«В погоне за золотом Измира»

Лоуренс Блок В погоне за золотом Измира

Глава первая

В Турции ужасные тюрьмы. Или это слишком скороспелое умозаключение? Возможно, мой вывод в корне неверен, ибо исходя из своего личного опыта я могу говорить, что в Турции только одна ужасная тюрьма. А другие, если они и есть, совсем и не ужасные. Я попытался представить их себе. Просторные камеры, полы и стены искрятся рубинами, по коридорам прохаживаются очаровательные турчанки в национальных костюмах, решетки на окнах отполированы до блеска.

Но меня посадили в ужасную тюрьму, пусть и единственную на всю Турцию. Располагалась она в Стамбуле, сырая, грязная, мрачная, и сидел я в ней один. Вместо ковра пол покрывал толстый слой грязи, копившийся десятилетиями. Маленькое, забранное решеткой окно практически не пропускало воздуха. Прорубили его в толстой стене у самого потолка, так что увидеть я мог через него лишь клочок синего неба. Если окно темнело, по моим предположениям наступала ночь. Приход утра сопровождался сменой черного цвета на синий. С другой стороны, я не мог утверждать, что за окном начиналась свобода. Вполне возможно, какой-то идиот-турок зажигал и гасил за окном лампу, создавая иллюзию смены дня и ночи.

Под потолком двадцать четыре часа в сутки горела слабенькая двадцатипятиваттовая лампочка, окрашивая камеру в серый цвет. Мне дали продавленную армейскую койку и складной стул. В углу стояла параша. Дверь представляла собой металлический прямоугольник, стянутый несколькими вертикальными прутьями. Сквозь зазоры между ними я мог любоваться пустыми камерами на другой стороне коридора. Ни одного заключенного я не видел, вообще никого не видел и не слышал, за исключением охранника-турка, вероятно приписанного ко мне.

Он появлялся утром, днем и вечером: приносил еду. На завтрак — кусок черного хлеба и чашку крепкого черного кофе. На ленч и обед — жестяную миску с подозрительного вида пловом. Рис, иногда кусочки баранины и непонятных овощей. Плов был на удивление вкусным. И я жил в постоянном страхе, что придет день, когда мои тюремщики из чисто человеческого сострадания решат разнообразить мою диету, заменив этот божественный плов чем-то совершенно несъедобным. Но дважды в день мой охранник приносил плов, и дважды в день я разве что не вылизывал миску.

А вот скука меня донимала. Арестовали меня во вторник. Я прилетел в Стамбул из Афин где-то в десять утра и уже на таможне понял, что меня ждут неприятности: очень уж тщательно таможенник просматривал мои вещи.

— Вы закончили? — спросил я, когда он со вздохом закрыл мой чемодан.

— Да. Вы — Ивен Таннер?

— Да.

— Ивен Майкл Таннер?

— Да.

— Американец?

— Да.

— Вы прилетели из Нью-Йорка в Лондон, из Лондона в Афины, из Афин в Стамбул?

— Да.

— В Стамбул вы приехали по делам?

— Да.

Он улыбнулся.

— Вы арестованы.

— Почему?

— Извините, но этого я вам сказать не имею права.

Предъявленное мне обвинение так и осталось тайной за семью печатями. Трое турок в форме отвезли меня на джипе в тюрьму. Какой-то тип взял мои часы, ремень, паспорт, чемодан, галстук, шнурки из ботинок, карманную расческу и бумажник. Он положил глаз и на мое кольцо, но с пальца оно не слезало, а вместе с пальцем он брать кольцо не захотел. Охранник отвел меня вниз, мы попетляли по бесконечным коридорам, прежде чем добрались до моей камеры.

Где я и скучал дни и ночи напролет. Я не могу спать, не сомкнул глаз уже шестнадцать лет, так что мне приходилось скучать не шестнадцать часов в сутки, как и любому заключенному, а все двадцать четыре. Очень хотелось почитать, что угодно, любое печатное слово. В среду вечером я попросил охранника принести мне книги и журналы.

— Я не говорю по-английски, — ответил он мне на турецком.

Я-то говорил на турецком, но решил, что охраннику знать об этом не нужно.

— Любую книгу или журнал, — гнул я свое на английском. — Даже старую газету.

— Твоя мать любить сосать член у дворовых собак, — ответил он на турецком.

Я взял миску с пловом.

— У вас ширинка расстегнута, — на английском.

Его взгляд тут же метнулся вниз. Насчет ширинки я все выдумал, так что в его глазах, когда он посмотрел на меня, я прочитал упрек.

— Я не говорю по-английски, — вновь на турецком. — Твоя мать обожает давать верблюдам.

Собаки, верблюды. Он ушел, а я ел плов и гадал, что вывело их на мой след, почему они решили арестовать меня и собираются ли отпустить? Охранник притворялся, что не говорит по-английски, я следовал его примеру, только в отношении турецкого языка. Окошко под потолком синело и чернело, охранник приносил кофе с хлебом, плов, плов, снова кофе с хлебом, плов, плов. Параша заполнялась все активнее, и я уже прикидывал, когда же заполню ее до отказа. Оставалось лишь гадать, как сказать об этом охраннику, который отказывался признать, что знает английский. Похоже, у нас оставался один способ сохранить лицо — общаться на французском.

Ставший привычным режим изменился на девятый день моего пребывания в тюрьме, то есть в среду. Я-то думал, что еще вторник, где-то потерял день, но, как выяснилось, ошибся. Я позавтракал, прогулялся к параше, для разминки пару раз присел, помахал руками. А час спустя или около того в коридоре послышались шаги. Охранник открыл дверь, в камеру вошли двое в форме. Один очень высокий, очень тощий, несомненно, офицер. Второй ниже ростом, толще, с усами и полным ртом золотых зубов.

Оба прибыли с папками и личным оружием на поясе. Высокий раскрыл свою папку, какое-то время изучал верхний листок, потом посмотрел на меня.

— Вы — Ивен Таннер.

— Да.

Он улыбнулся.

— Как я понимаю, мы освободим вас в самое ближайшее время, мистер Таннер. Сожалею, что вам причинили некоторые неудобства, но, я уверен, вы понимаете, в чем причина.

— Нет, честно говоря, не понимаю.

Он внимательно изучал мое лицо.

— Но ведь нам пришлось многое проверить, на это нужно время, так что нам не оставалось ничего другого, как поместить вас в безопасное место. И вы вели себя довольно странно, знаете ли. Не требовали немедленно освободить вас, не бились о прутья двери, не спали...

— Я никогда не сплю.

— Но мы ведь не могли этого знать, не правда ли? — Он вновь улыбнулся. — Вы не настаивали на встрече с американским послом. Каждый американец сразу же хочет видеть посла. Если американца обсчитывают в ресторане, он желает незамедлительно сообщить об этом послу. Но вы так смиренно...

— Когда знаешь, что от насильника никуда не деться, лучше расслабиться и получить удовольствие.

— Что? А, я понимаю. Но здесь, как вы понимаете, ситуация более сложная, так что пришлось искать объяснение. Мы запросили Вашингтон и узнали о вас много интересного. Разумеется, не все, я в этом не сомневаюсь, но более чем достаточно, — он оглядел камеру. — Может, вам здесь уже надоело? Не перейти ли нам в более удобное помещение. Я должен задать вам несколько вопросов, после чего вы выйдете на свободу.

Мы вышли из камеры. Коротышка с золотыми зубами шел впереди, я и допрашивавший меня офицер — чуть сзади, бок о бок. Охранник замыкал процессию. Прогулка по коридорам удовольствия мне не доставила. Я, похоже, похудел, так что спадающие без пояса брюки приходилось поддерживать руками. А ботинки, без шнурков, так и норовили слететь с ноги.

В просторной, чистой комнате этажом выше высокий мужчина сел под роскошным портретом Ататюрка и милостиво мне улыбнулся. Спросил, знаю ли я, что послужило причиной моего ареста. Я откровенно признался, что нет, сие мне неведомо.

— А хотели ли знать?

— Естественно.

— Вы состоите... — он справился с бумагами в папке, — в очень странных организациях, мистер Таннер. Мы не знаем, чем вызван ваш интерес к ним, но, когда ваша фамилия появилась в списке пассажиров прибывающего авиалайнера, наш компьютер не оставил ее без внимания. Вы — член... э... Всеэллинского общества дружбы. Так?

— Да.

— И Лиги за восстановление Киликийской Армении?

— Да.

Он почесал подбородок.

— Обе эти организации не очень-то жалуют Турцию, мистер Таннер. Каждая состоит... как бы это сказать... из фанатиков. Да, фанатиков. Всеэллинское общество дружбы в последнее время весьма активно. У нас есть основания подозревать его в проведении нескольких террористических актов на Кипре. Армянские фанатики после окончания войны не давали о себе знать. Сейчас едва ли кто помнит об их существовании, и нам они давным-давно не доставляли хлопот.

Но внезапно в Стамбуле появляетесь вы, да еще состоите не в одной, а сразу в двух недружественных Турции организациях, — он выдержал паузу. — Возможно, вас это заинтересует, но по имеющейся у нас информации, вы — единственный представитель человечества, являющийся членом двух этих организаций.

— И этим обусловлен мой арест?

— Да.

— Чудеса.

Он предложил мне сигарету, но я отказался. Тогда он закурил сам. Запах турецкого табака заполнил комнату.

— Могли бы объяснить, как вы оказались в этих организациях, мистер Таннер?

Я задумался.

— Присоединился.

— Да, это нам известно.

— Я... состою во многих организациях.

— Это точно, — он вновь заглянул в папку. — Наш перечень, возможно, не полный, но вы можете внести необходимые дополнения. Помимо двух уже упомянутых организаций, вы состоите в Братстве ирландцев-республиканцев, Английском обществе плоскоземцев, Македонской лиге дружбы, в Союзе индустриальных рабочих мира, в Либертарианской лиге, в Союзе борьбы за освобождение Хорватии, в Комитете по запрету фреона, в Сербском братстве, в Латвийской армии в изгнании, — он оторвался от папки. Вздохнул. — Перечень очень длинный. Мне продолжать?

— Я потрясен основательностью ваших изысканий.

— Нам хватило одного звонка в Вашингтон, мистер Таннер. На вас там собрано обширное досье. Вы это знаете, не так ли?

— Да.

— Что связывает вас с этими организациями? Согласно сведениям, полученным из Вашингтона, вы же ничего для них не делаете. Иногда участвуете в заседаниях, получаете невероятное количество газет, журналов, буклетов, общаетесь с отдельными членами, но сами ничего не делаете. Можете вы объяснить, что у вас с ними общего?

— Мне любопытны безнадежные дела.

— Простите?

Я понимал, что разъяснять мою позицию бессмысленно. В этом меня убедили неоднократные беседы с агентами ФБР. Не может обычный человек, а уж тем более обычный бюрократ или полисмен осознать, сколь приятно состоять в организации, ставящей перед собой никогда не осуществимую цель. То ли ты преклоняешься перед тремя сотнями разбросанных по всему свету людей, думающих, к примеру, лишь о том, как отделить Уэльс от Великобритании, то ли ты держишь их за психов.

Но я резонно рассудил, что слова, даже непонятые, лучше молчания. Я говорил, он слушал, глаза его все округлялись и, округлялись. Когда я закончил, он какое-то время молчал, потом покачал головой.

— Вы меня удивили.

Эта фраза ответа не требовала.

— Мы-то полагали, что вы агент-провокатор. Мы даже связались с вашим Центральным разведывательным управлением, но они заявили, что знать вас не знают, отчего мы только утвердились в мысли, что вы — их агент. Мы до сих пор не уверены, что вы не из ЦРУ. Но вы не укладываетесь в стандартные категории. Таких, как вы, просто нет.

— Совершенно верно.

— Вы не спите. Вам тридцать четыре года, и в восемнадцать лет вы потеряли способность спать. Это так?

— Да.

— На войне?

— В Корее.

— Турция посылала войска в Корею.

Я мог только согласиться, но продолжение этой темы вело в тупик. Так что я промолчал. Он вынул сигарету изо рта, грустно покачал головой.

— Вам прострелили голову?

— Не совсем. В меня попал осколок шрапнели, очень маленький. Меня подлечили, дали в руки винтовку и отправили в бой. А потом я просто перестал спать. Не знаю, почему. Врачи думали, что причина — шок. Шок от ранения. Потому что сама рана не могла стать причиной бессонницы. Я не заметил, что меня ранили. Уже потом мне показали царапину на лбу.

— Понятно.

— Меня чем-то кололи. Я отключался на время действия лекарства, потом бодрствовал. Нормального сна они мне вернуть не смогли. В конце концов решили, что у меня в мозгу уничтожен центр сна. Точно они не знали, что это за центр и как он функционирует, но, вероятно, я его действительно лишился. И с тех пор не сплю.

— Совсем?

— Совсем.

— Разве вы не устаете?

— Разумеется, устаю. Тогда ложусь отдыхать. Или переключаюсь с умственной деятельности на физическую.

— То есть вы можете жить без сна?

— Да.

— Невероятно.

Тут он, конечно, заблуждался. Наука до сих пор не выяснила, что заставляет человека спать, как и почему. Без сна люди умирают. Человек умрет, если не давать ему спать или не кормить его, но в первом случае это произойдет быстрее. Однако никто не знает, что делает сон для тела.

— Вы в добром здравии, мистер Таннер?

— Да.

— От постоянного бодрствования у вас нет болей в сердце?

— Вроде бы, нет.

— И вы проживете столько же, что и все?

— Доктора говорят, что нет. Исходя из их статистики, если взять среднюю продолжительность жизни за единицу, то мне отпущено три четверти. Разумеется, без учета несчастных случаев.

Но я не верю их цифрам. Исходные данные нельзя считать объективными. И практически невозможно учесть индивидуальные особенности организма.

— Но они говорят, что жить вы будете не так долго, как другие.

— Да. Хотя бессонница, скорее всего, отнимет у меня меньше лет, чем у кого-то курение.

Он нахмурился, поскольку только что закурил новую сигарету и не хотел, чтобы ему напоминали о последствиях курения. Поэтому изменил тему.

— Как вы живете?

— Сегодняшним днем.

— Вы меня не поняли. Как вы зарабатываете на жизнь?

— Получаю военную пенсию по инвалидности. За потерю сна.

— Они выплачивают вам сто двенадцать долларов. Правильно?

Он не ошибся. Я понятия не имею, как министерство обороны определило величину моей пенсии. Прецедента-то не было.

— Вы же не можете жить на сто двенадцать долларов в месяц. Что еще вы делаете? Вы же не работаете.

— Не совсем так.

— Простите?

— Я пишу докторские диссертации и дипломные работы.

— Не понял.

— Я пишу дипломные и курсовые работы для студентов. Они сдают их, как свои. Иногда я хожу за них на экзамены, в Колумбийский и в Нью-йоркский университеты.

— Это разрешено?

— Нет.

— Понятно. Вы способствуете им в обмане.

— Я помогаю им компенсировать недостаток способностей, заложенный в них природой.

— Есть у вашей профессии название? Официальное название.

«Как же он мне надоел, — подумал я. — Он сам, его вопросы, тюрьма, в которую он меня посадил».

— Меня называют стентафатором[1].

Он попросил меня продиктовать слово по буквам, записал его. Закурил очередную сигарету, меня уже мутило от табачного дыма, пристально посмотрел на меня.

— Что привело вас в Турцию, мистер Таннер?

— Я турист.

— Ну зачем вы так. Вернувшись из Кореи, вы никогда не покидали Соединенных Штатов. Заявление о выдаче вам паспорта подали три месяца тому назад. И сразу прилетели в Стамбул. Почему?

Я замялся.

— На кого вы шпионите, мистер Таннер? На ЦРУ? Или на одну из ваших карликовых организаций? Скажите мне.

— Я не шпионю.

— Тогда почему вы здесь?

Вновь я помедлил с ответом.

— В Антакье есть человек, который изготовляет поддельные золотые монеты. Особенно ему удаются армянские монеты, но он делает и другие. Мастер отменный. Его деятельность не противоречит турецким законам. Он не подделывает турецких монет, следовательно, перед законом чист.

— Продолжайте.

— Я намеревался увидеться с ним, закупить партию изготовленных им монет, контрабандно провезти их в Соединенные Штаты и продать там за настоящие.

— Законы Турции запрещают вывоз из страны предметов старины.

— Это не предметы старины. Мужчина сам их изготавливает. Я бы взял у него документы, удостоверяющие, что проданные им монеты — подделки. Законы Соединенных Штатов запрещают ввоз в страну золота. Продажа поддельных монет по цене настоящих — мошенничество, — тут я позволил себе улыбнуться. — Я сознательно шел на риск. А вот турецких законов я нарушать не собирался. Можете мне поверить.

Худой офицер долго сверлил меня взглядом.

— Фантастическое объяснение.

— Однако правдивое.

— Вы просидели в тюрьме девять дней, хотя могли немедленно выйти на свободу, объяснившись с властями. Поневоле задумаешься, а не лукавите ли вы? Свою «легенду» вы могли бы рассказать сразу, сопроводив ее взяткой, и освободились бы еще до того, как мы начали узнавать о вас массу любопытных подробностей. Фальшивомонетчик из Антакьи. Армянские золотые монеты, это же надо! Да когда армяне чеканили золотые монеты?

— В средние века.

— Одну минуту, — он снял трубку с телефонного аппарата на столе, кому-то позвонил. Я разглядывал портрет Ататюрка и прислушивался к разговору. Он спрашивал какого-то бюрократа, живет ли в Антакье фальшивомонетчик и какие монеты изготавливает. И не выказал особого изумления, выяснив, что изложенные мною факты соответствуют действительности.

Положив трубку, он посмотрел на меня.

— Не могу поверить, чтобы ради этого человек мог прилететь в Стамбул. И на какую вы рассчитывали прибыль?

— Я мог купить фальшивых монет на тысячу долларов, а продать их за тридцать тысяч, выдавая за настоящие.

— Это правда?

— Да.

Он помолчал.

— Я все равно вам не верю. Вы — шпион или диверсант. В этом у меня сомнений нет. Но это неважно. Кем бы вы ни были, вы должны покинуть Турцию. Вам не место в нашей стране, а в вашей есть люди, которые очень хотят с вами побеседовать.

Мустафа позаботится о том, чтобы вы приняли ванну и переоделись. В три пятнадцать вас посадят на самолет компании «Пан-Ам», вылетающий в Шеннон. Мустафа полетит с вами. В Шенноне вы проведете два часа и на другом самолете «Пан-Ам» отправитесь в Вашингтон, где Мустафа передаст вас агентам ФБР.

Мустафой звали моего охранника, который дважды в день приносил мне плов, а по утрам — хлеб и кофе. В Вашингтон простых охранников не посылали, следовательно, ранг у него был существенно выше. Сие означало, что, по мнению местных властей, я представлял собой величайшую угрозу миру и безопасности Турецкой Республики.

— Вас мы больше не увидим, — продолжал тощий офицер. — Я не сомневаюсь, что правительство Соединенных Штатов аннулирует ваш паспорт.

Если только вы не их агент, что вполне возможно. Мне, впрочем, без разницы. Ваши оправдания меня не интересуют, да и к тому же они наверняка насквозь лживы. В наше время никому нельзя верить.

— Очень благоразумный подход, — согласился я с ним.

— В любом случае, в Турцию вам въезд закрыт. Здесь вы persona non grata. Вы покинете нашу страну, забрав все свои вещи. Покинете, чтобы никогда больше не вернуться.

— Меня это устроит.

— Я на это надеюсь.

Он поднялся, давая понять, что разговор окончен. Мустафа повел меня к двери.

— Одну минуту...

Я обернулся.

— Просветите меня. Расскажите об Английском обществе плоскоземцев.

— Общество действует во всем мире. Не только в Англии, хотя образовалось именно там. В Англии проживают и большинство его членов.

— И кого оно объединяет?

— Тех, кто верит, что Земля плоская, а не круглая. Цель общества — пропагандировать исповедуемые им взгляды и привлекать новых членов, эти взгляды поддерживающих.

Он долго смотрел на меня. И я не отводил глаз.

— Плоская, значит. Эти люди сумасшедшие?

— Не больше, чем вы или я.

* * *

Я оставил его поразмыслить над моими последними словами. Мустафа отвел меня в крошечную ванную и стоял у двери, пока я смывал с себя накопившуюся на теле грязь. Когда я вышел из-под душа, протянул мне чемодан. Я надел чистую одежду, закрыл чемодан. Грязное, с носками и ботинками, завязал в узел, который и протянул Мустафе. Тот не отличался особой чистоплотностью, но отступил на шаг.

— Ради мира и дружбы и от лица Международного братства стентафаторов передаю эту одежду в дар великой Турецкой Республике.

— Я не говорю по-английски, — солгал Мустафа.

— И что означает эта чертова фраза? — зло бросил я.

Мы задержались у каптерки, где мне выдали пояс, галстук, шнурки от ботинок, бумажник и часы. Мустафа взял мой паспорт и засунул в карман. Я спросил, почему, на что он улыбнулся и ответил, что не говорит по-английски.

Мы вышли из тюрьмы. Солнце немилосердно слепило глаза, привыкшие к темноте. Я все думал, когда же Мустафа заговорит по-английски. Все-таки нам предстоял долгий полет. Или он намеревался до самого приземления хранить гордое молчание?

Я решил, что смог бы его разговорить, но делать этого не следует. Молчаливого Мустафу вынести, пожалуй, проще, чем говорливого, подумал я, особенно если мне удастся купить пару-тройку книг в мягкой обложке. И на моей стороне сохранялось ощутимое преимущество: он говорил по-английски и не знал, что мне это известно. Я говорил по-турецки, а он не имел об этом ни малейшего понятия. Так зачем отдавать такой козырь?

Мустафа подвел меня к «Шевроле» пятьдесят третьего года выпуска, с помятыми крыльями, проступающими сквозь облупившуюся краску пятнами ржавчины. Мы сели на заднее сиденье, Мустафа велел водителю везти нас в аэропорт. Наклонился вперед, и я услышал, как он шепотом говорит водителю, что я — очень хитрый шпион из Соединенных Штатов и мне ни в чем нельзя доверять.

Они насмотрелись фильмов о Джеймсе Бонде. Им везде чудились шпионы, и они забыли о том, что у человека может возникнуть желание сделать несколько долларов на каждом вложенном, то есть получить прибыль. Шпион? Только этого мне и не хватало. Я не собирался шпионить на пользу Турции или против нее.

Я приезжал в Стамбул лишь для того, чтобы украсть золотой клад стоимостью примерно в три миллиона долларов.

Глава вторая

А началась эта история несколькими месяцами раньше. Точкой отсчета стало случайное наложение трех событий, имеющих самое непосредственное отношение к моей работе, моим женщинам и моему увлечению карликовыми организациями. Речь идет о диссертации, защита которой обеспечивала Брайану Кудахи степень магистра истории в Колумбийском университете, Китти Базерян, танцовщице из ночных клубов Челси, известной там как Александра Великая, и Лиге за восстановление Киликийской Армении, ставившей перед собой благородную, но абсолютно недостижимую цель.

С Брайаном Кудахи я познакомился в субботу утром. Мне как раз принесли почту, и я сортировал ее в гостиной. Корреспонденцию я получаю обширную. Массу периодики, не говоря уже о письмах, так что почтальон меня ненавидит. Живу я на Сто седьмой улице, чуть западнее Бродвея. Мои соседи — временные жильцы и наркоманы, студенты и выходцы из Азии, актеры и проститутки, то есть шесть категорий граждан, практически не получающих почту. Счета от электрической и телефонной компаний, рекламные листки супермаркетов, ежеквартальное послание от конгрессмена, и ничего больше. Я, с другой стороны, ежедневно нагружаю почтальона кучей бумажного мусора.

Загудел домофон. Я нажал кнопку, впуская звонившего в подъезд. Он поднялся на пятый этаж, в коридоре замешкался. Я дождался, пока он постучит, потом открыл дверь.

— Таннер?

— Да.

— Я — Брайан Кудахи. Я звонил вам вчера вечером...

— Да, да, — кивнул я. — Входите, — он уселся в кресло-качалку. — Кофе?

— Если вас это не затруднит.

Я насыпал в две чашки по ложечке растворимого кофе, залил их кипятком, вернулся в гостиную. Он с интересом оглядывался. Действительно, посмотреть было на что. Мне говорили, что я живу не в квартире, а в библиотеке. У меня четыре комнаты и в каждой стены, от пола до потолка, уставлены стеллажами с книгами. Остальную мебель можно пересчитать по пальцам. В одной комнате большая кровать, в другой — очень большой письменный стол, тут и там несколько стульев, в третьей есть комод, и на этом можно ставить точку. Я-то не нахожу в своей квартире ничего необычного. Если человек любит читать и может проводить за любимым занятием двадцать четыре часа в сутки, а не восемь, как другие, ему, естественно, нужно иметь под рукой много книг, газет и журналов.

— Кофе вас устраивает?

— Что? — он даже вздрогнул. — Да, конечно. Я... э... мне необходима ваша помощь, мистер Таннер.

Я предположил, что ему года двадцать четыре.

Аккуратный костюм, приятное лицо, короткая стрижка. Скорее студент, чем ученый. В наши дни такие вот молодые люди все больше интересуются учеными степенями. Без университетского диплома и степени бакалавра работу лучше не искать вовсе, но почему-то во многих фирмах магистра или доктора каких-либо наук воспринимают как мужчин, в то время как неостепененные ходят в юношах. Хотя я не понимаю, каким образом докторская диссертация «Символизм в поэзии Пушкина» может помочь повысить компетентность разработчика рекламной компании новой коллекции женского белья.

— Защита моей диссертации назначена на середину следующего месяца, — продолжал Кудахи. — А я никак не сдвинусь с места. Я слышал... вас рекомендовали как...

— Как человека, который пишет эти диссертации?

Он кивнул.

— Область вашей деятельности? — спросил я.

— История.

— Тема, разумеется, у вас есть.

— Да.

— Какая же?

Он шумно глотнул.

— Боюсь, не избитая.

— Это хорошо.

— Простите?

— Неизбитые темы — самые лучшие. Так о чем вы собираетесь писать?

— О преследовании армян турками в конце девятнадцатого века, до и после Первой мировой войны, — он улыбнулся. — Не спрашивайте меня, почему я ее выбрал. Вразумительно ответить не смогу. У вас есть какие-нибудь материалы по этой тематике, мистер Таннер?

— Да.

— Есть? — его глаза широко раскрылись. — Правда?

— Я знаю об этом достаточно много.

— Тогда вы сможете... э... написать диссертацию?

— Вероятно. Вы уже что-то сделали?

— У меня с собой записи...

— Вы их показывали куратору или только собирались показать?

— Их пока еще никто не видел. С куратором мы встречались, он дал мне несколько советов, но моих записей не видел.

Он уже начал раскрывать брифкейс, но я остановил его.

— Тогда они мне не нужны. Лучше начинать с чистого листа, знаете ли.

— Так вы напишете диссертацию?

— За семьсот пятьдесят долларов.

Его лицо затуманилось.

— Очень дорого. Я...

— Поступающий на работу со степенью магистра при прочих равных условиях получает за первый год на полторы тысячи долларов больше, чем те, кто этой степени не имеет.

Минимум на полторы тысячи. Я беру половину вашей прибавки за первый год. Если будете торговаться, цена не упадет, а возрастет.

— Я согласен.

— Защищаться, говорите, будете в Колумбийском университете?

— Да.

— И ваши оценки...

— В среднем — четверки.

— Хорошо. Диссертация в сто страниц? К середине следующего месяца?

— Да.

— Она у вас будет. Но половину денег я хочу получить сейчас.

— С собой у меня их нет. Могу я принести деньги во второй половине дня?

— Конечно.

Он вернулся в два часа пополудни, принес триста семьдесят пять долларов наличными. С деньгами он расстался с неохотой. Не потому, что пожалел деньги. Просто, отдавая их, он как бы подписывался под нашей сделкой, которую не мог считать этически безупречной. Ему хотелось стать магистром. Степень магистра сулила ему радужные перспективы, но его смущало, что степень эту он добывает нечестным путем. Однако он протянул мне деньги, я их взял и заключил наш договор с дьяволом.

— Полагаю, вы написали много диссертаций.

— Да уж, — согласился я.

— В том числе и по истории?

— Конечно. А также по английскому языку, социологии и экономике. Да и по другим дисциплинам.

— А какова была тема вашей диссертации?

— Моей?

— Ну да, на степень магистра или доктора. — Я даже не бакалавр, — честно признался я. — Пошел в армию сразу после школы. Корея. В колледже не проучился ни дня.

Его это удивило. Он начал убеждать меня, что я без труда окончу колледж с самыми высокими оценками.

— Для вас это пара пустяков. Экзамены будете щелкать как орешки. Одним махом напишете диплом. Все это нисколько не затруднит.

— В этом все и дело, — ответил я.

* * *

Диссертация Кудахи меня не напрягла. Я достаточно много знал об ужасных турках и голодающих армянах. В моей библиотеке имелись все классические книги по этой теме и многие менее известные работы, некоторые даже на армянском языке. Я говорю по-армянски, но читать армянские книги — совсем другое дело. Алфавит незнакомый, синтаксис своеобразный. Была у меня и полная подборка публикаций Лиги за восстановление Киликийской Армении, к счастью, на английском языке. Однотипность этих публикаций не вызывала сомнений, но их перечень неплохо смотрелся в библиографии, прилагаемой к диссертации.

Работалось мне в охотку. Приятно писать диссертацию, от которой не ждут откровений. Иной раз я мог сослаться на несуществующий источник и вставить пару пассажей от себя. Я изучал имеющиеся у меня материалы, ел, разминался в спортивном зале на Сто десятой улице, читал, просматривал приходящую корреспонденцию, а диссертация Кудахи писалась словно сама по себе.

Я сузил тему, сосредоточившись на армянских националистических движениях, которые в какой-то степени спровоцировали устроенную турками резню. Гнчак[2] и Дашнакцутюн[3], образованные соответственно в 1885 и 1890 годах, способствовали росту национального самосознания и призывали к освобождению из-под ига Османской империи. Курдская резня в 1894 году послужила прелюдией к демонстрации мускулов, и в следующем году Абдул Хамид вырезал восемьдесят тысяч армян.

И лишь во время Первой мировой войны, в которой Турция участвовала на стороне Германии и видела в своих армянских подданных пятую колонну, геноцид армян достиг своего пика, и выражение «умирающие от голода армяне» прочно вошло в наш язык. В середине тысяча девятьсот пятнадцатого года турки обезумели. В одном городе за другим поголовно уничтожалось армянское население, мужчины, женщины, дети. Те, кто сумел избежать меча, убегали из страны или тихо умирали от голода.

После войны Советы подгребли под себя Армению, обозвав ее Армянской Советской Социалистической Республикой. На территории, оставшейся у Турции, армян практически не осталось. Довольно большое их число еще проживало в Смирне, теперь Измире. Греки захватили город в греко-турецкой войне, разразившейся вскоре после окончания Первой мировой. Когда Ататюрк вернул Смирну Турции, город он сжег, а попавшихся под руку греков и армян уничтожил. Землетрясение 1928 года довершило разгром города, но к тому времени там проживали считанные армяне.

Как потом выяснилось, именно Смирна оказалась в эпицентре дальнейших событий. Но тогда я сосредоточил мое внимание на армянских националистических движениях, их организации, программах, целях, последствиях их деятельности. Я рассчитывал закончить диссертацию задолго до оговоренного срока и не планировал изучать судьбу армян, проживающих в Смирне. Потому что еще не познакомился с Китти и ее бабушкой.

Китти и я встретились на свадьбе в Виллидж. Мой приятель Оуэн Морган женился на еврейке из Уайт-Плейнс. Оуэн, уэльсец по национальности, талантливый поэт, на собственном опыте установил, что очень неплохо пить в три горла, изредка пописывать стихи и не пропускать ни одной юбки, до которой можно дотянуться, короче, во всем копировать Дилана Томаса[4]. Он удивил меня, пригласив в свидетели. Таких обязанностей мне исполнять еще не доводилось. В итоге я стоял рядом с ним во время церемонии бракосочетания в темном приделе церкви на Салливан-стрит. Венчал их священник, благоволивший к рабочим-католикам[5]. Ни Оуэн, ни его невеста католиками не были, но Оуэн прожил несколько месяцев в доме на Кристи-стрит, принадлежащем РК, до того как осознал, что равняться надо на Томаса Дилана. (Я сам член РК, хотя практически не участвую в их деятельности. И напрасно. Это прекрасная организация.) Итак, я стоял рядом с Оуэном, в положенное время передал ему кольцо, а потом Китти Базерян танцевала на его свадьбе.

Маленькая, изящная, смуглая, с прекрасными черными волосами и огромными карими глазами. Она скромно стояла, вся в прозрачных кружевах, пока кто-то не крикнул: «А сейчас нам станцует Китти Базерян». Заиграл ресторанный оркестрик, и она вспорхнула на импровизированную сцену, кружась в зажигательном танце.

Потом я нашел ее в баре, уже в юбке и свитере.

— Александра Великая, — я поклонился.

— Кто вам сказал? Они обещали этого не говорить.

— Я вас узнал.

— Правда?

— Я видел вас в «Новой жизни». А еще раньше в «Порт-Саиде».

— И вы сразу меня узнали?

— Ну конечно. Я, правда, не подозревал, что Александра Великая — армянка.

— Сейчас умирающая от голода армянка. Еды не подадут?

— Еда испортит Оуэну имидж.

— Наверное, мы обязаны уважать его имидж. Но я уже выпила больше, чем могла, и умираю с голоду.

— Я не могу допустить, чтобы в Ивена Таннера тыкали пальцами, упрекая в том, что он позволил умереть от голода прекрасной армянке. Почему бы нам не покинуть это славное мероприятие?

Мы покинули. Я предложил перебраться в «Саят-Нову»[6]. Она спросила, почему я так зациклен на армянах. Я ответил, что пишу диссертацию об Армении.

— Так вы студент?

— Нет, я просто пишу диссертацию.

— Я не... постойте, так вы же Ивен Таннер! Ну конечно, Оуэн мне о вас рассказывал. Он говорит, что у вас с головой еще хуже, чем у него, а уж он-то точно сумасшедший.

— Возможно, он прав.

— Так вы пишете об армянах? Вам надо побеседовать с моей бабушкой. Она расскажет вам о том, как мы потеряли фамильное состояние. Преинтереснейшая история. Если ей верить, мы были самыми богатыми армянами во всей Турции.

Золотые монеты, говорит она, целая гора золотых монет. Теперь они достались туркам, — Китти рассмеялась. — Везде одно и то же. Оуэн вот утверждает, что он прямой потомок Оуэна Глендовера и законный король Уэльса. «Саят-Нова» мне подходит, Ивен. Но предупреждаю, я обойдусь вам недешево. Потому что съем все, что у них есть.

Я не помню, что мы ели. Вино вроде бы подавали неплохое, но куда больше нас пьянило общение. Такое случается со мной нечасто. Мы с ней гармонично дополняли друг друга. Но в тот раз случилось.

Она рассказывала о своих танцах. Выяснилось, чему я мог только порадоваться, что ее не гложет честолюбие. Она не хотела становиться балериной, не хотела выступить на телевидении в шоу Салливана, не хотела открыть школу современного танца. Ее вполне устраивал ночной клуб «Новая жизнь». Пока ее там держали, она никуда не рвалась.

Меня, наоборот, переполняли честолюбивые замыслы, и я не преминул поделиться ими с Китти.

— Придет день, когда мы восстановим дом Стюартов на английском троне. Их сторонники еще не перевелись. Есть еще люди в Шотландии, готовые в любой момент выступить против ганноверских самозванцев.

— Ты (мы уже перешли на ты) меня подкалываешь...

— Отнюдь, — я помахал пальцем перед ее носом. — Последней из Стюартов правила Анна. Она умерла в 1714 году, и ей на смену привезли ганноверца, немца. Георга Первого. И с той поры немцы сидят на английском троне. Это же форменное безобразие.

— Но дом Стюартов...

— Предпринимал попытки вернуть себе престол. Достаточно вспомнить принца Чарли. В 1745 году вся Шотландия поднялась по его призыву, но французы не пришли на помощь, и ничего из этого не вышло. Англичане победили в битве при Каллоден Мур, и на этом все закончилось, — я выдержал театральную паузу. — Но они ошиблись.

— Они кто?

— Дом Стюартов не умер, Китти. Во все времена был Стюарт, претендующий на английский трон, хотя некоторые предпринимали для этого больше усилий, чем другие. Здравствующего ныне претендента зовут Руперт. Придет день, когда он взойдет на престол под именем Руперт Первый, после того как будут изгнаны Бетти Сакс-Кобург и ее немецкий двор.

— Бетти Сакс-Кобург... а, ну конечно, Елизавета. А кто этот Руперт?

— Баварский наследный принц.

Она вытаращилась на меня, потом расхохоталась.

— Прекрасно! Ивен, это потрясающе. Я в восторге.

— Правда?

— Заменить не... немецких узурпаторов... ой, не могу... это потрясающе... наследным баварским принцем...

— Истинно английская традиция.

— Я в восторге. Ивен, запиши меня в партию принца. Такого даже в кино не увидишь. Фантастика.

На улице ветерок тут же принялся играть ее роскошными черными волосами.

— Я живу с мамой и бабушкой, так что ко мне мы поехать не можем. Есть другие предложения?

— Да.

— Но Оуэн говорил мне, что ты никогда не спишь. Я в том смысле...

— Я не сплю, но кровать у меня есть.

Она взяла меня под руку.

— Как мило с твоей стороны обзавестись кроватью.

Глава третья

С бабушкой Китти я познакомился через неделю. Она несколько раз упомянула о том, что мне очень понравится история старушки, и очень оживилась, когда я показал ей членский билет Лиги за восстановление Киликийской Армении. Она никогда не слышала о существовании этой организации, о ней действительно мало кто слышал, и заверила меня, что бабушка будет счастлива, узнав, что есть еще люди, помнящие об армянах Киликии.

— У нее такие мрачные воспоминания о тех днях, — рассказывала мне Китти. — Из всей семьи спаслась только она. Остальных турки убили. А ее, как мне думается, изнасиловали. Она об этом ничего не говорит, но таких вопросов бабушкам не задают. Если тебя действительно интересуют армянские страдания, разговор с ней доставит тебе истинное наслаждение. Она стареет, знаешь ли, мысли у нее начинают путаться, да и мало кто хочет ее слушать.

— Я с удовольствием встречусь с ней.

— Правда? Вот она обрадуется. Иногда она ведет себя прямо как ребенок.

Китти жила в Бруклине, буквально за мостом, в округе, населенном главным образом сирийцами и ливанцами, с редкими вкраплениями армян. От станции подземки мы зашагали к дому Китти. Ее мать работала официанткой в кафе неподалеку. Бабушка смотрела по телевизору одну из викторин, где все если не смеются, то обязательно улыбаются.

— Бабушка, это...

— Подожди, — оборвала ее бабушка. — Видишь, эта женщина только что выиграла «Понтиак». Можешь ты себе такое представить? А теперь должна решить, оставить ли автомобиль или обменять его на то, что находится за занавесом. А что там находится, знает только ведущий. Смотрите!

Женщина решила расстаться с автомобилем. Занавес раскрылся. Бабушка замерла, потом рассмеялась. Камера крупным планом показала стоявший за занавесом набор алюминиевых сковородок с тефлоновым покрытием.

— А вот это она поменяла на «Понтиак», — бабушка покачала головой.

Женщина, так жестоко обманувшаяся в своих надеждах, плакала, ведущий улыбался и говорил, что игра есть игра.

— Ха! — воскликнула бабушка и выключила телевизор, нажав соответствующую кнопку пульта дистанционного управления. Повернулась к нам. — Кто это? Ты выходишь замуж, Катин?

— Нет, — ответила Китти-Катин. — Бабушка, это Ивен Таннер. Он хотел познакомиться с тобой.

— Познакомиться со мной?

Росточка она была крохотного, ее черные волосы так и не поддались седине, карие глаза сияли, как у молодой. Она курила сигарету, а на столике стоял высокий стакан с жидкостью оранжевого цвета. Апельсиновый сок с водкой, предположил я. Доступный ей мир сузился до кресла перед телевизором в доме дочери. По ее глазам я видел, что визит молодого человека, пожелавшего познакомиться с ней, — событие экстраординарное.

— Он — писатель, — объяснила Китти. — Он хочет узнать, как ты сумела покинуть Турцию. Расскажи ему о наших богатствах, резне и... ну... обо всем.

— Как его зовут?

— Ивен Таннер.

— Таннер? Он американец?

Ответил я на армянском.

— Сам я не армянин, миссис Базерян, но с давних пор считаю себя другом армянского народа и всячески содействую его героической борьбе за освобождение.

Глаза бабушки полыхнули огнем.

— Он говорит по-армянски! — воскликнула она. — Катин, он говорит по-армянски!

— Я знала, что ты ей понравишься, — шепнула мне Китти.

— Катин, свари кофе. А мы с мистером Таннером поговорим. Где вы научились говорить по-армянски, мистер Таннер? Моя Катин не знает родного языка. Ее мать говорит на нем с большим трудом. Катин, свари настоящий кофе. Не приноси нам ту пудру, что заливают водой. Мистер Таннер, вам нравится кофе по-армянски? Если в нем не стоит ложечка, значит, кофе недостаточно крепкий. У нас есть поговорка, знаете ли, что кофе должен быть «горячий, как ад, черный, как грех, и сладкий, как любовь». Но почему я говорю с вами на английском? Английский я услышу и по телевизору. Катин, не стой столбом. Иди на кухню, свари кофе. Присаживайтесь, мистер Таннер. Так что мне вам рассказать?

Я провел с бабушкой не один час. Она говорила на диалекте турецких армян, я же выучил язык, на котором говорили в Армянской ССР. Поначалу я понимал ее с трудом, но достаточно быстро разобрался с особенностями диалекта и потом понимал каждое слово. Она то и дело посылала Китти на кухню за кофе, а однажды отправила в булочную, расположенную в соседнем квартале, за пахлавой. Она извинилась за качество пахлавы. Булочник — сириец, сказала она, а сирийская пахлава не такая нежная, как армянская. Но деваться некуда, потому что армянской булочной поблизости нет. Однако и сирийская пахлава таяла во рту, а кофе Китти варила отменный.

История, рассказанная старушкой, тянула на хороший роман. Случилось это в 1922 году. Она еще ходила в девушках, но многие уже засматривались на нее и хотели взять ее в жены. «А мой отец был самым богатым человеком в Балыкезире...»

Балыкезир, город в ста милях к северу от Смирны, административный центр одноименной провинции. Она жила там с матерью и отцом, дедом со стороны отца, двумя братьями, сестрой и многочисленными дядюшками, тетушками и кузенами. Дом их по праву считался одним из лучших в Балыкезире, а ее отец возглавлял армянское землячество. Дом стоял неподалеку от железнодорожного вокзала, на высоком холме, с которого открывался прекрасный вид. Огромный дом, с высокими колоннами и бетонной дорожкой, ведущей вниз, к улице. Ни у одной из пятисот армянских семей Балыкезира не было такого красивого дома.

— Греки воевали с турками, — продолжала она. — Разумеется, мы сочувствовали грекам, мой отец собирал деньги для греков и знал многих их лидеров. В Балыкезире жили тысячи греков, и все они дружили с армянами. Церкви у нас были разные, но и мы, и они верили в Христа, не то что эти безбожники турки. Поначалу мой отец думал, что греки победят. Тем более что англичане обещали им помочь. Но у англичан дальше обещаний дело не пошло, и отец понял, что в конце концов верх возьмут турки.

Именно тогда золото и потекло в дом в Балыкезире.

Каждый день мужчины приносили золото. В кожаных кошелях и мешочках из парусины, некоторые выпарывали монеты из подкладки. Ее отец тщательно пересчитывал монеты и каждому выдавал расписку. Потом мужчина уходил, а золото переносили в подвал.

— Но, как вы понимаете, мы не могли его там оставить. Бандиты уже стояли у ворот Смирны, времени оставалось в обрез. А у моего отца хранилось золото всех армян Смирны.

— Вы хотите сказать, Балыкезира?

Она рассмеялась.

— Балыкезира? Да нет же. В Балыкезире жили пятьсот армянских семей. Нет, к отцу свезли все золото Смирны, потому что тамошние армяне предчувствовали падение города, а честность и порядочность моего отца не у кого ни вызывали сомнений. Золото Балыкезира уместилось в несколько мешочков, а вот сокровища Смирны — совсем другое дело.

Тот день она запомнила очень хорошо. Пришел мужчина и сказал, что Смирна пала. Вся семья взялась за работу. К парадной двери их дома вело огромное крыльцо, с деревянным настилом, каменными ступенями и бетонными боковыми стенами. В ту ночь отец и ее дядя пробили левую бетонную стену. Все золото из подвала перенесли под крыльцо.

Ходить пришлось много раз. Они носили большие и маленькие мешочки, кошели. Однажды такой кошель выпал у нее из рук и золотые монеты рассыпались. Потом она долго ползала по полу, собирая их в кошель. Монеты она описала подробно: диаметром чуть меньше американского четвертака, на одной стороне женская головка, на другой — мужчина на лошади, во что-то втыкающий копье.

Естественно, британские соверены. Профиль Виктории (Вики Ганноверская, эта узурпаторша) и святой Георгий, убивающий дракона. Самая распространенная золотая монета на Ближнем Востоке, монета, пользовавшаяся наибольшим доверием.

Именно в британских соверенах большинство семей предпочитали держать свои накопления.

После того как все монеты перенесли под крыльцо, продолжала бабушка Китти, там практически не осталось пустого места. Ее отец и дядя замесили цемент и аккуратно заделали пролом. После того как цемент застыл, они втерли в него мелкий гравий и засыпали дорожной пылью, чтобы пролом внешне ничем не отличался от бетонной стены.

Раньше турки Балыкезира вели себя мирно. Но, услышав о победе, одержанной Ататюрком в ста милях к югу, осмелели. И на следующее утро набросились на греков и армян. Сжигали греческие кварталы дотла, убивали всех греков и армян, попадавшихся под руку. Резня в Балыкезире не попала на страницы истории. Трагедия Смирны затмила все остальное, но я не сомневаюсь, что точно так же резали греков и армян и в маленьких городках, вроде Балыкезира.

Бабушка Китти, однако, жила в Балыкезире и видела только то, что происходило вокруг нее. Теперь она говорила об этом спокойно. Поджоги, изнасилования, убийства. Дети, разрубленные ятаганами, старики и женщины, убитые выстрелом в затылок, крики, грохот выстрелов, кровь, смерть.

Она выжила, одна из немногих, но ее слова подтверждали догадку Китти: "Тогда я была молодой и красивой. А турки — звери. Меня изнасиловали. Сейчас, конечно, трудно поверить, что мужчины могли возжелать меня. А тогда возжелали, и многие. Но меня не убили. Все мои родственники нашли там свою смерть, а мне удалось спастись. Вместе с несколькими греками и одним стариком армянином я убежала из города. Долго брели по дорогам. Старик армянин умер. Не могу вспомнить его имени. Потом мы оказались на пароходе. Приплыли в Нью-Йорк, в Америку.

— А золото?

— Пропало. Наверное, досталось туркам.

— Они его нашли?

— Тогда — нет. Но потом наверняка. Все это произошло так давно. Армяне за золотом не возвращались. Из всей моей семьи выжила я одна, и только мы знали, где золото. Так что армяне его найти не могли, следовательно, золото досталось туркам.

— Черт бы тебя побрал, почему ты говорил с ней по-армянски? — упрекала меня Китти, провожая к подземке. — Я узнавала не больше трех слов из сотни. Думаешь, приятно слушать вашу бесконечную болтовню и ничего не понимать?

— Она — женщина удивительная.

— Это точно. Тебя, похоже, заинтересовала ее история.

— Очень заинтересовала.

— Я рада. С чего ты выучил этот язык, Ивен? Не надо, не отвечай. Не хочу знать. А для нее этот день стал праздником. Она поймала меня перед самым уходом. Ты слышал, о чем она меня спросила?

— Нет.

— Она хотела знать, не беременна ли я.

— А ты беременна?

— Господи, надеюсь, что нет. Она посоветовала мне как можно скорее забеременеть, чтобы мы могли пожениться.

— Она дала тебе такой совет?

— Это еще не все. Она сказала: если хочешь забеременеть, надо закидывать ноги вверх и как можно дольше оставаться в таком положении. Какие у нее грязные мыслишки.

— Потрясающая женщина.

— Я вижу, что и у тебя мыслишки не лучше. Ты придешь сегодня в «Новую жизнь»?

— Около полуночи.

— Хорошо.

* * *

Вернувшись домой, я сел за пишущую машинку и напечатал все, что смог запомнить из рассказа бабушки Китти. Перечитал написанное, затем заметался по квартире, доставая нужные мне книги, сверяясь со статьями в различных газетах и журналах. В некоторых изданиях Лиги за восстановление Киликийской Армении упоминалось о конфискации имущества армян Смирны. Но я не смог найти упоминания о золотом кладе, найденном в Балыкезире.

Несколько дней спустя Лига проводила очередное ежемесячное собрание на Эттони-стрит, в нижнем Ист-Сайде. Если выдается возможность, я эти собрания посещаю. Иногда мы обсуждаем положение дел в Армянской ССР, иногда докладчик рассказывает о деятельности отделений Лиги в других городах, странах. В основном же мы общаемся, обсуждаем положение дел в торговле, экспорте и импорте товаров, обмениваемся последними новостями. Насколько мне известно, кроме меня все члены Лиги — армяне. На том собрании я отыскал Незора Каличикяна, который знал всех, все и обо всем и к тому же жил в Смирне. Мы выпили кофе, сыграли партию в шахматы, которую он, как обычно, выиграл. Я спросил его о золоте Смирны.

— Сокровища армян Смирны, — покивал он. — И что тебя интересует?

— Что с ними стало?

Он всплеснул руками.

— Что стало со всем? Разумеется, они достались туркам. Поскольку они не могли изнасиловать, съесть, убить или сжечь наше золото, они его потратили. Приумножить наши богатства они не могли. Им же удалось избавиться от армян, греков и евреев, а во всей Турции только эти три народа знали, как делать деньги. Да, я слышал о сокровищах армян Смирны. Они действительно тебя интересуют, Ивен?

— Да.

— Есть причина?

— Я тут провожу одно исследование.

— Вечно ты что-то исследуешь, — он отпил кофе. — Армяне собрали все, что имели, в одном месте. Главным образом, золотые монеты. Тогда бумажные деньги были не в чести. Предпочтение отдавалось золоту. Все армянское золото спрятали в одном из подвалов Смирны.

— Смирны?

— Разумеется. А потом турки захватили его, потому никому не удалось вывезти золото из страны. Понимаешь, весь город сгорел. За исключением лачуг турецкого квартала, который и следовало сжечь. Войска Ататюрка сожгли город, а потом заявили, что это дело рук греков и армян. Обычное дело. Я уверен, что они нашли золото во время пожара. И все разграбили.

— Значит, золото они нашли.

— Несомненно. После этого хода ты останешься без королевы.

— Что делать, я уже пошел. Еще партию?

— Ты сдаешься?

— Да.

Мы вновь расставили фигуры.

— Через несколько лет в Смирне произошло землетрясение, — нарушил он молчание пару минут спустя. — Кажется, в девятьсот двадцать седьмом году.

— Девятьсот двадцать восьмом, — поправил я его.

— Возможно. Если золото не нашли при пожаре, то наверняка обнаружили после землетрясения. Я уверен, что оно досталось туркам.

— Много золота?

— Да. В Смирне жили богатые армяне.

— И золото прятали в городе? В Смирне?

— Конечно. Где еще его могли прятать?

Свидетельств того, что золото Смирны досталось туркам, я не нашел. Данный факт все принимали как само собой разумеющееся, но документальные подтверждения отсутствовали.

И ни один источник даже не намекал на то, что золото вывозилось в Балыкезир. Сведения об этом сохранились лишь в памяти одной женщины, которая утверждала, что из оставшихся в живых о кладе, кроме нее, не знал никто. Балыкезир не пострадал при землетрясении. Да, без резни дело не обошлось, но я мог представить себе дом на холме, крыльцо с бетонными стенами. Почему бы ему не достоять до наших дней, храня бесценный клад.

В ту ночь я поделился своими мыслями с Китти.

— Я думаю, золото по-прежнему там, — и объяснил ей, на чем основаны мои выводы.

— Может, золото там никогда и не было, — возразила Китти. — Бабушка очень старенькая. В молодости она прошла через ад. Можно ли полагаться на ее память? Она могла жить в Смирне...

— Это вряд ли. Никто не забывает название родного города.

— Наверное, нет. Ивен...

— Всякое могло случиться. Клад могли найти турки, какие-то армяне, не подозревавшие о его существовании, новые владельцы дома, но все же...

— Ты думаешь, что он там.

— Вероятность велика.

— И сколько там денег?

— Британский соверен стоит сейчас десять или двенадцать долларов. Допустим, они набили золотом половину фактического объема. Если судить по размерам крыльца с ее слов, сумма получается кругленькая.

— Какая же?

— Я ее прикинул. Разумеется, мы же не знаем наверняка, что золото все еще там.

— Сколько?

— Минимум два миллиона долларов. Возможно в два раза больше. Скажем, три миллиона.

— Три миллиона долларов, — выдохнула Китти.

Глава четвертая

На следующий день я подал заявление на паспорт[7]. На тот момент я не видел никаких препятствий, которые могли бы помешать осуществлению моего плана. Я прилетаю в Стамбул, так или иначе добираюсь до Балыкезира. Осматриваю городок, очень небольшой, населения-то всего тридцать тысяч, нахожу дом, который описала мне бабушка Китти. Описала настолько подробно, что не требовалась и фотография. Очень большой дом, три этажа, на холме, неподалеку от вокзала, да еще столь запоминающееся крыльцо. Едва ли в Балыкезире нашелся бы второй такой дом.

Найдя дом, оставалось проверить, не тронуто ли крыльцо, после чего вооружиться самым обычным металлоискателем и определить, есть ли что между бетонных стен. Если золото на месте — отлично. Тогда я бы перешел к реализации последнего этапа — вырыть его и вывезти из Турции. Задача непростая, но решать ее следовало, лишь убедившись, что клад на месте.

Я, конечно, понимал, что золота могло и не быть, возможно, его там никогда и не было, но, не разбив яйца, не поджаришь яичницу.

Три миллиона долларов...

Толика этих денег могла оживить деятельность Лиги за восстановление Киликийской Армении. Еще одна часть пошла бы на пропаганду идей Общества плоскоземцев. Уж я бы нашел, куда их потратить. Золото лежит в Балыкезире без дела, а есть столько замечательных организаций, которым оно необходимо, как воздух.

Значит, я должен ехать.

Во всяком случае, первые шаги не требовали от меня невозможного. Что мне стоило слетать в Турцию и определиться на месте. Доводов в пользу поездки хватало с лихвой. В Америке меня ничего не удерживало. Диссертацию для Кудахи я написал, сомнений в том, что он ее защитит, у меня не было. Закончил я статью и для сторонников дома Стюартов, отправил ее в их штаб-квартиру на острове Скай. И потом, уж очень мне хотелось поехать. А я придерживался той точки зрения, что нельзя идти против собственных желаний.

Откуда я мог знать, что эти чертовы турки арестуют меня прямо в аэропорту?!

* * *

Мустафа прилип ко мне как банный лист и попытался сразу утащить меня в самолет. Но я проследовал к книжному киоску и жадно всмотрелся в витрину. Мустафа дергал меня за рукав, но я стоял, как скала.

— Твоя мать ослепла от гонореи, — урезонил я его. — Если ты не позволишь мне купить что-нибудь почитать, я тебя убью.

Выбор англоязычных книг не радовал. Путеводитель по Турции, руководство по технике секса Маргарет Мид, четыре детектива Агаты Кристи. Я купил все, кроме сочинения Маргарет Мил, и позволил Мустафе препроводить меня в самолет.

Летели мы туристическим классом. Вероятно, правительство Турции не собиралось тратить лишние деньги на высылаемых шпионов. Мне досталось среднее сиденье, между Мустафой и какой-то толстухой. Она спросила, американец ли я. Я покачал головой. Она спросила, говорю ли я по-английски. Я снова покачал головой. Тогда она вставила в уши наушники и заснула.

Полет в Шеннон выдался долгим и занудным. Запах лаванды, идущий от толстухи, смешивался с ядреным запахом пота: Мустафа, похоже, полагал, что тот, кто моется, смывает свое счастье. Я прочитал путеводитель по Турции, о Балыкезире упомянули разве что вскользь, и четыре детектива Агаты Кристи. Три я читал раньше, но это не имело ровно никакого значения. После девяти дней в камере я бы с удовольствием читал и телефонный справочник Йоханнесбурга.

Но вот еду подали хорошую. Большой кусок мяса, зеленый горошек, хрустящие листья салата. Я съел все и понял, что не хватает плова. Подумал о том, что больше я такого плова не увижу, потом решил, что у меня есть возможность наслаждаться им до конца своих дней. Всего-то нужно вернуться в Турцию. Меня бы тут же арестовали, посадили в тюрьму и с первого же дня начали бы кормить пловом.

Только в Турцию, я мысленно вздохнул, мне уже не вернуться. Турецкое правительство аннулировало мою визу, а государственный департамент Соединенных Штатов наверняка отберет и паспорт. Не имея на это никакого права. Я же ничего не сделал. Поехал в Турцию на законных основаниях. Но в госдепе считали, что первым делом надо отобрать паспорт, а уж потом разбираться, что к чему. И речь шла не о том, что в Турцию мне дорога заказана. Крест ставился на всех моих поездках за границу.

И еще эти допросы. Бесконечные допросы. Почему вы поехали в Турцию? Кого вы представляете? Что вы задумали? Кто? Что? Где? Когда? Почему?

Я вообще терпеть не могу допросы. И общение с Федеральным бюро расследований не доставило мне ни малейшего удовольствия. Мне не нравятся компетентные молодые люди, которые приходят в мою квартиру, рассаживаются, как у себя дома, и начинают задавать вопросы о моих друзьях, организациях, в которых я состою, мыслях и всем остальном.

К счастью, у меня есть секретное оружие, которое всякий раз помогает мне одержать победу. Я говорю этим господам правду. Никогда им не лгу. Они, конечно, не могут понять моего образа жизни, но я не нарушаю их чертовых законов, поэтому им не остается ничего другого, как уйти, качая головой и посмеиваясь еще над одним психом, с которым им довелось встретиться по долгу службы.

Но как я мог сказать правду на этот раз? Как я мог рассказать этим людям об армянском кладе?

Нет!

Никакого возвращения в Штаты. Никакого приземления в Вашингтоне.

Я искоса глянул на Мустафу. Засунув наушники в уши, забитые серой, он слушал хор Нормана Любоффа. Есть только один шанс избежать полета в Вашингтон — избавиться от Мустафы. Но как? Едва ли Мустафу хватит удар, если один из певцов Нормана Любоффа возьмет слишком высокое до. Как же мне от него отделаться?

Шеннон...

Промежуточная посадка в Шенноне. Аэропорт Шеннона в Ирландии. Ирландия. Не Турция, не Соединенные Штаты. И два часа между рейсами. Мы выйдем из этого самолета, Мустафа и я, и будем два часа ждать в аэропорту Шеннона, пока не объявят посадку на рейс до Вашингтона. У меня будет два часа, чтобы избавиться от Мустафы.

Я едва не вскрикнул от радости. В Ирландии у меня друзей хватало! Я получал письма из Ирландии каждый месяц, нет, чуть ли не каждую неделю. Я же состоял и в Кланн-на-Гейлл, и в Братстве ирландцев-республиканцев. Если я смогу найти кого-нибудь из этих людей, я спасен. Это мои люди, братья по духу. Они спрячут меня, позаботятся обо мне, помогут осуществить мои планы!

Шеннон...

Я закрыл глаза, попытался представить себе карту Ирландии. Дублин на самом правом краю, посередине, внизу Кррк, наверху шесть графств Северной Ирландии, Галуэй слева. Ниже Галуэя — аэропорт Шеннона. А около Шеннона... Что? Трали? Нет, Трали ниже и левее. Рядом с Шенноном какой-то другой город.

Лимерик!

Конечно, Лимерик. И у меня есть знакомые в Лимерике. Я получал письма из Лимерика. Но от кого?

Френсис Джохан и Томас Мурфи жили в Дублине. П.Т. Кленси — в Хауте, к северу от Дублина, Падрейк Флинн — в Дан-Лэри, к югу от Дублина. Но кто-то писал мне из Лимерика, оставалось только вспомнить фамилию.

Минутку, минутку. Долан? Нолан? Тепло, очень тепло.

Долан! П.П.Долан. Падрейк Пирс Долан. И жил он не в городе Лимерик, а в графстве Лимерик. Тут я вспомнил и адрес: П.П. Долан, Илланолу, Крум, графство Лимерик, Республика Ирландия.

Но где этот Крум? Наверняка, рядом с Лимериком. Графства в Ирландии небольшие. Если я доберусь до него, он меня спрячет. Примет меня с распростертыми объятиями, накормит и спрячет.

Если только я избавлюсь от Мустафы.

Я посмотрел на него, слушающего музыку с закрытыми глазами. «Слушай, слушай, вонючка», — подумал я. — Ты свое получишь".

* * *

Стамбул отделяют от Шеннона полторы тысячи миль. Это расстояние самолет преодолел за три часа. При этом, однако, мы пересекли три часовые зоны, так что время взлета практически совпало с временем посадки. В четыре часа мы покинули Стамбул и около четырех пробили плотные облака, повисшие над Ирландией.

Меня поразило абсолютное господство зеленого цвета. Зеленая трава, позеленевшие камни, зеленый лес. Одна зелень, изредка нарушаемая серой лентой дороги да извивающейся среди зеленых полей рекой. Внезапная перемена произошла со мной. Я почувствовал себя ирландцем, а не просто членом Братства ирландцев-республиканцев. Внизу лежала моя страна, и уж там у Мустафы не было ни единого шанса взять надо мной верх.

Мы приземлились, самолет плавно сбросил скорость, завернул к месту стоянки, остановился. Все пять книжек я оставил в салоне и бок о бок с Мустафой прошествовал в небольшое одноэтажное здание аэропорта. Наш багаж направлялся в Вашингтон, так что таможенного досмотра не было вовсе, а паспортный контроль занял несколько секунд. Мы встали в короткую очередь, вежливый молодой человек в зеленой форме проверил наши паспорта. Их отдал ему Мустафа, ему их вернул молодой человек, и Мустафа убрал оба паспорта в карман, очень довольный собой. Куда я мог деться без паспорта?

Действительно, куда? Мустафа отвел меня к скамье, мы сели. Я огляделся. Дверь, ведущая в центр свободной торговли Шеннона, где пассажиры могли много чего купить по смехотворным ценам. Я надеялся, что Мустафа купит кусок цветочного мыла. Киоск, в котором две очаровательные, одетые в зеленое девушки продавали билеты на экскурсию по замку Банратти. Дверь в мужской туалет. Две кассы, торгующие билетами «Пан-Ам» и «Эйр Лингас», ирландской авиакомпании. Дверь в женский туалет. Кафетерий. Табач...

Есть идея!

Я поднялся. Вскочил и Мустафа, вопросительно уставился на меня.

— Мужской туалет. Мне надо в туалет. Хочу пи-пи, хочу ка-ка, идиот ты эдакий, — разумеется, он понимал каждое слово, но мы оба по-прежнему притворялись, что английский для него — филькина грамота. Я решительно указал рукой на дверь мужского туалета, потом принял классическую позу писающего мужчины.

— Я не смогу сбежать. Мой паспорт у тебя. Если хочешь, иди со мной.

И он, само собой, пошел.

Открыв дверь мужского туалета, я увидел длинное, узкое помещение, с кабинками вдоль одной из боковых стен. Я направился к последней, сопровождаемый турецкой тенью. Остановился перед ней, спросил, не хочет ли он зайти в кабинку. Он улыбнулся и занял позицию перед дверью. Я вошел в кабинку, захлопнул дверь, закрыл ее на защелку.

Выходило, что он принимал меня за Джеймса Бонда. Отлично. Я действительно намеревался перевоплотиться в супершпиона.

Я уселся на трон, снял ботинки. Выскользнул из пиджака, повесил его на крючок. Поставил ботинки носками к двери, как они и стояли бы, если в я использовал туалет по назначению. Я надеялся, что Мустафа увидит мыски ботинок.

Потом я опустился на четвереньки и посмотрел, что делается в других кабинках. Сразу отметил безупречную чистоту пола — еще одно подтверждение того, что я не в Турции. Занятой оказалась лишь одна кабинка, но тут же послышался шум спускаемой воды, мужчина поднялся, надел брюки и ушел. Хлопнула наружная дверь. Пора!

Ужом я прополз под перегородкой, обогнул унитаз, следующая перегородка, опять унитаз, перегородка, унитаз. Я полз, пока не добрался до последней кабинки. Быстро и бесшумно, хотя мне казалось, что ползу я как черепаха, а шума от меня как от стаи потревоженных ворон.

Входная дверь открылась, едва я успел подняться. Я затаил дыхание. Мужчина подошел к писсуару, облегчился и вышел из туалета. Оставалось понять, что делает Мустафа. Я осторожно выглянул из кабинки. Он стоял столбом, с сигаретой во рту, не отрывая глаз от мысков моих ботинок.

Первый импульс — выскочить за дверь и убежать. Но далеко ли? Фора в две минуты, и не мог же я бегать по Ирландии в одних носках. Нет, такой вариант не проходил. Следовало обездвижить Мустафу и вновь завладеть собственными ботинками.

Наклонив голову, я, набирая скорость, выскочил из кабинки и ринулся на моего врага.

Он не успел двинуться с места. В самый последний момент лениво повернулся. Челюсть у него отвисла, он подался было назад, но я со всего маху врубился в него, ударив головой в мягкий живот.

Я готовился к бою. Представлял себе жесткий обмен ударами, из которого надеялся выйти победителем. Фантазер. Впервые я испытал на себе, сколь велик фактор внезапности. Мустафа сразу обмяк, словно проколотая камера. Мы рухнули на пол, я — сверху, он и не думал сопротивляться, лишь смотрел на меня, выпучив глаза.

— Моя мать, которая умерла много лет тому назад, ничем не занималась ни с собаками, ни с верблюдами, — по-турецки я говорил куда лучше, чем он. — Только такая грязная свинья, как ты, мог подумать об этом.

И я легонько ударил его головой об пол.

— Ты обречен, — продолжил я. — Перед тобой секретный агент, сражающийся за свободу и независимость Курдистана. Я отравил все питьевые водоемы Стамбула. В течение месяца вся Турция вымрет от холеры.

Его глаза закатились.

— Спи вечным сном, — и я вновь ударил его головой об пол, на этот раз гораздо сильнее.

Тут его глаза остекленели, веки закрылись, и на мгновение я подумал, что и впрямь убил его. Пощупал пульс. Нет, жив.

Я оттащил его в кабинку, где оставил ботинки и пиджак, раздел, разорвал майку на ленты, связал ему руки и ноги, заткнул рот, посадил на унитаз. Он не шевелился, и я понял, что пройдет какое-то время, прежде чем он придет в себя. Дверь я закрыл на задвижку, чтобы никто его не беспокоил, надел ботинки и пиджак, его одежду свернул в узел, перебрался под перегородкой в соседнюю кабинку. Вышел из туалета.

Оба паспорта, мой и Мустафы, уже лежали у меня в кармане. Одежду я бросил в урну, затолкнул поглубже. Я ожидал, что вот-вот он выбежит из туалета и бросится за мной, но дверь не открывалась, он, похоже, оставался в кабинке, поэтому я поспешил к выходу из зала ожидания аэропорта.

Такси я брать не стал: водитель мог запомнить мои приметы. А след оставлять не хотелось. Я спросил у стюардессы компании «Эйр Лингас», где мне найти автобус на Лимерик. Она указала на двухэтажный автобус, и я зашагал к нему.

— Вы забыли багаж, — крикнула она вслед.

— Я оставил его в аэропорту.

В автобусе я поднялся наверх. Мы стояли долгих пять минут. Потом автобус выехал на узкое шоссе и покатил к Лимерику. Несколько минут спустя появился кондуктор, начал собирать плату за проезд. По пять шиллингов. Подойдя ко мне, он оглядел мой костюм и попросил семьдесят центов. Я дал ему доллар, он оторвал билет, прокомпостировал его, протянул мне сдачу, одну монету в два шиллинга и две размером побольше, медные, по три пенса.

Мы проехали милю. Потом остановились. Я увидел, как из стеклянной будочки вышел мужчина в форме, с револьвером на боку, направился к автобусу, поднялся в салон. Гулко забилось сердце. Мустафа на свободе, обратился в полицию, меня ищут...

Я повернулся к мужчине, что сидел по другую сторону прохода.

— Скажите пожалуйста, почему мы остановились?

— Полицейский досмотр. Они следят, чтобы никто ничего не вез из центра беспошлинной торговли.

— Они останавливают всех?

— Да.

Я поблагодарил его и успокоился. Мустафа, скорее всего, еще не выбрался из кабинки, сказал я себе. А когда выберется, будет думать о том, как ему голым выйти из туалета. Документов у него нет, так что ему еще долго придется доказывать, что он не верблюд. У меня наверняка в запасе несколько часов, но уж больно не хотелось общаться с человеком в форме.

Полицейский поднялся на второй этаж, зашагал по проходу. Спросил, есть ли у кого вещи, которые должны предъявлять. Ни у кого таких вещей не оказалось. Он остановился рядом со мной. Я замер.

— Вы американец?

Мне удалось кивнуть.

Он коснулся моего костюма.

— Отличная материя, сэр, но, позвольте сказать, для Ирландии тонковата. Вам бы лучше купить добротный ирландский пиджак.

Я выдавил из себя улыбку.

— Обязательно куплю. Благодарю вас.

— Не за что, сэр.

Он спустился вниз, вышел из автобуса, и мы поехали дальше. А вскоре мое сердце уже билось в привычном ритме.

Глава пятая

Из автобуса я вышел, по моим расчетам, в центре Лимерика. Главная улица радовала чистотой. По мостовой катили автомобили, ехали велосипедисты, так что перешел я ее с трудом. Движение-то левостороннее, а я, сходя с тротуара, смотрел не в ту сторону. И старушка на велосипеде едва не сшибла меня с ног.

По-прежнему моросил холодный дождь, водитель автобуса и полицейский обратили внимание на мой костюм, сразу определив, что я — американец. Я заглянул в первый же магазин мужской одежды. Продавец, молодой, высокий, стройный, черноволосый, с худым лицом аскета, уже собирался закрывать магазин: близился вечер. Я купил серые брюки из шерстяной материи, толстый твидовый пиджак спортивного покроя, весом гораздо больше тех восьми фунтов, что значились на ценнике. Приобрел я также черный шерстяной свитер и клетчатую кепку. Покупки обошлись мне в четырнадцать фунтов с мелочью, то есть в сорок долларов.

— У меня только американские деньги.

— Мне очень жаль, сэр.

— Вы не можете их принять?

— Я могу, потому что банки уже закрыты, сэр. Но за обмен мне придется взять с каждого фунта по шестипенсовику.

Я дал ему сотенную купюру, он все тщательно подсчитал на листке бумаги, затем дал мне сдачу, английскими и ирландскими банкнотами. Аккуратно завернул мой американский костюм в бумагу, перевязал веревкой. Поблагодарить меня он успел несколько раз, когда я выбирал каждую из вещей и когда передавал ему деньги. Поблагодарил вновь, возвращая сдачу, и еще раз отдавая сверток с костюмом. Широко улыбнулся, когда я зажал сверток под мышкой.

— Теперь вы выглядите ирландцем.

— Правда? — я, собственно, и хотел перевоплотиться из американца в ирландца.

— Да, сэр. Доброго пути, сэр, — и, естественно, — благодарю вас, сэр.

На одной из боковых улочек я нашел тихий паб. За стойкой я сидел в гордом одиночестве. Несколько пожилых джентльменов, все, как я не преминул отметить, в твидовых пиджаках, свитерах и кепках, пили пиво и играли в домино. Женщина налила мне в высокий стакан ирландского виски, поставила рядом графин с водой.

— Далеко отсюда до Крума? — спросил я.

— Не очень. Миль десять. Вы едете в Крум, сэр?

— Хотелось бы.

— У вас есть машина?

— Нет. Я подумал, что доберусь туда на автобусе. Ходит отсюда автобус в Крум?

— Да, но мне кажется, что последний уже ушел, — она повернулась к играющим в домино. — Шон. Будет сегодня автобус до Крума?

— Нет. Следующий пойдет только утром. Отправление в половине девятого от автостанции у Трити-Стоун, — он посмотрел на меня. — Вам надо в Крум, сэр?

— Да.

— Автобус пойдет только утром, не раньше. Вы сможете подождать до утра?

К утру они будут прочесывать Лимерик в поисках сбежавшего шпиона.

— Я хотел уехать этим вечером.

— Туда можно добраться пешком, если вас не смущает дождь. Будете там через два часа, может, раньше, если вы хороший ходок. А можно взять напрокат велосипед, за полкроны в день. Малриди даст вам велосипед и расскажет, как добраться до Крума. Не пройдет и часа, как вы туда приедете.

— Может, я последую вашему совету.

— Вы из Америки, не так ли?

— Да.

— В Ирландии вы впервые?

— Да, — я понял, что надо объяснять, почему меня на ночь глядя потянуло в маленький городок. — В Круме у меня тетя. Утром она обещала кого-нибудь за мной прислать, но я хотел бы приехать к ней вечером. Для нее это будет приятный сюрприз, и кому-то не придется специально ехать в Лимерик.

— Вы хотите отправиться прямо сейчас?

— Как можно быстрее. В последний раз я садился на велосипед много лет тому назад. И не хотелось бы ехать в темноте по незнакомой дороге.

— Малриди даст вам велосипед с фонариком. Но вам, действительно, не стоит терять времени. Если вы пойдете со мной... — он поднялся из-за стола. — Тут недалеко, мне в ту же сторону, так что я отведу вас к Малриди.

Я не сомневался, что сильно порушил его планы: он наверняка провел бы еще несколько часов за домино. Но отказаться никакой возможности не было. Единственное, что я смог, так это заказать всем по стопочке виски. Шон ответил тем же, а потом мы вышли в дождь. Улочки становились все уже. Шону хотелось поговорить об Америке. Его родственники жили в Филадельфии и Нью-Йорке, и он полагал, что Джон Кеннеди сумел бы спасти мир, если бы прожил на несколько лет дольше.

Я назвался Майклом Фарреллом, из Бостона. Он заверил меня, что в графстве Лимерик Фарреллов полным-полно и многие наверняка мои родственники.

Джону Малриди принадлежал крошечный велосипедный магазин, зажатый между парикмахерской и табачной лавкой. Шон представил меня как приезжего из Америки, который хочет повидать родственников в Круме. Спросил, сможет ли Малриди дать мне напрокат велосипед. Оказалось, что сможет. Рассказать, как добраться до Крума? Нет проблем. Я поблагодарил Шона, Шон — меня, мы обменялись крепким рукопожатием, и он отбыл.

Малриди, цветущий крепыш лет пятидесяти с небольшим, выкатил большой велосипед с огромной фарой и множеством проводов. Предложил мне сесть на седло, чтобы посмотреть, не надо ли подрегулировать высоту. Я осторожно выполнил его просьбу, задаваясь вопросом, укрощу ли я этого железного коня. Пришлось признаваться, что я давным-давно не ездил на велосипеде.

Его это удивило.

— Неужели в Америке нет велосипедов?

— Только детские.

Он покачал головой.

— Кто бы мог подумать? Богатейшая страна в мире, а на велосипеде могут ездить только дети. Просто не верится.

Я спросил, какой он берет залог. Он вроде бы не понял, и я уже решил, что в Ирландии залог называют иначе. Потом выяснилось, что значение слова он понял, но никак не мог взять в толк, почему он должен брать с меня залог? Разве я не друг Шона Флинна и не собираюсь вернуть велосипед после того, как он мне больше не понадобится?

Я справился о цене. Два шиллинга шесть пенсов в день, меньше, если я беру велосипед сразу на неделю. Я сказал, что хочу оставить велосипед на несколько дней и полез за деньгами. Он замахал руками: расплачиваться будем, когда я верну велосипед, неохота ему вести учет.

Рассказал он мне, как найти дорогу на Крум и не сбиться с нее.

— Поедете по дороге на Адар, Раткил и Килларни, но сначала вы приедете в Патриксуэлл. Сразу после Патриксуэлла поворачивайте на юг, то есть налево. Там будет указатель с надписью «Крум», вы его увидите. Дорога асфальтированная. До Крума десять, максимум, двенадцать миль.

Я выразил желание все записать. Он повторил сказанное ранее, настоял на том, чтобы нарисовать примитивную карту. Я вновь поблагодарил его, и он предложил проводить меня до окраины города, чтобы я не заблудился в узких улочках. Я заверил его, что сам выберусь на нужную дорогу. По выражению его лица чувствовалось, что он в этом сильно сомневается, но из вежливости не говорит об этом. Он спросил, как мне Ирландия. Я ответил, что страна мне нравится, а таких отзывчивых людей не найти во всем мире. На этом мы тепло пожали друг другу руки, я выкатил велосипед на улицу и взгромоздился на него, надеясь, что сразу не упаду, а если и упаду, так он этого не увидит.

* * *

Но тут же выяснилось, что езда на велосипеде — то же плавание: раз научившись, не забываешь никогда. Конечно, с таким большим велосипедом управляться мне не доводилось: я сидел очень уж высоко над землей. Не сразу я вспомнил, что тормозить можно, прижимая к рукояткам руля металлические загогулины. Я пытался тормозить, меняя направление вращения педалей: точно так я поступал в детстве и вспомнил об этом сразу же. А потом случайно нажал на ручной тормоз. Велосипед резко остановился, а я — нет. Слетел с велосипеда, кепка — с моей головы, а водителю красного «Фольксвагена» пришлось резко выворачивать руль, чтобы не размазать по асфальту меня и велосипед.

К тому времени, как я добрался до окраины Лимерика, мне удалось полностью восстановить прежние навыки. Велосипед более не страшил меня, так что не оставалось ничего другого, как крутить педали да смотреть на все более темнеющие в сумерках зеленые поля. Изредка попадались каменные дома, случалось увидеть овец да свиней, которые таращились на велосипедную фару. Вот тут до меня начала доходить абсурдность моего нынешнего положения. Раньше-то думать было некогда. Магазин одежды, паб, велосипедный магазин. Разговоры, действия, роль, которую приходилось играть. Не до мыслей, знаете ли.

А вот на пустынной дороге к Круму у меня появилось время осознать, что мои деяния в мужском туалете аэропорта Шеннона приличествовали не Джеймсу Бонду, а безумцу. Я убежал, но от чего? От полета в родную страну, он неприятных, но безвредных вопросов, которые задали бы мне неприятные, но безвредные агенты Федерального бюро расследований, от возможного лишения паспорта (которое я наверняка оспорил бы в суде и, вероятно, выиграл бы дело), от запрета на возвращение в Турцию, где меня ждал гипотетический клад.

А что я приобрел? Раньше за мной не числилось правонарушений, но своим побегом я преступил закон. Я оказался в положении ни в чем не повинного гражданина, который стреляет в полицейского, пытающегося арестовать его по ошибке. И теперь я лишился брони невиновности. Теперь американские правоохранительные органы возжелают заполучить меня пред их светлые очи, турки захотят допросить меня с пристрастием, да и ирландская полиция не упустит шанса арестовать меня. Я не мог вернуться в Штаты, я не мог вернуться в Турцию, я не мог остаться в Ирландии. Я замерз, я оголодал, меня поливал дождь, ноги начало сводить судорогой. Сколько же можно крутить педали этого чертова велосипеда, спускаясь с одного холма, чтобы тут же подниматься на следующий! Я просто не ожидал, что на таком коротком участке хватит места для стольких холмов.

И с чего это П.П.Долану тратить на меня хоть минуту своего личного времени? Почему он должен входить в конфронтацию с тремя государствами, помогая шпиону? Я-то считаю его членом Братства, а если он перевертыш, информатор? Чем он мог мне помочь? Почему он должен мне помогать?

Я наехал на камень и свалился с велосипеда. Лучше бы мне сидеть сейчас в салоне «Боинга», летящего в Вашингтон, подумал я, поднимаясь, ставя велосипед на колеса. Через несколько часов я бы объяснял абсурдность ситуации симпатичному молодому агенту с короткой стрижкой и крепким рукопожатием. Мы бы посмеялись над патологической подозрительностью турецких спецслужб. Он бы угостил меня выпивкой в баре, я бы ответил ему тем же, мы провели бы приятный вечер, а утром я сел бы в поезд и поехал в Нью-Йорк, к моей квартире, моим книгам, моим проектам, моим тайным обществам, моей Китти.

Я оседлал велосипед и покатил дальше.

Миновал город Патриксуэлл, несколько десятков коттеджей, три-четыре магазина, церковь. Казалось, я верчу педали уже целую вечность. Заметно стемнело, дождь усилился. Вот и развилка, указатель на Крум. Я свернул налево, вниз по склону холма. Долгий спуск позволил мне отдохнуть. Я пожалел, что не остановился в Патриксуэлле, чтобы перекусить и что-нибудь выпить. Я пожалел, что не подождал в баре Лимерика, пока не прекратится дождь. Впрочем, у меня уже сложилось впечатление, что в Ирландии дождь идет всегда. Я жалел о том, что Братство ирландцев-республиканцев никак не борется с этим нудным дождем. Как же мне хотелось блаженствовать в салоне самолета, летящего в Вашингтон.

Крум встретил меня тишиной и покоем. Те же коттеджи, что и в Патриксуэлле, двухэтажная гостиница, в центре несколько магазинов. Я затормозил перед пабом, вошел. Кроме стойки, увидел прилавок с бакалейными товарами. У стойки двое мужчин пили виски, третий отдавал предпочтение пиву. Я заказал виски. Все трое говорили на гаэльском[8]. Я спросил бармена по-английски, где живет П.П.Долан.

Он пустился в долгие объяснения. Оставалось только удивляться, почему поиск конкретного дома в столь крошечном городке мог вызвать такие трудности. Я поблагодарил его и вышел на улицу. От виски кружилась голова, а когда я сел на велосипед, возникло ощущение, что сдвинуться с места мне не удастся: за несколько минут, проведенных в баре, мои ноги просто одеревенели.

Следуя полученным указаниям, я ни разу не ошибся с поворотом и нашел-таки нужный мне дом. Маленький коттедж с телевизионной антенной на крыше и вьющимся над трубой дымком.

На негнущихся ногах я подошел к двери, помялся, глубоко вдохнул, выдохнул и постучал. Услышал шаги, дверь открылась. Я увидел низкорослого мужчину. Его ярко-синие глаза вопросительно смотрели на меня.

— П.П.Долан?

— Да.

— Падрейк Пирс Долан?

— Он самый.

— Вы должны мне помочь, — слова хлынули потоком. — Я из Америки, из Нью-Йорка. Я — член Братства, Братства ирландцев-республиканцев. За мной гонятся. Я сидел в тюрьме. Сбежал, когда мы прилетели в Ирландию. Вы должны меня спрятать, — я вытащил из кармана паспорт и протянул ему.

Он взял его, открыл, посмотрел на фотографию в паспорте, на меня, вновь на фотографию.

— Ничего не понимаю. Фотография не имеет с вами ничего общего. И тут написано, что вас зовут... — он прищурился, — ... Мустафа ибн Али. Я правильно произнес ваши имя и фамилию?

Глава шестая

Вас не затруднит зайти и подсесть к камину, мистер Али, — продолжил низкорослый. — На улице холодно и мокро. А как насчет чашки чая, мистер Али? Нора, налей, пожалуйста, чашку чая нашему гостю. А теперь, мистер Али...

Получалось, что я допустил две ошибки. Меняя летний костюм на ирландский наряд, я переложил только один паспорт, да еще не свой. Мой паспорт остался в кармане пиджака. А мой костюм, который так аккуратно завернул продавец, где-то покинул меня. Я принес сверток в паб, но покинул магазин Малриди уже без свертка. Следовательно, я оставил костюм и паспорт то ли в пабе, то ли в магазине Малриди.

— Я не мистер Али, — признался я. — Его паспорт я взял по ошибке. Он — турок. В Турции он был моим тюремщиком. Он вез меня в Америку, когда мне удалось бежать.

— Так вы сидели в тюрьме?

— Да, — на его лице отразилась тревога, так что я торопливо добавил: — Разумеется, по политическим мотивам.

Он сразу успокоился, а тут и Нора, его дочь, принесла мне чашку чая. Худенькая, прямо-таки воздушная, с молочно-белой кожей, черными волосами, ясными синими глазами.

— Ваш чай, мистер Али.

— Это не его фамилия, — ввел девушку в курс дела отец. — Так как же вас зовут, сэр?

— Ивен Таннер.

— Таннер, — повторил он. — Извините за любопытство, сэр, но что привело вас сюда? В Крум и мой дом?

Я ему рассказал. Он заметно оживился. Еще бы, мало того, что перед ним стоял американский член Братства, так еще он знал о существовании мистера Долана.

— Так в Америке обо мне знают? — он покачал головой. — Кто бы мог подумать?

Но вспомнила меня Нора.

— Ивен Таннер. Ивен Майкл Таннер, не так ли?

— Совершенно верно.

— Так он твой знакомый, Нора?

— И твой тоже. Мистер Таннер, это же ваши статьи публикуются в «Объединенных ирландцах»? И ты его знаешь, папа. Одну напечатали в последнем номере ежемесячника, в ней еще предлагалось предоставить места в парламенте почетным представителям шести графств. Называлась она «Ждем представителей наших северных братьев». Автор — Ивен Майкл Таннер. Ты еще восторгался высказанными в ней мыслями и мечтал пожать руку человека, который ее написал.

Его глаза широко раскрылись.

— Так это вы написали эту статью, мистер Таннер?

— Я.

Он взял у меня чашку с чаем.

— Нора, это вылей. Принеси кувшин с «Пауэ». Сбегай в «Гаррити» и приведи своего брата Тома. Жаль, что не могу познакомить вас со своим старшим сыном, мистер Таннер. Он очень хотел бы встретиться с вами, достойный член Братства, знаете ли, но бедняга сейчас в Англии.

— Надеюсь, не в тюрьме.

— Нет, слава Богу, работает в какой-то конторе. Здесь молодому парню на работу не устроиться. Поторапливайся, Нора, и приведи сюда Тома. Да держи язык за зубами! — он печально покачал головой. — Грустно об этом говорить, но вокруг полно шпионов и доносчиков.

* * *

О дневных подвигах Ивена Таннера мы узнали по радиоприемнику в кухне. Я сидел за столом в компании Долана, Норы и Тома. Мустафа, видать, насмотрелся фильмов с Джеймсом Бондом, так что его версия моего побега отличалась от реальных событий как небо и земля. Меня выставили опасным шпионом (страна, на которую я работал, не указывалась), которого переправляли в Америку после неудачной попытки заразить все население Турции холерным вибрионом. В мужском туалете аэропорта Шеннона я раздавил между пальцами маленькую капсулу, из которой вырвался газ, мгновенно парализовавший спинной мозг Мустафы. Так что сопротивляться он не мог. Я, конечно, этим воспользовался. Ударил беззащитного с такой силой, что он потерял сознание, связал и запер в одной из кабинок.

Предполагалось, что я скрываюсь в Лимерике. Полиция прочесывала город, усиленная группой детективов в штатском, присланных из Дублина. Моего ареста ждали с минуты на минуту.

— Плохо дело, — я покачал головой. — Рано или поздно они найдут мой костюм и паспорт. Проследят мой путь до велосипедного магазина, а мистер Малриди скажет им, что я поехал в Крум. А уж здесь-то они наверняка меня найдут.

— Тут вы в полной безопасности, — возразил Долан.

— Если полиция...

— Этот дом уже не раз обыскивался, — Долан выпрямился, расправил плечи. — Особенно во время гражданской войны. Да мой отец прятал здесь половину Лимерикской летающей колонны. А когда Майкл Флагерти и Дуэйр взорвали английский грузовик около Белфаста, разве они пришли не сюда? И прятались три недели в комнатке на чердаке, прежде чем сесть на корабль, отплывающий в Америку. А сколько беглых укрывались в доме Долана, и ни одного из них здесь не схватили. Нора приготовит вам комнату на чердаке. Там есть кровать, вам будет удобно, а полиция вас не найдет, пусть хоть десять раз будет обыскивать этот дом.

— Я не могу допустить, чтобы вы так рисковали...

— Не болтайте ерунды. И не волнуйтесь насчет костюма. Скорее всего, он так и лежит, неразвернутый, в магазине Малриди, дожидаясь, когда вы за ним придете. Если вы оставили костюм в пабе, его отнесут в магазин Малриди, зная, что вы там появитесь, чтобы вернуть велосипед. Том съездит туда завтра и привезет вам костюм. Полиция ничего не узнает.

— Если они уже у Малриди и увидят Тома...

— Том будет настороже и не войдет в магазин, если заметит что-то подозрительное. Не волнуйтесь, мистер Таннер. Отдыхайте, вы, должно быть, устали. Вы хотите сразу лечь или еще посидите с нами?

Я ответил, что хотел бы посидеть и поговорить с ним.

Том бросил в камин несколько брикетов торфа, Нора вновь наполнила наши стаканы. Она спросила, родился ли я в Америке, а после моего утвердительного ответа полюбопытствовала, в какой части Ирландии жили мои родители.

— Я, надо сказать, не ирландец, — честно признался я.

— Вы состоите в Братстве и не ирландец?!

От моих объяснений они пришли в полный восторг. Падрейк Пирс Долан поднялся, постоял, не отрывая глаз от огня.

— Я всегда говорил, что мужчины доброй воли объединятся в борьбе за наши идеи, независимо от того, ирландцы они или нет. В Америке так много демонстраций, участники которых требуют воссоединения с Ирландией шести графств. Молодые люди, студенты, идут по улицам, несут плакаты.

— По-моему, они больше протестуют против войны и водородной бомбы. И ведут борьбу за гражданские права.

— Война, гражданские права, бомба, Ирландия — все одно, — ответил Долан. — Душой весь мир на стороне ирландцев, не так ли, мистер Таннер?

Я полностью с ним согласился, и Нора вновь наполнила наши стаканы. Том достал из кармана губную гармошку, заиграл «Парни из Уэксфорда». Симпатичный парень лет девятнадцати или двадцати, на два или три года моложе сестры, такой же черноволосый. У камина мы просидели не один час, добили один кувшин виски, начали второй, говорили, пели, рассказывали истории. Долан тоже принимал участие в боевых действиях. В 1932 году и несколькими годами позже, на севере[9]. На стороне республиканцев, выступавших против договора с Великобританией. В первый раз пятнадцатилетний Долан в компании еще четырех подростков подкараулил двух солдат на дороге около Энниса в графстве Клэр и обстрелял их. Один провел в больнице больше месяца, второй охромел на всю жизнь. На севере они бросили шесть бомб в английское почтовое отделение. Ни одна не взорвалась. Одному парню из группы Делана отстрелили два пальца на левой руке, все они провели по шесть месяцев в Дартмуре[10].

— Эти проклятые британские тюрьмы! — воскликнул Долан. — Хотя кормили там неплохо. Такого завтрака в Ирландии не получишь. Два куска ветчины и три яйца.

Нора спела «Дэнни бой», я научил их песням, которые пели во время восстания 1798 года. Они их никогда не слышали. Я сказал Долану, что в Америке эти песни считаются классикой.

— Не слышал ни одной, — признался он.

— Это народные песни. Передавались от одного поколения другому.

— Тогда понятно.

Когда во втором кувшине виски осталось меньше половины, я заговорил о Турции и причинах, побудивших меня поехать туда. Они ни о чем меня не спрашивали, они принимали как должное, что я — отличный парень, турки — исчадия ада, а любое правительство, питающее ко мне нездоровый интерес, является наглядным подтверждением того, что хороших людей власть на дух не переносит. Когда я дошел до армянского золота, их глаза широко раскрылись, а по телу Норы даже пробежала дрожь.

— Вы найдете этот клад, — уверенно заявил Долан. — Разбогатеете, купите большой участок земли, построите огромный дом, настоящий замок.

— Деньги нужны мне не для себя.

— Как так? Разве вы...

Я объяснил, кто нуждается в деньгах куда больше меня.

Но особенно его поразило мое намерение включить Ирландскую республиканскую армию в список организаций, которым пойдут деньги.

— Вы бы еще раз хорошенько подумали. Что сделают с вашим золотом эти жаждущие крови идиоты? Взорвут половину Белфаста и только наживут себе неприятности.

— Возможно, они вернут Ирландии шесть графств, — ответил я.

— Возможно, — его глаза затуманились. — Вы отличный парень, Ивен. И у вас благие намерения.

Я не собирался говорить им о золоте. Если б они спросили сами, я бы что-нибудь наплел. Но никто не спросил, так что я счел уместным сказать правду. Кроме того, мне просто хотелось рассказать о кладе, чтобы он стал более реальным для меня самого. Да и обстановка располагала. Милые люди, уютный камин, крепкое виски и волнующая красота Норы.

Когда старший Долан задремал у камина, Том проводил меня в мою комнату. В нее вел люк в потолке второго этажа. Том встал на стул, повернул щеколду, люк повис на петлях, вниз упала веревочная лестница. Следом за Томом я поднялся по ней в длинную, узкую комнату. Наклоненные боковые стены сходились посередине на высоте четырех футов. На матраце лежали пледы и одеяла. Том зажег свечку и выразил надежду, что я не боюсь замкнутых пространств.

— Лестницу заберете наверх, поднимете люк, вставите палку в это кольцо, и снизу люк уже не откроешь. Опять же никто не знает, что здесь есть комната. Места-то чуть, и окна нет. Вам здесь удобно?

— По-моему, очень уютно.

— Так и есть. Я лег бы тут сам, а вам отдал свою кровать, но папа не разрешает. Ваша безопасность на случай, что заявится полиция, превыше всего, — он помялся. — Как вам Америка, мистер Таннер?

— Ивен.

— Там хорошо платят? Можно найти работу? Джейми, мой брат, уговаривает меня приехать в Лондон, но меня манит Америка.

— А почему вы не хотите остаться в Ирландии?

— Это лучшая страна в мире, здесь прекрасные люди. Но надо и мир повидать. И потом, в Круме молодым делать нечего. Разве что стать священником или пьяницей. Мне девятнадцать, и через год, максимум два, я уеду отсюда.

Он спустился по веревочной лестнице, забросил ее мне, затем поднял люк, чтобы я смог вставить палку в кольцо, зафиксировав его в горизонтальном положении. Я задул свечу, вытянулся на матраце. Все еще шел дождь, я слышал, как капли барабанят по крыше.

Я устал, болели все мышцы: не каждый день я езжу на велосипеде. Поэтому проделал расслабляющие упражнения, предписанные хатта-йогой. Закончив с ними, перешел к дыхательному комплексу. Час спустя усталость исчезла без следа. Я зевнул, потянулся, поднялся с матраца.

Спустился вниз. В камине еще догорал торф. Я сел перед камином, задумался о золотом кладе в Балыкезире. Чувствовал я себя гораздо лучше, хотя еще сказывалось выпитое виски.

Золото. Очевидно, я все делал не так. И теперь мог войти в Турцию только, как говорится, с черного хода. Побуду в Ирландии, решил я, пока не закончится охота на знаменитого шпиона Ивена Майкла Таннера. Потом покину Ирландию, переберусь на континент и проникну в Турцию через границу с Болгарией. Я наметил маршрут, людей, у которых мог остановиться, которым мог доверять, как П.П.Долану.

В Европе таких людей хватало. Маленьких, незаметных, обожающих игры в секретность. Я их знал. Не задавая вопросов, не требуя вороха документов, они сделают все, о чем я их попрошу, переправят через границы, помогут добраться до нужного города, проникнуть в Турцию и благополучно вернуться обратно.

Фантастика? Разумеется. Но фантастика реальная. И пример тому — комнатка под крышей коттеджа в Ирландии, в которой я только что приходил в себя.

Точно так же, думаю, бежали рабы из Штатов в Канаду, от станции к станции подпольной железной дороги. Все получится, я в этом не сомневался. Но требовалась тщательная подготовка.

* * *

Я так увлеченно строил планы на будущее, что едва услышал ее шаги по лестнице. Обернулся. Она подошла ко мне, в белом фланелевом халатике и белых шлепанцах на миниатюрных ножках.

— Я знала, что вы внизу. Там вам не спится?

— Я не устал. Надеюсь, я вас не разбудил?

— Я не могла уснуть. Нет, вы не шумели, я даже не слышала, как вы спустились, но подумала, что найду вас здесь. Разжечь огонь?

— Если вас это не затруднит.

— Хотите чаю? Ой, а вы не голодны? Разумеется, голодны. Мы поили вас виски, а поесть так ничего и не дали. Позвольте мне поджарить вам отбивную.

— Не хочу доставлять вам столько хлопот.

— Это не хлопоты, — она заварила чай, поджарила две отбивные и картофель. Мы поели перед камином, потом она налила нам чаю. Спросила, что я собираюсь теперь делать. Я поделился с ней некоторыми идеями.

— Так вы действительно хотите вернуться в Турцию?

— Да.

— Как это интересно, всюду ездить, что-то делать. Весной я хотела поехать в Дублин, но так и не собралась. Так что сижу здесь, готовлю Тому и папе, прибираюсь по дому. А до Дублина лишь несколько часов на автобусе. Вы сможете вернуться в свою страну, Ивен?

— Не знаю, — помедлив, ответил я.

— Я хочу сказать, если у вас неприятности здесь...

— Я об этом пока не думал. Сейчас я, конечно, вернуться не могу, но чуть позже...

— Вы можете остаться в Ирландии, — по глазам чувствовалось, что говорит она серьезно. — Я понимаю, сейчас вы хотите отыскать клад. А вот когда вы его отыщете и вывезете из Турции, почему бы вам не приехать в Ирландию, если в Америку вам путь заказан?

— Не думаю, что ирландские власти примут меня с распростертыми объятиями.

— Сейчас вас, конечно, ищут, но через десять дней напрочь забудут. А уж в Ирландию может приехать кто угодно. В основном из Ирландии уезжают, знаете ли. Вы можете вернуться.

Тут до меня дошло, что она надушилась. Раньше, когда мы сидели вчетвером, она обходилась без духов.

— Вы католик, Ивен?

— Нет.

— Тогда протестант?

— Нет, я вообще не религиозный человек.

— То есть если бы вы захотели, то могли бы стать католиком?

— Если бы захотел.

— Понятно.

— Когда-то я думал об этом. Один мой близкий друг, священник, проявил героические усилия, стараясь обратить меня в свою веру. Не получилось.

— Но это не значит, что не получится и в другой раз, не так ли?

— Ну, не знаю...

Она положила руку на мою.

— Вы можете вернуться в Ирландию. Я не говорю, вернетесь или нет, но можете. И вы можете стать католиком, — щечки ее порозовели. — Это все равно грех, но не такой уж страшный, знаете ли. Если я пойду на исповедь к отцу Дали, а не к отцу О'Нейллу, он не будет очень уж корить меня. Ах, Нора, что ты такое несешь! Говорить об исповеди и покаянии до того, как согрешить! Разве это не грех?

Мы поцеловались. Она удовлетворенно вздохнула, положила голову мне на грудь. Я пробежался рукой по ее черным волосам. Она подняла голову, наши взгляды встретились.

— Солгите мне, Ивен.

— Возможно, я вернусь в Ирландию, приеду в Крум.

— Хорошо!

— И, возможно, да поможет мне Бог, я найду здесь свою веру.

— Какой вы сладкоголосый лгун. Еще одна ложь. Кого вы любите?

— Я люблю тебя, Нора.

Через люк мы тихонько забрались в мое гнездышко под крышей. Я затащил лестницу, поднял люк, закрепил его палкой. Никто нас не услышит, заверила она меня. Отец и брат спят как убитые, а стены практически не пропускают звука.

Она не разрешила мне зажечь свечу. Скинула халатик в уголке и забралась ко мне под одеяло. Мне пришлось еще много лгать о любви, пока, к взаимному удовольствию, мы не утолили любовную страсть.

Я выяснил, не без облегчения, что не был первым лжецом в ее жизни.

Она поспала всего несколько минут. Когда проснулась, нашла мое лицо, мы поцеловались.

— Крошечный грех, — хохотнула она.

— Совсем это и не грех.

— Если в я родилась, чтобы быть безгрешной, меня отдали бы в монастырь, а кто бы тогда заботился о папе?

Она выскользнула из-под одеяла, надела халатик, открыла люк, начала спускаться по веревочной лестнице.

— Теперь ты уснешь, — донеслось до меня.

Глава седьмая

За время, оставшееся до завтрака, я прочитал биографию Роберта Эммета и несколько глав из «Жития святых». Примерно в половине шестого вышел из коттеджа. От земли поднимался туман. Воздух пропитался влагой. Дождь прекратился, но, похоже, мог начаться в любую минуту.

В самом начале седьмого Нора спустилась на кухню, начала готовить завтрак. Одетая в свитер и юбку, она вся сияла. Минут через десять появились ее отец и брат. Мы поели сосисок с ветчиной, выпили крепкого чаю.

Вскоре я вновь остался один. Том отправился в Лимерик, чтобы вернуть велосипед мистеру Малриди и забрать мой костюм и паспорт. Нора ушла в церковь и по магазинам, а Долан — на работу, ремонтировать дорогу к югу от города. Я вооружился пачкой бумаги и стопкой конвертов и начал писать шифрованные письма. Я решил, что уезжать надо побыстрее, чтобы некоторые из моих будущих хозяев представляли себе, что за гость к ним пожаловал. Маршрут я еще не выбрал, пока не знал, какие границы мне предстоит пересечь, поэтому писал в расчете на несколько вариантов, то есть и людям, с кем мог и не свидеться. Жили они в разных странах, от Латвии до Испании, и представляли собой весь политический спектр, от португальского анархо-синдикалиста до монахини в Румынии, жаждущей восстановить монархию.

В текстах я, разумеется, избегал конкретики. Некоторые из моих потенциальных хозяев жили в странах, где соответствующими службами просматривались все письма, поступающие из-за границы, в других иные службы старались знать все и вся о каждом из граждан. Разнообразием письма не радовали. Несколько строк следующего содержания:

"Дорогой кузен Питер!

Прежде всего спешу сообщить, что моя племянница Кристи празднует рождение своего первенца, мальчика. Я хочу поспеть на крестины, путь предстоит долгий, но я смею надеяться на радушный прием и крышу над головой, если ночь застанет меня в твоем городе.

Искренне твой,

Антон".

* * *

Менялись лишь имена и построение фраз, в зависимости от того, в какой стране жил получатель (писал я, разумеется, на его родном языке). Закончив последнее, я запечатал все письма и написал на конвертах те адреса, которые помнил. Остальные нужные мне адреса я намеревался узнать в Лондоне. Практически все организации, в которых я состоял, имели там своего представителя.

Естественно, я не мог отправить эти письма из Крума. Мне вообще не хотелось отправлять их из одного города. Но, по крайней мере, я их уже написал.

Вернувшись, Нора постоянно краснела и отворачивалась от меня.

— Мне велено больше не подходить к тебе.

— Как скажешь.

— Ты так легко соглашаешься?

Я рассмеялся и потянулся к ней. Она отпрянула, ее глаза весело блеснули. Я шагнул к ней, запутался в ногах и упал. Она поспешила ко мне, чтобы убедиться, все ли со мной в порядке, я ее поймал, потянул вниз, поцеловал. Она шепнула мне, что я негодяй, и обняла за шею. И тут же нас разнесло в стороны, потому что снаружи послышался чей-то голос и дверь распахнулась. Вернулся Том. Его велосипед, или мой, или мистера Малриди остался на крыльце.

— Мистер Таннер упал, — пролепетала Нора, — я хотела посмотреть, не сломал ли он чего...

Во взгляде Тома читалось сомнение. Он тяжело дышал, лицо блестело от пота.

— Старуха в пабе нашла ваш костюм. Пошла в полицию. Они проследили ваш путь до магазина Малриди, этот болван сказал, что вы поехали в Крум, так что их машина стоит на дороге из Лимерика. На обратном пути я проехал мимо них.

— Проехал?

— Да. V них спустило колесо, и они попросили им помочь. Помочь! Их было двое, и они никак не могли поменять колесо. Я спросил, куда они направляются, и они ответили, что в Крум. Я пообещал им вернуться и помочь, но сам сразу поехал сюда. Скоро они будут здесь, Ивен. Они первым делом заглянут в таверну, а там им скажут, что вы спрашивали, как пройти к нашему дому. Вам надо подняться в свою комнату.

— Я лучше уйду.

— Куда? В Лимерике полиция ждет подмоги из Дублина и Корка. Поднимайтесь наверх и сидите тихо. Они заявятся сюда минут через пять, но не найдут вас, если вы будете в своей комнате.

Я схватил письма и свитер, взлетел на второй этаж, открыл люк, по веревочной лестнице залез в комнату под крышей, втащил лестницу. Том поднял люк и закрыл его на щеколду.

Возможно, я просидел в темноте пять минут, но мне они показались очень долгими. Затем я услышал, как к дому подъехал автомобиль. В дверь постучали. До меня доносились обрывки разговора, пока полицейские обыскивали первый этаж. Потом поднялись на второй, и теперь я уже слышал все. Нора твердила, что никого они не прячут.

— Ваша чертова И-эр-а[11], — бурчал один из полицейских. — Разве вы не знаете, что война закончилась?

— Она еще не начиналась, — бросил Том.

Второй полицейский чем-то постучал в потолок.

— Я прятался в таком же доме. Давным-давно, меня тогда разыскивала полиция. Перебывал, наверное, в половине домов графства Лимерик и в трети графства Клэр. Как фамилия хозяина? Долан?

— Да.

— У него я точно прятался. Если я не ошибаюсь, в комнате под самой крышей. Слышишь? Там пустота. Он наверху, я в этом уверен.

— Такова, значит, ваша благодарность, — фыркнула Нора. — Дом Долана спас вам жизнь, а теперь вы про это забыли и предаете дом.

Полицейский, похоже, поворачивал щеколду. Я просунул палку в кольцо, так что люк не открылся.

— Это было давно, — услышал я его ответ.

— А у благодарности, значит, короткая память?

— Очень давно. И чего помнить прошлое?

Он дергал и дергал люк. Я не знал, выдержит ли палка.

— У нас теперь республика, — добавил второй полицейский. — Свободная и независимая.

— Свободная и независимая республика под пятой кровавого английского парламента, — это уже Том.

— Скажешь это на митинге. Или на параде. Полицейскому удалось крепко ухватиться за люк. Я уже чувствовал, что палка вот-вот сломается.

— Вы напрасно теряете время, — в отчаянии воскликнула Нора.

— Неужели?

— Он был здесь, но ушел рано утром.

— И каким-то образом сумел закрепить люк, не так ли?

— На такой мякине честного ирландского полицейского не проведешь.

— А такие бывают?

— Ты это о чем?

— Я про честных ирландских полицейских...

В этот самый момент палка переломилась и люк откинулся вниз. Полицейский, естественно, свалился на пол. Второй поднял руки, схватился за нижний конец веревочной лестницы, потянул ее на себя. Я стоял сбоку, в темноте. Я видел все, а вот меня они заметить не могли.

Полицейский, который боролся с люком, поднялся на ноги. Второй повернулся к нему, доставая из кобуры револьвер.

— Подожди здесь. А я полезу за ним.

— Ты уж поосторожнее, Лайам. Он крепкий орешек.

— Не волнуйся.

Мне внезапно вспомнился мужской туалет в аэропорте Шеннона. Я затаился, наблюдая, как полицейский поднимается по веревочной лестнице. Одной рукой он цеплялся за перекладины, в другой держал револьвер. Его глаза не сразу привыкли к темноте, так что я остался для него невидимым, когда он посмотрел на меня. Наверное, в его организме не хватало витамина А.

Я глянул вниз. Второй полицейский, задрав голову, стоял у веревочной лестницы. Том расположился слева от него, Нора, с отчаянно сжатыми кулачками — в нескольких футах справа. Я перевел взгляд на поднимающегося по лестнице полицейского. Он уже добрался до последней перекладины, ступил на пол, выпрямился и вскрикнул от боли, ударившись темечком о низкий потолок.

Я схватил его за плечи и толкнул. Он распластался на полу, а я, как десантник-парашютист, прыгнул вниз. Увидел между своих ног изумленную физиономию второго полицейского.

— Да здравствует Республика! — услышал я чей-то возглас.

И лишь много дней спустя понял, что эти слова вырвались из моей груди.

Глава восьмая

С Мустафой у меня получилось лучше.

В последний момент полицейский успел податься в сторону. Иначе мои ноги опустились бы ему на плечи, и он рухнул бы, как подстреленный олень. Я все-таки его задел, и упали мы оба, в разные стороны. Я вскочил и бросился на него. Он пытался вытащить револьвер, но кобура не желала открываться. Я заметил, что у него седые волосы и голубые глаза. Ударил, промахнулся. Он попытался вскочить, но Том врезал ему ногой в живот, а Нора — по основанию черепа. Он упал и затих.

Я вовремя вспомнил про люк. Забросил вверх веревочную лестницу. Одна из перекладин угодила по физиономии полицейскому, что оставался наверху, и он отпрянул назад. Я поднял люк. Полицейский успел метнуться к нему, и в итоге я хватил его люком по пальцам. Он закричал от боли, я чуть опустил люк, он убрал пальцы, вопя, как кастрированный верблюд, люк встал на место, Том закрыл его на щеколду.

— Щеколда не выдержит, — предупредила Нора.

— Я знаю.

— Если он прыгнет на люк...

— Я знаю.

Но он не прыгнул. Во всяком случае, сразу. Лежащий на полу полисмен зашевелился. Тот, что сидел на чердаке, начал пинать люк. «Если он прыгнет на него двумя ногами, то приземлится на нас», — подумал я. Бросился вниз по лестнице, выскочил из дома. Их автомобиль, серый седан модели «Воксхолл», с «маячком» на крыше, стоял перед коттеджем.

Ключи они оставили в замке зажигания, полагая, что никому и в голову не придет украсть патрульную машину.

Я распахнул дверцу с той стороны, где положено быть рулю. Руля, естественно, там не оказалось. Я обежал машину, открыл другую дверцу, сел, повернул ключ зажигания. Двигатель чихнул и заглох. Вторая попытка. На этот раз двигатель завелся. Я отпустил рычаг ручного тормоза, включил первую передачу, отвалил от тротуара.

У них нет запаски, пришла в голову идиотская мысль. Они же прокололи колесо, запаски у них нет, без нее ехать опасно...

Насчет опасности я не ошибся. Прогремел выстрел. В окне второго этажа я увидел седовласого полицейского. Вероятно, он пришел в себя и вспомнил, что надо сделать, чтобы открыть кобуру и вытащить револьвер. А тут и второй вылетел из дома и со всех ног побежал ко мне.

Я вдавил в пол педаль газа. «Воксхолл» рванулся вперед.

Автомобиль доставил мне куда больше хлопот, чем велосипед. Во-первых, я давно уже не садился за руль, во-вторых, впервые в жизни столкнулся с правосторонним движением. Поэтому меня постоянно тянуло на другую полосу, по которой транспорт двигался в противоположном направлении. Дорога состояла из бесконечных поворотов и едва ли не на каждом я чудом избегал столкновения с «Фольксвагеном» или «Триумфом». Видя приближающийся автомобиль, я автоматически поворачивал руль вправо, идя на таран. Обычно мне удавалось вовремя выворачивать его влево, но один раз я загнал «Фольксваген» на обочину, до смерти перепугав водителя.

К тому же я понятия не имел, куда еду. Наконец, мне на глаза попался дорожный указатель: направлялся я к городу Рат Луйрк. Я никогда не слышал об этом городе и не знал, где он расположен — к северу, югу, западу или востоку от Крума. Миновав город, я выяснил, что это шоссе ведет к Маллоу, а затем к Корку. Все лучше, чем возвращаться в Лимерик, подумал я, но, к сожалению, по нему мне не доехать до Дублина, Лондона или Балыкезира. А вскоре мне пришло в голову, что украденная патрульная машина — не лучшее средство передвижения для разыскиваемого шпиона.

И в нескольких милях за Маллоу я свернул на проселочную дорогу, проехал около мили и заглушил двигатель. Проселочная дорога порадовала меня хотя бы тем, что не приходилось постоянно напоминать себе, что ехать надо по левой полосе. Ее ширины хватало лишь для одной машины, две разъехаться бы не смогли. Но встречные мне не попались. По этой дороге, похоже, мало кто ездил.

Я вылез из кабины. Три черные овцы, с помеченными синей краской боками, которые щипали травку у каменной изгороди, подняли головы и с интересом посмотрели на меня. Я обошел машину, сел на пассажирское сиденье. Нашел в бардачке карту дорог Ирландии. Выяснил, где я нахожусь. Получалось, что забрался в тмутаракань. Отложив карту, я разобрался с содержимым бар-дачка. Три штрафные квитанции за превышение скорости, фонарь, хромированная фляжка с виски, пара наручников, марка с головой Даниела О'Коннела[12], медаль святого Кристофера на цепочке, половина сэндвича, аккуратно завернутого в вощеную бумагу. Я съел сэндвич, глотнул виски, положил фонарь в один карман, а фляжку — в другой, медаль святого Кристофера надел на шею, я как никто, нуждался в помощи покровителя путешественников.

Остальное я оставил в машине. Хотел взять наручники, чувствуя, что они мне пригодятся, но ключ остался у полицейских. Заглянул я и в багажник. Спущенное колесо, домкрат, какие-то инструменты. Достойного применения я им не нашел, поэтому не стал и трогать. Я опустил стекла, оставил ключ в замке зажигания. В Нью-Йорке сие гарантировало, что машину украдут незамедлительно. Но Ирландия могла жить по другим законам. Едва ли по сельским дорогам слонялись банды подростков. С другой стороны, я мог надеяться, что найдут «Воксхолл» не скоро.

Я вернулся на шоссе. Проселочная дорога тоже вела в Корк, от нее отходила еще одна, на Килларни. Нашедший машину мог бы заключить, что ехал я в Корк или Килларни, но машина сломалась и дальше я пошел пешком. Тем самым я заметал следы, потому что направился в Маллоу. Прошагал с милю, когда рядом затормозил автомобиль. Молодой священник подвез меня до города.

Говорил он только об американском шпионе. Он еще не слышал о моем побеге из Крума, но до него дошли слухи, что я побывал в Дублине, готовя взрыв Дворца правосудия. Я выдавал себя за шотландца, приехавшего из Эдинбурга, несколько месяцев изучавшего гаэльский язык в графстве Майо, а теперь путешествующего по ирландской глубинке. Я его нисколько не интересовал, поэтому он не стал искать проколов в моей «легенде».

Половину писем я отправил из Маллоу. «Корк экзаминер» поместил мою фотографию на первой полосе. Я натянул кепку на лоб и поспешил к автовокзалу. Кассир сказал мне, что автобус в Дублин уходит через пятьдесят минут. За билет я расплатился ирландскими деньгами, благо их у меня хватало. Увидел паб на противоположной стороне улицы, в котором экономили на электричестве, и юркнул туда. Съел порцию ветчины, чипсы, запил все пивом. Не отрывался от газеты, пока не подошло время отъезда. Входя в автобус, показывая кондуктору билет, шагая по проходу, я ежился от каждого взгляда. Но никто не обратил на меня внимания. На автовокзале я купил кипу книг в мягкой обложке, и в пути перечитывал их одну за другой, стараясь не поднимать головы.

Перекусить мы остановились в Килкенни, затем проследовали в Дублин через Карлоу, Килдейр и Наас. На дублинский автовокзал мы прибыли в девять вечера, проехав каких-то сто пятьдесят миль. Останавливался автобус чуть ли не у каждого столба. Выйдя из салона, я увидел, что автовокзал кишит полицейскими. Некоторые пристально посмотрели на меня, но не признали.

В мужском туалете я глотнул виски, затем завернул крышку, убрал фляжку в карман пиджака. Другой топорщился от лежащего в нем фонаря. Автовокзал я покинул через служебный выход. Шагал сквозь дождь по узким улочкам, не зная, где я и куда мне идти. И лишь выйдя на О'Коннел-стрит, центральную улицу Дублина, понял, что иду в правильном направлении. И тут я вспомнил, что разыскиваемые чаще всего искали спасения в центральной части самых крупных городов, следуя инстинкту мотылька, летящего на огонек. Именно там, в центральной части крупных городов, полиция всегда их и высматривала.

В кинотеатре, расположенном неподалеку от остатков монумента Нельсону, крутили два фильма о Джеймсе Бонде. ИРА несколько месяцев тому назад взорвала верхнюю часть монумента, городские власти довершили разгром, но взамен еще ничего не поставили. Высокий мужчина в очках и с «дипломатом» разглядывал остатки монумента, потом посмотрел на меня, вновь повернулся к развалинам. Я вошел в кинотеатр и два с половиной часа просидел в заднем ряду, в надежде, что Шон О'Коннери подскажет мне, что делать дальше. В моем распоряжении имелось достаточно американских долларов, их я тратить боялся, английские и ирландские фунты, фонарь, фляжка с виски (по ходу второго фильма виски я допил и поставил фляжку на пол) и медаль святого Кристофера. Паспорта у меня не было, из Ирландии я уехать не мог и не представлял себе, как выкрутиться из передряги, в которую попал.

Джеймс Бонд не помог. К концу второго фильма, аккурат после того как Джеймс Бонд перепроводил девицу в чан с расплавленным свинцом, я увидел мужчину, медленно шагающего по проходу и оглядывающегося по сторонам, словно в поисках свободного места. При том, что пустовала половина зала! Я пристально взглянул на него и понял, что уже видел его около монумента Нельсона. И вроде бы еще раньше, на автовокзале.

Я вжался в кресло, наклонил голову. Он вновь прошелся по проходу, но я его внимания не привлек. Затаив дыхание, я ждал, пока он не покинет кинотеатр. Потом вытер со лба холодный пот.

Но он поджидал меня на выходе. Я предчувствовал, что так оно и будет.

Я попытался раствориться в тени и метнулся налево, в надежде, что оторвусь от него. Обернувшись, увидел его. Медленно дошел до угла, а обогнув его, сорвался с места, словно спринтер. Пробежал два квартала под изумленными взорами прохожих, вновь перешел на шаг. Мимо проезжало такси. Я поднял руку, машина остановилась.

— Поехали, — бросил я, садясь в кабину.

— Куда, сэр?

Ответа у меня не нашлось.

— К пабу, — больше я ничего не придумал. — Куда-нибудь, где меня хорошо покормят.

Такси не двинулось с места.

— На противоположной стороне улицы прекрасный ресторан, сэр. И цены там умеренные.

Мой преследователь появился из-за угла. Уже без «дипломата». Я попытался спрятаться, но он заметил меня.

— Я поссорился с женой, — придумал я отговорку. — Думаю, она следит за мной. Покружите, пожалуйста, по кварталу, а потом высадите меня у этого ресторана.

Водитель подчинился. Мужчина уже стоял на краю тротуара и ловил такси. Я наблюдал за ним через заднее стекло. Когда мы повернули за угол, такси он еще не поймал. Мы проехали несколько кварталов, вновь повернули. Я облегченно вздохнул, расслабился.

Изредка поглядывал назад, пока не убедился, что «хвоста» нет. То же сказал мне и водитель.

— Теперь я отвезу вас к ресторану, сэр. Кухней и обслуживанием вы останетесь довольны.

Он остановил машину у ресторана. Открывая дверцу, я оглянулся и увидел, что мужчина стоит на прежнем месте. Все еще ловит такси. Он увидел меня, наши взгляды встретились, и меня шатнуло. Перед тем как войти в ресторан, я вновь оглянулся. Мужчина переходил улицу.

Старший официант отвел меня к столику. Я заказал бренди и сел лицом к двери. Я чувствовал себя полным идиотом. Ускользнуть от преследователя, а затем вернуться туда, где он меня поджидал!

Дверь распахнулась. Высокий мужчина вошел, посмотрел на меня, потом обернулся. Его лицо затуманилось, он вроде бы заколебался. Наверное, подумал я, он боится арестовывать меня в одиночку. Газеты писали, что я вооружен и опасен.

Удастся ли мне сбежать? Эффект внезапности срабатывал дважды, с Мустафой и полицейскими. Но я чувствовал, что на этот раз ничего не выйдет. Мужчина-то начеку. Он уже шагал к моему столику.

И все же, решил я, попытка не пытка. Я смотрел в сторону, словно не замечая его. Руки я держал под столиком. Сейчас он подойдет, я переверну на него столик, а сам...

В дверь входили трое полицейских. Если я ускользну от мужчины, то попаду прямо к ним в лапы. Я понял, что пропал. Перед мысленным взором возник список моих правонарушений: нападение на турка, незаконное проникновение в Ирландию, кража велосипеда, нападение и избиение двух ирландских полицейских, кража автомобиля, сопротивление аресту...

Высокий мужчина в очках споткнулся, начал падать на меня. Он взмахнул правой рукой, чтобы сохранить равновесие, левая коснулась моего правого бока. «У Муни», Толбот-стрит", — шепнул он мне и проследовал дальше.

Полицейские, суровые, как священник на исповеди, окружили его. Один взял его за левую руку, второй — за правую, третий встал сзади с револьвером в руке. Они вывели его из ресторана, оставив меня за столиком.

Я мог лишь таращиться на него, как и другие посетители ресторана. В дверях высокий мужчина решил попытать судьбу. Ногой пнул полицейского с револьвером, идущего сзади, вырвался из рук тех, кто держал его, и бросился бежать.

Все бросились к окнам. Я услышал полицейские свистки, затем загремели выстрелы. Высокий мужчина бежал по улице. Один полицейский стрелял в него. Высокий мужчина обернулся с пистолетом в руке, открыл беспорядочный огонь. Пуля разбила витрину ресторана. Я упал на пол. Новые выстрелы. Я поднял голову, осторожно выглянул из-за подоконника. Высокий мужчина лежал на мостовой. Вдали выли сирены. Один полицейский зажимал рану на руке. Сквозь пальцы сочилась кровь. На меня никто внимания не обращал.

Я вернулся за столик. Руки дрожали, и я ничего не мог с ними поделать. Официант принес мне бренди. Я выпил его залпом и тут же заказал вторую порцию.

«У Муни», Толбот-стрит", — сказал он. Я не знал, что это значит, кто он такой, за кого он меня принимал. Почему он следил за мной? Что ждало меня «У Муни»? Он назначил мне там встречу? Едва ли он придет туда.

Потом в правом кармане пиджака я обнаружил металлический диск диаметром в полтора дюйма с выбитым на нем числом 249. Наверное, мужчина положил его туда, когда едва не упал на меня.

Тут уж мне стало ясно, что делать дальше, хотя причины подобного поведения мужчины оставались для меня тайной. Я зашагал по О'Коннел-стрит в обратном направлении, нашел пересекающую ее Толбот-стрит, рядом с кинотеатром. Еще полквартала, и вот он, паб «У Муни». Я отдал металлический диск гардеробщику, как и ожидал, получил черный «дипломат», вознаградил усердие гардеробщика шиллингом. Закрылся в кабинке мужского туалета, положил «дипломат» на колени, открыл.

Сверху лежал конверт, адресованный мне. Из него я достал лист бумаги, прочитал несколько строк, торопливо написанные карандашом.

"Таннер!

Я надеюсь, вы тот, за кого я вас принимаю. Доставьте «товар» по назначению, нужным людям, и о вас позаботятся. Паспорта настоящие. Провал операции может иметь нежелательные последствия".

Шесть часов спустя я прилетел в Мадрид.

Глава девятая

Эстебан Роблес жил на Калле де ла Сангре, Кровавой улице, невзрачной, узкой, расположенной в студенческом квартале к югу от университета. Утро выдалось жарким, в бездонной синеве неба ярко светило солнце. Толстый твидовый пиджак я оставил в аэропорту, за стойкой «Ибериэн эйруэйз» поменял часть английских фунтов на испанские песеты.

Таксист нашел Калле де ла Сангре не без труда, изрядно поплутав по студенческому кварталу. Он без умолку тараторил о погоде, быках и Вьетнаме. Я говорил не на классическом испанском, а на его южноамериканском диалекте, поэтому сказал, что приехал из Венесуэлы. После этого мы обсудили Фиделя Кастро. Он хотел знать, действительно ли кубинские коммунисты пересажали в тюрьмы священников и изнасиловали всех монахинь. При этом у него раскраснелось лицо. Наверное, от похотливых мыслишек.

Роблеса я нашел на третьем этаже запущенного дома, благоухающего запахами стряпни. Комната его напоминала келью ученого-монаха: гора книг и газетных вырезок на столе, книги в углу, пепельница, полная окурков, четыре пустые бутылки из-под вина, тарелка с недоеденной фасолью с рисом, пролежанная койка у стены. Рисунок на линолеуме исчез за многолетними наслоениями грязи. Дверь мне открыл сам Роб-лес, молодой человек с фигурой матадора и бородатой физиономией завсегдатая маршей протеста. Я знал его как активного члена Федерации иберийских анархистов. В Испании анархистов не жаловали, так что мне пришлось убеждать Роблеса, что я не агент гражданской гвардии.

Может, мне не следовало этого делать. Если в он принял меня за сотрудника секретной полиции, то, скорее всего, согласился бы сотрудничать со мной. Я же сказал правду, чем поверг его в ужас. Взгляд его то и дело возвращался к двери. Он словно ждал, что она вот-вот распахнется и вошедшие стражи закона препроводят нас обоих в тюрьму.

— Что тебе нужно? — вновь и вновь спрашивал он. — Почему ты пришел ко мне?

— Я должен попасть в Турцию, — объяснял я.

— Я тебе не самолет. Это небезопасно. Ты должен уйти.

— Мне нужна ваша помощь.

— Моя помощь? — он уставился в пол. — Я не могу тебе помочь. Всюду полиция. И я не могу оставить тебя здесь. Нет места. Одна маленькая кровать, и я сам сплю на ней. Я не могу оставить тебя здесь.

— Я хочу выбраться из Испании.

— Я тоже. И многие другие. Я мог бы заработать в Америке кучу денег. Я мог бы стать парикмахером Джекки Кеннеди.

— Извините?

— Я бы укладывал ее волосы и сколотил бы на этом целое состояние.

— Я не думаю...

— Вместо этого я гнию в Мадриде, — он подергал бороду. — Я мог бы укладывать волосы Джекки Кеннеди и зарабатывать на этом хорошие деньги. Или Берд Джонсон. Ты парикмахер?

— Нет.

— Я не завтракал. Внизу есть кафе, туда ты идти не можешь. Тебя застрелят на улице, как собаку. Ты говоришь по-испански?

Мы с самого начала говорили по-испански. У меня возникли подозрения, что Роблес спятил.

— Есть еще кафе. Там меня знают. И не кормят в кредит.

В какой уж раз он посмотрел на дверь. Его страх начал передаваться мне. В любой момент могли зайти солдаты гражданской гвардии и перестрелять нас как парикмахеров.

— У меня нет денег, — признался Роблес.

Я дал ему испанские деньги и попросил принести завтрак для нас двоих. Он схватил банкноты, посмотрел на дверь, нервно закурил, сделал несколько затяжек, сбросил пепел на пол, упал на кушетку.

— Если я закажу завтрак на двоих, они подумают, что у меня кто-то есть.

— Скажите им, что у вас женщина.

— Здесь? В этом хлеву?

— Ну...

— Они меня знают, — он скорчил гримаску. — Они знают, что я не привожу к себе женщин. И ты напрасно пришел. Почему ты покинул Америку. Мейми Эйзенхауэр. Кто укладывает ей волосы?

— Не знаю.

— Из-за тебя столько хлопот. Как нам поесть? Никто не поверит, что ты женщина. У тебя слишком короткие волосы.

Я предложил ему поесть в кафе и принести еду для меня. Он вскочил, обнял меня.

— Ты гений, — вскричал он. — Ты нас спасаешь. Когда он ушел, я попытался запереть дверь. Но замок сломали и не удосужились починить. Я сел на кровать, прочитал плохонький перевод на испанский сборника трудов Кропоткина. Чувствовалось, что у Роблеса это настольная книга. Тут и там он что-то подчеркивал, но почему-то всякую ерунду, а не основополагающие цитаты.

Он вернулся со сладкими рогаликами и бумажным стаканчиком кофе. Пока я ел, рассказывал о том, что он слупил в кафе яичницу на четыре яйца с ветчиной, тарелку фасоли с рисом и персиками, запил все свежевыжатым соком. Я же давился рогаликами и запивал их отвратительным кофе.

— Я постараюсь найти вторую кровать, — добавил он. — Если не получится, ты сможешь лечь на полу. Мой дом — твой дом.

— Я надолго не задержусь.

— Но ты должен задержаться! На улицах небезопасно. Они застрелят тебя, как собаку, — он радостно улыбнулся. — Ты можешь оставаться, пока у тебя есть деньги.

— Ясно.

— У тебя много денег?

— Жалкие гроши.

Он опять посмотрел на дверь.

— С другой стороны, спать на полу не сахар. И находиться тут тебе нельзя. Каждый день приходят полицейские и бьют меня. Ты мне веришь?

— Конечно.

— Правда? Тебе следовало остаться в Америке. Что тебе от меня надо?

— Несколько часов покоя. Я хочу побыть в вашей комнате несколько часов, чтобы потом вы отвели меня к человеку, который поможет мне выбраться из Испании.

— Ты поедешь в Португалию?

— Нет. Во Францию.

— Ага. Так ты хочешь, чтобы я ушел?

— Да.

— Почему?

— Я хочу поспать.

— На моей кровати?

— Да.

— Это негигиенично.

Я достал из бумажника несколько испанских банкнот.

— Вы можете провести эти часы в кинотеатре.

Его как ветром сдуло. Я закрыл дверь, пожалел об отсутствии работающего замка. Подошел к окну, опустил жалюзи. Изрядно поломанные. Через дыру в жалюзи посмотрел в окно комнаты дома напротив. Довольно-таки полная девица с длинными черными волосами одевалась. Какое-то время я наблюдал за ней, потом вернулся к кровати Эстебана, открыл черный «дипломат». «Подарок судьбы», — подумал я. Идеальный набор для выживания, столь необходимый человеку в бегах. Чего в нем только не было: деньги, паспорта и документы, такие секретные, что я и представить себе не мог, что в них прописано.

* * *

Помимо невразумительной записки, которую ее автор запамятовал подписать, я нашел в «дипломате» толстый свитер с ярлыком лондонского магазина, пару нижнего белья, полушерстяные носки, безопасную бритву без лезвий, зубную щетку, жестянку с зубным порошком ливерпульской фирмы и японский шелковый галстук с вышитой яхтой. В конверте из плотной бумаги лежали три пачки денег, аккуратно перехваченные резинкой: двести английских фунтов, сто пятьдесят долларов США и чуть больше двух тысяч швейцарских франков. В другом конверте я обнаружил три паспорта. Американский, выданный Уильяму Алану Трайнору, британский, его владельца звали Р. Кеннет Лейден, и швейцарский, принадлежащий Хенри Бохму. В каждом имелась фотография высокого мужчины. На американский паспорт он фотографировался в очках, на два других — без оных.

Третий конверт, запечатанный липкой лентой, хранил таинственные документы. Они, вероятно, являлись тем «товаром», который мне следовало доставить «по назначению». Я попытался подковырнуть ленту ногтем, в той же манере, как Джеймс Бонд открывал пачку сигарет. Из этого ничего не вышло, поэтому в тиши дублинского сортира просто сорвал ленту и просмотрел содержимое третьего конверта. Что там лежали за бумаги, я так и не понял. Сие осталось для меня тайной и в конуре Эстебана Роблеса.

Шесть фотокопий чертежей. Чего? Я не имел об этом ни малейшего понятия. Десяток листков, испещренных буквами и цифрами. Вероятно, кодированные записи. Еще листки, с какими-то графиками. Конфиденциальная информация, кем-то украденная и кому-то предназначающаяся. Украденная у кого? Кому предназначенная? И содержащая что?

Когда я впервые вскрыл конверт, меня это особо не волновало. Я убрал все в «дипломат», поймал такси и попросил отвезти меня в аэропорт Дублина. До утра рейсов на континент не предвиделось. Но я мог улететь в Лондон, а оттуда в Париж. В тот момент в Лондон меня не тянуло. По американскому паспорту я купил билет до Мадрида, расплатился долларами. Оставил «дипломат» в камере хранения и вернулся в город. В бюро находок на автовокзале сказал, что оставил в автобусе очки, и полюбопытствовал, не принесли ли их сюда. Мне принесли пять пар. Я, конечно, предпочел бы перемерить их все, чтобы найти те, в которых мог что-то видеть, но такое поведение могло вызвать подозрения. Поэтому я взял очки, похожие на те, в которых фотографировался Уильям Алан Трайнор на американский паспорт, поблагодарил служителя и отбыл.

В аэропорт я вернулся к самому вылету. Взял «дипломат» из камеры хранения, конверт с секретными документами сунул под рубашку, деньги положил в бумажник. Оба паспорта, вместе с паспортом Мустафы Али, засунул в карман, сделал себе прическу а-ля мистер Трайнор, надел очки. Их прежний обладатель страдал сильной миопией в сочетании с астигматизмом[13]. Я не проносил их и пяти минут, как у меня жутко разболелась голова.

Я бы предпочел воспользоваться другим паспортом, чтобы обойтись без очков, но логика подсказывала, что из Ирландии проще выехать Уильяму Алану Трайнору. Очки значительно изменяли мою внешность, а фотография Ивена Майкла Таннера красовалась во всех газетах. Кроме того, лишь на паспорте Трайнора имелась ирландская въездная виза. Высокий мужчина, несомненно, предъявлял именно этот паспорт, когда шесть недель тому назад прибыл в Ирландию.

Ничего не видя перед собой, я прошел паспортный контроль и таможенный досмотр, где меня даже не попросили раскрыть «дипломат». Полет в Мадрид прошел гладко, пилот отлично посадил самолет. Все объявления стюардесса «Эйр Лингас» произносила на двух языках, английском и гаэльском, подавали неплохой кофе. Очки я не снимал, но и глаз не открывал. Стоило мне куда-то посмотреть, как перед глазами все плыло, а голова начинала раскалываться от боли.

Миновав испанскую таможню и паспортный контроль, я выудил паспорт Р. Кеннета Лейдена и менял фунты на песеты уже по нему. Снял очки, надеясь, что больше носить мне их не придется, и направился к единственному человеку в Мадриде, который мог помочь мне добраться до Балыкезира.

В тот момент, еще не повстречавшись с Эстебаном Роблесом, я не знал, что он чокнулся.

* * *

Пакет с секретными документами не давал мне покоя. Если б я в них хоть чуточку разобрался, то понял бы, как с ними поступить. Я же не знал абсолютно ничего: от кого они поступили, кому предназначались, какие в них содержались сведения?

Я мог бы их уничтожить, но мысль эта мне не показалась: вдруг они действительно представляли собой немалую ценность. Я мог бы отослать их правительству Ирландии, разумеется, анонимно. Ирландцы заочно поблагодарили бы меня. Как истинный патриот, я мог бы передать их в американское посольство.

Однако я чувствовал себя в долгу перед моим таинственным благодетелем, высоким мужчиной в очках, подстреленным ирландской полицией. Он обеспечил меня тремя паспортами, благодаря которым я выбрался из Ирландии и ушел от преследователей, которые рано или поздно заловили бы меня. Он снабдил меня деньгами, с помощью которых я мог добраться до Балыкезира. Мои личные средства подходили к концу, так что его фунты, доллары и франки пришлись весьма кстати.

От него мне остались носки и белье, которые я надел. Я чувствовал себя обязанным завершить его миссию. Но кем он был? На чьей действовал стороне?

Несомненно, не на ирландской. Следовательно, на стороне врагов Ирландии. Но на кого он мог шпионить в Ирландии? Какой ценной информацией могли располагать ирландцы? Кому она могла понадобиться? Кто его работодатели? Англичане? Русские? ЦРУ? Не зная, что в документах, ответа я найти не мог.

Слава Богу, никто не знал, что они у меня. Я мог уничтожить их, куда-то послать и выйти из игры. Если только...

Ужасная мысль пронзила меня.

А вдруг высокий человек успел кому-то сообщить, как он поступил с документами? Он мог послать телеграмму или отправить письмо своим боссам. «Меня преследуют, но я посылаю „товар“ с Таннером, нашим агентом».

Получатели быстро сообразят, что Таннер не их агент и с ним надо кончать. И что потом?

Я понял, что влип в нехорошую историю.

Посмотрел на три моих паспорта. Если высокий сообщил обо мне, эти паспорта опасны. Его работодатели знали фамилии, которыми он пользовался: Трайнор, Лейден и Бохм. Если, к примеру, он был югославским шпионом, я не мог перейти по ним югославскую границу. То есть я опять балансировал на тонкой проволоке. Если в я знал, на какую страну он работает, я бы обошел ее стороной. Но я не знал. Может, он был испанским шпионом, хотя я не очень-то представлял себе, за какими секретами мог отправиться испанский шпион в Ирландию.

Я так и не смог придумать ничего путного. Сдался, убрал все в «дипломат», закрыл его, вытянулся на койке Эстебана. Болела голова, желудок крутило от страха и плохого кофе. Я проделал расслабляющие упражнения, потом дыхательные и мало-помалу пришел в себя.

Эстебан еще не вернулся, когда я поднялся. Засунул «дипломат» под его койку и вышел из комнаты. В книжном магазине неподалеку от университета купил карманный атлас и наметил маршрут к французской границе. Зашел в кафе, выпил стакан терпкого красного вина. Вновь пролистал атлас, определился, как мне попасть в Турцию. Испания, Франция, Италия, Югославия. Четыре границы, на каждой из которой меня ждали приключения. Но я не сомневался, что доберусь до цели.

* * *

Эстебан ждал меня. Подбежал, крепко обнял.

— Ты ушел, — в голосе слышался упрек. — Я вернулся, а ты ушел, не дождавшись меня.

— Решил подышать свежим воздухом.

— Этот воздух пропитан миазмами фашизма. И на улицах опасно. Не следовало тебе выходить. Я боялся, что с тобой что-то случилось.

— Ничего.

— Понятно, — он подергал бороду. — Здесь тебе грозит опасность. Нам обоим грозит опасность. Мы должны уехать.

— Мы?

— Вдвоем! — он взмахнул руками. — Мы уедем во Францию. Сегодня же доберемся до границы. Ночью перейдем ее. Кто нас увидит?

— Кто?

— Никто! — он хлопнул в ладоши. — Я знаю, что нам делать, друг мой. Подходишь к границе, говоришь с нужными людьми... — он щелкнул пальцами, — и дело в шляпе. Не успеешь моргнуть, как мы во Франции, и граница позади. Я поеду в Париж. Только представь себе: я — в Париже. Я стану самым знаменитым парижским парикмахером!

— А в Мадриде вы тоже работаете парикмахером?

Он нахмурился.

— Кому охота быть парикмахером в Мадриде? Джекки Кеннеди приедет в Мадрид, чтобы уложить волосы? Или Кристи Килер? Или Нина Хрущева? Или...

— Вы бывали во Франции?

— Никогда!

— На границе с Францией?

— Никогда!

— Но вы там кого-то знаете?

— Ни души! — от полноты чувств он опять бросился обнимать меня. Пахло от него, как от Мустафы.

— Ну, не знаю. Не уверен, что это удачный план. Путешествовать вдвоем опасно.

— Опасно? Для нас опасно другое — разделиться.

— Почему? — он всплеснул руками. — Почему нет?

— Эстебан...

Он отвернулся от меня, подошел к окну.

— Ее нет. В доме напротив живет женщина, очень толстая. Иногда ее можно увидеть.

— Я знаю.

— Случается, она приводит мужчину, и тогда я наблюдаю за ними. Разных мужчин. Я собирался понаблюдать за ней этим вечером. Грустно, не правда ли? Этим вечером я окажусь во Франции и никогда больше не увижу эту толстушку. Как думаешь, она — шлюха?

— Нет. Возможно. Не знаю. Какая раз...

— Может, она поедет с нами во Францию. Я уложу ей волосы, и она станет знаменитой.

Я полез под кровать за «дипломатом». Удрать, скорее удрать от этого психа. «Дипломат» исчез.

— Эстебан...

— Ты это ищешь? — он протянул мне «дипломат». Я открыл его, проверил, все ли на месте. Вроде бы да.

— Видишь ли, разделяться нам очень опасно, — продолжил он. — Каждый день в четыре часа сюда приходит гражданская гвардия, проверить, на месте ли я. Они меня не бьют, это я выдумал, но приходят каждый день. Я поднадзорный.

— Могу в это поверить.

— Но они не считают меня опасным. Понимаете? Они заходят лишь с тем, чтобы узнать, с кем я виделся, какие получил письма, газеты, журналы. Я всегда им все рассказываю. С этими фашистскими свиньями иначе нельзя. Им надо говорить все. Все. Иначе они решат, что ты опасен.

Если они думали, что этот грязный псих не опасен, они знали его гораздо хуже, чем я.

— Когда они придут сегодня, мне придется рассказать им о тебе. О фамилиях, на которые выданы паспорта, о колонках цифр и каких-то значках в бумагах, о...

— Нет.

— Деваться некуда, друг мой. Теперь ты понимаешь, почему мы должны вместе уехать во Францию? Если мы разделимся, полиция все о тебе узнает. А так под защитой темноты мы сможем прошмыгнуть через границу, и я стану знаменитым. Мы что братья, ты и я. Ближе, чем братья. Единоутробные близнецы. Ты согласен?

Ростом я был выше Эстебана, крупнее. Подумал о том, чтобы вышибить из него дух и удрать. Но в последнее время я слишком часто пользовался этим приемом. Не мог он срабатывать вечно. Рано или поздно удача могла отвернуться от меня. А тут еще вспомнилось расхожее мнение о том, что сумасшедшие обладают нечеловеческой силой. Все могло кончиться тем, что Эстебан размазал бы меня по полу.

— Когда здесь появится гвардия?

— Через несколько часов. Как хорошо, что ты пришел ко мне. Из всего Мадрида выбрал Эстебана Роблеса. Это же перст судьбы.

Из всего Мадрида я выбрал Эстебана Роблеса. Из всей кучки заговорщиков, принадлежащих к карликовым партиям и движениям, выбрал Иуду, агента секретной полиции. И теперь должен везти этого психа во Францию.

— Если вам так хотелось во Францию, почему вы не уехали туда?

— У меня нет денег, брат мой.

— Если я дам вам деньги...

— Я неумен. Я художник, великий художник, но неумен. Что я знаю о переходе границы? Каким способом пробираются через нее под спасительным покровом темноты? Я ничего не знаю. Но ты укажешь мне путь и, подкупив, кого следует...

— Я могу дать вам деньги.

— Но мы нужны друг другу, брат мой!

«Может, — подумал я, он и принесет пользу. Все-таки он говорит по-испански, как принято в Испании. Для испанца это естественно, но очень может пригодиться. Нет, — пришла в голову другая мысль, — пользы от него не будет. Он будет только мешать и путаться под ногами, но придется брать его с собой. Этот псих впился в меня как клещ».

— Мы поедем?

— Да.

— Сейчас?

— Сейчас.

Он подошел к окну.

— Она еще не вернулась. Подождем ее? Эта толстая шлюха с радостью согласится поехать с нами в Париж.

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— Ты не любишь толстушек? Я вот...

— Мы поедем вместе. Вдвоем, Эстебан. Только ты и я. И больше никто.

В его глазах стояла грусть.

— У меня не было женщины. Никогда, никогда, никогда. Один раз я нашел женщину, которая согласилась пойти со мной. Меня обманули. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Я думал, это симпатичная американка, а когда мы поднялись в мою комнату, выяснилось, что это marica из Нью-Йорка. Педик. Конечно, лучше что-то, чем ничего, но, когда настраиваешься на женщину... Так ты не хочешь дожидаться этой толстой...

— Мы найдем женщин в Париже, Эстебан.

— Ага! Ты — мой брат. Ты мне больше чем брат. Ты...

Ему не хватило слов, и от избытка чувств он вновь заключил меня в жаркие объятия.

Глава десятая

Прежде чем мы уехали из Мадрида, я отвел Эстебана в парикмахерскую, где его побрили. Он сопротивлялся, как мог, но я нашел веский аргумент, указав ему, что французы бород не носят. Без бороды он напоминал, скорее, не анархиста, а потерявшегося ребенка. Затем я заставил его подстричься и подстригся сам, чтобы моя прическа больше напоминала прическу высокого мужчины, запечатленную в паспорте, а не Ивена Таннера, фотоснимки которого появились и в испанских газетах. После чего с Эстебаном в одной руке и «дипломатом» в другой я отбыл из столицы Испании.

На поезде мы доехали до Сарагосы, на автобусе — до Лериды. Еще один автобус доставил нас в Сорт, маленький городок в двадцати милях от границы. В Сарагосе я ненадолго оставил Эстебана в ресторане, а сам прошелся по магазинам и потратил немного денег. Когда я вернулся, он еще ел. В автобусе — спал. Автобус до Сорта не отапливался, мы продрогли, потому что солнце село, а по салону гулял холодный ветер. Я дал Эстебану свитер высокого мужчины, и он вновь заснул. Мне же оставалось лишь пожалеть об оставленном в аэропорту ирландском твидовом пиджаке. Не сообразил я и запастись фляжкой бренди.

В Сорте я растолкал Эстебана, и мы вышли из автобуса. Он закурил, выпустил мне в лицо струю дыма. Он обкуривал меня всю дорогу от Мадрида, так что я начал злиться.

— Мы во Франции?

— Нет.

— Где же мы?

— В городке, который называется Сорт.

— В Испании?

— Да.

— Никогда о нем не слышал.

Мы заглянули в каждое из четырех кафе городка. Везде выпили бренди. Третье из четырех произвело впечатление самого убогого, поэтому мы туда и вернулись. Эстебана шатало. Наряду с прочими его талантами, он совершенно не умел пить.

Мы сели в грязную, темную кабинку. Он громко заговорил о прелестях жизни в Париже, о необходимости избавиться от фашистской вони. Заткнуть ему рот я мог, выбрав любой из двух вариантов: то ли каким-то чудом заставить его протрезветь, то ли напоить до потери сознания. Я попросил официантку принести бутылку бренди и начал вливать в него рюмку за рюмкой. Наконец, голова Эстебана упала на грудь, глаза закатились, он обмяк и отключился.

Я встал, с бутылкой направился к стойке бара. Ко мне подошел крупный мужчина, усатый, с грустным взглядом.

— Ваш приятель наговорил много лишнего. В присутствии незнакомцев такие мысли держат при себе.

— Мой приятель болен, — ответил я.

— А-а-а.

— У него не все в порядке с головой, и он должен лечиться. Его надо положить в больницу.

— В Сорте больницы нет.

— Тогда мы не можем оставаться в Сорте, потому что его необходимо отвезти в больницу.

— Больница есть в Барселоне. Отличная, современная больница, где вашему приятелю обязательно помогут.

— Мы не можем ехать в барселонскую больницу. Есть только одна больница, где моего приятеля смогут вылечить.

— В Мадриде?

— В Париже.

— В Париже, — повторил он.

Я налил ему и себе бренди. Он поблагодарил меня, сказал, что сразу почувствовал во мне джентльмена. Я ответил, что мне приятно выпить в обществе достойных людей.

— Париж далеко, — осторожно заметил он.

— Далеко, — согласился я.

— И нужны документы, чтобы пересечь границу.

— У моего приятеля документов нет.

— Его могут ждать неприятности.

— Это так, — вздохнул я. — Его могут ждать большие неприятности.

— Его не пропустят во Францию.

— Достойные люди, достойные люди доброй воли понимают друг друга, понимают, сколь сложна жизнь. И потом, не зря же говорят, что нет ничего невозможного.

— В ваших словах есть сермяжная правда.

— Так говорят люди более мудрые, чем я.

— Мудр тот человек, который слушает и запоминает слова других мудрых людей.

— Ваш отзыв обо мне — для меня большая честь, сеньор.

— Для меня большая честь — выпить с вами, сеньор.

Мы выпили еще по рюмке бренди. Он знаком предложил следовать за ним. Мы сели за столик рядом с кабинкой, где спал Эстебан.

— Зовите меня Мануэль, — представился мужчина. — А как мне называть вас?

— Энрике.

— Приятно познакомиться с вами, Энрике.

— И я рад, что наши пути пересеклись.

— Возможно, среди моих знакомых найдутся люди, которые смогут помочь вашему несчастному приятелю. Прожив всю жизнь в одном городе, много кого знаешь.

— Я буду глубоко вам признателен за помощь.

— Вы подождете здесь?

— Подожду.

Он остановился у стойки, что-то сказал бармену. Затем исчез в ночи. Я заказал чашку кофе, плеснул в него бренди. Когда Эстебан открыл глаза, я дал ему рюмку бренди. Он вновь заснул.

Мануэль вернулся, когда я еще пил кофе. Его сопровождали двое мужчин. Они остановились у стойки, заговорили на непонятном мне языке. Как мне показалось, на баскском. Этот язык невозможно выучить и понять, не родившись среди басков. Грамматика его чуть ли не сложнее, чем у языка индейцев хопи. Мне стало не по себе. Обычно я понимал речь других.

Мануэль оставил своих спутников у стойки, подошел к нашему столику.

— Я посоветовался с друзьями. Они думают, что вам можно помочь.

— Да вознаградит Господь их доброту.

— Идти надо этой ночью.

— Мы готовы.

Он с сомнением посмотрел на Эстебана.

— И он тоже готов?

— Да.

— Тогда пошли.

С трудом мне удалось поставить Эстебана на ноги. Его качало из стороны в сторону, он честил фашизм и состояние парикмахерского бизнеса в Мадриде. Мануэль повернулся к своим друзьям, что дожидались у стойки, покрутил пальцем у виска, указал на Эстебана и выразительно пожал плечами. Он подхватил Эстебана под руку с одной стороны, я — с другой, и мы вывели его из кафе.

Мужчины последовали за нами. Пройдя полмили, мы завернули в маленькую, на одну комнату, хижину. Приятель Мануэля, тот, что пониже, с длинными бакенбардами и в холщовых брюках, зажег свечи. Второй открутил крышку с фляжки сладкого вина и пустил ее по кругу. Эстебану я пить не дал. Решил, что ему пора трезветь.

Мануэль представил нас друг другу. Низкорослого с бакенбардами звали Пабло, второго, толстого, потного, лысеющего — Висенте. Я остался Энрике, а Эстебан — Эстебаном.

— Как я понимаю, вы хотите попасть во Францию? — обратился ко мне Висенте.

— Да, в Париж.

— Я уложу волосы Бриджит Бардо, — вставил Эстебан.

— Но границу перейти непросто.

— Нам об этом известно.

Пабло что-то сказал на баскском. Висенте ответил, а потом они вновь перешли на испанский.

— У вас есть веская причина для перехода границы. Как я понимаю, вы везете его в больницу?

— Совершенно верно.

— Когда ставится такая благородная цель, закон может и прогнуться. Но вы должны понимать, друг мой, какие нынче опасные времена. Многие пытаются переправить контрабанду через границу.

Я промолчал. Мануэль что-то вставил на баскском.

Незнание языка приводило меня в ярость. Но я выучить его не смог. И лишь удивлялся тому, как его учили сами баски.

— Видите ли, — продолжил Висенте, — мы должны просмотреть ваши вещи, чтобы знать наверняка, что вы не контрабандисты.

— Пожалуйста.

— Потому что мы помогаем только тем, кто не преследует личной выгоды.

Я положил «дипломат» на сколоченный из досок стол, раскрыл. Пабло и Висенте занялись содержимым «дипломата», Мануэль держался рядом с Эстебаном. Бумаги и одежда не вызвали ни малейшего интереса. Потому что все свое внимание они сосредоточили на моих сарагосских покупках.

— А что это такое? — спросил Висенте.

— Парикмахерские принадлежности.

Эстебан рванулся ко мне.

— Для моего салона! — он крепко обнял меня. — Ты мой друг, мой брат. Что ты мне купил?

— То, что тебе потребуется, Эстебан.

— Брат мой!

Пабло рылся в мешочке с дешевой косметикой, пластмассовыми расческами, ножницами, бигудями. Уважающий себя парикмахер всем этим пользоваться бы не стал. Он взял жестянку с пудрой, открыл ее, понюхал, посмотрел на меня. Его брови вопросительно поднялись.

— Это пудра для лица, — пояснил я.

Висенте облизал палец, сунул в пудру, вновь облизал, улыбнулся, что-то сказал на баскском Мануэлю и Пабло. Те радостно засмеялись.

— Может, вам оставить ее здесь, — предложил Висенте.

— Нам она понадобится.

— Разве вы не можете купить пудру в Париже? Там она лучшего качества. Французы знамениты своей косметикой.

— Это особая пудра.

— Я понимаю.

— Нам она просто необходима.

— Пудра для лица практически без запаха. Пудра для лица со сладким вкусом, в котором чувствуется горечь. Удивительная, знаете ли, пудра.

— С ее помощью мой друг добивается потрясающих результатов.

Баски загоготали. Эстебан изумленно таращился на них.

Он не мог понять причины веселья. Подумаешь, жестянка с пудрой.

Висенте положил жестянку в «дипломат». Я его закрыл, и тяжелая рука Висенте легла мне на плечо.

— Мы вам поможем. И я думаю, вы поступаете мудро, беря с собой эту пудру. В Париже вы ее если и найдете, то с большим трудом.

— Вы правы.

— Для большинства сортов пудры достаточно подушечки, но эта требует и шприц, не так ли?

Я промолчал.

— Мы переправим вас через границу, Энрике, но выезжать надо немедленно.

— Это хорошо.

— И я понесу ваш чемодан.

Я воззрился на него.

— На случай, что вас обыщут, сеньор. Так безопаснее.

— Но в моем чемодане...

— Пудра для лица, друг мой.

Я заупирался. В итоге мы договорились, что я передам ему жестянку с пудрой у самой границы, а на другой стороне получу ее обратно. Пабло захотел взглянуть на жестянку. Я открыл «дипломат», показал ее ему. Он тут же ушел, сказав, что должен купить на дорогу еды. Висенте вновь пустил по кругу фляжку с вином. Мы выпили за успех нашего предприятия.

Вернулся Пабло, и мы сразу же тронулись в путь. Мануэль попрощался с нами и вернулся в кафе. Висенте отвел нас к телеге, запряженной ослом, доверху набитой соломой. Он подробно объяснил мне, как мы будем пересекать границу. Мог бы и промолчать. Эту сцену я лицезрел в десятках фильмах. На границе, сказал он мне, мы спрячемся под соломой. Пограничники увидят только ее. Им и в голову не придет, что под ней могут быть двое мужчин.

— Двое мужчин и «дипломат», — уточнил я.

— Разумеется, — покивал Висенте. — Теперь насчет денег. Вы понимаете, предстоят некоторые расходы. Кое-кому придется что-то дать. Вас, я думаю, это не...

— Сколько?

Он назвал сумму в песетах, соответствующую пятидесяти долларам. У меня сложилось ощущение, что именно столько или даже чуть больше он намеревался заплатить пограничникам. Я начал торговаться лишь для того, чтобы не показать, что названная цифра меня вполне устраивает. К моему удивлению, он тут же снизил запрашиваемую сумму на треть. Я понял, что он очень хотел переправить нас во Францию. И не мог допустить, чтобы мы обратились к конкурентам, которых, как я уже понял, хватало.

Я незамедлительно расплатился. Поездка будет долгой, предупредил он и предложил нам поспать. Мы могли лечь на солому и укрыться одеялами. Под солому нам предстояло забраться у самой границы. Висенте сказал, что проще всего проехать через Андорру, то есть пересечь две границы. Сначала из Испании в Андорру, потом из этой крохотной баскской республики — во Францию. Пограничники там не столь бдительны, и он их хорошо знает.

Эстебан и я залезли на солому. Пабло дал нам по одеялу. Мы улеглись, завернувшись в них. Заметно похолодало, небо высветило звездами. Пабло и Висенте сели на деревянную скамейку в передней части телеги, и осел потащил нас к границе. Я лежал, наблюдая за звездами, пальцы цепко держали ручку «дипломата».

— Но ведь тебя зовут не Энрике, — прошептал в темноте Эстебан.

Я велел ему помолчать. И уже решил, что он заснул, когда последовали новые вопросы.

— Когда ты все это купил? Принадлежности для парикмахерского салона?

— Потом все объясню.

— Скажи сейчас.

Я посмотрел на наших возниц. Слышали они нас или нет?

— Я их купил в Сарагосе.

— Как ты добр.

— Не будем об этом.

— Только позволь заметить, брат мой, тебя обманули.

— Как так?

— Ножницы дешевые. Они долго не протянут. И косметика отвратительная. Какая-нибудь продавщица ею и воспользуется, но жена Шарля де Голля...

— Ты хочешь уложить волосы и ей?

— И разбогатеть. А с чего такая суета из-за пудры для лица?

— Во Францию запрещено ввозить пудру для лица.

— Но почему?

— На границе берут очень высокую пошлину. Чтобы защитить интересы французских производителей.

— Неужели им повредит одна жестянка? Толстяк еще сказал, что у нее нет запаха и сладкий вкус.

— Спи, Эстебан.

— Я столько не понимаю.

— Ты хочешь попасть в Париж?

— Всем сердцем, друг мой.

— Тогда поспи.

Он замолчал. Потому что обиделся. Ему хотелось, чтобы я взял его за руку и заверил в том, что в Париже ему будет очень хорошо, что его встретят с распростертыми объятиями, что он будет причесывать самых знаменитых женщин.

Сумасшедший, что возьмешь, но для такой поездки его недуг пришелся весьма кстати. Опять же, его присутствие придавало мне уверенности в себе. При его неспособности решить самый простой вопрос я уже казался себе суперменом, для которого нет невозможного.

Осел тащил и тащил телегу. Нас окутывал дым от сигары Висенте. Дорога поднималась вверх, выравнивалась, вновь поднималась. Я лежал, закрыв глаза, изредка выполнял дыхательные упражнения, отдыхал. Иной раз случалось так, что несколько часов приходилось отдать ничегонеделанию, и в таких ситуациях я завидовал тем, кто мог спать. Эстебан вот просто закрывал глаза и тут же терял всякую связь с происходящим вокруг. Ему снились сны, и несколько часов пролетали, как миг. Мне же оставалось лишь лежать в темноте и ждать.

Многие годы меня сие не тревожило. Один раз приспособившись к жизни без сна, я всегда находил себе занятие, с кем-то говорил, что-то писал, читал, изучал. Сколько бы человек ни жил, никогда ему не узнать всего того, что можно узнать. К примеру, в мире несколько сотен живых языков. На их изучение может уйти немалая часть жизни. Лежа на кровати в своей квартире, я мог часами слушать кассеты с курсом изучения очередного языка. Отдыхая душой и телом, я добавлял его к коллекции изученных ранее. Это занятие не навевало на меня тоску.

В отличие от лежания на сене под яркими звездами, рядом с похрапывающим Эстебаном. Я словно вернулся в стамбульскую тюрьму.

Я уж подумывал над тем, чтобы подняться, спрыгнуть с телеги и немного пройтись пешком. Или хотя бы посидеть в компании Висенте и Пабло и поговорить с ними по-испански. Осел двигался со скоростью шесть или семь миль в час. Напрямую от границы нас отделяли двадцать миль, но дорога петляла, так что эти двадцать миль вполне могли превратиться во все сорок. Мне не хотелось так долго лежать на сене. Но, как выяснилось, я поступил благоразумно, не сдвинувшись с места.

Я услышал, как Пабло заговорил по-испански.

— По-моему, мы можем остановиться. Уже много миль они не разговаривают и не шевелятся.

— Ты уверен?

— Позови их. Посмотрим, ответят они или нет.

Висенте позвал.

— Энрике? Вы спите?

Я промолчал. Эстебан что-то пробурчал во сне, и я с трудом сдержался, чтобы не пнуть его. Я чувствовал, что нас ждали серьезные неприятности, если б он подал голос.

— Они спят, Висенте.

— Хорошо.

Телега сбавила ход, остановилась. Я услышал, как они спрыгнули на землю, обошли телегу сзади.

— Они спят?

— Думаешь?

Рука коснулась моей ноги, подняла ее, опустила. Я не отреагировал.

— Они спят, Висенте. Пора брать пудру. Потом будет сложнее.

— Но он сказал, что отдаст ее мне перед границей.

— Он может придумать что-то еще. Какую-нибудь отговорку.

— Ты прав. Может.

— Нет.

— Я в мгновение ока перережу им глотки. Два раза махнуть ножом, и все дела. А потом...

Я напрягся. Представил себе, как он нагибается над нами, с ножом в руке. «Я его пну, — подумал я. — Пну ногой и выскочу из телеги».

— А потом придут их друзья. Ты же понимаешь, чти на такое дело одни они не пойдут. Одеты они бедно, башмаки стоптаны. А пудра стоит целое состояние.

— Так они всего лишь курьеры.

— Да, курьеры. И если они не прибудут туда, где их ждут, поднимется шум, сюда приедут люди, посланные на их розыски. А вот если они доберутся до места, но без пудры, тогда неприятности будут у них.

— Я не знаю, Пабло...

«Уговори его, Пабло, — подумал я. — Уговори».

— Есть и еще одна причина для того, чтобы подменить жестянку сейчас. Потом мы попросим передать ее нам. Энрике начнет спорить. В конце концов мы ему уступим. А когда обнаружится, что пудры нет, он решит, что ее взял кто-то еще. Нас он подозревать не будет.

— Где она?

— В чемодане.

— Ага.

Руки осторожно разжали мои ослабившие хватку пальцы, забрали «дипломат». Едва слышно щелкнули замки, несколько мгновений спустя «дипломат» лег на прежнее место.

— Он никогда не узнает, — прошептал Пабло.

— И второй?

— А что, второй?

— Который сумасшедший.

— Я думаю, что нет, — ответил Пабло. — Я думаю, эти двое очень умны, и второй только притворяется сумасшедшим. У некоторых это отлично получается. Я думаю, что именно сумасшедший у них главный.

— Но переговоры ведет другой, он же и несет пудру...

— Естественно. Я же говорю тебе, они очень умные.

* * *

Полчаса спустя я решил, что пора просыпаться. Зевнул, потянулся, несколько секунд будто бы приходил в себя, соображая, где нахожусь, потом спрыгнул на землю, зашагал рядом с телегой.

— Когда мы подъедем к границе с Андоррой, вы должны отдать нам пудру, — напомнил мне Пабло.

— Может, и отдам.

— Это необходимо.

— Возможно. Под соломой мы будем в безопасности, не так ли?

— Хочется на это надеяться.

— Так почему мне не спрятать пудру под соломой?

Я думаю, он сознательно не стал искать убедительного ответа. Если нас найдут, заявил он, то от пограничника можно будет откупиться взяткой. Если найдут пудру, деньги не помогут, так что ее лучше отдать ему. В его руках, заверил он меня, она будет в полной безопасности.

— Скоро будем на границе?

— Очень скоро. Через час, может, два.

Я вновь залез на сено. Когда до границы с Андоррой осталось совсем немного, Пабло остановил телегу. Мы забрались под солому. Вновь напомнил о пудре.

— Если они обыщут вас и найдут пудру, у вас будут неприятности. Если же они найдут ее у нас, я буду отрицать, что вы знали о ее существовании, и вы легко отделаетесь.

Он позволил мне настоять на своем. Вместе с Висенте завалил нас соломой, и телега двинулась дальше. Полусонный Эстебан никак не мог понять, что происходит. Даже пытался вылезти из-под соломы. В конце концов я его успокоил, но происходящее ему очень не нравилось.

— Я не доверяю этим людям. А ты?

— Разумеется, нет.

— И правильно. Очень уж они смахивают на бандитов. Думаю, они могут убить нас, не задумываясь.

— Согласен с тобой.

— Правда?

— Висенте собирался убить тебя, пока ты спал. Но Пабло его остановил.

— Он собирался убить меня?

— Ножом. Хотел перерезать тебе горло.

— Матерь Божья...

— Но теперь все в порядке.

Я не ошибся. Границу мы пересекли без проблем. Пабло с Висенте, похоже, не раз проходили этот маршрут, так что на пограничном посту их хорошо знали. Затем короткий бросок по территории Андорры, и французская граница. Мне даже взгрустнулось. Мало кому из американцев доводилось в те времена бывать в Андорре, а я, упрятанный под солому, ничего не смог увидеть. Когда же ничего не видишь и не понимаешь языка, лучше сидеть у телевизора и смотреть «Клуб путешествий».

Меня слегка тревожила процедура расставания с Висенте и Пабло, но выяснилось, что и они хотят как можно быстрее попрощаться с нами. В итоге фляжка с вином вновь пошла по кругу, после чего наши пути разошлись: их лежал обратно в Испанию, наш в глубь Франции. В первом же кафе, заказав завтрак, я раскрыл «дипломат» и достал жестянку с пудрой для лица.

— Я ничего не понимаю, — Эстебан не отрывал глаз от жестянки.

— Я купил ее в Сарагосе, — объяснил я. — Высыпал пудру для лица, заменил ее сахарной пудрой, смешанной с порошком аспирина. По вкусу эта смесь напоминала героин, и, судя по всему, наши друзья решили, что мы везем с собой этот наркотик. Видишь ли, не стали бы они помогать нам пересечь границу бесплатно. Они рассчитывали что-то наварить, а такая жестянка с героином могла принести хорошие деньги.

Эстебан согласно кивнул.

— Помнишь, как Пабло ушел из хижины в Сорте, сказав, что ему надо купить продукты на дорогу? Он побежал покупать жестянку с пудрой для лица. Покаты спал, они поменяли жестянки. Так что в итоге у нас осталась та самая пудра, которую я и покупал, — я передал жестянку Эстебану. — Это тебе. Для твоего салона в Париже.

— Так героина у нас не было?

— Разумеется, нет.

— Ага. Значит, и у них нет героина, так?

— Им досталась сахарная пудра, перемешанная с аспирином. Ничего больше.

— Понятно.

— Когда они разберутся с содержимым жестянки, их ждет большое разочарование.

Глава одиннадцатая

Я не сумел втолковать Эстебану, почему мы должны ехать в Париж порознь. Он настаивал на том, что, как братья, мы не можем разделяться, а потом разрыдался и начал рвать на себе волосы. Я-то не собирался в Париж. Потому что хотел повидаться с одним человеком в Гренобле, около итальянской границы. Я попытался посадить Эстебана на парижский поезд, но он и слышать об этом не хотел. Я должен ехать с ним, твердил он. Без меня он потеряется.

Я, разумеется, понимал, что он говорит чистую правду. Один он наверняка потерялся бы, а меня раздражало, что я все более проникался чувством ответственности за эту никчемность. Меня посетила совсем уж дикая мысль: а не взять ли его с собой? Но я быстро очухался. С ним хватало хлопот и в его родной стране. А уж в Италии, Югославии, Турции он превратился бы в чугунное ядро, которое привязывали к ногам тех, кого хотели утопить.

Я мог бы изыскать возможность каким-то боком принять участие в судьбе Эстебана, но сначала следовало: добыть золото, доставить по назначению таинственные документы, снять претензии, предъявляемые к моей особе ирландской полицией, турецкой полицией, американскими властями и правоохранительными органами других стран, которые могли обратить на меня свое внимание.

В итоге на парижский поезд мы сели вдвоем, Эстебан и я. Произошло это в Фуа. В Тулузе я сошел с поезда и пересел на другой, идущий на восток, в Ним. Оттуда на автобусе добрался до Гренобля. Я полагал, что месье Жерар Моне уже получил письмо, отправленное мною из Ирландии, так что сразу направился к его дому. Его жена сказала мне, что он в своем винном магазине (время приближалось к полудню), и объяснила, как туда пройти. Я вошел в магазин и представился Пьером, написавшим ему из Ирландии. Он приложил палец к губам, проскользнул мимо меня к двери, закрыл ее, запер, опустил жалюзи, увлек меня за прилавок.

Его глаза сияли синевой, длинные, нечесаные волосы падали за воротник рубашки.

— Вы приехали! Скажите мне, что я должен делать. Ничего больше.

— Меня зовут...

Он поднял руку, всю в змеящихся синих венах.

— Не надо, не говорите. Человек может повторить лишь то, что знает, а я ничего не хочу знать. Мой отец участвовал в Движении. Мой прапрадед погиб под Ватерлоо. Вы это знали?

— Нет.

— И я в Движении с детства. Я наблюдал. Я слушал. Будет ли результат? При моей жизни?

Когда-нибудь? Я не знаю. Буду с вами откровенен, я сомневаюсь, что из этого что-то да выйдет. Они говорят мне, что Империя канула в Лету. А слава Франции? Но я сделаю то, что должен сделать. Что бы от меня ни потребовали, Жерар Моне выполнит свой долг. Но ничего не говорите мне о вашей миссии. Когда я выпью, у меня развязывается язык. Я выкладываю все, что знаю. Но я не могу сказать, чего не знаю, трезвый или пьяный. Вы понимаете?

— Конечно.

— Что вам нужно?

— Попасть в Италию.

— У вас есть документы?

— Возможно.

— Простите?

— Я не знаю, надежны ли они. Поэтому, если такое возможно, предпочел бы перейти грани... без ведома властей.

— Возможно, и без хлопот.

Он снял телефонную трубку, набрал номер, тихим голосом с кем-то поговорил, повернулся ко мне: — Можете вы выехать через час?

— Да.

— Через час подъедет мой племянник и отвезет вас к границе. Он знает, где ее можно перейти. А пока давайте перекусим.

Мы ели рогалики, запивая их хорошим вином. Потом Моне налил нам коньяку. Мы подняли бокалы за вечную славу Наполеона Бонапарта и скорейшее возрождение во Франции его традиций. Я растянул мою порцию. Он к прибытию племянника успел еще трижды опорожнить бокал.

— Отличное мне нашлось занятие, — он обвел рукой магазин. — А? Винный магазин для пьяницы, жалкая дыра для человека, обуреваемого великими мечтами. Вы не скажете им, что я пью?

— Нет.

— Как вы добры. Я пропиваю всю прибыль. Я говорю, когда выпью. Ничего мне не рассказывайте.

— Хорошо.

Племянник приехал на «Ситроене». Моего возраста, чернявый, симпатичный, молчаливый. И мотор автомобиля, под стать хозяину, едва урчал. И мы покатили по отличной дороге, по прекрасной стране, залитой ярким солнцем. Племянник не спросил, кто я, откуда, почему хочу перебраться в Италию. Его, похоже, это не интересовало.

— Старик сумасшедший, — один раз нарушил он молчание.

Я не отреагировал.

— Он видит себя Наполеоном.

— Неужели?

— Сумасшедший.

Больше за всю дорогу я не услышал от него ни слова. Наконец, он съехал на обочину узкого шоссе, вьющегося меж холмов. Отсюда, сказал он, мне придется идти пешком. Он указал направление, спросил, есть ли у меня инструменты для резки проволоки. Таковых, естественно, не оказалось. Он что-то пробурчал, порылся в багажнике «Ситроена», выудил ножницы для резки металла.

Я предложил заплатить за них. Он сказал, что ножницы стоят двадцать пять франков, чуть больше пяти долларов. Такого быть не могло, но я заплатил, и он отбыл, не попрощавшись.

Я прошагал с милю, прежде чем подошел к шестифутовому забору из колючей проволоки, отделявшему Францию от Италии. Посмотрел направо, налево, никого не увидел. Вырезал дыру у земли, прополз через нее. Поднявшись на ноги в Италии, забросил ножницы во Францию. Огляделся, ожидая услышать вой сирен и посвист пуль. Однако звуковой фон не изменился. Я повернулся и двинулся прочь от забора, в Италию.

* * *

Фермер на грузовичке довез меня до Торино, там я сел на миланский поезд. С уходом Муссолини итальянские поезда перестали ходить по расписанию. Мой покинул Торино часом позже, да еще прихватил час на пути к Милану. Сойдя с поезда, я подумал, а не купить ли автомобиль. Я намеревался выйти к югославской границе в районе Удины. Знакомых в тех краях у меня не было, путешествие на подержанном «Фиате» представлялось мне более безопасным и быстрым. Во-первых, я мог ехать без остановок, во-вторых, никто не засек бы мою физиономию, как могло случиться в поезде.

Требуется ли водительское удостоверение для покупки автомобиля?

Может, да, а может, и нет. Я нашел салон, торгующий подержанными автомобилями, на северной окраине Милана, на стоянке приценился к нескольким. Самый дешевый стоил сто семьдесят пять тысяч лир, чуть меньше трехсот долларов. Я мог расплатиться в швейцарских франках. Поэтому отдал продавцу швейцарский паспорт, и тот унес его в конторку. Я похлопал «Фиат» по переднему крылу, прикинув, что с талоном регистрации и паспортом я без проблем перееду югославскую границу. И на моем пути останется только одно препятствие: граница с Турцией. Но к тому времени я бы что-нибудь придумал. Сомнений в этом не было.

Продавец слишком уж долго возился с моим паспортом. Я подошел к конторке, увидел, что он, согнувшись над столом, что-то бубнит в телефонную трубку. Я приблизился, поймал несколько слов.

— Швейцарский паспорт... Хенри Бохм... тот, кого вы ищете, беглец...

Я убежал, как вор.

* * *

В центре Милана я купил парижский выпуск «Нью-Йорк геральд трибюн» и нашел в нем всю необходимую информацию. Теперь паспорта могли мне только повредить. Кто-то связал меня с высоким мужчиной, застреленным в Дублине. Открытым текстом об этом не говорилось, но в статье указывалось, что Ивен Майкл Таннер выкрал в Ирландии важные правительственные документы, с которыми и перебрался на континент, Они знали, что Дублин я покинул по американскому паспорту, а деньги менял в Мадриде по английскому.

В тихом переулке я уничтожил два паспорта, доставшиеся мне от высокого мужчины. Разорвал на мелкие кусочки. Собирался сделать то же самое с последним оставшимся у меня паспортом — Мустафы ибн Али, но решил, что он еще пригодится мне в Югославии. В статье упоминался и черный «дипломат», так что пришлось избавиться и от него. Я не знал, куда его выбросить, поэтому продал в комиссионный магазинчик за несколько тысяч лир. Деньги уже становились проблемой. Мои швейцарские франки остались у этого чертова торговца автомобилями, и я опасался, что еще немного — и мне придется считать каждый цент.

Конверт с бумагами из «дипломата» я засунул под рубашку и зашагал к железнодорожному вокзалу. А если за вокзалом установлено наблюдение? Скорее всего. Особенно после звонка из автосалона. По дороге я зашел в магазин, купил другой костюм, шляпу, ботинки на толстой подошве. Чтобы меня не могли вычислить по приметам, которые наверняка сообщил продавец автомобилей.

Я спокойно сел на поезд в Венецию, в купе дочитал «Геральд трибюн». К Венеции мы подъезжали уже в сумерках. Меня это только радовало: ночью я чувствовал себя увереннее.

Очередной автобус повез меня на северо-восток, к Удине. Мне уже казалось, что путешествие длится вечность, а цель все ускользает и ускользает. Самолет, автобус, поезд, телега с соломой, поезд, автобус, легковушка, грузовик, поезд, автобус... Я задался вопросом: а почему сразу не прилетел из Дублина в Венецию, вместо того чтобы, как лягушка по кочкам, скакать по городам и весям? Ответ лежал на поверхности: я хотел как можно скорее выбраться из Дублина. Но я все делал не так. И вновь посадил их себе на хвост, по глупости предъявив паспорт в миланском автосалоне. Они наверняка сообразили, что путь мой лежит в Турцию. А если и нет, то узнали, что я в Италии и направляюсь в восточную ее часть.

Но мне, словно перепуганному кролику, не оставалось ничего другого, как бежать от куста к кусту. Я знал фамилии нескольких хорватских эмигрантов, проживающих в Удине, но у меня не было никакой уверенности, что они мне помогут. А если и помогут, что тогда? Я окажусь в Югославии, переходя от одной группы балканских заговорщиков к другой. И происходить все это будет за «железным занавесом», где каждый третий заговорщик — агент спецслужб.

Великолепно.

Вот тут я пожалел, что не могу спать. Просто закрыть глаза и отрубиться, на какое-то время, забыв обо всем. Я слишком долго бежал. Мне требовался отдых. Это одна из проблем тех, кто не может спать. Поскольку их не одолевает сонливость, они иногда не осознают, что организм на пределе. Я не отдыхал с... с тех пор, как полежал несколько часов на чердаке дома Долана в Круме. И сколько прошло времени?

Подсчет дался мне нелегко. Вся цепочка событий казалась одним бесконечным днем, но постепенно все стало на свои места. Ночь в доме Долана, следующая — в Дублине, в ожидании самолета, еще одна — в ожидании, когда же Висенте перережет мне горло ножом, сейчас третья.

Не удивительно, что накопилась усталость.

* * *

Людевиту Старкевичу принадлежала небольшая ферма неподалеку от Удины. Он выращивал овощи, владел маленьким виноградником и держал стадо коз. Когда независимая Югославия выделилась из Австро-Венгерской империи (произошло это по завершении Первой мировой войны), он вступил в Хорватскую крестьянскую партию Стефана Радича. В 1925 году Радич отказался от идей сепаратизма и пошел на союз с центральным правительством. Старкевич не последовал его примеру. Он и другие хорватские экстремисты продолжили борьбу с центром. Некоторых убили. Старкевича, тогда еще совсем молодого юношу, посадили в тюрьму. Он бежал, в конце концов оказался в Италии.

Его удивило, что я говорю на хорватском.

Жил он, по его словам, один. Жена умерла, дети нашли мужей и жен среди итальянцев и разъехались. Его окружали одни козы, он практически ни с кем не встречался. И более всего жаждал человеческого общения.

Он накормил меня тушеным мясом с рисом. Потом мы пили сливянку и говорили о будущем Хорватии.

— Ты пришел с нашей родины?

— Нет.

— Идешь туда?

Я кивнул.

— Берегись сербов. Они все предатели.

— Я понимаю.

— Как ты туда попадешь?

Я объяснил, что мне надо перебраться через границу. Он поинтересовался, намерен ли я начать революцию. Я едва не рассмеялся ему в лицо. Чуть не сказал, что никакой революции не будет. Крохотные организации балканских националистов существовали только за границей и сплошь состояли из таких стариков, как Людевит Старкевич. Едва ли они представляли собой реальную угрозу.

Но я, естественно, ничего такого не сказал. Он страдал особой формой безумия, выводить из которой я его не собирался. Наоборот, я даже составил ему компанию. Он верил в то, что хотел. Вот и я соглашался с ним в том, что придет день, когда Хорватия вырвется, из-под, ярма белградского правительства и займет достойное место среди наций. Точно так же меня грела мысль о том, что когда-нибудь принц Руперт выгонит из Букингемского дворца Бетти Сакс-Кобург, ирландская революционная армия освободит шесть графств, Киликийская Армения восстановится, а произойдет все это на плоской земле.

— Я не собираюсь начинать революцию.

— Ага, — он уставился в землю.

— Не в этот раз.

— Но скоро?

— Возможно.

Его выдубленное солнцем и ветром лицо осветила улыбка.

— А сейчас? Что тебя привело в Хорватию в этот раз, Ванич?

— Надо кое с кем повидаться. Согласовать планы.

— Ага.

— Но сначала я должен пересечь границу.

Он задумался.

— Это возможно, — признал он. — Я и сам там бывал. Разумеется, нечасто, для меня это очень опасное путешествие. На родине за мной охотятся. Полиция постоянно ищет меня. Они знают, что я для них — смертельная угроза. Если меня поймают, то убьют на месте.

«Вполне вероятно, — думал я, — что югославская полиция понятия не имеет о его существовании».

— Конечно.

— Но граница, — он закрыл глаза, погрузившись в раздумья. — Это возможно. Я могу перевести тебя сам. Я стар, хожу не так быстро, как в молодости, но это и неважно. Я должен перевести тебя сам, понимаешь? Потому что рядом нет никого, кому я мог бы доверить это задание!

Он набил табаком трубку, разжег ее деревянной спичкой. Несколько раз затянулся, потом положил трубку на стол.

— Я могу тебя перевести.

— Хорошо.

— Но не в эту ночь. Только через несколько дней. Что у нас сегодня... суббота?

— Да.

— Завтра воскресенье. Потом понедельник, вторник. Ночь со вторника на среду нам подойдет.

— Правда?

— Да. Это лучшая ночь для пересечения границы. В нескольких километрах отсюда есть участок границы, который охраняют трое солдат. Всегда трое, они шагают взад-вперед. Ты же знаешь, границу разрешено пересекать только на контрольно-пропускных пунктах. А чтобы ее не пересекали в других местах, граница постоянно патрулируется. Здесь ее охраняют трое.

Он вновь затянулся.

— Но в ночь со вторника на среду их будет только двое! — воскликнул он.

— Почему так?

— Такой уж у них порядок. Кто знает почему? И я всегда переходил границу в ночь на среду, Ванич.

— И в эту ночь...

— Двое должны работать за троих. Они не сумеют прикрыть охраняемый ими участок. Поверь мне, я знаю, как переправить тебя в Хорватию. Но меня волнует, что ждет тебя там. Никогда не доверяй сербам. Скорее доверься змее, чем сербу. Ты меня понимаешь?

Откровенно говоря, в своей правоте он меня не убедил, но я согласно кивнул.

— Сегодня у нас суббота, — продолжил Людевит Старкевич. — Суббота, воскресенье, понедельник, вторник. Эти дни проведешь у меня. Проблем не будет. Тут ты в полной безопасности.

Кто будет тебя здесь искать? Ты будешь есть, спать, гулять по полям, вечером посидишь со мной у огня. Ты играешь в домино?

— Да.

— Поиграем в домино. Несколько дней отдыха перед возвращением на родину только пойдут тебе на пользу.

Суббота, воскресенье, понедельник, вторник. Несколько дней в одном месте. В забытом Богом северо-восточном уголке Италии. И дел-то всего — есть, пить, спать, гулять, читать и играть в домино.

Такая перспектива вполне меня устроила.

Глава двенадцатая

Во вторник днем небо затянули облака. Ночь выдалась чернильно-черной, без луны и звезд. В восемь вечера Старкевич и я двинулись в путь. Я нес кожаный рюкзак, который он мне дал. Лежали в нем краюха хлеба, несколько кусков сыра, фляжка сливовицы и таинственные документы, которые я вывез из Ирландии. Мы шагали по узким горным тропам. На западе сверкали молнии, гремел гром. Но гроза проходила стороной, над нами даже не капало.

У самой границы Старкевич увлек меня за разлапистый куст.

— А теперь не шевелись. Через несколько минут мимо нас пройдет пограничник. Видишь это дерево? Забравшись на него, ты сможешь перепрыгнуть через изгородь. Я — старик и то забирался на него, так что ты сделаешь это без труда. Мы подождем, пока не пройдет пограничник, потом еще пять минут, не больше, ты заберешься на дерево и перепрыгнешь через изгородь. Ты знаешь, что на другой стороне не Хорватия, а Словения?

— Знаю.

— Доверься змее, но не словенцу. Ничего им не говори. А вот в Хорватии ты встретишь настоящих друзей.

— Разумеется.

— Но почему я тебе все это говорю? — он рассмеялся. — Ты можешь сказать мне в сто крат больше, потому что именно ты положишь начало революции.

— Я...

— Да знаю я, знаю. Ты не можешь сказать лишнего, даже мне. Но я чувствую, Ванич, чувствую.

Он замолчал. Я пригляделся к дереву. Вроде бы забраться на него не так уж и просто. Одна из ветвей уходила на другую сторону изгороди. Я мог ступить на нее, а потом спрыгнуть на землю, не зацепившись за колючую проволоку. Опять же, стоя на ветви, я представлял бы собой отличную цель, четко отпечатываясь на фоне неба. Правда, с облаками мне повезло, да и Старкевич говорил, что у нас будет достаточно времени.

А тут появился и пограничник. Высокий, как баскетболист. В шнурованных ботинках, подогнанной по фигуре форме, с винтовкой. Я представил себе, как он легко вскидывает ее к плечу, словно в тире, целится в человека, стоящего на ветви, плавно нажимает на спусковой крючок и спешит к дереву, чтобы подобрать добычу.

Мы выждали долгих пять минут. Затем Старкевич коснулся моего плеча и указал на дерево. Я подбежал к нему, швырнул рюкзак через изгородь, полез на дерево. Добрался до нужной ветви, почувствовал, как она прогнулась под моей тяжестью. Прогнулась, но не сломалась. Я переступал по ней, пока не миновал изгородь. Каждое мгновение ждал выстрела. Но его не последовало. Тогда я присел, схватился за ветвь руками, повис на ней, разжал пальцы и пролетел несколько ярдов, отделявших мои ноги от земли. Нашел рюкзак, надел и зашагал прочь.

«Хорош „железный занавес“, — подумал я. Один ряд колючей проволоки, через который можно перебраться по дереву. Почти несокрушимая преграда для Джеймса Бонда и его коллег и сущий пустяк для великого хорватского революционера Ивена Таннера».

* * *

Я пребывал в прекрасном настроении. Дни и ночи отдыха в доме Старкевича сотворили чудо. Само пребывание в одном месте действовало благотворно, да еще ощущение безопасности, уверенности в том, что тебе нет нужды каждую минуту оглядываться, а надо лишь есть, пить и лежать, размышляя о прошлом, настоящем, будущем. Старкевич чутко улавливал мое настроение. Говорил, если мне хотелось поговорить, молчал, если видел, что мне не до разговоров. Его тревожило, что я мало сплю, ибо я оставался на ногах, когда он ложился, и поднимался до того, как он просыпался. Но он не задавал лишних вопросов, довольный тем, что рядом есть человек, который говорит с ним на хорватском и играет в домино.

И теперь, отдохнувший и бодрый, я чувствовал себя в силах схватиться с Югославией. Задача простая и сложная одновременно. С одной стороны, полицейское государство, с другой — золотая жила для политических экстремистов. Этнические группы, объединенные в Югославию, так и не стали единым народом. Каждая республика мечтала о независимости, в каждой жили знакомые мне люди, которым я отправил шифрованные письма. Поэтому я без труда мог составить маршрут, начинающийся в Словении и ведущий к границе с Болгарией. А там рукой подать и до Турции. Через Словению и Хорватию я намеревался попасть в Вуковар на Дунае, далее на юг, по Сербии, с остановками в Крагуеваце и Джяковице. И на восток, через несколько городов в Македонии, к болгарской границе. Всего пятьсот с небольшим миль, и везде я рассчитывал на теплый прием.

Опять же, слабовольных заговорщиков, вроде Эстебана, в Югославии не было. Такие сразу попадали в тюрьму. Люди, которым я писал, не понаслышке знали, что такое опасность. Они к ней привыкли, сжились с ней, умели ей противостоять. Я мог на них положиться.

В среду, рано утром, я прибыл в столицу Словении Любляну. Сербский учитель пустил меня в дом, накормил завтраком, отвел к другу, который отвез меня в Загреб в кузове грузовика. В дороге трясло немилосердно, но недолго. В Загребе Сандор Кофалич накормил меня жареной бараниной, запер в подвале с бутылкой сладкого вина, сам отправился к хорватскому сепаратисту, занимавшему какой-то пост в местной коммунистической организации. Я так и не узнал его фамилии. Он ее не упоминал, мне хватило ума не спрашивать. Сепаратист снабдил меня проездным билетом, по которому я мог добраться до Белграда (минуя Вуковар). Меня предупредили, что в Белграде требуется предельная осторожность и дальше на поезде я уехать не смогу, но, если там у меня есть друзья, они наверняка помогут.

В Белграде я пообедал с Яносом Папиловым. Он предупредил, что машины у него нет, но она есть у его друга, и, возможно, он сможет взять ее на несколько часов. Я остался в доме Яноса, поиграл в карты с его женой и тестем, пока решал транспортные вопросы. Вернулся он на машине, и поздним вечером мы тронулись в путь. Он подвез меня до Крагуеваца, отстоящего от Белграда на шестьдесят миль, извинился, что не может ехать дальше. Как и остальные, с кем я встречался, он не спросил, кто я, куда еду и зачем. Он знал, что я — друг, что мне надо помочь, и предполагал, что в Югославии я по важному делу. Этих аргументов ему вполне хватало.

Ночь я провел в Крагуеваце, в доме старушки-вдовы, сын которой жил в Америке. Больше она мне ничего о нем не сказала, не задавала никаких вопросов и лишь попросила держаться подальше от окон. Я и держался. Рано утром покинул ее дом и зашагал на юг. Автомобиля у женщины не было, и она не знала, где его взять. Фермер подвез меня до Кралево. И оставшиеся до Джяковицы сто с небольшим миль где прошел пешком, а в основном проехал на попутках.

К вечеру добрался до Тетово в Македонии. И уж здесь почувствовал себя в безопасности. Вся Македония кишела революционерами и заговорщиками. Призрак ВРО, Всемакедонской революционной организации, витал над Социалистической Республикой Македония. Еще до Первой мировой войны власть на македонских холмах принадлежала ВРО, она вершила суд и воздавала преступникам по законам революционной справедливости. Шпионская сеть ВРО накрыла весь Балканский полуостров. Не одно поколение ушло из жизни с тех пор, когда впервые прозвучал лозунг: «Македония для македонцев», но ВРО по-прежнему видела в нем руководство к действию. Во всех городах Македонии активно работали ее ячейки, в любой, самой глухой деревне жили ее члены. ВРО все еще значилась в списке запрещенных организаций, ежегодно оглашаемом генеральным прокурором США.

Разумеется, я был членом ВРО.

* * *

В Тетово я заглянул в кафе выпить стакан молодого вина. Путешествуя по Югославии, я полностью сменил одежду, так что теперь ничем не отличался от других посетителей кафе. Кто-то удостоил меня взгляда, поскольку в кафе я появился впервые, но объектом пристального внимания я не стал. Выпил вино, спросил, как пройти на нужную мне улицу, и направился к дому Тодора Пролова.

Нашел я его на юго-восточной окраине Тетово. Маленький дом с выбитыми стеклами в окнах первого этажа. Их с успехом заменяли газеты. Две худые собаки, спящие на крыльце, даже не гавкнули, когда я поднялся по ступеням.

Я постучал в дверь.

Открыла мне девушка, светловолосая, с пышными формами.

В руке она держала куриную кость.

— Здесь живет Тодор Пролов? — спросил я.

Она кивнула.

— Я посылал ему письмо. Меня зовут Ференц.

Ее глаза, и до того большие и круглые, превратились в блюдца. Она схватила меня за руку, втянула в дом.

— Тодор, — закричала девушка, — он здесь! Тот, кто писал тебе! Ференц! Американец!

Меня окружила толпа. Сквозь нее с трудом пробился Тодор Пролов, невысокий мужчина с нечесаными каштановыми волосами, падающими на широченные плечи. С такими плечами он мог рассчитывать на место защитника в любой команде Национальной футбольной лиги. Его руки сжали мои, словно клещи. Он не говорил, а кричал.

— Ты написал мне письмо?

У меня аж уши заложило.

— Да.

— Подписал его как Ференц?

— Да.

— Так ты Таннер! Ивен Таннер!

— Да.

— Из Америки?

— Да.

Возбужденный гул пробежал по толпе. Тодор отпустил мои руки, отступил назад, оглядел с головы до ног, вновь подошел вплотную.

— Мы тебя ждали. С того дня как пришло твое письмо, все Тетово наготове. Наготове!

Опять его руки сжали мои бицепсы.

— И теперь главный вопрос. Вы с нами?

— Конечно, — вопрос, надо сказать, меня удивил.

— С ВРО?

— Разумеется.

Он схватил меня в объятия, крепко прижимая к груди, поднял в воздух. Мне показалось, что хрустнули ребра. А Тодор опустил меня на землю и повернулся к толпе.

— Америка с нами! — проревел он. — Вы слышали, что он сказал, не так ли? Америка с нами! Америка поддерживает наш лозунг «Македония для македонцев»! Америка поможет нам сбросить белградскую диктатуру! Америка поддержит нашу борьбу! Америка знает историю нашего сопротивления оккупантам! Америка с нами!

Улица внезапно заполнилась людьми. Я видел мужчин с винтовками и женщин с кирпичами и вилами. Кричали все.

— Время пришло! — вопль Тодора перекрыл шум. — Пора строить баррикады! Ровнять с землей дома тиранов! Уничтожать оккупантов! Нельзя терять ни минуты! Умрем за Македонию!

Мимо пробежал мальчишка с бутылкой в руке. Привязанная к горлышку тряпка пахла бензином.

Я посмотрел на девушку, что открыла мне дверь.

— Что происходит?

— Ты и сам знаешь. Ты же с нами.

— С вами в чем?

Она радостно обняла меня.

— С нами в этот великий час. Час...

— Чего?

— Революции, — ответила она.

Глава тринадцатая

Улица обезумела. Отдельные выстрелы слились в канонаду. К северу уже горели дома. Мимо пронеслась патрульная машина. Мужчины открыли по ней огонь. Одна пуля пробила заднее колесо. Водитель не справился с управлением, машина врезалась в витрину. Полицейские выскочили из кабины с револьверами наизготовку. Их перестреляли, как куропаток.

Девушка все еще стояла рядом со мной.

— Они сумасшедшие, — вырвалось у меня. — Их всех убьют.

— Они умрут с честью.

— Они же не выдержат удара армии.

— Но Америка нам поможет.

Я вытаращился на нее.

— Ты же сказал, что Америка нам поможет. Ты сказал Тодору...

— Я сказал, что поддерживаю исповедуемые им идеи. Ничего больше.

— Но ты же с ЦРУ, не так ли?

— Я убегаю от ЦРУ.

— Тогда кто же поможет моему народу?

— Не знаю.

В двух кварталах от нас из-за угла выехал грузовик с обтянутым брезентом кузовом и остановился. Из кузова выскочили солдаты. Некоторые с автоматами. Открыли огонь по толпе македонцев. Я увидел, как какую-то женщину перерезало надвое автоматной очередью. Она упала на землю, не выпуская из рук ребенка. Следующей очередью ему разнесло голову.

С диким воплем молодая женщина бросила в солдат бутылку с бензином. Брезент вспыхнул. Солдаты бросились врассыпную, один за другим падая под меткими выстрелами с крыш.

Из северной части города доносился вой сирен. Бунт захватывал все новые кварталы. Девушка по-прежнему стояла рядом, что-то говорила, но я ее не слушал.

— Революция...

А я-то уверял Старкевича, что никакой революции не будет. Ни в его любимой Хорватии, ни где-то еще. Я же, в конце концов, не революционер, не агент-провокатор. Я всего лишь охотник за сокровищами, отправившийся на поиски золотого клада. Но именно я положил начало этой вспышке страстей, революции. Коктейль Молотова, баррикады, грохот выстрелов, крики раненых — все это происходило наяву, в реальной жизни, а не на экране кинотеатра.

Мне не оставалось ничего другого, как достойно играть свою роль.

Я ее и сыграл.

Полицейский фургон уткнулся в баррикаду, перегородившую нашу улицу с юга. Трое полицейских стреляли в нас. Двое — из винтовок, один — из «Стена»[14]. Я подхватил с земли булыжник и швырнул в них. Булыжник не долетел до баррикады.

Они стреляли и стреляли. Я побежал к баррикаде.

Компанию мне составил юноша с пистолетом в руке. Новые выстрелы. Юноша упал, схватившись за бедро. Между пальцами показалась кровь.

Я подобрал его пистолет. Побежал дальше. «Стен» нацелился на меня. Не думая, я выкинул вперед руку и выстрелил. К моему изумлению, на шее полицейского образовалась огромная дыра. Кровь потоком хлынула на кровати и прочий домашний скарб, из которого соорудили баррикаду. Другой полицейский выстрелил в меня. Пуля вырвала клок из рукава пиджака. Я уложил его выстрелом в грудь. Третий полицейский прицелился мне в голову, нажал на спусковой крючок. Но патрон заклинило. Я сбил его с ног, пнул в лицо. Он потянулся за другой винтовкой, так что пришлось разнести ему голову.

Позади раздались восторженные крики. Восставшие подожгли административное здание в центре города. Я подхватил с земли автомат первого полицейского и вместе с толпой направился к центру города. Многие дома горели. Активные действия переместились к зданию полицейского участка, где забаррикадировались уцелевшие солдаты и полицейские. Они стреляли по толпе из окон, бросали гранаты. Я увидел, как девушка, которая пустила меня в дом Тодора, поднесла факел к входной двери. Дерево вспыхнуло. В окна второго этажа полетели бутылки с коктейлем Молотова. Заплясали языки пламени. Толпа подалась назад, предоставив всю черную работу огню.

Те, кто выскакивал из горящего здания, падали под пулями. Повстанцы перебили человек двадцать, сколько народу осталось внутри — мы не узнали.

На городской площади Тодор объявил об образовании независимой и суверенной Республики Македония. В его речи слишком уж часто упоминались такие фразы, как «историческая дата» и «разорванные цепи сербской оккупации». Но в целом речь мне понравилась. Один раз он запнулся, чтобы перевести дух. Народ же подумал, что он уже все сказал, и разразился аплодисментами и радостными воплями. Тодор, однако, поднял руку, шум стих, и он договорил до конца. Уж тут ладоней и голосовых связок никто не пожалел, и на какое-то мгновение даже я подумал, что революция победит.

* * *

Независимая и суверенная Республика Македония, к сожалению не признанная другими независимыми и суверенными государствами Земли, просуществовала четыре часа двадцать три минуты и еще сколько-то секунд. Эти часы и минуты навсегда останутся в моей памяти едва ли не как самое счастливое время в моей жизни. По крайней мере, пять раз мне казалось, что революция победит и Республика Македония — это надолго, хотя я и сомневался в правоте Тодора, от избытка чувств объявившего, что свободная Македония продержится, как и Третий рейх, тысячу лет.

Эти четыре часа прошли как в лихорадке. Покончив с полицейским участком, мы приступили к очистке города от прислужников оккупантов. Мэра, к примеру, вытащили сначала из постели, потом из дома и повесили на ближайшем от его крыльца дереве. Затем полностью разгромили маленький сербский квартал. К счастью, мне не довелось участвовать ни в экзекуции мэра, ни в погроме. На этом этапе революции я совещался с Тодором и Анналией. Так звали сестру Тодора, блондинку с огромными глазами и фигурой, напоминающей песочные часы. Мы трое (Тройка? Триумвират? Хунта?) планировали, каким курсом пойдет наша революция.

— Нечего тебе возвращаться в Америку, — убеждал меня Тодор. — Оставайся в Македонии. Будешь у меня премьер-министром.

— Тодор...

— И станешь моим шурином. Женишься на Анналии. Она тебе нравится?

— Тодор, что мы будем делать, если они пошлют против нас танки?

— Какие танки?

— Они использовали танки в Будапеште. В пятьдесят шестом. Что смогут твои люди противопоставить танкам?

Он задумался.

— А что противопоставили им в Будапеште?

— Бутылки с горючей смесью: коктейль Молотова.

Он просиял.

— И мы сделаем то же самое.

— В Будапеште ничего не вышло. Революция потерпела поражение.

— Жаль.

— Повстанцев уничтожали сотнями. Их лидеров казнили.

Пока он переваривал эту мрачную информацию, в комнату ворвался человек, принесший куда более приятные новости. В поддержку Тетово поднялась вся Македония. Столица республики, Скопье, горела. Куманово перешло под контроль повстанцев без единого выстрела. Шли упорные слухи о боях на юге, в Битоле и Прилепе.

Я тут же угодил в медвежьи объятия Тодора.

— Видишь? Поднялся не один город, как твой Будапешт. Наша страна желает занять достойное место среди других стран. Весь народ поднялся как один человек, чтобы сбросить цепи и завоевать свободу. И мы победим!

Анналия и я покинули его. Мы метались по городу, организуя его защиту. Если восстание охватило и другие города, у нас появлялось дополнительное время для подготовки к отражению атаки верных Белграду войск. Улицы ощетинились баррикадами. Особое внимание мы уделили шоссе, вливающемуся в Тетово с севера, и дорогам поуже с обеих его сторон. Я не сомневался, что первой атаки надо ждать именно с этого направления. При должной подготовке мы могли выстоять.

О том, что будет потом, когда на город бросят танки и авиацию, думать не хотелось.

— Ференц!

— Что?

— Ты считаешь, у нас есть шанс?

Я посмотрел на нее. Решил, что она хочет, чтобы я солгал. И заверил ее, что у нас очень неплохие шансы, если каждый, кто сможет взять в руки оружие, будет сражаться до последнего вздоха.

— Ференц!

— Что?

— Скажи мне правду.

— Шансов у нас нет, Анналия.

— Я тоже так думаю. Нас всех убьют?

— Вряд ли. Резня сейчас не в чести. Русских очень ругали после венгерских событий. Скорее всего, они расстреляют лидеров.

— Таких, как Тодор?..

Я промолчал.

— Будет ужасно, если мы потерпим поражение, а они оставят его в живых.

— Что-то я тебя не понимаю.

Анналия улыбнулась.

— Мой брат хочет быть героем. Он уже герой. Он сражался как герой и будет сражаться как герой, когда к городу подтянутся войска. Следовательно, и умереть он должен как герой. Ты это понимаешь?

— Да.

— Где будет самая жестокая схватка?

— В центре.

— Ты уверен?

Я кивнул.

Другие улицы слишком узки для тяжелой техники. Даже из стратегических соображений они постараются захватить центр, чтобы вытеснить повстанцев на окраины и из города.

— Тогда Тодор будет там. Я молю Бога, чтобы он умер, прежде чем узнает о нашем поражении.

На северном шоссе я выставил наблюдателей в миле от города. Независимой и суверенной республике только стукнуло два часа, когда они примчались в город, чтобы сообщить о подходе войск. Я спросил, есть ли в составе колонны бронетехника, но они ничего не заметили. Потому что старались как можно скорее известить нас о приближении противника. Вот и забыли уточнить, какие идут войска и сколько их.

Как выяснилось, силы против нас бросили небольшие. Вероятно, основной удар принимала на себя столица, Скопье, а какой-нибудь майор решил выяснить, а что творится в Тетово. Они послали четыре грузовика пехоты и два легких орудия — явно недостаточную для штурма города группировку. Мы укрылись за баррикадами, оружия у нас хватало, сражались мы как загнанные в угол крысы. Войска ударили по центру, и я отдал приказ нашим людям на восточном и западном флангах обойти их с тыла.

Наш замысел удался. Легкие орудия не смогли причинить нам большого урона. Наши снайперы перестреляли оба расчета, едва те успели произвести по четыре-пять выстрелов. Так что баррикады уцелели. Бутылки с горючей смесью полетели в грузовики, прежде чем пехота успела выгрузиться. Без потерь мы не обошлись: десяток убитых, столько же раненых. Но мы полностью уничтожили передовой отряд.

Полчаса спустя они пошли в новую атаку, их численность увеличилась впятеро, и они смели нашу баррикаду.

Глава четырнадцатая

От Тетово до болгарской границы сто двадцать пять миль. Границу я пересек за час до рассвета в багажнике маленького серого двухдверного «Седана», изготовленного в Чехословакии в 1959 году. Переднее сиденье занимали два члена ВРО из Скопье. Они часто ездили в Болгарию и полагали, что никаких проблем не возникнет. Болгары, какой бы ни была официальная позиция государства, сочувствовали македонским сепаратистам. Водитель, широкоплечий, коренастый мужчина с головой, вросшей в плечи, убеждал меня, что на границе нас ждет лишь не слишком уж тщательный обыск.

Его пассажир в этом сомневался. Восстание, хотя уже ставшее достоянием истории, еще держало всех на ушах, так что пограничники, полагал он, обязательно потребуют открыть багажник. Он хотел, чтобы я ехал под задним сиденьем. Но туда я просто не втиснулся, так что улегся в багажнике со «Стеном» в руках, готовый открыть огонь в ту самую секунду, когда поднимется крышка.

Когда мы остановились, пограничник постучал по крышке, попытался поднять ее. Водитель дал ему ключ, но мы сломали один зуб, так что он не пожелал поворачиваться в замке. Я слышал, как заспорили пограничники. Один настаивал на том, чтобы выбить замок выстрелом или вскрыть багажник ломом. Второй, постарше и уже, как мне показалось, порядком уставший, говорил, что знает водителя и уверен, что багажник пуст. Поэтому, мол, незачем портить автомобиль. Какое-то время дело шло к тому, что верх возьмет молодой. Я уже положил палец на спусковой крючок. Но в конце концов они нас пропустили.

Мы остановились в нескольких милях от границы. Водитель достал запасной ключ и выпустил меня из багажника. «Стен» я оставил на месте. Мы выпили бренди, фляжку они отдали мне. Я завернул крышку и сунул фляжку в кожаный рюкзак.

— Ты знаешь, куда идти, брат?

— Да.

— Хорошо. Об Анналии не беспокойся. Она в полной безопасности, и мы позаботимся о том, чтобы ей и дальше ничего не грозило.

— Хорошо.

— И не вини себя за случившееся. Есть же у тебя такие мысли? Ты думаешь, что твое прибытие послужило катализатором?

— Возможно.

— Восстание все равно бы произошло. Пар требовал выхода. Тодор знал, что ты не привез помощи из Америки. Он просто использовал тебя. Твое появление стало сигналом, кометой с небес.

Оно зажгло людей и придало им смелости. Но восстание началось бы и без тебя, хотя в этом случае мы не сумели бы добиться таких успехов.

— Успехов? Но мы... наши люди... их же изрубили в капусту.

— Ты ожидал, что мы победим?

— Нет. Разумеется, нет.

— Ты не принимаешь нас за дураков, которые рассчитывали на победу?

— Но...

— Репрессий мы не ждем. Белградское правительство далеко не глупое. Мы даже кое-что приобретем. Возможно, нашей автономии передадут дополнительные права, из Македонии уедут наиболее одиозные министры-сербы. Это один плюс. А другой состоит в том, что люди поднялись с оружием в руках, чтобы сражаться и умереть за родину. Наше движение питается кровью. Без крови оно хиреет и может сойти на нет. То была ночь нашего триумфа, брат. Мы храбро боролись, и ты стоял с нами плечом к плечу. В Болгарии ты в безопасности?

— Да.

— Ты знаешь страну?

— Дорогу я найду.

— Хорошо. Ты уверен, что не хочешь взять с собой «Стен»?

— Если меня арестуют, едва ли я смогу объяснить, как он ко мне попал.

— Это так. Но если тебя загонят в угол, он придется весьма кстати. Бой был жаркий, и мы вышли из него с честью.

— Это точно.

* * *

И я зашагал на восток, навстречу поднимающемуся солнцу. Ночь выдалась холодной, но лучи солнца быстро прогрели воздух, чистый и свежий. Вокруг зеленели холмы и поля, совсем как в Ирландии. Я не торопился и не опасался брошенных на меня взглядов. Одеждой я ничем не отличался от крестьян, работающих на полях или, как и я, шагающих вдоль дороги. Я знал, что в Югославии меня объявили в розыск. В последние минуты в Тетово, когда Анналия и я прятались в бомбоубежище, ожидая машины, которая вывезла бы нас из города, армейские громкоговорители требовали от местных жителей выдать американского шпиона. Югославы очень хотели арестовать меня, скорее всего, предполагали, что я бежал в Болгарию, но я сомневался, что они вышли на мой след. А попусту волноваться в такое прекрасное утро не хотелось.

Мне уже с трудом верилось, что революция действительно имела место и я принимал в ней непосредственное участие. За прошедшие годы я всякий раз жадно вчитывался в сообщения о восстаниях и переворотах, баррикадах, стрельбах снайперов с крыш, самодельных бомбах, жестокости и героизме, улицах, залитых кровью. Я читал показания очевидцев. Я понимал те ощущения, которые они хотели передать словами. Но чтение — оно всего лишь чтение.

Одна моя знакомая женщина как-то поехала в Калифорнию и по пути завернула к Большому каньону. Потом она рассказывала мне: «Господи, Ивен, ты в это не поверишь, я словно смотрела кино». Возможно, именно так мы воспринимаем окружающий нас мир. Жизнь становится особенно зримой, когда имитирует искусство. Восстание в Тетово напоминало роман или фильм, и у меня уже складывалось впечатление, что я где-то читал о нем или видел на экране. До этой ночи я стрелял только в тире на Таймс-сквер. А тут — в людей и видел, как они умирали. Но от охватившего меня изумления не осталось и следа. И едва верилось, что такое произошло со мной наяву.

Атакующий кулак правительственных войск пробил нашу оборону. Тодор и еще несколько десятков человек погибли. Какой-то период времени вылетел у меня из памяти. Мы отступали, стреляли, снова отступали. Желания бежать у меня не возникало. Я считал себя обязанным бороться до последнего вздоха. Но Анналия решила, что я должен бежать, и буквально вытащила меня из боя. Сначала упрятала меня и мой кожаный рюкзак в подвале-бомбоубежище, потом вывезла меня из Тетово.

— Ты хотела, чтобы твой брат погиб, — заметил я. — Так почему тебе нужно, чтобы я спасся?

— По той же причине.

— Не понял.

— Тодор должен умереть в бою. А ты должен спастись. Мы не хотим, чтобы ты попал в плен к врагу. Ты — наш американец, загадочный, романтичный. Правительственные войска, зная, что ты с нами, не сумеют тебя схватить. И наши люди будут жить надеждой, что придет день, когда ты вернешься и вновь поведешь их за собой. Тебя надо спасти!

Она сопровождала меня до фермы к юго-востоку от Тетово, но отказалась ехать со мной в Болгарию. Заявила, что ей ничего не грозит и она не может оставить свой народ. Ее место, мол, здесь. На ферме, когда остальные пили на кухне горький кофе, она попросила меня подняться с ней наверх, где пожелала отдаться мне. Настояла на том, чтобы я овладел ею.

Пожалуй, в нашем совокуплении не было ни любви, ни животной страсти. И еще меня удивил крик, сорвавшийся с ее губ в тот момент, когда она, по моему разумению, должна была испытывать наивысшее наслаждение: «Сына! Дай мне сына для Македонии!»

Надеюсь, я не подкачал.

* * *

Мне потребовалось время, чтобы добраться до Софии, но там я нашел и кров, и хлеб. Меня приютил священник Греческой ортодоксальной церкви, который жил на улице Кожевников, что меня в немалой степени позабавило[15]. На это совпадение я указывать ему не стал, потому что не представлялся. Меня направил к нему член ВРО, который также состоял и в Обществе левой руки. Я и раньше слышал об этой организации, но практически ничего о ней не знал. Как выяснилось, возникло оно несколько столетий тому назад, чтобы сохранить христианство в Оттоманской империи. В конце девятнадцатого столетия Общество не брезговало и террористическими актами, если они приносили прибыль. Я где-то прочитал, что Общество давно распалось, но подобная информация часто оказывается ложной. Как и некролог Марка Твена, слухи о кончине экстремистских организаций частенько оказываются сильно преувеличенными.

Однако тот факт, что я мало чего знал об Обществе левой руки, значительно затруднял нам общение. Политические взгляды отца Грегора оставались для меня загадкой, поэтому я предпочел не делиться с ним и своими. Мой приятель из ВРО предупредил, что я пробуду у священника восемь часов, после чего другой его друг отвезет меня на юг, к турецкой границе.

Первые часы прошли достаточно легко и быстро.

Домоправительница отца Грегора поджарила отличный шашлык, из подвала появилась бутылка «токая». Потом мы сидели в гостиной отца Грегора и играли в шахматы. Силы оказались неравными, и после трех моих поражений игру мы закончили. Действительно, я не мог оказать ни малейшего сопротивления.

Уложив фигуры в коробку, отец Грегор спросил, говорю ли я по-английски.

— Я бы с удовольствием поговорил по-английски. В разговорном языке практика необходима, а в Софии мне говорить на английском не с кем.

— Я знаю английский, отец Грегор, и буду рад говорить с вами на этом языке.

— Вот и хорошо. Еще вина? — он наполнил наши бокалы. — Через час у меня будет праздник. Наверное, мне следовало сказать, что через час вы разделите со мной мой ежедневный праздник, если будет на то ваше желание. В девять часов начинается передача радиостанции «Свободная Европа». Вы часто ее слушаете?

— Нет.

— А я вот никогда не пропускаю. А по завершении этой программы начинается передача «Радио Москвы», специально для Болгарии. Я ее постоянный слушатель. А «Радио Москвы» вы слушаете?

— Нечасто.

— Ага. Тогда, думаю, вам понравится. Так интересно сравнивать эти две радиопрограммы. Из одного мира словно переносишься в другой, и ни один из этих миров не имеет практически ничего общего с тем образом мира, каким он видится из Софии. Вы здесь впервые?

— Да.

— Жаль, что вы не можете задержаться. В городе есть своя прелесть, знаете ли. Почему-то Болгарию воспринимают страной грубых крестьян, которые доят коз, едят йогурт и живут по сотне, а то и больше лет. Никто не обращает внимание на удивительную архитектуру Софии и на кипящую в городе деловую жизнь. Я родился на ферме в десяти милях от Софии и прожил здесь почти всю жизнь. Но немного попутешествовал. Во время войны. Человек должен повидать другие края. Расширить кругозор. Вы понимаете мой английский?

— Да. Вы очень хорошо говорите.

— Какое-то время я пробыл в Лондоне. А также в Париже и Антверпене. А потом вернулся в Софию. Многих моих друзей мое решение удивило. Они не понимали, что заставляет меня вернуться в этот, по их мнению, скучный захолустный город. Наверное, вы тоже задаетесь этим вопросом?

Я пробормотал что-то невразумительное.

— С возрастом понимаешь, что один город не так уж и отличается от любого другого. А тут мой дом, тут похоронены мои предки, так что куда мне еще возвращаться, как не сюда? Как я понимаю, ваш путь лежит в Турцию?

— Да.

— В какое-то определенное место?

— В Анкару.

— О да. Я побывал там много лет тому назад, но ничего не помню об этом городе. Собственно, я оказался там в таком же положении, что и вы — здесь. В город я приехал, а осмотреть достопримечательности не успел. Грустно, знаете ли. Побывать в городе и ничего там не увидеть. А туристы, с другой стороны, могут осмотреть достопримечательности, но отстраненно, поскольку достопримечательности эти не имеют никакого отношения к их обыденной жизни. Вы согласны?

Я согласился. И вспомнил о своем путешествии по Андорре, в телеге под соломой.

К тому времени, когда началась программа радиостанции «Свободная Европа», я не узнал ничего нового об Обществе левой руки. Мы сидели в библиотеке, среди стеллажей с книгами, выстроившихся вдоль всех четырех стен, и он настраивал древний коротковолновый приемник. Я подумал о рекламных роликах американского телевидения, крестьянских семьях, застывших в темноте, одним ухом ловящих голос свободы, а другим прислушивающихся к шорохам за дверью, в ожидании резкого стука, появления агентов секретной полиции, избиений, вырванных признаний, пули в затылок. Но мы сидели в удобных креслах, с бокалами вина, так что даже сама мысль о секретной полиции казалась абсурдной.

По ходу программы отец Грегор то и дело хохотал.

Мужчина он был высокий, крупный, и от его смеха дрожали стены.

— Чудесно, — вырывалось у него. — Изумительно, — и библиотеку сотрясал очередной взрыв хохота.

Но меня куда больше заинтересовали два информационных сообщения.

В первом речь шла о восстании в Македонии.

— Не отчаивайтесь, болгарские борцы за свободу, — вещал молодой женский голос. — Каблуку коммунизма не затоптать ростков стремления к независимости. Прошлой ночью македонские патриоты восстали против правительства так называемой Народной Республики Югославии. Вооруженные лишь палками да камнями, мужчины, женщины и дети встали на ноги и сбросили цепи, вступили в неравный бой, чтобы освободиться от оков экономического рабства, — голос упал на октаву. — И вновь грубая сила тирана задула искру революции. Вновь будапештское чудовище пожрало надежду народа. Вновь пролилась кровь на улицах страны, стонущей в объятиях русского медведя, — голос окреп. — Европейцы, свободные европейцы, равняйтесь на македонских героев! Почва свободы унавожена их кровью. Они погибли не напрасно! Ваш день, день всего человечества обязательно придет!

Отец Грегор смеялся и смеялся.

Позднее в той же программе я услышал собственные имя и фамилию и едва не выронил бокал из рук. На этот раз говорил мужчина.

— Очередная русская провокация угрожает миру, — объявил он. — На этот раз в ход пошел шпионаж, грязный прием, изобретенный и взятый на вооружение Москвой. Банде преступников, руководимой Ивеном Майклом Таннером, американским гражданином, польстившимся на золото коммунистов, удалось выкрасть все схемы береговой и противовоздушной обороны Великобритании. Мы думали, что все ключевые секреты этой благородной европейской страны находятся за «железным занавесом» на пути к Москве.

Однако надежда еще не потеряна. Как выяснилось, Таннер направляется в маленький городок на северо-востоке Турции, где должен встретиться с резидентом советской разведки. Удастся ли его перехватить? Свободные люди, миролюбивые люди на всей земле молятся за то, чтобы это произошло...

Комментатор продолжал вещать о русском шпионаже, но я его уже не слушал. У меня разболелась голова, вспотели ладони. Я украдкой глянул на отца Грегора. Тот не обращал на меня внимания, поглощенный передачей. И продолжал смеяться.

Схемы береговой и противовоздушной обороны... как их могли украсть в Ирландии? А если их украли в Англии, почему этот высокий мужчина перебежал с ними в Ирландию? На кого он работал? И почему? Кто...

Комментатор переключился на другую тему, а мне удалось частично ответить на свои вопросы. Скорее всего, схемы украли ирландцы, а высокий мужчина обокрал их в Дублине. Вот почему не британская разведка, а ирландская полиция вышла на его след, попыталась арестовать, а в конце концов убила.

Кем он был, на кого работал — эти вопросы по-прежнему оставались без ответа. Впрочем, ответы эти особого значения не имели. В отличие от содержимого моего кожаного рюкзака. Меня не волновало, откуда взялись эти схемы, кому предназначались. Тревожило другое: теперь весь мир знал, что они у меня, а направляюсь я в Балыкезир.

Но как они могли об этом прознать? Возможности были. Допросить Китти, Доланов, Эстебана, хотя ему я вроде бы о Балыкезире не говорил. Опять же, в своей квартире я оставил карту Турции, на которой обвел Балыкезир синими чернилами. Я не сомневался, что мою квартиру обыскали с добрый десяток раз и уж кто-то да обратил внимание на синий кружок. Китти, наверное, говорить с ними не стала, из Доланов они точно ничего не вытрясли, Эстебан, разумеется, разболтал все.

«Радио Москвы» добавило мне забот. Правда, о краже британских секретов не упоминалось ни единым словом. Но события, в эпицентре которых я оказался, не прошли незамеченными и для этой радиостанции.

«Выполняя намеченный план нагнетания напряженности, агенты Центрального разведывательного управления попытались нарушить созидательную жизнь в одном из самых миролюбивых социалистических государств Восточной Европы. На этот раз их жертвой стала братская Югославия. Играя на межнациональных противоречиях и временных экономических трудностях, группа агентов ЦРУ, руководимая Ивеном Майклом Таннером, предприняла попытку фашистского переворота в Республике Македония, закончившуюся полным провалом. Тайком переправив через границу тонны оружия, подготовленные Вашингтоном, террористы сумели захватить несколько македонских деревень. Но усилиями местного населения и присланных ему на помощь армейских подразделений вылазка фашистских выродков была подавлена, волна насилия остановлена. И теперь простые люди вновь могут спокойно трудиться на полях и заводах».

Я налил в бокал вина. Похоже, в Балыкезире меня ждал торжественный прием. Англичане, ирландцы, русские, турки, американцы... и, разумеется, таинственная организация, агенты которой выкрали документы.

Вот когда я задумался, а не следовало ли мне остаться дома? Писать диссертации, а не разыскивать золотые клады.

— Может, зря я так восторгаюсь этими программами, — отец Грегор отпил кофе. — Но очень уж они забавные. К примеру, события прошлой ночи в Македонии. Вы заметили, сколь разнятся точки зрения радиостанций? Интересно, какая из них ближе к истине.

Радио давно молчало. Я не мог сосредоточиться на разговоре с отцом Грегором. Мысли мои занимали две проблемы. В Турцию, похоже, попасть невозможно. Также невозможно и выбраться из Турции.

— Я обратил внимание, что и та, и другая радиостанции упомянули одного человека. Но в разных ипостасях. Некоего мистера Таннера.

— Вы правы.

— Смех да и только.

— Я...

Он улыбнулся.

— А может, покончим с этим маскарадом? Если только я не сильно ошибаюсь, а такое возможно, мне представляется, что вы и есть тот самый Ивен Майкл Таннер, которого они упоминали. Это так?

Я промолчал.

Его глаза весело сверкнули.

— Жизнь многообразна, мистер Таннер. Вскоре после войны меня поставили перед выбором. То ли и дальше ездить по свету, то ли вернуться в Софию, можно сказать, уйти на покой. Я выбрал второй путь. Как я и отмечал, многим мое решение показалось странным. Мне вот вспомнилась одна американская песня. О том, как трудно удержать на ферме парней, побывавших во Франции. Есть такая песня?

— Вроде бы.

— Вот и хорошо. Но я принял решение. Причины, полагаю, значения уже не имеют. Будем считать, что руководствовался я инстинктом самосохранения и здоровым прагматизмом. Хотя вы, полагаю, заметили, что жизнь не обходит меня стороной. Друзья обо мне помнят. Еще глоток кофе.

— Если вас это интересует, я сразу заподозрил, кто вы. Мне сказали, что вы — член ВРО, так что я подумал о Македонии. Потом узнал, что вы принимали участие в восстании. И мы говорили по-английски. Я вас проверял, знаете ли. На болгарском вы говорите лучше, чем я на английском. Практически без акцента. А вот по-английски вы говорите с американским акцентом. И я пришел к вполне логичному выводу, что вы — американец. А по ходу радиопередачи наблюдал за вашей реакцией на сообщения о ваших деяниях. Наверное, из меня получился бы неплохой детектив, но вас, насколько я понимаю, сие не интересует. Короче, я знаю, кто вы. Вы действительно направляетесь в Анкару? Или «Свободная Европа» не ошиблась?

— Я направляюсь в маленький городок. Как они и сказали.

— Ага. У вас там есть друзья?

— Нет.

— Вы там никого не знаете?

— Никого.

Он почесал подбородок.

— Как я понимаю, вы едете туда по важному делу.

— Да.

— Могу я задать вам деликатный вопрос?

— Разумеется.

— Вы можете не отвечать на него. Естественно, можете и солгать. Эта поездка в Турцию сулит вам финансовую выгоду?

Я замялся. Он терпеливо ждал. Наконец, я признался, что рассчитываю получить выгоду.

— Речь идет о значительной сумме?

— Более чем.

— Я так и думал. Полагаю, вы предпочтете не называть мне города, в который направляетесь? Почему нет? Оно уже известно всему миру.

— Балыкезир.

— Не слышал о таком. На северо-востоке?

— Да.

Он взял с полки атлас, пролистал, нашел карту Турции, изучающе посмотрел на нее, потом поднял голову, кивнул.

— Балыкезир.

— Совершенно верно.

Отец Грегор поднялся, прошел к окну. Заговорил, стоя ко мне спиной.

— На вашем месте, мистер Таннер, я бы использовал нашу встречу на все сто процентов. Вы, без сомнения, знаете, что я состою в Обществе левой руки. Я могу рассчитывать на помощь других членов Общества. Если у меня возникнет необходимость переправить что-либо в Турцию, они мне помогут. Если вывезти что-то из Турции — помогут и с этим.

Я молча пил кофе. Уже остывший.

— Разумеется, в Обществе подчиняются своим законам. В этом случае мне пришлось бы отдать Левой руке десятую часть прибыли. Десятую часть того, что мне достанется.

— Понятно.

— Сколько вы рассчитываете заработать?

— Много, если сведения, которыми я располагаю, соответствуют действительности.

— И как велика сумма, если эти сведения соответствуют действительности?

Я назвал цифру.

— Даже десятая часть этой суммы — деньги немаленькие. Следовательно, Обществу это небезынтересно.

Я промолчал.

— Но, может быть, вы не хотите делиться с Обществом?

— Это зависит...

— От того, нужна ли вам помощь? И сможем ли мы ее предоставить?

— Допустим.

— Ага, — он повернулся ко мне. — Думаю, мы сможем послать в Балыкезир десять человек. Со всем необходимым для вашей эвакуации.

— На самолете?

— С самолетом могут возникнуть проблемы. Судно вас устроит?

— Да.

— С судном проще. Какое бы вы предпочли?

— Достаточно большое и прочное, чтобы доплыть до Ливана.

— Ага. Значит, речь идет о золоте?

— Как вы...

— А что еще можно продать в Ливане? Купить там можно многое, а продавать в Ливан везут только золото. Разумеется, там не выручишь четыреста швейцарских франков за унцию, как в Макао, но тебе не предложат и те жалкие сто тридцать франков, за которые можно продать золото по официальным каналам. Я думаю, двести пятьдесят франков за унцию вы получите. На столько вы и рассчитывали, не так ли?

— Для священника вы очень уж сведущи в мирских делах.

Он радостно рассмеялся. — И еще один момент.

— Слушаю.

— Вы должны вступить в Общество левой руки.

— То есть стать членом Общества?

— Да. Вы согласны?

— Я ничего не знаю об Обществе.

Он задумался.

— Что вас интересует?

— Политические цели.

— Левая рука выше политики.

— Тогда общие цели.

— Благополучие его членов.

— Сфера деятельности?

— Держится в секрете.

— Численность?

— Неизвестна.

— Где действуют члены Общества?

— В основном на Балканах, но и в других регионах. Послушайте, вы хотите знать, к чему присоединяетесь. Это логично. Но... необходимости в этом нет. Может быть, я значительно упрощу задачу, сказав, что членство в Обществе левой руки позволяет мне, простому священнику, прекрасно жить в городе, где священников не очень-то жалуют. Этого хватит? И я могу сказать, что священником я пробыл лишь несколько лет. А теперь практически не заглядываю в церковь.

Наши взгляды встретились.

— Вы хотите вступить в Общество?

— Да.

— Это хорошо.

Он подошел к книжной полке, взял Библию, кинжал, кусок белого полотна. Прикрыл мою голову полотном, сунул в правую руку кинжал, положил ее на Библию.

— А теперь, — торжественно произнес отец Грегор, — поднимите левую руку...

Глава пятнадцатая

Три дня спустя я въезжал в Балыкезир на спине беззубого осла. С того момента, как я покинул отца Грегора, ничего экстраординарного со мной не произошло. До границы с Турцией я добрался без проблем. С необыкновенной легкостью пересек самую опасную для меня границу. Небритый, нечесаный, немытый, с секретными бумагами за пазухой (кожаный рюкзак остался в Болгарии), с зажатым в потной руке паспортом Мустафы ибн Али. Болгарский КПП, турецкий, и я уже шагал по Турции. Но внезапно за моей спиной заверещал полицейский свисток, послышались крики. Я чуть не рванул бегом. Хорошо, что не рванул. Потому что свистели какому-то идиоту, забывшему на КПП чемодан.

После того как я купил осла, денег у меня осталось только на еду. Осел и я медленно продвигались на юго-запад, миновали Галлиполи, на пароме переправились через Дарданеллы. После чего повернули на юго-восток, к Балыкезиру. Время от времени мне приходилось останавливаться, чтобы покормить бедное животное и дать ему поспать. По мере приближения к цели я останавливался все чаще, потому что осел не лучшее средство передвижения и поездка на нем не в радость.

В итоге в Балыкезир я прибыл после полудня, еще более грязный, голодный и практически без гроша. Я продал осла за треть той суммы, которую заплатил за него, и расстался с ним, искренне желая бедной животине попасть в более заботливые руки. Направляясь к центру города, я ощутил на собственной шкуре, каково попасть в глаз тайфуна.

Остаток дня я слонялся по улицам. Никогда еще мне не доводилось видеть столько шпионов в одном месте. В маленьком городке люди внезапно заговорили по-турецки с самыми разными акцентами. Я опознал трех англичан, двух ирландцев, толпу американцев, по меньшей мере, трех русских. Многих отнес к категории свободных агентов, то есть работающих неизвестно на кого или на многих сразу.

Мне предстояло обдурить их всех. На меня еще никто не обратил внимания, и я чувствовал, что так и останусь для них невидимым, если буду избегать резких телодвижений. Пока я бродил по улицам в поисках большого дома с громадным крыльцом, стоящего на холме на окраине города, о котором рассказала мне бабушка Китти Базерян. Следующий этап — забраться под крыльцо, найти золото, войти в контакт с Обществом левой руки и, наконец, принять необходимые меры, дабы Левая рука не заграбастала все золото, оставив меня на бобах.

Потому что доверия Общество у меня не вызывало.

Мы с отцом Грегором все распланировали. Группа членов Общества уже пробиралась в Балыкезир. Мы намечали встретиться здесь, после чего они помогали мне переправить золото в ближайший порт, скорее всего, в Барханью. Там нас поджидал бы корабль, чтобы доставить в Ливан.

Я полагал, что все так и будет. Но мне не верилось, что мои братья из Левой руки удовлетворятся десятой частью добычи. Я не знал, как добраться до Бейрута без их помощи, но и не находил ответа на другой вопрос: как, взяв их в долю, самому не остаться без гроша?

Но справедливо рассудил, что делю шкуру неубитого медведя. Если я не найду нужный мне дом или под крыльцом этого дома золота не окажется, с чего меня должно волновать потенциальное коварство Общества левой руки?

Я, кстати, начал все более склоняться к мысли, что никакого золота в Балыкезире нет и в помине.

* * *

В ту ночь ярко светила луна. Около девяти я вышел на охоту за домом и лишь за час до рассвета выследил его. Моя первая ошибка заключалась в том, что я начал искать дом на окраинах города. Но за сорок лет Балыкезир значительно разросся, так что тогдашние окраины теперь таковыми не являлись. На этом я потерял много времени, а потом сменил тактику и пошел вдоль железнодорожных путей к центру. Опять же, на это ушло время, но дом я нашел.

Бабушка Китти очень точно его описала. Большой дом, выделяющийся среди соседних, на холме, с огромным крыльцом с бетонными боковыми стенами. Таким огромным, что казалось, будто дом — пристройка к крыльцу.

Дом нуждался в покраске. Некоторые окна зияли разбитыми стеклами. Я подкрался к крыльцу, быстро осмотрел его. У меня сложилось впечатление, что с 1922 года его не перестраивали и не ремонтировали. Половицы потемнели от времени, а на одной из боковых стен я обнаружил давно заделанный пролом. Стены покрывал многолетний слой грязи. На месте ли золото? Ответить на этот вопрос я мог, лишь забравшись под крыльцо. Но до рассвета оставались считанные минуты, поэтому я решил с этим повременить.

Днем я слонялся по рынкам, смотрел какой-то фильм в грязном кинотеатре, сидел в темных кофейнях над чашечкой черного кофе. Ночью вернулся к дому. Я купил на рынке короткий ломик и весь день проносил его с собой, пряча в складках одежды. Разумеется, проще всего было пробить дыру в бетоне, но мне не хотелось поднимать шума, да и потом я не смог бы заделать пролом.

Затаившись в темноте, я дождался, пока в большом доме погасло последнее окно. Выждав еще полчаса, поднялся на крыльцо и принялся за половицы. Работенка мне выпала та еще: не шуметь, да еще то и дело оглядываться, не идет ли кто, не едет ли машина. В конце концов мне удалось раздвинуть пару половиц в углу крыльца, куда, по моим расчетам, нога жильцов не ступала. Я заглянул в проем.

Естественно, ничего не увидел. Под крыльцом царила тьма, а захватить с собой фонарик я не догадался.

Я едва не поддался искушению спуститься вниз. Но инстинкт самосохранения возобладал. Сначала следовало определиться, как закрыть проем после того, как я залезу под крыльцо. Я наклонился над проемом, поболтал внутри ломиком. Но ничего не коснулся. Может, спуститься на минуту-другую...

Без света делать там нечего, решил я. Поставил половицы на место, расшатал гвозди, чтобы в следующую ночь на снятие половиц у меня ушло бы несколько минут, а не часов.

И отбыл в город, где провел целый день.

* * *

К ночи я успел поменять ломик на фонарь. Вернулся к дому — я уже полагал его своим домом — снял доски и услышал шум приближающегося автомобиля. Едва успел скатиться с крыльца и убежать за угол. К дому подъехала патрульная машина с небольшим прожектором на крыше. Луч упал на крыльцо, и я обмер. Но они увидели лишь раздвинутые половицы, а искали, похоже, совсем другое.

Поэтому, не снижая скорости, патрульная машина проследовала дальше. Я поспешил на крыльцо, выхватил фонарик, опустил его в проем, включил.

Света от него было чуть, но я увидел все, что хотел.

Под крыльцом лежало золото Смирны!

Глава шестнадцатая

Остаток ночи я провел под крыльцом.

Спустившись через проем, я аккуратно положил половицы на место. Разумеется, старался не шуметь. Вначале, правда, мне приходилось сжимать зубы, чтобы воздержаться от радостных воплей. Я нашел золото, много золота, от одного вида которого пела душа.

Меня окружали мешки, мешочки, ящики, кожаные кошели, все туго набитые золотом. В основном британские соверены с профилем королевы Виктории, но встречались монеты других стран. Подсчитать стоимость найденного клада не представлялось возможным. Вместо этого я засунул мешочки и кошели в мешки побольше и попытался прикинуть вес.

По моим расчетам, получилось от пятисот до шестисот фунтов. В дальнейших расчетах я запутался. Какой брать фунт — тройский, из двенадцати унций, или эвердьюпойский, из шестнадцати. Какую цену унции золота — официальную, в тридцать пять долларов, или ту, что могли дать мне в Бейруте, шестьдесят долларов. Тут я сказал себе, что не стоит ломать над этим голову. Я нашел никак не меньше четверти миллиона долларов, а это главное.

Но как вывезти отсюда золото?

Корабль, предложенный отцом Грегором, мне определенно не нравился. Посудина, которую найдут его люди, наверняка не сможет идти быстрее двадцати узлов, так что дорога вдоль западного побережья Турции и до Ливана может занять много дней. И если турки пронюхают, какой мы везем груз...

Самолет мог бы все упростить. Если Общество левой руки очень влиятельная организация, как утверждал отец Грегор, достать самолет для них не проблема. Но я все более склонялся к мысли, что Общество это — одно название и судно направится прямиком в Болгарию, где отец Грегор без спешки найдет способ переправить золото в Ливан, Макао или в какое-то иное место.

Я, конечно, понимал, что наилучший вариант — избежать контакта с Левой рукой. Но мог ли я сам вывезти золото? Нет. На это рассчитывать не приходилось. Следовательно, воспользоваться помощью Левой руки придется. Однако навязанным мне помощникам, решил я, незачем знать, что при этом делает правая рука.

* * *

Общество левой руки объявилось на рынке на следующий день. Низкорослый мужичонка с оспинами на подбородке, взглянув на меня, по-особенному сложил пальцы левой руки. Этот тайный знак показывал мне отец Грегор. Я мог бы проигнорировать его, потому что он не мог признать в крестьянине-оборванце человека, которого искал, но я знал, что без него мне не обойтись. Ответил ему тем же знаком. Кивком он предложил мне следовать за ним. Я подчинился.

Когда рынок остался позади, он сбавил шаг, чтобы я смог его догнать. Вновь сложил пальцы, чтобы убедиться, что искал он именно меня. Сложил пальцы и я. Тогда он спросил, как зовут моего отца. Я ответил, что Грегор. Он улыбнулся и повел меня в арабский квартал. Остановился перед большим старым домом.

— Мы арендовали этот дом. Зайдете?

Я зашел и познакомился еще с двумя моими помощниками. Всего их было шесть. Один ждал в Барханьи, на зафрахтованном судне, двое занимались автомобилем. Нашел ли я золото, спросили меня. Я ответил утвердительно. Сможем мы вывезти его? Конечно, ответил я.

Они заметно оживились.

— Мы тебе поможем, — заверил меня мужичонка с оспинами. Звали его Одон. Остальные предпочли не представляться. — И нам вполне хватит десятой доли.

Лгал он очень неубедительно. Если раньше я еще мог сомневаться в их коварстве, то уж теперь все стало на свои места. Открытым оставался лишь один вопрос: убьют они меня, забрав золото, или нет.

— Где золото?

Я объяснил где.

— Сколько его?

Я поделился своими прикидками.

— Заберем его этой ночью, — решил Одон. — Незачем терять время. И этой же ночью вывезем его на автомобиле, который добудут наши люди. Мы...

— Украденном автомобиле?

— Автомобиль мы купим. У одного из наших есть турецкий паспорт и водительское удостоверение. Если нас остановят, у полиции не должно возникнуть никаких подозрений. Золото мы переложим в металлические ящики. Ты понимаешь? Они уже в гараже. Пойдем, я покажу их тебе.

В гараже на громадном верстаке стояли две дюжины металлических ящиков. С ними соседствовала груда металлолома: шпильки, болты, винты, гайки, скобы, хомуты, ржавые замки.

— Места в ящиках хватит?

Я прикинул объемы.

— Да. В них уместится все золото.

— Хорошо. Заполним их в доме. Понимаешь? Из соображений безопасности. Ты будешь заполнять их под крыльцом. А когда уложишь все золото, мы подгоним автомобиль, перенесем ящики в багажник и сразу уедем в Барханью, — тут он решил уверить меня, что ему известна конечная цель нашего маршрута. — А уж оттуда поплывем в Бейрут. Перегрузим золото на корабль и поплывем в Бейрут.

* * *

Вечером небо затянули облака. В этом нам повезло. После полуночи мы подъехали к дому. Меня сопровождал Одон и еще двое. Два человека остались в доме, мы намеревались забрать их по пути в Барханью. Я раздвинул доски, нырнул под крыльцо. Один из мужчин передал мне металлические ящики.

— Подождать тебя?

— Нет, — возразил я. — Садитесь в автомобиль и уезжайте отсюда. Мне потребуется время, чтобы переложить золото. Возвращайтесь через час.

Мужчина мялся.

— Я мог бы спуститься и помочь тебе. Так будет быстрее.

— Нас могут услышать.

Он ушел. Вскоре я услышал шум отъезжающего автомобиля. Я полагал, что кого-то они оставили: следить, чтобы я не улизнул с золотом.

Я заполнил все двадцать четыре ящика. Они заметно потяжелели, но все-таки поднять их по одному не составляло особого труда. Едва я закончил работу, подъехал автомобиль. Подошел Одон, предложил мне передавать ему ящики, а он будет относить их к автомобилю. Предложение Одона трактовалось однозначно: как только последний ящик укладывался в багажник, автомобиль срывался с места, не дожидаясь, пока я покину свою нору, чтобы помахать им на прощание рукой.

Я решил, что они хотят легко отделаться. Вылез на крыльцо.

— У меня и так руки отваливаются. Пусть ящики поднимает кто-то еще. А я посижу в машине.

Ящики они перетаскали быстро. Один человек спустился вниз, двое относили ящики к автомобилю, Одон укладывал их в багажник. Но они так шумели, что могли разбудить и покойника. В доме напротив зажглись окна. Я попросил их прибавить, и они прибавили. Да так, что зажглись окна в доме бабушки Китти. У меня разболелась голова. Во рту пересохло. Но вот последний ящик исчез в багажнике, мужчины попрыгали в салон. Вдали послышался вой сирены. Полиция? Вполне возможно.

Одон повернул ключ зажигания. Двигатель чихнул и заглох. Я уже не сомневался, что этот идиот залил свечи. Но со второй попытки двигатель завелся, и мы уехали. К счастью, машину водить он умел. Так что мы быстро добрались до нашей базы в арабском квартале.

Я вылез из машины. С полки для инструментов незаметно взял изогнутый нож для резки линолеума. Обходя автомобиль сзади, вспорол левое заднее колесо, которое тут же спустило, и убрал нож в карман. Заметил дефект, естественно, не я, а один из моих «помощников». Подозвал Одона.

Тот смачно выругался. Кто-то вспомнил о запаске в багажнике. Ее, разумеется, завалили железными ящиками. Пока их вынимали, я аккуратненько проткнул запаску. Поначалу дырки не заметили. Решили, что колесо надо подкачать. В гараже нашелся и насос. Однако накачать колесо никак не удавалось, в конце концов кто-то обнаружил прокол, показал Одону. Он обрушился на тех двоих, что покупали автомобиль, кляня их на все лады.

— Нужна другая машина, — решил он. — Придется ее украсть. Мы должны...

Но дальше разговоров дело не пошло. Двое наотрез отказались ехать к морю на краденой машине. Еще один указал, что проще дождаться утра и купить новые камеры, а пока самое время поспать.

— А если кто-то украдет наше золото?

— Кроме нас никто о нем не знает.

— Вдруг это будет кто-то из нас?

— Куда он уедет на автомобиле со спущенными колесами?

Партия «подождем до утра» победила. Одон запер багажник и закрыл ворота гаража. Мы проследовали в дом. В буфете нашлась бутылка плохонького коньяка. Мы выпили, и у Одона сразу улучшилось настроение. Мы пили и пели, пили и танцевали, а потом один за другим улеглись и заснули.

Все, кроме одного.

Убедившись, что Одон и его команда крепко спят, я выскользнул из дома, прошел в гараж. При таком обилии инструментов запертый багажник оказался не такой уж серьезной преградой. Еще час я трудился в поте лица. Потом вернулся в дом. Все по-прежнему спали.

По логике вещей, следовало перебить их во сне. Не скажу, что такая мысль не приходила мне в голову. Разумеется, приходила, но я с негодованием ее отверг. Не мог поступить иначе.

В Македонии я убивал людей. Всаживал пули в тех, кто не сделал мне ничего плохого. Но не мог заставить себя убить тех, кто хотел обобрать меня до нитки. Потому что в Македонии мы сошлись в честном бою. А перерезать горло спящему — совсем другое дело. На такое, судя по всему, я пойти не мог. И меня это открытие, между прочим, порадовало.

Но у меня не было уверенности, что остальные члены Общества левой руки не приемлют убийства спящих. И, чтобы не вводить их в искушение, я «проснулся» раньше остальных. Одон послал одного из своих менять камеру. Тот быстро вернулся. Колесо поставили взамен того, что я проколол первым. Вновь разгорелась дискуссия: выезжать немедленно или дожидаться темноты? Решили не терять времени. Примерно в два часа дня мы загрузились в автомобиль и отбыли в Барханью.

Доехали без проблем. Небольшой катер покачивался на легкой волне. На пристань сошел невысокий мужчина с широченными плечами. Поздоровался со всеми, доложил, что с таможней и погранслужбой все улажено. Они нас трогать не будут. Так что переносим груз на корабль и отчаливаем.

Одон отвел меня в сторону. Передал мне мешок с замками.

— Ты должен запереть все ящики. Большая часть золота принадлежит тебе, и ты должен знать наверняка, что мы тебя не обманем. Если ящики останутся незапертыми, по пути мы можем взять больше одной десятой, которая нам причитается. Ты понимаешь?

— Но я вам доверяю, Одон.

Он аж покраснел.

— Неважно. Достань ящики из багажника. Если хочешь, проверь их содержимое и запри. Потом передай их нам, а мы отнесем их на катер. И все вместе поплывем в Бейрут.

У меня сложилось впечатление, что до встречи со мной он никогда не лгал. Мы с Одоном подошли к багажнику, он вставил ключ в замок, повернул, поднял крышку. Я по очереди запирал все ящики, передавая их людям Одона. К тому времени, как я справился с последним, все уже перебрались на палубу. Рядом со мной оставался только Одон. И тут его позвали с корабля.

— Что-то у них не так, — бросил он мне. — Подожди, я сейчас вернусь.

— Я пойду с тобой.

— В этом нет необходимости. Слушай, а что это там?

Я посмотрел в указанном направлении. Он уже запасся монтировкой, но так долго замахивался, что я с трудом заставил себя подставить голову под удар. Я, конечно, начал падать еще до того, как монтировка коснулась моей головы, так что удар получился скользящим. А уж когда растянулся на песке, понял, какую допустил ошибку. А вдруг он захочет ударить меня второй раз, пока я лежу, как мешок. Аккурат по незащищенному затылку.

Такая ошибка могла стоить мне жизни. Но, к счастью, Одон обошелся без второго удара. Он бросил монтировку, подхватил последний ящик и побежал на корабль.

Я не шевелился, пока они не отплыли.

Глава семнадцатая

Я сел за руль автомобиля «Шевроле», сошедшего с конвейера лет десять тому назад. Ключи торчали в замке зажигания. Развернувшись, я поехал в Балыкезир, загнал автомобиль в гараж, закрыл ворота. Дел у меня хватало. Как, впрочем, и времени.

Потому что они могли вскрыть ящики лишь по прибытии в конечный пункт своего путешествия. А в пути ящики останутся запертыми, так как друг другу они не доверяли. Замки гарантировали, что содержимое ящиков в полной сохранности прибудет в Софию, где они его и разделят.

Я легко мог представить себе, как они собираются в уютном доме отца Грегора, скажем, в библиотеке, торжественно открывают или сбивают замки, открывают ящик за ящиком, чтобы найти в них гайки, болты, винты, шпильки, гвозди... Шестьсот фунтов ржавого железа. Шестьсот фунтов, аккуратно расфасованных в парусиновые мешочки и кожаные кошели. И ни единой крупицы золота.

Но я им нисколько не сочувствовал. Золото лежало там, где я его и оставил: в дальнем углу гаража, укрытое брезентом. Я снял дверные панели, благо, инструментов хватало, заполнил пазухи золотыми монетами, поставил панели на место. Часть золота спрятал под сиденьями, часть в багажнике. Потратил на это несколько часов, следя за тем, чтобы ничего не гремело. Где-то проложил монеты газетами, где-то — тряпками. Добившись желаемого, запер машину, похлопал по переднему крылу и прошел в дом. Нашел бритву, мыло. Разделся, помылся, побрился, вновь влез в грязную одежду. Конечно, я бы предпочел лохмотьям костюм, подобающий владельцу хоть и старого, но автомобиля. Подумал о том, чтобы купить его, но решил не торопиться. Незачем мне светиться в Балыкезире. Костюм я мог купить и в другом городе, где перед полицией не поставлена задача найти и арестовать Ивена Майкла Таннера.

Я вернулся к автомобилю. Турецкий паспорт и водительское удостоверение лежали в бардачке. Одону они больше не требовались, точно так же, как не требовались ему я и автомобиль, поэтому он и оставил нас всех на берегу. Из Балыкезира я поехал на юго-восток. Дороги оставляли желать лучшего. Стоило стрелке спидометра перейти за сорок миль, автомобиль начинало немилосердно трясти. Каждые пятьдесят миль я останавливался, чтобы долить масла. Время от времени покупал сэндвич и чашечку кофе, потом вновь садился за руль и ехал, ехал, ехал...

Если верить спидометру, я отмахал почти восемьсот миль. Ехал без остановки больше суток. В Антакье, неподалеку от сирийской границы, купил-таки приличную одежду. Расплатился золотом. Торговца, возможно, это и удивило, но думал он не о том, чтобы привлечь ко мне внимание властей. Прежде всего его заботила собственная выгода, и он постарался обсчитать меня на полную катушку.

Границу я пересек легко и непринужденно. Моя физиономия не очень-то напоминала фотографию на паспорте — кто ищет сходство между физиономией и фотографией в паспорте? По Сирии я поехал на юг, вдоль побережья, пока не добрался до границы с Ливаном. Там мой автомобиль обыскали более тщательно, но причин снимать дверные панели у таможенников не было, поэтому их и не сняли. Они потрясли запаску, заглянули в бардачок и предложили мне следовать дальше.

Они не нашли ни золота, ни секретных документов, не заметили, что я совсем не тот человек, которому выписан паспорт.

В Бейруте я остановился в хорошем отеле, поставил автомобиль в гараж. Сказал коридорному, что мне нужен надежный торговец золотом, и дал ему на чай соверен. Не прошло и часа, как в мой номер пожаловал молодой китаец. Есть ли у меня золото на продажу? Я ответил, что есть. Устроят ли меня пятьдесят долларов за унцию? Не устроят.

— Сколько вы хотите, сэр?

— Шестьдесят.

— Это высокая цена.

— Отнюдь. Вы заплатите и шестьдесят пять, если я буду на этом настаивать. Скажите боссу, что торговаться я не буду. Шестьдесят долларов за унцию, и точка.

— Сколько у вас золота, сэр?

— Шестьсот фунтов.

— На шестьсот фунтов стерлингов?

— Шестьсот фунтов золота.

У него не округлились глаза, не отвисла челюсть. Лицо осталось бесстрастным. Он ушел, вернулся.

— Шестьдесят долларов за унцию нас устраивают.

— Могу я встретиться с вашим боссом?

— Если соблаговолите пойти со мной.

Меня привели в очень современный кабинет в очень современном административном здании в центре города. Китаец в пошитом в Лондоне костюме обсудил со мной детали сделки. Я оказался очень несговорчивым клиентом. После отца Грегора и его Общества левой руки я уже никому не доверял. Но в конце концов мы все утрясли. Несколько швейцарских банков имели в Бейруте свои отделения. От меня требовалось открыть счет в одном из них, разумеется, номерной счет. На него китаец и собирался положить депозит, из расчета по шестьдесят долларов за каждую унцию купленного у меня золота. У его компании нашелся и склад, куда не допускались посторонние. Я отогнал туда автомобиль, и несколько сотрудников китайца, следуя моим указаниям, выгрузили все золото. И аккуратно взвесили в моем присутствии. Я, правда, не мог поручиться за точность весов. С одной стороны, вроде бы считалось, что торговцев золотом отличают честность и порядочность. С другой, если ставки очень уж высоки, честностью можно и поступиться.

Впрочем, меня это особо не волновало. Даже если они обвешивали меня на унцию на каждом фунте. Потому что весило вывезенное мною из Турции золото пятьсот семьдесят три тройских фунта и еще четыре унции или шесть тысяч восемьсот восемьдесят тройских унций.

— Будем считать, что золото девятисотой пробы, — предложил китаец. — В некоторых монетах золота больше, в некоторых — меньше. Наверняка есть и поддельные. У нас нет времени проверять каждую, не так ли? Перед продажей мы их обязательно проверим, так что моя фирма может оказаться как в плюсе, так и в минусе. Если вы настаиваете, проверку можно провести в вашем присутствии, но тогда вам придется задержаться в Бейруте не меньше чем на неделю. Вот почему...

— Ваши условия меня устраивают, — прервал я его.

— Вы хотите получить всю сумму в швейцарских франках?

— Банк принимает долларовые депозиты?

— Конечно.

— Я бы предпочел доллары.

— Как вам будет угодно.

Мы поехали в бейрутское отделение банка «Леу». Я открыл номерной счет. Мне популярно объяснили, что номерные счета открываются с тем, чтобы без моего разрешения никто не узнал, сколько на них хранится денег. Эти сведения не могли получить даже государственные учреждения. Деньги со счета мог снимать только я. Однако проценты на депозит не начислялись. Банковский служащий хотел, чтобы я это понял и не рассчитывал на проценты.

Я заверил его, что прекрасно проживу и без процентов.

На том наш товарообмен и завершился. Китаец отбыл с золотом. По моим прикидкам эта сделка принесла ему никак не меньше пятидесяти процентов прибыли. Я его не осуждал. И банк не оставался внакладе, не платя процентов со столь значительной суммы. Не осуждал я и банк.

Потому что на мой счет поступили триста семьдесят одна тысяча пятьсот двадцать долларов.

* * *

Сто долларов я взял наличными. Вернулся в мой прекрасный отель. В магазине купил костюм, рубашку, белье, носки, туфли. Не забыл про галстук, запонки и пояс. Поднялся в номер, переоделся, отлично пообедал в ресторане.

После обеда отдохнул с час на удобной постели и перешел к завершающему номеру программы. Взял такси и проехал несколько кварталов. Попросил высадить меня у здания американского посольства. Аккурат перед концом рабочего дня.

Поднялся по ступенькам, открыл дверь, вошел в царство кондиционированного воздуха. Чувство тоски по родине захлестнуло меня.

В холле за очень большим столом сидел молодой мужчина.

Я простоял у стола несколько минут, прежде чем он соблаговолил оторваться от лежащих перед ним бумаг.

Спросил, может ли он чем-нибудь мне помочь.

— Надеюсь, что да, — ответил я. — Видите ли, я потерял паспорт.

— И вы тоже? — он закатил глаза, показывая, как надоели ему глупые туристы, постоянно теряющие паспорта.

— Полагаю, такое случается довольно часто, — сочувственно добавил я.

— Очень часто. Честно говоря, чересчур часто. Паспорт очень важный документ, и каждый должен...

Я позволил ему выговориться. Наверняка, из его лекции я мог почерпнуть много полезного. Если в не пропустил его слова мимо ушей.

Наконец, он отыскал нужный бланк, взял ручку, посмотрел на меня.

— Полагаю, номера вы не помните?

— К сожалению, нет.

— Естественно, не помните. Почему-то никому в голову не приходит записать номер собственного паспорта. Пустая, мол, трата времени, — он скорчил гримаску. — Ваша фамилия?

Я выдержал паузу, подчеркивая драматичность ситуации.

— Да перестаньте, — тут уж он просто вышел из себя. — Не хотите же вы сказать, что забыли и фамилию?

— Меня зовут Ивен Майкл Таннер, — отчеканил я. — Если вам это ничего не говорит, я сомневаюсь, что вы сделаете карьеру в Государственном департаменте. Так что очень рекомендую вам оторвать задницу от стула, прошвырнуться к вашему боссу и сообщить ему о глупом туристе, отнявшем у вас массу времени. Которого зовут Ивен Майкл Таннер. Скажите ему, что в посольство прибыл Ивен Майкл Таннер, и посмотрите, как он на это отреагирует.

Но он и сам вспомнил мою фамилию. Я с интересом наблюдал, как меняется выражение его лица. А потом он нажал на кнопку вызова охраны. И мы вдвоем дожидались прибытия морских пехотинцев.

До прибытия в Вашингтон ко мне отнеслись уважительно. Морпехи бдительно охраняли меня, пока самоуверенный молодой человек докладывал обо мне своему начальству. Наконец, появились более важные шишки. Убедились с моих слов, что я действительно Ивен Таннер, и перепроводили меня в комнату без окон на втором этаже. Морпех обыскал меня на предмет оружия. Такового не обнаружил. Тогда меня усадили на вращающийся стул, двое мужчин встали передо мной, а остальные вышли за дверь.

— Вроде бы у вас должны быть английские планы береговой и противовоздушной обороны.

— Есть такие.

— Они при вас?

— Да.

— Сейчас?

— Да.

— Хотите их передать?

— Если вы покажете мне удостоверение сотрудника ЦРУ.

— Я там не служу.

— Так найдите того, кто служит.

Они нашли. Я торжественно снял пиджак, расстегнул рубашку и из-под майки достал конверт с документами, полученный в Дублине от высокого мужчины. Сотрудник ЦРУ внимательно просмотрел их.

Один из тех, кто допрашивал меня, вероятно получавших жалование по ведомости Государственного департамента, спросил, все ли на месте.

— Не знаю, — пожал плечами сотрудник ЦРУ. — Мне надо позвонить.

И отбыл. Я остался с первой парочкой. Мне предложили сигарету, я вежливо отказался, поскольку не курил, и только тут вспомнил, что пора заправить рубашку и надеть пиджак.

Разведчик вернулся, чтобы сказать, что вроде бы все на месте.

— Не пойму, как это охранник не заметил пакета, — один из дипломатов пожал плечами. — Он же его обыскивал.

Он искал оружие, — заметил разведчик.

— Все равно, должен был нащупать пакет.

— Не бери в голову, — разведчик повернулся ко мне. — Разумеется, с документов могли снять копии.

— Истинная правда.

— Копии снимались?

— Нет.

— Какого черта вы пришли сюда, Таннер? Я ничего не могу понять. На кого вы работаете?

Я промолчал.

— И чего вы теперь ждете? Что мы погладим вас по головке и вручим билет домой? Вы знаете, что положили начало шести международным конфликтам?

— Знаю.

— Я только что говорил с Вашингтоном. Они требуют отправить вас спецрейсом под усиленной охраной. Сегодня. А сегодня нам подходящего самолета не найти.

— И что вы предлагаете?

— Пока не знаю. Может, найдем ночью, может, завтра утром. Будем стараться. Таннер, честное слово, вы меня удивили. Как вам удалось добраться до Бейрута? Хотелось бы мне узнать о вас побольше. Кое-что о ваших похождениях мне известно, но далеко не все. Почему бы вам не просветить меня?

— Не могу.

— В Вашингтоне вам зададут те же вопросы. Тут, знаете ли, такая тоска. Доставьте мне удовольствие.

— Нет.

— Вы действительно подняли восстание?

Я не ответил ни на один его вопрос. Его это очень злило. Он знал, что меня переправят в штаб-квартиру ЦРУ в Вашингтоне и тогда ответа на интересующие его вопросы ему не видать как своих ушей. Управление, возможно, не оставляло его без работы, но не часто ему доводилось попадать в столь пикантную ситуацию, поэтому его, естественно, разбирало любопытство. Но я ничем не мог ему помочь.

Потом меня заперли в комнате с двумя морпехами.

Отличные попались ребята. Мы поиграли в карты. Я выиграл семьдесят центов, но отказался брать у них деньги. Мне хватало своих. Несколько часов спустя появился разведчик в сопровождении нескольких незнакомых мне мужчин. Мне на руки надели наручники, и всей компанией мы поехали в бейрутский аэропорт. На взлетно-посадочной полосе нас уже дожидался маленький реактивный самолет с салоном на шесть человек. Я, четверо охранников и разведчик поднялись на борт, дверца захлопнулась, и самолет взмыл в небо, взяв курс на Вашингтон.

Книг с собой никто не взял. Да я и не смог бы переворачивать страницы закованными руками. Пришлось проскучать весь полет.

Глава восемнадцатая

Камера в подвале штаб-квартиры ЦРУ в Вашингтоне не шла ни в какое сравнение с грязной клеткой, в которой меня держали в Стамбуле. Хорошо освещенная, чистая, с кроватью, маленьким столиком, полкой с книгами. Среди книг преобладали шпионские романы. Поначалу я даже находил их забавными, но через день-другой они мне заметно разонравились. А потом я поймал себя на том, что читаю какой-то роман второй раз. Причем обнаружилось это в тот момент, когда мне осталось прочесть аккурат двадцать страниц.

Кормили хорошо. Ни одно блюдо, разумеется, не могло сравниться со стамбульским пловом, зато меню каждый день менялось. Опять же, мне предлагалась более калорийная диета в сравнении с куском хлеба и пловом. Что меня не устраивало — так это бесконечные вопросы. Две недели подряд они изливались на меня потоком, и, похоже, доблестные сотрудники ЦРУ не собирались останавливаться на достигнутом. В Стамбуле обо мне полностью забыли, здесь же допрашивали утром, днем и вечером, в надежде, что уж на следующем допросе я сломаюсь.

— На кого работаешь, Таннер?

— Этого я сказать не могу.

— Почему?

— Таков приказ.

— Ради нас приказом можно и пренебречь.

— Нет.

— Мы же работаем на правительство Соединенных Штатов.

— Я тоже работаю на правительство.

— Неужели? Как интересно, Таннер. Ты — сотрудник ЦРУ?

— Нет.

— В каком же учреждении ты служишь?

— Сказать не могу.

— Это учреждение подчиняется правительству США?

— Да.

— Я думаю, ты сумасшедший, Таннер.

— Это ваше право.

— Я думаю, ты набит дерьмом, Таннер.

— Это ваше право.

— Ты утверждаешь, что работаешь на правительство США?

— Да.

— Какой департамент?

— Сказать не могу.

— Почему? Потому что не знаешь?

— Сказать не могу.

— Кто твой босс?

— Сказать не могу.

— Расскажи мне хоть что-нибудь о своей конторе, Таннер. Она похожа на ЦРУ?

— В определенном смысле.

— Ты не можешь назвать ее?

— Нет.

— Допустим, мы дадим тебе телефон. Ты кому-то позвонишь и дашь о себе знать, хорошо? Они придут и освободят тебя, и мы все будем счастливы. Тебе нравится мое предложение, Таннер?

— Нет.

— Нет? Почему нет?

— Мне приказано никому не звонить.

— А что же ты собираешься делать? Сидеть тут до скончания веков?

— Рано или поздно со мной свяжутся.

— Как? Телепатически?

— Нет.

— Тогда как, Таннер? Никто не знает, что ты здесь. И никто не узнает, пока ты сам кому-то об этом не скажешь. В Бейруте утечки быть не могло. В Вашингтон тебя доставили спецрейсом, и только ЦРУ знает, где ты. Так скажи на милость, кто может с тобой связаться?

— Они свяжутся.

— Как?

— Сказать не могу.

— Сказать не могу, сказать не могу, сказать не могу. Словно заезженная пластинка. Таннер, хватит корчить из себя героя. Кто дал тебе эти бумаги?

— Сказать...

— Молчать! Почему ты передал их нам?

— Следовал полученным инструкциям.

— Правда? А я-то думал, что тебе приказано не иметь с нами никаких дел, Таннер.

— Мне приказали передать бумаги ЦРУ, если я не смогу найти альтернативных вариантов. Разумеется, я хотел передать их своему начальству, но в страну я мог попасть лишь через американское посольство, а сие означало, что бумаги я должен отдать вам. На это я мог пойти в самом крайнем случае, когда выбора у меня не оставалось. Вот я их вам и передал.

— С них снимали копии?

— Пока они находились у меня — нет.

— Где ты их взял?

— Сказать не могу.

— Какими еще делами ты занимался в Европе? Или совершал круиз с секретными документами в кармане?

— Сказать не могу.

— Сукин ты сын, Таннер. Я не верю ни одному твоему слову. Мы продержим тебя здесь, пока ад не замерзнет. Отведите его в камеру. Господи, как же он меня достал...

* * *

А что еще мне оставалось делать? Я знал, что они мне не поверят. Если в поверили, их компетентность вызвала бы у меня большие сомнения. Действительно, абсурдная история.

Но мог ли я предложить другую? Очень хотелось вернуться в Штаты. Во-первых, это мой дом, во-вторых, надоело мне все время от кого-то убегать. Не мог же я до конца своих дней оставаться дичью. Вот я и решил, что должен вернуться домой и на месте все уладить.

«Легенда» предлагалась следующая. Я работаю на государственную разведывательную организацию, секретную, важную, о которой не знает даже ЦРУ. Я не могу связываться с моим начальством, не могу выдавать информацию, не могу ничего, кроме как сидеть на койке и читать шпионские романы или сидеть на стуле и отвечать «сказать не могу», пока им не надоест меня слушать. Я понятия не имел, что из всего этого выйдет. Да в общем-то и не хотел об этом задумываться. Отпустят ли они меня? Маловероятно. Но уж наверняка не выдадут другой стране и не отдадут под суд.

А что еще они могли со мной сделать? Держать в камере до конца моих дней? Это вряд ли. Рано или поздно они устанут от бесполезных допросов. Что потом? Они меня отпустят?

Между прочим, могли. Конечно, не через неделю-две, даже не через несколько месяцев, но в конце концов они поймут, что напрасно кормят и поят меня, потому что я не скажу им больше того, что уже сказал. Попытки заманить меня в ловушку оканчивались неудачей. Если вопрос казался мне подозрительным, я заявлял, что не имею права говорить им об этом. Этот зонтик спасал от любого дождя. Они не могли загнать меня в ловушку. Они не могли выудить из меня интересующие их сведения. Они ничего не могли со мной поделать.

Лишь однажды я допустил ошибку. Спросил одного из них, когда они меня отпустят.

Он ухмыльнулся.

— Таннер, сказать не могу.

Я рассмеялся. Почему нет, я сам на это напросился.

— Таннер, знаешь, что я тебе скажу? Мы тебе почти поверили. Почти. Почему ты не хочешь нам помочь?

— В чем?

— Дай нам одну фамилию. Больше ничего, одну фамилию. Назови человека, которому мы можем позвонить и выяснить, что ты — это ты. Одна фамилия, Таннер, и ты, возможно, выйдешь отсюда.

— Не могу.

— Тогда продиктуй телефонный номер.

— Нет.

— Таннер, я тебя хорошо понимаю. Верность конторе ценится и у нас. В этом все дело, не так ли?

— Можно сказать, что да.

— Я вот о чем, Таннер. Мы все готовы умереть за родину. Мы даже готовы пройти через ад ради благополучия ЦРУ. Но есть определенные ситуации, Таннер, которые не прописаны в своде заповедей агента. Ты же хочешь гнить в вонючей камере, когда твои боссы ни в чем себе не отказывают, находясь лишь в нескольких кварталах отсюда. Знаешь, что я тебе скажу? Наверняка они сами хотят связаться с тобой. Они уже волнуются из-за тебя. Давай я им позвоню?

— Нет.

— Назови мне инициалы босса, Таннер. Только инициалы.

— Нет.

— Ты все выдумал, не так ли? Ты коммунист, Таннер? Или просто псих?

— Нет.

— Я не верю ни одному твоему слову, Таннер. Ни единому слову.

— Это ваше право.

— Как ты надеешься выйти отсюда?

— Начальство позаботится о моем освобождении.

— Как они тебя найдут?

— Найдут.

И они нашли.

* * *

Они нашли меня после завтрака. Шла уже четвертая неделя моего пребывания в камере, и я уже перестал задаваться вопросом, а не сломаюсь ли я на одном из допросов? Я уже понял, что им от меня ничего не добиться. Да и интенсивность допросов пошла на убыль. Иной раз меня не трогали два-три дня подряд, а сами допросы становились все менее продолжительными.

В то утро охранник повернул ключ в замке, распахнул дверь, пропустил в камеру одного из сотрудников ЦРУ.

— Они пришли за тобой, Таннер. Собирай вещички.

Какие вещички? Кроме одежды, у меня ничего не было.

— И следуй за мной. Они-таки выяснили, где ты. Ума не приложу, как. Наверное, у них есть осведомитель, о котором мы ничего не знаем. Пойдем со мной. Вот что я тебе скажу, Таннер. Я не верил, что они за тобой придут. Я не верил, что вообще есть кому приходить. Я думал, что ты так и помрешь в этой камере.

— Я тоже.

— Ты уж не держи на нас зла. Поставь себя на наше место. Ты, небось, делал бы то же самое. Я прав?

— Абсолютно.

— Так ты не держишь на нас зла?

— Нет.

— Если мы и сказали что-то лишнее...

— Допрос есть допрос. Забудем об этом.

В холле меня ждали двое мужчин в темных костюмах.

— Фил Мартин, — представился один, протягивая руку.

Я ее пожал.

— Клаузнер. Джо Клаузнер, — я пожал руку и второму.

— Шеф только что узнал, где вы, — продолжал Мартин. — Розыски заняли немало времени. Вы провели тут три недели?

— Чуть больше.

— Святой Боже.

— Меня особо не мучили.

— Надеюсь, — Мартин увлек меня к двери. — Машина подана. Шеф ждет вас. Если хотите выпить, у нас есть бутылка. Такое ощущение, что вам самое время промочить горло.

В бардачке нашлась бутылка виски. Я жадно глотнул, закрутил пробку, положил бутылку на место. Мы втроем сидели на переднем сиденье. Я — посередине, Фил — за рулем. Джо обернулся, как только мы отвалили от тротуара. Долго смотрел в заднее окно.

— Да, они следуют за нами. Две машины. Коричневый «Понтиак» и светло-серый «Форд». Видишь их?

— А как же.

— Чертово ЦРУ. Откровенно говоря, я рад, что они на хвосте. Раз они следят за нами, значит, не знают, где наша штаб-квартира. Не узнают и теперь. Оторвись от них, Фил.

Фил оторвался. Нарушив, наверное, все правила уличного движения. Но через десять минут преследователи исчезли из виду.

— Черт знает что, — он покачал головой. — От друзей хлопот больше, чем от врагов. Шеф очень хочет вас видеть, Таннер. Он не знал, что вы один из наших. Такие мысли у него возникли, когда до нас дошли слухи о заварушке в Македонии. У Доллманна были контакты в Македонии. Доллманн мертв, знаете ли?

— Знаю.

— Понятно, — кивнул Фил.

Остаток пути мы молчали. Фил остановился перед обувной мастерской в негритянском районе. Я и Джо вошли в подъезд справа от мастерской, по скрипучей лестнице поднялись на четвертый этаж. Он постучал. Густой бас пригласил нас войти. Джо открыл дверь, мы вошли.

— Это Таннер, Шеф, — представил меня Джо.

— Хорошо. С ЦРУ все улажено?

— Да. Они пытались следить за нами, но Фил их перехитрил. Он в этом мастак.

— Да, — кивнул Шеф. — Он свое дело знает.

— Хотите, чтобы я остался?

— Нет, на сегодня все, Джо.

— До свидания.

Джо вышел, закрыв за собой дверь. И я остался наедине с круглолицым лысеющим Шефом, пухлые ручки которого лежали на девственно чистом, без единой бумажки, столе. Пустовали и ящики с надписями «Для входящих документов» и «Для исходящих документов». Слева от Шефа на столе красовался глобус. Стену за его спиной занимала большая карта мира.

— Ивен Майкл Таннер, — Шеф сверлил меня взглядом. — Рад познакомиться.

Мы обменялись крепким рукопожатием. Он указал на стул, я сел.

— Доллманн мертв. Полагаю, вам это известно?

— Да.

— Его застрелили в Дублине. Должно быть, сразу после того, как он передал вам документы.

Я кивнул.

— Я заподозрил, что вы человек Доллманна, как только стали поступать первые сообщения о вашей деятельности. Мы не похожи на этих парней из Центрального разведывательного управления, знаете ли. Я не верю в командные действия. И никогда не верил. В иных операциях это и полезно, но это не наши операции. Вы улавливаете ход моих мыслей, Таннер?

— Конечно.

— Я рекомендую моим людям создавать свою агентурную сеть. Никому о ней не рассказывать, даже мне. Когда кто-то из моих сотрудников идет на задание, он должен полагаться только на себя. Если он попадает в сложное положение, ему не к кому обращаться за помощью. Если его ловят, я его знать не знаю. Поэтому я и не знал, что вы из группы Доллманна. Я это подозревал, но полной уверенности у меня не было. Пожалуй, она появилась после того, как мы получили подробный отчет о событиях в Македонии, — впервые он улыбнулся. — Превосходная работа, Таннер. Одна из самых удачных операций за несколько последних лет.

— Благодарю вас, сэр.

— Со времен войны это самый мощный удар по так называемому югославскому единству. Восстание стало для властей сюрпризом. Полным сюрпризом. Если они и ожидали волнений, то только не в Македонии. Я знал, что Доллманн там что-то готовит. Он и послал вас в Стамбул в первый раз?

— Совершенно верно.

— Тогда все сходится. Как удачно вы перехватили Доллманна в Дублине. А потом решили-таки провести македонскую операцию. Многие на вашем месте посчитали бы свою задачу выполненной и вернулись в Штаты с английскими документами. Доллманн гордился бы вами, Таннер.

Я промолчал. Доллманн, высокий мужчина, должно быть, зачислил меня в агенты после моего стамбульского фиаско.

Шеф долго разглядывал свои руки.

— Странная эта Ирландия. Они выкрали документы у англичан. Лондон даже не знал, кто это сделал. Но мы знали и не могли оставить документы у ирландцев. Их система безопасности оставляла желать лучшего. Мы не хотели, чтобы эти документы попали в чужие руки. Доллманн добыл их за несколько дней. Едва ли русским потребовалось бы больше времени, знай они, где хранятся эти бумаги. Мы же убивали двух зайцев. Во-первых, забирали документы у ирландцев, во-вторых, показывали снобам с Даунинг-стрит, что с государственными секретами у них полный бардак. А то они совсем забыли о бдительности, — он помолчал. — ЦРУ крепко прижало вас, Таннер?

— Не так, чтобы очень.

— Вы не можете спать, не так ли? Узнал об этом из вашего досье. Полезная особенность, знаете ли.

— Знаю.

— Гм-м. Я так и думал. Извините, что подверг вас трехнедельному допросу в ЦРУ. Не смог вытащить раньше. Как я понимаю, вы ничего им не сказали.

— Мне пришлось отдать им документы.

— Ничего страшного. Другого выхода у вас не было, — он хохотнул. — Вы, должно быть, заставили их выпрыгивать из штанов. Вы же знаете их методику допроса? Никакого воображения. Только человек заснул, его будят и допрашивают. Потом дают задремать, снова будят и опять допрашивают. Бьют по самому уязвимому месту. Но с вами они попали впросак, не так ли?

— Вы правы.

— Очень интересно. Бессонница как способ выживания. Кто бы мог подумать, — он поднялся. — У вас широкие контакты с многочисленными тайными группами и организациями по всему миру, не так ли? Это профессиональное увлечение? Или хобби?

— Хобби, сэр.

— Хобби, приносящее плоды. Вы много работали на Доллманна?

— Нет. Раньше выполнял мелкие поручения. Ничего важного.

— Я об этом догадывался. Однако работаете вы как настоящий профессионал. Очень интересно.

Последовала долгая пауза. Потом он обошел стол. Я тут же вскочил, и мы вновь пожали друг другу руки.

— Какие у вас планы, Таннер?

— Хочу вернуться в Нью-Йорк.

— Займетесь обычными делами, так?

— Да, сэр.

— Хорошо. Очень хорошо, — он задумался. — Иной раз мы можем подбросить вам что-нибудь интересное.

— Не откажусь.

— Вы отлично поработали. Не знаю точно, какие у вас были договоренности с Доллманном. Да это и неважно, не правда ли? Но мы очень жесткие начальники. Даем поручение, и все. От нас вы не получите ни явок, ни связных. Мы никак не облегчаем вам жизнь. Зато не требуем отчета в трех экземплярах. Мы не хотим знать, что и как вы делаете. Если вас ловят, мы не знаем вас, а вы — нас. Мы не шевельнем и пальцем, даже если вас оштрафует полиция за неправильную парковку. Если вас убьют, мы помянем вас, и ничего больше. Никаких похорон на Арлингтонском кладбище. Это понятно?

— Да, сэр.

— Возможно, мы с вами свяжемся. Если возникнет такая необходимость. Вас это устраивает?

— Да, сэр.

— Мне нравится ваш стиль, Таннер. В Македонии вы разыграли целый спектакль, — сверкнула улыбка, Шеф вернулся за стол. — Дорогу вы найдете. Пройдите пешком несколько кварталов, а уж потом ловите такси. Пожалуй, вам следует сразу вернуться в Нью-Йорк. Меня не ищите. Полагаю, вы это и так знаете, но обязан напомнить.

— Хорошо.

— Как у вас с деньгами?

— Наличных нет. А за билет на самолет надо платить.

— А вообще?

— Нормально, — я помялся. — Мне удалось... немного подзаработать.

Он расхохотался.

— И Доллманн такой же. Никогда не просил оплатить расходы. Потому что в каждой операции не забывал о себе. Я такое отношение к делу поощряю. Человек должен сам стоять на ногах. Мы с вами сработаемся, Таннер.

Он дал мне двести долларов на билет и текущие расходы. Мы обменялись рукопожатием в третий и последний раз, и я отбыл.

Примечания

1

Такого слова в английском языке нет. Таннер откровенно издевается над турком, пользуясь тем, что тот не силен в английском.

(обратно)

2

Гнчак («Колокол»), по российским источникам, образована в 1887 г. Выступала за объединение армянских земель в самостоятельное государство.

(обратно)

3

Дашнакцутюн добивалась автономии Западной Армении в составе Турции.

(обратно)

4

Томас Дилан (1914-1953) — известный уэльский поэт.

(обратно)

5

Общественная организация.

(обратно)

6

Ресторан, названный в память Саят-Новы (настоящие имя и фамилия Арутюн Саядян) (1712-1795) — крупнейшего представителя армянской светской средневековой поэзии.

(обратно)

7

Американцам паспорт необходим лишь для поездок в другие страны.

(обратно)

8

Язык ирландских кельтов.

(обратно)

9

Ирландия провозглашена республикой в 1949 г. С 1921 г. — доминион Великобритании.

(обратно)

10

Дартмур — тюрьма для особо опасных преступников.

(обратно)

11

ИРА — Ирландская революционная армия.

(обратно)

12

О'Коннел Даниел (1775-1847), лидер либерального крыла ирландского национального движения.

(обратно)

13

То есть близорукостью с нарушением кривизны глазного яблока.

(обратно)

14

«Стен» (Sten) — английский автомат времен Второй мировой войны, остававшийся на вооружении армии Великобритании до конца шестидесятых годов.

(обратно)

15

На английском название улицы и фамилия главного героя совпадают (tanner — кожевник).

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Реклама на сайте