«Похищение»

Александр Арсаньев Похищение

* * *

Итак, снова здравствуйте. Позвольте представиться – Александр Арсаньев, ваш покорный слуга. И снова хочу представить на ваш суд очередной «шедевр» литературного творчества моей пра-, пра-, пра-… тетушки по отцовской линии – Екатерины Алексеевны Арсаньевой.

Для тех, кто прочел первые четыре романа, это имя, смею надеяться, стало не просто знакомым, но и близким, а тем, кто еще не знаком с творчеством моей многообожаемой тетушки, разрешите сделать небольшое вступление.

Для начала я расскажу, как, собственно, попали в мои руки записки тетушки. Это случилось в ту пору моей жизни, когда, кажется, почва ушла из-под ног окончательно и бесповоротно. Мне исполнилось сорок, и я оказался на мели в полном смысле этого слова, т. е. во всех отношениях. И именно тогда, когда, да простит мне Господь, я подумывал о том, не расстаться ли вовсе с таким жалким существованием, совершенно неожиданно раздался телефонный звонок, который оказался для меня судьбоносным. Мне сообщили о том, что я получил наследство от одной из родственниц моего отца – дом в Саратове. Недолго думая, я вступил в право наследования, и вот в этом-то доме, построенном в 1867 году я и обнаружил клад – сундук, доверху наполненный бумагами моей дальней родственницы. Бумаги представляли собой как дневниковые записи, так и готовые повести и рассказы, посвященные событиям из жизни моей замечательной и, не побоюсь этого слова, выдающейся родственницы – Екатерины Арсаньевой.

Тетушка моя родилась в Саратове в 1830 году, в богатой и довольно знатной семье. Она, естественно, получила отличное образование, владела несколькими языками и вообще, для того времени являлась особой, как бы сейчас выразились, довольно «продвинутой». Когда пришло время, Катя вышла замуж за Александра Христофоровича Арсаньева, занимавшего в ту пору должность главного следователя полицейского управления. К сожалению, жизнь в браке с этим благородным и достойным человеком для Катеньки не была долгой. Он погиб во цвете лет от руки злоумышленников, и Катя осталась вдовой в свои неполные двадцать семь.

Мужа своего госпожа Арсаньева трепетно любила, и их отношения, судя по документам, являли собой предмет зависти, так они были хороши. И молодая вдова, не верившая в то, что супруг, человек здоровый и жизнерадостный, вдруг мог умереть от сердечного приступа, решилась на небывалый по тем временам шаг – расследовать обстоятельства смерти ее любимого супруга. Поскольку в годы супружества она многому научилась у Александра Христофоровича относительно методов расследования, то это ей удалось и, собственно, этому расследованию и посвящены первые две книги данного сериала.

А затем уже позже Екатерина Алексеевна решила заниматься частным сыском и далее. Естественно, что в те времена ни о каких лицензиях не было и речи, впрочем, как и о гонорарах, а потому ma tante занималась этим исключительно «из любви к искусству». Позже, уже на стыке веков, тетушка решила попробовать восстановить события ее жизни по памяти, а чаще по своим дневникам, которые имела привычку вести, и написала не один десяток повестей и романов в жанре криминального романа, только зарождавшегося тогда в России.

Я с небывалым энтузиазмом принялся за исследование литературного наследия и, более того, взял на себя труд перевести (поскольку большей частью они были написаны на французском) и отредактировать все эти труды, с тем, чтобы ознакомить с ними и вас, дорогой читатель. На данный момент вышло уже четыре тома, в которых моя дорогая tante расследует различные преступления. Сейчас на ваш суд я представляю пятое произведение.

К слову сказать, за это время я успел уже, как это говорят, «насобачиться» и теперь уже перевод наследия для меня не так труден. Кроме того, я решил, что могу (могу ли?) несколько дополнить общую картину повествования и потому постарался раздобыть некоторые, весьма редкие, документы того времени. Но в целом я попытался сохранить ту форму изложения, что избрала себе моя родственница, несмотря на собственные ремарки и комментарии, а это вызвано в первую очередь тем, что стиль повествования середины ХIХ века все же заметно отличается от современного.

Вот, пожалуй, и все, что я хотел бы сказать в своем вступлении. Но я с вами еще не прощаюсь, поскольку не раз еще возникну на страницах этого романа, так что – до встречи и приятного вам чтения…

Глава первая

Начать, пожалуй, следует с января 1859 года…

Этот сезон обещался быть крайне интересным. Совсем недавно на нашей саратовской сцене дебютировал Николай Карлович Милославский, прекрасно игравший характерных героев и героев-любовников, а чуть позже вступил на сцену и Петр Михайлович Медведев.

В городе поговаривали, что новая постановка с двумя этими замечательными актерами в главных ролях, автора Сухово-Кобылина, превосходит все ожидания. Пьеса называлась «Свадьба Кречинского», Милославский играл самого Кречинского, а Медведев выступал в роли Расплюева.

К моему стыду, я эту пьесу еще не видела. Но, тут же хочу оправдаться – я собиралась посмотреть ее нынче, т. е. в этом сезоне. Дело в том, что я пролежала добрую часть осени и зиму в лихорадке, которую подхватила еще в деревне. Получилось, что я провела все эти дни до Рождества дома и лишь на Святки смогла появиться в обществе.

К превеликому моему сожалению и Шурочка, и Петр решили провести эту зиму в столице, и я пребывала долгие дни в совершенном одиночестве. Пока болезнь прогрессировала, я, в принципе, об этом не жалела – не слишком мне хотелось, чтобы меня наблюдал кто-то в таком не авантажном виде, но после, когда я пошла на поправку, мне, признаться, очень не хватало их общества. Некоторое разнообразие вносили частые их письма из Санкт-Петербурга, но вот описания столичных увеселений больше вызывали во мне чувства не совсем подобающие. Я скучала в своем заточении, а оттого порой и завидовала моим друзьям…

Рождество в этом году выпало на понедельник, и Дворянское собрание, как всегда, расстаралось и устраивало балы едва ли не каждый день. Еще бы, время, когда их можно было бы устраивать, достаточно ограничено – всего несколько недель и придет Масленица, а после нее и Великий пост. А это означает, что на семь недель никаких развлечений, по крайней мере, общественных. Останутся только частные вечера, но на них, как правило, и народу поменьше, да и веселья такого не предвидится.

Десятого числа, в четверг, я наконец-то собралась с духом и, критически осмотрев себя в зеркале, решилась посетить городской бал. Приглашение пришло еще позавчера, причем, князь Владимир Алексеевич Щербатов, наш предводитель дворянства, прислал начертанную собственноручно записку, в которой просил меня непременно быть. Человек он был воспитанный и приятный во всех отношениях, водил дружбу с моим покойным мужем и у меня, право слово, совсем не было повода отказывать ему, тем более что и самочувствие мое вполне позволяло поехать. К тому же в своей записке Владимир Алексеевич сообщил, что приехал из столицы его кузен, генерал Селезнев, со всем своим семейством.

Этого генерала, теперь уже в отставке, знавала некогда еще моя матушка, поскольку человек он был в возрасте, сейчас ему, по моим подсчетам, было около пятидесяти лет. Родился Валерий Никифорович здесь, в Саратове, а, как только вошел в сознательный возраст, лет десять ему тогда, наверное, исполнилось, все семейство переехало в столицу. Папенька господина Селезнева был военным и дослужился до полковника, да и сын пошел по его стопам. В первую же Турецкую компанию пошел на фронт, отличился, а затем и стал продвигаться по службе. За последнюю компанию, что была в пятьдесят третьем – пятьдесят шестом годах, получил орден Св. Анны 2-й степени, Императорскою Короною украшенного, с мечами над орденом, как и полагается. Затем медали: за обе Турецкие войны, взятие приступом Варшавы, Польский знак 4-й степени за военное достоинство и знак отличия беспорочной службы за ХХ лет. После этого Валерий Никифорович благополучно вышел в отставку.

Произошло сие знаменательное событие в прошлом году, наш предводитель дворянского собрания даже ездил погостить к своему кузену в те дни. Познакомился с его семьей и, думается, пригласил его в Саратов с ответным визитом.

Кстати, о семье немолодого генерала следует сказать отдельно. Он, судя по салонным разговорам, мужчина еще очень крепкий, женился поздно, девять лет назад, т. е. в возрасте сорока лет. Супругу взял моложе себя на двадцать один год, девушка из хорошей семьи, как говорили, молода, красива, с ангельским характером. Елизавета Михайловна родила Селезневу дочь, а три года назад подарила и сына. В целом о них говорили, что люди они приятные, воспитанные и гостеприимные. Честно говоря, мне хотелось с ними познакомиться.

Я позвала Алену и приказала приготовить мне платье. За время болезни я изрядно похудела и побледнела, а потому решила, что лучше всего надеть что-нибудь светлое, иначе моя нездоровая бледность будет слишком явно свидетельствовать о недавней болезни. А это, само собой, повлечет различные пересуды, от которых мне, честно признаться, хотелось бы уклониться. И так не обойдется без вопросов о моем здоровье. Словом, остановилась на бледно-розовом платье с только что вошедшим в моду кринолином, расшитым миленькими алыми розочками и с не слишком глубоким декольте, дабы не смущать мужчин чересчур выпирающими ключицами и, снова повторюсь – не вызывать пересудов у дам.

К пяти часам платье было готово, прическа уже уложена и, одевшись, я села в сани. Дворянское собрание, в котором и проводился нынешний бал, располагалось недалеко – в центральной части Саратова, на улице Московской, – и, когда Степан остановил сани у подъезда, я поняла, что прибыла далеко не первой. Здесь уже был, судя по стоящим тут же крытым возкам с гербами на дверцах, сам губернатор, Алексей Дмитриевич Игнатьев, а также вице-губернатор Василий Павлович Александровский. Сие означало, что нынешний вечер обещался быть очень насыщенным, поскольку любое появление наших губернских начальников сопровождалось ажиацией, такие уж они были люди…

Я вздохнула, вышла из саней и направилась к особняку. В просторной прихожей меня встретили два новых лакея в расшитых золотом зеленых ливреях. Я оставила им свою песцовую ротонду и, осмотрев свое отражение в настенном зеркале в резной раме, поправила локоны и проследовала по направлению к бальной зале.

Бальная зала была украшена весьма мило: еловыми лапами и гирляндами, а в центре стояла наряженная высокая ель. Я вошла, обменялась кивками с несколькими знакомыми, отметила, что нынче губернатор выглядит молодцом и о чем-то оживленно беседует со своим помощником, чиновником особых поручений, надворным советником Ананием Дмитриевичем Волоховым и предводителем дворянства – Владимиром Алексеевичем.

Дамы нашего общества, как всегда, блистали, я перемолвилась несколькими словами с некоторыми из них и тут же попала в поле зрения Михаила Дмитриевича Позднякова, занимавшего должность старшего полицмейстера. С ним мы были в теплых, дружеских отношениях, он весьма уважал моего покойного супруга и нередко составлял мне компанию на таких вот вечерах, с тех пор, как я овдовела, поскольку сам танцевал редко и предпочитал посидеть в уголке и побеседовать. Ему нужен был благодарный слушатель, коим я нередко и являлась.

Мы поздоровались и Михаил Дмитриевич, человек редкого такта, даже не спросил ничего о моей болезни, однако заметил, что я хорошо выгляжу, за что получил от меня благосклонную улыбку. Танцевать я не собиралась, поэтому мы прошли с ним к одному из диванов и сели.

– Ну, как у вас дела? – спросила я Позднякова. – Что нового произошло в городе за время моего вынужденного «заточения»?

– Ох, Екатерина Алексеевна, – театрально вздохнул Михаил Дмитриевич, – да разве ж у нас может произойти что-то, что было бы достойно вашего интереса? Никак нет-с… Все по-прежнему. Начальство, – тут он понизил голос почти до шепота, – гуляет, берет взятки, делает нагоняй подчиненным и неугодным, по театрам ходят… А так, – он пожал плечами и стал говорить в своей обычной манере, – боле ничего. Pardon, и по своей части хвастать ничем не могу, – Михаил Дмитриевич сделал печальные глаза. – Поверите ли, Екатерина Алексеевна, никакой занятной истории в запасе не имею…

– Не может быть! – вскинула я брови в притворном изумлении. – Как это, подполковник, вы – и вдруг не имеете, что рассказать?!

Дело в том, что Михаил Дмитриевич слыл изрядным рассказчиком, у него была преотличнейшая память, и он мог развлекать историями из собственной практики не один час. Правда, справедливости ради, следует заметить, что далеко не все из этих историй были приличными и не многие из наших дам выражали желание их послушать, но я, да и моя подруга Шурочка, слушали Михаила Дмитриевича с интересом.

– Eh, bien, – вздохнул он. – Хорошо, дорогая моя Екатерина Алексеевна, только из уважения к вам, – он лукаво стрельнул глазами. – Только прошу, ente nous, обещаете?

– Конечно, – ответила я, – это останется между нами…

– Итак… – начал было он, я приготовилась слушать, но увы…

Здесь в дверях залы появился, надо полагать, сам генерал Селезнев с супругою, поэтому мое внимание незамедлительно переключилось на эту блистательную, не побоюсь этого слова, пару.

Валерий Никифорович и вправду оказался мужчиной представительным и, по всей видимости, действительно довольно крепким, как и говорила молва. Об этом, по крайне мере, весьма красноречиво свидетельствовала его высокая, крупная фигура с военной выправкой и гордо посаженная голова. Черты лица его были приятными, хотя несколько резковатыми – большой прямой нос, круглые светло-ореховые глаза, яркие губы под шикарными усами с редкой проседью, с подусниками и густыми бакенбардами. Чем-то он походил на императора, и из этого я сделала вывод, что генерал по своим убеждениям не иначе, как поклонник императора. Он был в расшитом золотом мундире и при всех своих регалиях. Держался бодро и производил впечатление внушительное.

Его супруга, Елизавета Михайловна, довольно высокая для женщины, обладала завидной статью. Светлые густые волосы причесаны на парижский манер, платье замечательного цвета пармских фиалок, с декольте, с широким кринолином. Оно прекрасно сочеталось с ее васильковыми глазами. На белоснежной шее Елизаветы Михайловны было надето прекрасное бриллиантовое колье, в центре которого сияли и переливались в свете люстр два больших изумруда и три, не меньшего размера, сапфира. Должно быть, такое украшение стоило целое состояние.

Черты ее спокойного и красивого лица были мягкими – небольшой аккуратный носик уточкой, пухлые губы, легкий румянец на нежных щеках, высокий чистый лоб. Она и вправду была чудо как хороша. Я подумала о том, что мы с Елизаветой Михайловной почти ровесницы, но, глядя на ее стройную фигуру и беззаботное выражение лица, даже как-то не верилось, что она – почтенная дама и мать семейства, так она была непосредственна и по юному свежа.

– Михаил Дмитриевич, – обратилась я к Позднякову, дождавшись паузы в его рассказе, – а ведь это, должно быть и есть Селезневы, в честь которых, неофициально, конечно, и устроен этот бал. Не так ли?

Поздняков проследил за моим взглядом. Генерала с супругой уже приветствовал князь Щербатов. Их окружили влиятельнейшие люди нашего города и, судя по всему, генералу пришлось по вкусу такое внимание. Он оживленно о чем-то говорил, улыбался, даже, похоже, шутил. Елизавета Михайловна так же была приветлива и мила. Михаил Дмитриевич согласно закивал головой.

– Да, это и есть главный гость нынешнего вечера. Вас еще не представили? – я качнула головой. – Ну, что ж, это вполне поправимо. Думаю, что Владимир Алексеевич непременно исправит это нынче же.

Я улыбнулась, вспомнив сопроводительную записку предводителя дворянства. В итоге так и оказалось. Господин Щербатов представил меня генералу и его супруге чуть позже. Генерал оказался шутником и весельчаком, супруга же, наоборот, дамой великосветской и сдержанной. Я была приглашена к ним на обед в субботу. Елизавета Михайловна, похоже, очень любила своих детей, поскольку настояла на том, чтобы ушли они с вечера немного раньше, сославшись на то, что дети одни. Селезнев благосклонно отнесся к пожеланию жены, и они отправились в числе первых.

Я за весь вечер потанцевала только с Поздняковым, не потому, что кавалеров больше не нашлось, а потому что чувствовала еще небольшую слабость после болезни. Тем не менее, Елизавета Михайловна, прежде чем покинуть Дворянское собрание, успела станцевать несколько туров вальса. По всему было заметно, что она пришлась, как это говорится, ко двору и пользовалась большой популярностью среди наших кавалеров. Да и супруг ее тоже, надо сказать, на месте не сидел, не то, чтобы протанцевал весь вечер, но все же…

Я, пожалуй, обратила внимание только на графа Успенского, молодого и весьма привлекательного человека, одного из лучших наших женихов. Точнее, даже не на него, а на то, как переглядывались они с Селезневой. Не удивлюсь, подумала я, если Вадим Сергеевич, так звали Успенского, вскорости станет в генеральском доме частым гостем.

С бала я уехала сразу после Селезневых, сославшись на слабость. Владимир Алексеевич был очень мил и даже проводил меня, напомнив о том, что я обещала быть в субботу у его кузена на обеде. Мы попрощались, и я поехала домой, совершенно уставшая от непривычного шума, от музыки, лиц, освещения. Да, думала я, все же даже такой перерыв в светских развлечениях неминуемо сказывается на нашем восприятии…

Здесь, милый читатель, позвольте ненадолго возникнуть мне. Дело в том, что дальнейшие несколько страниц текста местами просто невозможно разобрать, во-первых, из-за того, что чернила выцвели, а во-вторых, из-за того, что писаны они на французском, а я, к моему великому сожалению, небольшой знаток французского языка. Но в целом, могу сказать, что говорится здесь о том самом обеде у Селезневых, причем с подробным описанием блюд. А я и тут не обладаю обширными познаниями и даже сам не могу понять, что обозначают те или иные названия. Посему прощу прощения и пропускаю несколько страниц, чтобы не утомлять вас дословным пересказом и перейти непосредственно к действиям, имеющим прямое отношение к сюжету повести.

* * *

Так прошло чуть больше месяца…

Выяснилось, что генерал, выйдя в отставку, решил не просто погостить в нашем городе несколько дней, а пожить здесь хотя бы два-три года, отдохнуть, как он выразился, от столичного шума и суеты.

Двадцать второго февраля я была приглашена к Селезневым на обед в честь маленького Николая Валерьевича. Мальчику исполнялось три годика и родители, не чаявшие души в своем малыше, решили устроить самый настоящий праздник. Среди приглашенных не было нашего губернатора, он уехал в столицу по каким-то там делам, и, несмотря на то, что всего приглашенных было человек тридцать – совсем немного, праздник удался на славу.

Ника, так звали в семье младшего Селезнева, от обилия подарков буквально светился. Мальчуган он был крепенький, сообразительный и шустрый. Я и сама его успела полюбить с тех пор, как впервые увидела, оказавшись на обеде у Селезневых. Ника был похож на отца – те же ореховые глаза и каштановые кудри, да и по характеру, скорее был в папеньку, нежели в маменьку. А его сестрица, моя тезка, наоборот, вела себя очень сдержанно и благообразно, особенно для девочки восьми лет. У нее были русые волосы и голубые глаза и, как мне подумалось, из нее могла получиться в будущем настоящая красавица, ничем не хуже маменьки.

Селезневы принимали просто, в доме у них царила атмосфера благодушия и искреннего гостеприимства, что было очень приятно. С детьми они не были строги, скорее даже наоборот. Дети имели практически полную свободу, проводили немало времени с родителями, что по нынешним временам все же редкость. В столице, как рассказали мне, за младшими Селезневыми приглядывала гувернантка, француженка по происхождению, как говорили, дама строгая. Сейчас мадемуазель Эттингер была отпущена к своим родным, обосновавшимся где-то на водах, и ее приезда ожидали на масленой, а пока за детьми присматривала горничная Глаша.

Глафира была обучена грамоте, в доме служила с самого детства, отличалась спокойным и ровным характером, сообразительностью, что так ценится в хороших слугах, и пользовалась у Елизаветы Михайловны доверием, к тому же, дети свою Глашу просто обожали. Внешности девушка была приятной и неброской, с длинной светло-русой косой, в теле, с широкоскулым лицом, большими серыми глазами и улыбчивым ртом.

За прошедшее время я уже успела сдружиться с Елизаветой Михайловной, бывала у них в доме довольно часто и принимали меня там запросто, как свою. Из нашего общества таким расположением пользовался, за исключением кузена генерала, только граф Успенский. Как я и подумала еще на январском балу, этот молодой и блистательный человек, хотя и немного шалопай, ухаживал за Елизаветой Михайловной трепетно, но настойчиво. Признаюсь, меня несколько удивляло то спокойствие, с которым к ухаживаниям Успенского относился Валерий Никифорович, но потом я решила, что он, возможно, просто доверяет своей супруге. К слову сказать, Елизавета Михайловна принимала ухаживания Вадима Сергеевича с легкой, едва насмешливой улыбкой, но ни разу в моем присутствии не позволила себе ничего лишнего. Так что и меня перестали терзать сомнения относительно ее верности генералу и доброго ее имени.

Однако вернусь к приему в честь маленького Ники. По этому поводу мальчика впервые нарядили в костюмчик а-ля гренадер и этот наряд, судя по всему, пришелся ему по вкусу. Я приехала одной из первых. Поздоровавшись с хозяевами и подарив маленькому Нике замечательную, английского производства, деревянную лошадку на колесиках, выкрашенную в черный цвет, с густой льняной гривой и хвостом (я выписала ее из столицы, обратившись по случаю в письме к Шурочке с просьбой присмотреть какую-нибудь хорошую игрушку для мальчика), я прошла в угол убранной цветами залы и присела на диван, наблюдая за тем, как Ника, тут же оседлав мой подарок, попросил Глашу покатать его. Горничная сразу же взялась за шелковую уздечку и покатила новоявленного наездника в малую гостиную. Николай Валерьевич, похоже, был доволен и выглядел бравым военным, вооружившись деревянной саблей и то и дело крича своему Буцефалу (или горничной?): «Но! Но!»

Я улыбнулась, наблюдая за мальчуганом. Однако скоро начали съезжаться гости и, спустя короткое время, Николай Валерьевич, получивший все полагающиеся ему подарки, был отправлен в детскую, а гостям объявили, что через два часа будет подан обед в честь именинника.

Оглядев приглашенных, прогуливающихся по комнате в ожидании угощения, я заметила вездесущего господина Позднякова, который, встретившись со мной глазами, вежливо раскланялся с небольшой компанией кавалеров и дам, с которыми он вел какую-то скучно-светскую беседу (это было заметно по безнадежно-тоскующему взгляду госпожи Тереньтевой, а также по едва заметным аристократическим зевкам князя Шипина) и, не спеша, с приятной улыбкой направился в мою сторону.

– Bon suar, – сказал он и наклонился поцеловать мою руку. – Вы прекрасно выглядите, дорогая Екатерина Алексеевна.

– Благодарю вас, Михаил Дмитриевич, – улыбнулась я. – Присаживайтесь, расскажите, как поживаете.

– Mersi, – он сел рядом. – Да что я? Как вы-то поживаете? У меня все по-прежнему: служба, дом и друзья… – он сделал жест рукой. – Кстати, вы знаете последнюю новость?

– О чем? – спросила я.

– О новом столичном назначении, – я изобразила интерес и отрицательно покачала головой.

– Non? – спросил он. – Тогда слушайте. Вы ведь знаете, что в нашей удельной конторе с некоторый пор образовалась вакансия на место управляющего?

– Я кивнула.

– Так вот, сударыня, нам его назначили… Причем, – тут Михаил Дмитриевич сделал большие глаза, – личность весьма интересная… Николай Александрович Мордвинов, сын столичного сенатора, который в начале тридцатых управлял небезызвестным Третьим отделением. Однако сынок, видно, не в отца пошел, – Поздняков слегка усмехнулся. – В сорок девятом привлекался к делу петрашевцев, а в пятьдесят пятом и вовсе был арестован по подозрению в распространении антиправительственных прокламаций в Тамбовской губернии… Представляете?

– Революционер? – удивилась я.

– Ну, по крайней мере, из сочувствующих, – констатировал Михаил Дмитриевич. – Оправдали, конечно, молодого человека исключительно благодаря папенькиному заступничеству, а нынче, восьмого числа, назначили указом к нам-с…

– Да… – задумчиво проговорила я. – Теперь, пожалуй, понятно, зачем наш губернатор так спешно поехал в столицу…

– Oui, – удовлетворенно кивнул головой Поздняков. – Представляете, какие чувства испытал Алексей Дмитриевич, узнав о таком назначении? С его-то патологической ненавистью ко всем революционно настроенным гражданам?

– Я снова согласно закивала.

– Он даже не посчитался с тем, что действующий губернский комитет об устройстве и улучшении быта крестьян, как вы знаете, требует его присутствия. И пока наш губернатор в отъезде, от князя Щербатова требуется большая работоспособность.

Тут мое внимание привлекла незнакомая молодая пара, появившаяся в дверях. Мужчина был довольно высок, худощав и строен, волосы у него были светлыми, но не в пепельный оттенок, а в пшеничный. Его лицо было бледным, черты тонкими – прямой, немного хищный нос, выразительные яркие губы, твердый подбородок, высокие скулы, черные крылья бровей и глаза… Глаза были большие, редкого разреза, напомнившего мне о фараонах Древнего Египта, влажные и словно бы светящиеся. Одет он был в безупречно сидящую на нем черную фрачную пару, белую визитку, рубашку с высоким крахмальным воротничком, а на его груди красовался, белый же, шелковый галстук с, сверкнувшей в свете люстры, бриллиантовой булавкой.

Его спутница была, наоборот, миниатюрна и изящна, она была в светло-фиолетовом платье с открытыми плечами и контрастной, белого цвета, кружевной отделкой. Черные волосы были собраны в новомодную невысокую прическу, украшенную какими-то незатейливыми, но очень милыми цветами и белыми лентами, а завитые локоны очень живописно лежали на ее алебастровых плечах. Ее миловидное личико вполне могло бы казаться красивым, если бы не, на мой взгляд, несколько заостренные черты – остренький подбородочек, остренький же небольшой носик, высокие скулы и глаза, не такие черные, как у ее кавалера, но темные и блестящие, правда, с иным разрезом, больше круглые, чем миндалевидные.

Словом, пара была, что говорится, на загляденье. Мужчина окинул взглядом залу и без всякого стеснения направился прямо к генеральскому кружку. Его спутница несколько поотстала и присоединилась к дамам, в числе которых находилась жена нашего губернатора, Прасковья Александровна. Судя по тому, как приняли в этих высоких, по нашим меркам, кругах незнакомцев – с улыбками, приветственными жестами и оживленными расспросами, я поняла, что они уже успели освоиться в наших палестинах. Мне стало невероятно интересно, кто же это такие. Я повернулась к что-то говорящему Михаилу Дмитриевичу и, мило и извиняюще улыбнувшись, спросила:

– Скажите, Михаил Дмитриевич, а кто эта милая дама и ее спутник? Я их не знаю, но, судя по всему, их знает все наше общество. Давно ли?

– А, вы, должно быть, спрашиваете о Лопатиных? – Поздняков посмотрел в сторону гостей, потом на меня. Я кивнула.

– Это Сергей Александрович Лопатин со своей сестрой Натальей. Появились они в нашем городе буквально неделю назад. Сергей Александрович сразу же нанес визит и губернатору, и Владимиру Алексеевичу, очень понравился и завязал знакомства с нашими чиновниками.

– В том числе и с вами? – я лукаво улыбнулась, посмотрев на Позднякова.

– В том числе и с вашим покорным слугой. Да и с нашим хозяином, как вы сами изволите наблюдать. А что? Человек Лопатин приятный, начитанный и образованный, к тому же, что немаловажно по нынешним временам и редкость среди молодых, – тут Михаил Дмитриевич поднял указательный палец правой руки, желая подчеркнуть свое высказывание, – лишен всех этих новомодных прозападных идей. Патриот, в самом лучшем смысле этого слова, высказывания у него исключительно проправительственные, так что, как вы сами, сударыня, можете понять, – он хитро улыбнулся, – такой человек не мог не прийтись по душе местному обществу.

Я тихонько хихикнула, прекрасно понимая, что это камень в огород Игнатьева, ну а уж про генерала Селезнева и вовсе говорить не стоит. Он настолько привержен монархии, что любые политические разговоры в его доме, в которых высказывались бы новомодные свободолюбивые идеи, просто невозможны.

– Так, – я кивнула головой, – а чем еще примечателен новичок?

– Ну, Екатерина Алексеевна, неужели же вы решили, что это все его достоинства? – шутливо пожурил меня Поздняков. – Отнюдь… Сергей Александрович подполковник в отставке, говорят, отличился изрядной храбростью во время последней военной компании. Кавалер Анны 4-й степени за эту отличительную храбрость. Имеет хорошие столичные рекомендательные письма, аж от самого губернатора. Правда, последние года большей частью провел на водах, это, поговаривают, из-за здоровья Наталии Александровны, но в чем там закавыка – неясно. Да и неважно это, не так ли?

Я с интересом наблюдала за Лопатиными и с таким же интересом внимала господину Позднякову. На вопрос всего лишь согласно кивнула, рассматривая Сергея Александровича. Он слегка улыбался и слушал генерала, его глаза рассеянно блуждали по залу и вот, наконец, встретились с моими. Признаюсь, я от этого внимательного взгляда слегка стушевалась, вдруг подумав о том, что этот человек еще сыграет в моей жизни какую-то роль. Ощущение было довольно сильным, и я с трудом отвела глаза, внутренне удивляясь собственным мыслям.

– Так вот, – продолжил мой словоохотливый собеседник, – это не самое интересное. Лопатины сразу попали в наш круг, нашлись общие знакомцы из столицы, да и на водах, опять же, бывает практически весь свет. Но самое главное то, что Сергей Александрович приехал сюда с тем, чтобы открыть у нас коммерческий банк.

– Вот как? – удивилась я, глядя теперь на Позднякова, чтобы не встретиться вновь взглядом с Лопатиным, внушившим мне чувство беспокойства. – А он что, знаток коммерции?

– Ну, по всей видимости, так, – Михаил Дмитриевич улыбнулся. – По крайней мере, реляции имеет отменнейшие по коммерческой деятельности. А банк, который, к слову, открывает в ближайшее время, обещает неплохие дивиденды. К тому же, Лопатин затеял выстроить в городе еще один приют для сироток, и Алексей Дмитриевич прочит его на вакансию постоянного члена в приказе общественного презрения.

– Да, я смотрю, что Лопатин уже освоился у нас, – в задумчивости проговорила я, бросив на него быстрый взгляд.

Я надеялась, что этот маневр останется незаметным, только пустое, Лопатин словно бы ждал этого момента, тут же галантно поклонился, вызвав интерес у генерала и предводителя дворянства. Они оба повернулись, чтобы посмотреть, кому Лопатин отвесил этакий поклон и, увидев меня, приветливо заулыбались. Владимир Алексеевич что-то сказал Николаю Александровичу Купферу, одному из депутатов нашего дворянского собрания, и они удалились в малую гостиную, в которой, по случаю приема, были поставлены столы для игр, а Валерий Никифорович вместе с Лопатиным направились в нашу сторону.

– Ну вот, – сказал Михаил Дмитриевич, – а теперь, дорогая моя Екатерина Алексеевна, вам самой представляется возможность оценить эту столичную штучку, – и он тихонько хохотнул.

«Столичная штучка», помимо обладания инфернальной внешностью и перечисленных мне достоинств, имел приятный баритон. Это выяснилось сразу же, как только Селезнев представил мне господина Лопатина.

– Польщен, – проговорил Сергей Александрович, поцеловав мне руку и задержав ее на секунду дольше, чем того требовал этикет.

Надеюсь, что это не было слишком заметным, но вот взгляд господина Лопатина, наверняка заметили многие. Взгляд был прямым, открытым, изучающим и вместе с тем, месмерическим. Я подумала о том, что, должно быть, у Лопатина репутация знатного сердцееда. Еще бы! С такими-то глазами! Но взгляд его я выдержала с достоинством, даже не смутилась. «Так-то, господин Лопатин. Положение молодой, состоятельной вдовы, весьма недурной внешности еще не делает меня легкой добычей для ловеласов», – подумала я, глядя в его блестящие глаза.

Не знаю, понял ли он, что именно я хотела ему втолковать, но взгляд его изменился, смягчился и, кажется, Сергей Александрович оказался несколько смущен.

– Очень рад познакомиться с такой очаровательной женщиной, – Лопатин улыбнулся.

Я ответила искренней улыбкой и проговорила:

– Mersi, monsier.

В этот момент к нам присоединился Владимир Алексеевич, поздоровавшись со мной, поцеловав мне ручку, справившись о моем здоровье, выразив радость по поводу моего присутствия на этом замечательном вечере, он позволил, наконец, и мне произнести фразу. Я обратилась к господину предводителю дворянства:

– Владимир Алексеевич, и мне очень приятно видеть вас снова. Расскажите, – я не удержалась от быстрого взгляда в сторону Позднякова, – какие у нас новости?

Щербатов, основательный мужчина, камер-юнкер и надворный советник, сверкнув белозубой улыбкой и покрутив ус, ответил:

– Ну, не стану вас утомлять разговорами о том, как идут дела на заседаниях комитета. Все это скучно, хотя и в новинку. А вот, Екатерина Алексеевна, одна из более приятных новостей перед вами-с, – я удивленно вскинула брови и посмотрела на Лопатина, тот наоборот, глаза опустил. – Сергей Александрович Лопатин затеял здесь у нас весьма богоугодным делом заняться. Приют детский построить, больницу для нищих.

– Похвально, – сказала я. Лопатин поклонился.

– Outre cela, могу добавить, – продолжил Щербатов, – что господин Лопатин открывает банк, в который уже многие собираются поместить свои капиталы, поскольку наш банкир, – и тут Владимир Алексеевич позволил себе небывалую вольность, похлопав Лопатина по плечу, – обещает нам неплохие дивиденды…

– Весьма похвально, – снова сказала я и посмотрела на будущего господина банкира, который, церемонно поклонившись, пригласил меня на тур вальса.

Я, к своему великому изумлению, совершенно неожиданно для себя самой, согласилась. Вальсировал Сергей Александрович прекрасно. Я, признаюсь, даже не заметила, как закончился танец, такое удовольствие было кружиться со статным красивым кавалером, который к тому же, оказался весьма воспитанным и обладающим тонким юмором. Что и говорить, к концу вальса, я была практически очарована его персоной. Но голову терять я совсем не собиралась. Да, господин Лопатин был, судя по первому впечатлению, человеком обаятельным, но мне ли не знать, что в свете практически все таковы – снаружи, на людях ласковые да шелковые, а внутри, сами по себе, черствые и циничные. Взять хоть нашего губернатора, но taisez-vou, больше не слова о нем…

Лопатин, провожая меня к дивану, попросил разрешения представить мне свою младшую сестру, Натали. Я благосклонно отнеслась к этому, все же было интересно, что она из себя представляет и слишком ли сильно отличается от брата. Судя по тому, как она кокетничала с молодыми военными, не особенно и отличается. Сергей Александрович прошел через залу, приблизился к группке молодежи, в числе которой была и Натали и, склонившись, что-то прошептал ей на ухо. Натали тут же метнула в мою сторону быстрый, жаркий какой-то взгляд, смущенно улыбнулась, видимо, пролепетала извинения и направилась вместе с братом ко мне. Я тем временем удобно устроилась на диване и взяла бокал с шампанским, чтобы освежиться после танца.

Лопатины подошли, Натали сделала реверанс, я улыбнулась, и Сергей Александрович представил нас друг другу. После этого я пригласила девушку присесть рядом, и мы завели светскую беседу о том, как ей понравился наш город. Натали отвечала как и положено благовоспитанной девушке ее возраста (ей едва ли было больше восемнадцати лет), но только иногда в ее глазах читалось явное беспокойство. Она то и дело нервно вздрагивала, искала глазами брата, который, испросив позволения, оставил нас и присоединился к нескольким чиновникам в противоположном углу залы.

Но в целом, Натали произвела на меня вполне приятное впечатление, и я сказала ей, что была бы рада продолжить наше знакомство. На это Натали искренне улыбнулась и даже хотела пожать мне руку, но вовремя спохватилась, что жест этот неуместен в данной ситуации. Она смутилась, и я выразила надежду, что, несмотря на разницу в возрасте, мы вполне могли бы стать подругами. На мое предложение дружбы, Натали ответила восторженным взглядом, сказав, что у меня в городе такая прекрасная репутация и дружба с такой достойной и уважаемой особой ей очень лестна. Мы условились, что завтра же она приедет ко мне с визитом.

Обед был восхитительным…

Здесь позвольте снова сделать небольшой пропуск, поскольку идет очередное описание блюд. Моя тетушка, как вы уже поняли, была гурманкой и порой ее труды напоминают мне кулинарную книгу. Сделаем паузу в повествовании и вернемся к действию…

Я уехала домой одной из первых, поблагодарив хозяев за прекрасный вечер. Лопатин на прощание поцеловал мне руку и, глянув своими дикими, теперь я уже могла найти определение – цыганскими глазами, заверил, что Натали непременно будет у меня.

Глава вторая

На следующий день, в половине третьего пополудни, в мою дверь позвонили. Я подумала, что это, должно быть, Натали и велела Алене проводить гостью в гостиную, а заодно распорядится насчет чаю.

День нынче выдался ярким и солнечным, я выглянула в окно и подумала о том, что, пожалуй, было бы неплохо прогуляться. Кутаясь в легкую шаль с кистями, я села на диван и приготовилась принять госпожу Лопатину. Однако вместо Натали в гостиную влетел раскрасневшийся от мороза Николай Валерьевич, а следом за ним появилась и Елизавета Михайловна. Мальчик бросился ко мне, я ласково его обняла:

– Добрый день, Ника, – сказала я. – Здравствуйте, Елизавета Михайловна.

– Доблый день, Екателина Алексеевна, – старательно выговорил мальчуган, ему еще не давалась буква «р».

Ника отошел от меня и начал разглядывать изразцы на печи. Елизавета Михайловна подошла ко мне, я поднялась, и мы слегка пожали друг другу руки.

– Садитесь, пожалуйста, – пригласила я ее.

– Mersi, – кивнула она и, улыбнувшись, села на диван рядом со мной. – Вы уж извините, милая Екатерина Алексеевна, – слегка смутившись, проговорила она, – что мы так, запросто, к вам пожаловали… Ника после вчерашнего вашего подарка буквально влюблен в вас. – Ника снова подошел ко мне и сел рядом. – Мы поехали прогуляться и, проезжая мимо вашего особняка, я имела неосторожность сказать ему, что он – ваш. Ника тут же начал проситься к вам в гости, и мы с Глашей никак не могли его утихомирить. Пришлось сдаться… Извините нас? – она с нежностью посмотрела на Нику.

– О, конечно же! – ответила я. – Вы ведь знаете, что я всегда рада вас видеть. Приходите всегда так, запросто, мои двери открыты и для вас, и для ваших деток…

– Вот видишь, maman, – оживленно заговорил Ника, – она совсем не плотив!

В комнате появилась Алена с подносом, и я предложила Николаю Валерьевичу посмотреть комнаты вместе с моей горничной и Глашей, которая осталась на кухне. Насколько я успела узнать Глафиру, она была девушка скромная и никогда не появлялась в господских комнатах без особого приглашения.

– А после, – сказала я малышу, – мы будем пить чай.

Алена взяла его за ручку и Ника, улыбнувшись нам на прощание совершенно счастливой улыбкой, отправился на осмотр моих скромных владений. Мы же с Елизаветой Михайловной сели к столу и завели беседу о вчерашнем вечере. Разговор вскользь коснулся Лопатиных.

– Кстати, вы знаете, – сказала я, – что Натали сегодня должна быть у меня. По-моему, она славная девушка, и мне захотелось познакомиться с ней поближе.

– Пожалуй, вы правы, – кивнула Елизавета Михайловна, – они оба очень приятные люди. Я, признаюсь, тоже хотела бы завести с ней знакомство, ведь здесь у меня больше нет подруг, кроме вас, разумеется. – Мы обменялись улыбками.

– Ну что ж, тогда вам предоставляется такая возможность. Дождитесь ее, она, должно быть, будет очень скоро. К тому же, мне кажется, что и Натали нужны подруги, она ведь в городе совсем недавно и знакомств, как я поняла, еще не успела завести. Девушка осталась без родителей, а в столь нежном возрасте всегда желательно иметь подругу старше и опытней. Вы согласны?

Елизавета Михайловна только успела кивнуть мне в ответ, как раздался звонок.

– А, это, должно быть, Натали.

В комнату вошел лакей и сказал, что прибыли господа Лопатины с визитом. Я велела их просить и, спустя несколько минут, в комнату вошли Сергей Александрович с сестрицею. Лопатин при дневном свете показался мне чудо как хорош. Я, помимо своей воли, залюбовалась его стройной фигурой и красивым лицом. Одет он был в серый камлотовый сюртук, серые брюки на штрипках, белую рубашку, черный жилет и черный же галстук с сапфировой булавкой. Он сверкнул своими дикими глазами и галантно поклонился.

Натали была бледна и по всему заметно, что нервничала. На ней было темно-синее закрытое муаровое платье, которое облегало ее стройный стан и гармонировало с ее глубокими черными глазами. На лифе платья была прикреплена чудесная небольшая брошь с бриллиантами и изумрудом.

– Здравствуйте, – поздоровался Лопатин и по очереди поцеловал нам с Селезневой руки. – Вот, как и обещал, Екатерина Алексеевна, привез к вам Натали.

Натали сделала легкий книксен и тоже поздоровалась. Мы с Елизаветой Михайловной ответили на приветствие, и я пригласила гостей присоединиться к нашему столу. Натали робела и прятала глаза, усиленно изучая узор на расшитой цветами скатерти, зато ее брат был оживлен и принялся рассказывать о том, как продвигаются хлопоты относительно предстоящего открытия банка.

Его глаза горели, и я невольно подумала о том, что он, пожалуй, если захочет, может кого угодно уговорить, убедить и вообще, как это говорится, заразить своими идеями. Словом, поддаться влиянию его магнетического взгляда было очень даже просто. Мы слушали его не отрываясь. По всему выходило, что человек он в коммерческих делах сведущий, рассказчик великолепный, а уж мужчина… Просто обворожительный.

Сергей Александрович принес с собой свежий номер «Губернских новостей», в которых было помещено объявление об открытии банка и еще одну газету, называющуюся «Городские новости», купленную им на водах, где рассказывалось о точно таком же банке, который существует уже третий год и приносит его вкладчикам стабильную и, надо сказать, немалую прибыль.

В целом, получалось, что новый банк сулит не только неплохие дивиденды, но к тому же, выступает попечителем многих богоугодных дел – приютов для детей и стариков и больниц для неимущих. Все так, как и рассказывали мне Поздняков и Щербатов. Признаюсь, мне было приятно, что в нашем городе появился такой человек, способный хотя бы отчасти встряхнуть нашу сонную общественность, употребив свои таланты на действительно добрые дела.

Мы задавали Сергею Александровичу разные вопросы, и он охотно на них отвечал, все это касалось только дел и будущих планов и прожектов, о личном же, само собой, не было сказано ни слова. Натали по большей части отмалчивалась, хотя мы с Елизаветой Михайловной пытались время от времени ее разговорить.

– Скажите, Сергей Александрович… – хотела спросить его о чем-то я, но в этот момент дверь открылась и в комнату вошли обе горничные и Ника.

Мальчик, увидев незнакомых людей, ведь Лопатины появились на приеме у Селезневых одними из последних, несколько стушевался, но, перехватив взгляд Елизаветы Михайловны, поздоровался, пролепетав:

– Здластвуйте, – и подбежал к маменьке.

Я смотрела на малыша, когда услышала этот звук. Поначалу я даже не поняла, что именно случилось, но потом, глядя в расширенные глаза мальчика, сообразила, что что-то страшное. Я перевела взгляд на Лопатиных и даже растерялась. Лицо Натали было неестественно бледным, на щеках выступили ярко-красные пятна, глаза буквально впились в мальчика. Она задрожала, судорожно вцепившись в скатерть, затем она снова издала этот звук – глухой, сдавленный стон, закатила глаза и завалилась набок, падая вместе со стулом. Сергей Александрович тоже побледнел, подхватил ее, а когда ее тело начали сотрясать судороги, крикнул, обращаясь ко мне:

– Уведите ребенка! Разве вы не видите, что ей плохо?! Куда ее можно положить?!

Мы с Елизаветой Михайловной вышли из оцепенения, в которое впали, обе, не сговариваясь, подскочили, Ника захныкал, перепугавшись вида Натали, изо рта которой уже пошла пена. Я велела Алене проводить Лопатиных в комнату для гостей, Сергей Александрович поднял сестру на руки и спешно последовал за горничной.

Елизавета Михайловна принялась утешать Нику, он плакал пуще прежнего и только твердил:

– Домой, хочу домой! Домой, к papa! Домой!

– Да, да, конечно, mon bébé! Tout de suite! Мы сейчас же едем домой! Екатерина Алексеевна, Глаша, дорогие мои, помогите мне его успокоить, – обратилась она к нам со слезами на глазах. Николай Валерьевич никак не хотел успокаиваться.

Мы втроем принялись уговаривать малыша снова и снова, но он ничего не хотел слушать и только плакал. Наконец, мы кое-как одели его и, уже в дверях я принялась извиняться. Как бы там ни было, skandale произошел в моем доме. Елизавета Михайловна отмахнулась и сказала, что я-то уж ни в чем не виновата и сама должна кое-кого извинить. В любом случае, мы сговорились, что пока не станем кому-либо говорить о случившемся, за исключением, конечно, генерала Селезнева, от него все равно ничего не скроешь. Ника так рвался к papa, что было ясно, у кого он станет искать утешения. Елизавета Михайловна просила меня быть завтра или хотя бы прислать записку, относительно самочувствия Натали.

Проводив подругу, я вернулась в гостиную. Наверное, нужно было послать за доктором, я позвала Степана и велела запрягать. Недалеко от меня проживал господин Рюккер, коллежский асессор, врач Александровской больницы, я велела ехать к нему, по выходным он нередко принимал у себя, на Дворцовой улице в доме г-жи Поляковой.

Однако врача не понадобилось. В гостиную вошел растерянный и бледный Сергей Александрович и прямо с порога принялся извиняться за то, что произошло. Я сказала, что сейчас поедут за врачом, но он отмахнулся, объяснив, что это не понадобится. Признаться, я очень удивилась и господин Лопатин, прекрасно понимая, в каком скандальном положении они с сестрой оказались, срывающимся от волнения голосом попросил меня выслушать его.

Я кивнула и спросила, как больная, он ответил, что судороги прекратились и ей всего лишь нужно немного времени, чтобы прийти в себя. Тогда я села и приготовилась выслушать все, что хотел сказать мне этот странный, но все равно невероятно красивый господин, нервно расхаживающий сейчас по моей комнате.

– Екатерина Алексеевна, – начал он, – я прекрасно понимаю, в каком положении оказался и как вы, должно быть, сейчас думаете обо мне и моей несчастной сестре. Но, – он бросил на меня быстрый встревоженный взгляд, – прежде чем осудить нас и выставить нас на посмешище перед светом… – я возмущенно вскинула брови. – Нет, нет, – тут же сказал он, – я ни в коем случае не думаю о вас дурно, но… Ситуация действительно получилась скандальной… Я все понимаю… – Он помолчал. – Так вот, прежде чем осудить нас, прежде чем я паду в ваших глазах так низко, что даже не посмею больше показаться к вам, – он снова обжег меня взглядом, – позвольте мне все же рассказать вам нашу историю. Может быть, хотя я и не уверен… Но… Может быть, после моего рассказа, вы все-таки измените о нас свое мнение, которому нынче был нанесен такой, практически непоправимый, удар. Позволите? – он вопросительно посмотрел на меня, встав у стола.

Я, признаюсь, уже разволновалась, мне отчего-то показалось, что сейчас он собирается открыть мне большую тайну. Глупо, не правда ли? Однако я только сдержанно кивнула в ответ и он, опустив голову, продолжил уже более спокойным голосом:

– Начать, пожалуй, нужно с того, что родились мы с Натали в семье военного. Нашу мать, Амалию Ивановну, я помню довольно смутно, поскольку мне было пять лет, как она умерла при родах, так что Натали никогда не знала материнской любви. Отец в тот же год вышел в отставку и, забрав нас с сестрицей, переехал в деревню. Воспитанием нашим занималась нэнни Маргарет, настоящая английская няня, научившая нас множеству нужных вещей и любившая нас буквально, как родных, признаюсь, мы отвечали ей взаимностью. Отцу же до нас, можно сказать, не было никакого дела, он заразился какими-то прожектами, изобретал что-то, запершись в четырех стенах и я, признаться, даже плохо помню, как он тогда выглядел, поскольку не редко бывало так, что тот не покидал своих комнат по целым суткам.

Когда я вошел в полагающийся возраст, отец, оторвавшись от своих изобретений, повез меня в столицу, устраивать в военное училище. Здесь он проявил непреклонность, объявив, что единственно возможная карьера для мужчины – военная. Я не стал прекословить, – Сергей Александрович вздохнул, помолчал и, подняв на меня глаза, снова заговорил. – Затем, как вы понимаете, началась война. Я попал на фронт, но о войне позвольте мне не рассказывать, – просьба во взгляде. Я кивнула, он продолжил. – Видите ли, Екатерина Алексеевна, в училище я хоть и считался одним из лучших, но из-за своего скверного характера – очень уж угрюм был – меня не жаловали. А за время военной службы характер мой претерпел заметные изменения. Поскольку смерти я не боялся, то, командуя взводом, не раз отличился со своими солдатами. Получил после окончания военных действий Анну за храбрость. Поехал в увольнительную домой… – он снова замолчал, нахмурился, поднялся, прошелся до окна, затем вернулся и снова сел у стола:

– За это время Натали выросла, заневестилась, как в народе говорят, – легкая усмешка, – замуж ее папенька наш сосватал за местного дворянина Алтуфьева, человека бестолкового, имеющего, однако, большие деньги и в сестре моей не чаявшего души. На свадьбе я не был, это аккурат три года назад было, я тогда еще на фронте был. Нэнни наша в тот год скончалась, думаю, потому папенька и решил Натали замуж отдать, чтобы, как говорится, с рук своих сбыть. Как выяснилось потом, он на свои опыты большую часть денег потратил, хорошо хоть до приданого не успел добраться, – снова кривая ухмылка. – Ладно, – Сергей Александрович вздохнул, покосился на меня, видимо, ему было неловко, и я глаза опустила. – Видите, Екатерина Алексеевна, я перед вами, как на духу… Остался я в деревне на лето. Натали, в общем, по моим наблюдениям, была вполне счастлива, тем более что к осени ждали в их семействе прибавления. Родился малыш, назвали его, как младшего Селезнева – Коленькой. – Я еще ничего не понимала, но, кажется, начала догадываться, к чему клонит Сергей Александрович. – Мальчик рос крепеньким и здоровеньким, я стал ему крестным, жили мы вполне дружно. Я уже подумывал обратно к военной карьере возвращаться, когда случилось это несчастие… – Тут он снова порывисто поднялся и прошелся в волнении по комнате. Его рука непроизвольно потянулась к галстуку, ослабить узел, но Лопатин спохватился, посмотрел на меня и пробормотал: – Pardon. Одну минуту. – Он отвернулся к окну и, как я поняла по его ссутулившимся плечам, пытался совладать с какими-то несчастливыми воспоминаниями.

Я молчала. Так прошло несколько тяжелых, длительных минут и, наконец, Сергей Александрович заговорил, все еще не отворачиваясь от окна. Его голос стал сдавленным и глухим, я с трудом могла расслышать, что он говорит:

– Тогда тоже был конец февраля. Отец наш в ту зиму сильно заболел и доктор говорил, что он вряд ли доживет даже до весны. Натали приехала его проведать, оставив мужа и ребенка дома. Неожиданно поднялась метель, и я не рискнул отправить ее обратно в такую погоду. Хотя наши деревни были рядом, все равно, в быстро сгущающихся сумерках ничего не стоило заблудиться, а природа у нас такая, что вокруг сплошные поля да овраги, так что проплутать можно до самого утра, поэтому я уговорил сестру остаться у нас, – его голос заметно дрогнул.

– Mon Dieu! Я до сих пор содрогаюсь при мысли о той ночи! – Он резко развернулся, его глаза горели каким-то жутким, магическим огнем, ноздри слегка подрагивали. В эту минуту он был невероятно хорош собой, у меня даже захватило дыхание. – К утру метель успокоилась, но пошел сильный снег, а Натали вдруг заволновалась, стала собираться домой. Я говорил ей, что лучше подождать еще немного, но она ничего и слушать не хотела! Все твердила, что там что-то случилось! Тогда я решился ее проводить. Она не спала всю ночь, жаловалась, что стоило ей только закрыть глаза, как тут же представлялись какие-то кошмарные картины, в которых и мужа, и ребенка убивают. Я говорил, что это из-за того, что она впервые с тех пор, как родился маленький Николя, провела ночь вне дома, но она отмахивалась и твердила только одно – что что-то случилось. Словом, мы выехали.

Погода была премерзкая. Снег шел такой густой и крупный, что не было видно ничего на расстоянии вытянутой руки. Мы проплутали в окрестностях несколько часов и до имения Алтуфьева добрались лишь к вечеру, совершенно уставшие, продрогшие, да еще и расстроенные, потому что Натали не только не успокоилась сама, но и меня изрядно разволновала рассказами о своих ночных кошмарах. Они поистине были ужасны, Екатерина Алексеевна… Но еще ужасней было то, что они оказались пророческими… – Я непроизвольно потянулась руками к горлу, издала какой-то звук.

Сергею Александровичу удалось напугать меня, хотя я всегда отличалась довольно крепкими нервами, и все же, глядя в его фанатично горящие глаза я напугалась не хуже маленького Ники. Мне тоже захотелось убежать в безопасное место, но Лопатин продолжал, и я застыла на своем стуле, чувствуя, как начинают леденеть конечности.

– Когда мы прибыли, то даже не заметили ничего из-за все еще продолжающегося снегопада. Кучер остановил сани у крыльца, и мы вышли… Однако кроме крыльца не оказалось ничего… То есть, конечно, дом стоял, но… От прежней усадьбы остался лишь фасад… Она сгорела…

– Как? – спросила я, совершенно пораженная.

– Ночью на усадьбу напали какие-то разбойники… Как выяснилось позже, в то время сбежали каторжане, отправленные этапом в Сибирь, пять человек. Видимо, они хотели ограбить поместье, залезли в дом. Возможно, Михаил Федотыч, муж Натали, пытался защищаться, возможно, пытались защищаться слуги, однако, как бы там не было, усадьбу подожгли. Видимо, ветер, который был ночью и принес снегопад, раздул пламя и дом выгорел практически полностью. – Он снова замолчал и отвернулся к окну. – Потом, когда снег закончился, стали разбирать пепелище… Нашли малыша… Не знаю, задохнулся ли от дыма или сгорел живым… Нашли и труп Михаила Федотыча, и еще трех слуг… Они, конечно, были обезображены, но все же, было понятно, кто это… – Честно признаюсь, у меня на глаза навернулись слезы, хотя, повторюсь, я всегда отличалась крепкой душевной организацией, но так я не чувствовала себя с тех пор, как умер мой Александр.

– Теперь вы, возможно, сможете понять состояние моей сестры, – продолжил Сергей Александрович, посмотрев на меня прямо. – Она тогда буквально обезумела от горя, долго не могла поверить, что ее сын умер, все порывалась в свое поместье, хотя я и уговаривал ее, как мог. Она жила у нас, стала совершенно дикой, сидела целыми днями в своей комнате, плакала. Порой что-то с ней случалось, и она несколько раз пыталась сбежать… Словом, это было что-то ужасное. А в апреле, перед Пасхой скончался и наш отец. В наследство он оставил так мало, что меня смело можно было бы назвать нищим. Те деньги, на которые мы живем сейчас – это наследство Натали…

Похоронив отца, я решил, что Натали нуждается в серьезном лечении, а потому, выйдя в отставку, решился повезти ее на воды. Я слышал, что там есть специалисты, которые способны излечивать сложные нервные расстройства… В общем, – он снова подошел к столу и сел напротив меня, глядя теперь уже печальным, проникновенным взглядом, – так все и получилось. Натали стала чувствовать себя все лучше и лучше и скоро уже смогла появляться в обществе. Она практически полностью оправилась, но дети… Маленькие дети производят на нее такое впечатление… Когда она узнала о том, что у Селезневых есть сын Коленька, примерно того же возраста, что и ее покойный сынок, она, собираясь на прием, просила меня только об одном – сделать так, чтобы она не видела ребенка. Она слишком боялась того, что случилось с ней нынче, у вас… Простите нас еще раз, Екатерина Алексеевна, это моя вина… Натали, по всей видимости, так до сих пор и не оправилась от потери собственного ребенка, и я слишком рано увез ее с вод…

– Что вы, Сергей Александрович, здесь нет ни вашей, ни ее вины… – сказала я.

История, рассказанная Лопатиным, заставила меня посмотреть на происшедшее иначе. Я искренне жалела и Натали, пережившую такую трагедию, как потеря маленького ребенка, и Сержа (про себя я называла его уже Сержем), которому пришлось отказаться от военной карьеры и посвятить свою жизнь лечению сестры… Ах, если бы мне знать тогда, как в тот день я была слепа!

– Возможно, – проговорил Лопатин печально, – мне снова придется увезти ее на воды. Хотя, признаюсь вам честно, мне было бы жаль покидать ваш славный город, мне здесь понравилось, да и Натали… – он опустил глаза.

– Но, может быть, кто-то из наших докторов сможет ей помочь? Тогда вам не придется уезжать. Все образуется, Сергей Александрович, вот увидите, – принялась я его уговаривать.

– Не уверен, – проговорил он.

Мы помолчали. В дверь осторожно постучали, и на пороге появилась сконфуженная, прячущая глаза, Натали.

– Екатерина Алексеевна, – еле слышно начала она, – простите меня…

– Не стоит, милая, – ласково ответила я девушке, – проходите, садитесь. Может быть, вам что-то нужно? Воды? А, может быть, чаю?

Она бросила быстрый внимательный взгляд на брата, а я снова пожалела ее. Надо же, такая молодая, а сколько ей уже пришлось пережить!

– Да, Натали, – сказал Лопатин, – я все рассказал Екатерине Алексеевне. – В ее глазах отразился неподдельный ужас. – Не пугайся. Екатерина Алексеевна была настолько добра, что даже хотела вызвать тебе доктора. Она наш друг, правда? – просящий взгляд на меня. Я кивнула в ответ. – Она никому ничего не скажет.

– Нет, конечно, можете не волноваться… Правда, Елизавета Михайловна просила прислать весточку о вашем самочувствии… Но если вы против, – я обращалась к Натали, но ответил мне Серж.

– Нет, нет, конечно. Селезневы мне представляются людьми порядочными, поэтому они не станут рассказывать о произошедшем никому. Я сам заеду к ним и все объясню. Вам даже не придется себя утруждать…

– Натали, – снова обратилась я к молчаливой и какой-то безразличной девушке (никак не могла я называть ее дамой), стоящей все также на пороге в комнату, прислонившись головой к косяку и безвольно опустившей руки, – вы, наверное, хотите остаться одна?

В ее глазах появилось какое-то, едва уловимое выражение, она сделала книксен и пролепетала, глядя на Сержа:

– Серж, поедем домой… – сказано это было так жалостливо, что мое сердце в буквальном смысле сжалось.

– Конечно, – проговорила я. – Поезжайте…

Серж поднялся со стула и поклонился. Я тоже встала и пошла проводить Лопатиных.

– Натали, – сказала я девушке, – приезжайте ко мне, как только почувствуете себя лучше. В том, что случилось, есть и моя вина. Но я обещаю, больше этого не повторится…

Она посмотрела на меня печально и как бы вскользь и рассеянно кивнула. Серж поцеловал мне на прощание руку, и они удалились.

* * *

Признаться, я чувствовала себя неуютно. Сегодняшнее событие произвело на меня тягостное впечатление, и я пребывала в задумчивости. Я подошла к окну и прижалась лбом к стеклу, задумавшись о том, смогла ли бы пережить такое потрясение я сама. Потеря ребенка мне все же представлялась большим горем, чем потеря мужа. А Натали, бедняжке, на долю выпало и то, и другое. Я вздохнула.

Здесь снова раздался звонок, и я крайне удивилась. На сегодня у меня не намечалось больше никаких визитов. Кто бы это мог быть? Вошел слуга, доложил, что внизу дожидается какой-то молодой господин и протянул мне визитную карточку.

Визитером оказался ни кто иной, как граф Успенский. Я даже поразилась этому. Мы никогда не были с Вадимом Сергеевичем в близких дружеских отношениях, да и потом, несмотря на разговоры, он не принадлежал к числу людей, способных приехать без приглашения. Должно быть, что-то случилось. Я велела горничной убрать со стола и звать г-на Успенского.

Граф был взволнован. Поздоровавшись и поцеловав мне руку, он начал сбивчиво говорить:

– Екатерина Алексеевна, покорнейше прошу простить за свое вторжение, но дело у меня деликатное и, надеюсь, вы мне поможете, – я выразительно приподняла брови и предложила графу сесть. Он отказался и продолжил: – Я знаю, что вы дама, имеющая в наших кругах отменную репутацию. Я обращаюсь к вам с просьбой… Поверьте, милая Екатерина Алексеевна, я бы ни за что не обратился к вам, если бы не знал, каким положением вы пользуетесь в нашем обществе. Мне неловко вас просить, но, к сожалению, обстоятельства складываются таким образом…

– Позвольте, Вадим Сергеевич, – перебила я, все еще не понимая, что его привело в мой дом, – не могли бы вы перейти непосредственно к изложению дела, по которому прибыли? У вас ведь ко мне дело, не так ли?

Он, слегка смутившись, кивнул, потом сел, помолчал и, набравшись духа, скороговоркой проговорил:

– Да, у меня к вам дело. Нет, лучше сказать, просьба… Мне нужны деньги… Вы не могли бы мне ссудить семьдесят тысяч? Мне ненадолго, на месяц, не больше. Но деньги мне нужны срочно, – он глянул на меня умоляющими глазами.

Я помолчала. Вот уж никак не ожидала, что граф приедет ко мне занимать деньги. И почему ко мне? Должно быть, пробовал занять и у других, да видно, отказали. Вряд ли он приехал бы ко мне с такой просьбой, если бы не крайняя нужда… Конечно, мое финансовое положение было прочным, но я все держала в ценных бумагах в государственном банке, поэтому, даже при всем желании не смогла бы ничем помочь нуждающемуся графу. Тем более, срочно. На то, чтобы снять такую сумму, надобно время, возможно несколько дней, но, очень вероятно, что и недели, ведь сумма-то не маленькая. Я вздохнула и развела руками:

– Прошу прощения, Вадим Сергеевич, но боюсь, что ничем не смогу вам помочь, – и объяснила ситуацию с финансами. – Поверьте, – продолжила я, – я бы ссудила вам денег, мне не жаль. И если вы сможете подождать…

– Нет! – воскликнул граф и порывисто встал. – К сожалению, ждать не имею никакой возможности! – горько добавил он. – Простите меня, сударыня, что я вас потревожил. Разрешите удалиться?

– Вадим Сергеевич, мне действительно очень жаль, что не могу вам помочь…

– Пустое, – он махнул рукой. – Я прекрасно понимаю, что сумма большая и просто так ее не достать. Я так, от безвыходности к вам обратился. Можно сказать, с перепуга… – он постарался улыбнуться. – Но ничего. Не волнуйтесь, – он посмотрел на меня, видимо, мое лицо приняло озадаченное выражение. – Ситуация не так страшна, как кажется… Я что-нибудь придумаю. Продам свое имение, например… Давно собирался это сделать. Стоит где-то на краю света, толку от него никакого, – он выразительно поморщился, пытаясь сгладить впечатление от своего неожиданного посещения.

– Это вы об Алексеевке так? – удивленно переспросила я, поскольку знала, что граф давно уже поговаривает о продаже именно этого имения.

Оно действительно располагалось довольно далеко от города, но все же было отменно большим и довольно богатым. Можно сказать, что Алексеевка была настолько же богата, насколько и далека. Стоит она действительно прилично, тысяч шестьдесят, а то и все семьдесят.

– Да, – ответил граф. – Но passons. Я пойду, Екатерина Алексеевна? Только, прошу вас… Большая просьба – не говорите никому о моем визите… Сохраним конфиденциальность. Уж в этом-то вы мне, надеюсь, не откажете? – теперь уже граф вполне владел собой.

– О, конечно, граф, – ответила я. – Можете рассчитывать, все это останется ente nous.

– Я знал, что могу на вас рассчитывать, – поклонился граф и поцеловал мне руку. – Открою вам тайну, вы ведь все равно будете думать, зачем мне этакие деньжищи и так спешно, не так ли? – он лукаво подмигнул. – Карты, – тихо проговорил он, сделав большие глаза.

– Я так и думала. Но вы ведь не банкрот?

– Что вы, сударыня! – воскликнул Вадим Сергеевич. – Ничуть! Графа Успенского невозможно разорить, его возможно только временно поставить в затруднительные обстоятельства… – Он коротко хохотнул и, по-моему, уже в совершенно ином расположении духа, удалился.

Что и говорить, день выдался крайне насыщенный, а потому, легко поужинав, я отправилась в спальню, все еще думая над историей, поведанной мне Лопатиным. Да и самом Серже, положа руку на сердце, тоже…

Глава третья

Понедельник, двадцать четвертое число, выдался пасмурным. Все утро я провела в каком-то странном, не очень приятном состоянии – словно бы в тумане. Я было уже подумала о том, что снова разболелась, однако, часам к двенадцати, чувствовала себя уже довольно неплохо и даже решилась на визит к Селезневым. Хотя Сергей Александрович и говорил вчера, что заедет к ним и сам объяснится, но все же, подумала я, мне тоже следовало бы побеседовать с Елизаветой Михайловной. Да и потом, признаюсь, меня волновало самочувствие маленького Ники, как-то он справился со вчерашним испугом?

Словом, я велела Степану готовить сани часам к трем пополудни, поскольку более ранний визит был бы неуместен, а Алене – готовить мне темно-серое платье из шерсти, я заказывала его до своей болезни, но, получив, еще ни разу не надевала.

Итак, без десяти минут три, я была у дома Селезневых, который располагался на улице Казачьей, практически напротив уездного суда, в доме помещика Калинникова. Сей помещик, сказывали, был большой ценитель архитектуры, а потому дом себе отстроил нарядный, с лепным фасадом, с мраморным крыльцом и даже с дорическими колоннами.

Особняк был двухэтажным. На первом этаже располагались две комнаты – малая гостиная и большая зала для балов, соединенные между собой створчатыми дверями. Затем, здесь же, была кухня и помещения для слуг. На втором же этаже находились детские, спальни хозяев, комнаты для гостей и кабинет. Лестница, ведущая на второй, этаж была мраморной. Что и говорить, помещик Калинников любил комфорт.

В доме царило оживление, это я поняла сразу же, как только вошла в просторную прихожую, освещенную люстрой. Слуги деловито сновали туда-сюда и я, признаться, почувствовала себя лишней. Было неудобно вот так, без приглашения появиться, но и уходить сейчас, как говорят в нашем народе – несолоно хлебавши, представлялось мне тоже практически невозможным. Я замялась, чувствуя, что пришла не ко времени, правда лакей, открывший мне дверь и принявший мою меховую мантилью, повел меня вглубь дома, в малую гостиную и, когда я оказалась в этой уютной, светлой комнате, я поняла, наконец, причину царившего в доме оживления.

К Селезневым из столицы прибыл гость, который скромно сидел сейчас в одном из кресел, а напротив него, в домашнем халате, восседал сам генерал Селезнев. Елизавета Михайловна, в светлом утреннем платье, сидела на диване, вооружившись пяльцами. Когда я остановилась на пороге комнаты, все трое посмотрели на меня, и на лицах Селезневых тут же появилась искренняя улыбка. Меня сие обстоятельство порадовало, я улыбнулась в ответ и вошла в гостиную. Мужчины поднялись мне на встречу, мы поздоровались, я села на диван рядом с хозяйкой, которая тут же велела горничной подать нам чаю.

Звали молодого человека Аполлинарием Евгеньевичем Гвоздикиным, служил он скромным письмоводителем в небезызвестном Третьем отделении Санкт-Петербурга, имел чин коллежского регистратора, куафюру светло-русого цвета, простое, веснушчатое лицо, яркие синие глаза под бледными бровями, короткий нос, большегубый рот, торчащие уши, фигуру длинную, тощую и нескладную, при разговоре краснел и заикался, а лет ему было едва ли двадцать. Ко всему вышеперечисленному Аполлинарий Евгеньевич был кузеном Елизаветы Михайловны по материнской линии и приехал к родным погостить. Держался он скромно, по всему видно, что робел в присутствии своего сановитого родственника, к тому же, натура у Гвоздикина, по моим наблюдениям, была легковозбудимая и он, скорее всего, склонен был к истериям и необдуманным поступкам.

Мы выпили чаю, и Елизавета Михайловна предложила мне навестить Нику, сославшись на то, что мужчинам, наверное, есть о чем побеседовать наедине. Мы вышли из гостиной, и она, понизив голос, сказала мне о том, что вчера с объяснениями приезжал Лопатин. Теперь, добавила Елизавета Михайловна, ей и самой жаль бедняжку Натали, однако, все равно, Ника вчера был сильно напуган и долго не мог уснуть. Глаше пришлось почти всю ночь рассказывать ему сказки, а когда он заснул, то, верите ли, произошла с ним маленькая неприятность, хотя в последние месяцы это вовсе перестало с ним случаться.

Тем временем, мы поднялись наверх и дошли до детской, из-за двери которой раздавался веселый Никин голос. Мы вошли. Честно признаюсь, я поначалу думала, что мальчик после случившегося и меня станет бояться. Мышление у детей, как я успела заметить, иное, нежели у взрослых, и я была уверена, что пережитое вчера, прочно связывается для Ники с посещением моего дома. Однако он, увидев меня, слез со своей лошадки и бросился ко мне с сияющей улыбкой.

* * *

Следующая неделя оказалась для меня весьма насыщенной. Я получила письма от Шурочки и от Петруши, в которых оба заверяли меня, что вернуться в Саратов на Масленой. Нынче Масленица выпадала по календарю с третьего марта, и я пребывала в приятном ожидании встречи с моими милыми друзьями.

Хотя, как я уже обмолвилось, скучать мне не приходилось. Во-первых, я три раза побывала у Селезневых, теперь они решили устраивать вечера по четвергам и некоторые приготовления в связи с этим, я взяла на себя. Например, я заказала пригласительные билеты, помогала Елизавете Михайловне с оформлением залы и с составлением меню. Подобные приготовления всегда занимают массу времени, однако и дарят немало приятных мгновений.

Во-вторых, Сергей Александрович, кстати, он просил звать его Сержем (вскользь замечу, что имя это ему безумно шло), взял надо мной негласное опекунство. Натали в свете пока не показывалась, поэтому ее брат решил повсюду сопровождать меня, видимо, он уже привык над кем-то, как выражаются англичане, шефствовать. Таким образом, он сопровождал меня дважды к Селезневым, один раз в театр на «Свадьбу Кречинского», которая, к слову, мне очень понравилась, и на прогулки.

Чувствовала я себя совершенно оправившейся от болезни, получала массу удовольствий от визитов, театра и прогулок. Я даже снова начала упражняться в стрельбе, чему мой постоянный спутник, г-н Лопатин, был очень удивлен, однако меткость, с которой я по-прежнему попадала с двадцати шагов в пятак, его просто восхитила.

– Да вам опасно попадаться на пути, сударыня! – воскликнул Серж.

– Это почему же? – с нескрываемым интересом спросила я.

– Ну как же! Вы так метко стреляете, что, будь вы мужчиной, я бы поостерегся!

– Однако, я не мужчина, – улыбнулась я.

Лопатин взял меня под руку, и мы направились к саням, ожидавшим на некотором расстоянии.

– Это так, Екатерина Алексеевна, – проговорил он, лаская меня взглядом, – вы прекрасная и прямо-таки выдающаяся женщина. Таких я прежде не встречал.

Я смутилась и промолчала, поскольку его взгляд в этот момент был таким обжигающим, что меня бросило в жар. Признаться, я чувствовала себя неловко от того, что Серж так открыто за мной ухаживает и еще больше – от того, что я была готова принять его ухаживания. Всю дорогу к дому мы молчали.

Этот эпизод имел место как раз перед Масленой, в воскресенье, второго марта, я запомнила этот день, потому что это был последний безмятежный день, накануне тех несчастливых событий…

* * *

Городское начальство расстаралось. На Театральной площади были устроены великолепные зимние аттракционы: и деревянные горы, и разные балаганы, и угощение блинами. Понедельник, начало Сырной недели, выдался солнечным, ярким, морозным. С самого утра я пребывала в прекрасном расположении духа, собираясь заехать за Селезневыми, а затем, вместе с ними, побывать на аттракционах.

Сергей Александрович вчера, прощаясь со мной, сказал, что не сможет сопровождать нас, поскольку Натали все не становится лучше. Однако сейчас он не имеет возможности везти ее на воды, поскольку необходимо его присутствие в городе, в связи с открытием банка. Поэтому Серж, чтобы не травмировать сестру лишний раз, решил, что будет лучше, если некоторое время она проведет в деревне и по случаю приобрел небольшое имение Знаменских, куда и собирался нынче отвезти Натали. Я хотела было с ней попрощаться, но Серж не пустил меня, сославшись на ее дурное самочувствие и хандру.

Словом, к двум часам дня я уже собралась и, сев в приготовленные сани, отправилась к Селезневым. Город был разукрашен по-праздничному: афишами, гирляндами, огнями, яркими шарами, развешенными на уличных фонарях. Всюду прогуливалась нарядная публика, в общем, Масленица, один из любимейших в народе праздников, чувствовалась повсюду.

Селезневы были уже в сборе. Но, как выяснилось, Ника с нами не поедет. Глаша сказала, что нынче он плохо спал и кашлял, потому было решено оставить его дома вместе с ней. Мальчик действительно выглядел бледным и осунувшимся, к нему вызывали с утра доктора и тот прописал постельный режим и микстуру.

Однако наша небольшая процессия все же направилась на площадь. В мои сани сели мы с Елизаветой Михайловной и Катюшей, а генерал взял к себе в возок столичного родственника. Молодой человек все еще нервничал в обществе Валерия Никифоровича, чем, как я уже заметила, начинал раздражать героя войны, страсть как не любившего подобные экивоки.

Мы прибыли на площадь и смешались с пестрой праздничной толпой. Гуляния были в самом разгаре. Несколько раз подряд покатались на аттракционах, особенно понравились нам с Катей «дилижаны», на которых мы, с захватывающим дух ощущением, съезжали с крутой деревянной горки. Затем смотрели на страшного, абсолютно черного, одетого в длинный кожаный фартук, басурмана, изрыгающего изо рта языки пламени; на шпагоглотателя в белых шальварах и ярком желтом халате с бритой головой; на огромного бурого медведя с медным кольцом в носу, которого водил за собой бородатый взъерошенный цыган в заячьей куцавейке; на представление скоморохов; на потешного Петрушку. И, конечно же, ели блины: с медом, со сметаной, с икрой, с кашей, запивая все это горячим сбитнем. Словом, мы веселились, как и положено на бесшабашной Сырной неделе, и совершенно не заметили, как день начал тускнеть и близиться к вечеру.

Один только Гвоздикин не участвовал в общем веселии, он был хмур больше прежнего, по временам что-то ворчал себе под нос, не катался на аттракционах и съел за все время только один блин с красной икрой. Он то и дело нервно озирался по сторонам и раньше всех начал поговаривать о возвращении домой, ссылаясь на холод. Однако его, разумеется, никто не поддержал, просто потому, что нам было ничуть не холодно и всем хотелось дождаться фейерверка.

Гвоздикин же стал и вовсе несносен со своим всегдашним тоскливым видом и генерал, разгоряченный водкой и «дилижанами», не желая раздражаться в такой замечательный день, велел Матвею везти родственника домой, за что Гвоздикин, смутившись сильнее обычного, принялся горячо благодарить Валерия Никифоровича. Было это около пяти часов пополудни.

В шестом часу, когда сумерки уже заметно опустились на город, начали стрелять из привезенных из столицы пушек, выпуская в темнеющее небо яркие, светящиеся и разлетающиеся во все стороны фейерверки. Нашему восхищению не было предела, особенно же зрелище понравилось Катеньке, которая от восторга даже захлопала в ладоши и начали подпрыгивать на месте. Фейерверки продолжались до шести вечера и, дождавшись, когда они закончатся, мы, пребывая в прекрасном расположении духа, собрались ехать домой.

Кучер Селезневых, Матвей, уже успел вернуться, и теперь мне компанию составила Катюша, а Елизавета Михайловна сели с мужем. Я была приглашена на обед и согласилась с радостью, поскольку мне хотелось продлить это замечательное ощущение праздника, атмосфера которого чувствовалась во всем.

Доехали мы быстро, с ветерком, благо, что дом, в котором проживали Селезневы, был всего в двух кварталах от площади. В доме, к нашему немалому удивлению, во всех окнах горел свет. Мы вышли из саней и уже в дверях нас встретил какой-то взъерошенный и совершенно подавленный Гвоздикин, по растерянному выражению его лица мы все сразу же поняли, что случилось что-то непоправимое.

– Что, Аполлинарий?! – первой кинулась к нему Елизавета Михайловна. – Что случилось?

Аполлинарий Евгеньевич в ответ принялся разевать рот, однако, не издавая ни звука, его глаза расширились сверх всякой меры, а кадык на тонкой шее заходил туда-сюда.

– Да говори же! – рявкнул генерал, которому тоже передалось нехорошее ощущение тревоги, словно бы витающее в самом воздухе. Гвоздикин продолжал делать бессмысленные мимические движения, не издавая при этом ни одного членораздельного звука. Селезнев попытался схватить его за плечи, чтобы встряхнуть, но, видимо, решил, что это бесполезно и, скидывая на ходу горностаевую шубу, крикнул вглубь дома:

– Глаша! Ефим! – никто не отозвался.

Дело в том, что по случаю праздника в доме оставалась только Глаша, чтобы присмотреть за Николаем Валерьевичем и Ефим, старший лакей, которых Селезневы привезли с собой, остальная же прислуга из местных, получив накануне полагающееся в таких случаях денежное поощрение, была отпущена к родным.

Елизавета Михайловна, не раздеваясь, поспешила наверх, туда, где находилась детская, Катюша последовала за маменькой, совершенно перепуганная и бледная, Валерий Никифорович, наоборот, направился к кухне, где сейчас уже должны были находиться оба кучера, а я попыталась разговорить несчастного юношу. Я скинула шубку и, взяв Гвоздикина за руку, как маленького мальчика, принялась его расспрашивать, обращаясь к нему тихо и ласково, одновременно ведя его к гостиной.

– Аполлинарий Евгеньевич, милый, – говорила я ему, – что вас так напугало?

– Я… М-мне… Вы з-знаете… – начал говорить он, но в этот момент раздался женский крик и я, бросив Гвоздикина, подхватила юбки и побежала наверх.

У лестницы меня догнал Селезнев, и мы наперегонки стали подниматься. Оказавшись на втором этаже, мы, не сговариваясь, ринулись к детской, которая располагалась в конце коридора, откуда теперь слышались причитания и плач. Дверь была распахнута и уже на пороге комнаты я поняла, что произошло.

В детской царил беспорядок, повсюду были разбросаны игрушки и одежда Николая Валерьевича, окно было распахнуто, стекло в раме разбито и холодный ветер трепал шторы. Около окна, в неестественной позе, навзничь, лежал Ефим, с посиневшим лицом, высунув язык, запрокинув голову и уставившись уже ничего не видящим взглядом выпученных глаз, в потолок. Ни Глаши, ни ребенка не было. Елизавета Михайловна сидела на коленях у детской кроватки и, сгорбившись, причитала, как простая крестьянка. Катюша, забившись в противоположный угол, смотрела огромными, расширенными глазами на задушенного слугу и от испуга рыдала в голос. Генерал ворвался в комнату и рванулся к жене, схватив ее за плечи, попытался поднять, но Елизавета Михайловна, оттолкнула его с силой, крикнув:

– Laisser-moi! Оставьте меня, говорю! – и принялась причитать снова. – Ника! – кричала она. – Ника! Мon bebe! Mon pauvre petit! Ника, Ника, мой мальчик!

Генерал опустился рядом с супругой и попытался ее уговорить. Я подошла к Катеньке и, подняв ее на ноги, постаралась вывести из детской. Несмотря на то, что девочка была изрядно напугана, мне все же удалось увести ее в другую комнату. Я поспешила вниз и велела Степану сейчас же привести Алену и Стешу, чтобы было кому посидеть с Катенькой, в таком состоянии ее ни за что нельзя было оставлять одну.

Наверх поднялся Матвей. Селезнев, совершенно потерянный, велел было ему ехать за полицией, но я, снова оказавшись в детской, заметила нечто, ускользнувшее от нашего внимания раньше. Это была записка, приколотая к обитой светло-бежевым шелком стене. Я подошла ближе, пытаясь ее прочесть.

– Матвей, – говорил тем временем генерал, расстегивая тугой воротничок рубашки трясущимися руками. – Немедля! Полицию!

– Есть, ваше превосходительство! – рявкнул Матвей и направился к выходу.

– Нет! – воскликнула я. – Подожди, Матвей!

Он остановился, а Селезнев развернулся ко мне с таким выражением лица, что, если бы не послание, я могла бы серьезно опасаться за свою жизнь.

– Что это значит?! – крикнул разгневанный генерал и сделал несколько шагов в мою сторону. – Как вы смеете распоряжаться в моем доме?!

Я молча указала на записку. Генерал сглотнул, стараясь взять себя в руки, подошел к стене и уставился на белый лист бумаги, на котором широким, размашистым почерком было написано несколько строк по-французски.

– Что это?! – буквально взревел Валерий Никифорович, окончив чтение. – Да как они могут! Мерзавцы! Они не знают, с кем имеют дело! – он сорвал со стены лист и хотел было его порвать, но я вцепилась в его руку довольно сильно и прошипела ему в лицо:

– Возьмите себя в руки, Валерий Никифорович! N`u penser pas! Что вы делаете, ведь это улика! Отдайте записку мне!

Генерал поморгал глазами и, с силой выпустив воздух, отдал мне помятый листок.

– Tas de salauds! – повторил он и вернулся к жене, которая перестала причитать и, сжимая в руках одну из Никиных игрушек, смотрела невидящим взглядом на стену перед собой, продолжая плакать.

– Лиза, Лизонька, – попытался позвать он, однако Елизавета Михайловна не откликнулась.

– Mon Dieu, – пробормотал генерал и повернулся ко мне. – Что же мне теперь делать, Екатерина Алексеевна?

Я вздохнула и сказала то, что считала нужным:

– Матвей, выйди, – сказала я. Затем обратилась к Селезневу. – Во-первых, Валерий Никифорович, sous sage, от вас сейчас потребуется присутствие духа. Во-вторых, следует успокоить вашу жену и дочь. И, в-третьих, нам следует поговорить о случившемся. Но сначала – дождемся Степана, он привезет моих горничных и они позаботятся о Елизавете Михайловне и Катюше. Кстати, о Катюше, – я направилась к выходу. – Валерий Никифорович, уведите Елизавету Михайловну из этой комнаты и, пожалуйста, закройте дверь.

– Да, да, конечно, – пробормотал Селезнев, который враз как-то сник и даже как будто состарился. – Oui, vous aves raison. Вы правы…

* * *

Полчаса спустя после того, как Степан привез моих служанок и они, дав госпожам успокоительные капли, уложили их в постели, мы с Валерием Никифоровичем и, вновь обретшим возможность связно выражаться, Гвоздикиным заперлись в генеральском кабинете, затем, чтобы обсудить случившееся.

– Итак, – начала я, прохаживаясь между креслами, в которых сидели растерянные мужчины, – что мы имеем? Похищение маленького Ники. Это главное. Затем… Пропажа Глаши. Убийство Ефима. Записка от похитителей. И предположительное время, когда все это произошло. Разберем более детально. Вы согласны? – спросила я у Селезнева.

– Да, делайте, как считаете нужным, – махнул генерал рукой и, встав из кресла, направился к шкафу, из которого достал лафетку и три рюмки. – Не хотите ли наливки? – Гвоздикин, с минуту поколебавшись, кивнул, я же отрицательно покачала головой, поскольку последняя мне сейчас была нужнее трезвой.

Генерал вернулся в кресло, налил две рюмки наливки, протянул одну из них Гвоздикину, они выпили.

– Значит так, – сказала я. – Первое. Время похищения. Предположительно между двумя и пятью часами дня, не так ли? Вы ведь, Аполлинарий Евгеньевич, прибыли сюда в шестом часу?

– Д-да, д-да, – залепетал Гвоздикин. – Была, д-должно быть, п-половина шестого, к-когда я п-подошел к дому, отп-пустив Матвея.

– Так. Расскажите нам, пожалуйста, все, что последовало после. Все, понимаете? Это очень важно, – строго сказала я и села на кожаный диван.

– Хорошо, хорошо, Ек-катерина Алексеевна… Валерий Н-никифорович… Можно т-только мне еще н-наливки? – жалостливо попросил он, глядя на генерала.

Тот рассеянно кивнул и плеснул в рюмку темной, терпко пахнущей жидкости. Гвоздикин сделал небольшой глоток, закрыл глаза, вздохнул и, начал говорить немного сбивчиво, с паузами, словно бы через силу:

– Значит, т-так. Я п-позвонил в дверь, но мне ник-кто не открыл. П-признаться, я п-поначалу не удивился, т-так как знал, чт-то слуги распущены и в доме т-только двое… Pardon, т-трое вместе с Н-николаем Валерьевичем, – тут же поправился Гвоздикин, бросив виноватый взгляд на генерала, но тот только болезненно поморщился и закрыл глаза. – Я п-подождал. Затем п-позвонил снова. Еще п-подождал, п-полагая, что Глаша наверху с ребенком, а Ефим к-куда-нибудь отлучился. Однако, когда и п-после т-третьего звонка мне никто не от-ткрыл, я заволновался…

– Скажите, Аполлинарий Евгеньевич, – перебила его я, – а окна в доме были освещены?

– Окна? – растерянно переспросил он. – К-кажется нет. Т-точно нет.

– Но когда мы прибыли, – напомнила я, – свет горел во всем доме.

– Верно, – кивнул головой Гвоздикин, – эт-то я его зажег.

– Вы?

– Д-да. К-когда мне ник-кто не открыл, я решил обойти особняк и зайти с черного входа. Однако т-там было заперто, и я вернулся к п-подъезду, надеясь, что т-теперь-то мне откроют. Т-только тщетно. Я снова позвонил, п-подождал и, совершенно расстроившись, т-толкнул дверь. Она, к моему удивлению, оказалась не заперта, – Гвоздикин сделал еще один глоток. – Я вошел в темный д-дом. Б-было очень тихо. Т-тогда я стал обходить д-дом, зажигая свет в к-комнатах. Я как-то видел, к-как Ефим его зажигает. Это не сложно, п-просто нужно п-повернуть винт на лампах и п-поднести огонь. Внизу, к-как вы п-понимаете, никого не ок-казалось. Т-тогда я п-поднялся наверх. И в д-детской… – здесь Гвоздикин всхлипнул и замолчал.

– В комнате все было так же, как мы обнаружили?

– Д-да… Я очень испугался, Ек-катерина Алексеевна…

– Это понятно, – мягко проговорила я. – Значит, в пять часов Ники здесь уже не было… Получается, как я уже говорила, что похитили его между двумя и пятью часами. – Я помолчала, раздумывая. – Теперь дальше. О том, каким образом похитители вышли из дома, мы знаем. Дверь была не заперта. А каким образом они в дом попали? Через окно было бы совершенно невозможно это сделать. Да и следов внизу, как я успела заметить, обходя дом, пока вы успокаивали дам, нет никаких. Значит, злодеи попали сюда через двери. Черный вход, насколько мы знаем от господина Гвоздикина, был заперт на ключ. Кстати, Валерий Никифорович, у кого имелись ключи от черного входа?

– Ключи? – генерал открыл глаза. – У Ефима, Матвея и старшей горничной Анны, насколько мне известно.

– Ясно, – кивнула я. – Матвей все это время был с нами. Ефим здесь. Нужно разыскать Анну и расспросить ее как следует.

– Она придет завтра утром, – как-то вяло ответил генерал.

– Bien, – сказала я. – Но в доме есть и парадный вход и, кстати сказать, злоумышленники могли войти и через него.

– Что вы хотите сказать? – встрепенулся генерал. – Ефим ни за что не впустил бы в дом незнакомых людей, когда хозяев нет.

– Да, – согласилась я. – Возможно, что он не впустил бы незнакомых… Но знакомых…

– Это невероятно, Екатерина Алексеевна! – воскликнул Селезнев, разволновавшись. – Вы что, хотите сказать, что он был с ними заодно?

– Возможно и это, Валерий Никифорович, – невозмутимо ответила я. – Однако возможно и другое.

– Потрудитесь объясниться, сударыня.

– Охотно, ваше превосходительство. Возможно, что эти люди, кто бы они не были, были знакомы Ефиму, и он мог впустить их в дом под каким-то благовидным предлогом. Вспомните о записке. Похоже, что кто-то из злодеев прекрасно владеет французским, а уже одно это говорит о том, что они принадлежат к нашему сословию.

– Хм, хм, – сказал генерал и, сжав кулаки так, что побелели костяшки, выругался: – Tas de salauds!

– Безусловно, они мерзавцы, – снова согласилась я. – Однако нам следует подумать и о том, что Ефим действительно мог не знать этих людей и дверь им могла открыть Глаша.

– Это невыносимо! – снова взревел генерал. – Да я за Глафиру головой готов поручиться!

– Не спешите, Валерий Никифорович, – тут же осадила его я. – Вы вот, например, знаете, с кем она тут встречалась, с кем дружила? Может быть, у нее был ухажер? А? Вам что-нибудь об этом известно?

– Я… Мне… Нет. Я ничего об этом не знаю, но Глаша девушка честная, а не какая-нибудь там… Иначе я бы ни за что не доверил ей детей!

– Все это так. Но, тем не менее, Глаша пропала вместе с ребенком. Кстати, еще не ясно, все ли ее вещи на месте. Это сможет нам сказать Анна, если, конечно, появится завтра утром или ваша супруга, но только когда немного успокоится, – генерал нахмурился и замолчал. – Теперь продолжим. У нас есть записка, в которой злодеи свидетельствуют о том, что это похищение и советуют не придавать дело огласке…

– Советуют! – Селезнев порывисто поднялся из кресла. – Да они угрожают! Угрожают расправой с моим сыном! Какие же мерзавцы! – он подошел к окну и сердито уставился на темную улицу.

– Да, они угрожают, – опять согласилась я. – Теперь предстоит решить, как действовать дальше. Если сейчас вызвать полицию, дело неминуемо получит огласку и тогда… – я вздохнула. – И тогда мы ничем не сможем поручиться за жизнь маленького Ники. Однако в доме труп, и мы просто не можем обойтись без полицейских, – в раздумье продолжила я и замолчала.

Валерий Никифорович повернулся ко мне, ожидая моего окончательного вердикта, а Гвоздикин даже, по-моему, затаил дыхание и буквально замер в своем кресле.

– В общем так, Валерий Никифорович. Думается мне, что следует все же кое-кого посвятить в происшедшее, иначе нам просто не обойтись. Не хватало еще, чтобы мы, скрывая сейчас преступление, позже были обвинены сами. Такое случается, – добавила я, вспомнив эпизоды из собственной биографии. – У меня в местной полиции, как вам известно, есть хорошие знакомые, которые помогут, но в то же время, будут хранить тайну. Я, разумеется, имею в виду господина старшего полицмейстера, небезызвестного вам Михаила Дмитриевича.

– Познякова? – удивился Селезнев, обернувшись к нам.

– Да, ваше превосходительство, его самого. Если мы попросим Михаила Дмитриевича курировать это дело, то, уверяю вас, он сумеет сохранить конфиденциальность. Послать за ним?

Селезнев в сомнении побарабанил пальцами по стеклу, затем, видимо, решившись, кивнул. Я вышла из кабинета и позвала Степана, велев ему во что бы то ни стало разыскать господина подполковника. Вернувшись в комнату я, сев на диван, продолжила:

– Со своей стороны, Валерий Никифорович, позвольте мне предложить вам свои услуги. Я ведь вам рассказывала о своем покойном муже и о том, что многому от него научилась?

– А как же! – сказал генерал и подошел ко мне. Я поднялась, и Селезнев взял меня за руки. – Екатерина Алексеевна, мне сейчас, как вы понимаете, нужна любая помощь. А особенно ваша. Поскольку вам я доверяю безгранично… – Он помолчал и продолжил, глядя мне в глаза: – И потом, я знаю, что несколько преступлений уже были раскрыты именно с вашей помощью. Но это даже не главное… Главное, что я о вас знаю, это то, что вы любите Нику… А значит, сделаете все, чтобы вернуть его домой… Даже то, чего не сделает полиция. Не так ли?

– Так, Валерий Никифорович, – заверила я его.

В это мгновение тишину, образовавшуюся в комнате после столь важного объяснения, нарушил тихий всхлип, и мы с генералом вздрогнули от неожиданности, совершенно позабыв к тому времени, что в комнате мы не одни. Гвоздикин с раскрасневшимися глазами прижимал руки к груди и прочувствованно смотрел на нас.

– Ек-катерина Алексеевна! – воскликнул он, – Рассчитывайте на меня! Если я чем-то смогу п-помочь… Я п-полностью в вашем расп-поряжении!

Генерал отпустил мои руки и неловко закашлял, отойдя к окну, я же только улыбнулась и ответила:

– Спасибо, Аполлинарий Евгеньевич.

Глава четвертая

Домой я возвращалась в тот вечер поздновато. Было уже около полуночи, когда я поднялась к себе в комнату. Несмотря на усталость, спать мне не хотелось. Мне хотелось еще раз обдумать то, что произошло. Главное – определить в каком направлении следует продвигаться. Мне действительно безумно было жалко Нику, я переживала за его психическое и физическое состояние. Ребенок, должно быть, испытал очень сильный шок.

Но как это случилось? Кто же эти люди, проникшие в дом Селезневых? И почему слуги их впустили? Я была уверена, что дверь им открыл либо Ефим, либо Глаша. Иначе они просто не смогли бы попасть в особняк. Правда, преступники могли воспользоваться и черным входом… Но это я была намерена выяснить утром, с появлением горничной Анны. Мы условились с Поздняковым, что ее появления будут ждать до десяти утра, и если она так и не появится, будет объявлен ее розыск.

Вообще же, я была рада помощи Михаила Дмитриевича. Он понял ситуацию правильно, поэтому, прежде чем были вызваны полицейские, было решено, что правду о случившемся не должен знать никто, кроме уже посвященных. Полицейским сказали, что, мол, была совершена попытка ограбления, лакея же задушили, потому что он пытался помешать преступникам. Ограбление не удалось, так как в самый неожиданный момент прибыл господин Гвоздикин и поэтому воры скрылись через черный вход. Внешне этот вариант выглядел вполне правдоподобно.

А относительно исчезновения маленького Ники Валерий Никифорович предложил сказать, что отправил его вместе с Глашей в деревню к родственникам по фамилии Сухаревы. Их имение считалось одним из самых дальних в губернии, и жили Иван Степаныч и Евдокия Тимофеевна очень уединенно. Детей не имели, несмотря на преклонный возраст, и успели по-настоящему привязаться к Нике за время их посещения Селезневыми пару недель назад. Валерий Никифорович обещался съездить к ним и предупредить обо всем. Так что и здесь все могло бы сойти за правду.

Словом, внешне мы постарались сохранить требуемую конфиденциальность. Конечно, судя по записке, нам сейчас просто следовало бы ждать следующего шага преступников, но, лично я не собиралась сидеть сложа руки. И потом, отчего-то мне казалось, что угроза, высказанная злодеями, всего лишь пустой звук. Здесь следует признать, что давно пора привести полный текст оставленной в детской записки. На обнаруженном мной листе было написано:

«Господа Селезневы, если Вы хотите, чтобы Ваш сын не пострадал, то постараетесь сохранить конфиденциальность. Помните, от Вашего молчания зависит жизнь Вашего ребенка».

И все. То есть, я прекрасно поняла, что это похищение, однако, его цель оставалась для меня непонятой. Если преступники собираются требовать выкуп за Николая Валерьевича, то почему они ничего об этом не написали? Если же никакого выкупа им не нужно, то зачем понадобилось похищать мальчика?

Я нервно расхаживала по комнате, перечитывая эту злосчастную записку снова и снова, пытаясь представить себе картину происходящего. Что же случилось в той комнате? Мой мозг судорожно пытался найти хоть какую-то зацепку, но тщетно. Однако у меня была странная уверенность относительно двух пунктов. Первый – я была уверена в том, что кто-то из слуг знал злодеев и впустил их в дом. Второй – я была уверена в том, что кто-то из преступников принадлежит к нашему сословию, поскольку прекрасно владеет французским языком.

Часы пробили три, когда я, отчаявшись что-то понять и справедливо рассудив, что утро вечера мудренее, решила попытаться уснуть, ведь утром мне нужно иметь ясную и свежую голову. Нику необходимо найти…

* * *

Проснулась я, что называется, с петухами, однако, как это ни странно, чувствовала себя совершенно отдохнувшей, несмотря на то, что и спала-то всего несколько часов. Тем не менее, я встала, сама оделась (мои горничные остались у Селезневых) и спустилась вниз, решив попросить у своей кухарки Манефы горячего чаю с молоком. Мысли мои были заняты маленьким Никой. По-моему, он даже снился мне ночью, я все переживала, как он…

Я прошла на кухню и даже обрадовалась тому, что Манефа уже успела разжечь плиту. Значит, мне не придется ждать чаю слишком долго.

– Доброе утро, Манефа, – приветливо сказала я. – Приготовь мне, пожалуйста, чаю с молоком.

Манефа, баба сорока с лишним лет, по-крестьянски недалекая, но в хозяйственных делах весьма ушлая, да и кухарка отменная, имела внешность вполне заурядную: округлая не только лицом, но и всем своим дородным телом; с длинными, светлыми волосами, которые она прятала под всегда свежайший белый платок; с серо-голубыми глазами немного навыкате; с красными веками, слезящимися от постоянного нахождения возле плиты; с белесыми ресницами и бровями; с тонкогубым щербатым ртом; с россыпью веснушек на рязанском носу. Манефа служила у меня в доме уже лет пять, и я успела к ней привыкнуть, даже вольную ей подписала. Она была аккуратна, несуетлива, основательна в разговоре и поведении, и порой я не стеснялась с ней побеседовать, конечно же, только развлечения ради.

– Утро доброе, Катерина Лексевна, – поклонилась Манефа. – Чтой же энто вы сами в кухоньку-то? – удивилась она. – Неужто не могли Аленку или Стешку прислать?

– Дело в том, что их нет. Я вчера отослала их по делу, так они только нынче должны вернуться.

– А, вона чево, – покачала она головой. – А чайку? Энто, конечно. Чичас только вот вода закипятиться, так я вам подам, не извольте беспокоиться.

– Спасибо, Манефа, – улыбнулась я, наблюдая за ее неторопливыми, но ловкими движениями. – Тепло у тебя тут…

– Да если вам, Катерина Лексевна, не зазорно, то посидите, погрейтесь, – пригласила Манефа, выдвинув из-под большого, прямоугольного деревянного стола табурет и смахнув с него несуществующую пыль своим всегда чистым фартуком.

– С удовольствием, – кивнула я и села на предложенный табурет. – Может, расскажешь что-нибудь? – спросила я, зная, что Манефа, как и вся прислуга, была не прочь, по народному выражению, посудачить. – О чем, например, нынче говорят?

– Да о чем только не треплют… Вас бы вот чем поразвлечь?.. – задумалась на минуту Манефа, доставая крынку с молоком. – Ну вот, давеча я на ярманке была, что на Верхнем базаре. Ну, когда вы жалованье-то о прошлый раз выдали, помните? – Я кивнула. – Так вот, дай, думаю, на ярманку схожу, гостинчиков сродственникам прикуплю к празднику… Так видала я там, Катерина Лексевна, картинку такую, что чуть слезу не пустила…

– Что так? – заинтересовалась я.

– Так ведь тута такое дело… Вы ведь знаете, что я оченно ребяток маленьких люблю… Своих-то Бог не дал, так я, как увижу младенчика, так прямо дюже расстраиваюсь… А тута, пошла давеча на ярманку… Смотрю, значит, едет в санях барыня, ну чисто императрица… В горностаевой дохе, в платке расписном. Сани-то у нее все тоже в мехах, лакированные, кучер на облучке в зипуне лисьем, лошади с колокольцами… В обчем, богатая, видно сразу… Денег-то, небось, куры не клюют… Едут, значит, они мимо, а я племянницу свою повстречала, Парашку, что у Кузякиных служит, тоже к празднику на ярманку пришла, с сыночком своим, Петенькой… Она ведь, Парашка-то, замуж за ихнего кучера, Гаврилу, вышла, уж года четыре как…

Манефа собралась ставить тесто, достала продукты и большую чашу для опары, засучила рукава, а я, тем временем, стала слушать внимательней. Что-то подсказывало мне, что в Манефином рассказе содержится нечто, имеющее отношение к Никиному похищению. Отчего я тогда так решила, сама не знаю, но как выяснилось, рассказ моих ожиданий не обманул.

– Так вот… Стоим мы с Парашкой, судачим о том, о сем… А Петенька возле нас крутится, он малой еще, годочка три, не боле… Все-то ему, мальцу, интересно, крутит головенкой туды-сюды. Оно и понятно, на ярманке-то чего только не увидишь… А тут барыня энта на санях, он, конечно же, загляделся… А барыня возьмут, да и закричат страшным голосом кучеру своему, стой, мол, Иван. Тот, ясно дело, остановился. Мы, значит, смотрим. Чудно как-то, чтой энто такую царицу перепугало… Выскочили барыня энта из своих лакированных саней, да как кинутся к Петрушке нашему, как схватят его на руки, как прижмут, – Манефа даже зажмурилась. – Дитя в крик, Парашка – в визг, барыня – в слезы, а я стою ни жива, ни мертва, – она недовольно покачала головой, подсыпала муки в миску и принялась замешивать.

– Думаю, беда, ой, беда, что ж энто такое деется? Народ собрался, все чево-то бають, околотошный прибежал… Суета кругом. Барыня в дитятку вцепились мертвой хваткой с одного боку, Парашка – с другого, а он, бедный, кричит, плачет, покраснел весь, перепужался… – Манефа вздохнула. – Ну, думаю, порвут ребенка, как есть порвут… Барыня Павлушу какого-то кличут, Парашка кричит: «Отдайте сына!» Я к околотошному, говорю, разнимите, мол, господин полицейский, иначе дитю вред причинят… Он, правда, спокойно так, без суеты, кликнул ейного кучера, вдвоем они у барыни энтой Петрушку нашего отняли, матери на руки передали и околотошный велел им идти подобру-поздорову. Парашка, ясное дело, бегом домой побегла, а у меня дела были, так я осталась… Гляжу, значит, барыня слезьми уливаются, кучер их кое-как в сани обратно усадил, да и увез с глаз долой. Я дух перевела, околотошный кричать давай, чтоб все расходились, а я слышу, как рядом бабы две бають… – Манефа пристроила опару у печи и принялась заваривать чай, поскольку вода уже успела закипеть.

– Одна, значит, говорит: «Вот ведь что с Матреной Филипповной сделалось». А другая спрашивает: «А кто энто такая? И чево с ней сделалось?» Ну, та и отвечает, мол, а как же, известная энто в нашем городе личность. Так и говорит, Катерина Лексевна. Я, ясно дело, заинтересовалась, пристроилась рядом, иду за бабами, слушаю, чем же энто таким барыня давешняя прославились. А выходит так, что была энта барыня женою купчины одного, Петром Федотычем Степкиным ево звали. Богатый он был, страсть какой, у него только одних лавок, почитай, штук пять было. Обженились они годов шесть как, жили, сказывают, душа в душу, дитятку родили, Павлушей назвали… Я как энто услыхала, так сразу вспомнила, как бырыня энта все Павлушу звали… Ну, думаю, не иначе, тута какая беда случилась… И точно, – Манефа присела напротив меня за стол, подперев кулаком щеку. Глаза ее сделались большими и печальными, и она, продолжая рассказывать, время от времени утирала их краем своего платка.

– О прошлом годе, баба та сказывает, поехала Матрена Филипповна матушку свою навестить в деревню. А тута возьми и беда-то случись… Решили какие-то басурманы Степкина ограбить, залезли в лавку, а там, на горе, и он с мальцом оказался… Порешили и приказчика, и купца, и мальца не пощадили, вырезали всех, – Манефа всхлипнула. – Страсть-то какая, Господи прости. Награбили немало, а кто такие, откуда – про то до сих пор неведомо… Не иначе, как кто из наших, с Мильонной. А, может, с Худобки, али с Глебучева какие фартовые, Бог их разберет… – Она вздохнула.

– Послушай, Манефа, – сказала я, – а когда это случилось, уж не прошлым ли летом?

– Про то не знаю, может и летом, – с сомнением ответила Манефа. – Вот, значит, какое несчастие приключилось… Барыня из деревни вернулись, а тута… В обчем, помешались оне с тех пор. Как мальца какого увидят – так в слезы. Кидаются, отнять хотят… Ужо, сказывают, такое было, что забирали у них мальцов-то… – Манефа покачала головой. – Вот страсти-то какие, Катерина Лексевна, – подытожила она свой рассказ.

– А что же, Манефа, неужели ее, Степкину эту, лечить не пытались? – кажется, рассказанная кухаркой история произвела на меня впечатление, по крайней мере, заинтересовалась я не на шутку.

– Да почем же я знаю, Катерина Лексевна? Может, лечут, а может, – она пожала плечами и встала, чтобы достать чайные принадлежности.

Я хотела продолжить разговор, надеясь уточнить еще некоторые детали, однако в дверь позвонили. Я, поблагодарив Манефу за рассказ, вышла из кухни, и, глянув на часы, которые к тому времени показывали без четверти десять, удивилась столь раннему визиту. Правда, накануне, прощаясь с Селезневыми и Поздняковым, я сказала, что они могут обращаться ко мне в любое время, если что-то вдруг понадобится. В общем, это вполне могло иметь отношение к исчезновению Ники.

В гостиную, где я находилась, вошел Федор и сказал, что «прибыли господин старший полицмейстер по срочному делу». Я, конечно же, велела проводить. Через несколько минут в комнату вошел господин Поздняков, собственной персоной. По его утомленному виду было заметно, что ночь выдалась бессонной. Мы поздоровались, и я сразу же перешла к делу:

– Говорите же, Михаил Дмитриевич, что случилось? Ведь что-то же случилось, не так ли?

– Простите меня, Екатерина Алексеевна за столь ранний визит. Вы, должно быть, думаете, что есть какие-то новости от похитителей, но, увы, это не так. Разрешите присесть? – спросил он.

– О, конечно, Михаил Дмитриевич, садитесь, пожалуйста, – я указала на кресло.

В дверь постучали.

– Войдите, – сказала я. Это оказалась Алена с чаем.

– Ты уже приехала? – спросила я.

– Доброе утро, Екатерина Алексеевна, – ответила Алена и поставила поднос на стол. – Да нас, вот, Михаил Дмитриевич привезли.

– Да? – я посмотрела на Позднякова. – Значит, слуги вернулись?

– Конечно, Екатерина Алексеевна, – ответил подполковник.

– Спасибо, Алена, ты можешь быть свободна, – сказала я горничной. – Выпьете со мной чаю, Михаил Дмитриевич?

– Не откажусь, – он пересел к столу.

– Рассказывайте, – потребовала я.

– Словом, слуги вернулись. В том числе и Анна. Она, конечно, никому ключей не давала, провела весь предыдущий день у родных в Астраханском переулке. Мои агенты проверили, так оно и было, но на всякий случай еще раз проверим все поосновательней. Я заехал к Селезневым утром, Елизавета Михайловна еще не вставали. А Валерий Никифорович еще не ложились. Гвоздикин просидел всю ночь с ним в кабинете и только сейчас отправился спать. Странный он какой-то субъект, не находите?

– Это чем же? – спросила я.

– Не знаю даже, что ответить. Просто нервный уж очень. Может, это так, по молодости… – Поздняков задумался.

– У вас нет никаких соображений насчет похищения? – поинтересовалась я.

– Да как вам сказать. Я всю ночь тоже не спал, все пытался хоть что-то нащупать. Однако, Екатерина Алексеевна, – Михаил Дмитриевич развел руками, – должен признаться, что тщетно. А как у вас?

– Вот что, Михаил Дмитриевич, я хочу у вас спросить, – начала я. – Скажите, слышали ли вы о купце Степкине? Говорят, в прошлом году его зарезали?

– Странно, что вы интересуетесь этим, – заметил Поздняков. – Да, прошлым летом зарезали и его, и его сына, и приказчика в одной из его лавок. Убийство это случилось из-за ограбления, воры взяли месячную выручку, которую Степкин собирался сдавать в банк. Он по случайности оказался в той лавке и, видимо, пытался помешать злодеям. Однако неудачно. Шуму было много, но только без толку. Грабители, возможно, местные, однако, попробуй найди их в том же Глебучевом или, скажем, в притонах Мильоной, а уж о Худобке я и вовсе не говорю… Не нашли их, до сих пор не нашли.

– Да, это я слышала. А что с его женой?

– А что?

– Говорят, она рассудком повредилась?

– Да, я слышал. Только не знаю, так ли это. Да что вам сдались Степкины-то, может, скажете?

– Только с одним маленьким условием, Михаил Дмитриевич, – улыбнулась я, – вы со своей стороны скажете мне, где она проживает. Договорились? – Он вскинул брови и кивнул головой в знак согласия. Я вкратце пересказала ему, услышанное от Манефы.

– Ну что ж, Екатерина Алексеевна, вы, надо полагать, считаете, что купчиха эта может быть причастна к похищению Ники? – с сомнением спросил Поздняков.

– А вы полагаете, что нет? – ответила я ему в тон.

– Признаться, полагаю. Хотя, конечно, лучше проверить. Оно не помешает. Мои агенты займутся, – заверил меня подполковник.

– Нет, Михаил Дмитриевич, вы меня не поняли. Неужели вы считаете, что, если Степкина причастна к похищению, она так все и расскажет вашим держимордам…

– Фи, Екатерина Алексеевна, что за выражения, – пожурил меня Поздняков, не успев, однако, скрыть лукавую улыбку. – За что же вы так нашего брата?

– Pardon, Михаил Дмитриевич, – извинилась я. – Но я все же полагаю, что будет лучше, если я сама навещу несчастную. Вам не кажется, что мне удастся узнать от нее больше, чем вашим… э-э-э… сотрудникам?

– Ну что ж, попробуйте. Однако повторяю, что я мало верю в ее причастность.

– И я особенно не верю. Но все же… Это лучше, нежели сидеть, сложа руки, не находите? – с этим моим высказыванием Михаил Дмитриевич согласился.

На том мы и порешили. Поздняков провел у меня еще некоторое время, мы условились, что встретимся вечером у Селезневых и, прощаясь, заверил, что сейчас же заедет в полицейское управление, чтобы узнать адрес Степкиной. А уже через час прибыл нарочный, передавший мне синий казенный конверт, который содержал собственноручно начертанный господином подполковником интересующий меня адрес и пожелания удачи.

* * *

Степкина, как выяснилось, проживала в собственном доме на улице Казарменной. От меня путь был неблизкий, поэтому я выехала около часу дня, с расчетом, что прибуду к Степкиной в то время, когда визит уже не покажется неприличным. Как раз около двух часов, мои сани остановились перед большим деревянным особняком. Я вышла, поднялась на крыльцо и позвонила в колокольчик.

«Что я надеюсь узнать в этом доме?» – в который уж раз за утро задала я себе этот вопрос и, признаюсь, в который уж раз, не нашла на него ответа. Господин Поздняков, занявший довольно жесткую позицию относительно причастности купчихи Степкиной, поколебал мою первоначальную уверенность и я, стоя теперь перед дверями ее дома, чувствовала себя неловко. Однако отступать было поздно, хотя и перспектива общения с потерявшей рассудок женщиной меня мало прельщала.

Никто не открывал. Я позвонила еще раз, в тайной надежде на то, что никого не окажется дома и я смогу вернуться к себе со спокойной совестью. Постояв еще немного, я уже было развернулась и сделала пару шагов прочь, но тут дубовая дверь приоткрылась ровно настолько, что я, обернувшись, смогла увидеть в образовавшейся щели чей-то прищуренный глаз.

– Вам чаво? – спросили меня довольно невежливо густым грудным голосом, по звуку которого невозможно было определить пол его обладателя.

Я развернулась, приблизилась к двери и довольно высокомерно ответила, что мне нужна хозяйка, Матрена Филипповна.

– Их нетути, – ответствовали мне и захлопнули дверь.

Я разозлилась от такой наглости, поэтому снова позвонила и стала ждать. Дверь снова приоткрылась, и я снова увидела тот же самый глаз.

– Чаво ешо? – недовольно спросил меня тот же самый голос.

– Где ваша хозяйка? – строго спросила я.

– А нам откуда знать? – саркастично ответствовали мне, и я окончательно потеряла терпение.

– Да ты что, не видишь с кем разговариваешь?! – воскликнула я. – А ну, открывай немедленно и отвечай, как положено!

Дверь мгновенно распахнулась. Я, наконец, смогла увидеть обладателя такой невиданной дерзости. Им оказался небольшой, сухонький старикашка с плешивой головой, с седыми взлохмаченными бакенбардами, в потертой кацавейке, в шали, в грязных полосатых штанах и валенках.

– Чаво изволите? – переспросил он елейным голосом, поклонившись в пояс, и я, в который уж раз подивилась этой реакции на крик, свойственной, на мой взгляд, исключительно русскому народу. Хороший окрик действует на слуг лучше плетки.

– Я уже сказала, что мне нужно видеть твою хозяйку, – произнесла я требовательно. – Если ее нет дома, то соизволь ответить, когда она будет!

– Не извольте гневаться, – заблеял старикашка. – Нетути Матрены Филипповны, нетути. Увез ее проклятый докторишка третьего дня, говорит, мол, в лекарню…

– В лечебницу? – удивилась я.

– Так, – поклонился старикан.

– А как доктора звать?

– Дохтура-то?.. – он собрал лоб складками. – Кака-то у них хфамилия нерусская… А кака – не помню… – захныкал он.

– А в доме кроме тебя еще кто есть? – спросила я.

– Нетути, разбеглись. Говорят, нынче сродственники прибудут… А я уж тута… Куды ж мне ити-то, я ведь тута и родилси и прожил усю жизню… – по его сморщенным щекам потекли крупные слезы, а лицо приняло обиженное и одновременно растроганное выражение.

– Ладно, – недовольно сказала я, протягивая ему пятиалтынный, – на вот, держи.

– Спасибо, матушка, спасибо, родная, – старик принял монету и начал кланяться. – Чаво-нибудь ешо изволите?

Я задумалась, старик примолк, ожидая моих приказаний. Ясно было, что Матрену Степкину увезли, наконец, в больницу для душевнобольных. Третьего дня, значит, еще до похищения Ники. Получалось, что господин Поздняков был прав, что след это ложный. А я, вместо того, чтобы кинуться разыскивать несчастную женщину, должна была бы выяснить у Манефы, когда именно она видела Матрену на «ярманке». У моей кухарки «давеча» может значить едва ли не с год назад.

Хотя нет, продолжила я размышления. Манефа говорила, что пошла на ярмарку после того, как в последний раз жалованье получила, а было это на прошлой неделе, в субботу, т. е. как раз накануне Сырной. Все сошлось. Выходит, Матрену Филипповну увезли именно в воскресенье, видимо, после того случая с Парашкиным сыном… Эх, Катюша, Катюша, покачала я головой.

– Нет, – сказала я ожидающему старикашке. – Ничего не надо. Оставайся с Богом.

На его лице отобразилось разочарование. Видимо, хотел выслужиться старик, да не получилось. Ну да ладно, и так ни за что получил пятиалтынный, будет с него. Я развернулась и пошла к саням.

– Благодарствую, матушка, благодарствую, – причитал за моей спиной старикан, и мне даже стало неловко.

«Как все-таки убога старость», – подумала я и тут же устыдилась собственных мыслей.

Глава пятая

Сразу же от дома Степкиной я отправилась к Селезневым. Я хотела справиться о состоянии Катеньки и Елизаветы Михайловны и переговорить с генералом. Дверь мне открыл Василий, он проводил меня в малую гостиную и просил подождать.

Спустя какое-то время в комнату вошел генерал Селезнев, заметно осунувшийся, в парчовом халате темно-вишневого цвета, с красными от бессонницы глазами. Он сдержанно поздоровался со мной, извинился за свой внешний вид и спросил, есть ли у меня какие-нибудь соображения относительно пропажи его сына.

Я отрицательно покачала головой. Генерал вздохнул, сказал, что супруга чувствует себя нехорошо, не желает вставать, плачет, чем вызывает у слуг, от которых тоже решили держать случившееся в тайне, ненужные пересуды. Гвоздикин куда-то пропал с самого утра, а Катеньку было решено отвезти в столицу к бабушке, тем более что нынче утром прибыла, наконец, гувернантка. Я согласилась, что это разумное решение, девочке совсем ни к чему было присутствовать в доме при подобных обстоятельствах, к тому же, замысел злоумышленников был неясен. Возможно, что они решаться предпринять еще одно похищение, целью которого на сей раз может оказаться Катя.

Как мне показалось, Селезнев имеет какие-то соображения, и я напрямую задала ему вопрос, на который Валерий Никифорович, слегка сконфузившись, принялся отвечать, однако, предварив свой ответ такими замечаниями:

– Я, Екатерина Алексеевна, не могу утверждать, что знаю доподлинно, кому понадобилось похищать моего сына, однако у меня, как вы изволили заметить, существуют определенные подозрения, – тут генерал встал из своего излюбленного кресла в стиле рококо, подошел к двери, проверил плотно ли она прикрыта и только после этого, вернувшись, снова сел и, понизив голос, стал рассказывать мне свою историю. – Я, разумеется, надеюсь, что все это останется ente nous. Могу я положиться на вас?

– Да, конечно, Валерий Никифорович, – заверила я Селезнева. – Если история имеет отношение к Никиному похищению, то вы полностью можете на меня рассчитывать.

– Eh, bien, – кивнул головой генерал. Его лицо приняло сосредоточенное и одновременно несколько брезгливое выражение, он нахмурился, затем тяжело вздохнул и начал свой рассказ. – Все, что я вам сейчас расскажу, Екатерина Алексеевна, как это… «дела давно минувших дней», которые теперь вот так печально сказываются на моем семействе. А началось все тогда, когда я был сравнительно молод, состоял на военной службе в чине полковника и еще только познакомился со своей будущей супругой. Елизавете Михайловне тогда исполнилось семнадцать, она впервые появилась в свете и была настолько хороша, что я, человек зрелый и, как мне всегда казалось, рассудительный, увидев ее, совершенно потерял голову, – взгляд генерала потеплел и затуманился. – Это было в сорок восьмом… Я и сейчас помню, как она была восхитительна в тот вечер! Словно это было не одиннадцать лет назад, а только вчера! На ней было светлое, какое-то совершенно воздушное шелковое платье с кружевами, юбка которого при малейшем движении издавала чуть слышный шорох и покачивалась из стороны в сторону… Я не отходил от нее весь вечер и уже на следующий день поехал к ее отцу с визитом.

Надо сказать, что родословная моей супруги довольно древняя, она дочь действительного статского советника князя Михаила Романовича Лопухина. Князь принял меня весьма благосклонно, и с тех пор я стал у них бывать довольно регулярно. Елизавета Михайловна в общении была мила и непосредственна, и я все больше склонялся к мысли о женитьбе. Мое положение вполне позволяло просить ее руки, и я предполагал, что князь мне не откажет. Относительно Лизоньки у меня тоже не было сомнений. Словом, все складывалось как нельзя лучше.

На лето Лопухины собирались ехать в свое имение, поэтому я решился сделать предложение Лизоньке прежде, чем они уедут. Помнится, в тот день мы поехали с ней на прогулку в Эрмитаж. С нами была ее гувернантка, немка по имени Матильда. День выдался по-настоящему весенний, пригревало солнце, дул легкий майский ветер. Отъезд Лопухиных был назначен на следующее воскресенье и, наконец, я решился. Выбрав удобное мгновение, когда Матильда поотстала, я взял Лизонькину руку, затянутую в тонкую белую перчатку, и, дождавшись, пока пройдут встречные прохожие, краснея и смущаясь, как гимназист, сделал ей предложение. Она ответствовала милой улыбкой и легким кивком головы. Мне хотелось, чтобы и с ее стороны было хоть что-то сказано, но нас догнала гувернантка, и мы оба не решились продолжить при ней разговор. В тот же день я сделал официальное предложение. Лизонькины родители согласились отдать за меня дочь, и свадьба была назначена к Покрову.

Все лето моя невеста провела в деревне за свадебными приготовлениями. Я несколько раз наведывался к ним и чувствовал себя вполне счастливым. Мы, как и все влюбленные, строили радужные планы относительно будущей совместной жизни и не могли дождаться осени. Однако в этом году нам не суждено было сыграть свадьбу. В начале сентября случилось несчастие – князя хватил апоплексический удар и он скончался буквально в одночасье, едва только они успели вернуться в столицу. Естественно, свадьбу пришлось отложить на год. Лизонька перестала выезжать в свет, а я, признаюсь, был только рад этому вынужденному заточению, хотя и понимал, что повода для радости нет.

В ту же осень приехал из Лондона друг моего детства, некий господин Аксенов, статский советник, который служил по дипломатической линии. Мы не виделись с ним лет пять, хотя и вели довольно регулярную переписку. Аксенов был младше меня на три года и имел довольно выразительную наружность. Он, безусловно, нравился дамам, в обхождении был галантен, да и пребывание за границей только прибавляло ему шарма.

Алексей Владимирович был жгучим брюнетом, а вы сами знаете, как действуют на женские сердца этакие записные красавцы с дикими цыганскими очами, – при этих словах генерала я невольно смутилась, вспомнив «дикие цыганские очи» Лопатина. Слава Богу, Селезнев был увлечен своим рассказом и не заметил моего смущения. – Тем более что и характер у Аксенова был подстать его внешности, он был, как это называется, буйная голова. Бесстрашный, бесшабашный и беспринципный, – последнее слово было произнесено в уничижительно тоне. – До сих пор поражаюсь, как такой плут мог служить в дипломатическом корпусе. Мне всегда казалось, что дипломатия, особенно в отношении Альбиона, требует чувства такта и холодного рассудка. Но, тем не менее, Аксенов прослужил дипломатом пять лет, а это, надо полагать, что-то да значит…

Вернулся он, по собственному его признанию, из-за какого-то скандала, связанного с одной высокопоставленной особой женского пола. А, вернувшись, сразу же попал в другой скандал – принялся ухаживать за графиней Бежевской, причем так рьяно, что был вызван на дуэль ее супругом. Мне пришлось выступать в роли секунданта и я, к немалому своему удивлению, обнаружил, что мой друг прекрасный стрелок. Он прострелил князю плечо. Скандал удалось замять, однако уже к Рождеству Аксенов попал в новый переплет – сатисфакции потребовал барон фон Дитрих, за то, что Алексей неуважительно отозвался о его невесте, княжне Слуцкой. На этот раз дуэль закончилась простреленной рукой несчастного барона. Так выяснилось, что Аксенов обладает замашками бретера. Я наблюдал за ним и пришел к выводу, что ему доставляли истинное удовольствие все эти дуэли, он сам признался мне, что его одолевает скука и, только стоя под дулом направленного на него пистолета, он начинает ценить жизнь…

Я пока терпел все его выходки, но все же и моему терпению начинал приходить конец. Единственными отрадными минутами для меня тогда были встречи с Лизонькой, которая, спустя полгода после смерти своего отца, решилась впервые посетить благотворительный бал, устроенный по поводу наступившей Масленицы. На этом балу она и увидела Алексея. Ах, как я потом жалел, что представил ей этого бретера, этого плута, этого политикана! Это ведь был сорок девятый, именно в этом году, как вы помните, было нашумевшее дело петрашевцев… И Алексей, представьте, ко всем своим безумным выходкам, еще и принимал участие в этой невыносимой авантюре.

Аксенов, для которого ничего святого не было, принялся ухаживать за Лизонькой. Он был настойчив, она, к моему величайшему изумлению, принимала его ухаживания. Однажды я застал его у Лопухиных. Я поднимался по лестнице, а он как раз спускался. Его взгляд был полон неприкрытого торжества, а на губах играла самодовольная улыбка, он весьма развязано подмигнул мне и сказал:

– Да, Валерий, хорошую невесту ты себе выбрал! Она будет прекрасной женой, а главное – очень верной!

– Что сие означает?! – воскликнул я. – Потрудитесь объясниться! – и, не выдержав, схватил его за локоть.

– Ну, уж нет! Пусть она сама тебе объяснит! – он высвободился и сбежал вниз по ступеням.

Я же остался стоять, как истукан, и, лишь когда услышал, что за Аксеновым закрыли дверь, смог прийти в чувство и поспешил к Лизоньке, решив, что немедленно потребую у нее объяснения. Когда я вошел в ее будуар, Лиза стояла у окна в какой-то странной рассеянности. Мое сердце сжалось от нехорошего предчувствия, я окликнул ее, но она, похоже, не услышала. Тогда я приблизился к ней и снова позвал. Она вздрогнула, обернулась и, увидев меня, мгновенно залилась краской, потупив свой, прежде ясный, взор. Я понял, что оправдываются мои самые худшие подозрения.

Некоторое время мы молчали. Я пытался взять себя в руки и боялся наговорить дерзостей. Лизонька же нервно сжимала руки и ждала моей реакции. Она совершенно не умела притворяться, и я решил сразу же узнать свой приговор. Извинившись за свою прямоту, я спросил ее:

– Вы его любите?

Она подняла на меня испуганные глаза, наполнившиеся слезами и такие прекрасные, что у меня зашлось сердце от переполнявшего мою грудь чувства к этой девушке.

– Я не знаю, – был ее тихий ответ, и она снова спрятала глаза.

Я выскочил из комнаты, не попрощавшись, с одной только мыслью: «Стреляться!» Не заезжая домой я отправился к одному своему приятелю по службе, подполковнику Сенчевскому, и просил его быть моим секундантом. Аксенов принял мой вызов, и дуэль должна была состояться на следующее утро, в девять часов. Было решено выехать за город, чтобы избежать никому не нужной в этом случае огласки. Достаточно и того, что сам факт уже являлся скандальным. Всю ночь я не спал, что, собственно, вполне объяснимо. О том, какие мысли тревожили мой разгоряченный ум, позвольте мне не рассказывать, за многие из них мне стыдно до сих пор.

Наступило утро. Сенчевский заехал за мной без четверти восемь, и мы отправились к месту предстоящего поединка. Я ничуть не рассчитывал на то, что окажусь более метким, чем мой противник, однако нисколько не боялся расстаться с жизнью. Да и то, зачем она была мне нужна без Лизоньки?

Прибыли мы раньше Аксенова, и пришлось прождать целых двадцать минут, прежде чем он соблаговолил явиться. По его внешнему виду я без труда смог определить, что и ему в прошедшую ночь не спалось. Я подумал было о том, что он раскаивается, предположив, что причина его бессонницы в муках совести, которые каждый, уважающий себя человек, испытывал бы в подобной ситуации. Однако оказалось, что причина была в другом.

От извинений он отказался, да я бы вряд ли смог их принять. Алексей хотел уступить мне право первого выстрела, но я усмотрел в этом скрытую усмешку и отказался. Кинули жребий. И все же первый выстрел достался мне. Я глядел в красивое, лишенное эмоций лицо Алексея и думал, что совершаю какую-то ужасную глупость. Однако стоило мне только вспомнить о Лизоньке, как я снова испытал гнев.

Я навел на моего обидчика пистолет и стал метить ему в сердце. Но, Бог знает почему, в последний момент моя рука дрогнула и я промахнулся. Пуля прошла навылет, чуть ниже ключицы. Алексей пошатнулся, но не упал. Его бледное лицо озарила хищная усмешка, и он процедил сквозь зубы, превозмогая боль:

– Теперь мой выстрел. И я постараюсь не промахнуться.

Это было все равно, что прилюдно назвать меня своим заклятым врагом. Я опустил руку с пистолетом и, прекрасно зная о том, какой меткий стрелок господин Аксенов, приготовился принять смерть. Я ни о чем не жалел в ту минуту и, мне до сих пор кажется, что умри я тогда – это было бы лучше…

Хотя нет, конечно, – спохватился генерал, – что я такое говорю? Когда я вижу своих детей, я понимаю, как я счастлив… Но тогда… Его пуля прошла всего в двух пальцах от сердца. Меня, как вы видите, сумели спасти и вылечить. Однако лечение заняло около двух месяцев, в течение которых я, сначала бредил, а затем, по большей части спал.

Естественно, что я ничего не слышал ни об Алексее, ни о Елизавете, хотя, как сказывали мои домашние, я нередко звал ее. Говорят, что выжил я чудом, поскольку потерял много крови и врач считал, что я не оправлюсь. Тем не менее, спустя два месяца, я начал постепенно приходить в себя. Мне еще ничего не говорили, опасаясь за мое самочувствие, но я, признаюсь, был уверен, что моя бывшая невеста вышла замуж за Алексея. Я только очень надеялся на то, что у него не хватит нахальства не жениться на ней. «Ну что ж, – думал я, – как говорится, дай Бог им счастья». Словом, я почти смирился с этой мыслью, появившейся у меня сразу же, как только я узнал, что за долгое время моей болезни Елизавета Михайловна ни разу не справлялась о моем здоровье.

Каково же было мое удивление, когда я узнал нечто, совершенно обратное моим предположениям. Я уже обмолвился, что мой, в ту пору еще друг, Аксенов, участвовал в заседаниях кружка петрашевцев. И когда кружок был разоблачен, он тоже был взят под стражу. За свое участие в этой затее, он попал под следствие, на котором вел себя так возмутительно, по рассказам следователя, и так дерзко отвечал на вопросы, что ему тут же припомнили все многочисленные дуэли, все скандалы и разжаловали. Но этого показалось мало, и Аксенов был осужден на пять лет каторги.

Процесс еще продолжался и основных подозреваемых еще не осудили, а Алексея уже собирались отправлять этапом. Узнав об этом, я хотел было просить о свидании с ним, даже хотел было ходатайствовать за него, несмотря на то, что все еще продолжал считать его своим врагом и оскорбителем. Слишком уж он был поверхностным человеком, казалось мне, чтобы всерьез выступать с революционными идеями и организовывать бунт. Он и вмешался-то, скорее всего, в это дело от скуки… Как и во все прочее. Словом, я хотел как-то смягчить приговор.

Но мне не удалось с ним повидаться, а после я ничего не стал делать и ради его судьбы. За день до того, как быть отправленным в Сибирь, господину Аксенову удалось каким-то образом передать мне записку, которую принес чумазый маленький мальчишка, потребовавший за бумагу рубль. Письмо было такого содержания:

«Милый Валерий, я запомню то, что ты для меня сделал и обязательно отплачу тебе при первой возможности. Твой друг Алексей».

Признаюсь, сначала я ничего не понял. И только позже, в разговоре со следователем, который допрашивал Аксенова, я понял смысл этой записки. Алексей, оказывается, решил, что это я донес на него в полицию, ведь его забрали из дома позже, чем остальных заговорщиков, на целые сутки. Получалось, что винил в этом он меня, а записка содержала прямую угрозу и намек на месть. После этого я оскорбился и перестал предпринимать какие бы то ни было попытки для того, чтобы вызволить его из Сибири.

Что касается Елизаветы Михайловны, то я посылал ей письма, а она их не принимала, я приезжал с визитом, а она не покидала своей комнаты. Я не мог увидеть ее ни на балах, ни в театрах, ни на улице – она никуда не выходила из своего дома. Я предпринимал попытки снова и снова, но тщетно. А затем я смирился. Видимо, и Лизонька считала, что это я виноват в случившемся с Аксеновым…

И только зимой, увидев ее на маскараде и узнав ее даже под маской, я наконец-то получил возможность с ней объясниться. Вскоре мы поженились.

Генерал помолчал. Затем поднялся из кресла и прошел к окну. Он молчал какое-то время, затем подошел к своему столу, открыл один из ящиков и, порывшись в каких-то бумагах, достал конверт. Он открыл его, вынул несколько листов и, выбрав один из них, приблизился ко мне и протянул бумагу.

– Прочтите, Екатерина Алексеевна, – сказал он. – Думаю, что вы поймете…

Я взяла исписанный мелким почерком лист и прочла по-французски:

«…А теперь, mоn cheri, я должна рассказать тебе о том, о чем сама недавно узнала. Ты помнишь тот скандал с Аксеновым? Конечно, разве ты мог его забыть! Прости, что напоминаю тебе эту некрасивую историю, но дело все в том, что этот господин, как ты, наверное, догадываешься, уже отбыл свой срок и после этого, как сказали мне, прибыл в Саратов на жительство, получив на то величайшее соизволение. Как мне удалось узнать, он стал послушником в каком-то из саратовских монастырей. Говорят, что каторга совершенно его изменила, но я знаю, ты считаешь, что взрослого человека практически невозможно переменить. Однако смею тебе напомнить, что „невозможное человеку, возможно Богу“. И все же, я решилась написать тебе о том, что он, по всей видимости, находится в непосредственной близости от тебя и твоей семьи. Не знаю, может быть, Господь на самом деле изменил его, по крайней мере, для Него это было бы несложно. И все же… Все же, лучше, если ты будешь об этом знать… Надеюсь, что ты его простил…»

Дальше шли рассуждения, не имеющие отношения к делу, поэтому я вернула лист генералу и спросила:

– Значит, Аксенов здесь? И давно вы узнали об этом?

– На прошлой неделе, – сказал генерал, вновь пряча листы в конверт. – Мне написала об этом моя кузина, княгиня Шелехова. Поначалу я не придал этому особого значения и ничего не сказал супруге, не желая тревожить ее лишний раз. Да и опасаясь, если честно, – махнул он рукой. – Но теперь… Согласитесь, что после того, что случилось с Никой, – его глаза помимо воли наполнились слезами, и генерал смущенно отвернулся. – После этого… – голос дрогнул.

– Я понимаю ход ваших мыслей, – сказала я. – Наверное, я тоже посчитала бы, что похищение связано с этим человеком. Однако позвольте спросить, Валерий Никифорович, давно ли Аксенов здесь?

– Этого я не знаю, – честно признался генерал. – Его срок должен был закончиться еще четыре года назад… А давно ли он здесь и правда ли то, что он в каком-то монастыре… Этого я не знаю. Честно признаюсь вам, Екатерина Алексеевна, – продолжил он, снова сев в кресло, – у меня не найдется сил встретиться с ним, хотя я и прекрасно понимаю, что должен разобраться с этим самостоятельно. Поэтому я рассказал вам и поэтому я прошу вашей помощи…

– Я все понимаю, – кивнула я. – Завтра же я навещу мужской монастырь и постараюсь узнать о его, якобы, послушнике. Будем надеяться, что это мне удастся…

Мы еще некоторое время помолчали. Затем я хотела отправиться домой и уже внизу встретилась с господином Поздняковым, который, по всей видимости, пребывал в приподнятом расположении духа:

– Ну, как ваша купчиха? – спросил он.

– А разве вы сами не знаете? – ответила я ему в тон. – Судя по вашему хитрому взгляду, вам известно о ней не меньше, чем мне. Скажите, она действительно в лечебнице?

– Действительно, Екатерина Алексеевна. Я должен повиниться. Правда, я узнал это только сейчас, от самого господина Рюккера. Он признался мне, что ее нервное расстройство прогрессирует, и она изолирована, поскольку становится попросту опасной для общества.

– Я так и думала, – ответила я. – А случилось это, надо полагать, третьего дня, после происшествия на Верхнем базаре, т. е. за день похищения Ники.

– Так точно-с, Екатерина Алексеевна, – церемонно поклонился он. – Что хозяева?

– Плохо, – вздохнула я. – Елизавета Михайловна не выходила из комнаты, а генерал сейчас у себя в кабинете. Однако мне пора. Завтра с утра мне предстоит поездка за город, поэтому я хотела бы отдохнуть. С вашего позволения…

– Не скажете, куда едете? – поинтересовался Поздняков.

– Пока не могу, – ответила я. – Единственное, что могу сказать, давайте встретимся завтра после обеда. Если хотите, у меня.

– Разумеется, Екатерина Алексеевна, – мило улыбнулся он, и мы попрощались.

Глава шестая

Утро следующего дня выдалось хмурым и промозглым. Падал мелкий снег, и совершенно не верилось, что по календарю весна, пятое марта. Я выехала еще затемно, поскольку путь до единственного в Саратове мужского монастыря не был близким.

Накануне я пыталась придумать, под каким бы благовидным предлогом попасть за каменные стены, за которые вход особам женского пола был запрещен. Как-то не подумала я о такой «мелочи», когда давала обещание генералу. Ничего другого не оставалось, как ехать к своему духовнику, служившему в кафедральном Александровоневском соборе и просить его помощи. Я полагала, что застану его в церкви и надеялась, что он не будет занят на службе.

По раннему времени народу на улицах не было. Однако обедня уже началась, хотя в церкви, по случаю середины недели и Масленицы, прихожан было всего несколько человек. Как всегда, старушки в салопах и шалях, несколько молодых женщин мещанского вида, исповедующихся у молодого священника, которого я не знала, мужчина в добротном бархатном пальто с собольим воротником, о чем-то сосредоточенно моливший у большой иконы Иверской Божьей матери, вот, пожалуй, и все.

Я вошла, перекрестилась на иконостас и спросила у служки, здесь ли отец Сергий. Молоденький паренек, на девичьем лице которого еще даже не пробивалась растительность, одетый в мирское – темный сюртучок, домотканые брючки и стоптанные сапоги – поклонился и ответил, что батюшка нынче на требах, но должен скоро появиться, поэтому я решила подождать.

Я обошла церковь и поставила свечи у икон, молясь при этом только об одном – чтобы Ника был жив и здоров и чтобы нам удалось его найти. Минут двадцать спустя появился священник. Я направилась к нему, разговорившемуся с одной из старушек, и встала неподалеку так, чтобы он мог меня увидеть. Закончив беседу, батюшка повернулся в мою сторону и, узнав, улыбнулся. Мы поклонились друг другу, и я подошла.

– Здравствуйте, батюшка, – приветствовала я его.

– Здравствуй, матушка, – ответил он мне. – Как твои дела?

Отец Сергий принимал у меня исповедь уже несколько лет, поэтому между нами возникли довольно близкие отношения. Этот человек единственный знал обо мне столько, сколько знала я сама. Он был достаточно молод, всего на пять лет старше меня, имел приятную наружность – довольно высокий рост, открытое лицо, серые глаза, светлые волосы, родинку на левой щеке, небольшую аккуратную бородку и такие же усы, в отличие от большинства священников, которые носили длинные, еще допетровские бороды; и по большей части был ласков в обхождении.

– Мне нужно с вами поговорить, батюшка, – сказала я. – И дело это касается не только меня. Речь пойдет о судьбе маленького мальчика, и мне нужна ваша помощь.

Его лицо стало серьезным, он повел меня в левый предел, усадил на деревянную лавку, опустился рядом и приготовился выслушать мою историю. Я рассказала ему о том, что произошло, довольно кратко, однако, стараясь не выпускать из виду ни одной важной детали. Он слушал меня внимательно и ни разу не перебил. Я знала, что могу на него положиться, потому что в конце моего небольшого, но насыщенного рассказа, он кивнул, поднялся и велел мне немного подождать, а сам куда-то направился. Спустя совсем малое время батюшка вернулся, держа в руках белый конверт.

– Вот, держи, – сказал он. – Я, к сожалению, не могу сейчас ехать с тобой, но это письмо от настоятеля, с просьбой к архимандриту Никанору, настоятелю монастыря, чтобы он принял тебя и переговорил по твоему делу. Думаю, что оно поможет. Я с радостью бы поехал с тобой, но, к сожалению… – он развел руками.

– Спасибо, батюшка, – ответила я, приняв конверт. – Я знала, что могу положиться на вас.

– Да не за что, – улыбнулся отец Сергий. – Я буду молиться за ребенка.

– Спасибо еще раз. Благословите меня, – попросила я.

Он благословил со словами: «Да благословит тебя Господь» и добавил:

– Иди с Богом. И дай Бог тебе найти малыша.

Я простилась с отцом Сергием и обещалась прийти на исповедь на следующей неделе, с началом Великого поста. Я очень надеялась, что к тому времени нам удастся разыскать и вернуть Нику.

* * *

Ехать предстояло через весь город, а погода портилась буквально на глазах. Я зябко куталась в меха, думая о Нике и о предстоящем разговоре. Хорошо еще, что сани у меня были с крытым верхом, иначе я снова могла бы заболеть, поскольку то и дело налетал сильный порывистый ветер, довольно резкий и холодный.

Степан тихонько поругивался, сидя на козлах и то и дело подгонял лошадей, которым такая погода тоже не очень-то нравилась. К монастырю мы прибыли уже около полудня. Я велела остановиться у высоких деревянных ворот и постучать. Степан слез с саней и принялся колотить в ворота. Тут же с той стороны залаяли собаки и, немного погодя, в одной из створок открылось небольшое оконце. Чей-то голос, приглушаемый ветром, спросил, кто мы такие и что хотим. Я вышла из саней и протянула в оконце письмо к настоятелю. Меня просили обождать, и я снова вернулась в сани, приготовившись ждать, по крайней мере, час. Однако уже минут двадцать спустя калитка открылась и я увидела высокую фигуру в черной монашеской рясе с низко опущенным на лицо клобуком.

Фигура приблизилась ко мне, и глухой, тягучий мужской голос сказал, что меня примут. Я несказанно обрадовалась, вышла и направилась вслед за монахом, оставив Степана за воротами, раздумывая на ходу о том, что же такое было написано в письме.

Территория монастыря была довольно обширна и по большей части пустынна. Кое-где виднелись, правда, деревянные хозяйственные постройки, около которых, несмотря на непогоду, сновали фигуры в темных рясах.

Мы дошли да небольшого деревянного домика, стоявшего по левую сторону каменной церкви и мой провожатый, поднявшись на невысокое, всего в три ступени, крыльцо, толкнул дверь, пропустил меня в дом, а сам остался за порогом. Я стряхнула с сапожек налипший снег, перешагнула через порог и оказалась в небольших сенях, из которых была только одна дверь, по всей видимости, в горницу. Я постучала, услышала приглушенный голос за ней, по звуку которого поняла, что могу войти и, перекрестившись (я все-таки волновалась), вошла в комнату.

Она оказалась небольшой, но светлой, с тремя широкими окнами, расположенными в стене напротив входа. В красном углу, как и полагается, располагался большой иконостас с горевшей перед ним лампадой. Я перекрестилась на образа и только затем обернулась в поисках хозяина. Комната была обставлена без каких бы то ни было излишеств. Несколько лавок вдоль стен, большой деревянный шкаф с книгами у левой стены и длинный деревянный стол у правой. За ним сидел невысокий сухонький старичок с длинной седой бородой, в черной холщовой рясе и большим наперсным крестом. Перед ним на столе лежало давешнее письмо, он смотрел на меня строго и, как мне показалось, недовольно.

Я поклонилась ему и сделала несколько неуверенных шагов. Он кивнул, взглядом указал на лавку, что стояла по другую сторону стола, и спросил, на удивление звучным для его возраста, голосом:

– Ну, сказывай, что тебя привело. Что за дело такое важное, что за тебя так просили? – кивок на бумагу.

– Отец Никанор… – начала было я, но старик меня перебил.

– Ты, что же, стало быть, даже не знаешь, что не я настоятель сей обители? – грозно спросил он.

– Нет, – только и смогла я ответить.

– Архимандрит нынче занят, так вот, меня к тебе послал. Зови меня Пантелеймоном, – проговорил он. – А теперь сказывай.

Я решила, что оно, может, и к лучшему, что не с самим настоятелем беседу вести. Я присела на край скамьи и, набрав полную грудь воздуха, спросила, робея и понимая, что этот грозный старик имеет полное право выставить меня сейчас же, поскольку дело, с которым я к нему прибыла, было и для светского этикета довольно деликатным, а здесь и вовсе… Здесь свои законы и, насколько я знала, всякий, кто попал на территорию монастыря, пропадал для мира, а значит, начинал другую жизнь, о которой вспоминать, а уж тем более, расспрашивать, не полагалось. И, тем не менее, я задала свой вопрос:

– Скажите, батюшка, есть ли среди ваших послушников такие, что отбывали срок в Сибири?

Инок подозрительно прищурился и хмыкнул:

– Ты порядки-то наши знаешь? – также грозно спросил он.

Я подумала, что затеяла безнадежное дело.

– Полагаю, что в целом да, – тем не менее, ответила я, выдержав его недобрый взгляд.

– В целом! – снова хмыкнул старец. Затем бросил взгляд на лежащую перед ним бумагу и, как мне показалось, недовольно скривившись, тяжело вздохнул и сказал: – Ты вот что, сказывай, какое у тебя дело.

Я рассказала. А что я могла сделать еще? По крайней мере, в тот момент мне казалось, что иного выхода у меня просто нет. Как говорят в народе, назвался груздем – полезай в кузов. Это выражение, как нельзя более, соответствовало моему положению, ведь не могла же я себе позволить обманывать духовное лицо, даже, несмотря на то, что была я не на исповеди. Старец Пантелеймон выслушал меня, как и отец Сергий, ни разу не перебив. Правда, и рассказ мой теперь был куда как короче, поскольку я передала лишь ту его часть, что непосредственно касалась господина Аксенова, так, по крайней мере, звали интересующего меня человека, в миру. Договорив, я замолчала, ожидая приговора.

Инок вздохнул, покачал седой головой, потер переносицу, а затем начал говорить. И, чем дальше он говорил, тем больше я понимала, что и на этот раз я пошла по неверному следу.

– Думаю, – сказал он мне, нахмурившись, – что знаю, о ком ты толкуешь. Был у нас в обители такой человек. Пришел он к нам три года назад. Только вот что я тебе скажу, – бросил на меня грозный взгляд старец, – все твои подозрения сплошная напраслина! Мало ли, каким человек был! Все мы не без греха, и только Господь наш решает, кого миловать. А невозможное человеку, Богу возможно. Вспомни-ка сама, сколько грешников, впоследствии раскаявшихся и снискавших милость Божью. Мало ли их? Нет. Для человека всегда есть возможность покаяться, всегда есть возможность подвизаться на пути спасения. А мы для того и существуем, чтобы человеку этот путь сделать короче.

– Я понимаю… – начала было я.

– Понимаешь ты! – фыркнул он. – Много ты вот чего понимаешь, коли сюда прибыла! А брат Алексий, он, чтоб ты знала, представился, уж полгода как! – выпалил, наконец, инок.

Такого поворота событий я никак не ожидала, а потому даже не сразу поняла, что именно сказал мне старец Пантелеймон:

– Как представился? – ахнула я.

– Да так! – отрезал старец. – Видать, так каялся усердно, что прибрал его к себе Господь, – он перекрестился и я следом за ним.

– Но вы уверены, что это он? – попыталась уточнить я.

– Уверен, уверен, – твердо ответил мне инок. – Я про него все знаю, как-никак моим духовным чадом был… – добавил он и замолчал.

Я, признаюсь, почувствовала даже некоторое облегчение, когда свыклась с мыслью о том, что злоумышленник не Аксенов. Все же, не хотелось бы, чтобы монах имел отношение к похищению маленького мальчика. Мне подумалось, что и Валерий Никифорович, наверное, должен будет испытать сходное чувство, ведь брат Алексий долгое время был его другом, а Богу действительно возможно все…

Я поблагодарила старца и поднялась, собираясь удалиться.

– Иди с Богом, – сказал он мне. – А генералу своему передай, что брат Алексий больше всего в содеянном ему каялся, в том, что вот как и ты нынче, возвел на человека напраслину. Ступай. Бог в помощь, – он перекрестил меня дрожащей рукой и я, поклонившись, вышла из комнаты.

* * *

На обратном пути мои мысли были далеко. Я даже не смогла бы сказать, о чем точно я думала, скорее всего, это были какие-то обрывки мыслей, ничего конкретного, но все равно я испытывала нехорошее чувство тревоги. С одной стороны – я понимала, что это только к лучшему, что все повернулось именно так, но с другой стороны – я опять не знала, что делать. За прошедшие двое суток я ни на шаг не приблизилась к своей цели – найти хотя бы ниточку, ведущую к Нике. Как-то он там, бедный малыш?

Дома меня ждала записка от Селезневых, в которой они просили приехать к ним как можно скорее, поэтому я, несмотря на то, что изрядно проголодалась и замерзла, не стала задерживаться, а сразу же велела Степану ехать на Казачью, решив, что, стало быть, есть какие-то новости.

У Селезневых я застала Позднякова. Елизавета Михайловна так и не выходила из своей комнаты, поэтому мне и сегодня не удалось ее увидеть. Гвоздикин отсутствовал, пропадая второй уже день неизвестно где. Валерий же Никифорович сидели с Михаилом Дмитриевичем в кабинете и, судя по их напряженным лицам в момент моего появления, обсуждали что-то важное. Я вошла, и генерал буквально кинулся ко мне:

– Здравствуйте, Екатерина Алексеевна, наконец-то вы прибыли!

– Здравствуйте, – ответила я, – что-то случилось? – Мне уже успело передаться их беспокойство.

– Да, – кивнул головой Поздняков, – случилось.

– Присаживайтесь, – предложил генерал, показывая мне на диван. – Михаил Дмитриевич, дайте, пожалуйста, Екатерине Алексеевне письмо.

Поздняков снова кивнул, взял со стола распечатанный конверт и протянул мне. Селезнев принялся нервно расхаживать по комнате. Я открыла конверт и достала сначала лист бумаги, на котором было что-то написано по-французски. Однако, прежде чем читать, я вынула из конверта еще один лист, сложенный вчетверо и, развернув его, увидела каштановый локон, который, без сомнения, принадлежал Нике. Мои руки дрогнули и на глаза выступили слезы. Я поспешно смахнула их, завернула лист и принялась за чтение. Вот что я прочла:

«Господа Селезневы, – говорилось в письме, – если Вы хотите, чтобы Ваш сын был жив, то Вам следует приготовить сумму в семьдесят тысяч рублей. О том, в какое время и при каких условиях нужно передать деньги, Вы узнаете следующим письмом. А пока – отправляем Вам локон Вашего малютки, чтобы Вы не сомневались в том, что он у нас.»

Я закончила чтение и подняла глаза на генерала:

– Но здесь не сказано, что вы получите сына, если передадите им деньги.

– Но ведь именно это имеется в виду! – воскликнул Валерий Никифорович, остановившись передо мной. – Разве не так? Зачем же еще им понадобился Ника? Разве не только из-за денег?

– Возможно, – сказала я с некоторым сомнением. – Да, должно быть, вы правы. Семьдесят тысяч…

– Да, – подал голос Поздняков, – сумма немаленькая…

– Ерунда! – снова воскликнул генерал. – Я готов отдать им втрое больше, только бы они вернули Нику!

– Не волнуйтесь, Валерий Никифорович, – произнесла я, наблюдая за тем, как он мерит широкими шагами комнату. – Будем надеяться, что они вернут его, как только получат деньги.

– А что у вас? – спросил меня генерал. – Вы узнали о… – тут он бросил быстрый взгляд на Позднякова.

Михаил Дмитриевич, нисколько не обидевшись, понял ситуацию и деликатно отошел к окну. Селезнев приблизился ко мне, напряженно ожидая ответа. Я несколько понизила голос и сказала:

– Да, Валерий Никифорович, я была в монастыре. Должна вам сообщить, что ваш друг скончался полгода назад и что перед смертью он просил у вас прощения.

– Вот как? – тихо переспросил Валерий Никифорович и помолчал. Его лицо разгладилось, он задумался, затем перекрестился, – Царствие ему Небесное. Так он действительно был монахом?

– Последние два с половиной года, – подтвердила я.

– Ну, что ж… Оно и к лучшему, да простит меня Господь. Я его давно хотел простить… – он покосился на меня. – А теперь и вовсе… Однако, – Селезнев снова повысил голос и Поздняков вернулся к нам, – что нам делать с письмом? У вас двоих есть какие-нибудь мысли?

– Ну, во-первых, – начала я, глядя на Позднякова, – теперь уже не возникает сомнений, что человек, по крайней мере, участвовавший в похищении, принадлежит к сословию благородному. Его выдает владение французским…

– Oui, vous avez raison, – подтвердил Поздняков. – Однако возникает другой вопрос – местный ли это господин или искать нам его следует среди недавно прибывших?

– Хороший вопрос, – заметила я. – Думаю, что искать его нужно и там, и там. Поскольку господа Селезневы сами прибыли совсем недавно, это затрудняет расследование. Если бы они жили здесь давно, то, думаю, круг подозреваемых значительно сузился, ведь тогда можно было бы сразу же начать с недавно прибывших.

– Резонно. Но почему вы думаете, что это не мог сделать коренной житель? – парировал Поздняков.

– Я думаю, милый Михаил Дмитриевич, – вздохнула я. – Я даже готова подозревать всех подряд, в том числе и себя, – неудачно пошутила я.

В дверь постучали.

– Entrez, – сказал генерал.

В комнату вошел лакей и сообщил, что прибыл нарочный из полиции и просит господина Позняка по срочному делу.

– Pardon, – извинился Михаил Дмитриевич, – я на минутку.

Он вышел, и мы остались вдвоем с Селезневым.

– Mon Dieu! – вздохнул генерал. – Почему это должно было случиться с нами?

Я скромно промолчала, поскольку не знала ответа на столь риторический вопрос. Кроме того, моя голова была занята другим – я думала о сумме выкупа. Семьдесят тысяч по нашим временам – это целое состояние. Похитители решили сыграть по-крупному. Отчего-то сама эта сумма наводила меня на какие-то смутные размышления, которые никак не могли принять четкие формы. И, тем не менее, у меня было стойкое ощущение, что вот совсем недавно я слышала о такой же сумме и точно так же была поражена ею… Неужели?!

В комнату вернулся господин Поздняков. Его лицо было бледным и сосредоточенным.

– Валерий Никифорович, осмелюсь доложить, – официально начал он, – что найден труп вашей горничной Глафиры Онучкиной. Требуется, чтобы его опознали. Кто поедет?

– Не может быть! – едва ли не в голос воскликнули мы.

– Non, c`est exact, – сказал Поздняков. – Ее обнаружил приказчик одной из лавок, расположенных неподалеку от Глебучева оврага. Некто Еремей Малахов. Девушка была задушена.

– Но это точно она? – переспросила я.

– Да, при ней найден пашпорт.

– Да, у Глаши был пашпорт, я сам его выправлял, – грустно ответил генерал. – О, Господи, что же это значит?!

– Возможно, то, что она не была причастна к похищению, и именно поэтому от нее избавились.

– Я еду с вами, – сказал Селезнев. – Одну минуту.

Он вышел из комнаты, и мы с Поздняковым переглянулись. Дело принимало совершенно иной оборот.

– Получается, Михаил Дмитриевич, что слуги были ни при чем… – проговорила я.

– Возможно, – кивнул Поздняков, потерев переносицу. – Однако их непричастность все же еще не доказана, ведь каким-то образом злодеям все-таки удалось проникнуть в дом.

– А что, если кто-то из них был им просто знаком, – начала высказывать я свои подозрения. – Что, если это был кто-то, кто был вхож в этот дом? Как вы думаете, Михаил Дмитриевич?

– А что, у вас есть какие-то соображения? – заинтересовался он.

– Возможно. Я вот что думаю…

Однако договорить мне не удалось, поскольку в кабинет вошел, одетый в серый камлотовый сюртук, генерал, а буквально следом за ним появился лакей, сообщивший, что прибыл господин Лопатин.

– Серж? – удивилась я и тут же смутилась под брошенными на меня удивленными взглядами.

– Я не могу сейчас его принять, – проговорил генерал. – Нам нужно ехать и, к тому же, я совершенно не в состоянии вести разговоры о делах.

– Так что доложить? – поинтересовался лакей.

– Ничего, – ответил генерал. – Мы сейчас спустимся, и я извинюсь.

Мы вышли в коридор и стали спускаться по лестнице.

– Скажите, – обратилась я к генералу, – а как Катенька? Вы отправили ее в столицу?

– Да, конечно, – ответил он мне рассеянно. – Еще вчера. Оказалось, что госпожа Игнатьева едет туда же, поэтому за Катюшу я могу не волноваться. Прасковья Александровна любезно согласилась взять мою дочь с гувернанткой с собою.

Мы спустились вниз и при виде Лопатина, ожидающего нас в прихожей, мое сердце радостно затрепетало. Я и не подозревала, что буду так рада его видеть. Он увидел нас и поклонился, сняв цилиндр.

– Bon suar, – сказал Серж. – Я, вижу, прибыл не вовремя, pardon.

– Это мне нужно извиниться, – ответил генерал. – Вы, Сергей Александрович, не сочтите за труд, приезжайте завтра, часам к трем. Если, конечно, у вас какие-то срочные дела.

– Хорошо, – ответил Лопатин. – Мне действительно нужно кое о чем переговорить с вами. Однако это может и подождать.

– Что-нибудь с банком?

– Сущие пустяки, – отмахнулся Лопатин.

– Ну что ж, тогда отложим разговор до завтра, – сказал генерал, и мы стали одеваться.

Я, признаюсь, не могла отвести взгляда от Сержа. Оказывается, я уже успела привязаться к нему и, следовало признаться, хотя бы себе самой, что мне его не хватало. Он перехватил мой взгляд, и я почувствовала, что заливаюсь румянцем. Только не это!

Между тем, на улице уже начинало смеркаться. Снег прекратился, однако мороз усилился, да и ветер не перестал. Мы вышли на освещенное крыльцо, и я обратилась к своим спутникам:

– Господа, дело в том, что я отпустила кучера, поскольку сегодня нам пришлось предпринять дальнюю и утомительную поезду, поэтому прошу вас…

– Позвольте мне, – вмешался Лопатин. – Екатерина Алексеевна, я с радостью провожу вас.

Генерал тихонько хмыкнул, а Поздняков деликатно отвернулся.

– Mersi, monsier, – смущаясь, словно девочка, поблагодарила я Лопатина. – Если вас не затруднит…

– О, нет, конечно! – воскликнул он.

Мы попрощались с Селезневым и Поздняковым, условившись о встрече завтра же, у генерала, а затем сели в лопатинский возок.

Расположившись напротив меня, Серж начал говорить мне о том, что эти два дня показались ему настоящей вечностью.

– Отчего же? – кокетливо спросила я, тут же отругав себя за предательски дрожащие руки и общее волнение. Мне следовало вести себя иначе!

– Оттого, что вас не было рядом, mon ange, – был мне ответ.

Я помолчала.

– Что же ваша сестра, Серж? – решила я перевести разговор в более безопасное русло. – Как ее самочувствие?

– Плохо, – вздохнул он. – Думаю, что теперь она вряд ли оправится, – с нескрываемой печалью проговорил Лопатин.

– Да, потеря ребенка это по-настоящему большое горе, – заметила я, тут же подумав о Нике. – Далеко не многие матери могут оправиться после него…

– Отчего вы так говорите? – поинтересовался он. – В вашем голосе звучит нечто, заставляющее меня подумать, что вам это горе знакомо непонаслышке.

– Нет, слава Богу, я этого не испытала. Просто в последнее время… – я замолчала, не решаясь рассказать ему о происшедшем.

– Что же? – переспросил он.

– Просто в последнее время я слышала еще об одной печальной истории, – отчего-то я не смогла рассказать ему о Нике, хотя мне и хотелось поделиться с ним. Вместо этого я рассказала о судьбе Матрены Филипповны Степкиной.

– Да, действительно печальная история… – сказал он, когда я замолчала. – Боюсь, что мою сестру ожидает такая же участь…

– Не говорите так, – ответила я. – Натали молода, она вполне может оправиться от случившегося с ней несчастья.

– Я не уверен, – проговорил Серж.

Сани остановились, и кучер крикнул, что мы прибыли. Пора было прощаться. Я ужасно устала за этот день, и мне хотелось остаться одной, но в то же время, мне хотелось побыть с Сержем… Как удивительно устроена человеческая природа! Порой в нас поселяются внешне противоречивые желания, которые внутри ничуть друг другу не мешают. Меня всегда поражало это единство противоположностей…

Позволю себе маленькую ремарку, относительно приведенного выше рассуждения на тему диалектики. Дело в том, что, по временам, ma tante склонна философствовать и, смею вас заверить, не всегда эти высказывания скучны и неинтересны. Однако, как я уже говорил, наш век требует динамизма, а толстые романы, действие которых развивается не спеша и объем которых вполне позволяет порассуждать над некоторыми вещами, считаются пережитком прошлого. Именно поэтому мне приходится оставлять эти философские высказывания моей родственницы, так сказать, за бортом, однако иногда я все же позволяю не убирать в тексте несколько фраз, подобно той, что была приведена чуть выше. Но вернемся к жанру…

– Благодарю еще раз, – сказала я Сержу, – за то, что проводили.

– Не стоит, мне всегда приятно оказать вам маленькую услугу, – заметил он. – Когда я могу иметь счастие увидеть вас снова?

– Думаю, что завтра вечером, – ответила я. – До свидания.

– Я буду с нетерпением ждать новой встречи, – сказал он и взял мою руку, чтобы поцеловать.

Я вышла из саней и направилась к своему дому. На улице заметно стемнело, а мне предстояло пройти через небольшую аллею, которая обычно бывает освещена несколькими фонарями. Однако на этот раз они почему-то не горели.

Я не спеша шла по дорожке, думая о Серже и одновременно сердясь на себя за эти мысли. Честное слово, я вела себя как влюбленная девчонка! Мне это не нравилось, но я не находила в себе сил отказаться от встреч с ним или хотя бы заставить себя смотреть на него, как на всех прочих мужчин. Пусть и признавая его очевидное превосходство и красоту, но более отвлеченно. Признаться, я не думала, что когда-нибудь, кто-то из мужчин, сможет вызывать во мне хотя бы какие-то романтические чувства. Все они меркли, как только я вспоминала об Александре, так, по крайней мере, было до сих пор. А теперь… Что же мне делать?

Я так увлеклась своими мыслями, что не услышала шагов позади. Когда же, наконец, мое внимание привлек шум сзади, было уже поздно. Я не успела обернуться, как мне на голову обрушился удар такой силы, что звездное небо надо мной мгновенно померкло, и я провалилась в темную пустоту…

Глава седьмая

Очнулась я в своей комнате и, более того, в своей кровати, хотя и не смогла определить время – ставни были закрыты, и в комнате горела лампа. Я подумала, что пролежала без сознания несколько часов и сейчас, должно быть, глубокая ночь. В углу дремала Алена. Голова болела и, протянув руку, я смогла нащупать преогромную шишку прямо на затылке. Прикосновение доставило болезненные ощущения, и я не смогла сдержать стон.

– Слава Богу, очнулись! – воскликнула Алена, всплеснув руками. – А уж мы-то волновались!

– Что случилось? – спросила я, поморщившись от боли.

– Так ведь что? – тут же начала она суетиться. – Напали на вас, барыня, вот что!

Я попыталась вспомнить, как это было. Да, я возвращалась домой, затем меня кто-то догнал и ударил по голове. Было больно и отчего-то очень холодно. Потом какие-то голоса, огонь, а дальше я не помнила ничего.

– Почему в аллее не горели фонари? – спросила я.

– Так ведь… – начала было она. – Как это, не горели?

– Так. Когда я возвращалась, фонари не горели, хотя было уже темно и вы все прекрасно знали, что я должна вернуться.

– Нет, барыня, – покачала головой Алена. – Вы чего-то путаете. Горели они, светильники эти, – твердо сказала она. – Вас барин-то когда к дому принес, помню я, горели фонари.

– Какой барин? – удивилась я.

– Как какой? Господин Лопатин, сами.

– Сергей Александрович?

– Ну да, – кивнула она. – Они же и за доктуром послали.

– Но почему? – я чего-то не понимала, потому что прекрасно помнила, что Серж поехал домой.

– Это что, было ограбление? Где мой кошелек?

– Нету! А он при вас был? – встревожилась Алена. – И много денег было?

– Нет, не много. Рублей пять, не больше.

– Ну, это не велика потеря для вас, – облегченно вздохнула она. – А остальное, не извольте беспокоиться, все целехонькое.

– Хорошо. Значит, ограбить хотели, – задумчиво проговорила я. – Однако странно…

– Да и то! Вот с фонарями что-то путаете… Может, вам бульону принести?

– Бульону? – переспросила я, думая о другом. – Алена, а что доктор сказал?

– А чего они скажут? Сказали, что полежать вам надо. Что повезло вам, могли и насмерть зашибить. Да уж куда насмерть-то? Итак, почитай, сутки пролежали без памяти-то…

– Как сутки? – воскликнула я.

– Так ведь нынче-то уже четверг, Екатерина Алексеевна.

– Не может быть! – простонала я. – Неужели же я целые сутки пролежала? – Алена кивнула. – А что, кто-нибудь приезжал?

– А как же? Приезжали от генерала Селезнева. Я велела им сказать, что вы больны. Затем этот, господин Поздняков, сами приезжали, справлялись, как вы. Да это недавно было, всего с час назад.

– А сколько сейчас времени? – в отчаянии спросила я.

– Так ведь уже шестой час вечера.

– Что? Не может быть!

– Да как же не может? – обиделась горничная. – Вот, смотрите сами, – и она не поленилась, принесла со столика тяжелые бронзовые часы. Стрелки показывали четверть шестого.

Дверь в комнату немного приоткрылась и в щель просунулась Стешкина голова в цветастом платке.

– Ну как барыня? Очнулись? – тихонько спросила она Алену.

– Очнулись, очнулись, – ответила та.

– Вот и слава Богу, – Стешка тут же осмелела и вошла. – Екатерина Алексеевна, там вас барин давешний спрашивают. Чего передать?

– Кто?

– Господин Лопатин. Я сказала, что вы не в себе, так они велели пойти посмотреть.

– Передай, что я приму.

– Как это «приму»? – возмутилась Алена. – Доктур что сказал? Сказал, что вам вставать никак нельзя!

– Прекрати, – оборвала я ее. – Лучше подай мне халат, малиновый.

– Ох, барыня, барыня, – запричитала она.

– А ты, Степанида, ступай и проводи господина Лопатина в малую гостиную. Проси подождать, поняла? – Та кивнула и направилась к дверям. – Да, и еще. Скажи Манефе, чтобы чаю подала.

– Чаю? Да вы ж ничего не кушали со вчерашнего утра! – снова заголосила Алена. – Разве ж чай нужен? Вам, Екатерина Алексеевна, сейчас бы бульончику куриного похлебать, да и поспать бы…

– Молчи, подавай халат! – прикрикнула я и попыталась подняться.

Признаюсь, чувствовала я себя отвратительно. Голова гудела, меня мутило, я с трудом смогла одеться и кое-как дала себя причесать, терпя ужасную боль всякий раз, как Алена прикасалась гребнем к огромной шишке. Вид у меня был, конечно, жуткий – темные круги под глазами, восковой оттенок кожи, но я даже порадовалась этому. Нечего, мол, господин Лопатин, вас баловать. А особенно, Екатерина Алексеевна, нечего позволять себе всяческие романтические бредни, через которые, смею заметить, вы и пострадали накануне. Не будь ваша голова забита мечтами о дожидающемся вас сейчас господине, глядишь, и не случился бы с вами подобный конфуз! Так отчитывала я себя, с трудом спускаясь по лестнице.

Но, несмотря на мое плохое самочувствие, любопытство оказалось сильнее. Что же все-таки произошло вчера? И почему Серж вернулся?

Оказалось, что я забыла муфту и он, обнаружив ее, велел кучеру остановиться. Поскольку возок не успел отъехать далеко, Серж прошел к моему дому пешком. По его выражению, в аллее никого уже не было, кроме меня, конечно, а фонари действительно горели. Он взял меня на руки и донес до дома, а затем велел кучеру ехать за врачом.

Словом, все объяснилось. Однако меня очень смущали фонари…

* * *

Серж уехал от меня довольно скоро, сказав, что непременно заедет завтра справиться о моем самочувствии. Он был так заботлив и нежен, что я невольно расчувствовалась. Если бы не он, думалось мне, то неизвестно, чем бы закончилось вчерашнее покушение.

Однако, проводив его, я, хоть и чувствовала себя по-прежнему нехорошо, нашла в себе силы написать записку Позднякову. Мне нужно было с ним свидеться, поскольку, немного придя в себя, я все-таки вспомнила, что после получения Селезневыми письма, в котором требовался выкуп за Нику, мне пришла в голову мысль о графе Успенском, пытавшемся накануне похищения занять ту самую сумму, которую потребовали в качестве выкупа преступники.

Конечно, это было бы слишком просто, и все же нужно было проверить. Безусловно, в таких ситуациях меня всегда выручала Ксения Георгиевна, она знала обо всех и все, и я не раз уже пользовалась ее, если можно так выразиться, услугами. Однако я не была уверена, что выдержу сейчас поездку в Елшанку, а сама многоуважаемая Ксения Георгиевна не покидает своего поместья даже в чрезвычайных ситуациях.

И, тем не менее, я думала о том, что, переговорив с Поздняковым, я могла бы написать письмо и ей.

Поскольку время еще вполне позволяло, я просила Михаила Дмитриевича приехать нынче же, что он и сделал, прибыв в начале девятого вечера. К этому времени я успела отведать куриного бульону, на котором так настаивала Алена, и теперь чувствовала себя куда как лучше. Головная боль поутихла, превратившись в слабую тупую пульсацию в висках, которая, в общем-то, мне не мешала.

Итак, как только появился господин Поздняков, после обязательных приветствий и целования руки, мы перешли к деловой части нашей встречи.

– Я вижу, что вам лучше, – сказал Михаил Дмитриевич. – Я рад, очень рад, что это покушение обошлось так легко и вы, смею надеяться, сможете и в дальнейшем заниматься расследованием. Генерал рассказал мне о своем бывшем друге, – Поздняков перекрестился. – Вот ведь как бывает, – задумчиво проговорил он, но тут же опомнился и продолжил более деловым тоном. – Итак, дорогая моя Екатерина Алексеевна, насколько я помню, нас прервали в среду, но мне показалось, что вы хотели поделиться кое-какими размышлениями. Или это не так?

– Так, Михаил Дмитриевич, – согласилась я. – Но сначала позвольте мне обсудить другое. – Поздняков кивнул головой и приготовился слушать. – Скажите, – начала я, – как вам кажется, кто на меня напал и чего хотел этим добиться?

– Ну, Екатерина Алексеевна, – развел он руками и улыбнулся, – вы же сами понимаете, что внешне все выглядит довольно просто – какой-то босяк увидал одинокую даму, хорошо одетую, вот и решил деньжат раздобыть… Что же тут непонятного?

– Дело в том, что мне непонятно, как он, этот, как вы выразились, босяк, умудрился затушить в алее фонари…

– Фонари? – заинтересовался Поздняков. – Что вы имеете в виду?

– А то, дорогой Михаил Дмитриевич, что, когда я возвращалась домой, фонари в аллее не горели, однако и мои слуги, и господин Лопатин показывают совершенно обратное. Они все говорят, что фонари горели и, тем не менее, я прекрасно помню, что было очень темно. И потом, выходит, за мной следили? Или, может быть, меня поджидали? И если бы не Сергей Александрович, это покушение действительно могло бы обойтись мне намного дороже…

– Вот так? Что ж, вы полагаете, что это было запланировано? – Я кивнула. – Так-с, так-с… Получается, что вас специально поджидали, затем напали и ударили, а когда услышали Лопатина, убежали, прихватив при этом ваш кошелек, так сказать, для острастки?

– По крайней мере, я склоняюсь именно к этой версии.

– А как же тогда фонари? Почему все говорят, что они горели, когда Лопатин доставил вас к дому?

– Вот этого я, признаюсь, не пойму… – в задумчивости проговорила я. – Фонари, что стоят в аллее, газовые. Значит, для того чтобы их зажечь, нужно какое-то время, на два имеющихся фонаря минут пять-семь. Это затем, чтобы открутить винт и поднести огонь. Кто это сделал? Как вы думаете?

– Честное слово, – Поздняков развел руками, – не знаю. Надо бы еще раз переговорить с Лопатиным. Похоже, что он единственный, кто мог бы нам хоть что-то сообщить.

– Так-то оно так, – согласилась я, – только Сергей Александрович твердо уверен в том, что, когда он вернулся затем, чтобы отдать мне муфту, как он говорит, фонари в аллее горели.

– Интересно…

– Интересно и странно, не находите? – спросила я.

– Oui, – коротко ответил Поздняков.

– Однако, – продолжила я, – passons. Теперь скажите мне, что там с горничной Селезневых?

– О, конечно, – оживился Михаил Дмитриевич, – мы провели опознание. Это, без сомнений, она. Только вот вся беда в том, что, по холодному времени, нам не удалось установить, когда было совершено убийство. Труп, как вы понимаете, закоченел, но совершенно невозможно сказать, сколько он пролежал на морозе – то ли сутки, то ли трое. Иными словами, нам не удалось установить, когда ее задушили, а ее именно задушили, – в день похищения Ники или позднее.

– А где ее нашли?

– Обнаружил ее приказчик одной из лавок, что на Кирпичной, некий Еремей Малахов.

– Это на этой стороне Глебучева оврага? – уточнила я.

– Так-с точно-с, – кивнул Поздняков. – Места там, сами знаете, неспокойные – рядом Глебучев, а потому полным-полно всякой шушеры. Да и фартовых предостаточно. Но не об этом. Вряд ли убийцей был кто-то из местных, хотя девушка и была найдена в подворотне, тем не менее, у нее ничего не взято. Она, скорее, могла бы найти убежище в Глебучевом, чем удавку. Да и способ, которым ее убили… Петр Станиславович, это наш врач, установил, что задушена она была не простой грубой веревкой, а скорее всего шелковой удавкой. След на шее тонкий и глубокий, – я невольно содрогнулась. – Pardon, Екатерина Алексеевна, за подробности. Кстати, удавкой такого же типа был задушен и Ефим. Да и не похоже было, что ее пытались ограбить. И пашпорт при ней, и деньги – тридцать рублей, жалование.

– Это что же получается? Что Глафира была причастна к Никиному похищению? Если при ней были и деньги, и пашпорт?

– Очень возможно, – согласился Поздняков. – Иначе, действительно, зачем бы ей было забирать из дома документы и деньги?

Мы переглянулись и замолчали.

– Выходит, Михаил Дмитриевич, что преступника она знала и была им убита как ненужный свидетель.

– Н-да… А почему вы говорите, «преступника»? Вы что, полагаете, что он был один?

– Не то чтобы… – я немного помолчала, раздумывая. Теперь, похоже, пора уже и рассказать о своих соображениях. – Знаете, Михаил Дмитриевич, меня навела на подозрение сумма выкупа. Семьдесят тысяч, это целое состояние, вы согласны? – Поздняков, слушавший меня со вниманием, кивнул. – Так вот, сама по себе эта сумма показалась мне странно знакомой, так, словно бы я совсем недавно слышала от кого-то о ней. Кому-то она срочно требовалась…

– Успенский! – воскликнул Поздняков, а я удивленно посмотрела на него. – Конечно, – Михаил Дмитриевич позволил себе довольно неожиданный жест, он ударил себя ладонью по лбу, – ведь он буквально перед похищением просил у меня такую сумму взаймы…

– Как, и у вас? – поразилась я.

– И у вас тоже? – переспросил он, изумленно глядя на меня.

– Ну да, – кивнула я головой. – Накануне похищения граф был у меня и просил взаймы семьдесят тысяч рублей, был очень взволнованным и просил никому не говорить. Он сказал, что проигрался…

– И мне он сказал то же самое, – ответил Поздняков. – И тоже, между прочим, просил держать все это в тайне… Как я понимаю, вы ему денег не дали? – поинтересовался он.

– Как я понимаю, вы тоже? – переадресовала я вопрос. Поздняков хмыкнул. – И потом, помимо этого рокового совпадения, есть еще одно – та таинственность, которая фигурирует и там, и здесь. Граф очень любит выражение «конфиденциальность».

– И тут вы правы, дорогая Екатерина Алексеевна. Если это он, то многое может объясниться. И то, каким образом он мог попасть в дом к Селезневым. И сумма выкупа. И даже цель похищения Ники. Думаю, что граф рассчитывал на то, что и мы, те, у кого он пытался занять денег, и Селезневы, не станем распространятся, поэтому у него и возник столь дерзкий план.

Мы снова замолчали.

– А вы знаете, Екатерина Алексеевна, – прервал на этот раз молчание Поздняков, – а ведь он говорил, что поедет в свое имение, которое собирался продавать. И последние дни его, похоже, действительно нет в городе.

– Oui, vous aves raison, – подтвердила я. – Как вы полагаете, он может быть причастен?

– Вполне, – ответил Поздняков.

– Что нам делать дальше? – спросила я.

– Ну, вы, сударыня, – твердо проговорил он, – по состоянию здоровья не можете ехать в Алексеевку, поскольку это одно из дальних в губернии имений, хотя и самых богатых, и дорога будет неблизкой, да и небезопасной для вашего здоровья, – я, хотя и не хотела, но все же признала его правоту. – Значит, придется мне отрядить для этого человека. А, возможно, поехать самому… Как вы полагаете? Самому-то, должно быть, вернее?

Я согласилась.

Таким образом, мы условились, что Поздняков, завтра же, поутру, поедет в Алексеевку, чтобы постараться выяснить причастность графа Успенского к похищению Ники, а я, со своей стороны, постараюсь выяснить, кому именно Успенский задолжал столь крупную сумму и, возможно, смогу найти кредитора.

Конечно, я не рассчитывала, что мне это удастся сделать одним днем, но все же, у нас снова появилась новая версия, которая требовала своего подтверждения или опровержения. Выходило, что вряд ли я смогу обойтись без визита в Елшанку, иначе мне просто не удастся узнать, кому задолжал Успенский, а Ксении Георгиевне, не вставая, так сказать, из кресла, удается знать не только такие вещи.

– А что Селезневы? Как Елизавета Михайловна? – поинтересовалась я.

– Не выходит из своей комнаты. Селезнев-то ничего, держится, по-моему, он пытается достать деньги. Вы ведь понимаете, что на это понадобится время. А когда именно требуется отдать выкуп, нам не известно. По этому поводу генерал даже не стал вкладывать средства в лопатинский банк. Это мне известно доподлинно, поскольку Сергей Александрович был нынче у Селезневых. После беседы с ним, генерал признался мне, что не любит лгать, а здесь пришлось что-то выдумывать, ведь изначально Селезнев планировал сделать вложения. Не знаю, правда, как отреагировал Лопатин.

– Конечно, какие теперь господину генералу банковские дела, – проговорила я. – Итак, мы решили, как будем действовать. Теперь давайте решим, где и как встретимся.

– Ну, я думаю, что к вечеру завтрашнего дня уже буду в городе, значит, заеду к вам и расскажу, что удалось узнать.

– А я со своей стороны сделаю то же самое. Только прежде чем поехать к Ксении Георгиевне, я хотела бы побывать у Селезневых.

– Ну, это вы как хотите, Екатерина Алексеевна, а я, пожалуй, домой…

– Да, конечно, вам предстоит завтра довольно длительная поездка. Пожелаю вам удачи.

Мы попрощались.

* * *

Итак, на следующий день я встала к десяти часам и, на удивление, чувствовала себя относительно хорошо. Голова практически не болела, правда, в висках по-прежнему стучало, но я решила, что это сущие пустяки. Велев приготовить себе шерстяное клетчатое платье с оборками, я стала собираться. После завтрака я почувствовала себя намного лучше. Ровно настолько, чтобы выдержать предстоящую поездку. Надо сказать, что погода нынче вполне располагала – было солнечно, безветренно и довольно тепло, и это обстоятельство меня порадовало.

Надев светлую мантилью, расшитую соболем, я села в сани и велела Степану ехать к Селезневым, надеясь, что меня примут. Я не ошиблась. Несмотря на то, что визит был неприлично ранним, Валерий Никифорович принял меня сразу. Я прошла в кабинет, в котором, к своему безмерному (не могу найти другого слова) изумлению, обнаружила… графа Успенского.

– Вот так встреча! – воскликнул граф и кинулся целовать мне ручку. – Никак не ожидал вас увидеть, Екатерина Алексеевна. Как ваше здоровье?

– Здравствуйте, граф, – ответила я, придя в себя от испытанного шока. – А почему вас интересует мое здоровье? – подозрительно поинтересовалась я.

– Ну как же! Говорят, на вас третьего дня напали.

– Кто говорит?

– Да вот, его превосходительство, – Успенский указал головой в сторону Валерия Никифоровича. Я перевела на генерала взгляд, и он кивнул в подтверждение. – И что, вижу, что все обошлось. Вы прекрасно выглядите, – продолжил жизнерадостный граф. – Впрочем, как и всегда.

– Mersi, – поблагодарила я. – А как вы?

– О, что обо мне говорить! Со мной, как вы видите, все тоже вполне благополучно, – широко разулыбался Вадим Сергеевич.

– Очень рада, Валерий Никифорович, – обратилась я к Селезневу. – Я, собственно, ненадолго. Только хотела справиться о самочувствии вашей супруги.

– Все также, – вздохнул генерал и посмотрел на меня так, словно хотел узнать истинную цель моего визита.

Однако теперь истинная цель моего визита и мне была непонятна. Получалось, что граф Успенский либо настолько дерзок, что, похитив ребенка у Селезневых, имеет наглость явиться к ним со столь ранним визитом, либо попросту не имеет к похищению Ники никакого отношения. Что же, думала я, первое или второе? И что мне теперь делать – ехать к Ксении Георгиевне или нет? Я посмотрела на безмятежного графа, вид у него был вполне цветущий и уверенный.

– Вот, Вадим Сергеевич заехал к нам с визитом, – сказал генерал, перехватив мой внимательный взгляд.

– Так рано? – не удержалась я от бестактного вопроса.

– Однако, – вступил в разговор граф. – Екатерина Алексеевна, милая, вы слишком подозрительны. Между прочим, такой же вопрос я мог бы задать и вам. Что это с вами? – я промолчала. – Но я могу объяснить, – тут же продолжил он. – Дело в том, что генерал решил купить мое имение, а потому я здесь в столь ранний час, мы нынче собираемся оформить сделку.

– Это правда? – спросила я у генерала.

– Да, это так. Мои родственники в столице просили давно уже присмотреть имение в саратовской губернии. У меня все не было времени, а теперь вот я узнал, что граф продает свою Алексеевку и, насколько мне известно, этот вариант их вполне устроит.

– Понятно, – кивнула я. – Стало быть, вы сможете поправить свое положение? – теперь я обратилась к Успенскому, ожидая его реакции. Интересно, знает ли Селезнев о финансовых трудностях графа?

Успенский бросил быстрый взгляд на генерала, а затем обернулся ко мне:

– Стало быть.

– Я за вас рада, – ответила я. – Однако, Валерий Никифорович, мне пора, – мне действительно нечего было больше здесь делать. Следовало хорошенько обдумать, что бы могло означать появление Успенского. – Кстати, граф, – обратилась к нему я, прежде чем проститься. – А вы все эти дни были в Алексеевке, не так ли?

– Так, а что? – он прищурился. – Честное слово, Екатерина Алексеевна, вы мне определенно не нравитесь. К чему все эти вопросы? Если что-то хотите узнать, спрашивайте прямо, без экивоков. У меня нет тайн от господина Селезнева, – и он церемонно склонил голову в сторону генерала. – Я знаю вашу страсть к разным историям, потому и предполагаю, что интерес у вас отнюдь не праздный. Поэтому спрашивайте, дорогая.

Я немного помолчала, раздумывая, стоит ли спросить его в лоб. Но как? Не вы ли, господин граф похитили Нику? И не вы ли теперь требуете за мальчика выкуп? С другой стороны, зачем ему выкуп, если он продает имение? Если только из-за денег был похищен Ника, значит, граф отпадает, как подозреваемый, ведь он получит то, что ему нужно, нынче же.

Получалось, что очередная наша версия опять лопнула, как мыльный пузырь… Выражение, конечно, грубое, но иначе и не скажешь. Бедный господин Поздняков, он теперь мерзнет по дороге в Алексеевку, а граф сидит здесь и в ус, как говорится, не дует. Однако следовало все же дождаться господина подполковника, так, по крайней мере, удастся узнать, был ли на самом деле Успенский в деревне в эти дни или нет.

– Ну, что же вы молчите, Екатерина Алексеевна? – напомнил о себе Вадим Сергеевич. – Я жду. Я всегда к вашим услугам. Если вы что-то хотите уточнить, спрашивайте. Поверьте, я буду с вами откровенен. Просто невозможно лгать такой прекрасной и выдающейся женщине, как вы. Я всегда вами восхищался…

Признаюсь, такое поведение графа меня насторожило. К чему вся эта лесть? И я спросила:

– А почему, собственно, Вадим Сергеевич, вы решили, что я непременно хочу что-то у вас узнать?

– Ну, хотя бы потому, что вы так подозрительны… Мало ли что могло случиться в городе за время моего недолгого отсутствия… Возможно, что что-то произошло… – он посмотрел на меня, а затем на нахмурившегося Селезнева. – Я ведь правильно понял, так? Что-то случилось? Оттого в вашем доме нет детей, и оттого Елизавета Михайловна больны. Так? Ну, скажите, я догадался?

Мы с генералом переглянулись.

– Хорошо, – снова подал голос Успенский, – Если это что-то семейное, то не надо. В конце концов, есть вещи, о который невозможно рассказывать постороннему человеку. Извините, я был не прав. Прошу прощения.

– Да, пожалуй, – сказал Валерий Никифорович. – Уж и вы нас извините, граф. Давайте сменим тему.

– Прошу прощения, – сказала я, – но мне действительно пора.

Я встала, мужчины поднялись следом за мной, и граф, поцеловав мне руку, заметил:

– И все же, Екатерина Алексеевна, я хочу сказать, что вы всегда можете на меня рассчитывать.

– Благодарю, сударь, – ответила я. – Ваше превосходительство, передайте поклон супруге, – Селезнев также поцеловал мне руку и проводил до двери.

– Надеюсь, что мы увидимся, Екатерина Алексеевна, – сказал он мне. – Тогда и поговорим.

– Bien, Валерий Никифорович. Может быть, вы заедете?

Генерал согласно кивнул, и я вышла из комнаты. На лестнице я столкнулась с Гвоздикиным, который, судя по его внешнему виду, пребывал в изрядной ажитации.

– Н-наконец-то, Ек-катерина Алек-ксеевна! – воскликнул он. – Я вас д-дожидался!

– У вас ко мне какое-то дело? – заинтересовалась я.

– Oui! Д-давайте зайдем в мою к-комнату, – он воровато оглянулся. – У меня есть, что вам сообщить!

Я прошла следом за ним до конца коридора. Мы остановились у крайней слева двери, Гвоздикин толкнул ее и пропустил меня вперед.

Глава восьмая

Я вошла в просторную светлую комнату, в которой стоял небольшой письменный стол, рядом с ним – два венских стула с гнутыми спинками, обитые темно-вишневым бархатом, слева у стены – небольшой кожаный диван, над ним – ручной работы турецкий ковер, у другой стены – широкая деревянная кровать, застеленная покрывалом, в тон обитым стульям и шторам на окнах, расположенных аккурат напротив входа, рядом с дверью – высокий красного дерева шкап, на полу – темный ковер с высоким ворсом. Стены были обиты светло-малиновым шелком, кое-где были развешаны небольшие гравюры. На столе лежали книги, стопка писчей бумаги и стоял малахитовый письменный прибор. В целом, комната выглядела довольно мило, только отчего-то казалось, будто в ней никто не живет. Ощущение это складывалось толи от того, что всюду царил образцовый порядок, то ли от того, что в комнате совершенно отсутствовали какие бы то ни было личные вещи.

– П-проходите, Ек-катерина Алексеевна, – сказал Гвоздикин. – П-присаживайтесь.

Я прошла и села на диван, Гвоздикин присел на один из стульев, он немного помолчал, а затем, словно бы спохватившись, промолвил:

– Извините, Я не сп-просил, к-как у вас со временем? – и в его голубых глазках отразилось беспокойство.

– А что? История, которую вы хотите мне рассказать, требует времени?

– Д-да, д-да, – закивал он головой. – Н-но вы п-поверьте, это очень важно.

– Правда? – я вскинула брови, гадая, что же такое хочет рассказать мне Аполлинарий Евгеньевич.

Честно признаюсь, моего воображения не хватало. Я считала его человеком не слишком сообразительным и даже не очень воспитанным. Словом, я настроилась на то, что господин Гвоздикин сейчас, смущаясь и заикаясь больше обычного, начнет распространяться о каких-нибудь пустяках, поскольку не ожидала от него услышать ничего, хоть сколько-нибудь стоящего. Однако же, время свободное у меня было, да и не хотелось показаться невежливой.

В общем, я настроилась на скучнейшее времяпровождение, сказала, что несколькими часами я вполне располагаю, и приготовилась слушать историю. Но Аполлинарий Евгеньевич меня удивил. Во-первых, он, начав рассказывать, проявил удивительное умение, я словно бы видела все события, о которых он упоминал, воочию. А во-вторых, стоило ему только понять, что я никуда не денусь, он стал говорить медленнее и внятнее и даже перестал заикаться.

Впоследствии я этот рассказ переписала заново, представив его несколько иным образом, т. е. немного отредактировав, но оставив стиль изложения самого г. Гвоздикина, который хоть и не лишен был излишней витиеватости, однако давал полнейшее представление об этом человеке.

* * *

Я приехал, начал рассказывать Гвоздикин, как вам уже известно, двадцать четвертого февраля, в понедельник. В народе говорят, что, мол, понедельник непременно неудачный день, а я, хоть во все эти глупости, именуемые народными приметами и суевериями, не верю, однако должен заметить, что с недавних пор, а именно, с того самого понедельника, начинаю к ним прислушиваться. Но это так, отступление. Главное, конечно же, в другом.

Итак, я, прибывши в дом своего богатого и сановитого родственника и супруги его, троюродной моей кузины с материнской стороны, стал свидетелем страшных и трагический событий, которые вскоре и воспоследовали. Не скажу, что я человек умный, многие мои знакомцы таковым меня отнюдь не считают, однако ж смею заметить, что я не слеп, да и не глух. К чему сие замечание, спросите вы. Ответствую – к тому самому, с чего события, имеющие место в моем рассказе, получили свое развитие.

Но, прежде чем приступить, наконец, к самой истории, позвольте мне сделать небольшой экскурс в свою биографию. Уверяю вас, это всенепременнейше влияет на воспоследующие события, а точнее, штрихи моей бесславной биографии во многом эти события и диктуют. Не верите? Скажете, мол, как же это возможно, чтобы какой-то там письмоводитель Гвоздикин имел прямое отношение, а более того, стал причиной похищения отпрыска богатых родителей? Скажете, что такое никак невозможно? И будете не правы. То есть, конечно, к самому похищению, господин Гвоздикин отношения не имеет, и то, слава Богу, только вот, может он иметь отношение к расследованию. И очень даже немаловажное… Но об этом после. Начнем же мы, как и все благовоспитанные люди (благо, что воспитание у нас имеется!), с начала.

Родился я в семье небогатого дворянина Евгения Матвеевича Гвоздикина, служившего по гражданской части в земском суде в чине коллежского асессора и на должности секретаря. Маменька моя, Алевтина Андреевна, происхождение имеет древнее и благородное, не зря ведь состоят в родственных отношениях с князьями Лопухиными. Слава Богу, родители мои живы и здоровы. Только вот я, единственных их отпрыск, совсем уж ни на что не годен (это я так прежде считал). Окончил гимназию, а поскольку средств не имелось, да, признаюсь, и тяги к наукам больно-то не было, то вместо университета пошел я служить. Сдал экзамен на регистратора, папенька похлопотали и устроили меня письмоводителем в известное, должно быть, целому свету Третье отделение. Оно, конечно, деньги небольшие, только вот опять же, престиж. Не в какой-нибудь другой конторе, а в самом Третьем. В общем, служи – не тужи, как народец наш поговаривает. Я и служу. Месяц, другой, третий, радуюсь Божьему промыслу обо мне, рабе Его Аполлинарии.

Только вот, не зря глаголют, что и на старуху бывает проруха. Случилась и со мной такая вот оказия. Затащил меня приятель один в игорный дом. Я в тот день аккурат жалование получил, так вот и ввязался в это дело. А игра, она такая. Переменчивая Фортуна у игроков. Выиграл я в тот день ни много, ни мало, а аж две тысячи. Только говорят, что это новичкам везет. Так и мне, повезло, да только ненадолго. Только я, вдохновленный таким огромным выигрышем, стал ходить в тот дом. Поначалу-то мне, можно сказать, везло большей частью. Проигрыши, если таковые и имелись, то были, как правило, небольшие, так, несколько сотенных, а вот выигрывал я еще пару раз по-крупному. Только недолго мне так везло.

Однажды, уж месяц прошел, как я в тот клуб захаживал, появился там человек один. Так, дрянь человечишка, по всему видать, шулер и плут, только попутал меня и тут бес. Сел я с ним в фараона играть, ну и само собой, стал проигрывать. Играю – и все-то мне не везет. Я уже и всю наличность свою проиграл, уже и в долг успел влезть, а все из-за стола встать не могу, все мне, глупому, кажется, что вот сейчас, еще немного, и повернется ко мне Фортуна – и отыграю я все сразу, одним махом. Только оно, конечно, иначе вышло. Продулся я в пух и прах, как говорят. Проиграл заезжему игроку аж девять тысяч рублей. У меня самого от такой суммы, как только я осознал свой проигрыш, в глазах потемнело. А господин тот, еще и говорит, извольте, мол, Аполлинарий Евгеньевич, расписочку дать, что в течение ближайшего месяца с долгом расплатиться обязуетесь. Я и подписал. А куда деваться-то было? Свидетелей – без счету, все они подтвердить могут, что продулся несчастный Гвоздикин подчистую. И никуда от такого долга не денешься.

Приехал я в тот день домой, да и порассказал с расстройства все своему отцу. А он у меня человек умный, несмотря на то, что всю жизнь, можно сказать, на одном месте просидел. Только ведь на это как еще посмотреть. Ведь чтобы на месте-то, на одном, удержаться всю сознательную жизнь, это тоже нужно уметь. Многие, вот, как пташки или как мотыльки с одного места на другое все порхают и конца такому порханию не видать, да и пользы, признаться, немного. А батюшка мой, он, как сел за казенный стол двадцати пяти лет от роду, так и просидел за ним не один десяток лет. И мнению себе среди коллег заслужил хорошую и у начальства репутацию. Все знали в конторе, что надежней человека, чем Евгений Матвеевич Гвоздикин, во всем земском суде не сыскать. Вот оно как. А сын, выходит, у такого человека вертопрахом оказался.

Стыдно было мне очень, только батюшка вместо того, чтобы ругать или там из дому гнать меня взашей, не стал ни того, ни другого делать, хотя по справедливости заслужил я в наказание еще и не такие муки. Велел мне идти на исповедь, а после этого завязать с картами. Я так и сделал, пошел следующим же утром в церковь и все рассказал, как и было. А батюшка мой тем временем вот что надумал.

Езжай, говорит, Аполоша, в Саратов. Там твоей матери кузина проживают, супруга генерал-майора Селезнева. Они люди пребогатые, им такие деньги, что ты просадил, это мелочи сущие. Так вот, ты бери по службе отпуск, поезжай к ним, отвези письмо с просьбою пособить такому нашему несчастию. Только вот что ты, сынок, ты сразу-то письмецо мое не отдавай генералу, ты поосмотрись, постарайся в доверию к ним войти, стань помощником в каких-нибудь делах, так, чтобы они в тебе необходимость почувствовали, только после этого письмо-то и передавай. Мало ли что, безызвестному родственнику они вряд ли столько деньжищ за спасибо отдадут, а человеку знакомому, доверие имеющему, преданному и расположенному, так это запросто, это они сделают. Не зря же о них говорят, что люди они воспитанные и до денег не жадные.

Словом, сопроводил меня батюшка такими напутствиями и письмецо, как и полагается, с собой дал. Благословил на дорогу, да и отправил. Только велел долго не задерживаться, а то ведь время тоже поджимает. Расписочка-то у шулера лежит, да и напоминает, что деньки-то идут, не стоят на месте.

Собрался я в дорогу, да и прибыл на место через неделю после проигрыша моего несчастливого. Ну, приняли меня ласково, права оказалась молва, люди Селезневы добрые, хлебосольные, воспитанные, да и до денег не скупые, как успел я заметить. Присмотрелся я к ним, а они ко мне, вошел, что называется, в доверие. Правда, не к самому Валерию Никифоровичу, а к супруге его. Но это ведь тоже еще не ясно, кто в доме командует, может, оно только с виду, что супруг, а ну как копни поглыбже, тут и выяснится, что верховодит-то всем в доме женщина. И такое, между прочим, распространенное весьма положение. Ну у генерала в доме я обстановку эту, почитай, сразу определил. Так что, думал я, совсем даже и неплохо, что я к Елизавете Михайловне в доверие вошел, оно ведь дело известное. Любящий супруг чего только для своей жены не сделает, а коли жена в тебе нужду имеет, значит и попросит, и уговорит мужа своего так сделать, чтобы на пользу тебе обернулось.

А вышло вот как. Аккурат в тот день, как прибыл я к генералу, собрались в тот вечер обедать. Приглашен-то был только еще одни человек, некий граф Успенский. Как успел я заметить, сидя напротив него за обеденным столом – совершеннейшая пустышка, из тех самых мотыльков, что по жизни туда-сюда вояжируют. Но и то, отчего бы графу не быть столь поверхностным, коли он такие деньги имеет? С такими деньгами всюду, надо полагать, хорошо и сытно. Только Бог с ним, с красавцем графом, не все ли равно, какими философиями они пользуются, нам до этих философий дела-то нет. Только заметил я, как он на хозяйку мою заглядывается, она-то рядом со мной сидела, так мне прекрасно видно было, какие пламенные взгляды этот франт смеет на Елизавету Михайловну бросать.

Поначалу-то я, само собой, возмутился, только виду-то конечно, не подал. Ну, думаю, и фигляр! А барыня-то тоже хороши, смущаются, смотрят ласково. Я удивился, думаю, это как же так-с? Куда же это Валерий Никифорович смотрят? Отчего же такую наглость у себя под крышей допускают? А потом понял, его превосходительство-то сам в своей жене души не чает, а потому и верит ей безгранично, чем Елизавета Михайловна с графом беззастенчиво пользуются.

Ладно, думаю, посмотрим, что дальше? А дальше вышло вот что. Тем же вечером, после обеда уже, его превосходительство, значит, решил трубку выкурить, позвал, как полагается, нас с собой, только не тут-то было, граф с Елизаветой Михайловной музицировать надумали, ну а мне, сами понимаете, деваться некуда, надо к его превосходительству в доверие входить. Пошел я, значит, за ним в кабинет. Его превосходительство трубку выкурил, поговорил немного о столичных новостях и общих знакомцах, о готовящемся прожекте царского указа о крестьянской вольности, да и смотрю я – никак Валерия Никифоровича сон сморил. Они за обедом изволили коньячку пить, так вот, и сморило их прямо в кресле. Я, значит, сижу, слушаю, как снизу из гостиной музыка раздается, и рассуждаю так.

Мол, ясно, что в доме этом истинная хозяйка Елизавета Михайловна, а это значит, что к ней в первую очередь и подход нужно найти. А коли они с графом флиртовать вздумали, то при развитии ихнего романа, без поверенного никак-с невозможно-с. Неужто же они в конфиденты себе горничную возьмут? Зачем же нам горничная, когда есть скромный столичный родственник Аполлинарий Гвоздикин. Оно ведь и не опасно, поскольку приезжий, и подозрений меньше, если весточку какую нужно графу передать.

Подумал я таким образом, да и решил пойти посмотреть, что там промеж ними происходит. Вышел осторожно за дверь, чтобы его превосходительство-то не разбудить, спускаюсь по лестнице, значит. Слуг к тому времени уже отпустили почивать, детки-то, небось, уже десятые сны смотрят, вот, даже хозяин притомился… Словом, весь дом спит, только эти двое сидят за роялем и музицируют в четыре руки.

Я остановился возле дверей за тяжелою бархатною сторою, притаился и стою слушаю. Они в полуоборота ко мне за роялями сидят, композитора Бетховена играют, только играют так себе, не очень, видимо, разговором очень уж увлечены. Даже на двери не поглядывают. Да и то верно. Его превосходительство человек грузный, шумный, его издалека, надо полагать, слышно, не то, что с первого этажу.

Словом, сидят они и не только музицируют, но и говорят о чем-то промеж собою. Это, конечно, ничего. В этом ничего подозрительно не имеется, что же, людям молча, что ли, сидеть? Только не подозрительно это было бы, если б разговоры Елизавета Михайловна со мной, скажем, вели, а вот когда с графом…

Прислушался, слышно. Понял, что роман их уже, видимо, в расцвет войти успел. Ну, думаю, плохи дела, не успел ты, брат, у них уже, поди, и поверенный имеется. Однако ж, еще думаю, может, и не все потеряно, слышу, как граф о чем-то просит, а хозяйка пребывает в задумчивости. Слышу, говорит Успенский, что, мол, кто-то об их романе узнал и теперь денег за свое молчание требует. А кроме всего прочего, граф сейчас вымогателю заплатить не в состоянии, так как проигрался. Говорит, денег таких в наличности не имеет, хочет имению свою продать, только это ж когда будет? А вымогатель деньги через неделю требует, никак не позднее. Говорит, что пытался у знакомых занять, да сумма-то уж больно огромная, а какая – не говорит. Говорит только, что и вымогатель, и кредитор его это одно лицо и как ему удалось о романе узнать, про то граф не ведает и только в догадках теряется.

А Елизавета Михайловна ему отвечают, что денег и у нее не имеется, но вот чем она ему может помочь. Есть у нее фамильная драгоценность – брильянтовое колье с сапфирами и изумрудами. Говорит, что стоит эта брошь целое состояние, никак не меньше ста тысяч. Хотя, оно конечно, в ломбарде за нее вполовину меньше дадут… А граф раскраснелся, музыку бросил, говорит с горячностью, мол, за кого вы меня принимаете, неужели же я, посмею у вас деньги взять? А она ему отвечает тихо так, еле слышно, что, мол, если так, то зачем же вы мне все это рассказали?

Граф замолчал, видать, ответить-то нечем было. Помолчали они так немного, затем Елизавета Михайловна говорит. Мол, Вадим Сергеевич, если вы помните, я дама замужняя и деток малолетних имеющая. Попутали меня бесы, не устояла я перед соблазном, однако ж, сохранить имя свое считаю долгом чести. Это, мол, для меня куда как важнее. А посему возьмите деньги, а когда продадите свою имению, тогда колье мне вернете и будемте считать, что мы с вами имеем только поверхностное знакомство.

Граф, видно, насупился, осерчал, да только где уж? Крыть-то ему нечем-с. Вы, говорит, Елизавета Михайловна, как хотите, можете меня хоть сейчас из дома выставить, только помните, что я вас оченно люблю и отказываться от своих чувств не собираюсь. Что она ему ответила, я не знаю, поскольку в этот самый момент услышал я, как наверху, в кабинете, дверью хлопнули. Стало быть, его превосходительство подремали, да и проснулись. Я мигом от двери отошел и стал подниматься ему на встречу. Он мне, мол, где был, Аполлинарий, я и сказал, что, на минутку отлучался. Вместе мы спустились в гостиную, и граф тут же поднялся прощаться.

А дальше все сложилось для меня самым наилучшим образом, потому как Елизавета Михайловна сами меня в конфиденты своих affаire de coeur назначили. А случилось это на следующее утро. Я как раз только успел подняться и одеться, как в мою комнату деликатно постучали и я, открыв дверь, с удивлением обнаружил за ней саму Елизавету Михайловну. Хозяйка была взволнована и бледна и, по всему заметно, что пребывала в изрядно ажитации.

– Доброе утро, Аполлинарий, – сказала она, – позволишь войти?

– О, конечно, конечно, Елизавета Михайловна, проходите.

Елизавета Михайловна вошла и, заламывая руки, принялась мерить шагами мою комнату, видимо, не зная, с чего начать. На ней было надето светло-бирюзовое шелковое дезабилье и в тон ему чепчик, и, в зарождавшемся свете дня, она казалась чудо какой миловидной. Я не мог не признать, что кузина моя действительно красивая женщина, а потому и простительны ей флирты и романы. Согласитесь, разве может такая записная красавица не иметь поклонников? Никак-с нет-с, невозможно. А, значит, возможны и увлечения. Однако, passons.

Наконец, видимо, решившись окончательно, Елизавета Михайловна остановилась посреди комнаты и подозвала меня к себе.

– Аполлинарий, милый, – сказала она глубоким контральто, и тут я подумал, что дельце-то еще может и выгореть, – подойди, у меня к тебе просьба.

Я подошел и поклонился, всем своим видом выражая полную готовность послужить ей, хотя бы даже до смерти (слава Богу, что этого не требовалось!).

– Послушай, Аполлинарий, – смущаясь, начала она, – ты не мог бы кое-что для меня сделать?.. Мы ведь родственники, так что такие поручения между людьми близкими имеют место быть. Дело это деликатное и я могу тебе доверить его только если ты пообещаешь, что останешься мне верен и сохранишь все в тайне… От всех, даже от Валерия Никифоровича.

– Не извольте беспокоиться, Елизавета Михайловна, – с готовностью ответил я, а сам думаю, если они про родственные связи заговорили, то все еще может по-моему обернуться. – Все сделаю, как вы того просите.

– Спасибо, родной, – она с минуту помолчала, разглядывая меня, а затем, кивнув сама себе, изложила, наконец, суть своего поручения.

Заключалось оно в том, чтобы я пошел сегодня по одному адресу к некому ювелиру по фамилии Рудинштейн, проживающему на улице Часовенной, в собственном доме. Мол, с этим человеком будет предварительная договоренность и поэтому он меня ждет нынче же, около полудня. Как я понял, договоренность у него была с графом. Там мне нужно оставить колье и взять у него вексель на определенную сумму, который затем следует отвезти к Успенскому. Передать графу вексель и вернуться домой, вот, собственно, и все.

Предваряя мои возможные вопросы, отчего, мол, понадобилось это выполнить и почему нужно отдать деньги графу, она, краснея, как гимназистка, сказала, что граф проигрался, что обычное среди мужчин явление, и ему сейчас нечем платить, потому она, имея к Успенскому особое дружеское (конечно, кто бы только сомневался!) расположение, решилась ссудить ему сумму.

Я, ясное дело, ничуть не удивился (ведь я и без этого все уже знал) и без колебаний согласился выполнить поручение. Я также ничего не стал пока говорить ей о своей осведомленности, в мои планы входило другое.

Итак, сразу после завтрака, я отправился к ювелиру, по дороге размышляя, почему это граф сам не стал закладывать колье, а затем понял, что затея Елизаветы Михайловны придумала тонко. Посудите сами, если бы фамильную драгоценность заложил посторонний человек, да еще такой, о котором в городе все знают, что он игрок и не прочь приударить за хорошенькими женщинами, тут бы всем сразу, в случае огласки, стало ясно, куда ветер дует. А так, получается, что я, на правах родственника, мог заложить колье и по каким-то семейным причинам. Мало ли на что женщине деньги могут понадобиться. Даже если и узнают о закладе, все равно, дальше семейных разбирательств дело вряд ли пойдет.

Я выполнил поручение и повез вексель на сумму в семьдесят тысяч рублей графу. Признаюсь, я думал, а не сбежать ли мне с такими деньгами куда-нибудь в заграницы? Конечно же, это были только мечтания, но они всю дорогу меня тревожили и смущали. Я понял и почему Елизавета Михайловна не смогла доверить сие поручение никому другому – соблазн улизнуть с целым состоянием был велик. Даже я еле устоял от такого искушения. Однако, слава Богу, устоял. Граф, получив деньги, обрадовался, предложил задержаться и выпить с ним коньяку. Я согласился. Он, после третьей рюмки окончательно развеселел и задал, наконец, мне вопрос:

– А что, Аполлинарий Евгеньевич, позвольте полюбопытствовать, вам Елизавета Михайловна сказали? Зачем мне этакие деньжищи?

И вот тут я и решился. Закинув ногу на ногу и откинувшись в резном кресле, в графском кабинете, в котором царил настоящий кавардак, я сказал, что, мол, Елизавета Михайловна мне открылись. Граф смутился, а затем, после минутного молчания, предложил выпить на брудершафт, мотивируя тем, что, ежели она сама сочла меня достойным доверия, то ему и вовсе следует со мной сойтись поближе. Я не возражал. В тот же вечер граф предложил мне съездить с ним в клуб.

Поскольку свободной наличности ни у него, ни у меня не имелось, обошлось на сей раз без игры. Мы пробыли в клубе, расположенном, в четвертом участке, неподалеку от сада Очкина, в доме с бельэтажем, совсем недолго. Но я, однако ж, успел насмотреться на местное общество предостаточно. К тому же, мне удалось увидеть того самого человека, которому задолжал граф и который каким-то непонятным образом еще и умудрился узнать об их с Елизаветой Михайловной отношениях. Я успел разглядеть его и даже запомнить.

И вот теперь, наконец, мой рассказ приближается к своему апогею, потому что на обратной дороге из клуба, когда граф чувствовал себя освобожденным от висящего над ним дамоклова меча и когда он свыкся с мыслью о том, что теперь мы с ним друзья, я посмел задать ему несколько вопросов. Отвечая на них, граф мне предоставил немаловажные сведения, которые впоследствии привели меня к некоторым, смею надеяться, также немаловажным выводам. А именно, я узнал, каким же таким образом человечек тот вызнал о романе графа и моей кузины.

Помимо страсти к азартным играм, оказывается, Жорж Пряхин, так было его имя, имел тягу к хорошеньким горничным. Как вам известно, Глафира, покойница, обладала весьма незаурядной внешностью, хотя и вполне деревенской. Но, видимо, она как раз оказалась во вкусе Пряхина (не имею возможности называть его господином, я даже удивлен до сих пор, как этого оборванца впускают в приличные игорные дома, хотя, конечно, никто не говорил, что клуб, в котором мы с графом побывали, считается приличным). Словом, завел он интрижку с той самой Глашей, я потом и у нее вызнал, так и было. Увидал ее Пряхин во время одной из прогулок с Никой и Катенькой и стал за ней ухаживать. Ухаживал он, как сказывала Глафира, по всем правилам, словно благородный – с конфектами, цветами, записками любовного содержания, опять же, жениться обещал-с.

Словом, так и вызнал он в разговорах, о романе Глафириной хозяйки с графом Успенским. А тут и сам граф в клуб пожаловали. Думаю, такому мастеру ничего не стоило обыграть графа, да и, помимо карточного долга, требовать с него еще дополнительную сумму, в придачу, уж заодно.

Я, разумеется, до некоторых пор все эти тайны решил при себе придержать, мало ли как может обернуться. Только вот не удержался, сказал Елизавете Михайловне, что поручение выполнил, как и велено было, и что граф посвятил меня в их отношения, а она сказала только одно, что во всем мне и графу доверяет и другого выхода у нее просто не имеется, ибо если мы заговорим, то о прежде добром ее имени можно будет забыть, скандал будет неминуемо. Я заверил, что этого не случится и кузина поблагодарила со слезами на глазах. С тех пор я понял, что она непременно замолвит обо мне словечко перед супругом, да и мне, если что понадобится, всенепременно поможет, поскольку теперь она у меня в должниках.

А вот когда с Никой случилось то несчастие, когда мы получили письма, сначала первое, а затем и второе, и когда Глашин труп нашли, а при нем и деньги, и пашпорт, тут-то я подумал, а не знает ли чего тот самый шулер, что с горничной амуры разводил и не постеснялся при этом графа шантажировать?

А поскольку вы, Екатерина Алексеевна, в помощники меня брать не захотели-с, то решил я самостоятельно разузнать, где этот Пряхин сейчас, и что он делал третьего числа. Для этого, как вы сами понимаете, мне нужно было побывать в клубе снова. Я отправился в клуб в среду, только Пряхина там не было. Я справился о нем и мне сказали, что с воскресения его никто не видел. Тем не менее, я решил сходить туда еще раз. И вчера мне повезло, Пряхин появился в клубе уже после десяти и сразу же сел играть. Пребывал он в весьма приподнятом настроении, и я слышал, как он говорил о том, что скоро получит большую сумму, а после этого собирается поехать на воды, мол, здоровию поправить. Как бы не так, подумал я, знаем мы, какую здоровию поправлять поедете, мусье Жоржд. И потом, я, конечно, сразу понял, о какой сумме идет речь.

Словом, Екатерина Алексеевна, я имею все основания подозревать в похищении Ники и шантаже никого иного, кроме того самого Пряхина, а потому сегодня же его хочу выследить. И что вы скажете на это?

Здесь Гвоздикин замолчал и выжидающе посмотрел на меня. Признаюсь, я от его рассказа пребывала в изумлении и поэтому ответила Аполлинарию Евгеньевичу далеко не сразу.

Глава девятая

Немного помолчав и подумав, я пришла к некоторым выводам. Я рассуждала следующим образом.

Безусловно, в словах Аполлинария Евгеньевича было нечто разумное. Конечно, утверждать, что он совершенно прав, я не могла. Итак уже столько раз ошибалась, довольно. Но все же, если представить, что такой человек, как Жорж Пряхин, уже имел опыт шантажа, да к тому же, если предположить, что он действительно шулер, как это утверждает Гвоздикин, а прежде него и Успенский, то вполне может быть, что такому бесчестному человеку ничего не стоит и ребенка выкрасть.

Тем более, если представить, что все это так, то я вполне могу представить и то, каким образом ему удалось проникнуть в дом, чтобы совершить задуманное. Имея интрижку с горничной, он вполне мог воспользоваться чувствами девушки и склонить ее к сообщничеству. Конечно, Глаша впоследствии могла раскаяться в содеянном, и именно поэтому Пряхин и мог избавиться от нее. А я даже готова была поверить тому, что Пряхин и ухаживать начал за Глашей для того, чтобы подготовить похищение Ники.

Словом, чем больше я думала о рассказе Гвоздикина, тем более склонялась к тому, что он может быть прав. Поэтому я решила, что имеет смысл теперь заняться его версией и попробовать проследить за этим негодяем Пряхиным.

– Что ж, Аполлинарий Евгеньевич, – наконец сказала я, – должна признать, что вы проявили незаурядную сообразительность. Я думаю, что ваша версия вполне может оказаться правильной, а потому хочу вам сказать, что вы всецело можете мной располагать. Я готова принять участие в сегодняшней слежке.

Гвоздикин просиял совершенно счастливейшей улыбкой и кинулся целовать мне руку:

– Ек-катерина Алек-ксеевна, вы д-даже п-представить не м-можете, как я рад это слышать! – воскликнул он. – Один я вряд ли б-бы решился на слежку. Город-то я знаю мало, н-ничего н-не стоит мне заблудиться, особенно в п-потемках. А следить, к-как вы п-понимаете, п-придется п-по темноте… Очень, очень рад.

– Не стоит благодарности, Аполлинарий Евгеньевич, дело-то еще не сделано, – попыталась я остудить его пыл. Только Гвоздикин ничего не хотел слышать, он считал, что половина уже сделана.

Теперь, однако, следовало разработать тактику. Что нам делать? Можно было бы попытаться выманить Пряхина, только в этом случае повод должен быть пресерьезнейшим… На что такой человек может клюнуть? На живца, ясное дело. А живцом в данной ситуации может быть только денежный человек, желательно такой, которого в городе никто не знает, и уж тем более, никто прежде не видел в игральном доме.

Но можно было бы зайти и с другой стороны, дождавшись того момента, когда Пряхин выйдет из клуба и отправится в свою квартиру. Если же мы установим за ним слежку, тогда сможем выяснить, держит ли он мальчика здесь, при себе.

Гвоздикину последний вариант казался безупречным, однако меня одолевали некоторые сомнения. Во-первых, мне не верилось, что такой осторожный человек, каким мне представлялся этот самый Пряхин, будет держать мальчика поблизости. Это вряд ли, слишком уж велик риск. Пряхин в городе совсем недавно, значит, должен вести себя тихо, до тех самых пор, пока не «пострижет», выражаясь языком мошенников, всю местную клиентуру. Ребенок, да еще такой маленький, как Ника, это все-таки обуза, поэтому, думалось мне, он вряд ли держит Нику в своей квартире. Скорее всего, Ника живет где-нибудь в деревне, но и не так, чтобы очень уж далеко расположенной от города.

Во-вторых, думала я, у Пряхина наверняка уже подготовлены пути отступления, а посему, он вполне может улизнуть, как говорится, буквально из-под носа, только лишь почуяв за собой слежку. Эта публика мне известна, у них, можно сказать, нюх на различные неприятности, а потому они всегда предпочитают перестраховаться. Так что, получалось, что слежка – это, своего рода, медаль с оборотной стороной. И без нее не обойтись, и с ней всю затею испортить можем. Только вот, другого выбора у нас, по всей видимости, просто не имеется. Конечно, будь в городе Петр, мне легко бы удалось уговорить его подыграть, но, увы… Жаль, именно сейчас Петруша мне бы здорово пригодился.

Можно было бы попробовать выманить мошенника и иным образом, например, организовать званый вечер, на который и зазвали бы Пряхина. Но, во-первых, времени у нас не было на то, чтобы организовывать рауты, а во-вторых, как я поняла, Пряхин отнюдь не принадлежал к высшему обществу, поэтому его появление в приличном доме вызвало бы скандал и могло бы очень скомпрометировать хозяев, кем бы они ни были. Словом, оставалась только слежка.

Таким образом, план действий у нас сложился уже к четырем часам. Гвоздикин должен был появиться в клубе, дождаться там Пряхина, а затем дать мне сигнал, когда Пряхин будет покидать заведение. Я же должна была ждать неподалеку от клуба в карете. Дальнейшее нам, естественно, представлялось довольно смутно, однако мы задались целью выследить шулера во чтобы то ни стало.

Условились мы встретиться у меня в девять часов вечера, а до того момента решили заняться приготовлениями. Из дома Селезневых мне удалось выйти незамеченной, Аполлинарий Евгеньевич провел меня черным ходом.

* * *

Собственно, мои приготовления к предстоящей слежке состояли из двух составляющих частей.

Первая – следовало вооружиться. Поскольку было совершенно неизвестно, насколько хорошо умеет господин Пряхин обращаться с оружием, то мне очень даже могла понадобиться моя меткость.

Прежде, чем отправиться на такое приключение (конечно, слово было довольно легкомысленным, но как же назвать сие иначе? Никак, поэтому и будет именоваться приключением), в первую очередь, как учил меня мой покойный Александр, следует позаботиться о собственной безопасности. «Профессия», которой владеет господин Пряхин, сопряжена с немалым, а порой и смертельным, риском, потому я вполне справедливо могла предположить, что он неплохо умеет управляться с пистолетами. А выходить против вооруженного противника безоружной?… Нет уж, увольте.

Вторая часть приготовлений заключалась в том, чтобы позаботиться и о собственном здоровии. Ночь, по всей видимости, грозит выдаться холодной, судя по тому, что весь день дул сильный пронизывающий ветер, никак не желающий ослабевать. Значит, нужно было одеться потеплее, но так, чтобы одежда не сковывала движений, мало ли что меня ожидает.

Я вернулась от Селезневых и тут же велела Степану запрягать какую-нибудь лошадку, только одну и не самую скорую, сейчас мне торопиться было некуда, а вот ночью… Ночью мне очень даже могут понадобиться резвые кони, а потому я решила, что будет лучше оставить моих постоянных рысаков пока в конюшне. Я собиралась выехать за город и попрактиковаться в стрельбе. Лишняя тренировка в подобном деле никогда не повредит.

Домой я прибыла уже в сумерках. Истратила Бог знает сколько пуль, но зато была довольна результатом. Ни одного промаха! Значит, навыки свои за время болезни не растеряла. Я решила, что теперь самое время перекусить, затем немного отдохнуть, а после уж и выезжать.

Около семи часов в моем доме раздался звонок. Я только что закончила легкий ужин и удивилась тому, кто бы это мог припожаловать. Однако тут же решила, что это, должно быть, ни кто иной, как несчастный господин Поздняков, проведший весь день в санях, в поездке в Алексеевку. Я велела снова накрывать на стол. Сама я была уже сыта, а вот Михаилу Дмитриевичу, с дороги, совсем не помешает горячий и сытный ужин.

Поздняков вошел в комнату и, поздоровавшись, философски заметил, что по зимнему времени года, у нас одной бедой меньше, имея в виду полнейшее отсутствие дорог, которые, припорошенные снегом, кажутся настолько же ровными, как и в Европе. Я, правда, сомневалась, бывал ли Михаил Дмитриевич за границей, но согласилась с его заявлением полностью. Автору сей формулы, господину Гоголю, можно было доверять, уж он-то довольно поездил по свету.

– Значит, – заключила я, – вы имели несчастие столкнуться с другой нашей бедой, с дураками?

– О, Екатерина Алексеевна! – воскликнул подполковник. – И еще с какими дураками! Все же, слуги в городе куда как цивилизованней или хотя бы, сообразительней, но в деревне!..

– Неужели так безнадежно? – спросила я.

– И еще как! Куда им вольную давать! – опять начал возмущаться Михаил Дмитриевич. – Они, небось, без хозяина и вовсе вымрут! Такие балбесы, Господи прости! Пока я туда добрался, пока втолковал им, кто я такой, да что мне надо, поверите ли, столько здоровия потерял, сколько за год на службе не теряю!

– Ну, полноте, Михаил Дмитриевич, – сказала я, как можно более спокойным тоном, – не желаете ли отобедать?

– Хм, отобедать? – спросил Поздняков. – Отчего же, это можно-с, это даже в самый раз, не откажусь.

– Вот и славно, пройдемте в столовую, там и договорим. Небось, после горяченького-то и подобреете, – лукаво улыбнулась я и пошла в столовую, где уже был накрыт стол.

За обедом мы обменялись новыми сведениями, которые попытались свести воедино, составив общую картинку. Получалось следующее.

Безусловно, история романа между графом Успенским и Елизаветой Михайловной представлялась весьма и весьма некрасивой, да и роль Гвоздикина во всем этом, была не очень-то приличной. Однако ж мы допускали, что его предположения вполне могут оказаться верными. Коль мы стали посвящены в столь интимные подробности, то следовало откинуть всякую стыдливость и, опираясь, на имеющиеся у нас данные, попытаться сделать правильные выводы.

Гвоздикин очень даже может быть прав. Поэтому Поздняков решил, что непременно примет участие в ночной слежке. Я от его помощи решила не отказываться, поскольку не знала, с каким противником придется иметь дело и куда нас подобная слежка может завести. Мы условились с Михаилом Дмитриевичем, что он прибудет к клубу около полуночи, с тем расчетом, что Пряхин вряд ли покинет заведение раньше. По словам Гвоздикина, выходило, что Пряхин и появляется-то там не раньше десяти.

Закончив трапезу, Поздняков откланялся, затем, чтобы в полночь вновь ко мне присоединиться. Я уже было собралась прилечь, но вспомнила о том, что обещалась встретиться с генералом. Но что я могла ему сказать? Пока ничего, а потому воздержалась от визита к нему.

Через час, ровно в девять, ко мне прибыл Гвоздикин, наряженный настоящим франтом. Откуда у скромного письмоводителя такая отличная фрачная пара и такая горностаевая шуба, спросила я себя. Но вопроса вслух не задала, не то воспитание, а сам Аполлинарий Евгеньевич ничего не сказал. Что ж, это приватная территория, и мне на нее доступ закрыт. Тем лучше.

Мы еще раз обсудили детали нашего ночного приключения и я, ссудив ему ради такого дела пятьсот рублей, чтобы он не вызывал лишних подозрений, не играя, выпроводила Гвоздикина в клуб, к которому должна была подъехать чуть позже. Собиралась я очень тщательно: и оделась тепло, и две пары пистолетов захватила.

* * *

Мои сани подъехали к клубу в начале одиннадцатого, это я смогла определить по своем брегету. Ночь выдалась лунной, но облачной, что вполне располагало к слежке. Я велела Степану встать неподалеку, на другой стороне дороги, в арке соседнего двухэтажного особняка. Место для наблюдения было более чем подходящее. Нас совсем не было видно с улицы, но на всякий случай я отправила Степана проверить, и он подтвердил, что выбранное мной укрытие прекрасно подходит для слежки, или засады, если угодно.

Тень от арки скрывала наш возок от любопытных глаз и это меня более чем устраивало. Расстояние до освещенного особняка, выстроенного все в том же кричащем стиле рококо, бельэтаж которого занимало игорное заведение, было довольно близким, может быть, шагов двести, не более. Таким образом, моя позиция была, выражаясь по-военному, стратегическим пунктом – с нее прекрасно просматривалась вся улица.

Я поудобнее устроилась внутри возка и приготовилась к долгому ожиданию. Однако ждать пришлось недолго, примерно через час, к моему возку подбежал запыхавшийся Гвоздикин, рванул дверцу на себя и, буквально запрыгнув вовнутрь, просипел, голосом взволнованным и сдавленным:

– Ек-катерина Алек-ксеевна, он вышел!

– Уже? – удивилась я и, выглянув из оконца, велела Степану следить.

– За кем, барыня? – спросил Степан.

Мне пришлось выйти из возка и внимательно оглядеть улицу. Неподалеку я увидела одинокий силуэт, по всей видимости, и принадлежащий Пряхину. Следом за мной выглянул и Гвоздикин, пытаясь проследить за моим взглядом. В этот момент луна ненадолго появилась из-за туч и Аполлинарий Евгеньевич, схватив меня за руку, горячо зашептал:

– Вот он!

Я коротко кивнула и, отойдя поглубже в тень, но так, чтобы видеть Пряхина, наблюдала за тем, как тот, неспешным шагом удалялся от нас. Немного погодя по улице проехал пустой извозчик и Пряхин, окликнув ваньку, сел в крытые сани и поехал в сторону Камышинской. Я подошла к Степану и указала объект преследования, затем немедленно вернулась в свои сани, Гвоздикин забился в самый уголок и тяжело дышал, видимо, пребывая в изрядной ажитации.

Степан что-то кликнул своим лошадям и возок выехал на улицу. Какое-то время мы ехали молча, потом я обратилась к Гвоздикину:

– Ну, рассказывайте, что там в клубе?

– Да так-с, н-ничего, – пробормотал Гвоздикин. – К-как обычно было. П-правда, к-когда я п-приехал в клуб, П-пряхин там уже был. Он играл в вист. Я п-пристроился неподалеку. Сел играть в фараона, т-только, сами п-понимаете, играл уж больно невнимательно, все на П-пряхина п-поглядывал… П-проиграл я ваши деньги, Ек-катерина Алек-ксеевна, – покаялся он.

– Это не беда, Бог с ними, с деньгами. Кстати, где это мы едем? – я выглянула в окно.

Поскольку мы ни разу не сворачивали, разумно было бы предположить, что мы все еще едем по Камышинской. Так и оказалось. Правда, вскоре Степан притормозил и возок качнулся, мы повернули направо. Я снова выглянула и заметила по левую сторону темное здание Шурочкиного дома, значит, мы едем по Московской. Еще некоторое время мы ехали прямо, а затем Степан остановился. Я снова выглянула и увидела, что мы находимся аккурат напротив купеческой гостиницы Смирнова. Здание было деревянным и двухэтажным, во всех окнах горел свет. Я знала, что смирновская гостиница слывет довольно неплохой, особенно среди купечества. У освещенного газовыми фонарями входа, я увидела знакомый силуэт. Значит, вот где господин Пряхин остановился. Прекрасно.

Я велела Степану ехать обратно к клубу и привезти Позднякова, который к этому времени уже должен бы был там объявиться. Затем я взяла два заряженных пистолета и еще по одному отдала мужчинам. Мы с Аполлинарием Евгеньевичем вышли из возка и направились к освещенному зданию, из которого то и дело доносились звуки музыки и нетрезвые голоса, поющие народные песни. Масленица, что еще можно сказать.

В дверях нас встретил здоровенный детина, в красной косоворотке и плисовых черных штанах, в сапогах бутылками, с круглой совершенно рязанской физиономией и прямым пробором светло-русой шевелюры, густо смазанной маслом, по всей видимости, местный швейцар. Он широко улыбнулся, хитро сощурился и поклонился. Я, конечно, поняла смысл издевки, однако ж виду не подала, надеясь только на одно – чтобы не дай Бог, не встретить здесь кого-нибудь из знакомых, что, в общем-то было маловероятно. В противном случае, неминуемо грозил бы скандал. Еще бы, появиться в столь позднее время, с мужчиной (как бы непрезентабельно не выглядел Гвоздикин, но он все-таки принадлежал к мужскому полу) в гостином дворе, это означало скомпрометировать себя по самому высшему разряду. Однако я упрямо тряхнула головой, мол, будь что будет и решительно шагнула в освещенный вестибюль. Гвоздикин последовал за мной, не забыв все же, сунуть в огромную волосатую ручищу лукавого детины монету.

В просторном вестибюле, отделанном в русском стиле, никого из постояльцев не было. Я прошла к стойке, за которой сидел средних лет человек, с довольно смышленым лицом, в пенсне и такой же «форме», что у швейцара. Завидев нас, он буквально расплылся в улыбке, однако, показавшейся мне довольно двусмысленной. Ничего, голубчик, мстительно подумалось мне, сейчас от твоей улыбочки мало что останется.

– Скажите-ка, любезный, – начала я строго, – в каком номере остановился господин Пряхин?

– Извините, кто-с? – елейным тенорком переспросил портье.

– Мсье Пряхин, – повторила я, слыша, как за моей спиной недовольно пыхтит Гвоздикин.

– Извините-с, барыня, – все на той же ноте произнес человек, – вы ошиблись. У нас никаких Пряхиных не останавливалось.

– Нет? – удивилась я.

– Как это не останавливалось?! – воскликнул Гвоздикин, вырвавшись вперед и навалившись на стойку, чем заставил портье отпрянуть. Этот маневр у него получился неудачно, и человек плюхнулся со всего размаху на пол.

Кое-как поднявшись, он открыл было рот, чтобы заголосить, однако я уже успела оттолкнуть Гвоздикина и проворно достала рубль. Увидев деньги, портье передумал звать помощь, опасливо покосился на покрасневшего Аполлинария Евгеньевича и снова взгромоздился на свой стул.

– Так чем могу служить-с? – поговорил он. Его небольшие глазки постоянно проделывали путь от бумажки к перекошенному лицу Гвоздикина. Видимо, алчность боролась с трусостью.

– Скажи-ка мне, – уже мягче начала я, – в каком нумере остановился господин, который вошел сюда перед нами, – и выразительно хрустнула бумажкой.

– Сию минуту-с, – он кинул еще один тревожный взгляд на Гвоздикина и тут же зашелестел страницами регистрационной книги. Спустя совсем короткое время, он поднял сияющие глаза и произнес: – Вот-с, извольте. Господин Алтынников, нумер пятнадцать.

– Отлично, – кивнула я. – А где нумер пятнадцать?

Человек крикнул какого-то Степку и через минуту возле меня появился мальчишка лет тринадцати, все в той же красной рубахе и черных штанах и все с тем же ровным пробором на голове. Только Степка, в отличие от двух предыдущих служителей смирновской гостиницы, имел куафюру черного цвета.

– Давай-ка, Степан, – строго проговорил портье, – проводи господ в нумер пятнадцать.

– Это мигом, – улыбнулся щербатым ртом постреленок.

– Держи, – протянула я человеку рубль и тут же достала из кошелька еще один, Степке.

Мы прошли через вестибюль и стали подниматься по широкой лестнице, застеленной красным ковром. Затем прошли почти через весь длинный коридор, с газовыми светильниками на стенах, с таким же ковром, что и на лестнице, с вазами между дубовыми дверями, в которых росли какие-то растения, очень похожие на обычные лопухи.

Степка остановился у последней двери справа, на которой была прибита серебряная бляха с выгравированным на ней номером комнаты. Мальчик оглянулся на меня, я дала ему рубль и он, постучав, отправился обратно по коридору. Из-за двери раздался хрипловатый мужской голос:

– Кто там?

– Откройте, пожалуйста, – произнесла я жалобливо. – Это ваша соседка…

Послышались приближающиеся шаги. Жестом я показала Гвоздикину, чтобы он отошел и через мгновение дверь распахнулась. Передо мной появился невысокий худощавый мужчина, одетый в полосатые брюки, камлотовый сюртук, белую рубашку и лимонную жилетку с цветастым, щегольски повязанным галстуком. Судя по его лицу, мужчине было около тридцати лет, в уголках небольших живых карих глаз была заметна сеточка морщин. У него был хищный нос, тонкие нервно подрагивающие губы, вокруг которых располагались две глубокие складки, острый подбородок с ямочкой, каштановые волосы и брови. Лицо было гладко выбрито, а общее выражение явно говорило о присущем этому господину снобизме и брезгливости. Чего только стоил его пристальный прищур!

– Соседка? – переспросил он.

– Да, – кивнула я. – Можно войти?

– Ну, входите, соседка, – усмехнулся Пряхин, окинул оценивающим взглядом мою фигуру и сделал шаг в комнату, освобождая мне проход.

Я бросила красноречивый взгляд на Гвоздикина, стоявшего у стены справа от меня и вне поля зрения мужчины, затем шагнула в комнату, и Аполлинарий Евгеньевич тут же последовал за мной. Увидев его, Пряхин, а это был именно он, теперь сомнений у меня не оставалось, удивленно вскинул брови, затем перевел взгляд обратно на меня и снова недобро прищурился.

– Вы сказали «соседка». Как вас понимать? – он демонстративно перевел взгляд на Гвоздикина.

– Очень просто, – проговорила я. – Господин Гвоздикин, закройте дверь и останьтесь около нее. А вы, господин Пряхин или Алтынников, как вам больше нравится, соблаговолите ответить мне на несколько вопросов.

– Да кто вы такая, – недовольно, но, не теряя хладнокровия, произнес Пряхин. – И почему я должен вам отвечать на какие-то вопросы? И вообще, извольте объясниться, что все это значит? Вы врываетесь в мой номер, что-то требуете. Я вот сейчас обслугу вызову и…

– Обслугу можете вызвать, – согласилась я. – Только несколько позже. А для начала ответьте мне, сударь, где вы были в понедельник, третьего числа с двух до пяти часов дня.

– Это что, допрос? – всплеснул руками Пряхин, и на его лице появилась глумливая улыбка. – Боже, какая прелесть, теперь у нас, что в полиции и дамы служат?!

– Да, – солгала я.

– Тогда давайте честь по чести, – предложил Пряхин, – предоставьте документы. – Я сурово на него взглянула, и он, коротко хохотнув, поднял руки и добавил: – Ну, хотя бы представьтесь, госпожа дознавательница.

– Екатерина Алексеевна Арсаньева, – отчеканила я. – Довольны? А теперь соблаговолите ответить на поставленный вопрос, а не то…

– А не то… – подхватил он, все так же подозрительно щурясь.

Я достала из-под полы ротонды пистолет.

– О, – произнес он тихо, – это серьезный аргумент. – Чем обязан?

– Сядьте, – я указала дулом на кресло. – У меня к вам вопросы, как я уже говорила. Если вас интересует, на законном ли основании я здесь, то не волнуйтесь, на законном. Сейчас прибудет старший полицмейстер подполковник Поздняков.

– О, – все так же тихо проговорил Пряхин, – это тоже серьезно. – Он прошел к креслу, опустился в него и закинул ногу на ногу. – В таком случае, давайте подождем вашего полицмейстера.

Я постояла в нерешительности. Невозмутимость Пряхина поставила меня в тупик. Я растерянно повернулась к Гвоздикину и это была моя роковая ошибка. Пряхин, воспользовавшись моим замешательством, проворно поднялся из кресла, подскочил к письменному столу, выдвинул ящик и, когда я обернулась на звук, на меня уже был наставлен пистолет. На Аполлинария Евгеньевича был направлен другой. Я замерла, Гвоздикин сдавленно вскрикнул.

– Ну что, госпожа Арсаньева, если это, конечно, ваше настоящее имя, – проговорил Пряхин, неприятно оскалясь, – похоже, что ваша затея не удалась?

– Это отчего же? – тихо спросила я, не сводя взгляда с черного кружка не больше гривенника размером, направленного мне в лоб.

– Да оттого, милая, что я сейчас вас тут обоих положу и – адье!

– Ничего не выйдет, Пряхин, – медленно выговаривая слова, сказала я. – Сейчас сюда прибудет…

– Слышал уже! – рявкнул Пряхин и тут мне подумалось, что он действительно причастен к Никиному похищению, иначе не стал бы так нервничать и уж, тем более, угрожать. – Только ничего и у него не выйдет! Жоржа Пряхина голыми руками не возьмешь! Встать к стене! – Я сделала несколько шагов назад и уперлась спиной в стену. – Пистолет на пол! – я выпустила пистолет из рук.

Пряхин ловко поддел его носком правой ноги и пнул, пистолет отлетел под стол.

– Так-то лучше! – воскликнул он и отступил назад, к одному из кресел. Только сейчас я заметила, что в кресле лежит его бобровая шуба с суконным верхом, цилиндр и трость, а на полу возле стоит кожаный саквояж. – Ну, что ж, милая дама и ее спутник, – он презрительно усмехнулся, – прощайтесь.

– Но я не понимаю, – проговорила я, все еще не веря, что он действительно собирается нас убить, – вы что, хотите нас застрелить? Но за что?

– А за то, что вы лезете не в свои дела. И за то, что я не привык оставлять свидетелей.

– Свидетелей чего? – я все же, несмотря на отчаянное мое положение, хотела узнать о его причастности к Никиному похищению. – Того, что это вы похитили Нику Селезнева, убили лакея, а затем и горничную? – я решила пойти ва-банк.

– Бред! – отмахнулся он. – В любом случае, теперь это не важно. Простились? – Он поднял пистолеты. – Сначала, я думаю, дама…

– Вам не удастся скрыться! – заявила я.

– Милая, здесь не так уж высоко, пока сюда сбегутся людишки, в числе которых пусть, так уж и быть, окажется, ваш полицмейстер, я уже буду далеконько! Прощайте, сударыня, – ухмыльнулся он.

Я видела, как его палец лег на курок. Осторожно, чтобы не нервировать его, левой рукой, спрятанной под подолом ротонды, я нащупала свой второй пистолет и собралась уже было одновременно отшатнуться вправо и выхватить пистолет, но тут случилось неожиданное.

– Нет! – завопил Гвоздикин и вытащил из-за пазухи свое оружие.

Тут же грянул выстрел, затем еще один, и еще. Я шарахнулась в сторону. Комната заполнилась пороховым дымом, я услышала вскрик, затем звук падающего тела и выстрелила в том направлении, где еще мгновением раньше был Пряхин. Я практически ничего не видела, глаза слезились, в горле першило, но я надеялась, что попаду. Расстояние было небольшим и промахнуться было бы сложно, тем более, учитывая эффект неожиданности. Я слышала, как Пряхин кашляет, перемежая кашель проклятиями, но затем послышался звук разбиваемого стекла, и я с ужасом поняла, что он убегает. Я метнулась в направлении окна, наткнулась на кресло, пребольно ударилась коленом, отпихнула его в сторону, но тщетно.

Когда я приблизилась к разбитому, распахнутому окну и дым в комнате от порывов морозного ветра относительно рассеялся, я с отчаянием поняла, что преступнику удалось скрыться.

Глава десятая

Я метнулась к Гвоздикину и в этот момент в дверь громко и настойчиво постучали. Я открыла и увидела на пороге Позднякова и нескольких человек, по всей видимости, из обслуги.

– Екатерина Алексеевна! – вскричал Михаил Дмитриевич, – Что здесь произошло?!

– Позже, – коротко ответила я. – Сейчас важнее другое.

Я осмотрела Аполлинария Евгеньевича, который лежал на полу у стены в неестественной позе и обнаружила, что он довольно серьезно ранен в грудь. Кровь уже успела пропитать рубашку и фрак.

– Скорее, – проговорила я, обращаясь к обслуге, – ему нужен врач.

– Он ранен? – спросил Поздняков и тоже принялся осматривать Гвоздикина. – Живей, чего уставились?! – прикрикнул он на людей. – Немедленно доставьте сюда доктора!

Два человека спешно ретировались. Осталось еще трое, которые, под «командованием» Позднякова, уложили несчастного Гвоздикина, пребывающего в бессознательном состоянии, на диван. Пальто и фрак с него сняли, расстегнули рубашку, и господин подполковник велел принести таз с водой и несколько полотенец. Рану промыли, оказалось, что пуля вошла в правую сторону грудной клетки и вполне могла задеть легкое. А это означало, что рана может быть практически смертельной, тем более, если учесть, что он потерял много крови.

В комнате из-за разбитого окна было довольно холодно, поэтому Поздняков велел занавесить окно, что и было сделано незамедлительно. Двое молодых парней закрыли распахнутые рамы и занавесили окно парой одеял.

– Хорошо, – сказал Поздняков. – А теперь, милая Екатерина Алексеевна, расскажите мне, что же здесь все-таки случилось? Я села в кресло и принялась рассказывать о том, каким неудачным оказалось нынешнее «приключение». И зачем только я выбрала такое легкомысленное определение для столь опасной затеи!

* * *

Врач, Николай Густафович Рюккер, прибыл довольно быстро. Он осмотрел Гвоздикина и вынес вердикт – пуля прошла навылет. Николай Густафович обработал рану и заверил, что легкое, слава Богу, не задето, но из-за большой потери крови ранение может оказаться довольно опасным. Правда, Аполлинарий Евгеньевич был молодым человеком, а это давало шанс на то, что его организм все-таки справится. За ним необходим был постоянный уход и, посоветовавшись, мы решили, что следует отвезти нашего пострадавшего к Селезневым. Рюккер заявил, что сам будет сопровождать Гвоздикина и, дав пациенту болеутоляющего, Аполлинария Евгеньевича, закутав в одеяла, осторожно спустили вниз и разместили в моем возке. Степан, кучер бывалый, осторожно повез Гвоздикина к селезневскому дому, а мы с господином Поздняковым сели в его сани и поехали следом.

Его превосходительство оказался дома. Гвоздикина устроили в своей комнате, Николай Густафович дал последние указания и обещался заехать завтра.

Затем мы прошли в хозяйский кабинет и устроились там для «военного совета». Я снова рассказала, теперь уже генералу, что произошло, выпустив при этом из рассказа некоторые деликатные подробности, касающиеся отношений Елизаветы Михайловны с графом Успенским. В принципе, получилась довольно гладкая история и версия в моем изложении выглядела весьма правдоподобной и довольно стройной, тем более, в свете последних событий. А именно – поведения этого самого Жоржа Пряхина. Теперь уже даже Поздняков не сомневался, что злоумышленник именно заезжий шулер.

Его превосходительство также вполне согласился с подобным предположением, тем более, что теперь похититель не казался призраком. У него было имя, плоть, привычки, характер и уже это выглядело предпочтительнее. Гораздо легче иметь дело с реальным человеком, нежели с неизвестной злобной силой.

Я извинилась перед Селезневым за то, что не смогла задержать преступника. Но кто бы мог подумать, что мсье Пряхин так ловок и непредсказуем. Конечно, о том, что он лихач уже говорил способ, которым он зарабатывал себе на жизнь, но все же. Откуда, например, мне было знать, что он в эту ночь готовился покинуть гостиницу? И, кстати, куда он собирался съехать? И что он будет столь решителен в своих действиях? Настолько решителен, что попытается убить нас с Гвоздикиным? Как бы там не было, но теперь господин Пряхин или Алтынников, как кому угодно, представлялся мне человеком куда как опасным.

Поздняков собирался откланяться, заявив, что немедленно поставит все управление на ноги, Пряхина нужно найти.

– Не стоит торопиться, – заметила я. – Если похититель Пряхин, а именно к этому мы сейчас склоняемся, то он непременно заявит о себе. В самом ближайшем времени. Выкуп за мальчика назначен немалый, он ни за что не упустит такой шанс. Да и найти его сейчас будет непросто. Он, скорее всего, где-нибудь затаился и ждет удобного момента. А если вы сейчас, Михаил Дмитриевич, привлекаете всех своих сотрудников, то просто спугнете Пряхина и еще неизвестно, чем это может обернуться для Ники. На кону жизнь ребенка, не забывайте об этом.

– Резонно, – проговорил Поздняков, а Валерий Никифорович только тяжело вздохнул. – Но что нам в таком случае делать?

– Ждать, – просто ответила я. – Пряхин заявит о себе в ближайшее время. Так мне кажется. Не в его интересах надолго задерживаться в городе. Он далеко не глуп, поверьте. И он довольно опасен. Кстати, Валерий Никифорович, вы просматривали почту? Нет ли там каких сообщений?

– А что? – встрепенулся генерал. – Прошлое письмо, насколько я помню, было просто подброшено под дверь, причем здесь почта?

– Ну, хотя бы притом, – ответила я, – что не следует и эту возможность сбрасывать со счетов. Теперь Пряхин будет более осторожным и не станет рисковать, пытаясь подбросить письмо под дверь, даже при помощи уличного мальчишки. А почта?.. Словом, надо бы посмотреть, для проформу хотя бы, – закончила я.

– Хорошо, – устало согласился генерал и принялся просматривать корреспонденцию, лежащую на письменно столе. Я внимательно за ним наблюдала. Его превосходительство отбросил несколько конвертов в сторону, затем вскрыл один, пробежал глазами и тоже отложил, потом – другой, снова отложил. И, наконец, взяв в руки третий, он прищурился, пробежал глазами еще раз надпись на конверте, нервным движением надорвал край, вытащил тонкий лист, прочел раз, другой, третий и, растерянно глядя на нас с Михаилом Дмитриевичем, прошептал:

– Oui, vous aver raison…

– Когда? – коротко спросила я.

– Завтра, – и его превосходительство протянул нам бумагу.

На обычном белом листе было начертаны четыре коротких фразы:

«Суббота. Десять вечера. Театральная площадь. Петрушечный балаган».

* * *

Меня поразила только одна вещь – последнее письмо было написано по-русски. То, что Пряхин выбрал Театральную площадь, я не удивилась. Очень легко затеряться в разноцветной, гуляющей людской толпе. Так меньше шансов, что на тебя обратят внимание, а тем более – запомнят. Петрушечный балаган, насколько я имела представление, стоял на самом краю аттракционов, на углу Никольской улицы. Опять же, очень удобно, можно незаметно подойти и также незаметно скрыться, прихватив деньги. Даже не придется отпускать извозчика. Мальчика можно оставить там же, на углу Никольской. Народу там поменьше, так что нетрудно будет обнаружить ребенка. Удобно, очень удобно. И вряд ли кто-то обратит внимание на человека с…

– Вы намерены передать выкуп? – спросила я у Валерия Никифоровича.

– Конечно! – воскликнул он. – Вы еще спрашиваете?

– А в чем? В саквояже?

– Я не думал… Возможно, – проговорил Селезнев. – А что, это важно?

– Может оказаться важным, – вместо меня ответил Поздняков. – По крайней мере, те, кто будут участвовать в задержании преступника, точно должны знать, в какой именно сумке вы передадите деньги.

– Вы что, хотите его задержать?

– А вы, ваше превосходительство, разве вы хотите, чтобы злодей скрылся с деньгами? – парировал Поздняков. – Его нужно задержать! Я подключу к операции наилучших своих филеров. Они встанут по периметру и мы выловим этого Пряхина, – Михаил Дмитриевич довольно потер руки. – Будет знать!

– Только одно, – вступила в разговор я. – Помните, что Пряхин очень осторожен, у него наверняка наметанный взгляд, и если он почувствует слежку, то никто не сможет гарантировать, что Ника останется в живых.

У Селезнева заблестели от слез глаза, но сейчас нужно было отставить сантименты в сторону и сосредоточиться на поимке шантажиста. Ставкой в этой игре была Никина жизнь, и потому я вовсе не собиралась сейчас предаваться горю, нужно было тщательно подготовиться. Об этом я и заявила. Мужчины со мной полностью согласились, и Валерий Никифорович даже постарался и взял себя в руки.

– Нужно помнить и о том, – продолжила я, – что Пряхин, хотя и пытался убить нас с господином Гвоздикиным, но не может быть до конца уверен в том, что ему это удалось. Значит, повторюсь еще раз – он будет осторожен вдвойне. Я его видела и смогу узнать. И он это непременно учтет.

Мы продолжили обсуждение в том же духе и, наконец, когда за окнами уже начало светлеть и небо из черного стало серым, мы, усталые, но вполне довольные стали прощаться с его превосходительством, условившись встретиться с ним ближе к вечеру.

По нашему плану выходило, что Селезнев ни в коем случае не должен был оставаться на площади, хотя Валерий Никифорович и очень рвался в бой, но мы настояли на том, чтобы он ожидал известий в карете, неподалеку от условленного места. На этом, в основном, настаивала я, опасаясь любых неожиданностей, любого вмешательства.

Агенты Позднякова, переодетые, как говорится, кто во что горазд, должны были занять наблюдательные посты вдоль Никольской, а также Московской улиц, с тем чтобы проследить, в каком направлении отправится наш «объект». Пытаться схватить его на площади, полной людей, не представлялось возможным. И потом, нужно было дождаться момента, когда он возьмет саквояж и оставит мальчика.

Я, со своей стороны, решила погулять неподалеку от балагана в назначенное время. Учитывая то, что внешность Пряхина мне была известна, я могла его заметить раньше филеров. Хотя… Хотя и он, конечно, мог заметить меня. Причем, еще раньше, чем я его. Я обещала мужчинам, что буду предельно внимательна и постараюсь одеться так, чтобы меня было не так уж просто узнать.

– Кстати, – резонно заметил Поздняков, – а вам не кажется, что точно таким же образом рассуждает и Пряхин? Он ведь тоже может прибегнуть к маскараду.

Да, Михаил Дмитриевич был прав. Но все же, я решила, что следует тщательно осмотреть место, а затем уже, пожалуй, и посидеть где-нибудь неподалеку в карете. Я не могла пропустить операцию!

Словом, уже в начале шестого утра, мы с господином подполковником, покинули Селезнева.

* * *

Естественно, что, вернувшись домой, первым делом я решила выспаться. Поэтому, легко перекусив, я отправилась в спальню. Алена, помогая мне раздеваться, сообщила, что вчера вечером приезжал господин Лопатин и, не застав меня дома, очень расстроился.

Я немного пожалела о том, что так сложилось, однако, почувствовав вдруг неимоверную усталость, после бессонной и весьма богатой на события ночи, уснула тотчас, едва моя голова коснулась подушки. Однако предварительно я велела Алене разбудить меня часов в шесть пополудни.

Алена разбудила меня в семь, сославшись на то, что «оченно было жаль вас тревожить, барыня, так-то сладко вы почивали». Она заявила, что и вовсе не стала бы меня будить, но вновь прибыл господин Лопатин и моей своенравной горничной ничего не оставалось, кроме как, рискуя навлечь на свою голову мое недовольство, все же меня разбудить. Недовольство она, конечно, на себя навлекла, но времени у меня было не так уж много, а потому я ограничилась грозно сдвинутыми бровями и нестрогим выговором.

Я велела просить Лопатина обождать и, приказав горничной готовить платье и обед, стала обдумывать новое «приключение». Употребив это выражение в очередной раз, я даже несколько расстроилась, памятуя о том, как печально окончилось оно в прошлый раз. Потому я тут же переименовала предстоящее событие. Обозначила на сей раз его по-военному – операцией.

Выбрав в качестве экипировки светло-бирюзовое платье с узором в стиле «меандр», я спустилась в гостиную, где меня уже заждался Серж. Он, увидев меня, искренне улыбнулся и нежно поцеловал мою руку.

– Где вы пропадали, Катенька, – ласково обратился он ко мне (я также позволила называть себя по имени), – можно ли полюбопытствовать? Я был вчера у вас, однако же не застал. Что-то случилось?

– Да, кое-что, – ответила я уклончиво. – Не угодно ли отобедать? Составите мне компанию?

– О, oui. С удовольствием.

Мы прошли в столовую и, каюсь, за сытным вкусным обедом, я таки рассказала Сержу о случившемся с маленьким Николя. Мне давно хотелось поведать ему эту печальную историю, однако прежде меня всякий раз что-то удерживало от откровенности. Почему я не смолчала в тот вечер? Увы, это до сих пор остается для меня загадкой. Возможно, мне просто нужно было выговориться, возможно – мне было невыносимо знание того, что Серж, ставший для меня к тому времени, человеком близким, до сих пор находится в стороне, но более всего, возможно, что моя разговорчивость была вызвана тем, что в тот вечер, на «операции», мне просто необходим был союзник. Человек, который находился бы рядом и, в случае чего, смог бы помочь. Агенты Позднякова, хоть и должны были находиться поблизости, но отчего-то не вызывали у меня спокойной уверенности в удачном завершении сего предприятия. Словом, что теперь пытаться искать причину моему тогдашнему рассказу? Это бесполезно…

Я рассказала и этого довольно. Серж, естественно, был очень взволнован услышанным. Он тут же вызвался помочь, хотя некоторое время и был удивлен тем, что я так вплотную занимаюсь расследованием Никиного похищения. Но, вспомнив, кем был мой супруг – а также некоторые разговоры, что ходили о моей скромной персоне; мое умение обращаться с пистолетами; мои собственные рассказы о некоторый событиях, в которых мне уже доводилось принимать активное участие; мое содействии полиции – господин Лопатин, наконец, сложил все вышеперечисленное воедино и вполне удовлетворился. В его глазах зажегся восхищенный огонек и, склонившись и нежно поцеловав мою руку, он проговорил:

– Да, Катенька, чем больше я вас узнаю, тем больше вами восхищаюсь! Бог видит, я никогда не встречал такую необыкновенную женщину!

От этих слов мое сердце сладко сжалось, и я подумала… Но нет, passons, это слишком личное, чтобы можно было доверить бумаге…

* * *

Итак, в половине девятого мы с Сержем выехали из моего дома. Наш путь лежал, естественно, на Театральную площадь. Я считала, что необходимо тщательно осмотреть назначенное в письме место и территорию вокруг него. По дороге мы заехали к Селезневым, правда, ненадолго. Сергей Александрович сказал мне, что был уже нынче у генерала, обсуждал кое-какие дела, а потому вызвался остаться в возке, я согласилась и, едва только поведала его превосходительству о собственных планах на предстоящую ночь, как тут же вернулась. Господин Селезнев должен был выехать в начале десятого и, оставив ровно в десять, в петрушечном балагане саквояж, вернуться в карету, которая, как было заранее решено, должна его дожидаться на углу Московской.

Я взяла с собой свои пистолеты, поскольку, даже несмотря на присутствие Сержа, рядом с которым я чувствовала себя куда как спокойнее и решительнее, я изрядно волновалась. Еще бы, думалось мне, от сегодняшнего мероприятия полностью зависит судьба Ники. Мне как-то не верилось, что уже через несколько часов мы вновь сможем увидеть Николая Валерьевича. И именно оттого, что я прекрасно осознавала всю полноту ответственности, что ложилась на нас нынче, мне было совсем неспокойно.

Театральная площадь, как и всю неделю, являла собой довольно красочное зрелище. Было довольно многолюдно, а у обозначенного балагана толпилось человек десять народу, по виду, больше мещане. Я зорко посматривала по сторонам, пока шла прогулочным шагом с Лопатиным. Филеров, которые должны были быть уже на месте, я не заметила. Сие обстоятельство меня очень порадовало. Значит, у господина Позднякова действительно высокопрофессиональные агенты.

Однако я также не заметила ни одной подозрительно личности, что могла бы, при ближайшем рассмотрении, оказаться небезызвестным нам мошенником. Но, посмотрев на брегет, я несколько успокоилась. Времени до назначенного часа оставалось еще предостаточно.

Пока же мы с Сергеем Александровичем решили, что будем создавать вид празднопрогуливающихся и вскоре вовсе смешались с толпой. Чтобы не вызвать ничьих подозрений, мы купили блинов с семгой, горячего сбитня, а затем решили прокатиться на «дилижанах». Мне, по понятным причинам, не было весело. Очень уж окружающий меня антураж напоминал тот самый день, когда мы так же гуляли на площади, а в это время в селезневском особняке…

По тем же понятным причинам я изо всех сил старалась скрыть свое дурное настроение и все более растущее беспокойство. Однако похоже, что оно вполне успело передаться Сержу, потому что он перестал пытаться меня развеселить и сам погрузился в угрюмую молчаливость, так не свойственную его натуре. Мы двое, должно быть, по своему внутреннему расположению, являли разительный контраст с окружающей обстановкой и прочими гуляющими.

Без пяти минут десять, я увидела, как из остановившихся на Московской улице саней, вышел генерал Селезнев. В руках у него был знакомый мне саквояж. Его превосходительство немного постоял, как бы в нерешительности, окинул взглядом открывавшийся вид и, широкими, уверенными шагами направился к балагану. Мы с Лопатиным, не спеша, двинулись в том же направлении.

Представление в балагане только что закончилось, и зрители понемногу начали расходиться. Его превосходительство заглянул внутрь разноцветного шатра и, исчезнув там всего лишь на пару минут, вышел. На обратном его пути к саням, мы столкнулись, и по его короткому, отчаянному и молящему взгляду, я тут же поняла внутреннее состояние его превосходительства. От этого мое настроение еще более ухудшилось. И, тем не менее, мы остановились и даже перебросились несколькими, ничего не значащими фразами. Затем генерал Селезнев, не в силах скрыть своего волнения, удалился, а мы продолжили свою прогулку.

Я с минуты на минуту ожидала, что из балагана выйдет человек с саквояжем. Даже если ему удалось незамеченному проникнуть внутрь, что, признаюсь честно, было бы нетрудно, то уж выйти-то оттуда незамеченным ему не удастся. Мы с Сержем обошли балаган вокруг, при этом я потребовала, чтобы он немедленно рассказал мне какой-нибудь забавный анекдот. Серж лишь на мгновение задумался и тут же принялся что-то увлеченно говорить, я разулыбалась, старательно делая вид, что безумно увлечена его рассказом, хотя на самом деле не слышала ни одного слова. Я не спускала глаз с выхода из балагана. Сейчас, вот сейчас…

Цветастые полы шатра распахнулись, и я замерла, инстинктивно сжав руку Лопатина, которую он мне любезно предложил в качестве опоры. Бог знает, кого я ожидала увидеть… Хотя и прекрасно отдавала себе отчет в том, что Пряхин наверняка прибегнет к переодеванию. Но все же, я была уверена, что узнаю его, узнаю тут же…

Словом, я замерла, Лопатин смолк, краем глаза я успела заметить неподалеку двоих скоморохов, которые как-то странно, по-собачьи подобрались, и еще успела подумать, что вот, это наверно и есть агенты Позднякова. Из шатра появилась грузная баба из простых. Она была одета в широченную цветную, местами довольно выгоревшую, юбку, в потертую заячью кацавейку, в цветастый платок, надетый так, что лица ее практически невозможно было разобрать в свете газовых фонарей и завязанный узлом на самой макушке. Обычная дворовая баба. Я судорожно выдохнула, не сумев скрыть свое разочарование.

Баба, не обращая ни на кого внимания, деловито, неспешными тяжелыми шагами, направилась в нашу сторону, к улице Никольской. Я расслабилась. Каким бы мастером на переодевания не был Пряхин, но чтобы изобразить из себя вот этакую бабищу, нужно обладать поистине незаурядным актерским талантом. Я еще раз внимательно оглядела приближающуюся грузную фигуру и вовсе успокоилась. Поздняковские агенты тут же снова принялись наперебой, усиленно развлекать гуляющих, похоже, они были со мной солидарны.

Мы продолжили прогулку в том же направлении, что шла баба. Где же Пряхин, беспокойно думала я. Неужели же его что-то спугнуло? Неужели же вся операция провалилась? Судя по моему брегету, была уже половина одиннадцатого, а Пряхин так и не появился. Что же теперь? Мы дошли до Никольской. Совсем рядом стоял мой возок, и я уже даже подумывала, а не поехать ли мне домой. Похоже, что мьсе Жорж нынче не появится.

Пытаясь понять, в чем заключается допущенная всеми нами ошибка, я обернулась к площади, совершенно не слушая что-то оживленно рассказывающего мне Лопатина, я увидела, как давешняя баба из балагана, кликнула звучным голосом ваньку, притормозившего буквально в десятке шагов от нас с Сержем. Бабища что-то сказала извозчику и неожиданно легко запрыгнула в сани. Ванька хлестанул лошадку и сани проехали мимо нас…

И вот тут-то, в этот самый момент, я на мгновение, на долю секунды, может, встретилась с «ней» глазами… Да, я была права, его взгляд с этим хитрым прищуром, я узнала бы и из тысячи!

– Степан! – крикнула я и, бросилась к своему возку. Серж кинулся за мной. – За санями!

Степан тут же стегнул хлыстом, едва только мы с Сержем успели кое-как расположиться в возке. Я незамедлительно достала пистолеты из ящика.

– Это он? – спросил взволнованный Лопатин. – Неужели он переоделся в бабу?

– Как видите, – ответила я, проверяя пистолеты.

– Но деньги? Неужели он их не взял? Ведь, кажется, вы сказывали, что они в саквояже…

– Были, – коротко проговорила я. – А вот о том, оставил ли он их или взял с собой, это мы узнаем, только если Степану удасться его выследить.

И я надолго замолчала.

В моей голове царил настоящий хаос. Меня терзали самые разные вопросы и раздирали непередаваемые сомнения. То, что это был Пряхин, я не сомневалась. Вооружен ли он? Скорее всего, да.

Получалось, что Пряхин куда опаснее и непредсказуемее, чем я могла предположить. Однако почему он был без мальчика. Где Ника? Неужели же Пряхин решил получить деньги и не вернуть мальчика? Да и жив ли Ника? Если да, то где он? А если… Нет, об этом я совершенно не хотела думать. И все же, следовало признать, что для человека, которые удушил сначала лакея, а затем и горничную, ничего не стоило расправиться с беззащитным ребенком. Ведь я же сама постоянно твердила о том, что маленький мальчик – это скорее обуза. Так неужели?..

Дойдя до этого места, я почувствовала, как у меня внутри мгновенно закипает ненависть и, на мой взгляд, вполне праведный гнев. Если этот мерзавец причинил вред Нике…

Но, слава Богу, додумать не мне удалось, потому что Степан вдруг резко затормозил. Я еле успела схватиться за край сидения, чтобы не упасть. «Прибыли», – подумалось мне.

Глава одиннадцатая

Судя по тому, что мы ни разу не сворачивали, можно было смело предположить, что мы все еще на Никольской. Только вот, далеко ли успели заехать?

Я стремительно распахнула дверцу и вышла из саней. Серж незамедлительно последовал за мной. Его лицо было бледным, но решительным, и я невольно прониклась к нему чувством благодарности. Похоже, он был настроен остаться со мной до конца. Я огляделась. Ко мне подошел Степан.

– Все, барыня. Дальше ходу нет. Вышла бабенка и… – Тут мимо нас промчались в обратном направлении давешние сани. – И к оврагу подалась…

– Так мы у Глебучева, – не удивилась, а констатировала я. – Так я и думала.

Я вернулась в возок и взяла оттуда пистолеты. Спрятав два из них под меховой ротондой, два других я вручила Сержу. Он немного замялся, но пистолеты взял и попытался пристроить один из них под пальто. Второй он держал в руке. Я подала знак, и мы направились в сторону темнеющего оврага. Степану я велела ждать нас здесь, очень вероятно, что агенты с площади слышали мой крик и вполне могли последовать в этом же направлении.

Поспешив, мы с Лопатиным прошли за одноэтажный дом, хоть и деревянный, но вполне добротный, и начали спускаться по тропинке вниз. Сразу же открылась неприглядная картина местных трущоб. Маленькие, перекошенные и грязные домишки, да и не домишки вовсе, а настоящие лачужки, в редких оконцах которых горел тусклый свет. Откуда-то издалека раздавались пьяные голоса, орущие непонятного происхождения песни. Откуда-то – ругань. Сама окружающая нас атмосфера – темная, враждебная, глухая, заставила меня опасливо поежиться. Мы несколько прибавили скорость и увидели впереди одинокий силуэт. Похоже, это и был господин Пряхин.

Он все еще был одет в свой маскарадный костюм и шел впереди нас довольно скоро, так, что нам пришлось снова прибавить шагу, чтобы не потерять его в окружающей нас темноте.

Пряхин немного попетлял по тропинке и свернул в довольно добротный деревянный барак, окна которого, не в пример остальным строениям, были освещены. Здание было довольно длинное, из-за его двери раздавались пьяные голоса, так, что я поняла сразу, что это один из местных трактиров. Странно, подумала я, что он сюда зашел. Да и вообще, странно, что он отправился в Глебучев. Однако некогда было предаваться подобным размышлениям, потому что нужно было думать, как не упустить его. Прильнув к стене, на тот случай, чтобы нас не обнаружили «местные жители», я подозвала Сержа и попросила его обойти вкруг здания и посмотреть в окна.

– Ни за что! – горячо прошептал Серж. – Я ни за что не оставлю вас здесь одну!

– Перестаньте, Серж, – строго проговорила я. – Бросьте это ребячество. Нам необходимо знать, где он и что делает. Ну же, смелее. Со мной ничего не случится.

– Я не понимаю, почему мы не можем просто войти…

– Осмотритесь, – грозно зашептала я, – это одно из самых опасных мест в городе. И может быть, это вам что-то объяснит. А если не хотите идти вы, то я сама…

– Ни в коем случае! Только будьте здесь! – наконец Серж направился вокруг здания, держась в его тени.

Я замерла у стены, стараясь не выдать себя, поскольку в этот момент из деревянных двустворчатых дверей вывалились (иного слова и не подберешь) на улицу трое пьяных мужиков. Они начали препираться хриплыми голосами и громко спорить, а затем, один из них, в темноте было трудно рассмотреть его внешность, но было заметно, что он гораздо крупнее своих товарищей, стукнул другого по голове (очень даже может быть, что и просто кулаком), и мужичонка рухнул в сугроб. Двое оставшихся потоптались рядом, а затем, смачно выругавшись на два голоса (мне даже дурно стало от их выражений!) потопали прочь от трактира.

Я стояла ни жива, ни мертва, как говориться. Серж еще не успел вернуться, а мужичонка уже заворочался и закряхтел, я вздрогнула. Признаюсь, я изрядно перепугалась, поскольку быть замеченной мне, как понятно, вовсе не хотелось. Я стояла и думала только об одном – скорей бы вернулся Серж!

Мужичонка кое-как попытался подняться, однако у него ничего не вышло, он что-то проворчал пропитым сиплым голосом, опять-таки выругался («Ну и нравы!» – поразилась я) и окончательно растянулся на снегу. Какое-то время я думала, что он помер, но совсем скоро вернулся Серж, причем с противоположной стороны трактира. Он подошел ко мне и, встав достаточно близко, начал свой «доклад»:

– Домишка, дрянь! – вот было первое, что он сказал. – Я видел этого мошенника. Он у стойки стоит. Должно быть, сейчас выйдет. Что делать будем?

Я ничего не успела ответить, как двери трактира вновь распахнулись и на улицу вышли двое здоровенных мужиков и Пряхин в образе «дамы».

* * *

«Боже, что же нам делать?!» – пронеслось у меня в голове.

Несмотря на то, что мы были вооружены, я нисколько не сомневалась, что и Пряхин не безоружен. Очень даже может быть, что и «друзья» его тоже.

Двое медленно и угрожающе двинулись на нас с Сержем. Я постаралась оценить расположение сил. В принципе, у нас был неплохой шанс выиграть эту битву. Слева возвышался трактир, справа – высоченный сугроб. Отступать мне не представлялось возможным, иначе мы рисковали упустить Пряхина, а этого нельзя было делать ни в коем случае.

Я решительно достала из-под полы ротонды один из пистолетов. Серж поднял руку с оружием, словом, мы приготовились. Разбойники приблизились.

– Ну, что, барынька… – проговорил один из них грубым хриплым голосом.

Только я не дала ему договорить. Я увидела, как удаляется Пряхин, увидела его темный силуэт, мелькнувший на повороте тропинки. Тогда я подняла пистолет и выстрелила разбойнику промеж глаз, он покачнулся и рухнул ничком в снег. Другой заголосил:

– Караул! Наших бьют!

– Стреляйте, что же вы?! – крикнула я Лопатину, а сама, переступив через убитого, что было сил, приподняв юбки, припустила по тропинке в ту сторону, где секундой назад исчез Пряхин.

Конечно, я, наверное, не должна была бросать Сержа, но, в конце концов, он мужчина и он вооружен. Я понадеялась, что Лопатин сам в состоянии справиться с оставшимся разбойником. Сейчас гораздо важнее было не упустить Пряхина. Тропинка петляла между домишками. Я бежала, что было сил, боясь, что темное пятно впереди, которое и было, по всей видимости, Пряхиным, скроется и я не смогу его найти.

Мое положение усложнялось еще и тем, что я совершенно не знала местности. Однако, как мне показалось, мьсе Жорж тоже не являлся особым знатоком Глебучева. Он то и дело пытался свернуть с узкой тропинки, но всякий раз оказывался по пояс в сугробе, так что ничего другого ему не оставалось, кроме как снова возвращаться на тропинку.

Сзади грянул выстрел. «Слава Богу!» – облегченно подумала я, значит, Серж уложил и второго. Только вот что он теперь будет делать? Догадается ли он, что нужно пойти за Степаном? Или он двинется за мной?

Силуэт впереди юркнул в какую-то темную подворотню. Я на мгновение замерла, вытащила другой пистолет, взвела курок и ринулась в темнеющий проход.

К моему величайшему изумлению, в подворотне оказался тупик. Справа располагался небольшой домишка, над покосившимися дверями которого тускло светил фонарь. Я даже поначалу не сообразила, что сие означает, и только спустя мгновение, услышав гулкий женский смех и пьяные восклицания до меня дошло, что это, должно, какой-то притон. Я не смогла преодолеть отвращение и брезгливо передернулась.

Сделав несколько шагов внутрь дворика, я увидела мсье Пряхина, стоящего напротив притона. Света от фонаря хватало ровно настолько, чтобы можно было разглядеть очертания фигуры, но не более… Однако ж я увидала, что в руке у Пряхина тускло поблескивает дуло пистолета. Очень даже может быть, что и того самого, из которого он ранил Гвоздикина. Пряхин стоял, прижавшись к стене спиной и, похоже, ждал меня.

– Ну, что ж, госпожа дознавательница, – ехидно проговорил он, – приятно видеть вас снова.

– Где мальчик? – строго спросила я и навела на него пистолет.

– Мальчик? – удивленно переспросил Пряхин и поднял руку с пистолетом, целясь в меня. – Pardon, ничего не знаю о мальчике.

– Вы лжете, Пряхин! – воскликнула я и сделала шаг в его сторону. – Именно вы его выкрали и потребовали за него выкуп. Вы получили ваши деньги, верните ребенка!

– Да, действительно, – ответил Пряхин, и я готова была поклясться, хотя и не видела, что лицо его в этот момент озарила хищная улыбка. – Деньги у меня, – и он довольно демонстративно похлопал себя по груди. – Я, признаться, удивлен, что сумма оказалась такой большой. Это было неожиданностью. Приятной неожиданностью, я бы сказал. Но мальчик? Поверите ли вы мне, сударыня, – я услышала, как он взвел курок, – но мальчика я не похищал. Я просто воспользовался удобным случаем… И всего…

Я не могла поверить! Неужели? Нет, должно быть, Пряхин лжет! Он выкрал ребенка и убил его, а теперь ломает передо мной комедию! Ну, уж нет, господин мерзавец!

– Перестаньте ломать комедию! – прикрикнула я. – Отвечайте немедленно, где ребенок?

– Ребенок…

Здесь я услышала звук приближающихся шагов и через мгновение за моей спиной появился Лопатин. Он был без цилиндра, шуба нараспашку, а в руке – пистолет.

– О, это вы… – проговорил Пряхин. – Ваша спутница пытается узнать о судьбе мальчика…

Неожиданный выстрел заставил меня вздрогнуть. Пряхин начал оседать, сползать по стене, что-то бормоча себе под нос.

– Что? Что вы наделали? – воскликнула я, обернувшись к Сержу. – Зачем вы его убили? Ника…

Я кинулась к Пряхину, он еще дышал, я попыталась установить, насколько серьезно он ранен. По всей видимости, ранен он был очень серьезно, но он все еще дышал и что-то бормотал. Я наклонилась к нему поближе и успела разобрать только одно слово:

– Кали…

– Что? Что? Что это значит? – я взяла Пряхина за плечи и стала трясти, но тщетно.

Мсье Жорж уже испустил дух.

Ко мне приблизился Лопатин. Тут же за нашими спинами раздались громкие, не совсем трезвые голоса.

– Нам нужно уходить! – проговорил Лопатин. – Быстрее!

– Нет! – воскликнула я. – Мы не можем уйти, у него деньги!

Издалека послышался полицейский свисток, и я подумала о том, что, должно быть, агенты все же прибыли к Глебучеву, где их встретил Степан. Мы ни в коем случае не должны были оставлять здесь мертвого Пряхина.

* * *

Из Глебучева мы выбрались довольно благополучно. Агенты действительно увидели, в каком направлении поехал Степан, и вскоре двинули следом за нами. Правда, они немного запоздали, но все же, появились практически вовремя. Услышав полицейские свистки, местная публика кинулась прятаться, полагая, что началась очередная облава, и никто не встретился нам на обратном пути. Даже в давешнем трактире не горел свет, а тела, что мы оставили около него, были уже убраны.

У меня из головы все не выходило загадочное слово, которое пытался сказать Пряхин, уже умирая, но я никак не могла понять, что значило это: «Кали…»

Я велела Степану ехать к Селезневым, там нас встретили взволнованные Валерий Никифорович и Михаил Дмитриевич. Они кинулись к нам с расспросами. Деньги, которые Пряхин, оказывается, спрятал у себя на груди, вернули хозяину, относительно Ники я ничего внятного сообщить не могла.

Судя по тому, как вел Пряхин и что он говорил, у меня сложилось ощущение, что он действительно воспользовался случаем. По крайней мере, это многое могло бы объяснить. Например, то, что последнее письмо было написано по-русски, то, что в нем не указывалась сумма выкупа, то, что Пряхин, наконец, утверждал, что ничего не знает о судьбе Ники. Посоветовавшись с Поздняковым, мы пришли к выводу, что Пряхин, скорей всего, действительно просто воспользовался подходящим моментом – узнал о похищении и выкупе и решил поживиться.

Но, если все это было так, то, что же с Никой? Кто же настоящий похититель и что хотел сообщить мне Пряхин? И откуда, наконец, сам Пряхин узнал о похищении? «Кали…» – что это? Я терялась в догадках.

Аполлинарий Евгеньевич все еще не приходил в себя, а Елизавета Михайловна, хоть и вставала с постели, но не желала спускаться вниз. Его превосходительство был настолько расстроен тем, что и на этот раз нам ничего не удалось узнать о Нике, что самоустранился и не желал принимать участие в обсуждении. Он сидел в углу своего кабинета и глядел перед собой отсутствующим взглядом, в то время как мы – решительный господин подполковник, растерянный господин Лопатин и я, не менее решительная и не менее растерянная – в который уж раз пытались вычислить похитителя.

Серж был бледен больше обычного, он явно чувствовал себя провинившимся, тем более что по дороге сюда, в селезневский особняк, я не переставала его отчитывать. Он, правда, оправдывался, заявляя, что испугался за меня, увидев, как Пряхин целится в меня. Однако это не оправдывало его поведения, так, по крайней мере, я ему заявила, хотя, признаюсь, в глубине души что-то дрогнуло. Надо же, а он за меня переживает!

Однако как бы там ни было, следовало признать, что и на этот раз мы остались у разбитого корыта. Если предположить, что Пряхин что-то знал о настоящем похитителе, то он мог бы это «что-то» рассказать и нам. Впрочем, не это ли он пытался сделать, прошептав «Кали…»? Словом, я снова и снова возвращалась к этому слову…

– Кстати, – обратилась я к генералу, – ваше превосходительство, вы смотрели нынче почту?

Генерал медленно перевел на меня взгляд, глубоко вздохнул и нехотя ответил:

– Пустое. Нет там ничего.

– Жаль,– произнес Поздняков. – А ведь можно было бы предположить…

– Честно признаться, господа, – тихо вымолвил Селезнев,– я уже ни во что не верю. Ведь пять дней уж прошло…

– Ну, полноте, Валерий Никифорович, – не совсем уверенно проговорила я, пытаясь как-то подбодрить отчаявшегося генерала. – Еще ничего не потеряно, хотя бы потому, что настоящий преступник еще не появился, не назначил время и место… Подождите еще немного, он обязательно даст о себе знать…

– Да, – подал голос Поздняков, – я тоже так считаю.

– Так вы смотрели почту? – переспросил Серж.

– Э… Нет, голубчик, – равнодушно проговорил его превосходительство.

– Но отчего же? – удивленно поинтересовалась я. – Ведь там…

– Да Бог с вами, – махнул рукой генерал. – Полноте, если хотите, сами и смотрите…

Валерий Никифорович совершенно утратил ко всему интерес и мне, видя, как из пышущего здоровьем и весьма цветущего мужчины он на моих глазах превращается в, простите, настоящую старую развалину, становилось больно за него.

Всего каких-то пять дней…

– А где ваша почта? – спросил Лопатин. – Позвольте нам взглянуть, в таком случае… – он вопросительно посмотрел на нас с Поздняковым. Мы согласно закивали.

– Да, должно быть, в вестибюле, – ответил господин Селезнев. – Крикнуть лакея?

– Не стоит, – ответил Сергей Александрович. – Позвольте мне самому, меня это ничуть не затруднит, – и с этими словами он вышел из кабинета.

Мы замолчали, ожидая появления почты.

– Славный человек, – подал вдруг голос Валерий Никифорович, – этот господин Лопатин. Не находите, Екатерина Алексеевна?

– Отчего же, – довольно холодно ответила я. – Действительно очень приятный человек.

– Да, вот и я о том же… К-хе, к-хе… А не пожениться ли вам, а, голубушка? Славная бы пара из вас вышла, ей-Богу!

Мы с Поздняковым переглянулись, видимо, одновременно испугавшись за рассудок нашего хозяина. Уж не стал ли он заговариваться вследствие затяжного шока?

– Ну, что молчите? – продолжил монолог его превосходительство Валерий Никифорович. – Испугались, небось, что у меня, это? – он сделал какой-то неопределенный жест, но мы оба поняли, что он обозначает и снова переглянулись. – Да не волнуйтесь вы так! – недовольно проговорил он, пристально посмотрев на наши лица. – Ничего с моими мозгами не случилось! Просто устал я… Что-то долгонько он там… Да… А вы, Катерина Алексеевна, подумайте, голубушка. Жених он все ж таки видный, да и к вам очень даже…

Договорить ему не дали, и то, Слава Богу, поскольку пространные сентенции генерала Селезнева в данном случае были, прямо скажу, не comme il faut. В дверь раздался тихий стук и через мгновение появился Сергей Александрович, собственной персоной, с серебряным подносом для корреспонденции, на котором лежала стопка нераспечатанных конвертов.

Совершенно неожиданно для себя самой, я отчего-то зарделась, едва только увидела Сержа. Возможно, это была реакция на нескромные слова Селезнева, но мне удалось взять себя в руки почти сразу же и, благодаря тому, что все внимание мужчин было приковано к подносу, мое смущение осталось незамеченным.

Серж поставил поднос на стол, а сам достал сигару и, раскурив, сел в одно из кресел. Селезнев вяло махнул рукой, Поздняков, истолковав этот жест генерала как разрешающий, встал и, пересев за стол, принялся просматривать конверты. В кабинете повисло гнетущее молчание. Некоторое время спустя Поздняков издал приглушенный звук и показал нам конверт, на котором уже знакомым нам размашистым почерком, по-французски был написан адрес Селезневых.

Валерий Никифорович закрыл глаза рукой и не смог подавить тяжелый вздох. Лопатин посмотрел на меня, в его глазах я увидела непонятный огонек, который так и не смогла никак истолковать.

– Это, должно быть, оно, – сказала я.

– Читайте, – тихо вымолвил его превосходительство, не отнимая руки от лица.

Поздняков вздохнул, надорвал конверт и прочел:

«Господа Селезневы, в воскресенье, с полудня до четырех часов, одна из ваших горничных должна двигаться по Большой Садовой улице от Астраханского переулка до улицы Симбирской и обратно. Она должна быть одна и с ней должны быть деньги, вся сумма – семьдесят тысяч рублей. К ней подойдут.

P.S. Соблюдайте условия неукоснительно, только в этом случае вы снова увидите ребенка».

Когда господин Поздняков дочитал, мы некоторое время молчали, обдумывая услышанное.

– Так-с, так-с, – забормотал Поздняков, – Астраханский переулок, Симбирская улица, Большая Садовая… Это у нас Пятый Мировой участок… Кто там? Там у нас Выжигин… Так-с…

– Значит, вы полагаете, что теперь уж это точно похититель? – спросил Серж.

Мы с Михаилом Дмитриевичем переглянулись.

– Да, полагаю, что так, – наконец вымолвила я. – Теперь сомнений нет. Это тот же человек или те же люди, что более вероятно, что и прежде. Почерк тот же?

– Да-с, – кивнул Поздняков. – Вот, извольте сами взглянуть, – и он протянул мне лист веленой бумаги.

– Да, никаких сомнений, это те же люди, – твердо сказала я.

– Интересно, каким образом письмо попало в дом? – произнес Поздняков, осматривая конверт. – На конверте нет штампа. Выходит, его подбросили, но когда? Вот что интересно.

– Опросите слуг, – посоветовал Лопатин.

– Непременно, – заверил Михаил Дмитриевич, – только завтра. Нынче уже поздненько. Ну, что скажете, Валерий Никифорович?

– А что я могу сказать? – произнес генерал все еще слабым голосом, только теперь его взгляд уже не был столь безучастен. – Очень надеюсь, что вы правы и что эти tas de salauds, наконец, вернут мне сына.

– Да уж, не волнуйтесь, Валерий Никифорович, – бодро заявил Поздняков, – теперь этим мерзавцам от нас никуда не скрыться. Я уж постараюсь. Понаставлю там вдоль дороги своих агентов, глаз они у меня с саней не спустят. Кстати, кого вы пошлете?

– Не знаю, – проговорил его превосходительство. – Не так-то много у меня служанок, способных выполнить этакое поручение…

– Позвольте мне, – вмешалась я, а мужчины посмотрели на меня со смесью недоверия и удивления. – Валерий Никифорович, вы ведь только что признались, что у вас не имеется девушки, которой можно было бы поручить это… А у меня, уверяю вас, это получится. Да и переодеться мне в служанку ничего не стоит. Вряд ли похитители знают меня в лицо.

– Но точно так же, – подал голос Поздняков, – и мы можем переодеть одного из лучших наших агентов…

– Полноте, Михаил Дмитриевич, – ласково упрекнула я господина подполковника. – Неужто вы на самом деле считаете похитителей людьми настолько глупыми и ненаблюдательными? Мне лично кажется наоборот, они очень внимательные и осторожные и, почуяв слежку, вряд ли станут рисковать.

– Вы говорили это уже относительно Пряхина, – парировал Поздняков.

– И что? Повторюсь, – холодно ответила я. – Однако, господа, мне кажется, что в любом случае, лучшей кандидатуры, чем я, вам не сыскать.

– А риск? – не сдавался господин подполковник. – Как насчет риска, дорогая Екатерина Алексеевна? – Неужто вы полагаете, что разбойники оставят свидетельницу в живых? Они, может, потому служанку-то и требуют, что за ее убийство и спросу – никакого… Крепостная. Другое дело – дама вашего положения, а ну как случится что?

– Михаил Дмитриевич, голубчик, – сказала я, – я, конечно же, ценю вашу заботу обо мне, но все же… Все же, если Валерий Никифорович не будет против, сама поеду. Уж не обессудьте…

Поздняков театрально вздохнул, как бы говоря: «Что ж, я сделал все, что смог…» Его превосходительство посмотрел на меня довольно долго и достаточно пристально и, перекрестив меня твердой рукой, сказал только одно:

– С Богом, Екатерина Алексеевна.

После этого разговор сам собой постепенно сошел на нет и пора было бы уже и честь знать. Господин подполковник заверил меня, что обязательно расставит вдоль улицы наилучших своих агентов, да и сам будет неподалеку. Господин генерал же велел завтра к полудню приехать за деньгами. Я волновалась, но все равно чувствовала себя не в пример лучше, чем до этого. Теперь мы, по крайней мере, могли быть уверены, что на сей раз дело придется иметь с настоящими похитителями.

Серж вызвался меня подвезти до дому. Я согласилась, правда, не совсем удачно пошутив, что на этот раз ему придется доставить меня сразу же до крыльца, во избежание… Он вспомнил тот день, когда мы, точно так же возвращались от Селезнева и отчего-то принялся извиняться.

– За что вы извиняетесь? – удивилась я.

– За все, Катенька, – вздохнул Серж. – С тех пор, как мы с вами знакомы я только и делаю, что совершаю какие-то нелепые поступки…

– Вы о чем? – не поняла я.

– Ну, сами посудите, – Сергей Александрович откинулся назад, на спинку саней. В лунном свете он казался чудо как хорош. – Стоило мне только приехать к вам с визитом, случилось несчастие с Натали… Затем, на вас напали… А сегодня… Я, кажется, проявил излишнее рвение… – его голос был тихим и печальным, и мое сердце вдруг захлестнула волна нежности. Я молча протянула ему руку и Серж сжал ее в своих. – Если бы вы знали, Катенька… – прошептал он, наклоняясь ко мне. Я смотрела в его черные глаза и ни о чем более не могла даже думать.

Небо над нами было высоким и чистым, звезды на нем сияли мерным ярким светом, луна нынче была в самом своем апогее, а погода была самая что ни на есть, прогулочная – легкий морозец. Признаюсь, я готова была ехать в этих санях, с этим мужчиной вечно…

Но, увы. Любой сон, любая, даже самая прекрасная сказка заканчивается. И, как правило, именно тогда, когда душа твоя переполняется ощущением счастья… Сани резко остановились и кучер с козел проворчал:

– Прибыли, барин!

Мы смущенно посмотрели друг на друга, и Серж вышел из саней, предложим мне руку.

– Жди, я сейчас! – бросил он кучеру. – Катенька, я все понимаю, – обратился он ко мне, держа меня под руку и ведя через аллейку, в которой на сей раз, фонари действительно горели, – завтра вам будет не до меня… Однако позвольте мне все же напомнить, что завтра планируется закладывать приют… Вы не могли бы пообещать?…

– Серж, милый, – проговорила я, – как только я смогу, я обещаю, что приеду… Правда, не могу обещать, когда именно…

– Это я понимаю, – кивнул он. – Главное, что вы обещались. А после закладки, вы ведь знаете, будет благотворительный бал в честь этого события и в честь открытия моего банка… – скромно добавил он.

– О, поздравляю, Серж! – воскликнула я. – Простите, что я совершенно об этом позабыла! Я знаю, как это важно для вас. Я непременно буду!

В этот момент мы уже дошли до крыльца, и пора было прощаться…

Глава двенадцатая

На следующее утро, которое выдалось на редкость солнечным и по-весеннему теплым, я, довольно рано проснувшись, позавтракав и закончив все необходимые приготовления, в начале одиннадцатого часа поехала к Селезневым.

В начале двенадцатого, как мы и условились накануне, я собиралась выехать на Большую Садовую улицу и двинуться по направлению к Симбирской. Этот маршрут проходил по пустынной местности, поскольку Большая Садовая улица знаменовала собой городскую окраину. Слева далее тянулись пустыри, а справа ютились дома небогатых мещан. Словом, как я уже обмолвилась, места эти и всегда были довольно пустынны, а нынче, в Прощеное воскресение – и вовсе. Как и положено, весь люд православный с утра двинул на обедню, а после, как и заведено – гуляния и посещения друзей и родных. Последний день широкой Масленицы, разговляются все. Завтра начало Великого поста, семь недель скудной однообразной пищи, никаких городских развлечений…

Но это – завтра, а нынче… Пока я, переодетая служанкой – в простой цветастой юбке, заячьем салопе и разноцветном платке – ехала к селезневскому дому, вдоволь уже успела наглядеться на то, как охотно наш народ прощения друг у друга просит. И так же охотно дает. Что поделать, таков обычай. Отовсюду слышится только: «Прости Христа ради» и «Господь простит».

У Селезневых меня встретил лакей и даже не сразу узнал, кто я такая. Мне пришлось продемонстрировать изрядную долю своего барского норова, прежде чем он, наконец, удостоверился, что я – это я. Впрочем, ему ничего другого не оставалось, как проводить меня в кабинет хозяина, при этом, он не приминул по-христиански попросить у меня прощения и я, естественно, ответила ему в духе этого необычного дня.

В кабинете я застала хозяина и господина подполковника и оба они, в который уж раз пребывали в изрядной ажитации.

Они, похоже, нисколько не обратили внимания на мой костюм, по крайней мере, ничуть не удивились. Поздоровавшись, я спросила:

– Что-нибудь случилось, господа?

– Ах, Екатерина Алексеевна! – воскликнул господин подполковник. – Вы не поверите, но открылись новые обстоятельства нынешнего дела!

– Вот как? И что же это? – я была изрядно удивлена.

– Оказывается, главный злодей-то никто иной, как господин Гвоздикин!

– Что?! Аполлинарий Евгеньевич?! Не может быть! – ответила я.

– Еще как может, голубушка! – заверил меня генерал. – Я, конечно, тоже не сразу в это поверил, но… Нет, Михаил Дмитриевич, расскажите сами! – и его превосходительство тяжело вздохнул и махнул рукой.

– Извольте. Итак, вы спросите, Екатерина Алексеевна, – начал господин Поздняков, – отчего мы уверены в том, что именно Гвоздикин и является похитителем Ники? А оттого, дорогая, что в его комнате вчера обнаружены были неопровержимые улики-с.

– Что? Улики? Но какие? – я все еще не могла поверить.

– А вот какие, – господин подполковник решительным шагом подошел к столу и взял с него две вещицы.

Одну из них я узнала сразу же. Это был мой кошелек, который я потеряла в среду, когда на меня напали. А вторая вещь была мне совершенно незнакома – это был длинный переплетенный шелковый шнур из тех, какими обычно подпоясываются половые, да вот хотя бы в гостинице купца Смирнова.

– Узнаете? – полюбопытствовал Поздняков, поднеся эти вещицы ко мне.

– Да, кинула я. – Это мой кошелек, а это?

– А это, похоже, и есть та самая удавка, которой удушили Ефима, а затем и Глашу.

– Но, позвольте… – попыталась я было возразить, однако Михаил Дмитриевич не предоставил мне возможности.

– Дорогая Екатерина Алексеевна, неужели вам недостаточно доказательств? Теперь-то все на свои места и встает, не находите?

– Но как вы нашли эти вещи? – спросила я.

– Нынче утром-с, когда прибыл врач, чтобы осмотреть больного, который, кстати, постепенно приходит в себя, служанка полезла в шкап, чтобы достать свежее белье. И вот там-то, среди рубашек и обнаружились эти замечательные предметы.

– Вот как? Значит, это он?.. – в задумчивости проговорила я.

Что ж, рассуждала я, вполне может быть, что это действительно так. Тогда, пожалуй, можно объяснить и то, каким образом он проник в дом, в день похищения Ники. Ведь в течение часа он был совершенно один. И то несчастливое нападение на меня. Кстати, и фонари, которые не горели в тот день. Ведь в среду, помнится, Гвоздикин отсутствовал с самого утра. Таким образом, он прекрасно мог дождаться меня у дома и погасить фонари. А Серж, так нечаянно появившийся в алее, спугнул Аполлинария Евгеньевича. К тому же, именно Гвоздикин навел нас на мысль о Пряхине. Однако… тут я подумала о том, что ведь Пряхин-то на самом деле имел отношение к выкупу. Откуда же он узнал? Ну, конечно, от Глаши. А кто же тогда удушил их, Глашу с Ефимом? Неужели же Гвоздикин? А потом пытался перевести подозрение на Пряхина?

– Михаил Дмитриевич, – обратилась я к Позднякову после непродолжительного молчания, – неужели же Гвоздикин это сам все?

– Ну, это вряд ли, – ответил Поздняков. – У него, скорее всего, были сообщники. Тот же Пряхин, например…

– Нет, позвольте, – не согласилась я. – Если бы это было так, то вряд ли бы Пряхин решил его убить… Да и сам Аполлинарий Евгеньевич вряд ли бы стрелял в мсье Пряхина в гостинице, не находите?

– Значит, сообщник кто-то другой… – в раздумье проговорил Поздняков. – Тем более что этот сообщник нынче постарается выкуп получить, вы не забыли?

– Нет, конечно, но, послушайте, Михаил Дмитриевич и вы, Валерий Никифорович, разве вам не кажется, что все это специально?

– То есть? – переспросил его превосходительство. – Что вы хотите этим сказать, Екатерина Алексеевна?

– Ну, неужели же вам не кажется, что Аполлинарию Евгеньевичу эти вещи специально подбросили? Чтобы теперь подозрение пало на него. Я понимаю, конечно, алиби у него на эти дни практически никакого. Вел он себя более чем подозрительно, но все же… Вы знаете, я подумала, попыталась себе представить, но… Нет, я, пожалуй, более чем уверена в том, что похититель не он.

– Вот как? – удивился Поздняков. – А кто же тогда и с чего, позвольте, у вас такая уверенность? Вы ведь сами признаетесь, что и поведение Гвоздикина подозрительно, и алиби у него как такового не имеется…

– Да, но вот уже два дня, как Аполлинарий Евгеньевич лежит у себя в комнате в бессознательном состоянии, а письмо, настоящее письмо от похитителей, смею вам напомнить, пришло только вчера… К тому же, не вы ли сами, Михаил Дмитриевич, обратили внимание на то, что письмо было подброшено, что на нем нет положенного почтового штампа?

– Да, конечно, – с жаром ответил Поздняков. – Но разве именно это и не подтверждает, что письмо было подброшено, как и прежнее при помощи человека, который имеет доступ в этот дом?

– В таком случае, позвольте заметить, – никак не желала сдаваться я, – что все, кто бывает в этом доме, уже подозрительны. В том числе и мы с вами…

– Полноте, Екатерина Алексеевна, – вмешался в наш спор генерал. – Если вы так настаиваете на невиновности Аполлинария, то вам придется это доказать… Слишком уж много подозрений падает на него. И потом, с чего бы ему у себя хранить эти предметы?

– Вот и именно, Валерий Никифорович, вот и именно! – воскликнула я. – Если бы Аполлинарий Евгеньевич был преступником на самом деле, не разумнее ли было ему избавиться от таких улик? Разве не так поступают все преступники?

Мужчины замолчали, глядя на меня недовольно и возмущенно. В это время большие настенные часы пробили один раз. Я посмотрела на циферблат:

– Валерий Никифорович, я понимаю, что проще всего сейчас было бы все свалить на умирающего Гвоздикина, но позвольте мне попробовать доказать вам, что вы не правы. И потом, Ника…

– Х-м, х-м, – ответил генерал и подошел к высокому книжному шкапу. Открыв одну из нижних створок, он достал уже знакомый мне саквояж. – Вот, здесь вся сумма.

Я поблагодарила Селезнева и направилась к выходу. Уже в дверях я остановилась.

– Екатерина Алексеевна, голубушка, – напутствовал меня генерал, – вы уж постарайтесь…

– Je teral tout mon passible, – заверила я. – Я очень постараюсь сделать все, что будет от меня зависеть…

– Вот и хорошо, – вздохнул генерал. – Я буду ждать известий…

– Да, Екатерина Алексеевна, – Поздняков вызвался меня проводить, – помните, что рядом мои самые лучшие агенты. Я сам буду ждать вас в Астраханском переулке. Сразу же, если что-то вдруг случится, отправляйтесь туда.

– Хорошо, – ответила я и вышла из особняка.

* * *

Погода несколько начала портиться. Небо заволокли серые тучки и, похоже, собирался снег. Я села в крытые сани и взяла в руки вожжи. Навык у меня имелся, я выехала на Казарменную улицу и направилась прямо к Астраханскому переулку.

По дороге я думала о вещах, обнаруженных в комнате Гвоздикина. То, что они, скорее всего, подброшены, я практически не сомневалась. Однако, кем? Кто имел такую возможность? О том, кто бывал в последнюю неделю у Селезневых, я знала доподлинно. Всего несколько человек – Поздняков, Лопатин, Успенский, Рюккер и, собственно, я.

Все мы могли бы, улучив момент, заглянуть в комнату к Аполлинарию Евгеньевичу. То, что я там не была, я, естественно, могла бы поручиться. Но все остальные? Придется начать сначала. Что мы имеем на преступника? То, что он прекрасно владеет французским языком, то, что он, похоже, вполне в курсе расследования, то, что у него размашистый почерк…

Почерк! Ну, конечно, как же я не догадалась раньше! Таким образом, у нас есть шанс… Хотя, нет. Я, пожалуй, поторопилась. Во-первых, почерк Рюккера, Успенского и Позднякова я знала. А во-вторых, почерк можно изменить.

Думать о том, что это Серж, мне никак не хотелось. Нет, конечно, Сержа я практически не подозревала, только что так, для проформы.

Я уже выехала на Большую Садовую улицу и направилась в сторону улицы Симбирской. Саквояж с денежным выкупом стоял у моих ног. Я зорко поглядывала по сторонам и одной рукой нащупывала рукоятку пистолета, который я предусмотрительно захватила из дома и спрятала, pardon, как это говорится, за пазухой. Конечно же, я не была столь легкомысленной, чтобы выехать на такое опасное мероприятие безоружной.

Улица была практически пустынна. Правда, я знала, что здесь скрываются опытные поздняковские филеры, а потому в редких встречных людях, мне виделись агенты. Должно быть, так это и было, поскольку взгляд у всех у них, практически без исключения, был внимательный и пристальный – и у дворника, и у двух крестьян, и у здоровенной бабы с мешком. Как бы там ни было, но я преодолела уже половину пути, а саквояж так и был до сих пор никем не востребован. Я уже даже стала отчаиваться, думая о том, что похитители каким-то образом узнали о слежке и решили не рисковать. Когда до улицы Симбирской, моего конечного пункта, оставалось каких-то два квартала, я поравнялась с двухэтажным каменным особнячком с аркой, которых на Большой Садовой было всего-то три или четыре. Должно быть, такие дома здесь принадлежали каким-нибудь зажиточным купчикам, которым очень уж хотелось походить на господ сословием повыше. Иначе откуда бы такие дворянские строения?

И вот именно в тот момент, когда я проезжала мимо арки, уже, признаюсь, потеряв бдительность, из дворика появился и буквально как из-под земли вырос всадник на холеном ахалтекинце. Всадника я так и не успела разглядеть, успела только заметить, что он был в широком черном плаще и капюшоне, надвинутом на самое лицо, а под ним еще и находилась черная же полумаска. Он изящно и легко изогнулся в седле, подхватил саквояж и нырнул в узенький переулочек между заборами, где невозможно было проехать на санях. Я и ахнуть не успела, как говорится. Все это было проделано так быстро и ловко, что я едва успела остановить лошадь и кинулась следом за ним. На что я надеялась, я не знаю. Скорее всего, ни на что.

Однако я добежала до переулка и успела заметить, как всадник свернул направо. И вот тут я кое-что заметила – кусок материи. Плащ всадника распахнулся, и я увидела кусок материи. Нет, это были не брюки. Это могло быть только дамское платье из синего муслина, а из-под него выбивалась тонкая полоска белой нижней юбки. Это женщина! Я едва не воскликнула от изумления и ринулась следом, выхватив пистолет. Увы! Как вы понимаете, дальнейшее преследование оказалось бесполезным.

Я добежала, запыхавшись до конца узкого переулка, и оказалась на Зеленой улице, где жили, в основном люди мастеровые. Увы, повторюсь еще раз, здесь я даже не нашла следов моего всадника, а точнее было бы сказать – всадницы. Дома на этой улице были сплошь деревянные и одноэтажные, заборы высокие, а таких хитрых переулков, из которого я только что вынырнула, здесь было предостаточно. Пройдя немного по улице, а затем вернувшись, я решила, что лучше вернуться к саням и поехать обратно… Так я и сделала.

Ничего не скажешь, оставалось признать, что со своей ролью курьера я справилась ничем не лучше любой служанки, какой-нибудь Феклы или Матрены. Увы, еще раз! Что же делать, пыталась сообразить я. Как теперь смотреть в глаза Валерию Никифоровичу. А Ника?..

Вернувшись к саням, я понадеялась на то, что хотя бы обнаружу там ребенка. И вновь меня ждало поражение. Жесткое разочарование постигло меня и на сей раз. У саней толпились давешние мужики и дворник и даже та самая рослая баба с мешком. Они, по всей видимости, недоумевали, куда я подевалась.

– Мальчик здесь? – первым делом спросила я, приблизившись к этой пестрой компании.

В ответ мне последовало твердое: «Нет!»

Боже, подумала я, что теперь будет?..

* * *

Домой я вернулась, как вы сами понимаете, совершенно расстроенной. Я даже не стала встречаться с Поздняковым, перепоручив рассказ о происшествии его агентам. Впрочем, кое-что у меня, конечно, имелось, а именно – тот кусок материи, который я видела. Из этого можно было сделать вывод несколько парадоксальный, но, на мой взгляд, все-таки имеющий право на существование. Тем более что ничего другого мне просто не оставалось, а потому я рада была и такой соломинке.

Таким образом, я рассудила, что к похищению маленького Ники Селезнева причастна женщина. Причем, женщина из высшего общества. Женщина, которая носит синее муслиновое платье. Это было уже кое-что. Часы в моей гостиной показывали половину третьего пополудни. Я немного подумала о том, как же мне поступать дальше и пришла к единственно, на мой взгляд, верному выводу – отправиться на открытие лопатинского банка.

Туда я решила отправиться вовсе не потому, что обещалась Сержу, а потому, что, прекрасно зная наше общество, всю нашу знать, я уже могла бы сделать выводы более конкретные, посмотрев на присутствующих дам. К тому же, я надеялась, что, возможно, кое-кого из них на приеме не окажется, хотя бы их и приглашали, а значит, у меня вновь появится в подозреваемых конкретный человек, а не фантом.

Но, прежде чем отправиться на прием, я решила написать записку генералу Селезневу. Сев за письменный стол, я испытала острое чувство вины, но, поборов себя, приступила к записке. Его превосходительство решил остаться дома, под предлогом того, что супруга все еще была больна и лежала в нервной лихорадке и это, признаюсь, было мне на руку. Чувствовала я себя прескверно, а потому и смалодушничала, решив оттянуть момент объяснения. Признаюсь в этом и сейчас, спустя десятилетия, со стыдом, но, увы, говорю правду.

Итак, написав его превосходительству, что нынче же все разрешиться, и просив подождать моего появления. Возможно, делая такое заявление, я и блефовала, как говорят некоторые игроки, однако у меня уже бродили в голове некие смутные образы, которые, я знала, в ближайшем будущем, приобретут четкие контуры. Это я знала по собственному опыту, и так со мной бывало всегда. Я уже вполне научилась доверять своим внутренним ощущениям, которые теперь зовут интуицией, и она еще ни разу меня не подводила. Я уже знала наперед, что это нервное беспокойство, ощущение, что ты бродишь в тумане, легкая дрожь внутри – все это только лишь симптомы, которые предшествуют озарению. Так, пелена с глаз спадет и я, наконец, увижу картинку полностью, а не только лишь ее разрозненные частицы!

Словом, я отослала записку генералу Селезневу, а сама собралась и поехала на прием, который должен был закончиться благотворительным балом.

Поскольку сама церемония закладки здания была уже окончена, я не поехала на Московскую площадь, а велела Степану везти меня прямо к зданию Дворянского собрания, где и готовился бал. Гости были уже в сборе. «Тем лучше!» – думала я, зайдя в бальную залу и окинув взглядом присутствующих. Нет, я не искала среди них женщины в синем муслиновом платье, не настолько, казалось мне, глупа она, чтобы появиться здесь в том же наряде. Наоборот, я хотела узнать, кого из дам, к тому же, прекрасных наездниц (а таковых среди наших madames совсем немного) нет на балу, ведь я доподлинно знала, что приглашены были все.

Среди отсутствующих оказалось всего несколько человек, что само по себе вполне объяснимо, поскольку нынешний бал последний из городских увеселений накануне Великого поста и мало кто способен пропустить его по собственному желанию. На это я, впрочем, и рассчитывала. Итак, в зале не было только четверых дам, которые могли бы с легкостью проделать кундштюк на лошади, сидя в седле по-мужски, это, согласитесь, требует некоторого навыка.

Во-первых, Елизавета Михайловна Селезнева. Насколько я знала от нее же самой, она страстная наездница, по крайней мере, таковой была прежде и по собственному ее же признанию, проводя лето в своем имении, не раз забавлялась в тайне ото всех, разумеется, ездой в мужском седле. Но я, конечно же, сразу же отвергла ее как возможную подозреваемую. No commets, как говорят англичане.

Второй персоной была дочь нашего губернатора, моя полная тезка, Екатерина Алексеевна. Ее, я знала точно, приглашали, однако же, в зале был только ее муж, князь Мещерский.

Я это отметила про себя, решив, что непременно поинтересуюсь, отчего отсутствует супруга. Насколько я знала, Екатерина Алексеевна тоже не прочь была прокатиться на лошадях.

Третьей, отсутствующей дамой была племянница господина Смирнова, купца первой гильдии и человека, пользующегося в городе практически непререкаемым авторитетом, а потому и принятым в обществе. Племянница, двадцатилетняя Машенька, приехала из столицы пару недель назад. Поговаривали, будто она из тех самых молодых и сочувствующих, придерживающихся самых передовых взглядов, потому ее родители и сослали в Саратов к дядьке, от греха подальше. Я, конечно, и сама не была ханжой, но, по-моему, поступили Машенькины родители верно, с их точки зрения, разумеется. В нашем городе не больно-то с кем о свободолюбивых идеях потолкуешь. Девочке замуж уже пора, а она какими-то мужскими делами головку хорошенькую забивает.

И, наконец, четвертой, отсутствующей молодой особой была Натали Лопатина. Я не была уверена, что она интересуется лошадьми, да и при ее-то болезненных нервах вряд ли такое можно даже предположить, но факт есть факт, ее среди присутствующих не было. Да и то верно, она, бедняжка, должно быть, еще в деревне. В остальном же, либо отсутствовали немолодые дамы, либо – тоже немолодые мужчины.

Таким образом, подавив тяжелый вздох, пришлось признать, что подозреваемых у меня две. Я уже было направилась в сторону князя Мещерского, придумывая на ходу предлог, под которым можно было бы завести разговор на интересующую меня тему, как от группы у окна, отделился изящный мужской силуэт и направился ко мне. Это оказался Вадим Сергеевич Успенский.

Приятно поздоровавшись и облобызав мою ручку он, с несколько скучающим видом, произнес:

– Очень рад вас видеть, хотя бы одно приятное и умное лицо.

– Mersi, monsier, – скромно ответила я, тут же сообразив, что проще всего узнать подробности от графа. – Я бросила на него короткий взгляд и спросила: – Что, неужели так скучно?

– Да, – вздохнул Вадим Сергеевич. – Бал еще не начался, а пока – скукота.

– А как, кстати, прошла церемония закладки? – с невинным видом поинтересовалась я. – Пройдемся?

– Ну, – граф предложил мне руку, и мы пошли в дальний уголок залы, к колоннам, – Екатерина Алексеевна, вы меня удивляете… – Вадим Сергеевич улыбнулся. – Как же проходят такие церемонии? Неужто не знаете? Как обычно…

– Ничего интересного? – вздохнула я.

– Ровным счетом ничего. Хотя, постойте-ка, приехал ведь ваш кузен.

– Петр? – удивилась я.

– Он самый, – кивнул головой Успенский.

– А где он? Я его не видела.

– Да ему, как репортеру, естественно, очень интересно, что же за банк тут затеял открывать господин Лопатин. Сейчас он в кабинете с князем и еще кое с кем из вкладчиков.

– Понятно, – улыбнулась я.

– А вас что же не было? – спросил граф.

– Я была у Селезневых.

– Вот как? И что Елизавета Михайловна? – в глазах графа отразилось искреннее беспокойство.

– Ничего. Даст Бог скоро оправится, – постаралась я утешить Вадима Сергеевича.

– Ну, дай Бог, – вздохнул он и опустил глаза.

– А что же это, – я решила вернуться к интересующему меня предмету, – я не вижу здесь ни княгини Мещерской, ни смирновской племянницы? Насколько я знаю, обе дамы были приглашены…

– Ваша тезка уехала в столицу с папенькой разве не знали? – Я отрицательно покачала головой. – Я барышня Мария Федоровна на площади была, только сейчас ее и правда не видно, – проговорил Успенский, оглядывая залу.

– Понятно, – я была разочарована. – Значит, Сергей Александрович в кабинете с Петром? – улыбнулась я.

– Господин Лопатин? – уточнил Успенский. – А Бог его знает. Возможно, что и там. По крайней мере, на церемонии закладки был точно. А может, сестру поехал проводить.

– Сестру, вы говорите? – удивилась я.

– Да. Я, когда все уж по саням рассаживались, чтобы ехать сюда греться и готовиться к танцам, случайно столкнулся с Натали, так кажется ее зовут? – я кивнула, продолжая слушать самым внимательнейшим образом. – Встретил ее возле лопатинских саней, она как раз садилась с саквояжем. Я еще удивился, как не заметил ее на церемонии закладки, она девушка видная, трудно было бы не заметить.

– Продолжайте… – прошептала я, побледнев.

– А что, собственно продолжать? – пожал плечами Успенский. – Поздоровался, ручку поцеловал. Она бледна, выглядит нездоровой, глаза горят. Я поинтересовался, как ее здоровье, она ответила, что слаба. Я, увидев саквояж, спросил, неужели она нас собралась покинуть? Она как-то еще сильнее побледнела и ничего не ответила, сказала только, что ей сейчас не до разговоров и просила ее извинить. Тон у нее был такой, что я тоже извинился и отошел к своим саням. Вот, собственно и все.

Страшная догадка возникла в моем мозгу. Но я не давала себе возможности думать! Я не верила вполне, а потому решила задать графу еще несколько вопросов:

– Скажите, а в котором часу это было?

– А что? – как-то встрепенулся Успенский. – Екатерина Алексеевна, что с вами? Вы побледнели.

– Ничего, Вадим Сергеевич, ничего, – слабо улыбнулась я. – Так в котором часу вы видели госпожу Лопатину?

– Ну… Где-то в половине третьего, должно быть. Я по часам не засек.

– Это ничего… – пробормотала я. Нет, быть того не может! У меня оставалась еще одна слабая надежда. Сейчас я задам Успенскому еще один вопрос и если… – Вадим Сергеевич, а позвольте спросить у вас еще кое-что… Не сочтите за movi ton, но…

– Он посмотрело внимательно, изучающе и кивнул. – В чем была одета госпожа Лопатина? – Я даже дыхание затаила.

– В чем? – он вздернул брови. – Да я, пожалуй, и не припомню. Она в санях уже сидела. В лисьей ротонде, в шляпке, это я видел.

– Платье… – слегка простонала я. – Какое на ней было платье?

– Екатерина Алексеевна, вы меня пугаете, честное слово, – с беспокойством произнес граф. – Что вам далось ее платье? Вы выглядите такой бледной… Может, доктора?

– Вадим Сергеевич, ответьте, – я вцепилась в его рукав.

– Ну, попробую вспомнить… – он нахмурился. – Фасона, я, конечно не видел. Но… Да, из-под волчьей шкуры, которой Лопатин пользуется как покрывалом, виднелся край подола…

– Ну?..

– Ну, подол, как подол, синий, муслиновый…

Я прислонилась к колонне, закрыла глаза и тяжело вздохнула…

Глава тринадцатая

Нет, не может быть, думала я в отчаянии. Нет, только не это! Но туман, тем не менее, если не спал окончательно, но начал редеть. Теперь уже я видела четче, однако, для того чтобы убедиться окончательно, не хватало еще кое-каких «мелочей». У меня еще был шанс оправдать Натали, а там… Кто знает, может быть и Сержа… И наверняка… Я вздохнула и открыла глаза. Плакать хотелось ужасно. Но я себе не позволила. Нет! Ни в коем случае!

Однако чем больше я не желала верить, тем с большей ясностью в воображении возникали картины. Я приходила к выводу, что да, Серж имел возможность подбрасывать письма к Селезневым, ведь в первый раз письмо было обнаружено в тот день, когда он вернулся из деревни, если, конечно, он там был. А второе письмо… тут вообще все было понятно, ведь он сам вызвался принести в тот день почту и отсутствовал при этом достаточное количество времени… Улики, обнаруженные у Гвоздикина, кстати говоря, именно Серж мог подбросить их несчастному Аполлинарию Евгеньевичу и не далее как вчера. Да и Нику он мог спрятать в деревне. Ника! Бедный малыш!

Как это бывает, все подозрения, в которых я прежде отказывала Сержу встали передо мной, обрели четкие контуры, и теперь я уже не могла с уверенностью утверждать, что он совершенно невиновен. Впрочем, я просто могла кинуться, как это говорится, из крайности в крайность, поэтому я взяла себя в руки, запретив себе делать столь поспешные выводы.

К тому же, едва открыв глаза и успокоив графа, я увидела Сержа. Скрепив сердце, я ему улыбнулась и постаралась ничем не выдать своего состояния. Сейчас мне нужнее было другое. Почерк, вот что меня интересовало. Поэтому, под самым невинным предлогом – в память о нынешнем дне, знаменательном для него, в первую очередь, я попросила черкнуть несколько строк в альбом княжне Щербатовой.

Серж согласился. Однако мне в тот день не суждено было увидеть его почерк, потому что освободился Петр и, только лишь завидев меня среди присутствующих, поспешил ко мне. Я была очень рада его вновь увидеть. Те несколько недель, которые Петр провел в столице, показались мне довольно большим сроком, и я едва удержалась, чтобы не расцеловаться с ним при встрече. В другое время, у себя дома, например, я бы так и сделала, поскольку испытывала к Петруше, как я ласково его называла, искреннюю привязанность, но теперь, среди столького скопления народа я постеснялась. Да Петр тоже, как я успела заметить. Поэтому приветствие получилось несколько скомканным, хотя Петруша сразу же увлек меня в сторону и, после обычного расспроса о состоянии моего здоровья и краткого рассказа о своих приключениях в Петербурге, он, глядя мне в глаза ласково и радостно, вдруг принялся рассказывать такое, отчего у меня в груди похолодело, а улыбка, под конец его рассказа померкла и окончательно сошла с лица:

– Знаете, Екатерина Алексеевна, – начал он с милой улыбкой, – оказывается интересные происшествия свойственны не только столицам. Я вот, не успел приехать, как сразу попал, как говорится, с корабля на бал. Но не это самое интересное. Самое интересное я сейчас расскажу вам, с вашего, так сказать, позволения. Эх, жаль, нет здесь Михаила Дмитриевича, ему бы тоже очень понравилась моя история… Но, да ладно, я вполне буду удовлетворен и вашим, моя милая Екатерина Алексеевна, вниманием. Не соблаговолите ли выслушать?

– Петр Анатольевич, дорогой, – в тон ему ответила я, – к чему такое пространное предисловие? По вашим глазам вижу, что вам не терпится поведать мне эту историю, так и говорите, – разрешила я, по опыту зная, что Петр Анатольевич вряд ли станет впустую сотрясать воздух, тем более тотчас после приезда. Нет, за его торжественной улыбкой и радостно горящим взглядом наверняка стояло что-то определенно заслуживающее внимания. Поэтому я и решила выслушать. И правильно сделала.

– Ах, кузина, вы как всегда правы, – произнес Петр Анатольевич. – Мне действительно не терпится вам рассказать эту историю, но прежде, позвольте мне объяснить мотивы, побудившие меня к этому.

– Извольте, – коротко ответила я.

– Только давайте пройдем в кабинет, – таинственно добавил Петр.

Оказавшись в просторном кабинете князя Щербатова, который он любезно предоставил нам с Петром Анатольевичем, мы расположились в креслах напротив стола и Петр, порывисто вздохнув, начал:

– Я обещал вам объяснить причины, но теперь передумал, – я вскинула брови. – Причины я вам объясню, но как-нибудь после, – Петр отчего-то смутился, покраснел и опустил глаза. Помолчав, добавил: – А сейчас, к делу, – и поднял на меня взгляд. – Вы прекрасно выглядите, кузина.

– Благодарю, – улыбнулась я, – это и есть то самое дело?

– Нет, – снова смутился Петр Анатольевич, – это скорее причина. Поговаривают, будто вы выходите замуж? – тихо спросил он, затаив дыхание и ожидая моего ответа.

– Я? – я была удивлена. – И за кого?

– А вы не знаете? – Петр, по-моему, понял, что все это не более чем досужие вымыслы, а потому как-то сразу повеселел и расслабился. – За господина Лопатина. Так ли это? – он решил уточнить.

– Нет, Петр, это не так, – не без горечи проговорила я.

– Вы говорите об это так… – его явно интересовал этот вопрос, что ж, пожалуй, я даже понимала, почему, а потому решила не обманывать человека, чьим добрым отношением я так дорожила.

– Петр Анатольевич, неужели для вас это так важно? – ласково спросила я. Он побледнел и молча кивнул. – Нет, я не выхожу за господина Лопатина замуж, потому что господин Лопатин не делал мне никакого предложения, – спокойно ответила я, понимая, что Петр не скажет мне ничего, прежде чем эта тема не будет исчерпана. Он поднял на меня молящий взгляд, и я предворила его вопрос: – Но даже если бы такое предложение поступило от господина Лопатина, то я очень сомневаюсь, что приняла бы его. Особенно в свете последних событий. Еще что-нибудь? – все так же мягко закончила я.

– А что, в последнее время вам открылось о господине Лопатине нечто, что изменило ваше к нему отношение? – поинтересовался Петр, и по его тону я поняла, что тема закрыта и далее началась другая.

– Да, – честно призналась я. – Но сначала расскажите свою историю.

– Хорошо, – Петр Анатольевич, похоже, был вполне удовлетворен моим ответом, а потому и приступил, как выяснилось, к новым характеристикам господина Лопатина. – Но прежде скажу только, что вопрос о ваших с ним отношениях я задал не просто так, Екатерина Алексеевна. Если бы вы сейчас сказали, что выходите за него, то я, может и промолчал бы, потому как никаких прямых доказательств не имею, так только, собственные выводы и доводы, но поскольку вы ответили на вопрос отрицательно, по и позволю с вами поделиться известной мне из первых рук информацией, как с лицом незаинтересованным, т. е. беспристрастным, – он немного горячился, но в целом держался довольно бодро и даже весело. – Итак, эта история стала мне известна от одного полковника. Мы познакомились с ним на рауте и вот, скучая, поскольку в том доме не играли, мы уединились в тесной мужской компании в библиотеке, курили и рассказывали разные забавные истории из собственной жизни.

Когда пришла очередь полковника, он рассказал нам о том, как год назад, живя на Кавказе, в Тифлисе, он повстречал одного афериста. Полковник признавал, что человеку этому было не занимать, как таланта к авантюрам, так и, pardon, наглости, с таким вызовом и смелостью он проделывал свои аферы. Этот человек, имея красавицу-жену то и дело учинял разные благотворительные мероприятия, получал с горожан деньги и благополучно скрывался. Причем, не брезговал деревнями и уездными городишками. Ни разу не попался, хотя портрет у полиции имелся. Не сразу, конечно, на него вышли. Да и узнали в Тифлисе о нем тоже далеко не сразу, Кавказ большой, полковник говорил, что к тому времени, как аферист этот в Тифлисе объявился, он уже, надо полагать, покуролесил немало. Так вот, в Тифлисе человек этот затеял открыть банк, который якобы, будет заниматься благотворительностью. Цели у него были благородные, обеспечение у банка имелось, сам этот человек, со слов полковника, обладал настолько приятными манерами и так умел убедить собеседника, что весь город буквально ополоумел. Все несли ему деньги, он был принят в самых лучших домах, а его жена даже успела стать крестной губернаторского внука. Правда, вскоре после крестин она отчего-то сделалась больной и господин этот стал вдруг держать ее дома, никуда не выпуская, – я уже начала понимать, куда клонит Петр, но решила дослушать, прежде чем делать выводы.

– Но это частности, – сказал Вольский. – Дело-то не в жене. А в том, что на следующий день, после открытия банка и после торжественной закладки в городе Тифлисе здания под больницу доля малоимущих, господин этот вместе со своею супругою исчез. Полковник вскоре после этого вышел в отставку и приехал в Петербург. И что вы думаете, Екатерина Алексеевна? Не далее, как несколько месяцев назад, полковник видел этого господина в столице, на одном из раутов, устроенных одной очень высокопоставленной особой. Поинтересовавшись у знакомых, что это за человек, полковник узнал, что это представитель нового поколения, банкир, задумал открыть здесь богоугодное заведение для сироток. Полковник решил, что такое совпадение вряд ли бывает, поэтому попросил его представить этому банкиру. Полковника представили и самому дельцу, и его сестре, в которой он с удивлением узнал женщину, которую в Тифлисе этот человек выдавал за супругу. Убедившись в том, что это тот самый человек, полковник поспешил сообщить это полицмейстеру, присутствующему на том же рауте, но пока он это делал, пока убеждал полицмейстера, который никак не желал верить его заявлению, злодей успел покинуть прием. Когда же послали, наконец, к нему на квартиру, оказалось, что его и там уж след простыл. На следующий день вскрыли сейф в банке, где должны были храниться деньги горожан, но, увы. Очевидно, преступник заранее готовился уехать, – Петр Анатольевич помолчал, посмотрел на меня и спросил: – Не догадываетесь, к чему я клоню?

– Говорите все, – ответила я, конечно же, все поняв.

– Да что все? Осталось только добавить, что, выслушав эту историю, я даже записал ее, на будущее, так сказать. И что же? Приезжаю я домой и попадаю за торжественную закладку больницы для неимущих. А кто предложил прожект? Выясняется, что заезжий банкир, с сестрицею. Так, думаю, что-то здесь не то. Знакомлюсь с банкиром и понимаю, что он и есть тот самый господин Калинников, чье описание мне представил господин полковник.

– Как вы сказали? Калинников? – внутри меня все оборвалось. Так вот что значили эти два слога, которые перед смертью прошептал Пряхин! Калинников! Конечно, как же я не догадалась?! Ведь Пряхин его узнал! Он и обратился к нему и переадресовал вопрос о ребенке. И за это Серж его убил. Я содрогнулась и закрыла глаза.

– Что с вами, Екатерина Алексеевна? – подскочил ко мне Петр. – Вам плохо? Катенька!

– Ничего… – сказала я. – Вы уверены, что это тот самый человек?

– Да уверен, – мрачно ответил Петр. – Хотите взглянуть на его портрет? На его, и его жены? Вы не верите, что он аферист? – горько добавил он.

– Верю, – ответила я, открыв глаза. – Верю, что он не только аферист, но еще и похититель, и убийца.

Теперь пришел черед Петра Анатольевича удивляться.

* * *

Впрочем, мешкать времени не было. Следуя истории Петра Анатольевича, смело можно было бы предположить, что сегодня, в крайнем случае – завтра Лопатин-Калинников наверняка собирается скрыться вместе с банковскими деньгами, а так же с выкупом за Нику. При воспоминании о Нике, мое сердце снова больно сжалось. Я не понимала одного – почему его не вернули родителям? Ведь условие конфиденциальности было нами соблюдено неукоснительно. Неужели же Ники нет в живых? Признаюсь, от такой мысли я содрогнулась и буквально переполнилась гневом. Нет, теперь я не сомневалась, что похититель Лопатин, слишком долго я была слепа. В моей памяти, словно от вспышки яркого света выступили все те моменты, когда Сергей Александрович был рядом и когда я, считав его своим другом, доверяла ему! Этот человек ужасен! Я должна его остановить!

Таким размышлением я придавалась, пока Петр, по моему поручению отправился разыскивать господина Позднякова, который наверняка уже прибыл сюда, после разговора со своими агентами. Они должны были ему сообщить и где искать меня. Я сидела в кабинете и, сжав кулаки, пыталась успокоиться и ничем не выдать своего внутреннего состояния раньше времени.

В дверь постучали. Я откликнулась, прежде чем успела подумать, что это, может быть, Серж. А он сейчас был последним человеком, которого я хотела бы видеть. Я была еще не готова к встрече с ним, поскольку прибывала в сильно ажитации и могла не сдержаться. Вся эта история была, помимо всего прочего, весьма оскорбительной и для меня.

Однако это был Сергей Анатольевич. Он вошел, приблизился к моему креслу и опустился на колено передо мной. Я замерла, не зная, чего ожидать от этого монстра – афериста, похитителя детей, шантажиста и вдобавок, убийцы. И все же, как он был красив!

– Отчего вы так бледны, Катенька? – нежно спросил он. – Вы чем-то расстроены? Кто вас обидел?

Слезы выступили у меня на глазах, я смотрела на него и не верила, что он – главный злодей. Мне хотелось броситься к нему на шею и разрыдаться, высказать ему все свои подозрения, выплакаться и услышать от него неоспоримое опровержение. Но я молчала, продолжая смотреть ему в глаза.

– Отчего же вы молчите, милая? У вас слезы и вы так странно смотрите на меня? Чем заслужил я вашу немилость?

Я продолжала молчать, но не смогла больше выносить этот участливо-нежный взгляд его необыкновенных глубоких очей и закрыла глаза. Слезы потекли по моим щекам. Серж осторожно коснулся моих мокрых щек подушечками пальцев, приблизился ко мне, взял мои руки в свои и, целуя их, начал жарко шептать:

– Катя, Катенька, милая, поедемте со мной! Мне нужно уехать! Нынче же, но Катя… Без вас я не смогу теперь и жить! Поедемте со мной, я вас умоляю! Вы не представляете, что делаете со мной! Я никогда не встречал такой женщины! Катя, едемте со мной! Оставьте этот ваш пресный город, едемте в Париж, в Вену, в Венецию! Я подарю вам весь мир! Только будьте со мной!

Я слушала, и в моей груди поначалу боролись два, вполне понятных любой женщине, чувства. Но чем дальше, тем слабее становилось одно, и сильнее – другое. Под конец этой пламенной речи я, как это ни странно, совершенно успокоилась. Если и был у него способ охладить мои чувства, то он им верно воспользовался. Сергей Александрович все еще продолжал расписывать мне красоты мира и прелести моего с ним проживания, а я уже с вполне холодной головой, думала о том, что надо соглашаться. Он не должен меня подозревать. А если он говорит, что едет нынче же, значит, деньги уже у него где-нибудь припрятаны. Нельзя возбуждать в нем никаких подозрений, нельзя его спугнуть, такого можно взять только с поличным, иначе ему достанет и ума, и актерских способностей на то, чтобы вновь выйти сухим, но маленький Ника, если он еще жив, должен вернуться к своим родителям! А потому я, понимая, что с минуты на минуту сюда может войти Петр Анатольевич, решила соглашаться:

– Я согласна! – твердо сказала я, однако, избегая смотреть ему в глаза. – Но отчего же такая спешка? Отчего нынче же?

– Ах, – воскликнул он, – я объясню вам это, но позже! Это не так важно. Но Катя, вы, правда, согласны? – Я кивнула. – Правда? Катя! Вы делаете меня самым счастливым человеком на земле! – воскликнул Лопатин. Он порывисто встал и поднял меня. Я посмотрела ему в глаза – в них действительно сияла искренняя радость. Я этого не ожидала, растерялась и, должно быть, только поэтому потеряла голову на несколько мгновений…

В дверь постучали. Мы оба вздрогнули, отпрянули друг от друга и покраснели.

– Войдите! – полузадушенным голосом крикнула я.

В дверях показался Петр Анатольевич и господин Поздняков. По выражению их лиц, я поняла, что Петр уже обо всем успел рассказать Михаилу Дмитриевичу. К тому же, едва глянув на наше смущение, Петр как-то нахохлился, и я поняла, что нужно успеть предупредить сцену.

– Господин Лопатин, – сказала я. – Проводите меня, я хочу освежиться, – и выразительно посмотрела на Михаила Дмитриевича.

– С удовольствием, – сказал Серж и предложил мне руку.

Петр смотрел на меня с немым укором.

– Господа, – весело проговорила я. – Если вас не затруднит, дождитесь меня здесь, я скоро, – и мы удалились.

Едва только мы покинули кабинет и оказались в пустом коридоре, Серж остановился, нахмурился и обеспокоенно спросил:

– А в чем там дело? Господин Поздняков и этот, молодой человек, репортер, кажется… Отчего у них были такие лица?

– А разве вы не знаете? – шутливо переспросила я. – О нас с вами болтает уже весь город. И поэтому они, застав нас вместе… – я не стала продолжать.

– Да! Теперь я понимаю, – он просветлел лицом. – Но вы ведь согласились ехать со мной? Верно? Я не ослышался?

– Нет, – улыбнулась я.

– Тогда вот что, – он снова взял мои руки, поцеловал их, – Катенька, езжайте домой и ждите меня там. Я приеду… – он достал часы и посмотрел на них, – в восемь часов. Вы будете готовы к тому времени? У вас в запасе два с половиной часа… Вы будете меня ждать?

– Конечно, Серж, буду… – я не лгала.

В этот момент в коридоре появился князь, и мы принуждены были расстаться. Я пообещала, что поеду домой сразу, только попрощаюсь с князем. А Серж, простившись тут же, удалился, послав мне напоследок такой горячий взгляд, что у меня невольно закружилась голова.

Дождавшись, когда он скроется из поля моего зрения, я сообщила князю, что в кабинете меня ждет Поздняков и Вольский и просила предоставить этот кабинет нам еще на несколько минут. Князь благосклонно улыбнулся, разрешил и не приминул намекнуть на мои с Лопатиным отношения. Похоже, что действительно весь город о нас судачит!

Вернувшись к моим друзьям, я наскоро объяснила им ситуацию.

– За ним нужно следить! – заявил Петр, заметно злясь.

– Вы правы, Петр Анатольевич, – согласилась я.

– Екатерина Алексеевна, но мне понадобится время, чтобы собрать людей, – возразил Михаил Дмитриевич.

– Так и собирайте, а пока мы с Петром Анатольевичем последим. Нам не привыкать. Не так ли, кузен? – улыбнулась я и Петр, мой верный паж, улыбнулся в ответ.

* * *

Мы решились ехать на возке Петра. Естественно, что наш путь лежал к дому Лопатина, который он снимал по улице Камышинской. Приблизившись к дому, мы увидели интересную картину, которая заставила нас порадоваться тому, что мы не задержались и выехали почти сразу же, следом за Лопатиным. У дома, в сгущающихся сумерках, стоял лопатинский возок с чемоданами. Петр велел своему кучеру Антону ехать дальше и остановиться в таком месте, чтобы было видно этот возок. Антон, отличавшийся не меньшей сообразительность, чем мой Степан, и не менее преданный хозяину, выполнил приказание блестяще. Он выбрал тупичок в конце улицы, остановившись в котором, напротив двух деревянных домов с высокими заборами, мы могли преспокойно обозревать всю Камышинскую, не привлекая к себе излишнего внимания.

Спустя совсем короткое время из дома вышел и сам Лопатин, но один, и, как я не надеялась, ребенка при нем не оказалось. Однако мы решили следовать далее. Лопатин поехал не в сторону моего дома, как, например, можно было бы предположить, хотя и время, назначенное им же самим, еще не наступило, а в другую сторону. Проехав мимо нас, он свернул на улицу Садовую. Петр приказал ехать следом, но на таком расстоянии, чтобы не возбуждать подозрений. Антон поотстал, но так, что лопатинский возок все время темнел где-то впереди, и потерять его из виду можно было бы не бояться.

Улицы были полны догуливающего народа. Мы ехали, и я знала, что Петра опять начали грызть сомнения насчет моих отношений с господином Лопатиным. Однако, на мой взгляд, сам акт того, что я сейчас здесь, в этом возке, а не у себя дома, за сбором дорожных чемоданов, говорил достаточно, поэтому я решила более не объясняться. Мне и так было не по себе из-за всей этой истории, и я очень стыдилась своей слабости, которую проявила к этому монструозному созданию с такой красивой наружностью. Тем временем, наш возок свернул.

Петр выглянул на улицу и сообщил, что мы на Большой Сергиевской и направляемся, по всей видимости, в сторону Кладбищенского оврага. Оврагов с таким названием в нашем городе было два, и располагались они рядом, друг против друга, но я не стала уточнять, к какому именно мы сейчас приблизились. Я молчала, поскольку нервы мои были на таком пределе, что мне временами казалось, что они не выдержат и я просто потеряю сознание.

Лопатинский возок остановился около одного деревянного двухэтажного дома. Антон тут же осадил лошадей и свернул в какую-то подворотню, которых здесь было немало. Это место около Первого Кладбищенского, да и Второго, оврагов, было одно из беднейших мест в городе, само уже название говорило о многом и дано было от старого кладбища, расположенного между этими двумя оврагами, в которых ютились нищие. А тем временем, Лопатин вошел в дом и нужно было решать, что делать дальше. Ждать? Но сколько? И как господин Поздняков узнает, что мы здесь? Действовать? Но как?

– Перт, у вас пистолеты с собой? – спросила я, потому что мое оружие осталось дома.

– Да, господин Поздняков выдал мне пару пистолетов, – ответил Петр. – Но неужели вы, Екатерина Алексеевна…

– А что вы предлагаете делать? Я больше, чем уверена, что в этом доме находится сейчас его сестра, или жена, кто она ему там на самом деле… А может, и ребенок. Я все еще надеюсь, что Ника жив, понимаете? А поскольку он звал меня с собой, то можно предположить, что он рискнет от них избавиться… И этого я боюсь больше всего! Я не прощу себе, что с Никой… – я не договорила, потому что Петр, во все время моего монолога смотревший в окно, схватил меня за руку и заставил выглянуть.

Хорошо, что он держал меня довольно крепко, иначе я вряд ли смогла бы усидеть на месте. Из дома вышли два человека, одним из которых, без сомнения, была женщина. А другой, мужчина, держал на руках… Свет из раскрытых дверей падал им в спины, но я видела! Неужели?! Слава Богу, Ника был жив!

– Петр, – зашептала я, – нужно действовать немедленно! У нас два пистолета, мы прекрасно стреляем!

– Вы с ума сошли! – крикнул Петр. – Как вы себе это представляете?

– Просто! – ответила я. – Посмотрите, он уже устроил ребенка в санях?

– Да они там уже все устроились! – воскликнул Петр.

– Опоздали! – простонала я, когда, выглянув, увидела, что возок направляется в сторону Дегтярной площади. – Господи! Что же делать?

– Подождите-ка, – что-то сообразив, сказал Петр, – на углу Дегтярной площади находится участок. Там мы и найдем помощь!

– Хорошо, – согласилась я, так как ничего другого нам просто не оставалось. У Лопатина был малыш и его жизнью мы не имели права рисковать.

Оказавшись у Дегтярной площади, Петр велел остановить около участка, вышел, а я поехала дальше, следом за возком. Возок свернул на Большую Садовую улицу. Мы были уже на самой окраине города – дальше только Солдатская слободка и все. Я изрядно нервничала, не зная, сколько понадобится времени Петру, чтобы убедить своего знакомого поднять на ноги полицейских. Но хуже было то, что я не знала, что предпримет Лопатин, место здесь было уже пустынным, а дальше и вовсе начнутся поля, ехать за ним становилось опасно: он мог меня обнаружить, и как он поступит в таком случае с Никой оставалось совершенно неясно. Я нервничала все больше и больше. Наконец, лопатинский возок выехал к Волге. Антон, смекалистый малый, притормозил у крайнего дома и постучал мне в стеночку.

Я выглянула. Оказывается, Сергей Анатольевич вовсе не собирался убивать своих подопечных. Я вздохнула с облегчением. Его возок приблизился к точно такому же, поджидавшему, видимо, долгонько, поскольку лошади были покрыты попонами. Лопатин вывел из своих саней ребенка и Натали и пересадил их в ожидавший «экипаж». Сам же, видимо, расплатившись с кучером, вернулся в свой возок и отправился в обратном направлении. А Ника и Натали поехали вниз по течению реки. Когда Сергей Александрович проехал мимо меня, я возблагодарила Господа, теперь его можно было арестовывать, ничуть не опасаясь за жизнь Ники.

Я решила еще какое-то время проехать за ним, в надежде, что он окажется в районе Дегтярной площади, где уже вполне могли собраться полицейские, во главе с Петром Анатольевичем. Так, в принципе и оказалось. На углу Дегтярной уже собрался отряд из дюжины полицейских, они оседлали лошадей и двигались нам навстречу. Лопатин, по всей видимости, не желал с ними сталкиваться, и его возок свернул на небольшую Дегтярную улицу, как бы разрезавшую площадь пополам. Я же притормозила, выскочила из саней и, дождавшись жандармов, указала им направление. Жандармы разделились надвое, и первая половина кинулась следом за Лопатиным, а вторая решила поджидать его у Дегтярного переулка, таким образом, надеясь перехватить его, поскольку иначе, как через этот переулок, никак невозможно было выехать на Большую Сергиевскую улицу, по которой затем и оказаться в городе.

Мы же с Петром Анатольевичем, которому я наспех передала увиденное, решили двинуться за Натали и, прежде чем они смогут уехать далеко за пределы города, остановить их и вернуть ребенка. Для меня сейчас ничего не было важнее, нежели увидеть, наконец, Николая Валерьевича живым и невредимым.

* * *

Мы догнали их у Солдатской слободки, так как ехали они не спеша, по всей видимости, кучер рассчитывал силы лошадей, а путь предстоял, скорее всего, неблизкий.

Поравнявшись с возком, Петр выглянул из окна и крикнул кучеру, чтобы тот остановился. Из окошка возка выглянула Натали и, ничего не понимая, но, по всей видимости, испугавшись, велела ехать дальше. Петр обратился к ней и сказал, что он по поручению Сергея Александровича. Натали немного помолчала, сомневаясь, а потом все-таки приказала остановиться.

Петр, прежде чем выйти из нашего возка, сказал мне, чтобы я ждала, когда Натали выйдет из своего и только тогда выходила сама. Он не хотел ее пугать, зная из наших с Поздняковым рассказов, что она не совсем владеет своими нервами. Я осталась, находясь в сильном волнении и слыша, как он уговаривает Натали выйти. Та подчинилась далеко не сразу. Она долго спрашивала, кто он такой и что ему надобно, а Петр Анатольевич отвечал, что он старый приятель Лопатина, и тот просил его кое-что сообщить ей. Однако, спустя какое-то время, Натали все же вышла из возка и я, не удержавшись, тут же последовала ее примеру.

Выйдя, я увидела, что Петр отвел ее немного в сторону, в сгустившихся сумерках их силуэты темнели чуть поодаль от возка. Я кинулась к саням, в надежде обнаружить маленького Нику и, замирая от страшных предчувствий, что терзали меня всю дорогу. Метнувшись к возку, я услышала, как Натали вскрикнула и, наверное, кинулась ко мне, но Петр задержал ее и довольно громко проговорил:

– Именем закона вы арестованы!

– Да кто вы такой?! – воскликнула она.

– Я Петр Анатольевич Вольский и я знаю все о вас, госпожа Калинникова!

Я слышала отчаянный крик Натали, но сейчас меня совершенно не интересовала ее судьба, я полностью положилась на Петра, а сама, открыв дверцу возка, крикнула в темноту:

– Ника! – и не услышала никакого ответа.

Тогда я, с холодеющим сердцем, стала шарить руками по сидению, так как в темноте совершенно ничего не могла разглядеть и наткнулась, наконец, на маленькое тельце. Вытащив ребенка, я прижала его к себе и попыталась разбудить его, если он спал. Боже, какие мгновения я пережила!

Николай Валерьевич не приходил в себя! Я прислушалась, сдернула с головы шляпу и придвинулась к нему… Слава Богу, он дышал! Дыхание было слабым, но ровным, скорее всего, его чем-то опоили. Я метнулась к своему возку.

– Ему нужен доктор! – крикнула я Петру, который пытался совладать с борющейся с ним Натали. Она вырывалась из его рук и в тот момент, когда я укладывала ребенка на сидение, ей это удалось.

Она кинулась ко мне с нечеловеческим воплем и схватила меня сзади.

– Нет! – кричала она. – Я его не отдам! Это мой ребенок! Мой!

В ней обнаружилась изрядная физическая сила, и ей удалось оттащить меня от возка, она дернула меня сзади так, что мы обе упали в снег. Натали вцепилась мне в горло, и если бы не подоспевший Петр, я вряд ли писала бы эти строки. Ее хватка была хваткой отчаянного человека, которому уже нечего терять, Петр пытался разжать ее пальцы, но она только сильнее сжимала мое горло. Еще мгновение и я перестала бы дышать, но тут как нельзя кстати оказался Антон, он подскочил с другой стороны и потянул Натали на себя, а Петр, изловчившись, дал ей пощечину, за которую потом очень долго выпрашивал прощения у священника. Ударить женщину для него было ужасным позором. Он даже выпросил себе епитимью, но как бы там ни было, именно эта пощечина спасла мне жизнь. В глазах у меня уже начало темнеть, и тут Натали ослабила свою хватку. Видимо, Петр Анатольевич так был испуган за меня, что не соразмерил свои силы. Натали затихла и меня без труда освободили от ее цепких пальчиков.

Я, кое-как отдышавшись, первым делом снова кинулась к возку.

– Петр, – хриплым голосом говорила я, – Петр, ему нужен доктор! Они его опоили! Петр! Петр! Если он умрет! – и мое отчаяние вылилось наружу вместе со слезами.

Петр, все еще не пришедший в себя после инцидента, все же велел Антону немедленно везти нас с Никой к доктору в город, а сам, взяв на руки Натали, которая, по всей видимости, лишилась чувств, понес ее к другому возку. Его кучер во все время происшествия так и сидел на облучке, по всей видимости, изрядно перепугавшись. Как потом рассказывал мне кузен, он приказал везти их в участок и тот мгновенно повиновался, находясь, как говорят французы, в paralysie e'motionnelle.

Я же от страха за Нику совершенно не чувствовала боли, хотя потом снова слегла на две недели с горячкой кроме всего прочего, не могла говорить из-за синяков и кровоподтеков на шее. Но тогда я не чувствовала ничего, кроме страха за Никину жизнь. Я то и дело выглядывала из окна, крича Антону:

– Быстрее! Быстрее! Он не должен умереть! – и Антон погонял свою лошадку.

Ближе всех к нам были два врача – коллежский асессор Граковский, проживающий во Второй части на улице Полицейской в своем доме и наш приятель господин Рюккер, проживающий в части Третьей. Когда Антон спросил куда ехать, я не задумываясь, назвала адрес Николая Густафовича, поскольку знала его несколько лет и непонаслышке. В это время, я надеялась, он будет у себя дома.

Так и оказалось, врач был у себя дома, он обедал со своим многочисленным семейством, которое я, наверняка, изрядно перепугала, появившись в доме растрепанная, исцарапанная, без шляпки, в разорванной ротонде и с ребенком на руках. Николай Густафович сразу же занялся Никой и, как выяснилось позднее, ребенок всю эту неделю был одурманен опием, который ему давали, чтобы он, по всей видимости, не плакал и не просился к маменьке. Едва только господин Рюккер успокоил меня дальнейшей судьбой Ники, заверив, что через несколько часов он проснется и что при умелом обращении и надлежащем лечении и уходе, его здоровье постепенно поправится, он занялся мной. И тут только, после того, как я отписала записку Селезневым и Позднякову, страшнейшее напряжение, в котором я прибывала в течение последних часов, спало, и я благополучно потеряла сознание.

* * *

Дальше, мой читатель, в рукописи тетушки идет несколько страниц, которые она посвятила, в полном смысле этого слова, самобичеванию. Это, конечно, вполне объяснимо, однако мало имеет отношения к сюжету повести, которая в принципе, уже подошла к своему финалу. А потому позвольте вмешаться мне и, пропустив какое-то количество строчек, рассказать вам о том, чем же закончилась эта печальная история, тем более что судьба двух главных злодеев, оказавшихся, по выражению ma tante, волками в овечьей шкуре, пока еще не ясна. А по законам жанра, как вы, вероятно, знаете, непременным условием остается посвящение читателя в дальнейшие судьбы всех действующих лиц. Итак…

Эпилог

Когда, после трехдневной горячки, вызванной «поединком» с Натали, я пришла в себя, то первым, кого я увидела, был Петр Анатольевич. Я ничуть не удивилась его дежурству у моей постели, поскольку и сама бы поступила, верно, так же, поменяйся мы с ним местами. Я попыталась спросить его о Лопатиных, но не смогла произнести ни слова. Ощущение было неприятнейшее, мое горло распухло так, что я даже глотала с трудом. Петр, обрадовавшись, что я, наконец, пришла в себя, сказал, сияя своей лучезарной, по-мальчишески открытой улыбкой:

– Нет-нет, милая Екатерина Алексеевна, говорить вам вредно, поэтому молчите. Довольно уже того, что вы, наконец, очнулись, поэтому я сам вам все расскажу, – я кивнула и попыталась улыбнуться, однако у меня это, верно, плохо получилось, поскольку я невольно вызвала смешок у моего кузена.

Впрочем, он тут же извинился и приступил к своему рассказу.

В первую очередь, меня, конечно, волновала судьба Ники. Петр Анатольевич, наверняка, догадался об этом, потому что свой рассказа начал именно с этого:

– Не волнуйтесь, Екатерина Алексеевна, Ника пришел в себя еще два дня назад, и хоть здоровье его изрядно пошатнулось, но Николай Густафович прописал ему посещение Кавказа и заверил, что там сейчас находятся лучшие врачи, которые помогут ему одолеть невольную зависимость от опия и привести его психическое состояние в норму. Мальчик он крепенький, а потому все уверены в его полнейшем выздоровлении. Елизавета Михайловна, которая сама за это время изрядно ослабела нервами, тоже по настоянию господина Рюккера едет на Кавказ, да и господин Гвоздикин, по всей видимости, к ним присоединится, он тоже оправляется. Они все еще в городе только потому, что ждут, когда придет в себя их спасительница… – я сделала недовольный жест, но Петр Анатольевич продолжил. – Да-да, и не спорьте! Если бы не вы, то… – Я нахмурилась, а в уголках моих глаз появились слезы. Петр Анатольевич тут же решил исправить оплошность, скромно потупившись, он добавил: – Конечно, не обошлось и без моей скромной помощи… – Я улыбнулась, потому как вид у моего кузена был презабавный. – Хорошо, – сказал он, – оставим это. Не хотите ли узнать, как сложилась судьба Лопатиных? – Я слабо кивнула. – Сергей Анатольевича перехватили на углу Дегтярной площади и Дегтярного переулка. Его окружили, но у него оказались пистолеты и он, отстреливаясь, ранил двоих жандармов. Затем пытался пустить себе пулю, но его опередили, – я вскинула брови. – Нет, не так, ему помешали, – успокаивающе добавил Петр. – Сейчас он содержится под стражей и ждет суда, я написал письмо петербургскому полковнику с просьбой выступить свидетелем по этому делу, надеюсь, он ответит положительно. Кстати, при Лопатине, а точнее было бы его все-таки называть Калинниковым, нашли выкуп за Нику и еще облигации на сумму двести тридцать тысяч рублей, по всей видимости, деньги вкладчиков. Там, кстати, нет ли ваших? – Я снова кивнула. – Я так и думал. Ну да ладно, все деньги, естественно, будут возвращены владельцам. Теперь о Натали… Я без всяких происшествий довез ее до участка, она так и не пришла в себя, после… – Петр Анатольевич помрачнел лицом и нахмурился, а затем, со вздохом, продолжил, – боюсь, что теперь она и не придет в себя… – Я посмотрела вопросительно. – Да, врачи признали ее невменяемой, у нее действительно серьезно расстроена психика, – он снова вздохнул. – Это, конечно, мой грех, мне и отмаливать… Но не будем сейчас, – он постарался отвлечься. – Кстати, не желаете ли вы посетить Сергея Анатольевича? – с напускной веселостью спросил он. Я отрицательно покачала головой. Нет, видеть этого человека я никак не желала. Хотя мне все равно предстояло выступать свидетельницей на суде. Петр тут же высказал мою мысль. – Понимаю, Екатерина Алексеевна, хотя нам с вами и придется выступать свидетелями обвинения, но я понимаю, какие чувства вы должны к нему испытывать, – я потупилась. Мне было очень стыдно, нестерпимо стыдно, можно сказать. Я, по-моему, даже краской залилась, потому что Петр, обладающий природным тактом, осторожно взял меня за руку и легонько ее пожал. Я вздохнула.

Мы молчали, потому что слова были бы сейчас излишни.

В дверь постучали, и на пороге появилась Алена. Она всплеснула руками и заголосила в извечной своей манере о том, как она рада, что я, наконец-то пришла в себя. Затем, исполнив эту часть ритуала, тут же заявила, что меня ждет куриный бульон, который мне прописал «доктур», а напоследок, обратившись к Петру, спросила:

– Петр Анатолич, а может ли барыня читать?

– Отчего же не может? – удивился Петр, а вслед за ним и я.

– Ну, тады, барыня, примите письмецо, – и Алена вытащила откуда-то из-под фартука конверт. – Нынче пришло-с, – ответила она с поклоном и удалилась, за бульоном, надо полагать.

Я взяла письмо и, только взглянув на надпись на конверте, побледнела. Вот он, тот самый почерк! Тот самый почерк, которым были написаны записка и два письма о выкупе! Я глубоко вздохнула.

– Что такое, Екатерина Алексеевна? – взволнованно проговорил Петр. – Что с вами? Вам хуже?

Я отрицательно покачала головой, еще раз посмотрела на письмо, а затем на горящий камин. Да, мне очень хотелось, чтобы оно исчезло, чтобы обратилось в кучу пепла, но в то же время, я понимала, что его необходимо прочесть. Слишком много непонятного оставалось во всей этой истории. Так, раздираемая противоречиями, я не в силах была что-то решить. Сергею Александровичу первому, за долгие годы удалось произвести на меня то впечатление, которое, как правило, называется влюбленностью. Да, я была в него влюблена, хотя бы чуть-чуть и, в самых нереальных своих мечтах рисовала себе нашу возможную совместную жизнь. И вот теперь! Теперь выяснилось, что человек этот лгал с самого начала, лгал всем и мне в том числе, что он, возможно, нарочно заставил меня влюбиться, и я поддалась! Боже, как мне было стыдно! Нет, я не желала читать этого письма! Довольно было уже и того унижения, что я испытала! Но так говорила во мне оскорбленная женщина, чьих надежд не оправдали, а сыщик во мне, тот самый сыщик, которого взлелеял мой покойный Александр, не позволял мне сжечь это проклятое письмо! Нет, твердил мне сыщик, ты должна его прочесть, ты должна знать, в конце концов, что там!

Наконец, после мучительной борьбы, за которой наблюдал Петр, видимо, догадавшийся от кого письмо, я решила-таки прочесть письмо, но не сейчас. Поэтому я просто отложила его в сторону, и остаток вечера мой кузен пытался развлечь меня рассказами о столице.

И только оставшись одна, я решилась вскрыть конверт, при этом, правда, оговорившись про себя, что, ежели там будут сплошные моленья о прощении или, не дай Бог, объяснения в якобы чувствах, то я тотчас его сожгу.

Теперь же, мне думается, что нужно привести здесь содержание того письма. Начиналось оно так:

«Милая Катенька, если мне, конечно, теперь позволительно обращаться к Вам таким образом… Впрочем, позволительно или нет, а я все же обращаюсь именно так, потому что в моих мыслях называю Вас не иначе, как „милой Катенькой“. Если Вам это не нравится, что ж, pardon, – я фыркнула. – Вы читаете это письмо, а уже сам этот факт значит для меня очень много. Возможно, что и гораздо больше, чем Вы можете себе представить… Впрочем, Вам, должно, не слишком это приятно, такой вывод я делаю из того, что Вы меня не посещаете… – Я снова фыркнула, решив уже, что не стоит читать далее, однако, пробежав глазами несколько строчек, пересилила свое желание сжечь листы и заставила себя читать далее. – Как вымолить Ваше прощение, я не знаю, надеюсь только, что когда-нибудь все-таки его получу, может, поэтому и пишу к Вам теперь. Сейчас же, позвольте рассказать Вам правду. Да, да, не смейтесь, теперь уж я вовсе не желаю Вам лгать, да и никогда не желал Вас обманывать, а если и делал это, то только в силу обстоятельств. Я знаю, милая Катенька, что заслуживаю в Ваших глазах презрения, но дайте мне шанс оправдаться… Оправдаться перед Вами для меня гораздо важнее, нежели оправдаться перед судом, поскольку Ваше мнение для меня значит куда как больше мнения всего света. Но хватит, пора уже приступить… Трудно, не скрою, не хотелось бы, чтобы Вы сочли меня трусом, я, возможно, негодяй, но не трус. Поверьте.

Во-первых, милая Катенька, скажу Вам прямо, в моих словах не будет plus de noblesse que de sicerite', наоборот, я хотел бы, чтобы Вы знали – здесь больше искренности, чем благородства, именно поэтому я вручаю Вам себя на Ваш суд. Но довольно, приступаю. Вы помните ту историю, которую я рассказал Вам в день, когда с Натали случился приступ? Конечно же, Вы помните. Так вот, в той истории, как вы догадались, не все было правдой, но правды там было больше, нежели может показаться. Особенно же правдивой была та часть моего рассказа, когда говорил Вам о своем детстве и о своих родителях, только, пожалуй, за одним небольшим исключением – я был единственным ребенком в семье. Правдивым было все до тех пор, как я, вернувшись с военной компании, приехал к отцу в имение, там, я познакомился с соседом, помещиком Велеховым. Мой отец был тогда уже очень болен, и я понимал, что он не проживет и года, а зная, что большую часть своего состояния он успел уже извести на свои полусумасшедшие проекты, извините, конечно, за выражение, я понял, что мне необходимо жениться, желательно скорее и желательно на девушке состоятельной. Вы ужаснулись? Отчего же? Поймите, Катенька, я был молод, передо мной лежал весь мир, я мечтал о карьере, богатстве, славе, словом, обычные честолюбивые мечты молодого человека. Я женился на дочери Велехова. Да, Натали мне не сестра, она моя жена…

Я вынужден был сделать небольшой перерыв в своем повествовании, поскольку это признание далось мне трудно. Должно быть, после него Вы презираете меня еще сильней, но поверьте, что я Вам не лгал, когда говорил о своих чувствах. Я никогда не любил свою жену и очень часто жалел, что поступил столь опрометчиво. Возможно, что моя жизнь сложилась бы совсем иначе, если бы… Впрочем, мне всегда было жаль Натали, мне кажется, что и она была бы более счастлива, если бы не дала тогда согласия выйти за меня. Но я опять отвлекся.

Итак, мы поженились. Какое-то время мы жили дружно и ждали прибавления в семействе. Я просил продлить мне отпуск, надеясь после рождения ребенка вернуться на военную службу, но, увы. Этому не суждено было сбыться. Тот эпизод о сгоревшем доме, Вы помните? Да все так и было. Только в ту ночь мы с Натали уехали погостить к ее родителям, затем поднялась метель, и вернулись мы уже утром, вместо дома обнаружив пепелище. Простите, но позвольте мне не углубляться в те мрачные воспоминания, тем более что подробности Вы уже знаете. Скажу лишь только, что и мой больной отец погиб тогда же. С Натали же случилось что-то страшное. Она совершенно разболелась, не верила, что сын погиб, и доктора настоятельно советовали ехать на воды.

Я вышел в отставку, мы уехали на Кавказ, а вскоре получили сообщение о том, что умер Велехов. Мой тесть, оказывается, не был так богат, как могло казаться и казалось, в наследство единственной своей дочери он оставил так мало, что я был в отчаянии. Вы не верите? Что ж, попробуйте себе представить мое тогдашнее состояние – без средств, с больной женой на руках, которую совершенно невозможно было оставлять одну, в чужом городе, без друзей, без надежды. Словом, я был близок к краху, но случай свел меня с человеком, которого Вы знаете как господина Пряхина. Мы познакомились случайно и при обстоятельствах, о которых я предпочел бы умолчать. Скажу только, что Пряхин (позвольте уж мне называть его тем именем, под которым он известен Вам) стал моим должником, образно выражаясь, а потому решил, как он это называл, «помочь другу» и подсказал мне ту самую идею с финансовыми аферами. Рассказал мне основы, но сам устранился, поскольку привык зарабатывать иначе. Что мне оставалось делать? У меня не было выбора. Возможно, что Вы скажете, что выбор есть всегда, но тогда я так не считал.

Сначала я попробовал организовать лотерею, вложив в это предприятие ту скромную наличность, что еще оставалась, и я сам не ожидал, что это так легко принесет приличную прибыль, правда, пришлось очень спешно уезжать из города, где мы до сих пор были, но успех меня ошеломил. Не стану вдаваться в подробности, это Вам не интересно, скажу лишь, что после того, первого раза, я поверил в свою фортуну, более того, поверите ли, я, кажется, нашел свое призвание. Пусть, пусть это звучит цинично, но это правда. Впрочем, я ничуть не собираюсь сейчас рассказывать Вам обо всех моих идеях, которые воплощались легко и приносили немалую прибыль, поскольку не хочу злоупотреблять Вашим вниманием, да и не это тема моего письма. К рассказу о том времени могу лишь добавить, что Натали, здоровие которой, казалось бы, совершенно поправилось, и она вполне уж могла появляться в свете, однажды чуть было не подвела меня – с ней случилось нечто, очень напоминающее тот приступ, свидетельницей которого Вы стали. С тех пор я понял, что ее болезнь гораздо глубже и опаснее, чем представлялось. Впрочем, по большей части она вела себя хорошо и была мне помощницей.

А сейчас, позвольте мне рассказать Вам о том, что случилось здесь. Поверьте, я никогда не опускался до такого, это чистая правда. В моих мыслях вовсе не было идеи похищения, тут я честен перед Вами и Богом. Все это случилось неожиданно и для меня, я узнал позднее, но…

Словом, после того случая, у Вас Натали совершенно разболелась, она не давала мне покоя, твердила только о ребенке, она не могла иметь своих детей. Я предчувствовал, что она что-то задумала, особенно же мне это стало ясно, когда доктор, что осматривал ее, сказал, что Ника тоже немного приболел и утром он его осматривал. Это было в понедельник, я собирался везти Натали в деревню. После ухода доктора она стала твердить, что хочет взглянуть на Нику всего лишь одним глазком, иначе грозилась меня разоблачить. Что я мог поделать? Она в такие минуты совершенно не управляема, а потому я сдался и это был единственный мой слабовольный поступок, я пошел у нее на поводу. Но как попасть в дом? Вот что меня смущало. Но тот же случай, который несколько лет назад свел меня с Пряхиным, свел нас и теперь. Я встретил его здесь еще по приезде, в клубе, и узнал, что он завел интрижку с горничной Селезневых. В тот день я вспомнил о нем. Я приехал к нему, а затем мы втроем направились к Селезневым. Глаша впустила нас в дом. Пока Пряхин беседовал с нею, мы с Натали прошли в детскую. Ника спал. Лакея не было, он появился позже, когда Натали, совершенно не понимая, что творит, попыталась забрать ребенка. Пока я отнимал у нее плачущего Нику, появился тот самый лакей, он кинулся на нас, но Пряхин остановил его, накинув на шею удавку. Так все произошло.

Я понял, что отступать поздно и нужно отвести от нас подозрение. Относительно Глаши Пряхин обещал все устроить, а я, схватил бумагу, написал ту самую записку, в которой указывалось на возможный выкуп, но тогда я еще не собирался требовать денег, я лишь хотел избежать огласки. Это после, когда я отвез Натали и Нику, когда я понял, что расставаться с ребенком она не желает, я решил воспользоваться ситуацией. Не надо, Катенька, не рвите письмо и не презирайте меня еще сильнее, это пустое. Я таков, каков есть, и мне все-таки кажется, что я Вам я не безразличен. Сейчас, конечно, Вы испытываете ко мне чувства негативные, но вспомните…

Впрочем, я продолжу. Когда я понял, что огласки избежать удалось, я решил, почему бы не воспользоваться удобным случаем? Это всего лишь impovoptu. Я написал еще одно письмо, с тем, чтобы Селезневы и впредь держали все втайне. Тем временем моя основная задумка с банком осуществлялась, и я рассчитывал получить неплохую прибыль. Натали была в деревне, так что я мог не опасаться разоблачения раньше времени. О том же, что Вы участвуете в поиске похитителей, я узнал от Пряхина. Каким образом ему это стало известно, я не знаю, поскольку он никогда не открывал мне своих источников, но, узнав об этом, я запаниковал. Пряхин подсказал мне, каким образом можно Вас, с позволения, нейтрализовать. Это было не сложно, тем более что мне во всем этом отводилась роль более чем благородная. Согласитесь, это было ловко придумано: Пряхин ждал нас в аллее, он нанял какого-то громилу и неплохо ему заплатил, а Ваш кошелек прихватил я, в надежде, что это может когда-нибудь пригодиться. Так и оказалось. Как Вы уже, наверное, догадываетесь, письма приносил я, а Вы, верно об этом уже догадываетесь, как и о том, что кошелек и удавку, которой так ловко умел пользоваться мой приятель, я подбросил господину Гвоздикину. О, почему Вы не поверили, Катенька? Ведь это было бы куда как лучше! Вас сбило с толку письмо? Но ведь на самом деле я думал, что теперь, когда все улики против Гвоздикина, а он лежит в бессознательном состоянии, вы все станете ждать, когда он придет в себя, полагая, что письмо было писано им раньше, еще до ранения. Но, увы, Вы решили иначе. И мне ничего другого не оставалось, как действовать согласно Вашему решению. Я надеялся, что, обнаружив вещи господина Гвоздикина, вы решите, что не стоит ехать с деньгами по указанному маршруту, но на всякий случай все-таки отправил туда Натали. Согласитесь, она неплохо справилась со своей ролью!

А теперь о судьбе господина Пряхина. Может быть, после всего, что я Вам поведал, Вы сочтете, что я поступил с ним низко. Но нет! Если бы Вы знали, что это за человек! И потом, узнав о моей идее о выкупе, он решил самовольно этим воспользоваться, а я, поверьте, очень не люблю, когда меня пытаются обвести вокруг пальца! Он написал это проклятое письмо, он пожелал увести деньги у меня из-под носа, мотивируя тем, что идея выкупа, оказывается, принадлежит ему. К тому же, едва меня не выдал! Вы сами знаете, дорогая, что ему ничего не стоило убить, он так и поступил со слугами Селезневых, он пытался убить Гвоздикина и Вас! А сколько еще людей на совести этого мошенника, об этом известно только одному Господу Богу, поэтому я ничуть не жалею о своем поступке, он заслужил.

Теперь же меня интересует только одно. Вы знали? Знали ли Вы в тот день, на балу, что я причастен к Никиному похищению? Да, сдается мне, что Вам это уже было известно, именно потому Вы так скоро и согласились ехать со мной, не так ли? Вы хотели усыпить мою бдительность, хотели заставить меня Вам поверить. Что ж, поздравьте себя, Вам это удалось! Ах, Екатерина Алексеевна, как я жалею о том, что встретил Вас! Хотя нет, конечно нет, я ничуть не жалею о том, что встретил Вас, я лишь жалею, что все так обернулось! Je vous le dis tout cru, действительно прямо – я в Вас влюблен. И хотя теперь уже у меня нет никакой надежды на Вашу взаимность, но я сохраню до конца своих дней воспоминание о Вас, как о самой прекрасной и незаурядной женщине в моей жизни! А как все замечательно могло бы быть! Я собирался отправить Натали и ребенка в деревню ее отца, а сам повезти Вас в Европу! Как мы были бы счастливы, но, увы!

Засим прощаюсь, поскольку даже если бы и было, что добавить, но не стану, pas beson. Теперь же у меня к Вам одна только просьба – сожгите это письмо, если я когда-нибудь, хотя бы на мгновение был Вам дорог. Оно писано только для Ваших глаз. Оно предназначается только Вам и более никому, поэтому je vous prie, сохраните его в Вашей памяти, только там оно останется недоступным для других. Обещайте мне, что выполните мою просьбу, я так немного прошу… И простите меня, у меня мало оправданий в Ваших глазах, но одно из них, самое, быть может, сильное – это то, что я Вас любил и люблю. И буду любить Вас всегда. Я никогда не говорил таких слов ни одной женщине, хотя и увлекался, но теперь я их сказал и значит, жизнь моя не так уж не удалась. Что Вы на это скажете?»

Вот таким было это письмо. Оно было без подписи, и пока я его читала, разные чувства боролись во мне. Однако не стану доверять их бумаге, просто потому, что всякой женщине они понятны. Я выполнила просьбу Сержа. Я сожгла его письмо, правда перед этим старательно переписав его в свой дневник, и пока переписывала, мои глаза не раз наполнялись слезами. Я жалела! Он действительно был мне дорог…

Тут уж позвольте сказать мне несколько слов. И мне тоже кажется немного странным это объяснение, хотя нет, не само объяснение, а те тетушкины чувства, которые, однако же, ничуть не помешали ей переписать письмо Лопатина-Калинникова в свой дневничок, а уж только после этого его сжечь. Если тут есть логика, то не иначе, как логика влюбленной женщине, которая вообще вряд ли может называться логикой.

С другой стороны, если дражайшая Екатерина Алексеевна не была влюблена, то как иначе истолковать этакую непоследовательность? Зачем вообще было жечь письмо, которое было старательно переписано? Мне это непонятно, но я оставил все, как есть, в надежде, что это, быть может, поймет влюбленная женщина. А остальным читателям мое непонимание пусть послужит, хоть и слабым, но все же утешением.

Я переписала письмо той же ночью, я не могла иначе поступить, хотя и понимала, что должна предоставить это письмо на суде, так было бы правильнее… Но я не смогла.

На следующий день, когда мой кузен снова пришел ко мне, чтобы заступить на свой пост, так я это назвала в шутку, я протянула ему конверт, поскольку вставать я еще не могла, да и доктор запретил мне это делать, так же как и говорить, и выразительно посмотрела на камин.

– Вы хотите, чтобы я его сжег? – с недоверием переспросил Петр Анатольевич. – Я кивнула. Он, некоторое время сомневался, но затем, увидев подпись на конверте, спросил: – Это от него? – я снова кивнула и спрятала глаза.

Тогда Петр решительно встал и кинул письмо в огонь. С той самой истории с артисткой Люси я не поступала так с бумагами. Но сейчас, несмотря даже на слово, данное самой себе – не сжигать ничьих писем, я сознательно сжигала его письмо и не без удовлетворения, хотя и мрачного, наблюдала за тем, как догорает в камине это послание. Вместе с ним, если хотите, я сжигала свои иллюзии.

Письмо еще не успело окончательно обратиться в пепел, как в дверь постучали, и через минуту я увидела статную фигуру господина Позднякова.

– Ну, как наша больная? – бодро спросил он и подошел ко мне поцеловать руку. От Михаила Дмитриевича приятно пахло морозом и тонким одеколоном, он был в прекрасном настроении, что, в общем-то, было понятно, поскольку поимка такого крупного преступника, как Калинников, означала неминуемую награду. – Прекрасно выглядите, Екатерина Алексеевна. Но я бы все равно не решился к вам вот так, без предупреждения, – сказал он, глядя мне в глаза, – если б не одно обстоятельство… Вам, я полагаю, Петр Анатольевич уже рассказал последние новости? – Я кивнула.

– Екатерина Алексеевна не может пока говорить, – объяснил Петр.

– Понимаю, – сказал Поздняков. – Однако я должен был вас побеспокоить. Дело в том, – и он прошелся по комнате, – что Калинников вчера согласился было дать письменное признание во всех своих махинациях. Конечно, для обвинения и так улик предостаточно, но согласитесь, то, что случилось здесь, это лишь десятая часть того, судя по рассказам Петра Алексеевича, что этот господин успел натворить. Именно поэтому письменное признание значит куда как больше, так вот, Лопатин, – Михаил Дмитриевич вздохнул и поправился, – точнее Калинников, заявил, что даст его только при одном условии… Чтобы я разрешил написать вам, Екатерина Алексеевна, письмо… Я разрешил, вы уж простите… – он немного смутился. – Письмо он написал и просил отправить, сказав, что признание напишет на другой день, т. е. сегодня… Я согласился подождать. И что же? Вы представляете, несколько часов назад часов, он подает мне бумагу, на которой написано, да еще и по-французски… Мерзавец, – не сдержался Поздняков, – pardon… Написано, в общем, что все его признания в письменной форме отправлены по вашему адресу и если вы соблаговолите, мол, предоставить это суду, то так оно и будет… Вы получали письмо? – спросил он. Мы с Петром молчали.

– Что? Что такое? – Михаил Дмитриевич посмотрел на нас, а затем проследил за нашими взглядами, туда, где в камине виднелась кучка пепла.

Собственно, на этом и оканчивается эта история о похищении маленького мальчика. На мой взгляд, добавить к ней нечего, а потому мне остается только попрощаться с вами, дорогой читатель, и выразить робкую надежду на то, что при прочтении этой повести, вы получили удовольствие. По крайней мере, дочитали ее до конца. За это я вам благодарен, а сейчас я принужден, как говаривали в веке XIX, попрощаться… Надеюсь, что мы вновь повстречаемся с вами на страницах очередного романа из коллекции моей милой и отважной тетушки, Екатерины Алексеевны Арсаньевой.

До новых встреч, с любовью – Александр Арсаньев.

Оглавление

* * *

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Эпилог

Реклама на сайте