«Золото на ветру»

В. ТИХОМИРОВ

ЗОЛОТО НА ВЕТРУ

авантюрная история в 2-х частях

пеpвая часть

?????????????????????????

ХОЖДЕНИЕ ПО МУХАМ

I

С улицы в пробитые пулями окна влетали враждебные вихри. По лощеному дворцовому паркету разлетался мусор, чернели пустыми зевами нетопленные камины. Который день длился штурм царской обители. Под окнами на огромную выпуклую площадь набегали солдаты с матросами, выкатывались чудовищные броневики. Бегущие надо и не надо стреляли из трехлинейных винтовок, доставая им патроны из подпоясанных лент. Бойко рвалась шрапнель, сыпалась картечь. С реки по дворцу монотонно бил из пушек военный корабль, норовя попасть снарядом в окно и коптя облачное небо тремя высокими трубами. Хорошо еще, что не было аэропланов, не то и те тоже поддали бы жару временному правительству, которое отстреливалось уже последними зарядами, а все не хотело сдаться.

Чувствуя приближение катастрофы, княгиня Беломоро-Балтийская истерично заламывала руки, моталась из залы в залу, плюя и проклиная судьбу при мысленном сравнении прошлого с будущим. Наконец, она плача достала из-под кровати припрятанный ларец с бриллиантами и принялась рассовывать их по разным щелям и закоулкам, с тем, чтобы, когда все образуется, достать и вновь собрать заодно. Самый же большой, любимый и безумно дорогой она зашила в кисть оконной гардины, искусно замаскировав камень золочеными шнурками.

- Ну вот, и все, - довольно бубнила она, - ешьте меня, господа социалисты, с солью, но бриллиантов моих вам не видать, как мировой революции.

Но этой, чересчур надменной представительнице умирающего класса, было невдомек, что за возней ее пристально следит в замочную скважину дворцовый истопник Шерстюк. Подлец этот Шерстюк, не зря считавший себя почти что пролетарием, изловчась, треснул все равно обреченную графиню кочергой по затылку и, не медля, приступил к экспроприации гардин. Кое-как скомкав их в солдатский вещевой мешок, он намылился к выходу, но в аккурат нарвался на революционно настроенных матросов, которые с криком "Которые тут временные!" прошили его в двух местах из маузеров, после чего, запихивая их в полированные футляры и нарочито гомоня, двинулись дальше по коридору. Шерстюк же из последних сил дополз до своей истопницкой каморки, не покинув, впрочем, солдатского мешка. Там слабеющей рукой он достал поломанное перо и, брызгая чернилами и прорывая бумагу, нацарапал на листке племяннику Федоту:

Федя! Хотя ты и сволочь, но тебе повезло, что я твой дядя и другой родни у меня нету, а которые имеются то те смердячие гады коих ненавижу и ничего им не достанется.

Пусть потому возьми тут все мое - прибери себе. А к нему мешок с гардинами у каких кисти и цацки. Их расшить надобно. Не продавай, а береги.

Запомни мое добро и как будто я твой благодетель то закажи молебен за упокой грешной души...

А помирать, Федя, очень неохота, запомни.

Дядя тебе Митрофан Шерстюк.

Тем же вечером Федот, зайдя, по обычаю, к дяде попользоваться с царского стола, нашел и остывшего родственника с пером в руке, и письмо с мешком.

С дядей Федот поступил хорошо: закопал в могилу на кладбище, помолился и прибрал дядино имущество. Письмо он, устав и не дочитав до конца, бросил на произвол судьбы, мешок же с гардинами легкомысленно сменял у чужой тетки на перламутровую хриплую гармонь.

У бабы мешок был отобран в свою пользу здоровенным парнем в лаптях, который, не найдя в нем интересу, швырнул с размаху мешок в реку и стал глядеть, как тот, окунаясь, плывет, пока мешок не скрылся с глаз.

Проплывя версту, мешок был зацеплен с берега багром совсем уже неизвестными лицами, и след его простыл в городских трущобах.

II

Коллекционер-собиратель старинной живописи и предметов Лев Борисович Хобот сидел в неудобном, но очень ценном сафьяновом кресле с высокой прямой спинкой и, держа свежие после мытья ноги поверх вельветовых тапочек, любовался новыми плюшевыми гардинами с тяжелыми золотыми кистями и цацками. Новыми гардины стали в его квартире, где все было старинным, а вообще-то они были явно тоже старинного происхождения из какого-нибудь дворца, отчего их пришлось подвернуть, беря в расчет не шибко высокие потолки.

Хобот лакомился их видом и с удовольствием вспоминал, как хорошо, почти даром их заполучил. Пальцы его ног шевелились, подсыхая, и, как бы делясь впечатленьями, обращали друг к другу подстриженные ногти.

Гардины завершали собой мощную, убедительную картину разнообразия и богатства хоботовской коллекции. Картины в рамах вытянулись перед ними, как перед эполетами генерала, и все вместе, стройным каре, приветствовали Хобота. Бил барабан, трубили трубы, и розовые пальцы ног Льва Борисовича восторженно подпрыгивали вместе с ударами сердца.

В следующий миг произошло ужасное: музыка смешалась и, захлебнувшись, замерла, строй принял "вольно" и рассыпался, а сам бедный Лев Борисович Хобот мгновенно окоченел, как и всякий на его месте, потому что одна из гардин бесшумно отъехала в стороны, и на фоне окна объявился не внушающий доверия субъект. Возникшая немая сцена открывала его во всех подробностях: росту среднего, сложения крепкого, куда крепче Хобота, с рыжим пятнистым взором из-под косого полубокса. Одет вразнобой, и что уж совсем несуразно и жутко - в разной обуви: на одной ноге кривой, в рыбьем жиру, флотский ботинок с заклепкой, на другой - мальчиковый сандаль на ранту, с ремешком и золотой пряжечкой.

- Хобот? - приветливо спросил гость.

Льву Борисовичу на миг почудилось в этой приветливости что-то радостное и обнадеживающее, сама душа его обратилась и потянулась к субъекту. Он сглотнул сухой ком и кивнул, ища слов, но вслед за тем, как в замедленном кино, увидал волосатую руку незнакомца, выползающую из-за спины, за которой следом из-под кургузого пиджачка и брючного ремешка потянулось длинное черное, оказавшееся скоро прямым резиновым шлангом. Шланг, кружась, взвился над лысиной Хобота и ринулся навстречу его взгляду. А позади сияли и разбрызгивали искры дружелюбные рыжие глаза.

Все багетное золото бросилось в разломленную голову Льва Борисовича и вспыхнуло в ней, испепеляя сознание бедного антиквара.

Кресло обрушилось под его тяжестью.

Взметнулась старинная пыль.

III

Инспектор Леопольд Каверзнев, молодой еще парень с приятной лицом, нетерпеливо сучил ногами, гретыми под ворсистым пальто, и все время толкал в толстую шею шофера милицейского газика Реброва:

- Скорее,истукан, опоздаем! - подгонял он его, хотя опытный Ребров, и так изо всех сил старался и жал на педаль.

- Куда опоздаем? Раньше-позже, все там будем, - философски ворчал он, проскакивая на желтый свет и по-бабьи взвизгивая сиреной.

За окошком пролетали набухшие зеленью почки на ветках, матерые мороженщицы протягивали вслед эскимо в желтой глазури поверх голов толпящихся граждан. Под лавкой, обильно слюня милицейские сапоги, злобно хрюкал знаменитый сыскной пес Агдам.

Наконец подлетели к нужному дому. Ребров лихо тормознул, газик занесло и развернуло к парадному подъезду. Дверца пружинно отворилась и из нее, пинком выпихнув Агдама, вылетел инспектор Каверзнев. Он устремился поскорее к месту преступления, на ходу доставая похожую на рыбий глаз складную линзу.

Хобот с вывихнутой, подбитой головой лежал запрокинувшись посреди разваленного кресла. По стенам висели пустые золоченые рамы, сияли неприкрытые грязные окна, освещая пыльными столбами света картину разгрома и запустения. Из углов топорщились взломанные сундучки, распотрошенные укладки, сокрушались, разводя дверцами, опустевшие шкапы.

В воздухе по-хозяйски сновали толстые весенние мухи.

С порога Каверзнев, подоткнув полы своего клетчатого пальто, ринулся на поиски следов. Не прошло и пяти минут, как таковых разыскалось три: на подоконнике, на кухне и в ванной у раковины. Представлялось очевидным, что все трое одной компании с мальчиковым сандалем.

- На ранту, с ремешком! - определил его Леопольд, подняв палец, - я такие все пионерское детство относил вместе с галстуком и тюбетейкой.

- Подросток? - поинтересовался Ребров.

- Размер великоват, но...

Поиски продолжались. Вскоре помощник Леопольда студент-практикант Чижик, ковырявший все время в голове убитого, поднялся и доложил:

- Инспектор, в голове пострадавшего следы резины.

- Картина проясняется! - сверкнул глазами Леопольд, продолжая исследовать "рыбьим глазом" пыльные поверхности, - отправляйте на экспертизу.

Чиж принялся паковать найденное в специальные пузырьки, но тут носившийся по квартире Агдам выбежал из кухни, только взамен свешенного языка изо рта у пса торчал вчерашний номер "Собеседника", а на нем прямо поверх цветного портрета, нарушая приличия и незаслуженно изгадив изображение, красовался жирный след морского клепаного сапога.

- Двое! - хватил себя по лбу Каверзнев, - их было двое, повторил он, потирая ушибленное место, - все ясно! Теперь понятно, бормотал он, сжимая вспотевшую линзу, - рыбка сама приплывет в сети, только знай расставляй. - Леопольд любовно извлек из обширного кармана казенного вороного Маузера и выразительно, на манер киногероев, продул ему ствол.

IV

В тот упоительный миг, когда Леопольд изящно отвернув полу своего шотландского пальто, окрыленный азартом поиска, перекладывал продутого Маузера в подмышечный тайник, раздался внезапный странный звук.

Все вздрогнули и повернулись к побитому, и тут же всеми одновременно было замечено, что смертельно пострадавший Хобот, бывший минуту назад нормального трупного цвета, то есть фиолетово-сизого, вдруг как бы порозовел. Мало того, он разомкнул поджатые губы и брюзгливо простонал режущим слух металлическим голосом:

- Гады, гады вы, вот что... Резину из живой головы ковырять надо, а пульс, - всхлипнул он, - не надо! - Тут из глаз и носа у него потекло, и раздались рыдания пострадавшего человека. Волосы поднялись ежом у всей опергруппы.

- Чиж! Сукин сын! - не своим голосом закричал Каверзнев, Уволю! Шомполами запорю! Ты что замер, скотина?! Марш за врачом!!!

Чижик на прямых, негнущихся ногах и с, наоборот, согнутой пополам спиной вылетел из помещения, механически вращая локтями.

Вскоре подкатила скорая, и стонущего Хобота уволокли на носилках студенты в халатах, не переставая при том спорить о кооперации и ругать начальство.

покончив с этим делом, Каверзнев открыл рот, чтобы произнести что-либо ободряющее, разрядить обстановку, но Агдам, задумчиво ронявший слюну на паркет, вдруг решительно рванул к дверям, чуть не оборвав повода. Группа, словно по команде, кинулась следом. Такая была у Агдама повадка и все знали - не промахивается пес, только успевай догонять, хотя и были некоторые странности, необъяснимые песьей наукой, но их относили на Агдамовы преклонные годы. А пока нужно было доверять его таинственному потустороннему чутью.

Образовалось грозное, увлекательное зрелище. Случись возле художник или работник кино, немедля один схватил бы кисть, а другой аппарат для съемки, чтобы запечатлеть картину. И не зря потрудились бы, потому что посреди улицы в косых лучах солнца огромными скачками несся пятнистый пес с белыми на красном фоне рядами зубов и паром из ноздрей, а следом, мотаясь на натянутом струной поводке, поспешала оперативная группа, которая, распустя полы пальто и высоко вздымая колена, смело бежала по своему делу, нисколько не пытаясь затормозить бег, чтобы как-нибудь оттянуть встречу с неизвестными бандитами, которые вполне могут всех их перестрелять или зарезать. Нет, они, влекомые чувством долга и сознанием приказа, мчались к цели, храня честь совокупно с молодым задором, как видно поступали и их праотцы отлично от некоторых иных нынешних милицейских. Вскоре группа скрылась за углом, улеглась на дороге поднятая бегущими пыль.

V

Крепкотелый беспечный бандит Харитон Шерстюк, столь небрежно ограбивший Хобота и наделавший столько следов, легко катил тележку на дутом, с ниппелями на резиновом ходу и весело вращал рыжими глазами. В тележке, надежно пристегнутый резинками от эспандера, мягко катился мешок с рулонами холстов и затиснутыми поверх дворцовыми гардинами.

Одна из золоченых кистей высунулась наружу, радуя глаз Харитона своим объемом. Сверкали цацки.

В небесах плескалось беззаботное непорочное солнце, не разбиравшее людей и потому щедро дарящее и Харитона Шерстюка своим весенним теплом.

Сегодня у Шерстюка был выходной. Понятно, что грабеж не был его основной работой. Шерстюк служил в органах милиции. Он курировал лиц с крупными нетрудовыми доходами и находился на хорошем счету, хотя и не отдавал службе всех своих сил. Работая увлеченно, продуктивно, постоянно принося пользу обществу, Харитон считал себя в полном праве иной раз лично разобраться с нарушителем, ощущая себя как бы мечом. В таких случаях он еще вспоминал всегда сужденье о поваре, который не может же не отведать собственного блюда.

Сегодня, будучи как раз в подходящем настроении, Харитон порылся в своих папках, выбрал сведения о Хоботе и, соорудив незатейливый планчик, тем же вечером его и воплотил. На Хобота но давно имел виды и вот результат: худо-бедно...

И вот, ласкаемый вечерним солнышком, Шерстюк везет взятое добро домой, чтобы прибавить его к остальному имению и размышляет, припоминает оглядкой, не совершил ли в предприятии промахов и ошибок, и не надо ли ожидать в этом случае трещины в деле и служебного внимания коллег. Но вид добычи, ее объемистость все не давали Харитону как следует заняться этим полезным анализом, и он поспешно решил, что вроде бы все в порядке. Не зная грядущего, разбойник совершенно не обращал внимания на перебегавших дорогу бездомных котов и даже зафутболил по одному консервной банкой. Кот, вместо того, чтобы убежать, остановился и окинул Шерстюка длинным запоминающим взглядом.

- Не буди лиха... - прозвенела у тротуара банка почти человеческим голосом.

Дома Харитон рассовал все по углам, выпил водки и, накрывшись простыней от мух, крепко уснул.

VI

Поутру, нарядив мундир и фуражку со звездой, так что преступная его личина совершенно скрылась под благородной оболочкой представителя власти, Шерстюк прибыл на службу в свой обжитой кабинетик на верхнем этаже управления, откуда открывался чудный вид на городские крыши.

До обеда Харитон пробыл в роли человека, нашедшего себя в дыроколе и скоросшивателе, обработал кучу служебных бумаг и собрался было в буфет, надеясь покончить там с назойливым похмельем. Но тут к нему заглянул его приятель и однокашник Леопольд Каверзнев. Сейчас было видно, что он пробежал не одну версту. Леопольд в своем клетчатом пальто из Шотландии раскалился, как утюг, утирал беспрестанно лоб и шею, тяжело дышал, вздымая грудь, взгляд его блуждал.

- Здорово, Шерстюк! - обратился он к товарищу.

- Привет, Лепа. Что это ты пенишься? Бежал будто? - по студенчески приветливо отозвался Харитон.

- Не то слово! За этим псом не походишь. Все на рысях. Дух переведу и дальше... Подлец Агдамище, где бы помогать сыску, привел сюда, в управу... Стареет, видать, кобель. Сколько прошу новую собаку, как об стенку горох... Бежит дуром... - Издалека бежите? - равнодушно осведомился Шерстюк. - Да антиквар один есть - Хобот. Какие-то два мерзавца свалили того Хобота, коллекцию его взяли, гардины новые... Башку ему расквасили резиной! В общем, говорит, как есть все подчистили, по миру пустили парня.

- Кто говорит?

- Хобот говорит, да ты его должен знать, он с твоего района.

- Поваленный и говорит? - сощурился Шерстюк. Леопольд не успел ответить.

Раздался жуткий треск продавливаемого снаружи оконного стекла, звон осколков и затем резкий, простуженный голос:

- Всем заткнуться!

Вместе с выкриком в комнату ввалился дикий, заросший свалявшимся волосом человек двухметровой высоты в расползшейся по швам тельняшке и черных, шинельного сукна портках.

В одной столбовой руке он держал неведомой конструкции грубо опиленный обрез с устрашающим диаметром ствола, в другой - пучок поводков, на которых дергались в яростном порыве облезлые разномастные коты на ошейниках. Коты дружно вопили разинутыми ртами, топорщили усы и, явно глумясь и хулиганя, вовсю старались походить на хозяина.

- В чем дело? - осевшим голосом пискнул Каверзнев.

Одновременно сиганул со своего места Харитон, опрокинув со стола канцелярскую принадлежность.

- Руки за голову! - рявкнул гигант, - Оба! Я народный мститель Матрос Терентий! - с этими словами он выпустил поводки, и коты с дружным ревом накинулись и принялись рвать в клочья Шерстюка, а Каверзнев, крепко зажмурившись, отсчитывал изумленным гаснущим рассудком получаемые по роже удары. При этом в голове его прыгали детские вопросы: "Почему? За что? Что я такого сделал?" и еще:"Почему он такой большой?"

Когда число ударов перевалило за дюжину, опять прогремел анафемский голос из-под самого потолка, а может и с небес:

- Патронов на вас жаль, паскудное семя! Обо мне ни слова, иначе...кранты!!! - Под абажуром с треском лопнула лампочка, а дикий Терентий навел обрез в сторону сейфа и произвел выстрел. Раздался звук, как при разгрузке листовой стали, потом из дула вырос столб оранжевого огня, вследствие чего в сейфе образовалась пробоина с коровью голову, из которой наружу хлынула вода.

Матрос из-под обломков уничтоженного графина извлек папки с бумагами и, сложив кучей, поджег. Помещение ненадолго окуталось дымом.

Когда дым рассеялся и вышел в разбитое окно, открылась ужасающая картина разгрома, в центре которой лежали охающие Харитон с Леопольдом, окровавленные и, почему-то, в репьях.

VII

Спустя час оба пострадавших, искусно декорированные повязками, наклейками и зеленкой, представлены были своему смежнику, полковнику ГБ Чуку.

- Дело не шуточное, - приступил полковник, - Терентий этот давно нам поперек горла. Забрал себе в голову не по уму, на власть замахивается, шизоид значит, социально опасен. Без места жительства, обретается на крышах в центре города. Облавы не дали результата уходит между пальцев, - полковник растопырил и показал пальцы, - даже словесного портрета нету, никто не называет. Теперь на вас надежда, докладывайте, - перевел он острый взгляд с одного на другого и назад. Харитон отрицательно качал головой, Леопольд же сокрушенно мычал и все сползал со стула; разводил лишь руками, желая объяснить размер повстанца. Но в целом оба имели в виду, что ничего не помнят. Потом Шерстюк сказал, да не складно как-то, что помнит одного кота.

Полковник это и другое все остальное переписал в блокнот, поскреб глубокомысленно в затылке и, отпуская пострадавших оперативников, посулил разобраться и довести дело до ума.

VIII

Прытко бежали дни. Природа, как всегда равнодушная к человеческим событиям, являла участникам драмы то синее, с солнцем посередине, небо, то пасмурный, туманный воздух с дождем и дымом. Благодаря ее все время одинаковым законам, на потрепанном Шерстюке вскоре подзажили кошачьи раны, и он вновь был вызван к полковнику в приказной форме.

- Харитон, - доверительно обратился к нему Чук, - кончай ты это дело - отлеживаться. Работы чертова пропасть. Надо нам помогать, и ваше чтобы тоже двигалось. Бери счас Каверзневы дела, пока он еще долежит в госпитале, сам ведь видал, каковы у него ранения, с Хоботом разберись - чего там. Тем более, он и по твоим каналам проходил. Дело важное, так что даже не твоего ума - во как! Во главу угла его поставь. В блин разбейся для Хобота! После к нам примкнешь - Терю этого ловить. Если постараешься - возьму тебя к себе...в органы, воздел полковник палец, вытаращив при этом глаза, в кабинете же стемнело, смерклось.

Полковник Чук был в новой, тщательно отпаренной форме. На плечах его сурово мерцали погоны со звездами. Кроме того, он был одарен густыми бровями и столь же густым голосом. Лицо его несло чуть смягченную запахом одеколона печать закона. Такой это был человек, что всегда представлялось будто стоит за ним мрачная тень в плаще. Плащ же красно-буро-малиновый, тяжелый, вразлет. Нельзя себе представить такого за бутылочкой недорогого винца или в обществе каких-нибудь...дам. Одно из двух: или дамы, или... одно из двух...

Поэтому, когда из его властных уст прозвучало: "Органы!", то Харитона проняло, он вздрогнул, и на миг позабыл даже, что сам в форме и при кобуре. Он обмер, а в воздухе что-то тихо лопнуло, и повис вибрирующий дребезжащий звук.

Перемена в подчиненном по званию не ускользнула от начальственного ока.

- Что с тобой, Шерстюк?

- Боюсь не справлюсь, дело шибко запутанное, - засопротивлялся было Харитон.

- А тебе бы распутанное подали? На чужом чтобы горбу в рай въехать? Не кобенься, Шерстюк, это приказ! - нажал Чук, - помощника тебе выделим, есть подходящий, вот и справишься.

Чук извлек серебряные часы луковкой с гравированной надписью: "С почтением от Л.Х." и, прослушав музыку, холодно скомандовал:

- Ступай работать.

Козырнув, Шерстюк направился к себе. Голова его продолжала странно вибрировать, и Харитон понапрасну вертел шеей, стараясь понять, откуда этот въедливый дребезг.

Мало-помалу в его темную душу начала проникать неясная, несвойственная жизнерадостному душегубу тоска, а вслед за ней объявилось некоторое предчувствие и страх. Этому страху Харитон мог бы возразить своей силой и хитростью. Даже интересно могло получиться, подыскались бы и свидетели и виновные, но чья-то студеная пятерня все сжимала ему сердце и не давала взяться решительно за дело. И все тянуло ко сну...

Шерстюк принял таблетку, выпил воды из нового графина и обратился к двери, в которую раздался стук. Окончив стук, в кабинет вошел человек...

Когда Харитон соединил увиденное с работой мозга, то немедленно пол вместе со стулом ушел из-под ног его крепкого зада, потолок поменялся местами с полом, и Шерстюк, вроде бы прочно сидевший за столом на одном месте, с птичьим криком слетел на пол, да таким манером, что оказался в приличном от стола отдалении.

Причиной этого полета было странное, нелепое, не имеющее никакого права быть обстоятельство:

В дверях стоял не кто иной, как сам же Харитон Шерстюк.

- Нет! - подумал 1-й Шерстюк.

- Да! - говорило все, чему привык он доверять на все сто.

- Неладно, - заключил в своей голове Харитон, придерживая ее рукой, чтобы не повредилась в слабом месте, - еще у Чука началось...Что ж делать? Может быть, впрочем, как-нибудь и обойдется, если обождать. Рассеется как-нибудь. - Холодный пот потек далеко по его спине, язык заколодило, но все же хватило сил спросить, будто ни в чем не бывало:

- Слушаю? - (да, плохо вышло, ненатурально и сипло).

- Прибыл в помощь вам, капитан Харитон Шерстюк! - отчеканил вошедший.

- Что Шерстюк? - выдавил Харитон.

- Я есть капитан Харитон Шерстюк, - раздраженно повторил двойник.

Харитону стало душно, остро захотелось покоя, какие-то замелькали в башке картинки из сельской жизни, стада какие-то, гумна... Он пожелал встать, освободить горло, но взамен того опять полетел со стула, тем же манером, что и давеча.

- Что это вас кидает? - строго спросил помощник.

- Я тоже... видите ли... Шерстюк и капитан...

- Знаю, - деловито кивнул второй Шерстюк, - бывает. Слава богу, мы от разных родителей, я справлялся, спинами тоже не срослись, так что работать можно. Но, - прицелился он взглядом в Харитона, - могло бы быть и хуже...

- То есть радоваться надо? - буркнул Харитон под нос.

- Работать надо! - услышал и уточнил помощник. Шерстюк понял, что сопротивляться напасти нельзя, а надо стерпеть и выждать хоть до конца сегодняшней смены. Он кое-как собрался и стал вводить второго Шерстюка в курс Хоботовского дела, наблюдая свою ложь и притворство с какой-то совершенно новой стороны, вроде разглядывания собственного бока в трюмо и без свидетелей. При этом он испытывал новый страх и неловкость от того, что вдруг да заглянет кто-либо в кабинет и... застанет его... и это следует прятать, таить от всех.

Харитон почувствовал себя с помощником так одиноко, будто на льдине в Арктике. Он вдруг заметил, что второй Шерстюк записывает за ним и каждый листок подшивает в явившуюся на столе папочку аккуратно, стопочкой, номерок к номерку. Спросить Харитон не решался, откуда-то взялся такой трусливый такт, но затосковал пуще прежнего.

От тоски же захотел он вдруг изложить все дело сызнова, внушить помощнику и о следах, и о резине, отвести тому глаза от себя, потому что впивался новенький в него то и дело своими гляделками и достигал ими потайного дна его души. Он было принялся за изложение, но навалилась вдруг апатия и полное ко всему равнодушие. И все сверлил мозг дьявольский дребезг. А помощник все писал в свою папочку, и никак теперь было не поймать его взгляда, хоть и нужно стало, потому что сболтнул Шерстюк что-то лишнее, а чего - сообразить не мог, не было сил.

IX

Всегдашний свой оптимизм вместе с приветливым блеском рыжих глаз Шерстюк утратил совершенно. Не узнать было Шерстюка. Злодейский его взгляд потускнел, лицо обвисло и повлажнело. Волосы перестали топорщиться, исчезла упругость походки, так привлекавшая дам. Капитан окоп за окопом сдавал позиции.

Работая по делу Хобота, а точнее, стараясь как можно больше его запутать, он все время терял хладнокровие и сбивался. Шерстюк 2-й был тому причиной. Это он теперь сновал на пружинных ногах и рассыпал ослепительные улыбки, вслед за которыми выруливали неотразимые рыжие глаза. Папочка, которой обзавелся близнец, пухла и пухла, принимая все более угрожающий вид. Уже тесемки не дотягивались друг до друга, чтобы сплестись в узелок, и к папке добавилась шпагатная обмотка крестом.

Миновала всего пара-тройка дней, а уж двойник нехотя, и даже как бы сквозь зубы, доложил о появившейся у него уверенности в том, что Хобота убивали не двое (по Лепиной версии), а один-единственный преступник.

- А следы? - растерянно спросил его первый Шерстюк, пытаясь взять ироничный тон.

- Что следы? - еще более иронически переспросил Шерстюк 2-й, впившись в первого взглядом удава. И того затошнило, он стушевался и уточнять не осмелился. Он вообще теперь все время тушевался. Да и как ему было не тушеваться, когда столько всего нельзя было никак объяснить себе. Допустить же вмешательство потусторонних или высших сил Харитон не мог, как не мог допустить и их существования в природе. Он, Харитон Шерстюк, несмотря на своеобразие образа и подобия своей жизни, был закоренелым материалистом и глубоко верил в то, что жизнью управляют материальные стимулы. По всему этому многое, многое не нравилось и во многое не верилось ему в своем помощнике. Уж одно то было худо, что никто из начальства и сослуживце не подошли к Харитону с тем, что вот, мол, брат Шерстюк, каково-здорово повезло тебе с помощником. Экие, мол, вы оба-два близнецы-братья. Не родня ли? Нет, все оставались равнодушны, будто ничего не заметили. Или сговорились...

События тем временем раскручивались с такой стремительной скоростью, что некогда было собраться и сообразить дело.

Вот сегодня вздохнул было Харитон посвободнее, не повстречав ни разу помощника, а к вечеру он опять тут как тут и соображение докладывает: мол, надо пойти и Хобота в больнице проведать, может быть тот на словах чего-нибудь вспомнил. А ведь такое дело черт знает чем могло обернуться при наружности и энтузиазме двойника. И не сыскать было слов, с которыми подкатиться, подмаслиться было б можно к нему с предложением выпить чего-либо или ударить вместе по бабам, какие во множестве водились с Харитоном. И причины этого были необъяснимо загадочны. Все чаще приходилось Шерстюку крепко зажмуриваться и трясти озадаченной головой без всякого результата, легче не становилось, приятное вовсе не шло на ум, напротив - все чаще вспоминался дикий, необъяснимый Терентий с котами, еще больше помрачая без того ослабевающий рассудок парня. Что-то прочно увязывало все события последних дней в жуткую цепь, не шпагат ли на пухнущей папке свирепого помощника?

Чтобы разорвать это сжимающееся шпагатное кольцо, требовались реактивные действия. Харитон заставил себя приободриться, шаркнул даже щеткой по своим хромовым сапогам и решительно двинулся на другой конец города, в больничку, которая занималась восстановлением подорванного не до конца здоровья Льва Борисовича Хобота.

В больнице медсестра в испятнанном желтом халате неохотно проводила спешащего прибыть первым Шерстюка до нужной палаты с пострадавшим и ушла, зло оглядываясь и ворча.

Палата была отдельная, специальная. Посредине лежал Хобот, накрывшись с головой одеялом. Выглядывающий из-под одеяла угол подушки украшен был отчетливым фиолетовым штемпелем "Госпиталь 7-го полка". На спинке койки висела на проволоке табличка с надписью ХОБОТ.

Надпись развеселила Харитона, он ободрился и, потрепав по плечу раненого, осторожно отвел край одеяла...

X

Лепа Каверзнев изнемогал в санатории, куда его перевели долечить ушибы и ссадины, полученные от террориста. Жизнь озадачила его целой кучей вопросов, требовавших немедленного разрешения, а он вынужден был бездействовать, занимаясь поправкой здоровья. Одного только времени, проводимого перед зеркалом, уходила прорва. Возможно другой сочинитель, владеющий более талантливым пером, отвел бы не менее страницы описанию ущерба, нанесенного наружности молодого человека, таково было причудливое сочетание комического с трагическим в новом Лепином облике, но так не терпится узнать обо всем и двинуться поскорее дальше, что предпочтительнее кое-что обойти, заметив лишь, что Леопольд рвался к свободе.

Расположив главврача своими байками детективного свойства и ловкой шашечной игрой, Лепа довольно скоро получил доступ к своему клетчатому пальто. Немедленно воспользовавшись им, он дернул на ближайшей электричке в город. Дома он заложил в карманы кроме фонаря, "рыбьего глаза" и другой принадлежности еще и своего грозного Маузера, досыпав остальное пространство масляными патронами к нему.

Движимый жаждой справедливости, он отправился на поиски загадочного Терентия, чтобы узнать, понять, за что его бил народный мститель, ведь Лепа привык считать себя защитником и слугой народа, а тут его нехорошо обозвали и едва не прибили насмерть. Было от чего забыть про внешность.

Соображения дела очень скоро вывели Леопольда на крыши родного города. Неожиданно это оказался совсем другой, не виданный им раньше город. Он состоял из железных и рубероидных плоскостей, исчерченных сгибами, развернутых под разными углами к солнцу и спрятанных в тень. На разноцветные линялые поверхности выкарабкивалась снизу молодая зелень в виде верхушек тополей, и даже целые карликовые деревца можно было заметить там и сям растущими прямо из замшелой старинной кладки. Над оцинкованными и заржавленными торосами дыбились старинные купола, башни с флюгерами, кирпичные трубы и металлические конструкции. В отдалении протягивали руки строительные краны.

Будь при нем хоть небольшие крылья, Леопольд тут же бросился бы гонять туда-сюда по этим необозримым просторам, дыша при этом полной грудью и, может быть, даже хохоча от счастья. Еще этот мир походил на какое-то полузабытое детское воспоминание или сон. Бескрылый Лепа принялся упоенно разгуливать по крышам, перепрыгивая коса натянутые провода, влезая на уступы и совершенно позабыв о деле и о Матросе Терентии.

Железо под его ногами громыхало, демаскируя Лепино появление, но людей видно не было, лишь неприметная старушка смотрела в полукруглое окно из-за ветвистого столетника. Она пристально и нежно оглядывала Лепу, пока тот шел мимо, бледно-серыми запавшими глазами, а у Лепы вдруг тосклива сжалось сердце и остыли кончики пальцев от воспоминания столь далекого и прекрасного, что он принялся жадно озираться, ища подтверждения или признаков причин этого состояния, чтобы попрочнее зацепиться и продлить его. При этом он ощутил несильную, но настойчивую головную боль чуть правее затылка. Вскоре Лепа сообразил, что именно эта ветхая старушка в чудной соломенной шляпке с выгоревшей розовой лентой, могущей прийтись впору барышне лет семнадцати, такой, что встречаются на старинных коричневых фотографиях, она то и есть источник его недомогания. Лепа шагнул было в ее сторону, но та так порывисто и странно потянулась к Леопольду всей своей высохшей фигурой, что он испугался и бросился прочь, как ребенок,решивший, что повстречал Бабу Ягу, боясь обернуться и поскорее припоминая, зачем он здесь.

Вскоре никого не стало вокруг, только местные голуби без устали гоняли взад-вперед, взвивались к прозрачному небу, преследуемые взглядами пыльных кошек.

Разбив мысленно весь ландшафт на квадраты, Лепа начал поиски.

XI

Шерстюк отвел край одеяла и обмер... Под одеялом лежал он сам и смотрел ему прямо в глаза выжидающим насмешливым взглядом.

Нет! К этому нельзя было привыкнуть. Харитону нестерпимо захотелось заорать благим матом, забиться в истерике или просто бежать сломя голову, без памяти на край света, подальше от этого чуда природы. Но что в том было бы проку? Ведь существует начальство, работа, режим прописки, военкомат, наконец, - куда там "край света".

Харитон Шерстюк знал разницу между "хочется" и "надо", поэтому, собрав остаток воли, он поборол эти порывы, сел на табурет и сквозь зубы выдавил, даже не глядя на собеседника:

- Вы?

- Ага.

- Что вы тут?

- Я тут при деле... маленький следственный эксперимент. Охота было кой-чего уточнить для ясности.

С этими словами 2-й Шерстюк поднялся, достал из-под матраса аккуратно сложенные и оттого красиво слежавшиеся галифе, затем вынул из-под подушки сапоги, оделся, обулся, притопнул ногой и молча вышел.

А 1-й Шерстюк опять не посмел его остановить или спросить, что это за эксперимент и где Хобот? Опять в голове его звенело и вибрировало, а потолок палаты упрямо сползал по стене вниз, таща наверх пол. Харитон-таки треснулся с табурета и, потирая ушибленную голову, понуро побрел вон.

Только он вышел, в дверь, озираясь, проскользнул Хобот в заскорузлой пижаме, трясясь, залез с головой под одеяло и там замер. Он видно рад был бы и умереть на время, пока кончится весь этот кошмар и нечеловеческий ужас, о котором постоянно напоминали шрамы на стриженной под ноль башке, содержащие, по прозорливому замечанию Чижика, следы резины.

...За окном по подоконнику барабанил дождь, размачивая накрошенный птицам хлеб и смывая его вниз в общий поток городской воды.

XII

...Но что же это за Терентий такой? Как это так его не сыскать облавами и не составить словесного портрета? В силу каких причин он не желает завести паспорт и вступить в профессиональный союз, чтобы обеспечить старость?

Вопросы роились и зудели в голове Леопольда в то время как он обшаривал крыши и чердаки, постепенно сужая круг поисков. Котов разных попадалось много, некоторые казались знакомыми, но других, достоверных признаков "народного мстителя" не встречалось, несмотря на весь опыт Лепиной сыскной работы.

Странность всей этой истории и ситуации, более похожей на вымысел или фантазию сочинителя, постепенно привела Леопольда к новой мысли о том, что могут, верно, быть такие вопросы, на которые нет ответов, или они есть в других мирах, равно как и наоборот - может вдруг явиться некий ответ на неизвестный вопрос под видом, например, научного открытия, а там, в неведомом, кто-нибудь понапрасну ломает себе бедовую голову. Вопросов таких следует, пожалуй, опасаться или не замечать, тогда ничего, в противном же случае легко подвинуться рассудком и вовсе потерять связь вещей и явлений.

И вот настал такой день, когда Леопольд, уже очень близкий к отчаянью, остановился как-то в одном из лестничных переплетов в задумчивости, вперя взор в щербатые, изрезанные мемориальными надписями перила.

Архитектура близлежащих домов была сильно потрепана еще во время войны бомбами и снарядами и так сохраняла свой вид по сю пору, да плюс еще нагородили поверх каких-то построек, времянок, совсем все запутав и извратив. В результате этих или других причин ни черта было не понять не только в недрах двора, но и тут - на лестничной площадке.

К примеру, место, где притулился Лепа, то есть площадка, имело окно, вид из которого ясно указывал, что этот этаж - первый (N 1, намба ван). Но стоило, поднявшись пролетом, завернуть в коридор и пройтись им до конца, как тут же взгляду открывался узкий колодец лестничных клеток, стремительно уходивший вниз и насчитывающий этажей семь, то есть Леопольд вроде оказывался на восьмом этаже...

Вот и кружилась у него голова, вот и брался он за нее руками, пытаясь привести разбегающиеся мысли в порядок.

Леопольд пробовал спуститься на пару-тройку этажей ниже и находил там все те же дерматиновые двери с ящиками для газет и рядами разнокалиберных звонков. Но спустившись еще пониже, он набрел на одну стеклянную, запертую дверь, за которой смутно виднелась некая аудитория с полукруглыми рядами столов и кафедрой.

Аудитория периодически заполнялась серьезными слушателями в тужурках, которые сосредоточенно манипулировали какими-то штуковинами из начищенной меди и беспрестанно списывали что-то в толстые тетрадки.

В окна аудитории бил солнечный свет, блестела в его лучах лысина профессора.

Лепа подпрыгивал за дверями, делал руками знаки, но его будто не слышали и не замечали.

Тогда он взбирался наверх, бежал коридором, поскорее сворачивал за угол и, опустившись на один пролет, глядел в окно, из которого легко мог бы спрыгнуть на землю.

Так что было отчего растеряться облавам, не говоря об одном Леопольде.

Но Лепа решил не сдаваться нипочем. Как бы он мог дальше жить и трудиться на своем поприще, не выяснив отношений с народным мстителем. Леопольд постановил считать все эти странности не пустым делом, а специальным ему знаком или знамением. Это все же сдвиг с мертвой точки, - решил он, - а дальше еще что-нибудь явится и дело пойдет.

На этой мысли он сильно ударился лбом о железо, спрятавшееся в кустах сирени у стены, вдоль которой проходили поиски. Железо оказалось заржавленной пожарной лестницей, уходящей вверх и терявшейся в молодой листве.

- Не та ли это лесенка, что мне нужна? - обрадовался Каверзнев в предчувствии удачи. Он достал Маузера, снял его с предохранителя и, держа у бедра, полез наверх. Вскоре лестница кончилась, не дойдя до крыши, но уперевшись в обитую рубероидом дверь...

XIII

Шерстюку было плохо. Хуже еще не бывало отродясь. Казалось, сама мать сыра-земля наклонилась под ним, норовя опрокинуть Харитона в самую преисподнюю. Должно быть поэтому к вечеру он оказался в кабаке. Заказал пива, достал своей водки и пристроился к простому парняге, пропивавшему аванс в связи с уходом жены к другому.

Сперва опьянеть никак не выходило, но мало-помалу, подогреваясь притворным сочувствием, а в самом деле глумясь, Шерстюк надрался сам и парнягу допоил до безобразия или скотского бесчувствия.

Вместе они покинули невзрачное заведение, дорогой пытаясь завести песню, но ни тот, ни другой не смогли припомнить слов, хотя мелодию начинали не один раз. Шерстюк еще гадил тем, что по-волчьи завывал и орал по-кошачьи. А в одном безлюдном и скользком месте, он, продолжая подличать, сунул мычащего парня в канаву и, мотаясь от кружения в башке и злобы, добрел в этом виде до дому.

У себя, швырнув одежду в угол, Харитон приблизился к зеркалу и, увидя в нем своего мучителя, врезал по нему подвернувшейся калабахой.

Зеркало треснуло, исказив Харитоновы без того перекошенные черты. Харитон добавил раза, невинный предмет обихода осыпался на пол. Плюнув, Шерстюк прошел на кухню, засмотрелся в окно. Тошнило. Снизу стучали в батарею. Шерстюк раздавил на стекле жужжавшую муху, стряхнул на пол, потоптал ногой, затем вспомнил, что от тошноты помогает еда. Взял у соседа-подселенца с плиты кастрюлю с грибами, поел и ткнулся спать. Спалось плохо, с перебоями и провалами. Ненависть и страх рвали грудь. Где те светлые дни пионерской юности, занятия штангой, беззаботная учеба. Нету! Тянуло пойти, выследить гнусного двойника, зайти со спины и бить, крушить рыжий затылок резиновым ломом, чтобы уж никогда не встречать более проклятые эти черты. И еще казалось, что в ванной свет горит...

Шерстюк нехотя поднялся и, качаясь, направился в ванную. Дернув дверь, он сорвал худо прибитый крючок и сразу увидел человека, который согнувшись, полоскался в воде.

Человек еще не поднял головы, а уж Харитон, предупреждая опрокидывание пола и потолка, сорвал с петель фанерную дверь и жахнул ею купальщика. Тот сунулся в воду, но Шерстюк еще добавил ему вдогонку и тут только сообразил, что это его сосед-подселенец, чьи грибы.

Соседу Шерстюк был многим обязан. Тот работал в жилконторе сантехником и, слоняясь со своим чемоданом по квартирам граждан, собирал Шерстюку за долю малую сведения об их быте и имуществе.

Харитон бросился было помогать соседу, трясти его, щупать пульс, но необратимость происшедшего была слишком очевидна, он бросил того как есть и сел, раскачиваясь, на табурет, и до хруста сжал голову руками. Потом нечистый подсказал ему взвалить соседа на плечо и снести в ту же канаву, что давешнего собутыльника.

Сгрузив тело прибитого сантехника на соседнее место, Шерстюк, шарахаясь от каждой тени и временами дико вскрикивая, пустился колобродить по всему городу, рассчитывая, может быть, втайне, нарваться на возмездие или попасть под машину, с тем, чтобы покончить разом с напастью, оказаться поскорее на том свете, где покой, удача и праздник.

Неизвестные законы расположения улиц и проходных дворов привели Харитона под утро к своему дому, который он почти не узнал, но не настолько, чтобы пройти мимо. Он все же поднялся к себе, оглядываясь и вздыхая после каждого шага.

Придумать ничего лучшего он все равно не мог. Пьяный вид и непосильная нагрузка от событий последних дней на некрепкую психику привели Харитона к ложному представлению. Он наконец вообразил себя ребенком, который сильно провинился перед строгими родителями, и вины этой нагромоздилась уже целая гора. Но вот счастливая мысль: надо пойти и повиниться самому, попросить хорошенько прощения, пообещать никогда больше не повторять такого, и свалится тогда гора, пройдет все, и настанет праздник. Иногда, правда, наплывали неуместные жуткие виденья разбитых голов, вывихнутых шей и огнестрельных ранений, наделанных Шерстюком, не то известные кровавые мальчики принимались выплясывать, но это-то быстрее всего и вытеснялось ложным представлением, выручая измученный рассудок Харитона, отводя от пропасти.

В один такой момент прозвенел звонок в дверь.

XIV

Леопольд поскоблил дверцу ногтем, осмотрел ржавые петли и, недолго порывшись в кармане, достал масленку с тонким носом. Побрызгал на петли, убедился, что и Маузер на месте, продут и заряжен, что горсть патронов точно есть, взялся за торчащий из рубероида загнутый гвоздь и решительно потянул.

За дверью обнаружился коридор, наполненный черной тьмой, нарушаемой мерцаньем кошачьих глаз, да светом, текущим из-за Лепиной спины. Чуток поколебавшись, он двинулся вперед, опасливо тыча во все стороны пальцами. С первым же шагом Каверзневу пришлось биться лбом о твердое и спотыкаться об углы. Довелось ему еще пару раз основательно навернуться туловищем об пол, обронить и с трудом найти Маузера.

Наконец, он окончательно увяз и завалился в какую-то щель, где застрял так, что пошевелиться можно было только для того, чтобы завалиться еще глубже и прочнее. Снизу тянуло сквозняком, сверху капала какая-то слякоть прямиком за ворот, пахло летучими мышами и поганым грибом.

Инспектор скрипнул зубами и зло выругался.

XV

Расслышав звонок, Шерстюк пошел открывать. За дверью он застал тесную группу юных пионеров. Пионеры дружно отдали салют, на что Харитон ответил тем же, и один из них бодро отрапортовал:

- Звено имени Фарабундо Марти. Собираем утиль-сырье в пользу фронта национального освобождения. - Затем достал из-за спины яркую трубу с флагом и, надув щеки, дунул прямо в лицо Харитона, на что тот счастливо рассмеялся и попросил попробовать дунуть. Мальчик дал, Харитон дунул, вышел сиплый, нехороший звук. Начали выглядывать соседи. Шерстюк позвал детей в квартиру. Голова его шла кругом. Мельтешили вокруг красные галстуки, значки, свежие щекастые лица, усиливая кружение.

- Берите все! - радостно кричал Харитон, сгребая все свое имущество в одну кучу.

Пионеры не стали спорить и, забрав полные руки барахла, а заодно и лежавшие в углу гардины с цацками, выкатились из помещения. Горнист, задержавшись в дверях, схулиганил и еще раз рявкнул в свою нарядную трубу, слегка контузив Шерстюка звуком.

Эта небольшая контузия вывела Харитона из состояния ложного представления, вернув его к печальному настоящему. Печаль же состояла теперь еще и в том, что жилище его поопустело, лишившись кой-каких вещиц, унесенных бодрым звеном.

На лестничной площадке гомонили соседи, а Харитону представилось, что посреди их круга стоит мерзкий двойник и пишет, чирикает в блокноте, шелестит листами, пером щелкает, ухмыляется гнусно, поглядывая на его, Харитона, дверь.

- Черта с два меня возьмешь! Плохо вы все меня знаете! - яростно выкрикивал Шерстюк, судорожно закусывая воротник рубахи...

Но под его зубами не хрустнула ампула с ядом, ее там отродясь не было, зато он вспомнил с необычайной ясностью, что такой яд имеется в шкатулке с отцовским еще мелким барахлом и бумагами. Яд был неизвестного состава, но в очень красивой посуде, темно-синего заграничного стекла.

Рыча, Харитон козлом поскакал к шкатулке. Вывернув ее на пол, он принялся рыться в содержимом.

Запахло нафталином и еще какой-то трудно узнаваемой дрянью вроде рыбьего жира, побежал в сторону таракан. Шерстюку пришлось немедленно чихнуть, засорить глаз и наколоть палец, вслед за этим взгляду его подвернулась пожелтевшая записка, лежавшая сбоку от изящного флакона. Бросились в глаза первые слова:

"Федя, хоть ты и сволочь..."

Следуя желанию отвлечься на постороннее, перевести перед смертью дух, Харитон дочитал документ до конца...

В сознании его сверкнула молния. Он перечел сызнова и в мозгу его прокатился гром.

- Гардины, гардины! - твердил он, носясь по комнате, - с кистями и цацками! - еще ахнул он. - Идиот и сын идиота! - бил он себя обоими кулаками в лоб, - как это она долежала до этих пор?

Бросив ломать голову, Шерстюк бросился вон со двора. В один миг к нему вернулись все его прежние качества. Прыгая через три ступеньки, он мигом достиг улицы. Там отпихнув подростка, он завладел велосипедом "Орленок" и, растопыря колени, помчался вслед пионерскому звену.

В ушах его гремела знакомая с детства хоровая песня: "Орленок, орленок, взлети выше тучи..."

Тучи были тут как тут, кудрявились, набиваясь между крыш и заслоняя небо.

XVI

Черт знает сколько прошло времени с тех пор, как Леопольд застрял в коридорной расщелине. Во всяком случае, он давно уже ни о чем не думал, кроме еды, и едой ему казалось уже многое, включая кошек и мышей, стало быть прошел не один день. Инспектор застрял до того удачно, что всякая попытка выбраться приводила лишь к дальнейшему застреванию. Вскоре совсем нельзя стало пошевелиться.

В этой ситуации, когда совсем затекло и онемело туловище, голова Каверзнева заработала в том направлении, что или помирать, или выдумать новый план надо. Пожалуй, теперь вернее было не стремиться наверх, а дернуться как-нибудь особо, прогнуться, да и провалиться окончательно хоть в самые тартарары, туда, откуда тянуло сквозняком.

Собрав остатки энергии и припомнив некоторые героические сюжеты из истории, Леопольд принялся извиваться змеем и судорожно биться в своей щели, пока с радостью не отметил, что край ее совсем скрылся из глаз, ноги же повисли в пустоте, перестав встречать препятствия.

Пожелав быть тому, что будет, Леопольд дернулся еще раз и провалился во тьму, в самые тартарары, куда так стремился...

XVII

Пролетев некоторый путь и почти ни за что не задев, Лепа мягко шлепнулся на кучу теплой золы. Тут же поднявшись, он обнаружил, что находится внутри камина с низкой кованой решеткой.

Глазам его открылся вид на небольшую залу с лепным потолком, полную молодыми людьми в гимназических мундирах. Некоторые из них тут же обернули к Лепе свои лица, привлеченные произведенным шумом. Кое-кто, впрочем, тут же отвернулся назад, как бы не желая видеть упавшего.

Леопольд решил было, что попал на съемки исторического фильма, но не найдя признаков кинооборудования, мучимый невыносимым голодом, решил ни о чем не думать, а добыть сперва еды.

- Господа! - обратился он к собранию, желая сострить. - Нет ли тут буфета?

- За углом буфет, - неохотно буркнул ему толстый, угреватый гимназист и, крестясь мелким крестом, зашипел вслед. - Охранка совсем обнаглела, везде шпионов сует, скоро из-под столов полезут.

Леопольд, спохватившись, засунул в карман стиснутого все это время в руке Маузера, затем отряхиваясь и одновременно борясь с головокружением, поспешил к буфету.

В коридоре толкались гимназисты, и, сбившись кучками, на полном серьезе судили и рядили о кадетах, эсерах и прочих старинных партиях. Такое могло сложиться впечатление, что назревали выборы в условиях многопартийной системы.

Леопольд совсем очумел от происходящего: откуда бы взяться партиям, да еще прежнего вида? Опять же форма, гербы...

Тут к Лепе подрулил очкастый юнец с трепавшимся в руках списком:

- Вы за кого голосовать думаете?

- Но это же мое личное дело, - нашелся Лепа.

- Да я по-товарищески спрашиваю, - настаивал очкастый, держа наготове перо.

- За большевиков тогда, - отрубил Лепа.

- Каких таких большевиков? - озадачился юнец и уткнулся в список. Лепа же, не в силах более мешкать, устремился к вожделенному буфету, легко отбросив все политические мысли, но будто со стороны дивясь на себя самого: тут впору было уму за разум зайти, а он ничего... ищет где бы пожрать, как будто так и надо.

Буфет встретил Каверзнева плакатом над дверью. Плакат был такой, какими обыкновенно бывают плакаты из недорогого казенного кумача, но на этом, в окружении двух православных крестов, белела надпись: БОЖЕ ЦАРЯ ХРАНИ.

- Вот так раз! - подумал Леопольд, едва не ахнув. - Ну и ну, продолжил он мысль, но тут же отослал все к черту и вошел в помещение.

Помещение удивило чистотой и уютом. Даже стопки газет и журналов находились на некоторых столах, маня затейливым шрифтом и цветными иллюстрациями.

Но в сторону чтение! Закуски! Невиданное число закусок предстало Лепиному взору и приковало его. По большей части это были такие, что и не встречались прежде Каверзневу, само собой он их никогда не пробовал и не знал им названия. А еще полно было красивейших коробок, бутылок самых неимоверных форм и размеров, каких-то жестянок (верно с леденцами) и кульков. Сами по себе высились сахарные головы в синей спичечной бумаге. Все это было толково расставлено, развешано пучками и гирляндами, построено в пирамиды. Посредине торчал громадный начищенный до яростного сиянья самовар, мерцающий угольной топкой и истекающий тяжелым паром. Все помещение отражалось в его боку вместе с маленьким искривленным Лепой.

Запах совершенно парализовал Лепино сознание, так что тот старался по большей части вдыхать и совсем не совершать выдохов, чтобы сильнее осязать это чудо.

Лихорадочно роясь в карманах, ушибая пальцы о Маузера и путаясь в патронах, Лепа с трудом думал мысль о том, что если и денег теперь спросят царских, то ему конец, тем более, что и обычных не находилось.

- А в долг нельзя? - щелкнув зубами, спросил он толстяка за стойкой.

- В долг не отпускаю, - обронил буфетчик и брезгливо отвернулся.

Воспользовавшись этим, Лепа схватил с прилавка круг колбасы и бросился вон, давясь и глотая на бегу божественно вкусные куски. Отбежав на приличное расстояние и не слыша погони, Леопольд забрался под лестницу и там очень плотно позавтракал украденной колбасой. В животе его, в ответ на сделанное добро, поднялся настоящий бунт. Лепу скрючило и завернуло винтом от боли. Но благодаря качеству продукта и жизнеспособности молодого организма вскоре в желудке его наступил покой, а на душе тихий праздник.

Теперь, после удовлетворения основной человеческой потребности, у Лепы разыгралось естественное любопытство. Он занялся болтанием по коридорам и заглядыванием в различные двери.

Заглядывать в них было одно удовольствие. Двери были дубовые, с медными рукоятками, изображавшими растения и зверей. Они мягко отворялись на смазанных петлях, издавая приятный уху звук, к тому же от них исходил запах, нюхая который, Лепа почему-то вспоминал очень раннее детство, такое раннее, что может даже и не свое, а чье-нибудь чужое, какого-нибудь дальнего родственника или симпатичного литературного персонажа. Похожее чувство испытывал он на крышах в начале поисков.

За этими самыми волшебными дверьми оказывались учебные классы, являвшие собой мир того предмета, что в них изучался. Наглядные пособия, приборы, красивые цветные таблицы приковывали внимание, пробуждая обостренный интерес к этому предмету и настраивая на серьезный лад.

Неожиданно Каверзнев оказался у знакомой полукруглой аудитории с рядами столов, в которую он заглядывал через стеклянную дверь с таинственной лестницы. Он и дверь ту сразу приметил в конце пространства и захотел было пробраться к ней, но вдруг оказался подхваченным бурным потоком студентов, который увлек его внутрь помещения. Леопольд повесил пальто на руку, желая соблюсти вежливость, и вскоре устроился на удобном месте в третьем ряду.

Инспектор осмотрелся, остановил особо внимание на медной штуковине перед носом у себя, из числа тех, что расположились и перед всеми прочими носами, пожалел о недостатке своего образования и стал прислушиваться к лекции, одновременно обозревая физиономии окружающих его студентов.

Только он успел отметить значительное их разнообразие, как будто от сквозняка распахнулось окно, и в его проеме очутился огромный матрос с раскрытым ртом и поднятой вверх рукой. Мощная эта рука описала над головой в бескозырке двухметровый круг и швырнула в аудиторию пачку листовок, разлетевшихся голубями по всему помещению и белым листопадом опустившуюся в протянутые руки, на пол и столы.

- Терентий! Матрос с Потемкина! - зашумели подростки, - Давай к нам! На кафедру его!

Но тут же, вслед за матросом в окно ввалилась целая орава городовых с шашками наголо и громоздкими револьверами на шнурах. Городовые засвистели в свистки из рыжих усов и, целясь из револьверов, нестройно заорали простуженными голосами:

- Стой! Руки вверх! - и еще один, совсем бестолковый обратился было к собранию:

- Господа! Это государственный преступник, задержите его!

Куда там. Аудитория ревела, как штормовой океан и все не в пользу городовых, даже самые чинные из учеников (в золотых даже очках) кричали, раскрасневшись:

- Полиция, вон! Долой фараонов! - и кидались в них частями своих завтраков и всем, чем ни попадя.

Тогда городовые принялись прокладывать себе дорогу выстрелами в потолок и рукоприкладством. Кое-кому досталось по башке полицейской "селедкой", разумеется плашмя. Запахло порохом.

- Терентий!!! - перекрывая общий шум, не своим голосом закричал Лепа. Все обернулись к нему, а инспектор выхватил из кармана Маузера и швырнул им в городовых.

Стрелять по живым людям ему не доводилось прежде, но Маузер, шлепнувшись об один из столов, сам принялся палить, дергаясь и вертясь волчком. На последнем патроне он поперхнулся и разлетелся в куски. Заклубился дым. Двое городовых сделались ранены, остальные же бросились к Леопольду.

- Делай как я! - скомандовал Лепа, обращаясь к Терентию, затем вскочил на ближайший стол и, прыгая с крышки на крышку, устремился к стеклянным дверям. А позади, пыхтя как паровоз и пригибаясь под градом револьверных пуль, скакал дикий матрос, кроша клепаными ботинками чернильницы и балансируя распростертыми полосатыми руками.

Добежав до двери, они высадили ее двойным плечевым ударом и рванули по лестнице наверх.

Взлетев на пару этажей, они повернули в коридор, но Леопольд, не достигнув спасительного угла, рухнул, окончательно обессилев и задохнувшись.

Последнее, что он почувствовал - это могучие объятия, в которые его заключил гигант, а последнее, что увидел - окно первого этажа, откуда ничего не стоило спрыгнуть на землю.

XVIII

- Что-то там поделывает наш Лев Борисович Хобот? - думает придирчивый читатель, уставший уж от энергичных действий прочих героев. - Жив ли он? Или отечественная медицина, подобно бестолковому Чижу, вновь лопухнулась и не сберегла чуть теплящийся огонек хоботовской жизни? Как он, в случае, если выжил, переносил материальный и моральный ущерб? Не надо ли ему помочь вниманием или полезным советом, на которые каждый из нас горазд?

Так вот, Хобот пока ничего не делает. Он лежит по-прежнему под байковым одеялком и тихонько шевелит ранеными мозгами. Он уже все придумал и в советах не нуждается.

Но для конкретных самостоятельных действий он пока не созрел, даже для высовывания самого кончика носа наружу он не приготовился. Лев этот еще довольно долго будет дышать спертым, испорченным воздухом, одним с собой, пока не начнет новую жизнь. Уж он теперь будет умнее в сто раз и промашки не даст.

Первым номером заведет себе Хобот бронированные двери с глазами, подключит к ним и к окнам сигнализацию с сиренами, фейерверками и самонаводящимися минами, нацеленными на разбойников. Потом наймет парней, впрочем нет, парням нету веры, собаку заведет хорошую, верную, вроде того милицейского Агдама. И обязательно надо поднести полковнику. Срок давно подошел, так нет - тянул все, тянул, вот и вышло боком. Подарить нужно "Пастушку", что у тети сохраняется, хоть и жаль ужасно, XIX век..., ну да иначе никак, разве другое что-нибудь от тети.

А уж после всего того можно и въехать насовсем, запереться и потихоньку опять прикапливать изящное, старинное, прежних мастеров рукоделье, то что в цене никогда не падает, и так украшает жизнь самого хозяина. Сейчас уже есть кое-что на примете, надо только не прозевать, не упустить в чужие цепкие руки, а вовремя в единственный верный момент овладеть, обласкать вещь и любить ее потом преданно и верно.

С этими мыслями Хобот трогал и гладил рубцующиеся шрамы, чтобы поскорее те обратились в здоровую упругую плоть, такую совершенную и нежную. Он плотнее подтыкал свое казенное одеялко и, засыпая, начинал видеть радужные сны. Дело шло на поправку. Прибавлялся вес его тела, волосы, скобкой обнимавшие лысину, завивались уже колечками, частично скрывая ссадины.

Крыши за окном палаты парили, подсыхая после дождя и служа аэродромами голубям и испытателям самодельных летательных аппаратов. Там и сям загибались яркие радуги, могущие украсить и преобразить даже самые унылые пейзажи, составленные из ржавых и гнилых материалов, с покосившимися плоскостями и разбитыми стеклами.

XIX

Очнувшись, инспектор Каверзнев осмотрелся и понял, - приключения его продолжаются, потому что он не лежит у себя дома на диване, и к нему не подходила мама поправить одеяло; не было вокруг и больничных стен, покрашенных и побеленных пополам, с известным запахом. Нет, он лежит на жестком дощатом топчане, какие до сих пор не перевелись на солдатских гауптвахтах и в отделениях милиции, укрытый своим повидашим виды шотландским пальто, в маленькой каморке с тремя окошками на три стороны света и дверью в четвертую. За окнами само собой открывался еще один вид на крыши, но превосходящий все прежние разнообразием и простором.

В сторонке, под вырезанной из журнала репродукцией с портрета Котовского (Григория), сидел на скамье известный матрос и жарил на керосинке рыбу. Еще каморка была украшена цветной картинкой, изображавшей четверку Битлз, других украшений не имелось. Кроме топчана, из мебели Лепа разглядел лишь стол и несколько разнокалиберных ящиков (ящичной тары), по мере необходимости застланных газетной бумагой.

Из котов дома был один, сидел за единственным табуретом на приступочке и допиливал лобзиком декоративную фанерную полку, поминутно сверяясь с висящим тут же нарисованным образцом и фыркая на набегающие желтые опилки.

Леопольд еще полежал немного с полуприкрытыми глазами, попривыкал еще к новым чудесам, которых за последнее время многонько что-то накапливалось, затем приподнялся на локте и приступил к делу:

- Где это я, Терентий?

- У нас гостишь, - лаконически ответил матрос, шевеля шипящую рыбу широким ножом.

- Я что же теперь в плену у вас, или как?

- Погостишь и иди себе, какой у меня плен...

- А скажите, Терентий, - ободрился Лепа, - что это с нами произошло давеча? И какой нынче год?

- Год-то? Год тебе знать, а случилось - ничего не случилось, вот что. Поешь, на-ко, рыбки, котики мои наловили, - рассказал в ответ Терентий, гася керосинку и переправляя сковороду на ближний к топчану ящик.

- Ну хорошо, а за что же вы назвали меня "паскудой" и так побили, помните?

- Что побил тебя, то это ничего, заживет, поверь. Меня, браток, не так еще бивали, ничего, зажило, еще крепче стало. Такая теперь во мне крепость, что бей не бей... А обозвал зря - ошибка вышла, теперь стыдно. Думал ты с Шерстяком заодно, а ты другое дело оказался.

- Так, ЛАДНО, - ерзал на топчане Леопольд, - а в каком смысле вы "народный мститель" и "матрос"? Против кого это вы повстанцем выступаете?

Лепа поднялся и как следует посмотрел в окно. Там он опять увидал крыши, но с двух сторон живописное их пространство обступалось уже высокими зданиями, крыши которых скрывались в облаках и не имели подступов. Дома эти холодно глядели перед собой рядами одинаковых окон с одинаковыми завесами, имея общее для всех выраженье. В одно из таких зданий предполагался переезд его управления.

- А в каком смысле ты сыщик? - взялся отвечать Терентий, - ты сыщик, сыскивать твое дело. Хобота дело - добро копить. Пускай - целее будет. А Шерстючье дело - гадить да тиранить людей! А я - мститель мщу за народ. Кто, скажи, за народ отомстит? Спрос?! - глаза его налились скорбью и стало, наконец, заметно, что он в годах,- Я отомщу!

- Но ведь терроризм же?! - выкрикнул Лепа.

- Правильно, душегубство, поэтому тебе этим нельзя заняться, а я - другое дело, я послан, хотя мне в огне гореть. НО Я К КАЖДОМУ ПРИДУ. Шерстюк твой - мелочь пузатая, вот вроде этих окуней, а еще щуки есть и акулы. Вот они меня и дожидаются... Матрос-то я потому, что на "Потемкине" ходил, а теперь тут обосновался, на крыше. Крыша, браток, наивысшая точка человеческого гнезда. Меня тут не найти, ты только отыскал, видно тебе дано такое. А милицию вашу, верно, не люблю. Кин я про нее не глядел, а живьем видывал вашего брата. У вас там обо мне записано, что я БОМЖ, такое мне название. А я матрос Терентий, Народный Мститель! - затверди себе, - стукнул он Леопольда в грудь и взволнованно заходил кругами, задевая предметы и маша, как от комаров, мощными руками.

Лепа, хоть и не понял смысла в ответе, но вдруг ощутил в горле ком и щекотку в носу. Он потянулся к матросу, полный сочувствия, но тот отмахнулся, яростно роясь в сковородке:

- Постой-погоди, я еще тем записывальщикам коростылей-то в портки насую, узнают меня.

- Дак я согласен, а вот ответьте, Терентий...

- Да что ты заладил, ровно радио: "ответьте", "скажите". Замолкни лучше.

- Нет, я еще спросить хочу. Вот вы сказали Шерстюк, мол?.. Ведь он товарищ мне...

- Ну и лопух ты, браток, что он товарищ тебе. Костолом он, налетчик. Ему в вашей конторе самое место. Я еще евонного батька знавал, мазурика. И дядька их из дворца, тоже говно был из говен. Опять у Хобота, тоже шерстючья работа. Так что, поздравляю тебя, браток, с таким товарищем.

- Не может быть! - изумился Леопольд, - ведь мы и учились вместе, и на практике...

- Ты ешь давай, знай, рыбу-то, ученый, - напомнил Терентий, и Лепа с горя навалился на неожиданно вкусную рыбу. Меля зубами тонкие кости, он мысленно возводил планы дальнейших действий в правильном направлении, ища наилучшие из возможных.

- Последний раз выследил я его, - продолжал матрос, - взял на мушку, так у меня в ружье осечка приключилась - перекос патрона. Сапога с ноги не пожалел, думал - прибью рыжего тяжелым, но... промашка вышла. Ушел подлюка и сапог прихватил зачем-то. Одно слово гад.

- Клепаный, в рыбьем жиру? - чуть не подавился Каверзнев, имея в виду сапог.

- Точно, в жиру, а ты почем узнал?

- Эх, Терентий, наследил он у Хобота в мокром месте твоим ботинком. Ну Шерстюк - хитер бобер! А я-то, дурак, думал их двое, Агдама при нем ругал.

- Их и есть двое, - загадочно обронил матрос мимо Лепиных ушей, - а по его хитрости мы своею простотой ударим, - тронул он на стене обрез, - один урок он получил, второго не будет...

- Гражданин Терентий, - спохватился Лепа, а разрешение на хранение обреза у вас имеется?

- Лепа! - треснул по лавке матрос так, что та чудом устояла на месте, - Ты, я гляжу, не понял ничего... Сам обрезал, сам и разрешил! Не то, может, у Шерстюка твоего спросить?

- Ну-ну, Терентий, не все же Шерстюки в милиции.

- Да почти что все, - махнул рукой повстанец, - ты вот всмотрись в своих братков получше, да после посуди.

- Так как же сне дальше-то быть? Я ж на службе состою, оклад получаю, работал до сих пор честно, горя не знал, а теперь что делать?

- Вот и давай честно дальше служи, лупи злодеев, раз тебя научили, здоровье только долечи. Без здоровья и жить неохота.

- А вы, Терентий?

- Я, вишь ты, на "Потемкин" думаю вернуться. Подамся на юг к теплу, дельце только одно довершу и... ехало-болело... Слыхал? Крыши-то эти снесут скоро - постановление вышло. Котикам моим негде поблудить будет. Ишь ты, мастер, - полюбовался он на фанерную резную полочку, - этот не пропадет.

Доев рыбу и запив съеденное полбутылкой недорогого вина, оба поднялись и направились к выходу. Заперев дверь, они самым обыкновенным способом спустились по ступенькам вниз (за исключением одного момента, когда шедший позади Терентий, оказался вдруг впереди. Лепа даже поглядел - нет ли другого матроса, но не увидал такого. Потом после поворота, опять он оказался впереди, чтобы вскоре получить от Терентия на прощание легкого пинка под зад, очутиться в знакомом дворе и перевести, наконец, дух).

Не переведя его как следует, Лепа, уже направился к вокзалу, где его нарочно дожидалась электричка и свободное местечко у окна.

XX

- Мерзавцы! Остановитесь! - заорал Шерстюк, завидя впереди шагающее строем звено. Бешено крутя педали, он настигал пионеров, а те, услыхав его крики, притормозили ход и, разиня рты, ждали услышать, что скажет достигающий их дядя, галопирующий на подростковом "Орленке".

- Стойте! - еще раз рявкнул Харитон, спрыгнув с "Орленка" и подняв руку.

По обыкновению всех подобных субъектов, Шерстюк позабыл две вещи (из числа доступных его развитию): во-первых нахальство подростков, собравшихся кучей, хоть бы и под пионерским знаменем, резко возрастает; и во-вторых, на нем не было устрашающей милицейской формы. В результате этого авторитет его признан не был, и даже он немедленно заполучил по глазу несмертельный удар комка жеванной бумаги, одновременно с пребольным выстрелом из рогатки в затылок.

В этот миг из-за туч выглянуло яркое солнце и отбросило на детей резкую тень, погрузив их в сумерки и ослепив Шерстюка.

- Сопляки! - взвизгнул капитан, - Верните мне...- он не договорил, так как, заглушая его, откуда-то с неба, или с крыши раздался раскат громового голоса:

- Получи, собака!

И оттуда же ударила рыжая молния, имевшая начало в опиленном стволе, а конец в самом сердце Шерстюка.

Обескураженные пионеры кинулись к нему, подбитому, и удивленно ахая, принялись затаскивать на носилки, причем всеми хлопотами и суетой верховодил явившийся невесть откуда Шерстюк 2-й.

1-й Шерстюк, еще живой и довольно ясно соображавший, стал хватать детей за края одежды и слабо, сколько позволяли остатки сил, вскрикивать:

- Уберите, прогоните его! Не давайте меня, спрячьте меня! Не давайте...

Голос его все слабел, дети не слушались и не хотели замечать поразительного сходства. Они накрыли Харитона гардиной и понесли к медицинскому пункту, а рядом с носилками все сновал отвратительный двойник, поправлял гардину, сжимал Харитону пальцы, заглядывал подло в глаза.

Не в силах выдернуть стынущую руку, Шерстюк отвернулся к пионерам и уж из совершенно последних сил повторил:

- Слепцы, слепцы, посмотрите...

И встали перед ним слова в записке: "... а помирать, Федя, очень неохота, запомни!"

Рука его упала с носилок и поволочилась следом, а рядом с ней подпрыгивала на камнях гардинная кисть. В один момент из нее выпал плещущий разноцветными лучами бриллиант и, незамеченный никем, замер в пыли.

Тут же сверху спланировала на это место фиолетовая ворона и, подхватив камень, уволокла его на крышу. Там она некоторое время мыкалась, не то разыскивая дорогу, не то заметая следы, но потом оказалась наконец у известной каморки, засунула голову в окно и аккуратно опустила камень на резную фанерную полку.

Каморка Терентия осветилась новым светом. Матрос, проснувшись, взглянул без интереса на подарок и, перекрестив зевающий рот, уснул на другом боку,досадуя на беспокойство и припоминая конец ускользнувшего сновидения.

XXI

До санатория инспектору добраться не пришлось. У платформы его поджидал облепленный грязью газик и Ребров, радостно скалясь, делал руками приглашающие знаки.

- У нас ЧП, инспектор! - еще издали закричал он, затем, дождавшись Лепу, закурил и, выпустив клуб дыма, весело сообщил:

- Шерстюк-то наш, наказал долго жить! Дуба дал. Вот ток - жил себе не тужил, а после раз-два и перекинулся.

- А что ж ты веселишься, скотина эдакая, коли помер товарищ? пытливо спросил его Каверзнев.

- Ну ты сказанул - "товарищ". Еще скажешь - друг. У него на морде написано, какой он товарищ. Так - "привет-пока", - всего и дружбы. Я и не возил его почти... От грибов помер. Грибов пожрал намедни и прямо на улице "у пяти углов" отдал концы. Его пионеры подобрали. Собирали утиль, глядь - Шерстюк. Под мышки его и в отделение. Шустрые пацаны, их в управление пригласили порасспросить, а теперь не выгнать. Лазят везде, на дуде своей всех пугают. Но главное, отчего общий-то сбор и тебя позвали: Шерстюк подонком оказался, каких поискать. Душегуб-убийца. У него, я ж говорю, на морде написано. Собственного соседа дверью убил и в ванной утопил. Видал такое? Труп сволок в канаву у пивзавода и там бросил, как будто так и надо. А там, в той канаве, вообрази себе, еще труп случился! Я не верю, что откуда ни возьмись, я думаю, это тот же Шерстюк натворил. Так эти трупы с водой засосало в трубу, и уж не знаю как так, разно говорят, но завлекло аж в квасной бак главный, откуда по бочкам льют. Так вот, слышь ты штука, который день везут травленных в больницы и назад - на кладбище, весь город потравлен, почитай, пол-управления потравлено, а Шерстюку тому хоть бы что. Уж помер, а гадит. Говори теперь "товарищ по работе". Вон, гляди - жара, а у бочек никого, все пуганы трупным ядом, только и говорят об нем, - Ребров притормозил у бочки и толстая квасная баба, подскочив к ним, протянула две огромные пенные кружки:

- А вот квас молодецкий, леденецкий!

- Сама пей, чума, свою отраву! - саркастически крикнул в окно Ребров и газанул мимо.

Баба сокрушенно уселась назад и принялась дремать в ожидании иногороднего туриста.

XXII

В управлении Леопольд был встречен поджидавшим его полковником Чуком:

- Здравия желаю, Каверзнев. Немедленно подстригитесь и принимайтесь за дела. Видите, пусто в управлении? Работы гибель, а поручить некому. Слыхал про Шерстюка? То-то, а ведь на хорошем счету находился, призы брал. Подвел, подвел мерзавец, но работник был, надо прямо признать, что надо, оперативник настоящий, не чета иным некоторым, хотя и подонок. Где теперь, скажи, гарантия, что и ты не такой Шерстюк? - полковник вытаращил и приблизил желтые глаза к Леопольду. - Поклянись мне тут, сейчас, не сходя с места, что ты не бандит, по ночам не бьешь дверьми соседей и не грабишь Хоботов, я поверю, но окажется, - Чук ядовито сощурился, - что ты водишь дружбу с лицом БОМЖ, а БОМЖ этот вооружен! - поставил точку полковник, вплотную прижавшись к лепиному лицу своим.

- Что это вы?.. - вскричал пораженный Леопольд, - что за методы у вас? Спросите нормально, я скажу... и потом... никакой он не БОМЖ.

- Ах вон как? - вкрадчиво пропел полковник, - А ну, смирно! заорал он обычным голосом - Даю сроку три дня, собаку Агдама, машину, но этот драный матрос должен сидеть у меня в КПЗ!

Вслед за тем он резко обернулся через левое плеча вокруг своей оси, а Лепа бросился вон. Но полковник Чук не окончил вращения, а повернувшись еще, проследил за Леопольдом длинным, цепким взглядом. Не понравился ему инспектор. Не почувствовал он в нем волкодавской цепкости, а наоборот, ощутил интеллигентскую бесхребетность и беззубость.

- Такому доверять дело нельзя! - определил он. - Такому только сопли жевать.

Заподозрив подчиненного, Чук свистнул опергруппу и последовал за Леопольдом, привычными приемами маскируя слежку. За свою продолжительную службу ему доводилось выслеживать злобных тренированных врагов, но по большей части просто глупых граждан, которые подобно телятам совались куда не следовало. На то был классовый подход, и всех сующихся следовало как класс брать к ногтю. Чутье говорило Чуку, что и Каверзнев должен быть взят под классовый колпак и поскорее. Практика работы позволила полковнику выработать у себя уникальные оперативные качества, а именно: сверлящий желтый взгляд, могущий даже загибаться за небольшие углы и необъяснимый наукой способ отводить противнику глаза, то есть как бы растворяться в воздухе.

Вот теперь Леопольд уж влезал по ржавой пожарной лестнице и отворил было заветную дверцу, а все не замечал в метре от себя кряжистую фигуру полковника.

Пора, однако, несколько просветить личность Леопольда Каверзнева в свете его недолгой биографии.

Леопольд получился из мечтательного мальчика, воспитанного на чтении романов Жюля Верна, Майн Рида и Фенимора Купера. Сюда же, само собой, относился и Дюма. Но особенное место в его жизни занял Конан Дойль. Тем более, что в те поры каждый школьник увлекался ловлею иностранных шпионов и диверсантов, как теперь фарцовкой и мелким бизнесом. Тогда было меньше политэкономии, а романтизма больше. Лепа с самого раннего детства мечтал о путешествиях с приключениями, о борьбе за справедливость и освобождении угнетенных. Он хотел даже очутиться на Кубе, чтобы поучаствовать в перевороте к лучшему, но не нашел для этого средств. Еще мечтал Лепа о прекрасной незнакомке, имевшей впрочем довольно неопределенную наружность и характер, в связи с тем, что незнакомки попадались все разные, одна лучше другой и выбрать никак было нельзя.

С течением времени реализм действительной жизни несколько остудил Лепин романтический пыл. Громадные небесные пространства безжалостно распарывались сверхзвуковыми аппаратами, а загаженные нефтехимией моря и океаны, будто мухами, засиживались военными базами и ядерными полигонами. Экзотическое же население теплых стран вырождалось и напропалую перенимало у белых подонков все самое худшее и наотрез отвергало лучшее.

Оставались еще космические дали, но почему-то они не будили Лепиной фантазии, казались чужими и безжизненными.

Руководясь своим несозревшим подростковым сознанием и романтическими бреднями, Леопольд выучился на работника органов и даже успел немного потрудиться на этой ниве. Вскоре проявления самой дикой жизненной прозы так озадачили Лепу, что он перестал почти различать меж собой преступников, а в некоторых случаях отличать их от своих товарищей по работе. Он даже дошел до такой дилеммы: или все вообще преступники, или никто не преступник; оставалось только ее решить для дальнейшего образа жизни.

Поэтому знакомство с Терентием как бы остановило его у края пропасти, пробудило в нем угасшие было мечты о поэтической жизни героя, так необходимые Лепе для нормального самосознания.

- Человек повидал страны, - рассуждал Лепа, - может сравнительно анализировать и делать обо всем выводы. Надо его держаться, поучиться у него уму-разуму, а потом решать, как быть.

Он сделал свой выбор от всего сердца и поэтому поспешил скорее к матросу, чтобы предупредить того об опасности заключения в КПЗ и надеялся, что, может, удастся набиться к нему в компанию для продолжения службы на "Потемкине".

Вскоре он треснулся об очередной угол, навернулся туловищем об пол и, наконец, завалился в желанную щель, где и застрял вновь. И только было Лепа прогнулся, чтобы завалиться дальше, как встретился взглядом с желтыми глазами свесившегося в щель полковника, подсвеченными огоньком спички.

- Что ты здесь делаешь?! - брезгливо спросил полковник, зажигая пару новых спичек. При этом к его глазам присоединилось еще несколько, от подоспевшего Реброва, Чижика, и даже Агдама, капавшего в щель слюной. То есть подоспела все опергруппа, а Леопольд еще не ускользнул.

- Вылезайте! Вы что тут?.. - с внезапной тоской и перейдя на "вы", выкрикнул полковник, наблюдая судорожно гнущегося Лепу, - Да что с вами, Каверзнев? Хватайте! Тащите его! - скомандовал он остальным.

Несколько рук вцепилось в Леопольда, захватывая пальцами складки, лацкана и пуговицы, затем дернули его из щели. Но Лепа совершил усилия в обратную сторону, пыхтя и чуть не плача от досады и злости. Поэтому первый рывок не имел успеха. Все разгорячились, стало душно. Приготовлялась вторая попытка. Участники ее, покрепче упершись каблуками в край щели, намотали бесцеремонно на руки части Лепиного пальто и дружно рванули.

Но взамен того, чтобы вытащить Леопольда наверх, вся компания, сопровождаемая треском гнилых досок и грохотом кирпичей провалилась вниз, устремилась, расшибая и крутясь, разрывая обмундирование и теряя принадлежность, навстречу морозному сквозняку.

Один Агдам кружил у провала и скулил.

втоpая часть

?????????????????????????

ГУТТАПЕРЧЕВЫЙ ГОД

I

Но сколько же можно лететь, когда надо приземляться, хотя бы и убившись насмерть?!

К счастью, обошлось без смертей, и герои, все до единого, приземлились-таки в неизвестном месте среди пыли и тьмы. В одной из сторон, представленных им на выбор, слабо брезжил голубоватый свет. Кое-как выбравшись на волю, все кинулись, руководимые обозленным полковником, вслед убегавшему улицей Каверзневу.

Но почти сразу бег их стал замедляться, ибо внимание разбегалось вдогонку глазам по окружавшим их предметам и явлениям. Местность оказалась пугающе странной. Какой-то в местности содержался обман. Что-то вроде стереокино или волшебного сна. Такого свойства была странность, что хотелось тут же поискать под собой кресла с подлокотниками, чтоб опереться и тогда попытаться уловить ускользнувшую суть.

Во-первых, под ногами горбилась булыжная мостовая, которой не было края, и даже сбоку, в проулке можно было заметить еще булыжные кучи, приготовленные для мощения новых пространств. Ноги от бега по такой мостовой сразу уставали, подковы на каблуках страшно лязгали, а после со звоном отлетали прочь. Асфальта же не предвиделось.

Вторым номером шли дома, частью вроде бы знакомые, даже об заклад можно было побиться, что знакомы или в знакомом окружении, но прочие меж ними - вот штука - совершенно чужие и как бы мелки, но на диво хороши. К этому прибавлялись яркие разнокалиберные вывески, афишные тумбы и даже дворники мужеского пола в фартуках и с помелами. Словом, опять похоже на кино.

Единственно, что оставалось неколебимо знакомым и понятным, это убегавший Лепа Каверзнев, сразу ставший как бы родным. Поэтому вся компания бросилась за ним, применяя угрожающие окрики и свист. Полковник, тот даже порывался вытащить на бегу оружие, но не смог, так как кобура сбилась далеко за спину и там застряла.

Однако решительно нельзя было продолжать погоню в прежнем смысле. Становилось необходимо все же разобраться и понять происходящее. И, пожалуй, никто не мог лучше разъяснить все, чем тот же проклятый Леопольд. Так что группа с новой силой устремилась вдогонку убегавшему Лепе. В криках бегущих уже не содержалось угроз, а слышалось как бы предложение потолковать. Даже полковник оставил в покое пистолет и лишь ожесточенно пыхтел. В Лепиной оглядке начал сквозить ответный интерес, продиктованный отчасти усталостью, могли начаться переговоры, но из-за угла с вывеской, изображавшей красавца кавказской наружности, только что спустившегося с гор, служивших теперь ему фоном и прижимавшего к груди веер из открыток с приделанной полукруглой надписью: "Дагерротипы! Изумительное сходство! Фантастический эффект красоты!", вышел, привлеченный шумом, военно-морской патруль, весь сверкавший якорями и бляхами. Тут же для подкрепления ограниченных сил, выкатился из полосатой будки толстый городовой, поводя красными со сна глазами и путаясь в гремящей по булыжникам сабле.

Всю погоню, глупо улыбавшуюся и совершенно онемевшую, мгновенно повязали, туда же был прикручен Каверзнев, не отрицавший причастности. Повязанных сволокли в участок старорежимной полиции. На всем пути они лупали по сторонам глазами, но концы с концами не вязались ни у кого, кроме Лепы. Лепу же распирало давно предвкушенное любопытство. Он был почти счастлив и, ничего не боясь, легко сносил тычки и ругань.

В участке их довольно быстро разоблачили как вооруженную банду, поотбирали пистолеты и пихнули до времени в камеру.

Лязгнул кованый засов, ушел, пыхтя и звеня ключом, коридорный надзиратель.

Все разом бросились к Каверзневу.

- Каверзнев! Объясните! - захлебываясь накинулся полковник, это ведь чертовщина, верно? Гипноз, правда ведь? Скажите! Ну, что же вы, ответьте! - он вцепился зубами и пальцами в Лепин лацкан и принялся трясти, требуя немедленного ответа. Лицо его, против обычной надменности, покраснело, пошло пятнами, казалось, еще секунда промедления - и его хватит удар.

- Полковник, - укоризненно произнес Леопольд, как бы напоминая Чуку о высоком звании, - да бросьте вы это, оставьте, - он окончательно высвободил у него пальто, - я не могу ответить вам так, чтобы стало легче, напротив, только хуже будет. Обождите, потерпите малость, все и образуется, а счас просто отдохните.

- Не будет хуже, Каверзнев! Некуда уж хуже! Этого всего не может же быть в самом деле! Это вражеский гипноз действует, я понимаю. Но вы-то тут неспроста, я следил за вами. Вы должны знать выход! Так вот, немедленно мне, чтоб сей же час покончить с этим всем, меня работа ждет!

- Нет выхода, - хмыкнул Лепа, - есть только вход. Тудасюда только Терентий умеет сновать, но его не так просто сыскать. Он вообще, возможная вещь, что на юг подался, к морю.

Все разом на разные голоса принялись высказывать свое мнение о сказанном, бесполезно гомонить, затевать скандал, но вовремя прозвучал железный скрежет ключника, распахнулась тяжелая дверь и всю компанию призвали к допросу.

Только их ввели в просторный с ажурными решетками на окнах кабинет, как Каверзнев восторженно толкнул Реброва в бок:

- Глянь-ка, Ребров, - Хобот!

За столом и вправду, подбочась, сидел Хобот в форме полицейского чиновника, с торчащим из-за обшлага кружевным платком. Перед ним фронтом развернулся чернильный прибор, числом предметов превосходящий все известные, в руке же помещалось перо с только что заостроженной в чернильнице фиолетовой мухой. Муха, пронзенная сталью, тем не менее старательно очищалась лапками от чернил.

- Лев Борисович!.. - рванулся к нему полковник. - Приятная встреча.

- Отставить! - рявкнул внезапным, не свойственным Хоботу басом Хобот. - Сидорчук! Дай-ка ему раза, чтоб себя не забывал.

Знакомый уже городовой вышел из-за спин, козырнул Хоботу и не отводя от него преданных глаз, двинул Чука в зубы.

Полковник откачнулся, но стерпел и, продолжая цепляться за ускользавшую идею, опять потянулся к полицейскому чиновнику:

- Ну, хороши вы, Лев Борисович, не узнаю вас. Называется, свои люди...

- Что?! - выкатил глаза Хобот.

- Бросьте, вот же часы, вы же мне и поднесли в день милиции Чук вынул и показал часы луковкой.

Хобот вырвал у него предмет и поднес к лицу:

- Хо! Мои часы, верно! Украл? Сидорчук!

Сидорчук двинулся к полковнику, сворачивая новый кулак и отводя руку, но Чук согнулся, отпрыгнул к стене и, слазав под рубаху, выдернул наконец свой забившийся к самому шивороту и оттого уцелевший ТТ. Тут же он обрел прежний достойный вид и взял тон:

- Ах вот вы как? Разыгрывать меня вздумали! Гипнозом взять?! Из игры решили убрать? Дудки!

Затем жестокий Чук навел пистолет на растопыренного Сидорчука и выпалил ему в грудь, так что тот осел на четвереньки, продолжая глядеть действие стекленеющими глазами, пока не завалился на бок. После этого беспощадный полковник повел дымящимся стволом и прицелился в Хобота.

- Па-а-звольте!!! - завизжал тот знакомым фальцетом вместо баса и замахал на Чука выхваченным кружевным платком. - Я же не Лев никакой и часы, точно, не совсем мои, мои без надписи! Можно же договориться! о-ох! У-у-у! Не-не-е-е!!! - Он вопил, приседал, дергал руками с мокрым от слез и соплей платком, переводя взгляд с подстреленного Сидорчука к пристальному стволу с вырастающим на глазах отверстием. При этом он исподволь давил и давил на замаскированную кнопку электрического звонка, зовя караул, пока этого не заметил полковник.

- Да ты шельма, Хобот, - с тихой грустью обронил Чук, - ну да не ты первый, не ты и последний, - строго добавил он и пальнул во второй раз. Хобота отбросило к стене и он поехал по ней к полу, удивляясь на несработавшую кнопку.

- Монтер сволочь! - подумал он, стукаясь затылком об пол.

Муха сорвалась с оброненного пера, оставив на нем часть брюха, и зигзагами полетела в дверь.

II

На все эти стремительные действия ушло несколько секунд, так что прочие участники драмы исполняли роль истуканов, парализованные отчасти видом огнестрельного действующего оружия, то есть никому не пришло в голову заступиться за власть, даже Лепе.

- Вы мясник, полковник! - очнулся все-таки Каверзнев. - Это же скорее всего дед Хобота! Сами могли б сообразить.

- Идите вы, Каверзнев, в жопу! - взбесился полковник. - Я, по-вашему, тоже дед? Или, может, внук?

- По-моему, полковник, вы просто...

- Ноги! Ноги надо делать, - подскуливал Чижик, суясь между спорящими. - И на юг поскорее, где инспекторский дружок. Не то застрянем здесь черт знает на сколько.

Все ожили. Ребров бросился к столу, обшарил по-быстрому ящики, насовал чего-то в карманы, затем выглянул в коридор:

- Вот служба! Ни души!

- Дергаем! - скомандовал Лепа, и все на цыпочках, держа в руках снятую обувь и вытянув шеи, пошли к выходу.

Полковник задержался, наклонился к Хоботу. Неподвижные глаза того, мертво отражавшие оконный свет, внезапно двинулись и, встретившись с взглядом Чука, мрачно мигнули левым.

Полковник вздрогнул, хотел толкнуть Хобота сапогом, но взамен того бросился бежать за товарищами, с трудом переставляя очугуневшие ноги и суеверно бормоча:

- Опять чертовщина, гипноз... Я ведь бью, так уж без промаха. Господи, твоя воля, спаси меня и сохрани!

Поймав себя на идеологически вредной концовке, он смешался и несколько поник духом.

- За Лепу держаться надо, - лихорадочно соображал он, - не рассуждать, а повиноваться. Поповинуюсь пока, а там даст Бог, расквитаемся. Зато может обойдется еще, выкручусь как-нибудь.

Позиция была Чуку знакомая и он ободрился. На самом выходи нарвались на постового, закрывавшего спиной дверь.

Все прижались к стенке, делая руками метр и пуча глаза. Доносился с улицы птичий щебет, детские выкрики, скрип сапог караульного. По освещенному улицей полу тянулась от него длинная колеблющаяся тень. Пахло сургучом и сапожной мазью, приготовляемой, как известно, на рыбьем жиру.

Первым нашелся Ребров. Достал из кармана чесночной колбасы и, жуя, вышел к часовому. Вынул пачку "Беломора", угостил того, дал прикурить и, пока постовой рассматривал диковинную пачку, группа тихо прошмыгнула мимо. Ребров же, хлопнув полицейского по плечу и выбив клуб пыли, ускользнул вслед группе в проходной двор.

- Будете поощрены! - потряс ему руку Чук.

- Георгия желаю, - сказал лихой Ребров. - Чтоб полный бант набрать и стать кавалером.

- Ничего не получите! - обозлился полковник и раздраженно отвернулся в сторону. Его взгляду попались двое оборванцев, увешенные связками бубликов, пучками воблы, в одной руке у каждого находилась тяжелая загнутая колбаса с достигающим запахом, в другой длинная треугольная бутылка с различимой надписью "Пиво".

- Ишь, отъедаются при царском режиме, - рассеянно подумал Чук, оборачиваясь к собранию.

- На юг, на юг, к товарища Каверзнева приятелю подаваться нужно! - опять заныл Чижик.

Чук, сделав озабоченно-почтительное лица, изогнувшись, повернулся к Лепе и закруглил вопросительно глаза.

- Я лично, все равно еду на юг, к Терентию, а вы, - Лепа язвительно смерил Чука взглядом, - как хотите. Я вас с собой не звал, сами набились, теперь думайте... Но недолго.

- Конечно, - серьезно закивал полковник, - разумеется к Терентию, больше пока некуда. А вы, Леопольд, не сердитесь так. Я ведь на службе. Как же мне? Вы еще молоды, можете себе позволить, а нас, старых профессионалов... С молоком матери...- он все гнулся, протягивал по швам руки, преданно вертел желтыми глазами, приказывайте, я готов подчиниться, несмотря, так сказать, на звание и выслугу лет...

- К Терентию! К Терентию! - зашумели все.

- Тогда слушай сюда! - скомандовал Леопольд. - Едем по железной дороге.Вести себя скромнее, побольше молчать, чтоб не сморозить лишнего. Счас расходимся, а завтра вечером у пакгауза общий сбор. За это время нужно раздобыть еды, денег, разжиться костюмами помоднее. Поищите какойнито работы, вот и деньги.

- Я достану деньги! - выпалил Чук, - у эскспроприаторов. Их же тут гибель, земли не видно, и отличить легко, по классовым признакам.

- Нет, полковник, отставить. Знаем, как вы отличаете. Экспроприируйте, если хотите, уголовных бандитов, только если будете уверены, не то грабанете какого-нибудь либерального писателя или там... художника-передвижника - ну вас.

- Есть уголовников! - козырнул полковник и сразу же исчез в призрачном счете газовых фонарей.

III

Все разошлись по разным сторонам и концам города. Очень скоро можно было увидеть Реброва, сильно поддатым в окружении каких-то потертых личностей, переходящего из одного питейного заведения в последующее и удивленно становящегося столбом при каждой встрече с извозчиком. Всякий раз тема их разговора круто поворачивала в сторону обсуждения конной тяги. При этом Ребров сильно размахивал руками и все пытался начертить в воздухе двигатель внутреннего сгорания. Новоявленные же его товарищи утверждали на это, что мол все давно уж известно и старо.

Постепенно компания прибавила к себе лиц женского пола, таких же потертых и несколько тоже навеселе, которые лица и увели их всех в неизвестном направлении, освещаемом одним только розовым фонарем.

Чижик долго слонялся где попало, не переставая удивляться чудесам, пока не увидел молодого человека с накрашенным пополам лицам, так что все время казалось, что на него светит сбоку фонарь. На человеке был малиновый бурнус и белые сапоги.

Он непрерывно совершал сложные гимнастические упражнения, привлекая этим всеобщее внимание. Хорошенько разглядев его, Чижик увидал и то, ради чего человек старался, - вывеску за спиной над неприметной дверью. На вывеске было: ВЫСТАВКА ПЕРЕДОВОЙ ЖИВОПИСИ ОБЩЕСТВА НЕЗАВИСИМЫХ ХУДОЖНИКОВ "ДОБРАЯ ВОЛЯ". Из дверей выходили различные господа, плюясь и грозя кулаками. Некоторые, впрочем, весело улыбались.

Не раздумывая, Чиж устремился туда...

Лепа Каверзнев, проводя взглядом товарищей, двинулся по одному ему известному делу, о котором в дальнейшем пойдет еще речь.

Полковник же Чук, отойдя на приличное расстояние, пораскинул еще умом и решил все же, что легче будет поступить своим умом и добыть денег у экспроприаторов.

- Буржуев непуганых целый город, - рассуждал он, - а я стану искать и экспроприировать в сущность классово близких уголовников, нет уж, дудки!

Тут же он, пользуясь своими уникальными способностями, миновал зазевавшегося дворника, начищавшего кирпичом свою бляху, и прокрался в парадный подъезд раскошного особняка с атлетами по бокам.

На втором этаже Чук, соблазнившись кожаной обивкой двери, проник под замок и, пройдя бесшумно квартирой, оказался в кабинете с большим зеленым столом и лампой. Стол был усыпан исписанными листками, поломанными стальными перьями и пятнами от чернил.

За столом, уткнув личность в рукав, крепко спал небольшой мужчина, вернее сказать, парень. На самых свежих листках, которыми полюбопытствовал полковник, речь шла о дворце, пробитых окнах и корабле, коптящем трубами небо.

- Писатель, либеральный, не надо и к бабке ходить. У него тут и нет ничего, - решил полковник и, помня Лепины наставления, на цыпочках вышел вон.

Поднимаясь этажом выше, Чук заметил, что чистота лестницы достигла уже такой невозможной степени, что даже на поворотах стояли лохани со свежими цветами, шаги же глушились совершенно цветною ковровой полосой, плотно пристегнутой к ступенькам блестящими медными прутьями.

- Эх-ма! - только и сказал полковник, припоминая оставленную действительность и свой полковницкий подъезд, который в эти дни начал уже было позабывать.

Другой этаж встретил его табличкой, гравированной если не на золоте, так на самой лучшей бронзе, такой от нее исходил блеск. Текст гласил: ЖЕНСКИЙ ВРАЧ Б.ТРЕГУБЫЙ. Прием по записи.

- Типичный недодавленный буржуй, - справедливо определил Чук и, разувшись, тихо двинулся на самых носках так, что это могло напомнить балетный танец, но замедленный, внутрь помещения.

Повсюду была тишина, тикали только часы, да с улицы в окошко доносился монотонный призыв точильщика.

Пистолет в руке полковника и энергический желтый взгляд сразу раскрыли бы его карты, случись нежданная встреча с хозяином.

По известному закону подлости, такая встреча не замедлила стучиться. Совершенно внезапно оба два действующих лица оказались уставленными нос к носу друг друга, так что полковник не успел обдумать и принять другой, более приличный вид.

В результате этой неожиданности, доктор Трегубый воздел обе руки в гору и отчаянно провозгласил:

- Я выбираю жизнь! Остальное берите, хоть все.

- Не думайте, я экспроприирую, - пояснил Чук, - где у вас драгоценности?

- Главная драгоценность - жизнь, - гнул свое Трегубый, - золота и бриллиантов, клянусь, не имеется, а деньги, все, что есть - вот, толкнул он пачку ассигнаций полковнику, который все сверлил его своим ярко-желтым взглядом, могущим, казалось, разглядеть самые потаенные закоулки любой загадочной души, не только что Трегубого.

- Может быть, тогда изумруды найдутся? - холодно поинтересовался Чук, дивясь своей сообразительности и мучительно силясь вспомнить, откуда выскочил в его голове этот вопрос.

- Клянусь! В моем доме никогда не бывало изумрудов! Впрочем, может, вы в ироническом смысле, так я готов открыть любую дверь, все показать вам. Ищите, может быть, как раз и найдете изумруды, суетливо бормотал доктор, в то время как Чук разглядывал, уведя наконец от Трегубого свой мучительный взгляд, полученные купюры.

Увидав на деньгах вместо привычных Ильичей растопыренных двуглавых орлов, он впал в некий столбняк и на неизвестное время оторвался от действительной жизни, опустив пистолет и даже позабыв о нем вовсе.

В тот же миг Трегубый, сразу обнаружив свою суть, с воинственным криком топнул сапогом по ноге полковника, защищенной одним лишь тонким носком. Чук, не ждавший подлости, изумленно разинул рот и уронил на пол оружие, а коварный врач, с усердием, похвальным в лечении дам и барышень, принялся изо всех сил оттаптывать каблуком полковничьи пальцы, да вдобавок во все горло звать караул.

Караул мигом оказался тут как тут. Это были четверо дюжих молодчиков в поддевках и с намазанными деревянным маслом волосами поверх гладких лиц. Одновременно с их появлением Чук укрепился в своей классовой оценке доктора окончательно и подумал, что, пожалуй, влип.

Четверка эта, огородив полковника от сторон света, принялась его тузить по чем попало, производя жуткие нечеловеческие звуки и зверски рыча.

Трегубый же сразу сделался очень доволен и даже показывал полковнику нечто вроде "козы", высовывая одновременно язык.

Однако, Чук быстро смекнул, что мог бы много снести таких побоев, без особенного для себя вреда и, собравшись бесчувственным комком, ждал окончания спектакля.

Вскоре бойцы притомились и по этой причине сволокли слабо упиравшегося Чука в подвал, в сопровождении оскорбительных прощальных жестов и прыжков подлеца Б.Трегубого.

Внизу караульные сразу переменили выраженья своих лиц, растянув их в улыбки и утерев потные лбы. Затем они объяснили Чуку, что в иных местах могли бы составить ему партию в таком же или подобном деле и даже имеют для такого случая некоторый опыт и инструмент.

Тут же было полюбовно решено, что да, давно уж пора "брать" ювелирный магазин Аптекмана, чем валять дурака. Полковник предложил свой план, который был с восторгом принят, так как все самое трудное Чук брал на себя. На Трегубого же было решено махнуть рукой как на обреченную прослойку.

IV

Леопольд занялся делом прямо противоположным. Еще в начале последних событий, перед арестом и побегом, его взволновала одна деталь городского пейзажа - афиша на круглой тумбе. Лепа еще подумал, что за такой тумбой удобно прятаться от слежки, а потом вдруг увидел афишу.

Содержание ее прямо-таки перевернуло его душу. В окружении мелкого текста алело набранное рубленым шрифтом имя: ФЕДОР ШАЛЯПИН.

- Ради одного этого, - думал Лепа, - стоило заводить дружбу с Терентием. Шаляпина Каверзнев любил с детства, так как имел родню на Волге, у которой было несколько старинных пластинок в комплекте с небольшим граммофоном. Бывало, наточит дед Лепин иголку на бруске, установит ее в специальный зажим и ну гонять Шаляпина весь вечер. А под окном Волга течет и другой берег виднеется, и церковь с горящим куполом. Этого впечатления Лепа во всю жизнь позабыть не мог.

Так что, увидав афишу, он сразу решил кровь из носу попасть на концерт, и теперь ноги его, помня дело, понесли Леопольда в сторону обозначенного в афише театра.

Дорогой он сообразил, что даром на концерт не пустят, однако некая уверенность несла его как на крыльях, обещая удачу и наполняя грудь пьянящим воздухом. С быстрого шага Лепа то и дело сбивался на прыжки в длину, в высоту и даже на бег крупной рысью.

Как по обещанному, неожиданно подвернулась бильярдная. Не раздумывая, Леопольд завернул в нее. Тут же он, рискнув своей линзой, оцененной в рубль серебром, без особого труда выиграл нужные для входа 5 рублей. Всю игру ему везло. Шары сами собой вкатывались в лузы, помимо тех, что с треском влетали от ударов молниеносного Лепиного кия. Почувствовав в себе признаки губительного азарта, Леопольд прервал сражение, удовлетворенный выигрышем и, зажав в кулаке синюю купюру, поспешил к выходу.

Купив место, Каверзнев сразу занял его и стал ждать, оглядываясь кругом себя.

Зал наполнялся публикой. Лепа с радостью отметил кругом приятные и, зачастую, как бы знакомые лица.

Заплескали аплодисменты, сразу же перешедшие в настоящую овацию, и на сцену стремительно вышел Шаляпин. Это был точно он!

Лепа задохнулся. Еще тот не начал, а уж Леопольда охватил восторг. По телу пробежали мурашки, совершалось настоящее чудо!

В Шаляпине сейчас был виден благородный, величественный человек, но веселого, свойского нрава. А как только он запел, так будто бы застрадал вместе со всем залом каким-то общим, высоким страданием, которое скрутило душу Каверзнева узлом и вынуло вон из груди.

Да не один Лепа, весь зал мигом отдал все души в залог этому рослому человеку, держащему теперь их в своей простертой руке. Не было времени, пространства, каждый забыл себя, потому что сам Бог являлся людям одной из сторон, делая на миг тайное явным...

Концерт вымотал, растерзал Леопольда. Он оказался не подготовлен к такому впечатлению и был теперь не то болен, не то, напротив, переполнен здоровостью. Лепа пережил в эти миги и детство с первой любовью, и опрометью проскочившую юность, повидал забытую совсем мать и даже полюбовался самим собой, ползущим по нечистому следу в клетчатом пальто с линзой и Маузером.

Каверзнев сидел без сил, а на сцену вслед овациям летели цветы и бросались самые зрители в надежде прикоснуться к божеству.

Вышедшего кланяться Шаляпина тесно обступили люди с удивительно знакомыми лицами, а Лепа, оттесненный от сцены к дверям, грустно побрел в сторону гардероба, боясь свалиться с лестницы о трех ступенях.

У вешалок взгляду его повстречался другой взгляд, тот, которого, кажется, и искал он все время. Это был взгляд застенчивых серых глаз из густых ресниц, которые выглянули из-под белой соломенной шляпки с лентой, готовой обернуться кругом тонкой шеи.

Леопольд остановился как вкопанный и оставался в этом виде, пока незнакомка, вспыхнув, не отвела глаз и не скрылась в дверях.

Этот секундный взгляд разом перевернул сознание юного сыщика. Жизнь сразу обрела новый смысл и могла теперь продолжаться бесконечно. Все поджидавшие его впереди опасности и трудности лишились упругой ядовитой силы, сделались хрупки и прозрачны, его же сила получила таинственную власть для распоряжений обстоятельствами и вдохновения любви.

Лепа вышел на улицу и побрел, погруженный в новые ощущения и мечты ничего не видящим и не слышащим телом, без направления и цели, по ночной, бронированной булыжниками мостовой.

V

В основе предложенного полковником плана лежала профессиональная способность Чука к перевоплощению. Редкий лицедей мог бы состязаться с полковником в этом деле. Наверное, даже сам Немирович, знай он способности Чука, не отказался б от пары-тройки уроков для усовершенствований своей системы, жаль - не пересеклись вовремя их пути, и система, может, чуть не дотянула до совершенного творения... Но, к делу!

Операция началась в полдень. Как только вокзальные часы ударили двенадцать раз, в ювелирный магазин Лазаря Аптекмана ворвалась высокая дама в густой вуали и, схватясь за сердце, хрипло гаркнула:

- Господи, погром! Затем дама обернулась вокруг своей оси и выскочила вон, наделав шуму своим туалетом и дверьми, защемившими ей турнюр. И еще не успел стихнуть этот шум, как в помещении закатился сутулый господин в антрацитовых подусниках и, поскальзываясь на букве "р", брызгаясь и вращая желтыми глазами, заорал на бледного, как мел, приказчика:

- Расскажите! Скорее расскажите Лазарю, что еврейский погром!

С этими словами он выкатился, а с улицы донесся звон стекол, разбиваемых из рогаток, нанятыми по пятиалтынному за бойца, пацанами, сопровождаемый выкрикиванием лозунгов о спасении России.

И когда приказчик на ватных ногах пошел выглянуть в дверь, навстречу ему, чуть не опрокинув с ног, впрыгнула двойня препротивных золотушных девчонок в гимназических передниках и козловых башмаках с незавязанными шнурками (все тот же полковник со своими штуками). Двойня хором закричала:

- Спасайтесь! Убивают евреев!

После чего исчезла без следа.

Ровно через пять минут из черного хода выскочил тепло укутанный Лазарь Аптекман, с неприметным узелком под мышкой.

Недолго думая, он юркнул в темный переулок, то есть как раз именно туда, в то самое укромное местечко, где его и поджидал во главе с полковником отряд молодцов в поддевках и со свеженамазанными ореховым маслом головами. Которые молодцы с приветом в глазах весело вращали кистенями, производя в воздухе авиационный гул.

- Продолжайте пока вашу торговлю, - молвил Чук, - окунаясь в прозрачные колодцы мертвых глаз Лазаря, - а это, - он вынул без сопротивления узелок, - экспроприируем в пользу Народного дела.

Полковник свободной рукой нежно погладил Аптекмана по голове и, повернувшись к сообщникам, весело по-цыгански мигнул.

Затем вся человеческая группа, за вычетом Лазаря (который беззвучно разевал рот, желая высказать, что он уж давал, и не раз, на Народное дело, и лечил подпольщиков, но, напуганный Чуком, онемел и обессилел) колонной удалилась в городские трущобы, чтобы поделить добычу.

Молодцы, маршируя, одновременно потирали руки и, утробно урча, влюбленно глядели в широкую спину бывшего полковника. Будущее представлялось им состоящим из одних только кисельных рек с пряничными берегами, густо поросшими кустарником и деревами с золотой и серебряной листвой, посреди которой гнездились бриллиантовые птицы, несущие яхонтовые яйца. В изумрудах же те птицы рылись, как в сору.

Как только место показалось достаточно глухим и безлюдным, полковник вдруг перестал быть осязаем органами зрения и нюха, приятели ж его, сколько ни суетились, ни совались повсюду, все напрасно. Чука простыл и след.

С мечтами и идеалами неохотно расстаются все слои населения и любые их представители, даже прослойки упорствуют. Немудрено поэтому, что разбойники огорчились, а потом и разодрались, даря друг друга тумаками и пендалями. Производимые при этом звуки заставили шевелиться и приотодвигаться многие занавески на окошках, из каких повысунулось немало любопытных и встревоженных носов.

Изрядно обломав друг другу бока и выбившись из сил, противные стороны вынуждены были заключить мир, чтобы не искать лучшей компании. Так как невдалеке находилось заведение, то туда и направились их стопы, а хозяева, едва перешагнув через порог, запили с такой неимоверной силой, что может, и теперь еще там сидят кругом мутного штофа с протянутыми стаканами.

VI

Вечером следующего дня все собрались у пакгауза держать совет. Каждый явился не без приобретений. Ребров, например, приобрел себе совершенно новое лицо в виде медного самовара, красного с зелеными медалями под запухшими глазами, так что его с трудом узнали и допустили на сбор.

Чижик где-то раздобыл одеяло из верблюжьей шерсти и подходящий картуз.

Полковник явился с известием, что точно, достал денег у уголовников, но маловато, едва хватало на два билета и то не до самого юга.

- Я и товарищ Каверзнев можем ехать, - начал было Чук, но его перебил Лепа:

- Кто поедет с билетами - решит жребий, остальные тоже поедут как-нибудь, в ящиках, например...

- Это в каких ящиках, Леопольд? - осведомился Ребров.

- Под вагонами ящики специальные должны быть, для беспризорных, - пояснил Лепа, - там и поедем.

- Я тоже что-то такое читал, не то в кино видел, - подтвердил Чижик.

- Так вот жребий... - Лепа скатал бумажки числом на всю группу, нарисовал в двух кресты, - кому с крестом, тому и билет.

Бумажки были опущены в подходящий картуз Чижа и старательно перемешаны. Каждый слазал туда и извлек свою долю.

Дольше всех возился, конечно, полковник. Пыхтел, запускал руку чуть не по плеча, голову даже попытался сунуть внутрь, подозрительно всех оглядывал, но-таки вытянул жребий.

Билеты выпали Лепе с Чижом. Полковник побагровел от злости, но, верный своему решению держаться и не раздражать Леопольда, стерпел.

Слишком, слишком не нравилось ему это время и место, куда он со своей полковничьей высоты съехал прямиком на босяцкий уровень. Даже в волосах его завелась уже солома, что указывало на случайность и беспорядочность ночлега. Опять же рухнуло почти привычное чинопочитание, командовал ничтожный Лепа, а он, стальной боец, должен был подчиняться этому почти врагу. А Каверзнев точно, враг был. Чук еще с молодых лет выучился таких отличать, что много о себе понимают и рассуждают. Первый классовый признак: рассуждает - враг. По этому всему Чуку не терпелось поскорее покончить с этим положением, которое он назвал "вражеским гипнозом" и вернуться назад.

Надежда брезжила на юге, куда он спешил, соглашаясь и на беспризорный ящик.

К тому же сердце его согревалось неким узелком, подвязанным под одеждой, содержание которого во много крат превосходило стоимость такого же, наполненного, скажем, упомянутыми изумрудами.

Нет, не изумруды уносил из магазина Лазарь Аптекман. В его узелке выхвалялись друг перед другом неземной красоты нити редчайшего жемчуга, несколько старинных культовых предметов, из тех, что и не снились Хоботу, украшенных многочисленными разновеликими бриллиантами и, наконец, собственно бриллианты - крупные, как чернослив и чистые, как глаза гимназистки приготовительного класса.

Вожаком среди них был один, величиной с кулачок той же, выбранной для примера, гимназистки.

Все это коварный Чук утаил от коллектива опергруппы и тем самым от государства, куда собирался вернуться на полковничьи хлеба. Денег же он действительно добыл только на два билета, отобрав их силой у подростка-кадета и чуть не до смерти напугав будущего белогвардейца своими приемами.

Так что теперь Чук пробирался тишком вместе с товарищами вдоль состава и пробовал ящики, которые точно соответствовали тем, что в кино и книжках о беспризорниках.

VII

Полковник попал в один ящик с Ребровым. Помещение оказалось все же маловато, или жильцы превосходили беспризорников, но только свой на диво сколоченный корпус полковнику пришлось несколько подсогнуть, чтоб разместить еще поджатые ноги, да ребровское тулово вместе с собранными в комок конечностями.

Можно было разместиться и по разным квартирам, но совершенное отсутствие обогрева побудило группу выбирать из многообразия способов добычи тепла собственные средства и сбиться парами. То есть "сбиваться" пришлось только Реброву да полковнику для преодоления части пути, обозначенного на билетах счастливцев.

Итак, в состав первой пары входил полковник Чук, обживавший молодецкие объятия Реброва, содержащие неистребимый бензиновый дух, а также чуткость бочковатых ребер и колких локтей водителя, от чего полковник и прикрывал всячески свою добычу и сам по себе Ребров.

Вторая пара составилась из послушного помалкивавшего Чижа и клетчатого Каверзнева, которые могли не замечать физических достоинств друг друга, так как ехали в уютном помещении, в окружении крахмальных салфеток, серебряных подстаканников и свежих газет. Одну из них Лепа сунул Чижику, чтоб тому легче молчалось за преодолением ятей, неуместных твердых знаков и прочих пережитков орфографии царского режима, другую развернул сам.

И сразу обо всем позабыл, потому что в самой газетной середке забористый заголовок гласил:

"Бесстрашие инспектора Хобота вновь восторгает нас!"

Далее шла заметка о том, как известный публике полицейский сыщик Хобот вступил в смертельную схватку с группой лиц, вооруженных новейшими автоматическими револьверами секретных систем, как они тяжело ранили самого Хобота, а также подстрелили городового Сидорчука, оставившего троих детей-сирот, как затем скрылись, замели следы и как Хобот, едва перевязав рану, взялся вести следствие, которое уже вывело его на неких таинственных и довольно светских дам, о которых корреспондент вынужден умолчать, ибо Хобот утверждает, что не обошлось тут без социалистов; редакция же держится того мнения, что каждый порядочный член современного общества обязан сочувствовать социалистам, а не порочить их, хотя бы это были и социалисты-бомбисты, которых тоже следует уважать, ибо все мы виноваты перед народом и обязаны послужить Народному делу. Хобот же, хоть и популярный сыщик, но в данном случае выходит подлец. Общество всем этим шокировано и с трепетом следит за ходом дела. Подпись под заметкой была: Артамон Меньшиков.

- Живучее же семя, однако, эти Хоботы, - подумал Леопольд, - а Чук мясник, от него беда только. Ишь какого Сидорчука ухлопал, детей осиротил, негодяй. Надо от него избавляться.

Тут от почувствовал, как Чижик, храня молчание, тычет его локтем в бок.

Лепа опустил газету и сердце его перестало биться.

На противоположном месте сидела одетая в дорожный костюм давешняя незнакомка из концерта. Встретившись с Лепиным взглядом, незнакомка вспыхнула и, кажется, готова была сгореть со стыда или выскочить из купе от неловкости, но тут, к счастью, поезд тронулся и сразу же набрал большую скорость, так что невольно всем пришлось оставаться на своих местах, чем в душе обе стороны были очень довольны.

Не было смысла притворяться - оба узнали друг друга и оба поняли это друг про друга.

Мало-помалу стук обоих сердец стих до нормы, и завязалась беседа, состоящая преимущественно из междометий, покашливания и коротких сбивчивых фраз. Некоторое время спустя оба голоса окрепли, перестав выдавать фальшивые ноты и хриплые звуки. Речь пошла о Шаляпине. Молодые люди единодушно постановили, что он гений и сразу стали как бы роднее.

Узнав, что был концерт Шаляпина, Чижик, болтавшийся по выставкам и рынкам, от изумления и зависти потерял дар речи, что, впрочем, соответствовало его обязанностям.

Из-за перегородки купе Чижику предложили партию в карты, и тот охотно удалился туда, взглядом пообещав и впредь держать язык за зубами.

Лепа был счастлив. Голова его пошла кругом, сами собой вытаращились глаза, гулко застучало о ребра сердце; он принялся с жаром рассказывать незнакомке о путешествиях, приключениях и романтике дальних странствий, в которые собирался пуститься прямо от берегов южного моря.

Купе наполнилось всеми возможными ветрами, за окном же вставали из тумана банановые острова и парусное оснащение встречных корветов, каравелл и фрегатов. Все это уносилось вместе с искрами, летящими из паровозной трубы и вновь являлось в новом виде, сопровождаемое новыми, еще более заманчивыми подробностями.

И вот уже бесштанные крестьянские дети, машущие вслед поезду ветками ивы с нанизанными на них окунями из речки, казались экзотическими туземцами, а подвернувшийся подходящий картуз Чижа завертелся, схваченный на манер штурвала брига, изрядно теряя при этом товарный вид.

Вскоре, для общего удобства, они пересели на одну скамью, и Лепина рука нет-нет да и касалась за разговором то плеча, то колена собеседницы, на что та вспыхивала румянцем и отважно сияла реснитчатым взором.

Ей представлялось, что их с Лепой разделяет целое море; он, преодолевая военно-морские трудности, спешит к ней, и волны перед ним трусливо расступаются; или уж он несет ее в объятиях на корабль с красными парусами...

За окном проносилась ночь.

VIII

На одной из станций полковник, соблюдая очередность с Ребровым, двинул за кипятком.

Был уже раздобыт медный солдатский чайник, и полковник, разминая согнутые в форме ящика ноги, заковылял по шпалам.

На путях лежал молочный утренний туман, где-то вскрикивали первые петухи. На станции было совершенно тихо. Боясь нарушить эту редкостную тишину, Чук придерживал брякающую посуду и умерял гулкую поступь.

Вот и кран с внушительной яркой вывеской КИПЯТОК.

Только что кипятку набралось половина чайника, как поезд, безо всяких приготовлений и предупреждений, лязгнул сцеплениями и, коротко свистнув, принялся разгоняться. Чук, сорвав с крана чайник, ошпариваясь кипятком и посылая спереди себя длинные матерные ругательства, погнался за составом, перепрыгивая препятствия и полосатые барьеры. Он почти догнал последний вагон и даже рукой хватал уже медный поручень, но тут высунулся заспанный небритый кондуктор и, с криком "Куда прешь, телятина!", спихнул полковника сапогом.

Потрясенный Чук отошел с путей и целый час просидел сиднем на штабеле гнилых шпал.

Затем напился из чайника злополучного железнодорожного кипятку, побрел вдоль путей следом за ушедшим поездом, придерживаясь южного направления.

К вечеру Чуку повезло, его подобрал ехавший параллельно путям мужичок на подводе, запряженной саврасым меринком. Мужичок пошевеливал веревочной вожжой, чуть подгоняя лениво бредущего коняку.

Полковник уселся подле поселянина, с облегчением свесил разбитые о шпалы сапоги и стал глядеть, как производятся конские яблоки, дивясь производительным способностям неутомимого савраски.

Всю дорогу мужичок закусывал, доставая из своей торбы то огурец, то яичко.

Но закусывать одному было неловко, особенно под голодным взглядом Чука, источавшим грозную желтизну. Поэтому крестьянин пошире рассупонил торбу, предложил и полковнику отведать, что Бог послал. Чук радостно налег на вареные картошки и лук. Опустошение бездонной крестьянской торбы сделалось минутным делом. Поселянин изумленно и сочувственно наблюдал, как играет гармонью чуковский затылок, и ритмически шевелятся уши, издавая капустный хруст.

- Оголодал же ты, паря, - душевно заметил мужичок, неспешно подсобляя полковнику уничтожать свой припас. При этом каждый предмет сопровождался в дорогу любовной характеристикой в роде того, что вот, мол, яичко каленое, свое, не купленное, и оттого как будто крупнее. Или молоко в бутылке от своих коровушек, не в пример будет лучше и надежнее, чем неведомое чужое. А коли вспомнить поросят, так те еще живы, а уж только и глядят, как бы прыгнуть хозяину в рот самым лучшим боком, протягивают к нему розовые пятачки, кокетливо свистя в свои свистульки, ну а как изжарятся в сметане, да с хренком, так или помирай сразу, или ешь их - решай, что лучше...

Чук, хоть и отвел мужичку в классовой структуре полку кулака-мироеда, но слушал эти рассуждения с удовольствием. Что-то давно забытое, слежавшееся и сопревшее приподнялось на самом дне его темной души и отозвалось в мозгу. Особенно же тронули слова о коровах. Коровы выходили вроде бы членами семьи, любимицами, красавицами и кормилицами. Чук даже завертел головой, желая увидеть где-нибудь коровье стадо и, точно, увидел пасущееся стадо разноцветный, застывших на лугу коров с опущенными долу рогами. Чук вздохнул и стал слушать дальше.

Из разговора выяснилось, что мужичок движется в целом тоже на юг, так что полковник, умевший в нужных случаях быть обаятельным, совершенно обосновался на подводе и поехал себе на юг.

Он крепко призадумался о том, что же делать дальше. Лепа уехал в неизвестную даль. Продавать бриллианты из узелка полковник боялся и не хотел, расчитывая употребить их с большей пользой по возвращении в свою действительность. Другого же имения у него не было никакого, кроме физической силы и закалки. Именно эти качества предположил в нем сметливый крестьянин и стал звать Чука в работники:

- Очинно мне пондравилось, паря, как ты кушаешь. Стало быть и работник знатный, коли знатно ешь. У нас в деревне завсегда работника сперва есть садют, и, глядя по едоку, работу дают. То есть, если жрать горазд, так хоть и не трудись, - лукаво пояснил он.

Чук, поразмыслив еще и поморщив для виду лоб, согласился. По прибытии в село, он немедленно был приставлен к скотине.

Очень скоро он убедился на опыте, что да - "свое молоко - не чужое" и "яйца свои", тоже самое не в пример лучше купленных.

Работая вилами и граблями, Чук наливался день ото дня здоровьем, и уж многие его морщины расправились, позеленел желтый взгляд.

Полковник встречал за работой рассветы, когда из тумана торчали лишь головы его подопечных, и работой же провожал закаты, делавшие его коров с лошадьми одной пурпурной масти. Он вдыхал здоровые запахи, купался в речке и парился с мужиками в бане.

Как-то незаметно для себя Чук повадился ходить в церковь. В Бога Чук не верил, точнее, не думал никогда о нем. Но в церкви было красиво, чисто, никто не скандалил, не видно было пьяных. К тому же полковник полюбил слушать хор. Некоторое же время спустя он и сам поучаствовал в спевке, где имел успех через свой густой голос, поддержанный шевелением еще более густых бровей.

Чука охотно приняли в хор, и он запел регулярно, заметно улучшив качество общего пения. Первое же выступление позволило полковнику вкусить от пирога славы.

Мужики при встрече стали почтительно кланяться и ломать шапки, а бабы и даже некоторые девки из засидевшихся, игриво стрелять глазками и заливаться вслед беспричинным хохотом.

Дальше - больше. Раскрылся еще один талант полковника. Да что там раскрылся, просто-таки развернулся и расстелился во всю обозримую ширь и даль.

Чук к тому времени прикопил деньжат, которые содержались у него в жестяной коробочке с красивой косой надписью "Ландрин" и стал прицениваться к срубу на окраине села.

Юг югом, а кто ж его знает, чем оно еще обернется, да и где он, этот Терентий? Захочет ли выручать? Вопрос! А тут все ж таки дом будет прозапас, - думалось полковнику при разглядывании звездного неба после трудового дня.

И вот, к этой самой поре, приключился в селе пожар. Сопливые пасечниковы дети вытащили на противне угольев и полезли с ними в подпол, чтоб в темноте полюбоваться мерцанием таинственных переливчатых огоньков. Пока тащили из своей, пасечниковай, печи, да пока добирались в подпол, одну половину рассыпали, о другой позабыли, глядь-поглядь - пожар!

Сами испугались да убежали, а дом занялся. За ним другой, следом третий. А четвертым был как раз мужичков дом. Тут-то и пригодилась чуковская сноровка и хватка.

Полковник вмиг перетаскал из пруда всю воду, принялся даже вычерпывать реку и без малого всю вычерпал, но затормозил разгон, так как огонь оказался побежден. Избушка же, наполовину обгорев, была-таки спасена. Растроганный мужичок подарил Чуку яловую корову, чем еще больше подвинул того в сторону покупки сруба.

Сама же пожарная деятельность сильно увлекла полковника. Поэтому в первый же удобный момент он держал перед общиной речь зычным митинговым голосом, и вскоре миром была построена на краю села каланча, закуплен необходимый инвентарь и наперед, при первом же окрестном пожаре, полковник скакал на буланом в яблоках коне, во главе пожарной дружины добровольцев, медью каски разгоняя солнечные лучи.

Впервые в жизни у Чука разыгралось воображение. Виделась ему позади несметная тьма всадников, копытами дробящая землю, а сам себе полковник казался не то Гвидоном, не то Русланом во главе целого войска. И был он полон сил, волос на его голове чернел вороным крылом, завивался крупными спиралями и лез из-под каски.

Так, с разгону, всей ратью подлетел к пожару. Глаза полковника метали желтые молнии, голос гремел. Дружинники бросались сломя голову в самое пекло по его команде или по одному лишь движению руки.

Сыпались снопы искр. Клубился черный дым. Били по незадачливым головам рушащиеся горящие балки. Но дружина не сдавалась. Бабы подносили ведра, и сам полковник Чук ловко подхватывал очередное и метал воду в огонь.

В результате пожар, не сожрав и половину села, был побежден.

Все поселяне усердно крестились на церковные купола и хором повторяли, что де, мол, хранил Господь, и все бы такие пожары, что только пол-села ушло.

Дружинники выступали героями и никак не хотели менять паленую одежду и каски вплоть до следующей надобности, что очень пришлось по душе деревенским девкам.

Любая, взятая для примера девка, весьма охотно ухватывала под руку какого-нибудь из них поразухабистей, в закопченной каске и с обгорелой скулой и перла с ним вдоль села по главной улице назло подругам. Одна-две таких прогулки сильно поднимали невесту в цене и становились причиной многих интриг и выворачивания кольев из плетней для скрещения с такими же, руководимыми соперной стороной.

Община долго кряхтела, скоблила в затылках, частью кобенилась и залупалась, пока, прикинув дело к месту, не собралась со средствами и не отстроилась заново. Одновременно с тем подошел под крышу и чуковский дом.

IX

А раз по осени на каланче опять подняли шары и забили в колокол. Горела в трех верстах помещичья усадьба.

Чук, побросав свои вилы с граблями, бросился седлать Буланого, и в следующий миг по дороге уж мчалась пожарная команда, заслонив тучей пыли всю окрестность.

Во главе скакал блистательный Чук. Ноздри его жадно ловили горький дым, а глаза, казалось, совершенно оторвались из орбит вперед, туда, где ждала его наполненная жизнь, вся из железного лязга, огненного полыханья и выкриков зычных голосов. И когда приходило полковнику на ум вообразить себя со стороны, как бы взглядом окружающей публики, то все выходили изящные героические позы и картины. Не хватало, разве, пурпурного плаща, который как на зло не шел к делу, каска зато годилась в самый раз, и Чук то и дело ее плотнее натягивал.

До пожара оставалось сделать один поворот, но внезапно из-за поворота этого вылетел небольшой отряд на казистых коньках-горбунках. Отряд рысисто двигался в угрожающем боевом порядке. В поднятых руках конников зловещими зигзагами вспыхивали кривые клинки.

Во главе отряда виден был здоровенный детина скандальной наружности и с бритой сияющей головой. На лице его написана была радость простодушного хулигана.

Дружинники вопросительно обратились к спешившемуся Чуку. А один добежал к нему, схватил за край пожарной рубахи и засвистел в самую желтизну чуковских глаз:

- Котовский! Котовский это! Не сносить нам голов, счас сымет!

И верно, пока полковник возводил в уме классовую структуру и соображал, куда приткнуть атамана, чтоб решить, как к нему относиться, мужики, побросав телеги, разбежались, а над самым поместилищем чуковских мозгов с визгом завращалась острая сабелька Котовского.

В ожидании снятия головы, полковник расставил ноги, развел по сторонам руки наподобие крыльев орла и нагнул, подставляя, жилистую шею. Перед мысленным его взором разом пронеслась вся путаная жизнь, достаточно содержавшая в себе разной мерзости и даже невинной крови. Затем встала каурая яловая касатка с ласковым женским взглядом... Потом все исчезло, осталось лишь висящее на волоске ощущение - запах конского пота. Однако, взамен удара, сверху раздался сатанинский голос вроде шаляпинского и, должно быть, самый зычный на свете голос:

- Что, полкан, ссышь, когда страшно?! А ну, деньги на бочку!!!

Вернувшийся с того света Чук, непослушными пальцами стал отвязывать заветный узелок, думая мысль о том, что Котовскому-то не надо бы жалеть отдавать, так как все же на Народное дело... да и жизнь дороже.

Разглядев добычу, Котовский довольно шевельнул гитлеровскими усами и, хлопнув Чука по плечу, зарокотал:

- Ну ты даешь, пожарный! Молодец, елы-палы! - И, пряча за необъятную пазуху добычу, ткнул того сапогом в грудь:

- Дык! Елы-палы! Ты туши пожар-то, туши! Тушить твое дело! Мы теперь с тобой, сударик, как, елы-палы, иголка с ниткой, - я жечь стану, ты - тушить!

И, заржав еще раз, поднял коня на дыбы, аж под самые облака и, сверкнув голым черепом, унесся в степь.

X

Между тем отзывчивый Чижик добровольно перебрался на место утраченного полковника, которого все без сожаления сочли сбежавшим, и продолжил дальнейший путь с Ребровым, давая тем самым возможность вовсю раскручиваться роману инспектора Каверзнева.

Для романа были все условия и причины. Не будь вовсе условий, роман бы раскручивался благодаря одним лишь причинам. Даже если бы оказались вдруг препятствия, они были бы преодолены с легкостью, разлетаясь в щепки и дребезги. Явись даже сами укоризненные родители обоих, со строгими лицами, они были бы вытолканы вон из купе до другого раза, несмотря на протесты, но роман все одно бы произошел, так сильны были его причины, состоявшие во взаимном притяжении двух сердец. Такое влечение случается довольно редко, в виде особенного Божьего доверия, оправдавших которое ожидает счастье, пренебрегших же им ждут одни лишь разочарования и неудачи.

И вот Лепа уж поил спутницу купленным у проводника шампанским, и та наотрез отказывалась замечать раздутые Лепины ноздри и горячую руку, отпущенную им путешествовать и преодолевать различные препятствия в виде пуговиц, крючков и резинок, то и дело загораживающих путь.

С той же отвагой она распорядилась об устройстве общей постели на нижней полке, поместительность которой открылась им с самой обширной стороны.

По мере приближения юга, молодые люди сближались более и более, пока не сблизились совершенно...

Утро разбудило их стуком проводника, пришедшего объявить станцию. Ей пора было сходить. Прощание было коротким, но пылким. Леопольд успел напоследок расцеловать возлюбленную в обе щеки, потом помог ей вынести вещи и, свесясь с подножки, под стук стронувшегося вагона, долго махал ей и кричал разные слова, а она лишь повторяла:

- Леопольд! Милый! Я буду ждать вас в нашем городе, буду ждать всю жизнь!

Розовая лента билась на ветру, золотились поля соломенной шляпки. Стучали, уносясь, колеса.

XI

После встречи с пожарной дружиной, тем же вечером Григорий Котовский в свежем с иголочки фраке, в белых перчатках и с блестящей из-под бритвы надушенной головой, жестким ударом английского ботинка распахнул дверь "Одеона" и стремительно ворвался в помещение, сразу заполнив его раскатами громового голоса:

- Как встречаете?! Елы-палы! Котовского не знаете?! Счас бошки сыму!

Весь зал привстал, повторяя: Котовский! Котовский! - роняя вилки и отпуская изо ртов жирные куски.

Котовский же, отразившись во всех зеркалах, схватил за грудь меланхолического официанта и заорал, обращаясь ко всему залу и даже как бы ко всему свету:

- Как служишь, собака!! Даешь сей миг отдельный кабинет с окном, чтоб сцену видать! Да живо мне, елы-палы!

Тут же с поразительным проворством он был удовлетворен по всем пунктам и насыщался свежими (только что привезли) устрицами, запивая белым и красным вином, и продолжая бурлить, подобно действующему вулкану.

На сцене гнулась модная певичка, а Котовский, ухватив зубами виноградную кисть, обернулся к китайский ширме с драконами, из-за которой вдруг вышла бывшая там в засаде Она - предмет необузданной, испепеляющей страсти разбойника, не лишенной, впрочем, взаимности.

- Заставляете ждать, Котовский, - пропела женщина, двигаясь кругом по кабинету. Котовский с закушенной виноградной кистью, бросился к ней, простирая огромные руки:

-Дык!!!

- Вот все у вас, Котовский, дык да дык, слова по-человечески не дождешься, - отвечала та, уклоняясь от объятий.

- Княгиня!!! - взволнованно констатировал атаман, выплюнув кисть и вновь пытаясь обнять возлюбленную.

- Котовский, держите себя в руках, - продолжала кокетничать княгиня, Котовский же для ускорения дела слазал за пазуху и, недолго порывшись, вынул чуковский узелок, затем вывалил сокровище на стол:

- Во! - гордо показал он добычу, потом выбрал и протянул женщине самый крупный камень: - Тебе, елы-палы! Бери!

Камень ударил по глазам лучами, заполнив комнату мелкими яркими радугами.

- Гриша! - княгиня впилась сверкающим взглядом в бриллиант, потом не без труда перевела взор к Котовскому, обняла его и, влажно блестя глазами, прошептала: - Не жалко? Ведь ты мог бы купить себе пороху и этих... пуль.

- Дык!!! Елы-палы! Говна не жалко! - в восторге вскричал Котовский, пропадая в огромных глазах княгини и не находя больше слов.

Заключились в объятия, в которых мудрено было сохранить в целости кости и дыхательные пути. Но княгиня была способна и на большее.

Погас свет. Встали у дверей надежные телохранители.

Через час, когда оба возлюбленных сидели за столом, подкрепляясь кофе, в дверь постучали и затем всунулось поводя очами, лицо, похожее скорее на рыло и украшенное полицейской фуражкой:

- Можно?

- Ба! Хобот! Чего тебе?

- Так послано было за полицией, господин Котовский. Теперь все оцеплено, так вы уж... черненьким ходиком извольте. Не то - скандал.

- Дык!!! - подскочил атаман, чуть не опрокинув стол, - мне ли скандалов бежать, елы-палы! А ну, ступай сюда!

- Зачем, господин Котовский?

- Денег дам, - атаман схватил Хобота за шиворот, вылил ему на голову бутылку красного, подставил под глаз синего фонаря, пару раз выпалил из нагана в потолок, затем сунул тому сотенный билет и, схватя под мышку, поволок через зал к дверям.

На пути Котовский глушил всех своим "Дык" и "Елы-палы", не отпуская Хобота и выстреливая в хрупкие предметы, со звоном разлетавшиеся.

Клубился дым. Полиция металась, орала, свистела, тоже палила из револьверов, рассеивая по полу дымящиеся гильзы. Возня и суета приняли всеобщий характер. От одного дамского визга всем заложило уши так, что не слыхать было выстрелов, как будто стреляли из бесшумных пистолетов.

Используя Хобота, как таран, Котовский разметал у дверей агентов, вышиб дверь и вырвался на улицу, где его поджидал лакированный автомобиль с шофером в огромных очках. Автомобиль дрожал от нетерпения и сразу сорвался с места, как только в него уселся Котовский. А сорвавшись, тут же исчез с глаз долой за углом, оставив на мостовой помятого Хобота с еще одним сотенным билетом в фуражке.

Некоторое время спустя из "Одеона" вышла княгиня Беломоро-Балтийская, уселась в экипаж и поехала к себе, всю дорогу судорожно сжимая вспотевшей рукой громадный бриллиант, любуясь радугами, вспыхивающими между пальцев, и совершенно не смотря на боль в подавленном Котовским теле.

Становилось прохладно.

XII

Полковник Чук совершенно прижился в деревне. Ему крупно повезло. Волоокая его Касатка оказалась на поверку не такой уж яловой, к зиме отелилась и стала давать жирное молоко. Построился пятистенный дом с четырьмя окнами по фасаду и красовался теперь на окраине села чин-чинарем. Навырастало всякого в огороде, и полковник обзавелся припасом, состоящим из солений, квашений и сушений, заполнивших прохладный погребок.

Проделав всю работу, Чук решил развеяться и съездить в город для покупки кое-какого инвентаря и мануфактуры.

Вышло так, что по дороге расковалась лошадка, подвозившая полковника. Пока искали кузнеца, пока ковали, - в город добрались только к ночи.

Несмотря на непродолжительность сельской жизни, Чук неизвестным способом успел впитать там деревенское недоверие и опаску перед городом и его жителями. Поэтому ли, по чему другому, но только Чук не стал искать ночлега в городе, а сошел на окраине, в слободе.

Отыскав чей-то незапертый амбар, он, недолго думая, бросил в угол на солому свой армяк, накрылся рогожей и принялся угреваться, поджимая всеми частями тела к животу и туда же пригибая голову в надвинутом на уши малахае.

Но только было он угрелся, как почувствовал, что солома уходит из-под его боков и сам он колышется, как на мелкой волне. Ощущение было столь необычным, что неустрашимый полковник похолодел и сердце его ушло в пятки.

Было от чего уходить чуковскому сердцу в пятки: когда полковник привстал и напряг свои всевидящие глаза, он с ужасом обнаружил под собой шевелящийся ковер из крысиных спин.

Сна как не бывало. Чук забрался повыше на какой-то ларь и стал наблюдать крыс, напрягая воспаленные глаза и борясь с омерзением.

А крысы, чувствуя, что пришла ночь и настало их время, без устали сновали вокруг, без конца чем-то хрустели, чавкали и даже хрюкали, пожирая что-то подобно свиньям. Иногда они, дробно грохоча по доскам, проносились под самым носом у полковника по каким-то своим делам, шумно волоча голые хвосты и спесиво его не замечая.

Вообще всех их что-то объединяло. Печать какой-то общей, коллективной заботы лежала на их мерзких, устремленных вперед, мордах. И еще Чук решительно убедился, что в крысах было очень много от свиней. Разница была в величине, и в том, что у хавроний хвосты скручены были в узелки. Даже цвет, как ни странно, почти совпадал.

Крыс было чрезвычайно много.

Сначала полковнику казалось, что их действия руководятся примитивными инстинктами, но по прошествии небольшого времени Чук понял - вся эта возня имеет организованный вид. Самым же интересным было зрелище, увиденное полковником, когда уж ум его и зрение стали меркнуть от впечатлений и бессонницы.

Крысиная возня приняла всеобщий характер и смысл. Крысы плотным стадом метались по амбару, будто объятые паникой. Постепенно направление их беготни сомкнулось в круг. Топот сотен лап создавал ровный гул. Казалось, что вращается гигантский диск и если на него опустить граммофонную иглу, зазвучит какая-нибудь оглушительная и наглая мелодия.

Посреди этого мрачного круга вертелась группа окруженных крыс, среди которых резко выделялся вожак, руководивший ими. Он был покрепче прочих, позубастее, щетина его стояла торчком, а хвост, как длинная меткая плеть далеко доставал по головам зазевавшихся и непослушных.

Окруженных крыс то и дело почти случайно то задевали, то толкали, иногда довольно сильно, как бы принуждая двигаться в общем направлении. От этих толчков окруженцы отлетали к своему вожаку, переворачиваясь и иной раз истекая кровью.

Действия эти имели успех. Окруженная партия начала редеть за счет перебежчиков, которое понеслись с основным стадом, более всех огрызаясь на своих бывших товарищей.

Наконец, Вожак остался совершенно один в центре живого круга. Он еще пытался задержать последнего сообщника, прищемив ему лапой хвост, но тот, безумно выкатив глазки, забился судорожно, затем обернулся и мигом перегрыз собственный хвост, вслед за чем опрометью кинулся в общий строй, вычеркивая по доскам кровавые зигзаги.

На окруженного никто в отдельности не нападал, лишь чуть цепляли на бегу то хвостом, то когтем, а то и зубом. Но эти мелкие неприятности исчислялись сотнями в минуту, так что на бунтаре очень скоро не осталось живого места. Вскоре он стал заваливаться на бок, потом замечательный хвост его, подрубленный чьим-то резцом, перестал служить, а вскоре и вовсе отлетел в сторону.

Наконец его окончательно опрокинули и затоптали. Некоторое время еще продолжалась омерзительная возня, потом усталая, но довольная крысня разбрелась по сторонам и углам амбара, оставив на полу чистое место...

- Не хуже, чем у людей, - потрясенно подумал Чук, забираясь повыше, и измученный, заснул.

Последние впечатления не дали ему насладиться приятным сновидением, полковнику приснился кошмар, причем кошмар этот просматривался под видом кинофильма, как бы на экране.

Сперва появились титры: СОН ПОЛКОВНИКА ЧУКА.

Затем на экране возник город. По улицам города двигались крысиные стаи. Стаи эти шли плотными прямоугольниками посреди улиц. Над ними реяли неопределенного цвета знамена и штандарты.

Люди, населявшие город, жались к стенам домов в ужасе раскрыв глаза и рты. Те, что были дома, запирались на все засовы, но покоя не находили и вздрагивали всякий раз, как только слышали маленький шорох.

Крысиные прямоугольники стекались к площади с трибуной в центре. На трибуне, схватив рукой поручень, находился приземистый, неопределенного вида субъект с острым лицом и пронзительно пищал, непрерывно стуча сухим кулаком по бочке, которую в конце-концов расколотил в щепки.

Понять было ничего нельзя, так что внизу экрана непрерывно шли титры, из которых выходило, что многолетней борьбой угнетенное крысиное сословие добилось наконец принадлежащего ему по праву, равного с людьми положения и даже власти, что совершенно естественно и законно, так как им, крысам, снизу объективно виднее, что к чему и как сделать всех счастливее. Последние слова заглушены были всеобщим визгом и шлепаньем хвостов оземь. Мотались штандарты. Крысы, влезая друг на друга, образовывали горы и пирамиды с водруженными серыми флагами и так двигались мимо трибун, демонстрируя энтузиазм.

Остролицый на трибуне весь подергивался, подскакивал, пока не выронил из штанов длинный хвост, который действуя собственными силами тут же скрылся назад.

А между людей сновало великое множество маленьких личностей, которые озабоченно перетаскивали куда-то связки огромных крысиных хвостов из резины, рулоны плакатов, вороха листовок. Личности развязно ввинчивались в группы людей и приклеивали на заборы, двери и прямо на спины не успевших увернуться граждан, плакаты с изображением остролицего и невнятным текстом. Действуя таким образом. они мигом заклеили все своей серой агитацией.

Объявились, неизвестно откуда, девицы с брусничными глазами, двигавшиеся немного боком, держа у грудей в обеих руках сумочки и выказывавшие из-под коротких шубок длинные гуттаперчевые хвосты. Вид их был чрезвычайно скромен, брусничные глазки потуплены, все до тех пор, пока кто-нибудь не наступал неловко на украшение. Тут же скалились блестящие зубы, глазки выкатывались наружу и неслась отборная ругань, сопровождаемая слюнными брызгами.

Являлся новый модный тип. Тип этот всеми своими стаями тут же предъявлен был публике при помощи показа мод.

Моды демонстрировались на длинном дощатом помосте в сопровождении музыки, оглушительной и наглой.

Полковник всегда испытывал ненависть к подобным мероприятиям, впитанную еще с молоком матери, а тут и вовсе выходила какая-то мерзость и дрянь.

Манекенщицы все как одна были подлой и блудливой наружности, в которой никак нельзя было допустить присутствия совести или стыда. У всех были круглые брусничные, прикрытые тонкой пленкой, глазки и устремленные вперед лица. Глядя в их сторону, сразу хотелось сплюнуть и утереть губы. Полковник несколько раз это сделал, оплевал все кругом себя, но легче не стало.

Демонстрировались по большей части куртки и пальто из серой замши, такие же головные уборы и накладные резиновые хвосты.

Модные предметы тут же, почти силком, продавались с помоста, причем сдачу с денег давали новыми, гадкими, насусленными деньжонками, с неразборчивой цифирью и невнятным достоинством.

Полковник крупным планом увидал одну такую пачку, - ничего не понял, но разглядел по бокам портреты остролицего и места для водяных знаков.

Те из людей, что не спешили совершать покупки или кривились от новых деньжат, мигом окружались крысами, и, видя под ногами разгоняющийся крысиный круг, спешили с приобретением и, получив сдачу, обзаводились серой насусленной валютой.

Тут же развернулась торговля самым необходимым товаром в обмен на упомянутую валюту: соль, мыло, серый сатин, коробки спичек.

Затем перед изумленным Чуком прокрутился еще полнометражный художественный фильм с названием: ПРОСТАЯ ИСТОРИЯ.

История вышла с пригожей учительницей, присланной в дальний подвал для обучения крыс человеческой речи и грамоте. Там она по-настоящему увлекается работой, прельщенная отчасти простотой крысиного обращения; к тому же в крысах обнаруживаются чудные душевные качества. Самый же непослушный, но обаятельный крыс влюбляется в учительницу и, постепенно становясь передовиком учебы, пробуждает у той ответное чувство. Заключается брак, и вся история, с обещанной простотой, завершается рождением на свет остролицего постреленка и радостной музыкой. Как только фильм кончился, полковника окружили крысы, и одна из их круга стала на его глазах расти, пока не достигла подходящих размеров.

Она двинулась к полковнику всею своей фигурой, ходко переставляя задние лапы, распустив объятия и игриво вертя брусничными глазами...

Полковник проснулся весь в поту. Долго не мог очухаться. Несколько раз он заглянул себе за спину, чтобы еще удостовериться точно ли нету там ужасной суженой, пока успокоился.

В щели пробивался солнечный свет. Крысы все попрятались, и по полу важно разгуливал зеленый петух, вороша носом труху.

Полковник отряхнул с себя солому и двинул в город. Впереди его дожидалась целая куча довольно приятных дел, и вскоре голова Чука просветлилась, и мысли отвлеклись от ночного кошмара.

Весь день Чук шатался по лавкам и трактирам. Купил новый самовар, новую пожарную каску про запас и черные гуттаперчевые калоши с кровавым подбоем.

Носила его нелегкая и на базар. Базар был совершенно не то, что знал Чук из своей жизни. Не в пример легче было бы рассказать, чего там нет. Понадобилось бы только назвать то, что есть лишь где-нибудь на другом краю земли, за океаном, да и то, хорошенько порывшись в прилавках и подольше походив узкими, забитыми народом проходами, наверное удалось бы разыскать и это, да сверх того еще что-нибудь такое-эдакое, чего уж вовсе нигде в целом свете нет, кроме как тут, в руке замасленно мужичка с ополовиненной бородой, подбитым глазом и в лихо заломленной к уху шапке.

Так что одних детских свистулек Чук увидал штук сто разных видов, сластям не было счету, и полковник изрядно понабил ими карманы армяка.

Потом увидел он плотную толпу, окружавшую оборванца с распущенными волосьями, в веригах и с громадным крестом на шее.

Оборванец ездил на низкой тележке, имея в виду, что у него нет ног, и непрерывно пугал чем-то окружающих. Чук пробился поближе и вдруг осознал, что ежели оборванца побрить и почистить, то в аккурат и выйдет второй Чук.

- Родня, что ли, - озадачился полковник и пролез еще ближе, роясь в памяти и напрасно силясь припомнить свою генеалогию. Своих предков Чук решительно не знал. Были какие-то прежде, но кто такие, каких слоев - неизвестно. Чук везде записывал, что он из рабочих, но, например, ему очень ласкало слух словосочетание "императорская фамилия", от воображения, наверное.

- Пророк, пророк! - повторяли в толпе.

- Знаем, - проворчал под нос Чук, - слыхивали мы таких пророков. Однако же кое-что из выкриков оборванца отозвалось в душе и заставило полковника прислушаться.

- ... Как схлынет та кровь, так человеки еще омерзеют против прежнего и явится дичь! - выкрикивал оборванец, - молодые старых не захотят знать. Оденут все одни портки и отпустят волосья. И чем гаже и тертее те портки, тем и лучше у них...

На рубахах же так и напишут узором: "Хрен-де редьки не слаще", а то просто - "Хрен"!

В толпе ахали, крестились. Раздались первые истерические выкрики. Но явилась тут как тут полиция, схватила калеку под руки, отчего сразу объявились обе целые, хоть и кривоватые ноги в опорках, и уволокла его вместе с тележкой в участок.

Толпа стала редеть. Полковник же отошел сильно озадаченный, и только когда хватил в трактире стопку очищенной, тогда несколько успокоился и продолжил прогулку.

В одном месте увидел он промчавшегося в автомобиле Котовского, и зашевелились было в его душе неясные томления, полезли воспоминания о погонах, папахе из каракуля и золоченых цацках, но тут подвернулись босоногие мальчишки, тащившие на шнурке крысу, и полковника вдруг непреодолимо и окончательно повлекло в деревню. В деревне крыс не было. Случались мыши, но их заодно с кротами успешно курировали сельские кошки.

Полковник быстро сыскал попутчиков и поспешил к дому.

XIV

У бывшего полковника Чука отстроился уже дом, и есть погребок с припасом. Имеется также две пожарные каски. Успех сопровождает его пение в хоре, крепнет здоровье...

А что же прочие-то наши герои, как они?

Обернемся несколько назад и проследим их путь, идущий пока рельсами к югу.

Вот под одним вагоном летит над шпалами серый, незапертый замком ящик, шевелится его дверца, выглядывает наружу край одежды, засаленной и помятой, сыплется тертая соломка.

Что в нем?

В ящике, что под вагоном, происходит горячий спор Чижика с Ребровым. Ребров отстаивает бензиновую тягу, Чиж - конскую.

- Поймите, Ребров, навоз, то есть, конские эти яблоки, удобряет почву и органично вписывается в круговорот природы, а что ваши выхлопные газы делают? И потом - лошадь - ведь ее поднять можно на руки, как женщину, хоть и тяжело, а в вашем автомобиле столько весу, что даже пустой он так ревет и мнет землю, и столько жрет бензину, что теряется всякая вера в смысл этой затеи с внутренним сгоранием. А ведь давит, подлец, всех под себя без разбора. Лошадка сенца похрумкает - и сыта, а есть не станет, все одно сену тому пропадать. Для автомобиля же мы из-под себя роем, так что вот-вот провалимся. Ну, Ребров, соглашайтесь!

- Да мне-то фиг ли, Чижик. Но тяга, тяга-то какова!? Шик! Опять же рожу выставишь ветру - красота! Или баба навстречу голосует - не захочешь и лошади. А со средой-то, хрен с ней! Проветрится среда. Давай-ка мы с тобой лучше беленькой хлопнем. А то я себе все зубы сбил дрожавши. Я ведь, Чиж, прежде-то бывало без пол-стакана на линию не выходил. Мне без куража езды не надо.

- Вот поэтому, Ребров, столько аварий и жертв. Надо было ваши права отобрать.

- Вот тут ты, Чиж, ошибся! Это молодежь зеленая портит нам цифру. А старик, опытный водитель, наоборот с полстакана крепчает, глаз, веришь ли, делается, как шило, руки, что тиски, едет - как песню поет, следа даже не оставляет, одно дуновение.

Ребров вынул бутылку с двуглавым орлом, и оба по очереди приложились к горлышку. Сделалось теплее.

Ребров расправил грудь, подложил обе руки под голову и внезапно затянул песню.

Поддержанная стуком колес, она окрепла и вырвалась из ящика наружу, в степь, покрывая прочие железнодорожные звуки.

Чиж, захваченный лихой, раздольной мелодией, взялся подтягивать вторым голосам. Не зная слов, он выкрикивал некие зычные звуки, шедшие откуда-то с самого дальнего дна, где хранились, еще с праотеческих времен, придавленные и почти угасшие, но теперь вдруг пробившиеся, опрокинувшие все и летящие из души, зажигая все существо слепым восторгом.

Спроси в этот миг он или кто другой у Реброва: - Что за песня? Где услышал? - Не знал бы опытный Ребров, откуда и что за песня... Наверное, он решил бы, что так и родился с ней и, пожалуй, песня эта, живя в нем, и вывела его на шоферский путь. Ведь не вагонные же доски видел перед собой Ребров, а мчащуюся дорогу да убегающий вдаль горизонт.

Возможно еще, что мотив чудесным образом содержался в химии напитка, который полстаканами пропитывал всю жизнь Ребровскую грудь. Бог знает.

Многие из пассажиров загрустили тогда в своих купе, думая, что это сердце ноет в груди, и не зная, что это достигла их ребровская песня.

Еще некоторое время спустя, когда уж и песня закончилась, и намолчались оба досыта, Ребров спросил:

- А что, Чижик, верно Каверзнев наш Шаляпина видел?

- Да, Ребров, да! Представляешь?! Мы-то с вами проболтались черт-те где, а он!.. Вы вот где были в тот день?

- Я-то? Эх-ма, Чиж, был я, верно, в одном доме. С фонарем дом. Но тебе про это знать не нужно. Ты, парень не то, что я. Но... конечно, можно бы и на Шаляпина сходить, стоило того.

- Конечно! - воскликнул Чиж. - Шаляпин ведь гений! Я-то по художникам ходил, по разным.

- Ну? Хорошие были?

- Как посмотреть...

- Посмотреть, да сказать. Я, Чижик, и сам рисую немного карандашом и так сужу: когда гладко писано, Шишкин там, Петров, хороший, стало быть, художник. А коли мазки на картине - то худой.

- Ребров! - возмутился Чиж, - Если не ваше пение, я бы вытолкал вас из ящика за эти слова! Очень даже прекрасные бывают мазки, от них ведь ритм зависит. А чтобы картину понять, на нее все человечество должно любоваться лет сто, не меньше. Поэтому публика никогда не знает, кто из современников чего стоит. Ну и корешизм еще влияет...

- А как корешизм влияет? - спросил Ребров, но ответа не узнал, так лязгнул, громыхнул и резко снизил скорость вагон, столкнув собеседников лбами. Снаружи послышался разбойничий свист и ружейная стрельба, которая вскоре стихла, и рядом с вагонами застучали многие лошадиные копыта.

Ребров до пояса вылез из ящика, рискуя свалиться под колеса, рядом высунул голову Чиж.

Вдоль вагонов, освещенный оконным светом, скакал человек с голой головой, короткими усами, в кожаном бушлате и с рупором.

Поезд стал. В окнах показались пассажиры, которые справлялись, в чем дело, почему остановка и стрельба?

- Ды-ык!!! Елы-палы!!! Ограбление! - оглушительно орал в рупор всадник, которого почти все сразу узнали по газетным фотографиям и заголовкам. - Вылезай все как один наружу и становись в ряд!

Пассажиры нехотя полезли с мест и начали строиться у насыпи. Многие выкрикивали возмущенные фразы в том смысле, что, мол, как не стыдно?! Какой пример вы подаете молодежи?! Устроились бы лучше на службу, чем ограбления устраивать! Айя-яй! - и тому подобное другое.

В то же время сопровождавшие его дюжие молодцы, пряча бессовестные глаза и отворачивая морды, полезли все же в вагоны грабить и уж было совсем ухватились за некоторые особенно толстые и гладкие чемоданы, как вдруг раздался с одной площадки веселый женский крик пополам со смехом:

- Котовский! Это уж не меня ли вы так встречаете?! Тогда вы совсем балбес! Господа! Расходитесь по местам и не беспокойтесь, это была только милая шутка!

Обернувшись, все увидели очаровательную княгиню Беломоро-Балтийскую с белым зонтиком и болонкой в руках.

- Ды-ык! Ну ты, елы-палы!!! - завопил Котовский, скорбно откидываясь в седле и чуть не падая с лошади. Затем с досадой стукнул себя по колену: - Мне ж агенты довели, будто ты с этим, с графом Артамошкой Меньшиковым шашни закрутила и поездом катишь. Хотел ему башку свернуть, да баб пошугать. Га! Княгиня! - затянул он опять свое и, бросив рупор, потянулся к ней за поцелуем.

Досыта намяв княгине плечи и бока и, невзирая на визг болонки, измусолив женщину, Котовский махнул рукой и скомандовал:

- Эй! Подавай авто!

Тут же появился лакированный автомобиль, запряженный тройкой лошадей. Лошади рыли копытами землю, грызли удила и от избытка сил нарывались на неприятности от кучера, то есть делали все то, что и положено делать здоровым ездовым лошадям.

- Послушайте, Котовский, а почему лошади? Я не сяду с лошадьми!

- Дык! - развел руками атаман, - Шофера ж нету...

- Меня возьмите! - заорал вдруг из ящика Ребров. - Я шофер первый класс!

- Елы-палы! - изумился Котовский, - Что за чудеса? А ну! указал он подбежавшему Реброву на руль, - рульника!

Ребров уселся за баранку, с важностью нацепил лежавшие на сиденье громадные квадратные очки и, подождав, пока отпрягут коней, запустил мотор. Некоторое время он прислушивался к звуку, потом газанул и лихо проделал круг, восьмерку, еще круг, затем тормознул, вывернув авто дверцей к ногам Котовского.

- Орел! Беру! - резюмировал атаман, но тут послышался голос Каверзнева:

- Э-э, Ребров! Вы что же это? А к Терентию вы уже не собираетесь?

- Да, Ребров, а как же мы? Вы нас бросаете, отвечайте?! добавил подошедший Чижик.

Ребров важно вылез из машины и, козырнув, обратился к Котовскому:

- Атаман, позвольте с друзьями пару слов?

- Валяй, - разрешил Котовский и полез в автомобиль, подталкивая перед собой княгиню.

- Ребята, Лепа, Чиж, - бросился к товарищам Ребров, - ну на хрена мне Терентий, когда я его и не видел никогда, да и вообще... Тяга-то почти та же, и при том всем никакого ГАИ! Рассуди сам, Каверзнев. И еще, - Ребров снизил голос, - как империалистическая грянет, так в шоферах я, как пить дать, сделаюсь Георгиевским кавалером. Шик?!

- Шик-то оно, конечно, шик, - задумчиво согласился Каверзнев, но мы с Чижом привыкли к тебе, да и шофер ты, что надо. Скучать будем без тебя, мазурика.

Ребров шмыгнул носом, обнял Чижа, потом расцеловался с Лепой и дрогнувшим голосом сказал:

- Ну, так я ведь с Котовским же, с хорошим таким братком... за народное дело... опять же тяга... Словом, ребята, пока, ребята, может еще встретимся. - Он повернулся и поспешил к сверкавшему лаком автомобилю, занял свое место, надвинул огромные очки и, пофыркав на зрителей синим дымком, укатил с глаз.

Едва не ограбленные пассажиры полезли в вагоны, обмениваясь шутками, смеясь, частью же ругаясь и ворча.

Поезд тронулся. Лепа с Чижом разместились в купе, а взамен незнакомки объявился некий господин с бойкой внешностью и бакенами на щеках.

Он сразу извлек замысловатое английское вечное перо и принялся зловеще чиркать им у себя в блокноте. Исчиркав добрую половину, он удовлетворенно щелкнул языком, свернул блокнот и завинтил перо в футляр.

- Теперь до города добраться, а там с руками оторвут. Материальчик-то с пылу с жару!

- Вы что же, журналист? - осведомился Чижик.

- Газетчик, - пояснил спутник, - стригу со всего понемногу. На выпить-закусить хватает. Грамотных ведь, сами знаете... Так что работа есть. - Он достал сосуд, стопочки из серебра и, разлив, сделал гостеприимный жест.

Лепа с Чижом зашевелились, достали своей колбасы, придвинулись к столу.

Выпили. Стали закусывать.

- А позвольте узнать, - заговорил Чижик, оглянувшись на Каверзнева. - Как цензура-то у вас, небось свирепствует?

- Цензура?! - Газетчик налился кровью и подался вперед. Цензура обнаглела до последней крайности! Попадись мне только цензор какой-нибудь, я из него сейчас дух вышибу.

- А имя ваше позвольте узнать, - опять спросил Чиж.

- Артамон Меньшиков меня зовут, и меня цензура знает. - Артамон погрозил вдаль кулаком, видимо, в сторону цензуры.

- Скажите, а это не вы - граф? - уточнил Лепа.

- Ну разве это важно - князь, граф... Двадцатый век на носу. Успевай только поворачиваться, хоть ты князь, хоть ты граф... неопределенно ответил Меньшиков и, пригнувшись к столу, продолжил: - Я вам признаюсь - попался мне раз цензор, цензор, говорит, я! Ну, значит, стало быть, отвечаю, получи в ухо! Раз, да другой, до третьего добрался, потом еще по хребтине его и в загривок... Но чувствую мало, не доходит - живуч, стервец! Что ж! Бью дальше! Так поверите ли, господа, целый день его, каналью, лупил. Все кулаки в дым истер, не поленился, сбегал на пристань к бурлакам: "Ребята, - говорю, - айда цензора бить! Всем по штофу!" Прибегаем, да в толчки его опять. Шум, гром, народ сбежался. Кто? Что? Цензора бьют! Помогай давай! Так всем городом его и лупили. Ей-богу, не вру - очередь по записи была. После уморились, бросили его как есть... "Ну, - спрашиваю, - понял, щелкопер, как в чужом чиркать?" "Понял, - говорит, - больше не буду". Так вот у меня с этим братом, - закончил попутчик и, утомленный, откинулся на спину.

- Послушайте, - заволновался Чиж, - а вот у меня статья одна есть об искусстве. Может, и я могу?

- Напечатать?

- Ну да, если можно?

- Наливай! - скомандовал граф. Чижик разлил. Все выпили.

- Пойдем к редактору, - заговорил Артамон, - дадим твою статью, и если не напечатают, так мы из этого редактора тут же и душу вон. Понял? А что за статья?

- Да про художников, - застеснялся Чижик. - Название такое: "Воздействие корешения в среде художников на процесс искусства". И еще есть, - захлебывался он.

- Отличная статья, я наперед вижу, что да, у меня глаз! На первой полосе пойдет. Высший класс. Полный сбор. Брр... Р-р-р, - князь захрапел, а Чижик возбужденно задергался, видно было, что мыслями он уже далеко, в лучшем месте и положении.

Лепа внимательно и с сожалением вглядывался в него, предчувствуя разлуку.

Затем достал из кармана свою поршневую ручку с золотым пером, протянул Чижу: - Возьми на память, Чижик. Почаще промывай и перо береги.

- Понимаете, Леопольд, я не надолго, потом догоню вас, найду. Очень хочется себя попробовать. Я давно уж мечтал, да случая не было. - Чижик бережно спрятал ручку и уставился горячим взором в окно.

Поезд подходил к городу. За окном сновали носильщики, улюлюкали лотошники, двигалась цветная толпа.

XVI

По возвращении в деревню, полковник роздал гостинцы, оделил сластями и свистульками детей, показал новые калоши поселянам.

- Гуттаперча! - восторженно цокали языками мужики, от -тягивая край и отпуская.

- Известно, не лыко.

- Да не лыко, и не содрано ни с кого... Чудеса!

- Льют ее, гуттаперчу энту, - объяснил мужик в пиджаке, - варят и льют в форму. После остудят, и готово тебе - сапог.

- Рассказывай, - сомневались мужики, - скажи еще - сеют! Нешто кожу льют? Кожу дерут, да мочут, да мнут - эвон как, а ты - варят.

- То кожа, пень трухлявый, а то, вникай, гуттаперча! - горячился пиджак.

- Варено - перчено, - отзывался названный пнем. - Ишшо как носиться будет - не ведомо, может, о траву истопчешь, о песок сотрешь.

- Трешь - мнешь! - обозлился пиджак, - небось Чук не промах, дерьма не купит.

- Да уж этот Чук не пол-Чука, а целый Чук...

На том и сошлись. Сдвинули за Чука стаканы с бражкой, выпили, налили еще. Дымил пахучий самосад. Садилось солнце.

* * *

Чук сильно похорошел собой и вскоре женился на вдове героя турецкой кампании, оказавшейся как раз тем, чего не хватало ему для полного счастья, а она со своей стороны сумела родить ему сына, получившего выбранное полковником имя Гектор.

XVII

- Человек предполагает, а Господь - располагает, - так думал Лепа, живя в городе вторую неделю и все откладывая дальнейшее продвижение к югу. Причины тому состояли главным образом в отсутствии средств. Необходимо было как-то подзаработать на дальнейшую жизнь. Лепа залез в долги к графу с Чижом, которые сделались друзья неразлейвода и снимали даже на двоих одну приличную квартирку в центре города, куда взяли и Леопольда.

Не соглашаясь есть чужого хлеба, Каверзнев обратился в сыскное с предложением своих услуг по уголовным делам. Леопольд был охотно принят, так как работы была пропасть, а сыщиков нехватка, жалованье же ему положили приличное и даже весьма. С первой же получки Лепа мало того, что роздал долги, так еще столько накупил добра, что едва его донес.

Чиж с графом напропалую мотались по каким-то редакциям, клубам и прочим собраниям.

Чижиковские статьи сразу, как и было сказано, напечатали, перепечатали, и вскоре он стал известен в области искусства и смежных областях настолько, что желание еще побыть практикантом у Лепы ни разу у него не возникло. Ко всему, граф приучил податливого Чижика питаться в ресторанах, и Чиж вскоре раздался вширь, поважнел и, колбася в очередную редакцию, смотрел совершенным Гоголем.

Дни слагались в недели, недели в месяцы. Извозчики поменяли свои пролетки на санки, отчего на улицах сразу затрещал мороз.

В городском парке залили центральную площадку водой и устроили каток. С наступлением сумерек над ним зажигалась иллюминация и играл военный духовой оркестр.

Каток был столпотворением. Это был праздник и увлечение, смешавшее все людские слои. Все лучшее и здоровое собиралось тут.

По льду раскатывалось великое множество катальщиков на привязанных к обуви стальных и деревянных коньках с завернутыми носами, известных под названием "снегурки".

Не нужно объяснять, что для молодых людей каток был все! Где еще можно с таким блеском и легкостью завязать знакомство и, что немаловажно, иметь выбор знакомств? А выбор был: кружились по льду краснощекие гимназистки в отороченных шубках, полосатых гамашах и с двумя косами за спиной. Скользили при помощи плавных движений корпуса крепкотелые кухарки. Упруго и чинно катались, выделывая гимнастические фигуры, строгие курсистки, имеющие под кофтой непременный запретный листок или бледно отпечатанную брошюру.

Противная сторона представлена была усатыми энергичными господами, носившимися на манер майских жуков, а также обладателями нежных подусников, с робкими, но пылкими взглядами из глаз. Были и пожилые господа в наутюженных панталонах и шубах нараспашку, из тех, у кого "седина в голову, а бус в ребро". Повсюду брались за руки, улыбались, совершали вращения, элегантно отставляя то руку, то ногу. Кто-то кого-то преследовал, кто-то не без удовольствия падал лбом, кто-то закусывал свернутым в трубу блином с икрой, не замедляя кружения. И у всех без исключения изо рта и ноздрей валил белый пар.

Идя сюда, имеющий расстроенные нервы должен был или оставить их дома, или хоть у самого входа, но не дальше: что бы он с ними делал, получив в лицо или ухо снежный ком внезапно и не раз от тайного доброжелателя, или если бы его закружили неизвестные в масках и установили вдруг вверх ногами в сугроб, сами скрывшись в толпе?

На все тут следовало отвечать одним лишь смехом и улыбкой, даже на таяние льда за воротником. Но ведь тем и лучше! Никому не запрещалось образовать ответную партию и украшать сугробы чужими протестующими ногами.

А музыка?! Что за чудо-музыка звучала из военной беседки! Музыканты падали, замерзая, но продолжали надувать красные щеки и дуть в инструменты, не чувствуя обморожений, а чувствуя лишь одно - восторг души и сердца.

Нет уж той музыки, и нет больше таких композиторов, что могли бы ее сочинить.

Лепа с завистью смотрел сквозь решетку на это гулянье, но поучаствовать не мог. Работа отнимала все время, так что некогда было даже расправить собранный в морщины лоб, обдумывающий очередную каверзу преступникам.

Зато авторитет Леопольда рос день ото дня - результаты его работы были налицо. Стоило только кому-нибудь ограбить банк или нанести оскорбление действием, как тут же он представал перед Леопольдовым укоризненным взором и был вынужден поднять руки для заключения их в наручники.

Бандитский мир затрепетал. За Лепой стали следить, подбрасывать ему угрожающие письма и даже постреливать в него с отдаленных расстояний.

В ответ Леопольд ловко расставлял ловушки с засадами, в которые косяками вваливался уголовный элемент, проклиная вездесущего и неподкупного инспектора Каверзнева.

Углубившись в работу, Лепа обнаружил, что разбойники очень хорошо уяснили преимущество совместных действий, и весь мир опутан уже нитями организованности.

И Хобот оказался тут как тут, пришел-таки по следу, рыскал по городу, держал себя начальником среди местной полиции, активно якшался с темным миром.

Вскоре Леопольд обнаружил, что некоторые нити ведут прямехонько к нему. В газетной хронике то и дело мелькало имя Хобота в связи с самыми жуткими происшествиями, в которых, как правило, принимали участие социалисты-бомбисты, иностранные шпионы и загадочные незнакомки.

Новый коллега сразу вызвал у Каверзнева сильное недоверие.

- Живуч больно и не в меру боек, - решил Лепа и начал наводить справки повсюду, где только мог.

Кое-какие справки случились у Чижа с графом по роду их газетной деятельности и деятельности графа, ежевечерне приводившего дам из разных городских слоев, захватывая и из купеческого, и из слоя девиц, которых граф обозначал названием "специальный резерв", используя почему-то английское слово "Спэшл".

- Спэшл резерв, - представлял он их товарищам, если те оказывались дома.

Резерв этот был поистине неисчерпаемым кладезем всяческих сведений. Так что мало-помалу Лепа разглядел на фоне действий разномастных бомбистов, похождений блестящих и неблестящих дам и просто мордобоя причудливую сеть, сотканную живучим Хоботом.

- Эх, - думал Каверзнев, - сюда бы чуковскую хватку. С ним на пару мы бы скоренько прищучили паука.

XVIII

Однажды, аккуратно пробуя одну из нащупанных в последние дни нитей, Леопольд обнаружил припутанного туда Котовского.

- Гришу в обиду не дам, - твердо решил Каверзнев и ринулся на поиски героя.

Вскоре спецрезерв довел до Лепиного сведения, что готовился очередное ограбление в "Одеоне", солист - Котовский.

- Ну вот и случай подоспел, - обрадовался Лепа и взялся за чистку нового длинноствольного "Смит и Вессона", употребив в дело специальный ершик, клетчатый носовой платок и мягкую фланельку. Вскоре револьвер засверкал чистотой, механизм его мягко защелкал, в стволе же открылся прекрасный, радужный вид на отдаленье.

Лепа уложил револьвер в карман, досыпал патронов и двинулся к центру города, застегивая на ходу свое пальто работы шотландских мастеров будущего.

К "Одеону" было не пробиться. Все подступы были запружены народом. Разряженная публика состояла преимущественно из дам. Преимущество сложилось за счет дам, явившихся без сопровождения и особенно раскалявших атмосферу своими эмансипе. Повсюду вспыхивали очаги птичьего гвалта. Любой зритель, закрыв глаза, живо представил бы двор, полный гусей и уток. Все что-то галдели, но что - понять было никак нельзя. Вроде бы что-то важное, но задавшись целью слушать одну какую-нибудь даму с особенно резким звуком голоса, немедленно можно было убедиться, что дичь или иностранный язык.

Дамы и девицы, потея и много теряя от внешности, протискивались к дверям, держа над головой шитые бисером ридикюли. Во многих из них содержались свернутые изящными фантиками или связанные трубочками заранее приготовленные подметные письма, специально для Григория, имеющие целью хотя бы чуть обратить к сочинительнице его популярное внимание. И уж несомненно, что все они дивно пахли, так как всякой женщине известно, что приятный запах от сочинения выдает приятного автора.

Два дюжих швейцара, взявшись за руки, не справлялись с дамским напором и принуждены были использовать запрещенные приемы в виде тычков коленом и пиханья плечом, в ответ же получали сдачу пощечинами, царапаньем лиц, плевками и прочей такой валютой.

Наконец, при помощи ловких вышибал, дверь закрылась, выставилась надпись: "Господа, мест нет!", и очистилось все прихожее пространство.

Фанатично настроенные поклонницы остались дожидаться на улице, переложив ридикюли в муфты.

Тот, кому интересно приотодвинуть завесу с женской души и понять хотя бы часть ее содержания, не должен отворачиваться пренебрежительно от прильнувших к Котовскому поклонниц, он должен вглядеться в их пламенные лица и спросить себя:

- А есть ли во мне тяга? Или, на худой конец, крепкий корпус? Содержит ли что-нибудь ценное череп?

Получив отрицательный ответ по всем или по частям пунктов, спросивший увидит дорогу, ведущую к совершенству, и оценит роль прекрасного пола в своей судьбе.

Жаль только, что многие, увидя этот путь, поворачивают-таки оглобли вбок или назад к тому концу, от которого шли... Хотя бог весть, надо ли жалеть об них, и не придется ли жалевшим однажды уловить себя на зависти к свернувшим и повернувшимся, а, может, узнать вдруг, стороной, что и сам-то Григорий Котовский двигался кривой тропкой или даже обратным ходом. Не приходит ли идущий к совершенству указанным путем в пустое место?

Между тем Котовский, роняя дам, подобно дубу, роняющему с себя желуди, двигался к своему отдельному кабинету тростью расчищая дорогу и громыхая своим "Дык!" и "Елы-палы!". За ним следовали невозмутимые молодцы, прилежно сметавшие добычу в кожаные мешки и тоже отчасти захватывающие котовской популярности.

Следовали по залу расторопные официанты, не устающие в целый вечер щеголять цирковой ловкостью и улыбаться...

Отужинавший и пополнивший свои финансы Котовский опять был перехвачен вездесущим Хоботом, возглавлявшим якобы полицейский отряд. Хобот, выдержав положенное число тумаков, тут же поместил в своей, подбитой ватным слоем фуражке, многократную денежную компенсацию неудовольствия и опять был таков.

Котовский же двинулся к автомобилю, подняв над головой трость для дожидавшихся на улице фанатичных поклонниц, которые обрадовались и трости, когда Котовский раздвинул ею их спрессованный строй.

Лакированный автомобиль подзамело снегом, Ребров в ушанке и заиндевевших очках нетерпеливо покручивал руль и сигналил. Еще раз обернувшись к женщинам, Котовский отметил, что среди них были прехорошенькие.

- Ах, вы, мордашки, - подумал он, глядя на их замерзшие щеки и упрятанные в муфты руки. - Жаль, ничего не захватил им...

XIX

Когда лакированный автомобиль, погрузив атамана, сорвался с места, Ребров, чуть повернувшись, сделал рекомендующий жест и указал на сидящего позади Леопольда:

- Рекомендую, Гриша, - наш человек и настоящий друг народа, Леопольд Каверзнев.

- Все у тебя, Ребров, народные друзья, - заворчал, вынимая из-за пазухи ворох записок и протягивая назад руку, Котовский, - куда ни кинь, - всюду одно, - или народный друг какой-нибудь, или Хобот.

- Григорий Иванович! Товарищ Котовский! - потянул с заднего сиденья обе руки Лепа. - Хобот, вы верно заметили, подлец. Я же предостеречь вас желаю! Поймите, он вовлекает вас в свои подлые сети! Я вот вас все изображу счас на бумажке, всю классовую структуру...

- А вот комиссарить, елы-палы, не надо, - загородился рукой Григорий, - я никого не ограбил и Хобот мне нипочем.

- Как так? А золото и ценности? - изумился Лепа.

- Какие ценности?

- Да в "Одеоне" же собрали вы.

- Да разве ж это ценности, елы-палы?

- А что же?

- Дык, известно, говно!

- Но вы же... жизнью рискуете... - озадаченно вымолил Лепа, ощущая в голове изрядную кашу и чуть не плача от досады, что не может объясниться.

Котовский резко повернулся, поднял палец и, понизив голос, высказал, как бы с вопросом:

- Дык... за народное дело... - И отвернувшись, удовлетворенно погладил медную поверхность головы.

- Послушайте, Котовский, а вы не буддист случайно?

Котовский по-кошачьи зажмурился и улыбчиво помотал головой, только что не облизнувшись, затем объяснил:

- Я Котовский, фамилие такое, а зовут Гришей, - он еще раз повернулся и подмигнул Леопольду ласковым бриллиантовым глазом.

А Лепа подумал, что зря он хлопочет.

- Это ведь мне многое не ясно, скорее ничего почти, а он-то все понимает и оттого весел. Что ж я его, вроде, учить хочу... Да и что такое я? Никто меня не знает и неинтересно никому, а он, шутка сказать, - Котовский! Одна рожа, так не уступит самовару. А рост? А тяга? Ребров вот сразу смекнул за кем идти, рулит теперь с полстакана и горя не знает. Про дам и говорить нечего, до сих пор из-за галстука и записки.

Но вот Хоботу я не спущу, его прищучить - святое дело.

Если бы Леопольд как следует верил в бога, он решил бы, что тот услыхал его молитву, потому что именно на мысли о прищучении Хобота произошло следующее: внезапно из-за угла вывернул наряд конных городовых и, завидя автомобиль Котовского, пришпоривая лошадей, поскакал к ним.

Ребров, долго не думая, выжал до предела газ и на скорости промчался сквозь их строй, напугав коней и зацепив одного так, что тот завертелся волчком вместе с наездником. Однако, прежде, чем Ребров свернул в проулок, Лепа успел заметить выглядывающую из-за фонарного столба предательскую рожу Хобота в ватной фуражке. Хобот досадливо махал рукавицей на незадачливых городовых и ругался.

Котовский тоже заметил и сразу велел Реброву, объехав квартал, вернуться к прежнему месту.

расчет оправдался вполне. Хобот, услав погоню за Котовским, беспечно ковылял проулком, заглядывая в подвальные окна и любопытствуя незадвинутыми ситцевыми занавесками. Кое-что из открывшихся ему видов народной жизни показалось ему заманчивым, и Хобот стал уже погружаться туловищем в одну такую форточку и, наверное, погрузился бы целиком. Но тихо подступивший Котовский тут-то и ухватил его железной пятерней за отвислый суконный зад и так воздел к небесам.

Напрасно думать, что Хобот, как всегда, сохранил хладнокровие и ко всему приготовился. Он ожидал чего-нибудь в совершенно ином роде, ибо внимание его осталось увлеченным видом за занавеской. Поэтому он испугался и оробел до мозга костей. Пришлось ему также, по народному выражению, "наложить в штаны".

Дополнительно к этому, явилась вездесущая пресса в лице графа с Чижом, а следом и любопытные праздные лица.

Еще Котовский держал руку воздетой, чтобы Хобот осознал действительность, а уж граф рассупонил и установил на треноге тяжелый фотографический аппарат, Чижик же деловито защелкал поршневым пером.

Леопольд предусмотрительно замешался в толпе и наблюдал оттуда.

Ослепительно завспыхивал магнием аппарат. Под объективам Ребров защемил поданного Хобота дверцей за голову и прочно удерживал. А Котовский при помощи своей трости взялся производить над ним действие, напоминающее выбивание персидского ковра перед сдачей в ломбард.

Хобот не был персом, но пыли из него вылетела целая туча, что отчасти мешало съемке.

Сами собой появились барышни и дамы. Между ними видны были и представительницы "Спецрезерва", одетые с особенным вкусом и шиком.

Барышни принялись хихикать, дамы сердито одергивали их, сами же глядели во все глаза и даже разиня рты.

Хобот вел себя мужественно и почти не орал, за что вскоре был выпущен на мостовую и оставлен в покое.

С окончанием экзекуции народ стал нехотя расходиться, покинув подавленного Хобота в окружении нескольких сердобольных зрительниц, которые напоили пострадавшего водой и увели под локти восвояси.

Лепа двигался к дому. На ходу, при помощи решительных широких жестов, он пытался помочь себе понять смысл и взаимосвязь последних событий. Лепа чувствовал, что какого-то совсем махонького шажочка не хватает ему сделать, чтобы увязать в одну цепь полицейского Хобота и разбойника Котовского. Тогда и Шерстюк с Терентием заняли бы свои места. Но что-то мешало Леопольду сделать этот шажок, оставляя его в прежнем недоумении. Послышался шум автомобильного мотора, и вскоре Ребров затормозил у тротуара с Каверзневым.

Из окошка атаман Котовский, надышав в ухо Лепе горячего воздуха, сказал следующую неожиданную вещь:

- Братку моему - Терентию, от меня поклон. Скажешь - Гриша, мол, кланяться велел! - и скрылся за стеклом, оставив Леопольда стоять на тротуаре и разевать бесполезно рот.

* * *

Стараниями графа уже поутру едва продравшая глаза читающая публика могла видеть в газетах снимки, на которых фигурировала Хоботовская задница и защемленный дверцей затылок. Котовский везде выглядел строгим отцом, преподающим урок нерадивому сыну. Фотографии сопровождались ядовитыми текстами Чижа, припоминавшими Хоботу и бомбистов и прекрасных дам...

Вскоре опознанный ХОбот исчез из города в неизвестном направлении, с неизвестными намерениями и как будто даже переменив фамилию и внешность.

XX

С исчезновением Хобота Лепа мало-помалу стал терять интерес к работе.

Вылавливая уголовных бандитов, перестреливаясь с ними на пистолетах и дерясь врукопашную, Лепа то и дело натурально нарывался на социалистов-бомбистов и народных экспроприаторов вроде Котовского, только меньшего масштаба. Это выбивало его из колеи. У Леопольда опускались руки, перекашивались патроны, отказывали бомбы. Помня ход Всеобщей истории, Леопольд соображал, что не так уж много времени ему осталось на путешествия с приключениями, а банановые острова и морские просторы продолжали пленять его развитое воображение.

Часто, лежа в своей холостяцкой постели, видел он все это перед собой как живое, ощущал в ладонях пеньковый канат, слышал шум прибоя, нюхал морской воздух, залетевший откуда-то издалека в его форточку... Реализм же действительной жизни выставлял перед Леопольдом иные картины и примеры.

Из-за денег люди калечили у закладывали тела и души, надеясь после, когда-нибудь, как-нибудь, за все расплатиться и получить еще прибыль...

Любовь, произведения изящных искусств и музыки сделались товаром, взамен романтики предлагалась политическая экономия. Эта напасть уже катила широким фронтом, увлекая даже самые стойкие умы.

Однажды Леопольд повстречал на улице тетку пьяную и горько плачущую.

Лепа почему-то сразу понял, что та плачет не от какого-то происшествия, а вообще, вдруг, обо всей пропащей жизни и о том, что ничего уже не поправить... Былая красота, трезвая жизнь - все ушло безвозвратно.

Лепа с болью думал, что, наверное, была у нее любовь и "обидчик", с чего и пошло все у нее наперекос. И если б увидал тот обидчик, как горько плачет баба, как она грязна и жалка, то или у него сердце бы в груди разорвалось, или бы он все ей отдал, всю даже свою жизнь. Но не встретит бабу обидчик, потому что занят он войной или выгодной торговлей, а может, даже и прямо "Народным делом".

Так думал Леопольд, и всю эту длинную мысль не вспомнил о своей незнакомке, а вспомнил лишь вечером, когда улегся под одеяло и надул паруса своей мечты.

Представлял он свою встречу с любимой и радовался, что не спросил ее имени и адреса. Леопольд собирался, вернувшись из путешествия по странам и континентам в родной город, поразить девушку тем, что отыщет ее (ведь сыщик же он) и наполнит ее скромное жилище экзотическими трофеями в виде леопардовых шкур, слоновых бивней и африканских масок.

За этими пустяками забыл Лепа о том, что обесценивает любые сувениры, - разрушительном течении времени, неумолимо прущем вперед и вперед.

XXI

Начало пригревать солнце. Запахло весной. Каверзнева непреодолимо потянуло на юг, к морю. Захотелось повидать Терентия и еще порасспросить, послушать его, передать поклон от Котовского.

Проблема денег давно уж была у Лепы решена наилучшим образом, скопилась изрядная сумма, так как за делами Леопольд не замечал соблазнов, хлеб же стоил дешево...

Два-три недорасследованных дела (других не происходило, так запугана была уголовщина во всем городе) еще удерживали Лепу на месте, не то он сорвался бы тут же, сей же миг. В ущерб югу Леопольд Каверзнев был профессионалом.

Весна и графа не обошла своим вниманием и все время совала ему в ребра чертей.

То и дело Лепе было не попасть в квартиру без того, чтобы не отбить кулаков и не оборвать звонка. Граф встречал его всклокоченным видом, блуждающим взглядом и ссылками на внезапную сонливость. В то же время из прихожей, подобно тени, выскальзывало создание в вуальке или изящная представительница "спецрезерва".

Довелось Леопольду столкнуться в своей прихожей и с княгиней Беломоро-Балтийской .

В момент Лепиного прихода та выговаривала графу, ничуть не смущаясь присутствием инспектора. Голос у нее звенел, пахло скандалом:

- Вам, любезный граф, от меня одного только нужно, вы хуже Котовского!

- А Котовский, княгиня, не так уж прост! - осадил ее граф, помня, что лучшая оборона - нападение, - я даже не берусь с ним равняться. Он, того гляди, в народные герои выйдет. А я что? Обо мне песен не сложат, - граф загрустил, притулился к дверному косяку, таких как я, сударыня, вы, с вашей-то ножкой, нанизывать можете десятками, ровно карасей на кукан...

- Вы, противный графишка, циник и пошляк! - продолжала кипятиться княгиня.

- Нет, позвольте! Ежели я циник, то уж никак не пошляк, возражал граф, - или, коли вам угодно настаивать на втором пункте, что то есть я пошляк, - тогда не соглашаюсь на циника. Поскольку и честно и прямо заявляю, что хочу вас... осязать, то, пожалуй, я циник, но остаюсь благороден. А вот ежели стану врать про чувства, читать стишки о розах, или того хуже - идеями спекулировать в вашу пользу, вот тут я стану точно - пошляком и вдобавок выйду подлец! Выбирайте, что лучше!

- Это вам, граф, - взвизгнула княгиня, - пора выбрать - кого вы больше любите, - меня или благоверную свою!

- Больше, - потупился граф, - жену. Но сильнее - вас, графиня! вскричал он, падая на одно колено и широко отводя руку. На это княгиня только плюнула на пол и ушла, презрительно дергая турнюром и гремя юбками, мимо Лепы, исполнявшего роль пустого места или каменного изваяния.

- Так вы женаты? - справился Леопольд по уходу женщины.

- Якобы, Леопольд, якобы. Мое имя всегда окружено легендами и ... дымкой.

- Пойдемте ужинать, сегодня у нас дупеля!

XXII

Замечательно ярки и прямы были солнечные лучи. Бриллиантовым блеском били по глазам витые сосульки. Воздух прозрачный и чистый, как хрусталь, сам, без помощи ноздрей и рта, заполнял до отказа грудь. Откуда-то доносились неслыханные звоны и пение таинственных хоров. Лепе казалось, что это сирены с далеких островов манят его к себе, чтобы соблазнить и испытать. Колени его нетерпеливо подрагивали. Мысли и мечты мешались и путались, не давая покоя ногам, и он вынужден был носиться кругами по комнате всякую минуту досуга, чтобы прийти в себя и продолжить рабочие размышления, более глубокие, чем у бандитов.

И Чижа стало не узнать. Откуда-то взялся бархатный голос, округлое брюшко и борода подковкой. Глаза он от Лепы прятал. Дома показывался редко, из чего выходило, что на будущее его планы сильно переменились против прежнего.

По этим причинам, как только все трое очутились вместе, Лепой и был объявлен совет. Совет был коротким и категоричным. Каверзнев ехал на юг к Терентию и звал с собой графа:

- Вам, граф, как репортеру теперь самое место на флоте! Не то или сопьетесь, или... Вот уж там действительно материал! А у Котовского всю жизнь на хвосте не просидите. Терять вам совершенно нечего, - агитировал он, - рядовым вас не сделают, а в офицерской жизни ест много блестящих сторон. Одна только форма флотская дорого стоит. Якорей одних целая пропасть! Резерв ваш сильнее только вас полюбит. И перо отточите на морской теме, будет как жало! Ну?!

Граф помалкивал, пощипывал бакен, потом поднял голову:

- А чиж?

- Чижик, мне кажется, прикипел к своей клубной жизни, пускай еще потешится. После, если надумает, найдет нас на южном флоте. А, Чиж? Лепа вопросительно посмотрел на Чижа. Тот заерзал, достал зачем-то перо, принялся им чиркать по листу бумаги:

- Да, пожалуй, наверно, видимо, скорее всего, что так и выйдет, может быть... Я постараюсь.

Лепа покивал головой и опять обратился к графу:

- Ну же, граф?!

- Да я, собственно, не прочь. Действительно, черт возьми! - граф подошел к окну, расправил плечи. - Смотаться что-ли на море? Решено, еду! - граф обернулся. - Но не теперь. Недели две еще нужно задержаться - дело чести.

- А я еду немедленно! Получу жалованье и в путь, - закрыл совет Леопольд.

Тут же затеялся прощальный ужин. Позвали некоторых знакомых, принесли граммофон с пластинками Федора Шаляпина, и чуть не до самого утра вздрагивали за стенами соседи от их буйных голосов, посудного звона и хватающего за сердце шаляпинского баса.

XXIII

Весть о скором отъезде Каверзнева быстро разнеслась повсюду, проникнув в самые отдаленные и темные закоулки городских трущоб.

Преступный мир ликовал. Воры и разбойники ходили с просветленными ликами и при встрече перемигивались, спрашивая друг друга:

- Что, брат, точно Каверзнев едет?

- Точно! Сам слыхал, - крестился встречный.

- Уж скорее бы...

Желая ускорить это событие, бандиты устроили в своем кругу специальную подписку. В подписке приняли участие даже бомбисты. Каверзнев, как оказалось, и им стал поперек пути. Бомбисты сообща договорились неделю просидеть на хлебе с квасом и временно снизить себестоимость своих самоделковых бомб за свет убавки вложений пороху, укорочения бикфордовых шнуров и более прицельного метания.

В общее дело они внесли 34 с половиной рубля медной мелочью. Деньги бомбисты принесли на воровскую малину и молча высыпали на стол. Уголовники хотели было их высмеять, но, хорошенько рассмотрев их замкнутые лица в поднятых кожаных воротниках и оттопыренные бомбами карманы, передумали связываться и лишь сгребли медь в общую денежную кучу.

Бомбисты удалились, не проронив ни слова и неизвестно чем гордясь.

Вскоре Леопольд нашел под дверью надушенный конверт с изрядной суммой денег и железнодорожным билетом до юга. Некоторое время Лепа ломал голову над природой происхождения этого конверта, но шедший от него запах все сбивал Лепу в сторону каких-то оторванных от реализма фантазий, содержание которых являлось в образах прекрасных влюбленных дам, кладов и прочего такого, что можно повстречать только где-нибудь в дальних странах из детских книжек, куда иначе не добраться, кроме как океан-морем, преодолевая препятствия.

Словом, в означенный час Леопольд забрался в свой вагон-люкс, удобно расположился на мягком сиденьи и помчал, наконец, к югу.

Проспав всю ночь под вагонную раскачку, он проснулся от яркого солнечного света, отраженного огромной сияющей поверхностью, сливающейся с небом и отрезанной берегом, вдоль которого шла насыпь.

Леопольд радостно выскочил из постели, потянулся всеми суставами и бодро принялся за чистку зубов.

XXIV

Леопольд Каверзнев стоял на возвышении, широко расставив ноги и смотрел на раскинувшуюся под ним гавань с военными кораблями.

Кораблей было великое множество. Большие замерли неподвижно, малые сновали туда-сюда по своим неведомым делам.

Тут были и крейсера, и дредноуты, броненосцы с линкорами, и эсминцы с миноносцами. Полный выбор на любой вкус.

Но Лепин придирчивый глаз охотнее останавливался на судах с парусным оснащением или на весельном ходу. Если бы не Терентий, он бы выбрал один из таких.

На всех кораблях развевались андреевские флаги, летали от одного к другому кучерявые угольные дымки. Доносился крик чаек.

Лепа спустился к самому причалу и послал с одной шлюпкой, шедшей на "Потемкин", записку Терентию. Терентия все прекрасно знали и охотно взялись передать послание. Чувствовалось, что и Лепа поднялся в глазах матросов.

Тем же вечером сменившийся с вахты Терентий сидел с Лепой в матросском заведении за пивом и объяснил тому, как поскорее устроиться на службу.

Терентий состоял в боцманской должности. Громадная его грудь украшалась медной дудкой, казавшейся ювелирным украшением. На коленях он держал известного кота, только что поручкавшегося с Каверзневым.

Когда Лепа передал поклон от Григория Котовского, Терентий очень обрадовался, на глаза ему навернулась даже слеза. Он долго и подробно расспрашивал Леопольда о Котовском. Кот же забрался передними лапами на стол и немигающим человеческим взглядом жадно следил за беседой, прислушиваясь к каждому слову.

Терентий сказал Леопольду, что "Потемкин" Готовится уйти в кругосветное плавание, и Лепе следует поспешить с формальностями, чтобы вписаться в команду и получить довольствие.

Лепа обеспамятел от счастия. Тут же побежал к морю и стал там на пристани у самой воды, обдаваемый соленой водяной пылью. Одна из волн чуть было не смыла его вперед всех приключений, благо подвернулся чугунный кнехт, и волна отбежала ни с чем. Лепа не зло ругнулся и вернулся в заведение, где и провел ночь с Терентием в разговорах на сугубо мужские темы.

XXV

На всем юге начиналось чудесное весеннее утро. Встречала его и морская гавань.

Вода была так прозрачна, что совершенно не заслоняла взору вида на морское дно. Оно все было как на ладони, усыпанное разного рода раковинами и поросшее водорослями. Вид открывался фантастический с крабами, морскими коньками и прочими чудищами, незаметными на первый взгляд. Рыбы, само собой.

Сияло яркое солнце, многократно отражаясь в надраенных медных частях военного корабля, мерно покачивающегося на зыбкой морской поверхности.

Вода шлепалась о толстые якорные цепи, прочно держащие корабль на одном месте.

По бортам и спасательными кругам судна написано было его название:

"КНЯЗЬ ПОТЕМКИН - ТАВРИЧЕСКИЙ"

Да, это был легендарный броненосец.

На верхней палубе броненосца выстроилась его команда для поднятия флага.

Обведя взглядом строй, можно было убедиться, что команда сыта, бодра и готова к плаванью.

Матросы застыли по команде "смирно". Силой неколебимого приказа каждый из этих очень разных людей, объединенных одной формой и общим занятием, получал прекрасную возможность сосредоточить свои вечно разбегающиеся мысли на чем-то высоком и божественном, что воплощалось теперь в ползущем к облакам флаге.

По уставу прижатые к бокам локти, замершая шея и вытаращенные неподвижно глаза - все это не допускало суетную мысль в голову и не давало ей отвлечь сознание, устремленное к небу. Каждым овладел его дух и спешил произвести свой созидательный труд...

Но вот флаг поднят, подана команда "вольно", и можно разглядеть в строю знакомые лица.

Вон Терентий держит у чьей-то повинной скулы пудовый татуированный кулак, а вот и Леопольд Каверзнев в белой рубахе с синим воротом стоит, сделав грудь напружкой, одинаково со всеми на своем месте, имея в виду грудь четвертого от себя человека.

Окрепший утренний ветерок треплет ленты его бескозырки с золотыми якорями на концах. На лбу у Лепы блестит золотом название броненосца.

Леопольд смотрит сияющими глазами в прозрачную даль на ясный горизонт, вдыхает глубоко свежий морской воздух и счастливо думает о том, что впереди еще длинная увлекательная жизнь, конец которой скрывается где-то в бесконечности, в замкнутом спиралью туманном отдаленьи.

1984.

? ? ?

Вещь "Золото на ветру" выгодно отличается от других произведений аналогичного жанра (авантюрного) полным отсутствием нравоучительных лирических отступлений. И как это здорово! Чистый "поток событий" (по аналогии с "потоком сознания"). Даже скрепляющие сюжет основные линии отсутствуют, если не считать историю с алмазом (см. аналогичную пружину для интриги в "Трех мушкетерах").

"Золото на ветру" - любование нереализованными детскими представлениями об авантюрах; особенно выразителен в этом отношении конец - прямо ветер распирает грудь и персонажи совершенно забылись в беспредметном героизме...

Этот бандитский героизм - характерная черта творчества Тихомирова - его живопись и литература до неимоверной концентрации заполнены лихими всадниками в заломленных папахах и с шашками наголо впрочем, жертв почти нет, разве что набьют морду, и то не больно.

На месте Тихомирова, я бы к своим произведениям взял эпиграф: "Я, как вы знаете, люблю, чтобы мои произведения были набиты событиями, и за ваши деньги выдаю их вам без остатка". (У.Теккерей)

В.Шинкарев