«Слезы Макиавелли»

Рафаэль Кардетти Слезы Макиавелли

Отсюда можно сделать вывод, многократно подтверждавшийся: горе тому, кто умножает чужое могущество…

Никколо Макиавелли. Государь

Агате посвящается

1

Он открыл глаза, и сознание сразу вернулось. Он не мог понять, где находится, и ему потребовалось несколько мгновений, чтобы прийти в себя. Но дыхание быстро успокоилось и стало более размеренным. В онемевшие пальцы снова стала поступать кровь. Он прикрыл глаза, ожидая, когда стены перестанут кружиться вокруг него. Стреляющая боль, пронизывающая череп, начала стихать.

Он напряг мышцы и попытался пошевелиться. Тело осталось неподвижным. Окончательно придя в себя, он сделал глубокий вдох и снова попытался подняться — безуспешно. Как если бы его мозг работал независимо от тела, он лихорадочно изучил все возможные предположения.

На его лице отразилось изумление. Словно со стороны он очень ясно увидел, где находится: совершенно голый, он привязан за щиколотки и запястья к тяжелой столешнице из цельного дерева, туловище перехвачено широким кожаным ремнем. Голову сжимали металлические тиски, вызывая резкую боль в висках. Он почувствовал во рту терпкий привкус стального треугольника, который не давал двигаться языку.

В комнату не проникал ни один звук. Только размеренно капавшая с потолка вода нарушала полную тишину. Несколько факелов, прикрепленных к стене, бросали теплый, умиротворяющий отсвет на поросшие зеленоватым мхом стены. Метрах в четырех над его головой меж двумя стрельчатыми арками был заключен герб, почти полностью стершийся от времени.

Он находился в подвале. Здесь никто не станет его искать.

Он попытался дать знать о себе воплем, но рот был так прочно перекрыт, что он не смог издать ни малейшего звука, а попытка закончилась тем, что он сильно порезал язык о металлическую пластину.

Кровь начала сочиться сначала медленно, потом все быстрее. Он попытался ее выплюнуть, но металлический мундштук не давал этого сделать, и его глотка очень скоро заполнилась теплой и густой жидкостью.

Когда он стал задыхаться, его охватила паника. Лицо мгновенно покрылось каплями пота, и они стали стекать на грудь. Отчаянным усилием он постарался успокоиться, сумел проглотить жидкость и, находясь на грани удушья, освободить легкие.

Как ни странно, сделанное усилие вернуло ему ясность мышления. Все это было невероятно. Кто мог желать зла такому неизвестному художнику, как он? Хотя во Флоренции соперничество было суровым, его талант никак не мог равняться с талантом мастеров, к чьим услугам наперебой прибегали самые знатные семейства. Несмотря на все усилия, которые он прилагал, чтобы изменить то, что было предначертано судьбой, он оставался среди тех посредственностей, которых муза никогда не посещает.

Он знал, что он всего лишь честный ремесленник, даже если и сожалел о том, что превратности жизни помешали ему достичь безупречной техники Филиппино Липпи или драматической силы Луки Синьорелли. И когда к его услугам прибегал краснолицый торговец, довольный, что может за скромную плату заказать приличный портрет, его гордость в очередной раз несла урон, а душу охватывало неодолимое желание утопить разочарование своей участью в добром кувшинчике кьянти.

В конце концов он смирился со своими скромными дарованиями. У него был достаточно трезвый ум, чтобы понять: живопись сулит ему лишь скудные крохи в награду за все жертвы, которые он ей приносит. По крайней мере он не вызывал зависти у других художников. Со своими заурядными способностями он никого не заслонял и был слишком далек от края подмостков, чтобы его могли коснуться лучи славы.

Такое существование он влачил уже около десяти лет, с каждым днем все больше и больше погружаясь в отупение. Но теперь все это было очень далеко. То была другая жизнь, и он ее почти позабыл.

Все изменилось в тот миг, когда Пьеро Адимари переступил порог его крохотной мастерской на задворках Виа деи Маэстри. В тяжелые времена все известные мастера разъехались, а Адимари, который овдовел около недели назад, пожелал украсить могилу супруги «Благовещением». Он предложил за работу шестьдесят дукатов с единственным условием: картина должна быть окончена до конца весны.

Художник без колебаний принялся за работу с ощущением такого счастья, которое он уже давно не испытывал. Это было его истинное возрождение. Отныне он существовал лишь ради того, что станет — он с каждым днем все больше в это верил — завершением всей его жизни, посвященной искусству. После двух с половиной месяцев неустанной кропотливой работы картина была почти написана. Ангел вышел, как и полагается, пухленьким, а задний план немного размытым, но в целом все у него получилось.

Оставалось только закончить лицо Мадонны, которое он без конца переписывал и никак не мог добиться того, чего хотел. Ему все не давался тот завершающий мазок, который отличает шедевр от прекрасно выполненной работы. Надо, чтобы Мадонна, изображенная на холсте, излучала свет, а он пока не знал, как вдохнуть в нее жизнь.

Он постарался вспомнить, чем занимался перед тем, что с ним произошло, и перед его внутренним взором возникло изображение Мадонны. Он потратил целый час, пытаясь как следует отделать одну из складок ее платья. Переливчатая ткань ему удавалась хуже всего, но утомительный однообразный труд был почти завершен, когда это с ним случилось.

Звон капель, разбивавшихся об пол у него над головой, вернул его к действительности. Наверно, он, как всегда, забыл закрыть окно в своей спальне — чулане, расположенном на втором этаже, если только порыв ветра не сорвал ржавую щеколду.

Глубоко вздохнув при мысли о ветхости своей лачуги, он решился преодолеть несколько шатких ступенек, которые отделяли его от второго этажа.

В широко раскрытое окно хлестала вода. Что-то тут было не так. На полу виднелись странные грязные следы. Похожие на следы человеческих ног.

Удивленный, он нагнулся, чтобы рассмотреть их поближе, и тут же получил сильный удар в основание черепа. Ноги подкосились, и его охватило почти блаженное оцепенение.

Внезапно поток свежего воздуха наполнил его легкие. Дверь открылась, и вошли два человека. Он улыбнулся при мысли о том, что можно будет наконец расправить напряженные до предела мышцы, но надежда мгновенно рассеялась, едва он понял, что незнакомцы пришли вовсе не затем, чтобы его освободить.

Он издал невнятный звук, чтобы напомнить о своем существовании, но никакого заметного отклика не последовало. Отчаянным усилием ему удалось чуть-чуть повернуть голову. К нему приближался некто, одетый во все черное. Верхняя часть его лица была закрыта маской из темной кожи, позволявшей видеть только светлые глаза. Он тащил за собой жаровню, из которой торчали длинные стальные прутья.

Не произнося ни слова, палач схватил раскаленный металлический прут и поднес его к груди пленника. Металлические обручи, не позволявшие ему двигаться, впились в его плоть. Кожа на лбу не выдержала давления тисков, и поток горячей крови стал заливать глаза жертвы.

Палач подождал, пока художник успокоится. Несколько мгновений, казавшихся бесконечными, он выбирал идеальное место, потом решил, что лучше всего подойдет точка, расположенная на уровне последнего ребра, чуть пониже сердца. Конец стержня погрузился в живот жертвы с невероятной легкостью. Из раны повалил едкий дым, и подвал заполнил запах горелой плоти.

Пытаемый чуть было не потерял сознание. Однако в тот самый миг, когда он достиг грани беспамятства, он почувствовал, как раскаленный прут покинул его тело.

Вскоре он понял, что перед ним истинный мастер пыток. Его мучитель со знанием дела принялся ломать ему пальцы, давая почувствовать, с какой болью каждая косточка крошится под кожей. Он не раздумывал, ни каким глубоким сделать надрез, ни какое выбрать орудие: маленькие заточенные щипцы, чтобы терзать грудь, или широкие острые клещи, чтобы вырывать крупные куски мяса из ляжек.

Липкая горячая кровь непрерывно заливала его тело и стекала в горло.

Перепробовав все приспособления, какие у него были, палач устало обозрел орудия, которые он использовал для того, чтобы раздирать, резать или ломать. После недолгого колебания он выбрал новое развлечение. Улыбаясь от наслаждения, он взялся за тяжелый винт стального обруча, который стискивал лоб его жертвы, и стал медленно его вращать. Художнику показалось, что его глаза вот-вот выскочат из орбит. Он знал, что его кости не выдержат больше десятка оборотов винта, и принялся молиться, чтобы поскорее настал тот миг, когда треснет его череп.

Ему хотелось вопить от бешенства и разочарования, когда мучитель остановился как раз перед долгожданным концом. Мозг был словно пронизан тысячью игл, но все еще жил.

Тогда палач поднял над своей жертвой что-то тяжелое и резко опустил. Страшный хруст ломаемой ноги отразился от стен. Мелькнула надежда, что волна невероятной боли не даст ему почувствовать, как ломаются другие кости. Но, когда следующим ударом ему выбили левый локоть, он испытал муки грешника в аду.

Его тело представляло собой жалкую бесформенную груду изувеченной плоти. И лишь мастерство и воля мучителя еще удерживали его в этой жизни.

Теперь он мог желать только одного — чтобы все кончилось. Забыть боль и вернуться в небытие. Наконец умереть…

Тем не менее он все явственнее осознавал, что палачи привели его туда, где для него все только начинается.

Третий человек вошел в подвал, который теперь был наполнен смрадным запахом горелой плоти и запекшейся крови. Оба палача почтительно склонили головы перед вновь прибывшим, чье худое тело было облачено в черно-белую сутану ордена доминиканцев, а лицо закрывал широкий капюшон.

Его мягкий и глубокий голос разнесся как жаркое дуновение:

— Вижу, наш друг наконец готов. Вы славно потрудились, братья, благодарю вас.

Взяв в руки кровоточащее лицо художника, он провел указательным пальцем по искривленному в жуткой гримасе рту и спинке носа, от которой отделялись светлые слизистые хрящики.

— Ты дрожишь, сын мой. Тебе страшно, не так ли? Да, я чувствую, как тебе страшно.

Умирающий хотел ему сказать, что он самый распоследний сукин сын, но смог издать только хриплое рычание.

— Ах, Рафаэлло. Ты ведь позволишь называть тебя так? Ты, наверное, спрашиваешь себя, почему тебе пришлось вытерпеть все эти мучения?

Монах глубоко вздохнул. Он провел рукой по окровавленному телу человека, распростертого перед ним, посмотрел на свои испачканные в крови пальцы. Жидкость закапала на пол, затем заструилась к темной луже, которая уже натекла со стола. При свете свечей эта картина показалась ему особенно красивой.

Какое-то время он наслаждался ею, а потом снова ласково заговорил:

— Ты перенес нечеловеческие страдания, Рафаэлло, охотно признаю это. Но мы были вынуждены пытать тебя; по-другому никак нельзя было. Это не зависело ни от меня, ни от тебя, ни от этих палачей. Мы, верно, могли бы вытянуть из тебя еще несколько достойных внимания стонов, но ничего такого, чего бы мы уже не слышали сегодня вечером.

Рафаэлло дель Гарбо почувствовал, как развязывают кожаный ремешок, который удерживал его стальной кляп.

— Если ответишь на мой вопрос, я дарую тебе то единственное, чего ты еще можешь пожелать: быструю смерть. Конечно, если ты откажешься, мы откроем тебе еще по меньшей мере десять способов, как заставить невыносимо страдать ближнего. Ну что, друг мой, мы ведь договорились?

Палачи безукоризненно выполнили свою задачу. Больше выдержать он не мог. Он хотел только, чтобы настал конец, и ему плевать было на все остальное. Ему едва хватило сил невнятно вымолвить «да».

— Хорошо, — продолжал монах. — Вот мой вопрос: где ты его спрятал, Рафаэлло? Я знаю, что они доверили его тебе.

Дель Гарбо не мог скрыть изумления.

— Как? — с трудом произнес он.

— Отвечай! — приказал монах. — Где?

— Но зачем? Не стоило труда…

— Конечно же стоило! — возразил раздраженно монах. — Ты мог бы заговорить и без всех этих страданий, но смысл наших действий не всегда имеет прямую связь с обличьем, которое мы желаем им придать. Суть и форма, Рафаэлло, — все дело в этом.

Вез видимого проявления чувств монах наблюдал за жуткими гримасами, которые искажали лицо его жертвы.

— Ты принадлежишь искусству, сын мой, и не можешь не знать, насколько обманчивой может быть внешняя сторона вещей. Потому что за совершенной красотой полотна кроется подчас самый отвратительный ужас и самая невыносимая жестокость. Повинны в этом нам подобные и их поразительное простодушие. Если бы блеск крови, сочащейся из ран невинного агнца, так не притягивал их взор, они разглядели бы на заднем плане свирепый лик того, кто приносит жертву.

В подтверждение своих слов он покачал головой, как бы подчеркивая презрение, которое ему внушал род людской.

— Показать, чтобы лучше скрыть, замаскировать, чтобы лучше разоблачить, искусство возникает из очень странного парадокса! Такого простого и столь чудовищно действенного… Я хочу столкнуть этих глупцов лицом к лицу с худшими из их бесов и посмотреть, сумеют ли они понять, что скрывают образы, которые я собираюсь им представить. Ты, конечно, не в силах измерить всю значимость моего замысла, Рафаэлло. И все же знай: ты — одно из центральных звеньев этого великого дела.

Монах вынул из складок своей рясы деревянный крест с инкрустацией из слоновой кости. Он ласково погладил голову Христа и обхватил ее пальцами, а другая его рука сжалась вокруг тела Спасителя. Сильная, почти чувственная дрожь пробежала по его затылку.

Он разжал руки, и клинок стилета блеснул в свете факелов. Концом стального лезвия он провел по груди Рафаэлло дель Гарбо, вырывая у того стоны всякий раз, как задерживался на открытой ране.

— Не правда ли, странное явление — боль? Ты должен был умереть уже сотню раз, но мы этого не хотели, и твои мучения только усугублялись. Давным-давно я тоже изведал, что такое пытка. Как и ты, я жаждал смерти, и в глубине моей плоти запечатлелись следы страданий. Из этой невыносимой муки я вынес новую силу. Со временем я научился превозмогать, подавлять и даже любить боль. И теперь я с наслаждением вновь погружаюсь в нее, когда чувствую, что близок к тому, чтобы отказаться от миссии, доверенной мне Спасителем.

Монах перестал двигать свой клинок. Луч света проник под темный капюшон, мимолетно осветив дьявольскую усмешку.

— Не осмеливаюсь говорить тебе о счастье, которое я испытывал, когда в молодости вырезал у себя на ладонях стигматы крестных мук Спасителя нашего. Очень жаль, что теперь я не могу выразить свою любовь к Богу таким видимым способом. Отныне мое наслаждение принимает более сдержанные формы.

Восторженное возбуждение охватило все его тело. Речь стала еще более лихорадочной.

— Знать, что Господь наблюдает за мной и видит, как я страдаю во искупление мирских грехов, служит мне утешением, которое стоит величайшей из утех. Я вижу, как ты мучаешься, бедный мой Рафаэлло, пока я медлю, но я что-то заболтался… Покончим с этим быстрее!

Лезвие поползло вверх по горлу, задержалось на яремной вене и провело кровавую черту на щеке. Дель Гарбо завопил изо всех оставшихся сил, когда оно проткнуло левый глаз. Он потерял сознание раньше, чем стилет погрузился в другой глаз.

Однако, когда один из палачей вылил ему на лицо кувшин ледяной воды, его тело содрогнулось.

— Ну так что же, Рафаэлло, — продолжал монах медоточивым голосом, — где ты его спрятал? Мы перерыли твою мастерскую, и все впустую. Скажи мне, и это благословенное лезвие унесет тебя далеко от грешного мира.

Дель Гарбо чувствовал себя так близко к смерти, что ни за что бы не упустил возможность обрести покой.

— Книга… — прошептал он, немного поколебавшись.

— В книге? Какой?

— Данте.

— Отлично, но не хватает еще одной мелочи, не так ли, Рафаэлло?

— Библиотека… Медичи…

Рыдание прервало его речь. Монах смотрел на него еще несколько мгновений, а затем произнес те слова, которых дель Гарбо ждал целую вечность:

— Благодарю тебя, Рафаэлло. Твои страдания в этой жизни закончены. Покойся с миром, сын мой.

В тот самый миг, когда клинок вошел ему меж ребер и пронзил сердце, к Рафаэлло дель Гарбо пришло озарение. Мадонна, которую ему никак не удавалось написать, явилась к нему сияющим видением от нежного цвета лица до искусных теней, которые он стремился придать складкам ее одежды.

Кровавые слезы потекли из его пустых глазниц.

2

Первым, кому сообщили новость, был Руберто Малатеста. Колокола церкви Санта-Кроче как раз прозвонили к заутрене, когда он вышел из дома. Он не ожидал, что на улице его встретит такой пронизывающий холод, и содрогнулся, несмотря на теплый плащ, который предусмотрительно надел поверх камзола. Что ни говори, а весна в этом месяце апреле 1498 года припозднилась.

Ему не терпелось добраться до места, и он прибавил шагу. Проходя мимо крытого рынка, удивился, видя его таким безлюдным. Мало у кого из флорентийцев хватило решимости выйти под мелкий дождик, который моросил над городом всю неделю без перерыва.

Погода столь же безотрадная, как и состояние казны республики, думал Малатеста, идя по пустым рядам. Он посмотрел на почти голые прилавки. Караваи дрянного хлеба да пучки моркови и чахлые луковицы. Сколь жалким выглядело то место, которое всего несколькими годами раньше сверкало яркими красками и утопало в изобилии снеди, привезенной из богатых соседних селений.

Теперь все изменилось. Десять лет непрерывной войны превратили Италию в руины. Отданная на разграбление ордам праздношатающихся наемников, Тоскана стала свидетельницей того, как урожай разворовывали прежде, чем успевали убрать.

Флоренция, гордившаяся в прежние времена тем, что торговала своими винами и зерном со всем полуостровом, получая взамен лучшую парчу и тончайшие шелка, страдала теперь так же, как и ее соперницы. Из-за нехватки денег фасады дворцов грозили превратиться в развалины. Художники, чьи славные имена гремели по всей Европе, отправились искать счастья в более благодатные края.

Хуже всего было то, что высокомерная Флоренция день ото дня теряла власть над своими подданными. Два месяца назад, в самом начале года, восстала Пиза, и правительство оказалось не в состоянии усмирить город, при одном имени которого бледнели самые высокопоставленные сановники республики.

Зараза неповиновения неумолимо распространялась; захваченные примером пизанцев, чуть ли не все крепости Тосканы, от Ареццо до Пьетросанты, казалось, одна за другой были готовы поднять восстание и ожидали только проявления слабости со стороны центральной власти, чтобы разорвать путы, которые привязывали их к материнскому городу. Если не удастся быстро взять Пизу, другие крепости последуют ее примеру, и тогда с флорентийским господством будет покончено.

Малатеста все еще пережевывал свои мрачные мысли, когда оказался перед внушительными дверями фамильного дворца Содерини. Конечно, красивейшим зданием Флоренции его не назовешь, но обширный фасад работы зодчего Гиберти придавал ему вид достаточно величавый, чтобы все проходящие мимо ощущали могущество тех, кто воздвиг его двадцать два года тому назад.

Как всегда, привратник встретил его радушно, однако, заметив угрюмое выражение лица Малатесты, предпочел выполнять свои обязанности более сдержанно. Другой слуга проводил посетителя в просторную переднюю, украшенную портретами самых выдающихся членов семейства Содерини, а затем ввел его в слабо освещенный кабинет. Лишь одна свечка на столике посреди комнаты поддерживала зарождающийся свет зари. Наемник не сразу понял, откуда исходил голос, раздавшийся в полумраке:

— Входи, Руберто, и подойди ко мне.

Малатеста увидел Пьеро Содерини, который сидел в кресле лицом к полкам с книгами. Его подбородок уткнулся в грудь, словно он задремал. Очень коротко стриженные седые волосы придавали чертам худого усталого лица выражение леденящей суровости. Глаза сомкнуты, и сам он сидел совершенно неподвижно, только грудь поднималась и опускалась в такт дыханию. Хотя ему едва ли сравнялось пятьдесят пять лет, руки у него были скрюченные, как у старика. Костлявыми пальцами он сжимал сверток, лежавший у него на коленях.

Затянутый в бархатный камзол, который подчеркивал выпуклые мышцы, Малатеста приблизился, приветствуя его коротким поклоном.

— Эччеленца…[1] — нерешительно начал он. Гонфалоньер[2] прервал его быстрым движением руки:

— Погоди немного, пожалуйста. Дай мне еще минуту покоя, прежде чем окунуться в превратности политики.

Его голос был усталым, но властным. Малатеста не настаивал.

— Посмотри лучше, что я получил сегодня утром. Я его ждал почти десять дней. Дай мне насладиться этим мгновением. Уж ты-то знаешь, как мало радостей выпало мне за последние месяцы.

— Да, я знаю, Эччеленца.

Вот уже три года Руберто Малатеста был подручным гонфалоньера. Этот суровый воин объездил всю Италию вдоль и поперек и уцелел после почти четверти века сражений, что говорило как о его несомненной способности выживать самому, так и о бесспорном даре убивать ближних. Во всяком случае, слухи о его свирепости были, без всякого сомнения, единственной причиной, по которой гонфалоньер до сих пор ни разу не стал жертвой покушения. Потому-то он и платил Малатесте достаточно, чтобы тот не польстился на чужие посулы.

Содерини с трудом поднялся и направился к столу, на котором догорал огарок свечи. Прижимая сверток к груди, как если бы то были мощи Христовы, он очень осторожно положил его на столик из слоновой кости и погладил кожаную обертку.

Судорога свела его черты. Больше всего он любил этот миг напряжения и ожидания, который предшествует срыванию покровов. То было для него прекрасное мгновение, когда возможны любые открытия и желание еще не умерло перед скорбным лицом реальности. Ощущение было такое же, как будто совлекаешь покровы с человеческого тела — медленно, один за другим, — прежде чем им насладиться, с той лишь разницей, что в данном случае он заботился только о собственном удовольствии. Но он полагал, что в столь смутные времена достаточно уже и этого.

Его движения становились все более медленными и точными, но вот, наконец, он мог созерцать портрет Маддалены Джинори — скульптуру, созданную шестнадцать лет тому назад Лукой делла Роббиа. Красоту женщины подчеркивал тонкий слой белого фаянса, которым художник покрыл первоначальное изображение из терракоты.

Охваченный чувством восхищения, Содерини долго разглядывал овал лица, тонко очерченный скульптором в расцвете своего мастерства. Он задержал взор на глазах молодой женщины, зачарованный их прозрачным блеском.

Погрузившись в блаженство, которое он ощущал только перед бесспорными шедеврами флорентийского искусства, Содерини почувствовал, как волна наслаждения прокатилась вдоль его позвоночника. Он запрокинул голову назад, затем медленно наклонил ее набок. Суставы с сухим хрустом встали на место. Чувство удовлетворения еще больше возросло, когда он вспомнил, с какой легкостью Паоло Пацци согласился обменять скульптуру на две несчастные штуки шелка.

— Ну и глупец! — услышал он собственный голос в приятной тишине роскошной гостиной.

Паоло Пацци так никогда и не научится разбираться в красоте, тогда как Пьеро Содерини посвятил ей всю жизнь. Целую жизнь, полную бесконечных поисков, как любил он думать. Поисков своего собственного Грааля. С той лишь разницей, однако, что в его истории королеву Гвиневеру в постели короля Артура заменил Ланселот. Гонфалоньера привлекали мужские формы, та область, в которой его изощренный вкус достиг своего рода совершенства. Ничто не доставляло ему такого удовольствия, как сжимать в объятиях нежное тело женственного юноши, только что перешагнувшего порог отрочества, или скроенное более солидно тело зрелого мужчины.

Что до женской красоты, то ее он мог оценить только в застывшем состоянии, запечатленную кистью художника или резцом скульптора. Это избавляло его от нытья и вечных причитаний, которые, по его мнению, были неотъемлемой частью супружеской жизни. Не говоря уже о ее неизбежном следствии — шумных и наверняка дурно пахнущих детях (он слишком давно к ним не приближался, чтобы помнить точно).

Пьеро Содерини с сожалением отвел взгляд от Маддалены Джинори и посмотрел на своего подручного. Блаженство, светившееся в его глазах, мгновенно погасло. Он вновь стал мрачным, как обычно.

— Ну, Малатеста, так чему я обязан твоим визитом в столь неурочный час?

Поколебавшись, наемник отвечал не слишком уверенно:

— Эччеленца, я думаю, вам следует пойти со мной к Корбинелли. Мои люди уже там.

— Зачем? Что такого важного произошло?

— Мы выловили из Арно кое-что… скажем, неожиданное.

Глядя в обычно невозмутимое лицо наемника, гонфалоньер понял, что случилось нечто серьезное. Смирившись с тем, что придется покинуть свой уютный дворец, он завернулся в лазоревый плащ с золотой каймой, знак высшей городской должности, и с содроганием погрузился в серую утреннюю сырость.

Быстрым шагом они перешли через Арно по Понте Веккио, затем дошли до Оспедале делла Мизерикордиа. Наконец углубились в узкий проход, который упирался в крепостную стену города. Джироламо Корбинелли, личный врач гонфалоньера, жил в мрачной постройке, расположенной в самом конце проулка. Три солдата, стоявшие перед низкой входной дверью, молча приветствовали их поклоном.

Малатеста взялся за тяжелый дверной молоток из меди, который, в согласии с весьма своеобразным чувством юмора, присущим хозяину, был с мельчайшими подробностями отлит в форме человеческого черепа, и дважды стукнул им по дереву. Несколько мгновений звучало глухое эхо, затем дверь отворилась, и появился Деограциас, слуга врача. При виде этого уродливого существа посетители невольно вздрогнули.

Пропорции его тела были, казалось, удвоены по сравнению с тем образом, который Создатель избрал для рода человеческого. Его лицо нарушало все законы природы, настолько игривый случай перемешал в беспорядке все составляющие его части. С самого его рождения матери семейств, едва взглянув на него, невольно благодарили Господа за детей, которых Он им даровал вместо подобного чудища. Вот поэтому его и прозвали Деограциас.[3]

И только его мать, которую он иногда навещал в ее деревушке Монтемурло, называла его Анджело, она выбрала это имя, чтобы показать свою нерушимую любовь к жалкому созданию, которое произвела на свет. Он тоже испытывал к старой женщине нежность, которая отражалась в его глазах и освещала их особым светом, придавая ему почти человеческий облик.

Его отец умер более десяти лет назад, не перенеся стыда за то, что дал жизнь сыну, настолько не похожему на других. Он угас, терзаемый чувством вины за то, что не мог любить своего единственного ребенка так, как должно. Деограциас ему не простил. При жизни он его не замечал, а после смерти предал забвению.

Зато Джироламо Корбинелли стал для него внимательным и любящим отцом, способным успокоить обостренную чувствительность, порожденную его уродством. Обучив его началам грамоты, врач позволил ему трудиться сколько душе угодно в его библиотеке, где Деограциас узнал о тайнах человеческого тела больше, чем иные хирурги, которые были вхожи в богатейшие дома Флоренции. Из-за всего этого он питал к Корбинелли почти собачью преданность.

Деограциас приветствовал пришедших коротким движением широкого квадратного подбородка. Он провел их в библиотеку и приподнял драпировку, за которой скрывался проход.

— Вас ожидают в подвале, — произнес он жутким голосом, звучавшим весьма странно из-за многочисленных поворотов, которые должен был сделать поток воздуха, прежде чем выйти наружу.

— Благодарю тебя, — отвечал Содерини, — но я не вижу Марко, где он?

— Внизу, с хозяином.

И, не прибавив ни слова, Деограциас открыл дверь, дав тем самым понять гонфалоньеру, что нисколько не заинтересован в продолжении разговора. Из-за отталкивающей внешности он с давних пор привык сторониться людей и не придавал ни малейшего значения общепринятым правилам вежливости.

Несколько раздосадованный, Содерини обернулся к Малатесте и жестом велел ему спускаться первым. Наемник осторожно двинулся вперед при слабом свете, доходившем из комнаты, расположенной несколькими метрами ниже. Гонфалоньер последовал за ним, держась за шершавые стены. Но несмотря на все предосторожности, он все-таки наступил на покрытую густым слоем селитры ступеньку, потерял равновесие и едва не упал. Однако ему удалось удержаться, вцепившись в плечо наемника, и он тут же воспользовался этим, чтобы поглубже запустить пальцы в твердые накачанные мускулы своего верного помощника.

Немного погодя его охватило непреодолимое желание повторить этот жест, но уже в более мясистой части тела Малатесты. Притворившись, что он снова поскользнулся, Содерини положил руку наемнику пониже спины. Почувствовав на себе его хватку, Малатеста неожиданно взбрыкнул. Потеряв опору, гонфалоньер на этот раз растянулся во всю длину. Едва не закричав от боли, он поднялся, пытаясь сохранить достоинство, насколько это позволяли обстоятельства, и продолжил свой путь, потирая ушибленный зад.

Наконец они пришли в лабораторию врача — тесную комнату, освещенную множеством факелов. В центре стоял мраморный стол, который служил Корбинелли для операций.

Врач с истинной страстью предавался изучению человеческого тела. Он стремился совершенствоваться в искусстве вскрытия трупов всякий раз, когда ему удавалось заполучить свежевыкопанное из могилы тело. Церковь строго осуждала подобные занятия во имя моральных представлений, которые Корбинелли, как и большинство выдающихся европейских врачей, считал давно устаревшими. Скорый суд, пытка и казнь были обычным наказанием для тех, кто стремился проникнуть в тайны жизни.

Осознавая опасность, которой он подвергал себя, Корбинелли создал потайную и надежную сеть, поставлявшую ему трупы для исследований. Она состояла из Деограциаса и Марко, найденыша, которого он подобрал лет двенадцать тому назад, когда тот был еще грудным младенцем.

Роли распределялись следующим образом: Марко обходил приюты, составляя список бедняков, бывших при смерти, и приносил его Деограциасу. А тому оставалось только с наступлением вечера наведаться на кладбище, примыкающее к приюту, и выкопать мертвеца, которого не забрали близкие. С тщательно прикрытой ношей на спине он отправлялся домой, стараясь не попасться на глаза ночному дозору.

Конечно, соседи подозревали, что Корбинелли занимается чем-то не вполне законным. Они обходили его дом стороной, думая, что черный дым, который зимой и летом вьется над его трубой, связан с таинственными алхимическими опытами. Никому и в голову не приходило, что смрад на самом деле происходит от сжигания трупов, которые исследует врач.

Такое уединение полностью устраивало Корбинелли. Он никого не принимал, за исключением гонфалоньера, и довольствовался жалованьем, которое республика выплачивала за его услуги. Содерини, хорошо осведомленный о богомерзких делах, которые творил Корбинелли, нанял его по совету Малатесты на случай, если потребуется совет врача, не слишком разборчивого в вопросах морали.

Корбинелли уже пришлось выполнить несколько деликатных поручений, которые ему доверили, и он блестяще с ними справился. Так, никто и не заподозрил, что причиной смерти Фабрицио Колонны, повинного в том, что он хотел поведать всему городу о противоестественных любовных похождениях гонфалоньера, стали нескольких капель тончайшего яда, действие которого очень напоминало сердечный приступ. Истину было тем легче скрыть, что Корбинелли, будучи официальным врачом республики, сам подписал свидетельство о смерти с проворством, достойным похвал.

Над столом склонилась тощая фигура Джироламо Корбинелли, одетого во все черное, в переднике из толстой кожи, завязанном на груди. Рядом суетился Марко, всегда помогавший ему в подобных случаях. Отрок был занят тем, что укладывал на небольшой поднос чистые тряпки. На полу стоял таз с водой, в нем мокли щипцы и ножи. На столе лежал длинный сверток, с которого еще стекала речная вода.

— Вот что мои люди выловили сегодня, — сказал Малатеста. — Я велел принести его прямо сюда. Вам стоит взглянуть на него, Эччеленца.

— Покажи, о чем идет речь, — сухо произнес Пьеро Содерини.

Наемник медленно подошел к мокрому свертку. От него шел такой тошнотворный запах, что гонфалоньер вынужден был прикрыть нос и рот полой своего плаща. Словно все тлетворные испарения, которые постоянно витали над кварталом кожевников, собрались в этом мешке из грубой холстины.

Сначала Содерини увидел то, что напоминало человеческую кисть: пальцы, лишенные ногтей, были странным образом расплющены. Складки ткани, которой он зажимал рот, заглушили вопль ужаса.

По мере того как его разум принимал реальность увиденного, картина прояснялась. Теперь он уже мог различить человеческий торс, изувеченный настолько, что под жалкими клочьями плоти виднелись блестящие ребра. Из распоротого живота были вырваны внутренности.

Содерини попытался представить, каким было лицо, превратившееся в бесформенное месиво хрящей и крови без глаз и носа. Из переломанных в нескольких местах ног торчали кости.

Чем больше Содерини смотрел на эту мертвечину, тем труднее ему было оторвать от нее взгляд. Он был зачарован этим зрелищем, несравненно более ужасным, чем все, что ему довелось увидеть за свою богатую событиями жизнь. Уж чего-чего, а мертвых он повидал предостаточно, раздавленных повозками, затоптанных лошадьми, раздувшихся и позеленевших от долгого пребывания под водой. В конце концов он стал считать себя избранным свидетелем изощренности, с которой старуха с косой выполняет свою зловещую работу. Но даже он никогда не встречал подобной мерзости.

Вдруг в его памяти всплыла картина, которую он считал давно позабытой. Когда в 1489 году его назначили комиссаром лагеря флорентийцев во время осады Читта ди Кастелло, он присутствовал при длительном штурме мощных городских укреплений. Для него это было театральным представлением, развязка которого известна заранее. Нелепые движения бойцов развлекали его, напоминая комедию дель арте: капитан прекрасно исполнял свою роль, выкрикивая приказы и всячески понося своих офицеров, пехота отважно бросалась на приступ и умирала в количестве, достаточном, чтобы потешить зрителей.

Удобно устроившись в тени навеса с бокалом прохладного вина в руке, Содерини смотрел, как забавно сражающиеся в полной неразберихе нападают друг на друга, и обсуждал со своими соратниками точность отдельных ударов шпаги или грацию, с которой солдаты падали с высоких стен крепости. Он как раз смеялся над тем, как не повезло вражескому стрелку, которому снесло ядром голову в тот самый миг, когда он перезаряжал свою аркебузу, — и тут появились два наемника-гасконца, поддерживавшие одного из своих товарищей.

Содерини подошел к раненому, которого положили перед палаткой хирурга. Он вовсе не собирался оказывать ему помощь. Все, чего он хотел, — это проследить, как душа солдата отделится от телесной оболочки, чтобы устремиться к месту вечного упокоения. Душа вояки, несомненно, попадет в ад или в лучшем случае в чистилище, если, конечно, при жизни он довольствовался тем, что только убивал и потрошил без особых ухищрений, предоставляя другим пытать детей и насиловать молоденьких девушек.

В те давно прошедшие времена Пьеро Содерини еще был жаден до знаний. То, что он увидел тогда, убило в нем всякую жажду метафизических изысканий.

На наемника вылили котел с кипящим маслом, после чего с большой высоты он рухнул на землю. От кипящего жира его голова словно расплавилась. Только несколько прядей обугленных волос еще держались на черепе на обрывках кровоточащей плоти. Щеки несчастного продолжали гореть и источали отвратительное зловоние, более едкое, чем запах разлагающегося трупа.

Внезапно предсмертный хрип, вырывавшийся из перекошенного рта, стих. В тот же вечер флорентийский посланник во весь опор помчался во Флоренцию. Будучи не в состоянии прогнать видение жутко изуродованного лица раненого, он напился до судорожной рвоты желчью.

И все же увиденное им в тот далекий день не могло сравниться с тем, что было сейчас перед его глазами.

— О Боже! Какое чудовищное зверство, — только и успел он вымолвить до того, как его стошнило.

Когда через две или три минуты гонфалоньер выпрямился, он был смертельно бледен. Из угла рта стекала длинная струйка желчи. Взгляд остекленевший, словно у человека, который увидел Вельзевула во плоти и знает, что этот ужасный образ будет отныне возникать в его сознании всякий раз, стоит ему закрыть глаза.

Это могло быть только делом рук дьявола. Его охватило бешенство.

— Что с ним сделали? — прошептал он, вглядываясь в каждого из окружавших его людей.

На его вопрос взялся отвечать Корбинелли:

— Ему вырезали все, что можно, от детородных частей до сосков, включая язык и уши. Большинство костей переломаны, а кожа почти целиком содрана. Не говоря уже о выколотых глазах и вырванных зубах. И все это время он был, разумеется, жив.

— У тебя есть хоть какое-то представление о том, кто он такой?

— Сомневаюсь, что нам удастся его опознать. С первого взгляда я даже не мог понять, мужчина это или женщина.

— Но почему его подвергли таким мукам? Ты думаешь, его хотели заставить признаться в чем-то?

— Никакое признание не стоило таких страданий. Десятой части того, что ему пришлось вынести, хватило бы, чтобы заставить кого угодно отречься от своей веры. Единственная причина, какую я пока могу вообразить, — это удовольствие.

Воцарилось долгое молчание, подчеркивавшее ужас этих слов.

— А сколько времени он пробыл в воде, как по-твоему, Джироламо?

— Трудно сказать… День, может два.

И тут впервые в тяжелом сыром воздухе подвала прозвучал голос Малатесты:

— Зачем бы ни понадобились эти пытки, есть кое-что, чего я никак не возьму в толк. Почему труп просто швырнули в реку? К нему даже не потрудились привязать груз, и он спокойно плыл по течению! Гораздо безопаснее было бы его закопать где-нибудь или бросить в колодец.

— А если так поступили как раз затем, чтобы кто-нибудь его нашел? Это объяснило бы то, что ему придали столь живописный вид.

— Прекрати болтать невесть что, Корбинелли! Какой убийца оставит столь явные улики?

— Убийца хочет, чтобы мы знали о том, что он существует, только и всего.

Наемник больше не мог сдержать глухое раздражение, которое все возрастало с тех пор, как он спустился в подвал. Он стукнул по мраморному столу.

— Хватит! Я уже наслушался! Суди не дальше этого порога! Остальное касается только меня, и позволь уж я сам во всем разберусь, а ты возвращайся к своим книгам. Где это видано, чтобы убийца сам предоставлял доказательства своего преступления!

Несколько долгих мгновений они мерились взглядами. Они и прежде не испытывали друг к другу какой-либо приязни или дружбы, а теперь их соперничество стало проявляться по любому поводу. Их взаимная ненависть дошла до такой степени, что грозила разгореться от малейшей искры.

Малатеста был больше чем на голову выше Корбинелли. Он разглядывал его с вызывающей ухмылкой, которая никогда не сходила с его лица, пока он находился в присутствии врача, чья спокойная уверенность была ему ненавистна. Действовать, разить и побеждать — таков был единственный боевой клич, который признавал Руберто Малатеста. И уж чего он совсем не мог понять, так это зачем гонфалоньер связался с этим хлюпиком, которому претило насилие в любой форме: он и шпаги-то наверняка в руках не держал.

Со своей стороны Корбинелли на дух не переносил жестокость и дикость, которых не могли скрыть роскошные, шитые золотом камзолы наемника. Тот был более чем на двадцать лет моложе его и мог похвалиться лишними тридцатью килограммами мышц. Врач понимал, какое применение находил всему этому Содерини, но всеми силами старался ограничить влияние Малатесты на гонфалоньера.

— Успокойтесь! — приказал Содерини. — У вас есть чем заняться, кроме ругани. Впоследствии мы постараемся объяснить, каким образом убитый оказался в Арно. А сейчас гораздо важнее установить его имя.

— Это будет нелегко, — сказал Корбинелли. — Тело в ужасном состоянии.

— Значит, тебе предстоит предаться своему любимому занятию. Вскрой его и посмотри, что тебе удастся из него вытянуть.

Малатеста вздрогнул и повернулся к гонфалоньеру:

— Нужно ли моим солдатам оставаться у входа, Эччеленца? Не думаю, что это поможет сохранить тайну.

— Ты прав, стража не нужна. Все и так обходят этот дом, как зачумленный. А кроме того, Деограциаса вполне достаточно, чтобы отбить у соседей всякую охоту совать сюда нос. Можешь отослать своих людей, но вели им держать язык за зубами. А сам тем временем начни распутывать это дело.

Малатеста согласно кивнул и бросился вверх по лестнице, а в голове у него крутилась лишь одна мрачная и неотвязная мысль: как можно быстрее убраться из этого проклятого места.

В полной тишине врач принялся за работу. В середине комнаты на мраморном столе лежали останки, выловленные в водах Арно. От долгого пребывания в воде труп разложился гораздо быстрее. Казалось, достаточно малейшего прикосновения, чтобы отвалились куски плоти, которые повсюду свисали с тела.

Вонь была такая, что у Содерини закружилась голова. Ему пришлось опереться о стену, чтобы не упасть. Корбинелли протянул ему банку с каким-то снадобьем:

— Попробуйте эту мазь, Эччеленца. Самое лучшее средство в таких случаях, вы сами увидите.

Содерини зачерпнул пальцем немного мази, которую предлагал врач, и нанес толстым слоем на верхнюю губу. Резкий запах камфары ударил в нос, и тошнота почти сразу же прошла.

— Наш приятель в скверном состоянии, — произнес Марко безо всякого выражения.

— Он разлагается на удивление быстро. Боюсь, что внутри все уже прогнило.

При этих словах гонфалоньер не сумел скрыть гримасу отвращения. Врач предложил ему последнюю возможность не присутствовать при зловещей операции:

— Вам не обязательно оставаться, Эччеленца. Вы можете спокойно подождать наверху. Марко привык мне помогать.

— Ничего. Вряд ли внутри будет хуже, чем снаружи, в любом случае мой желудок уже пуст.

— Хорошо, тогда приступим.

Вооружившись ножом, Корбинелли провел сложную линию на том, что осталось от туловища. Затем он просунул голые руки в тонкий разрез и раздвинул его, так что открылась грудная клетка. То, что он там увидел, судя по его довольной улыбке, кое-что сулило.

— Внутренности сохранились намного лучше, чем я думал. Сердце почти не повреждено, если не считать вот этой смертельной раны.

— Чем это могли сделать? Кинжалом?

— Нет, разрез куда более тонкий и ровный. Я склоняюсь к тому, что это, скорее всего, было какое-то заостренное оружие. Стилет или нечто вроде длинной иглы. Он наверняка почувствовал просто укол.

— Его конец был легче, чем все, что ему предшествовало, — вздохнул гонфалоньер, в то время как Корбинелли продолжал разрезать ткани. — Что ты там еще нашел?

При ярком свете свечи врач внимательно осмотрел печень, потом остальные органы и не нашел ничего примечательного.

— Прежде чем его умертвить, они тщательно обходили жизненно важные органы. Этот человек мог бы жить еще много часов, если бы убийца не решил с ним покончить.

— Как ты думаешь, его пытали долго?

— Я бы сказал, не меньше часа или двух, если убийца работал быстро, а если не спешил, то часа три или четыре.

Гонфалоньер побледнел.

— Так мы ни к чему не придем. Лучше сожжем его и забудем обо всем как можно скорее!

— Сначала я хотел бы посмотреть, что у него в желудке. Как знать, что это даст.

Корбинелли отделил пищевод, затем кишки, потом вынул желудок мертвеца и положил его на холодный мрамор. Он снова взял нож и осторожно рассек внешнюю оболочку.

— На мой взгляд, последний раз он ел по меньшей мере за двадцать часов до смерти. Съел он тогда кусок кулебяки с курятиной и запил красным вином.

Не колеблясь, врач погрузил руки в желудок, что вызвало новый приступ тошноты у Содерини. Он отдал бы все на свете, чтобы не видеть этого посмертного кулинарного опыта, от которого Корбинелли, казалось, получал истинное удовольствие.

Он уже готов был незаметно уйти, рискуя пропустить описание последних составляющих меню, когда врач издал глухое восклицание.

— Что там? Ты нашел что-то интересное?

— Говорил же я вам, что желудок человека расскажет о нем больше, чем его собственный исповедник. Дай-ка мне ту тряпку, Марко, сейчас рассмотрим это поближе.

Кончиком щипцов он ухватил крошечную синюю чешуйку и осторожно положил ее на чистую тряпку. Затем снова порылся в желудке и вытащил еще одну чешуйку, на сей раз ярко-желтого цвета.

— Что это может быть? — спросил мальчик.

— Я уже такое видел однажды, когда вскрывал труп одного художника. Его желудок был забит маленькими чешуйками краски, такими же, как эти.

— Он, наверное, невольно проглотил их, когда посасывал ручку кисти, так? — предположил Содерини.

— Именно так. Теперь мы хотя бы знаем его ремесло.

Гонфалоньер в задумчивости рассматривал частицы краски.

— Первую задачу решили. Если он флорентиец, то Малатеста уже к вечеру будет знать, о ком идет речь. Теперь остается ответить на второй вопрос: зачем?

— Может, у него были долги? — предположил Марко. — Или он спал с чужой женой?

— Да прекрати ты нести чушь! Пусть Малатеста занимается расследованием. Хоть он и неженка и не выносит, когда у него на глазах вспарывают тело, надо признать, что делает он это лучше нас.

Корбинелли повернулся к гонфалоньеру, который устало улыбнулся ему в ответ. Казалось, в мгновение ока все силы оставили его. Ему тоже не терпелось покинуть подвал, но он предпочел убедиться, что труп больше не причинит ему никаких хлопот.

Деограциас сразу понял, чего ждет глава города. Он принялся расчленять останки, лежащие на столе. Твердой рукой он опускал сечку, разрубая тело и с сухим хрустом перерезая сухожилия. Для Деограциаса то была привычная работа, которую он проделывал десятки раз, столь же естественная, как отделять ножки от курицы.

Менее десяти минут ушло у него на то, чтобы разделать труп. Теперь на столе лежало с десяток кусков различной величины. Бедра и предплечья образовывали некое подобие креста, над которым располагались обе половины туловища, кисти и ступни. В основании этой невероятной скульптурной группы покоился череп.

Содерини и Корбинелли, присмотрись они повнимательнее к этому сооружению, заметили бы, что Деограциас, как человек, не лишенный вкуса, воспроизвел композицию своей любимой фрески «Распятие святого Петра» Филиппино Липпи, которой любовался каждое утро в церкви Санта-Мария дель Кармине. Пользуясь тем, что в полседьмого утра к мессе приходило мало народа, он устраивался как можно ближе к фреске, расположенной в самой глубине нефа, в сумраке маленькой часовни семейства Бранкаччи, и отводил от нее взгляд, только когда священник произносил заключительные слова благословения.

Филиппино Липпи как никто другой сумел передать в своих полотнах сложность флорентийского духа, в котором возвышенная утонченность сочеталась с жестокостью, свойственной самым варварским народам. «Распятие», без сомнения, было вершиной его творчества: точное по композиции, написанное по всем правилам живописной гармонии, оно, казалось, источало кровь. Нервные линии, словно метафоры неуправляемых чувств, присущих тосканской душе, пронизывали всю фреску, нарушая ее внутреннюю целостность.

Страшно довольный живописно разложенными на столе кусками, Деограциас с гордостью разглядывал свое творение, немного, правда, разочарованный тем, что ни его хозяин, ни гонфалоньер не поняли, как тонко он обыграл объемы и краски. Через минуту он в досаде сгреб все в кучу посреди комнаты. Затем подбросил в камин несколько поленьев, ухватил венчавшую кучу ступню и рассеянно швырнул ее в очаг.

Комнату наполнил запах, напоминающий жареную свинину, и в то же время черный дым повалил в дымоход. Когда в очаге разгорелось жаркое пламя, Деограциас бросил туда остальные куски. Последней он предал огню голову, пробормотав некое подобие молитвы.

Содерини был поражен тем, как быстро сгорело тело. Через четверть часа плоть исчезла, а кости уже начали рассыпаться под воздействием жара. Вскоре от Рафаэлло дель Гарбо не осталось ничего, кроме горстки пепла, смешанного с крошечными, не больше монетки, кусочками костей. Тогда Деограциас взял губку, пропитанную водой, и принялся мыть мраморный стол.

Предоставив слуге полностью уничтожить все следы, Содерини и Корбинелли вышли из комнаты и поднялись по лестнице. Закрыв дверь, ведущую в подвал, врач указал гонфалоньеру выход из дома.

— Все кончено, Эччеленца, никакого трупа не было.

— И слава Богу, мы сделали важное дело. Будем надеяться, что память об этом несчастном улетучится так же быстро, как исчезли его останки в пламени очага.

Не добавив ни слова, Содерини взял плащ, который подал ему хозяин дома, и вышел. Его охватил озноб, но на сей раз холод был ни при чем. Он вдруг понял, почему убийца так зверски истязал свою жертву. Мысль, проникшая в сознание, его потрясла. Содерини никак не мог от нее избавиться, ибо в глубине души он знал, что это единственно возможное объяснение.

Это истерзанное тело приводило его в такой ужас потому, что было лишено всех признаков индивидуальности. Ничто из того, что делало его человеком, не смогло устоять перед исступлением палача. У него больше не было ни имени, ни лица. Тому, кто пытал, удалось вычеркнуть его из числа людей. Обезличив его до такой степени, он обрек несчастного участи горшей, чем смерть.

Содерини тешил себя надеждой, что покрытое фаянсом изображение, которое ждало его дома, поможет избавиться от воспоминаний о трупе, но голос, идущий изнутри, убеждал его в обратном.

3

— Мессеры, у меня для вас важная новость!

— Только не говори, что ты в очередной раз потерял невинность, Франческо. Ты ведь терял ее уже по меньшей мере три раза, разве не так? В первый раз, как мне помнится, это было с дочерью Пьеро Петруцци, потом ты развратничал с женой пекаря Симоне Форначчари и, наконец, с той шлюхой, что ловит мужчин возле больницы францисканцев. И вот что странно — ни одна из них не припомнит, что там между вами было…

— Очень смешно, Чиччо… Нет, у меня правда новость, и это большая тайна. Мне ее рассказал Батиста, двоюродный брат моей матери, ну тот, что служит в городском ополчении…

— Подожди минуточку, слишком пить хочется, чтобы тебя слушать. Закажи-ка еще кувшинчик этого славного винца!

— Хозяйка! — заорал прыщавый юноша так громко, что его голос чудесным образом перекрыл гам, царивший в трактире, и достиг слуха трактирщицы с широкими соблазнительными бедрами.

Эта дородная особа неторопливо направилась к столу, за которым сидели трое молодых людей. Женщине было лет пятьдесят, и жизнь полной мерой отмерила ей горя и бед. Долгие годы, когда она торговала собой, оставили по себе мало следов, разве только постоянное выражение скуки, сковывающее ее черты, да еще нескрываемое желание оскопить кое-кого из тех многочисленных самцов, которые прошли через ее жизнь.

Несмотря на непоправимый ущерб, нанесенный ее фигуре годами излишеств, она упорно носила только такую одежду, которая подчеркивала ее более чем пышные формы. Эта привычка придавала ей ни с чем не сравнимую привлекательность в глазах забулдыг, изо дня в день подвергавших себя опасности отведать ее кулака или острого словца.

С тем же усталым видом она остановилась перед парнем, который только что кричал.

— Ну, чего вам еще, мальчики?

— Принеси-ка нам еще кувшин вина, Тереза! — потребовал юноша, попытавшись запустить руку под юбку трактирщицы, которая тут же пресекла его поползновения резким ударом по предплечью.

— Такие женщины, как я, не для сосунков вроде тебя, голубчик! — сказала она насмешливо. — Поговорим об этом, когда деревце, которое ты прячешь в штанах, дорастет до размеров, стоящих внимания.

При этих словах Франческо Веттори — ему шел девятнадцатый год, и он всерьез полагал, что редкие волоски на подбородке делают его настоящим мужчиной, — едва не поперхнулся от негодования. Под одобрительные возгласы двух других участников застолья Тереза ущипнула молодого человека за щеку. Отпустила она его не сразу, а лишь убедившись, что след от ее пальцев исчезнет не раньше, чем через несколько минут.

Затем она преспокойно развернулась и стала пробиваться сквозь толпу, расталкивая локтями тех, кто попадался ей на пути. И только тут Веттори вскрикнул от боли.

— Ну давай, Франческо, покажи нам свое деревце, а мы посмотрим, не выросли ли на нем листочки! — издевался сосед слева, высокий брюнет с оливковым цветом кожи, немногим старше его самого.

— А что это у тебя с щекой, Франческо? — подхватил пухлый паренек, сидевший напротив. — Никак Тереза оставила засос?

— Еще хоть слово — и пойдем потолкуем на улице! — грубо оборвал его Веттори, разозленный еще и тем, что его крик привлек внимание пьянчужек, набившихся в трактир.

— Когда угодно, сосунок! Только, может, лучше подождать, пока тебе дадут грудь? Не хочу, чтобы потом говорили, будто я тебя убил, когда ты совсем обессилел от голода!

При этих словах Веттори вскочил и попытался броситься на обидчика, но не устоял и тяжело рухнул на соседа.

— Извини, Никколо… Я сегодня что-то плохо держусь на ногах.

Никколо Макиавелли не принимал в попойке такого живого участия, как два его приятеля, потому и его речь была не столь бессвязной, как у них:

— А ну, успокойтесь, вы оба! Мне надоели ваши вечные перебранки! Тереза тебе не по зубам, Франческо, только и всего! Вот уже десять лет как она столь же ласково привечает всех пьянчужек, которые пытаются ей докучать.

— Ты напрасно судишь о ней по внешности, — рассудительно заметил дородный паренек, согласно спискам флорентийских граждан носивший имя Пьеро Гвиччардини, но друзьями прозванный Чиччо. — На самом деле Тереза просто святая. Она ни за что на свете не пропустит утреннюю мессу.

— Особенно когда служит любезный ее сердцу мрачный монах! — вставил Веттори, поправляя длинную прядь светлых волос, которой он чрезвычайно гордился.

— Можете смеяться, но половина женщин в городе влюблены в Савонаролу! — лукаво улыбаясь, заключил Макиавелли. — Уж эти точно не мечтают о ваших ласках!

Веттори состроил гримасу и пробурчал тоном, не оставлявшим сомнений по поводу чувств, которые у него вызывал этот монах:

— Хотелось бы знать, что они в нем нашли! Он же никогда не прикасался к женщине и вряд ли прикоснется…

— Прекратите предаваться алчности и сладострастию! Молите Господа, ибо только Он может спасти нас! — прогремел Гвиччардини, подражая звучному голосу доминиканца, чем заслужил взрыв аплодисментов.

— Посвятите все силы Господу! Не растрачивайте их на жен ваших, а лучше доверьте своих супруг заботам Франческо Веттори, этого воплощения Сатаны, который только и мечтает, что о разврате, — вопил он, между тем как оба его спутника чуть не падали со стульев, корчась от смеха.

— Перестань, Чиччо! Не могу больше! У меня сейчас кишки лопнут от хохота! — умолял Веттори, держась за живот.

Без всякой жалости к внутренностям своего приятеля Гвиччардини заорал дурным голосом:

— Так сдохни же, Франческо! Ты сеешь семя нечестивости и порока в самом сердце нашего города! Это единственный конец, которого ты заслуживаешь!

Заметив неодобрение во взгляде стоявшей поодаль Терезы, он поспешно оборвал свое представление.

— Мне кажется, почтенный Савонарола нашел бы более милосердные слова, разве не так? — спросил Веттори, воспользовавшись наступившей тишиной.

— Сомневаюсь, — отозвался Макиавелли. — Он очень серьезно относится к своей роли посланника Господа. И готов смести с дороги всех, кто будет противиться его новому нравственному порядку.

— Пусть только уступит мне парочку девчонок, чтобы и мне было над кем потрудиться, и тогда проповедует все, что захочет, — заключил Веттори, голубые глаза которого светились неудовлетворенным вожделением.

Внезапно вспомнив, что тот так и не рассказал им о своем секрете, Гвиччардини торжественно заговорил:

— Напоминаю тебе, Никколо, что присутствующий здесь наш дорогой Франческо, без сомнения, величайший хвастун, какого когда-либо носила тосканская земля, намерен сообщить нам важную новость. Будем надеяться, что хоть на этот раз она окажется правдой.

— И верно, не томи нас! Что за новость?

Театральным жестом Веттори попросил тишины, пару раз кашлянул, чтобы придать себе уверенности, и начал:

— Ладно, согласен. Так вот, как я вам только что говорил, двоюродный брат моей матери…

— Батиста! — прервал его толстяк.

— Заткнись, Чиччо! Дай ему сказать…

— Ну так вот, прошлой ночью Батиста со старым Торричелли были в карауле на мосту через Арно в северной части города. К шести часам они как раз заканчивали последний обход, когда заметили сверток, который плавал на поверхности, зацепившись за ветки. С помощью копий они его вытащили и раскрыли.

— Не тяни, Франческо! Что там было, в этом свертке?

— Держу пари, что несколько бочонков вина, которые Торричелли тут же и опустошил. Он же пьет быстрее, чем дышит.

— Он бы как раз предпочел найти там вино, Чиччо. Но на самом деле там был труп и уже такой разложившийся, что старину Торричелли тут же вывернуло наизнанку: выдал все, чем накачался за ночь.

— И что же они сделали?

— Они снова, как смогли, закрыли сверток, и Батиста пошел за людьми Малатесты.

— А он сказал им, что видел содержимое свертка?

— Ты что, конечно нет! Кому хочется закончить свои дни в застенках замка Барджелло? Всем известно, что Малатеста не из тех, кто долго раздумывает, когда приходится решать щекотливые вопросы. Он сказал, что не мог подойти к свертку близко из-за запаха. Люди Малатесты тут же велели ему убираться, так что даже не расспросили как следует.

Смущенные этим известием, оба его друга надолго погрузились в молчание, и Веттори некоторое время наслаждался заслуженной победой после стольких насмешек.

Первым заговорил Макиавелли:

— Завтра должен заседать городской Совет. Наверняка там будут обсуждать этот случай.

— Можешь не сомневаться, — заметил Гвиччардини. — Я знаю людей, которые будут счастливы поставить Содерини в неловкое положение.

— Раз мы прослышали об этой истории, то и весь город, должно быть, тоже, — вздохнул Макиавелли. — Не волнуйтесь, я вам сразу же обо всем расскажу.

Довольный тем, что приятель правильно понял просьбу, которую он мысленно старался ему внушить, Гвиччардини весело похлопал его по плечу.

— Что ни говори, а в том, чтобы водить знакомство с канцлер-секретарем Совета, есть свои выгоды! Наконец-то ты решился рассказать нам кое-какие смачные подробности в обмен на те сплетни, которыми мы потчуем тебя каждый вечер!

— Боюсь, ты будешь разочарован, Чиччо! Не стоит рассчитывать, что там станут болтать много лишнего. Вообще-то там не услышишь ничего захватывающего. А что до меня, то я только и делаю, что пишу отчеты, которые никто никогда не станет читать, и они так и будут пылиться в архивах. Ничего увлекательного…

— Надо сказать об этом старине Фичино! Он вечно настаивает, чтобы его ученики с ранних лет отирались возле важных должностных лиц!

— Наступит и твой черед, Франческо…

— Надеюсь, как можно позже! Мне еще потребуется несколько долгих лет, чтобы подготовить свои мозги к хитростям политики.

Гвиччардини поднял правую руку как мог торжественно:

— Знай, Никколо, что нам ты вполне можешь доверить все, о чем будут говорить завтра. Даю тебе слово, что никто ничего не узнает.

— Мы будем немы, как бронзовые статуи Верроккьо! — добавил Веттори, хотя, конечно, на уме у него было совсем другое.

— Что-то не верится. Вам и часа не понадобится, чтобы разнести слух по всей Тоскане!

Это замечание развеселило приятелей, польщенных тем, что их способности оценены по достоинству. Чтобы отметить это достижение, Гвиччардини снова заорал:

— Тереза, еще вина, живо! В твоем чертовом трактире можно сдохнуть от жажды!

Ночь подходила к концу. Мелкий дождь превратился в ливень, и улицы затопили широкие грязные лужи. Густая пелена тумана накрыла город, так что в пяти метрах перед собой ничего не было видно. Человек, быстро шагавший по проулкам квартала Сан-Бернардо, не мог и мечтать о более подходящей погоде, чтобы выполнить то, что ему было поручено.

Он до самого носа закутался в плащ и надвинул на глаза широкий край шляпы. В темноте его лицо было неузнаваемым. Только толедская шпага, которую он носил сбоку на простой кожаной перевязи, могла его выдать.

То была не гибкая шпага с украшенным тонкой резьбой эфесом, какие обычно выставляли напоказ аристократы, больше заботившиеся о красе, нежели о боевых достоинствах подобного оружия. Да и мало кто из них умел выхватывать шпагу иначе, чем берут в руки гусиное перо. Как бы то ни было, в прошлом они не раз доказывали, что им сподручнее погибать в сражениях, нежели убивать самим. Сменявшие друг друга гонфалоньеры в конце концов учли эту врожденную особенность и поняли, что безраздельное право драться на войне, чреватое славой, но чересчур опасное и несерьезное, лучше даровать наемникам, чем цвету флорентийской знати.

Нет, то было оружие воина, который использует шпагу с одной-единственной целью — нанести удар прямо в сердце или в горло, но неизменно со смертельным исходом.

Погруженный в сумрак, крохотный силуэт двигался подобно смерти, преследующей бойцов на поле брани. Никто не видел, как он прошел по мосту Мучеников, никто не заметил, как задержался под сводом на Пьяцца Сант'Анна. Вглядываясь в темноту пустынной улицы, таинственный незнакомец прислушался, пытаясь уловить малейший подозрительный шум. Он не заметил никого, кроме одинокой кошки, искавшей, куда бы спрятаться от дождя; слышно было только его собственное дыхание, спокойное и ровное.

Он подумал, что, скорее всего, такие предосторожности излишни, ведь редкие горожане, которые еще не спали, слишком накачаны вином, чтобы его узнать. А кроме того, острый клинок его верной шпаги был лучшим способом вернуть пьянчуг в то блаженное состояние, в котором они пребудут навечно. При этой мысли по его губам скользнула улыбка, а пальцы коснулись рукояти оружия.

На мгновение идея смерти полностью захватила его. В ушах все еще звучали крики того жалкого пачкуна, которого он пытал накануне. Он чувствовал себя неудовлетворенным, потому что охотно продлил бы его мучения еще на несколько часов, но хозяин ему не позволил. И даже лишил удовольствия прикончить жертву.

Он почувствовал, как в нем растет непреодолимое желание убивать. Но пока с этим придется повременить. Он дал себе клятву сдерживать жажду крови до тех пор, пока не завершится его миссия.

Он уже собирался продолжить свой путь, когда метрах в двадцати от него открылась дверь трактира, откуда пролился свет. Ночную тишину нарушил дикий хохот еще державшихся на ногах пьянчуг, приглушенный шумом грозы.

Из трактира вышли трое и направились в его сторону. Окажись он поближе, наверняка узнал бы пышные груди матроны, которая с помощью молодого человека кое-как поддерживала напившегося вдрызг парня.

Ветер донес до него обрывки разговора:

— Ты дойти-то сможешь, Франческо? — спрашивал тот из юношей, который еще держался на ногах.

— Конечно, за меня не волнуйся… Я… я… уж до дома-то я смогу добраться!

— Ты уверен, что он может идти, Никколо? — забеспокоилась Тереза.

— Само собой… я могу! — орал пьянчуга. — Смотрите! Я почти не шатаюсь!

Вырвавшись из рук тех, кто его поддерживал, Веттори тут же свалился в большую грязную лужу. Он не позволил Терезе и Макиавелли ему помочь и, держась за ближайшую стену, с трудом поднялся сам. Обернувшись, напоследок хрипло крикнул им вслед, пока за ними закрывалась дверь трактира, из которого доносился веселый смех:

— Эй!.. До свидания!.. Выпейте за мое здоровье!

Не обращая внимания на дождь, который теперь лил как из ведра, он начал медленно продвигаться вперед, остерегаясь отрываться от стены. Так он прошел несколько шагов, и его рука оперлась о стену совсем близко от того проема, где укрылся путник, в глазах которого светился странный огонек.

Почувствовав срочную нужду, юноша спустил штаны. Он потратил целую минуту, пока извлек свой уд, который принялся с удовлетворением рассматривать, и наконец пробормотал:

— Какое к черту деревце!

Его лицо расплылось в блаженной улыбке, когда потекла теплая жидкость. Он испустил вздох удовлетворения, а тем временем убийца уже схватился за шпагу, готовый выпустить кишки из ничего не подозревавшего парня, который мочился на него сверху. Он было совсем собрался вонзить шпагу ему в живот, но прежде непременно отсечь кусочек смехотворно маленького хвостика, который болтался прямо над ним.

Внезапно в ушах снова зазвучали крики жертв, которых его клинок поражал десятками, и жажда убивать возросла еще больше. Он закрыл глаза и представил, как горячая кровь течет по лезвию и капает ему на пальцы. Казалось, что запах смерти уже витал в воздухе вокруг него. Запах был влажный и в то же время сладковатый — так пахнет подлесок осенью.

Он наполнил легкие этим ароматом, жадно втягивая его в себя широко раскрытым ртом. Страх и возбуждение одновременно овладели им. Потребность убивать была сродни основному жизненному инстинкту, противиться которому у него недоставало сил. Вот-вот он перестанет сдерживаться.

Однако он тут же овладел собой. Рисковать нельзя. Огромная плата, которую он брал за свои услуги, оправдывалась полным отсутствием неудач. Сегодняшняя миссия не требовала убийства, и он не тронул юного пьяницу. Позже он всегда успеет его найти и заставить заплатить за свое унижение.

Несколько секунд спустя Веттори неловко убрал уд в штаны и со всеми предосторожностями двинулся дальше. Вскоре он отошел уже достаточно далеко, и человек смог наконец выйти из своего укрытия. Запах мочи, пропитавшей его одежду, вытеснил восхитительный аромат смерти.

Он подождал, пока луна полностью скроется за облаками, и побежал к лестнице, ведущей в церковь. Дождь заглушил звук его шагов, пока он поднимался по тем нескольким ступенькам, которые отделяли его от святого места. Оказавшись наверху, он прошел вдоль фасада и метров через десять остановился около дверцы, проделанной в стене.

Он вынул из кармана шило, вставил его в замочную скважину и стал медленно поворачивать сначала в одну сторону, потом в другую. Механизм глухо щелкнул и поддался. Убийца замер, сдерживая дыхание. Убедившись, что раскат грома заглушил звук открывшегося замка, он осторожно отворил дверь.

Он находился во внутренней монастырской галерее, защищенной от дождя выступом крыши. Галерея, которая окружала сад, была погружена в полнейший мрак. Из келий монахов не доносилось ни звука. На одно мгновение незнакомец позволил себе представить ту чудесную жизнь, которую он мог бы здесь вести, когда устанет выполнять свою грязную работу. Разве справедливо, чтобы только монахи наслаждались покоем в месте столь тихом и, что особенно важно, надежно защищенном от опасностей внешнего мира и человеческого правосудия?

Единственным, что его смущало в этом замысле, было опасение, что, наверное, трудно будет проносить сюда выпивку и вкусную еду в количестве достаточном, чтобы не слишком скучать. Не говоря о женщинах, на которых он и так уже тратил добрую половину того, что получал за различные услуги: он и представить себе не мог, что под конец жизни придется обходиться без них. Успокоился он быстро, так как был наслышан, что снабжение у монахов прекрасно поставлено и их погреба так же полны, как трюмы испанских галеонов, плывущих из Вест-Индии.

Досконально следуя полученным указаниям, убийца добрался до второй двери, вынул из-под плаща ключ и проник в темный вестибюль. Опасаясь зажигать огарок свечи, который захватил с собой, он на ощупь продвигался до тех пор, пока не наткнулся слева от себя на первую ступеньку лестницы, которая вела наверх, образуя изящный мраморный свод. Преодолев десятка полтора ступеней, он вошел в читальный зал библиотеки.

Комната достигала около сорока метров в длину и заканчивалась стеной, украшенной фреской. С каждой стороны от центрального прохода стояли широкие пюпитры, на которых еще было разложено несколько старинных пергаментов. Сотни книг, аккуратно расставленных на полках из ценных пород дерева, покрывали обе боковые стены.

Уверенный в том, что ему предстояло сделать, убийца пошел по центральному проходу и остановился у очередной дверцы, такой низкой, что пройти в нее можно было чуть ли не согнувшись. Он безуспешно попытался повернуть ручку. После недолгого размышления он, стараясь не шуметь, надавил плечом на дверь. Верхняя дверная петля поддалась почти сразу. Он продолжал нажимать, пока она не соскочила, а следом за ней — и нижняя.

Он приподнял дверь и бесшумно положил ее на пол. Благодаря маленькому росту ему удалось пройти под мраморной притолокой, даже не пригнувшись. Он проник в чулан, где стены были заставлены книгами до самого потолка. Не теряя времени, направился к полке, проходящей по середине стены, провел пальцем по корешкам, вынул грубо переплетенный манускрипт и спрятал его под камзолом.

Вернувшись тем же путем, он пересек галерею и исчез в ночи.

4

На следующий день солнце встало рано. Слишком рано для тех, кто всю ночь напролет, до самого рассвета, наливался вином, как Пьеро Гвиччардини, спавший сном праведника, вольготно развалившись на кровати в домике, который снимал для него отец на Виа ди Сан-Дона.

Погрузившись в сладостные эротические сны, он не слышал, как в дом постучали, и не проснулся, когда скрипнула открывшаяся дверь. Прислушиваясь к густому храпу, неизвестный добрался до порога комнаты, в которой заснул юноша.

Жуткий беспорядок царил в том, что Гвиччардини высокопарно именовал «кабинетом для занятий», в действительности представлявшим собой тесную комнатку, заваленную немыслимым хламом. Создавалось впечатление, что ее основную часть — книжные полки — с каким-то тупым упорством использовали не по назначению, судя по немногим книгам, которым с трудом находилось место среди объедков и перепачканных чернилами пергаментов.

Гвиччардини не солгал, заверив отца, обеспокоенного несерьезным отношением сына к учебе, что почти не выходит из кабинета. Именно здесь он отсыпался до середины дня всякий раз, когда бывал слишком пьян, чтобы решиться преодолеть пять грозных ступенек, ведущих в его спальню. И здесь он сочинял непристойные песенки, которые прославили его во всех кабаках города.

Вероятно, затем, чтобы скрыть толстый слой грязи, придававший ровный серый цвет полу, он всюду разбросал залитую вином одежду, которую носил накануне. Все его знакомые давно поняли, что слово «опрятность» не входит в его лексикон. Отчаявшись что-либо изменить, его мать взяла за правило ходить в церковь Санта-Феличита и ставить свечку перед алтарем, посвященным святой Рите, покровительнице безнадежных дел.

Несмотря на ее ежедневные мольбы о божественном посредничестве, сын так до сих пор и не открыл для себя, что вода годна не только на то, чтобы разбавлять дешевое вино, слишком прокисшее и не пригодное для употребления в чистом виде.

Гостья задержалась на пороге, брезгливо озирая заросшую грязью комнату: она опасалась подцепить какую-нибудь хворь, едва ступив в этот свинарник. Собравшись с духом, она глубоко вздохнула и задержала дыхание. Не глядя себе под ноги, направилась к окну, которое, похоже, не открывалось уже не одну неделю.

Решительным движением она распахнула деревянные ставни. Чистый воздух ворвался в комнату одновременно с лучами солнца. Такое двойное вторжение оказалось слишком тяжким ударом для Гвиччардини, и он мгновенно проснулся.

— Черт! Кто это задумал прикончить меня столь варварским способом?

— Поднимайся, жирный лентяй! — бросила ему стоявшая перед ним девушка. — Давно пора!

— Да ладно тебе, Аннализа, который час?

— Полвосьмого, Чиччо. Ну-ка вставай!

— Не время еще выгонять христианина на улицу… Спокойной ночи…

И, словно появление девушки было лишь частью эротических грез, пухлое тело Гвиччардини медленно перекатилось к стене, противоположной окну, туда, где еще оставалась возможность укрыться от зловредного света. Он что-то пробурчал, прежде чем снова погрузиться в сон, а девушка осталась стоять, глядя на него с недоумением.

Озорная улыбка появилась на ее губах, когда она заметила на круглом столике, между грязной тряпкой и свечным огарком, старый кувшин, полный застоявшейся воды. Не раздумывая, она схватила его и опрокинула на голову юноши, чьи грезы в один миг обернулись кошмаром.

Он проворчал в адрес своей мучительницы:

— Что вам угодно, синьорина? Если поцелуй, так приходите завтра. Сегодня у меня не слишком свежее дыхание.

— И не мечтай, Чиччо. Свои ласки я лучше приберегу для молодых людей, которые хоть немного следят за чистотой.

— А раз тебя не прельщает мое необычайно соблазнительное тело, что же ты тут делаешь?

— Меня прислала Тереза. Вчера ты пообещал ей быть на мессе.

— Ты, наверное, меня с кем-то путаешь. Что мне делать на мессе? Вот уже много лет, как моей ноги там не было.

— Ты ей сказал, что хочешь послушать проповедь Савонаролы.

— Да плевать мне на этого паршивого монаха. Я хочу спать, и все тут!

— А Тереза говорит, ты весь вечер орал, что обаяние Савонаролы — я повторяю твои собственные слова — «похоже на вульгарную мужскую силу низкопробного сутенера» в сравнении с твоей утонченностью. Нечего сказать, ты был в ударе!

— О Господи! Я так накачался, что ничего не помню. В таких случаях все должно быть немедленно забыто.

— Как жаль, что ты не помнишь своих подвигов! А ведь Тереза выгнала метлой тебя и Никколо, застав вас, когда вы мочились на стену ее трактира.

— Этой мегере не хватает чувства юмора. В конце концов, мы просто вернули ей то, что у нее выпили. Отстань от меня, я спать хочу! Если я стану просыпаться ни свет ни заря, какой же из меня получится первый в городе гуляка!

— Все, хватит! Быстро вставай! — потребовала Аннализа, которую все больше выводил из себя развалившийся перед ней толстяк.

Тон девушки не допускал возражений, и Гвиччардини понял, что выспаться ему не дадут. Он неохотно поднялся и наспех натянул на себя что попало из валявшейся на полу одежды.

— Все, я готов.

Аннализа брезгливо поморщилась, в чем Гвиччардини усмотрел скрытый комплимент, и молодые люди поспешили к собору Санта-Мария дель Фьоре. Запыхавшись, они подоспели всего за несколько минут до начала мессы. Терезу нашли без труда: едва завидев их, она помахала им рукой. Она заняла для них места рядом с собой у центрального прохода, как раз напротив кафедры, с которой проповедовал Савонарола.

— Бесподобно, — пожаловался Гвиччардини, опускаясь на сиденье рядом с ней. — Можно будет рассмотреть твоего монаха во всех подробностях.

— Замолчи сейчас же! И не забудь: как только кончится месса, я тебя жду в трактире с ведром и губкой — будешь отмывать стену, которую ты загадил вчера вечером.

Гвиччардини не осмелился возражать. Он лишь вздохнул, разглядывая свои грязные сапоги.

Процессия показалась в тот миг, когда колокола пробили восемь часов. Сотня детишек в веночках из боярышника, продрогших в тонких девственно-белых одеждах для первого причастия, вошли в церковь, неся свечи. За ними следовали сорок монахов из монастыря Сан-Марко в черно-белых сутанах ордена доминиканцев, распевая гимн «Salvum me fac, Domine»,[4] который подхватил хор верующих, заполнивших собор.

Савонарола шел в середине процессии в окружении четырех монахов, которые должны были его защищать. Даже посреди такого скопления народа в нем чувствовалась сила, притягивавшая все взоры. Хотя внешне он выглядел поразительно заурядным. Среднего телосложения, Савонарола был почти на голову ниже остальных монахов. Спина за годы чтения Священного Писания сгорбилась, так что шея как бы ушла в широкие плечи. Словно тело было создано таким обыкновенным специально, чтобы еще заметнее стали большие темные глаза, в которых светилась непоколебимая вера. За внешней формой предмета Савонарола всегда усматривал руку Всевышнего, который его создал, а когда он останавливал на ком-нибудь взор, то, казалось, проникал сквозь телесную оболочку и достигал глубин души.

Проходя мимо Аннализы, он невольно восхитился красотой девушки, чьи изумительные формы ввели бы в искушение и святого. Но у него не возникло ни вожделения, ни желания.

В течение тех мгновений, когда они смотрели друг на друга, Аннализе показалось, будто он пронзил ее до самых глубин. Она больше не видела окружающих ее людей, все звуки стали приглушенными, казалось, даже время застыло. Не в силах оторваться от этих зрачков, которые настойчиво вглядывались в нее, девушка почувствовала, как ее охватывает такой душевный покой, что она затрепетала от радости.

Савонарола резко отвел от Аннализы взгляд, и мистическая связь, соединявшая их, оборвалась. Когда звуки и образы снова возникли в ее сознании, она рухнула на скамью, задыхаясь и не в силах пошевелиться.

— Боже мой!.. — только и смогла она прошептать.

То же ощущение благодатного покоя охватило каждого из собравшихся, увы, за исключением Гвиччардини, который как раз в тот миг, когда монах проходил мимо, возвел очи к потолку, вздыхая от скуки.

Оказавшись на клиросе, Савонарола преклонил колени перед «Распятием», висящим над главным алтарем. По сравнению с мощным и мускулистым телом Христа кисти Джотто фигура монаха, склонившаяся в молитвенной позе, казалась удивительно тщедушной. Затем доминиканец сел на предназначенную для него скамью, в то время как в церкви по-прежнему царила тишина. Через несколько минут он медленно поднялся и в сопровождении двух юных певчих, которые размахивали кадилами, приблизился к кафедре, прислоненной к передней колонне нефа.

Вот уже почти полтора года как он проповедовал, стоя на этой кафедре. Вначале, когда на его ежедневных проповедях присутствовала лишь горстка верующих, он ограничивался простым толкованием Священного Писания. Однако уже через несколько месяцев молва о нем распространилась по всему городу, пользуясь тем, что верующие все прибывали, Савонарола стал призывать к установлению народного правления.

Его взгляды превратили его в народного кумира и придали ему огромный политический вес, но в то же время создали ему врагов среди влиятельных аристократических семейств, тем более непримиримых, что безупречные нравы монаха не давали ни малейшего повода для порицания. Сам Александр VI гневался на скромного монаха, осмеливавшегося осуждать роскошь и порок, в которых, по его словам, бесстыдно погрязли члены папской курии. Папа, само собой разумеется, прекрасно знал, что Савонарола во многом прав. Всем был известен образ жизни римских прелатов: лучшим примером мог служить сам Александр VI, озабоченный лишь тем, чтобы приумножать свои богатства, любовниц и незаконных отпрысков.

Разумеется, никуда не годится, когда представители духовенства вносят в Евангелие такие заповеди, как «Каждый день принимай в пищу самые изысканные блюда и пей лучшие вина, пока брюхо не треснет» или «Пусть в твоем доме всегда найдется место для куртизанки, она ведь может заглянуть на огонек для совместной молитвы», но еще хуже было то, что хула исходила из недр самого духовенства. Чтобы монах призывал с амвона к очищению Церкви и соблюдению изначальных добродетелей — этого папа допустить уже не мог.

Он отлучил бунтовщика от Церкви, что, однако, не положило конец проповедям и не лишило Савонаролу поддержки народа. Результат был скорее обратным тому, чего добивался понтифик, потому что недовольство, порожденное доминиканцем, продолжало распространяться.

Поднимаясь по ступенькам кафедры, Савонарола представил себе лицо папы, когда тот получит отчет о его проповеди. От этой сладостной картины по телу пробежала приятная дрожь. Оказавшись в отведенном ему тесном пространстве, он оперся руками о мрамор, который более двухсот лет назад щедро украсил искусной резьбой Андреа Пизано, и его низкий голос зазвучал в тишине нефа:

— Братья мои во Христе, прежде всего возблагодарим Господа, который так часто спасал наш город от множества опасностей, угрожавших ему.

Он выдержал небольшую паузу и воспользовался ею, чтобы окинуть взглядом слушателей.

— Но мы вынуждены также обратиться к Нему с молитвой, ибо ныне мы пред лицом бесконечно большей опасности, чем все те, с которыми нам довелось бороться в прошлом.

Толпа содрогнулась.

— Да, братья мои… Бог наказывает нас за грехи наши и насылает на нас страшную угрозу. Non veni mittere pacem, sed gladium, — сказал Он: «Не мир пришел я принести, но меч». Война стучит в наши двери, и король Франции хочет принудить нас сражаться в ней на его стороне, хотя вот уже несколько месяцев мы этому противимся. Во Флоренции должны царить мир и единство, если она хочет пережить грядущие суровые времена.

Аннализу и Терезу, казалось, заворожили речи монаха. Гвиччардини бросил на них насмешливый взгляд. Ему эта проповедь казалась напыщенной и утомительной, так что он стал потихоньку напевать песенку о голых красотках и кубках с вином. Без всякого предупреждения Тереза влепила ему подзатыльник.

Недовольный тем, что его юмор не оценили по достоинству, Гвиччардини поудобнее устроился на скамье, закрыл глаза и погрузился в грезы. Ему казалось, что голос Савонаролы все более отдаляется, как будто монах находился теперь в другом помещении:

— Заклинаю вас, братья мои, молите Всевышнего, чтобы он дал нам силы предотвратить войну и противостоять французам в том, что они хотят нам навязать.

Несмотря на угрожающие нотки, зазвучавшие в голосе монаха, Гвиччардини задремал.

— Молитесь Создателю и смягчите Его гнев! Извергните грех из вашей жизни и отныне предайтесь святости!

Толпа громогласно подхватила «аминь!», так что задрожали стены собора, но и тогда молодой человек не вышел из состояния блаженного оцепенения. Он был во власти своего любимого видения — трактир, полный выпивох, которые хором распевают его песни, — и выражение довольства разлилось по его лицу.

Из этого состояния Гвиччардини вывела Тереза, толкнув своим толстым задом, когда поднималась со скамьи. Удивленный тем, что очнулся не в тиши своего кабинета для занятий, он некоторое время созерцал картины на стенах нефа, испугавшись спросонок дурно написанных мадонн и ангелочков.

У Аннализы и Терезы был довольный вид, который Гвиччардини, на этот раз окончательно проснувшийся, принял на свой счет. Они немного подождали, пока почти вся толпа покинула неф, и направились к центральному проходу.

— Как это было чудесно! — восклицала раскрасневшаяся от волнения Тереза, подбирая волосы.

— Его слова меня прямо убаюкали, по-другому и не скажешь! — лицемерно подхватил Гвиччардини.

— Вот уж не ожидала от тебя такого рвения… — удивилась Аннализа.

— Зря я боялся сюда идти, милочка, но наконец-то я понял, что та распутная жизнь, которую я вел до сих пор, — прямая дорога в бездну. В этот благословенный день даю клятву, что ноги моей больше не будет ни в одном, даже самом захудалом, доме разврата. Я твердо намерен посвятить свою жизнь изучению Евангелия. Прощайте, плутовки и похмелье! Отныне все это в прошлом!

— Нет… быть того не может! — радостно воскликнула Тереза, готовая уже освободить Гвиччардини от ожидавшей его уборки.

— Конечно, не может, глупышка! — расхохотался юноша, страшно довольный своей шуткой. — Привкус от речей твоего обожаемого монаха такой же, как от паршивого вина: мерзкий и нагоняющий сон.

Тереза смерила его высокомерным взглядом, который предвещал взбучку. Гвиччардини увидел, как в ее глазах засверкали молнии, но тут же погасли, как только она подсчитала, во что ей обойдется потеря одного из завсегдатаев.

— Дурак! — только и сказала она.

Взбешенная Аннализа поспешно направилась к выходу. Гвиччардини с виноватым видом последовал за ней, тогда как Тереза отстала на несколько шагов. Едва девушка переступила порог церкви, как ее гнев улетучился. Она бросилась к старику, прислонившемуся к столетнему дубу, который, несмотря на преклонный возраст, был куда крепче человека.

— Дядюшка! Вы пришли за мной! — сказала она, нежно обнимая его.

— Как же я мог не сдержать слова? Ты все-таки моя любимая племянница!

— Я ваша единственная племянница! Пропустив эти слова мимо ушей, старик приветствовал Терезу и Гвиччардини.

— Давно я не видел тебя на своих уроках, Пьеро. Когда же ты окажешь мне честь и придешь потолковать о философии с другими моими учениками?

Юноша вымученно улыбнулся.

— Вообще-то я хотел прийти сегодня утром, но, к сожалению, немного задержался из-за мессы. Вы не поверите, учитель, но вера стала для меня главным в жизни.

Тереза не могла оставить безнаказанной подобную ложь и резко двинула его локтем в живот. Едва не задохнувшись, Гвиччардини согнулся от боли. Марсилио Фичино наблюдал за этой сценой, не вмешиваясь. Старый философ по достоинству оценивал ту роль, которую Тереза играла в воспитании его юных учеников. Он знал, что, несмотря на внешнюю суровость, она испытывала к ним истинную нежность, и тем сильнее были затрещины, которые она раздавала, когда бывала недовольна их поведением.

Он слишком хорошо знал, как сложна жизнь, чтобы понимать, что роль педагога не сводится к раскрытию сокровенных глубин платоновской мысли. В сущности, уроки, которые каждый вечер преподносила Тереза в мареве своего трактира, стоили его лекций. Он вспомнил, как сам провел не одну ночь, шатаясь по трактирам Неаполя. Это было лет пятьдесят тому назад, когда он изучал в тех краях классические науки и человеческую природу. Здорово он тогда повеселился, много выпил, от многого его тошнило, но еще большему он научился.

К несчастью, ему пришлось спешно покинуть столицу Королевства обеих Сицилий, после того как один слишком ревнивый муж нанял двух громил и велел им принести его мужские принадлежности на серебряном блюде.

Не испытывая особого желания доживать свой век как Абеляр, Фичино сбежал и с трудом влачил за собой нагруженного книгами мула, живя на скудную плату за уроки, которые еще надо было найти. Потратив почти пять лет на обучение отпрысков обедневших деревенских аристократов, он понял, что ему следует стремиться к большему, если он не намерен ad vitam aeternam[5] прозябать в каком-нибудь селении, затерянном в Апеннинах.

И вот однажды зимним вечером он достал связку своих дипломов из кожаного футляра, в котором они бережно хранились. Он в последний раз перечитал эти свидетельства жизни, приведшей его к полному краху, а затем яростно швырнул их в огонь камина. Подождал, пока дипломы догорят, затем навьючил пожитки на мула и предоставил судьбе вести его в более благодатные края.

Он бесцельно бродил по дорогам и в марте 1467 года добрался до Флоренции. Ему посчастливилось найти место простого приказчика в книжной лавке Альфредо Пальмы, в которой, по слухам, был самый лучший в городе выбор книг. То, что он все время находился среди книг, кое-как примиряло его с убогой и плохо оплачиваемой работой, и его мечты о славе, казалось ему, рассеялись быстрее, чем последний вздох зачумленного.

В этой книжной лавке он и встретил Лоренцо Медичи, который постоянно заходил туда за книгами. Глава могущественного рода провел целую ночь, беседуя с приказчиком, и был поражен и восхищен его обширными познаниями. Несколько недель спустя Великолепный сделал Фичино наставником своих детей, а через полгода доверил его попечению свою библиотеку, где хранилось огромное собрание рукописей и инкунабул, собранных благодаря внушительной сети шпионов, хорошо осведомленных торговцев и щедро оплачиваемых ученых.

Таким образом, за несколько лет Фичино стал очень влиятельным человеком. Вокруг него собирались философы по примеру Аргиропулоса, прибывшего из Греции, чтобы обучать отпрысков лучших семейств тайнам учения Аристотеля, а также художники, такие, как Андреа дель Верроккьо, чей бронзовый Давид, благородный и мощный, стоял на самом видном месте в гостиной дворца Медичи. Захваченный этим вихрем ума и таланта, Марсилио Фичино наслаждался каждым мгновением своей новой жизни. Так незаметно прошло время до рокового дня в 1492 году, когда умер Лоренцо Медичи.

Спустя два года народ изгнал его сына Пьеро и установил вместо власти Медичи республиканское правление. Постепенно один за другим художники, объединявшиеся вокруг Фичино, уехали из города, недовольные тем, что общественных средств не хватало, чтобы оплачивать их работу. Микеланджело Буонарроти перебрался в Рим, старый Верроккьо переселился в Венецию, где сенат осыпал его золотом, а его лучший ученик Леонардо нашел пристанище в Милане при дворе Сфорца.

Те немногие друзья, которые все же решили остаться, ныне уже умерли. Устав оттого, что в столице Тосканы не осталось ничего, кроме смутных воспоминаний о былом величии, Пико делла Мирандола заперся в своем замке и покинул его только в гробу. Бардо Корси, самый верный собутыльник Великолепного, неустанно оплакивал его кончину и зачах за несколько месяцев, злобно понося новую республику.

Одного за другим Фичино проводил их к месту вечного упокоения. Но самым скорбным стал для него день, когда он сопровождал тело Полициано в его последнюю обитель, простой склеп, вырубленный в усыпальнице церкви Санта-Кроче.

Несмотря на все молитвы, за ним смерть не приходила, и в ожидании своего часа Фичино все свои силы отдавал двум вещам, которыми он еще дорожил. Первой была Библиотека Медичи — последнее, что сохранилось из наследия его старого друга Лоренцо, а второй — его племянница Аннализа, которую он взял к себе пятнадцать лет назад, когда сгорел ее дом, а родители погибли в пожаре.

Сейчас Аннализе шел восемнадцатый год. Фичино дорожил ею, как произведением искусства, и постарался дать ей хорошее образование, обучив латыни и греческому; он всегда был готов выполнить всякое ее желание.

Теперь он с улыбкой любовался результатом своего воспитания.

— Ты все еще хочешь сходить за книгами в Библиотеку?

— Еще бы! Вот уже по меньшей мере неделя, как вы меня туда не водили!

— Тогда пойдем! — весело предложил старик.

— Я пойду с вами, — заявил Гвиччардини, которого привлекал не столько ум старого философа, сколько совершенные формы его племянницы.

Но тут Тереза стала стеной между молодым человеком и его надеждами приятно провести время в обществе Аннализы.

Она смерила его строгим взглядом.

— Даже не думай об этом, приятель. Не забудь, что тебя еще ждет уборка. Из-за тебя в моем трактире воняет мочой!

Как видно, с ним решил посчитаться какой-то мелочный бог, не нашедший себе занятия поинтересней. Пьеро Гвиччардини смотрел, как уходят Фичино и его племянница. Его несчастный вид не только не тронул Терезу, а напротив, придал ее лицу непреклонное выражение.

— Ну, дружок, за дело! Если поторопишься, может, к вечеру и управишься.

Прежде чем он вошел в читальню, у Марсилио Фичино возникло предчувствие, что его алтарь осквернен. Он стал задыхаться, а его сердце сильно забилось. Схватившись за грудь, Фичино вынужден был опереться о плечо племянницы, чтобы не упасть прямо на лестнице.

В последние годы его уставшее тело постоянно напоминало о себе, а утраты и скорбь совсем его подкосили. Фичино знал, что жить ему осталось недолго, с тех самых пор как Корбинелли предупредил его, что малейшее потрясение может его погубить.

Если действительно случилось то, чего он опасался, то ничто больше, даже племянница, не сможет удержать его в этой жизни. Пусть тогда смерть забирает его, ему будет уже все равно.

Едва переступив порог читальни, он увидел, что дверца, ведущая в потайную комнату, сорвана с петель и валяется на полу. Он, словно безумный, бросился в комнату. То была святая святых Библиотеки, куда могли заходить лишь несколько посвященных, так как там хранились драгоценнейшие образцы флорентийской мысли. Для Фичино не было большей радости, чем часами листать пергаменты с комментариями, сделанными рукой выдающихся тосканских писателей, которые Великолепный кропотливо собирал в этой комнате.

Не заботясь ни о чем другом, он бросился прямо к жемчужине коллекции Медичи, для которой все остальное здание служило лишь оправой. Лоренцо нашел ее у одного аристократа, умершего в ссылке в Афинах. Книга была ему доставлена благодаря посредничеству византийского торговца, и он ревностно хранил ее в маленьком кабинете, примыкавшем к его спальне.

Когда Лоренцо ему ее показал, Фичино едва не лишился чувств. Его первым побуждением было броситься на колени и благодарить Господа за этот бесценный дар. После смерти Великолепного он незаметно унес книгу, опасаясь, что невежественные и скупые сыновья главы государства решат продать ее тому, кто больше заплатит. С тех пор рукопись содержалась в маленьком зале Библиотеки, предназначенном для хранения инкунабул, и ключ от него был только у Фичино. Тех избранных, которые знали о существовании книги, можно было сосчитать по пальцам двух рук, а для тех, кто удостоился чести пролистать ее, хватило бы и одной.

С первого взгляда Фичино понял, что сокровище пропало. Обезумев, он метался от полки к полке, беспорядочно швыряя на пол все книги, которые попадались ему под руку, хотя прекрасно понимал, что так он только оттягивает минуту, когда придется признать очевидное.

Через две-три минуты он прекратил поиски. Сомневаться не приходилось: рукопись «О монархии» исчезла. Это был единственный экземпляр, написанный рукой самого Данте Алигьери, счастливо избежавший пожара, который всего за год до смерти уничтожил жилище величайшего поэта, когда-либо жившего на тосканской земле.

Молча старик опустился прямо на пол посреди разбросанных книг и заплакал.

5

— Подумайте, зачем упорствовать? Почему вы отказываетесь от наших предложений?

Взбешенный посол короля Франции встал перед гонфалоньером, лицо которого оставалось невозмутимым. Внешне он ничем не выдал своего внутреннего напряжения. Разве что удивленно пошевелился, когда французский посол вдруг вскочил со своего кресла, стоящего как раз напротив тяжелого кресла, обтянутого лазоревой тканью, в котором сидел он сам.

— Это уму непостижимо! Мой государь готов предложить вам весьма выгодные условия. Что нужно сделать, чтобы вы наконец одумались? Если вы будете упорно отказываться, мы будем вынуждены прибегнуть к другим способам убеждения, скажем, менее… любезным.

Гонфалоньер прервал его усталым жестом. Он смерил его долгим взглядом, в котором читалось презрение, затем торжественно заговорил:

— Довольно, успокойтесь, кардинал. Мне кажется, ваше поведение переходит границы того, что мы, итальянцы, называем вежливостью. Глядя на вас, невольно думаешь, что Тит Ливий не преувеличивал, называя ваших предков варварами.

Сидящий рядом с гонфалоньером Малатеста едва сдержал улыбку.

Кардиналу Сен-Мало пришлось взять себя в руки, чтобы не высказать готовые вырваться у него резкие слова. Испугавшись, что его manu militari[6] выпроводят за пределы Тосканы и ему с позором придется возвращаться во Францию, не выполнив своей миссии, он, казалось, сумел успокоиться.

На замкнутом лице Сен-Мало появилось выражение сурового достоинства, прекрасно сочетавшееся с его оплывшими чертами. Его жирное тело, облаченное в пурпурные кардинальские одежды, было обычным для прелатов Римского двора. Кардинал откинулся в кресле, и его зад еще больше погрузился в мягкое сиденье.

Он решился выложить последнюю карту:

— Если пятьдесят тысяч дукатов для вас слишком дорого, может быть, сойдемся на сорока пяти тысячах?

Видя, что гонфалоньер остается бесстрастным, он продолжил на своем неуверенном итальянском:

— Ну хорошо, допустим, сорок тысяч. Но больше я уступить не могу.

На этот раз в голосе Содерини зазвучала откровенная ярость:

— Послушать вас, Ваше Преосвященство, так кажется, что передо мной сидит простой торговец тканями. Может быть, у вас склонность к этому ремеслу? Если в один прекрасный день церковная служба станет вам в тягость или вы утомитесь от лишений и постов, которые, очевидно, строго блюдете, может быть, вам стоит об этом подумать?

При этих словах громовой хохот прокатился по залу, где кроме французского посла и двух его адъютантов находились только итальянцы.

В углу зала Никколо Макиавелли, склонившись над своим пюпитром, записывал этот обмен любезностями, стараясь вымарывать из него самые язвительные замечания. Он одного за другим разглядывал всех восьмерых членов синьории — Совета, который должен был помогать гонфалоньеру в принятии важных решений. Справа от Содерини сидели Бернардо Ручеллаи, призванный отстаивать интересы знати вместе с Антонио Малегоннелле, его заместителем, и Джино Каппони, чью неприятную улыбку скрывала густая козлиная бородка.

Чуть подальше Пьеро Паренти, избранный цехами ремесленников, расположился рядом с ростовщиком Джанни Корсоли, огромное брюхо которого ходило ходуном, когда он смеялся. Сидящие напротив представители простонародья Франческо Гвалтеротти и Томмазо Валори хохотали вместе со своими обычными противниками. И только Савонарола, чья темная фигура виднелась позади, казалось, не хотел участвовать в общем веселье.

Кресла членов синьории располагались двумя рядами, между которыми помещалась французская делегация, так что кардинал Сен-Мало смог в полной мере оценить поток колкостей, который на него обрушился. Даже шквал острых стрел не мог бы ранить его сильнее, и видимые усилия, которые он прилагал, чтобы держать себя в руках, только усиливали веселье его хозяев.

Проявив неожиданное самообладание, прелат процедил сквозь зубы:

— Прошу вас прекратить. Я не для того проехал половину этой проклятой страны, чтобы подвергнуться такому унижению. Не забывайте, что, оскорбляя меня, вы оскорбляете моего короля. Если я, как представитель Господа, легко прощаю, то сомневаюсь, что это относится и к моему государю.

Один взгляд гонфалоньера на собравшихся тут же прекратил все насмешки. Лица сразу стали серьезными, и в зале воцарилась глубокая тишина, которую Содерини не сразу прервал, так как всегда питал слабость к ораторским эффектам.

— Согласен, Ваше Преосвященство, пришло время назвать все своими именами. Вы предлагаете нам свою защиту за… сколько, вы сказали? Ах да! За сорок тысяч дукатов. За эти деньги ваш господин обязуется прислать нам свои войска, если на нас нападет слишком алчный сосед. Но при этом он хочет рассчитывать на нашу поддержку, когда нападет на Неаполитанское королевство, а также хочет сделать из Флоренции свою тыловую базу. Ведь так?

— В общих чертах вы совершенно верно изложили наши намерения, Эччеленца.

— Однако есть кое-что, чего я никак не могу уяснить: почему королю Франции платить должны именно мы? В конце концов, в этом деле у нас взаимный интерес, не так ли?

— Да, безусловно, разница лишь в том, что у вас нет войска, если не принимать во внимание оборванцев из ополчения, не способных постоять даже за честь девственницы. А наши войска обладают мощью…

— И состоят наполовину из швейцарских и гасконских наемников! — прервал его Содерини.

— Да, и им надо платить, — сухо возразил кардинал. — И вам придется принять в этом участие, если вы нуждаетесь в нашей защите.

— Послушайте, Ваше Преосвященство, вы прекрасно знаете, что у нас нет средств, из которых мы могли бы заплатить вам такую сумму. Мы ведем войну вот уже десять лет, и наша казна пуста. И потом, из нашей памяти еще не истерлось воспоминание о последнем проходе вашего войска по нашей земле.

Кардинал с досадой отмахнулся, как бы давая понять, что не стоит все время возвращаться к прошлому. А ведь он уже был здесь четыре года назад, когда солдаты короля Карла VIII два месяца подряд стояли в городе. Когда они наконец ушли, то оставили город обескровленным. Жители до сих пор с содроганием вспоминали то страшное время. Они не забыли, как монастыри, затерянные в тосканских холмах, были полны девушками из хороших семей, чьи родители не хотели, чтобы их дочери послужили десертом для пьяной солдатни.

Предпочитавший не заострять внимание на этих досадных мелочах, кардинал снова ринулся в бой:

— Подумайте, Эччеленца. Сейчас вы оказались меж двух огней: с одной стороны — наша армия, а с другой — армия императора. Вы как раз посередине, и вам не удастся все время сохранять нейтралитет. И потом, было бы разумно…

Гонфалоньер не дал ему закончить и раздраженно прервал:

— Передайте вашему государю, что его предложения для нас неприемлемы. Малатеста, проводи, пожалуйста, Его Преосвященство.

Захваченный врасплох прелат вскочил со своего кресла, за ним последовали адъютанты. Толстые щеки кардинала побагровели от сдерживаемого гнева. Пытаясь сохранить самообладание после такого оскорбления, он направился к двери. Уже на пороге он резко обернулся, так что Малатеста, налетев на него, едва не упал навзничь.

Кардинал ткнул пухлым пальцем в сторону гонфалоньера:

— У вас есть время одуматься. Мой господин дает вам две недели на размышление. Не сомневаюсь, мы скоро снова увидимся.

Кое-как восстановив свое униженное достоинство, он покинул зал, не добавив ни слова.

После столь громкого ухода кардинала Сен-Мало собравшиеся несколько мгновений хранили ледяное молчание. Гордость оттого, что они выставили на посмешище французского посла, сменилась предчувствием угрозы, которую они на себя навлекли, пока еще смутной, но в будущем чреватой страшными последствиями.

Первым осмелился пошевелиться Антонио Малегоннелле; он склонился к Бернардо Ручеллаи и прошептал ему на ухо несколько слов. С нарочитой неспешностью тот тяжело поднялся, опираясь на подлокотники своего кресла. От него исходило странное ощущение силы, которую трудно было предположить в таком иссушенном годами старце.

На протяжении долгих лет Ручеллаи был единственным из аристократов, который осмеливался перечить Медичи. Не обращая внимания на угрозы и презирая почести, он относился к ним, как к обыкновенным узурпаторам.

Твердо придерживаясь такой позиции, он после падения Медичи пользовался значительным влиянием в городе, но его никогда не избирали гонфалоньером. На выборах его всегда обходили кандидаты, с которыми было легче договориться, и в нем скопилась стойкая ненависть к таким политикам, как Содерини, не принимавшим ничью сторону.

Поэтому Ручеллаи никогда не упускал случая исподтишка нанести гонфалоньеру удар ниже пояса. И такая прекрасная возможность, появившаяся у него впервые за долгое время, вызвала на его высохших губах хищную усмешку. Его тело вдруг чудесным образом преобразилось, словно его потянули за невидимую нить: сгорбленная спина распрямилась, плечи стали шире, скрюченные пальцы отпустили подлокотники кресла. Усталый старик в один миг превратился в яростного бойца, никогда не уступавшего врагу ни пяди своей земли.

Одновременно его лицо разгладилось, налившись силой, какую трудно было в нем заподозрить. В зале Совета раздался его голос, неожиданно мощный для такого тщедушного тела:

— Удивительно, Эччеленца, что вы так легко отказались от предложения короля Франции. Французы уже так давно наши союзники, что мне представляется неосторожным все менять из-за какой-то прихоти. Нам надо выбрать, на чьей мы стороне, а затягивать это решение означает с каждым днем сокращать наши возможности для маневра.

Его серые глаза не отрываясь смотрели в глаза гонфалоньера, который понял, что ему следует как можно быстрее выбраться из ловушки, в которую его загоняет старый недруг. А тот, не давая ему ответить, продолжал:

— Французы исходят из того, что у нас нет войска, достойного так называться. Что бы вы тут ни говорили, никто не сомневается в истинности их заключения. Они знают, что мы вынуждены вести переговоры; вопрос только во времени. Чем дольше мы будем тянуть, тем более тяжелыми для нас окажутся их условия.

Искушенный в политических битвах Ручеллаи знал, что формально его доводы неопровержимы и, несомненно, будут одобрены большинством членов Совета. Только Савонарола и его сторонники были до конца убеждены в необходимости расторгнуть союз. Кое-кто из присутствующих согласно кивал, остальные предпочитали дождаться ответа гонфалоньера, прежде чем высказаться самим.

Макиавелли зевнул от скуки. Этот спор возобновлялся всякий раз, как представлялся случай поставить гонфалоньера в затруднительное положение. Обычно Содерини отбивал выпады без особого для себя ущерба. И все же канцлер-секретарю было интересно, как он выкрутится на этот раз.

Содерини понял, что если он тотчас же не опровергнет рассуждения Ручеллаи, ему будет сложно выиграть спор. С раздраженным видом он возразил:

— Довольно, Ручеллаи! Вот уже тридцать лет вы пользуетесь одними и теми же пустыми доводами. Еще во времена правления Медичи вы убеждали всех, что они не в состоянии обеспечить независимость города…

— И им удалось его отстоять только благодаря тому, что они никогда не отдалялись от Франции. Вся беда в том, Эччеленца, что вы не в состоянии обеспечить нашу защиту перед лицом угрозы, исходящей из наших собственных стен.

— Что вы этим хотите сказать? — спросил Содерини, хотя прекрасно знал, куда клонит Ручеллаи.

— Ходят слухи, что в последнее время волны Арно приносят больше трупов, чем лодок…

Ручеллаи на миг умолк, чтобы насладиться изумлением собравшихся. Довольный произведенным впечатлением, он постарался развить свое преимущество. Теперь, когда рыба попалась на крючок, он не видел, что бы помешало ему вытащить ее из воды.

— Мне сказали, что вчера из Арно выловили очень странный сверток. Это правда, гонфалоньер?

Ручеллаи подчеркнул название должности своего противника, чье лицо исказилось от сдерживаемого гнева.

— Вы правы, — признал Содерини. — Нет причин скрывать от Совета то, что произошло. Я и сам намеревался затронуть эту тему. Было бы чудом, если бы в нашем добропорядочном городе, столь падком на слухи и сплетни, не просочились сведения…

С невозмутимым видом он рассказал о том, что произошло накануне, постаравшись при описании трупа не упустить ни единой подробности. У многих лица побелели, но все выслушали рассказ относительно достойно. Лишь лицо Савонаролы исказила гримаса отвращения, которую, впрочем, никто не заметил, за исключением Макиавелли.

Гонфалоньер предоставил слово Малатесте.

— Я кое-что разузнал. За это время пропал только один художник. Его имя Рафаэлло дель Гарбо. Он птица невысокого полета, все больше занимался реставрацией дешевых фресок. О нем и сказать почти нечего… Жил один. Ни любовниц, ни долгов, ни врагов. Друзей, заметьте, тоже нет. Я самолично перерыл всю его мастерскую, но не нашел ничего примечательного.

Гонфалоньер подвел итог краткой речи Малатесты, тщательно подбирая слова:

— Ну вот, теперь вы все знаете. Надеюсь, все вы согласитесь, что пугать наших сограждан — последнее, что нам стоит предпринимать. Сейчас неподходящее время, чтобы подрывать их доверие к тем, кто ими управляет, то есть, позволю себе напомнить, — к вам и ко мне.

На мгновение он задумался и продолжил уже не таким безмятежным тоном:

— Позвольте вам напомнить, что наш добрый народ легко хватается за топор, когда чувствует себя одураченным. И я вовсе не хочу, чтобы моя голова покатилась по площади Синьории, не забывайте об этом.

В его словах явственно прозвучала угроза. Всем стало понятно, что Содерини вовсе не намерен оказаться единственной жертвой предполагаемого восстания.

— Однако тут есть о чем беспокоиться, разве не так? — вмешался Томмазо Валори, главный советник Савонаролы. — Убийца разгуливает по городу, а вы нас уговариваете не беспокоиться! Нельзя же все-таки…

Савонарола незаметно сжал его руку, и Валори резко оборвал свои нападки. Он сделал это против воли, покачав головой от досады.

— Надеюсь, было сделано все, чтобы найти убийцу! — вторил ему Джанни Корсоли, чьи огромные обвисшие щеки колыхались, когда он говорил. — Как знать, может, как раз сейчас он режет глотки честным гражданам!

Известный своей скупостью и полным отсутствием совести, ростовщик действительно боялся, как бы убийца не переусердствовал, лишив его возможных клиентов. Но он постарался спрятать свои опасения под маской приличия.

— Вас ведь избрали для того, чтобы вы защищали граждан, верно? Так делайте что-нибудь и найдите проклятого убийцу! В конце концов, это ваше дело!

Гонфалоньеру стоило большого труда сохранить спокойствие вопреки раздражению, которое вызывали в нем истеричные взвизгивания ростовщика.

— Успокойтесь, Корсоли! С каких это пор вы так заботитесь об общественной безопасности? Здесь ни для кого не секрет, что вы способны лишить крова несчастную вдову, задолжавшую вам более десяти монет, так что не смешите нас, пожалуйста.

Пунцовый от гнева, жирный ростовщик приумолк и, что-то бурча себе под нос, поглубже забился в кресло.

— Малатеста уже взялся за дело и пытается узнать, кто убийца. Но вы, конечно, поняли, у нас слишком мало улик, чтобы быть уверенными в успехе.

По залу пронесся шепот. Продолжая молчать среди нарастающего шума, Савонарола сидел, опустив голову. Когда он ее поднял, его взгляд несколько секунд блуждал в пустоте, пока не встретился с глазами Макиавелли. На мгновение тому показалось, что он разглядел в этом взоре глубокое смятение, но тут доминиканец отвел глаза и постарался придать своему лицу выражение доверчивой готовности.

Казалось, никто больше не желает продолжать спор. Довольный Содерини закрыл собрание.

Группами по двое и по трое члены синьории вышли из зала и спустились по лестнице, разговаривая вполголоса. Антонио Малегоннелле первым спустился в вестибюль и покинул Палаццо Коммунале, не задерживаясь. Шествие замыкал Джанни Корсоли, который в сильном возбуждении выплескивал на Пьеро Паренти нескончаемый словесный поток. Спустившись в вестибюль, все взяли свои плащи и вышли, продолжая беседовать.

Тем временем, оставшись в зале один после ухода гонфалоньера, Макиавелли не покидал своего пюпитра. Как можно осторожнее он закрыл свой письменный прибор и в последний раз перечитал протокол заседания, прежде чем положить его поверх стопки листков, предназначенных для архива. Затем он взял плащ, спустился по лестнице, ведущей в вестибюль, и наконец с облегчением вздохнул, когда переступил порог Палаццо Коммунале.

Выходя, он заметил на другой стороне пустынной площади грузную фигуру Джанни Корсоли, видимо, спорившего с кем-то, кого он не смог разглядеть. Тем не менее он узнал черно-белую сутану Савонаролы и очень удивился: зачем доминиканец попусту тратит время на человека, которого считает круглым дураком.

Через некоторое время Корсоли стал размахивать руками, очевидно, выйдя из себя. Его собеседник, напротив, выглядел совершенно спокойным. Минуту спустя он вдруг пошел прочь и растворился в ночи в то время, как ростовщик все еще продолжал чертыхаться. Однако, осознав тщетность своих усилий, он вдруг замолчал и также исчез за углом площади Синьории.

Думая лишь о том, как бы побыстрее вернуться домой, Макиавелли последовал его примеру.

Когда он вышел на улицу, ведущую к Собору, оплывший силуэт Корсоли маячил впереди. Заметив, что они идут одной дорогой, юноша предпочел держаться позади.

Так, идя друг за другом, они миновали дворец Питти, затем ростовщик свернул к Оспедале делла Карита. Он на несколько мгновений задержался перед шлюхой, предлагавшей ему свои услуги, но, посчитав, наверное, что она запросила слишком дорого, продолжил путь и свернул в узкий переулок.

Однако когда Макиавелли последовал за ним, Корсоли уже нигде не было видно. Обрадованный тем, что не придется вступать с ним в беседу, Макиавелли ускорил шаг. Тишину нарушал лишь вой ветра, от которого зловеще поскрипывали вывески на лавках. Холод и безлюдность этого места заставили юношу содрогнуться. Охваченный странным предчувствием, он пошел еще быстрее.

Вдруг в ночи раздался ужасающий вопль и не смолкал в течение долгих мгновений. Макиавелли застыл на месте, не смея пошевелиться. Дрожь пробежала по его рукам и поднялась вдоль позвоночника. Не раздумывая, он бросился на крик. В конце переулка повернул направо, оказавшись в крохотном тупике, и остановился как вкопанный, затаив дыхание.

На тяжелой створке ворот, закрывающих конюшню, повисло грузное тело Джанни Корсоли. Толстый кол, глубоко забитый в дерево, пронзил ему сердце. Но самым удивительным, несомненно, было то, что тело висело в воздухе и ноги не доставали до земли добрых десяти сантиметров.

Макиавелли осторожно подошел к телу, но тут же об этом пожалел, едва оказался настолько близко, что различил лицо ростовщика. Черты Корсоли были искажены страданием. Рот искривила гримаса, в которой ужасным образом смешались удивление и боль.

Юноша не сразу понял, что придавало лицу Корсоли столь жуткий вид. Там, где раньше были глаза, из двух зияющих дыр текла густая темная жидкость.

Оглянувшись назад, он ощутил тревогу. Тупик упирался в заднюю стену дома, ближайшее окно располагалось более чем в трех метрах от земли, и туда никак нельзя было забраться. Слева проход закрывали ворота конюшни, а с другой стороны возвышалась стена церкви Санта-Мария Новелла.

Конец тупика тонул в почти кромешной тьме, можно было различить только смутные очертания кучи мусора. Убийца, скорее всего, находился именно там, прячась за этим укрытием, посланным ему провидением.

Когда-то Макиавелли мечтал прославиться на весь город своими боевыми подвигами. К несчастью, в этом деле он не проявил никаких способностей и очень быстро предпочел перо шпаге. Даже теперь у него в ушах звучал голос учителя фехтования, которого приводил в отчаяние ученик, решительно ничего не смысливший в искусстве владения клинком. Окончательно он сдался, когда в пятнадцать лет его побил мальчишка на два или три года младше и ему пришлось покинуть поле битвы под градом насмешек своих товарищей.

После этого он очень быстро сменил нагрудник фехтовальщика на перо и чернильницу, предпочитая посещать уроки Марсилио Фичино в его академии и даже не подозревая о том, что наступит день, когда ему придется пожалеть о своем решении.

На земле валялась сучковатая палка. За неимением лучшего он решил, что сойдет и она. В любом случае все, что бы он ни нашел, не позволит ему защитить свою жизнь, если у убийцы есть шпага или хотя бы кинжал.

Осторожно он стал продвигаться в глубь тупика, держа перед собой свою смехотворную дубинку, готовый отразить удар. Он не чувствовал никакой тревоги, как будто не осознавал опасности.

Вдруг слева от себя он услышал скрип, как будто исходивший из стены церкви. Звук и правда шел из углубления высотой не больше метра, которое он не сразу заметил. В такой нише только ребенок мог бы встать в полный рост.

— Вы кто? Выходите оттуда! Предупреждаю — я вооружен! — не очень уверенно проговорил секретарь.

Тот, кто стоял в укрытии, даже не пошевелился. Весь до подбородка он был закутан в темный плащ. Широкая черная шляпа надвинута на глаза.

Озадаченный неподвижностью своего противника, Макиавелли даже пожалел, что тот не бросился на него и не вынудил его к открытой схватке.

— Предупреждаю последний раз! Берегитесь! Вам не поздоровится!

Но эти угрозы подействовали не больше, чем прежние, на странного человечка, который по-прежнему не двигался и не сводил с него сверкающих глаз. Как же такому человеку хватило сил поднять Корсоли и пригвоздить его к воротам так, что ноги не касались земли? Ответ возник в мозгу Макиавелли со всей очевидностью; тот, кто стоял перед ним, был не один.

Секретарь обругал себя за глупость и резко обернулся. Он даже не успел поднять своего оружия, как непреодолимая сила вырвала его у него из рук. Чья-то необъятная туша загородила проход. Он попытался оттолкнуть гиганта, но огромный кулак ударил его в висок. Взор заволокло черной пеленой, и Макиавелли медленно сполз в жидкую грязь.

6

— Ну что? — спросила Аннализа дрожащим голосом. — Как он?

Корбинелли сделал вид, что раздумывает, а затем сообщил тоном, который должен был ее успокоить:

— Не волнуйся, ничего страшного нет. У него лишь небольшая царапина на лбу. Через неделю от нее останется только дурное воспоминание.

— А ты уверен, что больше ничего нельзя сделать?

— Вполне! Ему надо отдохнуть несколько дней, полежать в постели и воспользоваться этим, чтобы перечитать труды древних стоиков. На древнегреческом, разумеется.

— Прекрати насмехаться! — сердито упрекнула его девушка. — Мне иногда кажется, что у тебя вообще нет никаких чувств.

— Не злись, Аннализа. Мне не стоило тебя дразнить. Твоего друга просто сильно ударили. Тело — устройство несовершенное, но Никколо молод, и его тело работает безотказно. Скажи ему, чтобы отдохнул, — это единственный врачебный совет, который я могу тебе дать.

Аннализа подняла голову и рукавом платья вытерла слезы. Печаль только красила ее. Длинные, слегка вьющиеся волосы, обычно тщательно причесанные, теперь были в беспорядке, который ее нисколько не портил.

Немного таких красавиц знала Флоренция, подумал врач. Единственное сравнение, которое пришло ему на ум, были изображения женщин на картинах Боттичелли. Он вспомнил, что именно мать Аннализы служила ему моделью, когда он писал тонкое и чувственное лицо своей Венеры.

Устыдившись своей горячности, девушка жалобно посмотрела на врача.

— Ой, извини меня, Джироламо! Не знаю, что на меня нашло и я тебе наговорила таких обидных слов. В глубине души ты, должно быть, так же волнуешься, как и я, но не решаешься это показать. Мне правда жаль…

— Ничего страшного. Послушай, я оставлю тебе Марко на несколько дней. Он приготовит отвары, которые позволят твоему дорогому Никколо быстрее восстановить силы.

— Идет! — заявил мальчуган. — По крайней мере, мне не придется добывать трупы с Деограциасом!

Аннализа отрицательно покачала головой:

— Не стоит. У Джироламо от тебя будет больше толку. А если останешься здесь, то все время будешь развлекать Никколо, и он устанет еще больше.

Лицо Марко озарилось самой обольстительной улыбкой. Но, заметив, что против всяких ожиданий Аннализа устояла перед его обаянием, он выбрал другую тактику. Состроил жалобную гримаску, как маленький ребенок, готовый расплакаться.

— Ну пожалуйста, Аннализа… Мне так хочется!

— Ну хорошо, можешь остаться, — согласилась девушка, сраженная его ангельским видом. — Только не вздумай весь день вертеться у меня под ногами!

— Обещаю!

— На тебя возлагается большая ответственность, — сказал в заключение врач. — Я рассчитываю на тебя. Ты защитишь Никколо от убийц, которые рыщут по городу, а заодно и от слишком неотступных забот некоторых молодых особ.

Гордый своим новым положением, мальчуган выпятил грудь и показал язык Аннализе, чтобы та знала, с какой легкостью он ее провел. Однако он не успел увернуться от пальцев девушки, которая ухватила его за ухо и надрала так, что уже настоящие слезы брызнули у него из глаз.

— Первое правило, — поучал Гвиччардини, — никогда не насмехаться над влюбленной и встревоженной женщиной. Эти два противоречивых чувства делают ее опасной.

Марко смерил его презрительным взглядом.

— С тобой такого не случится! Ни одна женщина в городе, даже если ей заплатить, не решится подойти к тебе слишком близко!

Гвиччардини сделал вид, что готов броситься на мальчишку, который в страхе забился в угол.

— Еще одно такое замечание, и я поручу тебя заботам убийцы!

Пока мальчишки препирались, Макиавелли тихо застонал. Аннализа тут же положила ему на лоб влажную губку.

— Ох, больно, — простонал раненый, ощупывая окровавленную повязку у себя на голове. — Словно у меня вместо черепа перезрелый арбуз…

— Добро пожаловать в мир живых! — радостно приветствовал его Гвиччардини. — Ну ты нас и напугал, старина!

— Когда ночной дозор нашел тебя рядом с трупом, все подумали, что ты умер, — заявил Марко. — Ты еще легко отделался! Расскажи нам, что же произошло?

Но в тот самый миг, когда раненый собирался начать свой рассказ, дверь распахнулась с такой силой, что нетрудно было догадаться, кто пришел. В комнату ворвалась громогласная Тереза, а за ней по пятам — Марсилио Фичино, которого Деограциас извлек из недр Библиотеки Медичи.

— Надеюсь, ты не собирался рассказывать свою историю без нас? — возопила Тереза вместо приветствия. — Ты что это, Никколо, разлегся в постели из-за ничтожной царапины, которая едва кровоточит? Правду говорят, молодежь теперь уже не та, что раньше. В мое время в таком случае выпивали глоток вина, зашивали рану и больше об этом не вспоминали!

Все посмеялись от души, включая Макиавелли, который обрадовался еще больше, когда изобильная матрона положила на кровать набитую снедью корзину.

— Что это?

— Я думаю, добрая тарелочка минестроне поставит тебя на ноги быстрее, чем бабьи снадобья Корбинелли. Я на всякий случай захватила еще бутылочку граппы. Она воскресит и мертвого!

Такое неловкое замечание привело собравшихся в замешательство. Тереза ничего не заметила и продолжала:

— Взамен ты должен мне рассказать, что с тобой случилось.

Макиавелли охотно согласился поведать им во всех подробностях о своих злоключениях, о переговорах с послом Франции и о жарком споре, который за этим последовал, а также о трупе, найденном в Арно.

Марсилио Фичино вздрогнул, услышав имя жертвы.

— Подожди, Никколо, мне знакомо это имя. Я уверен, что уже слышал его, но никак не вспомню когда.

Он выглядел потерянным.

— Вот что происходит, когда стареешь… Я больше ни на что не годен, и мне уже давно пора отправляться в мир иной!

Аннализа обняла его и поцеловала в лоб.

— Ну что вы, дядюшка, не говорите глупостей!

Нежный порыв племянницы позволил старому философу хотя бы на время совладать с собой, но в глазах отразилась охватившая его глубокая грусть.

— Память — это последнее, что остается, когда умирают все прежние идеалы. Что же нас ждет, если и она нас покинет?

Девушка постаралась отвлечь его от тяжелых мыслей.

— Удивительно все-таки, Никколо, что они тебя не убили. Ты ведь можешь их узнать.

— Из меня бы вышел никудышный свидетель. Один был совсем маленький, другой — такого же сложения, как Деограциас… А больше я ничего не знаю.

— Не упрекай себя, — вступил в разговор Фичино. — Ты показал себя более храбрым, чем многие из наших сограждан, окажись они на твоем месте.

— И при этом дал заманить себя в ловушку, как последний дурак!

— Не преувеличивай, — сказал старик, — не всегда удается подчинять события своей воле. Главное, ты остался жив.

Фичино подобрал Макиавелли, когда его родителей убили в Пизе. Ему тогда было всего семь лет. Философ поселил его в своем доме, а спустя несколько лет мальчик смог воспользоваться частными уроками, которые Фичино давал своей племяннице.

Никколо был старше Аннализы на два года, и у него сохранились теплые воспоминания о вечерах, проведенных в Библиотеке Медичи. Сироты сразу же нашли общий язык, потому что оба любили старые пыльные рукописи и сказки про людоедов, пожиравших слишком прекрасных принцев.

Из этого взаимопонимания родилась привязанность, которая простиралась значительно дальше простой дружбы. В глубине души Фичино уже давно надеялся, что однажды Аннализа выйдет замуж за его дорогого Никколо. И он знал, что тогда его счастье будет полным.

— Как всегда, — продолжал он, — vox populi[7] потрудился раззвонить о том, что на тебя напали, так же быстро, как на Египет обрушились тучи саранчи, верно, Чиччо?

Толстощекий юноша притворился оскорбленным, чем, впрочем, никого не ввел в заблуждение. Слегка покраснев, он попытался перевести разговор в другое русло:

— Может, стоит предупредить Малатесту о пропаже рукописи? В конце концов, пока только мы знаем о краже. А вдруг она связана с убийствами?

— Вряд ли это удачная мысль. Слишком мало было тех, кто знал, что книга у меня. Многие сограждане будут возмущены, что я не сумел сберечь бесценный памятник нашей культуры.

— А ведь я вам говорила, дядя, что не стоит хранить ее в этой комнате. Вам бы следовало быть более осмотрительным!

— Понимаешь, Аннализа… Я не мог отказаться от удовольствия иметь ее всегда под рукой. Я согрешил чревоугодием, как сказал бы этот славный Савонарола. Он так заботится о чистоте наших душ, что был бы весьма недоволен мной.

— Прошлое не воротишь, — сказал Макиавелли. — А лучший способ вернуть книгу — найти, что связывает эти три дела. Возможно, так нам удастся еще и понять, почему убийцы меня отпустили.

Марко, у которого по подбородку тек суп, сказал, морщась:

— Что-то не верится, чтобы это было так просто. Как мы станем разыскивать этот клочок бумаги?

— Не смей так говорить о рукописи Данте! — прикрикнула на него Аннализа. — Разве Джироламо не учил тебя уважать нашего величайшего поэта?

— Для него единственная поэзия — это звук ножа, когда тот скользит по берцовой кости, чтобы отделить ее от тела. Но еще хуже, когда Деограциас читает стихи наизусть.

Врач сделал вид, что обиделся, но тут же улыбнулся, довольный тем, что мальчишке удалось всех развеселить. Он воспользовался этим поворотом в разговоре, чтобы расспросить Терезу.

— Имя Рафаэлло дель Гарбо тебе о чем-то говорит? По словам Малатесты, он был завсегдатаем таверн. А поскольку твоя лучше всех в городе, я думаю, ты могла бы нам помочь.

Зардевшись от таких похвал, толстуха задумалась.

— Подожди-ка, ты сказал, дель Гарбо? Имя мне незнакомо, но ко мне каждый вечер заходит один художник. Довольно тщедушный парень, невысокий такой?

— По тому, что оставалось от тела, когда оно попало ко мне, я не могу судить о его телосложении, — вздохнул Корбинелли. — Во всяком случае, крупным его не назовешь.

— Если речь идет о нем, то я не видела его вот уже несколько дней.

— Когда он приходил в последний раз?

— Почти неделю тому назад, может, две… Во всяком случае, не больше. Я хорошо это помню, потому что в тот вечер он был болтливее, чем обычно. И казался возбужденным. Он вот-вот должен был закончить большой заказ, что-то из ряда вон выходящее.

— Ты знаешь, где он жил?

— На Виа деи Маэстри. Его мастерская в самом конце. Вы не ошибетесь.

— Отлично, вот и навестим его. Может быть, там мы найдем что-нибудь интересное.

— Предлагаю всем пойти спать, — заключила Аннализа. — Мы и так уже засиделись. Одному Богу известно, какие еще несчастья ждут нас завтра.

На следующее утро Гвиччардини сумел проснуться сам и в положенное время. Собрав остатки мужества, он шагнул в густой туман, который уже два месяца не желал покидать столицу Тосканы, и отправился к Макиавелли.

Аннализа противилась тому, чтобы еще не оправившийся от ран секретарь участвовал в обыске мастерской. Но ей пришлось уступить его нежеланию отказаться от приключения, которое обещало быть более захватывающим, чем утро, проведенное в постели. В отместку молодые люди запретили Аннализе идти с ними. А она отомстила им тем, что заставила укутаться по самый нос в толстые шерстяные плащи.

Десять минут спустя они уже были на Виа деи Маэстри, где по традиции жили художники. Большинство известных художников и скульпторов разъехались, и здесь ютились теперь лишь ремесленники рангом пониже.

Мастерская Рафаэлло дель Гарбо представляла собой тесную лачугу, расположенную в темном закоулке. Обветшалый фасад уже сам по себе свидетельствовал о скудных средствах хозяина. Во многих местах штукатурка осыпалась, так что дом напоминал прокаженного. На втором этаже не хватало одной ставни. Оставшаяся ставня повисла на одной петле, грозя обвалиться в любую минуту. Все в этой лачуге говорило о серой повседневности, не скрашенной честолюбивыми стремлениями и талантом. Макиавелли передернуло при виде столь наглядного свидетельства жалкого прозябания и неудовлетворенности.

Со стороны не было заметно, что в доме разыгралась трагедия. Без всяких опасений юноши направились прямо к входной двери. До нее оставалось несколько шагов, когда тонкий луч солнца сумел пробраться сквозь облака. Вдруг их внимание привлекло что-то, блеснувшее на солнце. Скрытый тенью солдат с копьем в руке охранял мастерскую.

Незаметно покачав головой, Макиавелли велел своему спутнику продолжать свой путь, не останавливаясь. Дойдя до конца переулка, они вошли в соседний проход и оказались в маленьком дворике, где лежали кучи дубленых шкур.

— Нам только не хватало, чтобы Малатеста выставил охрану у входа! — недовольно поморщился Гвиччардини.

— Он, наверное, надеется, что преступники вернутся на место преступления.

— Но мы же не можем торчать здесь и ничего не делать!

— Сзади должен быть черный вход. Попробуем до него добраться, переходя из двора во двор.

— Идет! — воскликнул Гвиччардини, спугнув при этом чету крыс, притаившихся под шкурами.

— Только чтобы на этот раз все было тихо, — предупредил Макиавелли, которого бесила несдержанность друга.

Через пять минут они обнаружили то, что искали. Царившее здесь запустение напоминало об обветшалом фасаде. Повсюду валялись отбросы: дель Гарбо искусно расположил здесь сгнившие овощи и испорченные фрукты. Казалось, не осталось ни пяди, свободной от этой гадости.

— Странно, но этот двор напоминает мне твой кабинет для занятий, Чиччо, хотя и не такой грязный…

— Очень смешно! Только, судя по запаху, этот двор служил кроме свалки еще и отхожим местом. А я в своей любимой комнате не испражняюсь.

— Да, пожалуй, только этого ты там и не делаешь!

— Твой сарказм не задевает меня, ибо душа моя чиста. И не забывай, что вера стала усладой моего существования!

— А твоя новоявленная набожность не мешает тебе незаконно проникать в мастерскую мертвеца?

— Нет, но она запрещает мне воровать славу, которая по праву принадлежит моим друзьям. Ты храбро сражался с врагами с дубиной в руках, и, значит, тебе по праву принадлежит честь первому ступить в эти нечистоты. Иди же, и я воспою твои подвиги во всех трактирах города!

Собрав остатки мужества, Макиавелли бросился вперед. Резкий запах мочи ударил ему в нос, едва он ступил на землю. Его затошнило, а в это время Гвиччардини восседал на заборе, бурно выражая свою радость:

— Вот если бы здесь была Аннализа, она бы сразу разобралась, кто из нас двоих самый утонченный!

— Заткнись, Чиччо!

— Не ревнуй, Никколо. Ты не можешь соперничать с моим мужским обаянием! А потом, что-то мне не нравятся твои новые духи. Может быть, слишком много мускуса…

Потеряв терпение, Макиавелли схватил приятеля за ногу и дернул на себя изо всех сил. Гвиччардини не успел даже вскрикнуть, как оказался посреди кучи гниющих отбросов.

Он поднялся весь перепачканный, вне себя от досады:

— Что ты наделал! Я меньше месяца назад отдавал эти штаны в стирку! Их можно было носить еще месяца полтора. Ну я и вляпался!

— Будешь знать, как распускать язык!

— Всегда одно и то же! Мне вечно затыкают рот, — заныл Гвиччардини.

Макиавелли не удостоил его ответом и осторожно двинулся вперед. Его сообщник кое-как плелся за ним, подпрыгивая всякий раз, когда какой-нибудь грызун, потревоженный во время пиршества, удирая, задевал его сапоги.

Дверь не была заперта. Слева трухлявая лестница вела на второй этаж. Перед ними была главная комната, где в страшном беспорядке валялись кисти и холсты. Пол и стены были покрыты широкими потеками краски, застывшими, словно потоки разноцветной лавы.

В таком беспорядке невозможно было определить, обыскивали ли комнату до них. Если даже и обыскивали, то такая задача могла обескуражить людей Малатесты.

Только одно место было свободно от хлама. В центре, освещенная скупыми лучами света, которым удалось пробиться сквозь толстый слой грязи, покрывавшей стекла, возвышалась картина. У подножия мольберта валялся пестик, который использовали для растирания красок, и палитра, вся в засохших мазках.

Гвиччардини стал осторожно подниматься по лестнице. Одна за другой ступени прогибались под его весом, но чудесным образом ни одна не обвалилась. Взобравшись на второй этаж, он заглянул в крохотную спальню. Никаких следов борьбы там не оказалось.

Тогда он спустился вниз и направился прямо к картине. Завернул полотно в грязную тряпку, валявшуюся на полу, и со свертком под мышкой вышел из комнаты.

— Не для того я потратил столько сил и испачкался в дерьме, чтобы уйти отсюда с пустыми руками. Я присоединю ее к остальным трофеям, которые украшают мой кабинет для занятий.

Не оставив приятелю времени для возражений, он продолжал:

— Он все равно уже умер, Никколо. А картина будет сожжена вместе со всем барахлом, если останется здесь. А потом, скажи мне, кому нужна такая мазня?

Макиавелли знал, что его не переубедить. И потом, картина и впрямь никому не нужна. Он прошел в соседний двор и знаком велел Гвиччардини передать ему полотно. И в этот миг главная дверь с грохотом распахнулась. Мастерская наполнилась гневными голосами, и кто-то бросился вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.

Перепуганный Гвиччардини кое-как забрался на забор. Он оказался как раз на уровне спальни Рафаэлло дель Гарбо. То, что он увидел в окно, заставило его побледнеть.

Два очень светлых глаза холодно уставились на него через оконный проем. Не думая о том, что ждет его внизу, он прыгнул в пустоту.

7

В кабинете для занятий Пьеро Гвиччардини Мадонна производила поразительное впечатление. Прислоненная к книжным полкам, картина преобразила всю комнату. Макиавелли был потрясен сиянием, исходящим от полотна, его словно не касалась покрывавшая все грязь, которая пришлась бы по вкусу самому мерзкому обитателю ада.

— Благочестивая картина — в твоем доме! Глазам своим не верю! А вообще-то чему удивляться: кажется, ты стал еще большим святошей, чем Тереза, после того как тебе посчастливилось послушать проповедь Савонаролы!

Видя, что его слова никак не подействовали, он добавил:

— Лучше всего было бы сжечь все, что вокруг, оставив только картину. Тогда контраст не был бы таким разительным.

Гвиччардини поморщился от нападок друга, хотя в глубине души он скорее гордился тем, что тот уделяет столько внимания его врожденной любви к беспорядку. Такой гуляка, как он, непременно должен был чем-то прославиться, и его грязное жилище очень этому способствовало. Однако он счел необходимым ответить колкостью на колкость:

— Что это на тебя нашло? Сегодня ты прямо остряк. Неужто Всевышний наконец одарил тебя чувством юмора? Совсем недавно, стоя по колено в дерьме, ты был не так красноречив.

— Да ладно тебе, Чиччо, не обижайся! Мне просто непривычно видеть этот луч святости в твоем логове, вот и все…

Гвиччардини плюхнулся в кресло, которое зашаталось под его тяжестью.

— Ладно, хватит об этом. Только не вздумай рассказывать моей матушке про это «Благовещение». Бедняжка еще подумает, что ее молитвы были услышаны. Никто не должен знать, какую мазню я держу у себя дома. Это может повредить моей репутации, а я с таким трудом ее создал.

— Почему же тебе непременно нужно было забрать ее сюда?

— По правде говоря, и сам не знаю. Я подумал, это единственное, что от него останется, когда выпотрошат мастерскую и все сожгут. Знаешь, в глубине души я слишком чувствителен.

«Благовещение» было выполнено в чисто классической манере. Оно очень походило на картину Мелоццо да Форли, которую тот написал девять лет тому назад для церкви Санта-Аннунциата. Пресвятая Дева читала книгу, положив на нее одну руку, а другую протягивала ангелу, стоящему перед ней на коленях. В том, как ее пальцы касались пальцев божественного посланника, было нечто чувственное. На заднем плане дель Гарбо изобразил селение на склоне холма и несколько деревьев, между которых протекал ручей. За исключением лица Мадонны, которое было лишь намечено, картина имела вполне законченный вид.

— А картина не так уж плоха, — заявил Макиавелли. — Разве что выполнена не мастерски…

Гвиччардини подошел к полотну поближе и некоторое время смотрел на него, прежде чем высказать свое суждение:

— Сказать по правде, у ангела голова крупновата по отношению к телу, не говоря уже о руках Мадонны, здоровых, как вальки у прачки. Но этим не объяснить ощущение неестественности, которое производит картина.

— Если позволите, я, кажется, знаю, что вас так в ней смутило, — раздался позади них характерный голос Деограциаса, то хриплый, то свистящий.

Молодые люди застыли от неожиданности: они так увлеклись, что не заметили, как он вошел. Наполовину скрытый спиной гиганта, Джироламо Корбинелли тоже с любопытством слушал своего слугу.

— Я постараюсь объяснить это попроще. Главное в картине — общее расположение частей. Успех произведения зависит прежде всего от соотношения всех его составляющих.

Макиавелли и Гвиччардини смотрели на него с изумлением, потому что обычно Деограциас изъяснялся только звукоподражаниями. Для них стало откровением то, что он мог сформулировать такую длинную фразу. Корбинелли широко улыбался от удовольствия.

— Здесь нарушена гармония взаимного расположения, частей. Обычно в «Благовещении» все силовые линии сходятся на лице Богоматери. Художник уделяет этой части картины особое внимание. Если лицо Мадонны будет выразительным, то картина получится удачной. Если нет, то этого уже ничем не исправить.

Не имея привычки так долго рассуждать, он перевел дух.

— В данном случае лицо вообще не прорисовано, но дело не в этом. Незавершенность только еще больше подчеркивает то, что задумал дель Гарбо.

Деограциас нагнулся и поднял бечевку, застрявшую под краюхой заплесневелого хлеба. Он разорвал ее на шесть кусков, прикрепил каждый к задней стороне рамы и натянул их на полотно. Все обрывки бечевки сошлись в точке, расположенной в нескольких сантиметрах ниже лица Мадонны.

— Я наглядно обозначаю линии перспективы. Смотрите внимательно на то место, где они пересекаются.

— Так вот почему у нас было впечатление, что в картине что-то неладно с композицией! — воскликнул Макиавелли. — Наш взгляд привлекала эта точка у нее на груди. Неужели дель Гарбо был настолько плохим художником, чтобы совершить такую ошибку?

— Наоборот, я уверен, что такая перспектива выбрана верно.

— То есть ты пытаешься нас убедить, что дель Гарбо хотел обратить наше внимание не на лицо Богоматери, а на украшение, приколотое к ее корсажу?

— Вот именно.

— Да, но зачем?

— Несомненно, он хотел оставить указание. Будь картина закончена, заметить это было бы гораздо труднее. Взгляд привлекало бы лицо Мадонны, чуть-чуть повыше этой точки, и никто бы не заметил нарушения перспективы. Мы это увидели только потому, что он умер, так и не завершив своего произведения.

— Украшение напоминает античную камею, — заметил Гвиччардини, подойдя к картине вплотную. — Там есть надпись, но букв не разобрать.

Корбинелли внезапно осенило:

— Пьеро, ты не мог бы дать мне ту вещь, которую я тебе одолжил несколько месяцев назад и которую ты, верно, забыл мне вернуть?

Гвиччардини залился краской и пробормотал слова извинения:

— Да, конечно… Знаешь, я как раз собирался тебе его отдать… Господи, да где же оно?

Он принялся шарить по всей комнате, переворачивая стопки бумаг и перетряхивая одежду, которая валялась на полу. Через несколько минут титанических усилий он наконец нашел то, что искал.

— Вот же оно!

— Спасибо. Мой друг Леонардо заметил, что я вижу уже не так хорошо, как раньше, и сделал его для меня. Этот простой кусок отшлифованного стекла увеличивает все, на что его положишь. Ну, кто хочет прочитать надпись?

Гвиччардини бросился к нему, но Деограциас жестом остановил юношу.

— Хозяин, а разумно ли доверять такое важное дело Чиччо?

Гвиччардини скорчил гримасу, давая ему понять, что он прекрасно обойдется без подобных подковырок. Макиавелли воспользовался замешательством, чтобы завладеть увеличительным стеклом, и склонился над картиной.

— Да это стекло просто волшебное! Я различаю буквы почти так же хорошо, как если бы они были нормального размера!

— Дель Гарбо, наверное, достал себе такое же, только не знаю как. О его существовании мало кому известно.

Не в силах больше сдерживать нетерпение, Гвиччардини затопал ногами:

— Да читай же нам скорее, Никколо, что там написано!

— Успокойся! Я делаю все, что могу… Через несколько минут он обернулся с озадаченным видом.

— Ничего не понимаю. Дель Гарбо написал только одно слово: Boccadoro.

Гвиччардини вырвал увеличительное стекло у него из рук.

— Это ничего не означает. Дай-ка мне!

Он в свою очередь присел на корточки перед картиной и почти сразу же вернул стекло Макиавелли.

— Да, ты прав, — сказал он, краснея. — Восса d'oro... «Золотой рот»? Что же это такое? Название города?

— Это прозвище, — вмешался Деограциас.

— Почему ты так решил?

— Уж кому, как не мне, распознать прозвище. Ты знаешь, как меня зовут на самом деле?

Гвиччардини покачал головой и сделал неопределенный извиняющийся жест.

— Я думаю, это женщина, — добавил слуга.

— В таком случае, — решил Макиавелли, — нам необходим специалист. И я как раз знаю такого.

— Боккадоро? Конечно я знаю, о ком речь!

Говоря это, Веттори тыльной стороной руки смахнул пылинку с отворота своего камзола, сшитого из зеленого бархата. Он был, как всегда, одет с иголочки и безукоризненно причесан. Тем не менее он не смог удержаться и по привычке запустил пятерню в свои белокурые волосы.

Несмотря на прыщи, усеявшие его лицо, он воображал, что такого красавчика захочет любая молоденькая девушка. Но к его глубокому разочарованию, он привлекал скорее шестидесятилетних женщин, чем двадцатилетних милашек. Веттори утешался тем, что бросал похотливые взгляды на всех девушек, оказавшихся поблизости.

Этой тактикой он добился только нескольких испуганных восклицаний и попытался сделать ее более действенной, ставя каждый день в церкви дюжину свечек. Но так как все усилия оставались тщетными, он уже начал сомневаться в способности Всевышнего влиять на женскую смекалку, вероятно, пострадавшую от вмешательства какого-то злого духа.

— Ну же, не томи, Франческо. Кто это?

— Мессеры, предлагаю вам заказать выпивку. В горле так пересохло, что я и двух слов не свяжу. Мне нужно промочить глотку.

— Как ты мне надоел… Что скажешь, Чиччо?

— Да ладно тебе, Никколо. Я тоже умираю от жажды. Только маленький кувшинчик, и все…

— А я и не знал, что ты можешь ограничивать себя в питье.

— Не забывай, друг мой, мне было божественное видение. Отныне я живу лишь молитвами и любовью к Богу. Все свои помыслы я посвящаю Господу. Однако, чтобы доставить удовольствие Франческо, я слегка отступлюсь от обета воздержания. Не могу же я допустить, чтобы он все выпил один.

— Если я вам поставлю выпивку, вы мне дадите слово перестать ломать комедию?

Веттори и Гвиччардини переглянулись и согласно закивали головой. После нескольких безуспешных попыток Макиавелли удалось привлечь внимание Терезы, и он указал ей на один из множества пустых кувшинов, которыми уже был заставлен стол.

— Ну, так кто же эта Боккадоро?

— Не знаю, как ее зовут на самом деле. Она работает в борделе донны Стефании, ну, в том, что выходит на зады баптистерия. Место вполне достойное!

— Франческо, а твоя мать знает, что ты шляешься в заведение донны Стефании?

Веттори покраснел и опустил голову. Воздержавшись от дальнейших замечаний, Тереза со стуком поставила перед ними кувшин и вернулась за стойку. Он налил себе вина и, выпив добрый глоток, пробормотал, оправдываясь:

— Сказать по правде, я туда никогда не заходил. Как, впрочем, и в другие бордели тоже… Я все знаю только понаслышке. Но вернемся к тому, что вас интересует: говорят, что донна Стефания купила Боккадоро у торговца, который приехал из Африки. Еще говорят, у нее глаза как изумруды, а кожа темная и шелковистая, как ни у кого другого.

— Ты ее что, никогда не видел?

— Она очень редко выходит в город. С тех пор как слух о ней облетел весь город, донна Стефания бережет ее для особых клиентов. Бывает, что ее не видно месяцами.

— Что еще ты знаешь?

Густая краска залила лицо Веттори.

— Раз уж ты хочешь знать все… Говорят, она делает это ртом как никто другой. Так, по крайней мере, утверждают те немногие, кому по карману ее искусство. Отсюда и прозвище…

Похотливая искра вспыхнула в его голубых глазах. Гвиччардини сделал вывод, который напрашивался сам собой:

— Придется нам пойти расспросить эту донну Стефанию.

— Ты с нами, Франческо?

— Еще бы! Обожаю такие прогулки!

Бордель донны Стефании оказался просторным двухэтажным зданием, откуда доносились развеселые крики. Трое друзей в замешательстве задержались у двери, не решаясь постучать.

— Право за тобой, Никколо. Ты самый старый!

— Я тебя считал уже большим мальчиком, Франческо, а ты, оказывается, не так храбр, когда приходится действовать самому. А уж от тебя, Чиччо, я и не ждал особой прыти.

— Ну, не преувеличивай, Никколо. Давай же! Смирившись, Макиавелли схватил дверной молоток и три раза стукнул по дереву. Дверь открыла женщина средних лет. Должно быть, в молодости она была очень хороша, но годы оставили на ее лице ужасные разрушения. Кожа местами обвисла, а кое-где покрылась такими глубокими морщинами, что о былой красоте можно было лишь догадываться.

В последнем отчаянном порыве она решила не отступать ни на шаг перед пагубным воздействием возраста, густо покрывая лицо рисовой пудрой. Ее ярко размалеванные веки делали особенно заметной усталость, читавшуюся в больших светлых глазах. Покрытые перстнями руки, казалось, сверкали в потоке света, льющегося из борделя.

Сводня с подозрением разглядывала посетителей, теребя кончиками пальцев рукоятку плетки, заткнутой за пояс. Наконец она сухо проговорила:

— Что вы здесь забыли, ребятки? Вы что, потерялись и не знаете, как вернуться к родителям?

Ни один из юношей не решился ей ответить. И хотя пышностью фигуры сводня далеко уступала Терезе, им она казалась куда более внушительной, чем хозяйка трактира. Сторож ада Цербер был, без сомнения, более приветлив, чем эта невысокая женщина, готовая прогнать их ударами плетки.

Наконец Гвиччардини заговорил. Его речь была более изысканной, чем обычно в присутствии друзей, а выражение лица — строгим:

— Мы много слышали об одной из ваших девушек и, если не возражаете, хотели бы поговорить с ней. Ее зовут Боккадоро.

Маленькая сверкающая женщина так и покатилась со смеху.

— Поговорить с ней! Вот отличная шутка! Так, значит, называют это воспитанные люди.

Но тут ее смех резко оборвался, а злые глаза так и впились в собеседника. Гвиччардини очень хотелось удрать со всех ног, но, напуганный мерным покачиванием хвостов плетки, он не мог пошевелиться. Стоящие позади него друзья отступили на несколько шагов.

Донна Стефания язвительно продолжала:

— Ты прав, мальчуган, лучше всего Боккадоро умеет «разговаривать» с мужчинами. Я тебя, наверное, разочарую, но я не знаю, где сейчас эта стерва. Вот уже три дня, как ее нет.

— Как это — нет?

— Да вот так. Исчезла ни с того ни с сего, даже не предупредила. Если я найду эту дрянь, можешь не сомневаться, я расплачусь с ней плеткой.

— Смею предположить, что вы уже узнавали, нет ли ее дома?

Донна Стефания опять захохотала.

— Какой же ты смешной, мальчик! Все девушки живут здесь, у меня. Так с ними меньше хлопот… Что касается Боккадоро, то она приносит мне самые большие доходы, настоящее сокровище! С тех пор как она ушла, все только ее и спрашивают… По ее милости я каждый день теряю гору дукатов!

— У нее много постоянных клиентов?

— Куча! И они готовы дорого за нее платить! Я знала наверняка, что, один раз побывав с ней наверху, они очень скоро придут вновь. Да они убили бы жену и детей, только чтобы снова испытать подобное. Такой, как она, трудно найти замену…

Тут сводня резко оборвала разговор:

— Я с вами только время зря теряю. Той, которую вы ищете, здесь нет. Если у вас есть чем заплатить, то у меня найдутся девушки вашего возраста, которые вас вполне устроят. Вы мне нравитесь, и вам я могу сбавить цену.

Веттори двинулся вперед, в восторге оттого, что сможет наконец избавиться от девственности и не разориться. Но на его лице появилось выражение досады, когда Макиавелли преградил ему путь в сады наслаждений.

— По правде говоря, мы хотели бы заняться этим именно с Боккадоро. Мы столько о ней слышали. Но раз нет, мы уходим, большое вам спасибо, синьора.

— Не за что, детки. Возвращайтесь, когда у вас борода начнет расти, — сказала она на прощание и резко захлопнула дверь.

Вне себя от ярости, Веттори набросился на Макиавелли:

— Ты что, рехнулся, Никколо? Ты не слышал — она нам предлагала скидку! Это же самый дорогой бордель в городе! Больше мне так никогда не повезет!

— Когда закончим дело, мы в складчину оплатим тебе девку, какую пожелаешь. А пока нам надо тебе кое-что объяснить.

По очереди Макиавелли и Гвиччардини поведали ему о недавних событиях. Времени по дороге домой как раз хватило, чтобы закончить рассказ.

8

По мере того как на трибуне сменялись ораторы, у Макиавелли все сильнее немела и болела рука. Напрасно он старался писать быстрее, его перу никак не удавалось соперничать со скоростью речи выступавших. С каждой минутой у него появлялось все больше оснований проклинать Марсилио Фичино.

Дело в том, что философ требовал от своих учеников, чтобы они завершали свое образование, поступая к восемнадцати годам на службу в канцелярию синьории. По семь часов в день в течение двух лет они должны были присутствовать на заседаниях многочисленных советов, управлявших делами города. Их работа состояла в основном в том, чтобы заносить в большие книги, которые затем отправлялись в архив, речи выступающих. И все это, естественно, за ничтожную плату.

Фичино полагал, что для тех, кто в дальнейшем будет облечен властью, весьма полезно такое погружение в каждодневные городские дела.

Однажды вечером, дописавшись до полного изнеможения, Макиавелли осмелился усомниться в столь суровом ученичестве. На что учитель возразил, что вот уже тридцать лет, как он готовит городскую элиту, и не намерен менять свою систему обучения только потому, что один из его учеников, каким бы талантливым он ни был, оказался слишком ленивым.

Таким образом, спору был положен конец, и юноша вернулся за стол, чтобы продолжить свой каторжный труд. И сколько бы он ни восставал против этого изнурительного занятия, приходилось признать, что его способность к анализу оттачивалась все больше и больше.

Это был один из тех крайне скучных дней, которые порой выпадали в его деятельности канцлер-секретаря. Как обычно, члены синьории почти все время тратили на взаимные оскорбления, нападая друг на друга на словах, раз уж не имели возможности сделать это более мужественным способом. К счастью, восемь самых почтенных граждан, составлявших Совет, были в том возрасте, когда не прибегают к рукопашной схватке для решения споров, и после трех часов бесплодных пререканий молодой человек с облегчением убедился, что их силы на исходе.

Надежда дать наконец отдых своей руке помогла ему стоически перенести последние взаимные нападки ораторов. Но пришлось потерпеть еще добрых полчаса, прежде чем они пришли к выводу, что их дискуссия не имела смысла, и при этом каждая сторона обвиняла другую в бесполезности заседания.

Ближе к вечеру Макиавелли остался наконец в зале один. Устав от долгих часов сосредоточенности и неподвижности, он с удовольствием потянулся. Поскольку все страницы в книге протоколов были уже исписаны, он с ужасом подумал о шести этажах, отделявших его от комнаты, расположенной под самой крышей и отведенной под склад.

Палаццо Коммунале было самым высоким зданием в городе. Изданный еще в прошлом веке закон запрещал возводить в городе строения высотой более сорока семи метров, то есть выше главной башни Палаццо. Пятьдесят лет спустя архитектор Брунеллески испросил разрешения превысить этот предел под тем предлогом, что гигантский купол, задуманный для нового собора, будет способствовать прославлению города до самых пределов христианского мира. Аргумент был убедительным, и Брунеллески получил разрешение строить купол. Однако башня Палаццо Коммунале тоже была надстроена на один этаж, чтобы никто не мог сказать, что во Флоренции Церковь стоит выше политики.

Не зная, для чего использовать пристроенный этаж, власти того времени, уверенные в том, что лично им никогда не придется взбираться по двумстам тридцати девяти ступенькам, отделявшим его от земли, решили хранить там протоколы заседаний Совета. И действительно, мало кто посещал это место: лишь пятнадцать канцлер-секретарей по очереди поднимались туда раз или два в месяц, чтобы отнести очередную стопку документов, которые никто никогда не будет читать.

В отличие от своих коллег Макиавелли удавалось скрашивать утомительный подъем, роясь в грудах бумаг, занимавших все пространство от пола до потолка. К тому же это было единственным местом, где его не стал бы искать сер Антонио, личность молчаливая и сварливая, — начальник канцелярии республики и одновременно мучитель юных секретарей, оказавшихся в его власти.

Измученный ночными похождениями, Макиавелли спрашивал себя, хватит ли у него сил подняться наверх. После десятиминутных усилий он добрался до цели и тщательно прикрыл за собой дверь, дабы быть уверенным, что не услышит призывов сера Антонио.

Комната была битком набита разрозненными бумагами и старыми пыльными счетными книгами. Макиавелли небрежно забросил исписанный том на ближайшую кучу и направился в противоположный угол, где его ждали подушка и одеяло. Укрывшись за выступом широкого книжного шкафа, наполовину изъеденного насекомыми, он был не виден тем, кто мог войти в комнату.

Он с облегчением бросился на свое походное ложе, устроился поудобнее, закрыл глаза и задремал, мечтая о жестоких муках, которым он подверг бы сера Антонио в наказание за то, что тот заставил его столько работать. После пяти минут сладких грез он погрузился в глубокий сон.

Его покой был внезапно нарушен скрипнувшей дверью. Он так и подскочил, решив, что впервые за несколько десятков лет сер Антонио смог добраться до верхнего этажа Палаццо Коммунале. Несмотря на твердое намерение сопротивляться до последнего, прежде чем его удастся снова засадить за работу, он все же решился выглянуть.

К его великому изумлению, он увидел не приземистого начальника канцелярии, а легко узнаваемую в расшитом золотом камзоле фигуру Руберто Малатесты. Подручный гонфалоньера несколько мгновений постоял на пороге. Поддавшись внезапному предчувствию, Макиавелли решил не обнаруживать своего присутствия. Он отступил за выступ и увидел, что узкая щель между двумя стопками папок дает ему возможность наблюдать за наемником, не рискуя быть обнаруженным.

Так в полной тишине прошло несколько бесконечных мгновений, в течение которых Макиавелли старался не дышать, уверенный в том, что зоркие глаза Малатесты могут его обнаружить в любую минуту. Не заметив никаких признаков жизни, солдат решился наконец войти и знаком пригласил того, кто стоял за его спиной, последовать за ним. Молодой человек едва не вскрикнул, когда увидел черно-белую сутану Савонаролы.

— Ты уверен, что нас никто не подслушивает? — прошептал доминиканец.

— Ты же видишь, комната пуста. Сюда никто никогда не поднимается, это самый тихий уголок во всем здании. Только секретари иногда сюда наведываются, но сер Антонио так их изматывает на работе, что у них не остается сил совершать такое восхождение.

Лицо Савонаролы напряглось, он подождал немного, прежде чем продолжить. Макиавелли удивило, что обычная уверенность монаха сейчас сменилась заметным волнением. Куда только делось то выражение безмятежности, которым он обычно прикрывался.

— У тебя есть новости, Малатеста?

— Ничего интересного. Они продолжают искать, и это скорее добрый знак. Но я думаю, они хотят ускорить события. Их нужно обязательно опередить.

— Но как?

— Мы должны найти доказательство раньше их, иначе мы пропали.

— Но ты наконец узнал, кто у них главный?

— Еще нет. Это, без сомнения, кто-то очень опасный. Пока он не совершил ни одной ошибки. Он действует безупречно.

— Раз мы не знаем, кто он такой, нам его не одолеть. А что этот олух Сен-Мало?

— Ничего. Я приставил к нему соглядатаев, но он не делает ни одного неосторожного шага. Я ничего не могу доказать.

— Что же ты мне посоветуешь?

— Начни с того, что успокой своих людей; они слишком возбуждены.

— Движение уже развернулось, и я не могу все держать в руках. Валори и так берет на себя слишком много, выполняя мои приказы. Юношеская армия слушается только его. Я не уверен, что долго смогу их сдерживать. А что обо всем этом думает Содерини?

— Официально он ничего не знает. Он слишком дорожит своей шкурой, чтобы начать действовать без формальных доказательств.

— Разве ему не известно, что наши с ним жизни связаны?

— Я не был бы здесь, если бы он этого не понимал.

Савонарола схватил наемника за руку. Его голос немного окреп:

— Найди его скорее, это доказательство, иначе даже Господь нам не поможет!

Наемник только кивнул головой и вышел. Савонарола подождал, пока он удалится, и последовал за ним. Переждав еще две-три минуты, Макиавелли решился покинуть свое убежище. Он осторожно открыл дверь, стараясь, чтобы она не скрипнула, и только спустившись на первый этаж башни, смог вздохнуть свободно. Твердо решив, что надо сейчас же пойти рассказать друзьям все, что он слышал, он быстрым шагом направился к главному входу в здание.

В тот миг, как он собирался переступить порог, его окликнул голос, который, к несчастью, был ему хорошо знаком:

— Кажется, это мой дорогой Никколо? Ты очень кстати. Я как раз искал секретаря, чтобы вести протокол собрания, которое начинается через несколько минут. Если повезет, ты освободишься еще до полуночи!

Макиавелли медленно обернулся и увидел мерзкую головенку сера Антонио, которая покачивалась взад-вперед в такт его громовому хохоту. Взрыв веселья еще усилился, когда он, к вящему своему удовлетворению, узрел выражение лица своего излюбленного объекта для мытарств. У Макиавелли мелькнула мысль: а что, собственно, мешает ему придушить начальника канцелярии? И только опасение, что без этого ничтожного человечка весь порядок управления городом рухнет, позволило ему сдержать непреодолимый зуд в руках.

Он решил предоставить это удовольствие кому-нибудь другому, что, впрочем, не спасло его от гнусавого смеха сера Антонио, еще долго звучавшего у него в ушах.

— Что за мерзкий ублюдок! — воскликнул Франческо Веттори, искренне негодуя из-за того, как начальник канцелярии обошелся с его другом.

Возмущенный не меньше, Пьеро Гвиччардини не мог упустить такую прекрасную возможность поупражняться в сквернословии:

— В состязании на звание худшего сукина сына, который когда-либо жил на свете, он должен занять третье место после Нерона и Аттилы!

— К несчастью, вам тоже скоро придется с ним столкнуться…

Веттори отрицательно покачал головой и тут же проверил, не растрепалась ли его безукоризненно причесанная белокурая шевелюра.

— Что до меня, то я к нему попаду не скоро. Во всяком случае, мои успехи в учебе так скромны, что я смогу убедить Фичино оставить меня в своей академии еще на один или два года, прежде чем бросить на растерзание этому тирану!

— Как вы думаете, нрав сера Антонио не улучшится, если он случайно упадет с седьмого этажа? — поинтересовался Гвиччардини, которому не терпелось развить эту тему.

— Это ничего не даст. Даже физическая боль не сделает его более человечным!

— Тогда остается одно решение — удар кинжалом между лопаток. Можно, конечно, вырвать ему глаза и представить все так, будто это совершил наш убийца!

— Заманчивое решение… Только хочу тебе напомнить, Чиччо, что ты вроде бы погрузился в самую чистую веру и подобные нечестивые мысли не должны тебя посещать.

— Уверяю тебя, Никколо, что я высказал только самую невинную из тех ужасных мыслей, которые меня посещают!

Несмотря на усталость, при этих словах Макиавелли не смог удержаться от улыбки. Большую часть ночи он провел в закрытой комнате Палаццо Коммунале, и то, что ему пришлось рано встать, чтобы исполнить еженедельный религиозный долг, окончательно подорвало его силы. И все же он был несказанно благодарен обычаю, согласно которому последний день недели посвящается Богу, а не культу архивного дела, который так превозносил сер Антонио.

Как всегда по воскресеньям, он пошел к семи часам в собор, чтобы присутствовать при первой утренней службе. И хотя его вера была весьма поверхностной, он стремился продолжить традицию, заведенную его отцом около сорока лет назад. У него сохранилось мало воспоминаний об этом давно умершем человеке, у которого ремесло нотариуса отнимало столько времени, что он полностью возложил на жену воспитание их единственного сына. С помощью целой толпы служанок мать окружила ребенка всевозможными заботами, подобающими мальчику, которому предстоит приумножать фамильное достояние.

Однако по воскресеньям юный Макиавелли вырывался из этого женского круга и сопровождал отца к мессе. Как только они переступали порог собора, этот всегда сдержанный человек, казалось, преображался. Страсть к чудесам архитектуры заставляла его сбросить маску холодности, которую он не снимал всю неделю. Не особо интересуясь ходом службы, он объяснял маленькому Никколо сложность конструкции купола Брунеллески или показывал то самое место в нескольких шагах от них, где в 1478 году тремя ударами кинжала была столь преждевременно прервана жизнь Джулиано, брата Лоренцо Медичи.

Макиавелли долго не удавалось понять, почему его отец, столь ценивший возвышенную архитектуру и убранство здания, никогда не приходил сюда, когда в соборе было мало народа. На самом деле пустой собор казался ему всего лишь помпезной декорацией. Ему необходимо было, чтобы здесь собрались актеры и зрители, и тогда он мог в течение часа вновь любоваться произведениями, которые превращали собор Санта-Мария дель Фьоре в одно из самых выдающихся свидетельств флорентийского гения.

После смерти отца прошло уже больше десяти лет, но каждый раз, когда он поднимался вдоль рядов к капелле Пацци, его снова охватывали мучительные воспоминания. И все же приходить сюда каждое воскресенье, как это было заведено его родителем, оставалось для него единственным способом сохранить связь со счастливым детством, которое так внезапно оборвала злая судьба.

Погруженный в свои размышления, он почти не слушал проповедь. Лишь дрожь, пробежавшая по толпе при появлении гонфалоньера, за которым, как всегда, неотступно следовал Малатеста, вырвала его на миг из состояния глубокой задумчивости. Когда служба закончилась, он вышел из собора, радуясь тому, что несколько солнечных лучей наконец-то пробились сквозь толстый слой облаков.

Недавно проснувшись после бурно проведенной ночи, Гвиччардини и Веттори ждали его на улице, прислонившись к стене баптистерия. В течение следующих пятнадцати минут они наблюдали за толпой, выглядывая самых аппетитных девушек. Но так как их попытки строить глазки не увенчались успехом, они направились прямиком к трактиру Терезы.

— Не могу в это поверить! — заорал Гвиччардини, нисколько не заботясь о том, что их окружают местные завсегдатаи.

Дальше он говорил уже шепотом с самым заговорщицким видом:

— Монах и Малатеста заодно! Я всегда подозревал, что с этими двумя что-то нечисто…

— Они знают то, чего не знаем мы, — сказал Макиавелли. — Остается выяснить, на чьей они стороне.

— Тот монах, которого ты видел спорящим с Корсоли как раз перед его смертью, может быть только Савонаролой. Значит, убийца — это он!

— Возможно, но мне с трудом верится, что он станет совершать такие жуткие убийства. Зачем ему это?

Веттори вглядывался в стоящий перед ним кувшин, как будто то был хрустальный шар. Ничего там не увидев, он разочарованно высказал то, о чем думал:

— Какая может быть связь между художником, ростовщиком, публичной девкой и старой книгой?

Макиавелли отмахнулся от этого вопроса.

— Только Боккадоро, возможно, поможет нам это узнать.

— Когда мы ее найдем, позвольте мне ее допросить, уж я заставлю ее говорить, — заявил Веттори.

— Само собой, — насмешливо заметил Гвиччардини, — ты, конечно, считаешь, что на нее подействует твое легендарное обаяние! Ты жестоко ошибаешься, милый мой. Можешь рассчитывать разве что на хорошую оплеуху…

Внезапно он замолчал.

— Ах да! Я совершенно забыл! Сегодня утром ко мне заходила Аннализа. Ее дядя вспомнил что-то очень важное. Он ждет нас в Библиотеке.

— А ты раньше не мог сказать? Тебе в самом деле ничего нельзя доверить, Чиччо!

Гвиччардини так смутился, что даже не пытался защищаться. Он только жалобно улыбнулся, когда Макиавелли прошел мимо, бросив в его сторону убийственный взгляд.

Колокола соседней церкви уже прозвонили полдень, когда они добрались до дверей Библиотеки Медичи. Аннализа выбежала им навстречу.

— Ну наконец-то! Я умираю от волнения! Что с вами случилось?

— Мы имеем несчастье дружить с Чиччо, а у него память не лучше, чем у ужа.

— О, Чиччо, я же тебя просила предупредить Никколо, как только ты его увидишь!

— Вы ведь не собираетесь упрекать меня за забывчивость весь день? Господь велел прощать, разве не так?

Вне себя от нетерпения Марсилио Фичино поспешил к ним.

— Если бы ты чаще ходил на мои занятия, Пьеро, то знал бы, что за забывчивость такого рода в Спарте полагались телесные наказания, и притом самые жестокие! Я горю желанием попросить Деограциаса предать тебя публичной порке.

— Но ведь я уже извинился!

Гвиччардини снова обиженно надулся. Решив, что тот достаточно наказан, Фичино сразу перешел к тому, зачем их позвал:

— Ладно, хватит об этом. Главное, вы здесь. Я вам говорил, что имя дель Гарбо мне знакомо; так вот, сегодня утром я вспомнил почему. Идите за мной…

Старик устремился по центральному проходу читального зала. Дойдя до конца, он указал на стену, перед которой они стояли.

— Ну и что? Это всего лишь стена! — воскликнул Гвиччардини, все еще переживая из-за насмешек, которым недавно подвергся.

— А что ты видишь наверху, Пьеро?

— Ничего нового. Эта фреска Мазаччо была тут всегда.

— Как обычно, интуиция тебя не подводит, но ты слишком ленив, чтобы продолжить мысль. Ты совершенно прав, сосредоточиться следует именно на фреске.

Все более раздраженный таинственными намеками учителя, Гвиччардини тяжело вздохнул, но смирился.

— Ну, раз вы так хотите… На ней изображены три поэта, увенчанные лавровыми венками: слева Данте, в центре Петрарка и чуть дальше Боккаччо. Мне даже не надо видеть эту фреску, чтобы описать ее. Я достаточно времени провел, разглядывая ее на уроках.

Макиавелли вмешался в разговор, чтобы поддержать друга:

— Чиччо прав, учитель, мы все знаем эту фреску как свои пять пальцев.

— Ваша предвзятость мешает вам видеть истинную суть вещей, дети мои. Разве я не учил вас преодолевать грань видимого? Вы считаете, что хорошо знаете эту фреску, потому что она была у вас перед глазами десятки раз. Но, если вы посмотрите на нее более внимательно, она покажется вам другой.

Аннализа первой поняла, что имел в виду ее дядя:

— Ага! Я вижу! Раньше она была значительно темнее. Ее подновили.

— И на этот раз я могу быть горд своей племянницей! А вы, мессеры, — сказал он, поворачиваясь к трем юношам, — ну что из вас получится?

Оставив вопрос без ответа, он продолжил урок:

— Мазаччо великолепно справился со своей задачей. Архитектор, к сожалению, был не так талантлив. Видите трещину, вон там, наверху? Прошлым летом она расширилась под воздействием сильной жары, а поскольку осень была дождливой, вода протекла на стену.

— И вы обратились к покойному дель Гарбо, — закончил за него Макиавелли.

— Все художники в городе разъехались или выполняли более выгодные заказы. Он произвел на меня жалкое впечатление, но я не мог ждать и нанял его.

— А он неплохо поработал, — включился в разговор Веттори, считавший себя знатоком искусства. — Не заметно особой разницы с тем, что было.

— Действительно, я, в общем, доволен результатом. Через десять или одиннадцать дней он пришел ко мне и сказал, что получил другой важный заказ и поэтому должен поторопиться. Всю неделю он трудился здесь дни и ночи напролет, чтобы завершить свою работу.

— Речь, без сомнения, идет о «Благовещении», которое стоит у тебя дома, Чиччо, — добавила Аннализа. — Получается, что картина и фреска были написаны примерно в одно время.

Поняв намек девушки, Макиавелли продолжил:

— А значит, если он оставил указание на картине, то вполне возможно, он оставил его и на фреске.

Удовлетворенный тем, что его ученики довели доказательство до логического конца, Фичино подтвердил:

— Вот именно, Никколо, рассуждая логически, этот знак должен быть здесь. Остается только его найти.

После часа упорных, но напрасных поисков Пьеро Гвиччардини сдался первым:

— Я больше не могу. У меня закрываются глаза, и я проголодался…

Понимая тщетность своих усилий, Макиавелли тоже сделал жест, который означал, что у него опускаются руки.

— Пойдемте лучше обедать. Нет смысла оставаться здесь дольше. Мы и так осмотрели все пядь за пядью. Ничего на фреске нет.

— Если дель Гарбо и оставил на фреске указание, то чертовски хорошо его спрятал, — заключил Веттори.

На лице Марсилио Фичино читалось глубокое разочарование.

— А я был так уверен, что иду по правильному пути. Наверное, я совсем одряхлел! Двадцать лет назад мой мозг работал лучше…

— Хватит вам все время твердить одно и то же, дядя! Каждый может ошибиться, и вы не исключение.

Ее нравоучение вызвало на губах старика улыбку с оттенком горечи.

— Теперь даже собственная племянница позволяет себе учить меня философии! Такие загадки действительно мне не по зубам… Возвращайтесь к себе, молодые люди, и простите меня за то, что заставил вас зря потратить время.

9

Любовный недуг сродни гангрене — так любил говорить Полициано, когда по вечерам его одолевала меланхолия. Если часть тела поражена, ничто уже ее не излечит. Болезнь неумолимо разрастается и в конце концов доходит до самых глубин тела, где скрываются его жизненные соки.

Врач, сколь бы искусным он ни был, может черпать в тайных глубинах своей науки. Он может искать в инкунабулах противоядия, предписанные его предшественниками, и даже, если пожелает, воззвать к памяти Гиппократа! Однако в конце концов поймет, что все его поиски тщетны; постепенно больной член иссохнет и почернеет или, наоборот, подвергнется роковому гниению.

Сандро Треви отлично помнил тот миг, когда его сердце начало отмирать, пока не превратилось в сгусток плоти, лишенный каких бы то ни было чувств. Осталось лишь механическое биение, которое он ощущал под складками своей поношенной куртки. С тех пор как его дама сердца, Беатриче Неретти, жена аптекаря с Виа делла Торре, променяла его на менее потертого любовника, ничто его не радовало.

Каждый новый день не только не помогал ему забыть об этом печальном событии, но напротив, делал его более памятным. В качестве покаяния он решил уморить себя голодом и довольствовался лишь хлебными корочками, иногда сдобренными кусочком свиной шкурки или тонюсеньким слоем прогорклого масла. Правда, столь суровый пост восполнялся обильным потреблением вина, призванного помочь ему исцелиться от отчаяния.

Помимо этого столь полезного зелья он старался возместить утрату возлюбленной с помощью самых необузданных любовных утех. Безжалостная отставка ничуть не повредила его мужской силе, и он полагал, что подобные излишества позволят ему обрести душевный покой. Потому-то он ежедневно предавался разнообразным плотским забавам, более или менее изощренным, в зависимости от умения женщины и выносливости своего орудия.

В тот день он остановил свой выбор на крепкой шлюхе, которая очень давно занималась своим ремеслом и познала столько мужских отростков, что, выложив их один за другим, могла бы связать Милан с Римом. В темном углу своей лавки он преспокойно трудился над толстой задницей этой бабы. Упершись в полки, на которых стояли банки с пряностями и экзотическими отварами, проститутка умело двигала задом, то и дело испуская подобающие случаю стоны — то хриплые, то сладострастные. Если бы кто-нибудь мог присутствовать при этой сцене, он бы наверняка повеселился, глядя, как высокий худой мужчина подпрыгивает позади исполосованного рубцами широкого крупа.

Треви почувствовал, как страсть нарастает, но ненадолго остановился, решив продлить удовольствие, пока оно не достигнет вершины. В данную минуту его прежняя любовница могла оседлать хоть самого черта — ему и горя было мало.

Для очистки совести он сделал еще два-три движения чреслами и тогда уже полностью отдался наслаждению. Испытав бурное окончание, он испустил громкий хриплый стон. Решив не отставать, девка изобразила удовольствие и сделала вид, что обессилела, хотя их соитие длилось всего шесть минут и сорок девять секунд, включая прелюдию.

В первый раз, после того как его бросила неверная любовница, Сандро Треви испытал подлинное ощущение счастья.

Полностью удовлетворенный, он еще немного подергался, потом извлек свой жезл, обтер его подолом рубахи и заправил в штаны. Быстрым движением он поправил длинную седую прядь, упавшую ему на лицо во время скачки. Девка опустила подол и привела в относительный порядок широкие нижние юбки, не произнеся при этом ни слова. Она привычно улыбнулась, когда клиент протянул ей обещанные три монеты, неловко присела и тихо вышла через заднюю дверь.

Треви позволил себе минуту передышки, а потом пошел открывать лавку. Не очень-то прибыльно держать бакалейную торговлю в такие трудные времена. Большинство жителей города едва наскребали денег на пропитание. Еда зачастую сводилась к краюхе черствого хлеба со скудной приправой из овощей. Когда живешь впроголодь, уже не до излишеств.

Он оперся о дверной косяк и вздохнул. Еще недавно он думал, что быстро справится с денежными затруднениями. Теперь-то он понимал, как сильно ошибался. Придется платить, тут нет и тени сомнения.

И хотя из-за этих тревог он плохо спал вот уже больше недели, сейчас он почувствовал, как его охватывает приятная безмятежность. Прикрыв глаза, он погрузился в мечты о лучшем мире, в котором его торговля станет одной из самых процветающих в городе. О мире, где он сможет наконец наслаждаться не только женщинами, которые прошли через руки по меньшей мере трех поколений флорентийцев.

Он и охнуть не успел, когда чья-то ладонь зажала ему рот кляпом. Пока он безуспешно хватал ртом воздух, ему скрутили руки за спиной. Он попытался освободиться от безжалостной хватки, но сильный удар по ребрам заставил его смириться. В один миг его швырнули на пол, и он обнаружил, что сидит со связанными руками и ногами, опершись спиной о те самые полки, у которых еще недавно предавался утехам плоти.

Напавший на него человек был двухметрового роста и выглядел почти квадратным. Но больше, чем эта страшная сила, торговца поразило его лицо, мягкие черты которого совершенно не сочетались со звериной мощью тела. Лицо казалось совершенно невыразительным, словно человеку все было безразлично и он лишь выполнял свои обязанности, не испытывая при этом ни особой радости, ни огорчения. Треви удивила эта игра природы, соединившая лицо ангела с телом демона.

Стоявший рядом карлик по сравнению с ним выглядел еще меньше. Но физическая слабость с лихвой восполнялась удивительным избытком энергии: он то и дело вздрагивал, словно сотрясаемый нервной волной. Каждые пятнадцать секунд его лицо сводило судорогой от угла рта до края противоположного века. Его глаза необычного медового цвета сверкали жестокостью, словно им владела непреодолимая жажда убийства.

Долго ждать Треви не пришлось. Из тени вышел человек в капюшоне и встал перед ним. Страх его немного отступил, когда прозвучал теплый голос монаха:

— Будешь ли ты рад, сын мой, если тебя освободят от этого ужасного кляпа?

Треви кивнул. Монах подал знак карлику вытащить кляп.

— Чего вы от меня хотите?

— Убить тебя, чего же еще! Знаю, невежливо предупреждать тебя об этом в последний миг… Но лучше поздно, чем никогда, не так ли?

Торговец ошалело смотрел на него. Конечно, это неудачная шутка, подстроенная его бывшей любовницей. Сейчас он уже жалел, что угрожал рассказать мужу о ее неверности, если она откажется вернуться в его постель.

Монах ласково продолжал:

— Прямо не знаю, как быть… С одной стороны, нельзя допустить, чтобы ты издал хоть один звук, пока мы будем тебя пытать. А с другой, кляп разрушит всю красоту страдания. Так что же делать, скажи на милость?

— Я знаю! — произнес карлик голосом визгливым, но столь же безжалостным, как его взгляд. — Это старинный способ, которому меня научил дед. Очень удобный: он не умрет, но не произнесет больше ни звука.

Монах в знак согласия кивнул головой: ему хотелось узнать, что задумал его работник, чье прилежание и изобретательность он высоко ценил.

Карлик приблизился к Треви и зажал ему рукой рот, чтобы тот не кричал. Другой рукой он выхватил из-за пояса нож. Быстрым движением он дважды воткнул кончик лезвия в горло торговца, глаза которого закатились от боли.

Когда мучитель отпустил свою жертву, Треви попытался крикнуть, но, к своему глубокому изумлению, не смог издать ни единого звука. Снаружи на шее были заметны только два крохотных пореза. Из каждого текла тонкая струйка крови. Но внутри голосовые связки были умело перерезаны.

За один день Беатриче Неретти с горечью осознала, какими превратностями чревата жизнь, если берешь от нее полной мерой.

До сих пор она жила в сладостной беззаботности, и существование казалось ей приятным сном. У нее было безоблачное и счастливое детство. Единственная дочь в семье, Беатриче купалась во внимании и нежной заботе родителей и двух старших братьев. Воспитанная как должно, то есть едва умевшая читать и считать, благодаря служанкам она и на пороге замужества была девственно чиста от любых познаний в области домашнего хозяйства.

Выставив дочь на торги, как положено, родители выбрали ей в мужья Алессо. По профессии он был аптекарем и слыл в городе приличным человеком, вполне довольным своей скромной жизнью и отличавшимся умеренностью. Набожный и вежливый, он прежде всего был богат, добившись с годами успеха в своей торговле.

Качеством, которое Беатриче особо ценила в этом безнадежно пресном человеке, был его преклонный возраст. Уже дважды овдовев, Алессо так и не сумел обзавестись потомством. Трезво оценив свои возможности, он постановил, что одной или двух попыток в месяц все-таки продолжить свой род будет более чем достаточно. Избавленная от слишком частой близости с его хилым и волосатым телом, жена вполне удовлетворилась таким распорядком.

Чтобы скрасить свое однообразное и скучное существование, она предпочла вести жизнь, во всем противоположную жизни ее супруга. Если он довольствовался малым, то она желала для себя как можно большего как в отношении удобства, так и в области чувств.

В первые годы замужества Беатриче предавалась грубой, почти животной чувственности. Любовники сменялись в ее постели со скоростью, какой не выдержала бы и куртизанка. Поначалу случайно, затем уже войдя во вкус, она стала выбирать себе мужчин из низших слоев общества. Для удовлетворения ее желаний годились все, каменщики, виноделы, лишь бы они были молоды и выносливы.

Но со временем от всевозможных излишеств ее стройное и сильное тело отяжелело. Она была уже не так привлекательна, и любовники появлялись все реже. Скрепя сердце Беатриче уступила наконец домогательствам Сандро Треви, бакалейщика средних лет, чье изрытое оспой лицо до сих пор оставляло ее равнодушной.

Через три года набивших оскомину ласк и притворной страсти она променяла безобидного Сандро Треви на нагловатого молодого кузнеца, крепко сбитого и неутомимого в деле. Малый соблазнил ее, сказав, что его душа опутана цепями, которые мог выковать лишь Амур. Очарованная столь тонкой метафорой, она отдалась ему немедленно и в тот же вечер бросила Треви.

С этим поэтом металла ее зрелое сердце обрело свежесть тех далеких лет, когда ее тело еще не утратило упругость и гибкость. Их влечение друг к другу было так велико, что ни холод, ни дождь не могли помешать ежедневным встречам.

Три дня в неделю по вечерам кузнец стучал в дверь богатого дома Беатриче. Все происходило быстро и молча. Как только служанка Мария открывала ему дверь, он поднимался на второй этаж и исправно делал свое дело. Не будучи склонным к баловству и невинным шуткам, он сразу же уходил, не произнеся ни единого лишнего слова. Беатриче принимала такое отсутствие красноречия за сдержанность и кусала губы, чтобы не кричать от удовольствия на всю округу.

В остальные дни недели она выходила из дома, скрывая лицо под капюшоном, и, приняв все меры предосторожности, пробиралась вдоль стен домов в логово своего любовника. Разумеется, для соседок в их похождениях было не больше таинственного, чем в рецепте поленты. Все об этом знали, но никто не решился вселить малейшее подозрение в сердце обманутого мужа.

Согласно неписаному закону, только те жены, которые нерушимо хранили супружескую верность, могли бросить камень в прелюбодейку. И потому рогоносцы пребывали в счастливом неведении.

Как только Беатриче входила в кузницу, ее юный Прометей бросал работу и заключал ее в объятия, его мускулистое тело блестело от пота и было жарким, как только что испеченный хлеб. Через двадцать минут он снова брался за работу, а она, пресыщенная, возвращалась домой. По воскресеньям, повинуясь долгу и поскольку ее бесхитростная и наивная набожность побуждала ее посвятить целый день искуплению грехов, она была готова великодушно осчастливить своей пылкостью законного супруга. Но, утомленный неделей усердной работы, он редко этим пользовался.

Так незаметно пролетели два с половиной месяца. Мелкие повседневные невзгоды едва скользили по ее сознанию, как капли воска по свече. Опьяненная чувственной полнотой, она вновь ощущала себя красивой и желанной.

Но волею судеб ей пришлось столкнуться с трагической реальностью бытия. Однажды утром, когда она покупала овощи на рынке, ее охватило внезапное желание, и она решила пойти к любовнику в неурочное время. Войдя к себе на кухню, чтобы оставить покупки, она увидела, что он лежит на столе. На нем восседала Мария и громко стонала.

И тут Беатриче поняла, что юноша посещал их дом не один, а два раза в день. По утрам он забавлялся с ее служанкой. Нимало не восхищенная выносливостью кузнеца, она безумно патетическим жестом швырнула ему в лицо салат, выдрала у служанки несколько клоков волос и убежала рыдать от стыда в свою спальню.

Наверняка она уже давно была посмешищем всех кумушек квартала. Пусть они и не питали ни малейших иллюзий по поводу верности своих дружков, но хотя бы выбирали любовников, которые изменяли им только с женщинами их круга.

После трех дней слез и воздержания Беатриче с удивлением обнаружила, что уже сожалеет о скромной привязанности Сандро Треви, пусть и лишенной романтических чувств и страстей. К тому же торговец пряностями ежедневно удовлетворял ее любовный пыл и не обманывал ее при всяком удобном случае, даже если его постоянство объяснялось скорее недостатком возможностей, чем высокой нравственностью.

Уверенная, что с помощью своих прелестей без труда соблазнит старого холостяка, она не позаботилась составить какой-либо план, чтобы вновь завоевать его сердце. И только нежелание унижаться перед ним удерживало ее от того, чтобы сейчас же броситься в его лавку. Однако мысль о том, что она делила мужчину со служанкой, заставила ее забыть о гордости.

Она тщательно причесалась, напудрилась и нарумянилась, постаралась повыше приподнять грудь, после чего вышла из дома, походя бросив на служанку надменный взор. Через три минуты она была уже возле лавки. Увидев, что дверь закрыта, она обогнула лавку и вошла через черный ход. Голоском слишком нежным, чтобы быть искренним, она окликнула бакалейщика. Но напрасно она добавляла ласковые слова к имени своего прежнего любовника — он так и не откликнулся. Оскорбленная таким обращением, она вошла внутрь лавки.

Вид трупа вызвал у нее странный нервный припадок. Охваченная ужасом, она не могла кричать — ее стал бить озноб. Озноб прекратился только через несколько часов после того, как она предупредила стражу о своей жуткой находке.

Корбинелли возился с трупом, пытаясь собрать беспорядочно разбросанные по полу куски. На месте оставался только торс торговца, подвешенный при помощи пропущенной под мышки веревки. Острие пики, на которую был посажен несчастный, выходило наружу в верхней части груди.

Руки и ноги были отрезаны на уровне суставов и раскиданы по комнате. Одну кисть, словно издеваясь, спрятали в чулан, а детородный орган торговца лежал на полке рядом с банками, полными сухих растений.

Голова Треви свесилась набок. Длинная прядь волос, намокших от крови, вытекшей из пустых глазниц, отчасти скрывала то, что сотворил убийца. Не обращая внимания на обильно забрызганные кровью стены, Деограциас рассеянно следил за происходящим, с интересом наблюдая за большой зеленой мухой, которая карабкалась по окровавленной ступне, брошенной в углу.

Корбинелли, занятый осмотром руки, отсеченной на уровне локтя, вышел навстречу гонфалоньеру, когда тот переступил порог лавки. Увидев, что главу города передернуло от отвращения, врач понял свою оплошность и тут же положил свой ужасный трофей рядом с другими частями тела Сандро Треви. Содерини ощутил мгновенный приступ тошноты, но постарался скрыть свое состояние.

— В последнее время, Джироламо, мы что-то слишком часто видимся, — произнес он устало. — Я все думаю: когда это наконец кончится?

— Этот труп еще ужаснее, чем оба предыдущих, Эччеленца. Нужно иметь крепкий желудок, чтобы не стошнило.

Содерини не заметил иронии и продолжал:

— Кто на этот раз?

— Сандро Треви. Он торговец пряностями. Кроме этой лавчонки, у него ничего нет. Во всяком случае, его бакалейная торговля не процветала.

— А кто его нашел?

— Беатриче Неретти, жена аптекаря с Виа делла Торре. Ее, бедняжку, до сих пор трясет…

— Что она здесь делала?

— Говорит, пришла купить пряностей, чтобы приготовить притирание. Увидев, что дверь закрыта, она прошла через черный ход и нашла его в таком состоянии. Она ничего не трогала.

— А кто бы мог? Кроме тебя, конечно… Убийца все тот же?

— Во всяком случае, у него тот же почерк. Сомневаюсь, что во всей Италии найдется еще один столь же изобретательный убийца.

— Что сделали с этим несчастным?

— Если восстановить все по порядку, то можно предположить, что сначала его подвесили на веревке, переброшенной через потолочную балку. Затем ему в задний проход вставили это копье, а вес тела довершил остальное: копье входило медленно, разрывая внутренности, затем проткнуло левое легкое и вышло из груди немного выше сердца.

— Сколько же времени он умирал?

— Копье, должно быть, вышло через час, но умер он не от этого.

— А от чего же?

— Убийца одновременно перерезал ему руки в локтях и ноги в коленях, рассек мышцы и суставы и под конец раздробил их молотком.

— Боже мой, — сдавленно произнес гонфалоньер.

Впрочем, Корбинелли и не подумал прекращать подробное описание убийства:

— Худшее еще впереди… Прежде чем рассечь артерии, убийца наложил жгуты на руки и ноги, чтобы Треви не истек кровью слишком быстро.

Содерини бледнел на глазах.

— А перед тем как снять жгуты, он отрезал ему язык, уши и нос. Они там, на полке, в банке. А вот глаза я не нашел.

Врач указал на сосуд, полный красноватой жидкости, в которой плавали ошметки плоти.

— После этого смерть Треви была мгновенной. Он разом истек кровью. Она здесь, на полу, на стенах, в общем, везде…

— Должно быть, он мучился, как грешник в аду. И никто ничего не слышал?

— Вот это как раз самое интересное в его убийстве, Эччеленца. Идемте покажу!

Гонфалоньер боязливо подошел к трупу, стараясь не наступать на лужи еще не свернувшейся крови. Корбинелли вынул носовой платок, обмакнул его в ведро с водой, которое стояло у его ног, и провел им по шее убитого.

— Я задавал себе тот же вопрос, так как во рту не было кляпа. Но я догадался не сразу.

— Что я должен увидеть? Эти два маленьких пореза?

— Ему перерезали голосовые связки. Еще живому, разумеется. Боль должна быть невыносимой. Можете представить себе, как трудно проделать такое с живым человеком… Я не уверен, что мне бы это удалось даже с трупом. В общем, убийца действовал блестяще, если позволительно так отозваться о его искусстве.

Эти подробности вызвали у гонфалоньера такой приступ тошноты, что он поспешно выскочил из лавки. Руберто Малатеста с несколькими солдатами ждал его снаружи. Содерини знаком подозвал его.

— Ты туда не пойдешь?

— Ну уж нет! Я взглянул издалека, и с меня довольно. У меня не такая выдержка, как у Корбинелли. Он любит кровь, а я не прочь ее пролить. Но это совершенно разные вещи.

— Насколько я понимаю, ты в силлогизмах предпочитаешь посылку, а он вывод.

Прекрасно зная чувства, которые его подручный питал к врачу, Содерини не стал развивать эту тему.

— Что ты обо всем этом думаешь?

— Ума не приложу, Эччеленца. В этих убийствах нет никакой последовательности. И совершаются они по-разному. Единственное, что в них общего, — то, что у всех жертв выколоты глаза.

— Ты видишь связь между жертвами?

— По поводу первых двух я провел очень тщательное расследование. Эти люди не были знакомы. А что касается бакалейщика, то дель Гарбо и Корсоли, может, и заходили в его лавку, как и все, но нет никаких доказательств, что помимо этого их что-то связывало.

— Почему же тогда их так зверски убили?

— Я пришел к тому же выводу, что и Корбинелли. Важно не само убийство, а то, как оно обставлено.

— Да, убийца делает из своих преступлений зрелище. Он хочет, чтобы мы знали о его существовании, и…

В конце улицы показалась долговязая фигура Томмазо Валори.

— Чтобы довершить картину ужасов, нам не хватало только этого болвана… — прошептал Содерини.

Правая рука Савонаролы выступал во главе десятка подростков, старшему из которых было не больше пятнадцати лет. Юнцы шли парами и распевали мрачную молитву. Лица у всех были строгие и замкнутые, словно они и думать забыли о ребяческой беспечности.

Несколькими годами раньше, когда его религиозное движение только набирало силу, Савонарола чутьем понял, что самый верный способ улучшить нравы отцов — начать исправлять нравы их сыновей. И он стал устраивать для детей веселые пиршества, но праздничное настроение первых дней быстро стало более серьезным. Песни и смех сменились молитвами и религиозными обрядами.

Руководил этими переменами Томмазо Валори, превратив толпу подростков в неистовых стражей порядка, всегда готовых расправиться с теми, чьи заблуждения, как он думал, стали главной причиной несчастий, обрушившихся на Флоренцию. Беда пьянице или игроку, который попадал в лапы его юным божьим воинам, когда они рыскали по улицам с увесистыми дубинками в руках…

— Я прикажу моим людям прогнать их, Эччеленца?

— Лучше не надо. У парней вид еще более решительный, чем обычно. Мне не нужно здесь сражения по всем правилам. Это все равно что самому преподнести врагам свою голову на серебряном блюде.

Содерини скрестил руки на груди, ожидая, когда подойдет маленькое войско. Валори жестом приказал им остановиться и один направился к гонфалоньеру. Внезапно на улице воцарилась полная тишина. Валори встал перед гонфалоньером и несколько долгих мгновений мерил его взглядом.

Сбитый с толку его непривычным поведением, Содерини подождал немного, затем спросил с обычной своей иронией:

— Каким ветром вас сюда занесло? Впрочем, небольшое шествие с утра пораньше всегда на пользу. Надеюсь, вы не забываете молиться за меня и Малатесту?

Валори, похоже, вовсе не был смущен такой прямой атакой. На провокацию он спокойно ответил:

— Вы, кажется, нашли новый труп? Если я не разучился считать, уже третий за последние несколько дней. Может быть, пора что-то предпринять?

— Успокойтесь, именно этим мы и заняты. Я предоставил Малатесте все необходимые средства, чтобы поймать этого гнусного убийцу.

Валори угрожающе нацелил на него палец:

— Господь послал нам это испытание в наказание за то, что мы предпочли наживу молитве! Он хочет, чтобы мы очистили Флоренцию от всех грехов, которые ее оскверняют! Вам бы уже давно следовало присоединиться к исполнению этой миссии, Эччеленца!

Не в силах прервать нескончаемый поток слов, Содерини позволил Валори продолжать свои разглагольствования. А тот с лихорадочно горящими глазами обернулся к своим приверженцам и прокричал им, указывая на небо:

— Мы очистим город от скверны! Отвратим души от разврата и вернем их Спасителю!

— Аминь! — хором прокричали те с тем же исступленным выражением.

Валори в последний раз пристально посмотрел на гонфалоньера. Как и его слова, взгляд был полон скрытой угрозы:

— Действуйте быстрее, Эччеленца, или мы сделаем это вместо вас!

В завершение своей речи он сплюнул на землю в нескольких сантиметрах от сапога Содерини. Пламя ненависти полыхало в его глазах. Он резко повернулся спиной к собеседнику и уверенно зашагал прочь во главе своего маленького войска.

Гонфалоньер заговорил только тогда, когда они скрылись из виду:

— Как долго эти фанатики будут сдерживаться, прежде чем предадут город огню и мечу?

— Боюсь, недолго, Эччеленца! Мы должны найти виновного, пока их ярость не стала неуправляемой. От этого зависит, сохранят ли люди доверие к вам, и, боюсь, наши жизни зависят тоже…

10

На занятия к Марсилио Фичино Пьеро Гвиччардини пришел с опозданием. При его появлении остальные ученики вздрогнули, скорее из-за противного запаха, который тянулся за ним, чем от удивления, увидев его после столь долгого отсутствия.

Уже через десять минут на него напала безудержная зевота. Урок был посвящен основным трудам святого Фомы Аквинского, о котором он, естественно, слыхом не слыхивал. Он отложил перо и, чтобы разогнать скуку, принялся разглядывать собратьев по несчастью.

Ни один из десятка учеников, отпрысков богатых семейств, ничего не понимал в словах учителя. Что не мешало им слушать его с горящим взором и согласно кивать после каждой фразы философа.

Гвиччардини также был восхищен познаниями своего старого наставника, но совершенно не представлял, на кой они сдались ему самому. Риторику он ненавидел, от канонического права его тошнило, он на дух не переносил философию, а тем паче историю. Не говоря уже об отвращении, которое он чувствовал ко всему, что хоть как-то связано с математикой. Лишь к поэзии он питал слабость: в ней он черпал метафоры, придававшие его песенкам некий лоск, высоко ценимый его собутыльниками.

Так что своей славой самого образованного сочинителя песен в городе он был обязан урокам Фичино. Неблагодарность отнюдь не была в числе пороков Гвиччардини, и он воздавал учителю должное, изредка посещая занятия в читальном зале Библиотеки Медичи.

Но, несмотря на всю его добрую волю, философия томизма была слишком далека от его повседневных помыслов, чтобы он мог долго на ней сосредоточиться. Он решил позволить себе небольшую передышку. И в то время как голос Фичино становился все более невнятным, взгляд Гвиччардино, рассеянно блуждая по залу, случайно остановился на фреске Мазаччо.

Он всегда терпеть не мог это произведение. Три светила тосканской литературы были изображены на нем в иерархическом порядке. Но в его воображении эта строгая композиция вдруг сменилась другой, куда более забавной. Он представил себе, как Данте в приступе безудержной творческой ревности обрушил на голову Боккаччо книгу, которую держал под мышкой. Желая отомстить за друга, Петрарка отвесил автору «Божественной Комедии» увесистую оплеуху.

Но тут явилась стража и бросила трех почтенных поэтов в самый темный застенок замка Барджелло, полный крыс и нечистот. Улыбаясь при мысли о подобной сцене, унижающей достоинство флорентийской культуры, Гвиччардини сообразил, что из этого выйдет отличная песенка.

Внезапное озарение вызвало у него сильнейший приступ икоты. Он рывком оторвал от скамьи свое грузное тело и принялся размахивать руками. Все присутствующие ошеломленно уставились на него, уверенные в том, что перед ними жертва тяжелого нервного заболевания.

— Ну-ка выйдите все отсюда! Поторапливайтесь, быстро вон!

Все ученики мигом покинули аудиторию, за исключением соседа слева, чье пробуждение оказалось слишком болезненным. То был последний отпрыск семейства Пацци, и злосчастная наследственность по материнской линии проявилась в бедняге значительно сильнее, чем благородное мужество со стороны отца. Гвиччардини схватил его за шиворот и резко встряхнул:

— Ты что, не слышал? Я сказал — вон отсюда!

На этот раз парень сразу уяснил смысл сказанного и убежал из зала, даже не вспомнив о своих вещах, в то время как Франческо Веттори корчился от смеха на своем стуле.

— Ты действительно хорошо себя чувствуешь, Пьеро? — спросил его Фичино. — Не хочешь показаться Корбинелли? У него наверняка найдутся трактаты с описанием подобных случаев.

— Я в добром здравии, учитель, уверяю вас!

Видя растерянность своего наставника, Гвиччардини предпочел дать ему более подробные объяснения:

— Вы были правы. Ответ на загадку дель Гарбо в самом деле находится здесь.

С решительным видом он встал перед фреской, которую реставрировал дель Гарбо.

— Ответ был настолько очевиден, что мы не сумели его увидеть.

— Мне кажется, Пьеро, что скорость твоих умозаключений намного превосходит скорость нашего понимания. Может, ты нам объяснишь?

— Да все очень просто! Что у вас украли, учитель?

Старик ненадолго задумался, затем его лицо прояснилось:

— Ну конечно, это же очевидно… И она все время оставалась здесь, у меня под носом!

Обиженный тем, что ничего не понимает в их разговоре, Веттори вмешался:

— Может, вы наконец скажете, что происходит, или мне оставить вас в обществе великих мыслителей?

— Не сердись, Франческо! Пьеро сейчас тебе все объяснит.

— Что ты видишь в руках у Данте?

— Книгу, и что с того? Книга Данте… Конечно, если так повернуть, то все становится ясно!

— Похититель знал место и имя автора. Но он и на миг не мог представить себе, что то, что он искал, было на самом деле картиной.

— Поскольку он ничего не нашел в украденной рукописи, он вернулся в мастерскую дель Гарбо, чтобы найти там еще одно указание.

— Остается только надеяться, что в порыве гнева он не уничтожил рукопись! — заключил философ, в котором с новой силой заговорила одержимость библиофила.

— Не волнуйтесь, — вяло пообещал Веттори, — мы ее найдем, это только вопрос времени. А вообще, что такого особенного в этой книге?

Гвиччардини указал на корешок книги, изображенной на стене.

— Что здесь написано, Франческо?

— «De rerum natura».[8] Это книга Лукреция. Вы о ней говорили несколько месяцев назад, учитель, но я помню так, словно это было вчера.

Фичино с огорчением покачал головой.

— И все-таки ты не слушал меня с должным вниманием. Мазаччо не мог изобразить Данте с «De rerum natura» Лукреция. Этот текст был утерян еще в античные времена, а нашли его менее двадцати лет назад. Но Мазаччо умер больше века назад.

— А дель Гарбо был хитрец, — вступил в разговор Гвиччардини. — Он переделал только корешок книги. Если память мне не изменяет, прежде это была «De republica»[9] Цицерона. Он подсказал нам, где искать. Логически рассуждая, знак должен находиться в рукописи Лукреция.

Веттори возвел очи к небу и тяжко вздохнул:

— Только не говори о логике, Чиччо! В этой истории вообще нет никакой логики. Сначала гора трупов, а теперь поиски клада… Вот ты, например, знаешь, где находится эта проклятая книга?

— Он нет. А я знаю.

Марсилио Фичино произнес это уверенно. Старика, которого последние месяцы раздирали сомнения, будто подменили: поиски словно вновь придали смысл его существованию.

— В те времена ты только родился, Пьеро, а тебя, Франческо, еще и в помине не было. Один из моих друзей, Поджо Браччолини, нашел средневековый список этого текста и доверил его мне. Он хранится здесь.

— Да, но как дель Гарбо удалось до него добраться?

— Кажется, я знаю. Я попросил одного мастера отреставрировать переплет. Он сидел вот за этим письменным столом, рядом с тем местом, где работал художник.

— Но когда он мог получить к нему доступ?

— Закончив рабочий день, мастер просто убирал рукопись в ящик. А дель Гарбо, как я уже говорил, работал день и ночь, чтобы вовремя завершить реставрацию. Так что по вечерам он оставался один.

— Нет ничего проще, чем открыть ящик и вложить что-нибудь в рукопись… Она все еще на месте?

— A priori да.

Оба юноши робко приблизились к тому месту, на которое указывал Фичино. Казалось, что надежда наконец раскрыть тайну их парализовала. Дрожащей рукой Гвиччардини открыл ящик.

Книга хорошо сохранилась, учитывая ее возраст. Несколько страниц запачканы и кое-где разорваны, но в целом читать ее было легко. Юноша удостоверился, что в ней нет никаких приписок, и, озадаченный, положил драгоценную рукопись на стол.

Теперь за дело взялся Веттори. Не раздумывая, он открыл книгу на последней странице и оторвал от переплета внутренний клапан, тогда как Фичино вопрошал Всевышнего, какой смертный грех мог он совершить, чтобы ему в ученики достались такие варвары. Не обращая внимания на ворчание старика, Веттори продолжал свое разрушительное дело. Наконец он решительным движением оторвал то, что оставалось от переплета.

В тот самый миг, когда кожа отделилась, на кафельный пол, кружась, упал листочек бумаги. Веттори развернул его, стараясь не помять еще больше. В середине страницы незнакомым тонким и четким почерком были написаны черными чернилами несколько слов. Он прочитал их вслух:

— «Настоящим дозволяем подателю сего получить сумму в триста дукатов». Здесь еще дата, 22 января 1498 года, и что-то вроде шифра — 18-9.

— И это все? — спросил Гвиччардини. — Обычный вексель?

— Дата, указанная в документе, совпадает со временем, когда здесь работал дель Гарбо. Не знаю, правда, что может означать шифр. Нам придется установить того, кто выдал вексель, и получателя, иначе мы все равно ничего не узнаем. Пожалуй, такой вексель мог составить только нотариус, и об этом должны остаться какие-то сведения в городских архивах.

— Вы забываете об одной мелочи, — вмешался в разговор Гвиччардини. — Такого рода документы хранятся в комнате за семью печатями. Даже Никколо не имеет туда доступа. Догадайтесь, у кого есть единственный ключ, который открывает эту дверь?

Веттори скорее простонал, чем выговорил:

— Держу пари, у сера Антонио.

Когда двадцать лет назад сер Антонио вступил в должность, нотариальные акты были свалены кучами на чердаке и отданы на милость крыс и дождевой воды. Убежденный, что сила государства измеряется рвением, которое проявляют его представители, храня его память, начальник канцелярии был глубоко уязвлен таким непотребством. И однажды, охваченный неуемной жаждой деятельности, он решил создать безупречную и единственную в своем роде систему хранения документов.

Все свои силы он посвятил этой высшей цели: совершенствованию классификации дел, собранных в его хранилище. И, не в силах унять свой зуд, поставил себе кровать в той же комнате и большинство ночей проводил там. Раза три-четыре в неделю он вставал посреди комнаты, закрывал глаза и смаковал тонкий запах запечатанной воском бумаги. И тогда, закончив работу, он засыпал глубоким сном, уверенный в том, что даже архивы Всевышнего не так хороши, как архивы республики.

Его неотступные поиски совершенства по-прежнему у многих вызывали лишь насмешки. Однако он был уверен, что сегодняшние насмешники завтра сами станут рьяными его последователями. Благодаря ему открывались новые возможности. Начальники канцелярий величайших монарших дворов Европы будут обращаться к нему за помощью, чтобы в свою очередь превратить свои архивы в истинные произведения искусства.

Сер Антонио полагал, что таков его славный удел — стать непревзойденным светилом архивного дела.

Он мог часами созерцать свои архивные сокровища, высматривая малейший документ, поставленный не на место или просто недостаточно ровно. И конечно, опасаясь, что чья-нибудь неумелая или попросту недостойная касаться столь искусно упорядоченных записей рука может разрушить весь этот дивный порядок, он никому не позволял заходить в свое святилище.

Хранилище было расположено на втором этаже западного крыла Палаццо Коммунале, и его постоянно охраняли двое стражей. Ключ от двери канцлер всегда носил на шее на тонком шнурке из красного шелка.

Вот уже много месяцев он требовал установить прочную стальную решетку на окно, выходящее на площадь Синьории. И напрасно Содерини внушал ему, что в такое крохотное отверстие не пролезет даже очень маленький мужчина, сер Антонио не отступал и каждую неделю возобновлял свою просьбу.

По крайней мере, в одном гонфалоньер не ошибся: мужчина для этого был, конечно, слишком велик, а вот ребенок — нет.

Марко это удалось без труда, к тому же запоры были самые что ни на есть простые. Он раскрыл окно настежь и знаком велел Деограциасу подсадить его повыше. Неподалеку караулил Макиавелли, удостоверяясь время от времени, не заснули ли Веттори и Гвиччардини, занявшие позиции в стратегических точках площади.

Марко бесшумно проскользнул внутрь. Его глаза понемногу привыкли к темноте комнаты. Как он и ожидал, стены были сплошь заставлены нотариальными актами, расположенными безупречно ровно.

Немного обескураженный обилием документов, он вытащил из кармана клочок бумаги, на который Аннализа выписала сведения из векселя. Хоть он и знал их наизусть, но перечитал еще раз. Если пристрастие начальника канцелярии к порядку было столь навязчивым, как говорили, то теоретически акты, заверенные в январе месяце 1498 года, должны быть собраны в одном определенном месте.

Он подошел к самой ближней полке и наугад вытащил один акт. На первой странице стояла дата: декабрь 1497 года. Взволнованный таким открытием, он протянул руку, вытащил еще один пергамент и с удивлением обнаружил, что он относится к марту 1491 года.

Тогда он вынул целую охапку актов и разложил их на кровати. На них стояли даты от 1485 до 1498 года без всякой хронологической последовательности, и их почти нельзя было прочесть, настолько выцвели чернила, которыми пользовался писец. Документы, расположенные в соседнем ряду, судя по изящному и плавному почерку, были написаны той же рукой. Следующий раздел отличался следами загибов вверху каждой страницы, сделанных кем-то неловким.

Марко со злостью засунул документы обратно. Совершенно очевидно, сер Антонио — единственный, кто разбирается в логике своей знаменитой системы, которой он хвастался по всему городу. Надо было иметь такой сдвинутый ум, как у него, чтобы изобрести столь странные сочетания.

Ночи кропотливого труда не хватило бы, чтобы разобрать даже четвертую часть документов, находящихся в комнате. Марко уже потерял надежду и готов был все бросить, когда цифры из секретного послания дель Гарбо всплыли в его памяти. На каждой стене было по двенадцать рядов полок, то есть всего сорок восемь. Он начал с самого нижнего ряда на первой стене и сосчитал количество рядов, идущих вверх. Таким образом, восемнадцатый ряд оказался на середине высоты стены напротив двери.

У него сильно забилось сердце, когда он с облегчением обнаружил акт, на котором стояла дата 22 января 1498 года. Сунув листок под рубашку, мальчик бросился к окну. Он уже перекинул ногу через подоконник, когда услышал скрип ключа в замочной скважине.

Охваченный паникой, Марко понял, что вылезти в окно он уже не успеет. В отчаянии он не нашел ничего лучшего, как спрятаться под кроватью.

Комнату осветило мерцающее пламя свечи. Из своего укрытия Марко мог видеть тощие ноги сера Антонио, который расхаживал взад-вперед по комнате. Начальник канцелярии лихорадочно метался от одной полки к другой. Время от времени он выхватывал наугад листок, рассматривал его несколько секунд, потом перекладывал на более подходящее место.

Так он кружил по комнате минут двадцать, потом улегся на кровать. Марко почувствовал его тяжелое дыхание чуть ли не в нескольких сантиметрах от своей головы. Лицо мальчугана покрылось крупными каплями пота. В ужасе от того, что может с ним сделать начальник канцелярии, если обнаружит его здесь, он закрыл глаза и стал читать «Отче наш».

Через несколько минут храп оповестил его о том, что сер Антонио крепко спит. Марко выждал еще одну-две минуты, потом, не в силах больше терпеть, бесшумно дополз до окна. Как только Деограциас был готов его поймать, он прыгнул ногами вперед и исчез в темноте.

Как обычно, Гвиччардини не смог удержаться от громкого восклицания. Знаком он предложил собутыльникам пока сосредоточиться на выпивке. Когда шум в зале снова стал достаточно громким, чтобы никто не услышал, о чем говорилось за их столом, он воскликнул, на сей раз шепотом:

— Невероятно! Вексель подписан французским послом, кардиналом Сан-Мало!

— Такого я никак не ожидал! — добавил Макиавелли. — Но как, черт возьми, дель Гарбо мог его заполучить?

— Может, продал ему картину? — предположил Марко.

Гвиччардини развеял это предположение одним жестоким смешком:

— Что-то мне не верится. Чтобы такое важное лицо обратилось к подобному пачкуну? Если бы ему понадобилась картина для украшения своего дворца, он уж точно нашел бы художника получше. Как ты думаешь, Никколо?

Немного смущенный тем, что его признали самым умным, Макиавелли подумал несколько секунд, а затем покачал головой:

— Ты прав, Чиччо, дель Гарбо раздобыл вексель как-то иначе.

— Во всяком случае, — заметил Веттори, пристально разглядывая грудастую шлюху, — этот клочок бумаги, должно быть, очень важен, иначе зачем бы дель Гарбо его так тщательно прятал?

— Если карлик тратит столько сил на то, чтобы его заполучить, значит, он стоит гораздо больше трех сотен дукатов. Из-за такой ничтожной суммы не станут убивать трех человек.

Влияние канцлер-секретаря на его друзей становилось все более очевидным. Все признали за ним некое умственное превосходство, без сомнения, благодаря тем упованиям, которые возлагал на него Марсилио Фичино.

Разочарованный недавними политическими потрясениями, философ чувствовал себя потерянным в мире, который отныне стал для него чужим. Макиавелли представлял для него единственную надежду увидеть, что его философское наследие продолжится во Флоренции.

Наступившую тишину нарушила Тереза:

— Ну что, ребятки, как там ваше расследование?

— Двигается, Тереза. Сейчас мы уже знаем достаточно, чтобы нас убили после зверских пыток.

Как ни странно, на сей раз Тереза не ответила на выходку Веттори одним из тех тычков в спину, на которые она была мастерица. Приготовившись к удару, юноша уже втянул голову в плечи. За долю секунды на его лице напряженное ожидание сменилось удивлением, затем облегчением, которое испытывает осужденный, чью казнь отменили в последнюю минуту.

— Что ж, если дойдет до драки, зовите меня.

— Спасибо, Тереза, — поблагодарил ее Макиавелли. — Надеюсь, что нам не придется прибегнуть к твоей помощи. А пока выпьем за Марко, сегодня он выказал редкую доблесть!

Покраснев от такой похвалы, мальчик чокнулся со всеми. В его слипающихся от усталости глазах светилась гордость. Радуясь за своего подопечного, Деограциас положил руку ему на плечо — с его стороны такое проявление нежности казалось чем-то особенным.

Как всегда по вечерам, заведение Терезы было переполнено. От разгоряченных потных тел воздух стал душным и липким. В зале стоял такой гвалт, что приходилось почти кричать, чтобы быть услышанным. Шум делался оглушительным, стоило кому-нибудь из гуляк затянуть песню: сразу же в другом конце зала нестройные голоса пытались его перекричать. К счастью, такое состязание всегда заканчивалось объятиями, в которых винные пары мешались с мужской дружбой.

Полнотелая Тереза ловко пробиралась через это пьяное сборище. Держа кувшины с вином, она переходила от стола к столу, спорила с одними, смеялась с другими, осаживала наглецов и никогда не теряла того грубоватого добродушия, которое сделало ее заведение самым любимым злачным местом в городе.

— Что вы намерены предпринять теперь? — раздался странный голос Деограциаса.

— У нас нет выбора. Надо побольше разузнать о кардинале Сен-Мало.

— Ты хочешь, чтобы мы за ним следили, так ведь, Никколо?

— Именно. Мы будем следить за ним по очереди. Пока мы все равно больше ничего сделать не можем. Причем наши противники как можно дольше должны оставаться в неведении о существовании векселя. Надеюсь, Чиччо, ты будешь держать язык за зубами, не так ли?

Гвиччардини поднял глаза к небу.

— Как ты мог хоть на мгновение предположить, что я позволю себе проявить несдержанность? Да я лучше умру, чем выдам друзей!

— А может, надежнее будет отрезать ему язык? Для верности? — предложил Марко.

Не сводя с него взгляда, Гвиччардини провел пальцем по горлу мальчика. Марко застонал:

— Помогите! Подлый убийца покушается на мою жизнь! Спасите бедного ребенка от этого злодея!

Все закончилось общим взрывом хохота. Потом Марко, сраженный усталостью, прикорнул на плече Деограциаса и заснул. Невероятно бережно слуга обхватил ребенка своими огромными руками и унес из трактира.

11

Руберто Малатесте потребовалось около пятидесяти лет, чтобы понять, что человеческая душа похожа на один из тех инкрустированных письменных столиков, которые за кажущейся простотой скрывают множество потайных ящичков. И хотя внешне он оставался недоступным для любых душевных терзаний, наемник чувствовал, как его непоколебимо твердый характер с каждым днем все сильнее поддается болезненным наплывам воспоминаний о его боевом прошлом.

Впервые Малатеста убил человека, когда ему было пятнадцать лет. Это вышло почти случайно. Изголодавшийся солдат миланской армии, отставший от части, забрел на ферму, где Руберто жил со своей матерью. Зарубив самого жирного из гусей, солдат попросил ее сварить птицу. Наевшись, он оглушил женщину, разозлившись на то, что она наотрез отказалась удовлетворить и другие его желания. Он как раз собирался воспользоваться тем, что она была без сознания, когда вошел ее сын.

С неожиданным для него самого хладнокровием он вонзил свой охотничий нож в спину насильника, а затем прикончил его ударом в сердце, как отец учил его поступать с бешеными собаками. Негодяй испуганно уставился на него, изумленный тем, что рука мальчишки смогла так легко перерезать нить жизни того, кто уцелел в стольких сражениях.

Как ни странно, лезвие ножа оставило на теле почти незаметные ранки. Только небольшое пятнышко крови выступило на одежде. Малатеста наблюдал за недолгой агонией с безразличным видом, не испытывая при этом никаких чувств, как если бы убил животное.

Однажды вторгшись в его жизнь в самом ее начале, смерть навсегда стала его спутницей. В двадцать лет он вступил наемником в роту Бартоломео Коллеони, с которой прошел в сражениях через всю Италию. Тридцать лет такой суровой жизни закалили его дух так же, как и тело.

Знакомый с жестокостью своего времени не понаслышке, Малатеста знал, что только строгая личная этика позволит ему не поддаваться тяге к убийству. Некоторые из его соратников обращались к вере, надеясь, что она поможет им забыть кровь и насилие. Что касается Малатесты, то он выбрал честь.

Убийство как таковое не смущало его, если были соблюдены некоторые основные правила. Самое важное из них состояло в том, чтобы никогда не убивать по личным мотивам. Он сражался за деньги и ни за что другое. Борьбе за какое-либо дело или идеалы не было места в его жизни.

Второе правило требовало от него щадить мирное население. Если это оказывалось невозможным, он предоставлял действовать своим соратникам, а сам удалялся настолько, чтобы не слышать вопли жертв.

Так война стала для Малатесты своего рода ритуалом, который он совершал почти машинально, дословно выполняя приказы и избегая любой личной инициативы. Это, правда, не избавляло его от ответственности за смерть тех, кого он убивал своими руками, но позволяло отложить муки совести на потом.

Устав от запаха крови и пороха, который всегда окружал его, он без сожалений покинул этот мир ярости, так и не сколотив состояния: единственной его поживой стали крохи славы и старые раны.

Смирившись с необходимостью, он нанимался на службу к провинциальным дворянчикам. Несколько лет гонялся за похитителями кур и припугивал крестьян, неисправно плативших налоги, а затем вернулся во Флоренцию как раз в то время, когда там установилась республика.

Он предложил свои услуги Содерини, устранив одно за другим препятствия, которые перед тем возникали, и таким образом вошел в высший круг власти. Теперь он впервые в жизни мог поручать другим творить насилие вместо себя.

Души тех, кто имел несчастье столкнуться с его шпагой, казалось, только того и ждали, чтобы начать его преследовать. Угрызения совести, которые он в свои военные годы так старательно загонял в дальние закоулки души, вдруг вырвались наружу и уже не оставляли его в покое.

Когда мрачные воспоминания слишком его донимали, Малатеста спасался тем, что умел делать лучше всего, — сражался. Запершись один в фехтовальном зале Палаццо Коммунале, он часами изматывал себя, бросаясь со шпагой на учебные чучела, пока боль не вытесняла из его тела и мозга все другие мысли и чувства.

Он понятия не имел, сколько времени длился этот поединок. Кожаное чучело хранило следы его яростных выпадов. Тело обливалось жгучим липким потом, но ему почти удалось отогнать своих невидимых врагов.

Он услышал, как открывается дверь фехтовального зала, и уже собирался отругать солдата, который отвлекал его вопреки приказу. Но его удивление было столь велико, что слова застряли в горле. Перед ним в своей большой красной шляпе стоял не кто иной, как сам кардинал Сен-Мало.

С улыбкой на устах французский посол подошел к наемнику и протянул ему пухлую руку. Малатеста не стал целовать подставленный ему перстень. Ничуть не смущенный таким проявлением враждебности, прелат опустил руку, свесив ее вдоль своего жирного брюха.

Несколько долгих мгновений оба пристально смотрели друг на друга, пока Сен-Мало не счел нужным объяснить свой визит:

— Я так долго искал вас, Малатеста. Еле нашел.

Насмешливая искра промелькнула в глазах наемника.

— Сюда действительно редко заглядывают служители Церкви. Зачем вы хотели меня видеть, Ваше Преосвященство?

— Ради нашего общего блага я пришел предложить вам соглашение.

Он не успел пошевелиться, как конец шпаги Малатесты коснулся его сонной артерии. Наемник чуть нажал, и клинок поцарапал кожу кардинала, чье лицо слегка покраснело.

Ледяной взгляд Малатесты скрестился со взглядом кардинала.

— Мне трудно поверить, чтобы у нас могло быть что-то общее, Ваше Преосвященство. Тем не менее я вас слушаю. И не забывайте, что сейчас ваша судьба в моих руках.

— Постарайтесь видеть дальше кончика вашей шпаги, Малатеста! Я пришел в этот вонючий зал, чтобы говорить не о моей судьбе, а о судьбе вашего города. Ответьте мне на простой вопрос: когда закончится весь этот маскарад и город обретет свое былое величие, неужели вы не захотите занять в нем место, достойное ваших способностей?

В глазах воина отразилась растерянность. На какой-то миг уверенность прелата поколебала его решимость. Едва заметным жестом он ослабил нажим шпаги.

— Что это означает?

— Взгляните же правде в глаза! Без армии вы ничто. Любой может взять город меньше чем за неделю. Папа и император сделают это очень быстро, едва им представится такая возможность. Однако мой король предпочитает переговоры завоеванию. Я напрасно пытался убедить его, что вы не заслуживаете такого снисхождения, но он ничего не желает слышать…

Искушенный в ораторском искусстве, кардинал сделал короткую паузу, а затем продолжил свое доказательство:

— Если вы не хотите потерять независимость, вам не обойтись без нашего покровительства. Само собой разумеется, вам придется изгнать всех тех, кто противостоит нам…

— Гонфалоньера…

— И главных его сторонников, разумеется. Не говоря уже о Савонароле, до которого папа очень хотел бы добраться. Мне доводилось слышать, что у него по поводу этого проклятого монаха весьма жестокие замыслы. Думаю, ему было бы приятно, если бы этого бунтовщика поджарили на костре.

— Полагаю, что, способствуя воплощению этих фантазий, вы заметно улучшите свое положение в папской курии…

— О чем вы, сын мой? Как служитель Церкви может лелеять столь честолюбивые земные помыслы? Успокойтесь, мои устремления исключительно духовны. Савонарола поносит католических сановников, упрекая их в том, что их проповеди расходятся с делами. Его простодушие было бы трогательным, не будь оно столь опасным! Наше назначение в том, чтобы нести Слово Божье в мир, а не в том, чтобы следовать ему в жизни. В сущности, то, что мы заблудшие овцы, почти не имеет значения в глазах Создателя! Единственное, что действительно важно, — это чтобы Его голос звучал над миром. А для этого люди должны слепо верить в то, что им говорит Римская церковь.

На устах Малатесты появилась грустная улыбка. Наемник опустил клинок своей шпаги.

— На самом деле Церкви нужен политический status quo, чтобы навечно закрепить свое господство над народом. А Савонарола призывает к слишком крутым переменам, которые грозят расшатать вашу стратегию власти.

— Вижу, Малатеста, что, несмотря на внешнюю неотесанность, вы умеете работать головой. Я знаю мало людей, которые, превосходно владея военным искусством, понимают также скрытые мотивы приказов, которые им отдают.

Малатеста раздраженно отмахнулся:

— Я не нуждаюсь в вашей лести, Ваше Преосвященство! Похвалы уже очень давно оставляют меня равнодушным. Что вам нужно на самом деле?

Его тон был достаточно властным, чтобы кардинал тут же прекратил ходить вокруг да около:

— Когда эта позорная республика падет, Медичи снова возьмут бразды правления в свои руки и все пойдет по-старому. Нам не придется больше иметь дело с торговцами и пекарями. Рим снова будет управлять душами. Нынешняя власть вот-вот рухнет. Надо только, чтобы кто-нибудь вынул несколько кирпичей из фундамента здания, и тогда оно развалится само по себе. Этот кто-то будет, разумеется, щедро вознагражден. У нас уже есть сторонники в стане врага, но ваше содействие поможет нам выиграть драгоценное время.

Кардинал испытующе посмотрел на собеседника, ожидая отклика, но смог прочитать на его лице только отвращение.

— Как вы могли хотя бы на миг предположить, что я приму подобное предложение? Я всю жизнь выполнял свои обязательства. Только благодаря этому мне до сих пор удавалось выжить.

Его голос стал почти неслышным и приобрел оттенок горечи:

— Вот уж не думал, что у наемника нравственное чувство развито сильнее, чем у служителя Церкви! Какая ирония судьбы!

— Да кто вы такой, чтобы читать мне мораль! — закричал в ответ Сен-Мало. — Сколько мужчин вы убили за годы вашей блестящей карьеры мясника? Пятьдесят? Сто? Не говоря уже о детях и женщинах, которых вы прирезали заодно! И я уверен, что недооцениваю ваши подвиги!

Ответ Малатесты не заставил себя ждать. Тыльной стороной ладони он наотмашь ударил противника чуть выше левой скулы. Не ожидая столь сильного удара, прелат тяжело рухнул на пол.

— Никогда я не убивал ради удовольствия. Вы будете первым исключением из этого правила.

Оглушенный священнослужитель с трудом поднялся, утирая рукавом плаща кровь, которая текла у него из века.

— Решительно, Малатеста, вы такой человек, каких я люблю. Ваше нелепое чувство чести невольно внушает уважение. Сомневаюсь только, что ваши противники поведут себя так же, когда снова окажутся у власти. Предлагаю вам последнюю возможность отделить свою судьбу от судьбы Содерини. Так каково же будет ваше решение?

От гнева челюсти Малатесты сжались, а рука снова легла на эфес шпаги.

— Убирайтесь отсюда, покуда у меня не лопнуло терпение и я не выпустил вам кишки. Можете предложить свою грязную сделку кому-нибудь другому.

Кардинал только пожал плечами. На негнущихся ногах он направился к двери. В тот миг, когда его рука взялась за задвижку, снова раздался голос наемника:

— Последний совет, Ваше Преосвященство. Старайтесь не попадаться на моем пути. Я не уверен, что в следующий раз смогу сдержать шпагу.

Когда пурпурная сутана окончательно исчезла за дверью, Руберто Малатеста, не помня себя от ярости, осыпал ударами шпаги кожаное чучело.

Из окна комнаты, куда его засадил сер Антонио, чтобы он перечитал и разобрал пачку толстых дипломатических отчетов, Макиавелли видел, как вышел кардинал.

Настроение у французского посла было отвратительное. Он ощупывал край века и в гневе вытирал испачканные кровью пальцы о свою кардинальскую шляпу. Не обратив ни малейшего внимания на фигуру, которая крадучись последовала за ним, он быстрым шагом направился прочь от Палаццо Коммунале.

Франческо Веттори вышел из дверей через несколько мгновений после тучного прелата и последовал за ним к площади Синьории. Через два часа Макиавелли наконец закончил работу и потихоньку от начальника канцелярии удрал из дворца. Гвиччардини ждал его дома, развалившись в кресле в кабинете для занятий. В комнате царил тот же жуткий беспорядок, что и в прошлый его приход. Картина дель Гарбо, по-прежнему прислоненная к книжным полкам, совершенно выбивалась из ансамбля.

— Наблюдение было успешным, Чиччо?

Прежде чем ответить, Гвиччардини потянулся и зевнул так, что чуть не вывихнул челюсть.

— Вполне. Франческо дежурил утром, я заступил в полдень, а он сменил меня часа два назад.

— Что делал Сен-Мало?

— Ничего интересного… Хотя нет! Утром он провел несколько минут в фехтовальном зале Палаццо Коммунале и вышел оттуда со следом удара на лице.

— Знаю, я тоже его видел. Через некоторое время после него выскочил Малатеста. Уж не знаю, что такого Сен-Мало ему наговорил, но вид у него был взбешенный. А что было потом?

— Он сразу пошел обедать в трактир Танаи де Нерли. Я сел неподалеку. Он съел окорок косули, паштет из дичи, заел фруктами, при этом выпил бутылку вина. Я тогда был не очень голоден и заказал только тарелку фегатини.

Макиавелли подавил нетерпение. С трудом сохраняя спокойствие, он продолжил задавать вопросы:

— Мне нет дела до ваших меню, Чиччо. Куда он пошел потом?

— Зашел к некоторым французским торговцам, вот их список.

Он протянул другу покрытый жирными пятнами листок, на котором были нацарапаны несколько фамилий. Макиавелли бегло на них взглянул и вернул ему список.

— Ничего интересного.

— Я так и знал, что ты это скажешь. Дальше еще менее увлекательно. Он вернулся к себе домой и больше не выходил. Франческо умирает там от скуки, следовало бы его сменить.

— Отлично, пойдем сейчас же.

Вскоре юноши оказались перед домом, где жил французский посол. Это было просторное здание, которое веком раньше построил торговец зерном, чье состояние поистрепала затянувшаяся война. Год назад кардинал Сен-Мало приобрел его за бесценок и приводил эту покупку как пример того, что ждет всех флорентийцев, только в больших размерах, если они отвергнут предложение его короля о заключении союза.

Веттори сидел, удобно расположившись в тени, и встретил их с явным облегчением.

— Ну наконец-то! Я никогда еще не был так рад вас видеть! Не могу больше сидеть здесь без дела. Никто не входил и не выходил.

— Можешь идти, я тебя сменю.

— Спасибо, Никколо, только совесть мне не позволит вернуться домой, в то время как ты останешься здесь и будешь томиться от скуки перед домом этого гнусного священника! Может, пропустим по глоточку у Терезы? А, Чиччо?

— Ты прав, мы должны быть заодно с другом. Идем в трактир!

— Проваливайте быстрее, пока ваши мерзкие шуточки не побудили меня заставить вас умолкнуть навеки. Ума не приложу, для чего нужна губка, которая заменяет вам мозги!

— Неисповедимы пути Господни, молодой человек! — изрек Гвиччардини, удаляясь.

Уже стемнело, когда кардинал Сен-Мало вышел из дома. Он шел широким шагом, как завоеватель, и легко находил дорогу в лабиринте улиц.

Не обращая внимания на безногого калеку, который протягивал ему плошку для милостыни, он направился к Оспедале делла Карита, прошел мимо баптистерия, а затем свернул к северной окраине города. Единственным значительным зданием в округе был доминиканский монастырь Сан-Марко.

Это святое место, ранее известное как земная обитель фра Анджелико, который совершенствовался в искусстве фрески, расписывая все кельи сценами из Библии, вот уже три года служило прибежищем для духовных исканий Савонаролы. Монах проводил здесь время в молитвах и изучении Священного Писания.

Для последователей Савонаролы суровость его монашеской жизни была свидетельством того, что он посвятил себя их городу совершенно бескорыстно и искренне. Для остальных она была лишь уловкой, чтобы скрыть неумеренность его политических притязаний.

Кардинал миновал церковь Санто-Спирито, затем, не замедляя шага, устремился в темный переулок. Последовав за ним, Макиавелли обнаружил, что Сен-Мало словно провалился сквозь землю. Макиавелли добежал до конца переулка, который выходил на широкую площадь, продуваемую ветром. Вдали прошли несколько женщин, обсуждая цены на хлеб и то, что бы они сделали с неумехами, которые управляют городом. Чуть подальше два священника закрывали на ночь ворота Сан-Марко.

Ничего не понимая, молодой человек повернул назад. Казалось, из переулка изгнали всех его обычных обитателей. Ни один звук не нарушал тишину ночи. Ни один пьяница не отсыпался, привалившись к двери. Похоже, даже крысы покинули бессчетные кучи мусора, усеявшие землю.

Он глубоко заблуждался, полагая, что Сен-Мало приведет его прямо к предателю. Кардинал не только обнаружил за собой слежку, но в придачу заманил в ловушку его самого.

Макиавелли еще не забыл ледяную грязь и привкус текущей по губам крови, когда несколько дней назад его оглушил великан. Прислушиваясь к каждому подозрительному шороху, он вглядывался в темноту, но ничего не видел.

Легкое прикосновение предупредило его о неминуемой опасности. Не раздумывая, он забился в ближайшее углубление и почувствовал, как что-то слегка коснулось его лица. В дверь, к которой он прижимался, с глухим стуком вонзился кинжал.

В десяти шагах от него, едва различимый в темноте, стоял один из убийц Корсоли. Светлые глаза карлика радостно блеснули, когда он узнал Макиавелли.

— Кажется, мы уже встречались, мой мальчик… Какое счастье увидеться снова! В тот раз, когда ты упал носом в грязь, мой господин велел пощадить тебя. На этот раз ты увидишь, как поступают с такими ищейками, как ты!

С рассчитанной неторопливостью охотника, который знает, что добыча не вырвется из ловушки, убийца приблизился, отрезая ему путь к спасению. Один и без оружия, Макиавелли не мог сопротивляться. Он резко развернулся и бросился к площади, надеясь найти там помощь. Но на паперти не было ни души.

Раздумывать было некогда. Если ему дорога жизнь, надо бежать. Он бросился к ближайшей улице. У него за спиной все громче раздавались шаги убийцы. Страх перед одинокой смертью заставил его забыть, что стиснутая нехваткой воздуха грудь пылает, как в огне. Ему удалось прибавить шагу и сохранить небольшой разрыв между собой и преследователем.

Улица резко свернула, и Макиавелли неожиданно оказался посреди людского моря. Тысячи мужчин и женщин всех возрастов шли, распевая гимн во славу Пресвятой Девы. Увлекаемый толпой, он даже не мог обернуться. Когда ему наконец удалось это сделать, он увидел, как карлик во всю прыть вынырнул из той улицы, откуда только что выбежал он сам.

Не сумев вовремя остановиться, карлик налетел на женщину лет сорока, и она от неожиданности уронила горящую свечу прямо на лицо убийцы. Обезумев от горячего воска, он выхватил из-под рубашки тонкий стилет и вонзил его в грудь женщины. Не в силах отказаться от наслаждения, которое доставляли ему недоумение и страдание, отражавшиеся на лицах его жертв, он замедлил шаг.

Сначала женщина не почувствовала боли. Несколько мгновений спустя она ощупала свою левую грудь и вытащила из нее странный металлический предмет. Из раны брызнула кровь, заливая стоящих вокруг людей.

Закричала какая-то девушка, с лица которой стекала кровь жертвы. Заглушенный сотнями голосов, славящих Господа, ее крик потонул во влажном воздухе.

Отчаянно рванувшись вперед, Макиавелли попытался протиснуться к началу процессии. Теперь от спасения его отделял только один ряд верующих. Перед ним четыре монаха несли на крытых носилках статую Богоматери. Шествие возглавлял Савонарола со свечой в руках.

У убийцы оставалось лишь несколько мгновений, чтобы нанести удар. Движущаяся толпа мешала ему точно различить цель. Он достал из-за пояса широкий кинжал и твердой рукой нанес удар, целясь в почки канцлер-секретаря. Лезвие глубоко вошло в тело.

Вдруг носилки накренились. Получив удар кинжалом в нижнюю часть спины, один из тех, кто их нес, упал на землю, корчась от боли. Остальные монахи попытались удержать статую, но она все-таки рухнула на землю.

Толпа содрогнулась. Оказавшийся ближе всех к карлику нотариус с сухим костлявым лицом указал на него пальцем:

— Это он, я видел! Он всадил ему в спину кинжал!

Со всех сторон раздались угрожающие крики, он же продолжал поносить убийцу:

— Я видел тебя, убийца! Ты за это заплатишь!

Не теряя присутствия духа, карлик бросил на своего обвинителя надменный взгляд. Он словно только что вспомнил, что все еще держит в руках окровавленный кинжал. В мгновение ока, бросившись к нотариусу, он рассек ему сонную артерию. Не в силах зажать струю крови, несчастный со страшным хрипом испустил дыхание.

Радуясь, что заткнул рот доносчику, карлик без помех покинул процессию. Его добыча ускользнула, но он знал, что рано или поздно найдет ее и заставит дорого заплатить за сопротивление.

Во всяком случае, главное задание он выполнил. Его хозяин будет доволен.

— Можешь выходить, сын мой. Он ушел.

Савонароле удалось сохранить спокойствие, но выглядел он подавленным. Прежде чем встать, Макиавелли убедился, что убийца действительно исчез. Воспользовавшись всеобщим смятением, он недолго думая укрылся за перевернутыми носилками, молясь о том, чтобы убийце не пришло в голову проверить это жалкое убежище.

Несмотря на то что карлик исчез, напряжение не спадало. Сотни глаз уставились на секретаря, стараясь понять, виноват ли он в происшедшей трагедии.

Поколебавшись, Савонарола прошептал несколько слов на ухо Томмазо Валори. Его помощник сделал знак монахам поднять статую и снова поставить на носилки. Монахи быстро выполнили приказание, в то время как с площади уносили три тела.

Тогда Савонарола повернулся к толпе:

— В своем великом милосердии Господь посылает нам новое испытание. Лишь благодаря нашей вере сможем мы справиться с бедствиями, которые беспрестанно обрушиваются на нас! Снова и снова говорю вам, братья мои: возлюбите Спасителя нашего и молитесь Ему, ибо Он один может искоренить сорняки, поразившие наш город!

Он сделал короткую паузу, чтобы дать толпе хором прокричать «Аминь!», и продолжил:

— Два наших брата и сестра отправились в рай. Отныне мы будем молиться за упокой их души.

В его голосе звучало что-то пророческое. Проникшись силой его слов, некоторые бросились на колени.

— Помянем умерших! И пусть святая Мария, мать нашего Господа, покажет нам путь к избавлению и вечному спасению! Поднимитесь, братья мои, и вместе прочтем молитву, которую все знают!

Под звуки «Ave Maria» процессия снова тронулась в путь. Отстав от своих сподвижников, доминиканец немного подождал, потом повернулся к Макиавелли.

— Не надо ли нам поговорить, сын мой? Мне кажется, мы многое могли бы сказать друг другу.

Валори встал между ними.

— Учитель, ваше место рядом с вашими соратниками.

— Хватит, Томмазо, я прекрасно знаю, где я должен находиться. Именно сейчас этот молодой человек, без сомнения, нуждается в духовном наставлении. Что до меня, то мне нужны объяснения. Я присоединюсь к процессии позже.

— Позволю себе настаивать. Все эти люди верят вашим речам, и вы должны их направлять. Нельзя позволить им думать, что вы отдаете предпочтение одному из них.

Черты лица монаха вдруг окаменели.

— Мое единственное предпочтение — это спасение Флоренции. Те, кто мне верит, должны принять тот извилистый путь, который мне нужно пройти, чтобы выполнить свою миссию.

Видя, что Валори опять хочет возразить, Савонарола жестом велел ему замолчать и сухо проговорил:

— Я присоединюсь к процессии позже, Томмазо. Если ты не в силах понять мои решения, воздержись от их истолкования. Теперь ступай к остальным.

Это был приказ, не терпящий возражений. С недовольной гримасой его помощник наконец ушел.

— Похоже, сегодня я приобрел не только друзей, — сказал Макиавелли.

— Валори упрям, как старый отшельник, но его вера искренняя. Не стоит обижаться на его изменчивое настроение. Он истово верит в успех нашего крестового похода, несомненно, еще больше, чем я. Но иногда бывает, что его порывы берут над ним верх.

Савонарола вздохнул, провожая взглядом своего помощника.

— Настали суровые времена. Наше движение неизменно растет, и каждое утро новые овцы прибиваются к стаду. Однако борьба становится все более непримиримой. И я не уверен, что мы сумеем защититься от своих врагов. Что наши молитвы против их клинков?

Макиавелли указал на лужи крови, обагрившие землю:

— Вот доказательство того, что щит веры беспомощен перед копьем убийц.

— Зачем продолжать битву? Посмотри, каков итог всех усилий: одному человеку удалось поколебать веру нескольких тысяч верных чад Церкви. К счастью, дождь вот-вот смоет следы его преступления. Завтра от них ничего не останется, и мы сможем продолжить борьбу, если будет угодно Господу.

На его лице лежала печать глубокой усталости. Молодой человек уже видел у доминиканца это выражение упадка духа, когда был невольным свидетелем его разговора с Малатестой. Ему хотелось спросить, что того связывает с наемником, но он не осмелился.

— Ты веришь в дьявола, сын мой?

— Не совсем, — после короткого замешательства ответил Макиавелли. — Я скорее думаю, что человек его выдумал, чтобы оправдать несовершенство мира.

Савонарола понимающе улыбнулся.

— Конечно, как же ученик Фичино может верить в какое-то высшее существо? Рано или поздно этот старый еретик закончит жизнь на костре! В твои годы я тоже думал, что найду в книгах ответы на свои вопросы. Однако ничего нет лучше жизненного опыта. Добро, зло, страдания, вера, смерть… Несомненно, сегодня ты познал больше, чем за все годы учения.

Макиавелли только кивнул в знак согласия. Он не мог отвести взгляд от неправильных черт монаха. Внезапно он понял причину странной притягательной силы, которую испытывали все, кто с ним сталкивался.

Кем бы ни был человек, к которому он обращался, доминиканец держался с ним, как с равным. Он был полностью открыт для других, не скрывая ни своих сомнений, ни возникающих у него вопросов. Он вовсе не старался спрятаться за догматами веры. Поэтому Римская церковь его так ненавидела.

Макиавелли ощутил внезапное спокойствие, словно слова монаха разом сняли тяжесть с его души. Тут же его охватила безмерная усталость, и он оперся о ближайшую стену, чтобы не упасть.

Савонарола дал ему перевести дух и снова начал задавать вопросы:

— Знаешь, почему я вступил в орден доминиканцев?

— Нет, отец мой.

— Veritas. Истина. Это девиз моего ордена. Я думал, что мое вступление в орден поможет мне понять тонкое и хитроумное устройство мира, но не ожидал, что прозрение окажется таким мучительным. Блаженны нищие духом!

Теперь над ними моросил мелкий дождь. Но ни один из них не попытался от него укрыться. Несомненно, они надеялись, что вода очистит их, как она очищала землю от следов крови, оставленных убийцей.

— Ты мне так и не сказал, почему тот человек во что бы то ни стало хотел тебя убить?

— Это не простая история. Я всерьез опасаюсь, что мой рассказ развеет остатки ваших иллюзий о человеке.

— А ты все-таки расскажи. Мне кажется, у меня обширный опыт в том, что касается человеческой низости.

Макиавелли вдруг почувствовал жгучее желание облегчить душу. Так близко столкнувшись со смертью, он осознал, что ему придется идти на риск. Если он будет бездействовать, убийца его найдет и на этот раз уже не промахнется. Только одно мешало ему полностью довериться монаху.

— В тот вечер, когда был убит ростовщик Корсоли, я видел, как вы говорили с ним на площади Синьории. О чем вы говорили?

Лицо Савонаролы смертельно побледнело. Монах, казалось, был искренне озадачен вопросом юноши.

— Ты, должно быть, ошибся, сын мой. Валори проводил меня в Сан-Марко сразу после окончания Совета.

Теперь настала очередь Макиавелли прийти в замешательство:

— Корсоли разговаривал с монахом. Я не мог разглядеть его лица, но он был одет в такую же сутану, как ваша. Я и подумал, что это вы.

— И из этого ты, конечно, заключил, что это я велел его убить… Не слишком ли ты поторопился? Я всю ночь провел в молитвах. Тебе это подтвердят более сорока свидетелей.

— Но если это были не вы, то кто же?

— Не знаю. Во всяком случае, не монах из Сан-Марко… Никто не покидал ночное бдение. Кто-то хотел, чтобы его приняли за меня.

— Но с какой целью?

— Чтобы меня подозревали в убийстве Корсоли конечно! Как видно, их план удался, потому что есть по меньшей мере один свидетель, который может поклясться, что видел, как мы спорили всего за несколько минут до убийства.

Он говорил уверенно, и Макиавелли знал, что он не лжет. Мгновенно он принял решение:

— Вы действительно хотите знать, почему карлик охотится за мной?

Доминиканец утвердительно кивнул.

— Хорошо, следуйте за мной, но без ваших стражей. Я совсем не хочу, чтобы весь город знал, куда мы направляемся.

Савонарола подошел к монахам, которые наблюдали за улицей, и тихо сказал им несколько слов. Когда он знаком велел им удалиться, четверо служителей Господа скрепя сердце повиновались.

— Мы от них избавились.

— Прекрасно.

Ни слова не говоря, Макиавелли пошел вперед, показывая дорогу Савонароле. Через десять минут они пришли к дому Марсилио Фичино. Доминиканец узнал место и, казалось, не слишком удивился.

Им открыла Аннализа. Она на мгновение замерла, но быстро пришла в себя и повела их в библиотеку, где философ был погружен в чтение трудов Сенеки.

Удивившись не меньше племянницы, старик принял монаха так, как будто его присутствие здесь было совершенно естественным.

— Ваш приход — честь для нас, отец мой.

— Напротив, это я польщен встречей с таким ученым человеком.

— Полагаю, что вы здесь для того, чтобы побольше узнать обо всех этих убийствах. Что ты уже ему рассказал, Никколо?

— Ничего. Я предпочел предоставить вам свести воедино все нити.

Фичино указал Савонароле на кресло. Аннализа и Макиавелли уселись чуть позади.

— Для нас очень важно знать, на чьей вы стороне. Как мы поняли, вы что-то разыскиваете. Может, вы нам скажете, о чем идет речь?

Савонарола не ожидал столь прямого вопроса. На его лице читалось явное замешательство. Все взвесив, он предпочел быть искренним:

— Около двух месяцев назад один из людей Малатесты случайно услышал разговор Сен-Мало. Кардинал говорил, что мое враждебное отношение к Франции и Римской церкви сильно мешает его государю. Король считает, что я не даю Франции укорениться в Италии. И вот он поручил своему послу положить этому конец. Кардинал, в свою очередь, возложил эту задачу на своего собеседника, но человек Малатесты не смог его узнать. Он только слышал, как Сен-Мало называл его Princeps.

— Princeps… Государь?

— Не знаю, что означает это прозвище, но думаю, что выбор латыни не случаен.

— Но почему Малатеста вас предупредил? Вы ведь никогда не говорили, что поддерживаете Содерини, скорее наоборот.

— Содерини и Малатеста вовсе не желают видеть, как растет влияние французов в городе, поэтому они и решили мне помочь, несмотря на наши политические разногласия. Однако их действия поневоле ограничены тем, что приемлемо для наших сограждан, — иначе говоря, помощь должна быть скрытой и косвенной.

— А почему они не хотят поддержать вас официально? — спросила Аннализа.

— Содерини находится в затруднительном положении. На него нападают со всех сторон. Чтобы сохранить власть, он должен соблюдать нейтралитет. Если мои дела пойдут плохо, он всегда сможет заявить, что ему ничего не было известно. Ну вот, я все вам сказал. Теперь ваша очередь…

Приглушенным голосом, словно не желая, чтобы их кто-то услышал, старик поведал ему об их открытиях.

— Если я правильно понял, чтобы распутать этот клубок, вам осталось только найти эту блудницу?

— Именно к такому выводу мы и пришли. Если, конечно, она еще жива.

— Если бы она умерла, ваши противники не тратили бы столько сил, чтобы вас устранить. Они тоже ее ищут.

— Что нам делать, когда мы найдем Боккадоро? — спросил Макиавелли.

— Надо во что бы то ни стало узнать, кто этот изменник, подкупленный Сен-Мало, — ответил монах. — Нам необходимо также иметь неоспоримое доказательство того, что кардинал в этом замешан, иначе Содерини откажется нам помочь.

— Сколько, по-вашему, у нас времени, прежде чем за вами захлопнется ловушка?

— Не знаю, но действовать нужно быстро. Я чувствую, как сжимаются тиски. Речь идет о нескольких неделях, а то и днях. В Риме уже начали сжигать мои книги. Боюсь, что я разделю их участь. Мне безразлично, что ждет меня, но я не могу допустить, чтобы моя борьба угасла вместе с моей жизнью.

— Возможно, все не так плохо, как вам кажется, — возразила Аннализа. — Собор Санта-Мария дель Фьоре во время каждой проповеди полон вашими сторонниками. Они не допустят, чтобы ваши враги одержали победу.

— Флорентийцы — народ непостоянный, дочь моя. Не говоря уже об их досадной склонности всегда становиться на сторону победителя. Стоит мне только проявить слабость, как моих сторонников можно будет пересчитать по пальцам одной руки.

Савонарола грустно покачал головой и мрачно прошептал:

— У меня больше нет выбора, я вынужден вам довериться. И поэтому умоляю вас: найдите это доказательство и приведите его ко мне.

12

Заалтарный образ кисти Таддео Гадди был сокровищем церкви Санта-Кроче. Написанный более ста пятидесяти лет назад, он никогда не покидал алтаря капеллы семейства Барончелли. Внизу центральной части образа, изображающей Богоматерь на престоле, Гадди в присущей ему простой и сильной манере написал мученичество святой Лючии.

Блаженная была причислена к лику святых благодаря дурному вкусу своих родителей. Они пообещали отдать ее в жены одному из самых безобразных мужчин в Сиракузах. Предпочитая скорее посвятить свою жизнь бедным, чем этому уроду, молодая женщина его отвергла и, чтобы доказать свою решимость, выколола себе оба глаза.

За столь открытое неповиновение родительской воле ее протащили по всему городу, привязав к четырем быкам, а затем сожгли заживо. Но крепко скроенная святая уцелела в огне. Выбившись из сил, палач ударом пики проткнул ей горло. И только тогда Лючия отдала Богу душу.

Капеллан церкви Санта-Кроче отец Якопо Карруччи влюбился в эту картину с первого взгляда, как только увидел ее в полумраке капеллы. Картина стала его единственной слабостью. Во всем остальном его жизнь текла в полном согласии с заповедями католической веры: он был умерен в еде и питье, ежедневно посещал больных и раздавал бедным основную часть пожертвований своих прихожан. Он ни разу не уклонился от ежемесячного посещения городского лепрозория и довел свою нравственную чистоту до того, что лишний раз читал «Отче наш», когда кто-нибудь из мальчиков-певчих ругался в его присутствии.

Однако, оказавшись перед образом, он забывал о своих устоях и без всяких угрызений совести предавался вожделению.

Каждый день после вечернего богослужения, когда все верующие уходили, он закрывал на ключ тяжелые двери церкви и устремлялся в алтарную абсиду бокового нефа. Там он преклонял колени на скамеечку для молитв, расположенную прямо перед алтарем, скороговоркой читал одну или две молитвы и в течение долгих часов созерцал свое сокровище.

Налюбовавшись вдоволь каждой деталью, он бережно закрывал боковые створки. На следующий день перед первой службой он проделывал все то же самое в обратном порядке. Только после этого начинался его день.

Но как раз в то утро он начался как нельзя хуже.

Войдя в маленькую капеллу, капеллан увидел, что створки распахнуты. Не может быть, чтобы он забыл закрыть их накануне вечером. Ни разу за все девятнадцать лет, что он служил капелланом церкви Санта-Кроче, он не совершал такой оплошности.

Ему показалось, что краски пределлы[10] были не такими, как обычно. Они словно выцвели и потускнели. Он с трудом различал фигуры, как будто взор его затуманился. Теперь дивный образ был похож на одну из тех пыльных картин, которые часто можно видеть на стенах деревенских церквушек.

Когда он дотронулся до странного налета, от его руки на дереве остался светлый след. Отец Карруччи вытер о сутану нечто липкое, покрывавшее его пальцы, и опустил глаза. Широкий красноватый потек начинался именно там, где он стоял, и окружал алтарь. Он зашел за мраморную плиту и остолбенел.

На полу он увидел обнаженное женское тело. Женщина лежала на животе, скрючившись в луже крови. Собрав все силы, священник осторожно перевернул ее и тут же пожалел об этом. Перед ним лежала совсем юная девушка, почти девочка. У нее было перерезано горло, и по всему телу виднелись следы ударов и порезов. На животе и бедрах были выдраны куски мяса, повсюду свисали клочья обугленной кожи, а в темных дырах на месте грудей просвечивали ребра.

Лицо искажала жуткая гримаса страдания. Все, что прежде делало ее красивой, было вырвано. У нее больше не было ни глаз, ни носа.

Отец Карруччи с трудом подавил вопль. Вне себя от ужаса, он перекрестился негнущейся рукой и со всех ног бросился вон из капеллы, сбивая все на своем пути.

Известие о том, что был найден еще один труп, мгновенно разлетелось по городу. Меньше чем за час сотни людей столпились у церкви Санта-Кроче. Десяток солдат стояли на страже у дверей, не давая никому войти.

Пьеро Содерини прибыл к десяти часам с таким чувством, словно изо дня в день он переживает одну и ту же жуткую сцену. Толпа, состоявшая главным образом из последователей Савонаролы, встретила его враждебным ропотом. Не обращая внимания на выкрики, гонфалоньер быстро прошел внутрь церкви и направился прямо к капелле, где уже работал Корбинелли.

Когда он увидел труп, его мрачное настроение сменилось подавленным. С тех пор как началась эта череда убийств, он повидал много ужасного, но на сей раз жертве не было и двадцати лет. Несмотря на страшные увечья, на том, что осталось от ее лица, все еще можно было различить тонкие, возможно даже красивые, черты. Чудесные светлые волосы слиплись от крови. Странно расслабленное тело легко поддавалось действиям врача.

— Как она умерла?

Вопрос гонфалоньера отразился эхом от сводов безлюдной церкви. Поглощенный работой, Корбинелли не слышал, как тот вошел. Он жестом велел Деограциасу продолжать обследование тела.

— Она истекла кровью, когда ей перерезали горло. Раны на теле были нанесены так, чтобы не задеть жизненно важных органов. Ни одна из них сама по себе не была смертельной, но в совокупности они привели ее к гибели. Как обычно, безупречная работа.

— Где она была убита?

Врач направился к алтарю часовни.

— Ее ранили здесь, перед образом. Скорее всего, она упала, а затем заползла за алтарь. Она умерла вон там, обхватив себя руками, словно спящее дитя. Стоя на ступени, окружающей алтарь, убийцы следили, как она умирает.

Гонфалоньер вздрогнул.

— Убийцы? Их было несколько?

— Есть три разных следа.

— А почему ты уверен, что они принадлежат именно убийцам? Тут вокруг нас не меньше тридцати следов.

— Капеллан проявил поистине удивительное хладнокровие. Как только он нашел тело, он вышел из церкви и закрыл дверь на ключ. Прежде чем предпринимать что-либо, стражи, в свою очередь, предупредили Малатесту. Все это позволило мне первому войти в церковь. И, поскольку капеллан клялся всеми святыми, что не вставал на ступеньку, которая окружает алтарь, можно сделать вывод, что эти следы принадлежат убийцам. Hoc demonstrandum erat.[11]

— Прекрасно, теперь мы вместо одного ищем троих. Час от часу не легче!

— Не будьте таким пессимистом, Эччеленца. Только что они совершили свою первую ошибку. Теперь мы узнали о них кое-что важное.

Содерини грустно покачал головой:

— Это ты расскажешь родителям девушки. Пусть знают, что их дочь умерла не напрасно.

— Согласен, этого мало. Но до сих пор они действовали очень скрытно. И на сей раз их никто не видел.

— А как они проникли в церковь? Разве дверь не была закрыта?

— Была, конечно, как и каждый вечер. Они взломали дверь дома священника. Он спал наверху и ничего не слышал.

По-видимому, гонфалоньер немного успокоился.

— Что ты еще обнаружил?

— Все как обычно. Прежде чем привести сюда, ее пытали. Глаза ей выкололи и нанесли раны еще живой. Нос и зубы я нашел у нее в горле, а вот глаза исчезли.

— Известно, кто она?

— Никаких догадок.

— Почему ее притащили сюда?

— Все это неспроста. Встаньте сюда, Эччеленца. Точно на то место, где ей перерезали горло.

Гонфалоньер долго разглядывал лужу крови, на которую указывал Корбинелли, прежде чем решился встать туда, куда велел врач.

— И что я должен увидеть?

— Посмотрите-ка внимательно на образ. Содерини вгляделся в картину и тут же прошептал:

— Святая Лючия! С ней сделали то же, что со святой Лючией! Боже мой, они точно знали, что делали!

— Святая Лючия не просто мученица. Она покровительница слепых.

— Опять все возвращается к глазам.

— Да, — подтвердил Корбинелли. — С самого начала я задавался вопросом: почему убийцы ослепляют свои жертвы? Я предполагал, что это нечто вроде подписи, знака, которым они помечают свои преступления. А на самом деле в этом и кроется ключ к их жажде убийства.

Содерини вздохнул, потом сел на один из стульев, стоящих перед алтарем. Он все сильнее чувствовал свое бессилие. Гонфалоньер разрывался между дерзкими убийцами и гражданами города, чей гнев мог вырваться в любую минуту.

Топор палача оказался слишком близко от его шеи. Чем скорее с этой историей будет покончено, тем лучше.

Между тем он не питал особых надежд, что ему удастся найти убийц. Если не случится чуда, Малатесте никогда их не поймать.

И тогда он сделал то единственное, что еще было в его власти: он повернулся к изображению Христа на престоле, висящему над хорами, закрыл глаза и стал молиться.

— Да дайте же мне пройти!

Несмотря на свой маленький рост, донна Стефания с силой оттолкнула солдата, который загораживал ей дорогу. Сводня была скромно одета, и на этот раз на ней не было украшений. Страж понял, что долго удерживать ее не сможет, и пропустил донну Стефанию в церковь Санта-Кроче.

Как только она переступила порог, к ней бросился Малатеста:

— Сейчас сюда входить нельзя. Приходите молиться позже.

— Вы что, не знаете, кто я? — спросила сводня. — Уйдите с дороги!

Удивленный тем, что кто-то осмелился ему перечить, Малатеста не знал, как поступить. Ему на помощь с лукавой улыбкой пришел Содерини:

— Да будет вам, донна Стефания, хватит дразнить этого несчастного. Он с большей охотой проводит время в фехтовальных залах, чем в заведениях вроде вашего. Что вас сюда привело?

— Ходят слухи, будто вы нашли труп девушки.

Улыбка сползла с лица гонфалоньера.

— Какое отношение эта новость имеет к вам?

— Мне кажется, я знаю, о ком идет речь. Вчера пропала одна из моих девушек. Я послала ее за покупками, и она не вернулась.

— Скорее всего, она пошла проведать кого-нибудь из родни. Возможно, любовника?

Маленькая женщина уверенно покачала головой.

— Нет, не думаю, что она сбежала. Да и куда она могла пойти? У меня нет ни одной девушки, которая была бы из этих мест. А шашни в моем заведении запрещены.

— Вероятнее всего, вы напрасно беспокоитесь.

— Позволю себе настаивать, Эччеленца. Я хотела бы убедиться в этом сама.

— Я могу показать вам труп, но он слишком изуродован. Даже если это она, вы не сможете ее опознать.

— Все же я бы хотела ее увидеть. Я отсюда не уйду, пока не буду полностью уверена.

Сводня не намерена была уступать. Содерини пожал плечами и направился к капелле Барончелли.

— В таком случае следуйте за мной.

Он остановился перед алтарем. Девушка все еще лежала на земле, но теперь ее тело было прикрыто белым полотном. Сводня наклонилась и дрожащей рукой приподняла саван. Не веря своим глазам, она смотрела на изувеченное тело и не могла вымолвить ни слова.

— Так это она? — произнес наконец Содерини. Донна Стефания пришла в себя. Охваченная отвращением, она быстро отошла.

— Я… я не уверена. Телосложение и цвет волос похожи, но от лица ничего не осталось.

— А не было у нее на теле какой-нибудь особой приметы?

Донна Стефания немного подумала, потом неуверенно кивнула.

— Две недели назад она обожгла маслом тыльную сторону ладони. Правой. Если это она, то след от ожога должен быть еще виден.

Корбинелли присел на корточки рядом с покойной. Он поднял ее руку достаточно высоко, чтобы гонфалоньер и сводня увидели розовое пятно с того места, где стояли.

Эта жестокая уверенность окончательно стерла маску суровости с лица донны Стефании. Из глаз хлынули слезы, оставляя на густо напудренных щеках светлые дорожки. Она опустилась на колени рядом с трупом. В своей жизни она не часто посещала церкви, поэтому вместо молитвы прошептала несколько простых слов. Смущенные Содерини и Корбинелли оставили ее одну.

Несколько минут спустя донна Стефания закрыла саваном лицо умершей. Когда она подошла к Содерини, который ждал ее в нефе, черты ее лица снова стали жесткими и холодными.

— Прошу простить мне минутную слабость. Вам трудно представить, как я привязана к своим девушкам. Они мне словно родные.

— Вы не знаете, почему это случилось именно с ней?

— Нет, с ней у меня никогда не было никаких хлопот. Она всегда вела себя как следует. Остальные девушки ее обожали. Не представляю, кто мог желать ей зла.

— Благодарю вас, донна Стефания. Вы нам очень помогли, но сейчас вам лучше уйти.

Женщина согласно кивнула и последовала за Содерини к двери. Прежде чем перешагнуть порог, она остановилась и сказала ему голосом, к которому вернулась вся его былая уверенность:

— Я буду вам очень признательна, если вы отдадите мне ее тело, когда ваш врач закончит его исследовать. Я хотела бы заняться погребением, как только это будет возможно.

— Конечно. Вы получите его уже завтра.

Сводня поблагодарила его и уже собиралась уходить, но передумала. Ее зрачки блеснули холодной яростью.

— Когда вы найдете виновного, накажите его так, как он того заслуживает…

— В этом вы можете быть уверены. Я стремлюсь к этому не меньше вашего.

— Ладно.

Содерини толкнул створку тяжелой деревянной двери и вышел на улицу вместе с донной Стефанией. На паперти собралось еще больше зевак. Появление гонфалоньера вызвало новый взрыв язвительных выкриков.

Все самые влиятельные лица города, за исключением Савонаролы, пришли, чтобы своими глазами убедиться в том, что произошла новая трагедия. В самом первом ряду Томмазо Валори обсуждал со стоящими рядом с ним людьми жуткую находку. Прямо за ним стоял Бернардо Ручеллаи в сопровождении Антонио Малегоннелле.

Малегоннелле появился в городе два года назад. Никто не знал, ни откуда он прибыл, ни каково происхождение тех ящиков с дукатами, которые перевозила за ним целая армия слуг. Однако ему понадобилось всего несколько месяцев, чтобы проникнуть в тесный круг местной аристократии. Уверенный в своем положении и влиянии, он в любых обстоятельствах выставлял напоказ свое холодное высокомерие. Ручеллаи терпел его возле себя только потому, что получал от него основную денежную помощь. Однако он старался сдерживать непомерное честолюбие своего советника.

Содерини испытывал особое отвращение ко всякому чрезмерному проявлению тщеславия, особенно если оно было до такой степени окрашено самодовольством, поэтому он даже не взглянул на это презренное существо.

Валори одним знаком заставил толпу смолкнуть.

— Вы собираетесь позволить убийцам и дальше оставаться безнаказанными, Эччеленца?

— О чем вы, Валори? Вы имеете в виду, что мы не делаем все, что только можно, чтобы их найти?

— Я знаю одно, Эччеленца. Вчера погибло трое верующих, и еще одна смерть сегодня. Если так пойдет и дальше, город опустеет. А ваши усилия что-то долго не приносят плодов.

Содерини не хотел, чтобы его гнев сыграл на руку противникам. Он сделал все возможное, чтобы подавить клокочущую в нем ярость.

— Вы можете предложить что-нибудь получше?

Валори смотрел на него не мигая.

— Есть только один путь истребить ростки зла: их надо сжечь на корню.

— Сомневаюсь, чтобы таковы были указания вашего господина.

— Савонарола ни на что не способен. А с нас хватит красивых слов. Нам нужны действия.

— И что вы собираетесь предпринять?

— Мы обыщем все злачные места в городе и схватим убийц. А одновременно мы уничтожим все, что подрывает наши устои.

— Это настоящее безумие. Вы развяжете гражданскую войну!

— Только огонь очистит Флоренцию!

Дрожащим от волнения голосом Валори, воздев руки к небу, обратился к толпе:

— Братья мои, неужели вы хотите и дальше видеть, как приходит в упадок ваш город?

Дружное «Нет!» вырвалось одновременно у сотни юнцов, окружавших оратора, и было подхвачено толпой, собравшейся перед церковью.

Вдохновленный поддержкой, Валори продолжал:

— Готовы ли вы сражаться с нечистью до полного ее искоренения? Готовы ли вы истреблять ее огнем и мечом?

— Да! — взревела толпа, которая ждала только приказа, чтобы начать действовать.

— Тогда разойдитесь по городу, обыщите каждый уголок и разгромите все притоны дьявола.

Содерини в последний раз попытался не допустить до беды, которую он предвидел:

— Вы совершаете ужасную ошибку! Успокойте ваших приспешников, пока не поздно…

— Уже поздно. Вы не сумели очистить город от грязного распутства, так дайте это сделать тем, кто не боится запачкаться.

— Умоляю вас… Вы же играете на руку убийцам. Вы делаете именно то, на что они рассчитывали. Они с самого начала этого хотели: спровоцировать вас, вызвать мятеж.

— Словами нельзя сдержать гнев, Эччеленца. Движение началось, и никто не в силах его остановить.

Содерини незаметно сделал знак Малатесте. В окружении нескольких солдат наемник направился к Томмазо Валори. Видя, что их главаря хотят арестовать, его юные соратники дали отпор людям гонфалоньера.

Голос Валори в последний раз раздался из гущи толпы:

— Вперед, братья мои, сожгите все места, где пребывают порок и разврат! Да благословит вас Бог, и да поможет Он вам!

За несколько минут паперть церкви Санта-Кроче опустела. Сторонники Савонаролы в едином порыве скрылись в соседних улицах, не в силах больше совладать с гневом, разожженным Томмазо Валори с мастерством, достойным лучших проповедей его учителя.

Бессильный сдержать толпища людей, вопивших о своей любви к Господу, Содерини опустился на ступеньки церкви. Рок должен свершиться, и он не знал, как ему помешать. Прямо над его головой хохотал во всю глотку каменный бес, высеченный на портале церкви.

Солдаты не сводили глаз со своего командира, ожидая приказа. Не говоря ни слова, наемник уселся рядом с гонфалоньером. Такую бурю не остановить, так же как чуму. Несомненно, Валори прав: такое зло можно выжечь лишь огнем. Но Малатеста не мог предугадать, в какую сторону ветер ненависти направит языки пламени.

Среди немногих, кто остался перед церковью, был Бернардо Ручеллаи, как всегда сопровождаемый Антонио Малегоннелле. С невозмутимым видом они вполголоса обсудили положение и не спеша удалились. Неподалеку от них стояла донна Стефания. Чуть подальше она разглядела плотную фигуру Гвиччардини. Молодой человек смотрел на нее вопросительно.

Во взгляде донны Стефании мелькнул огонек, и юноша понял, что она его узнала. Сводня обернулась к гонфалоньеру. Он, казалось, совершенно забыл о ее присутствии. Тогда она с хорошо рассчитанной медлительностью пошла по направлению к юноше. Проходя мимо него, она сделала вид, что споткнулась о плохо пригнанную плиту. Быстрым движением Гвиччардини поддержал ее за талию, чтобы она не упала. Сводня воспользовалась этим мгновением и прошептала ему на ухо:

— Ты все еще ищешь Боккадоро?

— Да, — произнес он еле слышно.

— Приходи сегодня ко мне ровно в полночь. Войдешь через заднюю дверь.

Она быстро поднялась и посмотрела на него, как на совершенно незнакомого человека.

— Благодарю вас, — проговорила она холодно.

Гвиччардини вежливо улыбнулся, но маленькая женщина уже удалялась быстрым шагом.

Группами по пятнадцать-двадцать человек юные последователи Савонаролы рассеялись по улицам, сжигая и круша все, что в их глазах воплощало порчу флорентийского духа. Ничто не устояло перед их яростью. Игорные и публичные дома, кабаки — все было разгромлено без колебания.

Вооружившись здоровенной головешкой, Тереза сумела отразить первую волну нападавших. Однако в скором времени ей пришлось укрепиться внутри дома. Но ее заслон, построенный из липких от вина столов и отполированных многочисленными задами стульев, оказался, к несчастью, слишком непрочным, чтобы предотвратить неизбежную развязку.

Сначала не выдержало окно, затем с глухим треском поддалась дверь. Десятки воинов Бога вломились в брешь и принялись крушить все вокруг.

Несмотря на отчаянное сопротивление, Терезу выволокли наружу руки, слишком сильные даже для ее крепко сбитого тела. Сидя на земле, она бессильно наблюдала, как уничтожают плоды ее тридцатилетних трудов. После того как кто-то бросил факел на соломенную крышу, пламя охватило дом в считаные секунды.

В ее душе, потрясенной крушением всего, что было ей дорого, ненависть разгоралась так же быстро, как огонь охватывал балки ее трактира. Как и многие, она поверила в Савонаролу. Даже если он и не был в ответе за безумие, охватившее его войско, все равно главным виновником оставался доминиканец. Он не смог помешать тому, что надежды, которые он сам породил, свернули на этот путь. Мечты о мирном городе, объединенном под сенью веры, оказались обманом.

За это разочарование Савонароле дорого придется заплатить.

А пока разоренная трактирщица страстно желала отомстить первому же негодяю, оказавшемуся в пределах ее досягаемости. Но тут она заметила, что перед дымящимися развалинами ее трактира больше никого не осталось. Юнцы пошли дальше на поиски очередных вместилищ порока, которые следовало стереть с лица земли.

Освещенное отблесками многочисленных пожаров, небо Флоренции пылало багровыми всполохами. Опершись о перила балкона, человек в плаще с капюшоном созерцал это скорбное зрелище с наслаждением сродни тому, какое испытывал Нерон, любуясь пожаром, зажженным им в сердце Вечного города.

В комнату кто-то вошел, но человек в капюшоне даже не пошевелился, очарованный тем, с какой скоростью семена зла, которые он посеял, проникли до самого основания города.

— Вы опаздываете, Ваше Преосвященство, бал уже начался.

— Ты все-таки мог найти место подальше от небес. Я думал, что умру, — столько ступенек на этой проклятой колокольне!

— Содерини был прав, когда недавно в зале Совета смеялся над вашим чревоугодием. Изысканные блюда, которыми вы набиваете брюхо, мешают вам достичь вершин духовности.

Рот Сен-Мало скривился от гнева. Однако он нашел в себе силы выговорить каждое слово с подобающей медлительностью:

— Вероятно, тут все дело в чувствительности, которую вы, итальянцы, считаете варварской, как и все, что я делаю, но я люблю, чтобы те, кто мне служит, обращались ко мне с некоторой почтительностью. Это и к тебе относится.

— Запомните раз и навсегда: кардинал вы или нет, но я вам не служу. За свои советы я не требую никакой платы, только кое-какие мелкие услуги. Что касается вашего замечания относительно места, то я как раз его и выбрал, потому что с высоты лучше всего наблюдать за людским безумием. Вы не могли бы и мечтать о более подходящем месте, чтобы любоваться первыми плодами нашего плана. Наслаждайтесь зрелищем, Ваше Преосвященство, еще не скоро вам доведется снова получить такое удовольствие!

— Как же ты можешь этому радоваться? Ведь там внизу горит твой город!

— Я радуюсь тому, что за этим последует. Простаки, которые позволяют водить себя за нос, мне ничего не сделали. Я хочу отомстить не им. Для меня важны только две жизни. Когда я их возьму, то сам смогу наконец вернуться к нормальной жизни.

— В любом случае я тебя поздравляю. Все складывается великолепно.

— Да, мы выбрали подходящего союзника. Последний нанесенный им удар подтолкнул Валори к действию. Подождем еще несколько дней, пусть народ выдохнется. Мы свергнем этого безумца так же быстро, как толпа его вознесла. Вслед за ним рухнет Савонарола, и мы сможем наконец от них избавиться.

— Восхитительно! Ты будешь щедро вознагражден.

— Для начала отдайте мне книгу, как обещали.

— Ах да! Книгу… сейчас, подожди…

Кардинал вынул небольшой сверток из кармана сутаны и протянул собеседнику, который быстро спрятал его под камзол.

— Я добавлю к этому подобающую награду. Ты ее заслужил.

— Мне не нужны деньги.

— Как же так? Никто не отказывается от лишней пары золотых!

— Право же, мы с вами из разных миров, Ваше Преосвященство. Для вас это лишь старый пергамент и выцветшие чернила, а для меня — сокровище более ценное, чем все золото вашего королевства. Вы не умеете читать между строк. Когда-нибудь это вас и погубит.

— А как же шлюха?

— Терпение, скоро я узнаю, где она скрывается. Я жду подходящего случая.

— Надо торопиться. Если она все расскажет, я погиб. А тут еще этот вексель.

— Если бы ваш человек не совершил такой грубый промах, никто бы и не заподозрил, что вы замешаны в этом деле. Этот дурень бросил тень и на меня. Мне следовало лишь следить за развитием событий.

— Не беспокойся. Кроме меня, никто не знает, что ты на меня работаешь. Даже он не знает о твоем существовании. Хотя, наверное, было бы лучше предупредить его о нашем союзе, это избавило бы нас от его ищеек…

Человек на балконе прервал его повелительным жестом.

— Как раз наоборот… Мне пришлось подвергнуть себя этой опасности, чтобы все выглядело убедительным. Ведь Малатеста не задумываясь убьет меня при малейшем подозрении…

Он не закончил фразу. Отсвет многочисленных пожаров на мгновение озарил его лицо. То, что Сен-Мало прочитал в его глазах, заставило его содрогнуться.

13

Ровно в полночь Макиавелли и Гвиччардини постучались в заднюю дверь борделя донны Стефании. Девица, которая им открыла, была чуть постарше той, что погибла в церкви. Она поежилась, когда ледяной ветер раздул корсаж, слишком просторный для ее едва наметившийся груди, и провела их в комнату, полностью обитую красным бархатом.

Посреди комнаты на круглом столике с изящной инкрустацией стояла красивая статуэтка — бронзовый всадник искусной работы. Словно вещица принадлежала ему, Гвиччардини схватил ее и, играя, стал перекидывать с руки на руку. Он чуть не уронил ее на пол, когда строгий голос донны Стефании произнес у него за спиной:

— Я вижу, тебе понравился мой Микеланджело. Смотри только не повреди его.

Гвиччардини бережно поставил всадника на место и повернулся к сводне. На ней снова были сверкающие украшения, худые пальцы унизаны крупными перстнями. Платье из зеленого шелка сильно открывало обвисшую грудь.

— Вы так спокойны! Разве вы не боитесь, что на ваше заведение тоже нападут?

— А чего мне бояться, мой мальчик? Заветная мечта тех бездельников, которые сейчас крушат и жгут все в городе, — скопить достаточно дукатов, чтобы прийти в это заведение в надежде потерять здесь свою невинность! Даже если они вздумают мне досаждать, у меня найдется несколько крепких дружков, способных их проучить. Так что вы в самом безопасном месте в городе.

— Тогда зачем вы звали нас?

— Вы мне нужны. В прошлый раз, когда вы приходили, я не могла вам довериться. Я послала проследить за вами. Теперь я уверена, что на вас можно положиться. Вряд ли мне повредит то, что я принимаю у себя канцлер-секретаря и ученика Фичино.

— Вы знакомы с моим учителем? — изумился Гвиччардини.

— А ты как думал, сынок? В публичные дома ходят не только невежды! Фичино был одним из первых моих клиентов. И до сих пор он один из немногих, кого я обслуживаю лично.

Образ почтенного философа, лежащего рядом с тощим, обвешанным драгоценностями телом старой сводни, заставил Гвиччардини улыбнуться. Он попытался представить себе, что бы сказала Аннализа, если бы он открыл ей некоторые подробности ночной жизни ее дяди.

— Так вам что-нибудь известно об исчезновении Боккадоро? — стоял на своем Макиавелли.

— Конечно. Я его и устроила.

— Как так?

— Когда был найден первый труп, она прибежала ко мне. Она была очень напугана, почти вне себя от ужаса. Хотела уехать во что бы то ни стало. Я хорошо знаю эту девочку, она не станет преувеличивать. И тогда я решила ее спрятать.

— И вы нам ничего не сказали!

— Откуда мне было знать, зачем вы хотите ее видеть? Не только вы ее искали. Приходил еще карлик…

Одно и то же восклицание вырвалось у обоих юношей:

— Карлик? С очень светлыми сверкающими глазами?

Впервые хозяйка борделя, похоже, растерялась и утратила свою уверенность.

— Да, а откуда ты знаешь?

Не отвечая, Макиавелли продолжал допытываться:

— А раньше вы его видели?

— Он всегда сопровождал своего хозяина, постоянного клиента Боккадоро. Пока тот делал свое дело, карлик оставался в смежной комнате с одной из моих девочек. С любой, ему было все равно.

Она вздрогнула и немного помолчала, прежде чем продолжать рассказ.

— Настоящее животное! Он был груб, бил девушек. Мне приходилось платить им вдвойне, чтобы они соглашались его обслуживать. Но, право же, учитывая, сколько мне платил его хозяин за Боккадоро, я не могла отказать.

— А как выглядел его хозяин?

— Знать не знаю. Он всегда был в маске и ни разу со мной не заговорил. Он поднимался с Боккадоро наверх и уходил — все без единого слова. Но, поскольку он приходил каждую неделю, я не задавала вопросов.

— А Боккадоро никогда на него не жаловалась?

— Ты что! Он ей щедро приплачивал! Даже если она и знала, как он выглядит, мне она этого не говорила. Мне кажется, она его боялась.

— А вы о нем слышали после «исчезновения» Боккадоро?

— Карлик заглядывал раз пять или шесть узнать, не вернулась ли она. Вы, кстати, чуть-чуть с ним разминулись. Он был здесь каких-нибудь полчаса тому назад.

Донна Стефания сразу заметила замешательство, которое вызвали ее слова.

— Вам не по себе, мальчики?

— Этот карлик дважды чуть не убил моего друга, здесь присутствующего, — еле выговорил Гвиччардини. — Если бы Никколо не проявил такой прыти, он бы и его прикончил.

— И его?

— Мы подозреваем, что все убийства — дело его рук.

— Я знала, что он груб, но чтобы убить столько людей… Как по-вашему, почему он ищет Боккадоро?

— Возможно, ей известно что-то такое, что представляет угрозу для убийц. Вы не знаете, что это может быть?

— Не знаю, — прошептала сводня, немного подумав. — Теперь мне понятно, почему она так испугалась…

— Где мы можем ее найти? — поторопил ее Гвиччардини, желая покончить с этим, пока карлику не вздумалось вернуться.

— Я отослала ее в Пизу, к сестре. Одна из моих девушек, Кьяра, должна была проводить ее до окраины города.

— Та девушка в церкви — это она?

— Да.

Донна Стефания отвернулась. Смущенные, Макиавелли и Гвиччардини не знали, что сказать. После долгого молчания сводня овладела собой.

— Они искромсали бедняжку, поломали ей кости. Вряд ли она долго продержалась, прежде чем рассказать им, где скрывается Боккадоро. В Пизе ей теперь оставаться опасно. Вы должны найти ее раньше, чем они.

— Хочу напомнить вам, что город осажден нашими солдатами. Я вовсе не уверен, что пизанцы распахнут для нас главные ворота!

— Я знаю, как проникнуть в город. А преследователи Боккадоро не знают.

— Тебе лучше вернуться быстро… и невредимым! А иначе…

— Что иначе?

Аннализа подошла к Макиавелли, поднялась на цыпочки и приблизила губы к уху жениха:

— Иначе может так случиться, что я подарю свою благосклонность менее отважным молодым людям!

Макиавелли сделал вид, что обиделся:

— Если кто-нибудь осмелится подойти к моей суженой, я заставлю его дорого заплатить за такое оскорбление! Я собственноручно проломлю ему топором череп!

— С каких это пор я стала вашей суженой, молодой человек?

— Разве ты не ищешь мужчину, способного тебя защитить и любить так, как ты того заслуживаешь?

— Ты хочешь сказать, что такой мужчина — это ты, Никколо? Неужели?

Макиавелли выпятил грудь и смерил девушку уверенным взглядом.

— Конечно! Может быть, ты знаешь кого-то другого?

— Если исключить Чиччо, которому не на что надеяться из-за его неопрятности, то Доменико Пасквини вполне подойдет.

Услышав это имя, Макиавелли взвился, как и рассчитывала Аннализа:

— Что! Ткач?

— Это прекрасная партия, и он ведет крупную торговлю тканями в городе.

— Да он же по меньшей мере на двадцать лет старше тебя!

— Точнее, на двадцать семь. Ну если не он, то есть еще Бартоломео Черретани, мы с ним ровесники, и он хорош собой.

— Но послушай, Аннализа, он же просто недоумок! До сих пор не умеет считать до ста. Какая досада для ученика счетовода.

— А что ты скажешь о Фабио Дини?

— Неисправимый бабник. В прошлом месяце Корбинелли лечил его от дурной болезни.

Аннализа прыснула от смеха, радуясь тому, что молодой человек, обычно рассудительный, становился таким доверчивым в ее присутствии. Она внимательно поглядела на его замкнутое лицо, потом поцеловала, чем немедленно вызвала у него улыбку.

— Тебе правда надо туда ехать?

— Ты же знаешь, что да. Чиччо бы и рад поиграть в спасителя юных дев в беде, но он слишком безответственный, чтобы посылать его в Пизу.

— Береги себя…

— Обещаю, я буду очень осторожен.

Вдали высились крепостные стены Пизы, окутанные дымом флорентийских бомбард. Пыль от лошадиных копыт длинными языками взвивалась в небо.

Труднее всего было убедить сера Антонио отпустить Макиавелли на два дня. Но Фичино очень ловко потребовал своего бывшего ученика под предлогом, что в Библиотеке Медичи нужно разобрать книги. Любовь к порядку пересилила последние сомнения, и сер Антонио предоставил своему секретарю два дня отдыха, поклявшись, что тот отплатит за них сторицей.

Макиавелли стоял на холме примерно в миле от места сражения. Над равниной поднимался глухой рокот. Завороженный странным зрелищем, которое разворачивалось перед его взором, он больше часа смотрел на безостановочное движение колонн пехотинцев. Несмотря на то что уже десятки тел усеяли землю под пизанскими стенами, остальные раз за разом продолжали их штурмовать.

Положение осажденных было не лучше: лишь десятка полтора пушек еще высились над городскими укреплениями под градом свинца. Стрелки без передышки стреляли из аркебуз в любого защитника, который имел неосторожность высунуться из укрытия. Казалось, что смерть окружила Пизу со всех сторон.

Измученный голодом за долгие месяцы осады и изнуренный болезнями, непокорный город уже готов был сдаться. Флорентийские полководцы решили одновременно бросить в бой все силы, которые были в их распоряжении, и сломить наконец сопротивление пизанцев.

Судя по всему, это дело нескольких часов. Если Макиавелли хотел отыскать Боккадоро и вывести ее из города, прежде чем начнется резня, ему следовало поспешить.

С трудом оторвавшись от завораживающего зрелища, он достал из кармана план, который донна Стефания нарисовала по его просьбе. Весь заросший колючим кустарником, курган казался неприступным. Озадаченный, он осторожно отодвинул рукой длинные острые стебли, закрывавшие проход. За густым колючим занавесом был вход в подземелье.

От запаха, который оттуда шел, его затошнило. Согнувшись пополам, он долго передвигался по узкому проходу. По топоту лошадиных копыт всего в одном или двух метрах над головой он понял, что находится как раз под полем битвы. Он отчетливо слышал звон шпаг, хотя и приглушенный, и более глухой звук от падения мертвых тел на землю.

Страшная близость смерти заставила его ускорить шаг. Вскоре он вышел из подземелья посреди сада, за которым не ухаживали, наверное, со времен этрусков, и едва проложил себе путь среди сплетенных ветвей.

Он сразу почувствовал, что дверь, перед которой он оказался, была последней. За ней он, без сомнения, найдет Боккадоро, но также и то место, где погибли его родители. Открыв дверь, он выпустит на волю самые мучительные детские воспоминания.

С тех пор прошло тринадцать лет. Тогда ему было семь. Ночь едва набросила на город свой темный плащ. Отец должен был вести переговоры о покупке земельного участка в Пизе. Он воспользовался этим, чтобы взять с собой жену и сына. Хотел показать им знаменитую башню, которая упорно кренилась вопреки общим усилиям самых ученых архитекторов.

Его охватили воспоминания. С ясностью, заставившей его содрогнуться, он вспомнил удивление отца, когда кинжал вонзился ему в спину. Он как будто вновь видел, как мать бросается к уже безжизненному телу, и слышал ее крик.

Из глубины памяти стали всплывать обрывки фраз: «Мальчишку тоже?..» — «Нет… слишком мал… до завтра забудет…» И в довершение картина, навеки запечатлевшаяся в мозгу: полный человек верхом на лошади, выкрикивающий приказы.

Виновных так и не нашли. Дело было быстро закрыто. Все свели к попытке ограбления, которая обернулась трагедией.

Потрясенный страшной сценой, которую он только что снова пережил, Макиавелли переждал несколько мгновений, прежде чем идти дальше. Последние шаги всегда самые тяжелые, ему это было известно. Больше всего на свете он хотел бы оказаться как можно дальше от этой двери, возможно во Флоренции, сидеть вместе с друзьями за кувшином вина. Но трактир Терезы сожжен, а он должен выполнить задание. Он взялся за ручку, глубоко вздохнул и приготовился к встрече с прошлым.

Он застыл на месте, когда к его шее приставили нож, а женский голос прошептал в самое ухо:

— Что это за юнец, который крадется так же тихо, как свора брехливых псов?

Мгновенно все обдумав, он понял, что попал в беду. Он находился в стане врага как раз тогда, когда его соотечественники начали решающий штурм. В лучшем случае его примут за шпиона и повесят после краткой встречи с комендантом. В худшем — будут долго пытать, чтобы выведать, как он здесь оказался, а затем бросят на съедение крысам в сырой каменный мешок.

— Что ты здесь делаешь? Будешь отвечать или предпочитаешь, чтобы мой нож вонзился поглубже?

— Я… я не уверен, что мои объяснения удовлетворят ваше любопытство…

— Ты правда думаешь, что у тебя есть выбор? Хотя бы попытайся! — сердито приказала женщина.

— Хорошо, только будет лучше, если вы уберете свой нож подальше от моей шеи.

Нажим ослабел. Но не настолько, чтобы попытаться вырваться.

— Меня послала донна Стефания.

Нож отодвинулся еще немного.

— Ты не мог сказать сразу, дурень?

14

Когда Макиавелли обернулся, ему внезапно открылось, как должен выглядеть ангел. Перед ним действительно было самое прекрасное божье создание, какое только ему доводилось видеть. В тот миг он ясно осознавал, какое чувство испытал Данте, впервые узрев Беатриче в ореоле ее сияющей красоты.

Он с изумлением, как зачарованный, рассматривал молодую женщину. Казалось, она привыкла к тому впечатлению, которое производит на мужчин, поэтому только сдвинула брови.

— Зачем донна Стефания тебя прислала?

Голос ее больше не был суровым. Ее безупречно прекрасный рот выговаривал звуки с легким акцентом. Смущенный и взволнованный сверкающими изумрудами, которые пристально смотрели на него, Макиавелли не мог произнести ни слова.

Девушка потрясла его за руку. До него снова донеслись отзвуки пушечных выстрелов.

— Я ищу Боккадоро, — с трудом выговорил он.

— Что тебе от нее нужно?

— Вас это не касается. Отведите меня к ней, если знаете, где она.

— Докажи, что ты действительно пришел от донны Стефании.

— А как иначе, по-вашему, я мог узнать про этот ход? Вы что, считаете, что она открыла бы тайну человеку, в котором не была уверена?

В зрачках молодой женщины промелькнул интерес. Макиавелли понял, что эту партию он выиграл.

— Я должен с ней поговорить. Мы и так потеряли слишком много времени… Нельзя допустить, чтобы из-за вас с ней случилась беда.

Девушка раздраженно пожала плечами. Макиавелли с наслаждением почувствовал, как по его телу пробежала дрожь.

— И хватит угрожать мне ножом, а не то сами порежетесь!

Если девушка и обиделась, то не подала виду. Поколебавшись немного, она быстрым движением убрала оружие.

— Так-то лучше!

— Зачем ты ищешь Боккадоро?

— Это я скажу, только когда ее увижу.

— Как же вы все глупы, что ты, что другие…

— Что?

— Вы, мужчины, не способны видеть дальше кончика своих грязных сапог.

— Почему это? Что я должен видеть?

— Я и есть Боккадоро!

Пристыженный тем, что не смог распознать красоту, о которой шумел весь город, он понял, в чем причина странного очарования, исходившего от молодой женщины. От ее красоты не просто захватывало дыхание, в ней еще чувствовалась дикая, необузданная сила. Ее ремесло не сломило ее волю: напротив, оно позволяло Боккадоро навсегда запечатлеть свой образ в самой глубине мужских сердец.

Он ощутил, как это обаяние все сильнее овладевает им. Его взгляд скользнул по бедрам, затянутым в красный бархат, поднялся к грудям, чудесную форму которых почти не скрывал глубоко вырезанный лиф. Затем его глаза проследили, как бьется тонкая голубоватая жилка у нее на шее, и задержались на губах.

— Отвечай! Зачем тебя послала донна Стефания?

Макиавелли не знал, с чего начать. Наконец он выбрал самый краткий путь:

— Кьяра мертва.

— Кьяра? Как это случилось?

— Ее нашли мертвой вчера утром в церкви Санта-Кроче. Ее пытали.

— Боже мой, она была такой юной! Кто же это сделал?

— Те, от которых ты скрываешься.

— Тогда они знают, где я…

— Без всякого сомнения. Кьяра не могла долго выдержать такие пытки. Она тебя проводила до самого тайного хода?

— Нет, лучше было, чтобы она не знала, где находится вход в подземелье. Донна Стефания велела ей расстаться со мной в двух милях от Пизы.

— Значит, убийцам неизвестно, как до тебя добраться. Зато когда город падет, они смогут в него войти, смешавшись с солдатами. Надо ехать немедленно.

— Я не могу. Я должна предупредить донну Мартину.

— Кто это?

— Сестра донны Стефании. Она приютила меня и была так добра ко мне…

— Это опасно. Мы больше не можем терять время.

— Я никуда не пойду, пока не поблагодарю ее.

— Где она живет?

— Прямо на углу улицы. Надо только выйти из сада.

Боккадоро решительно пошла прочь раньше, чем закончила фразу. Макиавелли удержал ее за руку.

— Послушай!

— Я ничего не слышу.

— Вот именно. Ни пушек, ни криков… Все тихо. Значит, город пал. Мы должны бежать немедленно.

— Нет, только после того, как зайдем к донне Мартине.

Макиавелли колебался. Неразумно было дольше оставаться в Пизе. Но после того что он пережил за последние дни, сама мысль о разуме утратила для него почти всякий смысл.

— Хорошо, только быстро!

Боккадоро потянула его за собой на улицу. Там стояла гнетущая тишина. В тщетной надежде избежать мстительности солдат жители попытались укрыться в своих домах. Состоящие в основном из наемников, флорентийские войска получали плату только после того, как одерживали победу. На несколько часов город отдавали им на разграбление.

Молодые люди бегом преодолели небольшое расстояние, отделявшее их от дома донны Мартины. Когда дверь приоткрылась, Макиавелли не смог сдержать изумленный возглас:

— Донна Стефания!

— И впрямь, Господу было угодно, чтобы мы родились одинаковыми. Мы с ней близняшки. Входите и поторапливайтесь, они скоро будут здесь. Снаружи оставаться нельзя.

— Мы не можем остаться, — сказала Боккадоро. — Я только хотела поблагодарить вас и проститься.

— Но вы не можете уйти сейчас, там же повсюду солдаты!

— Боккадоро подстерегает куда большая опасность, — вступил в разговор Макиавелли. — Те, кто ее ищет, очень скоро будут здесь.

Не оставляя донне Мартине времени на дальнейшие протесты, Боккадоро взяла руки хозяйки в свои:

— Я никогда не забуду вашей доброты!

Они обнялись. По щекам у них текли слезы.

— Береги себя, моя красавица. А ты, юноша, защищай ее, как того требует долг!

Макиавелли молча кивнул, и донна Мартина опасливо выглянула на улицу.

— Кажется, все спокойно. Торопитесь!

— Спасибо, и да хранит вас Бог!

— Теперь бегите!

Макиавелли увлек Боккадоро в сторону хода. Вдруг сотни страдальческих воплей одновременно взвились над Пизой.

— Ну вот и все! Они ворвались в город.

Макиавелли почувствовал, как рука Боккадоро сжала его ладонь.

— Я оставил лошадей у выхода из подземелья. Если нам удастся добраться до сада, мы спасены.

От спасения их отделяло меньше пятидесяти шагов. Молодые люди бросились бежать. Они явственно различали ржание лошадей и крики солдат.

Перед домом донны Мартины галопом проскакали всадники. Их командир, крепкий бранденбуржец, занес шпагу, готовый на полном скаку сразить беглецов. Вот-вот он заставит этих проклятых пизанцев заплатить за долгое вынужденное воздержание. Пусть сначала прольется кровь, а затем он вновь насладится ароматом женщин и выпивкой.

Бранденбуржцу нравилось ощущать клокочущую в нем страшную ненависть. Он знал, что тогда ничто не сможет остановить его карающую длань. Мгновения, когда он испытывал это чувство, сами по себе служили наградой за все лишения и страдания, пережитые во время осады. Ради них он готов был проскакать всю Италию и ждать сколько потребуется у стен осажденной крепости. Ради этих нескольких мгновений вечности он даже готов был умереть.

Беглецы были почти у него в руках. Он уже различал их искаженные лица и вдыхал запах их страха. Он слегка придержал удар, зная, что он станет одновременно вершиной и концом его наслаждения, а затем оружие рассекло воздух.

Шпага уже опускалась, когда молодые люди обернулись. Наверное, бросая последний вызов судьбе, они хотели встретить смерть лицом к лицу. В отчаянном порыве юноша попытался закрыть спутницу своим телом, надеясь ее защитить. Она оттолкнула его и движением столь плавным, что наемник не поверил своим глазам, выхватила из-под платья нож.

Клинок бранденбуржца не успел до конца начертить смертоносную дугу. Он выпал у него из рук и переломился, ударившись о землю. Солдат ошалело уставился на зияющую рану в верхней части бедра, а потом медленно сполз с седла и рухнул на землю.

Вытянувшись на земле, он смотрел, как из ноги потоком хлещет кровь, сначала медленно, потом все быстрее. Жизнь покидала его с той же скоростью, что и алая жидкость.

Его охватило странное оцепенение. Он не чувствовал боли. Несмотря на усталость, от которой слипались глаза, он хотел наслаждаться жизнью до последнего мгновения.

Женская фигура промелькнула у него перед глазами и скрылась в саду. Он решил, что это ангел зовет его за собой в рай. И он попытался доползти до Эдема, но врата захлопнулись, прежде чем он их достиг.

Макиавелли и Боккадоро хватило двадцати минут, чтобы пробежать по подземному ходу. Потрясенная девушка все еще сжимала в руке нож. Она судорожно вцепилась в руку молодого человека, когда они вышли на дневной свет. Не оборачиваясь, чтобы взглянуть на горящий город, они пустились в путь к Флоренции.

Долго они скакали галопом, не произнося ни слова. Вдруг Макиавелли обернулся и что-то прокричал. Но ветер унес его слова. Девушка ударила лошадь каблуком и подъехала к нему.

— Могу я тебя кое о чем спросить, Боккадоро?

— Да, конечно…

— Что ты делала тогда в саду? Ты ведь должна была сидеть взаперти у донны Мартины, верно?

Краска залила ее щеки.

— Сказать по правде, я и сама не знаю, зачем я туда пошла. У меня было какое-то предчувствие. Не могу объяснить. Может быть, нашим судьбам было суждено пересечься сегодня…

Она замолчала, а затем спросила в свою очередь:

— Послушай, а как тебя зовут?

— Никколо.

Порыв ветра отбросил ее темные волосы на лицо. Нервным движением она откинула их назад.

— Спасибо, Никколо, за то, что вытащил меня оттуда.

— Не стоит… Поехали скорее…

Путешествие прошло благополучно и без лишних разговоров. Солнце уже опускалось за горизонт, когда они въехали в северные ворота города.

Флоренция словно вымерла. Даже караульные покинули свои посты. Возбуждение предыдущих дней уступило место всеобщей усталости.

Они спешились и дошли до Понте Веккио. Мясные ряды, где в это время дня обычно кипела бурная жизнь, печально выставляли на обозрение пустые прилавки.

Подходя к баптистерию, они увидели первые толпы народа. Разделившись на небольшие группки, сотни людей переговаривались вполголоса.

— Что происходит? — спросил Макиавелли у юной прачки.

— Вы что, ничего не знаете? Вы одни, наверно, еще не слышали!

— Мы только что приехали.

— Сегодня нашли еще одно тело перед Оспедале делла Карита. Труп маленькой девочки.

— Только на этот раз, — добавила морщинистая старуха, — убийц видели.

— Как это?

— Все произошло на рассвете, когда все еще спали. Монастырская привратница услышала стук в дверь, пошла посмотреть, что там происходит, и нос к носу столкнулась с убийцами. Она так громко закричала, что они тут же убежали. Девочка была распята на двери, прибитая гвоздями за руки и за ноги, как Христос. Они забрали только глаза.

— Хуже всего то, — снова заговорила прачка, — что бедняжка умерла не сразу. Когда ее сняли с двери, она пришла в себя!

Слова застряли у нее в горле. Не в состоянии продолжать, она отвернулась и подняла взор к куполу собора. По легкому шевелению ее губ Макиавелли понял, что она молилась.

— Вы знаете, что видела та монашка?

За прачку ответила старуха:

— Она заметила, что убийц было несколько. Один очень высокий, а другой куда меньше ростом.

— Их было только двое?

— Нет, — прошептала она еще тише, — был еще один. Монах! Монах из монастыря Сан-Марко!

— Она его узнала?

— Нет, но она видела его сутану. Черно-белую!

Старуха уже не говорила, а изрыгала слова. Человек с изрытым оспой лицом присоединился к их разговору:

— Это может быть только проклятый доминиканец! Все по горло сыты им и его приспешниками. Они уже сожгли наши публичные дома и трактиры, а теперь убивают наших дочерей!

— Верно, — усердствовала старуха, — пора этому положить конец! Они за все поплатятся!

Ропот толпы постепенно усиливался, пока не перешел в глухой рокот. Со всех сторон раздавались гневные выкрики:

— Смерть монаху!

— Повесим их всех!

— Савонарола, убийца детей, ты заплатишь за все преступления!

Испуганный силой народного негодования, Макиавелли оттеснил Боккадоро в самый дальний угол площади.

Многие из этих людей слушали проповеди Савонаролы и участвовали в его шествиях. Еще неделю назад они были готовы защищать его любой ценой, и вот теперь в их выкриках звучала ненависть и жажда мести. Бесчинства Валори и его сторонников вызвали мощное сопротивление. Их ярость оборачивалась против них самих. Одно неудержимо вытекало из другого, и слишком очевиден был неотвратимый исход.

Надо было найти убежище для Боккадоро, пока народный гнев не стал неуправляемым. Уходя, Макиавелли еще раз обернулся и посмотрел на все прибывавшую толпу перед баптистерием.

Подозрение превратилось в уверенность: уже слишком поздно.

15

Марсилио Фичино жил неподалеку от монастыря Сан-Марко, над которым нависла главная угроза со стороны мятежников. Дверь открыла Аннализа. Радостно улыбаясь, она бросилась в объятия жениха, но тут же отстранилась, когда увидела его спутницу.

— Аннализа, позволь представить тебе Боккадоро.

Племянница Фичино окинула девушку холодным и недоверчивым взглядом.

— Очень рада, — только и сказала она голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Я тоже. Мне очень приятно с тобой познакомиться.

Боккадоро сказала это медленно, подчеркивая каждое слово, и смотрела ей прямо в глаза.

Макиавелли вдруг почувствовал себя виноватым оттого, что так легко поддался обаянию продажной женщины. Непреодолимое влечение, которое она вызывала у мужчин, сковывало все его движения. Рядом с ней он чувствовал себя насекомым, летящим на огонь свечи, понимая, что рискует сгореть, если окажется слишком близко, но не в силах освободиться от ее чар.

Он подошел к Аннализе, и его пальцы скользнули по руке девушки. Этого оказалось достаточно, чтобы вернуть ей уверенность. Она повернулась и знаком предложила им следовать за собой.

Когда гости вошли, Марсилио Фичино ужинал. Он поднялся, чтобы встретить их. Гвиччардини, сидевший напротив него перед огромным блюдом макарон, буквально застыл на месте. Макаронина, которую он как раз в это время пытался проглотить, так и осталась висеть в воздухе. Веттори проявил больше сдержанности и только уставился на Боккадоро с вожделением.

Смущенный поведением друзей, Макиавелли тем не менее представил их.

— Боккадоро, знакомься, это Марсилио Фичино, последний философ, достойный этого звания. А те два оболтуса в конце стола — Франческо Веттори и Пьеро Гвиччардини.

Чиччо вскочил на ноги, при этом его стул с ужасным грохотом опрокинулся на пол.

— Можешь звать меня Чиччо. Так меня зовут друзья.

Веттори в свою очередь поднялся и, обойдя стол, подошел к Боккадоро. Он взял ее руку и приложился к ней губами.

— Меня зовут Франческо. Если тебе понадобится помощь, я буду рядом.

— Спасибо, я подумаю об этом, — тихо сказала она.

— Я на это очень надеюсь!

Видя замешательство своей собеседницы, Веттори отпустил ее руку и вернулся на место.

— Вы, наверное, проголодались? — спросила племянница Фичино.

На самом деле ее вопрос был обращен прежде всего к Макиавелли, но Боккадоро утвердительно кивнула.

— Хорошо, сейчас принесу макароны.

— Подожди!

Голос Боккадоро прозвучал так резко, что Аннализа вздрогнула.

— Можно, я тебе помогу?

— Э… конечно…

Бок о бок девушки вышли из комнаты. Фичино проводил их взглядом, потом повернулся к Макиавелли:

— Слышал последние новости, Никколо?

— Трудно было не услышать.

— И что ты об этом думаешь?

— Я слишком хорошо вас знаю и думаю, что за вашим вопросом что-то кроется…

— У меня действительно есть на этот счет свои соображения, но с возрастом я стал слишком осторожен. Я жду, что ты подтвердишь мою гипотезу.

— Все очень просто. Они всегда точно знают, что делают. И они слишком хитры, чтобы так легко попасться.

— Значит, они намеренно дали себя увидеть? — спросил Гвиччардини, вновь принимаясь за еду. — Опять все было подстроено?

— Да, у меня сложилось такое впечатление.

Фичино продолжал:

— Я счастлив отметить, что годы еще не произвели в моем мозгу непоправимых разрушений. Именно к этому выводу пришел и я.

— Но зачем они подвергались такой опасности? — задал вопрос Веттори. — Их едва не схватили!

— Все было рассчитано, Франческо. Монашка, которая их застала на месте преступления, не представляла для них никакой опасности. Они и хотели, чтобы их увидели и знали, кто они… или, вернее, думали, кто их главарь.

— Савонарола…

— Его никто с уверенностью не опознал, — продолжал Фичино, — но все улики против него: монах, к тому же доминиканец… Этого более чем достаточно, чтобы его обвинить.

На лице Макиавелли отразилось сомнение:

— Между ними не было никакой связи. Ведь в тот день карлик гнался за мной.

— Прости мне такое утверждение, Никколо… Но, несмотря на то что я этому несказанно рад, я все-таки сомневаюсь, чтобы он мог упустить тебя два раза подряд.

— По-вашему, он оставил меня в живых умышленно?

— Чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что ты с самого начала служишь для них чем-то вроде наживки. Не знаю, почему они выбрали именно тебя, но, похоже, они с тебя глаз не спускают.

— Сен-Мало заманил меня в этот переулок, а его убийца заслонил мне дорогу. Что мне оставалось, как не броситься в объятия Савонаролы…

— Боюсь, что так.

— Но зачем?

— Чтобы состряпать несуществующую связь между Савонаролой и убийствами. Даже если он в них не замешан, он все равно был там, когда карлик убивал этих несчастных. В сознании людей он все-таки причастен. Только это имеет значение.

— На такой грубый обман никто не поддался бы!

— Чем многочисленней толпа, тем она доверчивей, Франческо. Задолго до того умы уже были подготовлены к мысли о виновности Савонаролы. Довольно было показать им то, что они хотели видеть.

— Если это не он, так кто-то из его людей… Почва была подготовлена, оставалось только посеять семена.

— А теперь семена прорастают с небывалой скоростью. Скоро вырастет такое дерево, свалить которое будет нелегко.

Пьеро Гвиччардини знаком попросил слова:

— Подождите, учитель… По-вашему выходит, убийцы заранее знали, что будет делать Никколо, так?

Философ кивнул.

— В таком случае они должны были предвидеть, что он приведет Боккадоро сюда.

— Боюсь, что ты прав, Пьеро. Мы попали в их ловушку, как дети. Теперь нам следует очень внимательно за ней присматривать.

Как бы желая отвести это зловещее предзнаменование, философ замолчал, и над маленьким собранием повисла тишина. Фичино разглядывал свою тарелку, испачканную соусом. Он вдруг почувствовал, что ужасно устал. Смерть давно уже кружит над его головой. Кровь запятнала все, чем он дорожил. Теперь он боялся за последних дорогих ему людей.

— Мы совершили ужасную ошибку, приведя Боккадоро сюда, — в заключение произнес он усталым голосом. — Хотя… нет худа без добра. В любом случае, мальчики, не спускайте с нее глаз. Ни на минуту не давайте им возможности до нее добраться.

Он поднялся, опираясь на спинку стула, и направился к кухне.

— Все… не будем больше думать об этом, хотя бы сегодня вечером. Пойдемте лучше посмотрим, не поубивали ли друг друга наши девицы.

Аннализа и Боккадоро сидели на корточках перед широким камином. Они повернулись к двери спиной и не видели, что за ними следят. Боккадоро тихо произнесла несколько слов, и в комнате раздался веселый смех Аннализы.

— Я вижу, вы подружились! — воскликнул Фичино.

Девушки одновременно обернулись, немного смущенные, оттого что их застали врасплох.

— Боккадоро рассказывала мне сказки своей страны, — неловко попыталась оправдаться Аннализа. — Знаете, она из Африки!

Веттори не замедлил воспользоваться случаем:

— Вот здорово! А правда то, что рассказывают? Говорят, тамошние мужчины после битвы пожирают еще теплый мозг врага?

— Я никогда не слышала о воинах-людоедах, — ответила Боккадоро, снисходительно улыбаясь. — Там, где я жила, таких не было. Может, они живут южнее…

— А где ты жила?

— Моя земля отделена от вашей только узкой полоской моря.

Боккадоро улыбалась, но ее глаза были полны глубокой тоски по родине.

— Как же ты попала сюда? — спросил Макиавелли.

— Один торговец купил меня у родителей, как только я подросла. Мне было четырнадцать лет, когда он привез меня сюда. Понимаете, он влюбился в меня и хотел оставить себе… Только себе. Я вела его дом и делила с ним ложе. Так продолжалось чуть больше двух лет. Потом дела его пришли в упадок, и ему пришлось продать меня донне Стефании. Мне повезло, она была очень добра ко мне.

— А что стало с тем человеком, который привез тебя сюда?

— Он умер, — ответила Боккадоро, глядя в глубь очага. — Не прошло еще и недели…

— Треви… — прошептал Макиавелли.

Боккадоро утвердительно кивнула:

— Он никогда не переставал меня любить, даже когда продал. Он все время говорил, что выкупит меня.

— А у него были на это деньги? Она бы не отпустила тебя даже за целое состояние.

— Треви был хитер. Когда он меня продал, то подписал с донной Стефанией договор о том, что если ему удастся собрать пять тысяч дукатов, она должна будет меня вернуть. Каждый месяц он откладывал по двадцать или тридцать дукатов. Только дело шло очень медленно. Тогда он решил поторопить события…

— Он обокрал кого-нибудь? — спросил Гвиччардини.

— Нет, он, конечно, не всегда был честен, но не был вором. Это все из-за того монаха в борделе.

Аннализа чуть не задохнулась:

— Монаха? В борделе?

— Он был не первым служителем Господа, которого я обслуживала. Однажды у меня был даже епископ! Если бы ты знала имена всех, кто приходит к донне Стефании, ты бы очень удивилась!

Гвиччардини подмигнул Фичино, давая ему понять, что ему известно о его похождениях со сводней. Философ не смог сдержать легкого румянца на щеках.

— Монах появился у нас чуть меньше двух лет назад. Никто его раньше не видел, но вскоре он стал завсегдатаем. Вел он себя странно. Ни за что не хотел раздеваться. Правда, однажды я приподняла его сутану чуть выше обычного и увидела шрамы.

— Шрамы?

— Два рубца, горизонтальный и вертикальный. Они образуют крест, который идет от шеи до пупка. Треви словно обезумел, когда я ему об этом рассказала. Насколько я поняла, он встречался с ним в Африке. Они собирались заключить сделку, но тот попытался его надуть. Треви не знал его настоящего имени. В те времена его называли Принцепс, потому что дом у него был как дворец и полно слуг. По словам Треви, очень давно ему пришлось уехать из вашего города после ужасного скандала.

Она замолчала, чтобы перевести дух.

— На следующий день Треви подстерег монаха, когда тот выходил. Он следил за ним почти неделю и, наконец, понял, что тот замышляет.

— Тебе известно, что он узнал?

— Нет, мне он так и не сказал. Твердил, что если я узнаю, то буду в опасности.

— Но ты все же завладела чем-то очень важным: украла у монаха вексель.

— Да, — выдохнула Боккадоро, — он торчал из кармана его сутаны. Монах даже не заметил, как я его вытащила. В тот же вечер Треви пошел к нему и пригрозил обнародовать вексель, если он не даст ему денег. Много денег… Достаточно, чтобы меня выкупить.

— Треви рассчитывал, что вексель его защитит… — размышлял вслух Фичино. — Он доказывал, что Сен-Мало платил предателю. Треви не знал, насколько опасен этот человек.

— Однако он оставил вексель в надежном месте у одного из своих приятелей — художника. Он был уверен, что никто не будет его там искать. Дель Гарбо спрятал его и оставил знаки, чтобы его найти, если что-то пойдет не так.

— А как Треви поступил, узнав о смерти дель Гарбо?

— Он снова встретился с монахом и пригрозил, что обвинит его в убийстве, если тот не даст ему еще больше денег.

— А что сделал монах? — спросила Аннализа, уже всей душой переживая за подругу.

— Он был в бешенстве и не хотел ничего платить до того, как получит вексель обратно.

— Беда в том, что векселя у Треви больше не было…

— Дель Гарбо его слишком хорошо спрятал. Треви перерыл всю мастерскую, но так ничего и не нашел. Он был в ужасе, потому что знал, что монах рано или поздно пошлет кого-нибудь его убить.

— Так оно и вышло. Убить — это еще мягко сказано… — Гвиччардини прибег к одному из тех тонких эвфемизмов, на которые был мастер.

— Тогда я пошла к донне Стефании. Мне не хотелось ее впутывать, но мне надо было скрыться, чтобы избежать той же участи. Остальное вам известно.

Макиавелли старался собрать в одно целое кусочки головоломки. Но кое-что его еще смущало.

— Почему этот Принцепс хочет тебя убить? Векселя у тебя нет, и Треви тебе ничего не рассказал. Убийцы наверняка в этом убедились, прежде чем его прикончить. Какую угрозу ты для него представляешь?

Боккадоро не ответила. Она потупила взгляд.

— Ты видела его лицо, да?

Девушка кивнула.

— Не совсем… Однажды мне удалось увидеть часть его лица. Это ему очень не понравилось. Он меня ударил и велел никогда больше на него не смотреть.

— Ты могла бы его узнать?

— Не знаю. Все произошло так быстро… Я только мельком видела его профиль.

— Это мог быть Савонарола? — спросила Аннализа.

— Нет, в этом я уверена. Я была на его проповедях. Это не он.

— Он сказал нам правду… — вздохнул Макиавелли. — По крайней мере, если бы он солгал, мы бы знали, кто виновник. Выходит, наше расследование совсем не продвинулось.

Фичино положил руку на плечо ученика.

— Наоборот, Боккадоро нам рассказала кое-что очень важное. Этот монах — тот самый предатель, которого шпион Малатесты застал вместе с Сен-Мало. Я поспрашиваю у друзей из гильдии купцов и узнаю, возвращался ли кто-нибудь недавно из Африки. Сколько ему примерно лет, этому Принцепсу?

— Лет пятьдесят.

— Должно быть, из города он бежал совсем молодым. Если скандал действительно наделал столько шуму, как говорил Треви, понадобилось не меньше тридцати лет, чтобы люди забыли о нем. У наших сограждан в таких случаях долгая память.

— Если я правильно понял, нам надо откопать скандал, произошедший четверть века тому назад! Как вы думаете за это взяться?

— Не знаю, Никколо, в те годы я был слишком занят, чтобы интересоваться сплетнями. Надо порасспрашивать горожан. Однако я не знаю никого, кто бы…

— В таком случае, — вступил в разговор Веттори, — нам повезло: единственная женщина, которая может нам помочь, как раз ничем не занята!

16

— Да оставьте вы меня с этим трактиром!

Голос Терезы прогремел на весь дом. Она злобно покачала головой в знак отказа, готовая задать жару любому, кто снова будет ей докучать.

— Если вы только затем меня и звали, то можете ложиться спать прямо сейчас! Не хочу больше толковать об этом. Все в прошлом!

Макиавелли знал, что сладить с ней будет непросто. Когда он разыскал ее в шалаше, поставленном прямо посреди еще теплого пепелища, оставшегося от трактира, ему понадобилась вся его сила убеждения, чтобы заставить Терезу пойти с ним.

Теперь он старался ее урезонить:

— Но послушай, Тереза, ты нам нужна. Мы только хотим узнать, не приходилось ли тебе слышать об этом человеке. Все-таки речь идет об убийстве!

— Ну и что? Да плевать я хотела на все, что творится в этом чертовом городе! Пусть всех жителей перережут одного за другим, мне это спать не помешает! Только оставьте меня в покое…

Голос несчастной сорвался. Она разрыдалась, ее грузное тело обмякло, и она опустилась на землю. Не в состоянии подняться, она так и замерла.

Кивком Аннализа велела друзьям выйти из комнаты. Все подчинились, кроме Боккадоро, которая опустилась на колени возле Терезы и взяла ее лицо в свои руки.

— Тебе лучше? — ласково спросила она.

— Да, немного.

— Мы понимаем, что твое положение не из легких, — сказала Аннализа, — и готовы тебе помочь.

Тереза уставилась в стену. В жизни ей выпало слишком много разочарований, чтобы она поддалась на уговоры подруги. Она была из тех, которых судьба вечно носит по океану слез. Она всегда боролась, но жизнь сломила ее. С последними клочьями дыма, поднявшимися над развалинами трактира, развеялись все ее силы. В глубине души она чувствовала себя сломленной и разоренной старухой.

— Нет у меня больше сил бороться, Аннализа. Все было бы проще, если бы я никогда не пыталась изменить свою жизнь.

— Ничего еще не потеряно. Мы тебе поможем, вот увидишь…

— Я уверена, что донна Стефания будет рада вложить средства в такое процветающее заведение, как у вас, — заверила ее Боккадоро. — Все будет как прежде, только сначала надо покончить с этой историей.

К Терезе, приободренной словами девушек, отчасти вернулась ее былая спесь. На мгновение ее лицо приобрело сварливое выражение, еще неделю назад так пугавшее пьяниц.

— Что вы хотите знать?

— Когда ты открыла трактир?

— Как раз двадцать восемь лет назад.

— Примерно в то время один молодой человек вынужден был поспешно уехать из Флоренции. Должно быть, он был замешан во что-то очень серьезное. Нам надо его найти.

Тереза провела рукой по волосам и придала некое подобие порядка влажным от слез космам, которые прилипли к ее щекам.

— Скандал, отголоски которого дошли до наших дней? Верно, убийство? Хотя нет, этого мало. Должно быть, что-то еще похлеще. Как выглядит этот твой молодчик?

— В том-то и беда! Мы ничего не знаем об этом. Знаем только, что он называет себя Принцепс и переодевается в монашескую рясу.

— Монах, говоришь? Подожди, что-то мне это напоминает… Пожалуй, я знаю только одну такую историю, но она случилась действительно очень давно. Юного доминиканца изгнали из города за то, что он спал с послушницей из соседнего монастыря.

— Это то, что надо! — взволнованно воскликнула Аннализа. — А больше ты об этом ничего не знаешь?

Тереза бессильно покачала головой.

— Пойду схожу за дядей, — решила девушка. — Может, он еще что-то припомнит.

Вскоре она вернулась в сопровождении старого философа.

— Аннализа рассказала мне о монахе и монашке.

— Да, это было чуть больше двадцати пяти лет тому назад. Вы тогда уже жили здесь. Кумушки чесали языками несколько месяцев подряд!

— Да-да, — подтвердил Фичино, — теперь я припоминаю… Ему удалось сбежать, когда братья девушки попытались сыграть с ним злую шутку. Правда, они хвастались, что лишили его мужского достоинства. Однако, по словам Боккадоро, все осталось при нем. К счастью, с тех пор как Чиччо бывает у нас не реже, чем в церкви, мы получаем куда более достоверные сведения.

Тереза не оценила шутку старика и не преминула отплатить ему той же монетой:

— Вы мне как-то рассказывали, что с вами чуть не приключилась такая же беда. Нечего смеяться над бедным парнем!

— Какая память! Я и сам почти забыл об этом прискорбном случае.

Он тотчас же пожалел о сказанном, потому что Аннализа уставилась на него, широко раскрыв глаза от удивления.

— Что это за история? Почему ты мне о ней никогда не рассказывал?

— Тебе ни к чему всегда все знать… — пробормотал дядюшка. — Могут у меня быть какие-то тайны? В те времена я был еще очень молод. И потом, в моем случае все вышло не из-за монашки.

Он отмахнулся от племянницы, давая ей понять, что она неудачно выбрала время для расспросов.

— Если птенчику удалось улететь до того, как ему оторвали крылья, — продолжал он, — то его суженой судьба не улыбнулась. Когда он скрылся, братья его любовницы взломали ворота монастыря. Ее увели в поля и ослепили. Два дня она скиталась по округе, и когда ее нашли, была в плачевном состоянии…

— Она выжила?

— Не знаю. Во всяком случае, братьев судили и оправдали. Сочли, что они всего лишь старались восстановить семейную честь. Что до монаха, я понимаю, почему он не спешил сюда возвращаться.

— Я могу понять, что он хочет отомстить, — настаивала Аннализа, — но зачем это делать таким варварским способом?

— Ему одному пришлось вынести публичное бесчестье, — заметил философ, — и его гнев обернулся против всего города, который его изгнал. Что касается кардинала, то он ненавидит Содерини с тех пор, как тот унизил его перед всем Советом, и живет надеждой отомстить ему за это оскорбление. Его миссия состоит в том, чтобы заставить нас согласиться на союз с Францией. Его королю все равно, какими средствами кардинал будет добиваться своих целей. А Сен-Мало готов на все, даже на самые изощренные ужасы.

Озадаченная услышанным, Тереза с трудом поднялась.

— Если я правильно понимаю, все это задумано, чтобы ввергнуть город в гражданскую войну? Значит, Савонарола не причастен к разрушениям?

— Я даже уверен в обратном, — ответил Фичино. — В этом деле он — главная мишень. Обвиняя его во всех убийствах, его хотят лишить доверия народа. Если он будет повержен, то, вероятно, увлечет за собой гонфалоньера. Тогда пошатнутся сами основания республики.

— Но как же его спасти? Толпу не остановить, слишком поздно. Они готовы его повесить, если найдут.

— Мы должны узнать, кто скрывается под монашеской рясой. Скоро уже ничего нельзя будет изменить. Надо выяснить, кто такой этот Принцепс.

Разработать боевой план в такой спешке было нелегко. Аннализе и Марко поручили отнести вексель гонфалоньеру. Веттори должен был охранять Боккадоро. После упорной борьбы Гвиччардини смирился с доводами друзей.

— Лучше бы охрану Боккадоро поручили мне. В таком деле я совершенно не доверяю Франческо. Ты же его знаешь. Он тут же попытается ее соблазнить, пуская в ход самые ослепительные улыбки и тряся своей сальной челкой. Она разозлится, как они все, а расстроенный Франческо забьется куда-нибудь в угол.

— Ты просто ревнуешь, вот и все, — рассмеялся Макиавелли. — Ты боишься, что раз в жизни ему удастся соблазнить девушку! Успокойся, тебе нечего бояться, судя по его прошлым неудачам. Ты найдешь Боккадоро в целости и сохранности, вот увидишь.

— Ну ладно, согласен… Что нам делать теперь?

— Идем, предупредим Савонаролу. Может, он успеет уйти из города, прежде чем они захватят монастырь.

— Сомневаюсь. Они уже здесь.

В конце улицы появилось около ста человек, направляющихся в сторону монастыря Сан-Марко. Теперь гимны и свечи прежних шествий сменились криками, полными ненависти, и оружием. Недавние паломники преобразились в разъяренных воинов.

Они задержались перед одним домом неподалеку от монастыря и попытались выломать дверь. Из окна третьего этажа на беснующуюся внизу толпу кто-то смотрел.

— Взгляни-ка, Чиччо, вон там, наверху! Ты его узнаешь?

— Валори! Он остался дома. Наверняка считал, что там он будет в большей безопасности, чем в обществе Савонаролы. Он не сможет долго выдерживать натиск. Они его растерзают!

Вдруг в конце переулка раздался властный голос:

— Остановитесь! Вы что, все сошли с ума?

Возбуждение толпы разом сникло. Бернардо Ручеллаи приближался, опираясь на руку Антонио Малегоннелле.

— Что вы собираетесь делать? Силой ворваться в дом этого человека и убить его, как собаку?

— Он этого заслуживает! Он помогал монаху совершать преступления!

— Разве мы должны тоже превратиться в животных, чтобы избавиться от волков, наводнивших наш город? Если он виновен в том, в чем вы его обвиняете, его должен судить суд, достойный этого звания.

Уважение, которым пользовался старый политик, возымело свое действие. Бунтовщики слушали его в благоговейном молчании. Некоторые стали медленно расходиться. Неподвижный как статуя за своим окном, Томмазо Валори наблюдал за их беспорядочным отступлением.

— Ваш гнев справедлив, но не забывайте, что правосудие — основание нашего города.

Казалось, буря улеглась так же быстро, как и началась. Вскоре перед домом осталась только кучка людей, в центре которой по-прежнему стоял Ручеллаи.

Привыкшие к быстрым переменам в настроении своих сограждан, Макиавелли и Гвиччардини уже собирались покинуть место происшествия, когда до их слуха донесся свист. Они даже не увидели стрелу, которая пронзила шею Ручеллаи и застряла в противоположной стене. Старик вскрикнул и рухнул, обливаясь кровью.

Толпа испустила вопль изумления, а те, кто уже отошел, вернулись обратно. Каждый искал глазами то место, откуда вылетела стрела. Чья-то рука указала на окно, за которым виднелся Валори. Одно из стекол было разбито.

— Зачем он это сделал? — воскликнул Гвиччардини. — К чему было их злить? Они уже почти ушли!

— Совершенно непонятно… Теперь они в ярости.

Пятнадцать человек уже навалились на входную дверь, а Валори оставался таким же неподвижным. Когда дверь поддалась, раздался победный вопль. В едином порыве десять, затем двадцать человек ринулись в открывшийся проход.

Не раздумывая, Макиавелли бросился за нападавшими.

— Никколо, ты куда?

— Не будем же мы стоять здесь и бездействовать. Вдруг еще можно спасти Валори! Если он умрет, то Савонарола тоже погибнет.

Немного поколебавшись, Гвиччардини последовал за другом. Плечом к плечу они проложили себе дорогу до третьего этажа. Осаждавшие разломали все, что можно. Оставалась только дверь, за которой находился ученик и последователь Савонаролы. От этой тонкой деревянной преграды зависела жизнь человека и, возможно, судьба города.

Вперед вышел мясник с топором в руках:

— Надо его прикончить, а ну-ка, посторонитесь!

С силой, удесятеренной гневом, он изрубил дверь в щепки. Утомленный, он тут же отошел в сторону и знаком предложил Макиавелли войти. Позади них Гвиччардини из последних сил сдерживал остальных нападавших.

На стуле с широкой спинкой сидел спиной к ним помощник Савонаролы. Он даже не пошевелился.

— Вам придется сдаться, — сказал Макиавелли. — Мы передадим вас гонфалоньеру. Там вы будете в безопасности.

Валори не отвечал. Казалось, он неотрывно смотрит в одну точку за окном.

По-видимому, он был мертв уже давно, потому что кровь высохла в его пустых глазницах.

Наброшенная на шею веревка спускалась по груди и, извиваясь, тянулась до разбитого окна.

Макиавелли не успел ничего предпринять. Веревка резко дернулась, и тело вылетело из окна в вихре осколков.

Толпа издала радостное восклицание. Никто не сомневался, что эту показательную казнь совершил Макиавелли. Все произошло слишком быстро, и он один понял, что его использовали.

В комнату вошел мясник. Он поднял Макиавелли и победно поднес к окну:

— Друзья мои, вот тот, кто избавил нас от врага народа! Приветствуйте его так, как он того заслуживает!

Сбитый с толку этой глупостью, Макиавелли невольно вспомнил о гладиаторах, которые сражались для развлечения римских граждан. Чтобы завоевать расположение толпы, недостаточно было просто победить противника на арене. Следовало выпустить его кишки на песок и забрызгать мозгами первые ряды зрителей, чтобы удовлетворить публику.

Убийцы Валори применяли старые как мир правила. Они делали ставку на то, что из века в век плебеи ведут себя одинаково. Именно это знание делало их такими опасными.

В переулке чернь уже потеряла интерес к трупу. Все еще не насытившись, она требовала новую жертву. А наилучшая из жертв находилась в монастыре Сан-Марко.

Макиавелли обернулся. Теперь он был в комнате один. Гвиччардини по-прежнему стоял в дверях, но уже не заграждал никому дорогу своей внушительной тушей.

— Что произошло, Никколо? Я отсюда ничего не видел. Ты правда выбросил его в окно?

Его друг присел на краешек стула, стараясь не касаться запачканной кровью спинки. Его бил озноб, и он провел рукой по лицу.

— Нет конечно. Валори уже давно был мертв. Они были на крыше и сбросили его, потянув за веревку. Они нас поджидали.

— Но кто же тогда выпустил стрелу?

— Наверняка карлик. Ему было очень удобно целиться в Ручеллаи сверху. Его сообщнику пришлось дергать за веревку.

— Тогда поспешим, они должны быть еще на крыше!

— Сомневаюсь. Скорее всего, они давно скрылись. И потом, у меня нет никакого желания быть зарезанным, как боров. Лучше пойдем посмотрим, что происходит в монастыре.

Молодые люди медленно спустились вниз. Тело Ручеллаи все еще лежало посреди переулка, забытое всеми. Макиавелли бросил последний взгляд на труп Валори, который раскачивался у него над головой. Никто не осмелится снять его еще несколько дней. А тем временем вороны и черви успеют над ним потрудиться. Содрогнувшись от такой зловещей картины, он указал Гвиччардини на здание, где укрылись Савонарола и его приверженцы.

На площади, куда выходил монастырь, были заметны следы жестоких стычек, которые произошли здесь совсем недавно. Земля была залита кровью. Ворота монастыря распахнуты настежь.

Молодые люди бросились внутрь. Скудная мебель монахов, сваленная в кучу посреди двора, уже догорала. Ни одну из статуй, украшавших монастырь, не пощадил разрушительный гнев толпы. Даже фрески фра Анджелико пострадали от этой необузданной жестокости. Макиавелли с грустью провел рукой по тому, что раньше было величественным «Снятием с креста», а теперь превратилось в полустертый набросок.

Привалившись спиной к колонне, сидел монах. Лицо его было скрыто окровавленным капюшоном.

— Савонарола? — спросил Гвиччардини. Макиавелли склонился над мертвецом и откинул капюшон.

— Нет, это не он. Его, наверное, увели вместе с другими монахами.

— Как думаешь, куда их повели?

— Я думаю, они хотят сохранить видимость законности. Пока их, без сомнения, бросят в застенки Барджелло, а тем временем быстро осудят.

— Что же мы тогда можем сделать?

— Ничего, Чиччо… Мы проиграли. Надеюсь, Аннализе и Марко повезло больше, чем нам.

— Боюсь, что вам придется изменить свои планы, друзья мои!

Гнусавый голос карлика прозвучал со второго этажа монастыря. Преспокойно усевшись на краю крыши, он наслаждался видом двух обращенных к нему перекошенных лиц.

— Как тебе мое последнее представление? — спросил он у Макиавелли. — Не скоро ты сообразил что к чему!

Макиавелли не отвечал, а только сжал кулаки.

— Я оставил на своем пути трупов больше, чем кто бы то ни было на этой земле, — продолжал карлик. — Надеюсь, ты не думаешь, что ничтожный секретаришка вроде тебя сможет меня остановить?

— Что вам нужно? Почему вы преследуете нас?

— Нет, это вы вечно мне докучаете! Я не могу и шагу ступить, чтобы вы не путались у меня под ногами!

Гвиччардини угрожающе ткнул пальцем в сторону карлика:

— А ну-ка слезай, и мы сведем счеты раз и навсегда! Я жду, спускайся…

— Хватит дурака валять, мой мальчик! Мне, конечно, любопытно узнать, как глубоко мой клинок войдет в твое сало, но пока у меня есть дела поважней. Не беспокойся, у нас с тобой еще будет время поразвлечься.

— Да ты просто трус!

Не раздражаясь, карлик отмахнулся от него, как от назойливого комара. Затем он расстегнул камзол и вытащил из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок бумаги.

— Узнаете?

— Вексель… — пробормотал Макиавелли, бледнея. — Как он у тебя оказался? Что ты сделал с Аннализой и Марко?

— Ах да! Прелестная девица со своим щенком. Не беспокойся, они живы. По крайней мере, пока еще живы…

— Где они? Отвечай!

Вне себя от ярости, Гвиччардини схватил кинжал, который валялся на земле, но его тут же осадили:

— Ну же, успокойся! Жизнь твоих друзей висит на волоске, так что брось свою игрушку и присядь у этой колонны.

Гвиччардини повиновался, и к нему тут же присоединился Макиавелли.

— Теперь слушайте очень внимательно. Девушка и мальчик не успели дойти до Содерини. Мы получили вексель, но нам не хватает еще одного очень важного доказательства…

— Боккадоро, я полагаю? — спросил Макиавелли.

— Соображаешь ты быстрее, чем бегаешь, мой мальчик. Увы, тебе это не поможет, если наши пути вновь пересекутся.

— Скажите, что вам нужно?

— Обмен: два наших заложника за Боккадоро. У вас на размышление есть один день. А потом я с радостью займусь ими сам. Я еще не решил, с чего начну: с хорошенькой мордашки девки или с пальчиков сопляка. Вы же знаете, у меня очень богатое воображение!

— Где будет происходить обмен?

— Приходите завтра в то же время в собор. Мой хозяин будет вас там ждать. Не опаздывайте и не забудьте девушку!

— Подождите…

Макиавелли даже не успел закончить фразу. Карлика и след простыл.

— Нас здорово провели, — вздохнул Гвиччардини. — Теперь надо возвращаться. Представить не могу, как мы обо всем этом скажем Фичино.

Марсилио Фичино новость о похищении племянницы поразила, как удар кинжала в сердце. Он мертвенно побледнел и почти неслышно прошептал несколько слов:

— Боже мой, нет… Только не Аннализа, это немыслимо!

Схватившись за грудь, он покачнулся и упал, даже не застонав.

Макиавелли бросился к безжизненному телу, затем крикнул Веттори, чтобы тот бежал за Корбинелли. Гвиччардини помог ему перенести старика на кровать.

Через полчаса запыхавшийся врач был уже в комнате. Он довольно долго осматривал старика, прежде чем прикрыл его грудь простыней. Макиавелли вышел за ним из комнаты.

— Что скажешь, Джироламо?

— Я сделал все, что мог, но его сердце получило слишком сильный удар. Будем, конечно, надеяться, что он оправится, но я сомневаюсь, что он придет в себя.

— Что можно сделать?

— Ничего, только ждать… И молиться, если ты еще веришь в Бога после всего, что мы пережили в последние дни. Никколо, а ты мне не хочешь рассказать, что привело его в такое состояние?

В нескольких словах юноша передал ему, по возможности точно, слова карлика. Впервые он увидел, что Корбинелли потерял самообладание. Тыльной стороной руки врач смахнул книги со стола, стоящего напротив него.

— Чтоб их черти взяли, этих ублюдков! Так не может продолжаться!

— Не будем терять голову, — произнес Деограциас, наклоняясь, чтобы собрать книги. — Мы должны рассуждать здраво.

Слуга аккуратно поставил в ряд драгоценные рукописи и пододвинул стул своему хозяину. Корбинелли сел, все еще вне себя от гнева, но тут же вскочил и принялся ходить по комнате.

— Что за неслыханная наглость! Они еще издеваются над нами. Когда я доберусь до этих разбойников, они все глаза себе выплачут, пока я буду их пытать!

— Увы, наше положение не таково, чтобы бросаться в атаку, — заметил Деограциас. — Надо прежде всего подумать, как спасти детей.

— Тогда у нас нет выбора, — заключил Макиавелли. — Надо согласиться на обмен и выдать им Боккадоро.

— Но это означает отправить ее на верную смерть, Никколо. И потом, нельзя быть уверенными, что они вернут Аннализу и Марко. Мы можем потерять все.

Корбинелли тоже отверг это предложение.

— В любом случае мы не станем ждать до завтра. Суд над Савонаролой назначен на сегодняшний вечер. Если только можно назвать это судом… Они уже сооружают костер на площади Синьории.

— Как! — воскликнул Макиавелли. — Содерини даже не дождался, пока улягутся страсти, чтобы его судить?

— Я всю вторую половину дня провел с ним, — сказал врач. — Малатеста подоспел как раз вовремя, чтобы спасти Савонаролу от расправы во время взятия монастыря. Не будь его там, сейчас голова доминиканца уже торчала бы на копье. Взамен Содерини пообещал толпе скорый суд. Он жертвует монахом, чтобы спасти свою шкуру.

Макиавелли чуть не задохнулся от ярости:

— Неужели он рассчитывает выйти сухим из воды? Он следующий в списке. Надеюсь, костра хватит на двоих!

— Не волнуйся, он прекрасно все понимает. Теперь, когда Ручеллаи нет в живых, никто не может успокоить толпу.

— А Малегоннелле? Он был его правой рукой. Может, он вмешается?

— Он слишком труслив, чтобы подвергать себя хоть малейшей опасности. А потом, чернь теперь неуправляема. Если наши дорогие сограждане решатся восстать против Содерини, то ни Малегоннелле, ни люди Малатесты не смогут им противостоять. Тогда гонфалоньеру можно будет пожелать только резвого коня.

— Их план вполне удался. Все кончено…

— Осталась крупица надежды, Никколо. Если мы сумеем разоблачить Принцепса, нам, возможно, удастся убедить судей, что Савонарола здесь ни при чем. У нас в распоряжении не больше двадцати часов, надо действовать быстро.

Внезапно в комнату вбежала Боккадоро.

— Скорее! Он очнулся!

Все трое бросились в спальню. Старик приоткрыл глаза и приподнял руку.

— Никколо, — прошептал он слабым голосом, — подойди…

— Я здесь, учитель, не волнуйтесь! Лежите спокойно…

— Аннализа… Ты должен ее найти!

— Я сделаю все, что смогу, но мы не знаем, где похитители ее держат.

— Монашка… Импрунета…

Голос старика оборвался, его грудь поднялась и опустилась в последний раз, глаза уставились в пустоту.

Макиавелли опустил старику веки. Первая мысль, которая возникла у него, была об отце: он снова увидел тело, исколотое кинжалом, выброшенное на улочку Пизы.

Не в силах справиться с волнением, Гвиччардини сел на кровать и заплакал. Рядом тихо всхлипывал Веттори.

Стоя перед трупом, Макиавелли размышлял о последних словах усопшего.

— Что он хотел сказать?

— Как ты можешь думать об этом в такую минуту? — упрекнул его Гвиччардини. — Неужели его смерть тебя совсем не трогает?

Макиавелли рывком поставил его на ноги.

— Послушай меня внимательно, Чиччо! Фичино больше нет, и мы здесь ничем помочь не можем. У нас будет время его оплакать, когда все закончится, если, конечно, мы еще будем живы. Но сейчас у нас есть дела поважнее.

— Никколо прав, — вступил в разговор Веттори, вытирая слезы рукавом. — Мы не можем бросить Аннализу и Марко. Он говорил о какой-то монашке. Должно быть, о той, которую изуродовали братья. В архивах Палаццо Коммунале можно отыскать следы этой истории.

— Я сейчас же пойду и поищу. И кроме того, воспользуюсь случаем, чтобы узнать что-нибудь об этом названии: Импрунета. Фичино его произнес не случайно. Скорее всего, это название монастыря. Если это так, мы пойдем туда сегодня же ночью.

— А что пока делать нам? — спросил Гвиччардини. — Не будем же мы ждать тебя здесь сложа руки!

— Постарайтесь раздобыть лошадей и оружие.

— Сколько нам понадобится лошадей?

— Нас трое, еще Аннализа и Марко, если мы их найдем… Всего пять.

— Шесть. Я иду с вами.

По ее лицу молодые люди сразу поняли, что ничто на свете не сможет заставить Боккадоро изменить решение.

17

Монастырь Санта-Мария д'Импрунета находился в четырех милях от Флоренции. Достаточно близко, чтобы монахини в случае опасности могли укрыться за стенами города, и достаточно далеко, чтобы обеспечить их неизменный покой.

Мало кто знал, что скрывалось за толстыми стенами и постоянно закрытыми воротами. Посвятить жизнь Богу означало отречься от жизни людей. Однажды переступив порог монастыря, выйти из него было невозможно. Несколько камер, вырытых в недрах основного здания, постоянно напоминали эту истину самым своенравным послушницам.

С вершины холма, расположенного неподалеку, Макиавелли наблюдал за развалинами, тонувшими во мраке. Как и повсюду, война оставила здесь свой зловещий след. Давным-давно последние уцелевшие монашки покинули монастырь. Теперь он уже не скрывал в себе никаких тайн. От одной из некогда самых богатых обителей остались только развалины, заросшие колючим кустарником.

Устояла только часовня, неизвестно как сохранившаяся благодаря то ли милости божьей, то ли редкому таланту архитектора, то ли просто прихоти случая. Все остальное напоминало обломки корабля, развороченного бурей. Обломки балок и обугленные стены без слов рассказывали о страшном пожаре, который уничтожил монастырь.

Вот уже три часа Макиавелли с друзьями следили за монастырем. Ничто не указывало на присутствие людей. Погруженные во мрак, руины, казалось, стали царством голодных летучих мышей, летавших повсюду в поисках насекомых.

Лежа на животе, Гвиччардини потянулся и широко зевнул.

— Право, с меня хватит! Мы здесь уже несколько часов, и пока ничего не произошло. Ты уверен, что это то самое место, Никколо?

— Уверен. Я разыскал донесение начальника караула, который нашел монахиню. Она была жива, когда ее вернули сюда.

— А если Фичино ошибся? Вдруг та старая история не имеет никакого отношения к убийствам?

— Он был прав, тут нет никаких сомнений. Если это не так, то зачем им ослеплять свои жертвы? Они повторяют наказание монахини, как будто хотят за нее отомстить. Марко и Аннализа там.

— Этот монастырь заброшен много лет назад, — возразил Гвиччардини. — Где их тут можно спрятать? Если бы тут кто-то был, мы бы его давно заметили. До рассвета мы еще успеем вернуться, не торчать же здесь всю ночь!

— На худой конец мы зря потеряем время. Ничего не поделаешь. Я буду караулить первым, а вы отдыхайте.

Гвиччардини с трудом поднялся и расположился на ночь под дубом. Он терпеть не мог спать под открытым небом, почти так же сильно, как оставаться трезвым. Тем не менее через несколько минут в ночной тишине раздался его храп.

Веттори тоже пошел искать себе место для ночлега и чуть поодаль увидел Боккадоро. Она сидела в стороне ото всех, сложив руки на коленях, и дрожала от холода. Он присел рядом и укрыл ее своим плащом. Она открыла глаза и грустно ему улыбнулась.

— Спасибо, ты такой милый.

— Я же сказал, что позабочусь о тебе. О чем ты думаешь?

— О моей стране, о моей семье, которая осталась там, за морями. Хотелось бы мне знать, увижу ли я их когда-нибудь, или судьбой предначертано, чтобы моя жизнь завтра оборвалась. Они меня убьют, Франческо?

— Зачем ты так говоришь? Мы им тебя не отдадим.

— Но как же Аннализа и Марко? Я не хочу, чтобы с ними произошло то же, что с Треви и Кьярой. Едва я вошла в вашу жизнь, как принесла с собой смерть и несчастья…

— Ты в этом не виновата. Наоборот, ты навела нас на след монаха. Если мы из всего этого выберемся, то только благодаря тебе.

Веттори обнял девушку за плечи. Он пристально посмотрел ей в глаза и обнаружил, что она не пытается отвести взгляд. То, что произошло потом, не имело логического объяснения. Словно во сне, уста Боккадоро прильнули к его устам и ее язык проскользнул ему в рот.

Девушка мягко опрокинула его на траву. Ее пальцы пробежали по его щеке, скользнули вниз по шее и задержались на груди. Веттори почувствовал, как его охватил жар ее тела, когда она легла сверху.

Теряя чувство реальности, он полностью отдался потоку из множества охвативших его ощущений. Когда он уже не в силах был сдержать наслаждение, то стиснул зубы, чтобы не закричать. Склонившаяся над ним Боккадоро тоже тихонько застонала, затем ее тело понемногу расслабилось.

— Франческо, вставай! Быстрее!

Веттори разом проснулся. Его трясла за плечо не тонкая и нежная рука Боккадоро, а рука Гвиччардини. Он попытался на ощупь найти свою любовницу, но рядом ее не оказалось. О своем ночном приключении он предпочел не распространяться, понимая, что друг ему, конечно, не поверит.

Еще до конца не рассвело. Веттори сел, стуча зубами от холода.

— Давай поторапливайся! — снова зашептал ему Гвиччардини. — И не трать время на прическу!

— Что? Что происходит?

— Там внизу какое-то движение, идем скорее!

Гвиччардини сделал вид, что уходит, но через несколько шагов обернулся:

— Слушай, а ты не из зябких! Кому придет в голову спать голым в такое время года!

Со снисходительной гримасой Веттори подобрал разбросанную вокруг одежду и бегом присоединился к остальным. Лежа под защитой кустарника, они наблюдали за монастырской часовней.

— Что там такое? — спросил Веттори. — Я ничего не вижу.

— Заткнись и раскрой глаза.

Веттори всмотрелся в полумрак. Перед зданием двигались две фигуры. В утренней тишине послышалось тихое ржание.

— Лошади! Их тут вчера не было. Кто их привел?

— Карлик. Он приехал четверть часа назад.

— Но куда же он делся?

— Скрылся под алтарем часовни. Там должен быть ход.

Охваченный внезапным приступом героизма, Веттори встрепенулся:

— Чего мы ждем? Если Аннализа и Марко там, надо сейчас же идти за ними!

— Тихо, Франческо. Карлик привел двух лошадей. Он там не один. Подождем еще, они в конце концов выйдут оттуда.

Предсказание Макиавелли исполнилось быстрее, чем он ожидал. Едва он договорил, как две фигуры вышли из часовни.

— Я не вижу карлика. Кто же тогда эти двое?

— Посмотрите на того, что справа! Какой великан! А я-то считал, что Деограциас — единственный во всем творении!

— Да замолчите же наконец! — сердито приказал Макиавелли. — Они могут нас услышать.

— Ладно, не бойся… Что они делают, как ты думаешь?

— Отвязывают лошадей. Похоже, они уезжают. Вам видно второго?

— Не очень четко, еще слишком темно.

В этот миг тонкий луч солнца медленно выглянул из-за горизонта и скользнул по фасаду часовни. Боккадоро и трое юношей вскрикнули от удивления, узнав черно-белую сутану, какую носили доминиканцы.

— Монах! Вот он, перед нами! Надо его задержать! Бежим!

— Ты, наверное, и правда хочешь умереть сегодня, Франческо! — попытался урезонить его Гвиччардини. — Они не взяли заложников. Эти злодеи и не собирались их освобождать.

— Они уехали. Разбирайте оружие.

Гвиччардини достал из-за пояса два кинжала. Один он протянул Макиавелли, а другой отдал Боккадоро, но она не взяла его, отрицательно покачав головой.

— Почему ты не берешь кинжал? Он может тебе пригодиться.

— Не надо, я предпочитаю вот это, — сказала она, вынимая из складок платья нож, с которым не расставалась.

— Вперед! — приказал Макиавелли. — Только тихо!

Избегая любого шума, кроме шороха ступающих по земле сапог, молодые люди осторожно спустились к порогу часовни.

— Что будем делать дальше? — прошептал Гвиччардини.

— Я пойду туда один, — сказал Макиавелли. — А вы ко мне присоединитесь, если все пойдет хорошо.

Он скрылся в часовне и через минуту появился снова.

— Путь свободен, — шепотом проговорил он. — Сзади алтарь открыт. Я спущусь с Чиччо. Франческо, тебе лучше остаться здесь с Боккадоро.

— Жизнь Аннализы и Марко в опасности по моей вине, — прошептала девушка. — О том, чтобы я ждала наверху, не может быть и речи.

— Кто-то должен сторожить выход из подземелья. Карлик ни в коем случае не должен от нас уйти.

С каменным лицом Боккадоро спрятала нож в складки платья.

— Раз все так считают… Дело за вами, мессеры.

Макиавелли первым ступил на темную лестницу. Позади него Гвиччардини, прерывисто дыша, изо всех сил старался удержать равновесие. Они спустились в длинный коридор, освещенный светом факелов. Несколько долгих минут они шли по нему и вдруг оказались в сводчатой комнате.

Посредине стоял огромный стол, занимая почти все пространство. В свете факелов дерево блестело, как будто его покрыли темным лаком. Широкие стальные браслеты были прикреплены по четырем углам стола. Разложенные прямо на полу разнообразные орудия пыток выставили когти навстречу чужакам.

— Камера пыток…

— Не удивительно, что здесь им никто не мешал! Остается узнать…

— Тсс!

Макиавелли прижал палец к губам друга. В недрах подземелья послышался звук шагов. Молодые люди лихорадочно искали место, где можно спрятаться.

Не раздумывая, Макиавелли открыл какую-то дверь и ринулся в нее.

— Шаги в другой стороне. Иди сюда! Гвиччардини едва успел укрыться в каморке, как карлик вошел в комнату. С настороженным видом он снял со стены факел и направился в сторону выхода.

Гвиччардини жадно глотал воздух.

— Я думал — умру! Я никогда еще так долго не задерживал дыхание. Как же нам предупредить Франческо, что карлик идет к нему?

— Это невозможно. Лучше давай найдем Аннализу и Марко.

— Во всяком случае, здесь их нет.

Макиавелли огляделся. Комнатка, в которой они спрятались, служила кладовой. Отовсюду свисали окорока и колбасы. В углу аккуратными рядами стояли несколько десятков бутылок вина.

— Вино и окорок… все то, что я люблю! Я мог бы, если потребуется, выдержать здесь осаду.

Гвиччардини с сожалением покинул съестные припасы и направился вслед за другом в ту единственную часть подземелья, которая оставалась необследованной. Они оказались в еще одном коридоре, гораздо более широком, чем предыдущий. С каждой его стороны были выдолблены кельи.

— Ты видел, Никколо? Все двери приоткрыты, кроме этой.

В замочной скважине торчал ключ. Макиавелли медленно повернул его и толкнул дверь.

— Никколо!

Аннализа бросилась в его объятия.

— Мне совсем не хочется прерывать столь нежную встречу, — заметил Макиавелли, — и все же предлагаю поскорее уносить отсюда ноги.

— Ты не забыл об одной мелочи, Никколо?

— О карлике?

— Ничего не поделаешь. Мы нападем на него.

— Выбора у нас нет.

Макиавелли схватил факел и пошел к выходу. Когда Гвиччардини проходил мимо последней кельи, в темноте раздался пронзительный крик и кто-то с искаженным от ярости лицом бросился на него. В свете факелов блеснуло лезвие кинжала.

Несмотря на свою полноту, юноша ловко уклонился от удара и вжался в стену. Не рассчитав броска, нападавший споткнулся и рухнул к его ногам. Гвиччардини схватил его за шиворот и резко отшвырнул к стене.

— Ах ты мерзкий ублюдок! — взревел он, приподымая его голову. — Черт тебя…

Он смолк, ибо то, что он увидел, не имело больше ничего человеческого. К нему были обращены пустые, ничего не выражающие глазницы. Длинный шрам тянулся от края рта до уха.

Она слабо застонала. Языка у нее не было.

— Монахиня!

— Оставь ее, Чиччо. Она не опасна.

— Что мы будем с ней делать?

— Возьмем с собой. Это то самое доказательство, которое мы искали. Ее надо отвезти к Содерини. Она поедет на лошади вместе с Аннализой.

Приноравливаясь к нетвердой походке слепой монахини, маленькая процессия двинулась по коридору, который вел к выходу. Привлеченный звуком шагов, карлик бросился к ним.

Гвиччардини выставил вперед шпагу и стал вращать ею у него перед носом:

— Вот так встреча! Теперь ты, кажется, не так уверен в себе!

Ничуть не впечатленный действиями противника, карлик мгновенно оценил положение. Один против четырех он бы не выстоял, даже с такими слабыми бойцами, как эти. Он колебался всего один миг, потом бросил факел на землю и кинулся к выходу. Гвиччардини попытался его преследовать, но Макиавелли его остановил:

— Нет, Чиччо, не надо! Он подстережет тебя в темноте. Франческо остановит его наверху.

Не подозревая о том, что его ждет, карлик со всех ног мчался вон из подземелья. Боккадоро вскрикнула от неожиданности, увидев, как он внезапно выскочил из-под алтаря. Ослепленный дневным светом, он не сразу ее узнал.

— Мы весь город перевернули вверх дном, чтобы тебя найти, а ты стоишь тут как ни в чем не бывало. Какая удача!

Он сделал шаг в ее сторону. Веттори встал между ними, выставив вперед шпагу.

— Не очень-то учтиво так разговаривать с женщиной. Может, лучше нам все обсудить с глазу на глаз?

— Как пожелаешь, — ответил карлик, вынимая из-за пояса кинжал. — В конце концов, какая разница, кого я прикончу первым.

Тут на его лице появилась кровожадная ухмылка.

— Погоди-ка! Я тебя узнал: это ты мочился на меня тогда вечером. Давно пора за это ответить, мой мальчик.

Забыв на время о Боккадоро, он бросился на юношу. Вынужденный отступить под градом ударов, Веттори осознал, какая опасность ему угрожает, если он не сумеет отбить этот яростный натиск. Еще два шага, и он будет прижат к стене часовни. Он воспользовался неудачным выпадом противника, чтобы вырваться, и в свою очередь бросился на него, целясь прямо в лоб.

В тот миг, когда клинок должен был его поразить, карлик сделал шаг в сторону. Увлеченный своим броском, Веттори проскочил мимо, открыв бок, и кинжал карлика вонзился ему в нижнюю часть живота.

Пораженный быстротой, с которой был нанесен удар, юноша вскрикнул от боли и рухнул. Широкое красное пятно расплылось по его рубашке. Ценой невероятных усилий ему удалось подняться. Он попытался встать в боевую позицию, но был вынужден опереться на шпагу, чтобы не упасть снова.

Убийца медленно приближался к юноше, готовый его прикончить. Он провел кончиком пальца по лезвию кинжала и со злорадством посмотрел на свою жертву.

— Нечего было лезть не в свое дело. Я еще ни разу не проигрывал дуэли.

— Все когда-то бывает в первый раз, — возразил, скривившись, Веттори. — Подходи и узнаешь!

— Как же ты намерен защищаться? Забросаешь меня проклятьями?

Продолжая смеяться, карлик приготовился нанести удар, но его победная улыбка внезапно превратилась в гримасу изумления. Он выронил кинжал, и тот с глухим стуком упал на землю. Из угла его рта вытекла капля крови, затем тонкая струйка побежала по подбородку.

Еще какое-то мгновение он пытался понять, почему тело его не слушается. Он ничего не чувствовал, но все силы покинули его.

Невероятная боль пронзила его под лопаткой, и он рухнул на колени к ногам Веттори. Солнце все сильнее слепило его, пока не превратилось в огненный шар.

Он понял, что умирает, и подумал о всех тех, кого убил сам. Испытали ли они такое же чувство глубокого покоя в свои последние мгновения? Не судьба ему провести остаток своих дней в монастыре за выпивкой, в окружении роскошных женщин, как он надеялся.

В глубине души он ощущал облегчение. Такой конец был не для него.

Боккадоро наклонилась над трупом, взялась за рукоять ножа и резко выдернула его из раны. Затем она бросилась к Веттори и помогла ему лечь на землю.

— Как ты себя чувствуешь?

— Не очень хорошо.

— Дай я посмотрю.

Она осторожно приподняла подол его рубашки.

— Это серьезно?

— Нет, не очень. Лезвие скользнуло по поверхности и вырвало у тебя кусочек жира. Отделаешься боевым шрамом.

— Ты хочешь скрыть от меня, что я умру?

— Да нет же, дурачок! — смеясь, возразила девушка. — Будь это так, я бы сейчас рыдала.

Веттори, казалось, ожил:

— Значит, я тебе небезразличен?

— Сам догадайся… — сказала она, наклоняясь к нему.

— Вот те на, не может быть! Скажите мне, что я сплю!

Гвиччардини не мог прийти в себя: Боккадоро целовала его лучшего друга!

— Никколо, у меня кошмар?

— Боюсь, что нет. Тебе остается лишь прикончить их обоих…

— Желания у меня хоть отбавляй! И как только Господь попускает такое!

Широко улыбаясь, Марко похлопал его по спине:

— Придет и твоя очередь, Чиччо. Франческо, она тебя еще не задушила?

Немного смущенный, Веттори высвободился из объятий Боккадоро. Он задрал рубашку, гордо демонстрируя всем свою рану.

— Я больше страдаю от этого! Гвиччардини подошел и стал разглядывать рану с лукавым видом.

— Ты ведь не станешь требовать, чтобы мы рыдали из-за такой царапины! Заметь, придись удар чуть левее, и ты бы лишился мужского достоинства! Ты еще счастливо отделался!

Боккадоро бросилась обнимать Аннализу, а затем указала на старуху:

— А это кто?

— Ключ к разгадке тайны. Мы тебе расскажем по дороге.

— Кстати, — заметил Гвиччардини, — не пора ли нам в обратный путь?

— Ты прав, — согласился Макиавелли. — Франческо, ты можешь ехать с нами?

Стиснув зубы, Веттори покачал головой:

— Я буду вас задерживать. Вы с Чиччо езжайте вперед. А я вернусь с девушками и монашкой.

— Так будет лучше, Никколо, — подтвердила Аннализа. — Дядя подождет меня еще немного!

Макиавелли потупил взор. Он так и не набрался решимости сообщить подруге печальную новость. И теперь он не отважился лишить ее последних часов беззаботной жизни.

— Решено. У нас теперь есть свидетель, который снимет обвинения с Савонаролы. Осталось только загнать в ловушку этого монаха. Когда вы вернетесь, все будет уже кончено. Чиччо, ты уверен, что хочешь ехать со мной?

— Что за вопрос? Уж не думаешь ли ты, что я дам тебе повеселиться одному?

18

Вынесенный глубокой ночью приговор был окончательным. По завершении процесса, длившегося всего три часа, трибунал под председательством кардинала Сен-Мало признал Савонаролу виновным в убийствах и приговорил к сожжению заживо на площади Синьории перед зданием Палаццо Коммунале. Как всегда в таких случаях, приговор приводился в исполнение в течение дня.

Зная, что он приговорен заранее, доминиканец даже не пытался защищаться. Один только Содерини выразил протест против предвзятости такого судебного решения, вынесенного священнослужителями, находящимися на службе у папы и короля Франции.

Кардинал Сен-Мало дождался, пока гонфалоньер закончит свою речь, и затем приподнял свое грузное тело, облаченное в пурпурные одежды.

— Как князь Церкви, я должен защитить честь данного трибунала, который вы, кажется, презираете, Эччеленца. Я выступаю как представитель короля Франции, но также и от имени Его Преосвященства папы, самым верным поверенным которого я являюсь. Савонарола — монах, и судить его за его преступления могут только служители Церкви.

Было видно, какое удовольствие доставляет ему еле сдерживаемое бессилие гонфалоньера. Желая насладиться каждым мгновением своего торжества, он медленным шагом приблизился к креслу, в котором сидел Содерини.

— Не так давно в этом самом зале я советовал вам остерегаться. Колесо судьбы вращается быстро, Эччеленца, а здесь быстрее, чем где-либо еще. В этой плачевной истории замешан один из ваших главных советников. Вам остается только сложить с себя полномочия… или голову.

— Никогда я не позволю такому негодяю, как вы, указывать мне, что делать! Ступайте к черту!

Широкая улыбка прелата ясно показывала, насколько он уверен в победе.

— Нет, Эччеленца… Из нас двоих вы ближе подошли к вратам ада. После этого проклятого монаха, разумеется!

Словно готовую выстрелить аркебузу, он направил на противника свой толстый палец:

— У меня долгая память, вы же знаете. И признаюсь, прощение — чувство, совершенно чуждое моей натуре. Вы падете, Содерини, а я уж постараюсь, чтобы ваше падение было весьма болезненным!

Прежде чем Содерини смог его удержать, Малатеста вскочил со своего места. Кардинал отпрянул, но наемник только плюнул под ноги толстого прелата.

— По крайней мере, сойдемся на том, Ваше Преосвященство, что те, кто падет, уже не поднимутся. Помните об этом!

Собор Санта-Мария дель Фьоре гудел от голосов верующих, которые надрывались, вероятно, для того, чтобы Господь им простил, что они приговорили к костру одного из Его праведников.

Сидя на скамье, Макиавелли разглядывал маленькое «Распятие» Донателло, украшавшее кафедру, с которой Савонарола произносил свои проповеди. Убийцы назначили ему встречу в самом логове поверженного монаха. Символ был ясен: место его триумфа должно стать местом его поражения.

Христос, словно живой, взирал на пустующую отныне кафедру. Надежда на то, что доминиканец сможет снова взывать к своей пастве с высоты этой трибуны, была ничтожной, но Макиавелли твердо решил ее не упускать.

В его мозгу все еще звучали слова Корбинелли:

— Это наша последняя возможность спасти Савонаролу, Никколо. Кем бы ни был тот, кто скрывается под личиной монаха, нам он нужен живым. Ты хорошо меня понял?

Макиавелли утвердительно кивнул, а врач продолжал:

— Я спрячусь здесь, в исповедальне. Как только этот ублюдок появится, я его схвачу.

— Но почему не окружить церковь людьми Малатесты?

— Он тут же это поймет. Если мы хотим захватить его врасплох, надо действовать как можно более скрытно. Не беспокойся, у меня к нему слишком большой счет, чтобы дать ему ускользнуть!

Даже не видя Корбинелли, Макиавелли ощущал его присутствие в нескольких шагах от себя. Он физически чувствовал исходящую от него ненависть.

Спрятавшись за мраморным надгробием, Деограциас тоже находился неподалеку, готовый вмешаться. Напрягшись всем телом, великан ждал только знака своего хозяина, чтобы прийти ему на помощь.

Макиавелли не терял бдительности. Сидящий перед ним человек, который вот уже полчаса, казалось, усердно молился, поднял голову. В его глазах мелькнула заговорщицкая искра. В сложившихся обстоятельствах Гвиччардини проявил незаурядный актерский талант, подумалось Макиавелли. Он дал себе слово похвалить его за удачную импровизацию.

Еще десять минут прошли в томительном ожидании. Для Савонаролы начался обратный отсчет времени. Костер будет зажжен менее чем через час, едва сгустятся сумерки, чтобы пламя было видно отовсюду в городе. Если убийцы не появятся в ближайшие минуты, то всем надеждам придет конец.

Толпа в глубине церкви вдруг всколыхнулась и расступилась. Макиавелли сразу узнал гиганта, который оглушил его несколько дней тому назад, когда он обнаружил тело Корсоли, пригвожденное к двери. Он производил впечатление невероятной мощи и сдерживаемой силы.

Он подошел прямо к секретарю, бесцеремонно расталкивая тех, кто попадался ему на пути. Край черно-белой сутаны показался из-за его широкой спины. Закрываясь капюшоном, монах уселся рядом с Макиавелли.

— Ну, вот мы и встретились лицом к лицу, мой юный друг! Как я рад встрече с тобой! Обстоятельства не слишком подходящие, но я должен похвалить твое упорство. Мало кто осмеливался так настойчиво мне противостоять.

— Кто вы? — сухо ответил ему Макиавелли. — Как я должен вас называть? Может быть, Принцепс? Если, конечно, у вас не найдется другого имени.

— Пока тебе будет достаточно этого прозвища. Если я скажу, кто я, то лишу тебя удовольствия попытаться понять это самому. Но я не вижу Боккадоро, где она?

— Я приведу ее, только когда увижу Аннализу и Марко.

Монах покачал головой и приблизил губы к уху юноши. Его голос понизился до шепота. Он, как змея, приготовился укусить, после того как попытался заворожить жертву.

— Думаешь, ты очень хитрый? Если эта шлюха не будет здесь, передо мной, через минуту, ты можешь попрощаться со своими друзьями.

— Она не придет.

— Почему?

— Потому что вы их не убьете.

— Ты что, думаешь, я пожалею недоноска и девчонку?

— Нет, наоборот, я полагаю, что вы бы их без колебаний убили, если бы могли.

Монах слегка опешил, его голос утратил уверенность:

— О чем ты?

— Мы посетили вашего соучастника в том разрушенном монастыре и нашли там свидетеля. Я говорю о слепой старухе…

— Этого не может быть!

— Комедия окончена. Теперь вы можете показать нам свое настоящее лицо.

Резким движением Макиавелли отбросил его капюшон.

— Малегоннелле! Заклятый друг старого Ручеллаи!

Лжемонах оказался проворным. Он вскочил и бросился в самую гущу толпы. Великан встал перед юношами, чтобы заслонить им проход.

Выскочивший из исповедальни Корбинелли нанес ему кулаком сокрушительный удар в лицо. От такого удара любой бы пошатнулся, а великан только улыбнулся.

Без видимых усилий он взял врача под мышки и поднял в воздух. Корбинелли даже не пытался сопротивляться, когда почувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Своды церкви закружились над его головой. Он забил руками, ища, за что ухватиться, и шлепнулся на скамью, пролетев три или четыре метра. Врач еле поднялся, поясница пылала, как в огне. Малегоннелле и его ангел-хранитель были уже у двери, ведущей на колокольню.

Макиавелли и Гвиччардини кинулись за ними в погоню сквозь толпу верующих, заполнявшую поперечный неф. Их догнал Деограциас. Они вместе вбежали на колокольню и бросились вверх по лестнице, которая спиралью шла вдоль стен. Середина колокольни была пустой, не считая веревки, свисавшей с единственного в башне колокола. Узкие каменные перила отделяли их от пропасти.

Деограциас указал углубление в стене в нескольких метрах над ними:

— Они там. Малегоннелле скрылся за той дверью.

— Куда она ведет?

— На крышу. Надеюсь, вы не боитесь высоты.

Гвиччардини бросил быстрый взгляд в пропасть. Его пальцы вцепились в перила. Дрожа всем телом, он опустился на ступеньку. Крупные капли пота текли по его щекам.

— Я… мне нехорошо.

— Ничего, оставайся. Мы пойдем дальше с Деограциасом. Жди нас здесь.

Задетый за живое, Гвиччардини поднялся:

— Ты с ума сошел! Неужели я отступлю из-за какой-то ямы!

На следующем этаже на месте застыли все трое. Перед ними возвышалось могучее тело защитника Малегоннелле, чей грозный вид не оставлял никаких сомнений в его решимости прикрыть бегство хозяина.

Деограциас отстранил юношей и встал перед ними:

— Предоставьте это мне. Что бы ни случилось, бегите к двери, как только проход освободится.

Без дальнейших проволочек он бросился на противника и сжал его в своих могучих руках. В тягостном молчании несколько долгих мгновений великаны мерились силами, а потом, так и не ослабив хватки, повалились на ступеньки. Казалось, ни один из них не мог взять верх. Через несколько мгновений они разжали объятия и одновременно поднялись, тяжело дыша.

Битва подходила к концу. Она могла закончиться только гибелью одного из них. Судьбе было угодно свести этих похожих людей вместе, и один из них должен был пасть, исправляя, таким образом, эту ошибку.

Словно вепри, дерущиеся за превосходство в стаде, они, склонив голову, бросились друг на друга. Удар был таким сильным, что звон разнесся по всей колокольне. Странный зверь, слепленный из двух сцепившихся тел, медленно двигался к пропасти. Дойдя до перил, он покачнулся и чуть было не сорвался в бездну. Движимые одним и тем же страхом смерти, борцы одновременно отступили на шаг.

От усталости бдительность Деограциаса притупилась, и он не сразу понял, почему ступня его противника, вместо того чтобы опуститься на ступеньку, зависла в воздухе. Он закричал от боли, когда жестокий удар сломал ему ногу. Судорогой свело мышцы, и он не смог помешать убийце оттеснить его к перилам.

Отчаянным движением он искал, за что ухватиться. Его рука наткнулась на веревку, привязанную к языку колокола. Он намотал ее на шею противника и затянул изо всех оставшихся сил. В мгновение ока роли поменялись. Теперь преимущество было на стороне Деограциаса: со страшным усилием он распрямился и столкнул слугу Малегоннелле с лестницы.

В тот миг, когда началось его смертельное падение, великан увидел бездну у себя под ногами. Но разбиться он не успел — веревка тут же затянулась вокруг его горла. Когда натяжение пеньки достигло предела, он почувствовал, как неодолимая сила дернула его вверх. Звон колокола заглушил хруст ломающихся позвонков.

Деограциас опустился на ступеньку. Сжав зубы, он сделал юношам знак продолжать преследование без него.

— Я не могу идти. Догоните убийцу.

— Но…

— И так слишком много времени потеряно. Ради Бога, торопитесь!

Уверенный в том, что его верный слуга задержит преследователей, Антонио Малегоннелле все еще был на крыше церкви.

— Вот он, Никколо! Он здесь!

Крик Гвиччардини вспугнул его. Он сбросил монашескую одежду и бросился бежать. Очень тесно стоящие здания позволили ему без особых усилий перепрыгивать с крыши на крышу. Преследователи бежали за ним по пятам, и вместе они вскоре достигли Палаццо Коммунале, отделенного от других городских домов пропастью более трех метров шириной.

Не колеблясь ни минуты, Малегоннелле прыгнул вперед, приземлился целым и невредимым и продолжил свой бег. Уступая ему всего несколько шагов, Макиавелли последовал за ним и благополучно очутился на другой стороне.

— Не прыгай, Чиччо, это очень опасно! — закричал он другу. — Я пойду один.

— Даже не думай об этом!

Лицо Макиавелли побагровело:

— Это мой враг. Он несколько раз пытался меня убить, теперь это касается только нас двоих. Ты тут ни при чем.

— Подожди меня, я сейчас! Гвиччардини отступил на несколько шагов и прыгнул, вопя от страха. К его великому изумлению, он почти сразу же почувствовал под ногами надежную твердь — черепичную крышу дворца. Все еще дивясь тому, что остался в живых, он осторожно ощупал свои кости.

Беглец был загнан на небольшой выступ, нависший над площадью Синьории, бежать отсюда было некуда. Под ногами у него разверзлась пропасть в пятнадцать метров высотой.

— Ты его осилил, Никколо, он попался, как крыса в ловушку! Малегоннелле… почему мы о нем не подумали? Никто не знает, откуда он приехал два года назад с набитыми золотом карманами.

Стоя спиной к пропасти, Малегоннелле глазом не моргнул, слушая похвальбу Чиччо.

— С другой стороны, кто бы мог подумать, что один из членов Совета окажется предателем? А ты действительно последняя сволочь! На этот раз все кончено, сдавайся!

— Ты слишком много болтаешь, мальчишка. Наступай!

И тут Гвиччардини почувствовал, как острие кинжала уперлось ему в спину. Теперь Малегоннелле торжествующе улыбался.

— Я уже боялся, как бы вы не опоздали, Ваше Преосвященство.

— Хорошо еще, что я подоспел вовремя, дурень! Все-таки ты умудрился сделать так, чтобы тебя узнали, и привести эту парочку на место нашей встречи! С чем тебя и поздравляю!

Малегоннелле опустил голову, как провинившийся ребенок.

— Мне очень жаль… Я не знаю, как им удалось догадаться. С одной стороны, если бы они не разоблачили меня в соборе, все равно бы скоро опознали. А с другой стороны, если бы вы раньше позволили мне их убить, ничего бы этого не случилось.

Гнев Сен-Мало, казалось, разом утих:

— Это не так важно. Только тебе придется уйти из города. Мне вовсе не нужно, чтобы все знали, что ты работаешь на меня.

— Я все предусмотрел, — произнес Малегоннелле уже более уверенно. — Все готово. Через час я буду далеко отсюда.

— Прекрасно. А теперь присмотри за ними. Я хочу насладиться зрелищем.

Он протянул свой кинжал Малегоннелле, который встал позади двух друзей. Кардинал подошел к краю пропасти и указал пальцем на светлое пятно в противоположном конце площади.

— Смотрите, вот он!

— Кто? — спросил Гвиччардини.

— Виновник всех убийств конечно! Тот, кто должен умереть, чтобы мы обрели покой: Савонарола.

— Как вы можете радоваться его смерти! — не унимался юноша. — Ведь все это дело рук Малегоннелле.

— Когда пешка становится слишком сильной, ее надо сбросить с шахматной доски. Скоро некому будет защитить гонфалоньера. И я наконец смогу свалить его как мне заблагорассудится. Через несколько минут судьба республики будет решена бесповоротно.

— Можно подумать, что для вас это просто игра!

— О нет. Ты ошибаешься. Я готовлю это мгновение очень давно… Как видно, предательство здесь — большая редкость. Мне потребовались месяцы, чтобы найти двух союзников в стане врага.

— Почему двух? Разве Малегоннелле не единственный предатель? А кто же второй?

Сен-Мало властным жестом потребовал тишины:

— Тихо! Представление начинается!

Повозка, окруженная толпой, пыталась подъехать к костру. Стоя сзади, со связанными за спиной руками, Савонарола держался очень прямо, высоко подняв голову. Не обращая внимания на оскорбления, он бесстрастно смотрел на искаженные ненавистью лица, обращенные к нему со всех сторон.

Эти лица были ему хорошо знакомы. Он видел их на своих проповедях, когда прихожане ловили, как святыню, каждое его слово. Он делил с ними минуты счастья и утешал их в горе, он благословлял их детей и молился за умерших. Он любил их всех без исключения.

Он не испытывал обиды на этих мужчин и женщин и ни на кого не держал зла. Богу было угодно, чтобы он умер, и никто не мог противиться Его воле. Савонарола уже давно смирился с самой мыслью о смерти. В тот день, когда он впервые поднялся на кафедру, он уже знал, куда приведет его судьба.

Палач помог ему спуститься с повозки и привязал к шесту, который возвышался над костром. Под выкрики толпы он бросил факел в кучу дров. Через какое-то мгновение доминиканец исчез за густой пеленой дыма. Почти сразу вслед за этим пламя охватило его темную фигуру.

Кардинал Сен-Мало терпеливо дождался, пока от тела Савонаролы ничего не останется, потом знаком велел Малегоннелле приблизиться. Не спуская глаз с юношей, тот подошел к краю крыши.

Кардинал положил руку на плечо своего сообщника.

— Ну, ты доволен?

— Так давно я каждую минуту желал, чтобы этот город горел в огне моей мести. Спасибо, Ваше Преосвященство, за то, что вы позволили осуществиться моей мечте.

— Не благодари меня. В конце концов, главное сделал ты… По крайней мере, все должны так думать, и поэтому ты не можешь остаться в живых.

Малегоннелле слишком поздно понял смысл этих слов. Движение прелата было слишком быстрым, и он ничего не успел предпринять. Его тело, упав с пятнадцатиметровой высоты, разбилось у ног Содерини.

Сен-Мало обернулся к Макиавелли и указал на Гвиччардини:

— Надеюсь, что этот простак ни о чем не знает?

— Конечно нет.

— О чем не знает? — удивился Гвиччардини.

— Ты должен был держаться в стороне, как я тебе и советовал… Тогда бы мне не пришлось так поступить.

Макиавелли встал позади своего друга и схватил его за руки. И пока сбитый с толку Гвиччардини пытался освободиться, кардинал ударил его кинжалом. Юноша взглянул на ручку кинжала, торчащую из его живота, потом сполз на крышу, опираясь спиной о трубу.

Он поднял глаза на своего друга:

— Я… я не понимаю…

Казалось, Макиавелли преобразился. Долго сдерживаемая ненависть исказила его черты:

— Ах, Чиччо, дорогой мой друг Чиччо… Как и ты, я долго верил во все эти дурацкие идеалы, которыми забили наши головы. Дружба, доверие, любовь… Вздор! Все это только ложь и иллюзии!

Макиавелли присел на корточки перед другом и окунул кончик пальца в кровавое пятно, которое медленно расползалось по его рубашке. Мгновение он рассматривал палец, приобретший оттенок охры, затем вытер его о свой рукав.

— Не надо было тебе идти за мной. Теперь ты умрешь из-за своего тупого упрямства. А ведь я пытался тебя предупредить… Не хотел я этого…

Захваченный внезапной идеей, кардинал наклонился над раненым. Он взялся за кинжал и принялся раскачивать его справа налево.

Гвиччардини скривился от боли:

— Вы что, совсем сошли с ума!

— Простое любопытство. Малегоннелле описывал мне чудесные ощущения, которые он пережил, пытая дель Гарбо. Мне тоже не терпелось их испытать, вот и все. Признаюсь, я почувствовал некоторое возбуждение, когда вонзил кинжал в твое рыхлое тело, но ничего особенного. Не уверен, что я разделяю кровожадные пристрастия моего горячо оплакиваемого союзника.

С отрешенным видом он снова стал играть оружием, вырывая у жертвы новые стоны.

— Довольно! — вмешался Макиавелли. Сен-Мало с сожалением прекратил свою забаву.

— Зачем ты сделал это, Никколо? — спросил Гвиччардини.

Он слабо кашлянул. Слезы страдания текли по его щекам.

— Ответь мне наконец! Почему?

— Примерно год назад мне в руки попался один очень интересный документ. В сущности, простой листок, который валялся на полу в архиве. Он помог мне понять истинную причину гибели моих родителей.

Сен-Мало вышел из терпения:

— Мы теряем время, добей его! Все видели, как упал Малегоннелле, и они будут здесь с минуты на минуту.

— Он имеет право узнать, прежде чем умрет. Это самое меньшее. И потом, я никогда вам не рассказывал, что заставило меня работать на вас.

Он помолчал, потом продолжил, глядя в пустоту:

— На самом деле моего отца послали в Пизу Медичи. Он должен был встретиться с посредником и передать ему несколько тысяч дукатов, чтобы заручиться поддержкой короля Франции. Я нашел черновик этого договора. Там все указано: имена, даты, место встречи…

— Зачем ты мне все это рассказываешь?

— Потерпи, вот самое интересное… Согласиться на это задание убедил моего отца его лучший друг. Он даже подсказал ему взять с собой жену и сына, чтобы рассеять все возможные подозрения. Кто бы мог подумать, что от этого милого семейства зависела судьба города?

— О ком ты говоришь? Кто был этот друг?

— Доверенное лицо Лоренцо.

— Фичино? Ты ошибаешься, Никколо. Он вырастил тебя как своего сына.

— Он послал моих родителей на верную смерть. Ведь он знал, что французский посланник — ядовитая гадина.

— С кем он должен был встретиться?

— С князем Церкви. С кардиналом…

Макиавелли повернулся к Сен-Мало, чье лицо приобрело серый оттенок.

— И этим кардиналом были вы!

— Что ты выдумываешь, — пролепетал Сен-Мало, отступая. — Все это сплошное вранье!

Кардинал запутался ногами в сутане и растянулся на крыше во всю длину. Макиавелли подобрал осколок черепицы и раздробил ему челюсть. Не обращая больше внимания на прелата, окровавленным ртом издававшего жалобные стоны, он снова сел рядом с Гвиччардини.

— Этот убийца хотел оставить деньги себе, и он заманил моих родителей в ловушку. А потом он сказал своему господину, что Медичи не пошли на соглашение. Когда сын Лоренцо был изгнан, король Франции и пальцем не пошевелил, чтобы его защитить.

— И ты все это подстроил, чтобы отомстить?

— Я хотел, чтобы они оба умерли, Фичино и Сен-Мало.

— Ты бы мог их отравить. Не стоило так стараться.

— Лишить их жизни было недостаточно. Они должны были страдать так же, как страдал я. С Фичино все было просто. Поставив под угрозу самое для него дорогое — Аннализу, — я знал наверняка, что его сердце не выдержит. С кардиналом было сложнее, поскольку я не мог убить его сам.

— И ты убедил его, что можешь ему помочь…

— Этот болван предложил мне стать его шпионом в Палаццо Коммунале. Он рассказал мне историю Малегоннелле. Я сразу сообразил, как извлечь выгоду из его жажды мести.

Видя озадаченную физиономию кардинала, Макиавелли разразился хохотом.

— С самого начала он следовал моим советам и никогда не задавал вопросов! Все шло хорошо, пока этот придурок Малегоннелле не позволил Боккадоро украсть у себя вексель. Когда я узнал, что дель Гарбо спрятал его где-то в Библиотеке Медичи, мне пришлось вмешаться, чтобы вернуть его. Впрочем, без вашей помощи я бы его ни за что не нашел.

— И ты правда считаешь, что так легко отделаешься?

— Хватит, Чиччо, не будь таким наивным! Это только в детских сказках злодея всегда наказывают в конце. Завтра монахиня во всем признается Содерини. О моем участии в деле она не знает. О нем знает только этот истекающий кровью жирный боров.

Издали послышался звук приближающихся шагов. Гвиччардини хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Последним усилием он тщетно попытался подняться. Теперь воздух со свистящим хрипом вырывался из его легких.

— Ну вот и Малатеста со своими людьми. Мне очень жаль, Чиччо. Мне так хотелось, чтобы ты не прыгал на эту крышу, но время нельзя повернуть назад, прости…

Навалившись всей тяжестью на кинжал, Макиавелли вонзил его по рукоятку в живот раненого.

Без единого стона Гвиччардини нащупал руки своего убийцы и крепко их сжал. Поток крови хлынул у него из горла, и душа его отлетела.

19

Дверь резко распахнулась. Содерини и Малатеста выскочили на крышу в сопровождении двух стражей.

— Что тут произошло? — спросил гонфалоньер.

Макиавелли все еще держал в своих руках руки умершего. Слезы текли по его щекам, испачканным кровью друга.

— Он… он убил Чиччо! — проговорил он, указывая на Сен-Мало. — И еще он столкнул вниз Малегоннелле. Я не смог ему помешать. Я только успел его оглушить.

Малатеста уставился на простертое тело кардинала. Свернувшись в позе зародыша, прелат слабо стонал. Наемник сильно пнул его ногой в спину. Сен-Мало едва пошевелился.

— Грязная тварь! Это все твоих рук дело! Он ухватил кардинала за шиворот и с силой поставил на ноги. Прелат еле держался на ногах. Он протянул руку к Содерини, пытаясь оправдаться, но из-за сломанной челюсти сказать ничего не смог. Его невнятное мычание унес ветер. Побледнев, он снова свалился на пол.

— Он мне во всем признался. Малегоннелле работал на него, а Савонарола был ни при чем. Они одни виноваты во всем!

Содерини наклонился над трупом и выдернул кинжал из живота юноши.

— Все эти смерти, все эти ужасы… Так ли уж они были необходимы, Ваше Преосвященство? Существует ли дело, которое того стоит? Во всяком случае, это не дело Божье.

Повинуясь знаку гонфалоньера, стража удалилась. Кардинал испуганно оглянулся вокруг. Опухшим ртом ему удалось произнести несколько невнятных звуков:

— Посол… неприкосновенность…

Содерини протянул оружие своему помощнику.

— Он прав. Его защищает статус. Мы не можем приговорить его к смерти.

— Но, Эччеленца, этот пес сто раз заслужил смерть!

— Я с этим вполне согласен, но он все еще наш гость. И мы не имеем права подвергнуть его заслуженному наказанию. Полагаю, его господин будет очень недоволен, если мы убьем одного из самых верных его подданных.

При этих словах гонфалоньера Сен-Мало слегка порозовел. Он с трудом поднялся и попытался навести некоторый порядок в своей одежде. Нетвердой походкой он заковылял к двери, которая вела вниз.

В тот самый миг, когда он взялся рукой за щеколду, Содерини вымолвил:

— Я сказал, что мы не можем вас убить, но не сказал, что вы должны остаться в живых.

— Но…

— С прискорбием сообщаю вам, что этот предатель Малегоннелле вас подло убил, Ваше Преосвященство. Он заколол вас вот этим кинжалом, а потом покончил с собой. А ужаснее всего в этой истории то, что вы прожили достаточно долго, чтобы вытерпеть невыносимые муки. Ведь ты именно это видел, Никколо?

Макиавелли кивнул. В его глазах блеснул странный огонек.

— А ты, Малатеста, разве не оплакиваешь этого славного прелата, чьи порядочность и благочестие озарили нашу жизнь?

— О да. К несчастью, я мало его знал. Мы с ним могли бы жить душа в душу. Я так скорблю…

— Мы оставим тебя наедине с твоей скорбью. Пойдем, Никколо. Малатесте надо побыть одному.

Прежде чем выйти на лестницу, Макиавелли в последний раз обернулся. Он посмотрел на неподвижное тело своего друга, потом перевел взгляд на прелата, распростертого у ног наемника. Его губы шевельнулись, будто он хотел что-то сказать, но он только глубоко вздохнул и закрыл дверь.

Оставшись один перед лицом смерти, кардинал Сен-Мало издал истошный вопль.

Благодарности

Аннализа подарила моей героине свое имя. Она не могла бы доставить мне большей радости.

Сильвия Дженцано с самого начала поддержала этот замысел. Ее замечания были очень важны для меня.

Валери и Луи Данти помогли мне своим верным вкусом и ценными советами.

За все это (и за многое другое) я благодарю их от всего сердца. Этот роман многим им обязан.

Примечания

1

Превосходительство, светлость (ит.).

(обратно)

2

Учрежденная в 1389 г. во Флоренции должность знаменосца справедливости, фактического главы государства.

(обратно)

3

Слава Богу (лат.).

(обратно)

4

«Господи, спаси меня» (лат.).

(обратно)

5

Вечно (лат.).

(обратно)

6

Насильно (лат.).

(обратно)

7

Глас народа (лат.).

(обратно)

8

«О природе вещей» (лат.).

(обратно)

9

«О республике» (лат.).

(обратно)

10

Нижняя часть композиции католического алтаря.

(обратно)

11

Что и требовалось доказать (лат.).

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

Благодарности . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте