«Три невероятных детектива»

Три невероятных детектива (fb2) - Три невероятных детектива [сборник] (пер. Дмитрий Леонидович Савосин,Елена Викторовна Клокова,Ирина Геннадьевна Пашанина) (Виктор Легри) 2552K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Клод Изнер

Клод Изнер Три невероятных детектива

Убийство на Эйфелевой башне

Посвящается Этья и Морису, Хайме и Бернару, Джонатану и Давиду, Рашели

Длинной пугливой жирафой Вытянув к небу шею, Высится Эйфеля башня: Столько вокруг привидений, Что вечерами ей страшно. Пьер Мак Орлан. Таким был Париж

ПРОЛОГ

12 мая 1889 года

Тяжелые грозовые тучи плыли над продуваемым всеми ветрами пустырем, приютившимся между домами и грузовым вокзалом Батиньоль. От широкого поля пожухлой травы тянуло затхлым душком городской клоаки. Столпившись у двухколесных мусорных тележек, старьевщики крючьями выравнивали горы отбросов, поднимая облака пыли. Вдали был виден поезд, медленно приближаясь, он превращался в железную громаду. С холмов сбегала ватага мальчишек, оравших:

— Вон он, вон! Буффало Билл прибывает!

Жан Меренга выпрямился, подбоченился и прогнулся назад, разминая усталое тело. Улов был удачным: трехногий стул, распотрошенная детская лошадка, старый зонтик, солдатский погон, осколок тарелки с золотой каемкой. Он обернулся к Анри Капюсу, тщедушному низенькому старичку с выцветшей бородой.

— Хочу взглянуть на краснокожих, пойдешь со мной? — спросил он, поправляя плетеную ивовую корзину, перекинутую через плечо.

Он подхватил стул, обогнал машины агентства «Кук» и смешался с толпой зевак, штурмовавших подступы к вокзалу: тут были и рабочие, и мелкие торговцы, и люди высшего света, приехавшие в фиакрах.

Свистя во всю мочь, локомотив, тянувший нескончаемый эшелон вагонов, весь окутанный паром, уже тормозил при въезде на перрон. Жан Меренга наблюдал, как в накрытом брезентом вагоне переступали с ноги на ногу обезумевшие лошади с всклокоченной гривой, а из-за занавесок выглядывали почерневшие от солнца люди в широкополых шляпах, индейцы с раскрашенными лицами и плюмажем на головах. Началась давка. Жан Меренга вдруг схватился за шею, почувствовав, как его что-то кольнуло. На заплетающихся ногах отошел в сторонку, пошатнулся и едва не упал на какую-то женщину. Та вскинулась и стала вопить, что нечего по улицам шляться, коли напился. Ноги подкашивались, стул из-под него ускользнул, он упал вначале на колени, а потом опрокинулся на землю. Попытался поднять голову, но сил уже не хватило. Словно издалека донесся голос Анри Капюса:

— Что случилось, старина? Держись, сейчас тебе помогу. Что-нибудь не так?

Он захрипел, пытаясь что-то сказать:

— П..ч… чела…

Из невидящих глаз потекли слезы. Неужели такое крепкое тело, как его, из плоти и крови ростом метр семьдесят три может за несколько минут превратиться в тряпку?! Он больше не чувствовал его, а воздуху не хватало, но он никак не мог вдохнуть поглубже. В последний миг до него дошло, что он вот-вот умрет. Он еще цеплялся за жизнь, но на него надвигалась пропасть, и он начал падать: все ниже… ниже… еще ниже… Последнее, что он увидел, был распустившийся меж камнями мостовой цветок одуванчика, желтый, как солнце.

В газете «Фигаро», 13 мая 1889 на странице 4 появилась заметка:

Странная смерть старьевщика

Собиратель тряпья с улицы Паршеминери умер от пчелиного укуса. Это произошло вчера утром на вокзале Батиньоль во время прибытия в Париж труппы Буффало Билла. Оказавшиеся рядом люди предпринимали тщетные попытки вернуть несчастного к жизни. Следствием установлено, что речь идет о Жане Меренга, сорока двух лет, бывшем коммунаре, депортированном в Новую Каледонию и вернувшемся в Париж по амнистии 1880 года.

Чьи-то руки грубо скомкали газету и бросили в корзинку для бумаг.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Среда 22 июня

Затянутая в новый корсет, при каждом шаге издававший треск, Эжени Патино вышла на авеню Пеплие. Она чувствовала усталость, хотя день, обещавший изнуряющую жару, едва начался. Позволив назойливым детишкам уломать себя, она с сожалением рассталась с прохладой веранды. И хотя ее осанка оставляла впечатление изящного достоинства, внутри она ощущала полное неблагополучие: легкие сдавлены, желудок опущен, непривычное покалывание где-то в области ляжки и, в довершение ко всему, сердцебиение.

— Не бегите, Мари-Амели! Эктор, прекратите свистеть, это дурно!

— Тетушка, мы сейчас на омнибус опоздаем! Мы с Эктором хотим на второй этаж. Вы билеты-то не забыли?

Эжени остановилась, открыла сумочку, убедилась, что билеты, купленные заранее свояком, на месте.

— Быстрее же, тетя! — торопила Мари-Амели.

Эжени бросила на нее хмурый взгляд. У девчонки был талант выводить ее из себя. Не намного лучше и Эктор, маленький капризный петушок. Вполне сносным был только старший, Гонтран, и то пока молчал.

На остановке на улице Отей ждала дюжина пассажиров. Эжени узнала Луизу Вернь, горничную семейства Массой. Подмышкой у нее была корзина, она тащила белье в прачечную, должно быть, на улицу Мирабо. Ничуть не стесняясь, она обтирала бледное лицо огромным, как полотенце, носовым платком. Избежать встречи было невозможно. Эжени подавила раздражение: эта служанка воображала, что ровня ей, а она никак не соберется с духом напомнить ей о приличиях.

— Ах, мадам Патино, ну и июнь! Откуда такое пекло?

«Не похоже, чтоб ты расплавилась», — процедила Эжени себе под нос.

— Далече собрались, мадам Патино?

— На выставку. Эти три чертенка умолили сестру их туда отвести.

— Ох, и не повезло же вам, такая нагрузка! А не боитесь? Все эти иностранцы… Мне-то хочется посмотреть цирк Буффало Билла в Нейи. Там настоящие краснокожие, и стреляют настоящими стрелами!

— Эктор, хватит! Боже, он надел разные носки, один белый, другой серый, что за растяпа!

— Он едет, тетя, едет!

С впряженными в него тремя меланхоличными лошадками омнибус «А» двигался вдоль мостовой. Эктор с сестрой устремились на второй этаж.

— У тебя штанишки видно! — крикнул Эктор.

— Плевать я хотела! Наверху так здорово! — возразила девочка.

Сидя рядом с Гонтраном, который крепко держал ее за руку, Эжени думала, что самые худшие минуты ее жизни проходят в общественном транспорте. Ей была ненавистна мысль, что ее, одинокую, никому не нужную, куда-то везут, как опавший лист влечется против своей воли по малейшему дуновению ветра.

— Вы купили новое платье? — спросила Луиза Вернь.

Коварство вопроса не укрылось от Эжени.

— Это подарок сестры, — сухо ответила она, разглаживая складки на красном шелке, обтянувшем ее, точно лионскую колбасу.

Она предпочла не уточнять, что сестра уже носила это платье два сезона, и медовым голоском добавила:

— Внимательней, моя милая, вы пропустите вашу остановку!

Заткнув рот невеже, она открыла портмоне и сосчитала деньги, довольная, что предпочла ехать в омнибусе, а не в фиакре. Ради такой экономии можно и потерпеть.

Луиза Вернь встала, надутая, как оскорбленная дуэнья.

— Будь я на вашем месте, я бы спрятала сумочку подальше, похоже, все лондонские карманники сейчас перебрались на Марсово поле! — бросила она, прежде чем выйти.

Эстафету тут же принял Гонтран.

— А знаете, в мастерских Леваллуа-Перре пришлось изготовить девятнадцать тысяч деталей, и чтобы возвести башню, наняли две сотни рабочих. Предсказывали, что она обрушится, когда построят двести двадцать восемь метров, а она все стоит!

«Ну все, прорвало», — подумала Эжени.

— О чем это вы?

— Да о башне же, ну!

— Держитесь прямее и вытрите нос, у вас сопля.

— Если ее придется куда-нибудь перевозить, понадобится десять тысяч лошадей, — продолжал Гонтран, утерев нос.

С верхнего этажа скатились Эктор и Мари-Амели.

— Смотрите, приехали!

На другой стороне Сены, воздетая к небу, сияла бронзового цвета башня Гюстава Эйфеля, словно увенчанный золотой короной гигантский уличный фонарь. В смятении Эжени искала повод не взбираться наверх, но ничего не смогла придумать и приложила руку к сердцу, припустившему во всю прыть. «Если я выйду оттуда живой, — обещала она себе, — пятьдесят раз прочту „Отче наш“ в Нотр-Дам-де-Нейи».

Омнибус остановился у освещенного газовыми фонарями дворца Трокадеро, башни которого столь похожи на минареты. Далеко внизу, за серой лентой усеянной корабликами реки, раскинулись пятьдесят гектаров Всемирной выставки.

Судорожно вцепившись в сумочку и не спуская глаз с детей, Эжени начала схождение в ад. Ускорив шаг, она скатилась с холма Шайо, прошла, не обратив никакого внимания, мимо витрины с плодами всех мыслимых краев света, извивающихся карликовых деревьев в японском саду, темного провала, куда следовало спускаться для «Путешествия к центру земли». Косточки корсета впивались в бока, ноги молили о пощаде, но она шла, не замедляя шаг. Скорей, скорей покончить с этим, добраться туда, где рельеф поровнее…

На входе она предъявила билеты и подтолкнула детей под крытый навес Иенского моста.

— Слушайте меня внимательно, — громко и по складам сказала она. — Если вы отбежите от меня хоть на сантиметр, я сказала, хоть на сантиметр, мы возвращаемся домой!

И шагнула в сущий бедлам. Среди разноцветных киосков все население подлунного мира работало локтями, прокладывая себе путь. Человеческое море бурлило: французы, иностранцы, чернокожие, белые, желтолицые. Толпа ряженых с Лейсестер-сквер с намазанными золой рожами вовлекла их в свою ритмическую пляску под аккомпанемент банджо, утащив на левый берег.

С упавшим сердцем, оглушенная, Эжени повисла на Гонтране, который один оставался невозмутимым посреди всей этой неразберихи. Выставка буквально обрушилась на них со всех сторон. Шарахаясь от бродячих торговцев, аннамитского тира на передвижной тележке, египетских погонщиков мулов, они наконец добрались до очереди, стоявшей у южной опоры башни.

Уже ничего не желая на этом свете, Эжени украдкой поглядывала на элегантных девиц, удобно устроившихся в креслах на колесиках, которые везли лакеи в фуражках. «Вот бы мне так…»

— Тетя, ну видели, видели?

Подняв голову, она узрела целый лес поперечных балок и бруса, внутри которых скользил лифт. Ее охватило неукротимое желание бежать отсюда так быстро и так далеко, как только усталые ноги могли унести. Сквозь бумажную перегородку ей было слышно, как бубнит Гонтран:

— Триста метров… прямо сразу на второй этаж… четыре подъемника… Отис, Комбалюзье…

Отис, Комбалюзье. Эти иностранные имена вдруг представились ей в ядрах-вагонах из романа Жюля Верна, название которого она забыла.

— Тем, кто предпочтет подниматься пешком и пройти тысячу семьсот десять ступеней, понадобится не менее часа…

Ну да, конечно: «С Земли на Луну!»А вдруг тросы не выдержат?..

— Тетя, тетя, я хочу шарик! Шарик, надутый газом! Голубой! Всего одно су, тетя, только су!

«По физиономии бы тебе, вот чего!»

Она овладела собой. Бедной родственнице, которую приютили из чистого милосердия, не пристало давать волю сиюминутным чувствам. Она с сожалением протянула Эктору су. Гонтран все так же невозмутимо вслух читал карманный путеводитель по выставке.

— …В день в среднем одиннадцать тысяч посетителей, а башня может вместить десять тысяч человек за раз…

Он вдруг осекся, почувствовав ледяной взгляд, коим окатил его человек, стоявший впереди, — одетый с иголочки весьма пожилой японец. Не мигая, онсверлил его взглядом, пока тотне опустил глаза, и только тогда, довольный, отвернулся.

Когда наконец подошли к окошку кассы, Эжени была уже в такой панике, что не смогла проронить ни слова. Мари-Амели толкнула ее под локоть, приподнялась на цыпочках и громко возвестила:

— Четыре входных на вторую платформу, будьте добры!

— Зачем так высоко, хватило бы и первой! — пролепетала Эжени.

— Мы должны расписаться в «Золотой книге гостей» в павильоне газеты «Фигаро», вы разве забыли? Ей ведь владеет папа, он хочет прочесть наши имена в газете, платите же, тетя!

Протиснувшись в глубину лифта и оказавшись нос к носу с японцем, на лице которого застыло выражение детского восхищения, она рухнула на деревянную скамейку, препоручив Богу душу. Ее вниманием неожиданно целиком завладела реклама, увиденная в «Журнале мод»: «У вас анемия, хлороз, вам не хватает железа? Железо фирмы Бравэ улучшает кровь страдающих анемией».

— Бравэ, Бравэ, Бравэ, — тихонько твердила она.

Шок. С сердцем, ушедшим в пятки, она видела, как сами собой раздвинулись красные решетки вольера. Она не успела подумать: «Как меня сюда занесло?!», как лифт уже застыл на втором этаже, в 115,73 метрах над поверхностью земли.

Прислонившись к решетчатой ограде первого этажа башни, Виктор Легри следил за движением лифтов. Компаньон назначил ему встречу между фламандским рестораном и англо-американским баром. Народу в галерее было битком, всюду чувствовалось возбуждение, женщины то и дело издавали короткие нервные смешки, мужчины вели оживленные дискуссии. У тех, кто попадал сюда не в первый раз, на физиономиях читалась пресыщенность. Лифты останавливались, освобождались от груза, снова загружались и уезжали. На лестницах была разношерстная публика. Виктор ослабил узел галстука, расстегнул ворот рубашки. Солнце палило нещадно, его мучила жажда. Держа в руке шляпу, он пробился к сувенирной лавке. Голубой шарик стукнул его по лбу, и кто-то недовольно прокричал:

— Говорю же вам, это был ковбой! Он расписался в «Золотой книге гостей» после вас, а прибыл из Нью-Йорка!

Виктор увидел двух мальчиков и девчушку, прилипшую носом к витрине.

— Вот что красиво так красиво! Брошь, а на ней Эйфелева башня, и веера, и вышитые платки…

— Почему вы мне никогда не верите? — не унимался мальчуган с воздушным шариком. — Уверен, он из труппы Буффало Билла!

— Скукота твой Буффало Билл, а вот тут красиво, идите-ка сюда! — Старший из мальчиков показывал пальцем за горизонт. — Представляете, отсюда виден Шартр! Сто двадцать километров. Там Нотр-Дам, а вон Сен-Сюльпис. И еще Пантеон, Валь-де-Грас, у, как классно, да они гигантские, как в «Гулливере»!

— А это что за яйца всмятку, большие какие?

— Обсерватория. Дальше Монмартр, где базилику строят.

— Всего-то кусок пемзы, — проворчал малыш. — А скажи, Гонтран, если я отпущу шарик, он до Америки долетит?

«Хотелось бы мне сейчас быть в их возрасте, — подумал Виктор. — Проживи они еще хоть полсотни лет, такого воодушевления им никогда уже не испытать».

Он заметил собственное отражение в витрине лавки: мужчина среднего роста, худощавый, лет тридцати, лицо расстроенное, усы густые.

«Неужели это я? Почему у меня такой хмурый вид?»

Он подошел к решетчатой ограде, бросил взгляд вниз, на муравейник вокруг Дворца изящных искусств, на людской поток, стремительно бегущий на Каирскую улицу, с разбегу штурмующий крошечный поезд на Декавиль и плотнеющий вокруг необъятного Дворца промышленности. Внезапно он почувствовал, что окружен врагами.

— Тетя, подержите мой шарик!

Прилипшая к скамейке, как моллюск к скале, Эжени боялась пошевелиться. Не возражая, она позволила Эктору привязать шарик за ниточку к ее запястью. Легкий ветерок колыхал гирлянды на вывеске фламандского ресторанчика, усиливая ее головокружение. Ей вспомнился куплет песенки:

Ах, ветер, жизни краткой дни

Любовью нежной осени…

Она почувствовала, что ее сейчас вырвет от омерзения.

— Мари-Амели, останьтесь со мной!

— Но, тетя, так нельзя! Почему мальчикам…

— Извольте слушаться!

Это бесконечное ожидание на втором этаже, пока гости перестанут толпиться у «Золотой книги», совсем ее доконало. С побагровевшими щеками и дрожью в руках она думала, откуда ей взять силы в третий раз пережить переезд в лифте. Эжени неловко поправила высунувшуюся из-под шляпы полуседую прядь. Кто-то сел рядом, потом встал, оступился, навалившись всей тяжестью ей на плечо и не подумав извиниться. Она коротко вскрикнула, что-то ее кольнуло у основания шеи. Пчела? Точно, пчела! Она с гадливостью замахала руками, вскочила, потеряла равновесие, ноги стали как ватные. Ей так хотелось опять присесть. По телу медленно растекалось оцепенение, дышать получалось с трудом. Безвольно пошатываясь, она прошла вперед, держась за решетчатые перегородки галереи. Уснуть. Забыть страх, усталость. Уже теряя сознание, вспомнила, что сказал кюре, когда умер ее ребенок: «Жизнь земная не больше чем прелюдия, так написано в Библии, а Библия — книга, в которой Слово Божие». Она еще увидела, как убегает, исчезая в густой людской сутолоке, Мари-Амели, но позвать ее не было сил, на грудь давила неимоверная тяжесть. Перед слезящимися глазами в беспечной тарантелле кружилась толпа, смыкавшаяся вокруг, все ближе и ближе…

Обмахиваясь шляпой у входа в англо-американский бар, Виктор пытался различить своего друга Мариуса Бонне среди темных рединготов и светлых платьев. Кто-то хлопнул его по спине, он обернулся и увидел низенького пухлощекого человечка лет сорока, прятавшего явную лысину под панамой, надвинутой по самые уши.

— Ну скажи мне, Мариус, ты совсем спятил? Чего тебе прикипело назначать встречу в таком месте? С какой стати? Я ничего не понял в твоем послании.

— Оставь уныние, сверху мир кажется ничтожным, это укрепляет дух. Где твой компаньон?

— Сейчас придет. Да ты-то объясни, о чем речь?

— Мы спрыскиваем пятидесятый номер моей газеты. Она родилась 4 мая, накануне празднования столетия открытия Генеральных штатов в Версале. Ну, а я любуюсь на эту трехсотметровую башню, и душа моя жаждет устроить вам праздник.

— Так ты больше не репортер газеты «Время»?

— «Время» я бросил. С тех пор как последний раз был в книжной лавке, произошло так много! Ты забыл о нашем споре?

— Признаюсь, я не принял твоих планов всерьез.

— Ну так вот, старина, я тебя сейчас удивлю. Если бы я приступил к делам, мне мог бы быть весьма полезен твой компаньон.

— Кэндзи?

— Да, господин Мори задел меня за живое своими насмешками. Я совершил рывок — и сейчас перед тобой директор и главный редактор ежедневной газеты «Пасс-парту», у которой блестящее будущее. И еще я готов сделать предложение, которое тебя озолотит.

Виктор с сомнением поглядел на сияющее круглое лицо Мариуса. Он познакомился с ним у художника Мейсонье и поддался очарованию этого неугомонного южанина. Мариус обладал энергией и смекалкой, а свою речь уснащал литературными цитатами. Покорял и мужчин и женщин притворным простодушием, но мог показаться и острым как бритва, поскольку без обиняков произносил вслух то, что каждый привык держать при себе.

— Приходи, познакомишься с моей командой. Народу у нас немного, и соперничать с «Фигаро», тираж которой восемьдесят тысяч экземпляров, нам пока не под силу, но ведь и Александр Великий был маленького роста!

Они протолкнулись к столику, за которым потягивали напитки четверо, два мужчины и две женщины.

— Дети мои, это Виктор Легри, книжный друг, о котором я говорил, эрудит, его сотрудничество драгоценно для нас. Виктор, представляю тебе мадемуазель Эдокси Аллар, бесценную секретаршу, бухгалтера, сочинительницу и утешительницу.

Эдокси Аллар, томная блондинка с длинными ресницами, окинув его взглядом с головы до ног, удостоверилась, что никакого интереса, кроме профессионального, этот человек для нее не представляет, и послала ему кисло-сладкую улыбку.

— Этот парняга, разряженный как денди, — Антонен Клюзель, ас по части информации! — продолжал Мариус. — Да ведь ты его знаешь, я уже приходил с ним в книжную лавку. Выставляешь его за дверь — так он влезает в окно.

Виктор взглянул на молодого человека дружелюбного вида, белокурого, со свернутым влево носом. Толстый неприятный тип рядом с ним, вытаращив глаза, созерцал собственный бокал.

— Справа от него Исидор Гувье, перебежчик из префектуры полиции, ведь нам открыты самые потайные уголки жизни. Наконец мадемуазель Таша Херсон, компатриотка Тургенева, иллюстраторша и карикатуристка.

Виктор пожал руки, но запомнил только имя иллюстраторши, девицы с миловидным личиком, лишенным и следов косметики, с рыжими кудрями, собранными в шиньон и спрятанными под маленькой шляпкой, украшенной маргаритками. Она посматривала на него приветливо; его словно окатило теплой волной. Он старался внимать разглагольствованиям Мариуса, но любое даже самое легкое движение девушки волновало куда больше.

Таша украдкой оглядывала его. У нее было смутное чувство, что он ей знаком. Он казался человеком, который всегда настороже, всегда сам по себе, и при этом и голос, и манеры свидетельствовали о том, что он обладал решительным характером. Где же она видела это лицо?

— Ну вот наконец и Кэндзи Мори! — возвестил Мариус.

Виктор поднялся, и тут Таша осенило: он напоминал ей персонажа одного из полотен братьев Ле Нейн.

— Сюда, господин Мори!

Вновь пришедший непринужденно раскланялся, пока Мариус его представлял. Дойдя до Эдокси и Таша, Мори снял котелок и поцеловал им ручки.

На мгновенье все умолкли. Мариус поинтересовался, любит ли тот шампанское, Кэндзи Мори ответил, что это шипучее пойло не идет ни в какое сравнение с сакэ, но он готов воздать должное и ему. Эдокси Аллар, на которую произвели впечатление манеры этого изысканно вежливого азиата, мгновенно отказалась от своих предрассудков. Другие сидели с таким видом, будто чего-то ждут, и именно от Кэндзи Мори, который, похоже, не догадывался, что нарушил их благодушное настроение.

— Компаньон моего друга Виктора, господин Мори, японец, — торжественно объявил Мариус.

Виктор поймал легкую улыбку Таша, их взгляды встретились, она увидела, как изменилось выражение его глаз. «А я, кажется, в его вкусе», — подумала она. Ей захотелось сделать с его лица набросок: «Рот интересный, чувственный…»

Эдокси, склоняясь к Кэндзи Мори, спросила:

— Вы были в японском павильоне?

— Я не люблю штучки в японском духе, производимые на конвейере, — ответил он с выражением дружелюбной приветливости.

— И все-таки там выставляют очень красивые вещи, — сказала Таша, — например эстампы…

— На Западе мало кто понимает в такой живописи, все это не более чем красивые экзотические открытки, которыми украшают салоны под Генриха II. Вы загромождаете свое жилище таким изобилием предметов, что в конце концов перестаете их замечать.

Таша живо возразила:

— Ошибаетесь! Зачем вы судите так обо всех? Мне посчастливилось видеть выставку японского крепона, организованную братьями Ван Гог. «Волна» Хокусая произвела на меня очень сильное впечатление.

— Кстати о сильных впечатлениях, вам не кажется, что мы находимся на мостике трансатлантического парохода? — зловеще изрек Исидор Гувье. — Не хватает лишь сильного волнения на море, чтобы свалить эту мачту, на которую вы заставили меня залезть.

Все расхохотались.

— Не ругайте Эйфелеву башню, — изрек Кэндзи Мори. — Лучше поймите, что ее семьсот тонн железа — это примерно столько же, сколько весит обычная стена высотой в десять метров.

— Если эта стена так же длинна, как Великая китайская, — ввернула Таша.

Воцарилось молчание. Виктор рассматривал рыженькую симпатяшку. Года двадцать два — двадцать три, не больше. Уверена в себе, это придает ей пикантность. Он почувствовал, как его сердце сперва быстро забилось, потом успокоилось. Антонен Клюзель встал, пробормотав:

— Пойду на галерею, покурю.

Мариус кашлянул, прочищая горло.

— Дети мои, выпьем же за будущее процветание «Пасс-парту» и за нашего нового литературного хроникера, Виктора Легри!

— Эге, погодите-ка, это ловушка, я еще должен подумать! — со смехом вскричал Виктор.

— Хозяин! Срочно!

Все повернулись к Антонену Клюзелю.

— Что стряслось?

— Снаружи, женщина. Умерла.

Мариус вскочил.

— За работу, детки! Таша, мне понадобятся твои рисунки, поживее! Эдокси, рысью в газету, готовим специальный выпуск. Живо, живо! Вы, Исидор, в префектуру, постарайтесь узнать точные причины смерти. Антонен, за мной!

Он повернулся к гостям.

— Господин Мори, Виктор, сожалею, информация ждать не любит. Подумайте над моим предложением! — крикнул он, уже выходя.

Лифт южной стороны неподвижно замер на этаже. Мариус Бонне, Антонен Клюзель и Таша Херсон локтями растолкали живой щит из зевак и наконец добрались до скамейки, на которой лежало распростертое тело женщины в красном платье, с открытым ртом на позеленевшем лице. Взгляд с расширившимися зрачками застыл на голубом воздушном шарике, болтавшемся на ниточке, привязанной к ее запястью. Словно повинуясь таинственному велению, Таша вытащила из сумочки блокнот и бегло зарисовала сценку — покойницу, ее упавшую на пол шляпку, опечаленные и заинтересованные физиономии столпившихся вокруг любопытных.

— Кто-нибудь что-нибудь видел? — спросил Мариус.

— Вы из полиции?

— Я журналист.

— Я, я видела! — закричала женщина приятной наружности. — Да уж это ли не горе-то, за сорок су смерть принять! Дороговато, мсье, два франка за то, чтобы подняться на второй этаж этой башни, особенно если учесть, что высота тут не больше, чем на крыше Нотр-Дам. А прибавьте к этому цену на саму выставку, получится сто су, целый день работы, и кончить вот так…

— Ваше имя?

Мариус захватил с собой записную книжку.

— Симона Ланглуа, портниха. Эту даму я приметила, еще когда она входила. Вид у нее был неважнецкий, у меня ведь тоже случаются головокружения, я и подумала, что, может, все не так уж и опасно, к тому же с ней шли ее детки…

— Ее детки?

— Да, двое мальчиков и девчонка. Самый младший дал ей подержать свой шарик. Я пошла в сувенирную лавку, просто посмотреть, там красиво, да дорого.

— Это они?

Мариус показал на троицу ребятишек, тесно прижимавшихся друг к другу. Симона закивала.

— Когда я вышла оттуда, женщина сидела на корточках. Малышка все трясла ее за плечо, хныкала: «Ну пойдем же наконец, я есть хочу, я помидор хочу!» А у той голова так и болтается — то вправо, то влево…

Портниха говорила с театральными жестами, явно довольная, что оказалась в центре внимания.

— Я подошла к ней, вдруг она и вправду больная. Только ее коснулась — а она уж носом вперед, так и рухнула, как кукла, набитая опилками. Я, кажется, даже заорала. Прибежали господа, подняли. Я как лицо ее увидела, мне дурно стало!

Антонен Клюзель присел, чтобы быть одного роста с детьми. Девчушка беззвучно плакала.

— Хочу к маме… к маме!

— Где ты живешь?

— Авеню Пеплие в Отей… Ее пчела укусила.

— Пчела? Ты уверена?

— Да, уверена, она сделала «ай!» и сказала: «Пчела, она укусила меня!»

— Как тебя зовут?

— Мари-Амели де Нантей, я хочу домой.

— Вы братья и сестра? — спросил Антонен у старшего.

— Да, мсье.

— Мы сообщим вашему отцу.

— Нет, он сейчас на работе в министерстве, это маме нужно сообщить.

Антонен остолбенело смотрел на труп. Мариус поспешил ему на выручку:

— Эта дама не ваша мама? Она ваша гувернантка?

— Это наша тетя Эжени, она с нами живет.

— Эжени де Нантей?

— Эжени Патино, сестра… была сестрой мамы, — пробормотал Гонтран, у которого увлажнились глаза.

— Расступитесь! Дорогу!

Толпа заволновалась, раздались восклицания. Скопление людей рассек городовой в сопровождении двух санитаров.

— Адрес я узнал, хозяин, — шепнул Антонен, только что допросивший Эктора.

— Мигом в фиакр, выспросишь у всей семьи, слуг допроси, собаку! Я хочу все знать о жертве, ее прошлое, связи, цвет ее юбок, выкручивайся как хочешь, но сделай репортаж на целую полосу! На сей раз газетой, первой получившей информацию, окажется не «Матэн»! Вперед, и поскорее!

Опираясь на перила террасы англо-американского бара, Виктор и Кэндзи смотрели сверху, как санитары поднимают тело женщины в красном платье.

— Боюсь, как бы нам не пришлось спускаться пешком, — заметил Кэндзи.

Виктора, который, перегнувшись через перила, был поглощен созерцанием бесцеремонной рыженькой симпатяшки, о чем-то спорившей с Мариусом Бонне, он застал врасплох.

— Пойдемте же, воспользуемся тем, что на лестницах пока немного народу, — нетерпеливо торопил Кэндзи. — Меня совсем не огорчило, что собрание закончилось раньше намеченного, эта художница малообразованна, а ваш друг журналист — хвастун. Вы и вправду собираетесь вести у него литературную хронику?

— Я ничего о них не знаю, — с рассеянным видом ответил Виктор. — Вам будет неприятно, если я побуду здесь еще немного?

— На башне? Неужели вас прельщает эта архитектура?

— Нет, нет, на выставке. Во Дворце изящных искусств есть секция фотографии, мне хочется посмотреть фотоаппараты последних моделей.

Они прошли через французский ресторан и взошли на эскалатор. Впереди отец семейства объяснял потомству, какой способ подъема был использован Гюставом Эйфелем.

— Помедленнее, дети, руки на перилах, вот так. А теперь качайтесь туда-сюда всем телом, не торопясь.

— Простите, простите, дорогу, — сказал Кэндзи, пробурчав сквозь зубы так, чтобы слышал один Виктор: — Вот ведь с ума посходили! Некоторые поднимаются, встав на колени, другие на цыпочках или пятясь задом.

Как раз когда они ступили на твердую почву, полицейские сержанты оттеснили толпу зевак, освобождая дорогу выходившим из лифта санитарам. Виктор успел мельком увидеть пальцы, высунувшиеся из-под простыни, которой было накрыто тело.

— Я возвращаюсь в книжную лавку, — бросил Кэндзи. — Не люблю, когда Жозеф остается предоставлен сам себе. Знаете, как он прозвал графиню де Салиньяк? Бабища. А ведь клиентка из самых лучших!

— Та, которая клянется именем Зенаиды Флерьо?

Они прошли садом во французском стиле, разбитым у подножия башни, усеянным водопадами и обсаженным рощицами. Виктор поднял голову, над Дворцом промышленности летел перевернутый восклицательный знак: голубой воздушный шарик.

— Кэндзи, минутку, вы не забыли?

— Что именно?

— Число: ведь сегодня 22 июня. Держите-ка, это вам.

Таинственно улыбаясь, он вручил ему маленький пакет. Удивленный Кэндзи развязал золотую нитку, под шелковой бумагой скрывались карманные часы.

— Мне подарила их мама, — объяснил Виктор, — это были часы моего отца, а теперь пусть будут ваши. С днем рождения!

— А я-то надеялся, что вы не вспомните! — со смехом отозвался Кэндзи. — Пятьдесят лет, вы посчитали верно!

Он отвернулся, рассматривая часы, не в силах сказать ни слова.

— Благодарю, — наконец выдавил он почти шепотом.

Сунув часы в карман жилетки, он быстрым шагом пошел прочь, не заметив, что у него из кармана выпала какая-то бумажка.

— Эй, Кэндзи, вы потеряли!..

Тот был уже далеко. Виктор улыбнулся, Кэндзи все такой же: стоит ему разволноваться, как он предпочитает спасаться бегством. Он нагнулся и поднял четырехполосную газету маленького формата.

Всемирная выставка 1889

ФИГАРО НА БАШНЕ

Специальное издание,

напечатанное на Эйфелевой башне

Этот номер был вручен лично господину Кэндзи Мори в память о посещении им Павильона «Фигаро» на втором этаже Эйфелевой башни на высоте 115,73 метра над уровнем Марсова поля.

Париж, 22 июня 1889 года

Виктор не смог сдержать улыбки: вот из-за чего Кэндзи опоздал в англо-американский бар! Он аккуратно сложил газету; надо будет тихонько подложить ее Кэндзи на стол, ни к чему, чтобы друг понял, что он проник в его маленькую тайну.

Он повернул к павильонам Центральной Америки, обогнул плантации экзотических растений Боливии и Чили. Худосочная англичанка, состоящая в Обществе трезвости, цепко схватила его за руку, призывая купить брошюру, клеймившую алкоголь как яд, изобретенный еретиками. Едва он сумел от нее отделаться, как человек-бутерброд сунул ему в руки проспект, анонсирующий «большой парад полковника Коди, знаменитого Буффало Билла». Отпихнув от себя докучные бумажки, он прошел через пышный вестибюль Дворца изящных искусств и принялся блуждать по лабиринту залов в надежде найти знаменитый фотоаппарат Джорджа Истмена.

« Нажимаете кнопку — остальное за вас сделает Кодак! — это удачная реклама», говорил он себе, спускаясь по лестнице, как вдруг в ужасе отпрянул: вокруг были скальпели, ланцеты, троакары, акушерские щипцы. «Быстро отсюда!» Он ринулся на выход, опустив голову, стараясь не смотреть на таблицы, слишком реалистично изображавшие непоправимые последствия морфинизма. Вот и выход. Он запутался в дверях, попав в окружение муляжей, изготовленных с пугающей анатомической точностью. Виктор устремился к центральной ротонде и сразу остановился, увидев русскую художницу из «Пасс-парту», ее рука в кружевной перчатке сжимала блокнот. У него ускорился пульс. А она держит себя как дива! Наверное, эта малышка в серой юбке с бисером и ладно пригнанной курточке хочет, чтобы жизнь хрустела у нее на зубах так же лихо, как хрустит бумага под ее карандашом.

— Я потерялся, — признался он.

— Я тоже. Хотела полюбоваться на большую башню Авы, посвященную Будде, и вдруг оказалась в секции протезов. Вы его видели? — спросила она улыбаясь.

— Кого? Будду?

— Нет, зародыша с двумя головами! Спасайся кто может!

— Мороженое! Мороженое! Ванильное мороженое!

— Могу я угостить вас? — предложил он. — Должны же мы придти в себя.

— Я на работе и… мне бы попасть на Каирскую улицу.

— Тогда совершенно необходима двойная порция, в стране пирамид стоит немыслимая жара.

Вдоль авеню Сюффрен рядком выстроились китайский павильон, румынский ресторан и изба. Они прошли через марокканский квартал и без перехода оказались в самом сердце египетского базара.

— Так пробежать по планете — это немножко как сапоги всмятку, — заметил Виктор, у которого царившее вокруг оживление ничуть не убавило интереса к Таша.

Ростом она была ему по плечо и, чтобы не отставать, ей пришлось ускорить шаг. Они прошли сквозь вереницу осликов, стоявших маленьким стадом под решетчатыми балконами в восточном стиле. Ни с того ни с сего остановившись у выставки сигарет «Хедива», Таша вдруг вытащила блокнот и карандаш. Заглянув ей через плечо, Виктор увидел недавний эскиз — лежащее на скамейке тело, а вокруг трое детей с плаксивыми рожицами.

— А это что такое? — спросил он, искоса любуясь округлостью ее щечки.

Она с озабоченным видом захлопнула блокнот.

— Та женщина, на башне… Умереть на празднике!.. Мне надо идти.

— Я могу довезти вас? Я тоже ухожу.

— Где находится ваш магазин?

— Дом 18 по улице Сен-Пер, найти легко, там есть вывеска: «Эльзевир. Книги старинные и современные».

— Мне в другую сторону, на Нотр-Дам-де-Лоретт.

— Это очень кстати, у меня встреча на бульваре Оссман, — поспешно сказал он.

Она весело взглянула на него и, для виду поколебавшись, согласилась.

Виктор взял фиакр до авеню Сюффрен. Сидя вплотную друг к другу, они молчали. Виктор был смущен, уж очень эта девушка была непохожа на женщин, которых он хорошо знал! Вот бы ее разговорить…

— Давно в Париже?

— Скоро два года.

— Мне нравится ваш очаровательный говорок, в нем есть южный аромат.

Она повернула голову, чтобы рассмотреть Виктора в профиль, и еще немного помолчала, прежде чем ответить, нарочито выпячивая свой легкий акцент.

— Знаете, как говорят в Москве: ах, мадемуазель, так вы из Одессы! В Париже говорят примерно так же — ах, так она из Марселя!

Его, казалось, обескуражило это замечание; впрочем, он быстро подхватил разговор:

— Одесса, Крым, Малороссия, порт на Черном море, многонациональный город, воспетый Пушкиным. Дюк Ришелье, потомок знаменитого кардинала, в начале нашего века был его губернатором. Там стоит ему памятник, или я ошибся?

— Нет, все верно. Одетый римлянином, он возвышается на самом верху лестницы в сто девяносто две ступени, которая ведет из порта в верхний город. Мариус прав, вы и вправду кладезь знаний, мсье Легри, — констатировала она насмешливо.

Он ответил с напускной скромностью:

— Не судите строго эрудитов, я довольствуюсь лишь прочитанными рассказами о путешествиях, попадающимися под руку. Но вы-то, в таком совершенстве овладевшая всеми тонкостями языка Мольера, уж, наверное, у вас была гувернанткой француженка?

Она рассмеялась.

— Моя мать была дочерью французского негоцианта, а отец — сыном поселенца-англичанина, и я еще в колыбели научилась управляться с их родными языками как полагается.

— А давно ли вы работаете на Мариуса?

— Три месяца. Знакомству с мсье Бонне я обязана своим даром рисовать портреты-шаржи.

— Не хотите продемонстрировать? — сказал он, протягивая ей проспект с портретом Буффало Билла.

— Охотно, он мне не нравится.

Несколькими движениями карандаша она превратила элегантного полковника Коди в опереточного пикадора верхом на кляче, наставившего штык на бизона, умоляющего о пощаде.

— Да вы, черт подери, его изуродовали! — воскликнул он, неприятно пораженный.

Поскольку он не потребовал вернуть проспект, она сунула его в сумку, отрезав:

— Мне это доставило удовольствие, терпеть не могу этого мясника. Вы знаете, что в 1862 году в районе Миссури и Скалистых гор насчитывалось около девяти миллионов бизонов? Все они истреблены. А еще там было около двухсот тысяч индейцев сиу, и тех из них, кто выжил, отправили в резервации.

— Я, должно быть, идиот, — произнес Виктор, спеша переменить тему, — но мне никогда не понять, зачем нужны иллюстрации к романам, ведь они просто повторяют текст.

— Хороший рисунок иногда скажет больше обширной главы. Сейчас я иллюстрирую французский перевод трагедий Шекспира. Никак не могу найти модели для колдуний из «Макбета». Хирургическая выставка не очень-то в этом помогла! — заключила она со смехом.

— Вам надо увидеть «Капричос» Гойи.

— У вас они есть?

— Первое издание, великолепное ин-кварто, восемьдесят рисунков, и никаких рыжеватых пятен, — промурлыкал он, бросая на нее красноречивый взгляд.

Он только что разглядел ее округлые груди под белым корсажем. Она немного отодвинулась.

— Оно принадлежит моему другу Кэндзи, — закончил он, выпрямляясь.

— Японскому господину с такими устойчивыми суждениями?

— Будьте снисходительны, ему просто действует на нервы мода на японские художества.

— Вы, похоже, очень его любите.

— Он меня воспитал. Я потерял отца, когда мне было восемь. Мы жили в Лондоне. Не прояви Кэндзи такой самоотверженности, моя мать никогда бы не выбилась в люди, она совсем не умела вести дела.

— Давно это было?

— Хитрость, чтобы узнать, сколько лет хозяину?

— Двадцать один год назад.

— Я чувствую, что…

Она снова замкнулась в молчании.

— Когда придете в магазин? — спросил он как можно более развязно.

— Мне надо собраться с духом, у меня очень плотный график.

Он нахмурился. Мужчина? А может, и не один. Никогда не знаешь, чего ждать от женщин такого типа.

— Вы очень заняты… — констатировал он, притворившись, что его очень заинтересовал деревянный настил бульвара Капуцинок.

— Я продаю себя, чтобы заработать на жизнь.

Он резко от нее отпрянул.

— То, что греет душу, редко кормит. «Пасс-парту» и иллюстрации к книгам дают мне возможность прокормиться и вести самостоятельную жизнь.

— И что же греет вам душу?

— Живопись. Отец рано приобщил меня к искусству гравюры и акватинты, а мать научила акварели и рисунку. Они руководили самодеятельной школой искусств, это были настоящие художники. Отец рисовал и… — Она покачала головой. — Оставим прошлое в прошлом. Творчество — единственное, что ценно для меня. Уж не знаю, есть ли у меня талант, имею ли я счастье тронуть им хоть кого-то, но я не могу не рисовать, как алкоголик не может не пить. Вот что идет в счет, а цель — уже дело вторичное.

— Разумеется, — одобрил Виктор, вовсе не уверенный, что все понял правильно.

Он чувствовал пресыщение своей милой подружкой Одеттой с ее каникулами в Ульгате, новейшими туалетами, светской суетой. Ему вдруг стало досадно, что у него такая пошлая любовница. О, если бы она хотя бы немного походила на ту девушку!

— А вы?

— Я?

— Ну да, у вас-то есть страсть?

— Я люблю книги и… фотографию. В Лондоне я прошлой зимой купил «Акме», это миниатюрная ручная камера-обскура, ее еще называют глазом детектива, и вот… но я утомил вас.

— Нет, нет, уверяю вас, если я женщина, это вовсе не значит, что техника недоступна моему пониманию.

— Прекрасно, тогда я расскажу вам о пластинках с броможелатиновой эмульсией, которые скоро вытеснит гибкая пленка из целлулоида.

Ее позабавило, как он огорчен.

— Вы наблюдательны.

— Вовсе я не наблюдателен.

Уж не обиделась ли она? Ему хотелось исправиться.

— Как и ваше, мое времяпрепровождение содержит в себе некоторую толику теории, но, стремясь выражаться подобающими термина…

— Никакое не времяпрепровождение, — сухо перебила она.

— В каком смысле?

— Живопись. Это не времяпрепровождение. Когда рисую, я чувствую, что живу, каждая моя клеточка полна жизни. Это вам не… салфетки вышивать!

Она сжалась в углу, уставившись в окно. Он почувствовал себя так, словно получил пощечину.

— Вы рассердились? Простите, я был глуп.

Чтобы повернуться к нему и изобразить подобие улыбки, ей пришлось сделать над собой усилие.

— Я сейчас очень устала, все нервы наружу.

Фиакр, попавший в пробку на бульваре Клиши, довольно долго стоял на месте.

— Я выйду здесь, это совсем близко от моего дома, до свиданья! — бросила она, резко открывая дверцу.

— Подождите!

Он не успел удержать ее, она уже спрыгнула на шоссе. Кучер соседнего фиакра, щелкнув хлыстом, пустил ей вслед ругательство. Виктор поспешно расплатился и пошел за Таша, которая быстрыми шагами поднималась по улице Фонтэн. «Только бы она не оглянулась…» На краю тротуара она остановилась, и он спрятался за колонной Моррис. Она пошла дальше, пересекла улицу Пигаль, вышла на Нотр-Дам-де-Лоретт и там вошла в дверь массивного здания в восточном стиле.

Радость, что узнал ее адрес, сменилась тревогой: а вдруг в этом доме живет ее любовник? Надо расспросить Мариуса. Надо его повидать и принять предложение насчет хроники. «Завтра, завтра я приду сюда, и если она действительно здесь живет, пошлю ей цветы, чтобы заслужить прощение».

Прощение за что? Не ей ли впору перед ним извиниться? Ведь она даже не поблагодарила за то, что он ее подвез. Он пожал плечами. Вечно у них на все свои резоны, у этих женщин!

Он прогуливался по улице Пелетье, воображая скорую встречу с Таша, как вдруг его толкнул продавец газет, размахивавший свежим специальным выпуском.

— Смерть за сорок су! Покупайте «Пасс-парту»! Загадочная смерть на первом этаже трехсотметровой башни! Все подробности за пять сантимов!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Четверг 23 июня

Виктор шел по улице Круа-де-Пти-Шамп. Прежде чем решиться, он нашел время позавтракать в пивной на бульварах. Его выход на сцену был отточен до блеска: «Я тут проходил мимо, решил зайти обсудить твое предложение». Это был неплохой предлог, дававший возможность снова увидеть Таша и заключить с ней мир. Он набросал в общих чертах начало статьи, озаглавленной «Тип француза, каким его видит писатель», в которой не было пощады ни Бальзаку: «Полицейский комиссар задумчиво отвечал: „Вовсе она не сумасшедшая“ („Кузина Бетта“), ни Ламартину: „Растенья ног моих болят от желания выйти вместе с вами, Женевьева“ („Женевьева“), ни Виньи: „Старый лакей маршала д’Эффиа, что полгода как умер, летел как на крыльях“ („Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII“)».

Он прошел редакцию газеты «Эклер» и направился в галерею Веро-Дода, озираясь в поисках вывески с надписью «Пасс-парту». Ее не было. Он вернулся назад, на всякий случай ткнувшись в решетчатые воротца, что вели сразу в несколько дворов. Где-то неподалеку звучала песня, пахло жимолостью и лошадиным навозом. Он обошел телегу, нагруженную фуражом и стоявшую перед складами с зерном, прошел вдоль конюшни и с минуту стоял, наблюдая, как двое мальчуганов пускают в канавке бумажный кораблик.

Редакция «Пасс-парту» ютилась в самом конце тупичка: в полуобвалившемся одноэтажном строении, зажатом между типографией и граверной мастерской. Он вошел, поднялся по винтовой лестнице и сразу наткнулся на Эдокси Аллар и Исидора Гувье, которые стояли у полуоткрытой двери.

— Рыжуха совсем нос задрала, — пробормотал Исидор, пожевывая во рту сигару и бросив на него взгляд.

— Рыжуха? — переспросил Виктор.

Эдокси обернулась и посмотрела на него безо всякого интереса.

— Что вам угодно?

— Могу я видеть мсье Бонне?

— Он занят, — ответила она.

— Э-э… А мадемуазель Таша?

— Ее нет. Но если вы можете подождать…

Она указала ему на низенький диванчик рядом с кипой газет. В замешательстве Виктор направился к нему, сел, закинул ногу на ногу и схватил экземпляр «Пасс-парту». Большую часть первой полосы занимал сатирический рисунок, на котором Эйфелева башня изображалась целомудренно одетой в юбку с оборочками. Огромная пчела угрожающе летала вокруг фонарика на самом верху, где красовалась украшенная перьями шляпка. Он не смог сдержать улыбки, увидев подпись: Таша X.

Опустив глаза, Виктор прочел набранный крупными буквами заголовок:

СМЕРТЬ:

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ ИЛИ УБИЙСТВО?

В газету пришла анонимка:

Я скажу вам, — навострите ушки! — Слишком много знают часто бедные простушки.

Не идет ли речь о пчеловоде-убийце, который сводит личные счеты через подставных перепончатокрылых смертоносиц? Вчера, под самый конец дня…

Виктор вздрогнул: в бюро Мариуса вдруг раздались громкие голоса.

— Предупреждаю, Бонне, еще одна статья такого рода, и…

— Да помилуйте, инспектор, свобода прессы, если не ошибаюсь, узаконена еще восемь лет назад!

— Вы хотите сорвать выставку? Рисунок на первой полосе просто омерзительный!

— Публика иного мнения. Знаете, сколько экземпляров мы продали с утра и сколько продадим до вечера, а потом завтра и послезавтра?

— Вы раздули до непомерных размеров банальное происшествие! Кто позволил вам утверждать, что кончина этой Патино подозрительна?

— Я ничего не утверждаю, только задаю вопрос!

— Это не так, Бонне, и вы прекрасно все понимаете! Полиция завалена анонимными письмами, в которых некие доброжелатели сообщают обо всех лицах, окочурившихся при необычных обстоятельствах. Дайте мне это послание!

— Оно опубликовано в «Эклер», и вам должно быть этого достаточно, я уже не помню, куда дел оригинал.

Дверь внезапно распахнулась, пропуская высоченного мужчину, который был вне себя от гнева. Исидор и Эдокси галопом устремились на свои места, Виктор же выпрямился, спрятав газету в карман.

— Инспектор! — кричал Мариус с порога своего кабинета. — Если эта дама скончалась от остановки дыхания, чего ж вам тогда приказали расследовать этот случай?.. О, Виктор, ты пришел! Ты все слышал?

— Почти. Кто это был?

— Инспектор Лекашер. Неплохой мужик, но несколько того, туповат. Читал последние новости?

— Нет.

— Газеты получили анонимное послание, в котором утверждается, что речь идет об убийстве, в то время как врачи дали заключение, что смерть была естественной.

— Ты про вчерашнюю даму там, на башне?

— Да. Одно из двух: либо эти скверные вирши написаны шутником, либо она была убита. Как? Загадка. Полиция наверняка знает больше нас, да не хочет сказать. Что же до мотивов… Эжени Патино, набожная и почтенная вдова… Может, она занималась шантажом. Или оказалась свидетельницей чего-то такого, чего не должна была видеть.

Мариус натянул жилет на брюшко, откусил конец у сигары и выплюнул его.

— Я поставил карикатуру Таша на первую полосу, тем самым противопоставив себя «серьезной» прессе, которая имеет обыкновение дудеть о своей беспристрастности и неподкупности! Я иду на чудовищный риск, но знаю, что прав. Пошли со мной, покажу, как я тут устроился. Осторожней, лестница трухлявая. Ты обдумал мое предложение?

— Я еще не решил. Если я начну писать все, что думаю, — боюсь, навлеку на тебя неприятности и распугаю читателей.

— Бог ты мой, главное — изобрети оригинальную манеру подачи мыслей, и тебя прочтут! Смотри, как работаю я, и отбрось сомнения. Видишь, газета — это однодневка: в конце концов все эти материалы оказываются на прилавках у рыбника, продавщицы фруктов или в отхожем месте. Что опубликовано сегодня, завтра канет в Лету. Любопытствующих необходимо кормить свежими новостями каждый день. Чего ждет читатель за свои кровные пять сантимов? Сюжетов самых заурядных — драм, скандалов, сентиментальных историй, убийств.

— Весьма печально.

— Тут никуда не денешься, старина, преступление и юмор — вот о чем вечно судачат, вот что пополняет кассу.

— Ну и циник же ты!

— Да вовсе нет, публике-то и этого мало. Смотри, чувствуешь разницу?

Мариус помахал номером «Пасс-парту», держа в другой руке выпуск «Голуа».

— Вот это и есть ежедневная газета без политических амбиций, а там — бульварный листок, начиненный церемонными, тщательно отредактированными формулировками. Взгляни, вот, статья про генерала Буланже, ради чего она здесь? Подготовленного им переворота республика уже не боится, и интерес к нему мигом угас. У французов ветреные сердца, они променяли своего белокурого идола на трехсотметровую башню. Публике, понимаешь ли, плевать на парламентскую газету, светские новости, финансовые обзоры. Она предпочитает пошлый фельетон, лишь бы ее держали в напряжении. Я руководствуюсь единственным правилом, приносящим доход: понравиться как можно большему числу читателей ради того, чтобы увеличить тираж. Флобер выразил это так: «Высоких тем не существует, король Ивето стоит Константинополя!»

Он провел Виктора за перегородку, где сидел человек, чьи пальцы оживленно бегали по клавиатуре странной машинки, работавшей на сжатом воздухе и плевавшейся клубами пара.

— Это маленькое чудо стоило мне целого состояния. Ее изобрел немец, эмигрировавший в Соединенные Штаты, Оттомар Мергенталер, запомни это имя, он гений! Она приехала прямым рейсом с той стороны Атлантики, и во всей Франции такой владею один я.

Он погладил машинку так, словно перед ним была любимая женщина.

— Славный линотип! У него клавиши с буковками, и он выдает типографскую строку, готовую к печати. Скорость, старина, скорость, в ней все дело! Я могу выпускать два, три номера в день! Скоро обоснуюсь вот на бульварах, расширю штат… В ближайшую неделю я открою серию: «День на выставке с…», это о светилах научного мира, знаменитостях литературы, изящных искусств, моды. Первым станет Саворньян де Брацца, он уже согласился. В наше время, когда из-за иммиграции многие скрежещут зубами, немаловажно напомнить, что тот, кто преподнес нам Конго, — итальянец, а французом он стал после того, как в 1870-е защитил цвета нашего флага. Налить стаканчик?

— Нет, благодарю, мне нужно сделать закупку книг.

— Не забудь о литературной хронике!

— Буду об этом думать. Я… я обещал одну книгу твоей иллюстраторше, Саша…

— Таша Херсон?

— Да. Хотел передать через посыльного, но не нашел ее адрес.

— Дом 60 по улице Нотр-Дам-де-Лоретт. Берегись хозяйки, эта очкастая немка — сущий цербер!

Виктор поспешил откланяться, он чувствовал облегчение, словно школьник, которому удалось избежать насмешек. Какие цветы ей преподнести? Розы? Лилии? Он прыгнул в фиакр на улице Риволи и закрыл глаза, чтобы лучше обдумать этот вопрос.

На улице Сен-Пер, перед больницей Шарите, остановился фиакр. Из него вышел человек средних лет, в цилиндре, облаченный в темный редингот. Он перешел улицу, немного постоял у магазинчика Дебов и Галлэ, фабрикантов высококачественных и чистейших продуктов, и, прочтя назойливую рекламу ветрогонного шоколада с цукатами, проглотил слюну. Пройдя улицей Жакоб, где располагались такие знаменитые издатели, как Фирмен-Дидо и Хетцель, он наконец остановился у дома 18, у книжной лавки «Эльзевир». За стеклами витрин, на деревянных панелях, оправленных в зеленую бронзу, выстроились в ряд в старинных переплетах и современных обложках романы Мопассана, Гюисманса, Поля Бурже и Жюля Верна, последнее творение которого, «Два года каникул», красовалось на самом видном месте.

Незнакомец из-под руки обвел взглядом внутреннее пространство магазина, где, кажется, не было ни души. Нет, в самом дальнем углу он наконец различил сидевшего за маленьким столиком Кэндзи Мори, который что-то писал. Окруженный этажерками, битком забитыми книгами, ожидавшими, когда их наконец расставят по полкам, он переписывал каталожные карточки, выводя каждую строчку со старательностью школяра. Время от времени, прервавшись, он задумчиво посматривал на бюст Мольера на камине из черного мрамора, потом вновь опускал голову и макал в чернильницу перо.

Незнакомец улыбнулся, пригладил остроконечную бородку и толкнул входную дверь. При звуке колокольчика Кэндзи Мори повернул голову, а из подсобки в этот же момент появился служащий в серой блузе.

— Мсье Франс! — вскричали оба в один голос.

Вошедший сделал приветственный жест и подошел к прямоугольному столу, покрытому зеленым сукном.

— А куда это разбежались все стулья? — спросил он с забавным выражением лица.

— Я их снова убрал, — проворчал Кэндзи Мори. — Виктор не понимает. Те, кто приходит сюда поболтать, только мешают и смущают настоящих покупателей.

— А я?

— О, вы другое дело! Жозеф, принесите из задней комнаты стул для мсье Франса!

— Сию минуту! — крикнул служащий.

Когда двое мужчин удобно уселись за столом и Кэндзи разложил приготовленные для именитого гостя прекрасные издания, Жозеф Пиньо — в просторечии Жожо — вновь удалился и уселся на приставную лесенку, стоявшую за кассой. Каждый день после завтрака с позволения хозяина у него был небольшой перерыв, который он посвящал чтению. Жожо был признателен Кэндзи Мори за то, что тот дает ему время на отдых, ведь он занят в магазине до самого вечера: разбирает тома, купленные несколькими днями ранее господином Легри, сортирует их для зала продаж или для особо ценных клиентов. А еще нужно обслуживать покупателей, упаковывать книги, бывает что и на дом отнести. Если работенки накапливалось слишком много, господин Мори заводил речь о том, что надо взять второго служащего, но Жозеф настаивал, что вполне справится один, не желая иметь соперника в этом бумажном царстве, которое он считал своим персональным раем.

Плод грешной любви зеленщицы и букиниста с набережной Вольтера, бедное горбатое дитя, которое мать воспитывала в строгости, ни на шаг от себя не отпуская, Жозеф до своего пятнадцатилетия питался исключительно яблоками и романами. Четыре года назад, в один осенний денек, мадам Эфросинья Пиньо принесла в книжную лавку «Эльзевир» груши и инжир, и буквально у нее на глазах старый служащий Эрнест Лабарт так и рухнул поперек стола — с ним случился удар. Оказав помощь смертельно побледневшему книготорговцу мсье Легри, то есть уложив мертвое тело на полу, она позволила себе намекнуть, что ее сын кое-что смыслит в книжном деле. И вскоре Жозеф был принят на работу.

Под тщедушной внешностью в этом молодом человеке таился драгоценный талант. Он все читал, обо всем помнил, был сущим всезнайкой не только в том, что касалось содержания произведений и времени их публикации, но и в том, каким тиражом они были опубликованы, сколько выдержали изданий на хорошей бумаге и у какого издателя. Его широкая, круглая голова под шапкой соломенных волос и с лицом простака таила столько разнообразных сведений, что они сыпались из него как горох. Мало того, он имел нахальство утверждать, будто его кроличьи, широко расставленные зубки приносят удачу. Да Виктор и сам обратил внимание, что с его появлением торговый оборот магазина вырос. Кэндзи, поначалу принявший мальчишку в штыки, быстро переменил к нему отношение и, хотя и был с ним несколько груб, души в нем не чаял, ибо мог упрекнуть его лишь в одном: тот никак не мог научиться завязывать веревку на кипах книг.

Жозеф погрузился в чтение — сейчас это было «На воде» Мопассана. Но буквы сливались перед глазами — он украдкой поглядывал на гостя, сидевшего рядом с Кэндзи. Жозеф сгорал от желания выразить свое восхищение его романами и литературно-критическими эссе, но не осмеливался подойти. Чтобы успокоиться, он раскрыл номер «Молнии». Верх первой полосы занимал крупно набранный заголовок:

ДРАМА НА БАШНЕ

Загадка остается неразгаданной

Вчера после полудня в редакцию нашей газеты было доставлено по почте таинственное послание. Оно касалось женщины, скончавшейся на первом этаже трехсотметровой башни на Всемирной выставке. Мы приводим его как оно есть:

Я скажу вам, — навострите ушки — Слишком много знают часто бедные простушки.

Жозеф присвистнул.

— Это должно понравиться мсье Легри!

В магазин вошла величественная гранд-дама с седеющей гривой. Жозеф, сложив газету, поднялся.

— Госпожа графиня…

Она нетерпеливо махнула рукой.

— Не беспокойтесь! Я немного пороюсь в книгах, мне нужно купить что-нибудь для моей дурехи племянницы. Где вы прячете Жоржа Онэ?

— О, вы уверены, что это хороший выбор? У него в романах ошибка на ошибке. Писатель, способный приписать ребенку, рожденному в годы Первой империи, отца — сторожа железной дороги…

Графиня в упор посмотрела сквозь лорнет на Жозефа.

— Правда? Но тогда что же вы посоветуете?

— Знаете «Преступление Сильвестра Боннара»? — выдохнул он, снова косясь в сторону стола.

— Преступление? О нет, я не поклонница всей этой новомодной чепухи. И так уж газеты напичканы самыми мерзкими подробностями. Вы что-нибудь поняли о том, что случилось вчера на башне мсье Эйфеля?

— О, действительно я…

Он осекся, вдруг залюбовавшись миловидной рыжей красоткой, которая остановилась на обочине тротуара и с недоуменным видом осматривала магазин. Господин в цилиндре раскланялся с Кэндзи и направился к выходу, по пути дружески махнув рукой Жозефу. Когда он выходил, рыжая девушка наконец решилась войти, и он галантно уступил ей дорогу. Графиня же внезапно оставила служащего, стремительно направившись к Кэндзи, который, увидев ее, попытался было спрятаться в задней комнате за этажерками.

— Мсье Мори, как я рада! Я хотела спросить вас…

Таша подошла поближе к странному белокурому юнцу, так и пожиравшему ее глазами. «Как простолюдин», — подумала она.

— Скажите, этот человек, который только что вышел, уж не сам ли…

— Мсье Анатоль Франс собственной персоной! А что вам угодно?

— Мне бы хотелось побеседовать с мсье Виктором Легри.

— Сожалею, его сейчас нет. Могу спросить, зачем он вам?

— Мсье Легри говорил, что я могу зайти за книгой, которую он обещал показать мне, ну что ж, я приду как-нибудь в другой раз.

— Подождите, не уходите! Я прекрасно знаю этот магазин, могу и сам разыскать для вас книгу.

— Название я забыла, но это офорты Гойи, изданные в одном томе.

— Гойя? Вроде был где-то здесь!

Жозеф приставил раздвижную лестницу к полкам с табличкой «Живопись» и со скоростью белки вскарабкался наверх.

— Вспомнила, это называлось «Капричос», — сказала Таша.

— Не стоит тут все перетряхивать, Жозеф, у нас их нет!

Таша обернулась к Кэндзи Мори, только что проводившему графиню и теперь смотревшему на нее с явным неодобрением.

— Здравствуйте, как поживаете? Вчера ваш компаньон рассказал мне об этой книге, и поэтому…

Кэндзи стоял, не проронив ни слова, лишь слегка нахмурив брови, точно забыл об их встрече накануне. Он приказал Жожо, который, стоя на лестнице, продолжал переставлять тома с репродукциями:

— Жозеф, лучше идите и поскорее упакуйте книги, которые выбрал мсье Франс. Их нужно отнести ему домой к семнадцати часам. Заодно отнесете еще и «Кузнеца» графине де Салиньяк.

— Но я эту книгу видел! Пойду посмотрю еще в хранилище! — воскликнул юноша.

— Если я вам говорю, что у нас их нет…

Но Жозеф уже умчался в подвал. Кэндзи повернулся к столу, чтобы снова усесться за каталог. Таша решила не уходить, пока продавец не вернется, и прошла в комнатку, где за несколько мнут до этого графиня обнаружила японца.

Доверху заставленная книгами, как и все прочие помещения, эта комната была посвящена трудам о путешествиях в заморские края. Таша поскорее прошла мимо ряда путеводителей «Бедекер» с красными корешками, почти не обратила внимания на множество томов «Журнала современных путешествий, открытий и мореплавании» и вдруг остановилась как вкопанная перед витражным шкафом, запертым на ключ, внутри которого были чудеса: раскрытый, стоял на ребре том «Второе путешествие преподобного Ташара в Сиамское королевство», изданный в 1689 году, а гравюра на странице изображала клубни экзотических растений. Совсем рядом сиял заботливо натертый сафьяновый переплет «Знакомства с островом Пелью», вышедшего в 1788-м, а за ним — четыре изданных ин-кварто тома «Третьего путешествия Кука». Рядом с другими сборниками, посвященными путешествиям в Азию, например рассказом об экспедиции в Татарию, Тибет и Китай, располагались географические карты, начертанные цветными чернилами на пергаменте, и всякие этнографические курьезы, напомнившие Таша те, которыми она успела полюбоваться в колониальной секции выставки на эспланаде Инвалидов. Браслеты из ракушек и сердолика окружали колчаны и трубки для метания стрел, над которыми, в свою очередь, висели маленькие стальные гребни и металлические стержни с заостренными концами. Таша на шаг отступила, чтобы полюбоваться двумя длинными щитами, на которых была нанесена деревянная резьба. За ее спиной кто-то кашлянул.

— Ах, мадемуазель, очень сожалею, мсье Мори был прав, у нас их нет, ваших «Капричос»!

— Вы хотите сказать, Гойи, не моих, — с улыбкой поправила Таша. — А что касается моих «Капричос», то есть капризов, то нельзя ли мне поддаться одному-единственному и поближе рассмотреть вот это издание?

Она указала на «Путешествие в глубь Африки» Дамберже. Порозовев от смущения, Жозеф вынул из кармана ключ.

— Вообще-то я открываю этот шкаф только для постоянных покупателей, но вы так милы… — прошептал он.

Он впервые отважился сделать молодой женщине подобный комплимент; у него дрожали руки. Он положил книгу на круглый стол, повернулся, чтобы уйти, — пусть Таша листает в одиночестве.

— Сразу видно, вы к книгам привычны, страниц не загибаете.

— Жозеф!

— Меня зовет хозяин. Да, хозяин?

— Куда вы дели перечень заказов?

— Иду, хозяин. Простите, мадемуазель, я на минуточку!

Когда бесшумно вернулся, он некоторое время рассматривал молодую женщину, склонившуюся над книгой. Она почувствовала его взгляд и подняла голову.

— Великолепное издание, — сказала, закрывая том. — Скажите, как называются такие щиты?

— Талаванги с острова Борнео. Мсье Мори очень ими дорожит, это он их сюда привез.

Таша закусила ноготь большого пальца.

— Понимаете ли, — сказал Жозеф тихонько, поворачивая ключ в замке, — обычно он не такой противный. Не знаю, что на него нашло, должно быть, какие-то мысли.

Таша хотела было ответить, что хмурый нрав Кэндзи для нее уже не новость, но промолчала. Вернувшись в торговый зал, она пожала парнишке руку, отчего он стал совсем пунцовый, и живо поблагодарила его за любезность.

— Мсье, — процедила она, уставившись в спину Кэндзи.

Тот повернулся на вертящемся стуле и, не вставая, сделал короткий прощальный жест. Жозеф забежал вперед, чтобы распахнуть дверь, и провожал ее взглядом.

— Жозеф, я поднимусь к себе! — бросил Кэндзи.

Он взбежал по узкой винтовой лестнице. Поднявшись на второй этаж, свернул направо, поскольку левая половина принадлежала Виктору Легри.

Квартирка Кэндзи состояла из двух комнат и туалета, расположенного на анфиладе. Одна комната была рабочим кабинетом, вторая предназначалась для отдыха. Разделенные фусума, то есть складной ширмой, представлявшей собой деревянную перегородку из нескольких деревянных планок, склеенных непрозрачной бумагой, они являли любопытную смесь стиля Людовика XIII с традиционной японской меблировкой.

В гостиной стояли тяжелый сундук орехового дерева с геометрическим орнаментом, который состоял из двух поставленных друг на друга отделений, дубовый стол с витыми ножками и кресло с прямой спинкой, накрытое тканью с цветочной вышивкой. В спальне был альков, немного приподнятый над уровнем пола и покрытый цыновкой, на которой лежали толстое одеяло из хлопка и деревянное подголовник. Декоративных предметов почти не было, зато все, какие были, — исключительно японские: маски театра но, какемоно, красные лакированные вазочки, фарфоровые чашечки для чайной церемонии.

Кэндзи душил гнев. Расставшись с ним почти у выхода из башни, Виктор опять виделся с этой женщиной! Хуже, он так втюрился, что пригласил ее в магазин. И она имела нахальство явиться!

Он скинул куртку и облачился в шелковое кимоно. Уселся за стол, и тут его взгляд упал на газету «Фигаро на башне», лежавшую возле ряда чернильниц. Он озадаченно посмотрел на нее, не помня, когда ее сюда положил. Пожал плечами. Достал из ящика справочник «Железная дорога Лондон и Дауэр» через Кале. Он колебался: дневное расписание или ночное? Наконец очеркнул красным карандашом вечернее. Поднявшись, подошел к сундуку, открыл его дверцы, там была целая библиотека. Он вынул том ин-кварто и с улыбкой прочел название: «Coleccion de estampas de asuntos caprichosos, inventadas у grabadas al aquafuerte por don Francisco de Goya у Lucientes. Madrid, 1799».

Он зашел за фусума, опустился на колени в алькове, сдернул цыновку и покрывало, отодвинул одну из половиц, вынул «Капричос» из тканого переплета и тихонечко опустил в тайничок, где хранил свои личные бумаги. Потом вернул половицу на место и вновь перешел в гостиную. Он выбрал еще три тома в переплетах, с минуту поколебался и снял со стены два эстампа Утамаро.

Связал две пачки, упаковав в одну книги, а в другую — эстампы в застекленных рамках, и принялся укладывать их в японский чемоданчик темного дерева, украшенный железными замками, что стоял у его постели.

Он прошел в ванную комнату. В меблирашках, где обосновались магазин «Эльзевир» и квартиры Виктора и Кэндзи, только два года как стало можно пользоваться горячей водой и туалетом. Кэндзи ценил это роскошество выше газового освещения и калориферов, ведь он так любил расслабляться в ванной, где подчас залеживался так долго, что Виктор со смехом спрашивал, не боится ли он в ней раствориться.

— В каковом случае, — прибавлял он, прозрачно намекая на худобу Кэндзи, — немного же от вас останется!

Пока медная ванна наполнялась горячей водой, над которой вился парок, Кэндзи разделся и осмотрел себя в зеркале. Ежедневные занятия джиу-джитсу позволили ему сохранить по-юношески нервное и мускулистое тело. Не считая нескольких серых ниточек в волосах и характерных морщин, его лицо не слишком тронули годы. Он наклонился к фотографии в рамке, стоявшей на мраморном туалетном столике. Молодая темноволосая дама прижимала к себе двенадцатилетнего, очень похожего на нее мальчика. У обоих были нежные улыбающиеся лица. Дафне и Виктор, Лондон, 1872, было подписано под снимком затейливым острым почерком.

Кэндзи медленно вошел в воду, сел, с наслаждением вытянул ноги. Он чувствовал, что успокаивается, смывает с себя тревогу, которую только что испытал, увидев эту рыжую.

Он пристально вгляделся в фотографию. Взгляд Дафне не отпускал его. Знала ли она, что все те годы, что прошли после ее смерти, он ни на миг не забывал данное обещание? «Следите хорошенько, милый друг, чтобы он был счастлив, не дайте ему соединить свою судьбу с женщиной, недостойной его». До сегодняшнего дня, по мнению Кэндзи, среди любовниц Виктора еще не было ни одной достойной дамы. Нынешняя, Одетта де Валуа, ветреница, упрямо считавшая Кэндзи китайцем и обращавшаяся с ним как со своим лакеем, была, несомненно, худшей из всех. Но зато Виктор уважал молчаливое соглашение, по которому ни Кэндзи, ни он сам не позволяли личной жизни влиять на их союз. В глазах света они выглядели странной парой, в которой женщине места не было. Впрочем, их мало беспокоило, что о них подумают. Слишком велико было взаимное уважение, чтобы позволять сплетням разбить их обоюдную привязанность.

И вот эта нахальная девчонка едва все не испортила! При такой мысли Кэндзи почувствовал, что его вновь охватил гнев. Ему вспомнились строки из стихотворения Бодлера «Рыжей нищенке»: «На безделушки в четыре сантима смотришь ты с завистью, шествуя мимо…». Что ж, для того чтобы отделаться от нее, придется ей заплатить! Не беда, он готов на все.

«Кэндзи будет доволен, дельце прокручено, и по умеренной цене», — говорил себе Виктор Легри на набережной Малакэ, на ходу приветствуя знакомых букинистов и таща на плече тяжелую зеленую сумку, набитую редкими книгами, самым чудесным цветком в которой были «Записки» Цезаря с предисловием Наполеона.

Довольный, он крикнул слуге:

— Привет, Жожо! А где мсье Мори? — покуда тащил сетку до прилавка.

— Хорош улов, мсье Виктор? — спросил парнишка.

— Неплох. Возьми, вот газета.

Тот схватил «Эклер» и погрузился в чтение статьи на первой полосе. Когда появился благоухающий лавандой Кэндзи, Виктор сунул и ему под нос ежедневную газету.

— Видели? Вчера, когда мы были на башне, умерла одна женщина. Если верить посланию, которое прислали в прессу, это может оказаться убийством!

Нимало не обеспокоившись, Кэндзи полез в сумку и принялся разбирать книги.

— Смерть в одно и то же время велика как гора и ничтожна как волосок.

— Я ему про убийство толкую, а он в ответ японскими поговорками сыплет!

— Поговорка — проявление народной мудрости, — возразил Кэндзи. — Извлекайте из нее пользу и не заботьтесь о шумихе, поднятой журналистами, они сеют в сердцах читателей страхи и сомнения. Прекрасная покупка. Сколько?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пятница 24 июня

Как обычно, Виктора разбудил Жожо, поднявший деревянные ставни, которыми они закрывали на ночь витрину книжной лавки. Слуга, жутко фальшивя, насвистывал первые такты «С парада возвращаясь», единственной, по его мнению, мелодии, достойной быть прелюдией рабочего дня. Встав у подножия лестницы, он завопил:

— Мсье Легри! Мсье Мори! Уже восемь!

Виктор шумно выдохнул, вылез из-под одеяла, накинул шелковый халат и подошел к окну. Сквозь задернутые занавески ярко сияло лазурное небо.

— Снова солнце, да сколько ж можно!

— Что вы имеете против хорошей погоды? — спросил Кэндзи, который с деловым видом расхаживал по кухне.

Виктор спустился, с трудом волоча ноги.

— Все, что приходится терпеть в больших дозах, вызывает скуку.

— В таком случае самое большое пресыщение в вашей жизни должно быть от моего присутствия.

— Кэндзи, ради всего святого, не понимайте меня так буквально!

— Мудрый семь раз проглотит свои слова, прежде чем решится их произнести, — лукаво заметил Кэндзи, подбегая к своему чайнику.

— О-хо-хо!

Пока Кэндзи занимался приготовлением чая, кухня, прилегавшая к столовой и двум комнатам, в которых обитал Виктор, оказалась полностью в его распоряжении. Он поставил на подогрев немного черного кофе, еще вчера сваренного Жерменой, убиравшей у них и готовившей пищу. Откусив пирожное, Виктор пошел в туалетную комнату и заперся там, чтобы не слышать, как Жозеф издевается над приевшимся мотивчиком этого безыскусного норвежца Паулюса.

Кэндзи, первым спустившийся в магазин, застал Жозефа за чтением ежедневной газеты.

— Нашел время! — пробурчал он.

— Это послание получили все желтые газетенки, шутка ли, тут настоящее дело!

— Это вы о чем?

— О женщине, Патино, той, которую укокошили на башне!

— Жозеф! Следите за тем, какие слова употребляете! Вы нужны мне, необходимо подыскать место для семидесяти томов Вольтера.

— Ваше желание — закон.

Пока юноша залезал на лестницу, Кэндзи взглянул на газету: это была ежедневная «Пасс-парту». С недовольной гримасой он засунул газету под толстый черный гроссбух.

Еще добрых полчаса Виктор все никак не выходил к компаньону, а когда появился, дверь магазина открылась, и, дымя гаванскими сигарами, вошли Мариус Бонне и Антонен Клюзель. Кэндзи поспешил к ним.

— Господа, очень сожалею, но у нас…

Он указал на сигары.

— Простите, что это я не сообразил? — отозвался Мариус, гася сигару в пепельнице. — Виктор, мсье Мори, я нуждаюсь в ваших светлостях! Антонен вызвался разродиться для нас статьей о Конго, вот я и подумал, что вы могли бы показать нам какие-нибудь издания про эту страну, они наверняка есть в вашем магазинчике, в котором столько чудес!

— Сейчас подумаю. Да, пожалуй, у меня есть то, что вам нужно, — ответил Виктор.

— А с чего это вдруг про Конго? — проворчал Кэндзи. — Или «Пасс-парту» стала справочником по туризму?

— «Пасс-парту»? — вскричал Жозеф, чуть не кубарем слетев с лестницы. — Вы работаете для «Пасс-парту»?

— Я там директор.

— О! Тогда, должно быть, вы знаете что-нибудь новенькое о деле Патино!

Мариус бросил на Антонена торжествующий взгляд.

— Вас оно интересует?

— Убийства — о, это моя страсть!

— Но речь идет лишь об одном убийстве, молодой человек.

— И тем не менее это послание…

— Жозеф, еще пятнадцать томов Вольтера ждут вас, — сухо напомнил Кэндзи.

Похлопывая Виктора по плечу, Мариус потащил его к отделу книг о путешествиях, а Антонен последовал за ними.

— Нет ли у тебя заметок Брацца, которые два года назад опубликовал Наполеон Ней?

— Кажется, нет. Сейчас покажу тебе святая святых, вот здесь издания об Африке, правда, не такие уж новые. Потом поставите в том же порядке, Кэндзи не любит, когда роются у него в шкафу.

— Антонен, ты слышал? — спросил Мариус. — Оставляю тебя здесь, мне надо поговорить с нашим общим другом.

Он возвратился в магазинчик. Виктор — за ним, заинтригованный.

— Как бы я порадовался, если б ты взялся делать для «Пасс-парту» рекламную вкладку! Цена у нас невысока, и привлечение рекламодателей поможет газете встать на ноги.

— Это называется связать по рукам и ногам или уж не знаю как еще, — проворчал Виктор. — Ладно, сделаю я тебе текст. На сколько строк?

— О, покороче! Как можно короче. Видишь ли, я хочу, чтобы все было выражено максимально лаконичнее.

— Тогда — на манер новостей на первой полосе.

— Ну да, а то длинные речи писать что слова на ветер бросать! Чего хочет человек с улицы? Сенсаций, которые потрясли бы его до самого нутра, наукообразной вульгаризации, дарующей иллюзию, будто он и сам учен, длинных романов, печатающихся из номера в номер, навевающих мечты во время приема абсента, рекламы, щекочущей обонятельные нервы. Один мой коллега изрек великолепный афоризм: «Давайте осмелимся быть глупыми!»

— Большинству журналистов это даже советовать бессмысленно, они и так от рождения идиоты, — пробурчал Кэндзи, который как раз шел встречать клиента.

Мариус разразился хохотом.

— Смотри-ка, мсье Мори я, кажется, не особенно понравился!

Подошел Антонен, очень взволнованный, в руке у него был листок бумаги, покрытый каракулями. Мариус выхватил его, пробежал глазами и нахмурился.

— Точно курица лапой! Что ты тут накалякал, вот это? Опоэ? Нет, Огоэ?

— Река Огооэ, с двумя «о».

— Ты уверен, что это Огооэ, а не Огоуэ, через «у», а?

— Кажется так.

— Пойду проверю.

Едва Мариус исчез в подсобных помещениях, как Жозеф, улучив момент, подкатил к Антонену.

— Скажите, мсье, это вот послание, которое опубликовано в прессе, вы-то сами его видели?

— Разумеется. Письмо распечатал наш секретарь, а потом она же мне его и принесла.

— Как оно было написано? Обычными буквами?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, может, оно было составлено из наклеенных буковок, вырезанных из газеты?

— Действительно так. Но вы-то откуда знаете?

— А из романов, которые читает мсье Легри. У него целая коллекция, и он мне частенько дает почитать. «Украденное письмо» Эдгара Аллана По, «Досье № 113» Эмиля Габорио, «Незнакомец из Бельвиля» Пьера Заккона… Их там столько! Но мой самый любимый — «Дело Ливенворт» Энн Кэтрин Грин. Обожаю эту женщину-детекти…

— Я был прав, это все-таки Огоуэ, — перебил его Мариус, выходя и протягивая Антонену его листочек.

— Тогда пойду запру шкаф! — обиженно буркнул Жозеф.

— Виктор, мы уходим. Не забудь принести твой текст.

— Я мог бы взяться за это дело вместе с твоей сотрудницей, мадемуазель Таша Херсон, — предложил Виктор, подкручивая кончики усов.

— А она тебя здорово интересует, э? Не тебя одного! Но — увы, она недотрога. Этими днями мы ее почти не видели, — сказал Мариус, посмотрев на Антонена.

— Понятное дело, она, счастливица, целыми днями пропадает на колониальной выставке. Готовясь к интервью с Брацца, забавляется тем, что рисует, а я гроблю здоровье за написанием заметок!

— Одно тебе остается — променять перо на уголь для рисования! До скорого, Виктор, до свиданья, мсье Мори!

Кэндзи ответил церемонным прощальным жестом. Даже не удосужившись набросить куртку, Виктор побежал к выходу.

— Вы уходите? — спросил Кэндзи.

— Да, я… забыл узнать у них кое-что, — пробормотал Виктор.

— Мне тоже надо будет отлучиться, я должен осмотреть библиотеку на улице Одеон.

— Я недолго! — крикнул Виктор. — Пусть в лавке побудет Жозеф!

Не заметив, как насупился Кэндзи, Виктор припустил вдогонку за Мариусом и Антоненом, уже заворачивавшими за угол. До него только сейчас дошло, что колониальная выставка занимает всю эспланаду Инвалидов, и если он вознамерится искать там некую рыжую особу, ему следует узнать поточнее, где его может ждать успех.

«Дворец колоний, Дворец колоний», — уже через несколько минут мурлыкал он, возвращаясь на набережную Малаке. Он остановился у ящиков папаши Кайе, продавца очков и оптических приборов, уже сидевшего на своем месте в этот ранний час. Хотя книг он и не продавал, Виктор ценил возможность перекинуться с ним парой словечек:

— Как жизнь идет?

— Отвечу вам, как Фонтенель на смертном одре: «Не идет, а уходит…», — как всегда без эмоций откликнулся старик в серой блузе.

Едва успев улыбнуться его ответу, Виктор вдруг посерьезнел, заметив на противоположном тротуаре знакомую фигуру в сером костюме, розовом галстуке и прямо сидящем котелке. Это был не самый краткий путь на улицу Одеон. Кэндзи, по-видимому, захотелось прогуляться. Он шел быстро, неся под мышкой два пакета. Виктор проводил его взглядом, думая, что тот пойдет по набережной Малаке. Каково же было его удивление, когда он увидел, что тот пересек ее и направился к Карусельному мосту! Не в силах побороть любопытство, Виктор пошел за ним.

Никогда еще он не уличал Кэндзи во лжи, и сейчас ему забавно было думать, что в конце концов и тот, кого он почитал как родного отца, тоже обделывает свои тайные делишки. Что он мог скрывать? Любовницу? Виктор часто задавал себе вопрос, есть ли у Кэндзи личная жизнь. Неужто он совсем не имел дел с женщинами? Никаких прошлых связей, ни рассказов, ни разговоров — уж не безразличен ли он вовсе к прекрасному полу? Но нет, много раз Виктор видел, как Кэндзи был особо предупредительным с соблазнительными клиентками, и потом — в отсутствие друга он успел на них полюбоваться! — в своем сундучке Кэндзи хранил впечатляющую коллекцию эротических эстампов.

Проревел речной буксир, что волок вереницу шаланд. Виктор держался настороже, уверенный, что Кэндзи вот-вот обернется. Но тот не замедлял шаг, даже выбрал путь покороче, пройдя садом Тюильри. На аллеях почти не было гуляющих, за исключением нескольких нянечек с детскими колясками и двух-трех солидных бородатых мужчин, сидевших на лавочке и читавших газеты. Один из них злобно покосился на Виктора, чья одежда выглядела не слишком презентабельно. «Да куда ж это он, мерзавец, так припустил?!» — спрашивал себя Виктор, преследуя Кэндзи, который был уже почти на улице Риволи.

Знай он, что друг начнет водить его из конца в конец площади Опера, быть может, и отказался бы от преследования. Но чем дальше они уходили, тем сильнее он сжимал зубы, опьянев от шума фиакров и грохотавших по площади омнибусов, не в силах отказаться от мысли узнать, куда тот направляется. «Почему он пешком, почему не сел в какой-нибудь драндулет? Это было бы куда удобней! И что он такое несет?»

Наконец на улице Обер, пройдя мимо Оперы, Кэндзи вошел в книжную лавку, владельца которой Виктор встречал на аукционах. «Невероятно! Вот кто похаживает к конкурентам, а я-то был уверен, что он этого типа терпеть не может!» Спрятавшись за фонарем у самой витрины, он мог наблюдать за Кэндзи и в лавке. Книжный торговец, сухонький человечек в чепце, схватил три тома в переплетах, перелистал и протянул ему кипу синих банкнот. Виктор едва успел закрыть руками лицо, сделав вид, что у него приступ кашля. Не заметив его, Кэндзи сделал полукруг, торопясь как будто к зданию Оперы. «Он что, спятил или правда решил насладиться сегодняшней пьесой?» Виктор, надеявшийся получить передышку, был разочарован. Ему пришлось тащиться за компаньоном до бульвара Капуцинок, где, укрывшись под козырьком газетного киоска, он с тоской смотрел, как тот потягивает содовую на террасе «Кафе де ля Пэ». Почти сразу подошел и уселся за его столик тучный господин с моноклем в глазу, одетый в светлый костюм. Кэндзи поздоровался с ним и раскрыл второй пакет. Господин близко рассмотрел то, что было в пакете, что-то сказал, достал из кармана пиджака бумажник. «Что с ним происходит? Долги? Зачем он разбазаривает книги и гравюры?»

На Шоссе-д’Антен Виктор наконец увидел разгадку. За витриной лавочки кружевных изделий «Королева пчел», где вышитые носовые и шейные платки и украшения были разложены вокруг хрустальных флакончиков с духами, Кэндзи тщательно отобрал несколько дорогих вещиц, которые продавщица аккуратно упаковала в шелковую бумагу. «Я был прав! Женщина! Кэндзи влюбился! Вот так разоряются из-за любовниц!»

Удивленный тем, что под невозмутимой внешностью Кэндзи скрывалось пылкое мужское сердце, и даже немного напуганный этим открытием, которое наводило на мысль, что у Кэндзи имеются и другие секреты, Виктор почувствовал себя счастливым. Несмотря на свою нежность к Кэндзи, порой он робел перед ним. Теперь они будут на равных.

«Кто же это может быть? Ну разумеется кто-то, кого он встретил в магазине, ведь он так редко выходит!» Виктор задержался взглядом на юбке проходившей мимо девушки, потом его внимание привлекла ограда, оклеенная афишами. Желтые ковбои на лошадях преследовали отряд индейцев.

Следом висела другая картинка: это была карикатура Таша на полковника Коди. Внезапно Виктор вспомнил, для чего выскочил из лавочки, даже не набросив пиджака. Таша! Колониальная выставка! Он побежал к ближайшей стоянке фиакров, опьяненный своей слежкой, так нежданно завершившейся в шикарном бутике, и безмятежным небом, которое взмывало в бесконечность.

— Улица Сен-Пер! — крикнул он кучеру, дремавшему, прикрыв лицо вощеной черной шляпой.

Виктор вышел из фиакра у Министерства иностранных дел. Он наскоро позавтракал на набережной Конти, потом направился к себе — переодеться и взять фотокамеру. Если, по счастью, ему случится встретить Таша, это будет предлогом — он-де явился на эспланаду сделать несколько снимков.

Колониальную выставку составляли многочисленные постройки, стоявшие по отдельности или сгруппированные в виде дикарских деревень. Виктор не стал останавливаться, чтобы осмотреть семь нависающих друг над другом фронтонов башни Ангкора, и поспешил к красному остову Дворца колоний, архитектурной мешанине из норвежского и китайского стилей с французским Возрождением, вздымавшейся над зелеными кровлями. Шум стоял оглушительный. Арабские торговцы, стремительно размахивая руками, расхваливали свой товар, покупатели торговались, пение канаков перебивалось звуками аннамитских гонгов и полинезийских флейт. Горластые малыши тянули матерей к витринам с вареньем из гуав, абрикосов и сахарного тростника. Виктор с трудом оторвался от представления сладострастных танцовщиц с гор Улед-Наиль и более скромных крошечных плясуний с Явы. Наконец он дошел до монументальных дверей Дворца, но прежде чем войти ему пришлось попробовать кусочек ананаса, поднесенный негритянкой с большим разноцветным платком на голове.

На первом этаже располагались три зала. Растерянный Виктор не знал, куда идти. Он обошел вокруг буддийской пирамиды из лакированного дерева, воздвигнутой в шатре из гигантских бамбуковых стволов. Таша нигде не было видно. Справа, слева, повсюду громоздилась продукция, привезенная из бывших французских колоний. Ковры, меха, табак, кофе, мебель, шелка, — от такого разнообразия товаров и продуктов питания помещения выставки походили на сумасшедший дом. Столь подавленным Виктор бывал, только когда приходилось сопровождать Одетту на Центральный рынок. Никогда ему не встретить Таша! Он вздохнул и нырнул в толпу.

Его привели в восторг канацкие дубинки, новокаледонские топоры с винторогим лезвием, кошиншинские ружья. Особое внимание привлекла коллекция музыкальных инструментов, напомнившая те музыкальные орудия, которые Кэндзи хранил в подвале книжной лавки.

— Эта калебасса называется тлетэ, — промурлыкал чей-то голос над его ухом.

Он обернулся, столкнувшись нос к носу с поджарым седеющим темнокожим человеком, облаченным в длинную белую тунику.

— Из какой она страны?

— Из Сенегала, как и я. Видите украшения на витрине? Я делаю их вместе с сыном в нашем ателье в Сент-Луисе. Меня зовут Самба Ламбэ Тиам, я учился у членов конгрегации «Общества Марии».

— А я Виктор Легри. Очень рад.

— Виктор! С таким именем нельзя не быть молодцом.

— Что ж это в нем такого, в моем имени?

— Это имя великого человека, вашего самого благородного писателя. Я читал «Отверженных».

— С начала до конца?

— Что, не верите? Думаете, мы совсем дикие? У нас в Сент-Луисе есть и школы, и книги, и дома, и железная дорога. Зато здесь, у вас… — Самба понизил голос. — …Здесь нас поселили в деревне, где все хижины слеплены из засохшей грязи, и спим мы на цыновках. У гостей этой выставки сложится о нас не слишком выгодное мнение. Но и мы, заметьте, в долгу не остаемся.

— Как это?

— Я не вас имею в виду, у вас-то вид интеллигентный, а вот некоторые ваши соотечественники, которые меня тут обезьяной обзывали, думали, я не пойму, — если взглянуть на них по-нашему — совсем как кабаны-бородавочники, знай прут напролом, все сметая на пути, и даже не соображают, куда прут. Вот представьте, одна семья пригласила нас со старшим сыном к себе пообедать, объяснив тем, что хочет получше узнать наши обычаи. А оказалось, они просто хотели продемонстрировать нас своим друзьям. Мужчины наглухо замурованы в темные костюмы с золотыми пуговицами, а женские платья так сжимают талии, что все, что надо бы скрывать от посторонних глаз, вылезает наружу, и так уж эти самки уродливы, просто жуть!

Он прервался, мотнув подбородком в сторону элегантной особы, которая, не смущаясь, открыто разглядывала его. Виктор воспользовался этим, чтобы нажать на кнопку своего «Акмэ». Свет, конечно, не идеальный, но если повезет…

— Видите? И эта женщина побаивается меня, у нее вид козочки, ожидающей, что на нее бросится лев. Чтобы нам понравилась вечеринка, для нас приготовили свинину и выразили сожаление, что мы не привыкли носить парадные костюмы — понимай намек: мы ходим в шкурах пантер и потрясаем копьями!

— А выставка, что вы о ней думаете?

Самба презрительно поджал губы:

— Рынок огромной протяженности, где все очень дорого и половина предметов — обычный хлам, который привозят путешественники. Что до продуктовых рядов, которые тянутся вдоль всей речки, так я чуть с тоски не сдох: подумать только, одного сыра целые километры!

Виктор резко обернулся. Там, в центре без умолку стрекочущей толпы, ему привиделась Таша!

— Простите, я должен идти, — сказал он, пожимая руку Самбе.

Но тот задержал его пальцы в своих, поглядев на него с иронией.

— В следующий раз, если пожелаете сделать мой фотоснимок, предупредите, я приму надлежащую позу.

— Я… вы меня сконфузили… я не хотел…

— Признаюсь вам, эта новомодная мания запихивать людей в ящичек, чтобы сохранить их изображение, представляется мне по меньшей мере странной.

Виктор был в отчаянии. Толпа рассеялась, рыжей копны больше нигде не было видно, а Самба все не отпускал его.

— Мне нравится заново творить реальность, которая нас окружает. Ну, немного как… как художнику.

Запомнить эту фразу, блеснуть ею перед Таша, когда он ее встретит. Он наконец высвободился, вынул из кармана визитную карточку.

— Возьмите, тут мой адрес, если будете прогуливаться по Парижу, милости прошу. Прощайте, а может, до свиданья!

С этими словами он развернулся и очень быстро пошел прочь. Самба не стал его удерживать, так и остался стоять с бумажкой в руке. «Решительно, белые — безумцы, вечно бегут вдогонку своей судьбе! Правда, что-то подсказывает мне, этот не просто так убежал, может, он-то свое и возьмет!»

Высокий, крупный человек с обветренным лицом, чьи густые серебристые кудри выбивались из-под пробкового шлема, шел вдоль каналов, запруженных пирогами, джонками и сампанами. Он повернул на аллею, перегруженную кричащей толпой. В этот день он, как нередко с ним случалось, чувствовал себя не в своей тарелке. На душе было тревожно, а тело боролось с усталостью. Многочисленные поездки по конференциям, публикации научных статей обеспечили ему приличный доход, но не принесли чувства полноты жизни. Его приезд в Париж был не более чем визитом на собственное чествование, ибо когда речь шла о таком известном человеке, его путешествия охотно субсидировались. Он устал и не чувствовал радости от своего успеха. Официальные лица улыбались, трясли ему руку, воздавали почести. Значительные лица, которых он отродясь не видел и никогда больше не увидит, так и вертелись вокруг. «Вот цирк-то», — думал он. Еще несколько недель научных дискуссий, инаугураций, заздравных тостов, и он сбежит с этого маскарада, чтобы вновь вкусить радость открытий на своей подлинной родине: там, где всем правит случай.

Он вежливо отодвинул блюдо с ананасом, протянутое ему женщиной с Мартиники, остановился посмотреть на Дворец колоний. Ему захотелось вернуться в отель и уложить багаж. Уже в который раз он потрогал в кармане телеграмму, подписанную Луисом Энрике, специальным комиссаром колониальной выставки, с нетерпением ожидавшим встречи, чтобы обсудить с ним важный проект. Гордо выпрямив спину, человек в пробковом шлеме смешался с человеческим потоком, суетившимся вокруг густых зарослей бугенвилий.

Посетители напирали со всех сторон. Он вдруг ощутил острую боль в затылке, и его голова запрокинулась. Все тело пронизал холод, стало трудно дышать, рот открылся. Дух его смутился, он не мог поверить, что это происходит с ним на самом деле. Нет, не рухнет же он прямо здесь, среди этого бедлама! Человек в пробковом шлеме медленно соскользнул на пол, и над ним понесся нескончаемый гам, а в это самое время мысли его как-то безнадежно рассыпались, и густые заросли бугенвилий утонули во мраке.

Усердно работая локтями, Виктор отбивался от сутолоки. Щурясь от ярчайшего света, он штурмовал подступы к Дворцу колоний. Вдруг возле каналов показалась Таша, которая шла решительной походкой, и ее маленькая шляпка над рыжим шиньоном поминутно подскакивала. Он машинально снял крышку с объектива «Акме», но она уже исчезла в густых зарослях бугенвилий, и оттуда почти сразу послышались громкие возгласы:

— Воздуху! Ему нужно воздуху!

— Расходитесь! Да отойдите же вы!

— Врача, скорее!

Виктор подбежал к подножию лестницы и уперся в скопище народа.

— Что происходит? — крикнул он, вцепившись в рукав одного из зевак.

— Кто-то грохнулся в обморок.

— Кто?!

— Э, да отпустите меня, я почем знаю?

Обогнув толпу, Виктор изо всех сил старался отыскать взглядом Ташу и наконец увидел, как она быстро идет к станции Декавиль, откуда можно доехать до Марсова поля. Почувствовав облегчение, Виктор упал на скамейку и только тогда понял, что весь взмок от волнения. Последовать за ней? Две погони в один день — это было чересчур. Завтра? Он может снова забежать в газету, а лучше — явится прямо на улицу Нотр-дам-де-Лоретт с букетом цветов.

Поравнявшись с почтовым бюро, он наткнулся на санитаров с носилками и трех полицейских. «Определенно, это уже привычная картина». Эта пришедшая на ум фраза тут же пробудила в памяти навязчивое видение: полураздетая Одетта, у которой ему приходилось проводить вечера и ночи, когда ее муж бывал в отъезде. Эти свидания радости ему не доставляли.

Он взглянул на часы: до Одетты у него еще оставалось достаточно времени, чтобы обработать негативы.

Лабораторию Виктор оборудовал в глубине подсобного помещения, в подвале книжной лавки. Чтобы туда пробраться, приходилось перепрыгивать через горы книг. В тесной комнатенке стояли стол, стул, раковина, керосиновая лампа с красноватым отливом, ванночки из цинка и фаянса. На этажерке — весы с набором гирь, станок для сушки негативов. На перегородке висели последние фото: чопорный Кэндзи, стоящий у магазина; мадам Пиньо, раскрывшая объятия своему сынку с таким самодовольным видом, что на фото четко обозначились все три ее подбородка; Кэндзи говорит с букинистом; незнакомка в ратиновом пальто, вышедшая на улицу де Ренн. Здесь был его мир, здесь он творил по своему вкусу все, что хотел. Никто не мог зайти сюда без приглашения.

Он снял редингот, облачился в потертую домашнюю куртку, приготовил ванночки, с наслаждением вдохнув едкий запах химикалиев. Через два часа снимки, сделанные после полудня, почти высохли. Два из них показались ему контрастнее других: детали на них выглядели ярче. На первом сенегалец Самба смотрел на проходившую мимо женщину с мышиной мордочкой. На втором была Таша — казалось, она вот-вот растворится в густых зарослях цветов. На ее лице застыла очаровательная гримаска, таинственная и задорная.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Суббота 25 июня

Лежа на кровати с балдахином, Виктор, приподнявшись на локте, смотрел на спящую рядом женщину с разметавшимися белокурыми волосами, чья рука лежала у него на животе, мешая ему незаметно подняться. Наконец он поменял позу и поднес к глазам будильник, стоявший на прикроватном столике.

— Спи, утеночек, — произнесла Одетта сквозь зевоту. — Видишь же, еще темно!

— Это оттого, что занавески задернуты. Двадцать минут одиннадцатого.

— Ммм, еще слишком рано… — пробормотала она, отбрасывая одеяло и прижимаясь к нему. — Поцелуй меня!

Он поспешно чмокнул ее в затылок и встал, чтоб отдернуть тяжелые бархатные шторы. Солнце позолотило пышные груди Одетты. Она тихонько вскрикнула, закрыв лицо.

— Ты мне цвет лица испортишь! Подай пеньюар.

Муслиновый пеньюар с рюшечками придавал ей сходство с абажуром. Накинув его, она, пошатываясь, пошла в туалетную комнату.

— Я, должно быть, ужасно выгляжу. Не вставай, я быстро вернусь, и мы позавтракаем в постели.

— Ну конечно, — проворчал он, — это чтобы я пролил половину кофе на простыни!

Несмотря на раздражение, он растянулся на матрасе. Он не хотел раздражаться с утра пораньше. Ночь оказалась лучше, чем он ожидал, Одетта умело возбудила его, и в темноте ему иногда казалось, что он обнимает Таша. Но сейчас придется обмениваться ласками и нежными словами с женщиной, о которой он уже давно не мечтает, и ему хотелось лишь одного: бежать.

Он успел пересчитать, сколько букетов фиалок разбросано по сиреневой ткани, которой обиты стены, когда появилась Одетта: волосы собраны в пучок, в руках — поднос.

— Я хочу уволить эту Денизу, она совсем не умеет готовить шоколад, сыплет какао прямо в молоко, вместо того чтобы делать, как я ее учила. Хочешь круассан, утеночек?

— Мне достаточно чашки кофе.

В одних кальсонах он встал и подошел к окну.

— Ты поедешь со мной, скажи, утеночек?

— У меня много работы.

— О, неужели ты хоть раз не можешь почувствовать себя свободным? Не забывай, скоро я уеду и буду от тебя далеко-далеко. Мне бы так хотелось, чтобы ты присутствовал на моих примерках! Я заказала платье, как у мадмуазель Режан, тонкого шелка, такое же восхитительно синее, и прострочено розовой ниткой. Шляпка совершенно плоская, соломенная, кремового цвета. Ты будешь в восторге.

— Несомненно, — буркнул Виктор, ища носки.

— Так решено, ты едешь? Потом мне надо будет заехать к Вьолэ за рисовой пудрой «Царица», и еще…

С тяжелым вздохом Виктор поплелся в туалет. Налив воды из кувшина в миску, он намазал лицо мыльным кремом и, глядя на себя в овальное зеркало, приступил к бритью. Дверь была открыта, и в зеркало он заметил, как Одетта опустилась на оттоманку за раскидистым пальмовым деревом в широком фарфоровом горшке. Она раскрыла газету и перелистывала страницы, не читая.

— Я довольна, что сняла на лето большую виллу на море, в Ульгате. Самое время уехать из Парижа, все модницы так поступают. Мадам Азам предлагает свои корсеты для верховой езды и лаун-тенниса, я заказала три, а еще зонтик, обшитый кружевами, с рукояткой из слоновой кости. Ты скоро ко мне приедешь?

— А муж?

— Ты прекрасно знаешь, утенок, Арман в Панаме, и раньше сентября он не вернется. Все канал да канал. Я в его делах ничего не понимаю, но он пишет, что у него проблемы, да это и к лучшему. Если ты не приедешь, я умру от скуки. Ну что, ты спасешь меня, утеночек?

— Наверняка дыра дырой, — произнес он тихо, проведя лезвием по намыленной щеке.

Одетта сложила газету, собралась было бросить ее на круглый столик, но ее привлекло какое-то сообщение на первой полосе.

— Ну, скажу тебе, это уже чересчур… Сам послушай: «Вчера после обеда, на эспланаде Инвалидов, американский натуралист скончался от…» Натуралист… Это как Эмиль Золя, утеночек?

— Эмиль Золя умер? — вскричал Виктор, как раз в это время бодро вытиравший щеки полотенцем.

— Ты меня не слушаешь. Как ты можешь носить такие ужасные рубашки?! У тебя вид уличного мазилы!

Довольный этим замечанием, сразу сблизившим его с Таша, Виктор тем не менее скорчил обиженную гримаску. Закутавшись в редингот, он схватил портсигар и зажигалку и вышел на балкон, полукругом опоясывавший квартиру и нависавший над бульваром Оссман. Из-под моря зелени, венчавшей деревья, выступали уходившие далеко вперед крыши меблирашек, косые и серые, с красными каминными трубами; они напоминали диковинный корабль, который вот-вот взлетит. Уличный гам смешивался с нескончаемой трескотней Одетты. Фиакры тряслись по деревянной мостовой, уличных кафешек было так много, что места на тротуарах почти не оставалось, бродячие торговцы протяжно завывали: «Лужу, паяю, точу — вжик-вжик… Вставляю битые стекла… Позабавьтесь, дамы, у меня для вас диковинка… А вот лук за восемь су… Бродячих собак подстригает и сам их презлобно пугает!» А Одетта тем временем трещала о зеленой сюре, драпированных платках, об антефелическом молочке, абажурах в форме стеклянных шаров с накидками из кукурузной марли, обшитыми бисером, о сумочке «Франсильон» для театра, в которую могут уместиться и лорнет и веер…

С гудящей головой Виктор раздавил окурок и втянул голову в плечи.

— Мне надо идти, — сказал он.

Разочарованная Одетта рассеянно поглядела на разбросанную вокруг одежду и каталоги.

— А как же примерка? Ты меня больше не любишь, утеночек?! — простонала она, бросаясь в объятия Виктора.

Он чмокнул ее в висок.

— Люблю, малышка, сама знаешь, люблю!

— Обещай, что проводишь меня на вокзал! Я заеду за тобой в книжную лавку.

— Клянусь! — ответил он, мягко высвобождаясь и выскальзывая в коридор.

Он заговорщицки подмигнул Денизе, юной бретонке с грустными глазами, недавно приехавшей из родного Кимпера и теперь безвылазно сидевшей на крохотной кухне в ожидании очередного каприза раздражительной хозяйки.

А надувшая было губки Одетта довольно скоро утешилась мыслью пойти после завтрака в «Королеву пчел» и купить там флакончик омолаживающей воды и крем Фарнезе.

Легкий ветерок был скорее апрельским, чем июньским. Виктор прогулялся до улицы Риволи. Накануне, прежде чем пойти к Одетте, он предупредил Кэндзи, что вернется в магазин на следующий день после обеда. Он чувствовал себя отпускником и тем охотнее наслаждался свободой, что вокруг вовсю кипела жизнь. У выхода из пошивочных мастерских на улицах де ля Пэ и Сент-Оноре теснились под аркадами подмастерья, вышедшие на штурм дешевых кухмистерских и молочных кафе. Те, кому не повезло, завтракали прямо на улице, и к ним поближе, словно на приступ, слетались тучи воробьев. Шарманка наяривала кадриль «Орфей в аду». Дети в шотландских юбочках гоняли мячик, который Виктор остановил ногой. Уличные продавцы газет, держа подмышкой бумажные кипы, орали благим матом:

— Спрашивайте газету «Событие»! Драма на выставке колониальных товаров!

— «Пасс-парту», последний выпуск! Еще одна смерть на выставке, неизвестные подробности!

Виктор остановил тощего подростка, у которого из-под картуза лихо торчали взъерошенные лохмы, и купил у него «Пасс-парту».

«Двоих одним махом!» — прочел он на первой полосе, над рисунком Таша, изображавшим разбойничьего вида пчелу со шпагой, стремительно атакующую густую толпу у входа во Дворец колоний. Аннамит в форме солдата колониальных войск, скаля в улыбке почерневшие зубы, с угрозой наставлял на чудовище саблю, а перетрусивший городской сержант поспешно карабкался на вершину кокосового дерева. Виктор не смог удержаться от улыбки. Сунув газету подмышку, он перебежал улицу, купил у продавщицы зеленной лавки фунт вишен и вошел в Тюильрийский сад.

Все каменные скамейки были заняты, большинство из них — совсем юными белошвейками, которые, расстелив на коленях обрывок газеты и весело пересмеиваясь, поглощали жареный картофель, редиску или полубатоны колбасы из ближайшей колбасной лавки. Виктору удалось найти местечко на террасе «Же-де-пом», в тени развесистого каштана, рядом с парочкой девиц-подмастерий, которые, хихикая, обернулись, беспардонно его осмотрели и тихонько продолжили разговор.

— Эх, сегодня к вечеру мне придется идти за большой партией нового товара.

— Тоже мне, проблема! А мне придется чистить все эти дерьмовые тряпки, хозяйка говорит, они пылью заросли, думаю так и есть, потому их и не берут, все бросились покупать шляпы с цветочками.

— Смотри-ка, как он на нас посматривает, а?

— Дуралей, а ведь смазлив! И одет прилично. Ишь, пирожок с кремом, так бы его и съела!

Виктор поприветствовал их, приподняв шляпу; они принялись громко хохотать. Когда же он погрузился в чтение газеты, их внимание привлекли два подвыпивших офицера, которые прохаживались взад-вперед мимо скамейки, бросая на девиц заинтересованные взгляды. Те в конце концов встали и, покачивая бедрами, направились к офицерам. Виктор воспользовался этим, чтобы положить рядом с собой пакет вишен, которые медленно смаковал, выплевывая косточки под нос разочарованным воробьям.

Человек, встретивший смерть вчера ближе к вечеру у Дворца колоний, тоже, вполне возможно, был укушен пчелой. Это американский исследователь-натуралист. Не так давно приехав в Париж, он остановился в «Гранд Отеле». Дело, переданное в соответствующие инстанции, сейчас на стадии расследования. По свидетельствам, которые удалось собрать нашему репортеру, некоторые посетители видели, как жертва поднесла руку к шее и вскоре после этого упала без чувств. Продавщица ананасов с острова Мартиника подтвердила наличие пчел вокруг витрин со сладостями. Понадобится время, чтобы Совет по гигиене и здравоохранению наконец принял энергичные меры по обеспечению безопасности публики. Но каким же образом…

Виктор вдруг остановился, чтобы изловить слепня, вившегося над его головой. Маленький кроткий ослик, ведомый девчушкой со сморщенным личиком, бежал бодрой трусцой, его сопровождало облачко мух. Чуть поодаль работницы, наскоро перекусив, затеяли игру в кошки-мышки, а некоторые прыгали через веревочки, и подолы их юбок так и мелькали перед глазами. Покончив с вишнями, Виктор решил, что дочитает статью в здешнем ресторане, где, как ему помнилось, подавали восхитительный салат с цыплячьим мясом, да и кофе-глясе было очень неплохим. Прежде чем свернуть в трубочку «Пасс-парту», он еще раз взглянул на первую полосу. Забавно: и он, и Таша, оба были возле Инвалидов ровно в то время, когда все это случилось…

Таша сунула «Пасс-парту» в хозяйственную сумку между связкой моркови и репой и прошла в ворота. Едва она ступила в арочный проход, как громкий уличный шум превратился в смутный гул, а потом и вовсе стал едва слышным, и на первый план вышел совсем другой звук: поскрипывание, которое производил велосипед ее квартирной хозяйки. Таша остановилась. Хозяйка в широких коротких штанах и ботинках, открывавших взору рыхловатые икры, лихо крутила педали, наворачивая круги и то и дело останавливаясь, — колеса постоянно застревали между камней, велосипед заклинивало, еще чуть-чуть — и она могла свалиться.

— Здрасте, мадмуазель Херсон! — крикнула женщина с явным облегчением: у нее появился предлог для передышки. Не без усилий она слезла с велосипеда и приставила его к стене. — Вам не кажется, что я делаю успехи?

— Еще какие, мадмуазель Беккер! Если так пойдет, вы скоро сможете ездить в парке Монсо.

— При людях! Да вы что! Наши женоненавистники не готовы принять такое революционное начинание в поведении и манере одеваться! И все-таки, даже при таком сопротивлении — помяните мое слово, — будущее женщин — короткие штаны! Какая свобода движений! Кстати, примите мои поздравления, я читала вашу газету, какие рисунки! Желаю совершенствоваться в вашей прекрасной профессии! Как вас, должно быть, забавляют все эти покойнички!

— Извините, мне надо подняться к себе… Я расплачусь за комнату в срок, завтра утром.

— О, я и не беспокоюсь, знаю, уж вы-то девушка серьезная, не то что некоторые… Да взять хоть серба этого, вот за кем нужен глаз да глаз!

Таша прошла двор, толкнула стеклянную дверь и поднялась на лестнице на шесть этажей до своего жилища, расположенного под самой крышей. В длинном коридоре, освещавшемся жалким слуховым окошком, ее дверь была четвертой по счету. Прислонив хозяйственную сумку к водоразборной колонке, установленной в аккурат перед цыновкой ее двери, она порылась в кармане в поисках ключа. Когда она уже поворачивала дверную ручку, соседняя дверь вдруг распахнулась, и в проеме возник бородатый гигант в рубашке без пиджака, державший в руке кувшин.

— Здрасте, мсье Дукович.

— Мадмуазель Таша! Как же я рад! А видали госпожу Сычиху, как она во дворе педали крутит? Не признает она иного божества, кроме бога по имени Плати-в-Срок, а я совсем на мели.

— Ничего не бойтесь, она скоро выдохнется и пойдет к себе, есть капусту!

— Вот стервь, три месяца одна и та же комедия, я уж не смею выйти и табаку для трубки купить!

— Да вы представьте себя на ее месте, у нее двое жильцов не заплатили и втихомолку смылись, вот она и дежурит!

— Сделайте одолжение, зовите меня Данило. И поймите, я стараюсь как можно меньше представлять себя на чьем-то месте, ведь так я рискую потерять свое!

— Вы все еще подрабатываете статистом в той имитации древнего поселения, что построил у входа на выставку Шарль Гарнье? Забыла только, как оно…

— Вы забыли еще и придти посмотреть на меня, хотя и обещали. Не очень-то любезно с вашей стороны. Слушайте, это легко запомнить: я изображаю доисторического человека в звериной шкуре, ну, из тех, что жили в пещерах и рычали-ворчали, якобы предвосхищая первые опыты человеческого языка. И это я — я, мечтавший петь в опере Модеста Мусоргского!

— Да ладно уж, дерзайте, удивляйте народ — и обрящете успех!

— С дубиной в руке? Помилуйте! Ах, если б они дали мне постоять статистом в средневековом жилище или замке эпохи Возрождения! Там я хотя бы мог как-то демонстрировать мой голос. А в этой пещере у меня даже нет времени почитать роман, что вы мне принесли. Воображаете кроманьонца, погруженного в чтение Толстого? Что за жизнь! Тридцать три несчастья! Уже десять лет я живу в этом городе, а все, чего достиг, — ничтожные подработки, это с моими-то вокальными данными! Тело Голиафа с душой карапуза, вот что я такое.

Он вдруг широко разинул рот, и Таша успела подумать, что сейчас ей будет продемонстрирована вся мощь его неповторимого голоса, но услышала лишь жалкий стон. Сочувственно вздохнув, она ухватилась за свою сумку, но в этот момент он заметил репу.

— Любите репу? — спросил он вдруг, совершенно успокоившись.

— Не очень, зато она дешевая, я делаю пюре, смешиваю с морковью, добавляю соль и сметану.

В глазах Данило Дуковича блеснул огонек вожделения.

— Я принесу вам тарелочку! — быстро пообещала Таша и решительно взялась за ручку двери.

— Спасибо, мадмуазель Таша, вы по-настоящему добры! Ах, до какой нищеты я дошел! — вздохнул он, возвращаясь к себе все с тем же пустым кувшином.

На мансарде Таша были железная кровать, два чемодана, где она хранила одежду, и изразцовая печь, кое-как обогревавшая помещение зимой. Еще там стоял буфет, круглый стол с расшатанной ножкой, под которую был подложен кирпич, пара стульев, из которых вылезала соломенная набивка, половой коврик, затоптанный так, что все нитки наружу. В стене была проделана ниша, где в беспорядке лежали два десятка книг. Обои шоколадного цвета пошли пузырями, но их в основном закрывали холсты, на которых были изображены парижские крыши в любой час дня и ночи. Ибо Таша, стоило ей взгромоздиться на хромой табурет, видела отсюда целое море красных и серых кровель, бодро устремленных вверх, на штурм облаков, а потому решила посвятить себя пока только этой теме.

Таша прошла в крошечную конурку, служившую ей и кухней, и туалетной комнатой — собственно отхожие места располагались в конце коридора соответственно рангу жильцов шестого этажа.

Она положила морковь и репу возле маленького переносного очага, работавшего на угле, взяла кувшин, наполненный ею еще до ухода, и помыла лицо и шею, стараясь не слушать вокализы, которые испускал за стеной Данило. Вернувшись в большую комнату, она расшнуровала ботинки, которые, как она надеялась, прослужат до конца лета, быстро разделась, бросая на кровать шляпку, перчатки, куртку, верхнюю юбку, нижнюю юбку, панталоны, чулки, корсаж, размотала бандаж, служивший для поддержки груди, поскольку она не носила корсета. Голая, с распущенными волосами, облегченно вздохнув, она присела на постель, сложив руки на груди. Так пронзительно вспомнились ласки Ханса, с которым ей нравилось заниматься любовью. «Все, про это забудь, малышка». Она схватила широкую, всю в цветных пятнах, серую блузу, накинула ее и встала к мольберту, на котором была установлена незаконченная картина: две шиферные крыши, на них что-то клюют голуби, озаренные последними предзакатными лучами. Таша взялась за кисть и, немного подумав, принялась прорисовывать кровельный желоб. В мозгу пронеслась нелепая мысль. Она вдруг представила себе, как с левого края вон той каминной трубы срывается и мчится в город рой пчел, которые собираются очистить его от всех идиотов, ничего не понимающих в искусстве и интересующихся только деньгами. Не в силах противиться искушению, над кровельным желобом она кончиком кисти сделала желто-черные крошечные мазки и вдруг подумала о своем отце. Где он, Пинхус, все еще в Берлине? Известий нет уже целый год. Лишь бы он опять не вляпался в какую-нибудь аферу. Впрочем, пожала плечами Таша, даже если так, он всегда сумеет выкрутиться.

Виктору хватило одного взгляда, чтобы увидеть — лавочка пуста. На хозяйстве оставался один Жозеф, по обыкновению сидевший на приставной лесенке с раскрытой книгой на коленях. Иногда он отрывался от романа, чтобы куснуть яблоко. При звуке колокольчика он поднял глаза.

— Мсье Виктор! Господин Мори ждал вас к завтраку: мадмуазель Жермен пожарила эскалопы по-милански, но вы так и не явились, и он ушел.

— Я вчера предупредил его, что приду не раньше трех. А он сказал, куда ушел? — спросил Виктор, нахмурившись.

— На свидание с коллегой.

Виктор подумал, что, похоже, коллега носит юбку и туфельки и в эту минуту, скорее всего, с радостным кудахтаньем распечатывает множество пакетов от «Королевы пчел».

— Вы что-нибудь продали?

— Совсем чуть-чуть вчера вечером, жаль не было вас, мне удалось толкнуть по дешевке неполное издание «Энциклопедии» Дидро — помните, то самое, что так пострадало от сырости в подвале на улице Ле Реграттье, — одному провинциальному книгопродавцу, а потом я…

— Да-да. А что это вы читаете?

— «Господин Лекок», это вы мне посоветовали, очень увлекательно.

Виктор улыбнулся.

— Популярными романами сыт не будешь, надо кушать, Жозеф, и не только яблоки. Вы воспользовались моим отсутствием, чтобы угоститься эскалопом по-милански?

— Предпочитаю питать мозг, не перегружая желудок, простите за такую колкость, мама всегда говорила, что три четверти болезней вызываются жжением внутренностей, и я…

— Вы, должно быть, хотели сказать — изжогой.

— И потом, полицейское следствие так захватывает, ах, этот Лекок такой умный, какие умозаключения он выводит из неприметных улик… Загляни он в мою записную книжку, тоже бы что-нибудь сказал!

Жозеф вынул из кармана блокнот в обложке из черной «чертовой кожи», в который заносил указания хозяев, и бросил его на прилавок.

— Что это вы тут записываете? Фамилии клиентов или ваши любовные победы?

— Намного лучше! Меня интересуют необычные факты, неразгаданные тайны. Я вырезаю из газет заметки и наклеиваю их подряд. Вот, взгляните!

Виктор пролистал блокнот и прочел на случайно открытой странице:

Дождь из лягушек в Монтобане… Преступление в вагоне… Женщина с отрезанной головой в Бонди… Рыбы выбрасываются на берег из вод канала в Урке… В веревочной сумке найдены сокровища Меровингов… Пчела-убийца в Париже.

Он склонился над статьей, вышедшей 13 мая.

Вчера утром на вокзале Батиньоль, будучи в числе любопытных, собравшихся взглянуть на приезд Буффало Билла и его команду, Жан Меренга, по роду занятий тряпичник, проживавший на улице Паршеминери, нашел свою смерть из-за пчелиного укуса.

— Вырезка из «Эклер» за прошлый месяц. Вам это тоже кажется любопытным, а? Никто не догадался связать смерть старьевщика и те, что случились на выставке. А ведь это достойно романа Габорио. Ах, если бы я мог писать!

Виктор улыбнулся. Имя Буффало Билла напомнило ему встречу с Таша.

— Вам смешно, мсье Виктор? Я и сам знаю, что дурак необразованный, но ведь у меня есть книги, я все узнаю из них!

— Я вовсе не над вами, Жозеф, просто Буффало Билл мне кое-кого напомнил…

— Мсье Легри! Наконец-то я вас нашла! Вчера дважды приходила, а вас уже как ветром сдуло! — заголосила графиня де Салиньяк, рывком распахивая дверь.

Виктор подпрыгнул, обогнул Жозефа, послав ему выразительный взгляд и спрятав блокнот в карман своего редингота.

— Не забудьте напомнить, чтобы я вам его вернул! — прошептал он, удирая в подсобку.

— Да какая муха его укусила?! — вскричала графиня.

— Не к мухам в наши дни питать бы надо подозренье, а к пчелам — вот, — заключил Жозеф, последний раз откусив от яблока.

— Но позвольте, молодой человек, вы можете сказать, куда ушел мсье Легри?

— Думаю, он спустился в свою мастерскую, внизу, рядом со складом. Он там проявляет фотографии. Видите, на камине за бюстом Мольера маленькая красная лампочка? Она работает от электричества. Если она горит, значит, мсье Легри заперся в своей потайной комнате и настоятельно просит не беспокоить его всяких….

— Всяких, ну-ну, — проворчала графиня. — Это про меня-то, а ведь я хотела только узнать, разыскал ли он наконец «Орла и голубку»!

— Это книга о птичках? — лукаво осведомился Жозеф, крутя яблочный огрызок за хвостик, зажатый между пальцами.

— Экий вы непонятливый! Это роман Зенаиды Флерьо!

Запершись в лаборатории, Виктор снял проявленные накануне снимки, аккуратно отметив на обороте каждого дату и время, когда они были сделаны, потом разложил их лицом вверх. Решительно, портативный фотоаппарат «Акме» по точности превосходил все, что было ему известно: сфотографировать за долю секунды так, чтобы объект даже не успел понять, что его снимают! Правда, фотопортреты сенегальца Самбы, получившиеся очень выразительными, подкачали из-за плохого освещения, зато фотографии Таша по-настоящему удачные. А если их отретушировать, цены им не будет. Он приготовил инструменты: маленькую кисточку, бутылочку с тушью, и устроился за столом. Кисточка появилась из бутылочки совершенно сухой: тушь закончилась. Он сунул пачку фотографий в конверт и, надев редингот, отправился на склад, где собирался разобрать груду книг, но конверт не давал ему покоя. Виктор поднялся по лестнице и рискнул заглянуть в лавку. Никого. Жозеф большим пером стирал с этажерок пыль. Виктор чуть слышно свистнул, и Жожо тут же появился перед ним.

— Ушла бабища?

— Вы тоже ее так зовете? А ведь это я подал идею господину Мори, — гордо ответил Жозеф. — Осторожней, она придет снова: предупредила, что без книг домой не вернется.

— Если будет спрашивать, ответите, я на вершине башни!

Виктор устремился к лестнице, ведущей наверх, но вдруг резко обернулся, чтобы погладить череп Мольера, его амулет с тех самых пор, как он стал владельцем книжного магазина.

Мягким волчьим шагом Виктор зашел к Кэндзи, уже готовый в случае чего произнести слова извинения. Квартира была пуста. Он безуспешно поискал «Капричос» в сундуке. Недоставало и некоторых других книг. Виктор закрыл створки. Неужели Кэндзи продал Гойю?! Он так им дорожил! Выпрямившись, он заметил, что на стене больше нет и рамок с офортами Утамаро. Он вспомнил визит Кэндзи к книготорговцу на улицу Обер и его встречу на террасе «Кафе де ля Пэ». А выручку от продаж съела «Королева пчел». От этого названия ему стало не по себе. Конечно, случайное совпадение, и все-таки с некоторых пор пчелы стали вспоминаться ему уж слишком часто.

Он подошел к столу с тяжелым зеленым бюваром, где были разложены кисти для каллиграфического письма, стопка рисовой бумаги, бутылочки с тушью разных цветов. Схватил черную. Взгляд его упал на газету «Фигаро на башне» от 22 июня, ту самую, что выпала из кармана Кэндзи в день его рождения. На полях, острым почерком, принадлежность которого ему не составило никакого труда установить, было написано нечто в духе изречений Сивиллы: «R.D.V. J.C. 24-6 12.30 Гранд-Отель № 312.» «Jesus Christ — Иисус Христос, не иначе!» — весело решил он, как вдруг его резанула одна мысль. Вынув из кармана «Пасс-парту», он еще раз прочел заметку, озаглавленную «Двоих одним махом!» Натуралист, умерший перед Дворцом колоний, тоже остановился в «Гранд-Отеле».

«Просто забавное совпадение, — подумал он. — Тебя-то тоже угораздило дважды прийти туда, где кто-то умер». Он пожал плечами, взволнованный больше, чем готов был признать. Обойдя дубовый стол, заметил стоящую у ножки кресла кожаную сумку, откидной верх ее был полуоткрыт, оттуда торчали несколько запечатанных пакетиков из шелковой сиреневой бумаги. Он нагнулся, просунул пальцы, чтобы исследовать содержимое: коробочка с рисовой пудрой, шейный платок, маленькая Эйфелева башня и флакон духов «Жасмин Прованса». На всех подарках стоял оттиск «Королевы пчел», элегантная этикетка с золотым тиснением в виде герба. Виктор присвистнул. «Ну и дела, да он ее балует, свою Дульсинею! Дорого бы я дал, чтобы с ней познакомиться!»

— Да говорю же вам, мсье Легри меня заверил, что найдет обе книги! И «Орла с голубкой», и «Скверные дни»! Валентина может вам это подтвердить, она была со мной! — кричала графиня де Салиньяк прямо в лицо Кэндзи, который методично заполнял формуляр.

«Собака лает, ветер носит», — подумал Жозеф, сдерживая смех. Племянница графини, тощая юная девица с слишком длинным носом и прыщиками на щечках, смущенно вертела в руках зонтик.

— Да бросьте, тетя, ну придем в другой раз, — прошептала она.

— Как это так! Да ведь я только за этим пришла! И что же, мсье, вы мне ответите?

— Что тут не вокзальная библиотечка с вагонным чтивом, а книжный магазин, — сухо бросил Кэндзи.

Графиня побагровела и открыла было рот, чтобы возразить, но тут за ее спиной раздался голос Виктора.

— Дорогой мой Кэндзи, вы же в этом ничего не понимаете! О, эти романы, как они освежают, вот какое чтение помогает нам переносить страшную жару и надежно защищает от вульгарностей господ Мопассана и Золя!

Выпрямившись во весь рост, высоченная графиня — пока племянница с обожанием смотрела на Виктора — не дала себя так просто улестить.

— Вульгарности — это еще мягко сказано. Гниль — вот точное слово! Точь-в-точь как мазня, якобы полная духовности, а на деле являющаяся плевком в лицо власти! Вот что прямой дорогой ведет нас к развалу и беспорядкам! — заключила она, бросая на стол последний выпуск «Пасс-парту».

Кэндзи невозмутимо взял газету, развернул, пробежал глазами первую полосу, задержавшись на рисунке и подписи «Таша X.»:

— Весьма поучительно, я и не знал, что жандармы умеют так лазить по деревьям!

Он свернул листок и вернулся к работе. Виктор кашлянул.

— Сожалею, госпожа графиня, я еще не успел найти для вас эти книги Зенаиды Флерьо. Могу еще предложить Рауля де Навери, читается так же легко, и мадмуазель понравится всенепременно.

Валентина бросила на Виктора благодарный взгляд, прежде чем поспешно сделать вид, будто ее интересует только рукоятка от зонтика.

— Жозеф, спуститесь на склад, там Рауль де Навери, полное собрание, на тех полках, где всякая туфта.

— Туфта? Что за слово такое? — спросила графиня.

— О… это… это, так сказать, вроде…

— Именно так мы, книгопродавцы, именуем между собой самые изысканные из наших приобретений, — поспешил на выручку Виктору Кэндзи.

— Неужели? А словцо-то странное, — недоверчиво заметила графиня.

— Это, скорее всего, пришло к нам из английского, как «клоун», — рискнула вставить Валентина, заслужив благодарный взгляд Виктора и вся вспыхнув.

— Не вижу связи.

— Вот они, вот, мадам… графиня! — победоносно воскликнул внезапно вернувшийся Жозеф, неся в руках картонную коробку.

Пока обе дамы листали пропитанные пылью тома, Виктор подошел к конторке и склонился над газетой.

— Что скажете? Вас это не встревожило?

— Я не боюсь насекомых. Когда я был маленький, отец научил меня прихлопывать их рукой.

— Если мы купим их все, тома вашего Навери, вы сделаете нам скидку, не так ли? — проворчала графиня.

— Само собой, — отвечал Виктор, стараясь поскорее отделаться от этих книг и от нее самой.

— И прикажете доставить?

— Жозеф принесет их вам сегодня вечером, — пообещал Кэндзи, изо всех сил стараясь изобразить на лице приятную мину.

Одарив его улыбкой, графиня величественно выплыла из лавки, за ней, стуча каблучками, засеменила племянница. Острый носик Валентины маячил в витрине чуть дольше, чем следовало, однако Виктор не удостоил ее взглядом. Подойдя к Жозефу, он весело сказал:

— Следите за собой, а то в один прекрасный день язык сыграет с вами злую шутку!

— И тут же будете уволены! — строго отчеканил Кэндзи. — Виктор, надеюсь, завтра вы свободны, или вы забыли, что мы собираемся делать инвентаризацию? — добавил он, опуская голову.

«А не хочет ли он, чтобы меня тут не было?» — спросил себя Виктор и тут же бросился в контратаку.

— Разумеется, нет. А вы не забыли мне сказать, как сладилось дело с библиотекой на улице Одеон?

— Нет, там дорого, слишком дорого.

«Во талант, надо же, как складно врет!» — подумал Виктор.

— Пока не забыл, — продолжил он. — Не могли бы вы дать мне на время «Капричос» Гойи?

Кэндзи совсем согнулся над каталожным ящиком и ответил деревянным голосом:

— Сейчас не выйдет, я отдал его переплетчику, а у него полно заказов, скоро не ждите.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Понедельник 27 июня, утро

Вчерашний день выдался утомительным: инвентаризация в магазине, сортировка новых приобретений. «Эдак философом станешь, — заметил Кэндзи. — Сегодня только и говорят, что обо всех этих книгах, а завтра, глядишь, они лежат на лотках у набережной, и никто их не берет…» Охая от прострела в пояснице, Виктор в который раз шагал по улице Круа-де-Пти-Шам, мимо нескольких торговок, кативших по мостовой телеги с зеленью. Невзирая на сохранившуюся с минувшего вечера усталость, он помнил обещание, данное Мариусу, — написать литературную хронику и маленький анонс, — и все это только в надежде увидеть Таша. К тому же воображение работало исправно, и он вполне мог рассчитывать, что ему удастся проявить некое подобие виртуозности пера. «А не начать ли мне самому писать книги?» — подумал он, перечитывая статью. Но тут же вспомнил слова Кэндзи: «Эдак философом станешь…»

Духота усиливалась — собиралась гроза, — и он на мгновение остановился перед цветочным магазинчиком, в котором две женщины расставляли гвоздики в вазах. Если он не встретит Таша в газете, можно принести цветы прямо к ней домой и оставить у дверей с маленькой смешной записочкой, в которой будет приглашение к обеду. «Нет, дурень эдакий, ты постучишь, и уж тогда…» Он пожал плечами. Мечтать о таких перспективах было слишком рано.

В газете царила суматоха, а Эдокси Аллар и Исидор Гувье, замерев, стояли возле линотипов и следили за каждым движением наборщиков.

Виктору пришлось хлопнуть Гувье по плечу, чтобы на него обратили внимание. Старик поднял к нему бульдожье лицо с круглыми глазами, и пышные усы над погасшей сигарой слегка дрогнули.

— Ах, здравствуйте, мсье Ленуар!

— Легри.

— Простите, такая тут работенка — голова идет кругом. Эдокси…

Секретарша, одетая в темное шелковое платье, подчеркивавшее ее образ вдовушки-сердцеедки, рассеянно взглянула на Виктора и едва заметно кивнула.

— Пойду добивать хронику, — заявила она папаше Гувье, который ее не слышал.

Она отошла к боковой двери, повернулась и посмотрела на Виктора таким взглядом, точно, разглядывая на витрине товар, составила о нем определенное мнение. Коснувшись своих волос цвета воронова крыла, другой рукой потеребив приколотую на груди брошку, она замерла на пороге. Почувствовав, что на него смотрят, Виктор, в свою очередь, тоже уставился на нее. Секретарша изобразила робкое подобие улыбки и улетучилась, как испуганная девственница.

— Хотите, я вам объясню? — бормотал папаша Гувье. — Вот, взгляните, этот кусок мрамора — не что иное, как поверхность для заливки шрифтов. В нем четыре формочки по размерам газетного листа. Внутри этих формочек — отвесные свинцовые штырьки, а на них большие буквицы и оттиски рисунков.

Виктор рассеянно смотрел, как метранпаж несколько раз повернул ключ, чтобы заблокировать движение отвесов, и формочки поползли под пресс. Папаша Гувье откашлялся:

— Так, а теперь берем сырой картонный макет и накладываем на…

— Мариус здесь? — перебил его Виктор.

— Минутку, я еще не закончил, — проворчал старик. — Картонный макет выходит из-под пресса сухим, видите? И в него глубоко впечатана страница. А сейчас пройдем через двор и отнесем это к печатнику. Там Клюзель, он вместо Бонне, тот ушел на прием в честь принца Уэльского. Идемте со мной!

Опираясь на ротационную машину, в английском костюме, Антонен Клюзель, покусывая гаванскую сигару, придирчиво просматривал передовицу.

— Основное блюдо первосортное, я про эту парочку трупов, тут ничего не скажешь, мы оказались на высоте! — бросил он Виктору, который, не говоря ни слова, протянул ему две странички литературной хроники.

Клюзель пробежал листки глазами, выдавил смущенный смешок, выплюнул сигару на пол и раздавил носком ботинка.

— Блистательная диатриба против ссор между представителями разных направлений, очень забавно, вы удачно обыгрываете «куриную шейку» и «Панамский перешеек», а также сочетаете литературные «измы» и «ставить друг другу клизмы». Но увы, слишком поздно печатать это в сегодняшнем выпуске, статья может выйти только завтра.

— Тогда прилепите к ней вот это.

Клюзель бросил взгляд на маленькое объявление.

КНИЖНАЯ ТОРГОВЛЯ «ЭЛЬЗЕВИР»

В. ЛЕГРИ — К. МОРИ

Основана в 1835 году

Книги старинные и современные

Подлинники

Каталог по требованию

18, улица Сен-Пер, Париж, VI округ

— Чудесно, чудесно, Эдокси откроет вам счет!

— Есть новости?

— Навалом! Установили личность человека, который умер на колониальной выставке: Кавендиш, американец. Тоже от укуса пчелы. Гувье осаждал префектуру, но его связи нам ничего не дали. Полиция в рот воды набрала, совсем как наши армейские генералы! Всем выгодно придерживаться версии пчел-убийц. А знаешь, эти медоносицы очень даже изящные!

— Следует остерегаться упрощенных подходов, — поддакнул Гувье. — За три дня два покойника в одном и том же месте, и еще это анонимное письмо, черт бы его побрал!

— Э, они-то хотят нам информацию по капле из пипетки выжимать, ну погодите же, я выдам всем новости на эту тему, и уж точно не в час по чайной ложке! — произнес Клюзель, занервничав. — Я тут порылся и нашел нечто весьма примечательное. — Он взял передовицу и громогласно прочел: — «Сообщают, что приступы эпилепсии у отдельных индивидуумов со слабым здоровьем могут быть вызваны укусами перепончатокрылых. Единственный смертельный исход был зафиксирован одним колониальным врачом три года назад, когда два африканских ребенка скончались от столбняка, возникшего вследствие пчелиного укуса».

— Столбняк? — нахмурив брови, повторил Виктор. — Я не эксперт, однако… Ведь эта инфекция действует непосредственно после травмы?

— К чему я и веду! Инкубационный период столбняка длится от нескольких часов до двух недель, только потом появляются первые симптомы. А наши два покойника отбросили копыта сразу, упав и только разок ими дрогнув. А посему — столбняк исключается! И тогда одно из двух: либо это действительно убийства, и тогда прав Гувье, в пользу такой гипотезы склоняет и анонимное письмо. Или мы имеем дело с первыми проявлениями загадочной эпидемии. В обоих случаях власти опасаются паники: идет выставка! Они сознательно преуменьшают значение происходящего, вынуждая людей оставаться беззащитными перед налетевшим роем пчел! Не в первый раз интересы большинства приносятся в жертву интересам крупных воротил, захвативших власть.

— Полагаю, вы слишком цинично рассуждаете, — сухо заметил Виктор.

— Вызывать дискуссии, мсье Легри, — таково предназначение прессы! Вот, вот где все написано как есть! — воскликнул он, потрясая «Пасс-парту»: — «Смерть рыщет на Эйфелевой башне и во Дворце колоний»! Заголовок что надо, не так ли? Тиражи вырастут сногсшибательно. Послушайте: «Прибыв из Лондона 20 июня, Джон Кавендиш остановился в „Гранд-Отеле“, в номере 312. Четыре дня спустя, сразу после обеда он…»

Виктор вдруг перестал слышать, что говорил ему Клюзель. Широко раскрыв глаза, он силился оживить воспоминания. J.C…John Cavendish… Гранд-Отель… Номер… J.C.?.. Джон Кавендиш? Нет, невероятно!

Он вдруг резко подался вперед.

— «Гранд-Отель»? Который? — почти выкрикнул он.

— Да он только один и есть, на бульваре Капуцинок, тот самый, где всегда останавливаются янки, да такие, у которых кругленький счет в банке, ведь там за ночь надо заплатить столько, что можно было бы жить пару недель!

— Мне надо идти, скажите Мариусу, я вернусь.

Клюзель протянул ему руку, но Виктор не вынул руки из карманов, потому что они тряслись.

Оставшись одни, журналисты обменялись недовольной гримасой.

— Надо поработать в самом пекле, только тогда просечешь, как устроена журналистика, — прокомментировал Гувье.

«Номер… Номер… Какой?» — мучительно думал Виктор, спеша укрыться под галереей Веро-Дода, когда раздались первые раскаты грома. Гроза разразилась, едва он вышел на улицу Круа-де-Пти-Шам. Способ обрести уверенность только один: надо было возвращаться в книжный магазин. Он совсем забыл про Таша.

Впервые за несколько дней покупатели так и толпились вокруг Жозефа, у которого голова пошла кругом, и он позвал на помощь Кэндзи. Когда в дверь протиснулся насквозь промокший Виктор, оба взглянули на него с надеждой, но тот, не обратив на них внимания, быстро пробежал наверх, пробормотав что-то невразумительное.

Сбросив промокшие башмаки, Виктор вошел к Кэндзи и сразу направился к дубовому столу: «Фигаро на башне» там уже не было.

Недовольный собой, он стал ходить взад-вперед по комнате. Потом открыл ящик, закрыл, открыл другой, но так и не совладал со своей нерешительностью. Какого дьявола, не может же он шпионить за Кэндзи! Даже если ему удастся в конце концов найти то, что его интересует, все равно останется противное чувство. Уже сдавшись, последним нервным жестом Виктор приподнял бювар. Газета была там: «R.D.V. J.C. 24-6 12.30 Гранд-Отель № 312».

312. Подавленный, сжав кулаки, он тупо уставился на эти цифры. 312, ошибки быть не могло, тут соединялись все факты, и вывод, который из них напрашивался, оказывался тропинкой, ведущей в пропасть. Кэндзи встречался с Джоном Кавендишем. Придя в себя, Виктор поставил на место бювар и быстро вышел.

Если обстановка в квартире Кэндзи свидетельствовала о стараниях хозяина перенять известный французский стиль, ограничивающийся эпохой Людовика XIII, то жилище Виктора Легри говорило о явной ностальгии по стране, в которой он вырос, то есть Англии.

В столовой, где стоял массивный стол в окружении шести стульев, спальне, где преудобно располагались кровать с высоким изголовьем, шкаф и комод, и рабочем кабинете, где стояли цилиндрической формы конторка, стол, за которым можно работать с бумагами, и застекленный книжный шкаф, — всюду безраздельно царило красное дерево. Под потолком висели люстры на керосине, пол был покрыт коврами с неопределенным восточным орнаментом. На стенах висели акварели Констебля и два портрета Гейнсборо, доставшиеся в наследство от отца, Эдмона Легри, ровно ничего не понимавшего в искусстве, а по части того, куда вкладывать деньги, слушавшего советов жены. Над кроватью висел выполненный сангиной портрет очень красивой женщины в овальной рамке. Единственной уступкой Франции была серия застекленных эстампов по обе стороны конторки, на которых изображался фаланстер Фурье, нарисованный пером в разных ракурсах. Дядя Эмиль, убежденный утопист, прежде чем завещать племяннику книжный магазин, в последние минуты своей жизни взял с него клятву, что Виктор ни за что на свете не разлучится с этими набросками, так же как с привычным кавардаком и книгами, предусмотрительно спрятанными в подвале.

Сев за конторку в своем крошечном рабочем кабинете, где в окошко было видно лишь тяжело нависшее небо, Виктор решил опробовать подарок Одетты — лампу Рочестера. Он налил туда масла и, повернув выключатель, поднес фитиль. Абажур озарился изнутри бойким голубоватым светом, и это на мгновение отогнало прочь тревоги. Ему вспомнилось зимнее утро вскоре после похорон отца и чувство облегчения. Он вновь представил себе безжизненное лицо человека, которого называл не иначе, как «мсье». Прошел двадцать один год, но при мысли об отце его по-прежнему охватывал ужас. В обществе Кэндзи он с каждым днем все больше проникался вкусом к жизни. При свете канделябров, блиставших всеми свечами, в маленькой гостиной над салоном книжного магазина на Слоан-сквер, Кэндзи читал ему рассказы о приключениях, учил каллиграфии и искусству вырезать фигурки из бумаги, а снизу в это время доносился мелодичный голосок матери, тихонько напевавшей английскую песенку. В один прекрасный вечер до Виктора дошло, что прежде он никогда в жизни не слышал, как поет его мать.

С тошнотворным чувством он схватил валявшийся на столе черный блокнот, чтобы записать туда фразу из «Фигаро на башне». Остро отточенным карандашом принялся набрасывать вопросы, по нескольку раз обводя буквы. На мгновение свет лампы замигал. Защитить Кэндзи. Что бы тот ни совершил, позаботиться о нем так же, как Кэндзи заботился о Викторе начиная с 1863 года, когда отец взял на работу слугу, молодого японца, только что приехавшего в Лондон. Прежде всего во всем разобраться самому, развеять подозрения, которые, скорее всего, беспочвенны. Вдруг новая мысль поразила его. «Кафе де ля Пэ» — «Гранд-Отеля». Тот брюхатый господин с моноклем, пришедший купить у Кэндзи гравюры, — Кавендиш? В котором часу это было? В половине одиннадцатого, в одиннадцать? Точно не в полдвенадцатого, он прекрасно помнил, потому что сам в это время ел картофель на набережной Конти, а потом пошел на эспланаду.

Он снял вымокший редингот, надел твидовый пиджак, сухие туфли и спустился вниз. Заинтригованный Кэндзи оставил ненадолго рантье, аккуратно перелистывавших атлас XVIII века, и буквально вырос перед ним, загородив дорогу.

— Что, возникли какие-то проблемы?

— Все в порядке, срочно убегаю, завтракайте без меня!

— А зонтик?

— Дождь уже кончился!

Кэндзи подошел к витрине и проводил взглядом молодого человека, во всю прыть шагавшего к бульвару Сен-Жермен.

Это был даже не дворец, нет — настоящий город. Раскинувшиеся на пяти этажах восемьсот роскошных номеров, где сновало воинство грумов, камеристок, прислуги, и все с единственной целью: обеспечить комфорт состоятельной клиентуры, съехавшейся сюда со всего мира. У гостей из-за океана «Гранд-Отель» обладал непревзойденной репутацией: очень дорогой, с прекрасным выбором вин, помпезным банкетным залом, гостиной для чтения, музыкальным салоном, американским баром, где посетителей развлекали цыганские скрипки, обменником и парикмахерской. Казалось, тут можно прожить всю жизнь, тем более что и природы тоже хватало — в виде пальмовых джунглей и стройных рядов каучуковых деревьев в горшках.

Когда Виктор проник в этот караван-сарай, ему показалось, что он оказался на борту огромного пассажирского лайнера. Он словно ощутил даже не легкое головокружение, но чуть ли не настоящую океанскую качку. Виктор встал у стойки и подождал, пока один из служащих в черной ливрее обратит на него внимание. Тогда он спросил господина Бело, Антуана Бело, прибывшего этим утром из Лиона. Имя, как и положено, тут же принялись разыскивать в регистрационной книге, затем попросили несколько раз повторить, чтобы проверить, что правильно его расслышали, наконец, обменявшись озадаченными взглядами, администраторы покачали головами.

— Весьма жаль, мсье, у нас нет гостя под таким именем. Минутку, я проверю бронь… Нет, мсье Бело у нас не останавливался.

— Вы уверены? — спросил Виктор. — Да быть того не может! Я вчера вечером получил от него телеграмму. Мсье Бело назначил мне встречу в этом отеле, номер 312, мы договорились вместе позавтракать в «Кафе де ля Пэ».

— В 312-м? Но это невозможно, мсье.

— Как невозможно? Номер 312, мсье Бело, торговля спиртными напитками. Ну что мне, телеграмму вам предъявить?

Виктор произнес эти слова с такой убежденностью, что сам почти поверил в существование Антуана Бело! Не дождавшись ответа, он вынул бумажник. Служащий едва заметно посмотрел на коллегу, и тот немедленно вмешался в разговор.

— Уберите, мсье, нет никаких сомнений, что это ошибка. У нас нет ни одной свободной комнаты, все забронировано на месяцы вперед. Выставка, сами понимаете. А в 312-м был… американец, мсье Кавендиш, тот самый…

— Тот самый?! Мсье Кавендиш? Тот Джон Кавендиш, о котором писали в газете? — вскричал Виктор. — Ну, это уж просто безумие… Хотите мне втюхать, будто Антуан делил ложе… с покойником?

Служащий с тревогой посмотрел вокруг, перегнулся через стойку и сказал, понизив голос:

— Э-э… видите ли, мы стараемся не афишировать эту нашумевшую историю. Простите мою назойливость, мсье, но не может ли так случиться, что ваш друг остановился в «Гранд-Отеле» на бульваре Капуцинок? Это в двух шагах отсюда и… если вы еще минутку подождете, мы сейчас туда позвоним…

— Должно быть, вы правы, я все перепутал! Как глупо!

Отступив немного, Виктор открыл бумажник и сделал вид, что сверяется с какой-то бумажкой.

— Господи боже мой, это же несносно, мне скоро придется в очках ходить! Тут действительно написано «Гранд-Отель» на бульваре Капуцинок.

Облегченно вздохнув, служащий изобразил на лице живейшее сочувствие и широким жестом указал на дверь.

— Это немного выше по улице, дом 37.

Виктор пошел по бульвару, потом быстро свернул на улицу Дону. На авеню де ль’Опера он зашел в ресторан и заказал дежурное блюдо, кролика в горчичном соусе. Сомкнув ресницы, он представил себе труп ковбоя с моноклем в глазу, лежащий на тарелке под гарниром из зеленого горошка. Ковбой, ковбой, кто недавно произносил это слово? Он овладел собой и откинулся на спинку кресла. «Кэндзи, что означают все эти несуразицы? С кем ты встречался в „Кафе де ля Пэ“? Почему твоя встреча с Джоном Кавендишем была за несколько часов до его смерти? Ты с ним только повидался? Ты наверняка знаешь, что его убили, так почему же не говоришь об этом со мной, ведь я мог бы тебя утешить, помочь, придумать тебе алиби…»

Официант поставил перед ним тарелку с дымящимся блюдом и кувшинчик с красным вином. Вид мяса вызвал тошноту, и он принялся выковыривать вилкой ломтики картофеля. Ломтик, Кэндзи не убийца, еще ломтик, как можно удостовериться в этом? Третий ломтик, у Кэндзи есть секреты, любовница, прошлое, о котором ты понятия не имеешь, еще один ломтик, придется тебе уплетать быстрей, гарсон наблюдает с интересом.

Он кое-как проглотил гарнир, но что до кролика… Улучив момент, когда официант отвернулся, он накрыл мясо салфеткой.

— Мсье желает мороженого? Включено в счет.

Вонзив ложечку в пломбир, Виктор повернулся к соседу справа и попытался прочесть первую полосу газеты, которую тот держал перед собой.

«УМЕРШИЙ ВЧЕРА ВО ДВОРЦЕ КОЛОНИЙ — НЕ КТО ИНОЙ, КАК ПУТЕШЕСТВЕННИК ДЖОН КАВЕНДИШ», — гласил заголовок, набранный крупными буквами. Посетитель опустил газету, бросил на блюдце несколько монет и встал.

— Есть что-нибудь интересное? — спросил Виктор.

— Генерал Буланже отказался покинуть Лондон, а ведь стоит ему только захотеть, и у него во Франции сыщется множество приверженцев… Такой человек нам и нужен, сами видите, вот и еще самоубийства из-за Панамы. Самое печальное в том, что последнюю рубашку отбирают у обычных мелких вкладчиков. Вечная история, они разместили в этих акциях все, что у них было, а канал-то — фук! — и теперь они прогорели. Эх, мсье, как все это некрасиво! — сказал человек, кладя газету перед Виктором. — Возьмите, я вам оставляю.

— Желаете что-нибудь еще? — осведомился гарсон, бросив неодобрительный взгляд на почти не тронутое мороженое.

— Чашечку кофе и счет.

Он пробежал глазами статьи, где говорилось о Кавендише. Приехавший на Всемирную выставку по приглашению министра иностранных дел, американский натуралист в день своей смерти должен был стать кавалером ордена Почетного легиона и членом Географического общества. Его многочисленные отчеты о путешествиях, переведенные на французский, регулярно печатались в изданиях «Вокруг света», «Новый журнал о путешествиях», причем первые появились еще в начале 1857-го года.

Затем кратко излагалась биография. Родился в Бостоне в 1828-м, в 1852–1860 годах проехал Малайзию, Камбоджу, Сиам, Бирму, собирая там образчики растений, пригодных для фармакологической промышленности. В 1863-м прочел курс лекций в Лондоне. Оставался в Англии до 1867 года, занимаясь редактированием многочисленных трудов, посвященных его экспедициям. По возвращении в Америку выполнял поручения правительства по классификации флоры и фауны Аляски, большой территории, недавно купленной Соединенными Штатами у России…

Виктор отложил газету. Отец нанял Кэндзи в 1863-м. Значит, тот жил в Лондоне в то же самое время, что и Кавендиш. До этого тоже изъездил всю Азию, юность Виктора вскормлена рассказами о его странствиях, так что в конце концов в голове перемешались даты и события. Говоря по правде, туману напустил сам Кэндзи, стараясь увлечь юного английского барчука рассказами об охоте на тигра или кораблекрушении в Китайском море. Виктор открыл записную книжку, отметил под фразой из «Фигаро»: «Кэндзи, Кавендиш, путешествия, до 1863-го»? У него было чувство, что он почуял верный след, это и воодушевляло и тревожило. Он расплатился и вышел.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Понедельник 27 июня, ближе к вечеру

На бульваре Оссманн Виктор успокоился. Это какое-то недоразумение. Наверное, портье был прав, речь шла о другом «Гранд-Отеле». Сколько их в Париже? Вспомним-ка… Один на бульваре Капуцинок… Другой на Трокадеро… Еще есть «Гранд-Отель Афины» на улице Скриба… «Гранд-Отель Париж-Ницца» в предместье Монмартр… Кэндзи назначил некоему J. С. встречу в номере 312. Вполне возможно, что это женщина: J. С. — Жозефина, Жанна, Жюдит. Чтобы в этом убедиться, пришлось бы опросить всех портье во всех «Гранд-Отелях» столицы и ее окрестностей. Но стоп! Душевные терзания порой играют с человеком мрачные шутки: не он ли всего год назад убеждал себя, что тяжело заболел — лишь потому, что симптомы мучившего его гастрита, как ему показалось, полностью совпадали с симптомами злокачественной опухоли? И как же было стыдно, когда доктор Рейно с улыбкой, порекомендовал ему избавиться от глистов! Как бы безупречно ни владел собой Кэндзи, он едва ли сумел бы сохранить безучастный вид, когда графиня де Салиньяк сунула ему под нос газету. Раз он не отреагировал, значит, ни при чем. Этот тип, Кавендиш, загнулся от сердечного приступа, как и та женщина на башне. «Правда бывает порой неправдоподобной», — сколько раз он убеждался в правоте этих строк Буало, сколько невинных людей стали жертвами судебных ошибок, и все по причине непомерно развитого воображения какого-нибудь следователя. Кэндзи много путешествовал, и Кавендиш тоже, но где тут связь? 1863-й, Лондон, а потом? Впрочем, по дате поступления на работу к господину Легри, случайно обнаруженной в счетной книге, невозможно было сказать, как было на самом деле, приехал ли японец только что в Лондон или уже какое-то время там проживал. Все выглядело одновременно правдиво и фальшиво, ведь факты легко вывернуть наизнанку, как перчатки.

К действительности его вернул звонок трамвая, и он чуть не налетел лбом на уличный фонарь. Подняв шляпу и пригладив усы, Виктор осмотрелся и увидел церковь Нотр-Дам-де-Лоретт. Случайность или этого ему как раз и не хватало? Он направился в ближайшую цветочную лавку.

Мужская рука протягивала ей маленькие белые солнышки с цветным сердечком посередине, целых три десятка, маргаритки в кружевной бумаге. Черноглазое лицо с усами казалось еще длиннее из-за венчавшей его широкополой шляпы. Взгляд был немного напряженным. Он. Она отпрянула.

— Простите за мой вид, я выгляжу ужасно, я как раз рисовала.

Виктор подавил смешок. Ужасно выглядит! Вот они какие, эти женщины. Так же говорила и Одетта, едва проснувшись. Даже в слишком широкой блузе, босоногая, с заколотыми гребешком волосами, Таша была прелестна. К тому же хлопковая ткань оказалась почти прозрачной.

— Так жарко! Не согласились бы вы по-дружески пропустить со мной стаканчик?

Она покусала губку. Перед ней был явно любитель все усложнять, это было заметно по тому, как он держал цветы, вместо того чтобы просто вручить их ей. «Осторожнее. Вспомни, какое разочарование постигло тебя с этим добряком Гансом».

— Я вам неприятен, — произнес он, явно помрачнев.

Она решительно забрала у него букет.

— Давайте прогуляемся и выпьем кофе, но только у нас не больше часа: сегодня единственный день недели, когда я могу поработать для себя. Сейчас оденусь.

— Я подожду внизу.

Не отвечая, она за рукав втащила его в комнату и захлопнула дверь. Быстро собрала одежду, разбросанную на постели. Завидев этот милый беспорядок, Виктор отвернулся и с деланным интересом уставился на фаянсовый горшок. Тем временем Таша побросала одежду на один из стоявших в комнате соломенных стульев; второй был завален холстами. Виктор произвел осмотр местности, отметил облезлость обоев, задержался взглядом на книгах в стенной нише. Всюду: на мебели, полу, мольберте — холсты, на которых только крыши; голубоватая серость цинка подчеркивала бледность неба, написанного густыми мазками, того самого парижского неба, которое не спутаешь ни с чем, ибо даже когда оно улыбается, все равно кажется, будто вот-вот заплачет дождем.

— Не слишком изящно, но это все, что у меня есть, — сказала Таша, ставя маргаритки в эмалированный кувшин.

Она украдкой осмотрела Виктора. Прямой, будто аршин проглотил, руки в карманах, похож на манекен.

— Располагайтесь как дома, пять минут — и я буду готова.

Она указала ему на постель — единственное свободное место. Он присел на самый краешек, чувствуя себя смешным и неловким. Из клетушки, в которой она заперлась, до него донесся звук воды, наливаемой в лоханку, потом плеск. Она мылась. И если с Одеттой это обычно оставляло его равнодушным, то теперь он чувствовал легкое волнение. Будь он уверенным в себе мужчиной, открыл бы дверь и стал бы смотреть на нее с ухмылкой завоевателя. А может, даже осмелился бы на что-то большее. Но Виктор сомневался в себе и в том, стоит ли рисковать, ведь это мог оказаться вернейший способ ее оттолкнуть.

Служившая и мастерской, и гостиной, и спальней комнатка была очень плотно заставлена мебелью. Видимо, Таша не из тех девушек, что любят порядок, а напротив, из богемных, о приключениях которых Виктору так нравилось читать в романах-фельетонах, но в реальной жизни он их сторонился. На буфете, среди кистей и тюбиков с краской, он обнаружил щербатую тарелку с остатками ветчины, засохшим пюре и зачерствевшей коркой хлеба. По всему было видно, что питалась Таша скудно. Его внимание привлек большой флакон из стекла, отливавшего всеми цветами радуги. Дорогие духи, еще непочатые. Подарок поклонника? Или любовника? Тут же он вспомнил, как легко девушка позволила ему зайти. Не позволила, а сама затащила, точнее говоря. Почти против воли он встал, подошел к стенной нише, принялся расставлять книги аккуратнее и в алфавитном порядке: Гюго, Золя, Толстой… Он заметил прикнопленную к стене черно-белую репродукцию: человек сидел, уронив голову на стол. Непонятно было, спит он или дошел до полного изнеможения. Вокруг, почти касаясь его крыльями, угрожающе вились ночные птицы. Внизу была подпись, обведенная карандашом: « Сон разума порождает чудовищ». «Я это видел, — подумал он, — да где ж я это уже видел?»

Таша крикнула из-за двери:

— Как вы узнали мой адрес?

Он вздрогнул, и ему снова захотелось присесть.

— Мне дал его Мариус Бонне. Вы рассердились?

— Почему? А что, надо бы?

Из дверного проема высунулось ее смеющееся лицо.

— Вы не подадите мне одежду, которая лежит на стуле? Спасибо.

Охапку одежды схватила голая рука. Послышался легкий шелест, звук топчущихся на месте ног.

— Черт, что за тоска надевать чулки! Завидую, что вы мужчина, вам незнакомо это новомодное мучение, которое изобрели самцы, чтобы испортить нам жизнь! Знаете, что думает моя хозяйка по поводу будущего женщины? Это короткие мужские штаны!

— Боже упаси! Только не это, иначе получится кошмар!

— А в душе, небось, одобряете! Еще минуту.

Было слышно, как она расчесывает волосы щеткой и шуршит одеждой. Чтобы отвлечься, Виктор схватил лежавший на ночном столике блокнот для эскизов. Перелистав до самого конца, он с удивлением обнаружил множество набросков своего лица. Значит, она думала о нем, и напрасно он проявляет такую скромность. Он открыл рисунок, сделанный на Каирской улице: мертвая женщина на башне, тело, лежащее на скамейке, трое детей с испуганными глазами. Потом отличные этюды краснокожих. Последний эскиз смутно напомнил ему что-то: те же краснокожие столпились у железнодорожного вагона вокруг лежащего на перроне человека, а еще кто-то стоит рядом на коленях, в окружении разбросанных тюков, корзин, детской лошадки-качалки с выпотрошенным брюхом, трехногого стула. Прежде чем он успел задать себе вопрос, что это было, из каморки, объединявшей кухню с ванной, вышла Таша и впорхнула в спальню:

— Я почти готова.

Он сунул блокнот под газету, тоже лежавшую на ночном столике.

— Да где же эти перчатки?

Она вдруг повернулась к нему, заметив его руку с газетой, и засмеялась.

— Да, знаю, что это смешно, но мой приятель так хотел расписаться в «Золотой книге гостей», он упросил меня пойти с ним, и я уступила. Ничего не поделаешь!

Он взял газету и прочитал:

«Всемирная выставка 1889 года. ФИГАРО. Специальный выпуск, отпечатанный на Эйфелевой башне. Этот номер вручен мадмуазель Таша Херсон на память о ее визите в павильон газеты „ФИГАРО“ на втором этаже Эйфелевой баш…»

— О, да оставьте эти глупости! — сказала она, выхватывая газету у него из рук.

Она бросила листок на кровать и стала рыться в одной из двух дорожных корзин.

— А что, вы и правда написали литературную хронику для «Пасс-парту»?

— Да, но сомневаюсь, что мой брюзгливый тон придется по вкусу читателю. Я выступаю против расплодившихся литературных течений — романтизма, натурализма, символизма, — и сожалею о вырождении языка.

— Да вы о прошлом тоскуете! А что вы скажете о Викторе Гюго?

— Я почитаю его как выдающуюся личность, коей он безусловно был, но он частенько впадал в высокопарность, короче, я не гюгоман.

— Гюгоман? Даже не знала, что есть такое существительное. Оно упоминается в толковом словаре Литтрэ?

— Если язык будет и дальше так меняться, оно не замедлит там появить…

— Да вот же они!

Она с победоносным видом помахала в воздухе несколькими парами кружевных перчаток. Выбрала одну, снова бросила в дорожный сундучок, быстро приподняв и опустив крышку, которая с шумом захлопнулась.

— Это не те!

— Там что, коллекция? — его это позабавило.

— Нет, на такое у меня нет средств. Материнское наследство. Моя мама любила одеваться красиво…

Перед ней возник образ Джины, ее матери, собирающей ей чемодан в их крохотном неуютном доме на улице Воронова. Она часто вспоминала тот зимний день 1885 года, который навсегда запечатлелся в ее памяти. «Уезжай, малышка Таша, уезжай, пусть сбудется твоя мечта. Поезжай в Берлин, тетя Хана тебе поможет. Оттуда переберешься в Париж. Здесь у тебя нет будущего». Развод родителей, закрытие Пушкинского лицея заставили ее переехать к бабушке в Житомир, недружелюбный город, где все так и подталкивало ее к отъезду. Она чувствовала себя виноватой, что уезжает от родителей, но желание было слишком сильным. Таша нащупала в кармане последнее письмо от мамы, которую не видела целых четыре года…

Рядом был Виктор, это вернуло ее к реальности. Встав перед ней, он озадаченно смотрел ей в лицо.

— Черт! Я не могу найти перчаток, которые обычно надеваю! Уезжая из России, я не могла увезти большой багаж, и пришлось удовлетвориться перчатками. Поэтому моим рукам приходится лучше, чем ногам! — заключила она, держа в руке правый ботинок, у которого совсем стесалась набойка.

Оба рассмеялись, она нацепила шляпку, придирчиво осмотрев себя в треснувшем зеркале, что висело возле ниши в стене. Заметив, что на затылке у нее выбились завитки волос, Виктор с трудом удержался, чтобы не подправить их рукой.

— Вы давно знакомы с Мариусом Бонне? — спросила она, отпирая дверь.

Поскольку он не пошевелился, поглядывая на нее с грустью, она удивленно обернулась.

— Ну, мы идем, да? Ах, да вот же они, мои перчатки! Славно вы на них посидели!

Гроза прошла стороной, приятно освежив воздух. Виктор так и не решился взять Таша под руку. Она вела его на улицу Мартир, в кафешку, куда заглядывал Бодлер.

— Я встретил Мариуса восемь лет назад, в мастерской Эрнеста Мейсонье, — запоздало ответил он на ее вопрос.

— Это специалист по военным фрескам, такой известный-известный?

— Я туда пришел не живописью восхищаться, а посмотреть проекцию движущихся картинок. Вы бывали когда-нибудь на сеансе зоогироскопа?

— Это что еще за зверь?! — воскликнула она, входя в кафе и дружески махнув официанту рукой. — Вы же знаете, что бедные девушки, вроде меня, ничего не понимают в современных технических новшествах…

Он не заметил в ее словах иронии.

— Это что-то вроде усовершенствованного волшебного фонаря, там есть иллюзия движения, — объяснил он, пододвигая ей стул.

Ее позабавила его галантность, к подобной обходительности она не привыкла.

— Что будете пить?

— Здесь подают очень вкусный лимонад, — заявила она тоном завсегдатая.

Он заказал коньяк. Гарсон, которого звали Марсель, предложил им сласти по-домашнему. Виктор собрался было отказаться, как вдруг что-то заметил в глазах Таша.

— Не стесняйтесь, ведь я угощаю!

— В таком случае… Есть у вас сегодня ромовая баба? — спросила она у Марселя, и ее глаза заблестели.

— Да вы сладкоежка! — заметил Виктор.

— Еще какая! Вообще-то я провожу дни в безделье и безденежье, питаюсь пудингом, это позволяет держать форму.

Наконец-то он чувствовал себя непринужденно. Эта свободная в общении девушка с безыскусной речью не просто его забавляла, ему вдруг стало казаться, будто он знает ее уже давно.

— И что же, вы с Мариусом подружились? — спросила она с набитым ртом.

— Это вас удивляет?

— Немножко, вы с ним такие разные: вы, похоже, придаете преувеличенное значение мелочам жизни, хотя, может, это просто так кажется. А вот Мариусу плевать на все, что не касается его газеты!

— Вы правы, я, должно быть, слишком всерьез воспринимаю жизнь. А вот вы, вы-то независимы, оригинальны, и ваши полотна мне очень понра…

Он не успел закончить фразы. К их столику быстро шел всклокоченный великан, у которого под глазом красовался синяк.

— Мадмуазель Таша!

— Данило! Что случилось?

— Вы позволите?

Не дожидаясь ответа, этот странный персонаж уселся рядом с Виктором, который подвинулся с недовольным видом.

— Вы подрались?

— Вчера на выставке, в обеденный перерыв, я пошел к Сене, чтобы порепетировать большую арию из «Бориса Годунова». Разумеется, я не переодевался и был все в тех же шкурах кроманьонца. Только я успел взмахнуть дубиной, чтобы придать широты моей тесситуре, как одна дамочка завопила: «Бей дьявола!» И тут на меня набросились аж три представителя закона. А когда я вломил этим недотепам по первое число, все Марсово поле оказалось битком набито жандармами. Уж они меня отделали! Но я просто так не дался, мне даже кажется, одного уложил на месте. Потом они осознали свою ошибку, стали извиняться, уверять, что оплатят мои расходы на лечение. Завтра снова пойду в свою пещеру, — закончил он замогильным голосом.

Таша представила их друг другу. Узнав, что Виктор книготорговец, Данило оживился.

— Вам случайно не нужен служащий? Я неплохо разбираюсь в литературе.

— Благодарю, у нас один есть.

— Одно пиво и совсем без пены! — объявил Марсель, водружая кружку перед Данило, задумчиво пробормотавшим:

— Тридцать три несчастья, вот он, мой жалкий жребий!

— Ну, мне надо идти, — сказала Таша, — у меня много работы.

С облегчением простившись с сербом, Виктор поспешно последовал за ней.

— Вы с ним хорошо знакомы?

— Он мой сосед по лестничной площадке.

— И вы пускаете его к себе?

— Никогда, я боюсь, как бы он не начал исполнять какую-нибудь арию из «Фауста»!

Виктор задумался. Что если снять для нее небольшую квартирку? Средства на это есть. А она-то что скажет? Надо прощупать почву.

— А не надоело вам жить в этой конуре, отказывая себе в еде?

Она остановилась и взглянула на него с иронией.

— Ну разумеется, я предпочла бы королевский номер в «Гранд-Отеле»!

«Почему именно там?» — насторожился Виктор.

— Да только мне приходится жить по средствам, — добавила она, шагая рядом. — Поскольку я художница непризнанная, то и должна довольствоваться мансардой Хельги Беккер. Оттуда, по крайней мере, открывается красивый вид на крыши.

— Когда планируете зайти в наш книжный магазин? Мы вчера провели инвентаризацию, я отложил для вас книги с иллюстрациями Гюстава Доре и репродукции Иеронима Босха. Что до «Капричос», то с ними придется подождать, эта книга сейчас у переплетчика.

Она искоса взглянула на него и ничего не ответила. До дома 60 они шли в полном молчании. Виктор не мог решить, притягивает она его или не на шутку раздражает. Но когда она протянула ему руку в перчатке, пообещав придти на улицу Сен-Пер, как только представится возможность, ему на секунду показалось, что он счастлив. Он взглядом проследил за тем, как она удалялась в глубину двора, а потом не спеша поднялся к церкви Святой Троицы. Остановившись у бакалейного магазинчика, он подумал, не купить ли ей подарок. Может, флакон духов? Нет, пожалуй, лучше ограничиться выпечкой, она явно предпочла бы сладкое. Розовые бисквиты по-реймсски? Он толкнул дверь магазина, но вдруг заметил в витрине тонкий силуэт. Обернувшись, Виктор увидел, как по другой стороне улицы к стоянке фиакров поспешно шла Таша. На ходу сказав кучеру несколько слов, села в фиакр. Не раздумывая, Виктор бросился за ней.

— Поезжайте за ними! — крикнул он, добежав до следующего фиакра.

У дома-дворца в индийском стиле Таша резко замедлила шаг и потянула за сонетку. Виктор дождался, пока она войдет, и сам спрыгнул с подножки фиакра. Пульс бился лихорадочно, как после быстрого бега. Он сделал несколько шагов к решетке, не решаясь войти под прохладную сень деревьев, чтобы не потерять из виду массивную входную дверь. Он почти не знал этого нового квартала в Монсо, где было множество роскошных особняков, построенных нуворишами, среди которых попадались известные деятели искусства. Приметой времени — вот чем был этот клочок земли, которая еще в 1870 году стоила всего сорок пять франков за квадратный метр. Теперь цена поднялась до трехсот франков, и никто не мог бы сказать, на какой цифре остановится этот спекулятивный рост. «Здесь даже лакеи чувствуют себя выше простых смертных», — подумал он, глядя, как к нему приближается непреклонный как правосудие камердинер в полосатой жилетке, выгуливавший пару афганских ливреток. Виктор двинулся наперерез, не дав им сойти с тротуара, чем вынудил остановиться.

— Простите, я приехал из Лиможа и немного заблудился. Кому принадлежит это строение? — спросил он, показывая пальцем на дом напротив индийского дворца.

— Там живет мсье Ги де Мопассан.

— Ги де Мопассан, писатель?

— Да, мсье, — с легкой скукой ответствовал лакей.

Он хотел пойти дальше, но Виктор преградил ему путь рукой.

— Моя жена считает, что он гений, только и толкует мне про его повесть о мышке. А чей дом вон тот, подальше?

— О «Пышке», мсье. А это дом господина Дюма-сына.

— О-о, «Дама с гортензиями»…

— «С камелиями», мсье, — поправил лакей, пытаясь удержать собак, которые так и рвались с поводков.

— Последний вопрос. А эта вычурная конструкция? Резиденция набоба?

— В этом доме живет Константин Островский, знаменитый коллекционер произведений искусства, — ответил лакей, презрительно фыркнув.

— Искусства! Вот так оказия! Да откуда художники в таком захолустье?

— Неподалеку отсюда, по другую сторону бульвара, живет господин Мейсонье, рядом с кирпичным замком мсье Гайяра, у которого я имею честь служить… Извините, мне пора. Каллиопа! Поликарп! Быстро домой!

Виктор переключил внимание на индийский дворец. Ему пришлось ждать не меньше часа, пока он наконец увидел, как вышла Таша и направилась к бульвару Курсель. Он колебался. Пойти следом? Нет. Встреча с набобом определенно казалась ему привлекательнее.

Виктор вручил визитную карточку игривой субретке, и она оставила его одного в холле, указав на готический стул с высокой спинкой, но он не сел. То, как его приняли, почему-то напомнило ему приемную врача. Скучая, он внимательно осмотрел коллекцию старинного оружия, сабель, мушкетов, пистолетов, развешанных на стенах между картинами, изображавшими сельские сцены. Хозяин дома, похоже, был неравнодушен к грудям приветливых молочниц, изображенным в ракурсе «вид сверху». Посреди этого праздника жизни, явно выставленный на всеобщее обозрение, красовался окантованный в рамку, словно почетный диплом, листок «Фигаро на башне». Передовица начиналась так: «Герой дня: Константин Островский. С каким живейшим интересом мы проследили за…» Дальше ему прочесть не удалось: в холл вышел объемистый мужчина пятидесяти лет с жизнерадостной физиономией, лысиной и моноклем в глазу. Виктора словно молнией озарило — он как будто снова увидел, как Кэндзи раскладывает на столике в «Кафе де ля Пэ» свои эстампы. Перед Виктором стоял давешний покупатель.

— Чем могу быть вам полезен, дорогой господин… Легри? — спросил Константин Островский, заглянув в визитку.

Виктор сжал зубы, чтобы не выдать волнения.

— Это вы — герой дня? — спросил он, указав на «Фигаро».

— Я самый! И от этого мое «эго» раздувается, как у лягушки из басни Лафонтена. Пытаюсь утихомирить его опасением, что так можно и лопнуть.

Виктор подошел к рамке, пробежал глазами строки, где говорилось о коллекционере, прочел росписи в Золотой книге гостей, напечатанные под статьей: «Си-Али-Махауи, Фес. Удо Айкер, редактор „Берлинер цайтунг“. Дж. Коллоди, Турин. Ж. Кульки, редактор „Глас Навула“, Прага. Викторен Алибер, дирижер духового оркестра. Мадлен Лезур, Шартр. Кэндзи Мори, Париж. Зигмунд Полок, Вена, Австрия…»

Дальше не позволяла прочесть рамка.

— Вы мне не ответили, мсье Легри.

Весь напрягшись, Виктор опустил глаза и пробормотал:

— Я пришел по поручению… Кэндзи Мори…

— Кэндзи Мори? Простите, у меня плохая память на имена. Он азиат?

Виктор кивнул.

— Японец.

— Это мне ни о чем не говорит. Возможно, я видел его у Зигфрида Бинга на улице Прованс, знаете, у торговца восточным искусством.

— Он продал вам эстампы Утамаро.

— Возможно, я ведь коллекционер, мне приходится иметь дело со многими людьми. Вы хотите что-нибудь мне предложить?

— Ну да, но дело это щекотливое…

— Не думаете ли вы, что я покупаю краденое?

— Нет-нет, что вы! Просто у меня есть несколько редких вещиц, и, понимаете ли, я хотел бы продать их без огласки…

— Пойдемте, нам лучше побеседовать в гостиной. Вы не против чая? По такой жаре обжигающий чай — идеальный напиток.

Островский повел его через залы, полные китайских безделушек, античных древностей, севрских тарелок, мебели эпохи Ренессанса, разнообразных чучел. Они оказались в гостиной, в которую вела широченная стеклянная галерея, заполненная роскошной растительностью, от пола до потолка. На стенах гостиной, выложенных яркими кафельными плитами, тесно и без какой бы то ни было логики висели полотна, цветовая гамма которых ничуть не соответствовала декору стен. На самом маленьком была изображена виноградная гроздь, на самом большом — битва за Севастополь. Меж двух икон, стоявших на подсервантнике, выстроились в ряд герметически закупоренные маленькие горшочки с землей. Меблировку довершали софа в углу, четыре пуфика и ротанговый столик, сгруппированные вокруг бьющего фонтана. Виктор остановился у софы, над которой висело внушительных размеров полотно: обнаженная одалиска, прикрытая прозрачными тканями, кружилась в танце под похотливым взглядом шейха.

— Но тут такая влажность… Не скажется ли это на ваших картинах?

— Мазня! — хохотнул Островский. — Это моя месть претенциозным кретинам, которых так много расплодилось вокруг меня, всем этим Дюэзам, Жервексам, Эскалье, Клеренам… Эти короли палитры ничтоже сумняшеся продают мне мелкие этюды за бешеные деньги, чтобы самим покупать японский фарфор в магазинах при Лувре! Они хвастают, что выставляются у меня на почетном месте. Им и в голову не приходит, что этот салон создавался вовсе не для их картин, а ради моих драгоценных растений. Присядем.

Островский хлопнул в ладоши. Тотчас вбежала давешняя субретка.

— Соня, чаю. Так вы говорите, редкие вещицы?.. — переспросил он, повернувшись к Виктору.

— Рукописи… Часослов XIII века… Сами понимаете, рукописный, с миниатюрами.

— Ах, книги? — с досадливой гримасой повторил Островский. — Жаль, книги меня не особенно интересуют, тем паче религиозные.

— Этот экземпляр буквально драгоценный. Он принадлежал Людовику IX, его переплет — это маленькое чудо.

Островский уперся подбородком в скрещенные пальцы рук.

— И вы, конечно, запросите немалую цену.

— Вполне приемлемую, хотя это уникальный образец.

— Я сейчас больше увлекаюсь экзотическими предметами. Вот, слева от вас висят лук и колчан, трофеи после битвы с врагом, подарок моего друга Нэта Салсбери, он называет себя менеджером Буффало Билла. Но насчет книг, должен признаться…

Виктору становилось все хуже. Это был скорее не сад с вьющимися растениями и крепкими стволами, а дикий беспорядок, какой мог бы устроить в своей теплице только художник, страдающий паранойей. Древовидные папоротники разворачивали веера листьев в тени бамбуковых деревьев, индийская пальма соседствовала с мексиканскими кактусами, африканские замии и саговник росли вперемешку с бразильскими орхидеями. Такое странное соседство, идущее вразрез со всеми законами географии и ботаники, вызвало в нем ощущение удушья. Он увидел витрину, сплошь заставленную стеклянными банками, в которых жили скрюченные уродцы, напоминавшие заспиртованных человеческих зародышей. Он вспомнил, как они встретились с Таша во Дворце свободных искусств. Таша… Что же задержало ее в доме этого человека? Может быть, она только что лежала на этой софе, под голой одалиской, а пухлые руки хозяина ласкали ее тело? «Она просто от тебя отделалась. Она тебе лгала».

— Мсье Легри! Мсье Легри, вы слышите меня?

— Извините, я в восхищении… ваша фармакологическая лаборатория, вон там, на подсервантнике, такой интересный ряд скляночек…

— Есть за мной и такой грешок. В детстве я мечтал стать аптекарем, не таким недоумком, как окарикатуренный Флобером Омэ, нет, а гениальным изготовителем лекарств, который сможет проникнуть в тайны растений и сумеет извлечь из них как полезные, так и дурные свойства. Погодите-ка, вот что могло бы меня заинтересовать! Древний кодекс аптекарей. У вас его случайно нет? Я бы купил. Нет? Жаль…

Он подтолкнул Виктору коробку сигар.

— Берите, вот травка благословенная.

— Спасибо, я курю только сигареты.

Соня внесла чай, черную дымящуюся жидкость, на поверхности которой плавали дольки лимона. Островский разломил кусок сахару, шумно отхлебнул глоток жгучего питья, отодвинул стакан и широким жестом обвел свою оранжерею.

— Знаете, почему они так увлекают меня, мсье Легри? Они точь-в-точь как мы. В тропических лесах самые маленькие растения не могут выжить, им не хватает света. Чтобы получить свое место под солнцем, они ждут, пока упадет гигантское дерево. Разумеется, не все дожидаются, и потом на пути вверх тоже неизбежна борьба. Но те, кто смог прорваться, отращивают боковые ветви, бросая на проигравших тень и тем самым обрекая на гибель. Встречаются и участки, которые обходятся совсем без света, и там кишат сапрофиты, паразиты, те, что питаются продуктами разложения. У меня тут всем есть место, я за этим слежу. Вы любите растения, мсье Легри?

— Уф… да, если только они не опасны, — осторожно откликнулся Виктор, вдруг засомневавшийся, все ли в порядке у Островского с головой.

— Опасны? Это смотря как их использовать. Опасен только человек, вы так не думаете? Хорошо, у меня есть ваша визитка, мяч на моей стороне, я с вами свяжусь. Был весьма рад познакомиться.

Константин Островский встал, давая понять, что разговор окончен. Они обменялись рукопожатием. Соня проводила Виктора до дверей, одарив лукавой улыбкой.

Он вышел в парк, вдохнув полной грудью. В нем поднимались и разочарование, и облегчение. И Таша, и Кэндзи встречались с Константином Островским, ну и что в этом необычного? Островский коллекционирует всякую всячину, Таша рисует, Кэндзи продал ему свои эстампы, чтобы порадовать любовницу.

Виктор уселся на скамейку у маленького прудика и, наблюдая за ребятней, которая егозила вокруг, вооружившись лопатками и ведерками, стал приводить мысли в порядок. А что если женщина, которой Кэндзи дарит все эти безделушки, и есть Таша?

— Вон куда нас занесло… Нет!

Няня, следившая за детворой, присев на край песочницы, повернула голову, удивленно поглядев на человека, который разговаривал сам с собою. Смутившись, Виктор встал.

— Нет, ерунда!

Он отбросил эту мысль, так можно бог знает до чего додуматься. Подходя к стоянке фиакров, Виктор снова представил себе страницу из «Фигаро на башне», висевшую в рамочке у Островского. Было ли среди расписавшихся в Золотой книге имя Джона Кавендиша? А Эжени Патино?

«Я должен это проверить, мне надо знать точно».

Виктор то и дело озирался, не поднимается ли следом Кэндзи — но нет, тот, должно быть, сидел за конторкой, заполняя формуляры, и едва поднял голову, когда услышал колокольчик входной двери. Виктор приподнял бювар, перечитал заголовок «Фигаро на башне»: «Герой дня Константин Островский». Дошел до росписей в Золотой книге: «… Мадлен Лезур, Шартр. Кэндзи Мори, Париж. Зигмунд Полок, Вена, Австрия. Марсель Форбен, лейтенант 2-го кирасирского полка. Розалии Бутон, белошвейка, Обервилье. Мадам де Нантей, Париж. Мари-Амели де Нантей, Париж. Эктор де Нантей, Париж. Гонтран де Нантей, Париж. Джон Кавендиш, Нью-Йорк, США…»

Буквы расплылись, превратившись в серое пятно. Минут пять он стоял не двигаясь, стараясь унять сердцебиение. В голове шумело. Они были здесь, все трое: Островский, Кэндзи, Кавендиш.

А Эжени Патино? Никаких следов. Эжени Патино удовольствовалась тем, что поднялась на первый этаж. Он подсунул газету под бювар. Да не сходит ли он с ума, в самом деле? Выпрямившись, Виктор заметил, что место на стене, опустевшее после исчезновения гравюр Утамаро, теперь занято — там висели два новых эстампа, ночные пейзажи Хиросигэ. Его охватила глухая печаль. Заключенный в серебряную рамку, с фотографии на него в упор смотрел Кэндзи с обычным своим выражением лица, в котором смешались ирония и серьезность. «Как можно подозревать в убийстве человека с такими озорными глазами?»

Вновь во власти сомнений, он открыл ящик, увидев там расписание поездов Лондонской железной дороги. За спиной скрипнула дверь. Задвинув ящик, он быстро отскочил назад. Кэндзи стоял на пороге и удивленно смотрел на него.

— Вы что-нибудь ищете?

— У меня мигрень, я думал, отыщу здесь церебрин, у меня уже закончился.

— Вы прекрасно знаете, что я никогда не принимаю лекарств. Я сейчас пошлю Жозефа в аптеку, а вам следует полежать.

— Не надо его никуда посылать, пусть лучше принесет мне немного воды. А вы, я вижу, поменяли эстампы, — ввернул Виктор, стараясь, чтобы голос звучал натурально.

— Привычка сродни старой любовнице, это ярмо время от времени следует сбрасывать.

Раздраженный отговоркой, которую Кэндзи явно только что придумал, Виктор направился к себе, но Кэндзи шел за ним по пятам.

— Я тут познакомился с любителем эстампов, он безумно любит Хокусая и готов купить за любую цену, особенно изображения животных. Его зовут Островкин, или как-то в этом роде, вы его знаете?

Так, надо прилечь, закрыть глаза. Пауза, потом все такой же спокойный голос компаньона:

— Я не торговец эстампами. Сейчас сделаю вам чаю.

Виктор хотел отказаться, но Кэндзи уже ушел. Ему вспомнились приключения царя обезьян Сунь-Укуна, героя китайских легенд, которые когда-то читал ему Кэндзи. «Да он изворотливей обезьяны, его в угол не загонишь. Знаком он с Таша? Они любовники?» Вернулся Кэндзи с круглым подносом в руках, на котором стояли чайник, чашка и флакон церебрина.

— Он был рядом с вашим кувшином, я удивился, что вы его не нашли. Пейте, пока горячий.

Виктор с усилием потягивал зеленый чай, стараясь не внимать протестам собственного желудка. Когда же он собрался отставить чашку, Кэндзи вдруг хлопнул в ладоши. От неожиданности Виктор подскочил и едва не расплескал питье.

— Что это вы?

— Комар, — ответил Кэндзи, растирая что-то между ладонями. — В детстве я ловко играл в эту игру.

Он направился на кухню. Виктор воспользовался этим, чтобы вылить содержимое чайника в туалет.

— Я не буду ужинать! Лучше посплю! — крикнул он.

Его мучил голод, но трапезничать сейчас с Кэндзи было выше его сил. Виктор заперся в своей комнате, присел на край кровати, положил на колени записную книжку и записал: «Что связывает Таша и Кэндзи? Таша и Островского? Кэндзи и Кавендиша? Была ли Патино убита, как пытаются представить это дело Гувье и Клюзель? Постигла ли та же участь Кавендиша?»

Он повалился на подушки. «Куда я задевал газету с его биографией?.. Он писал статьи для „Вокруг света“…»

Глаза слипались. Прежде чем провалиться в сон, он попытался определить, в котором часу можно незаметно совершить набег на кухню, чтобы хоть чем-нибудь заполнить урчавший от голода желудок.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Вторник 28 июня, утро

Разморенный жарой, Виктор встал рано. Убедившись, что Кэндзи еще спит, он ухватил на кухне кусок хлеба, потихоньку вышел из магазина и направился к Сене.

— Капельку кофе! Только капельку! Кто желает капельку кофе? Чашка за десять сантимов!

Установив на берегу переносную жаровню, продавец черного кофе вовсю предлагал свое горькое пойло собачникам и выбивателям матрасов, которые уже заполнили мост Карусель. Виктор выпил свою чашку залпом. Потом, жуя хлеб, направился вдоль реки. Покрытое облаками небо отражалось в ней, напоминая мозаичную слюдяную картинку. Тысячи светящихся бликов, непрерывно перемещаясь, то сливались, то распадались. «Как эта история, в которой я запутался. Здесь нужно все продумать шаг за шагом. Таша с одной стороны, Кэндзи — с другой. А прежде всего — Кавендиш…».

Когда Виктор остановился у ворот дома 77 на бульваре Сен-Жермен, книжная лавка «Д. Ашетт и K°» и редакция «Вокруг света», располагавшиеся тут, только что открылись. Он зашел в приемную, объяснил цель визита секретарше, которая проводила его в архив. Служащий принял у него запрос, и через несколько минут перед ним на столе уже лежало несколько подшивок с публикациями 1857–1860 годов, иллюстрированными множеством гравюр. Виктор пролистал первую папку. Его внимание привлекла одна статья:

ОПИСАНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ В СИАМ,

СТРАНУ БЕЛОГО СЛОНА

Джон Рескин Кавендиш

Я был в Бангкоке, когда один хороший знакомый предложил мне сопровождать его в Западный Лаос, чтобы присутствовать на церемонии татуировки. Эта весьма болезненная операция охотно переносится молодыми людьми, желающими понравиться…

Виктор перевернул страницу. Перед его глазами проходили события в Юго-Восточной Азии: Камбодже, Малайзии, Филиппинах, Борнео, на Яве… Взгляд зацепился за словосочетание «голубые горы». Он прочел:

На острове Ява гранитные вершины голубых гор вздымаются до высоты 12000 футов. На их склонах много золота и изумрудов.

Лицо Кэндзи, увиденное с фотографической четкостью, вдруг склонилось над его детской кроваткой. Кэндзи рассказывает сказку: «Голубые горы — это край летающих драконов. Когда палит солнце, они, как летучие мыши, вьются вокруг крепостей, возведенных на склонах вулканов. Чтобы отогнать драконов, яванцы пускают в них стрелы. Случается и так, что чудовище, презрев их усилия, хватает человека когтями и уносит. Так была похищена принцесса Сурабаджа, и было это в стародавние времена. Она была прекраснее утренней зари, живая, как белка, а пела звончей цикады. Прельстившись грацией принцессы, дракон Джепу утащил ее в свое гнездо на Кракатау. А надо сказать, что этот Джепу на самом деле был доблестный воин, ставший жертвой колдовских чар ведьмы. И тогда…» В тот вечер маленький Виктор дал себе клятву, что когда-нибудь поднимется на вершину Кракатау. Тринадцать лет спустя ужасное извержение вулкана нарушило эти его детские планы.

ПУТЕШЕСТВИЕ НА ОСТРОВ ЯВА. 1858—1859

Джон Рескин Кавендиш

Виктор не в силах был оторваться от заголовка. Он быстро подсчитал. Кэндзи родился в Нагасаки в 1839-м. Когда ему было девятнадцать, он, изучив историю и географию, отправился в долгое путешествие и несколько месяцев колесил по Юго-Восточной Азии. Сказка о голубых горах позволяла предположить, что он посещал остров Ява. В то же самое время, в 1859-м, на острове был и Кавендиш. «Может быть, они знакомы уже тридцать лет! А в 1863-м, в том году, когда отец нанял Кэндзи, Кавендиш был в Лондоне…» Ошеломленный, он изо всех сил сопротивлялся своему открытию, стараясь найти в датах ошибку. Не получалось — они совпадали.

Виктор принялся читать дальше, и по мере чтения у него возникало все больше вопросов. Он сделал несколько пометок в записной книжке, но, окончательно раздавленный сомнениями и измученный жарой, вынужден был прерваться.

Оставив на столе подшивки, он вышел и на нетвердых ногах дошел до бульвара Сен-Мишель, а оттуда поднялся к Люксембургскому саду. Тротуар был забит модистками, праздношатающимися и торопившимися в свои конторы служащими. На террасах кафе студенты оживленно спорили, а за соседними столиками просматривали газеты меланхоличные старики. Прямо на него шла продавщица воздушных шариков, держа в руке целую связку. Он посторонился, давая ей пройти.

— Купите мои прекрасные воздушные шары! Шары на любой вкус! Красные, зеленые, голубые! Они принесут вам счастье!

Голубой. Голубой шарик, привязанный к запястью женщины, что умерла на первой платформе башни. Он снова отчетливо увидел ту сцену. Потом ту картинку сменила другая — и перед ним вновь возник мальчишка с голубым шариком, в тот же день на том же этаже. Ребенок сказал: «Это был ковбой, он приехал из Нью-Йорка» — и еще: «Он из труппы Буффало Билла». Нью-Йорк!

Виктор вдруг решил зайти в дом, где жила эта женщина, как там ее звали? Эжени Па… Он не помнил ни фамилии, ни адреса, но все это было указано в номере газеты, где сообщалось о ее смерти. Только бы Жозеф не выкинул!

Вдоль авеню Пеплие на улице Отей вздымались к небу деревья, а за ними виднелись элегантные виллы. Вначале Виктор прошел мимо дома 35, ибо прочел на медной дощечке, что здесь живут мсье и мадам Нантей. Заключив, что данный ему Жозефом адрес неверен и пройдя еще несколько метров, он развернулся и медленно двинулся обратно. Однако, вновь миновав дом 35, Виктор вдруг заметил на противоположной стороне улицы толстушку, пытавшуюся подобрать рассыпавшиеся из кошелки абрикосы. Она была такая толстая, что буквально не могла нагнуться, и он поспешил на помощь. Женщина благодарно обернулась, поставила на тротуар кошелку, обтерла свое бледное лицо и затараторила:

— Так низко приходится наклоняться, а погодка-то какая, мой ревматизм дает о себе знать, к счастью, только один абрикос раздавился, а ведь они нынче такие дорогие!

— Вы с этой улицы?

Глупо рассмеявшись, она с шаловливым видом огляделась.

— Скажи я «нет», ей-богу совру!

— Мне бы попасть к некоей Эжени Патино.

— Эжени? Погодите-ка, да вы не из полиции, случайно?

Приветливое выражение мигом исчезло, и она посматривала на него уже с подозрением.

— Да, я… я в префектуре работаю.

— После того как она умерла, меня даже не вызвали на допрос, и совершенно напрасно, ведь именно я была ее лучшей подругой в этой дыре.

— Где она жила?

— Неужто и вправду не знаете?

— Мне сказали, дом 35. А на дощечке написано: «Нантей».

— Так вы у них еще новенький, а?

Взгляд, которым она его смерила, стал немного благодушнее. Виктор состроил глупую мину.

— Знаете, как с нами, новичками: следствие вести доверяют, а всей информации не дают…

— Следствие? Вот что! Анонимное письмо, появившееся в газетах! Там говорилось, что Эжени чего-то там слишком много знала. Ума не приложу, чего такого она могла узнать, все сплетни уличные до нее доходили в последнюю очередь. Но как бы там ни было, семья ее очень плохо к этому отнеслась, стыд-то какой! А что, тут и правда дело нечисто?

— Нет-нет! Они просто хотят проверить мою работоспособность.

— Вон что! Эжени работала в семье Нантей. Считала, что этим можно гордиться, хотя гордиться тут было нечем, ведь она у них была за горничную, совсем как я, Луиза Вернь. Мсье де Нантей служит в министерстве, да только он обычная канцелярская крыса, а живет как барон потому, что жена получила хорошее наследство. Эжени — сводная сестра мадам Нантей, бедная родственница, вдовица, пригретая из милости, и ее обязанностью было за ребятишками приглядывать. А ведь предупреждала я ее, чтоб не шла на эту выставку, где столько всяких иностранцев!

— Иностранцы тут ни при чем, ее ужалила пчела.

— Ну да, ну да, говорят что так, да только пошла я тут на днях на рынок, и вдруг вижу — стоит индус, настоящий, прямо из Индии, и играет на дудке, заклиная кобру. А если эти кобры тут у нас расползутся? И с пчелами так же — кто может доказать, что они хотя бы наши, французские?

— Благодарю вас, теперь мне надо задать несколько вопросов мсье и мадам Нан…

— Их сейчас дома нет, ушли заказывать мраморную плиту на могилу. Между нами, — добавила она, понизив голос, — держу пари: гранитную закажут, они ведь весьма прижимистые.

— Как?

— Жлобы, чего уж! Эжени не удавалось лишнего гроша из них вытянуть. Я-то расщедрилась, предложила им для кладбища прекрасную герань, а они предпочли бессмертники — те, видите ли, дольше стоят. Можете позвонить в дверь, гувернантка дома, она скажет, чтобы вы подождали. Будьте с ней поосторожней, это злыдня, с бедняжкой Эжени не сравнить. Ее звать мадемуазель Роза, ты подумай-ка, что в ней от розы, разве только колючки!

Виктор сделал прощальный жест и отвернулся.

— Если захотите еще чего спросить, я живу у Ле Масонов, в доме 54!

Он позвонил. Железная решетка отворилась, он прошел в сад, где рос самшит и стояло множество декоративных чаш. На пороге дома его ждала гувернантка.

— Я из префектуры и хотел бы переговорить с мадемуазель Розой.

Гувернантка провела его в гостиную. Высокая, костлявая, угрюмая, — уж никак не роза, скорее кактус, еще и из подбородка торчит несколько острых волосков.

— Мсье и мадам нет дома, они вернутся только к вечеру.

— Может быть, вы хотите сообщить нам что-нибудь о мадам Патино?

— Я уже все объяснила полиции. Я была с ней едва знакома. Я здесь недавно, всего лишь с…

Трое ребятишек, два мальчугана и девочка, ворвались в комнату, крича и хохоча. Самый маленький, размахивая картонным пистолетом, преследовал остальных. Они принялись бегать вокруг гувернантки.

— Мари-Амели! Ведите себя прилично! — вскрикнула та, пытаясь ухватить девчушку за руку.

Виктор узнал детишек, которых видел в тот день на первой платформе башни.

— Эктор! Ну-ка иди сюда!

— Не могу, мы играем в Буффало Билла, они — это Прыгучая Выдра и Красный Волк, кровожадные индейцы! — крикнул запыхавшийся мальчуган.

Гувернантке удалось прижать его к стенке и крепко ухватить за запястье.

— Гонтран, приказываю вам подойти сюда!

«Красный Волк» замедлил галоп и бросил огорченный взгляд на сестру, которая тихо прошмыгнула в коридор.

— Минуту, мсье, извините меня, мне надо побеседовать с этими господами у них в детской! — прорычала мадемуазель Роза.

— Прошу вас.

Она вышла из гостиной, волоча мальчишек за собой.

— Как вы можете, когда ваша тетя на небесах! Вот сейчас попрошу инспектора посадить вас на воду с сухариками…

Остального Виктор не расслышал, дверь захлопнулась. Шорох заставил его обернуться. Девчушка с растрепанными волосами проскользнула в гостиную и смотрела на него с раскрытым ртом.

— Вы правда из полиции?

Он кивнул.

— Вы пришли… за мной?

— Возможно и так, мадмуазель.

— Знаете, я совсем не хотела ее брать, но она была такая миленькая, я и сунула ее в сумочку! Но ведь я ничего не украла!

— Ну-ка расскажите мне все как было.

— Тогда, на Эйфелевой башне, было полно народу, а мне хотелось все посмотреть. Доехали на лифте до второй платформы, сделали крюк, чтобы расписаться в «Золотой книге гостей», и я увидела, как делают газету. Потом еще спустились на первую, купить подарок маме в сувенирной лавке. Тетя устала и присела. Эктор доверил ей свой воздушный шарик и пошел с Гонтраном. А меня она не хотела от себя отпускать. Я возмутилась, ведь мальчики могли делать все, что им вздумается, а я — нет, мне только и оставалось, что издали смотреть. Вдруг тетя вскрикнула «ай!», ее кто-то укусил в шею. Она сказала, что пчела. Как раз в это время на нее кто-то упал, мне от этого стало так смешно! Тетя одним рывком выпрямилась, это было забавно, словно чертик из табакерки. Она повернулась, чтобы снова присесть, и я увидела, что она заснула, и тогда я потихоньку подошла к витрине ближайшей лавки. Когда я вернулась, она все еще спала, а мне хотелось есть, я хотела помидор, я стала ее расталкивать, будить, и увидела у ее ног эту штуку, похожую на рукоятку от пилки для ногтей, которая отломалась. Ну я и подобрала, вот и все, и ничего плохого я не сделала.

— Я хотел бы посмотреть на эту штуковину.

— Но я не могу при мадмуазель Розе. Она настоящая доносчица, все расскажет маме. Тише, вот она!

— Постарайтесь выйти в сад, а я догоню вас у решетчатых ворот.

Ринувшись на Мари-Амели, гувернантка попыталась схватить и ее, но девчушка уже выбежала из комнаты.

— Сию минуту марш к себе в спальню!

— Еще немножко! Я сначала выгуляю мою куклу.

— Нет! Я не разрешаю!

Но Мари-Амели уже исчезла. Гувернантка тяжело вздохнула.

— Инфернальная девчонка.

— Я больше не стану докучать вам, зайду попозже, — проговорил Виктор, ретируясь.

К счастью, она не пошла его провожать. Когда он дошел до решетки, из дальнего уголка сада появилась Мари-Амели с куклой подмышкой.

— Вы ничего не скажете маме?

— Энеки-бенеки, скажу — вязать мне веники!

— Вот!

Она протянула ему на ладошке металлический стерженек с рукояткой из слоновой кости, рифленый глубокими полосками и сломанный посередине.

— Что это такое? — спросила она.

— Не представляю даже. Похоже на… Нет, не знаю. Я отнесу это на экспертизу в префектуру, а вам верну чуть позже. А вы обещайте мне, что станете больше не поднимать с земли неизвестные предметы.

— Бах! Бах! Ты мертва, Прыгучая Выдра! Буффало Билл тебя убил! — заорал ворвавшийся в сад Эктор, за которым гналась гувернантка.

Виктор спасся бегством, спрятав странную находку в карман. Он запомнил главное, что удалось узнать из всего сказанного девчушкой: 22 июня Эжени Патино тоже расписалась в «Золотой книге гостей». «Патино. Кэндзи. Кавендиш… Таша? На странице не было ее имени, но в павильон „Фигаро“ она заходила, а вчера я видел у нее экземпляр газеты. И когда я хотел прочесть дату, она вырвала его у меня из рук. Что если там и было 22 июня?»

На углу улицы Отей показалось желтое пятнышко омнибуса. Он устремился наперерез, махая водителю рукой.

Поднявшись на вторую платформу, Виктор обнаружил, что здесь толпа была особенно плотной, поскольку ожидалось появление русского лейтенанта Азеева, который верхом прибыл из Полтавы, причем путешествие заняло у него всего месяц: по одиннадцать часов в день он не слезал с лошади, двигаясь к цели со скоростью восемь километров в час. Еще объявили о восхождении на башню шести британских пожарниц. К большому счастью, никто не обратил внимания на Виктора Легри, и ему без особых затруднений удалось протиснуться к офису газеты «Фигаро». Сквозь стеклянные перегородки он видел, как работают корректоры, печатники, цинкографы. Вот служащий резко распахнул дверь, и Виктор тут же в него вцепился.

— Я репортер из «Пасс-парту», мне нужна информация о «Золотой книге посетителей».

— Времени нет, я в замоте, сейчас казак прискачет. — Виктор достал из кармана пятифранковую монетку, и настроение у служащего сразу изменилось. Пробормотав: — А красивое оно, это колесо за вашей спиной! — он быстро сцапал монету. — Вы попали точь-в-точь куда вам надо. Давайте отойдем в сторонку, а если меня начнут разыскивать, я скажу, что все под контролем.

— Сколько подписей бывает ежедневно? — поинтересовался Виктор.

— Да целыми сотнями расписываются. Часами в очереди стоят! Кто простым росчерком, а кто каждую букву выводит: имя, фамилию, отчество, род занятий, место проживания. Сперва-то я записывал сведения о них в тетрадку, так у меня пальцы стало сводить. Сами понимаете, эта «Золотая книга» вечная, и весит она больше, чем справочник Географического общества. Я пахал как вол: открываю книгу — хоп! — и вывожу круглыми, красивыми буквами: мсье Такой-то, проживающий в городе Таковске, начальник отдела в магазине Таком-то, а потом сразу раз — и в набор! Зато теперь живу припеваючи.

— Почему?

— Теперь догадались просто класть для посетителей отдельные листы, а потом отдавать прямо печатнику, и только после этого добавлять те листы в «Золотую книгу». Сейчас мне как раз надо вклеить утренние.

— А могут быть забытые посетители? Имена, которые не отметили?

— Редко, но случается.

— Я хочу взглянуть на записи от 22 июня.

— Ах вон что! Даже не знаю… вообще-то я не имею права…

Виктор показал ему зажатую в ладони вторую монетку, которую тот схватил в мгновение ока.

— Чума на все эти принципы, — вздохнул он. — Пошли, только быстрее!

Они проникли в святая святых. Толстенный гроссбух покоился на пюпитре, как Библия на аналое. Склонившись над ним, Виктор пролистал страницы, отыскал 22 июня и принялся разбирать имена. После некоторых подписей шли комментарии и рисунки. Он просматривал уже четвертую страницу, как вдруг увидел:

Марсель Форбен, лейтенант 2-го кирасирского полка.

Розали Бутон, белошвейка, Обервилье.

Мадам де Нантей, Париж…

То есть Эжени Патино.

Мари-Амели де Нантей, Париж.

Эктор де Нантей, Париж.

Гонтран де Нантей, Париж.

Джон Кавендиш, Нью-Йорк, США…

Его взгляд уперся в следующий листок.

Константин Островский, коллекционер…

Островский! И он тоже отметился!

Несколько секунд Виктор не мог пошевелиться, его руки тряслись, он даже не пытался овладеть собой. Он снова наклонился и дочитал:

Константин Островский, коллекционер произведений искусства, Париж.

Б. Годунов, Славония…

А где же Кэндзи? Его сердце колотилось.

— А это что такое?

От волнения голос его пресекся. Он ощутил в желудке нехорошую тяжесть.

— Да что это с вами? — удивился гарсон. — Тут есть такие, что возомнили себя художниками. Бывает, оставляют всякие каракули. Естественно, в газете мы такого не печатаем.

Виктор наклонился еще ниже, не веря своим глазам. Следом за подписью Кавендиша была нарисована пародийная Эйфелева башня в балетной пачке, тоненькими ножками перепрыгивающая через Сену. Подписи не было, но он сразу узнал манеру Таша. Виктор лихорадочно пролистал несколько страниц, Кэндзи должен быть где-то здесь, не привиделось же ему!..

Си-Али-Махауи, Фес.

Удо Айкер, редактор «Берлинер Цайтунг».

Дж. Коллоди, Турин.

Дж. Кульки, редактор Глас Навула из Праги.

Викторен Алибер, дирижер духового оркестра.

Мадлен Лезур, Шартр. Кэндзи Мори, Париж.

Зигмунд…

Что-то тут не сходилось; в «Фигаро на башне» Кэндзи фигурировал перед Кавендишем, Виктор помнил это точно.

— Имена подписавшихся были напечатаны в хронологическом порядке?

Гарсон вздохнул уже с раздражением.

— Да вам-то какое дело? Могло так случиться, что печатник поменял листы местами. Он загружен выше головы. Все равно в газете перечислены все до единого, сами не видите? Вы закончили?

Минутку, я посмотрю еще несколько подписей.

В лифт Виктор ворвался в последний момент. С разбегу он так растолкал всех, кто там стоял, что какая-то женщина взвизгнула:

— Что вы делаете?! Раздавил все ноги в лепешку и даже не извинился! Невежа!

«Таша, Таша… Таша и Кэндзи! В день смерти Эжени Патино они оба были на башне!.. Идти к ней. Надо поскорее ее отыскать».

Только продравшись сквозь толпу зевак, приветствовавших криками лейтенанта Азеева, он немного успокоился.

Дома ее не оказалось. На двери висела прикнопленная записка:

Дорогой Данило,

Я в Телемском аббатстве. Зайдите за мной в восемь часов в «Кафе искусств», что на выставке, рядом с павильоном Прессы (это возле Дворца изящных искусств). Мой патрон выхлопотал вам прослушивание на завтра, чтобы решить насчет работы в хоре Оперы.

Таша

Виктор с трудом дождался вечера, голова гудела от бесконечно повторявшихся вопросов, ответов на которые он не находил. Спустился вниз по лестнице, спрашивая себя, где же может располагаться подобное аббатство. На лестничной площадке первого этажа женщина в коротких мужских штанах выходила из квартиры, толкая перед собой велосипед.

— Простите, мадам, вам знакома мадемуазель Херсон?

Та посмотрела на него сквозь очки.

— Она из моих жильцов.

— А я из числа ее друзей. Она назначила мне свидание в Телемском аббатстве, но не указала адрес.

— Из друзей? Много же у нее друзей… Вы кто сами будете? Художник? Журналист? Певец?

— Репортер.

— Ах, тогда вам должны быть известны неопубликованные подробности этих загадочных смертей! Я ночами напролет думаю об этом! Так люблю все таинственное…

— Н-не могу сообщить ничего нового, я занимаюсь только проблемами литературы. Зато вы, должно быть…

— Мадемуазель Херсон не держит меня в курсе своих приходов и уходов. Спросите у торговца красками на улице Клозель, ему исповедуются все мазилы этого квартала!

Оставив в покое велосипедистку, Виктор пошел дальше. Ему не составило труда разыскать крошечную лавочку, где продавались краски, кисти и другие причиндалы.

К нему вышел мужчина лет шестидесяти, приземистый, коротко стриженный, с добродушным выражением лица. Мужчина оценивающе его оглядел и спокойно сказал:

— Телемское аббатство? Знаю, конечно. Улица Лепик, все время вверх, номер дома не помню, но когда выйдете с бульвара Клиши, поднимайтесь по правой стороне на Монмартрский холм.

— Это религиозное учреждение? — спросил Виктор.

Вот уж нет! — расхохотался тот. — Знаете знаменитое Телемское аббатство, которое изобразил Рабле в «Гаргантюа»? Ну вот, а это «аббатство» объединяет художников, у которых общие художественные устремления, отсюда и название, оно указывает на клановость, группировку. Решительно ничего монастырского там нет, не говоря уж о том, что это аббатство — внутренний зал бистро «Бахус». Основал его Морис Ломье, молодой художник с большим будущим. Все, кто в это общество входит, собираются раз в неделю и рисуют модель с натуры. Когда Ломье пришел ко мне в первый раз, я его вышвырнул за дверь: он имел наглость попросить у меня тюбик черной краски. Черной! У меня, известного приверженца блистательной палитры импрессионистов! Потом он вернулся, все уладилось, и я даже дал ему краски в обмен на один этюд.

Он указал на стену лавчонки, увешанную портретами, пейзажами, натюрмортами. Потрясенный, Виктор подошел к маленькой изящной картине. Обнаженная по пояс женщина зачесывала назад волосы у зеркала, подняв руки. Он узнал эту женщину с высокой упругой грудью и гладкой кожей. Это была Таша!

— Это продается? — спросил он безразличным тоном.

— Как и все, что здесь есть! У Ломье и его собратьев есть талант, но взгляните-ка лучше сюда, вот где непревзойденные шедевры, которые, увы, не находят покупателей, да хотя бы вот этот!

Разговорчивый торговец уставил палец на маленькое квадратное полотно, изображавшее вазу с гладиолусами. Красные, желтые, белые цветы, казалось, жили своей жизнью, они так и устремлялись к зрителю.

— Винсент Ван Гог, гений, непонятый как все гении, держу пари, вы ни словечка о нем не слышали. Взгляните только на эти цветы, лучше их не умеет рисовать никто! Какая красота! Каждый раз с восхищением разглядываю, и всякий раз потрясен. И еще говорят, он гроша не стоит! Называют безумцем. Таких безумцев бы да в это их благовоспитанное общество. А Сезанн! Еще один «запишите на мой счет». Видать, все, кем я восхищаюсь, чьи картины беру в обмен на краски, не принесут мне ни гроша. А все равно — если человек живет больше, чем на пятьдесят сантимов в день, он каналья! Да вот, видели вы когда-нибудь подобное?

Виктор рассеянно обвел взглядом картины, груши и яблоки в компотницах, кособокие домики, горы правильной геометрической формы. Все это пиршество красок не вытеснило из его памяти портрет Таша. Торговец вздохнул.

— Ну, вот и вы такой же, как все! Знайте, сейчас это ничего не стоит, но настанет день, когда все будут говорить о тех двоих, начнут спорить друг с другом, рассуждая об особенностях их манер, плохо лишь то, что этот день настанет после их смерти. А вас, значит, интересует Ломье? Весьма недорого. Двадцать франков… Пятнадцать. Постойте, десять, чтобы доставить вам удовольствие!

— Деньги не проблема, я не торгуюсь, я просто… еще не решил.

— Ах вот в чем дело! Все еще не решил! Вот увидите, скоро музеи будут спорить за честь выставить эти картины, уверяю вас, мсье!

На бульваре Клиши, в этом царстве дансингов, кабаре и артистических кафе, Виктор остановился перед кабачком «Картофельные революционеры». Клошар, стоявший у входа, принялся объяснять ему, что заведение принадлежит одному оригиналу, который во время Коммуны был полковником, рассчитывая выклянчить несколько монеток.

— Скажите, «Бахус» — это вверх по улице Лепик?

— Вот уж тридцать лет хожу взад-вперед по этим местам, каждую пивнушку изучил, но про «Бахус» ничего не знаю, может, вам нужен «Бибулус»?

— Что?

— «Бибулус». Ах да, хозяин-то родом из Фландрии, он бельгиец, навроде короля Леопольда. Бибулус — так звали собаку в одной книге, и эта псина так любила пиво, ну настоящей пьянственной любовью. Еще надо вам сказать, тот, кто придумал эту историю, тоже был бельгийцем.

— «Тиль Уленшпигель».

— С этим парнем я не служил.

— Так книга называется. И далеко это бистро?

— Подниметесь по улице Лепик до улицы Толозе, повернете направо, увидите вывеску. Там невозможно ошибиться.

Проложенная по приказу Наполеона I, улица Лепик была названа в честь одного из генералов Империи. Она была шире, чем окружавшие ее извилистые переулки, и буквально содрогалась от гула фиакров и колясок, которые устало тянули на Монмартрский холм впряженные в них лошади. Миновав улицу Аббатис, Виктор прошел мимо новеньких высоких строений, подавлявших своей непорочной белизной двухэтажные лачуги, ветряные мельницы, жалкие кабачки с деревянными окнами. Венчая этот странный квартал, вдали вырисовывалась стройка. Это собор Сакре-Кер, и возводить его начали еще четырнадцать лет назад.

«Бибулус», путь к которому указывала табличка с надписью «К поддатой собаке», оказался маленьким продымленным бистро с низким потолком, где вместо столов стояли бочки. Трактирщик, толстяк с кирпичного цвета лицом, ополаскивал стаканы за стойкой, что-то бурча себе под нос.

— Я друг Ломье, — сказал Виктор, — я…

— Внутрь и направо! — буркнул тот, не удостоив его взглядом.

Виктор прошел узкий, чем-то провонявший коридор, в конце которого обнаружилась дверь со стеклянным верхом. Прилипнув к тусклому, давно не мытому стеклу, он увидел длинную узкую комнату, заставленную мольбертами. Молодые люди, не меньше дюжины, прилежно рисовали. Совершенно голый мужчина, встав на козлы, позировал. Таша с веселым вниманием рассматривала натурщика. Какой-то волосатый и бородатый верзила подошел и, обняв за талию, стал шептать ей на ушко, а она беззаботно смеялась.

Плечи Виктора опустились. Да она просто распутная девка! Одна из тех, что спят с каждым встречным. В эту минуту он желал ее так сильно, что ему нестерпимо было видеть, как к ней подходили какие-то мужчины, что-то говорили, улыбаясь, и она улыбалась им в ответ. Виктор с удовольствием представил себе, какую трепку он мог бы задать тому верзиле, что посматривал на нее с видом собственника.

Выбежав из бистро, он пришел в себя, только оказавшись на тротуаре. «Да пошла она к дьяволу!» Кровь бросилась ему в голову, он шел очень быстро, почти бежал, дыхание вырывалось с тяжелым хрипом. В глубине души он понимал, что она над ним смеялась. Но вот незадача — он ее хотел. «В восемь вечера, в Кафе искусств…»

Сам того не желая, он вышел на улицу Клозель, и ноги сами принесли его в лавку торговца красками. Тот мирно беседовал с парочкой мазил.

— Я покупаю у вас Ломье! — сказал Виктор. — Вот двадцать франков.

— Но он того не стоит. Я не хочу вас обманывать.

— Стоит. Берите!

— Вы уверены, что не предпочтете Ван Гога?

— Так вы мне упакуете ее?

Торговец пожал плечами и взял старую газету.

— До скорого, папаша Танги, увидимся! — уходя, попрощались молодые люди.

Виктор взял у торговца картину и тоже направился к выходу.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вторник 28 июня, вечер

Когда Виктор пришел на выставку, день уже подходил к концу. Пушечный выстрел, донесшийся со второй платформы башни, заставил всех поднять головы, так что он чуть не столкнулся нос к носу с лоточницей, торговавшей пирожками, сардельками и свежезажаренной селедкой. Взглянул на часы: 17.45 — надо убить еще два часа. Он ушел оттуда, спрашивая у себя, где это, черт возьми, ее научили так отвратительно жарить рыбу. В пещере троглодитов, не иначе.

Он продрался сквозь лес пилонов и громоздящихся построек. Поток посетителей, уходивших домой, двигался навстречу толпе зевак, пришедших на ночное празднество. Все сплошь с корзинками, набитыми едой, они заполонили павильон Истории жилища, расселись на античных ступеньках, развернули свои свертки с провизией. А пассажиры миниатюрных поездов в Декавиль, проносившихся мимо, приветствовали их неприличными жестами.

Виктор вновь поднялся на башню, но нижние этажи тоже были заняты любителями пикников, штурмовавших первые ступени лестниц. Прибежищем ему послужил павильон Прессы. На втором этаже здесь была библиотека, состоявшая из двух залов, первый для иностранных корреспондентов, второй — для французских. Кресло раскрыло ему объятия, и он чуть было не сел в него, как вдруг заметил Антонена Клюзеля, погруженного в чтение энциклопедии. Виктор мгновенно принял решение и, стремительно спустившись на первый этаж и пройдя через холл с телефонными аппаратами, оказался в битком набитом ресторане. Отовсюду слышались болтовня и смех, оркестр играл бравурную музыку, кажется, Оффенбаха. Подошел метрдотель:

— Вы журналист, мсье?

Виктор покачал головой.

— Сожалею, мсье, этот ресторан зарезервирован для представителей прессы и сопровождающих лиц.

— Виктор! И ты здесь!

Мариус Бонне и Эдокси Аллар как раз подошли из гардероба. Она приглаживала свои черные волосы и смотрела ему прямо в глаза, сложив губки трубочкой.

— Жорж, — сказал метрдотелю Мариус, — я бы хотел поужинать подальше от оркестра.

— Ничего нет проще, мсье Бонне, не угодно ли последовать за мной?

Он подвел их к столику в сторонке и встал, ожидая одобрения Мариуса.

— Превосходно, Жорж, превосходно!

— Вы оказываете нам честь, мсье Бонне, я покупаю вашу газету и разделяю ваши мнения. Сейчас у всех такой интерес к ходу полицейского расследования, ведь эти покойники — дурная реклама для выставки.

Он расставил стулья, разгладил скатерть, положил на стол меню.

— Я пришлю вам сомелье, — уходя, сказал он.

— Ну что тут скажешь! — воскликнул Виктор. — И в кабачке ты умеешь обделывать дела!

Я владею тайной формулой: все продается, все покупается, и люди не исключение. Ты к нам присоединишься?

— Нет, мне надо бежать.

Мариус отвел его в сторонку.

— Оставайся, окажешь мне услугу. Эдокси положила на тебя глаз, я с удовольствием тебе посодействую, эта девушка не в моем вкусе, и вообще…

Он сделал красноречивый жест.

— Прости, старина, я не готов, и потом, у меня назначено свидание.

— С блондинкой или брюнеткой? — прищурился Мариус.

Виктор ретировался. Его мысли были заняты предстоящей встречей. Что он скажет Таша? «Смотри-ка, вот сюрприз, я и не думал вас здесь встретить, вы, верно, пришли взглянуть на потешные огни?» Какая пошлость!

Стояла ужасающая жара. Он сдвинул шляпу на затылок и вытер лицо носовым платком. При входе в ресторан окружила группа людей, без умолку болтавших о дамских нарядах.

— Разумеется, господин Островский, это нам в удовольствие, и если вы соблаговолите последовать за мной…

Удивленный Виктор резко обернулся. Он увидел, как метрдотель в своем белом костюме торжественно шествует в глубину зала, а за ним идет человек с выбритой головой.

Островский! Он вспомнил чувство неловкости, которое испытал во время своего визита. Виктору удалось наконец выбраться из толчеи, которая образовалась вокруг вновь пришедших, и он внимательно оглядывал столики. Правда, некоторые весельчаки по-прежнему заслоняли ему обзор. Внезапно на него навалилось оцепенение, и он вышел в тамбур.

Здесь воздух был свежее. Он закурил, рассеянно глядя на толпу, которая сейчас была плотнее, чем в начале вечера. «Островский! С кем у него тут встреча?»

На афише, на красном и белом фоне, значилось:

ГРУППА ИМПРЕССИОНИСТОВ И СИНТЕТИСТОВ

Кафе Искусств

Хозяин — Вольпини

Рядом с Павильоном прессы.

ВЫСТАВКА ЖИВОПИСИ

Поль Гоген, Эмиль Шуффенеккер

Эмиль Бернар, Шарль Лаваль

Луи Анкетэн, Луи Руа

Леон Фоше, Даниэль Немо

С неприязнью прочитав имена никому не известных художников, Виктор, заранее смиряясь с неизбежным, переступил порог кафе «Вольпини». В центре яркой полосы света золотоволосая русская княгиня дирижировала группой молодых скрипачек, одетых по московской моде. Он прошел мимо буфетов и бочек с пивом и буквально уперся в стойку, из-под которой ему навстречу выплыл впечатляющий бюст кассирши. Гарсон-подавальщик с разбега налетел на другого гарсона, тащившего поднос с грязной посудой, тарелки и приборы с грохотом полетели на пол. Женщина с бюстом перевесилась через кассу-прилавок, схватила солонку и запустила ею в незадачливых юношей. Виктор прошел дальше, незаметно вклинившись в группу возбужденных спорщиков, громко о чем-то переговаривавшихся, широко размахивая руками.

— Вы ничего не поняли! Частная инициатива пытается реализовать то, на что безразмерная административная глупость никогда в жизни не решится!

— Но все-таки это Дворец изящных искусств…

— Нечего мне тыкать Дворцом изящных искусств!

— Музей ужасов! — провизжал маленький господинчик с толстыми губами, моноклем в глазу и в котелке. — Они нашли способ унизить Сезанна, закинув его «Дом повешенного» на самый верх, под потолок, где его никто не разглядит. Зато на официальное искусство народ валом валит. Ах, «Въезд Жанны д’Арк в Орлеан», ах, «Смерть Иоанна Грозного»! Господа, ведь это то же самое, что охота на мамонтов, которую нарисовал Кормон.

— Золотые слова, дорогой Анри! Подумать только, что конкурировать с той выставкой мы смогли лишь благодаря хозяину кафе!

«За какую провинность я сюда попал?» — думал Виктор. У него было чувство, что он внезапно очутился в сцене из водевиля и теперь пытается понять, кому какая роль здесь уготована.

Сотня картин в простых деревянных рамах была развешана на стенах, обитых гранатовыми обоями. Некоторые напоминали витражи, яркость их палитры складывалась в необычную гармонию, в жесткости линий не наблюдалось даже попытки придать пейзажу или модели подобие объективной реальности.

«Что он хотел этим сказать?» — недоумевал Виктор, остановившись перед картиной «Ундина», подписанной именем Гоген. Обнаженная женщина с распущенными красными волосами отдавалась ласке морских волн. Эти странные цвета, эта простота выразительных средств вызывали чувственное удовольствие. Старик с улицы Клозель был прав, в этом было что-то физиологическое. Виктор перевел взгляд на пол, под ноги, а потом снова поднял голову и взглянул на картину, и вновь его охватило волнение.

— Кажется, Гоген уехал переживать свою горечь в Бретань.

— Там у него новое увлечение, Арморика, а что, созвучно Мартинике, где он нарисовал «Плоды манго», видишь, вон там, слева!

«Только бы они замолчали! Только бы они наконец замолчали!»

Виктор тихонько отступил подальше, чтобы не слышать комментариев.

— А это что такое? Живопись нефтью. Почему не древесным углем? И кто он такой, этот Немо?

Виктор отошел еще дальше на середину зала, чтобы унять раздражение.

— Вы!

Повиснув на руке бородатого художника, Таша удивленно смотрела на него.

— Морис, представляю тебе мсье Легри, книгопродавца и фотографа-любителя. Мсье Легри, это Морис Ломье, живописец и гравер.

Виктор скрепя сердце пожал протянутую руку. Его охватила внезапная ненависть к Ломье. Таша была с ним на «ты», называла его «Морис»!

В тот же миг Таша заметила Данило Дуковича, пробегавшего между столиков.

— Знакомьтесь, я сейчас вернусь, — сказала она, упорхнув.

Ломье скорчил презрительную мину.

— Книгопродавец-фотограф, о! Такие люди как вы, мсье, на дороге не валяются!

Виктор понял, что Ломье намеренно нарывается на скандал, и решил держаться как можно любезнее.

— Я больше времени провожу в библиотеках и затемненных комнатах, чем в галереях, так что совсем несведущ в тонкостях современного художественного языка. Не объясните ли вы мне, что такое синтетизм?

Ломье отбросил упавшие на лоб кудри.

— Вы слышали о Бертело? Нет? Он успешно проделал опыты синтеза в органической химии. Сегодня установлено, что нет такого природного тела, какого наука не могла бы создать заново. Некоторые художники, и в их числе я, применяют это открытие. Мы перекомпоновываем внешнюю реальность, пользуясь новейшими технологиями.

— Простите мою наивность, но где же тут новаторство? Разве не единственной истиной является для художника то, как он видит и чувствует в данный момент своего бытия?

Ломье не удостоил его ответом.

— Вопреки новомодным способам, мои последние оттиски ограничиваются лишь картинкой, которую я вижу в своем видоискателе, — продолжал Виктор. — Они хорошо выполнены, четки, искусственны, я так и не смог вдохнуть в них хоть искру жизни и…

— Но не хотите же вы сказать, что фотография — явление такого же уровня, что и живопись!

— Было бы чересчур смело с моей стороны проводить подобные аналогии. Каждый идет своим путем.

— Вы играете словами! Создание живописного произведения требует месяцев тяжелого труда, в котором принимают участие рука, сердце, дух. А вам достаточно нажать на кнопку!

— На кнопку, ха-ха, как бы не так! Прежде всего надо знать, что хочешь выразить, проникнуться темой, разглядеть светотени, прочувствовать освещение, найти правильный ракурс, подождать. Случается, проявляя фотоснимки, я чувствую внезапное озарение и говорю себе: этот мужчина или эта женщина носят в себе глубокую истину. Меня завораживают не только выражение лица или поворот фигуры, а то, на какие мысли эти люди меня наводят, и снимая их, я отражаю мое собственное отношение к предмету. Этот миг имеет совершенно неодинаковое значение для одного, двух, ста других фотографов, как и для публики…

— Публика! Да она всегда мыслит категориями тридцатилетней давности! Когда она наконец оценит художественную революцию 1880 годов, живопись уйдет так далеко вперед, что художники-академики, увенчанные лаврами и званиями, будут выглядеть как доисторические чудовища!

— Когда современные художники примут как факт, что фотография — тоже искусство, они уже сами превратятся в ископаемых!

Обменявшись колкостями, они повернулись друг к другу спиной. Ломье удалился гордыми широкими шагами.

— Ну, вы понравились друг другу?

Опустив глаза, Виктор уставился прямо в декольте. Что может быть более волнующим, чем трепет этих полускрытых-полуобнаженных грудей.

— Вы все слышали? — прошептал он.

— Совсем немного. Глядя на вас, я поневоле вспомнила историю о том бретере, который щекотал соперника кончиком рапиры.

— Думаете, я его ранил?

— Этого трудненько завалить, он быстро оправится. А вас интересует синтетизм?

— Нет, у меня было назначено свидание в баре, чтобы обделать одно дельце с одним русским, любителем инкунабул, вы, возможно, о нем слышали?

— Да в Париже полно русских, разве я могу каждого знать?

— Нет, разумеется, но этот тип такой эксцентричный. У него дом в Монсо, и я видел у него изящные вещицы, антиквариат, картины, растения… А атмосфера просто удушающая.

— Как зовут эту редкую птицу?

— Константин Островский.

— Островский? Да кто ж его не знает! Он много раз бывал у нас в мастерской, Ломье продал ему несколько картин.

— А вы? — спросил он сдавленным голосом.

— О, я только начинаю, я далека от того, чтобы показывать свои работы.

— А ваши иллюстрации к «Макбету»?

— Это не более чем зарабатывание денег.

— И все-таки мне бы очень хотелось на них посмотреть. Вы вчера работали после нашего похода в кафе?

— До самых сумерек.

Ее хладнокровие потрясло его, она лгала, но с каким апломбом! А Таша подняла на него взгляд, в котором светилась сама невинность.

— У нас с вами есть точка соприкосновения, мсье Легри, это чувствительность к свету, не так ли?

В ее глазах светилось озорство. Он не смог удержаться от своего порыва и положил руку ей на плечо. Плечо напряглось, Виктор быстро убрал руку. От их веселой беспечности не осталось и следа. Аромат, исходивший от ее близкого тела, подстегивал желание.

— Таша… вам могло показаться, что… да, боже, как глупо…

Он растерялся, поглощенный мыслью о том, на какую скользкую дорожку ступил, и вдруг быстро спросил:

— Какие у вас удивительные духи!

Она, казалось, не поверила своим ушам и переспросила, отшатнувшись от него с легким смешком:

— Духи?! Ну да, редкие. Называются «Бензой», или «Эссенция острова Ява».

«Ява, Кэндзи! Бензой… А флакон, тот, что у Кэндзи, что там было написано на этикетке? По звучанию похоже…»

— Извините, мне нужно пойти к друзьям, — тихо сказала Таша.

Он дотронулся до кармана своего редингота, который оттягивала маленькая картина, купленная на улице Клозель. Как в тумане до него донеслись ее слова:

— Не забудьте о моих «Капричос», мсье Легри!

То, что она упорхнула, принесло ему даже облегчение. Зато его ревность теперь возросла в разы.

Виктор был совершенно сбит с толку. Уйти из этого проклятого кафе. Он направился было к выходу, как вдруг кто-то хлопнул его по плечу.

— Господин книжник! Радость-то какая! Вы уходите? Тогда я с вами. Тут слишком много народу. Мадемуазель Таша — мое провидение, благодаря ей я буду петь в Опере! Опера Гарнье, можете представить? Завтра прослушивание. Если мой голос подойдет, а он должен подойти, — тогда прощайте мои тридцать три несчастья! А оперные партитуры вы тоже продаете?

— Нет, только книги, — поспешил ответить Виктор. — Но вы легко найдете любую партитуру на набережной у букинистов.

— А вы и правда уверены, что вам не нужен второй служащий? Я., знаете ли, весьма начитан. Мадемуазель Таша давала мне на прочтение свои книги. Бальзак, Толстой, Достоевский! Эти истории, полные крови и безумств! Где он, ваш магазин?

— На улице Сен-Пер.

— Я приду, приду!

— Да-да, — рассеянно ответил Виктор.

Должно быть, его пронизала ночная прохлада. Он дрожал.

— Что за чудная погода! — воскликнул Данило, набрав полную грудь воздуха.

Башня разрезала темнеющее небо, словно искрящееся лезвие кинжала.

Они пошли через садик во французском стиле. Разноцветные прожекторы освещали монументальный фонтан с аллегорическими фигурами. Вокруг обнаженной фигуры Человечества, сидевшей на сфере, располагались задумчивая Европа, деловая Америка, сладострастная Азия, послушная и боязливая Африка, дикая Австралия. На ляжку Америки облокотился старик в африканском бубу и наблюдал за гуляющими.

— Здравствуйте, мсье фотограф, вы меня помните?

— Да… да… Ламба…

— Самба Ламбе Тиам. Есть у вас мои изображения?

— Да, дома, я вам их непременно принесу. Позвольте представить, мсье Данило…

— Дукович, лирический баритон, — закончил серб, сдавив своей ручищей руку Самбы. — Вы уроженец какой страны?

— Сенегала, я живу в Сент-Луисе.

— А есть ли опера в Сент-Луисе?

— У нас есть резиденция губернатора, казармы, больница, церковь и более пятисот магазинов. Две школы, одна… Ах, можно подумать, что она вся в огне!

Лившийся с Эйфелевой башни свет напоминал извержение Везувия. Раздались восклицания, аплодисменты.

— Вы на нее поднимались? — спросил Самба. — Мне вот смелости не хватило.

— Много раз, у меня привилегия — я прохожу бесплатно. Я даже расписался в «Золотой книге гостей», хотя карабкаться по этим железякам только ради того, чтобы насладиться видом, — никакая не доблесть. Вообще я нахожу, что потреблению сейчас придается слишком большое значение…

Виктор слушал с возрастающим волнением. Похоже, весь белый свет отметился в этой дьявольской книге! Он опустил пальцы в бассейн фонтана, вода была удивительно холодной. Ему совсем не хотелось продолжать разговор, но он все стоял у фонтана, думая о Таша, вспоминая ее жесты и мимику, истолковывая каждый ее ответ, каждое движение ресниц. «В конце концов она выйдет, пройдет где-то здесь, я нагоню ее и… Только бы этот дуралей наконец замолчал!»

— …А тем, кто сумеет чем-нибудь ошарашить публику, продают медали, — продолжал Данило. — Гостям первой платформы — бронзовую, второй — серебряную, а третьей — золотую, только это ни о чем не говорит, их на бульварах можно за полцены купить!

— Тогда это то же самое, что Почетный легион, — констатировал Самба. — Этот орден, кажется, тоже можно купить, мне рассказывали, им приторговывал зять бывшего президента республики…

— Тише, не надо кричать об этом на всех углах, и у стен есть уши! — шепнул Данило. — Выставка кишмя кишит шпиками и полицейскими, а по вечерам им присылают подкрепление.

— Мудрая предосторожность, — согласился Самба. — Ведь богатство притягивает воров, как мед — мух. А мухи — большая проблема в моей стране.

— Вы только представьте, вот идет какой-нибудь маньяк и думает, что во всех его несчастьях виновны принц Уэльский или персидский шах, а шпики только и ждут случая свалить вину на иностранцев — но я-то, я хочу именно во Франции сделать карьеру. Как знать, может, это нигилисты и анархисты специально дрессируют пчел-убийц, чтобы те уничтожали людей.

Виктор почувствовал, как в нем нарастает раздражение. Этот болван действовал ему на нервы. И что в нем нашла Таша?

— У вас воспаленное воображение и склонность к извращенным рассуждениям, мсье Дукович, — бросил он, шлепнув ладонью по поверхности воды.

— О, я знаю, что говорю, и говорю то, что знаю, хоть меня и принимали уже за сатира — это меня-то, испытывающего самое глубокое уважение к слабому полу!

— Слабый пол? Это что такое? — спросил Самба.

— Женщины, — пробормотал Виктор.

— Это женщины-то слабые! У вас — может быть, а у нас они таскают поклажу, какую и мул не подымет!

— До встречи, господа! — попрощался Виктор.

Пройдя несколько шагов, он передумал.

— Мсье Дукович, позвольте один вопрос: как давно вы знакомы с мадемуазель Херсон?

— С тех самых пор как поселился у Тевтонши, вот посчитаем… девять месяцев и пять дней. Ах, мадмуазель Таша… Обольстительная нимфа, ангел-хранитель! Она стирает мне рубашки, она меня кормит, восхищается моими вокальными данными, я думаю, она в меня влюблена! А кстати, говорил ли я вам, что благодаря ей я буду ангажирован в Оп…

Виктор мигом испарился.

— Оп? А что такое Оп? — спросил Самба.

Данило обернулся.

— Опера. Так вы говорите, Сент-Луис существует без храма муз? Это необходимо исправить!

Пушечный выстрел, донесшийся с башни в одиннадцать вечера, застал Виктора на набережной Орсе. Выставка закрывалась. Он быстро шел, размахивая руками, слова Данило все еще звучали в его мозгу. Они дрессируют пчел-убийц, чтобы те уничтожали людей. Пчелы-убийцы. Патино, Кавендиш, обоих укусила пчела! Но Антонен Клюзель резонно сказал, что от пчелиного укуса не умирают… Что, кроме этой проклятой «Золотой книги», могло связывать вдовицу без гроша в кармане, великого американского путешественника, японца-книготорговца, русского коллекционера… и Таша? Он представил ее в коротком сером платье, и его вновь охватила печаль.

Виктор дошел до Иенского моста. В тот же миг мимо со свистом промчался декавильский поезд. Облако дыма взмыло к пучку триколоров, освещенных прожектором башни. Виктор застыл на месте. Поезд, вокзал, ну конечно… Он вспомнил, как Жозеф показал ему статью из газеты, вклеенную в заветную записную книжку. Вокзал Батиньоль, статья в «Молнии» от 13 мая 1889 года: «Пчела-убийца в Париже». Умершего звали как-то знакомо: макарон?… Миндалье? Марципан? Меренга… Ах да, Меренга, Жан Меренга.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Среда 29 июня, утро

Виктор проснулся внезапно. Стоило открыть глаза, как сон исчез, оставив горькое послевкусие. Он встал и поднял шторы. День только начинался, но уже было жарко. Виктор быстро умылся, надел рубашку, панталоны, обул башмаки из мягкой кожи. Редингот был явно тяжеловат для такой погоды. Он вывернул карманы, побросав на кровать записную книжку, портмоне, мелочь. С большим трудом вытащил завернутую в газету картину. Облачился в летний плащ, перелистал записные книжки, оставил ту, что взял у Жозефа, рассовал по карманам все, что только что валялось на кровати, потом прошел в рабочий кабинет и убрал свою записную книжку и картину в бюро цилиндрической формы с круглой крышкой. Услышав, как по ту сторону перегородки умывается Кэндзи, он, стараясь как можно меньше шуметь, незаметно вышел.

Вода была зеленой, под мостами она темнела. Виктор остановился, глядя, как баржа медленно скользит по воде, а по палубе, истошно лая, бегает пес.

Ни букинисты, ни продавцы музыкальных партитур еще не распаковали своих лотков, зато вдоль берега уже вовсю работали выбивальщики ковров с палками в руках. Он прошел перекресток Сен-Мишель, забитый ручными повозками, ломовыми телегами и омнибусами. Плохо зная эти места, он предпочел свернуть на Моб.

В нижней части набережной Монтебелло начиналась вотчина грузчиков. С согбенными спинами, в кожаных шлемах и наплечных пелеринах, они втаскивали на стоявшие у причала шаланды корзины с углем и цементом, пробегая по мосткам, точно канатоходцы. В воздухе носилась черная пыль. Виктор протер глаза. На улице Бушери, где стояли отчаянно дряхлые дома, он прошел мимо ряда замызганных гостиниц и грязных харчевен, предлагавших обед за несколько су, и, повернув направо, пошел к площади Мобер. Нищий старьевщик подбирал в канаве окурки.

— Простите, где тут улица Паршеминери?

— Вы стоите к ней спиной. Надо сперва дойти до Сен-Северин. Нет ли у вас пары грошиков? Умираю от жажды! Спасибо, мой господин! — весело крикнул он, опуская монетку в карман. — Я выпью за ваше доброе здоровье у папаши Люнетт!

Виктор прошел улицу Лагранж, на которой вырос целый лес лачуг. Попав за церковью Святого Юлиана Странноприимца в лабиринт темных переулков, он подумал, что в больших городах, в двух шагах от кварталов, где правит бал настоящая роскошь, существуют невидимые границы, которые стоит лишь перейти — и откроются грязь и нищета. Улица Галанд выглядела такой же, какой, должно быть, была в Средние века. Торговцы, не обращая внимания на сильный ветер, устанавливали свои переносные жаровни и раскладывали на прилавках товар. Миски со свеклой соприкасались с нарезанной кружками кровяной колбасой. Виктору показалось, что он снова попал в Уайтшапель. Эти тупики, низкие своды, обшарпанные фасады, ряды прилавков с грудами изношенной одежды и железного лома — все это могло послужить потрясающей декорацией для парижского Джека Потрошителя. По вечерам тротуары, должно быть, кишмя кишели проститутками и подозрительными типами. Но в этот утренний час на промокших мостовых было лишь несколько клошаров, с трудом приходивших в себя после суровой ночи.

Виктор решил как-нибудь вернуться сюда со своим «Акме» — благодаря контрасту света и тени у него могли получиться интересные снимки.

В трещину в стене юркнула крыса. Во дворе женщина с непокрытой головой стирала в баке белье, не обращая внимания на вопившего неподалеку грудного младенца. Виктор спросил, как найти Жана Меренга, и она махнула рукой в сторону облупившейся стены дома на нижней улице. Снова выйдя на тротуар и перешагнув через лохань с мусором, он прошел мимо плотницких лачуг и проник в коридор, выводивший в другой двор.

— Чего это вам тут надобно, а? — окликнул его пропитой голос.

Его придирчиво разглядывала выросшая на пороге консьержка. Длинный фартук из грубой материи выглядел воинственно, как доспехи. В довершение ко всему она была вооружена метлой с длинной ручкой, явно предназначенной не только для мусора.

— Я к мсье Жану Меренга.

— Это вам лучше тогда на кладбище поискать!

— Он умер?

— И погребен. Вы чего от него хотели, от нашего бравого мужичка?

— Я журналист, хотел его кое о чем спросить.

— Поздновато. Но вы можете обратиться к папаше Капюсу, они жили в одной комнате, и вот теперь один помер, а другой живехонек, такое мое везение, уж лучше бы наоборот!

— Почему?

Потому что мсье Меренга, хоть и занимался таким поганым делом, был внимательным и вежливым, зато уж мсье Капюс только и воняет нам тут со своими опытами, не говоря уж о его богопротивных делишках. Боюсь, не отравил бы он моего Мак-Магона, приманивает мясными шариками, а потом, глядишь, и шкуру с него спустит. Точно говорю, сама утром видела у него Мак-Магона. Эй, Мак-Магон! Мак-Магон! — принялась она орать.

— А… где он живет, этот мсье Капюс?

— Дальше, справа, внизу. Мак-Магон!

«Бывший президент Франции снял себе комнату в такой развалюхе? О-хо-хо, тут что-то не так!» — подумал Виктор, прежде чем постучать.

— Открыто!

Смесь алкогольных паров и запаха карболки ударила ему в нос. В комнате, плохо освещенной лучом из узкого окошка, в жуткой тесноте громоздились две кровати, верстак, полный странных предметов, длинный жестяной цилиндр, стоящий на полу рядом с высокими резиновыми сапогами, ведра, сачки для ловли бабочек, нагревательная плитка, стеклянные банки, поставленные на доски, и висевшее на гвоздях тряпье. Хозяин, сидя за низким деревянным столиком, был поглощен склеиванием миниатюрного скелета. Даже не взглянув на Виктора, он указал ему на табурет.

— Вы медик из университета? Вам чего?

Внимательно осматривая комнату, Виктор на минуту онемел. На верстаке он рассмотрел окаменелости, пробковые пластинки, на которых были распяты насекомые, большой ящик с гербарием, книги с заскорузлыми страницами, романы, научные труды.

— Тоже коллекционер? — встрепенулся хозяин. — У меня сейчас мало что тут есть, разве что несколько прекрасных образчиков бабочек и один богомол. Можете сделать заказ.

Наклонившись, Виктор внимательно осмотрел содержимое банок, в которых различил зеленые и желтые существа, плавающие в мутной жидкости. Надписи на этикетках гласили: «Лягушки из Сены», «Ящерица из Шантильи», «Уж из Марли».

— Я совсем не для того пришел.

Мсье Капюс отложил пинцет и наконец взглянул на Виктора. Хозяину было между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Вид у него был печальный: худое лицо изрезано морщинами, а усы и борода с сильной проседью.

— Ах так? Зачем же тогда?

— Мне нужно написать в газету серию статей о необычном предпринимательстве в столице, и если бы вы согласились рассказать мне о вашей работе, я бы вам заплатил.

— Охотно! И что же вы хотите узнать?

— Как становятся поставщиками лабораторий?

— Меня научили в аптеке…

Замогильное мяуканье прервало его рассказ. Чудовищного размера кот тигрового окраса вылез из-под кровати и терся теперь спиной об дверь.

— Мак-Магон! Ты, паршивец, вот где прячешься! Это он все ждет, когда я мусорное ведро пойду выносить, — проворчал старик.

Выпроводив животное, Капюс вернулся и сел.

— Так о чем я? Ах да! Аптека. Я не мог смириться с тем, что проведу свой век за кассовой стойкой. Тогда я стал поставщиком чучела маленьких зверьков для Музея естественной истории и для преподавателей физиологии. Такое ремесло кормит, к тому же ты еще и свободен. Я могу сутками напролет бегать по речкам да по пригоркам, словом, всюду… то есть мог, потому что больше не получается с моим проклятым ревматизмом, ноги еле таскаю.

— И на кого теперь охотитесь?

— На червей, насекомых, гадюк, жаб…

— А вот это? — спросил Виктор, показав на скелет.

— Летучая мышь. Они еще попадаются на пустырях возле укреплений, там, где кончается город. Студенты делают мне заказ, даже из других городов пишут, все меня знают.

— Уверен, что ваши знания ничуть не менее обширны, чем у иных профессоров. Кстати, меня занимает одна вещь, и я хотел бы узнать ваше мнение. Вы ведь наверняка слышали о тех, кого настигла внезапная смерть на выставке. Утверждают, будто жертвы были укушены пчелами. Как вы считаете, такое может быть?

— Полная чушь! И с Меренгой тот же коленкор, а они мне не поверили.

— Кто это Меренга?

— Мой приятель. Жили мы с ним вместе. Бывало, я ходил с ним за добычей: он был старьевщик. Когда удавалось что-нибудь найти, мы все делили поровну.

— Добыча — это что?

— Древние камни. До них немало охотников. Однажды он нашел обтесанные кремни, мы кое-что выручили.

— Он переехал?

— Нет, он умер. Я был рядом, когда это случилось. Меня повели в полицию, я сказал комиссару, что это не похоже на естественную смерть, а он поднял меня на смех и ответил, что у меня и в башке тараканы, и ничего удивительного, мол, по себе я ремесло-то выбрал, — а потому шел бы я восвояси к своим насекомым. И добавил: «Все свидетели дали показания, что вашего друга старьевщика укусила пчела».

Капюс наклонился, вытащил бутылку красного вина и наполнил два стакана.

— Ваше здоровье. Меренга-то ведь тоже подумал, бедняга, что его пчела укусила. А я-то знаю, что говорю, Богом клянусь, не в пчеле тут дело.

Виктор чуть пригубил вино.

— Вы уверены?

— Проклятье, да ведь это и правда мое ремесло! Вот что я вам сейчас скажу, мсье, по мне общество мелких зверьков лучше, чем иных двуногих. Даже кота этой старой дуры, а если она думает, что я хочу сделать из него чучело, так это на ее совести! Я с уважением отношусь к животным, и в жертву их приношу только чтобы заработать себе на пропитание. Тупица он, комиссар этот! Ничего не захотел слушать, ему и так все ясно. Не обязательно писать об этом в вашем листке.

— Что же произошло-то?

— Может, я знаю, а может, и нет. Вскрытие делать слишком поздно, вон уже сколько времени прошло, как бедняга Меренга почил на одуванчиках. Эх, а живи он по другую сторону баррикад, будь он конторским служащим, коммерсантом, военным, — смею вас уверить, этот старый идиот комиссар в лепешку бы разбился, только бы довести следствие до конца!

Высказавшись, старик пренебрежительно поджал губы. Виктор положил на стол синюю банкноту.

— Расскажите мне о Меренге.

— Добрый человек, не болтун, одинокий. Меня поддерживал. Попробуйте пройти через десятилетнюю каторгу в Новой Каледонии, тоже хорошим человеком прослывете. До Коммуны он был столяром-краснодеревщиком, а тут обосновался три года назад. Полагаю, он был когда-то женат, но предпочитал об этом не распространяться. Была у нас с ним неплохая компания, а теперь… Собачья жизнь!

— Как это случилось?

— В тот день я пошел с ним, мне надо было набрать сверчков. Они предпочитают железнодорожные пути, там, на подъезде к депо, где рельсы кончаются, их по жаре всегда много. Меренга наполнил корзину и ушел раньше, хотел посмотреть, как прибудет Буффало Билл. Когда я его догнал, он уже лежал на спине, вокруг толпились люди.

Капюс налил себе еще вина.

— Э, да вы совсем не пьете! — воскликнул он, задумчиво глядя на жидкость в бутылке. — Забавно, какие дурацкие мысли приходят в голову в такие моменты. Мой приятель задыхался среди банды дикарей, а я подмечал незначительные подробности: гравий щебенки, потраченную молью гриву детской лошадки-качалки, ботинки какого-то мужчины, который стоял рядом, давая советы. Я слышал только его голос, а обувь приметил, желтые такие ботиночки из шевро. А потом все вокруг снова засуетились, Жан прошептал: «Пчела». Естественно, первое, что я сделал, — поискал жало: ничего не было. Тогда я стал искать труп пчелы или какой козявки: ничего. Бедняга не мог даже шевельнуться. Он дышал очень медленно, рот открыт, пускал слюни, панталоны намокли, я с ним разговариваю и вижу по глазам: он все понимает, что я говорю, а ответить не может. Я осмотрел его шею. Его действительно укололи, да только могу точно сказать, никакая это была не пчела! Кожа покраснела вокруг укуса и образовалось пятно размером с монетку в сто су. Границы укуса распухали, возникала отечность диаметром в два сантиметра, очень бледная. Я кончиком пальцев ощупал ее, Жан даже не дернулся, он ничего не чувствовал. А когда укусит пчела — можно увидеть маленькое белое утолщение размером в два или три миллиметра с сероватой точечкой посредине: жалом. Вздутие увеличивается, кожа напрягается, чувствуется острая боль, покалывание, это место чешется, болит.

— Вы уверены, что жала не было?

— Да. Была дыра, будто ему в шею воткнули глубокую острую иглу. Глаза у него остекленели, он задыхался. Сердце остановилось. Когда подошли жандармы, он уже умер. Я им сказал, что все-таки странно, взять и вот так уйти из жизни от укуса пчелы, а они ответили, что, дескать, не в первый раз, пьянчуга допрыгался.

Он осушил стакан, со стуком поставил на стол.

— Вот так! С тех пор меня мучают кошмары. Хотите, скажу вам правду? Это не несчастный случай.

Он стукнул кулаком по столу.

— Боже ж мой! Кто же это сделал, что за сволочь?! Зачем?!

— У него были враги?

— Про то не знаю. Заберите ваши деньги, не хочу я их брать! Для какой газеты вы пишете?

— Для «Пасс-парту».

— Надеюсь скоро прочесть. Мсье?..

— Виктор Легри, — ответил он, поколебавшись.

— Я запишу, — сказал Капюс, вытаскивая карандаш и школьную тетрадь. — Так я смогу предъявить газете претензию, если вы исказите мои слова.

Консьержка, держа на коленях котяру, сидела на боевом посту. Виктор увидел, что коридор заканчивается другим двором, который выходит на улицу Арп, прямо к кафе «Шоколад».

Взволнованный услышанным, Виктор брел к бульвару Сен-Мишель. Жан Меренга умер при таких же обстоятельствах, как и Патино и Кавендиш. Капюс был убежден, что его друга отравили с помощью иглы. Какой яд действует так молниеносно?

Бульвар мало-помалу оживал, и уличный шум постепенно уносил прочь его тревоги. Виктор словно пробудился от дурного сна, а во рту еще сохранялся кислый вкус вина, которым угостил Капюс. На углу бульвара Сен-Жермен он вскочил в фиакр, чтобы поскорее добраться до книжной лавки.

Жозеф, пребывавший в одиночестве с яблоком и книгой в руках, встал навстречу.

— Мсье Легри, в газете появилась ваша статья, я ее прочел, ну и хлесткая! Ну вы и утерли нос всем этим акулам пера! Знаете что? Вы должны в ближайшей литературной хронике написать о романах, в которых расследуют всякие тайны!

— Мсье Мори здесь?

— Хозяин пошел завтракать на улицу Друо с коллегами, а Жермен оставила вам рагу.

— В такую-то жару? Ладно, увидимся позже. Если придут покупатели, обслужите их сами. Я спущусь в подсобку.

— О, мсье Легри, вы забыли мне вернуть записную книжку, прошу вас…

— Записную книжку? Да-да, вот она, — сказал Виктор, кладя ее на прилавок.

Он сбежал по лестнице, даже не похлопав по черепу Мольера.

— Утрачена традиция… Что ж они бросают меня одного! Еще немного, и мне придется все делать самому, — проворчал Жозеф, снова погружаясь в чтение «Комнаты преступлений» Эжена Шоветта.

Виктор перерыл все полки. Должно же быть где-то издание на такую тему! Ему иногда случалось, участвуя в аукционах, приобретать книгу в надежде, что это какое-нибудь редкое издание. В большинстве случаев он давал маху, и нереализованные тома пылились в темных уголках в подсобке. Жозеф даже советовал ему повесить вывеску: «Продаем книги метрами».

Согнувшись в три погибели, Виктор забрался под лестницу, где как попало были навалены пачки брошюр. Запах кожи, пыли, воска ударил в ноздри. Он уже долез до самых глубин этого слоеного пирога, когда наконец нащупал корешок толстенной книги: «Справочник ядов и наркотических веществ». Наконец-то он нашел эту чертову книгу!

Виктор зажег газовый фонарь, поднялся в помещение магазина и приотворил дверь, осматривая окрестности. Покупателей не было. Стремительно, как смерч, пролетев мимо сидевшего на лестнице Жозефа, он проскочил к себе.

Притрюхав последним на стоянку фиакров на площади Мобер, Ансельм Донадье дремал на кучерском сиденье своего фиакра. Навощенный черный цилиндр съехал ему на ухо. Притаившийся за уличным фонарем мальчуган метко швырнул камень, и цилиндр свалился кучеру на колени. Вздрогнув, тот проснулся.

— Вот шалопаи! — проворчал он, снова надевая цилиндр.

Он обвел взглядом клошаров, собиравших недокуренные чинарики сигар и сигарет в полотняную сумку, в надежде взглянул на парочку, но та, поколебавшись, села в стоявший впереди фиакр. Он тихо чертыхнулся. Он был стар, устал, его донимало хроническое воспаление седалищного нерва. Отощавшая кляча, которой перевалило за второй десяток, была уже ни на что не способна, и, конечно, все эти бездельники выбирали кучеров пободрее и лошадок с лоснящейся шерстью. Со страхом Ансельм Донадье ожидал того дня, когда его фиакр не выберет больше никто. Тогда он лишится крыши над головой, а Польку придется отвести на живодерню. Уже два часа он сидел в ожидании пассажиров, как вдруг некто в широкополой шляпе и крылатке подошел к фиакру и протянул ему листок бумаги. Ослепленный солнцем, Донадье не разглядел лица седока. Он подумал, что имеет дело с иностранцем, не умеющим говорить по-французски, скорее всего с британцем, и наклонился посмотреть, что написано на листке. Прочтя, кивнул. Ставя ногу на ступеньку фиакра, человек в крылатке знаком показал, что за быструю езду даст щедрые чаевые. Его руки пришли в движение, Ансельм Донадье обратил внимание, что незнакомец носил перчатки, сшитые из легкой бугристой материи. Он щелкнул хлыстом и крикнул: «Гей, Полька!» — отчего уши у клячи дрогнули.

Едва начав читать «Справочник ядов и наркотических веществ», Виктор каким-то шестым чувством понял, что ввязался в опасное дело. Он не мог объяснить себе, почему так упорно совал во все это нос. Хотел убедиться, что несправедливо подозревал своих близких? Увериться в невиновности Кэндзи? Или, может, им двигало желание блеснуть умом перед окружающими? Ведь ребенком он столько раз мечтал пробить несокрушимое безразличие отца!

Была страшная духота. Он приоткрыл окно.

Согнувшись над конторкой, с расстегнутым воротом и спутанными волосами, он пробегал глазами одну за другой медицинские статьи, довольно краткие, но вполне содержательные. Капюс заявил, что Жан Меренга умер мгновенно, как от паралича. Что за яд действует так стремительно? Он продолжал читать. Через полчаса он уже знал о многих отравляющих веществах — шпанской мушке, дигиталисе, мышьяке — но все они действовали медленно. Добравшись до статьи о стрихнине, он встрепенулся.

«Чилибуха — вьющееся растение, произрастающее в тропиках обоих полушарий. Индейцы, живущие на обширных территориях между реками Ориноко и Амазонкой, пропитывают его соком наконечники стрел. Его можно встретить в межтропических землях Азии, Кошиншина и на острове Ява. Аборигены обмакивают метательные дротики в яд анчар, который добывается из коры лиан стрихноса».

Яд анчар. Буквы плясали перед глазами. Он уже что-то об этом читал, даже переписывал для себя. Сняв с полки блокнот, пролистал, остановился на заметках из журнала «Вокруг света».

ПУТЕШЕСТВИЕ НА ОСТРОВ ЯВА

Джон Рескин Кавендиш, 1858—1859

Я был свидетелем смерти одного несчастного, павшего жертвой яда анчар. Сперва проявился ряд симптомов, характерных для отравления: тревога, возбуждение, дрожь, рвота. Потом он сильно выгнулся назад, челюсти плотно сжались, мускулы всех органов и грудной клетки напряглись. Лицо побагровело. Глаза бедняги, казалось, сейчас вылезут из орбит. Последовали три приступа удушья прежде чем…

Прервавшись на середине фразы, Виктор поспешно отложил книгу издательства «Ашетт».

Он вытер лицо платком, отбросил записную книжку. «Это не соответствует тому, что рассказывал Капюс. Анчар не подходит». Он снова принялся читать справочник.

Близкие к стрихносу свойства и у экстракта тикуны, или кураре, которая встречается в Парагвае и Венесуэле. Это зелье прибывает в Европу в глиняных горшках либо в калебасах. Это крепкая смолистая эссенция, коричнево-черноватым цветом напоминающая солодку, растворимая в дистиллированной воде и спирте. Подобно волчьему корню, малаборскому бобу и цикуте, кураре парализует функции двигательных нервов. Но если эти три яда вызывают спазмы, рвоту, судороги — то кураре действует безболезненно, и смерть наступает примерно через полчаса после впрыскивания яда.

В «Мастере кураре» Александр фон Гумбольдт приводит слова индейцев: «Изготавливаемый нами кураре превосходит все, что умеете создавать вы, сок этой травы убивает совершенно незаметно» (Путешествие в Центральную Америку).

— Кураре, — пробормотал Виктор.

Он был уверен, что нашел причину смерти Меренги, Патино, Кавендиша. Конечно, доказательств никаких. Только интуиция. Он снова, уже громко и вслух прочел страницу, и когда добрался до слов: «либо в глиняных горшках…», словно увидел тот самый индийский дворец. Битва за Севастополь. Растения. Сервант, заставленный горшочками, аккуратно закрытыми горшочками.

— Островский, Константин Островский… Я сказал ему: как можно любить опасные растения, а он возразил: «Все зависит… зависит от того, как их использовать, ведь по-настоящему опасен только человек…» Неужели он замешан во все это? Он ведь тоже был на башне…

У него в голове все спуталось. Ему нужно было лечь, подумать и решить, что делать дальше. Он закрыл справочник.

Всегда такой аккуратный, Виктор разбросал одежду по стульям и креслам как попало и тяжело рухнул на кровать в одних кальсонах, приложив ко лбу влажное полотенце, чтобы остановить начинавшийся приступ мигрени. Не в силах справиться с обстоятельствами, он отдался возраставшему чувству безразличия и, несомненно, заснул бы, не упади его взгляд на висевшую напротив акварель Констебля. Отчего нельзя сбежать в этот безмятежный пейзаж, подальше от этого одетого камнем и железом города, где его угораздило стать попасть в заколдованный круг! Он почувствовал жгучую тоску по этой изумрудно-зеленеющей деревне. Полотенце приятно холодило лоб. Успокоиться. Восстановить события с самого начала до встречи с Капюсом. Капюс… Он сказал нечто важное. Виктор изо всех сил старался вспомнить, но у него не получалось. Ему припомнилось рассуждение Кэндзи о человеческой памяти: «Наше сознание — как анфилада комнат, в которых мы раскладываем воспоминания. Некоторые всегда на виду, и там все разложено по этажеркам, а в других вещи свалены как попало, словно на пыльном чердаке. Если не можешь чего-нибудь вспомнить, воспользуйся внутренним зрением как лампой, обойди с нею все комнаты одну за другой, внимательно следи за лучом света, который направил внутрь самого себя. Тогда в конце концов доберешься до комнаты, где находится искомое воспоминание».

Виктор смежил веки и сосредоточился. Островский, горшочки на серванте — там кураре? Русский расписывался в «Золотой книге» — как и Патино, Кавендиш, Кэндзи и Таша. Из этих пятерых умерли двое. А что если Кэндзи и Таша знакомы, ведь Кэндзи купил те же духи, что и у Таша — «Бензой». Кроме того, он встречался с Островским и продал ему эстампы. Островский принимал у себя Таша. Таша… Какая связь между этими фактами, этими людьми, этими смертями, притом, что решительно ничего, кроме простой интуиции, не позволяет утверждать, что это были убийства? Мысли путались, и мигрень все-таки настигла его. Он простонал:

— Таша…

Приняв лекарство, немного полежал, ожидая, когда станет легче, потом нашел в себе силы встать за портретом Таша, после чего снова лег и, морщась, стал пристально разглядывать портрет. Отчего его так тянуло к этой женщине? Чем она лучше других? Симпатичная мордашка. Груди, круглые, налитые, как персики. Он вдруг словно увидел, как двумя росчерками карандаша она набросала изображение Билла Коди, превратив породистую лошадь в уморительную клячу. Вспомнив про клячу, он почувствовал, что напал на верный след! « Мой товарищ задыхался среди банды дикарей, а я невольно подмечал незначительные подробности: гравий и щебенку, подпорченную гриву детской лошади-качалки...» Слова Капюса, звучавшие в мозгу, вдруг озарили полузабытую сцену: рисунок, который он два дня назад заметил в блокноте Таша. Поезд, краснокожие, человек лежит на земле, корзины, трехногий стул, детская лошадь-качалка. Она видела, как умер старьевщик! Это не могло быть случайностью. Индейцы… Буффало Билл! Меренга хотел посмотреть на прибытие Буффало Билла, сказал Капюс. Таша тоже. Она пришла туда сама или ее направили из «Пасс-парту»? В таком случае ее рисунок должен быть опубликован. Надо посмотреть газету за 13-е и 14 мая.

Боль немного отпустила, и Виктор торопливо оделся. Уже уходя, заметил, что портрет остался лежать на постели. Он переставил его на комод, прислонив к часам, и, задержавшись на пороге, посмотрел на Таша со странной улыбкой. Она была поблизости, когда произошли все три несчастья. Но только ли это так его взволновало?

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Среда 29 июня, ближе к вечеру

Некий господин вполне определенной наружности, одетый соответствующим образом, прихрамывая, мерял шагами коридоры полицейской префектуры, как делал это изо дня в день. Несколько лет тому назад, когда он исполнял обязанности тайного агента службы безопасности, карманник из воровской шайки повредил ему ногу. Родом его занятий была слежка. Перейдя в бюро семейных расследований, Исидор Гувье пять лет изнывал там от скуки, а потом написал рапорт об отставке и стал частным сыщиком. И вот теперь Мариус Бонне убедил его принять участие в авантюрном проекте «Пасс-парту».

Исидор Гувье почти не общался с другими журналистами, находя их слишком циничными и самодовольными. Ничего примечательного в нем не было, и всех удивляло, как он ухитряется всегда и во всем проявить осведомленность. Разгадка была простой: всегда неторопливый, невозмутимый, проницательный, он неизменно оказывался в нужное время в нужном месте.

В тот день, 29 июня, он ходил по кабинетам, прикрывая нос клетчатым платком — его донимала сенная лихорадка, которой он страдал уже долгие годы. Прихрамывая и хлюпая носом, Исидор Гувье поджидал, когда из предпоследней двери в глубине коридора выйдет кучер фиакра по имени Ансельм Донадье.

Редакция «Пасс-парту» была закрыта. На двери висела написанная карандашом записка: «Исидор, мы будем у „Жана Нико“, приходи туда».

Огорченный, что не удалось просмотреть номера газет, Виктор без особого труда отыскал кафе, располагавшееся рядом с галереей Веро-Дода. На террасе за аперитивом сидели Мариус, Эдокси, Антонен Клюзель и Таша, а два типографских рабочих расположились на почтительном расстоянии.

— Виктор! — окликнул Мариус. — Выпей с нами!

— А по какому случаю? — осведомился тот, отсалютовав компании и долгим взглядом посмотрев на Таша.

— По случаю успеха наших статей «День на выставке с Брацца» и в честь нашего следующего гостя, Шарля Гарнье, архитектора павильона Истории человечества. Он только что подтвердил свое согласие. А эпиграфом мы возьмем один из его многочисленных каламбуров, который как нельзя лучше подойдет нашей газете:

Иногда и так бывает: Утка низенько летает, Да проворней отчего-то Птиц высокого полета!

«Фигаро» позубоскалит, Антонен Клюзель завтра начнет брать интервью, Таша пойдет с ним. Кстати, твоя хроника имеет большой успех, напишешь еще?

Виктор, только что сделавший заказ, нахмурился.

— У меня не было времени подумать об этом. Есть смутная мысль насчет романов, рассказывающих о преступлениях и убийцах. Как насчет этого?

Мариус удивленно воззрился на него.

— Вот уж не думал, что тебя интересует этот жанр литературы!

— Этот жанр литературы известен с незапамятных времен, вспомни историю Атридов, — отозвался Виктор, сверля взглядом Таша, которая почему-то опустила голову.

— Вы не находите, что в жизни слишком много насилия? Мало того, что войны, так еще и всякие гнусности, вроде этих трупов на выставке! — заметил Антонен Клюзель.

— Почему же? Такие события оживляют рутину, заставляя о многом поразмыслить, — заметила Эдокси с усмешкой.

— Дети мои, не забывайте, что на сей момент у нас нет ни малейшей уверенности в том, что речь идет об убийствах, анонимка вполне может оказаться выходкой сумасшедшего. В последнее время в префектуру полиции подобные письма приходят пачками. В Париже полным-полно ульев с дикими пчелами, особенно неподалеку от сахароперерабатывающих заводов. Мастерские, квартиры, сады просто кишат пчелами, префект даже запретил культивировать пчеловодство в центре столицы. Многие люди ужалены, и не раз. Известны случаи эпилепсии у маленьких детей, у взрослых отмечены приступы судорог, а бывает, что после укуса пропадает зрение и…

— Ты противоречишь сам себе, — заметил Антонен. — вот ты говоришь…

— О да, говорю и говорю, нужно уметь хорошо говорить, чтобы повысить тираж…

Мариус прервался, заметив кого-то на другой стороне тротуара. Запыхавшийся Гувье перешел улицу и направился к «Жану Нико».

— Новостей полна корзина! Приготовьте ваши перья: у нас на одного покойника больше! — Известие встретили восклицаниями, а довольный Гувье продолжил: — Его обнаружили после полудня, в фиакре, мертвехонького. Я подождал, пока из префектуры выйдет кучер фиакра, и тотчас подлетел к нему, допросил с пристрастием. Эксклюзивная беседа, с доказательствами от противного, есть от чего голове кругом пойти!

— Эдокси, карандаш, блокнот! Ты будешь записывать! Кто убитый? — спросил Мариус.

Высморкавшись, Гувье посмотрел в свои записки. Раздраженный Антонен поглядывал на него, барабаня пальцами по краю стола.

— Островский Константин, русский, большое состояние, очень большое…

Виктор поперхнулся вермутом. Убит! Это невероятно. Из подозреваемого Островский внезапно превратился в жертву. Его, Виктора, гипотеза рухнула. Придется возвращаться к исходной точке. Он незаметно скосил взгляд в сторону Таша. Ее руки нервно теребили тесемку папки с рисунками, а пальцы дрожали. Гувье неторопливо продолжал расшифровывать листки с записями.

— Известен среди торговцев произведениями искусства. На первый взгляд — сердечный приступ. Некоторое сходство с предыдущими смертями, но помимо этого на сей раз есть подозреваемый. Кучер, который долго простоял в ожидании клиентов на площади Мобер, вез одного до парка Монсо. Там к ним присоединился этот самый Островский, просил довезти его к магазинам у Лувра. Первый пассажир сошел, а кучер ехал до Марсова поля, где вход на выставку со стороны набережной Пасси. Цену они оговорили заранее. Кучера зовут Ансельм Донадье. Шестьдесят пять лет. Живет в Иври.

Виктор не спускал глаз с Таша. Она продолжала нервно завязывать и развязывать папку с рисунками.

— Островский — это вы как написали? — спросила Эдокси, заглядывая ей через плечо.

— Как произносится, с «ий» на конце.

— А что говорит полиция?

— Склоняется к «пчелиной» версии. Мой человек на связи, он передал мне весточку. Никакой информации для прессы, никаких заявлений, все на уши встали. Но, по словам моего информатора, серьезного следа у них нет, так остается только тянуть время.

Закончив говорить, Гувье громко чихнул.

— Не сойти мне с этого места, если это не убийства! — заключил Антонен. — И Лекашер это знает, не забывайте, он ведь сторонник метода Горона.

Виктор, приготовившийся было сделать глоток из бокала, переспросил:

— Горона?

— Это шеф отдела безопасности. Когда Париж, просыпаясь утром, слышит новости о чьей-то подозрительной кончине, виновника следует предъявить обществу немедля. Через пять дней, 4 июля, на молу Гренель будут устанавливать уменьшенную копию статуи Свободы, подаренную городу Парижу бывшей американской колонией в знак дружбы. Было бы весьма неприятно испортить такой исторический момент, вспомните: Джон Кавендиш был гражданином Соединенных Штатов, а значит, об этом деле все будут хранить молчание. Полицейские тем временем проведут ускоренное расследование и преподнесут газетам очередную утку. Лекашер снова обвинит во всем пчел, — помилуйте, пчел! — но я-то ни минуты не сомневаюсь: это убийства.

— Без видимых признаков? — удивился Виктор.

— Легче легкого отравить с помощью шприца или иголки, если умело ими воспользоваться! — проворчал Гувье. — Вспомни, Антонен, какую историю ты сам рассказал нам в прошлом году.

— Что за история?

— Про ту испанку.

— Но при чем тут Испания?

Снова высморкавшись, Гувье сделал глоток пива.

— Это случилось пятьдесят лет назад в Севилье. Женщину звали Каталина, она была влюблена в прекрасного идальго, который ее отверг. В ней взыграла жаркая кровь, и она всадила ему в руку свою шпильку от шляпки, пропитав кончик ядовитым веществом, полагаю, это была белая чемерица.

— Он умер?

— Она уколола его сквозь манжету, складки ткани впитали часть яда, и этот парень счастливо отделался, правда не один день пролежал в коме.

Мариус хохотнул.

— «Спящий красавец», современная версия старой сказки!

— Ну, называй как хочешь. Наши-то жертвы не такие везучие, им уже не светит встретить Новый год!

— Готовим специальный выпуск! — вскричал Мариус. — Мы сможем все распродать во время театральных разъездов! Вперед, скорее, все за работу!

Типографские рабочие поднялись и ушли. Мариус забрал из рук Эдокси блокнот и принялся сочинять статью. Гувье флегматично развернул еще один клочок бумаги.

— Тут записано все, что рассказал кучер. Лица первого клиента он не видел: солнце светило прямо в глаза. Он принял его за англичанина: широкополая шляпа, крылатка, перчатки. Его это удивило, в такую-то жару.

— И это все?

— Англичанин ни слова не произнес, адрес был написан на листочке. Вот теперь все.

— Мне тоже известно кое-что любопытное, — задумчиво произнес Виктор. — В прошлом месяце одна клиентка рассказала, что кого-то укусила пчела, помнится, какого-то старьевщика, и он от этого умер. Но его приятель, который был с ним в тот самый момент, клянется, что его друг был отравлен, причем отнюдь не ядом насекомого.

— Кто? Где? — спросил Антонен.

— Этого я не знаю. В тот момент я не придал этому значения.

Виктор следил за реакцией Таша. Она сидела, согнувшись, положив локти на стол и уперев в них подбородок.

— Знаю, — процедил Гувье. — Это было в тот день, когда прибыл Буффало Билл.

Мариус медленно поднял голову.

— Вы о чем? Я тут пытаюсь сосредоточиться, не расслышал.

— Ничего особенного, — продолжал Гувье. — Как и положено, я провел маленькое расследование: тот, на вокзале, был очень, очень болен. Сердце. Смертельная болезнь. Провел десять лет в Новой Каледонии, бывший коммунар. Я беседовал с врачом, который его наблюдал.

— Все, я закончил! — объявил Мариус. — Как вам «шапка» «Преступление в фиакре»?

— Неплохо! — согласился Антонен, пробегая статью глазами. — Но вы сами сказали, что доказательств нет, так что я советовал бы выбрать более нейтральную интонацию, а то как бы эти фразы, хлесткие, как удары кнутом, не обратились потом против нас.

— Э, да ведь я только изложил факты, не больше. За работу!

Отодвинув стулья, все быстро встали. Сидеть осталась только Таша.

— Что с тобой? — осведомился у нее Мариус.

— Должно быть, солнце… у меня… немножко кружится голова, я вас через пять минут догоню.

— Нет проблем: иди домой и отдохни, завтра на выставке ты будешь нужна до зарезу. В сегодняшнем вечернем выпуске я могу обойтись без иллюстраций, а в следующий номер ты нам что-нибудь изобразишь. Ох уж эти дамские шляпки с цветочками: красивое украшение, а защиты от солнца никакой!

Пока Таша удалялась, Виктор откланялся.

— Пройдись по всем романам, где трупы, кровь и жуть, но только поскорее напиши! — уходя, крикнул ему Мариус.

Где она сейчас? Вон, стоит у булочной. Вначале он хотел пойти за ней, но потом понял, что лучше побыть одному, обдумать новую информацию.

Виктор не торопясь спустился к улице Риволи, прошел вдоль магазинов у Лувра, приглашавших на распродажу уцененных товаров. Тротуары были заполнены людьми. Из-за витрины магазина дорожных вещей на зевак немигающим взглядом смотрел мужской манекен в пробковом шлеме.

Виктор уступил дорогу группе людей-бутербродов с рекламными плакатами на груди и на спине. Он машинально прочел:

ГРАНД-РЕВЮ ПАРИЖ

И САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Дважды в месяц, 10 и 25 числа

Руководители: Арсен Уссэ

и Арман Сильвестр

Санкт-Петербург. Вместо манекена перед его взглядом вдруг возникло жирное самодовольное лицо. На него насмешливо поглядывал Константин Островский. Занятно… У Островского была встреча с убийцей. Они были ему знакомы? Сообщники? И этот сообщник устранил Островского, потому что тот слишком много знали становился опасен? Надо обдумать. А что в тех маленьких горшочках, на серванте? Кураре? «Я чувствую, что в этом что-то есть… Но где доказательства? Полиции нужны будут подробности. Полиция! Как там бишь его, этого инспектора?.. Лекашер? Лекашер взял след, уж он-то установит связь между подписями в „Золотой книге“, докопается до Кэндзи, Таша… и до меня! Я оставлял Островскому свою визитную карточку».

В висках стучало, лоб горел. Виктор перешел через дорогу, вошел в сад Тюильри и упал на скамейку. Надо взять паузу, прийти в себя. Да разве в этом есть какой-то смысл? Кому придет в голову подозревать книгопродавца в сообщничестве с коллекционером?

Он потер затылок. Воображение работало на полную катушку. Кэндзи замешан в этом, и Таша тоже. Такие убийства с легкостью могла совершить женщина, тому свидетельство история испанки, о которой говорил Гувье. Простая шляпная булавка!

Легко уколоть жертву в толпе, стоит лишь спровоцировать давку. Вдруг тетя сказала «ай…»Такими словами описала случившееся племянница Эжени Патино… И еще малышка добавила: «Кто-то упал на нее, это было смешно».

Кто-то. Мужчина или женщина?

Вернуться на авеню Пеплие.

Остановившись у входа в книжный магазин, Кэндзи не спешил заходить внутрь. Сквозь стеклянную дверь он некоторое время наблюдал, как Жозефа осаждают три покупателя. Наконец войдя в магазин, Кэндзи послал ему приветственный жест.

— Где мсье Легри?

— Понятия не имею, я не ясновидящий, он приходит, уходит, а то трясется, будто у него Виттова пляска, — унылым тоном отвечал Жозеф.

— Завтракать приходил?

— Он ненавидит есть рагу летом, и я могу его понять. Вначале заперся в подсобке, потом поднялся к себе, а может, опять спустился… Я на пять минут отлучался к матушке за яблоками. Мсье Мори, поговорите с ним, не могу же я все делать один, у меня не сто рук.

— А утром, перед открытием, вы его видели?

— Нет, если уж он задумал незаметно смыться, то уходит по внутренней лестнице, знаю я эту уловку. Но вы-то не бросайте меня одного, хорошо?

— Я вернусь, займитесь пока покупателями, — сказал Кэндзи, поднимаясь по ступенькам.

Он прошел по коридору, разделявшему две квартирки, до самой двери, ведущей на лестничную клетку. Разумеется, Виктор по обыкновению просто захлопнул дверь, не заперев на ключ. Кэндзи закрыл ее на оба засова и вошел к Виктору. В спальне царил беспорядок. Шторы наполовину раздернуты, кровать не застлана, одежда раскидана по всей комнате. Он заметил разноцветный прямоугольник, прислоненный к часам под глобусом, написанную маслом рыжую девицу «ню», и сразу с неудовольствием понял, кто это. Кэндзи уже готов был уйти, как вдруг его взгляд упал на бюро. Цилиндр был открыт. Рядом с корзиной, полной неразобранной почты, он заметил лежащий на словаре голубой конверт, надписанный: Фотографии, сделанные 24 июня на выставке колониальных товаров. Кэндзи протянул руку, задев рукавом темный предмет, и тот полетел на ковер. Это была тетрадь для записи заказов. На первой странице он прочел: « R.D.V. J.C. 24-6 12.30 Гранд-Отель, № 312», после чего, по пунктам, следовали вопросы. Кэндзи придвинул кресло и сел.

Был уже пятый час, когда Виктор позвонил у решетчатых ворот дома Нантей. Открыть вышла толстая баба с бледным лицом, в которой он узнал Луизу Вернь.

— Опять вы! Это же надо, выкопать христианина из-под земли и искромсать на кусочки! Кабы я знала, за какую грязную работу вам платят!

— Ничего не понимаю! О чем вы?

— Так вы там служите или нет?

— Где?

— В полиции, где! Будь вы полицейским, вы бы прекрасно знали о вскрытии!

Она подалась назад, смерив его взглядом с головы до ног.

— Ах, это! Подумаешь, вскрытие! — огрызнулся он. — Я-то думал, вы намекаете на новое убийство!

— Почему? Что, еще?!

— Как же это я… официально я не имею права разглашать… сами понимаете… служба…

— Как, прямо на заупокойной службе! О-хо-хо, ни к чему теперь нет почтения! Убить в церкви!

— О-о… не кричите так громко. Мне бы на минутку встретиться с мадемуазель Розой.

— Как бы не так! Она уволилась, заявив, что минуты не останется там, куда привозят мертвецов с кладбища, чтобы копаться у них в кишках! Тогда семья Нантей выпросила у Ле Масонов на несколько дней меня, бедненькую, пока они другую гувернантку ищут, и я согласилась. Мадам де Нантей заперлась у себя в спальне и никого не принимает.

— В таком случае… можно ли мне повидать ее дочь?

— Кого? Мари-Амели?

— Ее.

— Да вы это… время зря теряете. Допрашивать такую крошку…

— Мне нужно поговорить с ней пять минут, можете послушать и вы.

Луиза Вернь поспешно отправилась звать Мари-Амели, которая тут же явилась — щеки у нее были измазаны вареньем, а в руках она держала тартинку.

— Я вам в прошлый раз все рассказала!

— Да, мне важно уточнить только одну деталь. Вы сказали, что в тот момент, когда тетя была укушена пчелой, на нее кто-то упал, и это вас рассмешило.

— Ничего удивительного, малышка из таких! — ввернула Луиза Вернь.

— Это очень важно, подумайте, прежде чем ответить. Упал господин или дама?

Мари-Амели нахмурила бровки. На ее тартинку хотела сесть мошка, но она махнула рукой.

— Да не знаю я… Думаю, господин… Точно, это был господин! Можно я пойду?

Она побежала обратно в дом. Луиза Вернь покачала головой.

— Так я и думала, Эжени на вид была такая ханжа, а как мужиков-то окручивала!

Виктор торжествовал: если малышка не врала, если Патино толкнул мужчина, Таша ни в чем не виновата… Он с облегчением вздохнул, не подумав, что в этом случае подозреваемым номер один вновь становится Кэндзи.

Едва зайдя в магазин, он понял, что попал в западню. Три человека вскинули на него взгляды. Жозеф, перевязывавший стопку книг, стоя на стремянке, послал ему смущенную полуулыбку-полугримасу. Кэндзи, сидевший за конторкой с неизменной ручкой в руке, расправил плечи, а белокурая дама, присевшая на огромный дорожный сундук, стремительно вскочила.

— Одетта! — прошептал он потрясенно.

— Утенок, ты обещал мне…

Кэндзи не дал ей договорить.

— Итак, и на этой распродаже вы тоже увлеклись делом, и тоже успешно?

— Да, но на сей раз не без проблем, потому я и вернулся, — ловко увильнул Виктор от дальнейших объяснений.

— Утенок, распродажа или что еще, но ведь ты должен был отвезти меня на вокзал, вот я и зашла. Я так на поезд опоздаю, в Ульгат. Ты забыл?

Возмущенная Одетта принялась ходить вокруг дорожного сундука, тыкая в него зонтиком, словно вымещала на нем злость на Виктора.

— Ничего я не забыл, все прекрасно помню! У нас полно времени, — отозвался тот спокойно, взглянув на часы. — Жозеф поймает нам фиакр.

Не помня себя от счастья, что грозы удалось избежать, Жожо бросил недовязанную стопку и выскочил вон.

— Где мне тут можно носик попудрить? — спросила Одетта. — Твой китаец даже воды мне не предложил, — добавила она ему тихонько.

— Поднимись наверх, потом налево, комната в глубине.

Кэндзи дождался, пока она, ворча что-то себе под нос, поднимется по узкой лестнице, и сказал:

— На редкость неприятная особа! Двух покупателей спугнула. Отвезите ее, убедитесь, что она села в поезд, было бы жаль лишить нормандские берега такой очаровательной гостьи…

— Ох, не любите вы ее, — подавляя улыбку, констатировал Виктор.

— Это, кажется, взаимно. У меня непредвиденные обстоятельства, меня не будет.

— Куда это вы?

— В Лондон, на два дня. Еду сегодня вечером.

Виктор на несколько секунд лишился речи.

— Да что ж вам там понадобилось, в Лондоне?

— Личные дела. У вас они тоже есть, — с иронией парировал он, мотнув головой в сторону верхнего этажа. — А у меня вот — свои.

— Надеюсь, ничего не случилось?

— Отнюдь нет, с чего вы взяли?

— Просто подумал… С некоторых пор вы какой-то озабоченный.

— Раз уж вы это заметили, я вам скажу, что меня беспокоит: вы.

— Я?!

— Вас никогда нет на месте, нас с Жозефом на все не хватает. Такое впечатление, что книготорговля перестала вас интересовать.

— Напротив, библиотеки-то я всегда ценил по достоинству, как и вы…

Виктор подумал: вот ведь, ссоримся, как пожилая супружеская пара. Вошел Жозеф, крикнул:

— Мадам, ваша карета!

По лестнице прошелестело платье Одетты. Кучер взвалил на плечо ее сундук. Виктор хотел пожать руку Кэндзи, однако тот уже снова уселся за конторку, сказав Жозефу:

— Займитесь сейчас же доставкой, я закрою сам.

Бросившись Виктору на шею, Одетта не отпускала его до тех пор, пока они не уселись в фиакр.

— Утенок, ты правда про меня не забыл?

— Ну разумеется, ведь к твоему отъезду я готовлюсь загодя.

— Это ты не просто, чтобы сказать мне приятное?

Он рассеянно прикоснулся губами к ее виску, думая о том, зачем Кэндзи понадобилось так спешно отправляться в Лондон.

Спрятавшись под навесом парадного, на удаляющийся к Сене фиакр долгим мечтательным взглядом смотрела Таша. Она стояла, пока фиакр не скрылся из виду, а потом пошла вверх по улице к магазину «Эльзевир». Кэндзи как раз закрывал на щеколды наружные деревянные ставни. Оба застыли, неподвижно глядя друг на друга сквозь витрину.

Нацепив на лицо трагическую мину и насвистывая «Песнь разлуки», Виктор смотрел на огорченное личико, выглядывавшее из-за портьеры вагонного окна, и читал по губам прощальное: «Когда же ты приедешь, утенок?», заглушаемое ревом локомотива. Потом все исчезло в клубах пара. Нормандия не понесла ущерба: Одетта уехала в Ульгат.

На загроможденном багажом перроне он остановил продавца газет и купил специальный выпуск «Пасс-парту». На первой странице красовался крупный заголовок: «Преступление в фиакре».

Виктор прочел статью на ходу. Когда он выходил с вокзала Сен-Лазар, уже зажглись уличные фонари. Он решил дойти до Таша пешком.

На вокзале гудела шумная и суетливая толпа. Носильщики в униформе «Северных железных дорог» сновали между готовившимися к отправке поездами дальнего следования и фиакрами, останавливавшимися на площади Дуэ. Прислонясь к стене рядом с окошком справочного бюро, Кэндзи развернул специальный выпуск «Пасс-парту»:

ПРЕСТУПЛЕНИЕ В ФИАКРЕ

Пчелы-убийцы выбирают следующую жертву

Хорошо известный в кругах торговцев предметами искусства коллекционер господин Константин Островский скончался в фиакре в паре сотен метров от Эйфелевой башни.

Статья напоминала, что за прошедшую неделю такая же внезапная смерть настигла еще двух человек. Полиция отказалась делать какие бы то ни было заявления. Ниже был напечатан рассказ кучера, обнаружившего труп.

Кэндзи не стал читать дальше, он открыл портфель и сунул туда газету. Служащий в фуражке с галуном, на котором красовалась надпись золотыми буквами: «Переводчик», поинтересовался, нет ли в нем нужды. Кэндзи вначале покачал головой, потом вдруг передумал и что-то ему шепнул, сунув чаевые. Служащий удалился, а через несколько минут вернулся с какой-то бумагой в руке. Кэндзи положил ее в карман, взглянул на часы: 22.15. Он с трудом пробился к окошку телеграфиста и написал на бланке телеграммы:

Непредвиденные обстоятельства. Приеду ближайшей неделе. Love, Кэндзи. Мисс Айрис Эббот care of Mrs. Dawson, 18 Чаринг-Кросс, Лондон.

Он протянул написанный текст телеграфисту, прибавив «срочно», расплатился, вышел с вокзала и направился на бульвар Денэн, к отелю «Северных железных дорог».

При входе он предъявил принесенную ему переводчиком бумагу.

— Номер мне забронирован, — сказал он.

Консьержка, сухонькая женщина с острой мордочкой, вцепилась в него, выскочив на порог своей каморки.

— Эге, кудай-то в такой поздний час? Я тут за все отвечаю, должна знать, кто приходит и уходит!

Виктор помчался вверх, перепрыгивая через ступеньки. Добежав до шестого этажа, зачем-то посмотрел вниз. Там царила непроглядная тьма, в коридорчике тоже.

Она была там, за четвертой дверью направо, их разделяла только стена. Он прислушался: тишина. Нет, кажется, босые ноги быстро пробежали по паркету. Он ждал, лелея в сердце надежду. Она подошла открыть задвижку, сейчас он потребует, чтобы, глядя ему в глаза, она ответила, да или нет… но что если в эту минуту она не одна? У него перехватило дыхание, и он стоял на дверном коврике, жалко ловя ртом воздух. «Лучше мне уйти, иначе я могу потерять голову. Она еще не вернулась домой, да, похоже, что так». Эта мысль его успокоила. Он неловко зацепился за перила и выругался. И дверь внезапно распахнулась. Сноп света ослепил его.

— Мсье Легри? Вы? Вот это да…

Женщина была из плоти и крови, совсем, совсем близко… Он видел ее так отчетливо. Она была в ночной рубашке со стоячим воротником, плотно облегавшей тело. Смутившись, он сказал:

— Таша… Я беспокоился… Вы сегодня так быстро ушли из кафе, вы… Вы не заболели?

— Просто устала. Я работаю по четырнадцать часов в сутки.

— Вы замерзнете.

— Да ведь стоит адская жара!

— У вас каменный пол…

— Проходите же.

Опустив глаза, он увидел ее лодыжки. Он сделал резкий шаг вперед, она отскочила.

— Нет! — выдохнула она.

Он замер. Догадывалась ли она, чего ему стоило побороть желание дотронуться до нее? Она прошла мимо керосиновой лампы, стоявшей на столе. Не больше секунды, но он ясно увидел сквозь легкую ткань все округлости ее тела.

— Да это вы больны! — вскрикнула она, отступая в глубину комнаты.

Он вновь подошел к ней, так близко, что чувствовал запах ее кожи.

— Вы знали его! Вы сами мне говорили, — прошептал он.

— Кого?

— Человека, которого нашли мертвым в фиакре. Островского.

Ее лицо тревожно дрогнуло.

— Я с ним много раз встречалась, ну и что? Вы ведь тоже его знали, не далее как вчера вечером вы виделись с ним у Вольпини!

— Просто встречались? Вы уверены?

— Да как вы смеете?!

Он двумя пальцами взял ее за подбородок, силой заставив поднять голову.

— Когда вы встречались с ним в последний раз?

Она резко высвободилась.

— Два дня назад я приходила к нему отдать работу, которую он мне заказывал. Эскизы краснокожих. К чему эти вопросы, вы что, полицейский осведомитель?

— Его смерть подозрительна, рано или поздно полиция захочет узнать, какого рода отношения вас с ним связывали. Вы были на вокзале Батиньоль в день, когда приехал Буффало Билл!

Она в замешательстве скрестила руки на груди.

— Какого рода отношения? Вы думаете, существует связь между всем этим и тем, что случилось на выставке? И поэтому так разговорились в кафе?

— Вы были в Батиньоле?

— Да, меня послал Мариус с редакционным заданием.

— Хорошо хоть не Островский!

— Вы переходите границы!

Пропустив это мимо ушей, он толкнул дверь, и она захлопнулась. А может, она ломает комедию? В ее ответах слишком много горячности, и говорит она почему-то неуверенно.

— А смерть этого старьевщика вы видели сами?

— Нет. Видела, как он упал, и подумала, что его сразила болезнь, мне хватило времени сделать с него эскиз до прихода жандармов. Там началась давка, и я ушла. Мне не нравятся такие зрелища!

Возмущенная, она смотрела на него с недоверием. До нее наконец дошло.

— Черт подери, вы, никак, подозреваете меня! Уж не хотите ли вы обвинить меня в убийстве этих несчастных? Объяснил же вам Гувье, тряпичник был болен сердцем. Кто вам вбил все это в голову? Клюзель?

— Обошлось и без него, — проворчал он, отворачиваясь, чтобы не расчувствоваться. — Я просто все сопоставил. Вы были на башне в тот день, когда умерла Эжени Патино.

— И по этой причине я виновата в ее смерти? Сколько еще людей было там в те минуты, вся редакция журнала, ваш друг японец, да и вы сами… Вы правда думаете, что я могу причинить кому-то зло? Вы совсем не уважаете меня?

— Напротив! Я очень… уважаю вас и хочу вас защитить.

— От чего? От кого?

— Вы знали Островского. И потом… я видел вас на эспланаде Инвалидов за несколько мгновений до смерти Кавендиша.

— Вы за мной шпионили!

— Уверяю вас, это вышло случайно…

Разве мог он признаться, что в тот день пришел туда в надежде встретить ее на колониальной выставке.

— Уходите, я устала!

— Те дорогие духи, которые я видел у вас позавчера, их подарил Островский?

— А хоть бы и так, вам какое дело? Я свободна, встречаюсь, с кем хочу! — крикнула она, пытаясь обойти его. — Тот флакон — пробный образец. В прошлом месяце я нарисовала этикетки по заказу парфюмера. А теперь убирайтесь, я больше никогда не хочу вас видеть!

Она быстро вытерла заблестевшие от слез глаза. Завладев этой маленькой дрожащей рукой, он поднес ее к губам.

— Таша, прошу вас… простите меня, — сказал он, целуя ее руку. — Я хотел убедиться… все это так непросто…

Она сделала слабую попытку высвободиться.

— Непросто, потому что сами вы непросты, — выговорила она сдавленным голосом.

Он привлек ее к себе, зарылся лицом в ее волосы, глубоко вдыхая их запах. Когда его губы коснулись ее губ, она отшатнулась, но не уклонилась от поцелуя. Он целовал ее лоб, нос, шею и чувствовал, что она сдается. Кровь бешено стучала в висках, он крепко обнял ее, его руки гладили нежную спину, которая все больше обмякала. Щеки ее покраснели, она отодвинулась, приподнялась на цыпочки и, глядя ему в глаза, сбросила с его плеч редингот, а потом взяла за руки и положила их себе на бедра.

Он страстно прижал ее к себе, подхватил и понес на кровать. Ложась рядом, развязал пояс на ночной рубашке. Она приподнялась, чтобы лучше рассмотреть его в мерцающем свете лампы, принялась расстегивать ему пуговицы, прерывисто дыша.

— Ну же, — шепнула она.

Он стал целовать ее горло, ласкать груди, потом спустился к горячему низу живота. Их обнаженные тела слились воедино…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Четверг 30 июня, утро

Кэндзи потянулся. Спать было неудобно, и тело затекло. Ванну тут не примешь, а этого так не хватало. Гостиничный номер с обоями в цветочек и стандартной мебелью был чистеньким, но без комфорта. Он долго смотрел в зеркало, словно ища в нем каких-то объяснений, но видел лишь свое осунувшееся лицо. Слишком мягкая кровать, шум бульвара Денэн, шаги постояльцев и служащих так и не дали ему по-настоящему заснуть. Зато у него было время поразмыслить обо всем, что случилось. Теперь он должен был хладнокровно составить план дальнейших действий.

Кэндзи подвинул стол к окну, взял папку с бумагами и вынул из нее три фотоснимка, которые накануне забрал из комнаты Виктора. Поправив очки, внимательно рассмотрел снимки, долго вглядываясь в каждую деталь. Потом принялся ходить из угла в угол, взвешивая все за и против. В его распоряжении было совсем немного, всего лишь впечатление. Кэндзи налил чашечку чая и перечитал статью в «Пасс-парту», где излагались обстоятельства смерти Островского. Да, впечатление. Но теперь ему было понятно, что оно многое объясняло. Когда он надел пиджак, у него созрело решение. Действовать, будучи не вполне уверенным, все же лучше, чем прозябать в сомнениях.

Завернутый в простыню и свесивший ногу с кровати Виктор дремал, когда внезапно очень близко раздался голос, исполнявший арию Мефистофеля из оперы Гуно «Фауст»: «Сатана там правит бал…» Буркнув что-то себе под нос, Виктор перевернулся на другой бок. Баритон горланил все ближе и ближе. Вот уже голос звучал чуть ли не над самым ухом. Виктор приподнялся, приоткрыв глаз, — и его ослепил свет из слухового окошка. Зачем Мефистофелю так упорно взывать к золотому тельцу? Еще во власти сна, он повалился на подушку. А голос уже заполнял собой всю комнату: «Этот идол золотой волю неба презирает, насмехаясь, изменяет он небес закон святой». Вот откуда он звучит — из фаянсовой кастрюльки, прикрытой пачкой сделанных углем эскизов. Таша! Ее это тоже разбудило? Место рядом с ним было еще теплым, пропитанным ее запахом. Нет, ночное приключение ему не приснилось. Его охватило ликование, какое он испытывал только ребенком, когда пансионат в Ричмонде закрывался на все лето.

Виктор перевернулся на живот и уткнулся головой в подушку.

— «Бензой», — прошептал он.

Как называлась туалетная вода Одетты? «Гелиотроп»? Одетта, уехавшая только вчера и уже растаявшая как тень. Он решил навсегда о ней позабыть. Приподнявшись на локте, он с трудом разглядел циферблат: 8.15. Там же, на столике лежала записка от Таша.

Дорогой Виктор,

Мир принадлежит тем, кто рано встает, а значит, он — мой! Буду счастлива видеть тебя в любое время. Сегодня вечером, в восемь, здесь. Кофе есть. Уходя, положи ключ под дверной коврик.

Таша

За стенкой, обклеенной чудовищными коричневыми обоями, Шарль Гуно уступил место Россини, а «Фауст» — «Севильскому цирюльнику». Раздосадованный обращением «дорогой Виктор» — после такой-то ночи! — он сел на край постели. Его нижнее белье висело на мольберте с неоконченным полотном: крыша, кровельный желоб, небо, нарисованное в стиле гризайль. Не отрывая взгляда от картины, он наклонился поднять носки. Кое-что показалось ему странным. Откуда эти маленькие темные точки, внизу, вверху? Он впился взглядом в полотно. Точки оказались с утолщением посередке, двух цветов — черного и желтого — и к тому же с крылышками. Пчелы. Это надо было понимать как послание? Озадаченный, он решил обдумать это подозрительное обстоятельство, пытаясь попасть ногами в кальсоны.

Пройдя в чулан, служивший кухней, он не сумел зажечь газ, не нашел сахара в груде горшков и горшочков на этажерке и в конце концов выпил чашку холодного горького кофе.

Свою рубашку он раскопал под столом, рядом с кирпичом, подпиравшим хромую ножку. На покрытом пылью полу валялись хлебные крошки. Таша не рождена быть хозяйкой, подумал он, потягиваясь. Прямо на него смотрело изображение мужчины, охваченного ужасной тоской, репродукция была прикноплена возле ниши с книгами. Видимо, рисунок Гранвиля, он узнал его манеру, кажется, что-то такое видел в старом номере «Живописного журнала». Стая ночных птиц, летавших вокруг головы этого персонажа, очень напоминала крылатых существ, столь любимых Гойей. Он почувствовал укол стыда, что так и не принес Таша «Капричос».

Из-за стен вдруг прорвался голос Данило Дуковича.

Уж как на Руси царю Борису слава! Слава! Слава!

После паузы:

Уж как на Руси царю Борису слава! Слава, слава царю Борису!

Серба приняли в труппу Оперы? Он празднует победу?

Уж как на Руси царю Борису слава! Слава, слава царю Борису! Многая лета!

Ну, а ты, Фигаро, — прощай, заключил Виктор. Настроение было прекрасное. Панталоны. Куда она подевала его панталоны? Да вот же, на багажной корзине, вместе с галстуком и рединготом. Он надел башмаки и завязал шнурки. Русские слова, пропетые Данило, осели в памяти и смутно тревожили его. Виктор надел редингот, уже готовясь выступить в поход. Хлопнула дверь, это покинул свой терем царь Борис. Что-то в памяти смутно шевелилось, какое-то недавно услышанное имя… Чье? Он уже почти выходил, когда заметил, что забыл надеть галстук. Ну и ну, голова садовая.

Закрыв дверь на ключ, положил его под дверной коврик. Таша. Вечером он опять ее увидит! Виктору тоже хотелось петь, но он ведь был не у себя дома, к тому же у него напрочь отсутствовал слух. Надо будет купить цветов, шоколада, мятных пастилок, чая… Может, еще и цветов…

Съехав по перилам и вылетев во двор, он оказался в эпицентре только что разгоревшегося скандала. Бородатый великан Данило Дукович и маленькая Хельга Беккер, разрумянившаяся, с горящими глазами, в своих широких коротких штанах, осыпали друг друга изысканными ругательствами.

— Шакалиха! — возмущался серб.

— Разбойник! — вопила в ответ немочка.

Виктор помахал им на ходу. Они на миг умолкли, смерив его взглядом, и опять взялись за свое.

— Стервятница!

— Лежебока!

Виктор вышел на улицу Клиши, быстро прошел мимо магазина с вывеской «Матерям, одевающим детей своих в голубое и белое». Заинтригованный, он вернулся, приоткрыл дверь магазина и весело крикнул:

— А куда ж деваться Красной Шапочке?!

Громко расхохотавшись собственной шутке, Виктор пошел дальше. Большие витрины кондитерской Прево, располагавшейся неподалеку, привлекли его внимание, и он не отказал себе в удовольствии съесть орден Почетного легиона, приготовленный из пралине.

По склону вниз, подскакивая на маленьких железных колесиках, съехал экспресс «Батиньоль — Клиши — Одеон». Остановка была безлюдна. Водитель уже хотел было промчаться не останавливаясь, как вдруг увидел человека, который махал ему, держа в руке шоколадную Эйфелеву башню.

Кэндзи, задрав голову, посмотрел на памятник, воздвигнутый тут месяц назад. Спиной к далекому Нотр-Дам-де-Пари на монументальном пьедестале над площадью Мобер возвышался писатель-печатник Этьен Доле, в рейтузах и коротких штанах-пуфах. Кэндзи заговорщицки подмигнул коллеге, который за свои философские воззрения в 1546 году был признан еретиком, повешен, а затем сожжен в двух шагах от нынешнего бульвара Сен-Жермен, на том месте, где теперь стояла дюжина фиакров. Поджидая клиентов в тени деревьев, кучеры обсуждали возвращение из изгнания генерала Буланже. Кэндзи подошел к ним, держа в руке «Пасс-парту».

— Здравствуйте, господа, мне нужен мсье Ансельм Донадье.

— А он на «Гильотине», рассказывает свои похождения всем, кто попросит, а еще лучше — кто стаканчиком угостит. Вот ведь кому везет! Со мной такого ни в жисть не случилось бы! — ответил кучер с багрово-красной рожей.

— На гильотине?

— Ну, в «Красном замке», если вам так больше нравится, на улице Галанд.

Улыбнувшись, Кэндзи приподнял шляпу:

— Эге-гей, господа, осторожнее на поворотах, а то налетите на ухаб!

Кучеры во все горло расхохотались.

Не обратив никакого внимания на мрачный вид Жозефа, Виктор прошмыгнул в подсобку, чтобы положить в холодок полурастаявшую башню. Потом с улыбкой обратился к нему.

— Все, теперь никуда больше не уйду! Что это вы, Жозеф, смотрите на меня, закатив глаза, точно рыба на прилавке? Это всего лишь шоколад, — сказал он, показывая ему свои липкие руки.

— Все бы хорошо, знай я хотя бы, где вас искать, мсье Легри, теперь, когда вы знамениты.

— Знаменит? Вы о чем?

— А вы разве не знаете? Да люди же пишут вам прямо в редакцию газеты… Вот письмо, сегодня утром курьер принес. Примите поздравления!

Виктор взглянул на конверт, протянутый Жозефом.

Господину Виктору Легри

Журналисту «Пасс-парту»

Улица Круа-де-Пти-Шамп

— Суньте мне в карман, прочту, когда вымою руки.

Он направился к винтовой лестнице.

— Мсье Легри, уж теперь-то, когда вы — полноправный член редакции, наверняка вам стали известны детали тех смертей на выставке. Скажите, тот русский, в фиакре, он умер из-за того же или нет?

— Как сказал бы мсье Мори, смерть одинакова для всех, как для людей, так и для червей!

— И на том спасибо! — буркнул Жозеф.

На кухне растрепанная Жермена процеживала содержимое кастрюли с помощью деревянной ложечки. Принюхавшись, Виктор уловил аромат перепелов в коньячном соусе. Собирался было попенять кухарке за неуместность горячих блюд в соусе в жаркое время года, да вовремя остановился. Жермена, непревзойденная кухарка, исполнительная и неприхотливая, служившая у Виктора и Кэндзи уже семь лет, была особой весьма обидчивой, так что лучше было не испытывать ее терпение. Ибо в подобных случаях добрая женщина превращалась в гарпию, часами напролет метавшую громы и молнии, и страдала от этого прежде всего ее стряпня.

Вымыв наконец руки, Виктор распечатал конверт. Корявые буквы кренились в разные в стороны на вырванном из блокнота листе:

29 июня

Я должен увидеть вас, очень срочно, приходите ко мне после полудня.

Капюс

Интересно, письмо было доставлено в газету накануне вечером? Скорее всего. В таком случае, Капюс ждал его именно сегодня. Который час? Десять минут двенадцатого. Виктор, ненадолго задержавшись в кухне, чтобы схватить кусочек хлеба с сыром, спустился, уже не слушая брюзжания Жермен:

— Кусочничать — убивать аппетит!

Стоя на раскладной лестнице, Жозеф искал иллюстрированное издание «Басен» Лафонтена, которые заказал один желторотый юнец. Он с облегчением посмотрел на появившегося Виктора, но тот стремительно пронесся мимо него к двери.

— Мсье Легри! — отчаянно крикнул Жозеф, поняв, что его вновь оставили одного. Но ответа не последовало.

У выхода из книжной лавки жирный голубь клевал что-то на земле. Он тяжело отлетел прочь, и, проследив за ним взглядом до противоположного тротуара, Виктор обратил внимание на крупного толстяка в парадном ближайшего дома. Ему показались знакомыми эта косая сажень в плечах, посадка головы, слишком длинные волосы. Данило Дукович. Вот уж кого он не ожидал здесь увидеть. Останавливаться Виктор не стал, подумав, что этот взбалмошный тип наверняка влюблен в Таша.

Может, он следит за Виктором из ревности? И тут он вспомнил, как накануне вечером дал ему свой адрес, когда уходил из кафе «Вольпини». Вот оно что, Дукович, должно быть, пришел попроситься к ним на службу. Ну, Жозеф сумеет от него отделаться.

На залитой солнцем набережной попадались редкие прохожие. Поднявшись к Французской академии, Виктор вроде бы расслышал за спиной чьи-то шаги. Он остановился, шаги, почти сразу, тоже стихли. «Меня преследует Дукович, он точно ревнует, быть может, собирается напасть!» Он обернулся, но за спиной никого не было. Навстречу с безразличным видом шли служанки в платках и с корзинками для еды. Он пошел дальше, но тревога его уже не оставляла. Он чувствовал, что за ним следят.

Дойдя до квартала Моб, Виктор заметил у входа в трактир здоровенного детину и ускорил шаг. Сложив руки козырьком, он приблизил лицо к немытой витрине и различил во тьме какого-то типа, смахивающего на рыночного грузчика, облокотившегося на стойку. Это был не Данило Дукович. «Да я, черт возьми, с ума схожу! У меня мания преследования. Не надо было в эти дни так много есть».

Консьержка была при своих доспехах: должно быть, занималась уборкой. Двор был пуст. Виктор постучал. До него смутно доносился шум городской жизни, где-то на верхнем этаже плакал ребенок. Виктор нетерпеливо побарабанил ладонью по растрескавшейся двери, приник ухом к замку.

— Мсье Капюс… мсье Капюс, вы здесь? Это я, Легри!

Поколебавшись, он толкнул дверь. Она отворилась. Ставни внутри были полуприкрыты. Комнату оживляли лишь пронизывавшие ее тонкие бороздки света, в которых плясали пылинки.

— Мсье Капюс, это Виктор Легри из «Пасс-парту»… Есть тут кто-нибудь?

Скрежет, неуловимое движение слева от него. Виктор не двинулся с места, выжидая. Судорогой свело икру.

— Я теряю форму, — пробормотал он.

Страшной силы удар обрушился ему на плечо.

Он пошатнулся и тяжело упал. Внезапно раздалось дикое мяуканье, перешедшее в долгий вой. Что-то пронеслось мимо, убегая со всех ног. Виктору показалось, что стены комнаты рушатся на него. Сверху над ним нависла чья-то грозная тень, она надвигалась, словно ползущий по паутине паук. Виктор инстинктивно увернулся, стукнувшись головой об угол шкафа, и закрыл глаза. Кровь так стучала в висках, что он не услышал щелканья дверного замка. Боль отхлынула, и на него опустилась тьма беспамятства.

Когда он наконец разлепил веки, первое, что заметил в нескольких сантиметрах от своего лица, — пару сапог и осколки стекла. Собрав волю в кулак, он с трудом поднялся, ухватившись за край стола. В сумраке разглядел на одной из кроватей куль, прикрытый светлой тканью. Опершись о металлическое изголовье, Виктор наклонился, приподнял ткань и отпрянул, с трудом сдержав крик. Несколько мгновений он убеждал себя, что увиденное — не более чем игра света. Потом, глубоко вздохнув, быстро сдернул покрывало. Распростертый на спине, с запрокинутой головой, на кровати лежал мертвый Анри Капюс с перерезанным горлом. Кровать была вся залита кровью.

Виктора била крупная дрожь. Он не мог поверить своим глазам.

— Мак-Магон!

От этого крика волосы встали дыбом. Он так и стоял, стараясь не дышать, чувствуя, как голову словно сдавило в тисках.

— Мак-Магон! Да где же ты, котик? — причитала за дверью консьержка. — Эй, старое чучело, знаю я, вы дома! Притворяться невелика хитрость. Отдайте Мак-Магона, или… Ну погодите, я вам покажу!

Она постучала в дверь. Какое-то время стояла, замерев и ожидая ответа. Слишком долго, она стояла слишком долго. Наконец из коридора послышались ее удалявшиеся шаги.

Бежать отсюда, быстро! На воздух, к жизни. Вытянув руки перед собой, он шел наощупь. К горлу подступила тошнота. Он нащупал дверную ручку, повернул, но дверь не открылась. Еще раз повернул — тот же результат. Виктор неистово дергал ее, хотя уже понял, что оказался заперт наедине с трупом! Если он расскажет все как было, кто ему поверит?

В панике он отступил. «Поразмысли, не бросайся в огонь, выход есть почти всегда», — вспомнились ему слова Кэндзи, сказанные, когда он, еще мальчиком, смотрел на большой лондонский пожар. Выход… Окно! Рискованно конечно — там мог быть тупик, а значит, западня, и потом, его могли заметить свидетели, ведь нападавший наверняка все предусмотрел. Добраться до окна. Он споткнулся обо что-то, это были сапоги, потерял равновесие и едва не свалился на какое-то растение в стеклянном горшке, в последний момент ухватившись за спинку кровати. Его взгляд невольно сосредоточился на покрывале, прикрывавшем тело Капюса. Ему почудилось, что тот лежит в огромной стеклянной банке с этикеткой: «Обитатель улицы Паршеминери». Виктор взобрался на узкий подоконник и, обдирая кожу с пальцев, попытался отодвинуть щеколду, которую, похоже, вообще никогда не открывали. Сжав зубы, сильным ударом кулака он саданул по стеклу. «Да откройся ты, черт бы тебя побрал!» Стекло со звоном разбилось, по руке потекла струйка крови. В слепой ярости он сорвал с окна грязную шторку и обмотал вокруг пораненной руки. Под его напором источенная червями древесина дрогнула, и окно распахнулось. Он увидел двор, слева дом, справа проход. В тот момент, когда он уже выпрыгивал из окна, откуда-то появились двое мальчишек.

— Пьянчужка, пьянчужка! Мы тебя видим, ты весь в крови, вот пойдем и скажем мамаше Фрошон, что ты слопал ее кота!

Заорав страшным голосом и распугав шалунов, Виктор кубарем скатился на ворох ящиков и дальше рванул вслепую. Узенький проходик с такой низкой крышей, что пришлось нагнуть голову, за ним еще двор и улица. Он бежал, едва не сбив с ног нищего, рывшегося в мусорном отстойнике, а вслед ему несся собачий лай. Переулок вилял меж горбатых лачуг. С лихорадочно стучавшим сердцем Виктор вбежал в какую-то дверь, потуже обмотал обрывком шторы пораненную руку. Осторожно подвигал рукой — перелома не было. Виктор отряхнул редингот, одернул его, пригладил волосы. Скрип колес по мостовой, голоса, шаги — совсем близко: бульвары жили обычной жизнью. Он не раздумывая бросился туда, слился с толпой прохожих, толкаясь и орудуя локтями. Ступив на камни набережной Монтебелло, Виктор снова стал самим собой. А на набережной Конти он даже смог немного расслабиться, и долго сдерживаемые чувства прорвались наружу: губы искривились, в горле перехватило, и он разрыдался.

Прогремел гром. Когда он свернул на улицу Сен-Пер, на мостовую упали первые теплые капли. Виктор прислонился к стене, запрокинув голову и подставив лицо под дождевые струи. Торговка зеленью пробежала мимо, она торопилась укрыться под навесом книжного магазина, волоча за собой тележку. Виктор заметил Жозефа, высматривавшего кого-то, прилипнув носом к стеклу витрины, подождал, пока тот вернется за прилавок, и только тогда перешел дорогу и вошел. Уже поднявшись по лестнице, ощупал карманы: ключей не было. Выронил их пока бежал или оставил у Капюса? На связке была табличка с его фамилией.

Пришлось пройти через магазин. Жозеф смахивал пыль с книжных переплетов. На звяканье колокольчика он с дежурной улыбкой обернулся, но увидев, кто это, воскликнул:

— Ого, хозяин, что с вами случилось?! Попали под омнибус? У вас вся рука в крови.

— Ничего, царапина.

— Вы бледны как смерть, вам надо отдохнуть. Хотите, помогу подняться? В такую погоду клиентов как корова языком слизнула!

Слишком измученный, чтобы протестовать, Виктор позволил проводить себя наверх. Жозеф уложил его на кровать, снял с него ботинки.

— Поспите как следует, хозяин, это вам будет на пользу. А хотите, я вызову доктора Рейно?

— Нет, ради Бога, не надо! Идите же, присмотрите за магазином.

— Да-да, но ведь надо все-таки осмотреть рану и обработать, вдруг инфекцию занесли. Кстати, новость последнюю знаете? Третий труп на выставке. Все снова повторилось, и газета…

— Знаю я, Жозеф, вы мне уже говорили!

— Ну, оставляю вас… Угораздило же… а я тут торгую один-одинешенек… — ворчал парень.

Дверь за ним закрылась. Виктор откинулся на подушки. Из высокого окна в комнату лился свинцовый свет, дождь барабанил в стекло. Едва он смежил веки, как тут же разлепил их, отгоняя страшное зрелище — старика с перерезанным горлом. А крови, крови сколько! От страха у него подвело живот, а к горлу подступила рвота, и он едва успел добежать до туалета. Небо исполосовали молнии, он машинально посчитал: одна… вторая… третья… Стены словно сотряс взрыв, за ним другой, в два раза сильнее. Измученный приступом рвоты, он вошел к Кэндзи, чтобы принять холодную ванну, и присел на краю, глядя, как прибывает вода.

Он легко отделался. Никто его не видел, кроме мальчишек. Никто, если только не успел рассмотреть убийца. Но кому перешел дорогу старина Капюс?

Виктор зажег газовый фонарик, разделся. На столике над умывальником красовались два фото в рамке. На одном — мальчик с молодой дамой: «Дафнэ и Виктор, Лондон, 1872», на другой — уроженец Азии, лет тридцати, серьезный, строгий, в темном рединготе.

«Не будь там кота, я, наверное, был бы уже мертв… Мои ключи!»

Он не мог оторвать взгляд от своей фотографии с матерью. Чуть подвинув поближе рамку, взглянул на полного достоинства Кэндзи Мори.

Впервые он задал себе вопрос, что так привязывало Кэндзи к Дафнэ, чтобы заставить поставить крест на своей личной жизни. После смерти Легри-отца японец как-то естественно стал главой семьи. Им двигал материальный интерес? При этой мысли Виктор почувствовал стыд и отвращение к себе. Подозревать в чем-то дурном человека, воспитавшего его, бодрствовавшего сутками у его постели во время ужасной эпидемии дифтерии 1869 года… Невозможно.

Он отодрал грязный лоскут, которым была завязана рана на руке. Нет, это точно не Кэндзи, ведь тот не выносит вида крови. Эта фобия у него с самого детства, со времени военной диктатуры Токугавы, когда часть его семьи, перешедшая в христианство, была перебита. Сам Кэндзи уцелел буквально чудом.

От холодной воды дыхание перехватило, Виктору почему-то вспомнилась рука Капюса, холодная, как мрамор, он коснулся ее, когда приподнял покрывало, наброшенное на труп. Холодная… холодная… Он напряженно думал. Через какое время после смерти тело так остывает, если принять в расчет нынешнюю температуру воздуха? Через восемь, десять часов?

Его вновь бил озноб. Виктор выбрался из ванной и завернулся в чистую простыню. Странно. Все очень странно. «Я пришел на улицу Паршеминери около полудня. Если мой расчет верен, Капюсу перерезали горло, когда он спал, то есть около трех утра».

Пока он обсыхал, на глаза ему попался столик с фотографиями, в резком свете газового фонаря он казался совсем белым, и по странной ассоциации его блестящая поверхность напомнила Виктору столик в бистро. Он вспомнил залитую солнечным светом террасу «Жана Нико». «Я что-то сболтнул о смерти Меренги… Надо припомнить. Я сказал, что приятель старьевщика, присутствовавший при драме, поклялся, будто это спланированное отравление, а никакая не пчела. Я не должен был говорить об этом… Таша! Нет! Этого не может быть, ведь мы провели вместе ночь!»

Он поднял голову. Бесстрастный взгляд Кэндзи с фотографии, казалось, читал его мысли. «Сообщник! Под предлогом плохого самочувствия она все рассказала сообщнику!»

Он сморщился как от боли. Нет, кое-что все же оставалось неясным. Убийца не мог предвидеть его прихода. Тогда зачем он еще восемь часов оставался на месте преступления, после того как его совершил?

Письмо! Письмо Капюса. В газете кто-то о нем узнал до того, как его забрал курьер. Таша. «Мир принадлежит тем, кто рано встает». Мерзавка! «Убийца вернулся туда и ждал меня». Он бросился обратно к себе.

Гроза стихала, теперь золотые вспышки были видны из-за облаков. Он вытащил из портмоне конверт.

Мсье Виктору Легри

Журналисту «Пасс-парту»

Улица Круа-де-Пти-Шам

Ни марки, ни печати. Письмо принесли прямо в газету. Он повалился на кровать, конверт хрустнул в сжатых пальцах. Усталость и волнение взяли свое, и он провалился в сон.

…Виктор радостно парил над длинным стальным змеем. Понемногу снижаясь, приземлился на его коготь, на котором пели вставшие в круг мальчишки:

Фигаро! Я здесь… Фигаро! Я там… Фигаро здесь, Фигаро там.

Увидев Виктора, они разомкнули круг, бросились навстречу, окружили его, и тут, взглянув на них, он закричал от ужаса: у всех мальчишек было перерезано горло, от уха до уха. И вот он уже идет по туннелю, заполненному скелетами, сжимая в руке данный Жерменой список покупок. Корсет, он обещал купить Одетте корсет, но забыл размер. Он прошел мимо женщины в тюрбане, приветствовавшей его ласковым «здравствуй, утенок!» и протянувшей кусочек ананаса, который он поднес к губам. Но рука начала кровоточить, и он опустил ее в стеклянную банку, где копошились сотни жужжащих насекомых. Это были пчелы. Они разлетелись, чтобы стремительным роем расплющиться об афишу с краснокожими всадниками, догонявшими поезд. Выглядывая из-за портьеры вагона, толстый полосатый кот размахивал списком покупок, мурлыкая что-то про царя Бориса. Вдруг земля дрогнула. Резко развернувшись, Виктор, задыхаясь, побежал, уверенный, что ему уже ни за что не спастись.

Видно, во сне он так резко повернулся, что упал с кровати.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Четверг 30 июня, после полудня

Виктор не понимал, где находится, и почему он голый. Зрение медленно прояснялось, но несколько минут ушло на то, чтобы понять, что висевший на стене напротив портрет кисти Гейнсборо немного накренился вправо. «Я у себя в спальне. Но почему я на полу?»

Он дошел до туалетной комнаты и сунул голову под кран. Чтобы на пленке его памяти проявилось хоть что-нибудь разумное, он попытался прорваться сквозь сон, походивший на сшитый из лоскутов костюм Арлекина: мальчишки, перерезанные глотки, скелеты, женщина в тюрбане, пчелы, краснокожие, поезд, кот. Слова. «Фигаро, я здесь… Здравствуй, утенок…» И кот, он ведь что-то орал по-русски! Список… «Фигаро», вот что самое важное! Листок «Фигаро на башне»! Был ли среди подписантов 22 июня Данило Дукович?

Виктор быстро направился в спальню Кэндзи, порылся в ящиках, перешел в спальню. Мизинцем ноги зацепился по дороге за ножку стула, чертыхнулся, на глаза выступили слезы. Прыгая на одной ноге, он споткнулся и упал на цыновку, расстеленную на металлической сетке кровати. В сетке обнаружилось углубление, из которого он достал пакет, обернутый тканью, металлическую коробочку, два больших конверта и экземпляр «Фигаро на башне». Раскрыв его, он увидел, что строка, где написано «R.D.V. J.C.», вырвана. Он заново просмотрел список.

В первой колонке значились следующие имена:

…Мадлен Лезур, Шартр. Кэндзи Мори, Париж. Зигмунд Полок, Вена, Австрия. Марсель Форбен, лейтенант 2-го кирасирского полка. Розали Бутон, белошвейка, Обервилье. Мадам де Нантей, Париж. Мари-Амели де Нантей, Париж. Эктор де Нантей, Париж. Гонтран де Нантей, Париж. Джон Кавендиш, Нью-Йорк, США.

Во второй колонке:

Константин Островский, коллекционер произведений искусства, Париж. Б. Годунов, Славония. Гильермо де Кастро, студент из Аликанте. Танкред Пиндарус, священник из Бордо. Шарлин Кросс из Фоли-Бержер.

Он перечитал начало. Б. Годунов. «Слава и многая лета царю Борису…» Данило Дукович! Части головоломки начинали сходиться. «Это он. Утром он за мной следил…»

Ничего не убирая, Виктор поспешно оделся и выскочил по внутренней лестнице на улицу.

В который раз восхитившись широкой перспективой улицы Турнон, Кэндзи замедлил шаг у ресторана «Фуайо», где от души посмеялся, глазея на депутатов, которым подали баранью ногу. Пройдя еще немного, вошел в магазинчик своего друга Максанса де Кермарека, антиквара, который специализировался на торговле старинными струнными музыкальными инструментами.

В магазинчике, обшитом деревом и выкрашенном в бело-золотые тона в стиле Людовика XV, имелся большой выбор верджинелов, спинетов и клавесинов, как правило расписанных маслом. На инкрустированных мозаикой деревянных столах лежали классические гитары, учебные скрипки, смычки, даже балалайки и мандолины.

Арфа в инкрустированной раме стояла словно на карауле у посудного шкафа, полного тарелок севрского фарфора с изображениями музыкантов, играющих на лютне и виоле.

Худой, высоченный, с аккуратной остроконечной бородкой, в экстравагантном костюме темно-красного бархата, придававшем ему сходство с дьяволом, хозяин дожевывал сандвич, шагая из угла в угол. Увидев входящего Кэндзи, он бросился к нему, протягивая руку.

— И наконец, в пустыне раскаленной, узрел я путника, приятного себе!

И в буквальном смысле затолкал визитера в глубокое кресло.

— Присядьте, мсье Мори. Чаю? Кофе?

— Чаю, спасибо.

Пока антиквар возился в подсобке, Кэндзи разгладил номер «Пасс-парту» и нарочито положил на маленький столик. Дьявол в красном камзоле не заставил себя ждать, появившись с серебряным подносом, на котором дымилась чашка, полная светлой жидкости.

— Чистый жасмин, а вы мне за это расскажете новости.

— Вы видели это? — заметил Кэндзи, показав на газету.

Антиквар бросил взгляд на крупные буквы заголовка и потеребил бородку.

— Да, видеть-то видел… Надо же: одна пчелка и — хоп, на том свете! Успели продать ему эстампы Утамаро?

Кэндзи кивнул.

— Я знал, что его это интересовало. Недолго же он любовался ими, бедняга! Я только что приобрел коллекцию герцога Фриульского, превосходнейшее фортепьяно, смычок Франсуа-Ксавье Турта, спинет Томаса Хэнкока, а заодно уж забрал и библиотеку, так что вам есть чем поживиться.

Он проглотил последний кусок сандвича.

— Как жаль, — проговорил он с набитым ртом, — терять хорошего покупателя. Я говорил вам, что убедил его вложиться в скрипки?

— Да, когда мы виделись в прошлый раз.

— Смешные они, право слово, коллекционеры эти! И в музыке-то ничего не смыслят! Позвольте я покажу вам, что он собирался купить, — если, конечно, у вас есть время…

Антиквар открыл маленький, обитый мягкой тканью шкафчик и с немыслимыми предосторожностями извлек оттуда скрипку.

— Гварнери. Не чудесно ли? А знаете, чему, по утверждению некоторых, обязана она своим неподражаемым звучанием? Налету плесени, поглощающему сырость и делающим древесину легче и суше. Забавно, что именно это придает ей цену. Наш приятель отвалил мне немалый аванс, теперь придется возвращать наследникам, если таковые найдутся. Остаток — кругленькую сумму — он должен был доплатить в конце недели. Ваш чай остынет.

Сделав над собой усилие, Кэндзи допил чай — он предпочитал улунский.

— Так он был на мели? — спросил Кэндзи.

— Да что вы! Он одалживал, и с выгодой. Финансировал несколько предприятий — тайно, разумеется, чтобы его имя нигде не фигурировало. Вроде того небольшого дельца, о котором я рассказывал на прошлой неделе. Такая игра придавала его жизни вкус, даже если его временами и пощипывали, хотя, должен сказать, такое случалось редко, противник он был непревзойденный. «Дорогой Максанс, — говаривал он, — кто не рискует, тому неизвестен настоящий вкус жизни, я как те артисты яванского театра теней, что стоят за кулисами и дергают за ниточки. Но если кто-нибудь захочет спутать мои нити, — солоно тому придется, я предпочту разрезать всю пряжу, а не распутывать узлы». Скажите откровенно, мсье Мори, сами-то вы верите в эти басни насчет пчел-убийц?

— Одно достоверно: в мире нет ничего достоверного.

— Узнаю восточную мудрость. Что ж, тем хуже для Гварнери, — сказал антиквар, пряча скрипку, — на товар такого рода покупатель у меня всегда найдется. Желаете взглянуть на книги?

— У меня назначена встреча. Я вернусь позже. Кстати, напомните, о каком это дельце вы рассказывали мне в прошлый раз?

Хотя едва минуло четыре часа дня, в «Пасс-парту» стояла тишина. Брошенный посреди опустевшего наборного цеха линотип походил на насторожившегося зверя, ощерившего челюсти.

Он снова вышел на улицу. В уличном тупичке, присев на обочину тротуара, два типа играли в кости.

— А что, в «Пасс-парту» никого нет? — спросил Виктор.

— Мадемуазель Эдокси, должно быть, наверху.

Он поднялся по лестнице, постояв на лестничной клетке у дивана, заваленного всяким бумажным хламом. Эдокси не слышала его шагов. Сидя за столом с прямой как палка спиной, она стучала на машинке со скоростью пианиста-виртуоза, и при этом грызла орешки. Пальцы перелетали от одной клавиши к другой, самодвижущееся колесико вращалось. Эдокси выхватила напечатанную страницу, положила справа от себя, разжевала орешек, заправила в машинку девственно чистый лист и снова забарабанила. Прежде Виктор думал, что с такой скоростью можно только строчить на швейной машинке.

Он постучал в полуоткрытую дверь. Эдокси быстро спрятала пакетик с орешками.

— Ах, это вы! И давно тут стоите?

— Я вами любовался. Вы просто мастер!

Она хихикнула, поправив прическу.

— Хотите сами попробовать? Это модель «Хэммонд», такую можно увидеть на выставке.

— О нет-нет, куда мне до вас!

— Тут дипломов не требуется, а надо только попадать пальцами на нужные клавиши, вот и вся наука. Я бы с удовольствием поучила вас своему методу.

— Очень любезно, однако…

— Я вижу, у вас превосходные руки, пальцы длинные, чувствительные, умелые, — заметила она, поправляя на груди блузку.

Кашлянув, чтобы прочистить горло, он понял, что ужасно хочет закурить.

— А остальные где?

— Вы пришли очень вовремя: Гувье сидит в префектуре, Мариус пошел к врачу.

— Он заболел?

— Немного расклеился. Антонен вернется к шести. Таша на выставке, но без нее-то уж мы обойдемся, верно?

Эдокси встала и подошла к Виктору вплотную. Он вынул из портмоне конверт.

— Я должен кое-что выяснить, и вы, возможно, могли бы мне помочь.

— Постараюсь.

— Это насчет письма. Курьер принес его в мой магазин сегодня утром, часов в восемь. Я полагаю, его доставили из «Пасс-парту».

Она взяла Виктора за локоть.

— Войдите же на минуточку, мсье Легри, здесь светлее.

С загадочной улыбкой она провела его в помещение редакции.

— Дайте взглянуть! Надеюсь, ничего плохого? — спросила она, чуть пожимая ему руку.

У Виктора было чувство, что вокруг него медленно обвивается змея. Он мягко высвободился.

— Нет, просто какой-то читатель бранится по поводу моей хроники. Уж не вы ли мне это отправили?

— О, мсье Легри, мне бы никогда не пришло в голову оскорбить такого человека, как вы!

— Да нет же, я не так выразился, я хотел знать, побывало ли оно у вас в руках.

— Будьте уверены, если бы представился случай, я принесла бы его сама.

— Тогда, может, кто-то из редакции…

— Смеетесь! Курьеры — это на мне. Я утром прихожу на службу раньше всех и начинаю с того, что сортирую почту. Вы правда не хотите, чтобы я поучила вас печатать на машинке? Это могло бы пригодиться вам в магазине. В Нью-Йорке уже не осталось торгового дома, в котором письма пишут пером, служащий…

Пока она расхваливала ему достоинства «Хэммонда», он попытался привести мысли в порядок. Если письмо было доставлено прямо в магазин, его автором не мог быть Капюс. «Я не удержался и сообщил ему адрес».

Сомнений не оставалось, его умышленно затягивали в западню. «Как он узнал об этом? Откуда этот негодяй Дукович мог выяснить, что я говорил с Капюсом?» Ответ напрашивался сам собой. Он вспомнил, как старик записывал в школьной тетрадке его фамилию и название «Пасс-парту». «На случай, если вы исказите мои слова». Перерезав горло Капюсу, Дукович, конечно, перевернул его комнату вверх дном и нашел тетрадку.

— Вы так побледнели… У вас все в порядке? — спросила Эдокси, внезапно прижимаясь к нему и расстегивая его редингот.

Он вяло сопротивлялся. Ему нужно было еще кое о чем спросить. Освещала ли «Пасс-парту» приезд Буффало Билла?

— Не окажете ли мне любезность показать первые номера газеты? — пробормотал он хрипло.

Удивленная, она отступила.

— Прямо сейчас?!

— Прошу вас.

— Вам ни в чем нельзя отказать, — отозвалась она с явным разочарованием. — Присядьте за мой стол. Это за машинкой, я сейчас ее отодвину.

Она положила перед ним дюжину экземпляров и наклонилась, заглядывая через плечо.

— Если вы скажете, что ищете, мсье Легри, я определенно смогу вам помочь.

— Ничего особенного, просто хочется почувствовать общую интонацию газеты, понять, для какого читателя я работаю.

Спина налилась тяжестью, затылок сдавило, в желудке встал ком.

— Не могли бы вы… — он осекся, — открыть окно, здесь душно.

— Я принесу стакан воды. Да снимите вы редингот, какие между нами церемонии!

Не ответив, он принялся с шумом перелистывать подшивку. Она вышла, и он слышал, как она открыла шкаф. Скорее, скорее… О Буффало Билле ни слова. Тогда что же в тот день делала Таша на вокзале Батиньоль? Номер за 14 мая был скучный, а за 13-е почти целиком посвящен родам, случившимся…

— «…в одном из лифтов башни. Новорожденная, Августа-Эйфелина, названная так в честь конструктора этого сооружения, будет одарена самим Гюставом Эйфелем…» — прочитал он вслух, ибо в эту минуту Эдокси вошла в комнату со стаканом воды.

Виктор осушил его залпом, подавился, закашлялся. Она похлопала его по спине.

— Что ж это за способ пить такой!

Она присела на подлокотник кресла, прижавшись к нему бедром.

— Это ж надо додуматься, а? Взбираться на такую высоту на девятом месяце беременности! Есть же такие женщины, способны невесть на что, лишь бы прославиться!

— Это необычнее, чем приезд Буффало Билла, — заметил он с деланной непринужденностью.

— Мариус решил, что лучше вообще не упоминать о краснокожих, потому что все газеты об этом пишут. Как вы знаете, он плывет против течения. Впрочем, мне тоже нравится быть непохожей на других. Возьмем хоть мужскую внешность. В отличие от большинства женщин, меня не волнует телосложение блондинов.

В ответ Виктор тусклым голосом промямлил:

— Я бы охотно выпил еще воды.

С легким вздохом Эдокси вновь вышла из комнаты, а он спасся бегством, причем со скоростью не меньшей, чем когда вырвался из комнаты мертвого Капюса.

Словно стайка попугаев, топорща перышки и издавая пронзительные звуки, дамочки так и порхали вокруг бедняги Жозефа. С риском наткнуться на острие зонтика, он прорвался к прилавку и использовал его в качестве укрытия, оценивая намного превосходящие силы противника и примериваясь к новой вылазке. Оставалось последнее средство:

— Говорит пусть только одна, или я вызову полицию! — завопил он.

Повисла удивленная тишина. После короткого совещания с подругами Рафаэллой де Гувелин, Матильдой де Флавиньоль, Бланш де Камбрезис и Адальбертой де Бри графиня де Салиньяк подняла белый флаг и повторила свои требования.

— Роман называется «Та, которая».

— Фамилия автора? — сухо осведомился Жозеф.

— Жорж де Пейребрюн.

— Издатель?

Пять дамочек, выстроившихся у прилавка, обменялись безнадежными взглядами.

— Ладно, проехали. О чем роман?

— Это история о трех бедных непорочных девушках, одна из которых после серьезного проступка — сами догадываетесь, какого, — становится матерью! — воскликнула графиня де Салиньяк, меряя Жозефа взглядом так, словно это он был виноват в столь драматическом повороте событий.

— Признаюсь, мне такая книга неизвестна, — сказал измученный Жозеф. — Дорогие дамы, нам пора закрывать магазин!

— Уже? Да ведь только пять часов!

— Учет!

Воспользовавшись тем, что голоса покупательниц заглушили звон колокольчика, Виктор прокрался в магазин. Жозеф заметил его, когда тот уже дошел до бюста Мольера, и попытался было что-то сказать, но Виктор приложил к губам палец и скрылся на лестнице.

Наконец дамы, несмотря на свое численное преимущество, были вытеснены за дверь. Жозеф запер ее на ключ, вытер лоб и взбежал по лестнице. Виктор ждал его на кухне.

— Ну и ну, мсье Легри, вот уж явились не запылились! Жаль, вы не пришли на несколько минут раньше, они меня тут чуть не укокошили!

— Жозеф, вспомните хорошенько, в котором часу курьер доставил письмо?

— Письмо? Какое письмо? Ах, письмо! Я только что раскрыл ставни, ровно в восемь. Он хотел отдать его вам в собственные руки, сказал, это срочно. Я ответил, мол, срочно или нет, не могу же я достать вас из своей шляпы.

— В восемь? Вы уверены?

Жозеф состроил обиженную мину.

— Мсье Легри, я каждое утро открываю магазин в 7.45, минута в минуту, вам ли не знать! Я несколько раз покричал вам, никакого ответа, тогда я забеспокоился, поднялся и вижу: никого. И тут я подумал: «Неужто мсье Легри решил сопровождать мадам де Валуа до самого Ульгата!»

— Как он выглядел, этот курьер?

— Как и всякий кучер.

— Кучер!

— Ну да, кучер. Его фиакр стоял перед лавочкой Сюльпис Дебов.

— Внутри сидел пассажир?

— Эх, мсье Легри, я сквозь стены не вижу, и потом должен вам сказать, что…

Не дослушав, Виктор помчался к себе в кабинет. Оскорбленный Жозеф вернулся в магазин, ворча себе под нос:

— Выложи я ему сейчас, что на душе накипело, он бы так просто не ушел…

Он снова отпер дверь магазина, окинув улицу взглядом: дам уже не было поблизости. Ну а раз так, что бы ни случилось, лавка останется открытой до девяти.

Не в силах усидеть на месте, Виктор ходил из угла в угол, рассуждая сам с собой.

— В восемь часов Дукович пускал рулады на улице Нотр-дам-де-Лоретт. Письмо могла доставить только Таша. Да, это она. Она предупредила его о непредвиденных обстоятельствах ночью или ранним утром. Я ничего не слышал…

Взволнованный, он остановился у комода и схватил картину, написанную Ломье. На него вдруг накатило: это ладное тело, круглые груди, которые он так страстно сжимал… Неужели она играла комедию?

«Ты ничего о ней не знаешь, ничего».

По улице с грохотом проехал фиакр. Виктор закрыл глаза, словно от яркого света. Последний раз взглянув на картину, он перевел взгляд на фотографию Кэндзи. Наполнил ванну и стал раскладывать по местам предметы, лежавшие на ковре. Заинтересовавшись коробочкой, после некоторого колебания он приоткрыл крышку. Там обнаружился медальон с миниатюрным портретом его матери и фото молодой женщины, на обороте которой стояла надпись: Айрис, март 1888, Лондон. Он вытащил из-под рамки два толстых конверта с восковыми печатями, поборов желание вскрыть их, и перевязанный шнурком пакет. Еще не отдавая себе отчета в том, что делает, он быстро развязал тесьму. Это были «Капричос» Гойи. «А мне сказал, отнес к переплетчику!» Виктор стоял в оцепенении, машинально переворачивая страницы, пока его внимание не привлек один из офортов: истомленный человек, окруженный хищными ночными птицами, — оригинал репродукции, что висела в спальне Таша!

— «Сон разума порождает чудовищ».

Нельзя допустить, чтобы поток подозрений перечеркнул всю его жизнь. Виктор продолжал листать книгу, чтобы занять чем-нибудь руки. Он отказывался поверить, что Кэндзи причастен к этому делу, и тем не менее с очевидным не поспоришь, он и Таша явно были в сговоре.

«Она ждет меня в восемь вечера!» — подумал он с горечью. Им овладел внезапный приступ ярости. «Она писала мне нежную записочку, а сама прекрасно знала, что ее сообщник придет расправиться со мной! Но кто же этот сообщник?»

События прошедшего дня пронеслись перед ним. Он положил обратно «Капричос», накрыл циновкой и простыней матрас и вышел.

У подножия Эйфелевой башни, между набережными и железнодорожными путями, по которым ехали поезда на Марсово поле, раскинулась диковинная деревня, где были представлены виды человеческого жилья от доисторического времени до эпохи Возрождения. Возведенные по проекту Шарля Гарнье, эти шесть участков, каждый из которых состоял из множества конструкций, были обречены на успех у любопытной толпы. Но металлическое чудовище накрывало постройки своей зловещей тенью, и даже немногочисленные посетители чувствовали себя здесь неприютно.

В конце дня по аллеям, под равнодушными взглядами хозяев питейных забегаловок и продавцов сувениров, прохаживалась странная пара. Громадный бородач, закутанный в изъеденную молью медвежью шкуру, вел под руку старика-африканца в бубу, показывая ему королевство дерева и цемента и подкрепляя речи широкими жестами.

— Оно понятно, что начинать с конца не самое лучшее, но тут, дорогой Самба, это не имеет значения! — говорил Данило Дукович. — Глянь-ка на этих скво, плетущих корзины, — думаешь, они из Адирондэка? Ничуть не бывало, вон та малышка, рядом с этим похожим на чучело дурнем с перьями индюка на голове, — испанская танцовщица, она вертит задницей в кабаре на бульваре Клиши.

Они прошли мимо японского и арабского домиков, русской избы. Данило остановился напротив гостиницы XVI века, у которой девицы в платьях эпохи Генриха II торговали муранским стеклом.

— Довольно старомодны эти итальянские соломенные шляпки. А как в них смотрятся тунисцы, черт побери! А вот другие, на греках! И еще на персах. В Париже много безработных тунисцев, вот и нашли, чем их занять. У индуистской постройки задерживаться не будем, тут пусто, ее используют как отхожее место. Ах, еврейский дом! Его сдали торговцу коврами с улицы Тейбу. Привет, Марсель, как идут дела?

— Не пойму я, — сказал Самба, — тут написано, что шатер египетский, а в нем продают азиатский фарфор.

— Заметь, торговец принял меня за тунисца. Устроители морочат публике голову.

Посетители, дойдя до аллеи, вдоль которой стояли галло-романские хижины, доставали съестные припасы и раскладывали их на картонных ящиках из-под ячменного пива. Римская матрона с пышными формами поднесла Даниле стаканчик сидра.

— Спасибо, Фрида. Она австриячка, тоже поет, — шепнул он на ушко Самбе. — Но — молчок о том, как круто мне повезло, я не скажу ей ни слова, не то от зависти лопнет. Хочешь пригубить?

Он протянул стакан Самбе. Тот смочил губы, сделал гримасу, потом покосился на отдыхающих.

— Они едят картошку.

— С маслом. Вкуснотища! — причмокнул Данила.

— Картошка, одна картошка. И это они называют столицей мировой гастрономии! Лошади и собаки гадят на мостовые, дома заслоняют свет солнца, улицы грязны, а они, смерив меня высокомерным взглядом, спрашивают: «Ну как тебе в Париже, сенегалец?» Так нельзя обращаться к людям. А если я скажу: «Эй, француз! Эй, тунисец! Эй, торговка! Эй ты, певун!»

— Меня будут называть баритоном, — промурлыкал Данило. — Умчались прочь мои печали, никто дорожки больше мне не перейдет. Я принят, понимаешь, что это значит? Принят после того как меня прослушали, это я-то, Данило-тридцать-три-несчастья! Спасибо, Шарль Гарнье, что ты построил для нас такую распрекрасную Оперу!

Они вышли на авеню Бурдоннэ, по обеим сторонам которого теснились строения доисторических времен. Данило с завистью посмотрел на суровое жилище пеласгов и даже на хижину эпохи верхнего палеолита, потом остановился у входа в пещеру.

— Мое скромное жилище кроманьонца, — объявил он.

Туда вошел какой-то посетитель. Данило вдруг присел на корточки и поднял то, что тот только что бросил наземь.

— Талисман, — сказал он, показывая находку Самбе. — Я проверю его силу в тот вечер, когда состоится премьера «Бориса Годунова»! Афишу я уже придумал: постановка Данило Дуковича, серба с голосом как чистое золото…

— О, да-да, голос, можно сказать, золотой, — подтвердил Самба, разглядывая кончик сигары, который Данило поднял с земли. — Можно, я это возьму? Послужит мне образцом, я ведь произвожу и товарные знаки тоже, наклеиваю их на трости и всякие коробочки.

— Бери. Я пойду переоденусь. Подожди меня здесь, у галереи машин кормят бесплатными обедами, устроим кутеж!

— Ради всего святого, только без картошки! — пробормотал Самба, глядя, как тот исчезает в пещере.

Пританцовывая, Данило прошагал в глубину своего «жилища». На ходу он приветственно помахал Аттиле, набитому соломой кабану, которого позаимствовал у галло-римлян, чтобы скрасить одиночество. «Привет, обитель чистая моя», — пропел он, отодвигая шторку, за которой скрывалась миниатюрная вешалка. Прервав пение, он резко вскрикнул, лицо его дернулось, и он быстро поднес руку к затылку. Его что-то кольнуло! Скорее ошеломленный, чем испуганный, он сделал над собой усилие, пытаясь обернуться. Перед глазами плясала темная тень. Он сощурился. Слабый свет газового фонарика померк. Он хотел снова зажечь его, протянул руку, но она не слушалась. Ему страшно захотелось спать. «Ты и правда устал, а ведь завтра надо быть в форме… Это твоя первая репетиция…»

Схватившись за штору, он начал сползать на землю. Пока Данило медленно падал, он снова ясно увидел роскошные груди Таша, за которой иногда подглядывал сквозь дырку в стене. Тени вокруг него плясали, очертания предметов размывались, все словно заволакивал туман. Оборвав шторку, он мягко рухнул наземь.

Усевшись на травке по-турецки, Самба поджидал возвращения друга. Его завтрак состоял только из кулька жирной жареной картошки, и он уже проголодался. Он представил себе калебас, до краев наполненный рассыпчатым дымящимся рисом с посыпанными приправой овощами. У него потекли слюнки.

На пороге пещеры появился человек. Самба встал, но с огорчением увидел, что это всего лишь один из посетителей.

Когда минуло еще четверть часа, у него лопнуло терпение. Преодолев робость, он осторожно зашел в пещеру. В полутьме с трудом различил застывшего на четырех лапах зверя и вздрогнул, сдерживая волнение.

— Ты напугал меня, некто в облике бородавочника! Мсье Дукович, вы здесь?

Он продвигался вперед маленькими шагами, выратащив глаза и вытянув перед собой руки, в страхе прогневить духа пещер.

Споткнувшись о груду тряпья, потерял равновесие.

— Мсье Дукович!

На земле лежал человек. Собравшись с силами, Самба нагнулся к его лицу, и, осмотрев ближе, убедился, что Данило Дукович больше никогда ничего не споет. Потрясенный, он подобрал полы своего бубу.

Бежать из этого проклятого места, скорее!

— Хозяин! Хозяин! Вы меня слышите? Это важно! — кричал Жозеф, барабаня в дверь.

— Что такое? — проворчал Виктор.

— Посетительница, причем хорошенькая, рыженькая, хочет с вами поговорить. Она утверждает, что вы знакомы.

— Пусть войдет.

Виктор отодвинул засов, приоткрыл дверь, нервно пригладил усы. На лестнице застучали легкие шаги Таша, и девушка проскользнула в комнату. Она непринужденно потянулась к нему с поцелуями, однако Виктор почему-то отступил. Удивленная, она мгновение стояла затаив дыхание, потом обрела дар речи.

— Ты видел мою записку? — только и нашла она что спросить.

Он кивнул.

— Я не смогу быть дома вечером, придется поужинать на выставке в обществе Шарля Гарнье, Антонена, Мариуса, Эдокси и всяких официальных лиц, ну, ты понимаешь, это нужно для статьи. Жаль, но мне не удастся просто уйти по своим делам. Как только узнала, поспешила тебя предупредить. В моем распоряжении два часа, — заключила она, кладя на стул перчатки и шляпку.

Эти распущенные волосы, эти розовые щечки… Не поддаваться. Сделав вид, будто его внезапно очень заинтересовало состояние собственных ногтей, Виктор безразличным тоном заметил:

— Это была хорошая идея, зайти. Мне не дает покоя один вопрос: любопытно узнать, где вы нашли «Капричос» Гойи.

— Да что это значит? Почему ты говоришь мне «вы»? — Таша засмеялась. — А-а, понимаю! Это из-за того человека внизу! Не беспокойся, он давно уже вернулся за прилавок.

Виктор не реагировал, и она продолжала уже не так уверенно:

— Это у тебя такие шутки?

— Нет, Таша, просто я хочу знать, где… Я видел у тебя копию, и вот…

Не давая ему закончить, она закричала:

— Да у Островского! В обмен на мои акварели с изображением краснокожих он позволил мне срисовать несколько картинок со своего экземпляра. И что ты…

— Этого не может быть. Распродано всего двадцать семь томов офортов. После февраля 1799 года инквизиция их запретила.

— И что с того? Ты не единственный, у кого они есть! Кстати, твои ли они? Да какая муха тебя укусила?! Этот ледяной вид, эти вопросы… Ты снова думаешь обо мне плохо, хотя эту ночь мы провели вместе!

В ее голосе слышалась обида. Виктору трудно было сохранять невозмутимость.

— Таша, я схожу с ума! Скажи правду, кто ты?

— Кто я? Все та же, точно такая же, какой была, когда спала с тобой! А вот ты-то кто? Ты пришел ко мне, а у самого любовница, увешанная безделушками!

Он нахмурился. Она поняла, что взяла верный тон.

— Вчера, узнав о смерти Островского, я ходила по улицам в каком-то бреду. Я не могла вернуться домой, мне было не по себе. Столько смертей… Я подумала о тебе, хотела тебя повидать, поговорить с тобой. Пришла сюда. И увидела тебя с той женщиной, вы садились в фиакр. Меня заметил твой компаньон, можешь спросить у него. Он не любит меня, не знаю, почему, может, боится, что я тебя уведу. Успокой его, у меня нет такой цели! — заключила она, снова надевая шляпку.

— Вчера вечером ты не отвергла меня.

— Почему я должна была это сделать? Ты свободен. Я свободна. Зачем лишать себя удовольствия?

— Вот именно. Зачем?

Распаленный ее румянцем, кудрями, выбившимися из-под шляпки, он приблизился и грубо впился губами в ее губы. Она его оттолкнула:

— Не так! — и подняла шляпку, которая упала с ее головы.

Резкими движениями приведя в порядок прическу, она надела перчатки и стояла не двигаясь, опустив руки.

— Зачем мы все портим? — сказала она шепотом.

В конце концов, нельзя отрицать, что ею двигало чувство! Это несколько успокоило Виктора, и он предложил ей чего-нибудь выпить.

В кухне стоял кислый запах капусты. Его внимание привлекла записка от Жермены, сообщавшей, что черный редингот отдан в чистку, но прежде она вынула все из карманов. Виктор с облегчением увидел лежавшие на столе ключи, которые считал потерянными у Капюса, носовой платок, входной билет на выставку, пуговицу и металлический стерженек, запаянный в выточенную из слоновой кости трубочку, поломанный в середине: тот самый, что дала ему Мари-Амели де Нантей.

Дрожащей рукой он налил стаканчик малаги, отнес его Таша, извинился, что должен ненадолго ее покинуть, и спустился в магазин.

Жозеф расставлял на полках книги.

— Я скоро буду закрывать, хозяин, сегодня тут просто настоящая пустыня Гоби. Вы не против, если я запру магазин на пятнадцать минут раньше?

Помотав головой, Виктор направился в подсобку и открыл шкаф, в котором Кэндзи хранил свои реликвии. Схватив одну из иголок для татуировки, привезенных с Сиама, он сравнил ее с находкой Мари-Амели: они были похожи как две капли воды. С лихорадочно бьющимся сердцем он уже хотел было закрыть шкаф, как вдруг заметил клочок бумаги, высовывавшийся из книги «Путешествие в глубь Африки». Закладка? Вытащив его, Виктор сразу узнал рекламную афишу большого парада Буффало Билла, в карикатурном виде изображенную Таша в день их первой встречи. Ему почему-то вспомнилась фраза, услышанная в далеком детстве: «В сердце пустая дыра, пустая дыра…» Не владея собой, он скомкал афишку, но тут же старательно разгладил. И кинулся к Жозефу.

— Та женщина, что сейчас поднялась ко мне, она приходила недавно в магазин?

— Ну да, она спрашивала вас, вы обещали ей книгу Гойи, но мсье Мори сказал, что у нас такой нет. Я поискал в подсобке и убедился, что, он сказал правду. Что-нибудь не так? Мне не нужно было ее впускать?

— В какой день это было? — быстро спросил Виктор.

— Обождите… В день мсье Франса!

— Вчера?

— Нет, в прошлый четверг, я запомнил, потому что одна дамочка настойчиво требовала «Литейщика», и мсье Мори отправил меня отнести книгу ей домой на бульвар Сен-Жермен, это записано в бухгалтерской книге. А что?

— Вы при этой молодой особе шкаф открывали?

— Да, ей хотелось взглянуть на книгу про Африку.

— Вы были рядом?

— Мне пришлось отойти на пару минут, меня мсье Мори позвал.

— До того дня она уже сюда приходила?

— Нет, тогда я видел ее в первый раз!

Виктор стремительно побежал наверх.

— Еще недавно я не хотел в это верить… Мерзавка! — загремел он, хватая ее за руку с такой силой, что она не смогла удержать стакан.

Он смотрел ей прямо в лицо, не владея собой. Она попыталась вырваться, но он вытолкнул ее на лестницу и потащил к подсобке.

— Сознайся же, сознайся, что это ты! Ты украла у меня татуировочную иглу, украла у Островского кураре, ты их убила, всех, и сегодня утром у Капюса за ними следом едва не отправился я! Зачем?! Но зачем?!

— Ты сумасшедший… Я ничего не понимаю, что ты наговорил! — Таша изо всех сил залепила ему пощечину. — Прощай! — бросила она сквозь слезы.

Опустошенный, Виктор остался стоять перед шкафом. Ему хотелось обо всем забыть. На его губах блуждало лишь одно слово, и Жозеф услышал его: «Кэндзи».

— Видит бог, мсье Легри, на вас лица нет! Знаете, хозяин, оно, конечно, дело не таких чурбанов, как я, а все же вам бы поберечься, так можно до болезни какой дело довести. И потом, что за блажь вам пришла в голову насчет этой рыженькой! Она уж точно не воровка. Если кто тут и есть виноватый, так это один я, не надо было мне открывать шкаф мсье Мори, но я был уверен, что она не возьмет оттуда ничего. И потом, совершить что-нибудь этакое мог кто угодно, да хоть ваши друзья из газеты, мсье Бонне или его приятель, что одет как английский лорд, они тоже оставались тут одни в комнате! А почему не та дамочка или ее племянница, или, если хотите, я?.. — потрогав лоб хозяина, Жозеф присвистнул. — Да у вас лихорадка, а мсье Мори нет! Вы можете встать? Я помогу вам подняться. Вам лучше всего сейчас поспать.

Жозеф заставил Виктора проглотить две таблетки церебрина, раздел и уложил его на свежие, только что постеленные простыни не переставая ворча:

— Работать с вами — смысл моей жизни, это я вам точно говорю. Но тут приходил один тип, осточертел он мне. Все сегодняшнее утро ошивался у магазина, чокнутый, и говорил все что-то про оперу и еще, что вы будто бы хотите принять его на работу. Вы случайно не ищете кого-то вместо меня? Если так, я готов уйти, только скажите! Ладно уж, сейчас вы заснете, а я побегу сказать матушке, что останусь здесь до утра, закрою ставни как полагается, и… где ж мне поспать-то? Может, у мсье Мори? Вот уж у кого, думаю, ложе жесткое, как доска!

Виктор проснулся среди ночи с тяжелой головой. Сцена с Таша вспоминалась как дурной сон. Похоже, с ней и вправду все кончено, чего не скажешь о серийных убийствах. У изголовья Жозеф поставил ему графин с водой и стакан. Виктор долго пил, потом сел за стол, положил перед собой записную книжку и стал делать пометки. Данила не мог быть тем, кто напал на него на улице Паршеминери, ведь, по словам Жозефа, утром он был в книжной лавке. Впрочем, ничто не мешало ему прошедшей ночью прикончить Капюса. Тогда… Все свидетельствовало против Кэндзи. При этом никаких явных улик не было, чего нельзя сказать про Таша: листок с Буффало Биллом уличал ее. И все-таки кое-что не сходилось. Таша пришла в магазин накануне смерти Эжени Патино, но целый месяц спустя после смерти Меренги. То есть татуировочная игла была уже украдена. Или его расследование ошибочно по всем направлениям? Если так, Таша никогда не простит его, никогда больше не захочет с ним видеться.

Мари-Амели сказала, что перед смертью Эжени Патино толкнул какой-то тип. Кучер перевозил человека в фиакре перед тем, как умер Островский. Это был тот самый человек, который у Капюса пытался убить и его, Виктора. В который раз он записал: Кэндзи?

Потом он подумал, что, в сущности, любой читатель «Пасс-парту» мог узнать его адрес, прочтя анонс. И Капюс тоже…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Пятница 1 июля

Марсово поле казалось с утра серовато-линялым, его праздничный декор был осквернен вчерашним стихийным бедствием. Армия дворников напряженно трудилась, швыряя на двухколесные повозки кучи мусора, садовники окучивали грядки, поливали цветы, прочесывали граблями газоны. Было начало восьмого. Тележки и ручные возки, прогибавшиеся под тяжестью съестного, расползались во все концы выставки, готовые утолить ненасытный аппетит пока еще невидимого, но уже пробуждавшегося тысячеголового великана.

Маленькая тележка покачивалась на покрытой гравием аллее, груженные на нее ведра и щетки тихо побрякивали. Тележку толкала пухленькая особа по направлению к доисторическим жилищам человека. Миновав пещеру эпохи верхнего палеолита, хижины бронзового века, неолита, железного века, она остановилась там, где, по замыслу, должна была быть представлена первобытная пещера в натуральную величину.

Филомена Лакарелль ухватилась за ведро, наполовину полное мыльной водой, и рывком стащила его на землю.

— Да уж, никак не скажешь, чтобы эта конура блистала чистотой и удобством! Бедняжка ты, Филомена, какой ветер у тебя в башке гулял, когда ты соглашалась тут подхалтурить, ну я им это припомню, в конторе по найму! Десятый день я в этом цирке работаю и все никак не привыкну! Туристов прорва, все кругом обгадили!

Филомена Лакарелль лениво подобрала две или три бумажки, оставленных здесь посетителями, и на минуту остановилась на почтительном расстоянии от кабана, чья изъеденная молью рожа смотрела на нее с явной неприязнью.

— Что косишься на меня жадным глазом, ты? Из тебя хороший бы коврик получился, у кровати постелить! Ты всего лишь набитая волосом жирная свинья, — ворчала она, выгружая щетки. — Ишь, говорят, так жили наши предки! А я вот уверена, мои и тут устроились бы получше. В те-то времена, к примеру, еще не изобрели квартплату… Кроманьонец, вот имечко-то! Тот, значит — первобытный человек, что ли? Это у кого на первом месте всегда быт? Ну, давай, Филомена, — ноги в руки, да чтоб сердце в пятки не уходило!

Она обернула щетку тряпкой, обмакнула в ведро и принялась наводить порядок. Здесь, в пещере, было довольно темно, и она даже не слышала, как разъезжались поставщики продуктов, снаружи доносился только смутный гул. Зато в глубоком и узком гроте мрачным эхом отдавалось шлепанье ее резиновых галош. Сквозь отверстие, проделанное в своде, в пещеру пробивался бледный свет. Слабые тени отбрасывал газовый фонарь. А что если настоящий кроманьонец, да еще совсем голый, возьмет и вырастет прямо перед ней? Глубоко вдохнув, Филомена заставила себя рассмеяться. Странная мысль вдруг поразила ее. «Будь в те времена нужда в хороших уборщицах — уж я бы преуспела!»

Размахивая шваброй, она напевала:

Для свекрови лучше нет Африканца на коне: Черен, да душою чист, И к тому ж кавалерист! А я съем свой бланманже В честь генерала Буланже!

— Же-е… же-е… — вторило эхо.

Филомена остановилась, держа щетку наперевес. Ее окутал могильный холод.

— Есть тут кто? — спросила она.

— Кто… кто…

Она ткнула щеткой в кучу, валявшуюся у стены. Груда тряпья? От ужаса Филомена окаменела. Ей хотелось закричать, но из широко открытого рта вырвался лишь хриплый стон. Окоченелый, с мертвенно-бледным лицом и остекленевшим взглядом, у ее ног лежал кроманьонец. А потом уши ей заложило от резкого крика. Филомене понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что это кричит она сама.

Утро подходило к концу, а в магазинчик никто не заглядывал, если не считать супружеской пары, которой понадобились книги в недорогих переплетах, чтобы украсить каминный зал.

Быстро двигая пером, Виктор старательно делал вид что пишет, прерываясь только затем, чтобы бросить взгляд на бюст Мольера. Довольный его прилежанием, Жозеф разбирал утренние газеты, с интересом изучая каждую необычную заметку. А загляни он хозяину через плечо, увидел бы, что тот лишь притворялся, что работает: бутылочка с фиолетовыми чернилами так и оставалась закрытой.

Виктор не выспался, от бессонницы мысли у него путались, он непрерывно думал о Таша. Он снова и снова переживал разыгравшуюся вчера сцену, и ему никак не удавалось убедить себя в справедливости собственных подозрений. Он сжал в кулаке чернильницу. Нет, поведению Таша, бесспорно, было какое-то объяснение. Ему следовало сдержаться, дать ей возможность изложить свою версию событий, а он в который уже раз потерял над собой контроль и все испортил. Господи! Ведь можно извиниться, не бывает ничего непоправимого! Но нет, она его не простит. Он отодвинул чернильницу, вытер вспотевшие руки об штаны. Открыл записную книжку, попробовал сосредоточиться. Не в силах продраться сквозь вязь собственных каракулей, поднял голову и уже собрался накричать на Жозефа за то, что тот так шумно перелистывает газетные страницы, но вдруг отодвинул стул и устремился к нему.

— Вспомните, был ли здесь мсье Мори в пятницу 24 июня после обеда? Я отсутствовал, и он должен был принять покупателя посмертного издания Лафонтена, да вспомните же вы! Такая большая книга в красном сафьяновом переплете, изданная…

— Да, знаю-знаю, Гийомом де Люинем, в 1696 году, поступила из библиотеки Шарля Нодье. Она на полке.

— Покупатель не явился?

— Надо полагать, нет, хозяин.

— Да был ли тут мсье Мори?

— Погодите-ка… был, на том самом месте, где вы сейчас сидели, за столом. После завтрака он вернулся вместе с мсье Дювернуа из магазина Шампьон, и они до самого закрытия работали над составлением небольшого научного труда под названием «Систематизация библиотеки», это я помню точно, ведь именно в тот день я удачно сбыл неполное издание «Энциклопедии» с улицы Реграттье. Для чего вы за мной записываете?

— У меня что-то с памятью, видать, от жары, — ответил Виктор, поспешно пряча записную книжку в карман.

Итак, Кэндзи не выходил из магазина вечером того дня, когда умер Джон Кавендиш.

К дверям магазина подошли два клиента, и Жозеф вышел к ним. Виктор, погруженный в свои мысли, медленно подошел к столу и остановился, повернувшись спиной к витрине.

Чуть слышный разговор становился все громче. Эксцентричная парочка, слева голубое бубу, справа — красная униформа, а вокруг — любопытные кумушки из соседних домов.

— Гляньте-ка, настоящий солдат, вооружен до зубов! Да откуда они взялись? Карнавал, что ли?

— Их называют спаги. Вы что, никогда не видели?! — удивлялась мадам Баллю, консьержка дома 18.

Выйдя вперед из толпы, она стояла с таким видом, будто ей-то как раз было все известно, а когда наконец все стихли, на всякий случай поздоровалась с обоими.

— Откуда ей-то знать? Она даже из квартиры никогда не выходит, — проворчала Эфросинья Пиньо.

— Да он из Северной Африки, — заявила мадам Баллю.

— Вот уж нет, в Северной Африке живут арабы, а арабы не черные! — воскликнула торговка фруктами.

— Вы ничего не знаете, мадам Пиньо, занимайтесь лучше своими грушами!

— Это я-то ничего не знаю?! Я книги читаю, чай, не безграмотная, образ…

— А ну-ка повторите, как вы сказали? Образина? Так послушайте, что я скажу! Это се-не-галь-ский спаги, понимаете? Он из Сенегала, уж я-то знаю, мой кузен Альфонс туда уехал, в Сенегал, а Сенегал — это и есть Африка!

— Может и да, а только такой черный не мог прибыть ни с какого севера! — возразила Эфросинья, пожелавшая оставить последнее слово за собой.

Женщины обступили экзотически одетых мужчин, и те явно не знали, как от них отделаться. Жозеф поспешил незнакомцам на выручку.

— Расходитесь, нечего тут смотреть! Метлой, метлой выгоню всех, ну-ка прочь!

Он разогнал зевак, впустил незнакомцев и свою мамашу в магазин, где покупатели, отступив к прилавку, уже поглядывали по сторонам с заметным беспокойством.

— Нам бы господина книгопродавца… мсье Виктора Легри, — отважился сказать старший из пришедших.

Виктор обернулся и, изумленный, оглядел посетителей. Первый был облачен в широкие штаны и пунцовую куртку, на ногах были сапоги, на голове феска, за поясом сабля, при этом он был на голову выше того, который только что подал голос.

— Самба! — прошептал Виктор.

— Мне надо важные вещи вам сказать! Я попросил моего друга Бирама пойти со мной, он хорошо знает город, он сражался тут у вас в семидесятом году, а квартирует в казарме Военного училища.

Бирам энергично кивнул.

— Поднимемся ко мне, там удобнее разговаривать! — пригласил Виктор.

Самба знаком попросил Бирама оставаться на месте, и спаги тут же захватила в плен Эфросинья, непременно желавшая знать, в каких боях уже участвовала его блестящая сабля.

Виктор провел Самбу в столовую, предложил сесть. Старик бросал вокруг тревожные взгляды и зажимал ладонью рот, словно боялся сказать что-то слишком громко.

— Это насчет вашего друга, певца из Оперы.

— Данило Дуковича?

— Вчера под вечер я дошел с ним до пещеры, стал ждать, пока он переоденется, но он все не выходил оттуда. Тогда я зашел внутрь и обнаружил его… мертвым.

— То есть как мертвым? Вы уверены?

Самба понизил голос.

— Я думаю, его убили. И убийца меня видел. Я не спал всю ночь. Спрятался на тихой железнодорожной станции и дождался рассвета. Потом дошел до колониальной выставки и нашел Бирама. В этой варварской стране только вы мне можете помочь.

Виктор недоверчиво смотрел на старика. Лицо Самбы выражало неподдельный ужас.

— Мсье Дуковичу, должно быть, просто сделалось дурно…

— Нет! Уж я-то повидал мертвецов на своем веку… Их глаза видят что-то такое, чего нам не понять! — вскрикнул Самба, вскакивая.

— Успокойтесь. Я посмотрю в газетах. Если вы говорите правду, это будет в передовицах.

— Вы мне не верите, — сокрушенно сказал Самба.

— Да верю я, верю, просто хочу убедиться.

Пара любителей дешевых переплетов остановила свой выбор на полном собрании сочинений магистра Феликса Дюпанлу, которое Жозеф с готовностью упаковал.

— А ведь еще немного, и все это отнесли бы в подсобку, — шепнул он на ухо Виктору. — Газеты? На прилавке. Сегодня утром ничего стоящего я оттуда не почерпнул, кроме разве что рождения в Аллье теленка о двух головах.

— А чего вы ждете? — сухо поинтересовался Виктор. — Нового убийства?

Он раскрыл свежие газеты, пролистал. В тот день в Париже никто не умер. Он поднялся к себе. Самба сидел не шевелясь.

— Ничего нет, — сказал Виктор.

— Должно быть, тело еще не обнаружили.

Не ответив, Виктор направился в рабочий кабинет, он хотел отдать Самбе фотоснимки Дворца колоний. На цилиндрическом столике лежал «Справочник ядов и наркотических веществ», открытый на слове «кураре». Он не мог вспомнить, закрывал ли его. Взяв конверт, вытащил снимки, пересчитал, потом еще раз, и оказалось, что трех не хватает: это были фотографии Таша, сделанные на колониальной выставке. Виктор похолодел. Она украла их накануне, когда он спустился, чтобы сравнить иглы! На что она надеялась? Хотела уничтожить доказательства ее присутствия на месте преступления? Как глупо, ведь у него остались негативы!

Он медленно вернулся в столовую, отдал снимки Самбе, который взял их, не проронив ни слова. Уже спускаясь, старик промолвил:

— Спасибо, мсье Виктор. Прощайте!

— Прощайте?

— Я недолго останусь в этой стране. Не хочу стать следующей жертвой.

— Вы ошибаетесь. Если мсье Дукович и умер, это наверняка несчастный случай. Уверен, вашей жизни ничто не угрожает. Жозеф!

Жозеф, в восторге от того, как Вирам разрубил саблей на четыре части лежавшее на тарелке яблоко, успокаивал мамашу, пришедшую в ужас от мысли, что тот может так же мелко нашинковать содержимое ее корзины.

— Жозеф! Проводите этих господ до Дома Инвалидов. Вот деньги на фиакр.

— Сию минуту, хозяин! Господа, прошу за мной! Матушка, ты тоже едешь?

— Ну что ж, — жеманно, молвила Эфросинья Пиньо, — если мсье Легри разрешит…

— Да ведь все равно не дороже выйдет! — крикнул Жозеф. — Я мигом, хозяин!

Дождавшись, пока последние посетители уйдут и магазин опустеет, Виктор уселся за стол. Он машинально листал конторскую книгу, где были отмечены дата и сумма покупок. Вдруг, повинуясь интуиции, нашел запись от 12 мая, того дня, когда умер Меренга. Что делал Кэндзи? Он припомнил, что они вместе посещали отель «Друо», чтобы поприсутствовать на двух распродажах. Одна из них прошла утром, это были редкие книги о фехтовании, дуэлях, истории шпаги. За четыреста пятьдесят франков они приобрели в тот день сочинения Вильямона. Вторая проходила после обеда, на ней продавали газеты и карикатуры, относившиеся к периоду между 1848 и 1880 годами. Виктор и Кэндзи не расставались даже во время завтрака. Он почувствовал облегчение: невиновность Кэндзи, во всяком случае в смерти старьевщика и Кавендиша, была несомненной. Его мысли вернулись к прибытию Буффало Билла. Что ответила ему Эдокси? Она не сказала ничего определенного, вполне могло быть, что в последний момент Мариус решил заменить информацию об этом событии статьей о родах на башне. В таком случае Таша сказала правду, Мариус действительно послал ее в Батиньоль. Виктор закрыл конторскую книгу. Надо было справиться насчет Гувье: тот обмолвился, что говорил с врачом, констатировавшим смерть Меренги. А значит, он тоже был там. Все эти мысли смешались у него в голове. Он был точно пьяный. Его привел в чувство звякнувший дверной колокольчик. Каково же было его удивление, когда, повернувшись в кресле, он нос к носу столкнулся с Самбой, который шел следом за Жозефом, с возбужденным видом размахивавшим газетой «Молния».

— Хозяин, это ж просто сумасшедший дом! У несчастного мсье Тиама зуб на зуб не попадает! Прочтите!

Верхнюю часть полосы занимал заголовок.

КРОМАНЬОНЕЦ МЕРТВ!

Кроманьонец — жертва пчел?

Сегодня утром, в 7.30, мадам Филомена Лакарелль, уборщица по найму доисторического отделения павильона Истории человеческих жилищ, обнаружила труп мсье Данило Дуковича, проживавшего на улице Нотр-Дам-де-Лоретт. Полиция вышла на след…

— Что, верите теперь? — выдохнул Самба.

Ошеломленный Виктор снова и снова и перечитывал заметку.

— Ну и дела, уже четвертого ухайдакал! — воскликнул Жозеф. — Если так дальше пойдет, мы переплюнем англичан!

— О чем это вы?

— Да о Джеке Потрошителе.

— Послушать вас, так тут прямо соревнование какое-то, — мрачно пошутил Виктор.

Вошел покупатель, Жозеф пошел его обслужить.

— Вы говорили об этом кому-нибудь, кроме меня?

— Нет. Бираму я просто сказал, что у меня проблемы. Вашего служащего я попросил прочесть мне газету, он видел, как мне страшно, но я сказал, это потому, что я на выставке работаю.

— Хорошо. На вашем месте я бы спокойно вернулся к своей работе, ни слова никому не сказав об этой истории, и ждал бы, пока все не утрясется.

— А если убийца видел меня?

— Ему не составило бы труда вас отыскать. Возвращайтесь домой. Возьмите, тут немного денег на фиакр, и если что, дайте мне знать.

Освободившийся от клиента Жозеф был уже тут как тут:

— Я его провожу, хозяин?

— Нет нужды, наш друг уже почти настоящий парижанин. И потом, вы понадобитесь мне здесь.

Разочарованный Жозеф вскарабкался на лестницу и сделал вид, что расставляет книги. Самба тряс руку Виктора, словно тот облагодетельствовал все человечество.

— Да, чуть не забыл, может, это и мелочь, но… Тот, кто вошел в пещеру перед мсье Данило, обронил вот это. Я сохранил, думал использовать ее как образец, потому что делаю серебряные этикетки и потом наклеиваю их на трости, ларчики, портсигары…

Виктор подскочил. На ладони старика блеснула золотая бандеролька от сигары.

Его сердце лихорадочно забилось.

— Вспомните точно, в котором часу вы обнаружили тело? Это очень важно!

— Что тут думать, в семь вечера мы должны были идти ужинать, после того как он переоденется.

«В семь вечера Таша была у меня», — подумал Виктор.

— До скорого! — бросил он Самбе, ринувшись вниз.

Сигара, Дукович, Таша…

«Как это я не догадался! Какой же я идиот! Каждый раз, когда думаю, что нашел преступника, его убивают. Островский, Дукович, чья теперь очередь?»

Он внимательно изучил последовательность автографов, сравнил с записями на отрывных листках «Золотой книги», которые скопировал в записную книжку. Хронологический порядок был иным, тут все выглядело так:

Первый листок. Розали Бутон. Мадам де Нантей, она же ЭЖЕНИ ПАТИНО. Трое детей. ДЖОН КАВЕНДИШ.

Второй листок. КОНСТАНТИН ОСТРОВСКИЙ. Б. ГОДУНОВ. КАРИКАТУРА ТАША. Гильермо де Кастро…

Третий листок. Двадцать росписей и КЭНДЗИ МОРИ.

Четверо уже отправились в мир иной. Оставались Таша и… Кэндзи.

Виктор опрометью выскочил из магазина и умчался, как вихрь.

На нижнем этаже редакции «Пасс-парту», в наборном цехе, линотипист в длинном черном халате управлял машиной, предназначенной для заливки литерных блоков. Исидор Гувье расхаживал взад-вперед, пожевывая окурок сигары и присматривая за тем, как метранпаж набирает последнюю корректуру. На увлажненном картоне, выползавшем из-под валика, чернели буквы, белели пустые места, рельефно выделялись заголовки.

Гувье заметил Виктора и махнул ему. Шум линотипа был так оглушителен, что он даже не попытался сказать «здравствуйте!», а только жестом предложил подняться наверх.

— Антонен Клюзель там? — спросил Виктор, когда они оказались на втором этаже.

— Нет. Могу я чем-то помочь?

— Это не так уж важно, но раз я вас увидел… Насчет того старьевщика, помните, что умер в прошлом месяце на вокзале Батиньоль. Вы тогда сказали…

— Ну да, сердечный приступ, во всяком случае, так мне объяснили в комиссариате. Сейчас я задаю себе те же вопросы. Сами видите: на выставке уже четвертый мертвец.

— Но вы были там, на вокзале Батиньоль?

— Да, с малышкой Таша, чтобы собрать побольше информации о прибытии Буффало Билла, и она сделала прекрасные наброски, да только Мариус в срочном порядке заменил мою статью, на него, должно быть, повлиял Брюммель. [1]

— Брюммель?

— Клюзель, король репортеров, наш благовоспитанный денди. Не сомневаюсь, и вы это за ним заметили — цветок в бутоньерке, накрахмаленный галстук, с изящной небрежностью завязанный на шее, модный костюм, ему все это так необходимо, куда там! Скорее всего, это он настоял, чтобы в номер поставили его писанину о родах между небом и землей. Поясню: 12 мая некая дамочка произвела на свет девочку в одном из лифтов Эйфелевой башни, и это объявили событием века! Мне-то, старому ветерану, на такое чихать, меня если что интересует, так что-нибудь необычное, а роды, даже такие акробатические, я считаю самым обычным делом. Ну, раз так, значит, так. А что до Клюзеля, то он рано или поздно станет романистом натуральной школы. Обожает растрогать до слез какую-нибудь Маргошку.

— Так мадемуазель Херсон тоже была с вами?

— Да ведь я вам только что сказал. Молодец девчонка! Хозяин ее обхаживал было, да куда там, она не из таких. Вы наверняка видели ее картины, у нее талант, она далеко пойдет. А что это вы так любопытствуете?

— Я намереваюсь написать фельетон, а эта история заинтересовала меня с самого начала, — непринужденно ответил Виктор. — Какой марки ваша сигара?

— «Лондон».

— Гаванская?

— Нет, но все-таки не дешевая. Хотите попробовать?

— Что ж…

Гувье толкнул дверь, Виктор последовал за ним.

— Должен признать, это удовольствие мне не по средствам. Поставщик у нас Клюзель, хозяина он ими просто засыпал, любит шикануть!

Они прошли в просторную комнату, где стояли два стола среди стеллажей, набитых всяким бумажным хламом. За ширмой на круглом столике лежали туалетные принадлежности — кисточка для бритья, бритвы, мыло, кувшин. В углу громоздилась раскладушка.

Протянув Виктору ящик с сигарами, из которого тот вынул одну, Гувье продолжал разглагольствовать.

— За большим столом сидит Мариус, а секретер у окна — место Клюзеля, впрочем, он-то предпочитает сочинять свои статьи в кафе.

Взгляд Виктора скользнул по стенному шкафчику, из которого Гувье достал ящик с сигарами.

— А где все остальные? — спросил Виктор.

— На церемонии.

— Какой?

Вручение денежной дотации счастливым родителям девочки, родившейся на башне, мясникам из квартала Гро-Кейу, — проворчал Гувье, гоняя окурок сигары из одного угла рта в другой. — Они окрестили свое чадо Августой-Эйфелиной! — Он хохотнул. — Вот ведь смех! Эйфелина! Речи, награждения, кривлянье и много шума из ничего. Ну и деньги, конечно.

— Где это состоится? В котором часу?

— В шесть, на первой платформе. Потом все спустятся на вечеринку к фонтану. Если вам интересно, могу отдать свой пригласительный, меня эти торжества… Держите.

Виктор положил приглашение в карман, и тут в дверь постучал метранпаж.

— Вы меня звали, мсье Исидор?

— Да, наберите еще и это! — отозвался Гувье, отдавая тому лист бумаги.

— Но ведь у нас и без того материала перебор! Так мы никогда не выпустим номер!

— Сейчас посмотрю. Извините, мсье Легри, я скоро.

С минуту Виктор сидел, не двигаясь, потом вышел на лестницу, прислушался. Линотип больше не грохотал, снизу доносились голоса — там спорили. Он вернулся в комнату, открыл стенной шкафчик, внимательно осмотрел то, что минуту назад заставило его вздрогнуть. Его прошиб холодный пот.

Виктор уже выбегал из наборного цеха, когда его окликнули. Он с досадой остановился.

— Я не видел, что вы уходите! — сказал запыхавшийся Гувье. — Забыл сказать, может, это и неважно, но ваш коллега, японец, приходил сюда аккурат перед вами. И задавал точно такие же вопросы.

— Про Батиньоль?

— Нет, он хотел узнать, где сейчас все наши.

Виктор не сразу понял, что это могло бы значить. А когда до него дошло, сломя голову помчался искать фиакр.

Безжалостное солнце палило на головы участников церемонии, столпившихся у подножия Эйфелевой башни. Вокруг бурлила толпа любопытных, пришедших поприсутствовать при этом «семейном торжестве». На переднем плане, в парадной одежде, сияя от счастья, стояли мсье и мадам Муано, а рядом, в коляске, лежала их крошечная дочурка Августа-Эйфелина, прославившаяся тем, что пришла в этот мир между первой и второй платформами башни. Девочка получала со всей Франции подарки, сложенные тут же, во второй коляске: куколки, соски, ночные чепчики, пряники, леденцы. Тут же стоял кюре церкви квартала Гро-Кейу.

Мариус Бонне, Эдокси Аллар, Антонен Клюзель и Таша Херсон стояли поодаль, среди других представителей прессы, у оркестра, поблескивавшего на солнце медью труб.

Приникнув к глазку, фотограф запечатлел эту сцену. Раздались аплодисменты, приглашенные прошли садом к подножию башни, и лифты их поглотили. На первой платформе счастливым родителям должен был вручить денежную премию сам Гюстав Эйфель. Была половина четвертого.

Андре Майо все осточертело. Ни малейшего признака тени у северного входа, где он торчал с полудня. Он задыхался в своем плаще с капюшоном. Украшенный султаном шлем с красным плюмажем так сдавил череп, что тот, казалось, вот-вот лопнет, а ремень, на котором висело ружье, натирал плечо.

— Собачья работа, — бормотал он, провожая глазами стайку элегантных пышногрудых дамочек и не без злорадства представляя, как корсажи натирают им тело. Зато у них была возможность пойти в буфет у фонтана, а ему приходилось часами торчать здесь с пересохшей глоткой и пустым желудком. Об обеде нечего было и мечтать, ибо празднества такого рода обычно длятся по полдня. Только он собрался смахнуть капельку пота, дрожавшую на кончике носа, как вдруг заметил азиата в котелке. Тот с опаской к нему приближался, и Майо ни на секунду не усомнился, что это дипломат из восточной делегации. Чужестранец протянул ему бумажку, на которой красовались иероглифы, Майо пропустил его, даже не разобрав, было ли там что написано по-человечески.

Кэндзи поклонился, спрятал в карман визитную карточку «Торгового дома Ханунори Ватанабэ», поставщика эстампов и сувениров с Дальнего Востока, и направился в лифт. Он прошел сюда легко, как нитка в игольное ушко.

Выскочив из фиакра на вершине Иенского моста, Виктор припустил к башне. У него пересохло в горле от страха. Он чувствовал, что вот-вот произойдет трагедия.

Не слушая несущихся вслед ругательств, Виктор локтями пробивал дорогу в человеческом море, сдерживаемом заграждениями на приличном расстоянии от входа. С гулом толпы смешивались нестройные голоса духовых инструментов — их настраивали музыканты оркестра. Три десятка республиканских гвардейцев обливались потом в униформах, обеспечивая безопасность и прокладывая дорогу официальным лицам. Задыхаясь, Виктор вбежал в тамбур, где приглашенные должны были предъявить входной билет. Размахивая приглашением Гувье, он ворвался в лифт и встал там, зажатый с одной стороны трубой, с другой — большим барабаном.

В маленькой комнатке на третьей платформе, перед зеркалом туалетной кабины завязывал галстук мужчина лет шестидесяти. Он неохотно облачился в редингот, нахлобучил цилиндр и, критически себя осмотрев, обругал всю эту церемонию, из-за которой в нестерпимую жару ему пришлось вырядиться чучелом гороховым. Увы, уклониться не было ни малейшей возможности. Он прошел в гостиную, обставленную диванами и креслами. Из фотографий и бумаг, разложенных на круглом столе, выбрал снимок, с которого сиял белозубой улыбкой человек цветущего возраста, и прочел надпись:

Дорогой друг, я весьма польщен возможностью чествовать Вашу башню с помощью фонографа, который мы установим под открытым небом, в трехстах метрах, чтобы запечатлеть последний залп пушки, которых ознаменует закрытие Всемирной выставки 1889 года. В ожидании этой памятной минуты я продолжаю исследования по усовершенствованию моего кинетографа. Как вам хорошо известно, жизнь изобретателя лишь на 1 % состоит из вдохновения, а на 99 % — из труда.

Искренне Ваш,

Томас Алва Эдисон

«Что до труда, тут я с ним согласен», — думал Гюстав Эйфель, положив снимок и выйдя на платформу, где его дожидался лифт.

Эстрада, задрапированная красным бархатом, возвышалась у входа во фламандский ресторан. Стояла такая жара, что выступавшие сокращали приветственные речи, чтобы сберечь силы для застолья, и энергично двигались к рядам стульев, но путь им преграждали лакеи в зеленых ливреях, — места предназначались для официальных лиц. Раздавались протестующие возгласы, в толпе возмущались, шелестели дамские юбки, а чуть поодаль зеваки от души посмеивались над этим, с позволения сказать, светским обществом.

— Графиня де Салиньяк с племянницей, эта девица — очень хорошая партия, — говорил один.

— Партия, может, и хорошая, но с виду — натуральная деревенщина! — отвечал другой.

— А вон тот яйцеголовый, что вытирает лысину, сняв цилиндр, — герцог Фриульский!

— А эта длинная, вылитая коза — Бланш де Камбрезис.

— А вот ее подружка, Адальберта де Бри, эта, говорят, похоронила трех мужей!

Виктор пробрался к самому подножию эстрады. Сверля взглядом толпу, он уже отчаялся найти ту, кого искал. Вдруг он увидел маргаритки среди угольно-черных цилиндров. Склонившись над блокнотом для эскизов, Таша лихорадочно водила по бумаге угольным карандашом. Неподалеку от нее тихо шептались Мариус Бонне, Эдокси Аллар и Антонен Клюзель. Виктор двинулся к ним. Внезапно его внимание привлек человек, который держался позади редакции «Пасс-парту», в самом углу ресторана, под гирляндами знамен, подвешенных на стенах с помощью деревянных панелей. Его галстук, завязанный бантом поверх рубашки, нелепым пятном выделялся среди темных рединготов.

Виктор медленно попятился. Щеголять в таком галстуке розового шелка способен только один человек: Кэндзи Мори.

Кто-то выкрикнул его имя:

— Мсье Легри! Э-ге-гей, мы здесь!

Эдокси махала ему рукой. Мариус, Антонен и Кэндзи одновременно повернули головы в его сторону. Один из троих поднял руку, подзывая его. У Виктора перехватило дыхание. Перчатки. На этом типе были толстые перчатки. Кто там вспоминал про перчатки?.. Кучер. Кучер в деле Островского! «Перчатки в такую жару…» Перчатки, чтобы предохранить себя от яда!

Виктор ощутил опасность. Он стоял, остолбенев. Это был он, он!

Затрещали аплодисменты, фанфары протрубили первые такты «Марсельезы», на трибуну поднялся Гюстав Эйфель. В толпе возникло движение. Воспользовавшись толкотней, Виктор стремительно бросился к Таша, но вдруг свернул направо, прошел по галерее и вышел на северную лестницу, ведущую на вторую платформу. Он преодолел несколько ступенек, даже не удосужившись оглянуться, так как был уверен, что тот человек не отстает от него ни на шаг.

«Давай, иди сюда, подонок, иди!»

Любой ценой увести его от Таша! Виктор сделал крутой поворот, сбежав по ступенькам и выйдя к сувенирной лавке. Бросив быстрый взгляд в витрину, понял, что человек в перчатках проглотил наживку. Теперь Виктору оставалось рассчитывать только на быстроту своих ног. Лифт прибыл с первого этажа, он вскочил туда, как только вышли поднявшиеся, и смешался с толпой. Над ухом прозвенел голосок:

— Мир тесен, не так ли, друг мой?

Виктор обернулся. Человек в перчатках улыбался ему, спрятав руки в карманы. Виктор заставил себя взглянуть ему в лицо.

— Гувье дал мне приглашение и сказал, что…

Он не успел закончить фразу, кто-то наступил ему на ногу каблуком и навалился всем весом. Виктор вскрикнул и хотел отодвинуть невежу, но от боли у него еле двигались руки. Он увидел, что человек сжимает что-то в ладони. Выскочил на лестницу южного входа, налетел на какую-то женщину и остановился, готовый к тому, что в это самое мгновение напитанная кураре игла глубоко войдет в его тело. Виктор успел вспомнить, как однажды на берегу Сены нашел еще живую рыбину, брошенную рыбаком, с выпученными глазами и порванной крючком губой.

Человек в перчатках все еще улыбался. Никогда еще Виктор не испытывал такой ненависти. Она готова была выплеснуться наружу, но вдруг он в ужасе застыл, увидев, как чья-то тень мелькнула за спиной человека в перчатках, и тот резко обернулся. Виктору показалось, что каждый кадр задерживается на долю секунды, а потом, в полной тишине, его сменяет другой. Настоящий сеанс хронофотографии: вот на лице у человека в перчатках недоумение, потом оно искажается яростью, а нападавший с неумолимой силой выворачивает его руку так, что татуировочная игла входит ему в ляжку, легко преодолев тонкую ткань полосатых панталон.

На лице Мариуса Бонне застыло выражение крайнего изумления. Смерть пришла на свидание, которое он назначил, да только удар ее бархатной перчатки пришелся по нему самому.

Виктор услышал гомон, крики, сделал несколько шагов, хотел поднять панаму, но мышцы не слушались его. Он посмотрел на распростертое на полу еще живое тело и поднял глаза на Кэндзи.

— Как же вы вовремя! — только и смог выдавить он из себя почти беззвучно.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Суббота 2 июля

Графиня де Салиньяк разделила местность на боевые квадраты. Рафаэле де Гувелин достались стеллажи слева, Адальберте де Бри и Бланш де Камбрезис — справа. Матильда де Флавиньоль, которой помогала Валентина, старательно прочесывала полки, стоящие посредине.

— Поторапливайтесь, я вижу, он возвращается! — воскликнула графиня, занимавшая наблюдательный пост. — Что там «Та, которая»? Вы ее нашли?

— Нет. О, вот интересная книжечка, «Обесчещенная Лукреция» Вильяма Ше…Шеек…

Дверь магазина распахнулась — это, размахивая «Пасс-парту», ворвался Жозеф.

— Специальный выпуск о деле на башне!

— Дайте взглянуть! Дайте взглянуть! — заверещали женщины.

Выставив вперед перо, которым смахивал пыль с корешков, он силой заставил их отступить.

— Спокойствие! Тишина! Статья подписана Антоненом Клюзелем, я его знаю, он сюда приходил, это знакомый мсье Легри.

— А где мсье Легри? — спросила графиня.

— В префектуре полиции. Его и мсье Мори допрашивает инспектор Лекашер. Какая история!

Жозеф поудобнее уселся на лестнице, развернул газету и прочел:

ЭКСКЛЮЗИВНЫЕ ПРИЗНАНИЯ УБИЙЦЫ

только для читателей «Пасс-парту»

Десять дней странные происшествия, приводившие к гибели посетителей, омрачали удовольствие от Всемирной выставки, повергая следователей в настоящее замешательство. Череду несчастных случаев вызвали укусы пчел, или то были преднамеренные убийства? Завесу над этой тайной приподнял Антонен Клюзель, предоставив на суд публики исповедь, которую оставил ему Мариус Бонне, найденный мертвым вчера вечером на первой платформе Эйфелевой башни.

— Подумайте, ведь и мы там были! Нет, мои нервы этого не выдержат! — воскликнула графиня.

Опустив газету, Жозеф смерил ее пренебрежительным взглядом.

— Вы действительно хотите услышать посмертную исповедь убийцы? — резко спросил он.

— Безусловно, друг мой, продолжайте, продолжайте!

— В таком случае я требую тишины, чтобы было слышно, как муха пролетит, ясно?

Он поудобнее устроился на своем насесте и приступил к чтению:

«Чувствовали ли вы когда-нибудь острую боль, такую сильную, будто верхнюю половину тела разрывают железные крючья? Приходилось ли вам страдать от удушья, такого стеснения в груди, что вы не в состоянии хоть что-нибудь предпринять? В первый раз такое случилось со мной в прошлом году, когда я присутствовал на торжественном открытии института Пастера.

Доктор сказал мне, что у меня грудная жаба и если я продолжу прожигать жизнь, меня скоро не станет. Бросить журналистику, сказать „прощай“ всему тому, в чем я видел особую прелесть, — ни за что! Раз жизнь моя оказалась на волоске, я решил пойти ва-банк и осуществить давнюю мечту: создать собственную газету, которая переплюнет популярность „Пти журналь“.

Мне удалось уговорить состоятельного инвестора, Константина Островского. Он негласно профинансировал меня, согласившись дать мне ссуду. Я дал расписку, в которой обязался вернуть долг не позднее 31 декабря 1889 года. Спустя некоторое время после выхода первых номеров „Пасс-парту“, в апреле, он передумал и потребовал возместить ему и капитал, и проценты, в противном случае грозился меня разорить. Того, кто долгие годы зарабатывал на хлеб бульварными бреднями, трудно удивить. Я пустил в ход дипломатию. И добился отсрочки на несколько недель. В мозгу немедленно созрел единственно возможный выход: убить этого человека. Я задумал совершенное преступление, у которого невозможно будет найти мотив, и в то же время хотел увеличить тираж „Пасс-парту“, предложив читателям тему не менее волнующую, чем Джек Потрошитель. Очень скоро мой план был готов. Он состоял в том, чтобы устранить некоторое количество людей, которых объединяло бы только то, что они оказались в один и тот же момент в одном и том же месте. Разумеется, в списке намеченных жертв был и Константин Островский. Полиция, сбитая с толку, безуспешно искала бы логику в этих убийствах.

Какое оружие выбрать? Револьвер? Слишком шумно. Холодное оружие? Слишком заметно. И тут я вспомнил, что Константин Островский увлекался экзотическими вещицами. Помимо прочего, у него была и коллекция калебасов и керамических горшочков, приобретенных у перекупщика из Венесуэлы. Однажды он показал мне их содержимое: коричневое, рыхлое вещество, перемешанное с землей, которое он назвал „смерть в бархатной перчатке“. Он говорил: „Это сок травы, убивающей без всякого шума, она называется кураре, ее используют индейцы Южной Америки“. Я попенял ему, что опасно хранить такую смертоносную субстанцию без предосторожностей. Он возразил: „Ее еще надо уметь приготовить“.

Я прочел множество трудов, описывающих этот яд, проштудировал текст Клода Бернара. Я узнал, как получить раствор для инъекций из чистого кураре: достаточно вскипятить его в дистиллированной воде и потом процедить. Стащить один керамический горшочек у Островского было под силу даже ребенку. Но как ввести кураре жертве? Шприцем Праваца? Троакаром? Я колебался. Спросить в аптеке?

Слишком рискованно. И тут мне улыбнулась удача. В книжной лавке моего друга Виктора Легри есть витрина, в которой его компаньон, мсье Кэндзи Мори, выставляет сувениры, привезенные из своих путешествий. Стоило мне увидеть татуировочные иглы из Сиама, как я чуть не закричал от радости: теперь у меня было идеальное оружие».

— Какой негодяй! — воскликнул Жозеф.

— Как печален этот мир! — заметила Валентина.

— Истинная правда, мадмуазель, и самое лучшее — бежать из него! — согласился Жозеф, переворачивая страницу.

Он продолжил чтение:

«Теперь мне предстояло испробовать силу яда кураре на подопытном кролике из семейства человеков. Обратитесь к заметке в „Фигаро“ от 13 мая: „Внезапная смерть старьевщика. Тряпичник с улицы Паршеминери… скончался от укуса пчелы…“ Пчелы! Как бы не так! Это был я! Мое средство оказалось надежным, теперь оставалось только привести его в действие.

Редакция „Фигаро на башне“ выбрала Константина Островского героем дня, и ему нужно было расписаться в „Золотой книге посетителей“. Эта церемония была назначена на позднее утро 22 июня. И тогда я решил убить несколько подписантов, чьи имена предшествовали его имени и следовали за ним.

Я подготовил себе алиби. Под предлогом празднования выпуска пятидесятого номера „Пасс-парту“ в тот день я пригласил сотрудников редакции, а также господ Легри и Мори пропустить по стаканчику в англо-американском баре на первом этаже башни.

Сам я пришел раньше. Я слился с толпой зевак на второй платформе, посмотрел на подписантов и наметил женщину в красном с детьми. Она стояла в очереди перед типом в пробковом шлеме, а тот — как раз перед Константином Островским. Когда она спустилась на первый этаж, я пошел следом. В галерее народу было не протолкнуться, я подошел к скамейке, на которую она присела, сделал вид, что споткнулся, и уколол ее в основание шеи. К несчастью, мне не повезло, игла сломалась. Я успел подобрать острие, но не смог найти второй обломок. Задерживаться было никак нельзя, и я догнал моего друга Виктора у входа в англо-американский бар.

Когда тело женщины в красном обнаружили, я был первым, кто спросил у детей, знают ли они ее. В тот же вечер я отправил два анонимных письма, одно в „Молнию“, другое — в мою газету, чтобы возбудить подозрение, будто Эжени Патино была убита оттого, что слишком много знала.

Инспектор Лекашер предпочел версию естественной смерти. Такое упрощенное объяснение придавало моим статьям полемический задор, обостряло интерес публики ко всему иррациональному и гнусному. У „Пасс-парту“ мгновенно вырос тираж.

Тогда я выписал из „Золотой книги посетителей“ имена своих ближайших жертв и был ошеломлен, обнаружив, что среди подписантов 22 июня значится моя иллюстраторша, мадемуазель Таша Херсон. Уж не заметила ли она меня? Я поставил на кон все, когда шутливо упрекнул ее, что с этой „Золотой книгой“ она обманула „Пасс-парту“. Она расхохоталась, ей казалось забавным оставлять в книге не только роспись, но указывать профессию и адрес, и все только ради того, чтобы доказать, что у тебя нашлось лишних сто су, и ты смог подняться на башню. Не уговори ее сосед по квартире, она никогда бы на это не пошла. Впрочем, и он подписался псевдонимом: Борис Годунов. Я заметил, что это имя шло сразу следом за именем Островского.

Почти без затруднений я нашел адрес Джона Кавендиша, того типа в пробковом шлеме. Но прежде чем ликвидировать его, я должен был стащить у Виктора Легри еще одну татуировочную иглу, что мне легко удалось утром того же дня, когда, отправив Джону Кавендишу телеграмму за подписью Луиса Энрике, я вызвал его во Дворец колоний. Все прошло без сучка без задоринки, американец испустил последний вздох в тот самый момент, когда мимо проходила Таша Херсон».

— Это та рыженькая, — задумчиво пробормотал Жозеф, переворачивая страницу.

«Я назначил Константину Островскому встречу, сообщив, что готов вернуть ему деньги. Мы решили совершить сделку в фиакре. Я вытащил стопку банкнот и потребовал назад свою долговую расписку. И едва он достал ее из кармана, как я уколол его в горло. Когда обшаривал его карманы, он был уже без сознания. Я наткнулся на визитную карточку с именем Виктора Легри, и это меня огорчило. Фиакр довез меня до магазинов Лувра, а потом поехал к набережной Пасси. Я вернулся к себе, переоделся и на время прилег — я был совершенно измучен. Когда наступило время обеда, я присоединился к своим сотрудникам на террасе кафе „Жан Нико“. За наш столик присел и случайно проходивший мимо Виктор Легри. По ходу разговора он намекнул на смерть старьевщика Жана Меренги и рассказал о сомнениях насчет пчелиного укуса, которыми с ним поделился Анри Капюс».

— Меренга? Да ведь это я сказал про то дело хозяину, я и записную книжку ему свою одолжил, где у меня все записано! — воскликнул Жозеф.

— О, вы так умны! — прошептала восхищенная Валентина.

Жозеф покраснел и продолжил:

«Я был в панике. Неужели Виктор догадался, что между кончиной старьевщика и смертями на выставке есть связь? Тот самый Виктор, чья визитная карточка нашлась в портмоне у Островского. Виктор, у которого я выкрал иглы. Как получилось, что он был в курсе того, о чем пресса не писала ни словечка? Я решил пойти к Капюсу. В день прибытия Буффало Билла я уколол Меренгу прежде, чем подошел Капюс, так что можно было не сомневаться — меня он не узнает. Капюс рассказал, что мой коллега уже приходил накануне и задавал ему те же вопросы. Он записал его: Виктор Легри, „Пасс-парту“. Меня охватил страх, я больше не владел собой. Старьевщик знал слишком много, я схватил скальпель, которым он препарировал крысу, и перерезал ему горло».

У дам вырвался крик ужаса. Жозеф невозмутимо продолжал читать:

«Убедившись, что он мертв, я раздел его, перенес на кровать и накрыл простыней, при этом изловчился почти не запачкаться кровью.

На следующее утро я нанял кучера фиакра, чтобы тот доставил Виктору записку от Капюса с приглашением зайти. Я пришел на улицу Паршеминери и стал поджидать добычу. Я стоял, отступив во мрак и уже занеся руку, чтобы раскроить ему череп, как вдруг мне стало плохо с сердцем. Так сдавило, что я буквально не мог вздохнуть. Удар получился слабым, а я едва живой потащился в редакцию.

Тем не менее проблему нужно было решать, мне пришлось довести свой план до конца и устранить четвертого из подписавшихся на том листе, Данило Дуковича, соседа Таша. Зная о моих связях в артистических кругах, она просила выхлопотать для него прослушивание в Опере. Так мне стало известно, что он подрабатывает в павильоне Жилищ, где изображает доисторического человека. Подстеречь его в пещере оказалось совсем не трудно.

Четверг 30 июня, двадцать два часа. Остается лишь избавиться от Таша Херсон, чтобы навести подозрение на Виктора Легри, оставив татуировочную иглу в теле молодой женщины».

На этом обрывается исповедь Мариуса Бонне. Его преступный план провалился благодаря смелости и проницательности Виктора Легри и Кэндзи Мори. Но, как ни странно, мечта его осуществилась.

«Пасс-парту» на пути к тому, чтобы всерьез посоперничать с «Пти журналь». Не мне судить деяния моего шеф-редактора, я всего лишь исполнил его последнюю волю.

Антонен Клюзель

Жозеф закрыл газету.

— А ваше имя даже не упомянуто! — огорченно заключила Валентина.

— Настоящие герои всегда остаются в тени, — с благородной грустью заключил тот.

Суббота 2 июля, ближе к вечеру

На обратном пути из префектуры Виктор и Кэндзи не обменялись ни словом. Подойдя к магазину, долго пропускали друг друга вперед, а войдя, едва поздоровались с поджидавшим их Жозефом. Огорченный таким вопиющим нарушением традиций, он только и смог крикнуть им вслед:

— Жермена оставила вам поесть!

Кэндзи порылся в шкафчиках, вынул тарелки, приборы, поставил кипятиться чайник. Усевшись перед салатницей, Виктор принялся катать шарики из хлебного мякиша.

— Эта ветчина неважно выглядит, — заметил Кэндзи, тоже садясь за стол.

— Как и мы с вами, — буркнул Виктор.

Наконец подняв друг на друга глаза, они только теперь воочию увидели, чего стоили им обоим эти прошедшие дни. Кэндзи, с покрасневшими веками и осунувшимся лицом выглядел даже старше своего возраста. Виктор же за последние несколько дней и вовсе превратился в привидение.

— Ваша правда, — согласился Кэндзи, — мы не в лучшей форме. Но дело тут не в физическом самочувствии.

— Ах, ну да, конечно!

Кэндзи сделал глоток чаю.

— Вы подозревали меня. Никогда бы не подумал, что способен вызвать такие враждебные чувства у человека, которого считаю своим сыном.

Виктор вздохнул с облегчением. Все лучше, чем молчание. Когда он был маленький, Дафнэ часто ему говорила: слова способны исцелять недуги.

— Инспектор Лекашер тоже испытывал к вам недоверие, Кэндзи. Он никому из нас не доверял. Еще с 29 июня ему были известны результаты вскрытия Джона Кавендиша и Эжени Патино, и он знал, что их отравили ядом кураре. А я-то как раз искал аргументы, которые могли вас оправдать.

Он отодвинул стул, прошел к себе и вернулся оттуда с гравюрой в руках.

— Репродукция Рембрандта? — удивился Кэндзи.

— Светотень. Именно тени стимулируют воображение. Недавно я открыл для себя, что в вашей жизни многое для меня оставалось в тени.

— Любите вы выдумывать! — ответил Кэндзи, едва заметно улыбнувшись.

— Это вы привили мне к ним вкус.

— О какой тени вы говорите? Уточните же!

— Вы сказали, что идете осмотреть и оценить библиотеку, а на самом деле я видел, как вы предлагали книгопродавцу редкие книги и как продали Константину Островскому эстампы Утамаро.

— Вы за мной следили!

— Я был уверен, что вы идете на встречу с женщиной. Вы так скрытны во всем, что касается вашей личной жизни! Согласитесь, войти в специализированный магазин для дам, накупить там безделушек — тут всякое можно подумать…

— Вы упустили свое истинное призвание, вам бы в сыщики податься.

— Поставьте себя на мое место: что подумали бы вы, прочитав на газете, оставленной в моей комнате: «R.D.V. J.C. 24-6 12.30. Гранд-Отель, № 312»? Эти инициалы подходят Джону Кавендишу, найденному мертвым при странных обстоятельствах.

— Вы правы, пора рассеять тени.

Кэндзи поднялся, принес сакэ, налил себе и Виктору и снова сел.

— В 1858 году мне было девятнадцать. Я только что закончил учиться, бегло говорил по-тайски и по-английски. С Джоном Кавендишем я познакомился в американской дипмиссии в Нагасаки. Он готовился к экспедиции в Юго-Восточную Азию для изучения местной флоры и населяющих те края народов. Он взял меня с собой переводчиком. Мы около трех лет прожили на Борнео, на Яве и в Сиаме. А в 1863 году обосновались в Лондоне, где он и познакомил меня с вашим отцом. Я поселился на Слоан-сквер, а Кавендиш вернулся в Соединенные Штаты, но мы продолжали переписываться. Месяц назад он прислал мне письмо, где сообщал, что скоро будет в Париже, так как приглашен на прием, который состоится 22 июня в апартаментах Гюстава Эйфеля. Вспомните, в тот день я немного опоздал в англо-американский бар, где вы уже сидели в обществе сотрудников «Пасс-парту»?

— Да, помню, конечно.

— На этом приеме я встретил своего друга Максанса де Кермарека…

— Антиквара с улицы Турнон?

— Его. Несколькими днями ранее я предложил ему купить у меня два эстампа Утамаро. Его они не заинтересовали, но он знал любителя таких вещей — им-то и был Константин Островский, который тоже значился среди приглашенных к Эйфелю. Максанс нас познакомил, и мы решили встретиться 24 июня в «Кафе де ля Пэ» на бульваре Капуцинок. Это меня устраивало, я как раз собирался к Джону Кавендишу в ресторан «Гранд-Отеля», на завтрак. Для того чтобы ничего не перепутать я записал всю информацию на полях газеты, которая и попалась вам на глаза.

Я старался убедить себя, что здесь нет ничего криминального. Особенно меня встревожило, что на том листе из «Фигаро» ваше имя шло сразу за его именем.

Но ведь и я беспокоился из-за того, что вас постоянно не было на месте. Зашел к вам, уронил ваш блокнот, он открылся, я прочел его и понял, какая опасность нам всем грозит.

— Так значит, мы оба шли по следу.

— Да, если только не брать в расчет, что, в отличие от вас, я-то исходил из добрых побуждений. К тому же я не располагал таким количеством разнообразной информации, из-за которой у вас ум зашел за разум. Передо мной были лишь три фотографии рыжей девушки, сделанные вами на колониальной выставке в день смерти Кавендиша. Даты были помечены на обороте. Там же было и решение загадки, ускользнувшее от вас. В толпе на переднем плане я узнал знакомый силуэт. Но я торопился на поезд в Лондон. Я сунул фотографии в карман, намереваясь во время путешествия как следует их рассмотреть. В холле Северного вокзала из газет я узнал о смерти Константина Островского. Я прочел показания подвозившего его кучера и начал кое-что понимать. Если этот кучер подтвердит то, что мне подсказала интуиция, я смогу установить личность убийцы. Я телеграфировал в Лондон и отправился взглянуть на Ансельма Донадье.

— Что такого важного вы хотели у него узнать?

— Описание головного убора, который был на человеке в крылатке. Ансельм Донадье человек не первой молодости, но наблюдательность его не знает себе равных. Он не колеблясь ответил: клиент, которого он взял на площади Мобер, был в белой шляпе с низкой тульей, чуть вдавленной сверху, и широкой черной лентой. Он сказал: «Ее еще называют панама». Из всех моих знакомых только один носил такой головной убор: Мариус Бонне. Он был на башне в тот день, когда умерла Эжени Патино. Он был во Дворце колоний, когда скончался Кавендиш, как об этом свидетельствуют ваши фотоснимки. Он же был с Островским в фиакре. Зачем он убил этих троих? Беседа с Максансом де Кермареком не шла у меня из головы, и я пришел к нему снова, чтобы расспросить поподробней. Островский по секрету признался ему, что финансирует «Пасс-парту». Я понял, мотив этого убийства — деньги. Но два других все еще оставались загадкой. Я решил, что мне удастся разузнать что-нибудь в редакции, столкнулся там с Исидором Гувье, и он сообщил мне, что все отправились на башню. Остальное вам известно.

Они встали с чашечками сакэ и прошли в столовую.

— Вас вывела на верный путь шляпа, а меня — бандеролька от сигары, подобранная неподалеку от тела Данило Дуковича, — заметил Виктор. — Но и в этот раз я тоже пошел по неверной дорожке. Я был уверен, что преступник — Клюзель. Я помчался в газету, куда приехал почти сразу после того, как там побывали вы. В шкафу Бонне я увидел ботинки из шевровой кожи. Я вспомнил рассказ Анри Капюса о человеке, который давал советы, когда скончался бедняга Меренги, и на котором были такие же ботинки. Когда Гувье упомянул о вас, признаюсь, я вновь потерял нить и уже не знал, что думать.

— Теперь знаете.

— Есть и другие странные вещи! Например «Капричос». Зачем вам понадобилось придумывать эту историю с переплетчиком?

Кэндзи обернулся, мельком взглянув на портрет Таша, стоявший на комоде.

— Видимость не больше похожа на реальность, чем закат — на пожар.

Он улыбнулся и залпом осушил свое сакэ.

Вторник 5 июля, ранним утром

Прикрытое одеялом слуховое окошко все же пропускало достаточно света, чтобы обрисовывать контуры мебели. Прижавшись к стене, Таша открыла глаза, медленно высвободила руку, затекшую под затылком Виктора, и какое-то время смотрела на спавшего рядом мужчину. Чего-то в этом пробуждении не хватало. Ей вдруг вспомнился Данило Дукович. Больше никогда он не разбудит ее своими вокализами. Сердце у нее сжалось. Несчастный Данило, он ведь чуть было не устроился в оперу! Что ж, возможно, он сейчас там, в обществе Россини и Мусоргского…

Виктор что-то пробормотал. Она прикоснулась к его бедру. Ей нравился запах его тела. Он, с которым она еще три дня назад клялась никогда больше не встречаться, оказался лучше, чем Ханс! Стоило ему несколько часов назад постучать к ней в дверь, смущенному, неловкому, с охапкой цветов, как все вопросы, которые она хотела ему задать, тут же позабылись. Она оказалась в его объятиях, их губы слились, ее тело откликнулось на зов его тела. Что теперь будет? Она вздохнула. Все же ей было о чем сожалеть: место в «Пасс-парту» она, возможно, потеряла. Возьмет ли ее Клюзель, если, как обещал, возобновит выпуск газеты? Этот безумец Бонне хотел ее убить. Он умер, но не окажется ли она теперь на улице?

Виктор заворочался. Она затаила дыхание и повернулась к нему. Он открыл глаза и обнаружил, что лежит на самом краешке постели. Привстав на локте, он с нежностью посмотрел на Таша и положил голову ей на грудь. И в который раз возблагодарил — Бога ли. Провидение — за то, что они оба остались в живых. Он принялся страстно целовать ее, пружинная сетка под матрасом издала протестующий скрежет, и Таша вцепилась ему в плечо.

— Боюсь, кровать не выдержит! — прошептала она. — Не двигайся.

Они на мгновенье застыли, а потом расхохотались. Таша осторожно встала.

— Кофе?

— Да, с сахаром!

— Боюсь, он у меня закончился.

— Тогда пойдем в кафешку.

— Ты настоящий паша, все бы тебе сладенького!

— Тебя, например…

Она выпрямилась, потянулась. Он залюбовался округлостями ее гибкого тела. Она начала одеваться.

— Подъем, ленивец!

Он сел. Взгляд наткнулся на специальный выпуск «Пасс-парту», валявшийся на полу.

ЭКСКЛЮЗИВНЫЕ ПРИЗНАНИЯ УБИЙЦЫ…

Из-за этой статьи Жозеф весь вчерашний вечер отгонял от магазина толпу любопытных, желавших взглянуть на шкаф Кэндзи.

— Не могу поверить, что Бонне способен придумать столь дьявольский план. Я-то полагал, что хорошо его знаю…

— Клюзель считает, что он не был сумасшедшим — скорее аморальным. Я ведь тоже считала, что мы близко знакомы. Теперь уж нам никогда не узнать, что происходило у него в голове. Забавно: смотришь на людей, живешь рядом с ними, привыкаешь, и вдруг в один прекрасный день выясняется, что ты ничегошеньки о них не знаешь. Она протянула ему кальсоны.

— Одевайся! Не пойдешь же ты голышом?

— Отчего, разве я тебе так не нравлюсь? — спросил он, привлекая ее к себе. — А знаешь, мне хочется попробовать пожить с незнакомкой, узнавая ее день за днем и год за годом.

Он почувствовал, как напряглось ее тело.

— Например с тобой, — добавил он.

— Что со мной?

— Ты не хотела бы разделить со мной… мои свет и тени?

— Я люблю тебя.

Она хотела высвободиться, но он ее удержал.

— Правда?

— Да, несмотря на твою склонность к насилию. И даже несмотря на то, что ты считал меня преступницей.

— Тогда выходи за меня замуж!

Она мягко его оттолкнула. Он смотрел ей прямо в лицо, словно изучая ее — с видом собственника. Она отвернулась, глянула на неоконченное полотно на мольберте.

— Проси что хочешь, но только не это!

— Почему? Да почему?

В ее голосе звучала обида.

— Потому что мне нужна моя свобода!

— Свобода… чтобы встречаться с твоими друзьями, которые не могут стать моими?

Перед ним возник образ Ломье.

— Я говорю о свободе творить, — возразила она.

— Но ты будешь свободна, совершенно свободна! Ты сможешь рисовать сколько хочешь! Кстати, я ведь тоже ценю независимость. Я тщательно охранял свою жизнь от любого вмешательства. Поверить, я знаю, о чем говорю. И знаю, что жить вдвоем — это непросто.

— Ты когда-нибудь пробовал? Я — да.

Он снова почувствовал укол ревности.

— С Ломье?

Она махнула рукой.

— С этим пухленьким младенцем с румяными щечками? Смеешься? Нет, его звали Ханс. Я познакомилась с ним в Берлине. Он был художник, скульптор, известный, обходительный…

— Ты его любила?

От Таша не укрылись грустные нотки в его тоне.

— Да, одно время да, я его любила. Ты и сам не мальчишка, у тебя были женщины. Вот и у меня был любовник. Ганс не предлагал мне выйти за него, он был женат. Снял для меня комнатку, купил все необходимое для работы, занимался со мной. Я могла досыта есть и рисовать. Все шло как нельзя лучше, пока он не начал критиковать мою работу: «Здесь надо бы побольше зеленого, а тут — поменьше желтого, кстати, на твоем месте я сосредоточился бы на этом персонаже, а не на том… А ты не думаешь, что на этих складках свет надо приглушить?» Так исподволь он подорвал мою веру в себя. Возможно, его советы были правильными, однако они подавляли мою личность. Я от него ушла. Это было очень тяжело. Так я приехала в Париж.

— И правильно сделала! — воскликнул Виктор, довольный, что этот ее скульптор остался в Берлине. — Но ты забываешь одну деталь: я не Ханс.

— Знаю, ты Виктор.

Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в уголок рта.

— Все произошло слишком быстро, я не готова. Видишь эти расшатанные стулья, облезлые обои, хромую кровать? Мне пришлось за все это бороться. И здесь королева — я!

Она застыла, держа кисть в зубах. Он рассмеялся.

— Признайся, живи ты в собственной квартире, ты бы тем более чувствовала себя королевой. И, не выходя за меня замуж, ты можешь переехать в другой квартал, поближе к книжному магазину. Торжественно клянусь никогда не совать свой нос в твою творческую мастерскую.

— А нельзя ли оставить все как есть? Мы и так можем видеться каждый день.

— Я ревнив. А ты — нет?

— Я заметила у тебя в комнате мой портрет. Пока ты будешь хранить его у себя на комоде, я буду знать, что ты еще не готов искать приключения. Это будет залогом твоей любви: моя нагота, выставленная на всеобщее обозрение, доступная даже твоему компаньону, которому я не слишком симпатична.

Виктор словно окаменел: Кэндзи! В самом деле, Кэндзи не любит Таша, и эту проблему придется решать. Как? На улице Сен-Пер встречаться невозможно, ведь там Кэндзи. Но не просить же его переехать в другое место.

— Ты, конечно, права, — в конце концов сказал он. — Повременим. Главное, мы ведь любим друг друга.

Удивленная, она украдкой взглянула на него. Он казался взволнованным. О чем он задумался? О той даме в платье с оборочками? Ее пронзило минутное разочарование. Похоже, она поспешила праздновать победу. Что теперь делать — радоваться или тревожиться?

Она схватила ботинок и присела на стул, чтобы обуться.

— Разреши мне хотя бы подарить тебе новую обувь, — сказал он, становясь возле нее на колени и поглаживая по щиколотке.

— О, конечно! И еще пирожных. И цветов — это сколько сам захочешь!

— А потом…

Потом посмотрим. Всему свое время.

Она подала ему редингот. Перед тем как выйти, удовлетворенно окинула взглядом привычный беспорядок в комнате, которую теперь заливал яркий солнечный свет.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

6 мая 1889 года на Марсовом поле начался великий праздник Республики: открылась четвертая Всемирная французская выставка (после уже прошедших в 1855-м, 1867-м и 1878-м), призванная с помпой отметить столетие Революции.

Еще в 1884 году председатель Совета, Шарль де Фрейсине, решил, что гвоздем программы должна стать монументальная башня. По ходу конкурса, в котором участвовало семьсот проектов (некоторые из них весьма эксцентричные, например «оросительная башня», чтобы освежать Париж в летнюю жару, или «башня-гильотина» — в память о терроре), право выполнить престижный заказ выиграл Гюстав Эйфель, знаменитый конструктор сооружений из металла (одно из самых знаменитых — виадук Гараби). Его башня должна была получиться выше самого по тем временам высокого сооружения в мире, обелиска Вашингтону (169,25 м), и стать символом мощи французской индустрии, чтобы весь мир позеленел от зависти.

Начиная с 28 января 1887 года новая столичная достопримечательность, выкрашенная в бронзовый, слегка отливающий красным цвет, начала штурм небес, вызывая восхищение одних и гнев других. Ж. Л. Гюисманс определил ее как «одинокий суппозиторий», Г. де Мопассан назвал «отвратительным скелетом». Что до поэта Поля Верлена, тот и вовсе стремился ходить по Парижу так, чтобы ее не видеть. Дни шли за днями, и вот семь тысяч пятьсот тонн железа и чугуна, из которых состояла гигантская модель конструктора, были смонтированы. Все это время Франция рукоплескала генералу Буланже.

Еще с 1886 года сей бравый генерал, которого обессмертила песня «С парада возвращаясь», доставлял молодой республике серьезные неприятности. Вокруг него объединились католики и консерваторы, уязвленные антиклерикализмом правительства, а также недовольные всех мастей. Буланже, который в 1886–1887 годах был военным министром, — непревзойденный краснобай и изящный кавалер, ловко использует прессу, играя на идее реванша над Германией, после поражения 1870 года оккупировавшей Эльзас и Лотарингию. Поддержанный Лигой патриотов, основанной Полем Деруледом, а также комитетом «национального протеста», генерал призвал к роспуску палаты депутатов и пересмотру Конституции. Обвиненный превращенным в Верховный суд сенатом в заговоре против государства, Буланже отбыл в Бельгию и 14 апреля 1889 года был признан виновным и заочно приговорен к заточению в крепость.

Именно к этому времени относится и завершающий этап строительства башни. К дате открытия, 31 марта 1889 года, она достигла трехсот метров в высоту и парила над рядами павильонов, готовых принять все прибывавшую толпу: за шесть месяцев по 1710 ступеням лестниц на башню поднялись 3 миллиона 512 тысяч человек, а выставку посетили тридцать три миллиона. Президент Сади Карно, сменивший Жюля Греви, вынужденного в 1887 году уйти в отставку, с удовольствием прогуливался по аллеям Марсова поля, точно по новому Версалю.

Всемирная выставка стала для страны и столицы верным вложением капиталов, выпущенные по этому случаю ценные бумаги принесли двадцать два миллиона дохода.

А еще выставка стала поводом для французов узнать, какие территории входят в состав Французской империи. Тунис оказался под протекторатом Франции с 1881 года, Аннам — с 1883-го, Камбоджа с 1884-го. Бамако был оккупирован в 1882-м. А еще были Мадагаскар и Конго, строительство Панамского канала и попытки соперничать с Англией в Китае. Изобретатель мусоропровода (1883) Э. Р. Пубелль писал: «Среди европейских народов идет соревнование: кто быстрее наложит лапу на пока еще свободные территории. Нельзя сказать, что мы опоздали урвать свой куш, во всяком случае у нас еще есть время наверстать упущенное».

Любопытные торопились на эспланаду Инвалидов полюбоваться ангкорской башней, воссозданной в натуральную величину. Обмирали при виде яванских танцовщиц, с легкостью перемещались от Новой Каледонии до Кошиншина, а чтобы отведать натурального алжирского кофе, проходили через типичную сенегальскую деревню. Тысячи людей, никогда не выезжавших за пределы Франции и даже Парижа, открыли для себя многообразие наций и национальностей. Италия, Испания, Венгрия, Россия, обе Америки, Япония… весь мир распахнулся перед ними на Марсовом поле, куда можно было добраться по миниатюрной железной дороге.

Там же, на Выставке, был представлен чудесный итог изобретений конца века, явившего миру первую подводную лодку, дирижабль братьев Ренара и Кребса, велосипед и четырехтактный двигатель внутреннего сгорания. И хотя фея Электричества еще не успела воссиять над всем Парижем, она уже вовсю блистала огнями, и по ночам Эйфелева башня маяком возвышалась над этим удивительным городом. Во Дворце изящных искусств демонстрировались последние достижения фотоискусства и новейшие марки фотоаппаратов, среди которых был и «Кодак» американца Джорджа Истмена. Под необъятным нефом галереи машин — 420 метров в длину и 45 в ширину — вращающиеся печатные станки Маринони предвещали эру астрономических тиражей газет, а экспозиция Эдисона предъявляла многочисленные аппараты, изобретенные этим гением, от фонографа до кинетографа. Что до телефона, изобретенного в 1876 году американцем Александером Грэхэмом Беллом, то он был уже к услугам любого гражданина: первые общественные телефонные кабины открылись в 1885 году.

Кроме триумфов науки, на выставке демонстрируются и достижения изящных искусств, отразившие протест академиков против художников-синтетистов, которые, сгруппировавшись вокруг Гогена, выставляли свои новаторские полотна в кафе «Вольпини». Если некоторых художников беспокоило развитие фотографии, то другие видели в ней не соперницу, но вид искусства, который позволит по-новому взглянуть на реальность. Были и такие, кто погружался в глубины собственной личности, именно они вскоре перевернут историю живописи, в 1850-е уже пережившую потрясение импрессионизмом. В музыке и литературе своих страстных приверженцев обрели натурализм и символизм. Зарождалось и искусство комикса — Кристоф выпустил свою знаменитую «Семью Фенуйяр».

На аллеях выставки, запруженных рекламными тележками и арабскими погонщиками, можно было встретить принца Уэльского и других особ королевской крови, а еще Буффало Билла и Сару Бернар. Слышалась английская, немецкая, испанская, русская речь. Что до посетителей-французов, то далеко не у всех был парижский выговор. Закон, вотированный 28 июня 1889 года, подтвердил для родившихся во Франции иностранцев право на натурализацию, а по достижении совершеннолетия — на получение французского подданства.

Рабочих здесь было гораздо меньше, чем мелких буржуа, ведь цена за входной билет (пять франков, или сто су — за право подняться на первый этаж башни) оставалась высокой, а средний заработок в те годы составлял 4.80 франков в неделю, и работать приходилось по четырнадцать часов ежедневно (тринадцатилетним — по десять, женщинам — по одиннадцать, зато они получали вдвое меньше, чем мужчины), без воскресного отдыха.

В атмосфере праздника легко было забыть о росте недовольства в среде пролетариев, подъеме синдикализма, появлении социализма (незадолго до этого в Париже был основан II Интернационал). Нищету не выставляли напоказ в сверкающих павильонах, но она была видна во многих парижских кварталах.

Таким был Париж 1889 года, после Оссмана, по которому все еще ездили фиакры и впряженные в омнибус лошади. Здесь раздавался на улицах стук сабо по деревянному настилу мостовой, перекрикивались мелкие торговцы, ходили козы и воздух был почти как в деревне. Тут можно было видеть и господ в цилиндрах, с тросточкой и в перчатках, сидевших на террасах кафе в ожидании, когда порыв ветра позволит полюбоваться изящными лодыжками дам в корсетах, стянувших талию, шляпками прелестных садовниц, под длинными платьями которых скрывалось столь соблазнительное, из тончайших кружев, нижнее белье. Но уже тогда в Париже появились женщины, протестовавшие против условностей, требовавшие иного обращения, свободы выбора жизненного пути, равных с мужчинами прав и зарплат, права голоса и выбора профессии, будь то ремесло врача или художника. Уже в полный голос заявлял о себе феминизм.

Этот мир, близкий нашему и такой на него непохожий, — эпоха контрастов. Космополитизму, нашедшему идеальное место для самовыражения на Марсовом поле — от фламандского бара до англо-американского ресторана, — противостояли ксенофобия и антисемитизм. Прогрессу техники и комфорту — тридцать тысяч безработных, проживавших в столице в ужасающей нищете. Они не могли покупать в бутиках башни тысячи различных безделиц, порожденных новой индустрией, индустрией сувениров.

Во всем мира начинает пользоваться неизменным успехом маленький бронзовый брелок: башня в миниатюре, которую изготавливали из обрезков «большой башни», башня, ставшая символом Франции и Парижа образца 1889 года. Это был символ столь желанного мира. Желанного, но недолгого, ибо на литейных заводах в Крезо уже выстроились в ряд пушки, предназначенные для грядущих войн. Ибо, как писала «Ревю иллюстре», «когда в современной Европе кто-то ходит тайными тропками с набитыми золотом карманами, — самое время другим взять вместо посоха револьвер».

Происшествие на кладбище Пер-Лашез

Все тем же! И нашим любимым бестелесным

Вы все еще там?

Вы несомненно мертвы,

но я могу отсюда говорить с мертвыми

Виктор Гюго

Все мы — призраки…

Елизавета Австрийская

Пролог Колумбия, провинция Каука

ноябрь 1889

Изнуряющий спуск с горы через дышащий влагой лес был окончен: маленький отряд добрался до Лас-Хунтас. Два индейца шли следом за бородачом, неся в гамаке его товарища, к которому так и не вернулось сознание.

Каменистая, обсаженная цветущими губоцветными тропа пролегала в километре от деревни. Два десятка хижин вырисовывались на фоне красно-коричневого хребта Кордильер, окрестные поля были засеяны кукурузой и табаком, ниже несла свои бурные воды в Тихий океан река Дагуа.

Дорога заканчивалась перед полуразвалившимся зданием с громким названием «Гасиенда дель Дагуа». Во времена, когда поселок Лас-Хунтас был центром оживленной торговли между Буэнавентурой и Кали, в этом здании располагался склад. Теперь развалины поросли травой и низким кустарником, сохранилась одна-единственная комната под крышей.

Индейцы пристроили импровизированные носилки на ящиках с соломой и поспешно удалились, шепча: «Привидения, привидения…». Бородач оскалился им вслед. При иных обстоятельствах легенда о доме с привидениями наверняка пробудила бы в нем любопытство, но события последних трех дней отбили интерес к внешнему миру. Когда аборигены скрылись из виду, он решил оглядеться и сбросил с плеч вещмешок.

На земле под густым покрывалом паутины валялись расколотые тележные колеса, шестеренки машин, детали телеграфного аппарата и десятки пустых бутылок. Бородач подобрал пожелтевший томик с истрепанными, рассыпающимися страницами. Это были «Стансы к Малибран» Альфреда де Мюссе. Боже, как смешно! Мюссе здесь, в этом месте — абсурд, да и только! Он бросил книгу и склонился над телом умирающего. Тот был с ним почти одного роста, но более плотного телосложения. Он истекал потом, дышал тяжело, со свистом и хрипами, и каждый его вздох мог стать последним. Судя по вскипавшей на губах пене, выстрел в спину пробил ему легкое.

«Скоро все будет кончено», — подумал бородач, удивляясь полнейшему своему равнодушию.

Он высыпал содержимое мешка на землю: бумажник, патроны, белье, нож, штабные карты. Из бумажника выглядывал уголок конверта: письмо было адресовано «Г-ну Арману де Валуа, геологу Компании по строительству трансокеанского канала, гостиница сеньоры Кайседо “Розали”, Кали, Колумбия». Мужчина достал листок и начал читать вслух:

29 июля 1889 года

Мой дорогой Арман!

Как ты поживаешь, мой утеночек? Письмо от тебя пришло в мое отсутствие, я вернулась в Париж только вчера. Мы чудесно провели время в Ульгате. Моя подруга Адальберта (вы знакомы, она — вдова председателя де Бри) сняла соседнюю виллу, мы совершали долгие прогулки, играли в лаун-теннис, в бадминтон и крокет, познакомились с очаровательными людьми, среди которых был и знаменитый спирит Нума Уиннер. Вообрази, он еще два года назад предсказал, что мсье де Лессепс обанкротится, а строительство канала приостановят! Мы с Адальбертой часто его посещали. После безвременной кончины своего сына Альберика моя дорогая подруга увлеклась спиритизмом и консультировалась со многими медиумами, но результаты были неубедительными, пока ей не представили Нуму Уиннера. Знай же, мой милый: Альберик говорил через него с матерью! Я бы никогда не поверила, если бы сама не присутствовала на сеансе. Это было поразительно! Молодой Альберик умолял мать не оплакивать его, говорил, что счастлив там, где он теперь, и «свободен, наконец-то свободен!». Я спросила господина Нуму о тебе, и он заверил, что скоро всем твоим неприятностям придет конец и ты насладишься заслуженным отдыхом. Видишь, зайчонок, твоя маленькая женушка думает о своем муженьке. Не помню, писала ли я тебе, что мсье Легри, твой знакомый, книготорговец с улицы Сен-Пер, оказался замешан в загадочной истории с убийствами, случившимися на Всемирной выставке. Рафаэль де Гувелин узнала, что у Легри какие-то отношения с русской эмигранткой, распутницей, которая позирует обнаженной. Я нисколько не удивилась — этот человек никогда не надевает цилиндра и держит слугу-китайца.

Заканчиваю, друг мой, пора на примерку к мадам Мод на улицу Лувра, она шьет мне прелестный костюм, фасон совершенно… Но ты все увидишь сам, когда вернешься. Напиши мне как можно скорее. Шлю тебе тысячу надушенных гелиотропом поцелуев.

Твоя Одетта

Небо наливалось свинцом. Бородач вернул письмо в бумажник и собирался засунуть его в карман умирающего, но почувствовал рядом с собой какое-то движение. Он зажег свечу и посветил над головой. Ничего. Видимо, это пролетела летучая мышь, вампир, сосущий у спящих кровь из пальцев. Вздрогнув от отвращения, бородач схватил бутылку и швырнул наугад в темноту. Зазвенело разбившееся стекло. Умирающий закашлялся, его дыхание участилось, он поднял глаза на высокий силуэт у своего изголовья, попытался привстать, но не сумел. Кровь хлынула у него изо рта, и он рухнул навзничь. Все было кончено. Бородатый мужчина машинально перекрестился, пробормотал: «Покойся с миром, аминь» и закрыл покойнику глаза.

Теперь следовало незамедлительно привести в действие свой план. Дождаться рассвета, привести в порядок тело усопшего, по возможности скрыв след от ранения, и сообщить властям, чтобы кто-нибудь засвидетельствовал смерть. Похороны нужно организовать как можно быстрее. Он выбрал деревню Лас-Хунтас, потому что здесь не было ни священника, ни плотника, и тело зароют в землю в простом саване, так что через несколько месяцев от него останутся одни кости.

Мужчина прилег, не разуваясь. Он ужасно устал, но уснуть не мог и напряженно размышлял о том, что ему предстояло сделать. Когда все закончится, мул за пять-шесть дней довезет его до порта Буэнавентуры, где он поднимется на борт парохода английской морской компании и поплывет в Панаму. Там он сядет в поезд и доберется до Барранкиллы. Фрегат «Лафайетт» покинет колумбийские воды через двадцать четыре часа и в середине декабря бросит якорь в Сен-Назере.

Он достал из кармана покойника мятую сигару и закурил. Летучая мышь с тревогой следила за красным огоньком, мелькавшим перед лицом человека.

Глава первая

Четыре месяца спустя

— Он был такой добрый, мягкий человек, я так его любила! Боже, он был…

Женщина под вуалью монотонно повторяла эту фразу, бессильно привалясь к дверце фиакра. Другая, сидевшая напротив, незаметно крестилась. Скрежет рессор и грохот колес по булыжной мостовой заглушали голос дамы в трауре. Ее причитания звучали, словно детская считалка.

Экипаж остановился на улице Рондо, перед одним из входов на кладбище Пер-Лашез. Возница слез с козел, чтобы договориться со сторожем, сунул ему деньги, вернулся и щелкнул кнутом.

Опередив похоронную процессию, фиакр въехал на круговую аллею кладбища. Дождь сверкающим куполом накрывал огромный некрополь. По обеим сторонам аллеи стояли часовни и мавзолеи, украшенные пухлыми ангелочками и безутешными нимфами. Дорожки, поросшие редкой весенней травой, петляли среди могил. Клены, туи, буки и липы возвышались над надгробиями.

Фиакр свернул и едва не сбил высокого седовласого старика, любовавшегося роскошными формами бронзовой плакальщицы. Лошадь встала на дыбы, кучер выругался, а старик завопил, грозя ему кулаком: «Будь ты проклят, Груши [2], я убью тебя!», после чего удалился нетвердой походкой.

Кучер прищелкнул языком, успокаивая лошадь, доехал до южного бокового прохода и остановился у склепа хирурга Жака-Рене Тенона.

На землю спрыгнула молодая женщина в простом черном шерстяном платье, узком приталенном жакете с наброшенной на плечи шалью и ситцевом чепце, из-под которого выбивались пряди белокурых волос. Она помогла выйти женщине постарше, блондинке в глубоком трауре, чьи шиншилловая шапочка и каракулевое манто больше подошли бы для экспедиции на Северный полюс, чем для визита на кладбище.

Женщины постояли, глядя на тени, отбрасываемые фиакром и лошадью в свете угасающего дня, потом дама в манто приказала девушке в чепце:

— Скажите ему, пусть подождет нас на улице дю Рено.

Служанка передала слова хозяйки кучеру и заплатила ему. Тот приложил два пальца к клеенчатому цилиндру, гаркнул: «Но!» и поспешил прочь.

— Не стану я торчать тут ради бабы, которая забывает о чаевых! Вернетесь пешком как миленькие! — ворчал он себе под нос, настегивая лошадь.

— Дениза! — недовольно окликнула девушку дама в каракулевом манто.

— Да, мадам, — живо откликнулась та, подходя к хозяйке.

— Что с вами? Дайте мне ее скорее, нечего глазеть по сторонам!

— Ничего, мадам. Просто… мне немного страшно. — Девушка достала обернутый шарфом плоский прямоугольный пакет и протянула его даме.

— Чего вы боитесь? Здесь, на кладбище, мы под защитой Всемогущего Господа. Дорогие нашему сердцу усопшие окружают нас, смотрят на нас, говорят с нами! — воскликнула женщина.

Дениза смутилась еще больше.

— Потому-то я и боюсь, мадам.

— Какая же вы размазня! Мне никогда не удастся сделать из вас что-нибудь стоящее. Ладно, стойте здесь, я пойду.

Девушка испуганно схватила свою госпожу за рукав.

— Разве я не пойду с вами?

— Он хочет видеть меня одну. Я вернусь через полтора часа.

— Прошу вас, мадам, скоро совсем стемнеет…

— Стемнеет? Вы шутите, сейчас еще и четырех нет, а кладбище закрывают в шесть. Посетите пока могилу Мюссе, времени у вас предостаточно. Это там, в ложбинке, рядом растет невысокая ива. Эпитафия на памятнике просто изумительная. Впрочем, вряд ли вам известно, кто такой Мюссе… Отправляйтесь лучше в часовню и помолитесь, вам это не повредит.

— Но мадам! — взмолилась девушка.

Одетта де Валуа быстро пошла прочь и даже не оглянулась. Дениза поежилась и укрылась под каштаном. Дождь немного стих и теперь слабо моросил, снова запели птицы. Толстый рыжий кот пробирался между могилами. На аллею вышел фонарщик с длинной гасильной тростью в руке, и, смущенная его взглядом, девушка сказала себе, что не может стоять под деревом вечно. Она накинула шаль поверх чепца и побрела по аллеям, стараясь держаться поближе к газовым фонарям.

Она успокаивала себя, вспоминая, как гуляла по лесу в Нэве с кузеном Ронаном, в которого была влюблена, когда ей было тринадцать. Ронан был очень красив! Жаль, он предпочел ей другую… Постепенно страх отступил, Дениза вновь переживала счастливые моменты, которых в ее детстве было до обидного мало: два года, проведенные в Дуарненезе у дяди-рыбака и добрейшей тетки, ухаживания кузена. А потом она вернулась в Кемпер, ее мать заболела и умерла, отец запил и начал бить Денизу, братья и сестры покинули родительский дом, и она осталась одна с мечтой о принце, который приедет и увезет ее в Париж…

Дениза очнулась, оказавшись рядом со слегка покосившимся надгробием в псевдоготическом стиле, на котором было выбито два имени. Девушка подошла ближе и прочла, что здесь в начале века упокоились Элоиза и Абеляр. Разве не странно, что воспоминание о Ронане привело ее к могиле легендарных любовников? А вдруг мадам права, и мертвые…

— Солдаты, генерал рассчитывает на вас! Сражение будет жарким, но мы захватим этот редут и водрузим свои знамена в стане врага! Клянусь Богом, мы победим! — гаркнул кто-то, появляясь из-за памятника.

Дениза узнала старика, которого едва не задавил их фиакр. Он размахивал руками и шел прямо на нее. Девушка испугалась и убежала.

Одетта де Валуа подошла к большому склепу с барочным фронтоном, украшенным барельефом в виде акантовых листьев и ветвей лавра. Убедившись, что за ней никто не следит, женщина вставила ключ в замок кованой калитки. Створки заскрипели и распахнулись, Одетта вошла и поднялась на две ступени, которые вели к алтарю в глубине помещения. Она положила пакет между двумя канделябрами, зажгла свечи, перекрестилась, глядя на витраж с изображением Пресвятой Девы, и опустилась на колени. Пламя свечей освещало гипсовые таблички, на которых были золотом написаны имена и даты:

Антуан Огюст де Валуа

дивизионный генерал

кавалер ордена Почетного легиона

1786–1862

Эжени Сюзанна Луиза, его супруга

1801–1881

Анна Анжелика Куртен де Валуа

1796–1812

Пьер Казимир Альфонс де Валуа

нотариус

1812–1871

Арман Оноре Казимир де Валуа

эксперт-геолог

1854–1889

Одетта тихим голосом прочла выбитую на мраморной доске эпитафию:

Он был таким добрым человеком!

Мы так нежно любили его!

Господи, Ты подарил ему вечный покой в далеком краю, а нас оставил вечно сожалеть о нем.

Мы будем молиться за него и ждать встречи на Небесах.

Она, сложив ладони, помолилась, поднялась с колен и начала разворачивать пакет.

— Арман, это я, Одетта, твоя Одетта! — пылко восклицала она. — Я пришла, я принесла то, что ты просил, и надеюсь заслужить твое прощение. Подай мне знак, мой птенчик, приди, заклинаю тебя, явись!

Никто не ответил безутешной вдове, лишь капли дождя мерно стучали по каменной крыше склепа. Женщина тяжело вздохнула и снова опустилась на колени, безмолвно шевеля губами. Тень дерева плясала между канделябрами, напоминая многорукую фигурку индийской богини. Вдруг женщина застыла, как загипнотизированная, а тень все росла и росла, и наконец добралась до витража. Одетта хотела закричать, но сил хватило только на шепот:

— Наконец-то! — произнесла она.

Заблудившись, Дениза бродила по еврейской части кладбища. Она прошла мимо могил знаменитой трагедийной актрисы Рашели и барона де Ротшильда, не заметив их, потому что ужасно боялась снова наткнуться на старого забулдыгу и мечтала только об одном — найти склеп Тенона.

В конце концов Дениза сориентировалась. Перед ней был кенотаф, воздвигнутый в память об Андре Шенье его братом Мари-Жозефом. Девушка прочла эпитафию, которая показалась ей очень красивой: «Смерть не способна разрушить то, что бессмертно».

Над кладбищем сгущались сумерки. Девушка свернула направо, продолжая размышлять над эпитафией в надежде побороть страх. У нее не было часов, но интуиция подсказывала, что пора возвращаться. Когда она добралась до южного бокового прохода, там никого не оказалось. Дениза потопталась на месте, дрожа от холода и поднимавшейся в душе паники. Моросил мелкий дождь, и ее шаль успела промокнуть насквозь. Нервы у Денизы сдали, и она пустилась бегом по аллее к склепу Армана де Валуа: однажды хозяйка брала ее с собой, и бедняжка запомнила ориентир — могилу астронома Жана-Батиста Деламбра. Дениза неслась вперед и вполголоса молила:

— Прошу вас, мадам, вернитесь! Святой Корантен, святой Жильдас, Пресвятая Дева Мария, защитите меня!

Наконец она увидела часовню: внутри слабо мерцал свет. Девушка медленно подошла ближе, с опаской оглядываясь, и тут из кустов одна за другой выскочили две тени. Дениза в ужасе отпрянула, но это были просто кошки.

— Мадам… Мадам, вы здесь?

Дождь припустил сильнее, и видимость ухудшилась. Дениза оступилась и, чтобы не упасть, ухватилась за приоткрытую калитку. Часовня была пуста. Наполовину сгоревшая свеча освещала плиты пола, на котором лежало что-то мягкое, похожее на уснувшее животное. Девушка переборола страх, наклонилась и узнала красновато-бурый шелковый шарф: в него был завернут пакет, который она отдала хозяйке. Дениза уже собиралась поднять его, когда маленький камешек ударил ее по запястью и отскочил к алтарю.

Дениза резко обернулась, но никого не увидела и выбежала на пустынную аллею. Обезумев от ужаса, она кинулась к выходу на улицу дю Рено. В голове у нее билась одна-единственная мысль: нужно предупредить сторожа.

Когда девушка скрылась из виду, из-за угла часовни появился мужской силуэт и скользнул внутрь. Рука в перчатке подобрала шарф, схватила лежавший между подсвечниками плоский сверток и ловким движением спрятала то и другое в мягкую сумку, висевшую через плечо темного редингота.

Человек обогнул памятник, за которым начинались заросли бузины, снял перчатки, положил их на край надгробия, наклонился, схватил за лодыжки тело женщины в траурном одеянии, лежавшей на земле без чувств, и потащил к стоявшей у склепа тачке. Он выпрямился, чтобы отдышаться, и снял с тачки брезент, под которым скрывался очень странный набор предметов: зубила, зонт, кучерский плащ, два дохлых кота, дамский ботинок, смятый цилиндр, кусок стелы, охапка белых лилий, верх от детской коляски и еще что-то. Мужчина вывалил все это на землю, с трудом уложил тело на дно тачки, побросал сверху плащ и верх от коляски, зонт, цилиндр, цветы, котов и закрыл сверху брезентом.

Закончив, он огляделся вокруг, подхватил трость и исчез.

Дениза сидела перед захламленным бумагами столиком и рыдала. Худосочный усатый сторож в униформе и картузе успокаивающе похлопывал ее по плечу, думая о том, что охотно потискал бы аппетитную служаночку.

— Вы наверняка разминулись. Она могла выйти на бульвар Менильмонтан, такое часто случается, особенно перед закрытием: люди нервничают, опасаясь, что их запрут на кладбище, и забывают, что тут тоже есть выход. Сами понимаете, я бы ее заметил.

— Но… но вдруг с ней что-то случилось? — всхлипнула Дениза.

— Да что с ней могло случиться, милочка? Думаете, милосердный Господь забрал ее прямиком в рай? Или похитил призрак? Разве можно поверить в подобный вздор?!

Дениза слабо улыбнулась.

— Ну вот и славно! — обрадовался сторож и еще сильнее сжал плечо девушки. — Ну, не надо плакать, а то ваш хорошенький носик распухнет и покраснеет.

Дениза высморкалась.

— Отправляйтесь-ка вы домой. Держу пари, ваша хозяйка уже там и даже согрела себе молока.

Дениза пощупала карман, где лежала связка ключей от квартиры. Наверное, сторож прав, и мадам уже дома, но все же…

— Я велела кучеру ждать нас на улице дю Рено.

Сторож нахмурился.

— Я ходил туда выкурить трубочку, но фиакра не видел, он наверняка укатил, эти парни ждать не любят. Но не беспокойтесь, в двух минутах отсюда, на улице Пиренеев, стоянка фиакров. Деньги-то у вас есть?

— О да, хозяйка выдает мне на неделю — на продукты.

— Тогда бегите, детка!

От смущения у Денизы горели щеки, она ждала, что усач уберет руку с ее плеча, но тот давил все сильнее. Она попыталась высвободиться. Неизвестно, чем бы все это закончилось, но с улицы донесся чей-то хриплый голос: «Когда идете по Вандомской площади, вспомните о победителе королей!» Сторож вздрогнул и отпустил девушку. В сторожку нетвердой походкой вошел седовласый старик. Он икнул и склонился перед Денизой в поклоне.

— Приветствую тебя, прелестная маркитантка! Солдат Барнабе, на бивуаке все спокойно?

— Пошевеливайся, папаша Моску, мы закрываемся, — недовольно буркнул сторож.

— Погоди, Барнабе, минутку. Помнится, ты обещал напоить меня ромом, если я принесу тебе кое-что? Дело сделано! — торжествующе воскликнул старик, демонстрируя старую корзинку, полную улиток. — В такой дождь их тут пруд пруди! Мы победим, ура!

Сторож наполнил стаканчик ромом, старик залпом опрокинул его и вопросительно посмотрел на приятеля, но тот не реагировал.

— Не слишком щедро, Барнабе, — заметил папаша Моску, облизнув губы. — Император будет недоволен!

— Отправляйся за своим барахлом, мне пора звонить в колокол, до закрытия осталось четверть часа!

— Прощай, Барнабе! — гаркнул старик, отдавая честь.

Папаша Моску пробирался между могилами, опираясь на надгробия, и громко беседовал сам с собой:

— Пять стаканчиков красного и семь бургундского под чесночное масло с петрушкой — это неплохо, но разве что только перекусить! Ничего, мы свое возьмем! А вот и сигнал!

Зазвонил колокол на улице Дюпюи.

— Самое время идти в атаку, мой капитан… — Он наклонился, чтобы прочесть имя на надгробной плите. — …Капитан Бремон, возьмите два эскадрона гусар и проведите разведку в лесу на том холме. А вы, генерал… генерал… — Второе имя нашлось на другом памятнике. — …Генерал Сабурден, отправляйтесь со своим полком к укреплению у моста и удержите его любой ценой! Очистите плацдарм и расположите там артиллерию. Пушки, нам нужны пушки! Глядите-ка, перчатки… Вызов? Кто осмелился бросить вызов папаше Моску? Это ты, Груши? Ну погоди! Трам-тарарам-там-там, мы победим! К бою!

Старик сделал выпад, словно шел в штыковую атаку. Тут дождь полил сильнее, и он побежал к зарослям бузины, где стояла его тачка.

— Победа! — орал он. — Мы освободили город и можем вернуться в лагерь с гордо поднятой головой!

Он сунул по перчатке в каждый карман, взялся за ручки и покатил тачку.

Дениза слышала, как часы в гостиной пробили семь раз. Она звонила и стучала в дверь, но никто не отзывался. Консьерж Ясент уверенно заявил, что мадам не возвращалась, но девушка отказывалась в это поверить.

Она была в такой панике, что едва смогла вставить ключ в замочную скважину. Что произошло с ее госпожой? Неужели мадам де Валуа сделалось дурно в склепе и она осталась на Пер-Лашез? И теперь умирает от страха одна в этом жутком месте. Мадам уверяла, что не боится мертвых, но ночью она наверняка запоет по-другому… Дениза стояла, не выпуская из ледяных пальцев ключ, и никак не могла принять решение. Вернуться на кладбище? Постучаться к сторожам? А что, если на нее нападет тот усатый худосочный коротышка? Или старый пьяница с безумными глазами? Нет, ни за что! Отсутствию мадам найдется немало объяснений. Может, она внезапно решила снова съездить к той женщине, той…

У Денизы участился пульс.

Она толкнула входную дверь. Коридор распахнул перед ней свою чернильно-черную пасть. Девушка подперла дверь стулом, чтобы свет от газового рожка на площадке попадал внутрь, взяла со столика спички и засветила керосиновую лампу. К горлу ей подступила дурнота, но она все же закрыла дверь на щеколду и поспешила в гостиную, где тут же зажгла свечи во всех канделябрах. Пусть мадам обвинит ее в мотовстве и выбранит — этой женщине все равно не угодишь! Немного успокоившись, Дениза взяла лампу и решила обойти всю квартиру: ей вдруг пришло в голову, что хозяйка могла вернуться и снова уйти, а консьерж ее просто не заметил. Значит, нужно поискать записку. А может, мадам уже легла? Мысли мешались в голове перепуганной, растерянной девушки, но она заставила себя подойти к дверям спальни.

— Мадам, вы дома? Вы спите, мадам? — тихо позвала она и, не дождавшись ответа, решилась войти, сама не понимая, что именно ее так пугает.

В комнате царил беспорядок. После смерти мужа мадам де Валуа разрешала служанке убираться там не чаще двух раз в месяц.

Дениза нарушала запрет при каждой возможности и могла бы с закрытыми глазами описать все, что находилось в спальне: черный прозрачный балдахин кровати, купленное на аукционе распятие из эбенового дерева, пальма, украшенная черным крепом на манер новогодней елки, обрамленное черной вуалью зеркало в туалетной комнате… Даже шелковые простыни и перина были черного цвета, как и тяжелые бархатные гардины на окнах. Только обои оставались старые — в букетиках фиалок, но мадам планировала сменить их на антрацитово-серые. Маленький столик красного дерева перед оттоманкой Одетта превратила в алтарь, разместив на нем фотографию покойного супруга, подсвечники и палочки ладана.

Но самые ужасные вещи хозяйка Денизы хранила в огромном зеркальном гардеробе палисандрового дерева, купленном незадолго до кончины супруга. Помимо траурных туалетов там были заперты череп, литографии с изображением пыток еретиков и книги. Как же они напугали Денизу, когда она имела глупость перелистать их! Даже смотреть в пустые глазницы черепа было не так страшно.

Девушку пробрала дрожь. Несмотря на тщательно запертые окна, в квартире было сыро и очень холодно. Неделей раньше Одетта де Валуа заявила, что весна уже близко, и из экономии отключила отопление.

Дениза обошла спальню, заставила себя заглянуть в гардероб и в туалетную комнату. Потом стремительно обежала столовую, комнату покойного хозяина, бельевую, узкую кухню, маленький будуар, чулан и даже сортир. Квартира была пуста. Дениза вышла на балкон гостиной и попыталась совладать с паникой. Она стояла у перил и смотрела вниз на бульвар Оссман, напоминавший в свете фонарей хрустальный дворец. Девушка почти успокоилась, однако стоило ей снова ступить на натертый паркет, как страх вернулся.

Она погасила свечи и прошла по коридору мимо спальни госпожи, освещая себе дорогу лампой, а потом оглянулась и опрометью кинулась в свою комнатушку рядом с кухней, где рухнула без сил на узкую железную кровать, мечтая забыться спасительным сном. Тень от лампы на потолке пугала девушку, и она ее погасила.

— Здесь темно, как в могиле, клянусь моей дурацкой башкой! Кто задул свечу? — Папаша Моску погрозил кулаком облаку, проглотившему лунный серп.

Долгий поход по Одиннадцатому и Четвертому округам и прогулка по набережным Сены вымотали старика. Он замерз и проголодался. Дождь перестал, но ветер сменился на северный, грозя похолоданием.

Старик миновал Королевский мост, и его глазам открылся вид на набережную д'Орсэ: на участке между улицами де Пуатье и де Бельшас высился остов полуразрушенного здания Пале-Рояль [3], стоявшего заброшенным после пожара 1871 года.

Зияющие черными провалами окон, поросшие сорной травой, кустами и даже деревьями развалины напоминали современные Помпеи. Едва освещенные редкими фонарями растения вокруг закопченных кирпичей были островком девственного леса в самом сердце столицы.

Папаша Моску свернул на улицу де Лилль, чтобы попасть к центральному фасаду дворца. Он не заметил, что за ним крадется узкая плоская тень с крошечной головой. Старик отпустил ручки тачки, поднялся по ступеням флигеля и потянул за шнурок. Внутри послышались шаркающие шаги, и седая толстуха в пальто из лилового плюша осторожно приоткрыла дверь.

— А, это вы! Поздновато заявились, я уже собиралась ложиться. — Увидев, что папаша Моску пошел за своей тачкой, она добавила: — А колеса не слишком грязные? Вон какой дождь на улице… Как же вы тяжело дышите, погодите, я вам помогу. Боже, вы что, свинцом ее нагрузили?!

— Вовсе нет, все как всегда. Сейчас оттащу в глубину двора и вернусь.

Несколько мгновений спустя папаша Моску вошел в маленькую теплую кухню, где вкусно пахло овощным супом. Консьержка мадам Валладье, полновластная хозяйка знаменитых развалин, стояла у плиты и с недовольным видом помешивала в чугунке.

— Выглядит аппетитно, — объявил старик, заглянув ей через плечо.

— Лапы прочь, старый грязнуля. Прежде чем приниматься за еду, вымойте руки. Одному Богу ведомо, к чему вы сегодня прикасались!

Мадам Валладье сняла суп с огня, а когда повернулась, папаша Моску уже сидел на своем месте и смотрел на нее умильным взглядом. На столе лежал большой букет лилий.

— Где вы это взяли? Были на свадьбе?

— Мой приятель Барнабе позволил взять их. Какие-то богатеи хоронили новорожденного и усыпали цветами всю могилу.

— Да как вам не стыдно!

— Смотрите на это философски — малыш умер, ему цветы ни к чему, так почему бы не порадовать красивую женщину, а, Маглон?

— Я вам тысячу раз повторяла, меня зовут Луиза!

— Но Маглон звучит куда благородней, — возразил папаша Моску, отрезая себе толстый ломоть хлеба. — Я прочел это имя на красивой плите из розового мрамора.

— Ох уж мне это ваше кладбище! — воскликнула консьержка. — Поторопитесь, я устала — целый день гонялась за голодранцами, которым нечем заняться, кроме как за девушками ухлестывать. У нынешней молодежи нет ни стыда ни совести!

Папаша Моску шумно хлебал суп.

— Не будьте ханжой, Маглон, пусть парни порезвятся напоследок, скоро они станут солдатами армии Французской республики. Империи больше нет, короли мертвы, но военные нужны всегда!

— Идите-ка лучше спать, чем всякий вздор молоть!

Когда старик ушел, лицо мадам Валладье смягчилось. Она взяла лилии, поставила их в фаянсовый кувшин и сунула нос в букет.

Папаша Моску повесил на шею зажженный фонарь и взялся за тачку, которую оставил у величественной лестницы с проржавевшими перилами. Кряхтя от напряжения, он пересек передний двор, когда-то посыпанный песком, а теперь заросший сорной травой. Тут, среди овса и донника, старик устроил небольшой огород и старательно возделывал его, а урожаем делился с консьержкой.

Папаша Моску миновал двор и пошел по сводчатой галерее, где стены покрывали вьющиеся растения. Колеса тачки скрипели на засыпанном мусором и кусками известки полу. Старик остановился на пороге квадратного зала, где когда-то располагался секретариат Государственного совета, и приподнял выцветший полог, скрывавший дыру в стене.

Это место папаша Моску называл своим бивуаком. Трещины в стенах он заткнул газетами, потолок соорудил из плохо пригнанных досок, через которые внутрь проникали пыль и холодный воздух. На полу лежал потертый ковер. Акация в углу служила вешалкой. Зимой халупу отапливала дровяная печурка, на матрасе лежал ворох ватных одеял. Обстановку составляли два шатких стула и куча ящиков из-под бутылок, куда хозяин складывал свои тщательно рассортированные богатства — непарные башмаки, шляпы, трости и зонты, которые потом продавал во дворе Тампля. Он называл это накоплениями на старость. Раз в неделю папаша Моску отправлялся за добычей на кладбище Пер-Лашез, где когда-то работал могильщиком, а порой и каменотесом. В хорошую погоду ему даже случалось водить по кладбищу туристов.

— Разберу все завтра, — пообещал он себе, отходя от тачки, — только котов положу на холод.

Старик приподнял брезент и ухватил за шкирки двух дохлых черных котов. Он нашел их за могилой Пармантье — уже мертвыми, конечно, потому что папаша Моску обожал животных и ни за что не поднял бы руку ни на одну зверушку.

— Завтра предложу шкурки Марселену, — бормотал он, прикрывая ящик джутовым мешком, — а тушки продам Кабиролю — скажу, что они кроличьи, только сначала запасусь головами на Центральном рынке. Разживусь денежками!

Папаша Моску устал, но был доволен прожитым днем. Он улегся на матрас, закутался в одеяла и улыбнулся стоявшему на стуле гипсовому бюсту.

— Спокойной ночи, мой император! Смерть Груши! — пробормотал он, погасил лампу и захрапел.

Дениза шла по берегу моря со своим умершим три года назад братом Эрваном и удивлялась тому, как хорошо он выглядит. Жуткий грохот разбудил девушку. Сердце у нее заколотилось, она сжалась в комок.

В действительности, разбудил Денизу не грохот, а скрип. Звук повторился еще и еще раз, и она поняла, что он доносится из коридора.

Стараясь совладать со страхом, Дениза встала, подтащила к двери туалетный столик, убрав с него таз и кувшин, и прислушалась. Все было тихо. Ее клетушка выходила на северную сторону дома и совсем не отапливалась, поэтому девушка, мгновенно оцепенев от холода, поспешно вернулась под одеяло.

Из окна в комнату проникал слабый свет. Дениза лежала, не сводя глаз с двери, и смотрела, как медленно опускается ручка. Кто-то пытался проникнуть внутрь. Дверь слегка приоткрылась, но столик удержал ее. Стоявший за дверью повторил попытку войти и, видимо, поняв, что что-то мешает ему, бесшумно удалился.

Дениза расцепила сведенные судорогой челюсти и вытащила изо рта кулак. В квартире стояла мертвая тишина. Она сосчитала до двухсот, чтобы успокоиться, встала, оделась, нацепила чепец и разложила на кровати большую лиловую шаль: покидая три года назад Кемпер, она привезла в ней все свои пожитки. Из шкафа за ветхим пологом Дениза взяла два штопаных платья и бархатную юбку — подарок мадам де Валуа, потом аккуратно сложила на шаль чулки, нижнюю юбку и две белые блузки, положила сверху потемневшее серебряное распятие, зеркальце и кружевную кофту, доставшуюся ей от матери, и наконец увязала шаль в узел.

Девушка прислушалась — в квартире было по-прежнему тихо, — надела жакет и решилась отодвинуть столик от двери. Она уже собиралась выйти, но спохватилась, что забыла самое главное. Подбежав к кровати, Дениза вытащила из-под матраса олеографию на картонке с изображением Пресвятой Девы Марии в голубых одеждах на фоне желтых скал. Дениза торопливо завернула ее в наволочку, зажала подмышкой и подхватила узелок.

Свет серого утра не мог разогнать тени, и квартира наводила на Денизу ужас. Она сделала глубокий вдох, как в детстве, когда прыгала в холодную воду реки Од, и шагнула в коридор. Нужно как можно скорее покинуть этот дом с привидениями. На лестнице ее одолели сомнения: где она оставила ключи — положила на каминную полку в гостиной, когда зажигала свечи, или бросила в своей комнате? Неважно, она все равно ни за что туда не вернется! Девушка хлопнула дверью, спустилась на один этаж и снова остановилась. Куда пойти? Денег от покупок осталось совсем мало: десять франков и пятьдесят су. Наверное, следовало оставить их на столике в коридоре, ведь ее могут посчитать воровкой, но мадам де Валуа еще не выдала ей жалованья, и эти деньги можно считать авансом. Нет, она больше не войдет в эту проклятую квартиру.

Дениза спускалась по ступенькам, размышляя, что ей делать дальше. У нее не было знакомых в Париже. Кто приютит ее? Внезапно она вспомнила о бывшем любовнике мадам де Валуа, очаровательном черноглазом мсье, который всегда был очень мил с Денизой и время от времени даже дарил несколько франков. Его звали Виктор Легри. В прошлом году Дениза однажды сопровождала мадам в его книжный магазин на левом берегу Сены. Как называлась та улица? Сен… там еще была больница…

Дениза спустилась в холл, и ее окликнул консьерж Ясент.

— Вы сегодня рано, мадемуазель Ле Луарн! Что-то случилось?

Она помотала головой и выбежала на бульвар, не заметив, что дверь за ее спиной приоткрылась, выпустив худощавого юношу в военном кепи и лицейском мундирчике с золотыми пуговицами.

Первые солнечные лучи проникли через купы платанов, осветив увитую плющом стойку перил. Медный отблеск жаровни напугал шустрого зверька с острой мордочкой.

— Вернитесь, мадемуазель куница, ну что вы за трусиха! Вернись, красотка, и получишь кусочек вкусной свиной кожицы! Мне ее дала мадам Валладье. Маглон — добрейшая из женщин, и в корсаже у нее кое-что имеется, несмотря на года… Не хочешь? Напрасно, победа будет за нами, трам-пам-пам!

Папаша Моску подогрел кофе и «причесался», запустив в волосы пятерню. Он прекрасно выспался, совершенно протрезвел и уже сожалел, что не прихватил бутылочку, дабы выпить за чудесное утро. Однако принцип есть принцип, и старик «угощался» только за стойкой кабачка или в компании друзей.

— Напиваться дома недостойно Антуана Жана Анисе Менаже, храбреца Моску, старого служаки и солдата наполеоновской гвардии! Я отвечаю перед родиной за жизнь моих полков. Если враг пойдет в атаку, мы нападем с фланга, трам-тарарам-там-там!

Старик обращался к голубям и вороне, которые слетелись полакомиться остатками его завтрака. Он потер затылок и продолжил:

— Башка трещит, видно, норму я вчера все-таки превысил. Ты старый пьяница, Моску, и не получишь ни капли до полудня! Ладно, пора браться за работу.

Вылив остатки кофе в жаровню, папаша Моску начал продираться сквозь заросли сирени. Он распугал воробьев, споткнулся о кучу осколков лепнины, отлетел к смоковнице и приземлился на куст ломоноса.

— К бою! — выхватив нож, рявкнул он, отражая нападение невидимого противника.

Потом подошел к стоявшей у стены тачке и поднял брезент, чтобы обозреть свои богатства.

— Барахло! — недовольно проворчал он, вытаскивая из кучи зонтик, ботинок и цилиндр. — Похоже, скоро на кладбище начнут терять кальсоны! А потом и до малышни черед дойдет, станут выбрасывать детей в крапиву! — возмущался старик, ставя на траву верх от коляски.

Покончив с громоздкими предметами, папаша Моску решил примерить кучерский плащ и набросил его на плечи.

— Покрашу его в красный или в зеленый, чтобы не принимали за кучера, и выйдет отличное пальте…

Старик застыл с раскрытым ртом, не закончив фразы. Его охватил ужас. На дне тачки, упираясь затылком в обломок мраморной плиты, покоилась одетая в черное женщина. Лицо с закрытыми глазами было смертельно бледным, на груди лежал закрытый зонт.

— Будь я проклят! Безбилетная пассажирка!

Он коснулся лба незнакомки и с криком отдернул руку: женщина была мертва. Папаша Моску заметил коричневое пятнышко на ее пальто, отогнул воротник и обнаружил на шее покойницы полоску засохшей крови. Он снял с нее меховую шапочку и бережно повернул голову набок: затылок у несчастной был разбит. Убийство. Старик отпрянул назад.

— Ну и зверство… Уж я покойников на своем веку повидал — и всех похоронил. А тут… Труп в моей тачке! Это уж слишком. Но я тут ни при чем. Знаю, знаю, если выпью лишнего, сражаюсь, как лев. Но убивать женщин… Увольте! Что за негодяй решил подставить папашу Моску?

Старика била дрожь. Он опустил брезент, оттащил тачку на другую сторону двора, спрятал в зарослях калины и бузины и помчался за лопатой.

— Благодарение Небу за вчерашний дождь, будет полегче копать…

Он осмотрел тело, прежде чем хоронить, и решил забрать меховую шапочку, а залитое кровью каракулевое манто оставил. Цепочку с серебряным медальоном он продаст ювелиру с улицы Пернель, ему же предложит бриллиантовое кольцо, украшавшее средний палец левой руки покойницы. Обручальное кольцо с безымянного пальца снять не удалось, да старик и не особо старался, рассудив, что это будет нехорошо по отношению к убитой.

Папаша Моску спрятал драгоценности в карман, поплевал на ладони и принялся копать, насвистывая для бодрости духа военный марш. Он старался убедить себя, что незнакомка — павший на поле боя солдат, а сам он — генерал. Работа заняла около часа, и старик, несмотря на холод, взмок от пота. Решив, что могила достаточно глубока, папаша Моску начал стаскивать тело с тачки. Юбка у женщины задралась, обнажив ноги в шелковых чулках, и старик стыдливо отвернулся. Тело шмякнулось на землю, он столкнул его в яму, бросил сверху зонт и начал торопливо закапывать. Потом разровнял землю, присыпал могилу гравием и критическим взглядом оценил свою работу. Не хватало главного. Старик пошел прочь, бормоча себе под нос придуманную для собственного успокоения историю:

— Уверен, это он. О да, мой император, удар нанес Эммануэль Груши. Вспомните Ватерлоо. Не дай он Блюхеру соединиться с Веллингтоном, вы бы победили. Я вам докладывал. Он это знает. Ненавидит меня с тех самых пор и сегодня сумел отомстить.

Папаша Моску вернулся с двумя кустами сирени, посадил их у могилы, сунул руки в карманы и отошел полюбоваться на свою работу.

— Даже Груши не догадается, что здесь похоронена женщина, да упокоится ее душа с миром. Я заслужил отдых и могу позволить себе графинчик гусарского эликсира.

В одичавшем саду царила мирная тишина, и случившееся вдруг показалось старику сном. Вот только в кармане его куртки лежали драгоценности покойницы.

Глава вторая

Было почти девять, когда Дениза вышла к мосту Искусств. В это холодное ясное утро отсюда открывался один из прекраснейших парижских видов. Дойдя до середины моста, девушка замедлила шаг, завороженная красотой пейзажа. Слева возвышались башни Дворца правосудия, тянулась вверх стрела Сен-Шапель, за величественной громадой Нотр-Дам сверкала под солнцем стрелка острова Сите, манил прохладой парк Вечного повесы [4]. Вдалеке справа штурмовала небо Эйфелева башня. Сена выгибалась горбом под сводами Нового моста, ударялась в борта речных пароходиков и несла дальше свои желтые воды, на которых раскачивались утки.

Дениза прошла мимо Института и Школы изящных искусств, глядя, как на другой стороне набережной Малакэ букинисты и торговцы медалями пристраивают на парапете коробки с товаром. Ей потребовалось немало мужества, чтобы спросить у толстяка, одарившего ее улыбкой из-под пышных усов, как пройти к улице Сен-Пер.

Стоявшие в ряд особняки показались Денизе не такими роскошными, как на бульваре Оссман, но куда более красивыми: их потемневшие фасады устояли под натиском времени. Девушке пришлись по сердцу царившие здесь покой и какая-то провинциальная атмосфера. На улице оказалось много книжных магазинов, и Дениза не знала, какой именно принадлежит Виктору Легри. Вывеска «Эльзевир» на доме № 18 подсказала, что она у цели.

В витринах, обрамленных деревянными панелями цвета старой бронзы, стояли красные с золотым обрезом тома. Были выставлены и самые свежие издания: «Человек-зверь» Эмиля Золя, вызвавший бурные споры в обществе роман Люсьена Дескава «Унтер-офицеры», том Шекспира, открытый на странице с иллюстрацией к «Макбету». В углу витрины стояли новинки. Дениза разглядывала книги, бормоча названия вслух: «Дело вдовы Леруж» Эмиля Габорио, «Похождения Рокамболя» Понсона дю Террайля, «Тайна Эдвина Друда» Чарльза Диккенса, «Банда Фифи Воллар» Констана Геру, «Лунный камень» Уилки Коллинза. Маленькая картонная табличка гласила:

Если вы любите криминальные загадки

и полицейские расследования,

обращайтесь к нам, не откладывая,

мы будем рады дать вам совет.

Сделанная красными чернилами надпись слегка напугала Денизу, но она преодолела страх, приблизила лицо к стеклу и сумела разглядеть внутри светловолосого юношу с газетой в руках. Неожиданно кто-то начал насвистывать у нее над ухом, и девушка подняла голову. Лицеист в форме и надвинутом на глаза кепи почти касался ее локтем. Дениза незаметно отодвинулась и укрылась под козырьком соседней лавки. Она надеялась, что бывший любовник хозяйки вот-вот появится. Лицеист тоже отошел от витрины и теперь прохаживался у аптеки-кондитерской Дебова и Галле.

В дверях соседнего с книжной лавкой дома показалась толстушка в длинном фартуке с метлой в руках. Она оглядела улицу, с подозрением взглянула на Денизу и скрылась внутри, но почти сразу вернулась с ведром и вылила его на тротуар в тот самый момент, когда мимо проходила зеленщица с тележкой, так что та едва успела отскочить.

— Вы, никак, утопить меня решили, мадам Баллю?

— Простите, мадам Пиньо, я задумалась о кузене Альфонсе, том, что уехал в Сенегал. Ну так вот — он ее подхватил!

— Кого подхватил?

— Инфлюэнцу! Поим его улиточным сиропом, поим, а он все кашляет и кашляет!

— Не волнуйтесь, мадам Баллю, он поправится. Удачного вам дня!

— И вам, и вам тоже, мадам Пиньо.

Зеленщица махнула рукой в сторону книжного магазина и отправилась по своим делам, толкая перед собой тачку. Неожиданно на улицу выскочил белокурый юноша.

— Мама, подожди! — крикнул он, нагнал зеленщицу, схватил два больших яблока с вершины пирамиды из овощей и фруктов, поцеловал женщину в щеку и вернулся в магазин.

Дениза не двинулась с места. Молодой человек тут же снова вышел и крикнул, обращаясь к мужчине, стоявшему у открытого окна комнаты на втором этаже.

— Дайте мне десять минут, патрон!

Тот кивнул и закрыл створки. Дениза заметила восточный разрез его глаз и вспомнила, что мадам де Валуа часто с неудовольствием поминала лакея Виктора Легри, китайца.

Азиат был одет по английской моде: твидовый пиджак с узкими лацканами и накладными карманами с клапанами, белая рубашка, серые брюки с безукоризненной стрелкой, коричневые кожаные ботинки. Он подошел к столу с чернильницами, взял лежавшие на нем железнодорожные билеты, сунул их в бумажник и взглянул на два новых эстампа, которыми совсем недавно украсил стену: «Паром на реке Сумида» Кийонаги и «Озеро Бива» Хирошиги [5]. Налюбовавшись, он толкнул дверь туалетной комнаты, где стояла роскошная медная ванна, наклонился к зеркалу, поправил зеленый шелковый галстук, надел клетчатый шерстяной котелок и улыбнулся фотографии молодой темноволосой женщины, нежно обнимающей мальчика лет двенадцати, которая стояла в рамке на мраморном столике. Подпись гласила: «Дафнэ и Виктор, Лондон, 1872 г.».

Мужчина вернулся в просторную, обставленную мебелью в стиле Людовика XIII гостиную, отодвинул ширму из рисовой бумаги и прошел в спальню. Тут все было на японский манер — тонкий хлопковый матрас и деревянный подголовник, сундук с затейливой железной окантовкой, маски театра Но, сабли с эфесами ручной работы, лаковый чернильный прибор. Он закрыл обклеенный разноцветными ярлыками чемодан и привязал к ручке картонную карточку с надписью: «Г-н Кэндзи Мори, Франция, Париж, улица Сен-Пер».

Заканчивая приготовления к отъезду, Кэндзи Мори думал о том, что Айрис будет наконец жить неподалеку. В своем последнем письме она радовалась идее переехать во Францию.

Теперь Айрис не придется неделями ждать, когда он пересечет Ла-Манш, чтобы увидеться с ней. Сен-Манде находится очень близко от Парижа, и они смогут встречаться каждое воскресенье. Айрис понравится жить на природе: пансион мадемуазель Бонтан на шоссе де л'Этан находится прямо напротив Венсеннского леса. Но Кэндзи хотел, чтобы она держалась подальше от магазина. С Виктором Айрис встречаться не должна! Ничего, он придумает, как это устроить. Стук колес по мостовой оторвал его от приятных мыслей. Он подошел к окну и увидел подъехавший фиакр.

— Карета подана, мсье Мори! — крикнул с улицы шустрый приказчик.

— Уже иду, — ответил Кэндзи.

Дениза увидела, как светловолосый юноша вынес из лавки пестрящий наклейками чемодан. Следом шли азиат и симпатичный мужчина лет тридцати с усами. Она подалась вперед, узнав бывшего любовника мадам де Валуа. Он крикнул: «Счастливого пути, Кэндзи, будьте благоразумны!», азиат сел в экипаж и уехал.

Как только Виктор Легри с помощником вернулись в магазин, Дениза перешла улицу и толкнула дверь, надеясь, что не выглядит слишком напуганной и растерянной. Юноша сметал пыль с книг на полках. Услышав, как звякнул колокольчик, он повернул круглую кудрявую голову и улыбнулся покрасневшей от смущения Денизе.

— Добрый день, мадемуазель, чем я могу вам помочь?

Девушка не отвечала, и он подошел ближе, сияя лучезарной улыбкой.

— Вы ищете какую-то книгу? Или автора?

Дениза заметила, что приказчик горбат. Эрван как-то сказал ей, что если прикоснуться к горбу, это приносит счастье, и она вдруг успокоилась, хотя юноша смотрел на нее снисходительно.

— Я бы хотела поговорить с мсье Легри, — прошептала она. — Это… очень важно.

Заинтригованный молодой человек вгляделся в посетительницу: поношенная одежда, старые туфли, тощий узелок с пожитками. К груди девушка прижимала плоский прямоугольный пакет. «Провинциалка возомнила себя новой Жорж Санд и пытается продать свои сочинения книготорговцам квартала Сен-Жермен» — решил он, что-то недовольно проворчал, вышел из-за прилавка и поднялся по винтовой лестнице на второй этаж. Оставшись одна, Дениза подошла к каминной полке из черного мрамора, чтобы разглядеть стоявший на ней бюст мужчины в парике с ироничной улыбкой на губах. Она попыталась прочесть имя на цоколе.

— Вам нравится мой Мольер?

Дениза вздрогнула и обернулась. Низкий голос принадлежал Виктору Легри. Молодой человек за его спиной снова с деловым видом махал метелкой и что-то напевал.

— Я служу у мадам де Валуа, и я… я…

— У мадам де Валуа? — Виктор нахмурился, вспомнив бывшую любовницу: белокурые волосы струятся по плечам, округлые прелести притягивают взгляд, розовая кожа светится в полумраке спальни, она откидывает простыню, тянется к нему… Как давно все это было… Когда они порвали? Девять, десять месяцев назад?

— Да, я вас припоминаю, только забыл ваше имя.

— Дениза Ле Луарн.

— Конечно, Дениза. Вас прислала мадам?

— О нет, мсье, я сама пришла, я никого не знаю в Париже, кроме вас, и… — Девушка бросила смущенный взгляд на прислушивавшегося к разговору приказчика, и Виктор жестом отослал его. — Мне нужно с вами поговорить, мсье, прошу вас, выслушайте меня… Я больше не могу оставаться у мадам де Валуа.

Девушка была очень бледна и дрожала, как в лихорадке. Виктор испугался, что она лишится чувств, протянул руку, чтобы поддержать ее, но передумал и спросил:

— Вы завтракали? — Не дожидаясь ответа, он пошел к выходу: — Я тоже не успел. Идемте. Если меня будут спрашивать, Жозеф, я в «Потерянном времени». Оставьте ваши вещи под прилавком, мадемуазель.

Звякнул колокольчик. Жозеф раздраженно стряхнул перо над зеленым сукном столика, стоявшего в центре зала.

— Потерянное время, потерянное время, он его и впрямь теряет, свое время! А бедняга Жожо должен в одиночку заниматься магазином, так-то вот!

Он бросил перо, влез на приставную лесенку, достал из кармана яблоко, газету и просмотрел первую полосу.

ПОСЛЕДНИЕ НОВОСТИ, ПО ТЕЛЕГРАФУ

В Германии зять Карла Маркса Поль Лафарг поздравил социалиста Бебеля, получившего 4500 голосов избирателей Страсбурга…

Жозеф пожал плечами — политика его мало интересовала, пролистал еженедельник, дошел до рубрики «Происшествия» и начал читать вслух:

СТРАННАЯ КРАЖА

Прошлой ночью неизвестные злоумышленники проникли в конюшни омнибусной компании на улице Орденер и обрезали гривы и хвосты у двадцати пяти лошадей. Начато расследование…

— А вот это интересно! На что они пустят все эти волосы? На парики?

Он спрыгнул со своего насеста, схватил ножницы и банку с клеем, выхватил из кармана черный блокнот, вырезал заметку и наклеил ее на отдельную страничку, после чего откусил яблоко и вернулся к чтению.

Кафе «Потерянное время» находилось на углу улицы Сен-Пер и набережной Малакэ. В этот утренний час здесь почти не было посетителей. Дениза и Легри устроились за столиком в одной из кабинок напротив стойки. Виктор заказал чай. Дениза пить ничего не стала, но съела тост и круассан.

— Не чай, а бурда! — поморщился Виктор, отпив из чашки. — Французы так и не научились его заваривать. А ведь это так просто!

— Мадам всегда говорит, что я плохо готовлю шоколад.

Девушка стряхнула крошку с губы. Виктор отодвинул чашку.

— Если я правильно понял, вы хотите уйти от нее. Что, она настолько несносна?

Дениза опустила глаза:

— Раньше она была другая…

— Что значит — раньше?

— До того, как погиб хозяин, мадам была требовательная и властная, как все хозяйки. А нынешним летом, в Ульгате, она стала ко мне добра и снисходительна, разрешала гулять по пляжу, когда сама встречалась с мадам де Бри.

Девушка помолчала, скатывая хлебный мякиш в шарики, и тихо добавила:

— Это она вбила моей хозяйке в голову всякие глупости!

— Не понимаю, о чем вы? — нахмурился Виктор.

— Только не смейтесь, мсье… Мадам де Бри рассказывала, что вроде бы мертвые вовсе не мертвые, что после смерти есть жизнь — не в раю, а тут, рядом с нами, что они приходят нас навещать, вот только увидеть их невозможно… В общем, всякие такие истории. В Ульгате она водила мадам де Валуа к магу, он жил на красивой вилле, и там творились всякие странные дела. Голосом господина Нумы, ну, этого мага, усопшие вроде как разговаривали с живыми. Мадам де Бри, к примеру, говорила со своим сыном, который давным-давно умер. Я сама не видела, мне ее служанка, Сидони Тайяд, рассказала. Она смеялась над своей хозяйкой, называла ее чокнутой.

Дениза для большей выразительности постучала указательным пальцем по лбу и продолжила:

— Госпожа совсем переменилась, когда пришла телеграмма из Америки насчет смерти хозяина. Это было в конце ноября и…

Виктор припомнил, как графиня де Салиньяк сладким голоском, облизываясь, словно сытая кошка, спросила его: «Кажется, вы знали Армана де Валуа? Можете вычеркнуть его из числа клиентов, он покинул наш бренный мир. Беднягу унесла желтая лихорадка». Роман Виктора с русской художницей Таша — они познакомились на Всемирной выставке — был в самом разгаре, и ему недостало мужества съездить к Одетте и выразить соболезнования. Он ограничился безликим, стандартным письмом. Таша… Ее образ предстал перед ним, как наяву: зеленые глаза, рыжие, собранные в низкий пучок волосы, едва заметный акцент. Ему так ее не хватало! Последние две недели Таша держалась подчеркнуто холодно. Как это глупо! Вся вина Виктора заключалась в том, что он осмелился не одобрить ее идею выставить картины в «Золотом солнце». «В этом трактире на площади Сен-Мишель собирается довольно вульгарная публика, думаю, можно найти более достойное место», — заметил он. Таша, естественно, встала на дыбы: «Да ты просто ревнуешь! Тебя бесит моя свобода, ты хотел бы запереть меня, как одалиску в гареме!» — кричала она. Ревность… Да, тут Таша не ошиблась, но всякие мазилы вели себя с ней слишком фамильярно, особенно Морис Ломье, с которым Виктора связывала… глубокая взаимная неприязнь.

— …Знаю, наверное, я не должна вам этого говорить, мсье, но… Мсье, мсье, вы меня слушаете?

Виктор очнулся от грез.

— Да, продолжай.

— Понимаете, мсье, она думала, будто милосердный Господь наказал ее за… ну, в общем… — Девушка опустила голову.

— Наказал? За что наказал, Дениза?

— Простите, мсье, но… за связь с вами.

Виктор через силу улыбнулся.

— Ну что вы, милая! Я был у мадам не первым, да и мсье де Валуа никто не назвал бы образцом добродетели. Вы же давно служите у них и сами знаете: к тому времени, как Арман погиб, мой роман с его женой был давно окончен.

— Конечно, знаю. Но она по несколько раз на дню молится, стоя на коленях перед портретом хозяина, и я даже слышала, как она просила у него прощения: «Я чувствую, Арман, ты здесь, я уверена! Ты все видишь. Ты все слышишь. Дай знак твоей сладкой девочке, мой зайчик, умоляю!» Называть покойника зайчиком — это же просто ужас какой-то! А еще она приказала мне закрыть ставни и задернуть шторы, потому что призрак ее покойного супруга якобы боится света дня. Мы жили при свечах, квартира стала словно могила! Я уж не говорю о спальне мадам — видели бы вы, как она все там обставила и что держала в гардеробе… Она мечтала о шикарных похоронах по высшему разряду с цветами, венками и все такое, но хозяин погиб среди дикарей, и тогда мадам заказала дорогущую мраморную плиту с надписью золотыми буквами и установила ее в фамильном склепе Валуа на кладбище Пер-Лашез. Ее поведение ужасно меня пугало, но я старалась убедить себя, что всему виной горе и вдовство. Мадам стала регулярно отлучаться по понедельникам и четвергам, после обеда, а когда возвращалась, то выглядела пре… прео…

— Преобразившейся?

— Да, как святые на церковных витражах. Позавчера она велела мне пойти с ней. Мы взяли фиакр и поехали в незнакомый квартал, остановились у красивого дома. Нас впустила дама — я не разглядела ее лицо под вуалью, но по голосу поняла, что она недовольна. Она отвела мадам в сторонку и отчитала за то, что та пришла не одна. Они закрылись в комнате в конце длинного коридора, и мне пришлось ждать целых два часа. Когда хозяйка вышла, у нее было заплаканное лицо и припухшие веки. Дама под вуалью сказала ей: «Завтра ваш траур закончится. Если вы покоритесь супругу и принесете ему то, что он просит, его цепи падут, а вы начнете новую жизнь».

— Что она должна была принести?

Дениза закусила губу и ответила не сразу:

— Картину, которой мсье де Валуа очень дорожил — по словам мадам. Я пошла за ней, но в комнате хозяина было темно, а мадам очень торопилась. Я ошиблась, перепутала картины — их было две. Мы отправились на Пер-Лашез, и там мадам исчезла, я ее…

Виктор закурил и выдохнул дым, глядя через стекло витрины на высокую брюнетку, стоявшую на противоположном тротуаре. Будь у него при себе фотоаппарат, он сделал бы отличный снимок — светлый силуэт на фоне темной стены. А маленькая горничная все тараторила, не закрывая рта…

— Вы должны мне поверить, мсье Легри, клянусь, я правду говорю! Когда я пришла в часовню, мадам там уже не было. Остался только шарф… он лежал на земле. Я хотела его подобрать, но тут в меня что-то попало, кажется, камень, только я никого не видела. Я ужасно испугалась и бегом помчалась к выходу. Сторож сказал, чтобы я возвращалась домой. Я добралась до бульвара Оссман, искала мадам везде, но так и не нашла и спряталась у себя в комнате, а на рассвете… кто-то пытался ко мне войти! Я ощутила то же зловещее присутствие, что и в часовне. Нельзя тревожить духов — они могут ожить!

Девушка продолжала жаловаться на свою горькую судьбу, а Виктор спрашивал себя, зачем Одетте понадобилось идти на такие хитрости, чтобы заночевать у любовника. Он не мог поверить, что она стала безутешной вдовой и жаждет связаться с духом супруга, которому не раз наставляла рога. Или Одетта завела двух любовников сразу и пыталась сбить со следа одного, чтобы провести время с другим?

— Умоляю, мсье Легри, помогите мне, я не хочу туда возвращаться, лучше буду спать под мостом, но больше ни одной минуты не проведу в том пр о клятом доме!

— Не волнуйтесь, милая, мадам де Валуа наверняка отправилась в незапланированное путешествие!

«На встречу с дорогим ее сердцу созданием, чтобы, как Кэндзи с Айрис, изучать географию страны нежных чувств», — подумал он.

— Но за дверью правда кто-то был, мне это не приснилось. Мадам не взяла ничего из вещей, я бы заметила, я все проверила…

Виктор слушал, глядя на губы девушки, но видел перед собой лицо Таша. Внезапно его осенило: эта маленькая болтливая служаночка и Кэндзи предоставили ему шанс помириться с Таша. Он затушил сигарету и бросил несколько монет на блюдечко.

— Успокойтесь, Дениза, я все улажу.

Двое покупателей листали книги: один сидел за столом, другой расположился у прилавка, за которым стоял Жозеф. Виктор сделал приказчику знак:

— Поручаю вам мадемуазель Денизу, позаботьтесь о ней. Я скоро вернусь.

— Но, патрон… — попытался возразить Жозеф, однако Виктора уже и след простыл. — Ну вот, опять! Стоит мсье Мори отлучиться из дома, как этот тут же удирает! Я же не могу разорваться надвое, — бурчал Жозеф, неприветливо глядя на Денизу.

— Не беспокойтесь обо мне, мсье, я посижу на табурете и подожду. Если вам нужна помощь, только скажите, — пролепетала девушка.

Предложение помощи и почтительное обращение смягчили сердце Жозефа, и он удостоил Денизу улыбки, прежде чем вернуться к клиенту.

Виктор в прекрасном настроении поднимался по улице Лепик, насвистывая первые такты вальса Форе. На улице Толозе он толкнул двери «Бибулуса», кабачка под вывеской «К поддатой собаке». После залитой солнцем улицы его глаза не сразу привыкли к полумраку зала с низким потолком и бочками вместо столов. Двое посетителей пили пиво, лениво перекидываясь засаленными картами.

Багроволицый толстяк за стойкой разливал пиво по кружкам.

— Привет, Фирмен! — поприветствовал его Виктор.

— День добрый, — буркнул в ответ трактирщик.

Виктор миновал узкий коридор и попал в помещение со стеклянной крышей, где была, оборудована мастерская. От топившейся углем печки тянуло жаром, в воздухе висел густой запах табака. Человек шесть молодых людей стояли за мольбертами и писали этюд: полуобнаженная натурщица опиралась о колонну, на верху которой стояла ваза с гвоздиками. Чуть в стороне от остальных работала хрупкая девушка с полураспустившейся рыжей косой. Она касалась холста короткими нервными мазками. Одета молодая художница была в длинную широкую блузу, всю в пятнах краски. Высокий длинноволосый бородач что-то объяснял, склонившись к ее мольберту. Кровь прилила к лицу Виктора, он долго наблюдал за ними, прежде чем решился подойти.

— Здравствуй, Таша, — произнес он, намеренно игнорируя бородача.

Девушка, вздрогнув от неожиданности, подняла глаза.

— Могу я поговорить с тобой наедине? — спросил Виктор.

— Каким ветром занесло сюда нашего друга книготорговца-фотографа? — задиристо поинтересовался бородач.

Виктор отвесил ему чопорный поклон.

— Будь душкой, Морис, оставь нас, — попросила Таша, дружески ткнув приятеля в плечо.

— Слушаю и повинуюсь, красавица, для тебя я готов… на все. И прошу, подумай о рамах для своих картин.

— Почему ты с ним так нелюбезен? — тихо спросила Таша Виктора, кладя кисть.

Тот прикинулся невинной овечкой.

— Думаю, мне стоит извиниться, — сокрушенным тоном произнес он.

— Об этом я не прошу. Но я тебя предупреждала: я не позволю относиться к себе, как к вещи.

Их разговор прервали радостные возгласы художников, приветствовавших появление Фирмена с подносом, уставленным тяжелыми кружками. Морис метнул в Виктора насмешливый взгляд и присоединился к художникам, окружившим толстяка-трактирщика. Они называли его благодетелем и спасителем.

Таша поправила волосы, сняла рабочую блузу и осталась в белой кофточке и лиловой юбке. Виктор подал ей приталенное по последней моде пальто.

— Так зачем ты пришел? — спросила она.

— Мне нужна твоя помощь. Ты не пустишь к себе в мансарду девушку, которой негде приклонить голову? Это ненадолго…

Вопрос так ошеломил Таша, что она застыла с перчаткой в руке.

— А я где буду ночевать?

— На улице Сен-Пер, восемнадцать.

Она медленно, палец за пальцем, натянула перчатки.

— Мог бы найти предлог и получше.

— Но это чистая правда! Девушку зовут Дениза, и я понятия не имею, что с ней делать. Впрочем, ты права, я воспользовался случаем. Две недели без тебя показались мне вечностью.

Таша с трудом удержалась от торжествующей улыбки: она победила. За эти две недели она сама не раз готова была бежать к Виктору, рискуя столкнуться с его компаньоном-японцем, который почему-то не слишком ей симпатизировал. И удержалась, не желая капитулировать первой — не столько из гордости, сколько из осторожности. Виктор ужасный собственник. Если она хоть раз попросит у него прощения, он начнет судить ее друзей, давать оценку ее работам и в конце концов просто задушит своей любовью…

— А ты, случайно, не забыл о мсье Мори?

— Кэндзи пробудет в Лондоне до конца недели.

— Надо же, ты все предусмотрел! И все организовал! Надеешься, что я упаду в твои объятия с возгласом: «Когда же?»

— Ты вольна поступать, как хочешь, но если согласишься, я буду самым счастливым человеком на свете.

— Я смогу приходить и уходить, когда захочу?

— А что тебе помешает? Уж точно не я, — со смехом отвечал Виктор.

— Ну что же, на таких условиях… можем заключить перемирие. Ты хочешь поселить эту бездомную бедняжку в моем дворце прямо сегодня вечером?

Виктор попытался обнять Таша, но она уклонилась и отошла в глубь мастерской к зеркалу, чтобы надеть шляпку.

— Что вы думаете об этом полотне? — обратился к нему Ломье. — Правда, наша с вами подруга с каждым днем набирает мастерства? Она не должна упустить возможность выставиться в «Золотом солнце». Гоген расписал подвал, где дважды в месяц, по субботам, собираются художники, сотрудничающие с журналом «Перо». Раз уж вы ставите себе в заслугу продвижение литературы в массы, так приходите послушать настоящих поэтов.

Виктор не хотел полемизировать с Морисом Ломье. Он изучал работу Таша: в центре полотна пламенем рдели гвоздики, отодвинув на задний план томный силуэт женщины.

— Странно, что вы отдаете предпочтение столь классическим сюжетам, — небрежно бросил он.

— Вы, дорогой друг, утверждаете, что любите фотографию, следовательно, не удивитесь, если я скажу, что сюжет вторичен, а художника делает стиль.

— Совершенно с вами согласен. Стиль Таша мне безумно нравится! Надеюсь, вы не ревнуете?

— Боже, только не начинайте снова! — вмешалась Таша. — До завтра, Морис, нам пора.

Когда они вышли, разъяренный Ломье пнул ногой мольберт, за которым только что стояла Таша, и вернулся к работе.

— Вы оба ведете себя как мальчишки! А я как будто ромовая баба на витрине кондитерской, которую каждый жаждет заполучить, — ворчала Таша, быстро шагая по улице Дюрантен.

— Что ты сказала? — не расслышал едва поспевавший за ней Виктор.

— Ничего, болтаю сама с собой!

Больше всего на свете Виктор боялся, что Таша передумает, но на улице Берты она успокоилась и замедлила шаг, и он наконец поравнялся с ней.

— Прости, я повел себя глупо! Я вовсе не собирался ссориться с Ломье.

— Когда ты перестанешь меня ревновать? — воскликнула она, поворачиваясь к нему лицом.

— Ревновать? Я?!

— Слушай внимательно, Виктор Легри: мы решим эту проблему здесь, сейчас и раз и навсегда! До нашего знакомства я сама распоряжалась своей жизнью и не потерплю твоих стычек с моими друзьями. Ты подозрителен, мнителен и не способен владеть собой!

— Прости меня, клянусь, что я…

— Никаких клятв! — против воли рассмеялась Таша. — Ты их все равно не сдержишь.

Они добрались до улицы Мартир. Над ними возвышались леса строящегося собора Сакре-Кер, ниже, под крышами тесно прижавшихся друг к другу домов, плыли крылья Мулен де ла Галетт.

— А что с выставкой? У тебя все готово? — спросил смущенный Виктор.

— Я выставлю две или три картины. Рамы слишком… — Таша не договорила, испугавшись, что он подумает, что она рассчитывает на его помощь.

Но Виктор тут же отреагировал:

— Пусть они будут моим подарком!

— Нет.

— Не упрямься! Я сейчас при деньгах, и мне доставит удовольствие…

— Жалкий лгунишка! Ты же говорил, что считаешь «Золотое солнце» слишком вульгарным.

— Я в очередной раз сморозил глупость. Беру свои слова назад. Я верю в тебя, в твой талант, и считаю, что с твоей стороны было бы ужасно глупо отказаться! Позволь мне сделать это для тебя, я же не драгоценности предлагаю, а всего лишь несколько дощечек!

Таша молчала, покусывая через перчатку ноготь большого пальца. Виктор осторожно подходил все ближе, потом привлек ее к себе, и она не оттолкнула его. Они пошли дальше в обнимку.

— Этот звонок просто оглушительный! Нет, молодой человек, вы меня не убедите.

Элегантная дама с седеющими волосами направила на Жозефа лорнет. Ее спутница, худенькая девушка с чуть длинноватым носом смотрела на юношу влюбленными глазами. Дениза, которая так и сидела на табурете, сжалась в комочек, опустила плечи и склонила голову, стараясь не привлекать к себе внимания…

Жозеф демонстрировал посетительницам стоявший на столике аппарат.

— Госпожа графиня, сейчас я объясню вам, как это работает. Представьте, мадемуазель Валентина, что вы решили поговорить с вашей тетушкой. Сначала быстро нажмите два или три раза на рычаг, потом снимите трубку, поднесите к уху и скажите: «Алло!» — это английское слово означает «здравствуйте». Телефонистка ответит: «Алло!», и вы назовете имя и адрес абонента. Давайте покажу.

Жозеф приложил трубку к уху и сделал паузу, чтобы слушатели оценили эффект.

— Алло… Да, мадемуазель, я хочу поговорить с госпожой графиней де Салиньяк, улица дю Бак, двадцать два, Париж. — Он улыбнулся Валентине. — Вот так, мадемуазель. Трубку надо держать возле уха. Главное — никогда не нажимайте на рычаг во время разговора, чтобы не прервать связь. Говорите четко, голос не повышайте, держите микрофон в трех-четырех сантиметрах от губ. — Жозеф повернулся к графине. — Закончив разговор, нажмите на рычаг и скажите телефонистке, что линия свободна.

Графиня де Салиньяк презрительно фыркнула:

— Не вижу смысла заводить подобное устройство. Для беседы нет места лучше чайного салона! Думаю, ни один здравомыслящий человек не станет это покупать. Вы получили моего Жоржа Онэ, молодой человек?

— Что именно?

— «Каменную душу», издание Олендорфа.

— Нет, мадам, книга только что вышла в свет, мы надеемся получить ее в самом скором времени, а пока я могу предложить вам последнего Золя.

— «Человек-зверь»? Боже упаси! Вы с ума сошли, мой мальчик! Я насчитала в этой книге шесть смертей — шесть, понимаете?! Председателя Гранморена убили — раз. Мадам Мизар отравили, причем медленно! — два. Флора покончила с собой — три. Северину убили. Жака и Пеке переехал поезд. Господин Золя макает перо в кровь вместо чернил. Он не писатель, а мясник!

Жозеф взглянул на давившуюся от смеха Валентину. Графиня постучала лорнетом по плечу племянницы.

— Мы вернемся, когда мсье Легри окажет нам честь своим присутствием.

Дамы подошли к двери, и какой-то лицеист отступил в сторону, пропуская их. Выходя на улицу, Валентина бросила на Жозефа томный взгляд. Юноша возликовал.

Худенький лицеист тихо поинтересовался, на какой полке стоят поэтические сборники. Жозеф рассеянно кивнул на перпендикулярный прилавку стеллаж, за которым терпеливо ожидала своей участи Дениза.

В зале бесшумно появился Виктор.

— Бабища ушла?

Три головы одновременно повернулись на его голос.

— Надо предупреждать, когда входите через квартиру, вы меня до смерти напугали! — воскликнул Жозеф. — Да, графиня де Салиньяк ушла. — Он увидел за спиной Виктора Таша и приветливо улыбнулся: — Мадемуазель Таша! Как же я рад вас видеть!

— Я тоже, Жожо, я тоже очень рада, мне не хватало твоей веселой физиономии.

Художница подошла к Денизе, и та вскочила, покраснев от смущения.

— Здравствуйте, мадемуазель, вас зовут Дениза? Мсье Легри рассказал мне о вашем затруднительном положении. Я могу выручить вас на несколько дней, если хотите. У меня есть маленькая комнатка на Нотр-Дам-де-Лоретт, не слишком удобная, но вам там будет спокойно, а из окна открывается бесподобный вид на парижские крыши.

— О, благодарю вас, мадам, вы очень добры!

— Зовите меня Таша. И не благодарите — я хорошо знаю, что такое нужда. Вот вам ключ. Жозеф проводит вас, правда, Жожо?

— Возьмите фиакр, — добавил Виктор.

— Фиакр? Но зачем, это же не так далеко! — запротестовал Жозеф. — Мы отправимся прямо сейчас?

— Если хотите, — ответила Таша. — Там осталось немного еды, ешьте, не стесняйтесь. И… простите за беспорядок. Да, еще одно. В моей комнате капает с потолка, домовладелица никак не наймет кровельщика, так что не трогайте ведра.

Не зная, как выразить свою благодарность, Дениза нервно мяла пальцами платье. Она переводила взгляд с Виктора на Таша, и на ее лице явственно читалась тревога.

— Мсье Легри, не сочтите меня бесцеремонной и дурно воспитанной, но, когда вы увидите мадам де Валуа… Не могли бы вы попросить у нее для меня рекомендации, ведь без этого я не найду места, а…

— Не беспокойтесь, я сам напишу рекомендацию, поскольку ваша хозяйка отлучилась.

Лицеист прошептал: «Я подумаю, что взять» — и проскользнул к двери.

Никто не обратил на него внимания. Виктор смущенно похлопывал ладонью по бюсту Мольера. Таша бросила на него насмешливый взгляд и шепнула:

— Значит, эта девушка служила у Одетты де Валуа? Так ты еще не забыл свою напрочь лишенную вкуса подругу?

— Все женщины — дьяволицы, они и святого во грех введут! Взять, к примеру, Жозефину… Эй, ты меня слушаешь?

Сосед папаши Моску кивнул, продолжая медленно лить воду на кусок сахара, лежащий в ложке с отверстиями. Сироп капал в стакан, и прозрачный спиртной напиток как по волшебству приобретал желто-зеленый цвет.

— Ты должен бросить баловаться «зеленой феей», Фердинанд, эта дрянь поедает человека изнутри и сводит его с ума. Бери пример с меня, пей винцо или пиво, даже если оно, как в этом заведении, напоминает по вкусу кошачью мочу!

Осоловевший любитель абсента промычал что-то невнятное, а старик обвел брезгливым взглядом кабак, куда забрел около часа назад. Неподалеку, в доме № 10а по улице Обервилье, располагалась центральная похоронная контора столицы. Затянутый черным крепом зал был заполнен ее служащими. После путешествия на парижские кладбища — в Шаронну, на Монпарнас или Вожирар, в Иври или Банье — факельщики и носильщики расслаблялись за стаканчиком дешевого красного вина и перекидывались с коллегами непристойными шуточками. Кое-кто угощался абсентом.

— Я ее похоронил, Бонапартову Жозефину! Предательница в постели выведывала у него секреты и продавала их Фуше. Теперь никто не найдет ее тело, уж поверь, Фердинанд!

За столиками раздались смешки, и какой-то тип с тройным подбородком вмешался в разговор:

— Эй, Моску, тебе спьяну повсюду мерещатся покойники! На твоем месте, Фефе, я пересел бы на другое место, а не то он перепутает тебя с мертвяком и закопает!

Разъяренный папаша Моску вскочил со стула:

— Заткнись, Груши, не то хуже будет! Я тебя узнал!

— Груши? Это еще кто такой? — фыркнул толстяк.

— Один из тех, кто не вступил в бой! — рявкнул папаша Моску.

— Да пошел ты со своими боями! — огрызнулся тот.

Хохот усилился. Папаша Моску приосанился, приложил руку к сердцу и произнес целую речь:

— У меня тоже были клиенты, которых я провожал в загробный мир, и я говорил им: «Ничего личного, мсье-мадам, я просто делаю свое дело!» Богатеньких мы называли семгами, а бедняков — селедками. Я уже тридцать семь лет копал могилы на Пер-Лашез, когда вы еще пешком под стол ходили! А потом в один разнесчастный день мне сказали: «Пора на покой, дорогу молодым!» Я подох бы с голоду, если бы не мой друг Барнабе: он позволил мне собирать всякий хлам и кое-что по-тихому проворачивать! То же ждет и вас! Когда ваши мозолистые руки больше не смогут держать лопату, вы узнаете, почем фунт лиха! Так что проявите хоть немного уважения! — Старик переступил с ноги на ногу, сдернул шапку, сунул ее подмышку и остервенело почесал голову. — Так-то вот, господа…

Наступила тишина. Папаша Моску уселся на свое место и продолжил прихлебывать дрянное пиво, бормоча себе под нос что-то о Груши и Жозефине. Убедившись, что никто на него больше не смотрит, он сунул руки в карманы брюк и достал оттуда скомканные перчатки, несколько гвоздей, три монетки по пять су и носовой платок. Поглядев на все это, он глухо выругался и стал лихорадочно обшаривать свои лохмотья.

— Черт побери! Где они? Я их потерял!.. Нет, нашел!

Он зажал в ладони снятые с покойницы украшения и принялся их разглядывать. Потом открыл медальон и остолбенел, увидев внутри портрет молодого улыбающегося усача. Старик прищурился, склонился ниже, чтобы получше разглядеть лицо, и ему почудилось, что оно ожило.

— Эй, ты кто такой? Фуше? Груши? Уж точно не маленький капрал! Дурачишь меня? Напрасно, Гектор! Я под мухой, но, если встречу тебя на улице, узнаю как давнего дружка. Твоя рожа навечно отпечаталась в моей башке.

Он допил пиво, рассовал свое богатство по карманам, зажал драгоценности в кулаке и вышел на улицу, где стояла вереница катафалков.

В тот момент, когда Жозеф помогал Денизе выйти из фиакра на улице Нотр-Дам-де-Лоретт, рядом резко затормозила велосипедистка, одетая в юбку-брюки и высокие ботинки со шнуровкой. Седые волосы, заплетенные в косы и уложенные высоко на затылке, делали ее похожей на девочку, переодетую пожилой матроной. Она запуталась в педальных ремнях и наверняка упала бы, не подхвати ее Жозеф в самый последний момент. Велосипед со страшным грохотом рухнул на землю.

— Ну-ну, мадемуазель Беккер, учитесь укрощать своего скакуна!

— Danke shön [6], мсье Жозеф! Вы так любезны! Если бы не вы, я поцеловалась бы с тротуаром, — сказала она, отряхивая одежду.

У противоположного тротуара остановился второй фиакр и слегка приподнялась шторка на окошке. Когда мадемуазель Беккер, Дениза и Жозеф с велосипедом вошли в ворота дома № 60, шторка опустилась, и фиакр тронулся с места.

Жозеф поставил велосипед на коврик перед дверью квартиры на втором этаже.

— Лошадка в стойле! Следите за ней.

— Danke, мсье Жозеф. Вы идете к мадемуазель Таша? Кажется, она вышла.

— Кузина приехала посмотреть Париж, — показал Жозеф на Денизу, — и будет жить в мансарде. Мадемуазель Таша дала мне ключ.

— Вы с Украины? — спросила мадемуазель Беккер у Денизы.

— Это моякузина, — поспешил уточнить Жозеф. — Я буду ее чичероне. До скорого, мадемуазель Беккер.

Они поднялись по лестнице и остановились передохнуть на пятом этаже.

— Это хозяйка, — объяснил Денизе Жозеф. — Ее прозвали Стервятницей, потому что она вечно караулит жильцов, чтобы не сбежали, не заплатив, вот я и сказал, что вы моя родственница. Ну же, веселей, нам нужно еще на два этажа выше.

— Я привычная.

— А я нет. Я даже не поднимался на Эйфелеву башню, потому что боюсь высоты. А вы там были?

— Мне бы очень хотелось, — прошептала Дениза, — кажется, это того стоит.

— Здесь тоже есть на что посмотреть! — весело воскликнул Жозеф, открывая дверь квартиры Таша.

В мансарде было тесно. Повсюду стояли рамы и картины на мольбертах — виды крыш, обнаженная мужская натура. На убранной наспех кровати лежало множество пар перчаток, на спинках стульев висела одежда, стол был завален карандашными набросками, грязными тарелками, палитрами и кистями.

— Ничего, я все здесь приберу, мне не привыкать.

— Не слишком усердствуйте, а то мадемуазель Таша потом ничего не найдет, — посоветовал Жозеф, проходя в служивший кухней и ванной закуток. Он налил в кувшин воды, протер носовым платком два стакана и вернулся к Денизе, пристроившей свои вещи на кровать.

— Что вы там прячете? Дневник?

Девушка развернула наволочку: внутри оказалась олеография с изображением мадонны.

— Это «Дама в голубом», она меня защищает. На витраже собора святого Квентина в Кемпере была такая же. Я каждое воскресенье просила ее об исполнении желаний.

— Вы повсюду таскаете ее с собой? Не слишком удобно. Моя матушка всякий раз, когда готовит рагу, дает мне на удачу кроличью лапку…

Дениза разрыдалась.

— Не плачьте, я получаю амулет только после смерти животинки.

— Мадам, должно быть, в ярости: эта картина не моя! Она хотела отнести ее в склеп мсье де Валуа, а я подменила ее на святого архангела Михаила. Когда я убежала вчера вечером, забрала ее с собой, она и правда мне очень нравится, но я не воровка, клянусь, я верну ее.

Жозеф мало что понял из сбивчивого монолога Денизы, но решил ее утешить:

— Пречистая Дева, святой Михаил — невелика разница! — сказал он, протягивая ей носовой платок. — Вытрите глаза и перестаньте плакать, а то нос распухнет и станет похож на картошку. Устраивайтесь в этой комнате, а потом мсье Легри найдет вам место и все наладится.

Утешая Денизу, Жозеф поворачивал лицом к стене портреты в жанре «ню».

— Думаю, не слишком весело жить в Париже одной, без родных. Особенно у мадам Одетты: она часто заходила к нам в магазин и вела себя как индийская принцесса. Эта женщина совсем не подходила моему патрону. Завтра воскресенье, я поведу вас прогуляться по кварталу, на Больших Бульварах, рядом с русскими горками, будет ярмарка. А потом сходим поесть к моей маме — лучше нее никто не готовит жаркое! Любите мясо с картошкой?

Девушка кивнула и добавила растроганно:

— Вы такой милый…

— И я прочту вам первую главу моего романа.

— Вы пишете книги? Вроде «Оракула для дам и девушек»?

— Я пишу детективы.

— Вроде тех, что я видела в витрине? А как называется ваш роман?

Жозеф заколебался, он впервые открылся другому человеку. Никто, даже избранница его сердца Валентина де Салиньяк, не знал о его литературной деятельности.

— «Любовь и кровь».

— Любовь… любовь лучше крови.

— Не волнуйтесь, любви в моей книге гораздо больше, хотя кровь тоже есть: чтобы понравиться публике, приходится угождать ее вкусам.

Жозеф галантно поцеловал девушке руку, радуясь возможности проверить, какое впечатление производят его изящные манеры, на этой наивной простушке, прежде чем идти на приступ племянницы графини. Дениза стала пунцовой от смущения и после его ухода долго сидела не двигаясь.

Юноша сбежал вниз по лестнице, воображая, что обнимает Валентину. Под козырьком подъезда стоял какой-то молодой человек в темно-синей форме с букетом цветов в руке, и Жозеф весело махнул ему рукой.

Глава третья

Денизу разбудил мерный стук. С облупившегося потолка в три ведра, расставленные под несущей балкой, падали капли. Девушка влезла на колченогий табурет и открыла слуховое окно. Две сороки склевывали крошки с подоконника, но Дениза едва обратила на них внимание, завороженная простирающимся до самого горизонта морем черепичных крыш с красными и серыми столбиками печных труб.

Денизе стало холодно, и она, спрыгнув на пол, быстро оделась, убрала постель и позавтракала стаканом воды и подаренным накануне Жозефом яблоком. Его сочный кисловатый вкус напомнил ей, как однажды сентябрьским днем они с Ронаном гуляли в Нэве по лесу, объедались ежевикой и мечтали о будущем. Дениза поклялась себе, что, если разбогатеет, больше никогда не встанет к плите.

Она долго расчесывала волосы перед висевшим над раковиной зеркалом, потом послюнявила палец и закрутила на лбу локон. Интересно, понравится она этому горбатому юноше, который пообещал зайти за ней в середине дня? Он, конечно, не очень-то красив, но такой милый! Считает ли он ее хорошенькой? В детстве мать гладила Денизу по голове и звала котенком. Мадам часто называла ее неряхой, а папаша Ясент утверждал, что она тощая, как жердь. Но вот красива ли она? Ни один мужчина ей этого не говорил.

Дениза вернулась в комнату, чтобы прибрать на столе. Ее внимание привлек встроенный в стену небольшой стеллаж с книгами. Рядом с растрепанными томиками стояли красивые книги: «Милый друг», «Остров сокровищ», «Исландский рыбак». На двух сделанных сепией фотографиях были изображены Таша, рыжеволосая хозяйка мансарды, и Виктор Легри. Дениза развязала узел, достала серебряное распятие, положила рядом с изображением «Дамы в голубом» на мольберт, где стоял большой портрет обнаженного мужчины, и комната сразу перестала казаться чужой. Но потом Дениза снова поспешно убрала распятие под блузку и засунула олеографию между рамой и холстом.

Она уселась на кровать и стала перебирать разбросанные кружевные перчатки, но «обнаженная натура», ставшая укрытием для «Дамы в голубом», невольно притягивала взгляд: изображенный в три четверти мужчина тянулся к комоду за раскрытой книгой. Девушка чувствовала смущение, но не могла отвести взгляд от его тугих перламутрово-розовых ягодиц. Она прикрыла глаза и со смехом опрокинулась на спину. Неужели это хозяин книжной лавки? Она похвалила себя за находчивость: вряд ли кому-то придет в голову искать олеографию за голым мужчиной.

Далекий колокольный звон возвестил, что уже десять утра. Впервые за много лет Дениза могла свободно распоряжаться своим временем. Наверное, это и есть счастье! Собственная комната, предстоящая прогулка с молодым человеком и никакой хозяйки. Чтобы усилить сладкое наслаждение от безделья, Дениза принялась вслух перечислять, чем ей пришлось бы сейчас заниматься в доме мадам де Валуа. В этот час она бегала бы по городу с корзиной в руке, прицениваясь к овощам и пирожным для своей хозяйки. Погружаясь в дрему, Дениза повторяла: «Что мадам будет есть, если вернется?..»

— Две кроличьи головы — это же не конец света! Давай, Гоглю, сделай доброе дело, Господь вернет тебе сторицей!

— На что тебе кроличьи головы, папаша Моску? — насмешливо спросил мясник, подвешивая четверть коровьей туши на крюк. — Я тебя насквозь вижу, старый пройдоха, хочешь выдать кота за зайца!

— И что с того? Мясо оно и есть мясо, если хорошо сварено!

— Лови! — Гоглю кинул старику две окровавленные головы. — Но больше не приходи, Моску, время нынче дорого, и у меня есть дела поважнее твоего рагу!

— Спасибо, Гоглю! — крикнул папаша Моску.

Он едва успел увернуться от грузчика с тушей на плечах, который надвигался на него с криком:

— Дорогу! Дайте дорогу!

Старик прошел через павильон Бальтара, отведенный под торговлю мясом. Здесь царил красный цвет, здесь терзали плоть ради насыщения бездонных людских желудков. Тесаки отсекали головы, резаки выкраивали филейные части. Мужчины в забрызганных алой кровью фартуках выкрикивали распоряжения, тележки с тушами то и дело рисковали столкнуться. От сладковатого запаха крови папашу Моску затошнило, и он застыл, шатаясь, с кроличьими головами в каждой руке. Старик задыхался, ему мерещилась мертвая женщина в тачке. Куда он подевал ее тело? Яма, которую он копал под деревьями во дворе, — это был кошмар или реальность?

— Жозефина, грязная предательница, ты насылаешь на меня видения! Или это ты, проклятый Эммануэль?

— Эй, пьяная морда, убирайся прочь, не мешай работать! — прикрикнул на него подручный мясника.

Папаша Моску продолжил путь, недовольно бурча себе под нос:

— Можно подумать, я не работаю! Пусть и безо всякой выгоды, но это все равно лучше, чем ничего.

Он с минуту смотрел на кроличьи головы, потом сунул их в карманы. Теперь можно было отправляться к Марселену, а потом к Кабиролю, но сначала следовало забрать из дома котов. А заодно проверить, хоронил он Жозефину в своих владениях или нет.

Старик шел вдоль прилавка, где штук двадцать мокрых склизких угрей копошились в большой плетеной корзине. Тут он заметил своего приятеля Барнабе.

— Кого я вижу! Ты что тут делаешь?

— Пришел отовариться, моя хозяйка обожает рыбное рагу.

— Фу, гадость какая!

— Зато недорого, — хмыкнул Барнабе. — С хорошим соусом сойдет. Выпьем?

— Нет времени! — рявкнул папаша Моску, которого снова затошнило.

Никогда еще его не преследовал такой страх, как этим ранним холодным утром. Он поминутно оборачивался, проверяя, не следят ли за ним, и ужас вцеплялся ему в спину, как хищный зверь. На улице Рамбюто две молоденькие проститутки высмеяли его чудн о е поведение. А когда старик шел мимо уличных торговцев, разложивших товар прямо на тротуаре, за ним увязались мальчишки, выкрикивая обидные прозвища.

Он остановился рядом с торговкой супом, выудил из кармана старого редингота монетку в десять сантимов и жадно схватил обеими руками дымящийся горшочек. Один из мальчишек швырнул в него камень и едва не разбил посудину.

— Маленькие висельники! — взревел старик, грозя им кулаком, и ребятишки разбежались.

Горячая еда немного взбодрила папашу Моску. Улицы постепенно заполняли невыспавшиеся парижане. Фиакры и омнибусы пытались разъехаться на мостах в оглушительной какофонии звонков, брани и хлестких ударов кучерских кнутов. Стайки воробьев слетались поклевать навоз на деревянных тротуарах.

Когда старик добрался до набережной Конти, он понял, что устал. И хотя еще минуту назад ему казалось, что он избавился от страха, охватившего его на Центральном рынке, теперь его ноги снова стали ватными. Он из последних сил проковылял по набережной Малакэ и пересек улицу Сен-Пер.

Таша нежилась в горячей ванне. Виктор зашел взглянуть на нее.

— Вы с Кэндзи похожи, он тоже обожает кипяток. Смотри не сварись, ты вся красная.

Он опустил руку в воду и притворился, что обжегся, успев мимоходом коснуться груди Таша.

— Выйди немедленно! — прикрикнула она, брызнув в него водой.

Он ушел, а она снова предалась грезам, вспоминая прошедшую ночь. Виктор был нежным и страстным, и она лишь притворялась, что сопротивляется. Насладившись любовью, она уснула сладким сном, прижимаясь к его груди. Виктор был близок ей духовно, они подходили друг другу физически, но ее раздражала его ревность. Он не хотел делить Таша ни с другими мужчинами, ни с живописью.

А эта страсть заполняла всю ее жизнь почти без остатка. Виктор подарил Таша рамы для картин, и теперь ничто не мешало ей выставить свои работы в «Золотом солнце» вместе с Ломье и его друзьями. Но Таша все еще сомневалась. Она готовилась к выставке давно, вложила всю душу в серию парижских крыш и мужских портретов в стиле «ню». Но теперь, когда надо было показать все это публике — пусть даже ее составляют завсегдатаи бара, как утверждает Виктор! — девушка вдруг испугалась. Таша знала, что ее работы никогда не попадут в настоящие галереи: они слишком явно противоречат принципам официального искусства, демонстрируя увлечение самыми разными течениями, от импрессионизма до символизма. Кроме того, девушка была уверена, что рано или поздно поклоняющаяся Гогену и синтетизму группа Ломье отвергнет ее. А самое главное, она сама сомневалась в себе.

Таша завернулась в махровую простыню, прошла через комнаты Кэндзи в квартиру Виктора и начала одеваться. С висевшей над комодом картины на нее смотрела другая Таша: этот ее потрет с обнаженной грудью написал год назад Ломье. И хотя Кэндзи питал к Таша явную антипатию, Виктор намеренно держал ее изображение на видном месте, и это было лучшим доказательством его любви.

— Эй, ты где? — окликнула его девушка.

— Я бреюсь.

Она вошла в туалетную комнату.

— Мне нужно отнести карикатуру на Золя в «Жиль Блаз», потом я отправлюсь в «Бибулус» и немного поработаю, — выпалила она, не решаясь взглянуть ему в глаза.

Виктор вытер лицо, повернулся к ней и молча улыбнулся.

— Я знаю, сегодня воскресенье… Обещаю, я вернусь не поздно. Если хочешь, можешь пойти со мной… — нерешительно начала она.

— Это очень мило с твоей стороны, но у меня есть дело. Я… — Виктор не договорил. Не стоит сообщать Таша, что он намерен зайти к Одетте и попытаться выяснить, насколько достоверна история, которую рассказала ему Дениза.

Он обнял Таша, поцеловал ее в губы, и напряжение, владевшее ею с самого утра, отпустило.

— Знаешь, иногда я спрашиваю себя, а стоит ли мне продолжать писать на заданные темы? — тихо призналась она.

Удивленный Виктор отстранился: Таша редко делилась с ним творческими проблемами.

— Не понимаю…

— Иногда мне хочется все бросить — школы, течения, технику — и отпустить себя на волю, выразить на холсте мой… мой внутренний мир. Что скажешь?

Виктор ответил не сразу, и Таша расслышала в его голосе оттенок сожаления:

— Чем надежнее фундамент знаний, тем крепче будет постройка. Это относится и к фотографии. Я должен учиться. И только когда пойму, что все усвоил, начну изобретать.

— Значит, я тороплю события?

Он нахмурился, борясь между желанием сказать ей правду и боязнью снова поссориться.

— Торопишься. Когда твоя техника станет совершенной во всех отношениях, ты сможешь отбросить все лишнее и незначительное, — сказал он, надевая шляпу.

— Неужели это советуешь мне ты?! — Таша смотрела на Виктора с недоверием, потом вдруг подошла, стянула с него шляпу и наградила страстным поцелуем в губы. Они упали на кровать, не размыкая объятий.

— Что с тобой? — удивился Виктор.

— Я люблю тебя, — прошептала она, расстегивая ему рубашку.

Мадам Валладье торопливо накинула жакет. Кто-то с такой силой барабанил в дверь, что в гостиной дрожала мебель. Увидев на пороге папашу Моску в покрытом пятнами рединготе с выражением полнейшего ужаса на лице, мадам Валладье пришла в негодование:

— Да вы пьяны в стельку!

— Клянусь головой императора, добрейшая Маглон, это кроличья кровь, я не пил ни капли. Мне не по себе, я боюсь!

— Какую еще глупость вы совершили?

— Я? Да никакой! Я невинен, как новорожденный. Хм… Вкусно пахнет!

— Я готовлю испанские артишоки с мозгами, принесу вам тарелочку.

— Вы достойнейшая из женщин, Маглон! — объявил папаша Моску и направился к своему «бивуаку», но спохватился: чтобы вернуть себе душевное равновесие, он должен был совершить один ритуал. Старик начал подниматься по растрескавшимся ступеням широкой, поросшей травой лестницы, которая когда-то вела в зал Государственного совета. Стены обгорели во время пожара 1871 года, но некоторые фрески Теодора Шассерьо частично сохранились, совсем как в домах древних Помпей. Папаша Моску прошел мимо воина, отвязывающего лошадей, трех фигур, символизирующих тишину, созерцание и обучение, и поднялся этажом выше. Его не заинтересовали ни «Закон, Сила и Порядок», ни группа кузнецов, он остался равнодушным к женщинам на жнивье, кормящим младенцев. Лишь дойдя до панно «Торговля, сближающая народы», папаша Моску застыл на месте, любуясь Океанидой в нижней части фрески.

Написанная в серых тонах полуобнаженная женщина смотрела на него загадочным, пронзительным взглядом. Старик поцеловал палец и прижал к груди нимфы на фреске.

— Привет тебе, прекрасное дитя, храни папашу Моску, оберегай его, и клянусь тебе, пока он жив, ты никогда не будешь спать под открытым небом.

Успокоенный принесенным обетом, старик спустился по лестнице и вышел в коридор, ведущий к его «бивуаку». Кто-то сорвал маскировавшую вход тряпку. Папаша Моску застыл, потрясенный. Его жилище было разгромлено. Лежавшие в ящиках сокровища — трости, шляпы, обувь — вывалили на землю, разбросали, растоптали ногами. Стулья валялись у стены, причем один был сломан. Из печурки вырвали железную трубу, а в отверстие засунули скатанный в рулон ковер. Кровать напоминала поле битвы, из вспоротых одеял вывалились клочья ваты. Но ужасней всего было то, что злоумышленник сломал три ветки на акации. Старик кинулся в конец коридора, в зал секретариата Государственного совета, чтобы проверить, на месте ли тачка, которую он оставил там накануне, прикрыв вязанкой хвороста. К счастью, тачку не тронули, но облегчение длилось недолго. Не в силах пережить катастрофу в одиночестве, папаша Моску побежал к мадам Валладье.

Увидев произошедшее, консьержка в ужасе прижала ладони к щекам и воскликнула:

— Господь милосердный! Да тут словно ураган прошел!

Потрясенный папаша Моску все повторял и повторял одну и ту же фразу:

— Черт бы тебя побрал, Груши, ты славно потрудился! Черт бы тебя…

— Умолкните, старый вы пустомеля, и помогите мне прибраться. Могу поклясться, это сотворили негодяи, которых я давеча прогнала. Не люблю полицейских, но, Бог свидетель, если это повторится, я подам жалобу в комиссариат!

Женщина нагнулась и начала собирать вату, чтобы починить одеяло.

— Не волнуйтесь, я все исправлю. Ну же, помогайте!

Побагровевший папаша Моску молча указал ей пальцем на стену, где кто-то написал странную фразу:

Где ты их спрятал?

А.Д.В.

Мадам Валладье потрогала надпись.

— Совсем свежая. Что это может значить? А.Д.В. Вы что-нибудь понимаете?

Папаша Моску громко сглотнул и нащупал на дне правого кармана под липкой от крови кроличьей головой украшения покойницы.

— Он был отцом детективного жанра. Умер в 1873-м, в тридцать восемь лет. Надеюсь, я проживу дольше и тоже стану знаменитым писателем, — заключил Жозеф, уводя Денизу с улицы Нотр-Дам-де-Лоретт, где в доме № 39 находилась последняя квартира Эмиля Габорио.

На улице было много народу, и они шли на некотором расстоянии друг от друга. Оба были смущены: Дениза робела перед образованным молодым человеком, которому ей очень хотелось понравиться, а Жозеф не знал, должен ли он предложить ей руку, и не будет ли это предательством по отношению к его дульсинее Валентине де Салиньяк.

В молчании они добрались до церкви Нотр-Дам-де-Лоретт. Дениза перекрестилась. Жозеф же даже не удостоил взглядом фасад, который считал уродливым, и увлек девушку на улицу Лафит, выходившую прямо на бульвар Итальянцев. Он раздумывал, как нарушить неловкую паузу.

— Лоретт — звучит красиво, верно? Это слово могло бы даже стать именем. Пятьдесят лет назад в этом квартале жили куртизанки, их крестили по названию церкви, и имя собственное стало нарицательным.

Девушка не ответила, смущенная разговором о женщинах легкого поведения, и Жозеф решил было продолжить свой семантический экскурс, но Дениза вдруг ухватилась за протянутую ей соломинку:

— В Бретани все наоборот, у нас фамилии возникали из обычных слов. Взять хоть мою — Ле Луарн, ведь это значит «лисица».

— Вы давно в Париже?

— Приехала три года назад, но помню все, как вчера. Когда я вышла на вокзале Монпарнас, чуть с ума не сошла, столько было людей вокруг, даже голова закружилась. Чтобы залезть в вагончик конки, только что драться не пришлось. У меня был адрес бюро по найму на улице Кокийер, за Торговой биржей, но я с трудом его нашла, а потом два часа ждала своей очереди среди перепуганных девушек. Одна из них посмеялась надо мной, сказала, что никто такую, как я, не наймет, потому что всем нужно мясо посвежее.

— Мясо?

— Так называют девушек, которые ищут место. Мне повезло. Когда подошла моя очередь, я понравилась патрону, потому что была в шляпке и чистом платье. Я работала по полдня у одной старой дамы по фамилии Кеменер, в Пенаре — это в окрестностях Кемпера, но она умерла. Ее дочь была так любезна, что дала мне хорошие рекомендации. В тот же вечер меня наняли мсье и мадам Валуа.

Время от времени Дениза прерывала свой рассказ, чтобы прочесть название бульвара или улицы. Театры, кафе и дорогие магазины приводили девушку в восхищение, заставляя грезить обо всех чудесах и сокровищах земного мира. Как же приятно чувствовать себя свободной! Дениза оживилась, ее лицо, обрамленное светлыми локонами, похорошело, серые глаза засияли. Жозеф дружески улыбнулся.

— А вы парижанин, мсье Жозеф?

Он кивнул, взял ее за руку и увлек на другую сторону улицы.

— Мы недалеко от перекрестка Экразе [7]… Скажите честно, разве не лучше жить в деревне? — спросил он, указывая на грязь под ногами и запруженную экипажами мостовую.

— Вот уж нет! Отец бил меня, когда напивался, а работа в поле — это сущая каторга. Впрочем, служить горничной у господ ненамного легче. Я вставала в семь утра и трудилась до десяти вечера: готовила еду, чистила одежду и обувь, гладила, прибирала… И минутки передохнуть не могла. При мсье де Валуа было совсем тяжко. Раз в неделю к ужину приходили гости, и я не ложилась раньше двух, а то и трех ночи. Удавалось передохнуть четверть часика, только когда ходила за покупками. Потом, когда в сентябре восемьдесят восьмого хозяин уехал в Панаму, стало полегче. Всякий раз, когда мсье Легри приходил навестить мадам, он был очень мил со мной, дарил монетку-другую, потому-то нынче я и пришла к нему.

— Вы правильно поступили. Он идеальный патрон. Мне очень повезло: я получил эту работу благодаря маме, и мне не на что жаловаться. Да и второй мой хозяин, мсье Кэндзи Мори — он приемный отец мсье Легри, — ничуть не хуже. Он большой эрудит, родился в Японии, много путешествовал на Востоке, привез оттуда кучу необычных вещиц. Ну вот, мы и пришли! Там русские горки, можем сходить как-нибудь вечером, только на пустой желудок!

Из ларьков на бульваре Капуцинок вкусно пахло анисом и жженным сахаром. Толпа медленно обтекала зазывал, обещавших зрителям феерические представления, поединки борцов и схватки хищников.

— Скажут тоже, хищники! Изъеденная молью пантера и блохастый лев. Идемте, мы найдем развлечение получше, — сказал Жозеф Денизе, восхищенно глазевшей на туалеты нарядных дам.

Шарманка заиграла веселый марш «Овернские новобранцы», и карусель с деревянными лошадками закрутилась быстрее. Молодые люди смеялись взахлеб. Потом Дениза захотела послушать духовой оркестр, но у Жозефа были иные намерения.

— Что скажете насчет визита к гадалке Топаз? — Он указал на высокую худую женщину в алом платье и тюрбане с перьями, которая зазывала прохожих в свою кибитку, обещая рассказать, что было и что будет. — Идемте!

Но Дениза наотрез отказалась.

— Но почему? Она совсем не страшная! — уговаривал юноша.

— Не знаю, рассказал ли вам мсье Легри… — тихо сказала Дениза. — Когда мы с мадам были на кладбище, она исчезла. Я убежала, потому что… мне кажется, что духи на меня сердятся. Раньше я в них не верила, но, когда вошла в склеп, ощутила чье-то присутствие. А потом все повторилось в квартире, там точно была какая-то злая сила. Во всем виновата та женщина, ясновидящая. Она нас сглазила, я уверена, — закончила девушка, уводя Жозефа от кибитки гадалки Топаз.

— Ясновидящая? Она предсказывает будущее? Дайте мне ее адрес! Хочу знать, кем стану, книготорговцем или писателем, и смогу ли обеспечить матушке безбедную старость.

— Адреса я не помню, но дом был очень красивый, рядом с панорамой, а по обе стороны от двери голые женщины… ну, статуи. Квартира на третьем этаже… Ни за что на свете туда не вернусь, это хуже, чем отправиться прямо в лапы к дьяволу! — воскликнула девушка.

— Ладно, успокойтесь. Сейчас я выиграю для вас приз. У меня зоркий глаз и верная рука.

Они отправились в тир, где за шесть попаданий подряд в центр мишени давали гипсовую фигурку или дешевое украшение. Жозефу очень хотелось покрасоваться перед Денизой, и он стрелял без промаха. Хозяин с недовольным видом протянул ему коричневого кабанчика на желтой подставке, но Жозеф отошел к прилавку, где лежали ожерелья и серьги.

— Могу я вместо игрушки взять что-нибудь отсюда? — спросил он, указывая на браслет с брелоком.

— Для этого вам нужно выбить двадцать четыре очка, — объявил тот.

— А если добавлю вот это?

Жозеф протянул балаганщику монетку в двадцать су, которую хранил в кармане брюк на случай непредвиденных расходов. Матушка вряд ли одобрит такое мотовство, но он что-нибудь придумает себе в оправдание.

Лицо Денизы просияло улыбкой, когда он надел ей на руку браслет. Девушка наклонила голову, чтобы получше рассмотреть брелок — золотистую собачку с острой мордочкой и глазками из красных камушков.

— Похожа на лисичку…

— Поэтому я ее и выбрал.

— Заходите, заходите, дамы-господа! Заходите посмотреть на реконструкцию знаменитых преступлений! Ужасное убийство на улице Монтеня, где Пранзини [8]убил Клодин-Мари Реньо, она же Регина де Монтий, ее горничную и дочь. Оставшееся нераскрытым убийство Данте Кайседони, зарезанного в номере гостиницы на бульваре Сен-Мишель, убийца все еще на свободе! Знаменитый кровавый чемодан Миллери, где было обнаружено разложившееся тело гусара Гуффе [9]! Входите без колебаний! Пять су за вход, с военных — всего два! Слабонервных просим не беспокоиться!

Жозеф остановился рядом с зазывалой в полосатом трико, который размахивал «окровавленным» ножом.

— Черт побери! — прошептал он и повернулся к Денизе. Девушка смертельно побледнела. — Вы не рассердитесь, если я зайду посмотреть? Мне нужна фактура — для романа! — важно добавил он.

— Конечно, я понимаю, — сдавленным голосом произнесла она. — Буду ждать вас у карусели.

Дениза отошла, а Жозеф вошел в шатер.

Внутри царил полумрак, горели свечи, на лавках сидели жаждущие острых ощущений зрители. Артисты миманса разыгрывали действие на расположенных полукругом подмостках, а балаганщик вел рассказ. Жозеф выбрал дело Гуффе.

— …В августе восемьдесят девятого жители Миллери, что близ Лиона, были обеспокоены зловонием, исходившим из зарослей ежевичника. Сельский полицейский обнаружил в кустах большой джутовый мешок. Покажите мешок!

Одетый в черное артист продемонстрировал публике мешок.

— Он разрезал его ножом и обнаружил полуразложившуюся голову. Покажите голову!

Тот же артист вытащил из мешка окровавленную голову, вызвав у зрителей крики ужаса.

— Врач едва успел закончить вскрытие, когда собиравший улиток на берегу Марны фермер наткнулся на чемодан. Взгляните! — Он указал на чемодан, который готовился открыть артист в черном.

Потом Жозефа заинтересовала пантомима о деле Кайседони. Перед ним сидели девушка в розовом платье и обнимавший ее за талию кудрявый мужчина.

— Мари Тюрнера было всего шестнадцать, когда она в 1878 году стала любовницей Данте Кайседони! — провозгласил ведущий и запел, аккомпанируя себе на плохонькой скрипочке:

Послушайте жалостную песню о бедной девушке, зазря обвиненной в убийстве лживого любовника, который дурачил ее без стыда, без зазрений совести. Красавчик играл на улице Рампоно воров и убийц. Он подцепил малышку-парикмахершу и пообещал сделать ее счастливой.

— А теперь припев:

Мари Тюрнера причесывала дам у цирюльника по имени Лантерик, когда фигляр-блондинчик украл ее сердечко, чтобы добраться до ее денежек.

— И второй куплет…

Жозеф не дослушал до конца балладу о горестной жизни куаферши и вышел, мурлыкая что-то себе под нос. Дениза сидела у карусели и как завороженная смотрела на саксгорниста. В качестве извинения за свое отсутствие Жозеф купил ей сладкий пирожок, и они вернулись на бульвар, который показался им почти тихим по сравнению с шумной атмосферой ярмарки.

— «Мари Тюрнера причесывала дам…» — начал напевать Жозеф и тут же замолчал, недовольно сплюнув: — Ну вот, привязался мотивчик, теперь не один месяц буду мучиться. У меня так голова устроена, я ничего не забываю, — пояснил он, постучав пальцем по лбу. — Видно, фея одарила меня хорошей памятью при рождении, это здорово помогает в магазине. А может, я унаследовал ее от отца, он был букинистом и умер от простуды, когда мне было всего три года. Я рос среди старых книг и газет.

Дениза подумала, что Жозефу повезло: ей бы очень хотелось, чтобы ее отец умер, когда она была маленькой. За этой мыслью последовала другая, и она невольно произнесла вслух:

— Я слышала, желтая лихорадка превращает человека в ходячий скелет…

— Почему вы вдруг об этом заговорили? — изумился Жозеф.

— Вспомнила о хозяине, — ответила девушка, не добавив, однако, что ей даже представить страшно, как мог бы выглядеть призрак человека, умершего от этой ужасной болезни.

— Хозяйка едва не упала в обморок, когда получила телеграмму о смерти мужа. А ведь он ее обманывал и даже мне делал авансы. И деньгами распоряжался не он, а она.

— Говорят, любовь слепа! — бросил Жозеф, которому никогда не нравилась Одетта де Валуа. — Это очень печально, но в Колумбии из-за этого канала умерли тысячи людей. По правде говоря, овчинка не стоила выделки: многие лишились всех своих денег, а ведь на свете и без того хватает бедолаг.

— Бедолаг?

— Бедняков. Моя мама раньше тоже была бедна — когда торговала жареной картошкой. Овощи-фрукты продавать выгоднее, но она ни за что на свете не вложила бы свои денежки в акции какого-то там канала или уж выбрала бы французский, например в Урке. Вы не проголодались?

Девушка кивнула.

— Тогда садимся в омнибус и едем к нам домой: мама приготовила телячьи ножки с картошкой!

…Фиакр пропустил омнибус и остановился напротив красивого дома под номером 24 по бульвару Оссман. Виктор вышел и, воспользовавшись тем, что консьерж увлеченно беседовал с белошвейкой, незаметно проскользнул в открытые ворота, поднялся на шестой этаж, позвонил, потом постучал, но никто не ответил. Он машинально повернул ручку, и дверь открылась.

— Одетта, ты дома? Это я, Виктор.

Он сделал несколько шагов по коридору. В квартире было темно и душно. Виктор отдернул шторы на окнах гостиной и увидел, что в комнате царит ужасный беспорядок. Определить, побывал ли тут кто-то недавно, представлялось сложным. Муслиновые шторы затеняли окна, и Виктор вспомнил, что Одетта часто говорила: «Яркий свет портит мне цвет лица». Огромные часы на каминной полке в окружении золоченых подсвечников, бронзовых статуэток и горшков с растениями отсчитывали минуты. На вольтеровском кресле валялись манто и шляпка с вуалью. На покрытом бархатной скатертью пианино стояли безделушки и вазы с увядшими цветами. По ковру были раскиданы ноты. Неужели Одетта, весьма посредственно игравшая на рояле, неожиданно страстно увлеклась музыкой? Виктор заметил, что кто-то переворошил подушки на двух канапе, а один из многочисленных стульев, стоявших в столовой вокруг стола в стиле Генриха II, отодвинут к стене.

Погребальный декор спальни заставил его изумленно вздернуть брови.

Кровать, на которой они не раз предавались любовным утехам, больше не напоминала цветущее поле — Одетта уподобила ее смертному одру. Виктор отодвинул шторы, и свет хлынул в комнату. Здесь все вроде бы стояло на своих местах, но Виктор заметил у ножки столика из красного дерева, заставленного подсвечниками и курильницами для ладана, фотографию в рамке. Он поднял ее: из-под разбитого стекла на него со скучающим видом смотрел Арман де Валуа во фраке и цилиндре.

Для очистки совести Виктор обошел всю квартиру. Везде царил беспорядок, свидетельствовавший о поспешном отъезде, но в этом не было ничего особенного. Он бы с радостью обыскал комнаты более тщательно, но у него не было достаточных оснований, которые могли бы оправдать подобную нескромность. В конечном итоге, Одетта вольна поступать, как ей заблагорассудится, и раз она сбежала, значит, на то были причины. Если только Дениза не выдумала всю эту дикую историю, чтобы безнаказанно обокрасть хозяйку. Впрочем, Виктор знал, где Одетта хранит ценные вещи. Так почему бы не проверить? Но маленькая бретонка не обратилась бы к нему за помощью, соверши она преступление. «И тем не менее… Предположим, что она завзятая лгунья и устроила этот спектакль нарочно… Нет, ей не хватило бы воображения… Так что же случилось? Возможно, Одетта хотела незаметно ускользнуть? Уж не ревнуешь ли ты и ее тоже?» — спросил себя Виктор.

Он уже собирался задернуть шторы, но тут солнечный луч упал на каминную доску и на ней что-то блеснуло. Это была связка ключей.

Виктор знал, что Одетта — женщина рассеянная, но не до такой же степени, чтобы уйти без ключей. Он взял связку, чтобы, уходя, запереть дверь, и решил, что отдаст ее Денизе. Его охватило странное возбуждение, подобное тому, что он испытывал прошлым летом, когда ввязался в свое первое расследование. «Умерь пыл, — приказал он себе, — на сей раз все может оказаться гораздо проще, чем на Всемирной выставке».

Он спустился вниз и постучал в дверь привратницкой.

— Иду-иду, что стряслось? А, это вы… — Консьерж наградил его не слишком любезным взглядом, видно, успел забыть о щедрых чаевых, которые давал ему Виктор, посещая дом любовницы.

— Мне нужно знать, не сообщала ли вам мадам де Валуа о своем намерении отлучиться. Мы назначили свидание на вечер пятницы, и я беспокоюсь…

— Не стоит нервничать, все женщины таковы… — снисходительно начал тот.

— Это деловая встреча, — сухо заметил Виктор.

— Могу сказать одно, мсье: позавчера она вернулась в неурочный час. Жильцы не стесняются будить нас среди ночи, а ведь заснуть потом так трудно…

— Вы уверены, что не ошиблись? — прервал его Виктор.

— Абсолютно! Она назвала себя и ко мне обратилась по имени, так что я не мог ошибиться.

— Но ее служанка утверждает, что не видела хозяйку с вечера пятницы…

— Ее служанка? Дениза? Знаю я ее, она лентяйка и плакса. Вечно жалуется, как все бретонки! Выдумывает всякий вздор, чтобы поинтересничать!

Виктор понял, что ничего путного не услышит, и ушел.

— Так-то вот, это отучит тебя совать нос в чужие дела! — проворчал папаша Ясент, провожая его насмешливым взглядом.

Виктор вышел на воздух и вздохнул с облегчением. «Кэндзи прав, когда ругает тесноту загроможденных вещами западных жилищ, — промелькнуло у него в голове. — Слишком много тряпок, безделушек, мебели — и консьержей. Но все же, к чему Одетте украшенная черным крепом пальма, зеркало под вуалью и ладан? Ее горе искренне или это всего лишь новая роль великосветской дамы в глубоком трауре? Странный каприз», — думал Виктор, покидая улицу Шоссе-д'Антен и пересекая бульвар Капуцинок, чтобы избежать ярмарочной толчеи. Он решил прогуляться, чтобы избавиться от тягостных ощущений, оставленных посещением квартиры бывшей любовницы.

— Я не знаю, не знаю, не знаю, куда я положил Жозефину! — стенал папаша Моску, отбиваясь от ветвей смоковниц и колючек жимолости.

Кошка перебежала ему дорогу. Он со всего размаха налетел на фонарный столб, основание которого заросло тянувшейся к свету зеленью, выругался и привалился к закопченной стене, дожидаясь, когда отпустит боль.

— Голова идет кругом! Кто-то разгромил мой бивуак, и это очень странно! Я уверен, что похоронил добрую женщину где-то в кустах, но точное место найти не смогу. Эта надпись на стене: «Где ты их спрятал?» Кто-то знает про драгоценности. Груши? Нужно побыстрее сбагрить их. Но сначала разберусь с котами.

Папаша Моску вернулся в свою комнату, где на кровати сидела мадам Валладье и с раздраженным видом зашивала дыры в одеяле. Не обращая на нее никакого внимания, старик кинулся к опрокинутым ящикам, достал двух дохлых вонючих котов, сунул их в мешок и вышел.

— Старый верблюд, — пробормотала консьержка, — вчера дарит цветы, а сегодня даже не прощается!

Скорняжная мастерская Жана Марселена находилась за Кармским рынком. Он чистил белую кроличью шкурку, которую собирался превратить в горностаевую муфту, когда запах тухлятины оповестил о приходе папаши Моску. Старик бросил на прилавок двух дохлых котов.

— Сними с них шкурки, да поживее, я спешу.

Скорняк с брезгливым видом потрогал пальцем одну из тушек.

— Протухли твои звери.

— Не морочь мне голову, промаринуешь шкурки в уксусе, только и всего. Сколько?

Марселей задрал острый нос: это означало, что он раздумывает.

— Восемьдесят сантимов за обоих.

— Издеваешься? Один франк — или сделки не будет.

Марселей колебался, готовый отказать, но вспомнил, что должен закончить шубку из куньего меха, а значит, черные кошачьи шкурки, если их выкрасить в коричневый цвет, могут ему пригодиться.

— Подожди, — сказал он старику, — через две минуты будет готово.

— Заодно отрежь им головы.

Марселей унес тушки и вскоре вернулся, неся сверток из газеты и монету. Папаша Моску молча забрал пакет и деньги и ушел, не попрощавшись.

Чтобы добраться до лавочки Эрнеста Кабироля, старик пересек площадь Мобер и пошел по улице Труа-Порт. Войдя, он мгновенно раскашлялся. На огромной плите стояли три котелка, от которых исходил тошнотворный запах. Маленький согбенный старичок шустро прыгал возле них, помешивая варево большой деревянной ложкой. Когда разнородные мясные остатки из всех ресторанов квартала сплавятся воедино в его адских котлах, он добавит туда соли и перца, потом измельчит и продаст по су за штуку хозяевам домашних любимцев или беднякам, у которых нет денег на свежее мясо.

— Принес тебе двух кроликов, — сообщил папаша Моску и достал пакет из мешка. — Да, чуть не забыл про головы, — добавил он, вытаскивая их из кармана. — А это что такое? — Старик уставился на свои испачканные кровью перчатки. — Можешь бросить в суп!

— Я не кладу в суп всякую дрянь! — возмутился Кабироль. — Не нужны мне твои тряпки, к тому же, на одной не хватает пальца.

Папаша Моску внимательно изучил свою находку. Большой палец левой перчатки был продырявлен на уровне первой фаланги.

— Ты прав, Эрнест, а я и не заметил. Ничего, выстираю и сделаю из них митенки.

Кабироль равнодушно покосился на освежеванных котов и вынес приговор:

— С душком. Даю два су.

— Прояви великодушие, дай три. Они улучшат вкус. Что сегодня стряпаешь?

— Говядину с капустой, телячью голову, овсянок. Завтра все это поступит в продажу у мамаши Фроман на улице Галанд. Ладно, держи три су.

Папаша Моску выхватил у приятеля деньги и, едва сдерживая тошноту, поспешил к выходу, но столкнулся нос к носу с лицеистом в форме. Юноша с любезным видом приподнял картуз, старик в ответ что-то буркнул.

По пути домой старик зашел выпить вина на улицу де ла Бушри. Расположившись там и убедившись, что за ним никто не следит, он снова открыл испачканный кровью медальон.

— Кто-то меня преследует… Это ты, А.Д.В.?

Откуда-то потянуло холодом, и старика пробрала дрожь. Он взглянул на дверь: она была приоткрыта, хотя никто не входил. Это обстоятельство напугало папашу Моску так, как будто он увидел привидение. Старик вскочил и, не допив вино, бегом кинулся к Сене.

Глава четвертая

Виктор с ворчанием перевернулся и прикрыл ухо подушкой. Ну почему этот осел Жожо всегда поет, когда открывает лавку?

Мари Тюрнера причесывала дам у цирюльника по имени Лантерик…

Жозеф засвистел — это означало, что он забыл продолжение. Тяжелые деревянные ставни со стуком упали на пол — видимо, юный приказчик не удержал их в руках. Наступила тишина. Виктор уже готов был снова погрузиться в сладкий сон, но Жозеф громким тенором затянул новый куплет:

Я родился в Куртийе, миленьком квартале. Но сбился с пути и сбежал из дома…

Виктор потерял терпение, встал с кровати, решительным шагом пересек квартиру и отвел душу, хлопнув дверью, выходящей на винтовую лестницу. Жозеф, видимо, понял, что это означает, потому что петь перестал.

Окончательно проснувшись, Виктор взглянул на Таша: девушка крепко спала, закинув одну руку за голову и свесив другую с кровати. Он устроился рядом и запустил руку под простыню. Их пальцы переплелись, Таша потянула любовника к себе и тут же оттолкнула.

— Интересно, что сказал бы твой друг мсье Мори, если б увидел нас сейчас?

— Ничего бы не сказал, потому что сейчас в Лондоне занимается тем же самым с некой Айрис.

— У нас осталось пять дней, если я все правильно подсчитала. До конца недели мне нужно вернуться в родные пенаты, так-то вот, дорогой. Так что поторопись уладить все между дамочкой в побрякушках и малышкой-горничной или найди Денизе новое место.

— Я этим обязательно займусь, только чуть позже, — пообещал Виктор и еще теснее прижался к любовнице.

Таша поцеловала его и с веселым смехом спрыгнула с кровати.

— Не позже, а сию же минуту! Мне пора к издателю, нужно показать ему иллюстрации к «Пантагрюэлю», потом я буду до восьми в «Бибулусе», зайдешь за мной? Мы где-нибудь поужинаем.

Не дожидаясь ответа, она закрылась в туалетной комнате.

Виктор оделся и зевая спустился по лестнице. На вопрос Жозефа: «Как спалось, патрон?» он ответил злобным взглядом и побрел к столу, заваленному старыми каталогами, составленными Кэндзи Мори. Виктор рассеянно перелистал их, и почему-то ему вдруг вспомнился траурный декор спальни Одетты, гулкий звон часов в пустой гостиной… Он раздраженно отодвинул каталог.

— Жозеф, мне нужно оценить одну библиотеку, это недалеко от церкви Мадлен, вернусь к обеду.

На самом деле Виктор решил расспросить Денизу о распорядке дня ее госпожи.

Семь этажей — не шутка, особенно если преодолеваешь их одним махом, и Виктор запыхался. Идя по темному коридору к мансарде Таша, он почему-то вдруг вспомнил ее бывшего соседа, сербского певца Данило Дуковича. Виктор постучал, подождал ответа. Из крана на площадке капала вода.

— Это я, Легри! — громко и отчетливо произнес он, приблизив лицо к двери.

Видимо, Денизы не было дома. Виктор достал ключи, но ни один не подошел. Он уже готов был отступиться, как вдруг понял, что перепутал и достал связку ключей от квартиры Одетты. Найдя нужный ключ, Виктор открыл дверь и обомлел. В мансарде все было перевернуто вверх дном. Рамы лежали на стульях. Матрас и подушки валялись на ковре. Простыни и одеяло висели на мольберте, прикрывая мужскую обнаженную натуру (Виктор возблагодарил Небо за то, что Таша писала портрет в три четверти, поскольку моделью был именно он!). Встроенный в стену стеллаж был пуст, книги валялись на пружинной сетке кровати — Виктор сам когда-то купил их у молодого человека, унаследовавшего библиотеку старой тетушки и жаждавшего от нее избавиться. Отодвинутый под слуховое окно стол выглядел непривычно пустым: все, что держала на нем Таша, теперь валялось на полу. Створки буфета были распахнуты, выщербленные тарелки и чашки оттуда выкинули. Ворох одежды из двух больших чемоданов лежал на белой фаянсовой печке.

Виктор перешагнул через лужу и пробрался в маленький закуток, служивший кухней и ванной. Множество горшочков, обычно стоявших на этажерке, перекочевали к трем составленным одно в другое ведрам. Ничего не было сломано или разбито, но капавшая с потолка вода залила весь пол. Виктор пришел в бешенство. Как можно быть таким доверчивым! Догадка, пришедшая ему в голову при осмотре квартиры Одетты, подтвердилась: Дениза — воровка. Он поискал глазами и не нашел ее узелка. Она действительно сбежала. Остается понять, что она украла. Какую-нибудь картину? Но холсты Таша пока не имеют коммерческого успеха, за них не дадут и пяти франков. В мансарде не было ничего ценного — ни драгоценностей, ни побрякушек. Одежда? Кружевные перчатки, которые Таша привезла из России? Возможно, маленькая бретонка ограничилась несколькими нарядами?

Виктор пребывал в растерянности, не зная, стоит ли рассказывать о случившемся Таша. Нет, только не это, она ужасно разозлится и будет во всем винить его. Он начал расставлять мебель по местам. Через полчаса, устав от непривычных хлопот, он взглянул в висевшее рядом со стеллажом мутное зеркало и не сразу узнал себя в разгоряченном мужчине с всклокоченной шевелюрой. Виктор пригладил волосы и оглядел результаты своих трудов. Кошка легко отыскала бы здесь своих котят, но вот Таша свой дом не узнает и будет в ярости. Внезапно у него возникло сомнение: Дениза упорхнула, это бесспорный факт, но комнату могли обыскать и после ее ухода.

Он спустился вниз, пересек двор и постучался в дверь привратницкой. Ему открыл мсье Ладусетт, на кудрявых седых волосах которого красовалась серая шапочка. Старик помахал мятой газетой, как будто хотел стряхнуть с нее крошки.

— Добрый вам денек, мсье Легри, уж простите мое волнение — не каждый день видишь свое имя пропечатанным в газете. Здесь написано обо мне: вчера вечером я выгуливал Шупетту на улице Мартир, и официантка из «Бульона Дюваля»…

— Я хотел бы узнать, кто поднимался к мадемуазель Херсон вчера или сегодня ут…

— Иду, иду, — раздался женский голос из глубины помещения.

А мсье Ладусетт все бубнил и бубнил, словно и не слышал возгласа жены.

— …вылила ведро жирной воды ей на лапы. Какой-то высокий бородатый тип шел нам навстречу и…

В этот момент к ним присоединилась маленькая хрупкая женщина с острым, как у ласки, личиком. Она коснулась руки мужа и кивнула Виктору:

— Проклятье! Мой ревматизм всегда разыгрывается к похолоданию. Да, кто-то приходил — вчера, в конце дня, я как раз чистила картошку. Это был телеграфист, он спросил, на каком этаже живет мадемуазель Таша, и я послала его на седьмой.

— …он поскользнулся на тротуаре и брякнулся к моим ногам. Взбесился, конечно, и кинулся на девушку с ножом. Тогда Шупетта…

— Да замолчи же, ты утомляешь мсье Легри! — крикнула жена прямо ему в ухо. — Не сердитесь, в битве при Седане рядом с ним выстрелила пушка, и он с тех пор плохо слышит. Мсье Легри спрашивает о мадемуазель Херсон! — рявкнула консьержка, обращаясь к мужу.

— Мадемуазель Беккер сказала, что мадемуазель Херсон пустила в свою комнату кузину вашего приказчика. Она надолго останется? Я должен знать — из-за почты и всего прочего.

— Не надоедай мсье Легри, Аристид. — Мадам Ладусетт посмотрела на Виктора: — Девушка ушла, ей предложили место.

— В котором часу она покинула дом? — спросил он, чувствуя, что у него начинается мигрень.

— Сегодня утром, около семи, я как раз выносила мусор. Но почему вы спрашиваете? Она ведь оставила ключ мадемуазель Таша под ковриком, так она мне сказала.

— Да-да, именно там, — поспешил подтвердить Виктор.

— Вы меня успокоили, мы ведь отвечаем за квартиры.

— Девушка сказала, куда направляется?

— Конечно. Мы немного поболтали, бедняжка выглядела потерянной, друзей у нее в Париже нет. Когда прислуживаешь другим, на себя времени не остается. Она спросила, как добраться до моста Альма, там находится бюро по найму, где ей назначили встречу. Последняя хозяйка малышки, как я поняла, была не слишком добра к ней. Я посоветовала ей сесть в омнибус — путь до моста неблизкий. «О, у меня много времени! — ответила она. — Встреча назначена на полдень. Я пройдусь пешком, посмотрю город». По-моему, ей не слишком нравилась мысль о новом месте.

Виктор собрался улизнуть, но мсье Ладусетт схватил его за рукав:

— Ну так вот, Шупетта прыгнула на него сзади и укусила, да так сильно, что он выронил нож. «Мерзкое животное!» — взвизгнул он. Я в ответ обозвал его тупым зевакой. И тут…

— Аристид, — позвала мужа мадам Ладусетт, — иди лущить горох! Не сочтите за труд, мсье Легри, найдите для меня первые четыре тома Ксавье де Монтепена [10]. Пятый том заканчивается так красиво: «Я много страдала, но Господь милостив, и сегодня я живу, как в раю!» — и я должна узнать, что случилось с разносчицей хлеба в первых четырех!

— Непременно, мадам Ладусетт. Простите, мне нужно еще раз подняться в квартиру, я кое-что там забыл.

Виктор был зол, как собачонка старика Ладусетта, и успокоился только на седьмом этаже. Он поднял половик, не обнаружил никакого ключа и перестал что бы то ни было понимать. Зачем Дениза разыграла перед ним мелодраму в лучших традициях Ксавье де Монтепена? Виктор не мог не восхищаться ловкостью, с какой маленькая служаночка усыпила его бдительность. «У нее талант, ей нужно выступать на сцене «Комеди Франсез», а не прислуживать у чужих людей! Спрашивается, как мне теперь распутать эту интригу? — спросил себя он и сам ответил: — Нужно пройти весь путь с самого начала. Отправиться на Пер-Лашез». Пройти мимо сторожей не составит труда — он поставит фотоаппарат среди могил и проведет вторую половину дня на природе — свет сейчас очень хорош, а потом вернет ключи Одетты консьержу Ясенту. Вот только придется заехать на улицу Сен-Пер за оборудованием.

Тот факт, что появилась тайна, которую предстояло разгадать, придавал Виктору сил.

В обеденный перерыв Жозеф сидел на приставной лесенке и просматривал утренние газеты, выискивая новости о происшествиях.

— Ты что-нибудь продал? — поинтересовался Виктор, вешая шляпу на бюст Мольера.

— Какой-то рантье купил Кребийона-сына с иллюстрациями Моро-младшего. Делал вид, что интересуется исключительно сафьяновым переплетом. И еще трех Золя. «Человек-зверь» пользуется успехом, — пробормотал Жозеф. — Я принял телефонный звонок для мсье Мори и взял на себя смелость ответить, что он отсутствует и что, возможно, вы сами придете взглянуть.

— Взглянуть на что?

— Наследство на авеню де Терн: Боссюэ [11]в десяти томах и неполный Сен-Симон, я на всякий случай записал адрес — он там, на столе. Ух ты, послушайте, патрон… — И Жозеф прочитал вслух, уткнувшись носом в газету:

В четверг утром в городе Сен-Назер при очень странных обстоятельствах была сделана мрачная находка. Член команды Эмабль Будье спустился в трюм грузового судна, освобожденный от мешков с зерном. Каковы же были его изумление и ужас, когда он обнаружил совершенно разложившееся тело мужчины. Лицо несчастной жертвы было неузнаваемо, но на черепе сохранились остатки волос. Комиссар порта мсье Пино немедленно предупредил шефа Сюрте, и тот немедленно выехал на место происшествия…

— У господина Горона работы прибавится, и это при том, что он никак не арестует главного подозреваемого по делу Буфе. Что скажете, патрон? — Жозеф поднял голову и обнаружил, что Виктор исчез. — Бесполезно, с некоторых пор он ничем не интересуется. Любовь! Женщины — украшение домашнего очага и неутомимые труженицы, но они отвращают мужчин от великих страстей! — И юноша поклялся себе, что никогда не бросит писать ради прекрасных глаз Валентины.

В зал вернулся Виктор с сумкой на плече.

— Я ухожу, Жозеф, оставляю вас «на хозяйстве».

— Уходите? Снова? Но куда?

— Посмотреть книги, конечно.

— Я полагал, вы не любите Боссюэ! А как же обед? Жермена снова скажет, что я о вас не забочусь. Она приготовила рубец по-каннски, его нужно только разогреть.

— Завещаю вам сие непритязательное блюдо.

Фиакр довез Виктора до площади Пиренеев, и он добрался до кладбища по улочке, тянувшейся вдоль пустыря, где тощие козы щипали чахлую траву.

Первым делом Виктор отправился к часовне, откуда хотел снять великолепную панораму Парижа. За насыпной земляной площадкой, обсаженной кипарисами, простиралась бело-серая столица. Ее башни и купола на фоне затянутого облаками неба напоминали разновеликие зубы: Пантеон, Нотр-Дам, Дом инвалидов, Эйфелева башня.

Виктор достал из сумки выдвижную треногу, привинтил к ней фотоаппарат и наклонился к видоискателю. Вокруг начали собираться любопытные, и он поспешил сложить оборудование.

В нескольких десятках метров над часовней, на участке за зеленой изгородью, смотрели в небо две трубы крематория. Само здание скрывал решетчатый забор из крашеного дерева. Виктору не слишком нравилась идея сжигать тела усопших. Он надеялся, что эта пришедшая из Англии мода не скоро укоренится во Франции. Открытый год назад Парижский крематорий был использован не больше сотни раз, спровоцировав ожесточенную полемику в католическом сообществе. Архиепископ Парижа резко критиковал кремацию. Виктора подобные споры не трогали, но он любил городские кладбища: в этих зеленых оазисах даже птицы пели. А могилы являли собой интереснейшие объекты для съемки. Взять, хотя бы, вот эту плиту с двумя переплетенными бронзовыми руками и выгравированными в центре эпитафиями:

Жена моя, я жду тебя.

5 февраля 1843

Друг мой, я здесь.

5 декабря 1877

Рвение этой супруги вызвало у Виктора улыбку, но и растрогало. По аллее медленно тянулся траурный кортеж, и он уважительно приподнял шляпу.

Спросив у сторожа дорогу к часовне Валуа и немного поплутав между могилами, он в конце концов нашел искомое захоронение, удивился, что калитка не заперта, вошел и начал читать надписи на стене. Несколькими днями раньше сюда приходила Одетта. Виктор осмотрел алтарь и пол в надежде найти хоть какой-нибудь след, но не преуспел.

Он вышел на аллею, чтобы сфотографировать часовню, наклонился к видоискателю, навел на резкость, и в объективе возникло опрокинутое изображение лица неряшливого старика с седыми волосами. Виктор выпрямился. Незнакомец не сводил с него изумленного взгляда.

— Черт меня побери, это ты! — неожиданно заорал он. — Да-да, ты сам, во плоти! Я же говорил, что узнаю тебя по снимку. Ты пришел за мной? Ничего не выйдет. Никогда! Ни за что! Никто не прижмет папашу Моску, даже Груши! К бою!

Старик повернулся и побежал прочь, размахивая руками. Виктор поспешно сложил треногу и попытался догнать странного незнакомца, но тот исчез.

Виктор шел наугад, размышляя об имени, которое выкрикивал старик. «Груши… Кого он имел в виду? Эммануэля де Груши, маркиза и маршала Франции? Но при чем тут это?» Наконец Виктор добрался до выхода на улицу дю Рено и распахнул дверь каморки сторожей. Тощий человечек с густыми усами курил трубку и раскладывал пасьянс. При виде посетителя он поспешно прикрыл карты каскеткой и попытался подняться.

— Прошу вас, сидите. Надеюсь, вы сумеете мне помочь. В пятницу вечером моя служанка вернулась домой в совершенно обезумевшем состоянии. Мы с женой были весьма озадачены, у нас даже возникли сомнения относительно ее душевного здоровья.

— В пятницу? А ваша служанка, случайно, не худенькая блондинка, совсем молоденькая?

— Жена назначила ей встречу на улице дю Рено, ждала до закрытия, а потом уехала, рассудив, что малышка сама доберется до дома. Когда Дениза — так зовут нашу прислугу — явилась, она была явно не в себе: заикалась, лепетала что-то о призраках, привидениях и всяких прочих ужасах. Я мало что понял из ее бессвязного рассказа и решил узнать, может, вы что-то слышали об этом досадном происшествии.

— Так я и думал! Мне сразу показалось, что девушка малость того, а я своему чутью доверяю. Она заявила, что ее госпожа… испарилась! Не будьте к ней слишком строги, кладбища на многих так действуют.

— А хозяйку Денизы — я имею в виду мою жену — ее вы видели?

Барнабе поскреб подбородок, с подозрением глядя на Виктора.

— Как я мог ее видеть — вы же сказали, что она топталась на улице дю Рено?

Виктор подмигнул ему:

— С женщинами никогда не знаешь, чего ждать. Не скажу, что я недоверчив от природы, но… это сильнее меня. Я было подумал, что Дениза рехнулась, но потом мне в голову пришла другая мысль: а что, если моя жена…

Барнабе мял в руках фуражку, хмуря брови. Потом до него дошло, и он хихикнул:

— А-а, понимаю… Ваша дамочка могла улизнуть на встречу с… доктором! Одно могу сказать — я ее не видел, а ваша служанка была чуть не в беспамятстве, только что не сделала мне непристойное предложение! Счастье, что девушка попала на меня. Я ее успокоил, объяснил, что женат, и отослал домой.

— Она рассказала, что ее напугал высокий старик с седыми волосами.

— Должно быть, это был папаша Моску. Он малость чокнутый, но не опасный. Славный человек, поклонник Империи, даже в подпитии никого не обидит. Он долго здесь работал, мы лет пятнадцать с ним приятельствуем. Старик ухаживает за могилами, тут подвяжет, там подправит, вот я и закрываю глаза на то, что он здесь бывает.

— Где я могу найти папашу… Как, вы сказали, его зовут?

— Моску. Его предок отступал с Наполеоном из России, отсюда и прозвище. Он ночует на набережной д'Орсэ, в развалинах Счетной палаты, что сгорела в 1871-м, но вы его вряд ли застанете, он вечно где-то шляется. Прошу вас, мсье, не жалуйтесь на него, ведь тогда и мне попадет. Я могу потерять работу, а у меня шестеро детей. Ваша служаночка напрасно на него обиделась: он, может, и сказал пару-тройку крепких словечек, но на самом деле не желал ей зла.

— Не беспокойтесь, я всего лишь хочу задать ему несколько вопросов. Вот, держите, я оставлю вам свою визитку. Если он здесь появится, передайте, чтобы пришел со мной повидаться, я сумею его отблагодарить.

В фиакре, по дороге на бульвар Оссман, Виктор чувствовал возбуждение, близкое к опьянению. Кладбище Пер-Лашез было последним местом, где, по утверждению Денизы, она видела свою хозяйку… Но можно ли доверять этой девушке после того, что он увидел в квартире Таша? Слова сторожа свидетельствовали не в пользу Денизы: взбалмошная особа делала авансы человеку, который ей в отцы годится. Консьерж Ясент утверждает, что видел, как мадам де Валуа вернулась домой в пятницу вечером. Нужно все прояснить… Что там бормотал кладбищенский старик, этот папаша Моску: «Я же говорил, что узнаю тебя по снимку!» Что за фотографию он имел в виду? А впрочем, бог с ним, со стариком, он, должно быть, просто выпил лишнего. И уж точно никак не связан с расследованием.

На въезде на улицу Гавр возникла чудовищная пробка. Виктор вышел перед магазинами «Прентан» и увидел на мостовой толпу.

— Это митинг? — поинтересовался он у кондуктора омнибуса, прохаживавшегося вдоль вагона, набитого раздраженными пассажирами.

— Во всем виноват молочник. Эти типы ездят слишком быстро, он чуть не задавил несчастного парня, кровищей все залито.

Виктор поспешил повернуть назад. Расталкивая толпу локтями, он обогнул один из множества киосков с цветами и газетами, из-за которых пешеходы на бульварах жались ближе к домам. Движение затрудняли и чистильщики обуви со своими ящиками, и устричные раковины под ногами, и выставленные далеко на тротуар железные столики и стулья. Рекламные щиты расхваливали достоинства пастилок «Жеродель» и русского грудного чая «Гомериана». Зеваки толпились вокруг них, и, огибая разносчиков, устроившихся со своим товаром на тротуаре, прохожие вынуждены были выскакивать на мостовую.

Виктор счастливо избежал всевидящего ока консьержа — тот о чем-то спорил с дворником, — вошел в подъезд дома № 24, взбежал на шестой этаж и несколько раз нажал на кнопку звонка. Не дождавшись ответа, он сунул в скважину первый попавшийся ключ, тот не подошел, Виктор попробовал второй, и дверь открылась.

Тут стояла особая тишина, которая царит в домах, где никто не живет. Виктор постоял на пороге, привыкая, к полумраку и собираясь с духом, потом положил треногу и сумку на пол, зажег керосиновую лампу и решил методично обыскать все помещения, чтобы найти хоть какой-то след.

С его последнего визита в квартире многое изменилось. На ковре в гостиной по-прежнему были рассыпаны партитуры, кабинетный рояль напоминал притаившегося в засаде зверя. Но всегда стоявшие на на нем статуэтки саксонского фарфора теперь валялись на подушках одного из канапе, а вазы с увядшими цветами были переставлены на камин. Виктор поднял лампу на уровень глаз. Бархатный полог, раньше прикрывавший рояль, лежал на полу. Ошибки быть не может: фарфор убрали, чтобы поднять крышку рояля. Кто сюда возвращался? Одетта или Дениза? Он прошел в комнату прислуги, оказавшуюся узкой, холодной клетушкой. Одетта всегда была прижимиста: экономила на отоплении, недоплачивала прислуге, и в конце концов оставила себе только одну горничную.

Как и ожидал Виктор, одежды в гардеробе не оказалось. Кровать была застелена, но наволочку с подушки сняли. Туалетный столик был придвинут к двери, а тазик и миска стояли на полу, что подтверждало рассказ Денизы. Если только она не устроила инсценировку.

Виктор вошел в кабинет Армана. Окна в нем, видимо, не открывали много недель, и воздух был такой спертый, что Виктора замутило. Он задержал дыхание. Омерзительный запах неожиданно перенес его на двадцать три года назад, в Лондон, в дом на Слоан-сквер, и перед глазами предстала сцена, которая, как он полагал, была навсегда похоронена в самом дальнем уголке памяти.

Отец грозно нависает над ним, а он, семилетний мальчик, стоит с опущенной головой, парализованный ужасом и ненавистью. За какой проступок его запирают в подвале: за невыученный урок, за невинную шалость? Погреб, темнота, одиночество. Он этого не вынесет, он просто умрет. Он с немой мольбой поднимает глаза на работавшего в книжном магазине отца Кэндзи, и тот украдкой сует ему свечу и сборник сказок. В результате Виктор так увлекся волшебной историей о китайской императрице, обернувшейся драконом, что перестал ощущать себя пленником сырого застенка. Вместе с белым драконом Фань Вей-Юнем он нырял в океан, сражался с демонами долины тигров, плыл по волнам и скакал по облакам.

Виктор услышал бой часов и приглушенный гул бульваров. Образы прошлого развеялись. Он обошел комнату: на мебели лежал толстый слой пыли, письменный стол был завален шляпными картонками — их тоже обыскивали.

На полу перед сосновым гардеробом лежали две мужские рубашки: казалось, их раскинутые рукава взывают о помощи. Виктор поставил на стол коптившую лампу, потянул на себя створки и обнаружил ворох одежды, достойный распродажи в Тампле. Выходя, он заметил на зеленовато-бронзовой обивке стен два выгоревших прямоугольника — раньше тут висели картины.

Виктор сделал глубокий вдох, чтобы преодолеть отвращение, которое внушала ему эта комната, и перебрался в туалетную — ему всегда нравилась эта чересчур нарядная, но удобная комната. Он вспомнил, сколько времени проводила здесь его любовница, сидя перед зеркалом и выискивая, не появилась ли на лице предательская морщинка, и растрогался при виде баночки с кремом «Фарнезе», купленным в «Королеве Пчел», — Одетта очень им дорожила. Виктор поборол искушение понюхать крем и обозрел расставленные на круглой мраморной столешнице рядом с умывальником румяна, помаду и флаконы с духами. Стакан с зубной щеткой, зубной порошок, разноцветные куски мыла вызвали в памяти образ кокетливой Одетты в муслине, кружевах и ленточках, оттенявших ее нежную светлую кожу. Виктор проверил шкафчик с полотенцами и банными рукавичками и обнаружил там такой же беспорядок, как и в гардеробе Армана.

Он перешел в спальню, стараясь не смотреть в сторону кровати, напоминавшей корабль с траурными парусами, плывущий в царство мертвых. В шкафу могут обнаружиться еще какие-то секреты. Он уже собирался открыть дверцы, но тут ему в голову пришла новая мысль, и он вернулся в туалетную.

Сбежавшая с любовником женщина может забыть зубной порошок, но не пудру и духи. Одетта так заботилась о своей внешности и цвете лица, что даже в ресторанчик на углу не пошла бы без макияжа. Всего этого в туалетной комнате быть не должно.

Виктор колебался, разрываясь между намерением покинуть квартиру и почти извращенным желанием продолжать поиски. Он осмотрел оттоманку, на которой Одетта по утрам просматривала газеты, пальму «в трауре», круглый столик, превращенный в алтарь памяти Армана де Валуа. У него закружилась голова, перед глазами все поплыло. Зеркальный палисандровый шкаф колыхался, как дрейфующий айсберг. Через несколько мгновений все встало на свои места, и Виктор продолжил осмотр: штанга в гардеробе прогибалась под весом траурных платьев и черных меховых накидок. Справа от гардероба стояла этажерка: книги сбросили с полок и отшвырнули к стене.

Что могло заставить Одетту так долго носить траур?! Виктор выудил из гардероба розовый муслиновый пеньюар, пахнущий гелиотропом, и вспомнил, как утомленная любовными ласками Одетта торопливо накидавала его, становясь похожа на абажур.

Виктор усмехнулся, заметив на полке череп, который глядел на него в упор пустыми глазницами. О, да тут играют «Гамлета»? Он хмыкнул, подбадривая себя, собрал с пола книги с загнутыми — о ужас! — страницами и устроился на оттоманке. Виктор читал вслух названия и складывал томики в стопку: «Книга пророчеств», «Гадания», «Законы оккультизма», «Астральное тело и астральный план», «Медиумические феномены», «Спиритическая доктрина».

— Многовато для женщины, которая не любит читать… — пробормотал он. — Так, посмотрим, что тут у нас? «Фотографии астрального тела». Забавно, стоит полюбопытствовать.

Он перелистал томик с интригующим названием «У Виктора Гюго: отчет о спиритическом сеансе в Джерси», вышедший из-под пера некоего Нумы Уиннера. Одетта наверняка не прочла ни одной строчки великого писателя, но, судя по карандашным пометкам на полях, ее очень заинтересовали диалоги, в которые он якобы вступал со «стучащими духами», когда жил в изгнании в Марин-Террас.

Виктор отложил книгу и открыл папку под названием «Сатанизм в эпоху инквизиции». Гравюры с изображением пыток, уготованных еретикам Святым Престолом, окончательно убедили его в безумии Одетты. Виктора передернуло от отвращения, и он решил вернуть книги и папку в шкаф, но не смог этого сделать: на полке что-то лежало. Виктор принес из гостиной стул, залез на него, пошарил рукой в глубине и достал толстый конверт с надписью «Личное». Сердцебиение, приступ паники и дурнота заставили его покинуть квартиру. «Теперь я понимаю, что ощущают женщины. Как сказал бы Кэндзи, “плоть страдает от потрясений рассудка, как земля от последствий тайфунов”. Только бы не заболеть инфлюэнцей».

Виктор спрятал конверт под куртку и, повесив сумку и треногу на плечо, вышел.

Он сидел в прокуренном зале «Бибулуса», на столике-бочонке перед ним стояла кружка пива, рядом лежал взятый из квартиры Одетты конверт. Виктор сделал несколько глотков, собираясь с духом, и вынул из конверта с десяток перевязанных шелковой ленточкой писем — все они пришли из Колумбии и были адресованы мадам де Валуа, а еще блокнот с записями о назначенных встречах и пачку отдельных листков. В глубине коридора, ведущего из мастерской, появились Морис Ломье и четверо его учеников. Виктор поспешил убрать бумаги в конверт и отвернулся от стойки. Он надеялся, что Морис Ломье его не заметил, но не тут-то было…

— Холм обуржуазивается! — громко провозгласил тот. — Похоже, нам скоро придется сменить местожительство. Если, конечно, мы не решимся показать, кто тут хозяин!

Его слова были встречены раскатами одобрительного хохота, художники бросали на Виктора насмешливые взгляды, а он притворялся невозмутимым. У него были заботы поважнее. Как сообщить Таша об исчезновении Денизы? И тут увидел свою подругу: девушка направлялась к нему, не обращая внимания на призывы Мориса Ломье. Одетая в вышитую блузку и серую юбку, с волосами, сколотыми двумя позолоченными гребнями, она была чудо как хороша. «Позже», — решил Виктор, поднялся из-за стола и протянул руку Таша.

— До завтра, детка, выспись хорошенько! — крикнул им вслед Морис Ломье.

Таша быстро уснула, а Виктор все ворочался, безуспешно пытаясь последовать ее примеру. Когда жестокая судорога свела икроножную мышцу, он не выдержал, встал, стараясь не шуметь, и отправился в комнату, служившую ему гостиной и кабинетом. Подсев к бюро, он зажег лампу и обвел усталым взглядом унаследованные от дяди Эмиля гравюры с изображением фаланстера Шарля Фурье. Всеобщая гармония, которую проповедовал великий утопист, так и не наступила, и неизвестно, хорошо это или плохо. Виктор вытряхнул на столешницу содержимое унесенного из квартиры Одетты конверта. Весь этот вечер, начавшийся в ресторане гостиницы «Континенталь» и закончившийся в спальне, он не переставал думать о Денизе, о том, как рассердится Таша, узнав о случившемся, и о странном исчезновении Одетты. Виктор очень старался, чтобы его спутница ничего не заметила, и ему это удалось.

Хотя притворство подпортило ему настроение, азарт и желание продолжить расследование заглушили угрызения совести. Читать письма Армана к жене было неловко, и Виктор отложил их в сторону, решив заняться блокнотом в черной кожаной обложке, украшенной конным портретом генерала Буланже. Начиная с 1 октября 1889 года Одетта делала записи на каждой странице. Ничего серьезного, банальные дамские дела. « Понедельник, 6 октября: парикмахер… Среда: чай у А.Д.Б…»А.Д.Б.? Видимо, это Адальберта де Бри. « Суббота: зайти к Герлену… Понедельник, 13 октября: Нума, с А.Д.Б. Пятница, 24 октября: примерка у Мод… Понедельник, 27 октября: получила пакет от Армана, повесила Даму в его комнате… Вторник, 28 октября: отправила каблограмму Арману…»Виктор заставил себя внимательно прочесть «дамские пустячки» о посещениях куафера и модистки. После 20 декабря они сменились записями, связанными с гибелью Армана: заказ мраморной плиты с гравировкой, встречи с новыми людьми. «20 декабря: у мадам Арно… 22 декабря: Тюрнер… встреча с Зенобией в 15:30, кондитерская Глоппа, Елисейские поля… 28 декабря: Пер-Лашез… 3 января 90-го: у А.Д.Б… 7 января: Зенобия. 10 января: Церковь Мадлен, поминальная служба по Арману…»Дальше, вплоть до марта, по понедельникам и четвергам после полудня повторялось одно и то же имя: Зенобия.

«Зенобия? Кто бы это мог быть? Родственница Армана?» — спросил себя Виктор, захлопывая блокнот.

Он просмотрел бумаги: завещание, составленное мадам Арно, свидетельствовало, что единственной наследницей Армана была Одетта. Официальное письмо из французского консульства в Колумбии:

Тумако, 22 ноября 1889

Многоуважаемая госпожа!

С прискорбием сообщаем о смерти Вашего супруга Армана де Валуа, геолога Компании по прокладке трансокеанского канала, скончавшегося от желтой лихорадки 13 ноября 1889 года в деревне Лас-Хунтас. Он был похоронен с соблюдением всех надлежащих формальностей. Мы отправили Вам бумаги и личные вещи Вашего супруга.

Примите наши соболезнования и уверения в совершенном почтении.

А вот письмо Армана де Валуа, датированное концом октября. Некоторые строчки подчеркнуты:

Кали, 8 октября 1889

Моя дорогая жена!

Посылаю тебе изображение Дамы, которое мы видели в Лурде в 1886-м. Я очень им дорожу, и ты береги его. Повесь в моей комнатенад бюро, рядом со святым архангелом Михаилом. Как только получишь это письмо, телеграфируй ответ, дабы я был уверен, что все дошло до тебя в целости и сохранности. Мои дела в порядке. Я возвращаюсь в Панаму и в конце ноября отплыву во Францию. Буду в Париже к Рождеству. Целую тебя, в ожидании встречи.

Арман

«Какой холодный тон!.. Не знал, что “дорогой Арман” был таким ханжой», — подумал Виктор.

Он быстро пробежал глазами третье письмо — от Одетты к мужу.

Мой дорогой Арман!

Как ты поживаешь, мой утеночек?

«Смотри-ка, его она тоже звала этим смешным прозвищем», — с некоторой досадой констатировал Виктор.

…я вернулась в Париж только вчера. Мы чудесно провели время в Ульгате… познакомились с очаровательными людьми, среди которых был и знаменитый спирит Нума Уиннер…

«Нума Уиннер… Автор опуса о вертящихся столах в Джерси?»

…Он заверил, что скоро всем твоим неприятностям придет конец… Не помню, писала ли я тебе, что мсье Легри, твой знакомый, книготорговец с улицы Сен-Пер… какие-то отношения с русской эмигранткой, распутницей, которая позирует обнаженной. Я нисколько не удивилась — этот человек никогда не надевает цилиндра и держит слугу-китайца.

— Ба! Восхитительно, — пробормотал Виктор. — Что ж, я ее бросил, и она мне отомстила.

Виктор вдруг подумал, что Одетта, возможно, переживала из-за их разрыва, но прогнал эту мысль и сложил бумаги в конверт, поскольку в них не оказалось ничего интересного. Он зевнул. Не стоит выдумывать лишнее, основываясь на том факте, что женщина оставила в туалетной комнате свои кремы, пудру и румяна. Одетта просто где-то уединилась с любовником, а ее горничная воспользовалась случаем и украла кое-что по мелочи. Все просто, как апельсин.

Виктор решил вернуться в постель, откинул одеяло и понял, что сделать это будет не так-то просто: Таша лежала по диагонали. Он пощекотал ее, но она даже не шевельнулась, и он примостился на краешке, в который уже раз удивляясь тому обстоятельству, что столь независимые по натуре люди, как он и Кэндзи, попали женщинам под каблучок. «Ладно я, но он — такой сильный, такой равнодушный к женским прелестям…» Виктор попытался прогнать из головы все мысли, но воображение рисовало ему картины любовных игр компаньона с некоей Айрис. Устыдившись, он прижался к Таша и забылся тревожным сном.

Глава пятая

В глубине зала два эрудита в черных сюртуках листали труды по генеалогии, вполголоса обмениваясь комментариями. Виктор беседовал с длинноволосым человеком лет шестидесяти, которого интересовали документы о маршальше Лефевр. Закончив разговор, он проводил посетителя до двери и отвесил ему почтительный поклон.

— Жозеф, потрудитесь аккуратно упаковать этот пакет и немедленно доставьте его мсье Викторьену Сарду. Черт! Опять эта бабища явилась, — проворчал он, возвращаясь за стол.

К его превеликому удивлению, Жожо приветливо улыбался графине де Салиньяк и ее племяннице Валентине.

— Вы наконец получили «Каменную душу», молодой человек? — поинтересовалась графиня.

Жозеф не ответил — все его внимание было поглощено девушкой, — и она холодно поинтересовалась у Виктора:

— Неужели для того, чтобы застать вас в магазине, мсье Легри, нужно записываться в лист ожидания?

— В последнее время у меня было очень много работы, мадам. — Он собирался продолжить, но тут в магазин ворвалась новая посетительница — пухленькая жизнерадостная дама лет сорока в клетчатом плаще с мальтийской болонкой подмышкой. Это была Рафаэль де Гувелин.

— Я знала, что найду вас здесь, Олимп! — бросилась она к графине и вскричала, потрясая газетой: — Вы читали «Л'Эклер»?! — Не дожидаясь ответа, она прочла:

Два доктора медицины исследовали проблему жизни и смерти на примере казненных на гильотине. Один из ученых пришел к выводу, что смерть кладет конец всему, другой утверждает, что сердце бьется еще несколько мгновений, а в отсеченной голове работает мозг…

— Что скажете? Увлекательно, не так ли? Напоминает опыты нашей подруги Адальберты.

— Это просто смешно! — презрительно фыркнула графиня де Салиньяк.

— Мадам де Бри посещает казни? — удивился Виктор.

В глазах Жозефа загорелось любопытство, и он переместился поближе к Рафаэль де Гувелин, надеясь, что она забудет газету и он сможет вырезать статью.

— После смерти сына она страшно увлеклась спиритизмом. Кстати, Одетта, потеряв мужа, пошла по ее стопам. Когда скончался мой супруг, мне такое и в голову прийти не могло! Так что же, мсье Легри, я жду! — бросила графиня.

— Бедняжка Одетта! — воскликнула Рафаэль де Гувелин. — Нельзя обвинять женщину в том, что она горюет по мужу! Но я с вами согласна, Олимп, глубокий траур, длящийся больше трех месяцев, — это уже слишком. Мы должны были увидеться в субботу у Адальберты — она, кстати, не слишком хорошо себя чувствует, сердце пошаливает, — поговорить о дорогих усопших, поддержать друг друга, но Одетта нас подвела, очевидно, решила в последнюю минуту посоветоваться со своим ясновидящим шарлатаном, этим… никак не могу запомнить его имя! В конце недели я собираюсь заехать на бульвар Оссман, хотите что-нибудь передать Одетте, мсье Легри? Она теперь очень одинока… — И она бросила многозначительный взгляд на Виктора.

На его лице не дрогнул ни один мускул.

— Лучше перенесите визит, сейчас Средопостье, в центре будут массовые гуляния… — Графиня де Салиньяк замолчала, уставившись в какую-то точку за плечом Виктора.

— Мсье Легри, там какая-то молодая особа, — перехватив ее взгляд, слащавым тоном произнесла Рафаэль де Гувелин.

Виктор обернулся: на верхней ступеньке винтовой лестницы стояла Таша с распущенными волосами. Она кивнула собравшимся и вернулась в комнаты. Виктор последовал за ней.

— Это и есть та самая русская распутница? — спросила графиня у Рафаэль де Гувелин.

— Тяга мужчин к подобным созданиям загадочна и непонятна. Животные, моя дорогая, они просто животные!

Жозеф воспользовался тем, что дамы увлеклись разговором, и незаметно отвел Валентину в сторонку.

— Вы так любите вашу тетушку? Никогда с ней расстаетесь, — шепнул он.

— Она не отпускает меня ни на шаг, — краснея, ответила девушка. — Но завтра я собираюсь взглянуть на весенние новинки в галерее Лувра. Одна… — уточнила она.

Жозеф понял намек, но знал, что ему будет трудно улизнуть, поскольку один его патрон отправился в путешествие, а другой забыл обо всем, кроме любви.

В зал вернулся Виктор и учтиво преподнес каждой посетительнице экземпляр «Каменной души» на японской бумаге.

Рафаэль де Гувелин направила лорнет на книгу, склонилась к Виктору и шепнула:

— Между нами говоря, друг мой, Жоржу Оне я предпочитаю Ги де Мопассана, его романы куда гривуазней. Что скажете?

— Совершенно с вами согласен. Если увидите мадам де Валуа, передайте ей мои наилучшие пожелания.

— Непременно, дорогой друг, непременно передам. Вы идете, Олимп?

Графиня сухим тоном подозвала племянницу, и Валентина неохотно рассталась с Жозефом. Дамы вышли, за ними последовали оба эрудита.

Во время обеденного перерыва Жожо вскарабкался на приставную лесенку, достал очередное яблоко и газету, по-детски радуясь, что присвоил «Л'Эклер» Рафаэль де Гувелин. Виктор машинально листал журнал заказов, занятый мыслями о случившихся накануне событиях.

— Послушайте-ка это, патрон! — неожиданно воскликнул Жозеф.

ТРУП ИЗ СЕН-НАЗЕРА

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Причина смерти неизвестного с грузового судна «Гоэланд» наконец определена. По мнению делавшего вскрытие патологоанатома, речь идет об убийстве. Рост мужчины метр семьдесят пять, возраст — между тридцатью пятью и сорока пятью. Волосы и борода темно-каштановые, правая нога чуть короче левой, что при жизни приводило к легкой хромоте. Проломленный в двух местах затылок указывает на то, что жертве нанесли несколько жестоких ударов по голове и смерть была практически мгновенной. Тело могли столкнуть в трюм несколько недель, а то и месяцев назад. Господа Лекашер и Горон всю вторую половину дня проверяли журналы входа и выхода судов из порта Сен-На…

— Довольно! — раздраженно воскликнул Виктор. — Я позволил вам выставить в витрине детективные романы, что вряд ли привлечет серьезных библиофилов, но умоляю, избавьте меня от ваших мрачных происшествий!

Жозеф от возмущения столь злонамеренным искажением истины даже выронил газеты.

— Это… это несправедливо, мсье Легри! — заикаясь произнес он. — Вы сами приохотили меня к этому литературному жанру, и насчет витрины я вам ни словечка не говорил, вы сами предложили сделать это перед Рождеством! Раз вы так, я уберу книги — все до единой, — и немедленно!

Виктор не смог удержаться от смеха.

— Простите, Жозеф, не сердитесь, просто у меня сейчас кое-какие проблемы. Беру свои слова обратно.

— Легко сказать — не сердитесь, — пробурчал Жозеф, подбирая рассыпавшиеся листы газеты.

Его взгляд упал на крупный заголовок, и он медленно, как завороженный, поднес страницу к глазам. Виктор удивленно следил за действиями своего приказчика.

— Что еще стряслось? — поинтересовался он.

— Вверху, справа, — дрожащим голосом ответил Жозеф. — «Утопленница…»

Виктор выхватил у него газету.

Вчера, в начале вечера, моряк Жан Берешар, ждавший окончания работ на Крымском мосту, выловил из воды бездыханное тело молодой женщины. Судя по всему, несчастная свела счеты с жизнью. Тело перевезено в морг для опознания. Утопленница, стройная блондинка лет двадцати, была просто одета, на правой руке у нее имелся дешевый браслет с брелоком в виде собачки.

— Это Дениза, — пролепетал Жозеф.

Виктор и сам был очень взволнован, но попытался успокоить его:

— Почему вы так решили? С чего бы Денизе…

— Говорю вам, это она! Позавчера, в воскресенье, мы ходили на ярмарку, и я выиграл для нее этот браслет в тире.

— Сотни девушек носят подобные безделушки.

— В газете написано, что она блондинка.

— Перестаньте, Жозеф, в Париже тысячи блондинок… — Виктор не добавил, что только одной молоденькой белокурой девушке назначили встречу на Крымском мосту.

— Мсье Легри, я сейчас же отправляюсь в морг.

— Хорошо, мы закроем магазин, и я поеду с вами. Только предупрежу Таша…

В магазине было очень тепло, но Жозефу показалось, что у него кровь стынет в жилах.

По пути в морг они не разговаривали. Жозеф вспоминал, как заливисто смеялась Дениза, сидя на карусельной лошадке, как она порозовела от удовольствия, когда он надел ей на руку браслет, а потом с аппетитом поедала угощение Эфросиньи Пиньо. Она слишком любила жизнь, чтобы броситься в воду, мсье Легри прав, это не она, пусть это будет не она… А Виктор смотрел в окошко фиакра, пытаясь понять отчаянный поступок девушки, и находил одно-единственное объяснение: на такой шаг ее толкнуло чувство вины. Но разве человек сводит счеты с жизнью из-за банальной кражи? Или была другая причина? Он начинал всерьез беспокоиться об Одетте.

Городской морг, по виду напоминавший греческую гробницу, находился за абсидой собора Нотр-Дам. Виктор часто ходил по мосту Архиепископства, не обращая внимания на это нависавшее над Сеной здание. Он и представить не мог, что ему когда-нибудь придется зайти внутрь. В голову пришла услышанная недавно фраза: «Люди ходят поглазеть на утопленников, как на показы мод», так что толпа зевак перед дверью его не удивила, а вот Жозеф не ожидал увидеть в столь зловещем месте множество женщин — молодых и старых, продавщиц из магазина, возвращающихся на работу мидинеток, матерей семейства с отпрысками на руках. Были здесь и отлучившиеся со стройки рабочие, и прогуливающие школу дети, и всякие подозрительные типы.

— Хорошенькое развлечение, — буркнул Жозеф.

— Запах крови привлекает акул, как мед — мух, — процитировал одну из поговорок Кэндзи Виктор.

В зале морга царила мрачная атмосфера, сильно пахло хлоркой. Сквозь маленькие сводчатые окна на столпившихся перед трупами посетителей струился свет тусклого дня. Сначала Виктор и Жозеф ничего не могли разглядеть из-за чужих спин и довольствовались репликами зевак, без которых с радостью обошлись бы.

— …Суют их в ячейки и держат на холоде, говорят, при минус пятнадцати. Здесь-то, в зале, температура нулевая — рай для покойничков!

— …Не только утопленники, но и удавленники, и те, кто под колесами погиб, убитых они не выставляют, а жаль.

— …Почти семьсот в прошлом году, многие захотели посетить Выставку, вот трупов и прибавилось.

— Два часа ночи. Пьяница стучится в дверь морга. «Что вам нужно? — кричит сторож. — Я с позавчера в загуле, домой не возвращался и забеспокоился: вдруг, думаю, сюда попал?»

Все расхохотались над анекдотом, который рассказал здоровяк в кепке. В то же мгновение толпа колыхнулась и вытолкнула Легри и Жозефа в первый ряд любопытных зрителей.

На оцинкованных столах, за стеклом, в ожидании опознания лежали тела, по большей части обнаженные, не тронутые разложением благодаря заморозке. У изголовья каждого были сложены их нехитрые пожитки.

Стоявшая рядом с Жозефом женщина рыдала, указывая пальцем на тело мужчины:

— Это Даниель, боже мой, Даниель, он искал работу, но его никуда не брали, я бы никогда не подумала, что… — Она замолчала, не в силах продолжать, и ее молодая спутница выкрикнула в отчаянии:

— Расступитесь, да расступитесь же наконец, вы, мерзкие стервятники! Как не совестно устраивать такие ужасные выставки!

— Успокойтесь, дамочка, — отвечал один из санитаров, — мы привлекаем публику в надежде, что кто-нибудь опознает тех, кого нашли без документов.

Жозефа словно подталкивала в спину какая-то враждебная сила. Вдруг он остановился, не в силах отвести взгляд от тела хрупкой девушки со спутанными белокурыми волосами, рядом с которым лежала одежда — черное платье, жакет, измятый чепец. На столе были разложены остальные вещи — лиловая шаль, распятие и зеркало.

— Дениза… — Жозеф отшатнулся, боясь, что его стошнит.

— Вы знаете эту молодую женщину? — вскинулся санитар.

Виктор сильно сжал плечо юноши, приказывая ему молчать.

— Нет, — ответил он за Жозефа.

— Но я слышал, как этот мсье произнес имя — Дениза.

— Ему показалось, что эта наша кузина Дениза Эльзевир, она сбежала из дома, — сообщил санитару Виктор. — К счастью, он ошибся. Волнение, сами понимаете…

Бедный как смерть Жозеф стоял, уставившись в пол.

— Люди часто ошибаются, — понимающе кивнул служащий.

— Бедная девочка, такая молодая… — пробормотал Виктор.

— О, мы тут всяких видали — и детей, и стариков… Нищета толкает людей на безумные поступки. Но насчет этой мы не уверены, что она покончила с собой, — у нее здоровенная рана на затылке. Судебный медик сделает вскрытие и определит, умерла она до или после утопления. Потому-то мы и хотим, чтобы родственники объявились как можно скорее.

— Где ее нашли?

— У Крымского моста. Больше всего покойников поставляет нам Сена. Топятся в основном мужчины. За последнюю неделю выловили семерых.

Не в силах слушать дальше, Жозеф начал пробираться к выходу, расталкивая зевак. Вслед ему неслись брань и оскорбления.

Виктор нашел его в сквере у подножия Нотр-Дам. Юноша сидел на скамье, устремив невидящий взгляд на расхаживающих по песку голубей.

— Еще вчера мы с ней гуляли, гуляли и смеялись, я рассказывал ей о канале Урк… Что мы теперь будем делать, мсье?

— Вернемся обратно.

Разъяренная Таша влетела в магазин и набросилась на Виктора, наливавшего Жозефу рюмку коньяка:

— Ты должен был мне рассказать!

— О чем?

— Что мою комнату залило! Дениза — просто образцовая служанка! Ничего себе, навела порядок в мансарде! В результате два холста погибли. А ведь я предупреждала, чтобы она не трогала ведра! — Девушка раскрыла ладонь. — Будь любезен, верни мне ключ, который я дала твоей протеже.

— У меня его нет.

— Как это нет?! Лжец! Я только что видела мадам Ладусетт. Вчера ты сказал ей, что Дениза оставила мой ключ под ковриком.

— Таша, я должен тебе кое-что объяснить…

— Нечего объяснять! Ты боялся, что я уйду до конца недели. Ты снова показал, что не доверяешь мне! Что это, скажи на милость?

Девушка помахала перед носом Виктора голубым листочком.

— Я подобрала его с коврика у кровати. Хорошо, что у консьержки есть второй ключ, иначе я бы так и стояла под дверью собственной квартиры!

Виктор забрал у Таша пневматическое письмо и пробежал его глазами.

Воскресенье, вечер.

Мадам де Валуа отрекомендовала Вас как честную и усердную девушку. Я нашел Вам место через бюро по найму «Хорошая прислуга». Встречаемся в понедельник, в полдень, у ворот церкви Сен-Жак-Сен-Кристоф, что рядом с Крымским мостом, уладим формальности, и я провожу Вас к новым нанимателям. Возьмите вещи с собой, оставьте ключ мадемуазель Таша под ковриком.

В. Л.

Виктор ошеломленно смотрел на свои инициалы.

— Я этого не посылал…

— Ну конечно! — воскликнула Таша. — В. Л. — это не Виктор Легри, да?

— Ничего не понимаю, клянусь, я тут ни при чем!

— Но ты обещал дать Денизе рекомендацию, я сама слышала. Жозеф, вы ведь присутствовали при том разговоре…

Таша обернулась и увидела, что Жожо стоит у прилавка, закрыв лицо руками.

— Что случилось? Вам нехорошо?

— Дениза… она… — бесцветным голосом произнес юноша, распрямляясь. — Патрон, вы уверены насчет этого письма?

— Я пока что не потерял память, — сухо ответил Виктор. — Кто-то выдал себя за меня.

— Раз это не вы… значит, ее туда заманили… Кто? Думаете, она… Я опасаюсь худшего!

— Да о чем вы говорите, в конце концов? Что случилось с Денизой? — воскликнула Таша.

— Она умерла, — после небольшой паузы сказал Виктор.

— Как это — умерла? Что с ней случилось?

— Она утонула. Нам остается одно, Жозеф, нужно сходить в бюро по найму.

— Ты шутишь! — вмешалась Таша. — Взгляни на мальчика — он бледен как полотно и едва стоит на ногах…

— Со мной все в порядке, мадемуазель Таша. Мсье Виктор прав, мы должны проверить, ведь если Дениза туда ходила, это многое объясняет.

— Бедняжка утонула, и вы ничего не можете изменить. Будь то самоубийство или несчастный случай, разбираться должна полиция.

Таша с тревогой взглянула на Виктора, но тот, не слушая, торопливо одевался. Жозеф допивал коньяк.

— Ты не побудешь здесь до нашего возвращения? Конечно, если у тебя не назначена встреча, — шепнул Виктор, целуя девушку в шею.

— Конечно, дорогой. Хочу дать тебе совет…

Дверь захлопнулась, прежде чем Таша успела договорить. Она задумчиво накрутила локон на палец.

Фиакр ехал по набережной Луары, в конце которой находилась внутренняя гавань Ла-Вилетт. С барж выгружали песок, гравий, уголь, гипс, зерно, муку, лес и множество других материалов, необходимых окрестным заводам. Экипаж переехал канал Урк по разводному мосту. Жозеф и Виктор успели рассмотреть установленные по обеим сторонам стальные колонны с огромными шкивами на цепях. Этот механизм поднимал мост, когда под ним надо было пройти судну с высокой мачтой. Они невольно представили себе тело Денизы, уходящее под воду.

Фиакр обогнул церковь Сен-Жак-Сен-Кристоф и поехал по Крымской улице. Бюро по найму «Хорошая прислуга» располагалось на втором этаже кирпичного дома в тупике Эмели рядом с кварталом Гослен. На эмалированной табличке была изображена рука с вытянутым указательным пальцем, ниже было написано:

Агентство располагается

на третьем этаже

На узкой темной лестнице им встретилась девушка с листком бумаги в руке. Сердце у Жозефа сжалось: он вспомнил рассказ Денизы о том, как она приехала в Париж.

Виктор открыл захватанную множеством пальцев дверь, и шум разговоров стих. С деревянной скамьи у побеленной известкой стены на них с любопытством смотрели несколько девушек. Каждая из них принарядилась, надев свое лучшее ситцевое платье в цветочек или полоску, и только наметанный глаз разглядел бы в полумраке заплаты и потертости на этих туалетах. Они шептались, делились страхами и надеждами, пугливо поглядывая в глубину комнаты, где за столом сидел человек, от которого зависела их участь. Чиновник подзывал их одну за другой и заносил личные данные в формуляры, заверенные полицией. «Мясо», — подумал Жозеф, вспомнив словечко, которым Дениза называла таких девушек.

— Попробую что-нибудь разузнать, — сказал Виктор, направляясь к кабинету патрона, и Жозеф остался один на один с хихикающими девушками. Упитанная брюнетка знаком пригласила его сесть между ней и блондинкой с усталым лицом.

— Хотите встать на учет? — поинтересовалась она с сочным акцентом уроженки юга.

— О… нет, пришел кое о чем справиться.

— Это второе агентство, куда я прихожу за сегодняшнее утро. В первом мне предложили место буфетчицы в приюте для глухонемых за двадцать сантимов в час, по десять часов в день. Килограмм хлеба стоит сорок су, вот я и отказалась, а мне заявили: «Нам такие привереды не нужны!» Я, конечно, завелась и все им высказала. Я ведь не кухарка, а горничная! Мерзкие тупицы!

— Так оно и есть, — согласилась блондинка, — а ведь если бы мы не стояли в очереди к их окошкам, они бы не сидели по другую сторону!

— Откуда вы? — спросила ее брюнетка, вытягивая шею.

— С севера. Я работала по ночам на разгрузке сахарной свеклы. Они нанимают женщин, потому что те более умелые и ловкие, чем мужчины, их не пугают ни дождь, ни грязь, а платить им можно вдвое меньше! Я совсем не видела своих детей, падала с ног от усталости и почти ничего не зарабатывала.

Она вытянула перед собой растрескавшиеся пальцы, но тут же спрятала руки: в бюро появилась нарядная пара, им требовалась служанка. Женщина высокомерно оглядела девушек из-под широких полей модного капора и сделала брезгливую гримаску. Дверь кабинета открылась, и появился Виктор. Жозеф поднялся, поднес руку к шляпе.

— Мадам… Желаю вам удачи, — шепнул он и последовал за своим патроном.

Когда они вышли на площадку, Виктор покачал головой.

— Он утверждает, что не записывал никого под именем Дениза Ле Луарн.

Они вернулись к каналу и остановились на середине моста. Виктор делал вид, что разглядывает окрестности. Справа, в меркнущем свете дня, высились массивные здания. Слева на воде раскачивались баржи и шаланды, на набережных краснели крыши складских помещений, таяли в тумане металлические конструкции мостов.

— Хочу раздавить негодяя, который ее убил, — сквозь зубы проворчал Жозеф.

— У нас нет формальных доказательств, что это убийство.

— Но мы оба в этом не сомневаемся, не так ли?

Виктор не стал отвечать и направился по Крымской улице к Бют-Шомон. Увидев кабачок, они вошли и заказали выпивку.

Жозеф залпом выпил стакан «Вина Мариани» [12]и начал чертить на засаленном столе кабалистические знаки.

— Зачем было вызывать Денизу в бюро по найму, где никто о ней не слышал? Подумайте, патрон, она получает голубой листочек, подписанный вашими инициалами, доверчиво отправляется на встречу, а потом ее находят в Сене с проломленным черепом. Автор письма все о ней знал, перечитайте текст.

Виктор вытащил из кармана помятый листок.

— Вы правы, — согласился он, — отправителю известно имя Таша, он знал, что Дениза ищет новое место, и утверждал, что мадам де Валуа передала ему рекомендации. Так кто же он? Друг дома?

— Или… сама мадам де Валуа! Как утверждает мсье Лекок [13], не следует принимать во внимание видимость правдоподобия.

— Перестаньте, Жозеф, я готов согласиться с Эмилем Габорио, утверждающим, что дерзость и оригинальность мышления оправдывают себя в умозрительных заключениях, но не в этом случае… нет, и еще раз нет. Я начинаю опасаться, что Одетте де Валуа угрожает опасность.

— Она вернулась домой?

— Откуда вы знаете, что она отлучалась?

— Дениза рассказала мне, что хозяйка исчезла, когда они были на кладбище. Девушка ужасно перепугалась.

Виктор сделал глоток вермута.

— Мадам де Валуа все еще отсутствует. Вчера в конце дня я пошел к ней и обнаружил, что квартиру обыскивали. Мансарду Таша тоже перевернули вверх дном. Должен признаться, я считал, что Дениза обманула нас, желая скрыть какой-то проступок. Но теперь… Только ничего не говорите Таша — я навел у нее порядок.

— А что, если внезапное исчезновение мадам де Валуа как-то связано со смертью Денизы?

— О чем вы?

— Вспомните, в морге мы видели все вещи Денизы, но кое-чего не хватало: картины с изображением Пречистой Девы, а ведь Дениза очень ею дорожила. В субботу, во второй половине дня, когда мы шли на улицу Нотр-Дам-де-Лоретт, она показала мне олеографию, расплакалась и сказала, что хозяйка будет в ярости, ведь она хотела отнести в часовню именно ее. «Это не кража, — уверяла Дениза, — я взяла ее на время, а мадам отдала святого архангела Михаила». В тот момент я ничего не понял, но теперь…

— Мне она тоже об этом говорила, но я не придал ее словам значения.

Какое-то смутное воспоминание мучило Виктора. Он нахмурился, задумчиво постукивая пальцами по стакану. И вдруг перед его глазами возникли два светлых прямоугольника на темной стене.

— Вот оно что! — воскликнул он. — Они висели в комнате Армана.

— Что вы сказали, патрон?

— Ничего, не обращай внимания. — Виктор решил не посвящать Жозефа во все детали дела и стал пересчитывая вслух сдачу. Но не тут-то было!

— Я вспомнил, патрон, она называла эту картину «Дамой в голубом». Что, если квартиру мадам де Валуа и комнату мадемуазель Таша обыскивали, чтобы найти эту самую «Даму»? Может, она очень ценная? Как вы полагаете?

«Дама»… Виктор где-то недавно натыкался на это слово… Кабинет! Он сидит в своем кабинете, за столом, и пытается разобраться в ворохе бумаг. Письмо! Письмо, в котором были подчеркнуты некоторые фразы…

Виктор вскочил.

Они сидели за кухонным столом лицом друг к другу и без малейшего аппетита ели приготовленные Жерменой телячьи рулетики. Виктор отправил Жозефа домой, о чем теперь весьма сожалел: в присутствии юноши Таша не докучала бы ему так сильно. Не успел он вернуться в магазин, как она принялась жаловаться на его долгое отсутствие. Виктор извинился, сказал, что визит в бюро по найму очень его встревожил, и Таша потребовала, чтобы он немедленно отправился в полицию и сообщил инспектору о том, что случилось с Денизой. Он ограничился неопределенным кивком, Таша раздраженно оттолкнула тарелку с фруктовым салатом и бросила ложку на стол.

— Поклянись, что сходишь.

— Куда?

— Сам знаешь!

— Нет смысла с этим торопиться. Мне наверняка не поверят, а если даже и поверят, то замучают вопросами.

— Я все поняла: ты решил сам искать убийцу. Хочешь знать мое мнение? Ты слишком много читаешь! С меня довольно! Частные расследования — это опасно, в прошлый раз я едва тебя не потеряла, так что не начинай сызнова.

— Ты давишь на меня, — заметил Виктор, растроганный ее заботой, — хотя сама ненавидишь, когда я поступаю так с тобой.

— Ничего подобного! Я не рискую жизнью, когда отправляюсь работать в мастерскую. А когда ты задерживаешься, я теряю рассудок!

— Я бесконечно благодарен тебе за заботу и воспринимаю эти слова как доказательство твоей любви. Передашь мне сахар?

— Ты надо мной издеваешься! Ладно, с глухим мне разговаривать не о чем, я иду спать!

Виктор дождался, когда за Таша закроется дверь, кинулся в свой кабинет, открыл конверт с надписью «Личное», достал письмо и перечитал его.

Кали, 8 октября 1889

Моя дорогая жена!

Посылаю тебе изображение Дамы, который мы видели в Лурде в 1886-м. Я очень им дорожу, и ты береги его.

Почему Арман подчеркнул эту фразу? Он написал слово «Дама» с большой буквы, то есть имел в виду совершенно конкретную даму. В письме упоминается Лурд… Лурд! «Дама», которую упоминала малышка Дениза! Портрет Пречистой Девы! Он вспомнил фразу, сказанную Жозефом в кабачке: «Она показала мне картину… она называла ее “Дамой в голубом”. Мадам де Валуа хотела отнести ее в склеп мсье де Валуа, а Дениза подменила ее на святого архангела Михаила». Виктор вернулся к чтению:

Повесь в моей комнатенад бюро, рядом со святым архангелом Михаилом. Как только получишь это письмо, телеграфируй ответ, дабы я был уверен, что все дошло до тебя в целости и сохранности.

«Вот почему Арман так дорожил этой картиной: она очень ценная! — догадался Виктор. — А я-то удивился его неожиданной религиозности… Дениза подсунула Одетте святого архангела Михаила, чтобы оставить себе “Даму в голубом”. Некто пытается ее найти. Теперь все встало на свои места. Злоумышленник проникает в квартиру к Одетте. Ищет и ничего не находит. Перепуганная Дениза убегает. Незнакомец следит за ней, доводит до книжного магазина, ждет, потом провожает к дому Таша. Там у него возникает проблема: как попасть в мансарду? Он решает выманить Денизу на улицу с вещами, среди которых будет и “Дама в голубом”, и в воскресенье вечером посылает ей пневматическое письмо, подписавшись моими инициалами. Как он прознал про рекомендации?.. Дениза приходит на Крымский мост, и он убивает ее. Почему он пошел на крайнюю меру? Она отказалась отдать картину? Или оставила ее на улице Нотр-Дам-де-Лоретт? Видимо, да. Убийца нашел ключ от мансарды Таша, сбросил тело Денизы в воду, отправился на улицу Нотр-Дам-де-Лоретт и тщательно обыскал комнату. Нашел ли он “Даму в голубом”? Нужно будет проверить… Кто этот убийца? Он меня знает, раз подписался моими инициалами… Старик с кладбища! Тот, который будто бы видел меня раньше! Придется его расспросить. Наведаюсь-ка я в развалины Счетной палаты».

Виктор в задумчивости покусывал ручку. Он всегда хотел сочинить детективный роман, и теперь ему казалось, что он сам придумал эту запутанную интригу. «Нет, так я сойду с ума. Надо успокоиться и все записать». Виктор схватил ручку.

Одетта. Связь между ее исчезновением и убийством служанки.

Туалетная комната: забытая косметика.

Спальня: декорирована в предельно мрачных тонах, эзотерические книги. Почему? Одетта такая легкая, даже воздушная, ее волнует только собственная внешность, возможно, она попала под чье-то влияние? Неужели она искренне оплакивает мужа, к которому никогда не испытывала ни нежности, ни влечения? Что произошло после смерти Армана?

Виктор сверился с записной книжкой Одетты. Каждый понедельник и четверг — одно и то же имя: Зенобия.

Зенобия. Выяснить, кто это и какую роль играет в жизни Одетты.

Складывая письмо Одетты, он наткнулся на фразу: «…познакомились с очаровательными людьми, среди которых был и знаменитый спирит Нума Уиннер…»

«Где я видел или слышал это имя?.. Дениза упоминала его тогда, в “Потерянном времени”… Что она сказала? Ну же, вспоминай! ДА! “Мадам де Бри водила хозяйку к магу… Мистер Нума…” Да, и еще: это имя автора книги о спиритических сеансах у Виктора Гюго… Немаловажная деталь!».

Нанести визит Адальберте де Бри. Получить адрес Нумы Уиннера.

Вернуться к Одетте: книги.

Счетная палата: допросить с пристрастием папашу… Моску.

Виктор погасил лампу и остался сидеть в темноте, с грустью вспоминая Денизу, которая теперь лежала на прозекторском столе.

Глава шестая

Окоченевший от холода папаша Моску с трудом поднялся на ноги, держась за стену, и едва не свалился между мусорными баками. Он уже две ночи спал на заднем дворе дома на улице Сен-Пер, рядом с пристройкой. Третьего дня Барнабе передал ему визитку Виктора Легри, который был как две капли воды похож на мужчину из медальона, и с тех пор старик не осмеливался вернуться домой: он боялся, что тот, кто убил Жозефину и засунул труп в тачку, теперь охотится за ним. Вот папаша Моску и шатался по кварталу, не осмеливаясь сам заговорить с Легри.

Его маневр не прошел незамеченным. Мадам Баллю, консьержка соседнего с книжной лавкой дома, была обеспокоена присутствием всклокоченного старика в обтрепанном плаще с набитыми всякой дрянью карманами.

— Вот ведь беда, эта обезьяна снова здесь, выскакивает, как черт из табакерки, видно, что-то затевает. Нет, это уж слишком, я не позволю ему мочиться на мой фонарь!

Разгневанная матрона подхватила ведро и вышла на улицу.

…Виктор вскочил, откинув одеяло. На улице кого-то убивали. Он ринулся к окну и увидел мадам Баллю, которая размахивала ведром над головой, наскакивая на грозившего ей кулаком старика. Того самого старика с кладбища!

Виктор в мгновение ока натянул рубашку, жилет, брюки и редингот. Таша наблюдала из-под ресниц, как он сражается с кнопками на гетрах и напяливает шляпу. Виктор схватил трость и наклонился, чтобы поцеловать любовницу. Она зажмурилась, а когда открыла глаза, он уже бежал вниз по лестнице.

Виктор вихрем промчался мимо багровой от возмущения мадам Баллю, призывавшей в свидетельницы мадам Пиньо:

— Вы только взгляните на этого грубияна! Сказала ему, чтоб не мусорил на моем тротуаре, а он обзывает меня ведьмой!

Таша подняла занавеску и успела увидеть бегущего к набережной Малакэ Виктора. Она попыталась утешить себя тем, что роман с сумасбродом придает ее жизни остроты, но тревога не оставляла ее: Виктор явно собирался разворошить очередное осиное гнездо.

Яростные порывы ветра разгоняли собравшиеся над Сеной черные тучи. Папаша Моску то и дело оглядывался. На набережной Малакэ букинисты выгружали из двуколок коробки с книгами и раскладывали свой товар на парапете. Виктор шел за папашей Моску, прячась за их спинами. На набережной Конти он укрылся за углом полицейского поста, а потом прыгнул в стоявший у тротуара фиакр.

Они выехали на Новый мост, по которому двигалась плотная толпа: служащие, домохозяйки с плетеными корзинками, школьники в серых блузах, продавцы жареной картошки и каштанов. Виктор вынужден был метаться из стороны в сторону, наклоняться, делая вид, что уронил трость, приседать на корточки за серыми каменными прилавками. Конная статуя Вечного повесы предоставила ему убежище, пока старик ругался с велосипедистом, на полной скорости выскочившим на площадь Дофина.

— Кретин на двух колесах! — вопил он.

Они добрались до улицы Труа-Мари и направились к продуваемой холодным ветром набережной Межисри. Приказчики в куртках с поднятыми воротниками спешили выкурить последнюю сигарету, прежде чем встать за прилавок магазинов «Ла бель жардиньер». Торговцы кормом, птицами, охотничьим и рыболовным снаряжением снимали ставни с окон своих лавок.

Виктор лавировал в толпе, не выпуская из виду папашу Моску. Они миновали театр Шатле и попали в водоворот экипажей, выезжающих к фонтану Пальме. Виктор пробирался между тележками с овощами, фиакрами, почтовыми тильбюри, пожарными экипажами, запряженными белыми першеронами. На мгновение ему показалось, что он потерял старика, но тот оказался всего в нескольких метрах впереди: прокладывал себе дорогу, бранясь и оскорбляя прохожих. Они оставили позади здание «Опера Комик», перешли авеню Виктории, сквер башни Сен-Жак, где несколько буржуа читали газеты, миновали улицу Риволи, Севастопольский бульвар и свернули направо, на улицу Пернель.

Виктор замедлил шаг. Он увидел, как старик вошел в лавочку под вывеской «Серебро и подержанные украшения», и спрятался за стоявшей у водосточного желоба тележкой, стараясь разглядеть, что происходит внутри лавки.

Папаша Моску достал медальон, с трудом открыл крышку и, вытащив оттуда фотографию, протянул вещицу хозяину, лица которого Виктор не видел. Старик получил две монетки, молниеносным движением спрятал их в карман и выскочил на улицу. Виктор отпрянул, больно ударился затылком об одну из балок, но успел пригнуться. Папаша Моску постоял на тротуаре, словно раздумывая, что делать дальше, и решительно направился вниз по улице. Виктор хотел было последовать за ним, но устал и замерз. Он посмотрел на витрину — там были навалены часы, столовое серебро и табакерки, нанизанные на стержень обручальные кольца и сверкающие на черном бархате броши. Продавец подошел и добавил еще коралловые бусы, перламутровый пенал, серьги с бриллиантами и медальон в форме сердечка. Виктор не без ностальгии вспомнил, что дарил похожую вещицу Одетте в самом начале их романа, когда питал к ней пылкие чувства. Он повел любовницу в дорогой ювелирный магазин на Вандомской площади и, пока она рассматривала украшения, молился про себя, чтобы ее запросы оказались разумными. К счастью для его кошелька, кольцам и браслетам она предпочла медальон на цепочке, но захотела сделать гравировку: «О. от В.». «Я вложу внутрь твою фотографию, утеночек. И ты всегда будешь со мной». Он спросил: «А если твой муж захочет взглянуть?» Одетта рассмеялась: «Он? Исключено. Мы уже много лет спим в разных спальнях». Виктор сделал вид, что поверил, — его это устраивало.

Он уже собирался уйти, но вдруг передумал и толкнул дверь магазинчика, вспомнив, что покупал Таша дорогие книги, но никогда не делал личных подарков. Этот отливающий всеми цветами радуги пенал отлично подойдет для карандашей и рашкулей [14]. Высокий тощий продавец с рыбьими глазами за толстыми стеклами очков показал Виктору пенал, и при ближайшем рассмотрении на крышке обнаружился скол.

— Очень жаль, — пробормотал Виктор и решил взглянуть на гребни из слоновой кости.

— Сколько?

— Двадцать пять франков за оба. Берете?

Виктор расплатился, взял пакет, но задержался. Может, Таша примет от него медальон… и даже положит внутрь его фотографию, подумал он, и эта идея его развеселила.

— Покажите мне медальон — тот, в форме сердечка.

Торговец выложил вещицу на прилавок, и Виктор перевернул медальон, чтобы взглянуть на пробу.

— Это серебро, — поспешил заметить хозяин.

Виктор нажал на кнопочку и увидел внутри сделанную мелкими буквами надпись: «О. от В.»

Его сердце ударилось в галоп, голова закружилась, ноги стали ватными, перед глазами все поплыло.

— Вам дурно, мсье?

Голос доносился откуда-то издалека. Одетта! Значит, она мертва. Виктор пошатнулся.

— Мсье… — позвал голос.

Нет, это абсурд. Одетта, должно быть, продала медальон. Чушь, она слишком им дорожила! Она его потеряла, ну конечно, потеряла. Виктор начал успокаиваться, дыхание выровнялось, предметы обрели прежнюю форму и цвет.

Подслеповатый продавец не спускал с него глаз. Виктору стало неловко, и он попытался улыбнуться.

— Да-да… Красивая вещица, — выговорил он срывающимся голосом. — Ее принес тот старик с длинными седыми волосами?

Торговец напрягся.

— Вы из полиции?

— Вовсе нет, просто хочу знать…

— Я не обязан называть своих клиентов. Так вам нужен медальон или нет?

— Послушайте, это очень серьезно. У вас наверняка есть журнал покупок, и, если вы позволите мне заглянуть в него…

— Я не нарушаю законов, мсье, так что можете жаловаться, сколько угодно.

— Боже упаси! Я покупаю медальон, сколько вы за него хотите?

— Тридцать франков, вещь того стоит! — с вызовом произнес торговец.

Виктор достал бумажник, отсчитал сорок франков и в упор взглянул на собеседника.

— Ладно, хорошо, — сдался тот, убирая деньги. — Я не хочу неприятностей. Медальон принес старик, но прежде я его никогда не видел.

— Конечно… — Виктор кивнул и вышел.

Улица показалась ему вражеской территорией.

Как безобидная побрякушка могла нагнать на него такой ужас? Был ли старик в квартире Одетты? Кто он — вор или убийца? Ему почудилась обтянутая сухой кожей рука, срывающая цепочку с шеи трупа. «В медальоне была моя фотография, вот почему он узнал меня на Пер-Лашез!» Виктором овладела холодная ярость. Он прижмет этого мерзавца!

Он почти бегом несся по улице.

«Неужели Одетта могла продать медальон вместе с моей фотографией? Пожалуй, могла, она такая легкомысленная и рассеянная… Или же… старик где-то подобрал медальон. Но тогда с чего бы ему удирать, столкнувшись со мной на кладбище?»

Виктор шел в толпе парижан, стекавшихся с окраин к магазинам, где торговали корсетами, шляпами и фарфором, и разговаривал сам с собой. Он был расстроен. Надо было прислушаться к словам Денизы. Умолчав об исчезновении Одетты, он только усугубил ситуацию. Таша права, он должен сообщить о случившемся в полицию.

Папаша Моску сжимал в кулаке две пятифранковые монеты — ничтожная плата за такую чудесную вещицу. Старик понимал, что его провели, но чувствовал облегчение, избавившись от медальона. Он вынул из кармана фотографию Виктора, разорвал в клочки и выбросил в водосточный желоб на углу улицы Сен-Мартен напротив церкви Сен-Мерри. «Нет нужды хранить его физиономию, она и так отпечаталась у меня в башке!»

Потрескавшиеся стены домов образовали узкий темный проход, где торговали вином, сухофруктами и колотым сахаром. Папаша Моску углубился в лабиринт средневековых улочек, и шум большого города остался у него за спиной. На улице Тайпен стояли дома, укрепленные подпорками, за пыльными окошками навалом лежали тряпки и ржавые железяки. В меблирашках на улице Бризмиш, где он ночевал, пока не переселился в Счетную палату, горели фонари. «Здесь берут за комнату от 40 сантимов до одного франка за ночь» — было написано на табличке. Старик без сожаления вспоминал те времена: хозяин ночлежки на рассвете безжалостно будил постояльцев. Папаша Моску махнул рукой старому приятелю Биби Лапюре [15], но, видно, тот, сойдясь с поэтами из Латинского квартала, сделался снобом, потому что притворился, что не заметил его. Старик бросил беглый взгляд налево, где на Венецианской улице бродячие торговцы цветами украшали свои тележки фиалками и мимозой, и поспешил на улицу Рамбюто.

«А кольцо? — задумался он. — Что с ним делать? Ничего, продам другому скупщику, чтобы замести следы. Хорошо, что я додумался встать лагерем на улице Сен-Пер. Душегуб из медальона — наверняка и есть тот самый проклятый А.Д.В., что разгромил мой бивуак! — не смог меня найти, потому что не знал, что искать нужно у себя под носом!»

Тротуары на улице Рамбюто были заставлены тележками зеленщиц, на которых вокруг весов с медными тарелками громоздились овощи и фрукты. Толстые щекастые тетки в фартуках и сабо, перекрикивая друг друга, зазывали покупателей:

— Чудные апельсины, сочные севильские апельсины! Эй, старичок, попробуй апельсин, улетишь в неба синь!

— Ему милей моя редиска, правда, дорогой? Похрусти редиской, станешь чист, как киска!

— Да он брюзга! Сгрызи мою морковь, будешь весел и здоров!

Папаша Моску сбежал от их шуточек и насмешек в тихую гавань улицы Архивов. Метров через сто он остановился. Может, вернуться и оценить кольцо у ювелиров, которые вместе с перекупщиками толпятся возле ломбардов? Нет, лучше спросить совета у мамаши Бриско, она подскажет верный адресок, решил он.

Старик оказался в тихом квартале. За старинными фасадами открывались просторные дворы, с которыми соседствовали фабрики игрушек, мастерские и магазинчики по производству и продаже бронзы. Он прошел мимо мэрии Третьего округа и сквера у Тампля, где сидел лукавый Беранже с закрытой книгой в руках. Вид липы, под которой, если верить легенде, Людовик XVI проверял у сына уроки, навеял папаше Моску патетический панегирик «великому победителю королей», и он затянул охрипшим голосом: «Наполеон — наш император, он велик и милосерден!»

Папаша Моску пересек рынок Тампля, где на знаменитой площадке второго этажа находили последний приют тряпки, не продавшиеся на первом. Там в нескольких павильончиках торговали вещами из тех, что выбросили богачи. Папаша Моску устал, ему не терпелось добраться до места, и он шустро лавировал между прилавками с обувью и сюртуками, грудами юбок и занавесок, коврами и перинами. Он вспомнил свой разгромленный бивуак и снова впал в отчаяние. «Этот господин с фотографии хочет меня укокошить! Не жаловаться же легавым! Хотя… почему бы нет? Я получу кров и еду, буду жить в тепле, и никакой Груши меня не достанет…»

— У меня уже есть! — рявкнул он в лицо молоденькой модистке, предложившей ему поношенный котелок.

— Отдам за ломоть хлеба, будете в нем кум королю!

— Лапы прочь, Жозефина!

Старик покинул рынок и пошел по узкой улочке де ла Кордери, в центре которой находилась маленькая треугольная площадь. Именно там располагался кабачок мамаши Бриско.

Виктор не сразу отыскал в коридорах префектуры бюро по розыску пропавших, которым руководил некто Жюль Борденав, и изложил причину своего прихода молодому чиновнику с опухшими от усталости глазами, который едва справлялся с зевотой.

— Мадам Одетта де Валуа, я записал. Вы — член семьи?

— Н-нет…

— Родственник?

Виктор покачал головой. Клерк вздохнул.

— Так кто же вы этой даме?

— Друг.

— Друг или… любовник? — утомленно поинтересовался собеседник Виктора.

— Друг. И очень беспокоюсь за нее: она с прошлой пятницы не возвращалась домой.

— Эта дама замужем?

— Да, то есть теперь она вдова.

— Понятно, — кивнул полицейский. — Когда скончался ее супруг?

— В ноябре или декабре, точно мне неизвестно, он работал на строительстве Панамского канала и заразился желтой лихорадкой.

— Да-да, канал… — буркнул чиновник, болтая пером в чернильнице. — И как долго он там работал?

— С сентября 1888 года. Но какое отношение…

— Если я правильно понимаю, мадам… де Валуа — поправьте, если я ошибаюсь, — жила одна с сентября 1888 года?

— Я сказал вам об этом минуту назад! — ответил Виктор, теряя терпение.

— Я не сомневаюсь в искренности ваших намерений, дорогой мсье, — сказал чиновник, опуская перо в чернильницу, — но согласитесь: нельзя начинать поиски пропавшего по запросу друга. Каждый гражданин Республики имеет право передвигаться в любом направлении. Скорее всего, дама отлучилась, не поставив вас об этом в известность, такое случается каждый день.

Вполне удовлетворенный собственной логикой, он уткнулся в бумаги.

— Так вы отказываетесь принять мое заявление?! — рассвирепел Виктор.

— Повторяю, дорогой мсье, вы ей не ее муж и не родственник. Вряд ли вам это известно, но мы каждый год регистрируем от сорока до пятидесяти тысяч заявлений от членов семей пропавших. Большинство провинциалов отправляются в Париж и пропадают без следа. Мы перегружены…

— Мне так не кажется! Прощайте, мсье, и спокойной вам ночи! — воскликнул Виктор и на прощанье сердито хлопнул дверью.

Он успокоился, только оказавшись на мосту Искусств. На площади Института он купил газеты и пролистал их в поисках упоминания о смерти Денизы, но ничего не нашел.

Виктор поднялся к себе, не заходя в магазин. Таша допивала кофе. Она ничего не спросила и выслушала его путаные объяснения молча.

— Ты крепко спала, и я не стал тебя будить, а мне нужно было отправиться на набережную Сен-Мишель, к папаше Дидье, он букинист, специализируется на торговле афишами, но время от времени к нему попадают старинные издания, и он попросил оценить одно собрание сочинений…

— И ты совершил удачную покупку?

— По правде говоря, нет, все тома были слишком потрепанные, но папаша Дидье пригласил меня в кафе, а там я встретил приятелей — собратьев по цеху, и…

— Все ясно. Мне нужно показать еще несколько эскизов издателю, ты будешь дома вечером?

— Надеюсь…

Таша подошла к Виктору, поднялась на цыпочки, поправила упавшую ему на лоб прядь волос и поцеловала.

— Я побежала, увидимся.

Она упорхнула, а Виктор спустился в магазин, где Жозеф расставлял на полке полное собрание сочинений Ретифа де ла Бретона.

— Это невозможно продать, — буркнул он, увидев своего патрона, но тоже ничего не сказал по поводу его отсутствия в час открытия магазина и не вернулся к сюжету о Денизе.

Виктор обошел стеллажи, взял в руки одну книгу, другую, потом вдруг заинтересовался свежим изданием Дидро, провел пальцем по затылку Мольера и был удовлетворен, не обнаружив на нем пыли. Через десять минут он не выдержал.

— Я вернусь через час, — коротко бросил он Жозефу.

— Хорошо, патрон.

Дверной колокольчик звякнул, выпуская Виктора на улицу, и из задней комнаты тут же появилась Таша.

— Поспешите, Жозеф, и будьте осторожны.

— А если он возьмет фиакр?

— Вы что-нибудь придумаете. Не упускайте его из виду ни на мгновение, меня волнует только одно — чтобы с ним ничего не случилось. Деньги у вас есть?

— Не волнуйтесь и положитесь на меня, я не подведу.

Жозеф надвинул кепку на глаза и кинулся догонять направлявшегося к Сене хозяина.

Виктор пристально вглядывался в зияющее провалами окон здание. Он пересчитал высокие аркады и колонны. Счетная палата, где когда-то соседствовали Министерство торговли и Министерство общественных работ, была мечтой для любителя античности: классические формы, заросшие зеленью развалины. Но Виктору, воспитанному на английской культуре, это здание больше напоминало замок с привидениями, которые так любила описывать Анна Радклиф. Закопченные каменные стены, обрушившаяся кровля, выбитые стекла и — странная деталь — трепещущий на ветру обрывок шторы на одном из окон, которая дополняла ощущение запущенности и таинственности.

— Замок Синей Бороды, — сдавленным голосом пробормотал Виктор, направляясь к улице де Лилль.

Он позвонил в дверь привратницкой. Бдительная консьержка впустила его только после того, как внимательно изучила визитку.

— Извините за беспорядок, я как раз начала уборку.

— Я ищу старика с длинными седыми волосами. Хочу отблагодарить его за то, что украсил цветами могилу моей жены на Пер-Лашез.

— А, это папаша Моску. Я его давненько не видела, должно быть, отсыпается после запоя. Скоро появится, не сомневайтесь.

— Покажите, где он обретается, я оставлю ему немного денег.

— Простите, мсье, не могу, он разозлится. В конце прошлой недели кто-то устроил в его комнате такой разгром! Беднягу это так поразило, что он позвал меня. Видели бы вы этот кошмар! Помню, я напугалась, когда увидела в Лувре «Плот Медузы», но тут меня просто ужас охватил. Будто ураган прошел. А папаша Моску выглядел так, словно призрак увидал, ну да, призрак, хотя с его-то ремеслом… Готова поклясться, что в этом деле нет ничего сверхъестественного. У нас тут шляются молодые бездельники, обжимаются в кустах с девицами — позади дома настоящие дебри. Вот они-то смеху ради и устроили погром… Я сказала полицейским, но что им до моих слов, у них хватает дел поважнее. Приберегите ваши деньги, папаша Моску их все равно пропьет.

Она проводила Виктора на крыльцо и уже собиралась уйти к себе, но спохватилась:

— Погодите, я кое-что вспомнила, сегодня ведь среда, так что, если хотите его поблагодарить, сходите в Тампль. Он там что-то покупает, перепродает, болтает с приятелями, а потом отправляется есть суп к мамаше Бриско на улицу де ла Кордери, в «Бриско, не останешься без обеда». Там его и найдете.

На беду Жозефа, добравшись до набережной д'Орсэ, Виктор взял фиакр.

«И что мне теперь делать? — задумался юноша. — Мадемуазель Таша будет в ярости. Ладно, слежку я прекращаю, но в эти развалины наведаюсь. Ей богу, дыр там больше, чем в швейцарском сыре!»

Лавочки были слишком тесными и темными, чтобы старьевщики могли выставлять там свой товар, вот они и раскладывали вещи прямо на тротуарах. Папаша Моску азартно торговался за помятый рожок с продавцом, предлагавшим публике старую военную форму, ржавые шпаги и лохмотья, которые выдавал за наряды императрицы Евгении. Последнее слово осталось за папашей Моску. Он с довольным видом засунул инструмент в глубокий карман и направился к заведению мамаши Бриско.

Потолок в маленьком зале был низкий и закопченный, столы и лавки стояли тесно. Кое-кто из посетителей дремал, другие играли в карты и домино. Огромная металлическая печь отапливала зал. Здесь подавали луковый суп — фирменное блюдо заведения. Женщина с курчавыми седыми волосами и могучей грудью, шаркая носами, обносила посетителей горшочками. Это и была хозяйка заведения мамаша Бриско.

— А вот и наш папаша Лашез! — громогласно поприветствовала она вошедшего старика. — Садись поближе к огню! Хочешь супу?

Не дожидаясь ответа, она поставила перед ним дымящийся горшочек.

— Надеюсь, хлеб ты принес? Не забыл, что я тут хлеба не подаю?

— Обойдусь. Подай мне полсетье [16]красного.

— Слушаюсь, мой генерал.

Съев суп и выпив вино, папаша Моску осоловел и, когда хозяйка похлопала его по плечу, едва не свалился со стула от испуга.

— Готовь денежки, старик, ты последний, все разошлись, я закрываю лавочку.

— Мне нужен твой совет, красавица. Я хочу избавиться от одной фамильной драгоценности…

— Показывай. — Она поднесла кольцо к свету. — Мне нравится. Где ты его стянул, старый прохвост?

— Получил в наследство от родственницы.

— Ври кому-нибудь другому. Я его возьму, но вместо денег буду месяц кормить тебя до отвала, идет?

Они затеяли долгий спор, и старик одержал победу: месяц превратился в три. Виктор наблюдал за посетителем и кабатчицей через окно. Он обрадовался, что отыскал папашу Моску, и решил дождаться его, укрывшись в сарае. Ждать ему пришлось почти полчаса: старик вышел в тот самый момент, когда Жозеф выскочил из фиакра на другом конце улицы.

Не подозревая, что за ним следят, папаша Моску направился к Тамплю. За ним по пятам следовал Виктор, которого, в свою очередь, «вел» Жозеф.

Старьевщики зазывали покупателей, нахваливая свой товар:

— Отличное пальто! Взгляните на этот потрясающий фрак, мсье!

Сытый и довольный, папаша Моску на ходу приветствовал знакомых. Он как будто кого-то искал. Неожиданно он врезался в собравшуюся вокруг разносчика толпу, вынырнул рядом с полицейским и принялся кашлять, что-то невнятно бормоча, а потом отхаркался в сторону второго агента. Виктор застыл перед грудой подсвечников и не заметил Жозефа, наблюдавшего за происходящим из-за штабеля матрасов. Стражи порядка призвали на помощь своего бригадира.

— Что случилось? — спросил он.

— Вообразите, шеф, этот человек нарочно кашлянул мне в лицо. Я спросил, в чем дело, а он ответил: «Не собираюсь с тобой разговаривать!» — и толкнул моего товарища.

— Я сразу понял, что этот тип — смутьян, — подхватил его напарник. — Когда я подошел, он сплюнул в мою сторону. Я приказал ему прекратить, а он заорал: «Грязный легавый! Разве не видишь, что я болен?»

Бригадир смерил папашу Моску строгим взглядом.

— Что скажете в свою защиту?

— Простите, полковник, бронхи у меня забиты…

— Разве это дает вам право харкать в лицо служителям правопорядка?

— Со всем моим уважением, командир, но кашель ведь не сдержишь!

— Можно прикрыть рот ладонью! Кроме того, вы, если не ошибаюсь, назвали моего подчиненного «грязным легавым»!

— Я?! Да никогда в жизни, император мне свидетель! Я всего лишь посетовал на собственные несчастья и хворобу!

— Вы усугубляете свою вину, поминая императора. Забираю вас в участок, там уж я вылечу вашу простуду.

Папаша Моску воззвал к окружающим, и Виктор едва успел спрятаться за кучей тряпья.

— Какая несправедливость! — вопил старик. — Это все из-за Груши! Это он сказал: «Легавый! Грязный легавый!» — и удрал, а я расплачиваюсь!

На самом деле папаша Моску был страшно доволен, что полицейские отведут его в участок, но продолжал ломать комедию.

— Бедняга чокнутый, а они его загребли, какой позор! Инфлюэнца есть инфлюэнца! — воскликнула одна из старьевщиц.

Раздались свистки и улюлюканье, шуточки и насмешки. Жозеф увидел, что Виктор присоединился к толпе зевак, сопровождавшей папашу Моску, и, напомнив себе девиз Лекока: «Тот, кто вовремя стушевался, видит яснее, выйдя из тени», решил применить его на практике.

Виктор дождался, когда зеваки разошлись, вошел в комиссариат и поинтересовался у дежурного судьбой старика.

— Не беспокойтесь, проведет ночь в камере и успокоится. Учитывая погоду, так для него же будет лучше.

Виктор поблагодарил дежурного и вышел на улицу, решив вернуться на рассвете и забрать старика. Небо стало свинцовым, на грязных тротуарах таяли снежинки. Виктор зажал трость подмышкой, сунул руки в карманы и пошел прочь. Вслед ему из-под козырька подъезда смотрел худенький лицеист.

— Погода совсем рехнулась, — проворчал Жозеф, вытирая ноги о коврик перед бюстом Мольера.

— Вы его потеряли! — воскликнула Таша.

— Меня едва не застукали, и я счел за лучшее скрыться, но, если хотите, могу вернуться… — ответил раздосадованный юноша.

Он сделал вид, что хочет обслужить двух рассматривавших новинки франтов, но Таша удержала его за рукав.

— Не сердитесь, я просто очень волнуюсь. Рассказывайте, прошу вас.

Жозеф дал ей детальный отчет.

— Не бойтесь, опасность патрону не грозит, я не дам его в обиду.

— Спасибо, Жожо, я знаю, что могу на вас положиться. Мне пора. Напомните мсье Легри, что мы с ним встречаемся вечером в «Золотом солнце».

Таша ушла. Франты оплатили «Современные маски» Фелисьена Шансора, и Жозеф, вскарабкавшись на любимую лесенку, принялся просматривать газету «Сьекль» в поисках новостей о Денизе. Он ничего не нашел, но одна статья привлекла его внимание.

ТРУП В СЕН-НАЗЕРЕ

До сегодняшнего дня дело о неопознанном трупе, выловленном в Сен-Назере, никак не продвигалось, и звезда господ Горона и Лекашера готовилась закатиться. Однако позавчера рано утром инспектор Лекашер обратил внимание на короткую информацию в «Котидьен де Л'Уэст», в которой упоминалось о том, что докеры нашли бумажник, застрявший за контейнером в трюме № 2 грузового судна «Гоэланд». Бумажник находился в крайне плачевном состоянии, но в нем оказались документы, которые были отосланы в префектуру на экспертизу.

Жозеф вклеивал вырезку в блокнот, когда появился Виктор.

— Хорошо, что вы вернулись, патрон. Из-за непогоды клиентов у нас немного, так что есть время пораскинуть мозгами. Я все время думаю о Денизе…

— Я тоже, но пока ничего не ясно.

Беседу прервал приход любителя иллюстрированных изданий о бабочках. Жозеф шепнул Виктору:

— Мадемуазель Таша ждет вас в девять вечера в «Золотом солнце».

В оранжевом свете газовых фонарей по бульвару Сен-Мишель текла толпа спешащих по делам студентов, вольных преподавателей и разношерстных представителей богемы. Всех их как магнитом влекло на террасы кафе, где правила бал богиня грез и забытья, «зеленая фея» — абсент. Сидя за столиками, они лорнировали ножки проходивших мимо женщин, которые приподнимали юбки, чтобы не запачкать подол талым снегом. Представительницы прекрасного пола бежали на свидание или спешили на остановку омнибуса неподалеку от массивного фонтана.

Заурядная пивная «Золотое солнце» располагалась на площади, в угловом доме. Каждый вечер сюда устремлялись молодые длинноволосые бородачи в старомодной одежде. Некоторых сопровождали дамы легкого поведения с сильно напудренными лицами.

Виктор вошел. Лестница в глубине зала вела на цокольный этаж, расписанный Гогеном. В зале стояло пианино, на трехногих столиках и стульях лежали шляпы, воздух пропах трубочным и сигарным дымом и дешевыми духами. Художники ставили свои холсты у стены и заказывали выпивку стоявшему за стойкой хмурому бармену. Морис Ломье — в вишневой бархатной куртке, с большим бантом на шее и в мягкой фетровой шляпе — встречал их дружеским тумаком и предлагал садиться, повторяя одну и ту же шутку:

— Займи свое место, Цинна [17]!

Раздосадованный Виктор повернулся, чтобы уйти, и увидел Таша. Она чудесно выглядела в бледно-зеленом платье с белым кружевным воротником и пышными, сужающимися на запястьях рукавами.

— Прелестный наряд, никогда его не видел, ты не…

— Это мамино платье, я берегу его для особых случаев.

Виктор почувствовал себя уязвленным: выходит, свидания с ним Таша не считает «особым» случаем.

— Оно слишком узкое в талии, приходится надевать корсет, и ровно через час я начинаю задыхаться, — добавила она, угадав его мысли. — Пойдем к пианино. Хочешь бокал шампанского от Мориса? Твое здоровье!

Виктор едва успел пригубить вино (не слишком охотно — из-за Ломье), как к ним подошел странный старик в дырявом плаще и сдвинутой на одно ухо шляпе, угодливо поклонился и попросил «мелочишки для бедняги Поля и сигарету для себя». От него несло перегаром. Виктор дал ему денег, чтобы отделаться.

— Что это за чучело? — спросил он, когда тот удалился.

— Великий пианист.

— Неужели?

— Видел его зубы? Черный, белый, черный, белый…

— Смешно! — воскликнул Виктор. — И все же, кто он на самом деле?

— Этот голодранец и бездельник отзывается на нежное прозвище Биби Лапюре.

— А какого «беднягу Поля» он имел в виду?

— Верлена. Биби Лапюре называет себя его секретарем, но на самом деле просто носит записочки любовницам поэта. А еще подрабатывает натурщиком на Монмартре.

— Верлен, — задумчиво произнес Виктор. — Великий поэт, возможно, гений. Жаль, что он губит здоровье в кабаках.

О, как вы мучите сердца! Умру пред вашими ногами… [18]

— О, да ты и стихи любишь? Я полагала, ты увлекаешься только полицейскими романами.

— Мы знакомы меньше года! Неужели ты полагаешь, что успела хорошо узнать меня, если…

— Я хочу представить тебя моей новой подруге, — перебила его Таша. — Мадемуазель Нинон де Морэ, мсье Виктор Легри.

Он поднял глаза. Перед ним стояла стройная молодая женщина в собольей шапочке на черных волосах и длинных, до локтя, перчатках. Он поцеловал ей руку и успел заметить упругую округлую грудь в вырезе платья, влажные губы и миндалевидные, искусно подведенные глаза.

— Рад знакомству, — пробормотал он.

— Идем, я покажу, какие картины отобрала для выставки, — предложила Таша.

— Чья это затея? Ломье?

— Нет, выставку придумал Леон Дешан, главный редактор «Ла Плюм». Два раза в месяц, по субботам, он устраивает публичные поэтические чтения.

Морис Ломье подскочил к Нинон.

— Ничего не говорите, я догадался! Вы пришли ради меня! — воскликнул он, обнимая молодую женщину за талию.

Нинон изящным движением развернула веер, отгораживаясь от взглядов мужчин. Виктор не мог не оценить ее манкого очарования.

— Морис, — обратилась к Ломье Таша, — вот четыре холста, к началу следующей недели я закончу еще пять.

— Плохо, дорогая, нам будет непросто решить, как развесить картины, если… Ладно, показывай. Снова эти твои крыши! — недовольно проворчал он. — Ты ведь знаешь, как я не люблю этот сюжет. Почему ты не выбрала обнаженную мужскую натуру? — Он отступил на шаг, оценивая общее впечатление. — Не хватает мужественности.

— Но Таша ведь не мужчина! — возразила Нинон.

Таша весело рассмеялась.

— Спасибо, что заступились за меня, Нинон, но только мужественность и впечатляет этих господ, внушая им уверенность в себе.

Морис спросил, взяв Виктора под руку:

— Ужели возможно принимать женщин всерьез, дорогой Легри? Что они создали? Только не называйте имен Сафо и мадам Виже-Лебрен [19], умоляю!

Нинон улыбнулась Ломье и сладким голоском задала следующий каверзный вопрос:

— А сколько гениев-мужчин узнала бы История, проводи они две трети жизни за чисткой картошки и стиркой пеленок?

— Не может быть, чтобы вы имели в виду себя! — запротестовал Ломье.

— Где ты познакомилась с этой девушкой? — шепотом поинтересовался у Таша Виктор.

— В «Бибулусе», вчера вечером, она помогла мне отнести холсты к багетчику. Ты был в морге, так что… Она сказала, что хочет мне позировать, но я отказалась.

— Почему?

— Я не смогу ей платить. Нет, нет, я знаю, что ты хочешь предложить, это не обсуждается, и потом, женские «ню»…

— Жаль.

— Что значит — жаль?

— Я бы попросил дозволения присутствовать на сеансах.

— Хитрец! Можешь обратиться к Морису, если хочешь, — он уже подцепил Нинон. Подожди меня внизу, я сейчас приду.

Виктор сел за столик в зале, где старые мрачные холостяки поедали сосиски, и развернул газету. Почти все статьи были посвящены отставке канцлера Бисмарка, в рубрике «Происшествия» ничего нового не оказалось.

— Дорогой друг, не верьте ни единому слову из того, что там написано, они все выдумывают!

— Не возводите напраслину на прессу, именно ей мы обязаны нашим знакомством!

Виктор поднял глаза от газеты: Таша и Нинон сели рядом с ним.

— Таша рассказала мне о вас, — улыбнулась ему Нинон. — Книготорговец, фотограф, рыцарь без страха и упрека, сыщик-любитель… Не многовато ли для одного человека?

— Насчет четвертого пункта она явно преувеличивает, — заметил Виктор.

— Лицемер! — воскликнула Таша. — Признайся, что обожаешь лезть в дела, которые тебя не касаются, и прошлым летом даже рисковал из-за этого жизнью!

— Я оказался вовлечен в то дело помимо своей воли…

— Перестаньте спорить и просветите меня, — вмешалась Нинон. — Таша уверяет, что вы страстный любитель детективных романов. Мне они кажутся скучноватыми, написанными по одной и той же схеме: добро торжествует над злом, убийца пойман, осужден и казнен, обыватели могут спать спокойно.

— Не могу с вами согласиться, — покачал головой Виктор. — Преступление завораживает порядочных людей. Авторы этого жанра увлекают нас на тайные тропинки, туда, куда мы сами никогда не осмелились бы ступить в реальной жизни.

— Вот как? Что ж, возможно, я поторопилась с суждением. Но меня куда больше волнует путь мужчины к сердцу женщины. Помогите мне заполнить этот пробел, мсье Легри, договорились? — спросила Нинон, наградила Виктора долгим рукопожатием и удалилась.

— Пантера, — прошептал Виктор, глядя ей вслед.

— Денизу опознал кто-нибудь из близких? — спросила Таша.

— Нет.

— Что ты решил?

— Дай мне еще два дня.

— Ни днем больше, ясно? Не хочу делить жизнь с эквилибристом, который может в любое мгновение упасть и разбиться.

— Ты действительно хочешь разделить со мной жизнь? — поймал ее на слове Виктор.

— А что мы, по-твоему, делаем? — рассмеялась она.

По пути домой он вдруг решил отдать Таша гребни из слоновой кости, купленные на улице Пернель. Она растроганно поцеловала его и не сказала, что ненавидит такие вещи, потому что они олицетворяют для нее страдание и смерть. Виктор нащупал в кармане медальон Одетты: это маленькое сердечко хранило секрет, который ему предстояло разгадать.

Снег шел, не переставая.

Мадам Пиньо собрала тарелки и приборы и отнесла их на кухню.

— Наелся, сынок?

— Да, мама, — ответил Жозеф.

Она взяла стальную кочергу, поворошила в печи, подбросила туда лопату угля и подняла штору на окне.

— Снег все валит и валит, не погода, а чистый кошмар. Если не потеплеет, останусь завтра дома.

— И правильно, мама, в твоем возрасте не стоит переутомляться.

— Не волнуйся, я выдержу. Твой бедный отец говорил: «Ты крепкая, как скала, Эфросинья».

— Пойду в папин сарайчик.

— Только не сиди допоздна, сынок.

Жозеф закрылся в сарае и поставил керосиновую лампу на стол, заваленный патронами, гильзами, осколками снарядов, островерхими касками прусских артиллеристов. Все это осталось ему от отца, который во время Франко-Прусской войны служил в Национальной гвардии. Еще тут были старые книги, гравюры, кипы газет, тщательно рассортированные по годам. Здесь Жозеф сочинял свои истории, писал роман, изучал газетные вырезки и мечтал о Валентине де Салиньяк.

Этим вечером юноша был не в духе. Он сел и хмуро уставился на лежавшие перед ним свежие газеты. Дениза не шла у него из головы. Жозеф попытался сосредоточиться на романе, но не смог, закрыл школьную тетрадь, на обложке которой красовалось: «Любовь и кровь», открыл новый блокнот, написал на первой странице «Происшествие на кладбище Пер-Лашез», поставил дату: «Март 1890 г.», покусал кончик ручки и наконец решился:

Вернуться в Счетную палату.

Патрон что-то от меня скрывает.

Зачем он следил за этим стариком?

Жозеф взглянул на пришпиленную к стене фотографию, на которой были запечатлены двадцатилетняя мадам Пиньо и ее упитанный жених. Они стояли у парапета набережной Вольтера и улыбались в объектив.

— Ты прав, папа, нельзя опускать руки. Когда человек чего-то очень хочет, он добьется своего. Решено: я займусь этим делом всерьез, и ты будешь мной гордиться.

Глава седьмая

Солнце пригревало совсем по-весеннему, снег таял, но Жозефа это не радовало. Как может небо сиять лазурью, когда «Л'Эклер» напечатала на четвертой полосе:

УТОПЛЕННИЦА С КРЫМСКОГО МОСТА

Судя по результатам вскрытия, неизвестную, чье тело нашли три дня назад в канале Урк, сначала оглушили, и только потом бросили в воду. Убийство из ревности?..

Жозеф вырезал заметку и вклеил ее в новый, приготовленный с вечера блокнот, потом пролистал другие газеты и нашел в «Пасс-парту» еще одно упоминание о Денизе:

Утонувшая в канале Урк девушка получила жестокий удар по голове, а потом ее утопили. Тело до сих пор никто не опознал. Полиции пора принять меры для обеспечения безопасности граждан…

Наверху хлопнула дверь, Жозеф спрятал газеты и блокнот, торопливо натянул халат и схватил метелку. По лестнице спустилась Таша.

— Патрон не с вами? — спросил он, смахивая пыль со стола.

— Он ушел очень рано, сослался на встречу с клиентом, но наверняка солгал, уж слишком озабоченное у него было лицо…

— Можете не продолжать, сам знаю: брови чуть вздернуты, лоб наморщен, как будто вот-вот укусит.

Жозеф изобразил насупившегося бульдога, и Таша не удержалась от смеха.

— Думаю, он опять играет в сыщика-любителя, и мне это совсем не нравится, — прошептала она.

«Можно подумать, это нравится мне! — мысленно возмутился Жозеф. — Патрон обещал, что я буду в курсе дела, а сам меня ни во что не посвящает! Вот и доверяй после этого людям!» Жозеф был так зол, что стукнул метелкой по макушке Мольера.

«Я еще покажу, на что способен. После обеда я “заболею”. За пять лет беспорочной службы я ни разу ни на что не жаловался, так что… Пусть только попробует сказать, что я шатаюсь без дела! И мадемуазель Таша заодно помогу!»

Жозеф продолжил уборку, бормоча себе под нос угрозы и упреки в адрес Виктора.

— В чем дело, Жожо? — спросила Таша.

— Я вчера простудился, когда следил за мсье Легри, я разбит, я болен — вот в чем дело!

Юноша собирался продолжить, но тут его внимание привлек остановившийся у магазина фиакр. Он подошел к витрине.

— Ну и ну! Мадемуазель Таша, смотрите-ка, кто вернулся!

Виктор покинул комиссариат в самом что ни на есть отвратительном настроении. Он опоздал! Папашу Моску освободили за двадцать минут до назначенного времени, потому что камера понадобилась для пятерых грабителей, которые ночью обчистили какую-то квартиру. Виктор взглянул на часы: пять минут десятого. Нужно возвращаться в магазин, иначе Таша рассердится. Он купил свежий номер «Сьекль» и развернул газету.

Папаша Моску сидел у печки, уплетал кровяную колбасу с картошкой и рассказывал гризеткам и местным пьянчужкам, как провел ночь в участке, в компании дам легкого поведения.

— Одна была немолодая и ужасно толстая. Она сказала, что так наголодалась при пруссаках, питаясь крысами и земляными грушами, что теперь ест за четверых. Дай ей бог здоровья!

Старик глотнул вина.

— Ее имя мадам Сен-Жен, так звали подругу Бонапарта. Ох и любил же он женщин, а от своей Богарне был просто без ума… — Папаша Моску чуть не подавился: имя Жозефины, которым он наградил «свою» покойницу, прояснило его затуманенные винными парами мозги, и он вспомнил, где зарыл труп: там же два куста сирени, которые он пересадил на могилу.

Кто-то начал колотить его по спине, но он отмахнулся и вскочил. «Нужно собирать вещи и смываться, не то я пропал». Старик уже сделал несколько шагов к двери, но, услышав очередную насмешку в свой адрес, вернулся к столику:

— Я не кролик! — взревел он.

— Нет, ты — свинья! — подхватил чей-то пьяный голос.

— Знаю, знаю, Груши, ты затаился и поджидаешь меня! А вот шиш тебе! Я вернусь незаметно, когда стемнеет, и ты меня не заметишь, ведь ночью все кошки серы.

— И круглы, как бочки! — заорал другой пьяница.

— К бою! — завопил папаша Моску. — Я отсижусь тут, в тепле, с бутылочкой, а если кто против… — Он привстал, но не удержался на ногах и рухнул на табурет, выкрикнув во все горло: — Тому я проткну саблей бок!

Виктор остановился перед отелем на площади Республики как вкопанный, уставившись в газету, которую держал в руках. Прохожие толкали его, ругались, обзывали придурком, но он ничего не замечал. Все его внимание было поглощено крупным заголовком на газетной полосе:

УБИЙСТВО НА КАНАЛЕ УРК

Молодая утопленница, выловленная моряком в канале Урк, получила смертельный удар по затылку, прежде чем попала в воду.

Виктор обессилено опустился на лавочку, газета выскользнула у него из рук. Так, нужно все обдумать, и быстро. «У меня нет ничего, кроме смутных догадок и расплывчатых предположений. В тот день, когда я отправился к Таша, чтобы поговорить с Денизой, мадам Ладусетт сообщила, что девушка в семь утра ушла в бюро по найму. Я поднялся в мансарду около десяти и увидел, что там все перевернуто вверх дном, следовательно, комнату Таша обыскали не после,а доубийства, между, скажем, половиной восьмого и моим появлением».

Виктор смотрел на роющегося в отбросах бездомного пса и думал, что, вероятно, Жозеф прав, следует взять на вооружение методы героев Габорио: «Я оставляю легкие ребусы детям. Мне же нужна необъяснимая тайна, чтобы я мог ее разгадать…» «Прими логику мсье Лекока, — сказал себе Виктор, — представь себя преступником: что бы ты сделал на его месте? Присланное пневмопочтой письмо выманило Денизу из комнаты Таша, ты прячешься где-то поблизости и подстерегаешь ее. Она выходит. “Дамы в голубом” при ней нет. Ты удивлен. Идешь следом, проверяешь. В узелке не может быть плоского прямоугольного предмета размером тридцать на сорок сантиметров. Должно быть, девушка оставила “Даму” наверху. До назначенной тобой встречи еще много времени, ты возвращаешься в дом № 60, незаметно для консьержей пересекаешь двор, поднимаешься. Находишь под ковриком ключ. Входишь. Тщательно все обыскиваешь. Ничего! Между тем, ты уверен, что Дениза картину не забирала. Ты бежишь к церкви Сен-Жак-Сен-Кристоф. Ты в бешенстве. Видишь Денизу. Начинаешь ей угрожать, спрашиваешь, где картина, куда она ее спрятала? Дениза напугана и все отрицает, она боится быть уличенной в краже. Ты отнимаешь у нее узелок, она убегает, ты догоняешь ее, наносишь удар, она падает. Она мертва. Вокруг никого. Ты сбрасываешь тело в воду, роешься в ее вещах… Увы, мерзкая девчонка тебя провела, ты в растерянности…»

Виктор вскочил.

«Убийца не нашел “Даму в голубом”, он все еще ищет картину! А раз он ее ищет… Надо все проверить».

Виктор устремился к стоянке фиакров.

Ничего не найдя в мансарде, Виктор сбежал вниз по лестнице, но увидел во дворе Хельгу Беккер на велосипеде и остановился, закуривая сигарету. Он проверил каждый холст, предположив, что «Дама в голубом» спрятана в раме одного из них, но ее нигде не оказалось.

Виктор постучал в дверь привратницкой, и на пороге появилась мадам Ладусетт со шваброй в руке.

— А, это вы, мсье Легри! Я беспокоюсь из-за ключа, это вы его взяли? Мадемуазель Таша была в ярости, уж вы мне поверьте.

— Знаю, знаю, все уже улажено. Вы не помните, какие вещи были при маленькой служанке, когда она выходила из дома?

— Почему вы спрашиваете? Она что-то украла?

— Ни в коем случае, просто мне нужно знать, не прихватила ли она по ошибке плоский длинный сверток, похожий на толстую книгу или картину.

— Плоский и длинный? Нет, я ничего такого не заметила. При ней был только матерчатый узелок. Если она стащила картину, я тут ни при чем! Нечего пускать к себе жить кого ни попадя!

— Вы правы, мадам Ладусетт, я поменяю замок.

Виктор вошел в магазин и увидел за прилавком Таша, она листала монографию о Рембрандте.

— А где Жозеф? — спросил он.

— Он заболел, и я отправила его домой.

— Заболел?!

— Да. Надеюсь, это не инфлюэнца.

— За пять лет с ним такого ни разу не случалось.

— Кстати о «случалось»: к нам присоединился мсье Мори.

Виктор обеспокоенно взглянул в сторону лестницы.

— Он тебя видел?

— Конечно, я же не невидимка.

— Что ты ему сказала?

— Я сказала: «Здравствуйте, мсье Мори. Надеюсь, путешествие было приятным».

— И что он ответил?

— «Немного укачивало, но все прошло как нельзя лучше».

— Ты надо мной смеешься.

Таша взглянула на него с иронией.

— Вижу, его мнение занимает все твои мысли. А ведь тебе тридцать лет, ты давно уже совершеннолетний. Думаю, в свете последних событий ты попросишь меня удалиться?

— Как ты можешь так дурно обо мне думать? Я хотел, чтобы ты сюда переехала. Ты тут у себя дома и никуда не уедешь! Удалиться… да за кого ты меня держишь? Плевать я хотел на мнение Кэндзи! — запальчиво выкрикнул Виктор.

Таша подошла и приложила палец к его губам.

— Успокойся. Я в любом случае должна вернуться к себе, нужно подготовить последние полотна для багетчика, скоро открытие выставки…

Виктор схватил ее за руку:

— Я тебе запрещаю.

— Запрещаешь выставляться? — ледяным тоном переспросила она, отстраняясь.

— Возвращаться в мансарду, пока я не сменю там замок. Дениза унесла ключ, а ее… Ты ведь можешь подождать до завтра?

Виктор выглядел по-настоящему встревоженным, и Таша смягчилась:

— Напрасно ты думаешь, что я здесь у себя, я даже не совсем у тебя: мы оба у него.Но я останусь еще на один день, а сейчас пойду в «Бибулус». До вечера.

Она вышла и помахала ему через стекло. Виктор решил немедленно поговорить с Кэндзи.

Его компаньон, одетый в домашнюю куртку и серые брюки в черную полоску, сидел за столом и писал письмо.

— Истинно британская элегантность! — воскликнул Виктор, пожимая ему руку.

Он был рад видеть Кэндзи, хотя никогда бы в этом не признался.

— Я привез вам бархатный жилет, — сказал Кэндзи, — он там, в пакете на буфете, а Жожо — галстук из лилового шелка. Наш помощник плохо себя чувствует.

— Знаю, Таша мне сказала, — ответил Виктор, разглядывая подарок. — Спасибо, Кэндзи, вещь просто изумительная!

Он осмелился произнести вслух имя любовницы, и теперь путь к отступлению был закрыт. Но его друг и компаньон ловко перевел разговор на другую тему:

— Вы наверняка удивлены моим стремительным возвращением. Я быстро разобрался с делами в Лондоне, так что не было никакого смысла бродить в густом тумане.

«Бедняжка Айрис! — подумал Виктор, вспомнив прелестное юное личико с фотографии. — Кэндзи уделяет ей слишком мало времени. Наверное, нелегко любить человека, который полностью контролирует свои чувства!»

— А вы наверняка удивились, найдя здесь Таша?

Кэндзи невозмутимо закончил письмо, поставил внизу подпись, сложил листок и только после этого ответил:

— Да.

— Все очень просто. Я… Она…

Виктором овладел неясный страх: как в детстве, когда он таскал из коробки печенье и сваливал все на собаку. Сказать правду значило поставить под угрозу согласие и взаимопонимание между ним и крестным.

— Хозяйка выгнала ее из мансарды… Мадемуазель Хельга Беккер хочет поселить там кузину из провинции.

— А разве она вправе выселять жильца, который исправно вносит арендную плату?

— Как видите… Таша останется тут всего на несколько дней, пока подыщет себе новую мастерскую.

Кэндзи улыбнулся, разгадав уловку, и надписал на конверте адрес. «Мисс Айрис Эббот» — прочел Виктор, раздосадованный, что его, как школьника, поймали на лжи. Звонок колокольчика над дверью магазина принес ему избавление.

— Пойду вниз, нужно обслужить клиента.

— Я скоро к вам присоединюсь, — пообещал Кэндзи.

К прилавку важно прошествовал мужчина в котелке с моноклем в глазу.

— Добрый день, мсье. У вас есть «Иудейская Франция» с иллюстрациями Эдуарда Дрюмона [20]? Я ищу это издание, но, судя по всему, тиражи распроданы.

— Зачем вам она? — поинтересовался Виктор, чувствуя, как в душе поднимается ярость.

— Чтобы быть в курсе, мсье, чтобы быть во всеоружии…

— Я торгую книгами авторов, которыми восхищаюсь, а не теми, кто сеет ненависть и искажает истину. Господин Дрюмон в этом смысле способен дать сто очков вперед всем остальным. Прощайте, мсье.

— И этот человек называет себя книготорговцем! Да вы и на бакалейщика не тянете!

Разгневанный клиент с такой силой толкнул дверь, что колокольчик захлебнулся звоном. Виктор облокотился о прилавок, испытывая облегчение оттого, что выпустил пар.

— Глупцов на земле не меньше, чем рыбы в море, — прокомментировал из своей комнаты Мори.

Виктор улыбнулся. Его старший друг ненавидит низость и всегда едко высмеивает. За это можно простить ему природное высокомерие.

Он пролистал «Пасс-парту» и наткнулся на статью о деле Гуффе. Речь в ней шла о злоключениях двух французских полицейских в Нью-Йорке и Сан-Франциско. Они безуспешно гонялись за неким Мишелем Эйро, предполагаемым убийцей гусара, расчлененный труп которого нашли в Миллери засунутым в мешок. Статью написал Исидор Гувье. Виктор вспомнил невозмутимого крепыша, с которым познакомился год назад на Всемирной выставке. Хваткий репортер когда-то работал в префектуре полиции, он может дать ценный совет.

Виктор поднялся на второй этаж со словами:

— Мне нужно отлучиться, но я скоро вернусь.

Кэндзи уже надел сюртук и заканчивал повязывать галстук.

— Уже иду, — ответил он. — Можете купить мне «Фигаро» и отправить это письмо?

Виктор взял конверт, тронутый оказанным ему доверием. Возможно, Кэндзи смирится с продолжительным пребыванием Таша в их доме? «А я смирился бы с присутствием Айрис?» — спросил он себя.

В дальнем зале «Бибулуса» на помосте сидела новая модель. Таша с удивлением узнала в ней Нинон де Морэ. Из всей одежды на той были только длинные черные перчатки. Скрестив ноги, выгнув спину и выставив вперед грудь, она была словно языческая богиня, а вокруг толпились мужчины, которым карандаш, уголь и кисти заменяли курильницы с благовониями. Стоявший прямо напротив Нинон Морис Ломье то и дело прерывал работу и подходил к натурщице с просьбой повернуть шею или закинуть руку за голову. Он был так поглощен делом, что не обращал внимания на шуточки учеников.

Таша пробиралась среди мольбертов, поглядывая по сторонам. Набросок Ломье был сделан в обычной для него манере, сочетавшей стилизованный под Энгра рисунок, ровные, как у Гогена, мазки и витражную технику клуазонэ. Сама Таша любила Ренуара и Моне, ей были интересны их эксперименты со светом, тогда как Морис Ломье был адептом тени.

Он был так увлечен работой, что даже не заметил ее появления. «Он штампует “произведения искусства” и напичкан теориями, — сказала себе Таша, — а мне необходим идеал, я хочу выразить себя».

Она достала блокнот и набросала карикатуру на Ломье. И тут он ее наконец увидел:

— На помощь, дорогая! Мне нужно с кем-нибудь разговаривать, пока я изображаю «женщину-змею», иначе сойду с ума!

Таша сделала вид, что закашлялась, чтобы не расхохотаться. Нинон тоже хихикнула и воскликнула дрожащим голосом:

— Он думает, я комок глины! С меня хватит, мне холодно, я устала и хочу есть!

Растрепанный Ломье умоляюще взглянул на нее:

— Дорогая, прошу вас, не шевелитесь!

— У меня все тело затекло, я должна размяться! Идемте, Таша…

Нинон спрыгнула с помоста, не обращая внимания на негодующие вопли художников, завернулась в жемчужно-серый шелковый пеньюар и направилась за ширму, чтобы одеться.

— Это несерьезно, Нинон! — возмутился Ломье. — Мы начали всего час назад.

— Всего! Вы терзали меня целыйчас! Это слишком долго. Я упаду в обморок, если немедленно не поем.

— Обещайте, что потор о питесь… — со вздохом сдался Ломье.

— Мы устроим девичник, и я вернусь, обещаю, друг мой.

— Девичник? Да они исчезнут на целый день! — воскликнул один из учеников, глядя вслед удалявшимся под ручку Нинон и Таша.

…Девушки сидели за столиком в ресторанчике на улице Толозе и смеялись, вспоминая негодование художников.

— Спасибо, что представили меня Морису, — сказала Нинон, разрезая отбивную. — Он хорош собой и довольно мил.

— Представила? Я тут ни при чем, он сам вцепился в вас, как клещ.

Нинон положила себе вторую порцию пюре.

— Чем вы занимались раньше? — спросила Таша.

— Раньше? Разве это важно? Для меня имеет значение только сегодняшний день. Знаете, дорогая, есть две вещи, которых я не могу себя лишить: мужчины и деньги. Это непременное условие моего счастья. Без денег женщина не может чувствовать себя свободной.

— Но ведь именно мужчины зачастую лишают нас независимости, вы так не думаете?

— Нужно уметь ими пользоваться, как они пользуются нами. Они подобны вещам, замечательным вещам, которые служат для удовлетворения наших желаний и становятся «неудобными» в тот самый момент, когда вознамериваются управлять нами. Я вас шокирую?

— Нет и… да. А любовь? Как же быть с любовью?

— С любовью? Любовь изобрели мужчины, чтобы подчинять нас своим правилам. Поверьте, Таша, если женщина влюблена, но бедна, она попадает в зависимость от мужчины.

— Я не разделяю эту точку зрения, и кроме того, если ты одержим страстью к искусству, деньги отступают на второй план.

— Не выдумывайте, Таша. Почему нельзя зарабатывать искусством? За любовь же часто платят.

— О, но ведь платят…

— Проституткам? Безнравственным женщинам, которых презирают приличные люди? Но разве проституция — не историческое наследие человечества? Разве художник не продается, когда обменивает свой талант на деньги? А актер, произносящий чужие тексты? А журналист, пишущий на потребу публике? А книготорговец, берущий с читателей деньги за произведения, которых не писал?

— Вы имеете в виду Виктора?

— Виктор. Победитель. Красивое имя. Но берегитесь, его победа может дорого вам обойтись.

— Вы не убедите меня, Нинон. Я люблю просыпаться рядом с ним, в его объятиях.

— Я тоже люблю просыпаться рядом с мужчиной. Но при условии, что потом он встает и уходит.

— Прекратите. Вы подрываете мои моральные устои! — рассмеялась Таша.

— Я была бы счастлива это сделать. Кстати, я нахожу совершенно аморальным, что вы единолично пользуетесь вашим книготорговцем.

— Берегитесь, Нинон, я ревнива! — шутливо предупредила Таша, но тут же спросила себя: «Неужели я уподобилась Виктору?». — Если хотите очаровать книготорговца, советую обратить внимание на его компаньона Кэндзи Мори, — добавила она.

— Он японец?

— Да. Кажется, он избегает женщин.

— Предпочитает мужчин?

— Нет, конечно. Он увлечен одной молоденькой англичанкой.

— Вы возбуждаете мое любопытство. Он хорош собой? Обаятелен?

— У Кэндзи есть свой шарм — конечно, если вы любите мужчин в возрасте и при этом не слишком любезных.

— Что люблю — так это бросать вызов. Спорим, я приручу вашего женоненавистника? У меня еще никогда не было любовника-азиата. И детектива-любителя, кстати, тоже. — Нинон подмигнула Таша. — Кстати, а какую задачку разгадал этот ваш Победитель, помните, вы что-то говорили…

— В прошлом году на Всемирной выставке произошло несколько убийств. Он их раскрыл. Об этом писали все газеты.

— Я провела прошлый год в Испании. Но, — Нинон приложила палец к губам, — это тайна за семью печатями. Я заплачу, нам пора возвращаться. — Она поднялась и отодвинула стул. — Вы не будете доедать?

Таша не ответила. Отбивная показалась ей совершенно безвкусной. Она все бы отдала за соленый огурец и борщ со сметаной.

Виктор шел по улице Круа-де-Пти-Шамп. Он не заходил в этот квартал с тех пор, как Таша перестала работать на «Пасс-парту». Странно было снова оказаться здесь. Ему вдруг показалось, что они с Таша встретились только вчера.

— Цикорий, цикорий, дикий цикорий!

Виктора обогнала зеленщица с тележкой. Он вышел на галерею Веро-Дода, к решетке, за которой начинался ряд ведущих к зданию редакции дворов. Мальчишка с ранцем за спиной плевал в лужу, с интересом разглядывая, как от плевка расходятся круги, девчушка играла с куклой — подбрасывала ее вверх, ловила, укачивала, чтобы утешить, другая собирала растущие между булыжниками мостовой одуванчики. «Когда я в последний раз дарил Таша цветы?» — подумал Виктор.

Он вдруг увидел идущую навстречу женщину в соломенной шляпке с веточкой желтой акации на полях. Она была одета по последней моде, платье подчеркивало тонкую талию и высокую грудь. Да уж, Эдокси Аллар, секретарша из «Пасс-парту», умела себя подать! С тех пор, как эта женщина-вамп положила на него глаз, Виктор избегал встречаться с ней наедине. Он поспешно отвернулся к стене, где висел старый рекламный плакат, и сделал вид, что внимательно читает объявления:

БАЛ В МУЛЕН-РУЖ

Площадь Бланш

Каждый вечер и по воскресеньям

Большой сбор по средам и субботам

Эдокси Аллар проплыла мимо в облаке одуряющего аромата. Виктор решился повернуться, только когда хищница, по его расчетам, отошла на приличное расстояние, но не был, уверен что успеет пригласить Исидора Гувье выпить прежде, чем она вернется, и отправился обедать в «Восточное кафе» на углу улицы Пти-Шамп и авеню Опера.

«Не зайти ли к Одетте? Бульвар Оссман в двух шагах… — размышлял он, попивая кофе. — Вдруг она вернулась?». В глубине души Виктор знал, что это не так, а при мысли о новой встрече с Ясентом… Он оплатил счет и направился в сторону почты на улице Лувра.

Жозеф ходил взад-вперед по сарайчику, радуясь, что ему ловко удалось получить день свободы, и раздумывал, как будет вести расследование. Денизу убили, и убили из-за «Дамы в голубом». Старик-клошар, за которым следил патрон, сыграл какую-то роль в этой трагедии. Жозеф решил отправиться в особняк Счетной палаты и, по примеру героя Жюля Верна, приготовил соответствующее случаю обмундирование: шарф, кепку, твидовый пиджак прямого покроя — подарок Мори и кожаные коричневые ботинки. Лампы Румкорфа [21]у Жозефа не было, пришлось ограничиться свечами и спичками. Он рассовал их по карманам, где уже лежали блокнот и карандаш, написал матери записку, прикрепил к стене у раковины и вышел из дома, воображая себя Лекоком. «Мне нужна борьба, чтобы проявить свою силу, и препятствия, чтобы их преодолевать», — повторял он, вышагивая по опустевшим набережным.

— Вот газета, которую вы просили купить.

Виктор положил номер «Фигаро» на заставленный каталогами стол.

— Прямо из типографии, пахнет свежей краской, — заметил Кэндзи, взглянув на часы.

Он встал и развернул газету, облокотившись на прилавок.

Виктор с любопытством взглянул на друга: в ежедневных выпусках Кэндзи читал исключительно литературную хронику. Загляни он через плечо Мори, удивился бы еще больше.

«Случится катастрофа, если я за двадцать четыре часа не найду помещение под мастерскую», — думал Кэндзи, просматривая колонку объявлений о сдаче внаем. Он опасался, что не сможет долго выносить присутствия Таша в своем доме, хотя отдавал должное ее такту и дружелюбию. Кэндзи отказывался поверить, что эта девушка для Виктора — не мимолетное увлечение. Он совершенно иначе представлял себе идеальную спутницу жизни приемного сына — покорной, сдержанной, заботливой, умеющей создать уют в доме, вести хозяйство и дела в магазине, образованной, но вовсе не творческой натурой. Ни одному из этих критериев Таша не отвечала. Кэндзи старался быть с ней любезен, но боялся, что она посеет раздор между ним и Виктором.

В магазин вошел Анатоль Франс, и Кэндзи оторвался от чтения, чтобы принять знаменитого писателя. Виктора снедало любопытство, и он попытался завладеть газетой, чтобы выяснить, что так заинтересовало Кэндзи, но тот опередил его и спрятал «Фигаро» в ящик стола. Разочарованный Виктор поклонился писателю и ушел к себе.

Войдя в квартиру, он подобрал с пола юбку, шаль и шпильки: Таша разбрасывала свои вещи, как Мальчик-с-пальчик — камешки в лесу. Разобранная постель благоухала росным ладаном, так же пахло в богемной мансарде на улице Нотр-Дам-де-Лоретт, когда он обыскивал ее в поисках «Дамы в голубом».

Совершенно упав духом, Виктор упал на кровать и зарылся лицом в пропитавшиеся запахом Таша простыни.

Вкусный аромат тушеного с овощами мяса щекотал ноздри Жозефа и дразнил его голодный желудок. Мадам Валладье отвечала на вопросы, снимая пену с бульона.

— Вы уверены, что его тут нет? — спросил Жозеф, прижимая кулак к бурчащему животу.

— Абсолютно. И меня это слегка беспокоит. Он устает от походов в Тампль и всегда быстро возвращается.

— Значит, они его не отпустили.

— Не отпустили? Кто не отпустил?

— Полицейские. Он вчера устроил скандал на тряпичном рынке, и жандармы его замели. Не волнуйтесь, долго старика не продержат. Мое почтение, мадам, — Жозеф поклонился и вышел из привратницкой.

«Какой милый юноша, — подумала мадам Валладье, — жаль, что мне не хватило смелости пригласить его поужинать!»

Жозеф добрался до набережной д'Орсэ, пройдя по улицам де Лилль и Бельшас. Он без особого труда забрался на росший на тротуаре клен, соскользнул по стволу и приземлился за оградой, ободрав ладони о колючки ежевичника. Уличные фонари освещали путь к развалинам дворца, Жозеф то и дело спотыкался, путаясь в зарослях плюща, и хвалил себя за то, что сообразил надеть походные ботинки. Он поднялся по лестнице и пересек квадратный зал с развороченным полом. Луна светила между железными балками, оплавившимися во время уничтожившего здание пожара. Жозефом овладел азарт покорителя Амазонии. Он шел по сводчатому коридору, топча проросшие сквозь пол сорняки, и строил грандиозные планы: «Как только доберусь до твоей территории, папаша Моску, окрещу ее, ну, скажем, островом Пиньо, жемчужиной архипелага… Святых Отцов [22]!» Эти мечтания помогали ему отвлечься от мыслей об аппетитном запахе рагу мадам Валладье. Он споткнулся о нижнюю ступеньку лестницы и решил, что пора зажечь свечу. Язычок пламени трепетал на сквозняке, выхватывая из темноты лица на фресках. Ошеломленному Жозефу казалось, что они смотрят прямо на него. Женщина с приложенным к губам пальцем призывала его к молчанию. Полуобнаженный воин на противоположной стене отвязывал от дерева лошадей, нетерпеливо топчущих землю копытами. Жозеф осторожно пробирался наверх, вертя головой по сторонам, чтобы рассмотреть растрескавшиеся изображения. Названия на потускневших медных табличках едва читались: «Созерцание», «Закон, Сила и Порядок», «Война», «Мир, защищающий искусства и земледелие»… Он вспомнил фразу Теофиля Готье о художнике Теодоре Шассерьо: «Это индеец, учившийся в Греции». Живописные аллегории на темы античности пробуждали в Жозефе воспоминания о детстве, когда он запирался в отцовском сарайчике и читал волшебные сказки, объедаясь яблоками.

Бесконечно длинный коридор судебных исполнителей со сводчатым потолком и полуразрушенными перегородками, где на заросшем травой полу валялись ржавые железки, вывел Жозефа на открытую террасу. Подобно скалолазу, взирающему на мир с покоренной им вершины, он смотрел на крыши соседних домов, белые стены казармы на улице Пуатье и растущие во дворе частного особняка огромные платаны с птичьими гнездами. На горизонте тучи играли в догонялки с луной. Жозеф наклонился вперед, чтобы разглядеть парадный двор, и заметил, что стена заросла диким виноградом и плющом. У него закружилась голова, и он с трудом восстановил равновесие.

«Стоп, кратчайший путь нам не подходит!»

Он лег плашмя на живот, опустил руку со свечой вниз и разглядел отверстие в стене коридора, замаскированное выцветшей тряпкой.

«Будь я проклят, если это не убежище папаши Моску! Курс на первый этаж, вперед, марш!»

Проникнув за занавеску, Жозеф присвистнул от удивления: затейливый пейзаж острова Пиньо странным образом напоминал обстановку сарайчика на улице Висконти.

«Надо же, сколько в Париже чудес! Здесь так же здорово, как в слоне папаши Гюго! Вы только посмотрите на весь этот хлам! Военная ветошь, медали… Ух ты, книги! Так, посмотрим. Жюль Верн, «Вверх дном» — не читал. Ты нашел волшебное местечко, папаша Моску, за которое вряд ли платишь хоть су. Теперь надо оглядеться».

Юноша обошел помещение, пытаясь найти какие-нибудь указующие знаки, но не знал, на что именно обращать внимание. Свеча догорела, он зажег другую и обнаружил надпись, сделанную на стене над грудой одеял.

Где ты их спрятал?

А.Д.В.

Жозеф достал блокнот.

Обливаясь потом под теплой накидкой, папаша Моску брел по набережной д'Орсэ. Его одолевали сомнения, и он не знал, на что решиться.

«Чертова погода то и дело меняется, утром — зима, к вечеру — оттепель. Что же мне делать? Черт бы побрал эту треклятую жизнь! Я проголодался и пошел бы к Маглон, но если Груши устроил засаду в темноте — а мерзавец на это способен, — я пропал!»

Он с тоской думал о светлой, наполненной запахами вкусной еды кухне мадам Валладье. На плите наверняка стоит котелок супа, вкусного густого горохового супа, который так славно согревает кишки и нежно предает в объятия Морфея. Старик направился к улице Пуатье, но страх снова скрутил ему внутренности. Он остановился под фонарем и подумал, что отдал бы сейчас полжизни за встречу с полицейским патрулем.

«Ишь, размечтался! Небось бьют сейчас баклуши в участке, попивают винцо, играют в картишки. Когда честному человеку нужен легавый, его днем с огнем не сыщешь! Куда все подевались? Ни фиакров, ни прохожих!»

Тут он заметил у стены дома замотанную в шали и платки фигуру, облегченно вздохнул и направился к ней со словами:

— Прошу вас…

— Чего тебе надо?! — завизжала в ответ женщина. — Неужели нельзя оставить человека в покое?

Она заковыляла прочь, тяжело опираясь на палку, а папаша Моску лепетал ей вслед:

— Эй, не бойтесь, я просто хотел… Да подождите же, черт бы вас побрал!

Женщина исчезла. Старик так и не решил, как поступить.

«Не стоять же мне тут всю ночь! Решено! Рядом с моей Океанидой я буду в полной безопасности! А завтра, чуть свет, схожу проверить могилку Жозефины под большим платаном, положу туда ломонос и сирень, ей понравится. Ну же, Моску, тра-та-та-та, вперед, это тебе не Березина!»

Он согнулся пополам, чтобы пролезть в замаскированную кустом акации расщелину: этот тайный вход вел прямо во двор Счетной палаты. Чтобы подбодрить себя, старик распевал во все горло:

Утри слезы, красотка Фаншон, Я приду и утешу тебя. У меня остался один глаз, но слава меня нашла…

Жозеф услышал вопли папаши Моску, поспешно задул свечу и попытался найти убежище в нескольких метрах от парадной лестницы.

Старик поднимался по ступеням, освещая себе дорогу фонарем. Вдруг тишину развалин разорвал ухающий крик. Жозеф подпрыгнул, сердце у него зашлось от страха.

— Это я, чертова птица! Ты что, своих не узнаешь? Постыдилась бы так пугать старика!

Папаша Моску пошел дальше, цепляясь за перила, и остановился передохнуть рядом с Океанидой.

— Ну что, красотка, все в порядке?

Дама с обнаженной грудью смотрела сквозь него невозмутимым, как стоячая вода, взором.

— Что глядишь глазами, как у мороженого судака? Это я, Моску, твой дружок!

Вокруг царило полное безмолвие. Старик слышал, как стучит кровь у него в висках, и не шевелился, угадывая рядом чужое присутствие. Слева от него мелькнула какая-то тень, и в то же мгновение перед глазами разорвалась яркая вспышка. Он увидел бесстрастное лицо Океаниды и перевалился через перила.

Жозеф почувствовал сотрясение металла, услышал глухой удар, инстинктивно пригнулся и нырнул под лестницу. Из-за туч выглянула луна, и он смог разглядеть склонившуюся над неподвижным телом тень. Он попытался втиснуться поглубже в нишу, но под ногой у него скрипнула щебенка, и тень распрямилась. Жозеф втянул голову в плечи и затаил дыхание. Тень двинулась в его сторону, но передумала и скрылась а темноте. Юноша стоял, не в силах сделать ни шага и едва дыша от пережитого ужаса. Выждав несколько минут, он вылез из укрытия и, то и дело пугливо озираясь, подошел к тому месту, где лежало нечто.

Он не сумел сдержать крик, когда понял, что именно разглядывала тень:

— О нет, Боже, только не это!

Папаша Моску лежал на спине, глядя открытыми мертвыми глазами в пустоту, его рот был искажен предсмертной мукой.

Жозеф опустился на колено, склонился над телом и пощупал плащ старика: его пальцы стали липкими от крови. Мертв! Папаша Моску мертв! Голова пробита. Жозефа едва не стошнило, он лихорадочно тер ладонь об пол, объятый таким вселенским ужасом, когда мечтаешь только об одном — проснуться в собственной постели и сказать себе: «Это был всего лишь дурной сон!»

В конце концов он справился с дрожью и заставил себя еще раз взглянуть на тело старика. Тот зажимал в кулаке какой-то маленький блестящий кругляшок. Жозеф не сразу решился забрать его у мертвеца. Он сунул кругляшок в карман и вдруг почувствовал, что за ним наблюдают. Все происходило так стремительно, что его разум едва поспевал за телом. Он кинулся бежать по коридору, пересек квадратный зал, взобрался на груду обломков, не удержался, кубарем скатился вниз по лестнице и застыл, ожидая смертельного удара.

Через несколько секунд он с трудом поднял голову и не сразу смог сфокусировать зрение. От земли поднимались завитки тумана. Вокруг не раздавалось ни звука. Ему удалось встать на ноги.

«Нужно вернуться, я не могу бросить несчастного старика».

Хрустнула ветка, и Жозеф замер, прислушиваясь.

«Если бы патрон был здесь!.. Нет, мне никто не нужен, я справлюсь сам».

Азарт взял верх над страхом, Жозеф зажег свечу, развернулся и помчался назад к лестнице.

— О Господи! — выдохнул он.

Папаша Моску испарился.

Жозеф покачал головой, не веря своим глазам. Там, где он только что видел безжизненное тело, лежало что-то светлое и мягкое. Платок? Нет, перчатки.

Глава восьмая

Прикрывшись газетой, Кэндзи наблюдал за Виктором, разбиравшим тома Буффона.

— Я попрошу доктора Рейно осмотреть Жозефа. Его мать заходила рано утром — вы еще спали, и сказала, что у него сильный жар.

— Не беспокойтесь, мсье Мори, я сама предупрежу доктора, — пообещала спустившаяся в гостиную Таша.

— Как мило с вашей стороны… — буркнул японец.

Девушка подошла к Виктору и чмокнула его в губы, пристально глядя на Кэндзи. Тот спокойно выдержал ее дерзкий взгляд, а Виктор притворился, что его безумно заинтересовал атлас сетчатокрылых насекомых.

— До вечера, — шепнула Таша, взъерошив любовнику волосы.

Как только она вышла, Кэндзи отложил газету.

— У меня для вас хорошая новость, — сообщил он. — Я нашел вашей подруге жилье. — Если не ошибаюсь, ее попросили съехать?

— Э-э… не ошибаетесь.

— В таком случае, все улажено. Я побывал в одной старинной типографии — она как нельзя лучше подойдет для мастерской, да и арендная плата вполне разумная, хотя потребуется кое-какой ремонт.

— Но она не желает расставаться со своим кварталом! — огорченно воскликнул Виктор.

— Это в двух шагах от ее прежнего дома — номер 36-бис по улице Фонтен.

— Пойду взгляну на Жозефа, — проворчал Виктор, вскочив со стула.

Он так разнервничался, что не сразу попал руками в рукава пиджака.

Жозеф лежал на кровати под тремя перинами. Его мать и Таша провожали доктора. Мадам Пиньо заламывала руки, взывая к святым угодникам:

— Иисус-Мария-Иосиф! Я знала, что все это плохо кончится! Сегодня он вернулся заполночь, и я сказала себе: «Не в привычках моего мальчика шляться где ни попадя, что-то тут нечисто!» Так оно и оказалось! И вот вам результат. Он умирает, мой сын на пороге могилы! Он кончит, как его бедный отец, а меня запрут в Сальпетриер, с психами!

— Ну-ну, мадам Пиньо, успокойтесь, доктор сказал — это банальная простуда. Ингаляции, горячий суп, несколько порошков церебрина — и Жозеф поправится.

— Бродить по улице, в такую-то погоду! И он еще посмел заявить: «Не волнуйся, мама, я собираю материалы». Собирает — у кокоток, вот что я вам скажу!

— Жозефу двадцать лет — самое время крутить романы.

— Мой Жожо любит только меня! Что, если я поставлю ему банки?

— Нет, мама, только не банки! — взвыл Жозеф, приподнимаясь с подушек.

— О Боже, мне пора на работу, кто же сварит моему бедняжечке суп?

— Не беспокойтесь, мадам Пиньо, Жермена обо всем позаботится, а мы с мадемуазель Таша составим Жозефу компанию, — пообещал, входя в комнату, Виктор.

— Уж и не знаю…

— Прошу тебя, мама, оставь нас, мне нужно поговорить с патроном, — взмолился Жозеф.

— Могу я предложить вам помощь, мадам Пиньо? — поинтересовалась Таша, подталкивая толстуху к двери.

— Сама справлюсь, — пробурчала зеленщица. — Не забудьте добавить в суп сметаны! — Дав последние указания, она удалилась со своей тележкой.

— Она ушла? — опасливо поинтересовался Жозеф.

Виктор кивнул и протянул Таша вчерашнюю газету:

— Прочти.

Она пробежала глазами обведенную карандашом заметку.

— Боже мой, какой ужас! Бедная девочка! Но за что? Это имеет какое-то отношение к твоей подруге Одетте де Валуа?

— Мадам де Валуа исчезла, консьерж не знает, куда она могла отправиться… Среди вещей Денизы твоего ключа не нашли, Таша, и я очень обеспокоен. Потому-то и…

Виктор обнял девушку, она прижалась к нему и прошептала:

— Ты должен был мне все рассказать!

— К чему? Тебе хватает хлопот с подготовкой к выставке.

— Ты прав, но все это ужасно печально! Пообещай, что сегодня же сообщишь в полицию.

— Уже сообщил, но у них как всегда полно других дел, — ответил Виктор, вспомнив усталое лицо чиновника из бюро по поиску пропавших.

— Я запрещаю тебе встревать в это расследование! Не забывай, как ты мне дорог.

— Я тоже тебя люблю, моя милая, но женщины вечно волнуются по пустякам! Беги, а то опоздаешь.

Виктор смотрел, как Таша торопливо идет через двор к воротам, и хвалил себя за ловкость: он сумел не солгать, ничего не пообещав.

Жозеф сел в постели и попытался пригладить шевелюру влажной рукавичкой.

— Откройте окно, патрон, здесь можно задохнуться.

— И думать забудь. Что это за запах?

— Мама жгла эвкалиптовые палочки перед приходом доктора.

— Могу я закурить?

— Конечно, патрон. Послушайте, я должен вам кое-что рассказать. Вчера со мной приключилась неприятность. Я отправился в Счетную палату и… старик, папаша Моску, умер — его убили!

Спичка обожгла Виктору пальцы, он зашипел и уронил ее на кровать.

— Умер? Что значит — умер?

— А то и значит. Его сбросили с лестницы, и он разбился, но труп испарился. Я ничего не сказал полиции, ни словечка, но эта тайна не дает мне покоя, боюсь, убийца меня выследил…

— Вы видели убийство?

— Слышал грохот и видел склонившуюся над телом тень.

— А потом тело исчезло? Вы бредите, Жозеф!

— Клянусь честью, патрон, вы должны мне верить!

Жозеф разволновался и попытался встать, но Виктор не позволил.

— Какого черта вас туда понесло? Временное помрачение рассудка? Кто вас надоумил? Да отвечайте же, черт побери! — рявкнул он, яростно тряся юношу за плечи.

— Ай! Больно, патрон! Все случилось из-за вас!

Виктор опомнился.

— Ну хорошо, начните с начала и постарайтесь изложить все яснее.

— Дело в вас, патрон. Мадемуазель Таша попросила меня проследить за вами — боялась, что вы нарветесь на неприятности, она ведь вас знает! Я увидел, что вы ходите за стариком, и кое-что смекнул. Вы меня отстранили, вот я и решил показать, на что способен.

— И преуспели. Браво! Продолжайте.

«Итак, Таша установила за мной слежку», — думал Виктор, не зная, радоваться или негодовать.

Жозеф принял позу капризной примадонны, собирающейся спеть арию, потребовал стакан воды, четвертушку яблока и сигарету. Ему нравилось держать Виктора в нетерпеливом ожидании.

— Когда я вернулся к лестнице, тела старика там не оказалось. Я везде искал, проверил все углы и закоулки и спросил себя: «Во что ты вляпался, Жожо?» Я был уверен, что убийца меня подкарауливает. С вами никогда такого не было, патрон: вроде и нет никого вокруг, а ты чувствуешь, что кто-то за тобой наблюдает?

— Интуиция?

— Нет, патрон, уверенность. Я не чокнутый. Сказал себе: «Ты должен любой ценой от него оторваться, он ведь не знает твоего адреса». Перешел на другой берег, поднялся до Больших бульваров — где светло и много народу, покрутился там, а около полуночи прыгнул в фиакр и вернулся домой.

— Возможно, старик только прикинулся мертвым, — предположил Виктор.

— У меня пальцы были… в крови. Его перекинули через перила, а потом унесли труп — ловкий фокус, что и говорить. А зачем вы за ним следили, патрон?

Жозеф поежился, и Виктор с трудом скрыл улыбку.

— Эй, нечего на меня смотреть, словно я и есть убийца! Папаша Моску работает на Пер-Лашез, вот я и подумал, что он мог видеть там на прошлой неделе мадам де Валуа и Денизу.

— Ну конечно, — прошептал Жозеф. — Знаете, патрон, я много думал об этом деле. Во вторник утром, когда нас посетили графиня с племянницей, я слышал, как мадам де Гувелин говорила об одном ясновидящем, только имя она забыла. И я вспомнил, что Дениза на ярмарке бормотала о какой-то недоброй силе, будто бы витающей в квартире вашей бывшей лю… подруги. Она считала, что ясновидящая, к которой ходила мадам де Валуа, просто-напросто навела порчу на дом. Вам не кажется, что это след?

— Не знаю.

— Нужно все проверить. Дениза и вправду была напугана. Она даже не захотела погадать у феи Топаз, не показала ей ладонь, а когда я пошел взглянуть на реконструкцию знаменитых преступлений, осталась ждать снаружи. Ну, я настаивать не стал, зрелище и впрямь страшноватое…

— Ближе к делу.

— Думаю, я смогу найти эту самую ясновидящую. Она живет в доме рядом с панорамой, а на фасаде — голые тетки. Дениза говорила: «Мы поднялись на третий этаж». Господи, да будь я в форме, тотчас бы туда помчался.

— Никуда вы не пойдете! Принимайте лучше лекарства, вы нужны мне в магазине.

— Есть еще кое-что, патрон.

Жозеф пошарил под подушками, достал свой блокнот и показал Виктору загадочную фразу, обнаруженную на стене берлоги папаши Моску: «Где ты их спрятал? А.Д.В».

«Что означают эти буквы? — задумался Виктор. — Латинская надпись “Ad vitam” — “навечно”? Или “Ad valorem” — “в соответствии с ценностью”?»

— Внимание. Опасность. Мщение [23], — предположил Жозеф.

— Эта надпись может означать все, что угодно. Не исключено, что ее сделали много лет назад.

Делясь сомнениями с Жозефом, Виктор вдруг подумал о медальоне Одетты и вспомнил слова мадам Валладье: комнату папаши Моску разгромили, значит, некто что-то искал.

— Еще одна деталь, патрон. На том месте, где должно было лежать тело, я нашел вот это. — На лице Жозефа появилось самодовольное выражение.

— Перчатки? И что с того? Куда они могут нас привести?

— Это улика, патрон, никогда не следует…

— …Пренебрегать уликами, согласен. А сейчас мне пора возвращаться в магазин. Лечитесь хорошенько. Позже я принесу вам супу, и мы обсудим план действий. Если буду новости, сообщу.

— Обещаете, патрон? Не пренебрегайте моей помощью, ладно? Сами видите, голова у меня варит!

Как только Виктор ушел, Жозеф спрятал перчатку.

Картины в светлых деревянных рамах были очень тяжелыми. Таша и Нинон вздохнули с облегчением, вскарабкавшись на седьмой этаж.

— Земля обетованная, — выдохнула Таша, доставая ключи от нового замка.

Войдя, девушки поставили картины у стены, и Таша заперла дверь.

— Виктор просил никому не открывать, и я чувствую себя одним из семерых сказочных козлят. У-у! Боюсь, боюсь, боюсь! Большой злой волк сидит в засаде!

— Да он просто хочет лишить тебя свободы, этот твой «победитель»! Восстанем против него! — воскликнула Нинон.

— Ты права! Мужчины слишком долго нами помыкали!

— Станем их повелительницами!

Нинон упала на стул, Таша плюхнулась на кровать, и обе весело расхохотались. Таша ни с кем близко не сходилась с тех пор, как покинула Россию. Нинон напоминала ей любимую старшую сестру Рахиль и лучшую подругу Дусю, хотя те были простодушны, а француженка отличалась вольностью нравов и речей.

— Без тебя я и за три похода к багетчику вряд ли управилась бы, а у него шаловливые ручонки… Спасибо!

— Не за что! В благодарность налей мне выпить.

— У меня только вода.

Когда Таша вернулась с кувшином и стаканом, Нинон стояла перед портретом Виктора, на котором он был изображен обнаженным.

— Красивый мужчина! Я охотно провела бы с ним время…

— Тебе мало Мориса?

— Хватает — за неимением лучшего.

— Ты никогда ничего не чувствуешь к мужчине?

— Очень редко. С чего бы мне блеять, как робкой овечке, у ног этих самодовольных, гордящихся своими рогами козлов? Пусть суетятся вокруг меня, а я буду принимать решение: «Тебя беру, а ты пошел прочь!» Картина чудо как хороша, ты ее выставляешь?

— Не шути так! Виктор с ума бы сошел, узнай он о твоем предложении!

— Это странно, стыдиться ему нечего, даже наоборот.

— Ладно, тогда я лучше уберу его.

Таша сняла холст с мольберта и прислонила к стене за пустыми рамами. Она выбрала два небольших холста — бледно-желтые, почти белые груши в компотнице и корзинку с апельсинами в голубоватом ореоле — и показала их Нинон.

— Как тебе?

— Не люблю натюрморты…

— А я обожаю работать над формой, цветом… Морис не желает, чтобы я занималась этим в «Золотом солнце», он и мои парижские крыши едва терпит.

— А ты не пробовала писать обнаженных женщин?

Удивленная вопросом Таша подняла глаза на Нинон и смутилась, увидев на ее лице чувственную и чуть насмешливую улыбку.

— Да, в мастерской, как обязательный сюжет. Таковы правила, сама знаешь… Но я больше люблю писать мужчин.

— И напрасно. Женское тело прекрасно, оно должно хорошо продаваться. Если надумаешь, я стану твоей моделью.

Таша покраснела.

— В моем предложении нет ничего двусмысленного, обещаю вести себя благоразумно и позировать бесплатно.

Смущение Таша как рукой сняло. Это весьма заманчивое предложение. К чему отказываться? Во всяком случае, если у нее ничего не выйдет, Нинон хотя бы не станет над ней издеваться.

— Договорились, попробуем после выставки.

На лестнице они столкнулись с Хельгой Беккер, которая несла под мышкой длинный бумажный рулон.

— Взгляните, что за прелесть! Я слегка потянула, и он отклеился. Я их коллекционирую, уже собрала пятнадцать штук, — объяснила она, разворачивая рекламную афишу, на которой была изображена прелестная молодая женщина в канотье и юбке-брюках, крутящая педали велосипеда среди гусиного стада. На ядовито-желтом фоне красовалась надпись большими синими буквами: «Велосипед Руайяль вывезет вас на королевский путь».

Девушки вышли на улицу Нотр-Дам-де-Лоретт. На стене дома, где раньше висела украденная Хельгой Беккер афиша, обнаружился старый, наполовину разорванный избирательный плакат. Вооруженный секирой галл и Марианна во фригийском колпаке призывали граждан прийти на выборы в законодательное собрание 22 сентября 1889 года. Таша узнала манеру иллюстратора-литографа Адольфа Вилетта [24]. Она подошла ближе и прочла:

А. Вилетт

Кандидат-антисемит

IX участок, 2 йокруг

Избиратели!

Евреи кажутся великими лишь потому,

что мы стоим на коленях!..

Восстанем!

Иудаизм — вот наш враг!

В нескольких местах плакат был испачкан чем-то коричневым. Таша вдруг стало ужасно горько, сердце защемило от боли. Она вспомнила окровавленное лицо человека, лежащего в пыли перед домом на улице Воронова. Сбежать от всего этого и… Ей никогда не забыть витавшую в воздухе ненависть, крики отчаяния, стоны, казаков с саблями наголо… Стекла разлетаются на тысячи осколков, мебель порублена в щепки, в воздухе хлопьями снега летает пух из распоротых перин…

Она прислонилась к стене и постаралась успокоиться.

— Что ты там делаешь, Таша? Нам пора, Ломье будет в ярости!

Нет! Она должна обо всем забыть! Виктор ее любит. Она во Франции, в Париже… Таша дернула за отклеившийся угол, сорвала плакат со стены и разорвала его на мелкие клочки.

Виктор смотрел на акварель Констебля, но мирный пейзаж цветущей английской деревни не приносил ему успокоения. Неужели папашу Моску и впрямь убили? Или он ушел сам, по доброй воле? Какую роль старик сыграл в исчезновении Одетты? Он забрал ее медальон. Участвовал ли он в похищении? Или в убийстве? Виктор отбросил эту мысль, и тут его осенило: А.Д.В. — это же Арман де Валуа!

Он покопался в лежавших на столе бумагах, нашел письмо из французского консульства, внимательно перечитал и понял: формальных доказательств, что в Лас-Хунтас похоронили именно Армана, не существует. Кто его опознал? Возможно, он жив и здоров. Что, если они с Одеттой в сговоре, и все дело в… Но в чем? Неужто в этой «Даме в голубом», которую Арман берег как зеницу ока? А Дениза и папаша Моску поплатились за нее жизнью.

У него было две ниточки: пресловутый Нума и ясновидящая. Виктор решил отправиться на разведку к Адальберте де Бри, а потом расспросить Рафаэль де Гувелин.

Он еще раз перебрал содержимое конверта. Перелистал записную книжку. Зенобия. Странное имя. Виктор был заинтригован. На листке, датированном 22 декабря 1889 года, рукой Одетты было написано: «Тюрнер… встреча с Зенобией в 15:30, кондитерская Глоппа…»

Виктор раздраженно оттолкнул от себя блокнот, тот упал, и на пол из-под обложки вылетел конверт. Он поднял его и взглянул на дату: 18 декабря 1889 года.

Дорогая мадам!

Мы не знакомы, и я до недавнего времени даже не подозревал о Вашем существовании.

Вполне вероятно, что Вы настроены скептически и усомнитесь в искренности моих намерений. Умоляю, забудьте о предрассудках и доверьтесь мне. Небо ниспослало мне дар общения с усопшими. Один из них уже несколько недель проявляет настоятельное желание вступить со мной в контакт. Он называет себя Арманом де Валуа и говорит, что не может обрести покой после смерти в далекой стране. В этом мире он жил на бульваре Оссман и был женат. Я позволил себе навести справки и узнал Ваш адрес, питая надежду, что Вы — та самая особа, с которой я должен связать Армана. Поверьте, дорогая мадам, не в моих правилах поступать подобным образом, но, учитывая обстоятельства, я не колебался ни минуты. Мы можем встретиться 22 декабря, у Глоппа, это кондитерская в конце Елисейских полей. Буду ждать Вас там в следующий четверг, начиная с 15:30. Я сяду за столик у прилавка и буду в лиловой шляпе.

С почтением к Вам,

Зенобия.

— Бред какой-то…

Виктор убрал бумаги и записную книжку в конверт, сунул его в карман куртки и спустился вниз.

— Как дела у Жозефа? — поинтересовался Кэндзи.

— Банальная простуда, ничего страшного.

— У вас усталый вид.

— Обычная мигрень, пойду прогуляюсь.

— В семь у нас назначена встреча, мы идем смотреть мастерскую, — сообщил Кэндзи.

— Мастерскую? — упавшим голосом переспросил Виктор.

— Улица Фонтен, не забудьте.

— Не беспокойтесь, обязательно буду.

Ему следовало помнить, что Кэндзи упрям, как осел! Виктор подозвал фиакр.

Особняк Адальберты де Бри располагался на улице Барбе-де-Жуи, 22, близ Дворца инвалидов. Белые фасады соседних зданий смотрели на мир сквозь деревянные переплеты окон. Виктор позвонил и тут же почувствовал на себе недоверчиво-вопрошающий взгляд мадам Юбер. Экономка с минуту наблюдала за ним в глазок, потом впустила и молча провела в парадную гостиную. Виктор заметил, что глаза у нее заплаканы, а рот она прикрывает скомканным платком.

В гостиной сидели Бланш де Кабрезис, герцог де Фриуль, Рафаэль де Гувелин, графиня де Салиньяк, ее племянница Валентина, офицер в мундире с наградами, Матильда де Флавиньоль и католический священник в сутане. Лица у всех были мрачные, голоса звучали приглушенно. Виктор поцеловал дамам руки, поприветствовал мужчин, и Рафаэль де Гувелин шепнула ему:

— Какое ужасное несчастье, друг мой! Кто вас предупредил?

— Расскажите же наконец, что стряслось?

— Так вы не знаете? Бедняжку Адальберту вчера вечером разбил паралич. Я тут же приехала и провела у ее постели всю ночь. Подумать только, женщина, которая вечно болтала без умолку, теперь не может вымолвить ни слова! Все вокруг были уверены, что Адальберта дотянет до ста лет, она ведь пережила трех мужей, а теперь ее сердце может остановиться в любой момент, и жизнь висит на волоске. Прошу меня извинить.

Мадам де Гувелин вернулась к плачущей Матильде де Флавиньоль. Мимо Виктора прошла горничная с пустыми стаканами на подносе. Он догнал ее в прихожей и окликнул:

— Простите, мадемуазель, позвольте представиться: Виктор Легри.

— Очень польщена, мсье, я — Сидони Тайяд.

Девушка поставила поднос на столик и сделала книксен, подняв к Виктору круглое курносое личико.

— Как произошло несчастье? — спросил он.

— Мадам де Бри уже собиралась ложиться. Ее лакей Грасьен передал мне письмо, которое принесла мадам Юбер. Я сразу отнесла конверт хозяйке, и она сказала: «Положи на туалетный столик и завари мне вербену». А когда я вернулась, она лежала на ковре без чувств, как мертвая! Грасьен перенес ее на кровать и побежал за врачом. Доктор тщательно осмотрел хозяйку и сказал, что у нее приключилась пели… гепи… не помню, как дальше.

— Что было в письме?

— О, мсье, я бы никогда не посмела его вскрыть… Я четыре года верой и правдой служила…

— Могу я на него взглянуть?

— Думаю… да.

— Буду очень вам признателен, мадемуазель.

Сидони поспешила выполнить просьбу любезнейшего господина.

— Не знаю, правильно ли я поступаю…

Виктор незаметно сунул ей банкноту.

— Конечно, правильно.

Мадам Юбер позвала Сидони, и, одарив Виктора на прощание томным взглядом, девушка удалилась. Он быстро вытащил из конверта письмо и спрятал в карман. Когда горничная вернулась, он протянул ей пустой конверт.

— Я полагал, что в послании содержалось какое-нибудь дурное известие, которое спровоцировало приступ, но ничего не нашел. Положите письмо на место, мадемуазель, и окажите мне последнюю услугу. Вспомните, вы что-нибудь слышали о некоем Нуме Уиннере?

— Ну конечно! Этот англичанин выдает себя за факира! У мадам было слабое сердце, ей следовало избегать ненужных волнений, но она не могла справиться с собой, ее так и тянуло на проклятые сеансы черной магии!

— Вам известен его адрес?

— Я много раз провожала туда мадам, но никогда не видела, что они там делали, потому что ждала в прихожей. Он живет на улице Ассас, в доме № 134.

Виктор поспешил закончить разговор — к ним направлялись Рафаэль де Гувелин и Бланш де Кабрезис.

— Я вспомнила, мсье Легри! — воскликнула Рафаэль. — Я долго ломала голову, пытаясь вспомнить имя того ясновидца, и вспомнила!

— Какого ясновидца?

— Того самого, которого посещала Одетта, мы говорили о нем на днях в вашем магазине… Его зовут Зенобия. Знаете, что помогло мне вспомнить? Пальма в горшке! Все дело в ассоциации, понимаете? Пальма — Пальмира — Зенобия, царица Пальмиры!

— Значит, речь идет о женщине.

— Ничего подобного, эти люди иногда берут женские прозвища, восточные или мифологические — Кассандра, Сивилла и тому подобные…

— А… где он живет?

— Не знаю. Одетта сказала только, что получила письмо, в котором этот человек утверждал, что располагает важными сведениями о ее покойном муже.

— Неужто вы увлеклись оккультными науками, мсье Легри? — спросила Бланш де Кабрезис.

— Простое любопытство, дорогая мадам, ничего больше.

Виктор хотел уйти по-английски, не прощаясь, но заметил караулившую его в прихожей Валентину де Салиньяк. Девушка стояла под монументальным панно работы Луизы Абема [25], она была очень бледна и судорожно сжимала в руках зонтик.

— Мсье Легри, я… я заказала книгу мсье Жозефу, но не смогла…

— Жозеф заболел.

— Заболел?! Это опасно?

— Нет-нет, не тревожьтесь, у него обычный бронхит. Он активно лечится. Всего наилучшего, мадемуазель.

Виктор улыбнулся и откланялся. Валентина совершенно успокоилась: Жозеф хотел прийти к ней на свидание, он не виноват, что заболел!

Виктор был очень доволен, что ему удалось узнать адрес Нумы Уиннера, но когда на улице Бабилон он прочел письмо, которое стащил у Адальберты де Бри, его хорошее настроение мгновенно улетучилось.

Того, кто проник за черту, ждет падение в бездну, если он не будет хранить молчание и выдаст тайны смерти.

Ты победила, мама, я не вернусь НИКОГДА.

Молчи, молчи, МОЛЧИ!

Твой сын

— Хозяин сегодня не принимает, — сообщил учтивый дворецкий, когда Виктор пришел на улицу Ассас.

Виктор проявил настойчивость, сообщил, что попал в безвыходную ситуацию, и сослался на мадам де Бри. Слуга взял визитную карточку и провел посетителя в маленькую гостиную. Стены были завешаны картинами, на стеллажах стояли редкие книги. Виктор взглядом знатока оценил пастели Одилона Редона [26], гравюры Уильяма Блейка, акварели и офорты Виктора Гюго. Все без исключения сюжеты были мистическими. Тома полного собрания сочинений Свифта в красном сафьяне вызвали у Виктора дрожь вожделения, и он пожалел, что не может покопаться на полках.

В комнату, опираясь на костыли, вошел высокий седовласый мужчина. Он улыбнулся, и Виктору показалось, что хозяин дома одним взглядом оценил и классифицировал его.

— Садитесь в кресло-качалку, а я займу вон то, низкое и широкое, — сказал Нума Уиннер, похлопав себя по левой ноге, загипсованной от колена до щиколотки. — Итак, вы торгуете книгами! Благородное занятие. Что будете пить?

— Благодарю вас, я, пожалуй, воздержусь.

Невзирая на отказ, Нума Уиннер доковылял до стеллажа и снял с полки два толстенных тома, за которыми были спрятаны стаканы и хрустальный графин.

— Моему дворецкому Леону лучше об этом не знать, он бережет мою печень, как курица свое яйцо. Попробуйте, коньяк великолепный, двенадцатилетней выдержки. Полагаю, вам нужна консультация? Договоритесь о встрече с моим секретарем.

— Я пришел не за этим. Прошу вас, прочтите — это могло спровоцировать удар, случившийся у мадам де Бри.

— У Адальберты? Когда?

— Вчера вечером.

Нума поудобнее устроился в кресле.

— Печальное известие… Бедняжка Адальберта… Говорите, было письмо?

Виктор поднялся и передал ему листок. Тот прочел послание и задумался.

— Плохо, — сказал он наконец. — Я ощущаю недобрые намерения.

— Не хотите заодно взглянуть вот на это? — спросил Виктор, не сводивший глаз с лица ясновидца, и протянул ему записку, где Одетте назначали свидание у Глоппа.

— Зенобия, — пробормотал Нума.

— Вам знакомо это имя?

— Как вам сказать… — Голос Нумы звучал хрипло, так, словно ему надо было откашляться.

— Я полагал, что все вы, так или иначе, знаете друг друга, — не отступался Виктор.

— Вынужден вас разочаровать, дорогой друг, у меня нет справочника ясновидящих, а их список постоянно пополняется. Откуда у вас эти письма?

— Почему бы вам не прозондировать мой мозг и не узнать самому?

— Перестаньте, мсье Легри, никогда не поверю, что вы воображаете себе ясновидящего этаким чародеем Мерлином с совой на плече, хрустальным шаром или картами таро, имеющего единственной целью выманить побольше денег у несчастных простаков. Я не умею читать мысли и не могу предсказывать будущее…

— Весьма досадно для вас, ведь тогда вы не сломали бы ногу.

— Сумей я даже предвидеть, что так глупо поскользнусь, ничего не сумел бы изменить, рано или поздно это все равно бы случилось. Разве непредсказуемость не добавляет очарования нашей жизни? Ужасно скучно знать все наперед и никогда не ошибаться!

— Когда это с вами стряслось?

— Три недели назад, когда я выходил из кабриолета. Повторю свой вопрос: кто это писал?

— Понятия не имею. Письмо за подписью Зенобии было адресовано одной моей приятельнице, мадам де Валуа. Она исчезла, и с тех пор о ней ничего неизвестно.

В первый момент Виктору показалось, что Нума даже не услышал его слов. Тот сделал глоток коньяка и глубоко задумался. Его лицо хранило бесстрастное выражение. Наконец он заговорил:

— Мадам де Валуа посетила меня в Ульгате, нас познакомила Адальберта де Бри. Полгода спустя Одетта поинтересовалась моим мнением насчет Зенобии, и я посоветовал ей быть очень осторожной. Мадам де Бри рассказала, что Зенобия просит Одетту о встрече, заявляя, что якобы владеет какой-то тайной. Адальберта безуспешно пыталась отговорить вашу приятельницу от встречи. Сейчас развелось множество мошенников, которые изучают раздел некрологов, а потом обманывают доверчивых людей. Из всех щелей лезут медиумы и лжепророки, пичкают глупцов всяким вздором и «стригут» с них деньги. Маги, каббалисты, оккультисты, пустозвоны и врали проникли во все слои общества.

— Но вы, конечно, к ним не принадлежите.

Нума улыбнулся.

— Вы совершенно правы. Я не жгу ладан, не читаю заклинаний, не люблю полумрак. И с отвращением отношусь к шарлатанам, которые злоупотребляют доверием отчаявшихся людей. Способность быть медиумом дается человеку при рождении, и торговать ею недопустимо.

— На что же вы живете?

— Редактирую научный журнал «The Scientific News», он выходит в Лондоне, и являюсь членом вашей Академии наук. Видите ли, мсье Легри, хорошие медиумы — такая же редкость, как великие артисты. Одни работают с физическим телом, другие — с психикой. Я наделен даром «яснослышания», назовем это так: различаю голоса бесплотных существ, недоступные для обычных людей, интерпретирую их и воспроизвожу собственным голосом.

— Мадам де Бри поведала мне, что покойный сын говорил с ней через вас. Простите, но я никак не могу поверить в подобную чушь.

— Люди в массе своей склонны отрицать то, что недоступно их пониманию или выходит за рамки здравого смысла. Знаете, почему я согласился вас принять? Войдя в эту комнату, я почувствовал, что вы не один. Я мельком видел сопровождающую вас пару, что со мной бывает крайне редко. Мужчина немолод, у него согбенные плечи и лысина во всю голову. Женщина моложе, у нее в руках букет из веток… лавра.

Нума замолчал, уставившись взглядом в пустоту. Его слова произвели на Виктора такое сильное впечатление, что он невольно подался вперед.

— Что в этом…

— Оборви нить, — внезапно произнес Нума механическим голосом.

Виктор вздрогнул.

— Ее смерть освободила нас с тобой. Любовь. Я ее нашла. Ты поймешь. Нужно… Подчинись зову сердца. Ты возродишься, если разорвешь цепь. Гармония. Скоро… Скоро…

Нума расслабился, похрустел суставами. Он выглядел очень уставшим.

— Они ушли.

— Кто — они?

— Не знаю.

— Сожалею, но вы меня не убедили.

— Вы сомневаетесь, хотя вам были предъявлены факты. Я не стану убеждать вас, мсье Легри, мне это ни к чему. Говоря о спиритической сфере, нельзя оперировать рациональными доводами. В отношении же вашего дела могу дать один единственный совет: будьте крайне осторожны, это опасная игра.

Он поднес стакан к губам и закрыл глаза, давая понять, что встреча окончена.

Виктор поднимался по авеню Обсерватории, где велосипедисты соревновались в скорости с омнибусами. Дойдя до танцзала Бюлье, он вдруг вспомнил произнесенные Нумой в трансе слова и застыл как вкопанный. Лавр! У него на виске забилась жилка. В памяти всплыл эпизод из греческой мифологии о любовных похождениях Аполлона. Бог домогался любви прекрасной нимфы, и она превратилась в лавровое дерево. Ее звали Дафна. «Как мою мать», — подумал он.

Виктор был потрясен. Неужели жизнь свела его с настоящим медиумом?

Он так глубоко погрузился в раздумья, что едва не налетел на кормившую воробьев старушку. «А дядя Эмиль? Откуда Нума узнал, что он был лысым и обожал слово “гармония”? Нет, я отказываюсь в это верить!»

На улице Шартро остановился фиакр. Виктор махнул рукой кучеру.

— Хочу объехать парижские панорамы [27].

—  Всепанорамы? — переспросил кучер, почуяв выгодного седока.

— Все.

«Здание с кариатидами нетрудно будет обнаружить», — подумал Виктор, устраиваясь на потертом сиденье.

Возница, толстяк с бычьей шеей, решил пожалеть свою лошадь и начал с улицы Лепик на Монмартре, где за строящимся собором Сакре-Кер, на углу улиц Шевалье-де-ла-Бар и Ламарк, находилась панорама Иерусалима. Виктор оглядел ветхие дома и скверики с чахлой зеленью и скомандовал озадаченному его поведением кучеру:

— Езжайте дальше!

— Рекомендую панораму Столетия.

— Где это?

— В саду Тюильри.

— Есть поблизости другие?

— Еще бы!

На Елисейских полях находились целых три панорамы. Кучер одобрил решение Виктора пренебречь зальчиком на холме и отправиться на улицу Бери, где он сможет полюбоваться Рейсхоффенским сражением. Выйдя оттуда, Виктор констатировал: никаких кариатид.

— Странный тип, — проворчал толстяк-кучер и щелкнул кнутом.

Капризному пассажиру не понравились ни выстроенная напротив Летнего цирка диорама осады Парижа в 1870 году, ни возведенное Шарлем Гарнье по соседству новое здание, где разместился панорамный вид Иерусалима эпохи Ирода.

— Осталась всего одна, — бросил через плечо возница, — та, что посвящена Бастилии.

«Будем надеяться, там мне наконец повезет», — подумал приунывший Виктор.

Они миновали Июльскую колонну и выехали на площадь Контрэскарп, выходившую к Сене у площади Мазас. В центре поросшего деревьями островка стояла панорама Парижа 1789 года.

Виктор решил обследовать квартал и расплатился с кучером, добавив щедрые чаевые.

— Я было решил, что вы слегка… того, мсье, однако тут вы попали в точку! Грандиозная панорама! Кажется, будто сам идешь на штурм Бастилии! Даже птицы поют. Гвоздь программы — галерея пыток, там одни восковые фигуры, но посмотреть есть на что! Отсечение головы, пытка водой и огнем, распластывание, гаротта! Пошла, Зефирина!

Впавший в уныние Виктор вышел на авеню Ледрю-Роллен. Голые фасады, мощеные булыжником мостовые. Он решил обследовать бульвар Дидро, вернулся назад и, не пройдя и двух метров, наткнулся на карниз с двумя грудастыми кариатидами. Он с трудом удержался, чтобы не крикнуть: «Я нашел!».

Ему пришлось дать волю воображению, чтобы обвести вокруг пальца очередного консьержа. «Обязательно составлю сборник своих выдумок», — пообещал он себе.

— Графиня де Салиньяк попросила меня немедленно переговорить с жильцом с третьего этажа.

— Вы опоздали. Мадам и мсье Тюрнер съехали.

У Виктора бешено заколотилось сердце. В записной книжке Одетты фамилия Тюрнер соседствовала с именем Зенобия!

— Когда?

— Позавчера утром.

— И как скоро вернутся?

— Никогда. Они отказались от квартиры.

— Возможно, они оставили вам адрес? Мне поручено действовать крайне деликатно. Тюрнеры задолжали графине крупную сумму денег, но она хочет избежать скандала.

— Мне очень жаль, но это все, что мне известно. Тюрнеры были странной парой. Держались неприступно, всех сторонились. Въехали в декабре. Вещей у них было очень мало. Никаких слуг, а квартиру после себя оставили в идеальном состоянии. Почты они не получали, визитов им никто не делал, за исключением дамы в трауре, она приходила раз или два в неделю. Они ужасно торопились съехать: мадам Тюрнер рассказала, что в семье возникла проблема. Ее муж уехал накануне. Она внесла плату до июня, не торгуясь. Это нормально, ведь март уже начался. Комнаты сдаются. На балконе третьего этажа висит табличка.

— Можете описать мсье и мадам Тюрнер?

— Он ходил с тростью. Хромал, не хромая.

— Как так?

— Ну, он хромал, но это было не слишком заметно, просто у меня глаз наметанный.

— Вы с ним о чем-нибудь разговаривали?

— Здравствуйте и до свиданья, только и всего. Я и видел-то его раз пять или шесть, а вот с ней встречался регулярно.

— Он был высокий, маленький, блондин или брюнет?

— Да этот Тюрнер вечно ходил набычившись и шляпу на глаза надвигал, так что насчет цвета волос я затрудняюсь…

— А жена?

— Красавица-блондинка с осиной талией, а уж бюст…

— Я бы посмотрел квартиру, одна из моих тетушек хочет переехать.

Виктор обошел все четыре комнаты, открыл окна, чтобы полюбоваться видом, раскритиковал обои, обшарил кухню — короче, сделал все, чтобы разозлить консьержа. Почувствовав, что тот доведен до крайности, он сказал, что хочет остаться один и «проникнуться атмосферой», чтобы принять решение.

Виктор обыскал все шкафы и полки, порылся в двух письменных столах: везде было пусто. Он заглянул в ящики комода, не смог до конца закрыть верхний, вынул его, поставил на пол, нашел сложенный гармошкой листок и быстро сунул его в карман, услышав на лестнице шаги консьержа.

— Нет, не подходит, я ощущаю негативные флюиды, — сообщил он и пошел прочь, а консьерж покрутил ему вслед пальцем у виска.

На улице Виктор развернул смятую бумажку и прочел надпись в верхней части:

Гостиница «Розали»

Владелица госпожа П. Кайседо

Кали

Виктор присел на бортик фонтана во дворе Арсенала, глядя на лежавший на коленях конверт. Сделанная мелким неразборчивым почерком надпись « Личное» расплывалась перед глазами. Он на мгновение смежил веки и вообразил, что город исчез, а сам он парит в пустоте. Перед мысленным взором возникли казавшиеся вполне реальными пейзажи. Постепенно приходило понимание. Виктор решился открыть конверт: он знал, что найдет, но должен был убедиться — и убедился: внутри лежало письмо, отосланное Одеттой из Парижа 29 июля 1889 года и адресованное ее дорогому супругу:

Г-ну Арману де Валуа

геологу Компании по строительству трансокеанского канала

гостиница сеньоры Кайседо «Розали»

Кали, Колумбия

Виктор сравнил адрес с тем, что был на бланке, найденном в квартире Тюрнеров. «Кайседо. Гостиница “Розали”. Кали…» — повторял он про себя. В голове возникали все новые вопросы. Был ли господин Тюрнер Арманом де Валуа? Прикинуться мертвым очень просто. За десять лет две трети приехавших в Панаму на заработки французов умерли от желтой лихорадки, эпидемия погубила и множество людей других национальностей, так что похоронить чье-то тело под своим именем не составляло труда. Еще один довод в пользу этой теории — консьерж сообщил, что Тюрнер хромал, а Одетта в свое время говорила, что ее муж носил подпяточник, дабы скрыть врожденную хромоту.

Виктор убрал бумаги. Часы показывали 18:30, пора было отправляться на встречу с Кэндзи.

Виктор поднялся по улице Фонтен, остановился, чтобы прочесть программу «Концерта Путаников» в пивной некоего Карпантье, поправил волосы и шляпу, глядя на свое отражение в стекле витрины, и пошел дальше. В мощенном булыжником дворе дома № 36-бис, под акацией, его поджидал Кэндзи.

— Мне дали ключ, так что мы можем идти, — сказал он Виктору.

Бывшая типографии была загромождена ржавыми прессами, деревянными ящиками и картонными коробками. Виктор подключил воображение и представил, как будет выглядеть помещение, если все вычистить, вымыть и перекрасить. Мастерская получится просторная, да еще и с водопроводом. Нишу, где стоит литографическая машина, можно превратить в уютный альков и поставить там широченную кровать. Невысокая арендная плата стала решающим доводом «за». Но как уговорить Таша? Очень просто: пусть пока поживет на улице Нотр-Дам де-Лоретт, а он все устроит с ремонтом, выберет момент и устроит ей сюрприз. Удовлетворенный найденным решением, которое на данный момент ни к чему его не обязывало, Виктор решил открыть окно, но шпингалет отвалился и остался у него в руке.

— Вас что-то смущает? — поинтересовался Кэндзи, обеспокоенный его молчанием.

На языке вертелась подходящая к случаю восточная пословица — «Когда кукушка совьет гнездо, ее голос станет песней», — но Виктор счел за лучшее не дразнить компаньона.

— Я прикидывал объем работ. Придется проверить, не течет ли крыша.

Лицо Кэндзи просветлело: он мог надеяться на счастливое разрешение дела. Подруга Виктора не сразу покинет их дом, но он терпелив, он подождет. Развеселившись, Кэндзи подошел к нише и спросил:

— Вам не кажется, что этот альков идеально подходит для кухни?

Таша раздевалась с хорошо рассчитанной неторопливостью, и Виктор не выдержал.

— Я люблю тебя, — прошептал он, сунув ладони ей под сорочку, — позволь мне помочь.

Она включилась в игру и дала себя раздеть. Виктор увлек ее на кровать, и девушка обняла его.

Нужно ловить момент, иначе он никогда не осмелится сказать ей о мастерской.

— Я был сегодня в одном месте. Квартирка для нас с тобой. Комната очень большая, ты сможешь там работать.

— О чем это ты?

Виктор почувствовал, как напряглась Таша, и еще крепче обнял ее.

— Плата невелика, ты легко ее осилишь, а я займусь обстановкой… Злишься?

— А комната и вправду большая? — промурлыкала Таша.

Мысли о расследовании не давали Виктору покоя, и он поднялся с постели среди ночи. Таша спала, обнимая подушку. Он натянул длинные кальсоны, девушка застонала во сне, он наклонился и поцеловал ее в щеку, очень довольный своим маневром: она согласилась завтра же посмотреть будущую мастерскую.

Виктор подсел к секретеру и зажег лампу. Ему не терпелось сличить почерк. Он положил перед собой доставленное Денизе по пневматической почте письмо, разгладил листок ладонью, пристроил рядом послание за подписью Зенобии и анонимную записку, которую получила мадам де Бри.

Нужно выбрать букву — скажем, «т». Сравнить нажим и наклон… Нет, он не бредит, буквы совершенно идентичны! Всеони написаны с наклоном влево.

Значит, эти три послания — дело рук одного и того же человека.

Глава девятая

Уж грелся на солнце, свернувшись кольцом на плоском камне. Раздался хруст: два черных остромордых чудища приближались по траве к его убежищу. Уж испуганно скользнул в кусты.

Ноги в остроносых туфлях нерешительно топтались на месте.

— Я видела змею! — вскрикнула худенькая девушка.

— Тебе показалось, Элиза. Здесь тебе не Сенегал, а Париж! — успокоил ее шестнадцатилетний паренек с бачками, в кепке.

— А как мы найдем выход? — спросила она, отцепляя подол юбки от колючего ежевичника.

— Я знаю это место как свои пять пальцев, лучше убежища не найти. Тут живет один старый болван, но он вечно пьян в стельку, так что…

— Ой, Фердинанд, там какой-то зверь!

— Это просто кот, не бойся, идем.

Он провел ее за руку вдоль обвалившейся стены к укромному уголку под выступом, скрытым занавесом густого ломоноса.

— Шикарное местечко! Настоящее любовное гнездышко!

Парень расстелил на траве куртку, но девушка отпрянула.

— Ты рехнулся? Земля же мокрая!

Кавалер схватил подружку за подбородок и впился ей в губы жадным поцелуем.

— Мне больно! — жалобно пролепетала она, вырываясь.

Фердинанд разозлился и оттолкнул ее.

— Чего ломаешься? Сама ведь согласилась!

— Ага, но… мне страшно, понимаешь?

— Да ты всего боишься — змей, кошек, кустов!

— Как же не бояться, в первый-то раз?! И потом… вдруг ты меня обрюхатишь?

Он глумливо хмыкнул.

— Ничего, может, хоть чуток поправишься, а то плоская, как доска! Уж и не знаю, что там у тебя под корсажем! Ладно, раз так — я сваливаю, желающие и без тебя найдутся. Взять ту же Жени — она хоть сейчас со мной пойдет, а уж у нее есть за что подержаться!

Он закинул куртку за плечо.

— Не бросай меня, Фердинанд, ты говорил, что любишь.

Парень с недовольным видом поддел камень носком ботинка.

— Слюнявые поцелуйчики еще не любовь.

— Обещаешь быть нежным? — прошептала девушка, прижимаясь к нему всем телом.

Парень снова бросил куртку на траву, завалил подружку на спину и принялся целовать, нетерпеливо расстегивая пуговички на платье. Возбужденно пыхтя и не расцепляя объятий, они покатились по земле и наткнулись на торчавшую из земли палку. Фердинанд вскрикнул от боли.

— Это еще что за дрянь? — разозлился он, схватился за возникшее на их пути препятствие, резко дернул и, не рассчитав силу, опрокинулся навзничь. Девушка расхохоталась, а он с глупым видом уставился на свою добычу — палка оказалась зонтиком.

— Тебе смешно, а я ногу ушиб!

— Красивая штука, дай-ка мне! Погляди на ручку — похоже на слоновую кость. Можно я его возьму? Отвечай, Фердинанд! Ты что, оглох?

Парень не шелохнулся. На его лице застыло выражение ужаса. Девушка медленно опустила голову, проследив взгляд своего дружка: он смотрел на землю у корней сиреневого куста. Прошло несколько бесконечно долгих секунд, прежде чем из ее горла вырвался вопль ужаса.

Пять розовых перламутровых пятнышек в центре зеленой лужицы не былицветами.

Золотистый свет проникал через грязное стекло, оставляя на полу сверкающий крапчатый рисунок. «Как на картинах Сера», — подумала Таша, обходя мастерскую. Придя сюда в первый раз, она ужаснулась, но теперь ее охватили возбуждение и азарт. «Здесь я поставлю мольберт. За ним — подиум для натурщика. Там — столик. А вон в том углу я буду заниматься гравюрами, конечно, если смогу добыть станок».

Таша восхищенно замерла перед раковиной. Из крана капала вода. Какое счастье: здесь есть водопровод! Больше не придется по сто раз на дню таскаться в коридор!

— В алькове поставим двуспальную кровать — самую широкую, какую найдем. Покойся с миром, доска факира, покойся с миром, ты славно нам послужила! — воскликнул Виктор.

— Но-но, умерь пыл! Я не миллионерша!

— Я ведь сказал, что обстановка будет моим подарком. И отделка, разумеется, тоже. Тебе необходима туалетная комната — знаю-знаю, это тривиально, но…

Виктор увлеченно делился с Таша грандиозными планами, а она вспоминала своего предыдущего любовника Ханса, художника из Берлина. Она оставила его не потому, что он женился, — ее бесило, что Ханс позволяет себе вмешиваться в ее творческий процесс. Должна ли она держать Виктора на расстоянии по той только причине, что он стремится облегчить ей жизнь? Он ведет себя благородно и великодушно, не покушаясь на ее независимость. И никогда не пытался влиять на ее творческую манеру. Чем она, собственно, рискует, принимая его предложение? Она заявила, что станет сама платить аренду, но гуашь такая дорогая, что, даже отчаянно экономя на еде и нарядах, она может не потянуть все расходы.

— Итак?

— Ну что же, думаю… Да, я согласна!

Виктор порывисто обнял Таша.

— Здесь ты создашь шедевры! — шепнул он.

— Ты прав, пора сюда перебираться, иначе мои бедные холсты скоро зарастут плесенью. Крыша снова течет.

— Ничего удивительного, дождь идет не переставая. Послушай, что я предлагаю…

— Ты меня пугаешь.

— Раз ты все равно съезжаешь из мансарды, перевези картины ко мне, на время. Я освобожу для них место в столовой.

— Но… что скажет Кэндзи?

— Ему нет дела до обстановки моей квартиры. Сегодня же и начнем. Сейчас Средопостье, так что после обеда магазин не откроется. Я одолжу тележку у мадам Пиньо. Согласна?

Таша покусывала ноготь на большом пальце, решая, не слишком ли он напорист.

— А ты будешь приходить навещать свои полотна, когда захочешь, это будет отличный повод увидеться со мной.

— Какой же ты хитрец! — воскликнула Таша и наградила его звонким поцелуем в щеку.

Карнавал был в самом разгаре. Кучер фиакра сделал отчаянную попытку объехать шествие масок, но в конце концов застрял на пересечении бульваров Сен-Жермен и Буль Миш.

— С этими бесноватыми дальше не проехать, — недовольно буркнул он.

— Ничего, мы пройдемся пешком, тут недалеко, — успокоил его Виктор.

Улицу заполонила буйная толпа. Навстречу Таша и Виктору двигался кортеж поварят и маркиз, студенты пели и танцевали, осыпая друг друга конфетти. Подхваченная людским половодьем парочка добралась до «Золотого солнца» и с веселым смехом ввалилась в зал.

— Ну что, вырвались из объятий весельчаков? — спросила Нинон, поднимаясь им навстречу из полуподвального помещения ресторана.

Вишневое платье выгодно подчеркивало ее фигуру, на руках как всегда были доходящие до локтя перчатки. Морис Ломье выкрикивал противоречивые приказания, и два его подмастерья уже валились с ног от усталости.

— Нет, нет и нет! Опять криво! Поднимите левый угол! Ниже! Правее, теперь правее, черт побери!

Ученики, опасно балансируя на табуретках, пытались повесить картину размером метр на два. В какой-то момент они едва не уронили ее, и Ломье завопил, воздевая руки к небу:

— За что Господь послал мне этих тупиц?! Неумехи! Вы сорвете МОЮ выставку!

Он пнул ногой стул, напоролся на гвоздь, взревел и задергался, как одержимый, изрыгая затейливые ругательства. Подмастерья ретировались за пианино.

— Со вчерашнего дня нервы у него ни к черту, — вполголоса сказала Нинон. — Пойдем, выпьем анисовки, Таша, это тебя взбодрит. Я ненадолго похищу ее у вас, мсье Легри?

Не дожидаясь ответа, она увлекла за собой подругу.

— Видеть его больше не могу! Знаешь, что он осмелился мне предложить, когда я уходила от него в полночь? «Птичка моя, учитывая, сколько времени мы проводим вместе, советую тебе переодеться сквознячком, будешь иметь шумный успех на карнавале». Все, кончено! Я сыта по горло. Если пожелаешь, могу сегодня же стать твоей личной натурщицей.

У Таша перехватило дыхание, и она не сразу ответила:

— Я еще не готова. Виктор предложил приютить мои картины, у меня стало слишком влажно. Поможешь нам переехать?

— С радостью, это избавит меня от общения с этим некоронованным королем, — согласилась Нинон, кивая на Мориса Ломье.

Тот уже немного успокоился.

— Только не спрашивайте, больно ли мне! — рявкнул он, отвечая на встревоженные взгляды своих горе-помощников. — Вы повесите наконец эту чертову картину? — Тут он заметил Виктора. — А, мсье Легри, вы тоже здесь?

Виктор кивнул. Он смотрел на одно из полотен Таша, где был изображен Париж на рассвете — янтарно-золотое, в туманной дымке, солнце над серыми крышами с печными трубами, выплывающими из ночи, как рангоуты кораблей.

— Я назвал бы ее «Что видит без очков слепой крот», — язвительно заметил Ломье.

— А мне кажется, Таша удалось изумительно поэтично передать цвета нашего неба, — ответил Виктор, стараясь подавить раздражение.

— Лучше бы оттачивала рисунок, вместо того чтобы отражать свое подсознание.

— Разве Поль Гоген, чьим горячим последователем вы являетесь, не утверждает, что писать надо по памяти, а не с натуры?

— Я разрабатываю собственную теорию, согласно которой память следует за натурой. Но главное — линия, линия и еще раз линия! В этом смысле ничто не заменит работу в мастерской.

— Тогда порадуйтесь за Таша — у нее скоро будет собственная мастерская.

Морис Ломье хмыкнул.

— Значит, она все-таки пошла на содержание! — Во взгляде, которым он смерил Виктора, был вызов. — Согласилась, как и все они. Приобщите ее к своему увлечению?

— Если она захочет. Знаете, что сказал о фотографии Энгр? «Она восхитительна, но говорить об этом вслух не следует».

Первым в поле зрения Кэндзи попал сдвинутый на затылок капор, украшенный фиалками и вишнями и увенчанный вуалеткой. Потом он охватил взглядом роскошную брюнетку в красном платье и черной накидке, окутанную ароматом пряных духов.

— Вы — Кэндзи Мори? — решительным тоном спросила она.

Он вежливо поклонился.

— Очень рада. Меня зовут Нинон де Морэ. Таша не упоминала мое имя?

Кэндзи молча покачал головой.

— Нет? Как жаль… Она хвалила ваши знания и утонченный вкус. Таша вами восхищается.

Это заявление ошеломило Кэндзи.

— Я не знал, — только и смог прошептать он.

— Вы родились в Японии, путешествовали на Востоке. Вы именно тот, кто мне нужен.

— Я… Не хотите присесть?

— Нет. Стоя мы становимся ближе. Я люблю ощущать дыхание пространства между собой и собеседником, — промолвила Нинон, поднимая вуаль.

Она не двинулась с места, но Кэндзи не покидало ощущение, что они оказались почти вплотную друг к другу, и он молился, чтобы в лавку не зашел какой-нибудь покупатель.

— Я в отчаянии, мсье Мори. Раз Таша ничего вам обо мне не рассказала, позвольте пояснить: моя внешность обманчива, на самом деле я не богата и сама зарабатываю на хлеб — пишу для художественного журнала. Мне поручили статью о японских эстампах. В вашей коллекции они есть?

— Конечно! — с энтузиазмом воскликнул Кэндзи. — Хокусай, Утамара, Кийонага — конец XVIII — начало XIX века.

— Вы мой спаситель! Я уже и не надеялась найти эротические эстампы!

Кэндзи переменился в лице.

— Я сказала глупость? Разве не все эстампы посвящены плотской любви?

— Как вам сказать… Нет. Художники, которых я вам назвал, разрабатывали множество разных сюжетов, но…

— Значит, у вас нет вещей этого жанра? Какая незадача, вы были моей последней надеждой, теперь все пропало!

— Вообще-то, я мог бы показать вам несколько образчиков, вот только…

— Да?

— Боюсь оскорбить вашу стыдливость. Живописные изображения полового акта оскорбляют чувства европейцев. Их считают неприличными, тогда как на Востоке эротизм воспринимают как искусство и…

— Я разделяю вашу точку зрения, мсье Мори. Ведь я не только журналистка, но и модель, причем часто позирую обнаженной.

Не будь ее тон таким спокойным и обыденным, Кэндзи мог бы подумать, что она хочет его смутить.

— Итак, вы согласны? Я обещала Таша и мсье Легри, что помогу им сегодня вечером переехать. Думаю, мы увидимся, вы ведь тоже придете?

— Приду? Я? Но куда? — растерянно пробормотал он.

— К Таша, забрать ее картины и перенести сюда. А потом вы уделите мне немного времени и покажете свои сокровища. Прошу вас, мсье Мори, скажите «да»!

— Идет. Скажем… сегодня вечером, в половине восьмого, после… переезда. Я живу на втором этаже.

— Замечательно! Вы просто прелесть, мсье Мори! Побегу переоденусь в альпинистский костюм — в мансарду Таша не так-то просто вскарабкаться!

Она послала ему воздушный поцелуй, и сердце Кэндзи затрепыхалось, как выскочившая из аквариума золотая рыбка.

Виктор свернул с улицы Жакоб на улицу Сен-Пер. Мадам Пиньо, которая пребывала в вынужденном простое из-за карнавала, не сразу, но все же согласилась одолжить ему свою тележку. Он был у дома № 18, когда из книжного магазина вышла женщина в большой шляпе с вуалеткой, украшенной цветами, дружески помахала Кэндзи и направилась в сторону набережной. Виктор поставил тележку во дворе, открыл дверь, и в нос ему ударил пряный аромат духов.

— Вы провели дезинфекцию? — спросил он стоявшего за прилавком Кэндзи и чихнул.

— Вам не нравится запах?

— Та, что пользуется этими духами, явно хотела сохранить инкогнито, — буркнул Виктор, прижимая к носу платок. Он нагулял аппетит и надеялся, что Жермена уже что-нибудь приготовила. — Вы обедали?

— Нет… еще нет… — рассеянно ответил Кэндзи.

«Та надушенная покупательница явно произвела на него впечатление», — подумал Виктор, принимаясь за утку с апельсинами.

Кэндзи присоединился к нему за столом.

— У вас есть планы на вторую половину дня? Герцог де Фриуль показывает свою коллекцию инкунабул, — небрежно бросил он, беря крылышко.

— Я предложил Таша перенести картины сюда, в ее комнате слишком сыро.

— Пожалуй, я вам помогу.

— Вы?! — Виктор застыл, не донеся салфетку до рта.

— Да, я. Не зачисляйте меня в инвалидную команду!

Они совершенно выбились из сил, пока добирались до улицы Сен-Пер. День был чудесный, идеальная погода для карнавала, но не для того, чтобы тащить тяжеленные картины через квартал, запруженный толпами участников карнавала.

— Ну разве они не прелесть? — воскликнула Нинон, указывая Таша на Виктора и Кэндзи. — Будь у меня твой талант, я написала бы с них картину и назвала ее «Реванш».

— Ты слишком сурова, они славно потрудились. Я зауважала Кэндзи.

Девушки шли за тележкой. В длинных ярких блузах, с распущенными волосами, они были похожи на цыганок.

— Не заблуждайся, Кэндзи оказался тут ради меня. Он думает, я репортерша, воспылавшая страстью к искусству Востока.

Таша подавилась смехом.

— Тс-с! Не выдавай меня, — шепнула Нинон, проходя в ворота дома № 18.

Мадам Баллю стояла посреди двора, уперев руки в бока, и с неудовольствием взирала на процессию.

— И что вы намерены делать со всем этим барахлом, хотела бы я знать? Надеюсь, не поволочете по лестнице? Я только что натерла ее воском!

Мужчины, не удостоив ее ответом, подхватили по несколько картин и цепочкой поплелись через двор к дому. Нинон потянула на себя ручку парадного, не удержала тяжелую дверь и прищемила палец. Кэндзи и Виктор кинулись на помощь.

— Вам больно?

Нинон безмятежно улыбалась и, казалось, вовсе не чувствовала боли.

— Ничего страшного, перчатка смягчила удар. Будет синяк, но это не беда.

— Нужно сразу же подставить пальцы под холодную воду. Идемте со мной, — приказал Кэндзи.

Он отвел ее в туалетную комнату.

— Покажите руку.

— Как вы заботливы, друг мой! Я позирую в костюме Евы, но никогда не раздеваюсь в присутствии мужчины. Подождите здесь. Какая роскошная ванна! Должно быть, славно отдыхать тут после тяжелой работы!

С этими словами она захлопнула дверь, оставив смущенного Кэндзи за порогом.

Виктор и Таша поставили картины у стены в столовой.

— Твоя подруга околдовала Кэндзи, он редко так суетится из-за женщины. Надеюсь, она не съест его с потрохами.

— Не переживай за него, он уже большой мальчик.

Таша оглядела сдвинутую мебель и обратила критический взор на портрет Виктора в стиле «ню».

— Хочу написать другой, добавить света. Будешь мне позировать?

— Если перестанешь огрызаться всякий раз, когда я пытаюсь о тебе позаботиться, — отвечал он, заталкивая «обнаженную натуру» за буфет.

— Зачем ты его прячешь? Стесняешься?

— Просто не хочу выставлять анатомические подробности моего тела на всеобщее обозрение.

— Но мои-то — вот они, смотри не хочу, — возмутилась Таша, кивнув на стену, где висел ее портрет.

— Твои куда красивей.

— Лицемер!

Она замолчала, услышав, что возвращаются Кэндзи с Нинон. Вчетвером они закончили разгружать тележку и отправились на кухню угоститься лимонадом.

— А не перекусить ли нам? Приглашаю вас в «Фуайо», — предложил Кэндзи.

— Сегодня? Там будет уйма народу, ведь карнавал еще не закончился, — заметила Таша. — Идите, а мне нужно вернуться в «Золотое солнце».

— Я обещал мадам Пиньо вернуть тележку, как только мы закончим, — с извиняющейся улыбкой сказал Виктор, — заодно проведаю Жозефа, а потом сяду за письма.

— А вы, мадемуазель Нинон? — посмотрел на девушку Кэндзи.

— Сожалею, мсье Мори, мне надо зайти домой переодеться, у меня важная встреча в половине восьмого.

— Покупайте «Пасс-парту»! Последние новости! Труп из Сен-Назера опознан! — выкрикивал мальчишка-разносчик.

Виктор поставил тележку к тротуару, махнул мальчишке рукой, взял у него газету и торопливо развернул.

ТРУП ОПОЗНАН

Гражданин США Льюис Айвз, судя по найденному в его бумажнике билету, 26 ноября 1889 года поднялся на борт трансатлантического лайнера «Лафайетт», курсирующего между Францией и Центральной Америкой. Согласно сведениям, полученным в консульстве, после того как потерял работу прораба на строительстве канала, господин Айвз стал старателем. Он проживал в колумбийском городе Кали, у сеньоры Кайседо, владелицы отеля “Розали”. К сожалению…

Виктор перечитал заметку еще раз и чуть не выронил газету. У него закружилась голова. Гостиница «Розали», та самая гостиница «Розали». Адрес Армана и адрес, найденный у загадочной четы Тюрнеров…

Улицу заполонили прекрасные яванки, коты-в-сапогах, пьеро и коломбины, а Виктор все стоял в задумчивости, пытаясь вспомнить, какое происшествие упоминал недавно его неугомонный приказчик.

Жозеф очнулся от тяжелого забытья, услышав, как хор веселых голосов распевает во все горло под его окном:

Мое сердце сходит с рельсов, Как Версальский поезд. Жозефина! Жозефина! Жми на стоп своей машины…

Жозеф вспотел и хотел было попросить у матери стакан воды, но вспомнил, что она ушла за горчичным порошком к мадам Баллю. И тут он заметил, что в комнате кто-то есть.

Плотная штора приглушала свет, и некто в плаще с капюшоном казался медленно колышащейся тенью, призраком.

— Кто здесь? — с дрожью в голосе выдохнул Жозеф.

Тень бесшумно двинулась к его кровати.

— Ответьте, — молил перепуганный юноша.

Безмолвный призрак неумолимо приближался. Папаша Моску пришел за ним! Жозеф уже чувствовал у себя на шее ледяные пальцы мертвеца… Он выпутался из простыней, рванулся из постели, споткнулся и рухнул навзничь.

— Иисус-Мария-Иосиф! Что с тобой, сынок?! — воскликнула Эфросинья Пиньо, кидаясь к нему.

— Он… он ушел?

— Кто он?

— Призрак!

— Тебе приснился кошмар, сынок, здесь никого нет и не было. Ложись, я поставлю тебе горчичник.

Жозеф хотел было возразить, но в дверь постучали, и он нырнул под перину.

— Как там наш больной? — узнал он голос Виктора.

— Я здесь, патрон. Умоляю, скажите матушке, чтобы не ставила мне…

— Присмотрите за ним, мсье Легри, я только что нашла его на полу! — крикнула из кухни мадам Пиньо.

— Жозеф, покажите ваши газетные вырезки о сен-назерском трупе!

— Зачем? Это никак не связано с тем, что нас интересует.

— Не спорьте, это очень важно!

— Ну вот! Вчера вы меня на смех подняли, а сегодня… Ладно, ладно, я понял.

Жозеф достал из-под подушки свой блокнот. Виктор пролистал его, без сил опустился на стул и молча протянул Жозефу «Пасс-парту».

— Спасибо, патрон, я просил маму купить, но она забыла.

— Читайте, — велел Виктор.

Жозеф быстро пробежал глазами статью.

— Итак, его звали Льюис Айвз? Отличная загадка, я использую ее в моем расследовании. Как, по-вашему, патрон, инспектор Лекашер знает свое дело?

Виктор сделал глубокий вдох, стараясь сохранять спокойствие.

— Сен-назерский покойник — не Льюис Айвз, а Арман де Валуа, — процедил он сквозь зубы.

Жозеф обомлел.

— Арман де Валуа? Это невозможно! Он умер от желтой лихорадки в Панаме и… Черт! А.Д.В. — это Арман де Валуа! Как же я не догадался! Но почему вы так в этом уверены?

— Меня навела на мысль одна маленькая деталь. Слушайте внимательно: «…Рост мужчины — метр семьдесят пять, возраст — от тридцати пяти до сорока пяти. Волосы и борода — темно-каштановые, правая нога чуть короче левой, что при жизни приводило к легкой хромоте…»

— Не понимаю, патрон.

— Арман де Валуа хромал.

— Не может быть! Вы в этом уверены?

— Абсолютно. Одетта называла его хромоножкой. Правда, заметить это мог только очень наблюдательный человек.

Возбужденный неожиданным поворотом дела, Жозеф сел в постели.

— Если все так, значит, тот, кто убил Денизу и папашу Моску, пытается заставить нас поверить, что Арман жив.

— Возможно, но с какой целью?

— Чтобы повесить на него все преступления, конечно!

— Это нелепо! К чему такие сложности? Все убеждены, что Арман де Валуа погиб в Колумбии.

— Дайте подумать… Возможен другой вариант: А.Д.В. жив и здоров и выдает себя за хромого беднягу Льюиса Айвза, чтобы безнаказанно творить злодеяния. Кто заподозрит покойника?

— Но зачем тогда ему оставлять автограф в логове папаши Моску? Это же глупость! Нет, такая версия не годится. — Виктор мерил шагами комнату, заложив руки за спину.

— Мы не с того конца взялись за дело, — подвел итог Жозеф. — По сути, у нас одни догадки и предположения. А доказательств — ноль.

— Не спешите с выводами. Есть кое-что еще. Я рассказал бы раньше, но вы слишком плохо себя чувствовали. Благодаря вам я нашел дом на площади Бастилии рядом с панорамой, где квартировала ясновидящая. А еще выяснил, что Арман де Валуа и Льюис Айвз жили в Кали в одной гостинице и что между ними и ясновидящей существовала некая связь. Дениза была права.

— Я это знал, я это знал, я это знал! — воскликнул Жозеф и стукнул кулаком по газете.

Внезапно что-то в статье привлекло его внимание, и он замолчал, но тут в комнату вошла мадам Пиньо с горчичниками.

— Готово, сынок! Вот увидишь, это пойдет тебе на пользу!

— Боже, мама, ты сбила меня с мысли! Что ты хочешь… Нет, только не это! На помощь, патрон! — фальцетом воскликнул Жозеф.

— Простите, мадам Пиньо, — встал на его защиту Виктор, — но я сомневаюсь в пользе подобного лечения.

— И напрасно, мсье Легри. От лихорадки и жара нет лекарства лучше. А вы, при всем моем к вам уважении, ничего в этом не смыслите. Давай, сынок, задери рубашку и не спорь!

Жозеф подчинился, жалобно протестуя. Когда холодный горчичник коснулся его кожи, он вздрогнул.

— Он всегда был неженкой, — сообщила мадам Пиньо Виктору. — Не вертись. Как же ты похож на отца! Так, а теперь мне нужно все подготовить на завтра — я уйду ни свет, ни заря. Все бы ничего, только вот спину ломит…

— Я вам помогу, — предложил Виктор, обменявшись с Жозефом заговорщицким взглядом.

Не успели он и мадам Пиньо выйти за порог, как юноша сорвал горчичник, сунул его под подушку и стал тихонько напевать:

— Мари Тюрнера причесывала дам… — Он замолчал, вспомнив прогулку с Денизой по бульвару Капуцинок, а потом вернулся к мысли, прерванной появлением матери. Где, в какой газете он видел это имя? Внезапно его осенило. Праздник. Зазывала: «Заходите, дамы и господа, посмотрите реконструкцию…» Его бросило в жар.

— Черт возьми! — воскликнул он.

— В чем дело, сынок? С тобой все в порядке?

Встревоженная мадам Пиньо вбежала в комнату, за ней по пятам следовал Виктор. Жозеф едва успел нырнуть под перину.

— Все хорошо, мама, просто жжет очень сильно, ай! Как больно!.. Вот, ты довольна? А теперь оставь нас, мне нужно поговорить с патроном о работе.

Мадам Пиньо неохотно повиновалась.

— Тебя это не убьет, не ной… — ворчала она. — А то, что не убивает, делает нас сильнее.

— Патрон, в сарайчике, на нижней полке одного из стеллажей, лежат сложенные по годам газеты. Принесите мне стопку за 1879-й!

Виктор молча направился в сарай.

В слабом свете, лившемся из пыльного слухового окошка, он не видел, как некто в маске медленно протянул руку к паре перчаток, лежавшей между двумя островерхими касками, и уже готовился схватить вожделенную добычу, но тут Виктор споткнулся, задел стопку книг и ухватился за спинку стула, чтобы не упасть. Рука незнакомца застыла в воздухе, потом длинные пальцы ухватили одну из перчаток, вторая упала на пол.

— Вам нужна свеча, патрон? — крикнул ему из окна Жозеф.

— Нет, я уже нашел.

Злоумышленник выскользнул во двор за несколько секунд до того, как Виктор добрался до стеллажа. Он наступил на перчатку, не заметив ее.

Виктор принес газету, и Жозеф стал лихорадочно перелистывать страницы. Его внимание привлек крупный заголовок:

ДЕЛО КАЙСЕДОНИ:

МАРИ ТЮРНЕРА ОПРАВДАНА

— Вот оно! Нашел! Я не сумасшедший! Не знаю, почему, но думаю, в этом что-то есть!

— Да объясните же мне наконец! — воскликнул Виктор.

Жозеф закрыл большим пальцем две последние буквы в фамилии «Кайседони».

— Прочтите, патрон.

— Кайседо… Боже праведный!

Виктор отобрал у Жозефа газету.

— Кайседони… Кайседо… Тюрнера… Тюрнер, — как завороженный пробормотал он и выбежал из комнаты, не сказав ни слова изумленному Жозефу.

Виктор прошел дворами к редакции «Пасс-парту», располагавшейся в старом двухэтажном здании рядом с типографией и граверной мастерской. С наслаждением вдыхая запах краски и бумажной пыли, миновал наборный цех. В помещении стоял оглушающий грохот. Толстяк Гувье в сдвинутом на затылок котелке с потухшей сигарой в зубах смотрел, как метранпаж заканчивает набирать текст. Виктор похлопал его по плечу.

— Гляди-ка, кто к нам пришел! Целую вечность вас не видел! Как жизнь, мсье Легри? — прокричал Гувье, перекатывая сигару из одного угла рта в другой. — Идемте, здесь ни черта не слышно.

Толстяк привел Виктора в свой маленький тесный кабинет. Он ничуть не изменился за те несколько месяцев, что они не виделись. Все тот же коричневый костюм, невозмутимое лицо, брюзгливо отвисшая нижняя губа. Неуклюжие движения, нарочито медленная манера говорить и добродушный вид делали этого человека похожим на неотесанного мужлана, в действительности же Исидор Гувье был первоклассным профессионалом.

— Как идут дела в газете? — поинтересовался Виктор.

— Лучше не бывает. Реклама спасла нас от банкротства, мы даже набрали новых сотрудников. Тиражи неуклонно растут. Одно плохо — Зидлер взял Эдокси Аллар в Мулен-Руж, будет там ножками махать. Вот уж подложила нам свинью эта любительница танцев! А как поживает малышка Таша? Я видел ее карикатуры в «Жиль Блаз». Она чертовски талантлива! Чего не скажешь о ее преемнике. Что вас к нам привело, мсье Легри?

— Мне нужна ваша помощь, Исидор. Я ищу сведения об одном процессе десятилетней давности: дело Кайседони. Припоминаете?

— Еще бы! Я был тогда агентом Сюрте. В убийстве подозревали любовницу жертвы, прелестную юную малышку. Доказательств не было, и ее оправдали. Но почему вас это заинтересовало, мсье Легри? Извините мое любопытство…

— Я взялся за роман об уголовном расследовании.

— Понимаю, этот жанр приобретает все большую популярность. Чем могу быть вам полезен?

— Хотелось бы побеседовать с кем-нибудь из свидетелей по делу Мари Тюрнера.

— С этим проблем не будет, я сейчас подниму архив. Как мне с вами связаться?

— Звоните в магазин, улица Сен-Пер, 18.

— Ждите завтра моего звонка.

Они спустились на первый этаж.

— Я вызвал экипаж, могу вас подвезти, а по дороге продолжим разговор, — предложил Гувье.

Они сели в фиакр, и Исидор назвал адрес:

— Набережная д'Орсэ, Счетная палата!

Виктор едва сумел скрыть удивление:

— Счетная палата?

— Да, там нашли труп. Прочтете завтра в газете. Хочу пообщаться со славным инспектором Лекашером, расследование поручено ему. Он воспылал неожиданной страстью к археологии и роет носом землю.

— Кто убитый?

— Женщина. Парочка обжималась в кустах и наткнулась на зонт. А он лежал на груди у аппетитной блондинки — лет тридцати, если верить эксперту. Парочка здорово перепугалась, думаю, находка надолго отобьет у них охоту к свиданиям на свежем воздухе! Я был в префектуре, когда об этом стало известно, и час спустя добрался до места преступления. То еще зрелище, можете мне поверить. Жертву сильно ударили по затылку. Дамочка из богатых: на ней каракулевое манто и платье от «Релижьез», это лавка на улице Тронше, там торгуют траурной одеждой. Полиция проверит их книги и быстро установит личность убитой. Женщина была замужем, осталось обручальное кольцо на пальце, убийцу оно, как ни странно, не заинтересовало. Для очистки совести я зашел в бюро по розыску пропавших. Чиновник, его имя Жюль Борденав, вспомнил визит некоего господина, обеспокоенного участью знакомой дамы, чей муж скончался в Панаме. Борденав выяснил, что дама ему не родственница, и не принял заявление. Тупые бездари! Их бы следовало навечно сослать сажать репу! Исполни он свой долг, того человека легко было бы прижать, это наверняка любовник, а может, и убийца, кто знает. «Я так ее любил, что убил!» Неплохой заголовок, согласны?

Они проезжали мимо Королевского моста.

— Пожалуй, тут я сойду, — прерывающимся от волнения голосом сказал Виктор.

— Приходите еще, поболтаем. И поцелуйте от меня Таша, хоть она и предательница. Ах да, мсье Легри, я ищу секретаршу, которая умеет держать язык за зубами и печатать, у вас нет кого-нибудь на примете?

Слезы застилали Виктору глаза. Он брел по набережной, сам не зная куда. Несмотря на прекрасную погоду, его била крупная дрожь. Одетта мертва! Как это произошло? Он должен немедленно встретиться с Лекашером и сообщить, что убийца — папаша Моску.

Виктор замедлил шаг. На другом берегу Сены высилось массивное здание пустующей Счетной палаты. «Нет, нельзя этого делать!» — шепнул ему внутренний голос. Виктор представил себе недоверчивый взгляд инспектора. «Он не поверит в твою историю, у тебя нет ни фактов, ни доказательств, — одни впечатления. Как выразился бы Жозеф, твое расследование сугубо импрессионистично…»

Виктор очнулся только на улице Лувра, когда оказался среди праздных гуляк в накладных носах и масках. Народ все прибывал, террасы кафе брали приступом. На площади Побед он столкнулся с вереницей арлекинов и полишинелей, за ними, в увитых гирляндами колясках, ехали белошвейки и прачки, которые бросали в прохожих серпантин и отпускали шуточки. Замыкали процессию тяжелые повозки с оркестрантами, направлявшимися на ночной бал в Оперу.

Виктор не знал, как выбраться из толпы. Хромоножки со Двора чудес, нищие паломники из Компостелло, ряженые, наевшиеся мыла, чтобы изображать эпилепсию, шулеры с краплеными костями, ковыляющие на костылях псевдокалеки кружили вокруг него в дьявольской сарабанде.

— Кто без маски, платит выкуп! Подайте! Подайте!

Виктору пришлось кинуть им горсть мелочи, только тогда они разомкнули кольцо.

Таша снова посмотрела на часы. Она собиралась провести вечер с Виктором и отказалась ужинать в «Золотом солнце», а теперь томилась в ожидании. Ноздри ей щекотал запах приготовленного Жерменой кролика под грибным соусом. Зазвонил телефон. Таша не сняла трубку, думая, что ответит Кэндзи, но он, очевидно, не услышал звонка, и девушка спустилась вниз, оставив дверь комнаты приоткрытой.

— Это я, дорогая, — услышала она голос Виктора. — Прости за опоздание. Я застрял. Вокруг чертова прорва народу, ни один фиакр не проедет.

— Откуда ты звонишь?

— Из кафе, с Риволи.

— Хорошо, я жду тебя. Звонил Гувье. Назначил тебе свидание в «Жан Нико», завтра утром, в десять.

Она медленно поднималась по лестнице, пытаясь понять, что могло отвлечь Виктора от дел дома и в магазине. Зачем он встречался с Исидором? Видимо, все-таки продолжает расследование. Как остановить его? Ультиматумы губят любовь. Девушка остановилась и прислушалась: ей показалось, что в комнате Кэндзи кто-то смеется.

— Погорячее! — крикнул женский голос, и послышался шум воды.

Глава десятая

С раннего утра сыпал противный мелкий дождь, и в пивной «Жан Нико» было полно журналистов и типографских рабочих. Исидор Гувье сидел за столиком в глубине зала, курил сигару и пил грушевую водку. Виктор повесил мокрый плащ на спинку стула и заказал кофе.

— Простите, что вытащил вас из дома в такую непогоду, мсье Легри. Я звонил, чтобы отменить встречу, но мне никто не ответил.

— Магазин сегодня закрыт, мой компаньон взял выходной, — объяснил Виктор. Утром он имел счастье видеть, как одетый в элегантный костюм в полоску Кэндзи удрученно созерцает небо, а потом бежит к фиакру, придерживая рукой канотье. Виктор подозревал, что у его друга назначена встреча в кабачке на берегах Марны с женщиной, благоухающей духами. Романтическое свидание может оказаться под угрозой.

— Вынужден вас огорчить, мсье Легри, — я просмотрел все свои досье, но улов оказался очень скудным. Вот, держите, я записал для вас адрес женщины, которая дала на суде показания в пользу Мари Тюрнера. Не уверен, что она жива и никуда не переехала. Имейте в виду — она жила у черта на куличках!

— Благодарю, это уже кое-что. А кстати, труп из Счетной палаты уже опознали?

— Нет, тело находится в плачевном состоянии, им полакомились черви, так что зрелище не слишком аппетитное. Но зато нашли еще одного покойника! Некий папаша Моску, он жил там много лет. Ему тоже проломили голову, но позже. Полицейские не знают, что и думать. Это должно вас заинтересовать, мсье Легри, хорошее начало для запутанного детективного романа.

— Предпочитаю отталкиваться от раскрытых дел! — воскликнул Виктор, сдерживая дрожь.

Гувье взглянул на него с участием:

— Однако, вы впечатлительны! Тут нечего стыдиться, я вполне вас понимаю. Тридцать лет веду уголовную хронику, много чего повидал, но так и не привык. Вам нужно взбодриться. Официант, две водки!

Виктор был так потрясен смертью Одетты, что не спал полночи. Перебирая возможные варианты развития событий, он неизменно приходил к одному и тому же выводу: Жозефа провели, папаша Моску жив, он убил Одетту и скрылся. Смерть старика разрушала эту версию.

— Вынужден вас покинуть, мсье Легри, мне пора. Удачи, до скорого и держите меня в курсе.

Гувье пошел к выходу, раздвигая толпу плечом. В тот момент, когда он толкнул дверь, солнце прорвало завесу черных туч и осветило улицу.

…Три гнедые лошадки не торопясь тащили за собой омнибус «Лувр — Бельвиль». Все двадцать восемь сидячих мест были заняты, люди стояли даже на площадке. Ехавший на империале Виктор был зажат между толстой дамой с корзинами и бородачом, страдающим хронической икотой.

На пустыре между старыми, выдвинувшимися на тротуар домами щипал траву ослик и присматривал за своими козами пастух.

С обширного лысого газона, разбитого поверх бывших гипсовых карьеров между улицами Бельвю и Манен, молочник предлагал молоко «прямо из американский прерий».

Омнибус заполонили домохозяйки в платочках, накупившие на рынке овощей. За ним с веселыми криками бежали мальчишки. Девчушка споткнулась о камень, молоко из железного бидона пролилось на землю, и бродячий пес принялся лакать из белой лужицы.

Омнибус остановился у дома № 25 по улице Бельвиль.

— Конечная! — крикнул кондуктор.

— И когда только они построят этот треклятый фуникулер! — воскликнула толстая пассажирка, поднимая с пола корзины. — Обещают, обещают, а толку чуть.

— Они вам могут и луну с неба посулить, вы что, поверите? — спросил бородач и икнул. — Эй, подождите, кому говорят!

Виктор спустился по лестнице. Кто-то толкнул его, он обернулся и заметил быстро удалявшегося лицеиста.

На узком тротуаре перед домами сидели на стульях женщины и старики, чистили овощи, вязали или играли в карты. Бродячие торговцы кричали во все горло, предлагая свой товар: «Четыре су за литр!», «Корм для птичек!», «Кроличьи шкурки, теплый мех!» Из-за своих садов, дворов и колодцев Бельвиль казался большой деревней. Виктор искал улицу Рампоно, где жила свидетельница по делу Мари Тюрнера Франсина Блаветт, и сожалел, что с ним нет Таша. Ей бы понравилась здешняя атмосфера. Он пообещал себе, что вернется и сфотографирует эти лачуги, пока строители фуникулера не снесли их. Прав был Бодлер, когда говорил:

Где старый мой Париж!..    Трудней забыть былое, Чем внешность города пересоздать!    Увы!.. [28]

Мадам Блаветт была жива и здорова и оказалась дома, но Виктору, по ее словам, несказанно повезло, потому что в столь поздний час она обычно шляетсяв других местах.

— Уж простите за такое выражение — набралась от актеров. Будь у меня талант, сыграла бы четырех мушкетеров. Одна. Женские роли не по мне.

Она пригласила Виктора к себе, в тесную двухкомнатную квартирку на четвертом этаже дома, возле которого разгуливали квохчущие куры. Небольшого роста, пухленькая, лет сорока, она говорила с сильным бургундским акцентом. Виктор спросил ее о Мари Тюрнера, и она начала рассказывать:

— Мари жила этажом ниже, с бабушкой. Славная была девушка, работала не покладая рук — вышивала салфетки на продажу. Она выросла у меня на глазах. Боже, до чего прелестная была малышка! Может, слишком худенькая, но держалась как принцесса. В ней была та самая изюминка, которая так привлекает мужчин, если вы понимаете, о чем я. Розали, бабка Мари, прекрасно понимала, что за внучкой нужен глаз да глаз, и отдала ее в обучение к подруге-модистке, у той была лавка близ Батиньоля.

— Анатоль! Анатоль-зануда! — раздался какого-то странного тембра голос из соседней комнаты.

— Помолчи, Меленг! — прикрикнула мадам Блаветт и, заметив изумление на лице Виктора, пояснила: — Это мой скворец. Я назвала его в честь Гюстава Меленга [29], он дебютировал у нас и только потом стал играть с Фредериком Леметром и прославился в Париже, где заработал кучу денег и…

— Анатоль-зануда! — повторила птица.

— Заткнись, Меленг! Этой песенке его научил мой сосед-комик, он играет в кафе «Тамбурин» на Монмартре, вместе с мадам Миркой и Альфредой. Благодарение Богу, что он не выбрал последнюю строку: «У меня в корсете птица!»

— Так вы актриса?

— Ну да! Двадцать лет служу у Лесажа и в Бельвиле, начинала билетершей, потом стала кассиршей. Если еще не видали, обязательно посмотрите «Отверженных».

— Хитрец-молодец! Хитрец-молодец! — не унимался скворец.

— Значит, Мари Тюрнера работала у модистки?

— Не слишком долго. Она покорила сердце одного иллюзиониста, он выступал на Бульварах и взял ее в номер. Потом они повздорили, и Мари ушла в салон Лантерика, мыла головы клиентам. Ей не повезло — она повстречала Данте Кайседони. Артистом он был не очень, так, средней руки, начинал суфлером. Они прямо здесь, у меня, и познакомились! Я гладила ему рубашки, а она пришла одолжить сахару.

— Его, кажется, убили?

— Я как раз к этому подхожу. У них была любовь с первого взгляда. Не знаю, что она в нем нашла, разве что смазливое лицо. Этот флорентийский красавчик… был игрок, и малышка кормила его, поила и одевала, а запросы у него были ого-го, он любил все самое лучшее. А как иначе соблазнишь великосветских дамочек? Губа у него была не дура, подруг он менял как перчатки, а свидания устраивал в меблирашках на бульваре Сен-Мишель. Все это, конечно, открылось только потом. Мари оплачивала его долги, а ведь у них с бабушкой никогда лишнего су не водилось…

— А потом?.. — прервал излияния мадам Блаветт Виктор. — То есть после его смерти?..

— Данте закололи ножом, пырнули несколько раз, и в убийстве сразу заподозрили Мари, потому что рядом с телом нашли окровавленный платок с инициалами «М. Т.».Ее арестовали. Она все отрицала. На ее несчастье, в день убийства она повредила руку ножницами, и в больнице ей ампутировали фалангу большого пальца. Легавые тут же решили, что она поранилась орудием преступления. Но Мари повезло с адвокатом, а у полиции не было ни одного веского доказательства. Вокруг Данте вечно крутились темные личности, многим его смерть была на руку. Мы с иллюзионистом были свидетелями защиты, рассказали, какая Мари милая, добрая и верная девочка. Она была такая молоденькая и хорошенькая, что присяжные ее оправдали. Неделю спустя умерла Розали — сердце у старушки не выдержало волнений, — и Мари съехала. Мы обе плакали, расставаясь. «Я не могу остаться, Франсина, слишком много тяжелых воспоминаний…» — так она сказала.

— Анатоль! Анатоль!

Мадам Блаветт молча встала и закрыла дверь.

— С тех пор вы больше не видели Мари? — спросил Виктор.

— Никогда.

— И не знаете, что с ней сталось?

— Она помирилась со своим фокусником. Они сделали новый номер и представляли его несколько месяцев, а потом решили попытать удачи в Америке. Мари сообщила, что уезжает, и пообещала писать мне. Десять лет прошло, но я так и не получила от нее весточки.

— А как звали фокусника?

— Медерик Делькур. Он выступал в театре «Робер-Уден» [30], что на бульваре Итальянцев в доме № 8. Одна моя соседка недавно водила туда внука. Два года назад театр перешел к другому хозяину, и они теперь дают довольно забавные представления. Соседка показала мне программку, и среди имен артистов я нашла Батиста Делькура, должно быть, родственник того самого…

Виктор сердечно поблагодарил мадам Блаветт и пообещал прислать ей подписанный экземпляр своей книги «Самые великие криминальные тайны», как только допишет и издаст ее.

Во время вылазки в Бельвиль он нагулял аппетит, но решил сэкономить время и перекусил двумя круассанами и кофе со сливками. Выйдя на Большие бульвары, он на мгновение ощутил себя деревенским жителем, неожиданно оказавшимся в самой гуще бурной столичной жизни. Копыта лошадей цокали по мостовой, переругивались возницы, разносчики распевали куплеты, зеваки сидели на террасах кафе, глазея на прохожих.

Виктор задержался под навесом театра «Робер-Уден»: до начала утреннего представления оставалось еще полтора часа. Он взбежал на третий этаж, к кассам, где молодой человек в рубашке с засученными рукавами, весело насвистывая, прикреплял к стене афишу.

— Мы еще закрыты, — сообщил он.

— Знаю, мне нужно поговорить с мсье Батистом Делькуром.

— У вас назначена встреча?

— Нет, я пишу статью о магии и хотел бы взять у него интервью.

— Тогда вам лучше побеседовать с мсье Жоржем Мельесом, он вам много чего может рассказать. Не знаю, согласится ли мсье Делькур поговорить с вами, он сейчас репетирует, вон там.

Виктор вошел в темный зал, и прямо у него на глазах вдруг ожил полотняный экран. Проехал поезд, взлетела в небо голубка, взмыл шлагбаум переезда, подбросив вверх козу.

«Пластины из цветного стекла. Весьма изобретательно! Специальная система создает иллюзию движения», — подумал Виктор.

— Какого черта вы здесь делаете? — прозвучал недовольный голос из глубины зала.

Занавес отдернули, и свет ослепил Виктора. Седовласый мужчина стоял перед треногой с волшебным фонарем.

— Я ищу Батиста Делькура.

— Считайте, что нашли.

— Мне посоветовала встретиться с вами мадам Блаветт. Я пишу о самых громких уголовных процессах последнего десятилетия и хочу посвятить главу Мари Тюрнера. Она уехала в Америку с человеком по имени Медерик Делькур. Не член ли он вашей семьи?

— Двенадцать лет назад у меня был сценический псевдоним — Медерик Великий. Теперь я Батист. Послушайте, мсье не-знаю-как-вас-там, все это осталось в прошлом. Я тогда достаточно дерьма нахлебался и не хочу снова во всем этом копаться.

— Понимаю и прошу простить меня за то, что пытался обмануть вас. Никакой книги я не пишу. Меня зовут Виктор Легри, и мне жизненно необходимо поговорить с вами о Мари. Она вернулась в Париж. Больше я ничего сказать не могу, но мне очень нужна ваша помощь. Мари в опасности. Я хочу защитить ее, но для этого мне нужно узнать некоторые детали ее прошлого.

— Вы из полиции?

— Конечно, нет, с чего вы взяли?

— А с того, что я не верю ни единому вашему слову! Говорите, она в большой опасности? С чего бы это? Вы что, ее нынешний дружок? Если так — мне вас жаль. Так и быть, старина, я уделю вам полчаса. Можете угостить меня стаканчиком.

На вид Батисту Делькуру можно было дать около пятидесяти: жесткие седые волосы, усталые глаза за стеклами очков, лицо бороздят глубокие морщины. Он сидел, поставив локти на стол, и цедил слова, медленно, с трудом:

— Так любишь только раз в жизни, вы вряд ли меня поймете. Я понял, что погиб, как только ее увидел. Мне следовало бежать сломя голову, но я дал слабину. Она стала моей ассистенткой. Я не смел даже лишний раз взглянуть на нее, не говоря уж о том, чтобы прикоснуться. Однажды я набрался храбрости обнять ее. О, не подумайте ничего дурного! Мари оттолкнула меня — я был слишком стар для нее. Я ведь и правда годился ей в отцы. Она ушла от меня и стала работать в парикмахерской. Как только выдавалась свободная минутка, я шел к салону и пытался разглядеть ее через стекло витрины. Поджидал у выхода. А потом появился Данте и произошло убийство. Вы в курсе?

— Более или менее.

— Я писал ей, посылал передачи до и после процесса. Дал на суде показания в ее пользу. Когда Мари оправдали, она согласилась вернуться ко мне: больше ей некуда было пойти, ее бабушка умерла. Я учил Мари моему ремеслу, готовил с ней номера: «Женщина, разрезанная надвое», «Волшебная трость», «Бездонный шкаф» и много чего еще… Мари схватывала все на лету. Я научил ее быстро менять сценические костюмы. Наши выступления имели успех, и один импресарио предложил мне турне по Соединенным Штатам. Мари уговорила меня согласиться: она во что бы то ни стало хотела покинуть страну, где ей сломали жизнь. Да и деньги нам посулили очень хорошие. Мы отплыли на «Америке», в октябре 1880-го, и по воле случая путешествовали в обществе Сары Бернар, ее тоже пригласили на гастроли. Несколько раз мы видели вдову президента Линкольна, и это было незабываемо. Но главное, чем мне запомнилось то плавание, — Мари впервые отдалась мне.

Он замолчал, протер очки и снова водрузил их на нос. Его коньяк оставался нетронутым.

— Я был счастлив, весь мир лежал у моих ног: Нью-Йорк, Бостон, Цинциннати, Батон-Руж, Новый Орлеан. Потом была Мексика — Тампико, Мехико, Веракрус. В конце концов мы оказались в Колумбии, в Панаме, прибыли к началу работ по закладке канала. Мадемуазель де Лессепс, дочь знаменитого инженера, пригласила нас участвовать в празднествах. Скажите мне, где сейчас Мари?

— Не знаю. Я надеялся, что вы меня просветите на сей счет.

— Мне пора, пров о дите меня?

Они прошли через фойе, где уже знакомый Виктору молодой человек расставлял стулья.

— Если любите магию, мсье, загляните в антракте в зеркало Калиостро: увидите, как изменится в нем ваше отражение, — сказал Виктору он. — А потом… но это сюрприз! Мсье Мельес и впрямь гений.

— Прибереги красноречие для другого случая, Мишу, — одернул его Делькур. — Входите, мсье Легри, мне пора переодеваться к представлению.

Батист Делькур надел черный бархатный костюм и напудрил лицо.

— Так на чем я остановился? Ах да. Панама. Ужасный климат. Невыносимая жара, влажность, мошкара. Муравьи… За два года до нашего приезда город полностью сгорел. Десятки полуразвалившихся зданий, пришедшие в упадок монастыри, превращенные в магазины, казармы, воинские склады, уродливый кафедральный собор — еще хуже, чем в Мехико. Хижины, бараки, забитые готовыми работать за гроши неграми, мулатами, метисами, индейцами, китайцами, индусами… На участке, отведенном под строительство будущего канала как грибы росли дома. Нам предстояли выступления в Колоне, Кали, Медельине и Боготе, но я заболел и вынужден был все отменить. Мы устроились на Тумако, маленьком островке на юге страны, вдали от ядовитых испарений. Я метался в лихорадке, исхудал, едва не умер. Сам не знаю, как выкарабкался, а когда три месяца спустя пришел в себя, Мари уже звалась Пальмирой Кайседо и…

— Пальмирой?

Батист был поглощен делом — он повязывал перед зеркалом бант, но уловил удивление в голосе Виктора и рассмеялся.

— Она воображала себя императрицей. Видели бы вы, как она красовалась среди своих приближенных!

— Зенобия, царица Пальмиры, — прошептал Виктор.

— Что вы сказали?

— Ничего, просто мысли вслух. Продолжайте, прошу вас.

— Дама полусвета, вот кем она стала! Знаете, мне следовало догадаться, когда она сошлась с тем итальянцем… Но я был от нее без ума. Правду говорят — любовь слепа. Мне показалось, Мари искренне рада моему выздоровлению. Она познакомила меня со своим покровителем доном Белизарио Кордобой, богатым табачным плантатором, владевшим гасиендой в окрестностях Картахены, и объявила, что уезжает с ним. У нее была заветная мечта — стать респектабельной дамой. «Хочу, чтобы меня называли мадам». Я пошел ва-банк и предложил ей руку и сердце. Она рассмеялась мне в лицо. Я был слишком стар, слишком сентиментален и слишком глуп. Я вернулся во Францию в конце 1882 года, пережил тяжелые времена, сменил имя и снова начал выступать в этом театре. Начал жизнь сначала.

— Вы не получали известий от Мари?

— Пять или шесть лет назад она написала мне. Один раз. Сообщила, что купила в Кали гостиницу «Розали» — кажется, так звали ее бабушку. Французское заведение: французская кухня, французские вина. Мари просила об услуге: ей нужны были олеографии для украшения номеров, чудовищная мазня, какую вешают в изголовье кровати. Она точно знала, чего хочет: ей нужна была точно такая же картинка, как та, что висела в квартире ее бабушки на улице Рампоно…

— Пречистая Дева, — закончил за него Виктор.

— Значит, вы все-таки из полиции… В какую переделку она снова попала? Впрочем, я ничего не хочу знать.

— Можете описать мне эти картинки?

На лице Батиста Делькура отразилось недоумение:

— Она прислала мне цветной набросок: Мадонна в голубом плаще стоит у грота со сложенными на груди руками. Мари написала, что ей нужна дюжина штук. Я знал одного мазилу, который штамповал портреты генералов Буланже и виды «Опера Гарнье». Он выполнил заказ, и я отослал его Мари. Вот и все. Мне уже пора, я вас не провожаю.

— Мсье, мсье! — с видом заговорщика прошипел молодой человек, когда Виктор проходил мимо. — Если вы упомянете мое имя в книге, я расскажу про трюк господина Мельеса и объясню, как он заставляет зрителей поверить, что волшебник Алькофрисбас бегает за собственной головой, которую украл скелет. Уверен, он не будет на меня в обиде…

Виктор вышел, не дослушав.

Едва очутившись на улице, он мгновенно почувствовал опасность. Он не понимал, откуда она исходит, и несколько раз обернулся, хотя сам не знал, что ожидает увидеть, потом несколько раз глубоко вздохнул, чтобы прогнать страх. Он думал о том, что услышал от Делькура. Прелестная Мари Тюрнера и циничная Пальмира Кайседо. Ангел или демон? У него возникло предчувствие, что если он будет медлить, появится новая жертва. «Кто способен мне помочь? К кому обратиться? Может, к медиуму? К Нуме…».

Виктор уже пять минут нажимал на кнопку звонка, но ему не открывали. Он разозлился и начал барабанить по притолоке кулаком. Дверь квартиры напротив приоткрылась, и над цепочкой появилось лицо девушки в белом чепце.

— Не тратьте время зря, мсье. Мадам просила передать, что мистер Уиннер вчера отбыл в Англию.

— Вы знаете, когда он вернется?

— Не раньше лета.

— Где я могу его найти?

— Спросите у привратника, он должен пересылать ему почту.

Виктор задумчиво спускался по лестнице. На последней ступеньке он запнулся за что-то правой ногой, пошатнулся, попытался удержаться за перила, но не сумел и рухнул лицом вниз. У него перехватило дыхание, в голове зазвенело, перед глазами закружился калейдоскоп лиц: Нума, Мари, Пальмира, «Дама в голубом», кривляющиеся карнавальные маски…

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он сумел подняться на ноги, держась за стену. Колени дрожали, но он заставил себя сделать шаг, другой, убедился, что ничего не сломал и не вывихнул, и обернулся. На уровне его глаз крупными красными буквами кто-то написал:

Отступись!

А.Д.В.

На ватных ногах он подошел к ступенькам, несколько минут смотрел на проволоку, которая и стала причиной его падения, потом нагнулся и поднял испачканный известкой гвоздь. На лестничной площадке раздался веселый детский смех. Женщина прокричала вслед ребятишкам:

— Поль, Анри, не бегите! Ох, и задам я вам, когда поймаю!..

Виктор встрепенулся и вдруг понял, что подстроивший ему ловушку злоумышленник не мог уйти далеко. Он схватил проволоку и увидел, как некто выбежал из дома на улицу д'Ассас и садится в фиакр. Дверца захлопнулась, экипаж тронулся и свернул на улицу Мадам. Виктор выскочил на мостовую и побежал следом, но быстро выдохся. Мебельный фургон загородил фиакр, и он потерял свою цель из виду.

Виктор присел на лавочку напротив булочной и стал обдумывать сложившуюся ситуацию. Убивать его не собирались — хотели только напугать. Он получил предупреждение. Видимо, преступник так и не нашел «Даму в голубом», иначе давно бы скрылся. Виктор смотрел на зажатую в руке проволоку и безуспешно пытался понять, где Дениза могла спрятать олеографию. Среди картин Таша? Во время переезда он еще раз проверил каждое полотно и ничего не нашел. Виктор посмотрел на витрины булочной, перевел взгляд на проволоку, которую не переставал крутить в пальцах, и выплывшая из подсознания неясная догадка обрела реальные очертания, как фотографическая пластина в проявителе. Он вскочил. «Зеркало! Я забыл о зеркале в мансарде Таша!»

Чета Ладусеттов ужинала в привратницкой.

— Простите, что отрываю вас от еды, — заглянул к ним Виктор, — но я потерял ключи от нового замка и вынужден просить у вас запасные.

Мсье Ладусетт вытер губы, бросил салфетку на стол и встал.

— Не то чтобы мне нравилось карабкаться наверх, мсье Легри, но это для меня вопрос чести.

— Не глупи, Аристид, вспомни о своем ревматизме! Это же мсье Легри, на него ты можешь положиться, как на себя самого!

— И навлечь на себя гнев хозяйки? Тевтонцы выиграли войну, это факт, ничего не попишешь, кто-то всегда проигрывает. Но им не отнять у нас чувства долга!

— Да ладно тебе, Аристид, — перебила мужа мадам Ладусетт. — Мадемуазель Беккер — лучшая из домовладелиц, да и во Франции живет давным-давно.

— Ну и что! Пойдемте, мсье Легри, Шупетта составит нам компанию. Я отведу вас и вернусь к своему тушеному мясу, а когда захотите уйти, скомандуете: «Курсант Шупетта, строиться!», она все поймет и как вестовой прибежит за мной, а я все запру… Животные вовсе не дураки! Мы с супругой ходили вчера в цирк Фернандо поглядеть на ученых лошадок. Вот уж чудо из чудес, доложу я вам!

Они поднялись на седьмой этаж, и папаша Ладусетт открыл дверь.

— Не забудьте, мсье Легри: «Курсант Шупетта, строиться!» — и я мигом вернусь.

Виктор дождался, пока старик уйдет, подошел к висевшему рядом с нишей зеркалу и перевернул его. Ничего. Виктор был разочарован, но решил обыскать комнату еще раз. Он горько рассмеялся. С чего начать? Пресловутое доказательство из воздуха не материализуется! «Хочешь сравняться с Лекоком, действуй кропотливо и тщательно». Виктор начал с чемоданов, хотя сомневался, что олеография может быть спрятана на дне одного из них, и запустил руки под ворох юбок и корсажей. Потом он решил отодвинуть буфет, но обнаружил лишь толстый слой пыли, затем заглянул под раковину, наконец ощупал матрас и простучал кулаком стены в поисках тайника. Шупетта внимательно наблюдала за его действиями, дружелюбно помахивая хвостом.

— Помоги мне, собачка, нюхай, нюхай, вдруг что-нибудь найдешь!

Шупетта яростно почесала ухо.

Виктор взмок от усталости.

— Приведи папу, Шупетта, давай, иди! Нет, не так. Солдат Шупетта, строиться! Ну надо же, забыл. Ладно, идем, пошли вниз, ну же, Шупетта!

Виктор сделал шаг к собачонке, наступил на раму, и носок ботинка застрял между крестовиной и холстом. Шупетта весело гавкнула, как будто рассмеялась.

— Заткнись, шавка!

Собака поджала хвост и отступила в коридор.

Виктор озадаченно посмотрел на попавший в ловушку носок ботинка, наклонился, чтобы высвободить ногу, и застыл в изумлении.

— Не может быть, это слишком просто…

Подпрыгивая на одной ноге, он схватил первый попавшийся под руку томик, сунул его за раму, потом вынул и произнес торжествующе:

— Да! Она должна быть именно там!

Виктор топнул ногой, рама развалилась, холст треснул.

Виктор возбужденно оттолкнул обломки рамы, распрямился и тут заметил на пороге чью-то тень. Он рванулся к ней, вытянув вперед руки, но дверь захлопнулась у него перед носом. Он попытался повернуть ручку, но та не поддалась. Боже, как глупо он попался!

— Шупетта… Шупетта… — позвал он, прислонясь лбом к двери. — Эй, кто-нибудь! — И снова принялся судорожно трясти ручку.

Не зная, чем себя занять, Таша разглядывала висящую над кроватью Виктора фотографию. Да, Дафнэ Легри была очень хороша. Но какое печальное и задумчивое у нее лицо! Виктор очень похож на мать, только нос у него другой — видимо, отцовский. Странно, что он никогда ничего о нем не рассказывал. Таша вспомнила своих родителей. Единственная фотография, на которой они были сняты все вместе, давно потерялась. Увидит ли она когда-нибудь мать и сестру Рахиль? Украина так далеко! Где теперь ее отец Пинкус? Она снова взглянула на портрет Дафнэ. Довольно притворяться, она слишком обеспокоена, и отвлечься не удастся. Виктор должен был встретиться с ней в «Бибулусе» и не пришел. На него это непохоже, что-то случилось!

Таша вышла из дома и, безотчетно ускоряя шаг, добежала до улицы Висконти. Мадам Пиньо долго не открывала.

— А, это вы! А я не хотела вас пускать, знаете, время позднее, следует быть настороже, особенно одинокой беззащитной женщине с больным сыном на руках…

— Жозеф случайно не знает, где сейчас мсье Легри?

— Сынок, ты сегодня видел своего патрона?

Жозеф попытался выбраться из-под грозивших задушить его перин.

— Да нет, он заходил вчера вечером, чтобы вернуть твою тележку. Это вы, мадемуазель Таша? Не беспокойтесь, он, наверно, отправился оценивать книги и скоро вернется.

— Славный у меня мальчуган, не так ли?! Чувствует себя ужасно, а вас успокаивает. Весь в отца! Идемте, я вас провожу.

Едва мадам Пиньо вышла за порог, как Жозеф схватил лежавшую в изножье кровати одежду, мгновенно натянул ее и затолкал скомканную ночную рубашку под подушку.

Юноша хорошо знал Виктора и был совершенно уверен, что его отсутствие с делами никак не связано. «Когда же мне удастся отучить его вести расследование в одиночку!» — посетовал он, снова лег в постель и натянул одеяло до подбородка.

Кэндзи покинул фиакр, сожалея, что не может продолжить ночную прогулку по весеннему Парижу, и медленным шагом двинулся мимо спавших за деревянными ставнями магазинов.

День прошел чудесно, он наслаждался каждым мгновением. Раннее утро, задымленный перрон Северного вокзала, бледно-желтое платье и белый зонтик Айрис, носильщик с чемоданом. Поездка в Сен-Манде, на шоссе де л'Этан, в пансион мадемуазель Бонтан. Голубые огоньки первых гиацинтов в саду, светлая, обставленная просто, но со вкусом комната. Кэндзи вспомнил восторг Айрис, открывающей разложенные на кровати подарки. Увидев платье из розового бенгалина и кружевную шляпку, украшенную первоцветом, она воскликнула: «Как вы щедры!», чем доставила ему большое удовольствие. Когда она переоделась и надушилась провансальским жасмином из «Королевы пчел», они отправились в ресторан на берегу озера. За обедом он приревновал Айрис к молодому человеку, завороженному ее красотой. Всю вторую половину дня они бродили по Венсеннскому лесу и строили планы на будущее.

Проходя мимо комнат Виктора, Кэндзи услышал какой-то слабый шум. Зайти и сказать, что он вернулся? А вдруг там Таша? Он решил сначала переодеться.

Воздух пропитался пряным ароматом женских духов, и Кэндзи поспешил открыть окна. В памяти всплыл образ лежащей на кровати обнаженной Нинон в перчатках до локтя. Ей, в не меньшей степени, чем Айрис, он обязан ощущением бодрящего, живительного блаженства, которое ощущал с самого рассвета. Ему хотелось разделить свое счастье с другом, и он решил постучать к Виктору, тем более, что тот еще наверняка не уснул. На стук никто не ответил, и Кэндзи уже повернулся, чтобы уйти к себе, когда вдруг услышал, как по комнате кто-то ходит. Он забеспокоился: что, если в квартиру проник грабитель?

Он осторожно приоткрыл дверь, увидел, что газовые лампы зажжены, и направился было в столовую, но тут заметил на полу бездыханное тело. Рыжие волосы… Это Таша! Он бросился на помощь, но едва успел протянуть к девушке руку, чтобы пощупать пульс, как кто-то обхватил его сзади и прижал к лицу пропитанную хлороформом салфетку. Кэндзи потерял сознание.

Воздух в фиакре был спертый, и Виктор высунулся в окошко подышать. В рассеянном желтом свете фонарей фигуры прохожих напоминали зыбкие тени, подобные той, что заперла его в комнате Таша. Он так и сидел бы взаперти, не забеспокойся папаша Ладусетт о Шупетте. Старик поднялся в квартиру и нашел собачонку в туалете, потом услышал крики Виктора и освободил его из заточения, пообещав отправить за решетку маленького негодника, балующегося с ключами.

Виктор постучал в стекло и велел кучеру везти его на улицу Висконти. Он хотел кое-что проверить.

Жозеф похрапывал с открытым ртом, и мадам Пиньо решила его не будить, позволив Виктору порыться в хранившихся в сарайчике газетах.

— Только не забудьте потом положить все на место, по части порядка мой малыш — маньяк не хуже своего отца, и это еще слабо сказано! И отправляйтесь домой, а то мадемуазель Таша места себе не находит от беспокойства.

Виктор кивнул и взял с ночного столика лампу. Жозеф приоткрыл один глаз, собрался было предложить помощь, но передумал: ему действительно было очень плохо.

Нужная газета лежала сверху. Виктор поднес ее к лампе, чтобы прочесть заметку, наступил на что-то мягкое, опустил глаза, и ему померещилось, что какое-то существо с огромными лапами готовится напасть на него. Горло у него перехватило, и Виктор в ужасе отпрянул назад: он с детства боялся пауков, а этот был просто огромный. «Или нет, это скорее похоже на краба!» Превозмогая отвращение, Виктор нагнулся и тут же облегченно рассмеялся: его напугала обыкновенная перчатка.

Виктор спешно вернулся к себе: теперь он знал, что искать.

Едва он вошел, как хрустнула половица. Виктор обернулся и увидел лицеиста в кепи, который занес трость над его головой. Он инстинктивно выставил перед собой локоть, чтобы защититься от удара, и в то же мгновение кто-то обхватил нападавшего за плечи. Трость упала на пол, Виктор ногой отправил ее под стол и бросился на помощь Жозефу. Он отвесил лицеисту звучную оплеуху, сбил с его головы кепи, и на плечи незнакомцу упала толстая коса. Все трое застыли, как в живой картине Батиста Делькура.

— Рад с вами познакомиться, Мари Тюрнера. Или вас теперь зовут Нинон де Морэ? — тяжело дыша, произнес Виктор. — Мне многое о вас известно. Жозеф, снимите подхват с гардины и свяжите ей руки.

— Мари Тюрнера? Откуда вы это узнали, патрон? — спросил Жозеф, исполняя приказание.

— Ничего ему не известно, — подала реплику Нинон.

— Ошибаетесь. Присядьте, мадемуазель, вы, должно быть, очень устали. Помогите мне, Жозеф.

Они привязали молодую женщину к спинке стула. Она смотрела на них с нескрываемой иронией. Виктор вытащил из-за буфета свой портрет в жанре «ню», перевернул его и вытащил из-под рамы кусок картона. Жозеф ахнул, когда Виктор помахал перед лицом Нинон «Дамой в голубом».

— Вы это искали?

Она пожала плечами и улыбнулась, но отвечать не стала.

— К несчастью для вас, бедняжка Дениза спрятала эту олеографию за единственной картиной, которую я не хотел видеть на выставке. В противном случае, вы нашли бы ее гораздо быстрее и сегодня были бы уже… Где бы вы сегодня были, Пальмира Кайседо? Или мне следует называть вас Зенобия Тюрнер?

— Патрон, я ничего не понимаю! — воскликнул Жозеф.

Улыбка Нинон стала еще шире:

— Вы сильный мужчина, мсье Легри, мне это нравится. Я рада, что не изуродовала вам лицо. И что вы ничего себе не сломали. На улице Ассас у вас был довольно жалкий вид. Вы побежали за моим фиакром, потому что были уверены, что я хочу скрыться. Ошибочный вывод, дорогой мой, я следила за вами, а не убегала. Мой фиакр свернул на улицу Мадам, вернулся через улицу Флерюс и остановился неподалеку от скамьи, где вы сидели. Вы непредсказуемы, и я не хотела выпускать вас из виду. Когда вы сели в экипаж, я проследила за вами до улицы Нотр-Дам-де-Лоретт. У меня был дубликат ключей от квартиры Таша, и я решила запереть вас, чтобы обыскать ваши комнаты. На беду, ваш дом подобен залу ожидания на вокзале, там ни на минуту нельзя остаться в одиночестве.

Внезапно Виктор осознал, что в комнатах стоит какой-то странный запах, и забеспокоился.

— Кэндзи! — позвал он.

— Не волнуйтесь за него, он спит, как и Таша.

— Что вы с ними сделали?! — грозно рявкнул Виктор.

— Угостила капелькой хлороформа и перетащила в спальню. Они так мило выглядят, лежа рядышком на ковре.

— Ступайте проверьте, Жозеф! — приказал Виктор.

— Я воспользуюсь этой передышкой, мсье Легри, чтобы исправить ошибку в ваших рассуждениях. Я узнала, где находится олеография с Пречистой Девой, еще в тот самый день, когда помогала Таша перенести к вам картины. Мне ничего не стоило забрать «Даму в голубом», но я не хотела применять насилие. А когда отважный рыцарь мсье Легри решил приютить у себя все полотна своей возлюбленной, мне оставалось только одно — соблазнить мсье Мори, дабы попасть в ваше неприступное убежище, что я успешно и осуществила. Все мужчины одинаковы, где бы они ни родились. Я надеялась осуществить свой план ночью, но меня ждал неприятный сюрприз: ваша дверь оказалась запертой на ключ.

Виктор бросил критический взгляд на олеографию.

— Неужели вы пошли на убийство из-за вещицы, которая не имеет никакой художественной ценности!

— Убийство?! Выбирайте выражения, мсье Легри.

— Перестаньте, Нинон, не делайте из меня идиота. Десять лет назад вы выкрутились, но на сей раз вам не уйти от правосудия: вы проиграли.

В комнату вернулся мрачный как туча Жозеф.

— Она не соврала, патрон, они в отключке. Я принесу воды и постараюсь привести их в чувство.

— Я не убивала Данте! — закричала Нинон. — Я невиновна, суд меня оправдал. Да что вы знаете о жизни? Я родилась в бедном квартале, и мне пришлось немало потрудиться, чтобы выбраться из нищеты, а в тот момент, когда я почти преуспела, меня засадили в тюрьму, и все мои усилия пошли прахом!

— Да, тогда вас обвинили несправедливо, из-за раны на руке. Но теперь вы действительно виновны, и у меня есть тому доказательство, — сказал Виктор, доставая из кармана перчатку.

— Та самая, что я подобрал в Счетной палате! — воскликнул вернувшийся с влажным полотенцем Жозеф. — А я-то никак не мог понять, что вы искали в сарайчике. А где другая?

— Неважно, нас интересует именно эта, с дырочкой на левом большом пальце. Вы ведь носите протез, Нинон?

— Зачем спрашивать, если сами обо всем догадались. Но как вам это удалось?

— Сопоставил факты. Рассказ Франсины Блаветт позволил мне понять, почему вы вчера не закричали, прищемив палец во время переезда. Любой завопил бы от боли, а вы даже не вздрогнули. Когда я нашел перчатку, все встало на свои места.

— Ну и чутье у вас, патрон! — восхитился Жозеф. — Но я тоже не промах. Не пойди я за вами — трах! бах! — все было бы кончено.

— Не стоит так радоваться, господа, — холодно заметила Нинон. — Перчатка действительно моя, но это не доказывает моего присутствия на месте… убийства, как вы изволили выразиться. Вы могли подобрать ее где угодно.

— Послушайте, патрон…

— Она права. Сходите за ножом, посмотрим, что это за «Дама в голубом».

Жозеф рылся в ящиках и громко ворчал, выражая свое возмущение:

— Свяжите ей руки, Жозеф! Жозеф туда, Жозеф сюда, Жозеф, подайте нож! И ни разу — спасибо, что спасли мне жизнь, Жозеф! Вот она, людская неблагодарность!

Он принес огромный тесак, нарочно держа его за лезвие. Виктор распотрошил олеографию и нашел внутри какой-то официальный документ на испанском языке со множеством печатей и штампов. Ему удалось прочесть только имя: Арман де Валуа.

— Что это такое? — спросил он Нинон.

— Купчая на участок земли в Колумбии, — ответила она.

— Но я не вижу тут упоминания о Пальмире Кайседо.

— Он принадлежит мне, скажем так, по праву.

— И вы совершили три убийства, чтобы вернуть купчую. Даже не три — четыре, если считать самого Армана де Валуа.

— Милый Арман был мошенником, но он мне, пожалуй, даже нравился. Мы с ним были во многом похожи. Однако меня смогут обвинить только в попытке кражи без взлома, поскольку мсье Мори сам впустил меня.

— Как вы достали дубликат ключей от мансарды?

— Таша дала их мне. Позавчера она забыла там краски и кисти и попросила сходить за ними.

— А где сейчас господин Тюрнер?

Нинон расхохоталась.

— Дайте мне брюки, редингот, котелок и увидите господина Тюрнера. Я обожала играть эти роли, была то мужем, то женой, — Тюрнеры никогда не выходили вместе. Консьерж ни о чем не догадывался. У меня был очень хороший учитель. Я последовала за вами, когда вы вошли в театр «Робер-Уден». Этот дурак Медерик наверняка плакался вам в жилетку. Бедняга чересчур сентиментален!

Виктор взглянул на Жозефа, делавшего пометки в блокноте.

— Вы убили Одетту, Денизу и папашу Моску, — без тени сомнения в голосе произнес он.

— Чистой воды предположения.

— Вы угрожали мадам де Бри. Письмо, якобы посланное ее сыном из загробного мира, едва не убило несчастную женщину: неизвестно, оправится ли она когда-нибудь от удара.

— Ее хватил удар? Мне очень жаль. К сожалению, мы не были знакомы, и я не знала, что у мадам де Бри такое слабое здоровье.

— Вы выдали себя за ясновидящую, играли на доверчивости и горе мадам де Валуа.

— Горе?! И это говорите вы? Она так страстно любила мужа, что изменяла ему с вами. Ее слезы — чистой воды притворство, так что никакого преступления я не совершала.

Жозеф вдруг перестал записывать и поднял руку с зажатым в пальцах карандашом.

— Можно вас на минутку, патрон?

Он отвел Виктора в сторонку и прошептал ему на ухо:

— У меня есть доказательство ее вины! Сейчас сбегаю домой и принесу.

Как только он вышел, Нинон бросила многозначительный взгляд на Виктора.

— Мы здесь одни, отпустите меня, — скажете, что я сбежала.

— Зачем мне это делать?

— Взамен вы получите все, что пожелаете, будете сказочно богаты и любимы, мы станем идеальной парой…

— Весьма заманчиво, но все это у меня уже есть. Кроме того, вы ошиблись — мы не одни.

Он кивнул на дверь, за которой спали два самых дорогих ему существа на свете. Виктор был благодарен Нинон: она могла убить их, как остальных, но не сделала этого.

…Казалось, по опрятной квартирке мадам Пиньо пронесся ураган. Створки гардероба были распахнуты, Жозеф копался в груде вываленной на пол одежды. Он выудил куртку, которую надевал в день нападения на папашу Моску, вывернул карманы, но ничего не обнаружил. «Мама! Куда ты ее подевала? В помойку уж точно не выбросила, ты ведь хранишь все, что может пригодиться на случай новой войны».

Юноша подбежал к стенному шкафу, где его мать хранила мотки бечевки, упаковочную бумагу и коробки из-под печенья с булавками, мелкими монетками и пуговицами. Он высыпал пуговицы на стол и перебрал самым тщательным образом, словно это были золотые самородки. Вот она! Жозеф зажал в кулаке драгоценную добычу и кинулся обратно на улицу Сен-Пер.

— Патрон, патрон, вот доказательство! — Он с победным видом протянул Виктору на раскрытой ладони позолоченную пуговицу от формы лицеиста. Виктор взял пуговицу и приложил ее к темному сюртучку Нинон.

— Ну и что! — усмехнулась она. — В лицее Лаканаль полно школяров в такой же форме! Да, я потеряла пуговицу, но как вы убедите господ полицейских, что она оторвалась от моей одежды именно в развалинах Счетной палаты?

— Она это сказала! Она призналась, патрон, она произнесла «Счетная палата»! Это она! — воскликнул Жозеф.

— Конечно, она, остается только это доказать.

— Черт, как с вами трудно! Я предоставил вам перчатку, отдал пуговицу, газеты, а…

— Стоп! — перебил его Виктор. — Вы только что подали мне идею! Теперь у нас есть все шансы изобличить нашу драгоценную мадам. Безмерно вам благодарен.

Щеки Жозефа заалели румянцем. Посмей он — заключил бы своего патрона в объятия.

«Благодарю вас, Нума, — думал между тем Виктор. — “Подчинись зову сердца”. Именно такое послание передали мне через вас мама и дядя Эмиль, если я все верно понял».

— Бегите в комиссариат, Жозеф, — приказал он и добавил с улыбкой: — Пожалуйста.

Глава одиннадцатая

Инспектор Лекашер остановился перед помутневшим зеркалом, выпятил грудь, распрямил плечи, пригладил густые черные усы и снова обошел вокруг стола, за которым сидел Виктор.

— Согласитесь, дорогой Легри, я был с вами более чем терпелив. Что скажете в свою защиту?

— Исчезла моя хорошая знакомая, и я счел правильным…

— …мешать следствию?

— Я никому не помешал! Напротив, преподнес вам преступницу на блюдечке!

— И снова едва не погибли! Что у вас за интерес в этом деле? Хотели продемонстрировать миру свой блестящий ум?

— Именно так, — согласился Виктор. — Но, возможно, все дело в том, что эта женщина хладнокровно лишила жизни четырех человек, и я хочу, чтобы она понесла наказание.

— Перестаньте же наконец воображать себя сыщиком, Легри, и вернитесь в сообщество библиофилов, к коим я имею честь принадлежать. Кстати, нет ли у вас первого издания «Манон Леско»? Минутку, прошу меня извинить.

Инспектор неслышными шагами подошел к двери и резко распахнул ее. Приникший к замочной скважине Жозеф отшатнулся и с понурым видом вернулся на скамью. Лекашер наградил его суровым взглядом и закрыл дверь.

— Видите? Окружающие слепо вам подражают, просто дикость какая-то!

Он кинул в рот горсть лакричных леденцов и вдруг расчихался.

— Пытаюсь бросить курить, — пояснил он Виктору, когда приступ прошел. — Ладно, на сегодня мы закончили. Но нам понадобятся ваши показания на процессе, вы, как обычно, главный свидетель обвинения.

Виктор встал, и здоровяк-инспектор, которому он едва доставал до плеча, невольно склонился к нему:

— Впрочем, вы отчасти правы, я должен поблагодарить вас. Я много часов допрашивал подозреваемую, ничего от нее не добился и решил последовать вашему совету: попросил ее записать в карточку личные данные и немедленно передал все графологу. Он был категоричен: все три письма, которые вы мне передали, написаны одним и тем же почерком. Она сдалась и сразу во всем призналась.

— Итак, у нас есть доказательство! — воскликнул Виктор.

— Не у нас— у меня! И если вы не способны молча выслушать одну длинную историю, я сию же секунду выставлю вас за дверь. Вам известно, какМари убивала, но вы не знаете, зачемона это сделала.

Виктор застыл, как часовой на посту, всем своим видом выражая готовность внимать словам инспектора. Когда тот закончил, он с довольным видом пожал ему руку и откланялся. Жаждущий новостей Жозеф подскочил к Виктору, но тот, не говоря ни слова, увлек его за собой.

Инспектор Лекашер сосал леденец, задумчиво глядя им вслед.

— Чертов сукин сын! Говорит, что торгует книгами, а самому запах крови милее запаха бумаги!

Жозеф подбежал к парапету набережной, чтобы поглазеть, как причаливает «Шарантон». Виктор достал портсигар, и в этот момент кто-то хлопнул его по плечу.

— Браво, мсье Легри, вы ловко заморочили мне голову историей с романом. Не пора ли поделиться сведениями?

— Вы — опасный человек, и я боюсь с вами откровенничать.

— «Пасс-парту» кормится информацией, но это не значит, что мы все предаем огласке. Кроме того, вы мой должник, это я направил вас по следу Мари Тюрнера.

— Истинная правда. Встретимся завтра в одиннадцать в «Жан Нико», идет?

— Патрон! — крикнул Жозеф. — За нами явились мадемуазель Таша и мсье Мори.

Виктор не верил своим глазам: им навстречу рука об руку шли улыбающиеся Таша и Кэндзи. Он поспешил распрощаться с Исидором Гувье.

Они остановились на площади Дофин и уселись на скамейку. Жозеф и Таша засыпали Виктора вопросами, но он молчал и страшился поднять глаза на Кэндзи, воображая, как тому неловко.

— Мадемуазель Нинон де Морэ созналась? — самым что ни на есть естественным тоном спросил вдруг тот и добавил, видя смущение Виктора: — Да что с вами такое?

— Со мной? Ничего. Да, Нинон в конце концов дала показания. Инспектор Лекашер просветил меня на предмет ее побудительных мотивов. Все началось в Панаме весной прошлого года. Полагаю, вы помните, что через семь лет после начала работ у Трансокеанской компании не осталось ничего, кроме долгов.

— Конечно, — откликнулся Мори, — я следил в газетах за процессом строительства. В конце 1888 года Компания попыталась добиться от правительства трехмесячной отсрочки, чтобы погасить долг. Ей отказали, и в феврале 1889 она обанкротилась. Если не ошибаюсь, разорились восемь тысяч мелких вкладчиков.

— Совершенно верно, — кивнул Виктор. — Многие из них покончили с собой. Панама погрузилась в хаос. В рабочих поселках начались волнения, люди разбрелись по стране в поисках хоть какой-нибудь работы. Участились кражи и другие преступления. Британское правительство послало корабли, чтобы срочно вывезти на Ямайку десять тысяч соотечественников. Так же поступили и Соединенные Штаты. Чили, заинтересованная в притоке рабочей силы, открыла бесплатный проезд до Вальпараисо.

— Вы позволите мне делать заметки, патрон?

— Конечно, Жозеф. Арман де Валуа был так уверен в успехе Фердинанда де Лессепса, что неосмотрительно обратил все свои средства в облигации Панамского займа. После банкротства компании он остался без работы и лишился всех денег, но не торопился возвращаться во Францию, полагая, что рано или поздно Соединенные Штаты продолжат строительство канала. Он решил отправиться в Тумако, маленький порт на границе Колумбии и Эквадора, и открыл там торговлю. Именно там, на приеме во французском консульстве, он и познакомился с Пальмирой Кайседо.

— То есть с Мари Тюрнера, — с понимающим видом уточнил Жозеф.

Виктор откинулся на спинку скамьи.

— Пальмира и Арман стали любовниками. Он поделился с ней своей идеей приобрести участок земли в Тумако. Она поддержала его и предложила обосноваться в Кали, где управляла гостиницей «Розали», сказав, что так они смогут собрать необходимые средства. Арман открыл геологоразведочное бюро, чтобы оказывать услуги наводнившим район старателям. В этот момент на сцене появился Льюис Айвз.

— Кто это такой? — спросил Кэндзи.

— Американец. Был прорабом на строительстве канала и, как многие другие, потерял работу.

— Труп из Сен-Назера?

— В Сен-Назере нашли тело Армана де Валуа. Терпение, друзья! Льюис Айвз остался без гроша и решил попытать счастья в золотоискательстве. После долгих скитаний он оказался на юге страны, где бытовала одна легенда. Рассказывали, что в начале века местные темнокожие жители добывали в труднодоступных местах самородки весом в несколько ливров. Вечная мечта об Эльдорадо! Льюис Айвз приехал в Кали, снял номер в гостинице «Розали» и начал поиски близ реки Сипи, известной богатыми залежами минералов. Однажды он повстречал старика-индейца, который добыл в горах зеленые камни и думал, будто это золото. За мачете и несколько мотыг старик согласился показать Айвзу место.

— Захватывающее начало для приключенческого романа! — восхитился Жозеф.

— Если будете то и дело встревать, я собьюсь.

— Умолкаю, патрон, клянусь, я буду нем, как рыба.

— Льюис Айвз был профаном в минералогии, ему потребовался эксперт, и он обратился к Арману. Тот взглянул на камни, сразу понял, что это изумруды, но обманул Айвза, сказав, что находка индейца — не имеющий никакой ценности кварц. Он изъявил желание отправиться к скале и проверить, нет ли там других пригодных для разработки минералов. Айвз доверчиво указал ему на карте точное местоположение жилы, пролегавшей у подножия центрального массива Кордильер, в весьма отдаленном районе. Арман предложил американцу профинансировать экспедицию и рассказал эту историю Пальмире, сознательно умолчав о том, что ему точно известно, где находится участок.

— Какой негодяй! — возмутился Жозеф.

— Пальмира придумала такой план: Арман отправится с Айвзом на разведку, на обратном пути избавится от неудобного компаньона, после чего они вдвоем займутся добычей изумрудов. Но Арман был хитер и не собирался с ней делиться. Незадолго до того, как отправиться с Айвзом в путь, он тайно приобрел концессию на бесценный участок и отослал купчую своей жене Одетте, спрятав ее за рамкой висевшей над кроватью олеографии.

— «Дама в голубом», — прошептал, отрываясь от записей, Жозеф.

— Арман настоятельно просил Одетту уведомить его о получении подарка, что она и не преминула сделать. Тогда Арман забронировал билет до Франции на судно «Лафайетт» — на имя Льюиса Айвза.

— Догадываюсь, что произошло дальше, — задумчиво произнес Кэндзи. — Он убил Айвза и позаимствовал его имя. Остается уточнить один момент. Став «покойником», Арман де Валуа не смог бы разрабатывать месторождение изумрудов, поскольку все документы были составлены на его имя.

— Очевидно, он намеревался затаиться на три-четыре месяца, а потом вернуться и чудесным образом воскреснуть где-нибудь в пустынном районе Колумбии.

— История почище, чем у Гюстава Эмара [31]! — восторженно выдохнул Жозеф. — «Он был пленен индейцами, бежал и…» Получается, что Нинон невиновна!

— Отчасти. Ее руки чисты, поскольку она невероятна хитра и изворотлива. Как только Арман отбыл в экспедицию, она обыскала его номер, нашла в корзине для бумаг обрывки телеграммы, сложила их и прочла следующий текст:

ПОЛУЧИЛА ДАМУ ГОЛУБОМ тчк БЕРЕГУ КАК ЗЕНИЦУ ОКА тчк ЖДУ ТЕБЯ РОЖДЕСТВУ тчк ОДЕТТА

Пальмира кинулась в бюро по выдаче концессий и выяснила, что ее провели. В агентстве компании морских перевозок ей сообщили, что некий Льюис Айвз фигурирует в списке отправляющихся во Францию пассажиров, и она решила, что поплывет на том же корабле, убьет Армана и заберет у его жены «Даму в голубом».

— Ясно как день, патрон. Она убила своего любовника в Сен-Назере!

Таша заметила смущение Кэндзи и поспешила вмешаться:

— Одетта знала, что купчая спрятана в «Даме»?

— Нет. А вот Нинон знала.

— До чего же я был глуп! — Кэндзи улыбнулся и покачал головой, досадуя на себя. — Я должен был…

— Вы не могли догадаться, — перебила его Таша. — Мне она тоже нравилась.

Виктор встал и поправил шляпу.

— Нам пора возвращаться, я смертельно устал.

Они шли пешком и молчали. Каждый думал о Нинон. Таша вспоминала молодую женщину, которая бесстрашно позировала обнаженной в дальнем зале «Бибулуса», и не могла смириться с мыслью, что Нинон преступница. Кэндзи, сгорая от стыда, спрашивал себя, всплывет ли его имя на допросах. Жозеф чувствовал облегчение: человек в маске, которого он принял за призрак папаши Моску, оказался женщиной. А Виктор невольно возвращался мыслями к малышке Денизе: не воспылай она страстью к «Даме в голубом», Одетта и папаша Моску были бы живы. Он пришел к выводу, что порой хороший вкус играет в искусстве решающую роль.

Исидор Гувье с недовольным видом бросил на заставленный стаканами стол карандашные наброски нового карикатуриста «Пасс-парту».

— Скажу вам честно, мсье Легри, Таша справилась бы лучше. Взгляните, что нам начеркал этот шут гороховый! Он хотел высмеять спиритов и вообразил, что призрак-убийца с тростью вполне подойдет для этой цели. Но его призрак похож на припадочного шейха, а этой тростью и утке лапу не перебить! Кстати о трости, мсье Легри: вам сильно повезло, в рукоять был залит свинец, так что еще чуть-чуть, и…

— Я предполагал нечто подобное, учитывая состояние тел, найденных в здании Счетной палаты, — буркнул Виктор. — Бедняжка Одетта была такой наивной! Но почему Нинон — или будет правильней называть ее Мари? — решилась на убийство?

— Мой информатор из префектуры сообщил кое-какие подробности, так что могу вас просветить. Мари не собиралась убивать Одетту де Валуа, это произошло случайно. Когда она появилась на кладбище, чтобы забрать олеографию, мадам де Валуа приняла ее за призрак Армана, впала в истерику, начала визжать. Мари стукнула ее, чтобы заставить замолчать, но не рассчитала силы удара. Остальное вам известно. А теперь ваш черед, мсье Легри.

Виктор допил свой кассис.

— При одном условии — вы не станете упоминать о моих близких отношениях с Одеттой де Валуа.

— Можете на меня положиться, старина, но не будьте так же уверены в других репортерах. Консьерж с бульвара Оссман, некий Ясент, не слишком высокого мнения о вас и не считает нужным держать рот на замке. Впрочем, я могу его отредактировать, не так ли? Ну что, договорились?

— Договорились. Когда Дениза явилась на улицу Сен-Пер, чтобы сообщить мне об исчезновении своей хозяйки, я повел ее в кафе на углу. Полагаю, Нинон сидела за одним из соседних столиков и все слышала.

— О чем вы говорили?

— О том, что случилось на кладбище и на следующий день в квартире на бульваре Оссман, о странном поведении мадам де Валуа. Я был слегка рассеян, потом отлучился, чтобы выяснить, согласится ли мадемуазель Херсон приютить девушку. Когда мы вернулись в магазин, какой-то лицеист перебирал книги на полках. Это тоже была Нинон, чего я в тот момент, естественно, не знал. Очевидно, она проследила за Денизой и моим приказчиком до улицы Нотр-Дам-де-Лоретт и…

— Перестанем ходить вокруг да около, мсье Легри, меня интересует, каквы вели свое расследование, остальное мне известно из собственных источников.

— Рассказ рискует занять много времени.

— А я никуда не тороплюсь! Сейчас двенадцать, так что у нас весь день впереди.

— Я закажу еще стаканчик. Присоединитесь?

— Охотно. Альфонс, два кассиса! Говорите, мсье Легри.

Виктор взъерошил волосы, дождался, когда официант отойдет от стола, и начал свое повествование.

Закончил он ровно в два.

— Я нашел решение в самый последний момент. Да и кто бы заподозрил такую красотку?

— Да уж, она чертовски хороша, — согласился Гувье. — Я видел Мари в кабинете Лекашера, ее манере держаться и самообладанию позавидовали бы воспитанницы школы «Комеди Франсез».

— Не совершайте роковой ошибки — она жестокая преступница, так не подавайте ее образ в выгодном свете. Журналисты своими опусами способны представить убийцу героем.

— Как и романисты, мсье Легри, — парировал Гувье.

Виктор поприветствовал мадам Баллю, но та не обратила на него никакого внимания. Она читала вслух статью, напечатанную на первой полосе, а мать и сын Пиньо внимали ей с почти религиозным благоговением.

— Не забудьте о работе, Жозеф, — бросил юноше Виктор.

— Мерзавка! — воскликнула мадам Пиньо, вырывая газету из рук мадам Баллю, которой это совсем не понравилось. — Вы только послушайте! «Я отправилась выслеживать рыжеволосую малышку на улицу Сен-Пер».

— Это она о мадемуазель Таша, — уточнил Жозеф.

— «Та села в омнибус до Монмартра и зашла в кабачок под названием “Бибулус”. Это оказалась мастерская художников, и я поняла, что у меня все легко получится. Облапошить мазил — с этим справится и ребенок».

— До чего самоуверенная особа! — возмутилась мадам Баллю, забирая газету. — «Я сидела в “Утраченном времени” и вдруг увидела старика с кладбища. Мне показалось, что он наблюдает за книжным магазином…» — Я тоже видела, как старик там крутился, и он показался мне подозрительным! — с торжеством в голосе объявила мадам Баллю.

— Я продолжу, отдайте! — закричала мадам Пиньо и так сильно дернула к себе газету, что едва не разорвала ее пополам. — «Я решила вернуться на следующий день, рано утром. Старик был на улице, за ним гналась консьержка». Да это же о вас, мадам Баллю!

— Конечно, я за ним гналась! Он мне нагрубил. Ну-ка, покажите! «Я провела ночь с Ломье, и ему не терпелось возобновить сеансы…»

— Вот потаскуха! — выругалась мадам Пиньо.

— А ведь приходила сюда, как к себе домой. Нет, что ни говорите, но мсье Легри и мсье Мори не… Ладно, сами понимаете, — не договорила она, покосившись на Жозефа, который завладел газетой.

— «Я должна была немедленно убрать того старика. Все бы получилось, но меня заметил маленький сопляк…» Ты слышала, мама?! Маленький сопляк! Это она обо мне! Э-ге-гей! Тут есть мое имя — полностью — Жозеф Пиньо!

— Иисус-Мария-Иосиф! Где?! Покажи мне! — потребовала мадам Пиньо.

— Верните мою газету! — вскричала мадам Баллю.

Каждая тянула газету к себе, и та, разумеется, разорвалась. Растрепанные, побагровевшие от усилий дородные дамы начали обмениваться оскорблениями, а потом пустили в ход кулаки. Жозеф попытался разнять их, и ему досталось от обеих, но он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете: «Мое имя — в газете! Обо мне написали! Валентина может мной гордиться!»

Глава двенадцатая

Солнечный луч падал через застекленную крышу на столик, заваленный кистями и тюбиками краски. На холсте Кэндзи Мори сидел с книгой в кресле, положив ногу на ногу. Казалось, с его улыбающихся губ вот-вот сорвется одна из любимых поговорок. Таша удовлетворенно кивнула, отступила на шаг и добавила капельку белил в уголки глаз, оживив их блеск.

— Что скажешь?

Вооружившись молотком, Виктор сражался со строптивым гвоздем.

— Я пребываю в сомнениях и готов устроить тебе сцену ревности. Ваша дружба кажется мне подозрительной.

— Похоже, мне никогда не понять вас, мужчин. Ты мечтал, чтобы мы подружились, и вот теперь, когда…

— Одно меня утешает — Кэндзи позирует тебе одетым.

— Не будь так уверен, это только начало.

— Ты не в его вкусе, он предпочитает брюнеток. Нинон… — Виктор запнулся. — Как и Айрис, полагаю. Маленькие рыжеволосые женщины не интересуют Кэндзи, он оставляет их мне.

Виктор бросил молоток, Таша положила кисть, и они поцеловались.

— Тебе нравится? — шепнул он ей на ухо.

— Что именно? Поцелуи?

— Да нет же, глупышка, мастерская!

— Будешь обзываться, я вернусь к Хельге Беккер! Конечно, нравится. А знаешь, что здесь лучше всего?

— Это? — спросил он, кивнув на стоявшую в алькове широченную кровать под атласным покрывалом.

Таша покачала головой.

— Туалетная комната?

— Нет.

— Мебель?

Она обвела взглядом два кресла в стиле Генриха IV, канапе эпохи Регентства, стол и стулья в стиле Тюдор, купленные Виктором в аукционном доме на улице Друо.

— Она чудесная, но самый лучший подарок для меня — это водопровод.

— Похоже, мне никогда не понять вас, женщин, — со вздохом изрек Виктор.

В дверь постучали. Пришли Жозеф с матерью. Мадам Пиньо преподнесла Таша корзину фруктов, а ее сын — пальму в горшке с цветочного рынка на острове Сите. Поставив подарки перед голландской печью, девушка расцеловала гостей.

— Я теперь год не буду умываться! — поклялся Жозеф.

— А мсье Мори еще нет? — умильным тоном поинтересовалась мадам Пиньо.

— Мы его подождем, благо, Жермена приготовила нам холодные закуски, — ответил Виктор, указав на тарелки с мясным и куриным паштетом, фуа-гра, кресс-салатом и красным салатом-латуком, миску клубники со взбитыми сливками, пироги и бутылки шампанского.

— Просто, но обильно, — добавил он. — Вы помирились с мадам Баллю?

— Конечно, но это обошлось мне в килограмм апельсинов и пять ливров груш, — буркнула мадам Пиньо.

— А она подарила тебе новую метлу, — заметил Жозеф, косясь на аппетитный паштет.

В дверь снова постучали, и Таша открыла: на пороге стоял юный разносчик с охапкой лилий в руках.

— Здесь проживает мадам… Саша Херсон? Празднуете новоселье?

— Таша, — поправил его Виктор, принимая цветы. — Выпьете с нами бокал шампанского?

— Здесь карточка! — воскликнула Таша. — Они от Кэндзи!

— Нет, благодарю, мсье, я никогда не пью на работе, — сказал посыльный. — Но с удовольствием съем кусочек паштета.

Получив бутерброд, он посторонился, впуская Кэндзи с огромным пакетом.

— Это вам, дорогая, — сказал тот Таша.

— Вы меня балуете. Право, не стоило, ваши цветы великолепны.

Девушка поспешила развернуть подарок и продемонстрировала окружающим чайный сервиз на лакированном подносе.

— Какой красивый! — восхитилась она.

— Семнадцатый век. Ничто не может быть слишком красивым для такой женщины, как вы.

— Но-но, Кэндзи, не увлекайся! — вмешался Виктор.

— А что, если мы приступим к угощению? — предложил Жозеф, желая разрядить атмосферу.

Набрав себе полную тарелку еды, он отошел к пальме и принялся объяснять с полным ртом:

— Ей нужны тепло и свет. Знаете, что я прочел во вчерашнем номере «Пасс-парту»? Мари Тюрнера взяла себе этот странный псевдоним «Пальмира» вовсе не потому, что обожает пальмы. Когда она была маленькой, сиамскую кошку ее бабушки звали Пальмира. Она и фамилию — де Морэ — взяла не с потолка. Угадайте, что это значит. Держу пари, не сумеете! Изумруд! Анаграмма [32]. Фантазии этой женщине было не занимать.

Жозеф смущенно умолк, вняв наконец отчаянным знакам Таша, кивавшей на Кэндзи.

— Не стоит говорить о ней в прошедшем времени, — заметил тот. — Она становится звездой. Говорят, поклонники шлют ей в камеру букеты со всех концов Франции. Принц Уэльский дважды в неделю наносит визит в тюрьму, а герцог де Фриуль будто бы сделал предложение руки и сердца. Она даже начала писать мемуары. Надеюсь, мое имя в них упомянуто не будет. — И он с вызовом взглянул на восхищенных его выдержкой собеседников.

Виктор подумал об Айрис: известно ли ей о его похождениях? Он вспомнил слова, приписываемые Нумой Уиннером Дафнэ Легри: «Ты возродишься, если разорвешь цепь». Был то практический совет или вымысел ясновидящего, их смысл совершенно прояснился: Виктор знал, что теперь он и Кэндзи больше не были сыном и отцом, но стали равны.

— Мне странно и отвратительно подобное увлечение преступными личностями. Не стоит забывать об их жертвах, — заметил он.

— Я нимало не увлечен, можете быть уверены, — ответил Кэндзи, подходя к Таша. — Благодарю вас за участие, — тихо сказал он ей, — но не пытайтесь меня защищать. Больше всего в этой истории пострадало мое самолюбие, а эти раны, как известно, заживают легче всего. Кажется, ваш друг Морис Ломье был задет двуличием любовницы куда больше моего. Он никак не может успокоиться.

— Откуда вам это известно?

— Я был в «Золотом солнце».

— Как мило с вашей стороны.

— Мне очень понравились ваши работы.

— Готов поклясться, что особенно высоко вы оценили портреты, — хмыкнул прислушивавшийся к разговору Виктор.

— Призна ю , мой вполне удался, — отвечал Кэндзи, разглядывая стоящий на подрамнике холст. — Вы что-нибудь продали?

— Всего одну, но самую любимую — «Парижские крыши на рассвете».

Кэндзи сделал глоток шампанского, спрашивая себя, как долго ему придется прятать эту картину в своем сейфе.

— Лучшая для меня награда — визит Анатоля Франса, — призналась Таша. — Он сказал, что я должна продолжать писать, оставаясь верной своему стилю.

— Лишь тот, кто отказывается предавать себя, достоин плодов искусства, — заключил Кэндзи, отрезая себе большой кусок яблочного пирога.

— Вы это только что придумали! — воскликнул Виктор.

— Кстати, одна бабища два дня назад спрашивала, есть ли у нас «Преданная» Максима Паза с иллюстрациями Эрнеста Кольба, — вставил Жозеф.

— Жозеф! Я запретил вам называть так графиню де Салиньяк… — нахмурился Кэндзи.

— Но в этом нет ничего оскорбительного, патрон! Это алжирский арабский, от испанского «mujer» — женщина! Ладно, тогда я не расскажу, чем кончилась история с конским волосом.

— Прошу вас, Жозеф, расскажите, иначе я умру от любопытства… хоть и не знаю, о чем речь! — воскликнула Таша.

— Хорошо, слушайте: некоторое время назад какие-то люди проникли в конюшни омнибусной компании на улице Орденер и остригли гривы и хвосты двадцати пяти лошадям. Теперь тайна разгадана: злоумышленники продали украденное пастижерам, делающим парики для Оперы.

— Браво, сынок! Ты идешь по стопам инспектора Лекашера! — вскричала Эфросинья Пиньо.

— Но, мама, я ничего такого не нашел, я просто рассказал…

— Ну-ну, не скромничай, я уверена, что нашел. Давайте выпьем за здоровье моего мальчика!

Раздался звон хрусталя. Отразившись в резных гранях, солнечный луч зажег живую искорку в глазах Кэндзи на портрете.

— Спасибо, — прошептала Таша на ухо Жозефу. — Вы спасли жизнь Виктору и заслужили поцелуй и мою вечную благодарность.

Послесловие

В своей работе «Вокруг “Ша-Нуар”» Морис Донней пишет: «В 1890 году в воздухе повеяло свободой. “Парижская жизнь”, знаменитый журнал мод, обновил обложку. “Мулен-Руж” поражал воображение публики постановкой “Quadrille naturaliste” [33], юбки танцовщиц стали короче, на офицеров надели кепи, мужчины сбрили бакенбарды, женщины сняли кринолины. Очень скоро выражение “конец века” будет у всех на устах. Марианна сбросила свой фригийский колпак. Все говорят о черных перчатках Иветты Гильбер, дамских черных чулках, поют куплеты из “Ша-Нуар” и видят жизнь в розовом свете».

В Париже 1890 год начался эпидемией инфлюэнцы. Ужасная болезнь косит людей направо и налево, особенно служащих магазинов галереи Лувра. К 4 января число жертв достигает 370 человек. В Панаме их намного больше. Из 21 тысячи французов, прибывших на перешеек к началу работ девятью годами раньше, 10 тысяч умерли от желтой лихорадки.

В 1878 году принц Луи Наполеон Бонапарт получил от колумбийского правительства концессию на строительство Панамского канала. Фердинанд де Лессепс, руководивший сооружением Суэцкого канала, взял под эту концессию десятимиллионный кредит. Доверившись рекламным проспектам, сотни тысяч мелких французских вкладчиков купили панамские облигации. Имя Фердинанда де Лессепса, которого называют «великим французом» и «покорителем перешейков», обеспечивает заему невиданный доселе успех. Работы начинаются 1 февраля 1881 года, ими руководят европейские инженеры. Большинство рабочих — цветные с Ямайки, из южных штатов США и Сенегала. Канал должен протянуться на 75 километров и соединить Атлантический океан с Тихим. Его собираются прорыть в самом узком месте американского континента, Панаме, по холмам Кулебры, покрытым 20-метровым слоем глины, что приводит к серьезным техническим затруднениям: дождь превращает глину в жидкую грязь. Машины скользят на грунте, свежевырытые траншеи немедленно вновь заполняются размытой землей. Нормальный ход работ возможен только в сухой сезон, но в этой местности семь месяцев в году идут ливни. Влажность достигает ста процентов. Единственный выход — построить плотину на реке Шагре, которая разливается в сезон дождей на много километров.

Еще одной проблемой являются тянущиеся вдоль береговой зоны многочисленные болота, где водятся миллионы комаров. В 1880 году медициной еще не было установлено, что комар является переносчиком желтой лихорадки. Чтобы избежать нашествия муравьев, ножки кроватей ставили в банки с водой, что равносильно добровольному созданию «комариной фермы» в каждом жилище. В итоге — высочайшая смертность среди инженеров, техников, рабочих и членов их семей.

Семь лет спустя выясняется, что у Компании не осталось ничего, кроме долгов. В декабре 1888 года она просит у властей трехмесячную отсрочку, чтобы попытаться исполнить взятые на себя обязательства. Ей отказывают, а в 1889 году распускают и ликвидируют. Более 870 тысяч мелких акционеров теряют деньги и разоряются. Стремительно растет число самоубийств.

Промышленный рост усиливает противоречия между капиталистами и рабочими. Плата за жилье в Париже непомерно высока, начинается отток населения в пригород, но двухмиллионная столица остается одним из самых густонаселенных городов мира. Четверть парижан объявлены неимущими. Плодами научного прогресса пользуются только привилегированные классы. Электрификация идет крайне медленно, многие дома получат свет только к 1930 году. В обществе обсуждают локомотив Восточной компании, который 2 июня 1890 года побил все рекорды скорости передвижения по железной дороге.

29 июля 1891 года, в Овер-сюр-Уаз, в возрасте тридцати семи лет умирает Винсент Ван Гон, двумя днями раньше выстреливший в себя. Самоубийство художника остается незамеченным, никому и в голову не приходит, что несколько десятилетий спустя его картины так вырастут в цене.

А кто бы поверил, что 9 октября 1890 года начнется эра покорения неба? В этот день сорокадевятилетний инженер Клеман Адер осуществил первый запуск летательного снаряда тяжелее воздуха, который оторвался от земли на 20 сантиметров и пролетел 50 метров.

В моду входит предсказание будущего. Представители всех общественных слоев консультируются с оккультистами, каббалистами, магами, гадалками, спиритами, утверждающими, что способны приоткрыть будущее и общаться с потусторонним миром. Число шарлатанов стремительно растет. Ежедневные газеты пестрят объявлениями: «Мадам Дюшателье, улица Сент-Анн, 45, первая гадалка Европы, отвечает на любой вопрос о будущем». «Мадемуазель Берта, знаменитая ясновидящая-сомнамбула, улица Сен-Мерри, 23, принимает каждый день с 13.00 до 18.00 и по переписке». «Как же отличить настоящих медиумов от шарлатанов?» — задается вопросом французский художник Джеймс Тиссо, который провел серьезное исследование о знаменитых медиумах той эпохи. В 1869 году Лондонское диалектическое общество назначает комиссию из тридцати трех человек для изучения экстрасенсорных феноменов. В 1882 году в Лондоне же создается Общество психических исследований, куда входят известные ученые. Виктор Гюго, Теофиль Готье, Викторьен Сарду и Конан-Дойль увлекаются спиритизмом, введенным в обиход Алланом Кардеком [34], — он сформулировал принципы, на которых базируется спиритизм: человек состоит не только из материи, в нем заключено мыслящее начало, связанное с физическим телом перемычкой-периспритом. Мыслящее начало оживляет физическое тело и покидает его, как старую одежду, когда завершается очередное воплощение. Развоплотившись, мертвые могут общаться с живыми — напрямую либо через медиумов, видимым или невидимым способом. Мнения на этот счет разнятся, многие убеждены, что спиритизм научно доказывает продолжение жизни после смерти, другие, в том числе иллюзионист и будущий кинорежиссер Жорж Мельес, уверены, что явление духов — просто ловкая инсценировка.

В марте 1890 года все газеты дружно сообщают следующую новость: «Господин канцлер Отто фон Бисмарк покинул правительство! Император Вильгельм II не слишком противился отставке: по его собственному признанию, канцлер был для него “случайным” человеком… Французы задаются вопросом, чего ждать от вооруженной до зубов и ощетинившейся штыками Германии».

6 апреля Франция завершает освоение бассейна реки Нигер и покоряет африканское государство Сегу. Винтовка Лебеля и бездымный порох вызывают восторг на крупных учениях в заморских территориях. Общественное мнение обеспокоено требованиями рабочих.

В том же 1890 году 1 мая официально становится днем солидарности трудящихся, ответивших на призыв социалистов к нелегальным забастовкам. Во Франции существует 280 официально зарегистрированных профсоюзных объединений и 587 нелегальных. В промышленных городах открываются биржи труда.

Рабочие переделывают слова песенки «Булан, булан, буланж, нам нужен Буланже» в: «Восемь часов, восемь часов, восемь часов, нам нужны восемь часов…»

В 1889-м, в год столетия взятия Бастилии, после демонстраций, состоявшихся в Америке 1 мая 1886-го и 1887 года, этот день становится символом борьбы трудящихся за свои права в Европе и США. В 1885 году пролетарские организации Америки приняли решение о том, что 1 мая 1886 года (день подписания новых трудовых договоров) станет днем всеобщей забастовки и выдвижения требования о восьмичасовом рабочем дне. Самая крупная забастовка проходит в Чикаго, где на работу не выходят 40 тысяч человек. Хозяева решают нанять «желтых» (штрейкбрейхеров). 3 мая у заводов Маккормика собираются от 7 до 10 тысяч бастующих, чтобы освистать штрейкбрейхеров. Вмешиваются полиция и армия. Итог: шестеро убитых и множество раненых. На следующий день митинг протеста собирает 150 тысяч человек. Происходят новые столкновения с полицией, есть убитые. Город переведен на осадное положение, пятеро активистов-социалистов арестованы, суд приговаривает их к повешению. В следующем, 1887 году, 1 мая становится днем всеобщей забастовки во всех крупных городах США, что позволяет добиться введения восьмичасового рабочего дня.

Во Франции закон о выходных днях и сокращении рабочей недели будет принят только в 1906 году. В 1890-м законодательство никак не регламентирует рабочий день и условия труда детей и женщин. Женщина получает вдвое меньше мужчины за равное количество рабочих часов и выполнение тех же самых обязанностей. В Париже ежедневная оплата женского труда не превышает 4 франков. Белошвейки и швеи получают 2 франка. Служанкам платят от силы 1,5 франка. Кучера, водители омнибусов и грузового транспорта получают 5 франков и 75 сантимов за 16 часов работы при двух неоплачиваемых выходных в месяц. На парижских рынках работают по 15–17 часов в день, в зависимости от времени года и хода торговли, за 5 франков в день. Официанты в кафе и ресторанах трудятся с восьми утра до полуночи и живут только на чаевые. Помощники мясников работают по 15–18 часов в день и имеют один выходной в год, железнодорожные стрелочники — по 15–16 часов, получая в год от 900 до 1000 франков (из-за переутомления происходит много несчастных случаев). На частных предприятиях мужчины получают 4 франка и 85 сантимов в день, женщины — 2 франка и 46 сантимов. Из 24 тысяч почтальонов, работающих на почтовое ведомство, 10 500 ежедневно проходят пешком 28 километров, некоторые — до 40 километров. Их годовое жалованье составляет 600 франков плюс форма и две пары обуви. При этом семья с двумя детьми может прожить без посторонней помощи, только если ее доход достигает 1500 франков в год.

«Су — это су», — гласит народная мудрость. Су составляет двадцатую часть франка, или пять сантимов. Сантим — сотая часть франка.

Швея, получающая 2 франка в день, тратит на еду 90 сантимов: 70 сантимов — на хлеб (1 ливр), 10 — на молоко, 25 — на мясо, 10 — на вино, 5 — на уголь, 10 — на овощи, 10 — на масло. Многие тринадцати-четырнадцатилетние подмастерья обедают кульком жареной картошки за 2 су, другие позволяют себе роскошь добавить к этому на 10 су колбасы и на 2 су хлеба.

К какому бы классу общества ни принадлежала женщина, она обязана во всем подчиняться мужу, получая за это мифическую «защиту». Гражданский кодекс и законы относятся к ней, как к существу низшего порядка: только супруг может управлять имуществом семьи и личным имуществом супруги. Закон позволит работающим женщинам самостоятельно распоряжаться своим жалованьем только в 1907 году. Одинокая неимущая женщина на пороге старости имеет мало шансов выжить: работодатели закрывают перед ней все двери, общество о ней забывает.

«…Выражение “конец века” в скором времени будет у всех на устах, люди станут воспринимать жизнь в розовом свете».

Конец столетия воспринимается неоднозначно. В 1890-х много говорят о прогрессе науки, но опасаются неизбежных перемен, люди предаются ностальгическим воспоминаниям о прошлом, пресса и обыватели яростно обличают свободу нравов, ругают летнюю жару и холодные зимы, упадок деревни, пессимистический настрой литераторов и порнографические издания, социализм, финансовые махинации, растущий уровень преступности, 1 130 000 бельгийцев, итальянцев, швейцарцев, испанцев, русских, поляков и прочих эмигрантов, составляющих всего 2,9 % населения Франции.

«Кровь можно перелить в вены человеку, просвещенность — в вены народа», — сказал Виктор Гюго. В конце века Франция должна открыться навстречу миру.

Роковой перекресток

В изгибах сумрачных старинных городов, Где самый ужас, все полно очарованья, Часами целыми подстерегать готов Я эти странные, но милые созданья! Шарль Бодлер. Маленькие старушки. [35]

Глава первая

Париж, предместье Сен-Манде

26 июня 1891 года, воскресенье

Поспешно вымыв руки, мадемуазель Бонтам бросила страдальческий взгляд на тарелку, полную песочных корзиночек с клубникой, пирожных с кофейным кремом, эклеров и безе, с трудом преодолела искушение и, поставив тарелку в буфет, закрыла дверцу. «Вечером, — подумала она, — когда все уснут…» Мадемуазель Бонтам расправила пышную юбку (она упорно продолжала носить кринолин в память о временах своей юности) и вернулась в гостиную, где ее гость уже надевал перчатки.

— Простите, что покинула вас так надолго, мсье Мори, — кокетливо сказала она. — Мне показалось, что где-то не закрыли кран.

— Да, я слышал шум льющейся воды, — кивнул щегольски одетый японец.

Он надел черный шелковый цилиндр, безупречно сочетавшийся с двубортным пиджаком и брюками в полоску, и попытался вытащить свою трость из украшенной рюшами подставки для зонтов. Волны рюшей и водовороты ткани — на занавесках, чехлах для мебели, заставленных всякими безделушками этажерках и даже на платье хозяйки — заполняли всю комнату, и Кэндзи Мори казалось, что у него вот-вот случится приступ морской болезни. Наконец ему удалось высвободить трость, и он с облегчением вздохнул.

— А где же ваша крестница? — спросила мадемуазель Бонтам.

— Айрис пошла с подругами в город. Я такие прогулки не одобряю.

— Но ведь юным девушкам надо как-то развлекаться.

— Развлечения — преддверие раскаяния, точно так же, как сон — преддверие смерти.

— Какие красивые слова, мсье Мори. И грустные.

— Под стать моему настроению… Не люблю разлучаться с близкими. — Он сделал вид, что разглядывает наконечник трости.

— Как я вас понимаю! — Мадемуазель Бонтам незаметно поправила складки ткани на подставке для зонтов. — Не расстраивайтесь так, мсье Мори, два месяца пролетят быстро, вы и заметить не успеете.

— Я распорядился, чтобы купальный костюм и шляпку доставили сюда в четверг. Вы ведь уезжаете в следующий понедельник, не так ли?

— Если будет на то воля Божья, мсье Мори. Господи Иисусе, ну и путешествие нам предстоит! Мы с барышнями впервые едем на море. Они уже места себе не находят от нетерпения. Представьте, мне пришлось заказать четыре комнаты с кухаркой и двумя горничными — ведь нас шестнадцать человек. Поездка стоила бешеных денег. А раз мы едем больше, чем на шесть недель, нам не дадут туристическую скидку. Раньше мы довольствовались Сен-Сир-сюр…

— Да-да, Сен-Сир-сюр-Морен, — пробормотал японец, начиная терять терпение.

— Но что делать, времена меняются, теперь все только и говорят, что об отдыхе, о пляжах и купаниях…

— Прошу вас, не позволяйте Айрис купаться без присмотра.

— Что вы! Я барышень от себя ни на дюйм не отпущу. А еще я наняла для них учителя по плаванию.

— Да? Тогда за ним тоже надо присматривать, особенно, если он красив.

— Ну что вы, мсье Мори! Я с девочек глаз не спускаю, трясусь над ними, как наседка…

— …Да-да, над цыплятами. Не могли бы вы вызвать мне экипаж?

— Эй, Кола, поди сюда! Мсье Мори нужно… Куда же подевался негодный мальчишка?! Это сын садовника, — пояснила мадемуазель Бонтам, бросая самодовольный взгляд на свое отражение в большом зеркале, украшенном пухленькими ангелочками, и кокетливо поправляя два пышных крашеных локона, обрамлявших ее круглое, словно полная луна, лицо.

В комнату вошел хмурый мальчишка, ковыряя в зубах травинкой.

— Беги за наемным экипажем! — распорядилась мадемуазель Бонтам. — Одна нога здесь, другая там, — не видишь, что ли, мсье ждет!

Выйдя на шоссе де л'Этан, мальчишка оглянулся на приземистое строение в буржуазном стиле, украшенное коваными решетками и медной табличкой с надписью: «Частный пансион для юных девиц К. Бонтам», и направился в сторону ратуши, откуда доносилась громкая музыка.

От ствола каштана отделился красивый молодой человек лет двадцати и бесшумной кошачьей походкой пошел вслед за мальчишкой. Тот уже собрался было перейти через улицу к железнодорожной станции Сен-Манде, где выстроилась вереница наемных экипажей, но ему на плечо легла чья-то рука.

— А, это вы мсье Гастон? — Мальчишка с облегчением перевел дух. — Ну и напугали вы меня!

— Долго же ты возился!

— Это все из-за хозяйки.

— Вот, — сказал мужчина, протягивая мальчишке записку, — сам знаешь, кому это отнести.

— Где ж я вам ее найду?! Они все сейчас на празднике. Сами видели, какая там толпа!

— Это не моя забота. Давай, парень, пошевеливайся.

* * *

— Посмотри, какой красавчик! Вон там, в офицерской форме! У него столько медалей!

— Фи, он покраснел от натуги, вот-вот лопнет. Мне больше нравится тот, что дует в трубу. У него крахмальный воротничок и такой солидный вид…

Десяток юных девиц в светлых платьях выстроились у сцены, с восхищением разглядывая духовой оркестр пожарных. Высокая нескладная девушка в шляпке, напоминавшей корзинку спелых вишен, — та самая, которой понравился офицер, — окинула суровым взглядом свою подругу, низенькую толстушку с непокрытой кудрявой головкой.

— Аглая, у тебя дурной вкус! — упрекнула она. — Почему ты не надела шляпку?!

— Отвяжись! Я так привыкла! Не всем же выпадает честь родиться племянницами биржевых воротил, — огрызнулась та.

Среди зрителей то и дело раздавались восторженные возгласы. Две девушки — худенькая брюнетка в голубом платье и пухленькая блондинка в красном — воспользовались суматохой и незаметно выбрались из толпы.

Запыхавшись, они остановились у качелей в форме лодок.

— Покатаешься со мной, Элиза? — спросила брюнетка, завороженно глядя на качели.

— Нет, Айрис, что ты, мы же только что из-за стола! Опять гороховый суп, да еще в такую жару. Эта старая карга мадемуазель Бонтам, должно быть, закупила тонну гороха по дешевке, вот и пичкает теперь нас.

— Ну, как хочешь, а я пойду кататься, — заявила Айрис, решительно подходя к освободившейся лодке.

Элиза не успела удержать подругу. Какой-то юноша без пиджака, в одной рубашке, уже подал Айрис руку, усадил на скамью и начал раскачивать качели. Та одной рукой придерживала шляпку, а второй вцепилась в борт лодки.

«Может, мне тоже рискнуть?» — подумала Элиза, но стоило ей увидеть, как подруга выпрямляет и сгибает колени, чтобы раскачаться сильнее, как сердце у нее ушло в пятки. Она отвернулась, делая вид, что ее заинтересовали подвиги ярмарочного силача: тот поднимал штангу, на которой сидели два хохочущих лилипута.

— Мамзель Лиза!

Она вздрогнула. Кола, приложив палец к губам, сунул ей в руку клочок бумаги.

— Это от господина, что вам уже писал, — прошептал мальчишка. — Он велел вас поторопить, потому что сейчас представился случай, а потом неизвестно, сколько еще придется ждать. Я вас едва нашел! А мне еще поручено нанять экипаж… Попробуй, найди его! Ох, попадет мне от хозяйки, как пить дать.

— Где он? — спросила Элиза и положила монетку в протянутую ладонь.

— Прячется, — бросил мальчишка через плечо, убегая.

Убедившись, что Айрис все еще качается на качелях, Элиза отошла к палатке торговца сладостями. Там мужчина в рубашке с закатанными рукавами подвешивал на крюк толстые пласты лоснящегося зеленого и розового теста. Несколько чумазых, перепачканных карамелью ребятишек, едва доставая носами до прилавка, завороженно следили за каждым его движением. Элиза развернула записку. Она сразу узнала знакомый корявый почерк и торжествующе улыбнулась. Сбылась ее заветная мечта. Элиза всегда смутно догадывалась, что ей уготована необыкновенная судьба, но ей уже исполнилось семнадцать, а жизнь в пансионе мадемуазель Бонтам текла все так же скучно и размеренно. Девушка начинала терять терпение. Каждое утро она просыпалась с мыслью: «Я просто умру, если в ближайшее время ничего не переменится».

И вот наконец в ее жизни появился незнакомец. Поначалу это был просто случайный прохожий — мало ли кто гуляет у озера, когда мадемуазель Бонтам выводит своих воспитанниц на прогулку. Элиза с ним еще и словом не обмолвилась, но он все чаще становился героем ее девичьих грез. И хотя он с безразличным видом проходил мимо, не задерживаясь взглядом ни на одной из девушек, каждая готова была поспорить, что он приходит к озеру исключительно ради нее. Подруги это не обсуждали — разве можно признаться, что тебе понравился такой экстравагантный мужчина? Так прошел месяц. И вот в один прекрасный июньский вечер Элиза получила записку. Когда все улеглись спать, она подошла к окну спальни и прочитала в слабом свете газового рожка:

Вы самая прикрасная на свете. Я вас люблю.

Гастон

Затем последовали еще двадцать три послания — столь же лаконичные и безграмотные. Элиза благоговейно хранила эти клочки бумаги в тайнике под каминной полкой. Гастон был не мастер писать любовные письма и строил фразы, как в учебнике грамматики: подлежащее, сказуемое, дополнение, иногда, для разнообразия — прилагательные в превосходной степени, но без конца повторял: «любовь», «любовь», «любовь навеки». Элизу впечатляла такая настойчивость, но она не могла решиться написать ответ.

На этот раз ее воздыхатель превзошел самого себя. Такое длинное послание было поистине подвигом для человека, привыкшего выражаться предельно кратко:

Сбигайте от сваих друзей, предумайте отгаворку и преходите ко мне за насыпь у маста, што возли Башни. Я люблю вас.

Гастон

Хватит ли у нее смелости пойти на это свидание, ни слова не сказав даже Айрис? Вот уж кто точно переполошится и расскажет об ее исчезновении мадемуазель Бонтам. Надо срочно что-нибудь придумать. Сослаться на то, что она плохо себя чувствует?.. Это почти правда. Кровь прилила Элизе к лицу, голова у нее закружилась. Она представила, какой видит ее Гастон. Он считает ее красивой! Он ее любит!

Начинало смеркаться. Повсюду зажглись праздничные фонарики, и голоса зазывал стали слышны громче:

— Десять сантимов, всего два су! Военным — за пять сантимов!

Писк рожков, резкие звуки труб, перепевы шарманок и барабанная дробь — все это сливалось в веселую какофонию. Бродячий акробат в облегающем трико примостился на бочке и кричал, что во всем мире не сыщешь лучшего развлечения, чем представление Нуну, знаменитой дрессировщицы блох. Чуть поодаль две немолодые танцовщицы в расшитых блестками юбках изображали жалкое подобие танца живота.

— Спешите видеть! Говорящая голова!

— Вафли! Кому вафли! Вкуснейшие вафли из самого Парижа!

— Хотите яблоко в глазури, мадемуазель? Лакомство для влюбленных! Заверните направо, к Купидону.

Пока Элиза протискивалась сквозь праздничную толпу, ее оттеснили к ярмарочным палаткам, и там ее угораздило столкнуться с Аглаей. Та запихивала в рот очередной пирожок, видимо, на время праздника решив забыть обо всех условностях. А на тротуаре через дорогу стояла разряженная не хуже рождественской елки пышнотелая мадемуазель Бонтам и кричала что было сил, повернувшись к карусели, где катались три ее воспитанницы:

— Эдмэ! Берта! Аспази! Уже поздно, куда подевались остальные?

Элиза затерялась в людском потоке, неспешно двигавшемся в сторону Парижа. Около железнодорожной станции Сен-Манде, аккомпанируя себе на плохонькой скрипке, выступал уличный певец. Песенка была популярная, и возле него собралась приличная толпа.

Мадемуазель! Послушайте меня, Позвольте предложить вам глоток «Мадам Клико»…

Девушка обогнула здание станции и уже собиралась ступить на мостовую, но остановилась при виде проезжающего мимо наемного экипажа. Его пассажир выглянул в окно, и она узнала мсье Кэндзи Мори, крестного отца Айрис. Элиза бросилась наутек, стараясь держаться как можно ближе к стенам домов.

Наконец она добралась до насыпи и внимательно огляделась по сторонам, но увидела лишь несколько влюбленных парочек да стаю бродячих собак. Откуда же он появится? Что она ему скажет? Внезапно ее охватил страх. Ей вспомнились слова матери: «Девочка моя, страх — это благо, он предупреждает нас о грядущих неприятностях».

Элизу охватило раздражение, смешанное с жалостью. В свои тридцать пять лет ее несчастная мать так и не узнала, что такое настоящая страсть, хотя недостатка в поклонниках у нее не было. Элиза была уверена, что уж ее-то жизнь сложится по-другому. Еще совсем маленькой девочкой она хвасталась в Лондоне подружкам по пансиону:

— Однажды за мной приедет отец и увезет меня в свое поместье в графстве Кент, потом я выйду замуж за лорда, и он будет от меня без ума!

Но отец, чьего имени она даже не знала, так ни разу и не вспомнил о ней.

По дну оврага пролегала железная дорога. Она соединяла Париж с восточными предместьями и бежала дальше, к берегам Марны — Ножену, Жуанвилю и Сен-Мору. Элиза перегнулась через ограду рядом со шлагбаумом и уставилась на открывшееся ее глазам зрелище. Ей всегда нравились поезда, она мечтала о дальних странствиях, незабываемых встречах, роскоши и свободе… Внизу, на темном перроне, суетились люди. Картина настолько напоминала муравейник, что Элиза с каким-то отстраненным любопытством подумала: а что будет, если бросить туда пару камешков?

Из Венсена, весь в клубах пара, прибыл поезд. До чего же он похож на игрушечный! Не успел состав остановиться, как толпа хлынула на перрон, чуть ли не штурмом беря вагоны. К великому разочарованию новых пассажиров, купе были по большей части уже заполнены. Бесполезная суета в поисках свободного места, пререкания, перепалки… и в конце концов разочарованные люди-муравьи оставались ждать следующего поезда. Внимание Элизы привлек видный господин в цилиндре и с тростью. Он выходил из вагона, куда вошел за пару минут до того, а за ним следовали его жена-муравьиха в сиреневом платье и сын-муравьеныш в коротких штанишках (Элиза не была уверена, что слово «муравьеныш» существует, и решила, что сама его выдумала). Увлеченная наблюдениями за этой суетой, которая казалась ей абсолютно бессмысленной, девушка совсем позабыла про назначенное свидание и привстала на цыпочки, чтобы получше разглядеть открывающийся сверху вид.

Гастон притаился за оградой. Он курил и разглядывал Элизу. Опыта в общении с женщинами ему было не занимать: расстегнул корсаж, залез под юбку — и все дела. Но сейчас он пребывал в нерешительности — уж очень хрупкой выглядела девушка. Как-то у него был роман с одной из таких барышень. Они похожи на нежные цветы, выращенные в тепличных условиях высшего общества: у них белоснежная кожа, безупречное белье, и они умеют отличить винный бокал от коньячного. Как себя с ней вести? Поклониться и поцеловать руку? А что потом? Наговорить комплиментов, восхититься миловидным личиком и тонкими запястьями? На такое он был неспособен. Гастон знал лишь один способ выразить свои чувства — опрокинуть избранницу навзничь и обрушить на нее поток грубых нежностей, на которые падки все женщины. Он прикурил вторую сигарету от первой, давая себе отсрочку перед тем, как пойти в атаку.

А муравей в цилиндре все метался из одного конца перрона в другой, подпрыгивая в поисках свободного места. Вдруг Элизе почудилось какое-то скользящее движение справа, и она отвела взгляд. Девушка почуяла неладное буквально за миг до катастрофы: в поезд на полном ходу врезался состав, прицепленный к локомотиву, который двигался задним ходом со стороны Венсена.

Удар был ужасен. Поезд, который шел задним ходом, врезался в стоявший на станции, буквально смяв последние три вагона. Труба паровоза оказалась на самой вершине груды искореженного металла и доставала аж до свода моста, искореженный двигатель издавал последние вздохи. Все произошло практически мгновенно. Страшный звук удара еще долго висел над вокзалом, а потом стали слышны крики. [36]

Элиза не могла оторвать взгляда от изувеченных трупов кочегара и машиниста пострадавшего поезда, в ушах у нее звенело от душераздирающих воплей, и она скорее догадалась, нежели увидела, что сотни человек карабкаются вверх по темным склонам оврага, стараясь оказаться как можно дальше от места трагедии. Девушку била крупная дрожь. Казалось, она парит над облаками, судорожно вцепившись в качели, которые сорвались с креплений.

У нее закружилась голова, в глазах потемнело. Люди, спасшиеся во время трагедии, уже выбрались на насыпь и, если б Элиза упала, ее просто затоптали бы. Чьи-то руки подхватили девушку и бережно отнесли в сторону.

Элиза открыла глаза. Отовсюду слышались крики и стоны. Вокруг в отблесках факелов и фонарей метались люди. Она лежала на земле. Кто-то тряс ее за плечо. Потихоньку зрение прояснилось, в затуманенной голове возникли разрозненные обрывки мыслей. Элиза рада была бы снова провалиться в забытье, но тщетно. Она попыталась встать, но ей не хватило сил. Какой-то мужчина сжал ей запястья.

— Что случилось? — прошептала она. Собственный голос доносился до нее словно издалека.

— Не бойтесь, я с вами, — сказал незнакомец, опускаясь возле нее на колени. — Это я, Гастон.

«Несчастный случай, — пронеслась в голове Элизы мысль. — Вот почему я лежу на траве…»

— Гастон?..

Голова у девушки шла кругом, земля уходила из-под ног. Гастон помог ей встать и опереться на перила моста. Крики спасшихся смешивались со стонами раненых. Возле искореженного локомотива суетились пожарные и их добровольные помощники. С треском горели деревянные вагоны, искры летели на заваленные обломками перроны, отражались и гасли в лужицах крови. В поисках спасения люди отчаянно хватались за кусты на склоне, но многие все равно соскальзывали вниз.

— Пойдемте, мадемуазель, — уговаривал Гастон. — Я вас провожу. Пусть спасатели делают свою работу.

Они быстрым шагом прошли мимо приходивших в себя после катастрофы мужчин и женщин и сновавших туда-сюда санитаров и выбрались на ярко освещенное шоссе де л'Этан. Вдруг Гастон увлек Элизу под сень деревьев Венсеннского леса. Девушка испугалась и попыталась воспротивиться. Не говоря ни слова, Гастон прижал ее к стволу каштана и впился губами в ее губы. Ей стало больно. Ни в поцелуе, ни в объятиях не было и намека на нежность, на возвышенные отношения, о которых она мечтала, — Гастон сжал ее так сильно, что она не могла даже пошевелиться. Возмущенная и напуганная, Элиза хотела было оттолкнуть его, но после недавних переживаний сил у нее не оставалось. Постепенно на смену возмущению пришло удивление, затем радостное чувство, но молодой человек прервал поцелуй, и к Элизе вновь вернулся страх, а с ним — и чувство вины.

— Гастон, прошу вас, это неприлично.

Он взял ее за подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза, и прошептал:

— В этом нет ничего дурного, ведь я люблю вас.

Эти слова развеяли последние сомнения. Элиза бросилась в его объятия и раскрыла губы навстречу поцелуям. Он ласкал ее медленно, пробуждая дрожь наслаждения.

— Скоро мы встретимся снова? — выдохнул он ей в ухо.

— Да… я… Боже мой! Мы же уезжаем…

— Мы?

— Мадемуазель Бонтам и все мои подруги… В Трувиль, до середины сентября.

— Где вы будете жить?

— На вилле «Георгина».

— Я приеду туда. Мы придумаем, как нам увидеться. А сейчас вам пора, не то ваши подруги поднимут тревогу. Это будет наш секрет, да? Вы хоть немного меня любите?

— О, Гастон!

Он поцеловал девушку в лоб. Элиза, пошатываясь, перешла улицу, оглядываясь на каждом шагу. Гастон не сводил с нее глаз, на его губах застыла странная улыбка.

Но стоило девушке закрыть за собой дверь в пансион, как улыбка тут же исчезла с лица молодого человека. Он закурил и глубоко затянулся.

«Повезло, — думал он, направляясь в сторону озера. — Само небо послало аварию, чтобы мне проще было окрутить эту романтичную дурочку».

Он и сам еще не решил, как будет действовать дальше, но мысль о поездке в Трувиль ему нравилась. Его приятель будет доволен: в ноябре Гастон передаст ему эту цыпочку и тем самым выполнит свою часть соглашения. Набрав пригоршню камешков, он запускал ими по одному в озеро, стараясь, чтобы они отскакивали от черной глади воды.

Глава вторая

Париж,

12 ноября 1891 года, четверг

В небе над сонным Парижем плыл молодой месяц. Сена в переливах рассеянного лунного света неспешно несла свои воды к острову Сен-Луи. На набережную Сен-Бернар выехал наемный экипаж, проехал вверх по улице Кювье и остановился на улице Ласепед. Кучер спрыгнул на землю и огляделся. Убедившись, что его никто не видит, он снял парусиновую шляпу и непромокаемый плащ, бросил их внутрь экипажа, вернулся немного назад и притаился в самом начале улицы Жоффруа Сент-Илера. В синеватом свете газового фонаря серое шерстяное пальто делало его почти незаметным. До полуночи оставалось десять минут.

Без пяти двенадцать окно на первом этаже дома № 4 по улице Линнея приоткрылось, оттуда выглянул Гастон Молина и выплеснул на тротуар содержимое графина. Затем он закрыл окно, подошел к туалетному столику, на котором горела свеча, пригладил волосы и, смахнув соринку со своей шляпы, скользнул взглядом по белокурой девушке, которая спала на продавленной кровати полностью одетая. Она уснула, едва пригубив предложенный им напиток. Свою задачу он выполнил. А что будет дальше — его не касается.

Гастон тихонько вышел из квартиры, стараясь не привлекать внимание консьержа. Как назло, кто-то из жильцов второго этажа выглянул в окно, и Гастон тут же отпрянул к стене дома. Он закурил, обошел фонтан Кювье и направился дальше по улице.

Человек в сером пальто дождался, пока Гастон пройдет мимо, и последовал за ним.

Гастон шел вдоль ограды Ботанического сада. Ему послышалось, будто где-то справа рычит тигр. Он насторожился, резко обернулся, но тут же расслабился и с улыбкой пожал плечами: «Спокойно, парень, — сказал он сам себе, — ничего удивительного, тут же неподалеку зверинец».

Тишину ночных улиц нарушал лишь грохот тяжелых повозок золотарей. Запах от них исходил тошнотворный. Повозки неспешно съезжались по булыжным мостовым спящего города к набережной Сен-Бернар, где золотари переливали их содержимое в плавучие цистерны.

Гастон Молина уже почти дошел до набережной, когда ему показалось, что за ним кто-то крадется. Он оглянулся. Никого. «Не дергайся, — попытался он себя успокоить, — ты просто устал, тебе надо отоспаться».

Вот и винный рынок. [37]Парижские клошары прятались здесь от непогоды. От разнокалиберных бочонков сильно пахло вином.

«До чего же охота выпить, — мелькнула у Гастона мысль. — Решено, напьюсь, как сапожник».

Вдруг сзади послышался шорох, и рядом с ним выросла темная фигура. Гастон попытался отпрянуть, но его пронзила нестерпимая боль. Он схватился за живот и нащупал рукоятку ножа. В глазах у него потемнело, и он упал.

* * *

Виктор Легри проснулся в крайне скверном расположении духа. Он был уверен, что его компаньон опять придумает тысячу отговорок, лишь бы не принимать прописанные доктором Рейно лекарства.

— Кэндзи! Я знаю, вы уже проснулись! — крикнул он. — Довожу до вашего сведения, что в полдень придет врач.

В ответ донесся только звук закрываемой двери. Виктору ничего другого не оставалось, как спуститься в лавку. Приказчик Жозеф, забравшись на шаткую приставную лесенку, смахивал большой метелкой из перьев пыль с книг и распевал во все горло популярную песенку:

Я капуста, и вам я скажу: Я с яйцом вкрутую дружу. Положи меня в суп — я порадую всех. Всюду ждет меня успех. Я ка-пус-та! [38]

Это было уже слишком. Даже не похлопав гипсовый бюстик Мольера по голове, что он обычно проделывал каждое утро, Виктор опрометью бросился через лавку к лестнице в подвал и заперся у себя в фотолаборатории.

Там он провел около часа, наслаждаясь тишиной и покоем. Это была его святая святых — здесь он забывал обо всех проблемах, безраздельно отдаваясь своему увлечению — фотографии. В апреле прошлого года Виктор начал составлять подборку снимков старинных парижских улочек, и она постоянно пополнялась. Поначалу он фотографировал в основном Двадцатый округ, особенно Бельвиль, составляя каталог тамошних улиц, памятников, жилых домов и мастерских, но недавно открыл для себя предместье Сент-Антуан. И хотя набралось уже более сотни снимков, он был собой недоволен — фотографии получались какие-то безликие. «Красиво, — думал он, — но не более того».

Не слишком ли много внимания он уделяет технике? Или просто вдохновения не хватает? Ведь случается же такое время от времени с художниками или, скажем, с писателями. А ведь надо всего лишь по-новому увидеть обыденный облик улиц, и все получится.

Виктор знал, что способен достигнуть желаемого результата. Он подкрутил газовый рожок, чтобы стало светлее, и начал разглядывать только что проявленные снимки: двое тощих ребятишек у распиловочной машины с трудом режут мраморные плиты. Ему невольно вспомнилась иллюстрация к сборнику рассказов Чосера: маленький мальчик стоит, понурив голову, а над ним угрожающе нависает солидный господин в темном сюртуке. Сам Виктор в детстве тоже больше всего на свете боялся прогневить отца. И тут его осенило: «Дети! Детский труд! Отличная тема!»

Воодушевленный этой идеей, Виктор схватил с полки картонную коробку и сложил туда снимки. Ему попалась фотография, на которой были изображены две переплетенные бронзовые руки, а под ними — эпитафия:

Жена моя, я жду тебя.

5 февраля 1843

Друг мой, я здесь.

5 декабря 1877

Один из снимков выскользнул у него из рук и плавно приземлился на пол. Виктор поднял карточку. Таша. Он нахмурился: как ее портрет мог оказаться в конверте с видами кладбища Пер-Лашез? Он точно помнил, что сделал этот снимок два года назад на Всемирной выставке. Очаровательная девушка с задорным выражением лица и не подозревала, что ее фотографируют. Именно в эту минуту Виктор влюбился в нее. Глядя на портрет Таша, он вспоминал, как зарождалась их любовь. С каждой новой встречей чувство к этой прелестной девушке разгоралось в нем все сильнее и сильнее. Ему хотелось постоянно говорить с ней, смеяться, заниматься любовью, строить планы на будущее…

Стоило ему вырвать ее из вихря богемной жизни и поселить в просторной мастерской, как она тут же с головой ушла в живопись. Такое рвение внушало Виктору некоторое беспокойство, но он был счастлив, что дает ей возможность самореализоваться, и надеялся, что после выставки, к которой Таша подготовила три своих натюрморта, ее творческий пыл поостынет. Но когда одно из ее полотен, выставленных в галерее Буссо и Валадона, купили, она так вдохновилась, что теперь, бывало, работала по ночам при тусклом свете газового рожка. А Виктор ценил каждое мгновение, проведенное наедине с любимой. Его очень огорчало, что Таша не разделяет это желание, и он начинал ревновать ее к живописи даже больше, чем к коллегам-художникам.

Не в силах усидеть на месте, он принялся расхаживать из угла в угол. В нем боролись противоречивые чувства: с одной стороны, его привлекали независимость и целеустремленность Таша, но в глубине души он все равно мечтал, чтобы она принадлежала только ему одному.

«Идиот несчастный! — укорял он себя. — Это верный способ ее потерять. Перестань себя изводить! Неужели тебе нужна мещаночка, которую интересует только собственная внешность, наряды да домашнее хозяйство? Да рядом с такой ты со скуки бы помер! Откуда же тогда в тебе эта беспричинная ревность, желание все контролировать, эта тяга к стабильности?»

В детстве в присутствии отца Виктора всегда охватывал страх. Когда отец умер, этот страх исчез, но на смену тут же пришел другой — Виктор стал бояться, что мать влюбится в какого-нибудь мужчину. Эти опасения отравили ему юность. Когда же Дафнэ — так звали его матушку — погибла в результате несчастного случая, Виктор твердо решил стать самостоятельным. Но тут в Париж приехал его опекун Кэндзи Мори, чтобы помочь ему вести дела в книжной лавке, и, сам того не ведая, лишил молодого человека свободы выбора. Именно Кэндзи приучил Виктора вести размеренный образ жизни, деля свое время между книжной лавкой и смежной с ней квартирой, иными словами, между торговым залом и случайными связями, и с годами это вошло в привычку.

Он вновь взглянул на фотографию Таша. Ни одна другая женщина не вызывала в нем столь глубоких чувств. «Нет, — подумал он, — я не хочу ее потерять! Скоро, совсем скоро мы увидимся вновь». Он погасил газовый рожок и отправился наверх.

* * *

В лавке пожилой ученый из Коллеж де Франс что-то тихонько бубнил себе под нос в попытках разобрать текст «Космоса» Гумбольдта, а еще один посетитель — лысый бородач — перелистывал новый перевод Вергилия. Жозеф не обращал ни малейшего внимания на потенциальных покупателей. Он был занят любимым делом — вырезал из газет статьи о всяческих курьезах, разбирал и сортировал их, при этом невероятно фальшиво напевая арию из оперы «Лоэнгрин». Последнее время настроение у Жозефа постоянно менялось: то он готов был прыгать от беспричинной радости, то впадал в меланхолию. Виктор полагал, что юноша переживает из-за болезни Кэндзи, он и сам испытывал подобные чувства.

— Да отложите же вы ножницы, будь они неладны. Обратите, наконец, внимание на то, что происходит вокруг.

— Вокруг не происходит ровным счетом ничего, — пробормотал Жозеф, не прерывая своего занятия.

— Доктор уже приходил?

— Только что ушел. Он посоветовал настой такой, ну, тоне… тону…

— Тонизирующий.

— Точно! Из цветов ромашки, листьев березы и смородины. Можно чуть подсластить и добавить молока. Жермена уже пошла за травами.

— Ладно. Я ухожу.

— А как же обед? Жермена будет в ярости, если вы уйдете голодным. И кому, спрашивается, выслушивать ее упреки? Как всегда, бедняге Жожо! А она, между прочим, приготовила свиные мозги на коровьем масле с молодым луком. Говорит, получилось — пальчики оближешь.

Виктор недовольно поджал губы.

— Придется вам оценить ее стряпню без меня.

— Тьфу ты! Не хватало, чтоб еще и тут меня силой кормили.

Виктор поднялся по лестнице, ведущей в квартиру, а Жозеф вернулся к газетным вырезкам, продолжая насвистывать мелодию из Вагнера.

— Жозеф, избавьте нас, ради всего святого, от этого германского пафоса, — крикнул ему Виктор с лестницы.

— Вечно он недоволен, — пробормотал, подчиняясь, юноша. — Пою: «Вон Арман, он съел флан, и теперь хана зубам» — возмущается. Стоит затянуть оперную арию — снова недоволен! Все, с меня хватит! Один хозяин подцепил какую-то заразу, второй в какую-то заразу влюбился, а я все это терпи!..

…Виктор осторожно прошел через всю квартиру к себе в спальню. Там он надел пиджак, шляпу из мягкого фетра — такие нравились ему больше всего — и сунул в карман перчатки. «Прежде чем идти к Таша, надо заглянуть на улицу Матюренов», — решил он и уже собрался выйти на лестницу, как его внимание привлекло едва слышное позвякивание.

Звук доносился из кухни. Неслышно прокравшись туда, Виктор застал Кэндзи над полной тарелкой с хлебом, колбасой и сыром.

— Кэндзи! Вы с ума сошли! Ведь доктор Рейно запретил вам…

— Доктор Рейно — осел. Я по его милости уже несколько недель питаюсь одним сульфатом хинина да протертыми супами без соли. А эти ледяные ванны? У меня от них двусторонний плеврит начнется. Меня уже чем только не лечили! Надоело вонять камфарой. Если человек умирает с голоду, что он делает? Правильно, он ест!

В домашних тапочках и фланелевой ночной рубашке, Кэндзи сейчас был похож на мальчишку, тайком таскающего с кухни сладости. Виктор с трудом сдержал улыбку:

— Вы бы лучше со скарлатиной боролись, а не с доктором, который не жалеет сил, чтобы поставить вас на ноги. Выпейте сакэ или коньяку, это вам можно. И помните, вам ни в коем случае нельзя выходить из спальни, пока не истечет срок карантина.

— Ну и ладно. Раз все надо мной издеваются, возвращаюсь к себе в темницу. Только устройте мне, пожалуйста, пышные похороны, когда я умру от истощения, — в сердцах сказал Кэндзи, отрываясь от тарелки.

Подавив вздох, Виктор направился к выходу. Ему вспомнилась восточная пословица: «Из тридцати шести способов ведения войны лучший — это отступление».

* * *

— Дурло! Вот глупый пес! Куда ты запропастился, негодник?

Долговязый мужчина в грубом шерстяном плаще вел на бечевке шесть коз, с трудом удерживая их, чтобы они не разбрелись по Ботаническому саду, и ругал своего бестолкового пса.

Маршрут пролегал по набережной Сен-Бернар, улице Бюффона и бульвару де л'Опиталь к площади Орлеанского вокзала. [39]Здесь мужчина остановился и раскурил короткую глиняную трубку. Его лицо, наполовину скрытое старой шляпой, из-под которой торчали нечесаные, уже тронутые сединой космы, было наивным, как у ребенка, превращенного злым волшебником в старика. Даже голос у него был тонкий, как у подростка.

— Черт побери! Кричи — не кричи, все без толку. Этот прохвост, похоже, самый большой упрямец на всем белом свете.

Мужчина протяжно свистнул в два пальца. Из-за омнибуса тотчас же выскочила огромная лохматая собака — помесь бриарской овчарки и вандейского гриффона.

— Ага! Так вот ты где шляешься! Бросил меня одного, а я тут мучайся с этими козами! Эй, что это там у тебя в зубах? Что ты грызешь? А-а, кажись, я понял: пока я тут возился с козами, ты стащил кость у льва. И не стыдно тебе? Знаешь ведь, что собак сюда не пускают, даже в намордниках и на поводках. Хочешь, чтобы нам влетело?

Дурло опустил хвост, еще крепче зажал в зубах добычу и занял место в хвосте процессии. Быстро миновав больницу Сальпетриер, они прошли по бульвару Сен-Марсель и вышли к конному рынку, который был открыт по четвергам и субботам. В надежде привлечь покупателей хозяева украшали облезлых, хромых, едва живых кляч желтыми и красными ленточками, и несчастные животные часами томились в стойлах в ожидании своей участи.

Не обращая внимания на собравшихся здесь же торговцев поломанными экипажами, козопас провел свое маленькое стадо мимо старьевщиков и грузчиков, которые пришли сюда в поисках какой-нибудь клячи. При виде того как барышники заставляют тощих, похожих на ожившие скелеты лошадей бегать перед покупателями рысью, у него всякий раз сердце сжималось от жалости.

— Живодеры! Готовы до смерти замучить несчастных лошадок, которые возят вас по парижским мостовым. Уж они-то знают, что такое вкалывать. А потом, когда они совсем выбиваются из сил, их ведут на бойню, что в Вильжюифе. Выродки, вот вы кто, — ворчал козопас.

— Ба! А вот и наш друг Грегуар Мерсье! Благодетель всех чахоточных, болящих и немощных доставил нам молоко! Ну, что Грегуар, опять ворчишь на весь белый свет? А между тем, это мне впору ругаться — ты опоздал, приятель.

— Никак не мог раньше, мсье Ноэль, дел у меня много, — ответил козопас, здороваясь с торговцем лошадьми, который нетерпеливо постукивал себя по сапогу рукоятью кнута. — Сами посудите: на рассвете надо выгнать коз на пустырь в районе Мезон Бланш, чтобы они пощипали травку. Потом зайти на набережную Турнель — там у одной женщины больная печень, ей нужно пить молоко от черненькой Нини Морикод, которую я специально для этого кормлю морковью. А потом еще зайти в зверинец Ботанического сада.

— Ты что, обезьян тоже поишь козьим молоком?!

— Все бы вам смеяться, мсье Ноэль! Нет, мне надо было кое с кем переговорить, только и всего.

— Ладно-ладно, давай быстрее.

Грегуар присел на корточки около белой козочки и принялся ее доить. Вскоре он протянул торговцу лошадьми полную миску пенистого парного молока. Тот недоверчиво принюхался:

— Запах какой-то странный…

— Все в порядке, не волнуйтесь! — успокоил его Грегуар. — Я специально даю Мели Пекфан двойную порцию подсоленного сена — и нет лучше средства от малокровия, чем ее молоко.

— Малокровие, малокровие… И вовсе моя женушка не малокровная. Я бы на тебя посмотрел, если бы ты родил близнецов. Пойду, отнесу ей, пока теплое. — Покупатель протянул козопасу монетку и схватил миску с молоком.

— А завтра мне прийти к вам домой, на улицу Поливо? — спросил Грегуар, но Ноэль уже повернулся к нему спиной, не сказав даже «спасибо». — Ага, давай, беги к своей бабе. С ней ты, может, и получше обходишься, чем с лошадьми, но все равно она не дождется от тебя и десятой доли той заботы, какой я окружаю моих козочек, когда у них рождаются козлятки! Да, красавицы мои, папаша Грегуар дает вам каждое утро по кусочку сахара, а вашим деткам — подогретого вина. Вперед, Дурло, идем!

Хорошее настроение вернулось к Грегуару лишь в квартале Крулебарб. Здесь, между речкой Бьевр [40]и сушильнями кожевников, он наконец-то ощутил себя дома.

Отпущенные на свободу козы принялись резвиться между тополями, что росли по берегам узкой извилистой речки. Вода тут была какого-то бурого оттенка и с хлопьями пены. По берегам ютились лачуги и красильни, из труб валил густой дым. Грегуару было не привыкать к сладковатому запаху, исходящему из чанов, где вымачивали кожи, и испарениям из котлов, где смешивали краски, но он все равно сморщил нос. Сотни перепачканных кровью шкур сохли под навесами в ожидании, когда их опустят в чаны с дубильными веществами. После длительного вымачивания подмастерья доставали шкуры и тщательно выскабливали. От этого в воздухе постоянно стояла завеса из мельчайшей белой пыли.

Не выпуская из пасти добычу, Дурло гнал коз вдоль берега реки мимо засаженных помидорами, горошком и фасолью грядок. Пройдя мимо продавцов торфа и сарая мадам Гедон — она сдавала внаем садовые тачки, — пес побежал быстрее — за зарослями сирени уже показалась улица Рекюлетт. Семьи кожевенников жили тут в старых домах с торчащими наружу балками, глинобитные фасады которых были увиты лозами черного винограда.

Грегуар пропустил собаку и коз вперед, а сам задержался, чтобы поздороваться с консьержем мсье Врето, который подрабатывал «сапожником на все руки», чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Грегуар поднялся по лестнице, отдыхая на каждой площадке. Тридцать лет назад он покинул родную провинцию Бос и обосновался в сердце этого грязного района, где царила нищета и витали ядовитые испарения кожевенных мастерских. Потом устроился работать подавальщиком на хлопкопрядильную фабрику, что возле моста Аустерлиц, женился на прачке, и та подарила ему двоих сыновей. Но счастье их длилось недолго: спустя три года Жанетт Мерсье умерла от туберкулеза. Двое малышей остались без матери. Органы социальной опеки выделили осиротевшему семейству дойную козу, чтобы дети получали молоко, но вскоре и их жизни унесла чахотка. Потеряв всю семью, убитый горем Грегуар решил оставить козу себе и сделаться городским пастухом. Больше он так и не женился.

Грегуар дошел до шестого этажа, где его маленькое стадо уже топталось перед едва заметной в темноте коридора дверью. Вбежав внутрь, они забрались в свои ящики, которые стояли вдоль стен. А Грегуар Мерсье прошел во вторую комнату — из мебели здесь были только походная кровать, стол, два табурета да старый сундук, — снял плащ и залил кипятком отруби, чтобы накормить коз. Для старшей, по кличке Мемер, он приготовил пучок овса с мятой. Теперь осталось только открыть загончик, где томился козел по кличке Рокамболь, а там уже и себе можно кофе сварить. Грегуар всегда пил его рядом со своей любимицей Мели Пекфан. Взгляд его упал на пса. Тот сидел на своей подстилке, вилял хвостом и косился на сахар. Между лапами у него лежала давешняя добыча, которую он не выпускал из пасти всю дорогу от самого Ботанического сада. Грегуар притворился, что ничего не замечает, и пес принялся жалобно поскуливать.

— Лежать!

Пес упал на передние лапы, опустил голову к самому полу и пополз к хозяину. Грегуар бросил ему кусок сахара и только теперь присмотрелся к его добыче.

— Да это же не кость, это… это… интересно, как вообще можно потерять такую штуковину? О, там еще внутри что-то есть…

Изумленный Грегуар Мерсье напрочь забыл про свой кофе.

* * *

Он вернулся на рассвете, едва переставляя ноги от усталости, и тут же повалился на смятые простыни. Свернувшись калачиком и укрывшись пальто, он снова и снова прокручивал в голове события минувшей ночи. Десяти минут хватило, чтобы проделать путь от винного рынка до улицы Линнея. Светловолосая девушка глубоко спала, одурманенная зельем, так что ему не составило труда донести ее до экипажа. Ни одной ошибки, ни одного свидетеля. Дальше все было проще простого. Она даже не почувствовала боли.

Он поставил кофейник на плиту и подошел к окну посмотреть, что делается на улице. Ничем не примечательный осенний день. До чего же здорово он все продумал. Полицейским придется попотеть, чтобы опознать блондинку, а тем временем его месть свершится. С типом, которого он нанял, тоже все вышло удачно: никакого риска, что тот на него донесет или расколется в полиции. Когда обнаружат его тело, все решат, что с парнем попросту кто-то свел счеты. Да и у кого хватит проницательности связать эти два убийства?

Мужчина опустил занавеску. Ему не давала покоя мысль о соседе Гастона Молина, что так не вовремя выглянул из окна на втором этаже, когда Гастон вел туда девушку. Этот сосед мог видеть, как он шел за Молина. Надо будет подстраховаться, выяснить, кто это такой, и подумать о…

— Да ты рехнулся, — от волнения он даже заговорил вслух.

Конечно, на самом деле он так не думал. Он считал себя исключительно ловким и изобретательным. Его план был исполнен безупречно во всем, кроме одного пункта: когда он уже добрался до перекрестка Экразе, [41]обнаружилось, что на девушке только одна туфелька. О том, чтобы возвращаться на улицу Линнея, не могло быть и речи — слишком рискованно. Поначалу он запаниковал, ведь ошибка могла оказаться роковой. Но потом его осенило: надо просто снять с девушки вторую туфельку. Он налил себе кофе.

«Фараоны быстро вычислят владельца угнанного экипажа. Ха! И что им это даст?» Он полез в карман пальто за сигаретами и вдруг заметил три маленьких пятнышка на серой ткани. Неужели кровь? За это пальто из шерсти ламы он выложил слишком много, чтобы вот так просто взять и выбросить. «Нет, это точно вино», — в конце концов решил он.

На всякий случай он осмотрел брюки и ботинки: чистые. Усевшись за стол, он перевел взгляд на туфельку из красного шелка, лежавшую рядом с бутылью серной кислоты.

«Полиция решит, что это убийство из ревности».

Мысль показалось ему забавной. От волнения не осталось и следа.

Он открыл ящик письменного стола, достал оттуда бумагу, перо и чернильницу и написал адрес:

Мадемуазель К. Бонтам,

шоссе де л'Этан, дом 15,

Сен-Манде, департамент Сена

* * *

Виктор вышел из дома на улице Матюрен и уселся на скамью, пролистывая журнал «Пари Фотографи», на который недавно подписался. Он рассеянно проглядел работы Поля Надара, [42]подборку портретов Сары Бернар… Мысли его витали далеко. Он не предупредил Таша, что придет, — хотел сделать ей сюрприз.

Бросив взгляд на карманные часы, Виктор встал. Он нарочно выбрал более длинную дорогу в обход бульвар Оссман — с этим местом у него были связаны весьма неприятные воспоминания, — свернул на улицу Обер и прошел по улице Лафит.

Проходя мимо дома № 60 по улице Нотр-Дам-де-Лоретт, Виктор почувствовал приступ ностальгии. Перед глазами возникла крошечная мансарда, где прежде жила Таша, первые моменты их близости… Ему страстно захотелось разделить с этой женщиной всю оставшуюся жизнь.

Дойдя до улицы Фонтен, он с удовлетворением отметил, что в окне парикмахерской все еще висит объявление:

Сдается мастерская с квартирой.

Обращайтесь к консьержу дома 36-бис.

Решено. Виктор вошел в подъезд.

Во дворе играли в классики дочки столяра: они прыгали на одной ножке, толкая деревянную шайбу по пронумерованным клеточкам. «Небо» классиков указывало на окно бывшего жилища Таша. Посреди двора росла акация. От нее к окну второго этажа была натянута бельевая веревка. Виктору очень нравилось смотреть, как в ветреную погоду белье полощется на ветру, словно паруса корабля. Обойдя колонку, он подошел к черному ходу, ведущему в парикмахерскую, приставил ладонь ко лбу и попытался рассмотреть сквозь грязное стекло внутреннюю планировку: да, помещение немаленькое. Если привести его в порядок, получится замечательная фотолаборатория… Да, это идеальный вариант. Ему осталось пройти всего восемь метров…

Таша, склонившись над круглым столиком, смешивала краски на палитре: лимонно-желтый, веронская зелень, берлинская лазурь. Она писала натюрморт — ветку лавра и два колоска пшеницы в пестрой вазе. В рассеянном солнечном свете распущенные волосы девушки отливали медью. Виктор не выдержал и зарылся лицом в это великолепие.

— Дурак! — по-русски ругнулась Таша. — Ты меня напугал! Вот перепачкаю тебе одежду красками — будешь знать! Ладно, — тут же сменила она гнев на милость и переставила холст к кадке с пальмой, — работа все равно не двигается… Все, хватит с меня натюрмортов!

Виктор, усевшись на стул в стиле Тюдор, внимательно посмотрел на нее:

— Это из-за меня ты недовольна?

— Что ты, глупый, нет, конечно, просто в моих работах не хватает какой-то изюминки, вот и все. Я никак не могу ухватить самую суть.

— Перестань на себя наговаривать. У тебя все прекрасно получается. Сколько можно выискивать несуществующие недостатки?

— Морис Ломье говорит, что…

— Нет! Только не это! Выкинь из головы эти глупости! Он пытается быть оригинальным, подменяя живое творчество сухой теорией.

— Ты определенно его ненавидишь.

— Твой Ломье не вызывает у меня ничего, кроме презрения. Улавливаешь разницу? Он штампует картины одну за другой и называет это искусством. А на самом деле его интересуют только деньги.

— Во-первых, никакой он не мой, а во-вторых…

— …Я прав, и ты это сама знаешь. Черт возьми! Когда ты перестанешь поддаваться чужому влиянию? Изучай свой внутренний мир, исследуй то, что Кэндзи называет «палатами разума»!.. Прости, я погорячился, но, может, тебе и впрямь пора что-то изменить… уделять больше внимания жизни, людям…

— Ты так считаешь? То же самое мне советовал Анри… Ну, что ты помрачнел? Прекрати ревновать, для этого нет ни малейшего повода. Он мне просто друг, к тому же, безумно талантлив. Мы познакомились на во время Салона независимых и…

— Я тебя ни о чем не спрашиваю, ты свободный человек.

— Виктор! Прошу тебя, прекрати! Это просто невыносимо.

Таша уселась к нему на колени и нежно обвила руками шею. Виктор размяк. До чего же ему хорошо рядом с ней!

— Тебе не кажется, что тут жарковато? — проворковала Таша, расстегивая ему рубашку. — Попозируй мне, я хочу написать портрет мужчины, который меня возбуждает.

— Что, прямо сейчас?

— Я только набросок сделаю. Давай, раздевайся и устраивайся там, на диване.

Она схватила альбом для набросков.

— Я назову этот портрет «Мсье Рекамье [43]в костюме Адама». Сиди смирно, не шевелись.

Она подошла поправить ему руку, чтобы он смотрелся еще живописнее, а он поймал ее, притянул к себе и стал расстегивать платье. Альбом для набросков упал на пол.

— Ну и ладно, все равно освещение плохое, — прошептала Таша.

Он целовал ей нос, лоб, волосы, а она помогала ему расстегивать платье.

— Таша, выходи за меня замуж. Так все будет гораздо проще.

— Не торопи меня, — прошептала она. — Я еще не готова, не хочу ребенка… У тебя есть макинтоши? [44]

Виктор выразительно взглянул на нее и нехотя потянулся к пиджаку.

— Ты что, обиделся?

— Ты прекрасно знаешь, что я всегда стараюсь быть осмотрительным, даже если мы не предохраняемся. — Он отвел прядь волос с ее щеки. — Что ж, придется сделать небольшой перерыв, прежде чем перейти к более серьезным действиям. И не вздумай смеяться, — прорычал он, сжимая ее в объятиях.

Они лежали на узком диване, прижавшись друг к другу. Виктор решил, что пора рассказать ей о парикмахерской.

— Таша, я…

Она закрыла ему рот поцелуем, и в тот же миг все остальное потеряло всякое значение. Какая в сущности чепуха все эти планы на будущее…

Таша потянулась. Она выглядела счастливой — глаза блестят, дыхание участилось, грудь вздымается.

— Я тебя, конечно, обожаю, но у меня уже спина болит. В постель! Быстрей! — Последние слова она проговорила уже на бегу.

* * *

Грегуар Мерсье стоял напротив книжной лавки под недовольным взглядом консьержки. Застарелый ишиас уже давал о себе знать. Сколько он тут торчит? Двадцать минут? Полчаса? И когда эти две болтушки уберутся оттуда?

Он сжал свой окованный железом посох, переживая, что козы остались дома под присмотром Дурло. Пес был явно недоволен, когда хозяин отнял у него добычу, — он улегся возле загончика Рокамболя и глухо рычал. Это был плохой знак, и Грегуар боялся, что Дурло решит выместить обиду на козах, — с возрастом характер у него начал портиться.

Грегуар подошел к витрине и уставился на стоявшую внутри женщину, усилием воли пытаясь заставить ее уйти.

Матильда де Флавиньоль не подозревала, что стала объектом таких мысленных усилий, и уходить не собиралась. Она пришла сюда поделиться с мсье Легри своим горем, но ей не повезло: Виктора в лавке не оказалось. «Ублажает, наверное, свою русскую потаскушку», — подумала она. Горбатый блондин-приказчик читал газету и грыз яблоко. «Впрочем, даже он лучше этого азиата с непроницаемой физиономией», — решила мадам де Флавиньоль.

Она рассказывала юноше, что прикрепила к груди траурную ленточку в знак скорби по несчастному генералу Буланже, который пустил себе пулю в лоб в Бельгии на могиле своей любовницы Маргариты де Боннемен, когда в лавку вошла женщина в шевиотовом костюме. Ее седые волосы украшала смешная тирольская шляпа.

— Честное слово, вот кто настоящая валькирия, — пробормотал Жозеф себе под нос. — Мадемуазель Беккер! Вот так сюрприз!

— Гутен таг, мсье Пиньо! Вы единственный, кто может мне помочь!

И Матильда де Флавиньоль узнала, что немка является страстной поклонницей велосипедного спорта и разыскивает книги, посвященные прообразам современных велосипедов.

— Видите ли, мсье Пиньо, я хочу купить подарок Шарлю Террону.

— А кто это? — поинтересовалась Матильда де Флавиньоль.

— Не может быть, чтобы вы о нем не слышали! Это же победитель гонки «Париж-Брест-Париж», которая состоялась шестого сентября прошлого года. Тысяча сто восемьдесят пять километров туда-обратно за семьдесят два часа. Он крутил педали день и ночь, даже не спал. Это великий спортсмен! Представляете, он будет давать уроки у нас в Бюлье!

— Возможно, это хоть немного развеет мою печаль… — оживилась Матильда. — Понимаете, я преклоняюсь перед генералом, настоящим рыцарем, который не смог пережить кончины дамы своего сердца. Я ездила в Иксель на его похороны. Множество французов пришли проститься с ним. Похоже, я никогда не оправлюсь после такого удара… Бюлье, вы сказали?.. А это не тот танцевальный зал, что пользуется дурной славой? Говорят, там танцует канкан сама Ла Гулю… [45]Мне так грустно! Как вы думаете, если я стану учиться езде на велосипеде…

— У этого занятия есть два неоспоримых достоинства: во-первых, оно укрепляет нервы, а во-вторых — мышцы ног.

— Я немного побаиваюсь садиться в седло…

— A у вас есть чувство равновесия? В таком случае вам будет просто освоить велосипед, у меня как раз есть лишний билет.

И дамы удалились рука об руку, вызвав вздох облегчения не только у Жозефа Пиньо — он наконец-то смог вернуться к газете, от которой его оторвали словоохотливые посетительницы, но и у Грегуара Мерсье — он поспешно вошел в книжную лавку.

«Ну что там еще?» — недовольно поморщился Жожо, поднимая голову от газеты, — в ноздри ему ударил резкий запах.

Видимо, козлом несло от странно одетого курносого мужчины, который вошел в лавку, приблизился к Жозефу, вытащил из складок грубого шерстяного плаща женскую туфельку и положил ее на прилавок.

— Вот, Дурло утром подобрал это, он хватает все, что плохо лежит. Заметьте, я ему не мешаю. Нет ничего превыше независимости и свободы! А когда мы пришли домой, я посмотрел, а это башмачок! Дамочка, которая его потеряла, должно быть, ужасно расстроилась, вещица-то, поди, дорогая. Я вам ее отдам, только надо будет отнести башмачнику, пусть залатает дыры, а то мой пес ее слегка погрыз.

Жожо в изумлении переводил взгляд с красной туфельки, украшенной вышивкой и жемчугом, на странного типа, который ее принес.

— Но почему вы принесли это сюда?! — спросил он.

— Потому что внутри был адрес вашей лавочки, вот тут, на бумажке. — Грегуар достал из кармана скомканный клочок бумаги и протянул Жозефу. Юноша расправил листок и прочитал:

КНИЖНАЯ ТОРГОВЛЯ «ЭЛЬЗЕВИР»

В. ЛЕГРИ — К. МОРИ

Основана в 1835 году

Книги старинные и современные

Подлинники

Каталог по требованию

18, улица Сен-Пер, Париж, VI округ

— А, так вот оно что! Очень странно, — сказал он. — Может, это туфелька одной из наших клиенток?

— Точно! Прямо в яблочко. Но украшать ноги драгоценными камнями…

Жожо решил дать странному типу на чай. Он открыл кассу и протянул ему монетку в сорок су, но тот обиженно отпрянул:

— Грегуар Мерсье не берет денег, которых не заработал. Вот если хозяйка башмачка захочет меня отблагодарить, я не откажусь.

Он отсалютовал, резко развернулся и пошел к выходу.

— Подождите! А где вы обнаружили эту туфельку?

— Сперва я пошел на набережную Турнель, там покупаю миску молока черненькой Нини Морикод, которую кормлю мор…

— И тут ваша собака?.. — прервал его Жозеф.

— Дурло удрал, я слышал, как рычат львы, и подумал, что он стащил у них кусок мяса, — он у меня старый, но еще прыткий, — так вот, я ему посвистел, а он не появился…

— Хорошо, я сделаю все возможное, чтобы вернуть туфельку владелице, — сказал Жожо, не в силах больше выносить вонь. — А где вас можно найти, если она захочет отблагодарить?

— Улица Рекюлетт, квартал Крулебарб, там вам каждый скажет, где найти Грегуара Мерсье.

Козопас ушел, а Жожо продолжал вертеть туфельку в руках:

— Да уж, вот так история… Ее стоит записать в блокнот…

— Жозеф! — прервал его размышления знакомый голос. — Кто приходил?

— Патрон, что вы делаете? Доктор же запретил вам вставать с постели! — всполошился юноша. — Что с нами будет, если покупатели подхватят от вас скарлатину?

— Я уже выздоровел, а карантин закончился тридцать четыре минуты и восемнадцать секунд назад. Покажи-ка, что там у тебя, — потребовал Кэндзи, свесившись через перила.

Жожо скрепя сердце протянул ему туфельку, бормоча: «Ну все, патрон выздоровел, теперь начнется…». Кэндзи внимательно посмотрел на туфельку и переменился в лице.

— Отправляйтесь за наемным экипажем! Живо! — приказал он внезапно охрипшим голосом.

— За наемным экипажем? Да вы шутите! Если мсье Легри узнает, он убьет меня на месте!

— Это приказ! — взревел Кэндзи.

Днем торговля шла вяло: в лавку зашли только поклонник Поля Бурже, дама в пенсне — она хотела приобрести последнюю книгу Эдмона де Гонкура, посвященную художнику Утомаро, — да двое молодых людей, которых интересовали рассказы о путешествиях. Стоило дверному колокольчику звякнуть, как Жожо с надеждой вскакивал, но ни один из его хозяев так и не появился. Как только пробило семь, юноша закрыл ставни, сунул красную туфельку в карман и покинул лавку.

Нескончаемый осенний дождь превратил улицу Висконти, где обитали мать и сын Пиньо, в сплошной поток мутной воды. Жозеф одним прыжком преодолел проезжую часть и укрылся в своем любимом сарайчике. Эфросинья Пиньо уже вернулась с рынка и теперь гремела кастрюлями в тесной кухоньке. Жозеф чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу. От одного вида стеллажей, забитых книгами и газетами, ему становилось легче на душе. Юноша повесил промокший пиджак на спинку стула и принялся напевать пошленький куплетик, который давеча так взбесил мсье Виктора:

Ох, уж эта Лоэнгрин, на нее ты посмотри: Эта дамочка — что персик, только яд у ней внутри.

Перед его мысленным взором возник образ Валентины де Салиньяк. В мае прошлого года, на следующий день после расстрела мирной демонстрации, она вышла замуж за светского хлыща Бони де Пон-Жюбера, племянника герцога Фриульского. Венчание состоялось в церкви Сен-Рош. Душевные раны затягиваются медленно, тут помогает только время. В глубине души Жозеф всегда отдавал себе отчет, что его привязанность к Валентине ни к чему не приведет, ведь, хотя девушка и отвечала ему взаимностью, замуж за него все равно не вышла бы. И, пытаясь справиться с душевной болью, он сделал ставку на грандиозный литературный проект «Любовь и кровь», которому суждено было затмить мистические романы Эмиля Габорио.

— Ох, уж эти женщины! — вздохнул Жозеф. — Сначала они пробуждают в нас вдохновение, а потом гасят творческие порывы. Ну да ладно. Чем бы мне сегодня заняться? Вернуться к «Хроникам страстей улицы Висконти»? Я остановился на том, что Луи-Филипп из дома номер три едва не убил своего соседа Луи Алибо из ружья, замаскированного под трость…

Он схватил рукопись, карандаш и уселся в колченогое кресло.

К нему заглянула круглолицая старушка, его мать.

— Сынок, ты здесь? Мне показалось, кто-то поет. Мог бы, между прочим, и сказать, что вернулся. А кто у нас сейчас будет кушать вкусный капустный супчик?

— Я не голоден, — заявил Жозеф.

— Обязательно надо поесть! Смотри, какой ты бледный, краше в гроб кладут, а руки тощие, как палки. Работаешь на износ, вот что! Я поговорю с твоими хозяевами. Вдруг мсье Мори заразил тебя скарлатиной? Кстати, как он там?

— Нет… Да… Не знаю, — попытался ответить на все вопросы сразу Жозеф. — И вообще, я занят…

— Надо бы тебе поставить банки, они вытягивают болезнь через кожу, наподобие пиявок. Ну, занят, не занят, а чтобы через пять минут сел за стол! — Мадам Пиньо сморщила нос и с подозрением огляделась. — Пахнет у тебя как-то странно. Явно не моим супом.

— Да чем тут может пахнуть? — принюхался Жожо.

Мадам Пиньо придирчиво осмотрела сына.

— Когда ты в последний раз мылся? От тебя воняет козлом. Немедленно в ванную! У тебя пять минут! — приказала она не терпящим возражений тоном и вышла.

Жожо понюхал свою куртку. Ну и обоняние у матушки — почище, чем у ищейки. Ага, да это же туфелька! Он достал вещицу из кармана и поднес к лампе. Жемчужины таинственно мерцали. Прямо как в сказке про Золушку… «Та, кому туфелька придется впору, и будет моей невестой»… Он представил, как Валентина медленно снимает блузку, юбки, корсет… но мечтам мешала резкая вонь, исходившая от красного шелка. Что там болтал этот сумасшедший?.. Козы. Темная улица… как ее там? Собака, львы — зверинец какой-то. Да уж, запах тот еще. Никаких сомнений, воняет козлом. На листочке был адрес книжной лавки. Может, это просто совпадение? Но почему тогда при виде этой туфельки мсье Мори всполошился и умчался, будто за ним сам черт погнался?

— Готов поспорить, тут дело нечисто, — пробормотал себе под нос Жозеф. — Надо все записать в блокнот, кто знает, может, когда-нибудь пригодится…

Но едва он взялся за карандаш, как раздался гневный голос:

— Сынок! Пять минут истекли! Суп стынет!

Глава третья

13 ноября, пятница

В полутемной книжной лавке царила сонная тишина. Над стоящей возле бюста Мольера чашкой с чаем поднимался легкий завиток пара. Кэндзи Мори накрыл большой стол зеленым сукном и принялся расставлять плетеные стулья, которые Жожо приносил ему из кладовки. Тишину нарушал только шум экипажей, время от времени проезжавших по улице Сен-Пер.

— Жозеф, да зажгите же вы свет, ничего ведь не видно, — проговорил Виктор, зевая.

Он спускался с лестницы, осторожно нащупывая каждую ступеньку. Не стоило ложиться спать, вернувшись от Таша на рассвете. Он чувствовал себя так, будто пьянствовал всю ночь напролет.

Спустившись, Виктор нос к носу столкнулся с Кэндзи.

— Что это вы тут делаете? А как же карантин?

— Я уже не представляю угрозы для общества: доктор Рейно объявил, что я здоров.

— И вы решили устроить торжество по случаю своего выздоровления?

— Напоминаю, сегодня мы принимаем у себя членов «Клуба друзей погибающего Парижа». И мсье Анатоль Франс тоже обещал прийти. Жозеф, что это вы жестикулируете?

— Хозяин, там пришла эта бабища… ну, графиня де Салиньяк.

Жожо указал подбородком в сторону высокомерной дамы, укутанной в дорогую, расшитую цветами накидку с капюшоном, которая с мрачным видом стояла у входа в лавку, ожидая, пока ее соблаговолят впустить. Кэндзи поспешил к двери.

— Ну, наконец-то! Я уж решила, что вы оставите меня мерзнуть на улице. Вам не кажется, что вы открываетесь слишком поздно? О, мсье Мори, вы уже вернулись из своего путешествия?

— Да, я… Чем могу служить, мадам?

— Мне нужны три экземпляра последнего романа Жоржа Пейребрюна «Жизель», который только что вышел у Шарпантье и Фаскеля. Желательно подарочное издание.

Зазвонил телефон. Виктор взял трубку. Кэндзи пошел к конторке, а Жозеф схватил купленную по дороге на работу газету.

— Если бы вы были немного лучше воспитаны, молодой человек, то предложили бы мне сесть. Иначе зачем вы расставили тут эти стулья, — высокомерно произнесла графиня.

Жожо поспешно подскочил, но стул графине пододвинул Виктор — он как раз закончил говорить по телефону. Однако та не торопилась садиться, она достала из сумочки лорнет и склонилась над газетой, пытаясь разобрать, что там написано:

ЗЛОВЕЩАЯ НАХОДКА

Сегодня рано утром на рассвете прямо на проезжей части перекрестка Экразе, что между бульварами Монмартр и Пуассоньер, был обнаружен труп задушенной женщины с обезображенным кислотой лицом. Она была одета в…

— Какой ужас! — отшатнулась от газеты графиня. — Эти писаки переходят всякие границы! Их интересуют только кровавые подробности. Если не железнодорожные катастрофы, то смертная казнь или убийство! Вот и книги теперь полны всяких гнусностей. Взять хоть последний роман мсье Гюисманса!

— Это вы о романе «Там, внизу»? — спросил Виктор.

— Именно. Многие почитатели его таланта уже жалеют, что прочли ее. Куда катится Франция!

Графиня удалилась так стремительно, что Кэндзи, который заполнял журнал заказов, даже не успел с ней попрощаться.

— Это она на мсье Анатоля намекала?

— Она выражала обеспокоенность падением нравов в стране, — устало ответил Виктор. — Жозеф, не могли бы вы купить мне сигару?

Юноша был рад случаю улизнуть из лавки. Он схватил свою газету и поспешил к выходу. Кэндзи проводил его взглядом и отправился к себе наверх, сказав, что ему срочно понадобилось написать письмо.

Остановившись у письменного стола, он нервно скомкал промокашку и рассеянно уставился на прекрасный пейзаж работы Кано Танью, [46]где тушью по шелку была изображена гора Фудзи, — Кэндзи уже давно собирался заказать для него рамку. В его воспаленном воображении вулкан на картине превратился в огромную припорошенную снегом женскую туфельку. Что же все-таки случилось? Надо было сразу расспросить Жозефа, но тогда пришлось бы упомянуть об Айрис, а Кэндзи не хотелось этого делать. Поэтому, узнав в красной туфельке одну из пары, купленной им самим в Лондоне, он помчался в пансион мадмуазель Бонтам. К счастью, Айрис была там — и очень обрадовалась неожиданной встрече, ведь он не предупредил, что придет. Ее объяснения… Кэндзи всю ночь не спал, готовясь к давно назревавшему разговору с Виктором.

Он закрылся в ванной, смочил ладони и приложил их ко лбу. Потом вернулся в комнату и взглянул на знакомую фотографию в рамке с надписью: «Дафнэ и Виктор, Лондон, 1872 год». На снимке была изображена молодая темноволосая женщина: она с нежностью прижимала к себе мальчика лет двенадцати, мечтательно глядя в объектив. Кэндзи снял со стены фотографию и прижал ее к губам.

* * *

…Жозеф читал газету на ходу. Он так увлекся, что, входя в лавку, едва не столкнулся с каким-то господином.

— Надо же! Ну и ну! Нет, это уже слишком, — пробормотал он себе под нос и промчался через лавку словно ураган.

— Я уже отчаялся вас дождаться. Вы принесли сигару? — спросил Виктор. В руках он держал книгу с неразрезанными страницами.

— Мсье Виктор, да вы только послушайте! Здесь написано, что женщина, которую нашли мертвой на перекрестке Экразе, была без обуви. А знаете, что самое интересное? Она была одета во все красное!

— Жозеф! И когда вы только избавитесь от нездорового интереса к преступлениям? — проворчал Виктор.

— Но это просто невероятно! Вчера сюда явился какой-то сумасшедший и принес мне красную туфельку. Держу пари, вы никогда не угадаете, что было у нее внутри, — листок с адресом нашего магазина! А когда мсье Мори увидел ее, он так побагровел, что я даже испугался, что у него новый приступ болезни.

— Когда мсье Мори увидел что? — утомленно переспросил Виктор.

— Да туфельку же! Он послал меня за экипажем, а сам помчался одеваться. Совсем голову потерял.

— И вы его отпустили?! Отлично!

— А что такого! Я вам тут кто, продавец или сиделка?

— Ладно, что было, то было. Лучше расскажите все по порядку.

— Хорошо, я буду говорить четко и ясно, чтобы потом не было недоразумений. Этот тип с туфелькой — от него ужасно воняло козлом и выглядел он как деревенщина — говорил так громко, что мсье Кэндзи услышал. Мне не оставалось ничего другого, как показать патрону туфельку. А он… словно приведение увидал!

— Вы знаете, куда он ездил?

— В Сен-Манде, шоссе де л'Этан, дом 15 — по крайней мере, этот адрес он прокричал кучеру.

— А где сейчас туфелька?

Виктор внимательно осмотрел протянутую Жозефом туфельку. На внутренней поверхности он прочел написанное золотыми буквами название фирмы: «Диккенс и Джоунс, Риджент-стрит, Лондон».

— Вот так штука! — присвистнул Жожо, заглядывая Виктору через плечо. — Да она, оказывается, сделана в Англии. Вы думаете, что мсье Мори… в смысле, он довольно часто ездит в Лондон…

— Что за глупости вы несете! — одернул приказчика Виктор. — Обслужите-ка лучше ту даму, а я сейчас вернусь. — Он положил туфельку в карман.

— Ну да, у меня нездоровый интерес к преступлениям! Уж чья бы корова мычала, — проворчал Жозеф, направляясь навстречу клиентке.

Виктор вышел из наемного экипажа в самом центре Сен-Манде — на улице Республики. Оставив позади железную дорогу, ту самую, где недавно случилась ужасная катастрофа, он направился в сторону городской управы. Мерное постукивание трости по мостовой помогало ему сосредоточиться. «Нет, — думал он, — так нельзя! Я не имею права вмешиваться в личную жизнь Кэндзи. Конечно, мне небезразлично, что с ним происходит, и меня беспокоит его странное поведение, но это не причина быть бестактным. Признайся, ты просто не можешь устоять перед очередной загадкой».

Виктор шел мимо красивых особняков на шоссе де л'Этан, из садов которых открывался вид на озеро и Венсеннский лес, — и думал о том, что надо бы привезти сюда Таша. На память ему пришли строки стихотворения из цикла «Осенние листья» Виктора Гюго. Кажется, именно на кладбище Сен-Манде похоронена возлюбленная поэта Жюльетта Друэ…

Вывеска на ограде дома № 15 гласила: «Частный пансион для юных девиц К. Бонтам».

— Что бы это могло означать? — пробормотал Виктор. — Не любовницу же он тут прячет.

Хозяйка оказалась круглолицей дородной дамой лет сорока с гладкой прической на пробор, одетой по моде времен императрицы Евгении.

— Мое почтение, мадам. Я пришел по поручению мсье Мори. Я его компаньон.

— А, так вы книготорговец? Очень приятно! Проходите-проходите. Милый мсье Мори, вчера он казался таким встревоженным — даже трость забыл, а мадемуазель Айрис заметила это только после его ухода. Так что вы зашли очень кстати — сможете передать ему трость. Вещь-то дорогая.

Виктор застыл возле украшенной рюшами, заставленной фарфоровыми статуэтками этажерки. Айрис! Неужели он, наконец, познакомится с этой таинственной особой, к которой Кэндзи ездил в Лондон… Правда, его компаньон вот уже несколько месяцев не пересекал Ла-Манш, и Виктор решил, что тот порвал с Айрис. Он как-то мельком видел ее на снимке, сделанном в год Международной выставки, но сейчас не мог вспомнить, как она выглядит.

«Надо же, — думал Виктор, — вот, значит, где он ее прячет».

— Присаживайтесь, прошу вас, мсье… — предложила ему мадемуазель Бонтам, указывая на оттоманку.

— Легри, — представился ей Виктор. — Я хотел бы побеседовать с мадемуазель Айрис.

— Простите, но…

— Вот моя визитка.

— Простите мою недоверчивость, мсье Легри, но таковы наши правила. Нет, конечно, воспитанницы пансиона могут свободно гулять по городу, они присматривают друг за другом и держат меня в курсе событий, особенно в том, что касается разговоров с незнакомцами… Мсье Мори не говорил мне, что у него есть компаньон. Вы давно работаете вместе?

— Мне было три года, когда мсье Мори начал работать в лавке у моего отца.

— Ну надо же! — Мадемуазель Бонтам удивленно поднесла пухленькую ручку к губам. — Почему же он ни разу про вас не упомянул?..

— Он человек весьма скрытный.

— Да уж, это точно. Впрочем, не судите, да не судимы будете. Хотите миндального печенья? — Мадемуазель Бонтам пододвинула к собеседнику вазочку.

Виктор с вежливой улыбкой отказался, а она взяла печенье и пошла за своей воспитанницей.

Виктор с изумлением разглядывал приближающуюся к нему девушку. Ей было от силы лет семнадцать. Ее полудетские черты пробудили в нем смутное воспоминание о фотографии, которую он как-то раз случайно увидел на столе у Кэндзи. Хорошенькая, с несколько необычной внешностью: матовая кожа, миндалевидный разрез глаз, тонкий нос с едва заметной горбинкой. Черные волосы, заплетенные в косу, и бант на затылке делали ее еще моложе.

«Неужели Кэндзи в свои пятьдесят два года связался с малолетней девчонкой? — размышлял Виктор. — Нет, тут явно что-то другое. Его привлекает иной тип женщин: зрелые, дородные, яркие. Взять хотя бы последнюю пассию, Нинон де Море [47]— перед ней и святой не устоял бы… Так кто же эта девочка? Его дочь? Если так, то ее мать должна быть откуда-то из Европы. Да нет, это просто смешно! Уж кому-кому, а мне он о ней рассказал бы!»

Преодолевая неловкость, Виктор решил сразу перейти к делу:

— Здравствуйте, мадемуазель. Позвольте представиться: Виктор Легри, я компаньон…

— Рада видеть вас, мсье Легри! Крестный часто говорил о вас…

— Вот как? А я-то уж думал… Мадемуазель Бонтам сказала, что и не подозревала о моем существовании.

— Крестный далеко не со всеми откровенен. Он обожает таинственность. А все из-за его любви к романам. Я вот, например, такие книги почти не читаю, не хочу забивать себе голову выдумками. Обещаю вам, я непременно возьмусь за него. Надеюсь, с ним не приключилось никаких неприятностей?..

— Нет, но он очень из-за вас переживает.

— Почему? Я ведь ему уже все рассказала про туфельку.

— Вы имеете в виду это? — Виктор вынул туфельку из кармана и протянул ее девушке. Как ни старалась она подавить волнение, от глаз Виктора оно не укрылось. Девушка провела пальцем по дыркам, что остались от клыков Дурло.

— Да, я одолжила свои туфли подруге. Ее зовут Элиза. Она непременно хотела надеть их, хотя они ей чуть великоваты. Странно, что она потеряла только одну… Хотя она такая рассеянная…

— Вот, внутри был этот листок.

— Да, знаю, это я подложила, чтобы не соскакивали. Видно, не помогло… Элизе хотелось выглядеть элегантной и… Если бы я знала, что из-за этого будет столько шуму…

Девушка покраснела и вернула туфельку Виктору. Он понял, что она что-то недоговаривает.

— И где сейчас ваша подруга?

— Гостит у матери.

— Вы уверены? — Виктор пристально посмотрел на Айрис, и она смутилась.

— Мсье Легри, умоляю вас, только никому не говорите!.. Элиза мне доверяет, она уговорила меня помочь ей, и я сказала мадемуазель Бонтам, что мать Элизы звонила, она заболела и просила, чтобы дочь немедленно к ней приехала. Мадемуазель Бонтам мне поверила.

— И как его зовут?

Девушка посмотрела на Виктора с недоумением.

— Как зовут возлюбленного вашей подруги? — повторил он свой вопрос.

— Гастон. Очень милый молодой человек, он тайком навещал нас в Трувиле.

— И где он живет?

— Точного адреса Элиза не называла, но как-то обмолвилась, что ей очень нравится к нему ездить, потому что у него дома слышно, как воют волки.

— Волки?! — удивился Виктор.

— Так она сказала, — пожала плечами Айрис. — Пожалуйста, мсье Легри, не говорите про это крестному — он ужасно рассердится.

— Вы ей первый раз алиби обеспечиваете?

— Второй. Она обещала вернуться в субботу.

— Суббота — это завтра… Хорошо, я буду молчать. Но если Элиза завтра не вернется… А ваши родители живут за границей?

Ответить Айрис не успела — раздался стук, и в комнату, шурша пышными юбками, вошла мадемуазель Бонтам. В руках она держала поднос с чаем.

— Айрис! У вас сейчас урок игры на фортепиано, мадемуазель Плюшар уже ждет. Мсье Легри, думаю, в такую сырую погоду вы не откажетесь от чашечки английского чая. Мсье Мори выписывает его для нас прямо из Лондона.

Айрис присела в реверансе, а мадемуазель Бонтам наполнила чашки, поставила на стол еще одну вазочку пирожных и уселась почти вплотную к Виктору. Это ему совсем не понравилось.

— А вы не знакомы с родственниками Элизы? — осторожно поинтересовался он. — Для мсье Мори очень важно, чтобы его крестница общалась с девушками из приличных семей.

— Вы о маленькой Фуршон? — переспросила мадемуазель Бонтам. — Милейшее создание, ее здесь все любят, и я не понимаю, что… Ну, хорошо, вам я скажу: ее мать певица, но…

Виктор вспомнил одну из пословиц Кэндзи: «Когда обезьяна ничего не знает, она делает вид, что знает все, и в скором времени узнает то, что ей нужно».

— Да-да, оперная дива, — кивнул он.

— Оперная? — расхохоталась мадемуазель Бонтам. — Скажете тоже! «Эльдорадо» — это вам не опера, мсье Легри. Не стоит сравнивать ржаную лепешку с тортом. Она исполняет андалузские романсеро.

— Андалузские — что? — не понял Виктор.

— Ну, такие сентиментальные романсы о синем небе Андалузии и прекрасных черных глазах местных девушек. Героя всегда зовут Педро, а героиню — Пакита.

— Она выступает под фамилией Фуршон?

— Конечно же, нет. Простите, но я не могу назвать вам ее сценический псевдоним, это профессиональная тайна, — замялась мадемуазель Бонтам и незаметно прижалась к бедру Виктора. — Хотите еще кекс? Или вот, попробуйте эти мятные вафли, очень вкусно. Сладости — это такое наслаждение. Просто не могу удержаться, хотя надо себя ограничивать. Все, хватит, — сказала она, кладя в рот одно за другим три пирожных. — А хотите угадать мое имя: Камилла? Клара? Клотильда?.. Коримба! Что скажете?

— Прекрасное имя, — сказал Виктор, незаметно отодвигаясь. — Достойное трагедийной актрисы. Думаю, псевдоним мадам Фуршон куда более банален.

— Да уж, куда ему до моего имени! — сказала мадемуазель Бонтам с кокетливой улыбкой. — Хотя поначалу может показаться, что он окутан неким романтическим флером, — так и притягивает взгляды к афише. Кстати, Элиза нас скоро покинет, мать решила ее забрать, сегодня утром я получила от нее письмо с этой печальной новостью. Жаль! Мне так трудно сводить концы с концами… — И она глубоко вздохнула, раздувшись, как воздушный шар.

Это было уже чересчур. Виктор встал. Мадемуазель Бонтам была явно разочарована, но вышла на крыльцо проводить его. Виктор уже дошел до ограды, когда она догнала его со словами:

— Вы чуть не забыли трость мсье Мори!

Разговор с Айрис успокоил Виктора, но в то же время слегка разочаровал. Раз Элиза гостит у матери, версия Жозефа об убийстве на перекрестке Экразе рушится, как карточный домик. «Вечно он сочиняет всякие романтические небылицы!» — усмехнулся Виктор и вдруг застыл на месте: женщина с обезображенным лицом была без обуви, но в газете ни слова не говорилось о ее возрасте. А Элиза потеряла одну туфельку. Может, это просто совпадение… Айрис упомянула о некоем Гастоне, но можно ли ей верить после того, как она уже один раз солгала? А самое загадочное во всей этой истории — поведение Кэндзи. Почему он держит свою крестницу под замком в Сен-Манде?

Вернувшись в книжную лавку, Виктор расставил по местам стулья. После заседания члены «Клуба друзей погибающего Парижа» отправились промочить горло в «Потерянное время», Кэндзи ушел с ними. Жозеф заканчивал оформлять продажу десяти фолиантов новелл Боккаччо в одну двенадцатую листа из тиража, отпечатанного в Лондоне в 1779 году, и Виктору пришлось подождать с расспросами.

— Что именно сказал человек, который принес вчера эту вашу туфельку? — наконец не выдержал он.

— Тот странный тип? Вам повезло: как только он ушел, я тут же занес все в свою записную книжку… Вот, — Жозеф перелистал страницы, — его пес стащил у львов кусок мяса. По-моему, там, где львы, там и цирк. Я спросил у него, где он живет, он сказал, на улице Рекюлетт в квартале Круле-чего-то-там.

— И это ты называешь «повезло»? Да из твоих записей ничего не поймешь!

— Я не виноват, это все мсье Мори, он меня отвлек — попросил нанять ему экипаж, вот я не успел все как следует записать! Но все равно выяснил, кто был тот тип. Его зовут Грегуар Мерсье, он сказал, что в квартале Круле-чего-то-там его каждая собака знает.

— Собака… — эхом отозвался Виктор, почему-то вспомнив слова Айрис: «У него дома слышно, как воют волки».

— А вам что-нибудь удалось разузнать про туфельку? — спросил Жозеф.

— Ничего существенного, — бросил Виктор через плечо, поднимаясь по лестнице.

— Ну да, конечно, — обиделся Жозеф, — все как всегда: вытянет из меня информацию, чтобы играть в сыщика, и даже спасибо от него не дождешься. Да я больше ни слова не скажу!

— Вам случайно не попадался путеводитель по Парижу? — крикнул сверху Виктор, и юноша тут же нарушил эту клятву:

— Он на столе у мсье Мори!

Виктор без труда нашел на карте квартал Крулебарб и улицу Рекюлетт. Это было в Тринадцатом округе, недалеко от речушки Бьевр. Весело насвистывая, он спустился обратно в лавку и, не обращая внимания на угрюмое лицо Жозефа, доброжелательно поинтересовался, как у того продвигается роман «Любовь и кровь».

— Я же вам говорил! Но, видимо, придется повторить, раз уж вы меня не слушаете: я прекратил работу над ней.

— Жаль бросать роман на середине, надо заставить себя довести дело до конца.

— Ну да, скажите еще, что я лентяй! Это мое дело, у меня были на то причины. Не понимаю, почему я вообще должен вам что-то рассказывать, если вы мне не ничего не говорите.

Виктор уже собирался спросить, не замужество ли Валентины де Салиньяк лишило Жозефа вдохновения, но в дверях лавки показался Кэндзи. Он едва заметно кивнул компаньону, напомнил Жозефу, что надо доставить заказ, и прошел в свой кабинет, где хранил материалы для нового каталога. Виктор закурил сигару и выпустил изо рта струйку голубоватого дыма. Что там записал Жозеф? Ах, да! Пес, который стащил мясо у львов. Львы и волки, которые рычат и воют. Есть ли тут какая-то связь?

— Не знаете, где в Париже есть львы и волки? — обратился он к Кэндзи, заглянув в кабинет.

— В Ботаническом саду, — ответил тот, прикрывая нос платком. — Вы заинтересовались зоологией? Что ж, если вы проявите в ее изучении столько же усердия, сколько при торговле книгами, — успеха вам не видать. Прошу вас, не курите здесь.

— Какая муха вас с Жозефом укусила? Вы оба только и делаете, что ворчите на меня. Что ж, не буду навязывать вам свое общество.

Виктор плотнее запахнул полы пиджака, пряча от дождя компактную фотокамеру, которую захватил с собой по привычке. Он прошел мимо клуба Рен-Бланш, потом спустился по старой, источенной жучком лестнице в начале улицы Гобеленов, где резкий запах аммиака чуть не сбил его с ног. Виктор задержал дыхание и дошел до парапета набережной — за ним плескалась речка Бьевр, по берегам которой обосновались кожевенники и красильщики. Желтые, зеленые и красные струи стекали из мастерских в реку, придавая воде какой-то буроватый оттенок. Ее поверхность покрывали мерзкие пузыри и маслянистые коричневые пятна, напоминая жир в бульоне, какой подают в захудалом трактире где-нибудь в квартале Мобер. Виктор с отвращением отвел взгляд от реки и увидел полуразвалившееся строение, стены которого были сплошь покрыты надписями. Стрела, пронзающая сердце, словно указывала ему дорогу, призывая свернуть налево.

Он подчинился и вышел к переулку Море, где теснились ветхие лачуги с деревянными балкончиками. Это зрелище почему-то напомнило ему Испанию. Под навесами, где сушились развешенные на веревках шкуры, возились какие-то бродяги. Голодные собаки и кошки рыскали по мокрым мостовым, шарахаясь от людей и повозок.

Вдоль извилистого берега прачки полоскали белье и пели. Мальчишки пускали камешки по воде. Один из них привязал к концу палки бечевку и играл в рыбака. «Интересно, что за рыба может водиться в этой зловонной жиже?» — подумал Виктор. Ему хотелось достать камеру и заснять эту сценку, но он передумал и подошел к «рыбаку» — грязному, тощему оборванцу лет шести.

— Ну как, клюет?

— Не особо. Только эту и вытащил, — сказал мальчишка, показывая копченую селедку.

— Она клюнула на твою удочку? — удивился Виктор.

— Тс-с, — прижал палец к губам мальчишка, — Я стащил ее у мадам Гедон. Она храпела у себя в комнате, а я залез через кухонное окно. Она ничего и не заметила.

К ним подошел одноглазый кот и стал жалобно мяукать, выпрашивая подачку.

— Нетушки, Гамбетта, [48]можешь мяукать сколько влезет, а рыбка все равно достанется Густану.

— Значит, тебя зовут Густан. Скажи-ка, хочешь заработать двадцать су?

— Еще бы! — воскликнул мальчишка и с опаской покосился на прачек.

— У вас есть козопас?

— Ага, папаша Мерсье! Он тут в двух шагах живет.

— Дорогу покажешь?

Они прошли мимо сараев, где хранились шкуры и кожи, паровых машин, куч дубовой коры, от которых исходил кисловатый запах. Там, где мастерские скрывали раскидистые ивы, гнетущее впечатление рассеивалось. Вскоре они дошли до улицы Рекюлетт, где вплотную к лачугам рабочих лепились деревенского вида домишки.

— Вам туда, — указал мальчишка направление. — Вон, видите, где написано «Сапожник». А я пойду — надо помочь братьям дубить кожу, не то отец мне уши оборвет, — сегодня у него выходной, и он уже пьян.

— Вот, держи, — сказал Виктор, протягивая мальчишке монетку в пять сантимов.

Тот застыл, не в силах поверить, что ему привалило такое богатство. Он хотел спросить, не ошибся ли мсье, но Виктор уже зашел в дом.

«Ну и вонь здесь!», — ужаснулся он, присаживаясь на краешек табурета, который ему придвинул хозяин. Одет Грегуар Мерсье был по-деревенски: в рубаху, штаны и деревянные башмаки, и Виктору показалось, что он каким-то чудом перенесся в провинцию Бос.

— Уже иду, мсье, вот он я. Чертова работенка! Я, мсье, дни напролет продаю молоко от своих козочек, тем и кормлюсь. Лежать, Дурло! — прикрикнул он на пса. — Так это вы главный в книжной лавке? А я решил, что вы там навроде посыльного. Да только я ведь уже все сказал вашему продавцу.

— Я хотел уточнить: ваш пес нашел туфельку возле Ботанического сада?

Грегуар Мерсье насупил брови, по лбу у него пошли глубокие морщины.

— Не хотелось бы об этом говорить, собак ведь туда не пускают, — пробормотал он, поглаживая Дурло по голове.

— Не бойтесь, никто не узнает.

— Ну ладно, скажу. Да, там живет мой кузен из деревни — Базиль Попеш. У него камни в почках, и я ношу ему молоко от Пульхерии. Вон, видите ту козочку, вторую справа, такую беленькую с черной бородкой? Я подмешиваю ей в сено липовый цвет, поэтому молоко у нее делается мочегонное.

— А, так значит, ваши козы — в некотором роде ходячая аптека. И что, их молоко правда кому-то помогает? — не поверил Виктор.

— Спросите моих покупателей, сами узнаете. Только вы, того, никому не рассказывайте, что бедняга Базиль болен, а то его с работы выгонят. А ему, между прочим, и так мало платят. Он смотрит за хищниками, а это, скажу я вам, работенка не из легких. Сравнить с ним, так я со своими козочками просто бездельничаю. А бедняга Базиль с напарником должен обихаживать сотню хищников, что живут в семидесяти пяти клетках, это если не считать трех ям с медведями. Там такой гвалт стоит, поди привыкни. Каждый день в любую погоду надо мыть клетки, так что почки хочешь не хочешь, а застудишь. А по мне, так самое паршивое — это смотреть на несчастных зверей в клетках. Мои козочки, так те, по крайней мере, в город выходят, а как наступят холода, я им одеяла повязываю вокруг…

— В котором часу вы пришли к Ботаническому саду? — перебил болтливого хозяина Виктор.

— Вчера? Я шел с набережной Турнель к конному рынку. Было, значит, наверное, часов десять-одиннадцать. У меня все по расписанию, мсье, не хуже, чем в армии: коли не хочешь потерять заказчиков, приходится крутиться. Еда ведь сама в рот не попадает, так-то! А башмачок… да, Дурло, скорее всего, нашел его возле Ботанического сада. Этот пес ладит с козами, вот мне и приходится терпеть его закидоны. Если уж ему приспичит куда-нибудь удрать, я посвищу, и он прибежит. Да, старина, я на тебя часто ору, но когда ты навсегда утихомиришься, буду по тебе скучать, — ласково проворчал Грегуар, почесывая Дурло за ушами. Пес даже глаза закрыл от удовольствия.

Выйдя из домишки, Виктор сообразил, что надо было дать Мерсье монетку, но не смог заставить себя вернуться. Он нацарапал на клочке бумаги: «Базиль Попеш, зверинец Ботанического сада». Если понадобится, можно будет расспросить и этого человека.

Дождь кончился. Виктор тщетно пытался высмотреть маленького Густана. Но на глаза попадались лишь группки подмастерьев, занятых кто вымачиванием кож в чанах с квасцами, кто выскабливанием растянутых на рамах шкур. Если всерьез браться за цикл фотографий «Детский труд», стоит вернуться сюда утром, когда освещение получше, решил Виктор.

Речка Бьевр исчезала в трубе под мостовой бульвара Араго. Виктор вернулся на улицу Гобеленов, оттуда свернул на улицу Монж. Его внимание привлекла табличка «тупик Фотографии». Это знак. Вот только добрый или нет? Он решил, что добрый, но на душе у него по-прежнему было неспокойно — из-за женщины, погибшей на перекрестке Экразе, и из-за юной Элизы. Виктор снова достал листок и под именем Базиля Попеша приписал: «„Эльдорадо“. Мадам Фуршон. Окутанный романтическим флером псевдоним, что так и притягивает взгляд к афише».

Глава четвертая

14 ноября, суббота

Купорос [49]— его еще именуют серной кислотой — незаменим для развития науки и промышленности, без него трудно вообразить себе химию. Но это еще и орудие убийства. Почему несчастную, обнаруженную на перекрестке Экразе, сначала задушили, а потом обезобразили кислотой? Из ревности? От инспектора Лекашера не укроется ни одна деталь. И вот еще одна загадка: неподалеку от обезображенного трупа был найден украденный экипаж.

Жожо оторвался от статьи в «Пасс-парту» и попытался угадать, кто ее автор. Статья подписана псевдонимом «Вирус»… Может, это сам Исидор Гувье?

Виктор слушал помощника вполуха. Он изучал каталог, отмечая названия книг, которые собирался купить на аукционе, и пытался убедить себя, что Элиза, по всей видимости, находится у матери. Тут за ним прибыл экипаж, и он отправился на аукцион.

Виктор вышел из зала, где распродавалась коллекция книг Илера де Кермарека, кузена известного антиквара с улицы Турнон, стремительно миновал второй этаж, где проводился аукцион наиболее ценных экземпляров, и пересек помещения первого этажа.

Во дворе старьевщики и перекупщики торговали всякой рухлядью: тут были разнообразные инструменты и ветхая мебель — комоды по четыре франка, наборы посуды по двадцать су, мужская и женская одежда, простыни, перины, одеяла, подушки и прочий хлам.

Дойдя до улицы Друо, Виктор остановился в нерешительности. Отсюда минут пятнадцать-двадцать ходьбы до бульвара Страсбур. Там можно наскоро перекусить, а потом позвонить Кэндзи из телефона-автомата и сообщить, что все прошло удачно и он приобрел Монтеня.

«Кэндзи подождет, — решил Виктор. — Это ему за то, что прячет свою прелестную крестницу чуть ли не в Венсеннском лесу и все время на меня ворчит».

Он влился в поток банковских служащих и сотрудников страховых компаний, наводнивших улицы Прованс и Гранж-Бательер, и в этой толпе дошел до Монмартра. Здесь всегда царила суета. Виктор уселся за мраморный столик уличного кафе.

Тут же подошел официант и быстро смахнул тряпкой хлебные крошки и крупинки сахара, оставшиеся после предыдущих посетителей. Замусоленное меню предлагало комплексный обед за один франк двадцать пять сантимов: телятину с грибами в томатном соусе, камамбер и чернослив. Виктор его и заказал, едва пригубив терпкое вино. Кофе он решил выпить в баре, где ловко управлялась с медной туркой хозяйка. За запотевшими окнами спешили по своим делам прохожие. Интересно, подумал Виктор, сколько среди них потенциальных преступников?

Он подошел к особняку с табличкой «Фигаро», вошел внутрь и направился к стенду со свежим выпуском газеты. Здесь, в здании редакции, можно было получить самую свежую информацию о знаменитостях, биржевых сводках, судьбоносных политических событиях и кровавых происшествиях. Виктор без труда нашел статью под заголовком «Леденящее кровь убийство на перекрестке Экразе» — этот материал разместили рядом с сообщением о самоубийстве генерала Буланже, застрелившегося на могиле своей любовницы.

Перед весьма натуралистичной фотографией изуродованной женщины толпились любопытные обыватели и с нездоровым ажиотажем смаковали подробности этого дела. Они бы еще в морге собрались! Виктору тут же захотелось сбежать отсюда.

Перейдя с бульвара Монмартр на бульвар Пуассоньер, он поневоле остановился. Интересно, перекресток назвали Экразе, [50]потому что несчастные случаи происходят здесь чаще, чем где-либо? Во всяком случае, вчерашнее происшествие было тому подтверждением. Вдоль тротуара вереницей выстроились наемные экипажи. Лошадям привязывали на морды торбы с овсом, и пока те, пользуясь передышкой, меланхолично жевали, кучера, не сходя с козел, обменивались шуточками.

— Не подскажете, здесь нашли труп? — обратился Виктор к одному из них.

— Меня с утра уже человек тридцать об этом спросили. Если так и дальше пойдет, я стану брать плату за информацию! Вон там, видите, на углу, у лавки сапожника, стоит полицейский, жирный такой, он еще на пса похож, который косточку сахарную сторожит? Это и есть то самое место. Но, говорю сразу, там все отскоблили, никаких следов не осталось.

Извозчики дружно расхохотались, и под их гогот Виктор удалился. «Да уж, не пристало мне осуждать охочую до кровавых зрелищ чернь, если я сам не в силах устоять перед искушением распутать очередное загадочное преступление», — думал он.

Вдоль бульвара Бон-Нувель два пегих першерона с трудом тащили омнибус. Из ноздрей у них валил пар. Виктора раздражали звуки улицы — ритмичный перестук деревянных башмаков по тротуару, грохот колес по мостовой, реплики игроков в бонто. [51]Он сделал вид, что разглядывает витрину с английскими шляпами, потом сделал еще несколько шагов и остановился у тумбы, обклеенной яркими рекламными плакатами велосипедов фирмы «Папиллон», стиральных машин «Солейль» и вина Мариани вперемежку с театральными афишами. Объявление о предстоящем бале в «Мулен-Руж» привлекало внимание почти японской изысканностью. На первом плане был изображен призрачный силуэт какого-то тощего господина в цилиндре с длинным носом и выступающим вперед подбородком. Позади него светловолосая женщина в платье в горошек высоко поднимала юбку, открывая красные чулки. «Ла Гулю» — гласила надпись. А на заднем плане, будто в китайском театре теней, виднелись силуэты мужчин и женщин. Виктору сразу вспомнились фигуры прохожих за стеклами кафе.

— Ловко нарисовано! — воскликнул какой-то молодой человек, разглядывая ножки танцовщицы.

Виктор отправился дальше. На площадке возле театра «Жимназ» кормилицы в кружевных чепчиках укачивали младенцев в колясках с откидным верхом. Глядя на них, Виктор представил, как Таша нянчится с ребенком. Я еще успею обзавестись семьей, подумал он, гоня эти мысли, и свернул на бульвар Страсбур.

Здание театра «Эльдорадо», с колоннами и толстыми оконными переплетами, напоминало о великолепии времен Второй империи, когда здесь выступала сама Тереза. Виктор изучил афишу:

МСЬЕ КАМ-ХИЛЛ

МСЬЕ ВАНЕЛЬ

МСЬЕ ПЛЕБАН

МАДАМ БОННЕР

МАДАМ ДЮФФЕЙ

МАДАМ ХОЛЬДА

НОЭМИ ЖЕРФЛЕР

Места — от 75 сантимов до 1 франка,

ложи — 2,5 франка

Оказалось, что загадку про окутанный романтическим флером псевдоним не так уж и сложно разгадать. Виктор решил вернуться сюда вечером.

* * *

Жожо облокотился о прилавок и, воспользовавшись минутной передышкой, что-то строчил в блокноте. Ему в голову пришла гениальная идея из тех, что надо немедленно записать, чтобы не забыть. Статья о женщине в красном платье, которую нашли на Бульварах удушенной и с обезображенным лицом, натолкнула его на мысль сочинить детективный рассказ. Он озаглавил свое творение «Предательство и кровь» и даже придумал начало, но дальше этого дело не шло. Определенно, ему не хватало вдохновения.

Звякнул дверной колокольчик. Кэндзи оторвался от своих карточек.

— Ну, наконец-то! — воскликнул он, завидев в дверях Виктора.

— Простите, что задержался. Я зашел пообедать.

— Ну что, купили?

Виктор протянул компаньону сверток. Кэндзи развернул его и извлек фолиант ин-кватро в сафьяновом переплете лимонно-желтого цвета: «Опыты, сочинение Мишеля де Монтеня», издание пятое, 1588 год.

— Сколько за него отдали?

— Четыре тысячи девятьсот франков.

— Дороговато. Впрочем, герцог Фриульский не из тех, кто мелочится. А что там с книгой Клемана Маро? [52]

— Ее выставили на торги сегодня во второй половине дня. Если повезет, она достанется мне тысячи за три франков. Что скажете?

— Даю вам карт-бланш.

Черты Кэндзи смягчились, на губах появилось подобие улыбки. Последние несколько недель его редко можно было увидеть в хорошем настроении.

— Ну что, вы мной довольны? — спросил Виктор.

— Вполне.

— Как, и это все?

— Одобрение, выраженное взглядом, гораздо более ценно, чем лестные речи. Жозеф, принесите-ка нам сакэ.

* * *

За окном непрерывным потоком лил дождь. В полумраке спальня напоминала пещеру: едва различимые тени скользили по мебели, по оклеенным обоями стенам. На кровати лежал мужчина и прислушивался к голосам, приглушенным лязгом омнибусов и грохотом проезжающих экипажей. Где-то за стеной плакал младенец. Мужчина зажег керосиновую лампу, встал и вышел. Он вернулся с бутылкой рома и стаканом. Первый глоток обжег горло. Второй согрел. Он почувствовал прилив сил. Алкоголь смягчал гнев и помогал яснее представить дальнейшие действия. Ему стоило немалых усилий обуздать ненависть и справиться с нетерпением. Но он не отступит. Ни за что! Он едва не спятил от железной самодисциплины. И теперь пойдет до конца. Мужчина опустошил стакан и задумчиво уставился на бутылку. Нет, больше он пить не будет, — голову надо сохранить ясной.

Мужчина прополоскал рот мятной водой, подкрутил усы и тщательно разгладил седеющие бакенбарды. Казалось, он наконец сбросил оцепенение. Скоро все кончится. Она сполна заплатит за пять лет страданий и одиночества, которые он пережил по ее милости. Он сел за стол. Все продумано до мелочей, его никто не заподозрит. Единственный свидетель плавает в бочке с дешевым вином.

— Все, начинаю новую жизнь, — пробормотал мужчина себе под нос, окинул взглядом пачки визитных карточек и конвертов и улыбнулся: — Теперь главное — детально следовать плану. Мне повезло, все сложилось — лучше некуда. Если даже у ищеек достанет ума и проницательности что-нибудь разнюхать, их расследование пойдет так, как я его направлю.

Звук собственного голоса придал ему сил. Он разложил на столе план Парижа, где были отмечены многочисленные цветочные лавки в Пятом, Девятом и Восемнадцатом округах, откуда последние восемь дней ей по его заказу доставляли охапки красных роз. Шестнадцатого ноября 1886 года эта шлюха обобрала его, выгнала и унизила. Послезавтра он ей все припомнит. Он заказывал розы каждый раз в другой лавке, аккуратно оплачивал и всегда менял внешность так, чтобы ничем не выделяться из многоликой толпы. Его никто не запомнит. Сегодня он сделает заказ в цветочной лавке на улице Обер. Сойдя со сцены, она получит букет, и, польщенная, наклонится, чтобы понюхать цветы. А потом увидит записку.

Мужчина оделся, взял карточки с конвертами. Он и сам пока еще не знал, как все обстряпает. Вдохновение обычно приходило к нему по ходу дела. На часах 18:15. Он внимательно оглядел улицу. Двое слуг болтают у ворот. Маленькая девочка прыгает на одной ножке вдоль канавы, прижимая к груди стопку книжек. Накрапывает дождь. Он надвинул шляпу на лоб и поднял воротник серого пальто. Надо придумать, как вывести пятна с рукава.

Он пошел вниз по улице, не заметив притаившегося за углом молочной лавки невысокого толстенького господина с густой бородой, в котелке и поношенном сюртуке.

На улице Обер можно было встретить кого угодно: гризетки, журналисты и счетоводы приступом брали омнибус. Человек в сером пальто шел напролом сквозь толпу. Он толкнул входную дверь транспортной конторы. Круглые газовые светильники заливали помещение голубоватым светом. Посетители, удобно устроившись в просторных кожаных креслах у покрытых зеленым сукном столов, писали заказные письма. У дальней стены стояла модель парохода. При взгляде на нее сразу хотелось уехать далеко-далеко. Мужчина подошел к стойке, рассеянно пролистал красочную брошюру судоходной компании и сел в первое же освободившееся кресло рядом с металлической чернильницей. Выложив перед собой карточки и конверты, он задумчиво покусал кончик перьевой ручки и написал: «Шлю эти пурпурные розы золотой девочке, баронессе де Сен-Меслен в память о Лионе и былых моментах счастья».Немного помедлил перед тем, как поставить подпись, потом вывел красивым округлым почерком: «А. Прево», [53]вложил карточку в конверт и надписал адрес: «Мадам Ноэми Жерфлер, театр „Эльдорадо“, бульвар Страсбург».

Невысокий толстенький господин стоял у входа в транспортную контору, не обращая внимания на дождь, и делал вид, что внимательно изучает тарифы, указанные в выставленных на витрине красочных брошюрах. Его глаза навыкате были такими светлыми, что их можно было принять за бельма. Господин не сводил пристального взгляда со спины человека в сером пальто. Тот запечатал конверт, встал и вышел на улицу Комартен. Невысокий господин нырнул следом в людской поток, время от времени по-воробьиному подпрыгивая, чтобы не упустить человека в сером пальто из виду. Они миновали ярко освещенное кафе, где сингальцы в тюрбанах и белых набедренных повязках ловко лавировали между плетеными столиками, за которыми сидели парижские модницы. Человек в сером пальто зашел в цветочную лавку. Его преследователь остановился возле фонтанчика с питьевой водой, откуда ему было прекрасно видно, как человек в сером пальто указывает продавщице на красные розы, протягивает ей конверт и деньги и выходит. Невысокий господин подождал, пока тот удалится на достаточное расстояние, и зашел в лавку.

* * *

Купив Маро, Виктор зашел поужинать в прокуренную закусочную с витражными окнами. Уходя оттуда, он взглянул на светящиеся стрелки карманных часов: половина седьмого. Спектакль начинается в восемь.

Подвыпившие гуляки толпами бродили по бульвару, время от времени забредая в ярко освещенные увеселительные заведения. Заманчиво сверкали вывески: кружка пенистого пива, серебряная вилка, красные и зеленые бильярдные шары. Тысячи пар ног топтали блестящую после дождя мостовую, извозчики были нарасхват. Зажатая со всех сторон другими экипажами, двухместная карета, пытаясь выбраться из этой давки, обдала прохожих грязной водой из водосточной канавы.

Освещенный подъезд театра «Эльдорадо» был виден издалека. В его крытой галерее собралась самая разношерстная публика: солидные горожане, продавщицы, рабочие, студенты. Подойдя к билетной кассе, Виктор заметил Станисласа и Бланш де Камбрези: он был во фраке, солидный и представительный, она куталась в меха и казалась немного располневшей. Вот уж кого он не ожидал увидеть тут, среди простого люда. Виктор пробрался на галерку и сел во второй ряд.

Еще несколько минут назад он дрожал от холода, успев основательно промокнуть, но сейчас, когда зал заполнился зрителями, ему стало душно. Он стал разглядывать ложи бенуара, расположенные по обеим сторонам партера, потом перевел взгляд чуть выше, на балкон первого яруса — там расположились богато одетые зрители. На балконе второго яруса сидела публика попроще, а здесь, на галерке, и вовсе простонародье. Мужчины в шляпах или картузах снимали куртки и закатывали рукава рубашек.

Справа от Виктора уселась полная тетка с румяным младенцем на руках, а слева на откидном сиденье пристроилась девушка без шляпки в бумазейном жакете поверх украшенного вышивкой платья: она тут же принялась строить Виктору глазки.

— Я впервые в кабаре, — прошепелявила она, поворачиваясь к нему. — Не повезло мне сегодня. Вообще-то я собиралась пойти сюда с одним моим хорошим другом, но ему пришлось остаться в казарме. У вас есть программка?

Виктор нахмурился и покачал головой. От запаха табака, газа и пота дышать было совсем нечем. Девушка, конечно, не пожалела ландышевой туалетной воды, но легче от этого не становилось. Виктор даже подумывал уйти, но потом, увидев, сколько народу набилось на галерке, решил остаться.

— У меня есть, если хотите, — сказала тетка с младенцем, протягивая девушке тоненькую брошюрку за пятнадцать сантимов.

Краем глаза Виктор заметил рекламу, расхваливающую целебные свойства «Кока-колы», а рядом в фигурной рамочке — имя Ноэми Жерфлер.

— Я пришла сюда только из-за Жерфлер, говорят, она любимица публики. Жалко, сегодня не будет Жанны Бло, она так играет полковника Роншонно, — со смеху лопнуть можно, — сказала девушка тетке.

— Видела я ее, эту генеральшу кафешантанов, — огонь-баба. Сто десять кило не мешают ей играть молоденьких девочек. Ее так и прозвали: «Тумбочка» — она поперек себя шире. А однажды напарник даже не смог ее обнять, так ему из зала кто-то крикнул: «А ты в два захода!»

Зрители в партере окликали одетых факельщиками мальчишек, которые подносили им кружки с пивом или вишневый ликер. Пробираясь к своему месту, напитки проливали, не успев поставить на маленькие полочки, прикрепленные к спинкам кресел. То тут, то там слышались недовольные возгласы. Общее нетерпение возрастало.

— Начинайте! Начинайте! — требовали зрители и топали ногами.

— Да поднимайте вы уже эту чертову тряпку! — прокричал какой-то мальчишка с галерки.

За кулисами будто только этого и ждали: газовые светильники медленно погасли один за другим, занавес открылся, и на сцену под бравурные звуки трубы вышел переодетый солдатом комедиант. Его наряд состоял из зеленовато-желтой венгерки, бордовых брюк и кивера. Дойдя до суфлерской будки, он едва слышно затянул песенку под названием «Башмаки обозных солдат». На незадачливого исполнителя обрушился шквал вишневых косточек, и он поспешно отступил к кулисам. Ему на смену вышел крестьянин с огромным бантом на шее. Он запел, и зал тут же подхватил популярную песенку:

Кто у нас ест шоколад? Папа! А кто у нас пьет белое вино? Мама!

Дальше в песенке пелось о брате, который ел сыр грюйер, и сестре, поглощавшей булочки с маслом. Виктор всерьез пожалел, что не взял с собой вату — заткнуть уши. Немного легче стало, когда на сцене появился герой-любовник в неотразимых усах, который проникновенно запел «Колокольчики любви», а потом «Любовь в купе первого класса».

Под выступление следующего актера Виктор, наверное, уснул бы, если бы не соседи. Видно, изобилие стихов вызвало у них приступ голода и жажды, и к запаху табака и немытых тел прибавились новые нотки: чеснока и кислого вина. Девушка достала из сумочки кусок колбасы и протянула ломтик Виктору. Он вежливо отказался. Толстуха с ребенком предложила ему глоток вина. Актер блеял со сцены скверные стихи, зрители жевали в такт.

— А знаете, что, — с полным ртом сказала девушка, — этот тип, что на сцене, мог бы рекламировать сигары — у него такие черные волосы…

— Тс-с! Сейчас выйдет Кам-Хилл! — шикнула на них кормилица.

Под бурные аплодисменты на сцене появился мужчина, облаченный во фланелевый жилет, красный сюртук, брюки до колен, шелковые чулки, белые перчатки и цилиндр. Зрители топали ногами, а те, кто сидел в партере, стучали ложечками по стаканам. Пианист ударил по клавишам. Виктор решил попробовать отключиться: он закрыл глаза и представил, что находится на концерте классической музыки и его убаюкивают печальные аккорды Шумана. Но все было напрасно: стоило ему заслышать звуки «Пляски безногого», как от отрешенности не осталось и следа. Пришлось собрать волю в кулак и дождаться антракта, чтобы спуститься в галерею и передохнуть.

Вернувшись, он обнаружил, что его соседка слева сняла жакет и пересела поближе к толстухе, чтобы обменяться впечатлениями от спектакля. Виктор пристроился на откидном сиденье.

— Ба! Гляньте-ка вон на того толстяка в партере! Он знает всех шлюх Парижа, — оживилась девушка.

— А рядом с ним Прощай-Кошелек, знаменитый вор-карманник. И моргнуть не успеете, как он вас обчистит, — подхватила толстуха.

Виктор твердо решил дождаться выступления Ноэми Жерфлер и попытался поудобнее устроиться на откидном сиденье. Тем временем на сцену вышла дама с косами, уложенными на эльзасский манер, и воинственно запела патриотическую песню: «Прочь, иди своей дорогой, моя корова — тоже француженка… она не даст молока для сына немца». Ребенок на руках у толстухи тут же проснулся и возмущенно завопил. Та расстегнула лиф и обнажила полную грудь, при виде которой младенец мгновенно успокоился.

Наконец появилась долгожданная звезда — Ноэми Жерфлер.

— Она изображает из себя эксцентричную даму, — пояснила девушка.

— Проще говоря, она содержанка, — поправила ее толстуха.

Ноэми Жерфлер была одета испанкой: с фальшивыми локонами цвета воронова крыла и ярким макияжем, в мантилье, перчатках до локтя, муаровом платье и черных кружевных чулках. Огромные серьги и многочисленные браслеты позвякивали при каждом ее движении. Певица расхаживала по сцене, покачивая бедрами и обмахиваясь черным кружевным веером, доставала из висящей на руке корзинки розы и бросала их в зрительный зал, кокетливо обнажая округлое плечико.

— Ну, не томи, покажи уже свои подвязки, — крикнул мальчишка, который сидел неподалеку от Виктора.

— Давай, начинай, — поддержал его другой.

Жерфлер сделала знак музыкантам, подошла к рампе и крикнула в зал:

— Хотите со мной поболтать — ради Бога, только не все сразу. А нет, так молчите! Я не собираюсь срывать себе голос из-за сборища каких-то придурков.

Зрители успокоились, дирижер взмахнул палочкой, пианист заиграл ритмичную мелодию.

— А сейчас я исполню «Убийство из ревности», — объявила мадам Жерфлер и запела:

Глядите, что за господин! Куда он так спешит? Куда он так торопится, куда он так бежит? А это он спешит к Софи, любовнице своей, Которой нету на земле милее и нежней.

— Кажется, у нее есть коляска с двумя лошадьми и брильянты размером с пробку от графина, которые ей преподнес… — начала было соседка Виктора.

— Тс-с! — шикнула на нее толстуха-кормилица.

Но отчего, но отчего отчаянье и горе Сквозят во взоре у него, да, у него во взоре? Прознал он, что изменница в час неурочный сей Ему в постели предпочла кого-то из друзей…

— Один из ее любовников — какой-то князь из России, — на этот раз девушка обратилась к Виктору. — Она не вылезает из казино в Монте-Карло и…

И вот уже взбегает он по лестнице стремглав И в дверь колотит кулаком, терпенье растеряв, Не ждет, когда из-за дверей раздастся, как всегда: «Да-да?» В развратника прицелившись, нажал он на курок. Красотка сникла — тут сдержать он хохота не смог: «Ха-ха!»

— А правда, что ее зовут Ноэми Фуршон? — спросил Виктор.

— Да вы что, спятили?! — уставилась на него девушка. — И как вам в голову могло прийти такое дурацкое имя?

Глядите, что за господин! Куда он так спешит? Куда он так торопится, куда он так бежит? Он мчится — каждый скажет вам, кого здесь ни спроси, — С повинной в комиссариат, на улицу Бюсси. «Представьте, господа, Я был без памяти влюблен, Вином и страстью ослеплен, Я проучить ее хотел, но тут стряслась беда. Она ушла во цвете лет. Какой же я балда!»

Рука прижата к сердцу, взмах веером над головой, остановившийся взгляд, зрачки расширены — казалось, мадам Жерфлер хотела загипнотизировать тех, кто еще не попал под власть ее чар.

«Так арестуйте же меня! Я встал на ложный путь. Преступник я и душегуб, пустил ей пулю в грудь!». Но вдруг бледнеет комиссар, не в силах он вздохнуть: «Софи, я так тебя любил! О, как же ты могла!» И вот лишь кончики сапог торчат из-под стола. Ну и дела!..

Певица воздела руки кверху, и мужские взгляды устремились на ее обтянутую муаром грудь, некоторые даже вооружились для этого лорнетами.

…Глядите, Глядите, что за господин! Куда он так спешит? Куда он так торопится, куда он так бежит? Он ищет понадежней сук себе на этот раз. О боже праведный… На сем закончим мы рассказ. [54]

Ноэми Жерфлер закончила песню и глубоко вздохнула. На мгновение в зале воцарилась мертвая тишина, потом раздались бурные овации. От полноты чувств зрители молотили пивными кружками по откидным столикам, восхищенные крики слились в непрерывный гул. Мадам Жерфлер приподняла юбки, сделала реверанс и послала залу воздушный поцелуй. Она собиралась уйти со сцены, но публика не отпускала ее, выкрикивая: «Браво!» и «Бис!». На лице у певицы застыла неестественная улыбка, на лбу блестели бисеринки пота, а тушь потекла с ресниц, прочертив черные бороздки на сильно напудренных щеках. Наконец занавес опустился.

— Как она прекрасна! — воскликнула девушка, обращаясь к Виктору, но его уже и след простыл.

Он вернулся к кассе, но из театра не вышел, а свернул в темный, заваленный декорациями из папье-маше и старыми плетеными ивовыми креслами коридор. Если подняться по деревянной лестнице, что справа, — попадешь в курилку. А если спуститься — в гримуборные, расположенные прямо под сценой. Виктор пошел на запах пудры, к которому примешивались нотки пачули и вонь испражнений — ведра стояли тут же, в конце узкого коридора. Проходя мимо одной из дверей, он услышал недовольный женский голос:

— Можно подумать, вам сегодня не заплатили. Берите свои пять франков и подите вымойтесь, у вас вся шея черная.

Другая дверь приоткрылась, и видно было, как герой-любовник устраивает сцену ревности «обозному солдату», а комик, не обращая на них внимания, жарит над газовой горелкой селедку, насадив ее на железный прут.

— Эй, да ты тут все спалишь! Хочешь, чтобы нас отсюда выперли? — не выдержал «солдат».

Виктор поспешил к гримерным актрис.

Поклонники мадам Жерфлер — человек пять-шесть — толпились в дверях гримерки, дальше их не пускала костюмерша. Они встретили Виктора насмешливыми взглядами.

— Она же вам ясно сказала: ей надо переодеться, — ворчала костюмерша. — О ней и так уже всякие слухи ходят. Давайте-ка, выметайтесь отсюда!

Поклонники отступили. Мимо них прошел лакей с огромным букетом роз. Виктор приподнялся на цыпочки и в приоткрытую дверь гримерной увидел, как женщина с осунувшимся лицом и прилизанными светлыми волосами, одетая в сорочку и нижнюю юбку, достает из букета и распечатывает конверт. Дочитав записку, она изменилась в лице, вскрикнула и упала без чувств. Поклонники, толпившиеся на пороге, не отреагировали на ее обморок — видно, сочтя это очередной причудой. Но заслышав крик костюмерши: «Мадам! Мадам! Что с вами?!», — все устремились в гримерку.

Виктор тоже вошел. Ноэми Жерфлер уложили на диван и обступили так плотно, что ей нечем было дышать. Виктор разглядывал комнату: баночки кольдкрема, висящая на ширмах одежда, на полу — перепачканная пудрой вата, веер, черный чулок и карточка. Виктор незаметно подобрал ее и прочитал:

Шлю эти пурпурные розы золотой девочке, баронессе де Сен-Меслен в память о Лионе и былых моментах счастья.

А. Прево

Виктор сунул карточку в карман.

— Выйдите! Мадам плохо! — закричала костюмерша, выставляя всех из гримерной.

Оказавшись на бульваре, Виктор задумчиво шел мимо многочисленных кафе, где собрались актеры и гуляки, поглощая пиво и абсент. Он долго бродил по улицам, не замечая, что устал и промок до нитки. Руки он держал в карманах. В одном был томик Маро, в другом — записка, которую он подобрал в гримерной Ноэми Жерфлер.

Глава пятая

15 ноября, воскресенье

Звук приближающихся шагов спугнул крысу, и она шмыгнула в узкий проход между винными бочками, что загромождали палубу старой баржи, стоявшей у причала в порту на набережной Сен-Бернар. Крыса метнулась к борту баржи, нависавшему над темной водой, потом резко развернулась и засеменила к берегу. В неверном свете уличного фонаря мелькнул лишь ее длинный голый хвост. Камень пролетел мимо. Крыса исчезла.

— Мерзкая тварь! — проворчал Базиль Попеш, направляясь к башне с часами. — Попомните мое слово, в один прекрасный день наш милый Париж превратится в столицу крыс.

Со стороны Ботанического сада раздался львиный рык.

— Ба, да это, кажись, Тиберий, что-то ему не спится. Зубы у бедняги разболелись, что ли?

Базиль Попеш свернул на одну из пяти улиц, расходящихся от набережной. Они были названы в честь винодельческих регионов страны: Бургундии, Шампани, Бордо, Лангедока и Турени. Разместившиеся здесь приземистые складские строения образовывали границы винного рынка. На темной улице не было ни души. Базиля передернуло от страха и холода. Он постучал носком ботинка по стене склада — свет прикрепленного к ней фонаря казался почти уютным.

— Интересно, сколько сейчас, пять часов? Полшестого? Мы ведь как раз здесь должны встретиться… Чтой-то Полит запаздывает.

Приглушенный звук заставил Базиля подпрыгнуть от испуга. Он пригляделся и различил силуэт тележки, двигавшейся по дорожке к винному подвалу. Лошадь шла почти бесшумно, будто приведение, даже цокота копыт не было слышно. Базиль Попеш запрокинул голову, прикрыл глаза и с удовольствием втянул пропитанный винными парами воздух. Вдруг кто-то хлопнул его по спине, и он недовольно вскрикнул.

— Без паники, это всего лишь я.

В темноте Базиль узнал расплывшуюся фигуру своего приятеля Полита Горжерана — тот надвинул фуражку на самые брови и курил коротенькую трубку.

— Прости, что опоздал, — был заказ на доставку божоле. Ладно, пошли. Только осторожнее, смотри, куда ступаешь, — тут разлили какое-то пойло, так что скользко почище чем на льду!

По воскресеньям на рассвете Базиль Попеш приходил сюда к бывшему однополчанину Политу пополнить недельные запасы вина взамен на украденное у хищников мясо. Вообще-то врач запретил ему пить, но папаша Попеш и не думал его слушать. Он был убежден, что вино не только поднимает настроение, но и помогает от камней в почках — рано или поздно оно их просто растворит.

Старые, покрытые плесенью, изрядно потрепанные в результате многочисленных перевозок бочки громоздились на огороженном участке, заросшем густым кустарником. Полит поставил сбыт вина на поток и получал с этого неплохие барыши. Он по дешевке продавал его владельцам кабаков, ютившихся в районе Моб, а те, в свою очередь, за весьма скромную плату наполняли этим вином стаканы своих постоянных посетителей.

В то воскресное утро у бочек собралась целая толпа. Полита встретили дружным возгласом:

— Ну что, получим мы сегодня наше пойло?

— Спокойно! Лавочка для особо жаждущих открывается ровно в шесть.

— Ты что, носишь свое вино в церковь к причастию?

Полит растолкал собравшихся и подошел к стоявшей под газовым фонарем бочке.

— Вот увидите, это не вино, а чистый нектар.

Он подставил кружку под медный краник и открыл его. Вино красной струйкой весело зазвенело по металлу, но вскоре в бочке что-то булькнуло, и поток иссяк.

— Ну что там еще стряслось?! — Полит чертыхнулся и подкрутил краник.

— Да в твоей бочке давно уже лягушки поселились! — выкрикнула белобрысая пышногрудая тетка.

Все насмешливо уставились на Полита.

— Что за черт? Не могла же она сама по себе опустеть. Не иначе как ночью к ней кто-то приложился! — Он в сердцах стукнул по бочке. — Да, но звук-то, как от полной. Ну-ка, глянем, что там внутри.

Он нагнулся, подобрал лом и с силой поддел крышку бочки. Она соскочила на удивление легко, и не рассчитавший усилия Полит рухнул в объятия к белобрысой тетке.

— Нет, ну вы посмотрите на этого красавца! Ты что это, никак глаз на меня положил? Смотри, у меня и без тебя есть с кем развлечься!

Полит с глупой ухмылкой склонился над бочкой, но тут же отшатнулся, едва сдерживая тошноту. Остальные тоже поспешили взглянуть.

— Ч-черт! — пробормотал здоровяк в серой блузе и сразу же отпрянул.

Базилю Попешу пришлось прищуриться, чтобы что-то разглядеть, — он не взял с собой очки. Но когда увидел, к горлу подступил ледяной ком. Это напоминало содержимое отвратительных склянок из Музея естественной истории: волосы, струящиеся по поверхности темной, подсвеченной желтым уличным фонарем жидкости, широко раскрытые глаза, застывший в безмолвном крике рот. Не в силах оторвать взгляд от жуткого зрелища, Базиль Попеш склонился еще ниже. А ведь он знает этого утопленника. Хотя они и виделись-то от силы пару раз, он сразу узнал своего соседа с первого этажа.

— Надо бы позвать ажанов, — тихо проговорил кто-то.

Никому не хотелось оказаться замешанным в это грязное дело. Повисла неловкая пауза, а потом, не сговариваясь, люди разошлись.

— Э, меня подождите! — пискнул Полит. — Базиль, где ты там?

Базиль Попеш так быстро мчался по улице Шампани в сторону Сены, что даже взмок. Он видел убитого из бочки, когда на днях высунулся из окна подышать свежим воздухом. Было где-то около полуночи, и еще один человек, в сером пальто, похоже, следил за жильцом с первого этажа. Он, в свою очередь, тоже заметил Базиля и смотрел на него достаточно долго, так что вполне мог запомнить.

«Брось, — уговаривал себя Попеш. — Это не твоего ума дела. И без того проблем хватает. Пусть разбираются без тебя, ты ничего не видел и ничего не знаешь!»

* * *

Пелена облаков разошлась, и солнечный луч скользнул по кровати. Виктор проснулся. Странно, с чего это он лежит на животе? Он резко перевернулся на спину. Таша работала. Из-за мольберта видны были лишь распущенные волосы и босые ноги. В печке уютно потрескивал огонь. Виктор сел, подложив под спину подушку, зевнул и пригладил волосы.

— Сколько можно работать? — проворчал он. — Сегодня ведь воскресенье, иди сюда, ко мне.

— Нет, мне обязательно надо дописать этот этюд, пока вдохновение не ушло. А ты поспи еще, если хочешь.

Виктор раздраженно отбросил одеяло. Спи! Он-то хотел понежиться с ней в постели.

«Вот и люби после этого художниц! — подумал он. — От творчества они получают больше наслаждения, чем от мужчины!»

У него даже промелькнула мысль, что лучше бы Таша была обычной женщиной, которая только и думает, что о своей внешности да о всяких побрякушках.

— Ты что, обиделся? — рассмеялась Таша. — Виктор, милый, эта картина очень много для меня значит… Ты ведь знаешь, какая я упрямая.

Да уж, упрямая. Виктор стал одеваться, не сводя с нее глаз. Таша казалась очень хрупкой, но сила воли у нее просто железная.

— Я все понимаю, — сказал он. — Пойду, пожалуй, не буду тебе мешать. — Это прозвучало фальшиво, и Виктору стало стыдно за свою неискренность.

— Может, поужинаем сегодня вместе? — предложила Таша, но тут же добавила: — Черт! Совсем забыла, у меня же деловая встреча, я буду поздно.

— У меня тоже встреча, — обиженно заметил он. Она накрыла картину куском ткани, бросилась к Виктору и повисла у него на шее.

— С женщиной встречаешься?

— А ты с мужчиной?

— Да нет же, дурачок!

Долгий поцелуй. Виктор успокоился: прекрасные зеленые глаза Таша никогда не лгут. А даже если и солгут, ему все равно не освободиться от их власти.

— А что ты там прячешь? — указал он на мольберт.

— Закончу — покажу.

— Ну скажи! Пейзаж с видами крыш? Обнаженная натура? Натюрморт?

— Секрет.

Стоило Виктору выйти, как на него с новой силой нахлынули сомнения. Он уже представлял себе, как обнаруживает на мольберте Таша подтверждение своих подозрений — набросок мужского портрета. Чтобы отвлечься от этих мыслей, он приказал себе думать об Элизе Фуршон. Как она была одета, покидая пансион? А что, если в красное платье, как та несчастная с перекрестка Экразе? Надо проверить. Ему вдруг захотелось отправиться с Таша на пикник к озеру Сен-Манде, лежать на земле и смотреть на небо сквозь листву на деревьях.

«В такую-то погоду? — оборвал он сам себя. — Нет уж! Так и инфлюэнцу подхватить недолго! Вечером мы увидимся, и когда она окажется в моих объятиях, я скажу, что больше так продолжаться не может! А пока надо сосредоточиться на новой загадке. Отправлюсь-ка я на шоссе де л'Этан, наведу справки. Под каким предлогом? Можно взять фотоаппарат. Мадемуазель Коримба Бонтам будет счастлива получить свой фотопортрет…»

— Мсье Легри! Какой приятный сюрприз! А мы с барышнями как раз собираемся на прогулку. О, вы занимаетесь фотографией?

Виктор стоял посреди тротуара на шоссе де л'Этан, нагруженный фотоаппаратом на треноге и большой сумкой с фотографическими пластинами. Под натиском пышнотелой мадемуазель Бонтам, которая чуть не подпрыгивала от нетерпения, он даже слегка попятился.

— Окажите любезность, сделайте наш групповой снимок! — попросила она.

— Я как раз хотел просить вас позировать мне, — с готовностью откликнулся Виктор.

Ему было немного неловко в окружении празднично одетых девушек, каждая из которых старалась привлечь к себе внимание. А мадемуазель Бонтам в огромной шляпе с зелеными перьями была похожа на огромного попугая.

— Ох, не знаю, хорошо ли я буду смотреться, — проворковала она, вертясь перед фотографом.

— Вы очаровательны, вас можно принять за одну из ваших воспитанниц, — заверил ее Виктор. — Пойдемте к озеру.

К нему незаметно подошла Айрис в элегантном, отделанном мехом сером пальто.

— Как вы можете делать ей комплименты! — возмущенно прошептала она. — Она же настоящая мегера. Это крестный попросил вас приехать?

— Мадемуазель, внимание! Не каждый день нас фотографируют. Берта, Аспазия, высокие пусть будут сзади. А вы, Айрис, пройдите вперед, встаньте рядом с Генриеттой и Аглаей. Остальные…

— Но так нечестно, — возмутилась Аспазия, — я на три сантиметра ниже Генриетты!

— Жаль, что Элизы с нами нет, — проговорила Берта.

— Она вернулась к матери, — объявила мадемуазель Бонтам и повернулась к Виктору: — Представляете, эта дама даже не заплатила мне за начавшийся триместр. Если она надеется, что я прощу ей долг…

— Вы о юной мадемуазель Фуршон? Дочке Ноэми Жерфлер? — спросил Виктор непринужденным тоном.

— А, так вы раскрыли тайну этого псевдонима, окутанного романтическим флером? Какая проницательность, мсье Легри! Девочки, успокойтесь, встаньте по местам! Не буду вам мешать, мсье Легри!

Виктор установил камеру на треногу, попросил воспитанниц пансиона встать ближе друг к другу и нырнул под черную ткань. Девушки хихикали, толкались и то и дело спрашивали, долго ли им еще изображать из себя статуи.

Когда снимок был сделан, воспитанницы мадемуазель Бонтам разбежались, и та, словно курица, бросилась за ними, придерживая рукой шляпу с перьями. Айрис снова подошла к Виктору.

— Вы ведь ничего не рассказали крестному?

— Я был нем как рыба… Скажите, а как Элиза была одета, когда собиралась на свидание?

— Почему вы спрашиваете?.. А-а, я поняла, крестный попросил вас разузнать, с кем я вожу знакомство…

— Уверяю вас, мадемуазель Айрис, вы ошибаетесь. Пожалуйста, ответьте на мой вопрос.

Девушка окинула Виктора ироничным взглядом.

— Вы что-то от меня скрываете. Ну да ладно, рано или поздно я все равно узнаю правду, — пробормотала она себе под нос. — На Элизе было красное платье и красное пальто. Поэтому она и одолжила у меня туфли. Они с Гастоном договорились пойти на бал в «Мулен-Руж», он там работает. А правду говорят, что у танцовщиц видны нижние юбки и белье?

— Если верить афишам, то именно так оно и есть.

— Много бы я дала, чтобы на это посмотреть.

— Сомневаюсь, что ваш… э-э-э… крестный это одобрит.

— А ему вовсе не обязательно об этом знать. Вы ведь умеете держать язык за зубами, правда, мсье Легри? — Айрис строго посмотрела на Виктора.

От продолжения этого щекотливого разговора Виктора спасло возвращение мадемуазель Бонтам, которая наконец-то собрала воспитанниц в стайку. Виктор стал прощаться, а барышни по наущению своей наставницы наперебой приглашали его отведать восхитительного чаю с яблочным штруделем. Уходя, Виктор с беспокойством взглянул на Айрис. Осознает ли Кэндзи всю глубину своей ответственности за эту девушку?

На обратном пути он зашел в бистро на авеню Виктора Гюго, чтобы за стаканчиком вермута обдумать полученную информацию. Слишком уж много совпадений: красное платье, босые ноги, туфелька, которую нашел Грегуар Мерсье. «Мулен-Руж», Гастон… Кто он, музыкант? Танцовщик? Рабочий сцены?

«Надо будет отправиться туда прямо сегодня, — решил Виктор. — Не зря же я дразнил Таша. А заодно посмотрю на этих пресловутых дамочек».

Ему невольно вспомнились горящие глаза, чувственный рот и волосы цвета воронова крыла. Эдокси, прекрасная Эдокси Аллар, эта томная фея, которая пыталась соблазнить его в коридорах «Пасс-парту», где тогда служила секретарем-машинисткой. Кажется, она, помимо журналистики, занималась еще и танцами. Исидор Гувье как-то сказал, что Зидлер пригласил ее в «Мулен-Руж». Интересно, какой она взяла себе псевдоним? Виви?.. Нет, Фифи… Фифи… Да, точно, Фифи Ба-Рен.

Виктор вышел из экипажа и застыл на месте, не в силах отвести глаз от непрерывного мельтешения пурпурных крыльев мельницы на бульваре Клиши. Толпы гуляк словно магнитом притягивало к этому переливчатому сиянию. А ведь два года назад всего этого и в помине не было. Именно тогда каталонцу Жозефу Оллеру и бывшему мяснику Шарлю Зидлеру пришла в голову мысль открыть неподалеку от Рен-Бланш увеселительное заведение и роскошный ресторан, которые затмили бы «Элизе-Монмартр». [55]Заведение молниеносно прославилось и стало приносить очень неплохой доход, и все благодаря гвоздю программы, канкану — этот танец придумали в 1830-х годах, и теперь он снова вошел в моду. Но если раньше его считали малопристойным и исполняли в известного рода закрытых залах и кабачках на площади Пигаль, теперь им любовались буржуа и аристократы. Похожие на мотыльков мужчины во фраках и низко надвинутых на лоб цилиндрах вели под ручку ночных бабочек и вместе летели на яркие огни мельницы, перемалывавшей джиги, польки и вальсы.

Виктор заплатил два франка за билет. Пройдя через фойе, стены которого украшали многочисленные картины, афиши и фотографии, он остановился у входа в бальный зал, пораженный его размерами. Множество столиков и стульев окружало площадку, где под ритмичную музыку кружились в танце пары, коротая время до начала представления. Прозорливый Шарль Зидлер знал, чего хочется его клиентам, и поручил отделку этого храма наслаждений Адольфу Виллету. Для оркестра из сорока музыкантов был построен специальный балкон, который поддерживали высокие деревянные колонны, украшенные орифламмами. [56]В отделке зала преобладали теплые тона, а яркий свет газовых рамп, электрических люстр и бра, многократно отраженный настенными зеркалами, придавал обстановке почти восточную роскошь.

Виктор стал протискиваться к бару, расталкивая англичан в бриджах и твидовых кепи с двойными козырьками и сторонясь дам полусвета, считавших, что бледность, худоба и наимоднейшие наряды от Уорта [57]придадут их облику особую изысканность.

— Привет, красавчик! Чего тебе налить? — спросила его дородная официантка с копной рыжих волос.

— Ничего, я ищу…

— Ну, ищи-ищи. А как найдешь, дай мне знать. Достаточно просто крикнуть: «Сара!»

Виктор уставился на две большие картины, что висели на стене за стойкой. Они явно принадлежали кисти одного и того же художника. На первой была изображена танцовщица, исполнявшая при большом скоплении народа малопристойный танец перед мужчиной с орлиным носом. Это были те же персонажи, что он видел на афише на бульваре Бон-Нувель. На второй картине наездница верхом на лошади скакала по цирковой арене.

— Тебя мучает любовная тоска, но ты боишься себе в этом признаться. Хочешь, сделаю тебе коктейль? — предложила Сара, склоняясь к Виктору и демонстрируя ему свое более чем откровенное декольте. — Водку со смородиновым ликером, а?

— Хорошо. А кто автор этих картин? — Виктор кивнул на картины.

— Один дворянчик. Сам он коротышка, зато у него длинная, двойная фамилия — Анри де Тулуз-Лотрек. Этот пропойца всегда сидит вон за тем столиком.

Виктор пригубил красноватую жидкость и, поморщившись, отставил бокал.

— Что там намешано?

— Сухое белое, черносмородиновый ликер и капелька водки. Этому рецепту меня научил один русский, князь Трубецкой.

— А кто этот человек с орлиным носом? — спросил Виктор, указывая пальцем на одну из картин.

— Да ты что, красавчик, с луны свалился? Не знаешь Валентина Без-Костей? Сейчас я тебе его покажу. Так, посмотрим, где у нас спрятался этот бес кадрили… А-а, так вот же он, слева от Мом Фромаж и Ла Гулю, видишь, тощий такой. Надеюсь, тебе не надо рассказывать, кто такие его спутницы?

Виктор кивнул. Так вот он какой, знаменитый «Мулен-Руж», о котором столько пишут в газетах! В отличие от Айрис, Виктора это заведение совсем не привлекало. Он не любил большие скопления народа, да и танцы с задиранием юбок оставляли его равнодушным. Он предпочитал любоваться Таша, нежели обтянутыми черными чулками ножками девушек, которые разогревали мышцы перед представлением, стоя возле зеркальной стены.

— Я разыскиваю некоего Гастона…

— Да этих Гастонов тут десятка два, — фыркнула Сара. — Как его по фамилии-то?

— Не знаю. А как найти Фифи Ба-Рен?

— Значит, выслеживаешь всяких подозрительных личностей? Фифи я сегодня еще не видела. На твоем месте я бы прогулялась ближе к фойе, она там обычно пасется.

— Пасется?

— И откуда ты такой взялся? Деньгу сшибает, неужели не ясно?

Музыканты заиграли вальс. Лавируя между парами, Виктор улавливал ароматы иланг-иланга и юфти, [58]к которым примешивался запах пота и табака. Несмотря на громкую музыку и шарканье ног, до него доносились обрывки разговоров.

— Что у них сегодня на сладкое?..

— Эта малышка такая аппетитненькая…

— Пусть только вернется, я ему все выскажу!..

Он прошел мимо невозмутимого Валентина Без-Костей, который вел в танце рыжую дородную Ла Гулю с челкой до самых бровей, зачесанными наверх волосами и муаровой лентой на шее. Почувствовав, что Виктор обратил внимание на ее пышную фигуру и глубокое декольте, она остановилась, оценивающе оглядела его с головы до ног, подбоченилась и сказала, ни к кому не обращаясь: «Выходит, этим пижонам своих девок не хватает».

Виктора задели не столько ее слова, сколько тон. Он поспешил к фойе, надеясь, что в толпе франтов в черных цилиндрах и красоток с перьями в прическах, возле которых суетились официанты, ему удастся найти Эдокси Аллар.

— Большую чашу глинтвейна! — заказал мужчина в шляпе-канотье, в котором Виктор узнал салонного художника Альфреда Стивенса. Его спутницы, две молоденькие девушки, смотрели на него влюбленными глазами.

Наконец Виктор увидел Эдокси. На ней было узкое платье в белую и красную полоску и высокая шляпа с огромными бантами. Ему почему-то сразу расхотелось подходить к ней, и он сделал было шаг назад — но слишком поздно.

— Мсье Легри! Вот так сюрприз! Сюда, сюда! Идите к нам! — крикнула она.

С ней за столиком сидели трое мужчин: загорелый красавец в надвинутом на ухо сомбреро, элегантный длиннолицый человек угрюмого вида и блондин с моноклем, рассеянно пожевывающий сигару.

— Знакомьтесь, господа, — сказала она, — это мой старинный приятель Виктор Легри, он торгует книгами, мы дружим еще со времен «Пасс-парту». Луи Дольбрез, — она повернулась к красавцу, и тот улыбнулся, поглаживая свою эспаньолку, — поэт, автор песен, его часто можно встретить в «Ша-Нуар». Альфонс Алле, писатель и острослов, он только что напечатался у…

— Да-да, я знаю, у Оллендорфа. Сборник рассказов «Обхохотаться!», которые печатались в еженедельнике «Черный кот». Я получил большое удовольствие, читая вашу книгу, — сказал Виктор угрюмому мужчине.

— А это Альсид Бонвуазан, скоро он станет лучшим парижским репортером после Аурелиана Шоля, [59]— Эдокси дотронулась до плеча своего третьего спутника. — Присоединяйтесь к нам, мсье Легри.

Виктор пожал руки новым знакомым и пристроился между Эдокси и Луи Дольбрезом, который тут же наполнил и протянул ему бокал шампанского.

— Вы все еще пишете, мсье Легри? Альсид, у тебя есть соперник. Забыла упомянуть, что Виктор — вы ведь позволите мне так вас называть? — так вот, Виктор тоже пишет статьи, и их довольно высоко ценят.

— Да нет, я бросил это занятие. Конкуренция, знаете ли. Зато увлекся… — начал было Виктор.

— …Да, у Виктора есть дела и поважнее! — перебила его Эдокси. — Представляете, он на досуге отбивает хлеб насущный у полицейских следователей. И даже уже раскрыл два очень сложных дела!

— А здесь, в «Мулен-Руж», вы, наверное, блюдете нравственность местных дам? — с иронией спросил Луи Дольбрез. — Поздно, вас уже опередил официальный Папаша Целомудрие. [60]

— А вот и он, — прошептал Альсид Бонвуазан, кивком указывая в сторону человека в темном костюме, белом галстуке и с часами с цепочкой на животе, который прятался за колонной. — Этот субъект ведет двойную жизнь: ночью он комиссар полиции нравов, а днем — фотограф.

— Какое совпадение! Наш друг-книготорговец тоже увлекается фотографией! — воскликнула Эдокси, прижимаясь бедром к Виктору.

— О, да вы мастер на все руки, — заметил Луи Дольбрез. — И в каком же качестве вы пришли сюда? Как книготорговец, фотограф или ищейка?

— Я ищу некоего Гастона, мне сказали, что он здесь работает.

— Ну, вот и ответ на твой вопрос, Луи, — процедил Альсид Бонвуазан сквозь зубы, — сегодня мы имеем дело с сыщиком.

— Гастон? Это который? Тот, что музыкант? Или рабочий сцены?

— Понятия не имею.

— За горячими новостями — это к Грий д'Эгу, уж она-то всех знает. Эй, Люсьен, [61]не хочешь с нами горло промочить? — крикнула через весь зал Эдокси.

К ним, подволакивая ногу, подошла девушка с печальными бархатистыми глазами и опустилась на стул.

— Спасибо, Фифи, ты так добра. Эти сытые пижоны… хоть бы кто кружечку пива предложил! А ведь еще совсем недавно готовы были ноги мне целовать, чтобы я научила их знакомых дамочек современным танцам!

Альфонс Алле внезапно очнулся от оцепенения:

— Эй, официант, кружку пива! Хватит прохлаждаться! А где Жанна Авриль?

Грий д'Эгу радостно улыбнулась, обнажив широкую щель между верхними зубами, и сразу стало ясно, откуда взялось ее прозвище. [62]

— Вот этот господин, — указала на Виктора Эдокси, — разыскивает некоего Гастона, который тут работает.

— Гастона?.. Эй, Арсен, погоди! — Грий д'Эгу схватила за руку официанта, который поставил перед ней кружку. — Если это эльзасское пиво, я и капли в рот не возьму, пока Эльзас и Лотарингия не вернутся в лоно матери-Франции! — Официант отрицательно покачал головой, и она, сделав глоток, взглянула на Эдокси. — Как ты говоришь, Гастон? Если это Гастон Молина, что гулял с Жозеттой, так он слинял по-английски, даже не попрощавшись. Жозетта рвет и мечет, но все знают: как только Гастон явится обратно, она снова не устоит и простит его.

— Это тот, кто вам нужен? — спросила Эдокси у Виктора.

— Может быть, — пробормотал он.

— Ну, так он здесь официантом работает, подавальщиком. А почему он вас заинтересовал?

— Клиент попросил разыскать его, чтобы уладить один щекотливый вопрос. Гастон соблазнил его дочь.

— Вот те раз! И как же он рассчитывает «уладить вопрос»? Слупить с Гастона денег? Так у того ветер в карманах гуляет. А если хочет, чтобы Гастон надел его ненаглядной доченьке колечко на пальчик, то пусть не обольщается: парень не промах, у него тут в каждой забегаловке по законной супруге! — Высказавшись, Грий д'Эгу одним махом допила пиво.

Альфонс Алле вдруг резко вскочил и бросился вслед за худенькой гибкой женщиной в красном платье и черной шляпке.

— Бедняга Альфонс, — вздохнула Эдокси, — он просто с ума по ней сходит.

— А кто это? — спросил Виктор.

— Жанна Авриль. Ла Гулю говорит, что у нее ноги, как спички, но зато она ими быстро машет. Что правда, то правда. Жанна еще девчонкой попала в психушку, и не просто в психушку, а к самому профессору Шарко. Говорят, именно там она плясать и научилась, — вроде бы психам, чтобы те не скучали, нанимают учителей пения, устраивают балы и праздники. Балы у психов — как вам это нравится? Жанна с нами компанию не водит, она даже на сцене ногами дрыгает в одиночку. Не понимаю, что все в ней находят? Кожа да кости!

— Ее прозвали Катастрофа, а еще — Шимоза, [63]но я бы скорее окрестила ее Стервозой. Глядите-ка, и этот карлик, что картины пишет, тоже от нее без ума!

Грий д'Эгу указала подбородком на столик за колонной. Там в компании трех мужчин и женщины сидел любопытный персонаж с непропорционально короткими ногами, плотно обтянутыми клетчатыми брюками. До Виктора доносился его чуть гнусавый голос, но коротышка сидел к нему в профиль, поэтому пришлось подождать, пока он повернется, чтобы как следует его разглядеть: шляпа-котелок на массивной голове, пенсне на внушительном носу, ярко-алые чувственные губы на фоне черной бороды, проницательный взгляд. На вид ему было лет тридцать.

— Так это и есть Тулуз-Лотрек?

— Собственной персоной, — кивнул Луи Дольбрез. — Называет себя «кофейником с очень уж длинным носиком», пьет не меньше, чем пишет, и глотка у него луженая. Видите вон там трость, он зацепил ее за спинку стула? В набалдашнике спрятана маленькая бутылочка коньяка — как глотнет оттуда, начинает ногами кренделя выписывать. Когда этот недомерок не делает тут наброски с танцовщиц, то отправляется в бордель.

Голос Дольбреза звучал отстраненно, почти безразлично, но видно было, что он едва скрывает неприязнь к художнику. Альсид Бонвуазан негодующе выпрямился:

— Но ведь он гений! Понимаете, гений! Вы видели рекламную афишу, которую он сделал для «Мулен-Руж»? Первая — та, что написал Жюль Шере, — была очень удачной, но эта… В ней больше таланта, чем во многих прославленных шедеврах. Лотрек несколькими штрихами передал атмосферу этого бала, выставив напоказ первобытные инстинкты публики. А его полотна… Говорю вам, он скоро прославится!

— Ну да, малюя Ла Гулю… — пробормотала с завистью Грий д'Эгу.

— А кто сидит с ним? — перебил ее Виктор.

— Очкарик с бородкой — композитор Эрик Сатье, та еще язва, — сказал Луи Дольбрез. — Он на улице Корто живет, мы с ним пересекаемся в «Ша-Нуар». А вон тот долговязый тощий тип — кузен Тулуз-Лотрека, тоже аристократ, его зовут Габриэль Тапье де Селейран. Субъект напротив в мятой шляпе — карикатурист Анри Сомм. Он написал песенку, которую часто поют в «Ша-Нуар»: «Когда у лестницы ступенек нет…». А женщина… Ее я что-то не припомню…

К ним подошел Биби Лапюре [64]и попытался всучить какое-то старье, явно найденное на помойке, утверждая, что оно досталась ему от Верлена, но Виктор не обратил на него внимания — он не сводил глаз с рыжеволосой дамы в скромной, украшенной розой шляпке, которая сидела за столиком Лотрека. Это была Таша. Она смеялась, сжимая запястье художника, а тот что-то рисовал карандашом на уголке скатерти. Эдокси проследила за взглядом Виктора, лукаво улыбнулась и прошептала ему на ухо:

— Лотрек обожает рыженьких. Что ж, на вкус и цвет… Например, я, в отличие от большинства женщин, абсолютно равнодушна к блондинам. Мне гораздо больше нравятся брюнеты, есть в них что-то такое… Эй, вы меня слышите?

Виктор покраснел, отвел взгляд от соседнего столика и сделал вид, что его больше всего на свете интересует содержимое собственного бокала.

— Разрешите пригласить вас на вальс? — Какой-то толстый лысый господин склонился перед Грий д'Эгу.

— Нет! — ответила та. — От тебя несет петрушкой!

— Господа, нам пора переодеваться к канкану. Как-никак надо напялить двенадцать метров кружев. Кстати, можете нам в этом помочь, — сказала Эдокси, кидая выразительный взгляд на Виктора. — Увидимся у меня, Луи.

Дольбрез кивнул. Когда женщины ушли, Альсид Бонвуазан вскочил, пробормотал что-то насчет интервью с писателем Жаном Лорреном и откланялся.

— Все нас покинули, — сказал Виктору Луи Дольбрез. — Так что там с этим вашим Гастоном Молина? Все еще хотите его разыскать?

— Да я и сам уже не знаю.

— Вот кто может вам помочь… — Дольбрез подозвал человека с огромным бантом на шее, который нес уставленный пивными кружками поднос. — Добрый вечер, Бизар, принеси нам счет, пожалуйста. Знакомьтесь, мсье Легри — книготорговец. Виктор, это здешний метрдотель. Мсье Бизар, мы хотели бы выловить рыбку по имени Гастон Молина.

— Да он уже неделю не является на работу. С меня хватит, он уволен.

— А где он живет?

— Откуда мне знать? Он то с одной гуляет, то с другой.

— Спасибо, Бизар, сдачи не надо.

Метрдотель спрятал в карман крупную купюру и направился к столику Лотрека, где снова зазвучал смех.

— Пьет, не просыхая, а туда же, корчит из себя художника, — пробурчал Дольбрез. — Послушайте, старина, я дружен с Жозеттой, если хотите, могу вас познакомить.

— Очень любезно с вашей стороны.

Виктору не терпелось сбежать от гнусавого голоса Лотрека. Неприязнь, которую испытывал к этому субъекту Дольбрез, объединила их. Они пошли к выходу из зала, лавируя между кружащимися в вальсе парами.

— Вы нигде не встретите более разношерстного общества: князь де Саган, граф де Ларошфуко, герцог Эли де Талейран танцуют рядом с завсегдатаями «Мирлитона» [65]и девками, которые снимают клиентов на площади Бланш. Биржевые игроки влюбляются в хорошеньких белошвеек, англичане и русские клянутся друг другу в вечной дружбе, а приличные дамы встречаются с сомнительными личностями. По замыслу Зидлера, «Мулен-Руж» — это не кафе, не кабаре и не дом терпимости, но каждый найдет здесь то, что хочет.

— Средоточие дурного вкуса, — заметил Виктор.

А публика между тем покатывалась со смеху, глядя на сцену, где в сиянии прожекторов стоял маленький человечек в красном пиджаке, с коротко остриженными волосами и усами, как у Вильгельма II. Афиша представляла его так:

ЛЕ ПЕТОМАН

Единственный артист, который не платит за авторские права

Бурное веселье зрителей вызывали неприличные звуки, которые тот издавал задом. Кто-то даже забрался на сцену, чтобы лично проверить, что в недрах черных бархатных брюк артиста не кроется никаких потайных устройств. Виктор с отвращением отвернулся.

— Если верить Зидлеру, в каждом человеке дремлет свинья, — сказал Дольбрез.

Несмотря на сырую погоду, в саду было полно народу. Все вышли подышать свежим воздухом. Ослики безропотно возили представителей высшего общества по аллеям, ярко освещенным газом и электричеством. Здесь же располагались карусели, тир, летний кафешантан, над которым возвышалась гигантская фигура слона, отделанная «под мрамор», которую привезли сюда после Всемирной выставки 1889 года. Заплатив всего двадцать су, можно было полюбоваться на чувственный псевдо-восточный танец.

Когда Виктор с Дольбрезом попали внутрь слона, представление закончилось, и зрители пытались аплодисментами задержать на сцене дородную одалиску. Складки шифонового костюма почти не скрывали ее прелестей. Виктор и его спутник прошли в маленькую комнатку за крошечной сценой, где артистка снимала грим.

— Привет, козочка моя! А я привел тебе нового поклонника.

— Очень вовремя! Я просто с ног валюсь от усталости! — Выговор одалиски выдавал в ней жительницу предместий.

— Ну, не сердись, он всего лишь хочет задать тебе парочку вопросов про Гастона.

Жозетта пристально уставилась на них: один глаз у нее был густо подведен, веко второго покраснело — она только что стерла с него тени.

— И слышать о нем не хочу! Негодяй! Он меня обчистил: спер все деньги и образ Святой Девы — мне его отец подарил. Вы что, из полиции? — с тревогой спросила она Виктора. — У Гастона неприятности?

— Нет, — успокоил танцовщицу Дольбрез, — этот господин, как и ты, всего лишь хотел повидаться с Гастоном.

— Чтоб ему пусто было! — выкрикнула Жозетта, поворачиваясь спиной к собеседникам.

— Любовь! — вздохнул Дольбрез.

— Если это он отправил вас ко мне прозондировать почву, передайте: я выкинула все его шмотки, может искать их у старьевщика. Да, и пускай угол себе снимет, а у меня может больше не появляться. Прощайте!

Виктор рассеянно брел аллеей, забыв о Дольбрезе, который задумчиво на него поглядывал.

— Глупо получилось. Мне очень жаль, но, похоже, дочь вашего клиента обесчестил редкостный негодяй. Может, стоит заглянуть в раздевалку для здешних служащих?

Им пришлось вернуться через зал в фойе, к кассам. Тут Дольбрез резко остановился.

— Черт! Шляпу забыл. Минутку, я сейчас.

Виктор чуть шею не свернул, пытаясь проследить за Таша, которая шла к бару под руку с Лотреком. Он уже хотел пойти за ними, но тут вернулся Дольбрез:

— Вот она, нашел. Вы идете?

Он толкнул дверь, и они оказались в тесной комнате с шкафчиками вдоль стен. Из одного из них, с табличкой «Молина», Дольбрез извлек мятую рубашку и початую пачку турецких папирос, достал одну и зажал в уголке рта. Из пачки выпала какая-то бумажка. Дольбрез протянул ее Виктору, и тот с трудом разобрал каракули, написанные на обертке шоколада Колониальной компании:

Шарманса у маей тетки.

Абирто, на лево, во дваре манон, зал петриер.

Ул. Л., прв. 1211

— Что там такое? — с любопытством спросил Дольбрез.

— Судите сами, — протянул ему бумажку Виктор.

— Китайская грамота какая-то. Или по-овернски написано. А может, и вообще волапюк. [66]Давайте лучше веселиться. Я собираюсь танцевать кадриль. Вы пойдете со мной?

— Идите вперед, я за вами.

Когда Дольбрез вышел, Виктор направился к выходу и, ступив на тротуар, столкнулся с элегантным господином, одетым по английской моде.

— Антонен Клюзель!

— Легри! Виктор Легри! Да мы целую вечность не виделись!

— Почти два года. Как там «Пасс-парту»?

— Отлично! Мы переехали на улицу Гранж-Бательер, в дом номер 40, это рядом с пассажем Вердо, буду рад вас видеть! Извините, бегу, не хочу пропустить выступление нашей Эдокси. Она имеет большой успех, кто бы мог подумать!

На бульваре Клиши народу прибавилось. Виктор отдался на волю людского потока. Горький привкус во рту недвусмысленно намекал на то, что его печень не в восторге от смеси алкогольных напитков, которой его потчевали в этом проклятом кабаре. Перед глазами у него неотрывно стояла картина: Таша сжимает запястье Лотрека и хохочет, хохочет не переставая… Что она скажет, когда Виктор придет к ней на улицу Фонтен? Удастся ли ему сохранить самообладание? И все эти мучения он вытерпел ради жалкого клочка бумаги с абсолютно непонятным текстом! Причем нет никаких доказательств того, что именно Гастон Молина был воздыхателем Элизы Фуршон. Может, он сам получил от кого-то эту записку?..

«Будет тебе наука, — говорил себе Виктор. — Все, что тебе удалось узнать наверняка, — это то, что Таша общается с распутниками. Идиот несчастный!».

Глава шестая

16 ноября, понедельник

Поднимающийся над кофейником пар был похож на приложенный к губам указательный палец, призывающий хранить молчание. Таша сидела, закутавшись в шаль, и позевывая жевала бутерброд. Виктор пытался избавиться от последствий бессонной ночи с помощью чашечки кофе. Он уже жалел, что вернувшись домой раньше Таша, притворился спящим. Если бы он сразу высказал все, что лежало неподъемным грузом на сердце, то сейчас мог бы спокойно смотреть ей в глаза.

А пока он не придумал ничего лучшего, чем заговорить о том, какую карьеру в «Мулен-Руж» сделала Эдокси Аллар:

— Удивительно, как нами иногда играет судьба. А ты знала о том, что она теперь танцует?

Ответ Таша его озадачил:

— У меня не по-лу-ча-ет-ся!

Он вздрогнул.

— Что, прости?

— Не могу я! Не получится у меня! Никогда, никогда, никогда!

— Что не получится?

— Сравниться с ним в мастерстве!

— С кем «с ним»?

— С художником, с которым я вчера виделась, я тебе о нем уже рассказывала — Анри де Тулуз-Лотреком.

Ну вот, она сама призналась. Виктор дрожащей рукой отставил чашку.

— Так это ты с ним встречалась?

— Да, в «Мулен-Руж». Мне в «Жиль Блазе» заказали серию карикатур под названием «Парижская ночь в лицах».

— А я думал… ты мне не…

— Закрой рот, ты похож на рыбу.

— А я-то думал, ты больше не работаешь на эту газету. Ведь иллюстрации к книгам делать гораздо выгоднее. К тому же за квартиру плачу я, а ты недавно продала картину…

— Моя страсть к живописи обходится гораздо дороже, чем твое увлечение фотографией. Рамы, краски… Спасибо, конечно, что ты помогаешь мне. Но деньги за ту несчастную картину, что купили Буссо и Валадон, не покроют всех моих расходов. И вообще, мне нравится вращаться в кругу журналистов. С ними интересно. Скажешь, я неправа?

Виктор не знал, что ответить. Он с трудом уговорил ее принять от него финансовую помощь. Их совместной жизни — точнее, не совместной, а параллельной — постоянно что-нибудь угрожало. Таша отказывалась выходить за него замуж, заявляя, что после свадьбы независимая женщина превращается в маленькую девочку, которой и шагу не дают ступить самостоятельно. А она хотела сама строить свою карьеру. Что на это возразишь?

— Остерегайся этого уродца, говорят, он неравнодушен к рыжеволосым женщинам.

Таша недоуменно вздернула брови.

— С чего ты взял?

— У меня свои источники информации, — ответил Виктор сдержанно.

Таша зарылась лицом в складки шали, и плечи ее мелко затряслись. Неужели плачет? — испугался Виктор, но она подняла голову, всхлипывая от смеха.

— Ой, Виктор, ну какой же ты смешной! «У меня свои источники!» Вылитый инспектор Лекашер!

Она снова расхохоталась. Оскорбленный сравнением с глуповатым полицейским, Виктор вскочил и потянулся за шляпой, но Таша остановила его:

— Да ладно тебе, не сердись, просто я не могу не смеяться, я… — Она опять прыснула, но быстро взяла себя в руки. — Да, это правда, Анри нравятся рыженькие, он даже ко мне клинья подбивал. Надо признать, несмотря на все его уродство, в нем есть своеобразное обаяние. Но даже будь он самим Аполлоном, у него все равно нет ни малейшего шанса на взаимность с моей стороны. Я люблю только тебя. Неужели ты не почерпнул эту информацию из своих источников?

…Жозеф изучал пачку квитанций с заказами. Виктор пытался сосредоточиться на работе, но безуспешно — его мысли вращались вокруг улицы Фонтен. После разговора с Таша к нему вернулось ощущение полноты жизни — казалось, все вокруг вновь пришло в движение. Ее «Я люблю только тебя» и долгий поцелуй вернули Виктору душевное равновесие, и он чуть не признался, что сам был в «Мулен-Руж», но побоялся снова испортить отношения с Таша — ведь она терпеть не могла, когда он начинал расследование очередного преступления. Они поговорили о том, кто теперь займет помещение пустующей парикмахерской, и условились встретиться в мастерской часов в семь вечера, чтобы вместе отправиться в «Ша-Нуар», где Таша собиралась набросать эскиз к портрету какого-то молодого писателя.

— Мсье Легри, я закончил с витриной, выставил там сентиментальные романы. «Это было прекрасно, но немного грустно. Командир отряда пожарных в блестящей каске — и тот не мог сдержать слез», — продекламировал Жожо нараспев. — Все, с меня хватит. — Взяв яблоко и блокнот, он собрался просматривать газеты.

— С таким режимом питания и заболеть недолго, — очнулся от задумчивости Виктор.

— Не волнуйтесь, я отъедаюсь по вечерам! Матушка заботится о моем желудке. И вообще, каждому свое, — вы же дегустируете раков… Я вот что хотел у вас спросить: как вам название «Предательство и кровь»? Так будет называться мой новый роман.

— Броско. Предыдущий вариант был, кажется, «Любовь и кровь»?

— Да, но я передумал его так называть, слишком уж сентиментально получается. Я решил взять несколько не связанных друг с другом фактов и состряпать такую загадку, что любой голову сломает…

— Метод компиляции, — пробормотал Виктор.

— Вот именно! Запутанная интрига. Осталось только решить, что станет ключом к этой загадке. Я делаю ставку на сильные чувства. За точку отсчета возьму убийство на перекрестке Экразе, а убитую девушку назову Золушкой в красном. Добавлю деталей из разных любопытных происшествий, из тех, что давно собираю. С ума сойти можно, сколько всего в Париже случается! Главное — уметь вовремя сориентироваться в обстановке. Вот скажем, сегодня мне попалась настоящая жемчужина. Вы только послушайте:

ТРУП В ВИННОЙ БОЧКЕ

Вчера утром перед открытием винного рынка один из работников…

— Виктор! Ваш обед остынет! — раздался голос Кэндзи.

— Иду! — отозвался Виктор.

Жозеф с сожалением закрыл блокнот.

— И кому я все это рассказываю… Воистину, миром правит чревоугодие!

Он вздохнул и с хрустом надкусил яблоко.

Швейцар в Эльдорадо выслушал Виктора с неприступным видом, но, получив хорошие чаевые, стал гораздо более словоохотлив:

— Она живет неподалеку от театра «Варьете» и пассажа «Панорама», в доме номер один. Если хотите, можете туда прогуляться, это совсем рядом.

— Я знаю. А какой у нее этаж?

— Кажется, второй.

Виктор поймал себя на том, что научился отлично ориентироваться в районе бульваров Страсбур и Монмартр. При известии о том, что Ноэми Жерфлер живет неподалеку от перекрестка Экразе, его охватило дурное предчувствие. Он прошел мимо милых сердцу каждого библиофила книжных лавочек, парфюмерных магазинчиков и кондитерских и остановился у витрины с веерами. «Интересно, — думал он, — понравится ли Таша веер с панорамой Восемнадцатого округа? И вообще, может, ну ее, эту Жерфлер? В конце концов, главное, что Элиза, жива и невредима, гостит у матери. Но как в этом убедиться, если не проверить самому?»

Стоило ему ступить на лестницу, как мимо него проскользнул мужчина в сером шерстяном пальто и низко надвинутой на лоб шляпе. Он пробормотал какое-то извинение и помчался вверх, перепрыгивая через две ступеньки.

Виктор позвонил. Дверь ему открыла неприветливая женщина. Маленькие глазки, распухший от насморка нос, грязный передник — ее внешность мало соответствовала представлениям Виктора о том, как должна выглядеть горничная.

— Я хотел бы поговорить с мадам Жерфлер.

— Ее нет дома, — буркнула женщина.

— А как скоро она вернется?

— Она ушла к портнихе, так что может там и весь день проторчать: у нее столько платьев и побрякушек — хоть маскарад устраивай.

— Маскарад?

Горничная послюнила палец и присела убрать с ковра крошки.

— Ага, — сказала она, выпрямившись, — фрукты, цветы, перья и все такое.

— Ну, тогда, может, ее дочь сможет меня принять?

— Дочь?

— Да. Мадемуазель Элиза.

Горничная смерила его подозрительным взглядом, но потом смягчилась:

— Скажете тоже, — фыркнула она. — Нету у нее никакой дочки.

— Вы в этом уверены?

— Ну, само собой, она мне о своей личной жизни не рассказывает. Но я точно знаю, что официально мадам Жерфлер не замужем. Можете дать мне свою карточку, я ей передам.

— Спасибо, но я лучше зайду в другой раз, — сказал Виктор.

* * *

Человек в сером пальто перегнулся через перила третьего этажа и смотрел на спускающегося по лестнице Виктора, поглаживая в кармане рукоять ножа. Это его успокаивало. Нож был талисманом, с которым он не расставался много лет. Придется ли снова им воспользоваться? Неважно. Когда чувствуешь, что он оттягивает карман пальто, будто верный солдат, всегда готовый выполнить приказ, на душе становится легче. Настоящего друга у него все равно нет, а нож, в случае чего, не подведет.

Так значит, Ноэми еще не вернулась. Ну что ж, это несколько расходится с его планами, но ничего страшного, приятный тет-а-тет можно и отложить. Что значит каких-то несколько часов после стольких лет ожидания? Он с усмешкой подумал о фразе, которую обронила горничная: «Нету у нее никакой дочки». Ошибочка вышла! Точнее было бы сказать: «Нету у нее большеникакой дочки».

* * *

Терзаясь сомнениями, Виктор вышел на бульвар Монмартр и подозвал наемный экипаж.

Приехав на улицу Фонтен, он заметил на противоположном тротуаре уродливого художника в пенсне. Не от Таша ли он вышел?

Она работала, одетая в перепачканную красками блузу.

— У меня, наверное, галлюцинации, но мне показалось, что я видел Лотрека.

— Да, он заходил. Вы разминулись буквально на несколько минут. Он живет тут неподалеку — переехал в двадцать первый дом еще в апреле. Подожди, я сейчас переоденусь.

Она что, смеется над ним? Неужели не понимает, какие чувства вызывает у него одна мысль о том, что она в таком виде принимала у себя этого горе-художника?

Виктор не смог побороть любопытство и приподнял тряпку, скрывавшую полотно, над которым работала Таша. То, что открылось его взору, лишь усилило беспокойство: растрепанная танцовщица, исполняющая канкан, из пены юбок торчат черные чулки. Таша копировала стиль Лотрека, но ей не хватало его экспрессии: фигура выглядела статично и была похожа на куклу. Ну, и зачем было выбирать такой сюжет?

Таша вернулась быстро, и Виктор едва успел прикрыть картину.

— Как я тебе?

На голове у нее красовалась неизменная шляпка. Она переоделась в блузку с темными манжетами и черную юбку. А еще надела бусы из лазурита, которые Виктор подарил ей на день рождения, и украшенные вышивкой перчатки, доставшиеся от матери. Корсет Таша не носила, и под блузкой угадывались соблазнительные очертания ее груди.

— Ты очаровательна!

Виктор вдруг успокоился и, помогая Таша надеть пальто, запечатлел на ее шее легкий поцелуй.

До кабаре «Ша-Нуар», которое с 1885 года занимало бывшую мастерскую бельгийского художника Альфреда Стивенса на улице Виктора Массе, было всего пять минут пути. Виктор с восхищением разглядывал фасад здания. На уровне второго этажа располагалось огромное панно с изображением кошачьей фигуры на фоне солнечного диска. Свет от двух огромных фонарей падал на деревянную вывеску. Виктор успел прочитать лишь первые и последние слова, выведенные желтыми буквами:

Остановись, прохожий!

Будь современным!

Они поднялись по ступенькам и увидели швейцара в пышной ливрее. В руках он держал алебарду и трость с серебряным наконечником. Швейцар провел их внутрь по длинному коридору, который упирался в еще одну лестницу.

Оставшись одни, они первым делом обошли комнаты первого этажа: зал Франсуа Вийона, затем — Зал стражи, который превратили в уютное кафе. В витраже Виллета на тему культа золотого тельца отражался огонь, пылающий в очаге громадного камина. На верхушке растущей в кадке пальмы спал самый настоящий черный кот. [67]

Они поднялись по дубовой лестнице. Таша указала на закрытую дверь:

— Вот здесь собирается редакторский совет.

— И часто ты тут бываешь?

— Время от времени я продаю в газету свои рисунки. Поначалу у нас с Виллетом была настоящая война, ведь тиражи достигают двадцати тысяч экземпляров. Но теперь мне на него плевать — он разругался с хозяином.

Они поднялись этажом выше и оказались в Зале торжеств, где шло какое-то представление. Человек десять зрителей уже расселись по местам. Вновь прибывших громогласно приветствовал дородный широкоплечий мужчина с рыжими волосами и бородой, одетый в наглухо застегнутый сюртук.

— Добрый вечер! Добрый вечер! Катались ли ваши светлости на поезде удовольствий? Нет? Тогда поскорей занимайте места!

Виктор протянул официанту купюру, и тот проводил их на свободные места.

— А это что за горлопан? — спросил Виктор у Таша.

— Родольф Сали. Злые языки называют его рыжим ослом. Он известный балагур, его либо ненавидят, либо обожают.

— А ты как к нему относишься?

— Чтобы не давать тебе повода для ревности, скажу, что я его уважаю. Он создал это заведение и всегда сам решает, кому выступать в его кабаре.

Виктор ожидал увидеть здесь бильярд и карточные столы, но никак не зал с пианино в центре, за которым сидела улыбчивая светловолосая мадам Сали. Повсюду были расставлены фаянсовые безделушки и медные вещицы в средневековом стиле, на стенах висели картины и рисунки. Взгляд невольно останавливался на огромном полотне Виллета, изображавшем беснующуюся толпу на фоне зданий Оперы, собора Нотр-Дам, Дома инвалидов.

Зал постепенно заполнялся, и Сали отпускал хриплым голосом шуточки в адрес каждого нового гостя.

— Ну, ты глянь, сплошь одни лавочники! Приветствую вас, адмирал! Извините, я поначалу принял вас за этого прохвоста супрефекта.

И он в лучших традициях Брюана [68]проехался по депутатам. Вид у него при этом был самый что ни на есть невинный, но бил он своими шутками не в бровь, а в глаз.

— Дамы и господа! — объявил он. — Сегодня нам выпала честь приветствовать нашего старинного друга Луи Дольбреза, в честь которого поют дифирамбы все нимфы холма! [69]Сейчас он выйдет на сцену и порадует нас своими стихами.

Виктор прекрасно знал, что Дольбрез выступает в «Ша-Нуар», но не ожидал вновь встретиться с ним так скоро.

— К счастью, ни здесь, ни в «Мирлитоне» цензура не свирепствует, но все мы знаем, что эта дама артистов не жалует. Дня не проходит, чтобы наши собратья по ремеслу, выступающие в театрах и кафешантанах, не убедились в этом на собственном опыте. Поэтому им я посвящаю свою «Анастасию», [70]— объявил Дольбрез и начал декламировать:

Как же прессе освещать мнение? Потайным фонарем. А почему прессе приходится освещать мнение потайным фонарем? Потому что не всякая правда удобна. Даже когда речь идет о скандалах всенародных.

— Так это его портрет войдет в твой цикл «Парижская ночь в лицах»? — шепотом спросил Виктор.

— Нет, я с ним не знакома. Тс-с. Послушай.

…И что остается жаждущему истины журналисту? Лечь спать на голодный желудок. Голодное брюхо безухо!

Под смех и рукоплескания Луи Дольбрез приподнял свое сомбреро, а потом подошел к зрителю в крылатке, с которым то и дело обменивался репликами. Только бы он меня не заметил, подумал Виктор: ему не хотелось, чтобы Таша узнала, где он был накануне вечером.

— О Монмартр, гранитная грудь, к которой припадают поколения людей, жаждущих идеала. О Монмартр — средоточие разума мира! Тебе никогда еще не доводилось видеть ничего похожего на то, что сейчас предстанет перед нашими восхищенными взорами! — громогласно объявил Сали.

Пианист сел за инструмент.

— Встречайте! Маэстро Шарль де Сиври и знаменитый автор и чтец Морис Донне!

— Вот с него-то мне и надо сделать набросок, — сказала Таша, когда рядом с пианистом появился молодой человек с лошадиным лицом и жидкими подкрученными усиками.

— Не ищите у него изобразительности Анри Ривьера, [71]чьи образы и игра светотени так завораживают. Наш сегодняшний гость действует тоньше. Даешь фантазию! Даешь шуточную, мистическую, социалистическую и бессвязную поэму «Иные края» в двадцати картинах, посвященную нашему учителю Полю Верлену!

Газовые лампы постепенно гасли. Пианист заиграл бравурную мелодию. Занавес поднялся, и взорам зрителей явился круглый экран. Свет окончательно погас, и на фоне звездного неба на экране постепенно проступили силуэты зданий. Медноватый отблеск освещал Париж и площадку перед зданием Института Франции, [72]где стоял памятник Вольтеру. Зрители зашептались. Памятник Вольтеру спрыгнул с пьедестала. Навстречу ему шел поэт по имени Терминус. Он бросился в Сену, увлекая Вольтера за собой в пучину. В лунном свете их тени возвышались над домами, утесами и деревьями, гнущимися под порывами ветра. Морис Донне под звуки похоронного марша, написанного неким Шопенгауэром, без выражения читал текст под названием «Адольф, или печальный молодой человек»:

Он был тощ и невзрачен, Его вскормила кормилица-пессимистка, И младенец был глубоко несчастен…

По мере повествования герой становился оппортунистом, «все-или-нечевистом», потом «зачемистом»… [73]Виктор почувствовал, что к нему кто-то подсел, повернул голову и увидел Луи Дольбреза.

— Э-э, дружище, да вы, я смотрю, пустились во все тяжкие? Вчера «Мулен-Руж», сегодня «Ша-Нуар» — неплохой маршрут! Или вы все еще разыскиваете этого своего Гастона Молина?

— Я здесь отдыхаю, — прошептал раздосадованный Виктор.

Таша ничего не сказала, но нахмурилась, а это не предвещало ничего хорошего.

Раздались восторженные возгласы зрителей, и в зале вновь зажегся свет.

— Антракт пятнадцать минут, — громко провозгласил Сали. — И надеюсь, вы проведете это время с пользой — у нас можно выпить и закусить за смешные деньги!

— Приглашаю вас пропустить по стаканчику внизу, — сказал Дольбрез. — Да не бойтесь вы! Пиво тут подают чуть ли не в наперстках.

— Видите ли… я здесь не один.

— О! Мадемуазель… или мадам из наших? — Дольбрез поклонился Таша. — Чем более мы безумны… А мы с вами нигде раньше не встречались?

— Я бы запомнила, — ответила Таша. — Извините, вынуждена вас покинуть. Мне надо повидаться с Морисом Донне.

— Хороша! — присвистнул Дольбрез, когда она отошла. — Журналистка?

В Зале стражи яблоку было негде упасть. Они пристроились под картиной Стейнлена [74]«Апофеоз кошек».

— Пейте, друзья мои, пейте. Это ваш вклад в наше искусство! — надрывался Сали.

Давешний зритель в крылатке, держа в руке стакан с абсентом, подошел к Дольбрезу, шепнул ему на ухо пару слов и исчез в толпе.

— Это Навар. Возможно, вашей подруге будет полезно с ним познакомиться. Он вот уже три месяца посещает наши встречи и скоро станет редактором литературного журнала. Ловкий малый — сумел пробиться в «Эко де Пари» и выпрашивал у меня тексты. Так что, познакомить вас?

— Не стоит, — пробормотал Виктор, продолжая думать о том, расслышала ли Таша слова Дольбреза про «Мулен-Руж».

Он вернулся в Зал торжеств, где Таша делала набросок к портрету Мориса Донне. Этот молодой человек недавно окончил «Эколь Сентраль» с дипломом инженера, но его гораздо больше привлекала поэзия, нежели работа по специальности.

Виктор надеялся, что ему удалось отделаться от Дольбреза, но, когда около полуночи представление закончилось и они с Таша вышли на некое подобие восточного балкона с решеткой, устроенного над сценой, он увидел поэта в глубине зала. Лестницы в тесном помещении за сценой вели к трем расположенным друг над другом платформам. На первой сидели музыканты, на второй — осветители, а на третьей, самой верхней, обосновались кукловоды с марионетками на длинных нитях.

— Система сложная, но ошибок мы никогда не допускаем, — объяснял Анри Ривьер, который командовал здесь, словно шкипер на корабле. — Тут нужна абсолютная точность: приходится одновременно двигать марионетки на трех разных уровнях и поворачивать зеркала так, чтобы создавалось впечатление восхода солнца или разразившейся бури.

Виктор почти не слушал его пояснения. Он присматривался к Таша. Так слышала она слова Дольбреза или нет?

— А как вы добиваетесь эффекта мерцания звезд? — спросила она.

— Передвигаем фонарь за картоном, в котором проделаны дырки.

— А вспышки молний?

— Проще простого: поджигаем пропитанную селитрой бумагу и бросаем ее вниз.

Упоминание о селитре напомнило Виктору текст вчерашней записки, которую он нашел в шкафчике у Гастона Молина. Может быть, «зал петриер» — это Сальпетриер, богадельня, которую построили на месте Малого Арсенала Людовика XIII?

Они раскланялись с Анри Ривьерой. Назойливый Дольбрез предложил им выпить на посошок. Они отказались. Виктору не понравились, что поэт не сводит глаз с Таша.

— Ну как, удалось вам разгадать загадку Гастона Молина? — не отставал тот.

— Я уже и не пытаюсь. Все равно никаких зацепок.

— Ну, не стоит так быстро сдаваться. Попытайтесь еще разок, — сказал Дольбрез.

Виктор с трудом сдерживался, чтобы не вспылить, и на его лице ясно читалось раздражение. Дольбрез не мог этого не заметить, но с улыбкой продолжал болтать.

— О! Вот уж кто точно не боится прокутить ночь напролет! — провозгласил он при виде ввалившейся в Зал стражи толпы посетителей.

— Жан Ришпен, Жюль Жуи, Ксанроф, [75]Морис Вокер, — перечисляла Таша, — весь цвет французских куплетистов. Виктор, ты узнаешь вон того пьянчугу?

— Верлен, — ответил он, радуясь, что Таша не собирается выяснять отношения.

Но стоило им отойти от «Ша-Нуар», как ее настроение тут же переменилось:

— Почему ты не сказал мне, что был вчера в «Мулен-Руж»? Ты что, шпионишь за мной? Кто такой Гастон Молина? Ты обвиняешь меня в двуличии, а сам ведешь двойную жизнь!

Виктор слушал ее упреки, лихорадочно придумывая правдоподобное объяснение.

— Я пытался помочь другу, — сорвалось у него с языка.

— Кому, Жозефу? Или Кэндзи? Других у тебя нет.

— Ну, хорошо. Речь идет о Жожо. Я боялся, что он наделает глупостей. Парень с ума сходит от ненависти к Бони де Пон-Жюберу. Это тот хлыщ, что женился на Валентине де Салиньяк. Жозеф собрался разыскать его в «Мулен-Руж», а я пошел вслед за ним, чтобы убедить вернуться домой и лечь спать, — придумывал он на ходу.

— Ты видел меня в обществе Лотрека?

— Нет, не видел. Ты ведь знаешь, я терпеть не могу толпу, потому и ушел оттуда как можно скорее.

— А кто такой Гастон Молина?

— Родственник Пон-Жюбера. Он прислал Жозефу письмо с угрозами, требуя, чтобы тот больше не пытался встречаться с Валентиной. Жожо был в бешенстве. К счастью, ему не удалось найти ни Молина, ни самого Пон-Жюбера…

На улице было довольно прохладно, но Виктора бросило в пот. Надо же, он сочиняет небылицы, словно школьник, которого учитель застал на месте преступления. Опыта по части вранья ему явно не хватало — Таша наверняка станет расспрашивать Жозефа, так что теперь придется посвятить юношу в подробности нового дела.

— Ты на меня не сердишься? — осторожно спросил он.

— В отличие от некоторых, я не злопамятна и не ревнива…

* * *

По бульвару Страсбур гулял ветер. Быстро разгримировавшись, Ноэми Жерфлер выскочила из здания театра «Эльдорадо» и поспешила укрыться в ожидавшем ее экипаже. Она лишь на миг задержалась на улице, чтобы внимательно присмотреться к прохожим. Не за тем ли фонарем притаился человек, который прислал ей розы? Она чувствовала, что рано или поздно этот таинственный даритель объявится. Пусть только попробует! Если он вздумает ворошить прошлое, она ему покажет. Ноэми дотронулась ручкой зонтика до плеча кучера, и экипаж тронулся. Она съежилась на сиденье и погрузилась в воспоминания. В голове у нее зазвучали знакомые с детства строки:

И человеку на земле, и птице в небе Господь велел: «Вейте себе гнездо!..»

Ей довелось хлебнуть немало горя: мать и сестра умерли, когда ей было пять лет, отца-шахтера убили в июне 1869 года во время беспорядков в городке Рикамари. Девушка перебралась в Лион к тетке — та работала кухаркой у владельцев ткацкой фабрики — и устроилась на работу в прядильный цех. Один из ухажеров, неотесанный парень, устроил ей выступление в «Якобинском трактире». Хозяин заведения заметил, что у нее красивый голос. Вскоре она приобрела некоторую известность, публика валом валила на выступления жизнерадостной Леонтины Фуршон. Через некоторое время на свет появилась Элиза. Ноэми не даже пыталась разыскать отца девочки.

И человеку на земле, и птице в небе Господь велел: «Вейте себе гнездо!..»

С тех пор дни она посвящала Элизе, а вечерами пела в кафешантанах. Затем отдала дочь в пансион, где воспитанниц учили игре на фортепиано, английскому языку и хорошим манерам. Уже тогда Элиза была полна амбиций, знала, что нравится мужчинам, мечтала о красивой жизни, хотела изменить свою судьбу, стать настоящей дамой…

Экипаж медленно ехал по запруженным улицам, но ни шум уличного движения, ни оживленный гомон зрителей, только вышедших из театра «Жимназ», где в тот вечер давали «Нуму Руместана», [76]не могли отвлечь Ноэми от воспоминаний. Восемь лет, целых восемь лет она потратила на разработку и воплощение плана, который позволил бы ей, наконец, стать независимой женщиной. Она идеально выбрала жертву и удачно провернула дельце. Результаты превзошли все ее ожидания. И вот, в самый неподходящий момент, появился этот идиот! Теперь вся ее жизнь может пойти под откос. Ноэми не могла отделаться от ощущения, что за ней следят, она чувствовала себя усталой и разбитой. И зачем она только вернулась на родину, ведь в Лондоне ей ничто не угрожало… На что он рассчитывает? Хочет вернуть свою долю?

«У тебя нет никаких доказательств, — думала она, — а если ты вообразил, что сможешь меня шантажировать, — дудки! Ничего у тебя, дружок, не выйдет!»

Начавшийся ливень разогнал посетителей, сидевших на открытой террасе Гран-Кафе-де-Сюэд, закрывались двери театра «Варьете». От перекрестка в разные стороны медленно разбредалась толпа зевак, будто стадо, которое гонят в хлев. Они пришли сюда из любопытства: интересно же посмотреть на то место, где нашли обезображенный труп неизвестной женщины. «Если эти бараны так любят кровавые зрелища, отправлялись бы лучше на бойню», — с презрением подумала Ноэми.

Она вышла из экипажа в двух шагах от пассажа «Панорама» и под ледяным дождем, поминутно озираясь, добежала до двери своего подъезда. В переулке никого не было. Ноэми поднялась по темной лестнице. Дверь отворила Мариетта. «Сколько раз ей говорили, что зевая, принято прикрывать рот рукой! — раздраженно подумала Ноэми. — Бесполезно. Эту неотесанную неряху уже поздно воспитывать». Она приказала подать ей чай с молоком и гренками, а сама быстро прошла в будуар.

На фоне пушистых веточек мимозы, которыми были густо расписаны обои, палисандровая мебель приобретала какой-то болезненный желтоватый оттенок. Не обращая внимания на соскользнувший на пол капор, Ноэми подошла к окну, раздвинула занавески и выглянула на бульвар Монмартр. А вдруг это вон тот человек, что околачивается возле музея Гревен и разглядывает афишу о возобновлении слушаний по делу Гуффэ? [77]Нет, к нему, скользя на мокрой мостовой, спешила какая-то полная дама. Они обнялись и зашли в один из ярко освещенных ресторанчиков.

Ноэми села за туалетный столик и уставилась на свое отражение в зеркале, разглядывая складку у губ, морщинки и мешки под глазами… Тридцать пять лет, ничего не попишешь!

Сколько раз ей хотелось выкинуть веер, мантилью и парик, бросить все, собрать вещи и уехать! Но не хватало решимости. Она потратила немало времени и сил, чтобы стать Ноэми Жерфлер, обрести счастье, деньги и успех… И теперь была уже не в том возрасте, чтобы начинать все сначала. Отныне ей оставались лишь отголоски былой славы да случайные поклонники. Любовь? Это всего лишь обман, и цена ей, как в той песенке — четыре су:

И человеку на земле, и птице в небе Господь велел: «Вейте себе гнездо!..»

И все-таки Ноэми еще мечтала встретить настоящую любовь. Ведь она осталась совсем одна, ей не на кого опереться. У нее нет никого, кроме дочери. Хорошо, что вся эта грязь не коснулась ее девочки. В один прекрасный день Элиза удачно выйдет замуж, и ее супруг, конечно же, не оставит тещу умирать в нищете на склоне лет.

Вошла Мариетта с подносом. Чай был мутный, гренки подгорели. Ноэми вздохнула. Ну что за наказание?..

— Поставьте поднос и приготовьте мне ванну. Да не забудьте насыпать в воду лавандовую соль. И перестаньте шмыгать носом, у вас что, носового платка нет?

Мариетта явила на свет огромный клетчатый платок и с трубным звуком высморкалась.

— Просто стихийное бедствие какое-то! — Ноэми страдальчески возвела глаза под потолок. — Подождите…

Мариетта остановилась и обернулась.

— У вас есть поклонник?

— Да, мадам, его зовут Мартиаль, он подручный пекаря. По воскресеньям дарит мне сдобную булочку. Когда мы поженимся, наши дети каждый день будут есть хлеб.

Ноэми оглядела некрасивую физиономию своей горничной, ее сальные волосы и подумала, что жизнь устроена несправедливо.

Мариетта вышла, но минут через пять снова вбежала в будуар.

— Мадам! К вам посетитель.

— Нет, только не сегодня! — воскликнула Ноэми, переодеваясь в домашнее платье. — Как он выглядит: молодой или старый?

— Не знаю, мадам, в прихожей темно. Он сказал, будто близко знаком с вами, вот его карточка.

Ноэми мельком взглянула на кусочек картона и рухнула на стул, будто у нее подкосились ноги.

— Вам плохо, мадам?

— Нет, все в порядке… Проводите этого господина в гостиную.

— А как же ванна?

— Идите к себе, я сама справлюсь. Ну же, пошевеливайтесь!

Руки у Ноэми дрожали так сильно, что она не смогла даже прическу поправить. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Она, пошатываясь, прошла в гостиную. Перед камином спиной к ней стоял мужчина и смотрел на огонь. Услышав звук открывающейся двери, он обернулся.

— Ты!.. — тяжело дыша, проговорила она.

— Добрый вечер, мадам де Сен-Меслен! Очень рад вновь видеть вас, нам ведь есть о чем вспомнить, не так ли? Как вам мои алые розы? По лицу вижу, что понравились.

Он говорил медленно и монотонно. Ноэми ухватилась о дверной косяк. Он широко улыбнулся.

— Вам лучше присесть, у меня есть новости о вашей дочери Элизе. И боюсь, весьма печальные…

Глава седьмая

17 ноября, вторник

Он бродил по пустынным улицам, пока не успокоился достаточно, чтобы обдумать события вчерашнего вечера.

Когда он звонил в дверь Ноэми Жерфлер, его била нервная дрожь, и он даже начал опасаться, что ему не хватит решимости довести дело до конца. Но к тому моменту, как она вошла в гостиную, ему удалось взять себя в руки. Она его сразу узнала. А вот он ее… Неужели за какие-то пять лет черты лица могли так сильно измениться, а фигура — настолько расплыться? Перед ним стояла совершенно незнакомая женщина. Он вспомнил времена, когда любил ее до безумия (тогда ее звали Леонтиной Фуршон), вспомнил золотистое сияние ее волос, наивное, почти детское лицо и жадное до любви тело. Время не излечило боль, причиненную коварным обманом, и он ощутил ее с новой силой. В глазах у него потемнело. Настало время расплаты.

Он предложил ей сесть и стал во всех подробностях рассказывать о последних минутах жизни Элизы, с наслаждением наблюдая, как она с каждым его словом меняется в лице. Она ничего не сказала и даже не заплакала. Потрясение лишило ее дара речи. Она резко вскочила, приложила руку к сердцу и рухнула как подкошенная. В нем что-то дрогнуло при виде распростертой на ковре женщины, которую он, как теперь оказалось, почти не знал. Он отомстил, но это не принесло ему радости, — лишь страшную усталость. Опустившись рядом с ней на колени, он быстро, пока она не очнулась, накинул ей на шею удавку. Когда он поднялся, ее ноги судорожно дрогнули. Он немного постоял, бездумно глядя на нее. К нему постепенно, капля за каплей, возвращалось желание жить. Привычным жестом он оборвал лепестки роз, положил рядом с недвижным телом красную туфельку и записку и вышел.

Бродя по пустынным улицам, он думал о том, что жизнь — это сплошные перемены. С рассвета до сумерек в Париже царит оживление, а по ночам он превращается в город-призрак. Так и с людьми. Сейчас мостовые этого города топтал уже не тот наивный юноша, что шесть лет назад поддался на сладкие обещания.

«Да не дергайся ты, — твердила она, — я все просчитала. Доверься мне, и все будет хорошо: мы уедем вдвоем, только ты и я, и до конца своих дней будем жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая».

Она постоянно, день за днем, неделя за неделей, возвращалась к этому разговору, и в конце концов он согласился. К тому же, по ее замыслу, ему почти ничего не надо было делать. Природа наделила ее богатым воображением и недюжинным актерским талантом. Талантом, на который — чего уж кривить душой — купился и он сам. Перед глазами у него стояло каждое слово ее прощального письма:

…И не вздумай мне мстить. Ты меня знаешь: я и мухи не обижу, но если ты меня выдашь, я под присягой покажу, что это ты все придумал и, угрожая похитить мою дочь, заставил меня помогать тебе. Иди ты к черту со своей дешевой сентиментальностью! И держи язык за зубами, не то…

Его сердце было разбито. Она не просто сбежала, прихватив все деньги, она посмеялась над его чувствами. Осознание того, что она никогда его не любила, отравляло ему душу. Как-то раз он напился и напал на полицейского. В тюрьме было достаточно времени, чтобы в деталях обдумать план мести. Говорят, что месть — это блюдо, которое подают холодным. Ему хотелось придать этому блюду остроты.

Он брел, куда глаза глядят, пока вдруг не обнаружил, что ноги сами принесли его домой.

В нетопленой спальне было сыро. Он сел у единственного окна и бездумно уставился на клочья тумана, запутавшиеся в голых ветках каштанов. Так и просидел до рассвета. В голове мелькали обрывки каких-то мыслей. Чтобы довести план до конца, потребуется безукоризненная выдержка. Жребий брошен. Спать он так и не ложился.

* * *

…Виктор страшно устал и мечтал завалиться в кровать. «Или пойти к Таша?» — мелькнула у него игривая мысль, когда он переходил бульвар.

Что это что там еще за столпотворение у пассажа «Панорама»?

Юный подручный булочника с формой для пирогов в руках пытался протиснуться в первые ряды зевак.

— Что там? Кого-то сбили? — спросил Виктор.

— Убили, — прошептал мальчишка.

Виктор подошел к полицейскому и представился журналистом.

— Задушена женщина, — сказал тот, нервно теребя усы. — Тело утром обнаружила служанка. Но вас опередили — ваши собратья по перу уже там. Как они об этом пронюхали? Будто и не люди вовсе, а свора собак.

— Где произошло убийство?

— В доме номер один у пассажа «Панорама». Проходите, не задерживайтесь.

— Вот ведь времена настали, а? — прошамкала какая-то старушка. — Недели не прошло, а тут уже новый труп.

— Если замок без следов взлома, — заметил стоящий рядом мужчина, — значит, она знала убийцу и сама открыла ему дверь.

— Откуда вам известно? — спросил полицейский.

— Да вы газеты почитайте — там приводится статистика. А с цифрами не поспоришь, это я вам как бухгалтер говорю. Шестьдесят процентов жертв убиты своими знакомыми.

— Что верно, то верно, — закивала старушка. — От мужчин сплошные неприятности, уж можете мне поверить.

— Мариетта сразу бросилась звонить в дверь моей хозяйке, — возбужденно рассказывала девушка в форме горничной. — Сказала, что около полуночи к ним пришел какой-то человек, лица она не разглядела. А утром нашла труп Жерфлер — усыпанный лепестками роз, и на груди — красная туфелька.

Виктор выбрался из толпы и побрел к стоянке наемных экипажей. Он с трудом сосредоточился, чтобы назвать кучеру адрес, — в голове вертелось только одно имя: Айрис.

Ему еще не доводилось видеть Кэндзи в такой растерянности. Когда Виктор зашел в кабинет компаньона, тот раскладывал на столе каталожные карточки. Виктор рассказал ему новость, добавив:

— Айрис подвергается большой опасности, находясь в пансионе мадемуазель Бонтам.

— Ч-что вы сказали? — пробормотал Кэндзи, запинаясь и краснея.

— Ее лучшую подругу Элизу Фуршон уби…

— Откуда вы знаете, что Айрис во Франции?

Виктор судорожно придумывал объяснение. По счастью, Жозеф оправился доставить заказанные книги на дом к Матильде де Флавиньоль, и в лавке никого не было.

— Жозеф рассказал мне, как ему принесли туфельку, а он вам ее показал. Вы так переполошились, что он опасался рецидива болезни и поделился со мной… Он слышал, как вы называли кучеру адрес. Я очень волновался за вас и сам отправился в Сен-Манде.

— Так, значит, это вы привезли мою трость… Вы говорили с Айрис? — спросил Кэндзи бесцветным голосом.

— Да, мы побеседовали с вашей крестницей. Она рассказала мне, что одолжила пару туфель Элизе Фуршон. К несчастью, эта юная особа погибла. А следующей жертвой стала ее мать, Ноэми Жерфлер.

— Откуда вам это известно?

— Из газет.

Кэндзи встал. Виктор вдруг заметил, что у того прибавилось седины, а под глазами появились круги, как после бессонной ночи. Он почувствовал к опекуну прилив нежности.

— Надо немедленно забрать Айрис из пансиона, — сказал он. — Я уступлю ей свою квартиру, а сам переберусь к Таша. Мне уже давно пора начать самостоятельную жизнь, а на нашей с вами работе в книжной лавке это никак не отразится.

Кэндзи нервно ходил из угла в угол.

— Я предпочел бы сохранить все в тайне, но в данной ситуации вынужден рассказать вам правду, — сказал он, останавливаясь перед Виктором. — Айрис — моя дочь.

— Я догадывался. А она об этом знает?

— Не знала… до недавнего времени. Айрис было четыре годика, когда умерла ее мать… Это была замужняя женщина… Я не хотел, чтобы девочки коснулись отголоски скандала.

— Но почему вы никогда мне об этом не говорили?

— Лягушка в болоте и слыхом не слыхивала об океане, но ее это не печалит.

— Прошу вас, Кэндзи, избавьте меня от ваших восточных пословиц, скажите прямо.

— Когда ваша матушка поручила вас моим заботам, вы были замкнутым, впечатлительным и эгоистичным юношей. С какой стати мне было делиться с вами моими проблемами?

— Да, но ведь с тех пор я повзрослел. Ох, Кэндзи, вы хоть представляете, к чему могли привести эти игры в прятки? Какое-то время я считал, что Айрис — ваша любовница.

Кэндзи облизал губы.

— Вы с ума сошли, она же еще совсем ребенок! Вы что, следили за мной?

— Нет, конечно! Но конспиратор из вас никудышный. Помните пословицу: шило в мешке не утаишь?

— Избавьте меня от ваших западных нравоучений и поклянитесь, что не расскажете об Айрис никому, даже Таша.

— Даю слово.

Кэндзи надел сюртук и шляпу, взял трость и вышел.

— Представляешь, Таша, — Виктор заговорщически подмигнул бюсту Мольера, — эта девочка — его любовница. Мне просто необходимо переехать, я чувствую себя там третьим лишним.

— Что?! Шестнадцатилетняя девочка? — возмутилась Таша. — Вот все вы, мужчины, такие, ни одной юбки пропустить не можете!

— Нет, не все! Тебе, например, достался редкий экземпляр.

Виктор попытался обнять Таша, и она сделала вид, что сопротивляется.

— А я думаю, что ты не исключение, — проворковала она. — У тебя одна официальная любовница и десяток интрижек на стороне.

— Любовь моя, нашу с тобой связь лишь с очень большой натяжкой можно назвать официальной. Мы все время встречаемся на бегу, иногда мне даже кажется, что ветер в ушах свистит. Так ведь и простудиться недолго, а? Как считаешь?

— Ну, если тебе так приспичило погреться у печки, перестань метаться между улицами Сен-Пер и Фонтен.

— Ты серьезно? Ты правда хочешь, чтоб мы жили вместе?

Она красноречивым жестом обвела мастерскую, где царил жуткий беспорядок.

— Ты такой аккуратный, а у меня тут все вверх дном. Ты сам-то уверен, что хочешь здесь жить? Мы же начнем придираться друг к другу по пустякам. Я терпеть не могу готовить и совершенно не умею вести хозяйство. По-настоящему я люблю только живопись.

— А меня?

— Тебя я обожаю, но ты слишком ревнив. А мне необходимо видеться с художниками, общаться с ними, сравнивать наши работы…

— Кажется, я нашел выход. Если мы переедем в квартиру попросторнее, у каждого будет своя территория: я смогу заниматься фотографией, а ты — спокойно творить. А еще составим график свиданий. Например, по субботам с семнадцати до девятнадцати. Как тебе идея?

— Да что ты несешь?!

— Я снял для нас помещение парикмахерской вместе с квартирой.

— Ты…

— Закрой рот, милая, а то ты становишься похожа на рыбу.

* * *

Человек в сером пальто сделал большой глоток рома, вытер губы тыльной стороной ладони и убрал флягу в карман, но ему тут же захотелось выпить еще. Пройдя через ржавые ворота на территорию Ботанического сада, он миновал клумбы с хризантемами и пошел вверх по извилистым дорожкам альпийской горки. Дойдя до вершины, задержал взгляд на высоком куполе Пантеона и уселся на скамье, что окольцовывала ствол старого ливанского кедра. Бюффон посадил здесь это дерево сто пятьдесят с лишним лет тому назад, оно видело монархию и Революцию, Реставрацию, периоды империи и республики. Миллионы людей истребляли друг друга во имя идей, которые ушли в небытие, а дерево продолжало расти. «Я тоже многое пережил», — думал человек в сером пальто. Став убийцей, он, как никогда раньше, начал ценить собственную жизнь и решил приложить все усилия, чтобы уйти от правосудия.

Ворона в поисках объедков вытаскивала из урны промасленную бумагу от бутербродов. Человек в сером пальто улыбнулся: «А дворник будет ругать посетителей, мол, намусорили… Что ж, такова жизнь — одни бьют посуду, другие за это платят». Он достал из жилетного кармана часы: половина четвертого. Пора проверить, придерживается ли своего расписания старик, за которым он следил уже неделю.

Смотрителя зверинца он нашел в вольере с оленями: сменив подстилку из сена, тот гладил олененка. Человек в сером пальто давно изучил лицо старика во всех подробностях, от пышных, похожих на моржовые, усов до последней морщинки. Всю жизнь приглядывая за животными, смотритель и сам стал похож на своих питомцев: такой же апатичный, диковатый и необщительный. Изо дня в день он ходил по одной и той же аллее: мимо антилоп и зубров — к вольерам с птицами, а там, как правило, останавливался посмотреть, как художники-любители рисуют с натуры хищных грифов или величественных марабу.

Старик перекинулся парой слов с худенькой женщиной, которая пыталась вылепить ястреба из бесформенного кома глины, покачал головой и направился к бассейну с крокодилами, а потом в аллею диких животных, где стояли десятка два клеток с двойными решетками, и там закончил свой обход.

Все шло по плану. Человек в сером пальто сел на железную скамью неподалеку от няньки, которая листала журнал мод, носком ботинка покачивая коляску с ребенком. Он щелчком сбил соринку с рукава и еще раз прокрутил в голове задуманное. Затеряться в Ботаническом саду после закрытия будет несложно. А вот чтобы оттуда выбраться, придется перелезать через решетку, и его могут заметить. Но и эту проблему он решил. Как и другие общественные места, Ботанический сад по ночам убирает целая армия дворников.

«Надо будет затесаться между ними, — думал он. — У меня есть два дня, чтобы раздобыть соломенную шляпу и блузу. Времени достаточно».

Нянька качнула коляску слишком сильно, ребенок проснулся и громко заплакал.

— Да уймите же вы его! — нервно воскликнул мужчина.

* * *

Большие серые тучи висели так низко, что казалось, задевали крыши домов. Оборванец без шапки, запыхавшись и прижав локти к корпусу, бежал по улице Сен-Пер за наемным экипажем. Консьержка мадам Баллю поспешила укрыться в подъезде, но экипаж, останавливаясь, все равно окатил ее водой из лужи.

— Вот негодяи! — проворчала она и, подбоченясь, встала со шваброй в руке у входа во двор, готовая защищать свою территорию.

Из экипажа выскочил мсье Мори и подал руку молоденькой барышне, которую консьержка никогда прежде не видела. Пошатываясь под тяжестью многочисленных шляпных коробок, вслед за ними выбрался Жозеф. Тут подоспел оборванец и подхватил огромный сундук.

— Этого еще не хватало! — возмутилась мадам Баллю. — Нечего всяким попрошайкам мне лестницу топтать! Я, между прочим, только что все до блеска вычистила, на карачках ползала, спины не жалеючи!

— Пропустите его, мадам Баллю, я разрешаю, — бросил Кэндзи Мори.

— Разрешаю, разрешаю… Да плевать мне на твое разрешение. Взяли тоже моду — шлюх у себя селить. А отвечать кто за все это безобразие будет? — крикнула консьержка ему вслед. — Да еще и ноги не вытирают! — набросилась она на Жозефа, который помчался вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступени.

— Мсье Легри, они приехали, — объявил он, врываясь в книжную лавку. — Между нами говоря, барышня… Она слишком молоденькая для… ну, вы меня понимаете. А она здесь надолго поселится?

— Не знаю, Жозеф. По-моему, вы суете нос не в свое дело.

— Ну, конечно! Сами все везде вынюхиваете, а потом на меня же и сваливаете.

— Вы несправедливы, Жозеф. Извините, мне пора, меня ждут.

Отец с дочерью пили на кухне чай. В отличие от Кэндзи, который ощущал некоторую неловкость, Айрис выглядела вполне довольной.

— Мсье Легри, как это мило с вашей стороны уступить мне свою квартиру! Наконец-то я узнаю, как живет мой крестный. — Она хихикнула. — Конечно, люди будут болтать… Ну, да мне плевать на эти пересуды. Я так счастлива!

— Устраивайтесь, мадемуазель, — сказал ей Виктор, — а мне пора собираться.

Он бросил на стеганое одеяло перчатки, угольные карандаши и смятые эскизы, а потом еще раз осмотрел квартиру в поисках мелочей, которые могла забыть здесь Таша. Потом аккуратно сложил свои рубашки, жилетки, брюки и вдруг вспомнил, что в столовой на буфете остался портрет обнаженной Таша.

Он размышлял, куда бы его спрятать, когда в столовой появилась Айрис.

— Так вот вы где! А я как раз осматривала квартиру крестного. Забавное смешение стилей. Прошу вас, не надо прятать картину с голой женщиной перед зеркалом. Я ее уже видела. Это и есть ваша возлюбленная?

— Но я, право, не знаю… Ваш крестный…

— Ах, оставьте! Это ведь ваш дом, а я уже не ребенок, — Айрис прошла вслед за Виктором в его спальню. — А она красивая. Как ее зовут?

— Таша, — пробормотал Виктор.

— Чай готов, — объявил Кэндзи, появляясь в дверях.

— А кто эта женщина? — спросила Айрис, указывая на портрет Дафнэ Легри в овальной раме, который висел над кроватью Виктора. — У нее такое милое, задумчивое лицо.

— Это моя покойная матушка, — ответил Виктор, а Кэндзи опрометью бросился на свою половину, сорвал со стены фотографию Дафнэ с маленьким Виктором и спрятал ее в окованный железом сундук, что стоял в изножье его кровати.

Подперев подбородок рукой, Жозеф с серьезным видом рассматривал картины в рамах, сваленные вдоль стен мастерской.

— У мадемуазель Таша заметен прогресс, и серьезный. Когда я стану известным писателем, пожалуй, буду заказывать ей иллюстрации к своим романам, — размышлял он вслух. — Интересно, что это задумал мсье Легри? Бросил чемодан на кровать и умчался куда-то, сказав, что сейчас вернется.

Он отодвинул от очага пальму в кадке, которую подарил Таша прошлой весной. Деревце сильно подросло. Если так пойдет и дальше, скоро пальма дотянется до потолка.

— А вот и он, легок на помине, — проворчал Жозеф, заслышав скрип ключа в замке.

Виктор молча рухнул на стул и развернул номер «Пасс-парту».

— Что нового пишут? — поинтересовался Жозеф, заглядывая ему через плечо.

Заголовок гласил:

ЕЩЕ ОДНА ЖЕРТВА

Ноэми Жерфлер найдена задушенной в своей квартире…

Автор статьи Вирус приводил биографию певицы: она начинала с довольно скромных выступлений в Лионе, затем снискала успех в Лондоне и Брайтоне. Вернувшись в Париж в год Всемирной выставки, произвела фурор на сцене «Эльдорадо».

Театральный мир постигла тяжелая утрата: сегодня на рассвете Ноэми Жерфлер нашли задушенной в собственной гостиной. Ее тело было усыпано лепестками красных роз, а на груди лежала изготовленная в Англии туфелька с клеймом «Диккенс и Джоунс, Риджент-стрит, Лондон». Любопытно, что по размеру туфелька покойнице не подходит…

— Черт! Так ведь туфельку той же фирмы принес нам тогда этот сумасшедший! — воскликнул Жозеф.

Виктор с раздражением свернул газету, но тут же взял себя в руки и спокойно посмотрел на юношу.

— Скажите-ка, Жозеф, когда мы с вами в последний раз вместе вели расследование?

— А вы что, снова ввязались в какое-то дело?

— И да, и нет… Дело в том, что это я предложил мсье Мори перевести свою… мадемуазель Айрис на улицу Сен-Пер. Из соображений безопасности.

— А что произошло?

— Пропала одна из ее подруг по пансиону. Именно та, которой мадемуазель Айрис одолжила свои красные туфельки. Подруге они были чуть велики, поэтому…

Жозеф хлопнул себя по лбу.

— А! Кажется, я начинаю понимать! Значит, ее и нашли убитой на перекрестке Экразе! И это как-то связано с убийством Ноэми Жерфлер, да?

— Пока еще рано что-либо утверждать. Расследование привело меня в «Мулен-Руж», где работал возлюбленный Элизы. Но там меня увидела мадемуазель Таша. Вам хорошо известно, ей не нравится, когда я занимаюсь расследованиями преступлений, поэтому пришлось сказать, что я пришел туда за вами, чтобы вы не наделали глупостей, встретившись с…

— И с кем же я должен был там встретиться? — возмущенно посмотрел на патрона Жозеф.

— С Бони де Пон-Жюбером.

— Ах, вот оно как! И что я, по-вашему, делал в «Мулен-Руж»?

— Собирались вызвать его на дуэль.

— Да уж, фантазии вам не занимать! Мне моя жизнь еще дорога! И вы хотите, чтобы я все это подтвердил? А что мне за это будет?

— Станете мне помогать.

— Обещаете?

— Слово чести!

Жозеф ушел, а Виктор принялся разглядывать найденную в гримерке Ноэми Жерфлер карточку с надписью: «В память о Лионе…».

Именно там она дебютировала. А что сказано в записке из шкафчика Гастона Молина?

Шарманса у маей тетки.

Абирто, на лево, во дваре манон, зал петриер.

Ул. Л., прв. 1211

Ничего не разобрать, кроме упоминания про богадельню Сальпетриер.

— Двор Манон, — пробормотал Виктор, подходя к окну и разглядывая пыльную витрину парикмахерской по ту сторону двора. — Надо будет завтра же заняться обустройством мастерской, чтобы к Рождеству можно было переехать.

Глава восьмая

19 ноября, четверг

Кэндзи сосредоточенно раскладывал на столе каталожные карточки. Внезапный порыв ветра смешал их. В открывшуюся дверь лавки ворвался вихрь перьев, цветов и украшений, оказавшийся при ближайшем рассмотрении эффектной брюнеткой.

— Мсье Мори… Вы меня узнаете?

Кэндзи не сразу вспомнил, почему ему показались знакомыми черные глаза и чувственный рот посетительницы.

— Мадемуазель… Мадемуазель Аллар? — пробормотал он, запинаясь. — Вы… вы очень похорошели!

— Зовите меня просто Эдокси. Спасибо за комплимент. Надеюсь, он был искренним.

— Да-да… н-несомненно, я… Присаживайтесь…

Его смущение позабавило Эдокси, а когда он предложил ей сесть, она прошла к стулу так близко от Кэндзи, что он почувствовал ее дыхание. Он дрожащими руками начал собирать со стола карточки.

— Я пришла повидаться с мсье Легри. Он здесь?

— Он проявляет фотографии у себя в лаборатории. Сейчас я его позову.

Эдокси схватила первый попавшийся каталог и притворилась, что внимательно изучает его. Через несколько минут в лавку из подвала поднялся Виктор, и она с хохотом сбросила маску.

— Ну и выражение лица у вас, мой милый! Ваш компаньон оказался куда более галантен, он мне хотя бы сесть предложил.

— Вы застали меня врасплох. Даже не знаю, какие из книг могли бы заинтересовать вас…

— Я пришла вовсе не за книгами. Уделите мне несколько минут, — Эдокси говорила нарочито громко, чтобы вернувшийся за свой стол Кэндзи тоже слышал. Она насмешливо улыбнулась и дотронулась затянутой в перчатку рукой до щеки Виктора. — Дружочек, я пришла вам помочь, а вы смотрите букой! Помнится, позавчера вы были гораздо любезнее. Я принесла вам новости о Гастоне Молина, но раз вы не хотите разговаривать… О! Вот вы уже и смотрите по-другому! Таким вы мне нравитесь гораздо больше. Что посоветуете, мсье Мори, стоит ли мне рассказать новости этому грубияну?

— Понятия не имею, на что вы намекаете, — проворчал Кэндзи.

— Вот, оказывается, как легко ошибиться. Я готова была поклясться, что у вас нет секретов друг от друга. Неужели Виктор не рассказал вам о затруднении, постигшем дочь одного из его клиентов? А что это у вас за шум там, наверху? Вы переезжаете?

Кэндзи живо поднял голову. На втором этаже хозяйничала Айрис. На Виктора вдруг напал жестокий приступ кашля.

— Вы не простудились? — участливо поинтересовалась Эдокси. — У нас в «Мулен-Руж», когда мы в канкане ноги задираем, такой сквозняк поднимается!.. Грий д'Эгу уверяет, что эта гнилая атмосфера вызывает у мужчин воспаление мозга. Бедняжка Гастон, возможно, именно это и привело к его безвременной кончине.

— Он умер? — не выдержал Виктор.

— Сыграл в ящик. Какой-то злой шутник приколол ему пурпурную ленточку аккурат под ложечку, видать, в награду за какую-то услугу. Жозетту вызывали в морг, и она опознала своего любовника. Сначала лила крокодиловы слезы, а потом костерила его на чем свет стоит. Она, бедняжка, лишилась сразу и поддержки, и своих скромных сбережений. Зато можете радоваться: дочке вашего клиента теперь ничто не угрожает. Да, кстати, она уже вернулась в лоно семьи?

Эдокси подхватила со стола промокашку и принялась небрежно ею обмахиваться. Виктор повел рукой в воздухе.

— Я благодарен вам за то, что вы мне все это рассказали, и обязательно передам информацию моему клиенту, — пробормотал он.

— Не трудитесь! — хмыкнула она. — Не родился еще человек, способный обвести Фифи Ба-Рен вокруг пальца. Руку даю на отсечение, здесь дело не в разбитом сердце. Ну же, рассказывайте, вы взялись за очередное расследование?

— Вам не руку, а язык надо отсечь, — прошептал Виктор и выразительно покосился на Кэндзи, который не поднимал глаз от своих карточек.

— А-а, понимаю, — Эдокси тоже перешла на шепот, — вы от него что-то скрываете. Хорошо, тогда я умолкаю, но с вас — приглашение на ужин.

— Мне показалось, — ответил ей Виктор вполголоса, — или вас с мсье Дольбрезом действительно связывают особые отношения?

— Вас это смущает, мой милый? Луи хороший мальчик, но законченный эгоист. Может часами нудеть о том, что он сделал, делает и собирается делать, без конца повторяя, как он талантлив. Это так скучно!

— Хочу сразу вас предупредить, я больше не…

— Тс-с! Никогда не зарекайтесь… Вот вам моя карточка… Кто знает, может, я смогу помочь вам выручить из беды еще какую-нибудь молоденькую дурочку…

Виктор взял протянутую визитку:

Эдокси Аллар

улица д'Алжер,

16 Париж, Первый округ

Он поцеловал посетительнице руку и, не дожидаясь, пока она уйдет, направился обратно в подвал.

— Нет, мсье Мори, определенно, мужчины — загадочные существа, — заявила Эдокси. — Сначала они молят вас об услуге, а когда вы помогли им, гонят взашей. Бьюсь об заклад, в вашей лавке полно романов, где описывается женское непостоянство. Но как, скажите на милость, быть с непостоянством мужским?

— Мужчина любит ту женщину, которая еще не полюбила его.

— Правда? Было бы любопытно на деле проверить, так ли это, но, увы, я тороплюсь. Вот, держите контрамарку. Если вы еще не успели побывать в «Мулен-Руж», это прекрасный повод прийти и поведать мне о тонкостях отношений между мужчиной и женщиной на Востоке. И не забудьте одеться потеплей, не хочу, чтобы вы там простудились!

Как только она вышла из лавки, перед ней возник Виктор.

— О господи! — вздрогнула от неожиданности она. — Вы выскочили, словно черт из табакерки!

— Простите, Эдокси, я был не слишком любезен с вами.

— «Не слишком любезен»? Это теперь так называется?

— Я не хотел говорить в присутствии компаньона. Полиция уже начала расследование убийства Гастона Молина?

— По правде говоря, «Мулен-Руж» удостоился визита нашего милого инспектора Лекашера. Хорошо еще, что он меня не узнал, не то я наверняка стала бы подозреваемой номер один, — у него остались весьма неприятные воспоминания о «Пасс-парту».

— А вы случайно не слышали, он упоминал мое имя?

— Ну, вы еще не настолько знамениты! Не волнуйтесь, ни Люсьена, ни Жозетта не смогли описать красивого брюнета, который разыскивал Гастона. Однако, если допросы продолжатся, полиция может добраться до Альсида, Луи и меня, и…

— Запомните: очень важно, чтобы мое имя нигде не упоминалось, — Виктор сжал собеседнице локоть.

— Злодей! Мне же больно! Когда даму просят о такого рода услуге, принято соблюдать приличия и проявлять деликатность. — Она высвободила руку, притворяясь сердитой.

— Я вам сейчас все объясню… — начал было Виктор и тут же отвернулся, делая вид, что достает из кармана портсигар: Жозеф, доставив заказанные книги, как раз заходил в лавку, что-то насвистывая себе под нос.

— Странные у вас манеры, Виктор. Наверное, такие нравятся исключительно рыжеволосым дамам… Ну же, не будем ссориться. Я сделаю все возможное, чтобы ваше имя никто не упомянул. И ради вас готова хранить молчание даже под пыткой, неблагодарный вы мой!

Вернувшись в лавку, Виктор увидел Жозефа, который тщетно пытался перевязать стопку книг бечевкой. Сверху доносились приглушенные голоса Кэндзи и Айрис.

— Что, еще один заказ с доставкой на дом? — спросил юношу Виктор.

— Да уж, вот напасть на мою голову! Полное собрание сочинений Зинаиды Флерио [78]для некоей Саломеи де Флавиньоль, кузины мадам Матильды. А живет она аж в Пасси. Просто наказание какое-то! — ворчал Жожо, затягивая узел на бечевке.

Виктор помог ему, придержав узел пальцем.

— Спасибо! Скажите, а вы знаете, кто такой был Диоген?

— Греческий философ-аскет, который жил в бочке. А что?

— Мсье Гувье окрестил так в своей статье типа, тело которого нашли в бочке на винном рынке, хотя на самом деле полиция установила его личность. Рассказывать дальше? Вам интересно?

— Продолжайте.

— Я собираюсь сделать его персонажем моего романа. Это был мелкий жулик по имени Гастон Молина. Имя я, конечно, изменю, скажем, на…

— Блестящая мысль! — Виктор был уже у дверей.

— Ну и поделом мне. Ему, оказывается, плевать! Ну, ничего, поглядим, что он скажет, когда я стану знаменитым писателем! — проворчал Жозеф вслед хозяину, справившись, наконец, со строптивой пачкой книг.

Сунув газету под мышку, Виктор мерил шагами тротуар на улице Сен-Пер. Прочитанное никак не шло у него из головы. Исидор Гувье писал об обнаруженном на винном рынке трупе мужчины, который несколько дней пролежал в бочке. Имя Гастона Молина было отлично известно полиции. Он родился в 1865 году в городке Сен-Симфорьен-д'Озон в семье ткача и прачки, в начале 1891 года попался на краже в Лионе, и его приговорили к шести месяцам тюрьмы. Если бы тогда удалось доказать его причастность к серии дерзких ограблений, совершенных неподалеку от Сент-Этьена тремя годами раньше, то таким маленьким сроком Молина точно не отделался бы. Его спасло то, что единственный свидетель, который мог бы его опознать, любил приврать, да к тому же был не чужд культу Бахуса, так что его показаниям судьи не поверили.

«Как распутать этот клубок? — размышлял Виктор. — Молина соблазнил Элизу, дочку Ноэми Жерфлер. Но зачем ему было убивать всех остальных?» Он еще раз перечитал подобранную в гримерке певицы записку. Его не оставляло ощущение, что разгадка где-то рядом.

Шлю эти рубиновые розы золотой девочке, баронессе де Сен-Меслен, в память о Лионе и былых моментах счастья.

А. Прево

В очередной раз проходя мимо лавки, Виктор увидел, как Жозеф приоткрыл дверь и вывесил объявление: «Перерыв до 14:30», и вспомнил, что собирался пообедать с Таша.

В эльзасском ресторанчике на бульваре Клиши Виктор купил две порции жареной свинины с кислой капустой и бутылку белого вина. Он мчался к Таша, подняв воротник сюртука, чтобы хоть как-то защититься от пронизывающего холода, и насвистывая себе под нос популярную песенку. Однако в мастерской его ждал сюрприз: Таша была не одна. Рядом с ней у очага удобно расположился Луи Дольбрез. Этот тип ее просто преследует!

— О, да вы поесть принесли! Как вовремя! У меня уже в животе урчит, — ничуть не смутился Дольбрез.

— Простите, но мы собирались пообедать вдвоем… — начал было Виктор.

— Ну-ка, покажите. Да что вы! Здесь вполне хватит на троих! Видите ли, должен признаться, я сейчас на мели. Знаете, чем я питаюсь вот уже неделю? Листьями шпината, которыми меня любезно подкармливает моя квартирная хозяйка. Заметьте, даже без сметаны — это было бы для меня непозволительной роскошью, — а шпинат горький, как полынь.

— Все вы врете, — рассмеялась Таша. — Ну, хорошо, возьмите в шкафу тарелку, положите себе капусты и садитесь на кровать. Только смотрите, ешьте поаккуратнее, не насвинячьте там!

— Что он здесь забыл? — возмущенно шепнул ей на ухо Виктор. Он был уверен, что она прогонит Дольбреза.

— Он взял мой адрес у Сали и вчера пришел посмотреть картины. Очень хвалил мой стиль. И вообще, знакомство с ним может пригодиться — у него широкие связи в театральных кругах. А еще он мне посоветовал попробовать писать декорации, вот я и предложила зайти сегодня. Хочу сделать набросок к его портрету.

Виктор чуть не подавился.

— Имей в виду, за портрет он тебе точно не заплатит, — только и сумел вымолвить он, когда вновь обрел дар речи.

— Ну и что, мне же нужны натурщики, — беззаботно ответила Таша.

— Может, ты к нему неравнодушна?

— Прошу тебя, Виктор, успокойся. Вечно ты придумываешь невесть что!

— Эй, мсье Легри, вы уже читали, что пишут в газетах? — обратился к Виктору Дольбрез. — Гастон Молина, которого вы разыскивали, дал дуба, его труп выловили из винной бочки. Забавное совпадение, вы не находите?

— Гастон Молина… Не о нем ли вы говорили тогда в «Ша-Нуар»? — нахмурилась Таша. — Что-то ты темнишь, Виктор.

Это было уже слишком. Терзаясь ревностью и опасаясь града вопросов, Виктор отставил тарелку, схватил шляпу и промямлил, что ему пора. Таша удивленно посмотрела на него.

— Как! Вы даже капусту не доедите? — с издевкой спросил Дольбрез.

В ответ лишь хлопнула дверь.

Виктор отправился в кафе и заказал грог с лимоном, полный решимости выкинуть из головы Таша и мужчин, что так и вьются вокруг нее. Он взял с полки первую попавшуюся газету — это оказался специальный выпуск «Пасс-парту».

На первой полосе напечатали продолжение статьи об убийстве певицы Жерфлер, где в подробностях описывалось место преступления. Рядом с телом несчастной певицы нашли красную туфельку и два загадочных послания, которые, по всей видимости, должны навести полицию на след.

Виктор так увлекся этой новой загадкой, что тут же забыл про испорченный обед и решил немедленно отправиться на улицу Гранж-Бательер.

Бросив взгляд на бюст Эмиля де Жирардена на углу улиц Монмартр и Круассан, Виктор остановился. Тротуар загромождали кипы свежеотпечатанных газет, завернутые в плотную желтую бумагу, на которой большими буквами значилось их название. Сюда же привозили в разбитых двухколесных тележках и сваливали нераспроданные тиражи.

Виктор вошел в здание с табличкой «Пасс-парту». Он стремительно миновал наборный цех и вошел в редакцию.

— Мы опаздываем, — ворчал верстальщик.

На полу валялись газеты, обреченные пойти под нож. Разносчики телеграмм бегали с этажа на этаж. В штате «Пасс-парту» числилось двадцать человек, но лишь пятеро из них были журналистами.

Виктор попросил секретаршу, женщину с кроличьим лицом, познакомить его с репортером, подписывающим свои статьи псевдонимом Вирус, и она проводила его в кабинет директора. При одном взгляде на безукоризненно сидящий английский костюм, лакированные ботинки и виртуозно повязанный галстук Антонена Клюзеля становилось понятно, почему его прозвали «наш Брюммель». [79]Он диктовал пухленькой блондинке-стенографистке очередную статью.

— Друг мой! Вот так сюрприз! — воскликнул он, вскакивая навстречу Виктору. — Оставьте нас, Евлания.

— Так это вы скрываетесь под псевдонимом Вирус?

— Увы, все приходится делать самому! Не то чтобы Гувье и остальные плохо писали, но я заметил, что читателям очень полюбились ироничные статьи на основе материалов, которые поставляет инспектор Лекашер. Сигару?

— Нет, спасибо, я лучше пойду куплю газету, почитаю ваш материал. А что вы имели в виду, упомянув про Лекашера? Вам сообщили подробности убийства Ноэми Жерфлер?

Клюзель широко улыбнулся. Он наполнил две рюмки коньяком и одну из них протянул Виктору.

— Решили начать новое расследование, а? Я отлично помню вашу маленькую слабость. Садитесь в мое кресло, оно очень удобное, — сказал он, сдвигая в сторону телефон и бумаги и пристраиваясь на краешке стола. — Это дело получило большой резонанс! С восемьдесят шестого по восемьдесят девятый Жерфлер блистала на сцене лондонских театров, а по возвращении на родину каждый вечер собирала полный зал в «Эльдорадо». Такая потеря!

— А почему бы вам не опубликовать содержание записок, найденных рядом с телом?

— Я вижу вас насквозь, друг мой! Вы пытаетесь ловить рыбку в мутной воде. Но здесь вам ничего не светит. «Молчание — золото» — вот мой девиз. Информацию следует выдавать маленькими порциями, а иначе читателю станет скучно. Два волшебных слова заставляют его изо дня в день покупать нашу газету: «Продолжение следует…».

— Ну скажите хотя бы, есть ли в этих записках что-нибудь стоящее?

Клюзель закурил сигару и ухмыльнулся:

— Кто знает. Стоит расследованию зайти в тупик, как наш славный инспектор напускает на себя таинственный вид. Содержание этих записок пока известно только полиции, мне да еще моим коллегам, но скоро станет достоянием наших читателей. А вы хитрец: слушаете, как я тут соловьем разливаюсь, а сами отмалчиваетесь… Как вам Фифи Ба-Рен? Только не надо краснеть, словно протестантский пастор! Вы уже видели, что за вакханалии она устраивает? Нет? Тогда мой вам совет: сходите туда и посмотрите канкан. Наша милая Эдокси божественна. Не удивлюсь, если она скоро выскочит замуж за какого-нибудь русского князя.

Виктор понял, что больше ему ничего не выведать, попрощался и вышел.

— Моя статья обязательно должна пойти в сегодняшний номер! — услышал он в коридоре.

— Нет, она весь разворот займет, — твердо отвечал хорошо знакомый Виктору голос.

— Ну, так выкиньте материал о снабжении армии.

— Вам что, непонятно? Сократите свою писанину. Было бы из-за чего скандал устраивать. Нам нужны мысли! Неизбитые, свежие…

Виктор направился к оживленно жестикулировавшему толстяку, чья фигура виднелась в дальнем конце коридора.

— Здравствуйте, мсье Гувье.

— А, мсье Легри! Вы зашли не вовремя — мы опаздываем с номером. А тут еще эти юные гении истерики закатывают, стоит сократить хоть полслова… Как же я от всего этого устал! Но все равно рад вас видеть. Что привело вас к нам?

— Мне нужна ваша помощь.

— А как ваш детективный рассказ? Неужели еще не дописали, ведь столько времени прошло.

— Я довожу его до совершенства в лучших традициях школы Флобера. Но речь не о нем. Меня интересует убийство певицы Ноэми Жерфлер.

— И вы рассчитываете выпытать что-нибудь у меня? Единственное, что я могу вам сказать: Лекашер напал на след.

— Вот как?

— Нет, нет и нет, мсье Легри, больше вам ничего из меня не вытянуть! Я не хочу, чтобы вы ввязались в очередную переделку.

— Сжальтесь, Гувье! Вы же прекрасно знаете мою страсть распутывать загадки.

— Утро вечера мудренее. Дождитесь завтрашнего выпуска «Пасс-парту».

— Да что я успею до завтра сделать? Я же вам не Шерлок Холмс.

— А кто это?

— Персонаж одного романа.

— Повторяю, от меня вы ничего не узнаете.

— Исидор, ну пожалуйста, мы ведь с вами старые друзья. Скажите, что поведал ваш источник в полиции?

— Ну ладно, так и быть, — сдался Гувье, — но при условии, что вы не станете болтать до поступления в продажу свежего номера газеты. Строго между нами. И ни слова нашему Брюммелю, — добавил он, кивая в сторону кабинета Клюзеля. — Певичку, по всей видимости, придушили медицинским бинтом. Аристид Лекашер уцепился за эту ниточку.

— И что?

— Как что? Это же элементарно! Если в качестве орудия убийства послужил медицинский бинт, значит, убийца либо врач, либо аптекарь.

— Но зачем ему было оставлять такую явную улику?

— Не все преступники гении.

— И это все?

— Ну и хватка у вас! Нет, не все. Рядом с трупом нашли туфельку английского производства, и поскольку самой Жерфлер она не по ноге, Лекашер твердо намерен отрядить двух ищеек вынюхивать все про ее жизнь в туманном Альбионе. А еще…

— Что еще?

— Там было две любовных записки.

Исидор Гувье порылся в карманах и извлек оттуда измятые листки бумаги.

— Я их переписал, смотрите, вот первая: «Моя милая царица в Приюте, как самое презренное из всех созданий!».А вот вторая: «И разделась моя госпожа догола; Все сняла, не сняла лишь своих украшений». [80]Обе записки подписаны «А. Прево». Бьюсь об заклад, этот тупица-инспектор будет допрашивать всех Анатолей, Альфонсов, Александров и Ансельмов Прево, что работают в приютах, больницах и богадельнях по всей Франции и Наварре! И это, разумеется, ничего не даст, поскольку «А. Прево» явно псевдоним. Знаете, что я думаю, мсье Легри? Убийца нас испытывает, он повсюду оставляет подсказки-загадки. Да он просто издевается над нами! Мы имеем дело с преступником-поэтом. Если, разумеется, он не списывает откуда-нибудь стихотворные строки. Вот вы человек начитанный, вам это о чем-нибудь говорит?

— Признаться, нет, — вздохнул Виктор, решив скрыть тот факт, что видит подпись «А. Прево» не впервые.

Его охватило волнение. Вот уже в который раз он опережает в своем расследовании не только журналистов, но и полицию. Ведь даже ушлый Исидор Гувье еще не знает, что у Ноэми Жерфлер была дочь.

Жозеф клевал носом над раскрытым блокнотом.

— А! Это всего лишь вы, — сонно проворчал он, когда Виктор вошел в магазин.

— У вас усталый вид, Жожо, — заметил тот.

— Оно и неудивительно: за день — два заказа с доставкой, да еще, в довершение всех несчастий, мадам Рафаэль де Гувелин битый час не отпускала меня, рассказывала о несчастном случае в Бюлье.

— А что там приключилось?

— Столкновение. Мадам де Флавиньоль наехала на Хельгу Беккер. Они испробовали свои велосипеды. В результате фройляйн отделалась растяжением связок, а мадам де Флавиньоль вывихнула лодыжку. И теперь обе дамы просят вас немедленно прислать какие-нибудь душещипательные романы, чтобы им веселей было выздоравливать.

— А где Кэндзи?

— У себя наверху. Сюда он почти не спускается — некая особа требует его безраздельного внимания.

— Думаю, Хельге Беккер должны понравиться «Рассказы с берегов Рейна» Эркмана-Шатриана… — сказал Виктор. — А вот Матильде де Флавиньоль, мне кажется, придется по вкусу «Путешествие вокруг моей комнаты» Ксавье де Местра или «Ни завтра, ни потом» Вивана Денона. Хотя, боюсь, она может усмотреть связь между этими названиями и своей велосипедной эпопеей и еще, чего доброго, обидится. Кстати, вы оказались правы, гибель Ноэми Жерфлер и убийство на перекрестке Экразе — это действительно звенья одной цепи, — вскользь обронил Виктор.

Глаза у Жозефа загорелись.

— Да бросьте. Это вы мне зубы заговариваете в надежде, что я не скажу мадемуазель Таша о ваших похождениях в «Мулен-Руж».

— Вы неправильно меня поняли! Я с вами откровенен и в доказательство сейчас расскажу, что мне удалось узнать. Вы ведь все равно от меня не отстанете.

— Вы же сами позавчера обещали, даже честное слово давали, что возьмете меня в помощники! — с обидой напомнил Жозеф.

— Но вам придется хранить абсолютное молчание — ради безопасности мадемуазель Айрис.

Жозеф мгновенно сбросил с себя всю сонливость, соскочил с табурета и стал по стойке «смирно», разве что каблуками не щелкнул.

— Можете на меня положиться! — отрапортовал он. — Африканская пословица гласит: «Лев охотится молча», — и этим все сказано. Я весь внимание!

* * *

С клетки взлетела стайка воробьев — их спугнуло глухое ворчание. И тут же эхом отозвались сначала два, потом три, а потом и остальные хищники. Уперев руки в боки, Базиль Попеш довольно оглядел своих сыто рычащих подопечных.

— Непросто вам с ними, — проговорила худенькая женщина-скульптор. Голосок у нее был под стать фигуре — тоненький и писклявый. Она оставила попытки слепить из глины ястреба и переключилась теперь на льва Тиберия.

— Не бойтесь, мадам, львы, когда они сытые, совсем не опасны. Только мы с вами после еды пропускаем стаканчик, а они просто от души радуются.

— Да, вы правы. Кажется, все посетители уже разошлись. Мне тоже пора собираться. До свидания!

Художники складывали свои мольберты и шли к выходу вместе с теми немногочисленными посетителями, что не побоялись промозглой погоды и пришли погулять в Ботанический сад. Зажигались фонари. Оставшись один, Базиль Попеш с гордостью окинул взором свои владения. Он очень любил это время, когда сад уже закрыт, но рабочий день еще не закончился: можно было вообразить себя первым после Бога на этом ковчеге в самом сердце столицы. Смотритель шел вдоль клеток, приветствуя массивного Тиберия, красавицу Клеопатру, грациозную Мерседес с двумя львятами, Кастором и Поллуксом, старого Немея. У клетки молодого самца Сципиона он остановился:

— Кто это у нас тут мечется и рычит, будто голоден? Я еще не совсем из ума выжил и точно помню, что кидал тебе кусок мяса.

Лев был явно не в духе. Он кругами ходил по клетке и нервно бил себя хвостом по бокам.

— Что, хочешь сказать, не наелся, горе мое? Да ладно тебе придумывать. Хм… странно.

Базиль Попеш вошел в коридор, ведущий к клеткам, остановился возле дверцы с надписью «Сципион» и задумался. Действовать предстояло быстро: зайти в клетку, выяснить, в чем дело, и, в случае необходимости, бежать за помощью. Он достал из кармана связку ключей, тихонько открыл дверцу и вошел. Недовольный Сципион остановился в дальнем углу клетки и стал вылизывать себе бок. Базиль Попеш заметил, как там что-то блеснуло. Любопытство подтолкнуло его вперед.

— Это что еще за… Похоже на… нет, не может быть! Неужели и впрямь дротик?! Кто же тебя так, бедняга?

Раздался сухой щелчок. Смотритель обернулся: дверца захлопнулась. Ключи остались снаружи. Стараясь не поддаваться панике, старик подергал дверцу изнутри. Она не поддавалась. Хищник зарычал. Базиль медленно развернулся к нему лицом. Главное — не показывать, что испугался.

— Ты мой хороший. Успокойся. Вот так. Хороший. Иди сюда. Тихонечко. Молодец…

Сципион лег на пол и снова принялся нервно вылизывать бок, но тут поблизости раздался какой-то шорох, и лев резко вскинул голову. Он лежал неподвижно и шевелил ушами в попытках уловить источник звука. Со стороны сада кто-то шел. Базиль Попеш прижался к дверце. Он тоже слышал приглушенные шаги. Если закричать, то лев может броситься на него. Базиль бросился к внешней решетке.

— На помощь! — позвал он громким шепотом. — Выпустите меня!

Тут он узнал появившегося из темноты человека, и от ужаса кровь застыла у него в жилах. Дворник резко поднял и опустил руку. Сципион снова зарычал от боли — в его шкуру вонзился еще один дротик, — и подобрался, готовясь к прыжку. Базиль Попеш сжался в комок и взвыл.

* * *

Стопка книг упала на пол. Ругаясь на чем свет стоит, Жозеф собрал их и положил на старый сундук, служивший ему столом. Огромная тень повторяла все его движения. Усевшись в колченогое кресло, он раскрыл первый сборник.

— Ты на часы смотрел, сынок? — с укоризной спросила Эфросинья Пиньо.

— Мама! Ты меня напугала! Я думал, ты уже давно спишь.

— Ну-ка, марш в постель! Как же у тебя тут холодно! Вот простудишься и не сможешь завтра пойти на работу. Дождешься, что я повыбрасываю все твои романы, чтобы ты себе глаза не портил!

— Ты забываешь, что я работаю в книжном магазине…

— И что теперь? Никто ведь не заставляет тебя читать все, что ты продаешь.

— Но как иначе я смогу рекомендовать книги покупателям?

— Им достаточно прочитать название — лично я всегда так делаю. Вот, например, смотри, «Любовные приключения Оливье» — это подходит, а «Бесчестье господина Роже» [81]— нет.

— Мама, ты несешь чушь.

— Не смей так со мной разговаривать. И отправляйся в постель, я тебе туда уже грелку положила.

Жозеф с неохотой повиновался. Раздеваясь, он повторял начало записки, о которой ему рассказал Виктор:

— «И разделась моя госпожа догола… разделась догола…»

Мадам Пиньо уже легла, но, заслышав эти слова, так и села в кровати:

— Да он, оказывается, похабные книжонки читает! — проворчала она. — Ох, грехи мои тяжкие!

Глава девятая

20 ноября, пятница

Дурло сидел между Мели Пекфан и черненькой Нини Морикод. Ему было скучно, и он недоумевал, почему хозяин так долго стоит на одном месте. Пес встал, встряхнулся, клацнул зубами в сторону самого наглого голубя и решил сбегать на площадь Валюбер.

— Пресвятая дева, да куда же запропастился этот Базиль? — ворчал Грегуар Мерсье, глядя на миску, предназначенную для молока Пульхерии. — Эй, Дурло, а ну, сиди смирно, негодный пес! Совсем разбаловался, так и норовит удрать, вместо того чтобы коз сторожить. — Мсье! Эй, мсье! — закричал он, подбегая к решетке Ботанического сада, за которой показался садовник. Я Базиля Попеша ищу, вы его часом не видали?

— Попеша? Это того, что из зверинца? Так на него вчера ночью лев набросился, сильно помял беднягу, его в Питье увезли.

— О боже… Бедный Базиль, какой ужас! Как вы думаете, он поправится?

— Вот уж чего не знаю, того не знаю, — проговорил садовник и пошел дальше.

— Что же мне теперь делать? Ведь кроме меня у него нет родни…

Грегуар Мерсье сунул миску в мешок и свистнул собаку. Неугомонный Дурло стал носиться по кругу, высунув язык.

— Ах ты, старый непоседа! Сядешь ты, в конце концов, спокойно или нет? Тебе бы все играть, хуже маленькой Перванш, право слово. А ведь по возрасту тебе скорей с Мемер надо пример брать, она хотя бы ведет себя солидно. Идем, и чтобы у меня без глупостей!

Никогда еще стадо коз не преодолевало улицу Бюффона за столь краткое время. Оттуда Грегуар и его подопечные свернули на улицу Жоффруа-Сент-Илера и шли в сторону Питье вплоть до улицы Ласепед, на которую выходила одна из дверей больницы.

— Смотри у меня, Дурло, будь умницей. Доверяю тебе наших девочек, гляди за ними в оба. Я скоро вернусь и, если будешь хорошо сторожить, получишь что-нибудь вкусненькое.

Снедаемый беспокойством, Грегуар Мерсье некоторое время топтался перед входом в больницу, прежде чем набрался смелости войти внутрь. Какой-то студент-медик подсказал ему, где искать Базиля Попеша. Поплутав некоторое время среди помещений, в которых резко пахло карболкой, старик наконец попал в палату с видом на Ботанический сад, где на одной из коек, весь в бинтах, лежал его родственник. Врач только что закончил его осматривать и собирался уходить.

— Только недолго, — сказал он шепотом Мерсье, — его жизнь все еще на волоске.

Грегуар снял шляпу и, теребя ее в руках, робко приблизился.

— Базиль, как ты?

* * *

— Чьи же это стихи? Кто автор? Я точно где-то читал это…

С утра в лавку заглянуло лишь несколько покупателей. Виктор быстро спровадил их и теперь задумчиво ходил из угла в угол. Он был настолько погружен в свои мысли, что совершенно позабыл о присутствии Жозефа. Виктор всю ночь промучился, пытаясь вспомнить автора таинственных строк. Вчера они еще представляли из себя какой-то козырь, но сегодня в продажу поступил свежий номер «Пасс-парту», и теперь ни о каком преимуществе не могло быть и речи. Виктора злило, что он не сумел разгадать загадку.

— «И разделась моя госпожа догола…»

Жозеф, который пролистывал десятитомник «Мемуаров» Казановы, шумно высморкался.

— Я уже книг пятьдесят просмотрел! До зари сидел. Дождался, пока матушка уснет, а потом встал и всю ночь рылся на книжных полках — а они у меня от пола до потолка. Ничего не нашел, только насморк подхватил.

— Да тихо вы! Не мешайте сосредоточиться. «И разделась моя госпожа догола, все сняла, не сняла лишь своих украшений…»

— «Одалиской на вид мавританской была, и не мог избежать я таких искушений», — раздалось сверху.

— Кэндзи! Вы знаете, кто это написал?

— Это что, новая викторина? И каков приз? — спросил Кэндзи, спускаясь с невозмутимым видом.

Он уселся за стол и принялся как ни в чем не бывало раскладывать карточки. Жозеф не сводил с него восхищенного взгляда.

— Ну и голова у вас, мсье Мори!

— Ну же, кто автор? — не выдержал Виктор.

— Бодлер, «Цветы зла». Не понимаю, как вы сами до этого не додумались. Стихотворение называется «Украшенья» и вошло не во все сборники. Оно попало в список произведений, осужденных в 1857 году цензурой, и появилось только в полулегальном издании «Обломки» 1866 года.

— А вот это откуда: «Моя милая царица в Приюте, как самое презренное из всех созданий»? — прочитал Жозеф текст первого послания.

— Увы, всего я знать не могу, — сказал Кэндзи и поспешил навстречу старику-посыльному, который вытаскивал из своей бездонной сумки книги в сафьяновых переплетах.

Жозеф отвел Виктора в сторонку, к бюсту Мольера.

— Мсье Легри, ну а вы, вы знаете, что значит «Моя милая царица в Приюте»?

— Нет, — с раздражением ответил Виктор.

— Мсье Легри, ведь преступник не хочет, чтобы его поймали, почему же он тогда оставляет на месте преступления записки с двумя строками из Бодлера и непонятным текстом, подписанные, по всей видимости, вымышленным именем?

— Не знаю. Но по всему видно, что мы имеем дело с человеком образованным…

— Может, это женщина?

— …и он явно выбрал эти строки неспроста. Во-первых, стихотворение называется «Украшенья». Во-вторых: «Все сняла, не сняла лишь своих украшений»… Минуточку! — Виктор достал подобранную в гримерке певицы карточку и прочел:

Шлю эти рубиновые розы золотой девочке, баронессе де Сен-Меслен в память о Лионе и былых моментах счастья.

А. Прево

— Скажите, Жозеф, вам тут ничего не кажется странным?

— Золотая девочка, рубиновые розы. Явная связь с украшениями. Горячо, мсье Виктор, горячо!

— Между убийством на винном рынке и гибелью Ноэми Жерфлер есть еще кое-что общее. Подумайте.

— У меня уже мозг вскипает. Сдаюсь, мсье Виктор.

— Прочитайте еще раз повнимательней: «Золотой девочке. На память о…».

— Лионе! Ноэми Жерфлер дебютировала в кафешантанах Лиона. Ага, теперь я понял. В статье мсье Гувье… — Жозеф принялся лихорадочно листать свой блокнот. — А ведь тип, которого нашли мертвым на винном рынке, ну, этот Гастон Молина, сидел в тюрьме именно в Лионе.

— Правильно! Получается, что город Лион связывает эти два убийства.

— Три… Три убийства! — горячо поправил Жозеф. — Вы забываете об Элизе, дочери Ноэми Жерфлер, а ведь сами говорили, что Гастон Молина был ее ухажером! Лично у меня больше нет сомнений: именно ее нашли мертвой на перекрестке Экразе. Дочь убили возле дома матери. Итак, что мы имеем: была какая-то афера с драгоценностями… в Лионе. Когда? Откуда нам узнать подробности? Поехать в Лион и навести там справки? Но у нас никакой зацепки…

— Не стоит горячиться, возможно, все гораздо проще, чем нам кажется. Итак, Ноэми Жерфлер родилась в 1856 году. Значит, история с драгоценностями могла случиться между… скажем, 1875-м годом — именно тогда она начала выступать в кафешантанах, — и 1886-м, когда она перебралась на другую сторону Ла-Манша.

— Вот так штука! Одиннадцать лет! Придется перерыть кучу газет, чтобы откопать подробности неприглядной истории с украшениями в Лионе. А если это была какая-нибудь мрачная семейная драма или речь шла о наследстве, мы вообще ничего не найдем. Какие-нибудь другие зацепки у вас есть?

— Нет. Хотя… я об этом уже и не думал, мне казалось, что тут вообще нет никакого смысла, но кто знает…

Виктор порылся в бумажнике, достал оттуда записку, найденную в шкафчике Гастона Молина, и протянул ее Жозефу.

— Вот, дружище, смотрите, что за тарабарщина.

Шарманса у маей тетки.

Абирто, на лево, во дваре манон, зал петриер.

Ул. Л., прв. 1211

— Я уже и так, и этак крутил этот ребус. Кроме того, что у автора послания нелады с орфографией, мне удалось понять только, что Шарманса и Абирто — это, скорее всего, какие-то фамилии, «зал петриер» означает богадельню Сальпетриер, а «ул. Л., прв. 1211» — это адрес. Осталось только понять, имеет ли все это хоть какое-то отношение к нашему расследованию. Молина должен был встретиться с неким Шарманса у своей тетки?

Жозеф окинул его насмешливым взглядом.

— Ну, вы скажете тоже, мсье Легри! Сразу видно, что вы никогда не знавали нужды. Когда я был маленький, матушка частенько ходила закладывать постельное белье к «моей тетушке» — так в народе называют ломбарды. Предположим, у Молина была назначена встреча с неким Шарманса с улицы Фран-Буржуа… [82]Или что Шарманса работает в «казино» — это еще одно название ломбарда. Надо все хорошенько проверить, но, похоже, мы и вправду напали на верный след. Да еще как напали! Что же до нашего господина Абирто, то я сильно подозреваю, что этот типчик просто квартирует в Сальпетриер, где-нибудь слева рядом с двором, где обитает некая дама по имени Манон… его любовница?

Виктор ничего не ответил.

— Мсье!

— Я вот подумал… А если мы идем по ложному следу? Если это туманное послание, которое случайно попало ко мне в руки, не имеет ничего общего с нашими убийствами?

— А как же «зал петриер», а? «Моя милая царица в Приюте, как самое презренное из всех созданий…».Хотя… Сальпетриер вполне можно назвать приютом, там и по сей день лечат психов, так что… Интересно, что по этому поводу думает инспектор Лекашер? Нам повезло, мы теперь знаем подробности, которые ему неизвестны.

— Будущее покажет… Хотя, возможно, Молина или тот, кто написал записку, имел в виду здание Оберто, расположенное в левом крыле приюта Сальпетриер, куда некоей Манон предписано являться, допустим, на лечение.

— Уф, вы меня совсем запутали. Надо сходить туда и все разузнать. Вдруг Абирто — это кто-нибудь из пациентов или медицинского персонала? Дальше: «ул. Л.»? Загвоздка в том, что в Париже полным-полно улиц с названиями на букву «Л». Впрочем, наша должна быть достаточно длинной, раз указан номер 1211. А вот «прв»?..

Договорить ему не удалось — на лестнице эффектно появилась Айрис. Трое мужчин не могли оторвать восхищенных взглядов от стройной девушки, облаченной в ярко-розовое шерстяное платье и новую фетровую шляпку в тон. Айрис улыбнулась Виктору и Жозефу и присоединилась к Кэндзи, который успел проводить посыльного и надеть сюртук и шляпу. Они ушли со словами:

— Мы по магазинам, к обеду нас не ждите.

Стоило им выйти, как звякнул дверной колокольчик. В лавку зашел дородный господин и снял цилиндр, обнажив совершенно лысую голову. Жозеф состроил недовольную гримасу: он был вовсе не рад увидеть герцога Фриульского, дядюшку того самого Бони де Пон-Жюбера, который разбил ему сердце, женившись на Валентине.

— Друг мой! Вы, наверное, уже догадываетесь, каким ветром меня к вам занесло. Говорят, у вас есть книга, которая может меня заинтересовать: фолиант ин-кватро в сафьяновом лимонно-желтом переплете, произведение непревзойденного Мишеля! Я хочу преподнести ее в подарок племяннику по случаю свадьбы. Скажите прямо: сколько она стоит?

Виктор достал книгу, а Жозеф ушел в подсобку. Там, среди дневников путешественников, он мог дать волю чувствам.

«Лучше иметь дело с „теткой“, то есть ломбардом, чем с этим дядюшкой, — мрачно думал он. — Когда сдаешь любимую вещь в ломбард, остается надежда ее вернуть… Ах, если бы мсье Виктор поручил мне навести справки в ломбарде, я бы им всем показал!»

Жозеф схватил метелку из перьев и отправился сметать пыль с полок с книгами за спиной у Виктора и герцога, сидевших за столом и торговавшихся из-за Монтеня.

«Да уж, дядя и племянничек друг друга стоят, — думал Жозеф. — Слушать противно, как он ноет: „Понимаете, это подарок…“. Мы здесь не ковры продаем! Я, конечно, зарабатываю недостаточно, чтобы жениться на Валентине, зато не торгуюсь, как на базаре! Да плевать я хотел на ваш гонор, аристократы паршивые!»

И он отряхнул метелку перед самым носом у герцога. Тот возмущенно взглянул на него, и Виктор нахмурился, делая Жозефу знак удалиться.

Появление почтальона разрядило обстановку. Виктор расписался в получении и положил бандероль на стойку. Герцог Фриульский выписал чек и хмуро откланялся. Виктор дождался, пока он выйдет, и принялся довольно потирать руки:

— Кэндзи будет доволен. Монтеня надо сегодня же доставить в Отей к Бони де Пон-Жюберу.

Жозеф побледнел и застыл столбом.

— Я туда не поеду! Вы прекрасно знаете, почему.

— Хорошо, хорошо, я займусь этим сам, — ответил Виктор, пряча улыбку и распаковывая посылку.

— Не вижу ничего смешного! — обиделся Жозеф.

— Да прекратите вы ворчать, лучше посмотрите, что за книгу нам прислали из Лондона, — «Знак четырех». Автор — доктор-шотландец, который на досуге пишет так называемые детективные рассказы. Главный герой — сыщик, способный распутать любое преступление при помощи дедуктивного метода. Три года назад я прочитал его первую повесть в английской газете и считаю, что нашему мсье Лекоку [83]далеко до этого Шерлока Холмса. Мне подумалось, что вам будет приятно получить вторую повесть в оригинале.

Довольный Жозеф рассыпался в благодарностях.

— Придется мне всерьез взяться за английский, если я хочу прочесть эту книжку.

— Я помогу вам, — пообещал Виктор. — Первая глава называется «Суть дедуктивного метода Холмса».

— Будто специально для нас написано, мсье Легри, я прямо сгораю от нетерпения. А что вы скажете, если я отправлюсь в ломбард и порасспрошу там, а потом все расскажу вам про этого Шарманса?

— У вас на это уйдет весь остаток дня, а мне тут крутись как белка в колесе.

— Ну, мсье Виктор, ну, пожалуйста, я ведь первый раз отпрашиваюсь…

— Хорошо, Шерлок Пиньо, отправляйтесь. А потом предоставите мне полнейший отчет.

* * *

Жозеф велел кучеру остановиться у здания Национальных архивов Франции, выскочил из экипажа и, чуть было не сбив с ног старушку с большими корзинами, выслушал поток брани. «Может, автор записки имел в виду не главный ломбард, а какое-нибудь из его многочисленных отделений?» — промелькнуло у него в голове, но он решил придерживаться первоначального плана — на улицу Регар или на улицу Серван он всегда сходить успеет.

Он перешел улицу Фран-Буржуа и без всякого воодушевления зашел в помещение муниципального ломбарда. На него нахлынули воспоминания детства. Эфросинья Пиньо оглядывается вокруг, одной рукой сжимая узелок с бельем, а второй держа за руку белокурого мальчика. После смерти мужа она осталась совсем без средств. Она долго не может решиться подойти к окошечку, застыв посреди зала, словно статуя. Она никогда не искала ничьей помощи, но теперь вынуждена заложить свое скудное имущество. Маленький Жожо поднимает голову и говорит: «Мама, давай продадим эти простыни, они такие колючие!» В тот день они вышли из здания, став богаче на сотню су, и потом не раз приходили сюда.

Жозеф увидел женщину в трауре, которая с трудом тащила огромные каминные часы, которые вдруг ни с того ни с сего заиграли мелодию из Моцарта. Здесь было множество людей — кто с ивовой корзиной, кто с керосиновой лампой, кто с вазочкой для варенья. Они надеялись выручить хоть несколько монет, чтобы расплатиться по долгам или просто купить кусок хлеба, и принесли сюда рабочие инструменты, бесполезные, но милые сердцу безделушки, постельное белье или жалкую одежонку. В другом конце зала принимали в залог матрасы, их сразу же уносили на дезинфекцию. Чуть дальше располагалась витрина с украшениями.

Жозеф занял очередь за той самой старушкой, которая его только что обругала. В корзинах у нее были тарелки и бокалы. Кто-то тронул его за плечо. Жозеф обернулся.

— Как вы думаете, — робко спросил студент в форменной тужурке, показывая вазу с отколотым краем, — можно выручить за нее хоть что-нибудь?

Ему ответил высокий человек с желчным лицом:

— Даже и не мечтай! Это я тебе говорю. А я в свое время приторговывал на бульварах, меня даже императором прозвали — у меня язык хорошо подвешен, и я в два счета любой товар сбыть мог, а еще держал ухо востро и вовремя уносил ноги.

— И что, вас в конце концов свергли? — спросил Жожо.

— Да уж, удача от меня отвернулась. Если дожил до седых волос и не скопил денег, остается либо в ящик сыграть, либо хлопотать себе пенсию. А за его вазу тут ничего не дадут.

— Но это же севрский фарфор, — не унимался студент.

— Ага, но в таком состоянии это просто барахло. Здесь вам не благотворительное общество, им нужна прибыль. Знаете, сколько у них оценщиков?

Жозеф и студент дружно покачали головами.

— Восемь! И если беднякам вроде нас с вами не удается выкупить свои вещи, их пускают с молотка. Потому и дают нам самую низкую цену. Да они и за «Джоконду» не дали бы больше сотни су. Что уж говорить о твоей вазе…

— Но я же вам говорю: это настоящий севрский фарфор!

— Сам увидишь. Столовое серебро и золотые безделушки они оценивают на вес и оплачивают только четыре пятых. А за остальное хорошо если треть настоящей цены дадут. Вот я часы принес и знаю, что могу с ними распрощаться!

— Но должен же быть способ не довести дело до аукциона, — сказал Жозеф.

— Ну да! Даешь расписку и платишь проценты по ссуде. Переплачиваешь за собственную вещь раз в десять-пятнадцать.

Студент мрачно поплелся к выходу, но Жозеф окликнул его:

— Я бы на вашем месте попытал счастья. Здесь, конечно, обдираловка, но, как говорит мой хозяин, пустая квартира лучше, чем пустой желудок.

Ободренный студент вернулся в очередь. У соседнего окошка подошла очередь дамы с каминными часами. Оценщик внимательно осмотрел их и сухо объявил, что даст десять франков. Вдова возмущенно воскликнула, что ее дед с бабкой отдали за это чудо целое состояние, а ей срочно нужно расплатиться с булочником и мясником, которые больше не желают отпускать товар в долг. Человек за стойкой равнодушно перевел взгляд на следующую клиентку — улыбчивую девушку, которая принесла закладывать мужской костюм.

— Брат обзавелся таким брюхом, что костюм на него все равно не лезет. Сколько я за него получу?

Тут вдова оттолкнула девушку и сдала свои часы в обмен на две монетки по пять франков.

— Сущий грабеж, — всхлипнула она.

— Зря вы так, — возразил оценщик. — Я всего лишь делаю свою работу.

— Хорошая работа — на людском горе наживаться! — с горечью сказала вдова.

— Ну, молодые люди, поняли теперь, что и как? — пробурчал старый торговец.

Наконец подошла очередь Жозефа.

— Что у вас? — ворчливо спросил его неприветливый субъект, не поднимая головы.

— Здравствуйте, мсье. Если я вам скажу: «Шарманса», что вы мне ответите?

— Что мне неизвестен предмет под таким названием.

— Так зовут брата моей матушки, мне сказали, что он служит здесь.

— Шарманса ваш дядя?! — удивился оценщик.

— Ну да, мой дядя работает у «моей тетушки», — попытался сострить Жозеф. — Меня зовут Гастон Молина. Так дядя здесь?

Оценщик окинул Жозефа пристальным взглядом.

— Минуту, — сказал он угрюмо. — Сейчас выясню.

Минута затянулась, и очередь стала недовольно ворчать, но тут оценщик вернулся.

— Он сейчас занят на складе.

— Послушайте, это очень срочно, вопрос жизни и смерти, мне бы только пару слов ему шепнуть, пожалуйста, позовите его…

По стойке к оценщику покатилась монетка. Тот сунул ее в карман и снова ушел. Жозеф тут же отошел в сторону и, усевшись неподалеку на лавку, развернул свежий номер «Пасс-парту». Ворчливый оценщик вернулся в сопровождении лысого пузатого коротышки с густой бородой, одетого в серую блузу.

— Значит, вот как выглядит Шарманса, — пробормотал Жозеф, прячась за газетой. — Ну и рожа!

Обнаружив, что «племянника» нет на месте, оценщик поскреб в затылке и пожал плечами. Шарманса, близоруко щуря выпуклые, как у жабы, глаза, оглядел очередь, резко развернулся и скрылся в подсобном помещении.

Жозеф вышел и занял наблюдательный пост на противоположной стороне улицы. Через некоторое время показался Шарманса, вместе с другими работниками ломбарда он направился к остановке омнибуса.

«Сегодня уже слишком поздно, — решил Жозеф, — но в следующий раз я выясню, где его логово».

Он вернулся в лавку около семи вечера. Кэндзи не стал его отчитывать, только раздраженно заметил, что Виктор куда-то умчался, а самому ему тоже надо отлучиться.

— Я вернусь ближе к полуночи. Не могли бы вы составить мадемуазель Айрис компанию за ужином?

— Как скажете, мсье. Я только предупрежу матушку, что задержусь сегодня.

— Спасибо. Тогда я пойду переоденусь, а вы пока закройте лавку.

Жозеф опустил ставни и начал подметать.

— Идите сюда, — окликнула его Айрис, — я приготовила нам легкий ужин.

Она положила ему на тарелку паштет и салат, налила бокал вина. Жозеф вдруг представил, что эта милая девушка — его жена, и они ужинают у себя на кухне, но вспомнил о Кэндзи и нахмурился.

— Что-то не так? — спросила Айрис.

— Да нет, просто… я понимаю, это не мое дело, но сил нет молчать… вы такая юная, а мсье Мори такой…

— О чем вы?

— Ну, вы и мой патрон… Извините, но меня это возмущает!

Айрис хихикнула, прикрыв ладошкой рот.

— А что вас, собственно, возмущает? Если любишь человека, какая разница, сколько ему лет?

— Вы правы, я старомоден.

— Вы слишком молоды, чтобы быть старомодным.

— Конечно, мсье Мори достоин вашей любви, он так много знает…

— И еще он очень красивый, правда?

Жозеф растерялся, а потом энергично кивнул.

— Иными словами, вы одобряете наш союз.

— Безусловно, — Жозеф выдавил из себя улыбку. — Только все равно обидно.

— Почему?

— Ну, не знаю, обидно за других. Кроме мсье Виктора, ведь у него есть мадемуазель Таша.

— Так… так вы себя жалеете?

— Вы смеетесь надо мной. Кто на меня, горбуна, внимание обратит?

— О каком горбе вы говорите?

Айрис смотрела на него таким пристальным взглядом, что он опять покраснел. Эта девушка просто чудо! Образ Валентины сразу же померк в глазах Жозефа.

— Я открою вам одну тайну, — сказала Айрис. — Только поклянитесь, что будете держать язык за зубами.

Жозеф кивнул.

— Я до… крестная дочь мсье Мори.

— То есть между вами ничего нет? — оторопел юноша.

— Ничего, кроме родственной привязанности.

— Хорошо! Просто отлично! В смысле, паштет очень вкусный, вам так не кажется? Можно мне добавки? Надеюсь, вы не скоро отсюда съедете. Просто вы долгое время жили в Англии, и я надеялся, что вы мне поможете…

— В чем?

— Мсье Виктор подарил мне книгу на английском, а я не могу ее прочитать…

— Так вы хотите выучить английский? Отличная мысль! Я просто умираю от скуки, а Кэндзи никуда меня одну не отпускает. И когда же вы хотели бы начать?

— Прямо сейчас.

— Отлично! Повторяйте за мной: My father is not at home. Where is he?

* * *

Куда ни кинь взгляд — везде пышные формы, утянутые корсетами, и глубокие декольте, прямые спины, накладные волосы и фальшивые бриллианты. Мулен-Руж был храмом Эроса, и журналисты и писатели не обходили его своим вниманием. Тут можно было найти женщину на любой вкус: наивную девушку и опытную соблазнительницу, добропорядочную матрону и вульгарную потаскушку.

Кэндзи чувствовал себя в этом мире вполне комфортно. Он со смесью восторга и презрения наблюдал, как одна из танцовщиц заставила какого-то заезжего гостя купить ей цветы, а потом у него на глазах перепродала букет цветочнице.

— Ловкая штучка, а? — послышался ровный голос.

— Да уж, невольно вспомнишь пословицу: жизнь — это плохой спектакль, начало которого мы пропустили, а конец нам неизвестен.

— Метко сказано! Вы случайно не философ?

— Нет, всего лишь владелец книжной лавки, — ответил Кэндзи, доставая визитку и окидывая беглым взглядом собеседника — господина с проседью на висках и в крылатке поверх вечернего костюма.

— Очень приятно! Жюль Навар. Я иногда пишу для «Эко де Пари». Может, подкинете еще парочку афоризмов для статьи? Не хотите чего-нибудь выпить?

— Извините, у меня назначено свидание с одной танцовщицей.

Навар разразился хохотом.

— Весьма откровенно! А можно поинтересоваться, с кем именно? Я знаю о личной жизни здешних дам все! Это часом не прекрасная Чикита?

— Эдокси Аллар.

— Она же Фифи Ба-Рен! Мечта добропорядочного отца семейства. Властный взгляд, презрительно поджатые губы, надменное выражение лица, но в остальном — весьма привлекательная особа. В ней гораздо меньше вульгарности, чем в большинстве ее товарок. Вот только кавалеров она меняет, как перчатки, точнее будет сказать: коллекционирует. Видите того мрачного господина в сомбреро, он сидит напротив недомерка в очках? Это поэт Луи Дольбрез, один из многочисленных ухажеров Фифи, а его собеседник — Тулуз-Лотрек, он нынче пользуется бешеной популярностью.

Кэндзи взглянул туда, куда указывал Навар, и тут же отвернулся — он узнал в рыжеволосой даме, которая сидела за столиком с Дольбрезом и Лотреком, Таша. Может быть, Виктор тоже здесь? Поэтому и умчался из лавки?

Кэндзи повернулся на каблуках к собеседнику.

— Мадемуазель Аллар — всего лишь моя клиентка.

— Жюль, куда ты запропастился?! — перед ними возникла пышнотелая дама, которая показалась Кэндзи довольно уродливой. — Мы с Мом Фромаж уже думали, что ты помер.

— Я был занят, ангел мой. Угостить тебя вишней в ликере?

— Я бы не отказалась, но скоро канкан. Увидимся позже… — Она удалилась под руку с тощим неприятным типом лет сорока.

Вскоре Кэндзи увидел, что навстречу идет Таша. Он поспешно уселся за столик к ней спиной и развернул носовой платок.

— Рад, что вы передумали! — Навар воспринял действия Кэндзи как согласие составить ему компанию. — Я просто умираю от жажды. Официант! Бутылку шампанского, — заказал он, усаживаясь за столик, и кивнул в сторону пышнотелой дамы. — Вы знакомы с Нини Патанлэр? [84]

Кэндзи отрицательно покачал головой.

— В прошлом торговка, замужняя дама, мать семейства, она все бросила ради того, чтобы дрыгать тут ногами! Как и вон тот длинный тип — Валентин-Без-Костей.

— Интересное прозвище…

— Да уж, меткое, ничего не скажешь, его придумал один журналист, услышав в исполнении этого субъекта «Песенку Валентина». А на самом деле его зовут Этьен Ренодан, и брат у него вполне достойный человек, нотариус. А Валентин блистал еще на балах времен Второй империи. Говорят, на танцы можно подсесть почище чем на абсент или морфий. Но самое опасное здесь даже не это, а зараза, которую называют «болезнью века». Интересно, сколько этих клоунов подцепит ее к утру…

Кэндзи вполуха слушал болтовню Навара. Тем временем оркестр грянул «Парижскую жизнь». [85]

Приближалась полночь, наступило время канкана. Звуки труб, вихрь юбок, мелькание черных чулок. Четыре солистки — Ла Гулю, Нини Патанлэр, Грий д'Эгу и Рэйон д'Ор — выделывали замысловатые па, Фифи Ба-Рен не отставала от товарок.

— Ради полоски розовой плоти, что мелькает у них между подвязками и кружевными оборками панталон, — прокричал Навар Кэндзи на ухо, — многие сюда и приходят!

Кэндзи сам не заметил, как оказался в первом ряду. Теперь танцовщицы занимались тем, что носком туфельки пытались сбить шляпы у зрителей, и, не успел он опомниться, как Эдокси ловким движением ножки отправила его блестящий цилиндр в самую гущу толпы. Навар ликовал. Кровь бросилась Кэндзи в голову, и он отправился на поиски своего головного убора.

Канкан длился всего лишь восемь минут, потом Навар отвел Кэндзи за столик, и вскоре к ним присоединилась запыхавшаяся Эдокси.

— Уф, как я устала, — выдохнула она, падая на стул.

— Браво-браво! — улыбнулся ей Навар. — Ваш танец выше всяких похвал!

— Ах, мсье Мори, так мило, что вы пришли! — Эдокси склонилась к Кэндзи. — Ну, не прикидывайтесь скромником. Какой у вас красивый сиреневый галстук!

— Народу тут сегодня… — проворчал Луи Дольбрез, подсаживаясь к ним. — Всем добрый вечер! Видели, кто пожаловал? Его высочество собственной персоной, — и он указал подбородком на принца Эдуарда.

— К черту его высочество! Нас посетил знаменитый книготорговец с Левого берега! — воскликнула Эдокси и накрыла ладонью руку Кэндзи.

— Так вы торгуете книгами? — спросил Дольбрез.

— На днях я знакомила вас с компаньоном мсье Мори, Виктором Легри.

— А! Это тот, у которого подружка художница? Вот уж красотка — глаз не отвести. Представляешь, она взялась написать мой портрет, наверное, глаз на меня положила.

— Виктор и Таша собираются пожениться, — сухо заметил Кэндзи.

— Да ну! А я не верю, что женщины умеют хранить верность, — ответил Дольбрез, не сводя глаз с Эдокси. — Помните, что поет Иветта Гильбер: «Леон! Сними очки, мне больно», — напел он.

— Я как-то ходил на ее концерт, — подхватил Навар. — Это незабываемо! Не зря ее окрестили Сарой Бернар бульваров. Слышали бы вы, как она читает «Девиц», выразительно покашливая там, где были слова, вырезанные цензурой!

…Ох уж эти мне девицы! О чем они мечтают — никто не угадает, О фруктах, о цветах… о всяких пустяках?..

— Согласен, это намного забавнее, чем «Отец Горио», который Антуан поставил у себя в «Театр Либр», [86]— заметил Дольбрез. — Мсье Мори, трудно поверить, что вы процветаете, продавая такие невыносимо скучные книги.

— У нас продаются книги на любой вкус, даже сборники картинок для неграмотных, мсье Дольбрез, — холодно парировал Кэндзи и встал.

— Туше! — воскликнула Эдокси. — Так тебе и надо, Луи! — Она схватила Кэндзи за руку: — Мсье Мори, неужели вы нас покидаете?!

— Дружище, вы рискуете пропустить самое интересное: после закрытия танцовщицы показывают откровенные номера — только для избранных, — поддержал ее Навар.

— Вот увидите, танец, который мы с вами только что видели, по сравнению с этим — просто образец благопристойности, — добавил Дольбрез и протянул Кэндзи руку. — Не обижайтесь, господин книготорговец. Можно попросить у вас визитку? Если меня покинут и сон, и любовница, я приду к вам за книгами.

Убедившись, что собеседники — а особенно Эдокси — и в самом деле рады его обществу, японец опустился на свое место.

Глава десятая

21 ноября, суббота

В колченогом кресле сидел человек. Из дырявого носка торчал большой палец, с кресла свешивалась рука. На полу лежала куча газет, валялась домашняя туфля и стояла керосиновая лампа.

Жозеф до двух часов ночи просматривал подшивки старых газет. Если в Лионе между 1875 и 1886 годами произошел крупный скандал, связанный с драгоценностями, то криминальные хроники не могли не написать об этом. Но он так ничего и не обнаружил и заснул прямо в кресле.

Ему приснился кошмарный сон: как он мечется по огромной библиотеке в поисках какого-то бесценного манускрипта и никак не может его найти.

Колокол церкви Сен-Жермен-де-Пре пробил три раза. Жозеф очнулся и хотел было вернуться к газетам, но вдруг вспомнил, что перестал собирать их в 1885 году, когда устроился на работу в книжную лавку «Эльзевир».

Это событие живо встало у него перед глазами. Матушка с сияющим лицом сообщает ему радостную новость: «Сынок, я все устроила, ты пойдешь по стопам отца. Мы с тобой заживем по-королевски! Твое жалованье плюс мое… К тому же лавка находится в двух шагах от дома. Ах, как бы порадовался за тебя отец, доживи он до этого дня!». А приятель Жозефа, Марсель, заметил: «Прощайся с беззаботной жизнью! Ладно, не расстраивайся, зато это верный кусок хлеба. С такой работой ты справишься, ты же книжный червь».

Жозеф задался целью стать самым лучшим на свете приказчиком, и с тех пор почти не виделся с Марселем. А ведь когда-то они вместе чуть свет бежали на улицу Круассан за свежими выпусками газет, а потом продавали их на парижских улицах. Именно тогда Жозеф начал собирать свою коллекцию вырезок.

В дверях появилась мадам Пиньо в ночном чепце.

— Эт-то что еще за новости?! — изумилась она. — Неужели тебе больше нечем заняться? Пойдем-ка пить кофе. Сейчас сварю тебе погорячей да покрепче.

Жожо с трудом поднялся на ноги и отряхнул брюки.

«Вот обидно будет, — думал он, — если материал про эти драгоценности напечатали тогда, когда я уже перестал собирать газеты! Но я не сдамся и все равно разыщу эту статью!».

— Ко-офе! — крикнула мать.

— Иду-иду!

Войдя в тесную кухоньку, он не стал садиться за стол, а выпил кофе, стоя возле раскаленного докрасна очага. Мадам Пиньо протянула ему хлеб и, глядя на его измятую одежду, с осуждением покачала головой:

— Когда снова надумаешь разгребать свой хлам вместо того чтобы спать, как все нормальные люди, — предупреди меня заранее, и я уйду ночевать к мадам Баллю.

Она взяла корзинку и ушла на рынок. Жозеф стал задумчиво прибирать на кухне. Ему не давала покоя мысль, что он упустил что-то очень важное.

Наконец все заблистало чистотой, и Жозеф, с трудом переставляя ноги и сдерживая зевоту, отправился на улицу Сен-Пер.

Он открыл лавку, взял метелку из перьев и, тихонько насвистывая, принялся смахивать пыль с полок.

— Как вы это делаете? Я пробовала, но у меня не получается, — пожаловалась Айрис, появляясь в дверях.

— Ох, и напугали же вы меня, — Жозеф от неожиданности чуть не выронил метелку.

— Мне скучно. Не понимаю, как это можно зарабатывать на жизнь продажей книг. Ведь все эти мириады слов ровным счетом ничего не меняют.

— Неужели вам никогда не хотелось с головой погрузиться в какой-нибудь хороший приключенческий роман?

— Я бы лучше свистеть научилась.

— Это гораздо проще, чем говорить по-английски, достаточно округлить гу…

— Доброе утро, дорогая, — Кэндзи обратился к своей крестнице по-английски. — Пойдем завтракать.

— Уже иду! — тоже по-английски отозвалась Айрис и лукаво улыбнулась Жозефу.

— Значит, говорите по-английски, чтобы я ничего не понимал. Ладно, мы это исправим! Мадемуазель Айрис меня научит, — проворчал он.

— Здравствуйте, молодой человек, — услышал он знакомый голос. — Надеюсь, вы уже получили три экземпляра «Жизели», которые обещал мне мсье Мори.

Жозеф приветливо поздоровался с графиней де Салиньяк и стал проверять записи в книге заказов.

— Похоже, вы перепутали даты: книги нам вышлют только завтра.

— Какая досада! Я хотела подарить одну Адальберте де Бри. Доктор Шарко отправил ее на воды в Ламалу-ле-Бэн, но даже это не помогло, у нее пол-лица парализовано.

— Как же она разговаривает?

— А вот это вас не касается! Найдите мне лучше три романа Жоржа Буа, вышедшие у Дентю: «Господин викарий», «Зять» и «Ранняя страсть». И еще «Провал» Макса Симье. Матильда де Флавиньоль говорит, там просто потрясающе описано, как на женщин действует весна, — пояснила графиня.

В это момент в лавку спускался Кэндзи. Он отправил Жозефа в подсобку за книгами, но когда тот вернулся с «Господином викарием» и «Провалом», графиня уже удалилась.

— Как? Она не дождалась? — удивился он. — Чего я тогда торопился найти книги? А что, мсье Виктор еще не пришел?

— Он поехал на улицу Друо. А вы доставьте заказы: те две книги, что прижимаете к сердцу, — мадам де Салиньяк, и еще есть заказ с улицы Лувра, а том Монтеня необходимо отвезти господину Бони де Пон-Жюберу на улицу Микеланджело — мсье Легри не смог это сделать.

— Так я и знал, — насупился юноша.

— Ладно, не ворчите, я разрешаю нанять экипаж. Упакуйте книги и отправляйтесь поскорее.

— Да это же просто наказание какое-то! Все заказчики — в разных концах города, — возмутился Жожо.

— Я насчитал только три поездки, — нахмурился Кэндзи.

* * *

Виктор свернул с Елисейских полей и подошел к воротам с надписью «Дом престарелых». Сальпетриер был похож на монастырь. Над входом развевался трехцветный флаг. Виктор прошел во двор Сен-Луи, где росли чахлые деревца, — холодный ноябрьский ветер уже сорвал с них остатки листвы. Тут мимо ларьков с бакалейными товарами, буфета, где подавали кофе, табачного киоска и лотков с фруктами прогуливались пожилые женщины, некоторые из них курили трубки. Неподалеку располагалась прачечная, и работы там хватало, поскольку в дни посещений старушки надевали белые накрахмаленные чепцы и отутюженные платья. В этом огромном приюте было отделение для умалишенных, где лечили пациентов с нарушениями нервной системы, — их пользовал профессор Жан-Мартен Шарко. Две тысячи четыреста старых и безумных женщин занимались здесь починкой белья или щипали корпию. Они получали за свой труд всего тридцать-шестьдесят сантимов в день, на которые можно было купить кофе, нюхательный табак или носовые платки.

Виктор пересек небольшой садик во французском стиле и прошел по мощенной плитками аллее к величественной часовне. С обеих сторон к ней примыкали фасады зданий: справа — корпус Мазарини, а слева — корпус Лассая. Годом раньше Виктор приходил в Сальпетриер помогать Альберту Лонду, который по заказу профессора Шарко фотографировал больных на разных стадиях неврозов, и теперь рассчитывал расспросить его, что бы могло означать слово «Абирто» из записки Гастона Молина.

Он попытался узнать дорогу у санитара в пальто, накинутом поверх халата, но получил весьма путаные объяснения, и теперь стоял в растерянности во внутреннем дворике, где между чахлыми деревцами под присмотром молодой служительницы прогуливались старухи. Тишину нарушал лишь стук костылей.

Виктор невольно вспомнил, что в сентябре 1792 года разъяренные революционеры изнасиловали и убили здесь, в приюте Сальпетриер, тридцать пять уголовниц, которых приняли за роялисток. Этот дворик соединялся с еще одним, в центре которого находился колодец. Там пациентки тихо сидели на лавках, греясь в бледных лучах ноябрьского солнца. О чем они думали? Может, мысленно переносились в далекие дни своего детства? Виктор представил себя стариком-подагриком, которого сдали в приют, и с неожиданной остротой осознал скоротечность жизни. Что бы мы ни делали, время течет неумолимо — оглянуться не успеешь, как его почти уже и не осталось. Он пошел дальше, продолжая размышлять о том, что сто двадцать лет назад в Сальпетриер отправляли всех без разбора нарушительниц общественного спокойствия: преступниц, нищенок, проституток, сумасшедших и просто бродяжек. Многим из них суждено было до конца жизни гнить в темнице. Когда для новых арестанток уже не хватало места, их ссылали на Мартинику, на Гваделупу или в Луизиану.

Виктор миновал аккуратные домики, в которых некогда жила стража, и вышел к кладбищу, где смотрительница указала ему верное направление. Пришлось вернуться назад и пройти в корпус Паризе, где располагалось отделение профессора Шарко и фотолаборатория.

Виктор увидел студента-медика, который разглядывал снимки больных, и перекинулся с ним парой слов о пользе фотографии в медицине.

— Вы случайно не знаете, где сейчас Альберт Лонд?

— Его сегодня нет. А вы врач?

— Я ищу… Абирто, — уклонился от ответа Виктор.

— Доктора Оберто?

— Да, точно.

— По средам он читает здесь лекции, а в остальные дни, кроме субботы и воскресенья, ведет прием у себя на улице Монж. Я только не помню номер дома, то ли 68, то ли 168… Там есть вывеска.

— Я найду, спасибо.

— Если хотите, могу показать вам эту часть больницы.

— Было бы очень мило с вашей стороны.

Виктор шел за студентом и думал о том, что чутье не подвело Жозефа — Оберто действительно оказался одним из врачей. Часть головоломки удалось разгадать — и это уже кое-что, пусть пока неизвестно, какую роль Оберто сыграл в деле Молина и Фуршон.

— Женщины, которые сейчас гуляют здесь, утром принимали участие в эксперименте по внушению. Гипноз — это конек профессора Шарко. А вот отделение для тех, у кого тихое помешательство, в основном это впавшие в детство престарелые пациентки. Руководство не только обеспечивает несчастных всем необходимым, но и заботится об их досуге — чтобы скрасить однообразное существование, к ним регулярно приходят преподаватели вокала… — Студент привел Виктора в большое помещение с угольной печью, где по обеим сторонам от центрального прохода стояли рядами около сорока коек. Никаких занавесок, отделяющих одну от другой, тут не было и в помине.

Продолжая рассказывать, будущий медик склонялся то над той, то над другой койкой. Некоторые из женщин вязали на спицах, другие переговаривались, обсуждая, что это за сердитый господин в пальто пришел к ним сегодня.

— Здесь у нас спокойные пациентки, с манией величия и галлюцинациями, а еще слабоумные всех возрастов.

Виктор хотел было отказаться от продолжения экскурсии, но студент уже деловито перешел в следующую палату.

— А тут буйные, у них бывают припадки и наблюдается повышенная склонность к агрессии. В таких случаях мы надеваем им смирительные рубашки. Это такая одежда из плотной ткани с очень длинными рукавами, которые завязывают на спине. Хотите посмотреть? Не далее как сегодня утром пришлось усмирять одну из больных…

Виктор решил, что с него хватит, и сказал, что торопится на важную встречу.

«Какое счастье, что я не медик», — думал он, быстро идя по коридору.

После долгих блужданий по многочисленным переходам Виктор добрался до кухни, в приоткрытые двери которой виднелись огромные медные котлы, и с ужасом понял, что опять вернулся к палатам умалишенных. Он пошел в противоположном направлении и оказался во дворе, где недавно наблюдал за пожилыми пациентками. Здесь он опустился на одну из скамей.

— Правда, красивый у нас колодец Манон? — обратилась к нему какая-то старушка. — У такого же меня когда-то впервые поцеловал любимый…

— Мадам Бастьен, идите пить травяной настой, а то остынет! — крикнула ей служительница.

— Иду, иду, — вздохнула старушка.

Виктор достал из кармана смятую записку.

— «Абирто, на лево, во дваре манон…» — прочитал он себе под нос. — Так я же сижу во дворе Манон. Манон Леско! Точно! Речь идет о романе аббата Прево… Конечно же! Именно здесь держали Манон, любовницу кавалера де Грие, перед тем, как отправить ее в Америку… Аббат Прево… А. Прево!

Виктор вскочил.

«„Манон Леско“ аббата Прево, — лихорадочно соображал он. — Что это может значить?»

Он не испытывал никакой симпатии к прототипам героев романа аббата Прево и не понимал, почему читатели и критики с таким снисхождением относятся к шевалье де Грие, который воровал и убивал из-за любви к женщине, продававшей свое тело старикам. Он и Манон не останавливались ни перед мошенничеством, ни перед кражей, ни перед обманом, но при этом почитали Господа, знать и особенно — большие деньги. Может быть, в характере Ноэми Жерфлер есть что-то общее с Манон? И ее убийца считал, что вершит правосудие? Или он убил ее из ревности?..

Он вспомнил записку, и у него перехватило дыхание: «Моя милая царица в Приюте, как самое презренное из всех созданий…»Да это же цитата из «Манон Леско»! Точно: Приют! Двор Манон, доктор Оберто. Бессмыслица какая-то… Доктор Оберто и есть убийца?.. Купоросный спирт. Бинт на шее у Ноэми Жерфлер. Нет, не может быть… Что значит «налево»? Там расположена аудитория, где доктор Оберто читает свои лекции?

Он записал у себя в блокноте: «ул. Монж, 68 или 168».

«В понедельник надо нанести ему визит, — продолжал размышлять Виктор, — а сейчас сверить полученную информацию с тем, что удалось разузнать Жозефу в ломбарде. Как неудачно получилось, что вчера мне пришлось подписывать договор аренды, а сегодня утром Кэндзи попросил отнести заказанного Рабле на улицу Друо… Я мог бы выяснить все это гораздо раньше!»

Часы показывали пять минут второго. Он обещал познакомить Таша со своим клиентом Таде Натансоном, который вместе с братом Альфредом недавно возобновил издание журнала «Ревю бланш», посвященного новинкам литературы и живописи. Виктор с огорчением понял, что безнадежно опаздывает на эту встречу, и прибавил шагу.

* * *

Кучер был рад избавиться от нетерпеливого пассажира, который требовал, чтобы он несся со скоростью этих изрыгающих зловонный дым и в общем-то бесполезных игрушек господ Панара и Левассора. [87]Жозеф, довольный, что ему удалось так быстро доставить все три заказа, щедро заплатил вознице и направился к ломбарду. Он решил дождаться, пока служащие начнут расходиться, и проследить за Шарманса до самого дома.

«Надеюсь, мсье Легри будет мной доволен… Ведь и ночник во мраке сияет, словно маяк», — вспомнил юноша слова своего любимого писателя Эмиля Габорио, [88]устраиваясь в нише подъезда дома напротив. Ради того, чтобы раскрыть убийство на перекрестке Экразе, он был готов ждать столько, сколько потребуется.

* * *

Если бы кому-нибудь пришла мысль узнать, что творится в голове у Проспера Шарманса, он был бы сильно разочарован. Этот субъект просто тупо изо дня в день выполнял свою работу. Подвалы ломбарда стали для него неким подобием кокона, и ничто не могло нарушить мерное течение дней в этом замкнутом пространстве. Только здесь, где скапливались в ожидании упаковки многочисленные немые свидетели человеческих судеб, Шарманса чувствовал себя в своей тарелке, а сам процесс обертывания, наклеивания ярлычков и подсчета стал для него чем-то вроде наркотика.

Единственное, над чем ему порой приходилось размышлять, — это как упаковать какой-нибудь предмет необычной формы или нестандартного размера. Такой, например, как внушительных размеров часы, которые принесли своей хозяйке десять франков. Попадающие в ломбард шали и кружева обычно складывали в шкатулки, драгоценные камни и золотые оправы прятали в конверты, которые Проспер Шарманса запечатывал воском, всякий раз испытывая такое чувство, будто ставит клеймо корове из собственного стада. Менее ценные предметы он доверял штамповать мальчишке с почты, а еще одному помощнику поручал складывать квитанции об оценке заклада вчетверо и нанизывать их на бечевку. Потом вещи раскладывали по корзинам и уносили в недра склада по нескончаемым коридорам, заставленным деревянными ящиками и металлическими клетками. В этом пятикилометровом лабиринте, похожем то ли на улей, то ли на пещеру Али-Бабы, хранились груды ковров и посуды, упряжи и зонтов. Прохаживаясь там, Проспер Шарманса представлял себя капитаном гигантского грузового судна.

Он пристроил завернутые в плотную бумагу часы между зонтиком и Псалтирью, посторонился, чтобы дать пройти носильщику с большим ящиком, и скрепя сердце направился к раздевалке. Там он снял казенную форму без единого кармана — руководство ломбарда позаботилось о том, чтобы у служащих не возникало соблазна что-нибудь украсть, — и надел свою одежду.

На остановке омнибуса уже собралась толпа. Проспер Шарманса протиснулся на империал, не заметив, что за ним по пятам следует горбатый светловолосый юноша.

* * *

На площади Мобер Жозеф выпрыгнул из омнибуса, стараясь не упустить из виду объект слежки, миновал рынок и улицу Эколь, дошел до Политехнической школы. Возле дома № 22 Шарманса свернул в тупик Беф. Опасаясь быть замеченным, Жозеф немного приотстал. Краем глаза он успел увидеть, как преследуемый остановился и приподнял шляпу, здороваясь с сидящей возле дома женщиной, которая лущила орехи, а потом быстро направился к подъезду в дальнем конце тупика. Жозеф поспешил следом.

— Ты случайно не знаешь, на каком этаже проживает мсье Шарманса? — спросил он у мальчишки, который с трудом тащил тяжелый бидон молока.

— Второй этаж, налево. Эй, мсье, будьте осторожны! — крикнул мальчишка ему вслед, — мамаша Галипо сегодня под мухой.

Жозеф взбежал на второй этаж, где его схватила его за плечо неопрятная старуха:

— Ага, бездельник, попался! — с угрозой воскликнула она. — А ну признавайся, где припрятал капусту!

— Капусту? Так ее полно на Центральном рынке, — ответил Жозеф, с трудом вырвался из ее цепких рук и постучал в указанную мальчишкой дверь.

Старуха подошла к нему вплотную, уставилась исподлобья и проговорила с угрозой, обдавая его зловонным дыханием:

— На Центральном рынке, говоришь? И в каком же это ряду?

— Рядом с зеленью и котлетами! — выкрикнул он и ретировался вниз по лестнице.

Замешкайся Жозеф еще на минуту, он не успел бы заметить, как мальчишка с молочным бидоном шмыгнул за забор в конце прохода. Жозефу стало интересно, и он последовал за ним. К своему немалому удивлению, он оказался в крытой галерее соседнего дома, откуда был выход на улицу Монтань-Сен-Женевьев. Вдалеке виднелась коренастая фигура Шарманса — тот вразвалку брел в сторону Пантеона.

— Да что он, двужильный, что ли? — пробормотал себе под нос Жозеф, стараясь не выпускать объект наблюдения из виду.

Вдруг Шарманса исчез. Юноша испугался, что окончательно его потерял, но при виде приоткрытой двери церкви Сент-Этьен-дю-Монт решил на всякий случай туда заглянуть.

Шарманса перекрестился, опустился на колени, потом встал и направился к резной балюстраде, отделявшей клирос от нефа и боковых приделов. Остановившись возле кафедры, он раскрыл требник. Жозеф притаился за колонной, с тревогой размышляя, как надолго задержится Шарманса в церкви. Удача ему улыбнулась: вскоре к Шарманса подошел элегантно одетый худощавый господин в цилиндре и похлопал его по спине, а потом взял под руку, и они, перешептываясь, направились к гробнице святой Женевьевы, где беседовали довольно долго. Жозеф медленно двинулся в ту сторону, делая вид, что увлеченно рассматривает пышный декор гробницы, и попытался разглядеть лицо худощавого господина, насколько это было возможно в полумраке церкви.

Наконец Шарманса направился к выходу, а его собеседник опустил монетку в ящик для пожертвований и зажег восковую свечу. За кем же пойти? Поразмыслив, Жозеф выбрал загадочного незнакомца, ведь адрес служащего ломбарда ему был уже известен.

Человек в цилиндре шел быстро. Он обогнул лицей Генриха IV, свернул на улицу Роллен, потом на улицу Наварры и наконец к Аренам Лютеции. [89]Жозеф никогда прежде не бывал на руинах этого древнего амфитеатра и невольно отвлекся, рассматривая стертые от времени ступени и свободный участок арены — большую ее часть занимали конюшни и контора омнибусов.

— Подумать только, здесь нашли скелет человека ростом два метра десять сантиметров! Ну и здоровяки же были эти гладиаторы! — проговорила вслух какая-то женщина в форме сестры милосердия, перекрестилась и направилась к выходу.

Жозеф вспомнил про человека в цилиндре, но того уже и след простыл. Юноша нахмурился. Расследование оказалось куда сложнее и длительнее, чем он рассчитывал. Недовольный собой, он направился обратно в тупик Беф.

Женщина у входа в дом все так же лущила орехи. Жозеф подошел и кашлянул, чтобы привлечь ее внимание.

— Простите, мадам, вы не подскажете, как зовут полноватого господина с бородой, что живет в этом доме? Он похож на моего дядюшку Альфреда, который десять лет назад уехал в Венесуэлу, и с тех пор от него ни слуху ни духу…

— Нет, его не Альфредом зовут, а Проспером Шарманса, — отозвалась женщина — зубов у нее почти не осталось, так что половину звуков она не выговаривала. — Это имя означает «счастливчик», но мсье Шарманса не слишком-то везло в жизни. Я почему знаю — мы с ним земляки, он из Лиона, а я из Кремье, этот городок тоже располагается на берегу Роны.

Жозеф согласно кивнул, а потом, воспользовавшись тем, что она перевела дыхание, с живым интересом переспросил:

— Из Лиона, говорите?

— Да, Лион — большой город, наш Кремье по сравнению с ним — дыра дырой… Мсье Шарманса вот уж лет шесть как обосновался тут, в Париже, а я перебралась вслед за внуком только в восемьдесят восьмом. Внук-то у меня кровельщик, хотел подзаработать здесь — к Выставке тогда много чего строили, — ну, и меня с собой прихватил, чтобы было кому хозяйство вести. Жены-то у него нет — кому он без ноги нужен, после того несчастного случая! Так вы говорите, мсье Шарманса доводится вам дядюшкой?

— Нет-нет, я, наверное, ошибся, больно он на моего дядюшку похож. Может, и впрямь у каждого человека есть двойник… Мой дядюшка родом из Арраса, а Лион, насколько я слышал… — Жозеф надеялся, что болтливая женщина расскажет что-нибудь о прошлом Шарманса, но, выслушав множество подробностей о жизни крестьян и лионских ткачей, он узнал только, что домой Шарманса не возвращался.

Мадам Пиньо хлопотала на кухне, готовя клецки по-итальянски с пармезаном, так что Жозеф мог спокойно занести свои дневные наблюдения в блокнот.

«Лион, — бормотал он себе под нос, — туда ведут все нити. Надо во что бы то ни стало выяснить, что там происходило в восемьдесят шестом году… Мсье Гувье наверняка это знает… Но если спросить напрямик, он может насторожиться, и тогда я попаду на допрос к Лекашеру. Нет, лучше уж самому во всем разобраться. Вот мсье Легри удивится…».

Жозеф не хотел признаваться себе, что на самом деле хочет произвести впечатление не на Виктора, а на Айрис. И тут он вспомнил про друга детства, Марселя Бишонье, с которым они вместе продавали газеты. «Если тот все еще работает на улице Круассан, — решил юноша, — надо завтра навестить его с утра пораньше. А пока что тщательно продумать свои действия. Какой след быстрее приведет к цели? Начнем с загадочного адреса из записки, найденной у Гастона Молина».

Жозеф расчистил поверхность ящика, служившего ему столом, сдвинув в сторону кипы газет и гильзы от патронов.

— Что-то я совсем запутался, — пробормотал он, склонившись над своими записями. — Пора подвести итоги. Что у нас есть? Меня беспокоит это «прв.» на неизвестной улице Л. Дом под номером 1211 — это, по меньшей мере, странно… А что же такое «прв»?.. прв… прв… Черт, как я мог быть таким тупицей! Это же первый этаж! То есть первый этаж дома 1211 по улице Л. Осталось только выяснить, что это за улица… Туфельку нашел пес козопаса в Ботаническом саду… Там есть волки и даже львы. Где-то у меня был путеводитель по Парижу…

Жозеф чувствовал, что вплотную приблизился к разгадке.

Молина жил где-то неподалеку, потому что из его квартиры слышно, как воют волки. Значит, надо составить список всех улиц в этом районе, название которых начинается с буквы «Л». Если на ней тысяча двести домов с лишним, длинная улица получается… Куда же, черт возьми, запропастился путеводитель?!

Юноша сделал неловкое движение, и стопка номеров «Живописного журнала» разлетелась по комнате. Один из них при падении раскрылся на иллюстрации во весь разворот. Жозеф бросил на него взгляд и замер — под картинкой было написано: «Церковь Сен-Северен в Париже».

«Церковь! — осенило Жозефа. — Вот оно! Точно! Тот тип в цилиндре, с которым Шарманса шептался о чем-то в церкви Сент-Этьен-дю-Монт, привел меня в Арены Лютеции… а это в двух шагах от Ботанического сада. Теперь понятно! Они все друг с другом связаны. Молина, Шарманса, человек в цилиндре — все трое живут в одном квартале. Куда же я подевал путеводитель? Точно сюда клал, он же мне постоянно нужен…».

— Сынок, иди ужинать! — раздался из кухни голос Эфросиньи Пиньо.

— Вот всегда так, — проворчал Жозеф, прерывая поиски.

— Что это с тобой? Не иначе как ангину подхватил? — спросила мать, ставя перед ним тарелку.

— Нет, у меня всего-навсего пропал путеводитель по Парижу.

— Не переживай, он тебе его обязательно вернет.

— Он? Кто он? Ты что, отдала кому-то…

— Твой путеводитель? Ну, да, отдала. Кузену мадам Баллю, его зовут Альфонс, он еще уезжал в Сенегал, а сейчас вернулся. Представляешь, его товарищ по полку хочет погулять со своей невестой по Парижу, но совсем не ориентируется в городе, вот мадам Баллю и попросила путеводитель. Ну не сердись, не покупать же его, зачем тратить деньги на такую ерунду?

— Мама! Я же тебя просил: не трогай мои вещи!

— Не смей повышать на меня голос! Лучше ешь давай, а то все остынет. Как тебе клецки? Я хотела приготовить кровяные колбаски с пюре, но поскольку у меня оставалась манка и…

— Ну и отлично! Терпеть не могу кровяные колбаски, — сказал Жозеф, принимаясь за еду, но не успел он поднести вилку ко рту, как в дверь постучали.

— Кого это еще принесло, — проворчала Эфросинья. — Сиди, я открою.

Пришел Виктор. Не слушая его протесты, мадам Пиньо поставила перед ним полную тарелку. Он уже поужинал с Таша и братьями Натансонами, но заставил себя проглотить несколько клецок, выпил три стакана воды и вежливо отказался от печеного яблока.

— Ну что, как ваши успехи? — спросил он, когда они с Жозефом оказались наедине.

— Знаете, где находится тупик Беф?

— Нет, не знаю. Ну, не томите же, рассказывайте!

— Там обитает Шарманса из ломбарда. Вот, что мне удалось разузнать. А теперь ваша очередь рассказывать… Минутку, у стен есть уши.

И Жозеф плотно закрыл дверь своей комнаты.

Глава одиннадцатая

22 ноября, воскресенье

Утром юношу разбудил стук колес удаляющейся тележки. Жозеф выглянул в окно. В неверном свете фонаря с трудом можно было разглядеть, как, укутанная в три вязаные шали, Эфросинья Пиньо отбыла на Центральный рынок за покупками. Теперь можно вставать.

Жозеф быстро оделся и, сунув в каждый карман по яблоку, тоже вышел на улицу. Ему было стыдно, что он не помог матери добраться до рынка, тем более, что у него как раз выдался свободный денек, но сегодня на то были веские причины.

Он шел быстро и вскоре немного согрелся. Париж начинал просыпаться. Магазины на Монмартре, словно сказочные чудовища, открывшие пасти, проглатывали заспанных приказчиков и продавщиц. Узкую и темную улицу Круассан наводняла толпа, состоявшая по большей части из мужчин. Одни стояли на тротуарах, другие пристроились у стоек уличных кафе, попивая пиво и покуривая первую сигарету. Их голоса сливались в невнятный гул. Жозеф вновь окунулся в атмосферу своей юности. Еще недавно он точно так же ранним утром коротал время в ожидании свежих, пахнущих типографской краской газет, продажей которых худо-бедно зарабатывал себе на хлеб. А потом, заплатив два франка за сотню, мчался на окраины Парижа, чтобы сбыть свой товар по два су за штуку. Он и сейчас с закрытыми глазами нашел бы дорогу в лабиринте извилистых переулков, ведущих к типографии.

В какой-то момент все дружно ринулись ко входу в здание. Те, кто обслуживал газетные киоски, забирали огромные пачки газет и уходили, сгибаясь под их тяжестью. А те, кто торговал вразнос, едва отойдя, принимались размахивать газетой и во все горло выкрикивать заголовки:

— Читайте в «Ла Патри»! Отчет о заседании Палаты!

— Покупайте «Пасс-парту»! Специальный воскресный выпуск! Сенсационные подробности убийства Ноэми Жерфлер!

— «Ле пти паризьен»! Ужасная смерть смотрителя зверинца!

Часть тиража грузили на подводы, запряженные першеронами, и везли к вокзалам, чтобы доставить в другие города. Перед ними ехал человек на велосипеде и непрерывно нажимал на клаксон, требуя освободить дорогу.

Когда суматоха у входа в типографию поутихла, Жозеф заметил Марселя Бишонье, который грузил в повозку вчерашние газеты. Марсель раздался в плечах и растолстел, но от косоглазия не избавился. Он сразу узнал Жозефа и радостно распахнул объятия, но тот уклонился, опасаясь быть раздавленным.

— Я не знал, где тебя искать, и пришел сюда наудачу. Как твои дела?

— Мой отец помер, фабрика перешла ко мне. Я расширил дело, и теперь предприятие называется «Бишонье-сын, конфетти и другие товары для праздника». Мы выпускаем серпантин, свистульки, а скоро запустим производство бумажных фонариков. Ну, а ты как?

— Все по-прежнему: тружусь в книжной лавке и пишу роман. Собственно, поэтому я к тебе и пришел. Мне нужно изучить кое-какие материалы. У тебя случайно не сохранилось номеров за 1886 год?

— Ха! Ну, ты даешь! Да у меня на складе валяются тонны бумажного хлама — на случай, если возникнут перебои с сырьем. Сомневаюсь, что тебе удастся отыскать там нужный номер. Но попробовать можно. Давай, забирайся в мою колымагу. Пошла, Финетт! — Бишонье взялся за поводья и обернулся к Жозефу: — Уселся? Сейчас познакомлю тебя со своей благоверной.

— Так ты женат? — не без зависти спросил Жозеф.

— Уже два года. Даже наследником успел обзавестись, его зовут Эмиль. Я тебя без обеда не отпущу, так и знай! По воскресеньям Каролина готовит изумительный бараний окорок в чесночном соусе. Поедим, а заодно и новости обсудим.

* * *

Купленные к завтраку горячие круассаны согревали Виктору руки. Ему с трудом удавалось подавить желание раскрыть пакетик и откусить кусочек. У газетного киоска его взгляд упал на иллюстрированный выпуск газеты «Ле пти паризьен»: «Лев-убийца» — гласил крупный заголовок. Виктор купил газету и прочитал:

В четверг вечером, когда Ботанический сад уже закрылся для посетителей, на смотрителя зверинца Базиля Попеша, 56 лет от роду, набросился лев. Коллеги нашли несчастного только утром и отвезли в больницу Питье, где он через несколько часов скончался от потери крови. Как этот человек оказался заперт в клетке?..

Имя Базиля Попеша показалось Виктору знакомым. Он поспешил в мастерскую, где Таша, одетая в светлую блузку и юбку из черной тафты, расставляла на столе чашки.

— Тебе чай или кофе? — спросила она.

— Угу, — буркнул Виктор, лихорадочно листая блокнот.

Вот оно! Записано его собственной рукой в пятницу, 13 ноября: «Базиль Попеш, зверинец Ботанического сада, родственник Грегуара Мерсье»

— Ч-черт! — вырвалось у него.

— Что случилось?

— А? Да так, ничего. Я тут вспомнил… Мне срочно нужно в лавку.

— В воскресенье?

— Ну да… Графиня де Салиньяк собиралась зайти, чтобы забрать заказанный роман, а время не уточнила. Если она придет и никого не застанет, закатит такой скандал!.. Прости, совсем вылетело из головы.

Таша начала догадываться, что Виктор что-то скрывает. Это связано с той девушкой, которая теперь живет в его квартире? Ей мало Кэндзи, и она взялась за Виктора? Мог бы придумать более благовидный предлог. Они же хотели распить бутылочку шампанского в помещении бывшей парикмахерской…

— Вот уж не думала, что графиня имеет над тобой такую власть, — холодно заметила Таша, наливая ему чай.

— Не сердись, дорогая! — улыбнулся ей Виктор.

Таша обещала себе, что не станет ревновать, подозревать его во всех смертных грехах и ограничивать его свободу, но теперь невольно задумалась. Что же такое Виктор нашел в своих записях? Неужели опять взялся за какое-то расследование? Если так, то это наверняка связано с нашумевшими убийствами, о которых в последнее время пишут газеты. Ей он, конечно же, ничего не расскажет, пока не найдет разгадку. Ему наплевать, что она за него волнуется.

Она взглянула на Виктора, который с аппетитом уплетал круассаны, бросая на нее нежные взгляды. Спросить у него напрямую? Или лучше прибегнуть к хитрости?

— Обидно, — произнесла она, выбрав второе. — В кои-то веки у нас с тобой у обоих выдался свободный день…

— Я постараюсь управиться побыстрей и вернусь еще до обеда.

— Но ты же только что сказал, что не знаешь, когда появится графиня.

— Не надо придираться к словам! Если Кэндзи окажется дома, я попрошу его отдать графине книгу и смогу уйти со спокойным сердцем.

— Неужели ты упустишь возможность повидаться с ней? — ехидно спросила Таша.

— Да ну ее к черту! Пойми, мне так хочется побыть с тобой, но…

— Ладно, не подлизывайся, иди уже! — рассмеялась Таша.

* * *

Каролина, жена Бишонье, оказалась изящной брюнеткой со вздернутым носиком. Она радушно встретила Жозефа и заявила, что Марсель часто рассказывал ей об их детских проделках, а потом показала младенца, который сладко спал в своей кроватке.

Жозеф не собирался оставаться у Марселя на обед, но не смог устоять перед уговорами его супруги. Правда, сначала ему пришлось осмотреть производственный корпус, оснащенный по последнему слову техники: и систему канализации, и чаны, заполненные массой неопределенного цвета, — запах от них исходил такой, что Жозефу чуть не стало дурно.

— Если вас смущает вонь, заткните нос и дышите ртом, — сказала ему Каролина, которая пошла вместе с ними. — Это хлорка. Меня от нее тоже тошнит. Она нужна, чтобы отбеливать бумажную массу, а потом мы добавляем зеленую, желтую или красную краску и делаем дешевые украшения для всяких праздников. Я говорю Марселю, что нам надо освоить выпуск карнавальных масок и колпаков, но сейчас он может думать только о заказах к Рождеству. Вот если бы вы меня поддержали…

Жозеф пообещал поговорить с Марселем на эту тему, и они вернулись в домик Бишонье.

Обед оказался очень вкусным. Жозеф съел двойную порцию бараньего окорока в чесночном соусе со шпинатом, потом огромный кусок торта с кофейным кремом, и с трудом выбрался из-за стола.

Друзья снова вернулись на фабрику и вместе с еще тремя рабочими отправились пить кофе в мастерскую.

— Папаша Теофиль, посоветуйте, где бы моему другу поискать газеты за восемьдесят шестой год, — обратился Марсель к бодрому старику, чей возраст выдавала лишь густая седина.

— Ну, если они у нас и сохранились, то на дальнем складе. Там еще ваш батюшка держал бумажный хлам. — Старик повернулся к Жозефу. — Поскольку мсье Бишонье-старший преставился в восемьдесят седьмом, газеты за предыдущий год должны быть сверху.

Жозеф последовал его совету и смело вскарабкался на шаткую приставную лесенку. При виде горы пожелтевшей бумаги энтузиазма у него поубавилось, но он напомнил себе, что успех будущей книги толкнет Айрис в его объятия, и приступил к делу.

Три часа, не покладая рук, Жозеф рылся на складе. Несмотря на холод, он взмок и снял сюртук. Наконец он отобрал небольшую стопку газет и журналов, в которых надеялся найти нужную информацию, и начал листать их. Здесь были разрозненные номера «Иллюстрасьон», «Ле Монд иллюстре» и газет «Пти журналь», «Голуа», «Матен», «Сьекль», «Фигаро» и еще наименований двадцать.

Буквы и строчки мелькали у Жозефа перед глазами. Он уже готов был сдаться, но тут его взгляд упал на первую полосу иллюстрированного приложения к «Пти журналь». Там была изображена женщина в темном пальто, ее лицо скрывала плотная вуаль. Она стояла у прилавка ювелирного магазина, а какой-то грузный мужчина показывал ей футляр с брильянтовым колье. Подпись под рисунком гласила: «Неуловимая баронесса де Сен-Меслен».И чуть ниже: «Что стало с Проспером Шарманса? Куда исчезли украшения? Читайте материал на последней странице».Жозеф с замиранием сердца взглянул на дату — 20 ноября 1886 года. Вот она, разгадка! Юноша лихорадочно перевернул газету и остолбенел: последней страницы не хватало. Проклиная свою судьбу, он поднял глаза на горы бумаги: и года не хватит, чтобы найти тут отдельную страничку.

«Ну и ладно, — успокаивал себя Жозеф, — зато теперь мы знаем имя убийцы и мотив преступления!»

* * *

Грегуар Мерсье метался по кварталу Крулебарб, пытаясь собрать свое маленькое стадо. Несколько минут назад какой-то негодяй подкрался к козам и попытался увести малышку Перванш. Обнаружив это, Грегуар погнался за вором, а остальные козы тем временем разбрелись кто куда.

Зеваки бурно обсуждали происшествие. Дурло воспользовался суматохой и попытался незаметно ускользнуть, но хозяин схватил его за ошейник.

— Эх ты, старая скотина, совсем ослеп, что ли! — попенял он псу, и тот виновато опустил голову.

— Не ругайте его, — вмешалась соседка Мерсье, мамаша Гедон. — Все ведь обошлось. Кстати, вас там какой-то господин дожидается, — указала она на стоящего невдалеке Виктора.

Грегуар Мерсье подошел к нему и, поздоровавшись, печально произнес:

— Эх, не надо было мне покидать родные края. Выращивал бы овес и горя не знал, так нет же, понесла меня нелегкая в город. Пока мы молоды, хочется подзаработать, вот и ищем лучшей доли. А потом глядь — жизнь-то и прошла. Пес мой совсем состарился, вон, еле лапы переставляет, да и самому мне недолго осталось… Что тогда станется с моими козочками?..

— Простите, Грегуар, мне нужна кое-какая информация о вашем родственнике… — прервал этот мрачный монолог Виктор.

— Так вы уже знаете? — понизил голос Мерсье. — Вот ужас-то! Базиль…

— Вам удалось повидать его перед тем, как…

— Ну да… Он был весь в бинтах, но успел рассказать, что лев не просто так на него набросился.

— Вот как? — насторожился Виктор. — И что же произошло?

— Ботанический сад закрылся, и Базиль, как положено, пошел все проверить. Подошел к клетке львов и заметил, что молодой Сципион не съел свой кусок мяса и мечется из угла в угол, будто у него болит чего. Ну, Базиль и зашел к нему. Глядь — а в боку у Сципиона дротик торчит! Базиль хочет выйти, а дверь-то заперта. Тут появился уборщик, и Базиль его узнал: этого человека он видел за несколько дней до того, двенадцатого числа, около полуночи, только тогда на том было серое пальто и он следил за жильцом, что квартировал на первом этаже в их доме. Базиль как раз выглянул в окно подышать воздухом, а тот тип его и заприметил. А квартиранта… представляете, Базиль потом нашел его мертвым в винной бочке.

— Гастон Молина, — выдохнул Виктор.

— Так вот, уборщиком и был тот самый человек в сером, Базиль его узнал. А тот, прямо у него на глазах, возьми и всади льву в бок еще один дротик. Зверь взревел от боли и набросился на беднягу Базиля. — Грегуар Мерсье закрыл лицо руками.

— Примите мои соболезнования. А вы рассказали об этом в полиции?

— Вот еще! Мне и без них забот хватает! Да им только волю дай, они допросами замучают. А Базиль-то и сам побывал в тюряге, фараонам это известно.

— А где, говорите, жил ваш родственник? — Виктор протянул Грегуару несколько монет.

— Улица Линнея, дом четыре. Ну, мне пора, мсье, надо козочек кормить. — И старик посмотрел на собаку. — Пошли домой, Дурло. Мы с тобой сегодня честно заработали свой кусок хлеба!

* * *

«Когда находишь ответ, загадка кажется легкой», — пытался успокоить себя Виктор. Теперь он знал, что слова из записки «ул. Л., прв. 1211» означали: «улица Линнея, первый этаж, 12 ноября».

Он подошел к зданию под номером четыре. Дом как дом, ничего особенного. Что делать — просто постучать в двери и войти? Не вызовет ли это подозрений? В итоге он остановился на варианте, который уже не раз срабатывал.

За дверью послышались шаркающие шаги, и появился похожий на бульдога консьерж.

— Полиция, — сухо сказал Виктор, готовый сочинить любую небылицу, чтобы доказать это заявление.

— А, так вы по поводу господина Попеша со второго этажа? Ваши из комиссариата уже приходили, допрашивали меня. У него нет семьи, только дальний родственник родом откуда-то из окрестностей Шартра. Но я никогда его не видел и понятия не имею, как его зовут и где он живет. Больше мне нечего сказать. Печально, конечно, но, когда работаешь с дикими зверями, риск неизбежен.

— Я пришел в связи с другим делом.

— А, из-за старика Седилло? Так он поклялся, что больше не будет плеваться из окна. Мне даже жаль его: каково это — жить затворником в четырех стенах? Ему скучно, вот он и развлекается, как может.

— Вы позволите войти?

— Прошу вас. — Консьерж посторонился. — Извините за беспорядок. С тех пор как от меня ушла жена, прибраться тут некому.

Он впустил Виктора в душную каморку, загроможденную мебелью, смахнул с одного из стульев крошки, кивком предложил Виктору сесть, а сам плюхнулся на табурет поближе к бутылке красного вина и немытому стакану.

— Надеюсь, вы не арестовывать его пришли?

— Нет… Я веду расследование, это простая формальность.

— Ну, хорошо, я вам расскажу. Молочник ему ноги отдавил, вот он головой и тронулся. У него совсем никого не осталось, только я его и кормлю, причем, заметьте, плачу за продукты из своего кармана…

— Хорошо, я поговорю с жильцами, которые хотели бы получить компенсацию за беспокойство.

— Вы о тех, кто на первом этаже? Мадемуазель Бунь можно не считать — она уехала в Дижон ухаживать за больной матерью. А остальные пришли поздно, когда старик Седилло уже угомонился и спать лег.

— То есть они ввели полицию в заблуждение? — строго произнес Виктор. — Это им дорого обойдется. Назовите их имена!

— Ну, вообще-то, я не знаю их имен. У нас пустовали три комнаты, а тут появился некий мсье Дюваль и заплатил за два месяца вперед. Дело было в сентябре. Он сказал, что это для его дочери и зятя, что они, мол, живут в Монтаржи [90]и хотят, чтобы у них было гнездышко в Париже, чтобы приезжать, когда им вздумается.

— А как выглядел этот мсье Дюваль? Толстый, лысый, с окладистой бородой и светлыми глазами?

— Извините, мсье, но тут я вам помочь не могу: с ним Антуанетта говорила. А на следующий день она собрала свои пожитки и ушла, оставив мне на память лишь квитанцию из прачечной да три банки сливового варенья. Вот ведь как подло жизнь устроена: встретишь женщину, полюбишь, женишься, надеешься состариться с ней вместе, а потом в одно прекрасное утро — раз, и просыпаешься один в холодной постели. — Он наполнил свой стакан. — Вот я и утешаюсь как могу.

— Хорошо, тогда опишите, как выглядят зять и дочь мсье Дюваля, — потребовал Виктор.

— Ну… — задумался старик. — Я впускал их всего раза два… у меня тогда так башка раскалывалась… а на следующее утро ставни у них были наглухо закрыты. Да и что мне за дело: в конце концов, за аренду уплачено, а слежка в мои обязанности не входит, это по вашей части. Так что скажете насчет старика Седилло? Может, ему решетку на окно установить, он тогда и не сможет высовываться… А коли вы хотите его допросить, надо бы мне пойти предупредить, не то его еще, чего доброго, удар хватит.

— Нет-нет, не беспокойтесь, я постараюсь все уладить.

Консьерж проводил Виктора и, глядя ему вслед, пробормотал себе под нос:

— Надо же, полицейский, а такой славный малый!

Виктор лежал на кровати и с удовольствием наблюдал, как Таша расчесывает свои роскошные рыжие волосы.

Вернувшись, он попросил у нее прощения. Она рассмеялась, и они решили никуда не ходить. Весь день провели вместе, перекусили дома, а потом Таша показала Виктору картину, что стояла у нее на мольберте. Он изобразил восхищение и решил, что выскажет свои замечания как-нибудь в другой раз. Ведь он тоже терпеть не мог, когда критикуют его фотографии.

В дверь постучали. Виктор насторожился.

— Ты кого-нибудь ждешь? — взглянул он на Таша.

Она покачала головой. Виктор накинул халат и пошел открывать. За дверью стоял Жозеф.

— Что-то случилось? — нахмурился Виктор.

— Нет, мсье Легри, не случилось, но я знаю, кто убийца, — взволнованно заявил тот.

В прихожей появилась Таша, и Виктор красноречивым жестом прижал палец к губам.

— Что же вы в дверях топчетесь, Жозеф? Заходите! — радушно пригласила она.

Мужчины уселись возле печки.

— Вот, — через несколько минут сказала Таша, ставя поднос на стул рядом с Жозефом, — здесь вино, хлеб и сыр, подкрепитесь немного.

Ей было интересно, что привело к ним юношу, но она отошла в сторонку, села и раскрыла книгу, делая вид, что погрузилась в чтение.

— Как вам могло прийти в голову явиться сюда? — недовольно прошептал Виктор.

— Простите, мсье Легри, я подумал, что это срочно. Сейчас, когда мы знаем имя убийцы, нельзя терять ни минуты.

— Ладно, рассказывайте.

— Я разыскал газету за 1886 год! — гордо заявил Жозеф и посмотрел на Виктора в ожидании одобрения, но тот на эту новость никак не отреагировал, и юноша расстроился: — Ну вот, я три часа рылся в газетах, принес вам железное доказательство, а вы…

— Давайте сюда газету, — сказал Виктор, — только чтобы Таша ничего не заметила. — Он схватил газету и прочитал:

Вот уже четыре дня, как нет никаких известий о ювелире с площади Белькур Проспере Шарманса. В прошлый четверг управляющий ювелирного магазина, принадлежащего Шарманса, заявил об исчезновении своего хозяина. В то утро господин Шарманса ушел из лавки вместе с одной из покупательниц, баронессой де Сен-Меслен, чтобы показать кое-что из дорогих украшений мужу этой дамы. С тех пор о судьбе ювелира ничего не известно. Полиция тщетно пытается разыскать баронессу де Сен-Меслен.

— Ведь это имя, Сен-Меслен, упоминается в записке, которую вы нашли в гримерке Ноэми Жерфлер, — напомнил ему Жозеф.

Виктор, не отвечая, читал дальше:

По словам управляющего, дама утверждала, что владеет поместьем в окрестностях Лиона. Стоимость украшений, которые унес господин Шарманса, составляет полмиллиона франков. Однако в Лионе никто никогда не слышал о загадочной баронессе…

Заметка обрывалась на полуслове, но информации для размышлений в ней было достаточно. Виктор задумчиво пробормотал:

— Итак, в 1886 году в Лионе некая дама, назвавшись баронессой де Сен-Меслен, увозит с собой ювелира Проспера Шарманса, — рассуждал он вполголоса, — вместе с драгоценностями на полмиллиона франков. Что с ним произошло и куда он исчез, нам неизвестно. Но пять лет спустя он появляется в Париже и теперь работает в ломбарде. Допустим, Шарманса узнал мнимую баронессу в женщине, которая теперь выступает в театре «Эльдорадо» под именем Ноэми Жерфлер, она же Ноэми Фуршон. Он убивает сначала ее дочь — тут, видимо, не обошлось без соучастия известного в Лионе бандита Гастона Молина, — а потом и саму Ноэми. Из опасения, что Молина его выдаст, Шарманса убивает его тоже и засовывает труп в винную бочку, а потом избавляется и от случайного свидетеля — Базиля Попеша, который был соседом Гастона Молина.

Жозеф жадно ловил каждое его слово.

— Точно, патрон! Вы докопались до самой сути. Вам бы книги писать, — восхитился он.

— Остается только выяснить, какую роль сыграл в этом деле доктор Оберто, о котором шла речь в записке.

— А может, этот клочок бумаги вообще не имеет отношения к убийствам? — предположил Жозеф.

— Да нет, я так не думаю. Вот вам деньги, возьмите экипаж, поезжайте домой и ложитесь спать. Завтра я кое-куда наведаюсь и появлюсь в лавке где-нибудь к обеду, тогда и решим, что делать дальше. Если мсье Мори спросит, почему меня нет, скажите, что я повез заказанные книги за город.

— Слушаюсь, патрон! — отрапортовал Жозеф. — До свиданья, мадемуазель Таша!

— Всего доброго, Жожо, — откликнулась девушка.

Виктор подошел к ней.

— Не понимаю, зачем приходил Жозеф, — с деланным равнодушием сказал он, — обсудить дела можно было и завтра.

— Правда? — недоверчиво взглянула на него Таша. — А мне показалось, вы были очень увлечены беседой. Ты от меня ничего не скрываешь?

— Да что ты, дорогая, уверяю тебя…

— Смотри, если потом вдруг выяснится, что ты опять ввязался в какое-то расследование, и полиция придет меня допрашивать, мне придется лгать, а у меня это плохо получается.

— Полиция? С чего бы это полиции вмешиваться в мои дела? Мы не продаем краденого, — отшутился Виктор.

— Не спеши давать честное слово, любимый, чтобы не пришлось потом нарушать его, — проворковала Таша, прижимаясь к нему.

Она посмотрела ему в глаза, и он отвел взгляд. Победа в этом молчаливом поединке Таша вовсе не обрадовала.

Глава двенадцатая

23 ноября, понедельник

Виктор остановил экипаж на улице Линнея и вышел. Лил проливной дождь, порывистый ветер сбивал с ног. Было так пасмурно, что казалось, на дворе не утро, а поздний вечер. Виктор прошел мимо здания с вывеской: «Бальнеум: турецкие и римские бани». Он собирался еще раз осмотреть дом, где жил Базиль Попеш и проходили тайные свидания Гастона Молина и Элизы Фуршон.

Он еще раз обдумал детали расследования и пришел к выводу: улица Линнея, на которой жили Базиль Попеш и Гастон Молина, Ботанический сад, в котором работал Попеш, и больница Питье, куда его привезли, винный рынок, где нашли труп Гастона Молина, и тупик Беф, где живет Шарманса, а также приют Сальпетриер и улица Монж, связанные с загадочным доктором Оберто, — все, что имело отношение к этой истории, происходило в восточной части Пятого округа.

Виктор свернул на улицу Жоффруа-Сент-Илера. Ливень прекратился, и теперь дождь монотонно моросил. «Опять все тот же заколдованный круг, — думал Виктор. — Только обрадуешься догадке, как снова приходит неуверенность, а за ней — сомнения». Вскоре он оказался в безлюдном уголке на задворках больницы Питье. Тут можно было встретить лишь редких посетителей с гостинцами для больных. А жили в этом районе в основном рантье, служители Музея и университетские профессора. Он напоминал какое-то заколдованное сонное царство, тишину которого изредка нарушали доносившиеся из Ботанического сада пронзительные крики павлина и рев слона.

На улице Гласьер люди выходили из омнибуса и осторожно ступали на скользкий от дождя тротуар. Виктор обратил внимание на студента с потертой кожаной папкой под мышкой и подумал, что, наверное, тот каждый день проходит здесь ровно в девять-пятнадцать. «Как хорошо, что я волен распоряжаться своим временем», — подумал Виктор, вышел на улицу Монж, перевел дыхание и огляделся.

Если верить медной табличке, доктор Оберто, психиатр из больницы Сальпетриер, проживал в доме номер 68. Виктор с опаской вошел в кабину гидравлического лифта — в отличие от Кэндзи, ему вовсе не нравилось это новомодное изобретение. Дверь квартиры на пятом этаже открыл неразговорчивый слуга. Он спросил гостя, как его представить, и Виктор назвался Пиньо. Неслышно ступая по мягкому ковру, слуга проводил его из прихожей с обитыми красным шелком стенами в гостиную, игравшую роль приемной. Здесь царило полное смешение стилей, а вдоль стен стояли массивные дубовые кресла, сидеть на которых было крайне неудобно.

Посетители — трясущийся старик, желчный мужчина с подергивающимся от нервного тика глазом и бледная, худосочная дама средних лет — с надеждой взирали на дверь кабинета.

Виктор отошел к окну: за кисейными занавесками он разглядел кусочек Ботанического сада с несколькими голыми деревьями и царившим над ними вековым кедром. Дым из труб тюрьмы Сент-Пелажи и больницы Питье поднимался в небо и сливался со свинцовыми тучами, которые, будто крышкой, накрывали кипящий котел города. На другой стороне улицы подручный булочника с накрытой белой тряпкой корзинкой в руках прокладывал себе путь сквозь сплошной встречный поток прохожих. Виктор представил, как этот парень поднимается в тесную холостяцкую квартирку под самой крышей, где его поджидает старик военный в отставке, и ему стало тоскливо. Тем временем в приемной появился еще один пациент — прикованный к инвалидному креслу грузный мужчина. Виктор решил было почитать газеты, сваленные на столике, но сосредоточиться не получалось — мысли перескакивали с одного на другое. Тогда он стал рассматривать картину над камином: преподаватель обследует больного в аудитории, полной студентов-медиков. Виктор подошел поближе, чтобы разобрать подпись художника, но услышал мужской голос:

— Мсье Пиньо?

Виктор вспомнил, что ради конспирации присвоил себе фамилию Жозефа, и повернулся. Кабинет доктора, в отличие от гостиной, был почти пуст: тут стояли только заваленный книгами стол и три стула. Если бы не несколько гравюр на стенах, можно было подумать, что вы оказались в кабинете чиновника. Доктор Оберто встретил Виктора дежурной улыбкой и приветливым жестом пригласил сесть. Лицо у него было моложавое, хотя в волосах уже пробивалась седина. Виктору показалось, что он уже где-то видел этого человека, но где именно, он не мог припомнить.

— Фамилия, имя, дата рождения, род занятий? — Оберто взял лист бумаги и окунул ручку в чернильницу.

— Пиньо Жозеф, 14 января 1860 года, предприниматель, — бодро солгал Виктор.

— На что жалуетесь?

— Ну… я… трудно описать…

— Головные боли?

— Случается, но…

— Бывает ощущение, будто голову сжало как тисками? Тяжесть в желудке?

— Да, особенно после еды.

Врач искоса на него посмотрел.

— А как с потенцией?

— Никаких проблем.

— Раздевайтесь.

— Послушайте, я вас обманул, — решил приступить к делу Виктор. — Я репортер и пишу серию статей о чрезмерном интересе публики к некоторым видам преступлений. Особенно меня интересует мотив мести. Я хотел бы узнать ваше мнение как психиатра, но вижу, вы очень заняты…

— Раз видите, зачем было отнимать у меня столько времени зря? Представьте себе, я тоже не чужд журналистики и отлично знаю, что главное в этой профессии — краткость!

Оберто отложил ручку, встал и подошел к окну.

— Ладно, я скажу вам, что знаю. Но учтите, я не специалист в области криминалистики. И даже если сталкиваюсь с человеком, способным совершить преступление, я далеко не всегда могу составить представление о мотивах, которые им движут.

— И все же, может, вам попадались такие, кто одержим жаждой мести?

— Великое множество. Но редко кто переходит от слов к делу.

— А что, по-вашему, может заставить человека отомстить обидчику через много лет?

— Убеждение, что не будь его, жизнь сложилась бы по-другому. Чем сильнее он пострадал, тем большую боль стремится причинить тому, кого считает виновным.

— Скажите, бывают ли другие причины для такого стремления покарать?

— Неизбежное следствие всякого страдания — ненависть. Сильное чувство, которое толкает к разрушению.

— И что испытывает человек, решившийся на месть? Ведь она не исправит причиненный ему вред!

— Нет, конечно, прошлого не воротишь. И в то же время, отомстив на деле или, что случается чаще, мысленно, человек пытается вернуть себе самоуважение. Эта тема часто становится сюжетом популярных романов — ведь люди любят читать о сильных чувствах. С незапамятных времен возмездие считалось священным: око за око, зуб за зуб. И будь то правосудие или десница Господня, факт остается фактом: в результате возникает порочный круг. На международном уровне желание отомстить часто ведет к войнам. Да что я вам рассказываю, вы и без меня все это прекрасно знаете. Если среди моих пациентов и есть потенциальные убийцы, то их мотивы слишком сложны, чтобы свести их к одной красивой фразе: «Я испанец, и нет для меня ничего слаще мести». [91]

Доктор Оберто вернулся за стол и открыл медицинский словарь. Виктор понял, что разговор окончен.

В приемную они вышли вместе. Посетители следили за ними настороженными взглядами. Виктор указал на картину над камином и спросил:

— Это работа кисти Готье?

— Нет, фамилия художника Жобер, он не слишком известен. Это полотно я храню в память о далеких временах, когда учился у профессора Жардена в Лионе. Я тут третий слева, вон, видите — тощий, с бородкой. Давно это было.

— Я слышал, что медицинский факультет в Лионе — один из лучших.

— Так оно и есть. Если вам интересно, приходите в Сальпетриер, я там читаю лекции по средам во второй половине дня. Заодно расскажете, как продвигается ваша статья…

Виктор взял наемный экипаж. «Ли-он, Ли-он»… Все вертелось вокруг этого слова. Даже гибель Базиля Попеша. [92]Но какое отношение ко всему этому может иметь психиатр? Может быть, тот факт, что он некогда жил в Лионе, — всего лишь совпадение? Нет, это не может быть случайностью. Если имя Оберто, как и Шарманса, упоминается в загадочной записке Гастона Молина, значит, доктор тоже связан с этим делом. Осталось только это доказать. Виктор решил положиться на интуицию.

Он выглянул в окно экипажа и увидел прямо под надписью «Согласно закону от 29 июля 1881 года расклеивать объявления запрещено» плакат Эжена Грассе с рекламой чернил. Жирные черные буквы напомнили Виктору толстого кота, который жил в кабаре у Родольфа Сали, и он вдруг вспомнил, где видел доктора Оберто: в «Ша-Нуар» накануне того дня, когда был обнаружен труп Ноэми Жерфлер. Именно тогда Луи Дольбрез показал ему на какого-то человека, кажется, это и был Оберто. Только тогда его звали иначе. «Нет, я, наверное, обознался, — решил Виктор. — Ну что известному психиатру из Сальпетриер делать в кабаре? Дольбрез говорил, что этот человек занимается журналистикой…»

Виктор вспомнил, что в приемной доктора лежало много газет, в том числе номера «Эко де Пари». Да, Дольбрез упоминал именно эту газету после того, как о чем-то переговорил с Оберто, который тогда представился… Какое он назвал имя? Надо расспросить Дольбреза. Но где узнать его адрес? «Если спросить у Таша, она решит, что я возомнил Дольбреза своим соперником и хочу с ним разобраться… Нет, лучше обратиться к Эдокси Аллар. Правда, она снова начнет строить мне глазки… Что ж, на какие жертвы не пойдешь ради дела!» Эдокси оставляла ему свою визитку. Виктор точно помнил, что положил ее в папку, где держал свои бумаги. Нельзя терять ни минуты, ведь Оберто тоже может вспомнить про их встречу в «Ша-Нуар». Виктор отпустил экипаж на набережной Малакэ.

В книжной лавке никого не было. Виктор уже собирался пройти к себе в лабораторию, как услышал какой-то шорох в кладовой. Он осторожно подкрался и заглянул внутрь. У застекленного шкафа, где Кэндзи хранил свои книги и сувениры, привезенные из дальних странствий, на приставной лесенке сидели рядышком Айрис и Жозеф. Они листали красный том с золотым обрезом. Виктор разглядел название на обложке: «Опасные связи». Он знал, что это издание проиллюстрировано весьма фривольными гравюрами, и счел неуместным не только сам выбор книги, но и то, как близко друг к другу сидели молодые люди. Общение с простым приказчиком из книжной лавки может повредить репутации Айрис — девушки из приличной семьи, получившей прекрасное образование.

— Жозеф, кто позволил вам отлучиться из лавки?! — рявкнул он, и бедняга Жожо чуть не свалился с лесенки. А вот Айрис ничуть не смутилась.

— Что это вы кричите? — с лукавой улыбкой спросила она. — Чем мы провинились?

Виктор, не ответив, накинулся на Жозефа:

— Вы не слышите? Вам здесь за что платят? А ну марш на рабочее место! — И он перевел суровый взгляд на Айрис: — Кэндзи здесь?

— Нет, уехал к кому-то из клиентов.

— Айрис, в отсутствие вашего крестного ответственность за вас лежит на мне.

— И что? Я проводила время в приятном обществе.

— Я видел. И впредь советую вам держаться в рамках приличий, мадемуазель.

Виктор развернулся на каблуках и направился к себе. Жозеф бросил ему вслед красноречивый взгляд и проворчал:

— Конечно, кричать на меня легко! Хотя сам в магазине почти и не бывает. А как же тогда свобода? А равенство? Или это только слова: «Свобода, равенство, братство»?! Нет никакой справедливости!

Виктор раздраженно вытряхнул на стол содержимое папки для писем, но тут за его спиной послышалась музыка. Он резко обернулся. Покачивая головой в такт мелодии, Айрис держала в руке часы на цепочке — Виктор подарил их Кэндзи на день рождения два года назад.

London bridge is falling down, falling down, falling down… [93]

— Приятная мелодия, — сказала Айрис. — Она играет каждый час. В детстве я часто под нее засыпала. Эти часы принадлежали вашему отцу, потом — вашей матери, а затем достались вам.

Виктор оторопел, а Айрис продолжала:

— Вы никогда не задумывались, что сталось с тетушкой Глорией, которую Дафнэ навещала трижды в месяц?

— Откуда вы об этом знаете?!

Имя, которое произнесла девушка, вызвало у Виктора смутные воспоминания: вот мать склоняется к нему, целует в лоб и поручает заботам Кэндзи. А вот она рассказывает Кэндзи о состоянии здоровья мисс Глории Далвич, своей дальней родственницы из Хэмпшира, особы крайне болезненной.

— Глория умерла через некоторое время после моего возвращения во Францию, где-то в 1879 году. Она ненадолго пережила мою мать, — пробормотал Виктор. — Мне рассказал об этом Кэндзи.

— Держу пари, его рассказ был предельно лаконичен.

— Но, позвольте… что все это значит?

— В раннем детстве я жила в маленьком уютном домике неподалеку от Уинчестера, с кормилицей. Ее звали Глория, она была родом из Далвича и часто рассказывала мне, что своими глазами видела Хрустальный дворец, который, как вам, вне всякого сомнения, известно, выстроили к первой Всемирной выставке в 1851 году.

— Глория Далвич, — повторил Виктор изменившимся голосом.

— Трижды в месяц нас навещала красивая дама, она осыпала меня подарками. Но больше всего на свете я любила играть с ее часами. Я прикладывала их к уху и представляла себе, что внутри живут крошечные феи, которые играют эту мелодию специально для меня. Когда мне исполнилось четыре года, красивая дама вдруг перестала приезжать. Глория крепко обняла меня и сказала, что моя мама умерла, но плакать не нужно, потому что она попала в рай. В моей жизни появился элегантный сдержанный господин, который называл себя моим крестным. Крошечные феи не оставили меня, я никогда не знала недостатка в нежности. Вскоре Глория тоже умерла, и Кэндзи отправил меня в Лондон, в пансион мисс Доусон. Там меня звали мисс Эббот…

Виктор смотрел на девушку, не в силах произнести ни слова. Айрис его разыгрывает? Нет, не может быть.

— То есть вы хотите сказать, — промямлил он, — что вы моя…

— Я собиралась постепенно подготовить вас к этому, но ваш менторский тон настолько меня взбесил, что я не сдержалась. Поверьте, я очень рада, что у меня есть брат и что это именно вы. Но мне надоела постоянная опека. Сначала мисс Доусон, потом мадемуазель Бонтам, теперь вы…

— А вы уверены, что Дафнэ была вашей…

— Да. И получила этому подтверждение, обнаружив и вскрыв два запечатанных конверта, которые отец хранил в шкатулке у себя под кроватью. Знаете, что там оказалось?

— Нет, — ответил Виктор и добавил: — Я не позволяю себе рыться в личных вещах Кэндзи.

— Не надо меня упрекать. Я имела право знать правду. Так вот, в конвертах я обнаружила свое свидетельство о рождении, фотографию Дафнэ со мной на руках, а еще справку о моем крещении по англиканскому обряду.

Виктор поймал себя на том, что внимательно вглядывается ее лицо. Айрис говорила очень серьезно. А значит, ему придется свыкнуться с мыслью, что его мать была любовницей Кэндзи.

— Все очень просто, — продолжала Айрис, не отводя взгляда. — Дафнэ взяла с Кэндзи клятву хранить молчание, потому что хотела избежать скандала — когда я родилась, вам было четырнадцать, со свойственным этому возрасту максимализмом вы могли осудить ее. Помните, в 1874 году Дафнэ уезжала на четыре месяца? Тогда я и родилась. Представьте себе, как сильно должен был Кэндзи любить ее, чтобы согласиться хранить все в тайне… Потеряв любимую женщину, он мог бы утешиться, рассказав нам все, но… Он стал называть себя моим крестным… И я ему подыгрывала. Хотите верьте, хотите нет, мне будет не хватать этой игры.

— Иными словами, он вынужден был пожертвовать интересами своей дочери ради чужого ребенка? Да он должен был меня возненавидеть!

— Напротив, он очень привязан к вам.

— И к вам тоже!

— Естественно, но мы с ним мало общались. Он во что бы то ни стало хотел избежать огласки. Эта тайна тяжким грузом лежит у него на сердце. И я считаю, что мы с вами должны ему помочь. Лично я рада, что у меня есть брат, правда, предпочла бы, чтобы он не был таким тираном и пуританином. Тем более, что мы с Жозефом не делали ничего предосудительного. Он очень милый. Виктор, ну будьте же ко мне снисходительны… Кстати, Таша вряд ли понравился бы ваш интерес к судьбе девушки в красном…

— Вы и это знаете?

— Ну я же не слепая! Переживания Кэндзи, ваши настойчивые расспросы, мой скоропалительный переезд на улицу Сен-Пер — все это лишь подтвердило мои догадки. Я читала газеты. Бедняжка Элиза, она так мечтала о большой любви… Надеюсь, вы найдете того, кто ее убил. И не переживайте, я никому, кроме вас, ничего не рассказывала.

Виктор растерялся. У него голова шла кругом. Его мать и Кэндзи… Абсурд какой-то! Этой девчонке книжки бы писать! С чего начался их разговор? Ах, да, с часов.

— А часы… вам их Кэндзи пода…

— Он каждый вечер кладет их в изголовье кровати. Сегодня утром я их стащила. А когда хотела вернуть на место, они заиграли эту мелодию. — Айрис улыбалась, но в глазах у нее стояли слезы.

Виктор выбежал вон. Он шел по улице Сен-Пер, пытаясь прийти в себя. Как мог Кэндзи столько лет скрывать от него правду? Хотя кто знает, как он отнесся бы ко всему этому тогда, в юности? Вряд ли с пониманием.

Виктора терзали противоречивые чувства: он восхищался выдержкой приемного отца и в то же время злился на него. А еще его охватила нежность по отношению к новоявленной сестре. Она, такая хрупкая на первый взгляд, нашла в себе силы открыто сказать о своих чувствах.

Виктору хотелось поговорить с Кэндзи начистоту, чтобы раз и навсегда избавиться от мучительных подозрений. Вот только как решиться на такой разговор?.. «Что же я ему скажу?» — думал он. Ему вдруг вспомнились произнесенные с легким английским акцентом слова, которые услышал год назад от медиума Нумы Уиннера: «Любовь. Я ее нашла. Ты поймешь. Подчинись зову сердца. Ты возродишься, если разорвешь цепь». [94]

Почему он вспомнил их именно сейчас? Неужели мать и впрямь говорила тогда с ним? Может, она пыталась поведать о своей тайной любви к Кэндзи? Как бы там ни было, если рассказать об этом спиритическом сеансе японцу, это поможет пробить брешь в панцире его невозмутимости и вызвать на откровенность. Несмотря на весь свой прагматизм, Кэндзи верит в духов предков и послания с того света.

Жозеф стоял спиной к прилавку, скрестив за спиной руки, в позе святого мученика Себастьяна на известной картине. Виктор кашлянул, переложил книги с места на место, разгладил ладонью газету — никакой реакции.

— Жозеф, мне жаль, что так получилось…

Приказчик продолжал изображать великомученика.

— Ну как хотите, становиться перед вами на колени я не буду! — потерял терпение Виктор. — Я был неправ и готов это признать!

— Вы приказали мне вернуться на рабочее место. Вот он я, на месте, — подал голос Жозеф.

— Вольно, черт возьми! Где мадемуазель Айрис?

— Она пошла наверх и больше не выходила.

— Она сказала, что вы ей очень симпатичны.

— Вас это удивляет?

— Отнюдь нет. Я уверен, что вы вели себя как джентльмен. Нужно… приглядеть за ней.

Жозеф немного оттаял, но старался не показывать, что удовлетворен.

— Со мной ей ничто не угрожает. А как там наше расследование? Продвинулось хоть немного?

Расследование… Последние события отодвинули его на второй план. Жозеф прав — чтобы поймать преступника, действовать надо быстро.

— Мне нужно еще кое-что выяснить. Если мсье Мори не вернется к пяти часам, попросите мадемуазель Айрис подменить вас в лавке, отправляйтесь к ломбарду и идите за Шарманса. Я вернусь в лавку к закрытию.

— Будет сделано, патрон! — щелкнул каблуками Жозеф, вытягиваясь по струнке.

Худенькая горничная проводила Виктора в гостиную и скрылась. Он огляделся — мебель красного дерева, обитые бархатом кресла и целые джунгли комнатных растений — и хмыкнул при виде расстеленной на кушетке медвежьей шкуры. Похоже, Антонен Клюзель прав, и Фифи Ба-Рен действительно удалось подцепить какого-то русского князя. Среди густого меха что-то блеснуло.

Виктор подошел поближе и увидел на шкуре трость со знакомым нефритовым набалдашником в форме лошадиной головы. Кэндзи здесь?! Виктор поспешно направился к выходу, но тут в гостиной появилась Эдокси в домашнем платье из розового шелка.

— Какой сюрприз! Я рада, что вы пришли!

Виктор поклонился и поцеловал ей руку. Она оставила дверь в спальню полуоткрытой, и там мелькнул черный сюртук в полоску и сиреневый шелковый галстук. Ошибки быть не может: это Кэндзи. Кровь бросилась Виктору в голову, и он, забыв о приличиях, рванулся в спальню, но там уже никого не было. Когда к нему вернулось самообладание, он вернулся в гостиную и увидел, что трость исчезла, а Эдокси протирает уголком шали лист фикуса.

— Ох уж эти слуги! На них невозможно положиться. Так что вам угодно? — спросила она, закрывая дверь спальни.

— Мне необходимо встретиться с Луи Дольбрезом. В пятницу в «Мулен-Руж» мне показалось, что вы с ним довольно близкие друзья, и я подумал…

— Что застанете его у меня в постели?

— …Что вы знаете, где он живет. Он предлагал мне написать статью для одного из своих друзей, редактора «Эко де Пари», и я хотел сказать ему, что согласен.

— И только-то? А я-то подумала, что вы взялись блюсти мою нравственность.

— Дорогая моя Эдокси, я бы никогда не осмелился вмешиваться в вашу личную жизнь, — ответил Виктор и вдруг увидел пропавшую трость — теперь она стояла в углу, за фикусом. Он сделал движение в ту сторону, но Эдокси встала в него на пути.

— Рада вам помочь… Вот, — сказала она и, быстро набросав несколько слов, протянула ему клочок бумаги, — надеюсь, вы будете хранить молчание. Луи, конечно, душка, но бывает весьма вспыльчив.

— Можете не беспокоиться, я не скажу, где раздобыл его адрес.

Эдокси пристально посмотрела ему в глаза и позвонила в колокольчик, вызывая горничную.

Пробираясь в людском водовороте на улице Риволи, Виктор думал о Кэндзи — после рассказа Айрис он понял, что его компаньон не только заботливый отец, но и великий конспиратор, — а то, что японец неравнодушен к женщинам, было давно известно.

«В конце концов, — размышлял Виктор, — это ведь отчасти из-за меня Кэндзи так и не создал семью. Вот только ни одна из его многочисленных пассий даже отдаленно не напоминает Дафнэ…».

В парке у Пале-Рояль выстрелила пушка. Полдень. Виктор только сейчас понял, что зверски проголодался.

* * *

Таша вытерла руки о блузу и пристально посмотрела на стоящий перед ней холст. Эх, не надо было вообще за это браться. Она отошла на шаг от мольберта. Надо посмотреть правде в глаза: ее постигла неудача. Она обмакнула кисть в красную краску и жирными мазками закрасила фигуру танцовщицы, исполняющей канкан, а потом оторвала холст от рамы, скатала в рулон и сунула в мусорную корзину.

С этим покончено. Таша стало легче. Она опустилась на пол, подтянув колени к подбородку. Надо выработать четкий план действий. Ведь к цели ведет множество путей. Главное — найти свой стиль и способ самовыражения. Да, только жизненный опыт делает произведение живописи неповторимым. Может, стоит снова заняться копированием великих мастеров? «Поработаю несколько месяцев в Лувре, — решила она, — а там видно будет».

В комнату вошел Виктор. Таша схватила папку для рисунков и бросила ее на диван. Виктор поглядел на ее осунувшееся бледное лицо и хотел уже спросить, что случилось, но Таша отвела взгляд и схватила шляпку.

— Мне надо отнести это в редакцию.

— Ты что, прямо так и пойдешь? — он указал на ее испачканную красками рабочую блузу.

— Нет, конечно, — спохватилась она. — Сейчас переоденусь.

Виктор заметил, что с мольберта исчезла картина, над которой последнее время трудилась Таша, и все понял. Он ободряюще улыбнулся и хотел сказать какие-то слова поддержки, но передумал и просто молча притянул ее к себе.

— Я хорошо тебя понимаю, — шепнул он ей на ухо. — Доверься мне, не уходи.

Она постояла немного, прижавшись к его груди, а потом подтолкнула к кровати. Блуза мягко скользнула с ее плеч на пол. Она стояла голая, запрокинув голову и слегка прикрыв глаза. Пока Виктор лихорадочно срывал с себя одежду, с ее губ слетел тихий вздох нетерпения. Он стал целовать ее в шею, и дыхание у нее участилось. Он нежно уложил ее на кровать. За окном бушевала гроза, по застекленной крыше барабанил град, но они ничего не слышали.

— Виктор, умоляю тебя, будь осторожен, — вдруг тихо сказала Таша, когда все кончилось. — Подумай хотя бы обо мне.

По крыше стучал дождь. Виктор не отзывался.

— Ты меня слышишь? — спросила Таша, не дождавшись ответа.

Он приподнялся на локте и заглянул ей в глаза.

— Это Жозеф тебе обо всем докладывает?

— Жозеф? Нет, любимый. Ты можешь сколько угодно насмехаться над женщинами, но они чувствуют, когда любимому грозит опасность. Так повелось с древних времен, когда мужчины оставляли женщин одних и уходили на войну.

— Поверь, никакая опасность мне не угрожает, да и в крестовый поход я вовсе не собираюсь. — Он опустил голову на подушку, зарылся лицом в ее рыжие локоны и притих.

* * *

Жозеф сидел в омнибусе и, глядя, как старушка напротив грызет миндальное печенье, жалел о том, что ему не удалось поужинать вместе с Айрис. Жермена приготовила телятину с макаронами, но он, как истинный джентльмен, не стал напрашиваться на ужин и съел яблоко, сидя у себя на приставной лесенке. Жозеф вздохнул и постарался не обращать внимания на голодные спазмы в желудке, утешая себя тем, что ведет расследование, достойное самого Лекока. [95]

Доехав до улицы Этьен-Марсель, Проспер Шарманса пересел на другой омнибус и поехал к Монмартру. Его затылок и шея с толстыми складками жира виднелись аккурат за старушкой с печеньем. Омнибус подскакивал на выбоинах дороги, и Жозефа немного укачивало. Он решил чем-то отвлечься и посмотрел на соседа слева — тот читал газету, а девушка, сидящая напротив, безучастно глядела в окно. Казалось, они не обращают друг на друга внимания, но Жозеф заметил, что мужчина трогает носком ботинка по затянутую в шелковый чулок ножку девушки. Спустя какое-то время он встал и подал кондуктору знак, что хочет выйти. Девушка торопливо последовала за ним. Ее место тут же заняла дама в вуалетке, на коленях у нее ерзал шустрый карапуз.

Стекла в окнах дребезжали, кондуктор ходил по вагону, собирая плату за проезд, кучер со свистом размахивал кнутом — и под мерное однообразие этих звуков Жозеф впал в полудрему. Когда он очнулся и поднял глаза, выяснилось, что затылок Шарманса исчез. Жозеф бросился к выходу и едва успел прыгнуть на подножку другого омнибуса, который следовал на бульвар Рошешуар.

Там Жозеф следом за Шарманса прошел по улице Стейнкерк и вышел на площадь Сен-Пьер. По пути ему попался киоск, где торговали жареной картошкой. В животе у юноши бурчало от голода, но он не остановился и продолжил наблюдение, не обращая внимания даже на шушукающихся возле забора белошвеек. Шарманса ступил на лестницу, что вела вверх по улице Фуатье, и с неожиданной для такого толстяка легкостью преодолел все десять ступеней, над которыми виднелась украшенная флорентийскими арками ротонда — новая достопримечательность Монмартра.

И тут разразилась гроза. Жозефу пришлось поднять воротник, чтобы хоть как-то защититься от хлынувших с неба потоков воды. Он шел мимо строительных лесов, опоясавших собор Сакре-Кер, возводящийся в память о жертвах франко-прусской войны [96]и с опаской поглядывал на обнесенный оградой фруктовый сад. В газетах часто писали о преступлениях, которые под покровом ночи свершаются в этом районе, полном дешевых проституток и бандитов. Жозеф старательно вырезал эти статьи и собирался использовать изложенные там сведения в романе, но вовсе не хотел убедиться в их достоверности на собственной шкуре.

Он почувствовал себя гораздо увереннее, когда вышел на улицу Габриель, откуда Шарманса уже сворачивал на площадь Тертр. Время было уже позднее, к тому же хлестал ливень, и здесь было пустынно. А вот и улица Мон-Сени. Гроза постепенно стихала. Шарманса остановился под навесом прачечной, снял шляпу-котелок и промокнул платком мокрый лоб. Жозеф наблюдал за ним, притаившись за выступом стены. Он воображал себя героем арабской сказки, которого злой колдун перенес в чужие края. Сумерки и дождь до неузнаваемости преобразили извилистые мощеные брусчаткой переулки. Шестиэтажные дома мирно соседствовали с полуразвалившимися лачугами: штукатурка на них облупилась, а крыши были крыты соломой или оцинкованным железом. Дождь окончательно стих, и на улице появились люди. Мимо Жозефа проходили художники с мольбертами и ящиками для красок, детишки в лохмотьях с громкими криками бежали куда-то наперегонки.

Шарманса вновь пустился в путь, будто послушная невидимому кукловоду марионетка. Свернув с улицы Мон-Сени, которая спускалась вниз к Сент-Уэну и Сен-Дени, откуда доносились паровозные гудки, он пошел влево по улице Сен-Венсен. Жозеф не отставал. Он постарался как можно быстрее миновать кабаре под вывеской «Проворный кролик», известное как «Кабаре убийц». В просвете между тучами показался последний лучик заходящего солнца, и все вокруг приобрело какой-то таинственный вид.

— Куда он меня ведет? Неужели все-таки заметил слежку? Кажется, мы бродим по кругу, — пробормотал Жозеф себе под нос, когда Шарманса в очередной раз свернул влево и вышел на улицу Жирардон.

Впереди показалась резко уходящая вверх улица Лепик. Местные жители строили свои убогие лачуги из разнокалиберных досок, которые по случаю удавалось стащить с какой-нибудь стройки или склада, а вокруг сажали кусты и разводили небольшие огородики. Здесь было полно всякой живности: слышалось кудахтанье кур, перебрехивались собаки, коты выясняли отношения в зарослях облетевшей сирени. Стебли дикого винограда оплетали покосившиеся стены. Над крышами лачуг кое-где виднелись струйки дыма. Жили в этом районе по большей части художники, рабочие и всякие темные личности.

Шарманса шмыгнул в узкую щель между двумя заборами. Жозеф остановился, не решаясь последовать за ним — там он будет как на ладони. Вдруг ему на плечо опустилась чья-то рука, и он с трудом сдержал крик. Но это был всего лишь старый оборванец с нечесаными волосами — он просил денег, и Жозеф скрепя сердце отсчитал ему пять монеток.

— Спасибо, ты славный малый: два су на хлебушек, три — на выпивку. Жизнь не такая уж и паршивая штука. А чего это ты тут торчишь? Никак к Мелани-младшей пришел?

— К Мелани-младшей?

— Ну, к потаскушке, что живет там, в переулке. Это ее твой приятель пошел будить? Смотри, норов у нее еще тот…

Жозеф увидел, что Шарманса возвращается, и метнувшись в сторону, укрылся за кустами. Шарманса его явно не заметил — он направился в сторону извилистой улицы Коленкур, и юноша продолжил слежку.

Внезапно Шарманса остановился и прислонился к уличному фонарю.

— Чего же ты там ждешь, каналья? — пробормотал Жозеф, притаившись за телегой у обочины.

Вскоре из дома номер тридцать два вышел человек в клетчатой куртке и фетровой шляпе. Он направился к лавочке, где продавали вино в розлив. Шарманса терпеливо ждал под фонарем. Незнакомец вышел из лавки и неспешно направился вниз по улице Коленкур. Проходя мимо перекрестка с улицей Лепик, он столкнулся с Шарманса, и в свете фонаря Жозеф узнал в нем человека, за которым шел до Арен Лютеции. Мужчины обменялись несколькими словами и разошлись. Перед Жозефом встала извечная дилемма: за кем идти? На этот раз он решил проследить за Шарманса и направился было туда, где только что мелькнула знакомая шляпа-котелок, но тут удача от него отвернулась: из ближайшей забегаловки, рядом с которой стояла жаровня продавца каштанов, на улицу выскочили две подвыпившие женщины и тут же сцепились, осыпая друг друга проклятьями. В пылу схватки они опрокинули полную раскаленных углей жаровню вместе с каштанами. Несчастный торговец бросился под ноги разнимавших женщин прохожих собирать свой товар. Пока Жозеф обходил это препятствие, Шарманса уже и след простыл.

«Ну вот, — расстроился юноша, — опять я поставил не на ту лошадь. Ну и ладно, мне все равно удалось разузнать немало, мсье Легри будет мной доволен».

Он решил посвятить расследованию еще несколько минут и на обратном пути, зайдя в лавку, которую посетил человек в клетчатой куртке, заказал стаканчик вина Мариани. Завязать разговор ему помогла пришпиленная к стене возле стойки фотография молодого барабанщика в военной форме.

— Это вы? — спросил он хозяина, который протирал стойку.

— Ага, в июне семидесятого, меня тогда только в армию призвали — вон я какой гордый стою. Но радовался я недолго. Через пару месяцев нас бросили в мясорубку под Верте. Многие мои друзья оттуда не вернулись, а у меня на память только барабан и остался.

— А я разыскиваю горниста из нашего полка, мы с ним месяц назад случайно на улице встретились. Я играю на трубе, и он обещал пристроить меня в какой-нибудь ресторанчик. Он где-то поблизости живет, вот только адрес я позабыл.

— А имя-то хоть помните?

— Ну, в казарме его все звали Пеньуфом…

— Опишите-ка его, может, он мне знаком.

— Он такой чудаковатый, носит широкополую шляпу.

— На Монмартре таких полно, похоже, сюда съезжаются чудаки со всего света. Так что ничем не могу помочь, — развел руками хозяин лавки.

— Подождите, я вот еще что вспомнил: у него куртка такая в клетку, серая с бежевым!

— А, ну так это, кажись, поэт. По мне, так все поэты оборванцы и попрошайки. Но этот славный малый, он исправно платит за выпивку. Где он живет, мне неизвестно, зато я знаю, что деньгу он зашибает в «Ша-Нуар».

Жозеф сел в желтый с красной полосой омнибус, который шел от улицы Дамремон до улицы Сен-Пер через улицу Коленкур, и с наслаждением вытянул гудевшие от усталости ноги. Ехать предстояло долго, и он успеет подготовить отчет для мсье Легри. Жозеф постарался сосредоточиться, но усталость взяла свое, и глаза у него начали слипаться. Образ Виктора перед его внутренним взором сменило милое лицо Айрис, и юноша перенесся в страну грез, где его ждала прекрасная девушка.

Глава тринадцатая

24 ноября, вторник

Лучам рассвета не удавалось пробить плотную пелену дождя, и лишь яркие огни ресторанчика «Потерянное время» разгоняли сумрак.

Ночью Виктору не спалось. Он постоянно думал о том, что поведала ему Айрис, а когда пытался отвлечься, сразу же вспоминал о мрачных убийствах. Стоило ему задремать, как снились кошмары. Воспаленное воображение рисовало картину, в которой причудливым образом переплетались фигуры Проспера Шарманса, доктора Оберто, Ноэми Жерфлер и еще какие-то смутные тени.

Было часов шесть утра, когда он встал, потихоньку выскользнул из мастерской на улице Фонтен и направился в ресторанчик, где договорился встретиться с Жозефом. Там Виктор устроился в уголке и повесил свой сюртук и шляпу поближе к очагу, чтобы они хоть немного просохли. Он выпил две чашечки крепкого кофе и почувствовал приближение мигрени. Перед глазами неотвязно стоял последний из привидевшихся кошмаров: из покрытой трещинами стены выползают змеи, много змей, они обвиваются вокруг него, а потом постепенно превращаются в толстые женские косы: рыжие, как у Таша, и черные, как у Айрис.

Появился Жозеф, и наваждение развеялось.

— Ну и погодка сегодня, патрон, я промок до нитки. Позволите, я немного сдвину ваши вещи, погреюсь у огня?

Хозяйка заведения, дородная женщина в мятом переднике, тут же поставила перед Жозефом большую чашку кофе со сливками и тарелку горячих гренок.

— Я знакома с твоей матушкой, парень. Она в высшей степени достойная дама. В одиночку вырастить такого, как ты, непросто! Позови меня, если захочешь добавки!

— Интересно, что матушка наболтала ей обо мне, — пробурчал Жозеф, с аппетитом хрустя гренками. — С вами все в порядке, мсье Легри? На вас просто лица нет.

— Ерунда, просто не выспался. Так вам удалось что-нибудь разузнать?

— Еще бы! Это был настоящий марш-бросок. Я себе все ноги оттоптал и чуть с голоду не умер. Ох уж и заставил меня побегать этот Шарманса! Я за ним до самого Монмартра шел, а потом поднялся на холм и очутился среди таких трущоб — еще хуже, чем во Дворе чудес… [97]Домой я попал так поздно, что пришлось ложиться спать на голодный желудок, чтобы не будить матушку, и…

— Избавьте меня от подробностей.

— Да уж, вы сегодня явно не в духе, — пробормотал Жозеф себе под нос и продолжил рассказ: — В конце концов, наш приятель остановился возле дома тридцать два на улице Коленкур и стал дожидаться, пока оттуда выйдет…

— Тридцать второй дом по улице Коленкур вы сказали? — перебил его Виктор.

— Так точно.

— Так ведь это тот самый адрес, который мне дали вчера! Там живет человек по имени Луи Дольбрез.

— Имени его мне разузнать не удалось, но зато я знаю, что он зашибает деньгу в «Ша-Нуар».

— Значит, Дольбрез… — задумчиво произнес Виктор, постукивая ложечкой по краю чашки. — Какую роль он играет во этой истории? Он ведь знакомый Оберто.

— Оберто? Который из двора Манон? Доктор, которого вы выследили в Сальпетриер?

— Да, только у него есть и другое имя, Дольбрез знакомил меня с ним в «Ша-Нуар». Похоже, разгадка совсем близко. Наш убийца как-то связан с медициной, он облил Элизе лицо кислотой, задушил Ноэми Жерфлер бинтом…

— Вы считаете, что это Оберто? А мне кажется, что убийца — Шарманса.

— Узнать наверняка мы сможем, только если припрем подозреваемых к стенке и заставим говорить. И времени у нас нет — они могут найти новые жертвы. Я предлагаю вот что…

…В ожидании Виктора Жозеф успел открыть лавку и продать любителю Золя подарочное издание «Денег» — восемнадцатого тома «Ругон-Маккаров». Кэндзи, который что-то писал у себя за конторкой, обернулся и поздоровался с компаньоном. Виктор, сняв шляпу, перелистал свой блокнот и хлопнул себя ладонью по лбу.

— Жожо! Я только что вспомнил: вы же еще не доставили том «Любовных стихов» Ронсара Саломее де Флавиньоль. Отправляйтесь туда немедленно. Это очень срочно.

— Можно мне взять извозчика? — спросил Жозеф.

Кэндзи недовольно приподнял брови:

— Если так пойдет и дальше, этот юноша скоро пустит нас по миру.

Виктор незаметно сунул приказчику записку и шепнул:

— Купите еще розу.

Жозеф ушел, покупателей не было, и Виктор решил воспользоваться моментом. Он отошел к бюсту Мольера и стал внимательно разглядывать своего приемного отца.

— Что это вы так пристально на меня смотрите? Хотите загипнотизировать? — не выдержал японец, которому стало не по себе.

— Скажите, Кэндзи, вы верите в загробную жизнь?

— Вы считаете, что сейчас подходящее время для обсуждения этой темы?

—  «Любовь. Я ее нашла. Ты поймешь. Подчинись зову сердца. Ты возродишься, если разорвешь цепь».

— Вы что, заболели? Какая муха вас укусила? — Кэндзи положил ручку и встревоженно посмотрел на Виктора.

— Помните, я рассказывал, что когда расследовал дело Одетты де Валуа, встретил у мадам де Брике медиума Нуму Уиннера? Он сказал, что это слова моей покойной матушки, которая говорила его устами.

— Чушь какая-то!

— Год назад я и сам так считал. Но сейчас изменил свое мнение. Ответьте, только честно: это с вами моя мать нашла любовь?

Если бы Виктор не знал Кэндзи так хорошо, тому удалось бы ввести его в заблуждение. Но, хотя лицо японца оставалось непроницаемым, он сильно побледнел и потянулся к галстуку, чтобы ослабить узел. Такая реакция говорила сама за себя.

— А что если и так? — спросил он с вызовом.

— Я был бы счастлив это узнать.

— Правда?

— А еще больше обрадовался бы новости о том, что ваша… дочь доводится мне сводной сестрой.

Услышав эти слова, Кэндзи явно смутился. Он встал и принялся с озадаченным видом мерить шагами пространство между камином и прилавком.

— Она все знает, — Кэндзи указал подбородком наверх, — и вам рассказала.

Виктор сделал вид, что не понимает, о чем идет речь.

— Да что вы! Если допустить, что матушка и вправду отправила мне послание с того света, то, согласитесь, содержание его весьма туманно. Но я часто о нем думаю. Вы рассказали мне, что Айрис ваша дочь, потом я заметил едва уловимое сходство и…

Виктор замолчал, услышав на лестнице тяжелые шаги Жермены.

— Если моя стряпня вам не по вкусу, — выпалила она, уперев руки в боки, — я могу уволиться, а вы питайтесь бульонами Дюваля.

— Да что вы, Жермена, — попытался успокоить кухарку Виктор.

— Все, мсье Легри, с меня хватит! Вы слишком привередливы!

— Я? С чего вы это взяли, Жермена?

— Не притворяйтесь, что не поняли! Вы и дома-то почитай что и не едите. А ваша гостья, мсье Мори…

— Чем вас обидела мадемуазель Айрис, скажите на милость? — спокойно спросил Кэндзи.

— Сердобольная слишком! Тоже мне выискалась покровительница овец! Она, видите ли, не будет есть мясо ягненка, потому что его убивают совсем маленьким. Еще немного, и она обвинит меня в том, что я ем детей! Вчера отказалась есть телятину, позавчера — курицу! А я-то чуть свет тащусь на рынок, чтобы купить все самое свежее. И вместо благодарности — одни сплошные обвинения!

— Вы совершенно правы! Я поговорю с Айрис. А пока что сварите ей яйцо всмятку, я обещаю вам съесть двойную порцию вашего…

— Моего рагу из баранины по-наваррски? — просияла Жермена. — Ах, мсье Мори, если бы не вы, я бы уже давным-давно взяла расчет…

— Точно! Навар его фамилия! — воскликнул Виктор, хватая шляпу. — Спасибо вам, Жермена! — крикнул он уже в дверях лавки.

— Ну, что я вам говорила! Опять он умчался обедать в ресторан, — насупилась кухарка.

— Куда вы? — крикнул Виктору вслед Кэндзи, недовольный, что опять остался в лавке один. — Стоило нам в кои-то веки начать серьезный разговор…

— Серьезный разговор? И о чем же?

Кэндзи обернулся. Жермена уже топала вверх по лестнице, а перед ним стояла Айрис и лукаво улыбалась.

* * *

Спрятавшись в арку, чтобы хоть как-то укрыться от дождя, Жозеф неотрывно наблюдал за входом в «Ша-Нуар». Наконец появился Виктор с зонтом.

— Простите, что я так задержался. Вы застали мадемуазель Таша?

— Да, она обрадовалась Ронсару и особенно розе.

Они постучали в дверь, и на пороге появился швейцар в серой блузе и с метелкой из перьев. Он окинул посетителей подозрительным взглядом.

— Что вам угодно?

— Здравствуйте! Я журналист, пишу статью о деятелях искусства, которые у вас собираются.

— Сейчас закрыто, приходите вечером, — проворчал швейцар, закрывая дверь.

— Но ведь вечером вы будете заняты и не сможете ответить на мои вопросы.

Дверь вновь широко распахнулась.

— Я? Так вы со мной хотели поговорить? — удивился швейцар.

— Конечно, — заверил его Виктор.

— Тогда другое дело, проходите, только тут не убрано. Минувшей ночью у нас такое творилось: наши посетители схватили случайного прохожего, завернули в скатерть, притащили в Зал стражи и заставили распевать с ними песни…

— Скажите, — перебил его Виктор, — что это у вас за форма?

— Это самый настоящий костюм церковного привратника, — хвастливо заявил швейцар, — набалдашник трости из чистого серебра, а за алебарду мне вообще пришлось выложить целое состояние.

— Ох и эффектно же вы, должно быть, смотритесь! Уверен, лучше вас на эту роль никого не найти, — подыграл Виктору Жозеф.

Швейцар горделиво выпрямился.

— Да, мне уже говорили, что у меня талант. Когда я исполняю «Букет цветов увядших» мсье Поля Анриона, некоторые дамы даже плачут. Вот послушайте, — и он продекламировал:

Вот и увял букет невесты, Так и мы с тобой состаримся вместе, И все равно лицо твое…

Жозеф вдруг закашлялся и попросил стакан воды, оборвав чтеца на полуслове. Выполнив просьбу, швейцар прочистил горло и приготовился продолжать декламацию, но Виктор похлопал его по плечу:

— Потрясающе! Прав был Луи Дольбрез, вы отличный чтец!

— Мсье Дольбрез говорил вам обо мне?

— И не он один! Кстати, не подскажете, в котором часу он обычно тут появляется?

— Он приходит, когда ему вздумается. Вот вчера вообще не явился, чем весьма огорчил мсье Сали, ведь если хочешь прославиться, надо все время быть на виду. Если так пойдет и дальше, его место займет кто-нибудь другой — здесь, на Монмартре, знаете, сколько поэтов.

— Похоже, вы тут со всеми знакомы. Я хотел бы взять интервью у некоего мсье Навара.

— Да-да, есть такой, — кивнул швейцар. — Я слышал, он говорил, что часто бывает в доме шестнадцать по улице Круассан, там находится редакция «Эко де Пари».

— Спасибо, вы нам очень помогли! Мы вернемся вечером.

И оба вышли из здания.

— Подождите, вы же так и не сказали, в какой газете работаете!

— «Пасс-парту»! — крикнул Жозеф через плечо.

В этот час народу на улице Круассан было куда меньше, чем ранним утром. Под навесом у подъезда громоздились огромные рулоны бумаги, обернутые провощенной тканью, — вскоре на ней напечатают газеты.

Жозеф вспомнил, как встретился здесь с другом детства и о том, какой сытный за этим последовал обед, и у него потекли слюнки. Вот бы сейчас съесть круассан, или хотя бы яблоко, не говоря уже о жареной картошке… Да разве мсье Легри даст ему спокойно перекусить…

Они подходили к дому номер шестнадцать, в котором размещалась редакция «Эко де Пари», когда их обогнал блондин с моноклем и сигарой.

— Альцест… Алкивиад… — Виктор пытался припомнить его имя. — Нет, Альсид, — и уже громче повторил: — Альсид Бонвуазан!

Молодой человек резко остановился и обернулся.

— Простите, мсье, мы знакомы?

— Меня зовут Виктор Легри, мы с вами встречались в «Мулен-Руж».

— Ах, да, я вас вспомнил, — поклонился тот. — Вы ко мне? Тогда подождите в холле, я буду через пять минут.

Блондин устремился в коридор, в конце которого красовалось окошко с табличкой «касса», и вскоре вернулся с довольным видом.

— Прошу меня извинить, дело в том, что мою статью могли не напечатать, и тогда я остался бы без ужина. А теперь могу даже расплатиться с квартирной хозяйкой. Чем я могу вам помочь?

— Скажите, что вы знаете о некоем Наваре?

— Почти ничего: он пишет обо всем понемногу, кроме медицины, хотя сам читает лекции в Сальпетриер.

— А у вашей газеты есть архив?

— Идемте, я вас провожу.

Бонвуазан провел их в большую комнату, где в застекленных шкафах хранились объемистые подшивки газет. Архивом заведовал меланхоличный старик в картузе.

— Скажите, что вас интересует, и Герберт вам поможет, если, конечно, это в его силах. Пока! — И Бонвуазан скрылся.

— Благодарю вас, — ответил Виктор.

— Дайте нам, пожалуйста, подшивку за ноябрь тысяча восемьсот восемьдесят шестого года, — попросил Жозеф, но старик в ответ лишь с сожалением развел руками:

— Увы, ее тут нет.

— А за восемьдесят седьмой есть?

Старик с неожиданным для своих лет проворством бросился к одному из шкафов, вскарабкался по приставной лесенке на самый верх и достал с полки увесистую подшивку газет. Жозеф хотел было помочь ему, но старик сам донес свою ношу до стола.

— Только аккуратнее, пожалуйста, — наставительно произнес он и вернулся к своему столу.

Виктор принялся листать газеты, Жозеф заглядывал ему через плечо:

— Ох, патрон, боюсь, нам тут ничего не светит.

— Вот! — Палец Виктора уперся в набранный крупным шрифтом заголовок. — 14 января 1887 года… — пробормотал он, и оба углубились в чтение статьи:

Вчера состоялось заседание суда, которое поставило жирную точку в деле о пропавших украшениях. С участников процесса окончательно сняли подозрения в сговоре с дамой, выдававшей себя за баронессу де Сен-Меслен. Напомним вкратце подробности этого нашумевшего дела.

15 ноября 1886 года в клинику известного психиатра доктора Оберто, расположенную в поместье «Вилла Асфоделей», что километрах в тридцати от Лиона, пришла элегантно одетая дама, чье лицо скрывала плотная вуаль. Она сказала доктору, что ее муж, барон де Сен-Меслен, страдает нервным расстройством, и знаменитый профессор Жарден с медицинского факультета Лионского университета порекомендовал ей обратиться к доктору Оберто. Дама показала заключение Жардена, где говорилось, что барон страдает манией преследования: ему кажется, что кто-то охотится за его наследством. Доктор Оберто, даже не осмотрев будущего пациента, на основании истории болезни согласился взяться за лечение и гарантировал полное выздоровление. Баронесса заплатила ему вперед за три месяца.

На следующий день она пришла в ювелирный магазин, что на площади Белькур, и сказала управляющему, мсье Просперу Шарманса, что хочет преподнести сестре в подарок на свадьбу комплект украшений. Она попросила его взять с собой несколько ювелирных изделий и поехать вместе с ней в ее загородное поместье, чтобы прикованный к постели муж помог ей выбрать подарок. Шарманса согласился. Они подъехали к красивому особняку с парком и вошли внутрь. Баронесса стала просить господина Шарманса снизить цену. Тот пошел ей навстречу. Тогда баронесса взяла у него саквояж с драгоценностями, сказав, что сама покажет их мужу, оставила Шарманса в гостиной и вышла. Как выяснилось позже, она направилась в кабинет к доктору Оберто и сообщила, что привезла своего несчастного мужа и хочет уйти, пока у того не начался очередной припадок. Оставшись один, Проспер Шарманса подождал немного, а потом вышел из гостиной в надежде самостоятельно найти барона и поговорить с ним. Но тут дорогу ему преградил доктор Оберто, который всячески увиливал от прямых ответов на вопросы о драгоценностях. Ювелиру это не понравилось, он вышел из себя. Оберто вызвал санитаров. В результате Шарманса, которого сочли душевнобольным, скрутили, отвели в холодный душ, потом надели на него смирительную рубашку и заперли в комнате с мягкими стенами.

Ювелир провел там более трех недель, пока не выяснилось, что произошла ошибка. Ни баронессу, ни украшения так и не нашли…

— Мсье Легри, да ведь это настоящий роман! — громко воскликнул Жозеф. — Я их так ясно себе представляю: загадочная баронесса под густой вуалью, связанный по рукам и ногам Проспер Шарманса, суровый доктор и…

— К сожалению, это не вымысел, Жозеф, — понизив голос, заметил Виктор. — Все так и происходило на самом деле. Пойдемте, здесь не принято шуметь.

На улице шел дождь, и Виктор поспешил раскрыть зонт.

— Итак, теперь я не сомневаюсь, — мы имеем дело с местью. Но кто кому хотел отомстить? Ювелир Шарманса доктору Оберто? Или наоборот?

— Да нет, патрон, не похоже, — задумчиво ответил Жозеф. — Мне показалось, что эти двое прекрасно ладят друг с другом. Если, конечно, человек, с которым встречался Шарманса и за которым я следил, и есть тот самый доктор Оберто.

— Судя по вашему описанию, это он, — кивнул Виктор.

— К тому же, я вел его до улицы Наварры… Может, отсюда и его литературный псевдоним?

— Вы определенно делаете успехи, Жозеф, — похвалил юношу Виктор.

— Интересно, эти двое в сговоре или один из них верховодит? — задумчиво произнес Жозеф. — Хотя… для Ноэми Жерфлер это уже неважно: баронесса де Сен-Меслен сошла со сцены. Да и бедняжке Элизе, чья вина состояла лишь в том, что ее мать — воровка, тоже уже ничем не помочь.

— А Луи Дольбрез не вызывает у вас подозрений?

— Похоже, он тоже имеет отношение к этому делу, — кивнул Жозеф. — Куда мы пойдем сначала?

— В ломбард. Туда добираться ближе.

— Если повезет, перехватим нашего Шарманса во время обеда, — сказал юноша, а про себя добавил: «Да и нам самим не помешало бы перекусить».

Однако бородатый толстяк так и не появился в обеденный перерыв на улице Фран-Буржуа.

— Простите, — обратился Виктор к сутулому молодому человеку с лохматыми бровями, — вы мне не поможете? Я никак не могу найти вашего коллегу, Проспера Шарманса…

— Ничего удивительного, он заболел.

— Ну надо же. И давно? — спросил Виктор.

— Сегодня утром. Но не могу сказать, что я по нему скучаю, — неприязненно добавил его собеседник.

— Неужели у него такой тяжелый характер?

— Хуже того, он фанатик, — хмыкнул молодой человек. — Ведет себя так, словно весь хлам, что приносят нам сюда эти бедолаги, безраздельно принадлежит ему, а ломбард — это главное дело его жизни. Смотреть противно, с каким важным видом он тут распоряжается! — Молодой человек с чувством плюнул себе под ноги.

Виктор с Жозефом переглянулись и, выйдя из ломбарда, остановили наемный экипаж.

Дома бывшего ювелира тоже не оказалось. Виктор с Жозефом вернулись в экипаж и велели отвезти их на улицу Монж. На сей раз злой и голодный Жозеф остался ждать внизу, а Виктор позвонил в квартиру доктора Оберто. Дверь открыл тот же мрачный слуга, что и в субботу. Он посмотрел на Виктора с некоторой неприязнью и процедил сквозь зубы:

— Доктора нет дома.

Виктор извлек из кармана монету в сорок су и ловким движением — оно уже стало входить у него в привычку — опустил в карман лакея. Тот округлил губы, будто собирался надуть большой пузырь, и сразу стал гораздо более разговорчив:

— Во время обеда рассыльный принес ему записку, доктор тут же собрался и уехал в Сальпетриер.

…В больничных корпусах сказали, что сегодня доктор Оберто не появлялся, и Виктор разозлился, что день прошел впустую. Жозеф мысленно клялся, что больше никогда не возьмется за расследование на голодный желудок.

Они медленно шли по территории Сальпетриер, размышляя, что делать дальше, когда возле часовни Сен-Луи к ним бросилась маленькая хрупкая старушка.

— Помогите! Там приведение… — взмолилась она.

Виктор бросил быстрый взгляд на Жозефа и отдал ему зонт.

— Что случилось? — участливо спросил он старушку. Он узнал ее — это она несколько дней назад сидела во дворе Манон и вспоминала о своем первом поцелуе.

— Я пришла сюда послушать музыку небес и уже вознеслась к ангелам, когда увидела его, — пробормотала она, хватая его за рукав, и продолжала прерывающимся от страха голосом: — Он там. Он ждет. Я его видела, видела своими глазами! Он вернулся, проклятый разбойник, ходит там взад-вперед, как маятник часов: тик-так, тик-так, весь такой черный, как омут в безлунную ночь. Я его узнала, он вернулся за несчастной Зели Бастьен.

В ее глазах стоял такой ужас, что Жозеф судорожно сглотнул. Ему на мгновение показалось, что вместо приземистой часовни Сен-Луи перед ним зловещее здание Счетной палаты. [98]Даже есть сразу расхотелось.

— Пожалуйста, не оставляйте меня, — прошептала старушка и лишилась чувств.

— Побудьте с ней, — кивнул Виктор Жозефу, — а я пойду взгляну, что там такое.

Холодное помещение часовни напоминало пещеру. В неверном свете свечей казалось, что персонажи библейских сюжетов на стенах вот-вот оживут. Виктору невольно вспомнились английские готические романы, вроде «Франкенштейна» Мэри Шелли — эту книгу он получил в подарок от Кэндзи, когда ему исполнилось тринадцать, — или вышедшей из-под пера Р.Л. Стивенсона «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда», которую он прочитал в 1885 году, как только она появилась в продаже.

Он медленно шел по часовне. В тишине его шаги отдавались зловещим эхом. Ему показалось, что впереди что-то виднеется. Он прошел мимо ряда скамей.

— Мсье Легри! — прокричал Жозеф. — Вы там как, в порядке?!

— В порядке, в порядке, — отозвался он.

Эхо мгновенно подхватило и разнесло его слова по всей часовне. Сквозь витраж с изображением молящихся святых пробился лучик предзакатного солнца и на мгновение разогнал гнетущий сумрак. Виктор замер, не в силах двинуться с места: прямо перед ним на стене раскачивалась огромная тень. Неимоверным усилием воли он нашел в себе силы медленно обернуться.

Сердце бешено колотилось. Виктор сделал шаг в сторону и ухватился за спинку скамьи. В голове билась только одна мысль: «Бежать!» Ему не раз доводилось видеть трупы, но чтобы такое…

Ноги повешенного раскачивались сантиметрах в двадцати от пола, рядом валялся перевернутый стул.

Виктор схватил свечу. Доктор Оберто больше уже никого не вылечит. Из его ушей и носа тянулись струйки крови, на левом виске расползлась огромная гематома.

Виктор хотел позвать Жозефа, но тут заметил что-то странное в положении тела. Не надо было быть специалистом, чтобы понять — самоубийство инсценировано. Язык не вываливался изо рта, глаза прикрыты, лицо очень бледное. Виктор опустил свечу. На полу была лужица крови.

Тут из-за колонны раздался визгливый смех. Виктор вздрогнул и обернулся. Он увидел женщину с выпученными глазами и распухшей шеей — видимо, несчастная страдала базедовой болезнью. Давясь от смеха, который больше походил на рыдания, она указывала на него пальцем. Виктор опрометью бросился вон из церкви. Выскочив наружу, он постоял с минуту, подставляя лицо холодным струям дождя, и бросился звать на помощь.

Санитар торопился в главный корпус, когда заметил незнакомца, который бежал к нему, отчаянно размахивая руками. Он потребовал, чтобы санитар немедленно шел в часовню Сен-Луи вынимать из петли труп.

— Ну вы и мчались, мсье Легри, — сказал Жозеф, когда Виктор вернулся к нему. — Будто за вами сам дьявол гнался.

— Оберто убит! Нам нельзя терять ни минуты!

И они побежали в сторону бульвара де л'Опиталь.

Вдова Галипо лежала поперек лестницы, размахивая пустой бутылкой, и костерила на чем свет стоит ублюдков, которые вылакали всю ее выпивку. Виктор и Жозеф перешагнули через старуху и поднялись наверх.

— Налево, мсье Легри!

Виктор приготовился высадить дверь, но та вдруг открылась сама. Человек в фетровой шляпе и клетчатой куртке сбил Жозефа с ног и бросился вниз по лестнице.

— Дольбрез! — взревел Виктор.

— Держите его! — завопил Жозеф.

Снизу послышался истошный вопль: «А ну, давай сюда деньги, придурок!», потом глухой звук удара, хлопанье дверей, встревоженные голоса жильцов. Жозеф спустился вниз, а Виктор зашел в квартиру. В спальне к потолочной балке был привязан бинт, в петле отчаянно трепыхался человек. Виктор бросился к нему, отвязал бинт и, подхватив под мышки, осторожно опустил несчастного на пол.

— Все. Кажется, расследование можно закрывать, — пробормотал он, стоя на коленях возле бездыханного тела Проспера Шарманса.

Но тот вдруг стал откашливался, потом с трудом сел и, морщась от боли, приложил руку к боку. Виктор помог ему снять жилет и сорочку. Оказалось, что Шарманса носил кожаный корсет, если бы не это, удар кинжала оказался бы смертельным.

— Память о клинике для душевнобольных, — морщась, просипел Шарманса. — Там я повредил себе спину. Теперь вот приходится носить эту сбрую…

— Она спасла вам жизнь.

Виктор помог ему лечь на диван, подсунул под голову подушку, принес воды. Тут появился Жозеф.

— У старухи-пьяницы хорошая реакция: ей хватило одного удара бутылкой, чтобы Дольбрез свалился без чувств. Соседи уже вызвали полицию.

— Закройте дверь на ключ. Нам надо кое-что прояснить.

— Мсье Легри, а вы уверены, что он в состоянии отвечать на вопросы? — спросил Жозеф, кивая на Шарманса, который пил воду маленькими глотками.

— Да, я уже говорил с ним, — ответил Виктор и повернулся к Шарманса: — Это вы убили Элизу Фуршон, Ноэми Жерфлер, Гастона Молина и Базиля Попеша?

— Нет, Богом клянусь, — просипел Шарманса.

— Почему Дольбрез пытался вас убить?

— Потому что мы с доктором хотели… — он отпил из стакана, — заставить его письменно признаться во всех своих преступлениях. Это он убийца.

— Но он вас опередил. К вам я пришел вовремя, а вот доктору повезло меньше.

— Так Оберто… — Шарманса не договорил. — Мерзавец!

— Дольбрез замешан в афере с драгоценностями, точку в которой поставило заседание суда четырнадцатого января восемьдесят седьмого года, не так ли?

— В газетах не писали о том, что было потом. — Шарманса говорил медленно, с трудом, делая длинные паузы. — Мы с доктором потеряли все. Все. Когда выяснилось, что меня держали в психушке по ошибке, его репутация серьезно пострадала, и все клиенты отказались от его услуг. А я… меня бросила невеста. Когда суд закончился, мы с Оберто решили держаться друг за друга.

— Так вы не испытываете к нему ненависти?

— Ему, как и мне, можно было только посочувствовать. Когда я это понял, то стал его союзником. Мы решили разыскать «баронессу» и отомстить. Поделились друг с другом скудными сведениями, которые у нас были. Карета, в которой меня привезли на виллу, была зеленая, четырехместная, с гербом на дверце. Я запомнил кучера: он был молодой, смуглолицый, возможно, итальянец. Оберто объехал все конторы, которые занимаются прокатом экипажей в Лионе и окрестностях, и нашел карету… 14 ноября 1886 года ее взял напрокат некий Карно, семнадцатого ее вернули и оплатили счет. Этот Карно… ох, и заставил же он нас побегать, но мы в конце концов выяснили, что он был помощником профессора Жардена. Только вот… слишком поздно.

— Что слишком поздно? — не выдержал Жозеф.

— Через неделю после исчезновения драгоценностей Карно напал на полицейского и на пять лет загремел в тюрьму. Его любовницей была певица Леонтина Фуршон. Когда Карно посадили, она исчезла. После освобождения Карно днем работал в больнице, а по вечерам играл на трубе в кафешантане под названием «Якобинский трактир». Я отправился к профессору Жардену и там увидел Карно: у меня не осталось сомнения — именно он пять лет назад вез нас с баронессой, а значит, он ее сообщник… Он тоже меня узнал.

— Почему же вы на него не донесли?

Шарманса расхохотался и тут же закашлялся.

— Мы, дураки, подумали, что Леонтина обобрала его тоже и что, освободившись из тюрьмы, этот прохвост захочет ее отыскать, а значит, приведет к ней и нас. Мы решили ждать. Не знаю, как бы я это выдержал, не будь рядом доктора. Он не дал мне пропасть. Мы перебрались в Париж. Доктор устроил меня на службу в ломбард, а сам стал работать у профессора Шарко. Потом он продал «Виллу Асфоделей» и начал консультировать у себя на дому на улице Монж. Он заботился обо мне все эти годы. А еще нанял частного сыщика, который выследил нашего приятеля Карно на Монмартре. Тот сделался поэтом и выступал в «Ша-Нуар» под именем…

— Луи Дольбрез, — прошептал Жозеф, который торопливо записывал рассказ Шарманса.

— Доктор решил подобраться поближе к Дольбрезу и даже заделался для этого журналистом. Мы не выпускали негодяя из виду и сразу поняли, что именно он убил дочь Леонтины Элизу. Он заплатил этому прохвосту Гастону Молина — они познакомились в тюрьме, — чтобы тот соблазнил девочку и привел к нему. Убив обоих, Карно отправился к Леонтине, которая теперь звалась Ноэми Жерфлер. Ее он удушил.

— А затем избавился от случайного свидетеля Базиля Попеша… Иными словами, вы знали, кто убил этих четверых, но палец о палец не ударили, чтобы остановить его. И после этого вы Богом клянетесь, что не виноваты! — не выдержал Жозеф.

— Вы считаете себя проницательным, а ведь это Дольбрез крутил вами, как хотел, — добавил Виктор. — Он тщательно спланировал убийство своей бывшей любовницы и ее дочери, но при этом сделал все, чтобы подозрения пали на вас с доктором. Он и меня обвел вокруг пальца…

Раздался громкий стук в дверь. Шарманса прикрыл глаза.

— Доктор умер, он больше не поможет мне… Что со мной теперь будет?! — всхлипнул он.

Глава четырнадцатая

6 декабря, воскресенье

Жозеф сидел возле ящика, служившего ему рабочим столом, и пристально смотрел на пачку исписанных листов. Мадам Пиньо хлопотала на кухне. Она вымыла посуду, поставила на плиту турку для кофе, вылила в раковину воду из-под грязной посуды и тяжело опустилась на табурет, причитая: «Что же с нами будет, когда я больше не смогу работать? И за что мне такое наказание!».

Жозеф очнулся и поднял голову. Ему стало жаль мать. «Я обязан добиться успеха! — сказал себе он. — Я слишком много времени потратил на пустяки! Пора действовать».

Он представил себе, как в один прекрасный день купит газету и прочитает: «Загадка „Виллы Аквилегий“. Роман Жозефа Пиньо». В мечтах все выглядело чудесно.

И Жозеф принял решение: он завтра же отправится в «Пасс-парту» и начнет переговоры о публикации романа. Если там ему откажут, обойдет редакции всех парижских газет. Его труд просто обязаны напечатать. Во что бы то ни стало. Кто знает, может быть, когда-нибудь он станет так же знаменит, как Ксавье де Местр, Вашингтон Ирвинг и граф Лев Толстой, и его будут издавать в серии «Новая популярная библиотека»… Тогда матушка сможет не работать.

Жозеф схватил ручку и принялся лихорадочно строчить:

В десять утра на подъездной аллее парка «Виллы Аквилегий» появилась двухместная карета. Ею управлял кучер в ливрее. Карета обогнула круглую клумбу и остановилась перед входом в особняк. Из нее вышла женщина под густой вуалью. Она поднялась по ступеням и позвонила. Дверь открыла горничная, она проводила посетительницу в гостиную. Оставшись одна, женщина скользнула взглядом по своему отражению в огромном зеркале и стала рассматривать висевшую над камином картину, где был изображен хирург во время операции.

— Ну до чего же хороша! Аристократка! Горделивая поступь, дорогое манто, драгоценности! Черт, проклятая вуаль, лица совсем не видно! Она молода? Хороша собой? Впрочем, какая разница! Главное — это знатная дама! — бормотал доктор Евсевий Рамбюто, который наблюдал за гостьей при помощи хитроумной системы зеркал.

В его густых, черных как смоль волосах и аспидно-черной курчавой бородке не было и намека на седину…

Довольный тем, что ему так ловко удалось ввернуть слово «аспидно-черный», на которое он недавно наткнулся в словаре, Жозеф подмигнул фотографии отца.

— Ты был прав, папа, «нет ничего легче, чем пожинать лавры». [99]

16 декабря, среда

В книжную лавку вошел инспектор Лекашер в парадном мундире с галунами. Он окинул всех победоносным взглядом, торжественно прошествовал к прилавку и приподнял кепи в знак приветствия. Однако ему пришлось подождать, пока Виктор обслужит других покупателей и освободится. Айрис помогала Жозефу упаковывать книги — многие покупали их в подарок на Рождество и Новый год. Кэндзи ходил вдоль стеллажей с покупательницей в очках, которая выбирала книгу для сына — любителя приключенческих романов, но мысли его были заняты Эдокси Аллар. Он вспоминал, как она возлежала в костюме Евы на медвежьей шкуре.

Если верить последним сплетням, неугомонная Фифи Ба-Рен нашла наконец-то свой идеал и поселилась в лучшем номере отеля «Континенталь» с каким-то русским князем. Расставаясь с Кэндзи, она подарила ему чудо современной техники — пишущую машинку Lambert. Теперь машинка красовалась возле телефона, и Кэндзи никому не позволял дотрагиваться до ее клавиш.

Он нашел на полке увесистый том «Гвианских робинзонов» Луи Буссенара и вручил его даме в очках.

— Вижу, вы все очень заняты, скоро Рождество, я понимаю, — проговорил инспектор Лекашер, разглаживая усы, и подошел к Виктору. — Хотите лакричную пастилку?

— Нет, спасибо, — отказался Виктор. — Вижу, вам удалось отказаться от табака.

— Да, и теперь я не расстаюсь с этими пастилками. Правильно говорят: стоит освободиться от одной зависимости, как тут же попадаешь в другую… Вам удалось раздобыть для меня первое издание «Манон Леско»?

— Увы, пока нет.

— Какая досада! Вы ведь у нас крупный специалист по аббату Прево… Посетили больницу Сальпетриер, «Мулен-Руж», перекресток Экразе и окрестности речки Бьевр… Может, поговорим с глазу на глаз?

Виктор нехотя провел инспектора наверх, но тот не торопился начинать разговор, делая вид, что внимательно рассматривает коллекцию гравюр на стенах, — ему хотелось помучить собеседника.

— Я пришел к вам неофициально, — наконец произнес он, — и наш разговор не будет приобщен к делу Элизы и Леонтины Фуршон. Однако не обольщайтесь: пусть у меня нет доказательств вашего прямого участия в этом деле, но куда бы ни привело меня расследование — в пансион в Сан-Манде или в жилище Грегуара Мерсье, — вы всюду побывали раньше меня. Кого встречают полицейские, когда приходят арестовывать Луи Дольбреза и Проспера Шарманса? Вас, мсье Легри! Я не поверил путаным объяснениям вашего приказчика, который, по моему мнению, чересчур увлекается романами. У него хватило наглости заявить, что вы вдвоем совершенно случайно прогуливались возле дома Шарманса, с которым он, якобы, познакомился, когда приходил в ломбард, услышали крики и бросились на помощь. Я не вызвал вас в суд только по одной причине: вы спасли жизнь бедняге Шарманса и положили конец серии убийств, которые совершал Дольбрез. И я вам за это благодарен. Поэтому будем считать, что Дольбрез не рассказал мне, как ему удалось пустить вас по ложному следу при помощи записки: помните, в «Мулен-Руж» он сказал вам, что забыл шляпу, а сам тем временем черкнул несколько строк и незаметно подкинул записку в шкафчик Гастона Молина. Полицию он ввел в заблуждение аналогичным способом — оставил литературные цитаты рядом с трупом Ноэми Жерфлер. Если бы вы его не остановили, Дольбрез опубликовал бы в газетах от имени Шарманса признание: якобы они с доктором Оберто совершили все эти преступления, а потом Шарманса убил сообщника и повесился, чтобы уйти от правосудия… Видите, от меня не укрылась ни одна деталь, хотя при упоминании о вас и у владелицы пансиона мадемуазель Бонтам, и у Грегуара Мерсье, и у нашего друга ювелира мгновенно случались приступы забывчивости.

Инспектор отправил в рот несколько лакричных пастилок. Виктор покраснел и опустил глаза.

— Я решился побеспокоить вас, потому что мне не хватает одного вещественного доказательства, и я полагаю, что оно у вас. Видите ли, у меня уже есть все необходимые улики, чтобы выдвинуть обвинение против Луи Дольбреза, вернее Луи Карно, который состоял в любовной связи с Леонтиной Фуршон и играл роль кучера мадам де Сен-Меслен — он так и не смог простить женщину, которая посмеялась над его чувствами и присвоила добычу. У всех этих преступлений, оказывается, один мотив — месть любовнице за предательство. Полагаю, вторая туфелька Элизы, вернее, ее подруги Айрис Мори, у вас. Как видите, я прекрасно осведомлен: простак Грегуар Мерсье и жеманная Коримба Бонтам, которая не смогла устоять перед звоном монет, стали для меня бесценным источником информации. Так вот, если я прав и туфелька у вас, принесите ее и положите на пороге этой комнаты. Я сделаю вид, будто увлеченно листаю «Журналь де вояж», а потом заберу улику и уйду…

Несколькими минутами позже инспектор Лекашер любезно распрощался со всеми, кто был в лавке, и вышел на мороз. Правый карман его мундира оттопыривался, как будто там что-то лежало.

«Эх, долго же потом инспектору придется проветривать мундир, ведь хотя прошло немало времени, от туфельки по-прежнему несет козлом», — подумал Виктор и поспешил на помощь Кэндзи, который нес на полку большую стопку романов Жюля Верна и Александра Дюма.

* * *

Жозеф сжимал в руках номер «Пасс-парту», не решаясь развернуть газету. А вдруг там ничего нет? Юноша стоял под навесом напротив книжной лавки, откуда в этот момент выходил инспектор Лекашер. Жозеф поглядел ему вслед и наконец решился. Дрожащими руками он раскрыл газету и прочитал:

Рады сообщить нашим дорогим читателям, что мы начинаем печатать произведение под названием «ЗАГАДКА „ВИЛЛЫ АКВИЛЕГИЙ“», вышедшее из-под пера подающего большие надежды молодого автора Жозефа Пиньо. Действие романа разворачивается в Париже и Лионе. В этом номере мы представляем вашему вниманию первую главу. Не сомневаемся, что автора ждет грандиозный успех.

— Вот видишь, папа, — пробормотал Жозеф, — твой сын стал писателем.

* * *

Кэндзи повесил над кроватью картину и отступил на шаг, чтобы полюбоваться. Он уже года полтора хранил этот пейзаж в сундуке, не решаясь признаться, что купил его на выставке в «Золотом солнце». Он боялся, что Виктор неверно истолкует его поступок и приревнует к нему Таша… Но теперь Кэндзи решил: хватит! Ему нечего скрывать, и его больше не волнует мнение окружающих.

Картина называлась «Парижские крыши на рассвете». Глядя на нее, понимаешь, как замечательно дышать полной грудью, видеть, как над городом встает солнце, строить планы на новый день!.. Какое счастье, что нет больше тайн, которые много лет отравляли ему жизнь! Айрис и Виктор узнали правду, и скоро можно будет открыто объявить, что Айрис — его дочь.

Жозеф тоже узнал это, правда, не от самого Кэндзи. Айрис рассказала ему все во время урока английского. А когда ее ученику наконец удалось довольно сносно произнести «father», она нежно погладила его по щеке.

* * *

Жозеф давно мечтал, как небрежно бросит на прилавок газету, в которой напечатан отрывок из его романа, и с безразличным видом скажет Виктору, поднимаясь по приставной лесенке:

— Взгляните-ка, по-моему, там на третьей странице напечатано знакомое вам имя.

Юноша не раз проигрывал эту сценку в воображении, но теперь решил, что первым человеком, который узнает о его триумфе, будет вовсе не мсье Легри — а очаровательная юная особа.

Он попросил Айрис спуститься в подвал и помочь ему разобрать давно пылящиеся на полках бульварные романы, которые никто не хотел покупать. Там, внизу, он молча протянул ей номер «Пасс-парту». Девушка пробежала глазами страницу, постояла немного, изумленно глядя на Жозефа, а потом прошептала:

— Тут указано ваше имя! Вот здорово! Когда же вы успели написать целый роман?

— Ночами, после работы. Не нужен особый талант, чтобы описать события, коим ты сам был свидетелем, а если добавить чуточку фантазии… Но вам вовсе не обязательно это читать, я помню, вы говорили, что не любите романы.

— Ну почему же, я…

— Для меня важнее, чтобы вы первой узнали об этом. За романы, знаете ли, неплохо платят.

— Так, значит, мы с вами больше не увидимся? — опустила голову Айрис. — Вы нас покинете?

— Нет, увольняться я пока не собираюсь. Меня, конечно, ждет блестящее будущее, но сразу жить на гонорары вряд ли получится, и надо чем-то зарабатывать на хлеб… К тому же, английский я еще не выучил.

— Так вы остаетесь?! Как я рада! А я могу помочь вам — напечатать ваш следующий роман на папиной печатной машинке… Ему мы, конечно, ничего не скажем.

— Конечно, я… Черт, кажется, в лавку зашел посетитель. Подождите меня здесь, не поднимайтесь пока, ладно? — смущенно пробормотал Жозеф и бросился наверх.

Однако, взбежав по лестнице, он тут же скользнул за стеллажи в надежде остаться незамеченным.

— Только не это, — простонал он.

Кэндзи Мори беседовал с двумя покупательницами: графиней Олимпией де Салиньяк и Рафаэль де Гувелин. Виктор делал вид, что страшно занят.

— Очень рады вновь видеть вас, мадам, — вежливо произнес Кэндзи. — Вы нас совсем забыли.

— Ах, мсье Мори, у меня столько хлопот! Моя племянница Валентина ожидает летом прибавления.

— Какая чудесная новость! Французская нация спасена от вымирания. А как поживает мадам де Бри? — поинтересовался Кэндзи.

— Ей гораздо лучше, и она скоро в четвертый раз выйдет замуж. Ее жених отставной полковник, они познакомились в Ламалу-ле-Бэн. Свадьба назначена на февраль, церемония будет скромная, никаких там подружек невесты и фаты. Мы посоветовали Адальберте надеть серебристое платье и отделанную белым кружевом шляпку с маленькой веточкой флердоранжа.

— Замечательно! У вас прекрасный вкус! — восхитился Кэндзи, скрываясь за прилавком.

— Кстати, мсье Мори, она поручила мне узнать, есть ли у вас полное собрание сочинений Клэр де Шандене. [100]

— Клэр де Шандене… — Кэндзи бросил отчаянный взгляд на Жозефа, и тот поспешил на выручку:

— Я как раз на днях проверял, что у нас есть на складе, и отложил эти книги в сторонку. Сейчас я за ними схожу.

У Кэндзи вырвался вздох облегчения, и он благодарно улыбнулся Жозефу.

Рафаэль де Гувелин тем временем со скучающим видом подошла к Виктору.

— Мсье Легри, — проговорила она, не разжимая губ, — скажите, у вас часом не найдется экземпляра книги «Там, внизу»? Я, знаете ли, люблю быть в курсе событий, а об этом романе последнее время все говорят. Да, и захватите заодно «Нана» и «Добычу». Заверните их, пожалуйста, чтобы Олимпия не видела, — прибавила она вполголоса, кивая на графиню де Салиньяк. — Ах, да, чуть не забыла: я хотела еще «Мадам Бовари» Флобера и «Сестер Ватар» [101]— мне говорили, что это очень интересный нравоописательный роман… ну, вы понимаете, о чем я.

— Прекрасно понимаю, мадам де Гувелин.

— В том, что касается нашумевших историй, у нас с вами вкусы совпадают, не правда ли, мсье Легри? — многозначительно добавила она и вернулась к подруге — та рассматривала принесенные Жозефом книги.

— Доставьте все это мне на дом, — распорядилась графиня де Салиньяк. — Клэр де Шандене слишком рано нас покинула. Католическая литература лишилась в ее лице одной из самых ревностных подвижниц.

— Да-да! — подхватила Рафаэль де Гувелин. — Я без ума от ее целомудренных и сентиментальных книг, в них нет грубости, которая так свойственна писателям-мужчинам. Знаете, мсье Мори, я, пожалуй, куплю «Тернистый путь» и «Великолепную Валь-Режи» — коротать длинные зимние вечера. Было бы прекрасно, если бы эти книги оказались у вас в нескольких экземплярах. Я бы тогда купила их не только для себя, но и для Матильды де Флавиньоль и ее подруги Хельги Беккер — они, бедняжки, еще не оправились после той злосчастной велосипедной аварии.

21 декабря, понедельник

— Я раздобыла газету, мадам Пиньо! Ух, и повезло же мне. Их просто из рук рвут! — кричала мадам Баллю, размахивая свежим номером «Пасс-парту». — Да вы что, совсем ума лишились? У вас коленка распухла до размеров страусиного яйца, а вы встали из постели! Доктор Рейно устроит вам головомойку, а мне попадет от вашего сына. Что с вами? Вам плохо?

— Милая моя мадам Баллю, у меня в колене так и стреляет, туда будто кто петард насовал.

— Немедленно в тепло, под одеяло, и пока не выпьете успокоительное, ничего я вам читать не буду. Вы помните, на чем все кончилось в прошлый раз?

— Да, баронесса де Сен-Пруцент приехала умолять доктора Рамбюто не волновать ее несчастного мужа — с ним ведь может случиться припадок прямо в гостиной.

— Марш-марш в кровать! Ложитесь поудобнее, вот так, хорошо. Сейчас я принесу вам соку, сяду рядышком и начну читать с окончания предыдущей части — уж очень хорошо написано:

Доктор Рамбюто степенно кивал. Такая очаровательная хрупкая женщина — и такой неудачный брак… Она достойна лучшей доли…

— Совсем как я, — всхлипнула мадам Баллю, прерывая чтение, — я тоже ничем не заслужила, чтобы мой Баллю так рано отправился на небеса, потому что…

— Читайте же!

— Хорошо, хорошо.

Феликс Шарентон начал терять терпение. Диванчик оказался неудобным, и у него уже затекли ноги. Он встал и принялся мерить шагами гостиную, поглядывая на часы.

— Что-то семейный совет затягивается. Эдак я тут до вечера проторчу, — пробормотал он. — Ах, с каким удовольствием я бы выкурил сейчас сигару…

— Вот это он точно подметил! Ну точь-в-точь как мой Баллю. Если он долго читал газету, тут уж непременно…

— Да читайте же вы дальше!

— Ну, вы-то уж точно не из терпеливых!

Шарентон осторожно приоткрыл дверь и столкнулся нос к носу с человеком, который как-то странно к нему приглядывался. На груди незнакомца красовался орден Почетного легиона, и ювелир решил, что перед ним сам барон де Сен-Пруцент, которому, видимо, стало лучше.

— Вам понравились украшения? — спросил он.

— Конечно, друг мой, конечно.

— И какой же гарнитур вы выбрали? Тот, что с рубинами? Или тот, что с изумрудами? А то уже, знаете ли, поздно, я проголодался.

— Узнаю моего Жозефа! Он любит поесть, — вставила мадам Пиньо.

Мадам Баллю кивнула и продолжила:

Человек с орденом Почетного легиона смотрел куда-то за спину Феликсу Шарентону. Тот обернулся и увидел, как из потайной двери появился здоровенный детина в белом.

— Украшения! Где мои украшения? — вскричал Шарентон.

Детина в белом схватил его, он попытался вырваться, но страх парализовал его.

— Боже правый! Да вы спятили! Отпустите меня! Спасите! На помощь! Грабят!

Этих криков доктору Рамбюто было достаточно, чтобы прописать новому пациенту самое радикальное лечение.

— В душ его, — приказал он санитару.

— Продолжение следует… Ну вот! — вздохнула мадам Баллю. — Придется теперь ждать до завтра, чтобы узнать, что там было дальше. А вы не знаете, мадам Пиньо, это правда, что человек, с которого писали Феликса Шарентона, в конце концов все-таки спятил. Оно и понятно: столько натерпелся, бедолага. Мало того, что обобрали до нитки, так еще и в сумасшедший дом заперли. Ничего удивительного, от холодного душа у кого хочешь крыша поедет!..

— Что за странный запах? — перебила ее Эфросинья Пиньо. — Вы не чувствуете?

На пороге появился странного вида долговязый субъект с миской в руках.

— Прошу прощения, это вы мадам Пиньо?

— Да, это я. Что вам угодно? Вообще-то перед тем, как войти, принято стучать.

— Меня прислал ваш сын. Я зашел к нему в книжную лавку поговорить о деле, из-за которого погиб мой родственник Базиль Попеш, и узнал, что у вас суставы болят… Ну, и сразу побежал за Пульхерией.

— Это еще кто?

— Моя коза — у нее вот-вот родится маленький, вот я и кормлю ее розмарином, поэтому ее молоко полезно больным ревматизмом. Я принес вам его, надо выпить все до последней капельки. Будете пить ее молоко каждый день, глядишь, через месяц-другой и встанете на ноги.

— Я тоже хочу такого молока! — заявила мадам Баллю.

* * *

Чтобы не обижать Жермену, Виктор решил пообедать вместе с Айрис и Кэндзи и заставил себя наскоро проглотить порцию гусиных потрохов с пюре из репы. Разговор вертелся вокруг утренней выручки и внезапного похолодания — эти темы были гораздо безопаснее, чем недавнее воссоединение семьи. Потом Виктор распрощался и ушел.

* * *

Таша отложила кисть и придирчиво посмотрела на почти оконченную копию «Спасения Моисея» Николя Пуссена. Недавно Виктор познакомил ее с братьями Натансонами, и вместе с ними она попала на дебютную выставку молодого художника Эдуара Вюйара в «Ревю бланш». А тот, в свою очередь, представил ее художнику из Бордо Одилону Редону — Таша всегда восхищалась его самобытным творчеством и с удовольствием выслушала его советы. Редон считал, что искусство призвано отражать подсознательное и художник должен стремиться передать свой внутренний мир и подчинить этому логику видимого мира. Под влиянием Редона Таша отошла от импрессионизма, который, по его мнению, лишь фиксирует впечатления художника, и занялась изучением творчества великих мастеров прошлого, таких как Энгр, Делакруа, Постав Моро и Дега. А когда Таша в очередной раз зашла в Лувр, она вдруг ощутила суровое обаяние полотен Пуссена.

Сначала она набросала копию фигуры обнаженной женщины с картины «Воспитание Бахуса» — Виктор был тогда пленен раскованностью позы героя, — а потом решила скопировать «Спасение Моисея».

— Очень трогательно: женщина склонилась над ребенком в пеленках, — Виктор с видом ценителя стоял позади Таша, заглядывая ей через плечо. — Как думаешь, может, стоит ее немного раздеть?

Таша замахнулась на него кистью.

— Я же запретила тебе сюда приходить!

— Не хочешь, чтобы я столкнулся с кем-нибудь из твоих многочисленных ухажеров, например, Ломье?..

— С тех пор, как Гоген в апреле уехал на Гаити, Ломье впал в депрессию и заперся у себя в мастерской.

— Готов поспорить, что он собирается преподнести нам очередную теорию. Так почему мне нельзя приходить?

— Потому что ты меня отвлекаешь. В кои-то веки я довольна своей работой… Мне удалось что-то ухватить… Женщина, ребенок, вода — пожалуй, я перенесу этот сюжет в наше время, может, напишу сцену в купальне… Редон, конечно, скажет, что я опять ударилась в импрессионизм…

— Редон? — вскинулся Виктор. — Это еще кто?

— …Ну и ладно, — не слушая его, ответила сама себе Таша, — игра света и тени мой конек, а в этой работе я немного нивелирую контрасты. Здесь будет и символизм, и фантастика, но и реализм тоже… такое смешение стилей. Что скажешь?

— Я рад, что ты нашла свой путь в искусстве. Я, кажется, тоже нашел, и это придает мне уверенности. Я решил, что буду фотографировать детей, но не богатеньких деток в рюшах, а детский труд. Покажу реальность такой, какая она есть.

— Чудесно, Виктор! Давай это отпразднуем.

— А знаешь, мою мебель уже перевезли. Так что сегодня у меня еще и новоселье. Давай поужинаем в «Гранд-Отель», побеседуем о живописи и фотографии…

— И о расследовании, в которое тебя — разумеется, против твоей воли, — с сарказмом добавила Таша, — втянули…

Эпилог

«В этом году теплое летнее солнышко появилось слишком поздно… чтобы спасти урожай», — писала газета «Пти журналь» в сентябре 1891 года, опасаясь очередного повышения цен. В начале года стояли сильные морозы, температура опускалась до минус двадцати пяти, Сена покрылась льдом, многие бездомные замерзли насмерть. Армия спасения устраивала ночлежки в помещениях гимназий, в общественных банях, даже в одной из панорам, но больше всего народу удалось разместить во Дворце изящных искусств, что на Марсовом поле.

Обеспеченные парижане проводили время в «Комеди Франсез», где шел «Термидор» по Викторьену Сарду. Эта пьеса стала популярна благодаря яростным нападкам на Робеспьера. Клемансо, выступая в Парламенте, заявил: «Нравится это нам или нет, но Французская революция — единый блок, от которого ничего нельзя отнять, ибо историческая истина этого не позволит. Бюст Марата убрали из парка Монсури, зато на перекрестке Одеона установили памятник Дантону. Революция еще не окончена», — так закончил свою речь Клемансо.

Военные по-своему истолковали эти слова: в июле расстреляли бастующих железнодорожников, а еще раньше, 1 мая 1891 года, — мирную манифестацию в городе Фурми, на севере страны. Там бастовала половина рабочих: они провозгласили 1 мая «днем единения, тишины и достоинства», однако городские власти отказывались признать его официальным праздником. Бросая вызов властям, собралась процессия — мужчины, женщины и дети пели народные песни. Впереди шла Мария Блондо с цветущей веткой шиповника, которую она протянула солдатам, преградившим путь процессии. Счел ли их командир этот жест нападением, когда приказывал открыть огонь? В результате погибли девять человек, в том числе и восемнадцатилетняя Мария.

В тот же день, 1 мая, проходит манифестация в Клиши и Левалуа. Полицейские пытаются отобрать у демонстрантов красное знамя, и завязывается драка. Три анархиста взяты под стражу. Двадцать восьмого августа дело передано на рассмотрение суда присяжных, и двое приговорены к тюремному заключению. Спустя семь месяцев, 11 и 27 марта 1892 года, вор и убийца Франсуа Клод Кенигштайн, более известный под девичьей фамилией матери — Равашоль, — пытается взорвать дом судьи Бенуа, который вел слушания по этому делу, а также заместителя прокурора Бюло. К счастью, оба покушения неудачны.

Но уже двадцать шестого июля две посылки с бомбами доставлены министру внутренних дел Констану и товарищу министра по делам колоний Этьену. Они не взорвались, но терроризм становился реальной угрозой. Изобретено новое взрывчатое вещество — экразит, разрушительная сила которого такова, что начиненный им артиллерийский снаряд способен уничтожить пять сотен солдат.

Но есть и более мирные изобретения. Так, например, братья Мишлен придумали надувную велосипедную покрышку, благодаря которой Шарль Террон выигрывает гонку Париж — Брест — Париж. Сначала Панар и Левассор, а потом и Пежо выпускают первые автомобили, оснащенные моторами Даймлера. А вот на железных дорогах в тот год часто случаются катастрофы. Летом два экспресса сталкиваются на мосту Шапель, происходит страшная авария в Сен-Манде. В октябре товарный состав столкнулся с пассажирским поездом в Брюнуа, а чуть позже сошел с рельсов поезд в Муаране.

Аварии на железных дорогах не мешают подъему патриотизма с оттенком реваншизма. В апреле на страницах «Меркюр де Франс» появилась статья «Игрушечный патриотизм», где были такие слова: «Скажу кратко: никакие мы не патриоты». Разразился скандал, автора — молодого служащего Национальной библиотеки Реми де Гурмона — уволили, ведь он осмелился сказать, что ему надоело оплакивать утрату Эльзаса и Лотарингии. В сентябре антигерманские настроения проявились с новой силой. Впервые за четверть века в «Опера Гарнье» снова поставили спектакль по опере Рихарда Вагнера, хотя в 1861 году «Тангейзер» с треском провалился. По этому поводу язвительно высказался Мериме: «Жуткая скукотища!». На этот раз давали «Лоэнгрина», и отрядам конной полиции пришлось сдерживать антивагнеровские манифестации на площади перед зданием оперы.

Скандал вызвала и публикация в 1891 году романа Карла-Жориса Гюисманса «Там, внизу», который газета «Эко де Пари» назвала «первым достоверным описанием современного сатанизма».

В июле, после визита французского флота в Кронштадт, появляются публикации об Антанте — союзе, который Франция и Россия заключили в противовес Тройственному союзу Германии, Австрии и Италии. В августе Париж и Санкт-Петербург подписали первые договоры, и благодаря этому событию появились новые конфеты и оперетты — так, в театре «Ба-та-клан» шел спектакль «В Кронштадте».

В газете «Фигаро» пишут, что вульгарные песенки, вроде «У меня в носу свербит», «У нее дымятся ножки» или «Может, вам подать омаров?», тем не менее, приносят авторам ежегодный доход в десять-пятнадцать тысяч франков. Завсегдатаями двухсот семидесяти четырех кафешантанов Парижа становятся не только господа во фраках, но и мелкие клерки, и владельцы небольших магазинчиков. Там можно увидеть и светскую даму, и ночную бабочку, и горничную, а иногда туда заглядывают даже рабочие, хотя у них, занятых по шестьдесят-семьдесят часов в неделю, времени на досуг почти не остается. Среди кабаре встречаются самые разные — от дешевых забегаловок до настоящих дворцов, таких как «Эльдорадо», «Амбассадор», «Альказар» или «Де Л'Орлож».

В 1881 году образуется кружок художников во главе с Родольфом Сали. Он открывает на бульваре Рошешуар, а позже, в 1885 году, — и на улице Виктора Массе (бывшей Лаваля) кабаре, где открыто высмеивают существующие порядки. Обосновавшись на Монмартре, Сали и его друзья продолжают традиции нонконформистских поэтических кружков Латинского квартала. Клод Дебюсси, Эрик Сатье, Поль Дельме, Поль Верлен, Жан Ришпен, Ксанроф, Альфонс Алле, Шарль Кро, Морис Донне, Штейнлен, Морис Роллина, Жюль Жуи, Мак-Наб — вот лишь некоторые из завсегдатаев «Ша-Нуар». Большой популярностью пользуется и театр теней Анри Ривьера — отчасти благодаря нему в моду вошли японские гравюры.

Только в «Ша-Нуар» и «Мирлитоне» Аристида Брюана пьесы не подвергались цензуре. В других заведениях спектакль могут запретить, если в нем звучат недозволенные слова (например, полицейского назовут «шпиком» или «фараоном») или присутствуют неприличные сцены. Авторам оперных либретто даже предлагалось выражение «розовые жемчужины твоей груди» менять на «твой алебастровый бюст».

Но сильнее всего от цензуры страдают кафешантаны. Там при исполнении канкана танцовщицы поднимают юбки и демонстрируют ноги в черных чулках, причем часто видна обнаженная часть бедра, поэтому приглашение на бал, самым знаменитым из которых был проходящий в «Мулен-Руж», представляло собой завуалированную форму непристойного предложения. В 1891 году ситуацию сочли настолько серьезной, что Жюль Симон, Ришар Беранже и Фредерик Пасси призвали организовать общество противодействия разврату.

Посещая кафешантаны, эти островки свободы, художники открывают для себя мир, весьма далекий от изображенного на полотнах Моне. Начинается новая эпоха в искусстве, которой, во многом благодаря Жюлю Шере, суждено преобразить облик парижских улиц. Жорж-Пьер Сера пишет «Канкан» и знаменитый «Цирк», Тулуз-Лотрек создает рекламные афиши, фигуры на которых словно оживают по ночам в тусклом свете газовых фонарей. Полотна Одилона Редона предвосхищают открытие подсознания.

Между 1862 и 1870 годами врач больницы Сальпетриер Жан-Мартен Шарко (1825–1893) проводит исследования, которые лягут в основу нового направления в медицине — невропатологии. С 1872 года он увлекается изучением истерических неврозов. В открывшейся в 1854 году больнице Ларибуазьер можно получить консультацию амбулаторно, а в отдельном здании находятся палаты для пациентов с различными заболеваниями нервной системы, анатомический театр, фотолаборатория, помещение для электротерапии. В 1885 году сюда приезжает стажироваться молодой врач из Вены Зигмунд Фрейд. Он замечает, что нарушения, вызывающие истерические неврозы, поддаются лечению внушением и гипнозом. Достижения доктора Шарко настолько впечатляют молодого Фрейда, что он даже назовет своего сына Жаном-Мартеном, а эксперименты, в которых он принимает участие, в недалеком будущем послужат основой его теории бессознательного.

Артист Аристид Брюан предстает перед публикой в красной рубашке, вельветовых брюках и сапогах. Перед началом представления он заявляет: «Все, кто сюда пришел, — свиньи!», а затем исполняет малопристойные песни собственного сочинения.

Обыватели со смешанным чувством ужаса и наслаждения читают в газетах захватывающие романы с продолжением, действие которых разворачивается в опасных районах Парижа и даже за линией укреплений, построенных в 1845 году по предложению Луи Тьера.

В сентябре умирает бывший президент Жюль Греви, что становится поводом для многолюдного траурного шествия под охраной полиции. Парижан очень волнует тот факт, что в городе стало небезопасно. Их пугает рост числа приезжих и бродяг. И все же по статистике уровень преступности в столице ниже, чем в целом по стране. В основном, правонарушителями становятся мужчины в возрасте до двадцати одного года, без определенного места жительства, злоупотребляющие спиртными напитками. Однако в 1891 году арестована банда убийц, орудовавшая в Нейи, членами которой были два банкира и владелец похоронной конторы. А в конце года проходит скандальный судебный процесс над преступниками, которые обезображивали лица своих жертв кислотой.

1

Известный лондонский франт. (Прим. ред.)

(обратно)

2

Эммануэль де Груши(1766–1847) — маршал Франции. Должен был преследовать потерпевших поражение при Линьи пруссаков, но упустил инициативу и не подоспел на помощь Наполеону I при Ватерлоо.

(обратно)

3

Развалины дворца простояли на набережной д'Орсэ до 1898 года, когда Орлеанская железнодорожная компания построила вокзал д'Орсэ.

(обратно)

4

Прозвище короля Генриха IV Бурбона.

(обратно)

5

Тайши Кийонаги(1752–1815) — японский рисовальщик, живописец и иллюстратор, прославившийся работами на театральные сюжеты и женскими портретами. Андо Хирошиге(1797–1858) — японский художник-пейзажист.

(обратно)

6

Большое спасибо (нем.).

(обратно)

7

Между бульварами Монпарнас и Пуассоньер.

(обратно)

8

За тройное убийство Анри Пранзини был казнен 1 сентября 1887 г.

(обратно)

9

Гусара Гуффе убили 26 июля 1889 г., дело закончилось арестом Мишеля Эйро и Габриэль Бониар.

(обратно)

10

Ксавье де Монтепен(1823–1902) — популярный романист. Самое знаменитое его произведение — «Разносчица хлеба».

(обратно)

11

Боссюэ Жак Бенинь(1627–1704) — французский католический писатель, богослов.

(обратно)

12

Популярный в XIX в. в странах Европы и Америки винный напиток, содержащий кокаин.

(обратно)

13

Полицейский, герой некоторых романов Эмиля Габорио.

(обратно)

14

Уголь для рисования.

(обратно)

15

Известный в 1890-е годы обитатель Латинского квартала, представитель богемы, самоучка, «оруженосец» Верлена, оплативший издание мемуаров поэта после его смерти в 1896 году.

(обратно)

16

Старинная мера жидкостей.

(обратно)

17

Имеется в виду герой одноименной пьесы П. Корнеля.

(обратно)

18

П. Верлен. «В пещере». Пер. Ф. Сологуба.

(обратно)

19

Виже-Лебрен, Элизабет(1755–1842) — французская художница.

(обратно)

20

Эдуард Дрюмон(1844–1917) — католический журналист. В 1890 г. Морис Баррес писал: «Антисемитизм был всего лишь немного постыдной традицией старой Франции, когда весной 1886 года Дрюмон оживил его скандальным текстом». В том же году вышла книга «Иудейская Франция», ставшая одним из самых продаваемых изданий второй половины XIX в.

(обратно)

21

Портативная электрическая лампа, описанная в романе «Путешествие к центру Земли».

(обратно)

22

Здесь обыгрывается название улицы Сен-Пер, где располагается магазин, в котором работает Жозеф. Saints-Pères переводится как «святые отцы».

(обратно)

23

По-французски: Attention, Danger, Vengeance.

(обратно)

24

Адольф-Леон Вилетт(1857–1926) — художник, рисовальщик, литограф, пастелист, плакатист. Стал известен благодаря работе в кабаре «Ша-Нуар». Создал гротескные образы Пьеро и Коломбины, имевшие большой успех у публики. Был яростным антисемитом.

(обратно)

25

Луиза Абема(1858–1927) — французская художница, гравер и скульптор.

(обратно)

26

Одилон Редон(1840–1916) — французский живописец, один из основателей «Общества независимых художников».

(обратно)

27

Панорама, от греческого pan(все) и orama(вид), была изобретена в 1787 году ирландцем Робертом Баркером. Внутри ротонды, в объемном изображении, был помещен непрерывный ряд гигантских живописных сцен.

(обратно)

28

Ш. Бодлер. «Лебедь». (сб. «Цветы зла») Пер. Эллиса (Л. Кобылинского).

(обратно)

29

Настоящее имя — Этьен Марен (1807–1874), начинал как актер на сцене Бельвильского театра, имел невероятный успех. В 1831 году он перебрался в Париж, где сам Александр Дюма привел его в театр «Порт Сен-Мартен»

(обратно)

30

Жан Эжен Робер-Уден(1805–1871) — иллюзионист, выступавший в черном костюме, чтобы исключить все подозрения в нечистой игре. Первым начал использовать в своих фокусах диковинное в то время электричество. В 1845 г. представлял в Пале-Ройяль программу под названием «Фантастические вечера», в 1854 г. открыл на бульваре Итальянцев собственный театр.

(обратно)

31

Гюстав Эмар,наст, имя — Оливье Глу (1818–1883) — французский писатель, автор обширного цикла историко-приключенческих романов, написанных под влиянием Ф. Купера и Т. Майн Рида: «Охотники Арканзаса» (1858), «Пираты прерий» (1859), «Бандиты Аризоны» (1882) и др.

(обратно)

32

По-французски «изумруд» — é meraude,фамилия «де Морэ» — de Maurée, то есть анаграмма слова é meraude.

(обратно)

33

Натуралистическая кадриль.

(обратно)

34

Настоящее имя — Ипполит-Леон Ривай. (1804–1869).

(обратно)

35

Стихотворение из цикла «Цветы зла» (1857), посвящено Виктору Гюго. Пер. П. Якубовича.

(обратно)

36

В этой катастрофе погибло сорок пять человек и свыше ста были ранены.

(обратно)

37

Винный рынокпросуществовал на левом берегу Сены, на месте теперешнего комплекса зданий факультета естественных наук на улице Жюсье, вплоть до 1960 г.

(обратно)

38

Пер. Д. Дверия.

(обратно)

39

Ныне вокзал Аустерлиц.

(обратно)

40

Раньше эта река протекала через Пятый и Тринадцатый округа Парижа; ныне целиком забрана в трубы.

(обратно)

41

Расположен на перекрестье улицы Монмартр и рыбного рынка.

(обратно)

42

Поль Надар (1856–1939)— сын Гаспара-Феликса Турнашона (1820–1910),известного в истории как Надар и ставшего легендой еще при жизни величайшего фотографа XIX века, писателя, журналиста, художника-карикатуриста, путешественника, воздухоплавателя, создателя военной авиационной разведки задолго до появления самой авиации, исследователя парижских катакомб. Поль Надар унаследовал дело отца, став под его руководством блестящим фотографом-портретистом.

(обратно)

43

Намек на известную картину Ж.Л. Давида «Портрет мадам Рекамье».

(обратно)

44

Американец Макинтош во второй половине XIX века наладил массовое производство каучуковых презервативов.

(обратно)

45

Настоящее имя Луиза Вебер (1869–1929).

(обратно)

46

Кано— одна из школ японской живописи, существующая со 2-й половины XV в. и названная по имени своих основателей Кано Масанобу и Кано Мотонобу. В живописи кано периода расцвета (конец XVI — 1-я половина XVII века) отдельные детали, приобретая некоторую условность, целиком подчиняются орнаментально-декоративному строю композиции (Кано Эйтоку, Кано Санраку, Кано Танью и др.).

(обратно)

47

См.роман «Происшествие на кладбище Пер-Лашез».

(обратно)

48

Леон Мишель Гамбетта (1838–1882) — французский политический деятель, был слеп на один глаз.

(обратно)

49

Купорос (купоросное масло, купоросный спирт) — устаревшее название концентрированной серной кислоты.

(обратно)

50

В дословном переводе «перекресток раздавленных».

(обратно)

51

Карточная игра.

(обратно)

52

Клеман Маро (1497–1544)— французский поэт и гуманист эпохи Возрождения.

(обратно)

53

Антуан Франсуа Прево (аббат Прево) (1697–1763) — один из крупнейших французских писателей XVIII в., автор романа «История кавалера де Грие и Манон Леско».

(обратно)

54

Песня Мориса Марка . Пер. М. Фаликман.

(обратно)

55

«Элизе-Монмартр»— известное в ту пору кабаре.

(обратно)

56

Орифламма(от aureum— золото и flaiama— пламя), запрестольная хоругвь аббатства Сен-Дени, которую со времен короля Филиппа I до 1415 г. выносили на поле сражения. В 1096 г. орифламма приняла форму раздвоенного красного стяга и стала знаменем Французского королевства.

(обратно)

57

Чарльз Фредерик Уорт (1825–1895) — модельер, один из первых представителей высокой моды.

(обратно)

58

Эфирное масло иланг-илангаполучают из цветков крупного дерева кананги душистой; юфть— вид выделанной кожи:

(обратно)

59

Аурелиан Шоль (1833–1902) — французский журналист, драматург и писатель.

(обратно)

60

Прозвище Кутла дю Роше, комиссара полиции нравов, в обязанности которого входило следить, чтобы танцовщицы не выходили за рамки приличия.

(обратно)

61

Настоящее имя Люсьен Без.

(обратно)

62

Прозвище танцовщицы буквально означает «канализационная решетка».

(обратно)

63

Шимоза— взрывчатое вещество, употреблялось при изготовлении артиллерийских снарядов.

(обратно)

64

Биби Лапюре— личность, популярная в Латинском квартале в 1890-е годы. Самоучка, владел разными кустарными промыслами, был на побегушках у Верлена. После смерти поэта в 1896 г. Биби Лапюре немало заработал, опубликовав свои воспоминания.

(обратно)

65

Кабаре, основанное в 1885 г. бывшим певцом «Ша-Нуар» Аристидом Брюаном.

(обратно)

66

Искусственный международный язык, изобретенный в 1879 г. Шлейером и не вошедший в употребление. В переносном значении — речь из мешанины непонятных слов, тарабарщина.

(обратно)

67

Название кабаре «Ша-Нуар» (Chat Noir)в переводе означает «черный кот».

(обратно)

68

Аристид Брюан (1851–1925)— поэт, шансонье, комедиант и владелец кабаре.

(обратно)

69

Имеется в виду Монмартр.

(обратно)

70

Тетушкой Анастасиейфранцузы называют цензуру.

(обратно)

71

Анри Ривьер (1827–1883)— французский художник, автор литографий, гравюр и акварелей.

(обратно)

72

Институт Франции— объединение пяти академий; здание построено на деньги, завещанные кардиналом Мазарини.

(обратно)

73

От «все или ничего»; от «зачем».

(обратно)

74

Стейнлен, Теофиль-Александр(1859–1923) — французский художник, представитель символизма, мастер жанровой и социально-критической графики.

(обратно)

75

Ксанроф ,настоящее имя Леон Фурно (1867–1953)— французский юморист, драматург, шансонье.

(обратно)

76

Пьеса и роман французского писателя Альфонса Доде (1840–1897).

(обратно)

77

Уголовный процесс, проходивший во Фракции в 1889–1890 гг. и имевший большой общественный резонанс.

(обратно)

78

Зинаида Флерио (1829–1890) — французская писательница, печаталась в «Журналь де Женес» и в серии «Розовая библиотека».

(обратно)

79

Брюммель— французское произношение ставшей нарицательной фамилии английского денди Джорджа Брайена Браммэла (1778–1840).

(обратно)

80

Ш. Бодлер. «Украшенья» (сб. «Цветы зла»). Пер. В. Микушевича.

(обратно)

81

Роман Ксавье де Монтепена, вышедший в 1881 г.

(обратно)

82

На этой улице находился муниципальный ломбард.

(обратно)

83

Агент сыскной полиции, герой серии романов Эмиля Габорио.

(обратно)

84

Нинипереводится как «Лапки кверху».

(обратно)

85

Оперетта Ж. Оффенбаха.

(обратно)

86

Антуан Андре (1858–1948)— французский режиссер, теоретик театра, приверженец натурализма, основатель «Театр Либр» — «Свободного театра».

(обратно)

87

Фирма «Panhard & Levassor» в 1891 г. выпустила первый французский автомобиль.

(обратно)

88

Французский писатель, один из родоначальников жанра классического детективного романа.

(обратно)

89

Римский амфитеатр, древнейшая сохранившаяся на территории Парижа постройка.

(обратно)

90

Маленький городок неподалеку от Парижа.

(обратно)

91

Цитата из романа Алена Лесажа «Хромой бес». Пер. Е. Гунста.

(обратно)

92

Во французском языке название города Лионпроизносится так же, как слово «лев».

(обратно)

93

Популярная английская колыбельная.

(обратно)

94

См.роман «Происшествие на кладбище Пер-Лашез».

(обратно)

95

Агент сыскной полиции Лекок— персонаж популярных детективов французского писателя Эмиля Габорио.

(обратно)

96

В 1891 г. службы проходили в нижней часовне.

(обратно)

97

В средние века так назывался район Парижа, заселенный нищими, бродягами, попрошайками и прочими маргиналами.

(обратно)

98

См.роман «Происшествие на кладбище Пер-Лашез».

(обратно)

99

Цитата из романа Александра Дюма-отца «Анж Питу» (1851).

(обратно)

100

Настоящее имя Эмма Беранже Баньи (1836–1881). Французская писательница второй половины XIX века, автор свыше тридцати романов о жизни военных в провинции.

(обратно)

101

Роман Карла-Жориса Гюисманса (1848–1907),вышедший в 1879 г.

(обратно)

Оглавление

Убийство на Эйфелевой башне

  ПРОЛОГ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ПОСЛЕСЛОВИЕ

Происшествие на кладбище Пер-Лашез

  Пролог Колумбия, провинция Каука

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Послесловие

Роковой перекресток

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg