«Вор во ржи»

Лоуренс Блок Вор во ржи

Джо Питтману

Автор рад случаю выразить благодарность экипажу и пассажирам клипера «Стар Флайер», на борту которого по пути из Пхукета в Афины была написана большая часть этой книги.

Глава 1

Вестибюль выглядел не слишком презентабельно. Большой восточный ковер знавал лучшие дни, причем довольно давно. Затянутые чехлами диваны «Лоусон», соблазнительно продавленные, выказывали, как и прочая обстановка, следы длительного употребления. Они и сейчас находились в употреблении: на одном оживленно беседовали две дамочки, другой, на расстоянии нескольких ярдов, занимал мужчина с удлиненным овальным лицом и высоким лбом, читающий журнал «Джентльмен». Мужчина был в темных очках, что придавало его облику некую элегантность и таинственность. Не знаю, какими сквозь эти очки кажутся страницы журнала. Наверное, мрачными.

Если вестибюль и имел жалкий вид, то общее впечатление благодаря уютной атмосфере было не столь убогим. В этот свежий октябрьский денек приветливо пылавший в камине огонь представлял все в наилучшем свете. А непосредственно над камином, выписанный маслом в такой реалистичной манере, что хотелось протянуть руку и потрогать, красовался тезка отеля.

Разумеется, это был медведь, но не из тех, чья склонность к дефекации в лесу столь же общеизвестна, как католицизм папы римского. С первого взгляда было ясно, что этот медведь никогда не бывал в лесу, не говоря уж о совершении там безответственных поступков. Он был одет в короткую красную курточку, на голове красовалась мягкая ярко-синяя шляпа, на ногах — ботинки «веллингтон» канареечного цвета; весь он просто светился дружелюбием. Он располагался на полке между потрепанным кожаным саквояжем и фирменной сумкой «Харродс», над ним — трафаретная табличка «Камера хранения», и…

Пожалуй, можно не продолжать. Если у вас лично нет такого медведя, наверняка он есть у кого-то из ваших знакомых. Ибо это был медвежонок Паддингтон собственной персоной — а кто же еще? Кто лучше может украсить вестибюль легендарного отеля «Паддингтон»?

Легендарный — именно то слово. «Паддингтон», семь этажей красного кирпича и черного кованого железа, находится на углу Мэдисон-авеню и Восточной Двадцать пятой улицы, напротив Мэдисон-сквер и неподалеку от Мэдисон-сквер-Гарден Стэнфорда Уайта.[1] (То был второй Мэдисон-сквер-Гарден, в отличие от № 3, который, как, возможно, помнит ваш отец, возник между Восьмой авеню и Пятидесятой улицей, или последнего явления — № 4, над Пенн-стейшн. Гарден Уайта был произведением архитектурного искусства, но таким же был и подлинный Пенн-стейшн.[2] Sic transit[3] почти все, черт побери.)

Но только не «Паддингтон», который возник раньше Гардена и много чего может рассказать. Построенный где-то на рубеже веков, он был свидетелем того, как соседи (и город, и мир) постоянно пересоздавали себя на протяжении многих лет. Несмотря ни на что, «Паддингтон» оставался в принципе неизменным. Он никогда не отличался особой роскошью, всегда имел больше постоянных жильцов, чем временных постояльцев, и с самых ранних времен привлекал людей искусства. На латунных табличках при входе запечатлены имена некоторых наиболее знаменитых жильцов «Паддингтона», в том числе писателей Стивена Крэйна и Теодора Драйзера, актера шекспировского театра Реджинальда Френча. Джон Стейнбек провел здесь месяц в период семейных неурядиц. Роберт Генри, художник Ашканской школы, тоже жил в «Паддингтоне» до того, как перебрался на несколько кварталов юго-восточнее, в «Грамерси Парк».

Позже «Паддингтон» привлекал гастролирующих британских рок-звезд — здесь, похоже, они не были так склонны громить номера, как в иных американских отелях, либо из уважения к традициям, либо подозревая, что нанесенный ими ущерб останется незамеченным. Двое из них здесь и преставились: один от руки бродяги, которого пригласил к себе в гости, другой более традиционным способом — от передозировки героина.

Классическая музыка тоже представлена как минимум двумя постоянными обитателями и одним случайным гастролирующим исполнителем. Некий восьмидесятилетний пианист Альфред Гертел, чьи ежегодные рождественские концерты в Карнеги-холл всегда собирали полный зал, более сорока лет занимал апартаменты на верхнем этаже. В противоположном конце того же коридора жила стареющая дива Соня Бриганди, чей легендарный темперамент пережил ее легендарное сопрано. Время от времени кто-нибудь из них или оба оставляли двери открытыми, и один играл то, что пела другая, приводя в восхищение (или раздражение) остальных обитателей ариями из Пуччини, Верди или Вагнера.

Другое дело, что между собой они не разговаривали. Ходили слухи, что когда-то у них был роман, что они были соперниками в любви к некоему третьему обитателю отеля… Говорили, что он гей, хотя на самом деле он был дважды женат и обзавелся детьми и внуками. Она никогда не была замужем и, по слухам, имела любовников обоих полов. И оба якобы спали с Эдгаром Ли Хорватом, который ни с кем не спал. За исключением своих медведей, разумеется.

Именно Хорват, основатель поп-арта, создал паддингтонского медведя, который красовался над камином в вестибюле. Он снял номер в отеле в середине шестидесятых, вскоре после громкого успеха своей первой персональной выставки, и жил здесь до самой смерти в 1979 году. Картину он подарил отелю, когда только сюда переселился, и, если учесть, что после смерти художника цены на его работы резко пошли вверх, сейчас ее стоимость могла приближаться к миллиону долларов. А она висела у всех на виду, в практически никем не охраняемом вестибюле.

Конечно, украсть ее мог только сумасшедший. Эдгар Хорват нарисовал целую серию плюшевых мишек — от замарашек раннего периода до современных роскошных созданий, и плюшевые медведи неизменно присутствуют в его портретах, пейзажах и интерьерах. Его пустынные пейзажи, нарисованные во время краткого пребывания в Таосе, изображают медведей, развалившихся у подножия гигантских кактусов, перелезающих через изгородь или подпирающих глинобитную стену.

Но, как всем известно, паддингтонского он нарисовал лишь однажды. И теперь медвежонок откровенно маячил перед глазами в откровенно обшарпанном вестибюле. Он просто напрашивался на то, чтобы его украли, ну и что с того? Если вы умыкнете эту картину, как и кому вы ее продадите?

Я все это понимал. Но от старых привычек трудно избавиться, а я никогда не умел смотреть на ценную вещь, не пытаясь прикинуть, как бы изъять ее у законного владельца. Картина была в массивной деревянной раме с позолотой, и я начал взвешивать, что лучше — вырезать холст или стянуть ее целиком, с рамой и всем прочим.

Я деловито обдумывал грандиозную кражу, когда портье за конторкой поинтересовался, не может ли он мне чем-то помочь.

— Извините, — откликнулся я. — Загляделся на картину.

— Наш талисман, — пояснил портье.

Это был человек лет пятидесяти, в темно-зеленой шелковой рубашке с мягким воротничком и узким галстуком с бирюзовым зажимом. Черные волосы, свидетельствующие о применении снадобья «Только для мужчин», бачки большей длины, чем требовала мода. Он был чисто выбрит, но почему-то казалось, что он непременно должен носить усы, причем обязательно напомаженные.

— Работа бедолаги Эдди Хорвата, — продолжил он. — Его смерть — это такая потеря… и такая насмешка судьбы.

— Он умер в ресторане, не так ли?

— Да, у нас за углом. Эдди соблюдал самую страшную на свете диету — жил на чизбургерах, кока-коле и пончиках. А потом один врач убедил его изменить образ жизни, и он превратился в фанатика здоровой пищи.

— Она не пошла ему впрок?

— Я не заметил никакой разницы, разве что он немного зациклился на этой теме, как все новообращенные. Не сомневаюсь, он бы справился с этим, только вот не успел. Умер за обеденным столом, подавившись куском тофу.

— Какой кошмар.

— Питаться этой дрянью — уже кошмар. А помереть от нее — просто ужас. Но живопись Эдди навсегда связала нас с паддингтонским медведем: сейчас уже думают, что мы назвали отель в его честь.

— Но отель появился раньше?

— Причем намного. Книжке Майкла Бонда о медвежонке Паддингтоне в камере хранения намного больше тридцати лет, а мы ведем отсчет от начала века. Не скажу точно, происходит ли наше название от Паддингтонского вокзала или от его ближайших окрестностей. Соседство у него в Лондоне, к сожалению, не из лучших, но и не самое худшее. Дешевые гостиницы и азиатские ресторанчики. Там снимают номера уэльсцы, только что сошедшие с поезда, который привез их на Паддингтонский вокзал. Ну, там еще есть станция метро, но трудно поверить, что отель можно назвать в честь станции метро.

— Конечно нет.

— Вы так любезны, что слушаете мою болтовню. Так чем могу быть полезен?

Я обратил внимание, что от болтовни у него изменился голос: о Лондоне он говорил с английским акцентом. Я сказал, что у меня заказан номер, и он спросил мое имя.

— Питер Джеффрис, — ответил я.

— Джеффрис, — повторил он, перебирая стопку карточек. — Такое ощущение, что… О, тысяча извинений. Кто-то записал вас как Джеффри Питерса.

Я заметил, что это частая ошибка, зная наверняка, что ошибку совершил я сам. Я постоянно путаюсь в именах и фамилиях, которые себе выбираю. Путаница происходит оттого, что я предпочитаю что-нибудь незамысловатое, звучащее как два простых имени, что, как известно, очень характерно для дилетантов. А вот это уже пугает больше, чем сама ошибка. Потому что кто я, если не профессионал? И что мне светит, если я буду вести себя как дилетант?

Я заполнил карточку — адрес в Сан-Франциско, дата отъезда через три дня — и сказал, что заплачу наличными. Трое суток по 155 долларов за ночь плюс налоги и залог за телефон — итого 575 долларов. Я отсчитал шесть сотенных. Портье провел пальцем по верхней губе, приглаживая несуществующие усы, и поинтересовался, не хочу ли я медведя.

— Медведя?

Он кивком указал на троицу мишек, сидящих на шкафу с папками и очень похожих на медведя над камином.

— Если вы думаете, что это перебор, — продолжил он уже без британского акцента, — отчасти готов с вами согласиться. Все началось после того, как картина Эдди возродила былую славу отеля. Видите ли, он коллекционировал плюшевых медведей, и после его смерти коллекция, выставленная на аукцион «Сотбис», разошлась по баснословным ценам. Оказалось, что принадлежность медвежонка к коллекции Хорвата — то же самое, что для нитки искусственного жемчуга побыть несколько часов на шее Джеки О.

— И эти три медведя — его?

— О нет, разумеется, это наши. Подозреваю, администрация приобретает их у фирмы «Шварц» или «Медведи Вокруг Нас». Но точно не скажу. Каждый гость, если пожелает, может взять себе в компанию медведя на время проживания. Бесплатно.

— Правда?

— Только не подумайте, что это чистый альтруизм с нашей стороны. Вы не поверите, сколько постояльцев, уезжая, решают взять Паддингтона с собой. Не каждый сразу уносит медведя к себе в номер, но из тех, кто так поступает, очень немногие потом готовы с ним расстаться.

— Я беру медведя, — опрометчиво заявил я.

— Залог пятьдесят долларов, который вам с радостью вернут при расчете, если вы не захотите, чтобы он стал для вас постоянным спутником жизни.

Я отсчитал еще несколько бумажек, он выписал чек и выдал мне ключ от номера 415, после чего сгреб в охапку медвежью троицу и предложил выбирать.

Мне они показались совершенно одинаковыми, поэтому я поступил так, как обычно поступаю в подобных обстоятельствах. Я взял левого.

— Хороший выбор, — произнес он так, как официант одобряет ваш заказ — седло барашка с молодым картофелем. Я часто думаю, а какой выбор он бы не одобрил? И если все остальное плохо, то почему оно присутствует в меню?

— Очень симпатичный парнишка, — заговорил я, но на середине фразы симпатичный парнишка выскользнул у меня из рук и шлепнулся на пол. Я наклонился и выпрямился с ним в одной руке и лиловым конвертом — в другой. «АНТЕЯ ЛАНДАУ» было написано на нем большими печатными буквами, и больше ничего. — На полу лежало, — сообщил я портье. — Боюсь, я на него наступил.

Он скривил губы, извлек из коробки на полочке за стойкой салфетку «клинекс» и начал стирать след моего ботинка.

— Наверное, кто-то оставил на стойке, — заметил он. — А кто-нибудь другой случайно смахнул локтем. Ничего страшного.

— Паддингтон, кажется, успешно пережил падение.

— О да, он парень выносливый. Но должен сказать, вы меня удивили. Никак не думал, что вы возьмете медведя. Видите ли, я сам с собой играю в такую игру — пытаюсь угадать, кто возьмет, а кто нет. Но похоже, пора бросать, не очень-то получается. Чуть ли не каждый может и взять, и не взять медведя. Мужчины, приехавшие по делам, менее всех склонны обзаводиться медведями, но и они способны вас удивить. У нас есть один джентльмен из Чикаго, который приезжает на четыре дня дважды в месяц. Он всегда берет медведя и ни разу не увозил его с собой. И ему, похоже, нет дела, тот же самый это медведь или нет. Дело в том, что они не одинаковые. Они различаются размерами, цветом шляп, курток и ботинок. Большая часть «веллингтонов» черные, а те, что на картине, — желтые.

— Я заметил.

— Туристы обычно берут медведей и оставляют себе в качестве сувенира. Особенно молодожены. За исключением одной пары — помню, женщина очень хотела увезти Паддингтона домой, а муж желал получить обратно залог. Я бы не связывал с этим браком особых надежд.

— Так они взяли медведя?

— Да, и он, вероятно, до развода будет ее за это шпынять. Впрочем, большинство пар забирают медведей не раздумывая. Только европейцы, за исключением англичан, берут обычно не сразу. А японцы все уносят мишек к себе в номер, а порой и не одного. Всегда платят за них и увозят домой.

— И фотографируются с ними, — рискнул предположить я.

— О, вы даже не представляете! Фотографируются с медведями на руках. Фотографируют меня — с медведями или без. Фотографируются со своими медведями на улице перед отелем, сажают их перед картиной несчастного Эдди, в своих номерах, перед дверями других номеров, где жили или умерли какие-нибудь наши знаменитые постояльцы. Как вы думаете, что они делают со всеми этими фотографиями? Когда они находят время смотреть на них?

— Может, у них в аппаратах нет пленки?

— Что вы, мистер Питерс! — воскликнул он. — Ну вы и скажете!

Он просто не знал, с кем имеет дело.

С медведем или без оного, но 415-й номер отнюдь не выглядел на 155 долларов за ночь плюс налоги. Потертый красно-коричневый ковер, подзеркальник с черными следами от сигарет, единственное окно, выходящее на вентиляционную шахту. И, как тут же заметил бы любой член Клуба монашеского братства, комната настолько мала, что за новой мыслью пришлось бы выходить в коридор.

Но ничего другого я и не ожидал. «Паддингтон» — просто находка для его постоянных обитателей, которые за просторные апартаменты со спальней платят в месяц меньше, чем временные постояльцы за недельное пребывание в номере, подобном моему. Полагаю, это своего рода компромисс: с временных постояльцев берут наценку за возможность приобщиться к художническо-писательско-музыкантской славе отеля, субсидируя тем самым творцов, которые живут здесь круглый год и обеспечивают эту самую славу.

Не вполне ясно, как вписывается в это уравнение паренек в мягкой синей шляпе. Этот очаровательный нюанс, или изыск, если угодно, безусловно имеет определенный рыночный смысл. Он придает отелю человеческую (согласен, медвежью) индивидуальность и в то же время гарантирует небольшой доход. Если половина гостей берет медведей и половина из них в итоге не может с ними расстаться и если медведей продают со скромной пятидесятипроцентной наценкой, то этого вполне хватает для оплаты годовых счетов за электричество или, по крайней мере, большей их части. Во всяком случае, достаточно для обеспечения рентабельности всего предприятия.

Над камином, который давным-давно был заделан кирпичами и оштукатурен, осталась полочка, куда я и поместил Паддингтона. Оттуда он мог спокойно наблюдать за всем происходящим в номере. «Я бы дал тебе посмотреть в окно, — сообщил я ему, — да там и смотреть-то не на что. Просто кирпичная стена и окно с задернутыми шторами. Кстати, может, это неплохая идея — задернуть шторы, что скажешь?»

Он ничего не сказал. Я все-таки задернул шторы, бросил на кровать свой чемоданчик, щелкнул замками и открыл его. Трусы, носки и рубашки я переложил в ящик, в тесный гардероб повесил пару штанов военного образца, закрыл чемодан и поставил его к стене.

Потом посмотрел на часы. Пора было уходить. Меня ждало дело.

Я попрощался с мишкой, который обратил на меня столько же внимания, сколько мой кот, когда, уходя, я прощаюсь с ним, и закрыл за собой дверь номера. Язычок замка щелкнул, но я на всякий случай запер дверь ключом на два оборота и только после этого спустился на лифте в вестибюль.

Дамочки уже закончили свою беседу или, по крайней мере, переместились в какое-то другое место. Мужчина с удлиненным лицом и высоким лбом в темных очках в роговой оправе отложил в сторону «Джентльмена» и теперь читал книгу в бумажной обложке. Я положил ключ на конторку. Это был настоящий латунный ключ, не какая-то там компьютерная пластиковая карточка, которыми обзавелись более современные отели, и при нем тяжелый латунный брелок, чтобы пробить дыру в вашем кармане в наказание за то, что вы ушли из отеля, забыв его сдать. Я был счастлив расстаться с ним и рад возможности пройти мимо конторки, чтобы бросить беглый взгляд на три ряда почтовых ящиков, предназначенных для гостей отеля.

Лиловый конверт, который я поднял с пола, лежал в ящике под номером 602.

Расставшись с ключом, я кивнул и улыбнулся новому приятелю с чрезмерно черными волосами, после чего обратил внимание на высокого элегантного джентльмена, вошедшего в вестибюль с улицы. Вид у него был такой, словно он только что сошел со страниц «Джентльмена», который читал длиннолицый. На нем был идеального покроя спортивный пиджак и мягкие брюки. Спутница его выглядела значительно моложе.

Наши взгляды встретились. Он узнал меня, и его глаза слегка округлились. Своих я не видел, но допускаю, что с ними произошло то же самое. Я тоже его узнал. Мы поступили как и подобает джентльменам, случайно встретившимся в гостиничном вестибюле. Разошлись, не обменявшись ни словом.

Глава 2

Мое дело — это «Барнегат Букс», букинистическая лавка на Восточной Одиннадцатой улице между Университетской площадью и Бродвеем. «Паддингтон» в четырнадцати кварталах к северу от моей лавки, а на Манхэттене на милю приходится двадцать кварталов, если смотреть с севера на юг, так что на досуге можете заняться математикой. Я хотел открыться в два, как обещала табличка на моей двери, но плюс-минус пара минут значения не имеют, к тому же день выдался слишком хорошим для машины или подземки. Приехал я в отель на такси, с чемоданом в багажнике, но обратно можно было дойти пешком, что я и сделал.

Я пересек Мэдисон-сквер, отдав дань уважения статуе Честера Алана Артура, двадцать первого президента Соединенных Штатов и человека с еще большим количеством простых имен, чем у Джеффри Питерса. Дальше я пошел по Бродвею, пытаясь припомнить что-нибудь про Честера Алана Артура, а когда открыл лавку и выставил на тротуар столик с книжками («на ваш выбор — три книги за 5 долларов»), принялся рыться в своих запасниках, пока не нашел «Жизнь президентов» Уильяма Фортескью. Она была опубликована в 1925-м, заканчивалась всего лишь на Уоррене Гамалиеле Гардинге (одно имя, одна фамилия и в середине нечто непонятное). Книга явно предназначалась подростковой аудитории, хотя мне и трудно представить большое количество подростков, которые поспешат выключить телевизор и выяснить, что сказал Фортескью о Франклине Пирсе и Резерфорде Бёрчарде Хейсе (который, как вы заметили, мог похвастаться необычным вторым именем).

Томик Фортескью очень давно обитает в «Барнегат Букс»; он был еще в той партии, которую я приобрел вместе с магазинчиком у старого мистера Литзауэра несколько лет назад. Впрочем, продать его в ближайшее время я не надеялся, но это не означало, что он не достоин быть выложенным на прилавок. Это стоящая книга, из тех, что хочется иметь в своем книжном магазине, и я уже не первый раз обращался к ней за консультацией. Пару месяцев назад я позволил мистеру Фортескью просветить меня насчет Закари Тейлора, хотя сейчас не могу вспомнить ничего из прочитанного, равно как и почему тот меня заинтересовал. Тем не менее он у меня всегда под рукой — Фортескью, разумеется, а не Тейлор, — в том числе и сейчас.

Я держу эту книгу на прилавке и заглядываю в нее в периоды затишья, которых у букиниста предостаточно. Впрочем, нынче после обеда возникло некоторое оживление, и мне даже удалось кое-что купить и продать. Одна из постоянных покупательниц нашла несколько детективов, которых она не читала, а также редкое издание Фредерика Брауна, которого, кажется, читала, но не прочь перечитать. У меня была аналогичная мысль, поэтому я с сожалением наблюдал, как уходит книжка, в которую мне хотелось заглянуть еще раз. Но таковы правила игры.

Упитанный джентльмен с обвислыми усами очень долго листал шеститомную, в кожаном переплете «Историю Британии до норманнского завоевания» Омана. Я выставил на ней цену 125 долларов, но сказал, что могу уступить, если он купит все шесть томов, только не намного.

— Я вернусь, — сообщил он наконец и исчез.

Возможно, что и вернется, но я не очень на это рассчитывал. Покупатели (или, если быть более точным, — непокупатели) пользовались этой фразой как формулой прощания с продавцом, примерно как мужчина говорит женщине «я тебе позвоню». Может, позвонит, может, и нет, но в любом случае нет смысла сидеть и ждать у телефона.

Еще один посетитель приобрел книжку с лотка, заплатил за нее свои два бакса и попросил разрешения порыскать на полках. Я предложил ему не стесняться, но предупредил, что это опасная затея. Никогда не знаешь, когда наткнешься на книжку, которую не сможешь не приобрести.

— Я рискну, — сообщил тот и исчез между стеллажами.

Он заходил ко мне уже пару раз на протяжении последней недели, вид у него был вполне презентабельный, разве что чуть старомодный, от него слегка и вполне приятно попахивало виски. Это был мужчина лет шестидесяти — примерно того же возраста, что и человек, которого я видел в «Паддингтоне», загорелый, с тщательно ухоженными усами и бородкой клинышком. Бородка серебристо-седая, равно как брови и волосы на голове, по крайней мере в той части, что виднелась из-под рыжевато-коричневого берета.

Купил он у меня что-то впервые, и у меня сложилось впечатление, что эти два доллара он оценил как своего рода плату за вход. Некоторые любят проводить время в книжных магазинах — я тоже любил, пока не приобрел свой, — и мистер Серебряная Борода показался мне человеком, которому особо нечем заняться, да и негде. Нет, он не производил впечатления бездомного, для этого он был слишком ухожен, скорее, ему нужно было где-то провести время.

Если бы он задержался до шести, я бы мог попросить его помочь закрыть магазин. Но он ушел значительно раньше. В полшестого зазвонил телефон. Это была Элис Котрелл.

— Я снял номер, — сказал я. Про медведя я решил не сообщать.

— Сегодня вечером?

— Если все пойдет хорошо. Если нет — номер за мной еще на двое суток. Но я считаю — чем раньше, тем лучше.

Дальше наш разговор перешел на темы, о которых говорят мужчина и женщина, чьи отношения выходят за рамки отношений между продавцом и покупателем. Я понизил голос и продолжал говорить тем же тоном даже после того, как мистер Серебряная борода помахал мне, прощаясь, и отбыл. Мы поворковали некоторое время, потом она сказала «до свидания», а вскоре я занес столик в помещение. После этого налил свежей воды в миску Раффлса, подсыпал на тарелку сухого корма и проверил, приоткрыта ли дверь в туалет, если ему понадобится им воспользоваться. Потом запер входную дверь и отправился в «Бам Рэп».

«Бам Рэп», где мы с Кэролайн Кайзер встречаемся почти каждый вечер, чтобы пропустить стаканчик за «День Прошел — и Слава Богу», — это ближайший бар с эклектичным музыкальным автоматом и барменом, который не в состоянии смешать джин с тоником, не заглянув прежде в «Старого мистера Бостона». Обычно мы садимся за свой привычный столик, хотя не произойдет ничего страшного, если он окажется занят и нам придется устроиться в каком-то другом месте. В этот вечер он оказался занят. За ним сидели две женщины. Присмотревшись, в одной из них я узнал Кэролайн.

Другой была Эрика Дерби, которая с недавних пор стала играть большую роль в жизни Кэролайн. Эрика трудилась где-то на кабельном телевидении. Я не очень понял, чем она там занимается, но усвоил, что это важно и, возможно, очень увлекательно. По Эрике это чувствовалось. Она была умной, холеной, шикарной, с длинными каштановыми волосами, яркими голубыми глазами и фигурой, на которую у меня хватало здравого смысла не обращать внимания.

— Привет, Берни, — заметила она меня. — Как книжный бизнес?

— Потихоньку.

— Замечательно. Если бы мой бизнес двигался потихоньку, нас бы всех давно выгнали. — Она отодвинула стул и встала. — Ну пока, детки. Должна бежать. — Наклонившись, она поцеловала Кэролайн в губы. — Пока.

Эрика упорхнула. Я сел. Перед Кэролайн стоял высокий бокал с напитком рубинового цвета, и я поинтересовался, не клюквенный ли это сок.

— Кампари с содовой. Хочешь попробовать?

— Кажется, я уже один раз пробовал. И кажется, одного раза мне было достаточно. Но там алкоголь-то есть или как?

— Уверяют, что да, — сказала Кэролайн. — Но по мне не скажешь.

— Ладно, поверю им на слово. — Я помахал рукой, подзывая Максин, и заказал перье.

— Ты работаешь сегодня вечером, — сказала Кэролайн.

— Сегодня днем взял номер.

— И как?

— Маленький, но какая разница? Я там только медведя посадил.

— Что?

Я рассказал о принятой в отеле практике сдачи мишек напрокат, и Кэролайн подняла бровь.

— Не знаю, зачем я его взял. Может, чтобы он не чувствовал себя брошенным.

— Хорошая причина.

— В любом случае мне вернут за него залог.

— Если ты не решишь оставить его себе.

— Зачем мне нужен медведь?

— Чтобы он не чувствовал себя брошенным, — пояснила она. — Причем потом будет еще труднее, все-таки вы за это время привыкнете друг к другу. Берн, я поняла, что с тобой не так.

— Правда?

— Угу. Ты слишком напряжен. Тебе надо расслабиться. Я бы попросила Максин принести тебе скотч, но ты ведь не будешь пить, верно?

Я покачал головой.

— Не уверен, что получится сегодня, — продолжил я, — но первый шаг сделан. Я заплатил в «Паддингтоне» наличными за трое суток вперед…

— Не говоря уже о медведе.

— Ну и не говори. Короче, если удастся управиться за одну ночь — жаловаться не буду. Номер я знаю, так что тут все в порядке.

— Ты снял комнату и даже знаешь номер, Берн? Похоже, ты еще не совсем из ума выжил.

— Я знаю номер, в котором живет Антея Ландау. Ты понимаешь, что это значит?

— Конечно. — Кэролайн подняла бокал с кампари, состроила мину, не характерную для человека, лишь собирающегося попробовать напиток, и поставила бокал обратно. — А ты, значит, пристрастился к перье.

— Как видишь.

— Так я и думала, — сказала она и помахала рукой, привлекая внимание официантки. — Эй, Макс! — крикнула она. — Принеси Берни выпить, пожалуйста. Ржаное виски, и можно двойное.

— Я же сказал…

— Я слышала, Берн. И все поняла. Сегодня у тебя рабочая ночь, а ты не пьешь на работе. Ничего, кроме содовой, фруктовых соков, кофе и прочих напитков, которые не в счет. Я все это знаю.

— Тогда зачем?..

— Я понимаю твою безалкогольную установку, — продолжила Кэролайн. — Хотя она мне и кажется несколько чрезмерной. И я никоим образом не собираюсь ее подрывать.

— Но ты же заказала спиртное?

— Да, — кивнула она, — и именно ржаное виски, поскольку помню, что оно тебе когда-то понравилось. Смотри-ка, уже несут. Спасибо, Максин, а это полоскание, пожалуй, лучше слей обратно. — Она протянула официантке недопитый кампари. — Твое здоровье, Берни.

Она взяла мой бокал и залпом осушила его.

— Я этому научилась с Эрикой, — пояснила Кэролайн. — Сама она почти не пьет, не любит это дело, понимаешь? Она заказала кампари, потому что с ним легко остановиться на первом бокале.

— Хороший совет. «Закажите бокал кампари — и второго вам не захочется».

— Понимаешь, она очень переживает, что я много пью.

— Ну, не так уж и много.

— Сама знаю, — кивнула она, — и если заказываю дамские напитки с фруктовым салатом и чем-нибудь сверх того или если уговорю пару бутылок шардоне за ужином — она и слова не скажет. Но поскольку я пью по-мужски — она готова нестись на собрание анонимных алкоголиков и рассказывать, какая я страшная пьяница.

— Ты иногда выпиваешь, — согласился я. — Но не так уж это страшно.

— Вот и я о том же. Тем не менее каждый раз, когда мне выпадает лишний день мытья собак, она считает, что я слишком бурно это дело отмечаю. А еще хочет, чтобы я перестала ходить в «Бам Рэп». Я сказала, что это не обсуждается. Берни, сказала я ей, мой самый лучший друг, и я не собираюсь заставлять человека пить в одиночку. Так что выкинь это из своей миленькой головки. А она ведь миленькая, правда, Берни?

— Даже очень.

— Но самое забавное, — добавила Кэролайн, покачав головой, — она считает, что это я — миленькая. Ну не смех, а?

Я вообще-то тоже так считаю, но предпочитаю не заострять эту тему. Кэролайн Кайзер приписывает себе парочку дюймов роста, так что при ее пяти футах она ненамного выше некоторых псин, которых она обихаживает в салоне красоты «Пудель», расположенном через два дома от «Барнегат Букс» вверх по улице (или вниз, в зависимости от того, откуда идти). На неделе мы устраиваем совместные ланчи — у нее или у меня, а после работы заруливаем в «Бам Рэп», и она мой лучший друг и временами подельница. Если бы она не была лесбиянкой (или, допустим, я был бы не мужчиной), между нами вполне мог возникнуть роман, как у людей, и он бы развивался своим чередом, как положено романам, и так далее. А так, как есть, мы можем всю жизнь оставаться лучшими друзьями. Я искренне считаю, что так оно и будет. (Однажды возникли некоторые сложности, когда у нас одновременно была одна девушка, но мы разобрались с этим без малейшего ущерба.)

Так что да, она миленькая, с темными волосами, кругленькой мордашкой и большими глазами; порой я делаю ей комплименты по поводу одежды — примерно так, как мог бы похвалить галстук моего приятеля мужского пола. Но это бывает нечасто, потому что я редко обращаю внимание на такие вещи.

— Она права, — ответил я. — Однако в тебе что-то изменилось. Ты отпустила волосы, да?

— Обычное дело, Берни, между стрижками. Это же не бритье. Ты не занимаешься этим ежедневно.

— Они выглядят длиннее, чем обычно, — настаивал я. Сколько я помню Кэролайн, она всегда носила стрижку в стиле голландского мальчика, может, подсознательно отдавая дань тому сообразительному малому, который спас Голландию от потопа, заткнув пальцем дыру в плотине. — Челка как всегда, а вот сзади — длиннее.

— Ну, я пытаюсь внести некоторое разнообразие. Посмотреть, как это будет выглядеть.

— Выглядит неплохо.

— Эрика тоже так говорит. На самом деле это ее идея.

— Это выглядит… — протянул я, — как бы…

— Ну, договаривай, Берн.

— Выглядит несколько по-другому, вот и все.

— Мягче, более женственно. Ты это хотел сказать, Берн? Я права?

— Ну…

— Очень скоро парни станут распахивать передо мной двери, я начну пить самбуку вместо «Джонни Уокера» с красной этикеткой, потеряю свой шарм и превращусь в Ребекку с фермы Саннибрук. Ты это собирался сказать?

— Вообще-то я собирался поговорить о Честере Алане Артуре.

— О господи, это еще зачем?

— Чтобы сменить тему, — признался я. — И еще потому, что видел его статую в Мэдисон-сквер и полдня читал о нем. В 1880 году он стал кандидатом в вице-президенты как мягкая альтернатива Роско Конклингу, лидеру республиканцев из Нью-Йорка. Он шел в паре с Гарфилдом, и…

— Ты не о Джоне Гарфилде говоришь?

— Нет, и не о Брайане. О Джеймсе Аврааме Гарфилде, и ему выпал счастливый билет. Инаугурация Гарфилда прошла в марте, а…

— Не в январе?

— Нет, в те времена на это уходило больше времени. Инаугурация Гарфилда прошла в марте, а в июле он встретился с Чарльзом Гито. «Мое имя Чарльз Гито, я никогда не отрекусь от него…» Помнишь эту песню?

— Нет, Берн, но я очень многих песен 1881 года не помню.

— Один любитель фольклора записал ее несколько лет назад. Я подумал: может, ты слышала.

— Видимо, все мое внимание заняли Анита О'Дей и Билли Холидей. Но они таких песен не исполняли, а может, это было еще до меня. А кто такой Чарльз Гито и почему о нем поют песню?

— Разочаровавшийся карьерист. Он стрелял в Гарфилда, потому что не мог найти работу, и через два месяца Гарфилд скончался.

— Похоже, в те времена и умирали подольше.

— Зато Гито ждать не пришлось. Его повесили, и Честер Алан Артур стал президентом Соединенных Штатов Америки. Роско Конклинг посчитал, что ключи от Форт-Нокс у него в кармане, но вышло иначе. Артур решительно пресек попытки расширения системы государственных служащих, что привело к значительному сокращению федеральных дотаций и заставило боссов заниматься более мелкими делами.

— Да, это, конечно, способ покончить с разочаровавшимися карьеристами, — заметила Кэролайн, — но выиграть здесь нельзя. Так ты получишь целую армию раздраженных почтовых служащих. А что было дальше с Артуром? Его посчитали героем?

— Конклинг пришел в ярость, — покачал я головой, — и партия не стала выдвигать его в восемьдесят четвертом. Вместо него выдвинули Джеймса Блэйна, Гровер Кливленд победил его, и Честер Алан Артур вернулся в безвестность, где, по мнению большинства, ему всегда и было место.

— Но, по крайней мере, ему поставили памятник в парке.

— Конклингу тоже, — заметил я. — В том же парке, только в другом конце. Стоят в Мэдисон-сквер друг напротив друга. И мне кажется, оба выглядят разочарованными.

— Грустная история, — подытожила Кэролайн. — Вот что происходит, когда человек хочет сделать как лучше. Максин, — помахала она рукой, — Берни только что рассказал мне очень грустную историю. Принеси, пожалуй, бедняге еще одну двойную.

Она придвинула к себе мою порцию, а я заказал еще перье, чтобы поддержать компанию. Мы подняли бокалы за Честера Алана Артура, и я подумал: интересно, сколько времени прошло с тех пор, как последний раз поднимали тост за этого человека. Наверное, очень много. Возможно — вечность.

— Так-то лучше, — проговорила Кэролайн, опуская пустой бокал. — Должна признаться, я запросто могу ограничить себя бокалом той жидкости для полоскания рта, если ты будешь сидеть напротив. Вечером мы встречаемся с Эрикой, и она, вероятно, ничего не скажет, но, если даже и скажет, я могу совершенно честно ответить, что, общаясь с Берни, я выпила один кампари.

— Полагаю, кое-кто может назвать это обманом через умолчание.

— Вполне возможно, Берн, но мне на них наплевать. — Она пристально посмотрела мне в глаза. — Я знаю, о чем ты думаешь. Ты бы с удовольствием заказал еще бокал на дорожку, но я тебе этого не позволю. Я хочу продемонстрировать некоторую сдержанность, даже если тебе это не нравится.

— Если бы не ты, я бы, наверное, давно валялся в канаве.

— Вместо того чтобы совершать уголовные преступления. — Она подняла руку, показывая, чтобы принесли чек, потом отмахнулась от меня, когда я потянулся за бумажником. — Оставь. Ты не потреблял ничего, кроме Н20 и СО, Самое меньшее, что я могу сделать, — расплатиться по счету.

— Если я правильно понимаю, — откликнулся я, — это можно назвать деловыми расходами. Небольшая плата за ясную голову перед трудовой ночью.

— Считаешь, сегодня ночью — пора, Берни?

— Чем раньше, тем лучше.

— Скоро — не споро, — глубокомысленно заметила она. — И лучше семь раз отмерить, прежде чем резать. С другой стороны, — тут на лбу ее появилась морщинка, — лучше ковать железо, пока горячо, и промедление смерти подобно.

— Полезное замечание, — ответил я.

— Надеюсь, — кивнула она, — потому что меня все это страшно нервирует. Может, не стоило тебе пить последнюю рюмку. Она мне прямо в голову ударила.

— В следующий раз постараюсь быть сдержаннее.

— Ладно, это мои проблемы. Ты ведь довольно много уже вложил в это дело, да?

— Без малого шесть сотен.

— Только за вход в отель.

— За вход и за выход, когда пожелаю, — уточнил я. — Как совершенно законный постоялец, каковым я и являюсь. Единственный надежный способ миновать службу охраны отеля. Снимаешь номер, оплачиваешь его — и все здание в твоем распоряжении. Разумеется, это не дает права вламываться в номера к другим постояльцам, но каким образом тебя могут остановить?

— Ты просто сияешь, когда говоришь об этом. Ты бы себя видел!

— Ну, это возбуждает. Отель для вора — это как кафетерий или шведский стол. Только вместо того, чтобы выложить на виду, там норовят упрятать все по комнатам под замок. И никогда не знаешь, на что можешь наткнуться. — Я улыбнулся, вспомнив одну историю. — Знаешь, однажды я остановился в отеле «Астор», это было в самом начале моей карьеры и на закате жизни отеля, но наша краткая встреча оказалась незабываемой.

— Прямо как про любовь.

— Я получил ключ, — продолжал я, — и мне понадобилось около двух часов, чтобы подточить и отполировать его, но в итоге получилась универсальная отмычка ко всем дверям отеля. Я довольно быстро умею вскрывать замки, но с ключом получается еще быстрее. В ту ночь я посетил полсотни номеров. В основном выходил пустым, но тем не менее до сих пор считаю это весьма выгодной ночной работой.

— Тебе же не придется вскрывать пятьдесят дверей в «Паддингтоне», Берни?

— Одной будет вполне достаточно.

— И ты действительно уверен, что найдешь там, что нужно?

— Не знаю.

— Если найдешь, шестьсот долларов — неплохое вложение капитала. Если нет — куча денег коту под хвост.

— Пятьдесят баксов я получу назад, — напомнил я. — Когда верну медведя. Плюс еще залог за телефон, звонить я не собираюсь, так что и эти вернутся.

— Берн, ты и правда рассчитываешь получить обратно залог за медведя?

— Нет, если мне придется спешить. В ином случае — безусловно, они отдадут мне деньги, если верну старину Падди в хорошем состоянии.

— Я не это имела в виду.

— Не это?

— Не совсем. Я имела в виду — сможешь ли ты с ним расстаться? У меня самой в детстве был такой мишка, и я никогда не рассталась бы с ним ни за полсотни, ни за пять сотен. Он был моим маленьким другом.

— У меня тоже хороший медведь, — заметил я, — но трагедии расставания я как-то не предполагаю. У нас не было достаточно времени, чтобы сблизиться, и если все пройдет хорошо, меня не будет там раньше, чем мы успеем друг к другу глубоко привязаться.

— Как знать.

— Ты сомневаешься?

— Мне хватило десяти секунд, чтобы влюбиться в своего паддингтонского мишку, Берн. Конечно, я тогда была моложе. Теперь я так быстро не привязываюсь.

— Ты стала старше.

— Правильно.

— Опытнее. Более зрелой.

— Разумеется.

— Сколько тебе потребовалось, чтобы втюриться в Эрику?

— Около десяти секунд, — честно призналась она. — Но это другое. Мне достаточно было только посмотреть на нее. Она красавица. Правда, Берни?

— Она очень симпатичная.

— Ты бы и сам мог за ней приударить, верно?

— Нет, — ответил я. — По вполне понятным причинам. Но если рассмотреть этот вопрос гипотетически — почему бы и нет? Она привлекательная женщина.

— Красота — лишь внешность, — глубокомысленно заметила Кэролайн. — Но по-моему, если ты не рентгенолог, этого достаточно. Берн, ты все время меня разглядываешь. Весь вечер украдкой бросаешь на меня взгляды — и вот опять.

— Извини.

— Может, тебе еще выпить? Хотя не уверена, что это хорошая мысль.

— Я тоже. Кэролайн, у тебя изменилась внешность. Вот почему я тебя разглядываю.

— Думаю, дело в прическе.

— Мне тоже поначалу так показалось, но есть что-то еще. В чем дело?

— Тебе померещилось, Берн.

— Губная помада, — сказал я. — Кэролайн, ты стала пользоваться помадой!

— Не так громко! Что с тобой, Берн?

— Извини, но…

— А если я закричу: «Эй, Берн, откуда эти румяна и накрашенные ресницы?» Ты же понимаешь, что через секунду весь зал будет на тебя пялиться.

— Я же сказал — извини. Ты просто застала меня врасплох, вот и все.

— Да, это было настоящее нападение из засады. Мы просидели с тобой целый час, а я только сейчас подкралась и накинулась на тебя.

— Помада, — повторил я.

— Ну хватит, Берн. Тоже мне событие.

— Длинные волосы и помада.

— Не длинные волосы. Длиннее — вот и все. А помады совсем чуть-чуть, только для цвета.

— А для чего все остальные ею пользуются? Для того она и предназначена — усиливать цвет.

— Согласна. Только не будем раздувать из этого дело федерального значения, ладно?

— Губная помада, — продолжал изумляться я. — Мой лучший друг превращается в накрашенную лесбиянку.

— Берн…

— Прощай, «Л. Л. Бин», здравствуй, «Виктори Сикретс».

— Тоже мне секреты. Знаешь, сколько каталогов они рассылают ежемесячно? На мне они деньги не сделают, Берн. Все, что мне у них нравится, — картинки разглядывать.

— Придется поверить на слово.

— Знаешь, мой шкаф уж точно не забит фланелевыми рубашками. Я никогда не косила под мужика. А блейзер со слаксами еще не делают меня активной лесбиянкой, верно?

— Безусловно.

— И я всего лишь слегка коснулась губ помадой. Ты целый час сидел напротив и ничего не заметил.

— Я заметил, — возразил я. — Только никак не мог понять, что именно.

— В этом и смысл. Это не вульгарно. Легкий намек.

— На женственность.

— На юность, — парировала она. — Будь я подростком, мне бы этого не требовалось, но я уже в том возрасте, когда природе следует немного помочь. Не смотри на меня так, Берн.

— Как?

— Так. Ну ладно, черт побери. Это была идея Эрики. Теперь ты счастлив?

— Я давно счастлив.

— Она лесбиянка, знающая толк в губной помаде, — пояснила Кэролайн. — А я против этого никогда ничего не имела, Берн, ни в философском, ни в эстетическом смысле. Мне нравятся лесбиянки с губной помадой. Мне кажется, они страстные. — Она пожала плечами. — Я просто не думала, что стану одной из них, вот и все. Не думала, что гожусь для этого.

— Но теперь передумала?

— Эрика считает, это от низкой самооценки и неуверенности в собственной внешности. Она думает, что более женственная прическа и капелька губной помады изменят мое представление о себе, и, по-моему, она права. Как бы то ни было, я ей нравлюсь в таком виде.

— С результатом не могу спорить.

— Так я и думала.

— И ты выглядишь очень мило. Должен сказать, очень хотелось бы увидеть тебя в платье.

— Прекрати, Берн.

— Например, с глубоким декольте и кружевной отделкой. Это всегда очень мило. Или в пейзанской блузке с большим круглым вырезом, в цыганском стиле. Это тебе пойдет.

Она сделала круглые глаза.

— Или дирндль,[4] — продолжал я. — Кстати, а как выглядит дирндль?

— Для меня это выглядит типографской опечаткой. Не знаю, что это такое, и не собираюсь узнавать. Мы не могли бы поговорить о чем-нибудь еще, Берн?

— Серьги, — предложил я. — Большие золотые кольца хорошо будут смотреться с пейзанской блузкой, но не знаю, подойдут ли они к дирндлю?

— Давай дальше, Берн. Что бы нам еще обсудить? Колготки? Высокие каблуки?

— И духи! — воскликнул я, выпрямился и потянул носом воздух. — Ты пользуешься духами.

— Это одеколон, — сказала она. — У меня на работе уже несколько лет стоит бутылка. Иногда я после работы побрызгаюсь немного, чтобы перебить запах псины.

— Ну надо же.

— Не делай такое лицо. Знаешь, даже не могу передать, какое удовольствие я получила от нашей беседы, и очень рада, что ты позволил мне угостить тебя парой рюмок. Ты действительно немного расслабился, хотя я и выпила их сама.

— Да, но…

— Но все хорошее быстро кончается, — продолжила она, — в том числе и наша блестящая беседа. Пора расходиться. У меня позднее свидание с прекрасной женщиной. А у тебя свидание с медведем.

Глава 3

Поскольку я пропустил ланч, можно сказать, что мне пришлось принять две двойные порции ржаного виски на голодный желудок. Спасибо Кэролайн, их эффекта я не почувствовал. И все же меня не оставляла мысль, что неплохо было бы что-нибудь перехватить, и на обратном пути в «Паддингтон» я заглянул в одно местечко с западноафриканской кухней, которое давно намеревался посетить. Я заказал тушеные овощи с земляными орехами, потому что это звучало весьма экзотично, но лишь пока я не обнаружил, что «земляной орех» — просто другое название нашего старого доброго арахиса. Тем не менее вкус был экзотический, а официанты — дружелюбные. Я заказал бокал сока баобаба, что звучало еще более экзотично, чем земляные орехи, но только не спрашивайте меня, каков он на вкус, потому что у них его не оказалось. Пришлось взять лимонад, и у него был вкус лимонада.

Остальной путь до отеля я проделал пешком и в вестибюле не увидел никого из старых друзей, если не считать портье за конторкой — того же самого парня, который оформлял меня почти восемь часов назад. Я подошел взять ключ и вскользь заметил, что у него, похоже, очень длинная смена.

— С полудня до полуночи, — ответил он. — Я должен был смениться в восемь, но у Паулы сегодня концерт. Она — фокусник и сегодня вечером выступает в клубе холостяков.

— Фокусник в клубе холостяков?

— Она выступает ню.

— О-о.

— Она заменяла меня, когда я ходил на пробы, и я рад оказать ей ответную услугу. Впрочем, хочется надеяться, что она появится до полуночи, иначе придется торчать здесь до четырех, пока не придет Ричард.

— А завтра вы опять с полудня?

Он кивнул, подался вперед и оперся локтем о стойку. В нем была какая-то мягкость, бескостность, которая напомнила мне Пластикового человека из комиксов.

— Да, но я закончу в восемь, так что все не так уж плохо. — Он нахмурил брови. — Я помню, вы на четвертом этаже, но забыл, в каком номере.

— Четыре-пятнадцать.

— Это небольшой номер. Надеюсь, все в порядке?

— Да, конечно.

— Может, через день-другой смогу предложить вам что-нибудь попросторнее.

— Не стоит беспокоиться. Я собираюсь пробыть здесь всего пару суток.

— Вот то же самое говорил я себе двадцать лет назад, — заметил портье и пригладил пальцем бровь. — И с тех пор так тут и застрял. Я прожил здесь лет семь, и в какой-то момент мистеру Олифанту понадобился кто-нибудь, чтобы сидеть за стойкой, а он как раз проявил невероятное великодушие, когда я задолжал ему за номер за три или четыре месяца. Так вот я и сел и продолжаю сидеть, если время позволяет. Видите ли, я актер.

Он уже упоминал о пробах, так что последнее заявление не удивило меня. Заодно оно объясняло периодически всплывающий английский акцент.

— Меня зовут Карл Пилсбери, — решил представиться он. — Вы могли видеть меня на сцене.

— То-то я думаю — мне знакомо ваше лицо.

Он назвал несколько пьес, в которых играл, — все за пределами Бродвея, затем сказал, что я вряд ли мог их посмотреть, поскольку меня не было в городе.

— Но вы могли видеть меня по телевизору, — предположил он. — Пару лет назад я сыграл служащего авиакомпании в рекламе экседрина. И у меня было несколько небольших ролей в сериале «Закон и порядок». Знаете, как говорится, «не бывает маленьких ролей, бывают маленькие гонорары».

— Смешно, — сказал я.

— Вы находите? Это я сам придумал, и мне нравится, но, кажется, не все смысл улавливают. С этим можно было выходить на сцену. У меня был свой номер, с которым я пытался выступать в комедийных клубах, и материал был хороший, но мне, признаться, часто казалось, что получалось как-то плоско. Наверное, я не особенно смешон. Смешон по-своему, но не так, чтобы все животики надорвали.

Смешон по-своему — это точно. Я поддерживал разговор, время от времени вставляя несколько слов, большего от меня и не требовалось, все остальное он взял на себя. Он многое рассказал о себе — достаточно, чтобы развеять всяческие сомнения, если у меня таковые и были, что он действительно работал актером, но заодно поведал кое-что и об отеле, о том, как здесь живется и работается — словно в большой любящей семье, хотя и не совсем нормальной, учитывая наличие чокнутых тетушек и эксцентричных дядюшек.

Он заставил меня задуматься, не стать ли мне тоже постоянным клиентом отеля, продлив мои три дня на несколько десятилетий. Может, я тоже приду к тому, чтобы при случае сесть за столик регистратора и рассказывать постояльцам, что рассматриваю это лишь как временное пристанище в ожидании часа, когда мне привалит настоящая работа — ограбление со взломом.

К моменту нашего расставания я знал об отеле «Паддингтон» даже больше необходимого, а о Карле Пилсбери — куда больше, чем нужно. Он пожелал мне спокойной ночи, а я пожелал ему, чтобы смена пришла вовремя, после чего взял свой ключ и направился к лифту.

Как я заметил, в ящике под номером 602 лилового конверта больше не было.

Номер я нашел таким же, каким оставил, с медвежонком на каминной полке. Я кивнул ему, не будучи готов вступить в беседу с этим созданием, но и не имея сил полностью его игнорировать.

Итак, что мне было известно об Антее Ландау? Ну, я знал, что она — литературный агент. Она занималась этим уже полвека и все это время снимала апартаменты в «Паддингтоне», где читала рукописи, вела свои дела по почте и по телефону и встречалась со странным клиентом. В последние годы она жила затворницей и очень редко выходила на люди. А благодаря моему небольшому трюку с конвертом я также знал номер ее апартаментов. Если она мне нужна — мне нужен номер 602.

Но лично она мне не нужна. Мне нужен ее номер, и мне нужно, чтобы он был пуст.

Некоторые воры-домушники не имеют ничего против присутствия хозяев в доме, который они намерены посетить. Один мой знакомый никогда не шел на дело, не убедившись, что хозяева дома и спят крепким сном. Таким образом, объяснял он, можно не беспокоиться о том, что они внезапно нагрянут и застукают тебя на месте преступления. Мы оба в этот момент находились на государственном попечении, так что его совет следовало воспринимать соответственно. (Он был вполне приятным парнем, разве что не слишком разговорчивым, но публика, с которой встречаешься в тюрьме, в основном весьма придурковатая и подлая, так что я был рад расстаться и с ним, и с самим учреждением. Когда меня выпускали условно-досрочно, то предупредили о нежелательности контактов с известными криминальными элементами, хотя мне лично можно было бы об этом и не говорить.)

Я лично предпочитаю наносить визиты, когда дома никого нет. Допускаю, вы скажете, что я нелюдим по натуре. Бывали случаи, когда я по ошибке или по необходимости попадал в дома, хозяева которых спали сладким сном, но, признаться, терпеть не могу ходить на цыпочках. Я никогда не произвожу много шума и всегда стараюсь оставить помещение в том же порядке, в каком и нашел его, но, пока я там, мне нравится чувствовать себя как дома. А можете ли вы себя так почувствовать, если кто-нибудь спит в соседней комнате?

Но, возможно, у меня не будет выбора. Насколько я знаю, Антея Ландау почти не выходит. В конце концов, именно ее репутация домоседки вынудила меня выложить шесть сотен баксов за ключ от комнаты. Если бы я обнаружил, что она куда-то выходит в течение дня, я предпочел бы рискнуть посоревноваться со службой охраны отеля. Поздним утром или в середине дня проскользнуть мимо портье труда не составляет. Существует множество военных хитростей, применяемых экспромтом и предназначенных для того, чтобы прикинуться невидимкой или, наоборот, сделать вид, что ты имеешь полное право находиться здесь. Я мог бы представиться курьером, которому назначена встреча с клиентом, или просто войти с официальным видом, держа в руках солидную папку для бумаг.

Единственное, чего нельзя делать, — это таиться. Крадешься — и весь мир крадется за тобой, и очень скоро длинная рука закона протягивается и хватает тебя за шиворот. Но если ты выглядишь так, словно делаешь именно то, что тебе и положено делать, — о-о, тут тебе с удовольствием выдадут ключи от парадной двери и шифр от сейфа.

Меня научил всему этому мой дядюшка Гай. Человек безукоризненной репутации, Гай как-то возвращался домой из деловой поездки и вдруг обратил внимание на большую светящуюся рекламу авиакомпании, которая висела над стойкой регистрации билетов. (Это была компания «Брэниф», так что, сами понимаете, это произошло не неделю назад. Я тогда еще учился в школе. Кто в то время был президентом — говорить не буду.)

Его сын, мой кузен Шелдон, собирал вывески и украшал ими свою комнату. Помню одну — компании «Плантаторы Арахисы», со старым Мистером Арахисом, подпирающим стену с улыбкой, достойной пера Стивена Кинга. (В Западной Африке, полагаю, его звали бы Мистер Земляной Орех.) А на той вывеске был изображен самолет и пальма, она рекламировала рейсы «Брэнифа» на Карибы, и дядя Гай решил, что она будет здорово смотреться в комнате Шелли.

Итак, он зашел за угол, к месту регистрации своего рейса, поставил на пол чемодан, снял пиджак и закатал рукава рубашки. Потом вернулся к стойке «Брэнифа», держа в руке блокнот. Там стояла очередь, но он прошел к самому ее началу, где молодая женщина проверяла билеты и выдавала посадочные талоны.

— Эта вывеска? — требовательно спросил он.

Она посмотрела непонимающе, или переспросила, или запнулась. Неважно.

— Я говорю, — повторил дядюшка, показывая пальцем, — эта, что ли, вывеска?

— Кажется, да.

— Я тоже так думаю, — решил дядюшка.

После этого снял ее с креплений, причем девушка даже прервала свою работу, чтобы помочь ему. Сунув ее под мышку, он вернулся к тому месту, где оставил пиджак и чемодан. Их никто не тронул, как он и предполагал. (Сам человек честный, дядюшка Гай априори считал честными всех окружающих, причем ему очень редко приходилось сожалеть об этом.) Он уложил вывеску в чемодан, опустил рукава рубашки, подтянул галстук, надел пиджак и сел ждать объявления на посадку.

Вывеска действительно пришлась очень кстати в комнате моего кузена, и даже когда Шелли подрос и сменил Мистера Арахиса и его друзей на вкладыши из «Плейбоя», «Брэниф» остался на месте. Шелли сказал, что он очень даже на месте, потому что нетрудно представить под этой пальмой телок с бокалом пиньи колады, демонстрирующих шикарный загар. Можно даже представить их в качестве стюардесс «Брэнифа», предлагающих вам на выбор кофе, чай, молоко и все остальное.

Да, это было много лет назад. Шелли уже стал доктором, и теперь у него в приемной висит реклама его страховой медицинской компании, и никому на свете не придет в голову ее стибрить. Дядюшка Гай вышел на пенсию и живет в Помпано-Бич, штат Флорида, стрижет купоны, играет в гольф и добавляет марки в свою коллекцию. Я всегда, когда воровал коллекции марок, вспоминал про дядюшку Гая. Он коллекционирует Британское Содружество, и время от времени на протяжении всех этих лет мне приходило в голову, что ему пригодятся какие-нибудь редкие марки Викторианской эпохи или особо ценные времен Эдуарда VII, и тогда я посылал их ему вместе с запиской, что нашел их между страниц старинного издания «Мартина Чезлвитта». Если Гай и подозревал, что у марок менее добропорядочное происхождение, то он слишком благородный джентльмен, чтобы заговорить об этом, и слишком страстный коллекционер, чтобы отослать их обратно.

Я — единственная черная овца в семье и порой задумываюсь, почему так вышло. С такими выдающимися образцами нравственности как со стороны Роденбарров, так и со стороны Гримзов откуда у меня врожденная склонность прибирать к рукам все, что плохо лежит?

Неправильный ген, думается мне иногда. Сумасшедшая хромосома. Но потом я вспоминаю дядюшку Гая, и меня опять одолевают сомнения. Посмотреть на его жизнь — честнейший бизнесмен, высоконравственный и законопослушный. Но однажды в аэропорту он продемонстрировал изобретательность махинатора и смелость вора-домушника. Кто знает, кем бы он стал, если бы жизненные обстоятельства ранее не развернули его в ином направлении?

Вряд ли у него открылся бы мой прирожденный талант к замкам. Это дар. Но любой человек при минимальной тренировке способен освоить абсолютно все, что необходимо знать про замки и про то, как их обходить.

Если Гай управляется с пинцетом для марок, он вполне мог освоить и отмычки. А Шелли, который стал хирургом, безусловно способен приложить те же самые навыки к произведениям Рэбсона и Сигела. Все мои родственники, соверши они однажды крутой поворот налево, могли двинуться в неправильном направлении. И если бы они избрали своим ремеслом грабежи, уверен, они бы вполне преуспели в этой области.

Но вместо этого все они вели образцовый образ жизни, а я готовился вломиться в гостиничный номер к пожилой леди.

Вот и думайте.

Антея Ландау числилась в «Желтых страницах», в разделе «литературные агенты». У меня был городской номер ее телефона, и я уже набрал почти все цифры, как рука сама надавила на рычаг. Если я позвоню по ее личному номеру, мой вызов будет зафиксирован, а мне это нужно?

Я набрал 7, потом 602. Прослушав шесть длинных гудков, я положил трубку.

Неужели это так легко? Неужели мне так повезло? Неужели она действительно куда-то ушла — поужинать, или в театр, или на встречу со старым другом?

В принципе это возможно. Конверт, который я для нее оставил, исчез, из чего можно сделать вывод, что она могла спуститься и забрать его. (С той же долей вероятности можно сделать вывод, что Карл или кто-то другой из персонала отеля отнес почту к ней в номер — вполне естественно оказать знаменитой затворнице такую услугу.)

Хотя, даже если она сама взяла почту, это еще не означает, что она не вернулась сразу же к себе в номер. Но сейчас она не отвечает на телефонный звонок, а это о чем-то говорит, не так ли?

Возможно, это говорит о том, что она спит крепким сном. Еще нет девяти вечера, и большинству моих знакомых пока рановато отправляться на боковую, но откуда мне знать режим Антеи Ландау? Может, она задремала? Может, она спит вечером и потом всю ночь бодрствует? У пожилых людей сон обычно некрепкий, и телефонный звонок может его нарушить, но кто рискнет утверждать, что она не отправилась в объятия Морфея, проглотив коктейль «Смирнофф Айс» с секоналом, и теперь спит так крепко, что ее и землетрясение не разбудит?

Может, она была в ванной, когда звонил телефон, и просто не успела взять трубку? Вдруг она смотрит телевизор и никогда не отвечает на телефонные звонки во время «Сайнфелда»?[5]

А если попробовать еще раз? Я потянулся к телефону, но вовремя остановился, убрав руку на колени, пока она не натворила глупостей. Я позвонил один раз, и никто не ответил. Я что, хочу провести в отеле трое оплаченных суток? Я что, хочу получить какую-то гарантию, что ее нет в номере и я могу проникнуть туда и выйти незамеченным? Если мне нужны гарантии — я выбрал не тот бизнес.

Пора приступать к работе.

Глава 4

В «Паддингтоне» была единственная пожарная лестница, и на двери, через которую можно туда попасть, висела табличка, извещавшая, что дверь открывается в одну сторону. То есть гости отеля могут выйти, но обратно вернуться можно только через вестибюль.

Ну и ладно.

Я вышел на лестницу и поднялся на два пролета. На площадке пятого этажа я обнаружил вмонтированный в стену пожарный кран с массивным тусклым медным наконечником и подумал, что место для него выбрано как нельзя лучше, потому что лестница провоняла табаком. Очевидно, кое-кто из персонала отеля усвоил привычку устраивать перекур на площадках, и, будь тут горючие материалы, они бы давно уже полыхали. Но здесь не было ничего, кроме металлической лестницы и оштукатуренных стен, если не считать самого пожарного крана, но вам ведь не случалось слышать, чтобы пожарные краны воспламенялись?

На шестом этаже я приложил ухо к двери. Не уловив ни звука, кроме стука собственного сердца, я достал инструменты и приступил к работе. Собственно, работы никакой не было. Я просто воткнул стальную пружинку между дверной рамой и язычком замка, вышел в холл шестого этажа, излучая всеми порами спокойствие и уверенность в себе, и тут же наткнулся на оценивающий взгляд особы, ждущей лифт.

— Добрый вечер, — сказала она.

— Добрый вечер.

Хм, таким он и был — до этого момента. При обычных обстоятельствах подобная встреча ничуть бы его не испортила. Высокая стройная женщина с кожей цвета кофе с большим количеством сливок и сахара. Высокий лоб, тонкий длинный нос, выдающиеся скулы и заостренный подбородок. Волосы заплетены в тугие косички, что мне обычно кажется вульгарным, но в данном случае выглядело вполне симпатично. Она была одета в то, что вы, вероятно, назвали бы жилетом без пуговиц, — поверх того, что вы, безусловно, назовете юбкой и блузкой. Жилет был алым, блузка — канареечно-желтой, а юбка — ярко-синей. Сочетание цветов могло бы показаться кричащим, но почему-то не казалось. На самом деле в этой цветовой гамме было что-то обнадеживающе знакомое, хотя я и не мог сообразить, что именно.

— Похоже, мы не встречались, — проговорила она. — Меня зовут Айзис Готье.

— Джеффри Питерс.

Черт побери, подумал я. Я ошибаюсь уже второй раз подряд. Я же Питер Джеффрис, а не Джеффри Питерс. Почему я никак не запомню такой пустяк, как собственные имя и фамилия?

— Могу поклясться, — продолжала она, — что вы только что вышли из двери, которая ведет на лестницу.

— Серьезно?

— Да.

Я-то помнил, что сегодня днем видел ее в вестибюле, и для этого мне не понадобилось смотреть на нее дважды. Забыл, во что она была одета тогда, но уверен, во что-то менее яркое, чем сейчас. И тогда я не обратил внимания на ее глаза. Теперь я заметил, что они васильково-голубые, что означало либо контактные линзы, либо генетическую аномалию. В любом случае эффект потрясающий. Таких потрясающих женщин я не встречал уже много лет и только молил Бога, чтобы пришел лифт и унес ее к чертовой матери из моей жизни.

— А эти двери закрываются автоматически, — продолжала она. — Их можно открыть только из холла, но не со стороны лестницы.

— Готье, — задумчиво протянул я. — Это ведь французская фамилия, если не ошибаюсь?

— Совершенно верно.

— Был такой писатель, Теофиль Готье. «Мадемуазель де Мопен». Был у него такой роман. Неужели родственник?

— Конечно, — кивнула она. — Кому-нибудь. Но не мне. Как вам удалось попасть сюда с лестницы, мистер Джеффрис?

— Я выходил, — сообщил я, — а чтобы дверь не захлопнулась, заложил язычок куском бумаги.

— И эта бумажка до сих пор торчит в замке?

— Нет, сейчас я ее вынул, чтобы дверь функционировала как положено.

— Вы предусмотрительны, — тепло улыбнулась она.

Зубы у нее были ослепительно белые, губы полные… Кстати, я еще не упоминал ее голос — низкий, с легкой хрипотцой? Она была почти само совершенство, но мне не терпелось с ней распрощаться.

— А почему, — логично продолжила Айзис, — вам захотелось воспользоваться лестницей, мистер Джеффрис?

— Оставим формальности, — предложил я. — Зовите меня просто Питер.

«А вы зовите меня Айзис», — полагалось бы ответить ей. Но она лишь повторила свой вопрос. По крайней мере, к этому моменту я придумал ответ.

— Покурить захотелось, — заявил я. — У меня в комнате курить нельзя, нарушать правила я не хотел и решил подымить на лестнице.

— Вот чего мне не хватало, — заметила она. — Сигареты. Не угостите, Питер?

— К сожалению, последнюю выкурил.

— Какая жалость. Полагаю, вы курите очень легкие.

К чему это она?

— Видите ли, от вас совершенно не пахнет табаком.

— Неужели?

— Поэтому я не думаю, что вы вышли на лестницу ради сигареты. — Она потянула носом. — На самом деле я вообще сомневаюсь, что вы в последние годы брали в рот сигарету.

— Вы меня поймали, — обезоруживающе улыбнулся я.

Обезоружить ее оказалось ничуть не легче, чем отряд мичиганской милиции.[6]

— Безусловно, — согласилась она, — но на чем? Что вы делали на лестнице, мистер Джеффрис?

Черт побери, подумал я. Мы снова вернулись к «мистеру Джеффрису» — а ведь только что почти перешли на «ты».

— Шел в гости к одному человеку, — признался я.

— Да?

— К человеку, который живет на другом этаже. Я хотел пройти незаметно, потому что моему другу не хотелось бы, чтобы кто-то узнал об этом визите.

— Поэтому вы воспользовались лестницей.

— Да.

— Потому что, если бы вы воспользовались лифтом…

— Карл мог бы увидеть меня на экране камеры наблюдения.

— Вряд ли. А даже если бы увидел?

— Или я мог столкнуться с кем-нибудь в лифте.

— Вместо этого вы столкнулись со мной.

— Это да.

— В холле.

— Да. — Ожидающей этого проклятого лифта, добавил я про себя, который, очевидно, сломался, потому что в ином случае где его черти носят?

— И как зовут вашего друга?

— Этого я не могу сказать.

— Что ж, хорошо, — согласилась она. — Вы джентльмен, а это редкость в наши дни. Мужчина или женщина?

— Мне казалось, это вполне очевидно, — ответил я. — Вы только что назвали меня джентльменом, я назвал вам свое имя. Следовательно, я, разумеется, мужчина… О-о, вы имели в виду моего друга?

— Вы сообразительны.

— Мой друг — женщина, — признался я. — Но боюсь, это все, что я готов сообщить вам. А вот и ваш лифт.

— И вовремя, — ответила она, не делая ни малейшего движения в его сторону. — Иногда приходится ждать вечность. А она постоянно живет здесь? Или временно?

— А какое это для вас имеет значение?

— Она, должно быть, из постоянных. Иначе вы бы сняли один номер. И вероятно, она живет одна, не то вы бы встречались не у нее, а у вас в номере.

— Позвольте задать вам один вопрос, — произнес я.

— Один вы уже задали. Вы спросили, имеет ли для меня значение, постоянная жительница отеля ваша подруга или нет. Полагаю, никакого.

— Тогда второй вопрос. Чем вы занимаетесь? Мне кажется, из вас вышел бы хороший частный детектив, приди вам в голову такая мысль.

— Никогда об этом не задумывалась. Но мысль интересная. Спокойной ночи, Питер. — Наконец она вошла в лифт, и двери закрылись.

На мой вопрос она так и не ответила, и я до сих пор не знаю, чем она занимается и чем вообще дышит. Но по крайней мере мы снова почти перешли на «ты».

Ни малейшего лучика света не пробивалось из-под двери номера 602.

Из этого я сделал вывод, что освещение в номере выключено, а чтобы перепроверить себя, заглянул в замочную скважину. Свет не горит, на телефонные звонки никто не отвечает, ну и что с того? Либо ее нет, либо она крепко спит. Либо она была в ванной, когда я звонил, а теперь сидит в темноте наедине с воспоминаниями об авторах, которых она открыла, и издателях, которых надула.

Труби отбой, потребовал внутренний голос. Руби концы, сматывай удочки. Поднимай якорь, подбирай задницу и сваливай, пока не поздно.

Я внимательно выслушал этот слабенький призыв и уловил в нем отголоски здравого смысла. Почему бы к нему не прислушаться?

Почему? Антея Ландау подождет. Она никуда не денется, равно как и ее собрание писем. Почему бы не переждать ночь?

Почему? — вскинулся другой внутренний голос. Я тебе объясню почему. Потому что именно так все и начинается — с откладывания элементарного ограбления. Дальше, да будет тебе известно, однажды солнечным утром ты не откроешь свою книжную лавку, не желая сидеть в такой день в магазине. Или пойдет дождь, и тебе не захочется выходить из дому. Промедление — вор времени, больше того — это опасная привычка, как и самооправдание, и, если дать им палец, они всю руку отхватят, а далее, да будет тебе известно, ты начнешь пить перед ночной работой, без подготовки вламываться в чужое жилье и промышлять по мелочам в отелях без обслуги и, разумеется, без плюшевых мишек.

Вам кажется, что я преувеличиваю? Пусть это останется на вашей совести. Моя никогда не знала чувства меры и не училась искусству легкого отношения к миру. Это беспокойная совесть с пронзительным внутренним голосом, и я опасаюсь велеть ей заткнуться.

Я постучал, не слишком громко, в дверь номера Антеи Ландау. Ответа не последовало, и я постучал еще раз. Снова не дождавшись никакой реакции, я быстро огляделся по сторонам. Ни Айзис, слава богу, ни кого другого я не увидел.

Я мог бы попробовать ключ от собственной двери. Дубликаты существуют всегда — в отеле с тысячью комнат не бывает тысячи различных ключей, — но я решил не тратить лишние секунды. Мои отмычки сработали почти так же быстро.

Дверь на бесшумных петлях открылась легко. В номере было темно и тихо. Я проскользнул внутрь, прикрыл дверь за собой и постоял некоторое время, давая глазам привыкнуть к темноте. Полагаю, они привыкли, но сказать наверняка было трудно, потому что я все равно ничего не видел. Вероятно, в номере были глухие шторы, и, вероятно, она их задернула, и, вероятно, моль их еще не прогрызла, потому что единственный свет, который я видел, исходил из узкой щели под дверью.

Я достал карманный фонарик и обвел тонким лучом комнату, начиная с двери, через которую только что вошел. С удовольствием обнаружил свободно висящую дверную цепочку — еще одно подтверждение тому, что я в номере один. Она бы наверняка накинула ее, запирая дверь изнутри, и это могло бы отправить меня на всю ночь в номер 415. (Нельзя сказать, что дверная цепочка — серьезная преграда. Физически сильный вор может сорвать ее ударом плеча или перекусить мощными кусачками; искусный вор умеет преодолевать все запоры, не нанося им вреда и не оставляя следов.)

У меня в заднем кармане была припасена пара пластиковых перчаток, и я натянул их, прежде чем к чему-либо прикоснуться. Потом повернул ручку замка, накинул цепочку и внимательно огляделся — насколько позволял свет карманного фонарика. Номер представлял собой сочетание кабинета с гостиной. Две стены были заставлены книжными полками, у третьей стояли шкафы с документами. Книжные полки высились до потолка, а над шкафами я разглядел несколько десятков фотографий и писем в простых черных рамочках.

Вот здесь, стало быть, и вела свои дела Антея Ландау. Я мог представить ее за столом, дымящую (пепельница была забита окурками), пьющую кофе («Оставь меня в покое» — гласила надпись на трехсотграммовой кружке) и ведущую бесконечные телефонные переговоры. Я мог вообразить ее и в кресле эпохи королевы Анны — с подголовником. Вот она сидит под сильной лампой для чтения, положив ноги на мягкую скамеечку, и перелистывает рукописи. В том числе, как я полагал, и ранние произведения Гулливера Фэйрберна — от его потрясающего дебюта «Ничей ребенок» до последней книги, которую она представляла, — «Дар жертвенности».

Должен признаться, меня пробрала дрожь. Впрочем, со мной так всегда бывает, когда я оказываюсь в чьем-то жилище или на рабочем месте, преодолев все приспособления, предназначенные, чтобы не допустить меня туда. Кражи дают возможность оплачивать жилье и кошачий корм для Раффлса, но я никогда не рассматривал их лишь как способ заработать на жизнь. Это — призвание. Та дрожь, которую я впервые испытал подростком, пробираясь к соседской маслобойке, так до конца и не прошла, и я каждый раз испытываю тот же восторг, когда совершаю кражу со взломом. Я прирожденный вор, хвала Господу, и мне это нравится. Всегда нравилось, и боюсь, в дальнейшем ничего не изменится.

Но эта комната вызвала бы у меня дрожь, даже если бы я посетил ее на вполне законных основаниях, если бы сама знаменитость распахнула передо мной дверь. «Ничей ребенок» произвел на меня неизгладимое, восторженное впечатление — как на каждого замкнутого и полуобразованного американского подростка. Разумеется, главный герой романа, страдающий Арчер Мэйнуоринг, оказался моим лучшим другом, с которым просто не довелось встретиться раньше, и всю свою историю он рассказывал, обращаясь непосредственно ко мне.

Именно здесь, в этой комнате, гораздо более молодая тогда Антея Ландау прочитала первые страницы «Ничьего ребенка» и сразу же разглядела появление нового и значительного таланта в американской художественной литературе. Она в один присест проглотила книгу, сделав лишь паузу, чтобы позвонить издателю и сообщить, что нашла нечто такое, что ему необходимо прочитать.

Остальное — это история публикации, но все началось здесь, в этой комнате.

В этой насквозь прокуренной комнате. Сейчас так много людей бросают курить, это развлечение запрещено в таком большом количестве общественных и частных заведений, что я уже практически отвык от табачного дыма. Конечно, я ощущаю дымок чьей-нибудь сигареты на улице, да и в «Бам Рэп» всегда найдется несколько курящих, но здесь совсем другое дело. Антея Ландау закурила, войдя в эту комнату, и похоже, с тех пор не выпускала сигарету изо рта. Разумеется, она никогда не выходила на лестничную площадку. Она сидела в номере и дымила как паровоз.

Если бы я, не дай бог, еще раз встретился с Айзис Готье, ей бы не удалось раздуть ноздри и заявить, что я некурящий. Трудно сказать, насколько моя одежда уже пропиталась табачным дымом (тем более пока я здесь), но маловероятно, что на ней это никак не скажется.

Наряду с табаком в комнате пахло еще чем-то. Запах был иным, но в чем-то схожим, я чувствовал его, но не мог точно определить.

Однако зачем я стою тут и принюхиваюсь, как собака, высунувшая голову в окно автомобиля? Профессиональное возбуждение, согласен, но ты получишь куда меньше удовольствия, если тебя застукают на месте преступления.

Я прошел прямо к верхнему ящику второго шкафа с папками, помеченному буквами У — Ф. Он оказался не заперт. Держа фонарик в одной руке, другой я принялся перебирать папки. Там оказалось еще несколько пухлых папок на букву У — Уилсон, Джей Фостер, и Уинсли, Оливер, а далее пошли по порядку — Фадимэн, Гордон П., Файнер, Джулиан. Если это писатели, подумал я, то не слишком удачливые. Такие фамилии мне не попадались. Далее появился Фармер, Роберт Крэйн, об этом я слышал и даже выложил одну его книжку на прилавок. Если никто не купил или не стибрил ее — она до сих пор там лежит.

Я продолжал искать — в надежде на то, что Фэйрберн, Гулливер, присутствует здесь, хотя, может, не совсем на своем месте, но его не оказалось, и я даже не сильно удивился. Ничто не достается легко, не так ли?

Я собирался приступить к более тщательным розыскам папки Гулли Фэйрберна, но сначала сделал то, что надо было сделать с самого начала, до того, как лезть в шкаф. Я направился к спальне — убедиться, что действительно один в номере.

Дверь спальни оказалась приоткрыта на несколько дюймов. Я толкнул ее и вошел внутрь. Шторы тут тоже были плотно задернуты, и при выключенном фонарике здесь было темно, как в брюхе коровы. Воздух насквозь пропитан застоявшимся табачным дымом.

Запах дыма перебивал все остальные запахи — постели, пудры и одеколона. И еще чувствовался тот, другой запах, причем сильнее, чем в кабинете. Я сморщил нос, но мне все еще никак не удавалось его идентифицировать.

Может, папка Фэйрберна лежит на ночном столике. Желание, несомненно, отец мысли: мне хотелось поскорее схватить ее и убраться куда подальше, но похоже, на это мало надежды. Может, Ландау сидит в постели с чашкой горячего шоколада, размышляя над письмами от ее самого знаменитого клиента. Может, она тешит себя воспоминаниями либо мечтает, сколько денег ей принесут эти письма.

Я был совершенно уверен, что в спальне никого нет — я не слышал дыхания, не чувствовал присутствия другого человека, но тем не менее, включая фонарик, прикрыл его ладонью.

И тут же выключил, увидев на подушке голову в обрамлении светлых волос.

Я замер и затаил дыхание, пытаясь уловить какой-нибудь звук, означающий, что я потревожил ее сон. Но ничего не услышал и на цыпочках, стараясь не произвести ни малейшего шума, попятился в кабинет. Если папка лежит на ночном столике — а я этого не заметил, равно как и самого ночного столика, — если она там, то пусть там и остается. В мои планы не входило будить женщину. Если она откроет глаза и увидит меня, это может напугать ее до смерти. А если она закричит, это может напугать до смерти меня.

В кабинете я решил обследовать письменный стол. У стола было семь ящиков: по три в каждой тумбе и один посередине. Я открывал их один за другим, пока не наткнулся на запертый. Ящик, который стоит запирать, обычно оказывается тем самым, который стоит отпереть.

Замки в письменных столах никогда не были проблемой. Чуть сложнее при недостаточном освещении и если работаешь в перчатках, стараясь не произвести никакого шума, но тем не менее работа элементарная.

Я очень надеялся, что там не окажется пистолета. Оружие, если его ищешь, чаще всего оказывается в запертых ящиках письменных столов. Таким образом, первый шаг хозяина при самозащите — это вспомнить, куда он положил ключ.

Я никогда не любил оружие, и особенно не люблю то, которое можно найти в письменных столах. Оно лежит там для того, чтобы люди могли стрелять в грабителей, а против этого я протестую. Мне неприятна даже сама мысль об этом.

Я открыл ящик и не нашел пистолета, но и папки Фэйрберна тоже там не было. Если бы я располагал неограниченным временем, то запер бы его снова, но сейчас я этого делать не стал. Я открывал и закрывал другие ящики, бегло заглядывал внутрь, не находил Фэйрберна, впрочем, пистолетов тоже не находил, и…

Порох.

Вот чем здесь пахло. Порох, кордит — назовите как угодно. Здесь пахло так, как пахнет в помещении, где стреляли. Теперь я чувствовал этот запах совершенно отчетливо, в спальне пахло сильнее, я не слышал ее дыхания, а судя по тому, как она курит, дыхание у нее должно быть довольно шумным, и…

Я вернулся в спальню. Больше думая о быстроте, нежели о скрытности, подошел прямо к кровати. Дыхания по-прежнему не было слышно, а на таком расстоянии это означает, что его попросту нет.

Я протянул руку и прикоснулся ко лбу.

Она была мертва. Она была холоднее, чем полагается живому человеку, но все еще не комнатной температуры. Умерла она совсем недавно, но, во всяком случае, раньше, чем я положил руку ей на лоб. Если бы она пролежала здесь долго, в этом маленьком помещении я бы почувствовал запах не только табачного и порохового дыма.

А что я тебе говорил? — вскинулся внутренний голос. Разве я не говорил: труби отбой? Не предлагал сматывать удочки? Ты меня послушал? Ты хоть когда-нибудь меня слушаешь?

Я уже слушал, но не внутренний голос. Я слушал звуки, которые доносились из коридора. Я слышал шум шагов, причем его производило множество ног, страдающих плоскостопием. Еще я слышал голоса. Я слышал мужские голоса и стук в двери номеров. Я не мог разобрать, что они говорят, но сомневаюсь, что мне хотелось бы это услышать.

А вот кто-то уже стучит в мою дверь — ну, в дверь мисс Ландау — и громко кричит «полиция!» и «откройте!». Я догадался, что это полиция, и открывать дверь мне хотелось меньше всего на свете.

Раздвинув шторы, я выглянул в окно. Пожарной лестницы нет, улица лежит далеко внизу.

Я услышал поворот ключа в замке — универсального ключа, которым пользуются сотрудники отеля. К тому моменту, как дверь приоткрылась, я уже был в спальне. Цепочка задержала их, пока я путался в занавесках. Я распахнул окно, и — слава Богу и святому Дисмасу[7] — здесь была пожарная лестница.

Я выбрался на нее и захлопнул за собой окно на мгновение раньше, чем они ворвались в номер.

Глава 5

Пребывание мое на пожарной лестнице было недолгим. Я только пропустил освещенные окна на пятом и четвертом этажах. Освещенная комната не обязательно означает присутствие людей, но мне не хотелось тратить время на более тщательную проверку. Спускаясь дальше, я нашел наконец темную комнату на третьем этаже. Окно оказалось закрыто, но не заперто. Я открыл его, перебрался через подоконник и плотно закрыл за собой.

Задернув шторы, я включил свет и некоторое время постоял, переводя дыхание. Номер был занят — либо женщиной, либо мужчиной-трансвеститом, судя по набору косметики на подзеркальном столике. Кто бы это ни был, он явно отправился хорошо провести вечер в городе. Если внезапный приступ ностальгии не погонит ее прямиком в аэропорт, рано или поздно она вернется. Следовательно, я не могу оставаться здесь вечно, но на данный момент я в полной безопасности.

В полной безопасности и в чужом жилище. В таких обстоятельствах моя вторая натура обязательно начинает осматриваться в поисках чего-нибудь стибрить. Я нелегально проник в чужое помещение. Я там, где мне быть не полагается. Но если я уже здесь, почему бы что-нибудь не прихватить?

Например, серьги с ожерельем.

Если мне не положено их брать, какого черта они валяются на самом виду? То есть они лежали в шкатулке размером с ладонь, которая была засунута под трусы и лифчики во втором ящике гардероба. Ну, может, это и не означает «на самом виду», но все же…

В каждой сережке красовался рубин весом в карат, обрамленный алмазной крошкой. Рубины в ожерелье были крупнее, на глаз — по три или четыре карата. Вокруг них было, разумеется, множество искусственных рубинов, а я не имел ни ювелирной лупы, ни времени, чтобы рассмотреть их повнимательней, но на первый взгляд это была стоящая вещь. Хороший цвет, без явных включений. И оправа из золота… Как минимум, восемнадцать или даже двадцать два карата.

Если бы это была фальшивка, они бы были крупнее. Да и кто вставляет фальшивые рубины в оправу из чистого золота? Мне они показались настоящими, а если так, то стоимость их была вполне достаточной, чтобы занести сегодняшний вечер в колонку со знаком плюс.

В конце концов, я вложился в проект. Я отдал более шестисот долларов за свой номер. Письма Гулли Фэйрберна исчезли. Кто-то опередил меня в этом проекте и, чтобы завладеть ими, убил женщину. У меня выдался тяжелый вечер, и он еще не закончился, так почему же не воспользоваться возможностью получить хоть небольшую прибыль?

Однако мне еще предстояло пройти через вестибюль, заполненный копами. Я — зарегистрированный гость, и, по существу, нет ничего подозрительного в том, что я положу свой ключ на стойку и выйду из вестибюля. Мои пожитки могут остаться в 415-м, пока не придет горничная убирать номер и не унесет их. Вероятно, наряду с трусами и носками там останутся и отпечатки моих пальцев, но что из этого? Никому в голову не придет проверять пустой номер на наличие отпечатков. С учетом достаточно безалаберного ведения хозяйства в «Паддингтоне» они могли бы собрать обширную коллекцию, начиная со Стивена Крейна.

Так что же мне делать? Вернуть рубины туда, откуда я их взял? Просто так вот бросить, и всё?

Взглянув на них в последний раз, я вздохнул и с щелчком закрыл шкатулку. Она была из тех шкатулок, что просто сами скользят к вам в карман, и разве это не символично?

Я так и понял.

Я выбрался из номера в божественно пустой коридор и миновал лифт, предпочтя спуститься по лестнице. Миновав последний пролет, я вышел через незапертую дверь в холл, полный людей, большая часть которых была в форме. Остальные, гражданские лица, любыми способами пытались задержаться в вестибюле и выяснить, из-за чего весь этот шум. Люди в форме настойчиво предлагали им отправляться по своим делам. Я лично именно так и собирался поступить, поскольку смыться отсюда и было моим первоочередным делом.

Я не прятался и не торопился. Самой вальяжной походкой, с ключом в руке, я прохожу мимо конторки, собираясь отправиться на прогулку, и…

— Это он!

Последний раз, когда я слышал этот низкий, с хрипотцой голос, он звучал одновременно раздражающе и маняще. Теперь он значительно прибавил в громкости и требовательности. А та, кому принадлежал этот голос, видение в основных цветах, находилась от меня в нескольких ярдах с выставленным вперед пальцем, и палец этот был направлен на меня.

— Это тот человек, которого я видела! — продолжала она. — Он крался по шестому этажу, он вышел с лестницы через запертую дверь и ничего не мог объяснить. Плел одну ложь за другой.

А ты вошла сегодня днем в вестибюль, мысленно произнес я, с мужчиной, который по возрасту тебе в отцы годится, хотя у меня есть основания полагать, что он тебе не отец. Но разве я что-нибудь сказал?

Ее синие глаза полыхали.

— Его зовут Питер Джеффрис! — продолжала она. — По крайней мере, так он мне представился. Хотя я сильно сомневаюсь, что это его настоящее имя.

— Но очень похожее, — подал голос Карл Пилсбери. Теперь он говорил с легким южным акцентом, которого я у него еще не слышал. Я сообразил, что он пользуется разными акцентами в зависимости от ситуации, словно играет роль. — Он зарегистрированный гость, — продолжал Карл, усилив южный выговор. — Живет в четыреста пятнадцатом номере, и зовут его Питер Джеффрис.

А ты красишь волосы, мысленно произнес я, и это совершенно очевидно. Но я разве сказал хоть слово?

— Вы оба ошибаетесь, — произнес голос, который я распознал сразу. — Это некто иной, и если он тут зарегистрировался, то это само по себе подозрительно, поскольку у него очень даже неплохое собственное жилье на Вест-Энд-авеню. Это же собственной персоной Бернард, сын миссис Роденбарр. Что с тобой, Берни? Не хочешь поздороваться?

— Привет, Рэй.

— «Привет, Рэй». Неужели ты не рад меня видеть?

— Рад.

— И ты прав. На самом деле ты, конечно, не очень рад, и я тебя понимаю, но все-таки лучше я, который знает тебя как облупленного, чем кто-то другой. Сейчас мы поедем в центр, оформим тебя как полагается, ты сможешь позвонить Уолли Хэмпфиллу и попросить его приехать и вызволить тебя, и рано или поздно мы во всем разберемся. Мы же всегда разбирались, не так ли?

— Рэй, — сказал я, — у тебя нет оснований везти меня в центр.

— Ты шутишь, Берни.

— Мисс Готье утверждает, что я недостаточно убедительно объяснил ей свое появление, — продолжал я. — Но какой закон требует от меня этого, тем более перед ней? Я же не спрашивал, что она делает на шестом этаже, так какое она имеет право спрашивать меня?

— Я там живу, — подала голос Айзис.

Мне опять почудилось что-то знакомое в цветовой гамме ее костюма, не считая того, что я видел его не так давно в коридоре шестого этажа. Я понял, в чем дело, когда взгляд мой упал на картину Хорвата над камином. Юбка у нее была такая же синяя, как шляпа мишки, жакет без застежек гармонировал с курточкой, а блузка была столь же ярко-желтая, как ботинки «веллингтон». В этом было что-то неестественное, если добавить, что цвет ее кожи не слишком отличался от медвежьего меха.

— Из-за моего прошлого, — продолжал я, — и потому что ты никогда не мог поверить, что я коренным образом изменил образ жизни…

— Который ты не менял, — перебил Рэй, — ни на минуту.

— …ты решил, что я тут шныряю в поисках чего-нибудь стырить. Знаешь, если я о чем-то таком и думал, ты не имеешь права задерживать человека за его мысли и тащить в кутузку. Я ничего не брал, я не ношу воровских отмычек. Можешь не верить мне на слово. Можешь меня обыскать.

— Обязательно, — кивнул Рэй, — как только приедем в центр. Так что смотри, Берни.

— А когда вы это сделаете, то ничего не найдете, и это тебе нужно смотреть, Рэй. Что у тебя против меня есть? Я находился в номере отеля, где официально зарегистрировался. В чем тут преступление?

— Ты зарегистрировался под вымышленным именем.

— И что? Это было бы правонарушением, имей я намерение обмануть владельца гостиницы. Но я заплатил вперед, наличными, Рэй. Если ты не намерен платить по счетам, ты обычно не платишь вперед. Тут я чист.

— Я всегда знал, что ты мастер заливать. У тебя талант, Берни. Если бы у нас было только сообщение о потенциальном грабителе и мы бы при тебе не обнаружили ни отмычек, ни украденных вещей, я бы тебя, наверное, отпустил. Но в номере на шестом этаже — мертвая женщина, и похоже, кто-то помог ей отправиться на тот свет, а тебя видели на шестом, и как все это выглядит?

— Для меня это выглядит чистой воды совпадением, — заявил я. — Что бы там ни произошло, я не имею к этому никакого отношения. А сейчас я бы хотел отправиться домой. У тебя нет оснований меня задерживать, и я знаю свои права.

— В этом я не сомневаюсь, — кивнул Рэй. — Давно должен был выучить. Столько раз слышал… Но просто на тот случай, если у тебя вдруг заржавела память, напоминаю, как они звучат. Ты имеешь право хранить молчание. Понятно?

— Рэй, слушай…

— Значит, понятно. Ты имеешь право на адвоката. Понятно? Вижу, это тоже понятно…

Глава 6

Полагаю, я должен начать с самого начала.

А началось это неделей раньше, в такой прекрасный осенний день, о каком можно только мечтать. Нью-Йорк страдал от долгого жаркого лета, попав под сокрушительную горячую волну, но теперь волна спала, благодаря нашествию прохладного чистого воздуха из Канады — у них это, очевидно, фирменное блюдо.

В моем магазине, естественно, установлен кондиционер, так что тут не самое плохое место для существования даже в адскую жару. Но жара может отбить у покупателей желание ходить по букинистическим магазинам, даже если этот магазин предлагает вполне комфортные условия, поэтому дела мои последнюю неделю шли ни шатко ни валко.

Прохладная погода вернула книголюбов. Люди потянулись в магазин с самого открытия и время от времени даже приобретали книги. Меня это вполне устраивало, но не могу сказать, что сильно расстроился бы, если бы они этого не делали, поскольку сам я в некотором смысле отсутствовал. Я был за тысячи миль отсюда, в джунглях Венесуэлы, с бесстрашным Редмондом О'Ханлоном.

Точнее, я читал про кандиру, или рыбу-зубочистку, рыбку семейства сомовых, паразитирующую в жабрах и клоаке более крупных рыб. Я читал предыдущую книгу О'Ханлона «В глубь Борнео», и когда в очередной сумке с книгами оказалась «Снова в беде», я решил прочитать ее, прежде чем выкладывать на полку. И вот я читал ее в тишине, вполне приличествующей, как мне казалось, книжному магазину, когда мне на плечо легла чья-то рука. Я поднял голову, чтобы посмотреть на владельца руки. Им оказалась женщина — худенькая, темноволосая, лет тридцати, и ее продолговатое лицо было воплощением озабоченности.

— Не хотела вас беспокоить, — произнесла она, — но вы хорошо себя чувствуете?

— Да, — ответил я. Похоже, я не убедил ее, и даже понял почему. Я и сам ощутил, что моему голосу не хватает уверенности.

— У вас такой встревоженный вид… и даже испуганный.

— Почему вы так решили?

— По звукам, которые вы издавали.

— Я издавал звуки? Даже не заметил. Наверное, бормотал во сне… хотя я не спал.

— Да.

— Я увлекся книжкой. Видимо, это в какой-то мере схожее состояние. А какие звуки я издавал?

Она склонила голову набок. Я успел рассмотреть, что она очень привлекательна и на несколько лет старше, чем мне сперва показалось. Скорее, тридцать с хвостиком. На ней были джинсы в обтяжку и мужская белая рубашка к вечернему костюму. Каштановые волосы забраны в конский хвост, что и делало ее на первый взгляд чуть помоложе.

— Тревожные звуки.

— Тревожные?

— Не нахожу другого слова, чтобы их описать. Ар-р-р-р-р — вот так приблизительно.

— Ар-р-р-р-р?

— Да, но скорее так: ар-р-р-р-р, будто пытаетесь выдавить слово, когда вас душат.

— О-о.

— И вы произнесли это несколько раз. А еще один раз воскликнули «о господи!» — словно в ужасе.

— Да, — признался я, — вспоминаю, что я мысленно произносил и «ар-р-р-р-р», и «о господи», но даже не подозревал, что делаю это вслух.

— Понятно.

Но я был уверен, что ей ничего не понятно. Она по-прежнему разглядывала меня с любопытством психиатра и была, на мой взгляд, слишком привлекательна, чтобы я мог позволить ей думать, что у меня не все дома.

— Вот, — сказал я, протягивая ей книгу. — Прочитайте этот абзац.

— Прочитать?

— Пожалуйста.

— Ну что ж. — Она прокашлялась. — «На Амазонке, если вам, скажем, придется слишком много выпить и вы по небрежности решите во время купания облегчить мочевой пузырь, любая бездомная кандиру…» Кандиру?

Я кивнул. Я полагал, что она прочтет этот абзац про себя, не вслух, но не смог придумать, как бы поизящнее ей это предложить. К тому же оказалось, что она хорошо читает — с чувством, с выражением. Мои прочие посетители, уже встревоженные теми звуками, которые я издавал, и нашей последующей беседой, как по команде прекратили свои занятия и обратились в слух.

— «Любая бездомная кандиру…» Надеюсь, я правильно делаю ударение?«…привлеченная запахом, посчитает вас большой рыбой, поспешит по струе мочевой кислоты проникнуть к вам в уретру, как червяк в норку, и, растопырив жаберные крышки, выставит ретрошипы…» Ретрошипы?.. «И тут уже ничего не поделаешь. Болезненные ощущения непередаваемы. Вы спешите в больницу, пока не лопнул мочевой пузырь. Вы требуете, чтобы хирург отрезал вам пенис…»

Она с несколько озадаченным видом закрыла книгу и положила на разделявший нас прилавок. И тут все мои посетители начали перемещаться к выходу. Один мужчина при этом даже прикрывал пах ладонью. Другие, может, и не столь впечатлительные, тем не менее тоже были явно настроены убраться подальше даже от самой мысли о подобном несчастье.

— Какой ужас, — сказала она.

— Да, после этого мало кто захочет лететь на Амазонку.

— Или вообще заходить в любую реку, — подхватила она. — Или входить в бассейн.

— Это может вообще отвадить человека от воды, — согласился я. — Может, я даже брошу пить воду.

— И вас трудно винить. Кстати, что означает это слово?

— Э-э…

— Не «пенис», разумеется. «Ретрошипы». Что значит «ретрошипы»? Как-то мне не встречалось такое слово.

— По-моему, это те, что скошены назад, как жало у рыболовного крючка. Так что их нельзя извлечь тем же способом, каким они вонзились.

— Я примерно так и подумала, просто слово для меня новое. От одной мысли делается дурно, не правда ли? У вас и сейчас такое выражение, словно вы произносите страшное «ар-р-р-р».

— Правда? Не удивительно. Очень ар-р-рр мысль.

— И не говорите. Наверное, самый страшный кошмар для любого мужчины. А вот интересно, как это для девушек?

— Для девушек?

— Я что-то не так сказала? Вы предпочитаете женщин?

— Почти всему, — согласился я, — и это одна из причин, по которой мне не хотелось бы встречаться с кандиру. Но я был не вполне политкорректен. Как бы вы ни сказали — девушки или женщины, — не думаю, что у них есть основания опасаться кандиру.

— У данной — нет, — кивнула она, — потому что она не имеет ни малейшего намерения оказаться на одном континенте с этой кошмарной тварью. Но девушки купаются, как и мужчины. И надеюсь, я не разобью ваши иллюзии, сказав, что и мы иногда делаем пи-пи в водоем.

— Я шокирован.

— Что ж, добро пожаловать в реальный мир, мистер… не знаю вашего имени. Барнегат?

— Роденбарр. Берни Роденбарр.

— Берни — это сокращение от Барнегат?

— Это короче, чем Барнегат. Но сокращение от Бернарда. Барнегат-Лайт — местечко на побережье Нью-Джерси, где мистер Литзауэр любил проводить отпуск, поэтому, открыв книжный магазин, он присвоил ему это название.

— Это его магазин?

— Больше нет. Он продал его мне несколько лет назад.

— Значит, вас зовут Берни Роденбарр, а меня — Элис Котрелл. На чем мы остановились?

— Вы приветствовали меня в реальном мире и сообщили, что иногда писаете в водоем.

— Больше никогда, — клятвенно заявила она. — Я даже палец теперь не суну в воду из страха, что там может оказаться кандиру. Кто поручится, что этого не произойдет? Как я понимаю, это какая-то рыба.

— Рыба-зубочистка. Из семейства сомовых, если верить О'Ханлону.

— Люди привозят рыб из Южной Америки. Тропических рыбок — для тех, кто их содержит в аквариумах.

— Ну и что?

— Не исключено, что кто-то может вместе с партией неонов или опаловых гурами привезти и кандиру.

— Гурами привозят из Азии.

— Значит, с неонами. Вы уверены, что гурами — из Азии?

— Безусловно.

— У вас есть тропические рыбы?

Я отрицательно покачал головой.

— В таком случае откуда вам известен столь неочевидный факт?

— У меня же книжный магазин, я сижу, читаю книжки, и в голове у меня застревают самые причудливые сведения.

— Как кандиру в чьей-то уретре, — сказала она. — Которая может прибыть с партией декоративных рыбок и оказаться у кого-то в аквариуме или уличном бассейне, из которого может и выбраться на волю. Здесь для них вода, наверное, слишком холодная, а если предположить, что их могут выпустить во Флориде?

— Вы меня убедили, — заметил я. — Я больше никогда не буду плавать, и ноги моей во Флориде больше не будет. Но чем кандиру опасны для девушек — и женщин тоже? Я понимаю, вы писаете, но, кажется, вам для этого надо присесть?..

— Не когда плаваем.

— Но у вас же нет пениса!

— Хотите сказать, что хирургу нечего отрезать?

— Вот именно.

— Видели бы вы сейчас свое лицо. Вам даже слышать про хирурга не хочется, так?

— Пожалуй.

— Пениса у нас нет, — согласилась она. — Но мы писаем, и уретра у нас тоже есть. Рыбка-зубочистка вполне может туда заплыть, найти себе местечко, которое сочтет своим домом, и что тогда делать девушке? Какой смысл бежать к хирургу? «Отрежьте! Пожалуйста, отрежьте, пока у меня мочевой пузырь не лопнул!» — «Простите, но как? Отрезать-то нечего!»

— О-о.

— Вы меня понимаете?

— Давайте договоримся, — предложил я. — Давайте никогда не обращаться к хирургу.

— Согласна.

— И никогда не ходить на Джоунс-бич.

— Согласна.

— И никогда больше не говорить об этом.

— Еще лучше.

На губах ее мелькнула тень улыбки, а в карих глазах — усмешка. Трудно ждать от разговора, сосредоточенного на столь жутких вещах, как кандиру, атмосферы, которую можно было бы назвать флиртом, но у нас получилось именно это. По словам, которые мы произносили, это, может, и не очевидно, но в запись нашей беседы не вошли бросаемые искоса взгляды, поднимаемые время от времени брови, тонкие нюансы интонации и язык жестов. Это был откровенный флирт, и мне не хотелось обрывать его.

— Но мы могли бы поговорить о чем-нибудь другом, — продолжал я. — Забудем о моей книжке. Давайте поговорим о вашей.

— На самом деле эта книжка тоже ваша, — ответила она. — Я взяла ее с полки, но пока не купила.

— Еще не поздно. Если, конечно, вы не в силах расстаться с ней.

Она положила ее на прилавок, и я тут же узнал книгу — «Ничей ребенок» Гулливера Фэйрберна в переплете.

— Она появилась у меня примерно месяц назад. Не помню, какая там цена указана? Тридцать долларов?

— Тут написано тридцать пять.

— Если хотите купить, можете сбить цену до тридцати.

— Если постараюсь.

— Правильно.

— Это же не первое издание, да?

— За тридцать долларов или даже за тридцать пять? Маловероятно.

— Но для не первого издания цена довольно высокая, не так ли? Если я захочу просто прочитать ее, могу купить в бумажной обложке. Она же продается в обложке, правда?

— На каждом углу. С момента публикации она не исчезала из продажи.

— Как это приятно для мистера Фэйрберна.

— Не знаю, сколько экземпляров у него продается ежегодно, — заметил я, — и какой процент от продаж он получает, но, безусловно, ему должно быть приятно. Впрочем, он этого заслуживает, вы согласны? Замечательная книга.

— Она изменила мою жизнь.

— Многие испытывают сходные ощущения. Я прочитал ее в семнадцать и в то время мог поклясться, что она изменила мою жизнь. Впрочем, возможно, так оно и есть.

— Мою она изменила, — спокойно констатировала Элис и постучала ноготком по переплету. — Суперобложки нет?

— Нет.

— И тем не менее она принесла вам тридцать пять долларов?

— Пока еще нет, — уточнил я, — но я живу надеждой. Если бы она была в супере, я бы снял его и дождался, когда у меня появится первое издание без оного. Или продал бы супер отдельно. Сам супер стоит двести долларов, может, немного больше. Такова разница в ценах на первое издание в супере и без него.

— Так много?

— Бывает и больше, за исключением суперов к последующим тиражам, как этот. У первых десяти тиражей суперобложка идентичная. Потом на обороте стали размещать цитаты из книжных обзоров. Но вы хотите знать, почему эта книга так дорого стоит? Потому, что это один из тиражей первого издания, что придает ей коллекционную ценность для того, кто хотел бы иметь первое издание, но оно ему не по карману. В конце концов, единственное отличие этого экземпляра от первого издания — в том, что рядом с копирайтом указано не «первое издание», а, например, «третий тираж» или какой тут?

— Пятый.

— Значит, пятый, — сверился я с соответствующей страницей. — Если вы просто хотите прочитать книжку — через пару кварталов в сторону Бродвея находится «Шекспир и Компания», и там есть в бумажной обложке за пять девяносто пять. Но если вы хотите нечто более близкое к первому изданию и не хотите отдавать за него целое состояние…

— Состояние — это сколько?

— За первое издание «Ничьего ребенка»? У меня появился один экземпляр вскоре после того, как я приобрел этот магазинчик. Он попал ко мне с партией других книг, и я возблагодарил судьбу, когда это обнаружил. Я оценил его в две сотни долларов, что было слишком мало уже тогда, и продал на той же неделе первому, кто на нее наткнулся. Он сделал очень выгодное приобретение.

— Это не ответ на мой вопрос.

— Совершенно верно. Итак, сколько может стоить первое издание первой книги Гулливера Фэйрберна? Это зависит от сохранности, разумеется, от наличия или отсутствия суперобложки, от…

— Экземпляр в очень хорошем состоянии, — перебила она. — С нетронутой суперобложкой, тоже в идеальном состоянии.

— В последнем каталоге, который я видел, указано полторы тысячи долларов, и мне кажется, вполне справедливо — для очень хорошего экземпляра в очень хорошем супере.

— А если с надписью?

— С автографом, вы имеете в виду? Потому что надписи типа «Дорогому Тимми в день семнадцатилетия с любовью от тетушки Недры» ничего не прибавляют к ценности книги. Скорее наоборот.

— Я скажу тетушке Недре, чтобы она оставила при себе свои пожелания.

— Или писала их очень тонким карандашиком, — пожалел я тетушку Недру. — Автограф Гулливера Фэйрберна — большая редкость, это уже само по себе раритет в нашу эпоху массового подписывания книжек авторами. Но вы не увидите Фэйрберна, раздающего автографы в торговом центре или разъезжающего по стране с ручкой в руках. Собственно говоря, вы его вообще нигде не увидите, и я лично просто не узнаю его в лицо, даже если увижу. Он никогда не дает интервью и не разрешает себя фотографировать. Никто не знает, где он живет и как выглядит, к тому же несколько лет назад поползли слухи, что он умер и что последние книги написаны другим человеком. Скорее всего, В. С. Эндрюсом.

— Не Эллиотом Рузвельтом?

— Тоже не исключено. Однако кто-то провел компьютерный анализ — типа того, что организовал один журналист, чтобы доказать авторство Джо Клейна в отношении романа «Основные цвета», — и установил, что Фэйрберн сам пишет свои книги. Но он их не подписывает.

— Допустим, одну он подписал.

— Да, но как вы можете быть уверены, что это сделал именно он? Не так уж трудно нацарапать «Гулливер Фэйрберн» на форзаце, тем более что вряд ли кто видел его подлинную подпись.

— Допустим, подпись подлинная, — продолжала она. — И допустим, что речь идет о том, с чего я начала, — не о подписанной, а о надписанной книге.

— Допустим, что-нибудь типа «Тимми на день рождения»?

— Допустим, что-нибудь типа

«Крошке Элис —

Рожь лучше, чем Мильтон и пиво,

Докажет, что жизнь справедлива.

С любовью всегда — Гулли».

— «Гулли», — повторил я.

— Да.

— И смею догадаться, «крошка Элис» — это вы.

— Вы очень сообразительны.

— Мне все об этом говорят. Стало быть, вопрос ваш не гипотетический. У вас есть книга и есть основания быть уверенной, что автограф подлинный.

— Да.

— Повторите мне его еще раз, пожалуйста.

Она повторила, и я кивнул:

— Это парафраз Хаусмана, верно? «Бог судит человека справедливо — не Мильтон это доказал, а пиво». Один мой друг любил повторять эти строки по вечерам, открывая четвертую бутылку. К сожалению, он твердил их и дальше — от пятой бутылки до двенадцатой, а это постепенно надоедает. «Рожь лучше, чем Мильтон и пиво» — при чем здесь рожь, как вы думаете?

— Он пил только ржаное виски.

— Вам не кажется, что он мог выбрать какой-нибудь напиток получше? Учитывая, что «Ничей ребенок» издается уже… сколько лет?

Она ответила раньше, чем я успел заглянуть в выходные данные.

— Около сорока. Ему было лет двадцать пять, когда он написал книгу. А сейчас ему немного за шестьдесят.

— Если компьютерный анализ достоверен, он еще жив.

— Он жив.

— А вы… вы с ним знакомы?

— Была.

— И он надписал вам книгу. Что касается стоимости, могу только высказать предположение. Если бы ко мне в руки попал подобный экземпляр, я бы обратился к нескольким специалистам и послушал, что они скажут. Я бы установил подлинность почерка. А затем, наверное, отправил бы книгу в какую-нибудь галерею на аукцион, чтобы она сама определила себе цену, которую я даже угадать не берусь. Более двух тысяч наверняка, а возможно, и все пять. Зависит от того, кто захочет ее купить, и от его алчности.

— А если таких будет несколько — они еще и набьют цену.

— Совершенно верно. И не повредит, если вы вдруг какая-нибудь знаменитость. Элис Уолкер, к примеру. Или Элис Хоффман, или даже Элис Рузвельт Лонвуорт. Таким образом у книги появляется история, что имеет дополнительное значение для коллекционера.

— Понятно.

— С другой стороны, автограф интересен и сам по себе. При каких обстоятельствах он написал его? И в связи с этим — как вам удалось с ним встретиться? И… э-э…

— Что?

— Извините, может, я задам глупый вопрос, но вы уверены, что человек, надписавший вам книгу, тот, за кого себя выдавал? Дело в том, что не существует ни одной его фотографии, никто не знает, где он живет и как выглядит…

— Это был Гулли, — с уверенной улыбкой ответила она.

— Откуда такая уверенность?

— Видите ли, я же не в магазине на него наткнулась. Я жила с ним три года.

— Вы жили с ним?

— Три года. Как вы думаете, учитывая этот факт, можно сказать, что у моей книги есть история? Поскольку три года — это все-таки история…

— Когда это было?

— Давно, — вздохнула она. — Я приехала к нему двадцать три года назад, а…

— Но вы тогда были ребенком. Он что, удочерил вас?

— Мне было четырнадцать лет.

— Вам сейчас тридцать семь? Я бы не дал больше тридцати.

— И это очень любезно с вашей стороны. Мне тридцать семь. Когда я встретилась с Гулли Фэйрберном, мне было четырнадцать, а когда мы расстались — семнадцать.

— И вы были… э-э…

— Да.

— Кроме шуток, — сказал я, — как вы встретились?

— Он написал мне письмо.

— Вы написали ему, и он ответил? Потрясающе! На протяжении тридцати с лишним лет все впечатлительные семнадцатилетние американцы и американки читают «Ничьего ребенка». Половина из них пишут письма Фэйрберну и никогда не получают ответа. Он знаменит тем, что никогда не отвечает на письма.

— Я знаю.

— Но вам ответил? Должно быть, вы написали нечто выдающееся.

— Да. Но он первый мне написал.

— Что?

— Я была не по годам развитым ребенком.

— В это я могу поверить, — кивнул я, — но каким образом Гулливер Фэйрберн мог узнать о вашем раннем развитии и вообще о вашем существовании? И что могло подтолкнуть его написать вам письмо?

— Он прочитал то, что я написала. Но это было не письмо.

— Вот как?

— Я прочитала «Ничьего ребенка», — продолжала она. — Но не в семнадцать. В тринадцать.

— Да, вы уже сказали, что были развиты не по годам.

— Роман производит большое впечатление на многих, особенно на тех, кто читает его в столь впечатлительном возрасте. На меня он тоже, разумеется, произвел впечатление. Был момент, когда я совершенно искренне считала, что Гулливер Фэйрберн писал свою книгу, имея в виду меня лично, и даже хотела написать ему письмо, но передумала. Вместо этого через несколько месяцев я написала статью. Это было просто школьное задание, и учительница пришла в неописуемый восторг. Нетрудно понять почему. Самое большее, на что были способны все остальные, — две-три странички с грамматическими ошибками на тему «Как я провел летние каникулы», ля-ля-ля… У меня же получилось тщательно обоснованное эссе на семь тысяч слов, полное полупереваренной философии и критического самоанализа на уровне второго курса университета.

— И ваша учительница послала его Фэйрберну?

— Думаю, ей это не пришло в голову. Она поступила еще более парадоксально. Она послала его в «Нью-Йоркер».

— Не может быть.

— Вынуждена вас разочаровать. И они его приняли, что само по себе неправдоподобно. Я назвала его «Как я не провела летние каникулы», что имело определенный иронический смысл, понятный только в контексте. Они дали другое название. «Девятиклассница смотрит на мир».

— Мой бог, — изумился я. — Вы — Элис Котрелл!

То эссе произвело сенсацию и привлекло большое внимание к юному автору. Она получила свои пятнадцать минут славы, о которых незадолго до того разглагольствовал Эдгар Ли Хорват, и на целый месяц стала любимой темой всех завзятых писак. А потом, когда шум начал спадать, она получила письмо в лиловом конверте.

Оно было напечатано на бумаге такого же цвета и состояло из трех страниц через один интервал. Начиналось оно как ответ на ее эссе, своего рода ответное эссе, но примерно на середине второй страницы автор отвлекся от темы, пустившись в рассуждения о жизни и вселенной, характерные для писателя среднего возраста.

Она почти с первой фразы поняла, кто этот автор, но тем не менее едва не задохнулась, увидев подпись летящим почерком — Гулливер Фэйрберн. Ниже был указан адрес: город Тесаке, штат Нью-Мексико. Она посмотрела в атласе, это оказалось в сельской местности к северу от Санта-Фе.

Она написала ответ, стараясь сдерживать эмоции, и с обратной почтой пришло еще одно письмо. Он рассказал, что в данный момент живет в трехкомнатном коттедже на окраине Тесаке, который на самом деле представляет собой индейскую деревню. Его дом — глинобитная хижина, выстроенная в самом непринужденном стиле. Но дом уютный, написал он, и что может быть лучше явлений, которые возникают сами по себе, без предварительного планирования? Он писал «Ничьего ребенка» без плана, без четкого сознания того, что он делает и во что все это может вылиться, и книга оказалась лучше, чем он мог себе представить.

Письмо на этом кончалось — без приглашения, которого, исходя из содержания, можно было бы ждать. Она немедленно написала ответ, сообщив, что его небольшой домик кажется ей совершенно очаровательным. Если бы ей суждено было когда-нибудь увидеть его, писала она, он бы несомненно показался ей знакомым, словно она жила в нем в смутно припоминаемой прошлой жизни.

На сей раз ответа пришлось ждать дольше. Письмо, едва ли на страничку, никак не было связано с тем, о чем они переписывались ранее. Вместо этого он рассказал о своем соседе, владельце двух дворняг. Он подчеркивал, что собаки совершенно неразлучны, хотя у каждой свой темперамент и одна гораздо больше любит приключения, чем другая. Дочитав письмо, она даже не смогла определить, то ли эти собаки существуют в действительности, то ли они плод его творческого воображения, некий случайный набросок, некое иносказание с непонятным смыслом. Это письмо, как и предыдущие, было напечатано на лиловой бумаге и пришло в лиловом конверте. В конверте был также билет на самолет от Нью-Йорка до Альбукерке.

Через четыре дня она уже была в самолете. Он встречал ее у выхода. Они не обменивались фотографиями, но мгновенно узнали друг друга, как только их взгляды встретились. Он оказался высоким, худощавым, сумрачно красивым. Они постояли у багажной карусели, дожидаясь, когда появится ее чемодан. Она показала, и он отнес его в машину.

По дороге в Тесаке он сообщил, что предчувствовал это, когда прочитал ее эссе. «Я понял, что ты хочешь приехать ко мне, — сказал он, — и знал, что приедешь».

Хижина с видом на высохшее русло реки была точно такой, как она себе представляла, и уютной, как он и говорил. Они прожили там три года.

— Чего я не понимаю, — заговорил я, — это как он набрался смелости написать вам и как вам хватило храбрости принять приглашение. Он ведь знал, что вам всего четырнадцать лет?

— Он знал, что я учусь в девятом классе. Если бы я была значительно старше, значит, я была бы умственно отсталой.

— А ему не приходило в голову, что ваши родители могут попытаться искать вас? И что ему может быть предъявлено уголовное обвинение?

— Не думаю, что это могло прийти ему в голову, — ответила она. — Гулли человек не безрассудный, но сомневаюсь, что он тратит много времени на обдумывание последствий своих действий. Вполне возможно, он просто не думает, что у его действий могут быть какие-то последствия. Вы читали «Ничьего ребенка»?

— Да.

— Значит, помните, что там говорится насчет понимания. Он сразу понял, что беспокоиться незачем. Точно так же, как знал, что я воспользуюсь билетом на самолет.

— А ваши родители?

— Парочка старых хиппи. Отец мой в то время был в Непале, пьянствовал в Катманду. Мать жила у себя дома, в Гринвиче, штат Коннектикут, проживала доверительную собственность и три дня в неделю трудилась на добровольных началах в организации, лоббирующей легализацию марихуаны. Больше она ничем не интересовалась.

— То есть она не возражала?

— Она отвезла меня в аэропорт. У Гулли не было телефона, но я позвонила ей через несколько дней из телефона-автомата и сообщила, что останусь там на некоторое время. Она сказала: «Очень хорошо».

— Но вам было четырнадцать.

— Я всегда говорила, что у меня взрослая душа. Трудно сказать, верила ли я в это, но, во всяком случае, я была далеко не обычным четырнадцатилетним подростком. И я никогда не чувствовала себя не на своем месте. Я всегда была равна себе.

Часть всего этого она рассказала мне в книжном магазине, с Раффлсом, урчащим у нее на коленях, и при посетителях, старавшихся держаться подальше, словно чувствовали, что могут помешать. Другую часть — в баре «Кедр» на Университетской площади, куда мы перебрались после того, как я закрыл магазин. Она спросила официанта, есть ли у них ржаное виски. Он сходил узнать и вернулся с сообщением, что у них есть «Олд Оверхольт». Она заказала двойную порцию и бокал воды.

Я решил заказать то же самое, но со льдом и капелькой содовой, и спросил, хорошо ли это в таком сочетании. Она сказала, что лучше пить чистое, и я переменил заказ — двойную ржаного виски, чистого, и бокал воды.

Мы приняли по паре в «Кедре», потом прошли несколько кварталов до знакомого мне итальянского ресторанчика, который внутри значительно лучше, чем снаружи. Интерьер тоже не очень впечатляющий, но кухня все компенсирует. Мы съели по порции оссо букко, выпили бутылку «вальполичеллы», и официант принес нам к эспрессо в подарок по бокалу «Стреги». В маленькой траттории во Флоренции еда, может быть, и лучше, но мне об этом трудно судить.

Пока мы ели и пили, она продолжала рассказывать. Выйдя на улицу перед рестораном в подогретую вином вечернюю прохладу, мы посмотрели друг другу в глаза примерно так же, как она и Фэйрберн сделали в аэропорту Альбукерке, и она ответила раньше, чем я успел задать свой вопрос.

— К тебе, — сказала она.

Я поднял руку, и возникло такси. Вот такой получился вечер.

Глава 7

— Значит, это ржаное, — сказала Кэролайн. — На мой вкус, немного сладковато, Берн. По сравнению со скотчем.

— Я знаю.

— Но неплохо. Вкус довольно любопытный, если не обращать внимания на сладость. В общем, довольно полный, хотя его и нельзя сравнить по классу с «Глен Драмнадрохит».

«Глен Драмнадрохит» — редкий сорт чисто-солодового виски, который мы пробовали на выходные в Беркшире, и ничего подобного ему просто вообще нет. Его ни с чем не сравнить, за исключением, может, того, чем Бахус потчевал завсегдатаев горы Олимп.

— Мне казалось, ржаное относится к дешевым сортам, — продолжала она. — Ну, типа этих номерных виски.

— Номерных?

— Типа «Три пера». Или «Четыре розы».

— «Пять золотых колец», — предложил я и помахал Максин, чтобы повторить заказ.

— «Шесть плавающих лебедей». «Семь скачущих лордов». Когда я была маленькой, мои тетушки за семейным ужином потребляли исключительно имбирное пиво и ржаное виски. Конечно, это было либо «Три пера», либо «Четыре розы». Или «Шенли», или что-то в этом роде.

— Купажированное виски, — сказал я. — В основном зерновой нейтральный спирт. Многие называют это ржаным виски, но, строго говоря, оно таковым не является. Настоящее ржаное — это чистое виски, как скотч или бурбон, только их делают из разного зерна. Скотч — из ячменя, а бурбон — из кукурузы.

— А ржаное?

— Ржаное делается из ржи.

— Кто бы мог подумать? Спасибо, Максин. — Она подняла свою рюмку. — Ну, согрешим, Берн?

Что мы и сделали, как вы догадываетесь, поскольку находились в «Бам Рэп». Вчера вечером я позвонил Кэролайн, чтобы отменить нашу обычную встречу после работы, а наутро позвонила она, чтобы отменить наш обычный совместный ланч, так что нам пришлось наверстывать.

— Мне кажется, — рассудительно продолжила она, — что этот напиток становится лучше по мере употребления. В этом суть настоящего виски, ты со мной согласен?

— Я думаю, это подтверждает наличие в нем алкоголя.

— Ну, может, в этом и есть суть настоящего виски? Рожь, говоришь? Значит, это зерно?

— Никогда не слышала про ржаной хлеб?

— Конечно, слышала. Но по вкусу совсем не похоже на те мелкие зернышки.

— Это тмин, его добавляют для вкуса. А из ржи изготавливают муку.

— А то, что не идет в хлеб, пускают на виски?

— Да, — кивнул я. — Кстати, это единственное, что пьет Гулливер Фэйрберн, и, похоже, в больших количествах.

— Что ж, дай бог ему здоровья. Она тоже это пьет, да? Элис Котрелл?

— Почему же. За ужином она употребила некоторое количество вина, а под конец — бокал «Стреги». У меня дома ржаного тоже не было, и она нашла мой скотч вполне приемлемым. Но главный ее напиток — ржаное. Это — последствия трех лет жизни с Фэйрберном.

— А теперь и ты стал пить ржаное, — заметила Кэролайн. — И если уж на то пошло, то и я тоже. Берн, тебе не кажется, что создается определенная тенденция? Она не может захлестнуть всю страну?

— Маловероятно.

— «Коль не помру от ржаного — до смерти я доживу» — помнишь эту песенку, Берн?

— Боюсь, что нет.

— А я пела, но мне приходилось повторять ее три или четыре раза, чтобы поднять настроение. «Валет мой, валет бубновый, тебя одного зову. Коль не помру от ржаного — до смерти я доживу».

— Почему валет бубновый?

— Откуда я знаю?

— И в чем здесь смысл? Все живут до смерти — от ржаного виски или так.

— Берн, господи, это же фольклор. «Пойди скажи тете Винни, что сдохла серая гусыня». В этом есть смысл? Кому какое дело до серой гусыни, сдохла она или нет? Народные песни не предполагают наличия какого-то смысла. Поэтому их и сочиняют обыкновенные люди, а не Коул Портер.[8]

— О-о.

— Не могу поверить, что ты не знаешь этой песни. Неужели ты никогда не имел дело с исполнителями фолка?

— Нет, а когда ты?.. А-а, конечно. Минди Си Гул.

— В девичестве Сигал. Помнишь?

— Гитаристка.

— Ну, я бы не называла ее гитаристкой, Берн. Она знала всего три аккорда, и все они звучали одинаково. Она просто бренчала на гитаре, аккомпанируя своему пению. — Кэролайн пожала плечами. — Впрочем, голоса у нее тоже особого не было, как оказалось.

— Но у нее была приятная миниатюрная фигурка.

— Что за гадости ты говоришь, Берн.

— Только не называй меня сексистом, потому что ты сама собиралась сказать то же самое. «Особого голоса у нее не было, зато была стильная миниатюрная фигурка». Ты разве не это хотела сказать?

— Если я так скажу — это совсем другое дело. Тебе не положено обращать внимание на ее фигуру.

— Минди Си Гул? Господи, кто же не обратит внимания на ее крылышки?

— Берн…

— И что значит — мне не положено? Потому что она лесбиянка? Ты же обращаешь внимание на натуралок? Даже приударяешь за ними, и порой небезуспешно.

— Успех весьма краткосрочный, Берн. Зато страдания — долгие. И не потому, что Минди была розовой. Тебе не следовало обращать внимание на ее фигуру, потому что она была моей подругой.

— Ну-ну.

— Но это кончилось, — вздохнула она и допила свою порцию. — И ты прав, у нее была пара крыльев, которые могли унести тебя на луну, так что черт с ней. А как у тебя?

— С крыльями неважно.

— Я имею в виду твои отношения с Элис-без-крылышек? Успешно?

Я опустил глаза.

— Берн?

— Джентльмены об этом не говорят, — напомнил я.

— Я знаю, Берн. Поэтому я и спрашиваю тебя, а не принца Филиппа. Все благополучно?

Когда женщина сама напрашивается в гости, постель представляется очевидным следствием. Но я не собирался спешить. Большую часть вечера мы провели в разговорах о ее отношениях с другим мужчиной, мужчиной, который был легендарной, загадочной и романтической фигурой. Удачная ли это прелюдии к сексу?

Так что, выбирая, какую поставить музыку, я решил пластинку Мела Торме оставить на полке. Это поразительная запись, но в данную минуту я не был уверен, что она соответствует моменту.

Пока для нас играл Колтрейн, она еще кое-что рассказала про Гулливера Фэйрберна. О том, как каждые пару лет он изобретал себя заново, придумывал новое имя, осваивал новый стиль жизни, переезжал в другой район страны. Она объяснила, что ему было легко оставаться неузнанным, потому что на самом деле никто не знал, как он выглядит, следовательно, никто и не мог его узнать на бензоколонке или в супермаркете. Большую часть покупок он оплачивал наличными, а когда приходилось выписывать чек, он выписывал его на то имя, которым пользовался в данный момент, а для подтверждения у него в бумажнике имелась целая пачка удостоверений личности. Он ни с кем не общался, не заводил друзей.

— Мы жили сами по себе, — рассказывала она. — Это было достаточно просто, тем более там, где мы жили. Он вставал первым, до рассвета, писал свою дневную норму до завтрака, который обычно готовил сам. Потом мы уходили из дома. Мы совершали долгие пешие прогулки или отправлялись куда-нибудь на машине, ездили в разные индейские поселения. Его очень заинтересовала керамика Сан-Ильдефонсо. Он выяснил, кто у них в поселении лучший гончар. Оказалось, что это женщина, мы провели у нее несколько часов, и в итоге он приобрел небольшую круглую вазу, которую сделала ее мать. Мы привезли ее домой в Тесаке, он поставил ее на стол и процитировал стихи Уоллеса Стивенса о том, как поставить кувшин на холм в Теннесси. Знаешь эти стихи?

Я кивнул:

— Но не уверен, что понимаю их смысл.

— Я тоже, но тогда мне казалось, что понимаю. А ваза, или кувшин, называй как хочешь, сохранилась у меня до сих пор.

— Он купил ее тебе?

— Он оставил ее мне. В тот день, когда я к нему приехала, он сказал, что я могу оставаться столько, сколько захочу, и что он надеется, что я никогда его не покину. Но он меня может покинуть.

— Он так и сказал?

— Констатировал факт. Небо голубое, онтогенез рекапитулирует филогенез, и настанет день, когда ты проснешься, а меня не будет.

— Звучит как песня в стиле кантри, — заметил я, — хотя Гарту Бруксу было бы непросто убедительно выговорить «онтогенез рекапитулирует филогенез».

— И однажды утром я проснулась, — продолжала она, — а его нет.

— Так просто? И у тебя не было никакого предчувствия?

— Может, должно было быть, но — нет. На самом деле сначала я не поняла, что он исчез насовсем. Он оставил машину, не взял ничего из одежды. За несколько недель до этого он отправил по почте рукопись своей книги. Я решила, что он отправился на прогулку — он делал так время от времени. А потом обнаружила записку.

— «Все было отлично, но это лишь эпизод».

— Ты почти угадал. Это были строчки из Суинберна. «Любовь расцветает — и любовь увядает. У завтра нет слов для вчера».

— Это гораздо понятнее, чем Уоллес Стивене.

— По крайней мере, мне не пришлось теряться в догадках. Там еще был постскриптум, который я долго помнила наизусть, но сейчас забыла. Он написал, что я могу оставаться в доме сколько пожелаю, что арендная плата внесена по июнь, то есть на шесть недель вперед. В верхнем ящике секретера он оставил деньги и билет до Нью-Йорка. Я могу использовать билет или сдать его, а на вырученные деньги поехать куда захочу. Я могу делать что угодно со всем, что находится в доме. Он выписал доверенность на машину на мое имя, и бумага лежит в бардачке, я могу ездить на ней или продать ее — как мне захочется.

— А ты разве могла водить? Я слышал, тебе было четырнадцать.

— К этому моменту мне было семнадцать, но водить я так и не научилась. Я хотела попросить соседа отогнать ее к дилеру, чтобы продать, но в итоге оставила там, где она была, равно как и все, что было в доме. Я упаковала чемодан, который купила в Гринвиче, взяла черный горшок из Сан-Ильдефонсо и завернула его в белье, чтобы не разбить. Он и не разбился. Он до сих пор у меня.

— И ты улетела в Нью-Йорк?

— Почти. Я приехала на автобусе в аэропорт, зарегистрировалась. Потом, когда объявили посадку на мой рейс, я просто подхватила чемоданчик и ушла из аэропорта. Конечно, я могла вернуть билет, но мне это показалось слишком хлопотным. У меня хватало денег, чтобы уехать в Сан-Франциско на «Грейхаунде», туда я и уехала.

— Со всей одеждой и черной вазой.

— Я сняла комнату в злачном квартале. Развесила одежду в шкафу и поставила вазу на буфет. И не читала никаких стихов.

— Тебе было семнадцать.

— Мне было семнадцать. Я имела публикацию, провела три года со знаменитым романистом, который ежедневно читал мне лекции о писательском мастерстве, но с того момента, как покинула Коннектикут, я не написала ни слова. И я была девушкой.

Колтрейн закончился, теперь мы слушали Чета Бейкера.

— Девушкой, — повторил я. — Ты употребляешь это слово в метафорическом смысле или?..

— В буквальном. Virgina intacta, или как это там будет по-латыни.

— Он, э-э, не интересовался?

— Очень даже интересовался. Мы занимались сексом почти каждый день.

— Он побывал в Амазонии, — предположил я, поразмыслив. — Он плавал там голышом и встретился с кандиру.

— Никакого хирургического вмешательства, — покачала она головой. — И никаких функциональных проблем. Он просто не вкладывал что положено куда положено. Он проделывал множество других вещей, но девушка, приехавшая в Сан-Франциско, формально оставалась девственницей.

— Как это?

— Он никогда не объяснял. Гулли вообще не любил объяснять свое поведение. Может, это как-то было связано с моим возрастом или с моей девственностью. А может, он так поступал и с другими женщинами. Может, у него был болезненный страх отцовства. А может, для него это было своего рода экспериментом или все дело в периоде, который он тогда переживал. Я старалась не задавать вопросов, если чувствовала, что он не хочет на них отвечать. Он бы сделал такую разочарованную гримасу… и все равно бы не ответил, так что я научилась не спрашивать.

— То есть об этом вы не говорили.

— Это была одна из многих тем, которых мы не касались. Многое приходилось принимать как есть. Но было много тем, которых мы касались. И я бы не сказала, что мое сексуальное образование так и осталось в зачаточном состоянии. Мы много чем занимались.

Дальше она поведала мне кое-какие подробности. Она придвинулась ко мне поближе, положила голову мне на плечо и начала рассказывать о том, чем занималась двадцать лет назад с мужчиной, который по возрасту годился ей в отцы.

— Берни? Ты куда?

— Сейчас вернусь, — ответил я. — Хочу поставить другую пластинку. Надеюсь, Мел Торме тебе понравится.

— Ну, — произнес я через некоторое время, — ты уже не девушка.

— Глупый. Я перестала быть девушкой на вторую неделю пребывания в Сан-Франциско. И этого не случилось раньше только по одной причине: каждый симпатичный парень, который мне попадался, оказывался геем.

— Да, Сан-Франциско есть Сан-Франциско.

Она провела там полтора года. Столько времени ей понадобилось, чтобы написать свой первый роман. Закончив, она на неделю отложила его. Потом перечитала и решила, что это ужасно. Она бы сожгла рукопись в камине, но у нее не было камина. Вместо этого она порвала его, порвала каждую страницу пополам и еще раз пополам, после чего отдала уборщикам.

Она зарабатывала на жизнь официанткой в кафетерии, но работа ей надоела, и Сан-Франциско тоже надоел. Подхватив горшок из Сан-Ильдефонсо и все остальное, она перебралась в Портленд, а затем — в Сиэтл. Там она сняла комнату в районе Пайонер-сквер, нашла работу в книжном магазине и написала рассказ. Отослала его в «Нью-Йоркер», а когда его вернули — послала Антее Ландау, единственному литературному агенту, которого знала. Фэйрберн время от времени писал Ландау и время от времени получал от нее письма, приходившие в Санта-Фе самым обычным способом — по почте.

— Она вернула рассказ, — продолжала Элис, — с припиской, в которой сообщала, что поражена его вторичностью и неубедительностью, хотя отдает должное моим профессиональным навыкам. Еще она сообщила, что больше не представляет интересы Гулливера Фэйрберна, и я сообразила, что упоминание его имени было стратегической ошибкой с моей стороны.

Она перечитала рассказ и решила, что литагент права. Порвала его, а через пару дней принесла домой роман издательства «Арлекин». Прочитала его за вечер, на следующий вечер — другой и еще пять — за выходные. Потом села за машинку и за месяц написала книгу. Она отправила ее непосредственно издателю. В ответ пришел чек и контракт.

Она взяла литературный псевдоним Мелисса Мэйнуоринг. Фамилия Мэйнуоринг была взята, разумеется, из «Ничьего ребенка», а имя Мелисса просто хорошо с ней сочеталось. На середине второй книги она бросила работу в книжном магазине. Позже стала сочинять для другого издательства любовные романы из эпохи Регентства, с пространными диалогами и мерзкими мужскими персонажами. Их она публиковала как Вирджиния Ферлонг. Каждые два года она меняла города, чуть чаще — друзей и любовников и выпускала книги достаточно часто, чтобы не нуждаться, но не настолько часто, чтобы не знать, куда девать деньги.

И время от времени, раз восемь-десять за двадцать лет, она получала по почте лиловый конверт со своим очередным адресом, напечатанным на машинке. Внутри лежало письмо от Гулливера Фэйрберна.

— Ему не надо было нанимать детективов, — пояснила она. — Я не скрывалась от мира, как он. Каждый раз при переезде я отправляла на почту извещение о перемене адреса. И никогда не тратила деньги на секретный номер телефона. Но тем не менее, чтобы отыскать меня, ему приходилось прилагать какие-то усилия.

Первое письмо пришло через пару месяцев после появления на прилавках первого романа Мелиссы Мэйнуоринг. Может, его внимание привлек псевдоним. В любом случае, он сразу же узнал ее стиль, нашел время прочитать книгу от корки до корки и даже прокомментировать ее. Это было лестно. Он указал обратный адрес: до востребования, Джоплин, штат Миссури, разумеется, с вымышленным именем адресата. Она моментально накатала длинное письмо, порвала его, написала короткое, отправила… Но два года больше ничего не получала, пока за тысячи миль от прежнего места жительства ее не настиг второй лиловый конверт — с почтовым штемпелем «Огаста, штат Мэн».

Так все и продолжалось. Она получила от него письмо вскоре после своей свадьбы и другое, два года спустя, вскоре после развода. Они оба продолжали кружить по стране, а временами — и за ее пределами. Пути их никогда не пересекались, но никогда не проходило больше двух лет без весточки от него. Лиловые конверты всегда возникали неожиданно, и она вскрывала их со смешанным чувством волнения и страха. Он оставался, призналась она, самым значимым человеком в ее жизни. Иногда она проклинала его за это, но так оно и было.

И вот теперь, всего пару недель назад, после молчания, затянувшегося почти на три года, он опять дал о себе знать.

— Здесь, в Нью-Йорке?

Нет, в тот момент она жила в Шарлоттесвилле, штат Вирджиния, перебралась туда весной, сняв квартиру в пяти минутах ходьбы от кампуса Университета Вирджинии. При доме — розовый сад, который она делила с тремя другими жильцами. Получив письмо теплым летним днем, она решила прочитать его там, под легким ветерком, напоенным ароматом роз.

Она обратила внимание на необычайно взволнованный тон. Как правило, его письма были спокойными. Он хотел узнать, не уничтожила ли она его предыдущие письма, а если нет, то не будет ли столь любезна уничтожить их сейчас либо вернуть ему.

Элис ответила сразу, сообщив, что хранит все его письма — с первого до последнего. Она путешествует налегке, вещей у нее немного, даже свои собственные книги у нее не все, зато она не расстается с подписанным им экземпляром «Ничьего ребенка», равно как и с его письмами. Почему он хочет, чтобы она их уничтожила?

В качестве ответа — который не заставил себя ждать! — он прислал ей фотокопию статьи из «Нью-Йорк таймс». Антея Ландау, его бывший агент, провела переговоры с аукционом «Сотбис» о продаже всех писем, которые он посылал ей на протяжении многих лет. Возмущенный, он позвонил этой женщине и совершил тактическую ошибку, позволив себе выражения «кровосос», «ненасытный вампир» и «десять процентов моей души». Ландау бросила трубку, а когда он перезвонил, просто не подошла к телефону. Он написал письмо, уже в более дипломатичной форме, подчеркнув, что его письма предназначались исключительно ей и ему очень важно получить их назад. Сообщил, что готов выкупить их, и предложил назвать цену. Ей не придется платить комиссионные или сообщать о продаже в налоговую полицию, а кроме того, она сделает доброе дело.

Она не ответила. Он написал второе письмо и, только опустив его в почтовый ящик, сообразил, что она и эти письма может выставить на аукцион. Эта мысль привела его в ярость, и больше он ей не писал.

— Главное, что тут ничего не поделаешь, — объяснил я Кэролайн. — По закону письма принадлежат адресату, и точка. Если я отправлю тебе письмо — оно твое. Ты можешь читать его, можешь порвать, можешь переслать кому-то другому.

— Сначала мне нужно найти, кому оно может понадобиться, Берн.

— Ну, если письмо написал Гулливер Фэйрберн, с этим больших затруднений ждать нечего. Он известный писатель и настолько загадочный человек, что его письма — объект особого внимания. Так что можешь продать их, если захочешь. Единственное, чего ты не можешь сделать, — это их опубликовать.

— Почему, если они принадлежат мне?

— Сами письма — собственность того, кому они адресованы. Но как литературное произведение они все-таки принадлежат отправителю. Ему принадлежит авторское право.

— Минутку. Пусть у Фэйрберна не все дома, но не говори мне, что он отправлял свои письма в Библиотеку конгресса, чтобы оформить на них копирайт!

— Этого и не требуется. Все, что тобой написано, автоматически защищается законом об авторском праве, и для этого не обязательно регистрироваться в Вашингтоне. Фэйрберн сохраняет авторское право на свои письма и вправе не допускать их публикации. На самом деле именно так он поступил всего пару лет назад.

— Антея Ландау пыталась опубликовать его письма?

— Нет, был один парень, который написал биографию Фэйрберна, неавторизованную биографию, разумеется. Несколько человек в разное время получали лиловые конверты с письмами, и кое-кто из них позволил тому парню их прочитать. Он собирался процитировать большие фрагменты в своей книге, но Фэйрберн обратился в суд и наложил запрет.

— Что, даже цитировать письма он не имел права?

— Суд постановил, что он может изложить их содержание, то есть существо дела, но не цитировать, а только пересказывать, но не близко к тексту. Он так и не написал ту книгу, которую хотел, а то, что написал, мало кому показалась интересным.

— Если никто не имеет права опубликовать его письма, — задумчиво произнесла Кэролайн, — то какая разница Фэйрберну, у кого они находятся? Какая ему разница — лежат они в папке Антеи Ландау или в библиотеке какого-нибудь коллекционера? Если их нельзя публиковать…

— Можно. В определенном смысле.

— Ты же сам говорил…

— Я помню, что говорил. Их нельзя цитировать в книге и даже пересказывать близко к тексту. Но можно приводить цитаты из них и давать подробное описание их содержания в аукционном каталоге.

— Как это?

— Ты имеешь право представлять описание предметов, которые выставляешь на продажу. И ты также имеешь право показывать предметы потенциальным покупателям. Таким образом, любой, кто пожелает, может прийти на «Сотбис» за неделю до торгов и прочитать письма Фэйрберна. А газеты вправе их пересказать.

— А их это интересует?

— При той таинственности, которая окружает Фэйрберна, и при существующем интересе к его эпистолярному наследию — еще как интересует. Они, безусловно, будут освещать торги и сообщат цены.

— Для Фэйрберна это бесплатная реклама.

— Он — единственный писатель в Америке, который к этому не стремится. На его фоне Б. Травен[9] выглядит публичной девкой. А теперь его частная переписка попадет в руки тех, кто больше заплатит. И рано или поздно будет опубликована полностью.

— Когда закончится действие авторского права?

— Когда Фэйрберн умрет. Права все равно будут защищены, но его наследникам придется обращаться в суд, а кто знает, станут ли они себя утруждать? Даже если и станут, то суды не столь тщательно охраняют личную жизнь человека, которого уже нет в живых и который не может так или иначе их прищучить. Единственный вариант, при котором Фэйрберн может быть уверен, что письма никогда не будут опубликованы, — если он вернет их себе и сожжет.

— Почему бы ему не пойти на аукцион и не выкупить их самому?

— Он предпочитает не показываться на публике.

— А что такого, если все равно никто не знает, как он выглядит? Да он может и не приходить лично, а послать кого-нибудь вместо себя. Адвоката, к примеру.

— Можно, — согласился я. — Если ему это по карману.

— О какой сумме идет речь, Берн?

— Я не мог даже сказать Элис, сколько стоит ее экземпляр первого издания «Ничьего ребенка» с автографом, — пожал я плечами. — И предположить не могу, в какую сумму обойдутся сотни писем.

— Сотни писем?

— Она работала с четырьмя или пятью его книгами. Часть писем, вероятно, простые записки — рукопись отправлена, где чек? — но наверняка есть и более пространные, которые проливают свет на творческий процесс и дают возможность увидеть личность человека, который стоит за этими произведениями.

— Ну хотя бы порядок можешь назвать?

— Правда не могу. Я не видел писем и не могу судить, какие там содержатся откровения. И понятия не имею, кто может появиться на аукционе в день торгов. Безусловно, будет несколько представителей университетских библиотек. Если появятся серьезные частные коллекционеры с тугой мошной, цены могут взлететь до потолка. Только не спрашивай, на какой высоте этот потолок или где он находится, потому что я не знаю. Не думаю, чтобы они принесли меньше десятка тысяч баксов или больше миллиона, но диапазон примерно такой.

— А Фэйрберн не богат?

— Не настолько, как можно подумать. «Ничей ребенок» принес много денег и приносит их до сих пор, но ни одна из его последующих книг так широко уже не продавалась. Он вечно брался за что-то новое, никогда не повторялся и не писал продолжений. Его всегда печатали — кто же откажется публиковать Гулливера Фэйрберна? Но его последние книги не принесли денег — ни ему, ни издателям.

— Эти новые книги не такие интересные, да?

— Большую часть я читал, хотя кое-что, возможно, и пропустил. Они неплохие и как романы, может, даже лучше, чем «Ничей ребенок». Это, конечно, более зрелые произведения, но они не захватывают так, как его первая книга. По словам Элис, Фэйрберн не интересуется, как продаются его книги и продаются ли вообще. Он мало заботится о том, чтобы они вообще издавались. Все, что ему нужно, — это иметь возможность вставать каждое утро и писать то, что ему хочется.

— Но, если бы захотел, он заработал бы кучу денег?

— Конечно. Если бы написал «Ничей малыш» или «Ничей подросток». Отправился в турне и устраивал читки в студенческих кампусах. Или просто сидел дома и продавал права на экранизацию «Ничьего ребенка», только об этом он никогда и слышать не хотел. Он много чего мог бы сделать, но для этого пришлось бы отказаться от той спокойной затворнической жизни, которую он ведет.

— Значит, выкупить письма он не может, — подытожила Кэролайн.

— Он пытался, если ты помнишь. Ландау ему даже не ответила. Но если их выставят на аукцион, ему их точно не выкупить.

— Наконец я все поняла, Берн. И если не ошибаюсь, теперь дело за тобой.

— Это очень печально, — говорил я Элис. — Ты действительно считаешь, что юристы не в состоянии помочь? Думаю, ему остается надеяться, что письма попадут в руки того, кто не сделает их достоянием публики.

— А как быть с каталогом аукциона?

— Тут ничего не поделаешь.

— И со статьями в газетах?

— Со временем все уляжется, — сказал я, — но в данный момент это будет как торнадо, после которого твой садик уже никогда не станет прежним. Может, кто-нибудь и смог бы что-нибудь сделать?

— Может, и смог бы.

— Да?

— Например, какой-нибудь вор, — произнесла она, глядя в сторону, — который завладел бы письмами прежде, чем они будут выставлены на торги. Разве опытному и изобретательному вору это не под силу?

— Наверное, мне следовало это предвидеть, — говорил я Кэролайн. — Я приобрел книжный магазин, полагая, что это подходящее место, чтобы знакомиться с девочками. Иной раз так и происходит. Люди ко мне заходят, попадаются и покупатели женского пола, а среди них встречаются и симпатичные. Совершенно естественно завести разговор о книгах, о чем же еще? Иной раз разговор может продолжиться в баре или даже за ужином.

— Иной раз он может закончиться под пластинку Мела Торме.

— Иной раз да, — согласился я. — Хотя между этими разами — огромные промежутки. Но все равно мне следовало это предвидеть. И не то чтобы я был так уж неотразим в тот день. Кроме кандиру мне ничего не лезло в голову. Надо было снять напряжение.

— Да, она переключила твое внимание.

— Она жила в Вирджинии, когда получила весточку от Фэйрберна, — продолжал я. — И уже через пару недель появилась на пороге моего магазина, сняла с полки пятое издание его книги и спросила, сколько бы стоило первое издание с автографом. Она двадцать лет хранит у себя эту книгу. Неужели ты думаешь, что она хуже меня представляет ее стоимость?

— Ну, это способ завести беседу, Берн. Все лучше, чем кандиру. То, что она ищет вора и попадает на тебя, — случайное совпадение, а смысл случайных совпадений как раз в том, что они случаются. Посмотри на Эрику.

— Лучше не буду, — отрезал я. — Я смотрел на Минди Си Гул и получил за это нагоняй.

— Я говорю о совпадениях, — продолжала Кэролайн. — Эрика вошла в мою жизнь, когда у меня возникло романтическое настроение и я была открыта для новой любви. Разве это не совпадение?

— Пожалуй, нет.

— Нет? Почему, черт побери?

— Романтическое настроение — твое обычное состояние, — пояснил я. — Как только тебе на глаза попадается какая-нибудь милашка, ты уже готова идти вместе выбирать занавески.

— Мы встретились взглядами в переполненном зале, Берн! Разве так часто бывает?

— Ты права, — согласился я. — Это удивительное совпадение, и оно означает, что вы созданы друг для друга. Но с Элис все иначе. Она каким-то образом разузнала обо мне, и, возможно, это оказалось легче, чем мне хотелось бы думать. Садись за компьютер, набери «книги» и «вор», и чье имя выскочит на экране?

— Конечно, твое имя несколько раз появлялось в газетах.

— Вот чем чреваты задержания, — вздохнул я. — Оглаской. Если бы Фэйрберн захотел узнать, что такое вторжение в частную жизнь, ему было бы достаточно разок зайти в винный магазин. «Никаких фотографий, пожалуйста. Я не разрешаю себя фотографировать». — «Желаю удачи, Гулли!»

— Наверное, поэтому он и не хочет сам приходить за письмами.

— Мне следовало это предвидеть, — повторил я. — Может, у меня и было предчувствие, но Мел Торме пел так задушевно, и…

— Я понимаю, Берн. Ты согласился, да? Ты согласился украсть эти письма?

— Мне бы тогда пошевелить мозгами. Деньгами тут и не пахнет. Сами письма, может, и стоят небольшое состояние, но мне придется вернуть их автору, а он не сможет заплатить столько, чтобы мои труды оправдались. И живет она в отеле, а это всегда сложнее. «Паддингтон», конечно, не Форт-Нокс, но риск все равно есть, к тому же горшка с золотом там днем с огнем не сыщешь. Единственный горшок, о котором мне известно, сделан из черной глины, и тот он уже подарил Элис. Надо быть сумасшедшим, чтобы пойти на это.

— Что ты сказал ей, Берн?

— Я сказал ей «да», — ответил я и допил свое виски. — Наверное, я и правда сошел с ума.

Глава 8

Гулливеру Фэйрберну это бы категорически не понравилось.

Они доставили меня в участок в наручниках, что уже само по себе недостойно, сняли отпечатки пальцев и заставили позировать перед фотоаппаратом — анфас и в профиль. Совершенно очевидное вторжение в личную жизнь, но попробуйте объяснить это парочке копов в конце долгой смены. Затем они раздели меня и обыскали, после чего кинули в камеру временного задержания, где я и провел остаток ночи.

Гораздо лучше я бы выспался дома, или на диванчике у себя в магазине, или даже в 415-м номере «Паддингтона». А здесь я почти не спал и в результате предстал перед Уолли Хэмпфиллом, когда он появился рано утром и вызволил меня из обезьянника, грязным и в разобранном состоянии.

— Я сказал, что у них против тебя ничего нет, — сообщил он. — Ты был в отеле, где обнаружили мертвую женщину. В чем здесь состав преступления? Они сказали, что некая свидетельница видела тебя на этаже, где было совершено убийство и где тебе находиться не полагалось. И что ты зарегистрировался под чужим именем и что за тобой числится целый шлейф задержаний.

— Но всего одна судимость, — подчеркнул я.

— Только не говори такого судье, а то он расценит это как совет. Я сделал ударение на том, что у тебя солидный бизнес — свой собственный магазин и что ты не ударишься в бега. Я попробовал предложить выпустить тебя под твое же поручительство, но газеты спустили всех собак на последнего судью, который выпустил убийцу без залога, и…

— Я не убийца, Уолли.

— Я знаю, но сейчас это не имеет значения, а имеет значение то, что я добился, чтобы тебя выпустили под вполне приемлемый залог в пятьдесят кусков.

— Приемлемый?

— Ты свободен, не так ли? Можешь поблагодарить меня за то, что я быстро завершил свою пробежку и появился у тебя ни свет ни заря. — Уолли готовился к Нью-Йоркскому марафону, наращивая свой еженедельный километраж по мере приближения старта. Юриспруденция была его профессией, а бег — страстью. — И еще можешь поблагодарить своего друга Марти Гилмартина. Он дал бабки.

— Марти Гилмартин, — повторил я.

— Что ты нахмурил брови, Берни? Неужели не помнишь его?

Разумеется, я помнил. Я познакомился с Марти Гилмартином довольно давно, после того как меня задержали за кражу его коллекции бейсбольных карточек. Я этого не делал, но в качестве алиби мог только сказать, что в это время проникал в квартиру на другом конце города, поэтому счел благоразумным промолчать. Постепенно все выяснилось, и мы с Марти создали взаимовыгодную ассоциацию по ограблению домов его друзей, желавших получить страховку. К финалу эпопеи каждый из нас обзавелся весьма увесистой пачкой наличных, которых лично мне хватило, чтобы купить здание, в котором размещался книжный магазин. Теперь мне незачем трясти домовладельцев — я сам стал одним из них. Помните поговорку «Преступление не окупается»? Они просто не ведают, о чем говорят.

— Я помню его, — сказал я. — Как будто вчера видел. А нахмурился потому, что хотел попросить тебя позвонить ему. Но я же не попросил, верно?

— Верно, — признал Уолли. — Я тоже этого не делал. В смысле не звонил ему.

— Он тебе позвонил.

— Правильно. Сказал, что слышал, что у тебя проблемы, и спросил, сколько стоит тебя от них избавить. Я ответил, что избавить тебя от проблем под силу только Господу Богу, но, чтобы вытащить тебя из каталажки, нужно десять процентов от залога, то есть примерно пять штук. Он прислал посыльного с пятьюдесятью стольниками в конверте, чем, на мой взгляд, вполне заслужил от тебя приглашение на рождественский ужин. И все дела.

— И все дела, — кивнул я.

— Тебя обвиняют в убийстве, — продолжал Уолли, — но сомневаюсь, что это серьезно. Вряд ли им удастся его на тебя повесить. Конечно, жизнь была бы намного проще, если бы им удалось найти того, кто на самом деле пришил эту дамочку Ландау.

— Если бы знал, сообщил бы им с радостью. Но пока что мне лучше поспешить в магазин. У меня там кот, который терпеть не может сидеть без завтрака.

— Я понимаю твои чувства, Берни. Но все-таки лучше тебе сначала заглянуть домой. — Он сморщил нос. — Ты, может быть, захочешь принять душ.

— Это табаком воняет, — сказал я. — Я был в помещении, где накурили так, словно обсуждали выдвижение кандидатуры Хардинга в президенты.

— Я этого времени не застал, — признался Уолли, — но дело не в табаке.

— Ты же бегун, — заметил я. — Не думал, что тебе может не нравиться запах крепкого свежего пота.

— Крепкий свежий пот — это одно. А тюремный пот — совсем иное. Езжай домой, Берни. Прими душ, переоденься. У тебя в доме есть мусоросжигательная печь?

— Уплотнитель мусора.

— Неважно. Вот эта одежда, что на тебе, — выбрось ее в мусоропровод.

Многие говорят о сжигании старой одежды, но знаете ли вы хоть одного разумного представителя среднего класса, который так поступает? Я лично связываю свою в тюк и отношу в ближайшую прачечную за углом.

Квартира моя находится в Вест-Энде, на Семьдесят первой улице. Из Тринадцатого участка («участок один-три», как говорят копы в телесериалах), расположенного на Восточной Двадцать первой, я добрался на такси. Приняв душ, побрившись и переодевшись, я опять же на такси поехал в магазин. Обычно я добираюсь подземкой, и обычно так выходит быстрее, не говоря уж о том, что там просторнее и не приходится слушать записанный на магнитофон голос Джеки Мейсон, напоминающий о необходимости пристегнуться. Но ночь в камере как нельзя лучше дает возможность человеку оценить мелкие жизненные удобства, даже если они и не очень существенные.

Я приехал в магазин около одиннадцати, и Раффлс дал понять, что рад меня видеть, в полном соответствии со своей породой потершись мне об ноги. Я рад, что ты здесь, говорил он, и буду рад еще больше, если ты меня покормишь. Я выполнил просьбу, а он сдержал обещание, и, приведя в рабочее состояние свое заведение, я сразу же нашел телефон Марти Гилмартина и позвонил ему.

— Хотел поблагодарить тебя, — сказал я.

— Не за что.

— Если бы ты провел ночь в камере, ты бы так не говорил.

— Ладно, беру свои слова назад. Тогда скажем так. Спасибо за благодарность, и я был рад оказать тебе услугу. Давно не виделись, Бернард.

— Это точно, — согласился я. — Сто лет, не считая мимолетных встреч.

— Верно. К сожалению, о ланче я на сегодня уже договорился, но, может, заглянешь сегодня в клуб во второй половине дня? Примерно в половине четвертого?

Из этого следовало, что мне придется закрыться раньше, но без его помощи я бы вообще мог не открыться. Я сказал ему, что половина четвертого меня вполне устраивает, потом положил трубку и стал ждать, когда мир протопчет тропинку к моим дверям. Первым по этой тропинке пришел мужчина лет сорока, в синих слаксах и спортивной рубашке, застегнутой не на те пуговицы. Он был худощав, с костистыми руками и крупным кадыком, а соломенного цвета волосы выглядели так, словно ими занимались в школе парикмахеров, причем наименее перспективные ученики. Прищурившись, он посмотрел сквозь тонкие очки без оправы на Раффлса, который покончил с завтраком и направлялся обратно на свое место под солнцем, то есть на подоконник с видом на улицу. Когда животное улеглось, не обернувшись вокруг себя три раза, что убедительно доказывало — оно не собака, странного вида мужчина направил свои светло-голубые глаза в мою сторону.

— У него нет хвоста, — сказал он.

— У вас тоже, — заметил я, — но я не собирался об этом упоминать. Это мэнкс.

— Я слышал про них. Это бесхвостые кошки, правильно?

— Они их переросли. Как и мы с вами. Если вдуматься, зачем в наше время кошкам хвосты?

Я произнес эту фразу шутя, но он отнесся к ней вполне серьезно и задумался, судя по морщинам, набежавшим на его чело.

— Может, это как-то помогает им поддерживать равновесие? — предположил он.

— Он еженедельно посещает врача, — сообщил я. — И когда возникает проблема, мы не оставляем ее без внимания.

— Я имел в виду физически, а не физиологически.

Я предоставил ему возможность порассуждать о роли кошачьего хвостовидного придатка в обеспечении равновесия животного при передвижении в пространстве и об эволюционных преимуществах бесхвостых кошек с острова Мэн, который является их родиной, ограничив свой вклад в беседу периодическими «угу» и кивками. Мне не хотелось тратить на него свое остроумие, поскольку он, похоже, все равно не смог бы его оценить, а кроме того, мне не хотелось вдаваться в подробности происхождения Раффлса.

Если уж об этом зашла речь, признаюсь, я всегда сомневался, что Раффлс — действительно мэнкс. Он совершенно не похож на кошек с острова Мэн, фотографии которых мне неоднократно приходилось видеть, не говоря уж о том, что я никогда не замечал за ним весьма характерной для этой породы подпрыгивающей походки. Гораздо больше он похож на уличную разновидность серого полосатого кота, потерявшего хвост в некоем инциденте, о котором история умалчивает, и научившегося обходиться без оного.

Видит бог, он научился обходиться и без ряда других вещей, которые — предположительно — были когда-то ему свойственны. Хотя он по-прежнему ищет, к примеру, обо что поточить когти, от них осталось одно воспоминание — благодаря хирургическому вмешательству еще до того, как Судьба (и Кэролайн Кайзер) передоверила его мне. И хотя он обладает статью и характером выдающегося представителя мужской половины семейства кошачьих, два символа его мужского достоинства, увы, тоже подверглись аналогичному хирургическому вмешательству.

А поскольку это в принципе снимает проблему продолжения рода, то и вопрос о его родословной представляет разве чисто академический интерес. Я лично считаю его мэнксом и весьма выгодным приобретением. Как к этому относится он сам — меня не касается.

— …Гулливер Фэйрберн, — произнес мой посетитель.

Это привлекло мое внимание, которое до сего момента оставалось рассеянным. Я поднял голову и увидел его — глядящего прямо на меня широко раскрытыми глазами в ожидании ответа на вопрос, из которого я услышал только два последних слова. Я постарался сделать озадаченный вид, что мне удалось без труда.

— Позвольте мне объяснить, — произнес он.

— Наверное, так будет лучше всего.

— Все, что мне нужно, — заговорил он, — это ксерокопии. С оригиналами можете делать что угодно. Сами письма меня не интересуют. Меня интересует содержание. Я хочу знать, о чем они.

Я мог бы ему сказать, что найти эти письма так же непросто, как хвост Раффлса, но к чему спешить? Он стал для меня гораздо интереснее, чем когда рассуждал о моем коте.

— Простите, не знаю, как вас величать, — сказал я. — Меня зовут…

— Роденбарр, — перебил он. — Я правильно произношу?

Люди часто ошибаются в первом слоге моей фамилии. Я предпочитаю делать ударение на первом слоге, подчеркивая «о», что он и сделал.

— Либо вы произнесли правильно, — сказал я, — либо мои родители меня обманывали. А вы…

— Лестер Эддингтон.

Я думал, что имя вызовет у меня какие-то ассоциации. Если вы владелец книжного магазина, вам знакомы имена тысяч писателей. В конце концов, они в буквальном смысле слова ваш товар. Я могу ничего не знать о писателе, я могу не прочитать из него ни строчки, но обычно я помню названия книг и на какой полке они находятся.

Я только понял, что этот чудак — писатель, но имя было для меня новым, и я понял почему, когда он объяснил, что до сих пор не публиковал ничего, кроме статей в академических журналах, которые я, к счастью, пропускаю. Но это не означает, что он не пишет. Почти двадцать лет он упорно трудится над книгой о человеке, который полностью захватил все его мысли — какой сюрприз! — с семнадцатилетнего возраста.

— Гулливер Фэйрберн, — произнес он. — Я прочитал «Ничьего ребенка», и он изменил мою жизнь.

— Так все говорят.

— Но в моем случае это действительно произошло.

— Это вторая фраза, которую все говорят.

— В колледже, — продолжал он, — все работы я писал по Гулливеру Фэйрберну. Вы не поверите, по каким только предметам, помимо литературы, годятся его книги. «Перемены в расовых отношениях в Америке по произведениям Гулливера Фэйрберна» — для первокурсника отличная тема по социологии. В курсовой по истории искусств я рассматривал его романы как литературное отражение абстрактного экспрессионизма. С географией было сложнее, но все остальное — прямо в точку!

Разумеется, он защитил магистерскую диссертацию по Фэйрберну и переработал ее в докторскую. Всю жизнь он преподавал в колледжах, вечно переезжая с места на место. Где бы он ни появлялся, он несколько семестров преподавал первокурсникам английский и, естественно, вел семинар угадайте по кому.

— Но они не очень-то стремятся его изучать, — продолжал мой посетитель. — Им просто хотелось сидеть и болтать на тему, что за великое произведение «Ничей ребенок» и как оно изменило их жизнь. Ну и, конечно, какой «клевый чувак», должно быть, этот Фэйрберн и как бы им хотелось позвонить ему как-нибудь вечерком и потолковать об Арчере Мэйнуоринге и всем остальном, вот только им это не удается, потому что он очень таинственная личность. Вы представляете, сколько книг написал он с тех пор?

— Кое-что есть у меня на полках, — кивнул я.

— Ну конечно, это ваша работа. Но этот человек издает по книге каждые три года, всегда рискует, постоянно растет как писатель, однако, к сожалению, мало кто обращает на это внимание. Молодежи нет до этого дела. Они не хотят читать его новые книги и, судя по их курсовым работам, мало что в них понимают.

— Но вы прочитали все его книги.

— Я читаю все, что он пишет, — с нажимом произнес он. — И все, что пишут о нем. Он — дело всей моей жизни, мистер Роденбарр. Когда я закончу книгу, это будет академическое описание жизни и творчества Гулливера Фэйрберна.

— Поэтому вам нужны копии его писем.

— Разумеется. Антея Ландау была его первым литературным агентом, единственной, с кем у него были близкие отношения.

— Не слишком близкие, — заметил я. — Насколько я слышал, они ни разу не встречались.

— Вероятно, это так, хотя письма могут доказать обратное. Но это лишь один из вопросов, на которые они способны ответить. Встречались ли они? Было ли между ними нечто большее, чем просто отношения между автором и агентом? — Он вздохнул. — Ответ на оба этих вопроса, скорее всего, «нет». Тем не менее она была ближе к нему, чем кто-либо другой. Какие признания делал он в своих письмах? Что он писал о книгах, над которыми работал? О своих мыслях и чувствах, о своем внутреннем мире? Вы понимаете, почему мне нужны эти письма, мистер Роденбарр?

— Я понимаю, почему они вам нужны, — сказал я. — Чего я не понимаю — как вы хотите их использовать. Фэйрберн уже обращался в суд, чтобы не допустить цитирования их в печати. Почему вы думаете, что он не поступит так же на этот раз?

— Не сомневаюсь, что так он и поступит. Но я буду ждать, сколько потребуется. Он почти на тридцать лет старше меня. Я не пью и не курю.

— Это очень хорошо, — согласился я. — А как насчет сквернословия?

— Ну я, конечно, не ангел, — заявил он примерно столь же убедительно, как один президент, который уверял, что он не вор, или другой, твердивший, что никогда не курил. — Однако мои пороки не способны нанести вред здоровью. Мне неизвестно, курит ли Фэйрберн, но, по моим данным, он пьет.

— Ржаное виски, — уточнил я.

— Да, так говорят, и я полагаю, что довольно много. Нет, разумеется, я желаю ему долгих лет жизни, мистер Роденбарр. Надеюсь, что он напишет еще множество книг и что у меня будет возможность их прочитать. Но все люди смертны, хотя некоторым удается при жизни создавать бессмертные произведения. И конечно, если он проживет еще тридцать лет, а я сегодня вечером попаду под автобус…

— Скорее вы переживете его.

— Именно это вам скажет любой страховой актуарий. Я даже не буду пытаться издать свою книгу при его жизни. Уверяю, мне будет гораздо легче писать, не думая, что он скажет по тому или иному поводу. Я спокойно все опубликую, когда его не станет. А пока моя главная задача — написать книгу с максимальной полнотой и точностью. — Он улыбнулся со всей теплотой эсэсовского офицера из фильмов сороковых годов. — И вот тут мне нужны вы.

— Боюсь, что нет.

— Прошу прощения?

— У меня нет этих писем, — сказал я.

— Что?

— Ни единой открыточки. Да, в прошлом мне предъявляли обвинения в воровстве, правда и то, что прошлой ночью меня арестовали в отеле, где жила Антея Ландау. Но я не крал ее писем.

— Его писем, вы хотите сказать.

— Как угодно.

— Допускаю, ничего иного вы и не могли сказать.

— Как Пиноккио, — кивнул я, — если только он не хотел, чтобы у него вытянулся нос.

— Если они не у вас, то у кого?

Это был хороший вопрос, и мне самому хотелось бы знать на него ответ. Я рассказал ему все, что мог, и на его лице возникло лукавое выражение.

— Предположим, они окажутся в вашем распоряжении, — продолжал он. — Если они куда-то уплыли, значит, где-нибудь должны всплыть, не так ли? И кто может гарантировать, что не у вас?

— Действительно, — согласился я.

— Вам надо будет рассмотреть все варианты и выбрать наилучший способ распорядиться ими. Но просто из соображений личной безопасности вы наверняка захотите сделать их ксерокопии?

— Конечно, все воры так поступают.

— Правда?

— Да, мы ксерим всё: меха, драгоценности, редкие монеты…

Он кивнул, зафиксировав новую информацию, которая вообще-то была попыткой пошутить.

— Позвольте мне говорить начистоту, — продолжил он. — Денег у меня нет, но несколько долларов я смогу наскрести, чтобы покрыть расходы.

— Расходы?

— На изготовление ксерокопий.

— Иными словами, — решил я уточнить, — вы готовы заплатить мне по десять центов за страницу?

— Ну, может, немного больше. Но я предложу вам нечто гораздо более ценное. Вы окажете помощь ученому в главном труде его жизни. И разумеется, вы будете упомянуты в списке благодарностей, когда книга увидит свет.

— Звучит заманчиво, — кивнул я. — Нечасто скромный вор удостаивается такого признания. «Благодарю Бернарда Роденбарра…» Как вы думаете, а можно будет написать мое имя полностью?

— Не вижу к тому препятствий.

— «Бернарда Гримса Роденбарра, предоставившего мне ценные документы, украденные им у Антеи Ландау». Наверняка она будет гордиться.

— Мисс Ландау?

— Моя матушка, если увидит такого рода признание. Разумеется, полиция посмотрит на дело иначе. Но я допускаю, что мы сможем быть более осмотрительны в выборе слов. И кто скажет, не изменятся ли законы о воровстве к тому времени, когда вы сможете издать книгу?

Он согласился, что это возможно, даже вполне вероятно, и дал мне визитку, где значилось «Лестер Эддингтон», а также название колледжа в городке в Пенсильвании, о котором я никогда не слышал. Я упомянул об этом и выяснил, что город находится в западной части штата, у границы с Огайо.

— Вы, должно быть, устали, — заметил я, — проделав сегодня такой долгий путь.

Но он был в городе с самого уик-энда и остановился в отеле. Случайно не в «Паддингтоне»? Это слишком роскошно, заверил он меня и назвал отель на Третьей авеню, который действительно располагался чуть ниже «Паддингтона» по рейтингу, но недалеко от него по расстоянию. Он приехал в город поговорить с устроителями «Сотбис» в робкой надежде уговорить их скопировать письма. И он надеялся встретиться с Антеей Ландау — либо посмотреть письма, либо взять у нее интервью, хотя в этой просьбе она ему регулярно отказывала. Ну и были еще кое-какие дела.

— Хорошо, — произнес он, вставая. — Я отнял у вас много времени. Если все-таки эти письма окажутся у вас…

— Я буду иметь вас в виду.

Ему, вероятно, хотелось услышать нечто более убедительное, но полагаю, он уже привык к разочарованиям. Он коротко кивнул и протянул руку через прилавок таким странным образом, что я на какой-то миг задумался, что с ней делать.

Я пожал ее, что, очевидно, он и имел в виду, и отпустил. Он убрал руку и удалился.

Едва за Эддингтоном закрылась дверь, зазвонил телефон. Это была Кэролайн. Она предложила купить ланч и принести его ко мне.

— Я помню, что сегодня твоя очередь, — сказала она, — но я знаю, что ты недавно открылся, поэтому решила сделать два захода подряд. Если, конечно, ты не позавтракал позже и не намерен пропустить ланч.

— Я вообще обошелся без завтрака, — сообщил я. — Только покормил Раффлса, потому что это была единственная возможность помешать ему путаться под ногами. Бедолага умирал с голоду. Я тоже, и до сих пор умираю, поэтому пропускать ланч не имею ни малейшего желания.

— Свинья, — сказала она.

— О какой свинье идет речь?

— О твоем коте, Берн. Он съел свой завтрак?

— До последней крошки.

— Он обошел тебя дважды. Я покормила его в четверть десятого, перед тем как сама открылась. А он тебе ни слова не сказал, да?

— Он сказал «мяу». Это считается?

— Аферист. Ну ладно, скоро увидимся. Что ты скажешь насчет сандвичей с пастрами[10] и парой бутылок крем-соды?

— Мяу, — сказал я.

— Очень любезно со стороны Марти, — говорила она. — Представляешь? Сначала ты воруешь у человека бейсбольные карточки, а потом он вызволяет тебя из тюрьмы.

— Я не воровал его карточки.

— Ну, а он думал, что воровал. Я хочу сказать, ваши отношения начинались не совсем гладко, зато теперь…

— Я встречаюсь с ним через пару часов, — сказал я. — У него в клубе.

— Наверное, вы давно не виделись?

— Относительно, — кивнул я и посмотрел на часы. — Примерно двадцать два часа.

— Где же?

— В «Паддингтоне». Не вечером, а днем. Когда я выходил из отеля, он как раз направлялся туда.

— Что он там делает?

— Этого он не сказал, потому что мы не разговаривали. Но думаю, совершал прелюбодеяние.

— Это что, такой отель, да, Берн?

— Отель, где совершают прелюбодеяния? А ты знаешь другие отели?

— В смысле — там полно проституток? Мне казалось, у него не такая репутация.

— Ты права, — согласился я, — но для прелюбодеяния не нужны проститутки. Для этого нужен лишь партнер, с которым не состоишь в браке.

— И у него такой был?

— Точнее, была, и она шла с ним под ручку. Я посмотрел на нее — и на нее стоило посмотреть. Но на меня, думаю, она не посмотрела либо не обратила внимания. Потому что она меня не узнала.

— Кто-то из твоих знакомых?

— Нет.

— О-о. А то мне подумалось…

— Что тебе подумалось?

— Что ты хотел сказать, будто это была Элис Котрелл.

— Нет.

— Значит, ты ее не знал. Но тогда с чего ты взял, что она тебя узнает?

— Не тогда, — пояснил я. — Позже.

— Позже?

— Когда я встретился с ней в коридоре шестого этажа. Видит бог, я отлично ее запомнил, хотя она в тот момент и была одета как паддингтонский медвежонок. А потом, в вестибюле, и она меня вспомнила. «Это он», — пропела она, милая крошка.

— Это ее ты видел с Марти?

— Ее самую, — кивнул я, — и, признаться, восхищен вкусом этого человека. Ее зовут Айзис Готье, и она живет в этом отеле.

— И она навела на тебя копов, а Марти вытащил тебя из камеры.

— Угу.

— А какое все это имеет отношение к письмам?

— Не знаю.

— Или к убийству? Есть тут какая-то связь?

— Хороший вопрос.

— Берн, это совершенно не похоже на пастрами.

— Я тоже так думаю.

— И просто не понимаю, как с этим может сочетаться крем-сода. Она вообще ни с чем не сочетается.

— Ты совершенно права.

— Берн, так что произошло прошлой ночью?

— Хотел бы я знать, — вздохнул я, — потому что я был там и меня загребли, так что лучше бы мне знать, что случилось.

Я пересказал ей все еще раз — от самого моего прибытия в отель «Паддингтон» прошлым вечером до того момента, как я покинул его в наручниках и под сольную арию Рэя, спевшего для меня «предупреждение Миранды».

— Мама всегда говорила, что нужно носить чистое нижнее белье, — продолжил я. — На тот случай, если меня собьет машина.

— Моя говорила то же самое, Берн, хотя никогда не объясняла зачем. Я просто решила, что это одно из правил, которым следуют приличные люди. Впрочем, какая разница? Если тебя собьет машина, разве твое нижнее белье не испачкается вместе со всем остальным?

— Я как-то об этом не думал, — признался я. — Но я следую ее совету и каждое утро надеваю чистое белье и за все эти годы ни разу не попал под машину.

— Какое расточительство.

— На самом-то деле ей стоило бы сказать, что чистое белье нужно носить на случай, если тебя будет обыскивать полиция.

— Потому что это гораздо более вероятно, чем угодить под «тойоту»?

— Ну, для меня уж наверняка. Конечно, очень неловко, если на тебе при обыске обнаружат грязные трусы. Впрочем, в чистых тоже чувствуешь себя неловко.

— Воображаю.

— Но если попадешь под машину, то рискуешь оказаться без сознания.

— Или даже мертвым.

— В любом случае ты даже не узнаешь, что нижнее белье у тебя грязное. А если и будешь в сознании — тебя это будет волновать? Мне лично найдется о чем подумать помимо того, что на мне грязные трусы.

— Ты испытывал неловкость прошлой ночью?

— Когда меня обыскивали? Надо сказать, было бы гораздо хуже, если бы они что-нибудь нашли. Я не о грязных трусах.

— Это хорошо, — кивнула она, — потому что мы и так слишком много о них говорим, и я бы предпочла больше не касаться этой темы. Так они ничего не нашли, Берн?

— Абсолютно! Они не обнаружили мои инструменты, иначе мне много бы чего предъявили. И не обнаружили писем Гулливера Фэйрберна к своему агенту, что естественно, поскольку я тоже их не обнаружил. А еще они не обнаружили…

Дверь магазина отворилась.

— …что случилось с Метсом вчера вечером, — невинным тоном продолжал я. — Этот юный левша, которого вызвали из Сарасоты, собирался начать вчера вечером, но я так и не узнал, удалось ему или нет.

Кэролайн посмотрела на меня как на человека, внезапно потерявшего рассудок или, как минимум, его существенную часть. Потом обернулась на дверь и все поняла.

Глава 9

Это был Рэй Киршман, в темно-синем костюме, при галстуке в красно-синюю полоску и, скорее всего, в чистом нижнем белье, которое, я надеялся, сидит на нем лучше, чем костюм. Он посмотрел на меня, покачал головой, посмотрел на Кэролайн, снова покачал головой, после чего подошел и облокотился на мой прилавок.

— Узнал, что тебя выпустили, — заговорил он. — Извини, что вообще пришлось тебя задержать. Но у меня не было выхода.

— Конечно, — ответил я. — Понимаю.

— Без обид, Берн?

— Без обид, Рэй.

— Рад слышать. Берн, должен сказать, ты уже несколько староват, чтобы шнырять по отелям. Это занятие для молодежи, а ты уже давно не мальчик. Ты уже на пороге солидного возраста.

— Если и на пороге, то не спешу через него переступать. А если мне не откроют, то взламывать замок я не стану.

— Впервые в жизни, — заметил Рэй. — Ты был в комнате той старушки прошлой ночью?

— Что тебя навело на эту мысль?

— Ничего, — коварно усмехнулся он.

— Ничего?

— Совершенно ничего, Берн. Ни инструментов взломщика, ни пачки бабла, ни коллекции монет, ни драгоценностей. Что там говорит наш друг-англичанин насчет собаки, которая не лает?

А действительно, что? Я обдумал эту фразу и предположил, что англичанин, который имеется в виду, — это Шерлок Холмс, а собака, которая имеется в виду, отнюдь не знаменитая собака Баскервилей (распространенная ошибка), а собака из рассказа «Серебряный», которая молчит как басенджи. Но в данный момент единственным англичанином, о котором я мог думать, был Редмонд О'Ханлон, а он, насколько я понимал, гораздо больше интересовался ягуарами, скорпионами и кусачими мухами, не говоря уж о нашей подруге рыбке-зубочистке. Какое ему дело до собак?

— Не знаю, Рэй, — признался я. — Что он говорит насчет собаки?

— Она кусается, Берн. Так же, как твоя история про номер, снятый для свиданий с девушкой. Такой человек, как ты, мог выбросить большие деньги за гостиничный номер по одной-единственной причине — чтобы совершить крупную кражу. Ты там собирался кое-что стырить.

— Допустим…

— Берн…

— Кэролайн, — сказал Рэй, — тебя разве не учили не перебивать?

— Меня очень старались научить, — ответила она, — но я плохо обучаюсь. Берн, вчера ночью он уже зачитывал тебе права? Следи за тем, что говоришь, потому что это может быть использовано против тебя. Он может поклясться в суде, что ты это сказал.

— Поклясться я могу в любом случае, — резонно заметил Рэй, — и неважно, что там скажет Берн. Человеку, который, давая свидетельские показания, не в состоянии истолковать дело в свою пользу, в полиции делать нечего. Но речь не о суде, Берн. Речь о том, как нам с тобой благополучно выбраться из этой истории. Ну так что, мне продолжать или пойти прогуляться?

— У меня есть выбор?

Он уставился на Кэролайн, а я допил последний глоток крем-соды.

— Продолжай, — решил я.

— Ты был в этом отеле, — констатировал Рэй. — И привели тебя туда не амурные дела. И ты был на шестом этаже, потому что именно там ты наткнулся на Алиготе.

— Алиготе?

— Уже запамятовал? Черная девушка, та самая, которая завопила, когда ты пытался проскользнуть через вестибюль.

— Айзис Готье.

— Я и говорю — Алиготе.

— Я встретил ее в коридоре, но мне показалось, что мы расстались вполне мирно.

— Скажем, ты произвел на нее впечатление, Берн. Она направилась прямиком к дежурному и сообщила, чтобы он кончал мазать гуталином свою шевелюру и быстренько набирал девять-один-один, потому что в здании находится подозрительный тип.

— Не понимаю, с чего она взяла, что я подозрительный, — возразил я. — Я-то ничего не подозревал.

— Конечно, ты был спокоен, как огурец в бочке с рассолом. Кстати, об огурцах. Ты этот будешь доедать?

Я отрицательно покачал головой. Он забрал его у меня с тарелки и схрумкал в два счета.

— Спасибо. Итак, Берн, ты услышал про эту дамочку Ландау и ее письма. Отправился взглянуть на них, но нарвался на труп.

— Хочешь сказать, что это не я ее убил?

— Разумеется, Берн. Ты не убийца. Ты — вор, причем один из лучших, но, когда речь идет о насилии, ты просто второй Махатма Ганди.

— Ты прав, — кивнул я.

— Итак, Ландау. Она мертва. Ты выходишь из номера и закрываешь за собой дверь на замок. Это твой стиль.

— Я аккуратен от природы, — согласился я, — но…

— Дай договорить. Ты проник внутрь, обнаружил мертвую женщину и вышел обратно. И тут наткнулся на живую.

— Айзис Готье.

— Да, эту черную, — кивнул он, — с французской фамилией. Она уходила. Почему бы тебе не войти вместе с ней в лифт и не смыться с места преступления? Таким образом, к тому моменту, как парни в синем появились в вестибюле гостиницы, ты мог бы уже оказаться дома, в своей постели.

— Рэй, не сомневаюсь, что ты знаешь ответ.

— Конечно, — кивнул он. — Собака.

— Какая собака?

— Которая молчит. Мы обыскали тебя, Берн. Обыскали с ног до головы и перевернули вверх дном твой номер на четвертом этаже. И знаешь, что мы обнаружили?

— Ну, носки, трусы, — предположил я, — и плюшевого медвежонка, если только один из Лучших Граждан Нью-Йорка не прибрал его к рукам.

— У тебя странное мнение о полиции, Берн. Никто не украл твоего плюшевого мишку, который, кстати сказать, не твой, а собственность отеля. Мы обнаружили, что у тебя ничего нет, даже твоих обычных отмычек.

— Ну и что?

— Где они?

— Можешь меня обыскать.

— Мы уже обыскивали, помнишь?

— Очень живо.

— Ты не оставил их дома, — продолжал Рэй, — иначе как бы ты вскрыл номер Ландау и, уходя, закрыл его за собой? А еще твои любимые карточки «Америкен Экспресс». Ты же без них из дому не выходишь. Но ты понимал, что рискуешь подвергнуться обыску, поэтому куда-то их выбросил.

— А если бы мы знали, где они, — подхватил я, — мы могли бы использовать их, чтобы проникнуть в Пентагон и выкрасть государственные тайны.

— Если бы знали, где они, — повторил он, — мы бы могли найти не только воровские инструменты. Мы могли бы заодно найти письма. Только не спрашивай, что за письма, Берн. Ты знаешь об этом из утренних газет, если не знал с самого начала. Письма того самого знаменитого писателя, о котором я слыхом не слыхивал и не пойму, что он за знаменитость? Это же не парень, который постоянно мелькает в ток-шоу. Откуда мне знать?

— А ты бы попробовал почитать его книги.

— Я уж лучше почитаю Уэмбо или Эда Макбейна. Эти парни знают, в чем смысл жизни, не то что какой-то псих, который пишет письма на лиловой бумаге. Эти письма пропали, Берн. Мы обыскали ее номер, как ты догадываешься. Все-таки это место преступления. Писем нет.

— И воровских инструментов.

— Об этом я и говорю.

— И никакой собаки, — добавил я. — Рэй, ты уже говорил, что я не убивал ее. Помнишь?

— Как вчера.

— Но ведь ее убили, да? Или она умерла от естественных причин?

— Кто-то дал ей по голове, — сообщил Рэй, — а потом воткнул нож в грудь, что, естественно, и стало причиной смерти. Убийца унес нож с собой. Я мог бы допустить, что он оставил его, а ты подобрал и спрятал там же, где инструменты и письма, но зачем ему оставлять нож, а тебе подбирать? Это не имеет смысла.

— Здесь вообще мало смысла. Мне казалось, ее застрелили.

— Почему тебе так показалось?

Потому что я чувствовал запах пороха.

— Не знаю, — осторожно ответил я. — Наверное, где-то услышал.

— Ты неправильно услышал. Но даже если ее застрелили, застрелил ее не ты, поскольку вчера ночью мы сделали тебе парафиновый тест и ты прошел его с блеском. — Он потянул себя за нижнюю губу. — Конечно, ты мог быть в перчатках. Помнишь, ты постоянно пользовался резиновыми перчатками с вырезанными ладонями для вентиляции? Еще один твой фирменный знак, вроде как запирать дверь конюшни, украв лошадь.

— Я знаю Берни, — подала голос Кэролайн, — и поверь мне на слово, Рэй, он не воровал лошадей.

— Те резиновые перчатки, — продолжал он, испепелив Кэролайн взглядом, — не помогли бы тебе пройти парафиновый тест, потому что на ладонях остались бы частицы пороха. Но сейчас ты пользуешься одноразовыми перчатками из пленки. — Тут у него на губах промелькнула улыбка. — Только сегодня ночью ты вообще не пользовался перчатками, Берн. Я прав?

— С чего ты взял?

— Ты оставил след.

Каким образом? Я отчетливо помню, как натянул перчатки прежде, чем накинуть цепочку, закрываясь в номере Антеи Ландау. И уже в перчатках вытер ручку двери и косяк, к которым мог прикоснуться. Перчатки оставались у меня на руках вплоть до того момента, как я покинул номер. Снял я их уже на пожарной лестнице, на целый этаж ниже места преступления.

— Ты не хочешь спросить, где именно, Берн?

— Хочу, но подозреваю, что ты и сам скажешь.

— На одном из конвертов.

— О-о, — протянул я и нахмурил брови. — На одном из каких конвертов?

— Да, — кивнул он. — Я так и знал.

— Что знал?

— Что ты даже не заметил, как их оставил. Два лиловых конверта, оба адресованы Антее Ландау. Кстати, что это за имя такое — Антея?

— Женское имя, — сообщила Кэролайн.

— Да, и Кэролайн — тоже, но что это доказывает? Это были те самые конверты, Берн, в которых пришли письма, и мы присыпали их все, чтобы снять отпечатки, впрочем, как и все остальное на месте преступления, и один был просто весь захватан пальцами. Кое-какие отпечатки смазаны, большая часть — ее собственные, но один оказался четким, как нарисованный. Догадываешься, кому он принадлежит?

— Что-то подсказывает, что мне.

— Ты не позаботился стереть его, — заявил Рэй, — потому что собирался унести с собой — вместе со всеми остальными. Полагаю, ты его обронил. Не переживай, Берн. Это связывает тебя с местом преступления, но я уже знаю, что ты там был, так что какая разница?

— Как скажешь.

— У тебя была пачка писем. Должно быть, они лежали в конверте или папке. Какой она была толщины? Дюйм или больше? Два дюйма? Алиготе не сказала, что ты что-то держал, стало быть, в руках у тебя ничего не было, зато рубашка была полной.

— Моя рубашка?

— Рискну предположить, что письма ты спрятал под рубашкой. Таким образом ты мог обмануть Алиготе, но опытный наблюдатель обратил бы на это внимание, поэтому тебе пришлось куда-то спрятать все свои вещи, прежде чем появиться в вестибюле, ведь ты уже знал, что в гостинице труп, и подозревал, что можешь быть замечен.

— Опытным наблюдателем.

— Или тем, кто случайно признает в тебе неукротимого вора, какой ты и есть.

— Неисправимого.

— Ты сам это сказал. Но ты не прятал вещи у себя в номере, Берн, и ты не выходил с ними из отеля, а значит…

— Ты ведь не поверишь, что у меня их вообще не было…

— Ни за что, Берн!

— … значит, я должен был спрятать их где-то в гостинице.

— Угу. Я бы предположил, что в другом номере, и, будь я молодым и горячим, стал бы обыскивать все номера, передвигать мебель и поднимать ковры.

— Но ты старше и умнее.

— Ты правильно меня понял, Берн. Зачем поднимать волну, если у нас с тобой есть шанс извлечь из этого кое-какую выгоду? Только скажи, куда ты их запрятал, и я пойду заберу, а там видно будет.

— Что видно будет?

— Как на них заработать. Разумеется, это дело непростое. Я слышал, никто не представляет, сколько могут стоить эти письма. И они мало что будут стоить, если не продать их публично. Можно украсть редкую книгу, или ценную монету, или картину — всегда найдется какой-нибудь чокнутый коллекционер, который отвалит тебе за нее сполна и спрячет туда, где ее никто не увидит. Но главные покупатели таких писем, как письма этого вашего Гулливера, — университетские библиотеки. А они не будут платить большие деньги за то, чем никогда не смогут похвастаться.

— Им нужна публичность.

— Как старику с молодой подружкой. Половина удовольствия — показать ее своим приятелям, тем более что это — почти все, на что он способен. Следовательно, при такой сделке ты вынужден отваливать большие бабки страховой компании.

— Но в таком случае…

— Только они не застрахованы. Ландау не оформила страховой полис на свои старые письма, а страховка «Сотбис» на них не распространяется, потому что они туда так и не поступили. Ландау не может их выкупить, потому что ее самой уже нет в живых, и, если не существует какого-то нового завещания, о котором никто не знает, ее собственность переходит Авторской гильдии в качестве вспомоществования тем, кто на него претендует, а я полагаю, что таких там в наши дни большинство.

— Да уж, таково наше общество, Рэй. Мы недостаточно ценим искусство.

— Да-да, нам всем должно быть стыдно. Но суть не в этом. Берн, кто-нибудь пожелает назначить вознаграждение или появится еще какая-нибудь возможность по-тихому срубить бабла. Мы поделимся.

— Пятьдесят на пятьдесят, — сказал я.

— Единственный способ избежать обид, Берни. Половину тебе и половину мне. Точно, как в аптеке.

— Пожалуй, это справедливо.

— Еще бы. Ну что, по рукам?

— По рукам, — согласился я. — Но письмами я займусь сам.

— Каким образом? Твои портреты во всех газетах, Берн. Тебе не пройти мимо дежурного администратора. Давай я заберу. Я же могу войти туда как к себе домой.

— Одолжи мне твою бляху, — сказал я, — и я сделаю то же самое.

— Очень смешно.

— Письма в надежном месте, — продолжал я. — Никто их не потревожит. Я доберусь до них сразу же, как только будет возможность, но спешить ни к чему. А тебе, Рэй, не достать их, даже если будешь знать, где они находятся.

— Не пойму тебя, Берн.

— Рэй, я могу рассказать тебе все, что знаю про эти письма, но ты все равно не найдешь их. Поверь мне.

— Ладно, — кивнул он. — У тебя так же ловко получается прятать вещи, как и находить их. Остается надеяться, что ты не спрятал их где-нибудь в номере Ландау.

— Как бы мне это удалось? Вы небось перерыли там все сверху донизу.

— Конечно, — согласился Рэй. — И твой номер тоже. Включая медведя.

— Медведя? Паддингтонского мишку?

— У тебя в номере, на каминной полке.

— И ты решил, что он может скрывать двухдюймовой толщины папку с письмами? Интересно, где? Может, под красной курточкой?

— Не письма, — покачал он головой. — Он мог скрывать воровские инструменты или даже маленький пистолет.

— Это пушка у тебя в лапах или ты просто рад меня видеть? — произнесла Кэролайн, словно кого-то цитируя. — Рэй, неужели ты с твоими дружками вспорол медвежонка Берни? Если так, полагаю, у него есть все основания подать на тебя в суд.

— Ага, и жалобу в Общество защиты животных, — ухмыльнулся Рэй. — Но мы всего лишь просветили его рентгеном, так что успокойся. В общем, мы все тщательно обыскали, Берн, и у тебя в номере, и у нее, но, конечно, это не наркотики, которые ищут с собакой. Да и как собака поможет найти письма какого-то писаки?

— Может, дать ей понюхать образец почерка Гулли Фэйрберна?

— Или лиловый конверт. Я знаю, какой ты сообразительный, поэтому распорядился, чтобы двое моих людей тщательно просмотрели все ее папки в поисках чего-нибудь лилового. Идеальный способ спрятать эти письма — засунуть их в другую папку.

— Как «Похищенное письмо»,[11] — заметила Кэролайн.

— Похищенное или не похищенное, — буркнул Рэй, — но парни вернулись ни с чем. Конечно, мы не стали разбирать стол или дверцу холодильника, так что ты мог бы посетить еще раз номер Ландау и найти свой хитроумный тайник. Вот только номер опечатан как место преступления. Тебе туда не попасть.

— Мне и не надо.

— Тем лучше, — сказал Рэй. — Значит, они где-то в другом месте, там, откуда ты можешь их забрать.

— Вот-вот.

— А я не могу.

— Не можешь, не производя шума и не привлекая больше внимания, чем тебе хотелось бы.

— А кому этого хочется? — пожал плечами Рэй. — Ладно, Берн. Значит, будем пока играть по твоим правилам. Не торопись, но и не затягивай, договорились? У меня и так дел невпроворот с этой дамочкой, которой дали по башке. Говорят, она знаменитость, хотя никто из моих знакомых слыхом о ней не слыхивал. Кстати, ты, случайно, не знаешь, кто ее прихлопнул?

— Если это вообще предумышленное убийство…

— Нет, я знаю, что ты ее не убивал. Но ты опередил нас на месте преступления, и что-то могло навести тебя на мысль. Пусть даже ты ничего такого и не заметил, ты вообще умеешь запудрить копам мозги и выйти сухим из воды. Только что ты арестован — а в следующую минуту уже объявляешь в комнате, полной народу, кто настоящий убийца.

— Очень хорошо, что в этой комнате не так много народу, — заметил я, — потому что в данный момент мне совершенно нечего сказать.

— Честно, Берн?

— Абсолютно. Понятия не имею.

— Но ты ведь можешь на что-нибудь наткнуться, — не унимался Рэй. — Так уже бывало не раз. Если наткнешься — знаешь, к кому с этим идти.

— Конечно, Рэй. Мы же партнеры.

— Вот именно, Берни. И обычно у нас вместе очень неплохо получалось. У меня есть предчувствие. Мне кажется, мы с честью выберемся из этой переделки. — Он приостановился у двери. — Кэролайн, было очень приятно. Ты почти не проронила ни слова.

— У меня не было возможности, Рэй.

— Может, в этом все дело. Ты куда меньше действуешь на нервы, когда не открываешь рта.

— Интересно, — хмыкнула Кэролайн, — а чем ты это чувствуешь?

— Ну вот видишь! Только открыла рот — и такая же стерва, как всегда. А пока молчишь, все в порядке. Кстати, ты как-то иначе выглядишь.

— А?

— Говорю, ты иначе выглядишь. Обычно ты похожа на собаку, которая вот-вот кого-нибудь цапнет.

— А сейчас я похожа на пуделя, вымытого и причесанного.

— Нет, скорее на пушистого кокер-спаниельчика, — ответил Рэй. — Ты выглядишь мягче и добрее. Что бы ты ни делала, — заверил он, открывая дверь, — продолжай в том же духе. Мой тебе совет.

Глава 10

— Что бы ты ни делала, — проворчала Кэролайн, — продолжай в том же духе. Совет Рэймонда Киршмана, основателя Школы Очарования.

— Ты же знаешь Рэя.

— Знаю, — кивнула она, — и не перестаю сожалеть об этом. Вот крыса.

— Из-за того, что он наговорил обо мне?

— Скорее уж обо мне. Он заметил, Берн. Он не понял, что он заметил, но тем не менее заметил.

— Что волосы у тебя длиннее, чем раньше?

— Волосы не главное. Одежда тоже. Посмотри на эту блузку.

— А что с ней?

— Ты бы такую надел?

— Ну, — призадумался я, — пожалуй, нет. Но я же мужчина, Кэролайн.

— А она слишком женственная, правильно?

— Ну да.

— Вот что происходит, Берн. Я становлюсь женственной. А взгляни на мои ногти.

— А с ногтями что случилось?

— Просто посмотри на них.

— Ну и?

— Они никак не изменились?

— Коротко подстрижены, — принялся рассуждать я. — Лака нет, по крайней мере, я не замечаю. Если ты только не пользуешься бесцветным лаком для укрепления ногтей.

Она отрицательно покачала головой.

— В таком случае, насколько я могу судить, они такие же, как были.

— Правильно.

— И в чем проблема?

— Проблема, — сказала она, — внутри.

— Под ногтями?

— Под кожей, Берн. Они такие же, как всегда, но впервые они выглядят не так, как надо. Для меня, разумеется. Они выглядят короткими.

— Они и есть короткие. Как всегда.

— До сей поры, — продолжала Кэролайн, — они мне не казались короткими. Они были нормальными. Теперь я смотрю на них — и они кажутся мне короткими. Непривлекательно короткими.

— О-о.

— Словно они должны быть длиннее.

— В самом деле?

— Как мои волосы.

— О-о.

— Ты понимаешь, что происходит, Берн?

— Кажется, да.

— Это Эрика, — сказала она. — Она превращает меня в куклу Барби. А что дальше, скажи, пожалуйста? Крашеные ногти на ногах? Проколотые уши? Берн, ты будешь спать с медвежонком, а я сама им стану. Крысы.

— Но ты все еще употребляешь сильные выражения.

— Это пока. Скоро услышишь, как я буду говорить «мышки». Берн, я думала, у тебя нет этих писем.

— Нет.

— Тогда как ты оставил отпечаток на конверте?

— Таким образом я узнал номер комнаты Ландау. Помнишь? Я сделал вид, что подобрал с полу конверт, на котором значилось ее имя…

— И портье положил его в ее ящик. Ты, случайно, выбрал не лиловый конверт?

— Мне нужно было что-нибудь заметное. Я знал, что Фэйрберн всегда пользуется лиловыми конвертами, ну и…

— А что было в конверте?

— Просто лист чистой бумаги.

— Лиловой бумаги?

— А какой же еще?

— Ты что, хотел, чтобы у нее случился сердечный приступ? Она получает письмо, думает, что от него, и достает пустой лист. Я бы на ее месте решила, что это смертельная угроза от немногословного человека.

— На самом деле я полагал, что она не успеет получить конверт прежде, чем я доберусь до тех писем, а потом она решит, что это прощальная шутка Фэйрберна.

— Ты так полагал, да?

— Ну примерно.

— И это после перье, да?

— Кэролайн…

— То есть ты действительно не знаешь, где они?

— Понятия не имею.

— А ты не разговаривал с женщиной, которая заварила эту кашу?

— С Элис Котрелл? — Я потянулся к телефону. — Я звонил ей, но никто не отвечал. И сейчас не отвечают.

— Меня удивляет, что она сама на тебя не вышла.

— Меня, кстати, тоже. Ладно, попробую дозвониться попозже.

— А твое сотрудничество с Рэем…

— Мы договорились пятьдесят на пятьдесят, — напомнил я. — Все точно, как в аптеке. Но пока продавать нам нечего, и на этот момент лучшее предложение сделал мне человек, который готов возместить расходы на изготовление ксерокопий. Так что пока делить нечего. Если только…

— Если что?

— Если я не ошибаюсь. Ну ладно, там видно будет. Сейчас я хочу выяснить, чего хочет Марти.

Я думал об этом и после того, как она ушла к своим собакам, но меня то и дело отвлекал поток посетителей. Сначала на пороге возникла Мэри Мэйсон, которая, могу поклясться, покупает у меня книги, только чтобы иметь повод пообщаться с моим котом. Она, как обычно, закудахтала над ним, а он, как обычно, воспринял это как должное. Потом он вспрыгнул на высокую полку и свернулся в клубок рядом с томом писем Томаса Лава Пикока, который, боюсь, останется моим столько, сколько и сам магазин. Я продал мисс Мэйсон два или три читанных детектива — симпатичные, вы будете приятно удивлены! — и пока оформлял покупку, появился мужчина на костылях, желающий узнать, как пройти к церкви Троицы.

Она расположена за углом, на Бродвее, и попасть в нее гораздо легче, чем в Лурдес. Я показал ему нужное направление. Он уковылял, и тут же появился мой друг в рыжевато-коричневом берете, с продолговатым лицом и серебристой бородкой, грустно улыбаясь и приятно попахивая виски. Он направился в секцию поэзии и приступил к серьезному делу просмотра книг.

Молодая женщина в подростковом комбинезоне поинтересовалась, который час, и я ей ответил, а некий сенегалец, очень высокий и невозможно тощий, пытался продать мне несколько часов «ролекс» и дамских сумочек «прада». Они были, как он уверял, подлинными подделками и представляли блестящие возможности для моего бизнеса. Я объяснил, что как владелец книжного магазина имею дело исключительно с печатными материалами, и он ушел, сокрушенно качая головой по поводу недостатка у меня деловой и предпринимательской хватки. Я тоже покачал головой, не знаю, по какому поводу, и еще раз набрал номер Элис Котрелл. Нет ответа.

Я сделал еще один звонок, на этот раз Маугли. Он — недоучившийся студент Колумбийского университета, бывший наркоман, у которого осталось достаточно мозговых клеток, чтобы зарабатывать на жизнь книжным скаутом. Я приобрел у него несколько книг, и он, в свою очередь, кое-что покупал у меня, когда натыкался на нечто круто недооцененное. Когда у него не было других дел, он подменял меня за прилавком, и я надеялся, что он сможет сделать это и сегодня, пока я буду встречаться с Марти Гилмартином. Но его телефон тоже не отвечал.

Я вернулся к Редмонду О'Ханлону в надежде, что он напомнит мне — бывают джунгли и похуже тех, где обитаю я, но тут мне помешал господин с тройным подбородком и круглой головой, покрытой коротко стриженной шерстью каштанового цвета. Ну прямо бульдог с перманентом.

— Роденбарр, — прорычал он и протянул мне карточку. «Хильярд Моффет, — прочитал я. — Коллекционер». Далее значились адрес почтового ящика в Беллингеме, штат Вашингтон, а также номер телефона, факса и адрес электронной почты.

Коллекционеры способны свести вас с ума. Они все немного не от мира сего, но мир букинистической книги без них не мог бы существовать, потому что они покупают книг больше, чем кто-нибудь еще. Они покупают книги, которые уже читали, и книги, которых никогда не будут читать. На самом деле у них нет времени на чтение. Они слишком много корпят над книжными каталогами и рыскают в дешевых магазинах, на книжных развалах и… ну да, в лавочках вроде моей.

Я спросил его, что он собирает. Он перегнулся через прилавок и понизил голос до конфиденциального шепота.

— Фэйрберн, — сказал он.

Какое совпадение.

— Мне нужно все, — произнес он со смешанным чувством гордости и смирения, словно признаваясь одновременно в причастности к королевской крови и гемофилии.

— У меня не так много есть, — ответил я. — Несколько книг, расположенных в алфавитном порядке на полках в разделе художественной литературы. У меня есть «Ничей ребенок», но это всего лишь часть тиража.

— У меня есть первый.

— Я и не сомневался.

— И десятый, — добавил он. — В новом супере. И четырнадцать — в бумажных обложках.

— Значит, вы можете давать их читать друзьям.

Он задохнулся от одного моего предположения. Я не понял, что поразило его больше — мысль о том, что у него могут быть друзья, или о том, что с ними можно делиться книгами. Вероятно, и то и другое.

— Четырнадцать в обложках, — сказал я. — По одной из каждого завода?

— Это вряд ли. Было почти шестьдесят заводов. Какому дураку придет в голову собирать их все? Нет, меня интересуют только те, что в разных обложках. Из шестидесяти заводов было четырнадцать в разных обложках.

— И у вас они все есть.

— У меня есть экземпляры каждого завода. Но тут существует одна тонкость. В двадцать первом заводе появилась новая обложка, но мой экземпляр — двадцать второго завода. Двадцать первый мне пока не удалось раздобыть. Это не редкость, наверняка не имеет особой ценности, и все же постарайтесь его найти.

— Ну что ж, — сказал я, — и рад бы помочь, вот только книги в бумажных обложках появляются у меня лишь тогда, когда я закупаю целые библиотеки, — впрочем, обычно я их и продаю целиком довольно быстро.

— У специалистов есть список книг, которые я разыскиваю, — сообщил он, — и я пришел к вам не за этим.

— О-о.

— Я хотел, чтобы вы представили себе границы моей коллекции. У меня есть иностранные издания. Почти все. У меня есть «Ничей ребенок» на македонском. Не на сербохорватском, сербохорватских полным-полно, а на македонском. Этой книги якобы не существует, ни в одной библиографии она не упоминается, и я сомневаюсь, что это лицензионное издание. Скорее пиратское. Однако кто-то перевел текст, кто-то подготовил к печати и издал книгу, и у меня она есть. Не исключено, что это единственный экземпляр, ушедший за границы Скопье, но он существует, и он у меня есть.

— Звучит впечатляюще.

— Видите ли, Роденбарр, когда я кого-то собираю, я собираю все.

— Я уже понял.

— Я не просто коллекционирую книги. Я коллекционирую человека.

Я тут же представил, как он с огромным сачком для ловли бабочек гоняется по горам и долам за перепуганным Гулливером Фэйрберном.

— У меня есть экземпляр его школьного выпускного альбома, — продолжал он. — У них в выпуске было восемьдесят человек, стало быть, сколько альбомов они могли напечатать? И сколько, на ваш взгляд, до сих пор сохранилось? Было очень непросто найти его одноклассника, у которого сохранился альбом, и гораздо труднее — уговорить его с ним расстаться.

— Но вам удалось.

— Удалось, и могу вас заверить, я не расстанусь с ним никогда, даже если мне предложат в двадцать раз больше того, что я за него заплатил. Он оказался единственным выпускником, чьей фотографии нет в альбоме. Рядом с перечнем его успехов в учебных программах и прочих достижений — пустое место. В предпоследнем классе он был старостой, вы знали об этом? Он был членом Латинского общества, он играл на тромбоне в школьном оркестре. Вы об этом знаете?

— Я знаю столицу Южной Дакоты.

— Это не имеет значения.

— Для вас — нет, — сказал я, — а для меня — да.

Он бросил на меня подозрительный взгляд.

— Он уже тогда стеснялся фотографироваться, — продолжил мой посетитель. — Единственный выпускник того года, оставшийся без портрета. В том экземпляре альбома, который я раздобыл, есть надпись, сделанная его рукой. Там, где должно было быть фото, он написал: «Угомонившись на старости лет, вспомни парнишку, которого нет». Почерк с наклоном.

— Вправо, — предположил я.

— И поставил полную подпись — Гулливер Фэйрберн.

— Подписанная фотография, — заметил я. — Без фотографии.

— Тем не менее в альбоме несколько раз встречается его фотография. Не среди портретов, а на групповых снимках. Он сфотографирован со школьным оркестром. Но держит тромбон так, что тот полностью закрывает ему лицо. Разумеется, намеренно.

— Вот хитрец.

— Он также был членом Латинского общества, как я уже, кажется, упоминал, и на этой фотографии ему не удалось укрыться за томом «Записок о галльской войне» Цезаря. Он стоит в последнем ряду, второй слева. Наполовину скрыт другим учеником, и лицо в тени, так что даже трудно понять, как он выглядит. Но тем не менее это подлинная фотография Гулливера Фэйрберна.

— И она у вас есть.

— У меня есть альбом. Мне бы хотелось иметь негатив. Фотограф давно умер, все его архивы рассеялись, негатив утерян, и, видимо, навсегда. Но у меня есть подлинная фотография дома, в котором Фэйрберн жил в детстве. Сам дом снесли более двадцати лет назад. Я упустил шанс.

— Увидеть его своими глазами?

— Купить его. Штат выкупил землю под прокладку нового шоссе, но я мог бы приобрести сам дом и перевезти его в другое место. Представьте себе крупнейшую в мире коллекцию Гулливера Фэйрберна, расположенную в доме, в котором он вырос! — Он вздохнул. — Больше двадцати лет назад. Даже знай я тогда об этом, мне вряд ли хватило бы средств на это приобретение. Но как-нибудь выкрутился бы.

— Я вижу, вы увлечены им всерьез.

— Не то слово! Но теперь у меня, помимо желания, есть средства. Я хочу эти письма.

— Если бы они у меня были, — сказал я, — сколько вы были бы готовы за них отдать?

— Назовите вашу цену.

— Если бы я назвал, она была бы высока.

— Говорите, Роденбарр!

— Дело в том, что вы не единственный, кто хочет их приобрести.

— Но я хочу сильнее. Собирайте все предложения, какие угодно. Только дайте мне возможность их перекрыть. Или назовите свою цену и дайте мне шанс заплатить. — Он подался вперед, в темных глазах полыхал безумный огонь коллекционера. — Но в любом случае не продавайте эти письма, не поставив меня в известность.

— Письма, — осторожно заметил я, — в настоящий момент физически не находятся в моем распоряжении.

— Я понимаю.

— Но не исключено, что ситуация изменится.

— А когда это произойдет…

— Я свяжусь с вами. Но вы… — я взглянул на визитную карточку, — в Беллингеме, штат Вашингтон. Это рядом с Сиэтлом?

— Да, но нет. Я в Нью-Йорке.

— Понимаю.

— Я прилетел позавчера. Думал, что удастся поговорить с этой Ландау и предложить ей приоритетную сделку в качестве альтернативы публичному аукциону. Зачем ждать денег? Зачем платить комиссионные?

— Что она сказала?

— Мне не удалось с ней переговорить. Прежде всего я направился в «Сотбис», где узнал, что они уже подписали с ней соглашение. Выплатили ей аванс, и она согласилась предоставить им все письма Фэйрберна в течение месяца, чтобы они успели подготовить каталог к январскому аукциону. Я уговаривал их выставить письма единым лотом. Не сомневаюсь, что Техасский университет и прочие учреждения предпочли бы приобрести их именно таким образом.

— И что вам ответили?

— Сказали, что еще не решили и не решат до тех пор, пока не увидят письма. Подозреваю, что они их все-таки разделят. То есть придется торговаться по каждому лоту. Я могу и так, но предпочел бы выписать один чек — и дело с концом.

С чеками, сказал я, могут возникнуть трудности. Не для «Сотбис», возразил он, но в случае приватной продажи, абсолютно неофициальной, ему не составит труда оплатить покупку наличными. Он сказал, что остановился в отеле «Мэйфлауэр», к западу от Центрального парка, и пробудет там примерно неделю. Ему нужно повидаться еще с несколькими книготорговцами; возможно, он посетит парочку музеев и спектаклей. Гулливер Фэйрберн, конечно, его главная страсть, но не единственный интерес.

Мы обменялись рукопожатиями. Я ожидал встретить потную ладонь, но рука оказалась сухой и крепкой. Он был отнюдь не психом. Он был просто коллекционером.

Я по очереди набрал номера телефонов Элис Котрелл и Маугли, но мне опять никто не ответил. Я предположил, что они вместе отправились на ланч, чтобы поболтать обо мне. Отодвинув телефон, я взялся за О'Ханлона, но едва пробился сквозь один длиннейший абзац, как кто-то решил привлечь мое внимание негромким покашливанием. Это был мой друг с продолговатым лицом и серебряной бородкой.

— Я невольно все слышал, — признался он.

— Я тоже.

— Этот джентльмен говорил всерьез?

— Он коллекционер, — пояснил я. — Они все такие.

— Ну не все же!

— Он как все остальные, только хуже.

— Похоже, он просто хочет завладеть этим писателем, Гулливером Фэйрберном. Сделать его чучело и повесить на стену.

— Надлежащим образом законсервированным и представленным публике в лучшем виде, — кивнул я. — Это страсть, или мания, или то и другое. И вы видели, как все начинается. Он прочитал книгу, и она ему понравилась. Я тоже ее читал.

— И я.

— Думаю, я могу сказать, что она изменила мою жизнь.

— Несколько книг оказали влияние на мою жизнь, — произнес он, поглаживая бородку двумя пальцами. — Но затем наступало время двигаться дальше, начинать новую жизнь, а не заполнять старую памятными безделушками. Ни одна из книг не вызывала у меня желания завести кувшинчик и складывать в него обрезки ногтей автора.

Мы увлеклись приятной беседой на книжные темы — одной из тех, о которых я мечтал, когда собирался покупать магазин. Я назвал ему свое имя, хотя он его уже и так знал, а он вручил мне визитную карточку, которая представляла его как Генри Уолдена из города Перу, штат Индиана.

— Но я там больше не живу, — сказал он. — У меня был небольшой заводик. Семейный бизнес с двумя десятками наемных работников. Мы изготавливали формовочную глину, а потом появилась компания по производству игрушек, которой вздумалось нас поглотить. — Он вздохнул. — Мне нравился этот бизнес, но они сделали такое предложение, от которого мои брат с сестрой не смогли отказаться.

Он остался в меньшинстве, посему элегантно отступил, взял деньги, но не пожелал дальше жить с двумя родственниками, которых стал меньше любить, и среди двадцати безработных производителей формовочной глины, которые стали меньше любить его. Ему всегда нравился Нью-Йорк, и в данное время он остановился в отеле, подыскивая апартаменты и размышляя о том, на что потратить остаток жизни.

— Я даже подумывал — только обещайте, что не станете смеяться! — об открытии книжного магазинчика.

— Я стану последним, кто посмеется над такой мыслью, — заверил его я. — И мысль, на мой взгляд, замечательная. Только помните о самом надежном в книжном бизнесе способе расстаться с небольшим состоянием.

— Каком же?

— Начать с крупного состояния, — объяснил я. — Кстати сказать, а не хотите немного потренироваться? Вы могли бы заменить меня за прилавком.

— Вы закрываетесь?

— Дело в том, что у меня назначена встреча в полумиле отсюда, но беседа с вами доставила мне такое удовольствие, что я забыл о времени и уже опаздываю. Так что если у вас есть желание помочь…

— Я вполне могу остаться на хозяйстве, — согласился он. — Тем более что других дел у меня нет. Надеюсь, вы не попросите меня закрыть магазин, но если вы вернетесь к концу дня…

Секунд десять я размышлял, можно ли доверить ему магазин. Я мог сказать, что он человек честный, но люди и обо мне так думают, так что как знать? За более короткий промежуток времени, чем потребовалось бы мне, чтобы закрыться, я объяснил ему, что и как делать.

— Все остальное, — сказал я, — если будут приносить книги на продажу, если будут торговаться — говорите, что придется подождать. А если я о чем-то забыл упомянуть — спросите Раффлса.

— Мяу, — сказал Раффлс.

Глава 11

— «Мэрилендское ржаное виски Кесслера», — произнес Марти Гилмартин, разглядывая бокал на свет. — Звучит так, словно коридорный несет твой заказ. — Он отхлебнул немного и посмаковал напиток. — Сладкий, но не слишком. Однако сомневаюсь, чтобы я предпочел его скотчу.

— Понятно.

— Но в нем есть свой вкус. Довольно насыщенный. Я бы даже сказал — властный. — Он сделал второй глоток. — Очень американский напиток, не так ли? Впрочем, я не знаю никого, кто бы его пил. Тем не менее кто-то же пьет. Бутылка не была покрыта пылью.

Я вначале спросил, есть ли в клубе ржаное, не смесь, а чистое ржаное виски, и официант принес нам бутылку «Кесслера». Я принялся изучать ее, как энофил разглядывает бутылку, пытаясь понять, действительно ли вино разлито в таком-то шато. Когда я сказал, что меня все устраивает, он унес бутылку и вернулся с парой наполненных бокалов, после чего за дело взялись мы — стали пить виски.

— Я даже могу представить, как его заказывает Джон Уэйн, — продолжал Марти. — На экране, так сказать. Вваливается в салун. Там моментально воцаряется тишина. И тоном, не допускающим возражений, рявкает, обращаясь к бармену: «Р-р-ржаное виски!» — подчеркивая каждый слог. — Он сделал еще глоток. — Становится все лучше и лучше.

Мы сидели в нижнем холле его клуба на Грамерси-парк. Оба в синих блейзерах и галстуках в полоску, но Марти выглядел куда элегантнее. Впрочем, он всегда так выглядит. Высокий, поджарый, с серебристой шевелюрой, со взглядами и манерами джентльмена из рекламы «Знаменитого человека» или клуба типа «Претенденты», где стены увешаны портретами великих актеров прошлого — Бэрриморов и Бутов. Они все выглядят одновременно франтовато и изысканно, как и мой собеседник.

Марти — бизнесмен, инвестор и совсем не актер, если не считать, конечно, что он тоже играет свою роль в драме под названием «Жизнь». Но среди «Претендентов» много неактеров — для вступления в клуб, судя по всему, определяющее значение имеют желание и чековая книжка. В списке членов клуба Марти числится как театральный патрон, то есть время от времени он посещает спектакли. Но отношения Марти с театральным миром чуть поглубже. Он — «случайный ангел» внебродвейских постановок и за многие годы выработал привычку общения с глазу на глаз с отдельными представителями актерской профессии.

Точнее, с отдельными представительницами.

— Сегодня в «Дейли ньюс» написали, что она — актриса, — сказал я, поднимая бокал с ржаным. — Я бы, пожалуй, и сам догадался.

— Айзис, ты имеешь в виду?

— Айзис Готье. Она красавица, Марти, клянусь!

— Это не то, что ты думаешь, — произнес он и словно поразился своим словам. — Неужели я так сказал? Нет, ты все правильно думаешь, просто я хочу внести некоторые поправки. Это не совсем то, что ты думаешь.

— Согласен.

Он поднял свой бокал, обнаружил, что тот пуст, и знаком подозвал официанта. Когда наши емкости наполнили вновь, он отхлебнул глоток и глубоко выдохнул.

— Боюсь, ты не знаком с моим другом Джоном Консидайном.

— Боюсь, что ты прав.

— Да и откуда? Он биржевик, торгует акциями. Яхты, гольф…

— Он член вашего клуба?

— Нет, хотя я предлагал ему вступить. Он, так сказать, театральный патрон.

— Так сказать.

— Вот именно. Джон — благополучный семьянин, отец и дед, но ходить под парусами и гонять по лужайке мячик — не единственное, что его занимает. На протяжении многих лет у Джона возникали дружеские отношения с несколькими очаровательными и талантливыми молодыми женщинами.

— С актрисами.

— Большей частью. Немногим более года назад Джон с женой посетил благотворительный вечер в Фонде борьбы с псориазом. Дело было здесь, в городе. Около полуночи они вернулись к себе домой в Сэндс-пойнт и обнаружили, что за время отсутствия у них побывали визитеры.

— Воры.

— Да. Они пришли и ушли раньше, чем вернулись Консидайны.

— На мой взгляд, — заметил я, — так оно и лучше. Некоторые воры способны на насилие, если их нервируют. Равно как и некоторые граждане, которым они наносят визит.

— Джон, пока учился, занимался борьбой, — заметил Марти. — Конечно, это было давно. С тех пор он многократно отдал дань хорошим ужинам, не говоря уж об ангиопластике. Очень хорошо, что он не встретился со своими гостями, тем более что их визит он расценил скорее не как насилие, а как удачный случай.

— Страховка, — предположил я.

— Ты быстро соображаешь, но и Джон не промах. Он мгновенно понял, что его обворовали… или обокрали?

— Как угодно, — откликнулся я. — Обчистили.

— Обворовали, — решил Марти, некоторое время взвешивая варианты. — Грабитель грабит, разбойник разбойничает, жулик жульничает. Воры воруют, и эти воры оставили после себя полный бардак — диванные подушки сброшены, мебель перевернута. Берни, ты потрясен.

— Не то слово.

— Так же было и с Синтией.

— Миссис Консидайн.

— Джон вывел ее на улицу, — кивнул Марти, — и сказал, чтобы она ждала в машине, пока он оценит ущерб и поставит в известность полицию.

— Это опасно. А если бы они еще находились в доме?

— Либо он не сознавал риска, либо был к нему готов. Он быстро поднялся в спальню, где следы преступления были наиболее очевидны: ночные столики перевернуты, ящики стола вывернуты на пол.

— Варвары.

— Джон не стал терять времени. Он позвонил девять-один-один, после чего поспешил вниз к жене и сообщил, что сейф вскрыт и что воры унесли все.

— А на самом деле не все?

— Это был стенной сейф, — пояснил Марти, — и его закрывала картина, висевшая на стене. Картина сама стоила какое-то количество долларов, но воры этого не поняли. Если бы они решили ее забрать, то обнаружили бы за ней дверцу сейфа, а там кто знает? Они могли бы его и вскрыть.

— Если они не знали, где его искать, — заметил я, — вряд ли им удалось бы его вскрыть. Разве что твой друг записал шифр на обороте картины, как один парень, которому я наносил визит несколько лет назад.

— Ты шутишь.

— Видимо, он не очень надеялся на свою память, — сказал я, — и полагал, что никто ничего не заметит. И он был прав, черт побери. Я тоже ничего не заметил — пока не стал вешать ее обратно. Мне хватило ума вскрыть сейф и без шифра, но я бы управился гораздо быстрее, если бы сразу увидел, что он для меня приготовил. — Я встряхнул головой, отгоняя воспоминания. — Это не важно. Джон Консидайн обчистил свой собственный сейф.

— Он держал там некоторую сумму наличными, — пояснил Марти, — которая не была застрахована, да и налоговой полиции ни к чему было о ней знать. Джон нашел, куда их перепрятать. В сейфе также были кое-какие бумаги — документы на дом, акции, облигации, несколько векселей и закладных. Все это он выбросил на пол, как будто воры не сочли нужным их забрать.

— Они взяли наличные, — сказал я, — и не стали мелочиться.

— Ну, он примерно так все и представил. Еще они забрали драгоценности. То есть они взяли шкатулку Синтии и все, что было в верхнем ящике стола, но десять-двенадцать своих лучших украшений, вполне достойных быть перечисленными в страховом полисе домовладельца, то есть Джона, она хранила в сейфе. Он набил ими карманы и сообщил жене, что эти драгоценности, скорее всего, потеряны навсегда.

— Кто-то может назвать его находчивым, — заметил я. — А кто-то заклеймит мерзавцем.

— Ему представился удобный случай, — сказал Марти, — и он им воспользовался. Впрочем, потом кое-что уплыло у него из рук. Приехала полиция, все осмотрела, сообщила, что в районе орудует целая шайка домушников, и оставила слабую надежду на то, что украденные вещи можно будет вернуть. Джон перечислил в заявлении полную стоимость всего, что было украдено, за исключением незадекларированной налички, разумеется, но включая несколько украшений, которые украл сам. Страховая компания заплатила. Они жуткие пройдохи, но в данном случае деваться им было некуда. Никто не мог усомниться, что Джон — владелец этих вещей, они были перечислены в его страховке, и никто не мог усомниться, что ограбление действительно имело место. Заявление было принято, и чек выписан.

— Кажется, ты сказал, что кое-что ушло у него из рук.

— Совершенно верно. — Марти опять поднял бокал. — Это ржаное действительно становится все лучше и лучше, согласен? Как думаешь, у нас есть время повторить?

— Время есть. Но мне, вероятно, предстоит сесть за руль или управлять механизмами.

— Тебе нужна ясная голова, — сказал он и поставил бокал. — Вернемся к Джону Консидайну. Компания с ним расплатилась, и, как только он депонировал чек, Синтию охватил покупательский раж. Ей надо было заменить все утраченное, и кто упрекнет ее в том, что она немного увлеклась? Удовлетворив свои потребности, она потратила всю сумму страховых выплат до последнего цента и несколько тысяч сверх того.

— В итоге Джон остался с пустыми карманами, — констатировал я. — Однако в итоге он выиграл, не так ли? Он потерял несколько тысяч наличными, но сохранил драгоценности.

— И что ему с ними делать?

— О-о.

— Вот именно. Совсем другое дело, если бы он посвятил жену в свои махинации. Но именно этого делать ему не хотелось. Джон выработал собственный план. Он арендовал банковскую ячейку и благополучно положил туда драгоценности.

— Там они и лежат?

— Не все.

— Неужели?

— К моменту ограбления Джон имел тесные дружеские связи с молодой женщиной по имени… впрочем, не важно, теперь она больше ничего для него не значит. Но тогда он был сильно ею увлечен и дал ей поносить браслет, который прежде хранился в сейфе. Особой художественной ценности браслет не представлял и стоил от силы пару тысяч долларов. Щедрый подарок, но не сверх меры. Когда через несколько месяцев они распрощались, она не предложила вернуть браслет, а он не чувствовал себя вправе попросить об этом.

— И больше она в нашей истории не участвует?

— Вот именно.

— Но появилась другая.

— Вскоре после разрыва, — кивнул он, — или, точнее, незадолго до него Джон познакомился с другой молодой женщиной.

— С актрисой.

— Вообще-то да.

— Надеюсь, она не жила в отеле «Паддингтон».

— В точку. Так что при каждом визите к ней Джону приходилось появляться в вестибюле гостиницы, хотя это его мало беспокоило. С другой стороны, у этого места определенные артистические традиции и романтическая аура. А Джон был без ума от этой девочки.

— Настолько, что подарил ей…

— Он говорит, что дал поносить.

— На время?

— По его словам, он ясно дал ей это понять. Она участвовала в кастинге на одно внебродвейское шоу, как раз собирались восстанавливать спектакль «Свобода — это вещь», и ожерелье, которое ей выдали на пробы, было, мягко говоря, дешевкой. Она решила, что оно слишком яркое и вульгарное и совершенно не подходит для ее роли. Она, афроамериканка, собиралась играть роль, которую традиционно играют белые актрисы, и меньше всего ей хотелось показываться в безвкусных украшениях. И Джон, охваченный страстью, сказал, что у него кое-что для нее найдется.

— Рубиновое колье.

— И серьги в комплекте, — добавил Марти. — В чутье ему не откажешь, вот только дальновидностью он не отличается. Потому что она просто влюбилась в это колье. Почему бы и нет? Бирманские рубины весом двадцать два карата в золотой оправе трудно не полюбить. Она решила, что колье идеально подходит к характеру ее героини — впрочем, она не расставалась с ним и вне сцены. Всегда надевала колье во время спектакля. А после, когда они с Джоном шли в бар, надевала и сережки.

— И он сказал, что одалживает их ей на время?

— Это он так говорит. Ее версия звучит несколько иначе.

— Пьеса больше не идет?

— Нет, ее сняли пару месяцев назад.

— Но я сомневаюсь, что она вернула украшения.

— Нет, и Джон не стал настаивать. Зачем портить хорошие отношения?

— Если все так хорошо, — сказал я, — почему бы ей не носить их и дальше? Если только они не представляют огромной ценности.

— Гарнитур из трех предметов — колье и серьги — в страховом полисе Джона был оценен в шестьдесят пять тысяч долларов. Столько он за него заплатил, на столько они были застрахованы, и столько ему выплатили по страховке.

— Не удивительно, что ему хотелось их вернуть.

— Еще бы.

— Но давить на нее он не хотел.

— Не хотел. А потом Синтия завела разговор об украшениях.

— Обо всех? Или именно об этих?

— О рубиновом гарнитуре. Она накупила себе новых украшений, но восполнить потерю целиком ей не удалось. Эти рубины были ей особенно дороги. Джон подарил их ей после удачной сделки, так что им обоим украшения дороги как память. Теперь он пожалел, что забрал их у жены, но нельзя же их просто взять и найти, верно? Вот он и придумал частного детектива.

— Придумал? Ты хочешь сказать…

— Сочинил. Высосал из пальца. Сказал ей, что посоветовался с одним парнем, он хоть и темная личность, зато у него есть связи в криминальном мире. Он, мол, поставил перед ним цель найти и выкупить колье и серьги.

— Думаю, на миссис Консидайн это произвело большое впечатление.

— Как сказал Джон, она была просто в шоке, а он вдруг осознал, насколько она ему дорога, какой он мерзавец и как глупо он себя вел. Актрисы приходят и уходят, сказал он мне, а жена остается. После этого он поехал в «Паддингтон» и попросил вернуть украшения.

— Но не тут-то было.

— Айзис сказала, что он их ей подарил, так что теперь они — ее собственность. Ему следовало быть повежливее, но эмоции взяли верх. Джон пренебрежительно отозвался о ее актерских способностях, она столь же резко отозвалась о его мужских достоинствах. Когда страсти улеглись, от любви не осталось и следа, зато ожерелье и серьги остались при ней. — Марти вздохнул. — Вот тогда-то он и позвонил. Мы с ним встретились здесь, в клубе, я угостил его ланчем, и он выложил мне всю эту историю.

— Он хотел нанять тебя, — предположил я, — в качестве частного сыщика?

— Берни, ты правда думаешь, что из меня выйдет сыщик? Темная личность? Ты единственный, кто связывает меня с криминальным миром, и Джон даже не знает о твоем существовании. Нет, ему просто был нужен надежный человек, знающий всех участников событий. У нас с Эдной дружеские отношения и с ним, и с Синтией, с другой стороны, я видел Айзис на сцене. Признаться, то, что Джон сгоряча наговорил про нее, не соответствует действительности. Она вполне профессиональная актриса, которая украшает театр.

— Когда у вас с Джоном был ланч?

— В пятницу.

— А его разрыв с Айзис произошел…

— Несколькими днями раньше. Я пообещал Джону, что постараюсь что-нибудь придумать. Сам он после скандала не решался вступать с ней в переговоры, зато посредник, действующий от его имени, мог бы добиться успеха. Он хотел, чтобы я предложил ей за рубины достойную сумму. Джон готов был предложить ей пять тысяч долларов, что на самом деле менее одной десятой их настоящей стоимости, но все-таки это немалые деньги. Из его уст подобное предложение прозвучало бы оскорбительно и могло быть расценено как плата за ее ласки. Все иначе, если его делает беспристрастный приятель.

— Значит, ты пошел в отель и…

— Я позвонил ей в понедельник, — покачал головой Марти. — И пригласил ее пообедать со мной в среду. Мы встретились в «Le Chien Bizarre»[12] на Восточной Тридцать девятой улице. Ты ее видел, так что должен был обратить внимание на эти синие глаза.

— Да, их трудно не заметить.

— Для блондинки из Швеции, — продолжал он, — ничего особенного. Главное — контекст, не так ли? — Он сложил губы трубочкой и едва слышно присвистнул. — Мы съели по салату с омлетом и выпили бутылочку очень приличного вина.

— И вернулись в «Паддингтон».

— Мы возвращались, — уточнил он, — как раз когда ты выходил.

— Полагаю, она согласилась вернуть драгоценности.

— Не совсем. Мы собирались продолжить обсуждение.

— В ее номере, — кивнул я. — И как долго вы там пробыли?

— Пару часов.

— Обсуждая ситуацию.

— Примерно, — сказал Марти с видом кота, который совершил нечто сомнительное в отношении канарейки.

— Полагаю, вам было что обсудить.

— Больше, чем ты можешь представить. Мне пришлось принять ее сторону в отношении Джона, а она была просто в ярости.

— Потому что он оскорбил ее?

— Более того. Он забрал рубины.

— Хорошо, что мы не стали заказывать по третьей, — заметил я, — потому что предыдущая порция на меня, кажется, подействовала сильнее, чем я предполагал. Если у Джона уже были рубины, зачем он посылал за ними тебя?

— У него их не было. Но и у нее — тоже. Она собиралась надеть их на ланч, но когда стала искать — их на месте не оказалось.

Я поднял бровь.

— Ты ей не веришь? — решил уточнить Марти.

Ни на секунду. Если рубины исчезли до того, как они встретились с Марти за ланчем, то по какому волшебству вечером они снова оказались в ящике с ее нижним бельем? Но я лишь заметил, что это выглядит удивительно удобно.

— У меня мелькнула та же мысль, — кивнул он. — Но в ее словах был оттенок правды.

Ожерелье лжи и оттенок правды.

— Ты говорил, что она хорошая актриса.

— И об этом я тоже подумал. Но так или иначе, я был склонен трактовать сомнения в ее пользу. — Он уставился в пространство. — Она так привлекательна. Мы получили удовольствие от ланча, мы получили удовольствие от бутылки «Поммара», мы получили удовольствие от общения друг с другом. Приходило ли мне в голову, что она солгала насчет исчезнувших украшений? Ну конечно. Может, они лежали в ящике гардероба, а может, и в ботинке ее плюшевого мишки. Откуда мне знать? Тогда меня это не слишком занимало.

— Еще бы. Это же не твои рубины.

— Но Джон — мой друг, и он поручил мне деликатную миссию. То, что я переспал с его подружкой, моих обязательств перед ним не отменяет. Так что я постарался дать понять Айзис, что, если камушки появятся таким же чудом, как исчезли, я постараюсь сделать так, чтобы она получила за них десять тысяч долларов.

— Ты вроде говорил о пяти тысячах?

— Это было первое предложение Джона, но он не возражал, чтобы я в случае необходимости поднял сумму до десяти. К чему торговаться с женщиной, с которой ты только что переспал, тем более если это не твои деньги? — Он вздохнул. — Сумма ее не сразила. Мне показалось, что она оценила украшения или, по крайней мере, имела представление об их истинной стоимости. Ее позиция не изменилась — она не получит денег, потому что у нее нет рубинов. Их украли, но она не может заявить о краже, потому что была уверена, что это дело рук Джона.

— И у нее нет на них документов, так что толку от заявления о пропаже все равно никакого.

— Вот именно, — согласился Марти. — Когда я тебя увидел, мне и в голову не пришло, что ты имеешь отношение к Джону, Айзис и этим рубинам. Я же тогда не знал, что они украдены. Только потом вспомнил, что мы проходили мимо тебя в вестибюле.

— Но ведь когда она собиралась на ланч, их уже не было, а меня вы встретили после ланча.

— Кто же знает, когда ты там появился и сколько раз приходил в этот отель? Хотя, может, это вовсе и не ты. А вдруг это кто-то, кого нанял Джон, чтобы вернуть драгоценности? Вот я и позвонил Джону. Он был поражен ее наглостью. Напрочь отрицал, что имеет хоть какое-то отношение к исчезновению драгоценностей, назвал ее лгуньей — мол, он и подумать не мог, какая она хитрая стерва. Столь бурная реакция убедила меня в его искренности, к тому же я окончательно избавился от легкой неловкости за то, что переспал с его пассией. Я не был браконьером во владениях друга — ведь их отношениям явно пришел конец.

— То есть ты поверил им обоим. Кто-то взял рубины, но это не он.

— Вот именно. И тут я опять вспомнил о тебе и собрался позвонить. Но вчера вечером я зачем-то позвонил Айзис, а она рассказала мне о происшествии в «Паддингтоне». О том, как столкнулась с подозрительным незнакомцем, который оказался вором и убийцей.

— Вором возможно, но…

— Мне можешь не рассказывать, Берни. Я знаю, что к убийству ты отношения не имеешь.

— Похоже, все знают, что я не способен на убийство, — возразил я, — и тем не менее меня опять задержали как подозреваемого. Ты оказал мне большую услугу, вытащив меня из каталажки. Я перед тобой в долгу.

— Очень сожалею, что тебе пришлось провести ночь в камере. Но если хочешь вернуть мне долг…

— То?..

— Рубины.

— Ах, рубины! — воскликнул я. — А ты определился, кому собираешься их вернуть? Старому приятелю или новой подружке?

— Хороший вопрос, — согласился он. — И лишь один из многих. Как ты узнал о рубинах? Простая случайность? Или Джон в самом деле нанял частного сыщика?

— Знать не знаю никаких частных сыщиков. И в жизни не слышал про Джона Консидайна, боюсь, что пропустил и новую постановку пьесы Молнара, потому что и про актрису Айзис Готье тоже слыхом не слыхивал. В «Паддингтон» я пришел не за рубинами. Я ходил туда за письмами Гулливера Фэйрберна.

— А женщина, которую убили…

— Была его литературным агентом, у нее были его письма, и я хотел их найти. Но кто-то другой нашел их раньше и убил ее. После я ничего не помню — только как на меня надевают наручники и зачитывают права.

— Ты не знал о рубинах.

— Нет.

Он посмотрел на меня, отвел взгляд, потом взглянул на свои руки.

— Пожалуй, я еще выпью, — сказал Марти и подозвал официанта. — Ты перешел на перье?

— Нет, ржаное виски меня устраивает.

— Ты вроде говорил, что хочешь сохранить свежую голову.

— Уже поздно, к тому же я склоняюсь к мысли, что свежую голову явно переоценивают. Вчера вечером у меня была свежая голова, и что получилось?

Принесли заказ, и некоторое время нам было чем заняться. Затем Марти произнес:

— Мне это не по душе, но выбора нет. Ты сказал, что ничего не знал о рубинах, и меньше всего мне хочется называть тебя лжецом, но…

— Но именно им ты меня и считаешь?

— Берни, откуда ты узнал, что речь идет о рубинах?

— Ты сам мне сказал.

— Нет.

— Ну как же нет, Марти? Бирманские рубины весом двадцать два карата в золотой оправе. Помнишь?

— Сначала я упомянул колье, — покачал он головой, — в котором она выходила на сцену, и сказал, что Джон предложил ей взамен другое. «Рубиновое колье» — сказал ты, и только тогда я описал и колье, и серьги. Откуда ты знал, что речь о рубинах?

— Я мог бы сказать тебе о многочисленных психических явлениях, в которых мы плохо разбираемся.

— Не сомневаюсь.

— Но не стану. — Я выдержал паузу и сделал добрый глоток ржаного, надеясь, что оно лучше, чем Мильтон и пиво, помогут мне изображать невинность. — Я лгал, и все же я говорил правду.

— Как это?

— Я в жизни не слышал ни о Консидайне, ни об Айзис, ни о рубинах. Я пришел за письмами, а наткнулся на труп. Мне хотелось одного — поскорее оттуда убраться.

— И?

— Я избрал наикратчайший путь через другую комнату, и догадайся, что я нашел в ящике с нижним бельем?

— Быть того не может.

— Еще как может. Я не искал рубины — во всяком случае, специально. Честно сказать, я бы предпочел наличные, но нашел рубины, и на мой неискушенный взгляд довольно симпатичные. Вот я их и взял.

— Потому что это твой стиль?

— В общем-то да. Но она искала рубины утром и не нашла — так она тебе сказала?

— Да.

— В это время меня вообще не было в отеле. Я зарегистрировался там буквально за несколько минут до того, как встретил тебя. Так что она, видно, все это выдумала, если только не искала их в другом ящике и искренне решила, что они исчезли.

— Не знаю, — произнес он после паузы. — По-моему, это слегка притянуто за уши. Думаешь, она бы не перерыла все ящики?

— Не исключено, хотя…

— Она могла солгать, — решил Марти, — хотя трудно понять зачем. Но такая мысль приходила мне в голову.

— Ты еще говорил, что рубины могли быть спрятаны в башмаке паддингтонского мишки.

— Мишки? Ах да, правда говорил.

— Я не заметил в ее комнате мишки. На комоде его точно не было.

— Она держала его на кровати. А потом пересадила в креслице.

— Я видел кровать, но если там и был мишка, я его не заметил. Впрочем, на креслице его тоже не было. Кстати сказать, — тут я нахмурился, — и креслица я что-то не припомню. Разве только большое мягкое кресло «Моррис».

— А я что-то такого не припомню, хотя мебель я особо не разглядывал. Вот маленькое кресло я запомнил, потому что она пересадила на него мишку, но описать его сейчас не возьмусь. Единственным ярким пятном, которое я запомнил, была та кошмарная картина.

— Ты это о чем?

— Элвис на черном бархате. Боюсь, я не сумел сдержать эмоций. Она сказала, что это искусство черных и мне его не понять. Думаю, она пошутила, но…

— Элвис на черном бархате.

— Ты тоже обратил внимание? Такие встречаются в лавках, где продают картины с собаками, играющими в покер. Меня всегда занимало, кто их покупает, и теперь я знаю.

— Не понимаю, как я мог ее пропустить. Конечно, я торопился, но такое невнимание к тому, что меня окружает, для меня вовсе не характерно. А для вора это просто недопустимо. Но ведь я наткнулся на труп и смывался с места преступления, когда копы ломились в дверь, может, это меня и отвлекло. Видимо, я так обрадовался, обнаружив пожарную лестницу, что все остальное вылетело у меня из головы.

— Но все же не настолько, чтобы не прихватить украшения.

— Вот послушай, — перебил я Марти. — До меня сейчас кое-что дошло. Я столкнулся с Айзис в коридоре напротив номера Антеи Ландау.

— И что?

— Какого черта она там делала?

— Ты же сказал, что ждала лифта.

— Это она так сказала, и в какой-то момент он действительно пришел, и она уехала на нем, хотя и не очень быстро. Но забудь про лифт. Что она делала на шестом этаже?

— То есть?

— Я мог не запомнить Элвиса на черном бархате, — сказал я, — но я помню пожарную лестницу. Я вылез из окна спальни Ландау и спускался по шатким железным ступенькам, пока не нашел номер, в котором никого не было. Это случилось на третьем этаже, там, где жила Айзис, и…

— Нет.

— Что «нет»?

— Я отчетливо помню, — произнес Марти, — что ее номер на шестом этаже. Таким образом, она имела полное право ждать лифта в коридоре шестого этажа. Но если ее номер на шестом, и если комната, в которую ты влез, на третьем…

Мы посмотрели друг на друга.

Глава 12

— Кот пользуется туалетом, — сказал Генри Уолден. — Впрочем, вам это хорошо известно. Вероятно, вы его этому и научили.

— Единственное, чему я когда-либо его учил, — это перехватам, — пояснил я, скомкал лист бумаги и метнул его слева от Раффлса. Когда он на перехвате, мяч летит прямо на вторую базу. Кот поймал комок, не дав мне ее занять. — Примерно так, — пояснил я, — но не стану утверждать, что я его этому научил. Он всегда так делал. Но мне не удалось научить его самому кидать мяч. Не говоря уж о том, чтобы играть вдвоем.

— Он подошел прямо к двери туалета, — сказал Уолден, — которую я закрыл, не сообразив, что вы оставили ее приоткрытой из-за него. Поскребся в дверь, я ему открыл, он вошел внутрь, запрыгнул на сиденье и воспользовался унитазом как кошачьим лотком.

— А он спустил за собой?

— Нет.

— И никогда не спускает, — вздохнул я. — Даже его обучаемости есть предел. Забрасывать мяч на первую базу и спускать за собой воду он никогда не будет. Но во всем остальном, — я снова скомкал бумагу, — он совсем не плох.

Так я и бросал комки нашему Реактивному Дереку Джетеру. Поначалу я хотел натренировать Раффлса в ловле мышей, но одного его присутствия оказалось достаточно, чтобы все грызуны раз и навсегда покинули магазин. Так что ему ничего делать не пришлось. И все же коту ни к чему терять сноровку, я же был приятно удивлен, что после трех бокалов «Мэрилендского ржаного Кесслера» еще в состоянии скатывать и бросать ему бумажные шарики.

Генри сообщил, что в мое отсутствие продал несколько книг, получил за каждую указанную цену и даже не забыл учесть налог с продаж. На каждую покупку он выписал отдельный чек, что сам я порой забываю делать, а сделанные под копирку копии сколол скрепкой и положил рядом с кассовым аппаратом.

Одна женщина принесла на продажу полную сумку книг, и Генри уговорил ее их оставить, чтобы я оценил их на досуге. Я бегло просмотрел книги. Среди них оказалась биография Синклера Льюиса, написанная Марком Шорером, первое издание «Газового завода Макгинти» Джеймса Т. Фаррелла и пачка книг «Херитидж Пресс» в футлярах — такие всегда легко продать.

— Да, я их возьму, — сказал я Генри. — Фаррелл — настоящая редкость. Мне до сих пор не попадалось ни одного экземпляра. Правда, найти человека, который коллекционирует этого автора, будет не просто, но если книга у меня и задержится, я ее просто почитаю.

— Выглядят привлекательно, — кивнул он. — Я не вправе был называть ей цену, но не хотел, чтобы она продала их кому-то другому.

Я сказал, что он поступил совершенно правильно. Это подействовало на него, как почесывание за ухом. Еще он записал телефонные звонки. Я бегло просмотрел весь список. Звонила Кэролайн, предупредила, что отменяет нашу традиционную встречу в баре. Что-то произошло. Звонил некто Харкнесс из «Сотбис», оставил свой номер. Несколько раз звонила какая-то женщина, но не захотела назвать свое имя или оставить сообщение.

— Одна и та же женщина звонила несколько раз? — переспросил я. — А она не говорила, что ее имя Элис?

— Не говорила.

— Гм-м. А не похоже, что ее зовут Элис?

Мой вопрос его озадачил, и не удивительно.

Мне пришло в голову, что, если бы не третья порция виски, я бы такого не ляпнул. Три бокала виски на практически пустой желудок, это если не считать сандвичей с пастрами. Хотя что в них толку, когда вся их впитывающая способность ушла на крем-соду.

Мне пора было закрываться. Генри помог занести стол, я опустил ставни, поменял воду Раффлсу и выполнил все остальные вечерние ритуалы. Раффлс видел все это неоднократно, а Генри наблюдал за мной так внимательно, как будто я каждым своим движением посвящал его в тонкости книготорговли.

Я хотел предложить ему пару долларов, но он наотрез отказался от денег. Сказал, что ему было очень приятно провести здесь несколько часов и этот опыт, возможно, пригодится ему в будущем. Так или иначе ему предстоит устроить свою дальнейшую жизнь, и провести ее в книжном магазине — далеко не худший вариант.

— Лучший способ познакомиться с бизнесом, — добавил он, — поработать с тем, кто в нем уже давно. Вы ведь тоже так начинали? Помогали кому-нибудь?

— Нет, мне пришлось учиться самому, — признался я и двинулся вдоль улицы. Он следовал за мной. — Время от времени я покупал книги у мистера Литзауэра, и как-то он обмолвился, что готов все бросить и уехать во Флориду, если продаст свой магазин хотя бы за полцены. Я поинтересовался, сколько это конкретно — полцены? Подумав, он назвал сумму, и я сказал, что покупаю его магазин.

— Вот так запросто?

— У меня завалялась пара долларов, и я решил — была не была. Все лучше, чем спустить их на еду и жилье. Вот так я и оказался в этом бизнесе, ничего в нем не смысля. Иначе, возможно, мне бы хватило ума не ввязываться в это дело.

— Но ведь вы его любите, — заметил он.

— Вы так думаете? Да, наверное. — Мы шли, беседуя о книгах и книготорговле, и, прежде чем я понял, что происходит, ноги сами привели меня прямиком в «Бам Рэп».

Я решил, что должен как минимум угостить Генри выпивкой. Я сел на свое обычное место, а он на место Кэролайн. Когда подошла Максин, я спросил Генри, что он будет пить. Он спросил, что буду я. Я сказал, что недавно пил ржаное и, наверное, лучше не мешать. Он сказал, что его это вполне устраивает.

Эта порция явно была лишней, но все бы обошлось, если бы я на этом остановился. Увы, как вы догадываетесь, Генри настоял, чтобы мы повторили за его счет, а я не стал обижать его отказом. Впрочем, для третьей логического оправдания уже не было, но если даже логика и заглядывала к нам в дверь, после второй она вылетела в окно.

Наверное, мне стоило хотя бы закусывать, вот только еда в «Бам Рэп» может пойти на пользу разве что производителям «алка-зельцера». Генри хотел было заказать буррито, но я его отговорил, а дальше помню себя рядом с музыкальным автоматом. Если я подхожу к музыкальному автомату — это плохой знак. Я всегда выбираю одни и те же песни — «Не могу завестись» Банни Беригана и «Любовь завяла» Пэтси Клайн. Сами по себе они совсем не плохи, но когда я ставлю их — это всегда дурной знак: значит, я в стельку пьян.

В некоторых заведениях терпеть не могут, когда их посетители напиваются, словно они продают алкоголь, ни на секунду не допуская, что ты собираешься его выпить. Но нет, ты берешь и глотаешь это жуткое пойло, и его зловредные свойства начинают на тебе сказываться. Ах, как тебе не стыдно, пьянчужка, будь любезен напиваться где-нибудь в другом месте.

Но в «Бам Рэп» к пьяным относятся с пониманием — до тех пор, пока они не мешают напиваться другим. А я и не мешал. Правда, я было запел, что, конечно, могло потревожить человека с тонким музыкальным слухом, но у нас в «Бам Рэп», кажется, все остались довольны.

Как мы оттуда выбрались, толком не помню. Просто в какой-то момент мы вдруг оказались на улице — я с моим новым лучшим другом. Я стоял на краю тротуара и голосовал всем проезжающим мимо машинам — грузовикам, фургонам, закончившим работу такси и автобусу. Как ни странно, никто не останавливался, но вот наконец появилось такси, и я уговорил Генри поехать на нем.

— Подожду, — сказал я. — Не беда.

Он уехал, а я поймал себя на том, что пытаюсь остановить бело-синюю машину полицейского патруля.

Я поспешно опустил руку и все-таки был уверен, что проезжающие копы очень внимательно на меня посмотрели. «Берни, — сказал я себе, сказал громко и стараясь четко выговаривать слова. — Берни, старина, ты пьян как сапожник, ты насосался как клоп, ты нажрался как свинья. Ты должен попасть домой, пока ни во что не вляпался. Жди желтой машины с огоньком на крыше. Ей можно махать. Только ей и стоит махать».

Возможно, с предосторожностью я малость перебрал, в результате одна или две желтые машины проехали мимо раньше, чем я успел поднять руку. Но одну мне как-то удалось заарканить, потому что дальше я помню себя сидящим внутри. И еще помню, что ужасно устал, потому что мне едва удавалось держать глаза открытыми.

И все-таки, наверное, я их закрыл. Они были закрыты, когда я ощутил присутствие таксиста, который с явной тревогой — скорее всего, за мою кредитоспособность — решил дать о себе знать.

— Приятель, эй, приятель, приехали! — повторял он. — Приехали. Хочешь спать, вставай, иди домой.

Я никак не мог взять в толк, почему он не оставит меня в покое. Но постепенно все-таки открыл глаза, наклонился вперед и, прищурившись, попытался разглядеть цифры на счетчике. Их было плохо видно, и я решил, что меня подводят глаза, потому что счетчик показывал три шестьдесят, а обычно дорога до дома на такси обходится мне в десятку плюс чаевые, и это одна из причин, по которым я предпочитаю пользоваться подземкой.

Но этот вечер выдался не самым удачным для пользования подземкой.

Я вылез, прислонился к машине, достал бумажник, извлек из него десятку и еще две долларовые бумажки.

— У тебя счетчик сломался, — сообщил я таксисту. — Лучше почини его на досуге.

Он взял деньги, посмотрел на них, потом на меня. Я спросил, все ли в порядке и достаточно ли ему денег. Может, он хочет больше?

— Вполне достаточно, — ответил он. — Теперь иди домой, хорошо?

— Хорошо, — согласился я и огляделся. — А где дом? Куда мы приехали?

— Куда ты просил.

— А куда я просил?

— Куда ты сказал, я тебя и привез. Приехали, дружище. Ступай баиньки, ладно?

— Ладно, — повторил я и на секунду отлепился от машины. Когда я потянулся к ней снова, было уже поздно. Восстановив равновесие, что оказалось совсем не просто, я развернулся, чтобы получше рассмотреть мой дом, который, надо сказать, совершенно не был похож на мой дом.

Наверное, этим и объяснялась столь низкая плата. Таксист, недовольный оплаченным сном в его машине, запросто мог высадить меня в любом месте, а я, надеясь, что мы добрались до Вест-Энда, заплатил ему сполна.

Но куда он меня привез, черт побери?

Я выпрямился и сосредоточил внимание на здании передо мной. Либо дом покачивался, либо я, хотя логика подсказывала, что неустойчивостью скорее страдаю я. Там было что-то написано, но разве разберешь?

Что бы ни говорил таксист, это определенно не мой дом. Хотя почему-то он кажется мне знакомым.

Может, я собирался в гости? Это точно не дом Кэролайн на Арбор-корт, хотя, если верить счетчику, расстояние примерно совпадает. Кто-то еще из моих знакомых? Я не знаю, где живет Элис Котрелл, мы встречались только у меня, но, возможно, я по привычке дал таксисту адрес бывшей подружки. Вернее, против привычки, ведь у меня нет бывшей подружки, к которой я бы иногда заглядывал в гости. Проклятое ржаное виски!

Я подошел к подъезду, и снова он показался мне знакомым. Я открыл дверь и вошел внутрь — вход тоже выглядел знакомым. Взгляд мой скользнул мимо нескольких кресел и диванов к камину, я посмотрел повыше и увидел мехового старину в ярко-синей шляпе, ярко-красном жакете и ботинках цвета того самого такси, которое привезло меня сюда.

Ага.

Я выпрямился и по идеальной прямой подошел к конторке портье, где человек с покатыми плечами и внешностью бухгалтера-расстриги читал один из морских романов Патрика О'Брайана о Наполеоновских войнах.

— Джеффри Питерс, — произнес я. — Номер четыреста пятнадцать. Мой ключ, пожалуйста.

Глава 13

Я проснулся восемь часов спустя, отдохнувший, довольный, с ясной головой, чувствуя себя в ладу с окружающим миром, и если вы поверили этому, то у меня найдется парочка очень добрых приятелей, которые с удовольствием сыграют с вами в покер.

Потому что все было совершенно наоборот. Я проснулся от парочки ощущений, одно из которых свило гнездо примерно в дюйме у меня надо лбом, а другое располагалось в центре желудка. Пульсирующая боль в голове предупреждала меня, что шевелиться опасно для жизни, в то время как желудок был готов извергнуть то, что я столь неосмотрительно в него загрузил.

Я предпочел не двигаться, крепко сжав веки и мечтая о том, чтобы прошедший день куда-нибудь испарился. Я не очень понимал, где нахожусь, потому что кровать по ощущениям явно была не моей. И я не мог отделаться от кошмарного чувства, что нахожусь в ней не один.

Я заставил глаза приоткрыться — и с расстояния в несколько дюймов на меня уставилась другая пара глаз. Глазки-пуговки, разумеется, принадлежали паддингтонскому мишке, и это сразу напомнило мне — по крайней мере, настолько, насколько я был в состоянии о чем-нибудь вспомнить, — последний миг, о котором я вам уже рассказывал: когда я осторожно пересек холл отеля и потребовал свой ключ. Того, что происходило со мной потом, я не помнил, но это нетрудно было восстановить — как-никак я оказался в своем номере.

Я встал, принял душ и побрился. Голова все-таки не раскололась, и желудок меня не подвел. В несессере с бритвенными принадлежностями нашелся аспирин, причем в достаточном количестве. Я надел свежие носки и свежее белье — на случай дорожного происшествия или полицейского дознания — и рубашку, штаны и пиджак, которые были на мне накануне.

Приятно было обнаружить, что рубашка и брюки висят на вешалке, а пиджак — на спинке кресла. Это показалось мне Очень Хорошим Признаком. Если я сумел развесить свои вещи, значит, я был не так уж плох, верно?

Ах уж эти невинные обманы, которыми мы тешим свое самолюбие. Память, враг тщеславия, уверяла, что я был совсем плох. Аккуратность — это еще не трезвость.

То, что я попросил таксиста отвезти меня в отель «Паддингтон», само по себе доказывало, что я не был трезвым или хотя бы пьяным, сохраняющим крупицы рассудка. Мне нужно было вернуться в отель, нужно было придумать, как забрать свои инструменты и перчатки прежде, чем они окажутся в сейфе для вещественных доказательств, нужно было прибрать к рукам рубины Синтии Консидайн, пока это не сделал кто-то еще.

Но как? В последний раз отель «Паддингтон» видел меня в наручниках. Если я собирался возвращаться на место преступления, мне следовало бы поискать окольные пути. Незаконное проникновение через подвал, к примеру. Или игривую прогулку по крышам. Но я не имел права просто входить сюда как к себе домой.

Однако именно это я и сделал. Вошел внутрь если не как хозяин, то по крайней мере как вполне законный и добропорядочный постоялец. А почему бы и нет? Я заплатил за номер, и никто еще не выписал меня отсюда и не возвращал деньги. Если бы за конторкой был Карл Пилсбери или на диване в вестибюле свернулась калачиком грозная Айзис Готье, все бы так просто не обошлось. Но откуда близорукому ночному портье знать о Питере Джеффрисе, или Джеффри Питерсе, или как я там себя назвал? Он ограничился тем, что просто выложил ключ на конторку, даже не поинтересовавшись моей карточкой.

Может, сознание, освобожденное ржаным виски от жестких пут традиционного мышления, выполнило за меня всю работу, заставив меня назвать таксисту нужный адрес. Я обдумал эту возможность и с сомнением покачал головой. (Неудачная идея — с аспирином или без него. Меньше всего моя голова нуждалась в лишних движениях.)

Нет, я не обдумывал свой путь в отель «Паддингтон». Я брел сюда наобум, и мне просто повезло.

Я взял в руки его тезку — по-моему, выглядел он не хуже, чем прежде. Либо копы вернули его после рентгена (что маловероятно), либо его заменили служащие отеля, что также показалось мне странным. Впрочем, не важно. Он был здесь, и я тоже, но он мог оставаться на месте, а меня ждали дела.

Взглянув на свои часы, я невольно поднес их к уху, чтобы проверить, тикают ли они. Они, конечно, не тикали; потому что были электронными и не тикали никогда в жизни. Но секунды на них мелькали, стало быть, часы продолжали работать, и показывали они три часа тридцать семь минут утра.

Я почему-то считал, что сейчас куда больше времени. Мне казалось, что, найдя тихое и удобное место, чтобы потерять сознание, я буду пребывать в бессознательном состоянии достаточно долго. Поняв, что еще середина ночи, я мгновенно почувствовал жуткую усталость.

Кровать неудержимо манила меня. Но, бросив на нее тоскливый взгляд, я поплелся к двери.

Предупреждение у выхода на лестничную клетку напомнило мне, что вернуться я не смогу. Конечно, оно имело значение лишь для простых смертных. Но предположим, я не найду свои инструменты там, где я их оставил. Можно спуститься вниз, в вестибюль, но я не забыл, какой прием ждал меня там в последний раз. Пошарив по карманам, я нашел деревянную зубочистку, потом отжал большим пальцем язычок замка и воткнул ее в щель. Теперь дверь можно закрыть, не захлопывая, и никто, появившийся в коридоре четвертого этажа, ничего не заметит.

На лестнице по-прежнему пахло дымом. Это хорошо, если только никто не устроил пожар.

Пожар никто не устроил, по крайней мере судя по тому, что пожарный шланг на стене выглядел нетронутым. Я свинтил тяжелый медный наконечник — из которого вышло бы замечательное тупое оружие — и вытряхнул из него свою замечательную связку отмычек, а также фонарик, все тщательно завернутое в пластиковые перчатки. Затем я извлек из брезентового шланга маленькую шкатулку, где все еще хранились рубиновые колье и серьги. Рассовал все по карманам и привинтил наконечник обратно к шлангу.

Я спустился на четвертый этаж, открыл дверь и уже собирался извлечь зубочистку, как вдруг передумал. Внезапно до меня дошло, что если знание — сила, то я — слабак-недоносок, которому даже не стоит посылать купон Чарльзу Атласу, чтобы проникнуть в тайны «динамического напряжения».[13]

Я сел на верхнюю ступеньку и мысленно начал перебирать вопросы, на которые у меня нет ответов. Я их не записывал, но, если бы сделал это, они выглядели бы примерно так:

Чего я не знаю и что мне надо узнать

1. Кто убил Антею Ландау?

2. Откуда взялся нож и что с ним случилось?

3. Почему не дает о себе знать Элис Котрелл?

4. Кстати, об Элис. Почему я не могу до нее дозвониться?

5. Каким образом украшения оказались в номере на третьем этаже?

6. Куда делись письма Гулливера Фэйрберна?

7. Как Айзис Готье связана с Антеей Ландау?

8. Каким образом я собираюсь из всего этого выпутываться?

Я спустился еще на один лестничный пролет и в знак того, что мое сознание наконец пробудилось, еще раз пошарил по карманам и нашел еще одну зубочистку, чтобы заклинить замок и обеспечить себе возможность вернуться на лестницу. В мозгах слегка просветлело, когда я протянул руку к дверной ручке и не обнаружил ее. Я достал инструменты и открыл дверь.

Когда я выходил из той комнаты на третьем этаже как гордый обладатель, если не законный владелец, рубинового колье с серьгами, я, разумеется, не обратил внимания на ее номер. Да и зачем? Мне хватало других забот, а это знание в принципе никак не могло мне пригодиться. Эта комната — просто помещение, через которое я прошел, и я не собирался проходить через него снова. Я уже взял оттуда все, что стоило взять. Зачем мне туда возвращаться?

Впрочем, вычислить номер не составляло большого труда. На пожарную лестницу я выбрался из окна спальни Антеи Ландау. Комната, в которую я попал, располагалась тремя этажами ниже, и если она не была прямо под спальней Ландау, то недалеко от нее. Ландау занимала номер 602, следовательно, начать стоило с 302-го, а в случае чего попробовать соседние комнаты.

Я сосредоточился и нашел дверь с номером 302, которая удобно, хотя и незамысловато располагалась между номерами 301 и 303. Ни из-под одной двери не пробивался свет, но в четыре часа утра то же самое можно сказать относительно большинства дверей в отеле, да и относительно большинства дверей спален во всем городе. Нью-Йорк, может, и заслуживает названия города, который никогда не спит, но в такой час добрая часть его граждан предпочитает отправиться на боковую.

Хотелось бы мне присоединиться к ним. Головная боль вернулась, и усталость навалилась на меня. Я не мог восстановить дыхание и даже не был уверен, что его стоит восстанавливать. Ну восстановлю я его, и что мне с ним делать?

Я смотрел на три двери и чувствовал себя тупым участником «Своей игры». Мне нужно выбрать одну из них, и что я готов поставить на кон ради того, что за ней находится? Свою свободу? Свое будущее?

Я подошел к двери 302, зачем-то приложил к ней ухо, достал инструменты и открыл замок. Дверь отворилась бесшумно. Я проскользнул внутрь и прикрыл ее за собой.

Я стоял неподвижно, пока глаза привыкали к темноте. Шторы были задернуты, но они оказались не такими плотными, как у Ландау, и едва мои зрачки расширились, как я смог передвигаться, по крайней мере не натыкаясь на мебель.

Но чтобы не делать этого, мне бы хватило и слуха.

Я слышал дыхание — глубокое, ровное дыхание спящего. Такое начало обнадеживало: во всяком случае, обитатель этой комнаты жив. Если мне придется с кем-то столкнуться, пусть это будет существо, нуждающееся в кислороде.

Уматывай, сказал я себе. Здесь кто-то есть, и он не знает о твоем присутствии, так что убирайся отсюда побыстрее, тогда он об этом и не узнает. Чего ты ждешь?

Но так не выясню, та ли это комната. Пусть я буду знать, что в ней кто-то есть, но какая мне от этого польза?

Я достал карманный фонарик и нащупал кнопку. Много света мне не понадобится. Как только увижу Элвиса на черном бархате, буду знать, что попал куда надо. А если увижу, что его здесь нет, сразу пойму, что попал не туда.

Я направил фонарик на стену, нажал кнопку и почти мгновенно выключил. Я проделал ту же процедуру еще несколько раз, обходя помещение. Ни на одной из стен не оказалось картины на черном бархате — ни Элвиса, ни большеглазого беспризорника, ни грустного клоуна.

Это не та комната.

Я вернулся к двери, взялся за ручку, осторожно нажал ее, приоткрыл дверь и прислушался к признакам жизни в коридоре, после чего вышел и запер за собой дверь. Некоторое время я пробовал поиграть сам с собой в угадайку, пытаясь определить, за какой из оставшихся дверей скрывается Элвис на черном бархате. Интересно, а какой там изображен Элвис? Молодой или старый? Тощий и голодный или раздобревший от злоупотребления сандвичами с арахисовым маслом и бананами? Ясноглазый Элвис с длинной гривой или Элвис с пустым взглядом? Сам я не видел этой картины, и…

Конечно, не видел. Я слышал ее описание от Марти Гилмартина, а он видел ее в номере Айзис Готье на шестом этаже. Так какого рожна я пытаюсь искать на третьем?

Признаться, иметь мозги — тяжкий труд, особенно когда они работают так, как у меня с похмелья. Жуткое похмелье объясняло многое, но не все. Неужели я все еще пьян? Разве такое возможно?

По-моему, это несправедливо. Согласен, я вполне заслужил что-то одно, но не то и другое сразу! Полагаю, это как гром и молния — явления одного порядка (в моем случае злоупотребление ржаным виски), просто молния сверкает раньше, чем раздаются громовые раскаты.

Это навело меня на мысль, что мне лучше вернуться в постель и проспаться. Но удача редко стучится в дверь дважды. И разве открывать двери — не моя работа?

В данном случае дверь 302-го номера. Я уже открывал ее и теперь сделал это снова. На сей раз я не стал заходить в комнату. Я остался на пороге, дополнив скудное освещение, проникавшее сквозь оставленную мною щель, карманным фонариком, и поискал взглядом что-нибудь знакомое.

Но увидел я нечто незнакомое, и это меня порадовало. Когда я проник сюда через окно с пожарной лестницы и шел к двери, чтобы попасть в коридор, комод с зеркалом был у меня справа, а кровать — слева. Обстановка этой комнаты была зеркальным отражением той. Я мысленно ее перевернул и решил, что понял все правильно. Это не та комната, где я нашел рубины.

Я снова закрыл дверь. Вспомнил о предосторожности, которой пренебрегала Спящая красавица, — то есть закрывать дверь на цепочку, чтобы оградить себя от таких гостей, как я. Не бог весть какое препятствие, если у вас есть соответствующие инструменты, а у меня они были, но этим не стоит заниматься без крайней необходимости, особенно когда ты пьян, или с похмелья, или то и другое одновременно.

Затем я вскрыл 301-й номер, но дверь подалась лишь на пару дюймов, после чего ее остановила цепочка. Я мог бы запросто ее снять, но уже ясно, что в комнате кто-то есть, так зачем вламываться без нужды?

Я рассмотрел то, что было видно сквозь образовавшуюся щель. Обстановка похожая, но в номере оказалось две кровати, а я помнил, что в комнате, в которую я проник через окно, стояла одна двуспальная. Значит, это не та комната.

Таким образом, оставалась 303-я, и с ее замком мне пришлось повозиться. Только не спрашивайте почему. Это был самый обыкновенный замок, как и все остальные, и он должен был легко поддаться, но почему-то не поддавался, став еще одним подтверждением моей гипотезы об одновременном похмелье и опьянении.

Будет неловко, если кто-то увидит, как я ковыряюсь с чертовым замком, и шансы оказаться в неловком положении растут с каждой минутой моего пребывания в коридоре. Пока никто не входил и не выходил — в конце концов, все еще была середина чертовой ночи, — но мне казалось, что не стоит и дальше испытывать судьбу.

Замок был старый, изношенный — иногда такие разваливаются от одного взгляда. Но на сей раз и отмычки не помогали, и наконец я сдался и решил попробовать свой собственный ключ. Был небольшой шанс, что это поможет. Но риск порой оправдывается, и кто сказал, что на сей раз это не сработает?

Размечтался…

Я спрятал ключ в карман, снова взялся за отмычки, и вот наконец мне повезло. Дверь открылась, и я впустил туда первым луч своего фонарика. Двуспальная кровать оказалась на том самом месте, где ей полагалось быть, к тому же ее никто не занимал. Я закрыл за собой дверь и рухнул в кресло.

Потом, уже не торопясь, вновь включил фонарик и убедился, что это тот самый номер, куда прошлым вечером я нанес визит. Тогда я не пытался запомнить обстановку, но сейчас сразу ее узнал. Беспорядок на комоде тоже показался мне знакомым. Я открыл пару ящиков. Да, наконец я попал куда хотел. Во втором ящике лежало женское нижнее белье, но сейчас под ним не было никаких драгоценностей.

Я мог положить рубины обратно. Если хозяйка комнаты еще не заметила их отсутствие, она бы ни о чем не узнала. А если заметила, то, обнаружив драгоценности, решит, что сошла с ума.

Но чего ради я буду возвращать драгоценности? Я даже не уверен, кто их законный владелец и существует ли такой вообще. Синтия Консидайн? Ее муж Джон? Айзис Готье? Я не считал, что кто-нибудь из этой троицы имеет моральное право называться их хозяином. Мисс 303 имела на них такое же право, как они, да и мое собственное право не хуже всех остальных.

Так что украшения остались в моем кармане.

Но тут возник другой вопрос. Что, собственно, я здесь делаю?

Мне пришлось сесть и подумать. Я как-то не задавался вопросом, с чего мне приспичило ломиться в эту комнату, к тому же я был слишком занят поиском нужного номера и преодолением дверных замков и просто не успел подумать, что я буду делать внутри.

Теперь самое время подумать об этом. Я нашел комнату, проник в нее и могу оглядеться, чтобы определить, кому она принадлежит. Так я с большой долей вероятности узнаю, кто похитил рубины Айзис Готье, а потом я узнаю…

Что?

Возможно, я установлю имя того морального урода, приятеля Айзис, который положил глаз на рубины и при первой же возможности прибрал их к рукам. И что мне толку от этой информации? Если только я не пожелаю донести ее до Айзис, чтобы наладить с ней отношения?

Но как это приблизит меня к письмам Гулливера Фэйрберна? Чем поможет узнать, кто убил Антею Ландау? В том мысленном списке у меня было восемь вопросов, но пока я мог получить ответ лишь на один из них: каким образом украшения оказались в номере на третьем этаже?

И все же меня не покидала мысль, что все эти события связаны между собой. Иначе получалось чересчур много совпадений. А если все действительно связано, то любая информация может навести меня на след.

Я натянул перчатки. Пока я не оставил в комнате ни единого отпечатка пальцев и не собирался оставлять их и впредь. На столике стояла медная лампа с зеленым абажуром. Я вспомнил, что уже видел ее во время своего первого визита. Я включил лампу и обошел комнату в поисках предметов, способных помочь мне узнать имя постояльца.

Будь я копом, все было бы проще. На одежде бывают метки из прачечных, которые могут привести к ее владельцу. Кстати сказать, любому копу надо лишь предъявить портье свой жетон и спросить имя и фамилию человека, зарегистрированного в номере 303. Стопроцентной гарантии это не дает, потому что постоялец мог зарегистрироваться под любым именем, вроде Питера Джеффриса, но это еще одна возможность, которая есть у копов и нет у воров. (Если учесть все их преимущества, просто поразительно, что мы вообще можем чего-то добиться.)

Я вошел в гардеробную и принялся изучать одежду — словно надеялся, что мама пришила метки, отправляя дочку в летний лагерь, и перебирал метки прачечных, будто они могли мне чем-то помочь. Вещи я складывал в чемоданчик на колесиках и с длинной выдвижной ручкой. Всего несколько лет назад такие были только у стюардесс, а теперь других и не увидишь. Этот был пуст, я закрыл его, выключил свет в гардеробной и уже собирался уйти оттуда, когда в мозгу что-то щелкнуло. Что-то такое я только что увидел. Черт побери, что же?

Багажную бирку.

Ну конечно. Люди обычно пристегивают к чемоданам бирки со своей фамилией, номером телефона и адресом, чтобы авиакомпания, потеряв багаж, могла найти владельца. (Это удобно и для того, кто украдет ваш багаж. Если ваши вещи ему приглянулись, он будет знать наверняка, где можно взять еще. И совсем хорошо, если вы пристегнете к чемодану свои ключи.)

И я склонился над багажной биркой, но, чтобы разобрать ее, мне не хватало света. Выпрямившись, я включил свет, но едва он вспыхнул, как я выключил его снова.

Потому что услышал, как в дверях поворачивается ключ.

О боже. И что теперь?

Оставаться в гардеробной? Но как же настольная лампа? Я метнулся в комнату и выключил ее, прислушиваясь к скрежету ключа в замочной скважине. Похоже, старый замок непросто открыть даже ключом, и то, что совсем недавно так меня раздражало, теперь казалось подарком судьбы. Назад в гардеробную? Нет, ванная ближе — и, не успев до конца додумать эту мысль, я уже оказался там, закрыв за собой дверь.

Как раз вовремя, потому что услышал, как открывается входная дверь, а через некоторое время — как она закрывается. Щелчка выключателя я не расслышал, но через щель под дверью различил свет.

Хорошо хоть, я не остался в гардеробной. В прошлом мне уже случалось застревать в гардеробной, когда неожиданно возвращались хозяева дома, но мне всегда удавалось уйти незамеченным. Вот только сейчас я едва ли мог рассчитывать на подобное везение. Ночь холодная, хозяйка номера почти наверняка надела жакет или пальто и теперь захочет его снять. Следовательно, в первую очередь она зайдет в гардеробную.

А куда, по-вашему, она зайдет во вторую очередь?

Разумеется, в ванную, и что делать, когда она обнаружит здесь меня? Прикинуться слесарем, которого прислали починить протекающий кран, я не могу. Я не так одет, да и инструментов для этой работы у меня нет.

Может, запереть дверь?

Только как проделать это бесшумно? Заглушить звук громким кашлем или шумом спускаемой воды? Но это она тоже услышит. А если и не услышит, то обнаружит, что ванная заперта, как только попытается ею воспользоваться. Затем она позвонит дежурному, они кого-нибудь пришлют, после чего мне придется, как вы догадываетесь, снова выслушать перечень своих прав. Не спорю, это очень познавательно, но ведь есть предел тому, как часто я готов их выслушивать.

Было еще окно с матовым стеклом, так что я не мог определить, выходит оно на пожарную лестницу или нет. Похоже, его не открывали после последнего ремонта, и нет никаких гарантий, что я сумею его открыть, а тем более что мне удастся сделать это беззвучно. К тому же оно маленькое, и не на что встать, чтобы до него дотянуться, и…

Ручка повернулась. Дверь открылась.

Глава 14

Но в этот момент я уже стоял в ванне, за занавеской, чувствуя себя в такой же безопасности, как Джанет Ли в «Психо».

Входя, женщина зажгла свет. Это не удивило меня, но и не обрадовало. Занавеска была почти непрозрачной. Сквозь нее я с трудом различал лишь смутный силуэт. Чем больше света, тем лучше мне было видно.

Если б эту занавеску придумал изобретатель одностороннего зеркала, я бы только порадовался дополнительному освещению. Но каждое qui имеет pro quo,[14] и чем лучше видел я, тем легче могли увидеть и меня.

Даже при свете я мало что мог сказать про свою гостью. Основываясь на стандартности ее силуэта, я сделал вывод, что она не высока и не мала, не спичка, но и не бочка. Но то же самое я бы сказал, и не видя ее вообще, и в девяти случаях из десяти оказался бы прав. Впрочем, я судил об этом не только на основании ее размытого силуэта. Я ведь видел ее одежду в шкафу.

Но теперь я знал и кое-что еще. Оказывается, она аккуратистка, даже педантка. По меньшей мере, брезгливая.

Потому что едва она зажгла свет, как поспешила закрыть дверь.

Не знаю, быть может, так поступают все женщины, а может, и не только женщины. Но когда я один в своей квартире, признаюсь как на духу, я никогда не закрываю дверь в туалет, чтобы отлить. Не сомневаюсь, есть люди, которые в таких случаях закрывают дверь, — я как раз находился рядом с одной из них, — равно как не сомневаюсь, что есть и такие, кто в подобных случаях включает в умывальнике воду, чтобы не было слышно, как они писают.

Воду она не включила, так что я все слышал вполне отчетливо. Это звучало бы соблазнительно, даже волнующе, если бы я обладал более извращенными наклонностями, чем те, какими наградил меня бог, но в данных обстоятельствах меня это скорее нервировало. И не то чтобы сам звук как-то меня оскорблял. Я просто завидовал. Легкое журчание напомнило мне о том, что у меня тоже есть мочевой пузырь, и мне тут же страшно захотелось его опорожнить.

Я не собираюсь останавливаться на этом подробно, но такие вещи полезно знать, если вы намерены вести преступную жизнь. Она состоит не только из романтики, шика и больших барышей. Безумное количество времени вам придется провести, испытывая острую потребность отлить.

У моей гостьи была такая возможность, и она ею воспользовалась. Затем она встала, спустила воду и помыла руки, как и следовало ожидать от человека, который не преминул закрыть за собой дверь.

Потом она открыла дверь, вышла, а в следующий миг у меня кровь застыла в жилах, потому что самым спокойным и непринужденным тоном она произнесла: «Твоя очередь».

Не то чтобы я возражал против такого предложения. Как я уже объяснил, я еще не переминался с ноги на ногу, но эта стадия была уже не за горами. Однако когда она успела меня заметить и как ей удалось скрыть свое открытие, чтобы теперь так небрежно сообщить мне о нем? «Твоя очередь» — и пока я воспользуюсь ее предложением, она снимет телефонную трубку и попросит дежурного внизу набрать 911.

И она оставила дверь открытой.

Замечу, что все произошло очень быстро и у меня не было времени хорошенько все обмозговать. Иначе, сами понимаете, я бы что-нибудь придумал, но, прежде чем закрутились шестеренки в моем пьяном/похмельном (выбирайте, что вам больше нравится) мозгу, в дверном проеме возник силуэт повыше и слегка задержался, чтобы прикрыть за собой дверь. Затем он решительно подошел к унитазу, нагнулся, чтобы поднять сиденье, выпрямился и приступил к делу.

Здесь я бы задернул занавес, если бы уже не стоял за ним. Он сделал то, за чем пришел, спустил воду, вымыл руки, вытер их полотенцем и, выходя, погасил свет. Дверь за собой он не закрыл.

Поэтому мне пришлось слушать, как они занимались любовью.

Несколько лет назад, когда я был еще подростком и лишь начинал воровскую карьеру, это занятие само по себе (стыдно признаться) имело для меня отчетливый сексуальный подтекст. Возможно, это стоит отнести на счет моей юности: тогда, кажется, все имело для меня сексуальный подтекст.

Полагаю, фрейдист скажет, что и в чужие дома я начал проникать в первую очередь для того, чтобы увидеть сцену первородного греха, то есть своих родителей, занимающихся нехорошими делами. Бог знает, что кроется в подсознании, но, признаться, это последнее, что мне хотелось бы увидеть, и вздумай я подглядывать за своими родителями, я не стал бы искать их по чужим домам. А сидел бы дома.

Нельзя сказать, чтобы мне не приходилось и раньше сталкивался с тем, что не предназначено для моих глаз. Но я к этому не стремился и, по правде говоря, изо всех сил старался удостовериться, что хозяев нет дома, прежде чем наносить им визит. Но то, на что я там натыкался, нередко возбуждало меня. При виде неубранной постели у меня буквально кружилась голова: невольно я думал о том, что происходило в ней за считаные часы до моего появления. Лифчики, трусики — я не воровал их, не нюхал и не трогал, но они то и дело попадались мне на глаза.

В те времена я был бы только рад, окажись я рядом с парочкой, которая занимается любовью, даже не подозревая о моем присутствии. Возможно, и сейчас я бы почувствовал возбуждение, если бы во мне проснулся подросток, которым я был когда-то, но что-то не верится. Думаю, то время прошло, да и слава богу.

Мне до сих пор нравится заниматься этим спортом в качестве участника, но только не в качестве зрителя. В прошлом я посмотрел пару порнофильмов и не стыжусь этого, но в будущем вполне могу обойтись без них.

Итак, я стоял и слушал, как они занимаются любовью, всем сердцем желая, чтобы я, или они, или мы все оказались в любом другом месте и занимались чем-то другим. Скажем, смотрели телевизор, играли в карты или ели пиццу. Глаза мне закрывать не пришлось — все происходило в другой комнате, а я был в ванной за занавеской, — но очень хотелось заткнуть уши, чтобы избавиться от звуков.

Вообще-то я так и сделал, но ненадолго. Сами понимаете, слух был мне необходим, чтобы узнать побольше. Пока я не знал о них ничего — разве что он мужчина, а она женщина. Он до сих пор не произнес ни единого слова, а она сказала только «твоя очередь», когда выходила из ванной. Этого явно недостаточно, чтобы с уверенностью определить, знаком ли мне ее голос.

Может, они заговорят. Скажут что-нибудь, что позволит мне понять, кто они такие, или даст ответ на один из вопросов моего устного списка. И я слушал, но они издавали лишь те звуки, какие обычно издают люди в таких обстоятельствах. Мычание, оханье, бормотание, стоны, прерывистое дыхание и легкие вздохи удовлетворения.

Чем ближе к концу, тем очевиднее было ее возбуждение. Вероятно, он испытывал нечто похожее, но лучше сдерживался. Она громко вскрикивала, и я попытался не слушать, но тут одна фраза привлекла мое внимание, я невольно прислушался и подумал — да, я подумал — да, точно, это она!

Не знаю, есть ли в словарях слово «антиклимакс». Конечно, я могу туда заглянуть, впрочем, если вам нужно, загляните сами. Мне ни к чему, я и так знаю, что это такое. Стоять в ванне, не имея возможности опорожнить мочевой пузырь, когда два человека в соседней комнате кончили заниматься любовью.

И что теперь?

Я не слышал ни звука, но что это означало? Либо они лежали в согласном молчании, либо набирались сил для второго раунда, либо дремали. Так или иначе, но деваться мне пока некуда.

Так что я остался стоять в ванне и поймал себя на мысли о Редмонде О'Ханлоне и кандиру. Плыви я сейчас по Амазонке, испытывая ту же неотложную потребность, что и теперь, я бы знал, что опорожнить мочевой пузырь — все равно что разослать именные приглашения всем кандиру в окрестных водах. Вот только сколько еще я смогу продержаться?

Короче, вы меня понимаете. Не знаю, долго ли еще я занимался бы подобными размышлениями и к чему бы они привели, но тут меня отвлекли звуки из комнаты. Парочка зашевелилась, они что-то шептали друг другу, но так тихо, что я ничего не понял.

Послышались приближающиеся шаги, и в ванной вспыхнул свет. О боже, неужели они захотят принять душ? Не такое уж неслыханное дело после любовных игр, но…

Это была женщина, и я не без удовольствия убедился, что она не настолько пунктуальна, как мне было показалось. Она намочила полотенце в раковине, обтерлась и вытерлась другим полотенцем. Она вышла, наступила его очередь, и представьте себе, этот сукин сын опять стал мочиться! И спускать воду, и мыть руки, после чего вышел и погасил свет.

Затем снова послышались какие-то шорохи, и свет погас. Не в ванной — там он уже был выключен, — а в спальне. А потом я услышал невероятно сладкие звуки закрывающейся двери и поворачивающегося в замке ключа.

Я выждал еще немного, чтобы убедиться, что слух меня не подвел: они ушли и не вернутся за какими-то забытыми вещами. Следовало бы подождать подольше, пока они не дойдут до лифта, но ведь я и так ждал слишком долго.

Я отдернул занавеску и выбрался из ванны. Мне даже не пришлось поднимать сиденье унитаза. Этот неотесанный бесцеремонный мужлан забыл его опустить.

Вот я не такой. Я человек современный и воспитанный. Завершив свое дело, я опустил сиденье.

Признаюсь, больше всего мне хотелось выбраться отсюда. Но я не забыл, что еще не проверил гардеробную. Чемодан был на месте. Я даже не понял, заходил ли туда кто-то из них. По-моему, они были слишком заняты посещениями ванной комнаты.

Я внимательно разглядел багажную бирку: Карен Кассенмайер, город Генриетта, штат Оклахома. Текст можно скопировать, но зачем? Я узнал ее по звукам, которые она издавала под конец. Мне уже приходилось их слышать, и женщина, которая их издавала, звалась отнюдь не Карен Кассенмайер.

Но кем был тот, кто извлекал из ее уст столь характерные звуки? Вероятно, мне стоило слегка отодвинуть занавеску и попробовать его разглядеть. Но все равно я бы увидел лишь спину, когда он пользовался сначала туалетом, а затем раковиной. Наверняка я бы не смог его опознать.

Я обратил внимание, что постель они застелили. Но простыни не поменяли, а значит, он мог оставить на них следы, из которых удастся извлечь ДНК. Насколько мне известно, они сохраняются очень долго.

Странно, что наши голубки не забыли убрать постель…

Я вернулся, чтобы взглянуть на нее еще раз, и благодаря своей редкой наблюдательности понял, что они вовсе не убирали постель. Они ее просто не разбирали. На покрывале остались несомненные (если не сказать «неприличные») следы тех самых игр, невольным слушателем которых я был так недавно. Этого и следовало ожидать, но я увидел и другой след, которого ожидать не мог, — черноватое пятно формой и размером с человеческую ладонь, прямо над одной из подушек.

Я задумался. Мне не очень хотелось его касаться, зато разглядывать можно было сколько угодно. Что, если оно проступило снизу? В таком случае знакомиться с его источником было неприятно. И все-таки я заставил себя приподнять край покрывала и взглянуть на подушку. Самая обычная подушка в белой наволочке — без всякого черного пятна. Ничего особенного.

И долго еще я буду это разглядывать, когда она — или они того и гляди вернутся?

Нет, только не это. Мне не терпелось оказаться в своем собственном номере и разглядывать разве что свои веки с внутренней стороны. Вскоре я так и сделал и занялся чем хотел. Время приближалось к пяти, а я не собирался привлекать к себе лишнее внимание, покидая отель в такую рань. Да и не стоит тащиться к себе через весь город лишь затем, чтобы через пару часов вставать и спешить в магазин. Номер оплачен. Почему бы мне им не воспользоваться?

На флаконе с аспирином написано, что таблетки не следует принимать чаще чем раз в четыре часа, но тот, кто сочинял эту надпись, явно не испытывал настоящего похмелья. Оказавшись у себя в номере, я первым же делом проглотил еще пару таблеток и теперь лежал в темноте и ждал, когда они подействуют.

Паддингтонский мишка лежал рядом. Я разделся. Он остался одетым и даже обутым. Я постарался думать о мишке, но мне это не удалось.

Мысли крутились вокруг 303-го номера и того, с чем мне пришлось там столкнуться. К счастью, это были всего лишь мысли, я больше не различал через пластиковую занавеску ее силуэт и не слышал сквозь открытую дверь ее голос.

По силуэту я мог судить разве только о том, что она садится на сиденье унитаза, когда собирается пописать. Зато откровенные вопли страсти, вопли, которые ранее раздавались в стенах моей собственной квартиры, сказали мне гораздо больше.

Если верить багажной бирке, эта женщина — Карен Кассенмайер. Но мне-то лучше знать.

Это была Элис Котрелл.

Глава 15

Как ни странно, я открыл магазин в самом начале десятого. Раффлс встретил меня у двери и потерся о ноги, намекая, что он на грани голодной смерти. Выглядело это весьма убедительно, и все же я сначала позвонил Кэролайн на работу.

— Я его не кормила, — ответила она. — Сама только что открылась. У меня была тяжелая ночь.

— И у меня.

— Догадываюсь, — сказала она, — потому что пыталась связаться с тобой, но без толку. Я и вечером звонила. Где ты был?

На пороге появился посетитель.

— Расскажу за ланчем, — уклонился я. — Что принести?

— Не знаю. Что угодно. Завтрак встал мне поперек горла, так что ты сам понимаешь. Возьми что-нибудь полегче.

Не знаю, как провел ночь Раффлс, но завтрак он уплетал за обе щеки. За первым посетителем появился второй, и пока они разошлись по разным углам магазина, я открыл сумку с книгами, которую оставила какая-то женщина по настоянию Генри Уолдена. Вчера они показались мне неплохими, а теперь, при более тщательном изучении, — еще лучше. Не бог весть какие раритеты, но добротные, пользующиеся спросом книги в приличном состоянии, из тех, что хорошо смотрятся на полках и быстро их покидают.

Я составил список и задумался, какую цену могу за них предложить. В самый разгар этих размышлений в магазине появился Генри Уолден. Выглядел он так, словно накануне вечером медитировал в дзен-буддийском храме, а не пьянствовал в «Бам Рэп». На нем был пиджак спортивного покроя и свежая рубашка, глаза ясные, а лицо гладкое. Серебристая бородка и усы, как всегда, ухоженны, а коричневый берет щегольски сдвинут набок.

— Доброе утро, — поздоровался он. — Отлично вчера посидели.

— Мне тоже понравилось, — откликнулся я. — По крайней мере, насколько я помню. Похоже, я выпил лишнего.

— Правда? По вас и не скажешь.

Звучит приятно, но я не стал придавать его словам большого значения. Так всегда говорят. «В самом деле? И собаку, и тещу? Забавно, ты совсем не выглядел пьяным». Да, конечно.

Мы немного поболтали, потом он взял полистать несколько книг, а мне нужно было сделать пару звонков. Марти Гилмартина я застал в его офисе и сказал, что книги, которые он искал, — мне не хотелось упоминать рубины, — в надежном месте. Я не стал уточнять, что это надежное место — на дне пакета с кошачьим кормом, который стоит у меня в задней комнате.

— Только ничего не говори, — предупредил я. — Никому из них.

— Джону и Айзис, — уточнил он. — Нет, не скажу, пока мы не решим, что делать с этими… э-э… книгами.

Я нажал на рычаг и набрал номер Элис Котрелл, или, по крайней мере, тот номер, который она дала мне, хотя теперь он выглядел не более правдоподобным, чем все остальное, о чем она мне рассказывала. Никто не ответил, и это меня почему-то не удивило.

Женщина, оставившая сумку с книгами, до полудня так и не появилась. Я повесил на окно картонный циферблат и выставил стрелки, означающие, что вернусь в час. Спросил Генри, не может ли он помочь мне занести стол в магазин. Но в итоге стол я оставил на улице, а картонный циферблат снял.

— У моего магазина появилась сиделка, — пояснил я Кэролайн. — Один посетитель, у которого уйма свободного времени. Платить ему я не могу, да он, похоже, и не хочет. Ему у меня нравится, и он говорит, что так он знакомится с книготорговлей.

— У меня был один такой, — ответила она. — Кейт, помнишь? Хотел стать моим учеником. Был рад исполнять любую собачью работу, чтобы я научила его стричь собак. Выгодная сделка, только я его терпеть не могла. Он действовал мне на нервы.

— Не скажу, что Генри действует мне на нервы, — признался я. — Утром не подействовал, а они сегодня не в лучшей форме.

— Твои нервы?

— Тяжелая ночь, — кивнул я.

— У меня тоже.

— Я думал, ты была с Эрикой.

— Была.

— Мне казалось, с ней ты ограничиваешься кампари с содовой.

— Мне тоже так казалось, — сказала Кэролайн. — Так что на ланч, Берн? Я не завтракала, так что уже проголодалась.

— Я тоже. А что на ланч — не знаю.

— Ты купил сам не знаешь что?

— Я ходил к узбекам.

— К тем двоим из Ташкента?

— Ну да, сама знаешь, как там у них. Меню вывешено, но кто поймет, что означают все эти слова? Я ткнул пальцем наугад и дал им деньги, один дал мне еду, а другой — сдачу.

— Значит, их действительно двое. — Она распечатала контейнер и понюхала. — Не похоже, что это что-то легкое.

— О, черт, — воскликнул я. — Совсем забыл!

Она положила полную вилку в рот, и глаза у нее стали круглыми.

— Ну совсем не легкое!

— Брось. Принесу что-нибудь еще.

— Нет-нет, не надо. Может, в таком состоянии как раз и неправильно есть что-то легкое. А что, если острая пища — именно то, что требуется?

— И правда острая. Похоже, ею можно ржавые трубы прочищать.

— На мои трубы уже подействовало. Вкусно, правда? Кажется, мне уже лучше.

— Здорово.

— А если потом станет хуже, пойду домой. И это тоже будет правильно. Как думаешь, Берн, что это такое?

— Понятия не имею.

— Тогда лучше и не знать. Легкая еда для расстроенного желудка — это все ерунда. Как и диета при язве.

— У тебя нет язвы.

— Будет, — заявила Кэролайн, — если каждый день есть узбекскую пищу. А с чего у тебя тяжелое утро?

— Я пил с Марти. А потом пил с Генри.

— С Генри-сиделкой?

— С ним. С Марти мы пили «Кесслер», а с Генри — «Олд Оверхолт». Они оба любят ржаное виски, и оба профи в этом деле. А вот я надрался.

Я поведал ей, как закончился вечер — чтобы начаться снова в половине четвертого и завершиться вторично, когда примерно часом позже я вернулся в постель.

— Ого! — воскликнула она. — А я-то думала, что безумный вечер был у меня!

— Что произошло?

— Эрика решила отпраздновать деловой успех, — сообщила Кэролайн. — Поэтому повела меня в «Лорелею».

— На шестидесятом этаже? Круче некуда? Неописуемые виды? В ту самую «Лорелею»?

— В ту самую. Я нарядилась в то, что Эрика заставила меня купить, и чувствовала себя очень неловко, но она твердила, что я прекрасно выгляжу, и к концу второго «Роб Роя» я начала ей верить.

— Откуда взялся «Роб Рой»?

— Официант принес. А-а, ты спрашиваешь, почему «Роб Рой», а не кампари? Так ведь это был праздник. Особый случай, и мы имели право слегка набраться.

— Набраться.

— И виды превосходные. Оттуда видно и Джерси, и Квинс. Хотя что такого особенного — увидеть места, куда ты и не думаешь поехать? — Она пожала плечами. — Тем не менее, Берн, это действительно шикарно. С мытьем ротвейлеров никакого сравнения.

— И все это — Нью-Йорк.

— Ротвейлеры, зал «Лорелея», ребята из Ташкента. — Она выбрала маленькую жареную пышку, сунула ее в рот, прожевала и потянулась за чаем со льдом. — Люди не из Нью-Йорка могут прожить всю жизнь, так и не узнав вкуса узбекской еды. Они не понимают, чего лишаются.

— Бедняги.

— Впрочем, с другой стороны, мы тоже не знаем, что едим. Берн, на чем я остановилась?

— На шестидесятом этаже, не считая двух бокалов «Роб Роя».

— Все верно. Мы потеряли счет «Роб Роям». Но я собиралась рассказать тебе о другом. К нам стали клеиться двое парней.

— Ух ты!

— «Ух ты»? Это все, что ты можешь сказать?

— А что ты хочешь, чтобы я сказал? Вы — две привлекательные женщины, легко представить, что парни к вам клеятся.

— Берн, парни ко мне не клеятся.

— Никогда?

— Ну, примерно раз в два года, — призналась Кэролайн, — какой-нибудь алкаш забредает в «Уютное местечко» или к «Генриетте Хадсон», не подумав, что это лесбийский бар, и если я попадаюсь ему на глаза, а он достаточно набрался, он пытается ко мне приставать. Но обычно парни меня обходят. Потому что совершенно ясно, что я лесбиянка.

— Вчера же ты была не в «Уютном местечке».

— Да, и на мне были не брюки со свитером. И волосы длиннее, чем я обычно ношу с тех пор, как перестала быть девчонкой с косичками. А еще я воспользовалась помадой и карандашом для глаз…

— Серьезно? Карандашом для глаз?

— И еще какой-то дрянью, даже названия не знаю. Эрика сделала мне макияж. Мы были у нее дома и вели себя как девчонки на девичнике, раскрашивая друг друга. Только она сама себя красила, потому что я не умею.

— Карандаш для глаз, — повторил я. — Значит, они предложили вас угостить, вы им посоветовали проваливать, и…

— Нет.

— Нет?

— Я только заговорила, как Эрика пнула меня под столом. Потом она посмотрела на них, хлопая ресницами, и сказала: ну конечно, с удовольствием, они вполне могут нас угостить. Они присели за наш столик, мы быстро допили «Роб Рой», чтобы освободить место для угощения.

— Действительно странно, — признался я. — Что это на нее нашло?

— Об этом я как раз и думала. Может, ей алкоголь в голову ударил? Знаешь, как бывает с людьми, которые обычно пьют очень мало и вдруг позволяют себе лишнего?

— И вот что из этого получается.

— Ну да. Я подумала, может, тут как раз такой случай и мне надо попытаться увести ее оттуда. Но потом ей понадобилось в дамскую комнату, и она позвала меня с собой. — Кэролайн нахмурилась. — Мужчины ведь так не делают? Не ходят в туалет парами?

— Те мужчины, с которыми я общаюсь, не ходят.

— Тут я на их стороне, Берн. У меня не возникает желания собирать компанию, когда мне нужно сходить в сортир. Я просто ухожу и возвращаюсь. Но Эрика задумала другое. Она хотела пообщаться без мужчин.

— И?

— И меня это устроило, потому что у меня были к ней вопросы. Типа «что мы будем делать с этими клоунами». И она попросила меня подыграть.

— Подыграть?

— Она сказала, что это будет забавно. Мы заведем их, повеселимся, а потом махнем хвостом.

— Так у нее есть хвост?

— Очень смешно, Берн. Я пыталась ее отговорить, но она сказала, что берет все на себя. Напомнила, что у нас праздник, а они вполне могут нам его оплатить, мы потом обязательно отметим это дело.

— Значит, вы вернулись к двум командированным…

— Метеорологам, Берн. Они метеорологи со Среднего Запада, приехали на съезд метеорологов.

— Я о таком и не слыхивал.

— Мы тоже. Могу развлечь тебя их профессиональными шутками, но это еще не все, что они сделали. Они пару раз заказали нам выпивку, а потом угостили ужином.

— В «Лорелее»? — изумился я. — Надо думать, это обошлось им…

— В небольшое состояние. Но их это не волновало. Все расходы включены, и деньги не брошены на ветер. Какая девушка устоит перед парнем, который только что потратил несколько сотен, чтобы ее угостить?

— Я обычно действую с меньшим размахом, но многих женщин это не остановило.

— Даже когда они слушали твою запись Мела Торме?

— Даже тогда. Наверное, ты беспокоилась, как вам от них отделаться?

— Я не знала, как продержаться хотя бы пять минут! Прямо впала в ступор. Хотя от меня ничего особого и не требовалось. Зато Эрика флиртовала напропалую.

— С обоими синоптиками.

— Для того чтобы понять, куда ветер дует, они не нужны, — продолжала Кэролайн. — Вообще-то они оказались очень приличными ребятами.

— Боюсь, жены их бы не поняли.

— Почему же? Я бы поняла, видит бог. Что тут понимать? Они завелись, им хотелось затащить кого-нибудь в постель… Мне тоже хотелось, правда с некоторой разницей.

— А Эрика продолжала с ними кокетничать?

— Не то слово! Она наклонилась вперед, чтобы Эд мог получше разглядеть, что у нее под платьем, и я уверена, что его рука лежала у нее на колене. Фил тоже положил руку на мое колено, и мне очень хотелось проткнуть ее вилкой.

— И что же ты сделала?

— Выпила еще вина. Разбавила им «Роб Рой», а с кофе пропустила еще рюмочку бренди с бенедиктином.

— Куда более женственно, чем чистый бренди.

— Я бы предпочла бренди, — призналась Кэролайн, — и не рюмочку, а бокал. Потому что у меня было жуткое предчувствие, что нам придется ехать к ним в отель или везти их на квартиру к Эрике, ну и так далее.

— И так далее?

— Именно, потому что уже бывали такие случаи, когда женщина, называющая себя лесбиянкой, оказывалась бисексуалкой. Еще до того, как к нам привязались эти парни, я уже беспокоилась из-за тебя.

— Думала, я окажусь бисексуалом, после того как поклянусь, что я лесбиянка?

— Эрика расспрашивала о тебе, — пояснила Кэролайн. — Интересовалась буквально всем — от того, как мы познакомились, до того, где ты живешь и что предпочитаешь на завтрак. Вполне достаточно, чтобы я забеспокоилась. А потом появились эти парни, и…

— И ты решила, что в итоге вам придется возвращаться домой с ними?

— Правильно, а утром мы проснемся, и Эрика скажет — «Мы вчера так надрались, что я ничего не помню», а мне придется сделать вид, что я тоже ничего не помню, но я-то все бы помнила. Я решила — ну их всех к черту, и даже придумала способ, чтобы смыться, но он не понадобился. Они расплатились по счету, мы спустились с ними вниз на лифте, а потом я помню, как мы с Эрикой сидим в такси, а Фил с Эдом стоят на тротуаре и наблюдают, как мы навсегда исчезаем из их жизни.

— Добро пожаловать в Нью-Йорк, — сказал я.

— Для разнообразия мы поехали ко мне. Эрика страшно возбудилась от всего этого. «Представь, что я мужчина», — сказала она. «Отлично, — сказала я. — Ты мужчина. А как насчет тех янки?» Но она заставила меня ей подыграть, и это было очень странно.

— Представляю.

— А потом настала ее очередь. «Теперь представь, что ты мужчина», — сказала она, и это тоже было очень странно. Мне даже не хочется говорить об этом, Берн.

— Мне тоже. Никогда не любил разговоров в раздевалке.

— Или разговоров в дамской комнате, что, впрочем, одно и то же. Но с Эрикой я больше не вела никаких разговоров, потому что сразу после этого отрубилась. Очнулась я довольно рано, но она уже оделась и уехала, так что я проснулась просто с похмельем.

— Как ты думаешь, к чему это может привести?

— Похмелье? Думаю, оно уже уходит, спасибо ребятам из Ташкента. Или ты имеешь в виду нас с Эрикой? Не знаю. Время покажет. А как у тебя с Элис?

— Думаю, уже все кончилось.

— А что насчет писем Гулливера Фэйрберна и тех рубинов, которые ты нашел? А с убийством Антеи Ландау? И со всем остальным, что сейчас происходит?

— Не знаю, — признался я. — Когда я понял, что те страстные вопли издает Элис, я подумал: какая странная случайность, что она оказалась именно в этом номере. Но это совсем не случайность, если это ее номер. А когда я хорошенько над этим поразмыслил, то понял, где здесь действительно случайность.

— И где же?

— В драгоценностях. Джон Консидайн украл их сам у себя и отдал Айзис.

— На время.

— По его словам. Но в любом случае они оказались у нее. А в итоге я нашел их в номере Элис Котрелл. Вот это — случайность.

— В итоге они оказались в твоем кармане, — уточнила Кэролайн, — а это уже не случайность. Это кража, и, возможно, таким же образом они попали в номер Элис.

— Она — специалистка по драгоценностям?

— Почему бы и нет?

— А поскольку она сама — законченная воровка, то решила подбить меня украсть какие-то письма, чтобы вернуть их Гулливеру Фэйрберну?

— Может, она не воровка, Берн?

— А кто она? И каким образом к ней попали драгоценности? И…

— И что, Берн?

— Не знаю, — сказал я. — Но все сильно усложнилось.

Глава 16

За время моего отсутствия Генри кое-что продал и договорился с женщиной, которая оставила сумку с книгами. Он заплатил ей наличными из кассы и попросил написать расписку, причем даже сэкономил — предложил ей на двадцать пять долларов меньше, чем я готов был отдать.

Снова звонил мистер Харкнесс из «Сотбис». Перезванивать ему я не хотел и не видел смысла снова пытаться дозвониться до Элис Котрелл, полагая, что этот номер к ней не имеет никакого отношения. Поэтому я просто беседовал о книгах с Генри, который стоял, облокотившись о прилавок, теребя свою серебристую бородку. Он рассказывал о том, какое впечатление произвел на него когда-то Томас Вулф.

— Мне казалось, — говорил он, — что «Взгляни на дом свой, ангел!» просто потрясающая книга. Но несколько лет назад я попробовал перечитать ее — и ничего не вышло.

— Что ж, домой возврата нет,[15] — сказал я.

— Может и так, но есть ведь несколько книг, которые я перечитываю постоянно. А чтобы читать Вулфа, на мой взгляд, нужно быть молодым.

— То же самое с «Доктором Зюссом».

— Не знаю, — ответил он. — Больше всего у него мне нравится «Кошка в шляпе». И еще одна, про мальчика со шляпами.

— Бартоломью Каббинс, — подсказал я. — Может, вам просто нравятся книги про шляпы? У меня где-то завалялась «Зеленая шляпа» Майкла Арлена. Она у меня уже несколько лет, и, если вы читали ее, может, подскажете, хороша она или нет. А как насчет «Ничьего ребенка»? Если вы прочитали его в семнадцать лет, вы, наверное, скажете, что он изменил вашу жизнь, хотя в этом я почему-то сомневаюсь.

— Мне было далеко за семнадцать, когда он вышел.

— Но вы его читали?

— Когда он вышел, и с тех пор еще несколько раз просматривал.

— Но я не думаю, что он изменил вашу жизнь. Я прав?

— Думаю, всё так или иначе меняет нашу жизнь, — задумчиво проговорил он. — Даже утренняя газета, даже реклама на упаковке. Прочитав ее, человек уже становится немножко другим.

Разговор перетек в приятнейшую философскую беседу. Я покупал книжный магазин в надежде на такого рода беседы и окунулся в нее с головой. Звук открывающейся двери прервал меня на середине фразы. Я обернулся и увидел на пороге женщину, которая показалась мне знакомой. Впрочем, я не вспомнил ее, пока она не произнесла:

— Привет! А вы что здесь делаете?

Это была Айзис Готье, и я не узнал ее, пока она не заговорила, потому что выглядела она на этот раз совсем иначе. Сегодня она была одета не как паддингтонский мишка, но выглядела очень привлекательно в синих джинсах и розовой кофточке от «Брук Бразерс». Ее тугие косички превратились в прямые волосы до плеч с красными прядями, в которых — какой я наблюдательный! — я распознал парик.

— Я бываю здесь регулярно, — объяснил я. — Это мой магазин. А вот что вы здесь делаете?

— Я не к вам обращаюсь, — ответила она, глядя на Генри, который выпрямился и опустил руку. — Ох, прошу прощения. Я обозналась. — Потом она обернулась ко мне: — Мне известно, что это ваш магазин. И мне также известно, чем вы занимаетесь в нерабочее время. И я считаю, что нам нужно поговорить. — После этого она повернула голову и снова посмотрела на Генри.

— Пожалуй, мне пора пойти перекусить, — дипломатично заметил он.

Она хранила молчание, пока за ним не закрылась дверь. Потом сообщила, что разговаривала с Марти, который сказал ей, что говорил со мной.

— Он уверен, что вы не убивали Антею Ландау, — сказала она. — Но то же самое говорил и тот полицейский. Вы приходили туда, чтобы что-то украсть, но вы этого не нашли.

— Мне не нравятся такие предположения, — ответил я. — Словно я какой-то мелкий жулик, полный профан.

Я одарил ее моей самой обезоруживающей улыбкой, но не заметил, чтобы она возымела хоть какое-то действие.

— Вы вор, — продолжала она, — и вы пришли в отель, чтобы что-то украсть. А кто-то проник в мой номер и украл мои рубины. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что вы приложили к этому руку.

— Я уловил вашу мысль, но…

— Марти говорит, что это не вы, — перебила она. — Но тут есть один нюанс. Когда я впервые сообщила ему о пропаже рубинов, я почувствовала, что он мне не поверил. Он решил, что я просто придумала способ оставить их у себя, не отказываясь их вернуть. «О, я бы и рада, не хочу, чтобы бедная миссис Консидайн страдала по моей вине, но что поделаешь, раз их у меня украли».

— Великолепно, мисс Скарлетт, но при чем тут я?

— Теперь он мне верит, — полыхнула она взглядом. — Он переговорил с вами, и теперь он мне верит. Вам это о чем-нибудь говорит, мистер Роденбарр?

— Полагаю, он образумился.

— Мне это говорит о том, — с нажимом произнесла она, — что он понял: пропажа рубинов — это не выдумка, раз вы признались в их похищении. Вероятно, вы приходили в отель еще раньше, когда я встретила вас в коридоре.

— А потом вернулся на место преступления?

— Вы обнаружили, что охрана в «Паддингтоне» оставляет желать лучшего, и захотели посмотреть, нет ли чего интересного в других номерах. Но прежде всего хотелось бы выяснить, почему вы вообще сунулись в мой номер. Вас послал Джон Консидайн?

— Я никогда с ним не встречался. К тому же, если бы я уже украл по его просьбе рубины, зачем ему понадобилось посылать Марти уговаривать вас расстаться с ними?

— А может, он и не знал, что вы их украли. Может, вы не сказали ему, потому что задумали продать рубины, а не ограничиваться тем, что он вам пообещал?

— Слишком много «может» в одном предложении.

— Это два предложения с одним «может» в каждом.

— Правда? По-моему, все равно многовато.

— По-вашему, слишком много гипотез?

— Скажи, что я гипотетичен, — откликнулся я.

— Это вы на песню намекаете? — Она подбоченилась, склонила голову набок и вполголоса напела на мотив «Скажи, что я безответственна»:

— «Скажи, что я гипотетичен… Добавь еще…» Что добавить?

— Ироничен, — предположил я.

Она скривилась.

— Добавь еще — теоретичен.

— Уже лучше, — согласился я.

— Но не забудь, что ироничен…

— Мне нравится, — сказал я, — и рад, что мне удалось внести свою лепту. По-моему, мы сочинили хит.

— По-моему, вы отклонились от темы, — сурово парировала она, но выглядела уже не такой суровой, как раньше. На губах даже промелькнуло некое подобие улыбки. До одобрения еще далеко, но прогресс налицо.

— Вы считаете, что я завладел вашими рубинами. — Обратите внимание на притяжательное местоимение: таким образом я хотел дать ей понять, что я на ее стороне. — Допустим, вы правы.

— Я так и знала!

— Я рад, — сказал я. — Но пусть это останется не более чем гипотезой. Я не сказал, что вы правы; я сказал: допустим, вы правы. Кстати сказать, у вас я никогда ничего не крал.

— И это правда?

— Истинная!

— И я должна поверить вам на слово? Слово вора?

— Украшения пропали из вашего номера, — заметил я. — Имейте в виду: моя нога не переступала порога вашей комнаты. Я даже не знаю, в каком номере вы живете.

— Как же вы можете утверждать, что никогда в нем не были?

— Потому что вы живете на шестом этаже, а единственный номер на шестом этаже, в котором я побывал, — это номер Антеи Ландау.

— Бедняжка Антея, — вздохнула она. — Она не ладила с большинством постоянных жильцов, но ко мне всегда была добра. «Дорогая, если вы когда-нибудь напишете книгу, — говорила она, — несите ее прямо ко мне». Вы только что сами признались! — бросила она на меня испепеляющий взгляд.

— В чем признался?

— Что были в ее номере.

— Подумаешь, признание, — ответил я. — Мы с вами не в суде. Как бы то ни было, там нашли отпечаток моего пальца. Главное, я никогда не был в вашем номере и в глаза не видел вашего Элвиса на черном бархате.

— Тогда откуда вы… а-а… Верно, вам сказал Марти.

— Он просто в восторге. Но позвольте вернуться к моей гипотезе. Предположим, чисто теоретически, что ваши рубины у меня.

— Теоретически — подходящее слово. Хорошо, сыграем по вашим правилам. У вас нет рубинов, но предположим, они у вас были.

— Что вам нужно для счастья?

— Что мне нужно для счастья? Верните мне эти проклятые рубины, и я буду на седьмом небе!

— Вам нужны сами рубины? Просто пытаюсь понять, что вас привлекает, — пояснил я. — Симпатичные красные камушки или их цена?

— Продолжайте.

— Вас удовлетворит их денежный эквивалент?

Ее глаза загорелись. Они остались синими, но уже не такого пронзительного цвета. Наверное, я начал к ним привыкать.

— Джон Консидайн тоже затрагивал эту тему, — заметила она. — Он сказал Марти, чтобы тот предложил мне пять тысяч долларов. Пять тысяч долларов!

— Жалкие гроши, — согласился я.

— Я бы сказала — жалкая подачка. Оценщик говорил, что они стоят восемьдесят тысяч.

— Это больше той суммы, на которую они застрахованы, но, вероятно, ненамного. Ладно, забудем про пять тысяч.

— Я забыла про них, как только услышала.

— И про восемьдесят тысяч тоже забудьте, если хотите получить хоть что-нибудь. Допустим, вы получите двадцать тысяч.

— Двадцать тысяч долларов.

— Без лишнего шума, наличными.

— Это меньше, чем они стоят.

— Предположим, что они подлинные, и предположим…

— Эксперт сказал, что это — настоящие бирманские рубины.

— Самые лучшие рубины привозят из Бирмы и Шри-Ланки. Эти страны — крупнейшие их экспортеры, — заметил я.

— Знаю.

— А кто, по-вашему, крупнейший импортер синтетических рубинов?

— Хотите сказать, — произнесла она, помолчав, — тоже Бирма и Шри-Ланка? В чем тут смысл?

— Подумайте.

— Я как-то видела на шоссе магазин с вывеской: «Покупаем рухлядь и продаем антиквариат». Этим и занимаются в Бирме и Шри-Ланке?

— Занимаются, — кивнул я, — и им это сходит с рук, потому что синтетические рубины практически невозможно отличить от настоящих, поэтому рубины — не самое лучшее долгосрочное вложение капитала.

— Я и не думала их продавать, — нахмурила брови Айзис. — Если бы продала, то получила бы куда больше двадцати тысяч. Понимаете, я носила их на сцене…

— Да. «Свобода — это вещь».

— Так вы меня видели? Нет, конечно. Вам сказал Марти.

— Я слышал, вы были неподражаемы.

— Вы это просто так говорите, но все равно приятно. — На сей раз ее улыбка была искренней. — Я любила эти рубины. Я себя в них так чудесно чувствовала. Особенно потому, что мне их дал Джон. Потом мои чувства к Джону изменились, а к рубинам — нет.

— А сейчас?

— Двадцать тысяч долларов — большие деньги. Я буду скучать без рубинов. Вообще-то я уже по ним скучаю. Но, конечно, от денег пользы гораздо больше. Хотя вы мне их все равно не вернете?

— Мы же обсуждаем гипотезу, верно?

— Вы это так называете? — нахмурилась она. — Мне бы хотелось получить назад мои рубины, мистер Роденбарр.

— Берни.

— Я хочу мои рубины, Берни. Или двадцать тысяч долларов. Но у вас нет ни камней, ни денег, значит, вы просто дурака валяете.

— Мне казалось, мы обсуждаем гипотезу.

— Какая разница, — огрызнулась она и направилась к двери.

С ее уходом в помещении стало тише и как-то темнее. От нее исходил свет, даже когда она не была разодета во все цвета радуги. Я остался в одиночестве. Генри не вернулся, и я не знал, собирается ли он возвращаться.

Я взял телефон и набрал номер Элис или тот, который она дала мне в качестве такового, но он не ответил, как это вошло у него в привычку. Положив трубку, я некоторое время обдумывал сложившуюся ситуацию и кое до чего додумался.

Я могу выйти сухим из этой грязной воды.

Одна дамочка пробудила во мне желание произвести на нее впечатление и оказать услугу одному писателю, чья книга — ну конечно же — изменила мою жизнь. «Ничей ребенок», возможно, не спас меня от преступной жизни, но навсегда изменил мое мировоззрение, чего никак нельзя сказать про рекламу на упаковке. И я попытался завладеть письмами Фэйрберна, но кто-то меня опередил, так что сейчас они для меня недоступны. Если вы собирались искать иголку, вам следует хотя бы знать, в каком стоге ее спрятали. А я не знал. Рубины мог взять кто угодно, и они могли находиться где угодно.

Следовательно, Фэйрберн не получит своих писем, но не обвинит в этом меня, потому что не подозревает о моем существовании. Возможно, он обвинит Элис Котрелл, а та, если хочет, пусть винит меня, но она исчезла из моей жизни, вернувшись лишь на мгновение, чтобы стонать от наслаждения в постели с безликим незнакомцем. Мне как-то не верилось, что я перед ней в долгу.

Меня угораздило оказаться рядом с местом преступления и из-за этого угодить под арест, но в камере я томился недолго и рано или поздно все обвинения будут сняты. Даже если убийцу Антеи Ландау никогда не найдут, на меня у полиции ничего нет.

Что остается? Рубины? Прекрасно. Я не проверял, но наверняка они так и лежат в пакете с кошачьим кормом. Пожелает Джон Консидайн заплатить двадцать тысяч баксов, чтобы их вернуть, захочет Айзис взять за них деньги — это уже не мое дело. Как только я верну рубины Марти, это будет его дело, и пусть он сам с ним разбирается.

А что остается мне? В данный момент — сумка только что приобретенных книжек, а от них мне мало толку, пока они лежат там, где лежат. Я выложил их на прилавок, наклеил ценники и стал расставлять по полкам. «Газовый завод Макгинти» оценить так и не удалось. Я впустую перелистал несколько каталогов и пока оставил его без цены.

Лениво я открыл книгу и начал было читать; но на середине третьей страницы знакомый голос оторвал меня от повествования.

— Так-так-так, — пробасил Рэй Киршман, и я выпрямился, громко захлопнув книгу.

— Эй, Берн, — сказал он, — у тебя такой вид, словно я тебя застукал с поличным, а ведь ты всего лишь читал книжку. Нечистая совесть замучила?

— Это ценная книга, — ответил я. — Не стоило мне ее читать. Во всяком случае, ты застал меня врасплох, Рэй.

— Если человек работает в магазине, он должен быть готов к тому, что к нему в любой момент могут зайти посетители. Это — один из рисков розничной торговли. Даже если это не магазин, а одна видимость, и его владелец на самом деле вор.

— Рэй!..

— Берн, письма еще не всплыли?

— Нет, — ответил я, — и не собираются. Признаться, я их искал, но кто-то меня опередил.

— И убил Ландау.

— Очевидно.

— По-моему, — продолжил он, нахмурившись, — прежде ты говорил, что письма у тебя.

— Нет, — возразил я. — Это ты сказал, что они у меня, а я сказал, что они в безопасности.

— От кого?

— От меня. Добавлю, мне наплевать, где они и кто их забрал.

— Берн, а как же наш договор?

— С ним все в порядке, но даже в аптеке не сделают что-то из пустоты. Нам нечего делить, Рэй.

— То есть ты умываешь руки?

— Именно.

Он хотел что-то добавить, но тут зазвонил телефон, и я потянулся за трубкой. Звонил Хильярд Моффет, крупнейший в мире коллекционер Гулливера Фэйрберна, просто чтобы напомнить о своей глубочайшей заинтересованности.

Я прервал его на полуслове.

— Писем у меня нет, — сообщил я. — И никогда не будет. К тому же сейчас я занят.

Я положил трубку.

— Я правильно тебя понял, — подал голос Рэй, — ты устраняешься?

— Именно.

— И в отель, к плюшевым мишкам, ты не возвращался?

— В «Паддингтон»? Конечно нет. Как бы я туда попал? Да меня бы, наверное, и не впустили.

— Берн, а когда ты у кого-нибудь спрашивал разрешения?

Телефон зазвонил снова. Я скорчил гримасу, снял трубку и услышал голос Лестера Эддингтона, крупнейшего в мире специалиста по Фэйрберну, напомнившего мне о том, как важно ему заполучить ксерокопии переписки Фэйрберна и Ландау. Поразмыслив, он решил заплатить мне несколько больше, чем обойдется ксерокопирование. Если быть точным, пару тысяч долларов, и…

Очень полезно помнить свою роль наизусть, а с памятью у меня не было никаких проблем.

— Писем у меня нет, — сообщил я. — И никогда не будет. К тому же сейчас я занят.

Я положил трубку.

— Ты твердишь одно и то же, — заметил Рэй, — и скоро сам в это поверишь. Но скажи мне, Берн, что ты делал прошлой ночью?

— Что делал?

— Угу. Общался с Кэролайн?

— Нет, у нее было свидание.

— А что делал ты?

— Ну, выпивал в «Бам Рэп».

— Один-одинешенек? Знаешь, что говорят про тех, кто пьет в одиночку?

— Полагаю, это лучше, чем сидеть в одиночестве и не пить, — ответил я. — Но я был не один.

— А потом?

— А потом вернулся домой.

— К себе в Вест-Энд, на Семьдесят первую?

— Да, я там живу. Это мой дом, так что, когда я собираюсь домой, я отправляюсь именно туда.

— Ну, ты ведь мог отправиться домой вместе с тем, с кем пил, — заметил он. — То есть к ней домой.

— Я пил с мужчиной.

— Никогда бы о тебе такого не подумал, Берн, но не мое дело, кого ты водишь к себе домой.

— Я отправился домой один, — уточнил я. — В свой собственный дом, один, и…

И зазвонил телефон. Я снял трубку и рявкнул в микрофон, возникла пауза, после чего мистер Виктор Харкнесс из «Сотбис» сообщил, что уже пытался застать меня, но у меня, видимо, не было возможности ему перезвонить.

— Я говорю неофициально, — сказал он, — так что считайте, что из научного любопытства. Мисс Антея Ландау заключила с нами договор о передаче писем Фэйрберна для продажи с аукциона. В качестве образца она показала нам несколько писем, мы их просмотрели, но она их нам не оставила. Однако мы выдали ей аванс, и она подписала с нами соглашение, которое распространяется на ее наследников и правопреемников.

— Вряд ли я вхожу в их число, — сказал я. — Даже не представляю, каким образом она могла бы упомянуть меня в своем завещании. Я не был знаком с этой дамой.

Последовала новая долгая пауза, затем мистер Харкнесс возобновил атаку:

— Хочу подчеркнуть, мистер Роденбарр, что мы весьма заинтересованы в этих письмах. Они буду в центре нашей январской продажи книг и архивов. Их ценность для нас значительно выше тех комиссионных, которые мы рассчитываем получить от продажи, хотя они сами по себе будут весьма существенными.

— Это интересно, но…

— Следовательно, — прервал он меня, — мы готовы выплатить комиссионные посреднику. Наличными. Никаких объяснений не потребуется.

— И вы вправе это сделать?

— Письма остаются законной собственностью мисс Ландау — вне зависимости от того, в чьих руках они находятся в данный момент. И наша с ней договоренность все еще в силе. Если нам удастся получить письма, мы никому не обязаны объяснять, каким образом они оказались в нашем распоряжении.

Я глубоко вздохнул.

— Писем у меня нет, — сообщил я. — И никогда не будет. К тому же сейчас я занят.

Я положил трубку.

— Ты повторяешься, — заметил Рэй. — Я бы сказал, ты напоминаешь заезженную пластинку.

— Пластинки и существуют для того, чтобы их заездили.

— Угу. Значит, вчера вечером ты отправился прямиком домой, да?

К чему он клонит?

— Я отправился в «Бам Рэп». Я тебе это уже сказал.

— Где выпивал со своим другом-гомиком.

— Его зовут Генри, — сказал я, — и он не голубой, по крайней мере, мне так не кажется. А какая тебе разница?

— Мне — никакой. Я не возил его к себе домой.

— Я тоже.

— Да, ты отправился домой в одиночестве. В котором часу?

— Не помню. Часов в восемь, может, в девять. Примерно так.

— И поехал прямо домой.

— Нет, еще зашел в магазин и купил молока. Зачем…

— Наверное, чтобы добавлять в кофе. А-а, зачем я спрашиваю? Так, чтобы разговор поддержать, Берни. Значит, ты поехал домой и провел всю ночь один, я правильно понял?

— Правильно.

— А утром…

— Встал и поехал в магазин.

— Открыл его, покормил кота и занялся своими обычными делами.

— Совершенно верно.

— И что, вот просто так вышел из дому и ничего не заметил?

Мне пришлось-таки спросить, хотя очень не хотелось услышать ответ:

— Чего я не заметил, Рэй?

— Мертвую девушку, — пояснил он, — которая лежала на полу в твоей гостиной. У тебя там не так много места, чтобы обойти труп, так что тебе, наверное, пришлось через нее перешагнуть. Странно, что ты ничего не заметил.

Глава 17

— Мертвая женщина, — повторил я.

— Девушка, женщина, как тебе больше нравится, Берн. Как ее ни называй, вряд ли она ответит. Бедняжка уже давно не подает признаков жизни.

— В моей квартире.

— Если только ты не съехал оттуда и там не поселился кто-то другой. Ты ведь все там же живешь, Берн?

— Да, — ответил я.

— Похоже, это подходящее место для жизни, — рассудительно заметил Рэй, — иначе ты бы там не жил, и, видимо, для смерти тоже, раз уж она его выбрала. Хотя, признаться, ей помогли.

— Ее убили?

— Пожалуй, да. Люди сейчас стреляются сплошь и рядом, бывает, что и закалывают себя ножом, но чтобы то и другое сразу — о таком мне слышать не приходилось.

— Ее…

— Застрелили и зарезали. Выстрел в плечо, нож в сердце или достаточно близко, чтобы добиться того же эффекта. Врач говорит, смерть наступила практически мгновенно.

— По крайней мере, не мучилась, — сказал я. — Кем бы она ни была. Она погибла от ножевой раны?

— Чтобы погибнуть от пули, ей бы пришлось дождаться заражения крови, потому что рана была забинтована. Док не берется утверждать наверняка, но считает, что огнестрелу как минимум двадцать четыре часа. Ее подстрелили, потом залатали, и она отправилась к тебе на квартиру, где ее закололи.

— Когда это произошло, Рэй?

— Судя по всему, ночью. Пока ты спал дома, Берн.

— Кто обнаружил тело?

— Двое патрульных.

— Они просто проходили мимо и случайно ее там обнаружили?

— Они приехали по звонку.

— И когда это произошло?

— Часов в одиннадцать утра. Соседи сообщили консьержу, что ночью из-за двери твоей квартиры доносились подозрительные звуки.

— Они ждали до утра, чтобы сообщить консьержу?

— Не они, а она. Ты знаешь миссис Хеш?

— Соседка напротив. Милая женщина.

— Так вот она среди ночи что-то услышала. Только не спрашивай ее, когда именно, потому что я уже спрашивал и получил что угодно, кроме точного ответа. Она легла спать, проснулась от странных звуков, постучалась в твою дверь, ты не ответил, тогда она позвонила тебе по телефону, ты опять не ответил, в итоге она сообщила консьержу.

— И он вызвал полицию?

— Он пытался связаться с тобой по домофону, потом поднялся наверх, барабанил тебе в дверь, но ты не откликался, да и она тоже.

— Кто — она?

— Покойница. Так что он пошел и вызвал полицию.

— Пара копов пришла и взломала мой замок, — сокрушенно покачал я головой. — Вот беда…

— Успокойся, Берн, — сказал Рэй.

— Если бы ты знал, сколько раз мне приходилось менять замок…

— На сей раз тебе не придется этого делать, потому что его никто не взламывал. У консьержа был ключ.

— Серьезно?

— Ты сам ему оставил.

— Мне казалось, я просто его потерял. Но если у него был ключ, почему он сразу не открыл дверь сам?

— Допускаю, боялся увидеть то, что внутри. А может, он и открывал дверь, увидел труп, в ужасе выскочил и вызвал полицию, чтобы они сами его обнаружили. Какая тебе разница? Она лежала на полу мертвая, причем довольно давно.

— Как давно?

— Пока точно не скажу, но примерно шесть-восемь часов. Вероятно, ее закололи где-то в середине ночи.

— Когда ты узнал о случившимся, Рэй?

— Почти сразу. Мы с тобой, Берн, связаны через компьютер. Как только в сводках всплывает твое имя, рядом с ним появляется мой флажок. Ну а позвонить мне много времени не требуется.

— Но ты довольно долго до меня добирался, — заметил я, посмотрев на часы.

— Верно, но я подумал — к чему спешить? Мне хотелось услышать заключение судмедэксперта, а заодно узнать, как ее звали, на случай, если ты не удосужился выяснить ее имя.

У меня возникло серьезное подозрение, но я решил придержать его при себе.

— И кто же она такая, Рэй?

— Имя Карен Кассенмайер тебе ни о чем не говорит?

Я подумал, что в половине пятого утра она еще была жива. Вполне жива и издавала страстные стоны на неразобранной постели в 303-м номере отеля «Паддингтон». Потом тот парень по-быстрому отвез ее на северо-запад, в мою квартиру, заколол и бросил умирать.

— Берн?

Разве что она сама приехала ко мне домой и встретила там кого-то. У меня не было никакой возможности установить, убил ли ее тот, что был с ней в номере, или кто-то другой. Впрочем, какая разница, все равно я не знаю, кто с ней был. Но почему ко мне домой?

— Э-э, Берн…

Может, потому, что она знала мой адрес. Почувствовала, что ей угрожает опасность, и решила, что я ее спасу…

— Эй, Берни! Ты где?

— Здесь, — откликнулся я. — Просто задумался. Ее зовут не Карен Кассенмайер.

— Мы в этом уверены.

— И напрасно. На самом деле…

Зазвонил телефон.

— Возьми трубку, — сказал Рэй. — И не пудри мне мозги. Полиция провела тщательное расследование, включая отпечатки ее холодных мертвых пальцев. Мы послали запрос в Вашингтон. Это Карен Кассенмайер из…

— Оклахомы. Город Генриетта, штат Оклахома, — уточнил я.

— Если это не она, как ты можешь знать, откуда она? И сними наконец трубку, а то у меня голова болит от звона!

— Всем нужно одно и то же, — ответил я. — Хочешь, чтобы я ответил? Хорошо, отвечу и скажу то же самое, что уже сказал тем троим. А потом назову тебе настоящее имя женщины, которая называла себя Карен Кассенмайер.

Я схватил трубку.

— Писем у меня нет, — сообщил я. — И никогда не будет. К тому же сейчас я занят.

— Берни? Это ты?

— Вот это да, — сказал я.

— Кажется, я не вовремя, — сказала она. — Перезвоню попозже.

— Погоди! — воскликнул я, но она уже отключилась. Некоторое время я смотрел на трубку, но обычно это не помогает, поэтому пришлось положить ее на место.

— Ну, — напомнил о себе Рэй. — Я весь внимание.

— Что?

— Имя, — сказал он. — Настоящее имя женщины, убитой в твоей квартире.

— Надеюсь, ее там уже нет? Неужели они ее не увезли?

— Хватит увиливать! Кто она?

— Карен Кассенмайер, — сказал я.

— Это я так говорил. А ты собирался сказать что-то другое.

— Нет. Вовсе нет.

— Ладно тебе! Я помню, что я сказал, и помню, что ты сказал, и я хочу узнать, что ты собирался сказать перед тем, как передумал.

— Что бы там ни было, — отвечал я, — телефонный звонок напрочь вышиб это у меня из головы. Ты сам виноват, что заставил меня снять трубку.

— Берн…

— В любом случае это не имеет никакого значения. Но если я вдруг вспомню, немедленно дам тебе знать.

Ее имя Элис Котрелл — именно это я собирался сказать, и если телефонный звонок и не вышиб из моей головы все мысли, то резко изменил их ход.

Потому что звонила мне Элис Котрелл.

— Прибыли, — произнес Рэй. — Иди взгляни.

— Терпеть не могу покойников.

— Не смеши меня. Если бы они тебе нравились, я бы и впрямь забеспокоился. Кому нравится смотреть на мертвецов? А иначе зачем бы мы их закапывали?

— Чтобы на них не смотреть?

— Вот именно, — кивнул он. — Ну? Что скажешь?

— В жизни ее не видел, — ответил я, отворачиваясь. — Мы можем идти? И прошлой ночью меня не было дома, — добавил я.

— Берн, ты меня поражаешь.

— У меня были причины утверждать иное.

— Разумеется, и главная из них в том, что ты лжец. Если человек зарабатывает на жизнь воровством, трудно ожидать, что он всегда будет говорить правду. Половину вопросов я задавал тебе лишь затем, чтобы услышать, какую байку ты сочинишь.

— Ты не ждешь от меня правды?

— Если бы ждал, это значило бы, что жизнь меня ничему не научила, потому что ты лжешь мне с первого дня нашего знакомства. Но у меня нет причин держать на тебя зло. За эти годы мы сделали друг другу немало добра, верно, Берн?

— Совершенно верно.

— И положили в карман немало долларов. К тому же мне удалось произвести несколько превосходных арестов.

— Иногда ты и меня арестовывал, Рэй.

— Но тебя же не сажали? Ты всегда выходил сухим из воды.

— Пока выходил.

— Ты видел когда-нибудь эту Кассенмайер, Берни?

— Нет, — ответил я. — Мне просто так показалось. На мгновение я принял ее за другую.

— Она выглядит знакомой?

Я отрицательно покачал головой и пояснил:

— Нет, но до того, как я ее увидел, я думал, что в моей квартире могла оказаться, э-э… другая женщина.

— И кто же это? Только не напрягайся, не сочиняй очередную историю. Твое мнение изменилось до того, как ты оказался в морге. Попробую угадать: это она звонила по телефону?

Он подъехал к пожарному гидранту, — а где еще коп может припарковаться? — и мы пошли за угол к моему магазину. Когда мы вошли, Генри как раз оформлял очередную покупку. Он вернулся в тот момент, когда Рэй вынудил меня поехать посмотреть на Карен Кассенмайер, и я позволил ему остаться.

Я не успел их познакомить, поэтому решил сделать это сейчас.

— Это Рэй Киршман, — сказал я. — Из полиции. А это — Генри Уолден. У него была фабрика глины.

— Не знал, что глину делают на фабрике, — заявил Рэй. — Я думал, ее просто выкапывают, как грязь.

Генри объяснил, что он совершенно прав, но после этого глина подвергается обработке, которая включает в себя очистку от примесей и добавление компонентов, предохраняющих ее от высыхания. После чего ее сушат, упаковывают и рассылают по магазинам.

— А потом люди покупают ее своим детям, — подхватил Рэй, — и эти маленькие мерзавцы втаптывают ее в ковры, которые потом ни за что не отчистить. Вы работает на Берни, Генри?

— Он позволяет мне оказывать ему посильную помощь. Это куда интереснее, чем производство формовочной глины.

— Если вы любите книги, — уточнил Рэй.

Генри сказал, что он очень их любит, к тому же ему очень нравятся люди, которых можно встретить в книжных магазинах. Встретить можно кого угодно, согласился Рэй. Генри поинтересовался, нужна ли мне еще его помощь, я сказал, что нет и вообще пора закрываться. Генри сказал, что скорее всего мы увидимся завтра, и на выходе задержался, чтобы потрепать Раффлса.

— Приятный парень, — заметил Рэй, когда дверь закрылась. — Он был тут, когда я заходил в прошлый раз?

— Трудно сказать, кто тут был и кого не было. Он бывает у меня довольно часто.

— Генри Голден. Ты не знаешь никаких знаменитостей по имени Генри Голден?

— Был один такой.

— Понятно.

— Но его зовут не Генри Голден, Рэй. Его зовут Генри Уолден.

— Какая разница. Все равно что-то напоминает. Как и его лицо. Сначала оно кажется знакомым, но потом понимаешь, что видишь его впервые.

— Потом понимаешь, что видишь его впервые?

— Ты понял, что я хотел сказать. Если увидишь такую бородку, ты наверняка ее не забудешь. Уж очень ухоженная. Кстати, о знакомых. Точнее, о даме, которую мы с тобой видели. Я понял, что она — не та, кого ты рассчитывал увидеть, но тебе не показалось, что она тебе кого-то напоминает?

— Она напоминает труп.

— Да. В этом сомневаться не приходится.

— И она выглядит так, словно всегда была трупом, Рэй. Словно она родилась мертвой и с тех пор не раз попадала в переделку.

— Судя по тому, что мы знаем, ей сорок шесть лет. Самое худшее, что с ней приключилось в жизни, произошло вчера ночью. Ее закололи ножом насмерть. Но до того ее много раз арестовывали, и она неоднократно сидела.

— За что?

— За кражи. Она была воровкой.

— Вор в моей квартире.

— Да, забавно. Наверное, искала, что стибрить.

— Наверное.

— Ты как-то не обеспокоен. Почему?

— Ну, если не ошибаюсь, она так ничего и не унесла.

— Нет, но тот, кто ее убил, мог унести то, за чем приходила она.

— Не знаю, за чем она приходила, — сказал я, — да у меня и нет ничего ценного.

— А как насчет твоей жизни, Берн?

— Ты о чем?

— У нее в сумочке был пистолет.

— Пистолет, — повторил я.

— Маленький. И его не чистили с тех пор, как последний раз из него стреляли.

— Может, она стреляла в того, кто ее заколол?

— А потом положила пистолет в сумку? — Он скорчил гримасу. — Вероятно, это тот пистолет, из которого она была ранена пару дней назад.

— Рана в плечо.

— Угу. По размерам подходит. Двадцать пятый калибр — в самый раз, если хочешь остановить атаку таракана.

— Если кто-то ранил ее в плечо, — задумался я, — каким образом пистолет оказался у нее в сумочке?

— Может, тот, кто в нее стрелял, — тот же самый, кто заколол ее вчера ночью. Она упала замертво, а он решил избавиться от оружия, сунув пистолет ей в сумку.

— В этом есть смысл.

— В этом нет никакого смысла, — возразил Рэй. — Но в чем он есть?

— А может, она тогда сама себя ранила?

— А в этом есть смысл? Женщина хочет покончить с собой и стреляет себе в плечо?

— Она могла поранить себя случайно.

— Это ее пистолет, и она случайно в себя выстрелила?

— Почему бы и нет?

— За ней тянется целый хвост задержаний, — рассудительно заметил Рэй. — Но нигде не сказано, что она была арестована за незаконное владение огнестрельным оружием.

— Люди меняются.

— Я слышу это постоянно, но доказательств пока не вижу. Ее дважды обвиняли в разбойных нападениях. Впрочем, оба раза обвинения были сняты. И огнестрельным оружием она не пользовалась.

— Она пользовалась ножом.

— Как ты догадался, Берн?

— По твоей паузе. Я заранее чувствую приближение удара. Так она применяла нож?

— Да, проколола пару парней.

— Однако ножа в ее сумочке не обнаружили.

— Нет.

— И рядом с ней тоже.

— Ну, у тебя полно ножей на кухне. Но нет, орудия убийства на месте преступления не обнаружено. Есть предположение, что убийца унес его с собой.

— Это был тот же самый нож?

— Очень хорошо, — одобрительно усмехнулся Рэй. — Из тебя мог бы выйти хороший коп, не стань ты жуликом.

— А с чего ты взял, что нельзя быть тем и другим одновременно? Это тот нож, которым закололи Антею Ландау?

— Если бы у нас был нож, — сказал Рэй, — было бы легче подтвердить или опровергнуть это предположение. Пока они лишь говорят, что такое возможно. А что скажешь ты, Берн? Не представляешь, где можно найти нож? Или кто мог воткнуть его в эту Кассенмайер?

— Нет.

— Берн, тебе что-то про нее известно. Ты говоришь, что никогда ее не видел, говоришь, что ничего про нее не знаешь, но я видел выражение твоего лица, когда произнес это имя. Не похоже, что ты слышал его впервые.

— И все же я никогда его не слышал, — подтвердил я. — Зато я его видел.

— Где видел?

Я прикинул, есть ли смысл скрывать от него правду. Смысл, вероятно, был, но я не сообразил, какой именно.

— Она останавливалась в «Паддингтоне».

— Откуда ты знаешь? Ты был там прошлой ночью, да? — Ответа он ждать не стал. — Мне надо воспользоваться твоим телефоном. — Он протянул к нему руку, и в этот момент телефон зазвонил. Рэй чертыхнулся и сам снял трубку.

— Книжная лавка Берни, — рявкнул он. — Кто это? Кэролайн? Извините, ошибся. Минутку.

Он передал мне трубку. Элис Котрелл произнесла:

— Берни, это ты?

Я сказал:

— Да.

— Кто это у тебя?

— Полицейский, — сказал я.

— Значит, ты не можешь говорить, — продолжила она. — Все в порядке. Я просто хотела сообщить, что все закончилось благополучно. Я получила то, что мы искали.

— Как тебе это удалось?

— Слишком сложно объяснять. Но я уже позвонила Гулли в Орегон, он был вне себя от радости. Я запихала всю пачку в измельчитель, а нарезку сожгла в мусоросжигателе. Сейчас я в аэропорту. Уже объявляют посадку на мой рейс в Шарлоттесвилль.

— Вот как…

— Прощай, Берни.

В трубке послышались короткие гудки. Я передал ее Рэю.

— Твоя очередь, — сказал я.

— Ничего, — констатировал он. — Никакая Кассенмайер в «Паддингтоне» не останавливалась.

Пока он звонил, я занес стол и стал закрывать магазин. Я мог бы подождать, чтобы он мне помог, но ждал бы и по сей день. Копы, как я давно уже заметил, стараются не поднимать тяжести.

— Может, она отчалила, — предположил я.

— Разумеется, отчалила, — ответил он. — Причем навсегда. Что еще скажешь про человека, который получил удар ножом в сердце? Но она не выписывалась из отеля, потому что никогда там и не регистрировалась. С чего ты взял, что она там останавливалась?

— Я был в ее номере.

— Вчера ночью?

— И еще раз перед этим.

— Но с ней ты не встречался?

— Нет.

— Тогда откуда ты знаешь, что это был ее номер?

— В гардеробной стоял ее чемодан.

— И тебе достаточно взглянуть на чемодан, чтобы определить его владельца?

— Вполне, если на нем есть бирка с фамилией и адресом. Но она могла зарегистрироваться под другим именем.

— И оставила собственное имя на багажной бирке? — Он нахмурился. — В сумочке у нее обнаружили три удостоверения личности. На разные фамилии. Я перечислил их все этому типу в отеле.

— О каком типе ты говоришь?

— О ленивой ящерице с крашеными волосами. О Карле Питтсбурге.

— Пилсбери.

— Как угодно. Он сказал, что впервые слышит все три фамилии.

— Значит, она использовала четвертую. И она не могла выписаться из отеля, потому что еще в четыре утра номер был занят. Возможно, тогда она находилась у меня дома, но планировала вернуться в «Паддингтон». В гардеробной еще стоял ее чемодан, а в платяном шкафу были ее вещи.

— Пожалуй, мне стоит поехать посмотреть, — сказал Рэй. — Ты, случайно, не запомнил номер комнаты?

Я снял трубку и позвонил. Никто не ответил, и не могу сказать, что это меня удивило.

— Разумеется, я помню номер, — сказал я Рэю. — Поторгуемся?

Глава 18

Вечером я добрался до «Бам Рэп» часам к девяти. В общем-то я не ожидал никого там застать — конечно, за исключением тех, кого только там и можно застать, причем всегда. Но там был Генри, на макушке его яйцевидной головы красовался рыжевато-коричневый берет, а пальцы, как обычно, теребили серебристую бородку. Перед ним стоял бокал, а лицо выражало идеальный покой, из чего следовало, что бокал далеко не первый.

— Здесь была ваша подруга, — сказал он. — Кэролайн. Очаровательная женщина.

— Она пила кампари?

— Это был кампари? Она говорила о «лаворисе». Его она заказала себе, а для вас — двойной скотч.

— И она выпила мой скотч, а «лаворис» оставила.

— Она это уже проделывала? Потом снова заказала скотч, уточнив, что это тоже для вас, а когда пришла официантка, попросила забрать «лаворис». «Сегодня вечером я ничего не пью, — сказала она. — Даже жидкость для полоскания рта». Она и мне заказала скотч и добавила, что, если я выпью лишнего, мне следует заказать что-нибудь из узбекского ресторана. Что такого в этом узбекском ресторане?

— Узбекская еда, — сказал я.

— Мне показалось, она очень высокого о ней мнения. Допив свой второй бокал — точнее, ваш второй бокал, — она положила на столик деньги и ушла. Сказала, что у нее назначена встреча. Вот и официантка. Что вы будете пить?

— Наверное, стоит придерживаться скотча, — заметил я, — хотя сам я пока не выпил ни капли. А что пьете вы?

— Ржаное, — ответил он.

— Вот как?

— Вы предложили мне попробовать его вчера вечером, а сегодня я заказал его машинально.

— И сегодня оно вам так же нравится?

— К нему привыкаешь.

— Думаете, он может стать вашим любимым напитком?

— Вполне возможно.

Я заказал ржаное нам обоим и, когда его принесли, поднял бокал.

— За книги, которые меняют жизнь, — произнес я, — причем в любую сторону. А почему глиняная фабрика, Генри?

— Не понял?

— С чего все началось? В районе Перу, штат Индиана, большие залежи глины?

— Были, — ответил он. — С этого все началось, но постепенно запасы глины истощились.

— Представляю ваше разочарование.

— Мы стали покупать сырую глину на юге и перевозили в Перу, где перерабатывали ее и упаковывали.

— И рассылали по всей Америке.

— По всему миру — всюду, где живут детишки и есть ковры, в которые ее можно втаптывать.

Я переключился на спиртное. Некоторое время мы молчали. Кто-то бросил четвертак в музыкальный автомат. Зазвучал голос Пэтси Клайн. Не «Завяла любовь», но все равно кошмар. Мы оба не проронили ни слова, пока она не умолкла. Затем я произнес:

— Коул Портер родился в Перу, штат Индиана.

— Совершенно верно.

— И там нет глины.

— Сейчас нет. Запасы…

— Истощились, потому что их там вообще никогда не было. Значительные запасы аллювиальной глины находятся к востоку от Перу, поблизости от города, который называется Хантингтон.

— Для человека, который никогда не занимался этим делом, — заметил он после некоторого размышления, — вы много знаете о глине.

— Я заходил в книжный. Не в свой, а в «Барнс и Нобл» на Астор-плейс. Хотел заглянуть в путеводитель для автотуристов, — те, что есть у меня, могут предостеречь разве что насчет рыбки-зубочистки.

— Что делает рыбка-зубочистка?

— Внедряется в рыбку-оливку, а потом обе оказываются в рыбке-мартини. Забудьте о рыбке-зубочистке, ладно?

— Ладно.

— В Хантингтоне есть глиняная фабрика, — сказал я, — и, если верить путеводителю, там даже проводятся бесплатные экскурсии. Кто угодно может запросто прийти к ним, и ему покажут всю фабрику.

— Вполне возможно, что в Хантингтоне тоже есть глиняная фабрика, — согласился он. — Почему бы и нет? Между Перу и Хантингтоном меньше пятидесяти миль.

— По карте выходит больше.

— Нет. Оба стоят на реке Уобаш. Запасы глины могут быть рядом с каждым городом.

— Могут.

— Почему основать глиняную фабрику в Перу сложнее, чем в Хантингтоне?

— Может, и не сложнее, — ответил я, — просто ее там нет. Это родной город Коула Портера, там есть музей цирка, есть памятник локомотиву, посвященный истории городской железной дороги. Но глиняной фабрики там нет.

— Может, и нет, — согласился он. — Но могла бы быть.

— Вы бывали в Перу, Генри?

— Славный городок, — кивнул он. — И памятник локомотиву впечатляет.

— А в Хантингтоне?

— Тоже ничего. Я осматривал там глиняную фабрику.

— Я так и думал. Ее что, купила крупная корпорация?

— Боже мой, надеюсь, что нет.

— То есть все это вы придумали.

— Естественно.

— И перенесли фабрику из Хантингтона в Перу…

— Так лучше звучит. Хантингтон — невыразительное название для города. А в Перу что-то есть.

— Что-то есть, — согласился я.

— Перу — это страна. Инки, Анды, Мачу-Пикчу. Все так экзотично, а если еще прибавить Индиану… Перу, Индиана. Плюс тот факт, что это действительно родина Коула Портера, об этом не все знают, но тем не менее это придает дополнительный оттенок. Если хочешь иметь глиняную фабрику, почему бы не перенести ее на сорок-пятьдесят миль вниз по Уобаш, в Перу?

— Потому что это лучше звучит.

— Ну да.

— Полагаю, вашу жизнь «Ничей ребенок» изменил больше, чем чью-нибудь еще.

— Наверное.

— Гулливер Фэйрберн, — сказал я.

— Нелепое имя.

— Но необычное. Оригинальнее, чем Генри Уолден. Рэй назвал вас Генри Голденом, но он часто путает фамилии.

— Нередкое явление.

— А вот любопытно, думали ли вы об этом, когда выбирали имя? История с глиняной фабрикой подсознательно могла подтолкнуть вас выбрать имя Генри. Впрочем, с тем же успехом можно найти и другой путь.

— Да путей сколько угодно.

— Генри Уолден. Генри — как Генри Дэвид Topo. А это выводит нас прямо к Уолденскому пруду.[16]

— Где, насколько мне известно, никогда не было запасов аллювиальной глины. — Он поднял бокал и стал его разглядывать. — Чертовы литературоведы только этим и занимаются. Разбирают каждое твое предложение и ищут в нем скрытые смыслы. Если бы они сами писали, быстро бы сообразили, что все это — полная ерунда. В произведение очень трудно вложить хоть какой-то смысл, я уж не говорю о скрытом. Но как вы до этого додумались? Дело ведь не в фабрике.

Я покачал головой:

— Вы показались мне знакомым.

— Знакомым?

— Да, смутно, и я об этом не слишком задумывался. Но другим вы тоже кажетесь знакомым. Одна особа даже решила, что узнала вас, и поздоровалась.

— Та потрясающая чернокожая девушка.

— Айзис Готье. Вы стояли, подняв руку к подбородку, и она с вами поздоровалась, но вы опустили руку, повернулись, и она извинилась за ошибку. Потому что, едва увидев вашу бородку, она поняла, что вы совсем не тот, о ком она подумала.

— Это и навело вас на размышления?

— Не совсем. Но почти так же повел себя и Рэй. Он решил, что узнал вас, а потом передумал. И вот тут-то я задумался, почему вы кажетесь мне знакомым: все дело в том, что я впервые столкнулся с вами, когда вошел в вестибюль отеля «Паддингтон». Вы сидели и читали журнал «Джентльмен». Это были вы, только без берета и бородки. На вас были черные очки, верно? И мне показалось, что волос у вас на голове было побольше.

— Генри Уолден, — произнес он. — Мастер маскировки.

— На мой взгляд, человеку, которого и так никто в глаза не видел, замаскироваться нетрудно. Человеку, избегающему фотокамер, который довел до совершенства искусство сохранять инкогнито. Бородка и берет — отличная мысль, ведь они делают вас типичным благородным стареющим мужчиной, стремящимся сохранять артистически-богемный вид. К тому же ухоженная серебристая бородка бросается в глаза, и те, кто вас видит, только ее и запоминают. Я увидел бородку и подумал, что такой ни у кого прежде не видел, а значит, я не видел вас раньше. И ошибся.

— Может, я хотел, чтобы вы догадались, — заметил он. — Иначе не проводил бы столько времени в вашем магазине.

— Вы даже покупали книги.

— На мне вы много не заработали.

— На тех книгах, что вы у меня купили, — да. Но я говорю про те книги, которые вы купили в книжном магазине «Перикл» и продали мне. Те книги, которые, по вашим словам, принесла какая-то женщина. Я расставлял их на полки, и что-то заставило меня заглянуть на сто пятьдесят первую страницу одной из них. Именно на этой странице Ставрос Влахос, хозяин «Перикла», карандашиком ставит свои метки. Он пометил и эту книгу. Как и все остальные.

— Этого я не знал.

— Потому что он ставит метку не на форзаце, как другие книготорговцы. Я позвонил ему, он вспомнил книги и описал человека, который выбрал их и расплатился наличными. Еще он сказал, сколько вы ему заплатили. Вы много потеряли на этой сделке, не так ли?

— Вы научили меня, — улыбнулся мой собеседник, — как сколотить небольшое состояние в книжном бизнесе. — Он пожал плечами. — Я проник в ваш магазин под фальшивым именем и решил, что кое-чем вам обязан.

— А как вы вообще попали ко мне? Наверное, следили за ней?

— Да. — Он тяжко вздохнул. — Я увидел ее в отеле. Снял там номер, вот почему я сидел в вестибюле и читал журнал. Я прилетел в город в парике и темных очках, в отеле назвался чужим именем. Не Гулливером Фэйрберном и не Генри Уолденом. И я только начал устраиваться, как появилась эта мерзкая девчонка.

— Забавно, — вставил я. — Она очень хорошо о вас отзывается.

— Правда?

— Она рассказала мне, что вы написали ей, как вам не хочется, чтобы ваши письма попали на аукцион. Она решила раздобыть письма и вернуть их вам. По ее словам, ей это удалось.

— Что вы хотите сказать?

— Она позвонила в тот момент, когда у меня был Рэй. Сказала, что письма у нее. Потом позвонила вам в Орегон…

— В Орегон?

— Вы же там живете, верно? Вы хотели, чтобы письма были уничтожены. По ее словам, она позвонила вам и сказала, что пропустила их через измельчитель, а потом сожгла. Интересно, где она его раздобыла.

— Что раздобыла?

— Шредер. Может, привезла с собой из Шарлоттесвилля? Его можно взять напрокат, как по-вашему? Интересно, сколько это стоит?

— Вот бы здорово, — вздохнул он, — сунуть в бумагорезательную машину саму Элис. Если письма попали к ней в руки, она их ни за что не уничтожит. Да и ко мне они тоже никогда не вернутся.

— Она намерена их продать?

— Не знаю, что она собирается с ними делать. Она поведала вам о наших отношениях? Роман века, в роли Лолиты — Элис Котрелл!

— Вкратце.

— Не сомневаюсь. И что именно она рассказала?

Я изложил ему сокращенную версию. По ходу повествования он только качал головой. Когда я закончил, он отхлебнул виски и глубоко вздохнул.

— Я действительно написал ей, — сказал он. — Эта ее публикация в «Нью-Йоркере» задела меня за живое. В ответ одно за другим посыпались письма. Она писала, что ее положение невыносимо. Ей придется бежать. Отец почти ежедневно пристает к ней, а мать лупит проволочной вешалкой, все в таком духе. В конце концов она меня достала. Я написал, что она может приехать ненадолго.

— И?

— И дальше она осталась у меня, и избавиться от нее оказалось труднее, чем от хронического насморка.

— Она прожила с вами три года?

— Точнее, шесть месяцев.

— Однако.

— У нее была отдельная кровать, но она дожидалась, пока я засну, и перебиралась ко мне.

— Она сказала, что была девственницей.

— Возможно. Во всяком случае, я ничего не делал, чтобы это изменить, хотя она изо всех сил пыталась меня соблазнить. Она была изобретательна, но все равно оставалась тощим ребенком, а я не по этой части. — Он покачал головой. — Вероятно, она надеется найти пару-тройку писем, где я рассказываю своему агенту о потрясающей молодой женщине, которая появилась в моей жизни.

— А что было в тех письмах, Генри?

— «Генри». — Он улыбнулся. — Думаю, вы можете и дальше называть меня так. Что было в письмах? Даже не помню. Антея была моим агентом, и мы вели обычную деловую переписку.

— И вы бы хотели вернуть эти письма.

— Я бы хотел, чтобы они исчезли, чтобы их уничтожили.

— Почему?

— Потому что не желаю, чтобы люди в них рылись, лезли мне в душу. По той же причине я и живу затворником.

— Но люди находят вас во всем, что вы пишете.

— Они находят лишь то, что я хочу показать, — проговорил он и поглядел куда-то вдаль. — Это вымысел, и я сочиняю его так, как мне хочется, с глиняной фабрикой, перенесенной из Хантингтона в Перу, к примеру, если я хочу, чтобы она была именно там. Мне все равно, кто читает мои вымыслы или что они надеются в них найти.

— Понимаю.

— Правда? — Он пристально посмотрел мне в глаза. — Представьте, вы с кем-то разговариваете. Будете ли вы против того, чтобы собеседник вас слышал?

— Если буду, то и разговаривать не стану.

— Вот именно. Но предположим, пока он вас слушает, он еще и читает ваши мысли. Выхватывает непроизнесенные фразы, которые роятся в вашем мозгу. Как вам это понравится?

— Уловил.

— Вымысел, который я записываю, — это мой разговор с миром. Моя частная жизнь остается частной, невысказанным разговором с самим собой, и я не желаю, чтобы какие-то телепаты его подслушивали.

— То есть вам не важно, у кого находятся эти письма, — сказал я. — У коллекционера, исследователя, в университетской библиотеке или даже у Элис Котрелл. В любом случае это вторжение в вашу частную жизнь — от кого бы оно ни исходило.

— Совершенно верно.

— Айзис Готье, — произнес я.

— Ничего про нее не знаю, кроме того, что она очаровательна и обладает хорошей дикцией.

— Карен Кассенмайер.

— Кто это?

— Убитая воровка. А как насчет служащих отеля? Актер-неудачник с крашеными волосами, его зовут Карл, и близорукий, похожий на бухгалтера, имени не знаю.

— Это, должно быть, Оуэн. Там есть как минимум еще один, точнее, одна, ее зовут Пола, с большим носом и подбородком как у Дика Трейси.[17]

Мы все еще сидели в «Бам Рэп», и мой собеседник продолжал поддерживать американских производителей ржаного виски, а я перешел на перье.

— На самом деле я не знаком ни с кем из персонала, — говорил он. — И вообще ни с кем из отеля. Я приехал со смутной надеждой уговорить Антею вернуть мне письма, но даже не придумал, как за это взяться. Я не в состоянии предложить ей сумму, которую она выручила бы за них на аукционе, и угрозы тут тоже не помогли бы. Что мне оставалось? Подать на нее в суд? Обвинить в неэтичном поведении?

— Заколоть ее. Отнять письма силой.

— Не мой стиль. Кстати сказать, активные действия вообще не мой стиль. Попасть в отель — едва ли не самый большой подвиг, на который я оказался способен. Дальше я сидел в вестибюле — в парике и очках — и пил ржаное виски, чтобы хватило сил ежедневно созерцать этот мир.

— Я понимаю: оно лучше, чем Мильтон и пиво…

— … докажет, что жизнь справедлива, — закончил он. — Господи, вы-то откуда это знаете? Я вчера вечером проболтался?

— Элис вас цитировала.

— О боже, — вздохнул он. — И помнит все эти годы?

— Вы написали это на подаренной ей книге.

— Я никогда не дарил ей книгу, — фыркнул он. — Книжка у нее была, она постоянно сыпала из нее цитатами, но я точно помню, что не подписывал и не надписывал ей ни одной. Но стихи повторял довольно часто. — Он перевел дыхание. — Вернемся к «Паддингтону». Короче, я сидел и пил — и больше ничего не делал.

— И ходили ко мне в магазин.

— Да. Появилась Элис, я сразу ее узнал. Она же меня в таком виде и не признала. Я проследил за ней и поразился, как ей удалось втянуть вас в это дело. Вы — торговец антикварными книгами, но не только. Как оказалось, вы еще и вор.

— Да, — кивнул я.

— Потом в магазине стали появляться другие люди, и каждого из них интересовали эти письма. Я тоже приходил, удивлялся и ломал голову над тем, что происходит. Вы согласились украсть письма, да? Ради Элис?

— Ради вас, — уточнил я. — То есть чтобы она вернула их вам.

— Это ее версия. И она сказала, что я вам заплачу?

— Она сказала, что ваши возможности ограничены.

— Это правда, и большую часть из них уже поглотил отель «Паддингтон». Тогда на что вы рассчитывали?

— Ни на что, — признался я.

— Ни на что? Вы пошли на это по доброте душевной?

— Видите ли, — сказал я, — я решил, что кое-чем вам обязан. Вы написали «Ничьего ребенка», а эта книга изменила мою жизнь… Послушайте, Генри, кажется, у меня возникла идея.

— Насчет писем? О том, как их вернуть?

— На этот счет у меня тоже есть парочка идей, но сейчас речь не об этом. Я подумал…

— Об убийстве Антеи Ландау? И о том, втором убийстве, которое произошло в вашей квартире?

— Тут я тоже кое-что придумал, но сейчас я о другом…

— О рубинах, о которых вы говорили? Я до сих пор не понимаю, при чем тут рубины.

— Я тоже не совсем понимаю, хотя и тут у меня есть парочка соображений. Но я не о том. Скорее о ваших переживаниях и о праве на достойное вознаграждение за свои труды. А самое главное — о ваших представлениях о том, что называется вторжением в частную жизнь.

— Вот оно что.

— Позвольте мне объяснить. А потом скажете, что вы об этом думаете…

Глава 19

— Не понимаю, — проговорил Рэй Киршман и почесал в затылке. — Те самые письма, за которыми гоняются все кому не лень и из-за которых даже убивают? Я что-то ничего в них такого не вижу. Он педик?

— Не думаю.

— Уверен? А какой нормальный человек будет писать письма на лиловой бумаге? Что это, если не бумага для педерастов? — Он взял в руки листок. — И обрати внимание, сколько раз он даже полстраницы не исписывает! И пишет кошмарно. Сплошные опечатки. Если коп подаст такой рапорт, ему живо шею намылят!

— Хорошо, — сказал я. — То есть ты не потрясен.

— Я потрясен тем, что кто-то готов выложить бешеные деньги за это барахло. Вот что меня больше всего потрясает. Но я буду потрясен еще больше, если тебе удастся разобраться с теми двумя убийствами и я смогу закрыть дело. Не представляю, как это у тебя получится.

— Может, и не получится.

— Может, и не получится, — кивнул Рэй, — но тебе не раз удавались такие фокусы. Взять хотя бы последний случай — прямо кролик из шляпы! Ты даешь мне номер телефона, я выясняю адрес, а потом появляешься ты со стопкой лиловых конвертов в руке. Наверное, ты просто позвонил в дверь и попросил, чтобы тебе их дали?

— Я сказал, что собираю пожертвования для общины. Когда люди слышат такую фразу, — они стараются помочь, чем могут.

— Тебе надо заняться распространением подписки на журналы. Но ты продолжаешь выкидывать трюки, поэтому я оправдываю тебя за недостаточностью улик, правильно это или нет. А когда все это закончится, — заявил он, похлопывая по стопке лиловых конвертов, — когда все закончится, мы с тобой поделим пирог — ровнехонько пополам.

— Как в аптеке.

— Как всегда. Так что в остальном я тоже полагаюсь на тебя, Берн. Если ты отыщешь убийцу — это шикарно. Если нет — значит, мы ограничимся деньгами. В общем, тоже неплохо.

— Вот, — сказала Кэролайн. — Готово. Что скажешь?

— По-моему, хорошо, — ответил я. — Даже не знаю, как тебя благодарить.

— Да, — сказала она. — Тебе придется поломать голову. Потому что хотя выглядит это почти забавно, все-таки полная чушь. «Эх, юный песик в чащобе дрожит — лисица из мафии съесть не шутя грозит». В чем смысл этого бреда? Разве что в нем использованы все буквы алфавита.

— По-моему, смысл именно в этом.

— Кроме того, это дискредитация собак, я никогда не слышала ни о чем подобном. Лисы обычно стараются держаться подальше от собак. Они не понимают шуток. Может, лучше наоборот?

— «Эх, юная лисица в чащобе дрожит — пес не шутя съесть грозит»?

— Кажется, один раз я так и напечатала. Там еще одно предложение было со всеми буквами алфавита — что-то насчет убрать в чемодан шесть фляжек виски, но эту тему я не хотела бы затрагивать. Как бы то ни было, Берн, надеюсь, ты счастлив.

— Удовлетворен, — сказал я. — Счастлив я буду, только когда все это закончится.

Разговор происходил на следующий день после моей задушевной беседы с пожилым глиняных дел мастером с серебристой бородкой. Я находился в своем магазинчике, хотя не продавал и не покупал книги. Я продолжал заниматься дрессировкой кота, бросая ему комки из лиловой бумаги. Не уверен, различают ли кошки цвета и имеют ли они для них значение. Бросался он на них с такой же жадностью, как прежде на белые.

Он как раз прыгнул в дальний правый угол, когда зазвонил телефон. Я поднял трубку, произнес: «Барнегат слушает», и знакомый голос в ответ сказал: «Берни».

— Привет, Элис. Как добралась до Шарлоттесвилля?

— Без приключений, — ответила она, и я ей поверил. — Берни, у меня тревожные новости.

— Да ну?

— Папка с письмами. Она оказалась неполной.

— Какое-то письмо пропало?

— Половина писем пропала, если я не ошибаюсь. Мне казалось, что у меня все письма, а на самом деле только половина.

— Та половина, которую ты изрезала и сожгла.

— Совершенно верно. Другая половина… О боже, какой кошмар.

— Представляю.

— Извини?

— Нет, ничего. Кстати, о письмах, — заметил я как ни в чем не бывало. — У меня не было возможности сказать тебе вчера, но…

— Что «но»?

— Ну, так получилось, что я нашел целую пачку писем. Напечатанных на лиловой бумаге.

— Ты их нашел?

— Угу. Знаешь, у меня в квартире вчера ночью случилась неприятность.

— Кажется, я уже читала об этом.

— В шарлоттесвилльской газете? Поразительно, как это могло их заинтересовать.

— Берни…

— Убили женщину, — продолжал я, скатывая шарик из лиловой бумаги. — Когда я об этом услышал, сперва я подумал, что это ты.

— Я?

— Но потом ты позвонила, и даже не представляешь, какое я испытал облегчение, услышав твой голос. Я и сейчас еще чувствую облегчение.

— Берни…

— И главное, так хорошо тебя слышно. Прекрасная связь. Можно подумать, что мы с тобой в одном городе.

— Берни, те письма, что ты нашел…

— Когда я вернулся домой…

— Ты нашел их у себя дома?

— Нет, если б они там были, копы бы их забрали — вместе с трупом женщины, ее сумочкой и всем остальным. Но кое-что они упустили — клочок бумаги с моим адресом, написанным женской рукой.

— Твой адрес.

— Угу. А под ним был еще один адрес квартиры на Восточной Семьдесят седьмой улице.

— Понимаю.

— А я — нет. Но я поехал туда и, короче говоря…

— Ты нашел письма.

— Правильно. Вообще-то я уже перестал их искать. Ты ведь сказала, что нашла их и они уже уничтожены. Поэтому я решил, что это подделки или копии, но чем бы они ни были, их, вероятно, тоже надо уничтожить.

Возникла пауза. Она ждала, что я скажу дальше, и я не мешал ей ждать. Наконец она не выдержала и нервно, с запинкой, произнесла:

— И ты… их уничтожил?

— Пока нет.

— Слава богу!

— Но займусь этим, как только закрою магазин и… Ты сказала «слава богу»?

— Берни, не уничтожай письма.

— Почему?

— Мне лучше взглянуть на них.

— Зачем, Элис?

— Чтобы убедиться, что это они. Я просто обязана это сделать.

— Может, я привезу их в Шарлоттесвилль, — предложил я. — Правда, пока не получится. Может, в начале следующего месяца…

— Не надо приезжать в Шарлоттесвилль.

— Не надо? Можно, конечно, воспользоваться экспресс-почтой, но…

— Я сама буду в Нью-Йорке.

— Ну зачем тебе специально приезжать…

— Берни, я в Нью-Йорке.

Фу-у-у…

— А я-то думал, почему такая хорошая связь. Ну что ж, это прекрасно, Элис. Приходи на вечеринку.

— Что за вечеринка? — спросила она после долгой паузы.

— Я устраиваю прием, — сказал я. — Сегодня вечером, в семь тридцать, в отеле «Паддингтон». Ты знаешь, где находится «Паддингтон»?

— Берни…

— О чем я думаю! Конечно, знаешь. Приходи в шестьсот одиннадцатый номер.

— В шестьсот одиннадцатый?

— Не в шестьсот второй, где жила и умерла Антея Ландау, и не в четыреста пятнадцатый, и не в триста третий. Не думаю, что тебя остановят при входе, но если остановят, просто скажи, что идешь на прием к мистеру Роденбарру.

Еще одна пауза, длиннее предыдущей.

— А кто еще придет, Берни?

— Ну, там видно будет, — ответил я.

— Значит, это и есть Паддингтон, — сказала Кэролайн Кайзер. — Очень симпатичный мишка, Берни.

— Славный старина, — согласился я, покачивая его на колене.

— А это — сам «Паддингтон». Неплохое местечко, но твой номер маловат.

— Всяк сверчок… — ответил я.

— Тот, наверху, гораздо лучше. Он больше, и это хорошо, потому что там уже становится тесновато. Здесь они все просто не поместились бы.

— Что, публика прибывает?

— Уже все прибыли! — воскликнула Кэролайн. — Они стали собираться около семи, но Рэй всех задержал в холле до десяти минут восьмого. Теперь они все в шестьсот одиннадцатом и стараются не пялиться на Короля.

— Элвис на черном бархате. Производит сильное впечатление.

— Его глаза словно следят за тобой. Обратил внимание?

— Это и есть великое искусство.

— Они следят за тобой, — продолжала Кэролайн, — даже когда ты выходишь из комнаты. Я чувствовала их на себе, когда шла по коридору и даже когда спускалась в лифте.

— А сейчас чувствуешь?

— Нет.

— Хорошо, — сказал я. — Тогда поднимемся и проверим, следят ли они и сейчас.

Глава 20

Номер Айзис Готье был гораздо лучше, чем мой. Просторней, конечно, и богаче обставлен, а из окна открывался приятный вид на Мэдисон-сквер. Элвис смотрел со своего места над каминной полкой, а камин, в отличие от моего, не был заложен кирпичами. Это был действующий камин, и в данный момент он действовал. Огня не было видно, его загораживал почти непрозрачный экран, но в воздухе чувствовался запах древесного дыма, а дрова тихонько потрескивали.

Комната нагрелась бы и без камина. Когда я только разводил огонь, было прохладно, но теперь воздух прогрелся, хотя трудно было сказать, огонь ли тому причиной. Едва в комнату набьется побольше народу, как всем становится жарко, особенно если кое-кто и так чувствует себя как на угольях.

И вот все в сборе. Айзис Готье выглядела примерно так же, как при нашей первой встрече, — волосы заплетены в тугие косички, в наряде — паддингтонское буйство основных цветов. Рядом с ней — Марти Гилмартин в твиде приглушенных тонов. Элис Котрелл в деловом костюме и с деловым видом, равно как и мужчина, которого я никогда не видел, очень высокий и очень худой, с узким носом. Всех остальных я знал, поэтому без труда догадался, что незнакомец — Виктор Харкнесс из «Сотбис»; он показался мне несколько чужим в этой компании.

Гулливера Фэйрберна — с серебристой бородкой и в коричневом берете или без оных, и в парике и темных очках либо без оных — среди них не было. Но Крупнейший в Мире Специалист по автору и его трудам в лице Лестера Эддингтона присутствовал. На сей раз рубашка его была застегнута правильно, но выглядел он тем не менее неуклюже и неопрятно и, несомненно, останется таким, пока его внешностью не займется журнал «Гламур».

Хильярд Моффет, Крупнейший в Мире Коллекционер, также присутствовал, с брюхом, прикрытым серыми фланелевыми брюками, и в пиджаке в мелкую клеточку, причем и то и другое было ему явно мало. Он сидел прямо на своем стуле и больше чем когда-либо напоминал бульдога. Моя чековая книжка при мне, говорил его взгляд, и я не понимаю, чего мы ждем.

Мест на всех не хватило, поэтому кое-кому пришлось стоять. Карл Пилсбери, звезда сцены, экрана и вестибюля, стоял, прислонившись к стене, делая вид, что всю жизнь только этим и занимается. Его белая шелковая рубашка была без единого пятнышка, темные брюки тщательно отутюжены, но вот черным ботинкам не хватало блеска. Я решил, что всю полироль для обуви он израсходовал на свою прическу.

Рэй Киршман тоже был на ногах, и — какая неожиданность — в плохо сидевшем на нем синем костюме, а у двери расположился еще один полицейский. Я никогда не встречался с ним раньше и не знал, как его зовут, но определить, что он коп, не составило большого труда, поскольку он был в форме. Здесь же была, разумеется, Кэролайн Кайзер со своей подругой Эрикой Дерби. Обе выглядели настолько женственно, что даже трудно было понять, почему никто не спешит уступить им место.

Я встал в центр комнаты, напротив экрана, разукрашенного в восточном стиле. Было так тихо, что я слышал треск горящих поленьев. Похоже, всем присутствующим было что сказать друг другу, но никто не проронил ни слова. Они смотрели на меня и ждали, что скажу я.

Я не совсем представлял, с чего начать. Поэтому начал, как всегда, издалека.

— Полагаю, вам всем не терпится узнать, зачем я вас здесь собрал, — заговорил я. — Трудно решить, с чего начать, и я не уверен, что стоит начинать с самого начала. Вначале человек по имени Гулливер Фэйрберн написал книгу под названием «Ничей ребенок». Если вы считаете, что она изменила вашу жизнь, то вы не одиноки. Многие согласятся с вами, включая большинство присутствующих. Она безусловно изменила жизнь Фэйрберна — и в хорошую, и в дурную сторону. Она дала ему возможность жить, занимаясь лишь любимым делом — писательством. Но отныне почти невозможно было жить инкогнито. Он избегал огласки, не вел переписки, отказывался от интервью, никогда не разрешал фотографировать себя и жил под вымышленными именами. И все же время от времени кто-нибудь посягал на его частную жизнь. Однажды женщина по имени Антея Ландау, обитательница отеля «Паддингтон», первый литературный агент Фэйрберна, решила выставить на аукцион все письма, которые он ей написал. Любой автограф Фэйрберна считается большой редкостью, а уж его писем вообще днем с огнем не сыскать.

— У меня есть пара его писем, — подал голос Хильярд Моффет, — в том числе письмо агенту по недвижимости в Гикори, Северная Каролина, по поводу аренды. Что до корреспонденции, связанной с литературой, вряд ли за последние годы он вообще что-либо написал. Когда он отправляет рукопись своему очередному агенту, он просто пользуется экспресс-почтой с фальшивым обратным адресом, не прилагая записки. — Он вздохнул. — Не так-то просто коллекционировать все, что с ним связано.

— Получается, письма к Ландау могут быть ценными, — сказал я. — И даже бесценными.

— Всему есть своя цена, — безапелляционно заявил Харкнесс из «Сотбис» таким тоном, словно цитировал девиз своей фирмы. — Не говоря о том, что цена может быть определена лишь после того, как тот или иной материал будет выставлен на торги. Я видел образцы этих писем и уверен, что они могли бы принести внушительную пятизначную сумму, а вполне возможно, и шестизначную.

— Письма еще не проданы, — заметил я, — поэтому мы не знаем, какова их стоимость. Но мы точно знаем, что они достаточно ценны и желанны для заинтересованных лиц, специально для этого приехавших в Нью-Йорк. Кое-кто из них находится в этой комнате. Например, Хильярд Моффет, который уже сообщил вам, что у него есть два письма Гулливера Фэйрберна. И он хочет заполучить все остальные.

— Я коллекционирую этого человека, — сказал он.

— И Лестер Эддингтон, которому многое известно о Фэйрберне.

— Он — главный труд всей моей жизни, — пояснил Эддингтон. — Моффет, я заинтересован в письме к риэлтору из Северной Каролины. Мне известно, что он провел два года в Дымчатых горах, и было бы неплохо подтвердить это документально.

— Письмо не продается, — рявкнул Моффет, но Эддингтон объяснил, что ему вполне достаточно копии или даже списка. Моффет в ответ неопределенно хмыкнул.

— А еще была Карен Кассенмайер, — продолжил я.

Оглядевшись, я обнаружил, что все с недоумением услышали это имя, за исключением Рэя, знавшего, о чем речь, и другого копа, который, похоже, просто не обратил внимания.

— Карен Кассенмайер была воровкой, — пояснил я. — Не профессиональной, потому что пару раз попадалась и мотала срок, но в своем деле она знала толк и не разменивалась на похищение продуктов в лавках. Она воровала только ценные предметы, и ходят слухи, что она делала это на заказ.

— И она приехала в Нью-Йорк, Берн?

— Из Канзас-Сити, судя по багажной бирке на ее чемодане. Но ни одна авиакомпания за последние две недели не регистрировала пассажирку по фамилии Кассенмайер ни на один рейс Канзас-Сити — Нью-Йорк.

— Значит, она прилетела раньше, — заявил Моффет.

— Или под чужим именем, — предположила Айзис Готье. — Преступники сплошь и рядом используют псевдонимы, не так ли? Я сама совсем недавно столкнулась с человеком, который называл себя то ли Питер Джеффрис, то ли Джеффри Питерс. Я точно не помню, да и он, похоже, тоже.

— Под чужим именем попасть на самолет не так-то просто, — заметил я. — При посадке нужно предъявить удостоверение личности с фотографией и приходится расплачиваться кредитной карточкой, чтобы не привлекать внимания, а это никому не нравится, тем более ворам. Но если она пользовалась вымышленным именем, то не стала писать настоящее на багажном ярлыке.

— Почему? — подала голос Эрика. — Всем известно, что преступники не отличаются сообразительностью. Иначе они бы не попадались.

— Порой им просто не везет, — парировал я. — В любом случае мы знаем, что она пользовалась своим настоящим именем, потому что на один рейс она зарегистрировалась. За три дня до того, как была убита Антея Ландау, Карен Р. Кассенмайер прибыла самолетом компании «Юнайтед» из Сиэтла в аэропорт Кеннеди.

— Ее имя значилось в списке пассажиров, — сообщил Рэй. — И наверняка обнаружится запись о ее полете из Канзас-Сити в Сиэтл, стоит только поискать. Что она там стырила в Сиэтле, Берн? Купол стадиона?

— Не думаю, что она там что-то украла, хотя и могла. По моим представлениям, Карен была из тех людей, которые с трудом удерживаются от искушения. Но она летала в Сиэтл для встречи с одним человеком, которому позарез нужны эти письма. С человеком, который предположительно живет в Сиэтле или мог приехать туда из ближайших окрестностей. Из Беллингема, к примеру.

— Чушь, — заявил Хильярд Моффет, выпятив челюсть. — Беспочвенное предположение. Беллингем находится далеко от Сиэтла, оттуда рукой подать до канадской границы. И вы сказали, что эта женщина — воровка и приехала из Канзас-Сити. Откуда мне ее знать?

— Вы коллекционер, — ответил я. — После того как Ландау убили, а меня арестовали, вы отправились прямиком в мой магазин. Вы прямым текстом заявили, что готовы купить письма, даже если они были украдены, даже если я совершил убийство, чтобы заполучить их. У меня не возникло ощущения, что вы не делали подобных предложений ранее.

— У вас нет доказательств.

— Не думаю, что их так сложно будет найти, — сказал я. — Кассенмайер, вероятно, останавливалась в отеле в Сиэтле, и определить, в каком, не составит труда. Если она звонила по телефону — это тоже зарегистрировано. И если она встречалась с пузатым коротышкой с бульдожьей физиономией…

— Прошу прощения!

— Ну, скажем, с джентльменом крупного телосложения, — поправился я, — с вьющимися волосами и квадратным подбородком. Так вот, если она встречалась с таким симпатичным господином — в вестибюле отеля, или в кафе, или в баре по соседству, — наверняка найдутся свидетели. Но зачем все усложнять? О конспирации вас никто не предупреждал. Вы просто дали ей понять, насколько важны для вас эти письма и где их можно найти.

— В этом нет ничего незаконного.

— Разумеется, нет. И возможно, вы предложили ей кое-какие деньги на расходы.

— Это звучит не вполне законно, — произнес он после некоторого размышления, — поэтому я, разумеется, ничего такого не делал. И если кто-то и предлагал ей деньги на расходы, то, безусловно, наличными, а при этом не остается никаких следов.

— Затем она прилетела в Нью-Йорк, — продолжал я, — и сняла номер здесь, в «Паддингтоне». Но тут есть одна любопытная деталь. После того как ее обнаружили убитой, полиция решила проверить, зарегистрирована ли она в отеле. Оказалось, что нет.

— И что тут любопытного? — вступил в разговор Лестер Эддингтон. — Может, в самолет и трудно попасть под чужим именем, но в отель легче легкого.

— Безусловно, — поддержала его Айзис Готье. — Берни так и поступил, хотя и не сумел сделать это как следует.

Я внутренне просиял. Она снова назвала меня просто по имени!

— Это хлопотно, — пояснил я. — Если у вас нет кредитной карточки, которая соответствует вашему вымышленному имени, приходится расплачиваться наличными и оставлять залог. Разумеется, она могла так сделать — для того чтобы ее имя не всплыло на будущем месте преступления, но мы знаем, что это не так.

— Откуда нам это известно?

— Мы знаем, в каком номере она останавливалась, — сказал я. — Рэй?

— На основании полученной информации, — веско заявил Рэй, — я проверил документацию отеля, касающуюся регистрации постояльцев в интересующем нас номере. Согласно документам номер оставался свободным на протяжении всей последней недели.

— Минутку, — вступила Айзис. — Если она не регистрировалась, каким образом вы установили, что она жила в отеле?

— На основании полученной информации, — ответил Рэй.

— Полученной от кого?

— От меня, — вмешался я.

— А вы каким образом получили эту информацию?

— Мне довелось оказаться в этом номере, и…

— Вам довелось в нем оказаться!

— Дважды, — уточнил я. — В первый раз я не знал, чей это номер, и меня это, в общем, и не интересовало. Я перебирался с пожарной лестницы в коридор, и прежде всего мне хотелось побыстрее убраться из отеля, потому что я незадолго до этого покинул номер Антеи Ландау.

— Это та дама, которую убили, — очнулся полицейский в форме. — Вы были в ее номере?

— Совершенно верно, и я…

— Я чего-то не уловил? — обратился он к Рэю. — Почему он не в камере?

— Он выпущен под залог, — ответил Рэй.

— Выпущен под залог и разыгрывает перед нами спектакль?

Рэй смерил его суровым взглядом, и он только пожал плечами.

— Да ладно, я просто спросил. Мне-то что…

В комнате наступила тишина, и я дал ей возможность продержаться еще некоторое время. Потом продолжил:

— Во время первого посещения этого номера я кое на что обратил внимание. Так получилось, что в первый визит я кое-что там обнаружил и… э-э… прихватил с собой.

— Рэй, — опять подал голос второй полицейский, — ты, случайно, не зачитывал этому парню его права? Он только что признался в совершении преступления класса «D».

Рэй снова метнул на него взгляд, тот открыл рот, а потом тихо закрыл.

— Это были ювелирные украшения, — продолжил я и посмотрел на Айзис. Она зафиксировала информацию и понимающе кивнула. — Впоследствии я выяснил, что они принадлежали одной из постоянных клиенток отеля и что она живет не в том номере, где я их обнаружил.

— Это очень интересно, — заговорил Хильярд Моффет, — хотя трудно уследить за нитью рассказа. Но какое это имеет отношение к двум убийствам и исчезновению переписки Фэйрберна с Ландау?

— Мы дойдем и до этого.

— Хотелось бы побыстрее, — с ноткой раздражения заметил он. — И не мог бы кто-нибудь открыть окно? Столько людей, да еще горящий камин — становится чертовски жарко.

Я посмотрел на Айзис, та обернулась к Марти, он подошел к окну и открыл его.

— Мне оставалось, — продолжил я, — сложить два и два, точнее, шестьсот два и триста три. Номера комнат, — пояснил я, заметив недоуменные взгляды. — Ландау жила в шестьсот втором, кто-то проник в ее номер, убил ее и скрылся, прихватив письма Фэйрберна. А триста третья — это комната, где жила Карен Кассенмайер и где я обнаружил украденные драгоценности. Разумеется, я не знал, что они украдены, когда… э-э… забирал их, и не знал, что это комната Кассенмайер, — пока не вернулся в нее снова.

— Вы туда вернулись…

— Чтобы установить, чья это комната. Я предположил, что существует связь между кражей и убийством на шестом этаже и пропавшими украшениями, которые оказались на три этажа ниже. Короче, я проник туда и в гардеробной обнаружил чемодан с багажной биркой на имя Карен Кассенмайер. Я мог бы обнаружить и больше, но услышал, как кто-то открывает дверь.

— Кассенмайер?

— Именно это я и предположил. В тот момент я еще не знал, как ее зовут, у меня не было времени прочитать, что написано на бирке, но я предположил, что человек за дверью — законный обитатель номера. Была середина ночи, а в это время мало кто наносит дружеские визиты.

— Это мог быть другой вор, — предположила Айзис. — Вроде вас.

— Нет, не вроде меня, потому что у этого вора был ключ. Мне пришлось спрятаться.

— В гардеробной?

Я посмотрел на Элис, которая задала этот вопрос и, похоже, сама удивилась.

— Нет, не в гардеробной. И слава богу, потому что у меня возникло ощущение, что в гардеробную они заглядывали.

— Они? — переспросила Айзис.

— Их было двое, — кивнул я. — Мужчина и женщина. Я был в ванной, за занавеской, и не мог их как следует рассмотреть. Я оставался на месте, а они воспользовались спальней и ушли.

— Воспользовались спальней? — подала голос Эрика. — Для чего?

— Ну, не для сна.

— Они там сексом занимались, — предположила Кэролайн. — Правильно, Берн?

— Да. Позанимались и ушли.

— Кассенмайер и некий мужчина, — проговорил Рэй Киршман и посмотрел на Кэролайн. — А может, это был не мужчина.

— Мужчина, — подтвердил я.

— А вы что, слышали его голос?

— Он оставил поднятым сиденье унитаза, — покачал я головой.

— Свинья, — бросила Айзис.

— Голоса его я так и не услышал, — продолжал я, — если не считать невнятного бормотанья, и, безусловно, не смог бы его опознать. Но ее голос я узнал, и это была не Кассенмайер.

— Как вы можете это утверждать? Вы же сказали, что никогда не встречались с Кассенмайер.

— Совершенно верно, — сказал я, — и если я узнал этот голос…

— Значит, женщина была тебе знакома, — подал голос Марти.

— Да. Это та самая женщина, которая привлекла мой интерес к Антее Ландау и ее письмам. Теперь она оказалась в комнате, где я обнаружил украденные украшения, а когда ушла, я проверил багажную бирку и прочитал имя Карен Кассенмайер. Таким образом, моей первой мыслью было, что это действительно ее номер и что она и Кассенмайер — одно лицо, даже если она назвалась другим именем. Одно из имен было фальшивым, а вот женщина — та же самая.

— Может, вы были правы? — сдержанно поинтересовалась Элис Котрелл. — Откуда вам знать, что это была не Карен Кассенмайер?

Потому что Карен Кассенмайер мертва, мысленно парировал я, а ты тут строишь из себя невинность. Но ответил я иначе:

— Я видел Карен Кассенмайер в морге, и она не была похожа ни на кого, с кем я встречался прежде. Но еще раньше у меня возникло подозрение, что женщина, чей голос я слышал, и женщина, которая жила в этом номере, — не одно и то же лицо.

— Почему, Берн? — заинтересовался Рэй.

— Кровать была застелена. — Эта фраза опять вызвала недоуменные взгляды, и я пояснил: — Двое занимались любовью в триста третьем номере, потом ушли из него, а когда я увидел постель, она была застелена.

— На основании этого можно лишь утверждать, — прокашлявшись, заметил Виктор Харкнесс из «Сотбис», — что это аккуратные люди.

— Не представляю, когда они успели застелить постель, — сказал я, — причем убрана она была очень профессионально, словно этим занималась горничная. Можно сказать, что она выглядела так же, как и до их прихода, а причина простая. Они вообще ее не расстилали.

— Хотите сказать, что…

— Они занимались сексом на покрывале, — подхватила Айзис и поморщилась. — Это еще хуже, чем оставлять поднятой крышку унитаза.

— Полагаю, они торопились, — продолжил я, — и, вероятно, не хотели оставлять явных следов своего пребывания в этой комнате, следов, которые могла бы обнаружить Карен Кассенмайер по возвращении. Но они все-таки оставили кое-какие следы, и это дало мне возможность установить личность мужчины.

— ДНК, — подал голос полицейский в форме. — Но каким образом вам удалось взять образцы для сравнения, и когда вы успели провести тест, и…

— Не ДНК, — перебил я его, — и такого рода следы они не оставили. Возможно, они предохранялись.

— Надеюсь, — веско обронила Айзис. — Все должны так поступать.

— Кто же этот мужчина? — спросила Кэролайн. — И какого рода следы на него указывали?

— Черная метка.

— В личном деле? — предположил Виктор Харкнесс. — Пятно на репутации?

— О репутации позже, — ответил я. — Эта черная метка была на покрывале. Точнее, пятно, наверху, как раз над подушкой. Там, где лежала его голова. — Пока они это обдумывали, я добавил: — Помните, о чем я говорил раньше? О ключе, которым открывали дверь? Это одна из причин, по которой я решил, что в номер возвращается его хозяйка. Но я ошибся, хотя у этого человека был ключ. Из двоих вошедших женщина мне была знакома, и мне трудно представить, откуда у нее ключ от чужого гостиничного номера. Но мужчина мог иметь доступ к ключу. К ключу от триста третьего номера или, скажем, к универсальному ключу, которым открываются все двери в этом отеле.

— Ключ от двери, — произнесла Кэролайн, — и черное пятно на покрывале.

— Картина начинает проясняться, — продолжил я. — Это сотрудник отеля. Тот, кто мог поселить Карен Кассенмайер в номер без официальной регистрации. Тот, кто знает, в какой комнате она находится и имеет возможность входить и выходить из номера. Тот, у кого такие же черные волосы, как пятно на покрывале, и не потому, что его ими наградила мать-природа. Карл, вы много лет работаете в «Паддингтоне». Вы не знаете никого, кто бы соответствовал описанию?

Глава 21

Все уставились на Карла Пилсбери. Должен отдать ему должное — он остался холоден и невозмутим. Размышляя, он нахмурил брови, взял себя за подбородок большим и указательным пальцами, поджал губы и чуть слышно присвистнул.

— Тот, кто работает в «Паддингтоне» и красит волосы, — задумчиво произнес он. — Пару лет назад у нас работал один парень, который носил парик, но это не то же самое. Однако я не припомню никого, кто пользуется краской.

— В таком случае, кто-то должен был перевернуть вас вверх ногами, — потерял терпение Рэй, — и макнуть головой в чернильницу, потому что ваши космы смотрятся так же натурально, как лунный грунт.

— Меня? — округлив глаза, переспросил Пилсбери. — Вы считаете, что я крашу волосы?

— Это же всем известно, — подала голос Айзис.

— Всем?

— Всем в радиусе трех штатов.

— Это так заметно?

— Боюсь, что да.

— Я очень хорошо представляю, как все произошло, — заговорил я, — хотя вопросы пока остаются. Я знаю, что вы, как и Карен Кассенмайер, откуда-то со Среднего Запада. И вы почти ровесники. Полагаю, вы уже были знакомы раньше или познакомились в Нью-Йорке.

— Это просто смешно.

— Не исключено, что она случайно обратилась к вам, когда появилась в отеле, но в это трудно поверить. Она должна была знать вас прежде.

— Вот это хоть что-то объясняет, — заметил Хильярд Моффет. — Когда я встречался с этой женщиной в Сиэтле, я, разумеется, не предлагал ей ничего криминального.

— Предлагали или нет, — вмешался Рэй, — сейчас нас это не интересует. У нас есть дела поважнее. Если вы что и делали, то это было в Сиэтле, а здесь — Нью-Йорк. И я здесь что-то не вижу ни одного копа из Сиэтла. Так что лучше просто говорите то, что хотите сказать.

— Хорошо, — согласился Моффет и выпятил челюсть. — Когда я упомянул название отеля, я кое-что заметил. До этого момента она вела себя уклончиво и не проявляла особого интереса, а тут вдруг оживилась. «„Паддингтон“! — воскликнула она. — Интересно, там ли он еще». Я спросил, что она имеет в виду, но она отмахнулась и стала выспрашивать подробности.

— Это ничего не доказывает, — заявил Карл. — Ну, когда-то она знала кого-то, кто работал или жил в этом отеле. Что с того?

— Вы удивитесь, как хорошо может работать полиция, — заметил Рэй. — Если мы как следует покопаемся в вашем прошлом, то непременно накопаем доказательства того, что вас с ней что-то связывает. Лучше расскажите обо всем, признание избавит всех нас от лишних проблем.

— Даже если я и был с ней знаком, — упирался Карл, — это еще ничего не доказывает.

— Думаю, дело было так, — взял я инициативу в свои руки. — Она появилась в отеле и сказала вам, что хотела бы поселиться под вымышленным именем. Но вы ей предложили вариант получше: она вообще не будет регистрироваться, вы тайком поселите ее в какой-нибудь номер. Так она сэкономит свыше ста пятидесяти долларов в сутки.

— Почему вы решили, что я предложил ей нечто подобное?

— Ну, в гостиничном бизнесе это не самое неслыханное дело, — ответил я. — Для портье неплохой способ подработать. Так же поступает бармен, якобы забывая взять деньги за выпивку, но зная, что посетитель отблагодарит его щедрыми чаевыми. Однако Карен Кассенмайер предложила вам нечто большее, чем просто способ положить в карман несколько неучтенных долларов, не так ли? Ведь вы могли предложить ей нечто большее, чем ночлег. Вы могли дать ей возможность попасть в номер Антеи Ландау.

— Зачем ей для этого я? Вы же сказали, что она была профессиональной воровкой.

— Была, — вмешался Рэй, — но в ее досье не упоминается, чтобы она когда-либо открывала двери, от которых не имела ключа.

— Вы могли впустить ее, — продолжил я. — Для нее это имело большое значение. Вы могли ее впустить в номер Ландау или одолжить ей свой универсальный ключ. Кроме того, вы могли подсказать ей, когда Ландау покидает отель, чтобы она вошла и вышла из номера, не рискуя столкнуться с этой женщиной.

— Пару лет назад у нас было подобное дело, — опять заговорил Рэй. — В большом отеле в центре города. К нам поступили сообщения о кражах в номерах. Никаких признаков взлома, почти всегда пропадали только наличные, и еще одно — почти все пострадавшие были японскими бизнесменами.

— В больших отелях в центре города, — сказала Эрика, — вам редко удается выяснить больше.

— Там их проживало довольно много, — продолжал Рэй, — но все равно было ясно, что их выслеживают. Покопавшись, мы обнаружили, что все хуже, чем казалось на первый взгляд. Большинство японцев, которых обчистили, не стали сообщать об этом. Мы предположили, что орудует кто-то из персонала, и постепенно сузили круг подозреваемых до одного портье, однако довести дело до конца так и не удалось.

— Что же вам помешало?

— Судите сами. Одного японца нам удалось разговорить. Его ограбили, и он знал нескольких человек, которых тоже обчистили, и мы намекнули, кого из служащих подозреваем. — Рэй поглядел вдаль, словно припоминая прошлое. — Забавный парень, — продолжил он. — Ему бы в покер играть, по лицу ничего не поймешь. Когда он вытянул руки, на запястьях показались татуировки, а когда распустил галстук и расстегнул воротник — на теле тоже были татуировки. И еще кое-что. В общем, будь он американцем, у него обязательно было бы еще и кольцо на мизинце. Только этого у него просто быть не могло.

Кто-то спросил почему.

— Просто не на что надевать. У него не хватало обоих мизинцев. Забавно, правда?

— Якудза, — сказал я. — Японские гангстеры. А что стало с портье?

— Ну, может, он сгреб деньги и смылся, — равнодушно ответил Рэй. — Потому что он исчез, и никто его больше не видел. — Он пожал плечами. — Но я на всякий случай около месяца обходил стороной все суши-бары.

У Карла был такой вид, словно он переел узбекской еды. Я решил, что он не любит рассказы, которые кончаются исчезновением гостиничных портье.

— Возможно, прежде у вас были с ней какие-то дела, — заговорил я, обращаясь к Карлу. — Так или иначе, она знала, что вы не святоша, она сделала вам предложение, и оно вам понравилось. Кроме того, у вас был свой замысел.

— Не понимаю, о чем вы…

— Люди всегда так говорят, и почти всегда это неправда. Вы прекрасно понимаете, о чем я. Вы рассказали ей о женщине, которая тоже живет здесь, в «Паддингтоне», о вашей коллеге по театру, у которой было драгоценное ожерелье с серьгами.

У Айзис отпала челюсть.

— Ах ты сукин сын! — взвилась она. — Я-то думала, мы друзья!

— Не верь ему, Айзис.

— Объясни-ка, Карл, почему я должна верить тебе?

— Да ты посмотри! Он же сам признался, что он вор!

— На самом деле, — вступилась Кэролайн, — слово «признанный» точнее характеризует Берни, чем «признался». Он совершенно не собирается признаваться в этом на каждом углу. Кроме того, он немного стесняется, что он вор.

— Так почему же он не прекратит воровать? — поинтересовалась Айзис.

— Только между нами. Думаю, у него это своего рода мания.

— А он не пытался лечиться? Обращаться к врачам или в какую-нибудь программу типа «Двенадцать шагов»?

— Видимо, ничего не помогает.

— Но я живу надеждой, — заговорил я. — Карл, вы с Айзис оба актеры. Но вы-то просиживали штаны за конторкой, а она получила работу и носила рубины. Может, вам стало обидно, может, вы увидели возможность поживиться. Вы дали своей подруге Карен ключ, назвали номер комнаты и сказали, что надо искать. Она, видимо, действительно была профессионалкой, потому что вернулась с украшениями, но никаких следов не оставила.

— Я даже не заметила, что у меня кто-то побывал, — сказала Айзис. — Мне всегда казалось, воры все переворачивают вверх дном.

— Только очень непрофессиональные, — пояснил я.

— Я лишь поняла, что и колье, и серьги исчезли. Я стала их искать, но не нашла. Сначала я подумала, что куда-нибудь их переложила, а потом решила, что это дело рук друга, который мне их подарил. А когда узнала, что вы — вор, то подумала на вас.

— И были правы, — кивнул я, — но Кассенмайер меня опередила. Она спрятала их в ящике со своим нижним бельем. И на старуху бывает проруха, — покачал головой я. — Такая профессионалка, как Кассенмайер, прячет рубины там, куда любой вор заглянет в первую очередь. Полагаю, она торопилась заняться тем, ради чего сюда приехала, то есть перепиской Фэйрберна с Ландау.

— И тут начинаются очень любопытные совпадения, — продолжил я, глубоко вздохнув. — Ландау убили в тот же день, когда я впервые оказался в «Паддингтоне». Я зарегистрировался примерно в полдень, взял своего медвежонка и направился в свой номер.

— Вы взяли медвежонка? — с удивлением переспросила Айзис. — Вы прибыли сюда, чтобы совершить ограбление, и взяли в номер медвежонка?

— Одно не исключает другое, — ответил я. — Симпатичный медвежонок. Но суть не в этом. У стойки регистрации я поднял с пола конверт. Он лежал там, потому что я сам полминуты назад его обронил. Он был адресован Антее Ландау — таким образом я собирался узнать, в каком номере она проживает. Мне надо было лишь увидеть, в какой почтовый ящик Карл его положит.

— Я никуда его не клал, — откликнулся Карл. — Я оставил его на стойке.

— На некоторое время. Когда я разложил свои вещи и спустился вниз, вы сунули его в ящик Ландау.

— Как вы об этом узнали? — спросил Лестер Эддингтон. — Там же множество ящиков и столько же конвертов.

— Этот был лиловым.

При этих словах глаза его загорелись, равно как и у Моффета.

— Как все письма, написанные Гулливером Фэйрберном, — уточнил коллекционер.

— Мне нужно было что-нибудь особенное, за чем легко проследить. Я уже знал, что все письма Фэйрберна — лиловые, так что пошел в ближайший магазин канцелярских принадлежностей и купил бумагу и конверты того же цвета. — Я извлек из нагрудного кармана сложенный листок бумаги и помахал им. — Вот такого. — Я сунул листок обратно в карман. — В конверт я вложил чистый лист и оставил его на стойке, а когда вернулся, он уже лежал в ящике Антеи Ландау. А когда я вечером забирал ключ, конверта там уже не было.

— Она забрала почту.

— Так я и подумал. Но Антея Ландау в последние годы стала домоседкой. Она редко покидала отель и нечасто выходила из своего номера.

— Мне пришлось посетить ее номер, — подал голос Виктор Харкнесс, — чтобы посмотреть письма, которые она собиралась нам предложить. «Вам придется приехать в отель», — сказала она, назначая мне встречу в вестибюле. Когда я позвонил снизу, она сказала: «Вам придется подняться наверх».

— Так что маловероятно, чтобы она спускалась за почтой, — продолжил я. — Скорее, она распорядилась, чтобы почту доставляли к ней в номер.

Все посмотрели на Карла.

— Ну и что с того? — отрезал он. — При чем тут я? В перерыв я взял почту, поднялся наверх и сунул под дверь. Некоторым гостям мы оказываем такую услугу. Ландау была в их числе.

— Значит, вы сунули его под дверь.

— Да.

— Неужели? А если я скажу, что кое-кто видел… как вы стучались к ней в дверь?

— Я сунул почту под дверь. Если и постучал, то лишь давая ей знать, что принес почту. Я так всегда делал.

— И уходили, не дожидаясь, пока дверь откроется?

— Да.

— А если я скажу, что кое-кто видел… как вы ждали, когда дверь откроют?

— Никто меня не видел. — Он покраснел. — Слушайте, да разве можно все упомнить? Может, она и открыла дверь. Иногда она так и делала, если была рядом с дверью, когда я стучал. Какая разница?

— Пока это лишь мои догадки, — заметил я, — но думаю, они очень недалеки от истины. Я знаю, что вы стучали, уверен, что она впустила вас, а затем, полагаю, вы сделали нечто такое, от чего она заснула крепким сном. Может, она пила чай? Вы не подсыпали ей что-нибудь в чай?

— Ерунда!

— Не обязательно в чай, — согласился я. — И не обязательно она пила у вас на глазах — что бы это ни было. Но, так или иначе, вы подсыпали ей снотворное.

— Если он так сделал, — встрепенулся Рэй, — должны остаться следы. В чашке, если она ее не помыла, и в трупе — если она это выпила.

Марти спросил, нашли ли они что-нибудь.

— Нет, — сказал Рэй, — мы ведь и не искали. Если женщину сперва ударили по голове, а потом закололи ножом, обычно токсикологическую экспертизу не назначают. Но я могу сделать это сейчас, и скоро мы получим результаты.

— Это не яд, — воскликнул Карл. — Видит бог, я бы не стал никого травить!

— Это просто помогло ей крепко заснуть.

— Она всегда плохо спала, — пояснил он, — и никогда не покидала свой номер, а я почувствовал, что Карен уже надоедает ждать. Она собиралась зайти, когда мисс Ландау заснет, а если бы она спала не очень крепко… Я боялся того, что могло бы произойти.

— И, как оказалось, не зря.

— О боже, — вздохнул Карл, — лучше бы я молчал. Я и так наговорил слишком много.

— Что ж, вы можете хранить молчание, — ровным голосом заметил Рэй и зачитал ему все остальные конституционные права. — Это относится ко всем присутствующим, — добавил он. — Вы все имеете право хранить молчание и так далее, как я только что объяснил. Но если хотите знать мое мнение, — вновь обратился он к Карлу, — вы будете безумцем, если замолчите сейчас.

— Почему?

— Вы нарушили несколько законов, — заявил Рэй, — и, вне всякого сомнения, виновны в сообщничестве, но если вы поможете нам распутать дело и переложить всю вину на Казимир…

— Кассенмайер, — поправил я.

— Как угодно. Сделайте так — и все в ажуре. Все равно она покойница, так что ей вы не навредите.

— Она убила мисс Ландау, — заявил Карл. — Впрочем, вы это и так уже знаете.

— Почему бы вам не рассказать нам, как было дело?

— Рассказывать особенно нечего. Я подождал, пока подействует снотворное, потом позвонил мисс Ландау. На телефонный звонок она не ответила, поэтому я предположил, что она крепко спит. Потом я позвонил Карен и сказал, чтобы спустилась и взяла ключ. Она так и сделала, после чего поднялась наверх. И дальше я узнал, что мисс Ландау мертва.

— Что произошло?

— Я знаю только то, что мне рассказала Карен. Она вошла, мисс Ландау проснулась и оказала ей сопротивление. Карен ударила ее ножом и скрылась незамеченной.

— Вы ничего не упустили?

— Не думаю.

— Когда полиция нашла Кассенмайер в моей квартире, — заговорил я, — у нее было пулевое ранение в плечо, и это произошло не у меня, потому что рана была забинтована и даже начала заживать. Ландау выстрелила в нее, да?

— Ах да, конечно! — воскликнул Карл. — Я совершенно забыл эту деталь.

— Ну разумеется, столь мелкие подробности часто ускользают из памяти. Она позвонила вам, так? Из номера Ландау… и сообщила, что получила пулю в плечо. Вы велели ей оставаться на месте, поднялись наверх и перевели в свой собственный номер, который занимаете с тех пор, как въехали в «Паддингтон» двадцать с чем-то лет назад. Он ближе, чем тот, в котором вы поселили Кассенмайер, и у вас имеется аптечка первой помощи: бинты, марля, антисептики. Вы перебинтовали ее и оставили отдыхать. А сами вернулись в номер Ландау.

— С чего бы?

— Посмотреть, не можете ли вы чем-нибудь ей помочь. Вы же не хотели ее бросать?

— Нет, разумеется, нет, — согласился он. — Но я ничего уже не мог поделать, поэтому…

— Отчего же. Могли.

— Простите, не понял.

— Забавная история с этим выстрелом, — заметил я. — В номере Ландау я почувствовал запах пороха. Я не сразу его узнал и лишь потом понял, что нахожусь в одном помещении с убитой. Я предположил, что ее застрелили, и был сильно озадачен, когда узнал, что ей нанесли сильный удар по голове и закололи ножом. Но, разумеется, все становится на свои места, как только понимаешь, что стреляла-то сама Ландау. Она обнаружила воровку у себя в номере и выстрелила в нее.

Я сделал паузу, испытывая чувства, сходные с теми, которые пережил Карл, слушая рассказ о роли японских гангстеров в исчезновении портье. Мне тоже не нравятся истории, где стреляют в грабителей.

— И Карен заколола ее, — продолжил я. — Это любопытно, если задуматься. Кто-то наставляет на вас пистолет и стреляет. Пуля попадает в плечо. Вы хотите заставить человека прекратить стрельбу — и что вы делаете? Правильно, беретесь за нож.

— Похоже на самооборону, — заметил Рэй, — но это не так, если вы совершаете преступление. Тогда это убийство. Однозначно.

— Вообще-то верится с рудом. В вас стреляют, а вы хватаетесь за нож?

— Карен всегда носила нож, — сказал Карл. — У нее уже были неприятности из-за этого.

— Я знаю, — кивнул я, — но во время краж она ни разу никого не пырнула. Нож служил ей для самозащиты. Поэтому она не стала бы подкрадываться к номеру Ландау с ножом в руке, верно? Он лежал бы в сумочке, которую она, скорее всего, сняла, как только оказалась в комнате, если вообще взяла ее с собой. Я лично в этом сомневаюсь. Но даже если сумка была при ней, когда Ландау начала стрелять, неужели Карен в этот момент принялась рыться в сумке в поисках ножа?

— Какая разница? — поинтересовалась Айзис. — Так или иначе, эта Кассенмайер заколола Антею, правильно?

— Нет, — ответил я, покачав головой. — Ни в коем случае.

— Но…

— Она ударила ее по голове, — продолжал я. — Подхватила нечто тяжелое, что подвернулось под руку, и швырнула в старуху. Той много не надо было.

— А потом заколола ее, — добавил Карл.

— Зачем?

— Для верности, полагаю.

— Чтобы наверняка схлопотать обвинение в убийстве? Единственное, чего ей хотелось, — убраться оттуда поскорее и заняться раненым плечом. Ландау была без сознания и никакой опасности для Кассенмайер уже не представляла. Ей оставалось лишь захватить папку с письмами Фэйрберна и убраться восвояси.

— А у кого еще были причины убить Ландау?

— Предположим, она вновь открыла глаза после того, как Кассенмайер уже ушла. Может, она дотянулась до телефона и позвонила администратору. А может, она очнулась после того, как вы, Карл, явились на место преступления. Навести порядок или забрать письма Фэйрберна, если Карен не успела их взять. Или поглядеть, чем там еще можно поживиться.

— Ерунда!

— Если вы порылись в сумке Кассенмайер и взяли с собой нож — это преднамеренное действие. Если Кассенмайер оставила сумочку в номере и вы вернулись за ней, а в этот момент Ландау очнулась и вы импульсивно воткнули в нее нож — что ж, в таком случае все не так плохо.

На моей памяти лучше паузу держал только Джек Бенни, когда вооруженный громила сказал ему: «Кошелек или жизнь?» Карл, стоявший с отвисшей челюстью, казался почти столь же красноречивым.

— Что ж, — продолжал я. — Это говорит о многом. Спешить нам некуда. У вас полно времени, чтобы продумать собственную версию.

— Подождите! — К нему наконец вернулся дар речи. — Мне не следует ничего говорить, но мне не следовало ничего говорить с самого начала, не так ли? Я ведь снимался в сериале «Закон и порядок». Знаю, как вы работаете.

— В таком случае вы — готовый сотрудник правоохранительных органов, — заметил Рэй. — Вот почему мы и даем вам шанс сделать официальное признание.

— Избавьте! — вытаращил глаза Карл. — Я понимаю, это уловка, но мне все равно. Я скажу правду — хотя бы для того, чтобы у меня самого в мозгах прояснилось. Впрочем, не важно. Так или иначе, мне никто не поверит.

— Мне кажется, тут вы правы, — сказал я, — но давайте послушаем.

— Все было так, как вы сказали, — начал Карл. — До того момента, когда Карен позвонила мне из номера мисс Ландау. Она была в истерике, и единственное, что мне удалось разобрать, — что она ранена. Я оставил пост без присмотра и помчался наверх. Там я обнаружил ее раненной в плечо, а мисс Ландау — на полу без сознания. Но она была жива. Только на лице большая ссадина. Я подумал, что Карен швырнула в нее клейкой лентой.

— Она ударила ее клейкой лентой?

— У мисс Ландау был рулон клейкой ленты в тяжелом медном держателе, и этим держателем Карен в нее и запустила. Видимо, схватила первое, что подвернулось под руку, и изо всех сил бросила в мисс Ландау. Та упала, потеряв сознание. Эта штуковина тяжеленная.

— Я знаю, о чем он говорит, — подал голос Рэй. — Мы нашли прибор на столе в гостиной.

— Это я туда его поставил, — пояснил Карл. — Когда наводил порядок. Может, Карен там его и нашла. Это имеет значение?

— Для меня нет, — покачал головой Рэй. — И для этой Казимир тоже. Продолжайте.

— Я перенес мисс Ландау. Я знаю, это не полагается, но я просто не мог оставить ее на полу. Она была сухонькой старушкой, легкой как перышко. Я поднял ее и переложил на кровать.

— Где она и лежала, когда я туда попал, — подтвердил я. — Но с одним отличием. Она была мертва.

— Знаю, — сказал Карл. — Она была мертва, когда я вернулся. Сначала я пошел к себе в комнату вместе с Карен, которая едва держалась на ногах. У меня, как вы догадались, есть все, что нужно для оказания первой помощи, и я промыл ей рану и наложил повязку. Несколько лет назад я три недели снимался в сериале «Больница», поэтому кое-какой опыт у меня был. Не знаю, видел ли кто из вас этот сериал, но я там играл пациента с волчанкой, никто уже не надеялся, что он выживет. Но я всех удивил.

— И не в последний раз, — заметил я. — Полагаю, Карен вы тоже уложили в постель.

— Разумеется. А потом поспешил назад в вестибюль, проверить, не прибыл ли в отель новый посетитель. Все было спокойно, поэтому я вновь поднялся на шестой этаж в номер мисс Ландау. Я даже не подошел к ней сразу, потому что знал, что нужно вызвать «скорую», которая ее осмотрит, но перед этим следовало навести порядок. Я поднял держатель для ленты, поставил его на стол, задернул шторы, которые Карен раздвинула, нашел пистолет там, где он упал, и сумку Карен — там, где она ее поставила. Кстати, она действительно взяла ее с собой, когда собиралась в этот номер, чтобы спрятать в нее письма. Это довольно большая сумка, толстый конверт девять на двенадцать в ней свободно помещается.

— Похожа на ту, что была при ней, когда ее убили, — сказал Рэй. — Никаких толстых конвертов там не было, зато был небольшой пистолет — вполне вероятно, тот самый, из которого в нее и стреляли.

— Я сделал все, что мог, — продолжал Карл, — после чего взглянул на мисс Ландау. Она лежала на кровати — так, как я ее и оставил. Но была мертвой. Ее закололи ножом Карен.

— Откуда вам известно, что это нож Кассенмайер?

— Потому что она всегда носила его с собой — складной стилет с перламутровой рукояткой и четырехдюймовым лезвием. Он торчал прямо в груди мисс Ландау.

— Я не видел ножа, — сказал я. — Конечно, он мог быть накрыт простыней.

— Когда мы появились, там не было никакого ножа, — подтвердил Рэй.

— Я вынул нож, — ответил Карл. — Понимаю, этого не следовало делать, но…

— О господи, — не выдержал коп в форме. — Вам не следовало делать ничего из того, о чем вы рассказываете!

— Знаю.

— Извлечь нож — это самое малое из всего…

— Я знаю.

— Ладно, продолжайте, — кивнул коп. — Не хотел вас прерывать. Дальше. Вы извлекли нож…

— И смыл кровь, — продолжал Карл. — Хотя я знаю, что следы все равно останутся, их может выявить судебно-медицинская экспертиза. Это я знаю.

— Ну разумеется, — кивнул Рэй. — Вы же снимались в сериале «Закон и порядок».

— И тем не менее предосторожность не лишняя.

— После того как вы извлекли нож…

— Я положил его обратно в сумочку.

— Вместе с пистолетом, — уточнил я.

— Да.

— Что там еще было?

— В сумочке?

— Ну да. Там, случайно, не было толстого конверта девять на двенадцать? — Я пожал плечами. — Впрочем, это очевидно, не так ли? Иначе как бы вы узнали, что он там помещается?

— Я искал конверт, — ответил он, — потому что она сказала мне, что успела найти письма раньше, чем мисс Ландау на нее напала. Но не нашел и решил, что убийца похитил письма. Однако сумочка показалась мне тяжелее, чем следовало. Я посмотрел еще раз и обнаружил потайной карман на молнии. Именно там и лежал конверт с письмами.

— То есть вам не пришлось рыться в ящиках.

— Нет. Я постарался все сделать как можно быстрее.

— А что вы сделали с письмами?

— Я отнес сумку к себе в комнату, — пояснил Карл, — где отдыхала Карен. Я не знал, что сказать, потому что не понял, что произошло. Кто заколол мисс Ландау? Я был уверен, что в первый раз, когда я появился у нее в комнате, она была жива, а когда вернулся — мертва, но, клянусь богом, я ее не убивал. — Он оборвал монолог и нахмурился. — Это не я.

— Ну и не я, — заметил Рэй. — Так что продолжайте.

— Вы отнесли сумку в комнату, — напомнил я.

— Да.

— Нож находился в ней.

— Да.

— И, конечно, пистолет. Пистолет Ландау.

— Да.

— А письма?

— Что — письма?

— Что вы с ними сделали? Вы ведь не могли отдать их Кассенмайер, потому что она смылась бы с ними в ту же секунду — миссия выполнена. Где вы их спрятали, Карл?

— В другом номере, — вздохнув, признался он.

— В каком? В триста третьем?

— Да. Карен находилась у меня в комнате, и я подумал… Впрочем, не помню, что я подумал. Думать было особенно некогда.

— И вы их спрятали там перед тем, как вернуться в свою комнату?

— Ну да, по пути. То есть не совсем по пути, не в буквальном смысле, но…

— Я вас понял. Ну надо же! Вы успели отнести их туда, пока мы с Айзис собирались перейти на «ты» в коридоре шестого этажа. Вы вынесли письма из номера Ландау буквально за пару минут до того, как я там оказался, а потом спрятали их тремя этажами ниже как раз перед тем, как я спустился туда по пожарной лестнице. Почему вы не спрятали письма в ящике с нижним бельем? Вы бы избавили меня от кучи хлопот!

— Я…

— И все-таки куда вы их положили?

— На полку в гардеробной.

— А потом вернулись и рассказали Карен, где вы их спрятали.

— Ну…

— Вы этого не сделали?

— Не совсем…

— А что вы ей сказали?

— Что мисс Ландау мертва. Впрочем, я не стал упоминать про нож, и она скорее всего решила, что старушка скончалась от удара держателем для клейкой ленты.

— Ничего себе! — воскликнула Кэролайн.

— То есть она решила, что убила ее.

— Очевидно, да, но, когда эту новость сообщили по телевидению, она узнала, что мисс Ландау закололи ножом.

— И тут она подумала, что это сделали вы.

— Я сказал ей, что тот, кто украл письма, должно быть, обнаружил нож и воткнул его в мисс Ландау. Не знаю, поверила она мне или нет.

— Значит, вы не сказали ей, где спрятаны письма.

— Нет. Я подумал, что она обнаружит их, когда вернется к себе в номер. Но вместо этого она обнаружила, что ее рубины пропали.

— Мои рубины, — уточнила Айзис.

— Ну да, но в тот момент Карен считала их своими, и они исчезли. Я даже не знал, что подумать, когда она сообщила мне об этом. Думал, может, она врет, чтобы не делиться со мной? А если нет, то куда они делись?

— В это время, — заметил я, — меня уже арестовали. И вы знали, что я вор.

— Но что вы забыли в триста третьем? Я решил, что там побывал тот же человек, который заколол мисс Ландау.

— Ну, человек, заколовший старушку, вряд ли был еще и специалистом по краже драгоценностей, — сказал я. — Но забудем на минутку о рубинах и сосредоточимся на этом человеке. Как вы думаете, кто это?

— Понятия не имею.

— Знаете, мне почему-то очень трудно в это поверить. По-моему, вы все прекрасно знаете.

— Я думал об этом, — признался он, опустив глаза.

— Кроме шуток?

— И честно скажу — не знаю.

— Но предположения у вас есть.

— Нет…

— Из-за этого человека вы не отнесли письма к себе в комнату, — сказал я. — Именно из-за него вы не сказали своей давней приятельнице Карен, что письма лежат на полке в ее собственной гардеробной. У вас были свои планы на этот счет, не так ли?

— Я не собирался обманывать Карен. Я бы отдал ей письма.

— Когда?

— Ну, через день-другой. Когда у меня…

— Появится возможность их скопировать, — завершил я его фразу.

— Да.

— Потому что этому человеку были нужны копии. И он сделал вам предложение, от которого очень трудно отказаться.

— Я никогда не встречался с этим джентльменом, — провозгласил Лестер Эддингтон. — Да, мне нужны копии всех писем Гулливера Фэйрберна, но у меня нет возможности предложить большие деньги, и я, разумеется, не стал бы принимать участие в преступлениях.

— Успокойтесь, — сказал я. — Речь не о вас.

— Но кому еще нужны копии? Моффет — коллекционер. Ему нужны оригиналы, и вообще именно он первым связался с Карен Кассенмайер. У «Сотбис» уже есть право выставить письма на торги.

— А я просто хотел вернуть их тому бедолаге, который их написал, — пояснил я. — Но есть еще один человек, который тоже собирается написать книгу. Вот почему она наняла меня, но ей не хотелось рисковать, и после того, как я не смог их найти, она удвоила свои усилия. Правильно, Карл? Вы думаете, она и убила Антею Ландау?

Карл промолчал.

— Теперь все язык проглотили, — заметил я, повернулся и смерил взглядом Элис Котрелл. — Ну? Это ты ее убила?

Глава 22

— Берни, — произнесла она таким тоном, словно сама получила удар ножом в сердце, причем от такого же близкого человека, каким Брут был Цезарю. — Берни, как ты мог подумать, что я способна на убийство?

— Ты оказалась способна на многое, — откликнулся я. — Во-первых, втянула меня во все это, сочинив историю о том, как тебе хочется по доброте душевной вернуть письма Гулливеру Фэйрберну. Таким образом ты могла заполучить письма, не потратив ни цента.

— Но это правда! — возразила она. — Для этого они мне и понадобились.

— Потому что Фэйрберн написал тебе в Шарлоттесвилль?

— Кое-что я присочинила.

— Присочинила?

— Ну, скажем, я не живу в Шарлоттесвилле, Гулли мне не писал. Но я знала, как он расстроится, если письма придадут огласке, и как он обрадуется, если письма исчезнут. Я несколько раз проходила мимо твоего книжного магазина, узнала, что у его владельца есть вторая профессия — вор…

— На самом деле он и есть вор, — решил уточнить Рэй. — А книготорговля — его вторая профессия.

— … и подумала, что смогу уговорить тебя сделать доброе дело для великого писателя.

— И для заурядного тоже.

— Прости, не поняла?

— Я выписываю «Паблишерз уикли», — пояснил я. — Обычно у меня нет времени его читать, да для букиниста он и не представляет особого интереса, но я все-таки перелистал несколько номеров, и угадай, кому предложили издать свою книгу? Я забыл, кто твой агент, но точно не Антея Ландау. Ты же собираешься писать мемуары? О своих любовных похождениях с Гулливером Фэйрберном.

— Не только об этом, — возразила Элис. — У меня была интересная жизнь, и людям будет интересно прочитать о ней.

— Но на всякий случай — вдруг им станет неинтересно — немножко грязи о Фэйрберне не повредит. Ты продемонстрировала мне образчик того, о чем собираешься писать, рассказав больше, чем я на самом деле хотел знать об одном из моих любимых писателей. Как оказалось, куда больше, чем знала сама.

— Я литератор, — сказала она. — И для меня вполне естественно немного приукрашивать действительность.

— Ты и не собиралась возвращать ему письма.

— Со временем, может, и вернула бы. Или уничтожила. Или продала их, например вам, мистер Моффет, или передала вам, мистер Харкнесс. Даже могла бы сделать копии для вас, мистер Эддингтон. Но какая разница, что я могла бы сделать? Писем у меня нет.

— Но ты очень хотела их получить. Еще до того, как я снял номер в «Паддингтоне», ты связалась с Карлом и сделала ему аналогичное предложение. Но вместо того чтобы воззвать к лучшим чертам его характера и представить все как доброе дело, ты предложила переспать с ним.

— Это не самый приятный вариант.

— Денег у тебя нет, — продолжал я, — но ты привлекательна, а у Карла есть свои слабости. И ты дала понять, что если он достанет для тебя эти письма, то не прогадает. Ты снимешь с них копии и вернешь оригиналы, а он пусть делает с ними, что хочет.

— Карл парень не промах, — заметила Кэролайн. — Спит с Карен и не может устоять перед Элис.

— Мы с Карен никогда не были любовниками, — возмутился Карл.

— Просто хорошими друзьями, — подала голос Айзис. — Она спит в вашей постели, а вам все равно?

— Я всегда считал, что у Карла другие наклонности, — сказал Рэй. — Но почему его вдруг заинтересовала Элис?

— Если человек хорошо воспитан, — заявил Карл, — или если он ведет себя немного необычно, люди тут же делают вывод, что он гомосексуалист. Однако я не такой. Но такие есть среди моих лучших друзей, и Карен — одна из них. То есть она не лучший друг, а лесбиянка.

— То есть в сексуальном плане она вас не привлекала.

— Нет.

— А вот Элис заинтересовала.

— Весьма привлекательная женщина, — ответил Карл, — и соблазнительная. И очень настойчивая. Она предложила мне две тысячи долларов, которые, кстати, я до сих не получил…

— Держи карман шире, — отрезала Элис.

— Она намекнула, что я останусь доволен тем, как мы отметим успех. Наутро после убийства мисс Ландау она позвонила и спросила, что произошло. И я сказал, что письма у меня.

— А я-то ломал голову, почему ты не звонишь, — заговорил я, обращаясь к Элис. — Все остальные звонили или заходили, а от тебя ни слуху ни духу. Я полагал, что ты первая захочешь узнать, добыл я письма или нет. Но ты уже все знала.

— Все верно, — сказала она. — Но я не убивала Ландау. В ту ночь я и близко к ее номеру не подходила.

— Но могла, — парировал я. — Ты вполне могла проскользнуть мимо стойки портье, пока Карл нарушал законы и предавал старых друзей.

— Но зачем мне убивать Антею Ландау?

— Она была литературным агентом, — напомнил я. — Ты же говорила, что она как-то дала тебе от ворот поворот. Может, ты затаила обиду.

— Ты сам в это не веришь.

— Разумеется. Потому что откуда тебе было знать, что в сумочке Карен Кассенмайер лежит нож? Кроме того, тот, кто убил Ландау, почти наверняка убил и Кассенмайер. Убийца, вероятно, воспользовался тем же самым ножом. И это тоже отводит от тебя подозрения, потому что Кассенмайер убили в моей квартире примерно в то самое время, когда ты предавалась любовным утехам с Карлом в триста третьем номере.

— А ты в это время прятался за занавеской, — с насмешкой ответила она. — Как Полоний, только тебя не закололи. И ты узнал мой голос, Берни. Как приятно.

— Вы быстро управились, — продолжил я. — Даже не стали разбирать постель, чтобы потом не пришлось ее застилать. Карл взял письма из гардеробной и отдал тебе, а потом вы ушли. Не стану утверждать, что у тебя не было времени поймать такси, доехать до моего дома, встретить Карен и заколоть ее, но зачем тебе это нужно? Ты получила письма и могла спокойно отправляться домой.

— Совершенно верно.

— Да и вообще какое тебе до нее дело? И откуда тебе знать про нож в сумочке?

— Про нож ей мог сказать Карл, — подала голос Эрика Дерби. — Кто знает, о чем они ворковали в постели?

— Но я не говорил, — возразил Карл. — Я даже имени Карен не упоминал. Мы оказались в номере Карен, когда… занимались любовью, потому что письма были там. Но я не говорил Элис, чья это комната.

— Ты сказал, что у нее есть постоянный жилец, который уехал на побережье сниматься в комедийном сериале, — заявила Элис, — поэтому уверен, что письма в безопасности и нас никто не потревожит.

— Вернемся к Карен Кассенмайер, — предложил я. — Что вы ей сказали насчет писем?

— Ничего. Она сказала, что они пропали у нее из сумочки, и я предположил, что их забрал тот, кто убил мисс Ландау.

— Уже после того, как она поняла, что не убила ее держателем для скотча?

— Да.

— И что она собиралась делать?

— Ну, она посчитала, что письма пропали и нечего причитать над пролитым молоком или, в данном случае, над пролитой кровью. По крайней мере, у нее были рубины. Потом она сходила к себе в номер, обнаружила, что рубины тоже пропали, и я ей просто не поверил. Она подумала, что это я их взял, потому что кто еще мог знать, что они там? Но я не знал, что они там, и не могу сказать, были ли они еще в комнате в тот момент, когда я заходил, чтобы положить письма в гардеробную. Только этого я ей не сказал, потому что не хотел говорить про письма в гардеробной.

— Ясно.

— А затем она решила, что они у вас.

— Письма? — удивился я.

— Нет, рубины. Она знала, что вы вор, сказала, что рубины были украдены из запертого номера, следовательно, подозрение падает на вас. В любом случае, она слышала, что они у вас. Не знаю, кто ей сказал.

— Не я, — сочла нужным заметить Айзис. — Я вообще не встречалась с этой женщиной и в любом случае не стала бы ей ничего говорить.

— И она знала, где вы живете, — продолжал Карл. — Она сказала, что в последний раз попытается достать эти рубины, а если не получится — первым же самолетом улетит обратно в Канзас-Сити. Об этом она сообщила мне поздно ночью, после чего ушла, а я тут же позвонил Элис, и мы направились в тот номер, я был уверен, что Карен не будет как минимум пару часов.

— Она не вернулась вовсе, — сказал я. — Кто-то встретил ее у моей квартиры, вероятно, сознательно заманив ее туда. Кто-то, кто помог ей открыть дверь, потому что сама она бы не справилась. Карен была хорошей воровкой, но взламывать двери она не умела.

— А кто умел? — теряя терпение, поинтересовался Рэй. — Берн, в твоей истории открывается и закрывается слишком много дверей, но пока что ты единственный, кто обладает необходимыми для этого навыками. Но, чтобы открыть дверь собственного дома, они тебе не нужны.

— Справедливо, — кивнул я. — Как и человеку, убившему Карен Кассенмайер.

— Ты знаешь, кто это?

— Да, — сказал я. — Я знаю, кто это.

— Так говори же! — воскликнула Кэролайн. — Потому что я лично абсолютно ничего не понимаю. Я поняла почти все, что ты говорил, Берн, хотя это и сложно, но все равно не понимаю, кто и как мог это сделать. Может, Карен Кассенмайер сама убила Антею Ландау? А когда оказалась в твоей квартире, испытала раскаяние и закололась?

— И проглотила нож?

— А он исчез? Значит, до полиции там побывал кто-то еще и решил, что ножик пригодится для чистки яблок. Ладно, ее убили. Но это не может быть кто-нибудь из присутствующих, и я не представляю, кто еще мог бы это сделать…

— Это был кое-кто из присутствующих, — сказал я, — мне очень не хочется это говорить, Кэролайн, но ничего не поделаешь. Это сделала женщина, которая стоит рядом с тобой. Эрика. — Старая обида, — продолжил я. — Может, они когда-то были любовницами и расстались врагами. Или обеим нравилась одна и та же женщина. Как бы то ни было, Эрика Дерби ненавидела Карен Кассенмайер и долгие годы мечтала о мести.

Эрика посмотрела на меня. По выражению ее лица трудно было что-нибудь понять, и она не произнесла ни слова с той минуты, как я обвинил ее в убийстве. Наверное, вспомнила, что Рэй, можно сказать, зачитал права всем присутствующим. Или ей просто нечего было добавить.

— Эрика жаждала мести, — снова заговорил я. — Как видно, ей известна сицилийская поговорка о том, что месть — блюдо, которое подают холодным. Она ждала очень долго, и Кассенмайер даже не подозревала, что Эрика затаила на нее обиду. Она связалась с ней, прилетев в город, и рассказала старой подруге, зачем прилетела и где остановилась. Эрика появилась в отеле в ту ночь, когда Карен собиралась совершить кражу. Не знаю, что она придумала заранее и в чем ей пришлось импровизировать, но она оказалась в вестибюле в то время, когда Карл был наверху. Она уже знала, на какой номер нацелилась Карен, поэтому ей оставалось только взять ключ с доски и подняться наверх. Она появилась на шестом этаже, когда Карл у себя в номере оказывал Карен первую помощь, вошла в номер Ландау и обнаружила ее в постели без сознания, пистолет на полу и сумку Карен на кресле. Может, Ландау очнулась и подняла шум и Эрике пришлось заставить ее замолчать. Но я сомневаюсь, что пожилая дама даже успела открыть глаза. Думаю, Эрика увидела ее в постели, вспомнила про нож, который подруга всегда носила с собой в сумке, достала его, обернула носовым платком, чтобы на нем остались только отпечатки Карен, и воткнула в грудь Ландау. Потом она покинула отель и вызвала полицию. Они уже были в пути, когда их вызвал Карл из-за сообщения Айзис, которая столкнулась со мной в коридоре. Вот почему они прибыли так быстро. Эрика решила, что все получилось как нельзя лучше: Карен Кассенмайер, известная воровка, умеющая обращаться с ножом, будет обнаружена в здании, ее нож с отпечатками пальцев — в груди жертвы, а сумка валяется неподалеку. Копы накинутся на Кассенмайер как стервятники на падаль, и если ей удастся найти хорошего адвоката, то в следующий раз она сможет пройтись по тротуару лет через двадцать. Если адвокат окажется похуже, ей грозит пожизненный срок или смертельная инъекция.

Но вы не могли предусмотреть, — продолжил я, обращаясь к Эрике, — что Карл окажется в комнате раньше копов. К тому времени, как они туда добрались, ножа в трупе уже не было, как и сумки на кресле, короче, не осталось ничего, что могло бы навести их на след вашей подруги Карен. Но у той тоже были неприятности. Во-первых, пропали письма, за которыми она прилетела в Нью-Йорк, а драгоценности, которые она прихватила по пути, каким-то образом ускользнули из ее рук. Но вам этого показалось мало. Вы сказали ей, что Кэролайн проболталась — вы знаете, что рубины уже у меня, а возможно, и письма. И что вы точно знаете, где я их спрятал. Вы оставили Карен у себя в квартире. Съездили поужинать, потом поехали к Кэролайн и покинули ее, как только она крепко заснула. Потом заскочили к себе домой, захватили Кассенмайер и вместе с ней поехали на Семьдесят первую улицу Вест-Энда. Оказавшись у меня дома, вы сначала украдкой достали нож из ее сумки, а потом зарезали ее так же, как прежде Антею Ландау. Но на сей раз ваша жертва была в сознании, поэтому все прошло не так гладко. Вы подняли шум, и моя соседка, миссис Хеш, всполошилась, но полицию вызывать не стала. Потом вы ушли и отправились к себе.

— А как они туда попали? — заинтересовался коп в форме. — Вы говорила, что у Кассенмайер не было инструментов для взлома. А эта дама взломщица?

— Насколько я знаю, нет.

— Как же она проникла в дом?

— У нее был ключ, — ответил я. — Кэролайн — мой лучший друг. У каждого из нас есть ключ и от квартиры, и от рабочего места другого. Она иногда пользуется ключом от магазина, чтобы покормить моего кота.

— И она дала ключ этой даме?

— Эту даму зовут Эрика, — напомнил я. — Эрика Дерби, и вам надо хорошенько это запомнить, когда будете выписывать ордер на арест за двойное убийство. Она пригласила Кэролайн поужинать в городе и в кои-то веки не следила за тем, сколько она пьет. Наоборот, даже поощряла ее.

— Она хотела отметить одно событие, — пояснила Кэролайн.

— А перед этим проявила весьма непривычный интерес к моей персоне. Выяснила у тебя, где я живу, задавала кучу вопросов. Таким образом, она знала адрес, знала, что у тебя есть ключи, постаралась тебя как следует напоить и удовлетворить…

— … Все желания, — подсказала Кэролайн. — После чего я отрубилась и заснула как убитая. И что? Как она узнала, где взять ключи?

— А где ты их обычно держишь?

— На крючке у доски объявлений рядом с входной дверью.

— А что написано на ярлычке, который находится на ключнике?

— «Ключи Берни», — ответила Кэролайн. — Да, пожалуй, их не так уж сложно найти.

— А как же консьерж? — поинтересовался коп в форме. — У вас в здании круглосуточное дежурство, не так ли?

— Скорее, двадцатичасовое, — заметил я. — Консьерж не сидит на посту неотлучно, иногда ему случается вздремнуть. Но даже если бы он сидел на своем месте и бодрствовал, что из того? Две хорошо одетые белые женщины среднего класса выходят из такси и входят в холл так, словно имеют на это полное право.

— Как Флинн,[18] — сказал коп.

— Именно. Потом Эрика оставляет труп в квартире, запирает дверь, едет на такси обратно на Арбор-корт и кладет мои ключи на место. Вероятно, она брала ключ и от твоей квартиры — чтобы войти, не разбудив тебя. В любом случае, она возвращает все ключи, после чего отправляется домой и засыпает сном злодейки.

— И это все?

— Все. Конец истории. Она убила двух человек. Карен лишь за то, что она в далеком прошлом чем-то вызвала ее ярость. Полагаю, когда дело дойдет до суда, окружной прокурор выяснит, что это было, но я предпочел бы не знать. В любом случае ее действия лишены всякого смысла.

— Потрясающая история, — наконец подала голос Эрика.

— И я горжусь ею, — признался я. — Не исключаю, что в ней не расставлены все точки над «i» и остались темные места, но в целом вполне убедительно.

— Позволю себе заметить, — продолжала Эрика, — все ваши россказни совершенно бездоказательны.

— Я так и знал, что вы это скажете. Забавно, но невиновные обычно не возмущаются недостатком доказательств. Они просто говорят, что ничего подобного не делали. Но в данном случае доказательств полно, а будет еще больше, когда этим займется полиция. Например, найдутся те, кто знает, что произошло у вас с Карен Кассенмайер. Таксист, который вез вас с Карен к моему дому, наверняка вас вспомнит, как только увидит фотографии. Наверняка найдется и кто-то, кто видел вас в отеле в ночь убийства Антеи Ландау, и я не удивлюсь, если полиция обнаружит ваши отпечатки, как только получит образцы для сравнения и будет знать, что искать. Кроме того, есть нож.

— Какой нож?

— Тот, которым вы убили двух человек, стилет с четырехдюймовым лезвием. Спорим, что он находится в вашей квартире?

— Какая чушь!

— Я даже подозреваю, где полиция его обнаружит, — продолжил я. — Он в кувшине с «хлороксом», который стоит на полочке под календарем с рекламой «Вирджинии Слим». Очевидно, для того, чтобы уничтожить следы крови, и это неплохая идея, но почему бы его вообще не выбросить? В канализационный люк, скажем, или в мусорный бак? — Я внимательно посмотрел на нее. — Оставили как сувенир? Что ж, это лучше того, что сделал Джеффри Дамер,[19] но все-таки, по-моему, слишком рискованно.

— В моей квартире нет никакого ножа.

— Значит, меня неправильно информировали. А что вы с ним сделали?

— Я никогда… Откуда вам известно, что у меня на кухне висит календарь с рекламой «Вирджинии Слим»?

— Возможно, Кэролайн о ней упоминала.

— Мерзавец! Вы подкинули нож! Но…

— Но каким образом я бы это сделал?

— Я знаю каким! Вы вор и взломщик! Но где вы взяли нож? Это не может быть тот самый нож. Это другой нож. Вы подкинули мне в дом другой нож!

— Если вы подумаете, — заметил я, — то поймете то, о чем уже догадались все присутствующие. У вас есть только одна возможность знать это наверняка.

— Вы имеете право хранить молчание, — затянул свою песенку Рэй Киршман. Он уже говорил это всем присутствующим, но теперь повторял это для нее лично, а парень в синем уже защелкивал наручники на ее запястьях. Пока я говорил, он успел подойти поближе, и у него было достаточно места для маневров, поскольку Кэролайн, наоборот, отодвинулась.

Затем копы вывели ее из помещения и закрыли за собой дверь.

Глава 23

Должен заметить, глоток свежего воздуха оказался весьма кстати. Номер Айзис Готье больше моего, и окно открыто, но все-таки здесь было тесновато. Небольшой сквознячок нам не повредил.

И все же, пока дверь оставалась открытой, все в комнате словно затаили дыхание. Когда же щелкнул замок, все оживились.

— Так, — сказал Хильярд Моффет, проведя рукой по своей курчавой шевелюре, — очень рад, что все позади.

— Вот именно, — поддакнул Лестер Эддингтон.

— Представление затянулась, — подал голос Виктор Харкнесс, — но теперь все кончилось, эту ужасную женщину увели, и можно приступить к делу.

— Минутку, — возразил я. — Мы только что разобрались в настоящих хитросплетениях, обличили убийцу и передали ее в руки правосудия. По-вашему, мы развлекались?

— Мы собрались не для этого, — возразил Моффет.

— Но я-то собрал вас именно для этого, — ответил я. — На тот случай, если вам это интересно.

— Но мы собрались по другому поводу, — повторил Лестер Эддингтон. — Это касалось вас и, возможно, той женщины… как ее, Эрики…

— Эрики, — подтвердила Кэролайн.

— Это касалось ее и, совершенно очевидно, полиции. Но некоторые из нас оказались здесь из-за писем.

— А-а, — протянул я, — письма…

— Письма Гулливера Фэйрберна его агенту Антее Ландау.

— Эти письма…

— Последнее, что мы слышали, — продолжил Моффет, кивнув в сторону Элис, — что письма оказались у нее.

— Но ненадолго, — уточнила Элис.

— А кто в этом виноват? — спросил я. — Ты позвонила мне и сказала, что изрезала их и сожгла. Заверила меня, что они уничтожены, что ты уже сообщила об этом Фэйрберну и он испытал огромное облегчение. А ты собираешься домой в Вирджинию. Ты даже оборвала разговор, чтобы не опоздать на самолет. — Я бросил на нее свой коронный косой взгляд. — Очередная выдумка, Элис?

— У тебя из-за меня и так полно неприятностей, — пояснила она. — Тебя арестовали, ты провел ночь в камере. Не хотелось заставлять тебя искать дальше то, что ты все равно не смог бы найти. Поэтому я и сочинила еще одну невинную ложь, чтобы успокоить тебя и оградить от дальнейших тревог.

— Очень благоразумно, — кивнул я. — С тех пор меня больше не арестовывали.

— Но потом ты украл у меня эти письма. Я права?

— У меня был твой номер телефона, — напомнил я, — даже если ты и не собиралась по нему отвечать. Рэй установил по нему адрес, я собрал свои отмычки и сделал то, что у меня получается лучше всего.

— И теперь они у вас? — нетерпеливо спросил Моффет.

— Конечно! — воскликнула Элис. — Потому что у меня их нет. — Она грустно покачала головой. — Если бы я успела снять с них копии, мне было бы все равно, что с ними будет дальше. Я собиралась сделать это сразу, но потом решила, что спешить ни к чему и что я вполне могу сначала их почитать. Затем сделаю копии, а уж потом уничтожу оригиналы.

— О боже! — воскликнул Виктор Харкнесс. — Да это же вандализм!

— Ты бы так никогда не поступила, — заметил я. — Нашла бы способ продать их одному из этих джентльменов.

Она сделала вид, что собирается возразить, а потом пожала плечами:

— Возможно. Но у меня их больше нет, так что какое это имеет значение?

— Ближе к делу! — Теперь Моффет еще больше походил на бульдога, и было ясно, что кусаться он умеет так же хорошо, как рычать. — Кому они достанутся?

— Мне нужны только копии, — откликнулся Лестер Эддингтон. — Если я приобрету ксерокопии за разумную цену, меня совершенно не интересует, кто из вас, джентльмены, станет обладателем оригиналов.

— Меня это тоже устраивает, — заявила Элис, и все с изумлением воззрились на нее. — А что, я по-прежнему собираюсь писать книгу, рассказать свою историю, а эти письма только ее украсят. И я так же, как мистер Эддингтон, готова заплатить разумную цену. На самом деле я не вижу причин, по которым мы оба не можем получить ксерокопии. Это не повредит оригиналам и не снизит их стоимость.

— Это решать владельцу, — жестко сказал Моффет. — После того как я получу письма, я буду решать, кто может рассчитывать на копии.

— Кажется, я что-то упустила, — вдруг подала голос Айзис. — Когда это вы успели стать владельцем?

— Я стану им, как только будут улажены все формальности. Я в состоянии перекрыть предложения любого из здесь присутствующих и именно это намереваюсь сделать. Вы затеяли этот маленький аукцион, мистер Роденбарр, так почему бы не открыть торги?

— Минутку, — вмешался Виктор Харкнесс. — Допускаю, сэр, что у вас бездонные карманы, но у «Сотбис» есть законное право. Права на эти письма принадлежали мисс Антее Ландау и теперь стали частью ее наследства. Наше соглашение простирается и на ее наследие. Мы готовы заплатить солидные комиссионные посреднику, который быстро решит интересующий нас вопрос, но это не значит, что мы будем спокойно наблюдать, как некто без всяких прав на эту собственность ищет способ передать их другому лицу.

— Можете подать на меня в суд, — предложил Моффет.

— Мы к этому готовы.

— Или не усугубляйте ситуацию и договаривайтесь со мной здесь и сейчас. Не вижу, что помешает мне выписать два чека — один Роденбарру, а другой «Сотбис». И когда я говорю «чек», это лишь образ. С тем же успехом это могут быть наличные — причем куда более значительная сумма, чем комиссионные, которые ваша фирма предполагает получить с продажи.

— Это незаконно. Не думаю, что мои коллеги это одобрят.

— Я не стану им говорить, если вы не скажете, — продолжал Моффет. — И в этом случае наличные пойдут туда, куда пожелаете вы, не так ли?

Харкнессу удалось изобразить праведное возмущение и заинтересованность одновременно. Было бы любопытно подождать и посмотреть, какое из этих чувств в итоге возобладает, но вечеринка и так затянулась. Я поднял руку, напоминая о себе, и мне не пришлось делать это дважды.

— Прошу прощения, — прокашлявшись, подал голос Марти Гилмартин. — Возможно, я вмешиваюсь не в свое дело, поскольку письма меня не интересуют, но не опережаете ли вы события, господа?

Кто-то спросил, что он имеет в виду.

— Вы боретесь за некие письма, которые, возможно, существуют, а возможно, и нет, которые могут находиться, а могут и не находиться во владении моего друга. Не следует ли вам проверить гипотезу, прежде чем принимать решение?

— Дельное замечание, — одобрил Моффет. — Мистер Роденбарр, если письма при вас, настало время дать нам возможность на них взглянуть.

— А если при вас их нет, — добавил Харкнесс, — то самое время сходить за ними.

Я запустил руку в нагрудный карман и извлек листок лиловой бумаги, который уже им показывал. На сей раз я развернул его и передал Марти.

— Я принес образец, — заявил я. — Прочти, пожалуйста.

Марти нацепил на нос очки и вгляделся в текст. «Дорогая Антея, — прочитал он. — Я до сих пор не получил чек за продажу прав итальянцам. Скажи им, что я намерен запастись спагетти, следовательно, все деньги вернутся к ним. А пока они играют в бочче и наслаждаются капучино за мой счет, и мне это не нравится. С глубоким возмущением Гулли».

— Дайте мне взглянуть, — хором произнесли Моффет и Эддингтон, бросаясь к Марти.

— Это его подпись, — заявил Моффет. — Я узнаю ее повсюду.

— Я тоже, — подтвердил Эддингтон. — Я должен… мне довольно часто доводилось ее видеть. Не могу поклясться, но и шрифт очень похож на его портативную машинку «Ройял», которой он пользовался в те годы. Маленькое «е» забито, и «г» чуть-чуть выступает над строкой.

— Берни обратно, — сказал я, и Марти отдал мне листок.

— Это подлинное письмо, — заявил Моффет, — и я надеюсь, что и все остальные находятся в надежном месте. Давайте же приступим к делу. Сколько вы хотите?

— Вы все объяснили, чего хотите вы, — сказал я. — Теперь вы решили поинтересоваться, чего хочу я.

— Итак?

— Но я вижу, никого не интересует, чего хотел бы Гулливер Фэйрберн.

— Его здесь нет, — отрезал Моффет, — стало быть, спросить его мы не можем. Ближе к делу.

— В любом случае, — заявил Харкнесс, — он не является заинтересованной стороной.

— Неужели? А мне кажется, он как раз самая заинтересованная сторона. Он — автор писем.

— Но они перестали быть его собственностью, как только он опустил их в почтовый ящик. За ним сохраняется авторское право, но сами письма — законная собственность адресата.

— Я знаю.

— И следовательно, что он хочет и чего не хочет — не имеет значения.

— Не для меня, — уточнил я. — Я влез в это дело не ради денег. Поверьте мне, есть гораздо более легкие способы разжиться деньгами. Мне хотелось сделать нечто приятное человеку, написавшему книгу, которая изменила мою жизнь.

— Ближе к делу!

— Хорошо, — сказал я.

Я уже придвинулся ближе к камину. Посмотрел на Элвиса, который смотрел на меня. Понимаю, как глупо это звучит, но у меня возникло чувство, что Король одобряет то, что я собирался сделать.

Я сунул руку за каминный экран и бросил письмо в огонь.

— Вот, — сказал я. — Элис, ты говорила, что сожгла письма. Будем считать, что ты так и сделала. И будем считать, что это было единственным, которое уцелело. Теперь оно присоединится к остальным.

Они отреагировали не сразу, но когда зашевелились, то мгновенно оттеснили меня от камина и отшвырнули экран. Письмо, которое они только что изучали, у них на глазах вспыхнуло ярким пламенем.

Это было приятное зрелище — листок лиловой бумаги, полыхающий над выгоревшими поленьями и мерцающими угольками. И пока они смотрели на него, то увидели и другие клочки лиловой бумаги, обгоревшие останки всех прочих писем, которые превратились в пепел за то время, пока мы выясняли, кто убил их законного владельца.

— Мой бог, — выдохнул Виктор Харкнесс.

— Невосполнимая утрата! — воскликнул Моффет. — Уникальный экспонат, и теперь он пропал навсегда. Вы — чертов сукин сын.

— Вы только что ограбили будущие поколения исследователей, — заявил Лестер Эддингтон. — Надеюсь, вы счастливы.

— Вы нарушили закон, — пришел в себя Виктор Харкнесс. — Мы ведь можем предъявить вам иск за покушение на наследство Ландау. Преступное нанесение ущерба, немотивированное уничтожение собственности…

— Законы существуют для того, чтобы их нарушать, — парировал я, — и вам будет сложно доказать свои обвинения. Да и был ли у меня выбор? Был ли выбор у всех вас?

Айзис спросила, о чем это я.

— Мы же все одержимы, не так ли? Элис одержима своей книгой, Эддингтон одержим своими штудиями. Моффет — своей коллекцией. Харкнесс — своей работой. А вспомните Эрику Дерби. Она была одержима местью. Подумайте, к чему это привело.

— А ты, Берн?

Я посмотрел на Кэролайн, потом по очереди на всех остальных.

— Возможно, я преступник, — заявил я, — но это не делает меня негодяем. Это звучит банально, но я был одержим идеей совершить доброе дело.

Молчание было ответом на последнюю фразу, глубокое, всеобъемлющее молчание, и оно продлилось до тех пор, пока я не взял кочергу и не стал перемешивать уголья. Клочки лиловой бумаги, которые избежали полного уничтожения, смешались с тлеющими углями и мгновенно вспыхнули. Кто-то испустил тяжкий вздох. Клочки были слишком малы, чтобы их стоило спасать, но тем не менее их полное уничтожение всех потрясло.

— Вот и все, — заявил я. — Вечер окончен. Только если вы не желаете пообщаться подольше. Карл, мы не можем позвонить вниз и попросить принести выпивку?

Карл отрицательно покачал головой.

— Ну, значит, все, — повторил я. — Благодарю всех за участие. Можете быть свободны.

Три мудрых человека, Харкнесс, Моффет и Эддингтон, ушли вместе; несколько минут назад они были противниками, но теперь их на некоторое время объединило чувство ненависти ко мне. Карл Пилсбери постоял несколько минут, пытаясь придумать какой-то способ сохранить работу. Если он ее потеряет, заявил он, как он будет оплачивать жилье? Айзис посоветовала ему попытаться найти другую работу и начать жизнь сначала.

— И оставь волосы седыми, — добавила она. — Это будет исключительно изысканно.

— Ты правда так думаешь?

— Другого мнения и быть не может. Ты привлекательный мужчина, а с сединой станешь просто неотразим.

Думаю, он ей поверил. В конце концов, он был актером. Он заметно повеселел, попрощался со всеми и вышел из комнаты.

Элис пошла следом, задержавшись лишь для того, чтобы сообщить, что я, вне всякого сомнения, сукин сын, но она восхищена моей верностью своим идеалам.

— Таким образом, ты принципиальный сукин сын, — подытожила она. — И кто знает, может, тебе найдется местечко в моих мемуарах.

Она исчезла, послав всем салют, а я достал из кармана брюк шкатулку с драгоценностями и открыл крышку. Айзис взяла ожерелье, надела его на шею и застегнула замочек. Потом достала из сумочки пудреницу, посмотрелась в зеркальце и спросила Кэролайн, как она выглядит.

— Прекрасно, — сказала Кэролайн.

— Но сомневаюсь, что я смогу носить его с чистым сердцем. Две женщины убиты хоть и не из-за самого ожерелья, но все это как-то связано. Вы меня понимаете?

— Думаю, да, — кивнула Кэролайн.

— Итак, — сказала Айзис, снимая ожерелье и кладя его обратно в шкатулку. Я закрыл крышку, она взяла коробочку и передала ее Марти. — Надеюсь, Синтия Консидайн будет довольна.

— Она никогда не будет выглядеть так мило, как ты, — ответил Марти. — С рубинами или без, моя дорогая.

— Очень приятно, — сказала Айзис выжидательно.

Он не заставил ее ждать долго. Открыл шкатулку, лично осмотрел украшения — и кто может винить его за это после всего, что уже пропало в этот вечер? Потом положил шкатулку в карман, а из другого вынул толстый конверт и вручил его Айзис.

— Двадцать? — спросила она.

— Двадцать пять, — ответил Марти. — Я убедил Джона расщедриться.

— И это очень приятно, — сказала она и поцеловала его в щеку, после чего взяла конверт и опустила его в сумочку. — Считается, что бриллианты — лучшие друзья девушек, и, допускаю, то же самое можно сказать про рубины, но в неспокойной жизни актрисы все они уступают наличным. Приходится быть практичной, не так ли?

— Безусловно.

— Но ты не практичен, Берни. Ты вор, стало быть, у тебя есть темная сторона, но у этой темной стороны есть своя светлая изнанка, не так ли? Я это почувствовала, когда узнала, что ты взял медвежонка к себе в номер. Вор с плюшевым мишкой!

— Что ж, — сказал я.

— А затем ты отказался от небольшого состояния, чтобы оказать любезность человеку, которого никогда в жизни не видел. Ты украл мои рубины, а потом вернул их мне и не заработал на этом ни цента, верно?

— Я не очень хороший бизнесмен, — признался я. — У меня в книжном магазине тоже не все гладко.

— Думаю, у тебя все отлично, — с чувством возразила она. — Ты замечательный парень, Берни Роденбарр. Просто замечательный.

И она пожала мне руку, задержав ее в своей чуть дольше, чем можно было ожидать.

Глава 24

Спустя несколько дней я сидел в своем магазине и кидал бумажные шарики — белые, а не лиловые — Раффлсу. Ему это занятие явно наскучило, но он продолжал исполнять свою роль — из чувства долга. Потом дверь открылась и вошла Элис Котрелл.

— Они действительно у тебя? — без обиняков спросила она. — Или это уловка, чтобы заманить меня?

— Ни в коем случае, — отозвался я. — Но уж если зашла речь об уловках, предлагаю показать деньги.

— Сначала покажи, что у тебя, Берни.

Я покачал головой:

— Карл не взял деньги вперед, и видишь, что из этого вышло? Я хочу всего лишь те же две тысячи, которые ты обещала ему, и, пока не получу их, ты ничего не увидишь.

— Что ж, видимо, я это заслужила, — вздохнула она и извлекла из сумочки стопку банкнот. Это были сотенные, и их было двадцать. Я знаю, потому что пересчитал.

Я нашел им местечко в своем бумажнике и достал из-под стола конверт из плотной бумаги. Он не был похож на тот, что побывал в сумочке Карен Кассенмайер, в гардеробе 303-го номера отеля «Паддингтон» и в собственной квартире Элис в Ист-Сайде. Я открыл его и извлек стопку листов, похожих на те, что находились в подлинном конверте. Впрочем, бумага была белой, как шарики, которые я кидал Раффлсу.

Она схватила стопку и быстро перелистала.

— Здесь и последнее письмо, которое ты сжег, — сказала она. — «С глубоким возмущением Гулли». Прекрасно. Можно сказать, Гулли Фэйрберн очень много времени провел в глубоком возмущении. Берни, даже не знаю, как благодарить тебя.

— Ты мне заплатила.

— Ты очень многое пережил за две тысячи долларов. Знаешь, это не все, что я обещала Карлу.

— Знаю.

— А ты правда узнал мой голос, когда прятался там, за занавеской? Я говорила очень тихо и вообще-то произнесла пару слов, не больше.

— То, что я узнал, не имело к словам никакого отношения.

— Знаешь, ты мог бы снова услышать эти звуки.

— Неужели?

— Если найдешь правильный подход.

— Я тебе позвоню, — пообещал я.

— У тебя есть мой телефон?

— Можно и так сказать.

Примерно через час дверь отворилась снова, и на сей раз на пороге появился застенчивый человек в твидовом пиджаке и клетчатой рубашке. Это был Лестер Эддингтон, и я не стал спрашивать у него деньги вперед. Я вручил ему конверт, очень похожий на тот, что передал Элис Котрелл, и он с извиняющейся улыбкой извлек содержимое и внимательно просмотрел.

— Лишняя предосторожность не помешает, — заявил он. — Я ведь видел только одно письмо, и оно было вполне подлинным, но… — Он хмурил брови, кивал, бормотал что-то себе под нос и наконец поднял голову. — Это золотая жила, — произнес он, делая круглые глаза. — Если бы они исчезли, это была бы истинная трагедия.

— Поэтому я сначала сделал копии.

— И слава богу! — воскликнул он горячо. — Не следовало бы мне так говорить, но я очень рад, что оригиналы исчезли. Значит, я могу не волноваться о том, что кто-то сумеет воспользоваться ими раньше меня.

— Но вы не воспользуетесь ими, пока жив Фэйрберн.

— Само собой! Я не опубликую ни слова до тех пор, пока он может возразить. Или подать иск.

На этот раз он пересчитывал деньги, и их было немного больше — пятидесятидолларовые и стодолларовые купюры на общую сумму в три тысячи долларов. Я подумал, какого труда ему стоило заработать все эти деньги, и даже подумал, не стоит ли их ему вернуть. Но я поступил так, как всегда поступаю с подобными мыслями. Безжалостно их подавил.

— В книге я обязательно выражу вам признательность, — пообещал он. — Но не буду уточнять, какого рода помощь вы мне оказали.

— Да, — кивнул я. — Лишняя предосторожность не помешает.

Виктор Харкнесс появился в костюме при галстуке и с очень элегантным кейсом в руке. Смотрелся он на тысячу баксов, но, насколько я понял, это была такая же показуха, какую мне пытался всучить для продажи тот сенегалец. В наши дни ни в чем нельзя быть уверенным.

У меня был посетитель — пожилой господин с серебристой бородкой и в берете, поэтому я повел Харкнесса в заднюю комнату, где взял из секретера конверт из плотной бумаги размером девять на двенадцать. Он сел, открыл конверт и извлек несколько листков лиловой бумаги.

— Великолепно, — произнес он.

— Одного не хватает, — заметил я. — Того, что мне пришлось сжечь, чтобы убедить остальных, что они все уничтожены.

— Там, где о бочче и капучино?

— И о глубоком возмущении. Все остальное — здесь.

— Фирма выражает вам глубокую признательность, — сказал он. — И я лично. Наши комиссионные — лишь малая часть этой признательности. Мы уже объявили, что собираемся выставить эти письма на торги, и мы выглядели бы глупо, если бы не смогли этого сделать.

— Вам бы этого не хотелось.

— Разумеется. Но, кроме того, это стало бы невосполнимой потерей для истории литературы и весьма ощутимой — в долларах и центах — утратой для благотворительных фондов, которые являются наследниками Антеи Ландау. Мне только жаль, что они не узнают, сколь многим они обязаны некоему букинисту.

— Легко откажусь от этой чести, — заметил я.

— И возьмете наличными? — Он открыл портфель и достал конверт. — Пять тысяч долларов, как договаривались. Надеюсь, вы удовлетворены.

После полудня я заглянул в продуктовую лавку, купил ланч и отправился в салон красоты «Пудель», а в начале второго я вышел оттуда и повернул налево, вместо того чтобы пойти направо. На углу Бродвея я еще раз повернул налево и через два квартала вошел в кафе. Хильярд Моффет ждал меня в одной из дальних кабинок. Я сел напротив него и выложил на стол — сюрприз! — большой конверт из плотной бумаги.

Он уже поел, а я заказал лишь чашечку кофе. Пока я ждал, когда кофе остынет, он внимательно изучал содержимое конверта. Он воспользовался карманной лупой и не спешил, а когда завершил свое исследование, выпрямился в кресле с сияющим лицом. Черт побери, он же был коллекционером, и прямо перед ним лежало нечто достойное его коллекции. Этого было достаточно, чтобы он просто светился от счастья.

— Когда вы сожгли то письмо, — заговорил Моффет, — у меня просто сердце оборвалось. А когда вы отодвинул экран и показали все остальные письма, письма, которые превращались в пепел, пока вы устанавливали, как одна жалкая женщина убивала двух других не менее жалких женщин, мне показалось, я умру от разрыва сердца.

— Я понимал, что причиняю вам немалые страдания, — сказал я, — но не предполагал, сколь сильные.

— Но вы все-таки не сожгли их.

— Я должен был сделать вид, — пояснил я, — иначе мне никак не удалось бы передать их вам. «Сотбис» имеет законное право, и Виктор Харкнесс отнюдь не собирался ложиться на спину и урчать от радости, потому что вы пообещали пощекотать ему брюшко. Но теперь, когда он убедился, что письма пропали…

— И я не стану его разубеждать, — поклялся Моффет. — Про них никто не узнает, ни один ученый до них не доберется. Я буду наслаждаться ими лично.

— Ваше право, — кивнул я и подался вперед. Понизив голос, я сообщил: — До меня дошел слух, что «Сотбис» собирается выставить на торги какие-то письма якобы от Фэйрберна к Ландау.

— Эти письма? — выпучил он глаза.

— Вряд ли. Такое же количество, плюс-минус несколько штук, но содержание иное. Тоже на лиловой бумаге и выглядят они подлинными, но…

— Хотите сказать, что у них — фальшивки, Роденбарр?

— А как же иначе? Не могу сказать, что именно я слышал и где, но возможно, это очень качественные фальшивки. Полагаю, вам будет интересно взглянуть на них, когда их выставят.

— Безусловно.

— Может, вы даже захотите их приобрести, — продолжил я. — Даже если вы уверены, что это фальшивки, и если цена вас устроит. Потому что…

— Потому что тогда будет документально подтверждено, что я владею перепиской Фэйрберна и Ландау, и я смогу выставлять все, что хочу, когда и где захочу. Хорошая мысль, Роденбарр. Поистине удачная мысль. Я заплатил вам большие деньги, но, должен сказать, вы их заслужили.

— Кстати, об этом…

Он кивнул и начал поочередно запускать руки в карманы, извлекая конверты.

— Так-так-так, — проговорил Рэй Киршман. — Если бы у меня болели глаза, ты стал бы для них лучшим лекарством, Берн. Рад тебя видеть.

— Взаимно, Рэй.

— Ну, как успехи? Встречался с теми людьми?

— Да.

— И провернул небольшое дельце?

— И это тоже.

— О чем я жалею, — продолжал он, — так это что не удалось увидеть их лица, когда они наблюдали, как превращаются в дым их воздушные замки. Что ты на меня так смотришь, Берн?

— Воздушные замки всегда превращаются в дым. Впрочем, не обращай внимания. Это действительно надо было видеть.

— Ты показал им письмо на лиловой бумаге, сжег его, они увидели, что ты сжег целую пачку таких писем, и что им оставалось думать? Но ты всего лишь купил стопку лиловой бумаги, а потом спалил ее вместе с одним настоящим письмом, чтобы это выглядело убедительно.

— Похоже, сработало, — заметил я.

— А потом продал их, — заключил Рэй. — И мы партнеры, не так ли?

— Разумеется, — кивнул я и передал ему конверт. — Как в аптеке.

В шесть часов Генри помог мне занести стол. Я повесил на окно табличку «ЗАКРЫТО» и запер дверь. Мы перешли в заднюю комнату и сели за стол. Я вздохнул, подумав о том, какой долгий и суетный был день и как хорошо было бы выпить прямо сейчас. И Генри — я буду продолжать звать его так, если не возражаете, — Генри извлек из нагрудного кармана пиджака серебристую фляжку. Я нашел пару сравнительно чистых бокалов, и он от души плеснул в каждый.

Я выпил залпом, но от повторения отказался.

— Дело сделано, — сказал я. — Признаться, все вышло удачно.

— Благодаря вам, Берни.

— Нет, благодаря вам, — возразил я. — Напечатать полсотни фальшивых писем, подписать их, потом начать заново, напечатать еще полсотни совершенно других писем и подписать их…

— Я получил удовольствие.

— Тем не менее это большая работа.

— В этом тоже было свое удовольствие. Непростое дело, согласен. Но гораздо легче, чем писать роман. Ни сюжета, ни последовательности, никаких требований, кроме того, чтобы эти письма выглядели как мои, а что может быть легче?

— Полагаю.

— А самое большое удовольствие я получил, представляя, как эта кошмарная Элис заплатит деньги за копии писем, которые способны лишь испортить ей репутацию. «Дорогая Антея, не представляю, будет ли конец моим мукам из-за этой маленькой зануды и позерки Элис Котрелл, о которой вы, вероятно, слышали в связи с разгромной критикой публикации в „Нью-Йоркере“. Удивительным образом ей удается совмещать раннее физическое развитие и умственную отсталость, оставаясь при этом несносной прилипалой. Она такая жалкая, что рука не поднимется ее обидеть, но при этом без конца канючит с такой противной физиономией, что хочется ее придушить». Посмотрим, как она использует это в своих вонючих мемуарах.

— Я проследил, чтобы оно попало в ту пачку, с которой снимал копии.

— Спасибо.

— И вы не против, чтобы у всей этой публики появились ваши письма? У Эддингтона, у Моффета? И у тех, кто купит комплект для «Сотбис»?

Он отрицательно покачал головой:

— Пусть подавятся. Они не будут стоять у меня над душой и читать мои мысли. Они окажутся в плену некоего художественного вымысла, который я сочинил специально для того, чтобы одурачить их. Даже не подозревая об этом, они будут читать некий эпистолярный роман.

— Похоже, вы действительно получили от этого удовольствие.

— Какого не получал уже много лет, — кивнул он и снова наполнил свой бокал. — Видите ли, с некоторых пор мне стало трудно писать. Надеюсь, эти приятные хлопоты помогут мне выйти из творческого ступора. Мне уже хочется вернуться к работе.

— Это прекрасно.

— Да, но в этом есть и печальная сторона — расставание. Светлая печаль, как сказал Шекспир, и думаю, он очень точно это подметил. Берни, я уже выписался из «Паддингтона», и скоро мой рейс. Я считаю вас настоящим другом, но вам известен мой образ жизни. Скорее всего, наши пути больше никогда не пересекутся.

— Кто знает?

— Тоже верно. И может, как-нибудь черкану вам пару строчек.

— Буду ждать лилового конверта, — сказал я. — И сожгу его сразу же после прочтения. Но вы кое о чем забыли.

— О чем же?

— Уберите это в надежное место, — сказал я, передавая ему конверт. — Здесь тридцать тысяч долларов.

— Это слишком много.

— Мы договаривались пополам, правильно? Я получил две тысячи от Элис, три тысячи от Эддингтона, пять тысяч от Виктора Харкнесса и пятьдесят тысяч от Хильярда Моффета из Беллингема, штат Вашингтон. В сумме получается шестьдесят тысяч баксов, половина от них — тридцать, и это как раз ваша доля.

— Вы взяли на себя весь риск, Берни.

— А вы сделали всю работу, и уговор есть уговор, так что можете распоряжаться этими деньгами с чистой совестью. А пока спрячьте в надежное место и остерегайтесь карманников.

Глава 25

— Не знаю, Берн, — произнесла Кэролайн. — Я в замешательстве.

— В последнее время ты не одна в таком положении, — заметил я. — Боюсь, я в некоторой степени этому способствовал.

— Конечно, как говорится, нужно уметь отделять зерна от плевел, иначе подавишься, но убей меня бог, если я могу тут отличить одно от другого. Как ты поступаешь в таких случаях, Берн?

— Может, попробовать утопить их в вине?

— Отличная мысль! — воскликнула Кэролайн и яростно замахала Максин, которой порой приходилось подолгу ждать, пока мы что-то закажем. — Привет, Макс, — сказала она, когда та подошла. — Принеси-ка мне, пожалуйста, двойной скотч и думать забудь приносить нам всякие жидкости для полоскания рта. Берн, ты как? По-прежнему пьешь ржаное виски?

— Думаю, я на некоторое время откажусь от ржаного, — ответил я. — Мне тоже скотч, Максин.

— Берн, Генри уехал домой, да?

— У Генри, в общем, нет дома, поэтому он не может туда уехать. Но да, уехал. Впервые видел его без серебристой бородки — если не считать тех минут, когда я видел его в вестибюле «Паддингтона», но тогда он был для меня просто неизвестным джентльменом, читающим журнал. Сегодня днем он зашел в туалет у меня в магазине и вышел чисто выбритым, а бороду свою завернул в салфетку. Сказал, что попробует отрастить настоящую, если она будет такого же цвета.

— Всегда можно покрасить.

Мы заговорили о Карле и о том, что всегда можно отличить крашеные волосы, так же как всегда видно, если кто-то носит парик. Но мы сошлись на том, что обычно так говорят о неудачно покрашенных волосах или о слишком заметном парике. Потом мы поговорили о том, что у женщин почему-то считается в порядке вещей красить волосы или делать подтяжку лица, скрывая следы старения, а у мужчин это не принято.

— Или косметика, — продолжал я. — Кстати, что-то я не вижу, чтобы ты ею пользовалась. И мне нравится твоя прическа.

— Она у меня всегда такая, Берн. С тех пор, как мы с тобой познакомились.

— До недавних пор.

— Это была фаза, через которую мне надо было пройти, — сказала Кэролайн. — И я прошла ее, и черт с ней. И ногти мои мне больше не кажутся короткими. Они просто стали моими ногтями.

— И рубашка мне твоя нравится. Что за фирма? «Л. Л. Бин»?

— А что?

— Они держат марку. И клетка всегда в моде, не так ли?

— Я знаю, что похожа на лесбиянку больше, чем обычно, — покосилась она на меня. — И чихать я хотела с высокой колокольни. Это реакция. Своего рода компенсация. Пройдет. Но меня все-таки кое-что смущает, Берн, и речь не о моем гардеробе.

— И что же тебя смущает?

— Нож.

— Какой нож? Тот, которым Эрика убила двух человек, или тот, который полиция нашла в ее квартире?

— Так это был не тот нож?

— А как он мог быть тем? Она забрала его с собой, и думаю, ей хватило ума от него избавиться. Я сходил в один из немногих оставшихся на Таймс-сквер магазинчиков, которые не скончались от диснейфикации, и купил нож, чтобы подбросить ей в квартиру.

— Так я и думала, Берн. И ты оставил его отмокать в «хлороксе» якобы для уничтожения следов крови. Но откуда ты знал, какой именно нож нужно купить? Карл сказал, что это был стилет с перламутровой рукояткой, но к тому моменту ты уже побывал в квартире Эрики. Ты что, успел переговорить с ним раньше?

— Нет, я действовал наугад, — покачал я головой.

— Действовал наугад? И интуитивно купил нож, который идеально совпал с орудием убийства?

— Он совпал не идеально, — признался я, — и даже не слишком совпал. Это был обыкновенный складной нож из тех, что продают на Таймс-сквер, с лезвием чуть длиннее, чем орудие убийства. И у него рукоятка не как у стилета, и вообще она черная, а не перламутровая.

— Но тогда…

— Но это был нож, по форме и размерам приблизительно совпадающий с тем, которым закололи двух женщин, и он отмокал в кувшине с хлоркой на кухне у Эрики, и я подумал, что ей будет непросто это объяснить. Что бы она сказала? «Это не тот нож, которым я воспользовалась! Тот был отделан перламутром!»

— «Я никогда в жизни не воспользовалась бы таким мясницким ножом». Я поняла, о чем ты.

— Мне просто хотелось вывести ее из себя так, чтобы она утратила контроль над ситуацией.

— И это сработало. Берн, значит, я спала с убийцей. И даже не подозревала об этом. Я чувствовала, что она немного не в себе, особенно в последний вечер, когда мы подцепили двух метеорологов, а потом обломали им кайф. — Кэролайн передернула плечами и жадно ухватилась за свой бокал. — До сих пор как вспомню, так вздрогну, — призналась она. — Но меня не это смущает.

— А что?

— Ты сжег письма Гулливера Фэйрберна в камине в номере Айзис. Это все видели.

— Правильно.

— Но на самом деле они видели только одно письмо, которое ты им показал перед тем, как оно попало в огонь. И они видели обгорелые клочки других писем, напечатанных на лиловой бумаге. Но ты же не сжег настоящие письма?

— Ты же знаешь, — напомнил я. — Сама покупала лиловую бумагу и печатала подделки.

— Да, я этого юного песика никогда не забуду, — вздохнула она. — И лисицу из мафии — тоже. Я напечатала, а ты их сжег.

— Правильно.

— А тем временем Генри трудился, сочиняя поддельные письма. Берн, я все равно его называю Генри.

— Я тоже. Но он писал не поддельные письма, потому что они были подлинными. Он — Гулливер Фэйрберн, следовательно, каждое письмо, которое он пишет, — письмо Гулливера Фэйрберна.

— Не понимаю, почему ты называешь их подлинными.

— Ну, скажем, вымышленными. Возможно, не подлинные, но и не поддельные же!

— Ладно. Он писал вымышленные письма. Потом ты взял вымышленные письма и снял с них копии.

— С одного комплекта, — уточнил я. — Он сочинил…

— «Сочинил» — хорошее слово. Мне нравится.

— …два комплекта писем. Один я отнес в «Кинко», назовем это комплектом «А», и снял две копии с каждого письма.

— Для Лестера Эддингтона и Элис Котрелл.

— Я потрудился сообщить им, — кивнул я, — что каждый из них получил по экземпляру. Невинный обман — фигура умолчания.

— Элис бы сказала: очередная невинная ложь.

— Возможно. Сам же комплект «А» я передал Виктору Харкнессу. Таким образом, если Эддингтон или Элис вдруг пожелают ознакомиться с письмами, которые выставят для ознакомления перед аукционом «Сотбис», они увидят оригиналы, которые абсолютно совпадают с их копиями. И у них есть по одному письму, которого нет у «Сотбис».

— Как это?

— Ксерокопии письма, которое я сжег у всех на глазах. Про спагетти и капучино. Надежное доказательство того, что копии сделаны раньше, чем были сожжены письма.

— Как тебе это удалось?

— Это было несложно. Я скопировал это письмо днем, перед тем как мы собрались в номере у Айзис.

— Понятно.

— Второй комплект писем, — продолжал я, отхлебнув из бокала, — комплект «Б», отправился к Хильярду Моффету, и с него я копий не делал. Так что у него — уникальный комплект, и это справедливо, потому что он заплатил в пять раз больше, чем трое других вместе взятые. Но представь, как он будет дорожить ими! Я бы сказал, это с толком потраченные деньги.

— Правда? Вот это меня как раз и смущает, Берни.

— Что тебя смущает?

— Смущает меня то, как деньги переходили из рук в руки, а ты в результате остался ни с чем. Ты хоть что-то получил за рубины?

— Я получил друга, — ответил я, — и вернул долг. Мой долг Марти. Он внес за меня залог, а это одно из самых приятных событий, которые когда-либо случались в моей жизни, и мне удалось отплатить ему добром. Синтия Консидайн обрела ожерелье и серьги, Джон Консидайн — супружеское счастье, по крайней мере до тех пор, пока не подвернется очередная симпатичная актрисулька. Айзис рассталась с украшениями, но получила заначку на черный день, которая не подвластна колебаниям цен на рубины. Марти насладился коротким романом с Айзис и завершил его с добрыми чувствами к окружающему миру.

— Это все долг. А кто друг?

— Айзис, — ответил я. — Наше знакомство, когда я столкнулся с ней в коридоре, началось неудачно, а дальше, когда она обнаружила, что я украл ее рубины, стало только хуже, но во время финальной сцены в ее номере я сильно поднялся в ее глазах.

— И ей понравилось, что ты взял медвежонка.

— Который к тому же гармонирует с ее нарядом. Завтра вечером у нас с ней свидание, и если все пойдет хорошо, у нее будет возможность рассмотреть мишку поближе.

— Где?

— У меня дома. Теперь он живет там. Думаю, я мог бы вернуть его и попросить обратно залог, но решил, что лучше оставлю его себе. Так что, Кэролайн, со всего этого дела я кое-что получил. Вернул долг, завел нового друга и приобрел плюшевого мишку.

— И твой новый друг завтра вечером познакомится с твоим медвежонком. Возможно, им даже доведется послушать Мела Торме.

— Будем надеяться.

— Все это замечательно, — сказала Кэролайн, — а как насчет денег? Айзис Готье получила деньги, Генри, он же Гулливер Фэйрберн, получил деньги…

— И не забудь Рэя.

— Он тоже получил деньги?

— Мы же заключили сделку, помнишь? Поровну, как в аптеке.

— Посвяти меня в цифры, Берн.

— Элис заплатила две тысячи долларов, — начал я. — Лестер Эддингтон — три, что несколько лучше его первоначального предложения покрыть мои расходы на изготовление ксерокопий. Виктор Харкнесс от имени «Сотбис» выложил пять тысяч.

— И Хильярд Моффет отвалил пятьдесят штук.

— Правильно.

— Две плюс три плюс пять плюс пятьдесят получится шестьдесят. Шестьдесят тысяч долларов?

— Просто поразительно, как тебе это удалось без карандаша и бумаги.

— И ты отдал Генри…

— Половину. Тридцать тысяч.

— И поделился с Рэем?

— Был уговор. Пятьдесят на пятьдесят.

— Половину от того, что осталось у тебя после дележки с Генри?

— Рэй про Генри ничего не знает, — покачал я головой. — Кроме того, что этот элегантный пожилой человек неоднократно появлялся у меня в магазине и даже пару раз помогал мне за прилавком. Рэй знает, что был лишь один комплект писем, написанных двадцать лет назад каким-то знаменитым писателем, о котором он никогда не слышал. Я имитировал сожжение этих писем, потом продал ксерокопии двум лицам и отдал оригиналы третьему. Поэтому я не мог сказать ему, что отдал Генри тридцать тысяч. Это бы сбило его с толку.

— Поэтому ты отдал ему тридцать тысяч? И остался ни с чем?

— Я изначально ни на что не рассчитывал, — напомнил я. — Элис запудрила мне мозги, сообщив, что хочет оказать большую услугу Фэйрберну, но в итоге так все и получилось. Мне удалось оказать ему большую услугу.

— То есть у тебя на душе осталось теплое чувство, а за душой — ни цента?

— Ну, не совсем уж ни цента.

— Как это?

— Ну, Рэй же знал только об одном комплекте писем, — повторил я, — поэтому известие о втором комплекте окончательно сбило бы его с толку. Я отдал ему половину от десяти штук, которые получил от Элис, Эддингтона и «Сотбис», и даже не стал учитывать понесенные расходы, не говоря уж о стоимости изготовления ксерокопий. Он получил ровно пять тысяч долларов и был вполне счастлив, так что, по-моему, я поступил точно, как в аптеке.

— То есть у тебя осталось…

— Двадцать пять тысяч долларов, что, вероятно, не самая высокая плата за очень рискованную работу, которую я проделал, но все-таки несколько больше, чем ничего. Чтобы огрести двадцать пять штук, мне надо продать очень много книг.

— А мне нужно вымыть уйму собак. Конечно, это не состояние, но ты прав, это значительно больше, чем ничего. Кстати, такую же сумму получила Айзис.

— Совершенно верно, — кивнул я. — И это тоже нас объединяет.

— Мел Торме, начинай прогревать миндалины. Берн, ты еще кое-что приобрел.

— Что же?

— Письма.

— Какие письма?

— Настоящие письма, Берн. Оригиналы, те, которые Карен Кассенмайер украла у Антеи Ландау, а Карл Пилсбери забрал из сумочки Карен Кассенмайер и передал Элис Котрелл, а ты украл из ее квартиры и сделал вид, что сжег, но на самом деле не сжег.

— А-а, эти письма…

— Ну?

— Что «ну»?

— Они же у тебя, так? Их ни у кого больше нет, и ты не бросил их в камин.

— Генри считает, что бросил. Он не знает, что ты печатала для меня пустышки.

— А ты сохранил их. — Кэролайн усмехнулась. — Очередной сувенир, Берн? Как Мондриан у тебя дома, которого все считают подделкой, и только мы с тобой знаем, что это подлинник? Как экземпляр «Глубокого сна» в твоей домашней библиотеке, который Рэймонд Чандлер подписал для Дэшила Хэммета и о существовании которого никто не подозревает?

— Да, они примерно того же уровня, — кивнул я. — Я не мог бы продать их, не мог бы даже показать их кому-нибудь. Но я мог бы наслаждаться тем, что они у меня есть, так же, как книгой и картиной. Но мне не удастся этого сделать.

— Что ты имеешь в виду, Берн?

— Не думаю, что Генри каким-то образом узнал бы об их существовании, и скорее всего, мы с ним никогда больше не встретимся, но я бы об этом знал, и меня бы это беспокоило. Он уверен, что эти письма уничтожены, и очень бы огорчился, узнав, что это не так. Он бы посчитал, что я его предал. — Я нахмурился. — Даже если он никогда не узнает, это все равно будет предательством. Скажу только, что это меня тревожит. Если бы у меня был настоящий камин, я бы их сжег.

— И что ты собираешься делать?

— Уже сделал. Ты знала, что в Нью-Йорке есть компании, которые дают напрокат измельчители бумаг?

— Меня это не удивляет. В Нью-Йорке можно найти компанию, которая даст тебе напрокат слона. Ты взял напрокат измельчитель?

— Мне привезли его вчера. И вчера вечером я пропустил через него всю переписку Фэйрберна и Ландау — страничку за страничкой. Элис говорила, что якобы измельчила письма и потом сожгла то, что получилось, но в этом нет необходимости. Вся королевская конница и вся королевская рать не смогли бы собрать эти обрезки. Я смял их в кучку и выбросил в мусоропровод.

— То есть эти письма больше не существуют.

— В читаемом виде — нет.

— Но ты прочитал их перед тем, как уничтожить?

— Я об этом думал, — признался я.

— И?

— И решил, что не стоит. Я решил, что это будет вторжением в частную жизнь.

— Ты постоянно вторгаешься в частную жизнь, — напомнила Кэролайн. — Берн, ты проникаешь в чужие жилища, шаришь по шкафам и тумбочкам и, когда находишь то, что тебе нравится, уносишь к себе домой. По сравнению с этим чтение каких-то старых писем выглядит сущей безделицей.

— Понимаю, — кивнул я. — Но это — Гулливер Фэйрберн, Кэролайн. Человек, который написал «Ничьего ребенка».

— И эта книга изменила твою жизнь.

— Так и есть, — сказал я. — И я считаю, что кое-чем ему обязан.

Примечания

1

Второе здание знаменитого спортивно-концертного комплекса было построено в 1890 г. Его создатель Стэнфорд Уайт в 1906 г. был застрелен миллионером Гарри Toy на крыше комплекса.

(обратно)

2

Пенсильванский вокзал, построенный партнером Стэнфорда Уайта по архитектурному бюро Чарльзом Маккимом в 1910 г. и снесенный в 1963 г., чего ньюйоркцы до сих пор не могут себе простить.

(обратно)

3

Так проходит (лат.) — от крылатого выражения «Sic transit gloria mundi» — «Так проходит мирская слава» и его парафразы «Sic transit gloria urbis» — «Так проходит слава города».

(обратно)

4

Дирндль — южнонемецкий и австрийский женский народный костюм (корсаж и широкая юбка с фартуком).

(обратно)

5

«Сайнфелд» — американский комедийный сериал.

(обратно)

6

Мичиганская милиция — военизированная организация, отстаивающая конституционное право граждан США хранить и носить оружие для самообороны.

(обратно)

7

Святой Дисмас — благоразумный разбойник, распятый рядом с Иисусом.

(обратно)

8

Портер Коул — американский композитор и автор песен.

(обратно)

9

Б. Травен — псевдоним немецкого писателя, предположительно Травена Торсвана Кровса, личность и жизнь которого окутаны тайной.

(обратно)

10

Пастрами — копченая говядина.

(обратно)

11

«Похищенное письмо» — новелла Эдгара Алана По, в которой украденное письмо прячут практически на виду.

(обратно)

12

«Несуразная собака» (фр.).

(обратно)

13

В 1920–1930-х гг. атлет Анжело Сицилиано, выступавший под псевдонимом Чарльз Атлас, основал заочные курсы физической подготовки по системе, названной «динамическим напряжением».

(обратно)

14

От qui pro quo (лат.) — одно вместо другого, путаница, недоразумение. Здесь: все имеет обратную сторону.

(обратно)

15

Название романа Т. Вулфа.

(обратно)

16

В 1845–1847 гг. писатель и мыслитель Topo жил в хижине на берегу Уолденского пруда, сам обеспечивая себя всем необходимым для жизни. Этот эксперимент он описал в книге «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854).

(обратно)

17

Дик Трейси — сыщик, герой комиксов Честера Гулда и одноименного фильма.

(обратно)

18

Флинн Эррсл — знаменитый голливудский актер 1930–1940-х гг., прославился в амплуа отважных героев и благородных разбойников.

(обратно)

19

Дамер Джеффри — насильник и серийный убийца, хранивший дома останки своих жертв.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте