«Тайны Истон-Холла»

Д. Дж. Тейлор «Тайны Истон-Холла»

Посвящается моей матери

Прошу не забывать, что я викторианец и викторианское дерево может принести только викторианские плоды.

М. Джеймс

За обозначениями располагается нечто иное.

В поисках утраченного времени

МИСТЕР ГЕНРИ АЙРЛЕНД

С горечью извещаем читателей о смерти джентльмена, давно известного и почитаемого в этих краях. Мистер Генри Айрленд, недавно вернувшийся в свое поместье в Тебертоне из Лондона, где он провел последние несколько лет, в минувший четверг был обнаружен с проломленным черепом на обочине дороги близ Уэнхэстона. Рана оказалась настолько глубокой, что не оставляла ни малейшей надежды на спасение. По мнению сержанта Моргана из полиции Суффолка, которому был поручено проведение следствия, мистер Айрленд стал жертвой несчастного случая: лошадь понесла, всадник вылетел из седла и упал на камни. Судебная экспертиза, осуществленная в Вудбридже, подтвердила эту версию. Мистера Айрленда, которому недавно исполнилось тридцать два года, будут помнить как просвещенного землевладельца, любящего мужа и щедрого благодетеля своего прихода, в полной мере заслужившего признание как наемных работников, так и знати. В знак этого уважения церемонию прощания с покойным в церкви Святого Ведекинда почтили своим присутствием множество его земляков, включая Лорда Высокого шерифа сэра Джереми Тизла, его честь судью Бивза, председательствующего ныне в Ипсуичском суде, а также целый ряд джентльменов, чьи имена известны за пределами графства, в котором протекают их трудовые будни (см. продолжение).

«Вулбридж кроникл энд интеллидженсер», август 1863 г.

УЖАСНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В ИСТОНЕ

Полицейские уоттонского участка, оказавшиеся в минувшую пятницу в Истон-Холле, стали свидетелями чрезвычайно прискорбной сцены. Капитан Мактурк из городской полиции, заехавший по частному делу в имение мистера Джеймса Дикси, вызвал туда констеблей Лэмберта и Фэррера. Поначалу местность показалась им совершенно пустынной, однако, получив указание исследовать ее более тщательно, полицейские сделали страшное открытие. На участке земли, прилегающем к дому сзади, лежит тело престарелого джентльмена в растерзанной одежде и с вырванным горлом; похоже, он стал жертвой нападения какого-то дикого зверя. Как выяснилось, покойным оказался хозяин дома — мистер Дикси. Констебль Лэмберт, заявивший, что ничего подобного ему прежде видеть не приходилось, подтвердил: тело было обнаружено примерно в ста ярдах от высокой колючей изгороди, вокруг на влажной почве осталось множество следов, принадлежащих, вне всякого сомнения, тому самому монстру, ставшему виновником этой ужасной гибели. Известную пикантность этому печальному случаю придавало то обстоятельство, что в одной из комнат верхнего этажа дома оказалась молодая женщина — без чувств, но живая.

…Что до объяснения этого прискорбного события, ничего определенного пока сказать нельзя, хотя в неофициальной беседе капитан Мактурк заверил нас: его подчиненные приложат максимум усилий для скорейшего расследования дела. Что ж, будем надеяться (см. продолжение).

«Уэст-Норфолк газетт», декабрь 1866 г.

ЧАСТЬ I

И земля пребудет.

В двадцати милях к Норвичу, где есть рынок, и большая ратуша, и дома людей из Манчестера, и разнообразные мануфактуры, и всяческие чудеса. И еще в двадцати милях к Линчу, где видно, как на сером Северном море покачиваются на рейде суда с высокими мачтами. И в двадцати пяти милях к Эли, расположенном на болотистом острове. И в десяти милях к торговым городкам Суоффем и Уимондем. На севере — луга Уош, где обитают только кроншнепы и кулики, а все вокруг — трясина да болотные травы. На западе тоже непролазные топи с кочками и гатями. На юге — поля, засеянные рожью и ячменем. Из Ютландии дует ветер, и нет преграды ему. А что там, дальше? Завитки папоротника, и узор плюща, и озерца осоки, и огромные холмы, где ветер раскачивает деревья и шумит листвой, а домики жмутся друг к другу, защищаясь от этого ветра. Земля извилистых тропинок, скрипящих экипажей и ветряных мельниц, земля половодий, и угрей, и миног, и всяческой водяной живности. Земля молчания и загадки, земля того, о чем не говорится, а только шепотом произносится, где многое из того, что держится в тайне, следовало бы открыть свету Божьему, земля проповедей, произносимых в сырых церквах, в которых почти никто ничего не слышит, где балки прогнили и стены покрылись плесенью, а тени уходят во тьму. Земля бесконечных горизонтов, трав, поднимающихся на шесть футов над протоптанными тропами, земля, где вскрикивают птицы и раздаются голоса людей, которые, придя сюда, нашли ее такой, как сейчас, и оставят такой же, когда уйдут.

Глава 1 ОХОТНИКИ

Счастлив заявить, что нет на свете вида, более ласкающего глаз и пробуждающего дух, нежели окрестности Хайленда. Человека, сидящего в вагоне лондонской надземки, проносящиеся за окном пейзажи могут утешить, но не думаю, что они покажутся ему вдохновляющими. Зиггурат, построенный каким-то дерзким промышленником для своего производства, — это, несомненно, поучительное зрелище, однако же моральный дух заключен в горе. Перед ней пасует философия, застывает в молчаливом почтении наука, а литература одновременно возвышается духом и ощущает свое ничтожество. Путешественник, которого посетило желание осознать собственную незначительность, может удовлетворить его здесь, на одном из склонов, в тени у подножия какого-нибудь холма либо на берегу ручейка, бегущего тут с основания времен. Бог разгуливает по горам, но горы с их гранитными тайнами, горы, в каменистой поверхности которых спрятана истина, горы, в сравнении с которыми люди выглядят муравьями, — горы выше Бога. По крайней мере так нам говорят.

В предвечерние часы апрельского дня 186… года от Рождества Христова паровоз медленно, невыносимо медленно тянул свой состав через Инвернессшир по Хайлендской железнодорожной ветке, что была протянута настолько недавно, что все здесь казалось новым. Пуговицы на униформе проводников блестели так, будто доставлена она была из пошивочной мастерской только сегодня утром. Бока паровоза отполированы до блеска не далее как минувшей ночью, и даже пассажиры — по преимуществу унылый хайлендский люд со своим сложенным прямо у ног скарбом, — казалось, надели по такому случаю свои лучшие костюмы. На все это Данбар[1] взирал со своего места в углу вагона третьего класса, но даже благодаря этому механическому чуду, что приближало его к месту назначения, ощущения удовлетворенности у него не было. За окном темнело, отдаленные пики гор и долина, через которую шел поезд, приобретали красновато-багровые оттенки, и на какое-то время взгляд Данбара, оторвавшись от близлежащих предметов, переместился вдаль. Стадо коров, жующих вереск. Женщина с ребенком, терпеливо ждущие, когда можно будет перейти дорогу. Стая птиц — о птицах он знал многое, ведь в каком-то смысле это его профессия, — улетающих на север. Все это Данбар замечал и фиксировал в сознании, подбрасывая новую пищу чувству неудовлетворенности.

— Ну конечно, — проговорил он наконец, — как-то не похоже, чтобы в этих краях жили цивилизованные люди.

Эти слова вывели из полудремотного состояния его спутника Дьюэра, растянувшегося на противоположной полке купе. Одной рукой он прижимал к себе прямоугольный ящик из тикового дерева, с которым утром сел на поезд в Эдинбурге.

— Думаете?

— Естественно! Да и чего ждать, ведь не больше ста лет прошло, как Камберленд выкурил их отсюда и заставил платить. Отец моего деда сражался при Куллодене. Видел типа, который проткнул штыком младенца. Говорил, что до смертного часа не забудет этой картины.

Дьюэр выпрямился и, вынув из кармана пальто не первой свежести носовой платок, принялся стряхивать пыль с одежды.

— Господи, и кому может прийти в голову протыкать штыком ребенка? Варварство какое-то.

Если бы случайный попутчик, хотя бы тот, что сейчас шел по коридору вагона, заглянул в купе, его взгляду открылась бы странная картина. На Данбаре, высоком сухопаром мужчине лет пятидесяти, была зеленая спортивная куртка и вельветовые брюки. Своей одеждой он несколько напоминал егеря. Дьюэр был помоложе, поменьше ростом и внешностью, в отличие от спутника неприметен — рыхлый, нездоровый на вид мужчина в потертом полупальто, тесьма на котором уже начала отставать от лацканов. На багажных полках и на полу валялись самые разнообразные предметы, каждый из которых порождал вопросы касательно цели путешествия: пара тяжелых прогулочных башмаков, два пробковых спасательных жилета, шерстяной шарф, моток веревки. На мгновение-другое взгляд Дьюэра задержался на ящичке из тикового дерева, и при виде этого лишнего груза в глазах появилось удивление.

— Вещей у нас с тобой набралось прилично; хотелось бы знать, как мы унесем все это хозяйство.

Что-то в выражении глаз Данбара указывало на то, что он, похоже, не до конца доверяет своему напарнику.

— Смотрю, приятель, для тебя эта игра в новинку. Зеленый еще. Когда доберемся до места, там будет ждать кабриолет. Не удивлюсь, если он и нас доставит в точности куда нужно.

В этом заявлении прозвучал невысказанный вопрос, который Дьюэр либо не уловил, либо предпочел не услышать. Но спутник настойчиво продолжал:

— А чем ты, собственно, занимался, пока Боб Грейс не свел тебя со мной?

— В бакалее работал.

В этих словах слышался отзвук незадавшейся судьбы, или несбывшихся надежд, или даже трагедии. Другой на том бы и остановился, но Данбар продолжал как ни в чем не бывало:

— Всем торговал или только зеленью?

— Всем.

— Ну и почему бросил?

Дьюэр уткнулся взглядом в спасательный жилет, разложенный на противоположной полке.

— Жена заболела, надо было ухаживать за ней. Нелегко приходится, когда такая беда нагрянет.

— Еще хуже, когда человек умирает. Гораздо хуже. На вот, затянись разок-другой — глядишь, и полегчает.

Некоторое время они молча курили трубки, кивая людям, проходившим по коридору и спотыкавшимся об их багаж. Время приближалось, наверное, к пяти, за окном темнело. Поезд по-прежнему тянулся вверх, в гранитные расщелины холмов постепенно заползали тени. День клонился к закату. Воображение у Данбара было не особо сильно развито: камень для него оставался камнем, чем-то таким, что можно взвесить, горный поток таил в себе риск промочить ноги. И тем не менее какое-то воздействие надвигающийся мрак на него оказывал — он даже ладони потер, словно прогоняя холод, которого еще не ощущал, но догадывался о его приближении.

— Проклятие, прости меня, Господи! На Пиккадилли-серкус уж точно не похоже! Ты видел раньше что-нибудь подобное?

Дьюэр, человек еще менее впечатлительный, чем его спутник, равнодушно посмотрел в окно.

— Воздух в Хайленде, говорят, свежий. Наверное, правда. Как думаешь, снег будет?

— Не удивился бы. Однажды в двадцати милях к югу отсюда, в Лох-Гартене, я брал орлиное гнездо и отморозил три пальца. В те дни поездов еще не было. И конных упряжек тоже. Мне и малому, с которым мы работали на пару, чтобы добраться до реки, пришлось самим тащить лодку через холмы.

Судя по всему, это сообщение вызвало у Дьюэра некоторый интерес, ранее явно отсутствовавший. Потирая тыльной стороной ладони маленькие глазки и постукивая трубкой по металлической основе вагонного окна, он раз-другой кашлянул с видом человека, собравшегося было что-то сказать, но затем передумавшего.

— Спросить что-нибудь хочешь? — проворчал Данбар. — Так давай, не стесняйся.

— Ты — профессионал. Наверняка на смех меня поднимешь. И все же скажу. Зачем платить деньги, и приличные деньги, только за то, чтобы получить яйца?

Данбар хлопнул себя ладонью по колену.

— А что такого? Мало ли люди всяких необычных вещей продают-покупают? В Лондоне есть ребята, которые собирают мусорные баки и продают их содержимое на удобрения. Посмотрел бы ты на них — неплохие деньги делают. А еще я знавал одного типа, который продавал глаза кукол — голубые, карие, зеленые. За дюжину зеленых давали на фартинг больше, чем за другие. Так почему же, коли есть желание, не купить орлиные или скопиные яйца?

— Потому что их не едят.

— Положим, так. Но смотреть-то на них можно. Разве у тебя нет ничего, на что ты бы хотел просто смотреть? Сидеть и смотреть.

Дьюэр задумался.

— Когда-то у моей жены была слабость к фарфоровым собачкам. Целый шиллинг готова была выложить за такую собачку на хокстонском рынке. Только сейчас их уж нет.

— Вот видишь. Фарфоровые собачки. Медали за битву при Ватерлоо — да это же целый рынок. Между прочим, как-то мне случилось оказаться на море неподалеку от Девона, так там человек десять ныряли и обшаривали дно около утесов, драгоценные камешки искали. Ископаемые — так они их называли. И то, за чем мы гоняемся, сейчас тоже редкость. Возьми хоть этих самых скоп, по-здешнему — орлов-рыбаков. На скалы Лох-Айлена они больше не прилетают. На Лох-Морлихе я их в последний раз видел лет шесть назад. Не знаю, может, в Лох-Аркейге гнезда есть. Но ты только подумай! А вдруг это во всей Англии последние из стаи? Тогда за них и десяток фунтов могут выложить.

— А что, если и этих последних уже нет? — поинтересовался Дьюэр.

— Что, если нет? На днях ко мне заходил один господин — это был священник; вообще многие коллекционеры — люди церковного звания. Так вот, он интересовался яйцами чистика. А в этих краях уж сто лет, как чистка не видели. На Сент-Килде либо Шетландских островах — дело иное, а здесь нет. Конечно, могут найтись такие, кто втюхает ему вместо чистика кайру, только подкрасит немного, но я не из таких, хотя, возможно, это и плохо.

Данбар погрузился в молчание, раздумывая, не сказал ли он чего лишнего. А Дьюэр печально вспоминал о фарфоровых собачках, украшавших некогда камин в его хокстонском жилище, а ныне вместе с некоторыми другими вещами ушедших из его жизни.

— Похоже, скоро будем на месте? — неуверенно проговорил он.

— Да, скоро будем. Помоги-ка мне собрать это хозяйство.

Покачиваясь вместе с вагоном, они принялись приводить багаж в какое-то подобие порядка. Покончив с этим, Данбар извлек из саквояжа, лежавшего сверху, пальто и накинул его на плечи. За окном постепенно сгущались сумерки. Над далекими холмами висело раскаленное солнце, отбрасывая багровые лучи на четко очерченные склоны. На север летели стаи птиц. На мгновение направление их полета совместилось с ходом поезда, а потом они отклонились в сторону и исчезли из поля зрения. Дьюэр поднял голову.

— Что это за порода?

— Обыкновенные чайки, буревестники. Не наша добыча. — Данбар снова пересел к окну. — Одевайся, приятель. Скоро о поездах придется забыть.

Дьюэр почувствовал, что поезд снижает скорость, и последовал совету: пальто его знавало лучшие времена, а сейчас пуговицы на нем болтались на нитках. Слева неожиданно выросла высокая живая изгородь, да так близко, что высуни чуть руку из окна, и коснешься веток. Вдали заблестела полоска воды. На какое-то мгновение тьма вдруг рассеялась, и окружающий пейзаж вновь заполыхал багровыми тонами. Со все уменьшающейся скоростью, под скрежет тормозов они ехали, покачиваясь, мягко скользя вдоль раскинувшихся полей, на которых там и сям лежали обломки камней, а вдали, по краю, угадывались очертания леса, стрелой сбегающего с северной возвышенности.

— Ну вот и добрались, — объявил Данбар. — Знакомые места. — Он посмотрел на Дьюэра, склонившегося над своим вещевым мешком; в сумерках выражение его лица казалось скорбным. — Да брось ты, бывают занятия и похуже.

— Не привык я к такой работе, — возразил Дьюэр, и на какую-то секунду Данбар увидел его в бакалейной лавке — угодливо склонившегося над прилавком, руки в муке и крошки в редеющих волосах. Подъезжая к станции, поезд раз-другой вздрогнул и остановился. — Надеюсь, впрочем, что в тягость не буду.

Ничего не ответив, Данбар подхватил первый попавшийся мешок и поволок к двери. Поезд стоял здесь весьма недолго, да и станция — всего лишь длинная низкая платформа с крупным обломком гранита вместо скамейки, одним-единственным фонарем, парой каменных строений в дальнем конце и одиноким смотрителем, лицо которого было наполовину замотано шарфом. За кучкой прилепившихся к станции домишек вниз, к полям, сбегала проселочная дорога. Там и стояла ожидавшая путешественников конная повозка. Данбар хмыкнул, увидев ее.

— Всегда говорил, что Маккэй — самый пунктуальный человек во всем Стратслее. Интересно, ручные тележки тут имеются?

Его слова заглушил скрежет колес паровоза, вновь пришедшего в движение. Путников окутало густое облако белого дыма. Станционный смотритель говорил что-то с таким сильным шотландским акцентом, что понять его было просто невозможно. Тележки не оказалось. Дьюэр принялся складывать багаж на каменной скамейке, тщетно стараясь устроить некое подобие пирамиды, а Данбар тем временем направился к появившемуся в дальнем конце платформы высокому мужчине с мастифом.

И вскоре вернулся с ним.

— Маккэй, — представил своего спутника Данбар. Придя в непонятное возбуждение, он постоянно дергал воротничок рубашки. — Бесценный представитель местной знати. Правая рука лорда. Между прочим, его прадед, говорят, доставил сюда из Ская на лодке самого принца. Верно, Маккэй?

— Был бы признателен, если ты попридержишь свой язык, Данбар. — Дьюэр не смог решить, сердит или забавляет Маккэя подобная фамильярность. — Смотрю, вы бог знает сколько всего с собой привезли.

— Так ведь тащить-то все это тебе, Маккэй. Я не ошибаюсь?

— Скоро снег пойдет, в этом можно не сомневаться. Я могу довезти вас до эллинга. А утром, может, вернусь. Но не дальше.

— Как скажешь, приятель. — Дьюэр снова уловил в голосе спутника непонятное возбуждение. — Как скажешь.

Они молча принялись грузить багаж в повозку. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь громыханием колес поезда, спускающегося в долину, над которой сгущалась непроницаемая тьма. Над рельсами взлетали искры, чтобы, исполнив стремительный танец над трубой паровоза, рассыпаться в ничто. Наблюдая за этой картиной, Данбар оторвался от своего занятия; пробормотав что-то нечленораздельное, он вновь вернулся к погрузке. И вот уже при бледном свете фонаря повозка влечет их вниз по склону холма, минуя густую сосновую рощу и подлесок, в котором вдруг что-то прошелестело и тут же исчезло из очерченного светильником круга.

— Вроде в этих краях волки не водятся? — робко спросил Дьюэр.

— Нет, нет никаких волков, — рассмеялся Данбар. — Их тут уж сто лет нет или даже больше. Лиса, наверное, пробежала. Или куница. Но точно не волк.

Совсем стемнело, луна скрылась за облаками. Данбару казалось, что каким-то образом ему передается ощущение бескрайности этих мест — тишина, порождаемая полным безлюдьем, наполняя его чувством покоя. Вспомнились прежние времена: двадцатимильное путешествие из Грэнтауна через пургу; вылазка в высокие широты Норвегии, где солнце в недолгие дневные часы, кажется, висит над горизонтом подобно яичному желтку. Глаза его начали привыкать к местности и ее особенностям: разбитые камни на дороге, тускло поблескивающие при свете фонаря, густой ельник, предвещающий приближение к самой сердцевине долины, сохранившийся в памяти запах воды, тяжелыми каплями падающей с верхушек деревьев. Мастиф, жмущийся к ногам хозяина, видно, что-то почуял и нервно задергал мордой. Путники приближались к пункту назначения.

— Стой! — внезапно крикнул Дьюэр. Лицо его при свете фонаря выглядело неестественно бледным — Данбару оно показалось похожим на брюшко рыбы, выброшенной на берег реки. — Сэр, остановите, пожалуйста, повозку, умоляю вас.

Маккэй натянул вожжи.

— Да что с вами?

Дьюэр набрал в грудь побольше воздуха.

«Рыба, ну прямо-таки рыба, — снова подумал Данбар. — Брюшко форели, выловленной в Венсаме или в Йейре».

— Мне надо… То есть… Короче, может же человек облегчиться? — быстро заговорил он. — У меня с самого Эдинбурга такой возможности не было.

— Нервный какой, — заметил Маккэй, прислушиваясь к громким шагам, стремительно удаляющимся в подлесок.

— Ничего страшного, — проговорил Данбар, — привыкнет. А так хотя бы чистым останется.

— Не уверен.

Дьюэр, немного смущенный, вернулся к повозке. Выглядел он настолько удрученным, что Данбар, памятуя о долгих часах, что им придется провести рядом, решил хоть немного приободрить молодого человека.

— Слушай, Дьюэр, так не пойдет. Надо нам тебя встряхнуть, право, надо. Посмотри вокруг, пока мы едем. Тебе что-нибудь подобное раньше видеть приходилось?

Там, куда он указал рукой, когда, оставив позади внезапно окончившийся лес, повозка въехала на свежий дерн, вид открывался и впрямь величественный. Освещенное бликами вышедшей из-за туч луны примерно на милю вперед простиралось озеро, за ним стояла стена густых деревьев, поднимающихся прямо из воды. Вода, черная при лунном свете, казалась холодной и бездонной, кое-где от случайного порыва ветра пробегала рябь, но потом поверхность снова становилась ровной и неподвижной. В центре озера, словно в строгом геометрическом плане, плавал островок с грудой камней. При ближайшем рассмотрении можно было понять, что это руины какого-то сооружения, верхняя часть которого полностью обвалилась и рассыпалась. Не сводя глаз с островка, путники увидели, как примерно в четверти мили от них от поверхности отделилась черная тень, стремительно взмыла в ночное небо и исчезла за стеной деревьев.

— Вот и наш арендатор, — заметил Данбар. — Интересно, он порадуется, увидев, что пожаловали судебные приставы?

Огибая озеро, путники вскоре достигли небольшой утопающей в листве бухты. Здесь и обнаружился едва заметный в темноте эллинг, в котором на первый взгляд не было ничего, кроме пары подвешенных к стенам плоскодонок и семейки полевых мышей, бросившихся врассыпную при свете фонаря. Данбар стоял у окна без стекол, хлопая в ладоши от холода и наблюдая за тем, как Дьюэр с Маккэем разгружают повозку. Он что-то тщательно подсчитывал в уме — что именно, его спутники не знали, они лишь выжидательно поглядывали на него, в то время как мастиф бегал по помещению, то засовывая нос в опустевшее мышиное гнездо, то терзая оставленную кем-то под столом соломенную шляпу.

— Ну что ж, Маккэй, тебе, пожалуй, пора, — заговорил наконец Данбар. — Наверняка ведь есть чем заняться. А сразу как рассветет — назад. Фонарь можешь оставить.

Шотландец кивнул и шагнул в темноту, мастиф последовал за ним.

— Ну а нам, — продолжал Данбар, — если не возражаешь, нужно приниматься за дело. Действуй как я. — Под вопросительным взглядом Дьюэра он сбросил с плеч пальто и принялся расстегивать зеленую куртку.

— Зачем все это?

— А ты как думаешь? Может, предложишь другой способ добраться до этого камешка?

— Я думал, можно… — Дьюэр указал на плоскодонки.

— Обе протекают, да и весел что-то не видно. Нет уж, мне вовсе не улыбается утонуть в этой посудине. По крайней мере, пока я сам не разучился плавать. На, возьми-ка вот это. — Раздевшись до нижнего белья и закрепив на груди спасательный жилет, Данбар указал на свернутую веревку, только что извлеченную из вещевого мешка. — Видишь петлю? Привяжи к ней этот конец, да покрепче. Это наше средство связи. Дерну раз — тяни. Два — сигнал опасности.

— Ну и что мне тогда делать?

— Что делать? Натягивать спасательный жилет и плыть на помощь! Ладно, поехали.

Они вышли назад, в озерную тишину, — две крохотные фигуры, разом придавленные пространством и молчанием. Дьюэр почувствовал, как в лоб ему ткнулось что-то легкое и прохладное. Оказалось — снежинка. Он накрыл ее ладонью и почувствовал, как она тает.

— Холодно, однако, — пробормотал он.

— А ведь тебе в воду не лезть. Держи веревку!

Они подошли к самой кромке берега. Дьюэр почувствовал, как его ноги проваливаются в тину. Не оборачиваясь, Данбар скользнул в воду и как выдра, толчками, двинулся вглубь. Вскоре над поверхностью воды были видны только голова и плечи.

— Ну, с Богом! — воскликнул он и мощными гребками устремился во тьму.

Оставшись на берегу в одиночестве, Дьюэр поначалу не сводил глаз с покачивающейся на воде головы своего спутника, но через пятьдесят футов Данбар полностью исчез из поля зрения. Тогда Дьюэр напряг слух, пытаясь уловить звуки от ударов руками по воде, но вскоре и они стихли. Он уныло посмотрел на веревку, туго намотанную на руку, пытаясь сообразить, что будет делать, если за нее дернут дважды. Действительно было холодно. Щурясь, Дьюэр старался разглядеть островок, к которому плыл его напарник, но в темноте угадывались только тени и смутные очертания чего-то неопределенного. Только тут он осознал, что остался совсем один и полагаться, кроме как на себя самого, ему не на кого. Внезапно по телу пробежала дрожь страха. Что это — за веревку дернули? Нет-нет, успокоительно подумал он, просто Данбар плывет, а веревка разматывается. Прошла секунда-другая — сколько именно, Дьюэр себе не представлял. Затем откуда-то издалека, из глубины ночи, донесся пронзительный крик. От животного он исходил или от человека, сказать трудно, но Дьюэра окатила волна смертельного ужаса. К тому же он заметил, что веревка перестала разматываться. Он панически дернул ее сам, но ответа не последовало. Веревка покачивалась на воде, а в ярде-двух от ног уходила вглубь.

Что делать? В кармане у Дьюэра лежал коробок спичек. Вспомнив об этом, он вытащил одну, чиркнул по подошве ботинка, но едва загоревшись, спичка тут же погасла на ветру. Что делать? — снова спросил себя Дьюэр. Он двинулся было в эллинг за фонарем, но тут же остановился, сообразив, что это просто глупо. Снег шел все сильнее и сильнее, мягко окутывая голову, плечи, задерживаясь на ладонях, и человек смотрел на него с какой-то благоговейной отстраненностью. Да как же можно плыть в такой холод? И что ему делать, если напарник не вернется? Похоже, после того как его ссадили с поезда в Инвернессшире, Дьюэр практически не представлял, где находится в данный момент. Единственное, что он знал: у него нет обратного железнодорожного билета — этим занимался Данбар — и купить его тоже не на что. Мысли метались у него в голове, угнетающее состояние усиливалось заброшенностью места, в котором он оказался, и ночным временем. Ведь в такой глуши можно погибнуть, думал он, умереть где-нибудь или сгинуть в болоте, и трупа твоего не найдут. Что, если именно ему выпадет такая доля? Внезапно Дьюэру представилось, как он беспомощно мечется среди сугробов, падает на колени, и тело его заметает снег.

Инстинктивно, даже не успев толком понять, что происходит, он почувствовал приближение опасности — откуда-то слева, из самой темной, так ему казалось, части озера: крик, на сей раз, несомненно, человеческий и всплеск воды. Веревка дернулась у него в руке так сильно, что он не удержал ее и она шлепнулась в тину. Впрочем, Дьюэр тут же подхватил ее и принялся тянуть с невероятной силой, вглядываясь в непроницаемую мглу.

— Данбар! — крикнул он в холодную пустоту. — Данбар, ты где? Откликнись.

Но крик больше не повторился, слышен был лишь медленный, равномерный шум чего-то или кого-то, прокладывающего себе путь в воде и направляющегося в сторону Дьюэра. Затем возник черный силуэт неопределенной формы, вскоре превратившийся благодаря некоей мистической игре света в человеческую фигуру, плывущую на спине.

— О Господи, Данбар, это ты?

Выбивая зубами крупную дробь, стряхивая воду, лившуюся со всего тела, Данбар выбрался на берег. Он явно был в превосходном настроении.

— А ты думал кто? Да какого черта ты сразу не потянул веревку, когда я подал сигнал? Ну да ладно, все хорошо, что хорошо кончается… Смотри! — И он вытянул руки, повернув ладонями вверх. В каждой лежало по маленькому яйцу густо-коричневого цвета. — Живо, приятель, в эллинг и виски налей, а то я замерзну на месте!

Впоследствии Дьюэр вспоминал эту странную сцену: на безмолвную поверхность озера продолжает падать снег, сам он стоит на коленях, пытаясь зажечь костер из валежника и старой бумаги. Сова бормочет на дереве, заглушая голос Данбара, который, растираясь куском грубой материи, рассказывает о своих подвигах:

— Добрался я до места благополучно — тут и плыть-то не больше четверти мили. Привязал веревку к камню. Не успел я ступить на островок, как взлетел самец. Потом, вскарабкавшись на вершину развалин, я нащупал гнездо и уже потянулся за самочкой, но тут она закудахтала и тоже улетела. Но я все равно прихватил пару яиц — и на том спасибо. Теперь вопрос: как их сюда доставить в целости и сохранности, — ведь я в спешке забыл надеть шапку. Положил было одно яичко в рот, так ведь дышать невозможно. Ну, делать нечего, решил я, остается только плыть на спине да ногами поживее шевелить, а яйца держать в руках. Что ты и имел возможность наблюдать. Ничего, бывало и хуже. А теперь будь другом, сходи на берег за камышом.

— За чем? За камышом, я не ослышался?

— Ну да. А как иначе я продую яйца?

— Продуешь?

Дьюэр, дрожа от холода, вышел из эллинга и поплелся к берегу. Получив камыш, Данбар принялся орудовать ножом, пока не выточил остроносую соломинку длиной три-четыре дюйма. Затем, устроившись так, чтобы свет фонаря падал прямо на яйцо, он сделал ножом легкую отметину на скорлупе, проколол яйцо и сунул соломинку острым концом внутрь, а тупым — себе в рот.

— Вот так высасываешь содержимое, а потом отделяешь желток. — Он внезапно сплюнул, и на пол полетела вязкая белая жижа. — Ничего хитрого. Так, теперь плеснем каплю виски — надо прополоскать скорлупу изнутри, — выложим твой саквояж мхом, и дело сделано.

Компаньоны работали минут тридцать-сорок. Костер тем временем догорел, остались одни угольки, на которые с шипением падали хлопья снега. Случайный прохожий, заглянув в окно эллинга, принял бы Данбара с изможденным, исхудалым лицом за старого колдуна, обучающего своему искусству молодого подручного, а яйца — за некую диковину, плод их черной магии.

Работая, Данбар то посвистывал, то напевал отрывки из песенки, повествующей о неудачной попытке принца Карла Стюарта по прозвищу Бонни убежать, переодевшись служанкой, на остров Скай в маленькой лодке. Он все еще, казалось, пребывал в наилучшем расположении духа, поведение же его становилось все более и более доверительным и загадочным.

— Ну вот видишь, как все славно получается, — заметил он в какой-то момент. — Знаешь что, ты просто должен как-нибудь навестить меня в Лондоне, право, должен. Уоллинг-стрит, 18, рядом с бакалеей, ты там всегда меня найдешь, когда я не на деле.

Тут Данбар словно что-то вспомнил.

— А в Суффолке-то все скверно обернулось, — сказал он.

— В Суффолке? — непонимающе переспросил Дьюэр. — А что там случилось?

— Так ты не знаешь? А может, ты умнее, чем мне казалось, и просто делаешь вид, что не знаешь?

— Честно, понятия не имею.

— Так или иначе, это была тайна, которую следовало хранить и которую не сохранили. Впрочем, хватит об этом.

Мигал фонарь, на озеро уныло падал снег, мыши убрались назад в эллинг, и действительно ничего больше не было сказано о том, что случилось в Суффолке.

Глава 2 МИСТЕР ГЕНРИ АЙРЛЕНД И ЕГО НАСЛЕДНИКИ

Во времена, к которым относится начало нашего рассказа, мистера Генри Айрленда из Тебертона, что в графстве Суффолк, уже год как не было в живых. Пожалуй, об этом джентльмене необходимо сказать лишь то, что он стал жертвой несчастного стечения обстоятельств. Злая судьба подстерегла его[2] и выбросила из седла лошади, и хоть он изо всех сил старался удержаться и проложить свой путь, супостат, устроившийся на крупе лошади прямо за ним, лишь ухмылялся при виде этих попыток. Тем не менее в несчастьях мистера Айрленда было нечто такое, что придает им особенную, страшную окраску. Кому не известны случаи, когда человек терпит крушение, так сказать, в одночасье? Когда, с удовольствием позавтракав с женой и детьми, он является в свой банк, а шторы на окнах задернуты, стоимость ценных бумаг резко упала, а клерки перешептываются друг с другом? Но такие люди, если у них достанет силы и есть друзья, обычно все же всплывают на поверхность. Говорят, сам Ротшильд однажды обанкротился, а мистер Пальмерстон проштамповал документ, весьма обрадовавший биржевых спекулянтов.

Но мистер Айрленд — иное дело; беды подкрадывались к нему незаметно, постепенно, так что он почти не замечал их приближения. В возрасте двадцати пяти лет после смерти отца он унаследовал его имущество. Энтузиазм, с которым молодой человек принял свое новое положение сквайра, тронул бы сердце самого холодного философа. Он задумал заняться сельским хозяйством, предполагал ввозить племенной скот с континента, даже собирался строить для своих арендаторов стандартные коттеджи. И все было бы прекрасно, если бы в оплату принимали добрые намерения, а не наличные деньги. Но тут-то и выяснилось, что мистер Айрленд-старший оставил поместье, обремененное долгами, а помимо того, само право наследования оказалось майоратным и отменить майорат не взялся бы никто, уж точно ни один адвокат в Англии. Тогда мистер Айрленд-младший отказался от своих проектов осушения болот и строительства коттеджей для арендаторов и удалился в Лондон проживать ренту.

Тем не менее все это для молодого человека было бы неважным, сумей он преуспеть в главном. Чтобы появилась женщина, чьей руки стоило бы добиваться, которую он смог бы полюбить и которая ответила бы ему взаимностью. И это нерушимое чувство составило бы счастье и гордость всей его жизни. Такой идеал встречается нечасто, и с приближением свадьбы Генри льстил себя надеждой, что ему повезло. К тому времени мистеру Айрленду исполнилось тридцать лет: это был человек спокойный, выдержанный, расположенный к людям, примирившийся с тем, что его сельскохозяйственные прожекты пошли прахом, но решивший, что, как муж и отец, он все еще способен завоевать мир. Многие приходили к такому решению, и многие хотели бы к нему прийти. Увы, именно тут-то — в момент триумфа, когда свадебный экипаж осыпали цветками апельсинового дерева, — и начались настоящие беды мистера Айрленда.

Венчание состоялось в соборе Святого Георгия, на Ганновер-сквер, о нем сообщили в колонке светской хроники все популярные газеты (ибо мистер Айрленд хотел, чтобы мир знал, какой ему достался драгоценный приз). Его невеста, мисс Изабель Бразертон, была молодой женщиной лет двадцати трех, среднего роста, имела изящные манеры и густую копну каштановых волос, какие предпочитал Тициан. Отец ее — правда, ныне покойный — был литератором, но высшего разряда. К нему захаживал Диккенс, а дамы всячески зазывали его на свои приемы. Среди тех, кто нес гроб с его телом, был сам Теккерей, а принц, член королевской семьи, пожертвовал пять гиней в фонд посмертного издания произведений. В общем, в том, что касается положения невесты, мистер Айрленд считал, что все получилось лучше некуда.

Брак — возможно, самый трудный предмет для описания. Кто возьмется утверждать, что мистер Бриф, судья Северного избирательного округа ее величества, гордый отец трех красавиц дочерей и обладатель элегантного, с лепниной особняка на Кенсингтон-сквер, — счастливый человек? А его Друзилла, в девичестве мисс Бейтс из Чима, дает ему все то, что только может дать мужу жена? С другой стороны, откуда нам знать — может, в дни, когда ее муж покидает дом и отправляется в свой Северный округ, миссис Бриф удаляется в спальню и льет горькие слезы по незадавшейся жизни? Так или иначе, мистер Айрленд, глядя на стоящую рядом с ним под венцом Изабель, считал себя счастливцем, а друзья, для которых его дом был всегда открыт, говорили, что ему повезло и что миссис Айрленд — это личность. И я склонен согласиться с ними. Видит Бог, есть женщины, для которых долг гостеприимства — пустая формальность. Они приглашают тебя к столу с таким же видом, с каким звенят флоринами в церкви, собираясь бросить монетку в блюдо для пожертвований. Но миссис Айрленд не из их числа. Сама она говорила не много, зато умела хорошо слушать, сохраняя при этом серьезность в сочетании с полной непринужденностью. Гости, которым пришлось отведать в ее доме бифштекс и выпить бокал кларета, уходили с чувством, что ужин удался на славу. Правда, если говорить об их женах, то не уверен, что в кругу дам миссис Айрленд пользовалась такой уж великой любовью. Была у нее привычка мягко, по-женски поддразнивать их, отпускать небольшие колкости, которые помнились много дольше, чем ее улыбки и гостеприимство.

— Знаете, — призналась она однажды миссис Десмонд де Лейси, — что касается знати, то я часто попадаю впросак. То горох подам не ко времени, то забуду, кто из гостей либерал, а кто консерватор.

Миссис Десмонд де Лейси, муж которой был младшим сыном кузена маркиза де Лотиана, засмеялась, но не думаю, что шутка ей понравилась. К счастью, хватало и людей, которым такие признания приходились по душе; во всяком случае, они стоили того, чтобы принять приглашение в гостиную миссис Айрленд и провести там некоторое время. Мистер же Айрленд, как уже было сказано, чувствовал себя вполне счастливым, глядя, как жена его разливает гостям чай, или слушая, как она говорит лорду Фоксу, что не видела еще таких старых озорников, как он. Родился и умер ребенок, но хотя мистер Айрленд искренне переживал эту утрату, беда не выбила его из колеи. Будут другие дети, много детей, и на дорожках сада на Экклстон-сквер[3] зазвенят их голоса. И все же у него возникло ощущение, что после смерти младенца жена его как-то переменилась. Она погрустнела, все реже улыбалась гостям за ужином и не говорила лорду Фоксу, чтобы доставить удовольствие его светлости, что он самый большой старый греховодник на всем божьем свете. Ее колкости сделались еще более колкими, а взгляд утратил былую безмятежность. Однажды жена некоего судьи ушла из дома на Экклстон-сквер вся в слезах, и друзья ее говорили, что миссис Айрленд помешалась от горя. Мистер Айрленд наблюдал за всеми этими переменами со все возрастающим беспокойством. Он находил, что ему нужно поговорить с женой, только представления не имел, что именно следует сказать, — необходимо было найти какие-то ласковые слова, но все никак не получалось. Наконец одним февральским полднем, когда вся площадь закуталась в туман, мистер Айрленд, проведя все утро в размышлениях над стоящей перед ним задачей, поднялся наверх в гостиную, где его жена обычно проводила часы досуга. Она сидела на низком кресле, вцепившись пальцами в колени, и хотя глаза ее были открыты, мистеру Айрленду показалось, что она едва замечает его и само его присутствие чрезвычайно ей досаждает. Но будучи человеком в своем роде отважным, он твердо решил высказать все то, ради чего пришел.

— Дорогая моя, — начал он, — мне кажется, что вы очень несчастливы.

— Вы правы, — сказала она, не поднимая глаз на мужа. — Я действительно очень несчастлива. Но коли так, то это моя беда и мне самой с ней справляться.

В ее словах прозвучала такая неизбывная тоска, что мистер Айрленд пришел в совершенное замешательство. У него возникло ощущение, что в такой ситуации от разговоров толка не будет. Тем не менее, сколь бы ни был мрачен оказанный ему прием, он считал, что кожа у него потолще, чем у судейской жены, и что промолчать — значит просто струсить.

— Дорогая моя, — вновь заговорил он, — Изабель. Что-то тебя сильно гнетет.

— Это верно. — Вновь жена не подняла глаз, упорно глядя в пол. — Гнет большой. Я надеялась, что его разделяют. Коли так, мне было бы легче нести это бремя.

Мистер Айрленд понял, что упрек адресован ему, и эти слова отозвались в его сердце сильной болью. Но он не нашелся что ответить, только испытал смутный страх перед чем-то непонятным, над чем он совершенно не властен и что способно нанести ему смертельный удар. Нерешительно переступая с ноги на ногу, не зная, то ли остаться, то ли уйти, он перевел взгляд на руки жены, которые что-то беспрерывно теребили, какую-то светлую вещицу, лежавшую у нее на коленях. Эти беспокойные движения пальцев хоть и раздражали его, но в то же время интриговали, и он некоторое время не отрывал взгляда от рук жены, прежде чем решился спросить:

— Изабель, что у вас там?

На сей раз она подняла голову, но смотрела сквозь него и по-прежнему казалось, что она его не видит.

— Это локон. Я срезала его в то утро, когда малыш умер. Разве вы забыли?

Мистер Айрленд помнил — так ясно, как если бы это было минуту назад, но что-то в голосе жены, какая-то стальная нотка заставила его промолчать. Лицо ее в полумраке комнаты казалось белым как простыня. На площади один за другим начали зажигаться фонари. Наконец мистер Айрленд проговорил:

— Ни за что на свете я не хотел бы причинить вам лишнюю боль. Сегодня у нас гости. Отменить прием? Вам стоит только слово сказать, и все будет сделано.

— Нет, не надо. — Миссис Айрленд порывисто поднялась с кресла, и детский локон плавно упал на ковер. — Я проявила слабость, но постараюсь взять себя в руки. А теперь, Генри, если вы не против, мне хотелось бы остаться одной.

Вечером она швырнула на стол бокал с вином и крикнула, что муж собирается ее убить. Миссис Айрленд впала в истерику, и ее увели. После этого люди перестали говорить, что она — личность, и больше в высшем обществе миссис Айрленд не появлялась.

Что же делать? Пребывая в полном смятении, мистер Айрленд стал подумывать о необходимости медицинского вмешательства. Пусть вызовут врачей! Пусть дом на Экклстон-сквер превратится в санаторий, лишь бы его жена перестала говорить, будто он собирается убить ее, и петь колыбельные над локоном детских волос! Навещавшие ее доктора высказывались осторожно. Признаков органического заболевания нет, успокаивали они мистера Айрленда, но, возможно, его жене не помешает смена обстановки. Морской круиз, поездка на острова в Швейцарии, месяц-другой на водах где-нибудь в Европе — вот что предлагали почтенные господа, собиравшиеся в гостиной мистера Айрленда, чтобы хоть как-то укрепить дух его жены. Ну а пока самое лучшее, наверное, — оградить миссис Айрленд от общества, вечерних приемов, встреч: все это может плохо на нее подействовать.

Мистер Айрленд принял эти рекомендации, испытывая самые дурные предчувствия. Однако, твердил он себе, не все потеряно. Да, жена отдалилась от него, но, вполне вероятно, при хорошем уходе все наладится. Ради этого, используя некоторые давние семейные связи, мистер Айрленд организовал поездку в сельскую местность, которой он был обязан своим именем. Уже сама эта мысль, несмотря на горькие переживания, согревала его. Постоялый двор, замок, прогулка где-нибудь на вершине холма — словом, любое место, которое напомнило бы о самом начале их совместной жизни, — разве это не лучше любого лекарства, предписанного врачами? Итак, на последний день апреля были заказаны билет на паром, курсирующий между Бристолем и Корком, и в сопровождении единственного слуги Айрленды сели в крытый экипаж и отъехали от своего дома на Экклстон-сквер. Прошло две недели после Пасхи, листья на деревьях вдоль дорог Уилтшира, которыми они проезжали, уже зазеленели. Что именно происходило в те три недели, что их не было в Лондоне, сказать не берусь — мистер Айрленд не делился этим даже с ближайшими друзьями, — однако не было ни постоялых дворов, ни замков, ни прогулок на холмах. А после их возвращения закончились и всякие разговоры о депрессии. Почтенные господа, рекомендовавшие морские круизы, швейцарские озера и минеральные воды в Баден-Бадене, были все как один удалены. Их место занял прославленный, всемирно известный доктор Конолли. Подобно своим предшественникам, доктор Конолли был осторожным человеком. Он не говорил, что его пациентка… безумна. Но возможно, будет лучше, если миссис Айрленд переедет с Экклстон-сквер в какое-нибудь другое место, туда, где ей обеспечат должный уход и где она не сможет… навредить себе. Ну а пока шли приготовления к этому переезду, миссис Айрленд держали в ее комнате, дверь в которую запирали на железный засов.

Не последнее среди наших несчастий — насмешка над утраченными надеждами. Через месяц после возвращения в Англию мистер Айрленд обнаружил у себя в гардеробной валяющийся среди всяких ненужных вещей пакет. В нем оказался экземпляр «Ирландских записных книжек» Теккерея, его мистер Айрленд почел за благо прихватить с собой, отправляясь в поездку к замкам и холмам. А также засохший букетик цветов, подаренный им жене в то солнечное утро в Корке, что предшествовало ужасным событиям, о которых он даже говорить не мог себя заставить. И рассматривая то и другое при свете солнца, бьющего через створки окна в гардеробной прямо ему в лицо, мистер Айрленд подумал, что жизнь его превратилась в руины и книга вместе с цветком куда более убедительное тому свидетельство, нежели женщина, запертая в соседней комнате. Он проиграл, он дышит воздухом поражения. Он унаследовал собственность, и она пошла прахом. Он женился на женщине, которой доктор Конолли предсказывает какие-то шансы на выздоровление лишь при условии величайшей осторожности и самого чуткого ухода. Так или иначе, говорил себе мистер Айрленд, теперь нет нужды притворяться ни перед самим собой, ни перед обществом. Двери дома на Экклстон-сквер закрылись, слуги были рассчитаны, садовые дорожки, по которым он так любил прогуливаться летом во второй половине дня, отданы няням и их подопечным, а мистер и миссис Айрленд отбыли в Суффолк, оказавшись таким образом вдали от привычной им жизни.

Вопрос: а есть ли вообще что-либо более поучительное, нежели опыт человека, исчезающего именно так? Положим, некто на протяжении двадцати, скажем, лет ходит на работу по одному и тому же адресу, обедает в одной и той же закусочной, болтает с приятелями, а затем вдруг таинственно испаряется. Кто это заметит и кто будет вспоминать об этом человеке? Недели две — сосед из квартиры наверху, пока не появятся новые жильцы; официанту в закусочной день-другой будет не хватать старого клиента — вот и все. Так случилось и с Айрлендами. Те из их друзей, что привыкли писать письма, получали вежливые, но не более того ответы. Упрямому господину, напрашивавшемуся на свидания, было ясно сказано, что при нынешнем состоянии здоровья миссис Айрленд это невозможно. Вот так супруги и выпали из круга общения, и умри они либо отправься куда-нибудь в Орегон, никто бы и не узнал. Ибо есть загадки, которые всегда остаются загадками, и есть тайны, которые сохраняются вечно.

ДНЕВНИК ДЖОРДЖ ЭЛИОТ

22 марта 1862 г.

Чудесный день, брызжет солнце, но на изнурительную жару нет и намека. Джордж — весь в литературных заботах, статьи для «Корнхилл», переписка с мистером Мартином касательно переводов и т. д. Я за неимением других дел провела большую часть дня в грезах и чтении в «Спектейтор» статьи Хаттона — по крайней мере мне показалось, что это был Хаттон, — о последних словах Мэтью Арнольда, когда он заканчивал книгу о переводах Гомера. Далее — на ужин с Айрлендами в их дом на Экклстон-сквер. Его мне было посмотреть любопытно: симпатичное просторное помещение, комнаты набиты старой, скучной мебелью, алая обивка. Огромное количество зеркал, портреты старых джентльменов в завитых париках. Собралось нас человек десять — двенадцать: начинающий адвокат из Линкольнс-Инн, мистер Мэйссон с женой, литератор, он пишет статьи в журналы, Джордж вспомнил его по какому-то давно оставшемуся позади делу. С мистером Айрлендом я была, разумеется, знакома. Вполне светский, я бы сказала, господин: рослый, с румяным лицом, негромким голосом, вспомнил между делом о каком-то своем поместье в Суффолке (оно находится в расстроенном состоянии, и, по словам Джорджа, хозяин стыдится этого) и приятностях верховой езды, внимателен к жене. Охотно признаю, что она заинтересовала меня больше других: невысокая, печальная на вид женщина с безупречными (не найду другого слова) рыжими волосами — я бы запустила в них ладони, сторговала, как какой-нибудь русский спекулянт, по шесть шиллингов за ярд, — глубокое чувство сочетается в ней с интересом к мелочам текущего дня. Словом, явно необычный представитель женского рода, только есть во всем ее облике что-то настолько несчастное, что смотреть на нее больно. Например, в ответ на мой вопрос, собираются ли они куда-нибудь с мужем на лето, она ответила: «Собираемся ли куда, спрашиваете? Да меня и без того слишком долго без руля и ветрил мотает». Выражение это показалось мне настолько необычным, что я даже переспросила, что она, собственно, имеет в виду. В высшей степени вежливо, но в то же время, как мне показалось, с огромным внутренним усилием она сказала, что временами кажется себе лодкой, которую швыряет на волнах прибоя, а она никак не может направить ее в тихую гавань. Тут вмешался мистер Айрленд, который, как я заметила, не спускал все это время глаз с жены: «Знаете ли, мисс Эванс, у моей жены бывают порой странные фантазии». И хоть сказано это было весьма учтиво, я почувствовала, что слова дались хозяину с большим трудом.

Тем временем ужин продолжался — суп, котлеты, бифштекс, — впрочем, ничто не могло отвлечь меня от удивительной соседки. Чем дальше, тем более странным становилось ее поведение. Пока слуги убирали со стола посуду, она отыскала солонку и аккуратно высыпала ее содержимое на скатерть. Затем взяла стоявший рядом недопитый бокал кларета и, примерившись, принялась капля за каплей лить вино на образовавшуюся горку соли. И все это украдкой, с заговорщическим, хитрым, сосредоточенным видом, так что представляешь себе животное, целиком занятое ускользающей добычей. Захваченная этим действием — должна, впрочем, признать, что такая самопоглощенность отчасти вызывала у меня и симпатию, — я снова спросила, что все это должно означать. «Ну как же, — ответила она, — ведь всем прекрасно известно, что соль — лучшее средство для борьбы с пролитым вином. И разве слуги утром не будут мне благодарны?»

Я надеялась на продолжение беседы, но, выходя из столовой с другими дамами, заметила, что хозяйка куда-то исчезла. Право, мы и по глотку глинтвейна не успели сделать, как появился мистер Айрленд и сказал, что жена неважно себя почувствовала и служанке пришлось проводить ее в спальню. Вынуждена признать, что мне сильно не хватало ее в этом маленьком женском обществе с его разговорами о королеве, балу у герцогини А. и так далее, — пусть бы хоть кларет пролила на скатерть. А так оставшаяся часть вечера не доставила мне никакого удовольствия. Перебирая потом в памяти эти события, я чувствовала, что столкнулась с духом необычным и щедрым и упорно стремящимся при этом передать свое страдание, всю меру которого он и сам не вполне осознает. Это смущает ум и погружает жизнь в тень, откуда время от времени доносится хриплый и горький смех. Джордж, которому я пыталась как-то объяснить это… несчастье, сказал, что о недугах миссис Айрленд хорошо известно и муж ее места себе не находит от беспокойства. Вынуждена признать, что все это — молчаливая женщина в собственном доме со скучной старой обстановкой и множеством зеркал — подействовало на меня самым странным образом. На следующий же день, забыв про статью, обещанную мистеру Чэпману, я села в омнибус и отправилась в самый дальний конец Букингем-Пэлас-роуд. Увы, как выяснилось, идея была дурацкой. В доме, казалось, никого не было, шторы опущены, и только девочка-служанка в мятом домашнем чепце сказала, что «хозяин и госпожа» нынче утром уехали в деревню, хотя если судить по количеству висящей в передней одежды, шляп и так далее, взяли путешественники с собой самую малость. В общем, я удалилась и немного погуляла по дорожкам сада, сталкиваясь то и дело с нянями и малышами в колясках, занятыми своими игрушками. Раздумывая над странными событиями, коим стала свидетельницей, время от времени бросала беглые взгляды на дом, и в какой-то момент мне показалось, что в верхнем окне промелькнуло печальное женское лицо…

Джеймсу Дикси, эск.

Истон-Холл,

Норфолк

Дорогой Дикси!

Хоть знакомство наше нельзя назвать чрезмерно близким, мой отец всегда отзывался о вас как о человеке, заслуживающем высочайшего уважения, и говорил, что о лучшем друге и мечтать не приходится. Потому вы можете быть уверены, что я ни за что не обеспокоил бы вас этим письмом, если бы не чрезвычайные обстоятельства, в которых я оказался. По правде говоря, на протяжении последнего месяца и даже больше мне пришлось так трудно, что я просто голову потерял. Возможно, вы лучше поймете, какие испытания выпали на мою долю, если я с самого начала скажу, что все изложенное — чистая правда, ни единая деталь не преувеличена, не приукрашена и, уж конечно, никоим образом не искажена.

Наверняка вы наслышаны о наших бедах — кто ж о них не слышал? Так всегда бывает: когда у человека все в порядке, мир хранит молчание, но стоит случиться какой-нибудь напасти, как тут же начинаются пересуды. Полагая, что море и деревенский воздух могут оказать целебное воздействие, я предложил жене совершить поездку по южным графствам Ирландии (когда-то у нас там, а именно в Роскоммоне, было имение, но потом оно, увы, пришло в упадок). В момент просветления Изабель с готовностью согласилась. И вообще перед нашим отъездом ей, казалось, стало лучше, она была не такой вялой, осознавала свое состояние, но выглядела печальной.

Увы, все мои надежды на ее выздоровление пошли прахом! Мы начали свое путешествие в экипаже, сделав остановки в Лондоне и Девайзесе. В Бристоле сели на пакетбот; спустя сутки, когда я вышел на палубу погреться на утреннем солнце, снизу в полной растерянности примчалась наша служанка Броди и сообщила, что ее госпожа исчезла. Нет нужды говорить, что я немедленно организовал самые тщательные поиски, судно прочесали сверху донизу, но безрезультатно. В нашей каюте никого не было, книга — роскошная книга с иллюстрациями, — которую она читала, когда я уходил, валялась на кровати. Едва не сходя с ума от волнения, ломая голову над тем, что это все может значить, я метался по палубе, заглядывал под брезент, которым накрывают спасательные шлюпки, даже канаты переворачивал в поисках хоть какого-нибудь ключа к загадке. В какой-то момент некий господин, стоявший на корме и лениво поглядывавший по сторонам, подскочил ко мне и сказал, что заметил в воде какой-то крупный предмет, похожий на перевернувшегося на спину огромного жука. По моему настоянию на воду немедленно спустили шлюпку, и через полчаса матросы подобрали мою любимую. Как выяснилось впоследствии, она спряталась в ватерклозете на корме судна, выбралась наружу через окно и наверняка утонула бы, если бы ветер не раздул ее юбки. Когда ее нашли, она вяло шевелила руками. Ее вытащили из воды в совершенно бессознательном состоянии…

О последовавших часах — мы находились в двух днях пути от Корка — я с трудом нахожу в себе силы поведать. Я так боялся, что она снова попытается расстаться с жизнью, что на ночь перепоясался лентой, дабы уловить ее малейшее движение. К счастью, на судне оказался лауданум, выдавали его свободно, он и послужил успокоительным до самого прибытия в порт. Но что было делать дальше? Слишком хорошо представляя, что из этого может выйти, я решил воздержаться от немедленного возвращения в Англию. Обратиться за помощью было не к кому. В конце концов я снял квартиру в городе, а хозяину и соседям сказал, что жену чрезвычайно утомило путешествие и т. д.

В Корке мы провели две недели. Вы и представить себе не можете, что это был за ужас. Потерянный, безнадежный взгляд, будто ей прекрасно ведома тайна ее болезни, но поделать она с ней ничего не может. Об ирландских врачах мне и сказать нечего. Один прописал бренди и молоко, другой — прогулки по берегу (и это когда бедняжка неподвижно лежала в постели), третий — горячие ванны и растирания. Наконец появился коротышка, некий мистер Фитцпатрик, который, на мой взгляд, хоть что-то дельное предложил: беспокоить ее не следует, но мозг нужно чем-нибудь занять. Как-то она заметила, что «голова ее умчалась вместе с ней как экипаж, неспособный остановиться». Мы с врачом оба решили, что это неспроста. Но даже теперь, когда и отдых был ей обеспечен, и занятия, было видно, что сознание влечет ее в определенном направлении. Положим, когда ей читали один из романов мистера Альберта Смита, а в этот день это был довольно смешной отрывок о выпивохе-ремесленнике и его семье, она вдруг залилась слезами и заговорила о бедных детях. О том, что им нужны чистые рубашки и что что-то необходимо сделать, словно речь шла о настоящих младенцах, вынужденных прозябать в конуре в каком-нибудь захолустье.

Под конец первой недели она если и не оправилась вполне, то, во всяком случае, чувствовала себя гораздо лучше. Мы устраивались в гостиной, и, поверите ли, она читала мне юмористическую повесть про девушку-служанку, которая не туда положила вещи своей хозяйки и свалила все на кошку, а потом была обнаружена пьющей портер, а под ногами у нее валялись два ломбардных билета. Мы оба от души смеялись. А больше всего мне запомнилось одно воскресное утро, когда звонили колокола и из окна было видно, как люди спешат на службу (здесь нет протестантской церкви, иначе мы бы, конечно, присоединились к ним). Она с аппетитом пообедала, выпила стакан кларета, который прописал ей доктор Фитцпатрик. Он из графства Слиго, с северо-запада Ирландии, и признаться, такого чудного акцента, с каким говорит этот человек, мне слышать не приходилось. Изабель выглядела вполне довольной; правда, судя по некоторым репликам, что-то все же было не так. Например, в какой-то момент, взяв со стола газету — это было уже после чтения книги, — она заметила, что шрифт плывет у нее перед глазами, она не может сосредоточиться, зато совершенно отчетливо различает какие-то фигуры между колонками текста, хотя другие, возможно, их не видят…

Однако же день выдался погожий, делать было особенно нечего, и я решил пойти с ней прогуляться на берег. Она явно наслаждалась прогулкой, даже чулки сняла — нравы здесь свободные, мужчины расхаживают по берегу без пиджака — и так забавно шлепала по лужицам между камнями, что я не мог удержаться от смеха. Рядом играла черноволосая девчушка — дочь жестянщика (поодаль, зарывшись колесами в глину, стояла повозка, на которой, покуривая трубку, сидел ее старый отец). Изабель сразу подружилась с ней, они вместе ловили крабов в камнях, подходили к самой кромке воды, высматривая вдали пароходы, и так далее. Трогательная картина! Я бы так и любовался ею без конца, но тут вдруг со стороны моря донесся пронзительный крик. Я очнулся и, к ужасу своему, увидел — трудно поверить, и тем не менее это чистая правда, — что она схватила девочку обеими руками и тащит ее в воду. Что делать? Вокруг нас сразу же столпились люди, старик отец с криком «Мэрзер!» соскочил с повозки и побежал к берегу. Мне же, убедившись, что с ребенком все в порядке, оставалось лишь увести Изабель. Люди с удивлением смотрели, как я наполовину толкаю, наполовину волочу ее по улице. Однако же стоило нам возвратиться домой, как она пришла в себя, сделалась послушной, села на стул у окна, только выражение лица у нее было такое несчастное, какого я никогда еще в жизни не видел и, даст Бог, не увижу. По моему вызову немедленно явился доктор Фитцпатрик. С весьма озабоченным видом он осмотрел Изабель и заявил, что ничего сделать не может и лучше бы нам как можно скорее вернуться в Лондон…

С этого дня жизнь у нас пошла под откос. Изабель бросало из крайности в крайность: то она впадала в яростное самоуничижение, то в глубочайшую скорбь, то в какую-то странную молчаливую меланхолию. По возвращении в Лондон я, конечно, сразу проконсультировался с мистером Проктером, бывшим уполномоченным ее величества по вопросам здравоохранения. Вы, возможно, знаете его под другим именем — Корнуолл. По мнению Проктера, Изабель стоит поместить в лечебницу. Он показал мне одну из них, его «любимую», как он выразился. Честно признаться, даже сейчас я вспоминаю об этом месте с некоторым содроганием: большое мрачное здание в глухом уголке Хирфордшира, с решетками на окнах и женщинами, мечущимися с безумными глазами по садовым дорожкам. При упоминании о других лечебницах Проктор только головой качал…

Последнее время Изабель живет в Кэмберуэлле с миссис Бакстер, дамой весьма уважаемой и имеющей опыт в таких делах. Там за ней ухаживают, исполняют все ее желания, у нее собственная гостиная, и вообще выглядит Изабель неплохо. Тем не менее меня не оставляют самые дурные предчувствия. В минувший понедельник, на Троицу, я собирался свозить ее на Пекхэмскую ярмарку либо куда-нибудь еще и был весьма опечален, убедившись, что она меня не узнает. Просто смотрит с интересом из-под шляпки и спрашивает хозяйку, что это за мужчина, что ему здесь надо и так далее. А в другой раз в ответ на мое приглашение прогуляться по саду она сказала: «Да нет, сэр, пожалуй, не стоит». И понесла какую-то чушь о королеве, обеих палатах парламента — так, словно только что прочитала заметку в утреннем выпуске «Таймс». Печально то, что во всех остальных отношениях она ничуть не изменилась — такая же изящная, та же легкость в движениях… Сколько раз я ловил себя на том, что смотрю на нее в полной уверенности, что уже следующая ее фраза будет совершенно осмысленной, а события последних месяцев — не больше чем страшный сон. Увы, я оказываюсь в том же печальном мире иллюзий, в каком пребывает и она.

Все это, дорогой Дикси, всего лишь адски затянувшееся предисловие к простой просьбе, но мне показалось, что вы должны знать, что у нас происходит с момента нашей последней встречи. Будьте уверены, что если в вашем сердце найдется отклик на то, о чем мне хотелось бы вас попросить, я останусь навеки вам признателен, как, разумеется, и Изабель, если бы только она могла понять суть того, о чем идет речь…

А затем мистер Айрленд внезапно умер. Как сообщалось в журнале «Джентльменс мэгэзин», опубликовавшем подробную хронику событий, во время конной прогулки, где-то на уединенной дорожке в Суффолке, он упал с лошади, был доставлен с разбитым черепом домой, где и скончался, не приходя в сознание. Сообщалось также, хотя и не в этом издании, что жена его, услышав печальную весть от приходского священника, издала короткий смешок и вернулась к своему шитью. Говорилось, наконец, что на похоронах под звуки траурного гимна, когда гроб уже выносили из церкви, у входа в нее, словно бы из ниоткуда появилась и тут же исчезла некая дама в черной вуали и якобы это была миссис Айрленд.

Было зачитано — и признано законным — завещание. А разве не все завещания признаются законными? Это только в романах появляются таинственные незнакомцы, наводящие страх на адвокатов, а под кроватью покойного обнаруживаются поправки к завещанию. Имение согласно воле покойного отходило к его кузену, профессору Оксфордского колледжа. Тот, приехав осмотреть наследие, заявил, что сельская местность его не интересует, и вернулся в университетские аудитории, оставив судебного исполнителя распоряжаться принадлежавшими его благодетелю десятком полей и заливными лугами. Деньги, оставшиеся после мистера Айрленда, предназначались на содержание его жены; при этом вся сумма должна быть внесена в определенный фонд, которым распоряжаются попечители, выделяющие ежегодно определенные суммы. Обо всем этом с красочными подробностями сообщалось в самом уважаемом издании графства — журнале «Вудбридж кроникл энд интеллиженсер». В стороне, правда, осталось многое, что вызывало вопросы у людей, неравнодушных к наследству мистера Айрленда. Где, например, находится в данный момент бенефициарий настоящего завещания миссис Айрленд, которую никто не видел со дня смерти ее мужа? Ясно, что не в доме покойного мистера Айрленда: он заперт и оставлен на попечение старого эконома. Но если не там, то где? На это адвокаты отвечали, что миссис Айрленд находится на попечении одного из родственников, которого выбрал сам муж на случай своей ранней смерти. Далее господа Крэбб и Эндерби из адвокатской конторы Линкольна не распространялись. Ходили всяческие слухи, касающиеся положения, в котором оказалась дама, ее здоровья, существования другого, раннего завещания, — только слухи. Впрочем, многие твердо установленные факты проистекают как раз из слухов.

Вообще во всей этой истории было нечто чрезвычайно таинственное. Одна вечерняя газета, в которой некогда работал старый мистер Бразертон, опубликовала чрезвычайно острую передовую, в которой жестко ставился вопрос: что случилось с его дочерью? Известный в литературных кругах господин опубликовал в журнале «Круглый год»[4] сатирический очерк под названием «Потерявшаяся, выкраденная или заблудившаяся: об одной исчезнувшей юной даме».[5] Автор его изрядно потешался над господами Крэббом и Эндерби, а также напоминал психиатрам об их обязанностях. Так местопребывание миссис Айрленд стало в некотором роде предметом общественного интереса. Ее якобы видели то в Брайтоне, то в Эдинбурге, то в парижской гостинице, то на пароходе, курсирующем по Рейну. Некий господин, знакомый некогда с ее мужем, клялся, что видел миссис Айрленд на платформе одного из столичных вокзалов в окружении монашек. И примерно в течение недели в Лондоне муссировался слух, будто она стала жертвой похищения, осуществленного папскими агентами. На все это господа Крэбб и Эндерби реагировали самым хладнокровным образом. Они следуют инструкциям своего покойного клиента; они подотчетны исключительно назначенным им попечителям фонда. Что касается местопребывания миссис Айрленд, состояния ее физического и психического здоровья и так далее, распространяться они не могут, ибо это будет нарушением принципа конфиденциальности, на которой неизменно настаивал ее покойный супруг. По крайней мере, подчеркнул мистер Крэбб, выступая также от имени своего компаньона, с тех пор как ведение дел было передано в их руки.

Вообще-то мистер Крэбб был самым красноречивым из числа старых адвокатов, кто когда-либо обращался к суду Королевской скамьи. Но на сей раз общественное мнение склонялось к тому, что в деле мистера Генри Айрленда он не то чтобы лжет, ибо адвокаты никогда не лгут, но не говорит всего того, что мог бы сказать. В какой-то момент пополз слушок — никто не знал, кто пустил его, но многие верили — о существовании некоего мистера Джеймса Дикси, которому будто бы известно об этом деле все, что только возможно. Что до его связей с Айрлендами, полной ясности не было ни у кого, однако же люди, сделавшие своей профессией выяснение обстоятельств жизни других людей, вскоре обнаружили, что о мистере Дикси им известно все. Это пожилой — где-то между шестьюдесятью и семьюдесятью годами — господин, живет анахоретом в Уоттоне, графство Норфолк, время проводит в переписке с учеными кругами, некогда принес в дар Нориджскому музею пару плюшевых, в натуральную величину, львов, о происхождении которых никто толком не знает. Кроме того, мистер Дикси являлся, как утверждают, троюродным братом мистера Айрленда по материнской линии и ему доверена опека над вдовой.

Когда эти факты выплыли наружу — или, скорее, когда о них заговорили в обществе, — сложилось мнение о необходимости решительных действий. К мистеру Дикси было предложено обратиться напрямую, чтобы он в письменном виде или лично поведал о состоянии миссис Айрленд, и тогда тайна — а к этому времени практически все убедили себя в том, что тайна-таки есть, — раскроется. Но мистер Дикси жил в Западном Норфолке, и выманить из этой цитадели его было нелегко; письма возвращались нераспечатанными, а закона, обязывающего кого-либо отвечать на доставляемую корреспонденцию, увы, не существовало. Все это постепенно начало приводить некоторых сторонников партии Айрлендов в нешуточный гнев. Неуемные старые дамы требовали, чтобы в Уоттон были направлены депутации, более того, чтобы сформировали ударную группу, которая ворвется в дом мистера Дикси и вырвет у него признание. Нет нужды говорить, что до подобных шагов дело не дошло. Во-первых, Норфолк далеко. Во-вторых, у каждого есть свои дела.

Наконец, существовало смутное подозрение, что, сколь бы неопределенны ни были юридические основы опеки, коли дело дойдет до прямого вторжения в частные владения мистера Дикси, закон окажется на его стороне.

— Ну вот что, Джон, полагаю, надо что-то делать!

— Делать! Я тоже уверен, что следует. Вопрос только в том, кто этим будет заниматься?

Разговор этот происходил между матерью и сыном в начале марта. Первая — дородная седовласая дама лет примерно шестидесяти, второй — рослый, бородатый, вдвое моложе ее господин, одетый по последней лондонской моде. Место действия — небольшая гостиная в глубине дома, расположенного в районе вокзала Мэрилебон, время — около десяти утра.

— Право, Джон, иногда мне кажется, что другого такого рохли, как ты, на всем свете не сыщешь! И вот результат: собственность может перейти в руки этого молодого человека из Оксфорда, который всего раз в жизни и видел-то беднягу Генри Айрленда.

— Слушай, мама, имущественные права на это имение подтверждены, и это тебе прекрасно известно. Претендовать на него я могу с таким же успехом, как лорд Джон[6] или члены епископата.

— Ну да, а бедная Изабель исчезла с лица земли и вынуждена прозябать в глубокой провинции, в доме этого ужасного старика. А ведь она тебе когда-то нравилась.

— А вот это, мама, чистая фантазия. Если не ошибаюсь, в последний раз я видел Изабель, когда ей исполнилось двенадцать лет. В общем, хотя до Айрленда мне никогда дела не было, полагаю, следует согласиться с тем, что, составляя завещание, он знал, что делает.

— И все же, Джон…

Оценивающе поглядывая на сына, миссис Карстайрс говорила себе, что разговор идет не в том направлении, в каком ей хотелось бы. Понимала она и то, что многое из сказанного ею — до некоторой степени лукавство. Да, имущество, завещанное мистером Айрлендом своему дальнему оксфордскому родственнику, законно перешло в собственность последнего — это факт. Бесспорно и то, что молодого, тридцатилетнего, человека вряд ли можно принудить к каким-либо действиям, основываясь на чувствах к юной даме, которую он в последний раз видел, когда она еще бегала в коротких штанишках. И тем не менее миссис Карстайрс считала, что не напрасно чувствует себя ущемленной.

Родство между Карстайрсами — вдовой и ее старшим сыном — и Бразертонами состояло в следующем. Покойный мистер Карстайрс был кузеном отца Изабель Бразертон; по правде говоря, не совсем кузеном, скорее троюродным или даже четвероюродным братом, но и этого было достаточно, чтобы поддерживать отношения между двумя семьями. Но пятнадцать лет назад по причинам, о которых все давно забыли, эти отношения прервались. И все же миссис Карстайрс, наливая сыну третью чашку чая, говорила себе, что движет ею нечто большее, нежели простые родственные чувства. Ей давно приходило в голову, ибо женщина это была проницательная и настойчивая, что во всем этом деле нечисто, хотя что именно, пока сказать трудно. И не только память о девочке в кружевной юбчонке, но и справедливость требуют тщательного расследования.

При всей своей проницательности и настойчивости миссис Карстайрс была, однако же, не столь оптимистична, чтобы рассчитывать на безоговорочное содействие сына. Ибо мистер Джон Карстайрс — и это его мать поняла не вчера — был слабым человеком: да, джентльмен, да, человек добрый, но слабый. Три года назад избиратели одного из округов в Мидленде обратились к нему с просьбой выставить свою кандидатуру против нынешнего депутата парламента, ибо мистер Карстайрс обнаруживал интерес к политике, но он отделывался разговорами, колебался, просил время на совет с друзьями и так далее. Так что когда подошло время выборов, нынешний парламентарий остался без соперника. Далее, примерно через год после этого пошли разговоры о юной даме, дочери ост-индского купца, проживающего на Рассел-сквер, обладательнице огромного наследства, на которой мистер Карстайрс может жениться в любой момент, стоит ему только пальцами щелкнуть. Но пальцами он так и не щелкнул, дочери купца пришлось утешиться браком с внуком некоего графа, а мистер Карстайрс остался холостяком. Все это миссис Карстайрс учитывала и делала определенные выводы. Зная характер человека, с которым ей приходится иметь дело, она отставила чайник, сложила руки на коленях и, бегло улыбнувшись продолжавшему пить чай сыну, заговорила вновь, на сей раз в примирительном тоне:

— Знаешь, Джон, позволь сказать, до чего же приятно разделить с тобой завтрак.

— Н-да… весьма приятно.

— Кстати, тебе когда на работу?

Мистер Джон Карстайрс служил заместителем секретаря торгового управления и, как говорили, несильно перетруждался.

— К одиннадцати. Или, скажем, к половине двенадцатого.

— Отлично. В таком случае мне хотелось бы попросить тебя об одолжении… Видишь ли, теперь глава семьи — ты, и в подобных случаях инициатива должна исходить от тебя… Словом, не мог бы ты зайти к мистеру Крэббу и попросить его помочь разобраться… — тут миссис Карстайрс на секунду запнулась, — разобраться в делах, о которых мы только что толковали. Много времени у тебя это не отнимет, а я бы сочла это огромной услугой с твоей стороны, право, огромной услугой.

— Черт побери, матушка! О, прошу прошения, — поспешно оговорился Джон Карстайрс, заметив выражение лица матери, — прошу прощения, но смысла не вижу. Я знаю старого Крэбба. Встречаюсь с ним в клубе и… в других местах. Такого старого хитрована свет не видывал, и я не сомневаюсь, что подобного рода просьбу он сочтет за вмешательство в чужие дела. Голову на отсечение даю — так и будет. Ну ладно, не хочу тебя огорчать; если просишь, зайду к нему в контору, только, пари готов держать, это пустая трата времени.

С этими словами мистер Джон Карстайрс по привычке чмокнул матушку в щеку и, не дав ей ответить, вышел из дому. Миссис Карстайрс оставалось лишь убрать со стола и погрузиться в размышления о том, как превосходно разбирается она в человеческой природе.

Правда, что касается меня, не уверен, что миссис Карстайрс так уж верно оценивала характер своего сына. Да, это был слабый человек, но не настолько, как казалось его матери. В глубине души он тоже считал, что в деле миссис Айрленд не все чисто и это обязывает таких людей, как он, проявить интерес к ее судьбе. Хотя опыт подсказывал ему, что получить нужную информацию будет трудно. «Старый Крэбб, — говорил он себе, останавливая кеб на углу Мэрилебон-Хай-стрит, — около пятидесяти лет ведет дела этой семьи и хорошо, должно быть, знает, что делает». Тем не менее он дал слово матери, а потому с неохотой велел кебмену ехать на Линкольнс-Инн-Филдз, там передал свою визитку, получил в награду улыбку помощника мистера Крэбба и был препровожден в кабинет ожидать появления вышеупомянутою джентльмена.

Но тут-то мужество и начало покидать его. Не думаю, будто в конторе мистера Крэбба присутствовало что-то более отталкивающее, нежели в других учреждениях подобного рода, где Джону Карстайрсу приходилось время от времени бывать. И все же во всей обстановке — выцветших портьерах, полках, забитых пыльными папками с бумагами, — было нечто такое, что убеждало молодого человека в безнадежности его миссии. Прошло пять минут, десять, и за это время не произошло ничего, что могло бы поднять дух Джона Карстайрса. Через некоторое время он вскочил со стула, нервно прошелся по комнате, сжимая в руке шляпу, постоял, переминаясь с ноги на ногу у огромного, вытянутого в длину окна, выходящего на площадь. Полистал какую-то юридическую книгу в черной обложке, изучил лежащие на каминной полке карточки с приглашениями, из которых узнал лишь, что на минувшей неделе мистер Крэбб как минимум трижды обедал в гостях. За этим занятием и застал его адвокат, вошедший в кабинет так тихо и незаметно, даже не скрипнув дверью, что Джон Карстайрс вздрогнул, словно воришка, вознамерившийся стащить бумаги мистера Крэбба.

— Должен… должен извиниться перед вами… то есть хочу сказать, что очень рад вас видеть, мистер Крэбб.

Мистер Крэбб — подтянутый старый господин семидесяти пяти лет, седовласый, с отменными манерами; о нем говорили, что он в курсе очень многих тайн. Сорок лет назад он писал книги и демонстрировал свои способности в составлении разнообразных бумаг, но сейчас эти времена остались далеко позади. Естественно, в судах появлялись молодые люди, действующие от имени мистера Крэбба, но сам он на закате лет удовлетворялся выражением мнений. Не берусь опять-таки судить: то ли мнения эти были такими уж глубокими, то ли высказывал их мистер Крэбб с особенной значительностью, — но считалось, что они достойны быть выслушанными. В любом случае мистер Крэбб, как человек опытный и проницательный, сразу, как вошел к себе в кабинет, понял, что визит Джона Карстайрса несколько необычен, и в чем бы ни заключалась проблема, тот не уверен в своей способности решить ее.

— Рад видеть вас, мистер Карстайрс. Надеюсь, вы пребываете в добром здравии?

Получив заверения в том, что здоровье Джона Карстайрса находится в отменном состоянии, мистер Крэбб продолжил:

— Могу ли чем-нибудь быть вам полезен?

— Ну что сказать, мистер Крэбб, видите ли… словом, я пришел, чтобы узнать о своей кузине мисс Бразертон.

— Мисс Бразертон?

— Ну да, то есть миссис Айрленд.

— Ах вот как. Ясно, миссис Айрленд. — Адвокат произнес эти слова без всякого выражения, и мистер Карстайрс, уверовавший было, что старик не съест его, испытал страх, что его сейчас проглотят и не подавятся. — А что же именно вас интересует в связи с миссис Айрленд?

Мистер Джон Карстайрс почувствовал замешательство. Да, подобно многим иным он считал, что местонахождение его кузины окутано какой-то тайной, но в слова эту свою уверенность облечь затруднялся. Более того: по правде говоря, он самому себе не мог отдать ясного отчета в своих соображениях или подозрениях касательно исчезновения миссис Айрленд, хотя оно стало предметом пересудов и вызвало всеобщее любопытство. В конце концов он, заикаясь, проговорил:

— Мы, моя матушка и я — как вы знаете, мой отец умер, — хотели бы знать детали завещания мистера Айрленда.

— Завещания мистера Айрленда? — Мистер Крэбб, до того стоявший, сел на стул у дальнего края огромного стола, заваленного документами и прошнурованными листами бумаги, и, забросив ногу на ногу, посмотрел на посетителя так, словно за все пятьдесят лет адвокатской практики ему не приходилось сталкиваться с таким серьезным вопросом, как завещание мистера Генри Айрленда. — Ну что ж, поскольку завещание утверждено, полагаю, у меня есть право говорить о его содержании. Но все же что вас интересует конкретно?

— Э-э… ну, скажем, распоряжения, касающиеся его жены.

Мистер Крэбб — хотя в том не было ни малейшей необходимости, ибо завещание Генри Айрленда он помнил так же хорошо, как имена своих детей, — снял с полки у себя за спиной папку и сделал вид, что просматривает ее.

— Не сочтите за бестактность, мистер Карстайрс… — Тот яростно замотал головой, словно давая понять, что бестактность — последнее, в чем он может заподозрить мистера Крэбба. — Не сочтите за бестактность, но вам известно состояние, в котором находится миссис Айрленд?

— Мы слышали, что она нездорова.

— Нездорова! Можно, конечно, и так сказать. С сожалением должен довести до вашего сведения, что при последнем осмотре врач вынес приговор: умопомешательство.

— Как вы сказали — умопомешательство?

— Из заслуживающих доверия источников мне известно, что ко времени гибели ее мужа — собственно, за несколько месяцев до того — миссис Айрленд потеряла рассудок настолько, что не узнавала его, когда тот входил в комнату. Естественно, при составлении завещания мистер Айрленд прежде всего имел в виду состояние жены.

— Естественно.

— В настоящее время, как то и оговорено в завещании, она находится на попечении родственника ее мужа, мистера Дикси. Мне нет нужды объяснять вам, что в обществе миссис Айрленд появляться не в состоянии.

В кабинете наступила такая тишина, что любой посторонний звук, служивший ранее фоном к словам мистера Крэбба, — доносящийся издали бой часов на церкви, скрип ступеней, по которым поднимался старый клерк, — теперь казался стократ усиленным и потому ирреальным.

— Что ж, мистер Карстайрс, боюсь, это все, что я могу сказать вам о завещании Генри Айрленда. Быть может, у вас есть ко мне какие-нибудь другие вопросы?

Джон Карстайрс покачал головой: других вопросов у него не было. Он прекрасно понимал, что все сказанное старым адвокатом вполне резонно, но одновременно отдавал себе отчет, что каким-то образом (хотя каким именно — в точности не скажешь) мистер Крэбб переиграл его. И он, Джон Карстайрс, не сумел выудить у него те сведения, которые другой на его месте, более настойчивый, более умелый, добыл бы. Все это не могло не раздражать молодого человека, он испытывал смущение и опасался, что все эти записи, в которых копался мистер Крэбб, — просто театр. Но он привык верить тому, что ему говорят, особенно если собеседник — такой уважаемый человек, как мистер Крэбб.

В то же время сейчас на него как-то давила атмосфера кабинета — пыльные папки, портьеры, пригласительные билеты, свидетельства прежних побед мистера Крэбба, достигнутых бог знает сколько лет назад. Пора уходить. Мистер Карстайрс взял шляпу, протянул руку хозяину и, спустившись по лестнице, ведущей к воротам Линкольнс-Инн, остановил кеб и поехал в торговое управление.

А мистер Крэбб, проследив, как он пересекает площадь, подошел к полкам. Сначала он снял одну книгу, потом другую, но так и не найдя того, что искал, вызвал старого клерка и сказал, что приема сегодня не будет. Опустившись на стул, просидел полчаса, явно отключившись от внешнего мира, и наконец выскользнул на лестницу и поехал в клуб — легкая бесшумная тень, какую едва ли видели прежде порталы Линкольнс-Инн и улица, ведущая в сторону Сити.

Глава 3 ИЗ ПЕРЕПИСКИ

М-ру Дикси,

Истон-Холл

Уважаемый сэр!

В соответствии с просьбой сообщаю, что юная дама, о которой шла речь, находится отныне на моем попечении.

За ней можно приехать по указанному адресу в любое удобное время.

Заранее признательна за четыре гинеи в счет уплаты за жилье и питание вышеупомянутой дамы.

Ваша преданная слуга

Сара Фартинг

Джеймсу Дикси, эск.

Истон-Холл,

Сев. Уоттон,

Норфолк

Уважаемый сэр!

Мне поручено сообщить вам, что подписанный вами вексель на сумму 500 фунтов стерлингов на имя мистера Джейбеза Зангвилла, проживающего на Леденхолл-стрит, находится в нашем распоряжении и мы будем рады достичь соглашения либо обсудить любые выдвинутые вами условия.

Весьма преданный вам

Дж. Грейс, помощник м-ра Пертуи

Джеймсу Дикси, эск.

Истон-Холл,

Сев. Уоттон,

Норфолк

Уважаемый сэр!

Мистер Пертуи поручил мне сообщить вам, что ваше письмо от 14 числа сего месяца им получено и он при первой же возможности свяжется с вами.

Весьма преданный вам

Дж. Грейс, помощник м-ра Пертуи

Джеймсу Дикси, эск.

Истон-Холл,

Сев. Уоттон,

Норфолк

Дорогой Дикси!

Получил ваш чек на 200 фунтов стерлингов. Нет, так не пойдет! Вексель, как обычно, был получен через Зангвилла, что, впрочем, вам известно. А тут приходит еще один, с вашей подписью, на 300 фунтов, выписанный на имя нашего общего друга мистера Руэна. Вот что, мне нужна монета:[7] еще 200 фунтов и ваше обещание заплатить их в течение шести недель. Вот такие дела.

Ваш

Р. Пертуи

Джеймсу Дикси, эск.

Истон-Холл,

Сев. Уоттон,

Норфолк

Уважаемый сэр!

С сожалением вынуждены сообщить вам, что, поскольку вы отказались обсуждать с нами решение дел, связанных с двумя подписанными вами и находящимися в нашем распоряжении векселями на общую сумму, с учетом процентов, 660 фунтов стерлингов, мы вынуждены передать рассмотрение вопросов своим адвокатам.

Весьма преданные вам

«Пертуи энд К°», вексельные брокеры, Картер-лейн

Джеймсу Дикси, эск.

Уважаемый сэр!

В соответствии с вашими указаниями, переданными как в письменном виде, так и устно, при встрече, я воспользовался возможностью осмотреть пациента предложенным вами способом. Должен сказать, осмотр занял большую часть первой половины дня. В течение этого времени мне, надеюсь, удалось составить представление о врожденных особенностях характера дамы, в противоположность любым спонтанным проявлениям, вызванным знакомством со мной.

Продолжительное маниакальное состояние нередко характеризуется повышенной возбудимостью и явной склонностью к агрессии. Полагаю, что в случае с миссис Айрленд можно с уверенностью утверждать, что большинство из этих симптомов более не проявляются, несмотря на непрекращающееся беспокойное состояние, стремление расхаживать по комнате и т. д. С чисто медицинской точки зрения дама сильно истощена и страдает расстройством желудка и кишечника. На мой взгляд, это является результатом ее душевного состояния, а не какого-либо органического заболевания.

Точно так же, полагаю, психическая болезнь ее оказала серьезное воздействие на речь. Она начинает фразу и обрывает ее в самом неподходящем месте. К тому же говорит она бессвязно, иногда едва ли не бредит: королева, покойный отец, имена незнакомых мне людей, детские воспоминания и так далее. Похоже, она сама отдает себе отчет в этом, но изменить ничего не может. Она довольно образованна, может назвать романы Диккенса, имя нынешнего архиепископа и его предшественника, но распорядиться этими знаниями не в состоянии. Развлечения ее, с тех пор как она пребывает за запертой дверью, весьма однообразны. Я слышал (от прислуги), что время от времени она начинает напевать что-то, причем довольно мелодично, или пытается рисовать на листах бумаги, которые ей приносят. Правда, рисунки эти, если судить по образцам, оказавшимся в моем распоряжении, не поддаются расшифровке. Однажды, если не ошибаюсь, она выразила желание сесть за фортепьяно. Инструмент в доме нашелся, и она долго и с тоской смотрела на клавиши, словно они пробуждают в ней какие-то воспоминания, мешающие начать игру.

Прилагаю перечень ее ответов на заданные мной вопросы.

В. Как вас зовут?

О. Миссис Айрленд.

В. Возраст?

О. Мне исполнилось двадцать семь (на самом деле, по моим сведениям, ей двадцать восемь).

В. Кому наследует нынешний монарх?

О. Курфюрсту из династии Ганноверов.

В. Как называется птица, что сидит на дереве напротив окна?

О. Воробей (на самом деле это была сорока).

В. У вас есть живые родственники?

О. У меня есть муж.

В. Где он сейчас?

О. Он умер.

В ходе осмотра я продемонстрировал пациентке несколько предметов, чтобы проверить ее реакцию. К книге — это был сборник детских сказок — она никакого интереса не проявила, но конская уздечка, случайно оказавшаяся у меня в кармане, заставила ее отшатнуться со словами, что она вызывает у нее ужас и дурные предчувствия. Носовой платок взяла с большой серьезностью и даже торжественностью, расправив его на ладони и внимательно изучив, как если бы это был некий символ, который вызывает у нее трепет, хотя и непонятно почему. При этом на лице ее появилось выражение глубокой скорби.

Судить о том, являются ли эти отклонения признаком слабоумия, не располагая достаточными фактами, пока не могу. Для использования смирительной рубашки, муфты, ножных и ручных браслетов, кресла, ограничивающего подвижность, и вообще любых подручных средств оснований не вижу. Предлагаемые вами меры нахожу наилучшими во всех отношениях. Со своей стороны мог бы добавить лишь несколько советов: уединение, покой, постоянная, но не требующая больших усилий работа, которая, не вызывая ненужного напряжения, позволит мозгу спокойно функционировать. Порекомендовал бы также добавлять в еду пациента соответствующие седативные средства.

Если вам и впредь понадобится моя профессиональная помощь либо консультации, вы всегда можете связаться со мной через секретаря.

Остаюсь, уважаемый сэр, сердечно вашим

Джон Конолли, доктор медицины, врач Хануэллской психиатрической больницы

Глава 4 ТОВАР ДОСТАВЛЕН

Тайт-стрит («чрезвычайно приличный район», как аттестуют его агенты по продаже недвижимости), вторая половина дня. Сумерки уже наползают на округу, сливаясь с серой мостовой. Сумрачный февральский день с его висящим с самого утра сырым туманом, легкими порывами ветра, треплющего развешанное в прокуренных дворах и тупичках белье — белье на Тайт-стрит висит всегда и будет висеть, когда все остальное исчезнет. Кингс-Кросс-стейшн в полумиле отсюда, и Сомерс-таун примерно на таком же расстоянии. «Тайт-стрит!» — объявляет кебмен таким тоном, словно предупреждает пассажиров: «Если бы вы знали, что это за район, ни за что бы не пошли туда».

Сорок оштукатуренных домов, находящихся в разной степени разрушения, огромное количество отполированных медных дощечек (аптеки, страховые агенты, судебные приставы — чего и кого здесь только нет). Столько объявлений об аренде меблированных комнат, уроках игры на фортепьяно и так далее, что если сложить их в некое подобие карточной колоды да начать сдавать, то затеется игра в вист, которой конца не будет. Тайт-стрит. На ближнем ее конце — похоронное бюро, перед входом в которое лениво постукивают копытами о бордюр две кобылы с алым плюмажем. На дальнем — универмаг «Тайт», где действительно торгуют всем — от оружия до прохладительных напитков: жалчайшее заведение с парой грязных окон, за которыми мелькает согбенная фигура человека в желто-бежевой куртке, с бакенбардами. Возможно, это сам хозяин мистер Джо Фелпс — в данный момент он перетирает оловянные кружки. Завершают картину следующие достопримечательности Тайт-стрит: тир, табачный киоск, где заодно продают газеты, и, наконец, французская шляпная мастерская с выцветшими дверями, которые, впрочем, за все годы ее существования никто не видел открытыми.

Тайт-стрит. Сорок медных дверных ручек, сорок закопченных окон, из-за которых в этот тусклый, серый ноябрьский день дом напоминал пыльный аквариум, только вот рыб в нем не было.

Впрочем, дом был не совсем опустевшим. Ибо миссис Фартинг, восседавшая в настоящий момент у себя на кухне, в полутьме, где тени призраками ползли вверх по серой стене, всегда на месте. Представить себе миссис Фартинг оставляющей свой насест на Тайт-стрит, который она не покидала все последние двадцать лет, практически слившись с местным пейзажем, нельзя: соверши она даже небольшую прогулку в Кэмден-таун или на рынок Мэрилебон, улица разом утратила бы одну из характернейших своих черт. Так вот, вообразить себе подобное можно примерно с таким же успехом, как увидеть сфинкса, ковыляющего через пустыню.

Кто же это такая — миссис Фартинг? Вообще-то говоря, семидесятипятилетняя дама с забавным старушечьим лицом, в лоснящемся вдовьем капоре из бомбазина.[8] Мистер Фартинг скончался уже лет тридцать назад, и никто — а вдова менее других — о нем ничего не вспомнит. Может, это был служащий с небольшим жалованьем, может, агент по найму или арендодатель — вот, собственно, и все занятия, хоть сколько-нибудь известные на Тайт-стрит. Быть может, это он — бачки, блестящие голубые глаза — смотрит с портрета, висящего в кухне на дальней стене, но обывателям это уже не интересно.

Но предположим, у этого загадочного мистера Фартинга появилась бы возможность заглянуть на кухню своей вдовы — что бы он увидел? Устрашающих размеров заляпанную латунную плиту, на растопку которой требуется, по крайней мере на вид, не менее полутонны угля, покосившийся древний буфет из красного дерева, с чашками, тарелками и иной посудой, сваленные в кучу медные кастрюли, сковородки и жаровни. И старого кота с белыми усами, который выглядит так, словно появился на этой земле приблизительно в одно время со своей хозяйкой. Все старое, уродливое и нескладное, и среди всего этого — миссис Фартинг, сидящая, нахохлившись, рядом с плитой в большом кресле-качалке, с лицом, раскрасневшимся от жара и легкой закуски, остатки которой лежат рядом с ней на шатком столике.

Из посторонних в комнате, помимо кошки, нет никого, но, странное дело, вид у вдовы такой, будто она видит, что под каминной решеткой притаился мелкий воришка, а за обеденным столом, прямо напротив нее, сидит судебный исполнитель, не сводящий глаз с буфета из красного дерева. Дважды на протяжении десяти минут миссис Фартинг приподнимается со своего кресла и подается вперед — бог знает, чего стоят эти усилия ее старым костям, — чтобы потрогать каминные щипцы и совершенно без всякой необходимости пошевелить кочергой догорающие дрова. Затем она поднимается на ноги, делает пару нерешительных шагов в сторону двери, ведущей в гостиную, потом в задумчивости останавливается и отступает назад. Появляется разносчик проспектов, опускает один листок в почтовый ящик, миссис Фартинг поворачивает свою старую голову в ту сторону, отмечает, что белая бумажка благополучно спланировала куда требуется, и ворчит себе под нос нечто сердитое и невразумительное. Еще один взгляд в сторону двери, еще одно прикосновение к каминным щипцам, и миссис Фартинг садится назад в кресло.

Скоро четыре часа, и сумерки из намека становятся свершившимся фактом. Стайка ребятишек, возвращающихся домой из различных заведений, которых в этом районе не счесть, останавливается поиграть в кегли, которые расставляются где-нибудь на ступеньках, либо сооружает мишень в глубине мрачного двора, но няни и служанки быстро препровождают детей домой. Торговец пирожками шагает по Тайт-стрит, звоня в свой колокольчик, и несколько минут спустя пропадает из виду, унося в кармане мелочь — плату за труды. Какая-то полоумная старушенция со сломанным зонтиком, закатывающая глаза, останавливается на мгновение перед дверью во французскую шляпную мастерскую, пробуждая тщетные надежды в груди ее хозяйки, но тут же, кокетливо покачиваясь, удаляется в сторону Сомерс-таун.

Меж тем у себя на кухне, практически полностью погрузившейся в чернильные сумерки, миссис Фартинг, последние десять минут бдительно наблюдавшая за огнем в камине, так, будто он прорубил еще одну дверь в дом, вновь поднимается на ноги и начинает яростно трясти юбками. Вероятно, она чем-то сильно недовольна, но при этом внимательно прислушивается, как старая злобная лиса, различившая в шуме ветра охотничий рог. Что же насторожило миссис Фартинг? Скрип шагов по голому полу? Голос — судя по звуку, женский, — какое-то бормотание? Миссис Фартинг не намерена была мириться с подобным нарушением порядка. Бросив последний сердитый взгляд на часы, в возможности которых она давно уже утратила веру, миссис Фартинг, как устрашающий старый броненосец, тяжело движется в сторону двери, приоткрывает ее и с воинственным видом останавливается под низкой притолокой.

— Ничего хорошего из этого не выйдет, мэм.

Шум, производимый некой незнакомкой, расхаживавшей взад-вперед, резко обрывается. Обретя некоторую уверенность, миссис Фартинг тоном, который бог знает почему кажется ей более мягким, продолжает:

— Ничего хорошего у вас не получится, нельзя волноваться. Ничего не поделаешь.

Тишина стоит такая глубокая, что тиканье древних, очень больших и жутковатых в темноте часов футах в десяти отсюда производит впечатление, будто какой-то механический демон гонится за изобретателем, чтобы отобрать у него приз.

— Ничего не поделаешь, мэм, — повторяет миссис Фартинг, окидывая острым взглядом стены, пол, потолок гостиной и массивное кресло, меж тем как пальцы ее — очень бледные, тонкие и дрожащие — выбивают нервную дробь. — Что предложить вам? Стакан шерри, пирожное?

Пальцы немного успокоились, но ответа нет. Возмущенная до глубины души миссис Фартинг поспешно возвращается на кухню, сгоняет с кресла кошку — это наглое и безмозглое существо успело занять ее любимое место, — зажигает пару больших восковых свечей, которые вскоре начинают оплывать и шипеть, и погружается в размышления. На кухонном столе лежит письмо с алой печатью на конверте. Миссис Фартинг берет его и в тридцатый раз перечитывает: некий законник заверяет ее, что, начиная с сегодняшнего вечера, в услугах миссис Ф., за которые его друг мистер Д. ей весьма признателен, надобность отпадает. А что, если мистер Д. так и не появится? — размышляет миссис Фартинг. Что, если вообще никто не появится? Мысли эти радости не приносят, и миссис Фартинг поспешно отгоняет их в сторону.

Наступает вечер. Наверху зажигаются окна, из старинных труб поднимается дым, рассеиваясь в темнеющем воздухе. Откуда-то доносятся негромкие мелодичные звуки фортепьяно, словно говоря: «Что ж, при всем при том из жизни все же можно извлекать радость». По всей округе на лестничных ступеньках и у дымоходов начинают появляться кошки, в глазах у них горит предчувствие ночных приключений.

Мужчин, возвращающихся со службы на Флит-стрит и Хай-Холборн, встречают у дверей, помогают снять перчатки и цивильную одежду клерков, потчуют бараньими отбивными с пылу с жару и, прежде чем предложить кружку пива перед ужином, отправляют поиграть с детьми. У дверей универмага «Тайт» собралось столько работниц и пышнотелых матрон, что прославленный комик-тенор Маленький Силз, в шляпе с высокой тульей и сатиновом жилете, ангажированный нынче вечером развлечь публику балладой о Вилкинсе и его Дине, внезапно с энтузиазмом рисует в воображении блистательное будущее. Будто его приглашают на прием в Виндзор, он предстает перед лорд-мэром и вводит миссис Силз (ныне она находится с детьми в Хокстоне) в тот, по его словам, «круг, который, сэр, приличествует даме ее уровня».

Холодает, в воздухе начинают летать редкие снежинки. Снег серый, пропитанный сажей от сотен дымоходов, но все же снег. Мистер Фелпс спускается на кухню, чтобы распорядиться насчет бифштексов и пунша. Древняя хозяйка швейной мастерской, с папильотками в волосах и номером «Сент-Джеймс кроникл» в старческой руке, удаляется в уютную спальню. Миссис Фартинг, для которой снег — это слякоть под ногами, и башмаки на толстой подошве, и ножные ванны, и вообще масса всяческих неудобств, мириться с которыми она не готова, проклинает его от всей души.

Личность, прячущаяся в гостиной миссис Фартинг, тоже видит снежинки и, натягивая шаль на плечи, думает — впрочем, кто в точности знает, о чем она думает? — о былом. Вспоминает те мгновения своей жизни, когда был в ней привлекательный старый джентльмен, прицеливавшийся гусиным пером в лист бумаги так, словно намеревался проткнуть его насквозь. А потом ее мысли уходят куда-то в сторону, взгляд пробегает вверх по стенам гостиной миссис Фартинг, обклеенным обоями с исключительно скромными пастушками и буколическими пастушками, и в конце концов останавливается на карнизе для штор.

Час поздний, невообразимо поздний для Тайт-стрит — главы семейств, облаченные в ночные рубашки и шлепанцы, раздраженно задувают свечи, меж тем как их жены раздумывают о том, почему зимние вечера всегда так долго тянутся. Маленький Силз, отыграв свой номер и получив от хозяина полсоверена, позванивающего вместе с фартингами в нагрудном кармане, едет домой в Хокстон в омнибусе на самом верху, где билет стоит два пенса (в воображении Маленького Силза это триумфальная колесница, приветствуемая собравшейся на углу улицы призрачной толпой). И в этот самый момент на улицу, с ближнего ее конца, стремительно въезжает кеб. По подсыхающей слякоти — снег на Тайт-стрит идти перестал, переместившись в сторону Кларкенуэлла, Уайтчепела и Уоппинг-Олд-стэйрс, — он двигался настолько бесшумно, что никто и не услышал. Кроме миссис Фартинг, которая, стоя у входной двери, замечает его, подобно старой ищейке, берущей след, и выходит на дорогу почти в тот самый момент, когда экипаж останавливается и из него с трудом выбирается стареющий джентльмен в широкополой шляпе и длинном приталенном пальто.

— Чертовски, я бы сказал, холодно для этого времени года, — проговорил он, и миссис Фартинг сдержанно кивнула, словно желая сказать: «Я бы выразилась иначе, но чувства ваши мне понятны».

Случайный свидетель этой сцены, наверное, решил бы, что приехавший человек и миссис Фартинг встречаются не впервые. Об этом можно судить хотя бы по тому, как вдова слегка кланяется, словно намекая на то, что впереди ожидается нечто большее, а джентльмен бросает на нее взгляд, который можно истолковать следующим образом: «Я в жизни не проявил бы такую бестактность, как сделать вид, будто не знаком с вами». Это впечатление усиливается в мрачном коридоре, освещаемом единственной лампочкой. Здесь джентльмен, отклонив предложение миссис Фартинг выпить чего-нибудь, пристально смотрит на нее и высказывает надежду на то, что пациентка, юная дама, хорошо провела день.

— Неплохо, сэр, — заверяет его миссис Фартинг. — Мне по крайней мере пожаловаться не на что.

— Вела себя тихо? — продолжает расспрашивать гость.

— Тихо, сэр, тихо. Разве что раз-другой забеспокоилась, но я с такими вещами не мирюсь, сэр, и всегда прямо ей об этом говорю.

— Ах вот как, забеспокоилась? — Голос джентльмена звучит теперь тихо, почти неслышно и очень доверительно.

— Заплакала, сэр! Принялась расхаживать комнате! Не отвечала, когда к ней обращались! — Миссис Фартинг перечисляла эти грехи так, будто каждый из них заслуживал свидания с мистером Кетчем на Снежном холме,[9] в присутствии толпы зевак.

— В самом деле? Что ж, весьма признателен вам, миссис…

— Фартинг, сэр, — живо подхватывает миссис Фартинг, словно давая понять, что правила этой игры она знает назубок. — Не соблаговолите ли зайти в дом, сэр?

Джентльмен следует приглашению. Дверь в гостиную закрывается за ним. Миссис Фартинг на секунду задерживается перед ней, как дуэнья, пытающаяся сообразить, что же это такое задумали молодые люди, затем тяжелым шагом направляется на кухню, рассудив, что остальное ее не касается, как оно на самом деле и есть. Через какое-то время дверь в гостиную со скрипом открывается, джентльмен и его спутница — лицо ее почти полностью скрывает шаль — садятся в экипаж и уезжают (сейчас уже очень поздно и почти все близлежащие дома погрузились во тьму). А миссис Фартинг покидает наш рассказ и возвращается в запутанные и печальные анналы Тайт-стрит.

— Мистер Дикси покажется тебе чрезвычайно своеобразным господином, — сказал Данбар, поднимая воротник пальто, чтобы защититься от моросящего дождя.

— Своеобразным? — Дьюэр покатал слово во рту и наугад шагнул вперед. — В каком смысле?

— Ну не знаю толком, как сказать. На вид, может, и ничего особенного, а все равно странный какой-то.

— Десять гиней — это десять гиней, — с надеждой заметил Дьюэр. — Своеобразен ты или нет.

Они стояли на обочине узкой разбитой проселочной дороги, рядом с которой примерно в человеческий рост поднималась старая кирпичная стена. Справа покачивались высокие деревья — ели и пихты, в почти непроходимом кустарнике было невозможно различить ни одной тропинки. Слева плавно уходили вниз поля и пастбища, обрываясь слабо освещаемой лучами заходящего солнца долиной, явно лишенной признаков человеческого присутствия. Если не считать звука тяжелых капель, падающих с листьев деревьев, и удаляющегося колокольчика повозки, доставившей их в Уоттон — она вот-вот исчезнет за изгибом дороги, — все вокруг было тихо.

— А он нас ждет? — продолжал Дьюэр. Глаза у него покраснели от бессонницы. — Ну этот мистер Дикси.

— Ему послали телеграмму с сообщением о том, что товар будет доставлен, — ответил Данбар. — Вот и все. А что, собственно, еще нужно? Мне кажется, этого вполне достаточно. Ладно, пошли. Где-то здесь, насколько я помню, должны быть ворота. И поаккуратнее с этим чертовым ящиком.

Двигаясь по дороге вдоль деревьев, они дошли до того места, где неровная кромка стены переходила в закрытые на пять засовов ворота да еще и веревка была подвязана к опорам. Дьюэр собрался уже перелезать, но Данбар, остановив его жестом, вытащил из-под мышки какое-то приспособление, дернул за веревку, и ворота открылись.

— Я видел, — пояснил он, — как какой-то тип оставляет яйца морского орла у дома заказавшего их священника.

— А этот мистер Дикси, — спросил заинтригованный Дьюэр, — он вообще чем занимается?

— Чем занимается? — Данбар остановился, положив руку на верхний засов и наматывая на столбик веревку. — Так он же сквайр. Ему принадлежат здешние земли. Наверное, деревня, где мы расставляли свои силки, тоже. А чем, по-твоему, занимаются джентльмены? У всякого свои занятия, и у Дикси тоже. Он знаменитый в этих краях собачник, целую псарню держит, скоро сам услышишь. Знаешь, когда я был здесь в последний раз, огромный мастиф, перемахнув через четырехфутовый барьер, бросился прямо на меня, чуть горло не перегрыз.

— Ну а вы? — поинтересовался Дьюэр, немного нервничая.

— Я? Так дал ему по носу, что, наверное, до сих пор помнит. Никогда не любил слишком смелых собак. Ну вот и пришли — здесь начинаются владения мистера Дикси.

Посмотрев туда, куда указывал спутник, Дьюэр заметил, что роща сменяется беспорядочно разбитыми травяными лужайками и надворными постройками. Далее, примерно в полумиле от них, виднелись контуры какого-то внушительного строения. Для Дьюэра открывшаяся картина была в новинку, но тем не менее он ощущал, что чего-то в разворачивающихся перед ним далях не хватает. По обе стороны тропы сложенные крупные штабели из поросшей мхом древесины; на огороженном пастбищном участке росла высокая, по колено, трава. Вскоре путники миновали приземистый, окруженный с трех сторон пихтами сарай, откуда, как и предупреждал Данбар, доносился собачий лай.

— Мрачное местечко, верно? — заметил он, как бы угадывая мысли спутника. — Но знаешь ли, здесь ведь никто не живет. Разве что слуга и привратник, который открывает ворота экипажам. Не скажу, впрочем, что так уж много их приезжает. Садовников распустили, на сорняки Дикси наплевать. Ну а что касается его собственности в Лондоне, то тут я не больше твоего знаю.

— И он платит по пять гиней за яйцо?

— Иногда больше. И не только за яйца. Знаешь, в прошлом году я приволок ему лесную куницу, в Кармертеншире поймал, так он мне двадцать фунтов отвалил. Всех редкостей, за которыми он гоняется, и не перечислишь.

— И при этом усадьба в таком виде и садовников нет? — В Дьюэре явно говорило оскорбленное чувство собственности.

— Да, таких джентльменов, как мистер Дикси, поискать. Я бы сказал, — Данбар огляделся в поисках походящего сравнения, — я бы сказал, он похож на какого-нибудь из этих грачей, вон на заборе расселись. Впрочем, сам увидишь. Мы почти пришли. Большие окна — помещение для слуг. Дворецкий у Дикси — славный старикан, а вот домоправительница — настоящая мегера, так что поаккуратнее, никаких шуток, знаешь ли.

Они подошли к прямоугольному участку вытоптанной земли, примыкающему к тыльной части дома и огороженному кустами смородины. Тут просматривались некие слабые признаки человеческой деятельности. Мужчина в потертом зеленом костюме, судя по виду — егерь, поставив ногу на пень, затачивал маленьким оселком зубцы капкана, а служанка с коротко остриженными желтыми волосами носила в дом выстиранное белье, снимая его с кустов. Дьюэр, с любопытством оглядев новое место, нашел его на редкость унылым. Картину дополняли старые вожжи, валявшиеся на крыльце, которыми, вероятно, не пользовались уже много лет, к двери сарая было пришпилено нечто, напоминавшее лисью шкурку. А вот служанка, смело кивнувшая проходившему мимо Данбару, ему понравилась.

— Славная малышка, — заметил тот, отойдя на расстояние, откуда девушка не могла его слышать. — А вот и старый Рэнделл. Как поживаете, мистер Рэнделл, надеюсь, ни на что особо не жалуетесь?

Дьюэр, который на новом месте все еще чувствовал себя неуютно, не сразу выделил на общем фоне лицо дворецкого. Расставленные в буфете оловянные кружки, эстампы на дальней стене, на которую падали отблески огня в камине, кипа газет у кресла — мистер Рэнделл с морщинистым старческим лицом отлично вписывался в это окружение. Пожилая женщина с гладко зачесанными черными волосами, сидевшая у камина и штопавшая подушку, подняла голову. Дьюэр, решив, что от него ожидают какого-то знака внимания, прикоснулся к шляпе. Женщина отвернулась, то ли удовлетворенная, то ли, напротив, недовольная, — он так и не понял.

— Целое приключение у нас вышло, — говорил Данбар мистеру Рэнделлу, следуя за ним по широкому коридору, увешанному картинами в пыльных позолоченных рамах. — Но вообще-то дичи на этих островках почти не осталось. Мистер Каммингс говорит, что собирается на охоту в Африку.

Длинноногий лакей с подносом в руках, слегка поклонившись мистеру Рэнделлу, поспешно прошагал вниз по лестнице, и их снова окружила тишина. Дьюэру вспомнилась продуктовая лавка в Хокстоне с длинными, во все окно, шторами, бочонками с мукой, покрытыми слоем белой пыли, и двумя приказчиками, застывшими за стойкой в ожидании его приказаний, которые он так любил отдавать.

Лестница о двадцати семи ступенях, извивающийся коридор, в котором не горели лампы, суровое, с обвиняющим взглядом мужское лицо, смотревшее на него с портрета, закрытая дверь, из-под которой проникал неясный свет… Все это Дьюэр машинально отмечал в сознании, ибо мозг был полностью занят мимолетными размышлениями о том, что его окружало: ящичек в его руках, лакей с подносом, чей-то негромкий голос, доносящийся то ли сверху, то ли снизу… Мистер Рэнделл открыл перед ним дверь; входя, Дьюэр споткнулся о порог, но удержал равновесие, убедился в том, что с ящичком ничего не случилось, и только после этого огляделся.

Данбар, на которого необычная обстановка дома явно не производила особого впечатления, уже направлялся к массивному письменному столу, стоявшему под углом к камину. Дьюэр послушно последовал за ним. За годы своей коммерческой деятельности он не раз встречался со знатными людьми в их кабинетах — представлял свои скромные счета, защищал их, принимал некоторые исправления, приходил, в конце концов, к согласию. Но сейчас понимал, что с человеком, подобным мистеру Дикси, ему сталкиваться раньше не приходилось, как и бывать в такой обстановке. Господа из Хокстона по преимуществу сидели в небольших, скудно обставленных комнатах, откуда открывался вид на жалкие садики с чахлыми деревцами. На столах у них стояли жестянки с деньгами. Ну а мистер Дикси восседал в огромном кабинете, высокие окна которого выходили на убегающую вдаль, покрытую гравием дорогу и открытый всем ветрам бассейн с расписными стенками. И на столе лежала не жестянка с деньгами, а нечто похожее на человеческий череп. Хозяин кабинета — высокий, пожилой, но определенно сохранивший бодрость и энергию мужчина в черном костюме и широком шарфе, тесно обмотанном вокруг шеи. Его костистые руки, лежавшие на столе, жили, казалось, собственной жизнью, готовые в любой момент к действию, даже вопреки желанию сквайра. Прямо посредине подбородка топорщился кустик седых волос, то ли по небрежности не сбритый, то ли оставленный специально, чтобы обратить на себя внимание и лишний раз подчеркнуть индивидуальность хозяина дома. Дьюэра он сразу заинтриговал. Мистер Дикси меж тем поднялся на ноги (с осторожностью, но и солидно, внушительно, как человек, знающий чего хочет) и прикоснулся к кустику волос, двигающемуся вверх-вниз в такт шевелящимся губам.

— Вы исключительно пунктуальны, Данбар, — промолвил мистер Дикси. — И недели не прошло, как я получил ваше письмо.

— Когда товар получен, доставлять его надо вовремя, — заметил Данбар. — Это принцип розничной торговли, и я ему следую.

Подойдя поближе к столу, Дьюэр обежал взглядом окружавшие его предметы. Чучело медведя, которое он ожидал увидеть, удостоилось лишь беглого взгляда, а вот большие застекленные ящики — в одних были выставлены образцы камней, в других — чучела птиц, помещенные в близкую к реальности обстановку, — сразу привлекли его внимание, и он принялся исподтишка их рассматривать. Это не укрылось от мистера Дикси.

— А кто этот господин, Данбар, ваш брат? По-моему, я впервые его вижу.

— Да нет, сэр. Уильям лежит в больнице с воспалением легких. А это мистер Дьюэр, мне о нем сказал один знакомый адвокат, и он вполне оправдал рекомендации.

На столе, в углу между парой небрежно брошенных книг, лежал какой-то серенький комок, который на глазах у Дьюэра превратился в мышку. Она взбежала вверх по худой руке мистера Дикси и скользнула ему в карман. Что-то не давало Дьюэру покоя, угнетало его в этой огромной комнате, и дабы избавиться от этого чувства, может, даже устраниться от того дела, которое их сюда привело, он механически поставил ящичек на край стола. Взяв очки, лежавшие на обложке книги, мистер Дикси водрузил их на переносицу и склонился над принесенным предметом. Теперь в нем, заметил Дьюэр, появилась живость, резко контрастирующая со сдержанным приемом, оказанным им.

Перекатывая яйца по дну ящичка, покрытому мхом, мистер Дикси в конце концов вынул одно, положил на ладонь и прижал указательным пальцем.

— Всего два?

— И два-то трудно было добыть, сэр, — заметил Данбар. — Право слово, нелегко. Я слышал, недавно двое парней целую неделю на Истер-Росс провели и вернулись с пустыми руками. К тому же народ там стал себе на уме. Знает, что почем, и теперь тебе просто так никто не поможет — если вы понимаете, о чем я говорю.

Глядя на пожилого господина, склонившегося на столом, в очках, грозящих вот-вот соскользнуть с переносицы, с яйцом на ладони и блеском в глазах, Дьюэр понял, что его угнетает: мистер Дикси. Он выглянул в окно: послеполуденное небо уже начинало медленно сереть, и ветер шевелил ветки деревьев, — затем перевел взгляд на кустик седых волос на подбородке мистера Дикси. Наверху прошелестели чьи-то шаги, донесся шум, похожий на смех, но, может быть, это был и не он.

— Ну что ж, прекрасно, — сказал мистер Дикси. — Весьма обязан вам, Данбар.

— Когда товар доставлен, все должно быть сделано как договорились, — откликнулся Данбар, намекая, похоже, на то, что раньше на этот счет возникали какие-то недоразумения.

— Конечно, конечно. Деньги для вас у меня готовы. Но есть еще одно дело, которое я хотел бы вам поручить, если вы, конечно, не против.

— Я никогда не против. А о чем речь?

— Вам когда-нибудь приходилось видеть диких кошек на этих островах?

— Было однажды дело, в Линкольншире, двадцать лет назад. Здоровенная такая зверюга спрыгнула с дерева и загнала собаку лесничего в кусты. Та так и заскулила от страха, да и сам лесничий — а в нем футов шесть росту было — сказал, что от такого зверя лучше держаться подальше. Ну а когда мы все же справились с ней и измерили, оказалось — тридцать дюймов от носа и до кончика хвоста. Это вам не домашние кошки. Но только в Линкольншире, да и вообще повсюду, насколько мне известно, их больше не осталось.

— Но поискать-то можно. Например, в лесах Шотландии?

— Поискать можно. Как волков. Поискать и не найти. Говорят, какой-то охотник застрелил на днях такую кошку в Суффолке; многие считают, что это была последняя.

Мистер Дикси кивнул. Если услышанное его и не порадовало, то он никак этого не выдал, удовлетворившись тем, что снял очки и принялся протирать их носовым платком. В дверях появился и кивнул хозяину высокий лакей, с которым Дьюэр столкнулся на лестнице.

— Прошу извинить, — сказал мистер Дикси, — у меня срочное дело.

Дьюэру показалось, что чувство угнетенности ослабевает, что находится он в просторной комнате, где живет старый седовласый человек в черном, который сейчас направляется к двери, дыша тяжело, с надрывом. Мистер Дикси и лакей растворились где-то наверху. Дьюэр бросил прощальный взгляд на пару, исчезающую в тени. Данбар сердито свистнул сквозь зубы и в сопровождении спутника спустился по лестнице в просторный холл.

— Не найти ему диких кошек в Линкольншире, пусть хоть все леса от Уоша до Хамбера прочешет. Нет их больше. — И находя, видимо, что подобного рода вспышка нуждается в некотором объяснении, Данбар добавил: — Устаешь от такой работы. А я уж, позволительно сказать, сколько ею занимаюсь.

В помещении для слуг никого не было видно. Служанка, занимавшаяся просохшим бельем, находилась со своей корзиной снаружи. Издали доносился лай собак. Высокие деревья, отметил Дьюэр, все больше погружались в сумеречную темноту.

— Веселенькое местечко, а? — вновь заговорил Данбар, плотнее запахивая пальто. — Черт, в Норфолке холод до костей пробирает. Я бы здесь и недели не выдержал. Пошли.

Дьюэр обернулся. Что такое в этом мрачном доме, в его стенах, уже неясных в тусклом свете, в его окнах — некоторые из них светились, рассеивая надвинувшиеся сумерки, другие оставались темными, — что такое во всем этом насторожило его? Он заметил, что в доме возникло какое-то движение, в одном из окон наверху появилось женское лицо — отсюда ему показалось, что это домоправительница. Через секунду-другую лицо исчезло. Ветер вновь донес лай собак. Данбар дернул его за рукав, и они быстро зашагали прочь мимо деревьев.

В сгущавшихся сумерках она стояла во влажной траве. Позади, в лесу, где было уже совсем темно и тихо — только лай собак издали доносился, — замирали удаляющиеся мужские голоса. В освещенном окне, прямо перед собой, она разглядела Уильяма. В сбившейся на одно плечо куртке он направлялся к двери, откликаясь на чей-то донесшийся из глубины дома голос. Она повеселела и нагнулась, чтобы поднять плетеную корзину с бельем — тяжелую и неудобную, но ничего страшного, это была крепкая, хорошо сложенная девушка, и работа доставляла ей удовольствие.

Голоса умолкли, и девушка постояла еще минуту, поставив корзину на бедро и глядя, как рассеиваются в отдалении последние полосы дневного света. Плавное скольжение облаков, какой-то лучик заходящего солнца, осветивший на мгновение сумерки, пробудил в ней воспоминания о времени, когда Истон-Холл не был еще ее домом и его тайны не взывали к разгадке. И все, что она сейчас, по прошествии полугода жизни здесь, видела, представлялось исполненным новизны и чуда. Она простояла еще некоторое время, погруженная в мысли об этих фантомах; меж тем полосы света продолжали рассеиваться, оставляя на земле лишь длинные густые тени.

Затем звуки, доносящиеся изнутри — звон чайной посуды, приглушенные голоса, хлопанье дверей, — вывели девушку из задумчивости, и, подхватив корзину на руки, она вернулась в дом.

Глава 5 РАССКАЗ ЭСТЕР

Она стояла на платформе, глядя вслед уходящему поезду. Над кустами, скрывавшими изгиб железной дороги, вился, растворяясь в бледном вечернем воздухе, бесцветный дым. Еще мгновение, и исчезнет из поля зрения последний вагон, а на переезде медленно поднимется шлагбаум, пропуская нетерпеливых пассажиров.

Их было немного. Один — трудяга, в которого вцепились двое малышей, с любопытством оглядывавшихся вокруг. Другой — молодой большелобый священник в очках, с совершенно ненужным, болтающимся у него под ногами зонтиком. Он показывал какому-то прохожему сложенную из неоднородных камней двуглавую церковь, виднеющуюся за дальней ильмовой рощицей. Позади них ковыляла девушка лет двадцати с продолговатой ржавого цвета коробкой, обмотанной шпагатом. Она пыталась толкать ее перед собой, примерно так же, как катят бочонок с пивом пивовары. На девушке выцветшее коричневое платье и миткалевый жакет, слишком теплый для такого дня, как сегодня. Поклажа, а также некоторое беспокойство в выражении лица и движениях рук позволяли предположить, что это служанка, нанятая на новую работу. У нее было пухленькое личико, острый нос и настороженные глаза, печальные в минуты отрешенности, но оживающие в миг веселья. Как раз сейчас она смеялась. Носильщик спрашивал, не желает ли она избавиться не только от коробки, но и от болтавшегося у нее на спине узла. Его, мол, тоже можно погрузить на повозку, которую каждый вечер отправляют сюда за почтой и посылками из имения.

— А это далеко? — спросила она. — А то по мне, так лучше пешком пройтись, чем ждать повозку.

Молодой человек с симпатией посмотрел на нее своими бесцветными водянистыми глазами.

— Да не так, чтобы очень. Особенно если вы привыкли к ходьбе и тропинкой не побрезгуете.

— Да, к ходьбе я привыкла, — ответила девушка с оттенком торжественности, явно не предполагаемой вопросом.

— В таком случае две-три мили, если только с пути не собьетесь.

Он был готов говорить и далее, но, уловив взгляд начальника станции, принимавшего на платформе билеты от пассажиров, удовлетворился неопределенным жестом в сторону церкви:

— Там за деревьями ворота и увидите.

Девушка поблагодарила носильщика и неторопливо двинулась по платформе, поглядывая на косо уходящие вниз поля и редкие домишки — окраину близлежащего городка — и раздумывая, а может, действительно стоит отправить свой скарб повозкой. Ушел последний пассажир — девушка видела, как священник поспешно направляется по тропинке, ведущей к роще, — и начальник станции, сделав свое дело, стоял на краю платформы, с какой-то тоской поглядывая на бледное небо и живую изгородь вдалеке. Оказавшись впервые в этих краях и еще не свыкшись со своим новым положением, девушка остро ощущала тишину, повисшую над невысокими, погрузившимися в дрему холмами, и зной наступающего вечера. В воздухе плавала пыль, поднимающаяся с дороги, что вела к станции, и на мгновение путница остановилась, чтобы стряхнуть забившиеся под юбки пылинки. Донесшийся через пустынное поле бой часов на церкви вывел ее из задумчивости. Семь! А в письме говорится, что к восьми она должна быть на месте. Надо торопиться. Девушка резким движением сорвала узел со спины, подхватила его поудобнее своими сильными, свидетельствующими о ранней привычке к труду руками и двинулась по пути, указанному добровольным гидом.

Ей было двадцать лет, в чем она была уверена благодаря постоянному изучению дат, нацарапанных на обложке материнского экземпляра Библии, и путь ее лежал в Истон-Холл. Ее устройство туда стало результатом усилий леди Бамбер. Впрочем, о самом Истон-Холле девушке ничего не было известно, ибо на эту тему ее благодетельница предпочитала не распространяться. На мгновение в ее воображении возникло лицо леди Бамбер — с орлиным носом и сетью морщин, но тут же и стерлось, растворилось в плоском горизонте и в пыли, прилипшей к платью. Девушка перешла железную дорогу и теперь приближалась к уклону, который пять минут назад миновал священник. Справа от нее показались выстроенные с одинаковыми садиками и воротами дома, выходившие окнами на проселочную дорогу. Этот пейзаж помог ей окончательно избавиться от растерянности, прогнал все мысли о леди Бамбер и трехчасовом путешествии, которое ей пришлось совершить, и вернул к реальности. Эти дома, похожие скорее на виллы, были ей знакомы, ей уже приходилось работать в таких. Обычно там держат всего одну служанку, на плечи которой ложится все хозяйство. В ушах ее невольно зазвучали голоса полудюжины прежних хозяек. «Эстер! Чего расселась, тебе что, делать нечего?» «Эстер! Подогрей мистеру Джону воду для бритья, живо!» «Эстер, а ну-ка отнеси это письмо на почту, мигом!» Эстер мирилась с их покушениями на ее свободное время, ибо понимала, что иначе не получится и хозяйки гоняют ее в хвост и в гриву потому, что жизнь гоняет их. И все же она рада, что все это осталось позади.

Ибо Истон-Холл — дело другое, тут все будет не так. И эта перемена пробуждала в ней одновременно непривычную уверенность и инстинктивный страх. В доме, прикидывала она, будет дворецкий, и кухарка, и горничная, одетая по последней моде, отправляющаяся по воскресеньям с лакеем в церковь и презрительно поглядывающая на кухарку с жалованьем двенадцать фунтов в год. Но двенадцать фунтов — огромная сумма для того, кто привык работать за семь, а за восемь испытывал благодарность. И вновь перед девушкой невольно возник образ того платья, которое она купит на прибавку к зарплате в первый же квартал своей новой работы, но большую часть денег все же отошлет домой.

Успокоенная этими мыслями, Эстер шла по унылой, окаймленной деревьями аллее, вившейся позади церкви. Узел, в котором находились книги, подаренные матерью, пара башмаков на толстой деревянной подошве и второе нарядное платье, уже начал оттягивать ей руку. Она опустила его на землю и остановилась немного отдохнуть, разглядывая видневшиеся сквозь деревья поля и пригорки. Из-за церковной ограды вылетела черная уродливая птица, которую Эстер называла кэддером.[10] Девушка посмотрела ей вслед. Только тут она заметила, что подошла к той точке дороги, от которой под прямым углом отходила тропинка, ведущая к церковному кладбищу. Повинуясь какому-то инстинкту, она открыла калитку и зашла внутрь — посмотреть на надгробия.

В общем-то особо смотреть тут было не на что: вырытая в тени церкви свежая могила, на краю которой еще лежали лопаты, несколько пучков засохших цветов — вот и все, собственно. Но что-то заинтересовало девушку, и некоторое время она просто кружила среди надгробий, приглядываясь к именам усопших, почему-то особенно привлекавших ее внимание. Увидев, что часы на церкви показывают уже четверть восьмого, она подхватила узел и стремительным шагом вернулась назад. Вскоре девушка дошла до того места, где аллея круто заворачивала направо и где, прислонившись к плетню, стоял и покуривал трубку высокий молодой человек.

— Извините, сэр, в Истон-Холл я правильно иду?

— Ну да. Пройдете мимо конюшен и дальше через рощицу. — Оглядев девушку, он заметил ее вспотевшее лицо, потертое платье и громоздкий узел, что она сжимала в руках. — Слушайте, я ведь и сам туда иду. Давайте-ка помогу.

Эстер с облегчением передала ему узел, который он без видимых усилий перекинул через плечо. При этом молодой человек распрямился в полный рост, оказавшись даже выше, чем поначалу показалось Эстер.

— Боже святый, ну и росточек у вас.

— Шесть футов два дюйма, — улыбнулся он. — Так ведь в ливрейные лакеи всегда берут высоких, разве не так?

— А вы служите в поместье одним из лакеев?

— Единственным, — вновь улыбнулся, правда, уже не так добродушно, молодой человек. — Хотя старый Рэнделл, это наш дворецкий, бывает, прислуживает за столом, когда собираются гости. Но вообще-то трудновато приходится в доме, где всего один лакей. Возможно, я скоро уеду отсюда в Лондон или куда еще. Мистер Дикси знает об этом и обещает не удерживать, что, должен признать, очень благородно с его стороны, потому что есть хозяева, которые небо на землю опрокинут, лишь бы удержать лакея при себе.

Восхищенная решимостью и, как ей показалось, изысканными манерами спутника, Эстер промолчала. Лакей — он представился Уильямом — был по виду старше ее на год или около того. Приглядевшись повнимательнее, Эстер отметила костистое, болезненно-желтого цвета лицо, непропорционально маленькую по отношению к широким плечам голову, темные блестящие глаза. Они словно предупреждали о том, что если их обладатель вам симпатизирует — все в порядке, но если у него есть основания не доверять — стоит быть настороже. Эстер с Уильямом шли по длинной тропинке вдоль подножия холма, через просветы в деревьях вдалеке виднелась Норфолкская равнина. Становилось прохладнее, наступали сумерки. По дороге Уильям указывал места, которые могли заинтересовать работников усадьбы: луг, где прошлым летом слуги устроили пикник, ручей, где водятся крупные окуни, поле, на котором горничная Сара попала однажды в переделку с быком.

— Это было нечто, — говорил со смехом Уильям. — Она мчалась по траве так, что полы юбок до ушей доставали. — Эстер не очень понравилось, что Уильям смеется над чужим несчастьем, но увидев, что это просто дружеская шутка, она сдержанно улыбнулась.

— На станции сказали, что за моей коробкой приедут.

— Сегодня, насколько я знаю, повозку на станцию не посылают. Но не важно, Сара что-нибудь придумает. Она у нас славная. А тебя-то что в Истон привело?

Интерес его казался искренним и неподдельным, и Эстер сразу позабыла о природной сдержанности.

— Леди Бамбер нашла мне здесь место.

— Леди Бамбер! Знаю такую. Дама — вырви глаз, такой лучше под руку не попадаться. Гостит обычно зимой, и хлопот с ней не оберешься. А чаевых — кот наплакал. — Уильям нагнулся, вытащил прутик из плетня и задумчиво согнул его в ладони. — А читать ты умеешь, Эстер?

— Разумеется. — Сама мысль о том, что над ней насмехаются, заставила ее гневно нахмуриться. — Что за вопрос?

— Я не хотел тебя обидеть; честное слово, не хотел. — Он подбросил прутик высоко над головой и проследил его падение на землю. — Сара вот не умеет, ей-богу не умеет. Сядет, случается, и перелистывает страницы «Бау беллс»,[11] но все это чистое притворство. Читает она не лучше любой из собак мистера Дикси. Мы с Сарой большие друзья, — поспешно добавил Уильям, отвечая на подозрительный взгляд Эстер. — Друзья, и только. Знаешь, если ты умеешь читать, то это для тебя большой плюс, потому что миссис Уэйтс — это наша кухарка, — она любит, когда служанки ей читают.

От этого изобилия информации — горничная Сара, кухарка миссис Уэйтс, визиты леди Бамбер — Эстер упала духом, ибо весь здешний распорядок, о котором шла речь, находился полностью за пределами понимания. Но любопытство ее было задето, и Эстер не терпелось его удовлетворить.

— А кто такой мистер Дикси?

— Мистер Дикси? Как это кто? Сквайр. Ему здесь все земли принадлежат. — Уильям описал рукой широкий круг, охватывая виднеющиеся за плетнем поля. — Но бояться его не стоит. Он настоящий отшельник. Бывает, неделями из своего кабинета не выходит. Или бродит в окрестностях, словно вокруг никого нет — только он один.

Несмотря на молодость, у Эстер были четкие представления о том, как сквайрам должно вести свое хозяйство.

— Так что же, имение его не интересует? — осведомилась она.

— Вот именно! У него есть для этого управитель. Говорят, мистер Дикси потерял кучу денег, ну да не лакейское это дело. Хотя старик Рэнделл, наверное, кое-что знает. Хозяин, бывает, многим с ним делится.

Но Эстер все никак не могла взять в толк, как это сквайру нет дела до собственных земель.

— Чем же он в таком случае интересуется?

— О, он у нас завзятый натуралист. В кабинете у него и чучело медведя, и куча стеклянных ящиков с яйцами и всем таким прочим. Служанкам это совсем не нравится, да и я вечерами, когда выключают свет, ни за что бы туда не зашел. Ну вот, почти пришли.

Эстер заметила, что огороженная тропинка, по которой они шли последние полчаса, начала спускаться, пробивая себе путь через корни больших деревьев, кусты, за которыми мелькали теперь надворные постройки и конюшни. После зноя, донимавшего на открытой местности, этот спуск показался Эстер истинным облегчением: то и дело попадался распластавшийся на земле огромный папоротник, закрывающий, казалось, целые поляны, куда через зеленый балдахин деревьев никогда не проникает солнце. Новый пейзаж, рассказ Уильяма о собаках мистера Дикси, особенно об одной огромной, в четыре фута ростом гончей, которую хозяин специально откармливал для охоты на континенте, об иных вещах, и новых для нее, и уже знакомых, — все это пробуждало у Эстер чувство некоей ирреальности. Словно она входила в чудесный и таинственный мир, совершенно не схожий с ей известным. Чувство это вдруг сделалось таким сильным, что девушка вцепилась в грубую ткань платья и рукав миткалевого жакета, желая убедиться, что следы прежней жизни все-таки стерлись не до конца.

Ну конечно, нет: человек, шагавший рядом с ней, — просто один из слуг в доме. В узле, который он нес, были книги, подаренные матерью. Железнодорожная станция, оставшаяся позади в трех милях. Никакой тайны, разве что определенная часть ее жизни — сварливые хозяйки домиков-вилл в пригородах, материнский коттедж, братья и сестры, — эта часть подошла к концу и вот-вот начнется новая, очертаний которой она пока еще не различает. Слегка пришибленная этим открытием, Эстер обнаружила, что проявляет неподдельный интерес к новым местам, окружавшим ее в эту минуту, к изгибам стволов больших тополей, нависающих над тропинкой, к струйкам дыма, понимающегося невдалеке над невидимыми еще трубами.

— А что это за сараи, там, рядом с конюшней? Многовато их что-то.

— А, эти. Там мистер Дикси собак своих держит. Надо полагать, сейчас сами услышите. Только вот задерживаться там не надо. Джек Баркли, это мой предшественник, потерял работу, потому что заглянул на псарню. Однако уже половина девятого и миссис Уэйтс вполне может устроить шум из-за задержки даже на полчаса. Так что, знаешь, скажи лучше, что поезд опоздал.

Врать Эстер не любила и тем не менее кивнула в знак согласия. В конце концов, миновав огороды и застекленные оранжереи, они дошли до небольшого участка голой, утоптанной земли, примыкающей к задней части дома. Здесь стояла коренастая краснолицая женщина с обнаженными, сплошь покрытыми пятнами руками и стряхивала крошки со скатерти, всем своим видом давая понять, что это занятие ей совершенно не по душе.

— Так ты и есть Сполдинг?

— Да, мэм.

— Но уже половина девятого, а ты должна была быть здесь к восьми.

— Поезд опоздал, миссис Уэйтс, — непринужденно вмешался Уильям. — Правда-правда.

— А тут еще ты, ничуть не сомневаюсь, задержал девчонку своей болтовней. Ну да с этим ничего не поделаешь. Ладно, пошли в дом.

Эстер робко проследовала за миссис Уэйтс в длинную, с низким потолком кухню, где было невозможно дышать из-за жара, исходящего от кухонной плиты и установленной в дальнем углу печки. Вот первые впечатления Эстер: мебель тяжелая и неказистая, плитчатый пол, прошмыгнувшая кошка, сквозь полуприкрытые шторы проникает слабый свет. Почувствовав, что узел с вещами снова оказался у нее в руках, Эстер заметила, что вокруг большого стола из красного дерева расселись несколько человек и с большим любопытством разглядывают ее. Седовласый старик, читавший до ее появления Библию, остановился на половине стиха, заложил страницу и воззрился на нее с открытым ртом. Женщина с морщинистым лицом, блестящими черными волосами, весьма внушительного вида, сцепила руки, прежде покоившиеся на ручках кресла. Худощавая девушка в кружевном чепчике, одетая как служанка, вскочила с места и тут же вновь опустилась на скамейку. Где-то рядом зазвенел колокол. Так Эстер вошла в свой новый дом.

Эстер открыла глаза: комната была залита светом — проникая сквозь открытое окно примерно в ярде от ее кровати, лучи отскакивали, отражаясь, от одеяла и складывались в яркие узоры на голой некрашеной стене. Какое-то мгновение, не вполне еще проснувшись, Эстер не могла сообразить, где находится: оплывший огарок свечи на металлическом блюдце, стоявшем на столике рядом с кроватью, казался предметом из комнаты ужасов. Птичье пение, доносившееся с улицы, отзывалось в ушах каким-то устрашающим звоном. Но постепенно призраки рассеялись и Эстер начала узнавать окружающие вещи. Она лежала на узкой кровати, к которой сбоку тесно прижималась еще одна — до стены от этого двойного ложа было не более фута, — в чердачной комнате со скошенным потолком и низкой балкой с висевшим на ней букетиком засохших цветов. Девушка уловила какой-то звук — не птичье пение и не собственное дыхание — и резко приподнялась. В узком пространстве между кроватью и дверью она увидела полуобнаженную женщину. Горничная Сара, с которой ей, как выяснилось, придется отныне делить жилье, умывалась в тазу.

— Боже праведный, — пробурчала она, приветствуя Эстер пожатием плеч. — Там, где я раньше работала, домоправительница постыдилась бы помешать двух девушек в столь тесную комнату — здесь и кошке не проползти.

— Извини, если причинила неудобство.

— Да нет. Наоборот, хорошо, что ты приехала, теперь хоть будет с кем поболтать. А то я тут целый месяц одна, а последняя посудомойка была просто мышонок. — Покончив с умыванием, Сара повернулась к своей новой соседке и принялась вытираться краем полотенца. — Слушай, а чего это ты накинулась на кухарку вчера вечером? Все это заметили, а она наверняка наябедничает мистеру Рэнделлу.

Поглощенная разговором с Сарой и новизной своего нового положения, Эстер совершенно забыла о событиях, случившихся накануне. Теперь же горький осадок вчерашнего вечера дал о себе знать, и девушка изо всех сил вцепилась в покрывало.

— Это не я, это она на меня набросилась! Нет, ты только подумай! Ну как можно ожидать, что девушка возьмется чистить картошку, когда ей даже переодеться не во что — багаж-то так и не привезли.

— Конечно, ты права, но попытайся встать на ее место. Кухарка есть кухарка. А теперь, попомни мои слова, она с тобой посчитается. И тогда тебе придется все утро соусницы песком драить.

Эстер встала и начала одеваться. Похоже, в лице Сары она приобрела хорошую подругу. Предположение ее подтвердилось почти сразу.

— Слушай, — заговорила Сара, — сейчас всего шесть. Чайник мне греть только через полчаса. Пошли вниз, я покажу тебе дом, пока миссис Уэйтс не встанет. По утрам она, знаешь ли, сущая мегера и встает обычно не раньше восьми.

Девушки молча прошли коридорами в верхнюю часть дома, где вилась запасная лестница. Все здесь было тихо. По верхней ступеньке пробежала и скрылась в стенной панели мышь. Откуда-то снизу, из холла донесся звук захлопнувшейся двери.

— Это, наверное, мистер Рэнделл. Говорят, иногда он вообще не ложится.

— А почему? — удивилась Эстер.

— Ну, человек он хитрый, всегда заглядывает в каждый угол и появляется, когда его меньше всего ждешь. У вас в семье сколько человек?

— Мать, я и еще четверо братьев и сестер. Отец умер.

— Ну вот, это еще одна причина, почему тебе не надо ссориться с миссис Уэйтс. Пусть даже у нее есть усы и она пьет джин из чашки.

Вскоре, негромко переговариваясь, девушки дошли до той части дома, где располагались служебные помещения. На кухне никого не было. В печке тлели угли, и Сара принялась ворошить золу. Действовала она быстро и умело, но на ногах держалась как-то не вполне уверенно — один раз споткнулась и чуть прямо в печку не упала.

— Ну да, — перехватив ее взгляд, сказала Сара, — у меня сухожилия порваны. На прежнем месте работы лакеи меня «деревянной ногой» дразнили.

— Как жестоко с их стороны! — негодующе воскликнула Эстер.

— Жестоко? Мне и не с таким приходилось сталкиваться. Ну ладно, осваивайся. Вот ящики с ножами и посуда для овощей. Мясо хранится в том буфете у стены. Если хочешь наладить отношения с миссис Уэйтс, отдай ей свое пиво. Нам полагается по пинте на обед и на ужин. Если ей вздумается послать тебя в сад за яблоками, скажи, что это слишком далеко, и она отправит мальчишку. А тебя зауважает.

— Спасибо большое, ты очень добра ко мне, — поблагодарила ее Эстер.

— Не за что. Такие вещи ты должна знать, но есть и еще кое-что, о чем и говорить не хочется.

Так девушки быстро сделались добрыми подругами, и к тому времени, когда завтрак для слуг был накрыт и Эстер, следуя указаниям Сары, поставила на плиту кастрюлю с кашей, она успела узнать немало из того, что касалось ее нового положения. Например: миссис Уэйтс, кухарка, пьет. Миссис Финни, домоправительница, — мегера. Это она нашла Саре ее нынешнее место, но скорее всего Сара предпочла бы другое. Миссис Рэнделл, дворецкий, — богобоязненный человек, староста местной диссидентской церкви. («Не поверишь, но проповеди нам читают утром, днем и вечером. А ко всем нам, девушкам, он с таким подозрением относится».) На молодого человека не посмотришь, чтобы это ускользнуло от внимания мистера Рэнделла и он не высказал своего крайнего неудовольствия.

Маргарет Лейн, уборщица, — просто дурочка. («Знаю, нехорошо так говорить, но это чистая правда. Представляешь себе, не далее как на прошлой неделе Джем Рэйкс — это егерь мистера Дикси — зашел к нам попить чаю и, просто чтобы подразнить ее, сказал, будто недавно застрелил серафима, пролетавшего через Истон-Вуд. И она поверила».[12])

Что касается Уильяма, то, по словам Сары, «это славный малый, но чистый вертопрах. Прошлой зимой мы целых три месяца встречались и вроде уж в церковь собрались, да только ничего из этого не вышло».

От мыслей об Уильяме — интересно, чем он занят нынче утром? — Эстер оторвала миссис Уэйтс, спустившаяся к завтраку в плохом настроении. Увидев, как девушка помешивает кашу, она сразу же пожелала узнать, правильно ли она сварена. Убедив ее, что все в порядке, Эстер собралась было приняться за мытье посуды (а это, как ей дали понять, ее прямая обязанность), и чистку овощей к обеду, но миссис Уэйтс окликнула ее:

— Слушай, Эстер, надеюсь, тебе по-настоящему совестно за свое вчерашнее поведение?

Эстер очень хотелось сказать этой бабе, что ей совсем не стыдно, но она сдержалась.

— Да, мэм, очень.

— Отлично. В таком случае забудем об этом. Я хочу, чтобы все мои девушки были работящими. А ты не ленива, Эстер?

— Надеюсь, нет, мэм.

— Мы уже месяц как без посудомойки, и дел накопилось по горло. Так что пусть овощи почистит Маргарет, а ты следуй за мной.

В результате, как и предполагала Сара, Эстер все утро провела за посудомоечным столом, драя несметное число соусниц, едва понимая, как вся эта гора помещается в одной кухне. Медная посуда прошлого века, которую изнутри следовало скрести цепочкой, а снаружи полировать до блеска. Тем не менее Эстер не роптала, ибо, как ей казалось, узнать и обдумать предстоит еще немало. Окно помещения выходило на лужайку, и девушка смотрела, как двое ребятишек — сыновья домоправительницы, чей коттедж находился неподалеку, — играли с собакой, набрасывая кольца на вбитый в землю колышек. Под лучами солнца, падающими на длинный стол, медь соусниц и груды ножей ослепительно сверкали, и Эстер не без удовольствия вернулась к работе, находя ее теперь занятием серьезным и значительным.

В одиннадцать Сара принесла чай. Лицо у нее раскраснелось, пот струями стекал со лба.

— Боже праведный, Сара, ну и вымоталась же ты.

— Это все миссис Финни — вечно она заставляет меня делать самую тяжелую работу. Сейчас я выколачиваю ковры во дворе.

Немного позже в судомойню проскользнула, чтобы почистить овощи, Маргарет Лейн — невысокая черноволосая девушка с кукольным личиком, к которой, если только Эстер верно поняла миссис Уэйтс, следовало относиться с некоторым трепетом.

— Смотрю, ты так злишься, — заговорила она, беспокойно поглядывая на сильные руки Эстер, продолжавшей полировать медь, — что прямо съесть меня готова.

— Да ничуть я не злюсь, — сказала Эстер, отставляя соусницу. — Честное слово. Наоборот, мне неловко, что ты делаешь мою работу.

— Не важно, — кротко проговорила Маргарет. — Дело нетрудное, а нам, девушкам, надо держаться вместе. Есть дома, в которых горничная и слова прислуге не скажет. Но у нас здесь не так.

Наблюдая, как новая знакомая, сосредоточенно сдвинув брови, снимает кожуру с овощей, Эстер подумала, что неплохо бы продолжить разговор, но Маргарет как будто не была к этому расположена.

Слуги обедали в час. Мистер Дикси, человек старых правил, — в четыре. От слуг Эстер узнала, что гости бывают в доме не чаще двух раз в неделю. Положив себе кусок мяса и овощей, Эстер села в дальнем конце стола между Сарой и Маргарет и принялась перебирать в уме события и знакомства вчерашнего дня: прибытие в Истон, Сара, Уильям, свет, проникающий через окно в спальне. Уильяма за столом не было — он в кабриолете уехал с мистером Дикси в Уоттон. Перед началом трапезы мистер Рэнделл, сложив на груди руки, произнес импровизированную молитву. Эстер завороженно слушала его.

— О Боже милосердный, все мы здесь грешники. Я грешник. Сара, Маргарет, Эстер, наша новенькая, тоже грешницы. Прости нам, о Господи, наши прегрешения и оборони от зла, что мы творим сами и которое творят другие, и собери нас за Своим столом, чтобы мы могли покойно отведать плодов Твоих, и отведи нас к вечной твердыне Своей, где мы найдем в расселине убежище. Аминь!

После обеда мистер Рэнделл отправился в гостиную выкурить трубку и, как все подозревали, поспать. Один из сыновей егеря повез миссис Уэйтс в Истон на догкарте. Миссис Финни велела Маргарет идти наверх и разложить белье. («Та еще работенка, — пояснила Эстер Сара, — особенно если учесть, что эта старая карга ко всему придирается».) Оставшись вдвоем, девушки убрали со стола и принесли со двора поленья.

— Если ждешь, что здесь может случиться что-нибудь неожиданное, — произнесла Сара, — то напрасно. Скучнее дома, чем этот, я в жизни не видывала.

— Так это же замечательно, — откликнулась Эстер. — Я бы не прочь часами гулять по лесу, если только случай представится.

— Вполне возможно, что и появится. Слушай, у нас с тобой целый час до возвращения миссис Уэйтс. Пошли в сад — это мое любимое место.

И пыльной тропинкой, по бокам которой, у изгороди, трава поднималась на шесть футов, мимо огорода и оранжерей они двинулись в сторону неухоженного, заброшенного яблоневого сада, где под деревьями гнили прошлогодние плоды.

— Что, неужто собирать некому? — осведомилась Эстер.

— Выходит, так. Совсем никого в поместье не осталось. Мистер Дикси всех уволил на прошлый Михайлов день. Говорят, с деньгами у него туго.

Эстер промолчала. Откуда берутся деньги на содержание господского хозяйства, она и понятия не имела. Леди Бамбер жила на вилле — вроде той, что Эстер видела неподалеку от железнодорожной станции, — и буквально изводила своих слуг. Но Эстер знала, что эта дама — вдова морского офицера, живет на триста фунтов в год и недвижимости не имеет. А семейство Дикси, как ей объяснили, — старый помещичий род. Отчего же такое запустение? Так или иначе этот парадокс лишь усилил ее интерес к беспорядочно посаженным деревьям; некоторые из них настолько густо обросли листвой, что не продраться. Повернувшись к Саре с очередным вопросом, Эстер увидела, что та сидит на пне, прижимая к глазам фартук.

— Боже, Сара, что с тобой? Плохо себя почувствовала?

— Да нет, все нормально. Право, здесь так хорошо, да еще и ты со мной. — Она вытерла глаза рукавом платья. — Если бы Джозеф был здесь, наверняка велел бы мне не кукситься.

— А кто такой Джозеф?

— Это мой брат. Но он в Китае, в армии служит,[13] и я уж два года как не виделась с ним.

— И больше у тебя из родственников никого нет?

— Близких — нет. Но Джозеф мне пишет время от времени, и на том спасибо. Гляди-ка, вон эта глупышка Маргарет Лейн. Должно быть, миссис Финни надоело раскладывать белье и она послала ее за нами. Эй, Маргарет, ты и не поверишь, что тут было!

— А что? — Маргарет испуганно посмотрела на них, не отходя от тропинки.

— Представляешь, целый рой пчел с фермы Мэнголда налетел. Я уж испугалась, что они до смерти нас перекусают, но тут Эстер пугнула их и они улетели.

Глядя на стоявшую с открытым от удивления ртом девушку, Эстер не сдержала улыбки.

— Дурно так насмехаться надо мной, — нахмурилась Маргарет. — Миссис Финни велела вам немедленно идти в дом.

— Какая, однако, наглость со стороны миссис Финни что-то тебе приказывать, — буркнула Сара себе под нос. — Ведь всем известно, что уборщица подчиняется кухарке. Тебе следовало сказать, что сначала надо дождаться миссис Уэйтс.

Тем не менее Сара не сделала ни малейшей попытки остановить Эстер, когда та двинулась следом за ней по тропинке. Когда они дошли до огорода, случайно отлетевший камешек и стук копыт возвестили о возвращении кабриолета. Мгновение спустя в проеме кухонной двери выросла высокая фигура Уильяма. В руках у него была куча разных свертков.

— Так, на кухню не идем, — решительно заявила Сара, остановившись, чтобы поправить передник. — Видите, на маслобойне занавески наполовину открыты. Десять против одного, что кошка туда пробралась. Ты со мной, Эстер?

Эстер, несколько заинтригованная, последовала за ней. Никакой кошки не оказалось.

Вечером, после ужина, мистер Рэнделл прочитал псалом:

Не ревнуй злодеям, Не завидуй делающим беззаконие. Ибо они, как трава, скоро будут подкошены И, как зеленеющий злак, увянут. Уповай на Господа и делай добро. Живи на земле и храни истину.

Глава 6 НЕПОВТОРИМАЯ ИСТОРИЯ МИСТЕРА ПЕРТУИ

Есть люди, чья жизнь окутана тайной. Как добывают они себе хлеб насущный? Это неведомо никому. Тем не менее они всегда элегантно одеты, их видят стремительно выходящими из своих экипажей или направляющимися в собственную ложу у Эстли.[14] Вполне вероятно, даже жены не представляют, что мужья делают по утрам, с кем водят компанию и когда ждать их возвращения к домашнему очагу. Они бывают в опере, на скачках, на матчах по боксу и вообще на всех великосветских собраниях, которые устраивает для своих граждан старая веселая Англия, однако же друзья, находящиеся с ними, так же загадочны, как и они сами. Их отсутствие — если представить себе, что они перестали появляться на таких зрелищах, — практически не было бы замечено, ибо поблизости от них нет никого, кто мог бы это сделать. Время от времени они затевают судебные тяжбы и выигрывают их, заседают в парламенте, самым живым образом участвуют в работе патентных бюро, ни на йоту не открывая при этом своей тайны. И сограждане могут сталкиваться с ними хоть двадцать лет подряд, так и не составив внятного представления об их характере, взглядах, темпераменте.

Мистер Пертуи — из таких людей. Во времена, к коим относится мой рассказ, ему было лет пятьдесят, но ни школьных, ни университетских однокашников у него не наблюдалось и на мессе в приходской церкви тоже рядом не стоял никто, кто мог бы подтвердить его возраст. Итак, это был мужчина лет пятидесяти, высокого роста, с выдающейся вперед челюстью, все еще черными, как вороново крыло, волосами и жестким взглядом, свидетельствующим о том, что этот человек никому не позволит нарушить планы, в осуществлении которых он законным образом участвует. Поскольку в минуты эмоционального подъема в голосе его начинали звучать несколько необычные интонации, считалось, что мистер Пертуи некоторое время жил на континенте — возможно, даже родился там, но, как и в случае с возрастом, это чистые догадки. Что касается иных характеристик, по которым обычно определяется социальный статус человека, — сказать почти нечего. У него был дом в Кенсингтоне, но, по общему мнению, там он бывал редко, а друзей предпочитал приглашать либо в ресторан, либо в театр. Существовала некая миссис Пертуи — по крайней мере сам он называл эту даму по имени, — однако же никто ее не видел. Что касается родословной, профессии, а также того, какие вороны его кормили,[15] — темно как в яме. И тем не менее завсегдатаи клубов и салонов, те, кто если и не знал его лично, то по меньшей мере слышал о существовании, поговаривали, что человек он славный и себе на уме.

Но все-таки нельзя же половину сознательной жизни провести в аристократическом обществе, пусть даже и на его задворках, так, чтобы не нашлось хоть одного-двух неопровержимых фактов. Опыт мистера Пертуи это подтверждает. Известно о нем было чрезвычайно немного, но кое-какие сведения, однако, просочились наружу, и этого оказалось достаточно для того, чтобы знакомые мистера Пертуи отнеслись к нему с некоторой настороженностью. Десять лет назад его имя фигурировало в коммерческих справочниках — он значился там как брокер, имеющий контору на Памп-Корт, которую он делил с компаньоном, неким мистером Фэрделом. Об этом самом Фэрделе известно еще меньше, чем о его партнере, но его имя попало на первые полосы газет. Короче говоря, однажды утром мистера Фэрдела обнаружили мертвым в тупике неподалеку от Памп-Корт. Ему проломили череп тупым предметом: то ли свинчаткой, то ли дубинкой — по крайней мере так утверждал капитан Мактурк из городской полиции, прибывший на место печального происшествия. Поначалу выдвигалось предположение, будто убийство осуществлено с целью грабежа, но уже после самого беглого осмотра трупа выяснилось, что все на месте — и бумажник, и бриллиантовая заколка для галстука, и золотые часы. Даже палка с серебряным набалдашником и та валялась рядом с телом.

По всему выходило, мистера Фэрдела подстерег в темном углу — по заключению врачей, смерть наступила между часом и двумя ночи — какой-то враг, возможно, отомстивший ему за что-то. Но биография мистера Фэрдела, изученная капитаном Мактурком самым тщательным образом, свидетельствовала о том, что этот человек вел на редкость безгрешный образ жизни. Любой священник, по словам инспектора, порадовался бы, услышав надгробные панегирики усопшему. На том можно было бы и покончить с этим делом, если бы не заявление, сделанное несколько месяцев спустя неким господином, который находился за границей, а в Англию вернулся недавно и только сейчас узнал об убийстве.

Этот человек утверждал, что, прогуливаясь вечером накануне убийства — было, по его словам, очень поздно — в районе Памп-Корт и проходя мимо конторы Пертуи и Фэрдела, он услышал доносящиеся изнутри громкие голоса. В ту пору многие из имевших дело с этой брокерской фирмой поговаривали, что совладельцы уже довольно долго не могут прийти к согласию относительно ряда вопросов, связанных с ее деятельностью. Клерк, вызванный к капитану Мактурку для дачи показаний, заявил, что накануне убийства стал свидетелем горячего спора между совладельцами, разгоревшегося прямо у входа в контору, и видел, как мистер Пертуи в ярости сотрясает кулаками прямо за спиной удаляющегося партнера. Все это, конечно, весьма подозрительно, однако недостаточно для каких-либо выводов.

Мистер Пертуи, подвергнутый ряду допросов, был сама любезность. Да, конечно, у него с покойным партнером, чьей доли в совокупном капитале фирмы ему весьма не хватает, были свои разногласия. Да, верно, в тот день у них произошла ссора. Да, накануне гибели мистера Фэрдела они допоздна засиделись в конторе. Но бесспорно также и то, что между часом и двумя ночи, и более того — с одиннадцати вечера, он, Пертуи, играл в карты в своем клубе на Хай-Хилл — весьма уважаемом заведении. И с полдюжины его партнеров, людей весьма достойных, могут подтвердить под присягой, что он ни разу не выходил из комнаты.

На этом, казалось бы, можно закрыть дело. Капитан Мактурк заявил, что мистер Пертуи убедил его — более или менее — в своей невиновности. Фирма на Памп-Корт еще несколько месяцев продолжала свою коммерческую деятельность, а потом закрылась, и на протяжении последующих пяти-шести лет о мистере Пертуи ничего не слышали. Поговаривали, что он занялся финансовыми спекуляциями на континенте — одни называли Лейпциг, другие Прагу, — но что за ними стояло, в Лондоне никто толком не знал. Кое-кто — возможно, из тех, кто играл с мистером Пертуи в вист в ночь накануне трагедии, — утверждал, что с ним обошлись очень дурно, возвели на него гнусную клевету с целью опорочить ни в чем не повинного человека, — но это были лишь отдельные голоса. Мистер Пертуи вновь появился на публике (вернувшись то ли из Вены, то ли из Праги, а может, из какой еще европейской столицы) уже в новом качестве — владельца конвейерного производства, которое, по слухам, могло произвести революцию в области коммерческой инженерии. Как именно это удалось мистеру Пертуи и откуда взялись деньги, никто в точности не знал, но спустя непродолжительное время дела его пошли в гору. Но затем опять возник некий господин, инженер по профессии, каковым мистер Пертуи не был, и заявил, что последний в ходе совместной работы на севере Англии — смошенничал? обманул партнера? подделал патент? присвоил чужую идею? В общем, с юридической точки зрения дело оставалось темным, но те, кто разбирается в таких вещах, в один голос говорили, будто повел себя мистер Пертуи весьма недостойным образом. Последовал дорогостоящий суд; итоги его оказались не вполне удовлетворительными как для мистера Пертуи, так и для его бывшего партнера, и дело лопнуло. Все это произошло четыре года назад, и с тех пор о том, где находится мистер Пертуи, было известно не больше, чем о местопребывании исследователя Арктики, капитана Франклина.

Между тем в это самое утро — дело происходило в начале года, было сыро, дул сильный ветер — мистера Пертуи можно было обнаружить в его собственной конторе, расположенной в скромном лондонском районе Картер-лейн. Контора тоже не отличалась роскошью — всего-навсего одна комната с двумя придвинутыми один к другому столами и толстым, неряшливо одетым клерком, который, сидя в углу, полировал ногти ножом для разрезания бумаги. Тем не менее вид у мистера Пертуи был такой, словно вершит он тут великие дела. В окне, выходившем на узкую улочку, на фоне городского пейзажа царил огромный купол собора Святого Павла. Развалившись на стуле и раскачиваясь на нем так, что, казалось, вот-вот перевернется и растянется на пыльном полу, мистер Пертуи вполне сардонически поглядывал на собор, словно говоря, что видит всех насквозь и никакими размерами, никакой торжественностью его не проведешь. Клерк, который вел себя по отношению к мистеру Пертуи несколько фамильярно — что вообще-то не характерно для служащих Сити, — закончил возиться с ногтями и швырнул нож на стол. Тот угрожающе задребезжал и целых полминуты не мог прийти в состояние покоя.

— Ну так что, идешь или как?

— Может, и иду. — Мистер Пертуи продолжал разглядывать купол собора. — Тебе-то что?

— Ничего. Абсолютно ничего. В чужие дела нос не сую. Но что сказать Доналдсону, если он тут появится?

— Поздоровайся, да повежливее, покажи бумаги и напомни, что срока у него — три недели.

— Правда? — откликнулся клерк с деланным энтузиазмом. — Наверняка тут же пятьдесят соверенов выложит. Наличными. Попомни мое слово.

Из этого разговора явствовало, что, чем бы мистер Пертуи ни занимался ранее, сейчас он имеет дело с учетом векселей; более того, таких, держатели которых не желали их погасить. Заканчивая беседу, мистер Пертуи бросил на клерка странный взгляд, в котором читались одновременно признание того, что он чем-то ему обязан и не считаться с этим не может, а также полная решимость покончить с задолженностью; и, вероятно, хорошо, что клерк всей этой гаммы не уловил.

Время приближалось к полудню. Если у людей есть чем заняться, то, как правило, они только о деле и думают, однако же мистер Пертуи продолжал с важным видом, хотя и с некоторым беспокойством, раскачиваться на стуле. Раз или два он извлекал из кармана жилета некую записку, внимательно перечитывал ее, производил на засаленном листке бумаги таинственные вычисления, затем возвращал его в карман. В какой-то момент он взял со стола палку, взвесил на ладони, словно это было оружие, и положил на место.

Тем временем клерк, выжидательно поглядывая на своего хозяина, потянулся к бумажному пакету с бутербродами. Наконец сделав движение, которое при всей определенности выдавало некоторую нерешительность, мистер Пертуи поднялся со стула, нахлобучил шляпу и сунул палку под мышку.

— Сегодня уже не вернусь. Если зайдет Кэрри, проследи, чтобы мне сразу передали его сообщение, я буду в клубе.

Клерк согласно кивнул, и мистер Пертуи вышел из кабинета прямо на улицу. Выглядел он в своем сером пальто и цилиндре, с палочкой под мышкой, напоминавшей стек, весьма элегантно, и прохожие, направляющиеся по Картер-лейн в сторону Сити, по крайней мере некоторые из них, останавливали на нем взгляд. Если бы они задержали его чуть дольше, то обнаружили бы, что мистер Пертуи неторопливо пересекает улочку, затем соседние переулки и выходит на Нью-Бридж-стрит. Здесь, неподалеку от Ладгейтского цирка, он садится на омнибус, платит кондуктору двухпенсовик и едет по Хай-Холборн в район, где расположено одно из четырех судебных присутствий Лондона — Линкольнс-Инн. Еще две минуты ходьбы, и мистер Пертуи оказывается в приемной мистера Крэбба, где передает клерку свою визитную карточку и спрашивает, может ли он иметь удовольствие видеть хозяина кабинета. Если бы в мрачной приемной мистера Крэбба оказался посторонний, то по поведению мистера Пертуи убедился бы, что с клерком они знакомы давно, а двух соверенов, завернутых в клочок бумаги, достаточно для того, чтобы его просьба была выполнена.

Мистер Крэбб, сидя в кабинете с приятным видом на сады — сейчас они, правда, скованы холодом, деревья почернели и оголились, — перебирал в памяти то немногое, что ему было известно о визитере. И поскольку никакой радости эти воспоминания ему не доставили, раздумывал, не лучше ли просто вернуть карточку вместе с кратким и решительным «нет». Однако по чистой случайности один важный вельможа, собиравшийся провести нынешнее утро в Линкольне-Инн, задержался в парламенте, и мистер Крэбб, которому изрядно надоело помешивать уголь в камине и покрикивать на клерка, был рад возможности хоть на что-нибудь отвлечься. Вот он и велел клерку передать, что примет мистера Пертуи, и в ожидании посетителя прошел в эркер, где, как он считал, и подобает находиться хозяину, встречающему гостя.

Если мистер Крэбб рассчитывал, что мистер Пертуи придет в трепет либо выкажет какие-либо знаки благодарности за то, что к его просьбе снизошли, он заблуждался. Ибо мистер Пертуи вошел в кабинет с таким видом, словно согласие мистер Крэбба увидеться с ним означало лишь признание значительности его персоны. «Боже милостивый, — подумал мистер Крэбб, — да ведь он, кажется, сейчас ударит меня этой палкой!» Но весело помахав ею прямо перед носом у старого законника, мистер Пертуи вновь сунул ее под мышку и слегка наклонил голову.

— Весьма любезно с вашей стороны принять меня, мистер Крэбб. Чрезвычайно признателен.

Мистер Крэбб, наклонив, в свою очередь, голову как бы в знак того, что это и на самом деле любезно с его стороны и мистер Пертуи прав, выражая свою признательность, сосредоточенно смотрел прямо перед собой. Он отметил, что цилиндр и пальто у мистера Пертуи отменно вычищены, челюсть выдается вперед, пальцы цепко держат набалдашник палки, но приговора еще не вынес, лениво прикидывая, что могло привести к нему этого человека, какое поручение либо просьба, прошение наконец.

— Мистер Крэбб, — заговорил мистер Пертуи, — если я не ошибаюсь, у нас есть один общий знакомый. Мне вас рекомендовал его светлость герцог К.

Мистер Крэбб навострил уши. Он действительно дружил с герцогом К., знал все секреты, какие только имелись у этого великого человека, и вообще на протяжении последних тридцати лет вел дела его семьи. К тому же мистер Крэбб весьма ревниво дорожил этой дружбой, и уже одно то, что такой тип, как мистер Пертуи (то есть человек, которого подозревают в убийстве собственного компаньона), называет имя герцога, привело его в сильнейшее раздражение. С другой стороны, осмотрительность, с которой мистер Крэбб всегда вел свои дела, подсказывала ему, что единственным источником любой информации, какой располагал посетитель, мог быть только сам герцог. Именно это и заставило его не отмахнуться сердито от услышанного, а улыбнуться, пусть и сдержанно.

— Его светлость очень щедрый человек.

— Его светлость — просто старый дурак. У него куча денег, которые он ни во что не вкладывает, поместье, уплывающее из-под носа, и чрезвычайно дорогостоящие привычки, от коих он не в силах отказаться. Но конечно, вы знаете его лучше меня.

Тут у мистера Крэбба широко открылись глаза: его шокировали столь вызывающие отзывы о высокородном друге, чья герцогская корона украшена вечнозелеными земляничными листьями, а также то, что мистер Пертуи был в своих суждениях несомненно прав.

— Вы должны простить мне мою резкость, — продолжал меж тем его собеседник, резко сбавляя тон. — Но, видите ли, когда имеешь дело с такими людьми, как его светлость, всегда тянет дать совет, хотя именно его-то, как правило, и не спрашивают.

— Вот именно, мистер Пертуи. Вот именно. Так чем могу служить?

— Буду с вами совершенно откровенен, мистер Крэбб. Мои деньги, деньги, принадлежащие мне по праву, оказались в чужих руках, и мне надо их вернуть.

Немало наслышанный о прошлом посетителя предусмотрительный человек — а именно таким считал себя мистер Крэбб — при подобного рода заявлении должен был бы просто воспользоваться случаем и пожелать мистеру Пертуи доброго утра. Однако по какой-то причине — может, благодаря призрачному присутствию герцога либо чему-то другому, еще более загадочному, чего и сам не осознаешь, — мистер Крэбб не вызвал звонком клерка и не встал у камина с таким видом, что даже самый непонятливый сообразил бы, что встреча подошла к концу.

— Означает ли это, что я вам нужен для возвращения долга?

— Можно и так сказать. Но для начала я бы просил вас написать некое письмо.

— Но конечная ваша цель состоит в том, чтобы получить долг?

— Разумеется.

— Однако же, мистер Пертуи, извините за прямоту, но ведь любой адвокат способен написать такое письмо, верно? И быть может, у него это получится лучше, чем у меня.

Мистер Пертуи обворожительно улыбнулся, из чего адвокат должен был понять, что его прямота полностью прощена.

— С вашего разрешения, мистер Крэбб, никто лучше вас с этим делом не справится.

— Весьма польщен.

Мистер Крэбб отлично понимал, что дело это сомнительное, и чувствовал, что оно ему совсем не нравится. Большинство из тех, кто вообще обращается к адвокатам, приходят с самыми разнообразными просьбами. Кому-то нужно составить документ, кому-то добиться наказания за нарушение его прав, кому-то заявить претензию. Но в данном случае мистер Крэббу казалось — нет, он знал, — что посетитель чего-то недоговаривает. Однако вслух своих подозрений он не высказал, просто стоял на турецком ковре, прижавшись спиной к камину и раздумывая, как поступить. Мистер Пертуи, видно, почувствовал его беспокойство и развернулся лицом к хозяину кабинета.

— Полагаю, мне следует объясниться, мистер Крэбб. В настоящее время я занимаюсь учетом векселей, — мистер Крэбб кивнул, — но еще относительно недавно работал в одной из прибыльных отраслей промышленного производства. Поначалу, когда дела шли, позволю себе сказать, не без успеха, у меня было несколько партнеров, находившихся в отличие от меня в стесненном положении. Я нуждался в их практической помощи, но финансовые возможности этих людей были весьма ограниченны. Соответственно было решено, что в то время, когда они могут забрать свои деньги, мой капитал целиком останется в деле, а впоследствии все мои затраты будут компенсированы.

— Естественно, у вас есть документальное подтверждение этих соглашений?

— В том-то и дело, что нет. Тогдашняя мера нашей близости позволяла считать, что достаточно простого слова. Несомненно, это была большая глупость.

Мистер Крэбб кивнул, подтверждая, что да, большая глупость.

— Тем не менее, — продолжал мистер Пертуи, многозначительно улыбаясь, — я убежден в честности этих людей и готовности вернуть то, что принадлежит мне по праву. Год или два назад дело закрылось, но в свою пору оно приносило немалую прибыль, и моя цель состоит в том, чтобы получить свою долю.

— Веря в честность ваших бывших партнеров?

— И в письма адвокатов, мистер Крэбб. Иногда они оказываются даже более эффективным оружием.

Разумеется, это был тот самый момент, когда адвокату стоило распрощаться со своим посетителем, пожелав ему доброго утра, и повернуться к нему спиной. Рассказу о кредиторах он не поверил ни на минуту, ибо невозможно представить себе человека, оказавшегося в положении мистера Пертуи и не принявшего самых элементарных мер предосторожности. Насколько мистер Крэбб мог судить по тем обрывкам сведений, которыми счел нужным поделиться с ним мистер Пертуи, тот играл в темную игру, в которой имя адвоката, тем более такого, как он, могло оказаться ему на руку. Но твердой уверенности в этом у мистера Крэбба не было. Особое подозрение вызывали манеры мистера Пертуи — при всей уважительности и предупредительности была в них какая-то фальшь. Тем не менее мистер Крэбб и на этот раз не позвонил клерку и не посоветовал посетителю обратиться за помощью в какое-нибудь другое место. Что-то во всей этой ситуации, а еще больше в самом ее герое, интриговало мистера Крэбба, и ему не хотелось остаться совсем в стороне. Вот он и продолжал смотреть на мистера Пертуи, непринужденно сидящего перед ним на стуле, соображая, как же с ним быть дальше и что бы такое к месту сказать.

— Естественно, никаких гарантий успеха в вашем деле быть не может.

— Полагаю, что так.

— Абсолютно никаких гарантий.

— Полностью с вами согласен.

— И вы хотели бы начать действовать незамедлительно?

— Нет. То есть не совсем так.

— Ах вот как. Знаете, мистер Пертуи, вы, как я посмотрю, человек весьма сентиментальный. Вынужден признать, что, если бы мне были должны деньги на протяжении столь длительного времени, я бы и минуты покоя своим должникам не дал. Давил бы и давил на них, уж вы мне поверьте.

И вновь мистер Пертуи обезоруживающе улыбнулся.

— Видите ли, мистер Крэбб, это всего лишь вопрос информированности. Должен признать, что мне совершенно неизвестно, где сейчас находится один из этих джентльменов.

В который уж раз старый адвокат не поверил практически ни единому слову из того, что было сказано. По опыту он знал: людей обычно находят, особенно если ищут их такие, как мистер Пертуи. Тем не менее он отдавал себе отчет в том, что, если и дальше тянуть время, отступить будет трудно. Не признаваясь в том самому себе, он опасался, что мистер Пертуи окажется для него слишком крепким орешком; это его раздражало, но одновременно подогревало интерес. В конце концов, по этим ли, по другим причинам, он решил, что встречу пора заканчивать, и чем быстрее, тем лучше.

Мистер Пертуи, казалось, читал его мысли. И понял, что если пускать в ход козырную карту, то делать это надо именно сейчас. Он полез в наружный карман и извлек из него сложенный вдвое, совершенно растрепавшийся по краям, перевязанный красной лентой листок бумаги.

— Тут у меня письмишко имеется, — небрежно обронил он тоном человека, предлагающего приятелю полистать вечернюю газету. — Полагаю, вам стоит взглянуть.

Мистер Крэбб взял листок и презрительно фыркнул. Но если по глазам и можно было сказать, что содержание письма вызвало у него сильнейшее беспокойство, то голос никак этого впечатления не подтверждал.

— А как оно к вам попало?

— Право, в точности уж и не припомню. Скажем так: попало по ходу моих профессиональных занятий.

— Не сомневаюсь, вы отдаете себе отчет в том, что это фальшивка — чрезвычайно наглая фальшивка.

— Естественно. И тем не менее, если я не ошибаюсь, вы знакомы с человеком, кому она адресована, — с мистером Дикси?

— А вот это, сэр, и вовсе вас не касается. — Но и тут по каким-то причинам мистер Крэбб не потянулся к колокольчику, чтобы вызвать клерка.

— Может, и не касается. — Кажется, ничего более возмутительного, нежели улыбочка мистера Пертуи, старый адвокат ранее не видел. — Но ведь в вашем сейфе хранится коробка с его бумагами, не так ли? Если я ошибся, можете забыть о моем визите.

Что-то во взгляде мистера Крэбба подсказывало, что такая коробка действительно существует. Но мистер Пертуи был человеком умным и не стал развивать достигнутое преимущество.

— Мир тесен, — сказал он, — и ваш клиент может быть каким-то образом связан и со мной. Такие вещи сплошь и рядом случаются.

Повисло молчание, и мистер Крэбб, совершенно выведенный из себя такого рода обращением и в то же время холодно прикидывающий, что предпринять, переводил взгляд со стола на листок, который мистер Пертуи осторожно взял и теперь вертел меж пальцев.

— Полагаю, вам стоит еще раз прийти ко мне. Попозже, когда представится возможность что-нибудь сделать, — выговорил наконец мистер Крэбб.

Мистер Пертуи поднялся со стула и поклонился. Если он и чувствовал в глубине души, что добился крупной победы, голосом своим и взглядом торжества никак не выдал. Крутанув еще раз палку в ладонях, он сунул ее под мышку.

— Весьма признателен вам, мистер Крэбб. Весьма. С адвокатами не всегда чувствуешь себя в своей тарелке, но тем приятнее, когда имеешь дело с человеком, которого уважаешь.

— Не сомневаюсь.

— И не откажите в любезности передать мои наилучшие пожелания его светлости.

Все это мистеру Крэббу весьма не нравилось. Замечание мистера Пертуи относительно адвокатов и не могло понравиться человеку, который занимается этой профессией добрых полвека. К тому же он понимал, что, вновь забредая на герцогскую земляничную поляну, мистер Пертуи тем самым дает понять: старая история имеет продолжение. А еще пусть и невидимо, но пылали в прозрачном воздухе строки, написанные на листке бумаги. Вот почему он никак не отреагировал на последнюю просьбу посетителя, а просто кивнул и проводил его до лестницы, где передал на попечение старого клерка. Но прислушиваясь к удаляющимся шагам мистера Пертуи — бойким шагам человека, только что достигнувшего какой-то важной личной цели, — мистер Крэбб ощутил глухое беспокойство. И вместо того чтобы вернуться за стол, остался стоять на турецком ковре, мучительно обдумывая сложившееся положение. Под рукой у него лежала тьма всяких книг — пухлые тома, что всегда украшают адвокатские конторы, — и какое-то время он листал их в надежде найти столь необходимую опору. Убедившись, однако, в тщетности этого занятия, он сел-таки за стол, но письмо, которое мистер Крэбб начал было писать, ему тоже не понравилось и он выбросил его клочки в мусорную корзину.

Часы показывали половину второго — в это время большинство законников находятся либо в клубах, либо в ресторанах с коллегами, либо в судебных присутствиях, — где угодно, только не у себя дома. Но мистера Крэбба это не смущало. Человек, с которым ему стоило бы посоветоваться, как раз должен находиться лома — вообще-то ему и негде больше быть, так что можно уверенно идти по этому адресу. Перекинувшись парой слов с клерком и надев шляпу, мистер Крэбб покинул свою контору и двинулся вперед по гравийным дорожкам, пересекавшим одна другую под прямым углом, пока не дошел до несколько обветшавшего здания в самом дальнем углу Линкольнс-Инн. Здесь по преимуществу размещались конторы молодых, только что получивших университетские дипломы адвокатов, а также представителей того печального сословия стареющих уже законников, над кем больше не светит солнце профессионального успеха.

На верхнем этаже, в квартире, которой, как шутили в округе, щетка уборщицы не касалась со времен чартистских выступлений, жил некий господин по имени Гайл. О мистере Гайле, с коим, как говорили, мистер Крэбб сто лет назад учился в одной школе, можно сказать, что, подобно своему старому однокашнику, он был в своем роде личностью легендарной. Но его известность кардинально отличалась от известности человека, вместе с которым — опять-таки по слухам — он был подвергнут порке за пропуск уроков и кражу малины в соседнем саду (происходило дело приблизительно во времена сражения при Аустерлице). Мистер Крэбб бывал повсюду, и ценили его за светскость. Мистер Гайл жил затворником, и его ценили как раз за это. Мистер Крэбб знаком с герцогами и герцогинями, бывал на приемах и вел дела крупных землевладельцев. Мистер Гайл знаком лишь со своими ближайшими соседями, обедал в столовых, а самые задушевные беседы вел со старой женщиной, штопавшей ему рубашки. И тем не менее, когда мистеру Крэббу нужен был совет, он шел к мистеру Гайлу — с почтением и должным уважением к его авторитету.

Действительно, суждения мистера Гайла пользовались славой. Поговаривали, будто одна претензия на графский титул провалилась именно потому, что в дело вмешался мистер Гайл. А целой колонии стариков, ютившихся в муниципальном доме призрения, была назначена пожизненная пенсия десять гиней в год, поскольку мистер Гайл откопал в каких-то архивах некое древнее завещание. Все это мистер Крэбб крепко держал в памяти, обмениваясь приветствиями с дряхлеющим швейцаром, который, зная мистера Крэбба уже много лет, отвесил ему глубокий поклон и провел по скрипящим ступеням на четвертый этаж.

Входя в святилище, где прямо у дверей стоял кувшин, содержавший дневную порцию портера, которую мальчишка из бара напротив принес час назад, мистер Крэбб сразу почувствовал пронизывающий, буквально арктический холод. Мистер Гайл никогда не зажигал огня, даже в январе, он вообще презирал тепло, точно так же как недолюбливал любые светские рауты. Никакие, даже самые льстивые, приглашения, пусть они из самого Вестминстера исходят, не соблазняли мистера Гайла. Сейчас, как и обычно, он сидел за небольшим письменным столом, под огромной полкой с книгами, отличавшимися от тех, что стояли в кабинете у мистера Крэбба, своей дряхлостью и растрепавшимися переплетами. Вокруг стопками, почти достигая колен мистера Гайла, возвышались другие книги, на столе стоял громоздкий поднос с разного рода судебными документами. Щуплый старичок с редкими седыми волосами перебирал их своими дрожащими руками, которые, казалось, жили отдельной от хозяина жизнью. Повсюду лежала пыль: на потрескавшемся и отсыревшем подоконнике, на половиках, которые заменяли мистеру Гайлу ковер, на портретах лордов Элдона, Коука и других знаменитостей. Казалось, что эта пыль осела и на желудочках старого адвокатского сердца мистера Гайла.

— Привет, Крэбб, как делишки? — приветствовал гостя мистер Гайл, и по тону его можно было судить, что подвиги юности не забыты и хоть говорить о них вслух, может, и не стоит, однако же, о чем бы ни зашла у старых приятелей речь, прежние времена не могут быть преданы забвению. — Надеюсь, все в порядке? Мой клерк заболел, а то бы велел принести чаю. — И он весело рассеялся, словно подчеркивая, что это всего лишь шутка.

— Холодно сегодня, — заметил мистер Крэбб, осторожно освобождая кресло, приютившее несколько экземпляров «Ло ревю» бог весть какого года выпуска.

— Холодно, говоришь? — повторил мистер Гайл, и изо рта у него поднялось к потолку легкое облачко пара. — У тебя-то небось в квартире камин? И всегда есть кому принести уголь.

Робким кивком мистер Крэбб подтвердил это.

— Ну мне-то такие вещи никогда не были нужны. Никогда. Бред какой-то. Ладно, Крэбб (иные из молодых адвокатов утверждали, что в минуты приподнятого настроения мистер Гайл называл приятеля Адольфусом), чем могу быть полезен?

Мистер Крэбб заколебался. Он пришел к старому другу не за тем, чтобы выслушать мнение профессионала, ему нужен был совет, скорее даже информация. Но по давнему опыту он знал, что даже если у мистера Гайла такая информация имеется и он готов ею поделиться, без борьбы не обойтись и окончательное согласие будет со стороны мистера Гайла чем-то вроде триумфа. Соответственно адвокат решил продвигаться к цели скрытно.

— Я наслышан, — начал он, — что лорду Н. весьма пригодился твой совет в деле Дэрроуби. Больше того, мне говорили, что если бы не ты, и само дело возбудить не удалось бы.

Поскольку именно лорд Н., которого они оба, мистер Крэбб и мистер Гайл, считали одной из крупнейших величин в своей профессии, занимал в настоящее время председательское место лорд-канцлера в палате лордов, эти слова сошли бы за самый лестный комплимент. Но мистера Гайла одними комплиментами не купишь.

— Э-э… значит, так. Со стороны Дэрроуби было большой глупостью полагать, будто он может выиграть дело одной левой. А со стороны лорда Н. было большой глупостью полагать, будто дело может быть решено в суде низшей инстанции. Однако же не надо валять дурака, Крэбб, ты ведь пришел ко мне не за тем, чтобы комплименты говорить.

Мистер Крэбб, поглядывая на свои ладони, покоящиеся на фалдах черного судейского сюртука, заметил, что они почти посинели от холода, и решил, что лучше уж испытать некоторое унижение со стороны мистера Гайла, чем затянуть, даже ненадолго, свое пребывание в этом морозильнике.

— Что ж, будь по-твоему. У меня к тебе только один вопрос. О человеке по имени Пертуи когда-нибудь слышал?

Мистер Гайл с очевидным недоверием, так, словно никогда раньше не видел подобного предмета и не знает его предназначения, осмотрел гусиное перо, которое держал в правой руке.

— Был такой судья в северном округе, только вот когда? Лет тридцать назад, не меньше.

Мистер Крэбб неслышно вздохнул. Мистер Гайл явно пребывал в сардоническом настроении.

— Память у тебя, Гайл, удивительная. Но нет, речь не о нем. Это человек, занимающийся учетом векселей, пайщик — словом, что-то в этом роде. Он недавно был у меня в кабинете.

Все с тем же удивлением мистер Гайл положил гусиное перо на лист бумаги и накрыл его ладонями, словно какой-нибудь фетиш.

— А-а, это тот тип, который убил своего компаньона? Как того звали — Фаррел? Фардофф? Мактурк чуть не взял его. Он сам мне говорил.

— Ничего так и не удалось доказать.

— Так ведь и того несчастного ублюдка, который стрелял в ее величество в парке, тоже никто не видел, а потом при нем нашли пистолет, а под ногами валялась стреляная обойма. Ладно, так что этому деятелю было от тебя нужно?

И вновь мистер Крэбб заколебался. Он чувствовал, что это пустая болтовня, да и вообще обращаются с ним не с тем уважением, которого господа Крэббы ожидают от господ Гайлов. Поэтому какая-то его часть сопротивлялась тому, чтобы со всей откровенность рассказать мистеру Гайлу, зачем мистер Пертуи явился к мистеру Крэббу. И он в очередной раз выбрал обходной маневр.

— Ладно, предположим, этот Пертуи убил своего компаньона, хотя, повторяю, ничего доказано не было. Разве это лишает его права на юридическую помощь?

— Человек, которого должны повесить завтра утром, тоже имеет право на юридическую помощь, и тебе это прекрасно известно.

— Так или иначе, выглядит этот господин вполне респектабельно, — продолжал мистер Крэбб, думая, что, как раз напротив, из всего, что ему известно, мистер Пертуи — личность глубоко нереспектабельная. — Если не ошибаюсь, он дружит с его светлостью герцогом К.

— В таком случае должен сказать, что у его светлости весьма странные друзья.

Мистер Крэбб вынужден был признаться себе, что попал в чрезвычайно щекотливую ситуацию. Своими делами с герцогом К. он никогда перед мистером Гайлом не похвалялся. Тем не менее его собеседнику они были известны не хуже, чем имена жены и дочерей мистера Крэбба. Ясно стало и то, что, упомянув вельможу как своего рода гаранта респектабельности мистера Пертуи, он сам себя выдал. Осознание этого произвело на него угнетающее действие; быть может, более угнетающее, чем он готов был признать. Мистер Крэбб неловко переступил по грязному полу своими изящными небольшими туфлями, которые обычно носят адвокаты, и подумал, что по крайней мере и минуты лишней не пробудет в этом леднике. По-видимому, мистер Гайл до известной степени ощутил эту решимость. Пошелестев лежавшими перед ним на столе бумагами и выпустив очередную струю пара, он пристально посмотрел на старого друга.

— Вот что я тебе скажу, Крэбб. Не знаю, чем поделился с тобой этот тип. Вполне возможно, он и не убивал своего компаньона. Допускаю даже, хотя и сильно сомневаюсь, что он служит старшим гувернером детей лорда Джона. Адвокат должен быть… осмотрителен. Что касается Пертуи, до меня доходили слухи, будто он жил то ли в Праге, то ли в Вене, хотя никому не известно, чем он там занимался. Насколько я наслышан об этом человеке, сам он никогда этого не скажет. А теперь прошу извинить — у меня тут еще куча работы. Мое почтение жене и девочкам.

Мистер Крэбб, решив, что еще легко отделался, кивнул и двинулся вниз по лестнице и далее через скованный холодом сад к себе в контору, где сразу же велел клерку пожарче растопить камин и принести из ближайшего бара стакан бренди, настолько он промерз. И по мере того как мистер Крэбб пил бренди и грел ноги, сидя у огня, и все никак не мог отогреться, и думал о мистере Пертуи, о его прошлой жизни и занятиях, его все больше охватывала тревога. Мысль, что он открыл какой-то контейнер, которому лучше бы оставаться закрытым.

В конце концов он заснул у огня — старый клерк, заглянувший в комнату, на мгновение задержал на нем взгляд и бесшумно вышел. Но сны его тоже были беспокойны. Кошка, которая в солнечную погоду обычно нежится на ступеньках, проскользнула через полуоткрытую дверь и свернулась у его ног. Полоумный старик, якобы поглощенный каким-то делом, подведомственным суду канцлера, и последние двадцать лет осаждающий мистера Крэбба разнообразными петициями, проделав четверть пути по лестнице, ведущей в апартаменты, был вовремя перехвачен старым клерком. Но ничего этого мистер Крэбб не слышал. Проснулся он только через четыре часа; огонь в камине догорел, кошка сосредоточенно изучала трещины в панелях, а за окном на черные деревья медленно падал снег. И мистер Крэбб смотрел в окно, пребывая в том же молчаливом восхищении, какое чувствовали они с мистером Гайлом, глядя, как ложится снег на башенки и шпицы старого Виндзорского замка времен короля Георга III.

Оставив позади большие каменные ворота Линкольнс-Инн, мистер Пертуи вопреки тому, что сказал своему клерку, в клуб не пошел. Вместо этого, дойдя на угла Чэнсери-лейн и Хай-Холборн, он снова сел в омнибус, направлявшийся по Мэрилебон-роуд на север, в сторону Сент-Джон-Вуд. Выйдя на нужной ему остановке и стряхнув с башмаков прилипшие в омнибусе соломинки, мистер Пертуи деловитым шагом пересек несколько переулков и вышел к уединенным виллам, каждая из которых, находясь в стороне от дороги, была к тому же обсажена живой изгородью из лавров и кедров. Становилось все холоднее, и мистер Пертуи поднял воротник пальто, закутавшись в него по подбородок. Если бы случайный прохожий увидел бы его, шагающего этим серым январским полднем вдоль домов, скорее всего отметил бы, что путник пребывает в наилучшем расположении духа. Улыбаясь, видно, подумав о чем-то особенно приятном, мистер Пертуи остановился на краю тротуара и засмеялся. Свернув в сторону одной из окруженных лаврами вилл, он подошел к воротам, которые открыла служанка в белом чепце и переднике, и направился прямо в гостиную — весьма изящно обставленную комнату с белыми и розовыми обоями и копиями картин Фритта и Этти в позолоченных рамах. В гостиной сидела женщина лет тридцати, цвет лица гармонировал с обоями. В руках у нее был номер «Пэлл-Мэлл газетт», который она то ли читала, то ли просто делала вид.

— Право, Ричард, — проговорила, увидев его, дама. Возможно, за ее дружеским тоном скрывалось легкое беспокойство. — Вас здесь совсем не видно.

— Ну, я бы так не сказал. — Мистер Пертуи подошел к камину и позвенел мелочью в кармане. — Не больше недели, а?

— Девять дней. Нет, десять. И между прочим, если бы вы пришли хоть чуть-чуть позже, меня бы не застали.

— Правда? И куда вы собрались?

— Решила кое-кого навестить в Айлингтоне.

— Может, передумаете? — При этих словах лицо у мистера Пертуи превратилось примерно в такую же маску, как когда он беседовал об этом небольшом дельце — векселе Доналдсона — со своим клерком. — Вы ведь знаете, что мне не нравятся эти визиты.

— Но ведь это всего лишь моя сестра, Ричард. К тому же чем мне еще заняться? Право слово, с тех пор, как мы виделись в последний раз, я только однажды из дома выходила — к шляпнице с Мэрилебон-Хай-стрит.

Вместо ответа мистер Пертуи перевел взгляд вниз, снял пальто и шарф, положил то и другое на диван и сел в кресло. Случайный свидетель этой сцены — где присутствовали купидоны, взирающие с картины мистера Этти, изображающей выставку в Ледяном дворце, — скорее всего сделал бы два заключения. Первое: женщина хоть и одета по последней моде, дамой в общепринятом значении слова не является. И второе: хотя характер отношений с ней ясен не до конца, мистер Пертуи имел ту же ауру собственника, что и у себя в конторе.

— Ладно, Ричард, оставим это, — продолжала молодая женщина, которую звали Джемина. — Главное, что ты здесь, и я этому очень рада.

Мистер Пертуи промолчал, но судя по выражению его лица, он тоже был рад. Джемина постаралась побыстрее развить достигнутый успех:

— Чаю выпьешь?

— Чаю? Разумеется. Скажи, пусть принесут. Знаешь, Джемина, ты сегодня какая-то особенно красивая.

Джемина рассмеялась, но что-то в ее смехе подсказывало, что комплимент мистера Пертуи пришелся ей не вполне по душе. Исключительно учтивая служанка принесла чайник, Джемина принялась наливать чай. Позвякивая щипцами для сахара, робко подошла к мистеру Пертуи и протянула ему чашку. Сделав большой глоток, он саркастически посмотрел на нее.

— Разрази меня гром! В тебе любой с первого взгляда распознает горничную, только они так накладывают сахар.

— Это очень дурно с твоей стороны, Ричард. Разве девушка виновата в своем прошлом?

— Да нет, конечно, нет. И я ничего такого не имел в виду, так что не кипятись. Рассказать тебе, как я провел нынешний день?

— Если хочешь. — Джемина слегка подвинулась к нему, так и не поняв, хочет ли он, чтобы она села рядом.

— Я обштопал одного старика адвоката. Ну не совсем так — скорее сыграл на его тщеславии.

— Боже праведный, ты хочешь сказать, что вытянул из него деньги?

— Нет, не так страшно. Скажем, поставил его в такое положение, когда он может оказаться мне полезным.

— А что это за человек?

— Это один из наиболее уважаемых старых юристов в Линкольнс-Инн. Живет в большом доме в Белгрейвии; не удивлюсь, если узнаю, что он обедает с половиной членов кабинета. Хочешь познакомиться? Это можно устроить.

— Да упаси меня Бог! Вот уж этого мне меньше всего хотелось бы.

Но при этих словах у Джемины разгорелись щеки, из чего следовало, что она любила такие истории, а рассказы мистера Пертуи о том мире, в котором он вращался, составляли одну из главных радостей ее жизни.

— Только скажи мне, Ричард, как же он может быть полезен, если ты — как это? — обштопал его?

— Видишь ли, у него есть имя. В этом и состоит прелесть общения с такими людьми — у них есть имя. Представь себе, что за тебя ручается лорд-казначей. Сумма кредита, который ты запрашиваешь, сразу увеличивается вдвое. Жаль, что я раньше этого не понимал.

— А зачем тебе понадобился кредит?

— Ну… — Мистер Пертуи всегда был чрезвычайно осмотрителен в делах, но розовые щечки и белая кожа Джемины нравились ему настолько, что на сей раз он позволил себе сказать несколько больше, чем обычно. — Скажем так, у меня есть в голове некоторый план, и этот джентльмен может помочь мне осуществить его.

Джемина прямо-таки наслаждалась этим разговором и поддерживала его изо всех сил, мечтая, чтобы он длился как можно дольше. Вообще-то она мало что знала о делах мистера Пертуи — слишком большой откровенности он себе не позволял, — но такими беседами, как сегодня, дорожила беспредельно, чего, пожалуй, нельзя сказать о ее визави. Так или иначе, продолжаться до бесконечности этот разговор не мог — то ли по самой своей сути, то ли потому, что именно сегодня мистер Пертуи был не в настроении. И когда служанка вернулась в гостиную, чтобы убрать чайные приборы, он уже нашел удобный предлог, прекратил говорить о делах и подошел к окну, вглядываясь в сгущающуюся темноту.

— Смотри-ка, снег начинается. Скажи девушке, пусть идет.

Джемина повиновалась. Вскоре послышался звук закрывающейся двери и удаляющихся шагов. Вернувшись в гостиную, Джемина встала в самом центре, ожидая некоего сигнала. Убедившись, что мистер Пертуи все еще стоит у окна, она склонила голову, и он, поняв, что это означает, слегка пошевелил пальцами левой руки. Джемина вновь вышла из гостиной, и несколько минут спустя уже было слышно, как она ходит по комнате этажом выше.

Мистер Пертуи продолжал пристально вглядываться в окно: верхушка зеленой изгороди уже начинала исчезать за мягкими, ровно падающими хлопьями снега. Ему представилось, что снег идет повсюду: внизу по течению реки, у Гринвича, на пустоши, расположенной примерно в миле от того места, где он сейчас находится, накрывает клубничные посадки в Хаммерсмите, складывается в сугробы на островах Темзы у Твикенхэма и Тэддингтона. Это напомнило ему о снегопадах, которым он был свидетелем в нескольких тысячах миль отсюда, и о временах, когда жизнь ему не улыбалась так, как сейчас, и когда в голове его не роились великие замыслы, требующие серьезного обдумывания.

Шаги наверху прекратились. Дом погрузился в полную тишину. Взяв с буфета, стоявшего рядом с дверью, зажженную свечу, мистер Пертуи бесшумно пошел вверх по лестнице.

Глава 7 ЗАГАДОЧНОЕ ПОВЕДЕНИЕ МИСТЕРА КРЭББА

Человек я, признаюсь, любопытный. Но любопытство мое имеет свои особенности. Запечатанные шкатулки меня не интересуют. Запертая дверь редко побуждает к поискам ключа и получению права на вход. Воображение мое скорее тревожат великие люди, а в особенности те моменты, когда их величие, пусть на время, уходит в тень. Как епископ ведет себя, когда, вернувшись в лоно семьи, избавляется от митры? Что говорит лорд Джон жене, дворецкому или слуге, подающему чай, вернувшись домой из казначейства? В таких подробностях заключена половина очарования художественной литературы. Напишите роман о пахаре, возделывающем свое поле, или городском Крезе, расхаживающем, засунув руки в карманы, по бирже, и никто читать не станет. Но стоит известному вельможе, наследнику тысяч акров земли и близкому другу половины членов кабинета министров, пожаловаться жене на подагру либо заявить, что и пенса больше не одолжит ее брату-шалопаю, и публика жадно начнет перелистывать страницы.

Представьте себе, что вам удалось подсмотреть сквозь подзорную трубу невинные развлечения мистера Крэбба, — что бы вы увидели? Час поздний, и весьма, на дворе беспросветная январская мгла, и тем не менее свет на верхнем этаже, где находится кабинет мистера Крэбба, все еще горит. Три часа уж прошло как начинающие адвокаты и юные конторские служащие разошлись по домам, а мистер Крэбб все это время сидел возле лампы, погруженный в чтение. Старый клерк, остановившийся было по пути в свое убежище, расположенное где-то в глубинах старого здания, и заметивший пробивающуюся из-под двери кабинета полоску света, то ли восхищенно, то ли удивленно покачал головой. Линкольнс-Инн заперта на все замки, никого внутри не осталось, лишь тени выползают из-под массивной двери и ветер шелестит чернильно-черной травой, и старый клерк думает: уж не уснул ли хозяин у камина? А может, еще что случилось? Но нет, на верхней площадке раздаются шаги и появляется мистер Крэбб; он застегивает пальто и при свете лампы, льющемся через открытую дверь, направляется вниз по лестнице.

— Как холодно, однако, — негромко говорит он клерку своим мягким голосом, выходя наружу, и старик согласно кивает: действительно холодно, очень холодно. И смотрит вслед хозяину, который, осторожно нащупывая дорогу, исчезает во тьме словно древний призрак, поднимающийся из гробницы. Главные ворота в Линкольнс-Инн заперты, и мистер Крэбб, подняв воротник пальто и держа в руке шляпу, выходит на оживленную магистраль через боковую калитку. Здесь поджидают пассажиров выстроившиеся в ряд кебы, теснятся жаровни и прилавки, с которых торгуют жареным картофелем. Учитывая возраст и положение, мистер Крэбб вполне мог бы сесть в экипаж, но нет, он идет быстрым шагом, удаляясь в сторону Хай-Холборн. На углу улицы расположен «Элдон» — старый ресторанчик с унылой обстановкой и мрачными официантами в черном, где обычно обедает судейский люд. Здесь мистер Крэбб, почти не отдавая себе в том отчета, останавливается, проскальзывает внутрь, снимает пальто, садится за столик и, поймав одобрительный взгляд старшего официанта — адвокат сделался завсегдатаем этого места еще до того, как тот появился на свет, — заказывает котлету и пинту шерри с водой.

Но что-то беспокоит этого посетителя. Иначе с чего бы ему извлекать из кармана пальто листок бумаги, пристально вглядываться в него, возвращать на место, а через две минуты повторять ту же операцию? Его старый знакомый, тоже законник, но такой древний — руки дрожат, в чем только душа держится? — что без парика и брюк до колен его и представить себе трудно, приближается неверной походкой и протягивает руку. Но мистер Крэбб, человек вообще-то чрезвычайно учтивый, его даже не замечает: все внимание по-прежнему отдано листку бумаги, в настоящий момент покоящемуся в наружном кармане, а через мгновение вновь оказывающемуся в ладони. Старший официант замечает, что его клиент почти не притронулся к котлете, другой официант, тот, что подает вино, видит, что и бокал с шерри стоит почти полный (отличная марсала, между прочим, мы с вами не без удовольствия сделали бы глоток-другой). И вот наконец мистер Крэбб поднимается со стула, оставляя свой ужин, и возвращается в ночь.

Девять с минутами; стало еще холоднее, улица почти опустела, изо рта у мистера Крэбба струйками поднимается пар, рассеиваясь в темноте. Навстречу ему, с противоположной стороны Хай-Холборн, медленно приближается кеб. Мистер Крэбб, поколебавшись, поднимает руку — вернее едва шевелит рукой, — и кеб останавливается. «Куда?» — спрашивает кебмен, и мистер Крэбб называет адрес: «Гросвенор-сквер», — но так тихо, что звук голоса теряется где-то в воротнике пальто и кебмену приходится просить повторить название этого аристократического района Лондона. Но даже сейчас, направляясь в экипаже в сторону Оксфорд-стрит, мистер Крэбб, похоже, все никак не может успокоиться. По пути ему попадаются дорожные рабочие в касках с прикрепленными фонариками, что разом напоминает иллюминацию в китайских пантомимах. Мистер Крэбб смотрит на них в общем-то равнодушно, как бы вопрошая: «Стало быть, вот как управляется мир со своим делами? Ну что же, пусть будет так, мне все равно», — затем вновь погружаясь в свои раздумья.

На Оксфорд-серкус мистер Крэбб извлекает откуда-то из внутреннего кармана пожелтевший и загнувшийся по краям лист бумаги, бережно прикасается к нему огрызком карандаша. На полпути к Бонд-стрит возвращает лист и огрызок карандаша на место, и это единственное, что отвлекает его во время пути. На Гросвенор-сквер кебмен подвозит его к величественному особняку, у входа в который уже полно экипажей, полицейских, согнувшейся в поклоне обслуги. Мистер Крэбб выходит из кеба, принюхивается к свежему воздуху, напоминая в этот момент старого боевого коня, застоявшегося в деннике, а теперь помолодевшего и готового вновь броситься в сражение. Затем дает кебмену на чай три пенса, что ни в коей мере не удовлетворяет аппетиты этого господина, и поднимается по широким ступеням в вестибюль, где сквозь толпу — дам в черных платьях, мужчин, складывающих зонты, — пробирается слуга. Он помогает новому гостю снять пальто и шарф и негромко говорит, что его светлость в гостиной. Мистер Крэбб согласно кивает головой, берет у официанта в роскошном фраке бокал шампанского, пересекает зал, в котором обмахивают себя веерами такое количество дам, что горящие на мраморных столах свечи грозят вот-вот погаснуть, и поднимается по широкой лестнице наверх.

Многие из видных людей, собравшихся на верхней площадке, знают мистера Крэбба так же хорошо, как он знает их. С некоторыми из них он обменивается рукопожатиями, затем внимательно вслушивается в то, что шепчет в его старческое ухо какая-то дама. Таким образом мистер Крэбб прокладывает себе путь сквозь анфиладу комнат, мимо огромных блюд с розовеющей семгой во льду, доставленной нынче утром из поместья его светлости в Пертшире, и горой фруктов, созревших до срока в кентских теплицах хозяина. Он проходит через оранжереи со свежими цветами, купленными днем в Ковент-гардене, и, в конце концов, достигает расположенного где-то в глубине дома святилища, вход в которое охраняет краснолицый лакей, а через полуоткрытую дверь можно разглядеть кое-кого из присутствующих. Великий человек медленно поднимается с кресла, протягивает мистеру Крэббу два пальца для пожатия, велит лакею наполнить его бокал и замечает, что сегодня прекрасный, хоть и несколько прохладный вечер (на что собеседник почтительно отвечает, что да, вечер и впрямь прекрасный, хоть, верно, несколько прохладный). И интересуется — в знак окончания аудиенции, — что мистер Крэбб думает о… ну да, словом, о… Ответ адвоката тонет в неожиданно возникшем шуме голосов, звуках музыки, негромко, но отчетливо доносящихся сюда с нижнего этажа, и звоне бокалов на подносе, который только что внесли в комнату. Его светлость распрямляется, кивает мистеру Крэббу так, словно только что состоявшийся разговор полностью изгладился из его памяти, невнятно бормочет о том, что он чрезвычайно рад его видеть (на что собеседник откликается живейшим образом), и говорит, что ее светлость, должно быть, в бальной комнате.

После чего мистер Крэбб идет в обратном направлении через ту же анфиладу комнат, где толпятся гости, приехавшие сюда из Белгрейвии и Кенсингтона, вниз по мраморной лестнице и, получив назад свою верхнюю одежду — теперь уже вокруг наблюдается некоторое столпотворение господ, окликающих свои экипажи, а какой-то даме, едва не падающей в обморок от усталости, подносят нюхательную соль и дворецкий провожает ее к фаэтону, — вновь выходит на улицу. Время — десять вечера, по меркам Мейфэр, довольно рано, его светлость пробудет на ногах еще не один час, но мистер Крэбб, задумавшись на минуту, не сходить ли в клуб на партию в вист, решает, что и без того день получился насыщенный, а собственный дом привлекательнее, нежели бокал пунша и сигара в «Мегатериуме». Один из слуг останавливает кеб, и мистера Крэбба — кажется он сейчас, рассеянно выглядывающий из окошка кеба, очень маленьким и бледным — везут к его дому на Уэст-Халкин-стрит.

Но все же что продолжает угнетать его? Что он бормочет себе под нос, стуча во входную дверь, мгновенно распахнутую дворецким, прекрасно осведомленным о привычках своего хозяина, и освобождаясь в очередной раз от пальто и шарфа, и почему его пальцы продолжают теребить листок бумаги в нагрудном кармане? Дом у мистера Крэбба во всех отношениях веселый. Миссис Крэбб — сказать о ней, пожалуй, нечего, кроме того, что женился адвокат довольно поздно, — читает роман, две славные девочки сидят у фортепьяно, и стоит мистеру Крэббу войти в гостиную, где все это происходит, как его сразу же окружают заботой и вниманием, целуют, ластятся, спрашивают, не надо ли подбросить дров в камин и что ему подать — чай с бисквитом или глинтвейн. Хорошо ли прошел вечер, интересуется жена. И мистер Крэбб чрезвычайно кротко, даже робко — вот бы старый клерк удивился, увидев его в этот момент, — отвечает, что да, вечер прошел хорошо, даже очень. Старшая дочь, весьма надменная и строгая особа, выражает надежду на то, что папа не был «в этом ужасном клубе». И папа отвечает, что нет, не был, он имел удовольствие видеться с его светлостью герцогом К. у него дома, и это сообщение, в свою очередь, вызывает интерес младшей дочери, потребовавшей рассказа о том, как выглядела герцогиня и была ли она сегодня по-настоящему прекрасна.

Следует, по-видимому, признать, что эти полчаса были для мистера Крэбба самым приятным временем за весь день, ибо он даже забыл о существовании листка бумаги в кармане жилета. Как жалко, сказала младшая дочь (которую в глубине души мистер Крэбб любил больше, чем старшую), что папе приходится наносить визиты всяким там герцогиням, когда куда лучше и покойнее было бы ему дома, перед родным очагом, она бы принесла ему домашние тапочки (и мистер Крэбб в глубине души считал, что и впрямь — какая жалость).

Прошел час. Огонь в камине почти погас, свечи потушены. Дворецкий клюет носом за столом в буфетной. Дочери разошлись по своим спальням — старшая погрузилась в размышления над собранием сладкоречивых проповедей преподобного Рэнтавэя, младшая раскрыла один из романов Марии Эджворт. Миссис Крэбб быстро засыпает, предварительно уложив волосы и натянув до самого носа батистовую простыню. Что же в таком случае заставляет мистера Крэбба в этот поздний час подниматься к себе в кабинет со свечой в руках и в чепце на старой седой голове? Что это за письмо такое важное, и почему писать его требуется в одиннадцать ночи и дается оно с таким трудом — уже с полдюжины вариантов проследовали в мусорную корзину? Дворецкий, прибираясь на следующее утро в кабинете хозяина и замечая по привычке всякую мелочь, наверняка полюбопытствует, что это за мистер Дикси и отчего мистеру Крэббу так трудно написать ему. Ну а пока, укрывшись у себя в крепости, адвокат скрипит посреди ночи пером, все огни вокруг погасли, никто, кроме него, на Вест-Халкин-стрит не бодрствует и ни единого звука не слышно, исключая его собственное дыхание и тяжелые шаги полисмена по мостовой.

Глава 8 ЭКИПАЖ ДЖОРРОКА

— Ну что ж, я виделся с мистером Крэббом. — С этими словами Джон Карстайрс вошел в тот же вечер в гостиную своей матери, несколько смущенной столь стремительным вторжением.

— Правда? И что же мистер Крэбб сказал тебе?

— А что обычно говорят адвокаты? — Джон Карстайрс обежал взглядом комнату, хранившую память о покойном мистере Карстайрсе, что находило свое выражение в портрете этого господина, запечатленного в униформе Суффолкских оборонцев.[16] Убедившись, что никого, кроме них с матерью, тут нет, молодой человек продолжал: — Судя по всему, бедняге Изабель совсем плохо — живет она где-то в глуши, в полной изоляции от внешнего мира. Во всяком случае, так выходит по словам Крэбба.

Передав таким образом суть сказанного мистером Крэббом, Джон Карстайрс не думал, наверное, что мать этим удовлетворится. Но если он рассчитывал на расспросы со стороны своей любящей родительницы, то его ждало разочарование. Или, может, напротив, следует сказать, что он испытал облегчение? Так или иначе, миссис Карстайрс, предложив сыну чашку чаю и вернувшись на свое место, просто заметила, что все это ужасно, но теперь хотя бы ситуация прояснилась, и это уже хорошо. О небольшом плане, что она обдумывала на протяжении всего дня, изучая железнодорожный справочник Брэдшо и карту графства Норфолк, миссис Карстайрс благоразумно умолчала.

Это была решительная женщина. На следующее же утро, удостоверившись предварительно, что сын будет обедать в клубе и домой раньше вечера не вернется, она надела дорожное платье, велела горничной найти на Мэрилебон-Хай-стрит кеб и направилась на Шордич-Рэйлвей-стейшн.[17] Здесь она купила билет до Уоттона — ближайшей, как следовало из ее изысканий, к Истон-Холлу станции. Времени было около одиннадцати утра, и миссис Карстайрс рассчитала, что успеет доехать до Норфолка, наведаться, куда ей нужно, и вернуться на Мэрилебон еще до появления сына.

Погода была мягкая, хотя и ветреная, над Эссекской равниной медленно плыли большие перистые облака, и миссис Карстайрс, прислушиваясь к перестуку колес бегущего на восток поезда, испытывала легкое возбуждение. Она находила вполне возможным, что цели своей ей добиться не удастся — вероятно, даже увидеться с миссис Айрленд не получится, — и все же попробовать стоило. Мистер Дикси может отказаться принять ее, сказаться отсутствующим, но вдруг повезет и она застанет его прямо на пороге дома? Это оправдает все усилия. Таким образом миссис Карстайрс уговаривала себя, а поезд тем временем громыхал по рельсам, минуя Колчестер и Меннингтри, где туман стелился так низко, что накрывал мачты стоящих в устье реки пароходов, и гуси большими караванами летели над берегом, удаляясь в сторону Суффолкской равнины. Какой-то господин, сидевший в дальнем конце вагона, посмотрев на небо, вежливо заметил, что может пойти дождь, и миссис Карстайрс столь же учтиво согласилась с таким предположением.

В Ипсуиче она вышла из вагона и направилась в буфет, чтобы подкрепиться стаканом шерри и бисквитом. И действительно, это придало ей бодрости и приподнятое настроение сохранялось почти до того момента, когда промежуточная часть пути завершилась и поезд доставил ее в Уоттон, где миссис Карстайрс вышла на платформу. Окутанная облаком дыма и сажи, она стала схожа с сестрой Синей Бороды, вылезающей в ходе театрального представления из оркестровой ямы, чтобы пробудить трепет в сердцах восхищенных зрителей. И вот только сейчас миссис Карстайрс испытала легкое смущение. Уоттон почему-то представлялся ей оживленным местом, откуда легко добраться куда угодно. Но это было не так. Длинная низкая платформа посреди открытого поля, один-единственный зальчик для пассажиров и столь же одинокий носильщик, который в ответ на вопрос, где здесь можно найти извозчичью пролетку, лишь покачал головой. Ну хоть какую-нибудь повозку, настаивала миссис Карстайрс, поясняя, зачем ей это нужно. «Неужели до Истона не на чем добраться?» — «Вроде бы экипаж Джоррока где-то здесь стоит, мэм». Вот и пришлось миссис Карстайрс, никуда не денешься, забираться в двуколку, которая вместе с двумя тюками соломы и пустой кроличьей клеткой поволокла ее по проселочным дорогам Норфолка со скоростью миль пять в час.

Было половина первого пополудни, с востока дул сильный ветер, и деревья клонились в сторону, словно отворачиваясь, находя совершенно невыносимым вид экипажа, тащившегося по узкой дороге. За оградой из кустарника поля, нагие, вскопанные для будущих урожаев, печально спускались в сторону обширной равнины с ее лесами и вересковой пустошью. Вообще-то журналисты и составители справочников всегда представляют Норфолк местностью весьма живописной, но я лично вынужден признаться, что таковой ее не нахожу, по крайней мере весной. Слишком много полей, плоских как доска, слишком много никуда не ведущих влажных тропинок, по ним и ходить-то опасно — ноги тонут. Слишком много ветра, грязи и тишины, разве что крики птиц доносятся, печальнее которых во всей Англии не услышишь. Миссис Карстайрс, вглядываясь в местность через щели в экипаже, который, вместе с пассажирами, беспощадно трясло на рытвинах и ухабах, все больше находила ее на редкость унылой и заброшенной.

Вряд ли стоит говорить, что к этому времени ее былое возбуждение практически улетучилось. Она сильно продрогла. Путешествие превратилось в сплошную муку. А более всего миссис Карстайрс страшилась того, что, узнай об этой поездке ее сын или кто-нибудь, кому известны обстоятельства дела, она сделается всеобщим посмешищем. Помимо того, было в самом ее положении человека, оказавшегося на изрытой колеями, огороженной с обеих сторон высокой зеленой изгородью дороге, когда в ушах звучат печальные крики птиц, нечто, весьма ей не нравящееся. Быть может, в детстве на ее воображение слишком сильно подействовала гравюра,[18] на которой человека, проезжающего ночью по сельской дороге, преследует какой-то страшный демон, но тем не менее она часто оборачивалась и смотрела на дорогу с выражением мрачного предчувствия чего-то недоброго. В какой-то момент экипаж свернул на унылую мокрую тропу, обсаженную по обеим сторонам деревьями, ветки их, раскачиваясь от порывов ветра, производили впечатление невидимых рук, забирающихся ей под юбки. И миссис Карстайрс почувствовала, что готова отдать все на свете, лишь бы вернуться в уютную гостиную на Мэрилебон-стрит, где можно орудовать щипцами в камине и покрикивать на горничную.

— Одинокое, право, местечко, — сказала она вознице.

— Ваша правда, мэм. Сюда мало кто ездит.

В этот момент экипаж выехал на открытую дорогу, ведущую через пшеничные поля на запад, и настроение у миссис Карстайрс несколько поднялось. Но на сердце было по-прежнему тревожно. Через двадцать минут, самое позднее через полчаса, она окажется на пороге дома мистера Дикси, и как себя прикажете вести? Что, если мистер Дикси откажется принять ее и просто передаст, чтобы она возвращалась домой? Как-то, будучи молодой замужней дамой, она поразила и мужа, и самое себя, высказав мнение о билле 1832 года своему юному соседу за столом на обеде у мистера Пила.[19] Но теперь миссис Карстайрс слишком хорошо знала себя и понимала, что такая отвага в ее характере. Она все еще раздумывала, как ей себя вести в случае холодного приема, когда заметила, что повозка остановилась в том месте, где от дороги отходит тропинка, ведущая направо, к виднеющимся в отдалении воротам, и возница ждет ее распоряжений.

— Что, приехали?

— В двух шагах, мэм.

Миссис Карстайрс быстро огляделась. На протяжении последней полумили дорога вилась вдоль старой кирпичной стены, где густо росли ели. Надо полагать, здесь и проходит граница поместья Истон-Холл. Если повернуть голову на восток, где как раз и проложена ведущая к воротам тропинка, можно обнаружить следы человеческого присутствия: пара жилых домиков и какое-то надворное строение. За ним — покрытая гравием подъездная дорога, частью скрытая за деревьями, и вдалеке — очертания хозяйского дома. Миссис Карстайрс подумала, нужно ли, чтобы ее видели подъезжающей к дому мистера Дикси в крестьянском экипаже, и решила, что нет, не стоит. В то же время экипаж может еще понадобиться. Спускаясь на разбитую дорогу и ставя к ногам ридикюль, миссис Карстайрс обернулась к вознице:

— Если согласитесь подождать, получите полкроны.

Стараясь не терять из виду гравийную дорогу, миссис Карстайрс направилась к дому, думая при этом о нескольких вещах сразу: возница считает ее полоумной; собирается дождь, а она не взяла с собой зонтик; тропа, по которой она сейчас идет, неухоженна, вся в кочках. В детстве у миссис Карстайрс был весьма почтенный двоюродный дедушка — владелец поместья в Кенте, где она очень любила гостить. Там были клумбы и дорожки и даже особенная тропинка у реки, которую она и сейчас, хоть пятьдесят лет прошло, вспоминала с ностальгической любовью. Но Истон-Холл не имел ничего общего с Эдемом из ее детских лет. Деревья теснились прямо у тропы. На траве валялись груды дров, причем сразу было понятно, что срубили их много лет назад; в стороне стоял то ли амбар, то ли сарай — в общем, просторное помещение, где, судя по заливистому лаю, содержались собаки. Вокруг — ни души. А давно не стриженный газон прямо перед домом — впрочем, не дом, а барак какой-то, подумала миссис Карстайрс, жить в нем, вероятно, очень неуютно — производил впечатление такой заброшенности, что она не на шутку испугалась увидеть заколоченную дверь.

Но к счастью, на стук откликнулись, дверь открыла всего лишь служанка — практически ребенок, как показалось гостье, — с кукольным личиком. На миссис Карстайрс она посмотрела так, что стало ясно: посторонние наведываются в Истон-Холл нечасто. Однако же миссис Карстайрс умела обращаться с прислугой. Достигнув определенного возраста, она стала находить особенное удовольствие в том, чтобы командовать слугами, ставить в тупик и вообще всячески смущать. Так что неясность ситуации, возникшей здесь, в Норфолке, у мрачного входа в дом, куда с немалым трудом через ветви деревьев пробивался солнечный свет, лишь укрепила ее решимость.

— Мне надо поговорить с твоим хозяином. С мистером Дикси. Он дома?

Девушка, по виду лет семнадцати, продолжала молча смотреть на гостью.

— Мистер Дикси дома?

— Как вас зовут, мэм?

И с этими словами она поспешно исчезла, оставив миссис Карстайрс в холле раздумывать наедине с собой о том, не лучше ли прямо сейчас уйти и положить конец всему этому предприятию. И тем не менее, говоря по правде, пока она была более чем довольна. Что бы там ни случилось дальше — допустим, Синяя Борода скрывается в стенах Истон-Холла, — она по крайней мере дошла до входа в этот дом и теперь может составить хоть какое-то представление об особенностях его устройства. Оглядевшись, миссис Карстайрс обнаружила, что стоит — сесть ей никто не предложил — в просторном холле с обветшавшей, но в своем роде изящной обстановкой, с офортами на стенах и огромным количеством сваленных в кучу тростей и башмаков на толстой деревянной подошве. Она подошла поближе и принялась рассматривать гравюру с изображением битвы при Куллодене, когда в холл, едва переводя дыхание, влетела служанка.

— Завсегда пожалуйста, мэм, только хозяин просит вас немного подождать.

Отметив про себя перемену в ее поведении, миссис Карстайрс позволила служанке провести себя через вестибюль в другой холл, попросторнее, оттуда в скромную комнату, на полпути между кабинетом и гостиной, выходящей окнами на неухоженный, поросший сорняками сад. В небольшом камине горело с десяток поленьев, у полок в беспорядке стояли несколько стульев. Общее впечатление не оказалось благоприятным, миссис Карстайрс вынуждена была в том себе признаться. Она обернулась, но служанка уже исчезла — надо полагать, в воздухе растворилась, ибо шагов ее нигде в доме не слышалось. Миссис Карстайрс подтащила один из стульев к камину и принялась яростно орудовать щипцами, однако же удовлетворения это ей не принесло. Что-то такое как в самом окне, так и за ним, в верхушках деревьев, раскачивающихся на ветру, в пожухшей траве упорно притягивало глаз, и миссис Карстайрс вспомнился рассказ Джозефа ле Фаню про злую гувернантку, размахивавшую руками в сгустившихся сумерках. Подвинув стул еще ближе к огню, она напомнила себе, что сейчас весенний полдень, она находится в Норфолке, в доме благородного джентльмена, что наступил век паровых машин и Хрустального дворца, и все же образ злой гувернантки, подающей кому-то сигналы из погруженного в сумерки сада, не шел у нее из головы.

Чем бы заняться? Над камином висели семейные, судя по всему, портреты — старые, сошедшие в могилу члены рода Дикси в париках и сутанах англиканских священников. Некоторое время миссис Карстайрс разглядывала их, но облегчения ей это не принесло. У всех были белые лица с розоватыми щеками и тяжелый взгляд, что вызвало неприятные ассоциации с холодным телячьим филе. Книги на полках в основном научного и теологического характера, в стоящем у стены шкафчике с потрескавшимся стеклом — предметы сельского быта и всякие диковины вроде старых костей и обломков с выцветшими латинскими надписями курсивом. Миссис Карстайрс в отчаянии повернулась к окну, за которым хлестали струи дождя. Было во всей этой обстановке с ее угрюмым небольшими садом, усопшими членами семьи, запечатленными на картинах, в научных трудах, теснившихся на книжных полках, что-то тревожное и даже угнетающее, хотя что именно — миссис Карстайрс сказать бы затруднилась. Но вот в коридоре зазвучали шаги, ручка двери повернулась — миссис Карстайрс прислушивалась к происходящему так напряженно, что шум, казалось, отдавался прямо у нее в ушах, — и на пороге возникла статная мужская фигура.

Миссис Карстайрс всегда гордилась тем, что, как она считала, «умеет судить о людях». Возможно, неких общих критериев таких оценок не существует, но тем не менее миссис Карстайрс начала выносить их еще в отрочестве, во времена лорда Каслри и мистера Кэннинга, живописных полотен мистера Чиннери и романов мисс Остен. Герои сухопутных и морских сражений на службе ее величества, юристы и банкиры, священнослужители и просто вельможи — все они проходили перед острым взглядом миссис Карстайрс. Даже покойного мистера Карстайрса она подвергла своему тайному суду, хотя окончательных оценок и не выносила. Но что-то подсказывало ей, что мистера Дикси оценить она не в состоянии.

Внешне это был высокий худощавый пожилой мужчина — годом-двумя старше ее или моложе, — с очень бледным лицом и пышной шевелюрой седых волос, настолько похожий на героев портретов, развешанных на стене, что, казалось, он только что просто сошел с одного из них. Но индивидуальность его, по мнению миссис Карстайрс, заключалась не во внешности и не в одежде — на нем была плотная куртка и гетры, какие носят в сельской местности. А в чем именно — сказать она затруднялась. Его беспокойные голубые глаза перемещались с трости, которую он вертел в пальцах, к окну и наконец остановились на даме у камина.

— Полагаю, я имею удовольствие беседовать с миссис Карстайрс?

Если эту даму и могло что-либо удивить, так это сообщение о том, что ее тайное путешествие через три графства доставило кому-то удовольствие. Живо поднявшись со стула, она несколько неуверенно откликнулась:

— Ну да, сэр, хотя я и не предполагала, что это такое уж удовольствие… Впрочем, не важно.

Взгляд мистера Дикси снова метнулся в сторону окна.

— Уверяю вас, мадам, в этих края гость — это гость, и он всегда в радость. Однако же чем могу быть полезен?

Все это, вынуждена была признаться себе миссис Карстайрс, очень плохо. Она понимала, что независимо от ее отношения к мистеру Дикси и завещания Генри Айрленда — а отношение это она пока не выработала — откровенно с хозяином этого дома она говорить не может. Мужчина, сталкивающийся посреди ночи на пороге собственного дома с другим мужчиной с большим узлом под мышкой, не назовет того сразу вором. В таком же положении оказалась и миссис Карстайрс: во взгляде мистера Дикси она ясно различала удивление, однако придать своим мыслям четкую словесную форму пока не смогла.

— Если не ошибаюсь, миссис Генри Айрленд — ваша подопечная?

Прежде чем ответить, мистер Дикси пристально посмотрел в окно, затем перевел взгляд на книжные полки.

— Именно так, мадам, миссис Айрленд действительно моя подопечная. Вы приехали справиться о ней?

И это тоже очень плохо. Но решив, подобно сыну в кабинете адвоката, что не съест же ее, в конце концов, мистер Дикси, миссис Карстайрс ушла от прямого ответа.

— Видите ли, мы с Изабель — с миссис Айрленд — в родстве. То есть мой покойный муж был с ней в родстве. И с тех самых пор, — тут миссис Карстайрс запнулась, — как случилось то, о чем всем известно, мы ничего о ней не слышали.

— Так и слышать-то особенно нечего.

Интонация, с какой мистер Дикси произнес эти слова, заставляла предположить, что так многого не добиться. Мистер Карстайрс поняла это и взяла на заметку, но все-таки решила сразу не сдаваться. Конечно, воспоминания об уоттонской железнодорожной станции и путешествии на экипаже особой роли не играли. Миссис Карстайрс была женщиной рассудительной, но в то же время привычный распорядок жизни оказался нарушен, ее выбили из колеи, ей пришлось прятаться, а все это совершенно не сходилось с ее представлениями о том, как должны делаться дела. Потому миссис Карстайрс решила идти до конца и высказать все то, за чем сюда приехала.

— Знаете, мистер Дикси, — вновь заговорила она, — по-моему, я впервые оказалась в таких отдаленных краях. Миссис Айрленд здесь?

— Нет. Но если бы и была, вынужден с сожалением заметить, что не мог бы позволить вам свидеться с ней. Она… у нее помутился рассудок.

— Помутился рассудок?!

— Извините, но как еще прикажете сказать? При нашей последней встрече — а произошла она в этой самой комнате — миссис Айрленд меня не узнала и раскричалась, когда служанка принесла бокал вина, слишком сильно разбавленного водой. Поверьте, мадам, свидание с ней никому бы радости не принесло — ни вам, ни ей.

Но миссис Карстайрс и тут не пала духом. Она знала, что вернется к себе в гостиную на Мэрилебон-стрит не ранее чем через пять часов, как знала и то, что от нее потребуются новые уловки и новый обман. Сына своего миссис Карстайрс не боялась, но отдавала себе отчет в том, что, узнай он о ее экскурсии в Норфолк, или, скорее, узнай он о ней в обстоятельствах, равно неудобных для них обоих, дела могут обернуться для нее чрезвычайно скверно. К тому же она помнила об экипаже Джоррока, так что решила проявить настойчивость.

— Так где же она сейчас?

— Не уверен, мадам, что должен отвечать на этот вопрос, но все же скажу. В настоящее время миссис Айрленд лечится у доктора Конолли. Вы знакомы с его работами?

— Э-э… Я слышала это имя.

— Повторяю, за миссис Айрленд приглядывает доктор Конолли. Итак, чем могу быть полезен? Я бы предложил вам написать письмо, хотя сильно сомневаюсь, что она способна его прочитать. Не хотелось бы волновать вас понапрасну, но когда миссис Айрленд привезли сюда впервые, пришлось изолировать ее от внешнего мира. Если вы желаете написать ей, можете не сомневаться: письмо будет передано в ее руки.

Все это звучало вполне разумно, и лицо мистера Дикси, стоявшего у окна, за которым продолжал лить дождь, выражало сдержанное участие. И тем не менее миссис Карстайрс вновь почувствовала себя в затруднении. Исчезновение миссис Айрленд, ее отъезд в Норфолк, в больницу доктора Конолли — или где там она сейчас находится, — представлялись ей такой тайной, что было неясно, как другие могут этого не понимать. Однако же мистер Дикси с достоинством приветствует ее, вежливо отвечает на вопросы и вообще готов оказать любую услугу — исключая возможность устроить встречу с Изабель. Миссис Карстайрс чувствовала — трудно сказать почему, но подозревала, — что ее водят за нос.

— Но ведь все это выглядит так загадочно, как вы думаете, мистер Дикси? Извините, что вынуждена говорить это, но бедный мистер Айрленд нас покинул, его жена… не в себе (даже сейчас миссис Карстайрс избегала слово «безумие»), а никто ее даже не видел.

— Почему же? Мистер Крэбб, я и мои слуги — мы все видели. Желаете поговорить с ними?

— А теперь я слышу, что она лечится у доктора Конолли. Все это, конечно, очень хорошо, но…

— Моя дорогая миссис Карстайрс, — лицо мистера Дикси сохраняло то же приветливое выражение, не сходившее с него на протяжении всего разговора, — тут я вынужден с вами не согласиться. Вы говорите о загадке, а вот я ее не вижу. Генри Айрленд был одним из самых близких моих друзей. Его жена находится на моем попечении. У нее помутился рассудок. Именно поэтому она направлена на лечение к исключительно компетентному господину, который может ей помочь. Весьма сожалею, если вам пришлось проделать такой путь, чтобы открыть столь простую истину.

Выслушав эту сентенцию, миссис Карстайрс поняла, что больше говорить, собственно, не о чем. Поблизости ее ждал экипаж Джоррока. И все же приходилось признаваться самой себе: она так и не поняла, чем все закончилось — большой победой над мистером Дикси или сокрушительным поражением? Видя нерешительность дамы, хозяин — сам-то он никоим образом не вел себя как человек, потерпевший поражение, — поспешил ей на помощь. Не угодно ли чаю? Он тотчас велит принести. Куда она направляется, и не может ли он быть чем-либо полезен? Кто-нибудь из домашних проводит ее до деревни. Каждое из этих предложений миссис Карстайрс последовательно отвергла, при этом чувствуя, что в чем-то главном уступила и остается лишь раскланяться с мистером Дикси. В какой-то момент ей стало ясно: человек, стоящий у окна, разглядывает ее отнюдь не бесцеремонно, но так, как смотрят на картину или на лошадь. Во взгляде хозяина не было ничего оскорбительного, и тем не менее миссис Карстайрс он не понравился.

В конце концов — было уже три часа дня, и миссис Карстайрс еще настойчивее, чем прежде, напомнила себе об экипаже Джоррока — хозяин и гостья все же сели за чай. Его принесла на подносе та же самая девушка, что открыла ей парадную дверь, и на вкус он оказался совершенно непохожим на сорта дешевого китайского чая, которые миссис Карстайрс приходилось пробовать раньше. Мистер Дикси сел на стул, прислонив трость к спинке. Поглядывая на служанку, ворошившую дрова в камине, и дуя на чай, выглядел он чрезвычайно добродушным и скромным старым господином.

— Боюсь, вынужден перед вами извиниться, — сказал он, остудив наконец чай до нужной температуры. — Дело в том, что я уже очень давно не был в обществе и забыл, как ведут себя в гостиной.

И вот тут-то, как это случается порой в сходных обстоятельствах, пусть всего лишь на летучий миг, когда хозяин выпил свой чай, а миссис Карстайрс съела бисквит, между ними возникла некая близость.

— Право слово, — заметила дама, поставив на колени чашку с чаем, который пить-то невозможно, — далеко же вы забрались.

— Далеко? Верно, далековато. По крайней мере мне никого не удается сюда заманить. Поздравляю, мадам, ваша настойчивость вызывает восхищение.

— Но ведь у вас есть свои занятия, не так ли? И они наверняка отнимают массу времени.

— Вы правы, мадам, массу времени. — И так далее и так далее.

В общем, когда мистер Дикси проводил ее до парадной двери и, ступив на проваленную ступеньку, пожал на прощание руку («Я могу вам написать?» — осведомилась миссис Карстайрс. «О да, разумеется, непременно пишите», — живо откликнулся мистер Дикси), она сказала себе, что все могло кончиться гораздо хуже. Она потревожила льва у него в убежище — сейчас он казался весьма благожелательным львом — и осталась невредимой. В то же время миссис Карстайрс так и не смогла понять, достигла она своей цели или нет. Да, местопребывание миссис Айрленд она обнаружила, или, вернее, ей сообщили, но ни одна из загадок, связанных с ее исчезновением, не получила удовлетворительного объяснения. Может, она и впрямь сделала глупость, вмешавшись в историю, которую лучше бы вообще не трогать? Трудно сказать, но настроение миссис Карстайрс, пока она, удаляясь от дома мистера Дикси, шла по гравийной дороге, ведущей к густому подлеску и высоким деревьям, бодростью не отличалась.

Времени, наверное, половина четвертого. Дождь прекратился, хотя мартовское небо все еще покрыто темными низкими облаками. Возвращаясь назад по дороге, густо поросшей с обеих сторон зеленью, миссис Карстайрс дошла до места, где вправо от нее отходила, теряясь в зарослях и, насколько можно судить, круто заворачивая назад, к дому, едва заметная тропинка. И вот тут-то миссис Карстайрс совершила то, чему ей так и не удалось найти удовлетворительного объяснения, когда она оказалась в состоянии обдумать случившееся. Может, в глубине душе она не поверила мистеру Дикси, решив, что миссис Айрленд все же живет здесь и ее можно тайно выследить. А вероятно, дело просто в том, что высокие деревья и оставшийся позади одинокий дом возбудили любопытство и ей подумалось, что именно в этом месте, в окружении острых лесных ароматов, и хранятся все тайны. Так или иначе, миссис Карстайрс сошла с дороги и двинулась, уворачиваясь от веток, по тропинке.

Разглядывать тут, вообще-то говоря, было почти нечего. Через минуту-другую она вышла на вырубку, посредине которой возвышалось пугало, поставленное егерем, а на поперечине висела пара сорокопутов и ласок. Место это было заброшенное, и миссис Карстайрс здесь не задержалась. Вроде бы позади, за деревьями, которые она приняла за лавр, попавшимися ей на пути, возвышалось какое-то строение, но листва была такой густой, что точно определить направление не представлялось возможным. Только миссис Карстайрс подумала, что, помимо всего прочего, такое хозяйство, как поместье мистера Дикси, нуждается в целом полку садовников, как уголком глаза уловила какое-то движение слева и позади себя. Сейчас она стояла там, где тропинка в очередной раз изгибалась в сторону, теряясь в зарослях папоротника. И вот тут-то она увидела, как в тридцати — сорока футах отсюда через лес бесшумно движется какое-то наполовину скрытое в тени серое длинномордое существо. В общем-то миссис Карстайрс вела образ жизни, именуемый в книгах как благопристойно-затворнический. Но все это, однако, не помешало ей однажды нанести визит в зоопарк Риджентс-парка, и в загадочном существе она сразу же признала волка.

Как уже говорилось, миссис Карстайрс была женщиной находчивой. Через несколько мгновений она вновь оказалась на дороге, недалеко от надворных построек и жилых домов поместья мистера Дикси; рядом в проулке стоял экипаж Джоррока. Неверной походкой, тяжело дыша, миссис Карстайрс продвигалась к воротам, с ужасом ожидая преследования или нападения сзади, из-за кустов. Но все было тихо, ни одного живого существа за исключением возницы, прикорнувшего в экипаже между тюками с сеном, на мешковине, покрывавшей дно. Испытывая немалое облегчение, миссис Карстайрс велела отвезти себя в Уоттон. И если даже пассажирка казалась молчаливее обычного и то и дело бросала назад, на угрюмую дорогу нервные и пронзительные взгляды, возница этого не заметил.

ЧАСТЬ II

ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖОШИА КРОЛИ, ВИКАРИЯ ИСТОНА

22 ноября 1864 г.

Миновал год, как я начал свое наблюдение. Люди благовоспитанные, богобоязненные, но, по правде говоря, темные. Например, у одной женщины, скончавшейся на прошлой неделе в Уоттоне, обнаружилась большая опухоль в брюшной полости, которую соседи назвали «дьявольской кобылицей». Мне рассказал об этом мистер Стэнхоуп, хирург. Честно сказать, зимние вечера меня угнетают. Свечи зажигают в четыре, а так вокруг сплошная темнота и молчание. Решил продолжать «Защиту епископата», это будет мне спасением.

13 декабря 1864 г.

Любопытный разговор с одним из моих прихожан, мистером Дикси, с которым я столкнулся на церковном кладбище, скитающимся — другого слова не подберу — среди могил. Он начал с вопроса: считаю ли я безумие недугом, насланным Богом? Я ответил, что все недуги от Бога, как и все блага. И человеку остается лишь претерпевать одни и принимать другие. Мистер Дикси согласился со справедливостью этого суждения. Но затем потребовал ответа на другой вопрос: если безумие ниспослано свыше, значит ли это, что оно имеет божественную природу? И не является ли в таком случае попытка исцелить от него обыкновенным святотатством? И вновь я ответил, что помыслы Божьи нам недоступны, но есть у нас христианский долг и следует помнить, что сам Господь исцелил тех, кто говорил на иных языках. Кажется, этот ответ его удовлетворил, и он тепло пожал мне руку…

29 декабря 1864 г.

Встретился в поле с мистером Дикси — он гулял с парой охотничьих псов. В ответ на мое замечание, что таких крупных собак вижу впервые — а я действительно ничего подобного прежде не встречал, — он заявил, что сам разводит их и кое-кто много отдал бы, чтобы узнать их родословную. Эти слова он произнес с особенным смыслом… Под вечер из поместья принесли пару фазанов. Боюсь, это больше порадует мою домохозяйку, чем меня.

5 января 1865 г.

Заходил Дикси. Кажется, он ищет моего общества. Спрашивал, приходилось ли мне читать книгу натуралиста Госсе «Омфалос». Попытка автора примирить естественные науки и божественное предопределение кажется ему весьма убедительной. Я сказал, что нет, не читал и вообще положил себе за правило избегать такого рода сочинений, ибо в вопросах духовных примирение граничит с капитуляцией. Дикси, однако же, настаивал, предлагал прислать экземпляр, готов был даже одолжить собственный.

(Небольшое примечание: этот Госсе представляется мне самым настоящим безбожником. Например, он утверждает, что если мы приемлем факт абсолютного Творения, Бог становится Богом грешащим. Не то что даже разум, но совесть моя восстает против этого… Тем не менее я отправил Дикси благодарственную записку.)

22 января 1865 г.

Встретился у входа в церковь с ливрейным лакеем Дикси, высоким, чрезвычайно вежливым молодым человеком с кокардой на шляпе. Он принес приглашение на обед. Это произвело сильное впечатление на мою домохозяйку миссис Форестер: «В поместье редко кого приглашают». Зная о склонности моего нового друга к одиночеству, я думал, что отобедаем мы вдвоем. Но на самом деле за столом был еще один гость, мистер Конолли, знаменитый психиатр, сейчас он возглавляет Хануэллскую лечебницу для умалишенных; для меня оказалось чрезвычайно интересно познакомиться с ним. Много говорили о войне в Америке, положении негров в южных штатах и т. д. Конолли — отменно воспитанный человек, пьет, но не напивается. Дикси предложил мне свой экипаж, но ночь была лунная и мне захотелось прогуляться — так лучше думается. В парке у Дикси живет какое-то существо. По крайней мере, проходя мимо огораживающего поместье забора, я уловил позади себя какое-то движение и, стыдно сказать, изрядно ускорил шаг…

14 февраля 1865 г.

От Дикси ничего не слышно. Я послал в поместье последний выпуск журнала «Корнхилл» со статьей мистера Госсе, но подтверждения не получил.

27 февраля 1865 г.

Дни становятся длиннее. Продолжаю работать над «Защитой». От Дикси ни слова.

11 марта 1865 г.

От Дикси ни слова.

Глава 9 РАССКАЗ ЭСТЕР ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Позднее Эстер будет вспоминать, что ее жизнь в Истон-Холле была так или иначе связана с числами.

Пятьдесят шесть — количество столовых приборов, хранящихся в огромном буфете красного дерева в столовой. А именно: дюжина изогнутых, как ятаганы, с острыми концами и костяными ручками ножей; дюжина суповых ложек с монограммой Дикси на оборотной стороне; дюжина десертных ложечек, таких маленьких, что их ничего не стоило потерять в складках скатерти, а потом целый час искать; полдюжины столовых ложек, большой нож для разрезания мяса и вилка восемнадцати дюймов длиной. Все это хозяйство следовало каждую неделю чистить специальным порошком и протирать полой фартука, ибо если хозяин заметит хоть пятнышко, непременно вернет назад.

Семнадцать — количество ключей, висящих на медном кольце в буфетной мистера Рэнделла. Ключ от парадной двери и ключ от черного хода. Ключ от самой буфетной и ключ от кладовки миссис Финни. Ключ от винного погреба и ключ от молочной. Ключ от сейфа в кабинете хозяина, где хранятся главные бумаги, имеющие отношение к поместью. Ключ от комода с бельем и двух застекленных книжных стеллажей в гостиной, и ключ от ящика в буфетной, в котором мистер Рэнделл держит свои религиозные книги и подшивку «Мишенерс газетт». Ключ от крышки рояля в гостиной. Ключ от стоящей в холле пустой клетки для попугая. Ключ от футляра полевого бинокля мистера Дикси и ключ от переплета гигантских размеров семейной Библии. Заводной ключ от старых часов в холле. И наконец, ключ, предназначения которого не знал никто в поместье — ни мистер Рэнделл, ни хозяин.

Двенадцать — количество медных кастрюль, висящих на больших крюках в судомойне. Большой котел, в котором миссис Уэйтс варит варенье. Девять кастрюль для приготовления овощей, мясных пудингов и чего-то в том же роде. Две — для кипячения молока. Все это следует выдраивать изнутри и начищать до блеска снаружи, ибо, по словам миссис Уэйтс, тусклая кастрюля — плохая примета для кухни и тех, кто в ней работает.

Девять — количество гравюр, каждая в квадратный фут размером, на стене в помещении для слуг. На них были изображены дамы в необъятных платьях, с прическами в императорском стиле, и господа в париках, панталонах и туфлях с застежками. Дамы едут на великолепных лошадях, покачиваясь в своих дамских седлах, либо выходят из экипажей; господа прогуливаются с собаками или занимаются своими делами. Эстер дивилась на них: в каком веке живут и как удается сохранять такие прически этим дамам и о чем, положив правую руку на рукоятку меча и печатая шаг своими квадратными башмаками, разговаривают эти господа?

Шесть (информация, полученная от Сары) — количество посудомоек, которые переменились в Истон-Холле, вызвав неудовольствие миссис Уэйтс, за то время, что она служила там кухаркой.

Того, что, как представлялось Эстер, она найдет в сельской местности в первую очередь, как раз там и не оказалось. Это тишина. В Истон-Холле было очень шумно. Ветер хлопал оконными ставнями. Лошади, впряженные в экипажи, тяжело бухали копытами по гравию. Откуда-то из дальней комнаты доносился женский смех. Ночами раздавались зловещие шепоты и шорохи; раскачиваясь, вдали скрипели деревья. А вместе с шумом происходило движение: то из угла огорода бросится в сторону лиса, то горностай выскочит прямо из-под ног, когда они с Сарой прогуливаются по саду, то грачи стаями пролетят над вязами. Впрочем, посреди шума и движения можно найти зоны тишины и неподвижности: кухонный комод с откинутой крышкой, где поселилась колония полевых мышей; глиняный горшок тысячелетней давности и груда серебряных монеток, откопанных в каком-то овраге одним из слуг мистера Дикси; кольцо с печаткой, обнаруженное между плитами кухонного пола. Однажды тусклым полднем, когда миссис Уэйтс и миссис Финни уехали в Уоттон, а мистер Рэнделл спал, сидя на стуле у себя в буфетной, Сара провела Эстер в чердачную комнату, где стоял сундук, набитый юбками с кринолином, платьями и туфельками, которые разве что Золушке впору.

— Это еще что такое? — поинтересовалась Эстер, пропуская между пальцами выцветший падуанский шелк и куски тафты.

— Ну как что? Такие платья важные дамы носили. Сто лет назад или даже больше, а теперь их мыши съели. Пари держу, ты никогда такого не видела.

— А это? Похоже на набивку волосяного тюфяка.

— По-моему, парик.

Эстер нерешительно — ей казалось, что за ними наверняка кто-нибудь наблюдает и потом им достанется на орехи, — приложила остатки фальшивых волос к голове. Они пахли пылью и плесенью.

— Ну вот, посмотри. Ты сейчас похожа на герцогиню.

— Скорее на дуру, это уж как пить дать, — откликнулась Эстер. И все же ей было интересно. Они с Сарой провели целый час, примеряя одно платье за другим, расхаживая по комнате и отвешивая друг дружке поклоны.

— Интересно, что миссис Уэйтс сказала бы, спустись мы к ужину в каком-нибудь из этих нарядов? — усмехнулась Сара.

— Мы бы просто место потеряли, вот и все, — фыркнула Эстер. — Эй, слышишь, часы на церкви бьют. Уже пять.

Платья были сложены и возвращены в комод.

— Эй, Эстер, малышка, это ты? Тысячу лет тебя не видел.

С трудом удерживая обеими руками корзину со сложенным бельем, поверх которого лежала связка прищепок, Эстер возвращалась с задней лужайки на кухню. Она равнодушно посмотрела на Уильяма.

— Скажешь тоже, тысячу. — Эстер попыталась было протиснуться мимо него в открытую дверь, но тот, вытянув руку (другую он сунул в карман), остановил ее.

— Погоди, мне нужно сказать тебе кое-что.

Эстер настороженно огляделась. Стояла осень, было четыре часа пополудни, верхушки вязов уже темнели, воздух пронизывала холодная влага, истекавшая, казалось, из самых глубин земли. Вокруг никого не было видно — ни на кухне, ни в помещении для слуг. Эстер осторожно поставила корзину с бельем на ступеньки.

— Ну что там у тебя?

С момента своего появления в Истон-Холле Эстер многому научилась. Не в том смысле, что ей открылся большой мир и его законы, но в своем закутке она теперь ориентировалась гораздо увереннее, чем раньше. Под руководством миссис Уэйтс Эстер научилась варить компот из айвы и готовить голландский соус («Верный признак того, что ты ей нравишься, — восхищенно пояснила Сара. — Вообще-то она страшно боится, что посудомойка может занять ее место»). По обрывочным замечаниям за обеденным столом и в помещении для слуг она узнала и кое-что о родословной своего хозяина. Дикси — древняя норфолкская фамилия, настолько древняя, что корни ее уходят во времена Вильгельма Завоевателя, а то и раньше, так что первые Дикси вполне могли считать этого господина узурпатором. Говорят, один из них был брадобреем и одновременно хирургом у короля Эдварда Исповедника и погиб в битве при Гастингсе. Но к сожалению, добрые времена не длятся вечно. Были некогда Дикси — лорды-наместники, Дикси — коменданты Пяти Портов: Дувра, Гастингса, Сандвича, Ромни и Хаита, Дикси — королевские фрейлины, а теперь остался только один. Около тридцати лет назад некий член семьи затеял судебную тяжбу против соседа. Началась она со спора по поводу охотничьих угодий, но потом перекинулась почти на все стороны жизни, которые регулируются законом. Дикси сражался яростно, не считаясь с затратами, и проиграл. Другой Дикси, кузен того сутяги, потратил кучу денег на нефтяную скважину в Корнуолле, а под конец, когда ее пробурили, выяснилось, что там только вода. А теперь под яблонями в угодьях мистера Дикси лежат и гниют плоды, а фермеры из окрестных деревень отстреливают ленивых фазанов, разгуливающих по некогда превосходным землям, которые он не сумел уберечь.

Осеннее солнце бросало последние пламенеющие лучи на верхушки вязов. Где-то вдалеке залаяла собака. Еще дальше, там, где лес переходит в кустарник и пастбищные земли, по изрытой глубокими колеями дороге тяжело катился фургон, и Эстер увидела, как на кнутовище возницы заиграл вдруг солнечный луч. Захваченная этой картиной, она совсем было упустила из виду стоявшего рядом верзилу и, почувствовав на своей руке его ладонь, повторила резче, чем собиралась:

— Ну так что тебе надо?

— Господи помилуй, Эстер, чего ты на людей бросаешься? Видно, мы и впрямь давненько с тобой не разговаривали. Ладно, тут такое дело: в следующую субботу в Уоттоне устраивают танцы, а потом ужин. Приходи.

— Танцы?

— Ну да, благотворительный вечер, деньги пойдут на нужды волонтеров, что-то в этом роде. Говорят, буффонада будет и струнный оркестр. Хозяин — патрон волонтеров, так что все чин по чину, на высшем уровне. Даже старый Рэнделл не прочь поплясать, хотя вообще-то он не любит, когда слуги развлекаются. И фургон нам дадут. Давай соглашайся.

Эстер сразу же представилась картина, даже несколько картинок: платье из красной мериносовой шерсти, на ногах мягкие туфельки, а не тяжелые башмаки, как обычно; господа в строгих черных фраках, готовые пригласить ее на танец. В то же время девушку охватил настоящий страх. Она продолжала вглядываться в даль, где сине-фиолетовое небо разрезали полосы заходящего солнца. Возница в фургоне уже покачивался на самой линии горизонта. Скоро уйдет из поля зрения.

— Ну же, Эстер, решайся. Какое-никакое, а разнообразие, не все же сидеть на кухне да проповеди выслушивать.

Переведя взгляд на молодого человека, все еще стоящего, небрежно прислонившись к дверному косяку, хотя и убравшего ладонь с ее руки, она почувствовала, что благодарна за приглашение. Истон-Холл — место особенное, это она признала давно. Самого мистера Дикси Эстер встречала не часто — раз десять, не больше. Гости время от времени появлялись, но необычные. Однажды были двое довольно грубых на вид мужчин, они уединились с хозяином в его кабинете. Приезжал старый господин в черном, которого мистер Рэнделл называл мистером Крэббом, а Эстер приняла за врача или адвоката. В общем, миссис Уэйтс оставалось лишь вздыхать над своими рецептами французских соусов и сладких кремов, ибо, как она говорила, «если нет никаких развлечений, тогда к чему все остальное?». Выяснилось также, что Истон-Холл не то место, где слуги привыкли к дружескому общению. «Право слово, — как-то колко заметила Сара, — наверное, землетрясение нужно, чтобы кто-то заговорил с тобой за ужином». Мистера Рэнделла отличала от других истовая вера: по выходным в полдень всегда можно было видеть, как, облачившись в строгий костюм, он с достоинством направляется в часовню. Маргарет Лейн занимала свой досуг вырезанием из иллюстрированных журналов портретов благородных дам и наклеиванием их в альбом. И лишь с Сарой, по крайней мере Эстер так казалось, у нее завязались более или менее дружеские отношения.

Однажды, когда хозяин куда-то уехал, а по дому делать было особенно нечего, у них обеих выдалось днем свободное время. Девушки побродили по Истону, зашли в единственный на всю деревню магазин, попили чаю на постоялом дворе. Потом поднялись по парадной лестнице, свернули по коридору и задержались на пороге хозяйского кабинета, осматривая медвежье чучело и стенды, поблескивающие в полумраке своими гладко отполированными стенками. Такими моментами Сара поистине наслаждалась. И все-таки даже эта дружба давалась как бы в награду. Случались в крошечной чердачной комнате вечера, когда Сара, стоило задуть свечи, забиралась с головой под одеяло, заявляя, что говорить ей ни о чем не хочется. Полагая, что догадывается о причине грусти, которая время от времени накатывает на подругу, Эстер решила схитрить.

— Мне кажется, Сара в гостиной.

— А вот это удар ниже пояса. Тебе же прекрасно известно, что между нами ничего нет. А теперь скажи: пойдешь со мной на танцы?

Из кухни донеслись тяжелые, несколько беспорядочные шаги: это миссис Уэйтс начала готовиться к ужину. Эстер подняла корзину с бельем и принялась пересчитывать рассыпавшиеся прищепки.

— Ну что ж, будь по-твоему.

— Эй, Эстер, — донесся из дома глухой голос миссис Уэйтс, — уже половина пятого, а к чаю еще ничего не готово. Пошевеливайся, девочка моя.

И Эстер заторопилась.

Однажды сырым ноябрьским утром, когда крыши домов покрылись тонким слоем инея, Эстер оторвалась от работы и обнаружила, что рядом с ней молча стоит Сара.

— Эй, Эстер. Сэм Постмен принес мне письмо!

— Правда? — Эстер отложила резак, окунула пальцы в таз с ледяной водой и вытерла их о подол грубого дерюжного фартука. Она чувствовала себя уставшей: поднялась в шесть утра, разожгла камин в гостиной и убрала холл, заменяя Маргарет, которая слегла с ангиной. Тем не менее девушка с интересом посмотрела на подругу. — И от кого же?

— Я… То есть… — Сара понурилась. — Слушай, сделай милость, прочитай мне его, а?

— Тогда пошли в гостиную, там светлее. Хозяин дома?

— Нет-нет. Уильям увез его на собаках.

Письмо в белом конверте лежало нераспечатанное. Добравшись до гостиной, где весело горел огонь, который она развела пять часов назад, Эстер взялась за нож для разрезания бумаги.

— Ну, от кого оно? — Сара места себе не находила от волнения. — Уж конечно, не от Джо, его почерк я знаю. Ну же, Эстер, не томи!

При свете газовой лампы девушка быстро пробежала глазами один-единственный листок стандартного размера. Это был официальный бланк, на котором каллиграфическим почерком написано, что 29 августа в Кантоне скончался от брюшного тифа младший капрал энского полка Джозеф Паркер, о чем начальник канцелярии с прискорбием извещает его сестру мисс Сару Паркер, выражая соболезнования от имени командования полка…

— Наверняка что-нибудь про Джо, — простонала Сара. — Погиб в бою, слон затоптал…

Эстер решила солгать:

— Нет-нет, он жив, ранен только.

— Слава Богу. Бедный Джо. А что там еще говорится?

— Что он идет на поправку, хотя сам писать еще не может. Об этом тебе и сообщают.

— Ясно. Большое тебе спасибо, Эстер.

Сара ушла, и девушка осталась одна. Она разглядывала письмо, которое ее подруга от волнения забыла взять с собой. Строки жгли ей глаза. Зачем она так поступила? Ну конечно, чтобы пощадить чувства подруги. Но что она скажет, если придет очередное письмо или, того хуже, известий вообще не будет? Ответить себе на этот вопрос Эстер так и не смогла. Она еще долго сидела в кресле, погрузившись в раздумья, а ветер стучал ставнями и виноградные плети бились об окна. В гостиную с графином шерри и стаканами на подносе вошел Уильям и, увидев уставившуюся на огонь в камине девушку, сказал:

— Эй, что это ты тут расселась? С минуты на минуту хозяин будет. К тому же тебя ищет миссис Уэйтс.

Эстер начала пониматься с кресла, пряча письмо в складках платья. Уильям пристально посмотрел на нее.

— Что это с тобой? Вид у тебя такой, словно только что с призраком повстречалась.

Эстер покачала головой и молча ушла на кухню, представ пред очи пылающей праведным гневом миссис Уэйтс.

— Ну и народ пошел, — заговорила она. — В жизни такого не видывала. Маргарет Лейн в постели, за доктором пришлось посылать, а ее светлость, видите ли, прохлаждается в гостиной.

Понимая, что оправдываться нет смысла, Эстер покорно склонила голову и поплелась к себе на судомойню, где, как немой укор, возвышалась груда не мытой со вчерашнего вечера посуды. Впрочем, перед тем как уйти, она скатала письмо в шарик и бросила в огненное жерло кухонной печи.

Зима пришла в эту унылую глушь рано. Каждое утро, просыпаясь, Эстер видела, как за окном тонкая пелена тумана покрывает верхушки деревьев. Разводя огонь в кухонной печи, она почти не чувствовала пальцев от холода. Однажды, когда Эстер развешивала сушиться белье, порыв ветра вырвал у нее из рук носовой платок и отнес футов на пятьдесят в сторону. Ветер дует из Ютландии, пояснил мистер Рэнделл, и на пути у него не встречается никаких возвышенностей, только равнины Западного Норфолка, а половина из них лежит ниже уровня моря. Хотя сами они обитали в доме, стоящем на вершине холма, жизнь их была самым тесным образом связана с водой. Фронтоны дома были пропитаны влагой. Рыбу и угрей, что подавали к столу, вылавливали в больших искусственных водоемах, расположенных к западу от Истон-Холла. Пруд за огородом настолько увеличился в размерах, что детям егеря было уже небезопасно плескаться в нем. Зима будет суровая, говорил мистер Рэнделл, это дожди предвещают. Как-то раз появился коробейник, говоривший на диалекте, который почти невозможно было разобрать, и разложил на кухонном столе свой товар: иголки, зеленые и желтые нитки, иллюстрированную Библию. Склонившись над ней и изучая вульгарные ярко раскрашенные картинки, мистер Рэнделл только головой покачал: Иона тщетно взывает из пасти кита, солнце поблескивает на лезвии ножа, которым Авраам собирается убить своего сына. Чистое святотатство, заметил мистер Рэнделл, представлять таким образом Божий промысел. «Как будет угодно вашей чести, — почтительно возразил коробейник. — Но только картинки классные и все понятно становится. Смотрите, вот дьявол искушает Еву, а вот Валаамова ослица прижимает ногу своего хозяина к стене». Служанки купили по несколько мотков ниток и гребешки из слоновой кости, а миссис Уэйтс — лекарство от запора: мятную настойку, которая по запаху своему подозрительно напоминала джин.

Вечерами старшее поколение собиралось в помещении для слуг и вспоминало былые времена.

Миссис Финни говорила:

— Молоденькой девушкой я работала кухаркой у леди Эрдли. Это было, знаете ли, во времена короля Вильгельма. Полдюжины ливрейных лакеев, оленья охота каждый день. Да, в те годы, доложу я вам, господа были господами. Сейчас все переменилось.

— А когда я была молодой, — подхватывала миссис Уэйтс, — прислуге не надо было думать о жалованье. Наоборот, отец девушки сам готов был приплачивать за то, что дочь живет в хорошей семье и ему не о чем беспокоиться. Когда я только поступила на службу, в доме была няня, которая работала там шестьдесят лет и видела немецкого короля в его экипаже.

— А мой отец, — вступал в разговор мистер Рэнделл, — служил буфетчиком у герцога. А я думал, что мне удастся добиться большего; вот дурак-то. В год битвы при Ватерлоо я был учеником торговца семенами, потом открыл собственную лавку и прогорел. Туго мне тогда приходилось — случались дни, когда я по восемь часов работал за кусок хлеба с сыром, да и то Бога благодарил.

После таких воспоминаний у стариков поднималось настроение. А Эстер, молча устроившись у большого окна, так, что только лицо ее смутно белело в густой тени, благодарила провидение за то, что живет в век железных дорог, мисс Найтингейл, виконта Пальмерстона и лорда Джона.

Однажды, сидя прямо у камина на кухне, Сара спросила ее:

— Слушай, Эстер, а ты замуж хочешь?

— По-моему, любая девушка хочет.

— И я когда-то хотела. Самое мое заветное желание было. — Эстер заметила, что при этих словах у Сары побелели пальцы. — Но сейчас мне хочется стать помощницей кухарки. И больше ничего не надо — ведь к кухаркам, сама знаешь, обращаются «миссис».

— А вот мне в услужении прожить всю жизнь не хотелось бы, — серьезно проговорила Эстер.

— Хочется не хочется, нравится не нравится, а может, так оно и выйдет.

Смяв лист бумаги и бросив его в огонь, Сара промолчала.

Зима будет суровая, сказал мистер Рэнделл.

За первые месяцы своей работы в Истон-Холле Эстер лишь однажды видела хозяина в течение продолжительного времени. Как-то осенью, во второй половине дня, когда над лесом уже опускались сумерки, она мыла у себя на рабочем месте посуду, когда из холла донесся голос мистера Рэнделла. Увидев ее через открытую дверь, нервно сжимая и разжимая ладони, он стремительно вошел на кухню.

— Ты здесь, Эстер? А где Сара и Маргарет?

— У Сары сегодня выходной, мистер Рэнделл. Маргарет Лейн я в последний раз видела в бельевой с миссис Финни.

— Ладно, как есть, так есть. А ты бери веник и совок и пошли со мной.

Не понимая, что его так волнует, девушка взяла, что ей было велено, и направилась за дворецким по парадной лестнице, а затем по коридору, который вел к кабинету хозяина. Не доходя до него, мистер Рэнделл остановился и заговорил, явно нервничая:

— Произошел несчастный случай. Много стекол побилось. Надо убрать. — Приблизившись к полуоткрытой двери, он произнес громким голосом: — Это Эстер, сэр, она тут приберется.

Остановившись на пороге, Эстер сразу поняла, что случилось: разбился стеклянный ящик, стоявший ранее на одной из медных подставок. Повсюду валялись осколки стекла и чучела птиц. Мистер Дикси стоял поодаль, спиной к окну. Увидев горничную, он сказал:

— Только поаккуратнее, пожалуйста. Полагаю, понадобится метла. Рэнделл, пусть принесут.

Эстер уловила в его голосе раздраженные нотки, что показалось ей немного странным: в конце концов, всего лишь стеклянная посудина разбилась да полдюжины чучел валяется теперь на полу. Она поспешно опустилась на колени и начала собирать осколки. Подмела вокруг, стараясь не касаться птиц. И это, конечно же, заметил мистер Дикси.

— Ты что, боишься мертвых птиц? Смотри! — Подняв пушистый комок, он положил его на ладонь и протянул девушке. Той показалось, будто голос у него как-то странно заскрипел, как у гомонящих над вязами грачей. Не зная, что ответить, она спросила:

— А что это за порода?

— Какая порода? — удивился мистер Дикси. — Турухтан. Видишь, кольцо вокруг шеи, наподобие воротника? Как у джентльменов на старых картинах. — А это, — он указал на крохотное оранжевое тельце примерно в ярде от того места, где они стояли, — upupa epops.[20] Редкость в здешних краях.

Мистер Дикси посмотрел на Эстер с таким видом, будто собирался сообщить что-то еще, но звук шагов мистера Рэнделла, возвращающегося с метлой, остановил его.

Осколки стекла убрали, подставку отодвинули в сторону и оставили там до прихода столяра.

— Тьфу ты, противно заниматься такими вещами, — заметила Сара, когда узнала о происшествии. — Джентльменам не следует держать у себя дома ничего подобного. Надеюсь, ты говорила это мистеру Рэнделлу?

Нет, Эстер так ничего ему и не сказала.

— Сара, а что за женщина там, наверху?

— Знаешь что, Эстер, ты иногда меня поражаешь. О ком ты?

— О женщине, которая живет на чердаке. Ей туда приносят еду.

— Ну, Эстер, не иначе решила подшутить надо мной, ей-богу.

Закутавшиеся в платки и в ботинках на толстой подошве девушки сидели на дубовой скамейке в саду. На дворе стоял поздний ноябрь. Над полями и церковью висела плотная пелена тумана, а трава, казалось, насквозь пропиталась влагой. Сара вдруг обернулась к дому.

— Смотри: Маргарет Лейн. Нас ищет, наверное. — Она поднялась со скамейки. — Бедняжка, по уши влюблена в Сэма Постмена, второй уж год только о нем и говорит.

Эстер проследила за ее взглядом, но никого не увидела. В огороде и на участке земли, примыкавшем к дому, было пусто. Ей не хотелось никуда идти, и она осталась сидеть на месте, принявшись перевязывать шнурки на капоре.

— Да нет, какие шутки, я правду говорю. В прошлый вторник миссис Уэйтс велела мне помочь Маргарет Лейн перенести стол в гостиную, а потом, когда я возвращалась через большой холл, увидела мистера Рэнделла — он поднимался наверх с подносом в руках, а на нем стояла тарелка с едой и графин воды.

— Ну что ты такое несешь, Эстер!

— А через час или немного больше я снова оказалась в холле — тебя искала — и увидела, как Уильям спускается по лестнице с тем же подносом, только графин был пустой.

— Ну и дура же ты! Тебе что, неизвестно, миссис Финни была больна, целую неделю с постели не вставала, и мистер Рэнделл носил ей еду.

— Ну да, я же сама видела: когда мистер Рэнделл поднялся наверх, он повернул не направо, где помешаются слуги, а налево. А в западном крыле никто не живет.

— В таком случае как там могла оказаться какая-то женщина, которая никогда не выходит?

— А в другой раз я шла мимо восточной стены дома — мистер Рэнделл велел разыскать егеря, и что-то привлекло мое внимание. Я подняла голову и увидела в окне женское лицо. Но через пять минут, когда я возвращалась, его уже не было.

— Или тебе показалось. Удивляюсь я тебе, Эстер. Как это может быть, чтобы в доме жила какая-то женщина и никто об этом не знал?

— Мистер Рэнделл, наверное, знает. И Уильям. И миссис Уэйтс — ведь это она готовит еду.

— Ну так их и спроси. Смотри-ка, там, у ворот, Маргарет Лейн, неужели не видишь? И послушай моего совета. — На лице Сары появилось выражение, какого Эстер прежде не видела. — Забудь-ка ты лучше про женщину на чердаке и про Уильяма с его подносом, потому что это всего лишь дикая фантазия и до добра тебя не доведет.

— Разрази меня гром, Эстер! Какая ты нарядная в этом платье и шляпке!

Эстер, поджав губы, промолчала. Повертевшись перед зеркалом, висевшим в общем помещении для слуг, она решила согласиться с Уильямом. Платье, извлеченное миссис Финни из старинного комода, конечно, не первой молодости, но сшито так, что выглядело как новое. Ну и шляпка, разумеется, переделана ему под стать.

— Честное слово, Сара Паркер рядом с тобой выглядит настоящей простушкой!

И с этим Эстер про себя согласилась, хотя, по ее мнению, Уильям слишком много себе позволяет.

— Нехорошо так говорить о Саре, — сказала она, поднимая голову.

— А что, я ничего такого не хотел сказать. И вообще, Эстер, нечего набрасываться на человека, коли он говорит что думает.

Линейка довезла их до главной улицы Уоттона, и дальше они пошли пешком в сторону здания, где должен был состояться благотворительный вечер. В субботу, около восьми вечера, многие лавки еще были открыты. Эстер скосила взгляд на освещенную газовым рожком витрину бакалеи. Она знала, что такие заведения не закрываются нередко до полуночи в надежде на какой-нибудь крупный заказ. Позади них, но на некотором отдалении шли Сара и Маргарет Лейн в сопровождении миссис Уэйтс, которая, по ее словам, приехала «посмотреть на добронравное представление». Скорее всего она усядется где-нибудь в компании дворецкого из местного особняка, если, конечно, ей повезет найти его.

— Ну, Эстер, — вновь заговорил Уильям, — надеюсь, танцевать ты будешь? Терпеть не могу девчонок, которые сидят в углу, пьют глинтвейн и краснеют, когда к ним кто-нибудь подходит.

Девушка лишь улыбнулась в ответ, хотя, по правде говоря, предстоящий вечер приводил ее в некоторое смущение. Танцевала она кое-как и боялась привлечь к себе излишнее внимание. Дома, накануне отъезда в Уоттон, Эстер уговорили выпить бокал вина, первый в ее жизни. Это тоже способствовало восторженному, хотя и несколько настороженному восприятию мира. Девушка резко обернулась назад: с кем, интересно, будут танцевать Сара и Маргарет Лейн? С ней-то самой все ясно: Уильям пообещал ни на шаг не отходить от нее весь вечер.

В конце главной улицы дорога, огибая церковную ограду и богадельню, упиралась в дом, в котором должно состояться празднество. В окнах сиял свет, изнутри доносилась музыка и раздавались звуки шагов. Несколько зевак, сгрудившихся на тротуаре, равнодушно посмотрели на них. «А ничего девчонка», — услышала Эстер, проходя через позолоченные вращающиеся двери. Весьма польщенная этим замечанием — наверняка оно относилось именно к ней, Сара и Маргарет еще не успели подойти, — Эстер ускорила шаг и влетела в вестибюль, где пришедшие освобождались от пальто и капоров. В глубине его она заметила комнату, сам вид которой, если не считать некоторых незначительных деталей, был знаком ей с детства.

В камине вовсю полыхал огонь, а рядом с ним торжественно развевался стяг движения волонтеров. На столе, придвинутом к стене, стоял портрет ее величества. Поближе, на возвышении, на плетеных стульях сидели три музыканта в деревенской одежде — скрипач, контрабасист и барабанщик. Через открытые двери в конце зала можно было увидеть округлый буфет и накрытые скатертью и уставленные бокалами с пуншем стойки, за которыми стояли официанты в белых куртках. Приглядевшись к собравшимся в этих двух комнатах людям, а было их здесь не менее четырех десятков, Эстер поняла, что почти половину из них знает в лицо: торговцы из Уоттона с женами, два сквайра, беседующих у стойки, слуги из соседних усадеб. Строгих правил в выборе женского туалета в этих краях не придерживались, и девушка с удовлетворением отметила, что все выбрали себе наряд по вкусу. Кое-кто из служанок просто надел лучший свой передник и чепец. На одной девице было свадебное платье ее бабушки. Изобилие импровизированной одежды говорило о мастерстве местных швей. Разглядывая собравшихся, пока скрипач настраивал инструмент, а официанты пытались услужить всем и каждому, Эстер чувствовала, что вечер придется ей весьма по душе. Вскоре подошли и остальные и, еще стоя в двери, принялись шумно восторгаться залом и его убранством.

— Ну, Эстер, — начал было Уильям, но она покачала головой. Для танцев время еще не настало.

Стараясь не наступать на ноги танцующим, они с Сарой проследовали в дальний конец зала, чтобы полюбоваться знаменем, да и вообще всем происходящим вокруг. Маргарет Лейн дулась: Сэм Постмен появился с крупной девицей в канареечно-желтом платье. Его спутница с такой силой вцепилась в него, что он не выдержал: «Слушай, Мэри, все это замечательно, держимся за руки и так далее, но знаешь, толстуха, так ведь я и шагу не сделаю!» Эстер решила, что надо сказать Маргарет Лейн что-нибудь ободряющее, и подошла к ней:

— Знаешь, Маргарет, в этом платье ты настоящая красотка.

Маленькое сморщенное личико расплылось в улыбке:

— Ой, Эстер, ты такая добрая. Это платье моей матери. Она подарила его мне, когда я пошла в услужение.

Возле буфета топталась молодежь — в основном слуги из господских усадеб; иногда кто-нибудь из них приглашал Эстер потанцевать, но она неизменно качала головой. Она и без того была возбуждена и вполне довольна тем, что стоит здесь, рядом с одетыми в белое официантами, слушает доносящуюся из соседнего зала музыку и ждет, пока Уильям пригласит ее на танец. Подошла, протиснувшись через толпу и слегка подволакивая больную ногу, Сара и испытующе посмотрела на подругу.

— Ну, чего же ты не танцуешь?

— Я… я жду, — поспешно откликнулась Эстер, — никто еще не приглашал. А что?

— Да так, ничего. Просто эта дурында Маргарет Лейн места себе найти не может — девушка Сэма Постмена погрозила ей кулаком и обозвала шлюхой. А вот и Уильям.

Пробиравшийся через буфетную Уильям, возвышавшийся над остальными не меньше чем на полфута, был сама галантность. Увидев Эстер, он щелкнул каблуками и поклонился. Заиграли вальс. Не угодно ли на тур вальса? Танцевать вальс Эстер не умела, а вот выпить стакан лимонада согласилась и, принимая его, тихонько радовалась тому, как свирепо посмотрел и отшил Уильям ненароком толкнувшего ее типа. Отказ девушки его не обескуражил. Лимонад — это прекрасно, но, может, она выпьет чего-нибудь покрепче? Не выпьет. Однако же к разглагольствованиям Уильяма насчет того, что здешние вина не сравнятся с истонскими, Эстер прислушивалась с любопытством.

— Может, хозяин наш и старый сквалыга, но во всем графстве не сыщешь таких вин, как у него. Это старый Рэнделл говорит, а уж он-то знает толк в этом деле.

Тут Эстер вспомнила о своем разговоре с Сарой и пристально посмотрела на Уильяма.

— Уильям, если я спрошу тебя кое о чем, ответишь?

— Если смогу, Эстер. Выкладывай.

— Что за женщина живет наверху?

— Ты что, голову мне решила поморочить? — Уильям рассмеялся. — Какая женщина?

— Та самая, которой носят еду. А ты посуду забираешь.

— Знаешь, что я тебе скажу, Эстер? Все это фантазии, не туда тебя занесло.

— Никакие не фантазии, я видела ее собственными глазами. Она сидела у окна. Женщина с темными волосами и немигающим взглядом.

Эстер почувствовала, что повысила голос, и уловила пару брошенных на нее любопытных взглядов.

— Эй, не так громко, — грубовато ответил Уильям. — Не так громко и не вмешивайся не в свое дело. Что скажет хозяин, если узнает, что о его делах болтают на главной улице Уоттона?

— Так, стало быть, женщина есть?

— Ничего нет. И никого. Что же касается подноса с едой, то, наверное, ты видела, как я выхожу из комнаты миссис Финни.

— Миссис Финни не живет в западном крыле дома. К тому же…

— К тому же что, Эстер?

— Как-то утром пришел Сэм Постмен и передал мистеру Рэнделлу почту. Тут его куда-то позвали, а письма остались лежать на подносе, и я просмотрела всю пачку. — О том, что выискивала она корреспонденцию, имевшую отношение к Сариному брату, Эстер умолчала. — Кто такая миссис Айрленд?

Эстер увидела, как глаза Уильяма сузились от гнева.

— Так звали прежнюю кухарку.

— Угу, ту самую, которую уже десять лет как сменила миссис Уэйтс. По-моему, ты принимаешь меня за дуру, Уильям Лэч.

Из соседнего зала донесся мощный аккорд, за ним взрыв смеха, и в буфетную, таща за руку партнера, ввалилась какая-то толстуха в розовом платье. Уильям нервно оглянулся.

— Знаешь что, Эстер, это несправедливо. Я пришел сюда потанцевать, именно потанцевать, а не выслушивать вопросы, которые и задавать-то не следует. Нельзя так с людьми обращаться.

Эстер не нашлась что ответить. С одной стороны, ей хотелось танцевать с Уильямом, утонуть в его объятиях, скользить по залу, чувствуя на себе восхищенные взгляды присутствующих. А с другой — ей трудно было смириться с тем, что казалось ей уверткой с его стороны, нежеланием раскрыть секрет, который остается отгадывать самой.

— Если тебе так уж хочется танцевать, — сердито бросила она в конце концов, — пригласи Сару. В последний раз я видела ее у камина.

Уильям молча повернулся на каблуках и ушел. Эстер посмотрела ему вслед. Теперь она чувствовала себя совершенно потерянной. Стоявшие неподалеку у столов с напитками и закусками гости, бывшие свидетелями ее размолвки с долговязым лакеем, сочувственно посматривали на девушку, но она никак не откликалась на эти взгляды. В дальнем конце комнаты она увидела окно с незадернутыми шторами. Скрестив руки на груди, Эстер подошла к нему и принялась рассеянно озирать улицу, по которой торопливо шагали припозднившиеся гости. Высоко в небе качался полумесяц, бросая тусклый свет на фронтоны домов и витрины магазинов. Как долго она так простояла, совершенно отключившись от всего происходящего, — десять минут, двадцать, — Эстер сказать не могла. Но в какой-то момент она уловила, что музыка, доносившаяся из зала по соседству, сначала перешла в жуткий скрежет, а потом и вовсе замолкла. И в этой тишине отчетливо прозвучал пронзительный крик — вернее, вопль. Кто-то из пробившихся через толпу схватил ее за плечи и начал трясти. Постепенно Эстер вышла из транса и увидела перед собой Маргарет Лейн.

— Боже мой, Эстер, быстрее, быстрее! С Сарой случилось ужасное несчастье!

Почти не слыша слов, лишь механически повинуясь им, Эстер, опережая Маргарет, бросилась в танцевальный зал. Мчалась она с такой скоростью, что увиденное представилось ей в виде серии фрагментов. Один из музыкантов вскакивает с места, придерживая контрабас; выражение ужаса в глазах какой-то девушки, стоящей, прижав ладони к щекам; джентльмен в охотничьей куртке и длинных чулках, говорящий что-то через плечо официанту. Позади всех, в самом конце зала, в ярде-двух от пылающего огня rpyппа людей склонилась над распластавшейся на полу неподвижной фигурой с неловко вывернутой рукой.

— Она танцевала с Уильямом польку, — запинаясь, проговорила Маргарет, — и тут вдруг споткнулась и упала прямо в огонь.

Сару окружили слуги из Истон-Холла. Эстер заметила, что Уильям встал чуть поодаль, примерно в ярде, и лицо у него белое как бумага, взгляд застыл и сосредоточился на коричневых ботинках. Какой-то мужчина, похожий на доктора — и на самом деле врач, обслуживающий волонтеров, — рассматривал Сарину ладонь и предплечье, вдоль которого тянулась глубокая багровая полоса. Сама Сара находилась в глубоком обмороке.

— Скверная история, — сказал, обращаясь к Уильяму, стоящий рядом с ним мужчина с алой лентой через плечо, подчеркивающей принадлежность к корпусу волонтеров. — Надо огородить камин перилами, чтобы не было подобных происшествий.

— Происшествий… — Миссис Уэйтс, участливо склонившаяся над Сарой, разогнулась. — Можно, конечно, и так сказать. Только зачем он насмехался над девчонкой, по-всякому обзывал ее? Клянусь Богом, я своими ушами слышала, пусть только посмеет отрицать. По-моему, она нарочно бросилась в огонь.

— Ложь! — вскричал Уильям, все еще не отрывавший взгляда от башмаков. Лицо его побагровело. — Чтоб мне сквозь землю провалиться — ложь! И можете быть уверены, миссис Уэйтс, хозяину станет об этом известно.

— Хозяину много о чем станет известно, — колко парировала миссис Уэйтс.

К этому времени у камина собралась группа мужчин, весьма неприязненно поглядывавших на Уильяма. Доктор пощупал лоб Сары, сосчитал пульс и сказал:

— Ладно, как бы то ни было, девушку надо отвезти домой. Насколько я могу судить, ничего страшного нет, но она в шоке. Неплохо бы раздобыть где-нибудь носилки.

— Ложь, говорю я вам, гнусная ложь, — не унимался Уильям. — И всякий, кто считает иначе, пусть скажет это мне в лицо.

— Я скажу, — бросила миссис Уэйтс. — И хозяин тоже. Но сейчас надо делать то, что велит этот господин. Смотрите-ка, она пошевелилась. Ну-ка, возьми ее за руку, Маргарет Лейн, пошевеливайся. Эстер! Ступай к фургону, пусть кучер подъедет прямо к подъезду.

Не без труда, ибо самостоятельно Сара идти еще не могла, ее наполовину довели, наполовину доволокли до вестибюля. Оглянувшись в поисках Уильяма, Эстер обнаружила, что он куда-то пропал. Выбежав, как велела миссис Уэйтс, на улицу, она быстро отыскала кучера вместе с его фургоном и рассказала о происшедшем. Через четверть часа в полном молчании они уже катили по ухабистой дороге в поместье. Лежа на импровизированном ложе, сооруженном из шарфов и одеял, с перевязанной рукой, Сара негромко всхлипывала.

— Знаешь, Эстер, — в какой-то момент сказала она, — а ведь это я во всем виновата, из-за меня Уильям в беду попал.

— Да ничего подобного, он сам на себя беду накликал, — возразила Эстер. Вечер, обещавший быть чудесным, оставил чувство глубокого разочарования. Ей казалось, будто вот-вот что-то произойдет, а вместо этого все пошло прахом. Как здорово было бы, думала Эстер, пройтись с Уильямом в танце в этом залитом огнями зале перед таким количеством людей. Представив себе на мгновение эту картину, она вспомнила понравившуюся ей мелодию и даже замурлыкала ее себе под нос. Фургон в очередной раз встряхнуло на ухабе. Время от времени, когда они, миновав деревья и кустарник, выбрались на открытую дорогу, на которую лился лунный свет, Эстер вглядывалась во тьму, надеясь увидеть высокую мужскую фигуру, бредущую следом за повозкой, но, кроме черного ряда деревьев и тумана, стелющегося над отдаленными полями, там ничего не было. На церкви пробили часы, заскрипели колеса, хрипло откашлялся возница — путь домой продолжался.

Почти как-то сразу решили, что Уильяму лучше оставить Истон-Холл, — так постановили на своем суде старшие слуги. Это мнение было доведено до хозяина. Приехал в своей двуколке врач, оказавший Саре первую помощь в Уоттоне, и дело было закончено. Миссис Уэйтс, которую несколько раз допрашивал мистер Рэнделл, да и другие слуги, настаивала на своей версии: она слышала, как Уильям, танцуя с Сарой, оскорбительно высказался по ее адресу, после чего девушка неловко от него отстранилась и бросилась на горящие поленья. Сара не могла ни подтвердить, ни опровергнуть этот рассказ, поскольку не вставала с постели и хранила молчание. За ней ухаживала, принося капли лауданума и смазывая рану, миссис Финни. В ее отсутствие в доме сделалось сумрачно и тоскливо. Уильям, видя, что большая часть слуг настроена против него, заперся у себя и на люди выходил крайне редко.

— Так всегда бывает, когда слуга получает уведомление об увольнении, — пояснила Маргарет Лейн как-то зимним полднем, когда они с Эстер работали в судомойне. — Помяни мое слово, положенного месяца Уильям здесь не высидит.

За окном уже сгущались тени. На верхнем этаже домика, где жил егерь, вспыхнул и погас фитиль масляной лампы.

— Мне кажется, это несправедливо, — сказала Эстер. — Если кто-нибудь знает, что случилось с Сарой, почему не скажет?

— Конечно, несправедливо, — согласилась Маргарет. — А в результате нам вдвоем приходится и на судомойне управляться, и за светом следить, когда темно становится.

Эстер кивнула. В отсутствие Сары и Уильяма основная работа по дому легла на их с Маргарет плечи. Каждый день в четыре часа она следовала за мистером Рэнделлом по всему дому с подносом с тонкими восковыми свечами, зажигая от них масляные лампы, и с ведром и щеткой, чтобы убирать щепки от старых деревянных ставен. Дом в такие минуты казался ей на редкость печальным. Иногда, оставаясь в одиночестве, если мистер Рэнделл уходил по другим делам, Эстер невольно испытывала дрожь при виде картин в позолоченных рамах. Казалось, сквозь сумеречную темноту комнат за ней следят представители многих поколений рода Дикси. Дворецкий вроде бы видел, что девушке не по себе, и даже сочувствовал ей; во всяком случае, однажды во второй половине дня, когда они вернулись в кладовку с оставшимися свечами, он поинтересовался:

— Ну как, Эстер, нравится тебе у нас?

— Жаловаться не на что, мистер Рэнделл.

— Другая бы на твоем месте была недовольна — делать-то чужую работу приходится. Это уж как пить дать. А скажи-ка мне, Эстер, в доме у тебя обряды соблюдаются?

Хоть девушка и испытывала трепет перед мистером Рэнделлом, считая его вторым, после хозяина, авторитетом в доме, сталкивалась с ним редко. В общем-то он представлялся ей неприветливым, а то и сварливым старикашкой, отличающимся от всех остальных церковным рвением. Но сейчас, глядя, как он сидит в кресле в окружении предметов, обычных для буфетной — владений дворецкого, Эстер вдруг почувствовала, что благодарна ему за этот вопрос.

— Отец всю жизнь ходил в церковь. Хоть мать и подсмеивалась над ним. Он давно уже умер.

— Да? Всегда находятся те, кто насмехается над истинно верующими. Я не про твою мать, Эстер, я вообще.

После этого разговора мистер Рэнделл любезно переложил некоторые ее прежние обязанности на плечи Маргарет Лейн и стал иногда приглашать Эстер на бокал мадейры в помещения, «специально предназначенные для благородных дам». Девушке же было приятно, что у нее появилась возможность поговорить об отце и старых временах в Линне.

Наконец настал день, когда пожитки Уильяма сложили перед парадной дверью в холле, а снаружи стоял фургон, чтобы доставить его на станцию. Вид перевязанного бечевкой крест-накрест дорожного сундука с аккуратной стопкой одежды на крышке задел Эстер до глубины души: она вспомнила день своего приезда в Истон-Холл и совместную с Уильямом прогулку в тени деревьев. Тогда было лето, сейчас — вторая половина декабря, день сумрачный, над пригнувшимися к земле деревьями нависли тучи, а в доме и вокруг него царит атмосфера какого-то непокоя, словно не люди в нем живут, а тени, а в окна и двери стучат невидимые руки. В то утро целый час, пока сундук стоял в холле, а возница, натянув на голову капюшон, стоически ожидал под дождем, Эстер тщетно пыталась разыскать Уильяма. Она даже отважилась заглянуть к нему в комнату, расположенную на самом верху, под крышей. Дверь была распахнута, постель убрана, и единственное, что здесь напоминало о его присутствии, — несколько скрученных листиков табака и огарок свечи на тумбочке у кровати. Спустившись вниз, Эстер столкнулась в холле с мистером Рэнделлом, под мышкой у него была зажата газета, которую он нес хозяину.

— «Удалитесь от меня все, делающие беззаконие, ибо услышал Господь голос плача моего, услышал Господь моление мое; Господь примет молитву мою. Да будут постыжены и жестоко поражены все враги мои; да возвратятся и постыдятся мгновенно». Ты знаешь этот псалом, Эстер?

— Нет, мистер Рэнделл, но непременно как-нибудь прочитаю.

В помещении для слуг чувствовалась напряженная атмосфера. Миссис Финни пребывала в мрачном настроении — из прачечной куда-то пропала простыня. Маргарет Лейн уронила супницу и получила приличную нахлобучку от миссис Уэйтс.

— Ну что за народ пошел! — бушевала она. — Сара Паркер все еще валяется в постели и пальцем не желает пошевелить, Эстер места себе не находит — и все из-за какого-то молодого олуха, которому уж полгода как здесь не место. А Маргарет Лейн обращается с хозяйской посудой, словно это кегли какие-то.

— Извините, миссис Уэйтс, честное слово, я же не нарочно, — прорыдала Маргарет, которая всегда видела в кухарке главную свою опору в доме.

— Дура ты, — заявила миссис Уэйтс, — тебе следовало бы убраться отсюда и выйти за кого-нибудь замуж, вот тогда бы и била мужнину посуду и его, а не хозяина, оставляла без ужина.

И тут Эстер стало жалко миссис Уэйтс — эту женщину с восковым цветом лица, трясущимися руками и редкими седыми волосами: она-то уж точно никогда больше не выйдет замуж.

Под конец, почти утратив всякую надежду, Эстер все же встретила Уильяма — прямо посреди огорода, когда тот возвращался из домика егеря. Ливрею лакея он сменил на поношенный черный костюм и старый котелок.

— А, это ты Эстер, — остановился Уильям, от которого не ускользнуло печальное выражение лица девушки. — Ты ведь не думала, будто я уеду не попрощавшись?

— Даже не знаю, что и думать.

— Да нет, все не так, как тебе кажется. Я по-прежнему служу у мистера Дикси, хотя этот дом мне придется покинуть. Если хочешь, можешь сказать это старой драной кошке там, на кухне.

— И не подумаю.

— Видишь ли, какая штука, Эстер, я буду скучать по тебе, говорю прямо. Жди от меня письма, слышишь? Знаешь, расставаться даже труднее, чем жить вдали. — И решив, что и так, наверное, сказал слишком много, Уильям круто повернулся и зашагал к двуколке, ожидавшей его за углом дома.

Эстер еще долго стояла, опустив голову и слушая, как гудит в лесу ветер, клоня долу верхушки деревьев, и лишь услышав чей-то громкий голос, зовущий ее по имени, поплелась в дом.

Эстер взлетела вверх по лестнице. Письмо, переданное ей десять минут назад Сэмом Постменом, буквально жгло ей кожу через материю фартука. Добравшись до своей комнаты, она закрыла дверь, села на кровать, вынула конверт из кармана и положила его на колени лицевой стороной вниз. Сердце ее колотилось изо всех сил — отчасти от быстрого шага, а еще больше от возбуждения, скрыть которое было невозможно, и некоторое время Эстер пришлось посидеть, сцепив ладони на поясе, чтобы успокоиться. Но делать нечего. Избавиться от письма невозможно, равно как и вернуться в то состояние душевного покоя, в каком она пребывала до его получения, так что пришлось в конце концов надорвать конверт и прочитать находившийся в нем единственный листок бумаги.

Мисс Эстер Спаддинг

Суоффем-Гарденс, 17

Севен-Дайалс

Лондон

Дорогая Эстер!

Я обещал написать тебе, и надеюсь, ты признаешь, что слов своих на ветер не бросаю, а это не о всяком скажешь. Как у вас дела, как всем живется? Правда, меня в этом доме не любят, да и, честно говоря, я тоже не очень люблю твоих товарок. Что до меня, то все более или менее в порядке, деньжат на жизнь хватает и крыша над головой есть.

Прислуживать я бросил, теперь приторговываю помаленьку. Есть некоторые дела, которые я предлагаю людям, а кое-чем они меня просят заняться — больше пока сказать не могу. В настоящий момент я вожусь с одним типом, который, видишь ли, все никак не хотел отдавать долг. Он немного попортил мне лицо, но ты не волнуйся, все уже в порядке. Будь хорошей девочкой и черкни мне пару строк, а я скоро снова напишу и расскажу побольше.

Твой покорный слуга,

У. Лэтч

Долго сидела Эстер с этим коротким посланием, которое, с одной стороны, вызвало у нее недоумение, с другой — не на шутку встревожило. По поводу своих дел и торговли ее приятель напустил основательного тумана, и Эстер подумала, что он начал отдаляться от нее. Ей сделалось не по себе — ведь для нее все осталось по-прежнему. Тем не менее мысль о том, что Уильям пошел наверх, грела. В журналах, валяющихся в разных уголках дома, девушка не раз разглядывала изображения модно одетых людей — господ в котелках и стильных пальто, и сейчас ей представилось, что и Уильям в поисках удачи расхаживает по городу в таком виде. То, что его поранили — лицо в шрамах и так далее, — Эстер немного напугало, но она решила, что с мужчинами, или, вернее, с мужчинами определенного сорта, такое случается. К тому же Уильям — парень рослый и сильный, а потому поведение его обидчика вызвало у Эстер чувство некоторого пренебрежения. «Не на такого напали», — говорила она себе, разглядывая лист бумаги. Это занятие доставляло ей удовлетворение, и какое-то время она сидела на кровати, перечитывая фразу за фразой и вглядываясь в подпись Уильяма, затейливо начертанную в самом низу страницы. Эстер настолько увлеклась письмом, что даже не заметила, как распахнулась дверь и с порога кто-то внимательно смотрит на нее.

— Что там у тебя такое? — резко бросила Сара. — Что ты разглядываешь?

— Полагаю, нет ничего дурного в том, чтобы читать письмо, которое мне пришло, — кротко ответила Эстер, складывая лист бумаги и пряча в карман фартука.

После случившегося с ней несчастья подруга заметно сдала. Эстер надеялась, что Сара вернется в их общую спальню, после того как выздоровеет, но та предпочла остаться в чердачной комнате, куда ее поместили по возвращении с бала в Уоттоне. Глядя, как она стоит — с поджатыми губами и блуждающей улыбкой, прислонившись к дверному косяку, — Эстер подумала: до чего странно выглядит ее подружка.

— Какой-то вид у тебя не такой. Случилось что-нибудь? — Тут девушка вспомнила, что накануне видела, как Сара роется на кухне у миссис Уэйтс, и ей все стало ясно. — Опять уксус пила! Это же вредно для тебя. Спроси хоть миссис Уэйтс; уверена, она скажет то же самое.

— Почему ты такая злая? — слезливо проговорила Сара, садясь на кровать и прикасаясь пальцами к пересохшим губам. — Разве так уж много у девушки радостей в жизни? — Она внимательно посмотрела на Эстер, словно стараясь поймать мысль, которая прежде от нее ускользала. — Да, а письмо-то от кого?

— От Уильяма.

— Ну и что он пишет?

— Что у него есть крыша над головой и он больше не прислуживает в доме. Какое-то свое дело заимел.

— У меня тоже было письмо, — продолжала Сара. — В нем про Джо говорилось. Только оно куда-то исчезло. Это ты его взяла?

Эстер промолчала.

— Да, конечно, сама я прочитать его не смогла, и это очень плохо. Но все равно приятно, когда оно под рукой. Как, наверное, и тебе с письмом от Уильяма.

— Сара, тебе не следует пить уксус. Заболеешь ведь, наверняка заболеешь.

Стиснув колени ладонями, Сара медленно покачивалась взад-вперед.

— А без него больно. Нет-нет, дело не в руке. Она давно зажила, я и думать забыла. Голова болит.

— Надо бы тебе к миссис Финни сходить да выпить несколько капель лауданума, — сочувственно сказала Эстер. — У нее целая бутылка есть, я знаю.

В комнате было прохладно, но у Сары на лбу выступили крупные капли пота. Лицо посерело от изнеможения.

— Ладно, забудь. Мне уже лучше, честное слово. Да, чуть не забыла, тебя зовет мистер Рэнделл. Велел явиться немедленно. Разрази меня гром, Эстер! — Тут Сара рассмеялась. — А что, если ты выйдешь за мистера Рэнделла? Тогда я буду называть тебя «мэм», а миссис Финни и миссис Уэйтс придется кланяться тебе и подкладывать пудинг за ужином.

— Нехорошо так говорить, Сара, я и слушать не хочу.

— Почему нехорошо? Я бы, например, не прочь стать женой дворецкого. Тогда пусть сколько угодно голова болит, никто не заругает. — И тут, к удивлению подруги, Сара обхватила руками голову и разрыдалась. Какое-то время Эстер нерешительно топталась на месте, не зная, что важнее — остаться с ней или идти к мистеру Рэнделлу. В конце концов, все еще комкая правой рукой лежащее в кармане фартука письмо, она быстрым шагом направилась к лестнице.

В отсутствие Уильяма поместье начало приходить в упадок. Впечатление было такое, словно его отъезд вызвал какой-то надлом в жизни оставшихся, хотя никто толком не мог сказать, в чем тут дело. Теперь мистер Дикси ездил по своим делам в одиночку. Горячую воду для бритья ему носила в заварочном чайнике Маргарет Лейн; по ее словам, она боялась разбить большой фарфоровый кувшин, который раньше каждое утро, через полчаса после восхода солнца, приносил хозяину Уильям. Время от времени кто-нибудь заходил или приезжал на обед, но блюда в таких случаях мистер Дикси заказывал самые простые, что весьма огорчало миссис Уэйтс. Ибо, как она справедливо отмечала, какой смысл разыскивать рецепт голландского соуса, если его не приходится готовить?

Поспешно спустившись по ступеням лестницы, ведущей в общую комнату для слуг, выглядевшую днем, при потухшем камине и с не убранной со вчерашнего вечера посудой на столе, совершенно запущенной, Эстер нашла мистера Рэнделла в его владениях — в кладовке. Он сидел в массивном кресле, завернувшись в волчью шкуру; казалось даже, будто уснул, но при виде девушки дворецкий встал, сбросил шкуру с плеч и распрямился.

— Рад видеть тебя, Эстер, присаживайся.

Эстер последовала приглашению, все еще гадая про себя, зачем она так срочно понадобилась мистеру Рэнделлу. Лицо у него было сейчас какое-то странное — помятое, что ли, после полудремы, на раскрытой ладони лежал железный ключ.

— Итак, Эстер, — начал он, вертя в пальцах ключ так, чтобы Эстер не могла его не заметить, — вот тебе один маленький вопрос. Сколько человек живет в этом доме?

— Шесть. После отъезда Уильяма осталось шесть.

— Семь, — поправил ее мистер Рэнделл. — И откуда же взялось семь? Я скажу тебе, Эстер. Надеюсь, ты не подумаешь, будто тебя обманывали. Ибо обмана никакого нет. Тебе известно, что в доме есть западное крыло?

— Я никогда там не бывала.

— Естественно. Комнаты заперты, и в них никого нет. Они опустели еще до того, как я поступил сюда на службу, а это случилось много лет назад. Но видишь ли, одна комната не заперта и не пустует. Или, точнее сказать… — Эстер заметила, что ключ был старинный, ювелирной работы, с орнаментом на большой головке. — Там живет одна дама. Это подопечная мистера Дикси. Она больна.

Чувствуя, что от нее ждут каких-то слов, Эстер спросила:

— А что с ней такое?

— Трудно сказать. Хозяин приглашал докторов. По их мнению, у нее помрачился рассудок, она не отдает себе отчета в происходящем. Именно поэтому она живет так, как живет. Ты понимаешь, что я хочу сказать, Эстер?

Эстер кивнула.

— Естественно, ухаживает за ней миссис Финни. Но у нас не хватает людей, нужен еще один человек… В общем, я прошу тебя всего лишь относить миссис Айрленд еду, а потом забирать использованную посуду. Как если бы она была гостьей в нашем доме.

— Так ее зовут миссис Айрленд?

— Ну да, я же только что сказал. — И мистер Рэнделл принялся объяснять Эстер ее обязанности. Она внимательно слушала. Состояли они в следующем.

Дважды в день, в час и в семь вечера, ей надлежит относить миссис Айрленд накрытый салфеткой поднос, который будет передавать ей миссис Уэйтс.

Сначала надо постучать в дверь, и если миссис Айрленд не откликнется, подождать немного, после чего отпереть самой.

Войдя в комнату, вновь закрыть ее на замок.

Ключ должен постоянно находиться у Эстер в кармане, а когда он не нужен, его следует возвращать мистеру Рэнделлу.

В случае если независимо от времени дня миссис Айрленд покажется ей обеспокоенной, возбужденной или вообще будет выглядеть не так, как обычно, Эстер нужно немедленно покинуть комнату, запереть за собой дверь и сообщить обо всем мистеру Рэнделлу.

Любой вопрос, заданный ей миссис Айрленд, кроме тех, что требуют непосредственного ответа, также следует передавать мистеру Рэнделлу.

Дверь должна быть заперта всегда.

О любой просьбе или предложении выйти из комнаты необходимо сообщать мистеру Рэнделлу.

Дважды в день, в два и в восемь вечера, нужно возвращаться в комнату и забирать поднос. Перед этим вновь постучать в дверь. Если миссис Айрленд не откликнется, немного подождать и отпереть.

Ключ держать в кармане.

Дверь должна быть постоянно заперта.

Однажды утром, весной, когда ветер яростно рвался в ставни окон на верхних этажах дома, Эстер зашла в комнату к Саре и обнаружила, что той нет на месте. Стоя на пороге с засунутыми в карманы своего домотканого фартука руками и щуря глаза от солнца, Эстер сначала не увидела ничего странного в пустой постели и наполовину открытом слуховом окне, в которое виднелся кусок пронзительно-голубого неба. Скорее всего Сара уже спустилась вниз, чтобы разжечь камин, или, как это нередко бывало, поднялась чуть свет ради каких-то своих таинственных дел. И все же что-то ей показалось необычным. Не вполне понимая, что она делает, Эстер потянула на себя верхний ящик шкафа, в котором Сара держала одежду. Он оказался пуст. И следующий ящик, пониже, — тоже. Тогда ей бросились в глаза и другие мелочи и странности: исчезло квадратное зеркало, висевшее на стене, а также вырезанное из иллюстрированного журнала изображение Хрустального дворца, под кроватью не было Сариных башмаков на деревянной подошве. Все стало ясно. Тщательно заперев ящики и закрыв слуховое окно, Эстер принялась обдумывать происшедшее. Ей пришло в голову, что Сара, возможно, все-таки где-то в доме — в конце концов, прикинула она, сейчас всего лишь чуть больше шести утра. Эстер бросилась вниз, где едва не столкнулась в холле с очень бледным и не успевшим привести себя в порядок мистером Рэнделлом, который заводил своим ключом-бабочкой старые часы.

— Эй, Эстер, что случилось?

— Сара куда-то пропала, мистер Рэнделл, нигде не могу найти.

Вдвоем они обошли весь нижний этаж дома, открывая последовательно дверь за дверью и распахивая дверцы стенных шкафов, но не обнаружили ничего и никого за исключением кошки, явно недовольной тем, что ее разбудили. Она всем своим видом давала понять, насколько ей неприятно это вторжение. Тут мистер Рэнделл увидел полуоткрытую кухонную дверь.

— Все ясно, — сказал управляющий, ежась от задувающего в кухню ветра, — Сара ушла.

Затем на кухню, не успев даже снять папильотки, влетела миссис Уэйтс. Она быстро осмотрела помещение и объявила, что за ночь куда-то исчезли две гинеи, лежавшие в ящике у двери и предназначавшиеся для оплаты мяснику.

Надо как можно быстрее сообщить хозяину, предложила она.

За обедом слуги принялись обсуждать случившееся.

Сара, заявила миссис Уэйтс, — нехорошая девушка, которая, как и ей подобные, плохо кончит. Судить не ее дело, все в руках Божьих, но девушка, которая тайком, никому не сказав ни слова, уходит из дома посреди ночи, вне всяких сомнений, ждет ребенка. Но этот ребенок умрет либо его отнимут у матери, что, если подумать, совсем не так уж плохо.

Миссис Финни сообщила, что эта девица себе на уме и всякому, кто разбирается в таких делах, должно было броситься в глаза то, как она выглядела всю эту минувшую неделю, — верный сигнал ее намерений. Им еще повезло, что из-за подобных людей, шныряющих ночью по дому и открывающих все двери, их не убили прямо в постели. А кроме того, мистеру Рэнделлу стоило бы открыть свой сейф и убедиться, что блюдо на месте.

Маргарет Лейн промолвила, что она не хочет отзываться дурно ни о ком, тем более о тех, кто не может себя защитить, однако она всегда считала поведение Сары, которая строила глазки Уильяму, совершенно бесстыдным.

Мистер Рэнделл считал все случившееся весьма печальным и надеялся, что Сара теперь обретет счастье.

Эстер не сказала ничего.

В тот же день мистер Рэнделл отправился в Уоттон, чтобы прояснить обстановку. Он справился на железнодорожной станции, зашел в другие места, но вернулся домой ни с чем. Никакого преступления Сара не совершала, сообщил он слугам, собравшимся в холле, пусть даже две гинеи и пропали. Она просто ушла, разрешив свою ситуацию доступным, пусть и весьма загадочным, способом, и ничего тут не поделаешь.

— О Боже милосердный, — начал молитву мистер Рэнделл, когда все слуги собрались вечером у камина, — мы вверяем Твоему попечению рабу Твою Сару, и нам хочется верить, что мы будет вспоминать ее, как должно, и у нас не будет причин каяться в том, как мы с ней обращались. И мы молимся, чтобы ничего дурного с ней не случилось на дорогах, которыми она пойдет. Аминь.

И это все, что было сказано о Саре, горничной из Истон-Холла, которая не умела читать и брат которой умер в Китае.

Глава 10 ДОВЕРЕННЫЙ КЛЕРК

Те, кто давал себе труд задуматься над этим, наверное, согласятся, что в последнее время наше представление о Лондоне несколько изменилось и столичный град, известный ранее своей скукой, внезапно расцвел самым необыкновенным образом и заиграл самыми неожиданными красками. Если говорить коротко, город был вознесен на романтические высоты. Сомерс-таун в изображении мистера Чарлза Диккенса выглядит на редкость привлекательным местом. Айлингтон — рай, пусть и в копоти. Даже в Лаймхаус-Холле обнаружились удивительные закоулки и любопытнейшие особенности, о наличии которых благородное общество прежде не догадывалось. На свежий взгляд искателя развлечений, дешевое уличное представление вызывает необычайный восторг, а театрик, где упражняется фокусник и на сцене появляются юные девушки в турецких шароварах, — едва ли не вершина искусства для масс. Не стоит думать, будто это чудесное превращение, эта невидимая обновляющая длань не задела какого-нибудь Кларкенуэлла, или Уайтчепела, или улиц, прилегающих к Боро, а также иных весьма уважаемых районов города со всеми их обитателями. Сами нищие и уличные акробаты внезапно приобрели чрезвычайно живописный вид и начали вести себя так, словно решили заделаться представителями «лондонского типа», украшающими витрины книжных магазинов. А проститутки стали изображать из себя натурщиц. Что до меня, то я ненавижу и отвергаю всю эту лезущую в глаза фальшь, когда презренный металл, извлеченный из самых жалких шахт и ям, преподносится как чистое золото. Лаймхаус-Холл, где в темных глубинах вод нашел свой конец Рог Райдерхуд,[21] — бесспорно, занятное модное место, но я лично туда бы и носа не сунул. А ворья в Хай-Холборн столько же, сколько и старых проституток с задумчиво-сентиментальным взглядом. Грязь — это грязь, убожество — это убожество, так меня всегда учили, и пиджак, что держится на одной, да и то болтающейся пуговице, менее надежен, чем тот, у которого есть все три. Людей, которые, сталкиваясь со всяческой мерзостью, становятся добродушнее и терпимее, в последнее время встречается все меньше.

Разумеется, взгляд, задержавшийся на Сент-Джон-сквер в какое-нибудь отвратительное февральское утро, дождливое и туманное, вряд ли различит тут сколько-нибудь привлекательные черты. Для начала возникнет общая картина: разбегающиеся в разные стороны запущенные магистрали, которые ровно посредине разрезает Кларкенуэлл-роуд. Небо цвета мелкозернистого песчаника, предвещающего скорый ливень, — об этом можно судить уже по тусклому свету, рассеивающемуся в туманной мороси. Толпы народа: все омнибусы, подпрыгивающие на неровностях дороги, до предела забиты пассажирами. У некоторых из них, кому не досталось места внутри, блестят на коленях непромокаемые накидки. Служивый люд, надев шарфы, поношенные пальто и напоминающие котелки шляпы, надвинутые на лоб по самые брови, бредет шаркающей походкой на работу куда-нибудь на Госвелл-роуд или Олдгейт. Ребятишки с домоткаными сумками на уже промокших плечах шныряют по улицам, спеша выполнить бог знает какие поручения, выскакивают из продуктовых магазинов и скобяных лавок. Не будет преувеличением сказать, что коммерческий гений Кларкенуэлла особо большими амбициями не отличается. Тут нет складских помещений, фабрик — ничего крупного. Скорее наоборот, любой жилой дом, мастерская разделены на множество мелких отсеков, порой три-четыре из них объединяются по общим интересам. Вот, например, тот дом, видите, чуть в стороне, в ярде-двух от остановки омнибуса, зажатый между бакалеей и скобяной лавкой и похожий на коротышку, над которым нависли два дюжих малых. В Кенсингтоне в нем разместилась бы семья из пяти человек вместе с кухаркой и прислугой. Здесь же, в Кларкенуэлле, начиная сверху вниз, — красильня, малярная мастерская, стеклорезка, загадочное заведение, имеющее дело со свинцовым суриком, и, наконец, в цокольном этаже — помещение, где шестеро детей в течение двенадцати часов ежедневно мастерят разноцветные бумажные веера по полтора пенса за дюжину. В обычный день этот дом принимает тридцать семь человек (старуха, умирающая от водянки и запертая в мрачной комнате где-то в глубине, всегда на месте), которым приходится пробираться через завалы бакалейных товаров, спотыкаясь и рискуя поранить ноги о всякие железяки, горделиво выставленные на узком тротуаре. Видите ли, в Кларкенуэлле мало места, и лавка не лавка, пока половина ее содержимого не красуется снаружи, а дом не дом, если в пять комнат не набьется человек двадцать. Нет места и простора, а только грязь, запустение, пыльные улицы, чернота ночи, сквозь которую не пробьется свет никакого уличного фонаря, ночной патруль — двое полицейских. А нищета и эпидемия соревнуются за право быть первыми в общей картине местности.

Неторопливо огибая площадь, держа над непокрытой головой поломанный зонтик, мистер Грейс, доверенный клерк мистера Пертуи, не испытывал ни малейшего смущения от открывающегося вокруг вида. Оно и неудивительно, ибо большую часть своей жизни он проработал в Кларкенуэлле и его окрестностях. Кларкенуэлл, можно сказать, был в его крови. Мистер Грейс в точности знал, куда направляется, чего там можно добиться и сколько стоит на кону в буквальном, денежном смысле. Свой человек, забыв на какое-то время, что привело его сюда, он с удовольствием огляделся, остановив взгляд на людной мостовой, заглянул в кондитерскую, постоял у обшарпанного магазинчика канцелярских товаров, в витрине которого красовались экземпляры «Раффс джорнал», «Ларки свелл» и других журналов. Особый интерес он проявил к дивану, который умудрился запихнуть сюда какой-то предприимчивый торговец мебелью и из спинки которого унылыми пучками уже начал вылезать конский волос. Звон колокола, донесшийся с Сент-Джеймсской церкви, вывел его из этого задумчивого созерцания, и, прокладывая себе путь через завалы фаянсовой посуды в китайском стиле, на которую беспрерывно падали капли дождя, мистер Грейс обогнул западный угол площади и вышел на застроенную серыми, невыразительными домами улицу, имевшую честь именоваться Кларкенуэлл-Корт. Если бы случайный прохожий проследил его путь, возможно, заметил бы, что мистер Грейс обращает внимание не столько на номера домов, сколько на медные таблички, прибитые над дверями. Аптека, школа, лавка, торгующая шкурами и жиром, — из нее шла такая вонь, что даже клерк, при всей своей привычке к здешним местам, вынужден был зажать нос, — все это он миновал, остановившись лишь у таблички, на которой было выгравировано: «Дж. Сноуден, живописец». Убедившись, что это именно то, что ему нужно — мистер Грейс был близорук, — он свернул свой порванный в нескольких местах зонтик, скромно стукнул несколько раз кольцом в запыленную входную дверь и отступил на шаг назад, дабы получше рассмотреть того, кто ее откроет. На пороге появилась молодая женщина в шали, с ребенком на руках. Мистер Грейс слегка улыбнулся и осведомился:

— Дьюэр?

— Второй этаж, в глубине.

Человек достаточно опытный, мистер Грейс понимал, конечно, что неприветливый тон женщины свидетельствовал не о дурном воспитании, а о чувстве собственного достоинства, приличествующего владельцу недвижимости. Он приподнял в знак благодарности зонтик и двинулся по плохо подметенному коридору к лестнице. Мистер Грейс был наблюдателен и расчетлив — долгие годы работы с мистером Пертуи научили его ценить эти качества. Так что, поднимаясь по ступенькам, он внимательно оглядывался и прикидывал одновременно степень окружающего запустения и вероятность успеха своей миссии.

Поскольку, как прекрасно понимал мистер Грейс, то и другое тесно связано. «Так, ковра нет», — отметил он про себя, добравшись до первой площадки. «Впрочем, никто лучшего и не ожидал. Но эти дыры в полу… нога застрять может… и ящика для угля нигде не видно (на эту мысль мистера Грейса навела большая куча угля, высыпанного на старую газету)… Плохо, очень плохо». Поднимаясь по второму пролету, он вдруг услышал стук собственных ботинок по голым доскам и с гордостью подумал о впечатлении, которое может произвести такого рода визит на обитателей второго этажа дома на Кларкенуэлл-Корт. Дойдя до второй площадки, он слегка побарабанил в дверь — даже этого, впрочем, хватило, чтобы она опасно заскрипела, — и, едва дождавшись слабого голоса, приглашавшего войти, решительно переступил через порог.

Взгляду мистера Грейса открылась комната — нельзя сказать, что грязная или неуютная, просто обстановка ее с холодной беспощадностью свидетельствовала о нищете. Голый деревянный пол был чисто вымыт. У окна стояла старомодная кровать с медными пружинами, рядом умывальник, пара плетеных стульев, низкий столик. В камине еле теплился огонек — всего три уголька горели и производили они так мало тепла, что двери, у которой задержался мистер Грейс, оно практически не достигало. На полке, прибитой к стене, располагались пивная кружка, белая фарфоровая кошка со стопкой бумажных салфеток и журнал «Круглый год», такой запыленный и обветшавший от времени, что можно было предположить, будто он и впрямь лежит здесь очень давно. Завершали картину еще несколько находившихся на каминной решетке предметов — тарелка, чайник, четвертушка хлеба. Все это мистер Грейс углядел еще с порога, и убожество обстановки поразило его настолько, что он даже не сразу обратил внимание на присутствующих в этой комнате людей — женщину совершенно изможденного вида, с исхудалым бледным лицом, которая лежала в одежде на кровати, и мужчину с одутловатым, нездорового цвета лицом, в домашнем халате, надетом на застиранную рубашку, неловко пристроившегося на одном из стульев. Убедившись по выражению их лиц, одновременно любопытных и неприкрыто тревожных, что именно гость является хозяином положения и никто ему тут перечить не решится, мистер Грейс сцепил руки и слегка поклонился.

— Грейс. Это имя должно вам напомнить о Льюисе Данбаре. Я прав?

Дождавшись слабого кивка со стороны мужчины, он полез во внутренний карман пальто и извлек оттуда сложенный в несколько раз и перевязанный лентой засаленный лист бумаги.

— Видите? Это чек на тридцать фунтов, выписанный на имя Ходжа, галантерейщика из Пентонвилля. Что-нибудь можете сказать по этому поводу?

Дьюэр страдальчески посмотрел на Грейса.

— Клянусь честью, сэр, деньги были уплачены…

— Не очень верится, иначе меня бы здесь не было. Я сказал — тридцать фунтов? Скорее тридцать пять, с учетом процентов. А еще точнее — тридцать семь фунтов десять шиллингов. Вопрос в том, мистер Дьюэр, собираетесь ли вы платить? — Тут клерк замолк, внезапно обратив внимание на какую-то несообразность в облике ее обитателя. — О Господи! Что это такое вы сделали со своими волосами?

— Он их покрасил. — Женщина заговорила в первый раз, слабым голосом, прижимая руки к груди.

— Ах вот как, покрасил? — Грейс повернулся на каблуках так круто, будто услышал какую-то невероятную диковину. — Но зачем?

Женщина закашлялась, и от этого ее бледные щеки порозовели.

— Он решил, что одна из причин, по которой он не может найти работу, — возраст.

— Так оно и есть! — прервал ее Дьюэр. — Стоит в волосах появиться седине, и все, у вас нет ни малейшего шанса. Хозяевам не нужны старики или те, кто выглядит стариком. Мне посчастливилось найти работу в одном ресторанчике — первую за этот месяц. На второй день я услышал, как хозяин говорит старшему официанту: «Старики мне здесь не нужны. Увольте его». Ну, меня и уволили. Тогда я пошел и покрасил волосы, хотя пользы мне это принесло немного.

Женщина снова закашлялась, и мужчина замолчал, беспомощно посмотрев на нее.

— Стало быть, волосы пришлось покрасить? — переспросил Грейс. — Это плохо. Очень плохо.

И, продолжая оглядывать комнату с добродушным любопытством, словно она была обставлена специально, чтобы развлечь его, он начал обдумывать новую тактику. Поначалу Грейс намеревался надавить на Дьюэра, даже запугать и таким образом заставить уплатить хотя бы часть долга, взятого восемнадцать месяцев назад у мистера Ходжа из Пентонвилля и затем переписанного на хозяина мистера Грейса, но теперь стало ясно — как подсказывал опыт, — что такой путь приведет в тупик. Тогда мистер Грейс решил пустить в ход запасной план, придуманный утром на Картер-лейн мистером Пертуи.

— Послушайте-ка меня, мистер Дьюэр. Не сомневаюсь, что долговых обязательств вы понараздавали половине Сити. И наверное, разыскивает вас с десяток таких, как мистер Пертуи. А может, и больше, не знаю. Для меня-то чем больше, тем хуже. Но мне кажется, мы могли бы помочь друг другу. Если дама не против, почему бы нам не найти местечко, где можно потолковать с глазу на глаз?

Дьюэр какое-то время недоверчиво смотрел на клерка, но потом все же кивнул и, сказав что-то жене вполголоса, стянул с себя халат, сменив его на столь же старое пальто, извлеченное из кучи одежды, валявшейся в изножье кровати. Приведя себя таким образом в порядок и дождавшись, пока Грейс легким взмахом руки попрощается с лежащей на кровати женщиной, он последовал за ним на лестничную площадку.

— Жене вашей, видимо, совсем худо, — участливо заметил Грейс, когда она вышли на улицу.

— Она почти не ест, — мрачно согласился Дьюэр. — В чем только душа держится.

— Похоже на туберкулез. Мне приходилось слышать такой кашель. От него пятна на щеках выступают. Не удивлюсь, если она умрет у вас на руках. Нет-нет, я не хотел обидеть, — спохватился Грейс, заметив, как изменилось выражение лица его спутника. — И мистер Пертуи не желает вам ничего дурного, хоть человек он и суровый. Но видите ли, есть правда и есть ложь. Судя по вашему виду, я бы сказал, что вы не прочь перехватить чего-нибудь горяченького? Так?

Дьюэр кивнул. Искоса взглянув на него, Грейс отметил, что тот еле-еле идет.

— Ну вот видите. Вы когда в последний раз ели по-человечески? Да ладно, чего там, можете меня не стесняться.

— Вчера. То есть нет, позавчера.

— И не удивлюсь, если это был чай с хлебом. Ладно, пошли.

На углу Кларкенуэлл-Корт, там, где она смыкалась с зеленой аллеей, расположилась пивная. Сейчас, накануне обеденного часа, заведение пустовало, но из-за полуоткрытой двери чувствовались запахи пива и напитков покрепче. Мальчишка, настоящий сорванец, из тех, кому сам черт не брат, с синяком под глазом и кепкой, надвинутой по самые брови, оттирал закопченные окна заведения, насвистывая что-то сквозь зубы, чудовищно при этом фальшивя. Они проследовали в темное, как пещера, помещение, освещенное лишь полыхающим в камине огнем, языки которого, извиваясь и отражаясь в оловянных кружках, словно играли сами с собой, а кружки лишь привычно передавали каждый сделанный ход. Усадив спутника за столик, Грейс отошел к стойке и вскоре вернулся с двумя стаканами горячего пунша.

— Вот, согрейтесь, — проговорил он, подбрасывая на ладони мелочь. — Эй, а это еще что такое?

— Что? — осведомился Дьюэр, внимательно рассматривая серебряную монетку, которую Грейс бросил на столик. — Флорин как флорин.

— Фальшивое серебро, — пояснил Грейс. — Цвет другой, не такой, как у настоящего. Может, вот из этого самого олова, из какого кружки сделаны, вырезали. Ладно, к делу. Как я понимаю, в карманах у вас сейчас ветер гуляет, верно?

— Не просто ветер — сквозняк.

— Ясно. — Грейс наклонился поближе к Дьюэру. — Что скажете, если я предложу работу, которая не только позволит заплатить по счету Ходжа, но еще и фунтов пять останется? Неплохо, а?

— Конечно.

— Вот и хорошо. Но нужно обговорить две-три детали. Видите ли, мистер Пертуи… — Тут Грейс сделал паузу, словно рассчитывая, что его хозяин материализуется из паров алкоголя, висевших у них над головой. — Так вот, мистер Пертуи не любит бросать деньги на ветер. Просто терпеть не может. Прежде всего у вас есть приличная одежда, такая, на которую посмотреть не страшно?

— Думаю, да.

— Наверное, в закладе? — с некоторой долей сочувствия поинтересовался мистер Грейс. — Сколько нужно, чтобы выкупить?

— Двенадцать шиллингов… У меня нет с собой квитанции.

— Ладно, годится. Далее пункт номер два, только не обижайтесь: благородного господина вы сыграть можете? То есть если мы попросим вас пойти в банк и снять со счета некую сумму, сумеете представиться важной птицей, на других сверху вниз поглядывать и все такое прочее?

— Э-э…

— Да ну же! Ведь у вас когда-то была своя лавка, на такую публику вы, пари держу, насмотрелись. Так как, да или нет?

— Да.

— Отлично! То, что надо. Теперь о том, что вам еще надо знать в связи с этим делом. Первое: на этой работе вы не Дьюэр, а Ропер. Джеймс Ропер. Ясно? Второе: вы человек со средствами. Через три дня вам доставят конверт с чеком. Вы пойдете, напоминаю, под именем Ропера и откроете счет в Балстроуд-банке в Лотбери. Знаете, где это?

— Да.

— Вот и хорошо. Я был уверен, что у нас все сладится. Ну и еще одно. Когда будете открывать счет — не беспокойтесь, там все чисто, тип-топ, — скажете, что отправляетесь в Ярмут (не тот, что на острове Уайт, а в Норфолке) и деньги надо переводить через контору Герни — это их представители. А потом сразу же двигайте в Ярмут, и пусть все думают, будто мистер Ропер приехал сюда подышать морским воздухом.

Дьюэр растерянно поглядывал на своего спутника, считая, что тот просто дурака валяет.

— Вы что, решили разыграть меня, мистер Грейс? Зачем вам это нужно?

— Какие шутки, я в жизни не был так серьезен. Слушайте меня внимательно. Вы джентльмен на отдыхе, хотя мы-то знаем, что на работе. Все выглядит чин по чину. Вы снимаете квартиру и платите за нее наличными. Прогуливаетесь по берегу. Разглядываете окрестности — по-моему, они там очень хороши. И ждете, когда с вами свяжутся.

— Письмом?

— Ну да. А в нем будут подробные инструкции насчет того, что следует делать дальше. Чего уж проще, а?

Время приближалось к полудню, и пивная, где они сидели, успела утратить свой аристократический вид. Ввалились с полдюжины ремесленников из близлежащих мастерских, и, направившись прямо к стойке, заказали по кружке портера. Оркестранты, сложив инструменты у ног, уплетали печенку, которую готовили здесь же, на жаровне, а какая-то довольно мерзкая на вид старуха в теплом платке и в шляпе с полями пыталась всучить им битые яблоки. Глядя на эту публику — на него-то, как это принято среди трудового люда, никто ни малейшего внимания не обращал, — Грейс сделался неразговорчив. На вопросы Дьюэра он стал отвечать кратко и отрывисто и неожиданно обнаружил пристальный интерес к каким-то гравюрам на спортивную тему, висевшим на дальней стене.

— Видите Серебряную Косу? Вот это, доложу я вам, была лошадка, никому не сравниться. Я как-то на ней десять гиней выиграл. Но может, вас скачки не интересуют?

— Должен признаться, не особенно.

— А ведь скоро очередное дерби! Ну да ладно. Вот что, мистер Дьюэр, — тут Грейс многозначительно понизил голос, — все это будет стоить денег. Это уж точно. А как же иначе? Так что давайте-ка найдем какое-нибудь местечко потише и решим наши делишки.

В дальнем конце было небольшое помещение для тех, кто хотел бы вымыть руки или справить другую нужду. Но поскольку желающих было не много, помещение, как правило, пустовало. Сюда-то, стараясь не привлекать к себе внимания, Грейс с Дьюэром и направились.

— Ну и вонь, право, жуткое дело. Ладно, переживем. Вот вам соверен, выкупите костюм из ломбарда и почистите перышки, чтобы выглядеть как положено. Далее: дорожные расходы, квартира и так далее — пяти фунтов должно хватить. — И к удивлению Дьюэра, все еще отчасти подозревавшего, что с ним затеяли какую-то сложную игру или просто издеваются, агент извлек из кармана потертый кошелек и отсчитал деньги золотыми монетами. И тут он совершенно преобразился. — Прошу. Расписки мне не нужны! А теперь ступайте и делайте все как договорились. И не пытайтесь найти меня, все равно ничего не получится. Еще одно: если кто-нибудь поинтересуется мной или мистером Пертуи, на которого я работаю, вы немы как могила. Если что пойдет не так, мы никогда не встречались и ни о чем не разговаривали, даже на улице не раскланивались.

Перехватив настороженный взгляд Дьюэра, Грейс широко улыбнулся и хлопнул его по спине.

— А впрочем, никогда не говори «никогда». Кто знает, может, мы как-нибудь вместе на дерби встретимся, вы да я. А теперь держитесь от меня подальше, когда выходить будем.

Но волновался Грейс напрасно. Ибо, конечно же, никто — ни ремесленники, о чем-то оживленно переговаривавшиеся друг с другом, ни оркестранты-немцы, ни старуха, продавщица яблок, — даже головы в их сторону не повернул.

На улице по-прежнему низко висели свинцовые облака. Глухие удары колокола Сент-Джеймсской церкви, гулом своим заполнившие всю площадь, известили о наступлении полудня. У выхода из пивной Грейс приостановился, позвенел мелочью в кармане и заметил, что на него смотрит мальчишка, который, закончив отмывать окна, теперь бесцельно возил грязной щеткой по тротуару.

— На, держи. — Он извлек их кармана флорин и швырнул его мальчишке, как показалось Дьюэру, наблюдавшему за траекторией полета монетки, одним движением. — На память.

Дойдя до угла улицы, он повернулся к Дьюэру и широко осклабился.

— Можете себя представить выражение его лица, когда он попытается разменять этот флорин?

— А что? — удивился Дьюэр.

— Как что? Ведь я ему снайд[22] бросил, вы разве не заметили?

Он снова рассмеялся, глянул куда-то в сторону и зашагал прочь. Кларкенуэлл его больше не видел.

Убедившись в том, что остался один, Дьюэр повел себя самым необычным образом. Будучи свидетелем шутки, сыгранной с мальчишкой, показавшейся ему, человеку незлобивому, в высшей степени недоброй, он вдруг забеспокоился: а ну как и деньги, переданные ему Грейсом, тоже окажутся фальшивыми? В какой-то момент такая возможность представилась ему настолько реальной, что, стоя на перекрестке, посреди обтекающей его толпы людей, высыпавших на улицу в этот полдневный час, он задрожал от страха. Но вид пяти соверенов, которые он извлек из кармана и аккуратно разложил на ладони, успокоил. Монеты, безусловно, настоящие. Тем не менее, все еще не до конца уверенный в выпавшей ему удаче, Дьюэр сунул одну из них в зубы и надкусил: нет, вроде все в порядке. На мгновение это напомнило ему иные эксперименты, производившиеся за стойкой его собственной бакалеи, и Дьюэр вновь содрогнулся. Впрочем, тут же, тряхнув головой, он избавился от этого наваждения и сообразил — чуть ли не впервые с того момента, как они с Грейсом вышли из пивной, — что стоит на углу улицы в районе Кларкенуэлл, промокший чуть ли не до нитки, но с деньгами в кармане.

Разные мысли метались у него в голове: он плохо помнил, что должен сделать прямо сейчас, а потом в Ярмуте, — он зверски голоден, и еще ему предстоит хоть немного утешить жену. Тем не менее почему-то — он и сам не мог объяснить этого — Дьюэр решил домой сейчас не возвращаться. Есть и другие вещи, которыми надо заняться ради собственного внутреннего успокоения, и прежде всего, а это самое срочное, следует поесть.

В нескольких ярдах от того места, где он находился, располагалась закусочная — захудалое, на взгляд, заведение, для подсобных рабочих и проституток, но сейчас сойдет и это. Больше того, в настоящий момент забегаловка казалась ему лучшим убежищем на земле. Не прошло и нескольких секунд, как он уже стоял на пороге, нащупывая через прохудившуюся подкладку пальто свое богатство. «Чай, кофе?» — осведомился хозяин — долговязый мужчина в невероятно замызганном фартуке. Нет, он с голоду умирает. «Что-нибудь поесть. Что тут у вас имеется?» Уловив испуганный, бегающий взгляд клиента, хозяин посмотрел на него с подозрением, но в тот же момент заметил, как в ладони блеснуло золото. «Да-да, разумеется, что угодно?» Широким жестом он указал на огромные баки и жаровни, огонь в которых поддерживался разнообразными оригинальными устройствами.

Еще несколько секунд спустя Дьюэр уселся за столик у дальней стены закусочной и принялся уплетать яичницу с ветчиной — лакомство бедняков. Едва отправив в рот последнюю крошку, он попросил принести еще одну порцию. Он испытывал истинное наслаждение от еды — давно уже не казалась она ему такой вкусной, — однако же в душе у него, и Дьюэр вполне понимал это, было неспокойно, перед глазами все время маячила фигура мистера Грейса с его улыбочкой вурдалака и назойливыми словами. Он покончил со второй порцией, хозяин уже стоял рядом. Что-нибудь еще? Может быть, десерт? Сию минуту. Но эйфория прошла, вместо нее появилось чувство тяжелой тревоги. Дьюэр встал из-за стола, расплатился и крупными шагами вышел на улицу — подумать о деле, за которое взялся.

Было половина первого, для Кларкенуэлла все еще рано, ибо, следует отметить, главные события здесь разворачивались в темное время суток. Дождь прекратился, где-то на севере сквозь черные тучи пробивались слабые лучи солнца. Но Дьюэр не обращал на это решительно никакого внимания. Он понимал, что долг велит ему идти на Кларкенуэлл-Корт к женщине, с которой он попрощался около часа назад. Однако же нервы у него разыгрались настолько, что успокоить их могла только быстрая ходьба. Вот Дьюэр и зашагал стремительно, но не на запад, к дому, а на север, через площадь, за ней начинался район с еще более сомнительной репутацией. Еда его подкрепила, он давно уже так себя не чувствовал, но душе было неспокойно. Ему повсюду виделся Грейс — он стоял на каждом перекрестке, скалил зубы в окне каждого омнибуса, везде мелькали полы его пальто. Дьюэр шагал быстро, не забывая при этом оглядываться по сторонам, но после ему представлялось, что шел он вслепую, не думая и не понимая, куда идет. Таким образом он пересек множество улиц в северной части города. Выйдя к вокзалу Кингс-Кросс, Дьюэр некоторое время постоял, глядя на железнодорожные пути. Затем двинулся через Сомерс-Таун с его мрачными, пустынными улицами, где, казалось, не ступала нога человека. Внимание его привлекали, заставляя завороженно останавливаться, всякие необычные вещи: уличный клоун с похоронными дрогами; лошадь в попоне, перевернувшийся экипаж вместе с кучером и толпа зевак; белого как мел арестованного трое полисменов выводят из дома вместе с цепляющейся за него некрасивой женщиной.

Все это Дьюэр видел, но не придал значения, ибо голова его была занята бесконечными расчетами. В мире денег, в мире Грейса и его хозяина, он ориентировался слабо, но все-таки достаточно, чтобы понять: дело, которым ему предстоит заняться, незаконно по самой своей сути. Знал он и то, что, если не повезет — допустим, кто-нибудь заинтересуется, почему он скрывается под именем мистера Ропера, оправданий его — мол, ничего не знаю — никто слушать не будет. Но взяв у Грейса деньги и потратив из них два шиллинга, возместить которые нечем, он уже заранее дал согласие. Назад дороги нет, остается лишь идти вперед. Ну а что сказать жене? Как объяснить появление пяти соверенов, возвращенный из заклада костюм, роль джентльмена и поездку в Ярмут? Обо всем этом он думал беспрестанно и безрезультатно, хотя нельзя сказать, чтобы так уж с отвращением, а день все тянулся и тянулся, и небо постепенно темнело, и наконец, сам едва понимая, как попал туда, Дьюэр очутился на вершине Примроуз-Хилл, откуда открывался вид на лежащий внизу город.

Прожив в Лондоне половину из своих сорока лет, он сразу узнал знакомые места. В отдалении, над окружающими зданиями величественно поднимался черный купол собора Святого Павла. Обволакивающие его клочья густого тумана, несколько смягчая очертания собора, придавали ему невесомый вид плывущего в полутемном море кирпича и бетона здания. Чуть ближе, посреди бесчисленных башенок и шпилей, виднелся корпус Ньюгейтской тюрьмы с бесчисленными окнами-бойницами, свет из которых разрезал окружающую мглу. Еще ближе — Смитфилд, оптовый рынок мяса и битой птицы, больница Святого Варфоломея, огни железной дороги, подобно огромной артерии соединившей Кларкенуэлл-роуд и Чартерхаус-стрит.

Величие этой панорамы и ощущение собственной незначительности заставили Дьюэра быстро двинуться вниз, принимая на ходу решения, на которые он прежде не считал себя способным. Он непременно найдет какие-нибудь слова, не раскрывая истинной сути дела, чтобы успокоить жену. Что касается его самого, то он прогонит из головы все посторонние мысли и сосредоточится на выполнении задачи.

Достигнув подножия холма, Дьюэр пошел на юго-восток и места эти были более знакомы. Уже стемнело, на тротуарах, ярко освещенных уличными фонарями, теснились тележки с продуктами и разнообразные лавки. Здесь Дьюэр немного задержался, вновь нервно нащупывая монеты в кармане пальто и думая, что такого недорогого можно купить жене. Остановившись в конце концов на полуфунте креветок и банке рыбных консервов, он двинулся в сторону Фаррингдон-роуд. Дом на Кларкенуэлл-Корт был погружен в полную темноту. В его комнате тоже не горел свет, огонь в камине погас, и лишь неровное дыхание жены выдавало человеческое присутствие. Но хотя двигался Дьюэр неслышно и так же тихо присел у камина, пытаясь с бесконечным терпением раздуть огонь, женщина зашевелилась.

— Это ты, Джон?

— Я, не волнуйся. Смотри, сейчас огонь разгорится, приготовлю ужин.

— Знаешь, что-то совсем мне худо. Слабость страшная. Ужин, говоришь?

В камине появились первые языки пламени, Дьюэр зажег лампу и продемонстрировал жене свои покупки.

— А разве тот господин не за долгом приходил?

— Э-э… ну да. В каком-то смысле да. Но с другой стороны, денежки появились. И работа тоже. Сейчас все расскажу.

— Здорово, Джон!

Огонь в камине разгорелся вовсю. Жена с усилием поднялась с кровати и начала выкладывать креветки на блюдце. Что ж, надо надеяться, что Дьюэры провели не такой уж плохой семейный вечер.

К некоторому своему удивлению — ибо до известной степени ему все еще казалось, будто все его договоренности с посланцем мистера Пертуи чистая химера, — Дьюэр быстро убедился, что события в основном развиваются по плану Грейса. Уже на следующее утро он отправился в ломбард на Кларкенуэлл-роуд, с хозяином которого в последние недели весьма сблизился, и за тринадцать шиллингов шесть пенсов выкупил из заклада свой костюм. Это был хороший костюм, приобретенный незадолго до того, как он перестал быть бакалейщиком. Разложив его на кровати, Дьюэр сразу заметил, насколько тот отличается от всех иных предметов одежды, имеющихся в комнате. Это как раз то, что нужно. В то же время даже самый большой оптимист понял бы, что ему предстоят еще расходы. Ботинки, как наглядно подтвердила вчерашняя экскурсия на Примроуз-Хилл, разваливались на куски, а шляпа с высокой тульей, валявшаяся в стенном шкафу вместе с деталями сломанного отжимного катка, насквозь проедена молью. Взяв еще один из оставшихся четырех соверенов, Дьюэр отправился в универмаг на Розамон-стрит и выложил десять шиллингов за пару ботинок. Завершила его гардероб шляпа, обнаруженная в витрине комиссионного магазина и облегчившая, да и то лишь в результате весьма долгих переговоров, его карман еще на пять шиллингов девять пенсов.

— Ну и как я тебе? — повернулся он к жене, закончив туалет и удовлетворившись, за неимением зеркала, разглядыванием собственной персоны в чайнике.

— Отлично выглядишь, Джон, право слово, замечательно.

— Как насчет ленты на шляпу? Впрочем, не стоит. А перчатки?

В конце концов было решено, что перчатки можно достать у миссис Хук, швеи из квартиры этажом выше. В течение всего этого времени лицо Дьюэра — а он всячески пытался скрыть это от жены — сохраняло печальное выражение. Он не мог не понимать, что, даже пребывая в неведении относительно конечных целей Грейса, все его действия иначе как аферой не назовешь. Нынешнее одеяние, и в особенности шелковая шляпа, лишь усиливало тревогу. Он со страхом думал о том, что, едва выйдя из дома, выдаст себя уже одним своим видом и уж наверняка вызовет подозрение у полисмена, регулирующего уличное движение. Впрочем, постепенно это чувство улетучилось. Насколько ему известно, никакого преступления он пока не совершил. Да и вообще не исключено — а за эту мысль он цеплялся, как приговоренный к смерти, перед которым вдруг забрезжила надежда на помилование, — что не такое уж это темное дело и, может, оно приличнее, честнее, чем кажется. Разумеется, все эти тяжелые раздумья скрыть от жены так и не удалось. Как-то вечером, когда чудеса портновского искусства обрели завершенную форму и мистер Дьюэр предстал перед ней в новом виде, миссис Дьюэр довольно мрачно заметила:

— По-моему, Джон, ты не очень-то в восторге от новой работы.

— Пожалуй, ты права. Не очень. Видишь ли, — наугад заговорил он, понимая, что просто не в состоянии поделиться с ней страхами, сжигающими его изнутри, — в каком-то смысле это та еще головная боль. Ну и конечно, тебя одну оставлять не хочется.

— Ну, об этом можешь не волноваться (белое как мел лицо миссис Дьюэр вряд ли подтверждало эти слова). Миссис Хук обещала позаботиться обо мне. Знаешь, давай молиться, чтобы на этот раз тебе повезло. Такой шанс нельзя упускать.

— Ну да, конечно. — Хотя по выражению лица мистера Дьюэра нельзя было сказать, будто он слишком верил в успех предприятия.

Под конец второго дня, прошедшего после встречи с Грейсом, Дьюэр вдруг так разнервничался, что чуть ли не продал костюм и все остальное, чтобы вернуть пять соверенов. Но наутро на скрипучей лестнице послышались чьи-то шаги. Это оказался почтальон — не тот, что обычно разносит корреспонденцию по домам на Кларкенуэлл-Корт, а другой. В письме, на обратном адресе которого значилось «Картер-лейн», оказалась, как и сулил Грейс, пятидесятифунтовая банкнота, перечень ранее оговоренных дел, а также указание как можно скорее выехать в Большой Ярмут. Письмо было получено в девять утра, а в десять, одетый с иголочки, что явно вызвало одобрение со стороны швейцара, открывшего ему с почтительной улыбкой дверь, Дьюэр вошел в банк на Лотбери. Благодаря оказанному ему приему открыть счет на имя мистера Джеймса Ропера, как и заключить соглашение с представителями господ Балструд в Восточной Англии, оказалось чрезвычайно просто, и уже в одиннадцать Дьюэр направился на вокзал Шордич. Заплатив одиннадцать фунтов три пенса за билет до Большого Ярмута и обратно, отдал чемодан носильщику и позволил препроводить себя в вагон второго класса, где удивительно пахло анисом и сидела пожилая дама, держа проволочную дорожную корзину с пекинесом.

— Это замечательная собачка, сэр, — сказала дама. — Никого еще пока не укусила. Даже когда щенком была.

Дьюэр заметил, что весьма рад слышать это.

— И тем не менее, сэр, факт остается фактом: он терпеть не может путешествовать. И никогда не мог, и, наверное, так будет всегда.

На что Дьюэр ответил, что это весьма удивительно.

Наконец, окутавшись клубами пара, поезд отошел от вокзала и потащился через унылую задымленную местность, сплошь утыканную трубами, минуя извилистые притоки Темзы, на поверхности которых плавали окрашенные во все цвета радуги нефтяные пятна; склады, угрюмо нависавшие прямо над водой; старинные ремесленные мастерские, окна которых давно забыли, что такое стекло, а крыши — шифер; проползая под уродливо сгорбившимися, выложенными черным кирпичом гигантскими виадуками, мимо необъятных кладбищ, где надгробия жмутся друг к другу, теряясь под фантастически изогнутыми, покрытыми сажей ветвями деревьев. Отовсюду — с труб, зеленовато-черных складских стен, опор виадуков, покосившихся кладбищенских заборов — стекала вода, время от времени в ней отражались лучи бледного солнца, так что впечатление возникало такое, будто разом загораются, пробивая серый туман, десятки свечек: вспыхивают — и тут же гаснут.

Пожилая дама откушав сливы в сахаре, вскоре заснула с открытым ртом, демонстрируя ряд пожелтевших зубов, а собачка, повыв немного от тоски и одиночества, принялась грызть дно корзины, словно действительно верила, будто ей удастся вырваться на свободу.

За всем этим Дьюэр наблюдал в печальной задумчивости, не находя ничего, что помогло бы развеять его тревогу. Он очутился слишком уж на виду, и это его смущало. Ему казалось, что облаченный в свой черный костюм, с шелковой шляпой на коленях, он похож на экспонат в музее и посетителей приглашают осмотреть его и оценить по достоинству. Подобное ощущение чрезвычайно нервировало Дьюэра. По коридору, громко топая башмаками, прошел кондуктор, и Дьюэр вжался в угол, как человек, за которым гонятся. На некоторых станциях по пути следования поезда в окно заглядывали старушки, предлагая купить свежую газету или миндальную карамель, и он в страхе вскакивал с места. В Ипсуиче проснулась его спутница. Она еще раз рассказала о достоинствах своей собачки и, сопровождаемая какой-то родственницей, сошла на платформу. Севший на ее место смуглолицый молчаливый мужчина, сразу же принявшийся тереть ногти носовым платком, Дьюэру совершенно не понравился. Он решил, будто это полицейский инспектор, который путешествует инкогнито и только и ждет, когда поезд вползет во тьму тоннеля, чтобы наброситься на него и надеть наручники.

И в Норидже было не лучше. В ожидании пересадки на другой поезд ему пришлось два часа болтаться по городу в сопровождении услужливого носильщика, не отходившего ни на шаг и показывавшего достопримечательности города — например, старинный замок (он же тюрьма), где уныло копошились люди в полосатой одежде. От Норуича до Большого Ярмута не больше двадцати миль голой, плоской как доска, местности, сплошь застроенной ветряными мельницами, но Дьюэру хотелось, чтобы это были все двести. Тем не менее, достигнув места назначения, он был рад осознать — хотя еще четыре часа назад это представлялось почти невероятным, — что он по крайней мере жив, львы его не сожрали и даже не покушались на него. А носильщики, железнодорожные служащие, да и всякого рода зазывалы, шнырявшие в поисках туристов, обращались с ним в высшей степени пристойно. Приободрившись таким образом, Дьюэр подхватил чемодан и примерно в четыре часа пополудни вышел из вокзала. Задержавшись возле запряженной в подводу лошади, он непринужденно осведомился у какого-то старика в рабочей куртке, державшего вожжи, где здесь, в Ярмуте, можно остановиться и что стоит посмотреть. Выяснив, что благородные господа предпочитают, как правило, гостиницу «Бейтс», а у причала стоит отличная экскурсионная яхта, упомянутая в одном из романов мистером Чарлзом Диккенсом, Дьюэр велел немедленно отвезти его в гостиницу, чтобы завтра заняться осмотром яхты.

Увы, в межсезонье Ярмут представляет собой весьма унылое место — мне по крайней мере всегда казалось именно так. Что тут есть? Прогулочная дорога, тянущаяся вдоль берега примерно милю, на которой северный ветер, долетающий прямо из Ютландии, беспощадно осыпает вас морскими брызгами. Два театра с весьма привлекательными афишами, рекламирующими вчерашние и завтрашние представления, всегда закрытые. Базар по четвергам, неизменно готовый превратиться в «шестипенсовую распродажу» или «аукцион всего за один шиллинг» и тому подобное, но также не работающий все семь дней в неделю. Чем именно занимают себя жители города в период между октябрем и мартом, сказать затруднительно, поскольку и магазины закрыты, а на улицах никогда нет народа.

Встав на следующее утро пораньше, Дьюэр направился сначала на почту, откуда телеграфировал на Картер-лейн свой местный адрес. Затем побывал в читальне для моряков, где обнаружился отсыревший экземпляр «Ярмут меркьюри», а также пушечное ядро, выпущенное, наверное, еще в сражении при Трафальгаре. И наконец, изучив внутреннее убранство описанного мистером Чарлзом Диккенсом судна (оказавшегося несудоходным, ибо в нем жила семья из девяти человек), Дьюэр почувствовал, что исчерпал все возможности города. На следующий день пришло письмо с Картер-лейн. Дьюэр прочитал его с большим волнением, ибо оно-то и раскрыло ему наконец глаза на суть дела, ради которого он приехал в Большой Ярмут. Сегодня утром ему под видом мистера Ропера следовало нанести визит двум городским стряпчим. Тому и другому надо представиться кредитором господина по имени Нокс, проживающего по такому-то адресу в Пэкеме, и попросить написать письма с поручением оплатить долги на сумму сто пятьдесят фунтов стерлингов. После этого вернуться в гостиницу и ждать, пока стряпчие сами не свяжутся с ним. Все это — хотя, по правде говоря, текст письма занимал не более страницы — Дьюэр прочитал пять или даже десять раз, чтобы, не дай Бог, не перепутать или не забыть чего-нибудь.

Затем, со шляпой в руке и самыми мрачными предчувствиями в сердце, он вышел на главную улицу, твердо намереваясь выполнить данное ему задание. И вновь, как и в банке в Лотбери, встретили его в этих цитаделях законности самым радушным образом. Без малейшей задержки проводили в кабинет, вежливо выслушали и заверили: письма напишут немедленно. Он остановился в гостинице «Бейтс»? Они будут иметь удовольствие нанести ему визит. Во второй конторе Дьюэру чрезвычайно учтиво напомнили о необходимости поручительства. Будучи уверен, что стук его сердца слышен любому прохожему на улице, Дьюэр тем не менее, стиснув зубы, назвал имя Герни — кажется, именно так зовут местных представителей его лондонского банка. После чего его с поклонами проводили до лестницы, как какого-нибудь Креза. В общем, размышлял Дьюэр, возвращаясь к себе в гостиницу и вдыхая воздух, который сильно пах тухлой рыбой, все могло обернуться гораздо хуже. Опять-таки львы его не сожрали и даже не покушались. Пока на его пути встречаются исключительно агнцы.

Пребывая именно в таком настроении, он позавтракал в гостинице и собирался еще раз пройтись по берегу, но тут как раз столкнулся с такой угрозой, которая разом пробудила все его прежние страхи. Задержавшись у регистрационной стойки, чтобы решить с клерком всякие мелкие дела — подбросить или не подбросить еще немного угля в камин, подать на ужин рыбное блюдо, — Дьюэр заметил вдруг, как пристально его разглядывает некий господин, только что появившийся в вестибюле. Он круто повернулся, намереваясь немедленно возвратиться к себе в номер, но господин, чьи черты показались Дьюэру знакомыми, был уже рядом.

— Вот это встреча так встреча! А я сразу, как вошел, сказал себе: неужто это он? И точно.

— А, ну да, конечно. Как дела?

Вглядываясь в лицо собеседника, Дьюэр признал в нем коммивояжера, с которым имел дела в свою айлингтонскую пору. Более того, этому типу отлично известны все его, Дьюэра, коммерческие неудачи. Тщетно пытаясь взять себя в руки — он чувствовал, как весь покраснел, — Дьюэр заметил, что коммивояжер разглядывает его с необычным интересом.

— Что вас привело сюда? Дела, наверное? Выглядите превосходно — фортуна, видно, лицом повернулась. Между прочим, — продолжал он, — мне послышалось или действительно этот малый за стойкой назвал вас Ропером или как-то так?

Никакого подвоха за этим вопросом не скрывалось, но для Дьюэра во взвинченном состоянии хватило и этого, чтобы паника снова захлестнула его. Пробормотав какое-то извинение — впоследствии он так и не смог припомнить, какой предлог выдумал, — Дьюэр бросился на улицу и, убедившись, что его никто не преследует, направился к берегу. Здесь, на свежем морском воздухе и в отсутствие посторонних, голова немного прояснилась. Что ж, не повезло, говорил он себе, но ничего катастрофического не произошло, впадать в отчаяние оснований нет. Понятно, что в этой гостинице, где его вымышленное имя может теперь привлечь всеобщее внимание, оставаться нельзя, однако же в городе есть и другие места, в которых имя мистера Ропера никаких подозрений не вызовет. Порассуждав таким образом в течение примерно часа, Дьюэр вернулся к себе в гостиницу. Убедившись в отсутствии поблизости коммивояжера, он направился к стойке и заявил, что только что полученное сообщение вынуждает его немедленно покинуть город. Формальности отняли не более пяти минут, и Дьюэр с чемоданом в руках вновь очутился на улице. Страх научил его быть осмотрительнее. Вместо того чтобы просто перейти на другую сторону и справиться о номерах в ближайшей гостинице — а поблизости имелись еще две-три, — он направился в отдаленную часть города, за церковь Святого Николая, и снял комнату в рыбацком доме. Первым делом написал письма стряпчим и на Картер-лейн, извещая об изменении адреса, хотя причин этого не указал. Остаток дня Дьюэр провел, гуляя по берегу (чувство опасности подсказывало избегать мест, где можно столкнуться с коммивояжером), а вечером скудно поужинал шпротами, поданными новой хозяйкой.

Увы, его беды на том не кончились. Время тянулось бесконечно. Унылые дождливые дни, которые можно было терпеть в отеле, где трещит огонь в камине и есть с кем пообщаться, в домике рыбака на южной окраине города казались бесконечно тоскливыми. Дьюэр пристрастился к прогулкам по берегу, каждодневно отмеривая милю за милей и следя за полетом чаек на фоне низкого пасмурного неба. К югу от Большого Ярмута находился городишко под названием Горлстон, утыканный живописными домиками, сложенными из прибрежных камней, и с одиноким озером, где плавали цапли и торчали голые деревья. Но Дьюэру уже ничто не приносило утешения. У него вошло в привычку разговаривать с самим собой на ходу — в какой-то момент он заметил это во время прогулок, и сделанное открытие его ничуть не порадовало. Борясь с ветром, кутаясь в поднятый воротник, засовывая руки глубоко в карманы пальто, Дьюэр успокаивал себя тем, что испытаниям его скоро настанет конец, еще день-два, и он окажется дома. Помещение на Кларкенуэлл-роуд казалось отсюда, где только бесконечные пески куда ни глянь да хрипло кричат чайки, чуть ли не райским садом, а звон колоколов на Сент-Джеймсской церкви — музыкой сфер. Дьюэр был лондонским жителем, и умиротворенный вид местной публики действовал ему на нервы.

На третий день пребывания в доме рыбака утренняя почта доставила два письма, адресованных Дьюэру. Оба от ярмутских стряпчих. Они извещали о том, что сто пятьдесят фунтов стерлингов, которые задолжал ему мистер Нокс из Пэкема, получены и за вычетом комиссионных могут быть предоставлены ему. Эти сообщения, как казалось Дьюэру, должны были поднять его дух, но странным образом возымели прямо противоположный эффект. Стало очевидным, что его втянули в чистейшую аферу.

Нет такого кредитора, рассуждал Дьюэр — а в свое время он приобрел немалый опыт в таких делах, — который выложит столь значительную сумму в короткий срок. Наверняка подобные темпы вызовут глубочайшие подозрения у тех, кому он доверил истребовать долг. Разве может быть иначе? Тем не менее ничего другого, кроме как откликнуться на полученное сообщение, ему не оставалось, и, настороженно оглядываясь по сторонам, низко надвинув на лоб шляпу, Дьюэр отправился по знакомым адресам. Опять-таки и там и там его, то есть мистера Ропера, встретили с величайшим почтением. И передали письма, написанные изящным, почти каллиграфическим почерком мистера Нокса из Пэкема, ссылавшегося на затруднительное положение, в котором он оказался, и признававшего взятые на себя обязательства в полном объеме. И оттуда, и оттуда он вышел с чеками, каждый на сумму чуть меньшую, чем сто пятьдесят фунтов, для перевода на счет фирмы.

Следовало решить еще одно дело. Дьюэр потратил почти все деньги. От пяти соверенов, полученных около недели назад у Грейса, остался всего шиллинг с мелочью. А ведь оба ярмутских стряпчих, помимо чеков, представили ему счета на шесть шиллингов восемь пенсов каждый. И надо еще заплатить за жилье рыбаку. Следуя инструкциям, содержащимся в последнем письме с Картер-лейн, Дьюэр решил снять небольшую сумму со своего счета у Герни. Прикидывая, что не пройдет и получаса, как он оставит этот городишко, Дьюэр остановил первого же прохожего и спросил, как пройти к банку Герни. Герни? Да это же совсем рядом, на соседней улице.

Время приближалось к полудню. В Большом Ярмуте, как практически во всех провинциальных городах, учреждения закрываются на обед ровно в двенадцать, и чтобы не оказаться перед запертой дверью, Дьюэр ускорил шаг. То ли возбужденное состояние, вызванное стремительным развитием событий было причиной случившегося, то ли легкое головокружение, преследующее его последние дни, сказать трудно, но в банке между ним и кассиром состоялся странный разговор:

— Я хотел бы снять небольшую сумму со счета, открытого на мое имя вашим лондонским агентом.

— Ваше имя, сэр?

— Дьюэр.

Осознав свою ошибку, он мгновенно поправился, но было уже поздно. Кассир удивленно посмотрел на него. Хуже того: старший кассир — бородатый мужчина в очках, слышавший со своего места в глубине служебного помещения этот диалог, — встал и направился к ним. Будь на его месте кто-нибудь другой, он бы как-то выкрутился, выругал себя за рассеянность, привел бы неоспоримые доказательства того, что никакой он не Дьюэр, а самый настоящий мистер Ропер, но Дьюэр на такое не был способен. Он круто повернулся на каблуках и бросился прочь. Бредя с поникшей головой в сторону дома и обзывая себя последними словами, Дьюэр все время возвращался к одному-единственному вопросу: что делать? Тщательно исследовав карманы, он нашел пятнадцать пенсов. Оставалось только одно. Добравшись до своего жилья в Саут-тауне, Дьюэр с облегчением убедился, что хозяйки нет дома; не прошло и минуты, как он со своим чемоданом снова очутился на улице. Чувствуя, как пот струится у него по щекам, дико оглядываясь по сторонам, Дьюэр поспешно зашагал к вокзалу. Четыре часа спустя, преследуемый лишь клочьями тумана, что висел над норфолкскими полями, поезд, бегущий на запад, доставил его в Лондон.

ПОЕЗДКА МИСТЕРА ТЕККЕРЕЯ

Норуич — Хинем — Уоттон

…Изнутри, за вычетом орнаментальных излишеств, привнесенных архитекторами эпохи рококо, собор выглядит в высшей степени благородно. Яркие, ласковые лучи солнца, проникающие через окна, золотят это величественное сооружение нежнейшим светом. Превосходный витраж не слишком бросается в глаза. Орган звучит низко и торжественно. Шесть посетительниц, каждая со справочником в руках и в сопровождении особы мужского пола, расхаживали взад-вперед по нефу вместе с церковным служащим, у которого глаза так и горели, а красноречие было таково, что, признаюсь, мне сделалось стыдно за невежество в вопросах духовной истории. И я, стараясь не привлекать к себе внимания, поспешно отошел к воротам, ведущим в школу при соборе. Здесь под присмотром добродушного на вид молодого учителя в форме, явно завидовавшего беспечному веселью своих подопечных (а я-то уж точно), с полсотни юных джентльменов в тесных черных куртках и брюках играли в пятнашки, или бросали палками в мишень, или поедали миндальную карамель, купленную прямо с полноса у уличной продавщицы.

В полдень, миновав большой дом — резиденцию мистера Герни, и славную деревушку под названием Колни, мы выехали из города через западные ворота и очутились на каменистой норфолкской дороге. На мой вкус, это очаровательная сельская местность, где река вьется через заливные луга и тальник, а здесь и там виднеются аккуратные церквушки посреди удивительно зеленых рощ и пастбищ. Странно только, что места эти выглядят совершенно пустынными и брошенными. Куда уж все делись, если только не на заработках, урожай убирают, понятия не имею. Так или иначе, мне не встретилась ни единая душа, разве что мальчишка, игравший на дороге близ Уимондема. Он спросил: «Ваша честь, не желаете ли посмотреть на большую свинью?» «Титмаш,[23] — сказал я себе, следуя за ним по лабиринту жалких огородов и небольших участков грубо вспаханной земли, — право, тебе следовало бы предаваться земледельческим радостям деревни и стать-таки фермером». Однако вынужден признать, животное, которое самодовольно разглядывало меня из своего хлева, показалось мне довольно-таки несимпатичным. И все же приятно было послушать, как этот сорванец хвастает тридцатью шиллингами, которые его мать уж точно получит за эту тушу, а он в день забоя полакомится жареной свининой. Должен признать, мне не было жаль двух пенсов, которые составили плату за этот обзор.

…За Хингемом — аккуратным городком, где у кромки леса блестит красивое озерцо, — пейзаж становится угрюмым и невыразительным. Мимо, скрипя колесами, прополз экипаж с полудюжиной стариков и старух, жалкий скарб которых, валявшийся у ног, не позволял даже пошевелиться. Нищие, сказал мой друг, хорошо знающий эти края, в уоттонский работный дом едут. Затем проследовала подвода пивовара, влекомая двумя могучими ломовыми лошадьми, и я подумал о конце этого путешествия: хозяин пивной, стоящий в белом фартуке у входа, бочки, скатывающиеся в холодный, тускло освещенный погреб, симпатичная официантка, подносящая вознице большую кружку. Ничего подобного, увы, стариков нищих не ожидает. Приближаясь к Уоттону, мы миновали большой дом, полускрытый деревьями и обнесенный высокой каменной стеной. Как выяснилось, это убежище прославленного натуралиста мистера Дикси. Прямо у ворот виднелся крепкий охотничий домик, рядом с которым на смородиновых кустах сушились белые парусиновые брюки и чулки, но других признаков жизни видно не было. Сами ворота были заперты на висячий замок, и у меня возникло впечатление, что мистер Дикси, при всей своей страсти к бабочкам, посетителей не жалует.

В общем, было в этой части Норфолка что-то угрюмое: высокие деревья, затеняющие дорогу, внушающий содрогание старинный полуразрушенный дом, в котором могло бы происходить действие какого-нибудь из романов миссис Анны Радклифф, унылая равнина, расстилающаяся на мили вперед… Поднялся ветер, и растущий поблизости тростник отозвался на редкость печальным вздохом. Заметив в огибающей дом мистера Дикси стене небольшой пролом — камень раскрошился, — я не смог противостоять соблазну заглянуть внутрь, но ничего, кроме своры собак в псарне да женской фигуры, мелькавшей на лужайке перед домом, не увидел…

И вот наконец Уоттон, огромная старая рыночная площадь, где конюхи присматривают за своими привязанными к изгороди животинами, и «Джордж-Инн» с ее свежими простынями, пухленькой, как нигде, горничной и величественной старой хозяйкой, которой стоит только сказать: «Мадам, моя котлета будет еще вкуснее, если на тарелке не останется отпечатков пальцев посудомойки…»

Глава 11 ИЗАБЕЛЬ

Вспоминая о годах, предшествовавших моему приезду сюда, я всегда думаю о папе. Право, порой мне кажется, что из всего, что я видела и из всех, с кем была знакома, только папа — это нечто реальное, остальные — всего лишь призраки, стучащие в двери, которые им никогда не откроют.

У папы прекрасные белые руки с розовыми костяшками пальцев и длинными ногтями. Глаза мягкие и большие. Голос медленный и проникновенный. Он наклоняется ко мне, чтобы поцеловать, и прижимается щекой ко лбу.

Я вижу, как он треплет себе волосы и смеется, когда дети опрокидывают его чашку с чаем.

Я вижу, как он размахивает руками при ходьбе. Или поправляет постоянно сползающие с носа очки.

Когда папа писал рассказы, он всегда сопровождал их рисунками на полях рукописи: джентльмены на лошадях, дамы за беседой. Однажды, когда мы сидели за чаем, кто-то постучал в окно — оказалось, это папин знакомый мистер Хэнни. «Вот кто мне нужен!» — воскликнул папа и схватил перо. Так что портрет на обложке папиного «Кромвеля» — это не Кромвель, а мистер Хэнни, стоящий на крыльце нашего дома.

Когда мне исполнился двадцать один год, папа пригласил меня поужинать в Ричмонде. Тьфу, как невкусно, сказал папа, но все равно нам было хорошо вдвоем. Когда стол убрали, мы с папой сели в маленький экипаж и поехали домой вдоль реки, через облака и туман, потом пересекли мост. На улицах в Кенсингтоне толпился народ, и мне было так хорошо.

И все это я помню так, словно вчера случилось, во всех подробностях, будто тех лет, что прошли, вовсе не было. И еще я понимаю, что если бы знать заранее, я бы мечтала, чтобы их и впрямь не было.

«Когда я состарюсь, — говаривал папа, — ты будешь замужем за каким-нибудь важным господином. Вы заживете в роскошном доме с лакеями в напудренных париках, гости будут приезжать в экипажах, и может быть, мне позволят присесть и выпить бокал кларета и посмотреть, как растут мои внуки».

Но теперь папы нет, как и важного господина, дома, гостей в экипажах и лакеев в париках, и кларет весь выпит.

Нынче утром приходит мистер Конолли. Его приводит ко мне дворецкий, остающийся ждать снаружи, пока все не кончится.

Уверена, что с мистером Конолли мы уже встречались. Но из памяти у меня выветрилось так много, что, как ни вороши те старые картинки, его лица не найти. Папа, мистер Хэнни, мистер Смит, папин издатель, приезжавший к нему в кебе, но мистера Конолли не видно. Это седовласый, вежливый, пожилой, тонконогий господин — из тех людей, что мне не нравятся. Он поглаживает мою руку и при разговоре испытующе смотрит мне в глаза.

Лучше бы мистер Конолли смотрел куда-нибудь еще. На дворецкого, остановившегося на пороге, на графин с водой, на чайные чашки (стакан мне не дают, хотя я много раз просила). На что угодно, только не на меня.

— Как самочувствие? — начинает мистер Конолли.

— Превосходное, сэр, — отвечаю я.

— Не возражаете, мадам, — продолжает он, — если я задам вам один-два вопроса?

— Попробую ответить, сэр.

Но отвечать мистеру Конолли я не собираюсь. Он все еще поглаживает мою руку и смотрит мне в глаза. И ведет себя неприлично.

— Как долго царствует нынешняя королева?

— Лет десять. Или сто. Уверена, что сама королева знает, если у кого имеются сомнения.

— Если бы я отправился из Лондона в Бристоль, через какие графства мне бы пришлось проехать?

— Знаете, сэр, я бы лично полетела на воздушном шаре. Говорят, это самый приятный способ передвижения.

Сейчас я чувствую себя увереннее, чем при прежних встречах с мистером Конолли, который еще некоторое время продолжает в том же духе. В конце концов он отводит глаза, убирает от меня свои мягкие руки и тонкие ножки и закрывает за собой дверь. Под колесами экипажа скоро начинает скрипеть гравий подъездной дорожки.

Я — Изабель Айрленд.

Мне двадцать семь лет.

Королева правит двадцать восемь лет.

Если бы я отправилась из Лондона в Бристоль, мне пришлось бы проехать через графства Беркшир, Оксфордшир и Глостершир.

Американская Конфедерация состоит из тринадцати южных штатов.[24]

Принц-консорт умер четыре года назад.

Как мое самочувствие? Увы, я чувствую себя совершенно одинокой.

Разговор с моим опекуном мистером Дикси.

— Вам есть чем занять себя, мадам? Может быть, что-нибудь нужно?

— Мне бы очень хотелось прочитать роман мисс Бронте «Агнес Грей», — сказала я, чтобы испытать его.

— По-моему, есть такой в библиотеке. Рэнделл принесет вам книгу. А если говорить не о чтении?

— О да, сэр. Мне очень не хватает людей.

На сей раз он промолчал. Книгу приносят вместе с ужином. Я набрасываюсь на нее с не меньшей жадностью, чем на еду.

Папа ненавидел праздность. Если он заставал меня в гостиной сидящей с ногами на диване, он говорил: «Пошли-ка, мисс, погуляем в саду, а еще лучше попроси меня принести из кабинета подставку (на ней папа обычно делал рисунки, перед тем как передать их граверу)». Поэтому я всегда стараюсь чем-нибудь себя занять. Я читаю книгу. Я штопаю одежду, когда в этом есть нужда. Я изучаю свою ситуацию. «Попадая в новое место, — говаривал папа, — всегда начинай с его инвентаризации». Это я и сделала. Итак…

В моем распоряжении две комнаты: одна — гостиная, другая — спальня.

Площадь гостиной — двадцать четыре на восемнадцать футов, спальни — четырнадцать на девять.

Диван — шесть футов в длину, два в ширину; письменный стол — четыре на три, обеденный — то же самое.

Завтрак мне приносят в восемь, обед — в час, ужин — в семь вечера.

Я читаю книгу. Я штопаю одежду. Я изучаю свою ситуацию.

Мы с папой часто говорили о мужчине, за которого мне предстоит выйти замуж.

«Это будет сельский архидьякон, — говорил папа, — и ты родишь десять детей, и будешь вести хозяйство, и готовить пудинги, и всячески преследовать ересь».

«Чушь, — возражала я, — это будет морской офицер с одной ногой и огромной подзорной трубой, который станет шокировать меня своим сквернословием; и видеть я его буду только раз в году, когда корабль станет на якорь…»

«Чушь, — в свою очередь, перебивал меня папа, — это будет профессор античной литературы в Оксфорде, и ты превратишься в синий чулок, и будешь устраивать торжественные вечера для студентов и поглядывать сверху вниз на дам, не читавших Гомера».

Думаю, папа шутил, так как боялся, что я его оставлю, и я шутила, потому что и сама боялась того же. «Увы, — говорил он, когда в церкви венчалась очередная пара, — вот вам и еще один старый джентльмен, отворачивающийся к стене и спрашивающий, куда, черт возьми, девались его шлепанцы».

«Старому джентльмену, — парировала я, — придется самому искать свои шлепанцы».

Все это было пять лет назад. И теперь всех тех, кого я любила, рядом нет, как нет такой силы на свете, которая могла бы их вернуть.

Я очень больна. Это мне твердят постоянно, и, боюсь, так оно и есть, поскольку забылось столько, что объяснить это можно только болезнью. Не то чтобы я не старалась думать, о нет, ничего похожего! Однажды я даже попыталась изложить на бумаге все, что случилось после папиной смерти, да только ничего не вышло. Ключевые моменты в памяти сохранились, это точно, только, казалось, никак не удается их ухватить и они рассеиваются в тумане, уходят в такие глубины, в какие мне никогда не проникнуть.

Вспоминаю, как папа умирал: тишину, повисшую в спальне над нами, и слугу, вбежавшего с рыданиями: «Он умер, мисс!» — и то, как я мчусь к доктору Коллинзу, который в этот момент завтракал.

Вспоминаю, как скользила по воде яхта, и лицо Генри рядом с собой — очень белое и угрюмое. И ленту на поясе — я, несмотря на все усилия, никак не могла ее развязать.

И — кажется, это было гораздо позже — женский голос, увещевающий довольно мирно: «А теперь надень шляпку». И себя, покорно ее надевающую, делающую шаг в темноту и садящуюся в кеб, который срывается с места и уносит меня неизвестно куда.

Потому что я умею быть послушной, очень послушной, когда захочу.

Ребенком я заболела скарлатиной — это было в Италии. Папа тоже занемог, и мы оба валялись на кроватях в соседних комнатах, выходящих окнами на море, с нашими лимонадами, и кажется, нам было очень легко друг с другом. А теперь я лежу на диване в комнате с видом на заросший сад, дома у мистера Дикси, и лечение мое состоит в следующем.

Утром и вечером мне приносят капли, которые надо глотать.

Мистер Конолли поглаживает меня по руке и спрашивает о самочувствии.

Дверь в мою комнату запирается из опасений, что я сделаю с собой что-нибудь нехорошее.

И я рада этому, поскольку не хочу причинять неудобств.

Ни себе, ни кому бы то ни было.

Что касается владений мистера Дикси, то, поскольку мне не дозволялось ходить по дому, представления о них у меня самые зыбкие. Может, тут десять комнат, а может, и сто — откуда мне знать? В то же время я так и вижу, как украдкой со свечой в руках брожу ночью по этажам, распахиваю двери, которые открывать не должно, и заглядываю тайком в помещения, куда мистер Дикси не хотел бы меня пускать. Конечно, это дурные мысли, очень дурные. Тем не менее они, непрошеные, пришли ко мне и застряли в голове, зато другие, которые я бы хотела удержать, испарились.

Но хотя поворачивать ключи и спускаться по лестнице мне не разрешено, есть глаза и уши, а кроме того, существуют вещи, о которых можно догадываться, не выходя из запертой комнаты. Например, согласно моим подсчетам, в доме живет девять человек.

Мистер Рэнделл, дворецкий, приносит мне еду. Он со мной не разговаривает, лишь спрашивает, нравится ли мне кухня (нет!). Правда, однажды он проявил настойчивость: принес книгу небольшого формата и сказал, что хорошо бы мне ее прочитать и проникнуться содержанием. Дождавшись, пока он уйдет, я взглянула на обложку и увидела название трактата: «Советы слабым душам», — вроде тех, что так нравились тете Шарлотте Паркер. Зная, какая это скука, читать не стала.

Уильям, ливрейный лакей, правая рука мистера Рэнделла, не говорит ни слова — всего лишь ставит на стол поднос, наливает воду в графин и мчится назад к двери с такой скоростью, будто подозревает во мне молодую ведьму, готовую превратить его в жабу.

Миссис Финни, экономка, приходит ко мне каждое утро в одиннадцать — есть ведь женские нужды, с которыми дворецкий и лакей вряд ли способны справиться.

Она-то и есть старая карга с волосами такого угольно-черного цвета, что своими они быть никак не могут. Ее никакими любезностями не расшевелишь.

— Чудесное утро, миссис Финни.

— Да, мадам.

— Но по-моему, вчера было еще лучше.

— Как скажете, мадам.

Из миссис Финни слова клещами не вытащишь.

Далее — кухарка, миссис Уэйтс, которую я в глаза не видела, и три служанки, чьи голоса слышны в доме и чьи фигуры изредка случается видеть через окно. Должна признаться, я с удовольствием поболтала бы с ними, посидела в гостиной, даже просто послушала, как они друг с другом разговаривают. Но в доме такие порядки, что, не сомневаюсь, они со мной ни в жизнь не заговорят.

Иногда слышится скрип гравия на подъездной дорожке и звук голосов — по этому можно судить о приезде гостей. Однажды приходил пастор — я подкралась к окну и, став на цыпочки, увидела шляпу, какие носят англиканские священники. А в другой раз где-то вдалеке, через сад вокруг дома, прошла пожилая дама. Что ей здесь понадобилось, представления не имею.

Со мной нельзя общаться, говорит мистер Конолли, поскольку любой разговор может вызвать у меня глупые фантазии. Признаю, меня это весьма печалит.

Но вероятно, оно и к лучшему.

Сегодня вечером ко мне в комнату опять пришел мистер Дикси. Сначала он молчит и просто смотрит на меня, словно хочет, но не может заставить себя задать вопрос.

— Я дочитала «Агнесс Грей», — говорю я. — А какие-нибудь другие книжки посмотреть можно?

— Вам принесут, — отвечает он. — Еще какие-нибудь просьбы?

— Да, сэр, — отваживаюсь я. — Мне хотелось бы написать письмо.

— Письмо?! И кому же, позвольте поинтересоваться?

Увы, я так быстро выпалила свою просьбу, но с ответом нашлась не сразу.

— Я хотела бы написать адвокату своего мужа.

— Но он скажет вам не больше того, что может.

— И тем не менее.

Он молча поклонился. Позднее мистер Рэнделл вместе с ужином принес мне две книги. Одна — «Приход Фрэмли» мистера Троллопа, другая — «Рассказ о перышке» Джерролда. Зная, насколько папа не любил мистера Дугласа Джерролда, читать его книгу я не стала.

Тусклое утро, набухшие дождем облака. Миссис Финни появляется ровно в одиннадцать.

— Чудесное утро, миссис Финни.

— Да, мадам.

— Даже лучше, чем вчера.

— Как вам будет угодно, мадам.

Похоже, в этом доме не только я чокнутая!

Признаюсь, я начала присматриваться к мистеру Дикси. К его внешности. К тому, какую позу он принимает, разговаривая со мной. Как сидит в своем кресле.

Что сказать?

Опекун мой высок ростом, в годах, но подвижен и энергичен. У него седые волосы и серые глаза, вдавленные в череп, словно угольки, и скрывающие, как мне кажется, натуру щедрую и трудолюбивую.

Мистеру Дикси не сидится на месте, он носит гетры, и возникает такое впечатление, будто он каждый раз возвращается с прогулки — на ногах обувь для верховой езды, в руках хлыст.

Миссис Дикси не существует и, по-моему, никогда не было.

Он читал папины книги, как, несомненно, и книги других господ литераторов — знакомых папы.

И все-таки таится в нем некоторая загадка. А именно: привычка не отвечать на вопросы, разглядывать меня так, будто я знаю что-то такое, что и ему необходимо, а также обегать взглядом мои апартаменты так, словно тут спрятано нечто, от него ускользнувшее.

Генри, как мне сейчас вспоминается, время от времени называл его имя, говоря, что этому человеку он весьма обязан, что Дикси считаются «странными» людьми, не знаю уж, какой смысл он вкладывал в это слово, что этот конкретный Дикси завоевал признание как натуралист и ученый и его имя можно встретить в каталогах Британского музея, ну и так далее.

Вот, собственно, все, о чем говорил Генри, а сама я подробнее не расспрашивала — неинтересно было.

Лицо у моего опекуна всегда чисто выбрито, дряблая кожа изрезана глубокими морщинами. У него длинные, изящные пальцы и манера говорить, если на что-нибудь обращают его внимание, «отлично, отлично» или «а я и не заметил». Ничего особенного, разумеется, но поскольку уж я составляю портрет этого человека, то и такие мелочи отмечаю.

Что до его интересов, то на днях он нашел на дорожке слепую змейку и сунул ее в карман, а за неделю до того заполнил блюдце мхом и положил туда подбитую летучую мышь, надеясь исцелить ее. При виде того, как я вся съежилась — мышь своим скукоженным личиком и жуткими когтями напугала меня до смерти, — он выразил недоумение, заметив, что, должно быть, его вкусы непонятны многим. Действительно, непонятны, но для него, как видно, характерны.

А совсем недавно произошло и вовсе удивительное событие, которое я, наверное, не скоро забуду.

Было очень поздно, больше одиннадцати, за окном стояла непроницаемая тьма, завывал ветер, но я, помнится, увлеченно напевала мелодии старых песен — в былые дни мы с папой часто так развлекались — и даже не думала ложиться спать. В какой-то момент раздался стук в дверь, громкий и четкий, и в ответ на мой вопрос, кто это, в замке повернулся ключ и на пороге возникла высокая фигура моего опекуна. Как обычно, он, ни слова говоря, с полминуты внимательно смотрел на меня, затем подошел к окну, выглянул наружу и наконец заговорил:

— Час поздний.

— А я и не заметила.

— Вам ничего не нужно?

— Да нет, сэр, все в порядке, спасибо.

— Дуэт я с вами составить не могу. Но если желаете, можем поговорить.

— С удовольствием, сэр.

Я думала, он сядет в кресло у меня в гостиной, но нет, кивком головы Дикси пригласил меня к двери, которую оставил открытой. В руках у него была зажженная свеча. Он впереди, я следом, подтянув юбки, чтобы не сметать пыль с голых досок пола, две тени, причудливо отражающиеся на стенах, — так мы и шли молча по коридору в сторону просторной площадки при лунном свете, струившемся через окно и падающем на балюстраду. Мы поднялись на один лестничный пролет и оказались в конце концов у дальней комнаты, из-под двери которой пробивался слабый свет лампы.

— Это мой кабинет, — пояснил мистер Дикси. Видимо, ему очень не терпелось показать его мне.

Он стоял прямо у меня за спиной, с видом мальчишки, который пускает кораблик и очень хочет, чтобы взрослые, и прежде всего женщины, выразили свое восхищение его искусством.

И верно, кабинет моего опекуна — место совершенно особенное, раньше я ничего подобного не видела. Попробуйте представить себе два-три книжных стеллажа, чуть ли не упирающихся в потолок, так что без приставной лестницы до верхних полок не достать. Далее — изрядное количество низких стеклянных ящиков, освещаемых огнем камина. Они забиты самыми удивительными предметами: чучело лесной куницы на толстом суку, несколько черепов каких-то животных, кости, лишайник и папоротник под стеклом. Должна признаться, что некоторые из этих экспонатов мне не очень понравились — например, волчья морда, горностай, сохраненный весьма умело — кажется, он вот-вот набросится на серую мышку, примостившуюся у его лап. Отвернувшись от этого зрелища, я едва не угодила в объятия огромного бурого медведя, стоявшего на задних лапах в углу комнаты, до того натурального, что я едва удержалась от испуганного возгласа.

— Не надо бояться старины Топтыгина, — заметил мой опекун, — ведь он и в жизни питается только свежей травой и сотовым медом.

Помимо всего прочего, в кабинете вдоль стены были расставлены столики с подносами, на которых я сразу узнала птичьи яйца, каждое с аккуратной наклейкой: Philomachus pugnax, Rallus aquaticus, Circus aeruginosus. А вот эти экспонаты меня, честно говоря, заинтересовали, и некоторое время я внимательно в них вглядывалась.

— А вот это что такое, сэр? — осведомилась я, указывая на пару красновато-бурых яиц, лежавших в блюдце со мхом.

Мой интерес явно польстил опекуну.

— Это яйца скопы, птицы, которую шотландцы называют орлом-рыболовом. Нынче она уже почти вывелась.

Яйца мне очень понравились, но при этом я ощутила острую печаль: какое несчастье, подумалось, самка возвращается в гнездо, а оно опустело.

— Жаль, — сказала я, — что эти птенцы так и не появились на свет; в мире было бы на двух скоп больше.

— В этом, мадам, — заметил мистер Дикси, — я с вами согласиться не могу.

На том разговор о яйцах и кончился.

Пожалуй, провела я в кабинете не менее часа. Помнится, в саду светила луна, и сова билась крыльями о стекла окна, и от камина исходило приятное тепло.

Опекун мой — человек беспокойный. Он не может усидеть на месте долго, постоянно вскакивает, чтобы пошевелить угли щипцами, снять с полки книгу, осмотреть содержимое какого-нибудь из ящиков.

Он представляет собой вместилище самых разнообразных сведений, так что теперь я, пожалуй, готова более или менее внятно ответить даже на самые сложные вопросы, касающиеся привычек рыси, охраняющей своих детенышей, ловушек для выдры и остального.

Не могу не рассказать об одном весьма занятном эпизоде. Я заметила, что у ножек кресла, где сидел мой опекун, стоит блюдце с молоком. Я решила, что это для какой-нибудь кошки, которая еще не попадалась мне на глаза. Но в какой-то момент сквозь дырку в панели в комнату проскользнула крохотная мышь и, не обращая ни малейшего внимания на людей, пребывающих где-то там, высоко над ней, метнулась к блюдцу и принялась лакать молоко. Когда я обратила внимание моего опекуна на происходящее — ибо, вынуждена признать, мышка меня несколько напугала, — он только улыбнулся и заметил, что сэр Чарлз (мышку назвали так в честь знаменитого геолога сэра Чарлза Лайелла) — домашнее животное, к нему все здесь привыкли. Он наклонился и протянул палец; мышка, увидев это, вскарабкалась по его руке почти до плеча, а я не могла удержаться от смеха — настолько забавно было слышать, как джентльмен разговаривает о чем-то, а в это время по рукаву его пиджака вверх-вниз бегает мышь.

Любопытный фрагмент нашего разговора, который я воспроизвожу здесь с максимальной полнотой.

— Кто создал мир? — спрашивает мой опекун.

— Как кто? Бог.

— А некоторые с этим не согласны.

— Да? Но кто еще мог вылепить нас такими, какие мы есть, и вдохнуть в нас жизнь?

Так всегда говорил папа в спорах подобного рода со своим другом журналистом мистером Льюисом. Мой опекун кивнул тяжелой седой головой.

— Кое-кто утверждает, будто мир сам себя создал.

Мне это показалось таким кощунством, что я не удержалась от восклицания:

— Но из чего, из какого материала? И откуда он взялся?

Тут мой опекун взял в ладонь сэра Чарлза, который все это время вылизывал свои усики, устроившись около воротника рубашки хозяина, и осведомился:

— А мыши? Их тоже Бог создал? Или некогда они были чем-то иным?

— Мышь — это мышь.

— Но когда-то она могла быть и не мышью. Камни древнее Библии.

— И тем не менее, сэр, они тоже являются частью Божьего замысла.

Как и я, мое здесь пребывание и будущее, которое приоткроется, когда Богу будет угодно о том мне сказать.

А затем загадка еще большая, нежели вопросы моего опекуна.

Проснувшись на следующий день очень рано, в шесть утра, когда ветер все еще гулял по крыше и на земле лежала серая роса, я вошла в гостиную и обнаружила на письменном столе белую розу. Одна-единственная белая роза с аккуратно срезанными шипами лежала на серебряном блюде.

Я расспрашивала слуг — мистера Рэнделла, который принес мне завтрак, миссис Финни, пришедшую в одиннадцать, долговязого лакея, доставившего обед, — но никто ничего не знал.

Вспоминаю маму.

Уже двадцать лет как я видела ее в последний раз, и пятнадцать как она умерла. Лучше всего мне помнятся похороны в Кенсэл-Грин: стоявшие папа в черном и его друг сэр Генри Коул,[25] у могилы и все мы, охваченные горем. Думаю о бедной маме, которая уж никогда не засмеется, и не присядет на террасе, и не откинет со лба золотистые волосы, и не поцелует меня, и не велит быть хорошей девочкой, и многое-многое другое, что было и осталось в памяти.

Папа и мама познакомились в Уортинге, куда он поехал писать очередную книгу, а она с тетей Шарлоттой Паркер — подышать воздухом. На Брайтон-роуд у их экипажа сломалась ось, и папа любезно остановил кеб и довез дам до гостиницы — история, на мой взгляд, весьма романтическая. После женитьбы они жили в старом каменном доме в Кенсингтоне. Однажды, когда я была еще девочкой, папа велел мне надеть шляпку, и мы отправились с ним через сады к дому, где за завтраком, наливая себе чай из серебряного чайника, сидел какой-то господин в дорожном платье, с длинной, до груди, бородой. Папа сказал, что это мистер Теннисон.

Вспоминаю, как мама читала мне книги в красивом сафьяновом переплете. Они лежали на круглом столике в гостиной.

Мама сидела на террасе, и волосы спадали у нее на плечи, а наша служанка Броди расчесывала их.

Как мама укладывала меня спать в любимой комнатке с двумя маленькими кроватями и картинами на стенах. На одной был изображен хороший мальчик, решающий арифметические примеры, на другой — заспанный мальчик, идущий в школу, а прямо над дверью висел портрет лидера ирландских националистов Дэниела О'Коннела, с таким выражением лица, будто он хочет напугать меня.

Вспоминаю, как папа появляется на пороге и смотрит на меня и как при отблесках огня в камине тень от его фигуры ложится на пол, когда он подходит, чтобы пожелать мне спокойной ночи.

А потом мы с мамой поехали в Париж, мама заболела, и мы поселились у доктора в большом доме, где в саду в разные стороны расходилось множество тропинок. Иногда мы целый день проводили вместе, и я бегала вместе с ней по пологим склонам. И мама снова становилась как девочка и часами играла со мной. А потом приехали папа вместе с няней. Папа говорил, что мы с мамой его самые любимые и самый счастливый момент в его жизни случился, когда он оказался на Брайтон-роуд (мама говорила, он сидел, уткнувшись в книгу, и едва ли заметил их с тетей) и увидел, что у экипажа сломалась ось.

Иногда мама сердилась и швыряла чашку, которую держала в руках, на пол или стукала в сердцах ладонями по ручкам кресла, хотя для меня всегда оставалось загадкой, что могло вывести ее из себя. Тем не менее даже в такие моменты я никогда не боялась ее, потому что знала: она меня любит и никогда не сделает мне ничего плохого.

Мама и сама говорила это.

Потом доктор сказал, что нам лучше больше не видеться, и мы вернулись в Англию. Я вспоминаю папино лицо в дилижансе, который увозил нас из Парижа, и лампу, раскачивавшуюся на ухабах, и папу, ругающего меня за какую-то шалость, и себя саму, мечтавшую скоро снова увидеть маму, и о том, что все будет хорошо.

Но я ее так больше и не увидела.

А потом она умерла — мне исполнилось тогда двенадцать. У меня был большой друг по имени Тиши Коул, а папа писал книгу о сэре Томасе Море, — и мне стало казаться, что кто-то, кого я знала много лет назад, а теперь забыла, возвращается и преследует меня. И я решила никогда больше не забывать маму, ее золотистые волосы и то, как мы вместе с ней сбегаем по склонам в саду докторского дома. Но доныне я так этого решения и не выполнила.

Мне кажется, что я очень похожа на маму.

У меня тоже есть комната, где я люблю сидеть, мне все приносят, и люди добры ко мне.

Бывает, я тоже злюсь и не нахожу себе места.

У меня тоже золотистые волосы, хотя, кажется, не такие длинные, как у мамы.

Но папы и всех других, на кого я могла бы положиться, больше нет и они никогда уже не вернутся.

Однажды, еще до того как мы с Генри поженились, я попыталась рассказать ему про маму и про то, что происходило в доме доктора, и не только — даже про мистера Фэрье, но он лишь покачал головой, улыбнулся и сказал, будто все это не имеет никакого значения.

Из всех цветов самый мой ненавистный — роза.

И вот совершенно неожиданно мой круг сделался шире (как сказала бы, угощая чаем какую-нибудь знаменитость, миссис Брукфилд,[26] которую мы знавали в старые кенсингтонские дни).

Вместо долговязого лакея, который никогда не говорил ни слова, обед сегодня принесла одна из служанок, девушка с волосами соломенного цвета, которую я иногда вижу в окно. Очень плотная, она несла поднос с блюдами с такой легкостью, словно на нем стояла всего лишь чашка с чаем.

— А Уильям где? — спросила я, дождавшись, пока она поставит поднос на стол.

— Извините, мадам, но он здесь больше не служит. — Девушка тряхнула головой.

Мне показалось, что она недовольна этим обстоятельством.

— И вы его заменяете?

— Так точно, мадам.

— По-моему, вы меня боитесь, — сказала я. — И совершенно напрасно: поверьте, я не сделаю вам ничего дурного. Как вас зовут?

— Эстер, мадам.

Больше она не произнесла ни слова, занявшись моим письменным столом, а потом разбросанными диванными подушками, которые уложила таким образом, что мне оставалось лишь порадоваться ее приходу. Совершенно очевидно, все здесь — сама комната, мои бумаги и так далее — вызывало у девушки интерес. Когда она работала, я перехватила несколько быстрых любопытствующих взглядов.

Эстер ушла, и я прислушивалась к звучавшим в коридоре шагам до тех пор, пока они не растворились в других звуках дома, а потом и вовсе затихли.

Глава 12 СДЕЛКИ С ФИРМОЙ «ПЕРТУИ ЭНД Кº»

15 мая 186…

Уильяму Беркли, эск.,

директору

Юго-Восточной железнодорожной компании

Дорогой сэр!

Настоящим сообщаю, что 11 мая текущего месяца состоялось заседание совета директоров, участники которого сочли желательным официальное определение нашей позиции касательно доставки слитков золота во Францию. Порядок транспортировки, проработанный мной с участием представителя фирмы «Абель, Шпильман и Балт», а также представителя начальника вокзала Лондон-бридж мистера Селлингса, выглядит следующим образом.

Как вам, несомненно, известно, ночной почтовый поезд компании отправляется в Фолкстон ежедневно в восемь тридцать вечера. Паромное сообщение зависит, естественно, от времени прилива, от того, когда судно может подойти к берегу на максимально близкое расстояние для принятия тяжелого груза. Следует отметить, что не только ящики с золотом, но и сейф, в котором они хранятся, в случае необходимости также может быть поднят на борт, — прилив позволяет судну вплотную подойти к подъемным кранам и порталам.

Нет нужды говорить, что наши отношения с господами Абелем, Шпильманом и Балтом носят сугубо конфиденциальный характер. Мистер Шпильман уведомил меня, что даже мистер Селлингс, доверенный и уважаемый служащий компании, будет посвящен в детали лишь тогда, когда на вокзал прибудет представитель компании. Под непосредственным присмотром мистера Селлингса железнодорожная полиция доставит ящики со слитками в кабинет директора. Здесь каждый из них взвесят. Затем, также под охраной, ящики погрузят в багажный вагон.

Хотелось бы подчеркнуть, что и мы, и господа Абель, Шпильман и Балт обращаем самое пристальное внимание на вопросы безопасности. Мистер Чабб предоставил в распоряжение компании три экземпляра своих запатентованных железнодорожных сейфов, сделанных из стали толщиной в дюйм и снабженных двойным замком. (Можно отметить, что во время недавней демонстрации мистер Чабб врезал один из своих запатентованных замков в дверь гостиничного номера и предложил участникам демонстрации — квалифицированным слесарям — вскрыть его. Никому не удалось этого сделать.) В качестве меры предосторожности дубликаты ключей розданы различным служащим компании на вокзале Лондон-бридж и в Фолкстоне. Далее: хотя все три сейфа открываются и запираются одними и теми же ключами, используется в каждый данный момент только один из них. Естественно, ящики со слитками — в каждом содержится примерно по пятьдесят килограммов золота — также запираются; более того — все они запечатаны личной вощеной печатью продавца.

По прибытии в Фолкстон железнодорожные сейфы остаются под постоянной охраной, пока ящики со слитками не изымут для проверки и последующей отправки по назначению. Один ключ хранится у начальника станции, другой, под замком, в помещении представительства компании на пирсе. Вес каждого ящика самым тщательным образом проверяется еще в Лондоне. Помимо того, начальнику станции предписано обратить особое внимание на печати. После погрузки ответственность за сохранность слитков ложится на капитана и команду корабля, который доставит груз в Булонь. Здесь он попадает в императорскую экспедицию, вновь взвешивается и далее переправляется на Гар-дю-Нор и в Банк Франции, где ящики забирают французские негоцианты.

Хотел бы добавить, что господа Абель, Шпильман и Балт — с каждым из них я имел конфиденциальную беседу — выразили полное удовлетворение такого рода процедурой. Особенно сильное впечатление она произвела на мистера Балта — он заявил, будто полностью убежден в невозможности хищений, пока груз находится в руках служащих компании. Достоинство сейфа мистера Чабба, как я имел случай убедиться, заключается в том, что взломщик может работать только с замочной скважиной. Далее: для переноски полностью нагруженного ящика с золотом требуется как минимум два человека. Ну а в крайне маловероятном случае кражи она обнаружится сразу, как только сейф будет вскрыт в Фолкстоне. Для того чтобы заполучить пломбу таких негоциантов, как господа Абель, Шпильман и Балт, потребуется, по словам мистера Балта, по меньшей мере совершить кражу со взломом в их хранилище.

Полагаю, эта информация может оказаться полезной, и буду рад в случае необходимости ответить на любые возникшие вопросы.

За сим, сэр, имею честь оставаться вашим покорным слугой, преданный вам

Джеймс Харкер, секретарь правления

Наконец, после долгих колебаний, в Линкольнс-Инн, пришла весна и сквозь зазеленевшую траву начали пробиваться нарциссы, а в горшках на подоконниках нижних этажей расцвели левкои. Правда, поскольку дело происходило в Линкольнс-Инн с весьма суровой атмосферой, расцвели они как-то неуверенно, словно опасаясь, что какой-нибудь важный законник — например, мистер Крэбб — спустится в гневе из своих покоев и вручит повестку в суд за самовольное цветение или за то, что они занимают слишком много площади. Мистер Пертуи, поспешающий на свидание к мистеру Крэббу и уже прошедший через большие черные ворота, не видел ни нарциссов, ни левкоев — вообще, говоря по правде, ничего не видел, разве что тени, мелькавшие в его воображении. Хотя шагал он, как всегда, энергично и весь путь до Хай-Холборн из своего кабинета на Картер-лейн проделал пешком, яростно размахивая при этом палкой, так, словно на него готова броситься армада невидимых врагов, на душе у мистера Пертуи было неспокойно. Есть люди, которые гордятся своей самодостаточностью, тем, что всего в этой жизни добиваются своими руками, и мистер Пертуи принадлежал как раз к этой категории. Он был из тех, кто, если уж задумал, скажем, пообедать с кем-нибудь, позаботится, чтобы приглашение исходило именно от него. Или если решил провернуть какую-нибудь торговую операцию, настоит на том, чтобы все шло, как он, а не кто другой задумал. Вполне вероятно, подобного рода решимость действовать исключительно по собственному усмотрению и привела его в свое время к разрыву с бедным мистером Фэрделом.

Между тем в данном случае мистер Пертуи оказался втянут в дело, затеянное не им, в котором его даже не единожды, а дважды просили принять участие, и это ему совершенно не нравилось. Сказать по правде, сначала он от него по привычке просто отмахнулся. От мистера Крэбба пришло письмо, в котором мистер Пертуи приглашался к нему в апартаменты в такое-то время, — он этим приглашением пренебрег. Затем пришло второе письмо. По содержанию оно дублировало первое, но теперь приглашение было высказано в форме просьбы. И на этот раз после некоторых раздумий и прикидок мистер Пертуи не откликнулся. Наконец пришло третье письмо, составленное в выражениях настолько недвусмысленных, что даже мистер Пертуи не мог позволить себе бросить его в корзину, хотя в разговоре с клерком отпустил какую-то весьма уничижительную реплику. Вот, стало быть, цепь событий, которая привела его этим солнечным мартовским утром в Линкольнс-Инн. Ветер шелестел недавно вылезшей травой, холодил кончики пальцев, свирепо рвал из рук трость, которая так и металась в воздухе, делая мистера Пертуи похожим на Дон Кихота, сражающегося с ветряными мельницами.

Честно говоря, предстоящая встреча с мистером Крэббом в его берлоге не слишком беспокоила мистера Пертуи. Ему уже приходилось скрещивать шпаги с адвокатом, и он знал, что победа осталась за ним. Письмо, стоившее мистеру Крэббу таких усилий и нервов, мирно покоилось в кармане пальто. Повторный визит к старому законнику был лишь следствием той победы. Более того, Пертуи хорошо представлял себе, что может сказать ему мистер Крэбб и что он ему ответит. Но его заботило совсем иное, другие мысли вертелись в голове, и думал он о планах, осуществить которые не решался, но и долго откладывать не мог. Именно это заставляло его нервничать, да так сильно, что, остановившись у дверей конторы мистера Крэбба, он со свистом рассек воздух тростью, направив ее в сторону невидимого противника, и пробормотал что-то, обращаясь к самому себе. Ну не съест же его, в конце концов, мистер Крэбб; более того, если не поостережется, сам того и гляди будет съеденным. Уговаривая себя таким образом, мистер Пертуи громко постучал медным молоточком в дверь, открывшуюся с такой готовностью, будто старый клерк точно знал время его прихода и был послан специально, дабы встретить гостя. Сняв пальто, но оставив трость в руках, он быстро зашагал вверх по лестнице, ведущей в кабинет мистера Крэбба.

Адвокат уже ожидал его. Увидев из окна, как мистер Пертуи пересекает лужайку перед домом, даже успел некоторым образом подготовиться к его визиту. Прежде всего он использовал уловку, к которой нередко прибегают те, кто хочет заранее получить некоторое преимущество в разговоре с посетителем: собственноручно переставил стул, предназначенный для гостей, из комнаты за одну из ширм, отделяющих стеллажи. Таким образом, рассчитывал мистер Крэбб, гость окажется вынужденным стоять перед ним, и к тому же ему трудно будет избежать взгляда хозяина кабинета. Но все расчеты мистера Крэбба пошли прахом. Едва войдя в сопровождении задыхающегося клерка в кабинет, мистер Пертуи сразу распознал уловку хозяина и решил, что он на нее не поддастся. Пожав руку адвокату, произнеся какие-то дежурные слова приветствия и кивнув клерку — да, неплохо бы, если возможно, выпить чашку чаю, — он подошел к камину, постоял там немного, согревая руки, затем проследовал к окну, где заинтересовался вишневым деревом, распускающиеся верхние ветки которого были видны ярдах в двадцати от дома. Не то чтобы эта непринужденная манера вести себя вовсе выбила из колеи мистера Крэбба, усевшегося за письменный стол и поднявшегося подать гостю руку, но он понял: его первоначальный замысел провалился и преимущества можно добиться, полагаясь исключительно на остроту собственного языка. Он зашелестел лежавшими на столе бумагами, имевшими прямое касательство к его недавно завязавшимся делам с фирмой «Пертуи и Кº», и попытался привлечь внимание гостя.

— Какой замечательный день, — проговорил мистер Пертуи, не отходя от окна и по-прежнему любуясь вишневым деревом. — Право слово, я и не думал, что в марте может быть такая погода.

— Не смею спорить, день прекрасный, — подтвердил мистер Крэбб, демонстрируя расположенность, которой отнюдь не ощущал.

— Между прочим, на днях я виделся с его светлостью герцогом К. По-моему, он был в превосходном настроении.

Наполовину повернувшись к окну и сверля взглядом спину визитера, мистер Крэбб подумал, что это уж слишком, подобного рода намеки терпеть нельзя. Он сложил бумаги, щелкнул пальцами и откашлялся.

— Мистер Пертуи! Я попросил вас прийти, поскольку возникла одна чрезвычайно серьезная проблема.

— В самом деле? — Мистер Пертуи резко повернулся лицом к хозяину кабинета. — Для меня важно все, что касается моих дел. Умоляю, говорите — во мне вы найдете самого внимательного слушателя.

Мистер Крэбб кивнул, выражая признательность за подобную готовность, какая, впрочем, была для него более чем привычна, однако заговорил не сразу, ибо есть разница между тем, что он знал о мистере Пертуи или хотя бы подозревал, и тем, что он мог сказать, не выходя за границы приличия. В конце концов, джентльмен не приглашает к себе другого джентльмена, с которым ведет дела, чтобы обвинить его в воровстве. Но с другой стороны, представляется вполне возможным в ходе беседы заговорить о хищении как таковом, и гипотетический похититель может, если ему будет угодно, либо признать, либо опровергнуть скрытый упрек, не отрицая существования самой гипотезы. Проще говоря, мистер Крэбб, хорошо помнивший последнюю встречу с этим господином, прикидывал, как далеко он может себе позволить зайти и что случится, если он все-таки изъяснится без обиняков.

А факты таковы. На протяжении последних двух месяцев, полагаясь исключительно на информацию, полученную от мистера Пертуи, мистер Крэбб — точнее, его сотрудники — разослали письма по дюжине адресов на севере Англии с просьбой оплатить долги фирме «Пертуи и K°». К некоторому удивлению мистера Крэбба, все долги были покрыты либо наличными, либо чеками, либо тем и другим. Оплата производилась по почте (в письмах содержались жалобы на слишком строгое отношение мистера Пертуи к своим кредиторам) или нарочным, доставлявшим деньги в контору мистера Крэбба. В каждом отдельном случае сумма или суммы, полученные непосредственно мистером Крэббом, а также направленные на банковский счет адвокатской конторы «Крэбб и Эндерби», куда переводились все ее денежные поступления за вычетом комиссионных, переправлялись на адрес фирмы «Пертуи и K°». И как же клял теперь себя мистер Крэбб за то, что выписывал эти чеки! Ибо по прошествии времени банк мистера Крэбба уведомил его, что один из них выписан на бланке из чековой книжки, украденной, по-видимому, у человека, со счета которого сняли деньги, а две банкноты оказались фальшивыми. Все это, естественно, повергло мистера Крэбба в настоящий шок. Потери банка были немедленно компенсированы из собственного кармана мистера Крэбба. Кое-какие обстоятельства — слишком быстрая оплата счетов, повторяющиеся в письмах сетования на жесткость мистера Пертуи — вызывали у него глубокие подозрения. И все же он следовал инструкциям, полученным от клиента, о чем сейчас глубоко сожалел. С другой стороны, думал он, есть все-таки предел преступным действиям, в коих мистер Пертуи может быть законным образом обвинен.

Догадываясь, о чем пойдет речь, мистер Пертуи, успевший переместиться от окна к камину, решил обернуть ход мыслей старого законника в свою пользу. Улыбаясь самым непринужденным образом, он заметил:

— Полагаю, речь идет о ком-нибудь из моих должников. Чек оказался неправильно выписан или что-нибудь в этом роде?

— Хуже, — мрачно отозвался мистер Крэбб, больше всего мечтая в этот момент о том, чтобы эта беседа поскорее закончилась и он вернулся к своему номеру «Таймс» и к поручениям, которые следовало дать клерку. — Один из чеков выписан на краденом бланке, а две банкноты оказались фальшивыми.

— Да неужели? — Мистер Пертуи округлил глаза. — Весьма печально, весьма. Полагаю, однако, кредитор не может нести ответственность за добросовестность своих должников.

— Допустим, — произнес мистер Крэбб. — Естественно, в дело вмешалась полиция.

— Да неужели? — повторил мистер Пертуи, на сей раз с несколько наигранной небрежностью. — И что же удалось выяснить?

— Только то, что обратный адрес на конверте, куда вложили фальшивые купюры, был обозначен как «до востребования».

При всей своей показной беззаботности мистер Пертуи, переминаясь с ноги на ногу на разложенном перед камином турецком ковре, производил в уме быстрые расчеты. Разумеется, и про фальшивые купюры, и про украденный бланк ему все прекрасно известно, потому что именно он, изменив почерк и использовав безымянных курьеров, отослал их мистеру Крэббу. Но маловероятно, чтобы полиции удалось проследить обратный путь этого послания, начавшийся в его кабинете на Картер-лейн. Даже если кто-нибудь — скажем, знаменитый капитан Мактурк или некто, действующий по поручению мистера Крэбба, — возьмет на себя труд проверить адреса, по которым адвокату было поручено переводить деньги, ничего подозрительного не обнаружится. Окончательно убедив себя в этом, но памятуя также о том, что надо попросить мистера Крэбба еще об одной услуге, мистер Пертуи выпрямился в полный рост, слегка поворошил своей тростью — или только сделал вид — уголь в камине и задумчиво произнес в третий раз:

— Да неужели? Н-да, мистер Крэбб, все это ужасно, и я могу лишь принести свои извинения за причиненные вам неудобства.

На сей раз адвокат не выдержал:

— Неудобства, сэр? Это больше чем неудобства! Слушайте, ко мне приходил человек из банка и спрашивал — меня, сэр! — что мне известно о происхождении этих денег.

— И что же вы ему, позвольте поинтересоваться, ответили?

— Рассказал, как оно было на самом деле. Меня попросили написать письмо, требующее выплаты долга — рутинное дело, — и вот результат. Знаете, сэр, — тут мистер Пертуи заметил, что мистер Крэбб по-настоящему сердит, гораздо больше, чем в начале беседы, — давайте-ка на этом наше сотрудничество закончим. Если вам еще не все долги вернули, обратитесь к другим юристам.

Выслушав этот приговор, который, учитывая связи мистера Крэбба в адвокатском мире, ставил его в весьма затруднительное положение, мистер Пертуи заколебался. Вообще-то в глубине души он не верил, что мистер Крэбб окончательно ставит на нем крест, ибо знал — и адвокат это понимал, — что коли уж возникнут вопросы, связанные с чеком и фальшивками, то адресованы они будут им обоим. К тому же при их встрече, как всегда, маячила невдалеке величественная фигура его светлости герцога К. Не следовало забывать и о письме, которым мистер Пертуи помахивал перед носом мистера Крэбба во время их прошлого свидания. В то же время мистер Пертуи отдавал себе отчет в том, что власть герцогского герба, как и власть письма, имеет свои пределы. Можно как угодно и чем угодно угрожать мистеру Крэббу, но ведь и он, рассуждал про себя мистер Пертуи, может потянуть его за собой вниз. Надо, стало быть, как-то успокоить старика, но нельзя, чтобы он решил, будто над ним взяли верх.

— Если это хоть в какой-то степени может примирить вас со случившимся, мистер Крэбб, то спешу заметить: мои прежние партнеры по бизнесу практически полностью рассчитались со мной. Так что в этом смысле мне больше нет нужды вас беспокоить. Однако же не исключено, что через месяц или около того мне придется попросить вас составить еще одно письмо.

— Ах вот как?

— Да, такая необходимость может возникнуть, хотя это всего лишь вероятность. Может, ничего и не понадобится. Речь, видите ли, идет об одном из моих клиентов, который вовремя не озаботился предъявить к оплате выданный ему вексель. Возможно, его имя вам известно. Это граф N.

Мистер Крэбб, мучительно обдумывавший возникшую ситуацию, встрепенулся. Разумеется, имя графа N ему известно, и из всего того, что он слышал об этом человеке, вполне допустимо, что он как раз из тех, кто может угодить в лапы мистера Пертуи. Интуиция подсказывала ему, что лучше всего — попросить этого господина немедленно покинуть его кабинет, и все же что-то удерживало от этого шага. Что именно — сказать трудно, но мистеру Крэббу явно не нравилось выражение лица мистера Пертуи — одновременно насмешливое и заговорщическое. Словно этому человеку многое о нем известно, и даже нечто, выходящее далеко за пределы содержания злосчастного письма, и к тому же совершенно безразличны любые разоблачения касательно его собственных дел. Именно поэтому мистер Крэбб и не вызвал клерка, чтобы проводить мистера Пертуи до выхода. Он просто сидел и смотрел на огонь в камине и на бумаги, разложенные на столе, и на мистера Пертуи, который, стоя все там же, перед камином, вновь принялся непринужденно покачиваться из стороны в сторону, напоминая кошку, готовую броситься на свою жертву. Адвокат чувствовал себя таким усталым и старым, как никогда.

— Повторяю, — продолжал мистер Пертуи с подчеркнутой вежливостью, — всего этого может и не потребоваться. Очень на это надеюсь. Но даже в этом случае я с удовольствием верну вам то, о чем мы говорили.

В знак согласия мистер Крэбб слабо пошевелил пальцами и пробормотал что-то нечленораздельное. Впрочем, если не слова, то смысл сказанного у мистера Пертуи сомнений не вызвал: если нужно, мистер Крэбб письмо, о котором идет речь, напишет. Пока же мистер Пертуи чрезвычайно обяжет его, если удалится как можно быстрее, и будет хорошо, если их сегодняшняя встреча окажется последней. Все это читалось так же ясно, как курс акций, напечатанный в утреннем выпуске «Файнэншл газетт». Пожав на ходу палец, протянутый ему из-за стола мистером Крэббом, посетитель стремительно направился к двери и скатился вниз по лестнице с такой скоростью, что даже забыл снять с вешалки пальто и одному из клерков пришлось догонять его с одеждой в руках у самого выхода на улицу. Мистер Крэбб, наблюдавший за его уходом, чувствовал себя преотвратно; швырнув в огонь перочистку, он послал клерка в киоск на Кэрри-стрит за последним номером «Лигал ревю», читать который у него не было ни малейшего желания. Настолько сейчас был мистер Крэбб несчастен.

Направляясь к воротам по зеленой лужайке, мистер Пертуи поздравил себя с удачной сделкой, но тут же переключился на другое. Достигнув ближайшей цели, он вернулся к более крупному проекту, занимавшему его мысли уже много месяцев и о котором думал полчаса назад. Мистер Пертуи не был робким человеком. И тем не менее дерзость задуманной операции весьма его смущала. Он понимал, что гроза может разразиться прямо у него над головой совершенно внезапно, поскольку предприятие это связано с огромным риском и опасностью, прежде всего для него лично, для его жизни и свободы. Быстро шагая к воротам мимо клумб с нарциссами, а затем на улице мистер Пертуи не единожды и не дважды клялся себе, что не будет делать этого — риск слишком велик. Но точно так же — не единожды и не дважды, — рассекая тростью воздух и воинственно нахлобучив шляпу поглубже, он преступал эту клятву и вновь начинал обдумывать детали операции. Таким образом, то яростно споря с самим собой, то успокаиваясь, преисполняясь уверенностью в себе и своих возможностях, то, напротив, падая духом и уверяя себя, что ему грозит полное фиаско, мистер Пертуи дошел до самого конца Фарингтон-роуд, затем направил свои стопы в сторону Картер-лейн. Утро уже было в полном разгаре, и улицы, а особенно улочки, которыми шел мистер Пертуи, как обычно, заполнены людьми. Завернув в очередной переулок, он заметил на противоположной от своей конторы стороне на редкость неказистого человека в неопрятной одежде и в обмотанном вокруг шеи платке. Увидев мистера Пертуи, человек едва заметно пошевелился, скорее даже просто кивнул — в знак приветствия. Мистер Пертуи ответил еще более незаметным движением и вошел в подъезд.

В кабинете он обнаружил Боба Грейса, который, положив ноги на стул и надвинув шляпу на глаза, время от времени запускал руку в картонную коробку с какой-то едой и отправлял в рот кусок за куском. Увидев хозяина, он опустил ноги на пол, передвинул шляпу повыше, но не сделал ни малейшей попытки подняться. Мистер Пертуи изо всех сил ударил по столу наконечником трости.

— Ей-богу, Грейс, никогда не видел такого обжоры, как ты. Ладно, что нового?

— Дэвисон пишет, что десятку заплатит немедленно, остальное — через месяц. Вот долговое обязательство с печатью. А на улице ждет Пирс. Он оставил письмо, которое, по его словам, покажется вам интересным. Я сказал, что вы, наверное, сначала захотите прочитать содержимое, а уж затем встретиться.

— Все правильно. Ну и где оно?

Грейс щелчком послал через стол листок грубой белой бумаги, мистер Пертуи перехватил его и разгладил ладонью.

Едва взглянув, он убедился, что это вообще-то не столько само письмо, сколько его копия, или, вернее, черновик, написанный под диктовку клерком, ибо на бумаге было несколько перечеркнутых слов и видны следы правки, сделанной другой рукой. Но мистера Пертуи это ничуть не смутило и он с величайшим интересом погрузился в чтение. Письмо, подписанное секретарем правления Юго-Восточной железнодорожной компании и адресованное ее директорам. Правка сделана с таким тщанием, что у мистера Пертуи не осталось никаких сомнений в правдивости содержавшейся в послании информации, как и в том, что окончательный текст уже составлен и разослан.

Многое из того, о чем там сообщалось, мистеру Пертуи было уже известно, но кое-что оказалось и новым. Эти места, перед тем как отложить бумагу, он перечитал для надежности дважды или даже трижды. Тут мистер Пертуи в который уж раз обвел взглядом убогую комнату, посмотрел на согбенную фигуру клерка и дал себе слово: какие бы усилия ни пришлось предпринять, чтобы покинуть Картер-лейн, дом с запыленными окнами, груды деловых бумаг, он их предпримет — дело того стоит. Снова придвинув к себе письмо, он еще раз перечитал его, дабы уж точно ни одной детали не пропустить. Но нет, от его внимания ничего не ускользнуло, и убедившись, что он запомнил письмо слово в слово, поскольку в сложившейся ситуации именно это и нужно, мистер Пертуи скомкал лист бумаги и бросил в мусорную корзину. В этот момент он снова посмотрел на клерка, который уже не притворялся, будто продолжает трапезу, и сидел со скрещенными на груди руками, не сводя внимательного взгляда со своего хозяина.

— Ну, — заговорил мистер Пертуи, вновь обводя взглядом свой голый, невыразительный кабинет и чувствуя, как все больше и больше ненавидит его, — ну, Грейс, сколько там на часах набежало?

Грейс слизывал с кончиков пальцев остатки соуса с таким видом, будто это могло заменить ему десерт.

— Начало первого, наверное.

— А где Лэтч?

— По адресам ходит. Все гоняется за каким-то молодцом с Монмут-стрит — тот уж две недели просрочил.

— Ступай-ка разыщи его. И сегодня можешь не возвращаться.

— Не возвращаться! А кто, интересно, лавку запрет?

— Ты удивишься, — саркастически бросил мистер Пертуи, поглядывая на запыленное окно и также испытывая к нему нарастающую ненависть, — но в случае необходимости я и сам сумею повернуть ключ в замке. Ладно, ступай. И скажи Пирсу, пусть заходит.

Грейс с оскорбленным видом поднялся на ноги, небрежно смахнул со стола крошки, нахлобучил шляпу по самые брови и вышел, не забыв изо всех сил хлопнуть дверью. По правде говоря, он был скорее доволен ходом событий, ибо не упустил возможности прочитать письмо еще до того, как оно попало в руки хозяина, а также успел перекинуться парой слов с Пирсом, когда этот джентльмен постучал в двери дома на Картер-лейн. Основываясь на этой свежей информации и на намеках, высказанных намеренно или случайно мистером Пертуи в последние месяцы, можно было составить ясное представление о том, что хозяин задумал и чем это может обернуться лично для него, Грейса.

— Хитрый малый, ничего не скажешь, — с восхищением бормотал он про себя, выходя на улицу, — но и я тоже не промах.

Оставшись один, мистер Пертуи стремительно поднялся из-за стола и быстро проделал несколько операций. Для начала он извлек из ящика записную книжку небольшого формата, раскрыл ее и положил перед собой. Затем проверил содержимое металлического ящичка с наличными, стоявшего на столе клерка, опустил крышку, но ящичек не запер. Наконец, он поднял стул Грейса и поставил его в центре комнаты. Покончив со всем этим, мистер Пертуи вернулся на место — как раз в тот момент, когда Пирс, следуя приглашению, полученному от клерка, входил в дом.

Мистер Пертуи положил руки перед собой на стол, вскинул подбородок и устремил взгляд на гостя. При ближайшем рассмотрении обнаружилось, что одет посетитель еще беднее и неряшливее, чем показалось на улице. Платок, обмотанный вокруг шеи, сморщился и был весь покрыт жирными пятнами, а кисти рук, наполовину выглядывавшие из карманов брюк, явно нуждались в мыле с мочалкой. При виде мистера Пертуи пришедший поднял брови — и стало ясно, что человек этот далеко не так прост, как может показаться, — и сел на предложенный стул. От него сильно пахло, и это мистер Пертуи сразу почувствовал, пивом и табаком.

— Сейчас пятница, начало первого, — без предисловий заговорил мистер Пертуи. — Почему вы не на работе?

— Сказался больным, — коротко бросил Пирс, закидывая ногу на ногу так, чтобы мистер Пертуи мог по достоинству оценить его залепленные грязью и прохудившиеся башмаки. — На работе знают: выйду в понедельник.

— Ладно, только смотрите, как бы чего не вышло, а то поезд мимо пройдет, — сказал мистер Пертуи, и по фамильярному его тону можно быль понять, что с мистером Пирсом он встречается не впервые и, возможно даже, не первый раз беседует на подобные темы. — А теперь вы весьма обяжете меня, если просветите насчет того, откуда пришло письмо.

Пирс приоткрыл один глаз — раньше он почему-то слушал мистера Пертуи, закрыв оба.

— От малого по имени Тестер, это помощник супера.

— Молодой человек?

— Двадцать четыре или двадцать пять лет. Полагаю, вам он покажется молодым.

— И не ошибетесь в своих предположениях. — Из этого замечания можно было заключить, что мистер Пертуи не вполне уверен в сидевшем перед ним человеке. Меньше всего ему хотелось демонстрировать хоть какую-то степень близости к нему, однако же, казалось, без такого рода игры далеко не продвинешься. Мистер Пертуи попытался зайти с другой стороны.

— Что касается самого письма, не могу сказать, будто в нем содержится что-то сенсационное.

Пирс округлил глаза. У случайного наблюдателя этой сцены могло сложиться впечатление, что этот малый вполне мог бы зарабатывать себе на хлеб с маслом, участвуя в уличных представлениях, не будь он служащим Юго-Восточной железнодорожной компании.

— Это вы так считаете. Я другого мнения.

— Ах вот как? Что ж, не спорю, в какой-то степени оно может оказаться полезным. Не соизволите ли, Пирс, открыть этот ящичек. — Пертуи кивнул в сторону стола клерка, — и сказать мне, что вы там видите?

Пирс повиновался.

— Десятифунтовую купюру.

— Очень хорошо. Я лично ее там не видел. До того как вы вошли в кабинет, ящичек был пуст. Улавливаете? А вот тут у меня в ящике стола еще одна коробка. Понимаете? Отлично. Итак, о письме, в котором все же, повторяю, нет никакой сенсации. Время отправления груза служащим компании неизвестно, так?

— Даже начальник станции узнает о нем только после прибытия фургона.

— И сколько всего обычно бывает сейфов?

— Три. Но используется только один.

— И сколько к нему ключей?

— Два. Один у супера, другой у начальника станции. И еще два дубликата в Фолкстоне.

— И где они хранятся?

— Один у супера в Фолкстоне. Другой в служебном помещении на пирсе.

— Прекрасно. Сейф используется только при отправке груза?

— Нет. Его в любом случае помешают в багажный вагон — не важно, есть в нем что-нибудь или нет.

— А бывает так, что обе пары ключей оказываются в одном месте? Все равно где, в Лондоне или в Фолкстоне.

Впервые с начала разговора Пирс не то чтобы смутился, но ответил не сразу. Он обвел взглядом кабинет, посмотрел в окно, за которым вдалеке виднелся купол собора Святого Павла, беспокойно переступил с ноги на ногу и оглянулся на дверь. Мистера Пертуи все это несколько приободрило.

— Уверяю вас, мы здесь совершенно одни. Итак, что там с ключами? Могут они оказаться в одном месте? Хотя бы на час?

— На прошлой неделе, — негромко заговорил Пирс, обращаясь скорее не к мистеру Пертуи, а к чернильнице на его столе, — один из дубликатов куда-то пропал. — Он вновь погрузился и задумчивость и надолго замолчал; мистер Пертуи счел необходимым даже повысить голос:

— И что же предприняли директора? Ну!

Пирс поднял голову. Выражение лица собеседника ему не понравилось, да и сама внешность его как-то изменилась, и Пирс подумал, что лучше с ним не связываться.

— В поисках ключей все вверх дном перевернули. А после, ничего не обнаружив, решили, будто ключи утеряны. Сейфы отправили назад, Чаббу. Новые замки, ключи — все сменили.

— Стало быть, в какой-то момент ключи — то есть два их дубликата — попадут на вокзал Лондон-бридж, так? И к кому же именно?

— К Тестеру, наверное. К тому, что письмо писал.

Выдав эту информацию, Пирс довольно выразительно посмотрел на ящичек с деньгами, и мистер Пертуи решил прекратить допрос. Он и так услышал все, что нужно. Выяснив адрес Тестера в Саутуорке, где тот живет с матерью, отпустил посетителя и снова сел за стол, на котором лежал последний выпуск с новостями финансового рынка. Мистер Пертуи погрузился в их изучение, но, казалось, его беспокойные мысли бродили где-то далеко. Небо, обещавшее утром хороший день, резко нахмурилось. Пошел дождь, струи заливали окна кабинета, и мистер Пертуи, невидяще уставившись в сторону, в который уж раз подумал, до чего же ненавидит и комнату эту, и окна, и все, что за ними находится. Приходилось признать: в своих делах он дошел до кризисной точки. Либо он продолжит осуществление плана, занимавшего его мысли в течение последних трех месяцев, с тех самых пор, как он пришел к мистеру Крэббу и попросил написать письмо, либо следует от него отказаться и сделать вид, что ничего и не было. Пока никаких решительных шагов не сделано — это ясно. Мистер Пертуи оказался в положении человека, который, решив предать огню дом врага, зажигает факел, подносит к соломенной крыше и в последний момент отдергивает его. Обдумывая свой разговор с Пирсом, открывающиеся перед ним в связи с пропажей ключей от сейфа возможности, прикидывая в уме с полдюжины других возможных вариантов, мистер Пертуи снаружи у двери вдруг услышал какой-то шум. Прихватив трость, он было приподнялся, но выяснилось, что это рекламная продукция, которую почтальон просунул через щель в двери. Она плавно опустилась на пол, а мистер Пертуи стоял, глуповато посматривая на ворох бумаги, и дождь все стучал и стучал в окно, где-то неподалеку часы отбили время. Мистер Пертуи почувствовал, что не в силах больше оставаться в этой комнате. Груды бумаги, замызганный пол, пустая коробка из-под обеда Грейса — все это, пусть и слишком хорошо знакомое, производило на него сейчас особенно удручающее впечатление.

И тут его осенила идея. В ящике стола лежало письмо, адресованное графу N, в котором говорилось о печальном состоянии деловых взаимоотношений этого вельможи с фирмой «Пертуи энд K°». Мистеру Пертуи вдруг пришло в голову, что доставка письма графу, в его клуб, послужит неплохой разрядкой. Не тратя времени, он надел пальто и шляпу, взял трость, положил конверт во внутренний карман и вышел на улицу. Здесь мистер Пертуи сделал весьма необычную для себя вещь: он дошел до стоянки кебов на Ладгейт-Хилл и поехал по Флит-стрит и Стрэнду в сторону Трафальгарской площади. Но едва устроившись в экипаже и подперев тростью подбородок, мистер Пертуи вдруг почувствовал, что такой способ передвижения облегчения не принесет. Он попытался сосредоточиться на протекающей мимо людской массе: огромного роста мужчине, почти на фут возвышающемся над остальными, бедном уличном музыканте, наигрывающем на рожке невдалеке от перехода, напротив Сент-Брайд-черч, но потом понял — занятие это бесполезное, поскольку постоянно возвращался к своим мыслям, к тому, что услышал от Пирса. Придумывал разнообразные ходы, которые могли бы позволить ему осуществить план. Но тут же от них отказывался в пользу дюжины других вариантов — возможно, более эффективных. А затем, вновь все проанализировав, признавался себе, и тоже почти сразу, что слишком уж они расплывчаты либо просто невыполнимы. Таким образом мистер Пертуи провел совершенно ужасные четверть часа, тяжело опираясь на трость и глядя в окно кеба. Он выглядел несколько непривычно, и любой увидевший его мог подумать, будто это умалишенного везут. Добравшись до Трафальгарской площади, мистер Пертуи почувствовал, что дальше ехать не в состоянии, остановил кеб, расплатился и поспешно зашагал по Пэлл-Мэлл, затем свернул на Сент-Джеймс-стрит, где и находился, насколько ему было известно, клуб графа N.

Времени уже было, наверное, половина второго, небо сделалось графитно-черным, безостановочно лил дождь. Покрыв быстрым шагом примерно полмили и стараясь больше сосредоточиться на самой ходьбе, чем на одолевавших его проблемах, мистер Пертуи немного пришел в себя. Но тут возникла еще одна трудность. Мистер Пертуи намеревался зайти в клуб, где, как подсказывал опыт, он скорее всего застанет графа либо в комнате для игры в карты, либо в библиотеке. Однако же мистер Пертуи не являлся членом этого заведения (его собственный клуб, довольно скромный, находился в «Ковент-Гарден»; там можно было поиграть в вист с шестью-семью отставными адвокатами и коммерсантами средней руки) и, как ему вдруг стало очевидно, войти туда не так-то просто. Тем не менее, проделав весь этот путь, он будет просто презирать себя, если не предпримет ни малейшей попытки. Комкая в руках письмо, мистер Пертуи взлетел по ступенькам и вошел в вестибюль клуба. В глубине души он надеялся, что ему удастся проскользнуть внутрь незамеченным, но тут перед ним вырос мажордом, осведомившись, чем он может быть полезен.

— Мне бы с графом N переговорить, — просительно начал мистер Пертуи. — Если, конечно, его светлость здесь.

Мажордом внимательно посмотрел на стоявшего перед ним с письмом в руках мистера Пертуи, и тот ему явно не понравился. Он справедливо заподозрил, что ничего хорошего этот визит графу N не предвещает, поскольку явился этот господин, видимо, из Сити и в конверте, сжатом в его руке, наверняка содержится счет. Эти соображения заставили его перегородить тот самый путь, который, как воображалось мистеру Пертуи, приведет его непосредственно к графу, и заметить, что его светлости скорее всего в клубе сейчас нет.

— Как нет?! — воскликнул мистер Пертуи. — Ведь он же мне сам говорил, что будет здесь нынче днем.

Вообще-то говоря, как раз в данный момент граф N в бильярдной курил сигару в компании таких же, как он, любителей поразвлечься. Однако что-то в манере поведения мистера Пертуи подсказывало мажордому: графу не понравится, если его обеспокоят подобного рода визитом. Потому он лишь повторил: его светлости здесь нет, — одновременно кивнул привратнику, который тотчас двинулся в их сторону, остановившись на опасно близком расстоянии от мистера Пертуи.

Тот понял, что проиграл. Ясно было также, что скандал в холле аристократического клуба, да еще в присутствии нескольких его членов, ничего ему не даст.

— В таком случае не будете ли любезны проследить, чтобы это попало в руки его светлости? — сказал он, протягивая мажордому письмо.

Тот указал на привратника.

— Если вы отдадите письмо Джеймсу, он передаст его графу.

Освободившись от конверта, мистер Пертуи вновь оказался на ступеньках лестницы. Он кипел от негодования. Граф N не желает его видеть! Да кем он себя воображает?! Чем его, мистера Пертуи, деньги хуже графских, даже если добрая их часть получена от других людей? Мистер Пертуи настолько распалил себя, что в какой-то момент уже поднял трость, дабы изо всех сил забарабанить в дверь клуба. И осуществил бы свое намерение, если бы не заметил поблизости, на углу улицы, полицейского, проявляющего к нему явно повышенный интерес. Мистеру Пертуи пришлось опустить трость и удовольствоваться саркастической усмешкой, направив ее в сторону эркера, где стояли, добродушно глядя наружу, три толстых господина. Одного из них мистер Пертуи знал — равно как и то, сколько тот задолжал, — и это еще больше взбесило его. Граф N! Да пусть он в геенне огненной горит, а мистер Пертуи будет стоять на краю бездны и аплодировать его судьям.

Едва сдерживая себя, он сбежал по ступенькам лестницы вниз и вновь зашагал по Сент-Джеймс-стрит, смутно ощущая при этом, что события, случившиеся за последние пять минут, странным образом прояснили предмет его недавних размышлений. Он вышел на Пиккадилли, потоптался в нерешительности. Окинув взглядом ближайшие большие магазины, задержался на «Мэнтоне» — в его витрине была выставлена пара пистолетов, из которых он с наслаждением пристрелил бы графа N. Затем глянул на кондитерскую Фабсби, где скромная молодая особа нависала над гигантским свадебным тортом, но так и не решил, чем занять себя до конца дня. В Кенсингтоне у него имелся дом, но мистер Пертуи нечасто появлялся там. У него была контора, но мистер Пертуи еще раньше дал себе слово сегодня больше не возвращаться туда. Что касается клуба, то в нынешнем его настроении все клубы, включая и собственный, он видеть не хотел. «Проклятие! — выругался мистер Пертуи про себя, минуя витрину с двумя джентльменами во фраках, выглядывавшими оттуда с таким видом, словно хотели завязать с ним светскую беседу, но это были всего лишь манекены. — Пойду-ка я к Джемине!»

В двадцати ярдах отсюда располагалась стоянка кебов, но на сегодня в кебах он уже наездился. Осторожно переступая через лужи на тротуаре и отделавшись от назойливого попрошайки, мистер Пертуи вышел на Пиккадилли-серкус и сел в омнибус. Устроившись внизу, рядом с пожилой дамой с корзиной на коленях, из которой вытягивал шею гусь, и позади двух мужчин, оживленно обсуждавших шансы «Татбери пет» в ближайших соревнованиях, почувствовал, как постепенно приходит в себя. То, о чем он размышлял, шагая по Стрэнду, вновь всплыло в сознании, но на сей раз можно было обдумать это здраво и спокойно. Вот мистер Пертуи и принялся складывать воедино обрывки сведений, полученные от Пирса, приведя их в конце концов в систему, понравившуюся ему самому. «Это вполне реально осуществить, — время от времени говорил он себе. — А вот так не годится». Иногда его губы беззвучно шевелились и он начинал помахивать тростью; соседка с опаской посматривала на него, а в какой-то момент крепко прижала к себе корзину и опасливо забилась в угол. Любители спорта вскоре сошли, оставив на сиденье газету. И мистер Пертуи, подняв и бегло просмотрев ее, наткнулся на сообщение о недавно совершенном в городе дерзком ограблении и о том, что участники его в результате деятельности капитана Мактурка уже установлены.

Мистер Пертуи внимательно прочитал заметку. Если и существовало имя, которое он ненавидел, боялся и не позволял себе вспоминать, обдумывая планы на будущее, то это имя капитана Мактурка. И все же размышления в течение последних нескольких минут настолько вдохновили мистера Пертуи, что ему стало казаться: в случае чего он с этим полицейским справится. Когда омнибус доехал до Сент-Джон-Вуд, на душе у пассажира уже было вполне спокойно. Утопающие в ракитовых зарослях виллы граничили здесь с небольшим кварталом галантерейных магазинчиков. Мистер Пертуи заглянул в один из них и сделал кое-какие покупки, которые ему завернули в красивую оберточную бумагу и аккуратно сложили в бумажный пакет. Дойдя до нужного дома, он бросил беглый взгляд в окно и по мелькнувшему в нем женскому лицу понял, что Джемина не одна. Открыв входную дверь собственным ключом, он вошел в прихожую и кивком велел служанке следовать за ним.

— С кем это тут твоя хозяйка?

— Сестра ее пришла, сэр, — затараторила девушка, вполне разделявшая взгляды мистера Пертуи на обитателей Айлингтона.

— Ступай и скажи, что мне надо видеть ее сию минуту.

Девушка бросилась выполнять поручение. Мистер Пертуи прошагал в угол комнаты, встал под висевшей на стене затейливой гравюрой с изображением юной женщины на качелях, посмотрел на рисунок, перевел взгляд на собственные башмаки — ни то ни другое ему, кажется, не понравилось, — затем откинул крышку фортепьяно, слегка, так, чтобы извлечь хоть какой-то звук, коснулся пары клавиш, распрямился и сцепил руки на затылке. Вскоре послышался звук хлопнувшей двери, шелест платья в коридоре, и вот уже перед ним появилась Джемина, несколько подвыпившая и даже более раскрасневшаяся, чем обычно.

— Вот не ожидала тебя сегодня, Ричард, право слово. Ты ведь сказал — в четверг утром, я точно помню.

— Что эта особа делает в доме?

— Знаешь, Ричард, каково женщине, если она даже родную сестру пригласить не может?

— Полагаю, за деньгами явилась, не так ли?

— Только отчасти. Не ее вина, что фабрику, где работает Нед, закрыли, а за квартиру-то надо платить, они и так задолжали.

— Бездельник и шалопай этот Нед.

— Как скажешь, Ричард, — с нарочитым подобострастием ответила Джемина. — Но ведь это родная кровь, неужели ты хочешь, чтобы я дала ей помереть с голоду?

Мистер Пертуи пожал плечами и звякнул монетами в кармане. Как ответишь на такой вопрос? Вообще-то ему было совершенно все равно: пусть эта миссис Роби (так звали сестру Джемины) и впрямь помрет с голоду, — но джентльмены обычно не позволяют себе такой откровенности.

— Может, присоединишься к нам и выпьешь чашку чаю, Ричард?

— Да нет уж. Если угодно, девушка может принести мне чаю сюда.

К собственному удивлению, мистер Пертуи обнаружил, как его плохое настроение улетучивается. Он подумал, что, благополучно решив проблему, на которую ушло так много душевной энергии, может позволить себе быть добрым даже с миссис Роби. Нет, он не опустится до того, чтобы увидеться с ней, но… будет добр.

— Видишь ли, какое дело, Джемина, — заговорил мистер Пертуи, — у меня сегодня трудный день выпал, полно всяких неприятностей, и они не улучшают настроение мужчине. Никакого зла твоей сестре я не желаю, ты уж поверь мне. Вот два соверена, — он отделил монеты от небольшой кучки мелочи, которую извлек из кармана брюк, — передай их ей от меня, и пусть уходит.

Подивившись немного такой щедрости, Джемина взяла деньги и вышла из комнаты. Вскоре хлопнула дверь, и, выглянув в окно — предварительно он выбрал место, откуда его самого нельзя было разглядеть, — мистер Пертуи увидел плотную краснощекую женщину в черном пальто и шляпке, поспешно направлявшуюся к воротам. Убедившись, что она ушла, он почувствовал, как возникшая еще утром нервозность начала проходить. Оглядев гостиную и ее убранство, оплаченное лично им, мистером Пертуи, и вспомнив утренний разговор с мистером Крэббом, он поздравил себя с тем, что опять взял верх над старым законником. Подумав о Джемине, решил: если дела пойдут так, как задумано, можно будет и для нее кое-что сделать. Например, купить дом — скажем в Ричмонде, ниже по течению реки, подальше от Айлингтона со всей его вульгарностью, или экипаж, в котором она будет днем выезжать вместе с ним, или, может быть, что-нибудь еще. Так, стоя посреди комнаты с засунутыми в карманы брюк руками, мистер Пертуи строил бесчисленные воздушные замки с башенками и бойницами, любовно кружил вокруг них, пока наконец мечтания его не оборвали чьи-то неслышные шаги.

— Право слово, Ричард, давненько тебя не было.

— Да? Что ж, наверное. Но сейчас-то я здесь.

Какой бы протест ни вызвали у Джемины пренебрежительные реплики мистера Пертуи в адрес ее сестры, два соверена сделали свое дело. Проведя своего господина и повелителя в гостиную, она поставила на стол чай и сладости, принесенные им в бумажном пакете, с таким кротким видом, что мистер Пертуи не мог не смягчиться. Дождь прекратился, сквозь ракитник начали слабо пробиваться солнечные лучи, и это тоже пришлось по душе мистеру Пертуи. С полчаса он попивал чай, разглядывая купидонов мистера Этти и думая о том, что, в конце концов, день обернулся для него все-таки неплохо.

— Так что за неприятности у тебя возникли? — робко поинтересовалась Джемина, дождавшись, пока служанка уберет со стола.

— Неприятности? Да так, ничего особенного. Есть некий господин, его зовут граф N. Так вот, я вынужден был пойти к нему в клуб, чтобы напомнить о долге.

— О Господи, так прямо и сказал ему?

— Видишь ли, на мой взгляд, нельзя слишком много тратить на лошадей. Между прочим, — продолжал мистер Пертуи, чья щедрость, казалось, не знала пределов, — как насчет того, чтобы поехать на дерби в этом году?

— Да я бы с радостью.

Так они и сидели еще некоторое время, толкуя о новомодных увлечениях аристократов, а особенно о слабости к конному спорту. Попутно мистер Пертуи вновь и вновь возвращался к принятому решению, а Джемина обдумывала, что ей надеть на дерби и что может выйти из этой поездки, потом поужинали у камина — в общем, вечер окончился довольно хорошо.

На протяжении последующих нескольких дней в часы, свободные от конторской рутины, когда он был занят счетами и придумыванием различных поручений клерку, мистер Пертуи предпринял целый ряд полезных и разумных шагов. Появившись в доме на Картер-лейн на следующее утро, часа за полтора до прихода Грейса, он, изменив почерк, написал письмо от имени некоего Элиаса Гудфеллоу. Оно адресовалось Уильяму Тестеру, эсквайру, проживающему на Фейрфакс-стрит в Саут-тауне, и было отправлено немедленно, для чего мистер Пертуи воспользовался услугами мальчишки-посыльного, которого нашел в двадцати ярдах от своей конторы, чуть ниже по переулку, у бокового входа в гостиницу. Если Боб Грейс, пришедший, как обычно, в десять, и удивился, увидев хозяина на рабочем месте, то никак этого не выдал, лишь негромко присвистнул и со значительным видом принялся раскладывать перед собой чистые листы промокательной бумаги.

— Смотрю, ты нынче утром в хорошем настроении, — заметил в какой-то момент мистер Пертуи.

— В отличном, можно сказать, сэр, — откликнулся Грейс, протирая окно тряпкой, извлеченной из мусорной корзины.

Действие происходило довольно рано утром. Далее, оставив клерка в конторе за главного, мистер Пертуи отправился в Кларкенуэлл. Тут, в районе Амвелл-стрит, он отыскал узкий переулок, где жил некто мистер Файл. Это был скромный, невысокого роста лысый мужчина в сильных очках. Лет десять назад он имел в Сити репутацию одного из лучших мастеров по замкам. Говорили, будто в то время мистер Чабб, на которого он работал, и шага без него сделать не мог и именно он изготовил замки и ключи к сейфам полудюжины крупных лондонских банков. Один знаменитый взломщик признался на судебном процессе, проходившем в Олд-Бейли, что замки мистера Файла ему не по зубам, и это вызвало сильное неудовольствие со стороны обвинения. Однако же, как ни странно, мистер Файл создал себе репутацию отнюдь не на этих достижениях. Ходили слухи, будто якшался он с людьми, которые вряд ли понравились бы мистеру Чаббу; да если уж на то пошло, и полиции тоже, будь ей, конечно, известно об их существовании. Под конец того самого года, когда известный взломщик сидел на скамье подсудимых в Олд-Бейли и с восторгом говорил о мастерстве мистера Файла, жертвой ограбления стала одна крупная компания, торговавшая жирами. Из ее помещения было украдено и словно в воздухе растворилось изрядное количество золота, хотя двери все время оставались запертыми. Люди, знающие толк в таких вещах, поговаривали, что без мистера Файла тут не обошлось. Естественно, мистер Файл протестовал, утверждая, будто это утка, пущенная одной вечерней газетой, однако в суд никто не подавал и по прошествии недолгого времени наниматели замочных дел мастера решили отказаться от его услуг. Так мистер Файл сделался частным лицом; в этом качестве он и понадобился мистеру Пертуи, возможно, и раньше имевшему с ним дело. Встретившись, они проговорили не менее часа. По окончании беседы мистер Пертуи, тряся головой, осведомился у мистера Файла, реально ли это дело, и мастер, кивнув, заметил, что, с его точки зрения, если погода будет благоприятствовать и Ломбард-стрит[27] не слишком задерет цены на апельсины, то да, вполне выполнимо.

Два дня спустя мистера Пертуи можно было увидеть на вокзале Лондон-бридж. В своей щеголеватой дорожной накидке зеленого цвета и зажатым под мышкой саквояжем он выглядел как человек, готовящийся вкусить комфорт путешествия. Наверняка именно так и подумал бы любой, бросив на мистера Пертуи даже самый беглый взгляд. С чрезвычайно заинтересованным видом он кружил по залу ожидания, тщательно изучая расписание и вообще всячески погружаясь в жизнь этого места. С грохотом подкатил полицейский фургон, и мистер Пертуи с откровенным безразличием поглядывал на двух полисменов, которые вместе с начальником станции следили за тем, как большой ящик, обмотанный красной и белой тесьмой, переносят в кабинет. В общем, мистер Пертуи успел осмотреть все его интересующее. Он заглянул в мужской туалет и остался доволен увиденным. Почистил башмаки у чистильщика, выпил в буфете чашку кофе и купил газету в киоске. Затем, выждав примерно полчаса, проследовал в кассовый зал и, выйдя оттуда через несколько минут, сел на поезд, направлявшийся в Дувр. Заняв место в купе вагона третьего класса, стал заинтересованно приглядываться к охраннику, проходившему по поезду, к станциям, через которые они проезжали. И высчитывал, сколько времени занимал каждый перегон. Когда поезд прибыл в Рэдхилл, мистер Пертуи встал со своего места, чтобы размять ноги. Он дошел до охраняемого вагона, тайком заглянул в него, убедился, что сейф на месте, и вернулся назад, миновав на пути охранника, вежливо придержавшего для него двери, соединяющие два вагона.

Прибыв в Фолкстон, где дул сильный весенний ветер, заставивший плотнее закутаться в накидку, мистер Пертуи вместе с остальными сошедшими здесь с поезда направился в сторону гавани. Но в очередь за билетами не встал, а принялся с любопытством следить за приготовлениями на пароходе к отплытию и Булонь, отметив попутно расположение служебных помещений вокзала и проследив за действиями его начальника. Тот несколько раз выходил из кабинета по каким-то делам, всякий раз запирая дверь на ключ, а затем возвращался. Таким образом мистер Пертуи провел на пирсе примерно час, на исходе которого послышался скрежет колес и к гавани подъехал какой-то шарабан; из него извлекли сейф, вроде бы тот самый, что мистер Пертуи видел в поезде. Он понаблюдал, как именно поднимают и опускают сейф, проследил его путь до тех самых пор, пока тот не исчез в зеве корабельного трюма. Ветер усиливался, из туч, скопившихся над морем, упали первые капли дождя, и мистер Пертуи направился в самый дальний конец пирса, устремив довольный взгляд на перекатывающиеся волны. Прозвонил корабельный колокол, трап подняли, и приличные господа в непромокаемых плащах отошли от перил пристани и двинулись кто куда в поисках развлечений. Пароход медленно проплыл мимо, нос его то зарывался в воду, то поднимался над ней, за кормой летели чайки и стелился черный дым, извергаемый топкой. Мистер Пертуи, наблюдавший за всем этим, отправился пообедать в ресторан гостиницы «Фолкстон-Арбор», где поковырялся вилкой в куске мяса и выпил пинту портера. Чувствовал он себя при этом так уютно, как будто оказался в приморской гостинице в межсезонье, когда за окном дует ветер и льет дождь.

Глава 13 «ВЫ ШУТИТЕ!»

— Право слово, мама, я и не думал, что вы можете быть такой безрассудной!

— Безрассудной?! Это с какой стороны посмотреть.

— Извините, но посмотреть на это можно только с одной стороны. Явиться в чужой дом бог весь откуда, без предупреждения, явно вопреки желанию хозяина и совету его адвокатов… Даже слов не нахожу!

— Спокойно, Джон, спокойно. Ты говоришь так, будто я украла его столовое серебро или явилась в дом с инспекцией.

Ни мистер Джон Карстайрс, ни его мать — а именно они были участниками этого разговора — не испытывали от него ни малейшего удовольствия. Находились они в данный момент в гостиной — сын сидел за столом с чашкой чаю, мать стояла, слегка опираясь о камин. Помимо них, в комнате была служанка — то ли только что вошла, то ли, напротив, собиралась выйти.

— Единственное, чего хотелось бы, мама, так это знать, зачем вам понадобился этот визит.

— Зачем понадобился?! Я просто решила — нет-нет, Джейн, можете остаться, — что если ты не хочешь ничего предпринимать, стало быть, мне придется взять дело в свои руки.

— И это после того, как я отправился прямиком к мистеру Крэббу?!

— И ничего не получил за свои страдания!

Присутствие служанки, убиравшей со стола посуду после завтрака, не позволяло спору разгореться во всю силу, и мать с сыном замолчали, сверля друг друга глазами. Никогда еще они не были так злы друг на друга: миссис Карстайрс потому, что считала сына слабаком; Джон Карстайрс потому, что полагал, будто мать бесцеремонно вмешивается не в свои дела. Тем не менее каждый в глубине души хотел примирения, поскольку сын вообще терпеть не мог споров и разногласий ни с кем, будь то его мать или кто другой. А миссис Карстайрс понимала, что решить проблему можно, только выступая единым фронтом с сыном.

Толкая впереди себя тележку с посудой, служанка вышла из гостиной. Джон Карстайрс тем временем лихорадочно размышлял над последней репликой матери, поставившей его в положение обороняющегося: следовало что-нибудь сказать, придумать, как обернуть спор в свою пользу, — но в голову ничего не приходило; а вообще-то больше всего ему хотелось как можно скорее уйти отсюда и отправиться на работу. Джон подвинул к себе письмо, вызвавшее перепалку, и щелчком отправил его на противоположную сторону стола.

— Это от Крэбба. Можешь прочитать.

Миссис Карстайрс извлекла из конверта лист бумаги, поднесла к глазам лорнет и принялась за чтение.

Уважаемый сэр!

Нам поручил связаться с вами один из наших клиентов, мистер Джеймс Дикси, проживающий в Истон-Холле, графство Норфолк.

Исходя из того, что данный факт вам неизвестен, мистер Дикси просит сообщить, что 16-го числа сего месяца его посетила некая дама, представившаяся миссис Карстайрс. Цель визита — обсудить дела, связанные с его подопечной миссис Айрленд.

Мистер Дикси просит также довести до вашего сведения, что на эту тему он разговаривать не желает и всякие последующие запросы, в какой бы то ни было форме — лично или по почте, — будут оставлены без внимания.

Преданные вам

Крэбб и Эндерби, стряпчие

— Что ж, по-моему, все ясно.

— Это уж точно. Ясно как день, — откликнулся Джон Карстайрс. — Тут еще имеется записка лично от Крэбба. Он выражает сожаление, что приходится писать в таком тоне, ну и все прочее. Мне кажется, просто изворачивается. Вот, сами посмотрите.

Миссис Карстайрс взяла второе письмо, в котором подробно говорилось о расстроенном состоянии здоровья миссис Айрленд, о том, будто доктора категорически запрещают ее беспокоить, и так далее. Сделала вид, что вчитывается, но на самом деле голова ее целиком была занята содержанием первого послания. В глубине души она радовалась последовавшему разоблачению, поскольку, как человек откровенный, миссис Карстайрс ненавидела двуличие, особенно если жертвой становятся те, кого она любит больше всего на свете. К тому же по опыту она знала: такие вещи обычно все равно выплывают наружу. И все-таки ее тревожило неудовольствие сына (хотя она знала, что это ненадолго): письмо мистера Крэбба он мог воспринять как сигнал к ее отстранению от дела. Таким образом, задача — как миссис Карстайрс представляла ее себе — заключалась в привлечении интереса сына к факту загадочного исчезновения миссис Айрленд, но сделать это нужно было незаметно или по крайней мере так, чтобы он не воспринял это как давление с ее стороны. Обдумывая ситуацию, миссис Карстайрс продолжала вглядываться в строки письма, а Джон Карстайрс тем временем барабанил пальцами по столу и поигрывал брелоком от часов.

— Ладно, мама, пора кончать со всем этим. Честно говоря, не представляю даже, как посмотрю в лицо старому Крэббу при встрече в клубе.

— Ну что ж, наверное, ты прав, — кротко молвила миссис Карстайрс, что явно удивило бы человека более наблюдательного, чем ее сын. — Очень жаль, что все так вышло… Что еще сказать?..

— Это уж точно.

Как миссис Карстайрс и рассчитывала, покаяние ее возымело немедленный эффект — тон сына сразу же смягчился:

— Видите ли, мама, такого рода вопросы надо решать по правилам. Представьте, что было бы, если всякий раз, как у одного джентльмена возникнет вопрос к другому, он просто отправится к нему домой за ответом. А теперь, — он начал натягивать перчатки, явно давая понять, что, с его точки зрения, говорить больше не о чем, — если вы не возражаете, поставим на этом точку и больше не будем возвращаться к этому делу или по крайней мере — тут Джон Карстайрс снизошел до улыбки — не будем повторять прежних ошибок.

Миссис Карстайрс поняла: с первой из двух поставленных задач — умерить сыновний гнев — она справилась удачно. А над второй — заманить сына в ловушку — еще предстояло поработать. И, беспокоясь, как бы не перегнуть палку, она сменила тему:

— Только все же есть во всем этом, Джон, какая-то загадка. В толк не возьму, как могла Изабель Айрленд исчезнуть так стремительно? А тут еще этот мистер Фэрье, о котором все толкуют…

— Ричард Фэрье! О нем, кажется, никто ничего не знает!

— Кроме того, — подхватила миссис Карстайрс, — что это ее кузен и вроде он был без ума от Изабель, а теперь тоже исчез без следа.

— Ну хватит, мама! — Джон Карстайрс справился наконец с перчатками и потянулся за тростью и газетой. — Все эта хрычовка — извините за откровенность — напрашивается на сочувствие и только всех путает. Ричард Фэрье, где бы он сейчас ни находился, был влюблен в нее не больше, чем я. Что же касается нашей бедной родственницы, то она не вполне здорова и лучше всего оставить ее на попечение тех, чей долг заботиться о больных.

— Все это прекрасно, Джон, но…

— Что «но», мама?

— Но хотелось бы — извини за такие слова, но они продиктованы одной только любовью к тебе, ты уж мне поверь, — хотелось, чтобы ты был…

— Да? — поигрывая тростью и поправляя шляпу на голове, Джон пристально смотрел на мать.

— Чтобы ты был порешительнее.

— Порешительнее?! — К счастью для миссис Карстайрс, сын ее, судя потону, решил обратить дело в шутку. — Позвольте сказать вам, мама, что если адвокат ставит в известность своего знакомого, что некто, за кого он, как бы это сказать, несет ответственность, ведет себя глупо, и говорит об этом в открытую, то вряд ли такого человека можно упрекнуть в нерешительности. Нет, не беспокойтесь, провожать меня не надо.

И с этими словами, делая вид, будто страшно торопится и его ждут неотложные дела, мистер Джон Карстайрс нахлобучил шляпу на голову и выскочил из дому. А его матушка, оставшаяся в гостиной одна, преисполнилась уверенности в том, что достигла и второй своей цели.

Если бы у миссис Карстайрс была возможность понаблюдать за своим сыном в течение ближайших нескольких часов, она бы лишний раз поздравила себя с успехом. Направляясь с Мэрилебон-роуд в сторону Уайтхолла, Джон Карстайрс чувствовал, что голова его занята одним-единственным вопросом: неужели ему, как утверждает мать, не хватает решительности и он действительно слабак? Мистер Карстайрс был склонен дать на этот вопрос отрицательный ответ. Рассмотрев ситуацию, обдумав ее, выслушал весьма разумный совет и принял решение, несмотря на то, что очень близкий ему человек поставил его в неловкое положение. Он предпринял кое-какие усилия, чтобы избежать повторения случившегося. Таким образом, проанализировав вопрос со всех сторон, мистер Карстайрс пришел к следующему выводу: он сделал то, что должен был, и действия его никоим образом не следует подвергать сомнению. В то же время он понимал: между безупречными поступками и теми, которые можно назвать хорошими, есть определенная разница. Вероятно, тут сыграли роль воспоминания о некоторых ранее случившихся в его жизни событиях, когда кое-кто действительно мог счесть его поведение нерешительным. Так или иначе, полчаса, затраченные им на дорогу от своего дома до работы, приятным времяпровождением вряд ли назовешь, и не исключено, что именно это стало причиной некоторых событий, развернувшихся в ближайшем будущем.

Возможно, широкая публика имеет несколько искаженное представление о якобы комфортных условиях, в которых работают молодые люди — сотрудники торгового управления. Она, наверное, воображает залы с высокими потолками, мягкие ковры, потрескивающие в камине дрова, обслугу в униформе, снующую взад-вперед по коридорам, покуда благородные господа, восседающие во внутренних покоях, сосредоточенно решают дела государственной важности. Если большинство действительно думает так, то искренне заблуждается. И дабы внести необходимые поправки в сложившийся образ, следует отметить, что кабинет, который Джон Карстайрс делил со своим коллегой, досточтимым мистером Кэднемом, имел площадь двенадцать квадратных футов, два лакированных письменных стола, книжный шкаф необъятных размеров и отгороженный закуток, где сидел весь перепачканный чернилами клерк. По прибытии мистера Карстайрса огонь в камине уже не горел, бумаги были в беспорядке разбросаны по столу. Первое, что он сделал, — повесил шляпу на вешалку и угрюмо осведомился, где это черти носят мальчишку, разносящего кофе.

— Как раз за кофе я его и послал, — откликнулся досточтимый мистер Кэднем — щеголевато одетый мужчина лет двадцати шести. — Давно уже, но сейчас таких бездельников на работу нанимают, ничего поручить нельзя.

Сердито пробормотав что-то в знак согласия, мистер Карстайрс уселся за стол, обнаружив на нем, от чего настроение у него испортилось окончательно, письмо от заместителя начальника управления мистера Баундерби, из которого следовало, что в двенадцать у него в кабинете состоится совещание.

— Проклятие! Теперь еще это совещание у Баундерби! Что ему, черт возьми, понадобилось?

Досточтимый мистер Кэднем оторвался от изучения спортивной газеты, поднял голову и то ли со страхом, то ли с апатией произнес:

— Понятия не имею. Но не далее как полчаса назад он тебя разыскивал. Вид у него, я бы сказал, был весьма воинственный.

— Гм… Ну и как ты ему объяснил, где я?

— Сказал, что, если не ошибаюсь, у тебя свидание с графом N. — И мистер Кэднем назвал имя вельможи, который пользовался весьма высокой репутацией в кабинетах торгового управления и о котором, как всем было известно, мистер Баундерби отзывался с неизменным почтением.

— Что ж, Кэднем, спасибо, ты настоящий товарищ. Где же этот бездельник с кофе?

Как видно из разговора, Джон Карстайрс сам устанавливал себе рабочее расписание, ему льстило уважение коллег и в случае необходимости он мог вести любые сражения с начальством. Нынешнее утро или, вернее, то, что от него осталось, принесло в этом смысле дополнительные доказательства его особого положения на службе. В полдень он уединился с мистером Баундерби, и если и не подтвердил напрямую версию о встрече с графом, то, во всяком случае, дал понять, что задержали его дела исключительной государственной важности. Какой-то благородный господин, проходя по коридору, приветствовал его самым дружеским образом, а другой — судя по виду, никак не ниже личного секретаря члена кабинета министров — спросил, собирается ли он нынче вечером почтить своим присутствием вечеринку в Мейфэр и будет ли там некая незамужняя дама. Все это весьма укрепило в Джоне Карстайрсе чувство тесной принадлежности миру, а равным образом сильно понизило силу переживаний, вызванных обвинением в слабоволии. Так что пообедал он в компании достопочтенного мистера Кэднема в одном из ресторанчиков Уайтхолла, пребывая в превосходном расположении духа.

— Знаешь, — сказал Кэднем, когда они вернулись к себе в кабинет, где уже сидел перепачканный чернилами клерк, — что-то устал я как собака. Вчера до двух часов у леди Джейн танцевали. Думаю, не помешает часок отдохнуть.

Эта была неизменная привычка достопочтенного мистера Кэднема: между тремя и четырьмя часами пополудни он тайком дремал.

— Хорошая мысль, Кэдди. И ни о чем не беспокойся. Сиди себе тут, а я схожу на заседание правления.

Джон Карстайрс все еще пребывал в приподнятом настроении, чему немало поспособствовали кусок мяса и полпинты шерри. К сожалению, вторая половина дня показала, что его радужный взгляд на будущее разделяется не всеми. Следуя обещанию, данному мистеру Кэднему, Джон Карстайрс и впрямь принял участие в заседании правления. Следует отметить, это было правление не всей палаты, а одного из ее подразделений, считавшегося бесспорной вотчиной мистера Баундерби, и он действительно распоряжался здесь единолично. У Джона Карстайрса имелись некоторые основания искать расположения членов этого собрания. Один высокопоставленный чиновник — не настолько, как мистер Баундерби, но все же — ожидал перевода в другой отдел, открывая тем самым желанную вакансию. Ибо, сколь бы ни дорожил Джон Карстайрс обществом досточтимого мистера Кэднема, а равно свободой поведения, на что начальство поглядывало сквозь пальцы, карьерный рост тоже не оставлял его равнодушным. И уж как минимум он хотел бы заполучить собственный кабинет, где и кофе принесут, стоит, так сказать, только пальцем шевельнуть, и не будет никаких мистеров Баундерби, интересующихся его местопребыванием. Соответственно в ходе заседания он проявлял особое почтение к вышеупомянутому господину и к присутствующему тут же графу, предупредительно передавал им бумаги и вообще вел себя с подчеркнутой скромностью.

А потом как раз и произошел один из тех несчастных случаев, которые не предотвратишь никакой предупредительностью и скромностью, — так бывает, когда вдруг услышишь о себе нечто, чего лучше бы не слышать. Вот как все случилось. Заседание правления окончилось, и Джон Карстайрс вместе с остальными вышел из комнаты, где оставались, собравшись в дальнем конце и о чем-то оживленно беседуя, мистер Баундерби, граф N и еще два-три джентльмена. Дойдя до середины лестницы, ведущей к его кабинету, Джон Карстайрс обнаружил, что оставил в зале заседаний некий документ, вернее, бумагу, которую ни в коем случае не должен был выпускать из рук. Поспешив назад, он открыл дверь как раз в тот момент, когда мистер Баундерби говорил графу N, что, как он считает, с этим делом мистер Карстайрс врядли справится и стоит поручить его… Какое дело и кому его лучше поручить, мистер Карстайрс не расслышал. Присутствующие не заметили его возвращения, и он решил исчезнуть до того, как это произойдет. Сбежав по лестнице с самой лучезарной, какую только смог из себя выдавить, улыбкой, принялся расспрашивать досточтимого мистера Кэднема о бале у леди Джейн, но не думаю, будто это и впрямь его занимало. Поначалу Джон Карстайрс пытался утешить себя тем, что подслушанный случайно разговор касался какой-то мелочи и расстраиваться не стоит, но вспомнив в точности слова мистера Баундерби, не оставлявшие никаких возможностей для недопонимания, расстроился окончательно. Настроение его сильно упало.

И тут как раз последовал новый удар под дых. Нанес его господин по имени Деннисон. Как говорилось, Джон Карстайрс — молодой человек, не лишенный политических амбиций. Как раз в это время он пристально следил за событиями в округе Саутуорк, чей представитель в парламенте недавно умер. Вот-вот должно было последовать постановление нижней палаты о довыборах. Покойный мистер Джонс был либералом, но те, кто понимает в толк в подобных делах, считали, будто сейчас настал момент, когда упавшее знамя может поднять консерватор и, присягнув на верность королеве, отечеству и конституции, покончить с либерализмом в Саутуорке, сбросив его прямиком в Темзу. И Джон Карстайрс пришел к выводу, что таким консерватором станет именно он, достигнув соответственно взаимопонимания с мистером Деннисоном, который, будучи адвокатом, являлся в то же время представителем партии консерваторов именно в этом избирательном округе. Мистер Деннисон — коротконогий, весьма неприятный на вид мужчина, говоривший с явным акцентом уроженца Ист-Энда и имевший привычку щелкать костяшками пальцев. При этом в кругах, где вращался и Джон Карстайрс, он считался безупречным барометром политической погоды в Саутуорке. Если мистер Деннисон говорил, что то-то и то-то сработает или нет, так оно и получалось. Пока мистер Джонс был жив, мистер Деннисон открыто — и безнадежно — пытался бороться с ним. Теперь, когда парламентария не стало, он ясно дал понять: любой его преемник либерал о такой свободе действий пусть даже не мечтает.

Все это не могло не вызвать живейшего интереса мистера Карстайрса. Сам мистер Дизраэли, окажись он нынче днем в помещении торгового управления, не был бы принят с гостеприимством, оказанным адвокату из Саутуорка. В камин немедленно подбросили дров, клерка-замарашку отослали с каким-то выдуманным поручением, а досточтимого мистера Кэднема только что не силой удалили из кабинета в читальный зал, где он сразу раскрыл свежий номер газеты. От мистера Деннисона все эти знаки внимания не ускользнули, и он с удовлетворенным видом уселся на стул, покуривая сигару, предложенную Джоном Карстайрсом, и постукивая по полу своими короткими ножками.

— Ну что ж, — вымолвил он после некоторого молчания, раз-другой обежав взглядом комнату, — а здесь у вас довольно уютно.

— Ну да, в своем роде.

— Только в случае избрания от всего этого придется отказаться. — Костяшки пальцев мистера Деннисона заработали как пара щелкунчиков. — Государственные служащие не могут одновременно заседать в палате. Впрочем, вам это, несомненно, известно.

Джон Карстайрс тонкой улыбкой дал понять, что да, известно. В глубине души он испытывал отвращение к этому человеку, к манере говорить и щелкать пальцами, но поскольку тот воплощает собой консерватизм в окружном масштабе, приходилось быть с ним весьма любезным. Думаю, если бы мистер Деннисон пожелал, чтобы его представили мистеру Баундерби или отобедать с графом, Джон Карстайрс и это как-нибудь организовал. Но в данном случае он просто кивнул, отвел взгляд от манжет рубашки мистера Деннисона и сказал:

— Полагаю, у нас все в порядке… Я имею в виду в округе.

— Ну как вам сказать, — чрезвычайно учтиво откликнулся мистер Деннисон, поворачиваясь на стуле и вытягивая ноги поближе к камину. — Это зависит от того, что считать порядком. Есть ведь еще и сэр Чарлз Девониш — раньше он был депутатом от округа Чэттерис, а сейчас тратит здесь немалые деньги.

— Но ведь сэр Чарлз не имеет никакого отношения к этому району!

— А я этого и не утверждал. Я просто сообщил, что он тратит много денег. Далее, имеется мистер Хонимэн — не сомневаюсь, вы о нем еще услышите, — это пивовар, а таких избиратели любят.

— К черту всех пивоваров!

— Совершенно с вами согласен, сэр. Но, как известно, побеждает на выборах тот, кто наберет больше голосов. — В этот момент костяшки пальцев мистера Деннисона издали звук, напоминавший пистолетный выстрел. — Ну и, наконец, вы, сэр.

— Ну да, я, конечно.

Деннисон проницательно посмотрел на молодого человека. Ему приятно было общество Джона Карстайрса, равно как и сидеть подле разведенного специально для него огня в камине, курить предложенную хозяином кабинета сигару, и даже провожать взглядом досточтимого мистера Кэднема было приятно. Но мистер Деннисон считал себя реалистом.

— Ну, — заговорил он наконец, — итак, вы. И если б на то моя воля, вас бы выдвинули без сучка-задоринки, можете не сомневаться. Но в районе есть люди, которые утверждают, что вы недостаточно…

— Недостаточно что?..

— Недостаточно серьезны. — Мистер Деннисон с сожалением бросил в огонь окурок сигары и немного отодвинулся от огня.

— Несерьезен! Уверяю вас, я очень серьезен!

— Именно это я всем и говорю, сэр. Всем и всегда, — повторил мистер Деннисон, который, разумеется, и не собирался откровенничать со своим юным другом. — Но против нас сэр Чарлз с его деньгами — он сорит ими налево и направо — и мистер Хонимэн — говорят, он скупает долговые расписки.

Из этого последнего замечания Джону Карстайрсу стало ясно: его шансы на выдвижение в избирательном округе Саутуорк практически равны нулю и мистер Деннисон это знает. Весьма угнетала его также мысль о деньгах, ранее переданных мистеру Деннисону якобы на «покрытие текущих расходов», ну и, разумеется, подозрение, что его просто обвели вокруг пальца. Тем не менее Джону Карстайрсу и в голову не пришло выразить свои подлинные чувства, и он проводил мистера Деннисона со всем почтением, приличествующим его положению. В дверях кабинета тот едва не столкнулся с досточтимым мистером Кэднемом, обогатившим свой интеллект общением с богатствами читального зала и решившим вернуться на рабочее место.

— По совести сказать, — заметил мистер Кэднем вскоре после ухода мистера Деннисона, — давно не видел тебя в таком паршивом настроении.

— Ты прав.

И это все, больше коллеги не обменялись ни словом. Сидя за столом и не сводя взгляда с того места, откуда мистер Деннисон произнес свой приговор, Джон Карстайрс так и кипел от возмущения. Если тебя дома упрекают в недостатке решительности — это одно. Но если тот же упрек повторяется, притом дважды, с перерывом буквально в несколько минут, посторонними — это совсем другое. В результате Джон Карстайрс до конца дня буквально рычал на служащих, попадавшихся ему в коридоре, набросился на курьера, обругал клерка и даже с мистером Баундерби, зашедшим задать какой-то вопрос, говорил сквозь зубы.

— Говорю же, — повторил мистер Кэднем, когда они после окончания рабочего дня спускались вместе по лестнице, — вид у тебя на редкость свирепый; сам-то ты это чувствуешь?

— Правда? — рассмеялся Джон Карстайрс. — Что ж, я впрямь готов разорвать кого-нибудь на части, и чем быстрее, тем лучше. Но не беспокойся, Кэдди, тебе ничто не грозит.

И все же никого Джон Карстайрс на части не порвал. Он пошел к себе в клуб, выслушал рекомендации официанта и поужинал в одиночестве, размышляя о своих ближайших перспективах. «Я просто обязан, — говорил себе мистер Карстайрс, — что-то предпринять», — но что именно, он понятия не имел. Перебирая в уме свои неудачи — дело миссис Айрленд, положение в торговом управлении, перспективы выдвижения в парламент от округа Саутуорк, — Джон Карстайрс не смог придумать, как ему сдвинуться с места. Неожиданно вспомнилось, бог весть отчего, утреннее письмо от мистера Крэбба. Говоря откровенно, оно ему не понравилось: джентльмены, встречающиеся в обществе, в таком тоне друг с другом не говорят. Совершенно случайно, пока он сидел за столиком и размышлял над своими бедами, мимо него прошел приятель-юрист — в Линкольнс-Инн он чужак, но о мистере Крэббе и его делах ему наверняка известно.

— Карстайрс, ты? Как поживаешь? Слышал, в парламент выдвигаешься?

— Да. Впрочем, там видно будет. Ничего еще не решено. Слушай, есть свободная минутка? Мне поговорить с тобой нужно.

— Конечно, валяй.

И неожиданно мистер Карстайрс рассказал о том, как в поисках следов миссис Айрленд его мать ездила в Норфолк, о своих взаимоотношениях с мистером Крэббом. Он поделился не всеми подробностями, но и сказанного хватило, чтобы заинтересовать приятеля, которому, как выяснилось, — опять-таки к удивлению Джона Карстайрса, — кое-что об этом уже было известно.

— А-а, та самая красавица вдовушка, что чахнет в обществе своей Синей Бороды. Слышал, слышал.

— Ну и как ты думаешь, какую игру ведет Крэбб?

— Крэбб? — Приятель Джона Карстайрса улыбнулся так, как умеют только законники: вкрадчиво и неопределенно. — Крэбб, мой мальчик, — самый уважаемый старый юрист из тех, кто когда-либо надевал парик или получал задания от вельмож. Правда, до меня доходили слухи — учти, слухи, — что раз или два он едва не пересек черту. Впрочем, тут мне лучше умолкнуть.

— А вот как раз и нет, — невнятно пробормотал Джон Карстайрс, которому очень хотелось услышать о куче самых разных вещей.

Но приятель уже отошел, и вскоре клуб наполнился людьми и воздух сделался синим от табачного дыма. Джон Карстайрс оказался за ломберным столиком с тремя-четырьмя игроками, чьей компании он вообще-то обычно избегал. Но за невозмутимым видом, демонстрируемым партнерам по висту, кипели страсти. «Если вопрос о том, какую игру ведет мистер Крэбб, это не демонстрация решимости, — спрашивал он себя, — то что же?»

ЧАСТЬ III

Глава 14 НАСТОЯТЕЛЬ И ЕГО ДОЧЬ

ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖОШИА КРОЛИ, ВИКАРИЯ ИСТОНА

21 ноября 1865 г.

Зима наступила рано. Пошли в рост остролисты и все такое прочее; люди говорят, это является верным знаком. Гуляя сегодня по дорожкам, я увидел сорокопута, клюющего дохлую мышь, которую он затащил на верхнюю жердь забора. Человек я, мне кажется, не суеверный, но эта картина — пустынное место, настойчивые, монотонные удары птичьего клюва — наполнила меня каким-то потусторонним ужасом.

22 ноября 1865 г.

Вечера мрачные и угрюмые, туман низко висит над серыми полями. Письмо от Маргессона, он недавно женился и наслаждается жизнью в Девоншире. Как же я завидую его удаче! Он пишет, что «супружеская любовь — это высшее из земных наслаждений, даруемых нам Богом». Вот бы мне его испытать — ведь последние два года я живу здесь едва ли не в полном одиночестве. Отправил ответное письмо Маргессону, пожелал ему счастья.

25 ноября 1865 г.

Как ни странно, записка от Дикси — приглашает меня зайти. За последний год он сильно изменился, сник как-то, поседел. На вопрос, отчего я не видел его в церкви, ответил уклончиво. Выпив по бокалу мадеры, мы уселись у него в кабинете: любопытное место, ясно свидетельствующее о научных интересах хозяина. В какой-то момент, указав на жабу с конечностями, пришпиленными к анатомическому столику, и рассеченным тельцем, он спросил, верю ли я, будто животные наделены чувствами. Я ответил, что животные воспринимают мир почти так же, как и мы, но только не в такой мере. Бык, например, может оплакивать утрату хозяина, но горе его не похоже на наше, человеческое. В доме пустынно и мрачно, дорожки неровные, заросшие, за окном завывает ветер.

27 ноября 1865 г.

Решил отложить свою «Защиту епископата» — она перестала мне приносить даже малейшую радость.

1 декабря 1865 г.

Сегодня еду в Эли по приглашению мистера Марджорибэнкса. Тоскливая поездка по длинным узким дорогам, проложенным через топи, простирающиеся, на сколько видит глаз. Унылые, суровые места. Приход явно женский, хотя, если не ошибаюсь, мистер Марджорибэнкс — вдовец. Долгие, хорошие разговоры — как глоток свежей воды после долгих месяцев, проведенных в пустыне. Настоятель расспрашивал о раскольничестве, о его влиянии в приходе, я честно сказал, что думаю: раскольничество подрывает церковь, наносит такой же вред людям, как, допустим, публичный дом, и мой долг — проповедовать Слово Божье в согласии с заповедями, не считаясь ни со вкусами, ни с предрассудками. По-моему, он остался доволен таким ответом. Множество людей, в большинстве своем мне не знакомых. Если говорить о женщинах, мисс Марджорибэнкс — самая приятная.

5 декабря 1865 г.

Снова в доме. Дикси не может подняться со стула из-за какого-то недомогания (артрит? Пальцы у него скрючены, ладони распухли), но принял меня весьма учтиво. Лакей все время рядом — поправляет подушки, придвигает подставку для ног и т. д. Заставил меня осмотреть несколько образцов — чучело куницы, которую, по его словам, недавно поймали в Инвернессшире. Зверек на воле, должно быть, очень проворный. Два яйца скопы — оттуда же. Дикси платит по пять фунтов за каждую такую штуковину, и это кажется мне чистым грабежом. Дикси спросил, признаю ли я ценность науки. Я ответил, что любая область знания, позволяющая проникнуть в тайны Вселенной, созданной Богом, разумеется, вызывает у меня понимание. Но есть вещи, которых лучше не знать. Говорили о мистере Госсе, Лайелле, загадках камней и т. д.

6 декабря 1865 г.

Боюсь, я уже надоел Дикси, но лакей принес мне очередную вежливую записку с приглашением отобедать. Он почти оправился от болезни.

9 декабря 1865 г.

Видел Дикси гуляющим по дорожкам. По нашим старым маршрутам.

15 декабря 1865 г.

Ездил в Эли на рождественскую службу. Потом заглянул к настоятелю. Мисс Марджорибэнкс. Приятно удивлен ее знакомством с романами Теккерея. Она в восторге от «Виргинцев», «Филиппа» ставит ниже, но не намного. Диккенс в сравнении с ним кажется грубоватым. В этом ее поддерживает отец: Теккерей — джентльмен. Долгая приятная беседа.

26 декабря 1865 г.

Эли. Дневная служба. Прием в доме настоятеля. Игра в жмурки. Мисс Марджорибэнкс.

3 января 1866 г.

Эли.

10 января 1866 г.

Я здесь только время зря теряю. В приходе сто крестьян, а на службах никого нет. Сердцем я в другом месте. Решил написать кузену Ричарду — может, он подыщет мне какое-нибудь другое место.

13 января 1866 г.

А. в Лондоне, навещает тетку. Взял с собой свое лучшее стихотворение «Аларик», которое я написал в Оксфорде и подумывал отправить какому-нибудь издателю. Разлит в нем дух, по нынешнему моему состоянию, непереносимый.

15 января 1866 г.

Обед в доме. Встретил там доктора Конолли — невропатолога, кажется, Дикси с ним в приятельских отношениях. Тусклый, печальный день, непрестанно воют собаки, служанка с грустным видом развешивает белье на кустах смородины… Внутри дома сильно пахнет сыростью. Дикси говорит, что это место никаким огнем не протопишь. Мне было приятно, что мистер Конолли вспомнил меня, вежливо поинтересовался моими планами на будущее. За обедом говорили о профессиональных занятиях Конолли — впрочем, довольно неопределенно. Он считает, что душевнобольного не следует держать взаперти, напротив, лучше предоставлять всяческие возможности для передвижения, разумеется, в пределах лечебного заведения или дома. Такая относительная свобода, по его мнению, есть существенная часть лечения. Дикси чрезвычайно заинтересовался этим, привел несколько примеров из собственного опыта. В результате разговор стал напоминать обмен мнениями между двумя профессиональными медиками, но рассуждали они с таким энтузиазмом, что я ни в коей мере не чувствовал себя посторонним.

Увы, все это — обед, разговор на профессиональные темы и т. д. — затмило одно событие, случившееся во время десерта, которое мне, как ни странно, даже сейчас не очень-то хочется описывать…

* * *

Мистер Марджорибэнкс — настоятель прихода Эли, лет шестидесяти, чрезвычайно бодрый на вид, вел аскетический образ жизни, однако же, по словам людей, его знавших, славный и добросердечный. Он возглавлял приход около десяти лет и, живя экономно, но не скаредно, не упуская возможности приработка, которые давало ему положение, скопил, по всеобщему мнению, неплохое состояние. Если мистер Марджорибэнкс и завоевал себе видное положение в округе, то обязан им он был не блеску проповедей и не объективности в суждениях, а твердой позиции в церковных делах. Настоятель был священником-консерватором, причем такой закалки, что не один священнослужитель, известный миру своими консервативными взглядами, в его присутствии почувствовал бы себя чуть ли не либералом. Католиков он ненавидел до глубины души, сама мысль об эмансипации Римской католической церкви — в любой форме — приводила его в ужас. Методистов, конгрегационалистов, квакеров, вообще всяких верующих-неангликан он, будь его воля, поставил бы, как мне кажется, вне закона. И тем не менее бдительный взгляд настоятеля был направлен в равной степени и на собственный приход, и в окружающий мир. Он глубочайшим образом презирал ритуализм, пьюзизм и Оксфордское движение.[28] То же самое следует сказать о стихарях и ризах, которыми столь простодушно злоупотребляют нынешние священники. Сам мистер Марджорибэнкс произносил свои проповеди, пользуясь обычным женевским саккосом, и весьма свирепо отзывался о «слабодушных, увлекающихся пышными мантиями». Все эти черты, не только терпимые, но и чтимые в твердыне под названием Эли, вряд ли поспособствовали бы карьерному росту мистера Марджорибэнкса в церковной иерархии. Люди поговаривали, будто настоятель не просто здоровый и преуспевающий, но также разочарованный человек.

Жена мистера Марджорибэнкса умерла молодой — и это, как говорили, в немалой степени способствовало его аскетизму, — оставив мужа с двумя младенцами-девочками на руках. Во второй раз он так и не женился, полагая, что никто лучше его самого не справится с воспитанием детей. Прошло двадцать лет, девочки выросли и превратились в цветущих молодых дам. Старшая уже была замужем за пивоваром, жила в окрестностях Кембриджа и в отчем доме появлялась не часто; младшая же, которой недавно сравнялось двадцать пять, все еще пребывала в девичестве. В попытке описать мисс Амелию Марджорибэнкс я могу сказать лишь, что она представляла собой образец дочери священника: благочестивая, богобоязненная, скромная, внимательная к пожеланиям отца и терпимая к его слабостям. Вынужденная с восемнадцати лет вести все хозяйство настоятеля, она, однако же, ни с кем не разговаривала свысока, ее поручения и без того выполнялись. Отец в ней души не чаял, а иные свидетели семейных отношений мистера Марджорибэнкса с красавицей Амелией — а иначе ее не назовешь — утверждали, что и побаивался. Конечно, это преувеличение — мистер Марджорибэнкс был не из тех, кто боится кого бы то ни было, и уж тем более молодую женщину, которая наливает ему по утрам чай и приносит домашние туфли. Но он советовался с ней во всем и прислушивался к мнению дочери, так же как двадцать лет назад прислушивался к пожеланиям покойной незабвенной жены.

Дом приходского священника Эли, каким он был в те времена, чрезмерно просторным не назовешь, но жить в нем, конечно, удобно. Прежде всего следует отметить розарий величиной в половину выходящей в сторону большого кафедрального шпиля террасы. Мистер Марджорибэнкс обожал разглядывать свои розы через окно гостиной, в которой привык завтракать. Вот и сейчас он глядел в это окно, хотя на дворе стоял февраль и никаких цветов, конечно, быть не могло. Напротив него за столом сидела Амелия. Она рассеянно вертела в руках кусок поджаренного хлебца. Чтобы ни выражало лицо священника, страха перед дочерью в нем не было.

— Ну что, дорогая, собираешься ты замуж за этого человека?

— Если уж на то пошло, папа, он даже предложения мне не сделал.

— Допустим. — Сказав это, настоятель слегка пошевелил пальцами, как бы давая понять, что мужчины, делавшие и не делавшие предложение его дочери, в равной степени заслуживает упрека в совершенно неприличном поведении. — Как ты знаешь, я менее всего склонен вмешиваться в дела подобного рода (не совсем так, поскольку в дела мисс Марджорибэнкс-старшей и ее пивовара отец вмешивался постоянно). Но ведь всякие разговоры пойдут. Не далее как вчера миссис Делингпоул — жена регента хора — спрашивала меня, что я думаю об этом славном мистере Кроли и нельзя ли что-нибудь для него сделать.

— Что ж, весьма печально, если люди сплетничают. Мистер Кроли не сказал мне ни единого слова, какого с таким же успехом не мог бы сказать любой другой женщине.

— И тем не менее, дорогая.

— Ах, папа, да оставь же ты эту чушь.

При всем раздражении, с которым мисс Марджорибэнкс бросила эти слова — у нее даже щеки раскраснелись, — им обоим, дочери и отцу, было ясно, что так просто этот разговор не оборвешь. Амелия налила себе еще чашку чаю, положила на тарелку недоеденный тост и задумалась, какие бы еще найти оправдания.

— Сплетничать дурно, особенно если подумать о положении мистера Кроли, — заговорила она. — Он из тех мужчин, за которого любая девушка была бы счастлива выйти замуж. Пусть он пока только викарий, но ведь колледж окончил и ценят его, как я слышала, высоко; говорят, граф — его кузен и всегда готов ему помочь.

— У кузена не больше возможностей, чем у тебя, дорогая.

— Ну что ты такое говоришь, папа! Как будто граф не может ничего сделать для брата — если захочет, конечно.

Услышав это, мистер Марджорибэнкс в глубине души понял: его дочь собирается-таки выйти за мистера Кроли. Но в открытую говорить о своей догадке воздержался. Он просто заметил, ничуть не покривив при этом душой, что, с его точки зрения, мистер Кроли — весьма способный молодой священнослужитель, который очень много делает для своей паствы. На этом беседа за завтраком окончилась, настоятель удалился к себе в кабинет, а его дочь — на кухню, где примерно полчаса поговорила с кухаркой, но, боюсь, никакой радости молодой женщине это не доставило.

Мистер Марджорибэнкс был, в согласии с собственными представлениями о чести и достоинстве, человеком благородным. Он понимал, что должен навести справки о возможном претенденте на руку своей дочери. В то же время достаточно честен, чтобы признать: главное возражение против любого брачного союза Амелии — его собственный комфорт. При всем аскетизме настоятелю очень нравилось, когда дочь наливает ему чай, приносит шлепанцы, ругает слуг; хотя и чаем, и шлепанцами могли заняться и другие, он считал, что не будет в этих маленьких услугах той душевности, какую вкладывает в них Амелия. Менее благородный человек придумал бы что-нибудь, но это претило натуре настоятеля. Поэтому, сняв с полки, висевшей прямо над письменным столом, церковный справочник, он открыл его на нужном месте. Там говорилось — это и так легко предположить, — что мистер Кроли вышел из хорошей семьи, закончил с отличием Оксфорд, получил в одном из колледжей стипендию младшего научного сотрудника и вообще являет собой образец во всем. И все-таки кое-что мистера Марджорибэнкса не удовлетворило. Он со вздохом отложил справочник. Его не оставляло ощущение — поскольку речь шла о мистере Кроли, его визитах в Эли, его кузене-графе, — будто с ним ведут некую игру и слегка переигрывают при этом. Однако додумать эту мысль ему не удалось — пришел посетитель, один из многих, ждавших встречи с мистером Марджорибэнксом в его рабочее время. Это был преподобный Далримпл, служивший, по стечению обстоятельств, в приходе на востоке графства, всего в десятке миль от места, где служил мистер Кроли. Это заставило настоятеля принять мистера Далримпла с особой сердечностью. Выслушав проблему священника и быстро решив его дело, настоятель спросил:

— Скажите, преподобный, а что вы думаете о своем соседе мистере Кроли?

— Кроли из Лоуэр-Истона? Чрезвычайно обаятельный молодой человек, на мой взгляд. Насколько я понимаю, вас можно поздравить, настоятель?

— Поздравить? С чем, позвольте поинтересоваться?

Наверное, даже епископа привел бы в содрогание взгляд, брошенный мистером Марджорибэнксом на гостя. А поскольку тот был не епископом, а всего лишь приходским священником с окладом четыреста фунтов в год, то вид у него сделался такой, будто он сквозь землю готов провалиться.

— Извините, настоятель, если я что-то не так сказал. Но, говорят, помолвка состоялась.

— Не было никакой помолвки, мистер Далримпл, и вы меня чрезвычайно обяжете, если не станете более возвращаться к этой теме.

— Конечно-конечно. Как скажете, настоятель.

Тут мистер Марджорибэнкс понял, что проявил бестактность, и настоятели не говорят так со священнослужителями своей епархии, и вообще джентльмены так себя не ведут. Ему стало стыдно. Захотелось остаться одному со своими обидами и печалями, которые теперь распространялись и на дочь, и на мистера Кроли, и на местных сплетников, но у дальнего конца стола все еще робко сидел мистер Далримпл, и настоятель лишь наигранно всплеснул руками:

— Вы должны меня извинить, мистер Далримпл, не следовало мне, конечно, говорить в таком тоне. — Настоятель, как истинный дипломат, ведя беседу или спор, обычно умел добиться желаемого, но на сей раз с трудом подбирал слова. — То есть я хочу сказать… — Он запнулся. Мистер Далримпл по-прежнему не сводил с него глаз. — Мы говорили о мистере Кроли.

Мистер Далримпл тоже был в своем роде дипломатом, и к тому же нельзя сказать, что он испытывал большую любовь к мистеру Кроли.

— Весьма обаятельный молодой человек, — повторил он. — И в приходе его ценят. По-моему, он в последнее время сблизился с мистером Дикси.

— Дикси?

— Мистером Дикси из Истон-Холла.

— Ах, ну да, конечно, мистер Дикси, — сказал настоятель, немало наслышанный о Дикси, причем в том смысле, который чести этому господину не делал. — Ну что же, обаятельный так обаятельный. А теперь позвольте узнать, что вы думаете по поводу больницы?

Мистеру Далримплу достало сообразительности, чтобы понять, чего от него ждут, и он высказал свое мнение. Мистер Марджорибэнкс внимательно выслушал его, и беседа их закончилась куда более мирно, чем началась.

Миссис Браунинг

Для передачи мисс А. Марджорибэнкс.

Уимпол-стрит, 18

Лондон

Дорогая мисс Марджорибэнкс!

Во время нашей последней встречи вы весьма любезно заметили, что я могу способствовать вашему более приятному времяпрепровождению в столице, рассказав о событиях, случившихся в ваше отсутствие. Боюсь, однако, поразвлечь-то мне вас как раз особенно нечем, ибо жизнь наша на редкость монотонна. Например, нынче утром я читал проповедь по Книге Исайи трем десяткам полусонных мужланов, сопровождавших мою речь мерным храпом, затем вернулся домой и съел весьма невкусный и скудный обед — его и обедом-то назвать трудно. Провел занятие в воскресной школе, во время которого мои юные слушатели насыщались не столько мудростью, сколько — тайком — яблоками. Или я ошибаюсь и у вас в Лондоне такая же скука, как и у нас в сельской глуши? Неужели высокая лондонская паства спит в церкви с открытыми ртами, толпится у выхода, стараясь как можно быстрее залезть в фургон, и торопится домой, чтобы проглотить кусок жирной свинины с пастернаком, ведь других овощей в это время года не найдешь? Сомневаюсь что-то.

Все же у нас не только скука и унылые, одинокие будни. Например, вчера я обедал с мистером Дикси, о котором, помнится, рассказывал вам. Мистер Дикси живет в трех милях отсюда, в Истон-Холле; по-моему, вы там не бывали: просторный дом, только в уходе нуждается, особенно интерьер. Учитывая женскую страсть к точности при описании внешности джентльмена, его поведения и так далее, я понимаю, что следовало бы дать о нем представление, только, боюсь, у меня это не получится. Мистер Дикси — высокий худощавый мужчина лет шестидесяти, при ходьбе заметно сутулится, волосы, особенно у висков, седые, но, в общем, бодр и энергичен. Обязателен, приятен в общении, хотя несколько грубоват, что, наверное, является следствием замкнутой жизни. С женщинами, насколько я могу судить, он почти не встречается. Главный интерес мистера Дикси — естественная история. Его кабинет, где он меня не раз принимал, чрезвычайно напоминает лавку, торгующую чучелами. Боишься руку опустить — слишком велик риск на что-нибудь наткнуться.

Компанию за обедом нам составил мистер Конолли, чье имя вы, вероятно, слышали, — раньше он возглавлял психиатрическую клинику в Хануэлле. Учтивый господин, судя по виду, несколькими годами старше мистера Дикси и ничуть не уступающий ему в интеллектуальности. О мере близости хозяина дома и мистера Конолли, как и о ее основе, я могу только догадываться, но, похоже, они знакомы уже несколько лет, ибо мистер Конолли не раз ссылался на «тот случай, происшедший в 59-м году» или «на того малого, которого я вопреки воле отца избавил от смирительной рубашки». Выходит, был уверен, что для мистера Дикси то и другое не новость. Естественно, мистер Конолли — ходячий справочник болезней, которыми страдают члены большинства наших благородных семейств. Если верить ему, то окажется, что в этой стране чуть не у каждого маркиза имеется слабоумный сын, живущий взаперти со своим стражником и беспокоящийся о том, чтобы вино не разбавляли водой. Из всего этого следует, что мистер Конолли — профессионал, чья специальность — умственные расстройства. И все-таки, должен признаться, я нашел его человеком очень участливым, неравнодушным к положению своих подопечных, живо воспринимающим трагедии своих пациентов, как и беды их семей.

Я бы не стал отвлекать вас этими подробностями, если бы они не имели отношения к последующим событиям. У Дикси очень большая столовая — чрезвычайно просторная, с высоким потолком комната, большую часть которой занимает обеденный стол эллиптической формы. Представьте себе, какой комический вид являли мы трое за этой громадиной. Расселись мы на дальнем конце стола, оставив свободной, наверное, три четверти его поверхности. День выдался мрачный и холодный — внутри же было уютно и тепло, — задувал ветер, в садах Дикси, заросших чертополохом (они нуждаются в уходе, только некому этим заняться), гнулись деревья. Вся эта непогода настолько занимала мое внимание, что поначалу я даже не расслышал громкий звук, донесшийся откуда-то из верхней части дома. Потом звук повторился, даже дважды — впечатление такое, словно какой-то гигант пересчитывал ступени лестницы. Сначала мне показалось, что Дикси, который вообще-то глуховат, ничего не слышит, но потом я догадался: он просто делает вид, барабаня пальцами по столу и громко спрашивая Конолли, не налить ли ему еще вина или что-то в этом роде. Конолли тоже вроде заметил неладное, раз или два посмотрел на дверь, но потом обратился ко мне с какой-то совершенно случайной репликой.

В конце концов звуки в доме утихли и на смену им пришло одно лишь завывание ветра. Беседа наша возобновилась и потекла, пожалуй, еще более мирно, но вдруг яростно задергалась дверная ручка. Дикси мгновенно вскочил на ноги; не успел он сделать и двух шагов, как дверь распахнулась и на пороге возникла молодая женщина с безумно блуждающим взглядом, растрепанными волосами и пылающим лицом. Двигалась она как будто отрешенно, колотя себя руками по груди и нечленораздельно выкрикивая непонятные слова. Поначалу я принял этот призрак за одну из служанок, только лицо мне показалось незнакомым, да и голос — хотя, повторяю, слова разобрать было невозможно — явно выдавал даму благородного происхождения. Так или иначе, кто бы это ни был и с чем бы сюда ни пришел, Дикси не растерялся. В мгновение ока он схватил ее за руки и, уговаривая успокоиться, повлек к выходу. Женщина, идя за ним, бросала умоляющие взгляды в нашу сторону, а мы с Конолли сидели словно пригвожденные к месту. Мистер Дикси отсутствовал долго, не менее получаса. Мистер Конолли, которого, казалось, эта сцена ничуть не смутила, пояснил, что эта дама — родственница хозяина дома, у нее умственное расстройство, а он ее врач. Из-за какого-то недоразумения ей удалось ускользнуть от своего надзирателя. Заинтригованный, я было начал задавать вопросы, но он не произнес более ни слова; мы погрузились в неловкое молчание, прерванное появлением мистера Дикси, тот сказал, что весьма сожалеет о случившемся, и велел принести бутылку портвейна. Наступили сумерки, и, несколько выбитый из колеи всеми этими событиями, я вскоре откланялся…

Рассказывая об этом обеде в Истон-Холле, мистер Кроли опустил две подробности. Одна заключалась в том, что женщина ворвалась в столовую не только с блуждающим взором и растрепанными волосами, но и совершенно нагая. Другая — в ту секунду, когда она оказалась рядом с ним, он ощутил прикосновение ее руки, а после обнаружил скомканный клочок бумаги, на котором было крупными буквами написано всего одно слово: «Помогите».

Глава 15 В НИЗОВЬЯХ РЕКИ

Юго-Восточная железнодорожная компания

Членам совета директоров

Уважаемые господа!

Вынужден с сожалением сообщить вам, что Джозеф Пирс, отвечавший ранее за выпуск билетов, уволен со службы в компании.

Имею честь оставаться вашим покорным слугой, преданный вам

Джеймс Харкер, секретарь совета

Юго-Восточная железнодорожная компания

Членам совета директоров

Уважаемые господа!

Мне стало известно, что этот субъект по имени Пирс, недавно уволенный со службы в компании, усугубил свои прежние прегрешения обращением — как по почте, так, насколько я понимаю, и лично — непосредственно к членам совета.

Позволю себе кратко изложить суть дела. Стало известно, что Пирс ведет себя неподобающим образом. Мистер Селлингс сообщил мне, будто лично видел, как Пирс входит в таверну на Тули-стрит, пользующуюся крайне дурной репутацией. Помимо того, среди служащих прошел слух, будто он выиграл крупную сумму, поставив на фаворита скачек «Сент-Леджер». За месяц до того Пирс, никого ни о чем не предупредив, не появился на работе. Служащий, посланный к нему домой, объяснил, что Пирс сильно обнищал и вынужден был заложить свою одежду.

Само собой разумеется, такое поведение несовместимо с выполнением служебных обязанностей, и Пирс был уволен.

Имею часть оставаться вашим покорным слугой, преданный вам

Джеймс Харкер, секретарь совета

Джозефу Пирсу, эсквайру

Рупелл-стрит

Уважаемый сэр!

Члены совета директоров Юго-Восточной железнодорожной компании поручили мне сообщить, что просят более не обращаться к ним по вопросам, связанным как с вашим увольнением, так и с любыми иными делами.

Искренне ваш

Джеймс Харкер, секретарь совета

Течет река.

В данный конкретный момент — март, два часа пополудни — она катит свои воды вполне неторопливо. У Темпл-Пир — совсем вяло, у «Блэкфрайарз» — сонно, у Лондонского моста — с демонстративной степенностью. И бесстрашный гребец, плывущий на восток в тени Тауэра, вполне может подумать, будто его по случайности отнесло в лагуну, что-то вроде Саргассова моря с его незыблемой поверхностью, на которой плавают отбросы, сброшенные с судов. Тащатся в сторону Миддлсекса старые буксиры, рассекая воздух, скользят на юг, в сторону фабричных труб Бермондсея и Дейтфорда, чайки. Чуть дальше от Тауэра, в тени, отбрасываемой могучим мостом, копаются в тине, извлекая на поверхность неведомые сокровища, несколько залепленных грязью мальчишек. В самом Тауэре — темнице с плотно закрытыми дверями — шелестят поспешно удаляющиеся шаги, словно кто-то боится, что его призовут к некоему делу, летают над каменным парапетом стаи ворон, бросающиеся то в одну сторону, то в другую, будто удивляясь отсутствию людей. Очень холодно, блекло и тоскливо вокруг, дует сырой восточный ветер, шевеля флажки, развешенные в садах Тауэра, и хлопая ставнями на окнах кафе и ресторанчиков, совершенно пустых сейчас, ибо туристический сезон еще не начался. Вдалеке виднеются несколько крупных судов, то пропадающих из поля зрения, так что едва заметишь одну мачту, как ее уже нет, то появляющихся как будто ниоткуда. Прогулочные лодки, катера, баркасы покачиваются у причалов, черные борта их погружены в воду и напоминают бомбазиновые юбки старых дам. Серое небо наверху, бурая вода внизу — сам Фаунтлерой, член Королевской академии, которым так восхищается наша аристократия, поставь он сейчас свой этюдник у замковых ворот, затруднился бы искать цвета для композиции.

Еще дальше вниз по реке — если бы наш бесстрашный гребец все еще прокладывал себе путь на восток — примерно та же картина. У Уоппинг-Олд-Стэйрс, где черная вода плещется о серые ступени, какой-то мужчина с крюком в руках нависает над бортом полицейского катера, пытаясь выудить что-то из глубины. Вишневые сады на противоположном берегу невеселы, невесомы и запушены, деревья гнутся под ветром так, словно никогда уж им больше не зазеленеть. Далее — участок голой земли, обнесенный забором, с небольшим сараем и табличкой, извещающей: «Т. Майерсон, купец». И ничего больше, ничто не подсказывает, чем, собственно, торгует этот самый Т. Майерсон. Улочка, утыканная на удивление крохотными домами розовой штукатурки, настолько маленькими, что непонятно даже, как люди могут протиснуться в их низкие двери. И наконец, одинокий, унылый, заброшенный на вид парк со столь же непритязательным кафе с застывшей у окна несчастной хозяйкой, всем своим видом свидетельствующей, что открыла ворота этим сырым мартовским днем вопреки собственным интересам и здравому смыслу и вот-вот их снова закроет.

На продуваемой ветром террасе кафе за единственным столиком, всеми четырьмя ножками врытым глубоко в землю, чтобы ветром не унесло, сидели двое мужчин, с которыми мы уже имели случай познакомиться. Один, очень крупный и дородный, в плотном пальто, жадно поглощал креветки, другой посматривал на полную кружку пива. Первый, отвлекавшийся порой от своего общения с креветками, дабы сделать добрый глоток из стоявшего перед ним сосуда, пребывал, казалось, в отменном настроении. Второй, бросавший настороженные взгляды то на своего соседа, то на мрачное небо, выглядел, напротив, чрезвычайно подавленным.

— Право слово, — заговорил Боб Грейс, не переставая жевать, — никогда не видел, чтобы люди за столом ничего не ели. Скажите только слово, и официантка принесет вам что душе угодно.

— Да не голоден я.

— Может, креветок? Или гороха? Хорошего горячего гороха? Нет? Ладно, человек сам решает, когда ему есть. Между прочим, в Ярмуте-то вас кормили?

— Пожаловаться не могу.

По-видимому, этот ответ показался Грейсу забавным, ибо он со стуком бросил вилку на тарелку и громко захохотал.

— Правда? Так я и думал. — Он подцепил очередную креветку, внимательно осмотрел ее и охотно отправил в рот. — Он не может пожаловаться! Ладно, дома как дела? Работу нашли?

Дьюэр, с благоговейным ужасом следивший за работой челюстей своего спутника, еще глубже закутался в тонкий пиджак.

— Ну… Два дня работал в буфете «Друри-Лейн». Но это не постоянная работа; а если не заделаешься любимчиком у старшего официанта, надолго не задержишься.

— А любимчиком, вы, полагаю, не стали? Ладно, не расстраивайтесь. Жена как?

— Улучшения нет. Она и с кровати-то с трудом поднимается.

— С кровати не может встать? — сочувственно переспросил Грейс. — Тогда у вас есть на что пожаловаться. Похоже, жизнь у вас только из бед и состоит. Но ведь и мистеру Пертуи есть на что пожаловаться, как выдумаете?

Дьюэр промолчал.

— Ваше здоровье! И не надо смотреть на меня так, будто я собираюсь вас съесть. Ничего подобного. И вообще, какое мне дело? Зарплата идет, потратить есть на что. Но вот мистеру Пертуи дело есть. Это уж точно. Возможно, вам это не приходило в голову, но, чтобы подготовить всю эту операции в Ярмуте, где вы забыли, каким именем следует назваться, потребовалась чертова уйма времени. Мистеру Пертуи пришлось посылать в банк Лотбери одного малого, и все это время он боялся, как бы эти ребята из Ярмута — ну, Герни — не рассказали обо всем. И в таком случае платить пришлось бы по-крупному, можете мне поверить, поскольку есть в полиции такой капитан, Мактурк его зовут, которому очень не нравятся такие парни, как мы.

Убедившись по виду Дьюэра, что тот ничего не понял, Грейс выбил вилкой на тарелке подобие военного марша, а другой рукой хлопнул по столу.

— О Господи! Вы так ничего и не поняли? Ну да, конечно, совсем зеленый еще. Попробую объяснить. Представьте себе: у человека оказались чеки и он захотел превратить их в живые деньги. Предъявлять чеки в какой-нибудь лондонский банк не годится. У клерков нынче глаза ястребиные. Нет, штука состоит в том, чтобы найти адвоката — лучше, если он живет в другом городе, — и сказать ему, будто стараешься вернуть себе долг. Адвокат пишет письмо должнику, но только должник-то — вы сами, ясно? Вы отправляете чек. Какое-то время спустя адвокат выплачивает деньги посланному вами человеку, вычтя свои комиссионные. Если это наличные — превосходно. А если чек с подписью, что ж, тогда начинается еще одна небольшая игра. Мистер Пертуи в таких делах дока. Теперь ясно?

— Как будто. — Судя по несчастному выражению лица Дьюэра, он даже слишком хорошо понял своего собеседника.

— Ну и молодец! Собирать долги в провинции — с этим ничто не сравнится! Но видите ли, какая штука, — Грейс низко склонился над столиком, — есть еще один долг, и это ваш нам долг. Не надо так смотреть на меня! Я добрый человек, право слово, добрый. Мне вовсе не хочется, чтобы вам было плохо. Но мистер Пертуи — настоящий варвар. Если вожжа под хвост попадет, он проглотит человека и не подавится, только косточки выплюнет. И не только вас. Знаете, в Норфолке живет один джентльмен, земли у него немерено, так вот, он нам кое-чем обязан, у нас имеются его бумаги, ну и не только бумаги, об этом я распространяться не буду. Если мистер Пертуи о чем-нибудь попросит его, тот непременно выполнит. — Грейс издал короткий смешок, словно давая Дьюэру понять, что просьба уже была высказана и соответственно выполнена. — Эй, смотрите-ка, уже половина третьего. Что вы делали бы в это время, если бы я не явился в Айлингтон и не вытащил вас из читальни, где вы прятались?

— Искал бы работу, наверное. Или сидел с женой.

— Которая по вас наверняка соскучилась, — сказал Грейс, хлопнув в ладоши с такой силой, что чайки, дерзко склевывавшие крошки с их столика, в страхе взмыли в воздух. — Знаете, Дьюэр, лучше всего вам меня держаться, это я вам говорю.

— Да как держаться-то? — жалобно проговорил Дьюэр. — И чего вы от меня хотите?

— Вам следует понять, — широко улыбнулся Грейс. — Все то, что я сейчас скажу, не я придумал. Честное слово. И к джентльмену из Норфолка это не имеет никакого отношения, да и вообще ни к кому. Повторяю, мне лично от вас ничего не нужно; говорю же, я добрый человек, который хочет поддерживать хорошие отношения со всеми. Но если мистер Пертуи говорит мне: «Направь этого малого, как его там, Дьюэра, который нам столько задолжал, в Гринвич к двум господам, с которыми ему неплохо бы познакомиться», — что мне на это сказать? Только то, что я работаю на мистера Пертуи.

— А в Гринвиче что за дело?

— На месте поймете. В любом случае ничего дурного вам от этой поездки не будет. Крокодилы не съедят, это я гарантирую. И ситуация, как сами убедитесь, вполне нормальная.

— Ситуация?

— Вот именно. Ситуация. Что вы как попугай? Шучу, шучу. Говорю же, я добрый человек, не из тех рвачей, что в горло человеку вцепляются, если он не платит.

Приняв молчание Дьюэра за согласие, Грейс издал короткий смешок, выбил вилкой очередную барабанную дробь, которая заставила бы встать по стойке «смирно» любого военного в пределах слышимости, и отодвинул тарелку. Они собрались уходить. Нельзя сказать, будто, пока Дьюэр медленно поднимался со стула и заматывал горло прохудившимся шарфом, помощник мистера Пертуи вел себя как стражник, не спускающий глаз с заключенного, или настороженно оглядывал ворота и калитки, через которые можно выйти из парка. С другой стороны, не стоило бы с уверенностью утверждать, что Дьюэр, у которого слезились глаза и лицо было белым как мел, не понимал, в каком положении оказался. Тем не менее оба покинули парк без эксцессов.

За полчаса, проведенных там, похолодало, и весьма сильно, хотя ветер заметно стих. Рядом с воротами парка начиналась старинная лестница, ступеньки ее давно раскрошились от влаги и были покрыты разноцветными пятнами. Она вела вниз к столь же старинному и полуразрушенному причалу, где валялись веревки, бочонки с металлической клепкой, железные уключины и иные лодочные принадлежности. Опять-таки преувеличением было бы сказать, что Грейс в буквальном смысле подталкивал вперед своего спутника, пока тот брел по пирсу, переступая через все эти предметы, или что полностью перегородил доступ к другой лестнице, ведущей наверх, к волнорезу. Точно так же нельзя утверждать, будто Дьюэр не видел этой второй лестницы или взгляд его не остановился в тоске на серых ступенях. Спустившись к кромке воды, к врытым в песок двум столбикам, соединенным цепью, они остановились и посмотрели на реку. Вдалеке, там, где Темза круто поворачивала к Дептфорду, поднимался туман, придавая мачтам, теснившимся у береговой полосы, несколько нереальный вид — их верхушки словно вырастали из ниоткуда и просто висели в воздухе. Еще дальше вспыхивали, рассеивая серую мглу, полосы огня.

— Ага! Из арсенальных пушек палят, — заметил Грейс. — Миля вниз по течению, и мы почувствуем запах пороха.

В этот момент быстроходный катерок, очень чистенький, отполированный до блеска, с белым флагом на носу и тянущейся от кормы гирляндой разноцветных вымпелов, подошел к причалу, и по двум длинным доскам, образовавшим подобие трапа, спустились несколько человек и вынесли ящик с живыми цыплятами. Облокотившись о перила, Грейс проявил к разгрузке самый живой и одновременно научный интерес.

— Смотрите, что с собой люди возят, — повернулся он к Дьюэру. — Видите эту старую даму с саквояжем? Здравствуйте, мэм. Увесистая штука, должно быть. А этот старый господин с тюфяком. Позвольте помочь вам, сэр. Я бы лично с такой поклажей никуда не потащился. — Грейс, судя по всему, был превосходно знаком с командой — во всяком случае, он привычно взбежал по импровизированному трапу, кивнул на ходу стоявшему у двери каюты стюарду и легко спрыгнул на слегка накрененную палубу.

— Надо полагать, Гринвич-пирс, мистер Грейс? — осведомился высокий мужчина со шкиперской бородкой и железным крюком вместо руки, который он и протянул Грейсу, приветствуя его на борту.

— Ну да, примерно так, — согласно кивнул Грейс. — Только я сегодня не один, с другом.

Их пригласили в каюту, где уже сидела пожилая дама с маленьким терьером в корзине. Грейс по-прежнему пребывал в прекрасном настроении. Он извлек из кармана пальто зеленое яблоко, вытер его о рукав и съел с явным удовольствием. Затем последовала трубка, из которой, тщательно набив ее и осведомившись у спутницы, не обеспокоит ли ее запах табака, выпустил струю ароматного дыма. Дама сказала: нет, ничуть не обеспокоит, но не будет ли он со своей стороны любезен закрыть окно, а то у нее ухо болит. Выполнив ее просьбу, Грейс завел с ней беседу. Что за чудесный песик, а дом он обучен охранять и если да, то не мог бы он, Грейс, одолжить его на некоторое время? Пожилая дама согласилась: да, действительно, собака чудесная и ей приятно, что все говорят об этом. Только вряд ли она качку выдержит, предположил Грейс. Конечно, сэр, вы правы, с достоинством ответила дама, но собаки и не обязаны привыкать к качке — во всяком случае, их не за это ценят.

В такой приятной беседе прошли полчаса, хотя удовольствие от нее получал в основном Грейс. Дьюэр молча сидел рядом с ним, глядя, как за окном каюты сгущается туман и мерцают сигнальные огни грузовых судов. Пребывал он примерно в таком же состоянии духа, в каком Грейс оставил его во время их последней встречи. В голове мелькали картинки, в которых неизменно возникал Грейс, причем в самом зловещем образе. Взгляд Дьюэра цеплялся за тот или иной предмет в каюте, а то уходил в тусклую даль, расстилавшуюся за бортом. Корзина, где пожилая дама держала свою собаку, была снабжена металлическим запором с двумя защелками, Дьюэр неотрывно и слепо смотрел на них, пока они не начали увеличиваться, испугав его своими невероятными размерами. Сама собака безостановочно грызла стенки корзины, и это напомнило Дьюэру некое приспособление, однажды попавшееся ему на глаза на одной мануфактуре в Сити, — вращающийся поршень, бесконечно ударяющий в какую-то тарелку. Тогда, помнится, ему стало тошно от этих монотонных ударов. Как, впрочем, и сейчас. В конце концов он решил подняться, надеясь, что это чисто физическое движение избавит его от неприятных ощущений, но как раз в этот момент катер качнуло, Дьюэр пошатнулся и плюхнулся на место, чувствуя себя совершенно несчастным и до отвращения жалким.

— Ваш друг почти все время молчит, — произнесла пожилая дама, будто только сейчас увидела Дьюэра.

— Это уж точно, — согласился Грейс. — А что вы сказали бы, узнав, что я сопровождаю его в Гринвич, где на завтрашнее утро у него назначено бракосочетание?[29]

Пожилая дама, демонстрируя эрудицию, заметила, что он, должно быть, смеется над ней, а Грейс, в свой черед, ответил, что она не так проста, как кажется, и он счастлив такому знакомству.

Впрочем, к тому времени, когда катер приблизился к Гринвичу, она уже успела изрядно надоесть Грейсу. Веселое настроение сменилось беспокойством. Сцепив руки за головой и уперевшись ногами в пол, он откинулся на спинку стула и сначала посмотрел на часы, висевшие на противоположной стене (десять минут четвертого, отметил Грейс про себя), затем на гравюру, изображавшую кита, пускавшего фонтаны где-то в арктических морях, и, наконец, на мыски своих башмаков. Не зная, чем бы еще отвлечься, Грейс повернулся к Дьюэру.

— Приходилось вам слышать такое имя — Дикси?

— По-моему, да.

— Огромный дом в сельской местности, набитый птичьими яйцами. Большая шишка в зоологии. Вспоминаете?

— А он… — подбирая слова, Дьюэр почувствовал, что восхищается собственной смелостью, — а он как-нибудь связан с мистером Пертуи?

— Дикси-то? — Грейс притопнул каблуками, но слегка, едва заметно, словно боялся причинить ущерб небольшой каюте. — Этого я не знаю. Но встречаться они встречались, и деньги там какие-то замешаны, если вы понимаете, что я хочу сказать. Ладно, пошевеливайтесь, а то вас в Грейвсэнд увезут.

В Гринвиче пожилую даму с собачкой встретил и увез на двуколке, в которую был впряжен ослик, не менее пожилой господин, а Грейс сразу же повел себя как гостеприимный хозяин. Взяв Дьюэра под руку, он принялся показывать ему различные портовые сооружения и корабли с высокими мачтами, причем с таким серьезным видом, будто лично их спроектировал. Выразив сожаление, что поздний час не позволяет совершить прогулку к обсерватории, помянул о десятке разнообразных прелестей, которыми может похвастаться городок и которые наверняка придутся по душе Дьюэру. Затем, все еще крепко прижимая к себе руку спутника — тот даже при большом желании не смог бы ее освободить, — Грейс повел его по главной улице, где из окон таверн и бильярдных на них равнодушно посматривали моряки в полосатых куртках и высоких башмаках. Потом они оказались в районе грязных улочек — дома там лепились один к другому настолько тесно, что оставалось лишь дивиться, как это маленьким удалось сохраниться рядом со своими более внушительными соседями.

Приближались сумерки, ветер совсем стих, туман полностью опустился на землю, и береговые огни, почти исчезнувшие из виду, казались совсем тусклыми. Дьюэр, шагавший рядом с Грейсом и чувствовавший резкий рывок руки своего спутника, стоило ему только замедлить шаг, был полон самых мрачных предчувствий. Его все больше тяготило то, что ведут его неведомо куда и что с этим Грейсом и через него с невидимым мистером Пертуи он связан некоей нитью и совершенно непонятно, как все это распутать. Страхи его достигли невероятной силы, и когда, дойдя до перекрестка, где сходились несколько улиц, Грейс неожиданно свернул направо, Дьюэр, съежившись, едва не закричал. Странно, но Грейс ничего не заметил. Вновь придя в отличное настроение и шагая по мощеной дороге, он бросал пытливые взгляды в окна и открытые двери домов, мимо которых они проходили, и насвистывал сквозь зубы какую-то мелодию.

В конце концов они оказались перед невзрачным жилищем с покосившейся дверью и окном с заклеенными кое-как трещинами в стекле. Здесь Грейс остановился, выпустил руку Дьюэра, которую тому пришлось как следует потереть для восстановления кровообращения, и принялся деловито шарить в карманах брюк в поисках ключа. Обнаружив его в куче монет, проволоки и обрывков бумаги, Грейс вставил ключ в замок, повернул и вошел вместе с Дьюэром в грязную, пыльную, весьма скудно обставленную переднюю. Там было так темно, что взгляд, брошенный в сторону примыкавших к ней комнат, мог различить только смутные очертания предметов, навевавшие в этой тьме мысли о призраках и привидениях. Что-то, видно, Грейса насторожило, пока они находились в передней, и с полминуты он стоял, склонив голову набок и вроде бы пытаясь уловить в обволакивающей их тишине какой-то звук. Наконец он раз-другой провел подошвами по совершенно выцветшему ковру и заметил чуть менее бодрым, чем прежде, тоном:

— У матери моей, знаете ли, проблемы со светом. Она зажигает огонь, только когда полностью стемнеет. — Осторожно сделав шаг в глубь дома, Грейс неожиданно воскликнул: — Мама! Эй, мама, у нас гости.

Целая вечность, казалось, прошла, прежде чем на лестнице, расположенной в дальнем конце передней, появилась маленькая старушка в темном крепдешиновом платье и черных ботинках, видных из-под юбок. Ее черная шляпка удерживалась на голове с помощью завязанных под подбородком тесемок. Спускалась она по ступенькам настолько бесшумно, что Дьюэр, который наверх не смотрел и заметил ее, только когда она дошла до середины лестницы, так и подался назад. Грейс, в свою очередь, бодро приветствовал мать.

— Гости? В первый раз слышу.

— Это мистер Дьюэр, мама, я тебе о нем говорил. Он зашел поужинать.

— Что же, если найдет чем, почему бы и нет?

Поприветствовав гостя таким образом, старушка проворно протянула руку Грейсу, чтобы тот помог ей ступить с нижней ступеньки лестницы на ковер. Совершив эту операцию и раз-другой ощупав пол носком ботинка, она сказала:

— В мои времена свет не зажигали до самого вчера. Но сейчас все по-другому.

Гуськом — во главе старушка, за ней Грейс, то и дело, впрочем, забегавший вперед либо дверь открыть, либо посмотреть, чтобы мать не споткнулась ненароком, — они прошли длинным мрачным коридором и спустились по лестнице в крайне неудобную, с очень низким потолком кухню, на дальней стене которой были развешаны кастрюли и сковороды. Еще когда они только приближались к ней, Дьюэру показалось, что изнутри доносится какой-то шум, будто билось некое живое существо с чем-то явно неодушевленным. В противоположную стену кухни было врезано высокое, почти незаметное в темноте окно, выходящее на унылый дворик, где росли кусты и чахлые деревья. Вот в это окно и бился отчаянно черный дрозд.

— Вот гаденыш, — заметила старушка.

Дьюэр подошел к окну, потянувшись было к задвижке, но Грейс остановил его.

— Нет-нет, бесполезно. Вот зажгите-ка лучше лампу и не вмешивайтесь, вас это не касается.

Следуя полученному указанию, Дьюэр только теперь заметил, что к лапке дрозда прикреплена тоненькая цепочка, другой ее конец закреплен в круглой железной раковине, вделанной в стену, а с потолка, посреди кастрюль и сковородок, свисает деревянная клетка.

Наконец зажглись лампы, в печке затрещали дрова, и кухня хоть немного ожила. Старушка хлопотала с посудой, время от времени роняя что-нибудь на пол, сын же ее с довольным видом сел за кухонный стол и снял шляпу. Даже дрозд — Грейс называл его Сэмми — перестал сражаться со стеклом и уселся на спинку стула, милостиво согласившись принять кусочек сахара, который Грейс взял с блюдца.

— Ну что там, мама? — спросил он, постукивая каблуками по полу. — Что у тебя для нас есть? Наверняка что-нибудь горячее и вкусное.

Не дождавшись ответа от матери, со стуком поставившей на плиту две кастрюли, Грейс негромко проговорил:

— Мать — удивительный для своего возраста человек. Можете себе представить: она сама убирает дом, о прислуге и слышать не хочет. Говорит, что ей стыдно заставлять какую-нибудь девчонку выбивать пыль из ковра. И ее здесь очень уважают. Не поверите, но буквально на той неделе олдермен этого района — у него свой экипаж и дом на вершине холма — приглашал ее стать домоправительницей.

Приятно было наблюдать за таким проявлением сыновнего почтения. Сидя с гостем за просторным столом, меж тем как по стене за их спинами танцевали причудливые тени от огня в камине, а дрозд по-прежнему щелкал клювом на своем импровизированном насесте, Грейс продолжал расточать комплименты матери: ровный характер, проницательность суждений, беспристрастность оценок.

— Знаете, — говорил он, — в прошлом году на Михайлов день я сказал ей, что собираюсь жениться. С этой девушкой я уже давно встречался — настоящий бутончик, любой мужчина бы позавидовал. На Рождество собирались объявить о помолвке в церкви, все как положено. Но мама воспротивилась. И представляете себе, взвесив все обстоятельства и даже учитывая все качества моей избранницы — а они превосходны, в этом нет ни малейшего сомнения, — я должен был признать, что она права!

Какими бы достоинствами миссис Грейс ни обладала, мастерство кулинара явно не входило в их число. Гости скудно поужинали сардинами и вареной капустой с неимоверным количеством уксуса. По окончании трапезы старушка, сложив тарелки на деревянной доске рядом с раковиной, принялась протирать их жесткой щеткой с такой яростью, словно это были юные дамы, имеющие виды на ее сына. А Грейс вынул из внутреннего кармана куртки чрезвычайно изящный на вид конверт, на оборотной стороне которого мелькнуло изображение чьего-то герба, и многозначительно посмотрел на него.

— Ну что ж, — заговорил он, — рыба с маринованной капустой — это прекрасно, но ведь и делом надо заняться. Мистер Пертуи через мое посредство — а я работаю на него, прошу всегда иметь в виду это обстоятельство — делает вам следующее предложение. Вот здесь, — он постучал по конверту, лежавшему перед ним на столе, — содержится рекомендательное письмо, адресованное герцогу. Это ваша рекомендация. Если угодно, можете сами убедиться.

Дьюэр с любопытством взял лист бумаги. В ней говорилось, что его светлость герцог… имеет удовольствие рекомендовать мистера Дж. Дьюэра, некогда служившего у него в качестве камердинера и помощника дворецкого, для занятия любой вакансии, на которую тот вправе претендовать благодаря своим бесспорным способностям.

— А кто такой этот герцог?

— Это вас не должно интересовать. Это дело мистера Пертуи, а у него в знакомых столько герцогов и графов, что они за одним столом не уместятся, коли ему захочется их пригласить. Ладно, завтра вы едете на Лондон-бридж-стэйшн, где находится управление Юго-Восточной железнодорожной компании. Знаете такую? Отлично. Там вы спросите мистера Смайлза, это управляющий, и передадите ему письмо. У них есть вакансия, ее вы и займете.

Переведя взгляд с Грейса на старушку, по-прежнему трудолюбиво занимавшуюся своим делом, затем на дрозда, вновь перелетевшего на подоконник и усевшегося на нем с печальным видом, Дьюэр почувствовал, что вот-вот упадет в обморок от страха.

— А каким образом это поможет мне расплатиться с мистером Пертуи?

— Это уж он сам решит. Но вообще-то работа на железной дороге — только начало, не более того. И зарубите себе на носу: о герцоге ни слова. Мистер Пертуи не любит, когда попусту треплют имена его друзей. Имейте в виду.

У Дьюэра на языке вертелась куча вопросов, но Грейс отмел их небрежным движением руки. Сказать ему больше нечего, все это дело мистера Пертуи, о котором ему, Грейсу, ничего не известно. А Дьюэру лучше взять письмо да спрятать подальше, поскольку ожидаются еще гости и нечего конверту валяться здесь у всех на виду. В доме есть джин и виски. Что он предпочитает? Мать принесет кувшин горячей воды, только надо ей напомнить. Прискакала птичка и завертелась на ладони у хозяина.

Несколько часов спустя Дьюэр проснулся на тюфяке в комнате с голыми полами, расположенной в верхней части дома. Как он сюда попал накануне вечером — вспомнить так и не смог. Он спал полностью одетым за исключением куртки, валявшейся поверх скомканного постельного белья. Единственный предмет мебели, находившийся в комнате, — колченогий стул, на котором стояли кувшин с водой, пустой стакан и сгоревшая до половины свеча. Дьюэр так и не смог полностью вспомнить, что происходило под конец вечера, но первая его мысль была о письме. Он принялся обеспокоенно шарить по карманам. Так, вот оно, все еще в конверте. Извлек его оттуда и прочитал, получив тайное удовольствие от самого звучания слов, среди которых загадочным образом мелькнуло и его имя. В горле было сухо, и Дьюэр, взяв дрожащими руками кувшин, налил себе стакан и выпил — вода сильно отдавала плесенью и болотом. Какие-то обрывки воспоминаний все же вертелись у него в голове, но с такой скоростью, что он не успевал отделить одно от другого. Приехали два очень высоких господина в пальто и шарфах — Пирс и Лэтч. Грейс представил его им, один из них — кто именно, Дьюэр вспомнить не мог — смеялся и говорил, что он «подойдет». Долгий разговор — смысл его по большей части от него ускользнул — о делах и замыслах мистера Пертуи. Торжественное рукопожатие, скрепившее договоренность, о которой у Дьюэра, до тех пор пока эти два господина не удалились, было самое смутное представление. Грейс, идущий со свечой в руках впереди него по лестнице и почему-то весело ухмыляющийся. Шаги и шорохи, звучавшие в доме уже после того, как он улегся на импровизированную подушку.

В комнату над его головой пробивались лучи бледного солнца. Накинув пальто и сунув письмо во внутренний карман, Дьюэр вышел на площадку, посмотрел направо-налево и, увидев лишь закрытые двери, медленно двинулся вниз по скрипучим ступенькам. Внизу оказался небольшой туалет; он пустил воду, вымыл лицо, причесался и попытался разгладить помятый после проведенной в нем ночи костюм. В доме царила полная тишина. Дьюэр не мог уловить ни звука за исключением скрипа колес на улице. Часы, висевшие на стене рядом с туалетом, показывали, что время приближается к девяти. Стискивая отвороты пальто и испытывая необычайное волнение, от которого подгибались ноги, Дьюэр пошел по коридору, заглянул в гостиную, потом в столовую и, не обнаружив ни единой живой души, проследовал в переднюю. На крючке рядом с дверью висело длиннющее пальто, скорее всего принадлежавшее Грейсу, но шляпы его, которую он, помнится, повесил здесь накануне вечером, нигде не видно.

Решив, что он встретит жильцов дома за завтраком, Дьюэр спустился вниз еще на один пролет, прошел на кухню, нарочно стуча башмаками, чтобы оповестить о своем приближении. Но и здесь никого не оказалось. За пыльным окном метался ветер, сплетая в общую массу кусты и заставляя клониться к самой земле чахлые деревца, и Дьюэр уловил — трудно сказать, почему не сразу, как только вошел сюда, — яростный скрежет где-то прямо у себя над головой. Это дрозд, туго натянув цепочку на шее, изо всех сил скреб когтями по стеклу.

Что-то в нем шевельнулось, он потянулся, схватил цепочку и дернул — слабая цепочка тут же распалась, затем потянул за ручку и наполовину открыл фрамугу. Дьюэр собрался было снять цепочку с шейки дрозда, но не успел он и рукой пошевелить, как птица, роняя перья на пол, захлопала крыльями и, сбросив оковы, вылетела наружу. Какое-то время он наблюдал, как она скользит между дымовыми трубами и островерхими крышами домов, а потом дрозд исчез. У Дьюэра было ощущение, будто он совершил какую-то глупость, о чем потом пожалеет, и в то же время он был рад, что сделал это. Несколько минут спустя Дьюэр вышел из длома и отправился искать остановку омнибуса, который доставит его к Лондонскому мосту.

Глава 16 «ЧЕРНАЯ СОБАКА ЗНАЕТ МОЕ ИМЯ»

Стоя в углу паддока, за дубовыми перилами, мистер Дикси наблюдал за волком. Перила, укрепленные на высоте пяти футов, венчают забор из рифленого железа, хотя однажды волк уже перепрыгнул через него и потом его нашли уже в лесу. Каким образом ему удалось пробраться через колючий кустарник, и для человека-то непроходимый, и выскочить за запертые ворота, мистер Дикси взять в толк не мог, однако же решил удвоить бдительность. Он не может ничего оставлять на волю случая. Волки — это известно ему и по опыту, и на основе исследований — существа изобретательные.

Откуда-то сверху, беспорядочно хлопая крыльями, слетела ворона, села на траву и обвела глазами-бусинами округу. Здесь всегда бывает падаль. Деревья черны от грачей. Галочьи гнезда на крыше сыроварни. Волк — здоровенная животина, если только мистера Дикси не обманывает зрение, — стоит, прижавшись к перилам, и больше его не боится. Или, скорее, не замечает. Мистеру Дикси кажется, что волк представляет его частью общего пейзажа, чем-то вроде движущегося дерева, скользящего вдоль перил, железного забора и колючего кустарника. Интересно, есть у животных шестое чувство? Мистер Дикси считает, что нет, и все равно, пока он молча подкрадывается к перилам, отыскивая какую-нибудь удобную точку, откуда эта бестия его не увидит, волк беспокойно прикидывает расстояние до того места, где мелькнула голова человека. Поразительное дело, думает мистер Дикси.

В этот самый момент волк лежит свернувшись, забросив хвост на передние лапы, в дальнем углу паддока, в тени, и хищно оглядывает окружающее. Он похож на огромного пса, принюхивающегося к клочку кроличьей шкурки. Поразительно, чего он только не употребляет в пищу: кроликов, зайцев, цыплят с фермы. Во вкусах своих он неразборчив, но жадным его, считает мистер Дикси, не назовешь. Как наестся, остатки пищи, которую бросают в паддок, дарует воронам. Такая щедрость производит на мистера Дикси сильное впечатление. Она подтверждает некоторые его догадки, касающиеся законов выживания, а другие опровергает. Весьма интересно.

Стараясь производить как можно меньше шума, мистер Дикси зарисовывает волка. Он воспроизводит высокий изгиб спины, поворот морды, но посадка головы и оскал, когда волк ее поднимает, ускользают от него. Мистер Дикси считает — в этом его убедили долгие годы наблюдений за животными, — в природе мы видим то, что хотим увидеть. И все равно волчий оскал завораживает его. Он напоминает о детях из сказки, которые бросаются на землю в темном лесу, о разграбленных могилах, черепах и окровавленных костях. Шотландцы из Сазерленда некогда хоронили своих умерших примерно в миле от берега, настолько назойливым был интерес этих серых господ. Интересно, думает мистер Дикси, а его собственный волк, спрятавшийся сейчас еще глубже в тень забора, одомашнивается потихоньку или нет? Это лесной волк из Норвегии, три месяца назад переправленный через Северное море на рыболовецкой шхуне и доставленный в Линн в ящике. При этом он рычал с такой злобой, что носильщики, которых мистер Дикси нанял перенести ящик в фургон, отказывались даже приближаться к нему. Сейчас он ведет себя чаще всего спокойно, но послушным его не назовешь. Через две недели после прибытия мистер Дикси в надежде поразвлечься запустил в паддок мастифа. Об этом эксперименте он предпочитал не распространяться.

В некоторых частях Британии говорить о волках все еще считается дурной приметой. Более всего этого страшатся шотландцы. Хотя с другой стороны, немногим более столетия прошло как в Шотландии погиб последний волк: в горной долине Монадлиат с ним схватился и забил до смерти великий охотник из Хайленда Маккуин — огромный черный волк, накануне убивший двух детей, поднимавшихся в гору со своей матерью. Лесной волк, размышляет мистер Дикси, имеет тот же окрас — серый, и это особенно заметно на фоне неяркого солнца, но еще более темного оттенка. Собаки ненавидят его, буквально в ярость приходят, стоит ему появиться даже у дальнего конца колючего кустарника.

На западе страны живет один сквайр — мистер Дикси с ним переписывается, — он разработал целую систему натравливания волков на оленей-самцов и даже на собственных охотничьих собак. С точки зрения мистера Дикси, чистое безумие, но послушать интересно. Волк поднимается на лапы и, перед тем как осмотреть свой длинный хвост, бросает на человека равнодушный взгляд. Мистер Дикси не отводит глаз. Ворона, которая все это время неустанно прыгала по траве, появляется с чем-то красным и блестящим в клюве. Мистер Дикси неохотно складывает рисунок, убеждается, что ворота в паддок надежно заперты, проходит через низкую калитку в колючем кустарнике и запирает ее за собой. Существуют и другие вещи, требующие его внимания: письма адвокатам, дела, связанные с поместьем, начавшая крошиться кирпичная кладка конюшни. У него есть собственный серый господин, думает мистер Дикси, вгрызающийся ему в самое нутро.

Мистер Дикси сидит у себя в кабинете. В полумраке — одно из окон все еще закрыто шторой — комната кажется призрачной: теснящиеся в тени стеклянные ящики с экспонатами и книжные полки, чучело медведя, невесомое, словно огромная детская игрушка, способная внезапно тронуться с места под звуки музыкальной шкатулки. По кипе официальных документов и пачкам бумаги пробегает мышь, дерзкая и уверенная в себе. Она останавливается, чистит усики в тени чернильницы и заламывает лапки, как какой-нибудь визитер-проситель. Мистер Дикси откладывает перо, задумчиво смотрит на нее, ободряюще цокает языком, отыскивает в кармане брюк и крошит печенье.

Ему известно, что в Норфолке повсюду есть черные собаки. Когда зимней ночью, в бурю, скрывается за тучами луна, Один, вскочив на своего восьминогого коня Слейпнура, отправляется на небесную охоту в сопровождении своры диких псов. Во времена Генриха I, когда монахам из Питерборо настоятеля назначили против их воли, люди видели черных охотников на черных лошадях, за которыми мчались черные как уголь собаки с огромными горящими глазами. Встретить черного дьявола, заглянуть в его единственное горящее око — значит встретиться с вестником собственной смерти. Однажды летним воскресным утром, во времена королевы Бесс, собрались над городом Бангэй страшные тучи, хлынул проливной дождь, разразилась буря, засверкали молнии, небо расколол гром, какого раньше никогда не слышали. Сгрудившиеся в кучу люди увидели жуткое существо. В тот день страшный демон уже опустошил церковь в Блисберге, оставив двух бездыханных людей. Здесь этот демон принял обличье черного пса с горящими глазами, убивающего и сжигающего все на своем пути. Пробегая между двумя людьми, он в мгновение ока свернул шею обоим; рухнув на землю, они тут же скончались. Третьего ударил по спине с такой силой, что он в тот же миг съежился, словно кусок кожи, брошенной в огонь.

Итак, в кабинете мистера Дикси стоит поднос с официальными документами, на которые он задумчиво и изучающе смотрит, сидит мышь, чистящая усики и пьющая из блюдца молоко и на столе лежит клочок бумаги, весь смятый и наполовину порванный, на нем им или кем-то другим написано: «Черная собака знает мое имя».

Глава 17 МИСТЕР РИЧАРД ФЭРЬЕ

Примерно в это же самое время люди, которым была небезразлична судьба членов семьи Айрленд, заговорили о мистере Ричарде Фэрье. Почему так получилось — загадка, хотя, как мне кажется, весьма обычного свойства. Жажда узнать что-то новое необычайно велика, и зачастую господин, в начале недели находясь в полной и безгрешной неизвестности, к концу ее нередко обнаруживает, что о его жизни знает полсвета и нет ничего для людей желаннее, нежели посудачить о ней друг с другом. Именно это и случилось с мистером Фэрье. Еще месяц или около того о нем никто и не слышал, а теперь с большим знанием дела говорили и мужчины, и женщины, которые, появись он в их гостиной с чайным подносом в руках, даже не повернулись бы в его сторону.

В то время мистеру Фэрье исполнилось двадцать семь или двадцать восемь лет. Родился он в хорошей семье, кажется, где-то на западе, к тому же был родственником миссис Айрленд и отнюдь не таким отдаленным, как Джон Карстайрс, сын внучатой племянницы прабабушки мисс Бразертон, то есть в девичестве мисс Бразертон. Тут веяло тонким ароматом романтической истории, уводящей нас во времена ранней молодости мистера Фэрье, ибо, по слухам — да нет, так оно и есть на самом деле, — по отношению к мисс Бразертон он хотел стать отнюдь не просто родственником; более того, достигнув восемнадцати лет, он сделал ей предложение. Как в точности состоялось объяснение, сказать трудно, ибо в саду старого мистера Бразертона в тот день, когда мистер Фэрье предложил кузине руку и сердце, никого, кроме них двоих, не было. Известно лишь то, что на протяжении ближайшего года мисс Бразертон с отцом жили на континенте, а неудачливый претендент утешался, как обычно утешаются восемнадцатилетние юноши с разбитыми сердцами.

Считается, будто если известны романтические увлечения человека, то и он сам особой загадки собой не представляет, однако же и карьера, и устремления, и даже местопребывание мистера Фэрье были окружены непроницаемой завесой тайны. Родители его умерли молодыми. После их смерти он воспитывался в доме старого священника в Девизе, и по достижении семнадцатилетнего возраста начал готовиться к поступлению в Оксфорд, в Ориэл-колледж. О студенческих годах мистера Фэрье кое-что известно, но не все сведения вызывают доверие. Чаще всего говорили, будто он был близок к молодым людям, увлекающимся скачками, и тратил фантастические суммы на высокие сапоги с отворотом, уздечки, седла, фраки и иные принадлежности конного спорта, совершенно пренебрегая книгами и учебными занятиями. Так что под конец второго года обучения вынужден был покинуть университет.

Касательно дальнейшей судьбы мистера Фэрье, то, при всей его хорошей родословной, несомненном воспитании, прямоте, следует признать: настаивая на его отчислении из колледжа, декан проявил определенную предусмотрительность. В двадцать лет мистер Фэрье получил недурную должность в одном учреждении. И примерно шесть месяцев считали, что его ожидает блестящая карьера. А затем пошли разговоры: он не проявляет особого рвения по службе, без должного уважения относится к важным людям, стоящим во главе учреждения, — а некий знатный вельможа, чьими делами ему поручили заняться, пожаловался на его нерадивость. Кое-кто сообщил также, будто он задолжал изрядную сумму денег, притом человеку, у которого бы лучше в долгу не находиться, и что на соревнованиях по боксу его видят чаще, чем в церкви. В результате со службы его убрали, долги оплатили, от одной юной особы, требовавшей от него признать ее ребенка, кое-как откупились, и мистер Фэрье был отправлен на обучение к одному весьма видному адвокату с перспективой приема в коллегию. Опять-таки вначале о нем отзывались самым лестным образом, жена и дочери адвоката выказывали ему всяческую симпатию (история с юной особой до нового места скорее всего не дошла). И даже сам мэтр, вообще-то молодых людей не терпевший, благосклонно кивал головой и говорил, что из этого малого толк выйдет. А потом в одно прекрасное утро, когда адвокат сидел у себя в кабинете, перебирая бумаги и нетерпеливо поджидая появления ученика, на пороге вместо него возник некий плутоватый на вид одноглазый пожилой господин в старом пальто. Он извлек из сумки столь же потертую записную книжку, в которой оказался счет на пятьдесят фунтов с подписью мистера Фэрье, выполненной четко и безупречно и при этом с некоторым изыском, явно выдавая руку аристократа. Повертев бумагу в руках, сколько позволяла вежливость, почтенный стряпчий заметил, что это его не касается. «Боюсь, вы ошибаетесь, сэр, — возразил с ухмылкой посетитель, — но нам-то подобные проделки юных адвокатских учеников хорошо известны». И это положило конец знакомству мистера Фэрье с адвокатом, его женой и дочерьми на выданье.

Но приключения юного Аполлона не закончились. Достигнув совершеннолетия, он вступил во владение некоторой суммой денег, завещанных ему отцом. Получив таким образом некоторые возможности, всегда воодушевляющие свободолюбивые и независимо мыслящие натуры, Ричард снял квартиру на Кларджес-стрит, нанял лакея и пожилую женщину для стирки белья. Заказал визитные карточки, которые гости могли увидеть на каминной полке, и добился приема в аристократический клуб «Мегатериум», где трижды в неделю с наслаждением играл в вист, засиживаясь порой до четырех утра. Люди, знавшие его в тот период жизни, по крайней мере некоторые из них, говорили, что Ричард Фэрье совсем сорвался с катушек и почтенным матронам не стоит принимать его у себя, а старый священник из Девиза заслуживает всяческого сочувствия. И тем не менее я, как и большинство, не думаю, будто он был совершенно потерянным человеком. Мистер Фэрье по-прежнему отличался учтивостью в обращении с людьми, отменным воспитанием и никогда не запаздывал с уплатой членских взносов в клуб.

В двадцать два Ричард начал потихоньку задумываться об ошибках молодости. Он говорил, что работа в учреждении и учеба у адвоката высосали из него все соки и он счастлив избавиться от того и другого, но ведь он может заняться чем-нибудь другим, чтобы наполнить гордостью сердца тех, кому он не безразличен. Не думаю, что, утверждая все это, молодой человек лукавил. Как бы то ни было, примерно год спустя мистер Фэрье уехал из Лондона, оставив апартаменты на Кларджес-стрит почтенному господину Попджою, сыну лорда Клантантрума, который в совершенно парижском духе украсил их эстампами на тонкой бумаге и портретами итальянской танцовщицы Тальони. После этого официант из «Мегатериума», незаметно проскальзывавший на рассвете в игорный зал за заказами на завтрак, его не видел. Никто не знал, куда он уехал, ибо — и это еще одна особенность мистера Фэрье — у него не было близких друзей. Есть люди, чьи передвижения по миру хорошо известны как широкой публике, так и у них на службе — сегодня они в Париже, завтра в Мюнхене, послезавтра путешествуют по Рейну. Но мистер Фэрье не принадлежал к их числу. Он занимался своими делами, а маршруты его поездок были не из тех, что проложены мистером Куком.[30]

Всего этого было вполне достаточно, чтобы превратить мистера Ричарда Фэрье в фигуру, вызывающую обостренный интерес у всех, кому небезразлична судьба миссис Айрленд. Ведь этот господин не только ее троюродный брат, он — хоть и десять лет прошло — все еще влюблен в нее (тот факт, что девушка успела выйти замуж, был благополучно забыт). Существовало бог весть откуда возникшее, но тем не менее широко распространенное мнение послать за мистером Фэрье — хоть на край земли — и с должным вниманием выслушать то, что ему будет угодно высказать. К сожалению, эта мысль, озвученная в добром десятке аристократических гостиных, наталкивалась на одно труднопреодолимое препятствие: никто толком не знал, где его искать. Человек может быть везде и в то же время нигде — и это как раз случай мистера Фэрье. Золотые прииски мыса Доброй Надежды, Калифорния, Москва, Самарканд — предполагаемые места его нахождения назывались одно за другим, но напасть на его след нигде так и не удалось. Старый священник из Девиза тоже ничем не смог помочь. Старушка, у которой он снимал жилье на Сэквилл-стрит, сумела лишь назвать адрес в Париже, куда следовало пересылать приходившие ему письма. Впечатление возникало такое, что мистер Фэрье попросту исчез в никуда, отправившись на самый край цивилизации. Но тут всплыло имя адвоката, некоего мистера Деверю; в его контору на Кэрситор-стрит стекались, кажется, некоторые сведения о передвижениях мистера Фэрье. Именно в сторону этого самого мистера Деверю повернулись разом несколько пар глаз.

— Надо бы тебе к нему наведаться, Джон, — заметила миссис Карстайрс.

— Не думаю, что в этом есть хоть какой-нибудь смысл, мама, — возразил ей сын. Тем не менее Джон Карстайрс, все еще зализывавший раны, нанесенные в тот несчастный день в торговом управлении, последовал совету матери.

Преуспевающим адвокатом, как выяснилось, мистер Деверю не являлся — по крайней мере у него не было клерка, дверь в контору он открыл Джону сам, а в какой-то момент беседы даже встал на колени и начать раздувать затухающий в камине огонь. Однако визит Джона Карстайрса оказался далеко не бесполезным.

— Что ж, — заметил адвокат, — дело действительно очень интересное. Никому из друзей не удается связаться с миссис Айрленд. Говорят, у нее с головой не все в порядке. Но право, я не вижу, какое отношение это имеет к моему клиенту.

— Но может же он захотеть увидеться с женщиной, с которой находится в родственных отношениях?

— Разумеется. Но есть, должно быть, некие четкие судебные решения, препятствующие ему сделать это.

— В таком случае можно обратиться к адвокату этой дамы.

— Конечно. Но вы, кажется, уже пробовали, и без особого успеха, верно?

— Ну-у… Впрочем, вы правы.

Сидя в кабинете мистера Деверю сбоку от крохотного камина и практически касаясь головой его полки, единственным украшением которой служил бюст покойного лорда Элдона, Джон Карстайрс отнюдь не чувствовал себя подавленным подобного рода развитием событий. Более того, заставь его каждый день приходить к адвокатам, он при любых обстоятельствах предпочел бы нынешнего хозяина мистеру Крэббу. Мистер Деверю был молод, примерно его возраста, на год-два старше или моложе. Но главное, что-то в манере поведения этого темноволосого мужчины с острыми серыми глазами, с порывистыми движениями подсказывало: он не прочь — ну не выдать тайну, конечно, но поделиться информацией о своих клиентах, чего мистер Крэбб не сделал бы ни за что в жизни. Потому Джон Карстайрс и решил не только добиться доверия этого господина, но и удовлетворить свое любопытство по поводу дела, немало его занимавшего.

— Насколько я понимаю, слухи касательно их старых отношений имеют под собой почву?

— Если вы имеете в виду предложение, которое он сделал ей, когда обоим было по восемнадцать лет, то ответ — да. По-моему, дело не сладилось, но ни один из них не пролил слишком много слез.

— Ясно. А история с ребенком от другой женщины?

— У меня нет ни малейших сомнений, что в пяти милях отсюда вы можете встретить восьмилетнего мальчишку с точно таким же цветом волос, как у Ричарда Фэрье, и с такой же манерой закатывать глаза во время разговора. Но что с того? — сказал мистер Деверю. — С молодыми такое случается.

Мистер Карстайрс тоже был — да и оставался — молодым, и с ним некогда случилась примерно такая же история, так что в подтверждение он энергично закивал головой.

— Но понимаете ли, Карстайрс, — заметьте, как быстро сошлись мистер Деверю и Джон Карстайрс: какого-то получаса хватило, — все это очень занятно, даже интригующе, прямо-таки роман, из тех, что печатают с продолжениями в журнале, но только я-то каким образом могу быть вам полезен? Письмо от имени своего клиента написать не могу — у меня нет соответствующих распоряжений. И от своего имени тоже, поскольку кто дал мне право вмешиваться в дела, совершенно меня не касающиеся?

— И все же, — перебил его Джон Карстайрс.

— Вы хотите сказать, что я могу получить такие распоряжения? В таком случае, может, подскажете, по какому адресу обратиться?

— Ну знаете, если кто и имеет хоть какое-то представление, где искать мистера Фэрье, то это вы, разве не так? — Джон Карстайрс, кажется, не вполне оценил едкую иронию, с какой обычно разговаривал с людьми мистер Деверю.

— Да, имею. Он в Канаде. При нашем последнем общении он был в Монреале и собирался ехать в Ванкувер. А это в трех тысячах миль отсюда, можете сами проверить по карте. Вот и все, что мне известно.

— Но адрес-то есть?

— Адрес есть.

В конце концов, обсудив еще несколько тем, они решили: мистер Деверю напишет своему клиенту в Канаду, отметив те факты из жизни миссис Айрленд, которые покажутся ему самыми существенными, а Джон Карстайрс, к полному удовлетворению адвоката, оплатит услуги и покроет все расходы, связанные с делом.

— Ибо, — с обезоруживающей искренностью заметил тот, — здесь нет богачей, одетых в порфиру, и дела идут ни шатко ни валко.

— А какими конкретно делами вы занимаетесь? — поинтересовался Джон Карстайрс.

— О, завещательными распоряжениями, жилищными тяжбами — весь набор домашних и коммерческих дел. Но если быть искренним до конца, то большая часть времени уходит на преследование неисправных должников. Работа вообще-то не для джентльменов, как вам, наверное, известно.

Подтвердив кивком головы, что да, известно, Джон Карстайрс вышел на улицу, где за это время сгустился туман, окутавший угол Кэрситор-стрит и Чэнсеки-лейн. В окнах адвокатских контор и магазинов канцелярских принадлежностей начали загораться бледные огни. В десяти футах над ним за шторами на мгновение мелькнуло и тут же исчезло встревоженное лицо молодой женщины, громко зазвенели бидоны — их как раз вывозили из расположенной поблизости молочной. Джон Карстайрс натянул шарф на подбородок, наглухо застегнул пальто и двинулся в сторону Уайтхолла, чтобы вновь оказаться в обществе достопочтенного мистера Кэднема. Он думал о молодой женщине, с которой в свое время поступил примерно так же, как мистер Фэрье по отношению к матери своего ребенка, и мысли эти хоть и пробудили поначалу сладкую ностальгию, приятными не были. Тем временем на Кэрситор-стрит, в кабинете мистера Деверю, день тянулся без новых происшествий. В какой-то момент адвокат, проведя полчаса за чтением журнала «Панч», вышел на улицу купить вощеных фитилей, ибо в доме свечу было нечем зажечь, как отсутствовал и клерк, которому следовало это поручить.

Глава 18 РОЗА

Много нужно вспомнить из забытого. И я помню многое из того, что следовало бы забыть.

Вчера вечером у меня возникло странное предчувствие, будто мой страж-опекун навестит меня. Так оно и получилось. Он вошел с перекинутым через руку пальто и сказал, что, если угодно, он готов показать мне свою псарню. Хотя к собакам я особого пристрастия не питаю — и уж во всяком случае не к таким, каких держит мой опекун, — да и компания его мне никакого удовольствия не доставляет, я охотно откликнулась на это предложение. Кажется, ему понравилось во всяком случае, он заметил, что это совершенно необычные собаки и я не пожалею, если соглашусь их посмотреть.

— Только не шумите, — велел он. — В доме мы должны хранить полное молчание.

Я пообещала рта не раскрывать.

Странная экскурсия! Сначала мы бесшумно спустились по лестнице в глубине дома, где через большое окно светила луна, обволакивая нас белым призрачным светом. Миновав общее помещение для прислуги, вышли к комнате, за дверью которой горела лампа.

— Это кладовка старины Рэнделла, — пояснил мой опекун. — Не удивлюсь, если он уснул прямо на стуле. — Не производя ни малейшего шума, он открыл дверь (старик крепко спал, положив голову на стол) и взял ключ от калитки, ведущей в сад.

Должна признаться, человек я на редкость пугливый — папа всегда дразнил меня боякой, — и если бы не опекун, на чью руку я опиралась, мне было бы очень страшно. А как тут не забояться — деревья угрожающе шелестят листьями на ветру, по небу бегут густые тучи, вокруг ни зги не видно. Спрашивать о том, где именно находится псарня, нужды не было — издалека слышался вой. Собаки содержатся в огромном бараке примерно в полумиле от дома. По мере нашего приближения — опекун по дороге прихватил валявшийся в прихожей фонарь — лай и рычание усиливались, и в доме вполне могли подумать, будто забрались воры.

Меня лично собаки ничуть не заинтересовали, показались просто крупными хищниками, похожими на волков, раньше я таких не видела — они напоминали одну из разновидностей мастифа. А вот опекун чрезвычайно оживился, то и дело просовывал руку в конуру — в темное время суток собаки сидели на цепи — и бросал им печенье.

Эти существа явно требуют большого внимания и забот, и я спросила у опекуна, кто ими занимается — мистер Рэнделл или слуги?

Опекун сказал, что слугам он в это вмешиваться — его слово — не разрешает.

Я дрожала от холода, и он забеспокоился. Не желаю ли я поверх своего надеть его пальто? Или, может, домой вернемся? Получив утвердительный ответ, он запер псарню, выключил фонарь — собаки притихли и молча смотрели ему вслед — и двинулся через погруженную в темноту лужайку. Рядом с бараком я заметила высокий колючий кустарник правильной квадратной формы, посредине находилась деревянная калитка, которую и при дневном-то свете различить, наверное, непросто.

— А это что такое? — поинтересовалась я, когда мы прошли через нее.

— Да так, ничего, — пожал он плечами. — Просто участок леса, я держу его закрытым.

Но мне показалось, там содержатся другие собаки, поскольку, клянусь, слышала шорохи и сопение, доносившиеся явно не из барака.

Мы вернулись в дом и прошли в кабинет, где все еще горел огонь (должна признаться, это немало меня порадовало), там мне предложили бокал вина. Было уже очень поздно — половина первого ночи, — но опекун явно хотел поговорить и для начала продемонстрировал мне пару шилоклювок под стеклом. Мне они показались славными птичками, непонятно только, почему они должны быть здесь, а не летать на воле, где-нибудь в районе Брейдон-Уотер. Но на эту тему я предпочла не высказываться.

Точно так же — хотя слова вертелись на кончике языка — я ничего не сказала про розу.

Сэр Чарлз выбрался из своей щели и, беззвучно пробежав по полу, вплотную приблизился к моим юбкам, что мне, надо сказать, совершенно не понравилось.

Мой опекун продолжал пристально смотреть на меня. Следуя его настояниям, я снова повернулась к стеклянным ящикам и на мгновение уловила в одном из них его отражение. Такое выражение бывало у папы, когда он рисовал, только куда более открытое.

— Сэр, — заговорила я спустя примерно полчаса, — мне все же очень хотелось бы написать письмо, о котором у нас шла речь.

— Что за письмо? — сделал он вид, что не помнит.

— Письмо адвокату моего мужа.

— А зачем он вам понадобился? — полюбопытствовал он без тени недовольства.

— Ну, мне много о чем надо у него спросить, — пролепетала я.

— Спросите у меня.

— Я бы предпочла спросить у него.

— Что ж, в таком случае пишите.

Вот и весь разговор. Опекун проводил меня в мои апартаменты и, не сказав ни слова, поклонился на прощание.

Мне подумалось, что я просто еще одна шилоклювка, которую мистер Даун поймал для него на предмет изучения на досуге.

А потом, утром, еще один цветок. Такая же белая роза на серебряном подносе. И опять ни малейшего намека на то, кто бы мог ее послать.

Тем не менее кое-какие источники для получения сведений у меня были.

Когда Эстер принесла мне обед и, прежде чем снять тарелки с подноса, поставила на стол розу, я спросила:

— А что, вчера в дом цветы доставляли?

— Ну как же, мэм, сам хозяин привез из Линна.

— И что за цветы?

— Розы, мэм. — Эстер оторвалась от подноса и посмотрела на меня. — Из оранжереи, живые-то в такую погоду где найдешь?

Ясно. Или, вернее, совсем не ясно.

У нас с Эстер теперь нет секретов друг от друга. Вообще-то разговариваем мы всего минут десять в день, когда она приносит обед и уносит использованную посуду. Я сижу на стуле, а она шустро занимается своим делом. Я очень ценю это время. Теперь я могу с уверенностью утверждать об Эстер следующее.

Ей двадцать один год.

Она зарабатывает двенадцать фунтов в год.

Она никогда не пересекала границ графства Норфолк.

У нее есть мать и четверо братьев и сестер. Все живут в Фейкенхеме.

Она читала Библию, «Книгу Фокса про мучеников и Марию Монк».[31] И это почти все.

Честно говоря, ее речь нередко сбивает меня с толку. Она говорит «маня», имея в виду маму, «осик» — про ослика, «затря» вместо завтра. Она рассказывала о своем приятеле — по ее словам, он когда-нибудь напишет и «пришлет за ней».

— Ну а дальше? — спросила я.

— Я сделаю, как он велит.

— Что? И бросите свое место здесь?

На это Эстер ничего не ответила. Может, заподозрила, будто я в сговоре с мистером Рэнделлом.

Однажды я спросила ее:

— Скажите-ка, Эстер, если бы вы могли отказаться от этой работы и выбрать себе дело по душе, чем бы вы занялись?

— Ну как чем, мэм? — пожала плечами она. — Я бы нашла себе мужа, родила шестерых детей, жила в коттедже и, надеюсь, была бы счастлива. Только ведь мне приходится на хлеб зарабатывать.

А я, если бы я могла оставить этот дом, что бы я делала?

Ни малейшего представления не имею.

Лежу на кровати в старом доме в Кенсингтоне, хотя еще светло.

Мне кажется, что лежу я уже много часов, ожидая, пока стемнеет и вокруг станет тихо.

А потом вижу, на пороге стоит и смотрит на меня мама, хотя ее появления я не заметила. Мама, в бежевом платье, с развевающимися золотисто-рыжими волосами, с каким-то предметом в руке, на который падают, играя, пятна света. Как долго она там стоит, не знаю; потом быстрым шагом подходит папа, берет ее за руку, и предмет падает на пол.

А папа мне улыбается.

Все это я записываю утром, в половине одиннадцатого, как только вспоминаю, а через окно брызжет солнечный свет, потому что пришла весна.

Эстер — моя шпионка.

Нет, это не совсем так. Правильнее будет сказать — Эстер откровенно передает мне многое из того, что иначе бы я не узнала. Это как папа, когда он возвращался с собраний комитета в своем клубе (предмет которых, разумеется, держался в секрете) и часами рассказывал о них, то и дело заливаясь смехом.

О слугах. О доме. О моем опекуне и его привычках.

Так я узнаю — впрочем, об этом я могла бы и сама догадаться, — что мистер Рэнделл, дворецкий, человек религиозный, не пропускает ни одной службы и читает псалмы — тем, кто их слушает с охотой, и тем, кому они вовсе не интересны.

В прошлое воскресенье мисс Уэйтс, кухарку, обнаружили у нее в комнате мертвецки пьяной: от хозяина этот позор как-то удалось утаить, хотя в тот вечер не приготовили ужин.

Миссис Финни, домоправительница, «вечно надувает щеки», гоняет слуг в хвост и в гриву, и потому ее все ненавидят.

А собак хозяина вы когда-нибудь видели, спросила я Эстер. Нет, говорит, «но где бы мы ни были, в саду или еще где, мы их слышим, и ничего хорошего от этого нет, рядом с собой такого лучше не слышать».

Эстер говорит, что работа ей очень нравится. Она знавала и худшее. И еще она сумела отложить из зарплаты денег и купить себе платье — она непременно мне покажет его! И что в компании шести слуг работать куда лучше, чем одной.

— Поскольку, мэм, когда ты одна, хозяйка все время за тобой смотрит и выискивает, что бы такого еще сделать, и дает самые невероятные поручения, просто из любви покомандовать.

Существует некая леди Бамбер, благодаря которой Эстер получила это место, «но я давно ее не видела, здесь она не появляется. И вообще мистер Дикси не любит гостей».

Мне становится известно: у моего опекуна денежные затруднения. Всех, кто работал в саду, рассчитали, а Уильяму, лакею, так и не нашли замены (к большому неудовольствию других слуг и в особенности миссис Ф., считавшей неприличным, если в доме нет лакея). На прошлой неделе в доме едва не провели опись имущества — явился судебный пристав из Линна, о каком-то долге говорил, и уломать его стоило больших трудов.

Эстер говорит, всем известно, мой опекун должен кому-то в Лондоне восемьсот фунтов, и слуги боятся, что за следующий квартал им не заплатят.

— И тогда что же с нами со всеми будет, мэм?

А также с садом, за которым некому ухаживать, с собаками в псарне и сэром Чарлзом Лайеллом в его щели.

И со мной.

Мир, некогда мне знакомый, ушел не весь, кое-что о себе оставил.

Например, в глубине ящика моего письменного стола обнаружился лакированный ящичек, некогда подаренный мне папой. Как он сюда попал, понятия не имею, ибо не припомню, чтобы он был у меня до того, как я оказалась в Истоне. Но он точно был, поскольку находятся там предметы, которые только я могла туда положить. Как например: старое затупившееся гусиное перо, которым папа писал своего «Герцога Мальборо»; мой детский портрет в профиль на квадратной картонной карточке, писанный папиным другом сэром Генри Коулом; локон все таких же рыжих маминых волос в конверте с датой 17 мая 1848 г. А также гагатовая брошь, подаренная мне после замужества Генри; кольцо Генри, печатка с его цепочки от часов, медальон с портретом его матери; рецепт изготовления миндальной карамели, написанный татей Шарлоттой Паркер, который я хранила всю жизнь; копия стихов Ричарда, то есть мистера Фэрье, — в десять лет он написал их в мою честь.

Разложить перед собой на столе все эти предметы — значит предаться самым удивительным переживаниям, словно стоишь у окошка, смотришь на целую толпу улыбающихся тебе людей; они машут руками и что-то говорят, а что именно — не слышно.

Вижу папу — он пишет книгу, его белые пальцы в чернилах. Папа просит принести чаю и бутерброды, а помощник печатника ждет в холле какие-то обещанные бумаги.

Вижу сэра Генри — он вырезает силуэт и, подсмеиваясь надо мной, приговаривает: «Смотрите-ка, она так нос задрала, что, как ни старайся, его не вырезать».

Опять вижу маму — она сидит на террасе, волосы падают ей на плечи, а Броди расчесывает их.

Вижу гагатовую брошь в руке Генри, и кольцо на его пальце, и цепочку от часов, свисающую из кармана жилета.

Вижу седые локоны тети Шарлотты Паркер, капор, очень модный, по ее словам, — только ведь она говорит о моде времен королевы Аделаиды.

Вижу мистера Фэрье — он стоит у ворот в сад, в сюртуке и с какой-то бумагой в руке: юноша, из тех, кого в ту пору именовали «золотой молодежью».

Наконец, вижу комнату, в которой сижу: письменный стол, окно, запертую на ключ дверь, лакированный ящичек с двумя-тремя защелками, старое перо и какие-то клочки бумаги — словом, всякую ерунду.

Поместье, говорит Эстер, самым печальным образом идет ко дну.

Деревья, срубленные два года назад и за это время превратившиеся в лесоматериал, готовый к употреблению, валяются в лесу, потому что их некому вынести.

Сорняк в саду поднялся на шесть футов, окна в теплице пошли трещинами, но никто не ставит новые.

В сараях бегают крысы, и всем на это наплевать.

Мистер Дикси только о собаках своих заботится, говорит Эстер.

Девочкой я испытывала самые пылкие переживания. Неполучающийся рисунок, мысль, будто Тиши или какая-нибудь еще девочка меня не любят, — все это буквально выводило меня из себя. А папа говорил, что во мне, наверное, дьявол живет, и когда он просыпается, я сама не ведаю, что делаю и говорю. Дорогой папа, сама доброта, который никогда и ни в чем не винил меня, даже за дело.

Вчера меня охватил жар.

Весь вечер, пока сумерки медленно сменялись тьмою, а ветер хлопал ставнями, я думала о розах и о том, кто бы мог приносить их мне в гостиную, когда я спала в соседней комнате. В какой-то момент меня посетило предчувствие, что утром, насмешничая надо мною со своего места на серебряном блюде, прожигая мне кожу, появится новая. В конце концов время подошло к полуночи, и мне сделалось от этих переживаний окончательно не по себе. Я решила, что надо предпринять что-нибудь. В углу спальни валялся моток бечевки — ею, по-видимому, перевязывали для надежности мой чемодан. Чрезвычайно удивленная собственным хитроумием, я схватила стул, затем каминные щипцы и, поставив то и другое по разные стороны дверного проема, связала их бечевкой на высоте примерно шести дюймов. Любой, кто захочет переступить порог, говорила я себе, непременно упадет или по крайней мере споткнется. Покончив с этим и убедившись, что свеча и коробок шведских спичек (нашла их в столе рядом с лакированным ящичком) лежат недалеко от подушки, я легла спать.

Естественно, будучи в таком взвинченном состоянии, никак не могла заснуть, скорее дремала. На протяжении первого часа этой дремы меня то и дело вспугивало какое-то, как казалось, движение в соседней комнате. Я прислушивалась, но оказывалось — это лишь игра воображения. Один раз звук послышался настолько отчетливый, что я встала и как была, в ночной рубашке и босиком, прошла в гостиную, но там ничего не обнаружила. Только какая-то ветка царапалась об окно, холодный воздух задувал под дверь и трещали — постанывали, как всегда, — балки и лестничные ступени. Должна признаться, убедившись в том, что у меня слишком сильно разыгралось воображение, я почувствовала себя довольно глупо, но не испуганно, ибо жар все еще не прошел и людоед из сказки, ворвись он ко мне в спальню, вызвал бы просто насмешку. Однако людоед не появлялся, только ветер задувал и ветки стучали в окно, и я вернулась в спальню, натянула на себя одеяло и снова попыталась уснуть.

Как долго я так пролежала, не знаю, но было явно не больше трех-четырех часов утра. В полусне мне казалось, что все вокруг я вижу с удивительной ясностью (полагаю, это еще одно свидетельство моего взвинченного состояния): вот в комнату вошел папа и говорит что-то, а я изо всех сил стараюсь разобрать его слова. А здесь уже не только он, но и другие, только стоят чуть дальше. Как раз в этот миг меня вновь охватило предчувствие, что вот-вот что-то случится. От необычности ситуации все мои чувства напряглись, и я ясно услышала скрип шагов и звук поворачивающегося в замке ключа. Не смея дышать, я услышала третий, на сей раз более продолжительный звук — открывающейся двери. Я подумала, что самой мне лучше по-прежнему не шевелиться, и, лежа в темноте совершенно молча, я лишь высвободила руку, чтобы дотянуться в случае чего до свечи. В этот момент раздался оглушительный грохот, словно кто-то споткнулся и упал, вслед за тем на пол полетели какие-то предметы, раздалось хриплое прерывистое дыхание. Вскочив на ноги с криком «Кто здесь?», чувствуя, как молотом стучит в груди сердце, я поспешно чиркнула спичкой и, даже не успев испугаться собственной тени, мелькнувшей в отсвете пламени, зажгла свечу и сделала шаг навстречу незваному гостю.

Но видно, слишком поздно — в комнате уже никого не оказалось, лишь в коридоре звучало эхо удаляющихся шагов, заставляя меня подивиться расторопности ночного визитера, которому хватило нескольких секунд, чтобы взять себя в руки и удалиться. Дверь распахнута, в замке торчит ключ. На полу валяются доказательства успешности моего замысла: серебряное блюдо закатилось под стул, роза отлетела ближе к камину, а щипцы, о чем я подумала с особым удовлетворением, распались надвое. На мгновение я задумалась, не стоит ли выйти в коридор, однако решила, что, коль скоро своего мне добиться удалось, от ночных прогулок по дому лучше воздержаться. Я принялась устранять беспорядок: сложила щипцы, поставила на место стул, смотала бечевку и положила розу на каминную решетку. Мне подумалось, что если кто вдруг заглянет в гостиную — например, ведьма на метле, — ему откроется весьма занятное зрелище: женщина в ночной рубашке, перед ней на столе подсвечник, а сама она наводит порядок, почему-то при этом безудержно смеясь.

Только тут обнаружилось: в комнате я не одна, есть и еще некто, кого увидеть я не могла, но сумела расслышать — из-под стола доносились писк, шуршание и яростное барахтанье. Это возмутило меня до глубины души, ибо я сразу поняла: это сэр Чарлз Лайелл, которого мой опекун носит на плече либо в кармане пиджака. Стало быть, это он в спешке оставил его здесь. И я решила отомстить если не опекуну, то хотя бы существу, принесенному им сюда, поскольку мышь, бегающая по полу, пока я стою одна в темноте, совсем не то, что мне может понравиться. Я схватила каминные щипцы и принялась молча ждать, пока сэр Чарлз не высунет нос наружу. В конце концов, убаюканный тишиной, а также (как я сейчас думаю) не привыкший бояться людей, тем более тех, кто стоит босиком и в одной рубашке, он высунул головку. Едва она показалась в круге слабого света, я мгновенно стукнула кочергой.

Бедняга! Долго я обрабатывала его и, убедившись, что он безвозвратно мертв, щипцами выбросила в коридор, где и найдет сэра Чарлза тот, кто будет искать.

А в моей комнате мыши больше бегать не будут.

Потом, когда пыл меня оставил, я, как и должно, почувствовала раскаяние, даже заплакала при мысли о том, что бедный сэр Чарлз лежит, выброшенный мной, в коридоре, ведь он, несчастный, ни в чем не виновен, а виноват тот, кто принес его сюда.

Папа всегда говорил, что лишать жизни даже кого-то самого ничтожного грешно. Но ведь он и сам, я это отлично помню, любил стрелять фазанов, которые, по его словам, существуют только для того, чтобы их есть, и ни для чего больше.

Когда все закончилось, я, приведя комнату в порядок — дверь все еще оставалась распахнутой, — вернулась в спальню и, совершенно обессиленная, рухнула в постель. И хоть было мне не по себе от сделанного, мгновенно заснула. Утром он вернется, повторяла я себе, но что мы скажем друг другу, понятия не имела.

Но он не пришел. Проснулась я очень поздно. Через окно лился яркий солнечный свет, дверь была заперта, а на столе стоял поднос с завтраком (чай остыл и сделался безвкусным). Мне показалось, откуда-то издалека доносятся голоса: должно быть, служанки — Эстер и Маргарет, которую она называет гусыней, — прогуливаются в саду. Меня вдруг охватило непреодолимое желание присоединиться к ним, пробежаться по скошенной траве, отправиться гулять куда глаза глядят.

Всю оставшуюся часть утра я просидела за столом, ожидая его прихода, но он так и не появился.

В какой-то момент в двери повернулся ключ, я с бьющимся сердцем вскочила на ноги. Но это была всего лишь Эстер. Она принесла обед, наперстянки, сорванные в лесу, примыкавшем к саду, и поставила их в воду. Большое ей спасибо.

Эстер.

Она подмигнула мне так лукаво, будто хотела сказать, что все обо мне знает, на самом деле даже больше, чем я сама.

Которая, казалось, была расположена поговорить.

— Ну как там Уильям, пишет? — поинтересовалась я, зная, что этот вопрос будет ей приятен. Выяснилось, что Уильям работает у коллеги моего опекуна в Сити. Но о его обязанностях и о том, как он их исполняет, Эстер известно очень мало, хотя его новое место производит на нее впечатление.

— Он очень прилично зарабатывает, мэм, правда. И в письме говорит, что живет, — в голосе Эстер, когда она выговорила это название, явственно прозвучала гордость, — в Севен-Дайалс. Вы знаете, где это, мэм?

— Весьма почтенное место, — сказала я.

— И еще он обещает скоро написать и вызвать меня к себе.

— Ну и как, поедете?

— Разумеется, мэм, а как же иначе?

«И с кем же мне говорить, когда Эстер уедет?» — подумала я. Не с мистером же Рэнделлом с его брошюрами да трактатами (неделю назад он привез очередной — про западноафриканскую миссию) и не с миссис Финни, с которой я за последние две недели и десяти слов не сказала. Но тут мне пришло в голову, что если повести себя по-умному, из этой ситуации можно извлечь пользу.

Надо быть хитрой.

Он не приходит.

Я перечитала, наверное, впервые за последние пять-шесть лет, стихи, которые посвятил мне Ричард, мистер Фэрье, и мне сделалось тоскливо.

Мисс Изабель Бразертон Мне не спалось, и я мечтал Услышать шум дождя веселый, Но за воротами звучал Лишь полисмена шаг тяжелый, И в стороне от речки пенной Жизнь шла неспешно и степенно. Но есть далекие края, Где солнце Англии не светит. Где древний и суровый ветер Колышет долы и моря. Туда бы устремился я, Но розу юга прижимая К пересыхающим устам, Я ныне жажду утоляю. Писано в июле 1856 г.

Прошла неделя, а его все нет. И вот совершенно неожиданно, когда я прилегла днем отдохнуть — в последние дни я чувствовала себя очень усталой, — в коридоре послышались шаги, а следом — скрежет дверного замка.

Я отметила, что мой опекун сильно переменился. Глаза запали, волосы поседели, на лице появились новые морщины, хотя с того времени как мы виделись в последний раз, прошла только неделя.

Он эту встречу не вспоминает, ничего не говорит и о сэре Чарлзе. Я тоже молчу. Привычно окинув меня долгим взглядом, он, к немалому моему удивлению, предлагает прогуляться по саду.

— Слуг сейчас в доме нет, иначе бы я не позвал вас, — говорит он так, словно джентльмену пристало выходить со своим подопечным только в отсутствие челяди.

Мы спускаемся по широкой лестнице, минуем анфиладу комнат, которые я бегло осматривала только ночью, и выходим на лужайку, ту самую, что я так часто разглядывала из своего окна.

Следует отметить заботливость моего опекуна. Пока мы идем по гравийной дорожке, он поддерживает меня под руку, словно опасаясь, что даже малейшая шероховатость под ногами грозит мне падением. Раздвигает палкой заросли крапивы, то и дело обращает мое внимание на чудеса природы, которыми действительно так богато его поместье. Так, меня приглашают восхититься сойкой, затем клестом и еще чрезвычайно любопытной, очень забавной птичкой, по-научному она называется «упупа». У нее яркое оперение и блестящие глазки, она так внимательно смотрела на меня, будто ничего подобного ранее не видела.

Мне пришло в голову, что мой опекун в потрепанном черном одеянии, давая любезные пояснения своим каркающим голосом, походит на большую ворону.

День сегодня выдался солнечный, и так приятно в тени деревьев, но все равно окружающее кажется тоскливым и унылым. Ничего не цветет в больших оранжереях, рядом с маслобойней носятся кошки. А мой опекун проявляет несвойственное ему красноречие. Он говорит:

— Я прожил здесь почти полжизни. Мой дядя, от которого я унаследовал это имение, умер, когда мне было тридцать. Тогда, в молодости, я довольно много путешествовал, а теперь почти не трогаюсь с места.

«Но скоро придется сделать это, — говорю я себе. — Усадьба приходит в запустение, деревья гниют, а из Линна приезжали судебные исполнители».

— И по каким же краям вы путешествовали, сэр? — спрашиваю я.

— Да так, по Европе в основном. Дунай пересекал, даже до Киева добрался. А еще в Аравии бывал.

Завернув за угол дома, оказались рядом с подъездной дорожкой, на которой после весеннего дождя остались глубокие выбоины и лужи. При виде нескошенной травы и старого фонтана — головы русалки, изрядно потертой, в трещинах, — что-то, видно, задевает его: скорее всего картина всеобщего запустения, — и он говорит:

— Дядя любил устраивать тут большие приемы. Fetes champetres[32] с чем-то вроде средневековых развлечений для джентльменов, стрельбой из лука для дам, шатрами и танцами. У ворот выстраивалась целая вереница экипажей. Но все это было сорок лет назад. Ну а я не любитель такого рода приемов.

«А что же ты любишь? — думаю я. — Ну как же, конечно, белые яйца, лежащие за стеклом, из них никогда не вылупятся птенцы. Птичек, которые не только взлететь — пошевелиться не могут, потому что они мертвы и превращены в чучела. А еще ты любишь разглядывать меня, словно и я один из тех образцов, что у тебя за стеклом».

Теперь мы стоим перед фронтоном дома, уже собираются тени, — лучи солнца косо ложатся на траву и кусты.

— Сэр, — говорю я, — мне очень хочется написать это письмо.

— Вы его напишете, — говорит он. — И в нем многое о чем предстоит сказать.

И тут, к чему я, пожалуй, отчасти была готова, ибо инстинкт проснулся еще до того, как началась наша прогулка, он берет меня за руку.

Он хочет на мне жениться.

Говорит, что за время нашего общения настолько сблизился со мной, что это явно выходит за пределы обычных отношений между опекуном и подопечной.

Он хочет сделать меня хозяйкой Истон-Холла.

Сутулый старикашка в черном костюме, что-то каркающий мне на ухо, вроде старого грача, которых полным-полно на его полях.

Скоро не будет никакого поместья Истон-Холл, и хозяйка ему не понадобится.

К тому же я хочу быть хозяйкой только самой себя.

Мистер Конолли прописал мне новую микстуру. Каждое утро надо пить по половине чайной чашки какой-то бесцветной жидкости, похожей и одновременно непохожей на воду. Ее приносит миссис Финни, и я пью, как велено.

Сегодня ясное солнечное утро, но, наученная горьким опытом, о погоде с миссис Финни я не заговариваю. Вопрос у меня другой:

— Кажется, мистер Дикси не был женат?

— Насколько мне известно, нет, мэм.

Волосы миссис Финни невероятно черны, я так и вижу, как она каждое утро причесывает их перед зеркалом.

— А помолвлен был?

И тут, что для нее совершенно нехарактерно, миссис Финни отвечает прямо:

— Пять лет назад, мэм, он делал предложение одной молодой женщине. Некоей мисс Челл, дочери пивовара из Бери. Уже и адвокаты появились, и о брачном договоре речь пошла, и старый мистер Челл, отец девушки, несколько раз приезжал сюда повидаться с хозяином. В общем, все мы считали, что дело сладилось. Нашему садовнику Тому велено было заняться розовым садом. Но потом что-то случилось и официальное объявление в церкви — через месяц, все честь по чести — так и не состоялось.

А дерн, приготовленный для розового сада, все еще валяется там, где девушки сейчас выбивают ковры.

Честное слово, никогда раньше не слышала я от миссис Финни столь пространной речи. Да она и сама явно осознавала необычность ситуации — во всяком случае, нервно стиснула ладони и опустила голову, волосы блестели, оттого что по ним прыгали солнечные зайчики, и больше уж не произнесла ни единого слова.

Я ощущаю бесконечную усталость. Несомненно, это результат напряжения последних дней. Днем я ложусь спать, но и сон не освежает.

Он все не приходит. И хотя мне так только лучше, не могу не признать, что жду его появления со все возрастающей нервозностью.

Я вспоминаю один день из моего детства — сразу после того как не стало мамы, — когда я отчего-то раскапризничалась и стала огрызаться. В конце концов няня пригрозила наказать меня: «Будьте уверены, мисс, папа все узнает, как только вернется домой». Это меня не на шутку перепугало, потому что папу я любила и меньше всего хотела бы огорчить его. По какому-то стечению обстоятельств в тот вечер папы дома не оказалось — то ли неожиданно решил поужинать в клубе, то ли к приятелю пошел. Но меня это ничуть не утешило — я знала, что расплата всего лишь отложена и с ее приближением будет только хуже и хуже.

Сегодня я сделала дурную вещь.

Дурна она была не по цели, которую я преследовала, а по средствам ее достижения.

Я решила, что еще одного дня в этой комнате — кислая физиономия миссис Финни, мистер Конолли с его микстурами, солнце, бьющее через открытое окно, — мне не выдержать. Так что, когда в полдень заскрипел ключ в замке — это Эстер принесла мне обед, — я метнулась к дивану и легла в самой что ни на есть несчастной позе, прижав руки к бокам. Дождавшись, пока Эстер войдет с подносом в руках в комнату, я повернулась на спину и громко застонала.

— Вам плохо, мэм?

Принося мне обед, Эстер всегда действует одним и тем же заведенным порядком. Сначала поворачивает ключ и распахивает дверь. Затем ставит перед собой на пол поднос. Далее запирает дверь на замок и кладет ключ в карман фартука. Затем берет поднос и переносит его на стол. Но с течением времени строгости в этих действиях поубавилось, и я, хитрая девчонка, решила этим воспользоваться.

— Еще как плохо, Эстер, — простонала я. — Живот страшно болит.

Как я и думала, девушка не на шутку встревожилась. Поставив поднос на пол и не заперев дверь, она бросилась ко мне.

— Вам плохо, мэм? — повторила она.

Я слабо повела рукой, и стоило ей склониться нал моим распростертым телом, сильно толкнула в грудь. Эстер рухнула на пол. Насколько противна я была самой себе, даже сказать трудно, однако же, не дожидаясь, когда она поднимется, соскочила с дивана и бросилась к двери.

Что произошло дальше, вспоминается с трудом — настолько шумело у меня в голове от достигнутого успеха. Могу сказать лишь, что я скатилась с лестницы, влетела в холл, где мистер Рэнделл заводил напольные часы и, увидев меня, вскрикнул от удивления, пронеслась мимо дома — все это время я понимала, что по пятам за мной гонятся несколько человек. Выбежала через дорогу к полю, окликнула девочку, пугавшую птиц. И если бы не мужчина, приближения которого я не заметила, появившийся словно из ниоткуда, последовала бы дальше, но он поднял меня на руки и бережно отнес в дом.

Для меня до сих пор остается тайной, зачем я затеяла всю эту авантюру, наверняка зная, каков будет ее результат.

Я сплю целыми днями и просыпаюсь с совершенно пустой головой.

— Эстер, — говорю я, когда она приходит на следующий день, — извините за вчерашнее, мне не хотелось сделать вам больно.

— Конечно, мэм, — отвечает Эстер, как всегда запирая дверь, едва переступив через порог моей комнаты. — А мне и не больно. Просто очень удивилась.

Чашка с микстурой, прописанной доктором Конолли, стоит на подносе. Я задаю вопрос, который часто приходил мне в голову, но до сих пор я все не решалась его задать.

— А что говорят обо мне в доме? — Под «домом» я имею в виду общее помещение для слуг. Эстер оценила такое определение.

— В доме, мэм? — Она ставит поднос на стол и внимательно смотрит на меня.

— В доме. Во владениях мистера Рэнделла и миссис Финни.

— Говорят, мэм, что вы, что у вас… — Эстер снимает крышку с обеденной тарелки, — не все в порядке с головой.

— И вы тоже так считаете?

— Нет, мэм.

Чашка с микстурой мистера Конолли все еще стоит на подносе.

— Послушайте, Эстер, окажите мне услугу.

— Да, мэм?

— Возьмите эту чашку, вот ту, что на подносе. И выпейте ее содержимое. Можете мне поверить — ничего с вами не случится.

— Как скажете, мэм.

Эстер берет чашку и пьет. Затем бодро и успокоительно машет рукой.

Она улыбается.

— Все, что я прошу, — подумайте. Не более того.

Я снова в кабинете своего опекуна. Времени, похоже, около одиннадцати вечера — точно не скажу. Я сижу здесь уже час, хотя предпочла бы оказаться где-нибудь в другом месте.

Но такого не существует.

— Прошу вас поверить, — говорит опекун, — в искренность моих чувств. Иначе бы я с вами на эту тему не заговаривал.

Когда он час назад возник у меня на пороге, я с первого взгляда уловила в нем какую-то перемену, суть которой сразу не поняла. Только потом до меня дошло: вместо старого черного одеяния появился вполне современный костюм — белый пиджак и галстук, завязанный морским узлом.

Боюсь, мне больше по душе старый грач.

Обратила я внимание и на его нервозность. Он то и дело прикасался пальцами к своим пожелтевшим зубам.

Желтым, как клавиши спинета, который я как-то видела в дуврском доме своей тетушки.

Он говорит об Истон-Холле. О том, что хранится в его сундуках, ящиках, на чердаках. И все это будет моим, заключает он.

За мной в жизни ухаживали трое мужчин. Первый — мистер Ричард Фэрье, со своими стихами и прогулками по розовому саду. Он мне очень нравился. Затем Генри. За него я вышла замуж. И теперь вот этот седовласый пожилой мужчина со своим скрипучим голосом и натянутой вежливостью.

Человек, чьи особенности папа отметил бы в одно мгновение, описал по привычке в какой-нибудь из своих книг и, тоже по привычке, беззлобно высмеял.

— Обещайте лишь подумать над моим предложением, — сказал он, гладя меня по руке.

Ни о чем таком я думать не собираюсь.

Все развивается так, как я и предполагала.

Эстер говорит, что вскоре после того, как выпила микстуру доктора Конолли, она почувствовала сильную усталость. Начала безудержно зевать, чуть не уснула в судомойне, откуда ее выгнала миссис Уэйтс, на все корки ругая эту бездельницу и дрянную девчонку, которую никто замуж не возьмет и все такое прочее.

Следующую микстуру, прописанную мне мистером Конолли, я вылью в ночной горшок!

И вот — удар! Письмо от возлюбленного Эстер: он приглашает ее к себе в Лондон. Эту новость, придя, как обычно, в полдень с обедом (перед тем как поставить поднос на стол, она тщательно заперла дверь), девушка сообщает мне совершенно спокойно, хотя, мне кажется, скрывает сильнейшее волнение.

— И когда же вы едете? — спрашиваю я.

— Он говорит — сию минуту, мэм.

— Что, так, без предупреждения, и бросите работу?

— Нынче утром, мэм, из Норфолка приезжали гости. Один долго сидел с хозяином в кабинете, а другой в это время, оставшись на дорожке, смотрел на дом так, будто собирался разобрать его по кирпичикам.

Из чего, как я поняла, следует: какой смысл предупреждать об уходе, если через месяц дом пойдет с молотка?

— И каково вам будет там, куда вы едете, Эстер?

— Ну, тут я должна положиться на его слово.

У меня есть план. Для его осуществления мне не нужна помощь мистера Дикси, да и вообще ничья за исключением Эстер.

— Послушайте, Эстер, — говорю я, — вы должны мне помочь. Присядьте и подождите немного, мне необходимо все обдумать.

Девушка присаживается на краешек стула и с любопытством смотрит, как я пишу письмо. Оно адресуется адвокату Генри, мистеру Крэббу, и говорится в нем о том, где я сейчас нахожусь, что со мной происходит, какое предложение сделал мне опекун и многое другое. А главное, что я не желаю здесь больше находиться ни минуты. Конверта у меня нет, но я переворачиваю лист бумаги и на обратной стороне надписываю адрес: «Линкольнс-Инн, мистеру Крэббу». Эстер обещает доставить письмо по назначению.

— Да, и еще одно, — говорю я, пока она сворачивает письмо и кладет его в карман фартука. — Надеюсь, вы будете счастливы.

— Я тоже на это надеюсь, мэм.

— Ну, Эстер… — И, не говоря больше ни слова, я обнимаю ее и целую.

Эстер улыбается и обещает завтра прийти проститься.

Я прислушиваюсь к ее постепенно удаляющимся шагам в коридоре.

Наступает следующий день, но она не приходит.

Она все не приходит.

Он дважды просил у меня ответа. И дважды я его не давала. Во второй раз он схватил меня за руку и громко сказал, что я глупая девчонка и никто его не убедит в обратном.

Теперь еду мне приносит мистер Рэнделл.

Она не приходит и не приходит.

Я чувствую себя такой усталой.

ЧАСТЬ IV

Глава 19 К СЕВЕРУ ОТ ШЕСТИДЕСЯТОЙ ПАРАЛЛЕЛИ

Каждый день он просыпался совсем рано, ощупью отыскивал на полу своей хижины рукавицы и шарф, затем открывал дверь и вглядывался в кроны деревьев, бледно-серые в этот предрассветный час. Поначалу ему, человеку в этих краях новому и неопытному в таких делах, казалось, что все здесь неизменно и неподвижно. Но с течением времени глаз его приучился различать слабые оттенки пейзажа: насупленный вид елей, смягчаемый снегопадом, колею дороги, склонившуюся под тяжестью снега лапу молодой пихты, которая со временем избавится от своего груза с грохотом, похожим на пистолетный выстрел. Все это его успокаивало, ибо этот человек любил движение, ему нравилось ощущать себя в центре событий, и еще он, несмотря на недостаток опыта, знал: дикая природа ненавидит всякое движение, усматривая в нем символ той жизненной силы, стремясь подавить ее и уничтожить. И в то же время он страшился окружающего, поскольку чувствовал, что не понимает его и возможность взять над ним верх зависит от искусства и мастерства других. Потому выходил он каждое утро из своей хижины, стоявшей в двадцати ярдах от кромки леса, и, дрожа от холода — рукавицы и шарф не очень-то спасали, — вглядывался в грозно нахмуренные ели и бледное небо, и одолевали его всяческие сомнения и подозрения.

Он был изобретателен и выработал определенные приемы, позволявшие избавиться от всего неприятного. Недолгий бессолнечный день только начинался, человек разгребал еще горячую золу, оставшуюся от вчерашнего костра, кипятил чайник, набитый талым снегом, пил кофе и рубил дрова, добавляя их к штабелю, сложенному под навесом. Затем, со второй чашкой кофе в руках, он садился на один-единственный стул, имевшийся в его распоряжении, и осматривал свое богатство: серые мешки с мукой, ящик сушеной рыбы, нарезанная кусками жирная соленая свинина в металлической коробке. Оглядывал и мысленно хвалил себя за хозяйственность. Ребята, говорил он себе, будут довольны тем, в каком порядке содержится жилье. Они оставили следы своего здесь пребывания — колоду карт, валявшуюся на снегу картинками книзу, складной нож, закатившийся за мешки с мукой, кем-то оброненный серебряный канадский доллар. Он тщательно собрал все это и положил в карман своей подбитой мехом куртки, предвкушая момент возвращения вещей хозяевам. Позднее, когда день был уже в полном разгаре и небо на юге приобрело более теплый, розовый оттенок, он стал беспокойно кружить по хижине, то ощупывая стены в местах с отслоившейся древесиной, то присаживаясь с книгой к огню, дым от которого уходил через импровизированную трубу, сделанную из оловянного ведра. В четыре пополудни вспыхивала последняя полоска серого света и землю накрывала арктическая ночь.

Ребята ушли два дня назад. Еще два — максимум три — потребуется на обратный путь. Он уже слышал в воображении скрип саней в пересохшем русле реки, покрытом ныне ковром еловых веток, и лай пяти собак в упряжке. Все они приехали сюда, в долину Паудер-Ривер, за лесом — с приходом весны его предстояло сплавить на юг, в форт Маккензи, а может, и дальше. И лес, кругляки, говорили ему, сделают их богатыми. Собственно, эти посулы и взбудоражили его, заставили двинуться в путь, хотя в деньгах он вообще-то не нуждался, вполне хватало и дома. В этих краях он был новичком, но и при всей своей неопытности видел, что зима уже на носу и в их распоряжении остается совсем мало времени, чтобы все сделать. Но не важно! Ребята скоро вернутся с разведки из страны белого безмолвия, простирающейся на север до самых арктических морей. А потом они тем же путем, каким и пришли, возвратятся в форт Макгарри, что в восьмидесяти милях отсюда, где их поджидают перекупщики и люди из «Хадсон-Бэй компани».

Подумав, что ребятам по возвращении будет приятно отведать свежего мяса, он взял ружье, несколько лент с патронами из своих запасов, обмотал лицо от пронизывающего ветра шарфом, оставив открытыми лишь лоб и кончик носа, и нырнул под балдахин деревьев. Вокруг было невероятно тихо, и пока он, утопая в мягком снегу, с трудом пробирался вперед, слышал только собственное дыхание да скрип мокасин. Такой тишины — полной, абсолютной, леденящей кровь тишины самой стихии — ему еще слышать не приходилось, и впервые за все время своих странствий по диким краям он пожалел, что пустился в эту авантюру и не остался в форте Макгарри. Впрочем, тут же спохватившись, выругал себя дураком и напомнил: скоро, уже завтра утром, вернутся ребята и человеку, который пугается такой ерунды, как тишина, они наверняка предпочтут пару кроликов или зайца. Взяв себя в руки и поудобнее перекинув ружье через плечо, углубился в лес, не забывая при этом запоминать дорогу, которой двигался, и не упустить из виду большую, много выше, чем другие, ель, указывавшую путь назад, к хижине.

Однако получасовой поиск ни к чему не привел, и он вынужден был повернуть обратно, дивясь тому, куда подевалась дичь из мест, еще два месяца назад, когда он впервые здесь появился, полных жизни. Следом за холодами всегда наступает голод, но он этого не знал. Чувствовал только холод, который донимал его теперь гораздо сильнее, чем когда он вышел на порог хижины. Наконец в глубоком мхе, в стороне от лесной тропы, он наткнулся на тетерева, который, громко хлопая крыльями, вылетел с жалобным писком из своего гнезда. Нарушивший тишину звук напугал его, и перед тем как поднять ружье и прицелиться, он секунду-другую тупо смотрел на птицу, севшую поблизости на ветку ели. Пальцы, даже в меховых рукавицах, совершенно онемели, и пуля ушла далеко в сторону. Эта неудача отрезвила его. В лесу очень холодно, и ясно, что дичи здесь быть не может. Придется ребятам удовлетвориться солониной и бисквитами. Вернулся он домой уже в сумерки и принялся с удовольствием копаться в ранце, извлекая оттуда ценные для него вещи, взятые с собой из дома. Среди них — книга в подарочном издании, преподнесенная сестрой, и том стихов Теннисона с надписью, сделанной другим почерком. Он погрузился в чтение, поглощая при этом солонину и бисквиты. Вскоре поднялся ветер, и он улегся у колеблющегося пламени на свою импровизированную постель, прислушиваясь к скрипу деревьев.

На следующий день он проснулся в обычное время, но с неясным поначалу чувством какого-то ожидания. Потом его осенило: ребята возвращаются! Ну конечно же! Еще несколько часов, и в пересохшем русле реки, заменяющем в этих диких краях дорогу, появятся сани. Так, озабоченно подумал он, к их приезду надо как следует подготовиться. С куда большим, чем прежде, усердием он взялся за дело: с огнем возился до тех пор, пока в хижине не сделалось по-настоящему жарко, и дров тоже нарубил с запасом. Временами он останавливался и, наступив на топор, вглядывался в лес, где вроде бы что-то мелькнуло, но потом понимал, что это всего лишь игра света. Да, холод еще тот, до костей пробирает, подумал он. Поначалу, взявшись за топор, он снял куртку и повесил ее на куст можжевельника, но уже через две-три минуты, даже и разогревшись от работы, почувствовал, как холод пробирает до печенок, и снова оделся. Он напряженно вслушивался, но вокруг было тихо. Тишина вновь начала давить на него, и он принялся соображать, как бы справиться с ней: напевал что-то под взмахи топора, изо всех сил вдавливал в снег подошвы. Но ничего не помогало. Некоторое время спустя он с особенной силой ощутил всю безмерность одиночества. И вдруг успокоился. Нельзя сказать, что воображение у него было сильно развито сила его скорее заключалась в практичности, в умении поставить и выполнить задачу, но сейчас ему показалось, будто во всей этой жизни на краю света есть нечто романтическое. Снова подул ветер, и, слушая шелест деревьев, видя, как снег небольшими хлопьями падает на крышу хижины, он испытал чувство душевного покоя. Немного позже, когда на небе на мгновение вспыхнула и тут же погасла розовая полоска, он зашагал вниз по заледеневшему склону холма, к тому месту, где у подножия проходит высохшее русло. И долго стоял, вглядываясь в даль.

Ночью пошел снег, не особенно сильный, на землю легла белая пелена толщиной не более чем дюйм-другой, но и этого хватило, чтобы засыпать следы, которые он оставил накануне, спускаясь вниз. За завтраком, сидя у тлеющего огня с чашкой кофе в руках, он думал, что как-то уж слишком сильно задерживаются ребята. При этом две мысли не давали ему покоя. Одна — ребята скорее всего обнаружили нечто непредвиденное и задержались именно из-за этого. Другая — с ними случилась какая-то беда. Дул сильный ветер, мела поземка, и он несколько раз, закутываясь в шарф до самых ушей и надевая приобретенную у перекупщика в форте Макгарри енотовую шапку, спускался к руслу. Возвращаясь, всякий раз подкидывал в огонь очередное полено и, присаживаясь рядом в задумчивости, грел руки.

Так прошли еще два или три дня. Ожидание, как он вынужден был себе признаться, сделалось всепоглощающим чувством. По несколько раз на протяжении часа он вскакивал с места, спускался вниз и всматривался вдаль, туда, где за горизонт уходят деревья и тяжелое свинцовое небо. Странные, удивительные мысли теснились у него в голове. Ему казалось, например, что ребята просто бросили его. Но, возражал он сам себе, будь это так, разве они оставили бы его смотреть за своим имуществом? А может, они сбились с пути? Но ведь известно же ему, что тот из них, кого они сами поставили во главе экспедиции, ходил этим маршрутом по меньшей мере с полдюжины раз. Все это какая-то загадка, думал он. Оставшись наедине с самим собой, он неожиданно начал ощущать себя частью среды, в которой оказался. Теперь он многое замечал. Например, когда он откашливается и сплевывает — подобно большинству мужчин в этих краях он пристрастился к жевательному табаку, — слюна при падении на землю как бы трещит. Это подсказало ему, что наступили настоящие холода. Отдирая кору от бревна, лежавшего под навесом, он увидел под ним насекомых совершенно неизвестного ему вида и с интересом понаблюдал, как они ведут себя на морозном воздухе. Отмечал он и то, что все короче становится розовая полоска на небе и убывает день. Зима подошла на опасно близкое расстояние, думал он, и ребятам лучше вернуться как можно скорее.

Потом в какой-то момент он сказал себе, что нельзя быть плаксивой бабой, у него есть еда, топливо, ружье, и скоро вся эта загадка разъяснится. Ему подумалось, что в ожидании ребят неплохо бы провести инвентаризацию имущества. И вот, разложив перед потрескивающим огнем квадратный кусок брезента, он принялся выставлять на него имеющиеся в хижине предметы, после чего составил полный их список. Как выяснилось, в его распоряжении имеется минимум дюжина кусков солонины, пара банок с бисквитами, мешок муки, фасоль, большой коробок серных спичек, дюжина коробок с патронами, сушеная рыба, предназначенная вообще-то для собак, но годная в пищу и человеку. Это несколько успокоило его, хотя он и отметил, что со времени последнего осмотра еды стало существенно меньше. Как выжить в диких краях, объяснил ему один ветеран, с которым он встретился в форте Макгарри. Следует соблюдать железную диету, непременно включающую в себя свежее мясо. А если свежего мяса нет? Эту возможность ветеран даже обсуждать отказывался. Покончив со списком имеющейся у него провизии, он еще раз пересчитал банки, коробки и мешки.

Однажды он проснулся с ощущением сильнейшего беспокойства. Раньше он точно знал день, когда ребята ушли. Сегодня выяснилось, что забыл, сколько времени прошло как он остался в одиночестве. Семь, восемь дней? Никак не вспоминалось. Он решил делать зарубки на дверном косяке. Вынув нож из чехла, он вырезал сначала семь отметин, затем, подумав, добавил еще одну. Покончив с этим делом, сел и полюбовался на свою работу — зарубки получились глубокие и ровные, — но тут его вновь охватили сомнения. Все же не восемь, а семь дней прошло. Ну что ж, завтра он не будет делать зарубку, не забыть бы только. Вернув нож на место, в кожаный чехол, он встал на пороге и выглянул наружу, закрывая кроны деревьев, падал снег. На нем появились следы, которых вчера не видел, но будучи в этих краях новичком, он не мог бы сказать, какой именно зверь их оставил. Не пройтись ли по лесу с ружьем, подумал он, может, свежего мяса удастся добыть. Судя по цвету неба, снегопад должен усилиться, к тому же он чувствовал какую-то вялость. Пожалуй, лучше, сказал он себе, посидеть у огня, почитать да подумать, может, под это чтение и эти мысли он услышит скрип полозьев в высохшем русле и ребята наконец вернутся.

Полчаса он поработал топором, нарубив столько дров, что штабель поднялся почти под самый верх навеса, а затем сел у огня, листая сестрину книгу в подарочном издании и том стихов Теннисона. Стихи, не производившие на него ранее сильного впечатления, на сей раз показались на удивление прекрасными. Некоторые он прочитал два или три раза, печально вспоминая при этом человека, подарившего ему книгу. Ему подумалось, что забавно было бы продекламировать их, как некогда в школе, у парты, напротив учителя, наблюдавшего за ним со своего места. И он действительно прочитал вслух несколько строк, не отрывая глаз от огня и видя в языках пламени классную комнату и лица ребят, огромное окно и расстилающийся за ним луг. И тут же рядом отчетливо нарисовалось еще одно лицо — женщины, подарившей ему эту книгу. Но в тишине, обволакивающей все вокруг, его голос звучал слишком слабо и жалобно, и, прочитав еще две-три строки, он смущенно умолк и подбросил дров в огонь. Тянулся день, а он все сидел и сидел у огня, то предаваясь печальным мыслям, то погружаясь в полудрему, пока наконец не наступила темнота. Разворачивая одеяло и готовясь ко сну, он говорил себе, что ожидания его не оправдались, что-то должно было произойти, но так и не произошло. Ребята не вернулись! Ну ладно, вернутся завтра. Было слышно, как снаружи воет ветер.

Прошло еще какое-то время. Сколько именно, сказать трудно, ибо он обнаружил, что зарубки на двери делает как бы с опаской. Ему приходилось долго смотреть на тонкую полоску, прежде чем решить, появилась ли она вчера или сегодня. Порой в результате подобного разглядывания он добавлял еще одну, иногда — нет. Точно так же сломался и распорядок жизни. Случалось, он очнется от полудремы и обнаружит, что от штабеля дров почти ничего не осталось, и тогда его охватывала паника, и он час или даже больше рубил дрова, складывая их, как обычно, под навес. Похоже, он был несколько не в себе — ему казалось, молчание и пейзаж, расстилающийся на мили вокруг, выбивают его из колеи. И тем не менее продолжал смотреть вперед, прикидывал всячески в уме, что надо будет сделать сразу, как только ребята вернутся и они все вместе отправятся назад, в форт Макгарри. Отыскав в свертке с постельным бельем осколок зеркала не больше дюйма в ширину, он обнаружил, что борода, которую начал отращивать здесь, выросла чуть ли не до груди. Что ж, по возвращении в форт Макгарри он сбреет ее. От этой мысли стало веселее, ему представилось, как он просит принести мыла и горячей воды, а ребята смотрят на него и смеются. Рубя дрова, он все еще продолжал улыбаться, затем пошевелил остывающие угли, полистал томик Теннисона и проверил запасы еды.

Однажды — бог знает, сколько времени прошло с последнего раза, — он подошел к косяку двери и принялся пересчитывать насечки. Оказалось — двадцать одна. Это число поразило его. Решив, что ошибся, он стал считать снова. Потом еще раз. Только сейчас до него начало постепенно доходить, в какой переплет он попал. Тупик, подумал он, настоящий тупик. Следует успокоиться и решить, что делать. А пока надо нарубить побольше дров и еще раз проверить запасы еды. Спокойствие, с которым он этим занимался, удивило его не меньше, чем количество зарубок. Ощущение было такое, что рубит дрова и производит подсчеты кто-то другой, он же просто смотрит на него со стороны. Все это вроде не с ним происходит. Однако скудость остатков провизии его отрезвила. Всего-навсего единственная банка с бисквитами, с полдюжины кусков солонины, примерно вдвое больше рыбы и немного муки. Неужели он столько съел, пока был один? Глядя на холстину с разложенными на ней продуктами, он представлял себе, как целую зиму живет в своей хижине впроголодь, а весной его находит первый же появившийся здесь верховой и он скромно объясняет, как ему удалось выжить. И все же при виде тающих запасов пищи он по-настоящему испугался. В тот вечер, перед тем как завернуться в одеяло и лечь спать, он съел всего лишь пару бисквитов и половину сушеной рыбины.

Утром он почувствовал уверенность, какой давно уж не испытывал. Ощущение было такое, что теперь он знает о том, как функционирует его организм, гораздо больше, чем раньше. Не сводя глаз с собственных пальцев, застегнул куртку на все пуговицы. Сидя перед огнем с чашкой кофе в руках, он слышал, как бьется его сердце и пульсирует вена на виске. От этого ему сделалось легче, ибо то и другое — свидетельство жизни и движения в противоположность постылой тишине снаружи. Но обернувшись, чтобы налить себе еще чашечку, он сделал неприятное открытие: кофе кончился. На мгновение он не поверил глазам, даже пошарил на всякий случай среди запасов провизии, и в конце концов смирился с новым известием. Во всяком случае, ему так показалось. Что ж, обойдется без кофе. Снаружи в сером свете падали редкие хлопья снега; какое-то время он смотрел на них, думая, насколько же печален и мрачен этот край. Этот вид напомнил ему о распорядке, которому он ранее следовал неуклонно; он спустился к руслу реки и устремил взгляд на север. С началом зимы от русла почти и следа не осталось — сплошная пелена снега, и лишь по едва заметному углублению можно было определить, что здесь пролегает дорога.

Внезапно он ощутил прилив энергии. Следует что-нибудь предпринять, сказал он себе, сделать решительный шаг, иначе снег накроет его подобно руслу реки. Удивляясь самому себе, ибо непонятно, откуда пришла эта сила, он схватил кучу валявшихся на земле сучьев, топор и принялся мастерить салазки. В хижине нашелся моток веревки, она тоже пошла в дело. С ее помощью он сделал подобие упряжи, которую можно закрепить на груди и плечах, чтобы тащить за собой груз. Вид салазок, стоявших перед входом в хижину, привел его в хорошее настроение. Смеркалось, деревья покрывались густой тенью. Завтра он встанет на рассвете, сложит остатки провизии и двинется в сторону огня, тепла и человеческих голосов.

Но все обернулось иначе. Трудно сказать, почему и как вышло, что твердо и осознанно решено было сделать одно, а потом какой-то случайный импульс подвигнул его на другое. Утро следующего дня застало его сидящим перед огнем с томиком стихов Теннисона. Дивясь на самою себя, он поднялся, вышел на воздух и еще раз оглядел салазки, молча оценивая изгиб полозьев, сделанных из березовой коры. Небо, отметил он, посерело — это предвещает снегопад. Глупо, подумал он, трогаться в путь сегодня. Гораздо лучше посидеть у огня. Добредя до навеса, он с удивлением обнаружил, что дров почти не осталось. Кляня себя за небрежность, он взял топор.

Когда он проснулся на следующее утро, костер почти выгорел, и хоть накануне поверх одеяла еще и куртку накинул, все же основательно замерз. Изо всех сил колотя себя ладонями по бокам и разминая ноги, немного разогрелся, но онемение так до конца и не прошло. Сделалось по-настоящему холодно. Ему приходилось слышать, что в диких краях случаются морозы, когда птицы замертво падают на лету, а звери выживают только зарывшись в сугроб, и он подумал, уж не наступили ли они. Ветра не было, но ему показалось, что сегодня все как-то по-особому сурово, пустынно; наблюдать эту картину он больше не мог. Он вновь, не вполне понимая, что его к этому подтолкнуло, принялся грузить свои пожитки — чайник, банки с едой, коробок с серными спичками — на сани. Добившись удовлетворяющего его порядка, взял холстину и накрыл ею поклажу. Скрип снега под мокасинами кое о чем напомнил ему, и, нырнув в гущу деревьев, он вскоре вернулся с охапкой хвороста. При помощи остатков веревки и шпагата ему удалось соорудить из него нечто вроде снегоступов.

Странно, но покончив со всеми этими приготовлениями, он почувствовал, как решимость действовать вновь иссякает. Бросив взгляд на огонь, затем на дверь хижины, нащупал в кармане куртки томик Теннисона и подумал, что, может, напрасно он так торопится. Сколько отсюда до форта Макгарри, прикинул он, ругая себя за то, что отнесся без должного внимания к карте, когда ребята разглядывали ее в самом начале путешествия. Скорее всего не больше семидесяти миль, максимум восемьдесят. А ведь даже по свежему снегу и в снегоступах можно пройти миль пятнадцать в день. Эти подсчеты несколько успокоили, но все же не до конца, и он пожалел, что у него нет настоящих саней и упряжки собак, вроде тех, которые взяли с собой ребята, уходя отсюда. Все еще не отводя взгляда от тлеющих углей и двери в хижину, он подумал — впервые за последние дни — о том, что с ними случилось и почему они не вернулись за ним.

Стоит, наверное, оставить ребятам записку, решил он и, вырвав из томика стихов тонкий лист чистой бумаги, присел рядом с огнем, чтобы не онемели пальцы, и нацарапал огрызком карандаша: «Возвращаюсь в форт Макгарри». Нацепил ее на ржавый гвоздь, торчавший из косяка двери. Вид клочка бумаги ободрил его, пожалуй, больше всех предыдущих приготовлений. Бросив прощальный взгляд на хижину, перекинув через плечо винтовку и закрепив на груди упряжь, он спустился по небольшому промерзшему склону холма и двинулся по руслу реки на юг.

Бледное арктическое солнце стояло в зените. Тишина, казалось, даже большая, чем та, что поразила его, когда он впервые переступил порог хижины, обволакивала землю. Двигаясь вперед, он страшился ее и в то же время боялся нарушить, а потому старался ступать как можно беззвучнее. Даже собственное дыхание раздражало его. Он то и дело направлял полозья по новому желобу, чтобы скользили мягче. Русло, как он с облегчением убедился, было вполне различимо: тонкая примятая полоска снега, бегущая вдоль шеренги темных елей и мелькающего подлеска. В какой-то момент выскочил из своего укрытия белый заяц и стремительно перескочил через дорогу. Все, больше никакого движения. Светового времени осталось два часа, а позади, прикинул он, всего пять миль. Когда наступили сумерки, он подтащил салазки к еловым зарослям справа от дороги и принялся устраиваться на ночь. Действовал он методически, ибо понимал, что уцелеть можно только в тепле, так же как и приготовиться к завтрашним испытаниям. Он чувствовал, что пятимильное путешествие с санями за спиной забрало у него почти все силы, и перенапрягаться было бы глупо. Он нарубил побольше дров, соорудил костер и приготовил скудный ужин. Настроение несколько поднялось: он идет в нужном направлении. Через четыре-пять дней окажется дома. Единственное, о чем приходится сожалеть, — отсутствие кофе. Не думал он, что ему может так не хватать этого напитка. Кроме пронизывающего холода, заставлявшего его ежиться и как можно ближе придвигаться к огню, все остальное было неплохо. Если бы ребята сейчас видели его, наверняка приятно удивились, как это новичок так быстро приспособился к суровым условиям севера. Дремля над огнем, он представлял себе, как появляется в форте Макгарри перед удивленным взглядом начальника.

Сразу за костром и под лапами ели образовалось какое-то темное пятно, очень похожее на животное, нежащееся в тепле, исходящем от огня, — так, бывало, ложились подле камина собаки в доме его опекуна. Весьма заинтригованный этим уникальным феноменом, он изо всех сил напряг слух, но не уловил ничего, кроме потрескивания сучьев в костре да слабого свиста пара, вырывающегося из чайника, поставленного на краю. Сделав несколько глотков горячей волы, он вновь задержал взгляд на темном пятне, однако на сей раз оно оказалось в его воображении более расплывчатым, не столь четким. Может, это просто обман зрения, подумал он; оно и неудивительно — ведь дело происходит в такой глуши, да и все его чувства напряжены до крайности. Некоторое время спустя он вытащил из огня ветку и, прицелившись, бросил ее в сторону пятна, но ничего из этого не вышло, только шипение послышалось: это палка воткнулась в снег горящим концом.

На следующее утро он проснулся задолго до того, как первые лучи солнца коснулись верхушек елей, позавтракал, склонившись над тлеющими углями, загрузил санки и за полчаса до рассвета продолжил путь. Снег прекратился, и земля под ногами сделалась тверже. Это позволяло двигаться быстрее, чем вчера. Часам к десяти он оказался на открытой местности между двумя лесными опушками, дорога там поворачивала на юг, сливаясь с замерзшей водной поверхностью. Отсутствие снежного покрова угнетало его. С каждым шагом он казался себе все больше похожим на крохотное существо, прижатое к необъятной поверхности, так что, увидев через милю сумрачные лесные полосы, почувствовал облегчение. Присев на ствол упавшей и перегородившей путь ели, он перекусил ломтиком солонины, оставшейся от вчерашнего обеда, и бисквитом. «Мало, — говорил он себе, проглотив последний кусок, — конечно, я голоден». Ноющая боль в желудке не проходила. Почти в тот же миг из подлеска, ярдах в двадцати от него, выскочил заяц; он инстинктивно — настолько хотелось свежего мяса — потянулся к винтовке и спустил курок. Но пальцы в толстых рукавицах едва шевелились, и он промахнулся. Глядя вслед удирающему зайцу, он пожалел о стрельбе — возникло странное чувство, что, столь дерзко нарушив тишину, он привлек к себе внимание, чего более осмотрительный человек непременно постарался бы избежать. Что-то побудило его проверить оружейный запас. Осталось всего семь патронов, он решил больше не стрелять по зайцам и кроликам. Ближе к полудню достиг еще одной большой еловой рощи, разделенной надвое дорогой. Лес вроде кончается, сказал он себе, об этом свидетельствует становящийся более разнообразным пейзаж. Виднелись холмы — предвестие пока еще не видимых гор. Это его порадовало — значит, он приблизился к форту Макгарри, расположенному, как ему известно, на возвышенной местности. Он дошел до дороги, бегущей между еловыми деревьями, где она вытягивалась в безупречно ровную, в милю длиной линию, и тут инстинкт — подобный тому, что заставил его выстрелить в зайца, а затем проверить патронташ, — побудил его обернуться.

В тридцати ярдах позади него, чуть ли не тыкаясь мордой в снег и навострив серые уши, крался волк. Именно волк; он уже не такой новичок в этих краях, чтобы не распознать зверя. Широко расставив ноги по обе стороны от саней, он с тревогой наблюдал, как хищник неторопливо двинулся в его сторону, затем ярдах в двадцати остановился и прилег на передние лапы. Он достаточно хорошо знал повадки волков, чтобы понять, что перед ним серьезная особь — исхудалый, правда, и, похоже, несколько оголодавший, но длиной от кончика носа до хвоста добрых пяти футов, дюймов тридцать в холке. Ему вдруг подумалось, что волк преследует его с того самого момента, как он тронулся в путь, и это подозрение немного его смутило. Впрочем, у него есть винтовка за спиной, семь патронов, и можно не беспокоиться понапрасну. Накинув лямку, привязанную к саням, на плечо и бросив последний взгляд назад, он вновь двинулся в дорогу.

Час спустя деревья начали погружаться в тень, на землю спустились сумерки. Он тщательно выбрал место для ночевки: участок земли под лапами очень крупной ели. Нарубив в ближайшем кустарнике веток, он развел костер и устроился у самого ствола дерева. Поев и согревшись, почувствовал себя бодрее. Два, максимум три дня, и он окажется в форте Макгарри, потолкует с начальником, сбреет бороду у местного цирюльника. Волка не видно, он даже не пытался высмотреть его с того самого момента, как начал разводить костер, но подозревал: хищник где-то рядом. С наступлением темноты он напряг зрение, напряженно всматриваясь в мрак за границей света от костра. Он почти убедил себя, что волка здесь нет — обнаружил, наверное, по пути какую-то свежатину, например зайца, и пустился в погоню, — когда понял вдруг, что тень в тридцати футах от костра имеет ту же форму, какую он разглядел накануне вечером. Волк перевернулся — так потягивается собака у камина в гостиной, и он увидел, как горят у него глаза — вроде угольков. Он рефлекторно схватил лежавшее рядом на циновке ружье и вдавил приклад в плечо, но щелчок затвора спугнул хищника, и тот лениво отполз в сторону еще до того, как путник успел прицелиться. Вглядевшись, человек обнаружил, что волк вполне удобно устроился в ярде-двух от прежнего места.

Этой ночью он почти не спал, лишь время от времени погружаясь в беспокойную дрему, и ему виделось, будто он бежит, не останавливаясь, по каменистому берегу, преследуемый чем-то белым и развевающимся на ветру вроде простыни. Она летела позади него с постоянной скоростью, ожидая, когда он обессилеет и остановится. Очнувшись в какой-то момент, он увидел, что костер почти догорел, а волк лежит всего в десятке футов от него, достаточно близко, и можно даже разглядеть жесткую щетину на морде и вздымающиеся серые бока. Подбросив в костер ветки и привалившись поудобнее к стволу, он не сводил с волка глаз. Проснувшись серым утром и увидев над головой низко нависшее небо, обещавшее снегопад, он посмотрел туда, где лежал волк, но никаких признаков жизни не обнаружил. Это взбодрило его, он с аппетитом позавтракал. Но собирая пожитки и грея у догорающего костра ноги, краем глаза заметил, как по густому кустарнику, справа от него, крадется вчерашний знакомый. В его отсутствие человек не переставал о нем думать и сейчас, собирая воедино обрывки этих мыслей, почувствовал себя увереннее. Если волк собирается преследовать его до самого форта Макгарри, что ж, у него есть ружье и семь патронов и он может развести огонь, который отпугнет даже самого свирепого на всех северных территориях волка. Пусть эта зверюга, если так уж хочется, идет за ним! Ему наплевать. Таким образом он взял себя в руки, накинул на плечи лямки от саней и в очередной раз двинулся вперед.

В это утро ему повезло. Снег так и не пошел, дорога подмерзла, а под ногами скрипел ледок. Более того, он обнаружил — или ему это показалось — некоторые признаки, свидетельствовавшие о том, что форт Макгарри недалеко: сломанное стремя, валявшееся на обочине дороги, и почерневшее кострище, наполовину прикрытое снегом. Все это убедило его, что путешествие подходит к концу. Ощущая явный подъем духа, он решил идти не оборачиваясь. Правда, видел, что в тридцати — сорока ярдах сзади бредет волк. Что ж, пусть его! Ему-то какое дело? Но бросив очередной взгляд через плечо и убедившись, что серая масса никуда не исчезла, он понял, что попал в беду. Сам того не заметив, он приблизился к противоположному краю дороги, где почти вплотную к ней рос скрытый снегом кустарник. Он наступил на птичье гнездо, и прямо у него из-под ног, яростно хлопая крыльями, вылетела крупная тетерка. От неожиданности он замахал руками, отгоняя птицу, споткнулся о корень дерева и рухнул на землю. Сразу же поднялся, почувствовав, однако, как разъяренная тетерка продолжает бить его крыльями по голове. Ступня не действовала. Стоя на здоровой ноге и используя повернутое дулом вниз ружье как костыль, он ощупал пальцами правой руки поврежденную ногу, скрипя зубами от боли, поднимавшейся от ступни к колену. То ли лодыжка сильно растянута, то ли связки порваны, трудно сказать. Ясно одно: нога не держит, а это значит, он практически обездвижен.

Время близилось к полудню, блеклое зимнее солнце бросало на землю мутный, слегка загадочный свет. Волк остановился в двадцати ярдах позади и, припав на передние лапы, с интересом разглядывал его. Несколько минут он продолжал бессмысленно стоять на месте, по-прежнему ощущая боль в лодыжке и соображая, что предпринять. А что еще? Разложить костер да как следует осмотреть ногу. Солнце начало медленно переваливаться за горизонт. Он соорудил небольшой костер у обочины, подождал, пока пламя поднимется повыше, разложил циновку, снял ботинок и толстый носок. Нога вся исцарапана, лодыжка вздулась почти вдвое против своего нормального вида. Тем не менее решив, что скорее всего она все-таки растянута, он туго обмотал ее куском материи, обулся и присел, вновь задумавшись. Опять-таки оставалось только одно — заночевать, надеясь на то, что к утру он будет в состоянии передвигаться. Неторопливо, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть, он набрал побольше сучьев, сложил их в кучу рядом с костром и, кляня судьбу за свои неудачи, уселся на циновку в ожидании наступления темноты. Волк по-прежнему лежал в двадцати ярдах, не спуская с него глаз. Когда тени стали удлиняться, он заметил, что волк приблизился: теперь он находился уже в десяти ярдах от костра. Человек понимал, что его ленивые движения здесь, вблизи тепла, обманчивы, хищник следит и отмечает каждый шаг — даже когда рука тянется к коробке с печеньем, прижимает уши к туловищу, готовый в любой момент податься назад, стоит лишь увидеть, как путник поднимается на ноги. Он провел бессонную ночь, болела лодыжка, да и мысли не давали покоя: волк совсем рядом, за кругом света от костра, а он практически беззащитен.

На рассвете он очнулся и обнаружил, что костер почти погас, а расстояние между ним и волком сократилось до двух ярдов. Выругавшись, схватил горящую головешку и швырнул в зверя, заставив его отползти подальше. Лодыжка сильно болела. Шел густой снег: на циновке уже вырос слой в дюйм, а то и два толщиной. Он всячески бодрился, говорил себе, что останется лежать здесь, вдали от людей, пока нога не заживет — у него есть винтовка и семь патронов, — но при этом отлично понимал, что, если не тронется с места, его просто засыплет снегом. Спасение заключается в движении, том движении, которое дикий край ненавидит, однако проползти даже несколько футов оказалось немыслимо больно. Волк по-прежнему зорко наблюдал за тем, как он готовится, складывает на сани свои пожитки и, используя ружье как костыль, пытается выбраться на дорогу. Не пройдя и десяти ярдов, он вновь упал в снег, кляня на чем свет лодыжку и судьбу, забросившую его в такую даль, отнявшую спутников и наславшую тетерку, из-за которой он повредил ногу. Напуганный его хриплым голосом волк отступил на несколько шагов, но увидев, что путник не собирается идти дальше, остановился.

Снегопад усилился. Опустив взгляд на варежки, он обнаружил налипший на них снег. Поспешно стряхнул его, но на его месте появились новые хлопья. Он сам дивился своему спокойствию. Вот он сидит тут, на краю безмолвия, под непрестанно падающим снегом, с поврежденной лодыжкой, один, после таинственного исчезновения спутников (что же все-таки могло с ними случиться?), да к тому же еще и волк не спускает с него глаз. Но он испытывал странное чувство, будто оторвался от собственного тела и, удобно устроившись где-то высоко в небе, смотрит на человеческую фигуру, неловко примостившуюся на обочине дороги с винтовкой в руках, в десяти ярдах от которой лежит волк.

А снег продолжал падать на землю.

Глава 20 ИСТОРИЯ С КЛЮЧОМ

Неподалеку от Лондонского моста, посередине Тули-стрит, точно на пересечении оживленных улиц, по которым непрестанно днем и ночью громыхали, к большому неудовольствию местных жителей, экипажи и всякие фургоны с товарами, была гостиница «Черный пес». Откуда взялось название, местные не знали. Изображение пса в квадратной раме висело над массивной входной дверью в гостиницу. Вообще-то считалось, что родословная у него почтенная, ибо заведение, названное в его честь, могло похвастать — помимо жутковатого портрета — коробкой с полудюжиной пуль, выпущенных людьми Кромвеля по близлежащей церкви, а также стеклянным ящиком со старинным с изрядно проржавевшим лезвием мечом, которым, по всеобщему убеждению, в стародавние времена была отсечена не одна человеческая голова.

Но в этот конкретный момент — а именно в одиннадцать часов майского утра — ни коробка с пулями, ни ржавый меч, ни рекламное изображение пса не способны были разрядить нависшую над гостиницей атмосферу какого-то уныния и запущенности. Ставни на окнах нижнего этажа закрыты только наполовину, дверь — та самая, над которой устроился пес, злобно поглядывающий вниз и словно раздумывавший, не впиться ли своими мощными челюстями в ее створки, — лишь притворена. А слуга-мальчишка, моющий ступени, над которыми повисли, как пряди тумана, пары спиртного, еще не совсем проснулся. Внутри точно такой же сумрак и запустение: бар в полутьме кажется каким-то призрачным, перевернутые стулья громоздятся на деревянных столах, подоконники и стены в грязи, на полу с ночи валяются окурки, крошки хлеба, чешуя от креветок и все такое прочее. Что подобного рода обстановка производит впечатление угнетающее, ясно из поведения хозяина, стоящего у стойки и смотрящего с тоской на перевернутый пивной бочонок. Хозяйка, спустившись вниз в муслиновом платье и капоре, хранящем некоторые следы позднего завтрака, вздрагивает от испуга и начинает метаться по залу, собирая пепельницы и бегло протирая столы.

В углу, между гравюрой с мрачным изображением Тауэра и выцветшим, бог знает какой давности объявлением сидит, погруженный в чтение газеты, за которой почти не видно его лица, мистер Пертуи. В сюртуке, широких в бедрах и сужающихся книзу брюках, лакированных, точно по ноге ботинках — за все это следует воздать должное миссис Пертуи — он выглядит весьма серьезным господином. Типичный обитатель Тули-стрит, скажем, кебмен с ближайшей стоянки или кто-нибудь из возчиков, с грохотом проезжающих в этот момент мимо гостиницы, приди ему в голову заглянуть в полуоткрытую дверь (для чего пришлось бы переступить через мальчишку, спавшего на ступенях), заметил бы, наверное, что мистера Пертуи и хозяина с хозяйкой связывают какие-то странные отношения. И хотя обе стороны вполне осознают присутствие друг друга, этот несомненный факт всячески пытаются игнорировать.

Тот же самый типичный обитатель Тули-стрит мог бы заметить, что мистер Пертуи, даже будучи погружен в газету, которую он читал с карандашом в руках, делая время от времени заметки на полях и отрываясь от чтения, только чтобы глотнуть чего-нибудь, на самом деле ждет кого-то. И этот кто-то задерживается настолько, что мистер Пертуи уже начинал испытывать раздражение. Конечно, он пришел сюда не почитать газету или выпить — недаром же он все время поглядывал на часы, сравнивая их показания с движением стрелок на других часах, висевших на противоположной стене рядом с факсимильным воспроизведением подписи сэра Уолтера Рэли. Постоянно похлопывал по карману сюртука, словно удостоверяясь, что ничего важное не пропало. Наконец это ему надоело. Мистер Пертуи вскочил на ноги, позвенел в кармане мелочью, обогнул стойку, посмотрел на гравюру с изображением Тауэра, задумчиво погладил ладонью коробку с пулями, даже встряхнул ее, будто собирался бросить кости, и остановился у стеклянного ящика со ржавым мечом.

— Ничего себе, — сказал мистер Пертуи, обращаясь не то к самому себе, не то к хозяину, в нескольких шагах от него все еще разглядывавшему пивной бочонок.

— Это уж точно, сэр, — откликнулся тот, несмотря на то что давно потерял интерес к этой вещи, хотя раньше она была одной из его любимых.

— Не хотелось бы почувствовать его на своей шкуре, то есть на своей шее, — с улыбкой продолжал мистер Пертуи. Он собрался сказать что-то еще, но в этот момент разговор прервался появлением застенчивого молодого блондина, стремительно вошедшего в зал. Он огляделся с выражением явного страха на лице и, казалось, намеревался выйти, как вмешался мистер Пертуи. Хозяин, случись ему описать эту сцену, наверняка отметил бы мастерство, с каким действовал посетитель. Не производя никаких резких движений, более того, продолжая, кажется, разглядывать содержимое стеклянного ящика, он ухитрился встать между молодым человеком и дверью. Не то чтобы преградил ему дорогу в буквальном смысле, но, так сказать, перекрыл пути к отступлению. И вновь беспристрастный наблюдатель мог заметить какие-то странности в отношениях между мистером Пертуи и хозяином. Ибо последний немедленно оторвался от своих дел у стойки и удалился в личные покои, оставив мистера Пертуи и молодого человека одних в тишине, нарушаемой только стуком полуоткрытой ставни и громыханием повозок снаружи.

Мистер Пертуи задумчиво похлопал одной рукой по карману сюртука — оттуда послышался какой-то звон, — другую слегка вытянул вперед. Он не был уверен в этом человеке и к тому же понимал: в публичном месте надо действовать с величайшей осторожностью. При этом мистер Пертуи считал, что, если удастся сделать так, чтобы этот малый перестал нервничать, можно рассчитывать на успех дела. Он протянул руку — теперь она расположилась примерно в футе от живота молодого человека, и тому было трудно не пожать ее.

— Полагаю, я имею честь говорить с мистером Тестером?

— Да, меня зовут Тестер.

Произнося эти слова, юный джентльмен обежал глазами помещение, останавливаясь то на старинном мече, то на окнах, то на удаляющейся фигуре хозяина. Молодой человек, отметил мистер Пертуи, приятного вида, гладко прилизанные волосы расходились посредине, и единственное, что портило его внешность, так это легкий намек на заячью губу.

— Не угодно ли присесть? — предложил мистер Пертуи с той же любезностью в тоне, с какой говорил с хозяином о мече. — И может, выпьете чего-нибудь? Как видите, у нас здесь тихо.

Тестер снова огляделся, довольно нервно, так, словно в тишине он нуждался меньше всего и лишь немецкий оркестр со всеми своими ударными был способен поднять ему дух. Тем не менее он последовал приглашению сесть, пригладив при этом волосы. Мистер Пертуи обратил внимание на то, что ногти у него обкусаны до самой мякоти, и снова прикинул взглядом расстояние до двери.

— Так как насчет выпить? — повторил мистер Пертуи. — Может, бренди?

— Нет, спасибо, ничего не надо.

Так они просидели минуты две-три. Мистер Пертуи по-прежнему ласково улыбался, то и дело заглядывая в газету. За то недолгое время, что прошло с момента знакомства с этим человеком, он изменил свое мнение насчет того, как следует действовать в задуманном им предприятии. Нервозность и явно почтительное отношение со стороны Тестера, решил он, надо использовать, просто надавив на него. Мистер Пертуи сложил газету, бросил взгляд в сторону двери (Тестер посмотрел туда же) и проговорил уже далеко не так любезно, как раньше:

— Экземпляры при вас?

Тестер кивнул.

— Я снял тут номер наверху. Пойдем туда.

— А разве… разве нельзя все здесь сделать?

— Да? А что, если нас какой-нибудь полисмен застукает? — возразил мистер Пертуи, явно намереваясь запугать Тестера. — Вряд ли нам это нужно.

Это убедило Тестера. Поднявшись по деревянным ступеням, угрожающе скрипевшим под ногами, они вошли в комнату, в которой не было ничего, кроме кровати, платяного шкафа и открытого окна, с великолепным видом на реку, башни и шпили раскинувшегося вдалеке города. Мистер Пертуи с явным удовольствием оглядел панораму, Тестер же сел на край кровати с выражением откровенного страха.

— Зря в пришел сюда, — проговорил он после некоторого молчания. — Лучше я пойду.

— Ну да, конечно, — подхватил мистер Пертуи. — Только это будет значить, что вы зря потратили мое время, да и свое тоже. Письмо читали?

— Разумеется.

— В таком случае единственное, что вам надо знать, — у меня все просчитано. Где ключи?

Тестер повернулся в сторону двери, словно в надежде увидеть кого-то, кто помог бы ему противостоять мистеру Пертуи.

— У меня в кармане.

— Давайте сюда.

— Но поверьте, ничего дурного я раньше в жизни не делал.

— А кто говорит, что вы сейчас делаете что-то дурное? С ключами вы расстанетесь на полминуты. Всего на полминуты, даю слово. И затем получите их обратно. Давайте.

С ясно различимым вздохом и обреченным видом — словно давая понять невидимому свидетелю, будто делает все это против своей воли, просто другого выхода нет, — Тестер сунул руку во внутренний карман пальто и извлек ключи. Мистер Пертуи взвесил их на ладони, окинул быстрым жадным взглядом и по одному бросил на покрывало кровати. Один приземлился точно, но другой угодил в край и со звоном упал на пол. Мистер Пертуи выругался вполголоса и нагнулся поднять его. Затем он извлек из кармана пальто маленькую, квадратной формы жестянку, несколько напоминавшую коробку из-под сигар, под крышкой которой обнаружился слой зеленоватого воска. Мистер Пертуи пристально посмотрел на него и раз-другой надавил ногтем большого пальца, убеждаясь, что слой достаточно плотен для осуществления задуманного. Затем он один за другим положил ключи в коробку, вдавил их в воск и, явно довольный достигнутым эффектом, снова бросил на кровать. За всеми этими операциями Тестер наблюдал с видом человека, который смотрит на фокусника, извлекающего из котелка разноцветные ленты, и решительно не понимает, как это у него получается.

Убедившись, что ключи находятся в пределах его досягаемости, Тестер потянулся было за ними. Мистер Пертуи нахмурился. Он извлек из нагрудного кармана сюртука белый носовой платок, снова положил ключи на ладонь и принялся протирать их. Таким образом он снял остатки воска, прилипшие к металлу.

— Ну что ж, — проговорил он наконец, — полагаю, с этим покончено. На работе вас не хватятся?

— Мистер Смайлз с секретарем ушли куда-то по делам.

— А эти ключи у Чабба хранятся? Точно?

— Точно.

— Прекрасно. Условия, обозначенные в письме, естественно, будут выполнены. Да, еще одно, — с любезной улыбкой проговорил мистер Пертуи. — Мы друг друга не знаем. Мы здесь, — он обвел комнату рукой; Тестер испуганно проследил за его широким жестом, — никогда не были. Вот теперь все.

Тестер кубарем, так что ступени даже не скрипели, а визжали у него под ногами, скатился вниз, но мистер Пертуи последовал за ним не сразу. Сторонний наблюдатель решил бы, будто торопиться ему решительно некуда. Он поднял жестянку с покрывала, положил ее обратно в карман, подошел к окну и некоторое время разглядывал панораму городских домов и пристаней, где в небо упирались высокие мачты, словно стараясь убедить себя: ничего не изменилось, все в силе, а если нет, то у него будет что сказать по этому поводу. Затем он с самым непринужденным видом прошествовал вниз, помахал рукой хозяину, который к этому времени вновь занял свое место у стойки, сделал комплимент хозяйке (встретившейся у входа в зал), какой, мол, у нее свежий вид. Выпил рюмку бренди, с удовольствием налитую ему этой дамой, еще раз осмотрел меч в стеклянном ящике — так, будто не прочь извлечь его оттуда и взмахнуть над головой, — и, наконец, вышел на улицу.

Время приближалось к полудню, на Тули-стрит царила прежняя суета — катили повозки и экипажи, в сторону набережной деловито, быстрым шагом двигались люди с суровыми лицами, — но мистер Пертуи не обращал на происходящее вокруг ни малейшего внимания. Прижимая ладонь к карману с жестянкой так, будто в нем хранились документы, содержащие государственную тайну, он пересек Тули-стрит, едва избежав при этом столкновения с мебельным фургоном. Затем двинулся в сторону моста. Сити, вышел в район Кларкенуэлл, где повидался с одним из своих деловых знакомых, державшим здесь лавку резьбы по металлу и изготовлению штампов.

После встречи на Тули-стрит прошло пять дней. Мистер Пертуи сидел у себя за столом. Май был в полном разгаре, погода теплая, и Боб Грейс, расположившийся на споем стуле с высокой спинкой напротив хозяина, снял пиджак и закатал рукава рубахи до локтей. Сам мистер Пертуи себе подобного легкомыслия не позволял. Он изучал бандероль, доставленную из Кларкенуэлла, в которую были вложены до блеска отполированные ключи, соединенные железным кольцом. Пока еще мистер Пертуи к ним даже не прикасался — просто смотрел. По правде говоря, зная, что клерк его — малый смышленый, мистер Пертуи колебался, стоит ли демонстрировать ему содержимое посылки. Увидев ключи, а также то, с каким тщанием изучает их мистер Пертуи, Грейс наверняка отпустит какое-нибудь замечание. А этого мистеру Пертуи совершенно не хотелось.

Однако, основываясь на долгом опыте общения с этим господином, он подозревал, что тот знает о его делах гораздо больше, чем говорит, и любая попытка утаить даже самую малость может оказаться не только бесполезной, но даже вредной. В конце концов, прикинув, не стоит ли отправить Грейса с каким-нибудь поручением, и отказавшись от этой мысли, подумав о собственных трудностях, возникающих в связи с этим делом, мистер Пертуи, отбросив сомнения и запустив руку в бандероль, извлек на свет и бросил на стол ключи.

Если Грейс и заметил все эти колебания, то никак этого не выдал, продолжая изучать очередной номер журнала «Беллс лайф».[33] Мистер Пертуи смотрел на ключи. Сделаны отменно, думал он, взвешивая их поочередно на ладони, и задуманному делу послужат наилучшим образом. Тут, однако, что-то его задело — то ли длина, то ли количество зубцов в бородке, и все еще не сводя глаз с Грейса, он положил один ключ на деревянную поверхность стола, а второй — поверх него. Убедившись в том, что подозрения его были не напрасны, он извлек из ящика лист плотной бумаги и карандаш, обвел контуры ключей и надолго погрузился в изучение рисунка, покусывая при этом губы и то и дело переводя взгляд с чертежа на сами ключи.

— Кретин, — проговорил наконец мистер Пертуи. — Он сделал дубликаты одного и того же ключа.

Какое-то время он пытался убедить себя в том, что это все же не так и какие-то крохотные различия имеются, но напрасно: ключи были, это теперь стало совершенно ясно, абсолютно идентичны. Мистер Пертуи сильно загрустил, ему даже захотелось отказаться от задуманного предприятия. Но выглянув в окно, а затем скосив глаза на какие-то неприятные документы, лежавшие на столе, мистер Пертуи приободрился.

— Что ж, придется обратиться в другое место, — решил он.

С трудом отведя взгляд от ключей и подняв голову, мистер Пертуи столкнулся с пристально наблюдавшим за ним клерком — смятый экземпляр «Беллс лайф» исчез из поля зрения. Что-то в выражении лица Грейса не понравилось мистеру Пертуи — скорее всего намек на общие дела и тайные замыслы. Тем не менее он решил не обращать на это внимание. Грейс не спускал с него глаз.

— В чем дело? Чего уставился?

Грейс побарабанил пальцами по крышке стола, извлек из коробочки новое перо и принялся изучать его так, будто собирался попробовать на вкус.

— Ключи — сладкая отрава, — медленно протянул он.

— Что такое? Тебе-то какое до них дело?

Грейс словно не расслышал. Он по-прежнему проявлял величайший интерес к перу, которое держал теперь между большим и указательным пальцами, собираясь вставить в ручку.

— Про ключи все знает мистер Файл, — задумчиво протянул он. — Если речь об этом, то лучшего не найдешь.

— Что? — вновь переспросил мистер Пертуи. — Мистер Файл? Я не хочу, чтобы это имя произносилось у меня в кабинете, ясно?

— Разумеется, — ответил Грейс. — Чтобы имя не произносилось. И его адрес на Эмвел-стрит был стерт из записной книжки, и письма туда не посылали — вообще ничего.

Мистер Пертуи понимал, о чем думает Грейс. На мгновение у него мелькнула мысль — принесшая ему большое удовлетворение, — что лучше всего просто выгнать этого типа. Прямо сейчас. Но тут мистер Пертуи быстро одернул себя — семь раз отмерь… Грейс, сидящий в кабинете у мистера Пертуи, под его присмотром, при всей своей наглости и неопрятности — воротничок всегда грязный — все же предпочтительнее, чем если бы он болтался по улицам и, уязвленный дурным обращением, выбалтывал кому попало все, что на язык придет. Так, может, пришло мистеру Пертуи в голову, сейчас как раз удобный момент, чтобы посвятить Грейса в задуманное дело? Однако он колебался. Если начать растолковывать Грейсу детали предприятия, о котором он и так вполне осведомлен, окажешься полным дураком. Но если поделиться с Грейсом чем-то таким, о чем он понятия не имеет, можно поставить себя в еще более неловкое положение. Мистер Пертуи выругался вполголоса, мысленно желая Грейсу упокоения на дне Темзы.

— Что ж, — проговорил он, — наверное, есть смысл потолковать. Я сейчас занят одним дельцем, не сомневаюсь, тебе хорошо об этом известно. Не так ли?

— Известно, сэр, — кротко согласился Грейс. — Хотя, разумеется, имени мистера Файла произносить нельзя.

Мистер Пертуи скрипнул зубами, но сдержался.

— Похоже, мне надо съездить на побережье. Точнее, в Фолкстон. Думаю, тебе стоит составить мне компанию.

— Как скажете, сэр.

— Сегодня же днем можно и отправиться.

— В Фолкстон, сэр?

— Да, в Фолкстон.

— Откуда пароходы с почтой ходят в Булонь?

— Да. Откуда пароходы с почтой ходят в Булонь. — Выражение лица у мистера Пертуи было поистине свирепое, он снова мысленно послал Грейса на дно Темзы. — Что-нибудь срочное у нас есть?

— Срок действия векселя Сэмюэльсона кончается. Если не ошибаюсь, это сорок фунтов, выданных на шесть недель.

— Думаешь, оплатит?

— В прошлый раз он говорил что-то о своем кузене-священнике, мол, тот готов дать расписку.

— Не люблю я иметь дело с попами. Ничем хорошим это обычно не кончается. Сходи-ка лучше к нему сам. Нет, пошли Лэтча. Кстати, — поинтересовался мистер Пертуи, — как тебе Лэтч?

— Весьма обязательный молодой человек, сэр, и прилежный.

Мистер Пертуи заметил, что очень рад это слышать, и в третий раз послал Грейса по известному адресу.

Перед тем как сесть на дневной поезд, отправляющийся в Фолкстон, мистеру Пертуи предстояло заняться некоторыми весьма конфиденциальными делами. Решить их можно было, только если никто не помешает. Отправив Грейса по делам, связанным с долговым обязательством мистера Сэмюэльсона, и наказав клерку ждать его на вокзале в два часа дня, он запер дверь, опустил шторы на мутные окна и вновь уселся за стол. В последний раз осмотрев ключи, поочередно приблизив их к глазам, он вернул их в пакет и положил в сейф. Покончив с этим, мистер Пертуи прошел в комнатку, примыкавшую к кабинету сзади, где находились вешалка для одежды, стул со сломанной ножкой, который никогда и никто не пытался починить, и коробка со всякой всячиной вроде щетки, ластиков и так далее. Мистеру Пертуи пришлось несколько раз встряхнуть коробку, прежде чем он нашел то, что ему было нужно.

Вернулся к столу, держа в одной руке блюдце с обгоревшей наполовину свечой, в другой — две тонкие металлические трубки, напоминающие половинки разрезанного вдоль карандаша. Установив свечу на стол и поднеся к ней серную спичку, вынутую из валявшегося тут же, на столе, коробка, мистер Пертуи зажал одну из трубок между большим и указательным пальцами и поднес ее к огню. Дождавшись, пока она почернеет, он аккуратно положил ее на промокательную бумагу и проделал ту же операцию со второй трубкой. Легкое дуновение из-под запертой двери заставило пламя свечи заколебаться, и мистер Пертуи обжег палец, однако же он был настолько поглощен своим делом, что даже не заметил этого. Вскоре обе сделавшиеся угольно-черными трубки лежали перед ним на промокательной бумаге. Придирчиво осмотрев их, мистер Пертуи нахмурился, выдвинул ящик, извлек оттуда старинный кисет, сунул в него руку и, убедившись, что там не осталось ни одной крошки табака, с чрезвычайной осторожностью, удерживая за самые концы, вложил в него трубки. Затем отправил кисет в карман пиджака, задул свечу, раздвинул шторы, отомкнул дверь и, вновь заперев ее, но уже с внешней стороны, быстрым шагом направился в сторону остановки метро «Блэкфрайарз».

У. Баркли, эск.

Директору Юго-Восточной железнодорожной компании

Уважаемый сэр!

Обращаюсь к вам в связи с письмом от 14-го числа сего месяца, в котором члены совета директоров, выражая свое полное удовлетворение тем, как осуществляется организация доставки золотых слитков на континент, одновременно проявляют интерес к деталям, связанным с погрузкой золота в Фолкстоне.

Административные помещения компании расположены на пристани, за них отвечает мистер Чэпман. Последний работает в компании уже пять лет, и мы полностью ему доверяем и ценим его недюжинные способности. В его распоряжении находятся двое — помощник Эллман и клерк. Вообще-то согласно нашим правилам в помещении всегда должен кто-то находиться, однако же в тех исключительных случаях, когда все сотрудники заняты получением груза, в кабинете не остается никого, но дверь надежно запирается. Мистер Чэпман заверяет меня, что речь в таких случаях идет буквально о нескольких минутах.

Ключ от сейфа, разумеется, хранится в специальном месте здесь же на пристани. Распоряжается им исключительно мистер Чэпман.

Хотел бы добавить, что, помимо перечисленных мер безопасности, пристань на протяжении всего светового времени дня патрулируется полицией.

В случае необходимости, сэр, буду счастлив предоставить вам, как и всем другим членам совета, любую дополнительную информацию.

Остаюсь, сэр, вашим покорным слугой.

Дж. Харкер, секретарь совета

Беспристрастный наблюдатель, направляющийся с вокзала в Дувр через Фолкстон, отметил бы скорее всего следующее. Мистер Пертуи и его помощник вошли в вагон вместе — последний при этом пропустил первого вперед, — но на основании этого жеста вежливости нельзя было бы предположить, что этих двоих связывает что-либо, кроме факта совместной поездки. На протяжении всего пути мистер Пертуи читал газету, делал огрызком старого карандаша какие-то заметки в блокноте, сжимая набалдашник трости с такой яростью, что, кажется, ослабь он хватку хоть ненамного, и она покатится по полу. Грейс смотрел в окно, бросая при этом изредка восхищенные взгляды на юную даму в муслиновом платье, которую сопровождал на побережье пожилой господин в котелке, и в конце концов заснул с открытым ртом, что вызвало у его хозяина тайное отвращение.

В Фолкстоне, где задувал ветер с моря, юная дама в муслиновом платье, сойдя на платформу и с наслаждением подставив ему раскрасневшееся лицо, схватилась за поля шляпы, чтобы не дать ей улететь. Здесь связь между мистером Пертуи и его спутником проявилась более явственно, ибо в город они двинулись вместе, точнее, мистер Пертуи шагал впереди, Грейс кротко следовал за ним, при этом первый время от времени бросал через плечо какие-то отрывистые замечания, иногда долетавшие до второго, а иногда и нет, в зависимости от шума ветра. По правде говоря, как только поезд отошел от вокзала Лондон-Бридж, свойственная мистеру Пертуи уверенность в себе оставила его. Он понимал, что затеянное им дело связано с большим риском, и это немного пугало. Но поделиться своими опасениями с Грейсом он не мог. Мистер Пертуи, погруженный в свои мысли, шел, не отрывая взгляда от дороги. Грейс же непринужденно прокладывал себе путь в толпе людей, то ли возвращающихся, то ли направляющихся на эспланаду. Так они добрались наконец до отеля «Павильон», где мистер Пертуи, посмотрев на часы и отметив про себя, что пароход отшвартуется часа через два, предложил своему спутнику перекусить. Что до меня, то ничего нет лучше, чем поужинать в летний день пораньше, особенно если у тебя столик с видом на море, но не думаю, что мистер Пертуи поел с таким уж аппетитом. С официантом он разговаривал довольно неприветливо и, проглотив порцию жареной индюшатины, погрузился в глубокое молчание. Грейс же, судя по виду, потрапезничал как раз с наслаждением, заказал добавку и велел официанту справиться у оркестрантов («Павильон» — заведение солидное), не сыграют ли марш «Гэриоуэн».

Но вот вдали прозвучал гудок парохода. Мистер Пертуи, выйдя из задумчивости, с подозрением осмотрел стол, будто не мог представить, каким образом оказались на нем все эти тарелки, блюда и бокалы, велел принести счет и расплатился. Миновав гостиничный вестибюль, они вышли на оживленную улицу и направились в сторону пристани. Как отметил бы все тот же случайный наблюдатель, поведение Грейса претерпело радикальные изменения — теперь он шел вплотную с мистером Пертуи и слова его, особенно некоторые, ловил с чрезвычайным вниманием. На пристани, когда они добрались до нее, оказалось полно народу: пассажиры, носильщики, обыкновенные прохожие, заглянувшие сюда, чтобы освежиться. Вдали виднелся серый массив парохода, медленно направляющегося к месту своей швартовки. У мистера Пертуи поднялось настроение — он знал, что толпа поспособствует осуществлению его замысла не хуже, чем безлюдность.

В то же время успех дела зависел от целого ряда факторов, наличие которых он никак не мог гарантировать. Решив провести разведку и бросив Грейсу, что будет рядом, в нескольких шагах позади, он быстро, но в то же время делая вид, будто его весьма интересуют лотки с напитками и сувенирные лавки, двинулся по пристани. Таким образом, уже через пять минут мистер Пертуи оказался у служебных помещений железнодорожной компании. Народу здесь было поменьше, и это позволило ему без труда увидеть, что дверь туда приоткрыта, а у стойки сидит служащий в униформе. Отметив этот факт и задумчиво бросив взгляд на распластавшихся в полете чаек и серые волны, мистер Пертуи прошел еще немного вперед по пристани и остановился невдалеке от доков, где готовились приступить к своему делу люди в штормовках и шерстяных фуфайках. Магазины и прилавки в этой части сменились голыми досками, и мистер Пертуи вполне мог сделать вид, что просто стоит, скрестив руки, у перил и смотрит на воду (Грейс занял такую же позицию в десятке ярдов от него). Но на самом деле не спускал глаз с прогулочной части пристани, которую совсем недавно оставил позади. Не прошло и нескольких минут, как двое служащих железнодорожной компании быстрым шагом направились к пароходу. Выждав еще немного и дав им отойти, по-прежнему якобы ничего не замечая, кроме серого горизонта, и подняв голову к небу с видом человека, наслаждающегося соленым воздухом, мистер Пертуи деловито двинулся назад. Как он и предполагал, дверь в служебное помещение оказалась не только закрыта, но даже заперта. Заметив находившуюся неподалеку небольшую группу людей, мистер Пертуи разыграл целый спектакль: принялся что есть силы толкать дверь, а когда выяснилось, что она не поддается, сердито выругался.

— Плохо дело! — крикнул он Грейсу, облокотившемуся о перила. — Похоже, никого нет.

— Что ж, придется подождать, — откликнулся Грейс. — Что еще остается?

Обеспечив себе таким образом, по крайней мере в своих глазах, алиби путешественника, попавшего в трудное положение, который не может достучаться до официальных лиц, мистер Пертуи задержался на небольшом расстоянии от тяжелой дубовой двери. Любому прохожему показалось бы, что он изучает расписание туристских маршрутов и цены на них. Ну а на самом деле мистер Пертуи осматривал замок. Как он и думал, это оказалось тяжелое, но совершенно элементарное устройство с узкой щелью, цевкой и отверстием над ней, куда ключ служащего компании войдет с такой же легкостью, с какой перчатки обтягивают ладонь. Вокруг цевки располагались восемь металлических штырей, скрепленных с отверстием замка пружиной. На каждом из штырей была, как мистер Пертуи установил в результате предварительного изучения, крохотная выпуклость, соответствующая насечке на главной цевке. Таким образом, ключ, поворачиваясь, оттягивает штырь назад, до тех пор пока выпуклости и насечки не соединятся. Ключа у мистера Пертуи не было, но он знал, как эта штука действует. Все еще настороженно оглядываясь вокруг, он сунул руку в карман и извлек кисет. Зажав в ладони металлические трубки, мистер Пертуи сунул в замок сначала одну, затем другую и начал медленно проворачивать, пока не почувствовал, что добрался до насечек.

— Вроде никого не видно, — окликнул его Грейс. — Наверное, уж не дождемся, надо уходить.

Мистер Пертуи согласно кивнул. Вернув кисет на свое место, он сделал шаг назад, бросил последний взгляд на расписание рейсов и неторопливо двинулся к перилам, где стоял Грейс, мимо которого как раз проходили двое возвращавшихся к себе служащих. Между мистером Пертуи и Грейсом произошел короткий обмен репликами, из которого случайный прохожий наверняка ничего бы не понял.

— Докурили? — осведомился Грейс.

— Вроде все сошлось, — ответил мистер Пертуи. — Правда, я не посмотрел, совпали ли насечки. Пошли куда-нибудь, нужно на всякий случай проверить.

— Мистер Файл знает свое дело, — заметил Грейс. — К тому же если что не так, мы всегда можем подточить.

При этом заявлении, свидетельствующем об уверенности клерка в своих возможностях, мистер Пертуи мрачно ухмыльнулся.

— Вот именно, — пробурчал он, — всегда можем, как ты выразился, подточить.

КРАТКОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ МИСТЕРА РОБЕРТА ГРЕЙСА НА ТЕМУ О КЛЮЧАХ

…Пожалуй, мы отошли на приличное расстояние, но все же не так далеко, как надо бы. У нас имелся ключ, которым можно открыть офис железнодорожной компании, но это все, а дня, проведенного там для выполнения задуманного, может и не хватить. Но тут мистер П., а он, что бы там о нем ни говорили, человек умный, кое-что придумал, а именно: пользуясь услугами Юго-Восточной компании, послать в Фолкстон на свое имя коробку с сотней золотых соверенов, получить их можно в офисе, расположенном на пристани. Нужно дождаться конца недели: грузы в Париж не идут и сейф, как мы рассчитали, немедленно будет отправлен в город. Так и было сделано. Я взял квитанцию на старую коробку с деньгами. Чтобы истребовать ее, мистер П. отправляется в Фолкстон, на нем сюртук и шелковая шляпа — в таких делах хорошо разыгрывать из себя джентльмена. Тихий, понимаете ли, воскресный день, народ пошел в церковь, вокруг ни души, в конторе, прикинул мистер П., один только клерк. Ну что ему остается? Только извлечь из сейфа коробку. А мистер П. тем временем стоит один в помещении и ждет. Украсть нечего, верно? В любом случае мистер П. — благородный джентльмен, шелковая шляпа и все такое прочее, уж он-то не вытащит полпенни из ящика с пожертвованиями, так? Стало быть, клерк выуживает из кармана ключ, отпирает стенной шкаф, берет другой ключ — от сейфа — и приступает к делу. Когда он возвращается, мистер П. по-прежнему спокойно стоит на своем месте. Он открывает коробку, пересчитывает деньги, убеждается, что все в порядке, расписывается в получении и возвращается к себе в гостиницу. Клерк и не узнает, что в кармане пальто у мистера П. имеется крохотная жестянка с зеленым воском, а на нем — точный отпечаток ключа от стенного шкафа.

Для того чтобы сделать такой ключ, нам, слава Богу, никакой мистер Файл не нужен. Любой слесарь, который хоть сколько-нибудь знает свое дело, изготовит нам точную копию за каких-то полчаса. Стало быть, теперь у нас имеется ключ от двери и ключ от шкафа, где они держат то, что нам так нужно. Через две недели мы с мистером П. снова едем в Фолкстон. Между прочим, удивительно, насколько часто мистеру П. нужен глоток свежего воздуха, чтобы держать себя в форме. Да, еще с нами болтался Пирс — таких мошенников, как вам наверняка известно, свет не видывал, — а у меня через руку была перекинута форменная куртка железнодорожника. Она мне не по размеру, но кому, собственно, известно, что форма не моя? Когда мы приезжаем в Фолкстон, мистер П. велит мне идти в гостиницу и снять номер. По пути к набережной мы слышим гудок парохода. Ну ясно, добравшись в темноте до офиса на пристани, мы видим: клерков нет, а входная дверь заперта. Ладно, мистер П. протягивает мне ключ от нее, и не успели бы вы и глазом моргнуть, как я открываю стенной шкаф, где лежит ключ от сейфа. На блюдечке, словно чайная чашка. Секунда-другая, и я опять снаружи, с очень серьезным видом, словно начальник какой. Представляете, я даже останавливаюсь и сообщаю какой-то даме, когда отходит ближайший прогулочный катер, хотя сердце у меня колотится так, что вот-вот из груди выпрыгнет. У мистера П. в руках жестянка, и столь же молниеносно я запираю стенной шкаф со скрытым в нем сейфом. Затем поворачиваю ключ в замке входной двери, и на тебе — мы идем по пристани словно двое парней, у которых других забот нет, только пивную найти. И все же, сэр, мы прошлись по самому краешку — ведь эти ребята, клерки то есть, вернулись к себе через каких-то несколько минут, — и второй раз я бы на такое дело не пошел ни за какие коврижки…

Глава 21 УТРО КАПИТАНА МАКТУРКА

Примерно посредине Нортумберленд-авеню — не особенно далеко от вокзала Чаринг-Кросс, к которому можно пройти через невысокую арку, упирающуюся в беспорядочно положенные старинные плиты, почти у конюшен, где можно увидеть идущих на работу конюхов, — расположен крохотный сквер с маленькими сооружениями, сложенными из невыразительного серого кирпича. В одном из них находится кабинет — нужно миновать два пролета темной лестницы, длинный коридор с отполированными дубовыми стенами и приемную, где восседает опрятно одетый секретарь в бакенбардах. Это владения капитана Мактурка. В наши дни у публики сложились вполне романтические представления об офицерах лондонской королевской полиции. Это либо спортивные молодые люди с холодными серыми глазами, способные мгновенно вырвать признание у подозреваемого, либо живописного вида старцы, сердобольные, добродушные, нюхающие табак, но способные при необходимости броситься в погоню за самым ловким мошенником, удирающим от них по крышам домов, чтобы в конце концов схватить его на шпице собора Святого Павла. Капитан Мактурк не принадлежал ни к одной из двух категорий. Это был высокий, худощавый мужчина средних лет, чисто выбритый, с коротко стриженными волосами и массивным подбородком, который не брала никакая, даже острейшая, бритва.

Как складывалась жизнь капитана Мактурка раньше, никому толком не было известно, но свой нынешний пост он занимал уже около десяти лет. Говорили, будто его оппоненты — деятели преступного мира, чьи изображения с такой устрашающей регулярностью появляются на страницах «Полис газетт», весьма заинтересованы, чтобы он подыскал себе какую-нибудь другую работу.

В наши дни у публики сложились вполне романтические представления о том, как старшие офицеры лондонской королевской полиции проводят свое время. Они либо выкуривают из своих гнезд на чердаках домов в Сохо заброшенных к нам с континента революционеров, либо наносят визиты министру внутренних дел, либо обеспечивают безопасность членов королевской семьи, на которых покушаются разного рода злоумышленники. И опять-таки капитан Мактурк не занимался ни первым, ни вторым, ни третьим. В настоящий момент он сидел у себя в кабинете за чашкой чая и просматривал почту, аккуратно разложенную на столе и рассортированную по адресатам его секретарем.

Никаких посланий от министра внутренних дел в ней не было. На самом деле первым в стопке, придвинутой поближе, лежало письмо, содержавшее жалобу на некую даму, собиравшую плату за проезд по мосту в Чисуике. Сожалею, но вынужден заметить, что этот листок бумаги капитан Мактурк смял и выбросил в мусорную корзину. А вот второй конверт его чрезвычайно заинтересовал, и он даже отодвинул все остальные стопки в сторону, расчищая себе место, чтобы как следует изучить его содержимое. Это письмо, а точнее говоря, внушительный пакет был адресован капитану Мактурку начальником полиции графства Суффолк, в нем находилась деревянная дубинка длиной примерно двенадцать дюймов. Породу дерева капитан Мактурк определить не смог — слишком толстым оказался слой краски. К тому же в один конец дубинки был залит свинец, да так ловко, что в точности и не скажешь, где кончается дерево и начинается металл. Так или иначе, выглядело орудие весьма устрашающе. Проверяя его действенность, капитан Мактурк взял дубинку в правую руку и осторожно постучал ею по столу. К его удивлению — удар был, повторяю, несильным, — стеклянная крышка треснула и разлетелась на дюжину осколков. Капитан Мактурк вернул дубинку на место и погрузился в изучение сопровождающего посылку письма.

Как следовало из него, дубинку нашел под кустом у дороги, соединяющей Вудбридж и Венестон, работник одной из ферм. Сталкиваясь с такой штукой впервые и понимая, что подобного рода вещи не могут принадлежать добропорядочным гражданам, однако же не имея оснований думать о нарушении общественного порядка, начальник полиции графства Суффолк переслал ее, свидетельствуя свое неизменное уважение, капитану Мактурку. Отложив письмо и убрав со стола осколки стекла, капитан Мактурк вновь извлек дубинку из пакета и повертел ее в руках. Знакомый с разного рода изощренными орудиями, призванными нанести ущерб человеку, он тоже ничего подобного раньше не видел, хотя понимал: удар, нанесенный таким предметом по любой из частей человеческого тела, наверняка повлечет за собой перелом, а если по голове — то, вполне вероятно, и смерть. Все еще не выпуская дубинки из правой руки, капитан Мактурк придвинул к себе письмо и перечитал его, обратив особое внимание на названия — Вудбридж и Венестон. Они вызвали у него какое-то смутное воспоминание: то ли читал он о них, то ли слышал, однако точнее сказать не смог. Поразмыслив еще немного, капитан Мактурк нажал на кнопку звонка на панели стола и вызвал помощника.

Помощник Мастерсон, оценив ущерб, нанесенный столу, и давно привыкнув к тому, что обычно капитан Мактурк не склонен давать каких-либо объяснений происшедшему, просто заметил:

— Смотрю, тут у вас непорядок, сэр.

— Непорядок? Ну да, конечно. Позаботьтесь, чтобы убрали.

Мастерсон заверил шефа, что так и будет сделано, и капитан Мактурк показал ему дубинку.

— Что-нибудь похожее раньше видели?

Помощник, на чье профессиональное умение капитан Мактурк привык полагаться, взвесил дубинку в руке.

— Да нет как будто. Точно нет. Похоже, не в наших краях изготовлено.

— А где именно?

— Вряд ли в Шордиче. Да и вообще где-либо близ Лондона. Взгляните на эти иероглифы у основания. А как она к нам попала?

Капитан Мактурк рассказал помощнику про письмо суффолкского начальника полиции и про дорогу между Вудбриджем и Венестоном.

— Где Лондонская библиотека находится, знаете? Это на Сент-Джеймс-сквер.

Мастерсон кивнул.

— В таком случае вы меня весьма обяжете, если отправитесь туда и попросите подшивку «Джентльменс мэгэзин» трехлетней давности. Просмотрите все номера за год. Но возможно, память меня и подводит.

Мастерсон вежливо заметил, что в этом он сомневается, и отправился выполнять поручение. После чего капитан Мактурк спрятал дубинку в небольшой сейф, скрытый дверцей шкафа в дальнем конце кабинета. Там хранилась масса вещественных доказательств, собранных за годы службы, и спокойно ждала своего часа. Затем капитан Мактурк вернулся к почте. На улице часы пробили одиннадцать, кучера на конюшенном дворе по-прежнему пребывали в полудреме. Откуда-то из глубин здания поднялся наверх уборщик и, увидев ущерб, нанесенный столу, лишь покачал головой, но капитан Мактурк не обращал на все это ни малейшего внимания. Неловко закинув ногу на ногу, вертя в пальцах дымящуюся сигару, пощипывая время от времени щетину на подбородке, казавшуюся сейчас, при мягком свете весеннего дня, проникающем в комнату, еще темнее, он продолжал просматривать письма и бандероли, достойные, по мнению его многочисленных подчиненных, внимания шефа.

По крайней мере еще с десяток писем, содержавших просьбы о зачислении в таможенные штаты, а также от граждан, считавших себя пострадавшими в результате незаконных действий полиции, разделили участь послания, рассказывавшего о деятельности смотрительницы Чисуикского моста. Но вот очередное, тринадцатое письмо задело капитана Мактурка, пожалуй, не меньше, чем дубинка. По столице прокатилась волна мошеннических акций. Впечатление складывалось такое, что во всем Сити господа обналичивали чеки, которых у них вообще не должно быть, предъявляли счета, не имея никакого отношения к ним и используя при этом чужие подписи. Управление городских дорог высказывало чрезвычайную обеспокоенность кражей одной чековой книжки и потерей полутора тысяч фунтов стерлингов. Одна адвокатская контора из Гэмпшира недосчиталась восьмисот фунтов, когда, востребовав к получению долг, взятый у некоего таинственного клиента, обнаружила, что чеки украдены, а сам клиент скрылся в неизвестном направлении. В таких делах капитан Мактурк был докой. Тут имелась целая схема действий, он понимал это, только пока не мог оценить ее истинных масштабов. Одно из происшествий показалось ему особенно любопытным, оно явно наводило на некоторые мысли. К адвокату из Берсмондси обратились с просьбой написать письмо, востребующее долг в сто фунтов, которые задолжал кредитору недобросовестный должник. Кредитор дал адрес последнего, письмо было написано и отправлено, долг вскоре возвращен в виде суммы, переведенной чеком на банковский счет адвоката, тот, в свой черед, выписал чек на имя клиента. Но вскоре выяснилось: первый чек — подделка. Клиенту же было сделано соответствующее представление, но он растворился в воздухе. Адрес должника, когда туда явился адвокат, оказался адресом табачной лавки, держала ее пожилая дама, понятия не имеющая о происходящем.

Капитану Мактурку пришла в голову кое-какая мысль, и, сняв с вешалки возле двери шляпу, он решил тут же ее проверить. Решив, что вряд ли Мастерсон вернется на службу до полудня, капитан Мактурк спустился на два пролета, кивнул стоявшему у двери охраннику и узким коротким проулком вышел на улицу. Не обращая внимания на вопросительные взгляды кучеров, он подозвал кеб и поехал через реку в сторону района Саутуорк, по адресу, на который было послано долговое письмо и откуда был отправлен фальшивый чек. По мере того как кеб, подпрыгивая на неровностях дороги, углублялся в окраинную часть города, капитан Мактурк все более утверждался в мысли, что от этого визита многого ожидать не приходится, и в данном предположении не ошибся. Табачная лавка находилась в самом конце улицы, где теснились маленькие дома. Она примостилась у стены фабрики красителей, откуда исходила неописуемая вонь. Через окно лавки можно было разглядеть кое-какие неброские предметы розничной торговли: на небольшом невысоком прилавке стояли четыре пыльные жестяные банки с табаком и плоская коробка с латайкой — крепким старым, рассыпавшимся в крошку табаком. Командовала всем этим скудным хозяйством сердитого вида старушка с нечесаными волосами, с челюстью, перевязанной носовым платком, — явно из-за зубной боли. Она сидела в кресле-качалке.

Все это капитан Мактурк ухватил с первого же взгляда, и ему стала очевидна абсолютная бесперспективность задуманного им предприятия. Однако он вошел в лавку, положил шляпу на прилавок, покатал между пальцами несколько крошек латайки — табак сразу же превратился в пыль. Подняв голову, увидел покачивающуюся клетку с чучелом галки. Он представился офицером полиции и заявил, что данное помещение, насколько ему известно, недавно использовалось как место получения корреспонденции до востребования. Дождавшись, пока старушка неохотно кивнет, капитан Мактурк поинтересовался, кто получал письма, приходившие по адресу лавки.

В ответ на заявление хозяйки, что безобразие — беспокоить человека, у которого так чудовищно болят зубы, и это вообще не его дело, капитан Мактурк, внезапно обозлившись, просыпал табак и слегка подтолкнул прилавок сбоку. Банки с табаком, стоявшие на краю, опасно задрожали и накренились, а их содержимое готово было вот-вот просыпаться на покрытый древесными опилками пол. Тут старушка, слегка привстав с кресла и вытянув костистую руку, чтобы удержать тару в равновесии, вспомнила: да, кажется, это был мужчина, называвший себя Картером, и в последний раз он заходил полтора месяца назад. Впрочем, может, она и ошибается. Уступая давлению капитана Мактурка и особенно его требованию описать мистера Картера, старушка на сей раз припомнила, что мужчина довольно высокого роста и, кажется, пожилой, однако же не факт, вполне вероятно — моложавый и «забавный». А образцов почерка этого господина у нее нет? — поинтересовался Мактурк. Но к такому вопросу старушка была готова и сразу заявила: читать она не умеет, да и вообще — зачем ей образцы почерка незнакомого человека? В ответ на следующий вопрос — ожидает ли она новых визитов мистера Картера? — старушка лишь решительно затрясла головой. Поняв, что он достиг дна и колодец иссяк, капитан Мактурк нахлобучил шляпу, слегка прикоснулся ладонью к ближайшей банке с табаком, словно давая хозяйке понять, будто прежде он просто шутил, и вышел на улицу, где его поджидал кеб. В любом случае, решил капитан, за лавкой следует установить наблюдение, чтобы ближайшее посещение мистера Картера оказалось последним.

Шла вторая половина дня. Пока кеб вез его назад по Саутуорку, мимо набережной и леса корабельных мачт, капитан Мактурк смотрел в окно, пытаясь распознать в ком-нибудь из прохожих мистера Картера, идущего за своей корреспонденцией, туда, где его уже поджидает полиция. Но в толпе городских жителей, мужчин и женщин, идущих на работу или с работы либо просто останавливающихся на углу поболтать, не было никого, на ком бы мог остановиться его взгляд. И капитан Мактурк просто продолжил свою поездку по городу, а в какой-то момент остановил кеб у вокзала Чаринг-Кросс и последние полмили прошел по Нортумберленд-авеню пешком. Дорога, нырнувшая под узкую маленькую арку (кучеров не было видно, все ушли на обед), привела его назад, в тишину кабинета. Здесь он обнаружил мистера Мастерсона, который, будучи человеком обязательным, выполнил данное ему поручение. На стуле вместе с несколькими осколками стекла, оставленными уборщиком, лежали переплетенные подшивки журнала «Джентльменс мэгэзин» со штампом Лондонской библиотеки. В отсутствие хозяина кабинета пришла дополнительная корреспонденция — письма, бандероли и даже две телеграммы, на одной из них сделана пометка: «Помощнику комиссара, срочно». Но капитан Мактурк был человеком последовательным, а потому даже на протяжении того получаса, что он провел в Саутуорке, из головы у него не выходила загадочная дубинка; едва вернувшись, он сразу извлек ее из сейфа. Переложив журналы на стол, он сел и начал последовательно листать страницы, обращая особое внимание на последнюю колонку каждого номера, где печатаются некрологи.

Капитан Мактурк был также человеком чрезвычайно настойчивым, да и некрологи в журнале занимали не слишком много места, и уже через четверть часа он знал все, что необходимо. Из всего прочитанного он выделил некролог мистера Генри Айрленда. Лично этого господина капитан Мактурк не знал и потому начал с изучения перечня его достижений. Покончив с этим, он вынул из ящика стола карандаш и лист бумаги и записал сведения, показавшиеся ему интересными. И действительно, были они весьма необычны, даже уникальны. С одной стороны, покойный мистер Айрленд был, судя по описаниям, превосходным наездником, и столь же умелым охотником, и даже жокеем-любителем, который лет десять назад занял высокое место на скачках в Ньюкасле. Но в то же время он каким-то образом позволил лошади понести. Помчавшаяся, сбросившая его и ударившая копытом в голову лошадь почему-то остановилась и принялась мирно щипать траву в десяти ярдах от обочины дороги, где он лежал. Как говорилось в некрологе, несчастный случай произошел недалеко от поместья мистера Айрленда в Тебертоне. В застекленном книжном шкафу, стоявшем позади капитана Мактурка, имелось немало карт английской провинции. Найдя карту графства Суффолк, капитан Мактурк отметил кончиком карандаша дорогу, соединяющую Вудбридж и Венестон, и убедился, что проходит она в непосредственной близости от Тебертона. После чего капитан Мактурк в очередной раз взял дубинку в правую руку и легонько ударил ею по ладони левой. Вспыхнувшая боль заставила его уронить дубинку на пол, а левую руку зажать между колен: именно в таком положении застал его вошедший в кабинет мистер Мастерсон.

— О Господи, что случилось?

— Да ничего особенного, я просто чуть руку себе не сломал этой чертовой палкой! Нет-нет, спасибо, все в порядке, — остановил капитан Мактурк двинувшегося ему на помощь Мастерсона. — Посмотрите-ка лучше сюда. Эту штуковину нашли на дороге в Вудбридж. А по моим расчетам, меньше чем в миле оттуда обнаружили человека с разбитым черепом и лошадь, которая вроде бы понесла, сбросила его, но почему-то остановилась рядом.

Мастерсон кивнул в знак того, что внимательно слушает.

— Весьма необычная, я бы сказал, лошадь, если все случилось действительно так. Кстати, как, вы сказали, имя этого господина?

— А я его и не называл. Почему вас это интересует?

— Уж не муж ли это исчезнувшей миссис Айрленд? Я имею в виду ту юную даму, попечители которой, говорят, попали в щекотливое положение.

— И настаивают на том, чтобы никто не мешал выполнять им свои обязанности. Да, это он.

Мистер Мастерсон смотрел на своего патрона с таким видом, будто ожидает продолжения, но тут взгляд его упал на конверт, лежавший сверху.

— Прощу прощения, но, по-моему, это от сэра Эдвина.

Сэр Эдвин, должно отметить, был министром внутренних дел.

— Да неужели? Что ж, в таком случае сэру Эдвину вместе со всеми остальными придется подождать.

Тем не менее капитан Мактурк в конце концов снизошел до того, чтобы ознакомиться с письмом из министерства, и даже предпринял некоторые шаги. Но гораздо больше его интересовал номер журнала «Джентльменс мэгэзин», а потому он направил мистера Мастерсона в Суффолк, а сам попытался вспомнить все, что слышал о миссис Айрленд и ее истории.

Мистер Мастерсон как дисциплинированный служащий, получив командировку в Суффолк, решил действовать так, как, по его соображениям, понравилось бы капитану Мактурку. Он остановился в вудбриджской гостинице «Краун», нанял в расположенном неподалеку постоялом дворе лошадь и направился в точности по маршруту, каким следовал в тот роковой день мистер Айрленд. От врача, остававшегося с мистером Айрлендом до самых последних минут, он узнал, что дорога, на которой произошел несчастный случай, проходит примерно в двух милях от поместья в Тебертоне и еще в двух от дороги, соединяющей Вудбридж и Венестон. По первой, то и дело сверяясь со схемой, данной ему медиком, он проехал несколько раз в обоих направлениях, пока более или менее точно не установил место, где случилась беда. Честно говоря, это была унылая и одинокая местность — узкая тропинка, бегущая вдоль русла давно высохшей реки. Где-то позади на расстоянии видимости расстилался уходящий вдаль густой лес, и даже сейчас, весенним днем, когда в бледное небо один за другим взмывали жаворонки, мистер Мастерсон вынужден был признать, что место это ему не по душе.

Так или иначе, однако ему поручено его изучить, чем он и занялся, привязав лошадь к дереву, расхаживая по тропинке, зорко поглядывая во все стороны и делая время от времени записи в блокноте. Некоторые вещи сразу привлекли его внимание. Прежде всего то, что это не гудроновая дорога — всего лишь сельская тропинка. И если бы мистер Айрленд просто свалился с лошади, вряд ли получил такие повреждения, которые заставили врача и судмедэксперта так печально качать головами. Выходит, мистер Айрленд упал на камень, да с такой силой, что размозжил себе череп у самого основания? Помощник Мастерсон внимательно осмотрел травяной покров и нашел его на редкость мягким и шелковистым, камней же не было в помине. Как же Генри Айрленду удалось получить такой удар? Мистер Мастерсон сказал себе, что скорее всего это лошадь поработала, когда тащила сброшенного седока, но тогда отчего нашли ее спокойно жующей траву в нескольких ярдах от бездыханного тела хозяина? Чем больше думал помощник об этой ситуации, тем более загадочной она ему представлялась. Естественно, ему не могло не прийти в голову, что если человека, ехавшего на лошади по сельской тропинке, находят лежащим на обочине с разбитой головой, то это вполне может быть результатом нападения. Однако он понимал: прежде чем сделать окончательный вывод, надо рассмотреть все возможные версии.

Поэтому следующим его шагом стало возвращение в Вудбридж и разговор с тем самым капитаном полиции, отправившим дубинку в Лондон на рассмотрение капитана Мактурка. Но этот господин смог лишь повторить написанное в сопроводительном письме: дубинка найдена на дороге в Вудбридж, под кустом, ничего подобного в этих краях раньше не обнаруживалось и ничего такого, с чем можно увязать этот предмет, ему в голову не приходит. Мистер Мастерсон поблагодарил капитана и направился в Тебертон, чтобы найти какого-нибудь свидетеля, видевшего мистера Айрленда в начале этого последнего для него конного выезда: может, ему запомнилось, как выглядел наездник, как вела себя лошадь и так далее. С этой целью он провел в Тебертоне целый день. Вход в усадьбу был заперт, на воротах висел большой амбарный замок, и лишь листья деревьев трепетали над забором. Он выпил на местном постоялом дворе пинту пива и, не делая тайны из того, кто он и что ему здесь понадобилось, расспрашивал всех попадавшихся ему на пути.

Узнал он не много, но кое-что все-таки обнаружил. Или, вернее, кое-кого: работника, которого наняли осушать канавы и подстригать ивы у местных фермеров. Он утверждал, что в то утро, направляясь на работу, видел сквайра примерно в полумиле от ворот усадьбы. Не выдавая интереса, вызванного этими словами, мистер Мастерсон провел допрос с такой ловкостью, что он и допросом-то не выглядел.

— Не остановились, часом, поговорить со сквайром?

— Ну да, я приподнял шапку, а сквайр сказал, какая сегодня чудесная погода.

— А мистер Айрленд ехал на лошади, верно?

— Да нет. Он вел ее, словно она охромела.

— А в то утро никого, кроме вас и сквайра, на дороге не было?

— Только медник, — может, коробейник или кто еще, — он мула вел.

— А коронеру обо всем этом не говорили?

— Да не знаю я никаких коронеров, если бы захотел, сам мог спросить.

Мистер Мастерсон задал еще несколько вопросов, но по сути ничего больше не узнал. Поблагодарив собеседника, он развернулся и поехал назад в гостиницу, рассуждая сам с собой о том, что, как бы там ни разворачивались события в день гибели мистера Генри Айрленда, с лошади он не падал, головой о камень не ударялся, лошадь его не лягала, а скорее всего его убили.

Глава 22 ПОЛДЕНЬ В ЭЛИ

ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖОШИА КРОЛИ, ВИКАРИЯ ИСТОНА

16 января 1866 г.

Заходил Дикси, чем-то расстроенный, волосы растрепались на ветру. Он хотел поговорить. Приглашение пройти в дом отклонил, сказал, что предпочитает прогуляться. Ну мы и пошли вдоль ограды. Дикси извинялся. Хочу, говорит, объясниться по поводу вчерашнего. Сказал и замолчал, словно не знал, с чего начать. Промозглый воздух, холодно, на дорогах ни души. Молодая женщина, явно дальняя родственница, полностью тронутая умом («совершенно не в себе» — Дикси), живет в доме. Как правило, ведет себя, по его словам, мирно, но иногда впадет в неистовство, поэтому ее приходится держать взаперти. Естественно, эта женщина, миссис Айрленд (имя ее Дикси назвал очень неохотно), меня заинтересовала, но видя, что разговор на эту тему ему неприятен, я сдержал любопытство. Памятуя о своих обязанностях, я поинтересовался, не могу ли быть чем-нибудь полезным миссис Айрленд в духовном смысле. Дикси рассмеялся. «Ей кажется, что мир — это колодец, а Бог — ведро. Если ей вообще что-нибудь кажется». Рассказывал о шокируюших выходках со стороны миссис Айрленд, о том, как она умеет провести слуг. Дикси заметил, что собирается в Лондон, куда его призывают дела — с адвокатами надо встретиться, — но к весне вернется и тогда рассчитывает поговорить поподробнее. Жаль, что он уезжает.

24 января 1866 г.

Издатели вернули мою поэму «Аларик». Поспешно спрятал ее в ящик, перечитывать не хочется.

28 января 1866 г.

Ездил в Эли. Много разговаривал с А. Нашел ее более серьезной, чем мне казалось. Определенный взгляд на недавнюю войну в Америке и королевскую семью — гораздо основательнее, чем обычная женская болтовня по таким поводам. Вернулся затемно, дни стоят ясные.

31 января 1866 г.

Письмо от кузена Ричарда. Все, как я и опасался. Он ничем не может мне помочь.

2 февраля 1866 г.

Неожиданная встреча с Дикси — я думал, он в Лондоне. Прогуливаясь нынче днем по тропинкам, обдумывая проповедь на Сретенье, я обнаружил вдруг, что подошел к самой границе усадьбы. Здесь начинался крутой склон: густые купы вязов, за которыми давно не ухаживали, раскрошившаяся кладка стены. Если мне не изменяет память, дорожка, ведущая к правой части сада, выходит к фронтону дома. Отклонившись не меньше чем на милю в сторону, я решил, что по ней и стоит пойти. Я шел уже минут десять, никого не встречая (хотя лай, доносившийся с расположенной рядом псарни, да еще и усиленный ветром, слышен был хорошо), когда вдруг передо мной возник Дикси с огромным псом, рвущимся с поводка. Я было протянул руку, но он отмахнулся от моего приветствия и сердито спросил, почему это я разгуливаю по его имению, разве мне не известно, что посторонним вход воспрещен, и все такое прочее. Выслушав мои объяснения — я случайно сбился с дороги и никакого злого умысла у меня нет, — он немного успокоился и извинился за грубость: мол, слишком уж донимают браконьеры, в лесу то и дело на них натыкаешься. Пес тем временем надрывался от лая и, будь я дичью, наверняка съел бы меня с потрохами. Видя, что Дикси не в духе, я попрощался и поспешно двинулся дальше, чувствуя на себе его пристальный взгляд.

3 февраля 1866 г.

Не знаю уж почему, но я ждал весточки от Дикси, однако он молчит. Отправил А. экземпляр «Миссис Кодл», сборника смешных скетчей мистера Джерролда, первоначально печатавшихся в «Панче». А. они нравятся.

* * *

— Папа спрашивал про вас.

— Правда? Весьма, весьма польщен. И что же именно его интересует?

— Он говорит, что интересоваться вами — его долг.

— Может, мне стоит попросить свою хозяйку написать мне характеристику. Кажется, так нанимают горничных, верно?

Мисс Амелия Марджорибэнкс рассмеялась, хотя и не особенно весело. Мистер Кроли отхлебнул чаю. Дело происходило февральским днем, на земле еще лежал снег, они сидели в относительно скромно обставленной гостиной пасторского дома. Небольшое пианино, каминная решетка, герань в горшке, несколько столиков, расставленных так, что гостю, дабы пройти к стулу, приходилось пробираться через них, — вот и все предметы, которыми Амелия окружала себя, когда бывала «дома».

На каминной полке лежали несколько томов библейского словаря сэра Уильяма Смита — мисс Марджорибэнкс их даже не открывала, — акварельное изображение пейзажа Сиены, где она никогда не бывала, новый роман миссис Брукфилд, прочитанный ею от корки до корки. Наконец, выцветшая гравюра с общим видом городка Уитби, более или менее знакомого ей, ибо раньше ее отец служил в тамошнем приходе. Все это, вместе взятое, наряду с приглашениями на распродажи и церковные мероприятия, одной-двумя семейными картинами и портретом покойной миссис Марджорибэнкс, изображенной в полный рост и в шляпе, какие носили во времена царствования королевы Аделаиды, завершало убранство комнаты.

— Странно, что нет миссис Харрисон с девочками, — невинно заметила мисс Марджорибэнкс. — Ведь уже почти половина третьего.

Согласно существовавшей между ними негласной договоренности это было одно из обычных полуденных развлечений Амелии.

— И правда. Жаль, если мы разминемся с ними.

Сказал это мистер Кроли с улыбкой, бросив при этом взгляд, остановившийся где-то посредине между хозяйкой и томами словаря сэра Уильяма Смита, но не думаю, что нынешнее его положение доставляло ему такую уж радость. Он был умным человеком и понимал, выигрышным это положение — когда он находится в гостиной у настоятеля прихода в Эли в обществе его дочери, сидящей напротив и доброжелательно посматривающей на него, — никак не назовешь. Согласно подсчетам он оказывает знаки внимания мисс Марджорибэнкс — от такого вульгарного слова, как «ухаживать», мистера Кроли буквально передергивало — почти шесть недель. В этом качестве — человека, оказывающего знаки внимания, — он гулял с ней по саду ее отца, слушал, как она поет самые трогательные сочинения герра Шуберта, подсаживал ее в экипаж по окончании очередного празднества в приходе. Все так и должно быть, и у мистера Кроли не было никаких претензий к саду с его розами, герру Шуберту с его сочинениями, экипажу, не говоря уж о самой мисс Марджорибэнкс. Мистер Кроли был человеком не только умным, но и наблюдательным, и шести недель знакомства хватило, как он считал, чтобы узнать девушку достаточно близко. А также понять, что, помимо красоты и жизнерадостности, ее отличают гордость, некоторое упрямство и в то же время недостаток духовной энергии, но это поправимо. О том, как именно и почему у множества мужчин при знакомстве с юными дамами складываются подобные странные представления, мистер Кроли предпочитал не задумываться. Он несколько опасался, поскольку осознавал, что от него чего-то ждут и он оказался в среде, где его обязательства распространяются не только на настоятеля и его дочь, но и на множество лиц, с которыми он едва знаком.

В этом отношении нынешняя поездка в Эли через болотистую местность оказала на него еще более угнетающее воздействие, чем обычно. Ему казалось, что кучер на постоялом дворе, поставивший его лошадь в конюшню, знает, зачем он сюда приехал, и посмеивается про себя. И братья-священнослужители, приветствующие его на улице, хитро ему подмигивают из-под полей своих англиканских шляп. И мальчишка, открывший ему дверь в дом настоятеля, как только взял у него пальто и шляпу, тут же помчался к другим слугам, чтобы почесать языки на его счет. И это еще не все — для беспокойства у мистера Кроли были и другие основания. Как ему не раз приходилось слышать, настоятель прихода Эли души не чает в своей дочери. Да он и сам это видел. И понимал, что выйти отсюда с мисс Марджорибэнкс под руку ему без борьбы не удастся. Человек, еще раз замечу, наблюдательный, он видел также, насколько неоднозначно сама мисс Марджорибэнкс относится к заботам отца, порой принимая их с охотой, порой стараясь вырваться из-под опеки. Все это заставляло мистера Кроли чувствовать, что его положение в доме Марджорибэнксов не так безоблачно, как ему показалось поначалу, поскольку существуют какие-то иные, личные мотивы, повлиять на которые он бессилен. В общем, сколь бы весело ни горели угли в камине в доме настоятеля и как бы ни блестели волосы его дочери, что было особенно заметно, когда она наклонялась, наливая ему чай, вряд ли мистер Кроли чувствовал себя вполне довольным жизнью.

— Как отец? — поинтересовался мистер Кроли. Между ними существовала еще одна негласная договоренность: визиты мистера Кроли в Эли — это визиты вежливости его настоятелю.

— Папа сейчас с мистером Прендергастом (адвокат прихода) и будет занят с ним всю первую половину дня. Мистер Прендергаст обладает удивительным умением отнимать у людей время. Мистер Кроли, не будете ли так любезны пошевелить угли?

Мистер Кроли потянулся за щипцами, думая попутно, что блистать в обществе мисс Марджорибэнкс ему явно не удается и как-то уж очень скупо отвечает она на его вопросы. Орудуя щипцами, он решил сказать нечто, способное поднять их беседу над уровнем обычного обмена любезностями.

— Одно из преимуществ жизни в наемном доме — а их не так уж и много — состоит в том, что научаешься заниматься такими вот делами. Поверьте, коль речь идет о том, чтобы разжечь камин, или поджарить тосты, или заварить чай, я сто очков вперед дам даже самой прилежной служанке.

— Папа говорит, что нынешние молодые люди очень испорченные и им пошло бы на пользу штопать собственные рубашки.

Мистер Кроли с удовольствием порекомендовал бы настоятелю штопать свои рубашки, и вообще пусть катится ко всем чертям. Но ограничился тем, что в последний раз слегка пошевелил щипцами в камине. Не только он, но и мисс Марджорибэнкс была несколько смущена тем положением, в котором оказалась. Как дочь настоятеля, она должна была уважать и действительно уважала мистера Кроли; она знала, что он внук графа, и даже тайком от него не поленилась сходить в монастырскую библиотеку, где прочитала исключительно содержательную статью, опубликованную в «Черч куотерли ревью» мистером Кроли. И тем не менее у нее сложилось впечатление, будто в треугольнике, две стороны которого составляли она и ее отец, а третью — мистер Кроли, последнего мог бы заменить любой другой молодой человек. А пунктуальность мистера Кроли, равно как и его родственные связи с графом, а также публикация в «Черч куотерли ревью», — ничто в сравнении с теми отношениями, которые мисс Марджорибэнкс хотела бы наладить со своим отцом. И именно это не давало мисс Марджорибэнкс покоя, от этого ей было не по себе, даже совестно как-то, и она никак не могла придумать, как ей действовать дальше. Доныне мистеру Кроли даровались некоторые привилегии, какие положены признанному всеми возлюбленному, то есть он гулял с ней по отцовскому саду, помогал подняться в экипаж и так далее. Но что касается иных преимуществ и будет ли ему предоставлено самое значимое из них, мисс Марджорибэнкс сильно в этом сомневалась.

Мистер Кроли хранил выжидательное молчание. Было у него какое-то предчувствие. Мысль о том, что от него слишком много ожидают люди, на которых ему в общем-то наплевать, по-прежнему не давала ему покоя. И тем не менее оживленная и бойкая мисс Марджорибэнкс, любящая встряхивать копной волос и отпускать колкие замечания по адресу жены архидьякона, нравилась ему больше, чем мисс Марджорибэнкс, доводившая до него соображения отца насчет испорченности современных молодых людей.

— После Лондона с его развлечениями, должно быть, Эли вам кажется таким скучным, — вымолвил наконец мистер Кроли.

Вот здесь мисс Марджорибэнкс ожила — до определенной степени. Лондонские развлечения — предмет, о котором она вообще-то могла поговорить, но, если честно, ее жизнь на Уимпл-стрит была довольно унылой. Поскольку дочери настоятеля — а тем более дочери настоятеля, получающие такое же строгое воспитание, как мисс Марджорибэнкс, — не из тех, кого бросают в самый водоворот столичной жизни. Амелию, мечтавшую о балах и прогулках в экипаже по парку, приучили мириться с чаепитиями в честь только что вошедшего в моду проповедника и благотворительными базарами в пользу какой-нибудь духовной миссии в Западной Африке. Мисс Марджорибэнкс прислушивалась к модному проповеднику и честно продавала свою партию подушек с вышивкой, но сердце ее оставалось при этом холодным. И хотя она принялась довольно бойко рассказывать мистеру Кроли о проповедях преподобного Уозерспуна, а также о лорде Джоне (высмотренном ею из окна экипажа на Брук-стрит), ее собеседнику очень скоро стало ясно, что ей не очень-то все это интересно.

По окончании отчета мисс Марджорибэнкс о лондонской жизни наступило молчание. На улице снова пошел снег, косо ложась на перекрестье соборного шпиля и придавая на редкость печальный вид приходским садам. Мистер Кроли подумал о взятой напрокат лошади, долгом возвращении в Истон и скудном ужине, ждавшем его дома. Мисс Марджорибэнкс неожиданно заговорила:

— Папа разгадал тайну женщины из Истон-Холла. Ну, той, которая появилась во время вашего обеда.

— Серьезно? И что же он говорит?

— Это подопечная мистера Дикси, и она, — мисс Марджорибэнкс постеснялась употребить слово «безумна», — не вполне в своем уме. Но папа сказал, что ходят слухи, будто мистер Дикси — настоящая Синяя Борода и держит бедняжку в заточении.

— Если это действительно так, то, должен сказать, мистер Дикси — очень гостеприимная Синяя Борода, — заметил мистер Кроли. — Я несколько раз у него обедал, и мне никогда не приходило в голову, будто меня могут съесть на десерт.

— Ну, в компании все друг на друга похожи. Впрочем, я просто передаю папины слова.

Мистер Кроли наклонился и снова пошевелил угли в камине. У него возникло ощущение — откуда оно явилось, сказать трудно, — что ему следует быть поосторожнее в своих высказываниях по поводу подопечной мистера Дикси. В то же время он понимал, хотя бы уже по одному ее тону, что эта тема занимает мисс Марджорибэнкс не меньше, чем его самого.

Мистер Кроли отодвинулся от огня и в высшей степени непринужденно проговорил:

— Речь ведь идет о некоей миссис Айрленд, не так ли? О дочери мистера Бразертона; по-моему, это литератор. Но о каких-либо скандалах я слышу впервые.

— Ну может, ничего и не было. — Слово «скандал» мисс Марджорибэнкс тоже произносила через силу. — Но папа говорит, что люди начинают задавать вопросы, почему ее так долго держат взаперти и родственникам не разрешают с ней видеться. И вообще все это очень странно.

— Не сомневаюсь: все делается как надо, — сказал мистер Кроли, хотя и не очень верил в это. — На мой взгляд, мистер Конолли, бывший директор клиники для душевнобольных в Хануэлле, — весьма компетентный врач.

— А папа считает его шарлатаном.

Мистер Кроли чрезвычайно высоко ставил мнение настоятеля прихода в Эли по разным вопросам, но в данном случае у него имелось и свое мнение.

— Как бы то ни было, миссис Айрленд произвела на меня впечатление человека, который не вполне отдает отчет в своих действиях.

— Говорят, она красотка, — простодушно заметила мисс Марджорибэнкс.

— Весьма вероятно. У меня не было времени как следует рассмотреть — ее почти сразу увели из комнаты.

Мистер Кроли видел, что разговор отклоняется в том направлении, за которым ему совершенно не хотелось следовать. В то же время если юной даме, сидящей в гостиной своего отца, захочется поговорить на какую-то определенную тему, вряд ли он способен остановить ее.

— Я, помню, читала какую-то статью в газете, где говорилось, что она красавица, — продолжала мисс Марджорибэнкс.

Все это было очень плохо, и в который уж раз мистер Кроли пожалел, что не остался в Истоне заканчивать свою проповедь. Он сделал отчаянную попытку сменить тему: ну как, понравилась ли мисс Марджорибэнкс книга «Миссис Кодл»? Но в ответ на вопрос дождался лишь такой реплики: вроде бы в свое время все только и говорили что о ссоре автора книги с покойным мистером Бразертоном? Впрочем, даже сейчас, под конец встречи мистер Кроли надеялся, что у него все же появится возможность вставить два-три слова. Но как раз в это время послышался стук входной двери, из коридора донесся шум шагов и на пороге появилась горничная:

— Извините, мисс, миссис Харрисон с девочками.

«Ну все, — подумал мистер Кроли, — это выше моих сил». Он поднялся со стула, виновато посмотрел на часы и начал прощаться.

— Что ж, мисс Марджорибэнкс, надеюсь, в ближайшем будущем я буду иметь приятную возможность приветствовать вас и вашего батюшку в Истоне.

— Право, не знаю, — откликнулась мисс Марджорибэнкс, приглашая миссис Харрисон и трех ее неповоротливых дочерей войти в гостиную. — Папа сейчас очень занят — мистер Прендергаст, счета и все остальное. Но я непременно передам ему ваше приглашение.

И все же мистер Кроли надеялся, что ему удастся погладить тонкую руку Амелии. Но мисс Марджорибэнкс была дочерью настоятеля и ничего такого не позволила. Короткое рукопожатие, и мистер Кроли оказался за воротами, где кебмен, доставивший миссис Харрисон и ее дочерей из Трампингтона, ругал на чем свет эту даму, давшую ему на чай всего два пенса. Печально бредя на постоялый двор, где его дожидалась лошадь, он столкнулся со знакомым священником — в такие моменты всегда сталкиваешься со знакомыми, разве нет? — который, протягивая ему руку, осведомился:

— Ну что, приятель, когда же наконец?

— Что? — огрызнулся мистер Кроли. — Насколько мне известно, в ближайшее время ничего не ожидается.

— Правда? Очень жаль.

Оставляя следы на пушистом снегу, мистер Кроли вернулся на постоялый двор, и мысли его почему-то переключились с мисс Марджорибэнкс и гостиной настоятеля на Истон-Холл и хранимые им тайны.

Глава 23 НОЧНАЯ РАБОТА

Из всех господ живописцев, чьи работы регулярно выставляются для просвещения публики, выше других я ставлю члена Королевской академии мистера Фриса. Сколько раз, заходя в какую-нибудь городскую галерею или поднимаясь по лестнице какого-нибудь клуба на Пэлл-Мэлл (в сопровождении своего хозяина Тимминса, краснощекого и страдающего одышкой джентльмена, подталкивающего меня к накрытому столу), я останавливался, чтобы полюбоваться, скажем, изображением дерби. Или интерьера железнодорожного вагона, или лондонской улицы, невольно скашивая глаза на скромный пустой уголок картины, где угадывалась знакомая подпись. Можно сказать, что здесь сосредоточена вся жизнь: поля шляпки девушки-служанки, склоняющейся к своему возлюбленному; раскрасневшаяся физиономия подвыпившего солдата, выходящего на заплетающихся ногах из пивной; дородный глава семейства с целым выводком детей; генерал на своем мощном жеребце и сержант у артиллерийского лафета. Все это выходит из-под кисти мистера Фриса с такой же легкостью, с какой мы с вамп занимаемся всякими безделицами или поддразниваем застенчивую девушку, сидящую за столом и боящуюся поднять глаза, вопросом: чего это, мол, ее возлюбленный топчется на крыльце?

Тем не менее, думается, картины мистера Фриса не то, что люди называют реализмом. Он может изобразить толпу, или военный отряд на марше, или ораву учеников, вываливающихся с шумом из ворот школы, однако в любом случае в том, что художник замечает и не замечает, что изображает, а мимо чего проходит, ощущается замысел. Не правда ли, удивительно, как, разглядывая большие полотна мистера Фриса, мы улавливаем скрытые намеки: солдат на белой лошади явно неравнодушен к дочери хозяина постоялого двора, подающего ему кружку пива; господин в шляпе с высокой тульей и моноклем, несомненно, как-то связан со священником в черной сутане, стоящим позади него. Никаких явных признаков этих связей нет — как не бросаются они в глаза ученому, разглядывающему под микроскопом движение молекул, — но эффект получается поразительный. В моем представлении мистер Фрис сходен с великим ботаником или исследователем морских глубин, только растения, которые он изучает, или колонии морских ежей, попадающие в расставленные им сети, — это человечество.

Давайте-ка просто так, забавы ради, представим себе, что в этот тихий летний вечер, часов в восемь, когда рабочий и служивый люд разошелся по домам, мистер Фрис поставил свой мольберт в зале ожидания вокзала Лондон-бридж, посреди лотков и книжных киосков, где торгуют романами за девять пенсов и журналами «Корнхилл» и «Беллс лайф». Что бы он здесь увидел? Пару фантастически замызганных и оборванных ребятишек, крутящих волчок на верхней площадке каменной лестницы, нескольких пожилых женщин, занятых выполнением каких-то загадочных поручений в сосисочных и бакалеях, сомнительных особ в потертых шляпах и поношенных башмаках, которые всегда отираются в подобного рода местах. Один важный эпизод мистер Фрис, только еще устанавливающий свой мольберт, наверняка пропустил, а именно: полчаса назад из Сити на вокзал прибыл крытый фургон, запряженный взмыленными лошадями. При его появлении как из-под земли явились двое служащих железнодорожной полиции и вместе с охранниками понесли два ящика в кабинет начальника вокзала. Тот уже стоял на пороге под станционными часами, чувствуя на себе взгляд суровой на вид дамы в темном пальто и такого же цвета шляпе без полей. Не приходится сомневаться, что мистер Фрис бросил бы оценивающий взгляд на медные пуговицы, украшавшие мундир начальника, и на его пышные усы. Был там и кое-кто еще, на ком, вполне вероятно, мог бы остановить внимание мистер Фрис: пожилой священнослужитель в гетрах и черном костюме, сжимая в ладони экземпляр журнала «Фрэзере», изучал расписание поездов, висевшее под стеклом над кабинетом начальника вокзала. Суровая пожилая женщина, которая могла оказаться кем угодно, от директора школы до домохозяйки их тетушки, выталкивала из зала ожидания четырех девушек в дорожных платьях сизого цвета и скромных шляпках. У ближайшей платформы стоит под парами почтовый поезд на Дувр (через Фолкстон), он должен доставить груз на пакетбот. Двое кочегаров деловито подкидывают уголь в и без того полную топку. Но старуха дуэнья не обращает на происходящее никакого внимания и, орудуя маленьким остроконечным зонтиком, гонит своих подопечных к скамейке, подальше от паровозного дыма, а также от мольберта художника.

Следом за ними шагали два джентльмена, из которых мистер Фрис мог при желании сотворить чудеса: один, весь затянутый в черное, с необычными бакенбардами и выдающейся вперед челюстью, с палкой, крепко сжимаемой в одной руке, и дорожной сумкой в другой; его спутник, дородный мужчина с красным лицом, нагружен еще двумя примерно такими же сумками. Что бы в них ни было, дородный явно нервничает, бросает на поклажу беспокойные короткие взгляды и постоянно дергает за ручки. Откровенно говоря, в этих двух господах есть нечто неуловимо загадочное. Приехали они сюда в одном кебе — вот он, еще виден, отъезжает от вокзала, направляясь в сторону Саутуорка, — но по виду не скажешь, что они даже просто знакомы. Уезжают куда-нибудь? Да, тот, с бакенбардами и выдающейся челюстью, подошел к расписанию, изучил его и нацелился палкой в сторону кассового окошка. А дородный просто опустил сумки на пол (совершенно бесшумно) и присматривает за ними, вытирая лоб платком и пристально озираясь вокруг, словно в них спрятано по аллигатору, тайно унесенному из зоопарка из клетки с пресмыкающимися.

Стрелки вокзальных часов приближаются к отметке 7:30 — время отправления дуврского поезда. Несколько пассажиров стремительно шагают по платформе, но не похоже, что обладатель палки и надзирающий за сумками готовы к ним присоединиться. Первый стоит у книжного киоска, листая номер «Корнхилла» с таким видом, будто в нем содержатся вновь обнаруженные фрагменты Писания, не изучив которые возьмешь тяжкий грех на душу. Второй же бросает вокруг себя почти дикие взгляды, сначала на готовый вот-вот отойти поезд, затем на вокзальные часы, на платформу, но ни разу — на человека у киоска. Словно из ниоткуда возникает кондуктор — толстый, довольно-таки непривлекательный тип очень несчастного вида. Он смотрит налево, потом направо и странно — в том смысле, что, похоже, он и сам смущен, — щелкает пару раз указательным пальцем по фуражке. До семи тридцати остается полторы минуты.

Подброшенные какой-то неведомой силой, мужчины бросаются к кассе. Может быть, они покупают билеты первого класса? Да, дородный устраивается в вагоне первого класса, нервно поглядывая на идущего к багажному вагону угрюмого носильщика, которому кажется странным, что три дорожные сумки могут весить так много. Ну а второй, что он делает? Сначала неторопливо направляется вдоль платформы, поглядывая в обе стороны, словно ищет кого-то, кто должен к нему присоединиться. Затем стремительно нагибается, словно этот кто-то лежит за мощными опорами, поддерживающими крышу вокзала. Кондуктор с печальными глазами идет по платформе, звоня в колокольчик и предупреждая об отправке поезда. До половины восьмого остается всего несколько секунд. Скрежещут огромные колеса, раздается ужасный шум, способный отпугнуть любое человеческое существо. Кондуктор поднимается в свое купе, примыкающее в багажному вагону, и печально всматривается в темноту, а мужчина с выдающейся вперед челюстью все еще стоит примерно в ярде от поезда. Сейчас он повернется и отступит к одной из опор, но нет, впереди на платформе он как будто вдруг видит знакомого и окликает его, стараясь перекричать лязг колес. Только никого там нет.

Поезд медленно, но неумолимо движется вперед. Кондуктор, почти скрытый поднимающимся к небу паром, еще раз незаметно постукивает указательным пальцем по фуражке, и человек, опровергая впечатление о возрасте, сложившееся из-за его седых усов, делает рывок, вспрыгивает на подножку и исчезает в купе проводника. Так что мистер Фрис, если бы он все еще сидел за своим мольбертом (но его нет и вообще платформа совершенно пуста), подивился бы, куда он пропал и как можно раствориться в прозрачном воздухе, находясь на железнодорожной платформе летним вечером.

Показания Сэмюэла Спрэгга, служащего железнолорожной полиции

Около семи вечера в наш участок пришло сообщение из Сити от г-на Абеля, согласно которому в Фолкстон почтовым поездом отправляется груз. Это обычная процедура. При приемке груза присутствовали констебль Харлоу и я. Это тоже обычная процедура. Запечатанные красным воском ящики со слитками были извлечены из фургона и перенесены в кабинет начальника вокзала, что может подтвердить и сам мистер Селлингс.

Показания Джеймса Селлингса, начальника вокзала Лондон-бридж

Я впервые узнал о грузе, когда его доставили к дверям моего кабинета. Так оно обычно и бывает: предварительно никого ни о чем не извещают, что может подтвердить мистер Смайлз. Груз состоял, согласно подписанному мной документу, из трех ящиков, один весом 98 фунтов, другой — 92 и три четверти, третий примерно столько же плюс-минус одна унция — вот, все написано. Ящики были покрыты листовым железом; чтобы поднять каждый, нужно два человека. После взвешивания в присутствии сержанта Спрэгга и констебля Харлоу ящики перенесли в багажный вагон и поместили, используя личные ключи мистера Донтси и мой, в один из трех наших сейфов. Я выполнял свои обязанности, и больше добавить мне нечего.

Показания Питера Донтси, заместителя начальника вокзала Лондон-бридж

Печати, за сохранность которых, как уже говорилось, отвечал на этот раз я, не тронуты.

Мистер Пертуи сидел в одиночестве в багажном вагоне, чувствуя, как под ним постукивают колеса. Сзади, в нескольких футах справа от него, через полуоткрытую дверь мелькали дымоходы, шиферные крыши, серебристо-серая полоска реки. Этот вид подействовал на него успокоительно, ибо теперь он знал: поезд идет по виадуку, перекинутому через Тули-стрит. Поднявшись на ноги и прислонившись к железной стойке, поднимавшейся до самой крыши вагона, он начал громко, чтобы перекричать скрежет колес, говорить что-то Дьюэру и замолк, только когда обнаружил его отсутствие. Осторожно — ведь любое неловкое движение, и ему конец — мистер Пертуи вытянул руку и запер дверь. Стало не так шумно, теперь можно было и осмотреться. В дальнем конце вагона, поодаль от чемоданов и дорожных сумок он увидел стоявшие у самой стены в ряд три плоских сейфа. Было в них нечто такое — может, тусклый отблеск металла, — что хотелось потрогать их, но что-то останавливало. Нерешительно переминаясь с ноги на ногу в покачивающемся вагоне, мистер Пертуи вдруг осознал, как ему страшно. Это был какой-то абстрактный страх, и хотя он не отпускал ни на минуту, но приглушил тревогу, мучившую Пертуи.

Прежде всего, и это следовало признать со всей откровенностью, ему казался совершенно невыносимым Грейс — фамильярностью, вообще одним своим присутствием. Чем бы ни кончилась ночная работа, от клерка он избавится, и независимо от того, сохранится ли контора на Картер-лейн, Грейса в любом случае в ней не будет. Эта мысль ободрила его, и хотя за ней по-прежнему мерцал большой страх, он, несколько успокоившись, потянулся к сумкам и с немалым трудом передвинул их почти вплотную к сейфам. Не будет больше Грейс суетиться рядом и досаждать ему — нет, ни за что, об этом мистер Пертуи позаботится. И тут на него накатило одно странное воспоминание, навеянное, возможно, мельканием крыш на Тули-стрит: из дальних уголков памяти выплыл школьный двор, и расстилавшиеся за его каменными стенами низкие унылые холмы, и обращающийся к нему пожилой господин, о котором мистер Пертуи не думал последние тридцать лет. Мистер Пертуи, содрогнувшись, вцепился в ручку ближайшей дорожной сумки и так стоял, пока звук шагов не вывел его из задумчивости.

При виде Грейса, который, казалось, не знал, куда деть руки-ноги в этом замкнутом пространстве — кожа на его лице как-то неестественно сморщилась, напоминая гофрированное железо, — и старый господин, и школьный двор, и серый камень — все это мгновенно куда-то испарилось.

— О Господи, да ты же пьян! Признавайся, в пивной сидел, перед тем как на вокзал явиться? Так?

— Сэр, я трезв, как отец Мэтью.[34] Слово даю.

— Халтуры я не потерплю, ясно? Ты с самого начала знал, что это за дело, и должен идти со мной до конца.

Грейс пробормотал что-то невнятное, возможно: халтуры не будет и он пойдет с мистером Пертуи до конца.

— Ладно, — тон мистера Пертуи несколько смягчился, — все будет хорошо, только делай, как я говорю. Который теперь час?

— Без двадцати пяти.

— Где Пирс и Лэтч?

— В кебе, уже час как дожидаются.

— Дьюэра видел?

— Столкнулся с ним в коридоре вагона первого класса и раскланялся.

Мистер Пертуи довольно кивнул. Он знал: для завершения первой части плана у него осталось всего тридцать минут, но также и то, что сейчас шансы на успех неизмеримо выше, чем раньше. Через полчаса поезд будет в Рэдхилле — это первая остановка. Если постараться, можно многое сделать. Запустив руку в первую из трех дорожных сумок, мистер Пертуи последовательно извлек несколько предметов, тщательно подобранных на Картер-лейн три часа назад. Щипцы, тяжелый молоток, несколько деревянных клиньев, пара весов (были позаимствованы накануне вечером на кухне в Сент-Джорн-Вуд) — все это легло на квадратный кусок сукна, предварительно расстеленный мистером Пертуи на полу вагона. Попутно раскрылась тайна неподъемной тяжести сумок. Каждая была до предела набита дробью, разложенной по бумажным пакетам. Смотреть, как мистер Пертуи занимается всем этим хозяйством, было сплошным удовольствием. Он имел вид мастерового, скажем кузнеца, раскладывающего свои инструменты перед кузней, а то и живописца, промывающего кисти и разводящего краски на палитре. А сознание того, что в его движениях действительно присутствовал артистизм, придавало им особый шик. Однако все равно примешивалось к этому ощущение страха и дурных предчувствий, вызванных даже не возможностью разоблачения, а скорее тем, что во всем замысле могло вдруг не хватить какого-нибудь элемента первостепенной важности.

Раскладывая свое снаряжение, мистер Перту и несколько раз замечал, как рука сама собой тянется к карману пальто. Испытывая восторг от того, что поставленные задачи выполняются в правильном порядке, он всякий раз себя останавливал — пусть все идет, как задумано. Наконец, когда щипцы, молоток, деревянные клинья и весы (с которых не выветрился еще запах вчерашней выпечки) легли на зеленое сукно, он озабоченно пошарил в кармане и вытащил связку ключей. Помня, что заперт только один сейф, мистер Пертуи вставил в нужные замки сначала один ключ, потом, нарочно сделав секундную паузу, второй. Дверца сейфа открылась.

Грейс завороженно, как зритель, перед которым фокусник одного за другим извлекает из пустой, как все видели, шляпы кроликов, наблюдал за действиями хозяина. Выражение лица у него сделалось таким необычным, что, как бы ни был мистер Пертуи занят своей работой, проходившей при тусклом свете керосиновой лампы, он не мог этого не заметить.

— В чем дело?

— А если кто-нибудь войдет?

— Никто не войдет. У Дьюэра есть ключ. Ты что, не слышал, как минуту назад он повернулся в замке? Мы здесь заперты, пока он не выпустит нас. Ну что еще? — Мистер Пертуи заметил, что Грейс все никак не может оторвать потрясенного взгляда от содержимого сейфа.

— А ведь за такие дела, — медленно выговаривая эти слова, Грейс смотрел на пол, на крышу вагона — на что угодно, только не на мистера Пертуи, — за такие дела можно на виселицу попасть, верно?

— Скорее на каторгу. Такие преступления смертной казнью не караются.

— Поражаюсь, как вы можете с такой легкостью говорить это!

— Если мы не будем полагаться на самих себя, то вообще ничего не совершим, зато вернемся в Лондон, ругая себя последними кретинами. Ладно, хватит болтать, передай-ка мне лучше ящик.

С усилием, от которого у него вздулись мышцы, Грейс вытащил из сейфа первый ящик с золотом. Все три были сделаны, обратил он внимание, на совесть, каждый покрыт железным ободом, прочно приклепанным к дереву, и заперт. Ему внезапно стало любопытно, сможет ли его хозяин проникнуть в святилище, и какое-то время он не отрываясь смотрел, как мистер Пертуи, держа щипцы в левой руке, а правой нащупывая заклепку, определял размеры ящика. Щипцы, заметил Грейс, отшлифованы наилучшим образом, но для обычных целей совершенно бесполезны. Наблюдая, как ловко орудует ими мистер Пертуи, Грейс не мог не признать, что заклепки прекрасно вываливаются из своих пазов с их помощью, да при этом еще и замок поддается. За короткое время, работая с удивительным, как показалось Грейсу, проворством, мистер Пертуи проделал в передней нижней части ящика щель — неширокую, но достаточную для того, чтобы просунуть в нее соверен. Затем, взяв в одну руку три деревянных клина, а в другую молоток, он с усилием расширил щель; когда туда войдет четвертый клин, можно будет вынуть замок из крышки.

Занимаясь своим делом, мистер Пертуи никак не мог отвлечься от двух вещей. Первая — восхищенный взгляд, который, несмотря на все презрение к Грейсу, грел его самолюбие. Вторая — страх повредить ящик. Зная, что по приезде в Фолкстон замок подвергнется беглой проверке, мистер Пертуи всячески старался, чтобы тот выглядел совершенно целым. Точно так же он старался не оставить слишком глубоких царапин от деревянных клиньев, которые нельзя было бы скрыть, когда ящик будут дополнительно запечатывать. Ему казалось, что за разговором с Грейсом и приготовлениями к работе прошел по меньшей мере час, но взглянув на часы, убедился: ему потребовалось всего лишь пять минут. В последний раз стукнув молотком по четвертому клину, легонько поковырялся в замке своими умелым пальцами и откинул крышку.

— Ничего себе, — присвистнул Грейс.

— Вот именно, — подтвердил мистер Пертуи. Как-то в начале своей профессиональной карьеры он был приглашен на осмотр золотых слитков в банковском сейфе. Их было штук десять, небольшого размера, каждый покрыт слоем используемого в таких случаях воска, и хотя их стоимость произвела на него впечатление, нельзя сказать, что он был так уж потрясен. Но здесь-то слитков было не десять, а, наверное, пятьдесят, каждый размером с табачный кисет, и лежали они четырьмя аккуратными стопками. Мистер Пертуи взял один слиток и положил на весы. Результат взвешивания подтвердил его прикидки: первый из ящиков работы господ Абеля, Шпильмана и Балта содержал один английский центнер, то есть около 51 килограмма золота. Если внутреннее «я» мистера Пертуи и затрепетало, он был слишком осторожен, чтобы позволить своему внешнему «я» выдать это. Он просто принялся быстро и методично перекладывать золото из ящика в первую и самую маленькую из трех сумок, подсчитывая одновременно в уме, сколько дроби понадобится, чтобы заменить слитки. Когда сумка наполнилась, а на место золота легла дробь, мистер Пертуи сверился с часами. Убедившись, что до прибытия поезда в Рэдхилл остается еще минут десять, он аккуратно закрыл освобожденный от золота ящик, закрепил оторванные полосы железа, вернул на место заклепку. Порывшись в кармане пальто, извлек вощеный фитиль, палочку из красного воска и несколько кольцеобразных металлических дисков.

— А это еще зачем? — осведомился Грейс.

— А это главное, — наставительно заметил мистер Пертуи, принимаясь плавить воск на язычке пламени керосиновой лампы и следя за тем, чтобы капли его падали точно на диски. — Надо, чтобы все, а ночная вахта на пристани в Фолкстоне особенно, подумали, что это печать продавца, а иначе вся наша операция раскроется.

Буквально в тот самый момент, когда мистер Пертуи возвращал в сейф первый из ящиков, он почувствовал, как поезд тормозит. Задув лампу, он поднялся, раскинул руки и подтолкнул тяжело нагруженную дорожную сумку ближе к центру вагона.

— Подъезжаем к Рэдхиллу. Давай-ка в угол, вот сюда, где сейф вплотную соприкасается со стеной.

Грейс повиновался. Устраиваясь рядом с ним, мистер Пертуи обнаружил, что в углу вагона валяется старая дерюга. Ею они и накрылись, в темноте их было почти не видно. Незадолго до остановки поезда они услышали, как в замке поворачивается ключ. В вагон вошел Дьюэр. Он их не разглядел, а вот как сам Дьюэр осторожно пробирается к двери и открывает ее, было хорошо слышно. Впереди, в самом начале платформы, раздалось громкое шипение — это дым вырвался из трубы паровоза, — а потом шум шагов.

— Ну, где эта штука? — прозвучал в темноте голос Пирса. Послышались глухой стук и громкое восклицание, словно чьи-то руки подхватили неожиданно свалившуюся на них тяжесть. Прошло буквально несколько секунд, и людям, спрятавшимся возле сейфа, показалось, что дверь вагона снова закрывается, а поезд ныряет в ночь.

Сбросив дерюгу, мистер Пертуи зажег лампу с помощью серной спички и опять занялся сейфом. Первая удача сильно его ободрила. Со вторым ящиком он справился вдвое быстрее, чем с первым. Открыв его, мистер Пертуи, к немалой своей радости, обнаружил содержащиеся в нем золотые американские и французские монеты. Повторилась прежняя операция — на место золота легло равновесное количество дроби. Третий ящик открылся вообще в мгновение ока — настолько преуспел в своем занятии мистер Пертуи. В нем оказались опять-таки ровно выложенные ряды золотых слитков. Отвлекаясь время от времени от взвешивания, дабы стереть со лба пот, мистер Пертуи почувствовал: Грейса что-то беспокоит.

— Что-нибудь не так?

— Да нет, просто через двадцать минут остановка в Тонбридже, и к тому времени надо бы нам со всем этим покончить.

— Золота оказалось больше, чем я думал. Столько дроби у нас нет.

— Так что же делать?

— Как что? Придется оставить кое-что в сейфе.

— Оставить первоклассное золото, которое только и ждет, чтобы его унесли? Да кто узнает, что это наших рук дело?

— Кто узнает? — При тусклом свете керосиновой лампы мистер Пертуи был похож на Мефистофеля. — Не будь идиотом. Я плохо объяснил, как все делается? Пока мы будем сидеть здесь с объемистыми сумками, ожидая, когда поезд уйдет в Дувр, люди в фолкстонской гавани будут взвешивать сейфы. С таким же успехом можно прогуляться по платформе с золотом в руках.

— Я просто думал…

— А вот это тебе как раз и не надо делать. Все три сумки забиты почти под завязку. Нам и так-то непросто будет нести их. А ты лучше вот что… Там, в углу, валяется щетка, возьми ее да вымети пол как следует. Ребенок поймет, что здесь кто-то орудовал.

Опустив взгляд, Грейс увидел доски пола, покрытые каплями красного воска и древесной пылью от ящиков с золотом. Присвистнув про себя, он принялся поспешно уничтожать следы их деятельности. Мистер Пертуи тем временем запирал ящики и возвращал на место железные обручи с заклепками.

— Смотрю, к тебе вернулась смелость, — заметил он, не отрываясь от своего дела.

— А тут и не требуется смелости, — коротко бросил Грейс.

— Да нет, попридержи немного в запасе, нам еще многое предстоит сделать.

Мистеру Пертуи казалось, что с тех пор, как они сели в поезд и он работал при тусклом свете керосиновой лампы, прошло много времени, а сам он выглядит ужасным чудищем из сказки, обреченным провести остаток жизни в подземелье. Часы показывали всего лишь четверть одиннадцатого. Сейф был заперт, две дорожные сумки стояли в углу вагона, и мистер Пертуи постепенно пришел в себя. Грейс с бледно-восковым в полумраке лицом сидел на корточках, привалившись спиной к сейфам. Через щели в полу задувал холодный ночной ветер. Жарко уже не было. Поезд снова начал притормаживать.

— Это еще как понять? — протянул Грейс, словно бы сам к себе обращаясь.

Каких-то полчаса назад мистер Пертуи выругал бы своего клерка, сказав все, что думает о его невежестве. Но сейчас, напряженно думая о всех тех опасностях, которые могут поджидать их в течение ближайшего часа, он подавил раздражение.

— К Фолкстону подъезжаем. А теперь делай все в точности, как я скажу.

За несколько секунд до того, как, по его расчетам, поезд должен был остановиться, мистер Пертуи приоткрыл на пару дюймов дверь багажного вагона и осторожно выглянул наружу. На платформе никого не было. В пятидесяти ярдах отсюда, над служебным помещением начальника станции, горел свет, но иных признаков жизни не усматривалось. Дойдя до двери, соединившей багажный вагон с остальным составом, мистер Пертуи обнаружил, что она заперта, как он и предполагал, а в тамбуре никого нет. Они с Грейсом поспешно зашагали в хвост поезда, где находились вагоны первого класса. Вглядываясь в темноту, мистер Пертуи различил группу носильщиков и какого-то господина, скорее всего офицера железнодорожной полиции. Все они быстро направлялись в сторону багажного вагона. Издалека глухо доносился голос Дьюэра. Мистер Пертуи почувствовал, как сильно колотится у него сердце. Ладно, скоро они окажутся в Дувре, а там уж судьбой предприятия будут распоряжаться боги. Он сложил руки на груди, бегло и с нескрываемым пренебрежением посмотрел на Грейса и перевел взгляд наружу — в темноту кентской ночи.

МИСТЕР РОБЕРТ ГРЕЙС: ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О НОЧНЫХ СОБЫТИЯХ

Хладнокровный сукин сын — в этом ему надо отдать должное. Стоило нам остановиться в Дувре, как он сразу кинулся назад к багажному вагону за сумками. В них целое состояние, да и тяжело было, но мы-то делали вид, будто это всего лишь верхняя одежда. По пути встретился отель «Дувр-Касл» — классное место, это я сразу увидел, — и он спросил: «Как насчет того, чтобы слегка перекусить?» Естественно, я согласился, и мы устроились в кафетерии. Пока готовили еду — вареную рыбу, оказалась весьма вкусной, — он вышел наружу прогуляться. Мне не сказал ни слова, но десять против одного — ключи наши валяются на дне Канала. А вместе с ними щипцы и молоток.

Поздно, кроме нас, в баре никого нет. И официант (мистер Пертуи, расплачиваясь, дал ему на чай полсоверена, что мне показалось излишним) остался только один, а когда мы ушли, закрыл лавочку. Нам сказали, лондонский поезд отходит в час. Теперь предстояло сыграть в одну хитрую игру. Она состояла в том, что мы идем на вокзал по набережной, где швартуются суда из-за границы, те, что приходят из Остенде и Кале. Подходим к вокзалу — тьма-тьмущая, только один-два огонька горят, — он останавливается и говорит мне: «Бери, тебе это понадобится». И протягивает корешки билетов из Остенде до вокзала Лондон-бридж. Если кто поднимет шум, что почтовый вагон обокрали, вот вам доказательство: мы были все это время на море.

Дежурный у входа в вокзал. Угрюмый долговязый малый, мне такие не нравятся. Проверяет билеты. Смотрит на сумку, билеты не отдает. Оглядывает нас обоих. У меня возникает желание бросить сумку на землю и задать стрекача, но мистер П., спокойный, как салатный лист, спрашивает: что-нибудь не так? Ну да, отвечает малый, не так. Где отметка таможни? Вот черт, думаю, как же мы выберемся из этого положения? Отправят назад, на эту благословенную таможню, и заставят платить черт-те какой штраф. Но мистер П. просто улыбается, словно речь идет о совершенном пустяке, и говорит, что вряд ли таможенники будут счастливы, если им придется делать свою работу второй раз, потому что прибыли мы из Остенде накануне вечером и целый день провели в городе. И все равно этот тип зовет напарника и спрашивает: как думаешь, лучше, наверное, все же отправить этих господ на таможню второй раз, чем рисковать нашивками и пропустить их без проверки? Мистер П. кивает, говорит что-то о задержке ночного рейса. Да, конечно, и речи не может быть, чтобы пройти просто так, и вдруг нам возвращают билеты и пропускают нас.

Оказавшись в лондонском поезде, я едва в обморок не падаю, настолько обессилел, но у мистера П. есть немного бренди и водички в бутылке из-под содовой, и я немного прихожу в себя. Что там дальше было, я не очень помню. Приехали мы в Лондон на рассвете, а в Бридже я столкнулся с констеблем, открывшим дверь вагона. И снова я чуть не оттолкнул его и не пустился прочь, но, слава Богу, этот малый не предложил помочь с багажом! Никогда мне еще так не везло, ну да в конце концов всегда так бывает…

ЧАСТЬ V

ИСТОН-ХОЛЛ, БЛИЗ УОТТОНА

Стандартный Е-образный дом времен короля Якова, с тремя нишами в каждом из трех торцов и одной нишей на тыльной стороне. Сзади — шестиугольная башня. Фронтоном дом выходит на запад. Там расположены библиотека и столовая. На южной стороне, уже позднее, под конец эпохи короля Георга, врезаны окна и добавлена новая, этих же времен, четырехугольная ниша, используемая под гостиную. Еще до пристройки здесь висела гравюра с изображением лисьей охоты. Красивая лестница начала XVIII века снабжена витыми, закругляющимися книзу перилами. Именно в этом месте однажды зимним вечером споткнулся и упал, явно перебрав хозяйского молочного пунша, Джеймс Вудфорд («досадный инцидент, поставивший меня в неловкое положение в глазах хозяина, однако мистер Бенни, исключительно воспитанный джентльмен, щедро принял мои извинения…». — Джеймс Вудфорд. Дневник сельского священника. — 17 ноября 1784 г.). Томас Парсифаль Бенни был седьмым по счету наследником первого владельца дома. А в конце концов Истон перешел семье Дикси, родственникам Т.П. Бенни по материнской линии. Акварель кисти Гандиша (1818?) изображала поместье на фоне искусственного озера, впоследствии осушенного, — эти работы начались в год битвы при Ватерлоо. В течение нескольких лет, до самой его смерти, последовавшей при загадочных обстоятельствах в 1866 году, поместье принадлежало прославленному натуралисту Джеймсу Четтертону Дикси. Затем оно было унаследовано — через Бирсфордов — Кеньонами. В 1942 году в парк, примыкающий к усадьбе, упал подбитый бомбардировщик Дорнье. В то время в нем располагалась школа для мальчиков. В настоящее время Истон-Холл пустует.

Бэрк и Сэвилл. Путеводитель по сельским домам. Том 8: Восточная Англия.

Глава 24 КАПИТАН МАКТУРК ПРОДВИГАЕТСЯ ВПЕРЕД

Потрясение, произведенное в высшем обществе вагонной кражей, не проходило вот уже много дней. О нем говорили во всех английских гостиных, да и за рубежом тоже. Естественно, не могли остаться от него в стороне ежедневные газеты, посвящавшие событию бесчисленные передовые, где говорилось о беспримерной наглости преступников и дерзости преступления, а также о нерадивости властей, его не предотвративших. Одна августейшая особа прочитала в своих покоях о происшествии и немедленно вызвана фрейлину, чтобы поговорить о нем. Премьер-министр узнал о случившемся за завтраком в кругу семьи и с самым мрачным видом покачал головой. «Панч» напечатал в высшей степени ядовитый материал, рассказывающий, как министра внутренних дел незаметно похищают прямо во время заседания кабинета, затем требуют выкуп в сумме одиннадцати пенсов трех фартингов, а коллеги платить его отказываются. Ну а этот самый господин, разъяренный карикатурой, изображавшей, как трое мошенников уволакивают его в мешке, вызвал к себе в кабинет капитана Мактурка. Два часа спустя тот вышел с таким выражением лица, что даже кебмен содрогнулся. Полицейскому комиссару заявили, будто ничего подобного за последние десять лет не было и не будет, а негодяев следует поймать, предъявить обвинение, осудить и отправить за решетку.

Касательно поимки — не говоря уж о предъявлении обвинений, осуждении и отправке за решетку — капитан Мактурк пребывал в полной растерянности. Собрав воедино обрывки свидетельств, полученные в первые дни после совершения кражи, он вынужден был признать, что в общем-то ему ничего не известно. В трех ящиках с золотом, извлеченных в Париже из сейфа и вскрытых представителями французского банка, оказалась ружейная дробь. Да, но как она туда попала? Ящики взвешивали на вокзале Лондон-бридж, в Фолкстоне, в Булони — и все было в порядке. Понятно, что печати сорваны, а сами ящики вскрыты, но никто не может в точности сказать, когда все это произошло. Машинист поезда и охранник клянутся, что никого не видели. Помимо них, капитан Мактурк опросил нескольких пассажиров, тех, кого удалось найти, кондуктора, проверявшего в поезде билеты, других должностных лиц, хоть как-то связанных с этим рейсом. Ничего.

Оказавшись на мели — увы, иначе это не назовешь, — капитан Мактурк, как и подобает профессионалу, принялся составлять в уме план операции. После допроса, учиненного им офицерам судна и должностным лицам, принимавшим груз в Булони, он пришел к выводу, что преступление совершено на территории Англии. Но как, каким образом? Похитители действовали в поезде, под прикрытием простых пассажиров. Как им это удалось? Золототорговцы заверили капитана Мактурка: вес ящиков таков, что двое мужчин с трудом с ними справятся. Капитан Мактурк задавал своим собеседникам один и тот же вопрос: не видел ли кто пассажира или пассажиров, из тех, что сошли с поезда в Фолкстоне, с чемоданами или сумками необычно большого размера? И опять-таки никто не смог дать удовлетворительного ответа. Ничего необычного не замечено. Проводник с видом оскорбленной невинности показал, что пассажиры, прибывающие в Фолкстон поздно вечером, независимо от того, сразу они отправляются во Францию или остаются в городе, всегда носят с собой большие чемоданы. Капитан Мактурк вынужден был с этим согласиться.

Имелись и другие вопросы, на которые он хотел бы получить срочный ответ. Сколько всего было преступников? Учитывая вес ящиков с золотом, капитан Мактурк считал, что двое, возможно даже, трое. А похитив золото (каким образом?), куда они скрылись? Газеты с уверенностью утверждали, что во Францию, морем, но капитан Мактурк в этом сомневался. Согласно его рассуждениям эти люди либо задержались на ночь в Фолкстоне, либо в тот же вечер уехали в какое-то иное место в Англии. И тут прежнее «холодно» сменилось внезапно на «тепло». Полицейский, дежуривший в ту самую ночь на вокзале Лондон-бридж, вспомнил, как помог двум задержавшимся в вагоне пассажирам вынести очень тяжелые на вид вещи, но поскольку было темно, а оба пассажира низко надвинули на лоб шляпы, лиц их он не разглядел. Кебмен тоже вспомнил двух джентльменов с тяжелыми сумками, которых отвез куда-то на границу Сити. И опять-таки единственное, что он мог сказать, — оба были высокие, один плотный, другой — с выдающейся вперед челюстью. Наконец в районе станции метро «Блэкфрайарз» отыскался один меняла, показавший, что рано утром он обменял на фунты стерлингов несколько наполеондоров, переданных ему крупным мужчиной в дорожном платье. Тот говорил вполголоса и не скрывал стремления покончить с обменом как можно быстрее. Не выказывая ни малейших признаков возбуждения, капитан Мактурк, однако, по достоинству оценил полученную информацию. Он велел связаться со всеми обменными пунктами в столице. В банки была передана просьба проверить, не делались ли в тот или на следующий день необычно крупные вклады наличными. Но ничего не обнаружилось, и стрелка барометра вновь переместилась на «холодно».

Эти разыскания заняли почти все лето. Хотя интерес к делу не угасал, на одном и том же уровне он по самой своей природе удерживаться не мог. К тому же в какой-то момент общество отправилось либо в Баден-Баден, либо на тетеревиную охоту. Публика любит разнообразие, и убийство вельможи, совершенное некими грабителями в его собственном родовом имении, пожалуй, вытеснило у падкой на сенсацию аудитории ограбление багажного вагона фолкстонского поезда. Все это учитывал капитан Мактурк, живший эти недели и месяцы практически без выходных, дни и ночи проводивший в своем кабинете рядом с Нортумберленд-авеню. Время от времени он отправлял мистера Мастерсона с различными мелкими поручениями и анализировал информацию, приходившую с ежедневной почтой.

Неверно было бы предположить, что остальные дела, которыми капитан Мактурк занимался до того, как разразился скандал с золотом, пребывали теперь в небрежении. Совсем наоборот: он продолжал продумывать их, даже когда получал очередной выговор в кабинете министра внутренних дел или допрашивал кондуктора фолкстонского поезда. В общем, можно сказать, что мозг капитана Мактурка — во всяком случае, та его часть, что не занята женой, семьей и знакомыми, — представлял собой сцену с постоянно сменяющими друг друга действующими лицами. Один персонаж стремительно перемешается под свет рампы, чтобы произнести свой текст, другой в это время отступает в тень, присоединяясь к массовке. Неудивительно поэтому, что он по-прежнему не забыл об обстоятельствах смерти мистера Генри Айрленда. Капитан велел найти и вызвать какого-нибудь мастерового, знающего толк в изготовлении дубинок, и еще раз послал мистера Мастерсона в Суффолк, наказав ему собрать все свидетельства, касающиеся этого дела. Параллельно он пытался припомнить подробности иных преступлений, когда людей забивали до смерти. Увы, никаких результатов эти действия и попытки не принесли. Мастеровой, которого отыскали где-то на окраине Лондона, увидев дубинку, покачал головой, признав, что штука это необычная, высказал предположение, будто изготовлена она в Праге или где-нибудь в бассейне Дуная, но это и все. Мистер Мастерсон хоть и провел в Вудбридже целую неделю и своими ногами исходил всю венестонскую дорогу, не смог добавить ничего к тому, что узнал в первой своей поездке.

Но в какой-то момент капитану Мактурку выпала необыкновенная удача — опиши ее на страницах художественного произведения, господа литературные критики хором заявят, будто такого не бывает, это авторский произвол, однако в подлинных расследованиях приятные повороты событий как раз случаются. В последнее время публика почти привыкла к скандалам в органах правопорядка, когда служащих городской полиции обвиняли в ненадлежащем исполнении своих обязанностей в камерах предварительного заключения. Попросту говоря, речь шла о том, что часы, бумажник или вообще любой предмет личной принадлежности, находившийся в кармане подозреваемого вечером, утром там не оказывался. И одна лондонская газета вызвала немалое оживление среди подписчиков, высказав предположение, что любой житель столицы, которому срочно надо узнать, который сейчас час, может обратиться к констеблю, и у того наверняка окажутся часы на цепочке. Естественно, капитан Мактурк читал подобные материалы, или, вернее, их ему показывали. Содержание последних немало его раздражало. Он готов был признать, что какая-то доля правды в них есть, но весьма ничтожная. И вот он решил, что сейчас наступил удобный момент, дабы осуществить собственное расследование.

Осматривая однажды вечером ту часть главного полицейского управления, где находятся камеры, он столкнулся с констеблем, постаравшимся, как ему показалось, побыстрее проскользнуть мимо него. Констебль поспешно сунул в карман какой-то блестящий предмет. Потребовав вывернуть карманы — как он и предполагал, это оказались часы, — капитан Мактурк грозно отчитал полицейского и забрал находку к себе в кабинет, чтобы осмотреть на досуге. Чрезвычайно умело сработанный большой золотой брегет, каких не найдешь обычно в многочисленных лавках, расположенных рядом с Нортумберленд-авеню. Но происхождение часов занимало капитана Мактурка гораздо меньше, чем имя, выгравированное на оборотной стороне часов. Изначально они принадлежали «Генри Айрленду, эск». Прочитав эту надпись, комиссар так и присвистнул. Он не был настолько оптимистично настроен, чтобы решить, будто эта находка поможет ему понять, каким образом часы поменяли владельца, но хорошо уже то, что появилась хоть какая-то новая зацепка.

Не понимающего, что происходит, заключенного, у которого экспроприировали часы, доставили из камеры в кабинет к капитану Мактурку и потребовали рассказать о себе. Этот жалкий бродяга был задержан, как явствовало из сопроводительных документов, по подозрению в злоумышлении где-то в районе Ноттинг-Хилл-Гейт. При нем нашли сверток с двумя напильниками и стамеской. На вопрос о том, каким образом у него оказались эти часы, задержанный ответил без малейших колебаний. Он играл в карты со знакомыми в таверне на Нью-Кросс, один из них сильно проигрался и за неимением наличных расплатился часами. Как имя этого знакомого? Самим тоном капитан Мактурк намекнул, хотя прямо, разумеется, ничего сказано не было, что ответ на вопрос помог бы закрыть глаза на напильники и стамеску. Бродяга сказал, что типа того вроде бы зовут Пирс, роста он, наверное, около шести футов, на нем было светлое длиннополое пальто. Насчет адреса, по которому его можно найти, и того, чем он зарабатывает на жизнь, арестованный, прикинувшийся сначала несведущим, а затем вспомнив о напильниках и стамеске, об опасной близости к камере и тяжелой руке констебля, сообщил, что тот, похоже, служил раньше в Юго-Восточной железнодорожной компании. Факт этот, хоть он и добросовестно записал его в свой блокнот, не показался капитану таким уж существенным, однако словесный портрет Пирса разослали по полицейским участкам столицы.

А через две недели капитану Мактурку снова повезло. Вдобавок к тем новостям, которые и без того держали публику в состоянии нервного напряжения, стали появляться одно за другим сообщения о принимающих угрожающий размах подпольных состязаниях по боксу. Газеты писали, например, что недавно в мирном местечке графства Суррей на бой между Любимчиком из Татбери и Цыпленком из Доркинга собралась трехтысячная толпа. Приз победителю составлял сто фунтов стерлингов, и толпа, пробиваясь к рингу, снесла заграждения и вытоптала засеянное пшеницей поле. В графстве распространился слух, что второй раунд этой битвы титанов (Цыпленок считал, будто поражение, которое он потерпел, несправедливо, и требовал сатисфакции) состоится в другом местечке — Эпсом-Даунс. Прибывшая на место действия полиция — откуда главных его участников вывезли в кебах — была озабочена лишь тем, чтобы разогнать толпу. При этом у полицейских под ногами все время болтался какой-то пьяница, повторявший, что он поставил на победителя двадцать фунтов и черта с два отдаст их. В конце концов он всем надоел и его отправили в камеру. Как выяснилось, зовут этого типа Пирсом, а при личном досмотре в кармане пальто у него обнаружили не только пачку банкнот, но и пару монет с изображением Луи Бонапарта. Обо всем этом немедленно доложили капитану Мактурку. Разумеется, при желании можно объяснить, каким образом в карман к пьянчужке, оказавшемуся в Эпсом-Даунс, попали наполеондоры, но капитан Мактурк был скептиком и не верил в такие совпадения. Поступил приказ немедленно доставить Пирса в Лондон под охраной. Монеты прибыли еще раньше владельца, и, положив их на стол рядом с часами мистера Айрленда, капитан Мактурк — а иначе и быть не могло — погрузился в раздумья о возможной связи одного и другого.

Глава 25 ЭСТЕР В ЛОНДОНЕ

Она сидела на углу своей полки в вагоне третьего класса и смотрела, как поезд медленно подъезжает к вокзалу Кингс-Кросс. Над серыми платформами поднимался густой пар, в котором тонули мощные колонны, упиравшиеся в крышу кирпичного здания. На какой-то момент девушка даже пожалела, что надо выходить из вагона, казавшегося ей сейчас надежным и удобным убежищем. Но дым постепенно рассеивался, а поезд замедлял ход, перед тем как окончательно остановиться, и чувство это стало проходить. Эстер смотрела в окно на появлявшихся на платформе людей. Не то чтобы их было много — станционный смотритель в фуражке и с красным флажком, выглядывающим из кармана куртки, пожилая дама с бледным лицом, придерживающая за руку малыша, ребятишки, зеваки. Но смотрела она на них во все глаза, полагая, что они, наверное, знают все тайны Лондона — города, где она раньше никогда не бывала. В вагоне было пусто, и Эстер, заметив искусанные от волнения костяшки пальцев, порадовалась тому, что никто не видит ее нервозности. Где-то поблизости раздался свисток, и тут же послышались топот и хлопанье дверей. Чувствуя себя в этом гаме потерянной и одинокой, Эстер потянулась к лежавшим на багажной полке сумкам, откинула свободной рукой цепочку на двери и вышла на платформу.

Подхваченная потоком выходящих из поезда людей, она бросала быстрые настороженные взгляды на тех, кто шел рядом, пытаясь понять, догадывается ли кто-нибудь, что она служанка, оставившая работу и исчезнувшая, не сказав никому ни слова. Она боялась, что на платформе ее поджидает полицейский, чтобы отправить обратно. А она обыкновенная девушка в коричневом платье, с перекинутым через плечом парусиновым узлом и волочащейся у ног дорожной сумкой (громоздкий сундук она оставила в Истон-Холле) — одна из множества таких же девушек, которыми, как ей показалось, столица буквально кишит. Чувство этой общности приободрило ее, и — в какой уж раз за сегодняшний день — она принялась перебирать в памяти подробности своего бегства из Истона. Вот она просыпается еще до рассвета — вещи припрятаны на судомойне накануне вечером. Осторожно, на цыпочках спускается по лестнице в сером неверном свете. Отыскивает в кладовке связку ключей мистера Рэнделла и отделяет от нее ключ от кухни. Выходит в предрассветную мглу, складывает вещи в ручную тележку и везет ее. Та оставляет на росистой траве ясные следы. Ей казалось, что если говорить о слугах, то один лишь мистер Рэнделл пожалеет о ее уходе; впрочем, постепенно и Истон-Холл, и его обитатели стирались в ее воображении, уступая место новым впечатлениям. На стене висел рекламный плакат с изображением мужчины в шляпе с высокой тульей и в легком пальто, отхлебывающего что-то из стакана. И Эстер залюбовалась этой картинкой и тем, к чему она как раз и приглашала ее и всех оказавшихся в этом месте людей. Что-то в роскошной одежде мужчины — может, воротничок рубашки или красивое пальто — напомнило ей Уильяма в его униформе, и этот образ она тоже сложила в хранилище своих впечатлений и предвкушений. Чувствуя, как бьет по ногам тяжелая сумка, а на платье и руки садится пыль, висящая над платформой, очарованная всем происходящим вокруг нее, Эстер добралась наконец до зала ожидания.

Здесь храбрость ее вновь оставила. Ведь никогда в жизни не приходилось ей видеть разом столько людей в одном и том же месте. И каждый торопится по своим делам. Позади громко пыхтели несколько паровозов. Вокруг хлопотали носильщики с багажом. Впереди виднелся чуть не целый город кофеен, газетных киосков, парикмахерских, сапожных будок и иных заведений. А дальше в сероватой дымке тонул огромный город — панорама больших домов и церковных куполов, открывающаяся за людной улицей. Все это произвело на Эстер весьма сильное впечатление, и она на какое-то время даже засомневалась, стоит ли ей вообще бросаться в этот водоворот. Остановившись у одной из кофеен, выпила чашку чаю и принялась обдумывать свои дальнейшие действия. Уильям велел ей взять кеб, но даже с квартальной зарплатой, тщательно спрятанной в кошельке, она не могла себя заставить сделать это. Может, лучше сесть в омнибус? Но в какой именно? Внизу, вдоль всего здания вокзала их стояло с полдюжины, водители и кондукторы лениво попивали чай, и Эстер робко направилась в сторону этого караван-сарая.

— Извините, сэр, как до Стрэнда добраться, не подскажете?

Скромность обращения и застенчивость, с какой она адресовала свой вопрос, произвели благоприятное впечатление.

— Вот как раз этот маршрут вам и нужен, мисс. Осторожнее, не споткнитесь.

И вновь, садясь на свободное место внизу и оглядываясь на башенки и шпили вокзала, Эстер почувствовала, что оживают воспоминания: как приезжает она в Истон-Холл, бредет с сумкой в руках в наступающей темноте по склону холма, а пыль, поднимавшаяся с меловой дороги, салится ей на юбку, как оборачиваются к ней лица людей, когда она входит в кухню. Но опять картинки эти рассеиваются, словно сон в момент пробуждения, и на их место приходит другая — высокая фигура Уильяма, стоящего с трубкой в зубах у забора и машущего ей рукой. Так и сидела Эстер на своем весьма удобном месте в омнибусе, а потом рядом оказались двое рабочих, начавших подшучивать над ее багажом и спрашивать, уж не за маркиза ли выйти замуж она приехала сюда. Эстер съела купленную в кофейне плюшку. Омнибус вез ее в самое сердце города, и на какое-то время она перестала думать об Истон-Холле. Книги, которые дала ей мать, уложенные в сумку, больно били по ногам, но Эстер не обращала на них внимания. Это просто багаж, вещи, они всегда будут при ней. А что мать может подумать о ее поведении и даже осудить ее, об этом Эстер старалась не думать. Она слишком переживала по поводу того, чем может кончиться ее путешествие.

Сойдя с омнибуса в самом конце Стрэнда, Эстер остановилась у стоянки кебов и принялась разглядывать расположенные вокруг большие дома. Любопытно, вскользь подумала она, кто в них живет и что происходит за окнами? Мимо проезжали экипажи, текла толпа людей — господа в шляпах с высокой тульей, запачканные мальчишки с кипами газет под мышкой, клерки, выходящие из своих контор и торопящиеся назад, уличные торговцы со своими тележками. Какое-то время Эстер просто глазела на этот поток, потом вынула из кармана письмо Уильяма. В нем говорилось — впрочем, она наизусть его знала, ибо перечитывала письмо в десятый, наверное, раз, — что ей следует отправиться в некое заведение на Веллингтон-стрит — называется оно «Грин мэн» — и спросить его, Уильяма, у стойки бара. Эстер поправила на плечах свой тюк и, волоча сумку, пошла по пыльному тротуару. Нервное напряжение, отметила про себя девушка, сменилось спокойной удовлетворенностью: маршрут ее совпадает с тем, что написал Уильям, и вообще все идет как он сказал. Ей даже не пришло в голову спросить себя, а окажется ли он на месте и, если нет, что ей делать дальше. Она видела его внутренним взором ничуть не менее отчетливо, чем купол собора Святого Павла, упирающийся в полутора милях отсюда в лазурное небо.

На Веллингтон-стрит было пустынно. «Грин мэн» находился в самом конце улицы, и Эстер, перейдя дорогу, вошла в открытую дверь; прищурившись — в помещении было темно, — разглядела в глубине полного мужчину у стойки бара, конопатящего бочонок. При ее появлении мужчины, сидевшие неподалеку от двери, повернулись в ее сторону, и Эстер почувствовала, что краснеет. «Да не обращай на них внимания!» — прикрикнула она на себя. Скоро появится Уильям, и тогда они больше не будут на нее пялиться.

— Да, мисс? — обратился к ней полный мужчина.

— Мне сказали, что здесь можно найти мистера Лэтча.

— Сегодня его еще не было, но я могу послать за ним мальчишку. Эй, Джо! — Где-то за стойкой послышалось движение, и паренек лет двенадцати, с красноватым родимым пятном чуть ли не в половину лица, просунул голову в открытую дверь. — Дуй в «Шутер-билдинг», ты знаешь, где это, и скажи мистеру Лэтчу, что к нему пришли. А пока, мисс, что будете пить?

Эстер взяла стакан лимонада и прошла к столику, откуда через окно бутылочного цвета открывался вид на улицу. Не успела она выпить и половины, как у входа послышались чьи-то поспешные шаги и в бар вошел Уильям. Джо следовал за ним по пятам.

— Это ты, Эстер? Вот здорово! Очень рад тебя видеть.

Уильям подошел и остановился у стола, словно не зная, как лучше поприветствовать ее. В конце концов он просто протянул Эстер руку.

— И я рада тебя видеть, Уильям.

Эстер обратила внимание, насколько сильно он переменился с тех пор, как они расстались. На нем был отлично сидящий, явно сделанный на заказ дорогой костюм, белый платок на шее свежевыглажен. Помимо того, в петлице у Уильяма красовалась гвоздика. Он, как ей показалось, немного пополнел, да и выглядел явно лучше в сравнении с теми днями, когда он бегал с поручениями в Истон-Холле или выносил из экипажа пакеты да свертки мистера Дикси. Уильям догадался, о чем она думает.

— Ничего одежонка, верно? Тебе должно понравиться. Эй, а что это ты пьешь? Лимонад? Нет, в такой день надо что-нибудь посолиднее.

Эстер согласилась выпить стакан портера.

— А может, что-нибудь покрепче, мисс? — спросил толстяк, выслушав заказ. — Мистер Лэтч пьет ирландское виски.

— Нет-нет, пусть будет портер, — повторила Эстер.

— Это мисс Сполдинг, мой друг, — представил ее Уильям. Виски он выпил в несколько глотков. — Отличная штука! Только днем слишком много пить не годится. Ладно, Эстер, расскажи мне о себе, как там в Истоне делишки? Как мистер Рэнделл и миссис Финни? Сара?

Слушая рассказ Эстер о внезапном исчезновении Сары, Уильям придал лицу подобающее моменту скорбное выражение.

— Сбежала, говоришь? Это плохо. Сбежала и никому ничего не сказала. Но в конце концов, ведь и ты поступила точно так же. Отлично выглядишь, Эстер.

— Да, жаловаться не на что, — проговорила Эстер, только теперь до конца осознав, что натворила.

— Вот именно. Мы ведь с тобой понимаем друг друга, Эстер, ты да я. Ну а что касается меня, тоже все более или менее в порядке. Мистер Пертуи — я ведь тебе писал о нем? — мной доволен и говорит, что все будет хорошо, надо только его держаться. А с Бобом Грейсом — это ближайший помощник мистера Пертуи — мы сделались настоящими друзьями. Знаешь, нелегко найти себя на новом месте, где полно всего такого, о чем и понятия не имеешь, но, думаю, я справлюсь.

Слушая Уильяма, Эстер не могла не отметить, что за те шесть месяцев, что они не виделись, уверенность Уильяма в себе и своих возможностях сильно возросла. И как ни странно, ее не настораживало это тщеславие — предвестник вероятного краха, скорее пришлась по душе гордость успехом, который, если получится, ей захотелось разделить.

— Да, вид у тебя вполне преуспевающий, — заметила Эстер, барабаня пальцами по стакану.

— А, да что там, раньше ведь ты меня только и видела что в ливрее лакея. О Господи, как же я ее ненавижу. Ладно, хватит. Слушай, а что, если мы зайдем ко мне? Я тут комнату неподалеку снимаю. Ручаться не могу, но, похоже, скоро у меня будет своя квартира.

Эстер кивнула. Слова Уильяма прозвучали весьма недвусмысленно, и это не могло от нее ускользнуть. Тем не менее Эстер с удовольствием позволила взять ее вещи и вышла следом за ним на Веллингтон-стрит. Свернув в переулок, где с обеих сторон теснились небольшие лавки и обшарпанные конторы, он подвел ее к дому, на стене которого висело объявление: «Сдается внаем». По пути Уильям не вымолвил ни слова, но сейчас, опустив багаж на пол, повернулся к Эстер и спросил:

— Надеюсь, ты понимаешь, зачем мы пришли сюда?

И Эстер снова лишь кивнула.

Они лежали на кровати в чердачной комнате, снаружи на карнизе ворковали голуби, а издали доносился неумолчный шум большого города.

— До чего же эти птицы надоели, — сказала вдруг Эстер.

— Это уж точно. Вроде мышей, только с крыльями. И не утихнут ни на минуту. Совсем не похоже на сов в Истоне. — Уильям на мгновение замолчал. — Интересно, что старый Рэнделл сказал бы, если бы увидел нас сейчас? Может, по брошюрке в руки сунул?

При всем своем уважении к мистеру Рэнделлу Эстер рассмеялась.

— А то сам бы прочитал молитву, — добавил Уильям уже не так добродушно.

— Уверена, что он не увидел бы ничего такого, чего раньше не видел, — сказала Эстер серьезнее, чем ей самой хотелось бы.

— Тебе-то откуда знать про такие вещи, мисс Перт?

— Никакая я не мисс Перт! И нечего издеваться над мистером Рэнделлом.

— А как насчет тебя? — настаивал Уильям, стягивая одеяло с кровати. — Что нового ты для себя увидела?

— Да ничего особенного. Это мужчины думают, что девушки ничего на свете не знают.

— Может, ты и права. Ладно, хватит, уже шесть, а на восемь у меня с одним малым назначена встреча. Пошли куда-нибудь перекусим.

Но у Эстер были на этот счет свои соображения. Она еще раньше заметила на каминной решетке кухонную утварь, а в буфете — немного еды и питья.

— Если ты не против, — проговорила она, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, — я могла бы чего-нибудь приготовить.

— Умница, — только и сказал Уильям.

Вскоре в чайнике зашумела вода, зазвенели ножи и вилки. Уильям одобрительно наблюдал за происходящим.

Назавтра у Эстер выдался славный день, такого и не припомнишь. Проснулась она поздно. В окно бил яркий солнечный свет, снизу доносились звуки музыки. Сегодня неприсутственный день, пояснил Уильям, добривая подбородок перед осколком зеркала, так что весь день в нашем распоряжении. Эта картина напомнила Эстер о сложившейся ситуации, и некоторое время она молча лежала, обдумывая ее и с удовольствием вспоминая некоторые моменты минувшего дня.

— Ну так что, куда пойдем? — спросил Уильям.

Эстер села на кровати и задумалась. Соблазны города и привлекали, и отталкивали ее; впрочем, пока у нее не было ни малейшего представления о том, как здесь проводят время и чем люди развлекают себя.

— Наверное, неплохо просто пройтись, на людей посмотреть, — выговорила она наконец.

Уильям кивнул, и поскольку нижняя часть лица у него была покрыта пеной, получилось очень смешно.

— Ну уж это-то тебе точно удастся, в такие дни людей на улицах полно.

Одежда Эстер висела на стуле в изножье кровати. Перехватив ее взгляд, Уильям смутился.

— Мне надо ненадолго заскочить в «Грин мэн», там меня один малый ждет, — сказал он, смывая последние клочья пены с подбородка и натягивая пиджак. — Вода в кувшине.

Тронутая его вниманием, Эстер дождалась, пока за Уильямом закроется дверь, умылась и, одеваясь, прошлась по комнате. По правде говоря, смотреть тут было особенно не на что — несколько настенных гравюр с изображением конных скачек, гардероб и кипа каких-то бумаг, скорее всего деловых, решила Эстер, — вот и все. На полке над камином она обнаружила кусок материи, в котором признала собственный носовой платок, потерянный полгода назад. Выходит, Уильям подобрал его и взял с собой в Лондон на память о ней. От этой находки у Эстер странно защемило в груди, и она, даже не застегнув до конца платье, снова в задумчивости опустилась на постель. В такой позе и застал ее Уильям, когда десять минут спустя неторопливо вошел в комнату, лихо заломив на затылок шляпу и сжимая в ладони спортивную газету.

— Вот это удача, — проговорил он. — Кто бы мог подумать, что Оловянный Солдатик побьет Золотой Кубок, ведь о нем все уши прожужжали! — Взгляд его скользнул вниз. — Эй, Эстер, что с тобой? Жалеешь, что приехала?

— Ничуть, — искренне ответила Эстер и поспешно застегнулась. — А ты на этого самого Солдатика поставил? — робко осведомилась она.

— Ты прямо как старый Рэнделл. Так, ерунда, но пара лишних соверенов, которые мы сегодня потратим, у меня завелась.

— Ну и отлично, — сказала Эстер и, взяв Уильяма под руку, вышла на улицу. Здесь было все как он говорил. В обе стороны лениво текла густая толпа народа. Оглушительно грохотал уличный немецкий оркестр, бары и кафе уже открылись. Уильям и Эстер позавтракали в кондитерской — очень веселой, где блюда с пирожками и сдобными булочками раскрасили картинками в вакхическом стиле, — и некоторое время побродили в районе Ковент-Гардена. В какой-то момент — они этого почти и не почувствовали — их подхватила толпа, направлявшаяся по пыльным тротуарам в сторону Холборнского виадука.

— Ну что, Эстер? — спросил Уильям. — Может, сядем на поезд и поедем к дворцу? — Недоуменное выражение, появившееся на лице Эстер, заставило его пояснить: — Я говорю о Хрустальном дворце. Там есть где погулять, и оранжерея имеется; зайдем, если хочешь.

Эстер подумала было, что посмотреть Хрустальный дворец — это здорово, но ее пугала толпа, буквально штурмующая станционные платформы. По-праздничному одетые мужчины и женщины с детьми, жмущимися к родителям, которым явно не терпелось сесть в поезд, едва не затолкали ее, и Эстер про себя поблагодарила Бога, что она не одна, рядом Уильям. Какой-то мужчина с бутылкой, высовывающейся из кармана крутки, врезался ей в спину. Уильям схватил его за плечо и пригрозил: если такие фокусы повторятся еще раз, он его отделает так, что мать родная не узнает. В этот момент неизвестно откуда подкатил поезд, и Уильям, к ужасу Эстер, затолкал ее в вагон первого класса, заявив, что, в конце концов, сегодня праздник и он хотел бы посмотреть, как это контролер посмеет выгнать их отсюда. Поезд громыхал колесами над крышами домов южного Лондона, солнце светило вовсю, в вагоне висел густой дым, и Эстер, положив голову на плечо Уильяма, думала, что так хорошо, как сегодня, ей еще никогда не было.

Хрустальный дворец произвел на нее сильное впечатление. Она восхищалась площадками и прогулочными дорожками, а ярмарка, над которой уже клубилась пыль, поднятая множеством ног, показалась ей даже более великолепной, чем развлечении в Норфолке. Уильям, с радостью отметила она про себя, был весь внимание, ни на шаг не отходил, когда она останавливалась покатать шары, а стоило запнуться на спуске с карусели, как он мгновенно протянул ей руку.

— Как раз для тебя забава, — заявил Уильям. — Швыряют как тюк на экипаже. Устала, наверное? Я бы вообще-то не прочь присесть, тем более что я кое с кем договорился здесь встретиться.

Выходит, подумала Эстер, он сюда с самого начала нацелился и никакой это — как она сначала подумала — не подарок, который можно принять или отвергнуть. Но это открытие ничуть ее не расстроило — напротив, казалось естественным, что у Уильяма свои дела, которые надо решать, пусть даже и в таких местах. В общем, она с готовностью пошла с ним в чайную, и пока он ловко маневрировал по помещению в поисках кувшинов с молоком, сахарниц, ложечек и так далее — а за все это приходилось бороться, народу в чайной было полно, — Эстер пила чай, ела хлеб с маслом и пирог. В толпе нагруженные подносами со всякого рода сладостями пробирались во все стороны официантки. Эстер было их искренне жаль.

— Какое свинство, что девушкам приходится работать в такой день, — заметила она.

— Это уж точно. Эй, смотри-ка! Мистер Грейс. И Дьюэр с ним.

— А кто такой Дьюэр?

— Да вон тот коротышка, он на железной дороге работает. У него всегда такой похоронный вид.

Двое мужчин, издали заметив Уильяма, пробирались в их сторону. Грейс, подумала Эстер, отличается вопреки своему имени[35] немалой дородностью, на нем темный костюм, который должен весьма стеснять его в такой день. Дьюэр, следовавший за ним с видом человека подневольного, был ниже ростом и тучнее, на печальное, почти скорбное лицо жидкими прядями свисали некогда крашенные волосы.

— Ну что, Лэтч, воздухом подышать выбрался? — добродушно проговорил Грейс и, повернувшись к Эстер с таким выражением лица, будто ему все о ней известно, добавил: — Рад познакомиться с вами, мисс.

Уильям помахал официанту, тот принес еще два стула, и мужчины сразу же негромко заговорили о чем-то — недоступном пониманию Эстер. Солнце, отметила она про себя, достигло зенита, относительно недалеко, за стеклянными, блестящими на ярком свету стенами чайной играл оркестр, народу вокруг стало немного меньше. Все это плюс собственная усталость погрузили Эстер в состояние, находящееся где-то посредине между сном и бодрствованием. Какая-то женщина — примерно ее возраста, в желтом, коротко подрезанном платье — с ребенком, жмущимся к ее ногам, поспешно вошла в чайную, огляделась по сторонам и, не найдя того, кого, судя по всему, искала, сердито выругавшись, вышла наружу. Эстер поди вилась тому, насколько печально она выглядит и как странно выкрашены ее волосы — в какой-то кукурузный цвет. За все это время, заметила она, Дьюэр ни разу не открыл рта. Грейс то и дело прерывал свой разговор с Уильямом, поворачиваясь в сторону своего спутника, но тот лишь кивал либо отрицательно качал головой — другого ответа от него и не ждали. Выглядел он очень подавленным.

— Как ваша жена, Дьюэр? — осведомился в какой-то момент Грейс.

— Не лучше, — коротко бросил тот.

— В таком случае не забудьте ей что-нибудь прихватить отсюда, — приветливо сказал Грейс, вернувшись к разговору с Уильямом.

Что-то в несчастном лице Дьюэра и его редких волосах показалось Эстер знакомым.

— Мы раньше не виделись, мистер Дьюэр? — спросила она. — Мне кажется, вы приезжали однажды в Истон-Холл.

Дьюэр повернулся и посмотрел на Эстер так, будто только что увидел ее впервые.

— Было дело, мисс, — проговорил он, и они замолчали, вспоминая каждый свое: Эстер — белье, которое она развешивала на кустах смородины, когда он уходил; Дьюэр — мистера Дикси в кабинете и мышку, шуршащую в его ладони.

— Это верно, что у вас жена болеет?

— Боюсь, это так, мисс. И тяжело болеет.

— А есть кому за ней ухаживать?

— В квартире над нами живет миссис Хук, она обещала приготовить жене обед. Ну а к семи я, надеюсь, и сам освобожусь. Но вообще-то вы правы, уход за ней неважный.

Казалось, Дьюэр собирается сказать что-то еще, но тут Грейс вдруг положил руку ему на плечо.

— Только не забудьте сказать, когда вам надо уходить, Дьюэр. Ближе к вечеру — или никогда.

Дьюэр заверил, что так и сделает. Грейс, похоже, покончив с делами, заказал еще чашку чаю и выразил надежду на то, что Эстер понравится в Лондоне.

— О да, сэр, мне нравится, — сказала она, и все трое мужчин рассмеялись ее простодушию. Грейс поклонился и промолвил, что это не последняя их встреча. День продолжался. Над ярмаркой поднимались такие столбы пыли, что, казалось, белое облако висит над головами любителей посшибать шарами кокосовые орехи и тех, кто самозабвенно отплясывал на прогулочных шлюпках. Танцевали, впрочем, и на суше, и Уильям был не прочь присоединиться, но Эстер устала так, что хватало ее только на то, чтобы цепляться за его руку. Так, останавливаясь время от времени, чтобы передохнуть, они добрались до поезда, который отвез их назад в Холборн.

И лишь одно недоразумение возникло между ними. Оно случилось уже в комнате Уильяма, когда Эстер, наклонившись над камином, чтобы подвинуть чайник ближе к огню, сказала:

— Мне письмо нужно утром отправить. Покажешь откуда?

— Письмо? Что за письмо?

— Миссис Айрленд дала мне его. Женщина, что живет в Истоне на попечении мистера Дикси, помнишь?

— Разумеется, я помню миссис Айрленд, — резко бросил Уильям. — И кому же она пишет?

Эстер пересказала ему всю историю, связанную с написанием этого письма. Присев на диван, Уильям внимательно слушал и весьма оживился, когда прозвучало имя мистера Крэбба.

— С этим малым у мистера Пертуи какие-то дела. Большая шишка, у него дом в Белгрейвии. Грейс все про него знает. Слушай, Эстер, не стоит тебе ввязываться в эту историю. Там какая-то загадка, и мне вовсе не хочется, чтобы меня обвинили в том, будто я вмешиваюсь не в свое дело. — В его голосе прозвучала какая-то странная нота, заставившая Эстер подумать, что Уильям знает о миссис Айрленд больше, чем говорит. — Отставь ты это дело. Где письмо?

Не говоря ни слова, Эстер наклонилась над дорожной сумкой, где лежали книги матери и небольшая пачка документов — письмо от леди Бамбер, характеристика от прежнего хозяина, — которые она называла своими «бумагами». Ей показалось, что по каким-то, пока непонятным ей, причинам Уильям собирается избавиться от письма, так что, если она хочет оказаться полезной миссис Айрленд, надо его провести. Эта мысль ничуть ее не смутила — просто одна из необходимых уловок, которые требует от нее сложившаяся ситуация.

— Ну и что мне с ним делать? — спросила Эстер, шаря рукой в сумке.

— Лучше всего просто сжечь. Или нет, погоди, дай-ка мне взглянуть на него. Ничего, не стесняйся, все нормально.

Но Эстер, вытащив из пачки бумаг какой-то конверт, уже бросила его в огонь.

— Видишь ли, мне бы не хотелось причинять мистеру Пертуи какие-либо неудобства, — сказал Уильям, чувствуя, что следует хоть как-то объяснить свое поведение.

— Ну да, понимаю.

— Грейс говорит, в таких случаях он сущим дьяволом становится. Ты ведь на меня не сердишься, Эстер?

Твердо зная, что письмо лежит среди других бумаг, а в языках пламени чернеет записка от леди Бамбер, Эстер отрицательно покачала головой.

Ей снился Истон-Холл. Каждую ночь ей являлась какая-нибудь сцена из тамошней жизни, и реальность при этом принимала жуткие, изломанные формы. Они с Сарой бегут через лес, преследуемые каким-то безмолвным быстроногим существом, вновь и вновь бросающимся на них с деревьев. У хозяина, пригласившего ее в гостиную поговорить, нет под шляпой лица. Миссис Айрленд, не выходя из своих покоев, внезапно превращается в огромную птицу, которая слепо летит на окно и начинает долбить клювом стекло.

Уильяма такие кошмары не тревожили. Он говорил:

— Нет, я об Истоне не думаю, да и с чего бы? Разве что вспомнишь иногда, как старый Рэнделл нудит или эта кошка, миссис Финни, всех шпыняет. С этим местом я покончил — все! Ну а что касается моей прежней должности в доме… Что ж, если кто предложит мне пару желтых плисовых штанов и кокарду на шляпу, я тому в лицо рассмеюсь. На свете есть занятия и поинтереснее, чем открывать двери дамам, приходящим с визитом, или мчаться через три ступеньки с теплой водой хозяину для бритья.

На это Эстер возразить было нечего.

Глава 26 СКРУПУЛЕЗНОСТЬ МИСТЕРА МАСТЕРСОНА

Примерно в то же самое время капитану Мактурку попалось на глаза сообщение — точнее говоря, несколько сообщений, весьма его заинтересовавших. С момента дерзкого ограбления на Юго-Восточной железной дороге прошло несколько месяцев, и воображение публики занимали теперь другие преступления, но капитан Мактурк все еще не терял надежды пролить хоть какой-то свет на эту тайну. По своему опыту он знал, что существует масса способов заставить виновного признать вину. Известно ему было и то, что далеко не всегда можно сразу получить необходимые и важные для следствия доказательства. Именно поэтому капитан Мактурк и сам продолжал, и своих помощников заставлял разматывать наряду с десятками других дел перспективную, как ему казалось, нить расследования. Он считал необходимым выяснить, куда все же девалось похищенное золото.

Как подтвердили в беседе с ним господа Абель, Шпильман и Балт, в ящиках находилось некоторое количество золотых слитков, наполеондоры, примерно на ту же сумму, и несколько меньше американских орлов — старинных золотых монет стоимостью десять долларов. Что касается слитков, о них капитан Мактурк даже и думать не стал, ибо знал, что подобного рода вещи растворяются бесследно. От них избавляются, чтобы впоследствии превратить в живые деньги, десятками самых хитроумных способов, а каких именно — в настоящий момент это было не особенно важно. Иное дело — наполеондоры и орлы, ими можно и заняться. Именно затем и послал он в Сити мистера Мастерсона, наказав ему возобновить знакомство кое с кем из видных фигур в банках и других финансовых учреждениях — пусть выскажут свое мнение относительно тех или иных операций, свидетелями которых эти господа могли стать в последние два месяца.

По правде говоря, мистер Мастерсон хоть и приступил к выполнению задачи с обычным для него тщанием, но смотрел на перспективы расследования менее оптимистично, чем его шеф. Сам-то он не верил, что золото в Лондоне. Он считал, оно в Париже, Дрездене, Нью-Йорке — в любом городе, где деньги могут незаметно раствориться в банковской системе. Но мистер Мастерсон был человеком основательным и следовал полученным инструкциям до последней запятой. Большую часть осени, когда листья опадали на землю подле судебных заведений и корпораций барристеров, собирались на мостовой Чартерхаус-сквер, когда фонари зажигались все раньше, а на улицах становилось все грязнее, мистер Мастерсон трудолюбиво занимался своим делом. И по ходу расследований кое-что обнаружил. Банк на Гаттер-лейн, учреждение весьма солидное — капитан Мактурк был связан с ним частным образом, просто как вкладчик, — но зарубежной клиентуры фактически не имеющее, в конце лета получило на хранение значительную сумму в наполеондорах. Не то чтобы эта находка заставила сердце мистера Мастерсона подпрыгнуть от возбуждения, ибо он знал: существует немало веских причин, по которым любой англичанин сочтет разумным положить в английский банк деньги в иностранной валюте. Однако этого было достаточно, чтобы поинтересоваться у своего информатора на Гаттер-лейн, кто именно сделал этот депозит. Выяснив, что вкладчиком была юридическая контора «Крэбб и Эндерби», мистер Мастерсон, хоть на него и произвели впечатление громкое имя и общепризнанная репутация мистера Крэбба, решил все же покопаться в этом деле.

Сам мистер Крэбб оказался в отлучке — принимал в своем загородном поместье одного важного вельможу. Но услужливый молодой клерк, на которого, в свою очередь, произвели впечатление имя и репутация мистера Мастерсона, сверившись с записями, сообщил, что, судя по всему (хотя и было в этом деле нечто необъяснимое), деньги получены от некоей строительной фирмы с севера Англии в счет погашения долга одному из клиентов юридической конторы «Крэбб и Эндерби». Услышав это, мистер Мастерсон навострил уши, ибо, как ему известно, строительные фирмы на севере Англии обычно оперируют либо монетами, либо банкнотами королевства. Впрочем, об этом факте он умолчал и, узнав у клерка мистера Крэбба имя клиента, поспешил на Нортумберленд-авеню.

— Фирма, чьи интересы представляет в данном случае Крэбб и его партнер, называется «Пертуи энд К°», — доложил мистер Мастерсон капитану Мактурку, когда они оказались вдвоем в мрачном кабинете, выходящем окнами на конюшню. — Кажется, речь идет об учетном векселе где-то в Сити.

Имя Пертуи было капитану Мактурку известно, но факт этот он решил сразу не выдавать, вместо этого поинтересовавшись:

— А кто брал кредит?

— Одна из строительных компаний в Шеффилде — «Антробус энд К°».

— Слушайте, Мастерсон, сделайте одолжение, дойдите до читального зала и принесите коммерческий справочник, ладно? Меня интересуют графства на севере Англии.

Мистер Мастерсон повиновался. Коммерческий справочник оказался толстым и увесистым, но, как они оба и предполагали, никаких сведений о фирме «Антробус энд К°» в нем не оказалось. Весьма заинтригованный этим обстоятельством, капитан Мактурк хлопнул себя по ляжке, положил ноги на стол и принялся перебирать в памяти детали весьма заинтересовавшего его дела, которым занимался почти в самом начале своей службы на Нортумберленд-авеню.

— Фэрье наконец дал о себе знать, — сказал мистер Деверю Джону Карстайрсу. Разговор происходил примерно в то же время, когда капитан Мактурк предавался воспоминаниям.

— Да неужели? Похоже, ему стоит немалого труда отвечать на письма.

— На сей раз само это письмо долго его искало. Похоже, он угодил в большую заварушку. Попал в буран, сломал лодыжку, волк по пятам крался, а сани, на которых уехали его друзья, провалились в реку, и все утонули.

— Ничего себе.

— Его нашли в снегу полузамерзшего и переправили на восток. Судя по всему, он пишет из Монреаля, где и застало его письмо. Но самое интересное заключается в том, что он проявил к нему большой интерес и, уладив пару своих дел, собирается в течение месяца вернуться домой.

Джон Карстайрс и мистер Деверю сидели в убогом кабинете адвоката на Кэрситор-стрит. Джон Карстайрс был здесь в последний раз не так уж давно, но ему показалось, что за это время помещение пришло в еще больший упадок. Бюст лорда Элдона покрылся настолько толстым слоем пыли, что любой, кому захочется, мог бы написать свое имя на сократовском лбу судьи. А пол, наполовину устланный старыми юридическими журналами и книгами по правоведению, вроде бы даже гордился, что давно не соприкасался с метлой. Однако сам мистер Деверю выглядел даже оживленнее обычного, словно под рукой у него имелось с дюжину клерков, готовых выполнить любое поручение, а у подъезда ожидает герцогская карета.

— Ну что ж, — сказал Джон Карстайрс, переводя взгляд с Джона Элдона на пол, а затем на довольную унылую перспективу Кэрситор-стрит, — это решает дело.

— Думаете? Я бы этого не сказал. Собственно, что может изменить приезд Фэрье?

Впрочем, следует признать, что Джон Карстайрс отнесся к сообщению адвоката с должным интересом. Только накануне, отправив досточтимого мистера Кэднема протирать штаны в газетном зале библиотеки, он провел полчаса наедине с мистером Деннисоном. И хотя этот хранитель консервативных традиций Саутуорка прямо не сказал своему собеседнику, что выдвижение от этого округа у него в кармане, но попрощался с ним, оставив впечатление, будто далеко не все потеряно. Собственно, это и заставило Джона Карстайрса выписать мистеру Деннисону чек на пятьдесят фунтов, необходимых для покрытия расходов этого господина, связанных с избирательной кампанией. Затем в то же самое утро до него дошла новость — скажем, скорее слух, принесенный неким джентльменом, который он подхватил от кого-то у себя в клубе, — что мистера Баундерби ожидает повышение. Или перевод на другую должность. Или почетная отставка в Ричмонде. Так или иначе он будто бы должен в ближайшем будущем уйти из торгового управления. Все это сильно отвлекало Джона Карстайрса от сообщения мистера Деверю.

— Так что же от этого меняется? — требовательно повторил мистер Деверю, инстинктивно ощущая, что собеседник его поглощен чем-то другим.

— Что? Извините, Деверю, отвлекся немного, есть, видите ли, кое-что… — Карстайрс осекся. При всей своей расположенности к адвокату он не особенно хотел посвящать его в свои избирательные дела. — В общем, я хотел сказать, что, коли Фэрье возвращается в Англию, что-нибудь наверняка можно сделать.

— А конкретно? Он ведь не может нанести визит Крэббу и поинтересоваться его мнением. Или написать мистеру Дикси — если, конечно, это придет ему в голову. Но ни то ни другое ни на шаг не приблизит его к миссис Айрленд. Если врач с хорошей репутацией заявит, что пациенту противопоказаны свидания, они нанесут ущерб его и без того слабой нервной системе и так далее, можете быть уверены: встреч не будет.

Вероятно, какая-то часть сознания Джона Карстайрса была все еще занята мистером Деннисоном, который вызывал у него сейчас еще большее отвращение, чем обычно, а также предполагаемым перемещением мистера Баундерби, но для него было важно сейчас именно это.

— Тогда я не представляю себе, что можно предпринять.

— Ладно, слушайте. — Мистер Деверю яростно заработал щипцами в камине и, подтягивая стул поближе к гостю, возбужденно пнул валявшийся на полу двухтомник Лоррекера «Правила коммерции». — Я тут, занимаясь делами, столкнулся с парой любопытных вещей. Человек моей профессии немало узнает о гербовых бумагах, циркулирующих в Сити. Так вот, позвольте доложить вам, многие из них имеют отношение к Дикси.

— Не может быть.

— Своими-то глазами я, к сожалению, ни одной не видел. Но по слухам, он оказался в весьма щекотливом положении. Старается продлить срок действия прежних векселей, выдает новые — тем, кто соглашается их принять, а таких в сложившихся обстоятельствах не много. Но и это еще не все.

— Вот как?

— Вот так. Мне тут на днях случилось оказаться в Оксфорде. Одно дельце позвало, а к тому же, знаете ли, я сам оттуда, хотя, быть может, по моим нынешним занятиям об этом и не скажешь. — Мистер Деверю от души рассмеялся. — Ну так вот: прохожу я мимо колледжа Святого Иоанна, и что-то заставляет меня войти туда и справиться насчет кузена Генри Айрленда, который унаследовал его владения в Суффолке. Кузена зовут мистер Карауэй, вы такого человека в жизни не видели. Для него выйти из аудитории означает ринуться в пучину приключений, и даже небольшая прогулка укладывает его на неделю в постель. Тем не менее он передал, что будет рад меня видеть. По-моему, он сначала решил, будто я пришел по поводу поместья, а выяснив, что нет, почувствовал настоящее облегчение. Я был с ним довольно откровенен — как подсказывает мой опыт, в таких делах искренность всегда оправдывается, — и он согласился поговорить о завещании Генри Айрленда.

— Да ну? — Теперь мистер Карстайрс был весь внимание; мистер Деннисон превратился в незаметную точку на периферии сознания.

— Представьте себе. Похоже, денежная часть наследства — деньги Айрленду оставил в основном старый Бразертон, и его смерть была большим ударом для Генри — разделена надвое. Определенная сумма, ею распоряжаются опекуны, отложена на лечение и уход за миссис Айрленд, другая — Карауэй не сказал, сколько именно, но явно значительная, — предназначается для ее личных нужд.

— Выходит, наследница — Изабель, то есть, я хочу сказать, миссис Айрленд? Во всяком случае, деньги принадлежат ей?

— Ей — если врачи признают, что она в состоянии ими распоряжаться.

— Стало быть, сейчас она живет в доме одного из своих опекунов, а поместьем управляет другой?

— В том-то и штука.

— И она психически нездорова?

— Во всяком случае, нас всех в этом уверяют.

— Должен сказать, что мне это кажется чертовски подозрительным.

— Мне тоже. Не сомневаюсь, что, когда Фэрье вернется, эта история его весьма заинтересует. — Мистер Деверю поднялся со стула и протянул руку гостю, едва не сбив при этом с каминной полки бюст лорда Элдона. — Между прочим, — заметил он, — говорят, вы баллотируетесь в парламент от Саутуорка.

— Я бы сказал, вопрос еще не решен.

— А я уверен, что решен, — возразил мистер Деверю, знавший, казалось, все на свете. — Ведь, по слухам, этот пивовар, как его, Хониман, бросил политику ради женитьбы на дочери графа. Ну а что касается сэра Чарлза Девониша, то, насколько мне известно, векселей он выдал почти столько же, сколько мистер Дикси.

Глава 27 МУХИ И ПАУКИ

— Это ты, Эмма?

— Да, миссис Лэтч.

— Боюсь, я все никак не встану. Чашку чаю не принесешь?

— Разумеется, мэм.

Эстер лежала на широкой железной кровати и прислушивалась к звуку шагов служанки, спускавшейся по шаткой лестнице. Огонь, разведенный три часа назад, догорал, и Эстер почувствовала, что в комнату пробирается холод. Она вспомнила, как, уходя, Уильям попрощался с ней. Бросила взгляд на часы, стоящие на спальном столике. Уже девять. Эстер полежала еще немного, уставившись взглядом в куртку, которую Уильям почему-то повесил на спинку стула, затем, с усилием отбросив одеяло, поднялась и начала одеваться.

Эстер с любопытством выглянула в окно. Полгода, прожитые в мегаполисе, не уменьшили ее любопытства к устройству сложного организма, частью которого теперь стала и она. По-прежнему, садясь в одиночку на омнибус или на поезд либо отправляясь куда-нибудь поразвлечься с Уильямом, она чувствовала, что количество людей, шум, ими производимый, их одежда буквально завораживают ее.

«А сколько всего народу живет в Лондоне?» — спросила Эстер через две недели после приезда. «Миллион, — ответил Уильям, — может, два, а что?» Странно, но эта небрежность ответа приободрила Эстер, заставила поверить в его способность не потеряться в огромном городе. Что же касается ее самой, то она все еще испытывала трепет, жадно ловила впечатления, особенно глядя в окна домов и железнодорожных вагонов. Но сейчас из ее собственного окна был виден лишь туман да несколько почти полностью растворившихся в нем голых деревьев, и Эстер с сожалением отвернулась и принялась вспоминать.

Что-то такое Уильям ей сказал перед уходом — но что? Вернется сегодня поздно? Или мистеру Грейсу, если зайдет, надо передать то-то и то-то? Нет, не вспоминалось. Снова присев на кровать, чтобы зашнуровать ботинки, Эстер попыталась представить выражение лица Уильяма, когда он прощался с ней. Но она еще не до конца стряхнула с себя сон и потому от дальнейших попыток отказалась — последний раз обвела взглядом нескладную, с высоким потолком комнату, окно, за которым все более сгущался туман, затем вышла на площадку и осторожно пошла вниз по лестнице.

Стук каминных щипцов подсказал ей, что Эмма, их прислуга, сейчас в гостиной. От обещанного чая поднимался пар, и Эстер с удовольствием его выпила, обхватив ладонями горячую чашку и оглядывая кухню в поисках следов Эмминой деятельности (опыт научил Эстер быть не снисходительной, а требовательной хозяйкой). Они вскоре обнаружились в виде вычищенных до блеска кастрюль и подноса с овощами, принесенными сегодня утром с рынка Шеперд-Буш. Заработок Эммы составлял двенадцать фунтов в год, и это одновременно настораживало и успокаивало Эстер — ведь она помнила, что полгода назад сама получала столько же и так же бросала жадные взгляды на остатки мясных блюд, как и Эмма, убирая обеденный стол.

Звон каминных щипцов сменился тупыми ударами, похожими на выбивание ковра. Громкий стук в дверь возвестил о появлении почтальона, и Эстер, выйдя наружу, обнаружила письмо, адресованное мистеру У. Лэтчу, с пометкой «срочно». Впрочем, на свое имя Эстер писем не ожидала, ибо, за исключением матери, никто и не знал, где она. Вернувшись на кухню, Эстер налила себе еще чашку чаю из оставленного греться на плите чайника, внимательно осмотрела блюдце с колотым сахаром и, убедившись, что никто в него не забрался, перешла в столовую, села на стул и задумалась.

В какой-то момент Эстер машинально отметила, что вспоминает об Уильяме. Это ничуть не удивило ее, ибо он давно уже стал единственным предметом размышлений. За те шесть месяцев, что прошли с момента ее бегства из Истон-Холла, Эстер постепенно осознала тот факт, что Уильям не идеал ее мечтаний, а просто более или менее разумная, но в общем-то не исключительная мужская особь. Это открытие нисколько не огорчило, ибо, как показывал ее жизненный опыт, есть люди и похуже Уильяма, который хотя бы не обращается с ней дурно, пьет в меру и ругается тоже в меру. Больше того, свидетельства его доброго отношения к ней — вот они, достаточно оглядеться: дом, в котором они живут, третий в ряду жилых домов, называемых Кембриджскими виллами; Эмма, чье почтительное отношение Эстер все еще льстило; полдюжины новых платьев и других туалетов, составлявших ее гардероб. В общем, говорила себе Эстер, грех жаловаться. Положим, «миссис Лэтч», как обратилась в ней сегодня Эмма, это фикция — и Эстер подозревала, что Эмме это известно, но она не огорчалась, ибо прекрасно знала: учитывая обстоятельства ее появления, а также общепринятые правила, иначе и быть не может.

Иное дело, что в этой ее новой жизни остались загадки, которые, как ни старалась, она разгадать не могла. Прежде всего — и это постоянно не давало ей покоя — характер работы Уильяма. Как ему достались деньги? Чем он занимается все те долгие часы, что проводит за стенами Кембриджских вилл? Он работает на мистера Пертуи — «я человек мистера Пертуи», не раз говорил ей Уильям с гордостью, — а мистер Пертуи, если только она ничего не путает, занимается учетом векселей. Векселя для Эстер были не в новинку, ей приходилось с ними сталкиваться на прежней работе, но в чем именно состоит роль Уильяма в их обороте, понять решительно невозможно. Мистера Пертуи Эстер видела только однажды — в Кенсингтоне, куда Уильям как-то взял ее с собой. Воспитанный, как ей показалось, пожилой господин с сильно выдающейся вперед челюстью в разговоре с ней ограничился лишь замечанием насчет того, какой сегодня чудесный день. С другими служащими мистера Пертуи — всегда печальным на вид Дьюэром, еще с одним мужчиной с заостренными чертами лица, которого звали Пирсом, — Эстер встречалась, хотя тоже не часто. Чаще других она виделась с Грейсом, поскольку Уильям, похоже, проводил с ним большую часть своего рабочего времени. Встречи, разговоры, обсуждения всяких планов обязательно в его присутствии — вот чем, по представлениям Эстер, был целыми днями занят Уильям. Для этого (о чем Эстер судила по его отрывочным замечаниям) он отправлялся по реке в Гринвич, ездил в Сити — куда именно, она не знала, — да и по десятку других адресов. И все равно о характере его работы, занимавшей так много времени, Эстер даже не догадывалась.

— Уильям, — спросила она как-то под конец первого месяца их совместной жизни, уже успев задать, и не раз, этот вопрос самой себе, — а чем это ты целый день занят с мистером Грейсом?

— Ну как чем? — Похоже, Уильям совершенно спокойно отнесся к этому, как и ко всем другим ее вопросам, чего бы они ни касались. — Я же говорил тебе, мы люди мистера Пертуи и выполняем его поручения.

— То есть собираете для него векселя? Или сидите у него в приемной? Не подумай дурного, просто любопытно.

— Ну не совсем. Сегодня, например, мы с Грейсом ездили в Саутуорк, чтобы уладить одно дело, а потом мистер Пертуи велел нам идти в «Грин мэн» — там вечеринка устраивалась.

— И все это связано с деньгами?

— Ну да. Хотя опять-таки не совсем.

Все, этим Уильям и ограничился, и, почувствовав, что здесь заключена какая-то тайна, от дальнейших расспросов Эстер впредь воздерживалась. Но любопытство ее было возбуждено, а после того как три месяца назад они сменили скромный угол в «Шутер-билдинг» на относительную роскошь Кембриджских вилл, и вовсе разгорелось. О том, сколько будет стоит аренда и обслуживание дома, Уильям не сказал ни слова. Это уж потом, когда ей попался на глаза счет, Эстер узнала, что новое жилье обходится им в сорок фунтов за полгода. Он же просто предупредил о переезде, нанял фургон — и дело было сделано. Эстер отметила и некоторые другие происшедшие в их жизни перемены, они случились примерно в то же время, однако не имели никакого отношения к новому месту жительства. Одна из них заключалась в том, что теперь, стоило раздаться стуку в дверь, Уильям нервно вскакивал со стула. А еще — настороженное выражение, появлявшееся на его лице, когда ему казалось, будто случайный прохожий на улице слишком пристально на него смотрит.

— Ты и представить не можешь, с кем я нынче столкнулся, — оживленно заговорил как-то Уильям, входя в столовую и не успев даже сменить пыльную одежду.

— С кем же?

— С Сарой! Выхожу я с мистером Грейсом из «Грин мэн» — и на тебе, сталкиваюсь к ней лицом к лицу. Прямо-таки опешил, честное слово.

— И что же она делает в Лондоне? — удивилась Эстер.

— В компаньонках у какой-то дамы. Вроде как старшая прислуга. Так она мне, во всяком случае, объяснила. Я записал адрес, надо бы тебе навестить ее.

— С удовольствием! — искренне откликнулась Эстер.

Но клочок бумаги с адресом исчез из кармана куртки Уильяма — тайна какая-то, подивился он, — и от этой мысли пришлось отказаться.

В Кембриджских виллах часто появлялся Грейс. У него была привычка приходить рано вечером, ужинать, затем удаляться на ночь в спальню для гостей, а утром на кухне готовить себе отдельный завтрак.

Именно с Грейсом и именно здесь, в Кембриджских виллах, Уильям затеял самое удивительное из своих предприятий. Вернувшись как-то в полдень с местного рынка, Эстер обнаружила на кухонном столе некоторое количество почерневших прямоугольных брикетов и пару кузнечных мехов. Она с удивлением разглядывала это хозяйство, когда в кухню вошел Уильям.

— Слушай, что это такое?

— Как что — кирпич. Огнеупорный. А это, если не ошибаюсь, кузнечные мехи.

— Кирпич?

— Ну да. Видишь ли, мы с Грейсом решили заняться производством кожаных передников.

— Кожаных передников?

— Что ты повторяешь все как попугай? Да, кожаных передников. Дело в том, что у нас с ним образовались свободные денежки, и это лучший способ задействовать их. Грейс хорошо разбирается в этом деле.

Уильям пояснил, что заняться своим делом они собираются в гостевой. А поскольку потребуется много жара, надо будет заменить в печке камни на огнеупорный кирпич. Уильям добавил, что кожаные передники сейчас в цене, на них большой спрос и они с Грейсом рассчитывают прилично заработать на этом деле. Но проект оказался недолговечным. Партнеры потратили на него неделю, в течение которой в доме стало так жарко, что Эстер приходилось постоянно удаляться на кухню. А потом на эту тему больше не говорили ни слова. Гостевая снова превратилась в спальню Грейса, а также склад вещей, привезенных ими из «Шутер-билдинга». Зайдя туда как-то после прекращения всех работ, Эстер обнаружила у печки совершенно почерневшую половицу.

Чай остыл. Приподнявшись со стула и выглянув в окно, Эстер убедилась, что утро уже в полном разгаре. За окном стелился туман, сквозь него с трудом пробивалось бледное солнце.

Все еще думая об Уильяме, Саре, Бобе Грейсе и половице, Эстер поднялась наверх, в свою комнату, и вновь опустилась на кровать. Затем, повинуясь какому-то безотчетному чувству, она встала, подошла к гардеробу, где Уильям держал свою верхнюю одежду, и запустила ладонь в карман первого попавшегося пиджака. В нем оказалась лишь монета достоинством в гинею. Бросив на нее предварительно беглый взгляд, Эстер с чувством некоторой вины вернула ее на место. Но что-то не давало ей покоя. Приблизившись к стоявшей в углу комнаты сумке, Эстер извлекла из нее небольшую пачку бумаг. Среди них было и письмо, переданное ей миссис Айрленд в день отъезда из Истон-Холла. Эстер внимательно просмотрела его, оживляя в воображении сцены, о которых в нем шла речь. Дочитав, она, все с тем же легким ощущением вины, положила пачку на место, спрятав предварительно письмо среди других бумаг, и вышла в вестибюль. Здесь из корзины, в которой стояли трости Уильяма, она взяла зонтик и отправилась на поиски Эммы. Та работала на кухне.

— Эмма, я отлучусь на час-другой.

— Да, мэм.

— Если мистер Лэтч вернется, пока меня не будет, скажешь, что я пошла прогуляться.

— Слушаю, мэм.

Указание было излишним. Уходя из дома сразу после завтрака, Уильям всегда возвращался только под вечер. Небрежно помахивая зонтиком, Эстер направилась поначалу в сторону рынка Шеперд-Буш, где собиралась зайти кое в какие лавки и сделать необходимые покупки. Погода улучшилась, девушка ускорила шаг, не забывая бросать острые взгляды на прохожих и на все, что ее окружало, однако никаких особых целей ее путешествие не преследовало. Утратив интерес к рынку, она двинулась в восточном направлении.

Потом Эстер села в омнибус, который повез ее на Чаринг-Кросс-роуд, и сойдя примерно посредине улицы, где с грохотом ехали фургоны и нетерпеливо били копытами, останавливаясь на перекрестках, впряженные в экипажи лошади, она пошла пешком в свой прежний район. Ей подумалось, что здесь она вполне может столкнуться с Уильямом, ибо делами своими он занимался по преимуществу на старой территории. Но на Веллингтон-стрит Эстер решила не выходить и в бар «Грин мэн» не заглядывать. Вместо этого она направилась по Стрэнду в сторону Флит-стрит. Вспомнив, как шесть месяцев назад она шла тем же путем, Эстер задумчиво прикусила губу. Стук каблуков дорогих туфель напомнил ей о драных башмаках, которые были на ней тогда, и Эстер лишний раз радостно подивилась, насколько изменилась ее жизнь. Слева от нее послышались быстрые шаги, направлявшиеся к какому-то запушенному дворику, и молодая, примерно ее возраста, женщина вдруг остановилась и пристально посмотрела на нее.

— Эстер, ты? Какими судьбами?

Эстер на мгновение даже дар речи потеряла, молча вглядываясь в улыбающееся лицо девушки.

— Сара! Как же я рада тебя-видеть!

Сара с восхищением смотрела на нее.

— Вот удача-то! Но как ты все же сюда попала?

Не вдаваясь в подробности, Эстер описала свой маршрут, начиная с остановки омнибуса у рынка. Сара вцепилась ей в локоть.

— Отлично выглядишь, Эстер. Ни за что в жизни не узнала бы тебя в этой роскоши.

— Да и я тебя тоже. — Эстер еще пристальнее посмотрела на приятельницу. Шести месяцев, проведенных в столице, хватило, чтобы ощутить разницу: Эстер одета изысканно и в то же время с достоинством, платье Сары было скорее чуть не по сезону да и времени дня.

— Ладно, надо присесть где-нибудь и поболтать, коли уж мы столкнулись друг с дружкой. Никуда не торопишься?

— Ничуть.

Судя по тому, с какой уверенностью Сара вела ее по улице — быстрый взгляд на магазинную витрину, стремительный переход на другую сторону, — с этими краями она была знакома. В конце концов девушки оказались в весьма приличном на вид баре рядом с церковью Святой Богоматери.

— Не удивлюсь, если сейчас войдет священник и погонит нас отсюда, — загадочно вымолвила Сара. — Ты все еще такая же верующая?

— Да нет, пожалуй. — И Эстер призналась, что со времени приезда в Лондон еще ни разу не была в церкви.

— Эти попики, по чести говоря, такие лопухи.

— Что такое лопухи? — поинтересовалась Эстер.

— Ну легковерные, наивные люди. Вроде нашей Маргарет Лейн, которая поверила Райсу, когда он сказал, что подстрелил серафима.

От прежней меланхолии, отметила Эстер, у Сары и следа не осталось. Сидя у окна, слегка выставив вперед выглядывающий из-под подола юбки мысок изящной туфельки, Сара, казалось, пребывала в наилучшем расположении духа.

— Да нет, — говорила она, отвечая на вопрос Эстер, — поначалу мне здесь туго приходилось. Какое-то время даже в ночлежке ютилась, полы там драила. Но теперь я живу с миссис Райс, так что жаловаться не на что.

— А кто такая миссис Райс?

— Это вдова морского офицера из Кеннингтона, а я ее компаньонка — смотрю за тем, чтобы с едой было все в порядке, прогулочный экипаж на месте; мы так славно катаемся, и вообще все хорошо. Ну да хватит обо мне. Что там с Уильямом?

— В каком смысле «что»?

— Ты ведь знаешь, что мы как-то столкнулись с ним? А потом еще несколько раз виделись, я часто бываю по делам в этом районе.

— По делам миссис Райс?

— Ну да… А впрочем, это просто так говорится — по делам. Слушай, а это правда, что люди говорят? — Сара наклонилась к Эстер. — Не бойся, дорогая, секреты я хранить умею.

— Что «правда»? — растерянно переспросила Эстер. — И что это за секреты такие?

— Мне совершенно не хотелось тебя расстраивать. Честное слово. Только тебе известно, что Уильяма часто видят в обществе мистера Грейса?

— Мистера Грейса? Знаю такого.

— Терпеть не могу этого типа. Короче, говорят…

— Кто говорит? — Эстер по-прежнему ничего не понимала.

— Ну хотя бы мистер Фэрроу, хозяин бара «Грин мэн». Вот что, мне ужасно неприятно говорить тебе это, особенно если ты на самом деле ничего не знаешь… Словом, ты слышала что-нибудь о краже золота нынешним летом? Об этом на каждом углу толкуют.

— Ты об ограблении фолкстонского поезда? Да, наслышана.

— В таком случае неужели ты не знаешь?.. Говорят, в этом деле замешан Грейс; насчет Уильяма, конечно, ничего не скажу.

— Ты что, шутишь?

— Да нет, конечно. Позволь рассказать, что я видела собственными глазами. Пару недель назад я была в «Грин мэн» — мне приходится заскакивать иногда туда до делам — и видела, как Грейс расплачивается с мистером Фэрроу французской монетой. Знаешь, большой такой, с изображением Наполеона. А мистер Фэрроу и говорит ему, что придется починить свои мехи, иначе, мол, с такой штуковиной не справишься.

Эстер почувствовала, как пальцы ее вцепились в стол с такой силой, что еще чуть — и дерево треснет. Не найдясь с ответом, она лишь коротко бросила:

— Уверена, Уильям не имеет к этому никакого отношения.

— Очень может быть. Скорее всего это проделки Грейса.

— Так или иначе, Уильям — человек мистера Пертуи. Это брокер, векселями занимается, у него контора на Картер-лейн.

— Так и Грейс тоже человек мистера Пертуи, дорогая. Прямо как родные братья — шагу не могут ступить друг без друга. Ну да ладно, давай о чем-нибудь другом. Смотри-ка, этот тип, видишь, там сидит, вот уже пять минут как глаз с нас не сводит. До чего же невоспитанный народ пошел!

Они еще немного поболтали, но у Эстер пропала всякая охота к общению. Выглядела она по-прежнему спокойно, но на душе у нее кошки скребли. Чтобы об Уильяме, ее Уильяме, говорили в связи с этим гнусным преступлением?! Ничего более ужасного и несправедливого она и представить себе не могла. Сара продолжала задавать вопросы, Эстер на них коротко и механически отвечала, попутно вспоминая некоторые эпизоды, свидетелем или участников которых была, обрывки разговоров между Уильямом и Грейсом, случайно слышанные ею. Все это усиливало тревогу, хотя самой себе Эстер вынуждена была признаться, что отчасти страх этот испытывать даже интересно, он придает некоторую пикантность ее положению. Занятая своими мыслями, Эстер почти перестала обращать внимание на слова Сары, и та в конце концов это заметила.

— Похоже, ты где-то в другом месте, дорогая; одна, наверное, хочешь побыстрее оказаться. Но знаешь, коли уж мы нашли друг дружку, давай больше не теряться.

— Адрес свой запишешь? — рассеянно спросила Эстер.

— Миссис Райс говорит, что устала от дома, в котором мы сейчас живем. Она собирается продать его. Так что справляйся обо мне в баре «Грин Мэн», это проще всего.

Слова прощания потонули в звоне колокола церкви Святой Богоматери. Стоя на углу, Эстер смотрела, как Сара, слегка припадая на одну ногу, удаляется по Флит-стрит. Ярдах в тридцати от того места, где она стояла, какой-то толстяк с красным лицом и напомаженными усами разглядывал витрину магазина мужской галантереи. Сара остановилась рядом, и что-то в ее движениях подсказало Эстер, что именно в ноябрьский полдень привело давнюю ее знакомую в этот район Флит-стрит в лучшем своем платье. Не желая быть свидетельницей этой случайной встречи, Эстер круто повернулась на каблуках и печально побрела в противоположную сторону.

Вернувшись домой час спустя, она узнала, что Уильям вернется только завтра утром. Было уже четыре часа, и дневной свет начал постепенно угасать. За окном кухни грязные желтые клочья тумана медленно ползли в сторону унылого сада. Эстер, сидя на стуле, машинально провожала их взглядом, думая попутно об Уильяме, Саре и событиях сегодняшнего дня. Какая-то мысль мелькнула у нее в голове. Она медленно поднялась по лестнице и, миновав собственную комнату, прошла в гостевую, пустовавшую две недели, с тех пор как Грейс ночевал здесь в последний раз. В комнате было сыро и холодно. На туалетном столике стоял кувшин с заплесневевшей водой. Эстер на мгновение опустила в него пальцы, прикидывая, как ей лучше осуществить задуманное. Затем она наклонилась и, опершись одной рукой о железную решетку, заглянула в очаг. Ей показалось, что он отличается от обычного. На месте углей стопкой лежали кирпичи. Под ними — какая-то стальная плитка, прикрепленная к полу. Но привлекли ее внимание даже не эти необычные вещи, а доски по обе стороны очага. Они сильно почернели от жара, в некоторых местах даже обгорели, и дерево теперь походило скорее на какую-то черную массу, похожую на уголь. Опустившись на корточки, Эстер с любопытством провела ладонью по доскам. Они были не очень гладкие, там и тут на поверхности ощущались какие-то шероховатости — остатки некоего желтого вещества. Эстер мягко провела пальцем по дереву, выковыряла ногтем один такой кусочек, бережно положила его на ладонь — величиной он был не больше иголочной головки — и тщательно осмотрела. Что бы ни был это за металл, в любом случае в очаге обжигали его.

Она еще долго стояла на корточках с желтыми крошками в руках. На платье у нее была брошь, подаренная Уильямом с месяц назад, и Эстер подумала, уж не на украденные ли деньги она куплена. Эта мысль постепенно настолько овладела ею, что в конце концов она отцепила брошь и положила ее на обуглившуюся доску. Прошло довольно много времени. Из задумчивости Эстер вывел бой церковных часов: пять вечера, — и становящаяся невыносимой боль в ногах. В комнате было уже темно, лестничная площадка погрузилась в сумерки. Нельзя здесь оставаться, подумала Эстер, надо чем-нибудь занять себя. Она жалела, что Уильяма здесь нет, но одновременно радовалась его отсутствию.

Постояв в раздумье еще несколько минут, Эстер осторожно двинулась вниз по темной лестнице, вошла в кухню и зажгла лампу. Затем с лампой в руке снова поднялась наверх, на сей раз к себе. Здесь она опять открыла сумку с бумагами и нашла письмо миссис Айрленд, которое, как ей теперь стало понятно, связано со всей этой историей с золотом. А посредником этой связи является — и это тоже ясно — Уильям. Она снова пожалела, что его здесь нет; у нее было так много вопросов, которые она хотела ему задать. Комната, кровать, где она сидела, зеркало — все это стало вдруг ей противно, и, сжимая письмо в кармане платья, Эстер поспешно спустилась вниз. Остановившись ненадолго в коридоре, она услышала какой-то звук — кажется, из-за двери. Эстер охватило дурное предчувствие, она отступила в угол и отвернулась от двери, в которой медленно поворачивалась ручка. Именно в таком положении застал ее Уильям, вошедший в дом в заломленной на затылок шляпе, всем своим видом выдавая некоторое возбуждение.

— Ничего себе! Ты что, испугалась меня? В чем дело?

— Я ждала тебя только утром, — сказала Эстер.

— Что же, человек передумать не может? — весело бросил Уильям. — Понимаешь ли, есть у меня кое-кто, без кого мне просто не обойтись. Ну как, довольна?

Уильям был по-своему человеком неглупым и понимал, что не его неожиданное возвращение напугало Эстер и нежданный стук в дверь не мог вывести ее из равновесия.

— Ну так в чем дело? — повторил он, сжимая ее руку. — Ты прямо как осиновый лист дрожишь.

Эстер почувствовала прикосновение, хотя самой руки не видела. Она смотрела в лицо Уильяму, казавшееся в полумраке коридора неестественно бледным.

— Я видела Сару, — сказала она.

— Сару Паркер? И что же такого она тебе сказала?

Эстер показалось, что при этих словах Уильям побледнел еще больше.

— Она сказала… — Эстер запнулась, не в силах выговорить ни слова. — Она сказала, будто вы с мистером Грейсом украли много денег.

— Да ну? — Уильям расхохотался. — В таком случае она еще большая дура, чем я думал, и при ближайшей встрече я скажу ей об этом.

Уильям попытался было пройти мимо Эстер в глубь дома, но она его остановила.

— О Господи, Уильям! Я ведь была наверху, в гостевой, где вы с Грейсом работали, — там очаг весь в саже. Я нашла на досках крупицы золота.

— Чушь! Сара наговорила тебе всяких небылиц, а ты по глупости им и поверила.

— Но… ой!

Эстер не столько увидела, сколько почувствовала пощечину. И сам удар тоже вызвал скорее не боль, а испуг. Несколько секунд Эстер просто стояла, потирая ладонью щеку и пытаясь справиться с совершенно незнакомыми ей чувствами.

— Не нужно было этого делать, — со странной отрешенностью, словно обращаясь к самому себе, сказал Уильям. — Но как стерпеть такое — вот!

И вновь Эстер вздрогнула, на сей раз от того, как сильно он сдавил ее плечи, вскрикнула даже не от страха, а от ощущения, которое и сама бы затруднилась определить. Поскольку мысль, что подаренная Уильямом брошь краденая, ее не шокировала, Эстер просто уступила этому незнакомому чувству — не против воли, но со странным волнением.

— Ну вот и умница, — помолчав немного, сказал Уильям. — Ну что, ты все еще веришь тому, что услышала от Сары?

— Я уж теперь и сама не знаю, чему верить, чему не верить. — Голова Сары все еще упиралась ему в плечо. — Только скажи мне, пожалуйста, тебе что-нибудь угрожает?

— Да не думай ты об этом. А сейчас мне надо ненадолго уйти. На час-другой, не больше, дела кое-какие надо сделать.

— Ради Бога, не уходи. Останься.

— Не могу, Эстер. Два часа от силы, обещаю. Слушай, давай сделаем так. — Он погладил ее, и Эстер вздрогнула, чувствуя через ткань, как скользят по телу его пальцы. — Ты будешь ждать меня с готовым ужином и графином пива, мы посидим, и я все тебе объясню.

— Обещать легко. — У Эстер заблестели глаза.

— Ладно, мне пора.

Эстер посторонилась, давая Уильяму пройти в спальню. Вскоре оттуда донесся стук дверцы — Уильям открыл и тут же захлопнул шкаф. Вскоре он появился на лестнице и сбежал вниз, задержавшись на секунду, чтобы погладить ее по голове.

— Извини, что ударил тебя, Эстер.

— Ладно, забудем.

После того как Уильям ушел, Эстер вернулась в столовую и задумчиво присела у огня. Странно, но думала она не о том, что произошло пять минут назад, а о гораздо более давних временах и событиях. Вернувшись мыслями в Истон-Холл, Эстер увидела себя развешивающей белье на смородиновых кустах перед огородом. Солнце медленно уходило за верхушки деревьев, вокруг оглушительно кричали грачи. Какое-то время она вглядывалась в эту картину с мелькающими лицами Уильяма, Сары, мистера Рэнделла, хозяина в его черном костюме — и лишь спустя час заметила, что дрова почти догорели и вечер давно уже вступил в свои права. Эстер поспешно надела пальто и шляпку и, прихватив кошелек, вышла на пустынную улицу. Не прошло и трех минут, как она очутилась в торговом центре, где купила все, что требовалось к столу, — особый сорт засахаренных фруктов, столь любимых Уильямом, специальную приправу к мясу. Затем, остановившись в самом конце торговых рядов у ярко освещенного входа в трактир, она наполнила графин пивом и поспешила домой. Было темно и безмолвно, и лишь тиканье часов нарушало тишину. Эстер живо отнесла покупки на кухню и прошла в холл, чтобы зажечь свет. Снаружи послышались чьи-то шаги, и она стремительно двинулась к двери.

В районе Ньюингтон-Баттс, рядом с Уолвортской дорогой, зажатые с обеих сторон парой фабричных труб и придавленные к земле газометром, установленным здесь какими-то оптимистами из газовой компании, стоят в ряд убогие, качающиеся от ветра домишки, именуемые в совокупности Брайт-Тэррас. Они словно готовы в любой момент перевернуться. В чердачной комнате одного из этих домишек, у окна, где нижнюю половину стекла заменяют тряпки и обрывки оберточной бумаги, сидит и смотрит на унылую улицу Сара. Час прошел с тех пор, как закончилась сегодня ее работа на Стрэнде — сейчас четыре пополудни, — а она все еще не избавилась от костюма, в котором вышла нынче на улицу, и даже шляпку не сняла. Почти неподвижно, скорчившись, сидела она на стуле, переводя взгляд с пустынной улицы на свои бледные ладони, устало лежавшие на коленях, и, наконец, на печь, стоящую в каком-то ярде от стула. Ничего особенного в ней не было за исключением чайника с изображением какой-то особы королевский кровей. Однако случайный свидетель, возможно, обратил бы внимание, что окружающее занимает Сару гораздо меньше, чем это вполне обыкновенное сооружение, к которому она поворачивалась вновь и вновь.

Комната, где она сейчас находилась, пожалуй, попросторнее, нежели ее каморка в Истон-Холле, но обстановка вряд ли отличалась в лучшую сторону: придвинутая к стене массивная железная кровать, небольшой гардероб и столик с графином и тазиком. На решетке лежала аккуратно сложенная горсть углей, совсем небольшая, но огонь еще не горел. На это грустное зрелище посматривали с грустью две вполне типичные парижские полуобнаженные танцовщицы и купленный в канцелярском магазине за три пенни натюрморт — ваза с пионами. Так прошло десять или пятнадцать минут, когда послышался звук, поначалу слабый и неверный, а затем все усиливающийся, — звук шагов человека, поднимающегося по лестнице, и стук в дверь. На пороге появилась пожилая женщина с суровым взглядом, до подбородка замотанная шарфом.

— А, это вы миссис Мэйхью?

— Вижу, свет у вас не горит, — сказала последняя, — вот и зашла посмотреть, дома вы или еще не вернулись.

— Вернулась, как видите. Тяжело девушке целый день болтаться на улице.

— Фу-ты ну-ты. Работа есть работа.

— Свои полсоверена вы получите утром, слово даю.

— Те, кто хочет обедать, знают, как еда достается, — заметила миссис Мэйхью так, будто изрекла истину, которую следует усвоить всем обитателям Брайт-Тэррас. С этими словами она вышла, сильно хлопнув за собой дверью. Сквозь наполовину застекленное, наполовину заделанное окно в комнату проник очередной порыв ветра, на стене зашелестели гравюры с танцовщицами, на улице раздались и тут же умолкли детские голоса. А Сара все еще сидела на стуле со сложенными на коленях руками и не отрываясь смотрела на чайник. Губы ее шевелились. Быть может, она говорила сама с собой, но так или иначе — беззвучно, и речь ее никак не могла спорить с шумом ветра. В оставшуюся приоткрытой дверь проскользнул рыжий кот, которого миссис Мэйхью иногда прикармливала рыбными костями, и, усевшись у очага, начал вылизываться. Сара равнодушно посмотрела на него и, даже не пытаясь вновь погрузиться в прерванные мысли, встала со стула, закинула руки за голову и тут же опустила их. Вынула из кармана платья пару флоринов, положила их на решетку и взялась за посуду — перенесла на столик фарфоровую тарелку и нож с костяной ручкой, извлекла из буфета полбатона хлеба и немного масла. Но мысли ее были заняты тем же самым, что не давало ей покоя весь последний час.

Встреча с Эстер выбила Сару из колеи, и не просто потому, что напомнила о временах, казавшихся ей давно ушедшими. Она пробудила в ней переживания, от которых она вроде бы избавилась, и вот они вновь дали о себе знать, совсем как прежде. Да и контраст между тем, как жила нынче Эстер, и ее собственным образом жизни не мог не броситься в глаза и не произвести на Сару самого гнетущего впечатления. Ну почему бы ей не оказаться на месте старой подруги, жить на вилле в Шепард-Буш и погонять служанку? Раздумывая таким образом, Сара довела себя буквально до неистовства, проклиная и злую судьбу, и тех, кто ее окружал. И в то же время, напоминала себе Сара, ей известно об Эстер кое-что такое, чего та сама не знает. И из этого знания, если захочется, можно извлечь немалую выгоду, и ощущение своего превосходства приятно грело душу.

Продолжая думать об всем этом, искоса поглядывая на чайник и рассеянно пережевывая кусок хлеба, Сара вернулась на место. В памяти живо вставали сцены из прежней жизни: полдень в Истон-Холле, когда они с Уильямом ускользнули от бдительного ока миссис Финни, отправились гулять на реку и стали очень близки друг другу; склонившееся над ней во время работы лицо Эстер; грачи на ветках вязов. На предплечье у нее осталась алая полоса, тянущаяся от локтя до самой кисти, и Сара вспомнила обстоятельства ее появления и переживания, связанные с этим печальным эпизодом. Такие мысли радости не доставляли, и Сара поднялась со стула так резко, что рыжий кот почел за благо отскочить к двери. Она понимала, что в ее власти утишить эту боль, заставив страдать других. И все же…

Чайник был теперь у нее в руках, но как он там оказался, Сара припомнить не смогла. Вроде ведь не брала его с решетки. Особа королевской крови пристально вглядывалась в нее. Краснолицый господин, с которым она встретилась на Стрэнде, утверждал, что он военный и на одном смотру прошел в каком-то ярде от члена королевской семьи, но Сара не знала, верить ему или нет. Ладонь ее вдруг оказалась в чайнике. Как она туда попала? Ведь не собиралась же Сара совать ее туда, верно? Тем не менее сейчас она вытряхивала его содержимое на столик. Не так-то там много. Шелковый носовой платок — подарок пятилетней давности от прежней ее хозяйки. Заводная собачонка с куропаткой в пасти. Нитка пуговиц, завязанная бантиком, — каждая из них напоминала ей тот или иной отрезок ее жизни, что ничуть не утешало, а, напротив, лишь заставляло задумываться о сделанном. Ну и вот, наконец, исписанный клочок бумаги, который она по неграмотности прочитать не могла, но знала, что называется там час встречи с человеком, пославшим эту записку и подписавшимся инициалами. Их она в конце концов разобрала, ибо не менее десятка раз проводила по ним пальцами.

Записка была месячной давности и вообще-то заслуживала быть выброшенной в мусорную корзину, но Сара почему-то этого не сделала и теперь часто склонялась над ней в раздумьях, как дикарь над своими фетишами в виде перьев и соломы. Саре припомнилось, что как раз месяц назад Уильям дал ей пятифунтовую банкноту, но этим его щедроты и ограничились. Саре вновь представилась Эстер в своей вилле, ее покорная служанка, и она раздраженно топнула ногой по голому полу. Сара пронимала, что, если последует внутреннему голосу, подталкивающему ее к определенному поступку, Уильяму и Эстер придется несладко. Что-то удерживало ее. Так она и продолжала сидеть в задумчивости, пока в комнате не начало темнеть. На лестнице зазвучали голоса — мужские и женские вперемежку, — и дом ожил. Когда настал вечер, все еще размышляя над своими невеселыми мыслями и чувствуя, что в замкнутом пространстве оставаться больше нет сил, Сара поднялась, накинула на худые плечи жакет и вышла на улицу.

Шел седьмой час, и в районе Ньюингтон-Баттс постепенно просыпалась ночная жизнь. Торговцы при свете газовых фонарей толкали свои тележки, набитые разнообразным товаром. Мужчины с потухшим взглядом высовывались из дверей таверны, прогоняя ребятишек, которых послали за ними жены. Все это по пути отмечала про себя Сара — одинокая женщина, потерявшаяся в движущейся толпе. Показались двое военных в красных шинелях — сержант и, как ей подумалось, его напарник; плечом к плечу они печатали шаг в дальнем конце улицы. Сара остановилась и молча смотрела на них, воображая — и зная в глубине души, что это всего лишь фантазия, — будто младший из этих двоих похож на ее брата. Странно, но эта мысль оказала на нее более сильное воздействие, чем все прежние раздумья, и она ускорила шаг. Темные переулки и дворики оставались позади, и даже люди, казалось, исчезали куда-то под ее взглядом. На углу Уолвортской дороги находился полицейский участок, и задержавшись на секунду, чтобы еще плотнее укутаться в жакет, Сара, склонив голову, вошла внутрь.

Глава 28 ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

— …Успокойтесь, мисс Сполдинг, вам нечего бояться, если, конечно, скажете правду. Где Уильям Лэтч?

— Не знаю. Честное слово, не знаю.

— Ну а где он может быть? Куда ходит обычно?

— В бар «Грин мэн» на Веллингтон-стрит. В контору мистера Пертуи на Картер-лейн.

— Пертуи?

— Да, Уильям работает на мистера Пертуи. По крайней мере так он говорит.

— А откуда у него деньги? Он состоятельный человек?

— Ну, в общем, дела у него идут неплохо, сэр, в доме деньги всегда есть.

— А сейчас их больше, чем раньше?

— Деньги были всегда. Может, и больше. Не знаю (всхлипывает).

— Не надо нервничать, мэм, вам ничто не грозит. Так чем, говорите, он занимается, по его словам?

— Работает на мистера Пертуи. Выполняет его поручения, собирает залоговые векселя.

— А еще хотел наладить производство кожаных передников. У него что, опыт в таком деле есть?

— Понятия не имею.

— А раньше в доме появлялась кожа?

— По-моему, нет.

— Вас когда-нибудь пускали в комнату, где они с Бобом Грейсом работали?

— Никогда. Мне говорили, что там очень жарко и это опасно.

— Как долго они занимались этим делом?

— Неделю. Может, десять дней. Иногда в доме становилось так жарко, что я выходила на улицу.

— А вы никогда не интересовались, что они там все-таки делают?

— Мне велели не совать нос не в свое дело.

— …Откуда у вас это письмо?

— Миссис Айрленд передала.

— Судя по дате, оно написано шесть месяцев назад. Вы что, даже не пытались доставить его по адресу?

— Нет.

— Но почему?

— Не могу сказать.

— А мистер Лэтч знал об этом письме?

— Не могу сказать.

— Содержание его вам известно?

(Всхлипывает.)

— Успокойтесь, сержант нальет вам воды. Ну что, известно вам его содержание?

— Да, я читала его.

— И как вам кажется, женщина, которая его написала, в здравом уме?

— Не могу сказать.

— Не можете сказать?

— Не могу (всхлипывает).

ДОПРОС ПИРСА

В.: Итак, расскажите о себе.

О.: Рассказать о себе?! Да ни слова не услышите; что же я, дурак? Будь я из благородных, вы меня сюда не притащили бы, вы и сами это знаете.

В.: При аресте в Эпсоме при вас оказалось двадцать фунтов. Как они к вам попали?

О.: Честно заработал, вот и весь мой ответ.

В.: Ладно, пока оставим это. Что вас связывает с человеком по имени Пертуи?

О.: Ничего. Я впервые встретился с ним в день скачек.

В.: У вас дома были найдены башмаки с крупицами золота на подметках. Как вы это объясните?

О.: Никак. Об этом мне ничего не известно.

В.: А также кожаные краги, сильно обгоревшие, словно их в огне держали. Это вы как объясните?

О.: Ответ тот же. Никак. Вы что, всю ночь меня здесь держать собираетесь?

В.: Если понадобится, то всю неделю. Кто такой Боб Грейс?

О.: Этого малого я знаю.

В.: Что за малый?

О.: Очень славный. Но спросите лучше его самого.

В.: Я предпочитаю спросить вас. Вам известно, что он работает на мистера Пертуи?

О.: Может, он и говорил что-то в этом роде. Но меня это не касается.

В.: Однако же вас дважды видели в его кабинете. У меня есть показания свидетелей. Что скажете на это?

О.: Ничего.

В.: Миссис Шарп, это ваша домоправительница, утверждает, что однажды этим летом она обнаружила у вас в буфете сорок соверенов.

О.: Не ее дело, что я держу у себя в буфете.

В.: Я вынужден предупредить, что вы находитесь в плохом положении. Очень. Расскажите нам о Пертуи.

О.: Нечего мне и о нем сказать.

В.: Вам в Суффолке бывать приходилось?

О.: Насколько я помню, нет.

В.: А вот это не ваше?

О.: Славная игрушка. Но нет, впервые вижу.

В.: Но ведь как ею пользоваться, вы знаете.

О.: Можете думать все, что вам угодно. Мне наплевать.

В.: Будь моя воля, я бы дал вам хорошую взбучку.

О.: Руки коротки. Я ничего не сделал. Отпустите меня.

Глава 29 КОНЕЦ ФИРМЫ «ПЕРТУИ ЭНД К°»

Мистер Пертуи сидел у себя в кабинете с тусклыми окнами и видом на купол собора Святого Павла. Было десять утра — время, когда по всем правилам жизнь в этом помещении должна бы достичь точки кипения, когда все должно быть на ходу, все замыслы — в процессе своего осуществления. Но на самом деле мистер Пертуи сидел один, в тишине. Облаченный в свой обычный строгий костюм, с тростью, лежащей перед ним на столе, и развернутой газетой, внешне он выглядел и вел себя, переводя взгляд со строчек на тусклые стекла, так же, как в любое другой день. Но окажись сейчас в кабинете его помощник, он сразу бы заметил, что взгляд мистера Пертуи то и дело устремляется на дверь, а любой шум на улице заставляет его резко вскидывать голову, вызывая на лице выражение неподдельного интереса. Мистер Пертуи принадлежал к тем людям, которые умеют скрывать свою тревогу. При всех страхах, поселившихся в его душе, он твердо решил, что никто, кроме него самого, даже догадываться об их существовании не будет.

Миновал час с того момента, как мистер Пертуи появился у себя в кабинете, и прошел он в беспрестанных раздумьях. Тридцать шесть часов назад в руках у капитана Мактурка оказался Пирс. Всех обстоятельств задержания мистер Пертуи не знал, но кое-что ему было известно, ибо у таких, как он, имеются свои люди даже среди противников. Впрочем, утверждать это относительно капитана Мактурка не могу, однако фактом остается: в тот вечер, когда Пирс был задержан, слух об этом достиг ушей мистера Пертуи. Полагаю, что менее хладнокровный, чем мистер Пертуи, человек сел бы в этот момент на корабль и сбежал на континент либо забился в какой-нибудь глухой угол, где его никто не сможет найти. Оценив ситуацию и прикинув, какие сведения капитан Мактурк мог вытянуть из Пирса, он решил, что какое-то время в его распоряжении еще имеется и его надо потратить на решение неотложных дел.

Отложив газету, мистер Пертуи сел за стол и вынул из ящика два листа писчей бумаги. Взяв ручку и в очередной раз повернув голову на внезапно донесшийся с улицы стук колес, он нацарапал на верхнем листе несколько строк, снова сунул руку в ящик, извлек оттуда конверт и надписал адрес: «Джон Дикси, эск. Истон-Холл, близ Уоттона, Норфолк». Над другим листом бумаги мистер Пертуи размышлял в течение нескольких минут и, наконец, с большим тщанием, нежели в первый раз, написал следующее: «Мне неожиданно пришлось уехать из города. Когда вернусь, не знаю. Оставляю деньги, их должно хватить на ближайшие нужды. Не исключено, что будут вопросы относительно моего местопребывания. В этом случае ты можешь с чистым сердцем отвечать, что не знаешь. Любящий тебя Р. Пертуи».

Эту записку мистер Пертуи запечатал вместе с двадцатифунтовой банкнотой в другой конверт, на котором надписал адрес: «Мисс Дж. Томсет, Лабурунум-виллас, Сент-Джон-Вуд». Быть может, отыскивая почтовые марки, мистер Пертуи вспомнил себя и молодую женщину катающимися в экипаже по берегу реки, но даже если и так, то ничто в выражении его лица не выдало этого. Едва мистер Пертуи наклеил марки и сунул письма в наружный карман рубашки, как за дверью раздались тяжелые шаги. Сохраняя полное спокойствие, но не упуская из вида трости, мистер Пертуи вернулся за стол, однако не успел опуститься на стул, как в комнату ввалился Боб Грейс. Волосы его были растрепаны, шляпа низко опущена на лоб.

Любому непредвзятому свидетелю стало бы ясно, что взаимоотношения между мистером Пертуи и его помощником при всей их прежней неопределенности вступили в новую фазу.

— Ну и что дальше? — тяжело дыша, спросил Грейс. — Отсиживается здесь, понимаешь, как старый паук.

— Я мог бы задать тебе тот же самый вопрос, — заметил мистер Пертуи с улыбкой, которая напоминала скорее оскал, и по-прежнему следя, чтобы трость находилась в пределах досягаемости. — Между прочим, уже больше десяти.

— Ну да, конечно, — огрызнулся Грейс. — И с полдюжины векселей надо предъявить к оплате в течение шести недель, так? И полисмен не дежурит у моего подъезда и не идет сюда за мной по пятам. Точнее, шел, пока я не отделался от него у станции метро «Блэкфрайарз». — Взгляд Грейса, безумно блуждавший по комнате, остановился на дорожной сумке, лежавшей в узкой нише рядом с дверью. — Ага, смываетесь? Вот, стало быть, как? Ну так я этого не потерплю, ясно?

— Никуда я не смываюсь, как ты выражаешься. — В голосе мистера Пертуи появились жесткие нотки. — Я здесь с половины девятого работаю.

Но взгляд Грейса — весьма мутный взгляд, словно бы свидетельствующий о том, что он полночи не спал, — по-прежнему не отрывался от дорожной сумки.

— Работаете? Над чем же это, интересно? — почти прорычал Грейс. — Дел у нас больше не осталось, и вы это знаете. У одного полисмен болтается под окнами, а другой, кто за все отвечает, уезжать намылился. — Он понизил голос. — Пожалуй, мне стоило бы рассказать тому полисмену кое-что. Наверняка ему было бы интересно послушать. Например, кто помог некоему господину в Суффолке. Или кто сыграл шутку со стариком Фэрделом. Эй, положите трость, что это вы надумали?!

Весь красный, мистер Пертуи разъяренно схватил трость и со свистом замахнулся. Удар пришелся по воздуху — Грейс успел отклониться в сторону, и трость врезалась в пол с такой силой, что разлетелась надвое.

— Ах ты, негодяй! — прошипел Грейс. — Ну давай, бей! Увидишь, что будет.

Но мистер Пертуи уже успокоился. Он понимал: второй раз ударить Грейса даже и пытаться не стоит и вообще цели своей можно достичь только мягким и разумным увещеванием. Он поднял обломки трости и аккуратно положил их на стул, соображая, как бы получше подступиться к этому типу. Грейс затравленно огляделся, подался было в сторону своего босса, но потом передумал и почел за благо отступить. Как раз в этот момент за дверью снова послышались шаги, весьма неуверенные и свидетельствующие о том, что посетитель пришел с просьбой или вопросом.

— Дьюэр, наверное, — предположил Грейс. — Я обогнал его на улице.

Он не ошибся — в кабинет робко вошел Дьюэр. Была на нем не униформа служащего железнодорожной компании, а безликий темный костюм. Как и у Грейса, глаза у него блуждали, выдавая какую-то глубокую внутреннюю тревогу.

— А почему вы, собственно, не на работе, Дьюэр? — поинтересовался мистер Пертуи.

— Временно отстранен от должности, — замогильным тоном ответил Дьюэр. — Получил уведомление, где говорится, что на время расследования мне не разрешается появляться на службе. — Казалось, Дьюэр места себе не находит от беспокойства. Он тяжело опустился на стул и обвел кабинет взглядом, полным абсолютной безнадежности. — Вчера вечером ко мне домой приходил полисмен, — сказал он. — Я издали увидел его и успел спрятаться, а жена сказала, будто меня нет дома. Но что же теперь делать?

Вновь усевшись за стол и постукивая пальцами по сломанной трости, мистер Пертуи оглядел своих подручных. Он понимал: игра фактически закончена, и если полиция ищет Грейса и Дьюэра, то и его очередь не за горами. Эта компания — Грейс, то ли настороженно, то ли возмущенно сверлящий его глазами, Дьюэр, всем видом своим воплощающий молчаливый упрек, — его совершенно не интересовала. По нему, так пусть катятся куда подальше, хоть к самому дьяволу. В то же время мистер Пертуи сознавал, что люди, отправляющиеся на свидание к дьяволу, часто норовят прихватить с собой других. Поэтому он согнал с лица суровое выражение, сделал легкий успокоительный жест и как можно более естественно и доверительно улыбнулся:

— Да не волнуйтесь вы ни о чем. Право слово, не волнуйтесь. Хотя, конечно, то, что взяли Пирса, несколько осложняет дело.

— Что-о? Пирс в тюряге? — присвистнул Грейс. — В таком случае всем нам крышка, старый ты жидяра!

— Да послушайте же меня оба. Повторяю, волноваться рано. Откуда нам знать, что Пирс скажет, а чего не скажет. Вспомните-ка, Дьюэр, вас пять или шесть раз допрашивали, ну и что? Хоть что-нибудь это дало им?

— Так-то оно так, — вздохнул Дьюэр. — Только для меня это была настоящая пытка, как вам известно. Меня прямо подмывало сказать все, что знаю, просто чтобы груз с души снять. Честное слово, для меня это было бы настоящее облегчение.

— Все вы сделали правильно, как надо, — заявил Грейс. — А кстати, где Уильям Лэтч? Я заходил вчера к нему, так никого дома не оказалось, даже служанки. Видите эту сумку, Дьюэр, дружище? Он собирается смыться, нас одних на произвол бросает. Так, что ли, старый вы мошенник?

Мистер Пертуи по-прежнему улыбался.

— Никто никого не бросает, — сказал он. — Поехали вместе, если угодно. Только на что? Смотрите! Вот моя чековая книжка. Если не возражаете, я дойду до своего банка в Истчипе, и не далее как сегодня вечером мы можем быть во Франции.

Наступило молчание. Грейс и Дьюэр обдумывали услышанное.

— Не пойдет, — проговорил наконец Грейс. — Кто помешает вам соскочить в одиночку? Нет уж, пошли-ка в банк вместе, так лучше будет.

— Да? А кого, интересно, полицейские разыскивают в городе? Так что посиди-ка лучше здесь.

— А вы тем временем стрекача зададите? Старый плут!

— Сумку в залог оставляю, ты за ней присмотришь. Так годится?

Они продолжали препираться до тех пор, пока не раздался голос Дьюэра, скорбный, но решительный:

— Я не еду.

— Не едете? — воззрился на него Грейс. — Как это не едете?

— У меня жена умирает, и я ни при каких обстоятельствах не оставлю ее.

— А что, если Пирс расколется?

— Мне все равно, — угрюмо повторил Дьюэр. — У меня жена при смерти. И я шагу никуда не сделаю.

Спор возобновился, но вскоре утих — драматизм положения, в котором все они оказались, не только пугал, но и взывал к хладнокровию. В конце концов было решено, что Грейс и Дьюэр останутся в кабинете, а мистер Пертуи, оставив здесь свою дорожную сумку, возьмет крытый экипаж, поедет в банк и не позднее чем через полчаса вернется назад. Грейс и Дьюэр уныло смотрели ему вслед. Вокруг было тихо; уходя, мистер Пертуи предусмотрительно запер за собой дверь, и Грейс несколько оживился.

— А почему вы не хотите ехать, коли уж возможность появилась? — повернулся он к Дьюэру.

— Я же сказал: не могу оставить жену.

— Но если вас бросят в каталажку, она так и так одна останется.

— Наверное, вы правы. А кстати, куда вы поедете? — На лице Дьюэра появилось наивно-любопытствующее выражение, словно сама мысль оставить родные берега казалась ему какой-то диковиной.

— Да куда угодно, платить-то не мне. Но этот Пертуи большой хитрован. За ним глаз да глаз нужен. — В голосе Грейса зазвучали нотки богатого домовладельца, подозревающего своего дворецкого в том, что тот тайком попивает хозяйское шерри. — Но сейчас-то я не дал ему обвести себя вокруг пальца, а, Дьюэр? Его сумка, ведь он запросто мог прихватить ее с собой. — Саквояж по-прежнему стоял в нише рядом с дверью. Судя по тому, как выпирали его кожаные бока, набит он был до предела, и Дьюэру явно не терпелось осмотреть его содержимое. Он подошел к двери и пнул сумку мыском башмака. — Знаете что, старина, давайте-ка подтянем ее поближе к столу и посмотрим, что там. Тяжелая, а? Десять против одного, старый мошенник напихал сюда остатки золота. Заперта, что ли? Да нет вроде. Ну-ка, ну-ка, любопытно. — Он принялся возиться с застежкой, и вскоре Дьюэр, стоявший неподалеку от Грейса, услышал пронзительный крик, настоящий рев.

— В чем дело?

— Вы что, сами не видите? Смотрите, этот негодяй обмишурил нас!

Дьюэр заглянул внутрь и тоже с трудом удержался от изумленного возгласа: в сумке лежали мешочки с дробью.

— Да тут даже одежды нет!

— Мошенник! — взревел Грейс. — Старый плут! Да я ему горло перережу! Ладно, попомнит он меня, все расскажу, что знаю. А вам известно, что в свое время он убил собственного партнера по бизнесу? И к тому делу, когда человек в Суффолке погиб, он тоже причастен.

Но тут Грейс умолк, услышав на улице шум, явно не похожий на шаги обыкновенного прохожего, торопящегося по своим делам.

— Что там? — осведомился Дьюэр. — В чем дело?

Как бы в ответ на его вопрос снаружи принялись яростно дергать дверную ручку. Снизу донесся неразборчивый, но недвусмысленный возглас. Грейс съежился за столом.

— Сейчас они выломают дверь, — угрюмо проговорил он. — Вот увидите.

Дьюэру, стоявшему прямо за его спиной и не сводящему глаз с дергающейся ручки и двери, которая, казалось, вот-вот рухнет под напором обрушившихся на нее ударов, вся эта ситуация представлялась какой-то не вполне реальной. Сознание его отмечало только отдельные фрагменты — жилу на шее Грейса, дрожащую и вздувшуюся так, что напоминала она теперь ползущую змею, мешочки с дробью в дорожной сумке, кончик гусиного пера, застрявший в трещине в полу. Дьюэр машинально наклонился, вытащил перо и сунул в карман пиджака. В этот самый момент раздался оглушительный грохот и дверь от ударов распахнулась настежь.

О том, что последовало затем, у Дьюэра сохранились лишь бессвязные воспоминания. В комнату ворвались полисмены, по меньшей мере трое или четверо, направились было в его сторону, но тут же переключились на Грейса. Бросившись к двери, он попытался проскользнуть между ними, но был сбит с ног и отброшен в угол с поднятыми для зашиты головы руками и ногами, работавшими словно поршни паровоза. Споткнувшись о стул и ускользнув от какого-то типа, наткнувшегося на дорожную сумку и полетевшего на пол, Дьюэр очутился на пороге, совершенно оглушенный шумом, доносившимся из обыскиваемого помещения. Никто им в настоящий момент не интересовался.

Не оглядываясь, он моментально выскочил на улицу, добежал до угла — совсем рядом была ограда церкви Святого Павла — и остановился перевести дух. Как выяснилось, его преследовали двое полисменов, но они были пока еще довольно далеко, да и, по видимости, не особо торопились. Двигаясь зигзагами в текущей по улице толпе и ловя любопытные взгляды прохожих, Дьюэр в панике бросился в сторону Кэннон-стрит, добежал до перехода и, не обращая внимания на движение, пересек улицу. Не успел он достичь противоположного тротуара, как в грудь ему стукнула, швырнув на землю, оглобля проезжающего экипажа. Возница помог ему встать на ноги и спросил, не требуется ли помощь.

— Помощь? Нет-нет, спасибо, все в порядке.

И к удивлению возницы, а также оказавшихся рядом людей, он, не обращая внимания на боль, быстро зашагал вперед. Но буквально несколько мгновений спустя, ощутив тошноту, зловещий жар в горле, остановился и выплюнул большой сгусток крови. Дьюэра тут же окружили сочувствующие — преследователей видно не было, — но не обращая внимания на то, что рукава и рубашку спереди залило кровью, он оттолкнул их. Миновав угол, за которым Кэннон-стрит переходит в Уотлинг-стрит, он вдруг вспомнил старый-престарый разговор, когда Данбар — там, в пустом эллинге на берегу озера — дал ему свой лондонский адрес и пригласил при случае заглянуть. Что там, дай Бог памяти, за номер дома? Восемнадцать? Сильно болели ребра. Дьюэр понимал, что привлекает внимание прохожих. Они отшатывались от бредущей по улице фигуры. В доме номер восемнадцать располагалась лавка розничной торговли зерном. В ее витрине находились образцы продуктов, но верхние этажи были отведены под жилые помещения. Схватив за локоть какого-то мальчишку, стоявшего у входа в лавку, Дьюэр бросил:

— Мистер Данбар здесь живет? Мне нужно его видеть. Мистер Данбар.

Увидев его окровавленную одежду и болезненную гримасу на лице, парнишка испуганно отшатнулся. Но к счастью, в этот момент наверху послышались чьи-то шаги и на деревянной лестнице появился сам Данбар с бумажным пакетом под мышкой и газетой в руках. Увидев Дьюэра, он положил пакет на ступеньки и пристально вгляделся.

— Смотрите-ка! Тот самый Дьюэр, что интересовался, кому это может прийти в голову коллекционировать птичьи яйца. — Только тут он заметил, что у Дьюэра вся рубаха в крови. — Господи, да вы же ранены! Что это с вами?

— Ничего страшного, — говорил Дьюэр с трудом, рот был полон крови. — Но мне нужно войти в дом. Ради Бога, мне нужно войти!

В конце Уотлинг-стрит раздался свисток, и, к изумлению Данбара, все еще не снявшего руку с его плеча, Дьюэр упал на колени посреди разложенной на тротуаре продукции торговца. Здесь и нашли его запыхавшиеся от преследования полицейские — потерявшим сознание, рядом с приятелем, нащупывавшим у своего нежданного гостя пульс. Сначала кто-то предложил вызвать кеб, затем, после того как задержанного обыскали, — полицейского врача и каталку. Вскоре толпа любопытствующих рассеялась, отъехала, полнимая клубы пыли, полицейская карета «скорой помощи», из лавки вышел с ведром воды мальчишка и начал молча стирать пятна крови с серых каменных ступеней.

Глава 30 СУДЬБЫ

ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖОШИА КРОЛИ, ВИКАРИЯ ИСТОНА

15 ноября 1866 г.

Возвращаясь к этим записям, трудно поверить, что с тех пор, как я приехал сюда, прошло три года. Три года! И что же? Чем похвастать? А ведь были времена, когда я мог отчитаться за каждый прожитый день, настолько плотно они были заполнены добрыми делами, свершенными во имя Бога. Теперь же воспоминания о прожитой неделе подобны пустым страницам в книге, слова которой смыты, и нет в мире силы, способной их восстановить. Подумал, не исповедаться ли Маргессону, но, как обычно при мысли о честном признании в своих бедах, что никогда не приносит ничего хорошего, меня передернуло. Уже месяц я не был в Эли.

17 ноября 1866 г.

Зима приближается со всех сторон. Белый туман, повисающий в этих краях над полями уже на рассвете, держится до сумерек, гуси на озерах и болотах сбиваются в косяки, краснеет боярышник. Моя хозяйка прикована к постели приступом бронхиальной астмы, что понуждает меня заниматься всякими раздражающими ежедневными мелочами. Миссис Форрестер испытывает чувство благодарности: «Немного найдется мужчин, готовых примириться с таким уходом», — и так далее. Она хорошая женщина, и мне приятно отплатить ей добром. Любопытное письмо от кузена Ричарда. В следующем квартале на побережье освобождается вакансия. Что я думаю на этот счет? Ответил по возможности подробно, приложил рекомендации начальства, письмо от Уордена Плендера, полученное при нынешнем назначении, но слишком уж много я пережил разочарований, чтобы верить в такую удачу.

20 ноября 1866 г.

Замученный угрызениями совести, решил нанести визит в Истон-Холл, по поводу которого продолжают ходить разнообразные слухи. Дикси не видно уже месяц, судебный пристав расспрашивал о нем на Уоттон-Хай-стрит. Дождь, который лил не переставая на протяжении всего моего пути, придал поместью еще более печальный и запущенный вид, чем сохранившийся у меня в памяти. Трава на фут поднялась над дорогой, потрескались стекла, а кое-где вообще вылетели. Приближаясь к дому, где не ощущалось ни малейшего признака жизни, я испытал в высшей степени странное предчувствие чего-то дурного — накатило оно на меня с такой силой, что я с трудом заставил себя постучать в массивную дверь. Не получив ответа (хотя слышно было, как стук мой эхом перекатывается внутри дома, напоминая бой барабана), я пошел вдоль здания. Здесь все пришло в совершенное запустение: огород покрылся сорняками, дверь домика, где жил садовник, болтается на петлях и изнутри высовывается свинья.

Времени было, наверное, часа три, приближались сумерки, и я бы с удовольствием ретировался, тем более что, судя по всему, никакого толка от моего визита не будет, никого тут нет, все пусто, все заперто. Но тут как раз в окне появилось лицо — странное, бледное лицо из ниоткуда, и должен признаться, испытал я прежде неведомый страх. А потом на дворе показался мужчина, в котором я признал мистера Рэнделла, дворецкого. Памятуя о том, с какой любезностью он неизменно встречал меня раньше, я уже приготовился вежливо поприветствовать его, когда уловил чуть ли не разъяренный взгляд. Нечего мне здесь делать, заявил он, не давая сказать и слова. Мистер Дикси меня не примет, он вообще никого не принимает, и ничего хорошего от моего прихода не будет. Я считал мистера Дикси своим другом, отвечал я по возможности хладнокровно, и в этот дом, под крышей которого живет не только мистер Дикси, но и еще одна особа, привел меня долг христианина и служителя Бога. При этих словах на лице Рэнделла отразилось некое чувство, истолковать его можно было как озабоченность или страх. Мистер Дикси меня не примет, повторил Рэнделл. Мне следует удалиться, иначе он не отвечает за то, что может произойти. При этих словах я, должен признаться, едва не рассмеялся — удержало меня выражение лица этого человека. Большой мрачный дом, бледное лицо Рэнделла, в упор глядящего на меня при угасающем свете дня, мысли о Дикси, бродящем по пустым коридорам, женщина, томящаяся там… Все это оказывало такое угнетающее воздействие, что, к стыду своему, я выскользнул через огород в лес и, сопровождаемый воем собак из псарни, вышел на дорогу. Сердце у меня было готово выскочить из груди, и не оставляло чувство, будто кто-то или что-то преследует меня буквально по пятам. Но никого и ничего не было, только туман и шевелящиеся на ветру ветки деревьев. Я пошел домой, беспокойно думая об увиденном и гадая, что все это может означать и чем закончится.

24 ноября 1866 г.

Итак, мне предстоит стать викарием Холкема! Письмо от кузена Ричарда, где говорится об условиях моей новой службы. Просто места себе не нахожу. Жилье там наверняка приличное и плюс к тому восемьсот фунтов в год.

27 ноября 1866 г.

В Эли.

* * *

У себя в кабинете, опираясь об обитый железом край массивного стола, в ярде от застывшего в нескладной позе чучела медведя стоит и смотрит в большое окно мистер Дикси.

Проходящая внизу гравийная дорога, ее ответвления, огибающие заросший сорняками газон и фонтан, где капает вода, совершенно пусты. Неделя прошла, как сюда в последний раз ступала нога приезжего, да и то это был всего лишь почтальон: его, кажется, так и зовут — Постман, Сэм Постман. Он минуты две безуспешно колотил в дверь и в конце концов неохотно удалился, оставив письмо на крыльце. Странно, думает мистер Дикси, что слуги его не подобрали, но потом вспоминает: слуг больше нет, разъехались кто куда, он ведь сам смотрел, как они уезжают. Есть подозрение — шаги, стук двери, — что Рэнделл все еще здесь, но и в этом мистер Дикси не уверен.

В конце концов он сам взял письмо. Сейчас оно лежит на столе среди застекленных шкафов, ящиков с образцами из коллекции хозяина и неподалеку от медведя с глазами-пуговицами. В камине все еще горят угли, на стуле разбросаны другие бумаги — мистер Дикси жжет свою корреспонденцию. Стопы официальных документов, пачки писчей бумаги, иные из них перевязаны бечевкой и запечатаны, что напоминает о временах, когда еще не было конвертов, — все летит в огонь. Глядя на груды пепла, поднимающиеся по обе стороны от весело поблескивающих угольков, мистер Дикси задается вопросом: где именно в человеческом сердце зарождается стремление восстановить то, что исчезло? Единственный сохранившийся след дронта — если не считать полудюжины листов с малопонятными рисунками — часть кожаного «оперения» этой птицы без крыльев, находящаяся в Оксфордском музее. Единственное, что осталось от моа, еще одной бескрылой птицы, — несколько костей, обнаруженных в пещерах Новой Зеландии. Быть может, размышляет мистер Дикси, какой-нибудь анатом попробует реконструировать его жизнь так, как натуралисты пытаются восстановить didius ineptus (дронта) по описаниям голландцев, два века назад совершивших путешествие на Маврикий. Сама эта мысль странно согревает, но возникающий в воображении вид незнакомых людей, деловито занимающихся своим ремеслом здесь, в самом сердце его, мистера Дикси, мира, — непереносим.

Повинуясь какому-то безотчетному побуждению, он открывает ближайший ящик с образцами, извлекает оттуда два яйца болотных ястребов и подбрасывает их на ладони. Такие легкие, думает он, ну совсем ничего не весят, плавать могут. Мистер Дикси с сожалением давит их пальцами, вдыхая слабый аромат, в котором смешались запахи земли, яичного белка и гнили. Не только от писем предстоит избавиться, думает он.

Что же касается этого письма, думает мистер Дикси, то оно означает конец всех его надежд. Теперь надо связать концы. Люди перестанут воспринимать его как личность, они увидят в нем лишь звено сложной цепи, сотканной из случайностей, интриг и желаний. Так уж устроен мир. Ладонь его ложится на другой ящик: в нем яйцо орла, найденное на берегу озера в Стрэтспи. И его он тоже давит пальцами. Однажды, еще молодым человеком, мистер Дикси, оказавшись на вершине холма в Сазерленде, стрелял в золотого орла, но в тот самый момент, когда он прицелился, птица, повинуясь порыву ветра, внезапно изменившего свое направление, отклонилась в сторону и пуля просвистела мимо. Он бы выстрелил еще раз, но тут из-за туч неожиданно вышло солнце и ослепило его.

Он уловил за окном какое-то движение и вновь вгляделся в бледный декабрьский свет. По гравийной дорожке к дому приближался какой-то экипаж.

Мистеру Дикси видно, как в такт колебаниям ригеля болтается вверх-вниз седая голова кучера. На его глазах экипаж делает полуоборот в сторону просторной площадки перед входом в дом и останавливается. Глядя на выходящих из него людей во главе с пожилым мужчиной с заостренными чертами лицами, которого мистер Дикси никогда прежде не видел, он думает, что при желании мог бы открыть окно и сбросить на них яйца. Ему вдруг представляется такая картина: яичная шелуха, белая и невесомая, подобно снежинкам медленно опускается в морозном воздухе на землю.

Он последний раз смотрит в окно. Странно, но мужчины — их четверо — никуда, похоже, не торопятся. Сбившись в кучку, дружно склонив вниз головы и разговаривая о чем-то, они производят впечатление туристов, разглядывающих путеводитель, чтобы затем начать экскурсию по большому дому. Мистер Дикси быстро спускается по центральной лестнице в холл, оттуда переходит в помещение для слуг. За ним с большого дубового стола настороженно следит, облизывая лапы, амбарный кот. Дверь на кухню полуоткрыта. Наверное, она уже некоторое время находится в таком положении, ибо оттуда доносится легкий шелест листьев, а на порог налипли грязь и пожухшая трава. Мистер Дикси выходит наружу. Издали доносится вой собак. Он не может в точности припомнить, когда их кормили в последний раз, но не меньше трех дней назад.

Первая полоса деревьев уже совсем рядом, он ныряет туда и останавливается, тяжело дыша и оглядываясь в сторону дома. Мистер Дикси прикидывает, сколько времени можно оставаться здесь, скрываясь в зарослях, в относительной безопасности, и не затаился ли тут кто еще, готовый перерезать ему путь к отступлению. Словно бы подтверждая его опасения, в густой листве слева возникает какое-то шевеление. Он мгновенно срывается с места, углубляясь по тропинке в лес. Ему кажется, что вокруг стоит неестественная тишина, должны бы птицы щебетать, но они улетели, и собаки, отмечает он, перестали лаять. Слышно лишь его шумное дыхание.

В деревьях снова возникает движение — легкое, едва уловимое; он оборачивается — не столько из страха, сколько из любопытства. Посмотреть, кто же это его преследует здесь, в норфолкском лесу, зимним днем тридцатого года царствования маленькой Виктории Саксен-Кобургской, племянницы короля-морехода, которого он однажды видел жарким днем в Виндзоре, когда играл духовой оркестр и на отдаленных вязах яростно гомонили грачи.

Остальное вам известно.

— Не упускать ничего, ни единой мелочи, — напутствовал капитан Мактурк сопровождающих, когда они входили в дом. — Собрать все.

Внизу пусто, но все на месте. В помещении для слуг — тишина. В кладовке у стены крыса ела кусок протухшего мяса. В гостиной на лакированном столике лежал слой пыли толщиной в полдюйма, со стен смотрели представители разных поколений рода Дикси.

А вот в кабинете мистера Дикси царил настоящий хаос. Фрамуги откинуты, шторы полощутся на ветру, чучело медведя лежит на полу, из головы его вырван большой клок, тут же разбросаны яичная шелуха и книги, валяется микроскоп с разбитыми линзами.

— Он все уничтожил, — констатировал капитан Мактурк.

— Ну так уж и все, — возразил мистер Мастерсон. — Смотрите-ка.

На огромном столе под стеклянным колпаком стояла тарелка, дно ее было покрыто мхом, а внутри лежала пара безупречной формы коричневых яиц и полоска бумаги с надписью, выполненной каллиграфическим почерком. Капитан Мактурк наклонился, чтобы разглядеть ее.

— Pandion haliaetus. Это что означает?

В школе Чартерхаус мистеру Мастерсону преподавали латынь.

— Яйца эгретки, — пояснил он. — Насколько я понимаю, большая редкость.

Нет нужды говорить, что все это время капитан Мактурк и его люди неустанно трудились ради общественного блага. Удивительно, не правда ли, сколько у тебя в распоряжении оказывается свидетельств, когда преступник и без того обнаружен? Кого-то, скажем, обвиняют в краже овцы — пожалуйста, тут же открывается масса сопутствующих подробностей. Свидетель заявляет, что он консультировался с обвиняемым по поводу лучшего способа приготовления баранины, другой показывает, что он одалживал у него нож и вилку, а третий заверяет, что видел, как он готовит ингредиенты для мятного соуса. Из таких-то вот показаний и намеков складывается обвинительное заключение. Расследование, которое вел капитан Мактурк, не отличалось в этом смысле от всех остальных. Он усердно ловил рыбу в мутной воде, где осели дела мистера Пертуи, мистера Дикси и всех, кто был с ними так или иначе связан, и на крючок ему попалось немало любопытного. Капитан Мактурк съездил в Истон-Холл и изучил улов самым внимательным образом. Он нанес визит Джемине в Сент-Джон-Вуд, поговорил с мистером Карауэем из Сент-Джон колледжа, наведался к мистеру Данбару на Уолтинг-стрит, где выяснил, что тот уехал в деревню. Под его суровым взглядом ежился хозяин «Черного пса», перед ним лебезила миссис Фартинг, и поговаривали даже, что его светлость герцог… вынужден был покинуть свой особняк и провести чрезвычайно неприятные полтора часа в комнатке позади конюшен на Нортумберленд-стрит.

Участники всех этих встреч делились с капитаном Мактурком весьма конфиденциальными сведениями, а в руки его передавались, хоть и без большой охоты, весьма секретные документы: например полдюжины фальшивых чеков, выписанных неизвестными лицами на различные провинциальные банки; частная переписка мистера Дикси с его адвокатом; бог знает откуда взявшийся клочок бумаги, подписанный Р.П. (то есть, разумеется, мистером Пертуи, хотя людей с такими инициалами можно найти множество) и содержащий инструкции, наталкивающие на чрезвычайно интересные размышления. Все это так или иначе оказалось в распоряжении капитана Мактурка, и те, кто контролирует деятельность наших государственных служащих, должны были признать, что на сей раз он превзошел самого себя.

Чрезвычайно польщенный всеми этими похвалами, капитан Мактурк тем не менее ощущал некоторое беспокойство. Одно дело — собрать улики, судебные и косвенные, которые могут оказаться важными для прокурора, и совсем другое — добиться обвинительного приговора. У капитана Мактурка не было и тени сомнения, что в данном случае было совершено не одно особо гнусное преступление. Через банковскую систему прошли фальшивые чеки. В дуврском поезде совершено дерзкое ограбление. Некоего джентльмена до смерти забили дубинкой в Суффолке. Жену этого джентльмена держит под замком, явно против ее воли, другой джентльмен, сделавший ей предложение, рассчитывая таким образом получить наследство, оставленное ее покойным мужем. В том, что каждое из этих преступлений в той или иной степени связано цепочкой со всеми остальными, капитан Мактурка был совершенно уверен. И все же, учитывая то обстоятельство, что двое участников этой истории, которых ему особенно хотелось бы допросить, мертвы (при этом второй умер такой страшной смертью, что при одной мысли о ней капитана Мактурка бросало в дрожь), а третий бесследно исчез, добыть безусловные доказательства представлялось делом весьма нелегким. Вот капитан Мактурк и сидел у себя в кабинете над конюшнями, выслушивая доклады мистера Мастерсона, которого он чуть ли не каждый день посылал с новыми поручениями, и напряженно отыскивая ключ ко всем этим загадкам.

Иногда ему казалось, что он нашел его, выйдя на мистера Крэбба, но вскоре выяснилось, что адвокат действовал исключительно в пределах своих полномочий. «Что я, собственно, сделал не так?» — вопрошал старый законник. Ну да, он сыграл ключевую роль в основании опекунского фонда, действующего в интересах миссис Изабель Айрленд, но если вызывает сомнения сама концепция фонда или допущены просчеты в его повседневной деятельности, пусть ему на них укажут, он будет рад выслушать критику. Что же касается медицинской основы, на которой базируется данная концепция, то он опирался на мнение известного медика доктора Конолли, ныне покойного. Вообще-то мистер Крэбб буквально провоцировал капитана Мактурка посадить его на скамью подсудимых, но именно это полицейский, изучая медицинские документы, представленные ему душеприказчиками доктора Конолли, делать опасался.

Впрочем, вряд ли это заинтересует широкую публику и стражей общественной совести. Публика жаждала судебного процесса, чтобы свершилось правосудие и зло было наказано. И вот после долгих раздумий и спустя четыре месяца с тех пор, как эти события впервые привлекли к себе внимание, объявили, что власть обвиняет Роберта Грейса, Уильяма Лэтча и Джозефа Пирса в краже золота из багажного вагона дуврского поезда. А также привлекает к суду Огастеса Крэбба, эсквайра, за соучастие в мошеннической сделке, направленной на то, чтобы лишить миссис Генри Айрленд денег и имущества, принадлежавших ей по праву. Естественно, оба эти процесса вызвали большой ажиотаж. Буквально каждая английская газета принялась описывать подробности ограбления. Точно так же самое пристальное внимание привлекли незаурядная профессиональная карьера мистера Крэбба и его необычные связи. Тем не менее оба процесса скорее разочаровали публику. Господа Грейс, Лэтч и Пирс были допрошены, признаны виновными, осуждены, высланы из страны — словом, получили приговоры, положенные по закону. Выслушав их, некая пожилая дама, по всей вероятности, миссис Грейс, упала в обморок прямо в зале суда и была отправлена в больницу. Но тут же стало ясно, что никому нет ни малейшего дела до этих подручных исчезнувшего мистера Пертуи, а волнует всех только судьба предводителя.

Утром, накануне появления в суде мистера Крэбба, у капитана Мактурка была беседа с представителем стороны обвинения мистером Хаммердауном, в ходе которой он честно поделился своими сомнениями.

— Случай исключительно трудный, — начал он. — По правде говоря, я даже не могу сказать, где начинается одно и кончается другое. Что мы имеем? Покойный ныне мистер Дикси хотел якобы жениться на своей подопечной, чтобы заполучить ее деньги. Разумеется, миссис Айрленд ни подтвердить, ни опровергнуть этого не может. Далее: этот тип Пертуи, исчезнувший с двумя центнерами золота, которое перевозили дуврским поездом, а ранее заказавший убийство мужа подопечной Дикси. Дикси, опять-таки предположительно, должен был Пертуи сотни фунтов стерлингов. Мистер Крэбб — адвокат Дикси и он же распоряжается имуществом миссис Айрленд. Пертуи реализует фальшивые чеки через контору Крэбба. Напрашивается версия, что все это взаимосвязано, и тем не менее у меня есть сомнения.

— Прекрасно вас понимаю, — заметил мистер Хаммердаун, человек, несмотря на свою ужасную репутацию, мягкий и вконец запуганный своей женой. — Не думаю, что старый Крэбб, которого я знаю последние тридцать лет, собирался кого-нибудь убивать, а также грабить поезд.

— И я этого не думаю, — согласился капитан Мактурк. — Тут все сильно запуталось, но мне кажется, что все упирается в Пертуи. Попробуйте завтра выяснить о нем у Крэбба побольше.

Мистер Хаммердаун пообещал сделать все возможное. Увы, весь этот замысел пошел прахом: утром, когда старый юрист должен был занять свое место в зале заседаний, было объявлено, что ночью у него случился приступ, с Харли-стрит вызвали сэра Кларенса Кучера, и участия в процессе мистер Крэбб принимать не будет.

Мистер Крэбб оправился, но от адвокатской практики ему пришлось отказаться. Контору в Линкольнс-Инн заняла быстро идущая в гору компания молодых адвокатов, которая за весьма непродолжительное время выбросила старого клерка из его кухоньки в подвальном этаже здания. Хозяйки из Вест-Энда, знакомые ранее с мистером Крэббом, больше с ним не встречаются, ибо он теперь безвылазно пребывает в своем особняке в Белгрейвии под кротким присмотром дочерей и думает о прожитой жизни.

Мистер Гайл занимается своим прежним делом.

Миссис Айрленд на процессе так и не появилась, что вызвало сожаление и у публики, и у законников. «Пусть только она окажется на свидетельском месте, — заявил якобы мистер Хаммердаун, — и мы всех их прижмем к ногтю». Но в результате осторожных расспросов обнаружилось, что на этом месте миссис Айрленд оказаться никак не может, она вообще ни в чем не может принимать участия, поскольку находится в состоянии довольно тяжелом. И лучше всего ей оставаться там, куда ее перевезли после освобождения из Истон-Холла. Где это «там», я слабо себе представляю; знаю только, место это хорошее, ухоженное, совершенно тихое, и посетив его, мистер Фэрье вышел оттуда с видом весьма серьезным, но о происшедшем за этими стенами не сказал ни слова.

Поговаривали, что, судя по срочности, с которой мистер Фэрье вернулся в Англию, он какое-то время оставался на родине, но свойственная ему жажда странствий вновь позвала его в дорогу и через три месяца он уехал. Те, кто хотел бы с ним связаться, могут воспользоваться адресом до востребования, а по любым юридическим вопросам всегда можно проконсультироваться с мистером Деверю.

В назначенное время состоялись довыборы в парламент от округа Саутуорк, и мистер Джон Карстайрс, разумеется, выступил в качестве кандидата от консервативной партии. Он яростно сражался до последнего, и когда выяснилось, что для победы ему не хватило каких-то пятидесяти голосов, все сочли, будто выступил он самым достойным образом. Правда, одновременно высказали мнение, что расходы на избирательную кампанию оказались очень высокими и очередную попытку предпринимать нет смысла. К тому же мисс дю Буонг, невеста мистера Карстайрса — она из семьи пивоваров из Олдершота, — наказала жениху не иметь больше дела с этими грязными политиканами.

Миссис Карстайрс не устает повторять, что она весьма удовлетворена нынешним образом жизни сына и всегда советуется с ним во всех семейных делах.

Глава прихода Эли мистер Марджорибэнкс теперь сам себе приносит домашние туфли, сам же наливает чай и становится мрачнее тучи, когда вечером его не навещает никто из лиц церковного звания.

Об Эстер мне не известно абсолютно ничего. Да и откуда бы? Она родилась в местах, о которых светское общество мало что знает и еще меньше хочет знать, и скорее всего туда же и вернулась. Естественно, на стене виллы в Шеперд-Буш три последних месяца висело объявление то ли о продаже, то ли о сдаче внаем. Соседи, как обычно, тоже ничего не слышали. Если, как утверждали некоторые газеты, капитан Мактурк посадил Эстер вслед за ее депортированным дружком на судно с эмигрантами, направлявшееся в Тасманию, то сам он об этом не сказал ни слова. Я лично склонен думать, что сейчас она довольно благополучна и ведет вполне устраивающий и ее, и тех, кто ее окружает, образ жизни.

Слухи о мистере Пертуи достигают любой точки земного шара, где скрываются англичане, находящиеся не в ладу с законом. Его видели в По, он мелькнул на прогулочной набережной в Булони. Некий господин, проезжавший через Ливорно, клялся, что тот открыл в этом городе адвокатскую контору, обедает с мэром, а каждое воскресенье садится в экипаж и направляется на мессу. Слухи о его пребывании в Оттаве циркулировали так упорно, что капитан Мактурк даже отправил через Атлантику мистера Мастерсона, чтобы разобраться с делом на месте. Тот действительно нашел в Оттаве человека с таким именем, но это оказался преуспевающий тридцатилетний юрист с шестью рыжеволосыми детьми и выраженным североамериканским акцентом. После этого фиаско, а также обнаружения ряда других псевдо-Пертуи, оказавшихся на водных курортах континентальной Европы, куда обычно ездят англичане, капитан Мактурк решил поискать поближе — дома. В результате осмотра помещений, расположенных в районе Картер-лейн, обнаружились весьма любопытные документы, не то чтобы прямо бросающие тень на кого-либо, кроме мистера Пертуи, однако же весьма опасные для ряда известных в обществе лиц. Волнение, вызванное этими находками, было велико, и поговаривали даже, будто супруга герцога, услышав от его светлости предложение обсудить одно чрезвычайно серьезное дело, заметила, что «речь, наверное, пойдет об очередном векселе Пертуи».

Все это, разумеется, оказалось довольно забавным, но ни на шаг не приблизило к разгадке местопребывания мистера Пертуи и тем более к нему самому. Вскоре после его исчезновения некая дама, проживавшая в Кенсингтоне, весьма шокированная громогласными разоблачениями этого джентльмена, выступила с заявлением, что она — миссис Пертуи. Естественно, это сильно возбудило публику. Предлагалось допросить ее с пристрастием и привлечь как соучастницу преступления — тогда справедливость восторжествует! Увы, капитан Мактурк вскоре вынужден был признать, что миссис Пертуи, весьма почтенная дама средних лет, чье брачное свидетельство указывало на то, что замужем она за мистером Пертуи уже десять лет, почти так же мало знает о своем господине и повелителе, как и сам офицер полиции. Ее неведение относительно карьеры мужа, его знакомств, привычек, не говоря уже о криминальных наклонностях, не могло быть подвергнуто сомнению. К тому же у нее фактически не было ни копейки за душой. И тогда, как это нередко бывает в наши милосердные времена, общественное мнение, повернувшись на сто восемьдесят градусов, сочло миссис Пертуи жертвой. Одна газета благодаря выступлениям в ее поддержку подняла свой тираж. Поговаривали, будто судьбой миссис Пертуи заинтересовалась сама королева, ну а капитан Мактурк, хотя и не без внутренних колебаний и неприятных предчувствий, решил не разматывать дальше эту нить.

МИСТЕР РИЧАРД ФЭРЬЕ — МИСТЕРУ ДЖОНУ КАРСТАЙРСУ

…Разумеется, я не мог уехать отсюда, не удовлетворив своего любопытства во всем, что касается ее судьбы, а в особенности того кошмарного дня, когда мы вывели ее из дома. Сказано — сделано. Место очень укромное, находится примерно милях в двадцати от Лондона, и если бы не частокол да какой-то тип, сидящий перед маленькой калиткой, пока двери не закроют на ночь, этот уголок можно было бы признать превосходной площадкой для аристократического особняка. Деверю, которому об этом деле известно все, утверждает, что питание, медицинский уход и т. д. — все обеспечено наилучшим образом. И на самом деле, после учиненного осмотра — и снаружи и изнутри — мне не к чему было придраться. И все же уверяю вас, Карстайрс, в таких местах лучше не появляться, ибо они напоминают о том, что провидение не великодушно и не мудро; оно способно из чистого каприза стукнуть вас молотком по голове и лишить дара речи. Право, мальчишки, разоряющие птичьи гнезда и сворачивающие шеи птенцам, не более жестоки…

Мне говорили, что я могу найти ее в саду; так оно и получилось: она сидела на низком стуле, поставленном кем-то специально для нее в тени аккуратно подстриженной лавровой изгороди, с приставкой для чашки и колокольчика на случай, если что-нибудь понадобится. На звонок тут отвечают сразу же, а это, кажется, бывает не всегда и не везде. Признаюсь, я потихоньку подкрался к ней, чтобы еще до разговора посмотреть, как она выглядит. Поверьте, от одного ее вида мне сделалось не по себе — настолько она не изменилась с тех времен, когда мы были детьми. На коленях у нее — я готов поклясться — что-то было; я подумал, что это живая мышь, с которой она играет, но приглядевшись, увидел — всего лишь игрушка. Она возит ее по колену взад-вперед; невинная, скажете, забава, — но беспрестанное шевеление пальцев, как и привычка постоянно прижимать эту штуковину к щеке, придает этой игре что-то устрашающее.

Заметив мое приближение — день был на редкость ясный, лучи солнца падали прямо на живую изгородь, — она подняла голову и улыбнулась. И опять время словно остановилось на том моменте, когда мы виделись в последний раз, разве что щеки у нее немного ввалились да глаза блестели ярче, чем прежде; впрочем, это говорило больше о разных косметических хитростях, нежели о естестве, и я понял, что она меня узнала. «Смотрю, вам здесь совсем неплохо», — проговорил я, заранее предупрежденный о необходимости ограничиваться самыми невинными фразами. «О да, — откликнулась она, как мне показалось, через силу, — действительно, совсем неплохо. Только лекарств я больше принимать не буду, как бы вы ни настаивали». — «Да нет у меня никаких лекарств, — я заметил, что рядом с ней на подносе лежит лист бумаги, покрытый какими-то каракулями, — так что волноваться не о чем».

Наступило молчание, весьма, должен признаться, для меня неудобное, ибо я явился, приготовив кучу всяких легких фраз, и теперь не знал, что сказать.

— Я могу быть вам чем-нибудь полезен? — вымолвил я наконец, слыша шорох от беготни мышки, которую она сейчас столкнула с колена на подол платья.

— Да нет, спасибо. А впрочем, можете пригласить сюда Эстер. — В первый момент это имя ничего мне не сказало, и я озадаченно покачал головой. — Она давно куда-то исчезла, и мне хочется ее видеть. — Невольно заинтригованный, я посмотрел на лист бумаги, но, право, почерк ребенка, только научившегося писать, был бы разборчивее. — Не думайте, — продолжала она, поглаживая игрушку так, будто ничего дороже у нее нет, — что я боюсь мыши. На самом деле, одну такую я убила кочергой, и если понадобится, могу и с этой поступить так же. — И она совершенно по-детски рассмеялась, словно не понимая, что находится в саду, обнесенном железным забором высотой шесть футов, с охранником у ворот.

— Изабель, — снова начал я, но между нами уже словно стена выросла, и дверь в ней заперта, и к замку ключа не подберешь. Мы просто смотрели друг на друга: она — беспокойно барабаня пальцами по коленям; я — не отрываясь от ее глаз, за которыми, кажется, скрывались страшные, неизмеримые глубины. До тех пор пока что-то — может, луч солнца, отразившийся от крыши стоящего вдалеке дома, или птица, севшая на изгородь, или легкие шаги служанки по мягкой траве — не отвлекло ее и она не отвернулась в сторону…

— Смотрю, миссис Айрленд и женщина, которая за ней ухаживает, стали как-то на редкость близки, — обронил я за воскресным завтраком с женой и дочерьми мистера Мортимера, управляющего.

— Да? А я и не заметила, — откликнулась, доедая яйцо, миссис Мортимер. — Гризелла, вон звонок. Вызови Джона и скажи, что пролетка нам сегодня не понадобится.

(Управляющий психиатрической лечебницей Уэйр живет в исключительно симпатичном ухоженном коттедже, лучшим украшением коего является, естественно, его жена.)

— И тем не менее это так, — продолжал мистер Мортимер, которому не особенно понравилось указание насчет пролетки, но противоречить он не посмел. — Можно сказать, сестринская любовь.

— Если я не ошибаюсь, там какой-то скандал был? — вмешалась в разговор старшая мисс Мортимер, проявлявшая повышенный интерес к делам подопечных своего отца, которую даже за едой нельзя было оторвать от чтения газет.

— Все это совершенно ужасно, — возразила матушка. — Если бы спросили меня — чего никто не делает, — то я бы сказала, что эта юная дама заслуживает гораздо лучших условий.

— Вроде какой-то мужчина был замешан? — гнула свое старшая мисс Мортимер, девушка совершенно неисправимая.

— Попридержите-ка язычок, мисс, — оборвала ее миссис Мортимер. — Удивляюсь, как это отец позволяет вам подобные высказывания.

Но мистер Мортимер не слушал. Его все еще не оставляли сожаления по поводу отмененной поездки на пролетке, а также мысли о миссис Айрленд, нервно поглаживающей себя ладонями по коленям.

— Так или иначе, я считаю, эта девушка заслуживает доверия уже хотя бы потому, что добросовестно выполняет свои обязанности. Ты весьма обяжешь меня, Мария, — обращение по имени вместо «дорогая» свидетельствовало до некоторой степени о приподнятом состоянии духа мистера Мортимера, — если поищешь какую-нибудь вещицу, ну там платья девочек или шляпку, и подаришь ей.

— Вряд ли это целесообразно, Огастес, — обращение по имени до некоторой степени свидетельствовало о том, что миссис Мортимер раздражена, — но если ты настаиваешь…

— Настаиваю. А теперь, прошу извинить, у меня дела.

(«Это все мистер Фэрье виноват, тот, что вчера приехал, покоя отцу не дает, обо всем выспрашивает, — говорила дочерям миссис Мортимер. — А вы сами знаете, как он тушуется перед такими господами».)

Но мистер Мортимер, шагавший в одиночку к церкви под струями летнего дождя, знал, что поступил правильно.

— Убери это, Эстер! Ты же знаешь, я не переношу этих вещей!

— Конечно, мисс, конечно, но без них вам снова будет плохо, а я здесь для того, чтобы ухаживать за вами.

Стакан с жидкостью, приготовленной фармацевтом, служившим под началом мистера Мортимера, и им же доставленной сюда, стоял на столике.

— Не буду я пить эту гадость. Сейчас в окно выброшу, птиц попугать.

— Не надо испытывать мое терпение, мисс, вы же сами это хорошо знаете.

Госпожа и служанка обеспокоенно смотрели друг на друга. Затем с видом человека, покоряющегося неизбежности, мисс Айрленд взяла стакан и сделала глоток. Судя по всему, содержимое его не было так уж противно на вкус, ибо миссис Айрленд, перед тем как усесться в одно из кожаных кресел, расставленных у противоположного края стола, выпила едва ли не половину стакана. Качнувшись раз-другой, словно ей нужно было сообщить что-то срочное, она зевнула, удивленно тряхнула головой, будто сама не понимала, как ей это удалось, и задремала. Пристально посмотрев на нее, Эстер взяла недопитый стакан и отнесла его на кухню, где, убедившись, что все по дому сделано, присела, вслушиваясь в звуки, доносящиеся из соседней комнаты, и погружаясь в собственные мысли.

Три месяца прошло после окончания суда, и нельзя сказать, что все это время Эстер было так уж плохо. Да, она не переставала думать об Уильяме, Саре — той жизни, что началась и протекала после отъезда из Истон-Холла, но думала как-то отрешенно, ностальгически, и это успокаивало. У нее сохранились вещицы, напоминавшие о тех днях, — небольшой отрез муслина, купленный на рынке, цветная открытка с размашистой подписью Уильяма на оборотной стороне. Бывало, вечерами, когда ее госпожа спала или уютно устраивалась у окна, разглядывая открывающиеся отсюда виды, Эстер перебирала эти вещицы и вспоминала события, с ними связанные. Но хотя воспоминания эти не тускнели, выяснилось — и нельзя сказать, будто Эстер была этим разочарована, — что новая ее жизнь не очень-то способствует размышлениям о былом. Всегда поблизости мистер Спенс, фармацевт, — можно прогуляться и перемолвиться с ним словом; бывает, мистер Мортимер присылает ей иллюстрированные журналы. Все это не то что служило лекарством, исцеляющим боль утраты, но заполняло образовавшуюся пустоту, и поэтому Эстер придавала таким мелочам значение большее, чем они, быть может, заслуживали. Действительно, много ли людей найдут получасовое общение с журналом «Иллюстрейтед Лондон ньюс» бальзамом для души?

Что до распорядка ее новой жизни, то Эстер не могла нарадоваться на него. Коттедж, в котором они жили с хозяйкой, она воспринимала как собственность последней (мистер Мортимер — это просто приятный гость) и ухаживала за жильем, мыла полы, стирала занавески с таким тщанием, словно от этого зависела ее зарплата. Мистер Мортимер замечал это усердие и всячески его поощрял.

— Извините за эти слова, Эстер, — говорил он, — но ведь это не ваша работа. — И она вспыхивала, словно ей сделали на редкость щедрый комплимент.

Так они постепенно сблизились, и Эстер не без оснований надеялась, что мистер Мортимер оценит то, что она делится с ним своими впечатлениями о состоянии хозяйки.

— Как вы думаете, — спросил он однажды, — она сама хоть знает, кто она такая?

Эстер ненадолго задумалась.

— Трудно сказать, сэр. Вот меня она знает. В том, что она говорит, бывает смысл, только не всегда его сразу замечаешь, если вы понимаете, что я имею в виду. И потом, она такая забывчивая.

— Вы должны помогать ей вспомнить.

Но про себя Эстер думала, что ее хозяйка, напротив, многое хотела бы забыть.

Однажды, нервно двинувшись к окну — она любила посмотреть на птиц или на ветер, игравший листьями деревьев, — она поинтересовалась:

— Эстер, а где Уильям?

— Он уехал, мисс.

— Уехал? А куда, в Линн с хозяином? Но что-то я не слышала стука колес.

— Да нет, мисс. Навсегда уехал.

— Как это навсегда? Я думала… Ладно, извини меня, Эстер.

И Эстер ее извинила, оценив эти слова, как ценим мы блестящий голыш, затерявшийся в куче камней на берегу.

Бросив взгляд на кухонные часы, Эстер увидела, что приближается время ужина.

— Попробовали бы, Эстер, заставить ее поесть, — нередко говаривал ей мистер Мортимер. — Право, это прекрасно, если вы уговорите ее поесть.

И Эстер, понимая, что он прав, всегда обещала попробовать. На сей раз, выходя из кухни, она увидела, что миссис Айрленд проснулась и разглядывает комнату с удивленно-добродушным видом, словно убранство ее не то чтобы отталкивает хозяйку, но несколько смущает.

— А, это ты, Эстер! Знаешь, а мне приснился сон. Будто бы у моей кровати стоит королева и просит угостить ее сливовым вареньем. Очень вежливо просит, только вид у нее невыносимо покровительственный.

В окно неожиданно забарабанили капли дождя, и обеим — хозяйке и служанке — сделалось так хорошо друг с другом. На Эстер был шерстяной халат, подаренный ей дочерью мистера Мортимера, и хлопоча над чаем, она думала о саде в Истон-Холле и о фургоне, который, дребезжа, исчезает за голубым горизонтом. И о черных, как вороново крыло, волосах миссис Финни, и о псалмах мистера Рэнделла, и о том, как Уильям помогает своему хозяину выйти из экипажа, и о кокарде на шляпе Уильяма, и о том дне, когда они в первый раз любили друг друга.

ПЕЧАЛЬНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В КЛАРКЕНУЭЛЛЕ

Коронер, мистер Сэмюэлс, сообщил, что в дом на Кларкенуэлл-Корт была вызвана полиция. Прибывшие обнаружили труп женщины, лежащий на стуле. Мистер Краммелз, хирург, приданный местному полицейскому участку, осмотрев тело, засвидетельствовал, что смерть стала результатом чахотки, осложненной недоеданием. В ответ на вопрос, означает ли это, что женщина, попросту говоря, умерла от голода, он заявил: да, с его точки зрения, именно это и произошло.

Констебль Гэфни, прибывший в дом первым, засвидетельствовал, что в комнате, где был обнаружен труп, имелись лишь кровать, стул, на котором лежало тело, и небольшой буфет. В нем обнаружили горбушку хлеба и щепоть чая. Мистер Эдвард Скривнер, проживающий на Боллз-Ронд-роуд в Айлингтоне, заявил, что он обычно получал квартирную плату, составляющую шесть шиллингов в неделю, по пятницам, вперед. Покойная задолжала ему за три недели.

— Были ли вам известны ее жизненные обстоятельства?

— Нет.

— Предпринимали ли вы какие-либо шаги, чтобы получить долг?

— В этом доме живут бедные люди, сэр, так что задолженность здесь не редкость.

Миссис Хана Хук, швея, проживающая в этом же доме, показала, что покойная впала в прострацию после смерти мужа в уличной катастрофе. Раньше она немного ухаживала за покойной, готовила ей ужин, приносила уголь, но в последнее время та отказалась от ее услуг.

Констебль Гэфни заявил, что дом находится в ужасном состоянии, — за десять лет службы в полиции он не видел подобной нищеты. Одежда покойной, которая по правилам передается в фонд помощи нуждающимся, была в данном случае сожжена из-за сильной вшивости.

Мистер Сэмюэлс заявил, что происшествие достойно сожаления, но поскольку никому — ни учреждению, ни отдельному лицу — не могут быть предъявлены претензии в небрежении своими обязанностями по отношению к покойной, он может лишь констатировать смерть от естественных причин.

«Холборн энд Кларкенуэлл газетт», декабрь 1866 г.

По влажному песку, глубоко надвинув на лоб шляпу с загнутыми полями и засунув руки в карманы пальто, быстро шагает священник. Сейчас время отлива, и море далеко отступило от берега: от невысоких барашков человека отделяет по меньшей мере полмили. На берегу они оставили многообразный улов: красно-коричневые водоросли, щепки, моток веревки, косицу лука. Слева от него, за дюнами, поднимаются в бледное небо верхушки сосен. Но священник не видит ни деревьев, ни мусора у себя под ногами — голова его занята совсем другим. Высокий, сухопарый, с пергаментной кожей лица — если бы его писал Гейнсборо, то, не исключено, посадил бы на лошадь, дабы подчеркнуть кривизну ног, но его герои — люди другого возраста. В миле от берега проходит гудронная дорога, а еще на несколько миль дальше — железнодорожное полотно. А в Уэльсе, на границе прихода, в котором служит священник, один фотограф недавно открыл студию. Они снял священника и его жену в выходном платье, сидящими на стульях с жесткими спинками, с открытым альбомом. Так уж положено, думает он.

На песке валяются дохлые медузы, и священник останавливается посмотреть на них: формой своей они напоминают ему диски, что держат в руках атлеты на одном из аттических полотен Фредерика Лейтона. Несмотря на холод и пронзительный февральский ветер, священник на берегу не один. В двухстах ярдах от него бредет пожилая женщина, одетая, как и он, в черное. Она собирает щепки. Убедившись, что это прихожанка веспианской церкви, находящейся в миле от его прихода, священник просто кивает ей издали, не заговаривая. Еще ближе к нему некий господин — судя по платью, прикидывает священник, человек не простого звания — тыкает тростью в какой-то предмет, прилипший к валуну. Невольно заинтересовавшись, священник сворачивает в его сторону. При его приближении человек — он сухопар и высок ростом, с обветренным лицом, за спиной у него рюкзак — поднимает голову.

— Mollusca irridens, — поясняет он. — Нечасто встретишь в этих местах.

На мгновение священник задумывается. Но затем видит, что взгляд человека устремлен на рачка с серым панцирем, забравшегося во впадину на валуне.

— Правда?

— Да, обычно с такими экземплярами сталкиваешься в Шотландии. Может, еще на Балтике.

— Насколько я понимаю, вы коллекционер?

Человек похлопывает по рюкзаку, содержимое которого — нечто напоминающее водоросли, желтый клюв чайки — виднеется из-под тесьмы (прямо как тот рачок, думает священник).

— Меня зовут Данбар, — представляется мужчина, протягивая священнику визитную карточку так, словно предлагает тут же, на берегу, вступить в деловые отношения. — А вы тоже занимаетесь коллекционированием, сэр?

— Да нет, с меня хватает душ человеческих, — слабо улыбается священник.

Данбар смеется хрипло и весело, и священник вдруг начинает сомневаться, в своем ли тот уме: чему он так радуется здесь, на норфолкском побережье, зимой, под дождем? Раньше что-то таких коллекционеров сюда не заносило. Еще одна загадка, думает священник. Он прикасается к шляпе и продолжает свой путь по пористой песчаной поверхности. Поднимается ветер. Вдалеке, за барашками, ревет море. «Мир меняется, — вынужден признать священник, вновь думая о недавно сделанной семейной фотографии, и о моллюске, и о визитной карточке Данбара, которую тот так настойчиво предлагал ему. — Мир меняется, но я все тот же».

Через сто тридцать лет молодая женщина — актриса — явится из этих волн и твердым шагом направится в сторону площадки, с которой пунктуальные кинематографисты сотрут все следы, напоминающие о конце двадцатого века. Естественно, это находится за пределами знания священника. Он думает одновременно о преходящем и вечном: о ребенке с льняными волосами у приюта, о ненаписанной проповеди, о неприятном разговоре с женой по поводу лишних расходов, о невыразимом духе, носящемся над водами. Порывом ветра, такого же сильного, как тогда, когда он впервые подул от Ютландии на юг, с него срывает шляпу, и она катится по песку. Священник, даже с обнаженной головой сохраняя достоинство и вроде бы не ускоряя шага, направляется следом за ней в сторону кромки леса, женщины, ожидающей его дома, и остатка своих дней в Божьем мире.

А волны за его спиной сталкиваются, опадают и вновь поднимаются.

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

ПОТЕРЯВШАЯСЯ, ПОХИЩЕННАЯ ИЛИ ЗАБЛУДИВШАЯСЯ: ОБ ОДНОЙ ИСЧЕЗНУВШЕЙ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЕ

Когда мне хочется отдохнуть, я с наслаждением погружаюсь в чтение газетных полос, на которых печатается всякая всячина. Больше того, в них содержится масса настолько захватывающих вещей — смешных, патетических, жалостных, — что, можно считать, день не полон, если они прошли мимо тебя. Есть, например, господин, который берется доставить шерри непосредственно из погребов дона Хуана де ла Фронтера из Кордовы. Честное слово, я бы и сам с удовольствием купил бутылочку просто ради того, чтобы узнать, как ему это удалось. Далее: есть большое количество всяких никому не нужных товаров, от которых те, кто их постоянно рекламирует, хотел бы избавиться. Например, кому необходим набор глиняной посуды, подшивка «Энньюал реджистер» за 1843 год или щепки — якобы куски бортовой обшивки крейсера ее величества «Виктори», ожидающего ремонта в доках Чэтема? Но самое занятное, на мой взгляд, — это материалы, иногда занимающие целую газетную колонку, чаше несколько строк, которые какой-то изобретательный редактор объединил в рубрику «Без вести».

Без вести! Какое же количество жизненной энергии, думаю я, вкладывается в поиски того, что раньше находилось у нас под боком и чего мы фактически не замечали, а теперь вот лишились. Или, вернее, нас грубо лишили этого. Большое и малое: тесьма, сургуч, любовь женщины или ребенка — все рассеивается, исчезает за фантасмагорическими стенами, откуда никакая сила не способна вернуть утраченное. Мальчиком я отличался редкостной способностью терять всякие вещи, так что ее считали не менее характерной моей чертой, чем, например, цвет волос. Леденцы, расчески, школьные учебники — все у меня уходило из рук словно через сито. Однажды я потерял четырехпенсовую монетку, которую мать дала мне, чтобы купить четвертушку хлеба (Господи, и какой же тогда шум поднялся; сорок лет прошло, а он все еще стоит у меня в ушах). Я потерял красивый серебряный медальон с портретом моей покойной тетушки, за что был примерно наказан (впоследствии медальон обнаружился на ветке яблони — как он туда попал, я и по сей день представить себе не могу). Я потерял половину белья, которое мне было велено отнести тому достойному господину, что ведет свои дела под вывеской, представляющей собой три медных шара, — как потерял и квитанцию, которую должен был принести домой.

Таким образом, обернуться на несколько чудесных дней, когда в дар миру приносились близкие тебе, но не туда положенные вещи, — это значит с особенной силой возродить в памяти обстоятельства собственной жизни. Именно в таком положении оказывается молодой человек, склонившийся над романом, взятым в библиотеке, и читающий о верном Лотарио, разлученном со своей возлюбленной по злой воле отца или католической церкви. Или из-за появления некоего романтического баронета, восклицающего: «Вот точно так же меня разлучили с моей драгоценной Джейн, черт бы их всех побрал!» Или возьмем, скажем, господина, прогуливающегося со своим бассетом по кличке Тип по парку Хэмпстед-Хит. Собачка видит кролика, хозяин не в силах противостоять ее природному инстинкту, она срывается с поводка и т. д. Как же я сочувствовал этому господину в его глубоком горе! Как хотелось мне подарить ему другую собачку, да ведь только такой подарок не утишит, а скорее усилит боль утраты, воспламенит искру памяти! Или, допустим, дама, направляющаяся в омнибусе из Кенсингтона в Фулхем. Задремав на знойном воздухе, она просыпается и обнаруживает, что коробка, лежавшая рядом с ней на сиденье, исчезла, а вместе с ней исчез серебряный чайник, ее «самое дорогое фамильное достояние», которое она везла в мастерскую, чтобы починить треснувший носик. Господи, как же мне хотелось бы стукнуть как следует того негодяя, что сейчас заваривает в нем какой-нибудь дешевый китайский чай. Все это, повторяю, возвращает во времена моей юности, когда в руках у меня не могли удержаться ни кошелек, ни сумка; шляпа, стоило надеть ее на голову, растворялась в воздухе; зонтики напоминали огромные зубочистки — с такой легкостью они у меня улетали. Однажды я потерял штопор, а дело происходило в комнате площадью восемь на шесть футов и не было в ней ничего, кроме бутылки вина, столика и пустого буфета. В другой раз я потерял соверен, который дал мне один благословенной памяти пожилой господин, — тот даже не успел уйти из дома, где мы встретились.

Все это, разумеется, характеризует меня далеко не лучшим образом и свидетельствует о некоторых крупных недостатках моего характера. И тем не менее кое-что, думается, можно сказать и в мое оправдание. Например, моя рассеянность имела весьма избирательный характер, ограничиваясь главным образом неодушевленными предметами. Я потерял парусиновые брюки и форму для пирога (посмотрели бы вы на выражение лица моей матери, когда ей стало известно об этой пропаже!), но, сколько помнится, никогда не терял кошку, собаку или человека. И уж точно не терял я молодую женщину двадцати семи лет, переданную на мое попечение по воле ее мужа, — в отличие от целой оравы законников из Линкольнс-Инн; благодаря их деятельности за последние двенадцать месяцев это и случилось.

Случай этот настолько широко известен — слухам, намекам и версиям несть числа, — что излишним было бы, пожалуй, воспроизводить тут подробности. Молодая женщина, жившая в одном из поместий в Суффолке, страдающая, к несчастью, душевным недугом, которую за последних два года никто в обществе не видел, осталась в результате несчастного случая вдовой. Предвидя такую печальную возможность, ее муж в завещании назначил попечителя и оставил значительное количество средств на уход за женой. Возможно, это не принесет молодой женщине счастья, но хотя бы обеспечит ей достойное существование и медицинскую помощь, которая, хотелось бы от души надеяться, со временем позволит ей поправиться. И что же происходит? А вот что. Подобно бассету по кличке Тип, или старинному чайнику в омнибусе, или штопору, который так часто выбивал меня из колеи в дни моей хмельной молодости, молодая женщина исчезает.

Где она? Юристы — сэр Иезекиль Фудл, королевский адвокат, и поверенный Нудл — этого не знают. Попечители — барон Дудл и его честь судья Квудл — не могут сказать в точности. Ходят разговоры о каком-то доме в провинции, где, вероятно, содержалась молодая женщина, о закрытом медицинском учреждении, в котором она находится сейчас. Однако где она на самом деле? Где ее найти и если не поговорить — ибо, насколько известно, заболевание у молодой женщины очень серьезное, — то хотя бы увидеть издали? Должен сказать, что, будь я родственником молодой женщины, наверное, не удержался бы, чтобы не поместить в газету объявление под названием: «Потерявшаяся, похищенная или заблудившаяся: об одной исчезнувшей молодой женщине», — сопроводив его всеми подробностями и обратным адресом. Такой шаг если и не помог бы обнаружить молодую женщину, то хотя бы, как в случае с бедным Типом или кенсингтонским чайником, вызвал прилив общественного сочувствия, столь же ценного, сколь и профессиональное равнодушие сэра Иезекиля Фудла или вызывающее небрежение своими обязанностями со стороны его чести судьи Квудла.

«Круглый год», август 1864 г.

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

ДЖО ПИРС: ИСТОРИЯ МОШЕННИКА

Родился я мошенником, мошенником, с нашего позволения, и умру. Я появился на свет в Ноттингхеме в год смерти старого короля. Отца своего я не помню, зато помню себя в амбаре, под дождем, в обществе человека, который должен был за мной присматривать, но не присматривал. Возможно, это и был мой отец. Не знаю. Когда мне исполнилось четыре, мать переехала в Лондон, и мы стали жить на задворках — в Лаймхаусе, где она открыла маленькую лавку, продавала овощи и рыбные консервы людям, идущим на работу, но преуспеть так и не смогла. Да и вообще, какое там преуспеяние, коли речь идет о моей матери? После того как она заболела и большую часть времени вынуждена была проводить в постели, нам — а у меня сестра и маленький брат — пришлось изворачиваться как только можно. Целыми днями я шатался по улицам, попрошайничая, или копался в помойках в надежде хоть что-нибудь выловить. Как правило, улов был небогат: моток веревки, горсть угля… Самая большая удача — медные гвозди с кораблей, стоявших на ремонте в доке, но даже если они попадутся, их может отнять у тебя какой-нибудь малый постарше. Когда мне стукнуло двенадцать, один тип, скупающий такого рода хлам, предложил работу — отправиться с ним в его экипаже, но мне это не понравилось и я принялся тянуть все, что плохо лежало. Я украл часы, оставленные кем-то на прилавке магазина. У человека, на которого я работал, украл шляпу и заложил ее в ломбарде. Вот таким я был типом.

Потом мать умерла. Не хватало мне ее? Даже и не знаю. Помню ее бледное лицо на подушке, как она спрашивала, много ли я принес сегодня домой, вот и все. После ее смерти я ушел от сестры и брата и поселился вместе с мальчишками в старой красильне на берегу реки. Славная, доложу вам, была компания! Большинству из того, что я сейчас знаю и умею, я научился там. Когда мне было четырнадцать, я украл на рынке в Вулвиче свинью и угодил в исправительный дом. Что я там делал? Ну, например, украл на кухне пирог, испеченный на день рождения директора, вытащил носовой платок у капеллана, когда он шел на воскресную службу читать проповедь. Такое было исправление. После освобождения один господин, как-то связанный с исправительным домом — из тех, что благотворительностью занимаются, — предложил мне работу в газете, на Стрэнде, но мне она пришлась не по душе. Я украл гарнитуру, что наборщики оставляют на столе, и продал ее, крал блокноты из карманов курток, что рабочие вешали на стену, заходя в умывальню, но, слава Богу, никто меня не заподозрил. В то время я жил в районе Бетнел-Грин с Марией Читти, она мне нравилась, а я ей, и мы тратили деньги на все, что нам хотелось, — например, на игрушечных щенков, или на шляпу с пером, или всякие пряности. Я был по-своему добр к Марии, сильно ее никогда не бил и на улицу не посылал, когда деньги выйдут. Джентльмен это знает, спросите его, он скажет, потому что он тоже с ней знаком.

Все это было давно, и что-то во мне сопротивляется воспоминаниям о том времени. Как-то издали я заметил на Уайтчепел-роуд сестру — она слонялась по улице, но не подошел. Бедняга Дженни! Наверное, она была бы рада меня увидеть, она всегда меня любила, но о такого рода вещах лучше не думать. Сейчас я стал азартным человеком. Петушиные бои. Бультерьеры. Бокс. Я двадцать миль готов прошагать в любую деревушку, чтобы матч посмотреть, — если деньги есть, конечно. Еще меня часто можно увидеть на скачках. Любимчик, Уголек, Цыпленок — я всех повидал в свое время, и руку жал жокеям, и рюмочку с ними выпивал, потому что я общительный человек и денежки у меня в кармане водятся. Однажды мне джентльмен сорок фунтов отвалил. Не спрашивайте, как это получилось, все равно они скоро вышли — такой уж я человек. Удел одних — копить, удел других — тратить, и я из тех, кто тратит. Не стоит плакать по тому, что ушло, но если бы можно было начать заново, я не прочь вернуть сорок фунтов и Марию, она всегда мне нравилась, и зажить в Бетнел-Грин, ловя удачу. А то отправился бы в Прагу или Гамбург вместе с джентльменом, и мы опять бы зажили на всю катушку, как в старые времена. Ну да что там говорить, все это осталось позади. Я уже не молод, впрочем, еще и не стар, и кровь пока бежит по жилам, что охотно подтвердит вам мой друг Боб Грейс, ибо если человек рожден мошенником, то мошенником останется навсегда — это факт. Если возникнет нужда, я могу украсть не только вещи, но и жизнь; один джентльмен из восточных графств, если угодно, поклянется в этом. По правде говоря, мне порой становится грустно и очень хочется вернуться в Бетнел-Грин, в койку к этой неряхе Марии, и пощупать ее ножки, но о таких вещах лучше долго не думать. Как и о парне, чью жизнь я украл в Суффолке, и о Дженни, какой я ее увидел в Уайтчепеле. Вот я и не думаю, во всяком случае, подолгу.

Примечания

1

Данбар, Льюис — наряду с другими искателями приключений того времени, вроде его брата Уильяма, Эдварда Т. Бута, Джона Уолли и Руалена Гордона Камминга, был известным охотником на скоп, водившихся в Хайленде. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

См.: Гораций. Оды. 3,1, 40.

(обратно)

3

Этот район, расположенный к югу от Виктория-стейшн, считался границей буржуазного Лондона викторианских времен.

(обратно)

4

Еженедельный журнал, основанный Чарлзом Диккенсом в 1859 г., вслед за прекращением издания «Домашних слов».

(обратно)

5

См. Приложение I.

(обратно)

6

Лорд Джон Рассел (1792–1878), третий сын шестого герцога Бедфорда, получивший в 1861 г. титул графа Рассела.

(обратно)

7

То есть не банкноты, а золото и серебро.

(обратно)

8

Шерстяной или хлопчатобумажный материал черного цвета.

(обратно)

9

Кетч, Джек — в 1663–1686 гг. лондонский палач.

(обратно)

10

Галка.

(обратно)

11

Популярный в Викторианскую эпоху литературный журнал, рассчитанный в основном на фабричных работниц.

(обратно)

12

Так же подшутили над досточтимой миссис Джеймисон Питер Дженкинс из романа Элизабет Гаскелл «Крэнфорд».

(обратно)

13

Подавляя небольшие волнения, имевшие место в 1850-х гг., британские войска заняли в 1859 г. Кантон. На будущий год началась полномасштабная война.

(обратно)

14

Эстли, Филипп (1742–1814) — знаменитый цирковой наездник, открывший в 1798 г. в Лондоне собственную арену.

(обратно)

15

Аллюзия на третью Книгу Царств, 17:6 («И вороны приносили ему хлеб и мясо поутру»).

(обратно)

16

Милицейское подразделение, сформированное из волонтеров и предназначенное для подавления внутренних беспорядков.

(обратно)

17

Ныне — Ливерпуль-стрит.

(обратно)

18

Автор — Томас Бьюик (1853–1828).

(обратно)

19

Пил, Роберт (1788–1850) — основатель консервативной партии, премьер-министр Англии в 1834–1835 и 1841–1846 гг.

(обратно)

20

Удод.

(обратно)

21

Персонаж романа Диккенса «Наш общий друг» (1865), который шантажирует Брэдли Хедстоуна и в схватке с последним тонет в Темзе.

(обратно)

22

Фальшивая монета.

(обратно)

23

Один из многочисленных псевдонимов Теккерея в начале его литературной деятельности.

(обратно)

24

В действительности — одиннадцати.

(обратно)

25

Дизайнер и беллетрист Генри Коул (1808–1892) в течение двадцати лет (1853–1873) служил директором Южного Кенсингтонского музея, переименованного впоследствии в Музей Виктории и Альберта.

(обратно)

26

Брукфилд, Джейн Октавиа (1821–1896) — жена преподобного У.Х. Брукфилда, известная главным образом своей продолжительной и скорее всего платонической связью с Теккереем. Уже в зрелом возрасте начала писать романы.

(обратно)

27

Улица в Сити, на которой расположены крупнейшие лондонские банки. Одновременно — синоним финансового мира Великобритании вообще.

(обратно)

28

Попытка возродить Высокую церковь XVII в.

(обратно)

29

Эта реплика — прозрачная аллюзия на пьесу Бернарда Шоу «Пигмалион».

(обратно)

30

Томас Кук (1808–1892) — основатель бюро путешествий, носившего его имя.

(обратно)

31

Нашумевший (и чрезвычайно популярный) антикатолический памфлет, первое, анонимное, издание которого увидело свет в 1836 г.

(обратно)

32

Сельские празднества (фр.).

(обратно)

33

Популярный спортивный еженедельник Викторианской эпохи.

(обратно)

34

Ирландский священник Теобольд Мэтью (1790–1856) — ярый сторонник трезвости.

(обратно)

35

От англ. Grace — изящество, грация.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ I

  Глава 1 ОХОТНИКИ

  Глава 2 МИСТЕР ГЕНРИ АЙРЛЕНД И ЕГО НАСЛЕДНИКИ

  Глава 3 ИЗ ПЕРЕПИСКИ

  Глава 4 ТОВАР ДОСТАВЛЕН

  Глава 5 РАССКАЗ ЭСТЕР

  Глава 6 НЕПОВТОРИМАЯ ИСТОРИЯ МИСТЕРА ПЕРТУИ

  Глава 7 ЗАГАДОЧНОЕ ПОВЕДЕНИЕ МИСТЕРА КРЭББА

  Глава 8 ЭКИПАЖ ДЖОРРОКА

ЧАСТЬ II

  Глава 9 РАССКАЗ ЭСТЕР ПРОДОЛЖАЕТСЯ

  Глава 10 ДОВЕРЕННЫЙ КЛЕРК

  Глава 11 ИЗАБЕЛЬ

  Глава 12 СДЕЛКИ С ФИРМОЙ «ПЕРТУИ ЭНД Кº»

  Глава 13 «ВЫ ШУТИТЕ!»

ЧАСТЬ III

  Глава 14 НАСТОЯТЕЛЬ И ЕГО ДОЧЬ

  Глава 15 В НИЗОВЬЯХ РЕКИ

  Глава 16 «ЧЕРНАЯ СОБАКА ЗНАЕТ МОЕ ИМЯ»

  Глава 17 МИСТЕР РИЧАРД ФЭРЬЕ

  Глава 18 РОЗА

ЧАСТЬ IV

  Глава 19 К СЕВЕРУ ОТ ШЕСТИДЕСЯТОЙ ПАРАЛЛЕЛИ

  Глава 20 ИСТОРИЯ С КЛЮЧОМ

  Глава 21 УТРО КАПИТАНА МАКТУРКА

  Глава 22 ПОЛДЕНЬ В ЭЛИ

  Глава 23 НОЧНАЯ РАБОТА

ЧАСТЬ V

  Глава 24 КАПИТАН МАКТУРК ПРОДВИГАЕТСЯ ВПЕРЕД

  Глава 25 ЭСТЕР В ЛОНДОНЕ

  Глава 26 СКРУПУЛЕЗНОСТЬ МИСТЕРА МАСТЕРСОНА

  Глава 27 МУХИ И ПАУКИ

  Глава 28 ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

  Глава 29 КОНЕЦ ФИРМЫ «ПЕРТУИ ЭНД К°»

  Глава 30 СУДЬБЫ

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

  ПОТЕРЯВШАЯСЯ, ПОХИЩЕННАЯ ИЛИ ЗАБЛУДИВШАЯСЯ: ОБ ОДНОЙ ИСЧЕЗНУВШЕЙ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЕ

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

  ДЖО ПИРС: ИСТОРИЯ МОШЕННИКА X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?