«Идолов не кантовать»

Сергей Нуриев Идолов не кантовать

Остап Бендер, как известно, не попал в Рио-де-Жанейро. Миллионера ограбили румынские пограничники, и ему пришлось переквалифицироваться в управдомы. Однако дело великого комбинатора не погибло. Да, золото обладает поразительными свойствами. Помимо того, что оно блестит и не ржавеет, оно удваивает, утраивает наши силы, мобилизует умственный потенциал и развивает фантазию. Обладая почти всеми, золото лишь некоторым позволяет обладать собой. Спустя всего каких-то 70 лет на родных просторах появился человек, который нашел сто первый способ сравнительно честного отъема денег.

Когда-то Потап Мамай был вполне обыкновенным гражданином. Жил, работал и учился, как завещал великий Ленин. Все это продолжалось до тех пор, пока в руки Мамаю не попала одна секретная бумажка. Узнав, что в неком захолустном городишке спрятан огромный слиток (или даже глыба) чудеснейшего металла, симпатичный авантюрист отправляется в "творческую командировку".

Вместе со своим напарником — нищим эфиопом — он сколачивает целую бригаду помощников, которые даже не подозревают об истинной цели своей деятельности. И тут началось…

Идолов не кантовать

ОТ АВТОРА

Решение писать и дописаться когда-нибудь до целой книги я принял самостоятельно. То, что при этом я буду еще и шутить, решила за меня моя мама, явив меня свету 1 апреля. В предлагаемом романе я попытался воплотить эти два решения одновременно.

Не желая никого вводить в заблуждение, считаю своим долгом сообщить: названия райцентров, улиц, площадей, фамилии героев, а также некоторые события являются вымыслом и любые совпадения с реальными фактами следует считать случайными. Остальные же события, описанные в романе, вымыслом не являются, и в этом случае совпадения с реальными фактами случайными считать не следует.

Несколько слов о самой книге. Если вы хотите знать мое мнение, то, по-моему, она предназначена для широкого круга читателей, достигших шестнадцатилетнего возраста и обладающих пусть даже не слишком развитым чувством юмора. Из этого широкого круга я рекомендовал бы выйти разве что любителям кровоточащих детективов. Боюсь, они будут разочарованы, узнав, что количество сцен насилия в сюжете ограничено. Все, чем я могу их порадовать, это два покушения на убийство, одно отравление, одно тяжелое и два легких ранения, одно столкновение стражей порядка с хулиганом и одна эротическая сцена. Убийств нет ни одного, извините.

Более детально с содержанием романа вы сможете познакомиться, прочитав из него всего тридцать пять глав, хотя, возможно, вам станет все ясно гораздо раньше, главное — начать. Начните с главного.

Сергей Нуриев

Часть первая. Завязка

Глава 1. С поезда

Районный город Козяки, расположенный на стыке сразу трех областей, являл собой весьма важный железнодорожный узел, к которому сбегаются и от которого разбегаются пути во все стороны света.

Это обстоятельство нередко вводило в заблуждение транзитных пассажиров, которые покидали безнадежные областные вокзалы и устремлялись на периферию, рассчитывая без хлопот раздобыть желанную плацкарту. Но, прибыв сюда, они с ужасом обнаруживали, что станция кишит такими же смекалистыми гражданами, которые к этому времени успели уже обрасти бородой и вели оседлый образ жизни. Оценив обстановку, легкомысленные пассажиры в панике бросались к кассам; более же рассудительные обустраивались на ночлег. Но и тех и других ожидала печальная участь их предшественников, с той только разницей, что последние понимали это сразу, а до первых доходило лишь тогда, когда, выстояв очередь, они в конце концов упирались лбом в стеклянное окно кассы и получали вежливый отказ. Билетов не было. Никаких. Ни на сегодня, ни на завтра, ни даже на послезавтра. И напрасно пассажир пускал слезу напрасно заискивающе улыбался и подсовывал деньги — кассир был неумолим. (Ввиду того что желающих выбраться было много, а функционирующих касс — всего две, кассиры в городе Козяки считались народом неприступным и уважаемым, наравне даже с инспекторами пожарной охраны.)

Образумившись и осознав наконец всю суровую правду жизни, пассажир понуро брел в зал ожидания и примыкал к одному из неформальных отрядов безбилетников. Впрочем, он мог оставаться и сам по себе и, в зависимости от склонностей натуры, заняться собственным делом.

Дел здесь было много. Одни зарабатывали на хлеб, уступая место в очереди доверчивым новичкам. Другиe, плюнув, женились или выходили замуж. Третьи, по слабее, занимались попрошайничеством. Судьба четвертых неизвестна никому.

В эпоху социализма станцию Козяки знали и узнавали тысячи советских граждан, колесящих по стране. Они гуляли по вокзальчику в домашних тапочках, будто по собственной гостиной, покупали семечки и теплую кукурузу, свежие газеты и вареные яйца. Из вагонов выглядывали представители счастливого детства и, дразня вокзальных рабочих, бросали на землю фантики. Рабочие чинно расхаживали вдоль перрона и грозили столичным оболтусам метлами. Румяные булочницы завистливо взирали на отъезжающих к югу, мечтая о скорейшем отпуске. И всегда, в любую погоду, пассажиров неизменно встречал и провожал умытый памятник Владимиру Ленину, стоящий на тумбе и окруженный елями.

В ту пору Козяки были еще Козаками. Местные жители, осознавая всю стратегическую значимость станции, с гордостью извещали друг друга о том, что, согласно коварным планам Пентагона, их райцентр подлежит бомбежке во вторую очередь после Москвы. Иногда эта тайна доверялась и некоторым наиболее благонадежным иногородним гражданам.

Но время шло, а американские империалисты, к огорчению козакинцев, не проявляли к ним должного интереса. Лишь только раз, в 1992 году, в район прислали американскую бормашину, изготовленную перед второй мировой войной. Бдительные власти раскусили этот скрытый акт диверсии и, разобрав аппарат на запчасти, подарили его судомодельному кружку. В том же году, с целью заморочить врагу голову, городу вернули историческое название — Козяки, исковерканное когда-то комиссарами.

Изменения, произошедшие на политической карте мира, отразились и на козякинской станции. Все реже вспоминал о ней Господь Бог, и все чаще поносили ее худыми словами транзитные граждане. Привокзальный Ильич осунулся, пошелушился и до неприличия был засижен голубями. Булочницы стали подпольно торговать сигаретами и пивом. Рабочих с метлами уволили по собственному желанию. Вчерашние пионеры, запершись в киосках, предлагали угрюмой публике жвачки и эротические карты. Изменилось все, неизменным остался лишь авторитет кассиров да вокзальчик, в котором по-прежнему было тесно, особенно зимой.

Не стала исключением и ночь с 1 на 2 января, когда в переполненный зал ожидания вошел молодoй человек, похожий на милиционера в штатском. На вошедшем было серое студенческое полупальто, еще издающее запах химчистки, такого же цвета брюки и крепкие офицерские ботинки. Но от представителя нервной профессии его приятно отличали безоблачный, насмешливый взгляд, содержательная ухмылка на твердом, хотя и несколько примятом лице и легковесная дорожная сумка с надписью "Пролет". Облик молодого человека не позволял однозначно определить род его занятий. Пожалуй, его можно было отнести к породе энергичных искателей и целеустремленных скитальцев, каковые обычно появляются в смутные времена.

Прибыв только что ночным экспрессом, молодой человек перестал быть пассажиром и теперь безучастно наблюдал за вокзальной суетой.

— Целуйте меня, я с поезда, — рассеянно проговорил он, и ничуть не огорчившись из-за отсутствия желающих с ним полобызаться, отправился на поиски временного пристанища.

Граждане! Если вы очутились в чужом городе и вам негде переночевать, — будьте осмотрительны. Не копошитесь в своих блокнотах и не ищите там фамилий дальних родственников и близких знакомых, которые, по-вашему, проживают в данном населенном пункте, ибо вы рискуете совершить сразу три непростительные глупости.

Во-первых, вы будете долго бродить по безлюдным улицам, блуждать в неосвещенных дворах, пугаясь диких котов, и бубнить под нос заученный адрес, прежде чем достигнете цели.

Во-вторых, если даже вы и наткнетесь на заветную дверь — не стучите громко. Там все равно никого нет, и вы лишь напрасно потратите силы, которых вам может не хватить на обратную дорогу. К тому же хозяева могут спустить собак.

Не окоченев все же в пути и добравшись до родного вокзала, вы поймете, что третью ошибку совершили уже тогда, когда вам пришла на ум ничем не обоснованная идея о комфортном ночлеге.

Молодой человек, здраво рассудив, решил воспользоваться вокзальным сервисом. Тем более что в списке его знакомых ни одного с козякинской пропиской не значилось.

В комнате матери и ребенка он представился школьником без документов, отставшим от туристической группы. Сонная дежурная сочувственно покивала ему из дверного проема и, выслушав грустный монолог подростка, сказала:

— Без мамы не пущу, сынок.

Акселерат покосился на раскладушку, где, раскинув кулаки, грозно храпел здоровенный детина.

— А это, часом, не моя мамка?

— То не мамка, сынок, то папка, — все так же нежно ответила дежурная. — В виде исключения впустила с пятью мальчишками. Пожалела деток.

— Его дитяти? — допытывался пришелец, заглядывая в коридор, где на полу, затаившись, спали чеченцы.

— А ну их, — махнула сердобольная рукой, — беспризорные. Пропадут ведь. Ну, ты иди, сынок, места все равно, вишь, нет. Иди с богом, голубчик.

Комната отдыха для взрослых и одиноких ввиду нерентабельности была переоборудована в видеозал, и оттуда доносилась пальба.

Не теряя присутствия духа, молодой человек прошелся возле касс, без намерения заводить там знакомства, пообщался с дежурным по вокзалу и, воодушевленно насвистывая, вернулся в общий зал.

"Ложка дегтя кашу не испортит", — рассудил он, примирившись с неудобствами.

Из всего этого следовало, что привело его в эти края какое-то важное и, должно быть, срочное дело.

По станции объявили о прибытии почтово-богажного поезда, и двое отчаянных пассажиров бросились к нему, освободив два кресла. Правила этикета, как известно, на вокзалы и кладбища не распространяются, и поэтому за вакантные места развернулась равная борьба между мужчинами и женщинами. Незнакомец подобрался. Ближайшее место было в левом крайнем ряду, и к нему он явно не успевал. Изловчившись, он метнул через головы конкурентов свою сумку и еще, до того, как она, описав дугу, плюхнулась на сиденье, крикнул: "Занято!". Оторопев от такого нахальства, граждане на мгновение застыли, чем метатель и воспользовался, хладнокровно завладев креслом.

Томиться предстояло до утра. Молодец выбрал удобную позу и, склонив на спинку голову, прикрыл глаза.

Заснуть ему мешал неопрятного вида старичок, явно претендовавший на тоже место. Старик маячил взад-вперед и, как бы невзначай цепляясь за ботинки почивающего молодца, сварливо ворчал:

— Клюшки расставляют тут всякие… Нормальным людям проходу нету. Эхма, бездельников развелось.

Бездельник лениво открыл один глаз и беззлобно пригрозил:

— Мужчина, будете нарушать общественную дисциплину — арестую.

— Брешешь ты все. Никуда ты меня не арестуешь, — отозвался старик и расположившись прямо на полу, принялся мостить из своих пожитков подобие подушки. При этом его узел подозрительно постукивал о кафель, издавая глухой металлический звук.

— Э, а ты, часом, не террорист, мужик? — спросил скучающий молодец. — А то мне выспаться надо.

— Не-а, не террорист, — признался старик, старательно произнося трудное слово. — Я бомж. Бомж Бруевич.

— Кто?

— Без определенного места жительства Бруевич. А ты кто будешь?

— Сомж Мамай, — представился молодой человек.

— Чего?

— С определенным местом жительства Потап Мамай.

— А, не слыхал, — откровенно сказал старик, скручивая козью ножку. — Значит, ничего живешь? А меня вот не сажают. Третью зиму маюсь, в тюрьму по-человечьи посадить не могут.

— Воровать пробовал? — участливо спросил Потап.

— А как же! Только щас на копейку украдешь, а морду набьют на целый рубель.

— Потерпевшие бьют?

— Какие там потерпевшие! — горестно отмахнулся Бруевич. — Воры ж и бьют. Воров щас больше, чем потерпевших, понимаешь.

— А президента материть пробовал?

— Кто ж за это посадит!

Мамай задумчиво посмотрел на огромную пыльную люстру.

— Ничего, — проговорил он, — ничего, когда я стану президентом — приходи, помогу.

— Чем же ты мне поможешь?

— В тюрьму посажу.

— Вот спасибо, — поблагодарил бомж, укладываясь, — приду.

— А пока жениться тебе надо, фиктивно. Чтоб прописка была. Прописка будет — тогда посадят.

— Это верно. Меня первый раз с пропиской сажали.

Помолчали.

— И за что ж ты срок мотал? — полюбопытствовал Потап с настороженностью, какую обычно испытывают люди несудимые к судимым.

Старик подложил под голову свой картуз и охотно ответил:

— Статья двести двадцать четыре-прим, а вторая ходка — по двести четырнадцатой.

— Занятие бродяжничеством или попрошайничеством либо ведение иного паразитического образа жизни — от одного года до двух лет, — быстро проговорил Потап Мамай, проявив тем самым недюжинные познания Уголовного кодекса. — А вот двести двадцать четыре-прим что-то не вспомню.

— Незаконное занятие каратэ, — подсказал Бруевич, — до двух лет.

— Да ну! Чтоб за такое сажали!

— А отчего бы и нет? Раз есть статья — значит, кому-то надо по ней сидеть.

— Так ты, значит, каратист? — спросил Мамай, не скрывая сарказма.

— Конечно ж, каратист, — подумав, рассудил бомж, — зазря ж не посадят. Но теперь я с этим делом завязал. А вообще-то я бомж. А ты тут проездом или по делу?

— Проездом по делу, — сказал Потап, потеряв интерес к беседе. — Родственника одного ищу. Спать давай.

Спрятав лицо в воротник, будущий президент вскоре уснул. Старик еще долго ворочался в углу, тайком курил и размышлял о прописке и связанных с ней приятных последствиях.

Свистнув, восьмичасовая электричка унеслась в сторону областного центра. Мамай открыл глаза, потянулся и, переступив через спящего Бруевича, бодро направился к выходу. На перроне он обратил особое внимание на памятник Ленину, придирчиво осмотрел его со всех боков и, явно удовлетворенный, ринулся в город.

Дальнейший маршрут Потапа пролегал по главной улице — 42 года Октября. Миновав универмаг, управление смешторга и УТОС, он интенсивно завертел головой в поисках гостиницы.

Обычно подобным заведениям дают название либо самого райцентра, либо нарекают их "Родиной". С одной стороны, такие вывески свидетельствуют о патриотизме местных властей, с другой — позволяют скрыть их политические склонности.

После недолгих блужданий пытливое око экскурсанта остановилось на двухэтажном доме с треснувшей трубой, на крыше которого громоздились четыре первые буквы слова "Родина". Фанерные "н" и "а", очевидно, реставрировались.

Мамай огляделся, вошел вовнутрь и на короткое время задержался в темном подъезде. Когда он появился в холле, в облике его произошли некоторые изменения. Студенческое пальто было распахнуто, и грудь Потапа приятно освежала довольно белая рубашка, украшенная галстуком-бабочкой. Правая рука облачилась в белую перчатку. Перчатка была размера на два меньше руки, и пальцы в ней неуклюже топырились, не имея никакой возможности сгибаться. На торчащем вверх мизинце красовался медный перстень с фальшивым брильянтом. На левой руке гостя не было ничего, и ее приходилось прятать в кармане.

Решительным шагом Потап Мамай надвигался на стойку администратора.

За стеклом сидела толстая девица в оглушительно красной кофте. Девица вязала.

— Минутку внимания, — деликатно обратился к ней посетитель. — Сударыня, в этом приюте имеются приличные апартаменты?

— Местов нет, — прозвучал вечный ответ.

— Мне не нужно "местов", мне нужен люкс. Хотя бы трехкомнатный.

— Местов нет, — не поднимая головы, повторила девица.

— Ну хорошо, пусть будет из двух комнат.

— Местов нет.

— Ну, знаете ли! — возмутился Мамай. — Со мной такого даже в "Метрополе" не случалось!

За стеклом презрительно фыркнули. Мамай быстро соображал. По своему опыту он знал, что провинциалы — самый непредсказуемый народ. Находясь по социальному, географическому и прочим положениям где-то между городом и деревней, часть из них откровенно симпатизировала сельской романтике, другая часть категорически причисляла себя к цивилизации индустриальных центров. В критических ситуациях первых нужно разжалобить, вторых — подавлять значительностью. Обе категории одолеваются также измором.

— В конце концов, это дело принципа! — провозгласил Потап и направился к выходу. — Эй! — крикнул он на улицу — Эй, водитель! Поезжай! Багаж привезешь позже. Закажи ужин в ресторане и жди распоряжений! Пока все!

Отдав приказ, посетитель вернулся и сердито забарабанил пальцами по стойке, не давая администратору расслышать шум удаляющегося мотора.

Сцена произвела на девушку впечатление, и в ее глазах заиграло любопытство.

— Что это вы так смотрите и смотрите? — смягчилась она, глядя на невероятных размеров перстень. Вы что, гипнотизер, что ли?

— Что? — ужаснулся незнакомец. — Откуда вы знаете? Вас предупредили?

Спицы в руках вязальщицы замерли.

— Меня? Чего?

— Нет, это невыносимо! Даже в тишайший поселок нельзя проникнуть незаметно! Везде шум, пресса, телевидение и радио. Как мне это надоело! — пришелец горестно обхватил голову руками, но, опомнившись, одну спрятал. — Вы не поверите! Я одеваюсь как сирота, приезжаю инкогнито, вселяюсь в затрапезную гостиницу, но… Оказывается, что все всё знают, только делают вид, что ничего не знают. При этом даже разыгрывается спектакль, будто для меня не приготовили люкс.

— Но нас не…

— Можете так и передать, что я не намерен больше поселяться в заранее забронированные номера, где за мной будут подглядывать, подслушивать, записывать и совершенно не дадут помедитировать. Они думают, что если я магистр белой магии, то я не знаю черной…

Закусив губу, девица тужилась понять, с кем имеет дело: с обыкновенным проходимцем или с личностью мистической, от которой можно ожидать неизвестно чего.

Мамай в свою очередь давно осознал, что перед ним перезрелая дева, подозрительная и суеверная одновременно, любящая читать сентиментальные романы вприкуску с пряниками и гадать на картах.

Между тем раннее утро сменилось утром поздним и заведение "Роди" стало оживать. На верхнем этаже захлопали двери, в несколько голосов заговорили приемники. По лестнице спустился первый проснувшийся постоялец.

— Здравствуйте, Элеонора, — почтительно склонился он, с сочувствием покосившись на Потапа.

Когда постоялец скрылся, Потап мрачно изрек:

— Этот несчастный скончается.

— Что вы! — Элеонора приподняла свое тучное тело и испуганно посмотрела вслед обреченному.

— Безапеляционно, — подтвердил прорицатель. — Я это сразу понял, с первого взгляда. Есть такая наука — физиономистика. Так вот я и есть такой физиономист. Стоит мне осмотреть чью-либо физиономию — и я увижу все как на ладони. Хотите?

Элеонора смутилась. Она хотела. Ей не терпелось узнать, когда же наконец один ее знакомый мужчина исполнит свое обещание, кто это звонит ей на работу по ночам и страстно дышит в трубку, да мало ли чего хочется узнать одинокой девушке! Но правда страшила ее.

Слава богу, физиономист начал с прошлого.

— Вот я сейчас смотрю на вашу… на ваш… на ваше лицо, — заговорил он, — и сразу же вижу.

Девица напряглась. Грудь ее перестала вздыматься. Двойной подбородок задрожал. На усах выступила испарина.

— Вижу первая любовь у вас сложилась неудачно… Вторая… Ну-ка высуньте язык… о нет! Только кончик… Нy вот, сразу заметно, что со второй тоже было не все в порядке. Третья… Спрячьте, ради бога, ваш язык! Глаза вверх вниз в стороны… вместе… Ну, по глазам видно, что о третьей любви не могло быть и речи.

Элеонора всхлипнула.

— Не печальтесь, девушка. Вы еще будете любить и будете любимы. И доживете до самом смерти. По глазам я могу также определить фамилию клиента. Вам девичью или по мужу?

— Я пока не замужем.

— Вижу. Потому и уточняю. Дело в том, что если я назову фамилию вашего супруга, то участь его будет, так сказать, предопределена. А распоряжаться чужой судьбой, согласитесь, негуманно. Если же произнесу вашу девичью, то, сами понимаете, ее вам уже не удастся изменить. Но я могу…

— Не надо! — остановила пророка дева. — Заполняйте анкету. Даю вам двухместный номер с удобствами. В одиннадцать придет заведующая. Претензии по номеру — к ней.

Чтобы внести паспортные данные, Мамаю пришлось все-таки снять несгибаемую белую перчатку и перстень. В графе "Цель приезда" он не раздумывая записал "творческая командировка".

— Скажите, — не утерпела Элеонора. — Скажите, а его фамилия не Пиптик случайно?

— Чего? — не понял прорицатель.

— Супруга я имею в виду.

— Ах, этого. — Посетитель многозначительно улыбнулся.

"Разумеется" — казалось, шепнули его губы. "И не надейся, курица", — неумолимо говорили глаза.

Девушка тяжело вздохнула, но переспросить не решилась.

Удобства апартаментов включали: две разные кровати, три, также разных, стула, стол, тумбочку и мумию телевизора "Рекорд". Впрочем, в комнате еще стоял шкаф с забитыми наглухо дверцами, но к удобствам его можно было отнести весьма условно. Все прочие предметы интерьера отношения к удобствам не имели вообще. Единственное окно выходило на тихие задворки с заброшенными качелями и грудой битых кирпичей. Потап смотрел на сей убогий вид безучастным взглядом и чему-то загадочно улыбался. Из мусорного ящика вылез одноухий кот, и увидев в окне человека, неприятно удивился и сиганул через забор.

Ночь, проведенная в ортопедическом кресле, не прошла бесследно. О ней напоминали боль в бедре и общая усталость. Быстро раздевшись и отодвинув на несколько часов дела, пророк залез в постель и тут же провалился в сумбурный, без четкого сюжета сон. Потапу снились лошади, погоня, битвы с врагом, облезлые коты и просто всякая нечисть, встреча с которой всегда портит настроение.

Глава 2. Знак вопроса

Нeхороший сон Мамая начал сбываться уже к обеду того же дня. В дверь тяжело стукнули, и не дожидаясь приглашения, открыли ключом. На пороге, воинственно подбоченясь, стояла заведующая в купеческой лисьей шапке.

— Я вам не такая дура, — сразу предупредила она, клацнув золотыми зубами.

Потап почувствовал как на колене заныл древний шрам от собачьего укуса, и на всякий случай отступил.

— Я знаю, что не такая, — хладнокровно ответил он, принимая позу укротителя. — Прошу. Нам следует объясниться.

Такого зверя следовало бить наверняка, и в течение долгих двадцати минут Потап чистосердечно, хотя и несколько путано сознавался, что является полномочным представителем одного богатого иностранца.

— Сей господин, — втолковывал посланец, имея за плечами огромный исторический опыт, ищет в этих краях солидного партнера для создания специфического, но весьма рентабельного предприятия.

Не жалея красок, Потап обрисовал большое будущее захолустного ныне заведения, на базе которого планируется расплодить массажные кабинеты, педикюpныe залы, практико-теоретические курсы и службы остальных услуг. Ко всему сказанному он привязал права человека, демократию и прямо намекнул, что пора покончить с ханжеством.

В этом месте поверенный умолк и покосился на заведующую, готовый в любую секунду придушить ее подушкой за недоверчивость. Какое-то время она молчала, отведя обманчиво спокойный взгляд в угол.

— Так вы девками собрались спекулировать? — сообразила наконец она.

— Побойтесь бога! Почему сразу спекулировать! — попятился Потап, пытаясь предотвратить назревающий конфуз. — Вы не совсем правильно поняли…

— Так будете или не будете?

— Не будем! — торопливо заверил он. — Никакой спекуляции. Цены назначим самые божеские.

— Ты вот что, — отрубила заведующая, — передай своему начальству, чтоб голову не морочил. Тут народ простой и всяких там педикюров и прочих развратов не потерпит. Надо бордель — сделаем, а больше ничего не просите. Мне мое имя дороже. Так-то.

В ходе непродолжительных переговоров была достигнута договоренность о том, что весь нынешний трудовой коллектив сохранит за собой рабочие места. О благополучном исходе встречи представитель обещал телеграфировать начальству немедленно.

Потап почтительно вывел заведующую под руку из номера, назвал ее мамочкой и попросил обогреватель. В коридоре, в подозрительной близости от двери Мамая, возилась уборщица, усердно натирая и без того чистый пол. "Подслушивала" — догадался Мамай. Но эта догадка его только развеселила, ибо тайна, открывшаяся уборщице, была далека от той тайны, которую он с собой привез. Настоящую тайну Мамай держал при себе и не собирался ею ни с кем делиться.

Вскоре изголодавшийся устроитель борделей жевал пельмени в столовой "Шехерезада". Глядя в тарелку, он старался думать о деле, но в голову почему-то лезли фантазии самого вульгарного свойства. Сперва ему представилась Элеонора, натягивающая на мясистую ногу черный чулок. Затем с криком "Давай, работай давай!" вместо нее явилась и сама заведующая в неглиже…

Аппетит пропал. Гадливо отодвинув тарелку, Потап рассеянно посмотрел по сторонам. В столовой было скучно. Каждый был занят своими пельменями. Складывалось впечатление, что посетители сюда приходят не на обед, а на работу и, добросовестно пережевав положенную порцию, уходят отдыхать.

Вдруг Потап уловил на себе чей-то взгляд. Из-за соседней стойки, прячась за спинами едоков, за ним подглядывал полутораметровый человек в офицерской ушанке.

— Эй, пацан, поди сюда, — поманил его Мамай.

Мальчишке оказалось около пятидесяти. Он подошел чеканным шагом, отдал честь и подобострастно задрал подбородок. Потап почувствовал себя неловко. Заводить беседы с местным дурачком ему не хотелось.

— Извиняюсь, — буркнул Потап. — Обознался.

Мужичок понимающе улыбнулся и снял шапку, обнажая теплую плешь.

— Здравия желаю, — по-крестьянски склонился убогий.

— Ну, чего тебе? — грубовато спросил Мамай. А на, ешь пельмени и уходи. Иди, понимаешь? Ту-ту-у! Кушай и иди на улицу. Там Дедушка Мороз всем подарки раздает. Понимаешь?

Дурашка глупо поморгал глазами, но к угощению не притронулся.

— На работу не возьмете? — неожиданно попросил он.

— Извини, брат, не могу, — раздраженно ответил Потап, переходя к другой стойке.

Убогий не отставал. Вежливо подождав, пока Потап допил какао, он дернул его за рукав:

— А может, возьмете?

— Это опять ты? Я же сказал.

— А вы возьмите.

— Хорошо, возьму, возьму, — уступил Мамай, надеясь отделаться от слабоумного по-хорошему. Что ты умеешь делать?

— Ничего, — серьезно ответил убогий.

— Я имею в виду карандаши точить, подметать, клей намазывать — умеешь?

— Не умею. Я военный.

— Военный? Ну, тогда, брат, сложнее, для тебя только одна вакансия — директор советской власти. Будешь?

— А где?

— Да везде! — Потап сделал широкий жест и быстро направился к выходу.

Новоиспеченный директор советской власти преданно потрусил за ним.

— Так не пойдет, — блеял он. — Что это за работа. Я про такие должности никогда и не слышал. Вы все выдумываете, а мне не до шуток.

В душе Потапа зародилось сомнение. Он остановился и присмотрелся к убогому повнимательнее. Мужичок рассуждал вполне здраво, да и вид у него был почти как у нормального.

— Так ты что, — негромко спросил Потап, — не дурачок, что ли?

— Никак нет. Майор запаса Атамась. Майор — звание, Атамась — фамилия…

И в подтверждение своих слов Атамась предъявил фотографию, с которой на оторопевшего Мамая смотрел бравый вояка в майорских погонах, удивительно похожий на самого Атамася.

— Тьфу! — возмутился прозревший устроитель борделей. — Ну, ты, майор, даешь! Чего к гражданскому населению цепляешься?

— Насчет работы я.

— Какой такой работы! Как ты, такой бестолковый, до майора дослужился? С таким ростом в армию вообще не берут!

— Я ведь могу и швейцаром, — убежденно заявил отставник. — Дисциплину буду соблюдать и порядок. Да разве ж мы не понимаем!

Потап вновь вернулся к мысли, что перед ним сумасшедший, и, с трудом сдерживая себя, заговорил:

— Слушай сюда. Назначаю тебя швейцаром. Прямо сейчас. Стой здесь и никуда не уходи. Следи, чтоб двери громко не хлопали. Все. Завтра приду — проверю.

До хлебного магазина Потап добрался почти бегом, завернув за угол, перевел дух.

— Могу смотрителем быть, если доверите, — раздался за спиной уже знакомый голос.

Мамай метнул в преследователя многообещающий взгляд.

— Любезный, я кто, по-вашему? Председатель биржи труда? Работодатель из Бразилии? Или тебе просто в бубен дать?

Майор испуганно присел и стал от этого совсем крошечным.

— Вы бордель открываете или не открываете? _ взвизгнул он капризным голосом. — Мне сестра сказала, что вы там за управляющего будете! Я к вам на службу! Швейцаром. Или смотрителем. Или сторожем. Дисциплину соблюдать. Берете или нет?

Мамая поразила страшная догадка.

— Иди к черту, — зашипел он, наступая. Или я тебя…

На этот раз Атамась проявил завидную сообразительность. Он исчез так быстро, что у Потапа исчезла необходимость заканчивать начатую фразу.

Вторую половину дня Потап Мамай посвятил изучению города. Неутомимо вглядываясь в вывески учиреждений, он исследовал улицы и переулки центра, рисовал в блокноте топографические карты, загадочные знаки, делал пометки. При этом Потап действовал по какой-то ему одному известной системе и ни разу не повторял уже пройденный маршрут. Из архитектурных сооружений экскурсанта интересовали школы, детсады, торги и конторы. Но на их фасады он не обращал внимания. Обнаружив нужное заведение, Потап быстро проникал вовнутрь и вступал в деловую беседу с техническим персоналом в лице вахтеров и завхозов. Разговор длился недолго и чаще всего приносил визитеру чувство удовлетворения, после чего в его блокноте появлялся очередной жирный крест. Лишь иногда общение с вахтером делало Потапа серее тучи, и, озабоченно покусывая губу, он ставил на карте вопросительный знак.

К шести часам вечера, обзаведясь уймой новых знакомых, Потап вышел к площади Освобождения (бывшей Октябрьских Завоеваний). Экскурсия была окончена и подведя ее итоги, экскурсант мог покляться, что милее города он в жизни не встречал. Ни напыщенная Вена, ни романтический Париж, ни чопорный Лондон не произвели бы на него такого приятного впечатления, какое произвели Козяки. Конечно, районный центр заметно уступал центрам европейским в количестве дворцов в стиле барокко, костелов и соборов различных богоматерей. Но, с другой стороны, в тех же пресловутых столицах вряд ли можно было отыскать такие смешные улицы и неказистые домики, из которых, собственно, и строился архитектурный ансамбль Козяк. К тому же Потап был не настолько придирчив, чтобы обращать внимание на подобную чепуху. Эстетические удовольствия интересовали его мало. Ему хотелось большего. Он искал счастье.

Обойдя десять пыльных кварталов, Потап Мамай приблизился к счастью почти вплотную.

Козяки погрязли в сумерках. Но на площади в честь новогодних праздников горел фонарь, хорошо освещая общегородскую елку. В полной тиши было слышно, как скрипит ее каркас и шелестят бумажные игрушки, повешенные достаточно высоко, чтобы их нельзя было украсть. За елкой, далеко от дороги, обдуваемый всеми ветрами, из темноты выступал памятник вождю мирового пролетариата. Убедившись, что вокрут никого нет, Мамай направился к идолу.

Памятники Ленину при всей их схожести с оригиналом нередко отличаются друг от друга. Так, Ильича, воздвигнутого на вокзале города Астрахани, неведомый скульптор изобразил в виде коренастого крепыша, лицом похожего на степного кочевника. Ильичам Кавказа обычно ваяли гордый профиль. В Сибири на постаментах стоят плечистые богатыри с могучей грудной клеткой. Вождей Москвы и Петербурга отличает интелигентность и стройная осанка. Козякинский Ильич выделялся среди собратьев широким тазом и ехидной мордой. Но все-таки, вне всякого сомнения, это был он — В.И.Ульянов.

Налюбовавшись истуканом вдоволь, Потап расскрыл блокнот и нерешительно начертил в нем крест.

— Быть такого не может, — проговорил он, как бы убеждая самого себя, но, посмотрев на изваяние еще раз, резонно заметил: — А почему, собственно, не может?

Эта мысль понравилась ему настолько, что он быстро перечеркнул крест и поставил жирный знак вопроса. И хотя ни в облике вождя, ни в самом его присутствии не было ничего удивительного, по пути в гостиницу Потап еще долго на него оглядывался, будто не веря своим глазам, пока исполин окончательно не канул в темноту.

В коридоре с чашкой в руке его поджидала Элеонора Гаркушка, явившаяся по чрезвычайно важному делу. Тревогу в ее душе вызвали зловещие знаки, которые показывала кофейная гуща. Два часа кряду Элеонора пыталась разгадать засохшие узоры, но выходила какая-то ерунда. На дне чашки виднелась фигура мужчины, в котором Элеонора без труда узнавала учителя бальных танцев Пиптика. Раскинув крылья, предмет ее грез стоял на краю пропасти, намереваясь то ли в нее упасть, то ли взлететь. Но в любом случае было непонятно, собирается он в конце концов жениться, как и обещал, или не собирается. Не найдя утешительного ответа, Гаркушка бросилась за консультацией к пророку.

Отвлекшись от своих дум, Потап недовольно покосился на чашку и дал вразумительное разъяснение:

— Фигуру в виде бочки видите?

— Ну, — насторожилась девушка.

— Так это вы. А дятла с крыльями?

— Ну.

— Так это он.

— И что?

— Как — что! Вывод один: он в вас влюблен.

— Правда?

— Вы уж мне поверьте, — заверил Мамай и, не попрощавшись, сердито закрыл двери.

Утром Элеонора пришла показать новый узор, весьма напоминающий обычную фигу, но оказалось, что ясновидец, оплатив номер за неделю вперед, исчез из гостиницы.

Глава 3. Целители

Спустя три дня, ровно в полночь, в Козяках остановился поезд. В последнем вагоне отворилась дверь нерабочего тамбура, и в её тусклом проеме появились две фигуры. Они бесшумно спрыгнули на насыпь и, ориентируясь по звёздам, двинулись на северо-запад.

Первый человек шел не оглядываясь, ступая полным шагом и задевая головой хрустящие ветки. Это был ученик великого мага. За ним, размеренно выпуская пар, старался поспевать и сам наставник, известный в узком кругу под именем Абу-Малаку. Член президиума общества колдунов был плотно укутан шарфами и шалями поверх верхней одежды и походил на пленного румына. Замерзающий маг то и дело настигал проводника, преданно заглядывал ему в лицо и порывался продолжить прерванный разговор.

— Потап, — жалобно промычал он в очередной раз, — а ты уже так делаль?

— Отстань, — огрызнулся ученик.

Абу-Малаку отстал, но через несколько шагов возобновил свои призывы.

— Потап, а если мне не поверят?

— Тогда поверят мне.

— А если и тебе…

— Слушай, Гена, — нетерпеливо перебил Потап, — тебе нужны деньги или не нужны?

— Да, нужьно, — подтвердил великий маг.

— Ты хочешь вернуться к своей маме или не хочешь?

— Хочу.

— Тогда перестань терзать меня дурацкими расспросами. Или ты навеки затеряешься где-нибудь в степной глубинке вместе со своим образованием. Ты хочешь, чтоб твое образование пропало в каком нибудь отстающем колхозе? Нет? И я не хочу. Пусть оно лучше пропадает в Африке.

Учитель печально вздохнул и, понурившись, побрел за проводником.

На самом деле. Гену звали Тамасгеном. Это был обрусевший эфиоп, прибывший на учебу в Харьков десять лет назад. Но, получив образование, молодой специалист не успел улететь из СССР до внезапного тотального подорожания. Денег, отложенных на билет из Москвы до Аддис-Абебы, едва хватило бы на полет из той же Москвы до Тулы. И напрасно тосковала жаркая Эфиопия по своему выученному сыну — "Аэрофлот" был неумолим. Племена хмурых африканцев пошли учиться по второму кругу. Тамасген Малаку стал одним из таких специалистов широкого профиля. Изучив мелиорацию и электрификацию сельского хозяйства, он с неохотой принялся познавать фармакологию. Цены на авиабилеты быстро убегали от возможностей мелиоратора, и будущее мерещилось ему в виде мрачных колон очередного института.

Измученный ностальгией негр стал всерьез помышлять о нелегальном, бегстве пешим ходом. Предвидя случайности, которые могут произоити в пути, он принялся рассылать прощальные письма родственникам и дарить сувениры землякам.

Эти и другие душевные переживания поведал под стук колёс вечный студент случайному попутчику, оказавшись с ним в одном купе. Попутчик проявил живейший интерес к мытарствам эфиопа и пообещал материальную поддержку в обмен на помощь иностранца в пустяковом дельце. После недолгих колебаний отчаявшиися африканец согласился побыть по совместительству великим магом и высадиться на неизвестной станции Козяки.

Теперь, когда Гена был введен в курс дела и путь обратно был отрезан, его стали одолевать сомнения. Он боялся.

— В конце концов, у тебя есть статус иностранца, — успокаивал его Потап, замедляя ход. — Всегда можно пригрозить международным скандалом. Провинциалы просто трепещут перед такими замухрышками, как ты. Главное — придерживайся моих инструкций. Вперед, гордость Африки! Я вижу неоновые огни отеля.

Элеонора Гаркушка томилась в ожидании избранника. Накануне Пиптик снова выяснял, будет ли она дежурить этой ночью. И хотя он справлялся об этом перед каждым ее ночным дежурством, на этот раз Элеонора чуяла, что настал час решающего свидания. Она невнимательно читала книгу и настораживалась при малейшем шорохе. Пробило уже полпервого, но все было спокойно, ничто не говорило о приближении любимого. Амуры, испугавшись темноты и сырости, покинули пространство холла, и лишь в диване скреблась глупая мышь. Где-то на втором этаже раздались шаркающие шаги, захлебнулся унитаз, и опять все стихло. Коротая тягостные минуты, Гаркушка развернула бутерброд с говядиной, нашпигованный чесноком, понюхала и приготовилась его съесть. Совесть подсказывала ей, что питаться в такие поэтические минуты просто неприлично. Между аппетитом администратора и достоинством влюблённой девы развернулась легкая борьба, верх в которой временно взяло достоинство. Элеонора решила обождать и, пошевелив ноздрями, отодвинула говядину на край стола. По ее предположению, кавалер должен был явиться с минуты на минуту.

В дверь любезно постучали. Радостно запрыгало сердце девушки: он! он! он! Быстро напудрившись и подтянув колготки, она понеслась на цыпочках навстречу судьбе.

— Ты ли это? — спросила Гаркушка, волнуясь.

Вместо ответа за дверью послышалось нетерпеливое сопение. Испытывая головокружение, девушка приоткрыла дверь — из темноты на нее таращились два дьявольских глаза… Элеонора рухнула по траектории падающего шифоньера.

— Добрый день, — растерялся Эфиоп.

— Ну, что я говорил! — произнес Потап, отодвигая его плечом. — Дамы в восторге…

Обозрев распластавшееся тело, Потап с уважением посмотрел на африканца.

— Как это у тебя получилось, Геннадий? Ты производишь эффект. Только шума много.

Соучастники оттащили Элеонору в вестибюль и после двух неудачных попыток усадить ее в кресло оставили на полу.

— Глубокий обморок. Наповал, — констатировал помощник колдуна, нащупав у потерпевшей пульс. Обратив внимание на два чайных прибора, он заметил: — Девушка ждала Ромео. Явление Отелло сценарием не предусматривалось. М-да, техническая неполадка. Слава богу, у Джульеты оказалось коровье сердце.

На столе зазвонил телефон.

— Алло, — бросил в трубку Потап.

Никто не отозвался.

— Слушаю!

На другом конце провода нерешительно откашлялись и чей-то голос застенчиво попросил:

— А Василь Василича можно?

— Какой Василь Василич! Час ночи!

— Скока?

— Ча-ас! — гаркнул Мамай.

— Ого, — тихо удивился незнакомец и повесил трубку.

Не прошло и минуты, как звонок повторился.

— Алло, — сдержанно сказал Потап, выйдя на связь.

— Василь Василича опять нет? — послышался все тот же голос.

— Есть! Только правильно набирайте номер! Вы опять не туда попали…

— Ой, извините. А-а… А-а… — заблеял неизвестный. — А Элеонора на месте?

— Почти, — помедлив, ответил Потап и покосился на дежурную, все еще сидящую на полу с протянутыми ногами. — Позвать?

— Нет, нет, что вы! И вообще, мне Василь Василич нужен. Я ошибся, до свидания.

Испуганный голос неизвестного сменили короткие гудки. Ученик великого мага недоуменно посмотрел на трубку и с силой всадил ее в гнездо.

Когда Гаркушка подала первые признаки жизни, целители неслышно удалились. Очнувшись, Элеонора очумело, как бы со стороны, разглядывала саму себя и никак не могла понять, как это с ней произошла такая неприятность. Второй неприятностью было то, что со стола самым таинственным образом исчез бутерброд с говядиной. Это уже было свинством. Теряясь в догадках, Элеонора легла на диван, укрылась казенным одеялом и, взволнованно зевнув, уснула.

К удивлению Потапа, эфиоп оказался хорошо подготовленным к дальним путешествиям. В экипировку колдуна входили туалетные принадлежности, включая шикарную электробритву "Philips" и французский одеколон, комплект белья и даже домашние тапочки. Зато одет эфиоп был с подчеркнутой бедностью. Фасон его ботинок не относился к какому-либо стилю и даже не позволял отнести их к какой-нибудь эпохе. Это была просто обувь, имеющая прямое и единственное предназначение — защищать ноги от ушибов. На локтях обоих свитеров были нашиты круглые замшевые заплаты. Под двумя свитерами Гена носил две рубашки: тонкую, безупречно белого цвета, и байковую в клетку.

Лёжа на кровати, Мамай наблюдал, как аккуратно, рукав к рукаву, эфиоп складывает свои вещи и кладет их ровной пирамидой. Если бы не студенческое прошлое колдуна, Потап без колебаний бы решил, что перед ним хорошо вымуштрованный солдат.

Вымыв ботинки и начистив их неизвестно откуда взявшимся гуталином, Тамасген сел на стул и, выжидательно уставившись на подельника, спросил:

— Что ты сейчас будешь делать?

— Спать, — ответил Мамай, отворачиваясь к стене.

— Спи. Спокоиной ночи.

Но ото сна Потапа отвлек резкий запах чеснока. Он оглянулся и застал учителя колдующим над аппетитным куском мяса.

— Стой, — остановил его Потап. — Где взял?

— Было у меня, — невозмутимо ответил Гена. — Будищь?

— "Бу-удищь". Если б я чеснок не учуял, ты бы все сам сожрал.

— Я ведь тебя спрашиваль! Ты сказаль: спать хочу.

— Хорошо, — медленно проговорил Потап, — сказал. Теперь давай делиться.

— Давай.

— По-честному?

— По-честному, — согласился эфиоп.

Последователь разрезал говядину и хлеб на две одинаковые части и пододвинул одну себе.

— Это мне, — пояснил он учителю. — А это тебе. Сначала мы съедим твое. — С этими словами Потап откусил половину доли эфиопа, а вторую половину отдал ему.

Тамасген энергично жевал, косясь на долю Потапа.

— Ну вот. Твое мы съели по-честному? — глотнув, спросил ученик мага.

— По-честному, — пролепетал маг.

— А теперь каждый будет есть свое.

И к большому огорчению мага, Потап, ухмыляясь, сожрал свою долю целиком.

— Нечестно, — насупился африканец.

— Как же нечестно!

— Ты съель больше.

— Я ведь тебя спрашивал! Ты сказал: по-честному.

— Сказаль.

— А по-честному и поровну — это разные вещи. А теперь я буду спать. Спокоиной ночи.

Утром Тамасгена разбудило включенное радио. Пронзительный голос диктора сообщал прогноз погоды:

"…По области ожидается от десяти градусов мороза до нескольких градусов тепла. Местами осадки. Возможен ветер…"

Потап стоял перед зеркалом и восторженно рыча, растирался полотенцем. От его могучего румяного тела исходил пар. Увидев отражение великого мага, последователь прервал процедуру и со всей серьезностью заметил:

— Ты, конечно, можешь не поверить, но сейчас ты еще смешнее, чем когда спишь.

Упрекнув напарника в расизме, эфиоп ушел умываться.

— Выход через десять минут, — говорил Потап, одеваясь. — Сегодня у нас культурная программа: осмотр достопримечательностей, встреча с интересными людьми, обед в заводской столовой. А пока проведем инструктаж. Итак:

Пункт первый: никакой самодеятельности. Всякая инициатива будет подавляться адекватным и, стало быть, жестоким образом.

Пункт второй: ничему не удивляться, вести себя тихо и смирно.

Пункт третий: знание и понимание русского языка выказывать лишь в крайнем случае, то есть по моей команде. Пожалуй, все. Да, чуть не забыл! Запиши четвертый пункт: не строить глазки девушкам. Они от этого теряются… Слушай, как ты все-таки завалил нашу дежурную? Может, ты и в самом деле гипнотизер?

Потап небрежно запахнул пальто, поднял воротник и последний раз осмотрел себя в зеркале. Там он увидел решительного молодого человека, имеющего нечто общее с голливудским частным детективом. Для пущей схожести он надел перчатки, прищурил глаза и, выпятив подбородок, поиграл желваками…

Эфиоп напомнил о себе робким кашлем. Мамай окинул наставника критическим взглядом, начав с кроличьей, изгрызенной молью ушанки и закончив вздувшимися на коленях брюками.

— Обнять и плакать, — констатировал Потап. Подумают, что я купил тебя в магазине уцененных вещей. На что ты похож? Никто не поверит, что ты иностранец, даже если узнают в тебе негра. Где твой шарм? Что это у тебя на голове? Бабушки, которые носили такие чепцы, вымерли в позапрошлом веке. Через какой-нибудь час я должен представлять тебя как заморского купца, а ты будешь в этой фуфайке? Ну-ка, выворачивай ее наизнанку.

Гена покорно снял куртку и надел ее подкладкой наружу.

— Совсем плохо, — заключил Потап, обойдя вокруг колдуна, — но пусть лучше будет так. Должна же в тебе быть хоть какая-то загадка!

Более радикальные метаморфозы произошли с шапкой. Со словами "хуже не будет" Мамай хладнокровно отрезал ей уши, также вывернул наизнанку и нахлобучил на голову эфиопа. Нельзя сказать, что головной убор стал смотреться приличнее, но он, во всяком случае, выглядел теперь настолько удивительно, что невольно внушал уважение. Больше, кажется, ничего нельзя было исправить. Потап отступил на два шага и, хмурясь, долго созерцал результаты своего творчества.

— Другое дело, — наконец проговорил он. — Вылитый мароканский жид. Теперь поверят. Да, я погубил в себе великого кутюрье. Ну да черт с ним. Зато кого я породил! Видели бы тебя сейчас твои родные! Мама непременно бы прослезилась. Ну, что скажешь?

Прорицатель робко шагнул к зеркалу и какое-то время молчал, пораженный. Затем отвел влажные глаза от увиденной мерзости и просительно посмотрел на модельера.

— Только не надо меня жалобить, — предупредил Потап. — Может, я, конечно, выбрал и не тот стиль, но что поделать! Искусство добывания денег требует жертв. Тебе что, трудно поступиться эстетическими принципами?

Лицо эфиопа стало похоже на сморщенное зимнее яблоко.

— Ну ладно, ладно, — уступил последователь. Раз у тебя такой консервативный вкус, манто надень по-старому, а беретку не трожь… Нет, все-таки черт знает что. Сними шапку… Надень… Нет, сними…

Через полчаса из гостиницы вышли двое. Первый был в полупальто с поднятым воротником, с деловой папкой в одной руке и дымящейся сигаретой в другой. На голове второго сидела кривобокая чалма. Лицо его было укутано в шарф, и в тонкой щели можно было рассмотреть только живые черные глаза.

Они перешли улицу, осведомились у прохожего, как добраться до "Металлиста", и направились к автобусной остановке.

Глава 4. Завод им. Котовского

Было время, когда трудящийся завода "Металлист" им. Котовского, хорошо проспавшись, съедал яичницу с вареной колбасой, выпивал грузинский чай с бутербродом и, оседлав велосипед, налегке катил на работу. По дороге, насвистывая что-нибудь умеренно-радостное, он вспоминал вчерашнее застолье у кумы и саму куму, думал о сегодняшнем футбольном матче и опять о куме. О завтрашнем дне трудящийся не думал совершенно. В нем он чувствовал уверенность.

Чувствовал ее и бессменный Иван Иваныч, бдительно стерегущий проходную завода. Опустив на оправу очков мохнатые брови, контролер взирал в окно остывшим совиным взглядом и умудрялся при этом спать, пробдив, должно быть, на своем посту уже лет сто и обещая пробдить на нем еще никак не меньше. Остряки пускали слухи, будто на проходной сидит никакой не Иван Иваныч, а просто чучело, в подтверждение чего безнаказанно строили контролеру рожи и крутили кукиши. Люди более степенные такой глупости не верили и регулярно справлялись у Ивана Иваныча о здоровье.

Во дворе завода, радуя глаз трудящегося, простиралась галерея портретов руководителей партии и, стало быть, правительства. Их большие добрые лица выражали спокойствие, пожалуй, и насчет дня послезавтрашнего. Правый фланг галереи продолжала доска почета, украшенная глобусом и ракетой. Оторвавшись от Земли, космический аппарат опоясывал шлейфом фотографии передовиков и вздымался к небесам. Левый фланг замыкала статуя "Сталевар", подаренная областью к юбилею завода. Хотя на самом деле чугунный дядька с палкой являлся не чем иным, как неудачной версией скульптуры "Пионер с горном", в накладной из области было ясно указано, что это сталевар. Вторая и третья версии "Пионера" украшали территорию козякинского хлебозавода и средней школы № 1 и во избежание кривотолков значились как "Хлебороб" и "Челюскинец".

Размеренно гудели вековые машины и механизмы, крутились маховики, визжали станки 1905 года, стометровая труба коптила небо и дырявила облака, давая пробиться лучам светлого будущего на невзрачную козякинскую землю. Нестройными рядами трудящиеся разбредались по лабиринту предприятия (рабочие — направо, служащие — налево) и вливались в трудовой ритм страны. С начала рабочего дня масстера-наставники принимались рыскать по сушилкам в поисках оболтусов пэтэушников, бригадиры лениво материли рабочих, начальники цехов — бригадиров, директор — начальников цехов и т. д. Словом, каждый: делал свое дело. Все шевелилось и не шевелилось в строгом порядке, который, казалось, никогда не будет нарушен.

Но пришла пора, когда трудящийся, проснувшись, обнаруживал, что яичница, сиротливо прижавшись к сковороде, нахально глазела из черного зева одним-единственным желтком. Бутерброд был покрыт колбасой лишь наполовину, а в чае не хватало сахара. Трудящийся смиренно глотал завтрак, садился на велосипед и крутил педали в сторону завода им. Котовского, невесело размышляя о прожорливой куме, повадившейся в гости.

Над цехами вместе с черным дымом витал дух перемен. Практиканты-маляры покрасили окна проходной в спело-зеленый зовущий цвет, под которым был заживо погребен контролер Иван Иваныч. Служащие просили повышения зарплаты. Рабочие слонялись от одного митинга к другому и припоминали начальству старые обиды. Пэтэушники возбуждались и обличали комсоргов:

— Семьдесят лет вы кровь с нас пили!

Назревала смута; Партийцы прятались, ожидая раскулачивания. Все ждали смены власти.

И вот настал час, когда трудящийся очумело вскaкивал с кровати, подбегал к окну и, вглядываясь в горизонт, отыскивал трубу завода им. Котовского. Убедившись, что та еще дымит, он благодарил бога и надевал штаны. Велосипед у трудящегося давно похитили, а оставшаяся супруга вместо завтрака подкладывала под тарелку записку: "Кушай на работе". Втянув живот, он галопом несся к заводу по кратчайшему пути. По пятам за ним гналась инфляция, грозя настичь несчастного еще до завтрака. Трудящийся смутно представлял себе эту гадину, но подозревал, что вреда от нее будет не меньше, чем от сволочи кумы, с которой наконец-то удалось поссориться.

Козякинский завод металлоизделий, сузив ассортимент выпускаемой продукции, взялся за изготовление кипятильников. Столь необходимые в быту приборы выпускались в изрядном количестве, и при наличии сноровки и розеток ими можно было бы вскипятить средних размеров пруд. В свою очередь, комбинат соседнего Безлюдовского района специализировался на производстве великолепных штопоров и время от времени совершал с заводом бартерные сделки. Но проблем от такого сотрудничества ни у одной из сторон не убывало. Напротив, если до сделки у руководства завода болела голова о том, куда девать кипятильники, то после нее появилась вторая головная боль — куда девать штопоры. Вдобавок официальный товарообмен все активнее стали подрывать частники, внося в бизнес хаос и неразбериху. На протяжении рабочей недели безлюдовцы и козякинцы запасались товаром и готовились вступить друг с другом в рыночные отношения, в которые и вступали по выходным дням прямо на базаре.

Когда целители вторглись на территорию завода металлоизделий, была пятница и весь трудовой коллектив усиленно готовился к завтрашнему дню. Оценив обстановку, Потап выдвинул две догадки: либо завод эвакуируется, либо его тружеников настиг невыгодный бракоразводный процесс и они спасают свой скарб от лап судебного исполнителя. Имущество неcли в руках, на плечах, волокли в ящиках и катили на тележках.

— Судя по энтузиазму, здесь одни передовики производства, — заметил ученик мага, провожая взглядом двух тощих, но, видимо, жилистых женщин, бурлацким способом тянувших санки. — Вот, пожалуйста, еще один бывалый передовик, типичный ветеран-расхититель. Движется прямо на тебя… Нет, кажется, на меня…

Наклонив голову и кряхтя от непомерной тяжести, с ношей на спине к целителям бежал трудящийся. Мельком посмотрев вперед, он успел заметить на пути препятствие, но было уже поздно. Человек засеменил, засуетился, норовя выскочить из-под мешка, но груз, придав его тщедушному телу всю свою инерцию, неумолимо нес его на таран. Зажмурившись, трудящийся боднул Мамая в твердый живот и, отпрыгнув словно мячик, упал в снег.

— Поберегись, — с запозданием предупредил расхититель.

— Привет частным предпринимателям, — насмешливо сказал Потап.

— Здорово, — отозвался польщенный труженник.

— Ты, дедушка, осторожней. Скажи спасибо, что я не телеграфный столб.

— Спасибо тебе, что ты не телеграфньй столб, — расцвел старик, обнажив в улыбке желтый зуб. А если ты не столб, то зачем стоишь на дороге, людям проходу не даешь? Смотри, следующий раз жалеть не буду. И зашибить могу.

Пропустив дерзость мимо ушей, Потап пристynил к делу:

— Где тут у вас красный уголок?

— Да у нас все углы красные. Со стыда, хе-хе… за любой можешь пойти…

— Я спрашиваю, где собрания проводили? С трибуной, с аплодисментами, с красной скатертью, знаешь?

Старик не знал. Он показал, как пройти в буфет, и где находятся проломы в заборе, но больше выпытать ничего не удалось. Пришлось его отпустить c миром. Следующим под руку подвернулся рабочий в танкистском шлеме.

— Эй, товарищ, — окликнул его Мамай, — как попасть в актовый зал?

— В какой?

— В актовый. Ак-то-вый!

— А ты что, с бабой? — заинтересовался пеший танкист, косясь на эфиопа.

— С дедой, — отрубил Потап. — Из военкомата мы. Забираем на переподготовку здоровых мужчин. Ты здоров? Как фамилия?

— Я инвалид труда с детства!

— Все равно давай запишу. Эй! Ты куда? Стой, товарищ!.. Духовные динозавры, — мрачно изрек Потап, когда танкист ретировался. — Красный уголок где, не знают. Ну, в какую сторону пойдем, уважаемый аптекарь?

Вместо ответа, бодро взвизгнув и акробатически вскинув ноги, эфиоп упал на лед.

— Здорово, — сказал Потап, оценив трюк. — Но это лучше потом.

— Очень большой зима, — сокрушался великий маг, отряхивая ушибленное место. — И скользкий.

— У вас и такой нет. Пользуйся бесплатно.

Воспользовавшись, эфиоп снова плюхнулся — на этот раз молча и сердито.

— Прекрати ты, наконец, валяться, — оглянулся младший целитель. — Что за дурная привычка! Начни лучше курить. Вот видишь, нами уже заинтересовались… Сделай умное лицо. На ловца и зверь бежит.

Зверем оказался среднего роста и упитанности мужчина. Серый костюмчик, галстук и ондатровая шапка сразу выдавали в нем человека из руководства. Спеша навстречу экскурсантам, он еще издали протягивал к ним руки и сердечно улыбался, будто долгожданным гостям.

— Харчиков! — представился весельчак. — Христофор Ильич! Начальник отдела.

Мамай бережно поднял приятеля и, стряхнув с него снег, отрекомендовал:

— Мистер Малаку, миллионер из Новой Гвинеи. Попрошу не путать со Старой. Я его переводчик и одновременно гид.

Для убедительности Потап предъявил удостоверение в красной обложке.

— Оч-чень, — расцвел Христофор Ильич и потер пухлые руки с таким воодушевлением, что в них, казалось, вот-вот родится первобытный огонь.

— А вы, собственно, по какой части? — осторожно полюбопытствовал гид. — По коммерческой?

— По коммерческой, дорогие мистеры. Начальник отдела сбыта. Оч-чень.

"Вот черт, — подумал Потап, — теперь не отвяжется, металлоизделия будет сбывать".

— Вы говорите по-английски? — спросил он быстро.

— Ага, говорю, — кивнул Харчиков и нехотя добавил: — Только не понимаю ничего.

— Хорошо, тогда по-английски с мистером лучше буду говорить я.

И гид вступил с иностранцем в сложный разгoвор. С вежливостью вора-карманника Христофор Ильич обшаривал пришельцев взглядом и внимательно прислушивался к мудреной английской речи. Ему даже удалось различить смутно знакомые слова "аусвайс", "ахтунг" и "карамба". Но больше он ничего не понял. Тамасген, помимо родного и русского довольно сносно знающий английский и немного французский, понимал Потапа ничуть не лучше. Но переводчик говорил с таким убеждением и так многoзначительно указывал пальцем на начальника сбыта, что эфиопу оставалось только согласно кивать и заинтересованно смотреть то на Харчикова, то на заводскую трубу. Пообщавшись с мистером на иностранном наречии, гид обратился к представителю администрации:

— Для начала надо осмотреть производственные мощности.

Христофору Ильичу хотелось узнать, для начала чего, но, решив, что все выяснится само собой, пригласил гостей пройтись по территории.

Схватив переводчика за локоть, начальник сбыта выдвинул ряд коммерческих предложений и пообещал продать все, что их душа пожелает. Горизонты его возможностей быстро расширялись и, покинув пределы Козякинского региона, охватили всю тяжелую промышленость страны. Но душа гвинейского милионера оставалась холодной. Наконец, тяжело вздохнув, будто расставаясь с самым дорогим, Христофор Ильич шепнул:

— Передайте вашему начальнику, что есть партия конкурентоспособной продукции. Отличные кипятильники.

— Пожалуй, нет, — в тон ему ответил Мамай. У них там в Новой Гвинее и без кипятильников все кипит.

— А вы все-таки передайте, — мурлыкал Харчиков. — Я учту и лично ваши интересы.

— Ничего не выйдет. У них там борщ в песке варить можно. Омлет для них в диковину — куры крутыми яйцами несутся.

Христофор Ильич загрустил.

— А может, штопоры? — с надеждой возвал он.

Гид был неумолим:

— Вряд ли.

— Что же ему надо? — пришел в отчаяние сбытчик.

Делегация остановилась перед статуей "Сталевар".

— Мистер Малаку — большой любитель искусства, — сообщил Потап, — собиратель антиквариата и прочих штучек. Это у вас кто?

— Это? Прекрасная вещь! Бронза! Девятнадцатый век! — С видом знатока Харчиков осмотрел истукана и восхищенно постучал по его железному колену. — Эпоха! Умели люди делать.

"Во дает!" — удивился Мамай и вслух переспросил:

— Какой, вы говорите, век?

— М-м-м… Кажется, все-таки начало двадцатого.

— И вы относите это к антиквариату?

— Ну-у, куда хотите, туда и отнесем.

— Во сколько цените?

Христофор Ильич растерялся. Он ничего не понимал в скульптуре и теперь боялся продешевить. Сославшись на низкую зарплату, перечислив транспортные расходы, взятку директору, Харчиков зачем-то упомянул инфляцию и, стесняясь, запросил шесть тысяч долларов наличными.

Узнав цену, мистер Малаку пренебрежительно фыркнул, и начальник сбыта понял, что продешевил.

— Есть еще два произведения, — заторопился он, вспомнив о двух братьях сталевара. — Moгy похлопотать. Но те будут дороже.

Гости тихо совещались. Христофор Ильич дрожал от холода и нетерпения.

— Нет ли у вас чего-нибудь более классического? — спросил переводчик. — Из эпохи соцреализма, например.

— Куда же еще классичнее, — огорчился Харчиков. — Классичнее, Господа, и не бывает.

— А фигyра вождя революции? Или хотя бы бюст его имеется?

Лелея последнюю надежду, начальник сбыта повел капризных покупателей в красный уголок.

Помещение было тихим, пыльным и унылым. Здесь было кладбище атрибутов социализма. Штабелями лежали агитационные стенды и щиты. Вдоль стены стояли стопки книг и брошюр с материалами съездов КПСС. В углу приютилось древко от переходящего красного знамени. Самого знамени не было — должно быть, оно перешло в чьи-то частные руки. Здесь же на полу стояли бюсты Ленина различной величины. На макушках двух из них были нацарапаны нецензурные слова, смысл которых иностранец почему-то сразу понял. Харчиков стыдливо потер царапины рукавом и предложил забрать как некондицию.

Но Мамай проявил интерес только к единственному бюсту — бронзовому. Тщательно его обследовав и взвесив в руках, переводчик небрежно спросил:

— Сколько вам дать за эту рухлядь?

За рухлядь Харчиков попросил пятьсот долларов.

— Чеком, — отрезал гид.

— Наличными, — напрягся сбытчик.

— Тогда в нашей валюте. Получите пятьсот тысяч.

— Что?! Да он как лом дороже стоит! Литовцам продам. В нем одной бронзы не меньше двадцати килограмм!

— При чем здесь килограммы! Он нам нужен как сувенир! Moгy дать миллион.

— Миллион! Это же семь долларов по курсу! — всхлипывал Христофор Ильич.

Переводчик призывал к патриотизму и уважению родных денежных знаков. Харчиков упрекал миллионера в мелочности и скупердяйстве. В конце концов сошлись на цифре, устроившей обе стороны и не задевающей достоинства заморского богача. Бюст был продан за эквивалент двенадцати долларов.

— Знаете, — сказал Харчиков, покосившись на кислую физиономию Эфиопа, — мне все-таки кажется, что эта скульптура ему совсем не нужна.

— По правде говоря, мне самому так кажется-признался Потап. — Но что делать — у богатых свои причуды.

— А может, ему кипятильники нужны? Я бы недорого отдал. Если тысячу штук будете брать — скидка десять процентов, если две тысячи — скидка пятнадцать процентов, если три…

— А сколько надо взять, чтобы взять бесплатно?

— Шутите? — хихикнул сбытчик.

— Я шучу только с красивыми девушками, — серьезно сказал Мамай. — Ладно, давайте ваши кипятильники, возьмем на экспертизу сотню.

— Сотню?.. А… деньги?

— Я ж говорю — на экспертизу! С возвратом.

Скрепя сердце, Харчиков отдал три образца, почти не надеясь на их возвращение. Разделяя его опасения, Потап сунул кипятильники в карман, взвалил на плечо бронзовыи сувенир и, дав знак эфиопу, двинулся к выходу.

— Постойте! — спохватился Христофор Ильич, заметив, как кряхтит и кренится гость от тяжести груза. — Вам ведь тяжело! Могу предложить вам санки.

— Предложить?

— Ну да, всего за два миллиона. Они хоть и казенные, но еще хорошие.

— Не надо, мы на машине, — угрюмо отказался гид.

— Жалко… А провод вам не нужен? Электрический есть, телефонный есть…

В дверях Потап остановился и, повернувшись к Харчикову, в упор спросил:

— А почем у вас родная мама?

Догадавшись, что продать больше ничего не удастся, начальник сбыта предусмотрительно вернулся в красный уголок и, не попрощавшись, заперся.

На улице, обвинив негра в апартеиде, Потап переложил бюст на его плечи и строго-настрого приказал не уронить. Несколько раз великий маг порывался спросить у последователя что-то очень важное, но появившаяся одышка мешала ему говорить.

До гостиницы ехали на автобусе. Потап доехал бесплатно, по служебному удостоверению. Гена отделался двумя штрафами: за безбилетный проезд и за бесплатныи провоз багажа.

Глава 5. Совершенно секретно

Остаток дня целители провели в апартаментах, лежа на кроватях и рассматривая потолок. Потолок был сырой и пятнистый, как постель в поездах дальнего следования. Оба молчали, погрузившись в свои думы. Было так тихо, что если бы летали мухи, то их можно было бы услышать. Но был январь, и мухи не летали. Должно быть, они спали.

Потап с детства хотел узнать, засыпают ли мухи в зимнюю стужу или просто дохнут. Лишь однажды зимой он обнаружил между оконными рамами муху, но так и не сумел определить, было ли насекомое дохлым или притворялось. Если мухи спят зимой так же, как и медведи, то этого не может быть, потому что между мухами и медведями слишком большая разница. А если это не так, то что может быть между ними общего? Впрочем, подобные интересы пробуждались в голове Потапа крайне редко, ибо она обычно была забита мыслями иного характера.

Мамай посмотрел на соседа, который, наверное, был малокомпетентен в вопросе о зимней судьбе насекомых.

— Гена, тебе сколько лет? — начал разговор Потап.

— Тридцать два.

— Никогда бы не сказал. Странная вы раса. Вы что в двадцать, что в тридцать лет выглядите одинаково.

— Одинаково плохо или одинаково хорошо? — насторожился африканец.

— Просто одинаково, — снисходительно ответил Потап.

Он встал, воздвигнул выкупленный бюст на стол и в очередной раз приступил к его осмотру. Сперва Мамай постучал по бронзе молоточком, прислушался, приложился к истукану ухом и, наконец, осторожно повалив его на бок, принялся внимательно изучать снизу.

— Щто там ищешь? — поинтересовался эфиоп, следивший за действиями товарища с некоторым сомнением.

— Правду, — озабоченно ответил напарник.

Но такой ответ нисколько не развеял нехорошие предчувствия Тамасгена Малаку. С самого утра в поведении Потапа наблюдалось много странного. Вместо того чтобы обучать великого мага колдовскому ремеслу, он водил его по заводам и заставлял таскать тяжелые железяки. Все это было очень подозрительно и не имело ничего общего с обещанной студенту материальной поддержкой. На правах компаньона эфиоп решил потребовать объяснений.

— Потап, — проговорил он в нос, — зачем ми здесь?

— Чтоб заработать для тебя денег, — глазом не моргнув, сказал Мамай.

Негр недоверчиво посмотрел на благодетеля.

— Будем давать концерты, — продолжал тот. Я надеюсь, ты участвовал в художественной самодеятельности?

Пророк испуганно покачал головой.

— И что, даже в Дом пионеров не ходил?

Раздался виноватый вздох.

— Ну хоть фокусы ты делать умеешь? — наседал Мамай. — Нет? Совсем скверно. М-да. Слушай, чем вы там в своей Африке занимаетесь? Куда смотрит общественность и гороно? Дети растут культурно недоразвитыми, и вот что из них получается, — рука Потапа небрежно указала на непутевого туземца. Да я в твои годы, когда был маленьким, выступал в кукольных спектаклях, собирал марки, посещал фотостудию и получил музыкальное образование — три с половиной года прозанимался по классу баяна. А что ты умеешь делать?

Некультурный эфиоп молчал. Хвастатся ему было нечем. Все, что он умел делать по художественной части, — это шевелить правым ухом и, надув щеки, выстукивать на них всякие ритмы. На большой успех с такой программой нечего было и расчитывать.

— Я уеду, — неожиданно заявил Тамасген, — нужно за прокат телевизора заплатить. Лекции переписать. Я уеду.

— Я тебе уеду. Дадим сеанс — тогда катись.

— Зачем тебе эти бюсты? Это твой бизнес?

— Можно и так сказать, — уклончиво ответил Мамай. — Хотя на текущий момент лучший бизнес — это дозволять делать бизнес. Впрочем, запрещать его — тоже выгодное дело. Но у меня нет на это полномочий. Я их еще не взял. Поэтому и приходится заниматься мелочами. Понимаешь?

— Нэт, — твердо проговорил эфиоп, — здесь видно политику. Я не хочу политику. Я уеду.

В рядах целительского движения наметилась брешь. Потап понял, что если сеичас эту брешь не залепить, то в ней может сгинуть весь райцентр Козяки со своими памятниками, бюстами и монументами. И если сам райцентр не представлял особого интереса, то его скульптурами Потап очень дорожил.

Он закурил и, скосив на эфиопа высокомерный взгляд, задумался над принципиальным вопросом: сказать или не сказать?

Ученик великого мага был не из тех людей, которые могут довериться первому встречному. Более того, тайны, подобные той, что держал при себе Мамай, обычно не открывают и второму, и даже третьему встречному. В противном случае можно нажить смертельного врага. Но Гена был не просто первым встречным; он был первым встречным иностранцем, имеющим к тому же уйму недостатков. Для конкурента он был слишком труслив, неопытен и, пожалуй, глуп. Но как подручный эфиоп был незаменим. Нет, все-таки их встреча не случайна. Сам бог послал этого простофилю Потапу в помощь.

— Ну, хорошо, — сдался Потап, задушив в себе последнее сомнение. — Не в моих правилах открывать карты до конца игры, но тебе, так и быть, я их покажу. Как партнеру. Тем более что все козыри в моих руках. Кроме главного — туза. Но я знаю, где его искать, и я его найду. Сейчас я сообщу тебе такое, в чем нормальные люди не признаются даже под легкими пытками… Приготовься. Если у тебя есть валидол, то глотай сразу.

Но Тамасген отнесся к совету товарища с явным пренебрежением. Он по-прежнему преспокойно сопел в край одеяла и не засыпал, казалось, из любезности. Задетый за живое младший пророк представил, как затрепещет, зарыдает сейчас от зависти африканец, пораженный невероятным известием.

Шепотом, для пущего эффекта, Мамай сказал:

— Я ищу клад.

Он замолчал, давая фармацевту возможность выплакаться, но тот продолжал молчать.

— Эй, — позвал Потап, — ты что, спишь?

— Нэт, — тихо отозвался Эфиоп.

— А чего молчишь?

— Слюшаю.

— А ты расслышал, что я только что сказал?

— Слышаль.

— Я ищу клад! Клад! Понимаешь?

— Я поняль.

— И ты ни о чем не хочешь меня спросить?!

— Хочу. А Клад — это кто? Твой родственник?

— Да-а-а, — протянул Потап, — недоценивать тебя труднее, чем я думал. Ещe минуту назад я колебался, вверять ли тебе свою тайну. Но теперь я спокоен. Ты меня не подведешь. Учитывая твое происхождение, общую смекалку и прочие черты характера, я могу с твердостью заявить, что вреда от тебя не будет никакого. Разумеется, умышленного. А вот пакостей по простоте своей ты наделать можешь много. Поэтому если ты когда-нибудь захочешь меня надуть или у тебя возникнут какие-либо иные тайные замыслы, то сразу же мне о них сообщи. А я, в свою очередь, помогy тебе не совершить глупость. Ну, продолжим. Я, конечно, понимаю, что первые слова, которые ты выучил на русском языке, были матерные, но, может быть, тебе известно значение слова "золото"?

— Известно, — напрягся Тамасген.

— Так вот, под словом "клад" я и имею в виду этот благородный металл…

— Ты?! Ищешь… золота?

— Да, — хладнокровно продолжал Потап. — Девятьсот девяносто девятой государственной пробы.

— Нэт… — выдавил пораженный негр.

— Да!

— Нэт.

— Да, мой друг, да.

— Врешь.

— Что?! Где ты этому научился? Я вру? Нет! Вы только посмотрите на него! Может, ты и вправду думаешь, что такой человек, как я, будет зябнуть в этом задрипанном городишке только для того, чтобы заработать себе на пропитание сомнительными операциями? Да? Ты так думаешь? Ты думаешь, что за твою морду нам дадут много денег?

— Нэт.

— Правильно, не обольщайся, много не дадут.

Тамасген уставился на кредитора испуганными влажными глазами.

— Ну кое-что мы из народа выжмем, — поспешил успокоить его Потап, — негры здесь в диковинку. — Главное — умело взяться за дело, показать товар лицом. В общем, тебе понадобится моя сноровка, а мне — твоя физиономия. Симбиоз, так сказать.

— Чего?

— Да это неважно, — отмахнулся Мамай, — главное — клад найти.

— А где ми его найдем?

— Не — мы, а — я. И не исключено, что я его уже нашел, — сказал Потап, многозначительно погладив бронзовую макушку вождя. — Ты до сих пор не понял?

Он одарил напарника убийственным, полным презрения взглядом, извлек из-под подушки бумажник, вынул из него аккуратно сложенную бумажку и протянул ее Тамасгену.

— Читай, студент.

Студент робко развернул листок. Это оказался обычный бланк телеграммы, в который были вклеены обрывки телеграфной ленты. Кусочки были разной длины, и в каждом из них не хватало либо букв, либо целых слов. Истерзанный текст имел следующее содержание:

… секретно… азываю обеспечить… груза 468/1 согласно… ому маршруту… секрет… приказ… ю… отгрузку груза 468/2 (копию)… в городе Козяки… ой области и торжественно вручить… вожд… революции в честь… летия… Об исполнении доложить. Совершенно секретно… грузы приказываю не перепутать… о ходе… следования груза 468/1 (оригинала)… прика… ю докладывать еже… но…

Тамасген перечитал телеграмму несколько раз и, понизив голос до почтительности, спросил:

— А это что?

— Расшифрованные шифровки, — так же тихо пояснил Мамай, — точнее, их остатки.

— А что там било зашифровано?

— Да зачем тебе знать, что было зашифровано, если есть то, что расшифровано! И так почти все ясно, нужно только дописать слова и расставить знаки препинания. Дай сюда. — И, отобрав листок, Потап прочитал вслух: — Вот. Совершенно секретно. Приказываю обеспечить… м-м… доставку груза четыреста шестьдесят восемь дробь один согласно… м-м… или указанному, или еще какому-то маршруту. Совершенно секретно. Приказываю… м-м… произвести отгрузку груза четыреста шестьдесят восемь дробь один в городе Козяки. Понимаешь? В этом городе! Дальше. И торжественно вручить… м-м… Вот тут не сохранилось главное слово. Неясно: бюст вождя или памятник вождя? Из-за этого вся задержка. Ну ладно, в общем, вручить вождя… м-м… должно быть, Октябрьской революции. Но вот кому и в честь чего? Из-за этого тоже будет заминка. Дальше. Об исполнении доложить. Совершенно секретно… грузы приказываю не перепутать. И последнее: о дальнейшем следовании груза-оригинала приказано докладывать еже… еже… ежечасно, наверное. Все. Вопросы есть?

Африканец глотнул комок и заторопился:

— А что?.. А откуда?.. А почему?..

— Стоп, стоп, стоп. Слишком много вопросов. Тебе интересно знать, откуда у меня эта шифровка?

Потап сел на кровать, по-турецки скрестив ноги. Разжигая нетерпение напарника, не спеша закурил. Лишь после третьей затяжки, глядя сквозь дым прищуренным глазом, он заговорил:

— Я — бывший сотрудник одного ведомства, слишком широко известного, чтобы тебе о нем знать.

— О-о… Я зналь, что здесь видно политику-у…

— Не ной. Я ведь говорю, что бывший сотрудник, бывший.

— Выгнали?

— Под сокращение попал. Так вот. Однажды, неважно как, через мои руки прошли остатки секретной информации, из которой следовало:

а) для некоего зарубежного друга, возможно компартии, изготовлен специальный груз, известный нам теперь под номером 468/1;

б) груз представлял собой слиток золота 999 государственной пробы;

в) слиток выполнен в виде изваяния вождя революции, то бишь Ленина;

г) драгоценный вождь замурован в другой, менее ценный материал;

д) для дезинформации вражеских спецслужб была изготовлена точная копия Ильича, получившая номер 468/2;

е) копию предполагалось подарить какому-нибудь городу, оказавшемуся на пути следования груза 468/1;

ж) запутав таким образом следы, подлинник нужно было переправить дальше, по назначению.

— Гена, ты еще жив?

Не подавая признаков жизни, эфиоп застыл в постели черным камнем. С трудом оторвав от подушки голову, он попытался подтвердить свое наличие, но его пересохшее горло извергло лишь глухой хрип. Мамай был удовлетворен.

— В ваших глазах, гражданин Малаку, я по-прежнему вижу множество немых вопросов. У меня они тоже были. Некоторые из них мучают меня до сих пор. Например, кто являлся получателем груза? Сие кануло в Лету. Братская помощь оказывалась всем, кто недолюбливал милитаристский блок НАТО. Ну, с отправителем ситуация более ясная. Хотя лично я не исключаю возможности, что золотой истукан был личным имуществом кого-нибудь из членов Политбюро и направлялся в один из швейцарских банков. Но все это выяснению пока не подлежит. И наконец, главный, чисто риторический вопрос: а на сколько, собственно, тянул упомянутый слиток? По моим подсчетам не меньше чем на полцентнера. Меньше бы не посылали — неприлично. А знаешь ли ты, чужеземец, что такое пятьдесят килограммов золота?

— Что? — спросил недогадливый эфиоп.

— Все! — добил его чекист и, потянувшись, мечтательно подложил под голову руки.

Но африканец оказался живуч. Не осилив всей глобальности произнесенного местоимения, он начал придираться:

— А если там сорок девять килограмм?

— Значит, это будет почти все.

— А если…

— Хватит! Если там окажется больше чем пятьдесят, — значит, это будет больше, чем все.

— Да, но вообще какой разница? — здраво рассудил Тамасген. — Вождь ведь давно уехаль.

— Во-от, — проговорил чекист поучительным тоном. — Наконец мы подошли к самому, я бы скaзал, драматическому моменту. Впрочем, для меня он не самый драматический. Наиболее замечательное в этой истории то, что адресат остался с носом. Вернее, с бюстом. Наши братья получили самого прозаического истукана, Кaких можно было собрать со всего бывшего СССР целую армию. Акция провалилась. Прошляпили вождя.

— Как… прошляпили? — изумился негр.

— Как, как! — обозлился Потап, профессиональная честь которого была задета. — Хрен его знает как! Происки империализма! То стрелочник пьяный, то рельсы разошлись. Словом, несмотря на суровые инструкции начальства, вождей умудрились перепутать. Золото отгрузили в Козяках, а липовый укатил в братскую страну для поддержки режима. Представляю их морды, когда тело вскрыли, а там — шиш!

— А откуда ты про все это знаешь?

— Если бы я этого не знал, меня бы здесь не было по крайней мере еще лет сто. Бандеролька к адресату не дошла. Тому есть письменное подтверждение. Вот — Мамай предъявил Тамасгену еще один телеграфный бланк.

— Шифровка? — догадался эфиоп.

— Шифровка, — подтвердил чекист, — секретная притом. Но довольно эмоциональная. Ознакомься.

В телеграмме было всего две строчки:

Совершенно секрет… Куда дели золото вашу мать! Виновных наказать. Доложить немедленно в Центр.

— Понял? — спросил Потап.

— Угу. Потерялось золота и ихня мама.

— Мама ихня никуда не потерялась, олух!

— Но тут же…

— Это так, для красного словца. Руководство проявляло озабоченность.

— А этот… Клад разве не нашли?

— Пока нет. Скорее всего, никто ничего не понял. Братья решили, что над ними подшутили, и обиделись. Ну, потом и у нас началось: то внутренняя чистка, то внешняя, то демократия, то реформы. Короче, сам знаешь. К тому же операцию проворачивали из Москвы, а это теперь заграница. Как же вывезти из суверенной страны целую глыбу золота? Об акции знали считанные лица. И эти считанные лица, возможно, оставили клад здесь на хранение до лучших времен. Тем более беспокоиться им особо нечего. Пока новый режим трудящихся не балует. И чем меньше он их будет баловать, тем сильнее народ будет грызть ностальгия. Стало быть, и все памятнки пролетарскому вождю будут в целости и сохранности, на всякий случай. Мне-то в любом случае надо торопиться. Не сегодня-завтра сюда прибудут ходоки и под видом каких-нибудь просветителей-гипнотизеров начнут наступать мне на пятки. И я, зная методы этих деятелей, должен просчитать их диалектику на четыре хода вперед. С этими проще. Но вот если новые власти что-нибудь пронюхают — так те попросту зацепят краном нашего дядю, и все, привет! Тогда жди открытия какого-нибудь ВЦСПС-банка. Но! Ввиду того что до сих пор этого не случилось, я смею надеяться, что демократический режим о содержимом нашего Ильича пока в известность не поставлен. Так что у меня все козыри. И я возьму это золото. А когда я его возьму…

— И что ты с ним будешь делать? — задал эфиоп самый пошлый, какой только можно было ожидать, вопрос.

— Что? Как — что? — изумился Потап, пораженный тем, что не может найти достойного ответа.

Раздосадованный, он отвернулся к стене и свирепо засопел, давая понять, что разговор с таким ничтожеством, как некультурный африканец, окончен.

— Но оно же не твое, — помедлив, робко заметил Тамасген.

— А чье? Чье же, чье? Я добросовестно терпел проделки государства, я честно платил взносы, а меня заманили и бросили зачем, спрашивается, меня звали в коммунисты, если не дали чина? Разве я виноват, что мама родила меня с опозданием на два десятка лет и я не успел занять причитающийся мне пост? Партийцы насобирали взносов и теперь платят с них налог на добавленную стоимость. Я тоже хочу вносить в пользу бедных, но мне не с чего! Где моя доля? И почему я должен страдать от перемены власти? С меня хватит перемены погоды. Договоритесь с новой властью! Скажите, что я честно и терпеливо ждал. Я ведь был за вас! Значит, я не против них. Вы говорите, я служил красным? Пардон, а теперь что — белые? Где вы их взяли? Чтобы они у нас были, их надо откуда-нибудь завезти, хоть с Луны или, на худой конец, из-за границы! — Мамай уже не лежал, он ходил от стены к стене, нервно курил и разговаривал сам с собой. — А если у нынешней власти белые, то это интервенция. И я, руководствуясь патриотическими чувствами, не намерен поддерживать вторжение материально. Вы мне оставили один выход — найти и просвоить клад! — Чекист осекся, быстро огляделся вокруг в поисках воображаемых недругов, но обнаружил лишь притаившегося туземца. — Что вылупился, эфиопская морда? Попробуй мне только вякнуть!

Увидев перед своим носом большой горячий кулак, Тамасген трусливо пискнул:

— Я завтра поеду.

— Забоялся? Ну и вали! Сначала тебя выгонят из института за хронические прогулы и неуспеваемость. Потом ты пойдешь искать работу и не найдешь ее. Пособие по безработице у нас несколько меньше, чем в Америке, но пару месяцев, при твоей выносливости, протянешь. Потом тебе все-таки повезет: возьмут сторожем. Холодными ночами ты будешь сидеть в кaком-нибудь сыром складе, в руках у тебя будет незаряженная берданка, а во рту — кариес. Через полгода сопьешься и пойдешь попрошайничать под церковь. Конкуренты тебя будут бить как иноверца. На депортацию и не надейся! Потом…

Мамай нанес еще несколько жирных мазков, обрисовав мрачную картину будущего непослушного фармацевта. Подавленный Тамасген хранил молчание. Ему стало страшно.

— Ладно, — смягчился кладоискатель, — я дам тебе шанс пойти другим путем. Если будешь хорошо себя вести. После дела отправлю домой контрабандой. Кстати, я надеюсь, ты не будешь претендовать на часть тела вождя? Впрочем… В зависимости от твоего вклада в общее дело ты все-таки получишь долю. Я пожалую тебе… Точно! Когда я добуду вождя, то отпилю у него палец. И дам тебе. Может быть. Но думаю, что дам. Я тогда буду добрый. А? Хочешь? Палец! Из чистого золота! Замечательный такой пальчик! Мизинец. Нет, лучше указательный. Но это все! Больше не проси. Только палец.

Мамай вдруг развеселился. Его потешала мысль о том, что если клад обнаружится в бюсте, то там не будет не то что пальцев — там не будет даже рук. С другой стороны, если "Золотого Ильича" изваяли в виде памятника, то от такого исполина не жаль будет оторвать и один несчастный палец.

— Поздравляю, — бодро сказал чекист.

— За что? — Приподнялся иноверец.

— Только что на конкурсной основе ты зачислен в бригаду старателей. С испытательным сроком, конечно.

— А что делают старатели?

— Старатели — это дяди, которые старательно отмывают золото. Меня мы назначим бригадиром. Кто против? Единогласно.

Глава 6. Диссидент

Потап разрабатывал план розыска и присвоения клада.

"Можно, — рассуждал он, — все подозрительные памятники просто-напросто скупить, но для этого потребуются такие деньги, которые появятся только после захвата клада. О том, что памятники ему продадут в кредит, нечего и помышлять. Другой способ довести население до бунта, и затем останется только ждать, когда из всех разгромленных памятников отыщется нужный. Это был бы, пожалуй, самый верный и, главное, дешевый путь к обогащению. Но здесь одному не справиться. Нужна организованная группа соратников. А где их взять? Работать на общественных началах сейчас дураков нет. Есть две веские причины, по которым граждане готовы добровольно объединиться: деньги и идея, которая может принести деньги. Денег, конечо, он им не даст — самому не хватает, а вот идею — пожалуйста. Идея… Идея… Нужна идея…"

Бригадир расхаживал по комнате и искал идею. Компаньон затаился в уборной.

Творческую идиллию нарушил неожиданный визит. Без всякого предупреждения дверь отворилась, и в номер заглянула одетая в нутриевую шапку голова.

— Можно? — спросила голова.

— Прием по личным вопросам по четвергам, — сухо бросил Мамай, не оборачиваясь.

Обычно, услышав столь однозначный ответ, посетитель извинялся, аккуратно прикрывал дверь, хлопал себя по лбу за рассеянность и уходил. На улице он на пальцах высчитывал день недели и приходил к выводу, что явился именно в четверг, но так как этого не могло быть, незадачливый гражданин, сомневаясь и стесняясь, принимался расспрашивать прохожих, действительно ли на дворе стоит четвертый день недели. Убедившись, что действительно, он останавливался как вкопанный, вновь хлопал себя по лбу и собирался поворачивать обратно. Но, сообразив, сколь глупо опять проситься на прием и утверждать, что сегодня четверг, гражданин вяло шел домой и дожидался следующей недели.

Именно на это и рассчитывал Потап. Поэтому он был несколько удивлен, когда за его спиной послышалось настойчивое сопение.

— Кто здесь товарищ предсказатель? — спросил пришелец.

— Что вам угодно? — оглянулся Мамай.

Гость стыдливо осмотрел свое нескладное туловище, снял шапку, пригладил чубчик и застыл.

— Вы кто?

— Сидорчук. Игнат Фомич.

— Еврей?

— Зачем? — опешил гость.

— Так, подозрительно славянская фамилия. Хотя пока это не важно. Слyшаю вас.

— Я по политическому вопросу. Пришел вот узнать… — Сидорчук замялся, — хотел спросить… можно ли надеяться…

— Ясно. Вы — бывший политический деятель. Так?

— Так.

Пророк усадил посетителя на стул и, скрестив на груди руки, строго посмотрел на него сверху вниз, как завуч на провинившегося оболтуса.

— Парторгом небось были? В рембыттехнике?

— Я… я диссидент, — заявил Игнат Фомич и со вздохом добавил: — Был.

— Тем более. Ну, и чего же вы от меня хотите?

— Видите ли… я… Как бы это сказать… Я как бы возражаю против нынешней власти.

— А вы возражаете в принципе или вообще? — деловито осведомился пророк.

Поставленный в тупик таким каверзным вопросом, Сидорчук надолго задумался.

— Вообще я возражаю в принципе, — молвил он, робея, — но ей это все равно. А при советской власти я был диссидентом, хотя в принципе против нее не возражал. Потап нетерпеливо поморщился.

— Слушайте, я вас не понимаю. Изложите свои претензии в письменной форме и пришлите почтой.

— Товарищ прорицатель! — взмолился Игнат Фомич. — Мне б только знать… Вы меня поймите!

— У меня для вас две минуты, — предупредил Мамай. — Жалуйтесь покороче.

Диссидент поковырял в ухе, собираясь с мыслями и ничего там не найдя, начал:

— Я ведь интелигентной личностью был. А много, по-вашему, в районах сидит интеллигенции? То-то. Причем интеллигентом я был не по образованию, а по природе своей. Хоть отец мой был рабочим, а мать крестьянкой, интеллигенция во мне проснулась с самого детства. Сам рисовать научился, стенгазеты в школе делал. Потом дальше пошел: кружок изостудии доверили. Я и краску сам мешаю, и тон чувствую, и настроение, правда… рисунок хромает, но это ничего. Рисунок — не главное, главное — тон чувствовать, да?

Потап утвердительно кивнул. Сидорчук, воодушевившись, продолжал:

— Пришли ко мне как-то из райкома и дали поручение: к ноябрьским праздникам нарисовать портреты членов Политбюро, маслом. Взялся я со всей ответственностью. В назначенный срок явилась комиссия, сам Пепренко, первый секретарь, пришел. Я успел. Оставалось только Суслову рот дорисовать. Сначала вбежал инструктор ихний. Давай, говорит, расставляй вдоль стены, сейчас смотреть будут. Я возражаю: — Суслова поправить надо, не готово! Он посмотрел, посмотрел, потом сказал: "Не тронь, так больше похож". Я на всякий случай портрет этот в угол поставил. Может, думаю, не заметят, что недоделанный. Зашли. Пепренко весело так говорит: "Ну, богомаз, где твои творения?". Увидел. Долго молчал. Потом красный стал и спрашивает: "Твоя работа?". Я молчу и Суслова ногой отодвигаю. Комиссия молчит. Ходят, смотрят. Пепренко вокруг себя озирается, будто мыши боится. Я думаю: может, фон ему не нравится? Суслова почти за стол задвинул, но тут инструктор ихний, гад такой, выхватывает его и говорит: "А зато смотрите, как товарищ Суслов получился. Как живой". Пепренко ему сказал, что товарищ Суслов и не собирался умирать, а потом как заорет: "Ты где этого мазилу нашел? Ты знаешь, чем это пахнет? Вас обоих посадить надо!.."

Две минуты, отведенные просителю, истекли, но Потап, увлекшись диссидентской речью, решил дать ему еще немного времени. Из туалета вышел Гена и, наткнувшись на строгий взгляд бригадира, тихо вернулся обратно.

— …И говорит инструктору: "Федька, высчитать из его зарплаты стоимость угробленной краски и материалов. Портреты заказать в области. А эти (на мои работы указывает)исправить на главарей враждебных стран, за его счет! Товарища Суслова забери, повесим в зале заседаний. Я вам покажу, как карикатуры на работников райкома рисовать!"

Я стою. Молчу… Испугался. Думаю: кого же этот гад инструктор заказывал — райком или Политбюро? Нехорошо, думаю, если Политбюро. А если райком, то тоже конфуз может выйти. Вдруг первый на моего Брежнева уставился. А что, говорит, тут моя теща делает? Почему в галстуке? Потом он сказал, откуда у меня руки выросли, а потом все ушли…

Воспоминания минувших дней взволновали портретиста. Глаза его беспокойно забегали по комнате и остановились на графине с водой. Подумав, Сидорчук схватил графин и выпил подряд два стакана комнатной воды. Но это не помогло, и Игнат Фомич решительно влил в себя третий стакан и грузно сел, булькнув при этом, словно сдвинутый аквариум.

Потапа распирало от смеха.

— Вы отважный человек, Сидорчук, — сказал он, переборов себя.

— Есть маленько, — согласился диссидент.

— Что было потом? Вы уж отыгрались на империалистах?

— Нет, портреты почти все разобрали.

— Как так?

— Сразу прибежал ихний инструктор, Брежнева забрал. Первому, говорит, понравилась картина, он ее на день рождения теще хочет подарить. Потом по очереди прибегали другие работники. Хихикали. Третий секретарь узнал портрет второго и попросил подарить. Еще кто-то кого-то узнал. Так и разошлись почти все портреты.

— Кто же остался невостребованным?

— Министр обороны. Он в фуражке был. Я из него потом Пиночета сделал.

— Я так полагаю, что теща первого, увидев свой портрет, объявила вас врагом народа? — ехидно заметил прорицатель.

— Нет, мне только строгий выговор вынесли. Я тогда еще в партии состоял, — стыдливо признался Игнат Фомич, — формально.

— Как же вы диссидентом стали?

— Стих написал.

— Крамольный?

— Обыкновенный. Я стихи с детства пишу, от природы. Рифму чувствую, такт, размер выдерживаю. Я рифму могу подобрать к любому слову. Вот скажите, скажите свое слово.

— Дерево, — не задумываясь выдал Мамай.

— Дерево? — обрадовался Сидорчук. — Замечательно! Секундочку… дерево… м-м… м-м… — поэт напрягся, защелкал пальцами, вызывая рифму. — Дерево… м-м-м… — М-да…

Рифма не шла. Потапу стало жаль художника.

— Может быть, стерео? — подсказал он.

— Что? Ах, да. Ну конечно же, стерео, — сконфузился Игнат Фомич. — Как же я сразу это от волнения. Конечно, дерево — стерео! Ах, ты.

— Решающего значения это сейчас не имеет, — успокоил его прорицатель. — "Дерево" при необходимости можно и заменить. Продолжайте.

И рифмующий живописец поведал печальную историю о своем неудачном литературном дебюте. После творческого затишья Сидорчук решил реабилитироваться и на 22 апреля сочинил поэму "Уроки гения". Произведение носило эпохальный характер, охватывало основные исторические этапы в развитии страны и раскрывало целый ряд социальных проблем. Но редактор местной газеты его не понял. Слабый провинциальный ум просто не смог охватить всю глобальность поэмы. Между редактором и автором начались прения. Редактор не хотел печатать ни одной строчки. Но поэтов в районе не хватало, а на носу была дата, а без стиха в такой праздник обойтись никак нельзя. Автор это знал, а потому мог вить из редактора веревки. Компромисс был найден. Поэму расчленили на тринадцать частей, одну из которых решено было опубликовать сейчас, а остальные — потом. Выбранную часть переделали в стих, сократили и выпустили ко дню рождения Ильича на первой странице газеты "Ленинским курсом".

Сидорчук надел очки, достал из внутреннего его кармана аккуратную тряпочку, развернул ее и извлек на свет божий свое творение. Бережно расправив желтый лист газеты, автор поэмы всплакнул и принялся читать:

— Стих."Уроки гения".

Реет знамя Октября

И в жару и в стужу.

Весь народ кричит: "Уря!" —

И друг с другом дружит.

Поэт возвел на прорицателя кроткий взор и с удовлетворением отметил, что первый же столбик произвел на него должное впечатление. Потап силился что-то сказать, но долго не мог издать ни звука. Спазмы душили его.

— Ответьте, — наконец заговорил он, — ну почему народ кричит "уря"?

Вопрос был совершенно дилетантский, и Сидорчук разочарованно улыбнулся.

— Видите ли, в стихах, как и в шахматах, иногда нужно жертвовать фигурой ради позиции. Здесь я пожертвовал всего одной буквой, а выиграл целую рифму. Пушкин и тот не раз прибегал к подобной тактике, хитрый был мужик. Так я продолжу.

Дружит русский и тунгус

И калмык с татаром.

Значит, белый белорус

Погибал недаром!

— Ну, хорошо, — не утерпел Потап, — а вы подразумеваете под определением "белый"? Белогвардеец, что ли?

Стихотворец был снисходительным.

— Я намекаю на его славянское происхождение, вот и все. Белый — значит, блондин, белокурый. Понимаете?

— И что же, только белорус погиб ради русско-тунгусской дружбы? А остальные как же?

Автор разъяснил, что, разумеется, не только белорусы полегли за дружбу народов. Но всех ведь не упомянешь, а никого не вспомнить — обидно. Опять же, рифма соблюдена.

— Да, я уже все понял, — устало произнес Мамай. — У вас все?

— Нет, вот еще:

Мысль твоя, Ильич, летит

Далеко в заморья.

Пожелать тебе хотим

крепкого здоровья!

— Позвольте, как можно желать хорошего здоровья покойнику?

Вздохнув, Игнат Фомич собрался дать пояснения, но пророк, опомнившись, опередил стихоплета:

— Стоп! Все ясно. Заканчивайте поскорее.

Четвертый столбик гласил:

В этот теплый день весны

Мы с тобою вместе.

Будем мы тебе верны,

Как жених невесте.

Потап хотел было поставить под сомнение верность жениха невесте, но, взглянув на диссидента, застывшего в стойке пойнтера, передумал, выхватил газету и дочитал:

Сбудутся твои заветы,

Вспрянут города-сады,

Коммунисты всей планеты

Доведут нас до беды!

— Н-да, — промычал Потап, — напечатали вне конкypca. Сколько же вам дали за эти куплеты?

— А, — отмахнулся сочинитель, — уже не помню. Кажется, четыре.

— Года?

— Рубля.

— Всего-то?

— На большой гонорар я и не рассчитывал.

"Еще бы" — едва не вырвалось у прорицателя.

— А к чему, собственно, были претензии? — удивился он. — Чем вы не угодили властям? С рифмой, кажется, все в порядке.

— Последнее слово. Вы заметили?

— Да. А что?

— Наборщик! — всхлипнул Игнат Фомич. — Наборщик все перепутал. Стих должен заканчиваться так: …доведут нас до победы, а получилось — до беды. Редактор прошляпил, тут-то все и началось.

— "Беда" здесь как-то лучше вписывается в рифму, — деликатно заметил Потап.

— В последней строке я применил специальный прием: пожертвовал рифмой ради содержания. А наборщик, этот неграмотный дурачина, решил, что я ошибся, и вставил свою дурацкую рифму. Но моих объяснений не стали слушать.

Сидорчук трепетно сложил реликвию и спрятал в тряпку.

Из скромности куплетист подписался под "Уроками гения" псевдонимом. Нашли все равно. Вызвали в райком и топали на него ногами. Посадить не посадили, но из партии выгнали. Через месяц приехал какой-то гражданин в черном костюме, шляпе, перчатках и с диктофоном. Назвался другом, обещал помочь. Взяв короткое интервью и подарив червонец, доброжелатель укатил в неизвестном направлении. Вскоре о козякинском антисоветчике вещали вражеские радиоголоса. Сидорчук настраивался по ночам на короткую волну, слушал байки о своей горемычной судьбе и плакал. По Козякам расползлись слухи. Старухи судачили о том, что в городе появилась подпольная шайка, разводящая колорадских жуков. Согласно другой версии, из лагерей бежал заключенный, шастает по погребам и пишет на заборах матерные слова. За кого принимали Игната Фомича — неизвестно, но здороваться с ним опасались. Зато с приходом темноты являлись таинственные личности и подсовывали под дверь записки. Записки изобиловали компроматом на парторгов, ответственных работников и товароведов. Авторы анонимок выражали борцу — одиночке свою солидарность и просили принять меры. Переполненный гневом диссидент складывал письма в чемодан с твердым намерением оправдать надежды народа и, когда придет время, дать материалу ход. Но нужное время пришло и быстро ушло. Грянула свобода. Ругать власть стало можно всем. Не получив хода, диссидентская картотека так и осталась пылиться под кроватью. О Сидорчуке забыли. Уже никто не узнавал в стареющем человеке с блуждающим взглядом недавнего народного любимца. Игнат Фомич чах и тосковал по ушедшим славным временам.

— И много у вас сохранилось этих писем? — осторожно спросил Потап.

— Все. В чемодане целая кипа лежит. Что от нее теперь!

— Кипа, говорите? — Прорицатель оживился и быстро закружил вокруг стола, пытливо изучая трещины на линолеуме. Изредка он вскидывал голову и грозно вопрошал:

— Так, значит, кипа? И большая кипа?

Поэт печально кивал, и Мамай шагал дальше.

— Так как же? — молвил Игнат Фомич, глядя на мелькающие перед ним ноги. — Я могу надеяться?

— Что? — рассеянно спросил кладоискатель. Ах да. Ну-у… может быть, может быть. Почему нет? Хотя вы тоже хорош гусь! Боролись бы себе потихоньку. И советская власть была б на месте, и вы при деле. А теперь попробуйте ее вернуть!

— Я… я не знал, что так быстро ее поборю.

— Не знал! Недооценивать себя так же опасно, как и переоценивать. Вот и получайте. А пока подумайте над своим поведением. Я сейчас соберусь, и пойдем посмотрим вашу коллекцию.

Диссидент остался в одиночестве и, потупившись, смотрел в дыру ковровой дорожки. В голове его ворочалась тяжеловесная, как бревно, мысль о том, как это его угораздило завалить мировое коммунистическое движение.

— Не рассчитал, — сокрушался Игнат Фомич, представляя себя в виде гиганта, неосторожным движением сломавшего карточный домик, — не рассчитал, получается.

Пошептавшись с Геной, бригадир вышел из туалета и кивнул гостю на дверь.

— Ведите меня, народный герой.

Где-то в глубинах коридора мелькнула фигура безработного майора. "Поймаю — прибью гада", — принял решение бригадир, следуя за Сидорчуком.

С неба сыпал снег и, падая на голову Потапа, таял в теплых волосах. На большой Исполкомовской улице не было ни души, не считая примерзших к веткам воробьев. Чекист предположил, что какая-нибудь из этих птиц однажды пролетала над золотым вождем и, возможно даже, неуважительно отнеслась к его драгоценной лысине.

— Я буду бороться, — размышлял вслух непокорный интеллигент, — бороться за советскую власть… А потом буду бороться против нее… Демократия мне не нравится… Невозможно показать свой героизм…

— Мэра пойдете малевать? — спросил Потап.

— Нет, я пойду на радикальные меры.

— Надеюсь, на путь банднтизма вы не станете. Например, один мой знакомый каждый день выходил в людные места и объявлял двухчасовую голодовку. Теперь он народный депутат. Попробуйте и вы. Себя проявите и здоровью польза.

У главного входа в исполком стояли люди в тулупах, составляющие одну команду. К той же команде, по-видимому, принадлежал и человек, маявшийся в некотором отдалении от них. На отщепенце были валенки, искусственная шуба и надвинутая на самые глаза лыжная шапочка "Winter sport USA". Под мышкой он держал древко плаката, на котором корявыми буквами было написано: "Позорно!". Заметив приближающихся прохожих, пикетчик взметнул плакат и заорал сиплым голосом:

— Руки прочь от народной собственности! Прочь руки!

Мамай остановился, скептически оценил плакат и самого демонстранта.

— Руки прочь… от собственности, — повторил лыжник тише и боязливо покосился на товарищей в тулупах.

— Чего орешь? — холодно спросил Потап.

— Руки прочь, — смутился пикетчик, явно не ожидавший такого участия к себе.

— А вы под каким флагом выступаете, товарищ? — вмешался Игнат Фомич, окрыленный встречей с единомышленником.

— Чего? — не понял единомышленник.

— Я говорю, может, давайте объединим наши усилия! Вместе!

— Проходь, дядя, проходь! У нас своих дармоедов хватает, сокращение штатов пора делать.

Хлопнув дверью, из исполкомовского подъезда вышел ответственный работник в сером костюме, молча отдал команде пикетчиков тяжелую на вид авоську, похлопал одного из них по плечу и скрылся в том же подъезде. Люди в тулупах сгруппировались, подали лыжнику знак и зашагали прочь.

— Ну все, — засуетился отщепенец, — шабаш на сегодня! На, дядя, голосуй.

Радостно всучив плакат диссиденту, пикетчик побежал догонять своих.

— Как же это! — только и смог произнести Сидорчук, растерянно уставившись на позорящий щит.

— Вы наивны до посинения, — смеясь, сказал Потап. — Пойдемте, я вам все по дороге объясню. А плакат с собой возьмите. Средства производства нынче в цене. Как им зарабатывать на хлеб — вы только что видели. Хотя лучше бросьте. Мы пойдем другим путем.

— Ничего не понимаю, — бормотал Игнат Фомич. — Против кого они борются?

— Против власти по поручению самой же власти, — пояснил пророк.

— Как?

— Вам, как представителю рабоче-крестьянской интеллигенции, трудно поверить в подобное вероломство, но это так. Видите ли, любезный, если демократия предполагает оппозицию, то власть, ясное дело, заведет лучше оппозицию карманную. Это гораздо дешевле. В нашем случае — авоська. Не знаю, что в ней лежит, должно быть, водка и продукты питания к ней. А сколько бы запросила оппозиция со стороны? А так обыватели думают, что власть находится под присмотром бдительной оппозиции. Наемники делают вид, что они и есть оппозиция. А власть делает вид, что их боится…

Весь оставшийся путь Потап разглагольствовал о способах захвата власти и мерах по ее удержанию.

Прибыли на место. Игнат Фомич приволок чемодан, набитый пачками донесений. Письма были перевязаны тесемкой и рассортированы по какой-то тайной системе.

— Материалы делятся по источникам информации или по отраслям деятельности? — осведомился чекист, взвешивая связки.

— Не совсем. Я сортировал их по почеркам: разборчивым к разборчивому, наклонный к наклонному.

"Идиот, — подумал Потап, — придется весь чемодан исследовать". Потребовав отдельный кабинет, чай с бутербродами и мертвую тишину, он взялся за работу. Пepвoe попавшееся извещение было написано дрожащим старушечьим почерком:

"Здравствуйте. Пепренко паразит приезжал сегодня проверять наш совхоз "Революционер". Увез 6 куриц, половину кабанчика, банку масла подсолнечного и мешок с чем-то. Сама видела. Грузил шофер, а Пепренко паразит щипал ветеринаршу. Сообщите куда следует".

Это было несущественно. Другая пачка началась с депеши, отпечатанной на машинке:

"Довожу до Вашего сведения, что зам. зав. общего отдела райкома партии т. Коняка М.М. в ночь с 12.07.84 на 13.07.84 тайно посетил гр-ку Куксову, проживающую по адресу: ул. Жлобы,57. Доброжелатель."

Потап собрался было выбросить и это послание за ненадобностью, но следующая анонимка заставила его задуматься. В ней сообщалось:

"Довожу до Вашего сведения, что зав. отдела агитации и пропаганды райкома партии т. Куксов В.К. в ночь с 12.07.84 на 13.07.84 тайно посетил гр-ку Коняку П.Л., проживающую по адресу: ул. Фундаментальная,10. Доброжелатель."

— Надо будет разобраться, — проговорил чекист, сопоставив первый донос со вторым, а второй с первым.

Вечер пролетел быстро и незаметно. В окна лезла ночь. Давно остыл чай, засохли бутерброды, но Мамаю было не до них. Он не слышал ни тревожного храпа Сидорчука, ни вздохов ветра, ни треска веток за окном. Сменяя друг друга, перед Потапом всплывали сценки из жития святых козякинских апостолов. Впрочем, апостолы оказались не очень-то уж и святыми и жизнь вели далекую от праведной…

Ночь прошла в трудах. Из всех кандидатов к утру было отобрано пять наиболее отличившихся экземпляров. Заочно в бригаду Потапа были зачислены:

1) первый секретарь райкома Пепренко Леонид Самсонович;

2) второй секретарь того же райкома Брэйтэр Лев Аронович;

3) зам. зав. отделом Коняка Мирон Миронович;

4) зав. отделом Куксов Владимир Карпович;

5) работник райкома Цап Афанасий Ольгович (должность неизвестна).

Во второй эшелон входили рыбешки помельче, из которых при необходимости также можно было выжать пользу. Попался среди них и старый знакомый Харчиков. Досье на него было кратким:

"Парторг завода "Металлист" Харчиков Х.И. списал на подготовку к празднованию Октября 500 кг зелёной краски, 1 т белой, 1 т гвоздей, 300 м2 ткани, 10 тыс. штук шпингалетов. Примите меры."

Подумав, Потап принял меры и занес Христофора Ильича в первый список.

В 7 утра бригада старателей была укомплектована.

— Вы не спали? — удивился проснувшийся диссидент.

— Ни секунды.

— Что-нибудь нашли?

— Ничего, — сказал Потап, распихивая несколько пачек по карманам. — Хлам все, макулатура. Чуть не уснул от скуки. До сих пор спать хочу. Пойду я.

На прощание Сидорчук нерешительно спросил:

— Товарищ ясновидец, что же меня ждет?

— Что касается вашей участи, — ответил Потап, выпустив прекрасный зевок, — то могу вас заверить: вы с вашими… способностями в оппозиции будете при любом режиме. Это я вам как ясновидец говорю.

К удивлению Мамая, мир не изменился. Так же как и вчера, трудящиеся торопились на работу с намерением увеличить свой трудовой стаж и обеспечить себе старость; пенсионеры занимали очередь за молоком; неуклюжих малышей вели в детсады и ясли; пикетчики с сизыми носами занимали свой пост перед исполкомом, и даже воробьи сидели на своих местах. Никто и не подозревал, какие радикальные изменения произошли в планах Потапа.

Удача сама лезла в руки. А руки у чекиста были крепкие.

Напуганный длительным отсутствием бригадира Тамасген Малаку собрался бежать. Тоска по родине, омраченная безденежьем, вынудила его покуситься на чужое. Забыв про стыд, всю ночь напролет эфиоп тиранил комнатного Ленина. Выискивая в бюсте слабые места, он расковыривал их перочинным ножиком и напильником в надежде, что вот-вот оттуда пробьется блеск золота. Но сокровище — если оно там было — таилось очень глубоко. Бронзовая голова вождя не поддавалась и стойко выдерживала натиск взломщика. До утра изувер не сомкнул глаз, но сумел углубиться лишь на сантиметр. Когда в окне забрезжил рассвет, разум эфиопа тоже прояснился. Гена встал с колен и очумело посмотрел на результаты своего труда. Морда Ильича была исцарапана до неузнаваемости, половина уха спилена, стол, стулья, пол покрывала тяжелая металлическая пыль. Признаки преступления были слишком очевидны, чтобы их скрывать. Опасаясь жестких санкций, эфиоп наскоро оделся, задвинул бюст под кровать и собрался бежать.

— С добрым утром, — усталым голосом сказал Потап, неожиданно появившись в дверях. — Куда намылился?

— Хотель идти в милицию, — соврал африканец. — Я весь заволновался. Где ты быль?

— Родственников проведывал.

— Ты говориль, что у тебя никого здесь нет, упрекнул Гена, изображая обиду.

— Прости, обманул. Этой ночью я узнал, что у меня тут куча родичей. Причем горячо любимых мною родичей. Их тут целая шайка, пардон, я хотел сказать — семейный клан.

— Ты их знаешь?

— Пока только заочно. Я их знаю, а они меня нет. Обидно. Ничего, с первой же встречи, я уверен, они будут питать ко мне самые трепетные чувства. Интересно, что им снилось этом ночью?

— Может, они тебя ждут? — предположил эфиоп, пытаясь заслонить от бригадира бронзовые россыпи.

— Что ты! Еще как ждут! Вот обрадуются! — Потап равнодушно оценил чумазую физиономию компаньона, слабо улыбнулся и рухнул на кровать. — Даже неудобно отказывать будет, когда они захотят меня усыновить… Они у меня в карманах… Потом… Потом ты поедешь… А я… предамся участи скромного миллионера… Но сначала нужно… выспаться… Ты дневальный… Все…

Пробормотав еще несколько невнятных фраз, бригадир заснул. Напарник выждал минут пять и, переведя дух, принялся заметать следы неудавшегося покушения.

Глава 7. Краеведческий музей В.И.Ленина

Золотоносная стезя привела старателей в краеведческий музей средней школы № 3, бывший когда-то музеем В.И.Ленина.

Под музей была отведена комната на верхнем этаже, и в свое время сюда, согласно планам отдела народного образования, ежеквартально ходили отряды октябрят и пионеров. Как и полагалось, музейные стены были увешаны громоздкими стендами с фотографиями и пояснительными надписями. Если начинать осмотр справа налево, то можно было проследить все эпапы физического и идейного развития Ильича с раннего детства и до зрелых лет. И наоборот, если двигaться по экспозиции слева направо, то наблюдалась явная деградация личности от буйного революционера до несознательного мальчишки. Разумеется, как и во всех ленинских музеях, большинство снимков были подлинными, что подтверждала их вековая желтизна. Хранились здесь и личная расческа вождя мирового пролетариата, и алюминиевая ложка, с которой он коротал время в ссылке. Был в козякинском музее и заряженный патрон от охотничьего ружья, с которым Ленин любил прогуливаться в Шушенском, но из которого, как известно, так и не пальнул по доброте своей душевной ни в одного зверя. Особую гордость музея и всего города составляла посмертная гипсовая маска, снятая с лица В.И. Ульянова. Как утверждалось, сия реликвия была изготовлена всего в двух экземплярах, одна возлежала в Козяках, другая — где-то далеко в Москве.

Но веяния нового времени сделали свое дело. О наличии гипсового слепка стали умалчивать, и подрастающее козякинское поколение не имело о нем ни малейшего понятия.

Хранителем музея был спившийся заведующий кафедрой истории КПСС химико-технологического института. Доктор наук стал жертвой заочной системы обучения, не выдержав натиска студентов, везущих на сессии невообразимое количество коньяка и шампанского.

Историк смиренно воспринял переименование музея, но когда стали поступать новые экспонаты, он безбожно заливал глаза с самого утра, дабы не видеть происходящего кощунства.

Из ботанического класса были принесены снопы сухого ячменя, овса и ржи. Злаковые подвязывали к потолку, и их острые колосья неприятно кололи случайных экскурсантов. Очистить помещение от устаревших музейных ценностей директор школы все же опасался, и потому экспонаты, воспевающие красоты козякинского края, приходилось размещать вперемежку с большевистскими атрибутами.

Сразу у входа, на фоне знамени, дико скалилась туберкулезная лиса. На подоконнике стоял заяц, стеклянным глазом косивший в портрет Дзержинского. На стелажах по копиям газеты "Искра" ползали иссохшие ящерицы и гадюки. В буденовке сидела жаба. Мотыльки, кузнечики и их личинки украшали стенд революции 1905 года. Юные натуралисты приносили также и дохлую кошку, и доктор наук насилу убедил ребят, что это к фауне не относится. От ежика отвертеться не удалось и пришлось привязать его к макету башенного крана, строившего Днепрогэс. От сквозняков ежик потрескивал и крутился, словно елочная игрушка.

Но, невзирая на все старания директора СШ № 3 и завуча по внеклассной работе, интерес к родному краю был невелик. Музей пустовал, и его не закрывали лишь из уважения к профессорскому званию хранителя.

Артельщики были первыми посетителями в новом году. Переступив порог революционного уголка, визитеры невольно ахнули: отовсюду на них глазели умерщвленные твари и облезлые чучела представителей местной фауны. В комнате стоял тяжелый дух пятилетнего сена и прелых шкур.

— Кто здесь хранитель святых мощей? — крикнул Потап, осматриваясь.

От колебания воздуха зашевелился и медленно стал вращаться сухой ежик. Африканец, подавляя инстинкт охотника, мелко задрожал.

— Тук, тук, — произнес Мамай несколько тише. — Где у вас книга жалоб для иногородних?

В дальнем углу отворилась потайная дверь, и из нее вышел сутулый мужчина лет шестидесяти.

— Экспонатов не берем, — сказал он, равнодушно оценив негра. — Нет площадей.

— Это не экспонат, — весело сообщил бригадир, — это член ЦК IV Интернационала. Совершает паломничество по святым местам. Может, уважите товарища?

Тамасген снял шапку и нерешительно кивнул.

Хранитель причесал седой затылок и подошел ближе. В его затуманенных глазах запрыгали живые искры. Это был коммунист старой закалки, и из всех земных благ он питал слабость лишь к теории гегемонии пролетариата и горячительным напиткам.

Мысль о выкупе скульптур Потап отбросил почти сразу.

Профессор, успевший к этому времени уже набраться, передвигался весьма медленно и в разговор вступал с заметным опозданием.

— Доктор исторических наук Шерстюк, — задумчивo сказал он.

Потап представил эфиопа просто:

— Товарищ Степан.

— С чего начнем? — оживился вдруг профессор. — Какой этап революционного движения интересует товарища Степана?

К великому неудовольствию Мамая, гость выразил желание осмотреть всю экспозицию.

— Ты что — спятил? — зашипел Потап, когда профессор, извинившись, нырнул в потайную дверь.

— После стольких лет молчания он будет мучить нас два дня!

— Мне интересно, — оправдывался паломник.

— Да? Так, может, тебя сводить в Институт марксизма-ленинизма? — негодовал бригадир. — Ну, гад, с сегодняшнего дня будешь конспектировать сочинения Ленина. А потом учить на память. Я тебе сделаю "интересно".

Хранитель вернулся с указкой в pукe и, дохнув винными парами, пригласил гостей обратить внимание на первый стенд. Он долго всматривался в снимки, икал и никак не мог начать.

— Позвольте, лучше я, — опередил его Потап, отбирая указку. — Если я ошибусь, профессор, вы меня поправите.

Посылая эфиопу многообещающие взгляды, чекист приступил к повествованию.

— Владимир Ильич Ленин родился в многодетной семье Ульяновых. Случилось это происшествие 22 апреля 1870 года в уездном городе Симбирске, типа Козяк. Папаша его трудился в районо, но зарплата у него была — дай бог каждому, потому как запросто мог содержать семерых иждивенцев, особняк и прислyгy, которую старался слишком не эксплуатировать, чтобы не злить Вову. Маменька у вождя была матерью-героиней и, соответственно, сидела дома. Ленин рос прытким мальчиком и всей душой переживал за угнетенных пролетариев. В детстве он водился с рабоче-крестьянскими детьми и научился у них многим гадостям. Потом Ленин пошел в школу, где царил дух мещанства и стяжательства. Ученики не несли никакой общественной нагрузки, и вождь мирового пролетариата их за это очень невзлюбил. Будучи сыном работника районо, школу он закончил с золотой медалью и стал студентом юридического факультета Казанского университета…

При упоминании о студентах бывший зав. кафедрой истории КПСС извинился и вновь посетил хранилище, откуда вышел сильно пошатываясь и с хлебными крошками на губах. Экскурсовод продолжал изъясняться не совсем привычными для профессорского уха фрзами, но от фактов не отходил.

— …С семнадцати лет потихоньку готовится освободить трудящиеся массы от гнета частных собственников, за что его выгоняют из вуза. Обидевшись, Владимир Ильич ударился в нелегальную деятельность. Тут он стал симпатизировать немцам и евреям, особенно Энгельсу и Марксу. Начитавшись их сочинений, в 1889 году Ленин осел в Самаре и организовал марксистский кружок…

Представитель IV Интернационала с любопытством разглядывал бабочку, приколотую к снимку, где вождь придумывает статью "Отдача в солдаты 183-х студентов".

Хранитель музея, слушавший лектора с некоторым удивлением, все чаще извинялся и наведывался в дальнюю комнату. После каждой такой отлучки удивление его проявлялось все меньше, стекла в очках запотевали все больше и лицо делалось все краснее.

Перескочив этапы создания РСДРП и первую русскую революцию, Потап короткими штрихами обрисовал подготовку пролетарской революции.

— …Плюнув, Владимир Ильич В очередной раз укатил за границу. Сначала он посетил Швейцарию с ее хорошим климатом, затем Германию, Швецию и Францию. С визами у большевиков проблем не было, так как буржуазные ОВИРы до семнадцатого года работали исправно. Итак, заручившись там поддержкой, Ленин вернулся в Россию, рассказал апрельские тезисы и приготовился к восстанию, которое, как мы видим, и осуществил, перебив всех эксплуататоров.

Касаться задач коллективизации оратор не стал, полагая, что знанием славной биографии вождя, вполне, завоевал уважение профессора, и, не медля, перешел к делу. Одернув эфиопа, трогавшего пальцем лисьи клыки, бригадир обратился к Шерстюку:

— Товарищ Степан хотел бы отдать дань уважения гениальному титану, так сказать, в натуре. У них, на Юге, перед статуями богов принято исполнять ритуальный танец. Имеются у вас такие символы?

Шерстюк думал с минуту, затем спросил:

— Что вы говорите?

Потап подошел к нему вплотную и громко повторил вопрос:

— Есть у вас скульптура Ленина? Где?

Хранитель показал гостям знаменитую маску.

— Точная копия его лица.

Старатели внимательно осмотрели экспонат. Маска была плоской и не представляла особого интереса. Для приличия Мамай поинтересовался:

— С живого снимали? Очень похож.

Профессор вновь задумался. Видимо, додумавшись до чего-то определенного, он направился выпить еще вина.

Визитеры последовали за ним. В хранилище их ждала удача: два бронзовых, один алюминиевый и четыре гипсовых бюста главного большевика. За ненадобностью их принесли сюда из трех средних школ, и детсадов.

Бригадир выбрал самого тяжелого.

— Вручите его товарищу Степану, — посоветовал он Шерстюку. — Из уважения к IV Интернационалу.

— Не могу, — помедлив, сказал хранитель.

— Вы что, не уважаете IV Интернационал?

— Уважаю. Но не могу.

— Да отдайте вы этот бюст! Зачем он вам? Здесь он потеряет свою актуальность.

— Не имею права. Это противоречит моральной… чести… и… моим служебным… обязательствам.

Поразмыслив, Мамай сделал предложение:

— А скажите, уважаемый профессор, неравноценный обмен не будет противоречить вашей чести? Мы вам бесценную реликвию, а вы нам — зауряднй бюст, — и чекист предъявил новенький электрокипятильник, произведенный в цехах козякинского завода металлоизделий.

— Из личной коллекции Клары Цеткин, — понизив тон, пояснил он. — Семейное достояние. Передано IV Интернационалу по завещанию.

— Что это? — удивился Шерстюк.

— Вы сейчас ушам своим не поверите! Этим предметом вождь мирового пролетариата кипятил себе чай, будучи в Разливе. Могли вы себе такое представить? Видите, как хорошо сохранился. Совсем как новый!

Профессор, разум которого был размягчен действием вина, подобное мог представить все же с большим трудом.

— Вот смотрите, Владимир Ильич заливал свою кружку водой из Разлива, опускал в нее вот этот кинятильник и ждал, — нашептывал Потап. — И еще неизвестно, какие великие думы лезли в такие минуты в его голову! Если вы обещаете не спускать с него глаз, то товарищ Степан готов сделать этот безвозмездный дар вашему музею. Берите.

— Но как же это…

— Берите, берите. Совершенно безвозмездно. А вы нам вот этого Ленина, тоже безвозмездно.

Растроганный старый коммунист принял подарок дрожащими руками. От волнения он не мог вымолвить ни слова.

Не теряя больше времени, гости надели на бюст мешок и поволокли к выходу.

— А остальные? — тихо спросил Тамасген.

— Придется выкрасть, — сказал бригадир. Жаль, штопоры не захватили, можно было б выменять еще один.

— На щтопор?

— Почему бы и нет? Что же, Ленин вина не пил? Ведь навещали же его товарищи. В том же, хотя бы, Разливе.

— Я придумаль! — воскликнул эфиоп и без лишних объяснений бросился обратно.

Когда Потап вернулся в хранилище, было уже поздно. Бестолковый напарник пытался всучить профессору еще два кипятильника, требуя за них столько же металлических вождей. Профессор робко отнекивался и отступал.

— Ты что делаешь, болван? — тихо произнес Мамай, подойдя к менялам.

— Это… Что… это? — лепетал музейный работник.

— Это… Ах, это… А вы разве не видите? — улыбнулся ему Мамай.

— Вижу…

— Тогда почему задержка? Что вас смущает, гражданин Шерстюк?

— Вы… вы… вы обманщики.

— Mы! — возмутился бригадир и, оттеснив негра, выпятил грудь. — Это упрек? Какой обман? Все честно! Товарищ Степан делает широкий жест. Этими приборами пользовались соратники Владимира Ильича. Что здесь непонятного? Или, по-вашему, вождь распивал чай в одиночку? Кто вам давал право сомневаться в его гостеприимстве? Стыдись, гражданин соглядатай! А еще прфессор!

Оскорбленные гости удалились, прихватив с собой еще два тяжелых бюста.

Старатели торопились покинуть школу до начала перемены. По пути ученик называл наставника темным папуасом, болотной жабой и предвещал ему голодную смерть.

Доктор исторических наук растерянно разглядывал нежданные дары. Затем, бережно положив их в центре экспозиции под стекло, придвинул к ним табаличку "Руками не трогать" и пошел в хранилище. Напиться ему хотелось как никогда.

К гостинице артельщики пошли наперерез, выбрав малолюдные глухие улицы. Сердито пыхтя, первым шествовал бригадир, подставляя под свою ношу то одно, то другое плечо. За ним, на полусогнутых ногах, влачился слабеющий эфиоп. Ему, как провинившемуся, досталось два бюста.

В общем-то Потап уже не держал зла на подручного, ибо благодаря глупости последнего вместо одного Ильича удалось выманить сразу трех. Но окончательно простить его Мамай решил после, когда тот доставит груз в номер.

— Неси, неси, — для порядка ворчал Потап, — будешь знать, как лезть вперед батьки в пекло, товарищ Степан.

Одолев два квартала, старатели остановились передохнуть. Впереди лежала еще половина пути.

— О, дети! — обрадовался Потап, увидев на дороге двоих мальчишек с санками. — Дети — наше будущее! А в нашем случае — и настоящее. Эй, малец! — окликнул Мамай старшего. — Поди-ка сюда, мальчик. Люблю детей, ч-черт. Особенно с санками которые. Это такой бескорыстный, такой работящий народ, что… Здравствуй, мальчик! Маму слушаешь, мальчик?

— Ну, — охотно ответил малец.

— А папу?

— Ну.

— Гена, смотри, какой хороший мальчик, с санками притом. Да таких мальчиков несколько лет назад в пионеры без очереди записывать можно было! Жаль, пионерии сейчас уже нет, распустили. Я б тебя, мальчик, записал. А видишь этого дядю? Дядя добрый. А вещей у дяди видишь сколько? Тяжелые такие вещи. Мальчик, одолжи дяде санки, вон до того угла. Устал дядя, понимаешь?

— Понятно, — сказал владелец санок и важно втянул носом зеленую каплю. — И скока?

— Три вещички, мальчик, на твои санки как раз поместятся.

— Так скока?

— Чего — скока?

— Скока платите?

— Ты что, мальчик… — опешил Потап. — Ты что, за деньги?

— Задаром ща никто и не пукнет, — хмыкнул дерзкий мальчишка. — И я тоже не пукну.

— И на том спасибо, — мрачно произнес Потап.

— Хотя могу, конечно, и задаром, если по-простому. А если мелодией — то тока за деньги.

— Какой там еще мелодией?

— "Вечерний звон". Полкуплета с припевом, особенно там, где "бом, бо-ом", знаете?

— А ну-ка отойди на пять шагов назад, мелодист. Стой там и оттуда разговаривай. И никаких "бом-бом", понял? — пробасил бригадир и, обратившись к эфиопу, шепнул: — Видишь, Гена, чем люди деньги зарабатывают? Советую взять на заметку, верный кусок хлеба.

— Дядь! — откликнулся юный мелодист. — Начинать?

— Ни в коем случае. Позови второго.

— Витька, что ли? Ща приведу. Только Витек мелодией не умеет.

Обнявшись, саночники отошли в сторону и о чем-то тихо толковали.

— Сговорились, подлецы, — догадался Мамай, когда, завершив переговоры, мальцы робко направились к дядям.

— За санки тридцать тысяч, — объявил старший, — за "Вечерний звон" — мне десять, Витьку пять, потому что он тока в припеве будет помогать.

Неумелый Витек боязливо косился на негра, на другого дядю и виновато шмыгал носом.

— Вы что — братья? — спросил бригадир, окинув их подозрительным взглядом.

— Не-а.

— Ладно. Вот вам тридцать тысяч, вот вам груз, тащите до гостиницы. Мелодию прослушивать не будем ввиду отсутствия музыкального слуха и денег. Вперед.

Огорчившись из-за потери дополнительной прибыли, саночники запросили прибавки.

— Наверное, вы дети таксистов, — предположил Потап. — Вот вам еще полторы — и чтоб я вас больше не видел.

Мальчишки живо запряглись и, буксуя, поволокли санки с бюстами.

Старатели, предусмотрительно держа дистанцию, двигались сзади.

— Тпру-у! — скомандовал бригадир, остановив гужевой транспорт у дверей "Роди". — Получите расчет.

— Дя-адь, — заныл младший, — доба-авь на жва-ачку.

Мамай грозно повел бровью.

— Что-о?! Бегите отсюда. Бойскауты.

Проводив взглядом предприимчивых саночников, он негромко сказал:

— М-да, в наше будущее я смотрю с содроганием.

— М-да, — проговорил эфиоп еще тише, — в ваше будущее я тоже смотру с садроганэм.

Глава 8. Дом № 12АБ

Надо сказать, что город Казяки был не просто себе Козяками. Любой козякинец мог назвать как минимум одну достапримечательность города и даже указать на нее пальцем. Этой достопримечательностью был двенадцатиэтажный дом.

В годы царизма уездный город застраивался довольно вяло и расширялся лишь за счет убогих хижин обходчиков, стрелочников и прочих железнодорожников. Двухэтажные дома тогда имели помещик Мельников (ныне здание универмага) и отставной полковник Жук (ныне — районо, гороно и детская библиотека). Двухэтажными были вокзал, оставшийся таковым до сегодняшнего дня, почта и меблированные комнаты отеля ныне — не меблированный отель. Самыми высокими сооружениями в городе считались водонапорная башня и церковь (это там, где ныне пустырь с пивным ларьком).

Но с наступлением советской власти Козяки стали активно тянуться вверх. Десятки черных труб прокололи небо. Из них повалил дым. Райцентр стремительно понесся по рельсам индустриализации. Строились заводы и фабрики, возносились здания и сооружения, город рос как на дрожжах. Появилось два пятиэтажных микрорайона, трехэтажный Дом быта и такого же роста дом цыганского барона. Но этого оказалось мало. Козякинцам хотелось все выше и выше. Пять этажей — позорно малый рост для города с сорокатысячным населением.

Словно разгодав чаяния народа, из области прислали нового архитектора. "Эх, развернуться у вас тесно! — сокрушался архитектор, воодушевленный решениями только что минувшего XXVII съезда КПСС. — А дома! Ну разве это дома! Они же как близнецы-братья. Вы говорите — дом № 7, а подразумеваете дом № 37. Вы говорите — дом № 37, а подразумеваете дом № 7. Как вам удается их не путать? Пора, товарищи, ускорять перестройку, пора устремляться в грядущее величие".

Власти, боясь прослыть консерваторами, раскошелились на новостройку, которая и должна была являть собой символ грядущего величия. Вскоре местная архитектура была дополнена грандиозным монстром. Это был в точности такой же дом, как окружавшие его панельные короба, только перевернутый на бок. Получилось двенадцать этажей и два подъезда. Зданию дали номер 12АБ, ибо справа стоял дом № 12, а слева — № 12В. Новый дом покрасили в растрелиевский бело-голубой цвет, после чего инициативный архитектор пошел на повышение в область.

Козякинцы, падкие на зрелища, толпами бродили вокруг небоскреба и, запрокинув головы, с завистью глазели на новоселов.

Жильцы первого подъезда высокомерно поплевывали со своих высоток и всматривались в далекие горизонты.

Но вот жильцы из второго подъезда оказались менее восторженными и ликования соседей не разделяли. Злобно отворачиваясь от сиреневых далей, они мучились над разрешением личных проблем. И чем выше над землей находились квартиросъемщики, тем глобальнее становились их проблемы.

В первый же день новоселы взялись обустраивать свой дом. На балконах развевалось белье, крыша ощетинилась антеннами, начались склоки из-за подвалов.

На девятом этаже первого подъезда молодожены в клетчатых рубашках осматривали собственный балкон. Они подпрыгивали, топали ногами об пол, проверяя прочность, сбегались, радостно целовались и вновь разбегались в разные концы балкона.

На соседнем балконе, слева от них, стоял еще один новосел и, сосредоточенно глядя перед собой, казалось, сочинял стихи.

— Эй, сосед! — не выдержал мужчина в клетчатой рубашке. — Красота! Девятый этаж! Какой вид! А?

Сосед не ответил. В глазах его стояли слезы.

— Я говорю, мы теперь выше всех! — не унимался счастливец. — Все как на ладони. С новосельем вас!

— Да-а, — протянул задумчивый. — Мне всегда не везло.

Этажом ниже маялся гражданин в спортивном костюме. Он метался по балкону, перегибался через перила и беспрестанно фыркал.

— Это черт знает что такое! — взвизгнул он, в очередной раз склонившись над недосягаемым асфальтом.

— Вы чем-то расстроены? — обратился к нему клетчатый.

— Я?! А вы что такой радостный? — клокотал физкультурник. — Вы из какого подъезда? Из первого? А я из второго! Посмотрел бы я на вас! Приходите — обхохочетесь!

— А что такое? Северная сторона?

— Какая еще сторона! У нас лифта нету! Вы представляете! На восьмой этаж пешком!

— А у нас есть, — смутился клетчатый.

— Безобразие!

— Не огорчайтесь, — принялись успокаивать его супруги, крепко обнявшись, — вот гости придут…

— Какие гости! Какие гости! Они же не дойдут! Пять этажей, может, еще одолеют, но восемь! Это такое свинство! От меня все отвернутся!

— Да-а, — произнес голос сверху, — я не мог оказаться в первом подъезде.

— Ну что же делать? Я, конечно, понимаю, что сначала строили первый подъезд, а второй достраивали из того, что осталось, но что же делать!

— Может забастуете! — несмело посоветовал новосел с лифтом.

— Вы еще шутите? — возмутился физкультурник. — Мы и пикнуть не успеем, кaк на наше место ринутся стаи очередников. Им нечего терять. Они будут рады бегать через десять этажей, извините, по нужде, лишь бы не томиться еще лет десять за квартирой.

Где-то в небесах раздался стон. Новоселы притихли. В наступившей тишине в сердца обездоленных стала закрадываться неприязнь к незаслуженным счастливчикам. Устыдившись своей радости и опасаясь расправы, клетчатые поспешно удалились.

— Нет, каково, а? — обратился вверх жилец с восьмого этажа.

— Да, неприлично, — согласился собрат по несчастью.

— О-у-у, — донеслось сверху, — о-у-у-у.

Соседи осторожно посмотрели на верхний этаж.

Обхватив голову руками, далеко в облаках горевал еще один новосел.

— Ему еще хуже, — сочувственно сказал гражданин в спортивном костюме. — Двенадцатый этаж как-никак.

— Да-а, — промычал собрат. — Сейчас бросится.

— Вы как хотите, а я не хочу быть свидетелем трагедии. Мне своей хватает.

— Боже мой! — раздался голос уже из глубины квартиры. — Какая дикость! Я потерял друзей… Боже мой!..

Балконы опустели. Не уходил лишь человек, которому уготовили участь Икара.

— О-у-у, — разносился по округе его тоскливый стон, — о-у-у…

Весть о наличии всего одного лифта на два подъезда быстро облетела весь дом и бесповоротно разделила его жителей на лифтовых и безлифтовых. От внимания последних не скрылось и то обстоятельство, что их уже печально известный подъезд вдобавок ко всему не оборудован мусоропроводом. Безлифтовые были обречены на варварство. Назревал скандал.

Совместное собрание ЖЭКа и жильцов дома № 12АБ попыталось разрешить конфликт. Выдвинули предложение прорубить стены, разделяющие соседние подъезды. Согласно этому плану безлифтовые, подъехав на лифте, попадали к себе домой через проходные квартиры. Хозяева потенциально проходных жилищ начали роптать.

На очередном собрании предложили обобщить чердак. Безлифтовые должны были мчаться на самый верх на общественном лифте, перейти под крышей во второй подъезд и преспокойно спуститься по ступенькам на свой этаж. Спускаться всегда легче, чем подниматься.

При голосовании ни одно из предложений не было одобрено большинством, так как количество обездоленных "за" равнялось эгоистичным "против". ЖЭК воздержался. Представители второго подъезда пригрозили выбрасывать мусор прямо из окон и вызвать экологическое бедствие, в зоне которого окажутся и пользователи коммунальными удобствами. Последние сдались и предоставили чердак в качестве нейтральной зоны. Консенсус был достигнуг.

Вскоре дом № 12АБ пропах краской, сыростью и жареной картошкой, а его жильцы стали хранителями главной достопримечательности города.

Человека, так неосмотрительно поселившегося под небесами, звали Феофил Фатеевич Буфетов. По агеннтурным данным, был он беспартийным, придерживался нейтральных взглядов и служил разносчиком телеграмм. В поле зрения Мамая он попал совершенно случайно, представляя интерес лишь постольку, поскольку в одиночку проживал в изолированной квартире.

Бригадир давно подумывал об улучшении жилищно-коммунальных условий. Обитать в отеле стало невозможно. С утра приходили люди, просили погадать и избавить от недугов. Недугов у людей было так много, что целители старались никого не принимать. Заведующая торопила с подписанием контракта и требовала шестьдесят процентов от прибыли борделя. Обезумевший майор прибегал с челобитными ежечасно и уже соглашался работать за полставки. Элеонора мучила прорицателей расспросами о своем замужестве. И за все эти неудобства еще нужно было платить.

Решить жилищную проблему предполагалось за счет холостяцких метров гражданина Буфетова. Оставалось лишь подыскать удобный повод для вселения.

Против Феофила Фатеевича в картотеке не имелось ничего. Или почти ничего. Единственным документом, по которому чекист вычислил старого бобыля, был анонимный донос, потерявший за давностью событий свою актуальность. Буквально в нем сообщалось следующее:

Считаю своим долгом довести до Вашего сведения, что гр-н Буфетов Ф.Ф. хочет за границу. Это хотение началось у него с 1957 года, когда он незаслуженно был послан на международный фестиваль молодежи и студентов в столицу нашей Родины — Москву. Вопреки тому, что гр-н Буфетов Ф.Ф. направлялся туда с целью, чтоб демонстрировать наши народные танцы, там он стал халатно относиться к своим обязанностям, отбивался от трудового коллектива ансамбля, терял всяческий моральный облик. В результате чегo у него завелась интимная связь с иностранным гражданином женского пола. Из достоверных источников известно, что их непристойное поведение зашло так далеко, что у той гражданки теперь дите, которое не получает алиментов с 1958 года, то есть уже больше тридцати лет. Извиняюсь, что сообщаю о вопиющем поступке так поздно, но данный факт стал мне известен только сегодня, когда гр-н Буфетов цинично показал мне фото того несчастного дитя. Самое возмутительное здесь еще то, что дите, оказывается, не русское. Я даже точно уверен, что дите — негр. Подозреваю, что и мамаша у дитя — тоже негр. Свои изменческие настроения он сохраняет и сейчас, о чем мне сам говорил. Обращаю также Ваше внимание на то, что гр-н Буфетов до сих пор не завел никакой семьи, ячейки нашего общества. Из вышеизложенного ясно, что такие граждане, как гр-н Буфетов, не имеют права претендовать на отдельные квартиры. Предлагаю гр-на Буфетова Ф.Ф. с занимаемой жилплощади выселить, а на eгo место поселить преданных партии товарищей, таких, например, как товарищ Иванов С.И., бывший сосед Буфетова по коммуналке. Сам я лично Иванова не знаю, но очень, говорят, достойный товарищ. Решения партии — в жизнь! С уважением. Доброжелатель.

Письмишко адресовалось в Козякинский райком КПСС, но по каким причинам оказалось в чемодане диссидента — осталось загадкой. Коварный замысел родился сразу.

Потап еще не успел дочитать донесение до конца, как уже знал первые слова, которые он скажет Буфетову при встрече. На доработку плана ушло еще минут десять, в течение которых бригадир в упор смотрел на эфиопа недвусмысленным взглядом.

— Ну ты, дитя без алиментов, — сказал он наконец, — сколько, говоришь, тебе лет?

— Тридцать два, — с опаской ответил Гена.

— Придется постареть лет на пять. Собирай манатки. Уходим на новые квартиры.

Найти дом № 12АБ не составило труда. Гораздо утомительнее было добраться до квартиры № 96. Когда Потап нажимал на кнопку звонка, он уже питал к ее хозяину личную неприязнь.

Буфетов открыл дверь безбоязненно.

— Гражданин Буфетов? — грянул прокурорский голос Потапа.

— Я, — последовал немедленный ответ.

— Квартирантов будете брать?

— Нет, — опешил Феофил Фатеевич.

— Хорошо. Тогда мы будем жить одни.

— По какому праву?

— По праву наследования.

— Я вас не знаю, — воспротивился хозяин. — Я вас не пущу! Уходите!

— Не волнyйтесь, папаша, иначе у вас не хватит волнения на то, что я вам сейчас скажу, — веско произнес бригадир и, выдержав паузу, указал на Тамасгена глазами. — Познакомьтесь с моим другом. Кстати, он вам никого не напоминает?

Феофил Фатеевич долго, по-козлиному, глядел поверх очков на младшего старателя.

— Не… негра, — нерешительно выдавил он, пожевав губами.

— Совершенно верно, — подтвердил Мамай. — И вас это не удивляет?

— А почему, собственно! Негр он и… есть негр. Я таких по телевизору много раз видел.

— Но, как вы изволили заметить, этот стоит перед вами наяву. А зачем, по-вашему, ему здесь стоять?

Буфетов насупился и отвел взгляд.

— Это не мое дело.

— Ах, не ваше! Тогда я расскажу вам одну историю. О любви. Итак, некий любитель народных танцев — назовем его гражданин Икс — был удостоен чести выступить на одном общественном мероприятии… Было это в 1957 году в городе-герое Москве. Там наш герой заводит шашни с одной особой — назовем ее гражданкой Игрек, — охмурив ее гопаком. Заметим, что была она иностранной подданной и неизвестно с какой целью явилась в Союз. Но на эти обстоятельства нашему герою было наплевать. Итак, стояла теплая погода… Продолжать?

— З-зайдите, — шевельнул Буфетов бледными губами.

Заметив, что в квартире целых две комнаты, Мамай взялся обрабатывать клиента с новым пылом. Прежде всего он потребовал, чтобы негр был удален на кухню, дабы не травмировать преждевременно его ранимую душу, а затем пересказал Буфетову содержание доноса. Заканчивал Потап шепотом.

— Через девять месяцев после решающей встречи с гражданином Икс у гражданки Игрек родился гражданин Зет! Перед нами уравнение, которое я хочу решить сейчас же. Не будем с вами притворяться и добровольно сознаемся, что первые двое неизвестных, нам известны. Так? Ну а если у вас затруднения по поводу гражданина Зет, то я вам подскажу: третий неизвестный сидит сейчас на кухне и дует холодный чай. — Бригадир схватил Буфетова за руку и принялся энергично ее трясти. — Поздравляю! Поздравляю, дорогой отец! Невиданная радость, невиданная.

Феофил Фатеевич пребывал в полной растерянности. Его рот изобразил слабое подобие улыбки, в глазах стоял ужас. Он еще не знал, чего от него хотят, но активность молодого человека пугала.

Потап тем временем приступил к осмотру помещения.

— Послушайте… — вышел наконец Буфетов из оцепенения, — а вы ничего не путаете? Вы думаете, что он мой сын?..

— А по вашему — мой? Да вы похожи как две капли воды! — заверил Мамай. — Если ваши волосы накрутить бигудями, покрасить вас гуталином, придавить нос и испугать — вас от него вообще не отличить. У него даже отчество — Феофилович.

— Ну, мало ли, — пытался перечить Буфетов, — Феофиловичей бродит.

— Если вы во всей Африке найдете еще хоть одного Тамасгена Феофиловича — можете выколоть мне глаз.

— А почему… почему в Африке? Кажется, его мать была с Кубы…

— Ищите где хотите, — отрезал чекист, — все равно не найдете.

Шататься по материкам, чтобы потом колоть такому молодцу глаза, было делом нешуточным, и Феофил Фатеевич был вынужден поверить на слово.

— А где же вы его нашли? — задал Буфетов последний и, как ему показалось, провокационный вопрос.

Но на все вопросы у Мамая были ответы. Безжалостно улыбнувшись, он сообщил:

— Я подобрал вашего ребенка на Курском вокзале в Москве. Его били нищие расисты. Он пробирался к вам, но сбился с курса.

Феофил Фатеевич смахнул слезу, хотя веки у него были совершенно сухие.

— Так что будем делать, папаша? Сынок ваш находится здесь нелегально, без визы. Может, мы пока у вас укроемся?

— Буду рад, — печально произнес отец.

— У меня к вам просьба, — сказал Потап, удовлетворенный воссоединением семьи. — Мой приятель о ваших с ним родственных связях пока не подозревает. Так вы уж сразу не лезьте к нему целоваться. Не будем шокировать ребенка. Пусть адаптируется.

— Понимаю, понимаю, — закивал Буфетов. — А, скажите, он по-нашему понимает?

— Гена? Только со словарем. Но к словарю ему еще нужен переводчик. — Потап игриво ткнул Феофила Фатеевича пальцем в живот. — Ну, покажите нашу детскую комнату и идемте к вашему чаду.

Встреча прошла без лишних эмоций и плавно перешла в ужин. Эфиоп, уткнувшись в тарелку, уплетал родительские харчи с большим аппетитом. Буфетов угрюмо косился на сынишку, надеясь опознать в негритянских чертах что-нибудь свое. Мамай, пользуясь рассеянностью хозяина, подливал ему самогона, а сам налегал на маринованные грибы. Пили за отцов и детей, за беспризорников и дружбу народов. Под занавес вечеринки, загадочно подмигивая хозяину, Потап сказал тост:

— За ваши гены! Вы можете гордиться ими.

Феофил Фатеевич тяжело посмотрел на сотворенный им генотип, отвернулся к окну и прослезился. Прохныкав несколько минут, он уснул прямо за столом.

Неспешно покончив с ужином, старатели вышли на балкон.

— Это твой родственник? — осведомился эфиоп, глядя вдаль, где тусклыми фонарями обозначалась окраина Козяк.

— Скорее твой, — ответил бригадир, глядя туда же. — Тщательно обследовав генеалогическое древо, я выяснил, что вы с ним висите на одной ветке. Он твой папа.

Тамасген возмущенно засопел.

— Ты… сказаль… что я ему… сын?!

— Видишь ли, выдать тебя за его дочь было бы сложнее. Впрочем, если ты настаиваешь…

— Но как же он мог поверить?

— На то были свои основания. А что ты так pазволновался? Радоваться надо.

— Мы его обманули, — понурился эфиоп. Опять обман… Обманывать плохо…

— Чего-о! Это кто говорит? Это непорочная дева Мария говорит? Нет, если я не ошибаюсь, этот голос принадлежит самозванцу, который только и мечтает околпачить сотню-другую доверчивых провинциалов и загрести деньгу.

Усыновленный сконфуженно молчал.

— Причем, — обратился Потап к невидимому судье, восседающему где-то в черном небе, — прошу заметить, ваша честь, что я за свою невинную ложь не взял ни копейки. Более того, я помог снять тяжкий грех с души раба божьего Феофила. Попрошу, Господи, записать это на мой счет, сдачи не надо.

Произнеся сию тираду, бригадир облокотился на перила и, плюнув вниз, проводил улетающий в бездну плевок равнодушным взглядом. Подумав, он вновь плюнул на землю, но на этот раз вложив в процедуру какой-то особый смысл.

— Высоко, — со значением сказал Потап.

— Высоко, — согласился Гена.

— И это все, что ты можешь мне сказать? Тогда я тебе скажу. Не исключено, что завтра мы проснемся совсем другими людьми. Нас будут называть на "Вы", и мы никогда больше не будем ездить в общественном транспорте. Нет! Возможно, такими людьми мы ляжем спать уже сегодня. Но перед сном надо потрудиться.

— Ты хочищь…

— Да, пора нам заняться своими прямыми обязанностями. Сейчас перетащим сюда коллекцию скульптур и будем делать вскрытие.

— Пилить?

— Пилить?! Пилить скульптуры — это святотатство. Что подумал бы твой, папа, застав тебя за таким занятием! Он бы отрекся от тебя тотчас же. Нет, пилить их мы не будем. К тому же, пока я буду елозить по бюсту пилочкой, я просто лопну от нетерпения. Есть другой способ. — Сказав это, Мамай многозначительно кивнул за пределы балкона.

— Не поняль.

— Знаешь, как орел расправляется с черепахой? Чтобы разбить панцирь, он сбрасывает ее с высоты на камни, а потом, если добычу не утащат шакалы, кушает…

Тамасген тревожно всматривался в лицо Мамая; намеки насчет сбрасывания с высоты ему не нравились.

— Я, разумеется, буду орлом, — продолжал бригадир.

Эфиоп, предчувствуя участь черепахи, приготовился к борьбе. — Ты, стало быть, будешь шакалом.

— А черепаха? — воспрянул африканец. — А-а! Поняль. Мы будем бросать бюсты!

— Я буду бросать, а ты будешь ловить.

— А бросать скульптуру — это не свинство? — ехидно скривился эфиоп.

— Нет. Это политическая акция. Кстати, какие у тебя отношения с коммунистами?

— Никаких.

Ученик строго оглядел пророка.

— Твоя аполитичность меня пугает, Гена. Такие, как ты, часто становятся безропотным орудием в руках авантюристов! А твоего дедушку никогда не расскулачивали? Нет? Жаль. Моего тоже. А был бы хороший повод поквитаться. Ладно, будем квитаться без повода.

Глава 9. Акт вандализма

Ночью, прихватив с собой санки, старатели покинули отчий дом.

В небе пылали суставы Большой Медведицы. Лунный свет заливал асфальтированную улицу Мира, часто проваливаясь в ее выбоинах. На веревках скрипело окаменевшее белье. В подъездах гуляли сквозняки и курили влюбленные. Жалобно выл заплутавший ветер.

— Я полагаю, — деловито начал бригадир, когда они вышли на финишную прямую — улицу 42 года Октября, — я полагаю, что с техникой отмывания золота ты не знаком. Тогда внимай инструкциям и повышай квалификацию. Позиция будет такова: я работаю на балконе и метаю тебе бюсты; ты — караулишь внизу. Вождей буду метать с интервалом в две минуты, за это время ты должен успеть выскочить из укрытия, осмотреть место происшествия, снять анализы и подать мне знак. В случае успеха прячешь слиток в рюкзак и мчишься с ним ко мне. И не вздумай откусить кусок! Я проверю. Если по техническим причинам бюст окажется пустым, беги за угол, чтоб не прибило, и жди следующего.

— Жильцы могут проснуться, — засомневался Тамасген; — спрашивать меня будут… Что я им скажу?

— Ничего не говори. Хотел бы я посмотреть на того умника, который, увидев среди ночи твою рожу, решился б задавать вопросы. В крайнем случае покажешь язык. Весь. Как на приеме у лор-врача. Клиент упадет в обморок.

— А получится? — в голосе эфиопа слышалась досада.

— Ну, если с Элеонорой получилось… Ты только сейчас не высовывайся, — предупредил Потап, замедляя шаг перед гостиницей. — Если сейчас ее смена, то второго раза она не перенесет.

Двери "Роди" оказались незапертыми, и золотодобытчики беспрепятственно пробрались в холл. Дежурная бабушка, укутавшись в пуховый платок, сладко почивала в кресле и, услышав шорохи, лишь миролюбиво хрюкнула во сне. Заботливой рукой Мамай поправил на ней шаль и той же заботливой рукой стащил два моченых яблока.

Забаррикодировавшись в номере и зашторив окно, старатели приступили к переоценке ценностей.

— Полцентнера, — заключил чекист, схватив в объятия самого большого вождя. — Гадом буду, оно здесь.

С грохотом опустив изваяние на пол, он стал подсчитывать вероятный куш:

— Стало быть, если отбросить скорлупу, то чистой начинки будет килограммов сорок пять… Или даже сорок семь. А? Нет, не будет сорок семь, не выйдет. скорлупа очень толстая… Ну черт с ним, сорок пять так сорок пять. Грузи, Гена.

Следующий бюст был значительно легче своего собрата и тянул всего килограммов на тридцать восемь. Огорченный потерей двух тысяч граммов золота на первом бюсте, Потап обозлился еще больше.

— Тридцать восемь минус… минус ну хотя бы четыре, — недовольно бормотал он, — это уже будет тридцать четыре! О боже, я несу убытки! Будем надеяться, что слиток находится именно в первом.

Третий вождь, по мнению Мамая, был совершенно крохотным и не представлял существенного интереса.

— Это просто смешно, — проговорил Потап, разочарованно перекидывая девятикилограммовый бюст из руки в руку. — Только зря кипятильник подарили. А все ты виноват.

— А вдруг это он и есть, — возразил в оправдание Гена, — и в нем лежит помощь братским партиям.

— Да если они впихнули в этот чайник свою помощь — Я их после этого уважать перестану. Здесь в лучшем случае семь кило! Хоть бы не позорились! Я не нищий. Мне их подачки не нужны! — высокопарно объявил Потап.

— Если ты не хочешь, я могу взять, — с готовностью молвил эфиоп, неверно истолковав слова бригадира.

— Этого? Бери, если хочешь. Я хотел его сам понести, но раз ты просишь… Можешь пока все взять. У Буфетова отдашь. Энтузиастов с детства люблю.

— Кого?

— Энтузиастов, тех, которые трудятся даром.

— Как даром? — испугался Гена. — Ты же обещаль…

— Что я обещал? — резвился бригадир. — Палец обещал? Бери. Все десять бери! Даже двадцать. Пальцы его ног я тебе тоже жалую. Руби прямо сейчас.

Великий маг почувствовал себя обманутым. В один миг он лишился доли, ибо все вожди оказались не только беспалыми, но и безрукими и даже безногими.

Потап коварно ухмылялся.

— Я в милицию на тебя накапаю, — пискнул негр, злобно сверкнув глазами.

— Что? Шантаж! Измена в штабе! — завопил чекист с напускным негодованием. Но игривость его тотчас же прошла, когда в смуглой руке Тамасгена он увидел перочинный нож. — Это еще что такое? — посуровел Потап. — Это у тебя нож? В самом деле нож? Настоящий? Хоро-о-ош. Но копье тебе бы больше подошло. Да еще бусы. Ей-богу! А так… Посмотри, на кого ты похож.

Бережно взяв обезумевшего эфиопа за локоть, Потап подвел его к зеркалу. Шантажист потупил взгляд и застенчиво спрятал нож за спину.

— Если бы я знал, что у тебя такая слабая нервная система, Генадий, то упросил бы Буфетова расселить нас в разные комнаты. И часто у тебя истерики?

— Когда меня обманывают, — в нос проговорил эфиоп.

— А кто тебя обманывает? Я тебя обманываю? Я же пошутил! Я и понятия не имел, что из-за шутки человека могут лишить жизни. Чувство юмора это последнее, что еще отличает человека от животного. С великой грустью должен констатировать, что у тебя это отличие почему-то отсутствует.

— Ты мне отдашь?

— Палец?

— Мою долю.

— Чтобы не быть умерщвленным — придется. Во избежание недоразумений сразу выразим твою долю в процентах. Один палец — это… это… ну, максимум это четверть процента от массы тела…

— Ты обещаль мне двадцать палицев, — напомнил напарник. — Будет пять моих процентов.

— Ну ты и гусь! — возмутился бригадир. — Настоящий стяжатель! Хорошо, за свое рвение можешь рассчитывать на два. Два процента с вычетой подоходного налога. И покончим с этим. Но учти, еще один такой ультиматум — лишу доли. А теперь убери оружие и займись делом.

Тамасген вытащил из-под кровати последний бюст. То был вождь, которого намедни он пытался выпотрошить. Надеясь скрыть от правосудия сей позорный факт, эфиоп воровато оглянулся и торопливо принялся запихивать вождя в мешок. Но правосудие в лице Мамая не дремало, и попытка увернуться от ответственности была немедленно пресечена.

Потап взял бюст на руки, словно ребенка, внимательно осмотрел изувеченную бронзовую голову.

— Кто скульптуру испортил? — спросил бригадир после томительного молчания.

Он подошел к помощнику на опасно близкую дистанцию и заговорил сладким, вкрадчивым голосом, не предвещавшим, впрочем, ничего хорошего:

— Так что, кто Ильичу глазик выколол? Кто, кто? Кто это вождю мирового пролетариата ухо спилил? Ты случайно не знаешь, фармацевт?

Подозреваемый тоскливо посмотрел в окно.

— Ну-ну, — лился нежнейший баритон Потапа. — Может, ты кого-нибудь подозреваешь, Геннадий?

Набравшись наглости, Геннадий пожал плечами и сказал:

— Никого.

— И я тоже. Ума не приложу, кто бы это мог быть. Я надеюсь, ты на меня не думаешь? Нет? Спасибо. Тогда кто же? Слушай, студент, а ты случайно не мог сделать это по политическим мотивам?

— По политическим?

— Да, в припадке мести. Может, у тебя все-таки найдется хоть один репрессированный родич?

Закатив глаза, эфиоп честно тужился целую минуту, стараясь припомнить хоть одного пострадавшего от большевиков родственника, но вынужден был признаться, что таковых не имеет.

— Ну, что ж, — вздохнул бригадир, обнимая друга, — тогда выходит, что ты, зад копченый, хотел меня просто обокрасть!

Карающей рукой Потап схватил напарника за ухо и принялся его крутить, словно завод будильника. Уличенный эфиоп корчил страшные гримасы, но наказание терпел стоически, лишь изредка тихо ругаясь на родном наречии.

— Будешь знать, змея подколодная, как на чужие клады хлебало разевать, — приговаривал чекист, сосредоточенно выворачивая коричневое ухо. Будешь знать, как измываться над произведением искусства… Бу-у-удешь… Это тебе за двадцать пальцев… Это за покушение на мою жизнь…

Когда ухо прорицателя стало величиной с вареник, Потап, удовлетворившись его размерами, отпустил обвиняемого.

— Если я тебя сейчас и не прогоняю, то только исключительно из сострадания к тем людям, которые тебя могут приютить. Вину свою будешь искупать честным и низкооплачиваемым трудом, не входящим в общий стаж работы. Как глава артели я снимаю тебя с должности заместителя и разжалую до… — Потап на секунду задумался, — до подмастерья. А сейчас сноси бюсты вниз.

Все последующие команды эфиоп выполнял шустро и безропотно, как новобранец. Драгоценный груз был распределен среди старателей согласно рангам и боевым заслугам. Бригадир взвалил на себя крохотный бюстик. Оставшийся металл уместился в санках, в которые впрягся провинившийся великий маг. Ржавые полозья санок довольно сносно скользили по льду, но, попадая на голый асфальт, будто цеплялись за него когтями и неистово визжали. Преодолевая силу трения, Тамасген кренился корпусом вперед и, буксируя, горестно всхрапывал, подобно старому мерину. Обратный путь казался ему втрое длиннее.

Мамай шествовал за повозкой, строго окрикивал во время задержек и праздно разглагольствовал о будущем:

— …В Монте-Карло открою ресторан — "У Ильича". Официантки будут в красных косынках и галошах. Администратор — в кожаной тужурке, с маузером на боку. А швейцар будет в красноармейской шинели, буденовке и обязательно с кавалерийской шашкой. Вышибал одену в матросскую форму… Экзотика!.. А еще кино сниму. Комедию. С детства люблю все смешное. Может быть, я поэтому с тобой связался? Как думаешь, Геннадий? Но первым делом надо будет вступить в Общество охраны памятников архитектуры, чтоб от таких, как ты, их охранять. А у тебя есть мечта, учитель? Куда ты денешь свои капиталы, если я тебе их дам? Сможешь ли ты распорядиться ими культурно? Наверное, ты станешь меценатом и заведешь собственное варьете… Нет, на это у тебя фантазии не хватит. Молчишь? Я и так знаю, как ты потратишь деньги. Купишь себе перстень на тридцать грамм, заведешь жену и шестерых детей, отпустишь живот и будешь каждый вечер смотреть телевизор и пить пиво…

Луна села на крышу соседнего с небоскребом дома, будто боясь пропустить предстоящее зрелище. С такой высоты хорошо было видно, как к подножию небоскреба подошли двое и, задрав головы, посмотрели вверх.

Постояв в молчании минут пять и пробежав глазами расстояние, которое должны будут пролететь бюсты, старатели нерешительно переглянулись.

— Клад может разбиться на кусочки. В темноте можем все не найти, — выразил опасение Тамасген.

— Ты не знаешь свойств металлов, — не очень твердо сказал Потап. — Бронза хрупкая, она разобьется. А золото — металл мягкий. Сохранится в целости. Но, как я уже говорил, форма интересует меня меньше, чем содержание. Ну! Чего стоишь? Сбегай отнеси наверх вещички. Я тут посторожу.

Утешая себя мыслью, что завтра, возможно, это рабство прекратится и можно будет заказать билет до Аддис-Абебы, эфиоп взял на грудь одного из вождей и, пошатываясь, понес его на двенадцатый этаж.

Бригадир тем временем принялся бродить вокруг да около скамейки, изучая плацдарм. Широкой полосой вдоль дома тянулся полисадник. От стены до дороги было метра четыре. "Для верности метать нужно будет на твердое", — размышлял Потап, представляя траекторию полета.

Трижды эфиоп покорял вершину небоскреба. Трижды, преодолевая ступеньку за ступенькой, взбирался он на двенадцатый этаж. Последнее восхождение далось ему особенно тяжело и заняло не меньше получаса. Нетвердой, старческой походкой Гена вышел из подъезда за последней вещичкой.

— Запыхался? — участливо спросил Потап, положив ему руку на плечо и едва не свалив с ног. — Ну, так и быть, этого идола я отнесу сам. Да! Чуть не забыл сказать! В соседнем подъезде лифт работает, и по чердаку можно перейти в наш подъезд.

Подмастерье задохнулся от обиды и негодования.

— Не глотай так много воздуха — застудишь гланды, — посоветовал бригадир. — А о лифте я умолчал ради твоего же блага. Что, если ты опять дашь слабинку и захочешь присвоить всю добычу? Был бы ты в хорошей форме — мне пришлось бы дольше за тобой гоняться. А так далеко не убежишь, если что. Значит, и бить тебя я меньше буду. Ладно, я пошел. Будь умницей. Начинаем через пять минут. В случае успеха — свистни один раз, если неудача — свистни дважды.

В кабине лифта Потапа охватило волнение — наступал критический момент. Как и любой смертный в подобных случаях, чекист обратил свои призывы к Богу. Он просил Всевышнего, чтобы тот послал ему кусок золота, желательно в большом бюсте. Впрочем, на маленький кусок Потап тоже соглашался, хотя и с меньшей охотой. "В противном случае, — мысленно грозил он, — я потеряю в тебя веру, которая у меня только что возникла. А голосами верующих в наше время надо дорожить". Господь промолчал, и Мамай затаил надежду, что они договорились.

Феофил Фатеевич по-прежнему спал, но, судя по всхлипываниям, уже не так крепко. Осторожно пробравшись на балкон, Потап посмотрел вниз и ничего не увидел. "Надо добросить до асфальта, — думал он, воздвигая бюст Ленина на перила, — надо попасть".

— Ну, с богом! — шепнул чекист и с силой столкнул истукана.

Мелькнув напоследок в пучке света и ехидно ухмыльнувшись, вождь провалился в бездну…

Сердце Потапа перестало биться. Вселенная застыла в ожидании. Время завершило свой ритмичный бег. Минула целая вечность, прежде чем страшный грохот потряс весь микрорайон. Дом № 12АБ вздрогнул, словно при трехбальном подземном толчке. Во всей округе проснулись и испуганно залаяли собаки. Дружной капеллой задребезжали стекла.

— Попал, — догадался Мамай, восстанавливая дыхание.

Из кухни выскочил очнувшийся Буфетов и, продирая глаза, очумело вытаращился на кладоискателя.

— Что? Вы кто? — прокудахтал Феофил Фатеевич, не узнав спросонья гостя.

— Тише, папаша. Из-за вас я ничего не слышу, шикнул Потап и, свесившись с балкона, прислушался. Но как он ни старался, ни одного звука, похожего на свист, до него не донеслось. — Попробуйте-ка и вы, папаша. Может, вы что-нибудь расслышите.

Вытянув шеи и изумленно заглядывая друг другу в рот, они замерли в выжидательных позах. Прошло несколько долгих минут. Наконец до их слуха долетел странный звук, похожий на завывание ветра:

— О-о-а-э-у-у.

— Что он орет? — раздраженно спросил Потап.

— Кто?

— Сынок ваш, вот кто!

— А почему он орет?

— С ума сошел потому что! Вы мне можете перевести?

— Не пойму. Далеко очень.

— Ну вот! А еще отец! Да вы слушайте! Слушайте.

— О-о-о-а-э-ту-у, — вновь послышался протяжный вой.

— Кричит: нету, — сообщил Буфетов.

— Чего нету?

— Сейчас… минуточку… кажется, говорит… то ли молота у него нету, то ли молотка…

— Прям так и кричит?

— Угу… А зачем ему молот? — испугался Феофил Фатеевич.

— А я откуда знаю! Я ж говорю — спятил, — нахмурился бригадир, соображая, что бы предпринять. И вдруг он понял, о чем вопит подмастерье, — золота нет! — Да он и вправду двинулся! — взревел Мамай. — Идиот! Я убью его!

Потап заметался по балкону в поисках выхода из сложившейся ситуации.

— Молчи, сволочь! — выкрикивал он в ночь, но верховой ветер уносил его команды в совхозные поля.

Эфиоп продолжал горланить. Требовались экстренные меры.

Надо прибить гада, — осенило бригадира, и без промедления он запустил в неслуха первым подвернувшимся бюстом.

— Что вы делаете? Он может погибнуть! — робко вступился за Гену родитель.

Но Потап уже несся вниз, преодолевая каждый лестничный пролет одним прыжком.

…Верный долгу, Тамасген Малаку сложил рупором руки и в очередной раз вознамерился оповестить напарника о неудаче, не подозревая даже, что на него надвигаются сразу две беды: одна, тараня бельевые веревки, падала с неба, другая бежала по лестнице. В тот самый миг, когда Гена, набрав полную грудь воздуха, уже готов был его выпустить, земля под его ногами вздрогнула и раздался взрыв шрапнельного снаряда. Ближние дома отозвались эхом. Издав предсмертный вопль, эфиоп рухнул как подкошенный.

Подоспевший Мамай переступил через поверженного компаньона и, став на четвереньки, принялся прочесывать местность. Под лунным светом заманчиво мерцали бронзовые осколки разной величины. Нa изломах они сверкали почти как золотые. Среди них попалось несколько окурков, раздавленный спичечный коробок и пуговица, но золота не было. Мамай рассвирепел. Он подобрал крупный, неправильной формы слиток, осмотрел его со всех сторон, смутно надеясь увидеть на нем оттиск пробы. Увы, это был самый прозаический нос вождя, не имеющий ни пробы, ни эстетической ценности. Кладоискатель встал, отряхнул брюки и только потом обратил внимание на бездыханную тушку эфиопа.

— Не притворяйся, — мрачно сказал Потап, — а то хуже будет.

Великий маг не послушался и продолжал валяться. И хотя он уже оправился от шока и пришел в себя, по тону бригадира он понял, что надо бы еще полежать. Однако вскоре африканец начал замерзать и, решив, что должное впечатление удалось произвести, жалобно застонал. Но Мамай был неумолим.

— Козлу — козлячья смерть, — заключил он, несильно пнув напарника ногой. — Ладно, вставай, бить не буду. Может быть.

— Я раненый, — произнес Гена, не открывая глаз, — в ногу.

— Хорошо, по ноге бить не буду.

— Да за что?

— Он еще спрашивает! Ты чего орал как резаный?

— Хотель сообщить…

— Сообщить! Ты еще дай объявление в газеты! Добыча клада, к твоему сведению, — дело весьма интимное. Скажи спасибо, что оба бюста оказались пустыми.

— Спасибо.

— Тьфу, дурак!

— Я раненый, — оскорбился Гена.

— Ты не раненый. Ты контуженый. С детства, — с грустью констатировал бригадир. — Ну почему нельзя было просто свистнуть?

— Я не умею.

— Почему сразу не сказал?

— Я только потом узналь, когда попробоваль.

Глядя на подручного, который, поджав больную ногу, словно цапля, пытался устоять на здоровой, Потап проговорил:

— Если бы ты не был такой примитивной особью, то я бы давно заподозрил в тебе шпиона-вредителя.

Чекист хотел было разразиться речью о никчемности эфиопа, но дело не терпело отлагательства. С бюстами следовало покончить раз и навсегда.

Выведенный из строя подмастерье похромал к подъезду, чтобы занять теперь место наверху. Приплясывая от холода, бригадир схоронился за углом.

Ждать пришлось довольно долго. Наконец, тихо свистя, с небес прилетел третий бюст и грянул оземь. Одного взгляда на его останки было достаточно, чтобы понять, что надежды кладоискателей не оправдались и на этот раз.

Ночной шум разбудил жильцов с нижних этажей. Некоторые граждане просто вышли из себя и зажгли свет, ясно давая понять, что терпение их небезгранично. Самые же решительные свирепо выглядывали из-за занавесок на улицу, стараясь, впрочем, остаться незамеченными.

Последний вождь приземлился без лишней помпы. Не попав в асфальт, он угодил в мерзлую клумбу и нехотя развалился на две симметричные части. Справедливо полагая, что если золото хранилось в одном из четырех бюстов, то теперь ему деваться просто некуда, радостно рыча, Потап бросился к месту падения…

Отсутствие клада он перенес стойко. В конце концов, отрицательный результат — тоже результат и кольцо вокруг драгоценного вождя значительно сузилось. К тому же после ревизии бюстов стратегические интересы бригадира всецело устремились к памятникaм, вес которых исчисляется уже не килограммами и даже не центнерами, а тоннами. Тоннами, — повторил Потап магическое слово, чувствуя, как волосы у него на голове пришли в движение.

Подмастерье был несколько озадачен, увидев товарища с пустыми руками, но в приподнятом настроении. Не давая никаких разъяснений, чекист прошел в комнату и быстро забрался в постель. Уже перед самым сном эфиоп не вытерпел и осторожно справился о результатах операции. Лишь по прошествии долгих десяти минут, когда казалось, что до утра бригадир не заговорит, Потап приподнял голову и веско ответил:

— Нахрапом обогащаются только дураки и получатели наследства. Удивляюсь, почему ты до сих пор не разбогател.

— А я еще наследства не получил, — сказал нахальный негр, когда Потап уснул.

В соседней комнате раздались подозрительные шорохи, но Тамасген не придал этому значения, приняв их за слуховые галлюцинации, явившиеся следствием напряженной трудовой ночи.

Глава 10. Секретный план Трумэна

В то время, когда бедные кладоискатели крепко спали, за стеной всего в трех шагах от них затевались и вершились крупнейшие финансовые операции, продавалась и скупалась недвижимость, открывались коммерческие банки, разворачивалось строительство парфюмерных комбинатов и судовых верфей. На карту ставились птицефермы и целые жилые кварталы. Выдвигалось предложение о приобретении двенадцатиэтажного небоскреба, в котором, в частности, помимо прочих, почивали заезжие старатели. Вопрос об их выселении ставился ребром. И то обстоятельство, что они все еще занимали жилплощадь в квартире № 96, следовало рассматривать как чистую случайность.

Эти грандиозные преобразования начались два месяца назад, когда Феофил Фатеевич неосмотрительно впустил на постой квартирантов — юную, только что зарегистрированную чету Тумаковых.

Молодожены въехали сразу же после свадьбы и уже вторую совместную ночь провели в арендуемых покоях. Запершись в спальне, они внимательно посмотрели телевизор, покурили и вскоре потушили свет. Буфетов только ностальгически вздыхал, ходил на кухню пить воду и вспоминал свою романтическую молодость.

Но за ночь супружеский диван не издал ни единого заслуживающего внимания скрипа. Тумаковы оказались людьми практичными и вместо того, чтобы предаваться глупым радостям медового периода, занялись делом. Они зашторили окна, проверили замок и сменили яркий свет на тусклый. При свете ночника они принялись обогащаться.

Супруг выпотрошил из свадебных конвертов деньги и трижды их пересчитал.

— Сколько было гостей? — угрюмо спросил он у жены.

— Пятьдесят девять человек звали, но за столом сидело семьдесят семь. Я сама видела.

— Сволочи! Сожрали больше, чем подарили.

В целях спасения первоначального капитала от инфляции было решено перевести его в иностранную валюту. Путем непростых арифметических действий к полуночи выяснилось, что весь семейный бюджет, за вычетом квартплаты, составляет сто семнадцать долларов по рыночному курсу. А если продать стиральную машину, то вполне можно было выйти на все сто пятьдесят. Но молодая воспротивилась и категорически отказалась расставаться с родительским подарком. Тумаков назвал ее мещанкой и неохотно записал в актив число 117.

Но если решение о конвертации было принято единодушно, то по поводу дальнейшего применения средств возникли разногласия. Глава семейства отдавал симпатии промышленным товарам. Хранительница очага настаивала на закупке шоколада.

— В Москву надо ехать, — говорила она, — за батончиками. Прибыльное дело.

— Не, — перечил супруг, — опасно.

— Почему опасно?

— Далеко везти. Ты ж по дороге сожрешь половину, я тебя знаю, — рассудил он здраво.

— Дурак, — подумав, ответила Тумакова.

— Сама дура, — также подумав, высказался Тумаков. — А батончики твои подъему не дают. Нужно брать галантерею, особенно заколки. Китайские такие, с белыми камушками. С них двойной подъем брать можно. Если вложим сто семнадцать, то выручим двести тридцать четыре.

Молодая хотела возразить, но сумма получилась настолько замечательная, что она уступила. Тем более, что после второй ходки за товаром и его успешной реализации получалось уже четыреста шестьдесят восемь.

— Эдька! — воодушевилась она. — А сапоги мне купим?

— Ладно, — снисходительно буркнул коммерсант.

Увидев себя утопающей в высоких замшевых ботфортах с золотыми пряжками, Тумакова радостно замурлыкала и чмокнула мужа в гладкую щеку.

— Только придется еще раз съездить, — озабоченно проговорил он, взбивая слежавшуюся подушку. — И сразу куплю себе "Сейко" механическую, как у заведующего овощным магазином у моста. Натка, сколько там у нас осталось?

— Восемьсот ровно. Ого-го. Да?

— Так себе.

— Может, еще чего-нибудь придумаем?

— Хватит на сегодня, я устал.

Придя к заключению, что заработать больше восьмисот долларов за ночь — тоже ничего себе, новобрачные удовлетворенно уснули.

Наступивший день был трудным.

Хотелось пить. Еще больше хотелось есть. Спать не хотелось совершенно, но это нужно было делать, чтобы не есть и не пить. Тумаковы лежали, отворотившись друг от друга, и тщательно жмурили глаза. Лишь изредка, потеряв терпение и убедившись, что партнер дремлет, один из них вставал и сердито бежал в туалет. В промежутках между туалетами виделись дневные сны. Эдьке мерещились новенькие, с фосфорным циферблатом часы. Они трепыхались на запястье, словно живая рыба, сверкали гранями и пускали солнечных зайчиков. К вечеру их массивный браслет уже натер Тумакову руку.

Хуже приходилось Натке. Когда замшевая обувь представилась ей после пятого побега в туалет, она почувствовала, что левый сапог явно велик и на пятке от него вздулась водянка. Отвлек ее от этой неприятности томимый голодом супруг. Он пихнул ее локтем и потребовал ужина.

Hа ужин квартиранты ели собственное сгущенное молоко и украденный у хозяина хлеб.

После трапезы занялись коммерцией.

— Ну и сколько там у нас? — поинтересовался Эдька, высасывая из продырявленной банки остатки молока.

Натка извлекла из-под подушки бухгалтерскую книгу и сообщила:

— Восемьсот, как и было.

— Не восемьсот, а тыща шестьсот, — поправил глава семейства. — Пока ты дрыхла, я поставил еще партию заколок.

— А не много? А вдруг столько покупать не будут?

Эдька помолчал, важно поковырял в носу и, покосившись на несмышленую жену, заверил:

— Бу-у-удут. Еще как будут. Изменим тактику — предложим теперь с красными камушками. Только покажу — всякие там дуры сразу разберут.

Тумакова насторожилась:

— Сразу? Тогда ты мне чтоб три оставил, одну заколку с белыми стеклышками и две с красными. Я давно такие хотела.

— Хватит с тебя двух, — строго заметил Тумаков. — Так ты все мои капиталы по ветру пустишь.

— Не твои, а наши.

— Мои!

— Наши! Наши, наши.

— Как это — наши, если я их сам заработал!

— А я? Я же вместе с тобой была!

— Ты! Ты только бухгалтерские работы делаешь, а я — мозговой центр. Я думаю!

— Подумаешь! Я тоже так думать могу.

— Ты не сможешь. У тебя по алгебре что было?

— Ну тройка.

— А у меня четверка!

— Зато у меня по пению — пять!

— При чем тут пение?! — горячился Эдька. В бизнесе надо вычислять, а не петь.

— А при чем тут алгебра? — не унималась Натка. — Вон Гетьпан с нашей школы дуб дубом был, а сейчас на машине ездит. А Надька Бровко золотую медаль получила, а сама теперь шпалы кладет.

— У Гетьпана вся родня сало продает. Я-то уж знаю. Так что пение тут ни при чем.

— При чем! Наши певицы многие, например, поглупей Гетьпана будут, а вон как живут.

— Сравнила! Они ж красивые.

— Он тоже неплохой.

— Так, может, он и в хоре поет?

— Может, и поет.

— Дура! Я ж тебе говорю, что твои Гетьпаны салом торгуют!

— А может, они и салом торгуют, и поют.

— Ага, прямо на базаре все вместе и поют. И Надька Бровко тоже поет. Положит шпалу — и споет, да?

— Да! — назло сказала Натка, понимая, что ставит тем самым Надьку в неловкое положение.

— Уф-ф, — вздохнул обессиленный супруг, — ты невыносимая. Будешь работать или нет?

— Буду. Только капиталы — наши!

— Ладно, наши, наши.

Не теряя больше времени на пустые разговоры, Тумаковы бросились наверстывать упущенное и насыщать местный рынок бижутерией. Эдьке удалось остаться в должности мозгового центра, а Натке — отстоять право голоса и овладеть половиной семейного состояния.

Опомнились предприниматели только через полтора часа, когда все женское население Козяк носило в волосах по две тумаковские заколки. Этих крайне полезных и пользующихся спросом украшений хватало и на каждого третьего мужчину. Тогда, по настоянию бухгалтера, дуэт сменил профиль и приступил к оптовым закупкам шоколада. Еще через час жители райцентра были обеспечены сим продуктом на год вперед с учетом трехразового питания в день. Состояние предприимчивой парочки достигло к тому часу ста восьмидесяти тысяч долларов.

Дело ладилось. Капиталы росли, как на дрожжах, увеличиваясь в геометрической прогрессии. Через месяц их было уже так много, что Тумаковы не знали, что с ними делать. Хранить такие деньжищи в арендуемой спальне было неудобно, и квартиранты решили обзавестись собственным банком. К исходу второго месяца Тумаковым стало тесно; родные безденежные Козяки их уже не устраивали. Их манили неосвоенные соседние райцентры и многообещающий Крым. В срочном порядке там скупались земли — побережье и плодородные сады. Для развития торговли была приобретена пара пароходов. На одном предполагалось возить на Чукотку бродячих собак для упряжек и выменивать на них у северных народов бивни тюленей. Другой пароход предназначался для поставки за рубеж наших эмигрантов. Две бухгалтерские тетради были исписаны цифрами. Новые прибыли в них уже не вмещались, и разбогатевшие капиталисты завели толстый "Альбом для рисования", на обложке которого красным фломастером было начертано:

СЕКРЕТНЫЙ ПЛАН ТРУМЭНА

Название плана составлялось из первых букв семейной фамилии и имен супругов. После того как для звучности вставили букву "Р", Тумаков вспомнил, что такую же фамилию носил известный американский миллионер. Молодожены сошлись во мнении, что подобное совпадение — хороший знак свыше.

В альбом были начисто переписаны все коммерческие операции, начиная с удачной перепродажи заколок и заканчивая последней грандиозной сделкой — приватизацией угольных шахт Донбасса.

Многие тайны хранились в плане. Там были такие махинации, которые еще никогда и никому не приходили в голову, а между тем они должны будут принести девяносто восемь миллионов долларов чистого дохода. Все было рассчитано, расписано и нарисовано. Оставалось только взять и быстренько осуществить весь план, что, разумеется, было делом времени.

Впрочем, чету Тумаковых занимал не только бизнес. Иногда они говорили и о любви. Обычно интимная тема начиналась так:

— Эдька, — говорила жена вкрадчивым голосом, испытующе глядя на суженого, — ты меня сильно любишь?

— Ну, — угрюмо бубнил Эдька, чувствуя подвох.

— Нет, сильно или не сильно? — настаивала Натка.

— Нормально.

— Ты меня не любишь, — оскорбленно произносила супруга и надувала губы.

— Да люблю, люблю!

— Нет, не любишь!

— Люблю, бляха-муха!

— Так, значит, — сильно?

Эдька отбояривался, как мог:

— Слушай! Я такого не понимаю. Любят или вообще, или вообще никак. Так вот я тебя люблю — вообще!

Добившись определенности, Натка требовала купить турецкую люстру или нутриевую шапку, глава семейства чаще всего упирался, ссылаясь на отсутствие наличных денег, вложенных в товар, но в конце концов сдавался, подтверждая таким образом свои пылкие чувства.

Последняя их любовная беседа затянулась до утра, когда старатели уже начали нетерпеливо ворочаться в предчувствии пробуждения.

Любовь вновь требовала доказательств. На этот раз она вымогала белый "мерседес".

— Давай лучше купим "вольво", — предлагал миллионер, — синюю.

— На синей пыль видна.

— А белый цвет — дурацкий.

— Он благородный. А может, ты меня не любишь?!

— Люблю.

— Купишь?

— Куплю. Только не сегодня. Сегодня уже поздно. Давай спать скорей, а то сейчас есть захочется.

— Смотри же не забудь, — пригрозила напоследок Натка. — А себе, если тебе так хочется, можешь и "вольву" купить, денег, слава богу, уже много.

Последняя фраза, долетев до сознания Мамая, заставила его раскрыть глаза. Он вскочил, кошачьим шагом вышел из комнаты и прилип ухом к соседней двери. В спальне было тихо. За спиной сконфуженно кашлянул Феофил Фатеевич.

— С добрым утром, — оглянулся Мамай, — у вас там кто-то ночует?

— Да, два месяца уж.

— Вы что ж, папаша, возле нас приют открыли?

— У меня там постояльцы.

— И что? Обеспеченные люди? — деловито осведомился Потап.

— А… я ж говорю — постояльцы.

— Почему сразу не предупредили? Нехорошо, папаша. Теперь радостная встреча сына с родителем может быть омрачена присутствием посторонних лиц. Он человек необычайно стеснительный. Я, кстати, тоже. Иногда. Не найдется ли у вас для лучшего друга вашего сына чашки чаю? С бутербродом.

— Конечно, — вздохнул Буфетов, приглашая гостя на кухню. — А за постояльцев вы не беспокойтесь, они днем обычно спят.

— В ночную смену трудятся? Железнодорожники?

— Они… эти… молодожены.

— Что вы говорите! Понимаю. Стало быть, деньги есть? А скажите, в карты они не играют? Впрочем… это не имеет никакого значения.

За завтраком Феофил Фатеевич предъявил старую желтую фотографию, на которой был изображен голый годовалый негритенок.

— Что это? — удивился Потап.

— Мой сынок… и… ваш друг, — всхлипывая, пояснил Буфетов. — Правда, похож?

— Вообще не изменился, — убежденно заявил бригадир.

— Мой мальчик…

Мамаю показалось, что перед ним все-таки девочка, но снимок был настолько мутным, а Буфетов — умиленным, что перечить он не стал. К тому же выяснение пола младенца сулило старателям некоторые бытовые трудности, и для верности бригадир незаметно расцарапал на фото то место, которое могло натолкнуть старика на определенные сомнения.

— Теперь вы меня понимаете, — лепетал отец, — это для меня такое потрясение.

— Понимаю.

— У вас есть дети?

— Не знаю, — не задумываясь, сказал Потап. — Должны быть где-то. Что вы на меня так смотрите? Вы на себя посмотрите. Вот вы уверены, что Гена ваш последний сын? Я не уверен. И я тоже знаю о своем папаше только понаслышке. Вам еще повезло. Геннадий — мужчина смирный. Когда он все узнает, то даже и бить вас, наверное, не будет. А вот если я своего когда-нибудь отыщу… Кстати, вы никогда не были в Кировограде? А то я оттуда родом.

— Н-не был, — шарахнулся Феофил Фатеевич.

Мамай смерил его подозрительным взглядом.

— А может, проездом… бывали?

— Б-бог миловал.

— Я так и подумал, — успокоил Буфетова чекист, зная, что тот врет.

Исполнителю народных танцев доводилось гастролировать в Кировограде в 1962 году, о чем свидетельствовала анонимная справка, изъятая у Сидорчука.

Лишний раз проверив свои сведения, Мамай не питал к этому факту никакого интереса. Тем более, что сам он бывал в Кировограде лишь однажды, да и то проездом, и видел его вокзал из окна плацкартного вагона.

Но ни к месту, ни к дате рождения Потапа данное обстоятельство отношения не имело.

Глава 11. Три свидания

Если сопоставить сутки с человеческой жизнью, то утро — это вовсе не зеленая юность, как покажется многим, а пора, когда приходит запоздавшая старческая мудрость, с высоты которой можно осмыслить пройденный путь и коснуться его никчемности. Именно утром чаще всего становится стыдно за проведенную сгоряча ночь.

Так рассуждал Потап Мамай, приплясывая по балкону и философски поглядывая вниз, к подножию дома № 12АБ, где еще теплились позорные следы ночного вандализма. Испытывая внезапный приступ самокритики Мамай был вынужден признать, что его легкомысленное поведение ни к чему хорошему, не считая подбитого эфиопа, не привело. Но убиваться долго по этому поводу у бригадира не было времени. Вновь вспыхнувшая привязанность к драгметаллам уже несла его к близким козякинским горизонтам. В кисельной пелене стали узнаваться местные ориентиры: столбы высоковольтной линии, водонапорная башня, диспетчерская вышка, крыша отеля "Роди", каркас новогодней елки, памятник… Памятник Ленину! Потап встрепенулся, словно боевой петух. Сердце его бешено запрыгало в деревянной от мороза груди. Время разбрасывать камни и время собирать камни прошло. Подходить к добыче золота теперь следует цивилизованно.

Было 8 часов 29 минут. Утро выдалось холодным и многообещающим. Не мешкая, чекист набросил пальто, повязал белый романтический шарф и ринулся в город.

Задача была серьезной. Употребляя военную терминологию, предстояло взять "языка".

В каждом населенном пункте или его отдельно взятой части всегда имеется как минимум один вездесущий житель, владеющий самыми свежими и противоречивыми новостями. Он появляется в самый неподходящий момент, имеет десять пар глаз и столько же ушей, впитывает в себя все слухи, витающие в эфире, и после некоторой обработки пускает их в людных местах, мутя воду и меняя подводные течения. Это тяжелая и кропотливая деятельность, для осуществления которой требуется уйма времени, жизненный опыт и крепкие ноги. Поэтому подобные эрудиты в большинстве своем — граждане пенсионного возраста, не страдающие ревматизмом и склерозом. Для заезжего следопыта такие агенты — просто находка. Умение находить с ними общий язык и выуживать информацию обеспечивает половину успеха любого начинания. Лучший способ добиться аудиенции с "языком" — поднять вокруг себя легкий шумок; "язык" объявится сам и будет умолять о встрече. Но, учитывая специфику старательской профессии, бригадир решил воздержаться от пресс-конференций и отловить всезнайку тихо.

Располагая лишь данными о кличке, но не зная "языка" в лицо, Мамай долго бродил по административно-хозяйственному центру, смотрел, как открывают магазины, и придирчиво оглядывал сонных прохожих, выискивая среди них особо подозрительных. Но подозрительных как-то не было. Все были одинаковые, хмурые и спешащие на службу.

Проскакав два квартала в задумчивости, Потап остановился у двухэтажного здания с окнами разной ширины. Строение несомненно являло собой местный храм культуры, на что указывали нежно-абрикосовый цвет его стен и две готические колонны. В подтверждение сей догадки справа от дверей имелась вывеска:

Дворец культуры

металлургов

"Литейщик"

Слева, ниже красной стрелки, были прибиты жестянки: "Кассы" и "Туалеты M Ж".

Оценив фасад, Потап счел Дворец вполне пригодным для проведения в нем зрелищных мероприятий и решительно переступил порог.

В холле было пусто и холодно. Потолок украшали шевелящиеся гирлянды, к которым на нитках были подвязаны куски ваты и капроновые снежинки. Пол скрипел и сверкал осколками елочных шаров. Сквозняки разносили по углам запах хвои и пива.

В поисках живой души Потап прошел в следующий зал, невнимательно осмотрел фотографии киноартистов. Вместо одного портрета на стене висела пустая рамка с подписью: "Балетмейстер Пиптик И.А." Прочитав фамилию, бригадир подумал, что где-то уже ее слышал. "Из классиков, должно быть", — заключил он, недолго покопавшись в памяти и удивляясь тому обстоятельству, что в Козяках обитают столь яростные поклонники балета, что похищают своих кумиров прямо из общественных дворцов.

За стендом "Наши края" таилась директорская дверь. Успев краем глаза заметить "Чаботарь О.В.", Потап повернул ручку.

За столом сидел стареющий сонливый мужчина в домашнем свитере и натуральной овчинной телогрейке, какие носят кладовщики хозяйственных складов и киношные командиры партизанских отрядов.

— Честь имею! Я экстрасенс. Согласен провести у вас один сеанс, — заявил Мамай с порога, нахально разглядывая ненастоящего партизана.

Чаботарь О.В. не выразил сколь-нибудь заметного удивления и продолжал читать газету.

Вошедший озадаченно помолчал, откашлялся и предпринял вторую попытку:

— Честь имею! Я экстрасенс! Могу устроить вам один сеанс.

На этот раз директор благодушно улыбнулся, как бы говоря: ну что уж тут поделаешь, экстрасенс так экстрасенс.

"Вполне можно было бы назваться принцем Датским, — подумал Потап, опуская в карман несгодившееся удостоверение. — Мужик вроде бы с понятием.

Чаботарь О.В., казалось, был тоже огорчен несостоявшейся встречей с отпрыском королевской фамилии. Он вздохнул и невесело спросил:

— Почему же только один сеанс?

— Мы с напарником у вас проездом, — быстро сообщил целитель, не ожидавший столь радушного приема. — Так что не имеем времени. Может, как нибудь… На обратном пути.

Олег Васильевич с пониманием кивнул и пригласил гостя подсесть поближе.

В доверительной беседе сразу выяснилось, что целители направляются на международный симпозиум магистров белой магии, а в захолустный городишко их привело, собственно, чувство сострадания к простому люду. Для пущей убедительности белый маг показал удостоверение в алой обложке. Больше предъявлять было нечего. Понятливый директор хотя ничего и не разобрал, но на всякий случай с уважением привстал.

— А давно ли к вам заглядывали наши младшие коллеги-экстрасенсы? — небрежно поинтересовался маг.

Чаботарь О.В. почесал лысую макушку и не сразу ответил:

— Да уж давненько. На моей памяти не было.

Оба тут же пришли к единодушному мнению, что это форменное безобразие. Просто ужасно. Народ нужно немедленно спасать.

— Это нехорошо, когда порча и сглазы безнаказанно косят ряды трудящихся, — говорил высокий гость.

— Да, упущения, — подтверждал директор. — Можете помочь? Замечательно! С нашей стороны будет полная поддержка. А то от этих дискотек одни убытки. Не молодежь, а варвары. Стекла бьют, стены царапают, имущество портят.

Олег Васильевич погрузился в свои беды. Раньше театры приезжали, трагедии ставили, а теперь… В прошлом году зверинец привозили, дети были рады. А вот старшему поколению просто нечего предложить. Вот хор бы цыганский! У высокого гостя случайно нет в этой сфере связей? Есть? Было бы замечательно. После симпозиума завезет? Ах, как хорошо!

— Даже не знаю, как вас и благодарить! — рассыпался Чаботарь О.В.

— Не стоит, не стоит, — стеснялся экстрасенс, ерзая на стуле, — я и сам не знаю.

— Простите, как вас будем представлять народу?

— Мамай Второй, — глазом не моргнув, сказал знаток цыганских хоров.

— Сын Мамая Первого?

— Ага, а вы откуда знаете?

— Да так, слышал краем уха. В детстве.

Директор помолчал, как бы отдавая дань почтения великим предкам гостя. Потом спросил:

— А ваш напарник?

— Учитель.

— Ну да, учитель. Как его?

— Абу- Малаку.

— Тоже Второй?

— Нет, Первый. Он тибетский старец, с самого Тибета. Очень мудрый человек.

— Ну так когда Гости смoгyт начинать?

— Хоть завтра! Но лучше в пятницу. Рекламу, надеюсь, вы возьмете на себя? Хорошо.

Целитель встал и рассеянно подал руку.

— Да, чуть не забыл, — спохватился он. — Понимаете ли… есть одна заминка. Так, дорожное недоразумение. Украли вещи. В том числе концертные фраки. Можете частично посодействовать?

Оказалось, что помочь может Ванька Пиптик из Кружка бальных танцев. Весь реквизит у него.

Стали прощаться.

"А хорошо бы уговорить их выступить цыганским хором, — мыслил директор "Литейщика", провожая экстрасенса. — Видно, безработные культпросветработники. Вот ведь до чего докатились! Экстрасенсы!"

Бригадир также уносил с собой самые теплые впечатления от встречи.

Обнаружив во дворе два черных хода, он пошел осваивать второй этаж. Там располагались библиотека, шахматно-шашечная секция, кладовые, костюмерные и еще три безымянные запертые комнаты. Четверть этажа занимал спортивно-танцевальный зал, к дверям которого было приклеено рукописное объявление:

"Учу танцевать танец рэп. С женщин-50 тыс., с мужчин — 80 тыс."

"Однако! — изумился Потап, открывая дверь. Мужчинам надо бастовать".

У зеркальной стены стоял человек в облегающем спортивном костюме и выдавливал на носу угри. Увидев отражение незнакомца, человек вздрогнул и повернул к нему страдальческую физиономию, истекающую слезами.

— Кто здесь? — спросил он слабым тенором. Как сюда вы ворвались?

Потап огляделся — в самом деле, кто это там врывается? — и, никого не найдя, пустился в обход по залу. Он шел точно по периметру, по-хозяйски проверяя на прочность шведскую стенку и трогая борцовские чучела. Поравнявшись с красноносым физкультурником, он обошел его вокруг и, оценив, неожиданнно рявкнул:

— Пиптик?

— Пиптик, — робко подтвердил учитель танцев, поставив ноги в первую позицию. — А вы за кого? За Хранцузову?

— Могу и за нее, — подыграл Мамай, хищно ухмыляясь.

— Тогда, значит, за Кострюкову? — Пиптик побледнел и зажмурился. — Ну что ж, приступайте. Только если хотите знать мое мнение, то вот оно: ваше поведение дико и некультурно! А все-таки вы за кого?

— Я ни за кого. Но если что — могу и навалять. Учитель танцев открыл один глаз.

— Как это? Вы не за Кострюкову?

— Я от директора.

— И бить не будете? — воспрянул Пиптик, открывая второй глаз.

— Пока нет. Хотя… Там видно будет.

— Тогда кто вы, собственно, такой?

Экстрасенс нехотя представился и вкратце объяснил суть дела. Показывать удостоверение он посчитал излишним.

Пиптик, чудом избежавший тумаков, несказанно обрадовался.

— А я Иоан Альбертович Пиптик. Балетмейстер международного класса, приглашался на роль Щелкунчика. А вы от Чаботаря? Были у него? Ну и как? Раскусили его? Раскусили? Как интеллигент интеллигенту советую с ним поменьше связываться. Пропащая личность, дикарь, из рабочих. Совершенно не разбирается в культуре.

И Ваня Пиптик принялся жаловаться на некультурного директора, бесцеремонно запрещающего вешать в холле портрет балетмейстера. И это несмотря на то, что Иоан Альбертович в свое время приглашался на рольЩелкунчика!

Из какого именно театра поступало предложение и чем это закончилось, танцор уточнять не стал, переметнувщись на другую, еще более болезненную тему.

Оказывается, в этих диких краях совершенно нет женщин. То есть кое-какие, конечно, водятся, но все они ужасно дикие и малообразованные. К тому же от скуки они рано выходят замуж и при знакомстве с культурными людьми не всегда об этом сообщают. А стоит лишь слегка уделить им внимание, как тут же являются их дикие необразованные мужья и начинают вести себя уж совсем дико и необразованно.

"А не Гаркушкин ли это хахаль? — сообразил Мамай, припомнив, что слышал фамилию танцора из уст ранимой администраторши. — Ба! Да это же Ромео!"

— …И вот они приходят прямо сюда и, видите ли, бьются, — завершил Иоан Альбертович свой скорбный монолог.

— Кто? — рассеянно спросил Потап.

— Мужья! Кто же еще! Иногда двоюродные братья, видите ли.

— Тоже бьются?

— Ну, те не так сильно, но тоже.

— Ничего, — заверил экстрасенс, сопоставив могучую борцовскую фигуру Элеоноры с тщедушным тельцем Пиптика, — ничего, скоро вас ожидает приятное исключение.

— Вы думаете? — с надеждой спросил балетмейстер.

— Несомненно. Я уже предвижу, как одна некультурная дама спешит к вам выразить два слова. Причем выражать она их будет без посторонней помощи и с подавляющим, я бы так сказал, успехом.

Пиптик, неверно истолковав пророчество, скверно захихикал и потер ладошки.

— С успехом, говорите? — оживился он. — Как вы хорошо сказали: с успехом! Я, кажется, догадываюсь, о ком вы говорите. Ходит тут ко мне одна, танцевать, видите ли, хочет. Но мы-то с вами знаем, чего она хочет. Я ее насквозь вижу, почти как вы. Скажите, а вы все предвидите? Все, все?

— Могу частями. Хотя мне уже пора. Так вы не забудьте о поручении.

— Конечно, конечно! — засуетился Иоан, провожая гостя к выходу. — С успехом! Это вы брависсимо сказали. Шепните мне на ушко, как интеллигент интеллигенту, эту особу не Клавдией зовут? А? Так ведь? А лучше молчите, пусть это будет для меня сюрпризом.

"Еще каким", — подумал Потап, загадочно подмигнув балетмейстеру. Его подмывало назвать истинное имя таинственной дамы и посмотреть, как Пиптика хватит удар, но нужда в концертных костюмах удерживала Потапа от подобного развлечения.

— Так я надеюсь! Я буду ждать! — бурлил заинтригованный танцор.

— Ожидайте, — подбодрил его пророк на прощание.

На лестнице он столкнулся со взмыленным молодым человеком. Человек остановился, сердито оглядел Мамая и ринулся дальше.

— Эй! — окликнул его пророк. — Вы, случаем, не за Кострюкову!

— За нее! — гаркнул мститель.

— Брат?

— Муж!

— У-у, совсем туго. Нехорошо, гражданин, опаздываете. Вам во вторую дверь направо. И поторопитесь! Там уж заждались!

Оценив вполне широкую спину гражданина, чекист понял, что с секунды на секунду в спортивно-танцевальном зале произойдет короткий, но драматический акт возмездия. Пиптик, уличенный в посягательстве на честь некой Кострюковой, получит два раза в одно и то же ухо, после чего будет хныкать и называть обидчика "видители, диким и некультурным".

Представив себе эту пошлую сцену, Мамай посчитал скучным возвращаться и наблюдать ее вторично, пусть и наяву.

Покинув Дворец культуры, бригадир взял курс на Дворец бракосочетания, справедливо полагая, что изловить "языка" в такую погоду можно либо на свадьбе, либо на похоронах. В ходе недолгих блужданий между загсом и бюро ритуальных услуг было установлено, что в Козяках за последние три дня по невыясненным причинам никто не умер. Что же касается браков, то таковые регистрировались в районном загсе исключительно по субботам. Оставалось лишь одно рыбное место — универмаг.

Очереди бывают разные. Есть очереди, которые выстраиваются за чем-нибудь нелимитированным. Например, к мавзолею Ленина или в ресторан "Макдональдс". В таких случаях очередники стоят стройной цепочкой и учтиво дышат в затылок впередистоящего. Они соблюдают порядок и полны спокойствия, ибо твердо знают, что чучело вождя никуда не убежит и покажет себя всем, а господин Мак Дональд, в свою очередь, из кожи вылезет вон, но обеспечит бесперебойную кормежку своих клиентов. Революционер, он на то и революционер, чтоб удовлетворять любопытство граждан. А капиталист, стало быть, на то и капиталист, чтобы утолять их голод.

Но есть и другие очереди. Томящиеся в них люди знают заранее, что отпускаемого товара на всех не хватит наверняка, и от этой мысли их нервная система портится. Отсутствие гарантий делает граждан обидчивыми. Они угрожающе сопят друг на друга, испепеляют взглядами и не узнают дальних родственников. Такие очереди комкаются, разбухают и нередко выливаются в стихийные митинги. Человек, еще вчера мирно стоящий за вами в кассу музея, сегодня может огреть вас портфелем или укусить за шею из-за какой-нибудь сосиски. И в этом он не виноват. Атмосфера в очереди зависит не от воспитанности граждан, а от соотношения спроса и предложения.

Носки, продаваемые по государственным расценкам и в ограниченном количестве, — вещь в хозяистве крайне нужная, из-за которой не грех и поскандалить.

Потап это понял, едва войдя в галантерейную секцию козякинского ЦУМа.

Стояла гнетущая тишина, предшествующая обычно кавалерийскому набегу. Все застыло в ожидании. Быстро сообразив, что промедление подобно если не смерти, то уж потере трех часов точно, Мамай затесался в гущу безносочников. По очереди покатился ропот — принесли носки. Граждане зашевелились подобно броуновским частицам. Потапа стали хватать за локти и, зло шипя, направлять в конец очереди. В ответ он выкатывал глаза и озабоченно спрашивал:

— Где здесь батарейки? Вы за носками? А батареек не видели?

Притупляя таким способом бдительность покyпателей, Потап успешно продвигался вперед.

Внезапно прошел слух, что товара хватит лишь на половину желающих. Стало жарче и теснее. Задние стали напирать. Загремели лозунги:

— Давать по одной паре в руки!

— Проверяйте паспорта!

— Заводите списки!

Передние злорадно заулыбались и потребовали не ущемлять прав человека.

— Сколько хотят — столько и отпyскайте! — кричали они. — Хоть даже три пары!

Замахнуться на четыре пары было бы, конечно, слишком.

Средние помалкивали и прикидывали, к кому примкнуть.

— Это последние в этом месяце, — просочился чей-то скрипучий, словно из старой шарманки, голос.

— Потом будут выдавать только по справкам покойникам и молодоженам.

— Значит, вам только одна пара полагается, — откликнулся кто-то, — можете идти домой, бабуля, вам принесут.

— Типун тебе на язык. Тебе они раньше понадобятся.

"Где-то здесь", — определил чекист, навострив уши.

— Носки от радиации сделанные, на случай войны, — вещала шарманка совсем рядом, — но лучше брать хоть такие, больше не будет, с первого числа удорожание произведут в десять разов.

Обыватели, как чумы боявшиеся первых чисел каждого месяца, дружно застонали.

"Так и есть — Кислыха. Где же она, ч-черт!" — искал Мамай, вращая во все стороны головой.

Невидимая старуха продолжала измываться уже откуда-то издалека. Бригадир рванулся, но было уже поздно. Тиски перепуганных безносочников сомкнулись намертво, и он оказался притиснутым к прилавку, за которым возвышались махрово-оранжевые горы. Покупатели восторженно пожирали их глазами, горящими оранжевым огнем.

— Какой размер? — закричала на Потапа продавщица.

Он растерялся. При мысли, что с завтрашнего дня по Козякам будут гулять сотни оранжевых щиколоток, ему стало не по себе.

— Глухой, что ли? — еще раз обратилась девушка.

— У вас есть другой цвет? — нашелся чекист. — Что-нибудь повеселее.

— Куда уж веселей?

Смирившись, Мамай протянул деньги, не подозревая, что уже выдал себя. Подобной дерзости стены универмага не слышали давно.

— Да он приезжий! — завопила толпа. — Цвет ему не такой. Еще перебирает! Не давать ему! Прописку проверьте!

Продавщица сжалилась и торопливо сунула ему сверток, после чего обладатель оранжевых носков был выброшен штормовой волной к секции грампластинок.

В океане всеобщего возмущения уловить знакомый голос оказалось сложнее. Мамай вновь ринулся по проторенному пути, отбиваясь от нервных граждан и предлагая им обменять носки на батарейки. Поиски ни к чему не привели, и, переругавшись со всей очередью, он вернулся на исходную позицию.

Но, как известно, на ловца и зверь бежит. "А если не бежит, то, значит, прячется где-то неподалеку", — размышлял Мамай, приближаясь к отряду старух, во главе которого стояла и сама Кислыха. Она стращала публику подорожанием и нашествием мафии.

— … Вчера вижу, как один мужчина в такой шляпе и красном галстуке из машины вылез, а в руках четыре лотка яиц и кусок мяса килограмма на три. Махвия вам.

Старухи одобрительно загудели:

— Где ж это видано, чтоб столько яиц жрать! Махвия! Махвия!

— А морда у него — во какая! Больше телевизора. Вот до чего страну, паразиты, довели. А на днях колдуны приехали, — продолжала Кислыха, — да, колдовать на нас будут. Одну женщину так заколдовали, что она аж почернела вся. Теперь она как негр ходит, те, что по Африке сигают.

— О, махвия какая!

— А самому главному из них — сто два года, борода до земли — белая, белая, а на глазу бельмо.

— О, махвия, а! — галдели бабушки.

"Это у кого бельмо на глазу? Это у меня бельмо на глазу?!" — возмущался бригадир, пробираясь в середину круга.

Сплетница оказалась живописной старухой, одетой в лысую, когда-то каракулевую шубу. На маленькой головке восседала мохеровая шапка-папаха, из-под которой задорно торчали крашеные рыжие кудряшки. Старческий рот и брови, казалось, были намалеваны непослушной рукой младенца.

Как выяснилось позже, Кислыха профессионально занималась сглазом и обладала редкой способностью присутствовать в нескольких местах одновременно.

— Слыхали, Кулакевичка из молочного родила от за…

— Гражданка! — нетерпеливо грянул Мамай. — Я вас по всему этажу ищу! Вы за кем стоите? Что же вы все напутали! Сами заняли в шести местах, а сами тут стоите! А остались, между прочим, только тридцать третьи размеры. Кто последний?

Слушательницы всполошились, закудахтали и бросились в очередь. Кислыха осталась в одиночестве. Она прицелилась в грубияна, лишившего ее аудитории, недобрым оком и принялась наводить порчу.

— Одна моя плохая знакомая, тоже колдовка, заговорил Потап, наблюдая за ее стараниями, — так та тоже глазила людей в общественных местах.

— Ну и что с того? — насупилась сплетница, для пущего устрашения сдвинув жирно нарисованные брови.

— Ничего. Оказалась любительницей. Один мужчина превратился в собаку и тут же на нее напал. Больше она такими глупостями не занималась, ушла в ветеринары. Не читали? В газетах сообщалось, дело громкое было.

Кислыха не ответила и злобно отвернулась. Какое-то время она оглядывалась по сторонам, выискивая себе более покладистую жертву, но поблизости никого, кроме нахального молодца, не было. Старуха затосковала. Силы ее иссякли. Больше молчать она не могла. Молчание вредило ее здоровью. Новостей было так много, а места для них внутри сплетницы так мало, что если бы она рискнула подержать их в себе еще минуту, то непременно бы лопнула.

Кислыху распирало. От напряжения голова ее налилась кровью и стала дребезжать, словно кипящий чайник. При виде таких страданий Мамай наконец сжалился.

— Так кто там от кого родил? — участливо спроосил он.

— Ку… Ку… Кулакевичка, — выпустила она слегка пары и вновь попыталась сомкнуть рот. Но остановиться ей уже не удалось. — Кулакевичка из молочного родила от заведующего из мебельного, у него уже было две жены, у них от него три ребенка, два у первой и один у второй, а второй он алименты не платит, а первой уже выплатил…

Старуху прорвало. Она трещала без умолку, на одном дыхании, и Мамай начал беспокоиться, что ей не хватит воздуха и она не успеет выдать на-гора нужные сведения.

Во избежание наплыва публики чекист увел старуху подальше от посторонних глаз. Самым подходящим оказался отдел посуды, где можно было надежно укрыться за горой пластмассовых тазов.

Желая положить конец беспредметной болтовне Кислыхи, Потап склонился к ней и дважды громко кашлянул. Но призывы не подействовали. Кислыха только ускорила темп, захлебываясь и зажмуриваясь от удовольствия. Попытки прервать ее мирным путем были бесполезны. "Ладно, дам бабке выговориться, пусть подребезжит, — мыслил бригадир, видя, что дело затягивается, — а я пока схожу за сигаретами". Вернувшись, он застал ее на том же месте. Не заметив отлучки слушателя, сплетница стояла с крепко закрытыми глазами и продолжала давний монолог. Потап нетерпеливо посмотрел на часы. Ждать больше было нельзя, Кислыха оказалась неутомима. Он уважал старость и потому довольно вежливо постучал пальцем по твердому лбу старухи.

— Мамаша-а, — позвал Мамай, — эй, мамаша.

— Чего тебе? — окрысилась старуха.

— Про то, что вы рассказываете, я и сам знаю, все про это знают. А вот что вы можете сказать о… о…

Кислыха стала в стойку.

— Ну! — дрожала она от нетерпения. — Ну! Ну о чем?

— Да нет, что вы можете об этом знать? — дразнил ее Потап, с сомнением глядя сверху вниз. — Ведь вы ничего не можете об этом знать!

— Я?! — кипятилась сплетница, права и обязанности которой нагло попирались. — Это я-то не могу знать?! Ну о чем, о чем я не могу знать?

— Ну вот к примеру-у… Ну хотя бы… Вот вам элементарный вопрос: что делали ответственные работники райкома КПСС в период с августа девяносто первого года? А?

— Ночью?

— Какой ночью! Не знаете? Сдaeтecь? Так и говорите.

— И-и-и! Да я!.. Да если хочешь знать…

— Минутку, — остановил ее чекист и, достав блокнот, скомандовал: — Начали!

— Ну так вот…

Хотя допрашиваемая давала показания с полной самоотдачей, Мамай очень скоро осознал, что выжать из нее необходимую информацию будет непросто. Заданная тема оказалась для Кислыхи лишь горкой, с которой она скатилась и набрала разгон. Дальше, подобно необъезженной лошади, она понеслась совсем не в ту степь. В той степи были подорожавшие энергоносители и смерть любимой собачки Моси, прогноз погоды и проклятый геморой. Там было все. Не было там только интересующих Мамая ответственных работников. Бригадиру приходилось постоянно перебивать непокорную старуху и наставлять ее на путь истинный.

Первый час он слушал с большим вниманием, задавал наводящие вопросы и делал записи. Проходившая мимо уборщица, умилившись видом собеседников, решила про себя, что переросток-внук внимает наставлениям моложавой бабушки.

По прошествии еще одного часа, когда секция головных уборов была тщательно вымыта, уборщица заметила, что внук стоит понурившись, болезненно морщится и как-то враждебно взирает на бабулю.

Пошел третий час допроса. Носки давно распродались, очереди разбежались, кафельный пол блестел и отражал люстры. Уборщица, опершись о швабру, подозрительно наблюдала, как непослушный потомок пытается удрать от прародительницы и, судя по жестам, категорически отказывается ее слушать. Быстрым шагом он поднялся по лестнице и, не сбавляя хода, принялся кружить по второму этажу. Старуха преданно трусила следом. Иногда она настигала его, хищно вцеплялась в полы пальто и шипела:

— Это еще не все… Там еще много чего было… Постой чего скажу…

Потап молча вырывался и, не оглядываясь, двигался дальше. Предприняв хитрый маневр, он ринулся вправо и торопливо сбежал по ступенькам вниз. При этом пальто его распахнулось, словно парашют, преследовательница чуть было вновь его не схватила. Бригадир рвался к выходу. Кислыха стала отставать. Оказавшись на просторе, он интуитивно сменил резвый шаг на галоп и еще до того, как Кислыха сообразила, в какую сторону ей следовать, скрылся за поворотом улицы Воровского.

Глава 12. Сэю-вэю

— Я принес тебе радостную весть, — сказал Потап распахнувшему перед ним двери эфиопу, — только сначала пообещай, что не будешь бросаться целовать мне ноги. Я этого не люблю.

Тамасген испуганно икнул и выжидающе уставился на бригадира.

— Обещание принимается, — удовлетворился Потап и, разувшись, прошел в комнату.

Подмастерье, хромая, последовал за ним.

— Как твоя контузия? Хромаешь? Ничего, до пятницы заживет.

— Почему?

— Потому что в пятницу наш выход. Я обо всем договорился. Ты дебютируешь в качестве тибетского целителя, я, как и планировалось, — твой последователь. Костюмы будут, директор клуба — наш человек. Ну? Ты рад? Я тоже. Ну иди, репетирyй, времени осталось мало. Стань перед зеркалом и делай страшные глаза. Вот такие, как они у тебя сейчас. Только не очень тужься, а то повылазят.

Вытолкав млеющего эфиопа, Мамай принялся за канцелярскую работу. Он выложил на стол толстую пачку открыток, купленных по пути домой в книжном магазине, отсчитал четыре штуки, взял ручку и приготовился писать. Открытки были двойные, на лицевой стороне два сизых голубя несли куда-то в облака массивные обручальные кольца. На развороте открытки золотом было написано: "Приглашаем на торжество". Несколько минут Потап смотрел в окно, собираясь с мыслями. Затем, сверяясь с записями в своем блокноте, вывел первое слово…

Внезапно раздался дикий писк. Потап бросил ручку и пошел в ванную. Он все понял. Должно быть, юная квартирантка, прервав свой сон, отправилась по нужде и повстречалась с репетирующим эфиопом. "Да, — пробурчал чекист, — надо было их сразу познакомить. Мне еще истерик не хватало".

— Девушка, что это вы тут кричите? — обратился он к Тумаковой недовольным тоном. — Вы что, негра никогда не видели?

Увидев еще одного незнакомого мужчину, Натка заверещала еще раз, но уже несколько тише.

— Я что, тоже похож на негра?

— Не-е, — выдавила Тумакова, прижимаясь к стене.

— Зачем тогда так орать? Гена, поздоровайся с соседкой, видишь, человек робеет. Ну, ты что стоишь, как чучело? Что про тебя люди подумают? Эй! Девушка, кажется, вы мне Гену напугали. Нельзя же так.

— Вы… кто? — осмелела Натка.

— Мы? Потап. А это Гена. Иностранец, как вы уже заметили.

— А что вы здесь делаете?

— Живем. А вы?

— И мы, — застеснялась юная миллионерша, натягивая маечку пониже.

— В самом деле? Значит, вместе будем жить. Вернее, рядом. Геннадий, ты долго будешь глазки строить? Пропусти даму в санузел.

Мамай обрызгал лицо Тамасгена водой и за руку вывел его из ванной комнаты.

— А он… настоящий? — спросила Тумакова, изумленно разглядывая иностранца.

— Он? — переспросил Потап, в свою очередь внимательно осмотрев товарища. — Черт его знает, вроде настоящий. Был по крайней мере. С утра.

Эфиоп повел глазами и кротко произнес:

— Здрасьте.

— Вот видите, — обрадовался бригадир, — я ж говорил. Ну, не будем вам мешать.

— Она кто? — спросил Тамасген, когда старатели оставили даму и скрылись в своей комнате. — Его дочка?

— Точно не знаю, но все может быть. Папашка твой, кажется, был ярым кобелем, а? Ну ладно, ладно, шучу. Она здесь квартирует, вместе с мужем.

Потап сел за стол и продолжал прерванное дело.

— Кому пишешь? — поинтересовался подмастерье.

— Одним хорошим знакомым. Пригласительные билеты на наш концерт, — ответил Потап, выводя витиеватые буквы. — Они непременно должны быть. Я выхлопотал для них лучшие места. А ты ложись спать.

— Так рано же.

— Сегодня мы работаем в ночную смену. Потом все расскажу, не мешай.

Эфиоп в нерешительности потоптался возле шефа, недовольно шмыгнул носом и заковылял к тахте. Все эти ночные смены ему не нравились.

Спустя полчаса вернулся с работы Феофил Фатеевич.

Бригадир завершил свои труды, запечатал открытки в конверты и вручил их разносчику телеграмм, вежливо велев завтра же доставить их по указанным адресам.

— Ради вашего сына, — добавил он страстным шепотом.

Батрак кивнул и безмолвно спрятал конверты в сумку. Так же тихо он удалился на кухню, включил радио и суетливо загремел посудой. Было видно, что он стесняется своего приблудившегося сына и избегает встречи с ним. Нехорошие намеки товарища Мамая насчет города Кировограда посеяли в его душе еще одно страшное подозрение. Феофил Фатеевич был в отчаянии.

Не раздеваясь, Потап повалился на квадратную барскую кровать с железными решетками, которые больше походили на ворота, украденные из замка средневекового феодала.

Подмастерье не спал и беспокойно ворочался на скрипучей тахте. Ему не терпелось выяснить некоторые условия своей работы.

— Пота-а-ап, — не выдержав, позвал он.

— Чего тебе?

— Сколько я получу?

— А сколько ты хочешь?

— Семьдесят пять процентов, — не раздумывая, заявил тибетский целитель.

Чекист неожиданно захохотал, приятно пораженный подобной наглостью, и также неожиданно перестал смеяться.

— Хорошо, — серьезно ответил он.

— Правда? — не поверил Тамасген. — Ты мне дашь семьдесят пять процентов?

— Я этого не говорил. Я сказал — хорошо, что ты хочешь. А получишь ты пятнадцать. И это тоже будет еще хорошо.

— Как пятнадцать?

— Наличными. Вообще-то я собирался поделить гонорар фифти-фифти, но теперь твою долю решил урезать за хамство.

— Мнэ де-еньги нужьно-о, — заканючил вечный студент, — я домо-ой хочу-у.

— Деньги портят человека, — нравоучительно заметил Потап. — Иногда они даже сводят его с ума. Как, например, в твоем случае. Впрочем, ты тронулся из-за отсутствия денег. Такое тоже случается, но реже. По этому поводу могу рассказать тебе одну поучительную историю, добытую мной сегодня из одной зловредной бабки.

И Мамай поведал эфиопу историю, которую Кислыха выбалтывала по частям, вперемешку с другими случаями, и которую можно было пересказать лишь после изрядной литературной обработки. И все же в ней осталось много туманных моментов. Что-то Мамай мог объяснить сам, что-то так и осталось неясным.

***

Жил-был один человек по имени Леонид Самсонович Пепренко и трудился он при этом первым секретарем райкома КПСС. В соответствии с занимаемой должностью он был умеренно упитан, умеренно образован и умеренно проницателен. Словом, Леонид Самсонович отличался от тысяч таких же простых первых секретарей разве что одним своим свойством. Товарищ Пепренко был доверчив. Как последний коммунист он верил в правое дело партии, верил, что своею деятельностью он привносит великую лепту в это правое дело, и — что особенно обидно — верил, что партия, как родная мама, будет всегда отвечать ему теми же пылкими чувствами.

Рабоче-крестьянское происхождение, отсутствие вредных привычек и прилежная, зачесанная назад седеющая грива давали Леониду Самсоновичу все шансы продвинуться по служебной лестнице и перебраться когда-нибудь в обком. И так бы тому и быть, если бы не одно непредвиденное происшествие.

Накануне 1992 года товарищ Пепренко включил себя в состав делегации инженеров-металлургов и уехал в дружественную Индию обмениваться опытом.

Обмениваться пришлось два месяца, и вернулся он лишь в феврале, с азиатским загаром на щеках и тремя чемоданами.

Чемоданы подхватили встречающие инструктор и шофер и понесли к машине.

Первый секретарь сидел на заднем сиденье "Волги" и угрюмо смотрел на проплывающую мимо серую улицу, рыжий снег и сутулых земляков. Он смотрел, но ничего этого не видел. В глазах его рябили индийские колориты, вместо улицы Воровского простирались джунгли, по которым запросто носятся слоны. Слева, на месте мастерской "Утюг", возвышался величественный храм. На фоне живописных пейзажей распевали босоногие сторонники Кришны. Воспоминания рождали в голове Леонида Самсоновича самые смелые фантазии. "Харе, харе, Пепренко харе", вопили тощие вороны, подражая кришнаитам. Выходило нескладно, но зато приятно для уха замечтавшегося секретаря…

— Леонид Самсонович, — вернул его на скучную землю голос инструктора, — у нас тут без вас перестройка полным ходом действует. Вот реформу в декабре провели.

— Молодцы, — рассеянно молвил Первый.

— Это не мы, это правительство, — зарделся инструктор.

— Что ж за реформа-то?

— Денежная. Деньги отменили.

Пепренко строго посмотрел на младшего соратника.

— Что ты мелешь? — раздраженно спросил он.

— Ну, то есть не все деньги, а сугубо сто и пятидесятирублевые купюры.

Инструктор пихнул локтем шофера, и тот молча подтвердил.

Неожиданная весть произвела фурор. Мелкой трусцой разбежались слоны, рухнул буддийский храм, подняв облако пыли, злорадно осклабившись, улепетывали прочь лысые кришнаиты. Все исчезло. Осталась лишь трехлитровая банка с наклейкой "Томаты", доверху набитая сугубо сторублевыми рулончиками. Трудовые сбережения безвозвратно уплывали вниз по Гангу…

Это был удар. Товарищ Пепренко схватился за сердце, хотя это было совершенно лишнее. Закаленное сердце партийца продолжало стучать в прежнем ритме. Но вот мозги… Там что-то щелкнуло, что-то не туда заскочило и завертелось совсем в иную сторону. Но в тот роковой миг Леонид Самсонович так и не сообразил, что последствия потрясения сказались именно на этом весьма важном органе. И поэтому товарищ Пепренко продолжал держаться за левую сторону груди.

— Живо-о! — закричал он неприятным голосом. — На дачу-у.

Авто круто развернулось и, минуя мастерскую "Утюг", помчалось по улице Воровского в обратном направлении…

Перепуганный инструктор робко пытался втолковать, что деньги не совсем отменили, а лишь меняют на новые, а уж товарищу Пепренко их обменяют в сей же час, так как он по уважительной причине был в командировке. Но слабая речь его не была услышана. Товарищ Первый не обратил на нее внимания. Он был занят. Он ругался нехорошими словами, странно рыдал и взвизгивал, уподобляясь капризному ребенку, у которого отняли игрушку. Видя, что Леонид Самсонович крайне взволнован, инструктор вежливо притих.

В считанные минуты "Волга" достигла южной окраины райцентра. Леонид Самсонович выскочил из машины и побежал к дачному дому, на ходу приказав соратникам вернуться через час. Когда товарищи уехали, секретарь райкома схватил лопату и ринулся в сад. Там он покружил в нерешительности вокруг старой груши, отмерил от нее три шага на восток, огляделся и принялся долбить мерзлую землю…

Час спустя за воротами несмело посигналила машина. Потом еще. И еще. Никто не выходил. Истомившиеся подчиненные осторожно подошли к забору и просунули головы в проем калитки. Патрона они застали за необычным занятием. Без шапки, без пальто, с засученными рукавами индийского свитера товарищ Пепренко воодушевленно рыл.

— Чего это он? — удивился инструктор.

— Гм, может, червей копает? — выдвинул предположение шофер.

— В феврале месяце?

— А что? Зимой тоже рыбу ловят.

Соратники переглянулись и тихо скрылись. Еще через час привезли супругу товарища Пепренко. При виде раскопочных работ Раиса Пантелеевна всплеснула руками и затрясла подбородком.

— Ленечка! — заголосила она. — Где обещанный мне плащ?

— Рая! — вырвалось из могучей груди землекопа. — Где же они, ч-черт! Где?

— Да кто, Ленечка?

— Да они… эти… как их… Я забыл, Рая! Забыл! — рычал супруг, вспахивая руками землю.

Корни черной груши были оголены и искромсаны лопатой. Вокруг неакуратными холмами лежал чернозем.

— Ты с ума сошел! Встань с колен!

Наконец каким-то образом до Леонида Самсоновича дошло, что в глазах жены и подчиненных он выглядит довольно глупо. Он встал, устало отряхнул брюки и побрел к жене. Принимая от нее пальто, товарищ Пепренко застенчиво пробормотал:

— За землей, понимаешь ты, соскучился.

Но Раиса Пантелеевна ничего не поняла. Зато соратники поняли больше.

— Да-а, — многозначительно протянул инструктор.

— Климату не выдержал, — заключил шофер.

С того дня у товарища Пепренко начались некоторые странности. По пятницам он приезжал на дачу и до понедельника рылся в саду. Со временем он не только не вспомнил место, где таилась банка, но и забыл, что, собственно, должно скрываться в приусадебных недрах. Сердце подсказывало ему, что надо искать, и он искал. Извлекая на поверхность пуговицу, гвоздь или монету, Леонид Самсонович подолгу рассматривал находку, затем прятал в целофановый пакет и в понедельник радостно демонстрировал Раисе Пантелеевне, что приводило ее в панический ужас.

Однажды в апреле настал день прозрения, когда заветный сосуд в конце концов был найден. Товарищ Пепренко уставился на его содержимое в полном недоумении. Весь день он бродил в глубокой задумчивости и гадал о происхождении находки. Устаревшие деньги наводили тоску. Вечером они были брошены в печь.

Огонь с недовольным треском пожирал отсыревшую бумагу. Пачки темнели, корежились и распускались черными розами. Сидя у печи, Леонид Самсонович печально вздыхал и ворошил палкой пылающие банкноты, словно картошку. В его сознании произошло озарение. С устранением причины смягчилось и следствие. Он вдруг отчетливо вспомнил, как душистым осенним днем собственноручно зарывал под кустом крыжовника злополучную трехлитровку.

Печь стала затухать. Трудовые сбережения превратились в золу.

В райкоме заметили перемены, произошедшие с Первым после командировки. Одни считали, что секретарь удручен увиденной в Индии социальной несправедливостью. Другие были убеждены, что в большой голове Пепренко вынашиваются новые организационные планы. Шофер по-прежнему был уверен, что роковую роль сыграл тяжелый азиатский климат. И лишь только второй секретарь райкома товарищ Брэйтэр знал об истинных причинах помутнения, получив информацию от нештатного агента. Лев Аронович, давно метивший в кресло Первого, решил не упустить представленной возможности. Собрав кое-какие сведения, он отправился в обком и под большим секретом сообщил там, что Первый не в своем уме. В ответ ему, также под большим секретом, сказали, что в партийной работе это не самое страшное. Вернувшись ни с чем, товарищ Брэйтэр не успокоился и решил действовать самостоятельно.

В один прекрасный день, когда оправившийся товарищ Пепренко сидел на подоконнике в своем кабинете и мирно пускал в окно бумажных голубей, Лев Аронович тихо вошел к нему, чтобы осуществить свой коварный замысел.

— Леня, у тебя купюры старого образца еще остались? — внезапно спросил он.

— Нет, Лева, — посерел Пепренко, — я их всех… я их обменял в исполкоме. Все полторы тыщи. А ты зачем спрашиваешь?

— Так просто. Жаль, хорошо было б, если сохранились. Я слышал, со следующего месяца их опять вводят в оборот. Вот я и пришел по-товарищески тебя предупредить, чтоб не выбрасывал, если случайно дома купюру обнаружишь.

Леонид Самсонович ничего на это не сказал. Только с тех пор на лице его навсегда застыла гримаса, которая обычно предваряет чих.

Товарищ Брэйтэр вышел весьма довольный и отправился писать доклад.

Но планам его так и не суждено было сбыться.

Несмотря на то, что Первый бесповоротно спятил, обком по-прежнему считал, что это еще не повод для смещения такого принципиального и преданного ленинца, каковым является товарищ Пепренко.

А в августе того же года партию и вовсе разогнали.

***

— Ну, — сказал Мамай, закончив повествование, — теперь ты понял, какое пагубное воздействие оказывают деньги на человеческую психику?

— Поняль, — ответил впечатлительный Эфиоп. — А товарищ Пепренко теперь… В дурдоме?

— Зачем в дурдоме? Зубным техником стал. Впрочем, сейчас он, должно быть, на пенсии.

— А Брэтэр?

— Брэйтэр, — поправил бригадир. — С ним мы еще увидимся. Только что я написал ему поздравительную открытку. Поздравил с нашим приездом. Но ты не уходи от темы. Говори, какую мораль ты вынес из моего рассказа?

— Деньги портят человека, — заискивающе отозвался Тамасген.

— Молодец, — одобрительно произнес Потап, — я начинаю тебя любить как брата. Троюродного. И чтоб эти паршивые деньги не испортили окончательно дорогого мне человека, я, пожалуй, ничего тебе не дам. На что они тебе? На билет до Аддис-Абебы? Брось! Что ни говори, а климат и женщины у нас лучше. Оставайся здесь. Я тебя женю, куплю тебе золотой перстень, а? А то уедешь в свою Эфиопию — всю жизнь будешь жалеть и кусать от досады ногти. На ногах.

Тамасген, насупившись, молчал. Очевидно, в его душе началась борьба между патриотическими чувствами и правилами личной гигиены. Последние, видимо, уступили, ибо фармацевт твердым голосом сказал:

— Или ты даешь мне половину с концерта, или я завтра уеду.

— Однообразность ваших реплик нагоняет на меня сон, — вяло проговорил бригадир. — Ладно, получишь, если не завалишь дело. А сейчас спи, приблуда. Скоро вставать.

Проснулись в полночь. Первым встал Потап и расстормошил негра.

— Поднимайся, — коротко приказал бригадир, идем на дело.

— Ночию? — замычал Гена, продирая глаза.

— Именно. Именно ночью и именно этой. Следущая такая возможность представится только через год.

— Может, лучше через год? — обнадежился подмастерье, роняя голову на подушку.

— Ну, как хочешь, — уступил Мамай. — А я пойду. Удобный случай. Нарублю по-быстрому капусты.

— Чего нарубишь?

— Денег, говорю, по-быстренькому заработаю. На карманные расходы.

Карманные деньги у Тамасгена давно перевелись. Иных у него не было. Поэтому последнее сообщение разбудило его окончательно.

Одеваясь, Потап быстро вводил напарника в курс дела. Он пояснил, что в ночь с тринадцатого на четырнадцатое января, в Старый Новый год, по древнему обычаю, одни граждане могут заходить в гости к другим, совершенно незнакомым гражданам. Гости посыпают хозяйский дом и самих хозяев какой-нибудь крупой и за это получают деньги, пирожки или рюмку водки. Считается, что если после полуночи первым в дом войдет мужчина, то это принесет дому счастье на целый год.

— Мы ведь с тобой мужчины? — задался вопросом Потап. — Так почему бы нам не осчастливить десятка три-четыре дремлющих обывателей? Особенно за деньги. В детстве, помнится, за одну такую урожайную ночь я зарабатывал себе на новые кеды и еще на кино с мороженым хватало. Ты хочешь сходить в кино в новых кедах? Тогда ступай на кухню и тихо отсыпь себе в карманы пару стаканов какой-нибудь крупы. Не разбуди папашу.

Эфиоп поковылял на кухню. Осторожно, пугаясь сопящего Буфетова, открыл шкаф и запустил трясущуюся руку в первую попавшуюся жестяную банку. Банка была полной. Эфиоп схватил одну горсть… другую. Подумав минуту и придя к заключению, что в конце концов обменяет их на деньги, лазутчик торопливо стал распихивать крупу по карманам… В темноте ему казалось, что Феофил Фатеевич не спит и скорбно наблюдает за этим постыдным занятием блудного сына.

— Набрал? — спросил бригадир, когда Тамасген вышел.

— Набраль, — шепнул подручный.

— Пшено?

— Пшено, — подтвердил тот и робко прибавил. — Но очень мало.

— Идем. Надо успеть первыми, иначе нам уже ничего не достанется. В наше трудное время больше одного раза граждане не подают.

Старатели нащупали замок, тихо оставили квартиру № 96 и двинулись на заработки.

— Когда зайдем, — учил Потап эфиопа, — поздороваешься, бросишь в сторону хозяев горсть пшена и скажешь: "Сею, вею, посыпаю, с Новым годом поздравляю". Понял? Повтори.

— Сэю… вэю… — вникал Гена.

— Да не сэю, а сею.

— Сэю…

— Тьфу ты! Ладно, дальше.

— Вэю…

— Ну.

— Посыпаю.

— И потом?

— С Новим годом поздрав-ля-ю.

— Правильно. Вперед. И вот что: конфет не брать, водку не жрать! Соглашаться только на деньги.

Посыпатели вышли на большую дорогу. Было тихо и безлюдно, словно на Луне. Нигде ни одной горящей лампочки. Человек несведущий мог бы подумать, что весь микрорайон лишили электричества. Но Мамай был сведущим человеком и потому с неудовольствием отметил, что жильцы умышленно потушили свет, чтобы дезориентировать бродячих посыпателей. Похоже, их не ждали.

Пятнадцатиградусный мороз щипал уши, нос и щеки, затрудняя разговор. Бригадир помалкивал и сердито шмыгал носом. Он не любил зиму. Зимой у него был насморк и не было головного убора. Потап никак не мог подобрать себе подходящую шапку. Вязаные ему были не к лицу, кроличьи ушанки задевали самолюбие, в ондатровых виделось что-то мещанское, в норковых, считал Потап, ходят только преуспевающие чиновники и спекулянты.

Путники остановились у пятиэтажного дома.

— Начнем отсюда, — сказал Потап, осматриваясь и грея ладонью ухо, — с верхнего этажа.

Они зашли в подъезд и стали подниматься. На третьем этаже ко всем трем дверям были приколоты какие-то записки. Мамай чиркнул спичкой и прочитал: "Никого нет дома. Все ушли посыпать". На последнем листке было дописано: "Иван, если это ты, звони три раза".

— Да, сообразительные граждане, — прокоментировал Потап. — Гена, давай крупу, я пойду наверх, а ты звони сюда. Скажешь — от Ивана.

Бросив растерявшегося негра одного, бригадир пошел наверх. Оказавшись на пятом этаже, он уже было поднял руку к звонку, но, рассмотрев в полутьме, что стоит перед квартирой под номером "13", быстро передумал и шагнул к соседней двери.

Мамай смело надавил на кнопку.

— Кто там? — раздалось за дверью.

— Посыпать! — нетерпеливо ответил чекист, приготовив горсть пшена.

Двери отворились. Мамай сделал шаг вперед. В коридоре, освещенный нежно-голубым светом, стоял майор Атамась… В трусах и майке. От удивления майор раскрыл рот. "Черт, — подумал Мамай, померещилось". Не говоря ни слова, он шагнул назад и быстро закрыл дверь.

Спустя секунду он уже звонил соседям. На этот раз дверь открыли без лишних вопросов. В коридоре, по-прежнему освещенный нежно-голубым светом, стоял майор Атамась… "Что — опять?!" — вздрогнул Потап. Словно извиняясь за свою навязчивость, отставник виновато улыбнулся.

— Что вы здесь делаете, черт возьми? — накинулся на него Потап.

— Живу, — потупился офицер.

— Что — во всех квартирах сразу?

— В одной. С двумя дверьми. — Атамась вдруг оживился. — А я смотрю и думаю — вы это или не вы?

— Не я, — отрубил Потап. — Вы разве не видите, что это кошмарный сон. Вот только не понимаю, почему я должен его смотреть вместе с вами!

— Значит, вы не посыпать?

— Я?! Посыпать?! — бригадир, выпятив грудь, наступал. — Ты что городишь? Чтоб такой человек, как я!.. Деньги есть? — спросил он быстро.

— Есть.

— Несите.

Майор сбегал за брюками и вывернул задний карман, предъявив пачку скомканных купюр. Мамай покосился на деньги.

— Положим, случилось невероятное, — заговорил он вкрадчивым тоном, — я сошел с ума и пришел к вам посыпать. Вы тоже сошли с ума и поверили в то, что я пришел. Сколько бы вы мне дали?

— Тыщ пять, — неуверенно повел плечом майор.

— Вы с ума сошли! — возмутился Потап. — Пять тысяч! Мне! Вы такой жадный, что мне даже не смешно. Давайте семьдесят, и вам не придется за себя краснеть, когда проснетесь.

Атамась печально стал мусолить купюры.

— Давайте, давайте, — приговаривал Потап. — Деньги нельзя жалеть. Тем более — во сне. Тем более — в кошмарном.

Он исчез так же быстро, как и появился. Майор стоял и глупо смотрел на закрытую дверь. Только что здесь был сам устроитель борделей… Приходил посыпать… Взял деньги и ушел… Такой человек… Все это было и впрямь похоже на сон. Точно, это был сон. Но денег почему-то не хватало наяву.

Мамай спускался по лестнице, перескакивая через две ступеньки. На площадке между вторым и третьим этажами, в темном углу, его поджидал эфиоп.

— Как успехи? — осведомился бригадир. — Заработал?

— Зработаль, — угрюмо отозвался подмастерье, утираясь рукавом, — мокрой тряпком по морде.

— Как это случилось? — весело спросил Потап, закуривая.

— Я позвонил. Три раза. Спросили: "Ты, Иван?". Я говорю: "Я". Тамасген замолчал, очевидно вновь переживая волнующие минуты.

— Ну, — торопил Мамай, — а потом?

— Дверь открылась, и она мне как даст… по лицу. Тряпком. Огромный такой тряпка, полы мыть.

— Ты видел противника в лицо?

— Нэт, темно было.

— М-да, — протянул Потап, сдерживая хохот. — И что она сказала?

— Ничего.

— А ты ей?

— Тоже ничего.

— Мне стыдно за тебя, студент. Тебя, моего делового партнера, без предъявления каких-либо обвинений огрели мокрой, возможно даже нечистой, тряпкой, а ты молчишь. Ты даже не сказал им, что они хамы!

— Я не успель. Дверь закрыли сразу, — оправдывался подручный. — Зато я им на дверь плюнуль.

— Ну, это ты погорячился, — с притворной серьезностью заметил Потап. — Мог бы на первый раз и помягче с ними обойтись. Впрочем, может, ты и прав, так им и надо, грубиянам. Пойдем отсюда. Здесь живет некультурный народ, они не чтят обычаи предков. Уходим посыпать в частный сектор.

Частный сектор встретил их сытым спокойствием. Кое-где горел свет и гостеприимно лаяли собаки. Несокрушимые заборы отдельных дворов наводили на мысль о том, что за ними прячутся зажиточные хозяева. Сеятели остановились посреди улицы, оценивая нетронутую ниву. В морозной тишине раздался шепот Мамая:

— Будем раскулачивать. Этот квартал нужно обработать не больше чем за час, поэтому мы разделимся. Тебе — четная сторона, мне — нечетная. Нет, подумав, решил он, — лучше наоборот: четная — мне. Действовать уверенно, но без насилия. Если население не захочет расставаться с деньгами — не надо брать их силой. Ну, с богом.

Старатели разошлись в разные стороны. Потап без колебаний направился к угловому дому, и через секунду оттуда уже доносился собачий лай и настойчивый стук в окно. Гена, умудренный печальным опытом, долго топтался возле забора отведенной ему территории, не решаясь войти. Он боязливо заглядывал во двор, посвистывал, проверяя, нет ли там собаки, и бубнил под нос: "Сэю-вэю, сэю-вэю…" Ему хотелось убежать, но нужда в карманных деньгах заставила открыть калитку и затолкала во двор. Гена робко постучал по ставне, надеясь, что стука никто не услышит… Но ему повезло — его ждали. Из хаты с распростертыми объятиями выбежал старик и, схватив эфиопа под руку, затащил в сени. Появлению собутыльника старик был несказанно рад. Не дав дорогому гостю даже как следует исполнить обряд, он нырнул в соседнюю комнатушку и вскоре вернулся с бутылкой и двумя стаканчиками. Вслед ему потянулась костлявая рука, пытавшаяся задержать ворюгу, и из-за занавески выглянула патлатая голова. Старуха, вынув на ночь вставную челюсть, стеснялась выйти к посторонним и злобно шипела со своей кровати.

— Ну, будем, — заторопился хозяин, глядя на эфиопа подслеповатыми глазами и не узнавая в нем представителя иной расы. — Молодец, что зашел.

— Сэю-вэю, — пробубнил Гена, чтоб хоть как-то оправдать вторжение.

— И тебе того же, — поблагодарил старик и нетерпеливо выпил.

Помня о наставлениях Мамая, подмастерье хотел было отказаться и попросить деньгами, но старик был так назойлив, что Гена уступил.

Первая удача и доза водки вселили в эфиопа уверенность, и в следущий дом он просился уже гораздо смелее. Во втором доме он также уступил и выпил водки. Уступил и в третьем. Под покровом ночи Тамасгену удавалось скрыть свое истинное лицо, да и хозяева спросонок не очень-то приглядывались. Некоторые принимали его за странствующего цыгана и кроме горькой давали страннику пирожки. Когда сеятель посыпал пшеном полквартала, его карманы были набиты хлебо-булочными изделиями разных видов, но денег там по-прежнему не было. В шестой по счету дом эфиопа не пустили вообще, узнав в нем черта. Но ему это было уже решительно все равно. Нетвердой походкой он поплелся к более цивилизованным гражданам, размашисто разбрасывая направо и налево крупу и весело выкрикивая: "Сэю-вэю, давай деньги!.. Деньги!"

Потап управился раньше срока и поджидал компаньона на углу. Дань, собранная им с десяти дворов, составляла сто восемьдесят три тысячи наличными и три конфеты. В целом процедура веяния прошла вполне гладко, хотя не обошлось и без шероховатостей. А в одном дворе цепной пес грызнул его за пятку.

Прождав напрасно десять минут, Потап перебрался на другую сторону улицы и приступил к поискам товарища. Следы эфиопа, обозначенные на снегу зигзагообразной вереницей, обрывались у железных ворот, за которыми возвышался белокаменный, добротный дом. На веранде дома горел свет, отбрасывающий на окна две тени. Чекист подпрыгнул и всего на мгновение заглянул поверх шторок. Но даже этого мгновения было достаточно, чтобы понять, что товарища необходимо выручать.

Подмастерье находился в плачевном положении. Он был целиком в руках хозяина дома. Немолодой упитанный мужчина в пижаме держал Гену за горло и, заливаясь горючими слезами, мычал:

— Па-а-авлов… Па-а-авлов…

Эфиоп лишь судорожно вздрагивал и глупо водил по сторонам глазами. Когда двери распахнулись и на веранде объявился еще один незваный гость, толстяк оглянулся и гневно воскликнул:

— Харе Кришна!

— Кришна харе, — быстро нашелся Мамай, подняв в знак приветствия руку.

Как ни странно, но такой ответ почему-то сразу успокоил хозяина. Он отнял от эфиопа руки, ткнул пальцем в грудь Потапу и строго спросил:

— А вы по какому делу, товарищ?

— Он со мной, — вступился за подручного Потап. — Заблудился. Не туда попал.

— Так это не он?

— Не он.

— А вы Павлова не видели?

— Не видели.

Утратив к присутствующим всякий интерес, мужчина в пижаме принялся ходить взад-вперед, задумчиво бормоча:

— Кадры решают все… Рассматривать данную позицию можно с разных позиций… Первейшая задача есть суть сегодняшних дел… Это принципиально важно… Архиважно!.. Павлов подлец… Подле-е-ец…

— Уходим, — коротко известил Потап эфиопа.

— А? — опомнился толстяк. — Вы по какому вопросу, товарищи?

Но на веранде уже никого не было. Ветер легко поиграл с дверью, затем резко распахнул ее и швырнул на пол горсть снега, которая тут же превратилась в лужицу.

— Он еще свое получит, — возмущался протрезвевший подмастерье, оказавшись на улице. — Что я ему сделаль? Кто он такой?

— Кажется, я знаю, кто он такой, — проговорил чекист. — Это и есть тот несчастный секретарь, разорившийся на денежной реформе. Когда, ты говоришь, он на тебя напал?

— Когда я попросиль у него деньги.

— Точно, все сходится.

— А кто еще такой Павлов? — кипятился Гена.

— Бывший премьер-министр.

— А почему он меня душиль?

— Потому, что это тот премьер-министр, который эту реформу и провернул.

— Сволочь. Меня из-за него чуть не задавили, — сказал эфиоп, бережно потерев шею.

— Хорошо, — оборвал Потап, — перейдем к делу. Сколько насеял? Показывай деньги.

Но вместо денег, покопавшись в карманах, подмастерье показал десяток сплющенных пирожков и раскрошившуюся половинку кекса. Оценив заслуги Тамасгена, бригадир поднял на него разочарованный взгляд и с сожалением вздохнул:

— Кажется, зря я тебя спасал.

Заработанные пирожки старатели съели вместе. Деньги Потап оставил при себе.

Часть вторая. Кульминация

Глава 1. Голуби

С некоторых пор Афанасия Ольговича Цапа стали одолевать дурные предчувствия. Заподозрив, что в его организм вселилась некая скрытая болезнь, он нередко прерывал прием пищи и, замерев, прислушивался к функционированию своей пятидесятилетней пищеварительной системы. Но желудок, кажется, трудился вполне исправно и не расстраивался уже с июня. От язв, гастритов и прочих недоразумений бог миловал. Но что-то было не так. Продолжая изыскания, Цап оголялся перед зеркалом и принимался тщательно рассматривать свое небольшое упитанное тело на женских ногах. Он придирчиво изучал каждый прыщик, заглядывал в ноздри, рот и прочие отверстия, но всякий раз, оставаясь удовлетворенным, недоумевал о причинах внутреннего беспокойства.

— Странно, — бормотал Афанасий Ольгович и вставлял под мышку градусник, надеясь с его помощью прояснить ситуацию. Но ситуация не прояснялась, ибо столбик ртути доходил только до "36,6" градуса. Афанасий Ольгович очень злился и натирал головку термометра о ковер, поднимая ртуть до отметки "39". Выявив таким способом свой недуг, он облегченно вздыхал и ложился спать.

У Цапа было два недостатка. Первым была розовая, величиной с горошину родинка, восседавшая на кончике его круглого носа. Вторым, менее значительным, было невезение. Афанасий Ольгович был просто-таки патологически невезуч. Беды сваливались на его плешивую голову с незавидным постоянством. И если последнее обстоятельство касалось лично Цапа, так как не затрагивало интересов окружающих, то его глупую свисающую родинку были вынуждены созерцать многие ни в чем не повинные граждане.

Сам Афанасий Ольгович давно свыкся с темпераментом своей судьбы, терпеливо относился к ее козням и в качестве компенсации был одарен мышиной осторожностью. Он не играл в азартные игры, обходил стороной точки общепита, избегал случайных знакомств и вполне благополучно просидел в 13-м кабинете Козякинского райкома партии вплоть до его роспуска. Завершив карьеру в чине зам. зав. отдела, Афанасий Ольгович подался в вольные фермеры. Он держал свиней, не участвовал ни в каких путчах и вел вполне смирную бобылью жизнь.

Но нехорошие предчувствия, овладевшие душой беспартийного животновода, подсказывали, что от судьбы не уйдешь и пора готовиться к новым потрясениям.

Фермер впал в уныние.

…В дальнем углу спальни, за комодом, послышался шорох, и вскоре оттуда выполз лохматый косоглазый пес. Сдержанно рыча, он подкрался к краю кровати, с которой беспечно свисала нога Афанасия Ольговича, и, принюхавшись, старательно прикусил на ней большой палец…

Фермер взвизгнул и проснулся. На всякий случай спрятав ногу под одеяло, он зажег свет и долго сидел в кровати, очумело озираясь и находясь под впечатлением кошмара. "Не к добру это, — с тоской подумал Цап. — Может, деньги менять будут? Или, не дай бог, Коняка заявится? К чему собака снится? Косая притом… Точно, на Коняку похоже. Вот зараза! Вместе с черными предположениями, в голове животновода закрутилась мысль о том, что неплохо бы, помимо свиней, завести еще и теплую жену, которую можно было бы отправить за компотом в погреб. Ему вдруг стало жаль себя, свою серую жизнь, и, расстроганный, он твердо решил жениться. К следующей зиме.

Фантазия унесла Афанасия Ольговича из холостяцкой комнаты в уютную, обставленную глупыми, но приятными вещичками, пахнувшую дрожжами и сушеными грушами. От удовольствия он зажмурился… Внезапно в ароматное облако его грез ножом вонзился чей-то крик. Цап вскочил. Во дворе отчаянно визжала свинья Катька.

Когда в дверях сарая возник хозяин, Катька смолкла и, виновато хрюкая, спрятала рыло за корыто.

— Чего орешь, дура! — возопил Афанасий Ольгович и хватил ее лопатой. — Чтоб ты сдохла, гадина! Чтоб у тебя рожа в кор-рыто не влезала! А на тебе! А на!

Еще секунда и свинья должна была пожалеть и о приснившейся фермеру собаке, и об укушенном пальце, если бы в последний раз не спас свою подругу старый хряк. Неподвижность его туши поразила Цапа как раз в тот момент, когда орудие возмездия готово было вновь обрушиться на жирную спину истерички. Медленно, очень медленно Афанасий Ольгович опустил лопату, не сводя стекленеющего взгляда с кабана.

— Эй, — сдавленным шепотом позвал хозяин и пнул его ногой. — Эй, Борман.

Но Борман был безнадежно мертв.

Цап зашатался и схватился за стену, чувствуя, как силы покидают его.

Остаток ночи он провел в беспробудном бреду, сопровождаемом интенсивным хрюканьем и собачим лаем.

Утром Афанасий Ольгович поспешно убедил себя в том, что все случившееся — продолжение дурного сна, и побежал в сарай. Кабан лежал в той же позе. "Тьфу ты, сдох, свинья", — вынужден был согласиться фермер и злобно посмотрел на Катьку, виновную, по его мнению, во всех несчастьях.

Но все эти неприятности оказались лишь прелюдией к большим событиям. Вольный фермер понял это, когда получил по почте загадочный конверт. В конверте оказалась открытка с еще более загадочными голубями, несущими в клювиках цветочки, а в лапках обручальные кольца. Дрожащей рукой он развернул открытку и, почти теряя сознание, прочел:

Ув.т. Цап!

Приглашаем Вас на одновременный сеанс экстрасенсорики и медитации, который произойдет в эту пятницу в 18.00 в ДК" Литейщик". Ваше место № 13, ряд 1.

Подписи не было.

"Так я и знал! — обомлел Афанасий Ольгович, перечитывая таинственные письмена. — Что же теперь делать? Добралися… И до меня новые власти добралися… Выходит, допрашивать будут? Меди-та-ци-ю и экс…экстра-сен… черт знает что одновременно делать будут. А что я им сделал? Ничего я им не сделал. Я вообще ничего не делал. А может… опять конякинские штучки? Однако откуда у этого дурака такой жаргон? Нет, это демократы. О господи! Да, да, демократы".

Приготовившись к самому худшему, животновод занес в дом вилы, потом, опомнившись, их вынес и заперся на все замки. Решено было никому не открывать. Во всяком случае, пока не пройдут репрессии.

"Интересно, а Коняка получил повестку? — гадал Афанасий Ольгович, перебегая от одного окна к другому и заглядывая в соседский огород. — Как бы не забыли про него".

"Интересно, а Цапу тоже дали?" — раздумывал в это же время Коняка, угрюмо уставившись на глянцевых голубей.

Открытка была подписана все тем же почерком, но на этот раз приглашенного обещали исцелить от порчи. "Чего это они имеют в виду?" — насторожился Коняка. Намек насчет порчи был обидный.

Мирон Мироныч Коняка и Афанасий Ольгович Цап были соседями и старыми верными врагами.

Вражда началась в раннем детстве, когда Афоня и Мирон только-только приспособились завязывать пионерские галстуки. Когда на их улице поселилась девочка по имени Пятя, два юных оболтуса решили для порядка ее поколотить. Незнакомка их опередила, надавав по шее не только заговорщикам, но и всем окрестным пацанам. И хилые пионеры, не раздумывая, в нее влюбились. Но Пятя долгое время проявляла к поклонникам равную благосклонность, с одинаковым удовольствием таская обоих за чубы. Подобная легкомысленность с ее стороны привела к тому, что между Мироном и Афоней разгорелось непримиримое соперничество. Соперники росли, делали друг другу пакости, ябедничали учителям, писали кляузы, иногда дрались и не оставляли надежд заполучить предмет своего обожания, который, в свою очередь, также рос и превратился в конце концов в девицу Пятилетку. Пришла пора выбирать, и из двух воздыхателей предпочтительнее оказался более настырный Мирон Коняка. Непутевый Афанасий был повержен.

Но, женившись на отбитой девушке, молодой супруг довольно скоро осознал, какую свинью подложил ему Цап, и возненавидел его еще больше.

Коняка и Цап не только жили по соседству. Каким-то странным образом судьба свела их и на работе, усадив в соседние кабинеты одного и того же заведения. И лишь в преклонном возрасте им удалось отвертеться друг от друга. Афанасий Ольгович пошел по сельскому хозяйству, а Мирон Мироныч, поддавшись влиянию политических потрясений и своего сына Василия, оставил марксистскую идеологию и нашел утешение в религии.

Из имевшихся в районе легальных сект субботников, пятидесятников, трясунов и пр., бывший зам. зав. идеологического отдела товарищ Коняка отдал свои симпатии баптистам. Они понравились ему названием и не принуждали вносить добровольные пожертвования.

Впрочем, ни в какую секту он не пошел, и козякинским божьим людям так и не суждено было узнать, что где-то, может совсем близко, закоулками шатается их неприкаянный брат. Мирон Мироныч был баптистом сам по себе.

Найдя пристанище душе, баптист решил подумать и о бренном теле и начал производство самогона.

В отличие от веры в бога перегонка зеленого змия давала реальные плоды. Мирон Мироныч обзавелсяпостоянной клиентурой, которая приходила в приемные часы. Для удобства же неопытных потребителей, путавших поначалу зеленый забор Коняки с зеленым забором Цапа, на калитке производителя появился написанный мелом ориентирующий лозунг: "Лечу травами", который был заметен даже ночью. Но чья-то злобная рука периодически корректировала надпись, исправляя ее на "Калечу отравами". Коняка устраивал ночные засады на злоумышленника, прячась с молотком в летней кухне, но ожидания ни к чему не привели, лишние буквы в словах появлялись как бы сами собой. Пришлось смыть весь лозунг.

Самой большой несправедливостью на свете баптист считал свой брак. Пятилетка Павловна оказалась тиранкой и неизвестно как сбежала из эпохи матриархата. Таких жен, считал Коняка, надо либо бить, либо бросать. Но распускать руки он опасался ввиду явного физического превосходства супруги. Покидать ее Мирон Мироныч не решался по той же причине. По всем расчетам такая женщина, как Пятилетка Павловна, должна была достаться невезучему соседу, но там, наверху, силы небесные что-то перепутали, и Коняка вот уж три десятка лет ощущал на себе результаты этой роковой ошибки.

Пятилетка Павловна работала акушеркой в родильном доме № 3, где пользовалась уважением среди коллег. Но злые языки утверждали, что во время ее ночных дежурств преждевременные роды случаются чаще обычного. Новорожденные ее пугались и нередко пытались уползти обратно.

Когда-то Мирон Мироныч еще слабо надеялся, что супругу сможет свалить хоть какой-нибудь недуг, но время шло, а Пятилетка Павловна только крепла и мужала год от года. В конце концов Коняка понял, что умрет она лишь от старости, но ему до того счастливого момента дотянуть не удастся.

Мирон Мироныч был конопатым блондином и страдал, как он сам выражался, курячей слепотой, которая начинала прогрессировать уже при легкой стадии опьянения. Но несмотря даже на такую неприятность, будучи пьяным, Коняка страстно любил весь мир, лез ко всем целоваться и каждого встречного называл Семен Семенычем.

Эта привычка завелась у него с той поры, когда Пятилетка Павловна, не спросясь, одарила его сыном и, также не спросясь, окрестила младенца Василием. Супруг воспротивился и предложил переименовать того в Семена, в честь полководца Буденного. Начался спор. Но ввиду того, что Мирон Мироныч убеждал оппонента морально, а тот его — физически, то, разумеется, строптивый муж был вскоре переубежден. В споре, как и следовало ожидать, победила истина Пятилетки Павловны. Но Коняка оказался тоже не подарком и всякий раз, напившись, упрямо представлял себе всех окружающих исключительно Семен Семенычами. Жена и сын в это число принципиально не входили.

Из Васи вырос олух, но это не мешало ему оказывать некоторую помощь отцу в травле соседа.

Пакости Цапу чинились самые разные, от безобидного воровства до прямого вредительства.

Когда на заре своей крестьянской деятельности Афанасий Ольгович завел кур, сообщники взялись таскать из соседского сарая яйца, подменяя их голубиными. И как безжалостно ни истреблял птицевод нерадивых куриц, каких петухов им ни подсаживал, яйца так и не превысили размера райских яблочек. Кур сменили гуси, которые косолапо расхаживали вокруг дома и цинично гадили. Васька, проходя мимо калитки Афанасия Ольговича и завидев хозяина, не упускал возможности демонстративно зажать нос и предложить соседу лыжи для передвижения по двору. Цап терпеливо слушал колкости, но каждый раз задумывался и сопоставлял приносимые пернатыми пользу и неудобства.

Птицеводство оказалось нерентабельным, и фермер стал выращивать свиней. Коняки на какое-то время приутихли и с завистью поглядывали на быстрожиреющих животных. Кабан Борман за полгода увеличился до такой степени, что сердце баптиста не выдержало. Парнокопытных решено было отравить. Хряк, поплатившись за свою жадность, сдох сразу, но со свиньей произошла осечка. Хитрая Катька к отраве не притронулась. Очевидно, от погибели ее уберегла женская интуиция.

Отпраздновав кончину Бормана, Мирон Мироныч вновь взял открытку и, приблизив к носу, в сотый раз принялся ее пересматривать. Но "куряча слепота" взяла свое, и глаза, словно сговорившись, разбегались в разные стороны. Правый глаз в сотый раз споткнулся на слове "порча", а левый уставился в мигающее голубиное око. Сомнений не было — это выдумка соседа, месть за убиенного кабана. Спустя минуту Коняка-старший ломился в дом обнаглевшего свинаря.

— Семен Семеныч, — оскорбленно молвил он, когда в дверь высунулась физиономия соседа. — Семен Семеныч, ты что это имел в виду?

— Вы насчет чего? — робко спросил Цап.

— Ты, Семен Семеныч, не придуряйся!

— А я не придуряюсь. А вы насчет чего?

— Ты за что… обиду мне нанес?

— Вы насчет чего? — бубнил фермер.

— Отвечай! Чем это я… порченый?

— Да мало ли чем. А в общем, я не знаю. Пустите дверь, пожалуйста.

— А кто же знает? Открывай, кулацкая рожа!

— Да вы насчет чего?

— Твоя депеша?

Ознакомившись с пригласительным билетом соседа, Афанасий Ольгович несказанно обрадовался.

— И вас вызывают? И меня вызывают! — глупо захихикал он, протягивая свою повестку. — А я, грешным делом, на вас подумал.

Мирон Мироныч долго путался подслеповатым взглядом в "экстрасенсорике", подбираясь к ней то с одной, то с другой стороны. Ничего так и не поняв, он все же несколько успокоился.

— Значит, и ты тоже… того?

— Тоже, — вздохнул Цап.

— Ну, тогда ладно. Болеешь, значит?

— Бывает.

— Да-а. Ну слава богу.

— Спасибо.

Баптисту стало жаль соседа, страдающего от какой-то тяжелой болезни. Помедлив, он решил сказать что-нибудь подбадривающее.

— Ты, Семен Семеныч, про меня плохо не подумай. Я не тако-о-й. Вот, к примеру, помер у тебя кабан, а я к тебе сразу по-человечески, с соболезны-ньем. С-соболезную тебе, держи пять! — Коняка крепко поцеловал фермера в губы и поплелся домой.

— Спасибо, — еще раз поблагодарил озадаченный Цап, удивляясь, откуда это Коняка так быстро пронюхал о постигшем его несчастье.

***

Приглашение на сеанс получил и Брэйтэр.

Упразднение райкома вынудило Льва Ароновича вылезти из своего рабочего кресла, вынести его из кабинета второго секретаря, внести в кабинет директора колхозного рынка и снова впихнуть в него свои могучие ягодицы.

Лев Аронович был человеком дела и, едва вступив в новую должность, взялся за наведение порядка.

— Без-зобразие! — возмутился он, инспектируя в первый же базарный день свои владения. — Безобразие, сколько нищих. Что они тут все делают? Попрошайничают? А почему их так много? Безобразие! Я разберусь! Я наведу порядок! Я дам им всем рабочие места!

И действительно, на следующий же день торговцев овощами согнали с крайнего прилавка и отдали его нищим. Вместо выгоревших щитов с нарисованными арбузами и помидорами приколотили строгие таблички "Место для нищих", а сами попрошайки за вполне умеренную плату могли получить месячный абонемент и обеспечивались рабочими местами на срок его действия. Направив нищенство по цивилизованному пути и войдя таким образом в историю рынка, новатор решил позаботиться и о себе. Вскоре в самых бойких местах стали появляться брэйтэровские торговые киоски, количество которых умножалось год от года, заметно тесня диких продавцов.

В тот день, когда ко Льву Ароновичу пришел Харчиков, директор занимался реорганизацией торговой сети.

Поздоровавшись, Христофор Ильич почтительно покосился на стратегический план. Торговый магнат глубокомысленно созерцал карту базарной площади с намалеванными на ней квадратами и крестами. Квадраты обозначали уже действующие киоски, на месте крестов предполагалось установить новые. Кресты перекрыли центральные ворота, окружили общественный туалет, входы в магазины, подступы к мясным рядам и наконец ровными шеренгами заняли оставшееся пространство. Площадь колхозного рынка сплошь покрылась крестами и стала похожа на кладбище.

— Лев Аронович, — застенчиво прервал Харчииков директорскую мысль, — вон там, левее, надо бы еще будочку поставить, а то какая-нибудь сволочь может вышмыгнуть в эту дырку, а за ним и остальные полезут. Загородить ее надо, загородить.

— М-м, — сказал магнат и нарисовал еще один крест.

Круг замкнулся. План был завершен и совершенен.

Теперь вырваться из лабиринта посетитель сможет с помощью компаса или ориентируясь по заводской трубе. Бесспорно, Лев Аронович умел привлечь клиента, и Харчиков его за это очень уважал. Тем более, что у самого начальника сбыта коммерция шла менее успешно. Горы кипятильников лежали у него в чулане, пылились под кроватью, во всех шкафах и не находили сбыта. В часы отчаяния Харчиков являлся к Брэйтэру в кабинет и просил приобрести у него залежалый товар или, на худой конец, на что-нибудь поменять. Магнат был неумолим. Не помогали даже воспоминания о старой партийной дружбе, когда Лев Аронович вызывал Харчикова на ковер и делал внушения, а то и стучал по столу кулаком…

Рассеянно глядя на блестящую, похожую на тыкву, голову магната, Христофор Ильич размышлял, под каким бы соусом предложить металлоизделия на этот раз.

— Лев Аронович, вы ничего такого не слышали? — нерешительно заговорил он.

Директор базара медленно поднял и опустил брови. Это означало: продолжай.

— Странные вещи происходят в городе.

— Что, — пробасил магнат, — кипятильники поднялись в цене?

— Нет, действительно забавные. Вам будет интересно.

— Ну-м.

— Ну, начну по порядку. В микрорайоне нашли остатки Ленина. Нет, я хотел сказать… я говорю, на днях в микрорайоне при загадочных обстоятельствах было осквернено несколько бюстов… и все Ленины… Владимиры Ильичи…

Торговый магнат нисколько не удивился и только тяжело посмотрел на Харчикова. Рассказчик сконфузился и вдруг совершенно неожиданно брякнул:

— Вам, по случайности, кипятильников не надо? Всякое-разное кипятить можно. А?

— Уволь.

— Недорого.

— Да хоть даром.

— Напрасно вы так пренебрегаете, — огорчился Христофор Ильич. — Вот недавно наш завод иностранцы посещали, продукцией интересовались. Один черный такой…

Директор базара равнодушно хрюкнул:

— Грузин, что ли?

— Не совсем. Негр он, кипятильники хотел купить.

— Кипятильники? Негр? — Лев Аронович с сомнением посмотрел на сбытчика.

— Слушай, а ты не пьян, часом?

— Ни-ни! Месяц уже в рот не злоупотребляю.

— Что так? Закодировался?

Харчиков печально вздохнул:

— Если бы. Немножко хуже — денег нет.

— Ну, ну. И что же он, негр твой?

— Негр? Так это… я ж и говорю, что кипятильники хотел купить.

— Угу. Что ж ты ему не продал?

— Хитрый он, сволочь: маневрировать начал, для отвода глаз купил у меня бюст… бюст вождя нашего… с вами, извиняюсь.

— Что за ерунда-м! — нахмурился Брэйтэр. Зачем какому-то негру бюст Ленина?

— Вот! — заволновался Христофор Ильич. Вот и я думаю, что ему нужна наша продукция!

— Да далась ему твоя продукция-м! Ну зачем негру кипятильники?

— А зачем негру бюсты?

Вопрос был по существу. В самом деле, зачем?

Интересы иностранного капитала к металлоизделиям выглядели более реалистично. Хотя… Что-то тут было не то. Какие еще негры? Здесь? В Козяках? А не сошел ли Харчиков с ума? Пожалуй, это наиболее правдоподобная версия.

— Ты вот что, — угрюмо проговорил магнат, глядя Харчикову в грудь. — В "Литейщике" экстрасенсы будут выступать. Так ты сходи, подлечись, здоровье поправь. После поговорим.

"Может, и мне тоже сходить? — подумалось Льву Ароновичу, когда посетитель удалился. — А то печень пошаливает после сала… И изжога к тому ж появилась… Пойду. Хоть и жулики они все, должно быть".

***

Четвертая парочка голубей, выпущенная Потапом, залетела в Дом творчества, вспорхнула на второй этаж и угодила прямо в руки потомственного дворянина г-на Куксова В.К.

Следует сказать, что Владимир Карпович Куксов не всегда был дворянином, а только последние три года. В старые добрые времена, до скандальных событий 1991 года, он был товарищем Куксовым обычного рабоче-крестьянского замеса и заведовал общим отделом райкома партии. Ни дворян, ни других буржуев в районе не было и в помине, никому и в голову не могло прийти, что они могут объявиться. Но внезапно грянула демократия, и мелкая буржуазия полезла из всех щелей. Ураган реформ вытрусил из здания райкома ответственных работников, чудесным образом обойдя самого Куксова. Вскоре в бывшие партийные кабинеты вселились творческие студии и кружки самодеятельности, тихие коридоры наполнились детским пением и визгом. Впрочем, постепенно все больше помещений Дома творчества стало сдаваться в аренду коммерсантам, и самодеятельностью в них занимались вполне зрелые дяди. Владимиру Карповичу удалось не только закрепиться в своем кабинете, но и открыть собственное дело. Теперь на двери кабинета бывшего зав. отделом красовалась вывеска:

Страховая компания

"Боже упаси"

Будучи человеком прозорливым, Куксов не пошел по скользкому пути коллег-страхователей. Справедливо полагая, что страховать в такое неспокойное время чье-то имущество, здоровье или жизнь было бы безумством, он решил страховать вероисповедание граждан. Все было просто и надежно. "Боже упаси" с удовольствием принимала взносы и от заядлых буддистов, и от простых атеистов. Если же у клиента пропадала или, напротив, появлялась вера в Бога, он мог рассчитывать на страховку. Но выбить из конторы деньги было труднее, чем их туда внести, ибо свое разочарование клиент должен был подтвердить документом. А так как бумагу, удостоверяющую наличие или отсутствие божественных сил, мог выдать разве что сам Господь, то шансы прогореть у Куксова были минимальными. Но козякинцы оказались народом темным и страховали свои религиозные взгляды с большой неохотой. Чтобы удержаться на плаву, потомственному дворянину приходилось перепродавать что бог пошлет.

Умудренный недолгим капиталистическим опытом, Владимир Карпович перестал доверять всему бесплатному. И потому, получив приглашение на сеанс исцеления, он заподозрил неладное. "Нет никаких гарантий, что меня там от чего-нибудь излечат, — размышлял страхователь, отодвигая откpыткy на край стола. — Пусть сначала дадут гарантии… Однако… все-таки даром… Кто же даром их дает! Придется так и идти"..

Глава 2. Медитируйте, граждане, медитируйте!

В пятницу, к обеду, в Козяках начались волнения. Рабочие и служащие, безработные и пенсионеры ринулись избавляться от сглазов и наговоров. Билеты, были проданы за час до открытия кассы и стали предмeтoм спекуляции. К администрации Дворца культуры потянулись дальние родственники и нужные люди. Исполком с жалобами и угрозами осадили делегации от ветеранов труда, матерей-одиночек и национально-патриотических объединений. Прихватив с собой старые болячки и обнаружив новые, сотни козякинцев толпились у стен "Литейщика", желая оздоровиться. Беременные женщины спешили отучить будущих детей от курения и алкоголизма. Юные мамаши держали в кармане фотографии неверных мужей, решив образумить их с помощью гипноза. В другом кармане они комкали бумажки с именами подозреваемых соперниц, тайно надеясь, что у тех повыпадают волосы и зубы. Узнать будущее намеревались все. Особенно этого хотели коммерсанты и бывшие руководящие работники, оставшиеся на свободе.

Прорицатели сидели в костюмерной, суетясь, словно тараканы перед забегом. Потап торжествовал.

— Смотри, Гена, сколько публики набежало, а! — возбуженно говорил он, примеряя перед зеркалом чужой пиджак. — Насчет проводов я, конечно, поручиться не могу, но встречают нас под фанфары. Сегодня твой первый и, скажем прямо, последний звездный час. Больше такого скопления народа в твою честь никогда не будет. Разве что в зале суда.

— Зачем их так много? — уныло вопрошал туземец. Шум, доносившийся с улицы, пугал его. Иногда он вскакивал, подбегал к окошку и, будто прощаясь с родиной, смотрел наружу страшными глазами. — Откуда они все взялись?

— Ничего удивительного. Главное — широко развернуть рекламную кампанию. И я ее развернул.

— Но это дорого!

— Разумеется, это стоило больших усилий. Я потратил полдня, прежде чем разыскал нужного человека.

— Человека? — отрешенно спросил Тамасген.

— Старушку. Пришлось доверить ей сведения о нашем прибытии, под строгим секретом. И она, как видишь, его сберегла. Если бы мы всю неделю ездили по улицам и оповещали граждан через мегафоны, то эффект был бы гораздо меньший.

Эфиоп вновь впал в депрессию.

— Давай не надо, — трусливо предлагал он. — Отменим, пока не поздно.

— Как это — не надо? Как — не надо! Ты с ума сошел! Там толпа нездоровых людей. Они плохо спят, они не уверены в завтрашнем дне, картошка дорожает! Ты хочешь отнять у них надежду?

— А если не поверят?

— Если мы сбежим, не дав концерта, — не поверят точно. Будут бить по мордасам. Кстати, тебе, как главному, достанется больше. Так что — теперь только вперед! Открывайте шлюзы! — Мамай с беспокойством взглянул на часы. — Где же этот попрыгунчик? Черт! Я заказал ему наряд для тебя, в восточном стиле. Костюм старика Хотабыча, представляешь! Прямо из Дома пионеров. Да ты не дрейфь, Геннадий. Что тебе стоит? Ну, выйдешь, ну, сделаешь им рожу, ну, скажешь там чего-нибудь на своем наречии.

— А что говорить?

— Да что хочешь! Лучше всего какой-нибудь стишок, про верблюда там или тушканчика. Но при этом — вдумчивое лицо. Как будто тебя только что разбудили и ты еще досматриваешь сон. Итак, сейчас шесть. У нас в запасе еще минут пятнадцать. Как любые уважающие себя артисты, мы должны задержаться. Сиди здесь и жди Пиптика, я пойду подышу создавшейся атмосферой.

Тамасген остался один, дрожа от холода и страха.

Пробравшись к сцене, Потап осторожно выглянул из-за кулис и критически осмотрел публику. Зал был заполнен до отказа, в проходах расставляли дополнительные стулья. Зоркий глаз ясновидца без труда отыскал в толпе знакомые уже лица. В шестом ряду, у входа, сидел грустный Сидорчук. На правом фланге внимательные бабушки слушали выступление Кислыхи. В густых левых рядах подпрыгивал какой-то человечек. Потап присмотрелся — это был отставной кроха-майор. Он махал пророку шапкой и подавал таинственные знаки.

"Вот гадость! — разозлился Мамай, прикрыв щелку. — Как он мог меня увидеть?" Поразмыслив, он отодвинул занавес и поманил майора пальцем. Рассталкивая зрителей, служивый с готовностью кинулся к работодателю.

— Возьмите меня, — заблеял военный, — я дисциплину соблюдать буду…

— Молчать, — приказал Потап. — Заявление в письменной форме, быстро.

— Так точно, я уже пишу. А вы зачем здесь? А, понимаю, понимаю. Подбираем, так сказать, личный состав?

— Молчать. Написал? Занимайте прежние позиции и ждите указаний. Обстановка тяжелая. За разглашение тайны сниму с должности. Выполняйте.

— Есть! — Офицер хотел спросить, какая, собственно у него теперь должность, но не решился и, козырнув, удрал.

Не теряя времени, пророк раскрыл блокнот и принялся проверять почетных гостей по списку. Из приглашенных особ в первом ряду на седьмом и восьмом местах расположились супруги Коняки. "Та, что рыжая, должно быть, жена, — определил Потап, — а рядом, здоровый, наверно, и есть Коняка". На девятом сидел товарищ Брэйтэр в шапке, рядом Мамай с удивлением обнаружил Харчикова; Пепренко не явился. В кресле под номером тринадцать ютился Цап. Рядом, медленно жуя булочку, разместился Куксов.

Кто-то вежливо чихнул прорицателю в плечо.

— Можно начинать? — спросил директор "Литейщика".

— Пиптик пришел?

— Здесь.

— Тогда пора.

Мамай стряхнул с плеча пылинку и смело шагнул на сцену. Представление началось.

— Дамы и господа! — возвал он хорошо поставленным голосом.

В зале стало тихо. Старички прекратили ерзать и семенить ногами и испуганно уставились на колдуна. Солидные передние ряды приосанились, и кое-кто снял шапку. Жены и мужья, зардевшись, отстранились друг от друга. На галерке щелкали семечки и снисходительно молчали. Все чего-то ожидали.

Оправдывая их ожидания, Мамай продолжил:

— Вот и настал тот счастливый день в истории вашего города, когда созвездие Козерога, благополучно проскочив между двумяБлизнецами, застыло сейчас в такой позе, что, если мысленно проложить вектор от правого рога вышеуказанного созвездия, то он попадет в центр альфы центавра. А вот вектор левого рога!.. Этот левый рог мысленно упирается сейчас прямо в ваш город, с чем вас всех и поздравляю.

Пророк сделал паузу, давая публике возможность осмыслить всю глобальность творящихся космических событий. Козякинцы, слабо разбиравшиеся в межпланетной обстановке, все же были польщены и смутно рады выпавшему на их долю счастью. И лишь школьный учитель астрономии, прятавшийся в глубине зала, испытывал нехорошие предчувствия относительно судьбы Вселенной.

— Это он! Это он! — зашептал Харчиков, вцепившись в рукав директора базара. — Тот, с бюстом! Ну я вам говорил!

— Именно поэтому, — радовал публику Мамай, — великий маг и учитель Абу-Малаку решил спуститься с вершин Тибетского горного массива и совершить на некоторое время паломничество к вашим… э-э… к вашим удивительным местам. Еще вчера, дорогие господа и дамы, вы не могли и подумать о такой встрече, но так выстроились звезды, а против звезд, сами понимаете, не попрешь.

Покончив со вступительной речью, ученик мага принялся азартно, хотя и несколько загадочно разъяснять принципиальное отличие белой магии от черной. Оказалось, что разница между ними такая же значительная, как между белым цветом и черным. Далее он поведал о преимyществах тибетской медицины над европейской и раскрыл некоторые скрытые резервы человека. Слушатели, в частности, узнали, что гражданин даже среднего роста, поднатужившись и освободив внутренние резервы, может плюнуть на восемь метров.

— А я читал, что на девять, — поднялся с места мужчина в очках.

— Это если зимой, — нашелся Потап, строго посмотрев на выскочку. — Во время мороза слюна замерзает, улучшая свои аэродинамические качества и увеличивая дальность полета. Возможности человека не следует путать с влияниями природы. И еще…

И собравшиеся терпеливо выслушали еще несколько умопомрачительных фактов из книги рекордов Гиннеса. Когда пыл в глазах зрителей начал угасать и часть из них откровенно заскучала, пророк понял, что пора выпускать Гену: люди желали оздоровляться.

— И наконец сам Абу-Малаку! — провозгласил он, воздев руки. — Постоянный член Президиума ордена Колдунов и многих прочих заведений! Приветствуем! — голос его утонул в оживших аплодисментах и хрипе динамиков.

За кулисами включили фонограму. Затрещала барабанная дробь, задудели пионерские горны, грянул марш — более торжественного музсопровождения в фонотеке "Литейщика" не нашлось.

— Приветствуем! Приветствуем!.. — Последователь тибетского мудреца стоял с поднятыми руками, будто держал над головой корыто. — Приветствуем… Сей-час он приде-от… уже иде-от…

Выход мага затянулся. Торчать на виду у всех с распростертыми объятиями было глупо. Ситуация становилась некрасивой.

Не переставая улыбаться, Мамай попятился к бархатному занавесу.

— Где? — зашипел он перекошенным ртом. — Где учитель?

— Нет нигде, — ответил из полумрака помощник, — ищем.

— Найти, — зарычал пророк, — найти мерзавца. Уважаемая публика! Магистр медитирует! Общается, так сказать, с духами. Битва с черными силами началась! Ну а пока продолжим нашу интереснейшую тему о скрытых резервах. Вот вы, например, — Потап сошел со сцены в зал, ближе к народу. — Вы, вы, мужчина. Знаете ли вы скрытые резервы своего собственного организма? Нет?! Вот видите, он не знает. А раз так, то я не поручусь за то, что послезавтра, к примеру, вы не околеете от гипертонии.

Перепуганный гипертоник готов был зареветь.

— Да вы не отчаивайтесь, — поспешил успокоить его целитель, — может все еще обойдется. Раньше времени не умирают. Но! Чтобы своевременно упредить кончину, нужно досконально себя знать, нужно уметь устанавливать диагноз. Так или нет?

Никто не сказал "нет". Впрочем, согласия также никто не выражал.

— Мудрый Абу-Малаку, который в данную минуту медитирует, учит нас угадывать диагноз по глазам. Скажем, вы, — целитель указал пальцем на угрюмого вида мужчину. — По вашим глазам я вижу, что вы больны…

— Спасибо, я не болен.

— Не болеют только покойники, — сквозь зубы сказал Потап и мягко возложил руку на голову сидящей рядом дамы. — А вот у вас, милейшая, в почечках камешки, четыре штуки.

— У меня же гастрит, — робко заперечила дама.

— Это плохо помогает. Один мой пациент тоже пытался лечить камни гастритом.

— И что?

— Ничего, скончался. А камни, заметьте, так и не вылечил. Рекомендую медитацию. Ну, у кого еще какие жалобы?

Лица зрителей осунулись. Ознакомиться с собственным диагнозом никто не решался. Пришлось взять инициативу на себя.

Целитель раздавал болячки направо и налево, как Дед Мороз — подарки. Он вальяжно расхаживал по залу, посмеиваясь в душе над безработными экстрасенсами, которые толкались сейчас где-нибудь в тесных вестибюлях Запорожья или Винницы и безнадежно совали под нос администраторам клубов и кинотеатров свои свежие дипломы. Битые запорожцы уже не поддавались чарам темпераментных выпускников гипноз-курсов, и последним ничего не оставалось делать, как расползаться по глубинкам. Козякинский край, вероятно по причине бедности, еще не был освоен, и ученик тибетского старца с удовольствием наверстывал упущение собратьев.

— У кого энурез, господа? Попрошу встать.

Сознаваться никому не хотелось. Профессиональным оком целитель окинул публику. Казалось, еще секунда — и все затаившиеся энурезники будут выведены на чистую воду…

Кто-то потянул Потапа за рукав.

— Чего тебе, дядя? — спросил Потап, недобро оглядев тронувшего его мужичка.

Мужичок имел страдальческое лицо и как-то странно приседал.

— Хворь у меня, — кисло сообщил он.

— Хроническая? Острая?

— Дак, быкновенная… — растерялся страдалец.

— Какая такая "быкновенная"? — передразнил Мамай. — Говорите яснее. В запущенной стадии?

— Ага, третий день уже.

— И что же это за хвороба? Говорите, не стесняйтесь.

Мужичок конфузился, стыдливо кряхтел и озирался.

— Дак сходить не могу по-человечьи, — наконец выдавил он, — извиняюсь, стула нету.

Первой загоготала дама с камешками в почках. Остеохондрозники поддержали ее злорадным хихиканьем. Заподозренные в энурезе ухмылялись довольно сдержанно.

Деваться было некуда.

— Медитировать пробовали?

— Не берет.

— М-да? Странно. Ну что ж, попробуем гипнозом, — пробубнил Потап, косясь на зрителей.

Публика приготовилась смотреть процедуру исцеления.

"Вот дурак! — думал чекист, уставясь в больного ненавидящим взглядом. — Привязался со своим запором! Может, ему под дых дать?"

Пациент старательно поддавался гипнозу, глядя экстрасенсу прямо в левый глаз.

Таращиться можно было еще минуты полторы — две, не больше. А потом… Пророк смутно представлял себе, что будет потом.

Под сводами "Литейщика" сгущались тучи. Сперва мужичок перевел свой взор куда-то вдаль, за спину Мамая. Затем на его страдальческом лице появился ужас. Мужичок поднатужился и тихо сказал:

— Ой.

"Чего это он?" — забеспокоился Мамай, ибо ранее гипнотических талантов за собой не замечал.

По залу покатился таинственный шумок.

— Ой. Ой-ой! Ой, господи! — заголосил страдалец и на несгибаемых ногах побежал к дверям. — Помогло… Ой, спасибо!

— По… пожалуйста, — пролепетал озадаченный пророк, теряясь в догадках.

Разгадка пришла быстро. Она стояла сзади. Разумеется, это был эфиоп. Смотреть на него было страшно. Тибетский маг был наряжен в дед-морозовскую шубу из красного атласа, лишенную ватного воротника и манжетов. К макушке негра голубыми тесемками был прикреплен картонный колпак петрушки. Завершали костюм родные ботинки, обутые на босу ногу.

— А, это вы, учитель, — сказал Потап слабым голосом и поискал глазами ближайшим выход. — Вы уже помедитировали?

Но бежать было незачем. Образ знахаря оказался настолько неожиданным, что не вызвал ни у кого и тени сомнений. Не задавая лишних вопросов, публика зааплодировала.

Вопросы к магу имелись у Потапа, но задавать их было некогда. Нужно было закреплять неожиданный успех.

— Все видели? Все? — вызывающе кричал последователь.

С некоторым опозданием грянул пионерский марш.

— Прошу любить и жаловать! Это вот и есть член Президиума ордена Колдунов пророк Абу-Малаку! — продолжал ученик и, дав учителю два незаметных пинка, заставил его кланяться. — Делает прогнозы на будущее, видит настоящее и знает о прошлом! Большой специалист, как вы все сами убедились, по желудочно-кишечному тракту…

— О, а это второй! — отчаянно шептал Харчиков. — Миллионер, из этого… из Замбии, кажется. Вы что-нибудь понимаете, Лев Аронович?

Лев Аронович понимал все, но от публичного разоблачения жуликов его удерживали два обстоятельства. Во-первых, представление он смотрел бесплатно, и представление, надо сказать, его потешало. Во-вторых, его смущала страсть этих мошейников к бюстам Ленина. "С этим вопросом надо разобраться", — решил Брэйтэр, следя за флегматичным магом и его темпераментным последователем.

Потап между тем решил продемонстрировать публике возможности телепатии. Это был уже старый фокус, вычитанный намедни в журнале "Юный техник" за 1979 год и имевший в свое время большую популярность в районах черноземья и нечерноземья почившего Союза.

Секрет был прост. Телепат раздавал зрителям бумажки и предлагал им написать любое слово, после чего листик нужно было упрятать в конверт и передать телепату. Тот, в свою очередь, уверял, что угадает каждое слово, не глядя и лишь слегка касаясь конверта рукой — до такой степени сильная была у него биоэнергия.

Зритель в средних российских широтах попадался, как правило, недоверчивый и хитрый. Он выдумывал слова позаковыристей, чаще всего — "трактор"; он царапал слово неразборчивыми буквами; наконец, он просматривал конверт на свет и лишь потом, обильно послюнявив, заклеивал его намертво.

Но заезжий шарлатан не пугался подобных козней, ибо предварительно вступал в корыстный сговор с другим шарлатаном, из зала, который должен был первым сдать свое, известное обоим, послание. Этого было достаточно. Далее телепат шел с подносом по залу, собирал целую гору непроницаемых конвертов и возвращался на сцену. Можно было начинать. Закрыв для пущей убедительности глаза, он трогал бумагу пальцами, водил по ней ладошкой и иногда что-нибудь шептал. В конце концов ясновидец вступал в контакт с биополем автора, о чем сам автор, разумеется, даже не подозревал.

— Я чувствую, — говорил жулик, — слово "электробритва". Кто писал?

— Я писал, — вскакивал автор трудного слова, он же второй жулик. — Невероятно, товарищи. Невероятно!

— Проверим, проверим, — гундосил телепат и вскрывал конверт. Но никакой "электробритвы" там не было, она лежала внизу. А было там, к примеру, заковыристое слово "трактор", придуманное недоверчивым зрителем.

— Верно, — безбожно брехал ясновидец, прочитав слово, — так и есть, написано "электробритва", — и брал следующий конверт.

Процедура повторялась. Теперь поднимался и садился ошарашенный автор "трактора". Телепат вскрывал конверт, проверяя свои способности, и выведывал очередной секрет. И так далее. Слова угадывались безошибочно, хотя и не в той последовательности, в которой они размещались на подносе.

Все оставались довольны.

К чести Мамая, он не стал склонять никого из местных жителей к обману. Роль нижнего конверта замечательно выполнило заявление безработного майора. Все остальные приемы до обидного походили на вышеописанные. Усовершенствовать их Мамаю было некогда.

В число участников фокуса были вовлечены и приглашенные особы. Коняка сделал свою запись не раздумывая. Вольный фермер долго и нерешительно вертел выданный ему клочок бумаги, боясь навлечь беду на свою голову, но в итоге сдался и черкнул пару слов.

— Итак, господа, — объявил последователь, предъявляя поднос с бумагами учителю, — телепатия на ощупь. Конверт первый. Великий маг угадывает ваши мысли, а я перевожу их с тибетского.

Эфиоп взял конверт двумя пальцами, словно это был грязный носок, и долго на него глядел, не в силах испустить ни звука.

— Ну. Не молчи, сволочь, — тихо молвил Потап и пояснил публике: — Сейчас вы наблюдаете, как великий маг устанавливает контакт с аурой человека, чьи мысли здесь изложены.

Контакт устанавливался минут пять. Наконец Тамасген зашевелил губами.

— Му… Му… Му-зи-я-бу… — молвил он и скосил глаза на бригадира. Тот подождал, не скажет ли учитель чего-нибудь еще, и, не услышав больше известий, несколько раздраженно перевел:

— Великий маг чувствует, что там написано следующee: "Прошу принять на службу в любом качестве. Гвардии майор в отставке Атамась". Вот что написано. Попрошу автора привстать.

На левом фланге робко вытянулся отставник. Все посмотрели на странного майора.

Потап развернул лист и прочитал про себя: "Када в магазине № 6 будет мясо?"

— Точно! — подтвердил он вслух. — Так и есть. Слово в слово.

— Идем дальше. Учитель чует, что в следующем письме таится вопрос о появлении мяса в магазине номер шесть. Кто написал?

Из окружения Кислыхи подняли руку.

Вскрывая конверт за конвертом, ясновидцы приближались к победному концу. Люди писали разное. Чаще всего это были одинокие, но сложные существительные: "соковыжималка", "электровафельница" и т. п. А два раза попались тракторы, авторы которых сидели в разных углах зала.

Подходил черед почетных гостей. Проверяя очередной пакет, Потап чему-то коварно ухмыльнулся и многозначительно посмотрел на зрителей в первом ряду.

— Цап — свиня! — неожиданно заявил он. Извините, господа, так написано. Кто-нибудь сознается?

Никто не встал. Баптист с отсутствующим видом болтал ногой, явно довольный своей шуткой.

— Сам свиня, — обнародовал Потап ответное послание фермера. — Я полагаю, что этот сочинитель также не объявится.

Коняка перестал болтать ногой и метнул в свиновода гневный взгляд. Афанасий Ольгович с достоинством осматривал свои ботинки.

Предпоследняя записка Мамаю не понравилась.

Отложив ее, последователь дал прорицателю пощупать уже известное прошение майора.

— Ну, и последний конверт, — медленно проговорил Мамай.

— Му-я-бу-зи, — уверенно сказал Тамасген, уже поднаторевший в телепатии.

— Великий маг чувствует вопрос. Один из зрителей интересуется его национальностью. Великий маг даже безошибочно угадал, чьих рук это дело. Этот любознательный человек сидит на девятом месте в первом ряду. Поприветствуем, господа, человека, задавшего такой интересный вопрос о национальности учителя Абу-Малаку.

Потап приврал. На самом деле в предпоследнем послании внимание уделялось им обоим. В нем было написано следующее: "Есть мнение, что среди ваших предков встречались турецко-подданные. К вашему подельщику это не относится. И так видно, что янычарской кровью от него и не пахнет. Так же, как и тибетской". Намек был ясный.

Бригадир сунул письмецо в карман, на память. "А, знаток советской классики, — думал он, мило улыбаясь Брэйтэру. — Ну-ну, попомнишь у меня".

Оставшаяся часть представления была более предсказуемой и носила формальный характер. Зрители, купившие билеты, с полным правом отсиживали последние полчаса. Потап честно отрабатывал свой гонорар, от всей души желая присутствующим крепкого здоровья. Он давал им положительные установки на оздоровление, изгонял дьявола и советовал беречь свои астральные тела, которым очень вредны жиры и сладкое. Великий маг улыбался и неотступно следовал за последователем, подобно старому ослу.

За десять минут до окончания сеанса был устроен диспут. Вопросы граждан не отличались разнообразием и по большей части касались подорожаний и денежной реформы.

Ко всеобщему удовольствию, пророк заверил, что всех, кто повинен в повышении цен, скоро пересажают.

— Конечно, — взял он последнее слово, — мы не успели показать вам всей ловкости… виноват, мастерства и силы колдовства, но продолжить начатое дело нам помогут источники сконцентрированной энергии. Великий маг заряжал их всю ночь и теперь надеется, что они вас излечат.

В проходах появились распространители почтовых открыток, купленных намедни Потапом в книжной лавке.

— Граждане, покупайте положительно заряженные открытки! — приговаривал Мамай осипшим голосом. — Розничная распродажа по бросовым ценам. Оптовикам предоставляется скидка. Цены снижены на двадцать пять процентов. Покупайте сегодня из первых рук, ибо завтра на вас будут наживаться спекулянты. Не экономьте на здоровье! Здоровье каждого — богатство всех!

Открытки с голубями, приобретенные по десять тысяч, с успехом разлетались по тридцать.

Воспользовавшись всеобщим замешательством и невежливым советом ученика, тибетский старец скрылся в подсобных помещениях "Литейщика". Сам же юнный пророк был пленен отрядом почитателей. Агрессивные старухи, не желавшие нести дополнительные расходы, наседали на целителя, требуя бесплатных консультаций по атеросклерозу и ревматизму.

— Товарищ доктор, помоги против спины! — вешались на него одни.

— Посоветуйте, что от поясницы! — цеплялись другие.

— Медитируйте, граждане, медитируйте! — вопил Потап, брыкаясь.

С помощью киномеханика и двух подсобных рабочих удалось отбиться. Чекист сиганул через стойку раздевалки, юркнул в узкую дверь и понесся по темному, неизведанному коридору. Налетев с разбегу на какие-то коробки, он упал, больно ударившись плечом. Теперь можно было остыть и отдышаться. Чьи-то сильные руки помогли ему подняться.

— Осторожней, — раздался взволнованный женский голос, — здесь хранится старый реквизит.

— Спасибо, я не знал. Что?! Вы кто?

— Я одна женщина. У меня беда.

— Беда всех женщин в том, что они женщины, философски заметил Потап, пытаясь высвободиться из цепких рук. Руки пахли уксусом.

— Не перебивайте. Я вам быстро все объясню. Сначала у меня был главный инженер… Потом был инженер по технике безопасности…

— У вас строгие вкусы, — заключил чекист, оторвав наконец чужие пальцы от своего воротника.

— А теперь… Мне кажется — я слегка беременна.

— А я тут при чем?

— Но вы же ясновидец!

— Это еще не значит, что я причастен к вашему, так сказать, нынешнему положению. Уверяю вас, гражданка, я никогда не был инженером. И вообще у меня склонности исключительно к гуманитарным наукам. Так что…

— Ведите меня к главному, — потребовала уксусная незнакомка.

— Я, конечно, могу, но мой коллега тоже не инженер. Во всяком случае — в плохом смысле этого слова. У вас какой срок?

— Четыре дня и три недели.

— Ну вот видите, а мы здесь только три дня. Ваши претензии совершенно беспочвенны. Пропустите, холодно произнес Потап, намереваясь уйти.

— Я просто хочу знать, кого из них подозревать. Чем все это закончится?

— А, ну это пройдет, — заверил прорицатель.

— Вы так думаете?

— Я вам гарантирую. Обычно это проходит само собой: легкая беременность либо исчезает вовсе, либо перерастает в беременность сильную.

По наступившему затишью целитель понял, что незнакомка анализирует его пророчества, и, не дожидаясь результатов, поспешно скрылся в лабиринтах второго этажа. Разыскав костюмерную и убедившись, что в ней никого нет, Мамай заперся на два шпингалета.

Он сел в холодное неудобное кресло и тотчас же поддался навалившейся усталости, сползая вниз и бормоча: "Как я устал… устал… Помедитировать, что ли… Говорят, помогает. Надо меди-тировать. Черт, знать бы еще — как… а надо… а не могу. Нет, кажется, я уже… медитирую… Где носит этого петрушку? Прибить его мало… Службу завалил… Дед Мороз… гад…"

Кто-то настойчиво подергал двери. Зашевелились, заскрипели шпингалеты. Потап очнулся.

— Если это тот, кого я ждал, то лучше беги отсюда, олух, — бросил он сердито. — И чтоб ближайшие два часа я тебя не видел. А если насчет беременности рекомендую медитировать.

— Откройте, пожалуйста, — после некоторой заминки донесся приглушенный бас.

Голос был незнакомый, но многообещающий.

Потап открыл. Перед ним стоял Брэйтэр.

— Я хотел купить у вас открыток, — не здороваясь, с достоинством произнес гость.

— А, значит, вы все-таки насчет беременности? — воскликнул целитель, приятно удивленный встречей.

— Какой еще там беременности! У меня к вам деловое предложение: я бы мог приобрести ваши эти… карточки, всю партию.

— У вас куча недугов?

— У меня своя торговая сеть.

— Ладно. Сколько возьмете?

— А сколько есть? — алчно рыкнул Брейтер.

Потап задумался, вспоминая приблизительное количество открыток, оставшихся в магазине.

— Ну… сотни четыре наскребем.

— Беру. Почем?

— По пятьдесят.

— Однако! Только что вы торговали по тридцать!

— Я предупреждал, что цены были снижены на двадцать пять процентов. Теперь цена опять прежняя.

— Но это будет только сорок тысяч! А еще десять откуда?

— За бабушку.

— Как?

Мамай извлек из кармана записку.

— Узнаете? Кажется, вы обвинили мою прародительницу в интимных связях с турком? Десять тысяч с открытки за опороченное имя бабушки. Берете? Heт? А то меня из соседнего района просят уступить по шестьдесят.

— Все при вac? — решился Брэйтэр.

— При мне… пока полсотни. Остальные завтра в девять утра. — Опасаясь, что оптовик может случайно забрести в книжную лавку и опередить его, Потап уточнил: — Нет, ровно в восемь часов пять минут у главного входа на рынок. Я думаю, великий маг успеет их к тому времени как следует зарядить.

— Ну, разумеется, — понимающе кивнул Лев Аронович.

Глядя вслед удаляющемуся торговцу, Мамай проговорил:

— Если я и обманывал изредка честных граждан, то делал это по зову моего тела. Но нагреть жулика — это уже для души.

Когда в тех же дверях появился компаньон, тон бригадира быстро стал меняться, переходя от притворного блеяния в ефрейторский рык:

— А-а-а, милейший маг. Дражайший чудотворец! Ну, заходи, псина, заходи. Шут гороховый! Сними этот дурацкий колпак! Хотя нет, оставь. Должна же твоя голова хоть чем-то быть занята. Она тебе только для этого и нужна.

— Не только, — защищался Гена.

— Ну конечно — не только! Еще она тебе нужна, чтобы жевать. Но побереги ее, не перегружай слишком сильно! Пусть эти сложные функции она выполняет поочередно. Ни в коем случае не одновременно. Олух! Зачем я только с тобой связался?

В холле Дворца культуры стоял шум. Разделившись на фракции, зрители подводили итоги исцеления. Одни утверждали, что их взяло, и прислушивались к внутренним позывам. Другие скептически улыбались и тоже прислушивались к позывам. Хворый мужичок сидел в туалете. Учитель астрономии топтался на площади перед "Литейщиком" и озадаченно смотрел в черное застуженное небо, надеясь отыскать в нем спятившее созвездие Козерога.

Посредине костюмерной стоял великий маг и с кротостью умерщвленного кролика внимал критическим замечаниям ученика.

Час спустя после представления в номере гостиницы "Роди" пророки делили добычу.

— Я бы дал тебе половину, но согласись — это будет непринципиально, — приговаривал Потап, сортируя на столе деньги. — Если этой ночью никто не пострадает от энуреза, то только потому, что увиденный кошмар не даст ему заснуть.

Тамасген Малаку влажным взглядом оценивал неэквивалентные доли и нервно чесался. Его чуткое сердце подсказывало, что невзрачная кучка мятых купюр будет предложена ему.

— Ну, скажи, — журил Мамай партнера, — скажи, где ты видел, чтобы тибетские колдуны выступали в колпаках? А эта ряса! Куда ты дел великолепные одежды старика Хотабыча? Украли! Кто мог на них позариться? Неудивительно, что тот гражданин, с которым я беседовал, так тяжело перенес твое появление. Меня самого чуть удар не хватил. Вот тебе четверть куша, и, по-моему, это справедливо.

Тоскливо глядя в окно, эфиоп молчал. Чем быстрее уменьшалась его доля, тем стремительнее удалялись от Козяк раскаленные африканские пески. Некому было орошать скудные почвы; коричневые дали оставались неэлектрифицированными. Жаркому материку не на что было рассчитывать, ибо вся его надежда, единственный предмет его гордости прозябал где-то на краю земли в дешевом, полном тараканов номере и жадно хватал нечистые шарлатанские деньги.

Мамай весело расхохотался:

— Нет, Гена, это… это было здорово! Такой экзотики им не увидеть никогда. Мне тоже. А знаешь! — заливаясь смехом, он швырнул негру еще пачку банкнот. — Это тебе. За оригинальность. От восторженного зрителя. И даже еще… Черт с тобой, папуас, бери… Ну потешил! Ну потешил!

И подельники дружно загоготали. Они смеялись тем напряженным смехом, какой случается только у людей, благополучно переживших катастрофу.

— Все-таки неблагодарная у нас профессия, — заговорил Потап, успокоившись — Нас боятся. Цветов нет, шампанского нет. А поклонницы, все как одна, старшего пенсионного возраста. Мне не нужна такая популярность. К тому же жрать хочется. Но какой нормальный обыватель пригласит на ужин колдунов? А из ночных закусочных здесь только привокзальный буфет, где, кроме дизентерийной палочки, нет ничего мясного. Скучно.

— Когда опять консерт? — поинтересовался Тамасген, аккуратно складывая свои капиталы.

— "Консерт"! Ты хоть один переживи. И вообще — карьера целителя меня не устраивает, много ответственности. Разумеется, воспользовавшись правом первооткрывателей, мы еще можем пощипать соседние райцентры, но это — дело нескольких недель. Скоро там станет тесно от нашествия коллег. Впрочем, можно будет вполне перебиваться, исцеляя народ от исцелителей. А? Верный заработок! Но это не то…

— Спасибо тебе, Потап, — кинулся вдруг обниматься растроганный эфиоп. — Теперь я смогу уехать, спасибо.

— Не роняй в меня слезу, Геннадий, — смутился бригадир, освобождаясь из его объятий. — Побереги ее для папы Феофила. Кстати, он заждался своего блудного сына, пора порадовать родителя.

В ту же ночь артельщики вышли черным ходом из отеля и перебрались на новую конспиративную квартиру.

Глава 3. Продолжение следует

Эфиопу, ввиду его особой примечательности, было велено сидеть и не высовываться. Свою задачу чекист определил так: обнаружить уцелевших Ильичей и произвести оперативное вскрытие.

Вооружившись крепким молотком, Мамай отправился на поиски скульптурного наследия соцреализма. С утра до вечера он рыскал по городу и при каждом удобном случае наносил очередному истукану короткий верный удар. Удобные случаи создавались разными методами. Где-то чекист шел на подкуп, где-то на обман. В двух случаях пришлось изображать из себя политического маньяка. После этого Потап с отвращением вспоминал, с каким идиотским исступлением он дробил пролетарских вождей, изображая из себя слабоумного. Но даже эти унизительные выходки не приносили ощутимых результатов.

Пустоголовые бюсты трескались, как грецкие орехи. В кратчайшие сроки все подозреваемые были разоблачены. Шансы золотоносного вождя выскользнуть из лап кладоискателя приблизились к нулю.

Возвратившись из последнего крестового похода, бригадир нашел эфиопа вальяжно развалившимся на кровати. Подмастерье гадко ухмылялся и тихо гундосил блюз. Уши его пылали словно у невесты перед брачной ночью.

Не говоря ни слова, Потап взял студента двумя руками, перетащил на тахту и занял освободившееся место.

— Пота-ап! — заносчиво взвизгнул негр. — Так какая моя доля?

Не меняя позы, Потап строго посмотрел на зарвавшегося эфиопа.

— У тебя что, Гена, нервный стресс? Выпей валерьянки.

— Какая моя доля? — настаивал Тамасген.

— Боюсь, что с этого момента твоя доля будет горькой, — с угрозой произнес Потап.

— Если я покажу тебе, где клад, — дашь двадцать процентов?

— Если ты не перестанешь мне хамить…

— Я нашель бюст с золотом, — неожиданно заявил артельщик.

— Что ты такое мелешь, Феофилов сын? Какой там еще бюст! Я здесь камня на камне не оставил. Если в черте города и сохранились какие-либо монументы, то только те, что увековечили память о Юрие Гагарине и Чарльзе Дарвине. И при всем моем уважении в настоящее время они меня мало интересуют. К счастью, козякинские учреждения отличались однообразными привязанностями. Последнюю такую привязанность я нечаянно уронил пятьдесят минут назад. Как и все предыдущие, она оказалась пустой.

— А если нет? А если последний Ленин все-таки у меня?

— Ну-у… — уклончиво ответил Мамай. В него вдруг закралось сомнение. "А вдруг!" — подумал он и вслух сказал: — Если ты мне сейчас покажешь это чудо скульптурного искусства — получишь четвертую часть.

— Обещаешь?

— Слово.

Тамасген преобразился. Это был уже не нищий сирота — студент, это был полководец — победитель, демонстрирующий императору свои боевые трофеи. Предчувствуя минуты славы, полководец гордо выставил на стол великолепный сверкающий бюст. Потап наблюдал за его деяниями, лежа на диване и лениво зевая. На трофей он взглянул лишь одним глазом.

— Беру свое слово обратно, — быстро проговорил он, продолжая прерванный зевок, — можешь взять все.

— Как — все?

— Все сто процентов. Жалую тебе с барского плеча.

Подмастерье тупо уставился на бригадира, пытаясь вникнуть в суть происходящего.

— Я что-то не пойму, — опомнился наконец он. — Это — бьюст?

— Ну, бюст, — согласился Мамай.

— Ты его еще не биль?

— Ну, не бил.

— Так давай скорей разобьем.

— Посадят, — равнодушно сказал Потап, отворачиваясь к стене.

— Куда? — не понял эфиоп.

— В тюрьму.

— Как! А раньше…

— Так то ра-аньше. Раньше были Ленины. А сейчас, болван, перед тобой стоит небитый бюст Тараса Шевченко.

— Какого Шевченко? — опешил Тамасген.

— Тараса Григорьевича. Великого украинского писателя и кобзаря, слыхал?

Подмастерье недоверчиво покосился на скульптуру литератора.

— Так это не Ленин? — ужаснулся он.

— По-моему — нет.

— Может, его брат?

— По-моему — тоже нет.

— Но они же одинаковые!

— И вовсе не одинаковые.

— Он же лисый!

— Да мало ли лысых!

— А усы? — сдавленным голосом пискнул негр, теряя последнюю надежду.

— У этого усы длинные, казацкие, а у того стриженые, — спокойно разъяснял Потап, — и бородка имеется. Неужели не видно? Отнеси туда, где взял. Ну! Что же ты не несешь? А может, ты украл?

— Я его не краль, я его купиль.

— И много заплатил?

Тамасген, разбитый горем, молчал.

— Я спрашиваю — много заплатил?

— Много, — мрачно сообщил эфиоп. — Все.

— Ну и дурак. Теперь пойдешь в свою Африку пешком, с бюстом в руках, — развеселился бригадир. — Понесешь, так сказать, искусство в массы. Хотя я сомневаюсь, что твои соплеменники до конца оценят наше искусство. Есть подозрение, что они разукрасят кобзаря перьями и красками и сделают из него идола. А потом мы пришлем вам ноту протеста.

Пока Потап фантазировал, африканец обхватив голову руками, сокрушался:

— Что теперь делать? Что делать?

— Выход один, — посоветовал чекист. — Поезжай в агентство "Аэрофлота" и предложи им обменяться: ты им — Тараса Шевченко, а они тебе — билет до Аддис-Абебы. Думаю, согласятся. В конце концов, там работают более культурные люди, чем твои братья из джунглей. А если ты поделишься своим секретом и поведаешь, сколько в голове кобзаря спрятано золотишка, они его у тебя с руками оторвут. Может, даже дадут сдачу. Валяй. Береги руки!

Тамасген не торопился, очевидно начиная сомневаться в ценности своего приобретения. Он недобро осмотрел бюст литератора анфас и в профиль, после чего изрек:

— Все белие на одну морду. Особенно лисыe и с усами. А я страдаю… Из-за их одинаковых мордов… Если бы я зналь… разве б я отдаль такие деньги… Я хотель как лучше… Что нам теперь делать?

Мамай полежал минут пять, пытаясь вздремнуть, потом вдруг напрягся, повернулся к напарнику и долго, внимательно изучал его. Эфиоп молчал, но по его скорбному лицу было видно, что у него есть что сказать.

— Повтори, пожалуйста, последнюю фразу, — сказал Мамай шепотом.

— Что… теперь… делать?

— Кому?

— Нам.

— А почему — нам? — попросил угочнить Потап, — почти ласково. — Почему- нам, Геннадий Феофилович? Что вы имели в виду? Вы, наверное, просто оговорились. Нет? Ну тогда что же? Почему вас вдруг так забеспокоила наша общая участь? Вы должны сейчас беспокоиться только о себе, потому что это у вас нет денег. Обо мне печалиться нечего, потому что мои денежки в целости и сохранности лежат в данный момент в серванте, в крайнем справа чайнике. Ведь так? Так? — уже совсем нежно заглядывал бригадир в глаза своему компаньону. — Скорее скажите "да", а то во мне невольно пробуждаются нехорошие предчувствия. И если, упаси господи, вдруг окажется, что денежек моих там нет, то я буду вынужден нарушить симметрию вашей каучуковой морды. И вам это хорошо известно. Поэтому спешите, уважаемый, успокойте меня и скажите: "Да, они на месте".

Съежившись, Тамасген хранил молчание.

Размеренным движением Потап открыл сервант, достал крайний справа чайник, снял крышку и заглянул внутрь. Чайник приветливо блеснул фаянсовым дном. Но и только.

— Так, — произнес Потап быстро холодеющим голосом, — кажется, я взял не тот чайничек. Перепутал, черт.

— Тот, — вздохнул подмастерье. — Я хотель как лучше. А вы, белие, все… на одну морду.

— Собирайся, скотина! — зарычал чекист. — Покажешь, где ты ее купил.

— Я… Я не помню.

— Как — не помнишь?!

— Шель, шель, — уныло принялся пояснять эфиоп, — вижу — окно, в окне — бьюст, я зашель, попросиль показать. Меня попросили показать деньги. Я показаль. Бьюст был тяжелый. Я все поняль. Я попросиль продать. Торговаться не стал, боялся — передумают. Потом я бежаль. Долго бежаль, чтоб не догнали. Ни улицы, ни дома не запомниль. Все. Хотель как лучше.

Потап побледнел от гнева, затем покраснел. Через несколько минут он принял свой обычный вид.

Деньги ушли, и гнаться за ними было делом безнадежным. Еще более безнадежным делом было перевоспитывать глупого папуаса. Ума ему нельзя было добавить. Его можно было только убить.

— Интересно, у твоего папаши найдется лобзик? — деловито заговорил Мамай.

— Лобзик?

— Да, лобзик. Это такая маленькая пилочка, которой пилят фанеру. Мне он очень нужен.

— Нужен? — засуетился Гена, подхалимски улыбаясь. — Сейчас… сейчас я узнаю! — Не ожидая столь легкой для себя развязки, он готов был угодить бригадиру чем угодно. — Тебе нужно что-то попилять?

— Да. Пристрелить тебя на месте было бы слишком несправедливо. Я хочу распилить тебя на мелкие кусочки. Лобзиком для фанеры.

Мамай решительно шагнул к расточителю, но… вдруг остановился и, устало махнув на него рукой, вернулся на диван. Его гнев был выше физической расправы над презренным эфиопом.

Вскоре, отрешенно глядя на люстру, кладоискатель погрузился в свои планы.

Планы затевались большие… Оперативная проверка показала — ни в одном из бюстов, разбросанных по городу, сокровища нет. Сокровище таится в памятнике на площади Освобождения. Это и есть груз 468/1. Итак, золото есть, но добыть его обычным способом представляется затруднительным. Взбираться на двухметрового верзилу, который стоит на виду у всех, и затем лупасить его молотком будет как-то неудобно.

От примитивного хищения чекист отказался сразу же. Дело требовало легальности и привлечения технических средств. Отсюда следует, рассуждал Мамай, что свалить монумент можно лишь с согласия властей. А те, в свою очередь, могут пойти на это либо по собственной инициативе, либо по просьбе трудящихся. Организовать просьбу трудящихся будет несложно. Главное здесь — не перегнуть палку, ибо если просьба трудящихся выльется в массовые беспорядки — с Ильичом церемониться не будут. И тогда центнеры (или тонны!) драгоценного металла просто сгинут в вихре бунта. Поэтому нужен просто небольшой организованный митинг, вызванный, к примеру, задержкой выплаты пенсий. Итогом митинга будет церемония свержения пролетарского вождя. Это раз. Еще можно втянуть в этот процесс национал-патриотов, подбить их воздвигнуть на месте Ленина какого-нибудь национального героя. Это два. Кто там у них сейчас национальный герой? Гетман Мазепа? Махно? Богдан Хмельницкий? Надо будет выяснить. Словом, при необходимости просьба трудящихся будет. Но, конечно, самый верный путь — действовать через инициативу местных властей. Они и кран дадут и нужные бумаги. Но как их привлечь? Не в долю же брать! Пойти к мэру и посулить ему за помощь ногу золотого вождя? Нет, безумство. Мэр захочет все. Опять выставить туземца в роли антикварщика? Тоже выход, но взятку потребуют. Можно, конечно, дать, если денег хватит. Черт! Каких денег! Денег уже нет. Эта же скотина все просадила! А может…

Мамай задумчиво посмотрел на негра.

— Что? — насторожился Гена, уловив его пристальный взгляд. — Что? Все-таки решиль поиздеваться? Бить будешь, да?

— Заткнись, — тихо ответил бригадир. — Тебе уготована иная участь. Пора бы тебе пошевелить хоть пальцем ради нашего общего дела. Так вот, возможно, придется женить тебя на дочке местного мэра. В качестве приданого затребуем памятник. Я б и сам за это взялся, но тогда потребуются дополнительные расходы на шоколадки и прокат костюмов. А ты иностранец, за тебя любая пойдет.

— Но я ее даже не видель!

— Ну и что? Она тебя тоже еще не видела. И слава богу. А что ты так разнервничался? Я ведь не предлагаю тебе платить ей алименты. Потребуется лишь временный брачный союз. Трех дней будет вполне достаточно.

— А если у мэра сын?

— Тогда ты выйдешь за него замуж, — невозмутимо заключил бригадир. — В этом случае трех дней также хватит.

— Кому хватит?

— Всем хватит.

— Я не пойду замужь! — запротестовал Тамасген.

— Еще как пойдешь.

— Не пойду!

Мамай нахмурился:

— Ты мне друг или куриная ляжка? И вообще — ты мне должен.

— Все равно не пойду, — продолжала упрямиться разборчивая невеста.

— Ладно, я тебе заплачу.

— Я не продаюсь!

— Ой, только не надо становиться в позу, я не скульптор. Разумеется, я не могу ручаться за мир потусторонний, но в этом мире продается все, причем по устойчивым ценам. И ты, между прочим, далеко не самый дорогой товар. Боюсь, что в лучшем случае тебя можно отнести к разряду уцененных вещей. Я могу выразить твою стоимость в любой валюте. В чем тебя оценить? В купонах? Рублях? А может, в тугриках? Ну ладно, хоть ты и уцененный товар, будем определять цену в долларах, дабы уберечь тебя от инфляции. Начнем? Ну миллион, само собой, я предлагать не буду. Не будем смешить курей. Сто тысяч, понятное дело, — тоже. Начнем с разумной цифры. Согласен ли ты поступить в мое полное распоряжение, скажем, за сто долларов?

— Нэт! — категорически заявил негр.

— Хорошо. Утроим ставку — триста.

— Да, — чуть помедлив, согласился Гена.

— Тогда возьмем середину — двести. Двести баксов — и ты — моя ходячая собственность.

— Н… не…

— Подумай! В твоем положении я бы не кочевряжился.

— Да.

— Вот и ладненько. А за сто девяносто готов? Ну какая разница — двести или сто девяносто? Всего на десять меньше!

— Готов, — кивнул эфиоп.

— Сто восемьдесят, — продолжал сбивать цену Потап. — Ну? Не забывай, что ты нищий.

— Согласен.

— Сто семьдесят. Ты мне должен деньги, украденные тобой из чайничка. Сто семьдесят.

— Хорошо.

— Сто шестьдесят.

— Нэт!

— Ладно, сто шестьдесят пять.

— Я не продаюсь, — вернулся на прежние позиции Гена.

— Ну за сто шестьдесят шесть, я думаю, продашься.

— Согласен. Но ни доллара меньше.

— А центов пятьдесят уступишь?

— Ни за что!

— Тогда хоть двадцать.

— Да.

— О тридцати, надо полагать, и просить не стоит?

— Больше не дам.

— Ну, вот: ты стоишь сто шестьдесят пять долларов восемьдесят центов, хотя это и явно спекулятивная цена. Такие деньги можно дать при условии, что на тебе будут дорогие вещи, хотя бы долларов на сто шестьдесят. Оставшиеся пять долларов восемьдесят центов и есть твоя настоящая цена. Ну что, пятидолларовый пророк, идешь ко мне на службу?

Тамасген покорно вздохнул.

— То-то, — одобрительно усмехнулся Мамай.

Он подошел к окну, распахнул форточку и закурил, стараясь выпускать дым на улицу. В комнату ворвалась прохлада.

— Но ты не слишком обнадеживайся, — продолжал Потап. — Твоя женитьба — лишь один из возможных вариантов. Пока я еще не принял окончательного решения. Придется ограничиться решением промежуточным. И это значит, что пора собирать бригаду. А то как-то некрасиво получается: бригадир есть, а бригады нет. Мне нужны помощники. От тебя, паразита, ведь никакого толку, одни убытки. Впрочем… я дам тебе еще один шанс реабилитироваться. Может, тебе все-таки удастся оправдать свою стоимость. Или хотя бы ее часть. Все объясню потом, а пока давай неси чай. И попроси у папаши хлеба, масла и сыра.

Чаепитие затянулось до полуночи. После трех чашек Мамай разрумянился и заметно подобрел. К завершению ужина он уже ценил чернокожего приятеля никак не меньше десяти долларов. Кроме сахарницы и тарелки с печеньем перед ним стояла наполовину опустошенная банка с абрикосовым вареньем, на которую Потап взирал уже с некоторым отвращением.

— С детства люблю сладости, — говорил он, устало откинувшись на спинку стула. — Когда я наконец добуду эту золотую болванку, буду жрать только пьяную вишню в шоколаде, ассорти такое есть.

— А я люблу груши свежие, — мечтательно произнес африканец, — и женщин, бэлих. Когда ты добудешь эту золотую больванку и дашь мне мою маленькую часть — сразу заведу себе жену с белой кожей.

— Ну, твою маленькую часть мы обсудим позже, а вот нужная тебе женщина у меня на примете имеется. У нее этой белой кожи — видимо-невидимо. На четверых хватит. За ночь не обтротаешь. Я вас познакомлю. Да ты ее и сам должен знать. Дежурную из гостиницы помнишь? Элен! Во, она самая. Кстати, ты, кажется, тоже поразил ее воображение. Но только, чур, до разрешения вопроса с мэром никаких серьезных шагов не предпринимать. Ты должен беречь себя для дела. Но — тсс! Тише! По-видимому, дела финансовые заботят не только нас. Слышишь? За стенкой… Это соседи. И, судя по суммам, которыми там оперируют, они нас обскакали.

Старатели вскочили и на цыпочках приблизились к стене, надеясь подслушать разговор. Слова сливались в сплошной гул, и их нельзя было разобрать. Наиболее отчетливо слышались числа. И числа были невероятные, известные только астрономам.

— У меня такое ощущение, — ехидно заметил Мамай, — что эти молодожены связывают свое будущее с нашим кладом. Эй! — позвал он, стукнув три раза кулаком в стену. — Э-эй! Тумаковы! Эдуа-ард! Не могли бы вы дать небольшой кредит двум бедным студентам?

— Какая сумма вас интересует? — крикнул в ответ Эдька после короткой заминки.

— Пары тысяч нам хватит, — резвился Потап.

— Ваши условия?

— Нам, студентам, положены льготы! Мы надеемся на скидку!

— Вообще-то я буду давать под двадцать процентов в месяц, но вам, как льготникам, одолжу под десять.

— Мы вам очень признательны! Когда можно получить?

— Заходите в марте, после пятнадцатого, когда откроется филиал нашего банка.

— Угу, зайдем, — буркнул Потап, укладываясь. — Гена, я рад за тебя, ты не самый последний идиот в этой квартире.

Такого же мнения придерживалась и Натка.

— Ты что! — нападала она на мужа. — Десять процентов! Взял хотя бы пятнадцать!

— Молчи, — огрызался глава семейства, — нельзя отпугивать клиента сразу. Вот смотри, десять процентов от двух тыщ — это двести. А за пять месяцев будет тыща чистого дохода. Поняла?

— И тогда мы купим мне шубу, — вставила она, — норковую.

— Нет, песец лучше носится, у него ворса длиннее.

— А норка богаче!

— А песец лучше.

— Нет, норка!

— Нет, песец!

— Козел.

— Если будешь оскорблять — останешься без шубы, — пригрозил Эдуард.

— Как это — без шубы? Ты будешь в кожаном плаще, а я без шубы? Фигушки!

— Зато у тебя сапоги есть ботфордовые.

— А у тебя — часы японские!

— А у тебя — свитер ангорковый.

— А у тебя — два золотых перстня!

— Хорошо, куплю тебе кольцо.

— Нет, лучше кулон и серьги комплектом.

— Жирно тебе комплектом.

— А тебе два перстня жирно!

Эдька перевел дух:

— Ты меня разоришь со своими замашками. Все женщины — невозможные люди. С ними нельзя вести никаких дел.

— А ты чем богаче, тем жаднее становишься.

— Я думаю о нашем сыне, нужно обеспечить его будущее.

— У нас не будет никакого сына. Я тебе сто раз говорила.

— Почему же?

— Потому что мне нравится имя Диана, а так можно назвать только девочку.

— Если тебе так хочется, то давай назовем сына Дианом.

— Такого имени не бывает.

— Бывает.

— Не бывает!

— Слушай! Давай работать, — призвал супруг. — Нa чем мы остановились?

— Последняя сделка была с коромыслами. Мы купили миллион коромысел.

— Да? И куда мы их будем девать?

— В Москву, Петербург и Харьков.

— Почему туда?

— Вот идиот! Ты хоть раз там видел в свободной продаже коромысла?

— Нет.

— Ну вот! А почему? А потому, что они там в дефиците. Нужно заполнить пустую нишу, пока другие нас не опередили.

— Говори тише, а то соседи подслушают.

Деньги вновь потекли рекой. На продаже коромысел в многомиллионных городах Тумаковы нажили еще одно состояние. Бедные студенты спали, не подозревая, что есть куда более прибыльные виды деятельности, чем поиски клада.

Глава 4. Подпольный обком действует

Ночь была темная и подозрительно тихая. Именно в такие ночи обычно происходят тайные заговоры, совершаются кражи и другие противозаконные деяния. Изредка из-за облаков осторожно выглядывала луна, оценивала обстановку и тут же пряталась обрано. Дремали в будках сторожевые псы и, спасаясь от холода, усердно дышали себе в брюхо. Вяло поскрипывали деревья. За каждым столбом мог стоять грабитель. Как это часто бывает в таких случаях мороз крепчал. Неизвестно, какая часть населения Козяк в эту ночь спала, но точно известно, что как минимум шесть местных жителей и двое приезжих бодрствовали.

На перекрестке улиц Ярмарочной и Фундаментальной маячила чья-то тень. Она перемещалась зигзагами, переходя от одного угла к другому и оставляя на снегу хаотичные узоры. Когда из-за облака в очередной раз выползла луна, ее прищуренному оку уже представилась плотно утрамбованная площадка. Таинственный незнакомец остановился на углу, попав в салатовый свет фонаря. Потоптавшись на месте, он медленно разогнулся, застыл в напряжении на несколько секунд и вдруг, сломавшись пополам, громко чихнул. С ближайших веток осыпалась пороша. С другого угла кто-то шикнул, и долговязая фигура испуганно шарахнулась в темноту. Когда луна опять исчезла, две тени начали нерешительно сходиться, словно дуэлянты.

— Это вы? — взволновался долговязый. — Вы, Лев Аронович?

— Ты бы еще в дудку задудел, — раздался недовольный шепот. — Зачем чихал? В тюрьму захотел? На весь район один фонарь, так тебе именно под ним чихать вздумалось.

— Виноват, Лев Аронович.

— Тихо! Тсс! Никаких имен, Коняка. И что это за тайны такие? Как это понимать: "Обстановка тяжелая. Дело касается прошлого. Связь через связного…" ну и прочий бред? Это ты связной, что ли?

Мирон Мироныч пожал плечами:

— Я.

— Ну, выкладывай поживее.

— Обстановка тяжелая. Дело касается прошлого…

— Это я уже слышал, — нетерпеливо оборвал Брэйтэр. — Что конкретно?

— Конкретно? Обстановка очень тяжелая…

— Тьфу ты! Если б я знал, Коняка, что это ты…

— Это не я! Я думал, что это вы! — закричал баптист и сбивчиво принялся объяснять, что ему велено встретиться с Брэйтэром и явиться с ним на конспиративную квартиру.

— Да кем велено-то? — злился директор базара.

— Не знаю. Таинственные люди.

— Где квартира?

— У Цапа дома.

— А тут ты что делаешь?

— Следы путаю. Дело, кажется, серьезное. Обстановка тяжелая…

— Заткнись, Мирон Мироныч, — сказал Брэйтэр задумчиво. — Ладно-м, веди. Посмотрим.

Храня молчание, конспираторы пришли на явку. Баптист огляделся и постучал в ставню условным стуком.

— Кто? — спросили изнутри.

— Мы, — шепотом ответил Коняка.

— Хвоста за вами нет?

— Все тихо.

— Пароль!

Сконфуженно хихикая, Мирон Мироныч проговорил:

— Сантехников вызывали?

— Сантехники не нужны. Ждем грузчиков для переноса рояля, — прозвучал ответ. — Проходите, товарищи.

Дверь бесшумно отворилась.

"Какие грузчики! Какой рояль! — пыхтел Брэйтэр, путаясь в потемках среди чужих ботинок. — Кошки-мышки какие-то. Что я здесь делаю!"

В комнате царили мрак и таинство. На столе тлела керосиновая лампа, вокруг которой, словно индейцы у костра, сидели хмурые личности, также попавшие в засаду. Впрочем, всех сидящих Брэйтэр сразу же узнал.

— А, торговый магнат! — возрадовался Потап, встречая гостя с распростертыми объятиями.

Увидев колдуна, Лев Аронович попятился.

— Мне ваши фокусы надоели, — раздраженно молвил он и, круто развернувшись, направился к выходу.

— Куда же вы? — настиг его Мамай. — Вы больше не хотите приобрести у меня открытки?

— Таких открыток, как с вашими голубями, полон город.

— Вам разонравились птички? Возьмите с цветочками! Есть чудные незабудки, — благодушно улыбнулся колдун.

— Вы мошенник, — задохнулся коммерсант. — Вы меня обманули. Такие открыточки продаются на каждом углу по десять тысяч за штуку!

— Не отрицаю. Но я вам продал не просто картинки, а носители положительной энергии. И уступил, между прочим, по сносной цене. Здоровье нынче дорого стоит. Так что сядьте, — в голосе пророка послышался металл. — Сядьте, у меня к вам будет дело. Потом.

— Я с вами дел иметь не желаю-м, — проговорил Брэйтэр, покорно опускаясь на табурет.

Пересчитав собравшихся по головам, Мамай перекрыл выход и выразил чувство глубокого удовлетворения. Чувство же это у него возникло от того, что в одной скромной хижине собрались такие почтенные люди, как господин Брэйтэр, директор центрального колхозного рынка, господин Куксов, президент страховой компании "Боже упаси", господин Харчиков, начальник отдела сбыта завода им. Котовского, господин Коняка, крупный производитель продуктов питания, господин Сидорчук, местный гений, и, наконец, господин Цап, вольный животновод и вообще радушный хозяин данного помещения. Видя в лице собравшихся цвет городской общественности, великий маг Абу-Малаку и его верный последователь сочтут за честь показать уважаемому собранию совершенно бесплатный сеанс ясновидения. Последователь еще раз выразил удовлетворение и на том прелюдию закончил.

Гости тревожно переглянулись. Они смутно чуяли, что предстоящее действо связано не столько с их принадлежностью к цвету общества, сколько с их прошлой общественной деятельностью.

— Все готово, учитель? — обратился Мамай к Эфиопу, примостившемуся на диванчике.

Мудрец кивнул и передал Потапу загадочный предмет величиной с голову, накрытый черным платком. Последователь поставил предмет на стол, сделал руками магическое движение и, зачем-то щелкнув пальцами, сорвал с него покров. Проделав этот нехитрый трюк, Потап одарил присутствующих таким надменным взглядом, будто только что вытащил из рукава удава.

— Некоторые дураки думают, что это банка с водой, — нахально заявил иллюзионист.

Зрители друг друга застеснялись, ибо представленный на их суд предмет действительно смахивал на трехлитровую бутыль.

— Да? А что это? — не удержался Коняка.

— Призма времени. Призма, в которой я вам покажу все, что захотите. Точнее, вы все увидите сами, а я только буду комментировать… Ну-с, что желаете увидеть, господа? Какая эпоха вас интересует? Давайте обратимся к прошлому, скажем, к событиям двадцатипятилетней давности, которые разворачивались неподалеку от нашей с вами конспиративной квартиры. Ну? Хотите? Все хотят? По глазам вижу, что хотите. Это у меня привычка такая: угадывать по глазам. Итак, напрягите внимание. Сильней напрягите, сильней. Панорама вот-вот развернется перед вами. Ну, что мы видим в призме времени? О, воспетая в поэмах сцена: муж хладнокровно изменяет жене…

Потап говорил монотонным голосом, неспешно прохаживаясь вдоль серванта с фаянсовыми тарелками. В призму времени он поглядывал редко. Собравшиеся бросали искательные взгляды то на банку, то на пророка и терпеливо ждали прозрения.

— …Стоит ночь. Огородами, трусливо приседая и останавливаясь, крадется мужчина в кепке и с портфелем в руках. Это и есть наш неверный супруг, видите? В портфеле у него — еще теплая котлета, пара белья и поддельное командировочное удостоверение. Белье он наденет сам, котлету съест с любовницей, а удостоверение предъявит для отчета доверчивой супруге, этому ангелу во плоти, этой безвинной жертве похотливого Адама. Но это случится позже. А пока наш лазутчик движется по направлению к дому своего соратника, своего боевого коллеги. Почему, вы спросите, ночью, и почему огородами? Нет, он не подпольщик, он обычный грешник. Все очень просто: боевой коллега покинул семейный очаг и отбыл в срочную командировку; дома осталась не очень красивая, но не старая его супружница. Она утирает луковые слезы и дожидается нашего героя в кепке… Вот какую картину мы с вами видим в призме времени. А кто же он? Кто этот отчаянный Адам? — Потап остановился и внимательно посмотрел на стадо фарфоровых слоников, выстроенных на полке. — Этого я не знаю. Могу лишь сказать, всмотревшись в призму, что он носит рыжие волосы и не дурак выпить, хотя после этой процедуры у него прогрессирует косоглазие. Большего я, как и вы, не могу рассмотреть.

— Нету там такого, — угрюмо вставил Мирон Мироныч.

Все посмотрели на него. Пристальнее всех посмотрел Куксов.

— Ну как же нету, барин? — весело сказал Мамай. — Там даже название улицы можно прочитать: Ста-ди-он-ная. Вот. Но что мы видим! По темной Стадионной улице, трусливо приседая и останавливаясь, пробирается еще один гражданин, причем в противоположную от семейного очага сторону. Он также прижимает к груди портфель, в котором также котлета, белье и поддельная командировка. Наш второй герой часто озирается, хихикает, и на его толстом безбровом лице можно увидеть самые пошлые намерения в отношении супруги своего сослуживца. Незнакомец стучится именно в ту дверь, из которой недавно выпорхнул наш старый знакомый Адам… Все! Обмен визитами состоялся!

— Нет! — крякнул Куксов.

Мирон Мироныч и Владимир Карпович обменялись враждебными взглядами. Общественность тесно сомкнулась вокруг содержательного сосуда, в стекле которого тотчас же отразились искаженные преломлениями лица.

— Ну! Ну, поднатужьтесь! — убеждал Мамай. Разве вы не видите?

— Вижу, — процедил баптист, прозревший первым. — Вижу… Чью-то безбровую ряху там вижу… — Недобро ухмыляясь, он посмотрел поверх банки на сидящего напротив дворянина. — Ах, это вы, Владимир Карпович! А я вас сразу и не узна-ал.

— А-а, это вы, Мирон Мироныч, — В тон ему ответил Куксов. — А я думаю, чья это там харя косоглазая из банки зырит?

— Перестаньте паясничать, — осадил обоих ясновидец. Кулачный бой между ревнивыми мужьями в его программу не входил. — Если вас так возбуждают древние события — обратимся к более свежим. Лев Аронович, какую эпоху вы выбираете?

— Я в вашу дурацкую банку смотреть не собираюсь-м, — напыжился директор базара. — Чепуха какая-то-м.

— Ну еще бы! По сравнению с тем, что там еще можно увидеть, это просто чепуха. А увидеть там можно многое. Можно, к примеру, увидеть, как один партийный деятель едва не упек в сумасшедший дом своего соратника, воспользовавшись слабостью его здоровья. Вы хотите спросить: почему едва? Нет, не потому, что таинственный душегуб передумал; не надо надеяться, что сердце его тронула жалость к сослуживцу. Свой черный замысел он осуществил полностью и довел коллегу до нужной кондиции. И единственная причина, по которой соратник не угодил в психушку, та, что на больных такого ранга не принято было надевать смирительную рубашку. А сейчас в этом просто нет необходимости. Так он и остался, бедолага, на свободе и со съехавшей крышей. А действия нашего душегуба, между прочим, квалифицируются как причинение тяжкого телесного повреждения другому лицу. Попросту говоря, лишение свободы от двух до восьми лет. Ну, как вам моя призма времени, Лев Аронович?

— Дам-м, баночка стоящая, — нехотя согласился Брэйтэр и, предчувствуя недоброе, засобирался в путь.

Мамай учтиво склонил голову.

— Прикажете завернуть?

— М-м, нет, спасибо-м, у меня, знаете, и без того товару много скопилось. Недавно прикупил-м.

— Как хотите. Тогда мы продолжим. Время, как известно, безгранично, особенно в своей призме. Только что мы там наблюдали какую-то чепуху, сущий пустяк, цветочки, так сказать. Сейчас будут ягодки.

— Сколько? — зарычал Лев Аронович. — Сколько за банку? Вот, получите. Больше у меня нет. Возьмите и бумажник, он кожаный. До свидания.

— Куда же вы без баночки? Пардон, без призмочки. А мелочь свою обратно заберите. Я сюда не за подаяниями приехал, — говорил Потап, чеканя слова и напирая на магната грудью. — Банку можете взять даром. Воду можете вылить, у вас в кране такая же. Ваше будущее я могу предсказать и без нее. И оно мне видится довольно мрачным, товарищ секретарь райкома. Торжественную часть объявляю закрытой, добавил прорицатель, обращаясь ко всем присутствующим. — Перейдем к существу вопроса.

Дело принимало неожиданный оборот. Афанасий Ольгович робко привстал, намереваясь немедленно удрать, но, вспомнив, что ужасные события разворачиваются в его доме, был вынужден сесть на место. В животе свиновода раздалось тревожное бурчание. Если раньше будущее рисовалось ему исключительно в черном цвете, то теперь оно исчезло вообще. "Пропал", — понял Афанасий Ольгович.

— Я из центра, — продолжал между тем Потап. Плечи его расправились, желваки напряглись, под сдвинутыми бровями сверкнули честные глаза, и он стал похож на человека с плаката "Вперед к коммунизму!". — Командирован в ваш регион для создания крепкого подпольного ядра, в которое войдут самые преданные делу люди. После тщательного изучения картотеки и проверки личных дел выбор центра пал на вас…

"Вот откуда у них сведения! — ужаснулся директор базара. — Целая картотека!" О бегстве нельзя было и помышлять.

— …Для оказания практической помощи со мной прибыл представитель недавно созванного IV Интернационала товарищ Степан, — Мамай указал на эфиопа. — В деле вы его уже видели. Он здесь побудет в качестве наблюдателя и консультанта.

— Извините, — подал голос Харчиков, — а по каким вопросам товарищ Степан будет давать консультации?

— У товарища Степана за плечами двадцатилетний стаж подрывной деятельности. Его специфика: террористические акты, массовые беспорядки, разрушение плотин и дамб. Особенно ему удаются саботажи, — не без иронии заметил бригадир. — Кроме того, он является специалистом широкого профиля по выявлению провокаторов и их ликвидации…

Лица собравшихся окаменели.

— В общем, я вижу, товарищи, что партия в вас не ошиблась, и прошу с этим смириться. А теперь вкратце обрисую обстановку. Обстановка, товарищи, тяжелая. И наши информированные источники сообщают, что она будет ухудшаться, но это, товарищи, хорошо. Потому что, как сказал однажды я, чем хуже — тем лучше. Дела у новых властей валятся из рук вон плохо. И чем хуже они будут валиться у них, тем, стало быть, они лучше будут ладиться у нас. И наоборот. Что мы имеем на текущий момент? На текущий момент мы имеем шатание масс, брожение мыслей… в умах… в умах шатающихся масс. И этими умами нужно поскорее овладевать путем направления масс в нужное нам русло…

"Начитанный человек, однако", — с уважением подумал Мирон Мироныч, прислушиваясь к мудреным фразам товарища из центра. Судя по уксусным физиономиям остальных, они мыслили примерно так же.

— …Народное добро разворовывается, распродается, причем совершенно даром. Везде царит засилие буржуазной культуры, засилие насилия и насилие засилия…

— А ceкcy, сексу сколько развелось! — поддержал баптист, возбуждаясь.

— Да, товарищи, — мрачно согласился оратор, гадости хватает. Развелось ее так много, что девать уже некуда. С этим пока надо смириться и в определенной степени поощрять. По проверенным сведениям народ жизнью недоволен. И чем меньше он ею будет доволен, тем скорее падет нынешний режим. А когда он падет, то кого, по-вашему, народ призовет на его место? Вас, товарищи. Вас, истинных почитателей морального кодекса строителя коммунизма, сыновей нравственности и порядка. — Мамай сделал широкий жест, после чего сыновьям нравственности сделалось одновременно стыдно и хорошо. — Обстановка тяжелая. В новых условиях нужны новые методы. Наша деятельность должна иметь легальные формы, но нести при этом нелегальное содержание. Учитесь у молодежи! Где сейчас райком партии? То-то, сами видите, что от него остались гнусные остатки, крохи, можно сказать. А где, спрашиваю я, райком комсомола? Вроде б как тоже нет. Но на самом деле мобильный отряд наших сменщиков засел в своих родных стенах и крепко удерживает позиции. Состав тот же, производственные площади те же, только вывеску сменили. Корпорация "Агрегат" — звучит! Полная легальность при сохранении мощностей. А дела проворачивают такие нелегальные, что нам с вами пока остается только позавидовать. Пора бы и вам оформляться. Какой вид предприятия вам больше нравится? Частная фирма? Кооператив? Или ограничимся акционерным обществом закрытого типа?

— Почему закрытого? — насторожился Коняка. — Зачем закрытого? Чем открытое хуже?

— А как это — открытое? — застенчиво спросил Афанасий Ольгович.

— Ну, — помедлив, пояснил Потап, — это когда всех впускают и никого не выпускают. Что-то вроде кладбища.

Сравнение с кладбищем произвело на подпольщиков должное впечатление, и от акционирования отказались вообще.

— Ладно, — сказал представитель центра, объединимся в простое общество с ограниченной ответственностью.

— А без ответственности нельзя? — вновь вылез Мирон Мироныч.

— Нельзя, — жестко отрезал Потап. — Я и так делаю все, что могу. Итак, поздравляю вас, товарищи, с началом борьбы. В протоколе собрания, который я составлю позже, я обязательно отмечу инициативу выступавших товарищей и общий энтузиазм. На себя я беру ответственный пост председателя только что созданного общества в лице подпольного райкома. Ну-с, попрошу вноситься в список борцов. В порядке очереди.

Председатель открыл блокнот и поставил цифру "1". Райкомовцы отреагировали на призыв довольно вяло и записываться не торопились. Не скрывая грусти, с места встал директор базара и с сожалением признал себя уже слишком старым и немощным для подрывной деятельности.

— Хорошо, — вошел в его положение Потап, дадим вам бумажную работу: выступите учредителем фирмы.

Первым записался Сидорчук.

— Этого дурака вычеркните! — запротестовал Коняка. — Он и в хорошие времена про нас куплеты сочинял.

Мамай взял пиита под защиту:

— Как сказал однажды я, для того чтобы разъединиться, нам сначала надо объединиться.

— А взносы будете собирать? Нет? Тогда меня впишите. Мирон Мироныч Коняка.

— Женаты? — осведомился председатель.

— Еще как, — глухо отозвался Мирон Мироныч.

Председатель с пониманием кивнул.

— Вероисповедание?

— Баптист.

— Бабтист?! Ну, знаете! Я тоже неравнодушен к женщинам, но тем не менее не возвожу своих привязанностей в культ. Других слабостей нет? Хорошо, я вас беру. С испытательным сроком, разумеется. А теперь, я думаю, надо уважить хозяина явки. Пропустим его без очереди. Говорите, товарищ Цап.

Вольный фермер на минуту представил себя в роли подрывника: за спиной и в обеих руках — тяжелые ящики с толом, грудь перевязана пулеметными лентами, впереди — плотина, охраняемая милиционером…

— Ну, — торопил Потап, — не задерживайте очередь.

— Фиксируйте, — произнес свиновод, зажмурившись и чуя на себе кровожадный взгляд товарища Степана. — Цап Афанасий Ольгович, сорок четвертого года, холост, украинец, член КПСС с тысяча…

— Погодите, погодите, — перебил его председатель. — Как, вы говорите, вас по батюшке?

— Ольгович. По матушке.

— Вы что же, от непорочного зачатия?

Фермер сконфуженно прокашлялся и терпеливо принялся пояснять, что произошел он, как и большинство граждан, от зачатия все-таки порочного, обычного то есть. Но его биологический отец оказался ничтожеством в социальном смысле, настоящим деклассированным элементом. И мама, будучи активисткой и кандидатом в члены партии, не могла позволить, чтобы всякая сволочь влияла на морально неустойчивого малютку, и заявила куда следует. Ничтожество посадили. В загсе такую причину сочли уважительной и записали Афанасия как Ольговича.

Выслушав рассказ фермера, Потап долго и озадаченно на него смотрел, но вопросов больше не задавал.

— Ну-с, — очнулся председатель, — кто следующий занял очередь? Я надеюсь, среди нас нет колеблющихся? Центристов нет? Владимир Карпович?

— Всегда рад оказать моральную поддержку, неуверенно заявил Куксов.

— Я в вас не ошибся, — сказал Потап и обратился к эфиопу: — Вот видите, товарищ Степан, а вы говорили: репрессировать его, репрессировать! Хорошего человека чуть не загубили. Товарищ Куксов жизнь свою отдаст за дело партии. Верно я говорю, товарищ Куксов? Отдадите жизнь? Что ж вы в обморок падаете! Партии ваша жизнь пока не нужна. Ну, а вы откуда будете?

— Владимир Карпович Куксов, — млея, шепнул страхователь, — дворянского рода… ой! Из дворянско-крестьянского, — быстро опомнился он, — деревенский я…

Потап аккуратно записывал его анкетные данные.

Харчиков посмотрел на торгового магната. Торговый магнат посмотрел на Харчикова. Их осталось двое. Их нельзя было назвать широко образованными людьми, но даже тех неглубоких исторических знаний, которые у них имелись, оказалось достаточно, чтобы понять, какая участь ожидает отщепенцев. Еще секунда — и на них ляжет позорное клеймо меньшевиков; а уж большевики со своими малочисленными оппонентами церемониться не привыкли…

К такому умозаключению Лев Аронович и Христофор Ильич пришли одновременно. И, прежде чем председатель поставил точку, они успели поднять руки и nрисоединится к большинству.

Часы в прихожей пробили двенадцать. Закончив перепись, Мамай произнес краткую торжественную речь. Он поблагодарил товарищей за вклад в развитие дела Ленина и укрепление мира во всем мире.

Следующей по регламенту была процедура назначeния на должности. Подпольщики беспокойно заерзали. Если до полуночи им хотелось так и остаться неформалами, то теперь их уши честолюбиво запылали. Исключение составил лишь вольный фермер, который молил Бога, чтобы тот не дал ему никакой должности, а если уж такое невозможно, то ниспослал хотя бы самую маленькую, безответственную и не связанную с военным делом.

Господь услышал nросьбу грешника и не дал ему ничего. Потап оказался более щедрым. Мало знакомый с внутренней структурой райкомов, он определил Цапа в завхозы, что примерно nриравнивалось к чину начальника тыла.

Идеологический отдел был разбит на два сектора и поделен между распутными мужьями. Коняка стал главным пропагандистом, Куксов — соответственно, агитатором.

— Я бы попросил дать мне в помощь еще кого-нибудь, — заявил Мирон Мироныч, заносчиво покосившись на дворянина. — Одного человечка в подчиненные мне маловато. Да еще такого. Ведь… пропаганда есть пропаганда.

— Ввиду нехватки кадров временно будете работать на идеологическом фронте только вдвоем, сказал председатель.

— Но я ведь все равно главнее?

— В зависимости от обстоятельств.

Не глядя на коллегу-идеолога, Куксов громко высморкался и с сарказмом произнес:

— Для того чтобы пропагандировать, кхи-кхи, сначала нужно сагитировать, кхи. Следовательно, агитация первична, а пропаганда, кхи-кхи, вторична.

Вторичный завсектором поискал контраргументы, но, не найдя ничего подходящего, незаметно для других скрутил неприятелю костлявый кукиш.

Ответственный производственный отдел был доверен Христофору Ильичу. Сидорчук возглавил службу художественной самодеятельности. И наконец, кресло первого секретаря досталось товарищу Брэйтэру (принимая во внимание, как выразился Мамай, состояние Льва Ароновича).

— Спасибо за доверие-м, — кивнул директор базара, промокнув вспотевшую шею.

— Партбилеты у всех на руках? — осведомился Потап.

— Спрятаны в надежных местах, — поспешно заверил Харчиков, вспомнив, что собственный билет он давно продал зятю, который в свою очередь сбыл реликвию в Варшаве одному немцу.

— Хорошо. Итак, действовать начинаем прямо с понедельника. Идеологическому отделу собраться в девять утра на легальной явке.

— А где это? — спросил Куксов.

— Я разве еще не говорил? Ах да, наверно, я забыл сказать, что пока мы обоснуемся в вашей лавке.

— Но это невозможно! Ко мне приходят клиенты! У меня дело, и вообще… стульев там мало!

— Дело прикроем, стульев добавим, — решил председатель. — Придется мириться с временными трудностями. Зато у вас хороший вид из окна и родные стены. Еще вопросы по теме есть?

Вопросов было множество, но конспираторы помалкивали, полагая, что пока лучше не углубляться в столь щекотливую тему; время покажет и вообще, даст бог, авось все обойдется. Не удержался только бесстрашный диссидент:

— Товарищ председатель, а зачем надо было устраивать этот… сеанс в "Литейщике" и… сегодня? Как это понимать?

— Понимайте это как наглядную агитацию, — нашелся Потап. — Новые методы. Впрочем, этот вопрос не по теме. Считаю заседание закрытым.

Сходка завершилась торжественным песнопением. Заговорщики с шумом поднялись и, потупившись, замычали нестройным хором:

Встава-а-ай, проклятьем заклейме-о-онный,

Весь ми-и-ир голодных и рабо-о-ов…

Солируя зычным баритоном, Потап вдруг с неудовольствием сообразил, что знает слова лишь первого куплета и половины припева. Чтобы не опозориться перед соратниками, к концу куплета он заметно убавил звук и сосредоточил свои усилия в основном на акомпанементе. Эфиоп держался молодцом. Несмотря на то что песню Гена слышал впервые в жизни, он все же энергично разевал рот и довольно громко подвывал на затяжных гласных.

Кипи-и-ит наш разум возмуще-о-онный

И в смертный бой вести го-то-о-ов, —

простонали подпольщики. Припев исполнили дружно и с воодушевлением, но уже со второго куплета Потап заметил, что поющие один за другим переметнулись на его сторону, поддерживая только мотив. Лучше всех текст знал Сидорчук. С оскорбленным видом он пропел еще три строчки, после чего "Интернационал" развалился окончательно.

Рассредоточиваться было велено по законам конспирации: перебежками и вприсядку. На прощание товарищ Степан лично жал каждому руку, а председатель советовал держать язык за зубами в целях безопасности. Откуда именно может исходить угроза, он не уточнял, но, высвобождая потную ладонь из клешней негра, запачканных, должно быть, по локоть в крови, каждый член тайного общества и так все понимал. "Настоящий зверь", — думал Куксов, содрогаясь.

В отличие от остальных подпольщиков Игнат Фомич покинул явку, находясь в восторженном настроении. Ему хотелось петь, но он не знал, что петь. В голове его клокотали обрывки пионерских гимнов, шум аплодисментов и почему-то голос артиста Матвеева. По крышам катилась луна. Тишина стояла поэтическая — самое время для творчества. Игнат Фомич решил использовать душевные порывы и срочно сочинить стих. Он даже внутренне поднатужился и сжал кулаки. На лбу его вздулась вена. Наконец пришли первые слова: "Товарищ, верь…" Тут же само собой явилось продолжение: "… взойдет она!". Но продолжение показалось Сидорчуку чем-то неприятно знакомым и вообще неуместным, поэтому строку пришлось изменить: "Товарищи, поверьте, он вернется!.." Было подобрано даже несколько подходящих рифм: "взовьется", "метнется", "всколыхнется" и "убьется", но стих не шел. Так как рифма не плелась, а восторг все еще не проходил, ответственный за художественную самодеятельность прибавил ходу, чтобы скорее добраться до карандашей и выразить свое настроение на бумаге.

Последними с конспиративной квартиры ушли старатели.

— Не понимаю, — бормотал африканец, следуя за бригадиром, — зачем нам нужны эти люди? Не понимаю…

— Не понимаете, учитель? — весело отозвался Потап. — Тогда позвольте задать вам один сугубо интимный вопрос: какова ваша грузоподъемность?

— А зачем сразу обзываться?

— Я не обзываюсь, я спрашиваю: какой вес ты можешь поднять и унести? Полагаю, килограммов пятьдесят, не больше. Так?

— Смотря что нужьно нести.

— А какая разница? Ах да. Ну, к примеру, золото.

— Золота унесу больше, — резонно заметил Тамасген.

— Понимаю. Ладно, возьмем в расчет человеческую жадность и помножим, следовательно, твою грузоподъемность на полтора…

— На два, — с уверенностью сказал эфиоп.

— На два?! — удивился Потап, с нескрываемым уважением посмотрев на компаньона. — Извини, я тебя недооценил. Итак, на два. Итого — сто кило. Прибавим к твоей жадности еще и мое хорошее отношение к драгоценным металлам и получим в сумме двести пятьдесят кило. Ровно столько золота мы с тобой можем унести. Ну и что? Все это несущественно. Вопрос стоит принципиально: что делать с остальными тоннами? А именно в тоннах, — чекист перешел на шепот, — именно в тоннах, по моему убеждению, следует измерять нашу будущую добычу. А брать, как ты сам понимаешь, надо все сразу. Распиливать вождя на кусочки и переносить эти кусочки ведрами нам никто не даст. Так что без посторонней помощи не обойтись. Потребуются рабочие руки и техника.

— И эти люди будут нам помогать?

— Будут, если только сами этого не будут знать.

— Как это?

Потап промолчал, давая эфиопу возможность додуматься до всего самому. Минут пятнадцать старатели шли молча. Уже в подъезде дома № 12АБ бригадир сжалился и поделился своими соображениями:

— К добыче кладов, Гена, нужно подходить философски. Конечно, мне бы хотелось попросту выдать райкомовцам рабочие рукавицы и попросить их снять Ильича с постамента, а затем подарить мне. Я бы даже оплатил их неквалифицированный труд. Думаю, с истуканом они расстались бы без особой грусти. Но если, не дай бог, они узнают, что его организм вылит из чистого золота, настроение их может сразу измениться. И никакие уговоры не помогут. Ну какой нормальный человек согласится помочь разбогатеть другому нормальному человеку? Никакой. А если согласится, то только за долю от куша, желательно за половину. Аппетит зависит от величины добычи. Маленький клад — еще можно поделиться, большой надо забрать все. И люди в этом не виноваты. В этом виновата природа, наделившая их слабыми нервами. При виде золота люди, даже со здоровой психикой, начинают волноваться. При виде тонны золота они немедленно сходят с ума. Ты хочешь подвергать наших новых товарищей, этих по-своему милых людей, психическим расстройствам? И я не хочу, я не изверг. Поэтому приходится морочить им голову ради их же собственного блага…

В ту историческую ночь всем козякинцам приснились сны. Одни видели черно-белые кошмары, другие — прелестные розовые картинки. Характер сновидений не зависел от возраста, пола или впечатлительности спящего — он зависел от его политических убеждений. Так, сторонники демократии беспокойно переворачивались с боку на бок, вздрагивали и кричали. Любители социализма ерзали под одеялом и блаженно улыбались. Монархисты спали в выжидательных деревянных позах. Но все это уже ничего не значило. Политическая ситуация в райцентре определилась окончательно. Столетний призрак, замеченный когда-то Карлом Марксом в Европе, объявился вдруг в провинциальном городишке. Призрак бродил по Козякам, призрак коммунизма.

Сначала он замаячил на улице Жлобы. Затем его можно было увидеть под каменным забором подстанции. И наконец, самым неожиданным образом призрак возник в районе улицы Фундаментальной. Он плелся нетвердой походкой, икал и часто налегал плечом на телеграфные столбы. Но, вглядевшись пристальнее в его жуткое лицо с впалыми глазницами, можно было все же обнаружить, что это никакой не призрак, а пьяный Мирон Мироныч Коняка. Ответственный пропагандист заканчивал победоносное шествие от конспиративной квартиры к себе домой. Несмотря на близость расположения друг к другу двух домов, поход Мирона Мироныча был долгим и тернистым. На каком из привалов баптист успел набраться — осталось неизвестным, но, так или иначе, к шести часам утра он добрался домой. В коридоре его встретила строгая жена.

— Ты где было? — полюбопытствовала Пятилетка Павловна, давно уже причислявшая супруга к среднему роду.

— Вс… вступал, — прозвучал гордый ответ.

— Куда еще?

— Это, Семен Семеныч, не твоего слабого ума дело. Но Пятилетка Павловна не удовлетворилась сим расплывчатым объяснением. Вытерев руки о фартук, она безбоязненно подступила к мужу и, взяв за шиворот, прижала к стенке. Получив пару увесистых оплеух, заведующий сектором разоткровенничался и кротко дал правдивые показания. За считанные минyты конспиративные секреты были выданы.

Глава 5. Понедельник

В понедельник утром Потап успел сделать многое: накрутиться у исполкома и переговорить с пикетчиками, побывать в "Агрегате" и нанести визит Чаботарю О.В., послать телеграмму и зайти в столярную мастерскую почтамта.

Лишь к обеду бригадир вспомнил о подпольщиках; томящихся, должно быть, в ожидании поручений. "Как они там без меня?" — подумал он.

Когда Мамай распахнул двери "Боже упаси", раздел власти достиг своего апогея. Мирон Мироныч и Владимир Карпович устало толкались и поочередно взбирались друг на друга, словно полувареные раки. Силы их были на исходе. Баптист астматично хрипел и, наседая на противника, норовил скомкать его расплывающийся румяный лик. Куксов, временно оказавшийся в кресле, отбрыкивался ногой и пытался просунуть указательный и средний пальцы поглубже в ноздри ненавистного врага; другой рукой он слабо хлопал его по тощей спине. Разговаривать у оппонентов не было никакой возможности.

Председатель, устроившись на стуле для посетителей, внимательно следил за ходом поединка. Когда однообразие приемов ему наскучило, он решительно направился к борцам.

— Я вижу, у вас возникли некоторые идейные разногласия, — сказал Потап, разнимая забияк. — Хорошо! Борьба идей! Единство противоположностей! Какое рвение. Что ж, как сказал однажды я, в споре рождается истина. И вы ее родили.

С этими словами он плюхнулся в оспариваемое кресло, растолкав противников по разные стороны от стола.

— Между прочим, — продолжал Мамай, протягивая ноги и закуривая, — пока вы здесь узурпируете власть, ваши товарищи занимаются настоящим делом. Товарищ Харчиков, к примеру, налаживает перебои в производстве. А товарищ Брэйтэр, так тот вообще рыночные отношения подрывает.

Идеологи, все еще тяжело дыша, виновато понурили головы.

— Мне б ваши заботы, — укорял председатель. Кстати, о заботах. Кто у нас сектор пропаганды? Вы, Мирон Мироныч? Вот вам задание по пропагандистской части: срочно увеличьте производство самогона. В случае восстания народным массам потребуется много горячительной жидкости. Принимайтесь.

Мамай встал и посмотрел в окно. Вид из окна был хороший. Напротив простиралась площадь Освобождения. Посередине площади, словно гвоздь в стене, торчал двухметровый вождь всех пролетариев. Вождь смотрел прямо на Потапа и тянул к нему руку утопающего. Кладоискатель нетерпеливо забарабанил пальцами по стеклу.

— А мне куда? — спросил забытый Куксов.

— Ах, вы еще, — спохватился председатель, соображая, куда бы послать агитатора. — Вы еще здесь? Немедленно бегите!

— Гоните? — обиделся дворянин.

— Советую. Я бы на вашем месте сейчас просто места себе не находил. Разыщите своих клиентов и под любым предлогом верните им страховые полисы.

— Зачем это?

— Затем, что, когда рухнет нынешний режим, у вас на службе будет аврал. Толпы разочарованных верующих кинутся получать свою страховку.

— Ерунда, — сказал Куксов, самодовольно ухмыляясь, — по договору страхования они должны будут представить документы, подтверждающие отсутствие или наличие божественных сил.

— Самое обидное, что таковые справки у них 6удут.

— Да кто ж им даст? Господь Бог, что ли, печать поставит? Нет, ерунда. Я все предусмотрел, кхи, кхи. Хотел бы я взглянуть на идиота, который принесет мне такую справку. Интересно.

— А мне нет, — произнес Мамай и, сладко зевнув, с сочувствием посмотрел на дворянина. — Мне неинтересно. Куда интереснее будет взглянyть на идиота, который вздумает возражать против решения советской власти.

— Против кого?

— Против советской власти. Или, может быть, вы будете?

— Нет! Против советской власти не буду.

— Тогда спешите. Или вы готовы разориться?

— О боже! — всхлипнул Владимир Карпович, бросаясь к сейфу.

— Поторапливайтесь, поторапливайтесь. Учтите, антихристов будет много. Я уж, так и быть, за вас тут подежурю. Принимать буду исключительно материалистов.

Выпроводив агитатора, Потап вскоре впустил и первого посетителя, которому, впрочем, было назначено.

Это был исполкомовский пикетчик Федька.

— Ну, под каким девизом выстyпаешь, Федор? — осведомился чекист, угощая гостя сигареткой.

Как и положено политическому деятелю, пикетчик чинно закурил, выдержал паузу и только после этого, не суетясь, сообщил:

— На этой неделе еще держим "Демократ — рулевой инфляции!". Со следующей велено натиск послабить. Исполком уже новые щиты выдал.

— И что тaм — "Демократ — пособник удорожаний!"?

— Не. "Больше хороших товаров!"

— Да ну. Что ж так либерально. Жалованье повысили?

— Ну ты даешь, начальник! Выборы же скоро!

— Понимаю. Предвыборный протест, надеюсь, составили?

— Пишут, — пояснил оппозиционер. — Во-от такой лозунг: "Демократ! Даем тебе последний шанс!" тяжелый, сволочь, одной фанеры двенадцать килограмм.

— Да-а, нелегкая у вас работа. Так и грыжу можно получить.

— Точно. Политика — дело нелегкое. Я как в политику ушел, так сразу здоровье подорвалось. Но ничего, после выборов опять старые плакаты будем держать, те полегче будут.

— А какой твой любимый лозунг?

— "Позорно!" больше всех люблю, он меньше всех тянет.

— Вот что, Федор, — перешел Потап на официальный тон, — надо постоять за идеалы.

— А чего ж не постоять, — с готовностью согласился пикетчик. — За идеалы можно. Особенно если цена подходящая. Вот исполком если взять, с нами исправно считается: пол-литра на рыло за два человеко-дня, плюс премиальные за сверхурочные, плюс ихний стол.

— Я дам больше, — высокомерно объявил Мамай. — Я дам пол-литра за два человеко-дня, плюс премиальные, плюс стол и плюс еще стул.

Федька задумался, осмысливая выгоды нового предложения и для удобства пользуясь пальцами.

— Пол-литра… — бормотал он, загибая мизинец, — премиальные… — согнулся безымянный, — стол… — средний, — стул… — указательный.

Удобства прежней работы уложились всего в трех пальцах. Преимущество новой было очевидным.

— Где протестовать?

— Неподалеку, у памятника Ленину.

Протестант сразу поскучнел. Постоять возле деда Ильича и подготовить общественное мнение к его сносу, конечно, можно, но дело это временное, хлипкое. Вот на исполком работать — служба верная и постоянная, опять же уважение к тебе питают, куревом снабжают. И вообще, Федор — человек занятой и свободным временем располагает разве что до обеда и с учетом двух выходных. Так что каждое дежурство обойдется заказчику в бутылку на рыло. Торговаться у Федора не было времени.

— Договорились, — сказал бригадир, полагаясь на самогонные склады баптиста. — Оплата сдельная?

— Почасовая, — предупредил подрядчик, — работать будем в первую смену, потому как во второй половине дня трудящиеся домой идут, как раз мимо исполкома, и, значит, чтоб нас видели. Служба у нас такая, сами понимаете. Ну а в выходные, если захотите, можем и к Ленину выйти. С премиальными, конечно.

— Орудия труда ваши?

— Само собой. Орудия — наши, слова — ваши. Чего желаете? Какие требования будем выдвигать?

Федор развернул засаленный лист бумаги, наслюнявил карандаш и приготовился писать.

— А что у вас есть?

— Всякое есть, — с достоинством ответил пикетчик — для отводу глаз можно "Мы с вами не согласные!", из радикальных лозунгов вот вам — "Все козлы!". Годится?

— Нет, это не пойдет. Не будем преждевременно будоражить общественное мнение. Давайте что-нибудь умеренно-либеральное. Вот про рулевого подойдет, "демократа" замените "коммунистом". "Коммунист — рулевой инфляции!" А? Ударим по больному месту. На первое время сгодится.

Обсудив еще кое-какие детали, Федька-пикетчик нахлобучил лыжную шапочку, набрал горсть сигарет и ушел на службу. Обеденный перерыв закончился, пришла пора стоять за идеалы.

Глава 6. 000

В человеке должно быть все прекрасно. И прежде всего — фамилия. Со стоящей фамилией можно писать статьи и стихи, не скрываясь под псевдонимом; можно смело жениться, одаривая своей фамилией супругу и потомков; можно запросто заходить в любые учреждения и беззастенчиво смотреть в глаза его сотрудников. И если в учреждении посетителя попросят назваться, то обладатель стоящей фамилии отвечает быстро и гордо:

— Наполеонов.

Но другой посетитель на то же самое требование отзывается не сразу. Он краснеет, отводит куда-то взгляд, и всем становится ясно, что этот гражданин носит менее звучную фамилию.

— Фамилия? — настаивает служащий.

— Бля… Бляхеров, — робко сознается гражданин.

— Па-прашу не выражаться! — возвышается служащий. — Как фамилия?

— Бляхеров.

— Это я бля херов?! Да ты сам бля херов! Хулиган!

— Да нет, я и есть Бляхеров. Фамилия такая.

Догадавшись, наконец, что посетитель нисколько не настроен хулиганить и только все больше конфузится, служащий, как назло, вдруг теряет слух. Лицо его приобретает уксусное выражение.

— Так как, вы говорите, ваша фамилия? — ехидно переспрашивает он.

— Я ведь сказал, — шепчет меркнущий гражданин.

— Как, как? — орет служащий, так чтобы слышно было в коридоре и в соседних кабинетах. — Бляхеров?

— Да, да, тише, пожалуйста.

— Не слышу! Говорите громче! Бляхеров? Я правильно говорю?

— Да, да, ради бога, зачем так кричать?

— Ну тогда я так и пишу: Бля-хе-ров. Да? Такая у вас фамилия? Такая?

Посетитель застенчиво кивает и молчит, ибо нет ему никаких оправданий.

Порой лучше носить вечный прыщ, чем неудобную фамилию. Неудобные фамилии причиняют массу неудобств, и потому многие граждане вынуждены подыскивать себе новые. Причин тому множество. Одни хотят сменить национальность, другим надоели прилипшие с детства обидные клички, третьи желают эмигрировать и благополучно прижиться за границей. Так Цукерман становится Сахарковым, Дурноляп — Мудроумом, Бобуридзе — Фельдманом и т. д. А посему угадать по фамилии гражданина его этническую принадлежность становится крайне трудно.

Но еще труднее определить профиль фирмы по ее названию. Фирм развелось так много, а достойных названий осталось так мало, что стали брать какие есть. Но в них тоже надо вложить какой-то смысл. Иногда вкладывают так глубоко, что даже те, кто его вкладывал, потом сами не могут найти. И остается только гадать, что может скрываться за тем или иным названием. Человек средней сообразительности, к примеру, не сразу придет к выводу, что "Кобельное развитие" — это клуб собаководов, а "Буревестник" — рекламное агентство. И надо обладать уж вовсе богатым воображением, чтобы догадаться, что "Медведь" — это бюро добрых услуг, а "Ускоритель" — вывеска кооператива по уходу за престарелыми и лежачими больными. А вот мысль о том, что "Братья Громовы" — это ассоциация повивальных бабок, может прийти в голову только человеку с изворотливым умом, да и то с третьей попытки.

И как носитель фамилии Бляхеров не обязательно должен быть нехорошим человеком, так и название "Реставратор" вовсе не обязывает фирму чинить древние утюги и прочие предметы антиквариата. Об этом знают почти все, и потому, когда в Доме творчества обосновалась новая фирма "Реставратор ЛТД", на прием пришло всего три старухи, пожелавшие сдать в ремонт свои наследственные примусы. Владимир Карпович долго и обстоятельно втолковывал нежданным клиентам, что "Реставратор" ничего не реставрирует и название это ничего не значит. Старухи суетились грозились подать жалобу в исполком, после чего товарищ Коняка их попросту разогнал. Так началась деятельность подпольного райкома, укрывшегося за легальным названием, тайный смысл которого был известен только его членам.

Если до недавних пор в тихих Козяках действовали и бездействовали устаревшие кооперативы, скучные малые и совместные предприятия, разнокалиберные торговые фирмы и даже один концерн, то теперь в стане коммерческих структур свое достойное место — заняло общество с ограниченной ответственностью (000). Контора "Боже упаси" канула в Лету. К неудовольствию Куксова, новое руководство уволило прежнюю машинистку, фигура которой показалась Потапу чересчур вызывающей, и наняло новую. Каждая женщина, как известно, красива по-своему, но новая секретарша оказалась неприятным исключением из этого правила. Она не была красива ни по-своему, ни как-нибудь по-другому. Свой выбор председатель объяснил так: "Некрасивая секретарша — залог продуктивной работы коллектива". Хотя ей не было и тридцати, подпольщики стали называть ее Петровной. Таким образом, в кабинете № 6 воцарилась здоровая атмосфера, расширился штат и сменилась вывеска, которая дребезжала при малейшем колебании двери.

Чаще всех дверьми хлопал Христофор Ильич. Получив задание саботировать производство, Харчиков особенно себя не утруждал — дело ладилось само собой. Подводили поставщики, отмежевывались смежники, воротили нос потребители. Завод металлоизделий скрипел на последнем издыхании. Тем не менее! Начальник сбыта валился с ног, особенно при встрече, с председателем. Каждый раз, когда Мамай навещал штаб-квартиру, Христофор Ильич вбегал вслeд за ним, устало падал на ближайший стул, говорил "уф-ф" и слабым голосом просил пить. Казалось, он только что сражался в сабельном бою.

Поначалу ему сочувственно подавали стакан комнатной воды, но Харчиков брезгливо отворачивался, говорил, что рассиживаться ему тут некогда, и куда-то, ненадолго убегал. При виде такого усердия соратники конфузились, стыдясь своего безделья. В производственной запарке Христофор Ильич пребывал ровно до того дня, когда Мамай вытащил его за ухо из очереди в кинотеатр. После такой оказии производственник стал заглядывать в офис значительно реже, и если случайно натыкался на Потапа, то бормотал "Уф-ф" очень тихо. Просить воды он остерегался.

С момента регистрации за обществом потянулась таинственная слава. "Реставратор" не просто ничего не реставрировал, но даже ничего не покупал и не продавал. Пронюхав, что деньги на счету лежат мертвым капиталом, не убывая и не пополняясь, налоговая служба пришла в замешательство. Сам собой нaпрашивался вывод: 000 занято теневыми махинациями.

Первыми почувствовали неладное секретарши кооператива "Посредственник", арендующего соседний кабинет. Любознательные Галя и Валя стали замечать, что вечерами к "Реставратору" сходятся пассмурные личности. Сборища носили явно тайный характер, ибо чуткие ушки все тех же Гали и Вали не могли расслышать ни единого звука. Лишь изредка из недр кабинета № 6 доносилось глухое бормотание, похожее на проповедь попа. По всему было видно, что там проходят молебны. Вскоре выяснилось, что пасмурные личности — не кто иные, как свергнутые отцы города и с ними один негр. Всем стало ясно, что готовится что-то страшное. Чем тише было в "Реставраторе", тем больший переполох поднимался под крышей Дома творчества и за его пределами. Боясь быть замешанными в чем-то страшном, сорокалетние девицы ушли в декретный отпуск.

Конкуренты проникались к новому монстру завистью и уважением. Представители коммерческих кругов обивали порог могучей фирмы, пытаясь заручиться поддержкой и завязать партнерство.

Нe замедлил явиться и пожарный инспектор. Он вошел без стука, поставил на пол пустой портфель и строго посмотрел на сидящего за столом Куксова. Потомственный дворянин в свою очередь напряженно уставился на вошедшего.

— Сидите? — удивился пожарный.

— Сижу, — не меньше его удивился Владимир Карпович.

Инспектор постучал по деревянному шкафу и сказал:

— А зря. Здесь сидеть нельзя.

— Как это — нельзя? — не поверил Куксов, сидящий в этом кабинете вот уж восемь лет. — Как — нельзя?

— Так это. Пол у вас — деревянный, стол, стулья, подоконник — деревянные, шкаф и тот деревянный. Я уж про бумагу на вашем столе молчу. Обои небось тоже бумажные?

— Бумажные.

— Ну вот видите.

— Вижу. Ну и что?

— А то. Все это может сгореть за сорок секунд.

— Правда? — придушенным голосом спросил Куксов, обведя стены боязливым взглядом.

— Да. А если облить керосином, то и еще быстрее.

— Что же теперь делать?

Младший лейтенант посмотрел на него наивным коровьим взглядом.

— Придется опечатывать помещение, — заключил он.

— Как это — опечатывать? — продолжал недоумевать Владимир Карпович. — Из-за чего?

— Бумага у вас — бумажная? Бумажная. Значит, горит.

— А какой же ей еще быть?! Где вы видели небумажную бумагу?

— Ничего не знаю, — выразил сожаление инспектор. — Я только знаю, что пожароопасность у вас тут. Выходите, будем опечатывать.

— У вас нет никакого предлога! Я в этом помещении уже несколько лет! У меня все документы есть!

Младший лейтенант был неумолим. Он скучал. Открыв настежь двери, он жестом приглашал Куксова выйти.

Но в кабинет на полном ходу вошел Мамай.

— Приветствую вас, коллега, — дружелюбно протянул он руку инспектору. — Давно вас жду.

— Времени не было, — ответил пожарный, озадаченный столь теплым приемом.

— А вы чего здесь потеете? — обратился председатель к агитатору.

Владимир Карпович преданно схватил Потапа за рукав и зашептал:

— Вы как раз вовремя! Полюбуйтесь! Нас выгоняют!

— Сейчас все уладим, — сказал Мамай, освобождаясь. — Так в чем заминка, коллега?

— Так… пожароопасность у вас тут, — нерешительно заявил офицер, — третьей степени.

— Какой еще "третьей"? — вскричал Куксов. Вот вам все документы. Вот вам разрешения, вот вам заключения. Видите?

Пожарный внимательно просмотрел бумаги и затем сказал:

— Это не то. У вас какая фирма? "Реставратор"? А это документы на "Боже упаси".

— Какая разница? Здание ведь то же самое!

В полемику вступил Потап:

— Вы нас удивляете, Владимир Карпович. Разве вы не знаете, что пожарное, равно как и санитарное состояние здания ухудшается не по степени износа, а по мере заселения в него коммерческих организаций. Верно, коллега?

— Верно.

— Это ваш пустой портфель?

— Мой.

— Ну тогда присмотритесь к помещению повнимательнее. Возможно, вы изыщете какие-нибудь… э-э… скрытые резервы пожаротушения.

Инспектор, в сопровождении Куксова, приступил к более тщательному осмотру кабинета № 6.

Мамай тем временем осторожно достал из сейфа две бутылки самогона и как бы незаметно положил их на дно портфеля. Младший лейтенант, глядя в потолок, как бы невзначай оказался возле своего портфеля и взял его одной рукой.

— Ну как? — осведомился председатель. Изыскали?

— Изыскал, — задумчиво сказал пожарный, взвешивая свою ношу. — Но пока не все.

— Понял. Поищите еще.

Процедура повторилась. Мамай вложил еще одну бутылку, и инспектор вскоре вернулся на круги своя.

— А сейчас? — заинтересованно спросил Потап.

Инспектор оторвал от пола портфель и вновь опустил.

— Ну? — допытывался Потап. — Как пожароопасность? Снизилась?

— Почти, — ответил ненасытный младший лейтенант.

Мамай оторопел.

— Что? Ну, хорошо.

И, больше не таясь, извлек четвертую бутылку и раздраженно сунул ее в лапы пожарному.

— А огнетушитель у вас есть? — неуверенно проговорил инспектор.

— Нет! И не будет!

Инспектор с сожалением вздохнул, взял под мышку заметно потяжелевший портфель.

— Прощайте, коллега, — вежливо выталкивал его Мамай.

— А что… А что, мы с вами коллеги? Вы тоже были пожарным?

— Нет. Я просто тоже люблю гостинцы. Прощайте. Заходите еще. Не очень часто. Прощайте.

***

Был четверг. День, который при социализме считался рыбным. После падения тоталитарного режима куда-то пропала рыба, и четверг стал просто постным. В "Реставраторе" четверг был днем политпросвещения.

Козякинские бизнесмены немало удивились бы, узнай они, что по четвергам, ровно в 16.00, трудовой коллектив загадочного общества конспектирует сочинения В.И.Ленина.

Потап сидел во главе стола и гнусаво диктовал:

— Только добровольное и добросовестное, с революционным энтузиазмом… Записали? Энтузиазмом производимое, сотрудничество массы рабочих и крестьян в учете и контроле… Мирон Мироныч, не отвлекайтесь.

— У меня ручка не пишет, — заскулил Коняка.

— Возьмите мою, — строго велел председатель. — Записали? Продолжим:…за жуликами, за тунеядцами, за хулиганами может победить… эти пережитки проклятого капиталистического общества, эти отбросы человечества, эти безнадежно гнилые и омертвевшие члены… о-мер-твев-шие… эту заразу, чуму, язву… Кстати, о заразе. Где Цап? Где наш одинокий бюргер? Увеличивает поголовье скота?

— Может, его того… репрессировать? — выдвинул предложение Мирон Мироныч.

— Не надо. Пока. Но передайте, что товарищ Степан о нем справлялся. Правда, товарищ Степан?

Эфиоп важно кивнул.

— Ладно, передам, — нехотя согласился баптист. — Но лучше бы, конечно, репрессировать.

— Это противоречит статье 94 морального кодекса строителя коммунизма. От семи до пятнадцати, предупредил Мамай.

— То строителю коммунизма от семи до пятнадцати, а я не строитель. Я прораб. Все мы здесь… прорабы… И товарищ председатель… и товарищ Степан особенно… — Баптист заискивающе улыбнулся представителю Интернационала.

— Вот и приведите, гражданин прораб, на следующее занятие товарища Цапа.

— Как же мне его убедить? Вы же не хотите…

— Запомните: лучшее средство убеждения — положительный пример в личной и общественной жизни! Ясно?

— Не совсем. Каким из них убеждать Цапа?

— Не имеет значения.

— Почему не имеет? Набить морду в общественном месте — оно поучительнее будет.

Потап с сожалением взглянул на соратника и махнул рукой:

— На ваше усмотрение.

Получив санкцию на положительный пример, Коняка заметно приободрился.

— Продолжим, товарищи, — сказал председатель, открывая пятый том сочинений Ленина.

Подпольщики дружно вздохнули и склонились над конспектами.

Начальник сбыта, сидевший к лектору ближе всех, старался не пропустить ни слова и от усердия вываливал язык. Отделы агитации и пропаганды враждебно косились друг на друга, прикрывая свои записи ладонями. Экс-диссидент часто прерывался, возводил очи горе и что-то тихо шептал, очевидно подбирая рифму к трудным революционным фразам, затем спохватывался и торопливо наверстывал упущенное. Сидевший в отдалении директор базара, знающий, должно быть, труды классика наизусть, лишь изредка делал в своей тетради какие-то пометки и штрихи. Сначала он намалевал корову и ведро. Потом — куб, еще одну корову и на ее боку поставил свой автограф. В углу странички Брэйтэр изобразил птичку. Птичка принесла с собой воспоминания о нескольких сотнях открыток с дурацкими голубями и напрасно потраченных деньгах. Злобно зачеркнув пузатую птицу, Лев Аронович перевернул лист.

Наконец Мамай захлопнул пыльный том и отодвинул его на край стола. Все бросили писать. Все, кроме товарища Степана. Шевеля толстыми губами, эфиоп продолжал выводить какие-то каракули. Незаметно бригадир пнул его ногой.

— Вы, наверное, разворачиваете мысли вождя? — приветливо поинтересовался Потап.

— Да, — глупо закивал негр, — я разворачиваль.

— Hy. Развернули?

— Да, я развернуль уже.

— Очень хорошо. А теперь, товарищи, — обратился Потап к райкомовцам, — поговорим о культуре. Так вот, совместно с "Агрегатом" и националитическими силами, нами планируется одна акция.

— Путч? — осторожно спросил Куксов.

— Почти. Конкурс красоты — "Мисс Козяки"."Реставратор" выступает одним из спонсоров.

Брэйтэр испуганно икнул, ибо сразу понял, что спонсором будет выступать не столько "Реставратор", сколько он сам.

— У вас есть возражения, Лев Ароныч? — склонился к нему председатель.

— Нет, — дрогнул Брэйтэр. — Но только зачем он нам?

— Нужен, — твердо сказал Мамай. — Покажем чуждое влияние Запада.

Руку поднял сектор художественной самодеятельности:

— Скажите, имеются в виду те состязания, когда… когда по сцене бегают эти… голые женщины?

— Да, — произнес председатель, — народ должен увидеть всю голую правду, какой бы прискорбной она ни была. Опять же влияние Запада покажем.

— Помилуйте, да какое еще там влияние! — развел руками Брэйтэр, еще надеющийся не попасть в число спонсоров. — Все, что можно было, он и так нам показал. Давайте лучше вон еще одну статью изучим, "Как нам реорганизовать рабкрин" например. Или… или давайте красный флаг вывесим, например, на крыше дома товарища Коняки? Или Цапа?

— А чего это у меня красный флаг вешать? — возмутился Мирон Мироныч. — У меня дом низкий, никто стяга не увидит. Вот ваш если взять…

— Тихо, тихо, товарищи! — призвал Потап. Мирон Мироныч, я не хочу делать из своей личности культа и не хочу навязывать свое мнение. Я вас спрашиваю демократично: лично вы за красный флаг на вашем доме или за конкурс красоты во Дворце культуры? Говорите откровенно, не стесняйтесь. У нас полная демократия.

— Я? Я за конкурс.

— Хорошо. А вы, Христофор Ильич? Ответьте нам со всей партийной принципиальностью, вы за конкурс или за флаг на вашей крыше?

Харчиков осторожно покосился в сторону директора базара, потом на эфиопа и громко сказал:

— Если с принципиальностью, то я за конкурс! Нужно показать… влияние Запада.

Потап удовлетворенно кивнул и развернулся к Куксову.

— Ваше мнение, Владимир Карпыч.

— М-м… Н-ну-у, — важно проговорил агитатор, приняв вид мыслителя. — А скажите, а в этой акции ее участники действительно будут представляться в обнаженном виде?

— Не совсем, конечно, но зрелище обещает быть интересным. До безобразия интересным. И к тому же не "участники", а "участницы".

— Да? — расцвел агитатор. — Безобразие. Ну что ж, полезное мероприятие, полезное. Я — за.

Мнение Сидорчука и эфиопа никто не спрашивал. Молчание экс-диссидента было расценено как пассивное согласие. А по бесконечно изумленным глазам товарища Степана и так было видно, что вся затея принадлежит ему.

Председатель встал.

— Итак, подведем итоги. В результате демократического поименного голосования принято решение — действовать. Лев Ароныч остался в позорном меньшинстве. Но несмотря на это… Невзирая на критические, принципиальные выступления товарищей… Материальное обеспечение акции мы единодушно доверяем вам, Лев Аронович!

— Денег нет вообще, — угрюмо сказал магнат.

— Ничего, найдете. Если будут трудности — зовите меня, вместе поищем. Далее, — деловито продолжал Потап, — Игнат Фомич, вы возьмете на себя художественное оформление и организуете выступление самодеятельности. Лучше вас никто не справится. Подробные инструкции позже. И последнее…

Председатель сел, тяжелым взглядом обвел присутствующих.

— Ответственное задание, — чеканя согласные звуки, изрек он. — По партийной линии. От нас требуют одного представителя, который должен войти в состав отборочной комиссии… Эту задачу мы единодушно возложим… возложим на… Мирон Мироныч, кажется, вы у нас бабтист? Стало быть, толк в дамах знаете. Назначаетесь уполномоченным. Верительную грамоту я вам выпишу. Справитесь?

— Сделаю все возможное, — чистосердечно заверил пропагандист, сознавая всю важность поручения. — Партбилет с собой брать?

— Оставите у меня, в сейфе. Дело новое. Будьте бдительны. Вперед не высовывайтесь, присматривайтесь к работе своих коллег.

— Сделаю, — вновь пообещал Коняка. — А что делать-то?

— Как вам сказать… Это как картошку сортировать: мелкую — отдельно, порченую — отдельно, крупную — тоже отдельно. Вы сидите. Она заходит. Раздевается.

— Кто?

— Претендентка. Да вы не впадайте в панику, вы там не один будете. Итак, она разделась почти до нижнего белья. Вы посмотрели, оценили по критериям и решаете: допускать ее до следующего тура или не допускать.

— А по каким критериям? — продолжал допытываться бестолковый баптист.

Мамай сдержанно зарычал.

— Уши, — сквозь зубы сказал он. — Плечи. Шея. Особое внимание обращайте на ноги, чтоб не кривые были и не особо волосатые. В общем, полагайтесь на свое чутье. Отбирайте так, как будто жену себе опять выбираете.

Куксов, маявшийся на своем месте уже несколько минут, нетерпеливо вскинул руку.

— Мне кажется… — вкрадчиво заговорил Куксов, — я думаю… разумнее будет доверить это дело мне. Иначе мы все рискуем потерять ответственного работника. А учитывая нехватку кадров… сами понимаете. Мы не имеем права рисковать товарищем Конякой. Да вы у него спросите, он и сам откажется.

— Это почему это? — запротестовал баптист. — Не собираюсь я отказываться. Задание партии, понимаете… Почему отказываться?

— Потому что Пятилетка Павловна вам шею свернет, — с тихой радостью пообещал Куксов.

— Что-о?! Мне? Да я… Да я ей! Вот она у меня где! — и театральным жестом Коняка поднес к носу оратора костлявый кулак.

Владимир Карпович невнимательно осмотрел предъявленный кулак и, отвернувшись, буркнул:

— Ну, ну.

— Так что же, может, супружница ваша и впрямь возражать будет? — спросил засомневавшийся председатель.

— Не будет.

— Точно?

— Да я ее…

— Хорошо. Тогда все свободны, товарищи. Лев Ароныч! Вы, кажется, хотели переписать "Как нам реорганизовать рабкрин"? Можете остаться.

— Я лучше дома, — ответил Брэйтэр, бросившись к выходу.

Кабинет № 6 быстро опустел. Коридор наполнился топотом, и мимо испуганной уборщицы промчалась группа пасмурных личностей.

Наступила тишина, прерываемая лишь мелодичными вздохами тряпки и редкими хлопками печатной машинки: новая секретарша кооператива "Посредственник" упражнялась в машинописи.

Уже на улице, настигая в темноте Коняку, председатель грозно предупредил:

— И чтоб завхоз завтра же здесь был!..

Минуту спустя с пустынной площади Освобождения ветер принес чей-то жалобный крик:

— До-ло-о-ой рулевы-ы-ых инфля-а-ации!

Это, бегая вокруг памятника, орал от тоски замерзающий пикетчик.

Глава 7. Свинья в мешке

Но Цап не пришел. Не явился он ни на другой день, ни через день, ни через неделю.

Пережив кое-как остаток той кошмарной ночи, когда состоялось историческое заседание, и в страхе дождавшись бледного рассвета, Афанасий Ольгович, не мешкая, совершил набег в ближайший продуктовый магазин. Там его не арестовали и даже пустили в общую очередь. Истратив половину своих наличных сбережений, начальник тыла запасся провиантом с таким расчетом, чтобы можно было выдюжить месячную осаду и не умереть с голоду. К великому изумлению Цапа, на обратном пути его тоже никто не стал арестовывать, за ним даже не было слежки. Сочтя это дурным предзнаменованием, он зашел во двор с потайного входа и запер наглухо калитку, дверь и ставни. Общественная конспиративная квартира превратилась в частную крепость.

Несмотря на то что Афанасий Ольгович был избран на мирную должность завхоза, идти в большую политику ему не хотелось. Его замкнутой сельскохозяйственной натуре были чужды высокие трибуны, дворцовые интриги и прочие непременные атрибуты политической карьеры. Тем более, зная свою пожизненную неудачу, вольный фермер не без основания полагал, что если из всей этой заварухи вылезет какая-нибудь неприятность — а она обязательно вылезет, то падет она исключительно на его бедную голову.

Посему Цап решил переждать грозу в собственном убежище, слабо надеясь, что на такого непутевого работника, как он, в конце концов плюнут и забудут. Мамин сын не подозревал, что именно за эту непутевость люди из центра вовлекли его в свои ряды.

Дабы уберечь свинью от преступных посягательств, отшельник втащил животное в холодный коридор и посадил на цепь как собаку. Катька довольно усердно противилась, но, почуяв настроение хозяина, смиренно дала привязать себя к дверной петле.

Три дня Афанасий Ольгович крепился. Чтобы не выдать себя неприятелю, приходилось воздерживаться от включения света, телевизора, радиоприемника и других электроприборов. Но если эти неудобства сносились вполне терпимо, то к остальным приходилось приноравливаться. Главные тяготы и лишения затворничества были связаны с пребыванием человека и животного в одном законсервированном помещении. К исходу четвертых суток фермер уже явно осознавал разительное отличие свиньи от кошки и прочего домашнего зверья.

Во-первых, после нескольких часов затишья Катька разразилась истерическим визгом, требуя освобождения от пут.

Во-вторых, бессовестная тварь в три дня сожрала не только свою похлебку, но и все хозяйские харчи.

В-третьих, — и это было самое ужасное, — парнокопытное источало такой тяжелый дух, какой не может исходить даже от сотни не мытых котов. Зловоние, просачиваясь в дверные щели, заволакивало комнаты туманом, и у отшельника кружилась голова.

И наконец, свинья попросту не давала спать. Ночи напролет она заливалась то провинциальным храпом, то корабельной сиреной, выражая таким образом скорбь по усопшему кабану.

Цап не выдержал. Ради собственного спокойствия и продолжения свинского рода было решено раздобыть Катерине партнера.

Если все дороги мира, как известно, ведут в Рим, то козякинские пути непременно сходились на базарной площади. Во всяком случае — в базарные дни.

Сюда приходят все. Граждане среднего достатка приходят что-нибудь купить. Зажиточные — тоже купить, но что-нибудь подешевле. Сначала они долго бродят вдоль прилавков, брезгливо ковыряют товар пальцами и, только изрядно поморочив головы продавцам, вздыхая, раскошеливаются. Человек бедный идет сюда, чтобы пошпионить за богатыми, справиться для порядка о ценах и, если удастся, выяснить у другого бедного, где это люди столько наворовали, что стали богатыми.

Задолго до открытия магазинов захватываются стратегические торговые ряды. Это тонкая процедура, сопряженная, как правило, с эмоциональными перепалками и изредка — с рукопашными схватками. Застолбив место, продавцы сала выстраиваются в очередь за весами. Розовые молочницы натирают сверкающие литровые банки и ревниво косятся на творог конкурентов. Разворачиваются широким фронтом автолавки, присланные ближними и дальними сельпо. Крестьяне волокут на разделку к мяснику задубевшие туши.

Мясник для торговцев — человек уважаемый, но сволочь. Вот он хватает своими ручищами тушку убиенного теленка, вот кладет на колоду, позевывая, берет топор, целится и — хрясь! хрясь! — дело сделано, нет теленка. Частник собирает корявые обрубки и покорно наблюдает, как все та же ручища с татуировкой "Лара", хватает самый лучший, самый нежный кусок молодой говядины и прячет его в грязный фартук. Частник уходит и по пути грустно подсчитывает, на какую сумму потянул бы экспроприированный кусок. А на плаху уже несут очередную цельную свинину. Да, нужный человек мясник, однако сволочь.

К семи часам утра стекается базарный люд. Жизнь кипит и бьет ключом до самого полудня. Сюда идут с итузиазмом, словно на маевку. Только скучный обыватель может полагать, что колхозный рынок — это просто место, где покупают квашеную капусту или продают клееную велосипедную камеру. На самом деле это место деловых встреч и тайных свиданий, место порождения свежих сплетен и захоронения надоевших слухов. И потому довольными отсюда уходят все. Владелец дырявой камеры спешит домой в весьма приподнятом настроении, несмотря на то что не нашел спроса на свой товар. От одной только мысли, что представитель президента пойман на взятке, у него светлеет душа. Даже тот, кто не сумел найти здесь квашеной капусты на свой вкус, недолго будет горевать, ибо его утешит весть о внебрачной беременности директорши музыкальной школы.

Афанасий Ольгович Цап был одним из немногих посетителей рынка, которые общепознавательным целям предпочитают мелкособственнические интересы. Попросту говоря, он пришел купить кабанчика, способного заменить почившего Бормана.

Едва войдя в центральные ворота, подпольщик подвергся нападению четырех нищих цыганок.

— Молодой человек, стой, — сказала старшая, блеснув золотыми зубами. — Давай денег, сынок, я тебе погадаю на счастье.

— Не нуждаюсь, — промямлил Цап, сворачивая влево.

— Тогда дай, чтобы не погадала, — вцепилась другая черноокая, — а то всю правду скажем.

— Отстаньте, — огрызнулся он, подаваясь вправо.

Но цыганки оказались более щедрыми и одарили убегающего фермера бесплатными пророчествами:

— Ай-ай-ай, сынок, жадный ты какой, Христа на тебе нет, ну мы тебе и так всю правду скажем. Зубки у тебя выпадут, глазки ослепнут, ротик перекосится, животик…

Что произойдет с его животиком, фермер не расслышал, но догадался. Наверняка животик обещал вздуться. Что же еще умного могли накаркать эти дуры гадалки?

С перепугу Афанасий Ольгович шарахнулся к киоскам и тут же попался в сети торгового магната. Подпольщик очутился в узком коридоре, сдавленной с обеих сторон глухой стеной железных будок. В будках сидели реализаторы и, самодовольно поглядывая на проплывающий за окном люд, украшали витрины всякой заморской всячиной. Цап безропотно позволил нести себя по течению. На заграничные этикетки он не смотрел принципиально. С мешками на плечах брели хмурые селяне и, отчаянно вытягивая шеи, искали выход. Прилипнув лбом к стеклу, у киоска стоял неопрятный гражданин. Это был бомж Бруевич.

— Дайте хоть одним глазком на сытую жизнь позырить, — плаксиво взывал он.

— Пше-о-л, мор-рда, — отозвался продавец, захлопывая окошко.

То здесь, то там из толпы выныривали темные личности и сосредоточенно цедили: "Доллары, марочки, золото покупаю, доллары, марочки, золото…"

— Дармоеды, — шептал Афанасий Ольгович, когда темные личности отходили достаточно далеко, — Сталина на вас нету. Вот он бы вас… на Колыму… золота бы на всех хватило…

— Дональды! Дональды! Дональды! — заорала в самое ухо мордатая цыганка, удивительно похожая на четыpex гадалок сразу.

От неожиданности затворник едва не упал в обморок.

— Жвачки! Жвачки! Жвачки! Мальчики и девочки, жвачки!

Свиновода взяло зло. Загребая своими короткими ножками, он попытался ускорить ход. Где-то в конце туннеля мелькнул просвет. Свиновод рванул что было сил…

Выскочив на свободные базарные просторы, он остановился отдышаться. Наконец, сориентировавшись, Цап оглянулся, плюнул в сторону злачных ларьков и подался к местам торговли живностью.

Путь ему перерезал пожилой кавказец, толкавший перед собой тележку с бидоном. Кавказец, одетый поверх тулупа в рваный белый халат, долго и грустно смотрел на фермера.

— Чего? — насторожился Афанасий Ольгович.

Кавказец погрустил еще какое-то время, затем набрал полную грудь воздуха и тоскливо замычал:

— А-а-бэ-эд для ба-га-а-атых! А-а-бэ-эд для ба-га-а-атых!

Завхоз, видя, что больше ничего плохого не будет, обошел странного человека и, не оглядываясь, потрусил в прежнем направлении.

Здесь пахло навозом и сеном. Шеренгой лежали курицы со связанными лапами. Старый жилистый петух с pваным гребнем, оказавшийся единственным кавалером, очень волновался, воинственно хрипел и силился взмахнуть свободным крылом. Серый гусь, выглядывающий из мешка, следил за этими неуместными порывами большим ироничным глазом.

Афанасий Ольгович почувствовал себя в своей тарелке. Он неторопливо расхаживал среди живности, приценивался и недовольно крутил головой. Задержавшись возле черной равнодушной козы, фермер долго ее изучал и наконец язвительно спросил:

— Почем скот?

Старушка, державшая козу за веревку, обиженно поджала губы.

— Так почем, почем? — повторил Цап и многозначительно запустил руку в карман.

Хозяйка покосилась на рогатый товар, потом на копошащуюся в кармане руку покупателя — деньги, должно быть! — и прошепелявила:

— Та это кофа.

— Коза? Ах, коза, — разочарованно произнес подпольщик. — То-то я вижу, рожки да ножки. А почему у нее такой рог кривой? Бодается, да?

— Та не-е… Она фмирная. Катькой фовут, — старушка ласково погладила смирную Катьку. — А молока дает — пропафть.

— Какая-то у ней кличка свинская, — пробормотал Цап. — А бодаться, значит, не бодается?

— Та не-е, — вновь запела бабушка, не спуская глаз с набитого кармана, — это такая фмирная…

— Жаль, — оборвал капризный покупатель, если б бодалась — я бы взял. — Вместо денег он извлек скомканный платок и громко высморкался, напугав козу.

— Мне, мaть, собака нужна она лает, понимаешь. Коза бы подошла. Но ведь она у тебя не бодается. Значит, тварь для хозяйства совершенно бестолковая.

Сделав это заявление, Цап хотел сказать еще что-нибудь, но в это время вдалеке раздался зовущий поросячий визг и Афанасий Ольгович незамедлительно отправился на поиски кабанчика.

Окажись на месте Цапа любой другой человек, он приобрел бы кабанчика еще полчаса назад. Возможно, он уже успел бы вернуться и обменять его на другого, более жирного. Но на месте непутевого фермера был сам непутевый фермер. А поэтому взять и просто так купить поросенка он не мог. Ему бы не позволили. Против этого были бы звезды, расположение планет и народные приметы. С этим бы никак не смогла смириться и сама натура Цапа. Этому бы воспротивилась его судьба. Как на пути Колобка встречались всякие алчные животные, которые хотели его съесть, так и на пути Афанасия Ольговича беспрестанно попадались какие-то нехорошие люди. Но чего хотели они? Этого Афанасий Ольгович понять не мог.

На сей раз перед ним вырос нахального вида гражданин. Под мышкой он держал сверток, по форме напоминающий бревно. Незнакомец приблизился, склонил голову набок и бесцеремонно стал разглядывать торчащую на носу подпольщика бородавку. Афанасий Ольгович молча возмутился и попытался удрать, но верзила вежливо взял его за воротник пальто и вернул на место. После этого бревнодержатель тронул бородавку пальцем и весело заржал. Возмущение подпольщика дошло до такой степени, что он негодующе фыркнул:

— Что это вы все трогаете?

Вместо ответа верзила отогнул края свертка и дружелюбно предложил:

— Собака надо?

Из глубины кулька настороженно глазела отвратительная морда.

— Не надо мне никакой вашей собаки! — испуганно вскричал Цап.

— А чиво-о? — обиделся продавец. — Ты ж искал!

— Ничего я не искал.

— Брешешь, гад, искал.

— Да я… мне… и вообще мне поросенок нужен, — у вас же нет? — с надеждой спросил завхоз.

— Есть. Кабан. Купи. — Верзила вновь кивнул на сверток.

— Да, но… какой же это кабан?

— Кабан, — заверил незнакомец и, перевернув сверток, разгреб его с другого конца. Теперь там появился розовый поросячий зад.

От изумления Афанасий Ольгович разинул рот.

— Это… кабан?

— А что ж это, по-твоему, петух, что ли? — разгорячился продавец. — Конечно ж кабан!

И в доказательство он еще раз приоткрыл бумажный куль и потеребил штопорообразный хвостик.

Сомнений не было — подобные хвосты встречаются исключительно у парнокопытных.

— Кабан, — упавшим голосом признал Цап. Его фермерская душа уже чуяла, что эта тварь пополнит сегодня его подсобное хозяйство. — А как же?.. Как же собака? — отягивал он страшный момент.

— Что ж ты мне, гад, нервы портишь? То тебе собаку, то тебе свинью! — В голосе грубого гражданина послышалась плохо скрытая угроза. Он в очередной раз перевернул универсальный сверток. — Если тебе пса надо…

— Нет, нет, мне кабанчика! — замахал руками Цап, боясь увидеть затаившегося в бумаге зверя.

— Значит, бери, — отрезал продавец.

— Мне б моло-о-очного, — жалобно заблеял фермер, — поросенка.

— Молочный и есть. Кабан. В стадии детства. Бери.

— Простите, а какой породы? — поинтересовался подпольщик, хотя это и не имело уже никакого значения.

Осознав тщетность сопротивления, он смирился и принял пакет дрожащими руками с такой осторожностью, словно это была невзорвавшаяся бомба. "Надо брать, а то хуже будет", — подумал Афанасий Ольгович.

— Так какой, вы говорите, породы?

— Толстомордик морщинистый, — сообщил подобревший продавец.

— Д-дa? Редкая порода.

— Угу. Жрет все и даже больше. Причем может в сыром виде.

Будто соизволив продемонстрировать свою редкостность, из бумажных пеленок высунулось невиданное поросячье рыло, смахивающее, впрочем, и на собачье, и, влажно дохнув новому хозяину в нос, снова скрылось.

— Да-а, — подтвердил ошарашенный свиновод, порода редкая. А другого у вас нeтy?

— Последняя особь.

— А дopoгo? — всхлипнул Цап, осознавая, что толстомордика придется покупать на любых условиях.

Так оно и случилось. Фермер растался со своими деньгами, которые принес на базар в кармане брюк, вместе с носовым платком.

"Надо было дома сидеть, — рассуждал он, шествуя к центральным воротам и прижимая покупку к груди, словно младенца. — А все из-за Катьки. Такую свинью подложила, а! Сейчас дойду домой — садану гадину лопатой".

Но беда не приходит одна. Особенно к такому баловню злой судьбы, каковым был Афанасий Ольгович.

Вольный фермер приближался к выходу, страдальчески отворачиваясь от зловонного пакета. Несколько раз он порывался воткнуть пакет в урну, но, вспоминая о потраченных деньгах, воздерживался и нес его дальше. Четыре гадалки, увидев мученическую физиономию клиента, наблюдали за ним с легким сочувствием.

Когда на его безвольное плечо пала чья-то сильная рука, Цап испуганно вздрогнул и долго не мог решиться оглянуться назад. Оглянулся — и снова вздрогнул. Перед ним возвышался сам председатель.

— Гуляете? — спросил Мамай, озарясь радостной улыбкой.

— Гуляю, — робко ответил Цап.

— И куда гуляете?

— Домой… гуляю.

— Это хорошо. А что это вас на работе давно не видно? Укрепляете тылы?

— Да я… все больше по хозяйству. Вот, несу.

— Поздравляю с приобретением.

— Спасибо, — сказал Афанасий Ольгович, пряча глаза.

— Позвольте полюбопытствовать, — Потап отогнул край бумаги и заглянул в куль. — О-о! Как сказал однажды я, животное — друг человека. Хороший песик, хороший. Дорогой, наверное?

— Да нет, не очень, — сконфузился фермер.

— Повезло вам.

— Да уж.

— Если не ошибаюсь, это бультерьер?

— Да я и сам точно не знаю. Купил вот, пусть, думаю, гавкает. — Завхоз полез пальцем в кулек, желая по гладить питомца, но тут же молниеносно отдернул руку. — Ай! Кусается, гадость!

— Порода такая, — пояснил Потап. — Это хорошо.

— Да-а, — отрешенно согласился свиновод, осознавая, что хорошего в этом, собственно, мало.

— Так как же насчет нашего дельца? Вы решительно отказываетесь сотрудничать?

Начальник тыла вяло пожал плечами, что, должно быть, означало: да, я отказываюсь очень решительно.

— Ну, дело хозяйское, — неожиданно уступил председатель. — Знаете… Внезапно голос его перекрыл чей-то протяжный стон:

— Абэ-эд для ба-га-а-ты-ых!

Навстречу им катил тележку грустный кавказец.

— Чего орешь? — недовольно спросил Мамай.

— Абэд для багатых! — выпалил тот. — Будэшь?

— Что там у тебя?

— Чебуреки, слущай!

— Да ну? — удивился Потап. — А не врешь?

— Зачэм врешь, слущай? Сам бэри, сам сматри!

— Горячие?

— Нэт. Били гарячий, стали свежий.

— А почем?

— Десять тыщ — отдам!

Потап восторженно захохотал.

— Ну ты даешь, дядя! Десять? Что ж так дорого?

Кавказец злобно сдвинул брови.

— Я тэбэ русским языком гаварю: абэд для багатых! Для багатых, панымаишь?

— Панымаю, — передразнил Мамай. — Но мы с товарищем люди бедные. Так что… кати свою тележку.

Кормилец грустным взглядом окинул Цапа, тяжело вздохнул и вновь заорал:

— Абэ-эд для ба-га-а-атых!..

Соратники двинулись дальше. Миновав киоск "Спортлото", председатель остановился, на секунду задумался и, взяв фермера за рукав, потянул обратно.

— Знаете что, — предложил Потап, — пусть уж нас рассудит случай. Сейчас я вам куплю билет лотереи "Спринт", и он нам все покажет. Вы ведь суеверный человек? Я так и думал. Так вот, если вам выпадает выигрыш, что при вашей прухе, согласитесь, маловероятно, — приступаете к работе завтра же. А если билет оказывается "пустой" — я снимаю с вас всяческие полномочия. По-моему, это справедливо. Согласны? Я даю вам шанс уклониться от революционной борьбы волею судьбы, а не по собственному малодушию. Ну, соглашайтесь!

И Афанасий Ольгович с готовностью согласился. Это был самый легкий исход, о котором только можно мечтать. "Чтоб я лопнул, если мне так запросто выпадет выигрыш!" — ликовал завхоз, смело разрывая фантик "Спринта".

"Чтоб ты лопнул, если так просто ускользнешь из райкома", — думал Мамай, хладнокровно наблюдая за соратником.

— Может, лучше вы первый прочитаете? — струсил в последнее мгновение Цап, опасаясь своей черной руки.

Председатель развернул судьбоносный билет. Прочитал. Перевернул его вверх ногами и опять прочитал. Процедура повторялась несколько раз, в течение которых он метал на свиновода изумленные взгляды.

— Ничья, — констатировал наконец Потап.

— Как это? — ахнул Цап. — Как это — ничья!

Охваченный нетерпением, он вырвал листок и долго смотрел в самую его середину. Там, среди заковыристых орнаментов, отчетливо проступала лаконичная строка: "С вас сто тысяч".

— "С вас… сто… тысяч… " — пролепетал фермер, не веря собственным глазам.

— Нет уж, это с вас сто тысяч, — вежливо поправил Потап. — Вы же сыграли.

— Сыграл… А разве так бывает?

— С вами, кажется, все бывает. Почему-то с вами государство решило сыграть в открытую.

— Как же теперь?

— Может, еще билетик?

— Не-ет! — отшатнулся Цап.

— Тогда гоните деньги.

— Тоже не-ет.

— Ладно, — сжалился председатель, — о вашем долге государству я никому не расскажу. Может быть…

— Спасибо, спасибо вам большое!

— Пожалyйста. Давайте для верности ваш билет мне, но помните, что вы утаили от государства сто тысяч, и я об этом знаю. А сейчас скорее бегите домой, закоулками, пока в милицию вас не забрали. И учтите, ради вас я пошел на компромисс со своей совестью.

— Учту, — поклонился благодарный свиновод и, крепко прижав к груди покупку, помчался прочь во весь опор.

"Понесла меня нелегкая на базар! — колотилась в его голове невеселая мысль. — А все опять же из-за Катьки. Нет, сейчас добегу домой и дам ей лопатом по хребту. Два… Нет, три раза".

Толстомордик оказался подозрительно спокойным субъектом. Он терпеливо перенес все неудобства и не издал во время пути ни звука. Лишь во дворе, учуяв дух свиньи, он вдруг заерзал и восторженно стал визжать.

— Ну-ка, покажись, — полюбопытствовал фермер, внося питомца в коридор.

Кулек зашевелился, и из него нехотя, смущаясь, выполз толстомордик.

— Вот, Катька, партнера те…бе…

Афанасий Ольгович запнулся, не успев представить гостя. Представлять его ему перехотелось. Лицо Цапа перекосила гримаса брезгливости, граничащей с легким испугом.

На полу стояло нечто с головой свиньи и туловищем таксы, поросшим редкой жесткой шерстью.

Если бы Катька была человеком, то ее реакцию можно было передать так: девица находилась в состоянии шока. Хотя Катерина и была свиньей, Афанасию Ольговичу все же стало перед ней стыдно. Она не смогла выразить на своей бесстрастной ряхе хоть сколько-нибудь понятного чувства и, забившись в угол, глупо таращилась оттуда на новобранца.

Покосившись красным глазком на хозяина, толстомордик морщинистый виновато хрюкнул, понюхал воздух и, угадав направление, потрусил к тазу со жратвой. Звереныш стал передними ножками на край посуды, ловко подпрыгнул и плюхнулся в месиво.

Поросенок не ел. Он даже не жрал. Он поглощал. В считанные минуты двухведерная гора комбикорма была уничтожена. В напряженной тишине слышалось только монотонное неприличное чавканье, похожее на шум хорошо отлаженного агрегата.

"Как бы не обожрался", — встревожился Цап, приходя в себя. Но довольно скоро все его опасения на этот счет были развеяны. Таз был пуст. Облизав стенки, толстомордик устало опрокинулся на бок.

— Сволочь… сволочь… — шептал фермер.

С ненавистью глядя на распластавшуюся тушку, он силился осмыслить, каким это образом зверенышу удалось вместить в себя порцию, рассчитанную на целый выводок свиней.

Цап почувствовал себя обманутым.

— Какая же ты сволочь! — закричал он и в сердцах пнул таз ногой.

Поросенок тяжело вывалился на пол, но тут же вскочил и издал звук, напоминающий рычание. Это уже было слишком.

— Ну, держись! — предупредил Афанасий Ольгович и бросился на дармоеда с явным намерением поквитаться за все сегодняшние беды.

Несмотря на отвисающее брюхо, толстомордик проявил необычайное проворство и живо отпрыгнул в сторону. Началась борьба.

Запыхавшийся свиновод, все больше распаляясь, пытался загнать непокорную тварь под кровать и накрыть там одеялом. Питомец молча кружил вокруг агрессора и норовил укусить его за ногу.

Но свинья, даже самая подлая, — это все равно лишь свинья, совершенно беспомощная перед человеческим интеллектом.

Поросенок попался на собственной слабости и, позарившись на заплесневевшую горбушку, был накрыт пустым тазом. Разум победил.

Когда на землю опустились сумерки, Цап воспользовался их прикрытием и поволок свое приобретение в сарай. Толстомордик рычал и упирался, оставляя за собой глубокие борозды.

Внезапно из-за забора донесся голос баптиста:

— Эй, сосед, кабанчика купил?

— Да, по случайности, — нехотя отозвался затворник.

— Поздравляю. А кличку дал?

— Кли-ичку, — буркнул Афанасий Ольгович. В морду ему надо дать, а не кличку.

— Слушай! Слушай! — горячо зашептал пропагандист, припав к заборной щели. — Слушай, назови его Куксом.

— Зачем это?

— Ну я тебя прошу! Я слышал, как ты его весь день крестил. Видно, скотина редкая. Верно?

— Верно.

— Ну вот, а как еще такую скотину назвать можно? Только Куксом.

— Ладно, подумаю, — отмахнулся Цап, опасаясь раздразнить еще и соседа.

— И вот еще что: когда будешь резать кабана меня обязательно позови.

Афанасий Ольгович затолкал толстомордика в сарай. Катька ждала его там и должна была, по идее, приняться за воспитание неслуха.

Когда фермер уже собирался было юркнуть в дом, его вновь окликнул Коняка:

— Эй, сосед, иди сюда.

— Зачем?

— Положительный пример тебе надо показать.

— Покажите лучше оттуда, — сказал предусмотрительный завхоз.

— Ладно, не боись, бить не буду. Просто так поговорим, по-соседски.

Подумав немного, Афанасий Ольгович неуверенной поступью направился к неприятелю.

Но все обошлось без боевых действий. Более того, Коняка вел себя вполне миролюбиво и между ними состоялась доверительная беседа. В ходе нее Коняка по секрету сообщил, что райкомом готовится крупная акция, ведущая роль в которой отводится ему, зав. отделом пропаганды.

Расстались соседи по-хорошему, и на прощание Мирон Мироныч пообещал показать положительный пример в ближайшее же время.

Глава 8. Отцы и дети

Если у отца три сына, то это еще не значит, что первые два должны быть умными. Мирон Мироныч понял это давно и потому обзавелся только одим. Больше рисковать он не стал. Василий был единственным и, как говорила мама, неповторимым. Папа, в свою очередь, называл его непоправимым.

Вася и в самом деле с ранних лет непоправимо становился похожим на Пятилетку Павловну. У него были хорошо развитые шея и плечи, длинные руки-кувалды и недобро выдвинутая вперед челюсть. Когда в период возмужания юноша оброс мамиными бакенбардами, то сходства между ним и Конякой-старшим не наблюдалось никакого. Именно поэтому Мирон Мироныч так болезненно воспринял наблюдения прорицателя, увиденные в призме времени.

Наибольших успехов за свои двадцать шесть лет Вася достиг, находясь на срочной службе в армии, где вознесся до звания сержанта. С тех пор он с тоской и гордостью вспоминал армейский период своей молодости и любил поведать о нем приятелям и особенно — девушкам. Когда Коняке-младшему стукнуло двадцать годков, он решил вступить в партию, но получил отказ, и после этого сделался ярым антикоммунистом. Демобилизовавшись, Василий упрямо избегал трудовой повинности, протестуя таким образом против тоталитаризма. При новых же порядках он поработать не успел, так как стал активно готовиться к политической деятельности. Свою карьеру Вася решил начать весной, выставив себя кандидатом в народные депутаты от территориального округа № 347. Надо сказать, что дар отчаянного спорщика давал Василию все шансы победить. Когда же один из избирателей округа № 347 неосторожно усомнился в политическом призвании Коняки-младшего, обозвав его публично тунеядцем, кандидат в депутаты с двумя доверенными лицами в тот же вечер повстречался с сомневающимся. Свои обывательские взгляды последний радикально изменил через полторы минуты беседы. Но на выборах Василий Миронович не прошел, в силу, как он считал, своей безизвестности. И взялся Вася делать себе имя. В скором времени Коняку-младшего знало большинство граждан округа № 347. Особенно хорошо его знали в женском общежитии консервного завода им. Баумана.

Знал его и Владимир Карпович. Поэтому, когда поздним вечером он постучал в двери баптиста, рука его заметно дрогнула.

— А-а, номенклатура! — возрадовался Василий, увидев перед собой обомлевшего Куксова. — Ну-ка заходи. Соратника твоего пока нет. Можешь обождать.

Агитатор заколебался, выбирая между собачьим холодом и неизбежным политическим конфликтом. В животе его заныло от предчувствия бесполезной, а главное — небезопасной беседы, но ноги уже сами несли в теплую прихожую. Проскочив в зал, Куксов сел на край дивана и дипломатично заслонился газетой. "Будет приставать скажу, зуб болит", — решил он, невнимательно просматривая старый номер районной газеты "Правильным путем" (бывшую "Ленинским курсом").

— Что, не та уже пресса? Не такая? — затевал разговор Вася.

— Да, бумага стала хуже, — уклончиво ответил Владимир Карпович и подпер языком щеку, симулируя флюс.

— Бумага — фигня. Главное — правду народ читает. Хватит ваших газетных карамелек, — сказал Василий, употребляя явно чужое сравнение. — теперь — свобода, демократия. Ешь ананасы, жуй шоколад, день твой последний пришел, коммунист.

Куксов промолчал.

— А, не нравится? — бесновался Коняка-младший. — Зубы болеть стали? Это ты шоколада обожрался, гы-ы. Все-таки не зря я боролся. Меня и в партию не приняли из-за того, что побоялись. Врага непримиримого во мне заметили. А замполит, когда я демобилизовался из армии, так тот мне прямо сказал: с тобой, Вася, коммунизму не построишь. Во!

— Я бы больше сказал, — не утерпел Куксов, — с тобой, Вася, и феодализму хрен построишь.

— Да, я всегда возражал против эксплуатации. И теперь… Слышь, говорят, коммунисты опять реформы саботируют.

— Да ну? — изумился агитатор.

— Вот тебе и "ну"! Узнал бы — своими руками мучителей задушил.

Отсутствующим взглядом гость уставился в газету.

Первая страница "Правильного пути" сообщала о событиях в стране и некоторых других катаклизмах. На второй бичевалась администрация города Владивостока и была помещена фотография скривившегося человека. Похоже, фотограф настиг человека как раз в тот момент, когда он либо горько рыдал, либо безудержно смеялся. Ниже были даны разъяснения, что сотрудница детской библиотеки И.Кубатко трудиться в духе нового времени. Третья страница начиналась традиционными "Вестями с полей", но так как целиком была смонтирована из вырезок зарубежной прессы, то проницательный читатель начинал беспокоиться о судьбе ссыльного корреспондента. Представлялись бескрайние занесенные снегом поля, по которым блуждает в поисках вестей затерявшийся спецкор. Очевидно, дело его было худо, ибо заканчивались "Вести с полей" криминальной хроникой. С подвальной колонки доносились крики о помощи гр-на Б., у которого злоумышленники тайком сорвали ставни. Последняя полоса отдавалась на растерзание предпринимателям и мастеру черного юмора Могиле-Спасскому. Читателю предлагали первый куплет его поэмы:

Дедушка с внучеком в поле гуляли.

Дедушка с внучеком холм отыскали.

Дедушка внучеку тайну открыл:

"Здесь партизаном я мину зарыл".

"Правда?" — и внучек вскочил на верхушку.

Дед через час отыскал его ушко.

Куксов устало опустил газету, но, наткнувшись на упорный Васин взгляд, тут же вновь углубился в чтение. В течение пяти минут он мусолил глазами объявление кооператива "Микеланджело":

Изготовляем надгробные памятники из мраморной крошки. Принимаются коллективные заявки.

На шестой минуте Владимир Карпович заметил, что газета в его руках шевелится от постороннего дыхания. Это было горячее дыхание Васи.

— Нужно решить один принципиальный вопрос, — проговорил он, медленно отбирая газету у Куксова…

Придя домой, Коняка-старший застал соратника в плачевном состоянии. Политический конфликт подошел к логическому завершению: демобилизованный сержант сидел верхом на госте и сосредоточенно его душил. Владимир Карпович уставился в потолок выпученными белками и слабо хрипел. Всем своим видом он давал понять, что помощь подоспела вовремя. Мирон Мироныч затанцевал вокруг противников, не решаясь занять твердую позицию. С одной стороны, в нем говорила партийная принципиальность, с другой — напирали родственные чувства.

— Вась, так ведь человек и обидеться может, — робко высказал мнение баптист.

Василий пристально вглядывался в лицо идейного врага и приговаривал:

— Видишь светлое будущее, видишь? Я тебе покажу "слава КПСС".

— Вась, сынок, милицию ведь позовут.

Созерцатель будущего затихал. Положение становилось критическим.

— Это недемократично, — упрекнул Мирон Мироныч, — принуждением не убеждают.

Сын подумал и согласился. Противник был помилован. Владимир Карпович стал приходить в себя и мелко задышал.

— Я, бать, демократию в обиду не дам, — сказал душитель, грозно оглянувшись на отца.

— Да, да, я знаю, — вздохнул Коняка. — Ну, иди на кухню, супу поешь.

Мирон Мироныч приподнял соратника и помог сесть на диван. Спустя полчаса тот смог двигать зрачками и языком.

— Фу-х, — шепнул он, — ну и сыночка вам бог послал.

— Не богохульствуй на Бога, — отозвался баптист. — Господь на такое не способен, — и, враждебно покосившись на Куксова, добавил: — Хотелось бы мне знать, чьих это рук дело.

— Не моих, — поспешно заявил Куксов. — Как вам не стыдно! Подумать такое про мои руки! С чего у вас такие обвинения? Эти ваши намеки!

— А банка?

— Что — банка?

— Банка времени! Помнишь, что товарищ Мамай увидел? Ну?

— Да мало ли банок! Это еще ничего не значит. Можете… можете у Пятилетки Павловны спросить, она подтвердит.

— Угу, подтвердит, — резонно заметил Коняка. — Я лучше под паровоз брошусь, как Анна Каренина.

— Ну вот видите, я тут ни при чем.

— А брови?

— Чего — брови?

— У Васьки бровей нет.

— Ну и что?

— У тебя они тоже отсутствуют.

— Да, ну и что же! У вас два уха, и у меня два уха, так, может быть, из этого выходит, что и вы мой сын!

Оказавшись в тупике, Коняка долго хлопал на соратника рыжими ресницами.

— Может, чаю? — предложил наконец он.

— Пожалуй, — согласился Куксов.

— А без сахару не будешь?

— Не откажусь.

Хозяин вздохнул и, шаркая тапками, отправился на кухню. Вскоре он принес два стакана теплого желтого чая. Его стакан, впрочем, содержал жидкость более темного цвета. Вероятно, она была и слаще, но гость проверить этого не мог и потому безропотно принял угощение.

— Однако и я тоже… того, — хрюкнул Мирон Мироныч, начиная чаепитие.

— Чего? — не понял Куксов.

— В расчете с тобой.

— В каком? — насторожился Владимир Карпович, подозревая, куда клонит баптист.

— По части дочки твоей. Как там ее? Изольды.

— Что вы имеете в виду?

— Что, что! Рыжая она у тебя, вот что!

— Она бр-рюнетка, — покраснел Куксов.

— Брешешь, крашеная она под брюнетку, — нахально заявил Коняка. — А на самом деле — рыжая. Как я.

— Нет, не рыжая.

— Рыжая. И конопатая.

— Это решительно ни о чем не говорит! У нее, между прочим, почти нет бровей. Она их наводит карандашом.

— Ну и что, что нет! Сам говоришь, что брови ничего не подтверждают. У меня два уха, и у тебя столько же, так, может, и я твой сын?

— Ну, знаете, — вяло произнес Куксов, придя в некоторое замешательство. — Фу-х, жарко у вас. Не будет ли еще чайку?

— Без сахару, — торопливо напомнил баптист.

— Да знаю, знаю.

Соратники молча выпили еще по стакану чая. Грустно повздыхали. Мирон Мироныч долго и задумчиво курил и наконец миролюбиво обратился к гостю:

— Ну и как там она, Изольда, значит? Слыхал, что в Москве учится.

— Нет, уже уехала. Дома сидит.

— Выучилась?

— Д-да… В общем, бросила.

— Ага, понимаю, за аморалку, значит, выперли.

— Ну-у… С одной стороны — да, а с другой…

— А с другой — за пьянку? — подсказал Коняка, нехорошо ухмыляясь.

— Да ну что вы, ей-богу! Бросила, и все. Разочаровалась.

— Понимаю. М-да, послал господь дочку.

Куксов возмущенно поднял те места, где должны расти брови, привстал, но, передумав, сел.

— Да-а, — горестно согласился он.

Пропагандист с пониманием посмотрел на агитатора. Агитатор с пониманием уставился на пропагандиста. Они были квиты.

— Может, пропустим по этому поводу? — подмигнул Коняка. — Раз такое дело.

— А супруга?

— К сестре уехала, сегодня не будет.

— Ну, тогда — пожалуй.

Тайком от Васи Мирон Мироныч принес бутылку самогона и соленых огурцов. Для конспирации включили телевизор, начались вечерние новости.

Пили молча и усердно. Хозяин потреблял собственное зелье с большим умением. Гость брезгливо морщился, но смиренно принимал угощение.

После второй рюмки часто являются дельные мысли, способные решить проблемы, нерешаемые на трезвую голову. На этот раз дельные мысли пришли в головы соратников почти одновременно.

— Слушай! — хлопнул гостя по плечу Мирон Мироныч. — А давай твою Изю замуж выдадим!

— Давайте! — воспрянул Владимир Карпович. — А за кого?

— За Васю моего!

— Давай! — обрадовался Куксов и, подумав, спросил: — А где они будут жить?

— У тебя! — все так же восторженно отвечал баптист.

Куксов мигом протрезвел.

— Это почему это у меня?! Нашли дурака! По правилам муж жену к себе домой ведет.

— Ага! Сам нашел дурака! Изю свою ко мне спихнуть хочешь?

— Она не Изя, она — Иза.

— Все равно — дура!

— Это Иза — дура?! Да она в самой Москве училась! У нее манеры! И акцент, как у москвички!

— Тем более — дура, — заключил Коняка.

— А ваш Васька и вовсе болван! — разозлился агитатор. — Тоже мне, любитель демократии! Хулиган!

— Чего? А может, мне его позвать? — припугнул Мирон Мироныч.

— Не надо, — попросил Куксов, быстро присмирев.

— То-то. А вообще-то правильно, не надо ее за Ваську отдавать. Он ее прибьет.

— Это мы б еще поглядели, кто кого прибьет.

Несчастные отцы снова замолчали. Каждый думал о своем. Выпили по третьей.

— Да, — размышлял вслух зав. отделом агитации, — мне б ее только замуж выдать… Да ведь она за кого попало не пойдет еще… Ей надо что-нибудь этакое… с деньгами, с положением… вроде нашего… — Владимир Карпович запнулся, испугавшись неожиданной Мысли.

— Мирон Мироныч, — осторожно обратился он к соратнику, — а товарищ Мамай случайно не женат?

— Нe знаю, — пожал плечами баптист, горюя о чем-то сокровенном.

— А товарищ Степан?

— Не знаю… А что? — сообразил наконец Коняка.

— Так, ничего. А что вы вообще думаете о председателе?

— А ты что думаешь?

— Я первый спросил.

Мирон Мироныч подозрительно посмотрел на соратника. "Может, он провокатор? — предположил баптист. — Зачем он вообще пришел?"

— Хороший он человек как руководитель, — поспешно ответил Мирон Мироныч.

— Да, я тоже так считаю, — кисло согласился Куксов, — но по-моему… по-моему, он немного слишком требовательный. Как по-вашему?

— Немного слишком, — высказался Коняка, державший ухо востро.

— И немного как бы с замашками.

— У… немного есть, самую малость.

— И нас он, кажется, не очень уважает.

— У…, чуть-чуть не уважает.

— И непонятно чего он хочет!

— Да, вроде б как непонятно.

Чувствуя моральную поддержку, Куксов набрался храбрости и брякнул:

— И вообще он диктатор!

— Точно! Культ личности из себя строит! — осмелел в свою очередь Коняка.

— Не те сейчас времена! — воинственно солировал агитатор.

— Не те! — страстно поддакивал пропагандист.

— Чего это он тут раскомандовался!

— Раскомандовался! А тот! Черт нерусский!

— Товарищ Степан? Точно! Я сразу это заметил!

— И кто они такие? — перехватил инициативу Мирон Мироныч. — Я их не знаю!

— И я не знаю! Вы документы ихние видели? И я не видел!

— Самозванцы! Долой их! Выпьем! — Разгоряченный пропагандист поднял рюмку.

— Выпьем! — поддержал Куксов. — За вас! Удачи вам!

— Почему за меня?

— А за кого же еще? Чтобы вы его удачно свергли.

— А почему это я?! — остыл Коняка. — Ведь это твоя идея.

— Ничего подобного, — забеспокоился Владимир Карпович, — это вы сказали.

— Я?! Да я за товарища Мамая обеими руками!

— И я тоже. Он настоящий руководитель. Принципиальный.

— Угу, толковый.

— И товарищ Степан тоже.

— Да, и он. И вообще, может быть, он даже русский.

— Конечно, русский, какой же еще!

— Настоящие партийцы! — торопился воздать хвалу баптист.

— Ленинцы! — не уступал агитатор.

"Куксов — провокатор, — догадался Мирон Мироныч, — точно провокатор, собака".

"Черт! — сожалел про себя Владимир Карпович. — И как это он меня на такое подбил? Завтра наверняка настучит".

— Товарищ Мамай хоть и молодой, но толковый, — бубнил Коняка. — Я по нему сразу понял. Видно, что он из центра.

— Ну и что, что молодой? Ленин тоже еще с молодости начал… начал, в общем.

— Выпьем! За здоровье товарища Мамая!

— И товарища Степана.

…Когда новости закончились и стали передавать прогноз погоды, Коняка уже называл соратника Семен Семенычем.

— Я к вам по одному вопросу, — промямлил Куксов, в третий раз пытаясь развить главную тему, по партийной линии.

Мирон Мироныч силился придать своей физиономии сосредоточенное выражение и разглядывал собеседника, как ему самому казалось, полными смысла глазами.

Впрочем, прием этот ему удавалось выполнять лишь наполовину, ибо один полный смысла глаз настойчиво косил в тусклую люстру.

— Н-ну, — промычал баптист.

— Насчет вашего партийного поручения.

— Согласен с вами совершенно! — запальчиво сказал Коняка.

— Вы меня не поняли, — втолковывал Владимир Карпович, предусмотрительно изъяв у соратника недопитый стакан. — Я пришел решить вопрос принципиально. Согласны вы передать мне свои обязанности или нет? Я имею в виду участие в отборочной комиссии. Может, у вас в связи с этим, с участием то есть, возникают какие-либо затруднения? Так я готов их переложить на свои плечи. Как вы на это смотрите?

Мирон Мироныч смотрел на это по-прежнему одним глазом, неподвижность которого наводила на мысль, что в данный момент баптисту наплевать на любые затруднения.

Тем не менее он собрался с силами и спросил:

— Что ты, Семен Семеныч, предлагаешь конкр-р-ретно?

— Я? Ну-у… Ну вот, к примеру, я могу вам уступить какое-нибудь из своих заданий. Или даже два. В общем, так сказать.

— Ага, ты мне — два, а… я тебе — одно? Это можно, Семен Семеныч, можно.

— Так, значит, договорились?

— Да. А о чем?

— Фу-ты! Я ж вам говорю, я вместо вас готов трудиться в отборочной комиссии конкурса. Из товарищеского, так сказать, сочувствия к вам. Я ведь понимаю, что у вас в связи с этим щепетильным поручением могут возникнуть антипатии с вашей супругой, — пояснял Куксов, налегая на собеседника плечом. — А зачем они вам надо? Вот я и берусь вас от них избавить, от антипатий. Рассудите сами, зачем вам эти трения?

— Незачем, — понурившись, согласился Коняка.

— Значит, вы согласны?

— Да.

— Ну вот и хорошо. Теперь вам нечего опасаться, я за вас потружусь. А вы уж потом за меня как-нибудь.

— Хороший ты человек, Семен Семеныч, — растрогался баптист и одарил спасителя слюнявым поцелуем. Отобрав у Куксова стакан, он допил остатки самогона и, с трудом сдерживая слезы, вновь полез лобызаться.

— Ну… ну что вы! Это совсем лишнее… — бормотал гость, пытаясь увернуться от благодарных мокрых губ, — это совсем ни к чему…

— Спасибо тебе, Семен Семеныч.

— Пожалyйста, вот только… перестаньте целоваться…

— Ты, Семен Семеныч, — человек! А вот Цап… если бы ты знал… Знаешь ли ты, Семен Семеныч, что этот… Семен Семеныч Цап свиню купил?

— Нет, не знаю, но я уже пойду.

— А ты знаешь, как он свою свиню обзывает?

— Да бог с ней, Мирон Мироныч, пустите вы меня!

— Вот ты хороший человек, Семен Семеныч, а тот гад свиню назвал в точности как тебя.

— Как меня?

— Да. Ее он тоже, как и тебя, Семен Семенычем назвал… Нет, не так, а… Тебя как зовут, Семен Семеныч?

— Куксов меня зовут, Владимир Карпович, — раздраженно отвечал гость, высвобождаясь из объятий пропагандиста.

— Во! И свиню Куксом прозвал! Свиню! Ты представляешь?

— Представляю. Действительно нехорошо. Но мне все же пора.

Опасаясь потревожить Васю, Куксов на цыпочках, направился к выходу. Гостеприимный хозяин увязался его провожать.

— Хочешь послушать тезку своего? — приставал баптист, увлекая соратника к соседскому забору. Если б ты видел, какой это мерз-з-зкий зверь! Хуже тебя. Вот слушай.

И, прильнув к забору, Мирон Мироныч заорал в сторону фермерского огорода:

— Кукс! Кукс! Кукс! Эй, зараза! Кукс!

В ответ из сарая донеслось свирепое рычание.

— Во, видал? — обернулся баптист. — Не любит, когда его так называют. Ну и правильно делает, я б тоже обиделся. Может, выпьем, Семен Семеныч?

Куксов вежливо, но настойчиво отказался и попятился к калитке.

В небе висела луна. Стояла сырая февральская ночь.

Баптист дразнил кабанчика и весело гоготал, когда тот откликался.

Агитатор бодро шел домой, вполне удовлетворенный итогом встречи. Попав в комиссию, Владимир Карпович справедливо рассчитывал стать ее председателем. "А уж тогда, — мечтательно шептал он, — всякие там виды девушки… Опять же Изольду в конкурс пропихну. Может, женится какой дурак… Интересно, женат товарищ Мамай? Надо пригласить его домой… под каким-нибудь предлогом…"

Глава 9. Еротическая зона

Великодушие и щедрость Мирона Мироныча часто выходили за всякие пределы, особенно когда тот был пьян. Доброта его в такие минуты могла простираться до горизонтов и восходить аж до неба. Он мог отдать последнюю рубашку, снять с себя и подарить носки, также дать любое обещание, подкрепив его торжественнейшей клятвой. Изрядно набравшись, баптист, чувствовал, что как бы приближается к Богу, спина начинала зудеть, и оттуда нередко вырастали ангельские крылья. Крылья были небольшие, хилые и с трудом отрывали божьего человека от земли не больше чем на полметра. Мирон Мироныч парил и целовался, парил и целовался. Он готов был перецеловать все человечество и многих представителей животного мира и так усердно старался, что непременно бы это сделал, если бы нечистая не валила его каждый раз в какую-нибудь летнюю лужу. Зимой нечистая бережно укладывала Мирона Мироныча на коврик под дверью, откуда его забирала заботливая рука супруги.

Но трезвое утро всегда превращало Коняку из пьяного ангела в раздражительного помятого язвенника с опавшими крыльями и неправильной осанкой. Заглянув в его желтые глаза, сразу можно было понять, что у этого человека уйма врагов среди любых представителей фауны. Вчерашние клятвы забывались напрочь.

Обещания, данного Куксову, Мирон Мироныч тоже не выполнил. Весь следующий день Владимир Карпович преследовал его, будто цыпленок квочку, и невесело брюзжал:

— Еще вчера вы мне обещали. Вы мне гарантировали. Где ваши гарантии? Где?

Пропагандист отвечал очень коротко и тихо, но в его однообразных выражениях Владимир Карпович не мог уловить для себя ни одного утешительного слова.

После обеда явился председатель. Окинув баптиста затуманенным взором, он возложил руку на его плечо и наставительно сказал:

— Будьте бдительны. Особое внимание уделяйте идейной закалке и политической подкованности. Будут трудности — обращайтесь прямо ко мне.

В назначенный час Мирон Мироныч пришел к бывшему райкому комсомола, над входом в который теперь висела железная плита:

Корпорация "Агрегат" г. Козяки

Подступы к зданию и коридоры были заняты бойкими отрядами претенденток.

Робея и чихая от запахов мыла и пудры, баптист пробрался к двери с плакатом "Отборочная комиссия. Тихо" и неуверенно повернул ручку.

— А? Вы к нам? Спонсор? Из "Рестовраторa"? Заходите. Сейчас начнем работать. — На секунду оторвавшись от бумаг, члены комиссии вновь склонились над столом.

Членами комиссии были три молодых человека: первый — секретарь райкома, второй и третий — все бывшие. Казалось, что еще три минуты назад они вышли из парикмахерской; две минуты назад портной сдул с их серых костюмов первые пылинки; одну минуту назад они обрызгали друг друга одеколоном и сели в жесткие кресла, щелкая авторучками и подергивая гусарскими усиками. Слаженность их действий наводила на мысль, что все члены комиссии в течении девятимесячного срока развивались когда-то в одном и том же чреве.

Мирон Мироныч неловко кашлянул. Сводные братья дружно подняли головы.

— Мирон Мироныч Коняка, — отрекомендовался гость, продолжая топтаться у двери.

— Владислав, — представился брат слева.

— Станислав, — буркнул правый.

— Ростислав, — кивнул функционер, сидящий посредине. — Что же вы стоите, коллега? Давайте работать. Снимите пальто и приглашайте по одной представительнице. Говорите, пусть вытирают ноги, там есть тряпка. И сами вытирайте.

Спонсор выглянул в коридор. Десятки пар глаз жадно впились в ценителя женской красоты. Мирон Мироныч замялся.

— Так! — подал он хриплый голос. — Заходить по одному. Ноги вытирать здесь. Верхнюю одежду снимать.

Мирон Мироныч демонстративно взял стул и подсел к комиссии. Отбор начался.

— Входите! — бросил Владислав. — Фамилия?

— Имя? — потребовал Станислав.

— Отчество? — добавил баптист.

Сводные братья неодобртельно посмотрели на спонсора. "Ладно, посижу пока, помолчу, — решил смутившийся Коняка. — Буду бдить".

Перед комиссией предстала стеснительная тощая девушка лет семнадцати.

— Раздевайтесь, — предложил Ростислав.

— Сразу? — заалела девушка, грызя ногти и глядя в дальний угол.

— Постепенно.

— А вы выйдите, — кокетливо отозвалась она.

— Сами вы выйдите.

Подумав, претендентка сплюнула на пол кусочек ногтя и убежала.

— Следующий! — Провозгласил Владислав.

У следующих трех претенденток фамилии не спрашивали. Отбор проходил в траурном молчании. Ценители зевали и понимающе осматривали входящих. Девушки старались держаться поближе к дверям, делали страшные глаза и стремительно выбегали. Мирон Мироныч бдил.

— Однако, господа, это скучно, — проговорил Ростислав. — Где же те женщины, которые, как утверждал Некрасов, есть в русских деревнях? Где же…

Договорить он не успел. В комнату, внося с собой уличный холод и много шума, ворвалась очередная конкурсантка.

— Ой, здрасьте! — заорала она густым голосом. — Извиняюсь за вторжение великодушно. Я из Варваровки.

— Очень приятно, — опомнился Владислав. — Шубу-то снимите. Нет, лучше в коридоре. Хорошо, валенки оставьте. Да вынесите вы свой мешок! Вы кто?

— Грюкало моя фамилия. Лидия! Прямо так и пишите в своей книжке. Я победительница по Варваровке…

Лидия орала непрерывно и громко, давая ценителям возможность говорить лишь в паузах, когда она набирала воздух.

— А что, кроме вас в этой самой Варваровке больше нет женщин? — спросил Станислав.

— Та в основном и нет, можно сказать. Есть еще сестра моя и две коровы, но они все беременные лежат. А больше и смотреть не на кого. Я и есть победительница из Варваровки.

— Далеко ехали? Не стоило бы, — высказался Ростислав, пытаясь улыбнуться.

— Далеко, конечно. Но мне в район по-любому ехать надо было незамедлительно. А тут как раз конкурс. Говорят, прызы давать будут. Вы сейчас будете давать?

— Потом.

— Тогда пишите меня на потом. Грюкало, Лидия.

— Хорошо, хорошо, вы идите, а мы тут посовещаемся…

— Чего совещаться-то? Что я брату скажу? Он там стоит в калидоре злой весь! Ему кабана колоть надо, а он тут еще торчит. Убьет он меня враз! На базаре только что топор купил, а там держак расколотый, так весь теперь злой, мечется по калидору. Орет вон, слышите? Вы уж побыстрей совещайтесь.

Три ручки заскрипели, набирая скорость.

— Я и раздеться могy. — Лидия Грюкало принялась снимать кофту.

— Не надо! — разом запротестовала комиссия. Приходите через две недели, мы вас берем.

— Ну, идите, — нервно улыбнулся Ростислав, — брат заждался.

— Ой, спасибочки вам! Так, говорите, номер первый? Во Двopцe? Ох!

Мирон Мироныч беспокойно заерзал:

— Ну, поспешите, гражданочка, а то… не дай бог… автобус уедет…

"Надо было Куксова сюда послать, — мелькиула у него запоздалая мысль".

Вышибив двери плечом, Лидия унеслась.

— Уф-ф, — расслабился Станислав, — однако. Кто там следующий?

Следующей была рослая дама, трудно переносящая вторую молодость. На ней были крепкие сапоги, кремпленовое платье, медаль и плохо сидящий каштановый парик. Дама была не одна. В руке она сжимала чемодан, а за спиной пряталась девушка, фигурой и лицом подозрительно похожая на даму с медалью. В отличие от нее девица была без медальки, без парика и переживала расцвет своей первой молодости, но, как показалось членам комиссии, даже это обстоятельство ее мало украшало.

Агрегатовцы ехидно сморщили носы. Было видно, что каждый из них готов отпустить в адрес вошедшей едкую остроту и лишь вид блестящей медали удерживал их от этого шага. Ценители напряженно молчали.

Дама обвела сидящих суровым взглядом, оставшись чем-то удовлетворенной, поставила чемодан на пол и раскрыла его. Вниманию озадаченной публики предстал чудесный лакированный баян. Дама вытащила инструмент, закинула за спину ремни и взяла несколько аккордов.

"Петь будут", — сообразил Коняка. Судя по выжидательным позам агрегатовцев, они все еще не догадывались, что сейчас произойдет.

Девушка сфокусировала взгляд на плешивой макушке Мирона Мироныча, сделала строгое лицо, приосанилась и затянула:

О-о че-о-ом дева пла-а-ачет?

О-о че-о-ом дева пла-а-ачет?

О-о че-о-ом дева пла-а-ачет?

О-о че-о-ом слезы-ы лье-о-о-от?

— Очень хорошо, — торопливо заговорил Владислав, — но, видите ли… Баянистка вновь растянула мехи, и минорный мотив грянул с новой силой:

О-о то-о-ом дева пла-а-ачет,

О-о то-о-ом дева пла-а-ачет,

О-о то-о-ом дева пла-а-ачет,

Что милый нейде-о-от…

— Ну-с, после минутной паузы обратился Ростислав к коллегам, — какие будут мнения? А, Мирон Мироныч?

— Следует принять, — не очень твердо отозвался спонсор. — Oчень хорошая песня!

— Вы так считаете? — спросил Станислав чрезмерно вежливо. — Ну так и принимайте.

Баптист взял ручку, лист бумаги и приготовился писать.

— Говорите фамилию, имя и отчество, — буркнул он, не поднимая головы.

— Галантерейная Галина, — кротко сказала девушка.

— Я не вас спрашиваю. Я спрашиваю другую девушку, которая с гармоникой.

— Вы с ума сошли? — страстно зашептал Станислав, подталкивая Коняку локтем. — Кого вы берете?

— А что? Очень душевно девушка играет. Вам разве не понравилось?

— Какая девушка? Эта девушка?

— Ну да, с гармошкой.

— Но она же старая!

— Гармошка?

— Девушка!

— Девушка старая? — Коняка непонимающе поморгал глазами. — Девушки не бывают старыми.

— Вы разве не видите, что она не девушка?! Она же тетка! А у нас конкурс не "Миссис Козяки", а "Мисс", понимаете?

— Понимаю. Тогда давайте возьмем обеих.

В полемику вступил Ростислав.

— Я думаю, коллеги, это не принципиально важно — кого из них нам следует принять. Они обе… по-своему хороши. Поэтому давайте решать побыстрее, они, кажется, собираются нам петь частушки. Вы хотите еще частушки? Тогда записываем обеих. Ростислав обратился к претенденткам:

— Жюри посовещалось и решило, что вы достойны участвовать в конкурсе. Ваши номера "2" и "3". Подходите, секретарь запишет ваши данные.

Дама уложила в чемодан баян и подошла ближе.

Теперь на ее платье отчетливо была видна медаль "Ударник XI пятилетки".

— Галантерейная Анна Ильинична, — представилась ударница. — А это дочь моя Галя. Записали?

Поочередно пожав всем членам жюри руку, дама взяла чемодан, дочь и чинно удалилась.

Ценители переглянулись. Никто не решался звать следующую претендентку.

— Мирон Мироныч, — осторожно сказал Ростислав, — подите гляньте, кто там… на очереди. Если снова музыканты — не пускать.

Коняка выглянул в вестибюль и тут же быстро захлопнул дверь.

— Там этот… — выдавил он, сделав испуганные глаза и держа двери за ручку.

— Кто? — насторожились сводные братья.

— С этим…

— Что? С барабаном? Гоните их!

— Мужик там.

— Мужик? Тем более гоните.

В кабинет настойчиво постучали.

— Впустите меня! Будьте культурными людьми! — донесся из вестибюля возмущенный крик.

— А-а, — повеселел Ростислав, — какой же это мужик?! Это ж Пиптик, хореограф. Он наших конкурсанток будет учить танцевать и всяким движениям. Впустите его.

Мирон Мироныч отпустил дверь.

— Хамло, — сказал ему балетмейстер и грациозно направился к агрегатовцам. — Здрасьте, где же нашли этого швейцара?

— Это не швейцар, — ответил Владислав, — это спонсор.

— Да? Очень приятно, — широко улыбнулся Пиптик, протягивая по-дамски руку насупившемуся Коняке. — Иоан Альбертович, балетмейстер, приглашался на роль Шелкунчика.

Зубы у него были не очень хорошие. Мирон Мироныч отвернулся, не желая на них смотреть. Смотреть на них с интересом мог только врач-протезист.

— Я намного опоздал? Сколько пропустили девочек?

— Записали пока троих, — сообщил Станислав. — Присаживайтесь, будем работать.

— И как? Эффектные дамы?

— Не то слово, — отозвался Владислав.

— Значит, работы — непочатый край? Я там в коридоре видел несколько интересных экземпляров. Пиптик быстро скинул шапку из белого кролика, искусственную шубу и нетерпеливо потер руки. — Что же вы стоите, господин спонсор? Приглашайте дам.

— Сам ты спонсор, — кисло промямлил Коняка и отправился исполнять свои обязанности. Быть спонсором ему уже все меньше нравилось.

— Следующий, — сказал он в нос и поплелся к своему стулу.

Вошла средних размеров крашеная блондинка.

— Раздевайтесь, — дружно выдохнули мужчины.

Баптист молчал.

Не мешкая, блондинка сняла мохеровую кофту, предъявив ценителям формы чрезвычайной выпуклости.

— У-у, — подскочил Станислав.

— О-о, — напрягся Владислав.

— Ого! — приятно удивился Ростислав.

Пиптик несдержанно икнул. Коняка бдил.

— Дальше, — еще раз подал голос Ростислав.

"Чего это он?" — подумал баптист, переводя беспокойный взгляд с агрегатовского вожака на претендентку. Та покорно расстегивала блузку.

— Дальше, — не унимался Ростислав.

"Шутит", — решил Мирон Мироныч, чувствуя, как по спине, в области поясницы, забегал муравей.

Следом в ход пошла юбка. Мирон Мироныч зажмурил глаза. Когда он их открыл, блондинка стояла в сапогах, колготах, бюстгальтере и все еще была полна решимости. Неверная рука баптиста стала шарить по столу в поисках чего-нибудь. Наконец Коняка схватил вазочку с пластмассовой ромашкой, вынул цветок и залпом выпил несвежую воду. По спине и по ногам ползали уже целые полчища мурашек. Откуда-то издалека послышался голос танцора:

— Пройдитесь, девушка… В другую сторону… Прогнитесь… Улыбнитесь… Превосходно. А теперь снимите…

— Довольно, — оборвал его Ростислав, — и так все ясно.

Пиптик с сожалением посмотрел на девушку и грустно вздохнул.

Блондинке дали номер "4" и позволили одеться. Teм временем председатель отборочной комиссии поинтересовался ее семейным положением, спросил домашний адрес, справился о месте работы родителей, о том, в какую они сегодня смену, об увлечениях, перенесенных болезнях, прививках и еще какой-то чепухе. Напоследок он порекомендовал ей явиться к семи часам на инструктаж.

Из следующих шести претенденток Станислав, а затем и Владислав отобрали по одной девице, которых нужно было срочно, по их мнению, проинструктировать.

Соблюдая субординацию, хореограф молчал и дожидался своего часа. И час его пробил.

Пиптик приглашал по три претендентки сразу и предлагал снять хотя бы часть одежды. Особо стесняющимся балетмейстер помогал лично. Девушки краснели и пугливо жались друг к другу.

— У вас тяжелая походка, — шептал он им, ощупывая и осматривая со всех сторон, — вы неправильно ставите носки. Выпрямите плечики, выпрямите. Нам непременно нужно позаниматься. Завтра в шесть я вас жду. У вас брат есть? Нет? Замечательно! А двоюродный? Тоже нет? Очень хорошо!..

Если у девицы оказывались братья, то ее хореографические данные Пиптик находил вполне терпимыми и терял к ней всякий интерес.

Мирон Мироныч больше не мог спокойно созерцать этот сплошной разгул похабщины и сидел с закрытыми глазами. Изредка он все же жульничал и украдкой подглядывал одним оком, но исключительно лишь для того, чтобы быть в курсе событий.

Набрав большой отряд дев с изъяном в походке, Иоан Альбертович наконец угомонился и устало опустился на стул.

— Ну что, будем закругляться? — предложил Ростислав, озабоченно посмотрев на часы. — Девушка в дверях, предупредите там, что на сегодня прием окончен. Вы последняя.

Ценители, морально готовящиеся к инструктажу, равнодушно глазели на прелести последней претендeнтки. Это была немолодая рослая дева с невежливым лицом и помпезным бюстом.

Мирон Мироныч вдруг засуетился, словно пассажир, опаздывающий на поезд.

— Как вас зовут? — спросил Пиптик, любивший все большое.

— Люси-и, — проговорила дева.

— А фамилия? — подал хриплый голос Коняка.

— Семенная.

— Братья имеются? — продолжал допытываться сладострастный балетмейстер.

Дева пожевала жвачку, подумала и затем спросила:

— Чего?

— Братья, говорю, у вас есть?

— Двое. А что?

— У меня вопросов нет, — быстро охладел Пиптик.

— У нас тоже, — зевнули агрегатовцы.

Дева нехотя нaправилась к выходу.

— Минуточку! — вытянул шею баптист, — у меня есть.

Члены комиссии недоуменно уставились на престарелого коллегу.

Девица плавно развернулась, подошла к Коняке и установила свой бюст на неприлично близкой дистанции. Баптист смутился. Нужно было немедленно о чем-нибудь спросить. Он силился вспомнить инструкцию товарища Мамая, но не находил ничего подходящего. "Что-то насчет политической подкованности там… — лихорадочно соображал баптист, — и идеологической закалки…

— Вы… — наконец заблеял он, — вы это… комсомолкой были?

— Была, — хихикнула претендентка. — А вы?

— И я… — глупо кивнул Мирон Мироныч, видя, как вздымается ее бюст, и чувствуя, что окончательно теряет бдительность. — А… а в партии, к примеру, состояли?

— Нет. А вы?

— Состоял. В молодости. Да я и сейчас… — Решив, что инструкции выполнены и он начинает болтать лишнее, Мирон Мироныч перешел прямо к делу: — Ну… раз так, то… Короче, на инструктаж хочу вас позвать. Пойдете?

— Пойду, — смеясь, согласилась Люда, — а куда?

"Куда! Куда? В самом деле — куда? — растерялся Коняка, конфузясь от зловещих ухмылок агрегатовцев. — Может, в кино? Нет, сраму потом будет… Но куда?"

— В Дом творчества! — выпалил он. — Фирма "Реставратор". Я там на ключевом посту. Меня там почти все знают. Завтра до обеда и приходите.

И Мирон Мироныч решительно стал вносить данные претендентки в общий список, с ужасом думая, как на все это посмотрит товарищ Мамай.

Тем временем Потап Мамай продолжал идти по следам золотого истукана. Он сидел в кресле и строго следил за тем, чтобы Куксов тщательно вытирал с мебели пыль.

— Товарищ дворянин, вы за сколько свой титул купили? — лениво спросил Потап, доставая сигарету.

— Честное слово! — заговорил Владимир Карпович, прижимая к груди тряпку. — Честное слово, я ради дочери. Это она… Что касается меня, то я всегда верил в нашу партию вообще и в руководство обкома в частности. У меня есть грамоты. В душе я всегда был коммунистом, но вы поймите… Все эти перемены, эти реформы… Дочь из Москвы приехала, говорит, все уважающие себя люди уже давно стали князьями и графами. Но в Москве все дорого, у нас можно взять гораздо дешевле. А тут стали говорить, что дворянам будут раздавать имения. Бесплатно. Вот я и… Но если что — я бы первый отдал свое имение колхозу. Ну, или продал… в крайнем случае, но очень дешево! Верьте мне! Если что — я первый перейду на вашу сторону.

— И очень разумно сделаете. Правда, я считал, что вы от нас никуда и не уходили и товарищ Степан так считал.

— Да, да! Будьте уверены. И товарищу Степану передайте, и он пусть передаст…

— Так за сколько вы купили?

— За двадцать пять тысяч старыми деньгами, — замявшись, молвил Куксов. — Приятель из исполкома помог.

— У вас и справка есть?

— Конечно, с исполкомовской печатью.

— Занятно. Ну а, например, графский титул сколько стоит?

— Не знаю, но дороже, должно быть.

— Очень занятно, — повторил Мамай задумчиво. — Ну вы продолжайте, продолжайте. Вон на углу стола пыль осталась. Кстати, в вашем кабинете ведь стоял бюст Ленина? Где он теперь?

— У меня дома, — с готовностью ответил Владимир Карпович.

— Дома? Что он там делает?

— Хр… хранится, — нетвердо произнес Куксов, вспомнив, что бюст он использует в качестве пресса для закваски капусты.

— Так принесите его сюда. Он мне нужен.

— Он такой тяжелый. Мне и самому нужен.

— Тяжелый? Это хорошо. Тогда я к вам зайду сегодня же. Вы уверены, что он тяжелый?

— Тяжелый, тяжелый, — заверил Куксов, обрадовавшись, что наконец-то найден повод заманить товарища Мамая в гости. — Так вы сегодня придете? Вечером? О, меня как раз весь вечер дома не будет. Но зато будет моя дочь. Вы даже не представляете, какая у меня дочь! Она училась в Москве, у нее манеры и вообще. Она просто ангел!

— В таком случае я могу зайти завтра.

— Не надо завтра. Мне каждый день дорог. Приходите прямо сегодня. Зачем тянуть? А позвольте узнать… — осторожно продолжал Владимир Карпович, — что вы с ним хотите сделать, с бюстом?

— Реставрировать, — холодно ответил Потап. Нужно же как-то оправдывать нашу легальную деятельность. Вон тот памятник на площади видите? Его тоже нужно незамедлительно снести.

— Но зачем?

— Меня удивляет ваша политическая близорукость. Не сегодня-завтра мы возьмем власть. Что ж тогда, прикажете вновь тратить народные средства на отливку памятников? А пока их не переплавили, мы должны их сохранить. Потомки нам будут благодарны.

— Но как же мы его снесем? Ведь заметят!

— Договоримся с исполкомом. Оформим это как реставрацию памятников истории и архитектуры.

— Но он же совсем новый.

— Придется подпортить… Хотя нет, портить его нельзя. Что ж, придется сносить по просьбе трудящихся. Будем привлекать народные массы и технику. — Потап встал и взволнованно прошелся по кабинету. — Так, говорите, новый? В каком году установили? Вспоминайте.

— Кажется… — бормотал Куксов, морща лоб, — кажется… в восемьдесят восьмом. Точно. До этого у нас гипсовый был, облупленный. Каждый год красить приходилось. А потом вот — бронзовый подарили.

— И в честь чего подарили? — с напором спросил Потап.

— В честь чего? Ах, да! Тогда дата была, круглая. Девять лет как район выполнил план по поставке зерновых. Праздник был, гулянье.

— Да, дата знаменательная, — сам себе шепнул бригадир, — ничего другого не могли найти. Грубая работа. Теперь все сходится.

— Что вы говорите?

— Я говорю, что к вам все равно зайду. На всякий случай. Можете идти.

Короткий февральский день убегал. Помахивая поземкой, наступали сумерки. По окну медленно ползли узоры. За окном, похожий на жука, буксуя и урча, ехал автобус. Склонив головы и шарахаясь друг от друга, на площади Освобождения бродили прохожие. Храня свой тайный замысел, взирал на них с высока бронзовый Ильич. Храня свой еще более тайный замысел, на Ильича с высока взирал Мамай. Ильичу хотелось объединить прохожих в совхозы и коллективные хозяйства. Мамаю хотелось отпилить у мыслителя руку и дать деру. Их планы не совпадали.

Через площадь, размахивая руками, вприпрыжку бежал человек. Он часто останавливался, смотрел в небо, задирал прохожих и спешил дальше.

"Влюбленный, — решил Потап, снисходительно улыбнувшись. — Мне б его заботы".

В шестнадцать пятьдесят пять чекист сел за стол и открыл красную папку "Доклад", оставшуюся еще от старых райкомовских запасов.

В семнадцать ноль-ноль дверь кабинета без стука отворилась. На пороге стояла Кислыха.

— Ну-с, — сказал Мамай, приготовившись писать, — что скажет желтая пресса?..

Влюбленным, маячившим под фонарями, был Мирон Мироныч. Первый отборочный тур произвел на него неизгладимое впечатление. Уполномоченный был сам не свой. На лице его блуждала улыбка. Веснушки зацвели и распустились, словно полевые ромашки. В глазах взрывались фейерверки. Руки рассеянно теребили пуговицы и хватались за все выпуклые предметы. Ноги несли его в десяти сантиметрах от земли, ими хотелось пинать мяч. Хотя в тот вечер Мирон Мироныч был не пьян, ему безумно хотелось целоваться.

С закипающим негодованием Пятилетка Павловна наблюдала, как супруг забавлялся с капустой из борща, раскладывая ее веером по краю тарелки. Когда на второе была подана отварная куриная ножка, с баптистом сделалось нечто странное. Замерев, он напряженно смотрел на жирную ляжку и наконец, глотнув слюну, мечтательно шепнул: "Завтра". Хозяйка подозрительно повела бровью, но промолчала.

Ночь была ужасной. Баптисту являлись неприличные сновидения, но познать всю их непристойность до конца ему мешало громкое присутствие жены. Мирон Мироныч накрывал голову ватным одеялом, прятал ее под подушку, запихивал в уши вату, но ничего не помогало. Досмотреть сладкий сон никак не удавалось.

"Боже мой, какое чудовище! Ну почему она всегда так храпит! Ну разве нельзя похрапеть потише хотя бы раз в тридцать лет! Будто она мне не жена, а медведь какой-то", — горевал баптист, видя, как при сизом свете луны дрожат от храпа женины бакенбарды. Он перевернулся на другой бок и поудобнее подложил под голову кулак. Сон не шел. Тогда Коняка решил посчитать до ста. Это был дурацкий способ, но остальные все равно не помогали. Зажмурившись, Мирон Мироныч принялся считать. И — странное дело! — прием подействовал. На цифре 869 баптисту удалось забыться…

Это был дивный сон. Такие ему снились только в отроческом возрасте.

Сначала ничего не было видно.

Потом тоже ничего не было видно.

Когда Мирону Миронычу надоело глазеть в темноту, он поискал глазами выключатель. Выключатель не находился, но, как и положено во сне, свет зажегся сам собой в самую нужную минуту. И Мирон Мироныч увидел Людку. Прямо перед собой. Туловище ее было затянуто в платье, в каких танцуют балерины. Поэтому, а может быть и потому, она беспрестанно подпрыгивала то на одной, то на другой ноге, воинственно потрясая бюстом. Лицо претендентки блестело от пота, из чего Мирон Мироныч заключил, что прыгает она уже давно. Людка почему-то была обута в валенки, что, должно быть, несколько стесняло ее движения. Но все внимание сновидца привлекали длинный женский пояс, свисающий из-под юбки-пачки, и пристегнутые к нему вульгарные, в узорах, чулки. Такие чулки Коняка видел по коммерческому телевидению в одном похабном голливудском фильме. Однако сейчас они ему понравились. Мирону Миронычу хотелось рассмотреть, какого они цвета, но цветные сны давно перестали ему сниться, и оттого чулки показались грязно-серыми.

Людка продолжала прыгать.

— Куда же вы все время пропадаете? — спросила она, тяжело дыша. — В пятый раз начинаем, и в пятый раз вы пропадаете.

— Да я тут… по делам отходил, — пробормотал Коняка, начиная волноваться.

— Ну что? Будете меня щупать?

— Буду, — подтвердил он, переводя пламенный взгляд с чулок на бюст и обратно, — буду, буду.

— Тогда скорее! Надо торопиться, пока ваша супруга спит.

— Да, надо торопиться. Только… Зачем вы так скакаете?

— Это я так кокетничаю, Мирон Мироныч, для еротики, понимаете? Для еротики.

— Хорошо-о, — протянул баптист, нетерпеливо подступая к девице.

— А я вам… я вам нравлюсь?

— Да-а. Чулочки вам очень к лицу.

— Благодарю, Мирон Мироныч, за комплименты.

— Так что же? Можно приступать?

— Приступайте, Мирон Мироныч, без стеснения притом!

— И… откуда ж приступать?

— Да хоть с плечика начните, — захихикала Людка, — вот прямо так можете и трогать. Вот тут! Вот тут!

— Туточки? — резвился Коняка, касаясь ее разгоряченного плеча. — Туточки, говорите? Однако вы так скакаете, что я не могу успеть.

— А теперь сюда! Сюда! — подставляла она другое плечо. — Ах, как вы это можете! Ах, какой проказник! Хватайте меня за здесь! Хватайте!

Мирон Мироныч, чрезвычайно взволнованный такой близостью с претенденткой, мелко задрожал.

— Туточки? Так?

— Вот так, Мирон Мироныч, вот так! А возьмите сюда! Коленку попробуйте!

— Славная у вас коленка, гражданка Семенная! Славная… А что вы так вздрагиваете?

— Ах, не спрашивайте лучше! Не спрашивайте!

— Нет, спрошу, спрошу.

— Ах, вы такой настойчивый кавалер! Так знайте же: у меня там еротическая зона размещается.

— Да ну? — гадко смеялся Коняка. — А туточки?

— И туточки! И туточки! Как вы все угадываете?

— У меня нюх, гражданка Семенная. В особенности на все еротические зоны.

— А сюда меня лучше вообще не щупайте, — млела претендентка, выставляя ляжку. — Здесь у меня особенно такое место.

Нога ее удивительно была похожа на куриную, у нее даже кожа была в пупырышках. Мирон Мироныч трепетал.

— А теперь вот здесь! Вот здесь!

Указательный палец баптиста мягко погрузился в ее живот.

— Ах! — кричала Людка. — Ах!

Мирон Мироныч уже ничего не говорил, а только страстно мычал. Его охватила горячка. Руки его хватались за все без разбору. Голова шла кругом, по лбу струился пот. Большие, как арбузы, груди были повсюду. Их было уже шесть штук, и они напирали со всех сторон. Коняка начинал задыхаться.

— Трогайте, Мирон Мироныч! Трогайте! — подзадоривала гражданка Семенная, предлагая сразу четыре упитанные ноги. — Какой вы мужчина еротичный! Ваша супруга ничего в вас не понимает.

— Не понимает, д-дура! — распинался Коняка.

— Но вы лучше не кричите, ведь она заругать вас может.

— Да пошла она к ч-черту! Ы-ы-ы! — заголосил баптист, вцепившись в самую огромную белую грудь…

В ответ раздался звериный рык.

Мирон Мироныч разлепил один глаз и с ужасом осознал, что держится вовсе не за Людкин бюст, а за аналогичную часть тела Пятилетки Павловны.

— Люда… — пролепетал Коняка и пошевелил пальцами, не веря, что с ним случилась такая страшная беда.

Когда же поверил — было поздно.

— Ага, — сказала Пятилетка Павловна, вежливо убирая его руку, — Люда, Люда.

— А, это ты… то есть я говорю, это все ты, Пятя… то есть…

— Нет, — все так же тихо отвечала супруга, — это не я. Это Люда.

— Какая еще Люда? — попытался выразить удивление Мирон Мироныч.

— Где ты шлялся, кобелина? — Пятилетка Павловна была так расстроена, что даже отнесла супруга к мужскому роду, что случалось с ней крайне редко.

— Я был на задании! Не подходи ко мне, злая женщина!

Пятилетка Павловна встала во весь свой рост и достигла размеров волны цунами. Зав. отделом пропаганды отползал к стене, но чутье подсказывало ему, что спастись бегством не удастся.

— Я больше не буду, — успел пикнуть неверный супруг.

Цунами надвигалось медленно, но неотвратимо…

Глава 10. Светский раут

Изольда Куксова была воспитана на русской классической литературе. Произведения графа Толстого и Тургенева оставили в ее душе глубокий след. Любимые строки читались ею по многу раз. Особенно Изольде нравилось читать такие слова, как "извольте", "сударь", "ваше благородие" и пр. Выучив два столбика великосветских выражений, она вдруг осознала, как страшно ей не повезло — ее родили не в то время, не в том месте и не при том режиме. По всем признакам Изольда Куксова должна была бы стать прямой наследницей английского герцога и осчастливить своим появлением знатного папашу во дворце с мраморными лестницами, в просторной спальне, на ложе с неисчислимым множеством подушек, бантиков и рюшей. Но вместо этого на свет ее извлекли грубые акушерки из общественного роддома № 3, да еще в городишке с убийственным названием Козяки, да еще в разгар социализма. Для Изольды это былo оскорблением.

Положение нужно было как-то исправлять. И так как столичная прописка приближала к высшей кассте, то само собой созрело решение ехать на учебу в Москву. Там были артисты, дипломаты и метро. Следовательно, и место Изольды Куксовой было тоже там.

Вопрос "куда пойти учиться" волновал Изольду мало. Провалившись на первом же экзамене в текстильный институт, несостоявшаяся герцогиня подала документы в СПТУ службы быта, на специальность парикмахера: там тоже давали временную прописку и общежитие. Заветная цель была близка. Оставалось лишь набраться терпения.

Родители слали ей посылки с копчеными курицами и ежедневно мучили соседей сообщениями о том, что умница-дочь "поступила в Москву".

Время шло, менялась политическая обстановка, Иза брила бороды и стригла шевелюры, а недалекие москвичи по-прежнему не обращали на нее внимания. Да и выбирать, собственно, было не из чего. Клиент шел мелкий, в большинстве — плебейского происхождения. Попался, правда, один музыкальный критик, говорил, из князьев, но все, что ему было нужно, — ежемесячная бесплатная стрижка.

Терпение Изольды начинало лопаться. И лопнуло бы окончательно, если бы не случилось непредвиденное.

Страна, одной ногой уже стоявшая в коммунизме, неожиданно покатилась назад, быстро миновала социализм и основательно застряла в зарождающемся капитализме. В отдельных, наиболее передовых регионах явно стал просматриваться феодальный способ хозяйствования. В моду вошли титулы. Граждане с деньгами становились графами и князьями. Кое-где попадались маркизы. Люди поприжимистее в экономии женились на уже готовых дворянках. Дамы голубых кровей поднялись в цене.

Изольда поняла, что настал ее час. Дело оставалось за справкой, подтверждающей благородное происхождение госпожи Куксовой. Но беготня по инстанциям ни к чему не привела. Нечего было и помышлять о том, чтобы пробиться в восьмимиллионной толпе, населяющей столицу. В Козяки полетели телеграммы, содержание которых приводило в панику бывшего ответственного работника райкома партии. После долгих раздумий и консультаций с супругой Владимир Карпович решил, что быть дворянином не так уж плохо, и, покопавшись как следует в своей родословной, выяснил, что прадед его был когда-то судебным исполнителем. "Я так и думал, — удовлетворился Куксов, возвышаясь в собственных глазах, — я чувствовал, что по моим жилам течет благородная кровь". День спустя у него уже имелась бумага с круглой печатью, где значилось, что гр-н Куксов В.К. не кто иной, как отпрыск знатного дворянского рода, пустившего корни в Козякинском уезде в конце XIX века. Копия документа ценным письмом была отправлена в Москву.

Козырь был весомый. "Мужчины с деньгами будут ползать по моим ногам", — размышляла коварная парикмахерша, кромсая чьи-то патлы.

К несчастью, то, что было написано в справке, не было написано на Изольдином лбу, и мужчины с деньгами не проявляли желания ползать по ее ногам. Впрочем, мужчины без денег — тоже.

Сперва надо их завлечь, планировала Иза, а потом — предъявить справку.

И потомственная дворянка стала завлекать ничего не подозревающих мужчин. Она завлекала их днем и ночью и делала это с таким усердием, что видавщая виды администрация СПТУ лишила ее временной прописки и койки в общежитии.

Москву Изольда покидала под звуки марша, которыми веселили отъезжающих вокзальные громкоговорители. Она лежала на боковой полке плацкартного вагона и провожала пыльные столичные окраины ненавидящим взглядом.

В бывшей столице СССР по-прежнему обитали артисты и дипломаты, в тоннелях метрополитена по-прежнему носились вагоны. И по-прежнему там хватало места всем: богачам и нищим, москвичам и приезжим, домохозяйкам и членам Государственной думы, — всем. Не было там только места для потомственной дворянки, предков которой занесло когда-то в тихий Козякинский уезд.

Но столичная жизнь не прошла для Изольды даром. В провинцию она вернулась настоящей светской львицей. Теперь она умела оттопыривать мизинец, когда держала ложку, томно курить и в нужные моменты падать в обморок. Но главное — Изольда Куксова умела говорить.

Разумеется, в этом не было ничего удивительного. Большинство людей владеют этим ремеслом уже в трехлетнем возрасте, но уже в этот период они говорят по-разному, и эта разница с течением времени не уменьшается. Отдельные категории граждан, учитывая род занятий и служебное положение, могут отдавать предпочтение тем или иным частям речи. Так, например, междометия чаще всего вырываются из уст младенцев и зрелых кокеток. Руководящие работники и милиционеры употребляют глаголы. Именами числительными оперируют бухгалтеры и заключенные.

Изольда Куксова предпочитала прилагательные. Все остальные части речи служили ей лишь связующими звеньями. От этого, считала Изольда, речь делается изысканнее и загадочнее. Нередко она становилась столь загадочной, что сама светская львица не могла ее понять.

Имея такой набор аристократических манер, можно было без труда покорить лучших мужчин Лондона и Парижа; испанские доны укладывались бы в штабеля; экспансивные синьоры стрелялись бы от любви. Но козякинские мужики были из иного теста. Всех этих тонкостей они не понимали. Когда Изольда заводила светскую беседу, они таращили на нее глаза и называли дурой. Когда потомственная дворянка в нужные моменты падала в обморок, козякинские ухажеры восторженно ржали и уходили. К тому же после таких падений портилась мебель.

Нет, общаться в этом глухом райцентре Изольде было решительно не с кем.

В тот вечер Владимир Карпович вернулся раньше обычного и, волнуясь, бестолково стал кричать:

— Сегодня… сейчас придет гость! Очень важный человек! Из центра! Нет никаких гарантий! Постарайся! Покажешь ему бюст. Все, что он захочет. Я побежал, не буду мешать. Важный человек! Персона! Нет никаких гарантий!

Схватив холодную котлету и что-то прошептав жене, Куксов скрылся. Тотчас же в доме поднялась суматоха.

Гостей встретила тетка с жирно намалеванными бровями и ртом.

— Здра-авствуйте, — сказала хозяйка, протягивая для поцелуя пухлые пальцы. — Куксова, потомственная дворянка.

— Граф Мамай, — без колебаний отрекомендовался Потап, пожав ее мясистую руку. — А это Гена. Тоже… из племенных шейхов.

— Гена?! Невообразимо замечательно! Прошу вас лучезарно, господа, проходите окончательно. — Взяв пальчиками полы юбки, чтобы они не влачились, по полу (хотя юбка едва прикрывала икры), дворянка зашагала в глубь гостинной.

Кладоискатели озадаченно переглянулись.

— Га? — спросил Гена, обращаясь к бригадиру за разъяснениями.

— Чего "га"? — перекривил Потап. — Я сам плохо понимаю по-старославянски, но, по-моему, нам здесь рады.

Посредине комнаты стоял стол, покрытый новой, в петухах скатертью. На креслах и диване лежали коврики. В серванте громоздилось много посуды. По тому, что верхние тарелки были плохо вымыты, можно было судить, что их совсем недавно принесли из кухни для количества. На столе стояли две рюмки, две чашки, сахарница, ваза с пластмассовым виноградом и закопченный чайник.

— Прошу просциць меня великосветско, господа, — присела хозяйка в реверансе, — я не ожидала вашего внезапного визита решительным образом. Присаживайтесь пракцически к столу. Сухое шампанское только что закончилось, но имеется гренландское великолепное кофе. Налиць вам?

Потап хмурился. Беседа ему не нравилась, грозя принять затяжной характер. К тому же, чтобы разобрать, что несет эта тетка, приходилось все ее мудреные выражения переводить в упрощенную форму.

Друзья держались скованно, опасаясь подать тему для затруднительного разговора.

Хозяйка достала из серванта третью чашку и налила всем из чайника кофе, "гренландское".

— Как вам нравится наша провинция, господа?

— Ничего себе, — сдержанно кивнул Потап.

— А я определенно обожаю провинцию коренным образом. Здесь, в благоухающей провинции мне собственноручно нравится. Нет пронзицельной светской сумато-охи, нет приставучих, надоедливых мущи-ин. Помните, как у Тсютчева? "Здесь тихо и светло, и не щебечут пцички". Вы любите Тсютчева, граф?

— Я? Я, собственно… я отдаю предпочтение Гоголю. А вот шейх — большой его любитель.

— Пра-авда? — подскочила тетка и захлопала в ладоши. — Это безумно искрящееся предложение! Шейх, пра-ачтице нам что-нибудь памятное, щемящее. Просим! Просим!

Тамасген принялся озабоченно дуть в чашку.

— Видите ли, сударыня, — начал выгораживать его Мамай, — шейх читает Тютчева на… своем языке. Нам он будет недоступен.

— Ах, как ностальгически жаль. А вот я без Тсютчева ни одного достойного дня не могу. В литературном плане я осуществляю над собой безудержный контроль. Я абажа-а-ю всех литераторов, кроме… кроме Мусоргского. И еще я не люблю догов. Эти развратные псы определенно напоминают мне голых мущи-ин. Еще кофе, граф?

— Спасибо, напился.

— Пейте, пейте, я еще намешаю! — Дворянка схватила чайник и грациозно удалилась.

Когда артельщики остались одни, эфиоп, хранивший до этого напряженное молчание, схватил вдруг Потапа за рукав и, боязливо оглядываясь, стал просить:

— Потап, уйдем отсюда, она сумасшедшая, уйдем, ведь отравить может.

Бригадир раздраженно выдернул руку.

— Не будь таким впечатлительным, Геннадий. Если женщина выжила из-ума, то это не значит, что с нее больше нечего взять. Не будь грубияном. Да и тебе не мешало бы повращаться в светских кругах, а то ты у меня совсем одичал.

Сзади набежала Куксова:

— Пейте, граф, еще полкружки.

— Полкружки? Что ж, полкружки можно. Очень хороший гренландский кофе.

— Это Владимир Карпович достал. Угощайтесь великодушно и вы, шейх.

— Премного благодарен, — буркнул африканец, вызвав немалое изумление бригадира.

— Скажите, госпожа Куксова, а где ваша дочь? Спросил Мамай, решив отвлечься от литературной темы. — Она стесняется посторонних мужчин?

— Дочь?

— Ну да, дочка.

— Какая дочка?

— Совместная, какая же еще? — приятно улыбнулся Потап. — Ваша и Владимира Карповича?

— У меня нет абсолютно никакой дочери, милостивый государь, — процедила хозяйка, поджав губы.

Тамасген, хлебнув кофе, закашлялся. Мамай хлопнул его по спине и, начиная кое-что понимать, продолжал:

— Я, пардон, не совсем вас понимаю.

— Повторяю вам еще окончательный раз, — выпрямилась госпожа Куксова, — лично у меня совершеннейшим образом отсутствует абсолютно всяческая дочь. Это какое-то тривиальное недоразумение. Я — Изольда Куксова, потомственная дворянка и сама дочь Владимира Карповича. Вы поняли?

— Понял. Не найдется ли у вас холодной водички? Очень пить захотелось, — проговорил Мамай и тихо добавил, — невообразимо.

Утолив внезапную жажду, он перешагнул всякие приличия и, не церемонясь, спросил:

— Да, но сколько же вам тогда лет?

— Как вам достоверно известно, граф, женщине столько лет, на сколько она выглядит.

— В таком слyчае вы хорошо сохранились.

— Спасибо, но мне уже двадцать три, хотя никто не верит.

— Я тоже… верю с трудом.

— Ах, граф, вы такой комплиментер! — в этот момент Изольда подумала, не свалиться ли ей в обморок, но решив, что еще не время, достала из кармана заранее заготовленную тонкую сигаретку. Сунув ее в рот, она томно посмотрела на графа. — Вы такой непредсказуемый проказник! В вас видно заядлого повесу. Вы еще не допили окончательно кофе, а уже решитeльнo хотите вскружить мне голову.

Изольда медленно придвинулась, источая жар, словно печка.

— Как вам могло прийти такое в голову, — обиделся Потап, отодвигаясь. — у меня и в мыслях не было.

— Ах, граф, мы ведь определенно понимаем, что все это се ля ви.

— Чего?

— Се ля ви. Это по-французскому.

— А вы говорите по-французски?

— Тю, конечно! Но этих пресловутых французов я терпеть не могу. А еще я бесконечно не люблю догов. Эти распутные псы напоми…

— Мадам, — холодно заметил Потап, — вы забыли прикурить вашу сигаретку. Да, чуть не забыл, мы ведь к вам еще и по делу пришли. Папенька ваш, дворянин который, передавал для нас что-нибудь? Нам нужно посмотреть.

— Безапелляционно, — сказала Изольда, загадочно затягиваясь.

Чекист перевел это как "хорошо" и успокоился.

— А вообще я люблю все откровенно прекрассное, — вновь заговорила потомственная дворянка. — Это моя бесконечно нескончаемая слабость: эти свисающие люстры, этот витиеватый хрусталь, искрящаяся парча. Вот когда я пребывала в самой Москве — тaм я заходила в один магазин — так вы представляете, я там лично видела такую исключительную люстру…

— Мадам, — проговорил Потап несколько раздраженно, — мы с шейхом торопимся.

— Да, да, конечно! Я вам сейчас все изумительно сиюсекундно расскажу. — И, путаясь в прилагательных, Изольда стала быстро описывать поразившую ее люстру: — Она вся искрилась, вся свисала… висела вся такая прямо надо мной… У нее были бронзово-яркие завитушки… стеклышки… ах, это была такая прелесть! Я так люблю красивое! Но чрезвычайно не люблю догов, эти противные собаки похожи на обнaженных…

— Мадам, — прорычал Потап, теряя терпение, у нас совершенно нет времени.

— Но я и так говорю слишком быстро!

— Не надо говорить слишком быстро. Скажите нам лучше медленно, где он. Нам нужно его посмотреть.

— Безапелляционно, — тихо сказала Изольда, теряясь в догадках.

— Да говорите вы толком! — разозлился Потап, — в какой он комнате? Я сам посмотрю. Гена, пообщайся с дамой, я сейчас.

Чекист встал и, не говоря больше ни слова, вышел в соседнюю комнату. Там он зажег свет, заглянул за шторы и под кровать. Осмотру подвергались и оставшиеся три комнаты. Бюста нигде не было.

— Уходим, — сказал Мамай, вернувшись. А вы, Изя…

— Я не Изя, я Иза, — поправила потомственная дворянка.

— В вашем случае это все равно. Так вот передайте своему папаше… Передайте этому… Впрочем, я ему сам все передам. Честь имеем.

В коридоре Изольда догнала гостей.

— А как же питательный ужин? — спросила она, чуть не плача. — Маман приготовила картошки и кастрюльку котлет.

— Кастрюльку? — смягчился Мамай, остановившись в дверях. — Что ж, разве что из приличия. Придется остаться, шейх, этикет не позволяет.

Этикет позволил им съесть по четыре котлеты величиной с ладонь и по тарелке жареной картошки. Геннадий легко расправлялся и со второй.

— А чем вы преимущественно занимаетесь? — спросила наконец хозяйка, с уважением глядя, как негр пожирает румяные картофельные ломтики.

— Деньги зарабатываем, — ответил подобревший и насытившийся граф. — Шейх, к примеру, в свободное от работы время верблюдов разводит.

Тамасген застенчиво улыбнулся и грызнул бутерброд с маслом.

— Ужасно интересно. А лично вы? Вы, вероятно, необозримо состоятельный человек. Как вы, позвольте узнать, справляетесь со своими доходами? Куда вы их мудро влаживаете?

— Я? Да, я состоятельный человек. Но все свои капиталы я держу… в недвижимости, — откровенно признался Мамай. — Шейх меня надоумил. Знаете, очень удобный способ. Стоят они себе, стоят, а когда надо купить себе новые штаны или автомобиль, подошел, отковырнул… то есть я хотел сказать — пошел, заложил часть недвижимости в банк, и покупай себе новые штаны или автомобиль.

— А из недвижимости вы, конечно, предпочитаете высотные дома?

— Нет, произведения искусства. Чаще всего — скульптуру.

— Ах, какой вы непроизвольно мудрый! — воскликнула потомственная дворянка, оглядываясь, куда бы упасть в обморок. Но сзади стояло ведро — падать было неудобно. — А шейх… он здесь пуцешествует?

— Он здесь практикуется в шоу-бизнесе, — понизив тон, доверительно сообщил Потап, — и имеет уже большие навыки. Кстати, практикуясь в наших краях, он настолько привык к соленым огурчикам, что просто жить без них не может.

— Огурчики? — спохватилась Иза. — Сию единнственную минуту. Вот только… за ними в погреб надо лезть.

— Ничего, шейх, как настоящий кавалер, сам их доставит.

Хозяйка объяснила гостям, как пробраться в погреб, дала свечку и ключ. Первым спустился Гена. Бригадир поджидал его на улице.

— Пота-а-ап! — донеся из подземелья приглушенный голос эфиопа.

— Ты чего там вопишь, маму встретил?

— Он тут! Ленин!

— Правда? Что же он там делает? В подполье сидит?

— Стоит!

— Я так и думал, — пробормотал Мамай и осторожно сошел вниз.

В погребе было тесно. Мерцая круглыми боками, стояли банки с компотами, вареньем и соленьями; из тушенки и рыбных консервов выстроились пирамиды. Оглядев запасы провизии, бригадир удовлетворенно присвистнул.

— Зажиточно живут дворяне. Кулачье, одним словом. О, а вот и вождь! — приятно удивился чекист, заметив стоящий на дальней бочке бюст. — Капусту стережет, вы только полюбуйтесь! Нет, агитатор наш — явная контра. Это ж надо — так опошлить значение пролетарского вождя!

Бюст, как и обещал Куксов, был действительно тяжелый. Но — пустой внутри.

— Жаль, — заключил Потап, обследовав находку, — это была бы романтическая история: глыба золота, которая придавливала квашеную капусту. Жаль. Кроме соленых огурчиков, кладоискатели прихватили три банки тушенки, кильку в томатном соусе и банку сгущенного молока.

— Если гражданин пользуется коллективным имуществом, то с него положено взимать арендную плату, — оправдывался граф, запихивая консервы в карманы шейха.

Вернувшись к столу, отпрыски благородных фамилий одолели ещe по одной котлете. Огурцов наедались впрок, до легкой икоты.

— Ах, граф! — кудахтала дворянка. — Мои утонченные женские чувства тонко почувствовали вас заранее. Да, да! Не изумляйтесь, но нашу сегодняшнюю встречу я предчувствовала еще вчера. А вы? У вас было предчувствие?

— Угу, было, — устало кивнул Мамай, — сегодня после обеда началось.

Отведав пирогов с повидлом и запив их чаем, гости стали откланиваться. Шейх с грохотом накинул заметно потяжелевшее пальто и, застенчиво улыбаясь, попятился к выходу. Потап прикрывал его грудью.

— Приятно было познакомиться, — кокетничала Изольда, изощряясь в реверансах.

— Аналогично. — сдержанно отвечал граф.

— Может, останетесь еще? Самозабвенно почитаем Тсютчева.

— В другой раз — непременно.

— Завтра вечером?

— Не обещаю.

— Утром?

— Тоже не исключено. Хотя… Боже мой, как же я сразу не додумался, — пробормотал Мамай и впервые посмотрел на Куксову с видимым интересом. — Мадам, — сказал он громко и, схватив за шиворот стесснительного негра, поставил его рядом. — Мой друг хочет сделать вам предложение.

— Слушаю вас преувеличенно, — шепнула Куксова, потупив глазки.

— Вы сами видели, каким он к вам пришел. И сами видите, каким он от вас уходит. Он уходит пораженным. Мы оба уходим пораженными.

— Чем же это вы так особенно сильно пораженные?

— Вами, мадам. Вами, мадемуазель. И находясь под этим потрясением… то есть под этим впечатлением, шейх приглашает вас принять участие в конкурсе "Мисс Козяки", спонсором которого он является.

— Это неудержимо заманчивое предложение. Я над ним безотлагательно подумаю и молниеносно принесу вам свое решение о безоглядном…

— Хорошо, — остановил ее Мамай, — принесите свое решение завтра… к одинадцати часам, прямо ко Дворцу культуры. Надеемся, что вы согласитесь. Честь имеем.

Поискав подобающие для такого случая слова и не найдя их, эфиоп молча исчез вслед за Потапом в распахнувшейся двери.

Изольде, разинувшей было рот, чтобы произнести прощальную речь, досталось лишь несколько снежинок.

— Радуйся, Гена, радуйся! — ликовал Мамай, бодро шагая навстречу метели.

Тамасген трусил сзади, придерживая карманы и стараясь не отставать.

— Я и радуюсь, — бубнил негр.

Нарадовавшись, он спросил:

— А чему радоваться? Что мы теперь делать будем? Ходим, ходим, а дело стоит на месте.

— Ничего, скоро это дело упадет.

— Куда?

— Мне в объятия.

— Ты про Изольден?

— Я про вождя.

— А Изольден?

— Она нам будет помогать.

— Не понимаю.

— Конечно, у тебя с этим туго. Объясняю: мы сделаем звезду.

— Из чего?

— Не из чего, а из кого.

— Да? А из кого?

Мамай не ответил.

— Из нее? — догадался наконец эфиоп. — Из, этой?! Но она же…

— Для звезды это не главное. Главное — вложить в нее деньги и объявить всем, что она звезда. Обычно пу6лика верит на слово.

— Нам не поверит, — твердо сказал шейх.

— Это-то мне и нужно! Видишь, даже ты возмутился. Я уж не говорю про нормальных людей. Я сделаю из Изольды первую мисс. Я учиню такой конкурс, что публика будет верещать от негодования. Когда народ разогреется — ты доводишь его до кипения, а затем открываешь шлюзы и гонишь на меня. Я в это время буду уже у памятника. Тyт мы устраиваем митинг протеста, после которого народу захочется что-нибудь сломать. Рядом, как бы невзначай, будет стоять кран. Идя навстречу пожеланиям трудящихся, мы подцепим вождя краном и снесем к чертовой матери… От чертовой матери отвезем истукана куда-нибудь на задворки и там его схороним. Власти и не пикнут. А если пикнут — мы, то бишь фирма "Реставратор", возьмемся за реставрацию поврежденного памятника. Уж я его отреставрирую! Ну как план? Молчишь? То-то. Действовать будем всем райкомом. Сидорчук будет решать творческие вопросы и художественное оформление; Пиптик — хореографию; Брэйтэр возьмется за финансирование…

— А он согласится? — усомнился Тамасген.

— Должен, — без колебаний заявил Потап. Бесспорно, Брэйтэр — игрок. Просто так, он ничего не отдаст. Что ж, придется с ним сыграть.

— В покер?

— К сожалению, нет. Игра будет называться "в корову". Он будет коровой, а я его буду доить. Цапа сделаем посыльным, Куксов будет козлом отпущения, Коняка — корумпированным членом жюри, мы с тобой взвалим на себя общее руководство. Ну, кажется, никого не забыл. С крановщиком я уже договорился. Грузоподъемность четырнадцать тонн, нам хватит. Гена, тебе хватит четырнадцать тонн золота?

— Когда будет конкурс? — озабоченно спросил подмастерье.

— Через две недели, в субботу. Недолго осталось. Потерпи.

Глава 11. Критический день

Рабочий день начался тяжело. Директор базара, на которого Потап возложил финансирование конкурса, не проявлял в этом вопросе должной инициативы. Чекист взывал к его партийной сознательности вот уже полтора часа.

— Я хочу иметь с вами конструктивный диалог, говорил он утомленным голосом. — Но вы его со мной почему-то иметь не желаете.

— Желаю-м, — твердил Брэйтэр, глядя на председателя достаточно честными глазами. — Но денег все равно нет.

— Совести у вас нет, а не денег. Что скажет товарищ Степан? Что скажут в Центре? А что скажу им я? Я им скажу, что политическая акция срывается из-за того, что один из наших товарищей потерял совесть? Так я им скажу?

— Ну-м… Скажите, что у товарища, который потерял совесть, просто нет денег-м.

— У товарищей без совести деньги всегда есть, тем более — такие ничтожные.

— Ничего себе ничтожные!

— Ничтожные, ничтожные, для вас это вообще пустяк. Ознакомьтесь с директивой и подпишитесь, — сказал председатель, придвинув к Брэйтэру клочок бумаги.

Директива, спущенная сверху и утвержденная лично товарищем Степаном, требовала от Льва Ароновича оплатить следующие расходы:

1. Корона металлическая под золото — 1 шт.

2. Путевка заграницу — 1 шт.

3. Шуба натуральная — 1 шт.

4. Непредвиденные расходы — 10 000 000 крб.

— Ну-м, — пожевал магнат губами, — ну-м, под коронами я, пожалуй, подпишусь. Если партия скажет "надо", то я всегда готов. Сниму со счета все свои сбережения, сбережения жены и — оплачу. Но путевки! Нельзя ли как-нибудь обойтись без них?

— Нельзя, — жестко произнес Потап, — со всех нормальных конкурсов победительниц принято посылать за границу. Такова традиция.

— А шуба! Натуральная! Ведь она же стоит кучу денег!

— Да уж подороже искусственной будет. Но без нее — никак. Это генеральный приз.

— Но а это что за расходы? Десять миллионов!

— Непредвиденные.

— Какие же они непредвиденные, если вы уже определили сумму!

— Ничего, если этого не хватит, — добавите еще.

— Как же я добавлю! — продолжал отбиваться директор базара. — Товарищ! Мне второй месяц получку не дают. Банк задерживает выплату. Торговля не идет.

— Перестаньте, — поморщился Мамай, — или я сейчас зареву от жалости.

— Вы можете хоть реветь, можете хоть не реветь, но я без средств.

Потап встал и нетерпеливо прошелся по директорскому кабинету.

— А на какие шиши, позвольте узнать, вы тогда дачу строите? — спросил он, задержавшись у окна.

— Откуда вы знаете? — удивился Брэйтэр, возводивший третью дачу совершенно тайно.

Председатель обернулся и высокомерно посмотрел на соратника.

— Вы меня обижаете как ясновидца. Впрочем, об этом можно догадаться, бросив лишь беглый взгляд на территорию вверенного вам хозяйства.

— А что? — привстал магнат.

— А то. Я смотрю в окно и вижу улицу.

Магнат снисходительно улыбнулся:

— Что же, по-вашему, там должно быть-м?

— Забор. Три дня назад перед этим окном стоял прекрасный каменный забор. Где он?

— Он? Мы его это… разобрали… Но я буду строить, новый!

— Верю. Но в то, что новый забор будет строиться из старого шлакоблока, — не верю. Вы спишете его как строительный мусор и вывезете на свой дачный участок. Судя по длине забора, дача у вас будет в два этажа?

— В три-м.

— Ах, простите. Как ясновидцу мне должно быть стыдно, я недоглядел один этаж. И мне действительно стыдно. За вас.

Потап присел и протянул озябшие руки к электрокамину.

(Забегая вперед, следует сказать, что ясновидец ошибся: новый забор вокруг рынка был выстроен все же из старого шлакоблока, а предназначенный для этого новый кирпич был списан как строительный мусор.)

Лев Аронович расстегнул воротник рубашки ему стало жарко.

— Наговариваете вы на меня, — неуверенно пожаловался он. — Вы можете на меня хоть наговаривать, хоть не наговаривать, но я еле-еле свожу концы с концами. С этим заданием мне не справиться.

— Ну что ж, — не сразу произнес председатель, — придется вам помочь.

— Справиться с заданием?

— Свести ваши концы.

Уловив в его интонации угрозу, Брэйтэр насупился.

— Значит, выговор будете объявлять?

— Что ж мы — изверги, что ли, — свободно сказал Мамай.

— Тогда, может, из партии турнете? — обнадежился директор базара.

— Это не мне решать. Приговор выносит суд.

— Какой еще суд?

— Подпольно-революционный. Наподобие тех, что действовали при Иосифе Виссарионовиче. Помните: полчаса судебного разбирательства, потом — решение, потом — шлеп! Только эти разбираются еще быстрее — времени нет, сами понимаете.

— То есть как это?..

— Да вы не волнуйтесь, за последние два года я лично не припомню, чтоб после суда из партии исключали…

Магнат быстро перевел дух.

— …В основном, — продолжал Потап, в основном — в расход пускают.

— Ка-ак?!

— Да по-разному: кому инфаркт делают, кому миокард, а кого просто под паровоз толкают. Разные способы, разные. Товарищ Степан, к примеру, знает их двести четырнадцать. Но его любимый отравление грибами.

— Ядовитыми? — млея, подал голос Лев Аронович.

— Зачем же? Всякими. Здесь дело не в качестве, а в количестве. Если в клиента натолкать килограммов пять шампиньонов, то они пойдут ему только во вред. И пойдут, хочу заметить, очень быстро. Заключение судмедэкспертов: обыкновенное обжорство, никакого насилия. Удобный способ устранения ненадежных товарищей. Овцы сыты, а волки целы. Ну, мне пора, заболтался я с вами.

Потап озабоченно взглянул на часы, свернул трубочкой список призов и шагнул к выходу.

— Подождите! — забеспокоился магнат, в котором внезапно пробудилась партийная сознательность. — Куда же вы с директивой? Вы меня неправильно поняли!

Председатель нехотя вернул бумажку.

— А нельзя ли… — вновь начал блеять Брэйтэр, — нельзя ли м-м… несколько сократить непредвиденные расходы?

— Можно, — легко согласился председатель, на миллион. Потратим его лучше на расходы предвиденные.

С тяжелым вздохом Лев Аронович поставил свою подпись.

Выйдя из конторы Брэйтэра, Мамай направился было к Дому творчества, но по дороге обнаружил, что ключи от кабинета оставил дома. Пришлось повернуть в другую сторону.

Полчаса он скучал на остановке в ожидании автобуса. В небе торжествовало солнце. Снег быстро таял, превращаясь в желтую жижу. В ямах стояла вода. Глупые воробьи, принявшие временную оттепель за начало весны, безумствовали на нагревшихся крышах.

Но до весны было еще далеко.

Автобус все не появлялся. От нетернения Потап стал притопывать ногами, затем — мерить шагами цементные плиты.

Неподалеку, опершись о клюку, стояла бабушка. Такие бабушки нередко встречаются на конечных остановках и глухих перронах. То ли в общественном транспорте не находится бабушке места, то ли сама бабушка забывает со временем, зачем, собственно, она там стоит, но стоит она там долго. Может, час, может, месяц, а может, и год, — точно никто не знает. И стоит себе такая окаменевшая бабушка в дождь и снег, жару и стужу, как немой укор транспортному кризису.

Мамай обошел старушку вокруг и миролюбиво спросил:

— Бабуля, автобуса давно ждете?

Призыв его остался без ответа. Вечная бабушка даже не шелохнулась и продолжала вглядываться куда-то вдаль незрячими глазами.

— Понял, — мрачно произнес он, предчувствуя, что автобуса сегодня не дождаться.

Денег на такси не было. Впрочем, такси тоже нигде не было. Чертыхаясь, Мамай отправился пешком, стараясь пошире ставить ноги, чтобы не забрызгаться.

Едва он свернул на улицу П.Морозова, как путь ему преградила черная кошка. Или кот. Животное грациозно переходило дорогу, выбирая места посуше.

— Брысь! Брысь! — гаркнул Потап, надеясь спугнуть коварную тварь. — Пшла вон!

Кошка остановилась, удивленно-холодно посмотрела на человека и, видя, что тот чем-то недоволен, бросилась вперед, в три прыжка достигнув противопoлoжнoй стороны улицы.

Чекист заколебался. На то, чтобы идти в обход или выжидать, пока случайный прохожий переступит роковую черту, не было времени.

Еще два месяца назад, Когда терять было нечего, он пренебрег бы даже дюжиной котов, сигающих по дороге. Но теперь, когда осталось лишь протянуть руку и схватить Бога за бороду, Мамай стал слишком суеверен.

С одной стороны, опасаться какой-то облезлой кошки было стыдно, но с другой — лучше сплюнуть лишний раз через левое плечо, чем остаться на бобах. Рассудив здраво, бригадир взялся за пуговицу, поплевал три раза вслед коту (или кошке) и двинулся к дому № 12АБ.

Никого из семейства Буфетовых Потап не застал. Буфетов-старший, должно быть, носился с телеграммами. Но где, интересно, шатался его отрок?

Найдя злополучные ключи, чекист зашел на кухню подкрепиться.

По радио передавали предсказания астрологов.

"У Овнов сегодня критический день…" — бодро сообщил диктор.

— У меня все дни критические, — огрызнулся Мамай, явившийся на свет именно под этим знаком.

"…Советуем отложить операции с недвижимостью…"

— Ладно, отложу.

"…Вероятна потеря личного имущества…"

— Нет у меня никакого имущества.

"Опасайтесь встречи с недоброжелателем. Не исключено заболевание желудочно-кишечного тракта…"

— Да идите вы к черту! — разозлился Мамай, выключая приемник.

Аппетит пропал. "Завтрак туриста", изъятый у Куксова, потерял свою привлекательность. Потапу даже показалось, что в нем ползают микробы.

Он отрезал кусок хлеба с коркой, намазал его маслом, сверху — клубничным вареньем и налил жидкого чая. Тем и ограничился.

Каким-то образом приемник самостоятельно включился, несколько раз хрюкнул и заглох. Потап пристукнул его кулаком. Уже выйдя на лестничную площадку, он услышал, как на кухне вновь зашипел динамик и чей-то голос сварливо сообщил:

"У Скорпионов возможен переезд на новое место…"

Когда председатель, промочив ноги, добрался наконец до "Реставратора", оказалось, что за ключами он ходил совершенно напрасно. Они ему были не нужны — вход в кабинет был свободен. Двери, с мясом вырванные с петель, плашмя лежали на полу.

С грустным интересом Мамай подергал дверной короб, потрогал развороченные дыры. Приходящие на ум предположения были слишком неправдоподобны. Войти в офис, не заметив запертой двери, мог разве что медведь. Или, какая-то другая здоровенная зверюга.

Ни подпольщиков, ни Гены в кабинете не было.

Там был хаос. Тяжелые письменные столы стояли в нарушенном порядке. Стулья, сбившись в кучу, походили на стадо баранов. На мебели и на полу лежали шевелящиеся от сквозняка бумаги. Шкаф и книги остались нетронутыми.

В конце коридора скрипнула пружина, и из мужского туалета выглянула голова, затем появилось все тело целиком. Следом, соблюдая те же меры предосторожности, на фоне окна возникли еще две фигуры. Выстроившись гуськом, они стали приближаться.

Это были Куксов, Сидорчук и Харчиков.

— Ходите-ка сюда, голуби, — не оборачиваясь к ним, приказал председатель. — Ну, что здесь было? Нас наведала налоговая служба? Обыск? Кто учинил погром?

Первым дал показания Куксов:

— Вы знаете, я ничего не видел. Я только слышал. Я был в туалете… хотел уже было выходить, как вдруг услышал страшный шум… из нашего кабинета… Ну, я решил дождаться подкрепления, чтобы действовать сообща.

— А я… А я… — торопливо заговорил Харчиков. — А я шел по коридору… тут раздался грохот и… и я… и мне захотелось в туалет. Там как раз сидел товарищ Куксов, и я предложил ему немедленно сообща действовать.

— Это вы-то мне предложили?! — возмутился Владимир Карпович. — Да это я вам предложил!

— Kaк, же вы, если вы там, извиняюсь, труса праздновали.

— Никого я не праздновал!

— Нет, праздновали, — мягко настаивал Христофор Ильич. — Я еще зашел к вам и говорю: "Хватит вам тут труса праздновать, товарищ Куксов, хватит, понимаешь, ерундой заниматься. Нужно что-то делать".

— Да что ж вы врете!

— Цыц! — прервал спорщиков Потап и обратился к диссиденту: — Ну а вы как там оказались? Вы тоже шлышали грохот?

— Я? Нет, я пошел им сказать, что все уже кончилось и можно выходить. Я даже ничего не слышал.

— Та-ак, — подытожил председатель, — никто ничего не видел, никто ничего не знает. Из ваших, сбивчивых объяснений мне ясно одно: картина неясная. То, что здесь было шумно, я и без вас знаю, по почерку видно. И этот почерк мне не нравится.

Потап в задумчивости прошелся по двери, носком ботинка столкнул на пол осколки, оставшиеся от вывески.

— Кто-нибудь видел товарища Степана? — поинтересовался он.

— Нет, — переглянулись подпольщики.

— Нет? Странно.

— Уходить! Уходить надо! — заволновался Куксов, почуявший недоброе раньше всех. — Нет никаких гарантий! Арестовать могут. Где гарантии, что не арестуют? Это дело рук демократов. Ведь скоро выборы, им нужны разоблачения. Повесят на нас заговор, всех собак на нас повесят! Они любят искать крайних. Где гарантии, что мы не будем крайними?

— Правильно, — поддержал Харчиков, спасаться надо, пока не поздно…

Диссидент завороженно молчал. Неожиданная возможность оказаться в оппозиции раскрывала перед ним новые горизонты. Наконец-то его заметят и упекут в тюрьму. Рано или поздно власти должны осознать, что с такой величиной, какой является Игнат Фомич, не считаться нельзя. О нем вновь заговорят, о нем вновь напишут. На первых полосах коммунистических и профсоюзных газет появятся заголовки: "Известный общественный деятель опять сидит за правду", "Талант душат в неволе", "Выдающегося поэта и художника власти мучают в застенках", "Бунтарь по-прежнему рисует". Шахтеры и творческая интеллигенция выйдут на митинги протеста… "В общем, все будет замечательно", — мыслил Игнат Фомич, презрительно глядя, как малодушные соратники предаются панике.

— Уходите! — горячо заговорил он. — Уходите все! Я никого не выдам. Я все возьму на себя, и пусть меня арестовывают!

Мамай погладил отважного подпольщика по голове и пообещал:

— При необходимости я обязательно воспользуюсь вашими услугами, а пока такие жертвы преждевременны. Берите лучше веник и принимайтесь за дело.

Владимир Карпович и Христофор Ильич подняли дверь и, недовольно пыхтя, стали двигать ее ко входу.

— Правее, — командовал чекист, — еще правее, вы закрыли выключатель… Теперь левее, еще левее, загородили Коняку… О, товарищ Коняка! И вы тут? Вы тоже из туалета? Наверное, вы забрели в женский. Да уберите эти двери!

На пороге, не решаясь войти, стоял Мирон Миронович. Он имел помятый вид и прикрывал ладонью правый глаз.

— Постойте, постойте, вы ведь должны сейчас проводить искусственный отбор. Почему вы бросили пост? — допытывался Мамай.

Уполномоченный затравленно огляделся, собрался с силами и неожиданно объявил:

— Я отказываюсь быть соучастником вашего шоу!

— Почему? — кротко спросил Потап.

— Принципиально!

— По идеологическим соображениям?

— По соображениям моей жены.

— Вот как? И какие же она выдвигает аргументы?

Вместо ответа Коняка опустил руку, предъявив соратникам мясистый радужный синяк, из кратера которого мерцал заплывший глаз.

— М-да, — вынужден был признать Мамай, аргументы убедительные. И… за что это она вас так?

— За изме-ену, — с надрывом протянул Мирон Мироныч.

Потап отступил на шаг и недоверчиво покосился на соратника. Хотя тот и числился бабтистом, но подобной выходки от него не ожидал никто.

— Что же вы стоите как вкопанный? — нарушил наступившую тишину председатель. — Заходите, поведайте нам о своих ратных подвигах.

Пострадавшего усадили в кресло, дали воды и сигарету. Потап присел на край стола, скрестив на груди руки и придав лицу самое серьезное выражение. Соратники угрюмо помалкивали, находясь еще под впечатлением погрома.

Коняка, несколько гордый своим положением, курил чинно и неторопливо, будто бывалый солдат перед новобранцами.

Наконец он затушил окурок, пригладил волосы и сиплым голосом заговорил:

— Спим мы, значит, спим…

— Фу-у, — скривился Мамай, — Мирон Мироныч, зачем сразу начинать с кульминационной части? Опишите сперва завязку, сделайте вступление.

— А чего описывать? Не было никакой завязки и никакого вступления.

— Что ж, если вам так больше нравится, то начинайте с самого вульгарного места.

— Спим мы, значит, спим…

— Сколько ей хоть лет? — перебил чекист.

— Кому?

— Кому, кому! Ну не собаке же вашей! Даме вашего сердца, если можно так выразиться.

Мирон Мироныч пожал плечами.

— Годов двадцать будет.

— Ка-ка-я ни-изость! — с плохо скрытой завистью воскликнул Куксов.

— Действительно, — согласился Потап, — похабщина какая-то выходит. Ваша распущенность не влазит ни в какие ворота. Двадцать годов! Конечно, будь она в три раза старше — ваш поступок не стал бы возвышеннее, но по крайней мере это было бы смешно. Вы, оказывается, страшный человек. Продолжайте.

— Нy вот, спим мы, значит, спим… — в третий раз начал Мирон Мироныч. — И тут — она.

— Ага! — вновь не удержался председатель. — Жeнa! Она застукала вас на месте! Ну, ну.

— Не, это она потом… стукала меня прям на месте… Чуть до смерти не застукала.

— Понимаю.

— Ну вот, вижу я — она. Вся такая голая, голая! Только чулки и белье споднее на ней. Является и давай орать: "Держите меня! Хватайте меня!"

— Бес-стыжая! — простонал Куксов, хватаясь за сеpдцe.

— Ничего не понимаю, — недоуменно пробормотал Мамай. — Кто явился-то?

— Да девка эта!

— Она что, в соседней комнате была?

— В соседней комнате был Вася, — молвил баптист, раздражаясь.

— Вася? Какой Вася?

— Сын мой.

— Ага. Выходит, она сбежала от Васи, а вы сбежали от жены?

— Никуда я не бегал. Я спал.

— Стоп. Давайте сначала. С кем вы спали изначально?

— Изначально? С законной супругой, с кем же еще!

— А потом?

— И потом.

— Итак, всю ночь вы провели с супругой. Так?

— Так.

— Но вы же только что утверждали, что изменили ей!

— Изменил, — настаивал Коняка.

— Как же вы умудрились это сделать, не покинув даже супружеского ложа? — насмешливо сказал Потап, начиная прозревать.

— Для того чтобы изменить, совсем не обязательно с кем-то переспать.

— Верно, верно. Следовательно, и переспать с кем-то — это не обязательно изменить. А? Kaк вам моя мысль? Запишите, при случае зачитаете ее супруге.

— Ну а дальше что было? — заерзал Харчиков, охваченный нетерпением.

— Дальше? Дальше она стала мне подставлять, всякие места…

— Ка-ка-я гну-усность! — голосил Куксов.

— Ну а вы? А вы что? — подал жару Христофор Ильич.

— Я? А что я! Я церемониться не буду. Я ее хвать! — И Мирон Мироныч, протянув обе руки, продемонстрировал товарищам, как он ее "хвать".

— Это уже вообще, — поник зав. отделом агитации.

Посмотрев на него подбитым оком, уполномоченный не спеша закурил.

— Ага, а что дальше? — торопил его Христофор Ильич.

— А дальше он проснулся, — зевнув, проговорил председатель.

Наступила напряженная пауза.

Райкомовцы, как громом пораженные, уставились на Мамая. Затем — на пропагандиста. Коняка горестно вздохнул, выражая полное согласие.

— Как? — опешил молчавший доселе диссидент.

— Так, — спокойно ответил Потап.

— Так это все был сон?!

— Все. Кроме расплаты. Расплата, как вы все сами можете заметить, пришла наяву.

Владимир Карпович облегченно захихикал. Соратники, не скрывая разочарования, переместились на другую половину кабинета, оставив уполномоченного в одиночестве.

— Это… Это возмутительно! — негодовал Харчиков. — Почему я должен выслушивать весь этот бред сивой кобылы?

— Коня, — не замедлил поправить Куксов.

— Это никакой не бред! — вскипятился Мирон Мироныч. — Это было на самом деле, только во сне. И девка такая есть. Я даже имя могу назвать Людка. И фамилия у нее имеется, только я сейчас не помню!

— Ваши извращенческие фантазии приберегите для своих внуков.

Коняка встал, распрямил плечи и, энергично размахивая руками, принялся кричать. В этом крике чувствовались и досада за недосмотренный дивный сон, и обида за грубое обращение с ним Пятилетки Павловны, и последствия этого обращения, и стремление оправдаться перед товарищами, и даже отчаяние. Отчаяние человека, который своими глазами видел летающую тарелку, но ему не верят.

Из нервного монолога Мирона Мироныча райкомовцы узнали, что и им грозит опасность. Ибо Пятилетка Павловна, выбив из мужа правдивые показания, пообещала собственноручно разгромить "Реставратор", откуда произрастает корень зла.

— Уходить, уходить надо, — пискнул Сидорчук, который с большой охотой сражался бы с властями, но опасался агрессивных женщин.

— Точно! Самое время! — засуетился Владимир Карпович, надевая пальто. — Я знаю ее — неуправляемая особа. Нет никаких гарантий, что мы уцелеем.

Подпольщики стали экстренно готовиться к отходу.

— Не спешите, — хладнокровно произнес Мамай, — она здесь уже была.

— Когда? — замерли товарищи.

— Когда вы отсиживались в туалете. Мирон Мироныч, оцените эту дверь. Ее работа?

— Ее! — радостно сообщил Коняка, осмотрев протараненный вход. — Это моя Пятя совершила.

— Так вот оно что! — зашипел Владимир Карпович. — Старый развратник, это из-за вас целый день мы подвергаемся опасности. Товарищ Мамай, его опасно держать рядом с собой. Он с приветом. У них все семейство с приветом! Сынок невинных людей душит, мамаша рушит здания и сооружения, а этот по ночам развратничает! Надо его репрессировать.

— А имущество конфисковать, — поддакнул Харчиков. — Конфисковать и разделить поровну.

— Ладно, репрессируем, — равнодушно сказал председатель, расчесываясь перед зеркалом. — Может быть. После акции. А пока переведем его на штрафные работы. Во-первых, Мирон Мироныч, займитесь ремонтом кабинета. Чтобы завтра здесь не осталось и следа от стихийного бедствия, на котором вы женаты. Во-вторых, отныне вы разжалованы из уполномоченных. Как видно, близость женщин нарушает вашу психику и делает социально опасным. В-третьих, вы поступаете в распоряжение Льва Ароновича, будете состоять при нем посыльным. Пока все. Остальных прошу занять рабочие места.

Райкомовцы стали расходиться. Начальник производственного отдела побрел на завод металлоизделий заказывать металлическую корону, под золото. Товарищ Куксов, назначенный вместо баптиста уполномоченным, торопливо затрусил в "Агрегат", диссидент и председатель направились в "Литейщик".

"Что ж, — рассуждал Мамай, вспомнив предсказания астрологов, — встречи с недоброжелателем я избежал. Интересно, удастся ли сохранить имущество.

Егo спутник рассеянно смотрел по сторонам и сосредоточенно сочинял музыку.

— Что-нибудь выходит? — спросил Потап.

— Выходит. Вот послушайте: ля-ля, ля-ля-ля, ля-а-а. Ну как?

— Очень хорошо. Придумайте еще таких штуки три и стихи не забудьте. Но учтите, что кроме песен и плясок на ваши хилые плечи ложится и художественное оформление акции.

— Мне бы инструмент еще, — вздохнул талант.

— Будет вам инструмент, — пообещал Патап, смело заходя в кабинет директора ДК.

Чаботарь О.В. встретил гостей очень радушно. Выслушав их просьбу, Олег Васильевич с готовностью согласился предоставить им в пользование концертный рояль. Правда, тут же предупредил он, рояль нужно очистить от старых стендов и изгнать из него мышей. К тому же в нем западают диезы и бемоли.

— Ничего, — успокоил Потап, — ни диезы, ни бемоли нам не пригодятся.

Не теряя времени, Сидорчук отправился осваивать новый инструмент. Оставшись вдвоем, Потап Мамай и Чаботарь О.В. с удовольствием покалякали о том о сем как старые добрые знакомые. Директор кoppeктно избегал касаться темы об экстрасенсах и магах, чтобы не конфузить заезжего актера. Сойдясь в конце концов на том, что культура находится в упадке, деятели тепло распрощались.

Было уже совсем темно, когда чекист, выйдя на улицу, констатировал, что критический день кончается.

Город тихо и неумолимо вымирал, запутавшись в тумане.

"При такой погоде выкрасть Ильича — что раз плюнуть", — мелькнула у Потапа шальная мысль, которую он тут же отвергнул, успокоив себя тем, что не пройдет и двух недель, как золотой болван сам бросится в его объятия.

Из крайних окошек "Литейщика" вылетали и таяли в тумане нудные, режущие слух звуки, издаваемые, очевидно, рассохшимся роялем.

— Очень хорошо, — одобрительно проговорил кладоискатель и прибавил ходу, желая поскорее убежать от этой какофонии.

Глава 12. Пропажа

У Буфетова Потапа ждала пренеприятная новость: пропал Гена.

— Как это — пропал? — возмутился бригадир, заглядывая в ящик для обуви. — Куда пропал?

— Не знаю, — развел руками Феофил Фатеевич, — ушел из Дома и не вернулся.

— Вещички прихватил?

— Нет.

— А свои?

— Как можно!

— Тогда дело ясное, — подмигнул Потап, — по бабам шляется сынок вaш.

— С самого утра?

— Ну-у, а почему бы и нет? Тем более он из другого часового пояса. То, что у нас обычно делают по ночам, ему хочется делать утром. И наоборот. Не волнуйтесь, никуда не денется.

"В самом деле, — бормотал Мамай, уединившись в детской, — куда мог сгинуть целый негр в маленьком, славянском городишке? Если завтра не объявится нужно будет обзвонить морг, больницу, милицию и…"

— Слушaйте! — выглянул он из комнаты. — Зоопарк поблизости имеется?

— Нет, — испуганно откликнулся Буфетов. А что?

— Ничего, это я так, на всякий случай.

"…Значит, в зоопарк звонить не надо, — продолжал мыслить бригадир. — Черт! Теперь к благодарным поискам золота прибавились неблагодарные поиски эфиопа. И самое обидное, что последнего нужно найти быстрее".

В эту ночь чекист, всегда имевший крепкие нервы и крепкий сон, долго маялся бессонницей. Кровать казалась неудобной, в одних местах она слишком выпячивала пружины, в других — слишком проваливалась. Под одеялом было жарко, без одеяла — холодно. Потап переворачивался с одного бока на другой и чутко прислушивался к каждому шороху в надежде, что это крадется гордость Африки. Но подмастерье не шел. "Похоже, — подумалось бригадиру, — что подлецы астрологи все-таки накаркали — личное имущество в лице Гены потерялось. Кстати! Скорпионам обещали переезд на новое место. А Скорпион — это… это декабрь, во всяком случае его первая половина. Папуас, помнится, как-то болтал, что родился в декабре, кажется… кажется. Точно! Седьмого числа. Так и есть! Сразу видно — отмороженный". Взбив подушку и положив ее прохладной стороной наверх Мамай принял удобную позу и мечтательно прикрыл глаза. Он придумывал самые изощренные пытки, которым подвергнет сбежавшего негра после его поимки. Санкции предполагалось применять различные: от циничного избиения валенком до вырывания волосков из ноздрей.

Но вскоре от этих однообразных дум Мамая отвлекли голоса квартирантов. Разговор был тихий связанный, должно быть, с какой-то крупной секретной операцией. Из отдельных фраз и географических названий, доносившихся из-за стены, сам собой напрашивался вывод: этой ночью Тумаковы решили прибрать к рукам ближневосточную нефть.

Не вмешайся Потап в их коварные планы — туго бы пришлось арабам.

— Эй! Эдвард! — постучал он к соседям. — У меня к вам дело.

— Опять в долг будете просить? — недовольно отозвался Тумаков. — Вы ведь уже просили две недели назад! И я, если помните, не отказал.

— Помню, помню! — смеясь крикнул Мамай. — Вы меня очень тогда выручили! Не знаю, что бы я без вас делал! И проценты взяли божеские!

— Процентов, между прочим, я еще в глаза не видел!

"Вот болван, — окончательно развеселился бригадир, — можно подумать, я видел в глаза его дeньги. Впрочем, он их и сам никогда не видел. Нет, отсюда надо поскорее бежать. Все-таки двенадцатый этаж, недостаток кислорода явно сказывается. И если я задержусь в этом доме еще хотя бы на месяц — самому будет мерещиться, что золотой вождь лежит у меня под кроватью. Да, нельзя забираться так высоко, воздух разреженный. Последствия этого явления можно наблюдать воочию".

— Я не могу всем делать одолжения, — продолжал Эдька. — Тем более что денег сейчас свободных нет. Я концентрирую средства для одной сделки, там назревает неплохая сумма — семь миллионов.

— Семь миллионов чего?

— Долларов, конечно!

— И когда она назреет?

— Двадцатого числа в тринадцать ноль-ноль.

— В таком случае, может, успеете провернуть еще одно дельце? Если, конечно, до тринадцати ноль-ноль двадцатого числа вы будете не очень заняты.

— Что за дельце? Доходное?

— Весьма.

— Ваше предложение!

— Есть работа.

— Какая еще работа?

— Стоячая. Работа стоячая, оплата сдельная.

— А лежачей у вас нет? — помедлив, спросил Тумаков.

— Ну, при большом желании ее можно выполнять и лежа.

— Сколько я на этом заработаю? — осведомился Эдька деловым тоном.

— Скажу сразу, что моя сумма несколько меньше той, которая у вас назревает к двадцатому…

— Короче, — небрежно перебил миллионер, — сколько?

— Шесть в неделю.

— Шесть миллионов?

— Нет, просто шесть.

— Шесть — чего?

— Долларов, конечно! Причем — все наличными, в нашей валюте по курсу.

— Вы что, смеетесь?!

— Нет, — серьезно произнес Мамай.

— Тогда я согласен, — ответили из-за стены глухим голосом.

— На вашем месте я бы тоже согласился, — вздохнул Потап, быстро засыпая.

Квартиросъемщики-миллионеры еще долго весело болтали, обсуждая неожиданное дело. Сделка с арабами была отложена на неопределенный срок.

Утром, несмотря на сохранившуюся разницу в часовых поясах, Тамасген не вернулся. Опечаленный безвременным разрывом родственных связей, в коридоре, спозаранку бродил Феофил Фатеевич.

— Он мне так дорог. Он мне так дорог, — причетал покинутый отец.

Мамай, которого с беглецом связывали нити куда более прочные, чем отцовские, огорчился еще больше.

— Не горюйте, папаша, вы не одиноки в своей утрате, — успокоил он Буфетова. — Вы даже вообразить себе не можете, как ваш сынок дорог для меня. Он просто клад.

— Вы его найдете?

— Непременно. Причем обоих сразу, — пообещал Потап, одеваясь.

Буфетов недоуменно пожевал губами, пытаясь понять, что за "обоих" постоялец имеет в виду, и, не найдя ответа, отправился пить утренний чай.

Когда он наливал себе третью чашку, бригадир уже входил в приемную козякинского радиоцентра.

— Здравствуйте, — сказал он, осмотревшись.

Приемщица, стройная косоглазая девица, окинула посетителя равнодушным взглядом.

— Здр-др-др… здр… — попробовала ответить онa, но, не осилив первого слова, замолчала и как-то лукавo улыбнулась.

Потап с беспокойством стал оглядываться, надеясь отыскать кого-нибудь еще. Но в комнате, до потолка заставленной аппаратурой, больше никого не было.

— У меня объявление, — пояснил он. — О пропаже.

— Об-об-об… — вновь попыталась вступить в pазговор косоглазая.

Подождав из вежливости с минуту, Мамай нетерпеливо прервал ее старания:

— Девушка, берете или нет? О пропаже?

— Со-со-собаки? — справилась наконец девица.

— В определенной степени.

— Пи-пи-пи… пи-пишите.

Мамай взял бланк, подышал на ручку и торопливо написал:

ПРОПАЖА

Пропал из дома гр-н Буфетов Геннадий Феофиловичь. Его пpиметы: рост 175 см., возраст 25–39 лет, кудрявый, смуглый, губы толстые, нос приплюснутый. Был одет: шапка кроличья, меховая куртка, штаны, ботинки 42 размера. Особые приметы: очень кудрявый, очень смуглый. Может выдавать себя за негpa. Знающим местонахождение гр-на Буфетова Г.Ф. обращаться за вознаграждение по адресу: ул. П.Морозова д.12АБ, кв.96. в любое время.

— Готово. — протянул Мамай бланк. — Сколько с меня?

— Оп-оп-оп…

Клиент застыл в выжидательной позе, всем своим видом демонстрируя, что с пониманием относится к проблемам девушки и готов ждать столько, сколько нужно.

— …Оп-оп-оплата производится п-п-по с-се-секу-дам, — добилась своего приемщица.

— И почем секунда?

— П-п-п…

— Не говорите! Лучше напишите на бумаге… Ого! Судя по расценкам, вы вещаете на всю Европу и Забайкалье. Ну что делать, по секундам так по секундам…

Чекист посмотрел на часы, засекая время, набрав побольше воздуха и на одном выдохе, скороговоркой огласил объявление.

— Все, — заключил он, слегка запыхавшись. Ровно двадцать три секунды. Если с выражением то двадцать четыре. Выражение, разумеется, я тоже оплачу.

Потап порылся в карманах, собирая всю наличность, но, пересчитав деньги, с досадой обнаружил, что сможет оплатить не больше двадцати секунд.

— Знаете что, — предложил Мамай, несколько конфузясь, — шапку, штаны и куртку давайте вычеркнем. Я не помню точно, был ли он в шапке, когда уходил, или нет.

— А ш-ш-штаны?

— За штаны тоже не ручаюсь. Может, он и без них ушел. Он немного со странностями, так что вычеркивайте всю одежду. Вот деньги за оставшиеся двадцать. Получите — распишитесь.

Косоглазая уставилась на клиента одним оком со строгостью, какую не смогли бы выразить два глаза одновременно. Она отстранила деньги, касясь на свои часы и принялась читать.

— Пр-пр-пропажа. Пр-пр-пропал из д-д-дома…

— Вы что, проверяете грамматические ошибки? — натянуто улыбнулся клиент.

— …Г р-гр-гр-гражданин Б-б-б-буф-фетов…

— Послушайте, что вы делаете? Какой еще "гр-р-р-р"! Вы так до обеда не управитесь! Дайте-ка лучше я.

— Н-н-не м-м-мешайте. Вр-вр-время идет.

Улыбка мигом слетела с лица Потапа.

— Что? Какое время! Какое время! Вы что, еще и время читаете?!

— Г-г-г-геннадий Ф-ф-феоф-филович…

— Минуточку… Мину-уточку! Позвольте! Я не понял!

Не обращая внимания на протесты клиента, примемщица хладнокровно работала над текстом.

— У… у вас д-д-две м-м-минуты ч-ч-е-тырнадцать с-с-секунд.

— Какие две минуты? — разозлился Потап, понимая что его пытаются надуть с самого утра. — Какие минуты?… У вас же, пардон, дефекты речи! Дайте мне кого-нибудь другого и книгу жалоб! Кроме вас есть еще кто-нибудь? Позовите!

— Е… есть. Н-н-но она н-н-немая. М-м-мол-чит, на м-м-олчит в-вам м-м-минут н-на д-д-двадцать. З-з-вать?

— Не надо! Дайте мне мое объявление, я сделаю сокращения.

Под сокращение попали рост пропажи, возраст и еще некоторые приметы.

На сей раз косоглазая освоила текст за минуту пятьдесят секунд.

Мамай схватил ручку и остервенело принялся кромсать объявление вдоль и поперек. Урезать пришлось отчество гр-на Буфетова, обещание о вознаграждении и оставшиеся приметы. Зачеркивать особые приметы было никак нельзя — пропавший потерял бы свою индивидуальность.

Объявление с трудом уложилось в сорок секунд.

Чекист посерел и молча сократил еще несколько строк. В окончательном варианте оно выглядело так:

Пропал человек наподобие нeгpa. Жил: ул. Морозова, 12АБ, кв.96.

— За сколько одолеете? — напряженно спросил он, чувствуя при этом даже какой-то азарт.

Два предложения приемщица одолела за тридцать секунд.

— Тридцать секунд! — вышел из себя Потап, утратив всякую деликатность. — Тридцать секунд! Куда я попал? Это культурное заведение или дом инвалидов? Одна — немая, другая — косая, да еще дерет за это деньги с трудящихся! За что вас только здесь держат?

— За это как раз и держат, — без запинки ответила девица, когда клиент, хлопнув дверью, удалился.

Мамай отправился на поиски редакции газеты "Правильным путем". Он выяснил у прохожих адрес и уже взял нужный курс, как вдруг остановился и медленно пошел в обратном направлении. Он отчетливо осознал, что чуть было не совершил непростительную глупость и теперь пытается совершить ее во второй раз. Эфиоп пропал, и с этим фактом надо просто примириться, а не предавать огласке. Что подумают райкомовцы, увидев объявление о пропаже товарища Степана! Но рано или поздно отсутствие его нужно будет как-то объяснять. Куда он мог деться? Сбежал, подлец, забоялся. Ну и черт с ним! Пусть прозябает в нищете. Папуас — он и в Африке папуас.

Подул северный напористый ветер, от которого, сразу захотелось спрятаться.

Потап поднял воротник пальто, втянул голову и не спеша побрел к центру. Вскоре его одинокая фигура затерялась в лабиринте неказистых козякинских построек.

Часть третья. Кульминация-бис

Глава 1. Последние штрихи

За всю свою творческую жизнь Игнат Фомич Сидорчук внес немалый вклад в сокровищницу мировой культуры. К тому моменту, когда козякинское дарование получило срочный заказ от товарища Мамая, человечество имело возможность наслаждаться двумя сотнями добротных рисунков, вьполненных рукою мастера, сборником его поэтических произведений под названием "Пером, как мечом", бесчисленным количеством напевов и мелодий, сочиненных все тем же маэстро, и даже одной симфонией.

Но к большому недоумению Игната Фомича, неразумное человечество отнеслось к его творениям довольно пассивно и использовать предоставленную возможность никак не торопилось. И совершенно напрасно. Только человек, ничего не соображающий в искусстве, мог быть равнодушен к работам диссидента. Особенно наглядно его недюжинный талант проявлялся в живописи. Чего стоил хотя бы "Философский пейзаж", над которым Игнат Фомич корпел день, ночь и половину следующего дня до обеда. На листе ватмана был изображен зеленый луг, синее небо и идеально круглое желтое солнце (такой округлости мастер добился, приложив пятак и обведя его карандашом). В центре картины, прямо на лугу, сидел философ Спиноза, которого художник для пущего сходства изобразил со спины. Мыслитель вглядывался, в синюю даль и о чем-то мыслил. О чем именно не знал даже автор пейзажа. Быть может, он думал о смысле жизни, а может, сожалел о зря переведенном ватмане, на котором можно было начертить великолепный шестигранный болт. Но как бы там ни было, рисунок получился замечательный.

Не меньшую ценность представлял собой и натюрморт "Не хлебом единым", выполненный в стиле абстракционизма, хотя сам художник об этом даже не подозревал. Работа была сделана настолько абстрактно, что при ее осмотре свихнул бы голову даже Пабло Пикассо, известный своим нестандартным воображением. Натюрморт вышел колоритный, и помимо хлеба там было намалевано еще что-то. Во всяком случае, такой вывод следовал из названия натюрморта.

Эти и сто девяносто восемь других шедевров хранились у Игната Фомича в шкафу и дожидались своего часа. Того же часа дожидались стихи, поэмы и прозаические произведения, занимающие верхнюю полку. Несколько сложнее обстояли дела с музыкальными сочинениями. Их Сидорчук держал в голове, ибо был необучен музыкальной грамоте и не умел писать на нотной строке.

Трудился Игнат Фомич чрезвычайно плодотворно. На отсутствие вдохновения грех было жаловаться. Музы, лиры и пегасы одолевали его со всех сторон, он не успевал от них отмахиваться.

Но в последние дни начальник службы художественной самодеятельности перестал отмахиваться, теперь они стали ему как раз кстати.

Товарищ Мамай — торопил и призывал мобилизовать все силы, чтоб управиться со всем к восемнадцатому числу. Именно в этот день на подмостках "Литейщика" должно будет грянуть представление, которое потрясет Козяки и близлежащие села.

Не зная сна и отдыха, Игнат Фомич тренькал на рояле, складывая песню за песней. Игнат Фомич творил.

С главного входа в зал вошел Мамай и скорым шагом поднялся на сцену.

— Чем занимаетесь? — деловито осведомился он.

— Да вот — творю.

— Ну, что-нибудь уже натворили?

— Кое-что имеется, — скромно ответил маэстро.

— Представляю.

— Да, вы правы, чудные мотивы получаются. Вот хотя бы первый: ля, ля, ля-ля-ля-ля.

— Последнее "ля", пожалуй, лучше убрать. Не надо усложнять мелодию, публика может не понять. А так хорошо.

Потап нажал черную клавишу — клавиша беззвучно провалилась. Трогать остальные он не решился.

— Скажите мне откровенно, — обратился Потап к Сидорчуку, — как музыкант музыканту, сколько нот вы знаете?

Маэстро напряг память и, возведя к потолку глаза, принялся загибать пальцы.

— Четыре, — подсчитал наконец он.

— Четыре? Но я надеюсь, что вы не собираетесь употреблять их все? Мне не нужна опера, мне нужен шлягер. Нет, четыре — это многовато.

— А сколько… употреблять? — робко поинтересовался композитор.

— Ну, если принять во внимание, что одной нотой пользуются церковные хоры, двумя нотами — армейские оркестры, а четыре ноты, как мы выяснили — уже опера, то для шлягера вполне достаточно трех. Три ноты — вот залог успеха. Это я вам как музыкант музыканту говорю. Ну да ладно, оставим музыку перейдем к прозе, а точнее, к ее разновидности поэзии. Что у нас со стихами? Словесное сопровождение к мелодии готово?

— Есть. Есть, есть, есть, — ответил сочинитель, перерывая старую потрепанную тетрадь. — Вот, из моей старой лирики на любовную тематику. Прочитать?

— Не надо, я вам верю. Только не забудьте вворачивать в припев английские слова. К примеру… м-м… ай лав ю… м-м… ай вонт ю… А потом два раза: вот ду ю ду? Вот вам и готовый припев. В остальных песнях просто меняйте эти выражения местами. Записали?

Через час служебная надобность привела председателя в АТП № 16, через два он был уже в налоговой инспекции, через три — улаживал организационные вопросы с заводилами национал-патриотической организации.

Заботы, мелкие и покрупнее — отбирали уйму времени. Потап даже не успевал предаваться возвышенным мыслям о кладе. Он думал о нем лишь вечерами, когда, усталый и разбитый, запирался в детской после двух рабочих смен. И если раньше Мамай терпел лишения ради того, чтобы поскорее добраться до сокровища, то теперь он добирался до сокровища ради того, чтобы поскорее кончились эти лишения. И часто вспоминал эфиопа. Беглый подмастерье был, конечно, паскудным компаньоном, но без него стало скучно. К тому же на Гене всегда можно было согнать зло и запугивать им соратников.

Впрочем, пока еще райкомовцев удавалось держать в узде. На последнем политзанятии им было разъяснено, что товарищ Степан уехал за медалями для особо отличившихся в подготовке акции. Тех же, кто будет уклоняться от партийных поручений, представитель IV Интернационала по возврaщении станет репрессировать собственными руками. Все силы подпольщиков были брошены на выполнение задания. Неудобство заключалось в том, что все они работали по отдельности и выходили из-под контроля Потапа.

Участия в общем деле не принимал лишь товарищ Цап. Но на то у него были веские причины — он был занят. С тех пор как увеличилось поголовье свиней, вольный фермер целиком погряз в животноводстве.

Первые три дня Афанасий Ольгович крепился. Глядя, с какой резвостью толстомордик морщинистый поглощает все съедобное и несъедобное, свиновод тешил себя надеждой, что не пройдет и полгода, как подопечный превратится в громадного трехцентнерного хряка.

— Ну что, брат, наберешь три центнера? — бывало, спрашивал Афанасий Ольгович, поднося Куксу очередное ведро помоев.

Повизгивая от нетерпения, поросенок бросался на еду и, застенчиво косясь на хозяина, как бы говорил: "Наберу, брат. Отчего же не набрать? Я уж постараюсь".

Но вскоре надежды Цапа стали таять. В его душе поселились сомнения.

Нет, аппетит у Кукса не пропал. Напротив, он возрастал с каждым часом. Это-то обстоятельство и беспокоило фермера. Толстомордик жрал не только то, что дают ему, но и объедал Катьку. Свинья чахла и хирела на глазах. И Афанасий Ольгович понял: полгода ему не продержаться. Для того чтобы прокормить Кукса в течение этого срока, придется продавать дом и все хозяйство.

Соразмерив свои возможности с потребностями толстомордика, вольный фермер решил откармливать кабанчика не больше месяца.

Утром свиновод привозил на санках пищевые отходы из столовой завода ЖБК; в обед — из детского сада "Ласточка"; вечером Кукс пожирал то, что не доели за день учащиеся СПТУ № 18. Благодаря всем этим усилиям через месяц десятикилограммовый поросенок должен был прибавить в весе еще хотя бы килограммов тридцать. Количество уничтожаемой еды неминуемо грозило качественно преобразить Кукса. Закон диалектики о переходе количества в качество рано или поздно должен был заработать. Иначе и быть не могло.

И действительно — не прошло и двух недель, как животное стало претерпевать качественные изменения.

Но эти изменения фермера не радовали…

После тщательных измерений и взвешиваний выяснилось, что толстомордик все-таки поправился, на один килограмм. Но единственной частью тела, на которой это отразилось, была голова. Рыло Кукса по величине своей быстро догоняло Катькино, в то время как туловище оставалось тощим и поджарым.

— Сорок кило минус одиннадцать будет двадцать девять, — соображал Афанасий Ольгович, отрешенно глядя на обжору, — осталось двадцать девять килограмм… Это ж сколько еще месяцев тебя кормить, чтобы набралось сорок?

Кукс в ответ на это только прятал бесстыжие глазки и жалобно скулил, словно предчувствуя, что до сорока килограммов ему не дожить.

Но столь низкие темпы роста огорчали Цапа гораздо меньше, чем другие изменения, происходящие с кабанчиком. Сначала на спине и шее Кукса вылезла редкая рыжая щетина. Озадаченный прочими неприятностями, Афанасий Ольгович не придал этому большого значения. Не придавал он значения до тех пор, пока щетина не стала превращаться в шерсть и расползаться по всему телу. Это уже выпирало за рамки всякого приличия. Вдобавок ко всему толстомордик морщинистый от пятака до хвостика покрылся складками и морщинами, оправдывая таким образом свою породу. Создавалось впечатление, что на его тщедушное тельце надели шкуру здорового кабана.

Кормилец и нахлебник стали друг друга стесняться.

Афанасий Ольгович ходил вокруг Кукса кругами и думал о том, что надо что-то делать: либо продавать дармоеда, либо…

Будто угадывая нехорошие намерения хозяина, толстомордик его все больше сторонился и постепенно дичал. Но так или иначе, с довольствия толстомордика не сняли, хотя рацион его теперь заметно сократился.

Цап по-прежнему возил питомцу пищу и руководствовался при этом, очевидно, исключительно гуманными соображениями.

В отличие от соседа Мирон Мироныч питал гораздо меньшую любовь к животным. Жизнь сделала его сердце черствым, а руки — грубыми. И этими грубыми руками Коняка ловил собак, маленьких. Но им в данном случае двигала вовсе не антипатия к четвероногим, а корыстные мотивы и рекомендации товарища Брэйтэра.

Разумеется, прежде чем толкнуть соратника на такой шаг, Льва Ароновича мучили душевные терзания. Он долго колебался.

Душевные терзания начались с того момента, когда товарищ Мамай взял с магната обязательство предоставить шубу, натуральную.

Под шубой натуральной предполагалась шуба соболиная или что-то в этом роде. Но ни соболей, ни чего-то в этом роде в пригородных степях давно не видели. Из всех пушных зверей там водились только суслики, из пушнины которых, даже если очень исхитриться, шубы не получится. В лучшем случае из нее получится пальто. Итак, суслики отпали сами собой. Зато собаки! Собак на козякинских улицах водилось в изрядном количестве. В самом деле, почему бы не взять в дело собак? Может, это негуманно? А шить шубу из соболя — гуманно? Чем, собственно, соболь хуже собаки? Только тем, что у него лучше мех. Китайцы, к примеру, не только делают из собак верхнюю одежду, но и едят их прямо в ресторанах. Ну, допустим, подать пса на ужин — это уже слишком, но вот содрать с него шкуру!..

Помучившись и попереживав подобным образом, Лев Аронович принял разумное решение.

Прикомандированный к Брэйтэру баптист был откомандирован на улицы Козяк добывать натуральный мех.

Вооружившись палкой, веревкой и мешком, Мирон Мироныч взялся за дело. Дело было стоящее: за каждую шкуру крупной собаки директор базара обещал заплатить по двести тысяч. Но к большим псинам Коняка подходить опасался, а те, на которых он решался напасть, оказывались немногим больше белок и едва тянули на тридцать тысяч. Чтобы получить положенное вознаграждение, вместо одной шкуры баптисту нужно было раздобыть шесть.

Впрочем, за три дня охоты Мирону Миронычу не удалось изловить ни одной собачки. И главной причиной тому было отсутствие навыков. С утра и до наступления сумерек пропагандист бродил за стайками бездомных дворняг и зачем-то держал наготове палку. Приблизительно поимку зверей он представлял себе так: куском колбасы он приманивает песика, а затем — палкой по голове, и в мешок. И так до тех пор, пока мешок не наполнится. Что делать с прибитыми псами дальше, Мирон Мироныч вообще не представлял.

На практике все оказалось несколько сложнее. Завидев странного человека с палкой, четвероногие торопливо трусили прочь. Коняка робко преследовал стаю в надежде, что какая-нибудь дура-дворняжка от нее отстанет, выбьется из сил и полезет в мешок без всякой колбасы. Но животные держались дружно и просто так расставаться со шкурой не собирались. Со временем вид назойливого человека перестал их смущать и они не обращали на него внимания.

Часто Мирон Мироныч шел на хитрость и бросал недалеко от себя кусочек вареной колбасы. Но к угощению подходили только мощные кобели, от одного вида которых собаколов терял агрессивность.

Зав. отделом пропаганды был вынужден поменять тактику. Теперь он разыскивал и преследовал одиноких собак.

Объектом его пристального внимания стала бездомная облезлая болонка. Мирон Мироныч скормил ей уже килограмм колбасы, но болонка по-прежнему соблюдала дистанцию.

— На, на, на, — гундосил Коняка, протягивая руку с приманкой, — на, на, дура. Да стой же ты!

За сим странным промыслом и застал своего соратника Христофор Ильич.

— Что это вы делаете? — изумился Харчиков, столкнувшись с баптистом на безлюдной улице.

— Ничего, — насупился Мирон Мироныч, поднимаясь с колен и пряча за спину палку.

— А что это у вас в руке? — наседал Христофор Ильич.

— Колбаса.

— А зачем?

— Ем, — отрезал Коняка и в подтверждение своих слов бросил кусочек колбасы в рот и принялся аппетитно жевать.

— А собака здесь зачем?

— А я почем знаю! Мимо проходила. Пшла отсюда!

— А палка?

Мирон Мироныч не смог найти правдоподобного объяснения и ответил очень просто:

— Надо.

— Тогда что же вы тут делаете?

— Ничего.

— А что у вас в руке?

— Колбаса…

Дальнейшая беседа протекала в том же духе. Христофор Ильич чуял, что здесь что-то нечисто, и пытался докопаться до сути. Мирон Мироныч, в свою очередь, понимал, что отвязаться так просто от Харчикова не удастся. В конце концов он выложил сбытчику всю правду:

— Брэйтэр мех скупает. Двести тысяч за собаку.

Харчиков не сказал ничего.

Через пять минут, опережая друг друга, соратники гнались за болонкой.

***

Непредвиденные трудности встречались и на пути Мамая. Увлекшись старательским промыслом, чекист совершенно потерял политическую бдительность. Подобное легкомыслие едва не привело к политическому скандалу.

Конфуз заключался в том, что помимо национал-патриотов, которых председатель пригласил к сотрудничеству, политическую погоду в Козяках делала другая, не менее влиятельная сила, — патриоты-националисты. Эту-то силу, по своему неведению, Потап и упустил из виду, решив, что имеет дело с одной и той же организацией, а между тем политические концепции этих двух партий имели принципиальные расхождения. Если национал-патриоты считали, что на первый план нужно ставить интересы народа, а на втором — интересы государства, то патриоты-националисты выражали по этому поводу абсолютное несогласие, выдвигая на первое место интересы страны, а уж потом — ее народа.

Узнав о том, что их конкуренты вступили в сговор с финансово-промышленными кругами, патриоты-националисты забили тревогу и пригрозили бойкотировать акцию. Финансово-промышленным кругам в лице Потапа Мамая пришлось начать переговоры с оскорбленными политиками. К чести обеих сторон, они скоро пришли к консенсусу, и конфликт был разрешен. Патриоты-националисты согласились прислать своих представителей в жюри конкурса, но с условием, что они будут по другую сторону стола от враждебной партии.

У памятника Ленину, открывая людям глаза, стояли демонстранты: пикетчик Федька и заочный миллионер Эдуард Тумаков. Дважды в день Потап проверял наемников, заодно справляясь о настроениях в народе. Службу пикетчики несли исправно.

Но однажды, придя на площадь, Мамай их на месте не нашел. На земле, присыпанный снегом, валялся плакат: "Коммунист — пособник удорожаний". Сами обличителибросив пост, скрылись в неизвестном направлении.

Мамай беспокойно огляделся вокруг… И вдруг внимание его привлекло необычайное оживление, происходящее у светофора. "Либо авария, либо… либо пролетарии дубасят моих соколов. — предположил чекист".

Прибыв к месту событий, Потап с удовлетворением отметил, что интуиция его не подвела. Он ошибся лишь в деталях, но по сути оказался прав. Аварии на перекрестке не было, но одному из его соколов приходилось действительно туго. И этим соколом оказался Федька.

Федор сражался как тигр. Но силы были слишком неравны. Против него выступала агрессивная дворничиха, превосходящая неприятеля как ростом, так и весом. Преимущество ее сказывалось и в вооружении: старуха атаковала тяжелой колючей метлой, в то время как пикетчик отбивался легковесным фанерным плакатиком.

Особо азартные зрители принялись улюлюкать и подзадоривать бойцов; кое-кто предлагал сделать ставки. Но Потап и так ясно видел, что битва закончится в считанные секунды. Победа дворничихи не вызывала сомнений.

Он вновь оказался прав. Несколькими мощными взмахами старуха рассеяла зрителей и обратила противника в паническое бегство. Проворно, словно тушканчик, Федька поскакал по тротуару. Затем, резко изменив направление, пересек дорогy и укрылся в часовой мастерской. Победительница проводила его гневным взглядом, водрузила метлу на плечо и воинственным шагом направилась через площадь к памятнику.

Когда страсти улеглись, Потап распахнул дверь мастерской и сказал:

— Можно выходить.

На пороге появился Федор. За ним, переминаясь с ноги на ногy, стоял Тyмaков.

— Знаете, начальник, — хмуро проговорил бывалый пикетчик, — под исполкомом ко мне относились с уважением. Дворники со мной здоровались и давали закурить. — Оглянувшись на напарника, он добавил: — Требуем прибавки к жалованью. За вредные условия труда.

— Получите, — пообещал Потап. — Но почему бабуля на вас взъелась?

— Да сумасшедшая потому что! Когда узнала, что мы требуем сноса памятника, полезла в драку. Просто закоренелая большевичка какая-то! Вы, начальник, ее от нас оградите, иначе не пойдем. Я свою голову здесь ложить не собираюсь!

К площади подъехал свадебный кортеж. Из передней машины, украшенной ленточками и куклами, вылезли жених, беременная невеста и почетные свидетели. Следуя давней традиции, молодые возложили к подножию памятника букетик цветов. Затем тот же букетик подняли и вновь возложили свидетели. После того как обе церемонии запечатлел фотограф, молодые торопливо покурили, сели в машину, и вся процессия торжественно покатила дальше.

Когда площадь опустела, дворничиха, воровато осмотревшись, мигом пихнула цветы в ящичек для инвентаря, заботливо обмела плиту и пошла прочь.

Факт воровства не ускользнул от внимания чекиста.

— Ждите меня здесь, — приказал Потап наемникам. — Кажется, есть повод познакомиться с девушкой.

Дворничиха была задержана с поличным. Пикетчики видели, как Потап, настигнув воровку, подхватил ее под локоть и потащил в другую сторону. Поначалу старуха злобно отбивалась, но быстро присмирела, когда перед ее носом мелькнуло красное удостоверение и из ящика были изъяты вещественные доказательства. Закончилась сцена тем, что чекист, изобразив пальцами решетку, приложил ее к глазу, предсказывая бабушке ее будущее. Впрочем, на первый раз ей удалось остаться на свободе, и, благодарно поклонившись стражу порядка, она проворно убежала.

— Ну вот, миротворческая миссия увенчалась успехом, — сказал Мамай, вернувшись к пикетчикам. — Путем угроз и шантажа противника удалось склонить к перемирию. Идите работайте. Бабуля вас не тронет. Надеюсь, она была последним защитником Владимира Ильича. Очень надеюсь…

Глава 2. Шоу

Все решилось восемнадцатого февраля.

Предвидя трудный день и следующую за ним загульную ночь, Потап позволил себе поваляться в постели подольше. В 10 часов 00 минут он рывком вскочил и так же резко отдернул штору, впуская в комнату свет. День, к которому кладоискатель усердно готовился два месяца, нaконец настал. Но, несмотря на всю свою знаменательность, он выдался до безобразия унылым. Вверху, вместо неба, над землей висел бесконечный алюминиевый лист. Внизу лежали асфальт, острова грязного снега, бесхозные трубы и прошлогодние котлованы.

Ничуть не обескураженный сим удручающим пейзажем, Потап отвернулся от окна и отправился принимать ванну. В такой день он должен быть как никогда свеж, гладко выбрит и надушен.

"Дом куплю только с бассейном, — планировал чекист, сидя в узкой полутораметровой посудине, в которой даже невозможно было как следует вытянуться. — Обязательно с бассейном… В бассейне будет подводный массаж вокруг — клумбы с цветами… Садовника заведу, вот с полотенцем подходит жена любимая… А следом за ней с чем-нибудь… например с фруктами на подносах, идут еще жены, менее любимые, но тоже… неплохие, короче. В небе — солнце. Во дворе павлины бегают. В дверях — дворецкий в накрахмаленной рубашке и с бабочкой. В гараже — черный лимузин, "Линкольн"… Хорошо, черт возьмиl Нет, я не преклоняюсь перед западным образом жизни. Я даже ему сопротивляюсь… как могу. Я могу ему настолько сопротивляться, что согласен на дом с павлинами где-нибудь в Крыму. Ради бога! Не нужна мне их Калифорния! У меня хватит чувства патриотизма, чтобы купаться в нашем Черном море, а не в их Тихом океане… Но патриотизм часто заканчивается там, где начинается комфорт. Поэтому я куплю себе "Линкольн". Но вовсе не потому, что он американский, а, потому, что он семиметровый и комфортабельный. Вот когда "Запорожец" будет длиной в семь метров и с двумя сотнями лошадиных сил под капотом, тогда я, с чувством патриотизма, буду ездить на родном автомобиле, гордясь собой и своей родиной… Потом… потом я поеду путешествовать. В Рио-де-Жанейро не поеду принципиально. Этот маршрут слишком замусолили в романах. Не хочу подражать литературным героям, я для этого буду слишком богат. Поеду лучше в Монте-Карло… Африку не забуду посетить, особенно Эфиопию. Разыщу там мелиоратора Малаку и подарю ему трактор. Вот удивится! Да, я буду мудрым и великодyшным… Господи, если ты хочешь, чтобы я был щедрым и великодушным, — сделай меня богатым! Господи! Ведь обогащаются же с твоей помощью другие, а ведь они не меньшие грешники, чем я. Господи, я, конечно, виноват перед тобой, потому что до этого несильно в тебя верил, но и ты, согласись, не слишком часто давал мне поводы благодарить тебя! Давай договоримся: ты сегодня будешь нa моей стороне, а я начиная с завтрашнего дня буду на твоей. Убеди меня в том, что ты есть, Господи! Ведь если где-то стоит целая глыба золота, то должна же она кому-нибудь достаться! А если она попадет в руки негодяя? А я… Я куплю Буфетову теплую пижаму… Нет, я переселю его в квартиру на первом этаже. Тумаковым куплю аппарат для изготовления пончиков, пусть деньги зарабатывают. Директору "Литейщика" подарю новый рояль. Пиптику дам на зубы, если они у него до тех пор еще останутся… Церкви, попам тоже пожертвую…" — Потап открыл глаза и посмотрел вверх, надеясь узнать на этот счет божью волю.

Прямо над ним от потолка медленно отслаивался кусок штукатурки. Единственное, что успел чекист, до того как кусок разбился об его голову, — зажмурить глаза.

— Вот осел! — воскликнул Потап, имея в виду себя. — Хорошо, что меня сейчас никто не видит. Оценим вещи объективно: миллионером я стану только через несколько часов. А пока я сижу в чужой квартире, бедный, голый и предаюсь мечтам идиота. Самому противно. А между тем у меня еще остались незавершенные дела: надо носок заштопать и выдать, крановщику аванс.

Готовясь к акции, Мамай решал исключительно технические вопросы, выпустив из-под надзора своих соратников. Он намеренно не вмешивался в их деятельность, полагая, что без него они наломают дров гораздо больше, чем под его присмотром. А чем больше они наломают дров, чем сильнее разозлится публика, тем, стало быть, легче будет поднять ее на бунт. Чекист спровоцировал революционную ситуацию, когда чем хуже — тем лучше, а теперь ему лишь оставалось узнать, насколько все подготовлено плохо, чтобы хорошо закончиться.

В половине пятого над входом в "Литейщик" зажглись разноцветные лампочки, что случалось только по праздникам. В ожидании зрелищ зрители кушали пирожные и фланировали между залом и буфетом. Райкомовцы сидели в комнате киномеханика, сдержанно переговаривались и важно рассматривали кинопроекторы. Каждый внутренне готовил речь о проделанной работе.

За пять минут до начала конкурса явился председатель. Он был весел и возбужден. На его обычно бесстрастном лице читалось волнение. Чекист персонально пожал присутствующим руки, передал пламенный привет от товарища Степана и предложил подвести итоги.

— Ну-с, Христофор Ильич, — сказал Потап, с теплотойпосмотрев на Харчикова, — чем похвастаетесь?

Пряча глаза, Христофор Ильич подал ему корону.

— Из сковородки делали? — догадался председатель, изучая изделие. — Да-а, хороша. Все гениальное просто. Это ж какую для такого убора надо голову! Что ж, свое мнение относительно этого шедевра я выражу после. А сейчас от ювелирных украшений перейдем к мехам. Где шуба?

— Шуба? В наличии-м. — С этими словами Брэйтэр выволок из-под лавки огромный куль, вытряхнул его содержимое на стол и важно сел на место.

— Это что? — ткнул Потап пальцем в груду шерсти.

— Шуба-м.

— Где шуба? Это шуба? Зачем вы ее завернули в какую-то гадость! Она же протухнет! Разверните. Покажите.

— Это шуба и есть-м, — упорствовал магнат, выражая неудовольствие. — Можете пощупать — натуральная.

Председатель брезгливо взял ее двумя пальцами.

— Не развалится? А почему от нее такой… запах?

— Свежая еще-м.

— Как это — свежая? Это шуба или рыба?.. У нее такой вид, будто ее два дня собаки рвали. Из чего она сделана?

— Я не знаю-м. Это вот Мирон Мироныч знать должен, — насупился Брэйтэр, переведя гнев председателя на пропагандиста.

Мамай взглянул на притихшего Коняку и сухо спросил:

— Кто в этом принимал участие?

— Участие? — переспросил баптист.

— Да, участие. Назовите поименно.

— Поименно? Значит, так… Участие приняли: Полкан… Жучка… и потом… остальных я не знаю, остальные бездомные попались.

— Вы про кого говорите?

— Про участников. Из которых шубу пошили.

Потап, с детства любивший собак, налился краской.

— Болван! Я спрашиваю не о непосредственных участниках! Меня интересуют косвенные: те, кто делал это своими руками!

— Это… это не я… Это Вася!

— Вася? Какой еще Вася?

— Сынок мой старший… Он же и единственный.

Но там кроме собак и лиса есть, на воротник пошла. Вы заметили? Вася ее в краеведческом музее… купил. — Мирон Мироныч запнулся, зная, что чучело лисы Василий из музея украл. — Что вы скажете?

— Для того чтобы высказаться точно, мне придется употребить нецензурные выражения. Поэтому я промолчу — все-таки сегодня праздник красоты. Но вы, гражданин Коняка, постарайтесь до завтра избегать со мной встречи. Красота, как известно, требует жертв, и вы можете стать этой жертвой. Кроме Куксова, все свободны. Я буду контролировать ситуацию. Вам, Владимир Карпович, как председателю жюри, особое поручение. Задачу помните? Устранять не красивых.

— Всех?

— Всех. Так будет смешнее.

— А как же… как же Изольда? — огорчился Куксов, — Она ведь тоже участвует.

— Ну я вам об этом и говорю! Из тех, что останутся, ей не будет равных.

— В каком смысле? — с подозрением спросил дворянин, в котором заговорило отцовское самолюбие.

— В прямом, — ответил Потап вызывающе.

— Но… Но как же я смогу? Я ведь не один в жюри. Нет никаких гарантий. Против меня целая куча.

— Насколько я знаю, там две кучи: одна — патриоты-националисты, другая — национал-патриоты. И они не против вас, а против друг друга. Вот и действуйте! Манипулировать драчунами легче, чем рабами. Одной куче вы тайно сообщаете номера участниц, за которых якобы будет голосовать другая куча. То же самoe вы сообщаете другой куче. В итоге и те, и другие голосуют против потенциальных претенденток. Да чтобы насолить друг другу, они готовы будут выбрать даже вашу Изю, будь она хоть без грима!

— Почему — даже? — опять обиделся Куксов.

— Ой, да идите вы с богом! — в нетерпении вытолкнул его чекист. — Не придирайтесь к словам.

Потап остался один. Отодвинув кинопроектор, он прильнул к узкому, как бойница, окну и осмотрел позицию. Сцена была оформлена в стиле ретро: преобладали лозунги и красный цвет, занавес украшали плакаты:

" Привет участникам соревнований!"

" Красота спасет мир. Ф.М.Достоевский"

" Красота спасет Козяки. И.Ф.Сидорчук"

Слева на сцене стояла трибуна. Справа — олицетворяющая женскую красоту, статуя Венеры, которую сделали из скульптуры "Девушка с веслом", отпилив у девушки весло вместе с руками.

Убранство зала окончательно убедило Потапа в том, что вся бригада здорово потрудилась. Мероприятие обещало провалиться с треском.

— Ну, с богом! — благословил он сам себя, взглянув на часы. — Белые начинают и, надеюсь, выиграют.

Комбинацию Потап начал классическим ходом, двинув вперед пешки.

На сцену высыпали участницы. Их насчитывалось десятка три. Поверх платья на груди и спине у каждой висели номера, какие надевают марафонцы во время забега.

Оценив их беглым взглядом, председатель сразу понял, что в отборочной комиссии столкнулись весьма разнообразные вкусы и представления о женском идеале. Самый маленький такой идеал не превышал полутора метров. Самые же большие не уступали в размерах гипсовой Венере. Последние, несомненно, являлись протеже Пиптика, питающего слабость к крупногабаритным дамам.

"Попадаются симпатичные мордашки, — пробормотал Мамай с некоторым сочувствием, зная, что в полуфинал им все равно не пробиться. — У Куксова будет много работы".

Видя, уто здесь управятся и без него, бригадир незаметно вышел из "Литейщика" и направился к площади Освобождения, где должны были развернуться главные события.

Живая сила и техника оказались на месте. Пикетчики, спасаясь от холода, бегали вприпрыжку вокруг памятника. В переулке, выходящем к площади, мерцая фарами стояли наготове самосвал и автокран. Обойдя машины вокруг, Потап постучал в кабину крана. Из окна вылезла голова крановщика.

— Петрович, все помнишь?

— Помню, — угрюмо отозвался Петрович.

Помолчали. Потап еще раз осмотрел технику, постучал ногой по колесу, похлопал по капоту, заглянул под крыло.

— Так, значит, все в порядке? — озабоченно спросил он.

— Все.

— И соляра есть?

— Есть.

— И трос цел?

— Цел.

— Стрелу проверял?

— Проверял.

— Смотри у меня, — пригрозил Мамай, не любивший, когда успех дела зависел от исправности техники. — Так сколько, говоришь, твой кран поднимет?

— Четырнадцать тонн должен.

— Четырнадцать? А пятнадцать поднимет? — тревожился бригадир.

— Бутылку дашь — поднимет и пятнадцать, — заверил крановщик.

— Дам. Потом.

— Лучше сразу. Хоть пять капель для сугреву.

— Сказал потом, значит, потом.

— Ладно, — недовольно буркнул Петрович — А долго ждать-то?

— Скоро уже.

Потап обошел грузовик и еще раз убедился, что все готово. Оставалось только ждать. Но нет ничего утомительнее, чем ожидание чуда, особенно если известно, что оно может произойти с минуты на минуту а может и через час. Побродив бесцельно по площяди, Потап не вытерпел и рысью побежал во Дворец культуры.

События тем временем там закручивались нешуточные: шла борьба за выход в финал.

Когда Потап, приоткрыв дверь, заглянул в зал, Лидия Грюкало из Варваровки лихо плясала на сцене матросский танец "Яблочко". Хотя Мамай не знал ее фамилии, она произвела на него большое впечатление. "Судя по всему, Куксов со своим заданием справляется успешно", — подумал председатель, наблюдая за могучими прыжками конкурсантки. Ошеломленная публика молчала. В конце выступления Лидия сделала "ласточку" и, кряхтя от натуги, удерживала равновесие не менее тридцати секунд. Стоя в трудной позе, девушка смотрела прямо на Потапа и, как ему показалось, смотрела даже с каким-то укором. Не выдержав ее взгляда, он раздраженно захлопнул дверь.

В Холле его подкарауливал отставной майор.

— Здравия желаю, — застенчиво улыбнулся Атамась.

— Чего тебе? — нахмурился бригадир.

— Насчет вакансии хотелось бы узнать. Могу смотрителем быть, швейцаром могу и вообще… у вас ведь сегодня решающий день?

Потап насторожился:

— Ты это о чем?

— Как же! Личный состав, так сказать, набираете в заведение свое. Я когда про конкурс узнал, то сразу сообразил. Я человек с понятием, хоть и военный бывший. Смотрителем в ваше заведение я б пошел.

— Да на кой тебе это надо?

— Я ж говорю, чтоб смотреть. И вообще, так сказать, на льготы рассчитываю.

— Какие еще льготы?

Атамась отвел бесстыжие глазки в сторону и признался:

— На бесплатное обслуживание, так сказать.

— Ах, во-от оно что! Ну ты даешь! Ишь че захотел! Бесплатное обслуживание! А ты кто такой? Участковый милиционер? Пожарный инспектор? А может ты из санэпидемстанции? А?

Майор подавленно молчал. Ни к одной из этих ветвей власти он отношения не имел. Даже студентом не был, чтобы просить пятьдесят процентов скидки.

Но Потап был в этот вечер милостив. Он наобещал служивому золотые горы и, в частности, дозволил безпрепятственно подсматривать в замочные скважины будущего борделя. "В конце концов, дело сегодня предстоит хлопотное, — рассудил бригадир, — без подручного не обойтись"

Работа для штатного смотрителя нашлась уже в следующую минуту, когда из зрительного зала донесся голос конферансье:

— "Про любовь!" так называется песня небезызвестного маэстро Игната Сидорчука. Ее споет небезызвестная Изольда Куксова, вернувшаяся к нам после гастролей по Москве!..

— Ну, вот и гвоздь программы, — проговорил Потап. — Сейчас начнется… Ты вот что: мне нужно отлучиться по срочному делу, а ты стой здесь и смотри в оба. Когда все начнется, беги на площадь. Я буду там. Перескажешь мне в деталях, что и как здесь было. Помни: от сегодняшней прыти зависит твоя завтрашняя карьера. Все ясно?

— Ясно. А что начнется-то?

— Что? — Потап важно посмотрел на майора, который даже не подозревал, в какую грандиозную операцию втянут. — Конец начнется, вот что. Словом, когда начнется — сам все увидишь…

На улице было пусто и темно. Бодаясь с внезапно налетевшим ветром, Мамай упрямо шествовал к площади Освобождения, сочиняя на ходу обвинительную речь.

Мимо, сигналя и состязаясь в скорости, промчались два новеньких автомобиля, из окон которых вырывались музыка и хохот, — теплая компания была навеселе.

— Дураки, — сердито бросил им вслед председатель, ежась от холода, — я бы мог купить вас со всеми потрохами! Просто ваши потроха мне не нужны… Совершенно не нужны — добавил он тише. — А то купил бы… Хоть завтра если сегодня все получится… Получится. Конечно, получится! Не может не получиться. Для этого есть все: есть я, есть клад, есть техника и будет поддержка трудящихся…

Поддержка трудящихся была самым слабым звеном в этой цепи. Безусловно, Иза Куксова с короной на голове — факт обидный для всего райцентра, но станет ли это поводом для бунта? Все, что могло потрясти и возмутить народ, уже давно сбылось и происходит каждый день. Закаленных невзгодами трудящихся нелегко будет удивить чем-то неприятным. Потап это знал, но менять план было уже поздно. Впрочем, настоящего восстания и не требовалось, достаточно было лишь молчаливого согласия народа. А что может быть проще, чем добиться от народа молчаливого согласия?

Придушив последние сомнения, председатель еще раз проверил посты, вышел на середину дороги и стал ждать, когда из "Литейщика" хлынут зрители. Вскоре метрах в трех от него, на тротуаре, замаячила yпитанная фигура милиционера. Милиционер ничего не ждал, он просто был на службе, и поэтому ему хотелось выяснить, чего ждет Потап. Решив, что служба больше ждать не может, страж порядка наконец выступил из укрытия.

— Курыть есть? — подозрительно спросил он.

Бригадир, не глядя, протянул ему пачку сигарет.

Милиционер взял несколько сигарет и, прикурив одну, лениво поинтересовался:

— Ты чего здесь делаешь?

— Стою, — холодно ответил Потап.

Старшина помолчал, посмотрел на свои сапоги, на небо и сказал:

— Не надо тут стоять. Иди где-нибудь в дрyгoм, месте стой.

— Почему? — все так же хладнокровно спросил Мамай, глядя на дорогу.

Затягивая время, чтоб найти вескую причину, запрещающую тут стоять, милиционер, не скрывая угрозы, высморкался.

— Документы покажь, — потребовал он, тронув дубинку.

Чекист небрежно предъявил удостоверение.

Старшина направил на документ фонарик, нажал кнопку свет не зажегся.

— Черт, — растерялся старшина.

Он еще долго чертыхался и встряхивал фонарь, но ему так и не суждено было узнать, что в алую обложку с тисненой надписью "Служебное удостоверение" вставлен обыкновенный читательский билет библиотеки им. Короленко, выданный на имя Маклая Александра Яковлевича. Проверив наличие фотографии и печати, старшина вернул документ владельцу.

— Так, так, — ничего не поняв, проговорил страж порядка. — Значит, по делу тут?

— Можно и так сказать, — кивнул Мамай. — А ты, старшина, лучше шел бы отсюда. Сейчас здесь митинг будет.

— Митинг! Какой митинг?

— Стихийный.

— А санкция на митинг имеется?

— Какая санкция! Я ж говорю — стихийный. Народные волнения. Памятник сносить будут.

Милиционер затравленно оглянулся вокруг. В эту минуту со стороны "Литейщика" на дорогу вышла группа людей. За ней — еще и еще. Вскоре на площадь надвигалась уже целая толпа.

— Та-ак, — протянул старшина, уходя в темноту.

Не мешкая, Потап бросился в другую сторону — пора было выводить технику.

Пустив клубы вонючего дыма, огромный КрАЗ выполз задним ходом из переулка, медленно перевалил через бордюр и неожиданно замер посреди улицы. Увидев преграду, передовой отряд сбавил шаг, задние стали напирать. И прежде чем народ опомнился и ринулся дальше, к Потапу подоспел вестовой.

— Товарищ директор!.. Товарищ директор!.. Хочу вам доложить, — заговорил смотритель, игриво ткнув Потапа кулаком в живот.

— Ну, — сдержанно рыкнул бригадир.

— Так вот: вы когда ушли, она, то есть Куксова, как начала скакать своими ножками! Как начала петь! "Ай лав ю" давай петь, "ай вонт ю" давай тоже петь…

— Представляю, — ухмыльнулся Потап. — Значит, так прямо и пела?

— Ага! "Ай лав ю" пела…

— Короче, — нетерпеливо оборвал председатель, — что публика?

— Публика? Публика в огорчении. Да вы послушайте!

Но бригадир больше не слушал. Он уже все узнал и готов был действовать. Легко вскарабкавшись на платформу крана, он поднял вверх руку и с пафосом закричал:

— Сограждане! Остановитесь! — Тут Потап подумал, что начало получилось слишком театральным, и перешел на более деловитый тон: — Поплотней, граждане, поплотней. Подходите ближе. Есть предложение организованно провести стихийный митинг протеста. Итак, возмущению нашему нет и не должно быть предела. Сегодня мы в очередной раз пали жертвами обмана. Шайка мошенников околпачила нас за наши же собственные деньги, превратив высококультурное мероприятие в посмешище. За кого нас принимают? Что нам показывают? Где обещанный праздник красоты? Это же халтура! А вы видели эту королеву красоты? Что это за королева такая с небритыми ногами! Не знаю, как вы, граждане, а я, человек из народа, воспринимаю такую королеву как личное оскорбление.

В толпе прокатился одобрительный ропот.

— А все потому, — воодушевившись, продолжал чекист, — что жюри конкурса погрязло в коррупции. Знаете ли вы, кто возглавлял это так называемое жюри? Бывший ответственный работник райкома. А кто затеял все это действо и присвоил ваши кровные? Целая группировка бывших ответственных работников тогo же учреждения. Козе понятно, что без подтасовки здесь не обошлось. Все места и призы к ним эти деятели распределили заранее. А иначе откуда бы взялась эта, извините за выражение, звезда! Кто она такая! У нас отобрали право выбора и лишили демократии! У простых девушек из народа не было никаких шансов выиграть эту неравную схватку, потому что силы были слишком неравны. На их светлом пути выросла чья-то зловещая угловатая тень. Oткyдa было знать простым девушкам, что это и есть некая Куксова, для которой уже забронировано первое место! Откуда им было знать, что сопротивление бесполезно! Так оно и случилось…

Неожиданно Атамась дернул оратора за штанину и зашептал:

— Что вы такое говорите? Ведь Куксова не победила!

— Как не победила? — сквозь зубы процедил Потап, склонившись к подручному.

— Так, не победила, затерли ее.

— Ты же говорил, что публика в недовольстве!

— В недовольстве. Затерли, потому и в недовольстве, — упрямо повторил Атамась.

…Несколько позже Потап узнал, что заседавшие в жюри патриоты принципиально не дали Куксовой корону за то, что она пела на иностранном языке. Но все эти тонкости стали известны чекисту потом, а в тот критический момент он лишь почувствовал, что ситуация выходит из-под eгo контроля.

Внимательно посмотрев на майора и убедившись, что тот не шутит, оратор вновь обратился к публике.

— Даl Так оно и случилось бы! — громогласно заявил он, лихорадочно соображая, как бы половчее выпутаться из создавшегося положения и довести митинг до логического конца. — Если бы… Если бы не клановые интересы коррумпированных чиновников, не дающих пробиться истинным дарованиям к широкому кругу зрителей!

Назвав Изольду талантливой бедной девочкой и невинной жертвой, Потап пустил свою речь по уже проторенному пути. Еще раз получило свое продажное жюри, еще раз подверглись критике притаившиеся коммунисты вообще и организаторы конкурса в частности. Свежими мыслями оратор слушателей не баловал. Неизвестно, сколько бы он смог морочить народу голову, если бы его не прервал чей-то зычный бас:

— Да говори короче, чегo надо! Холод-то собачий!

Отыскав глазами здоровенного детину, подавшего голос, председатель легко с ним согласился:

— Хорошо, товарищи, буду краток, потому как холодно. А посему предлагаю: не простить этого коммунистам и свалить памятник Ленину, этот оплот… оплот… В общем, главный оплот. Ну, что скажете, народ?

Народ, сбитый с толку столь резким переходом от девочек к Ленину, озадаченно молчал.

— Ну! — подзадоривал Потап, обращаясь лично к верзиле. — Ну же! Всю моральную ответственность я беру на себя.

— А чего! — решился верзила, оглядевшись. Можно и свалить к чертовой матери! А ну, пошли, братва!

— Постойте! Здесь вот случайно оказался кран. Он нам как раз кстати. — Оратор ловко пробрался к кабине и постучал по крыше. — Эй, мужчина, кто здесь крановщик? Вы крановщик?

— Ну, — сдержанно ответил Петрович.

Мамай отчаянно подмигивал крановщику, показывая, чтобы тот ему подыграл.

— И вы умеете управлять этой штукой?

— Ну, — сориентировался Петрович.

— Волю народа слышали? Тогда заводите.

Невзирая на поздний час и непогоду, публика, охваченная любопытством, двинулась к памятнику. Колонну возглавил инициативный верзила, окруженный сподвижниками, также жаждущими приключений.

Подготовка к свержению вождя проходила в paдушной обстановке. В толпе шутили. Желающих безнаказанно похулиганить оказалось достаточно. В считанные минуты памятник был связан. Между делом Потап посматривал в небо и благодарил Господа за щедрость. В суматохе он даже не сразу обратил внимание на крановщика, подающего ему странные знаки. Наконец Петрович сам подбежал к председателю, и зачем-то подмигивая, сообщил:

— Командир, лебедка поломалась.

— Ну и черт с ней, — отмахнулся Потап, следя за тем, чтобы тросы крепились с особой тщательностью.

— Значит, так будем валить?

— Валяйте… Кого валить?!

— Ну, этого… Ленина. Лебедка-то поломатая.

— Какая еще лебедка? — похолодел кладоискатель.

— Грузовая. Утром работала, днем работала, после обеда работала, а теперь поломатая.

— Ты с ума сошел, Петрович? Какая может быть лебедка? Не время сейчас… Петрович, родной, почини! Почини свою лебедку! Я тебе сто… нет, тысячу лебедок куплю! Только потом, потом, понимаешь? А ты сделай сейчас.

— Сейчас никак нельзя, — развел руками крановщик, — ремонт требуется. Завтра к вечеру управлюсь.

— Какой завтра! — вскричал председатель, осозновая весь ужас ситуации. — А публика? Попросить собраться завтра или пусть здесь ждет?. Эх, Петрович, Петрович…

Это была катастрофа. Впрочем, обернувшись, Потап увидел, что катастрофа еще не произошла, но вот-вот может случиться. Группа наиболее нетерпеливых зрителей, схватившись за трос, пыталась свалить истукана вручную. Тянуть договорились на счет "три". Толпа у подножия расступилась.

— Ра-аз! — замычал верзила и поднял руку вверх, словно командир батареи перед залпом. — Два-а-а!

Нe дожидаясь, пока самозванец гаркнет "три", и не найдя лучшего способа предотвратить катастрофу, председатель сделал глубокий вдох и полным голосом завопил:

— Мили-и-иция-а-а!

Инициативная группа бросилась врассыпную.

Воспользовавшись всеобщим замешательством, чекист живо вскарабкался на постамент и уже без всяких призывов и речей принялся срывать с вождя стальные путы. "Ну, народ, — бормотал он, со злостью отцепляя крюки, — на минуту нельзя оставить!.. Им бы все ломать да крушить, ломать да крушить…" В тревожном молчании народ следил за действиями оратора и пытался разгадать его новый замысел.

Зачинщик бунта между тем вел себя довольно странно. Сняв с Ильича последнюю петлю, он велел подручным сматывать удочки и, не давая никаких объяснений, заперся в кабине грузовика.

Собравшиеся пришли в себя лишь тогда, когда машины одна за другой двинулись прочь и стало ясно, что на сегодня это их последний маневр. Беглецов провожали презрительным свистом и улюлюканьем. После исчезновения провокаторов толпа, paзделившись на группы, обсуждала случившееся еще минут десять. Но начинать новый митинг охотников больше не нашлось, и, влепив напоследок Ильичу несколько снежков, раздосадованная публика стала расходиться.

В десятом часу вечера, когда следы у памятника давно замело снегом, на площадь, толкая перед собой пустую тачку, вышел человек. Следуя таким путем, человек делал небольшой крюк, но идти по проезжей части было опасно, потому что в любую минуту на нее мог выехать автомобиль. Держаться тротуара было еще опаснее, потому что из любой подворотни могли выскочить хулиганы. Решив не подвергать, себя лишний раз риску, путник выбрал пустынную равнину.

Путником был не кто иной, как Афанасий Ольгович Цап, движимый в столь поздний час заботой о прожорливых питомцах. Вольный фермер совершал свой обычный ежедневный рейд по маршруту дом — столовая СПТУ № 18 — дом, в чем, собственно, не было ничего предосудительного, и потому он крайне удивился, когда дорогу ему преградили три дюжих милиционера.

— Он? — просто спросил, по-видимому, старший из них и ослепил подозреваемого фонарем.

— Кажется, он, — ответил другой, — но не похож.

— Притворяется.

— Тот повыше был. И помоложе.

— Значит, хорошо притворяется. И телегу с собой взял.

— А тот был без телеги! — вновь начал сомневаться старшина, сравнивая подозреваемого с зачинщиком митингa. — Еще курыть мне давал.

— Хите-ер, — заключил главный. — Ишь, дурачком прикидывается.

Ни живой ни мертвый, Афанасий Ольгович преданно смотрел в наведенный на него фонарик и терпеливо ждал, когда же наконец блюстители порядка определят истину и его отпустят. Но блюстители порядка Афанасия Ольговича почему-то не отпустили, а, напротив взяли с собой.

С грустью думая о том, что в столовую он сегодня никак не успеет, вольный фермер понуро покатил тачку в направлении райотдела. Взяв задержанного в полукольцо, стражники сосредоточенно молчали, готовые в любой момент пресечь попытку к бегству…

В ту же ночь Потап вернулся домой мертвецки пьяным и, не раздеваясь, заснул на полу в детской. Больше Господа он ни о чем не просил.

Глава 3. Поминки

Отсидев пятнадцать суток за хулиганство, Афанасий Ольгович был выпущен на свободу. Общение с уголовными элементами повлекло за собой разительные перемены: теперь Афанасий Ольгович смотрел на мир прищуренным глазом, цинично сплевывал сквозь зубы и в минуты особого волнения изъяснялся на тюремном жаргоне.

Вернувшись домой, он нашел свое хозяйство в запустении. Дверь сарая была открыта настежь и болталacь на одной петле. В сарае гулял ветер. От Катьки не осталось и следа. Зато поросенок обнаружился в целости и сохранности. Он бродил по саду в поисках пропитания и обгладывал кору с деревьев. За время отсутствия хозяина Кукс окончательно покрылся pыжей шерстью и стал похож черт знает на что. Фермер его узнал с большим трудом.

— Я там зону топтал, — медленно процедил он, наступая, — а ты тут харю наедал, каз-зел.

Питомец удивленно уставился на свиновода.

— Чего шары выкатил, урюк? — распалялся Афанасий Ольгович, видя в Куксе корень зла.

Пораскинув своими поросячьими мозгами, Кукс решил не связываться и, повернувшись к хозяину задом, потрусил прочь…

По календарю давно наступил март, но лютый мороз все еще держал природу мертвой хваткой. Мартовские коты были очень недовольны.

Афанасий Ольгович безвылазно сидел дома, тоскливо разглядывая из окна метровые сосульки. После случившейся размолвки, толстомордик был предоставлен самому себе. Изредка он подкрадывался к дому и тыкал в стекло свою отвратительную ряху, доводя фермера до полуобморочного состояния.

В конце концов терпение свиновода лопнуло и он решил, что с наступлением тепла поросенка надо продавать. Разумеется, предварительно придав ему товарный вид.

И однажды Афанасий Ольгович взял мешок и вышел на порог…

Толстомордик был пойман старым, испытанным способом. Польстившись на краюху хлеба, обжора угодил в западню и после продолжительной непримиримой борьбы оказался связанным.

— А-а! — возрадовался Цап, подняв его за задние ноги. — Попался, который кусался! У, сволочь, глаза б мои тебя не видели, тьфу!

Кукс молча висел вниз головой и опасливо косился на хозяина.

Афанасий Ольгович сел на порог, зажал поросенка между коленями и, коварно ухмыляясь, взял в руку опасную бритву. При виде холодно мерцавшей стали толстомордик занервничал, заерзал и принялся рычать.

— Сейчас, гадина, узнаешь, — пообещал Цап. Стой спокойно, а то тошно на тебя смотреть… Кому ты такой нужен? Сдохнешь, как последняя собака…

С этими словами он помазал спину животного мыльной пеной и приступил к бритью.

Процедура Куксу не понравилась. Подняв истерический визг, он вырывался и бился в конвульсиях, вследствие чего цирюльник допустил несколько порезов.

Вольный фермер настолько увлекся этим неблагодарным занятием, что даже не заметил, как в калитку вошел гость. Это был Потап.

Потерпев фиаско, председатель на какое-то время отошел от дел. О роде его занятий за прошедшие недели можно было судить по синеве вокруг глаз и некоторой одутловатости лица. Впрочем, уйдя, по старинному обычаю, в запой, Потап не оставил своих корыстных намерений и теперь вынашивал новые планы захвата клада. Но планы, надо сказать, были покa смутными.

Мрачно оглядев тушку, дрыгающую ножками, чекист полюбопытствовал:

— Кастрируете?

— Брею, — огрызнулся Цап, но быстро опомнился и поднял на нежданного гостя испуганные глаза.

— Зачем? У нее лишай?

— Н-нет, — выдавил фермер и, конфузясь, неловко попытался прикрыть животное мешком.

— Тогда зачем собаку мучить?

— З-зарос очень, гад.

— Да, — согласился Мамай, — действительно, волосатый какой-то. Что за порода?

Цап пожал плечами.

— Сам не знаю.

— Бульдог? — предположил Потап. — Но нет, не бульдог. Тот покрасивше будет. Бультерьер?

В этот момент толстомордик морщинистый, воспользовавшись растерянностью цирюльника, выскользнул из пут, грызнул хозяина за палец и побежал в огород.

— Точно, бультерьер, — проговорил Потап, проводив Кукса изумленным взглядом, — только старый очень.

— Отрок, — возразил Цап.

— Чего?

— Я говорю — молодой еще, в стадии отрочества. Это у него вид такой… усталый.

— Да, жизнь нынче трудная пошла. Я слышал, вы под следствием были? В райкоме об этом только и говорят.

Афанасий Ольгович посмотрел на председателя дерзким, прищуренным взглядом и тоном бывалого уголовника заявил:

— Было дело, менты как-то замели. Хотели дело пришить, но я отмазался. Меня голыми руками не возьмешь.

— Да уж, от тюрьмы и от сумы не зарекайся, — сказал Потап, думая о чем-то своем. — И что же вам инкриминировали?

— Сопротивление представителю власти — раз, уничтожение и разрушение памятников истории и культуры — два, организация групповых действий, нарушающих общественный порядок — три, — без запинки ответил Цап. — За все про все — пятнадцать суток с конфискацией… Чтобы откупиться, пришлось свинью отдать.

— Легко отделались. На вас это не похоже. Я вижу, вы становитесь совсем другим человеком. Нам такие бойцы нужны, закаленные, так сказать, в темницах и прочих помещениях. Да. Чуть не забыл! Завтра мы отмечаем круглую дату: пятьдесят дней как Ленин помер семьдесят один год назад, приходите, посидим в теплой компании. Будут только свои.

— Приду, — помедлив, пообещал завхоз. — Кабанчика продам и приду.

…В честь семьдесят первой годовщины со дня смерти вождя мирового пролетариата был дан траурный обед. На поминках присутствовали: товарищ Мамай, товарищ Брэйтэр, товарищ Куксов, товарищ Харчиков, товарщ Коняка, товарищ Сидорчук, другие неофициальные лица. В число других лиц вошли: Пиптик, сын товарища Коняки — Василий и дьякон козякинского прихода отец Иаков (в миру — Яшка Крендель), доводившийся Мирону Миронычу шурином и духовным братом. Его пригласили для отпевания покойного.

Первым речь держал Потап. Он открыл красную папку с надписью "Доклад" и хорошим голосом зачитал собравшимся два первых и два последних абзаца из доклада товарища Пономарева, напечатанного в газете "Труд" за 22 апреля 1985 года. Завершив вступительную часть фразой "Дело Ленина живет и побеждает", председатель захлопнул папку и обратился к дьякону:

— Приступайте, отче.

Отец Иаков опустил глаза долу, откашлялся и затянул бабьим голосом заупокойную. Райкомовцы, все как один, вытянули шеи, пытаясь разобрать бормотание дьякона. И лишь баптист вел себя так, будто мудреные слова ему давно известны, и даже подпевал в нос:

— Ижесинанебесиосподиами — илу — у — уй.

Наконец стали выпивать и закусывать. Как водится на поминках, за столом царило уныние. Пили молча и усердно. Особенно торопился дьякон.

— Ну, други мое, по единой, — предложила духовная особа, в нетерпении поднимая рюмку, — за царствие небесное.

— Странные все-таки у христиан привычки, — ни к кому не обращаясь, произнес чекист, — едва только проводят человека на тот свет и тут же садятся животы набивать.

— На все воля Божья, — смиренно молвил дьякон и, перекрестив уста, выпил рюмочку.

После второй присутствующие повеселели. Отец Иаков, сидевший по левую руку от Потапа, начал интересоваться: а кто, собственно, виновник торжества?

— Владимир Ильич, — сказал Потап.

— Это который? — благодушно спросил батюшка, раздирая остывшего цыпленка. — Это усопший Олейкин? Главбух подстанции?

— Нет, ваше преподобие, не главбух.

— Тогда Флейшман, значит. Знавал покойногo, знавал. Э-хе-хе, пути Господни неисповедимы.

— Нет, не Флейшман, ваше преподобие, — успокоил председатель, — нашего Ульяновым кликали.

Дьякон крайне удивился, даже перестал жевать.

— Ульянов? Что вы говорите! Я же его давеча в бане встречал. Здоров был, голубь. Хотя… его, кажется, Владимиром Олеговичем звали… Запамятовал, выходит. Э-хе-хе, — легко вздохнул святой отец, выдергивая из крылышка корни перьев, — неисповедимы пути Господни. Олейкина отпевал, Флейшмана отпевал, а вот Ульянова не довелось. Когда же он почил?

— Да уж давненько почил. Вам наполнить?

— Ага, сын мой, наполни за царствие небесное. Ну, други мое, по единой.

Преподобный Иаков выпил не крестясь и уж совсем по-мирски крякнул. Памятуя о дороговизне продуктов, он отложил разговор и торопливо принялся закусывать.

В комнате звучало однообразное чавканье и стук ложек.

Некоторую оживленность в поминальный вечер внес Афанасий Ольгович, опоздавший к началу мероприятия.

— А-а-а! — поздоровался Коняка. — Путчист явился! Вот я тебя!

— Плевал я на тебя, — хладнокровно заявил фермер, взглянув на недруга с такой брезгливостью, будто перед ним был таракан.

Опешив сперва от такой дерзости, Мирон Мироныч наконец пришел в себя и полез на Цапа с кулаками:

— Ах ты урка!..

— Сядьте, — осадил его председатель и прекратите так много курить. Известно капля никотина убивает лошадь?

— Я не лошадь, — поник баптист.

— Кони от него тоже иногда дохнут. Проходите Афанасий Ольгович, к столу. Что это на вас лица нет? Ешьте.

— Не хочу, — отказался Цап, присев справа от Потапа.

— Тогда пете.

— Не хочу.

— Не надо. Да что с вами? У вас такой вид, словно вам вот-вот рожать.

Свиновод и в самом деле выглядел неважно, он был необычайно скован и как бы прислушивался к самому себе.

— Кабанчика продали? — осведомился Потап.

— Нет, — тихо шепнул Афанасий Ольгович.

— Себе, значит, оставили?

— Нет.

— Куда же вы его дели?

— Я… Я… съел упыря…

— Как?

— Целиком. Довел он меня… Так я его зарезал и зажарил. Теперь вот… живот болит. Невмоготу…

— Конечно! Чего же вы еще ожидали от зверя, которого собственноручно закололи, а затем сожрали.

Слово взял дьякон. Тост его был краток:

— Ну, по единой, други мое, за упокой души раба Божьего… Как? — обратился он к Мамаю.

— Владимира, — подсказал тот.

— …раба Божьего Владимира, — закончил дьякон и опрокинул в себя рюмку.

— Здоров ты, поп, водку жрать, — с раздражением заметил Брэйтэр.

— На все воля Божья, — молвила духовная особа, ничуть не обидевшись.

Грустно посмотрев на обглоданные кости, дьякон поискал глазами съестное в других тарелках и, воспользовавшись курячьей слепотой, одолевавшей уже Каняку, стащил у того корявую начатую котлету.

Между тем сам Мирон Мироныч злобно таращился на Цапа левым оком. Еще секунду назад, навалившись на стол, баптист лез к фермеру целоваться, но Афанасий Ольгович ответил на его поползновения самым решительным отказом. Теперь отвергнутый искал повод к ссоре.

— А что это, Семен Семеныч, от тебя так псиной прет? — язвительно проговорил он.

— Я вам не Семен Семеныч, — ответил Цап миролюбиво.

— А я говорю — прет!

— А я вам не Семен Семеныч.

— А я говорю — прет!..

От этого скучного диалога Потапа отвлек дьякон. По единой он выпил уже четыре раза, и теперь ему нетерпелось поболтать.

— Так как, вы говорите, зовут именинника вашего? — возобновил церковнослужитель забытый разговор. — Я его знаю?

— Возможно. Личность известная. Ленин зовут. Слыхали?

От удивления дьячок разинул рот.

— Это который? — не сразу заговорил он. — Это который каменный?

Мамай оглянулся по сторонам и шепнул дьякону в самое ухо:

— Хочу вам заметить, отче, что он бывает не только каменный. Иногда под его каменной шкурой может скрываться… — тут Потап подумал, что следует остановиться и увести беседу в другое русло, — словом, чего там только нет.

Отец Иаков совершенно ничего не понял, но на всякий случай наложил на себя крестное знамение.

— Кстати, ваше преподобие, — сказал Потап, сделавшись серьезным, — я собираюсь открыть двухмесячные курсы дьяконов, платные разумеется. Вы не желаете помочь этому богоугодному делу и взяться читать там семинары?

Священнослужитель хотел было отказаться, но польщенный тем, что его назвали преподобием, дал свое согласие. Отвернувшись от него, чекист увидел закономерно наступившую сцену: схватив фермера за уши, Мирон Мироныч крепко чмокал его в нос.

Поминки проходили и должны были закончиться в непринужденной дружественной обстановке. Но тут Лев Аронович Брэйтэр задал совершенно неуместный вопрос:

— А когда приедет товарищ Степан?

— Он может прилететь самолетом из Брюсселя хоть завтра, — быстро нашелся Мамай, — но я, в ваших же интересах, всеми силами пытаюсь отложить его прибытие. Повторяю: в ваших же интересах. Вы готовы отчитаться? Где ваша работа? Вы расширили агентурную ceть или, может быть, вы пользуетесь поддержкой трудящихся? Вы даже палку в колесо демократам не можете вставить. А власти? Есть среди властей наши люди?

— Так там почти все наши бывшие люди, — робко заметил Куксов.

— Бывшие! — все больше раздражался председатель. — Вот именно что бывшие. А вот могyт они по старой памяти взять и… ну, к примеру, взять и отдать нам на реставрацию памятник?

— Moгyт, конечно, вмешался Харчиков, только взятку надо будет дать. А на кой он нам?

— Ни на кой. Я же сказал — к примеру. Но если вы не можете договориться с властями даже о такой мелочи, то что можно говорить дальше! Стыдно, товарищи! Нет, товарищу Степану это явно не понравится.

— За здоровье товарища Степана! — воскликнул Христофор Ильич петушиным голосом.

— И за товарища Мамая, — угодливо улыбнулся Куксов.

Чекист попросил не делать из его личности культа, после чего собравшиеся дружно выпили за скромность товарища Мамая.

— Скоро будут выборы в местный совет, — между прочим сообщил Харчиков. — Мой кум тоже баллотируется. Если повезет — будет наш человек.

Речь сама собой зашла о политике. Райкомовцы хулили новые порядки и вспоминали былые времена. Всем хотелось говорить, слушать не хотелось никому. Слушал один председатель. Хотя на самом деле он не слышал ничего.

Осененный внезапной идеей, он какое-то время сидел не шевелясь и бессмысленно катал пальцами хлебные шарики. Ну, конечно! Как же эта идея не пришла ему в голову еще месяц назад! Конечно! Пора брать власть в свои руки, точнее, в руки подпольщиков. Нужно баллотироваться в совет. Может, удастся запихнуть туда хоть одного из этих олухов. Почему нет? А уж тогда ничего не будет стоить получить генеральный подряд на реставрацию всех памятников в Козякинском районе. Детали можно будет обмозговать потом, на трезвую голову.

Председатель встал, вытянул изо рта баптиста селедочный хвост и жестом восстановил порядок.

— Товарищи, — сказал он, — есть предложение переходить к решительным действиям. Возражений нет? Нет. Ну-с, кто пойдет в депутаты? Я, не имея местной прописки, снимаю свою кандидатуру сразу же…

— А у меня есть прописка! — вскочил Пиптик, но, встретив укоризненные взгляды, быстро сел.

— Так кто же? — повторил вопрос Мамай.

Все посмотрели на первого секретаря. Согласно занимаемой должности, первым свое мнение должен был выразить Брэйтэр, но Лев Аронович молчал. Он колебался. Недавнее мероприятие вынудило его заметно поиздержаться. Одни только непредвиденные расходы вылились в двадцать миллионов. Более того, несмотря на то что конкурс уже давно прошел, председатель требовал дополнительных расходов еще и еще. Куда они уходили — неизвестно. Торговый магнат отдавал деньги с большим нежеланием и каждый раз подозрительно смотрел то на новую норковую шапку, появившуюся у товарища Мамая, то на его новые сапоги. На поминки председатель явился в прекрасном шерстяном пальто.

Нет, к новой затее с выборами следует подходить осторожно. С одной стороны, неплохо бы пробраться в совет — можно будет выхлопотать дополнительные торговые площади. Но с другой…

Лев Аронович задумчиво прожевал кусок котлеты и наконец спросил Потапа:

— Скажите, а кто… м-м… будет финансировать избирательную кампанию?

— Не задавайте глупых вопросов, — жестко произнес председатель. — Будете баллотироваться?

— Да, — выдохнул Брэйтэр.

— Решено. Кто еще?

— Я, — сказал Коняка-младший, доселе находившийся в тени.

— Ты кто?

— Это… Васятка, — представил сына Мирон Мироныч, указав в его сторону неверной рукой, — наследник мой. Душа человек.

Мамай оценил наследника мутным взглядом.

— Васятка? Молодец. Орел! Пойдешь депутатом… Сможешь навести порядок?

— Да, — страстно гаркнул Василий. — Только покажите, кого вешать и стрелять.

— Хорошо. Еще желающие?

Желание проявил и Харчиков, которого прельщали депутатские льготы и бесплатный проезд в общественном транспорте.

Почуяв, что наступил удобный момент, дьячок схватился за рюмку.

— Ну, други мое… — начал он, но не успел договорить и, уронив голову на грудь, забылся мертвым сном.

— Слаб здоровьем, — заключил Христофор Ильич.

По объективным причинам духовная особа не могла больше руководить застольем, и обязанности тамады возложили на Коняку.

Пили за здравие всех присутствующих, вместе взятых, и за каждого в отдельности. И после очередного тоста то один, то другой подпольщик начинал сознавать, что просто обязан стать избранником народа.

Депутатами решили стать все, за исключением Мамая и спящего дьякона.

Вечеринка затянулась допоздна. Всех ее участников окончательно разобрало, и они оказались в той стадии алкогольного опьянения, когда хочется одного — тосковать. Часть подпольщиков тосковала молча. Другие, наиболее стойкие, еще вяло ворочали языком, пытаясь спеть что-нибудь душевное. Владимир Карпович беспрерывно икал и собирал в кулек нетронутые продукты. Потап рассеянно рассматривал красные морды, сидящие напротив, и силился припомнить их имена или хотя бы фамилии. Сделать это никак не удавалось, мысли путались, а в ушах почему-то стоял шум прибоя.

Кто-то хлопнул его по плечу.

— Шеф, — медленно проговорил Вася, — пошли к тетькам.

— Куда? — не мог сообразить чекист.

— К тетькам.

— К ж-женщинам, — пояснил Пиптик.

— К женщинам? Женщины… — пробормотал Мамай. — Из-за этого золота я совершенно забыл о женщинах… Хотя… когда хочешь найти с ними общий… язык — всегда вспоминаешь о золоте… Вот ведь как… как сказал однажды я, мужчины правят миром, а… мужчинами правят женщины…

— Во шеф нажрался, а! Психологию тут развел. Пошли на улицу, шеф.

— Пошли.

Темной промокшей улицей, не разбирая дороги, двигалась лихая троица. То, что компания навеселе и ей на все наплевать, собаки чуяли за километр и даже не пытались ее облаять.

Весенняя сырость действовала отрезвляюще. Настолько отрезвляюще, что гуляки без особого труда находили нужное направление, но передвигаться самостоятельно им было еще трудно. Посредине, поддерживаемый двумя молодцами, шел Иоан Альбертович Пиптик. Ногами несостоявшийся Шелкунчик выделывал такие кренделя, что его мастерству могла бы позавидовать сама Майя Плисецкая.

Из лужи в лужу перепрыгивала луна. В воздухе чем-то пахло, вероятно, это было то, что называют запахом весны. Прямо по курсу в несколько рядов горели окна. Так безжалостно сжигать электричество могли только в государственных учреждениях или местах временного проживания. Где-то там, среди огней, и таилось злачное место.

— Пришли, — сказал наконец Вася.

Глава 4. Злачное место

Улица 26 Бакинских комиссаров пролегала с севера на юг, выходила на пустырь и там кончалась.

Улица Латышских стрелков брала свое начало с того же пустыря и тянулась с юга на север до самого элеватора.

Впрочем, возможно, все было наоборот и краеведам города Козяки еще предстоит установить здесь истину. Для облегчения же их работы следует лишь прояснить, что улица 26 Бакинских комиссаров и улицa Латышских стрелков — это одна и та же улица. Название первой указывалось на домах с четными номерами, второй — с нечетными. Впрочем, возможно, что и здесь все было наоборот и это обстоятельство также подлежит изучению.

Но так или иначе, улица бакинцев-латышей все-таки упиралась в пустырь и с этим фактом вынуждены будут согласиться все козякинские краеведы.

Недоразумение с двойным названием улицы можно было, собственно, и опустить, если бы оно не влекло за собой более существенные недоразумения.

Дело в том, что кроме скудной растительности и скамеек пустырь занимали два заведения. В одном здании размещалось женское общежитие консервного завода им. Баумана. В другом находился родильный дом № 3. (Ни роддома № 1, ни роддома № 2, ни тем более роддома № 4 в райцентре никогда не было.)

Каждый житель улицы 26 Бакинских комиссаров твердо знал, что если идешь по четной стороне на юг, то непременно выйдешь к общежитию. В свою очередь жители улицы Латышских стрелков, строго придерживаясь своей стороны, безошибочно находили родильный дом. Таким образом, роддом стоял слева, а общежитие — справа (хотя и на этот счет в Козяках бытуют разные мнения).

Но услугами роддома пользовались и граждане с других улиц, плохо знающие местные правила ориентирования. Окна общежития так же, как и роддома, были пронумерованы для удобства посетителей. Из форточек обоих корпусов с равной насыщенностью вырывались дамские вопли и детский плач. Такая обстановка нередко приводила к тому, что роженицы, подгоняемые внутренними позывами, забегали в общежитие и норовили лечь на стол перепуганного вахтера, которого тут же обступали с подарками и угрозами сопровождающие роженицу лица, требуя отдельную палату и обещая пустить все заведение к чертям на воздух, если, упаси бог, родится девка. Конечно, рано или поздно выяснялось, что произошло досадное недоразумение, но бывали случаи, когда это выяснялось уже слишком поздно.

На два сугубо женских заведения приходился лишь один мужчина, да и тот немец. Это был памятник Фридриху Энгельсу, торчавший посередине пустыря и равноудаленный от обоих зданий.

Появлялись здесь и другие мужчины, но в отличие от мудрого арийца долго они не задерживались. Посетители родильного дома приходили обычно днем, гости общежития собирались к вечеру.

Иногда незадачливые папаши держались не той стороны улицы и оказывались прямо под окнами работниц консервного завода. Отыскав окно с нужным номером, папаша бросал в него камешки и нервным голосом звал свою разрешившуюся от бремени супругу. Когда из нужного окна высовывалось ненужное лицо и начинало объяснять, что никакой Зины (или Нины) здесь нет, — папаша начинал смеяться, делая вид, что понимает юмор. Повеселившись вдоволь, он вновь просил позвать Зину (или Нину), но уже более серьезным голосом. Все то же ненужное лицо опять принималось втолковывать, что гражданин ошибся. Папаша начинал злиться, работница консервного завода — все больше раздражаться. Когда же наконец посетитель прозревал и потихоньку начинал осознавать, что стоит перед женским общежитием, в котором живут одинокие женщины и которых там много, — с ним случался моральный перелом. С этого момента папаши разделялись на две категории: одни извинялись и, конфузясь, топали к противоположным окнам; другие же, напротив, принимались хихикать и напрашивались в гости. После таких визитов, спустя нужный срок, наиболее гостеприимные работницы консервного завода покидали стены общежития и перекочевывали в учреждение напротив.

Словом, два двухэтажных дома, к которым выходила улица бакинцев-латышей, походили друг на друга не только формой, но и содержанием.

Василий был в этих местах частым гостем и потому легко ориентировался даже в темноте.

— Пришли, — сказал он.

Потап сбросил балетмейстера на лавку и осмотрел прилегающую территорию.

— Это кто там? — заволновался вдруг кладоискатель, увидев стоящего в темноте истукана.

— А, — отмахнулся Вася, — Карл Энгельс… или кто-то из них.

— Интересно, интересно, — проговорил Потап, устремляясь к памятнику.

На самом деле интересного ничего не было. При всех своих заслугах великий теоретик никогда не был вождем революции, что автоматически исключало его из числа подозреваемых. Единственное, что смутило чекиста, — это армейские ботинки Энгельса и его полувоенный френч. Но на подобные детали уже не стоило обращать особого внимания.

Тем временем Вася тормошил Пиптика, пытаясь привести его в чувство.

— Ванька! Ванька! Вставай, дурак! — горячился Василий. — Пришли уже, ну.

Старания его были напрасны — Иоан Альбертович окончательно размяк и выглядел невменяемым.

— Сам не пойдет, — заметил Мамай, — кантовать придется. Кстати, куда это вы меня привели? Неужели в этой глуши водятся женщины?

— Еще как водятся. Дом вот этот видишь? Так там теток одиноких, как грибов.

— А что там? Дом престарелых?

— Общага. Женская.

— Женская? Так чего же мы здесь стоим! Помню, был я однажды у студенток культпросветучилища…

— Здесь не культпросвет, — предупредил Василий. — Здесь люди рабочие, серьезные. Суровую правду жизни враз тебе покажут, пикнуть не успеешь. Никакого права выбора. Одному сюда лучше не ходить — пропасть можно.

— Понимаю. Может, ноги сделаем, пока не поздно?

— Со мной не боись. Со мной не тронут. Ну ладно, давай свидание назначать, а то холодно уже. Кого предпочитаешь?

— Брюнеток с голубыми глазами.

— Где ж я тебе ща брунэток возьму, начальник! Давай хоть имя подходящее выберем. Таня тебе подойдет?

Потап безучастно пожал плечами.

— Таня так Таня.

Коняка сложил руки рупором и заорал во всю глотку:

— Та-ня-аl Та-ня-а-а! Та-а-ань!

Из разных окон выглянуло несколько дамских голов.

— Выбирай, — кивнул Вася.

— Что, все Тани?! — растерялся бригадир.

— Большинство. Не все, конечно. Некоторые только прикидываются Танями, но поди проверь. Любая будет стукать себя в грудь и клясться-божиться, что она и есть Таня. Ладно, главное туда попасть, а там разберемся. Эй, тетя! — окликнул он голову, торчащую из ближайшей форточки. — Ты Таня?

— Ну.

— А мы к тебе. Открывай.

— Я-то открою, — сказала голова. — А вы точно ко мне?

— К тебе. К кому же еще!

— Клянись.

— Честное комсомольское.

— А то знаем мы вас. Вас только запусти. Что за мужики пошли! Раньше по бабам шастали, а теперь — по холодильникам.

— Не, холодильники трогать не будем, — пообещал Вася. — А кто сегодня на вахте?

— Баба Лида, — сообщила неведомая Таня.

— Плохо дело. Я ее знаю — зверь. Надо торопиться.

Окно отворилось. Балетмейстера подсадили на подоконник, и после недолгих колебаний Пиптик бесшумно опрокинулся в комнату. От толчка Иоан очнулся и продрал глаза.

— Здрасьте, девочки, — расцвел он в блаженной улыбке.

Следом забрался Вася. Потап замялся. Он хотел было сказать, что председателю райкома не пристало шастать по окнам, но тут из-за угла выступила чья-то тень.

— Ах вы паразиты! Вот я вас, кобелей! — закричала тень весьма нелюбезным голосом.

— Шухер! — прохрипел Василий. — Баба Лида!

Презирая самого себя, чекист вскарабкался на подоконник и через мгновение приземлился на что-то мягкое.

Девочки оказались гораздо старше, чем предполагал Потап, и это было не самым большим их недостатком.

"Лучше б я на поминках остался", — пятясь, подумал чекист. Но отступать было некуда — за окном бродила зловещая вахтерша.

Стороны представились. Мамай назвался Борей. "Чего ради я должен оставлять свои паспортные данные, когда еще неизвестно, чем все это кончится" — решил он про себя.

Девочек звали Таня и Клава. Решили выпить чаю.

— Сахару нет, — сообщила Клавдия.

Таня пристально посмотрела на вновь заснувшего Пиптика и сказала:

— Сейчас принесу.

Пока хозяйка ставила на стол посуду, Вася строил председателю идиотские рожи, подмигивал и незаметно подталкивал ногой. Потап хмуро рассматривал картинки с котами, приклеенные к стене.

Вернулась Таня и привела с собой даму с бигудями на голове.

— Который? — спросила незнакомка в бигудях.

— Тот, — указала Таня, — который в углу спит.

— Хлипкий какой-то.

— Какой есть. Будешь брать? А то я Сорокиной предложу.

— Ладно. Держи вот. — Дама отдала кулечек с сахаром, взвалила Пиптика на плечо и унесла в неизвестном направлении.

— Куда это они? — оторопел чекист.

— А я откуда знаю! — огрызнулась Таня. — Я им путевой лист не выписывала.

— Известно куда, — загоготал Вася, — жениться!

— Эта дама, как мне показалось, в возрасте…

— Старый конь борозды не испортит, гы-ы.

"Придурок, — тосковал лже-Борис. — И зачем я только согласился с ним идти! Черт знает что! Пиптика за кусок рафинада продали! Он, конечно, и того не стоит, но сам факт!"

Благодаря тому что удалось успешно сбыть Шелкунчика, чай пили сладкий. Во время чаепития Коняка активно подмигивал обеим дамам, но, встретив понимание лишь со стороны Тани, отдал предпочтение ей. Вскоре они ушли, даже не допив своего чая.

Потап и Клава остались наедине. Наступила неловкая пауза.

— А у вас довольно мило, — нашелся наконец бригадир, покосившись на плакат с изображением артиста Шварценегера.

— Да, — согласилась Клава и подула в блюдце. — А вы здешний?

— Приезжий. Приехал получить небольшое наследство от дяди, который умер.

— Получили?

— Нет пока… Нотариус никак не оформит сделку.

— А сейчас вы откуда?

— Я? С этих… с дня рождения.

— У вас здесь родственники?

— Угу, друзья моего дяди. Ну что я все о себе. Расскажите и вы что-нибудь о себе.

Клава подняла на чекиста свои маленькие глазки, которые не увеличивались даже толстыми линзами очков, и кротко сказала:

— Хорошо. Если вы так настаиваете…

И она поведала скучную историю своей первой и, как подозревал Потап, последней любви.

Начало было обычным: они столкнулись, глаза их встретились, и они тотчас же полюбили друг друга. Его звали Артур, и был он красивым блондином. Они любили друг друга до такой степени, что решили пожениться. Все было хорошо до тех пор, пока он не узнал, что Клава — профессорская дочь. И тогда, чтобы она не подумала, что он женится из-за денег, он решил временно отложить свадьбу. Клава убеждала его, что не думает ничего такого, но блондин оказался гордым человеком и уехал на Север зарабатывать деньги. С тех пор Клава живет в общежитии, вдали от папы-профессора, который за ней сильно убивается и обещает купить ей отдельную квартиру, машину и мебель, если она только вернется домой. Но Клава твердо решила найти свое счастье сама и чтобы какой-нибудь мужчина полюбил ее такой, какая она есть сейчас, не ведая о ее достатке. А уж потом, после законного брака, она его озолотит.

— Поэтому я никому не говорю, что у меня богатое приданое, — закончила профессорская дочь.

"Убогая фантазия", — подумал Потап, дождавшись конца рассказа, и, подавляя зевоту, спросил:

— Давно уехал блондинчик ваш?

— Девятнадцать лет назад, — отрешенно произнесла Клава.

— Ого, давно уже. Пора б и вернуться ему. Ничего, не огорчайтесь. Наверно, билеты не может достать. Сейчас на поезд сесть — проблема, сами знаете.

— Боря, — молвила Клавдия чуть помедлив, — а у вас какая была первая любовь?

— Маленькая, года три ей было. Мы с ней вместе в садик ходили… Со второй я уже в школе познакомился…

— Борис, я вас про настоящую любовь спрашиваю, — перебила профессорская дочка, игриво закинув ногу на ногу так, чтобы их было видно выше колена.

— Настоящую?! Да уж куда настоящей! Хотя нет, было у меня еще одно подобное безумство, уже в степенном возрасте. Общежитие у вас до скольких открыто?

— До одиннадцати.

Мамай взглянул на часы. Для того чтобы сразить старую деву какой-нибудь занимательной байкой, у него было двадцать минут.

Он вложился в пятнадцать. Сперва пришлось расскрыть государственную тайну и сознаться, что он не кто иной, как агент контрразведки. Затем Потап поведал несколько холодящих кровь эпизодов из своей профессиональной карьеры. Тут были и погони, и перестрелки, и различные шпионские хитрости. Кое-что рассказчик почерпнул из детективных романов, кое-что сочинил на ходу. Закончилось все, разумеется, несчастной любовью. Роковая женщина повстречалась Борису на границе Западного Берлина и Берлина Восточного. Спасаясь от ищеек израильских спецслужб, разведчик перелезал Берлинскую стену, рассчитывая укрыться на территории ГДР. В это же время и в этом же месте каменную преграду преодолевал другой человек, но ему до зарезу надо было попасть на капиталистическую сторону. Этим человеком и оказалась роковая женщина. Они столкнулись лбами на гребне стены, пристально посмотрели в глаза друг другу и сию же минуту влюбились. Ее звали Кэт, и она работала на вражескую разведку. Роман их длился полгода. За этот срок Борис, пользуясь любовью и преданностью Кэт, получил от нее уйму полезной для Родины информации, за что и был награжден почетной грамотой. Впрочем, Кэт в свою очередь сообщила своему начальству также немало интересного и была повышена в должности. Но счастье их длилось недолго. Ему поручили новое задание, и когда он вернулся, то Кэт на прежней явке не нашел. Там жили совсем другие люди. Больше Боря и Кэт никогда не виделись…

— А вы не пробовали найти ее через адресное бюро? — затаив дыхание, спросила Клава.

Мамай посмотрел на нее с сожалением.

— Дело в том, что у всех шпионов есть скверная привычка поселяться под чужими именами.

— Ой, как жалко. Моя подруга тоже замуж за иностранца выходит.

Воцарилось тягостное молчание. За спиной кипела жизнь: стучала посуда, гремела музыка, кто-то смеялся и густо пахло жареное сало.

— Ну-с, — спохватился чекист, — поздно уже. Пора б и…

— Что бы вы ни думали, — перебила Клава, — но я считаю, что порядочная девушка не должна соглашаться на все в первый же вечер.

— Верно, — быстро кивнул Потап, — я тоже так считаю. Ей нужно дождаться хотя бы второго вечера.

— Да? А вы завтра придете?

— Я еще сегодня не ушел.

— У меня такое чувство, — страстно заговорила Клава, выдвинув вперед нижнюю челюсть, — что мы с вами здесь целую вечность, как будто бы завтра наступило уже сегодня.

— С чего бы это? — насторожился Потап, отодвигаясь.

— Мне кажется, словно я вас знаю уже сто лет! — Hадвигалась Клавдия.

— Это вам только кажется. Меня тогда еще в живых не было. Так что завтра будет завтра, а сегодня мне пора идти. Общежитие скоро закроется.

— Оно давно закрылось.

— Как это? Вы же сказали, в одиннадцать!

— До одиннадцати сюда впускают, но выпускают только утром. Работа у вахтерши такая: всех впускать, никого не выпускать. Ей за это наши девочки в конце месяца премию платят.

— Я этого не знал, — обеспокоенно сказал Потап. Клава оживилась:

— Займемся чем-нибудь?

— Придется. В шахматы играете?

— Шахмат нет. К тому же я играю только в шашки. В поддавки.

— Жаль. А у меня шашек нет. Всегда с собой ношу, а сегодня как-то забыл, — огорчился лже-Борис, хлопая себя по карманам. — Ну что ж, пойду поищу.

— Может, в карты? — Пыталась удержать его профессорская дочь.

Мамай взглянул на собеседницу и, хотя ей не было еще и сорока, дерзко спросил ее отчество.

— Петровна, — сказала Клавдия, каменея.

— Так вот, Клавдия Петровна, шашки гораздо лyчше развивают умственное мышление. Настоятельно рекомендую. А уж после того, как оно разовьется, можно садиться и за карты.

Потапу было не до шашек. Ему надо было в туалет. Побродив по коридору, он разыскал в тупике дверь, но она оказалась крест-накрест забита досками. Открытый туалет нашелся на втором этаже. Туалет, как и все заведение в целом, был тоже женским, поэтому такие дополнительные удобства, как писуары, в нем отсутствовали. Судя по всему, в единственной кабине кто-то был. Во избежание конфуза Мамай отошел к окну. Прошло пятнадцать минут, а из кабины не выходили. Более того, там слышалась возня и совершенно неуместный лязг железа. Потап нетерпеливо постyчал в дверцу.

— Мадам, нельзя ли побыстрее?

В кабинке вдруг стало тихо. Прошло еще несколько минут, но по-прежнему никто не появился. Потап топтался на месте, словно конь. Плюнуть и просто так уйти он не мог. Туалет не то место, откуда уходят с тем, с чем и пришли.

— Помощь не нужна? — не церемонясь, поинтересовался чекист.

Наконец щелкнул шпингалет и с тихим скрипом дверца отворилась…

Застыв, они стояли друг перед другом, будто восковые фигуры. Но несмотря на внешнюю неподвижность, внутри каждого из них бушевали страсти. Схематично душевное состояние первого человека можно было выразить так: крайнее изумление — изумление — недоумение — подозрение — жажда крови. Второй испытывал несколько иные чувства: испуг — сильнеиший испуг — паника.

Первым был, конечно, председатель. Первым он и пришел в себя.

— Манюня… — сказал он тихо, — ты ли это?

С затравленным взглядом, осунувшийся, неузнаваемо изменившийся, но тем не менее вне всякого сомнения это был он — беглый подмастерье.

— Я, — признался эфиоп.

Мамай подозрительно осмотрел домашние тапочки эфиопа, вязаные носки, не новый байковый халат и спросил шепотом:

— Ты что здесь делаешь, скотина?

— В туалете… быль.

— Больше месяца? Ты что, издеваешься? Ты хочешь убедить меня в том, что пока я, твой лучший друг, недосыпал ночами, пока твой папа убивался по тебе в припадках, пока твои соратники места себе не находили, ты, козья морда, отсиживался здесь? В бабской казарме! Нет, этого не может быть! Потому что если это так, то я тебя задушу.

— Спаси меня, Потап, — жалобно заныл Тамасген.

— Сначала я тебя задушу.

— Я тебе все объясню.

— Ладно, — сказал Мамай, немного остыв, — но если ты мне объяснишь не все…

Чекист огляделся вокруг в поисках какого-нибудь тупого тяжелого предмета, но не нашел ничего подходящего.

Впрочем, ничего подобного и не понадобилось — Гена объяснил все.

Они уединились в маленькой каморке, где хранились швабры, ведра, веники и прочий инвентарь. Сбивчиво, задыхаясь от волнения, эфиоп начал исповедоваться.

…В тот памятный день Тамасген с утра сидел в конторе, дожидаясь шефа. Вместо шефа часов около десяти пришла незнакомая девушка и спросила Мирона Мироныча, пояснив, что он обещал ей сделать инструктаж. В интересах дела эфиоп решил выяснить, что конкретно она имеет в виду и не может ли он помочь. Незнакомка сама точно не знала, но предложение восприняла с радостью. К тому же у нее сломался телевизор, и Гена вызвался его починить. Короче, еще до обеда они оказались у нее дома, в общежитии. К вечеру того же дня они выяснили, что жить друг без друга не могут. Что происходило в следующие три дня, гордость Африки не помнил, потому что много пил и мало спал. Очнувшись на четвертый день голым, со связанными руками, ногами и кляпом во рту, эфиоп вдруг осознал, что вполне мог бы жить и без этой доброй, но назойливой девушки. С этим осознанием он пролежал до вечера в запертой комнате, пока не вернулась с работы она. Они поздаровались, Гена сказал, что очень рад был познакомиться, но ему пора уходить. Люда не поверила. Гена принялся уверять, что ему действительно надо идти, но Люда, видимо, опять не поверила, потому что на следующий день он вновь оказался связанным. И так каждый день. Разумеется, эфиоп пытался сбежать, но бежать было не в чем, все его вещи Люда спрятала, выдав взамен халат и тапочки. И лишь неделю назад Тамаcгену удалось втереться в доверие своей владелицы и освободиться от пут. Теперь он мог самостоятельно выходить на короткое время из комнаты, но не чаще трех раз в сутки.

— Спаси меня, Потап, — заблеял подмастерье, преданно заглядывая бригадиру в глаза.

— "Спаси-и", — передразнил Потап. — Потаскун! О чем ты раньше думал?

— Я думаль…

— Молчи! Знаю я, о чем ты думал.

— Я больше не бу-ду. Давай убежим.

— Куда ты побежишь, дура, в тапочках? Курам на смех. Еще подумают, что я с тобой знаком. Да и не время сейчас. Я за тобой вернусь. Дня через два. К твоему внезапному возвращению никто морально не готов. Придется тебе пораспутничать еще пару дней. И вот еще что, — предостерег Мамай, — поменьше шляйся тут в таком виде. Ходишь, как евнух. Где-то здесь, в окрестностях, бродят Пиптик и сын баптиста. Не хватало еще, чтоб они встретили тут уважаемого товарища Степана. Вот будет потеха! Учти, если попадешься кому-нибудь на глаза, — я от тебя отрекусь. А сейчас тихо, как мышка, беги к своей невесте и не высовывай носа. Она, должно быть, уже объявила розыск. Дуй!

Соблюдая меры предосторожности, африканец прокрался вдоль стены и, бросив из полумрака просительный взгляд, шмыгнул в комнату № 36. Бригадир прикрывал его с тыла. Все обошлось спокойно.

На лестничной площадке между первым и вторым этажом Мамай наткнулся на Пиптика. Балетмейстер сидел на детском трехколесном велосипеде и тихо плакал. Увидев председателя, он растер по щекам слезы и страстным голосом объявил:

— Я женюсь, женюсь нa ней! Она такая женщина!

Мамай посмотрел на него сверху вниз, зевнул и прошел мимо. Все это становилось скучным — слишком много любви для одного дня.

Сбежав по ступенькам и набрав разгон, Мамай ринулся прямо на проходную.

— Сделал дело — гуляй смело! — гаркнул он, застегивая на ходу пальто. — Мамаша, открывай врата! Осторожно, я иду! Что?! Спишь на посту!

Разбуженная необычным шумом, баба Лида вскочила с тахты и бросилась к дверям. Напористость молодого человека сбила ее с толку, и она смогла что-то сообразить лишь тогда, когда замок уже был откpыт.

— А? Что? Кто? — растерялась вахтерша.

— Кто?! Вы еще спрашиваете? Как фамилия?

— Ма… Ма… Ма… А ты кто такой?

— Идите работать и никого не выпускайте. И за что вам только премию платят?

Из злачного места Потап убрался с легким сердцем и тяжелой головой.

Глава 5. Возвращение блудного сына

Поминки кончились. Начались будни.

В спешном порядке было созвано бюро райкома, где председатель официально заявил, что со дня на день прибывает товарищ Степан, если только в Брюсселе будет летная погода. В связи с надвигающейся проверкой Потап призвал соратников к решительным действиям и вытребовал у Брэйтэра миллион на непредвиденные расходы.

Время для освобождения заложника было выбрано наиболее безопасное, когда работницы консервного завода им. Баумана должны заниматься консервированием. Около полудня Мамай стоял на подступах к общежитию.

За три прошедших дня обстановка здесь заметно изменилась. Теперь пустырь пересекала глубокая траншея, протянувшаяся от общежития к родильному дому. Вдоль траншеи бродили мужики с огромными гаечными ключами, заглядывали в нее и скверно матерились.

Потап взобрался на холм свежей земли и спросил человека в фуфайке:

— Что-нибудь ищете?

— Трубу прорвало, — охотно пояснил человек. — Вода текет и текет. В этих помещениях всю дорогу авралы. Пакостный, понимаешь, народ эти бабы — все норовят какую-то гадость в унитаз бросить. А канализация — она, понимаешь, не резиновая. Колено забьется или тот же стояк, понимаешь, и все — пробивать надо. Но такого еще не было. Я тут девять лет сантехником, а такого еще не было. Вишь, как разворотило. Такое только бомбой можно натворить. Теперь придется…

Чекист равнодушно посмотрел в залитую водой канаву и, не дослушав сантехника, пошел прочь.

За траншеей, как раз напротив места аварии, возле трактора суетились рабочие. Кто-то свистнул — трактор затарахтел, напрягся и поволок к зарослям акации памятник Энгельсу. Знаменитый немец, свергнутый за то, что под ним прорвало трубу, был доставлен, как бревно, на окраину пустыря и там брошен.

"Черт! — с раздражением подумал кладоискатель, наблюдавший за этой оперaцией. — Легко и просто. Ни тебе пуп надрывать на митингах, ни затевать всякие дурацкие комбинации. Несправедливо. Надо проверить, не проходят ли и под моим Ильичом какие-нибудь коммуникационные линии. Если его так трудно взять сверху, то, может, легче будет снизу!"

Беспрепятственно проникнув в общежитие, Мамай поднялся на второй этаж и остановился перед дверью с номером "36".

За дверью было тихо. Потап вынyл из-за пазухи сверток со старой одеждой, в которой пленник смог бы добежать до дома, не околев в пути, и тихо постучал.

— Входить, пожялуста, — позвал африканец.

Не медля больше ни минуты, чекист устремился выручать товарища. Пленник предстал перед спасителем в несколько неожиданном ракурсе: он идиллически восседал за столом, накрытым белой скатертью, и запихивал в рот многослойный бутерброд. При виде бригадира подмастерье замер, забыв опустить руку. Варенье медленно стекло с булки, капнуло на скатерть и расползлось розовым пятном. Тут же, за столом, сидела Люда, которая не замедлила отвесить Гене оплеуху за его неряшливость.

"Ого, — решил Потап, быстро сориентировавшись, — кажется, засада. Надо менять тактику".

— Гражданка, — произнес он канцелярским голосом, — вы нарушаете правила социалистического общежития. Попрошу не нарушать и выдать представителям власти гражданина, проживающего у вас без прописки.

Эфиоп привстал.

— Сядь, — сказала гражданка.

Гена покорно сел.

— Повторяю, — нахмурился чекист, — согласно правилам социалистического общежития…

— 3драсьте, какого еще общежития?

— Социалистического.

— Его давно отменили, социализм ваш. Разве не слыхали?

— Социализм отменили — общежития остались, — проговорил Потап, сохраняя хладнокровие. — Посторонних прошу очистить помещение.

— Это кто посторонний?

— Вот он! Где его паспорт? Какой он национальности?

— Не знаю, какой он там нaциональности, а только он супруг мой будущий. А вот вы кто такой?

— Я?! — угрожающе переспросил чекист и, достав из внутреннего кармана красное удостоверение, ледяным голосом сказал: — Я — представитель власти…

Нарушительница прыснула:

— Чем это вы там махаете? Смотрите, сильно не махайте, а то, если потеряете, — вас в библиотеку не пустят без билета.

Мамай остолбенел. Не в силах сказать что-либо умное, он только растерянно хлопал глазами.

— Я про вас все знаю, — хихикала Люда, мне Гена все рассказал.

Подмастерье глупо улыбнулся.

— Чего лыбишься, болван? — вскипел бригадир. — Я тут кривляюсь, как клоун, а ты!.. Смеяться вздумал?!

— Не бейте его! — вступилась нарушительница. — Он слабый.

— Знаю. Особенно на голову.

— Да вы садитесь, — пригласила хозяйка. — Бутерброд намазать?

— Намажьте, — согласился Потап, подсаживаясь к столу — Варенья — побольше, булки — поменьше. Я ограничиваю себя в мучном.

После сладкого Мамай заметно подобрел. На щеках его выступил румянец, лоб покрылся испариной.

— Ну, — произнес он умиротворенно, — как сказал однажды я, давайте расставим закорючки над "й". Вас, кажется, Людой зовут? Так вот, Людмила, у вас, должно быть, уже было время убедиться, что это за гусь. Жалкий тип, не говорите. Так что, раз уж я сюда зашел — я берусь избавить вас от его компании. Несите одежду. Я его сейчас заберу.

— Как это заберете? Он мне жениться обещал! У меня свидетели есть.

— Он всем так обещает. И тоже при свидетелях.

— Но как же так! Я его поила, кормила и… все такое остальное, — чуть запнувшись, добавила Люда.

— Все съеденное и выпитое он вам возместит в недельный срок. А вот насчет всего такого остального… — Потап строго посмотрел на сластолюбца, который тут же отвел кроличий взгляд от скалообразного бюста хозяйки. — Тут уж… что упало, то пропало, как говорится.

— Хорошенькое дело! Пропало!

— Хорошо, он перед вами извинится. Гена, извинись перед дамой немедленно.

— Не нужны мне его извинения. Пусть женится.

— Но, мадам, зачем он вам сдался? Да вы посмотрите на него! Он ведь потребитель! У него один секс на уме!

— Неправда. Вы про него плохо думаете. У него два секса на уме.

Эфиоп зарделся.

— Хорошо, пусть. Хотя лично я думаю, что вы преувеличиваете. Этот аферист и здесь ввел вас в заблуждение. Но даже если бы это было и так, вы считаете, что этого вполне достаточно, чтобы сыграть свадьбу?

— Он говорил, что любит.

— Врет.

— Он утверждал, что искал меня всю жизнь.

— Чушь.

— Клялся, что лучше меня никого не видел, — настаивала Люда, не веря, что счастье ускользает от нее.

— Господи, какая глупость.

Тамасген, не допущенный к диспуту, на котором решалась его участь, довольствовался ролью стороннего наблюдателя. Он нервно ерзал на стуле и метал в собеседников беспокойные взгляды.

Дама начала всхлипывать.

— Обещал… Обещал за границу увезти… В Германию…

— Куда? Да вы присмотритесь к нему повнимательнее. Он похож на немца? Да уж, — Потап саркастически ухмыльнулся, — истинный ариец! Как это я сразу не заметил!

"Сейчас будут слезы", — с тоской подумал чекист, всегда терявшийся при виде излишней сентиментальности.

Он угадал. Подбородок девицы мелко задрожал, губы искривились, веки покраснели и стали влажными.

— Обману-у-ул, — заревела несчастная.

— Ну, не стоит так огорчаться, — пытался успокоить ее Потап. — У меня есть один знакомый еврей. Он уезжает на историческую родину. Могу с ним поговорить… Он вас вывезет… Не кручиньтесь так…

Потап ждал. Он знал, что женские слезы просто так не проходят. Обычно они являются предвестником либо чрезмерной уступчивости, либо непреодолимого упрямства. Случилось последнее.

Люда перестала кручиниться, высморкалась в мужской носовой платок и спокойно сказала:

— Я в суд подам.

Приятели переглянулись. Судебное преследование никак не входило в их планы. Потап, правда, не прочь был посмотреть, как выглядел бы африканец с бритой головой и в компании двух охранников, но только не сейчас.

"Может шум подняться, — мыслил бригадир, — мне это совершенно ни к чему. Все из-за этого дурака."

— Зачем же в суд? — развел руками Потап.

Люда колебалась всего секунду, по истечении которой ее женское чутье безошибочно угадало уязвимое место оппонента.

— Да, в суд! — повторила она еще тверже. И пусть вас посудят.

— Минуточку, а я-то тут при чем?

— В суд, в суд, в суд. Вы мешаете нам воссоединиться.

— Я?! Да воссоединяйтесь на здоровье. Из вас получится идеальная пара.

Эфиоп удивленно уставился на товарища, так быстро отрекшегося от него. Бригадир пожал плечами — ничего, мол, не поделаешь, брат, придется жениться.

— Берите, — безучастно сказал он, — забирайте прям сейчас. Вот только приданого за ним никакого. Голодранец он. Если таковые условия вас устраивают, то будем считать, что сватание состоялось.

Сосватанный Тамасген хотел было возразить, но невеста властно остановила его жестом.

— Все должно быть официально, — потребовала она у свата.

— Будет, — кивнул Потап.

— Со свадьбой и музыкой.

— Шумное гулянье с мордобитием придется отложить по причине нехватки средств. А вот тихую попойку я вам обещаю, под аккомпанемет.

— А венчание?

— Сделаем, — подумав, пообещал сват.

— А свадебное путешествие?

— В мои полномочия это не входит, так же как и обеспечение медового месяца.

Впервые договаривающиеся стороны обратили внимание на Гену.

— В заграницу обещал, — сурово напомнила невеста.

— Обещал? — поддержал ее сват, угрожающе сдвинув брови. — Куда повезешь молодую жену?

Новоиспеченный жених искоса посмотрел на обоих, скрестил на груди руки и надменно заявил:

— В Мюнхен поедем.

— Ну вот! Он опять за свое, — развеселился Мамай.

— В Мюнхен, — повторил эфиоп упрямо, — у меня там тетя.

— Правда? Ты мне об этом никогда не говорил.

— А ты не спрашиваль.

Переговоры были окончены. Невеста и сват ударили по рукам. Люда согласилась выдать одежду Гены, но взамен потребовала его паспорт. Паспорт бригадир отдал без колебаний.

— Поздравляю, женишок, — язвительно произнес он, когда хозяйка вышла.

— Что ты затеяль? — шепотом спросил эфиоп.

— Ничего, — ответил бригадир также шепотом.

— А что мы будем делать?

— Я — ничего.

— А я?

— Ты что, не слышал, о чем шла речь? Ты женишься.

— Да? И ничего нельзя сделать?

— Ничего. Надо было раньше думать, до того, как ты… это самое… напал на несчастную. А судя по тому, как эта дамочка уверена в себе, есть подозрение, что эти твои… — Потап деликатно отвел взгляд, — неоднократные нападения повлекли за собой вполне естественные последствия. И если это так — тебе ни за что не отвертеться. Что делать! Равноправие женщин с мужчинами достигло такого уровня, что это равноправие женщины уже могут отстаивать в суде. Ты, конечно, можешь и удрать до суда, но, в интересах дела, я тебе этого не позволю. Если твоя невеста пойдет по инстанциям, то мне будет довольно трудно убедить соратников, что товарищ Степан, который больше месяца был в Брюсселе, и злостный бабник, которого в течение этого же месяца видели в женском общежитии, — это два совершенно разных негра. Так что, дорогой компаньон, придется тебе вступить в законный брак и увезти жену с собой. Любишь кататься, люби и саночки возить. Я всегда говорил, что потребительское отношение к женщинам доведет тебя до ручки. Внеси и ты хоть какую-то лепту в наше общее дело. Ничего, со мною случалось и похуже. Кстати, я подозреваю, что эта твоя лепта будет для тебя не слишком в тягость.

— Ладно, — быстро согласился компаньон, — буду жениться…

В комнату вошла Люда, неся на руках стопку аккуратно сложенных вещей. Сверху лежала выстиранная, тщательно наглаженная рубашка…

Когда подмастерье облачился в чистые, отутюженные брюки, подозрение бригадира стало возрастать.

Невеста провела их до лестницы и спросила у Потапа, как у старшего:

— Ночевать вы его ко мне приведете?

— Мада-ам, — сказал Потап наставительно, отведя ее в сторону, — не позорьте наши нравы перед иностранцем. Что о нас могут подумать? Точнее — о вас. Порядочная девушка не должна позволять ничего лишнего до брачной ночи. Особенно жениху. Он вас потом больше уважать будет.

Путь к дому № 12АБ выбрали самый короткий. Шли глухими улицами, по раскисшим дорогам, где в эту пору года мог пробраться только пешеход или гужевой транспорт.

Мамай рассказывал о блестяще разработанной и проведенной операции, которая едва не увенчалась успехом.

— Он был в моих руках, — перешел Потап к кульминационной части. — Я его даже мог пощупать. Целая скала золота! Мы готовы были броситься друг другу в объятия, чтоб не расставаться никогда. Ильич уже склонялся в мою сторону, он почти падал, но тут…

Бригадир замолчал, вновь переживая драматический момент.

— Что? — не выдержал напряжения Гена.

— Лебедка.

— Какая?

— Грузовая.

— Что?

— Поломалась, — произнес Потап замогильным голосом.

От ужаса эфиоп прикрыл ладонью рот и сочувственно покачал головой. После минуты молчания он спросил:

— А потом? Памятник ты сняль?

— Вот дурак! Я ж говорю — лебедка поломалась!

— А-а… А что такое лебедка?

— Это такое приспособление, которое накручивает, — нетерпеливо пояснил бригадир. — Запчасть такая в кране самая главная. Короче, какая уже разница!

— И без нее кран не может работать? — догадался подмастерье.

Потап сердито посмотрел на друга.

— Если б мог — я бы сейчас не месил грязь в этой дыре, а играл в гольф на острове Майорка. Эх! Из-за какой-то грузовой лебедки!..

Негр ничего не сказал и как-то странно улыбнулся. В этой улыбке чекист увидел если не презрение, то во всяком случае снисхождение. "Чего он лыбится, — обозлился Потап, почувствовав к эфиопу внезапную ненависть. — Над кем это он смеется! Пока я надрывался, этот урюк по бабам шлялся! Дешевка! Пиптика хоть на сахар выменяли, а за этого чуть приданое не потребовали. Мученик! Что-то не сильно он похож на того лишенца, которого из себя изображал. Морду наел — хоть поросят бей. Больше месяца жрал, пил, спал… и пользовался прочими благами, а теперь строит из себя жертву. Сволочь. Сидит на моей шее… Черт! Из-за какой-то грузовой лебедки…"

Мамай оглянулся и, убедившись, что их никто не видит, дал эфиопу увесистого пинка. Лишенец подпрыгнул и выкатил глаза, требуя объяснений.

— Чтоб знал, — прозвучал исчерпывающий ответ.

Снег растаял, оголив землю. Его жалкие остатки еще лежали под забором и с северной стороны домов. В глазах рябило от спичек, бумажек, этикеток и прочей дребедени, накопившейся за зиму. Отовсюду капала вода, все шевелилось и блестело. Почва сочилась жиром. Казалось, что ею можно начищать сапоги. Воробьи проявляли такое оживление, какое позволительно только в марте. Пришла весна.

Перед подъездом небоскреба эфиоп осмелился спросить:

— А что делаль дядя Феофиль, когда узналь, что я… пропаль?

— Плакал, — равнодушно ответил Потап.

— Плакаль?!

— Да, плакал. А чего ты так удивляешься? Такое часто случается, когда на человека обрушивается долгожданная радость — он плачет. Сейчас зайдем опять начнет реветь. На этот раз от горя. Я ему о твоем возвращении еще ничего не говорил. Решил сделать сюрприз.

Тамасген заметно омрачился.

— А что я ему скажу? Где я биль?

— Аппендицит, скажешь, отрезали. Или гланды. А лучше — и то, и другое. Кстати, я ему от твоего имени письмо написал, где во всем сознался. Так что теперь можешь называть его папой вполне откровенно. О женитьбе, я думаю, лучше не сообщать. У него сейчас и так забот хватает…

Забот у Буфетова было действительно много. Он сражался. Вот уж две недели, как на кухне квартиры № 96 велась беспощадная война с тараканами.

Прежде чем начать боевые действия, Феофил Фатеевич купил на базаре пакет с загадочным желтым порошком. Как утверждал продавец и гласила рукописная этикетка, в пакете было не что иное, как "Ификтивное средство на основе иpaнскoгo яда против тараканов, прусаков, вшей, клапов и остальной нечисти".

Решив быть беспощадным, Феофил Фатеевич приобрел сразу два кулька. Дома, вскрыв один из них, он показал чудодейственное средство Потапу и с сомнением спросил:

— Как вы думаете, это на них подействует?

— Судя по запаху, эта дрянь убивает все живое, — поморщился квартирант.

Но иранский яд действовал тараканам лишь на нервы. Не церемонясь, Феофил Фатеевич насыпал порошок в углы, на плинтусы, под газовую печь и по полу, где проходили караванные пути насекомых. Все было напрасно. С приходом темноты банды зловредных тараканов по-прежнему совершали дерзкие набеги, шурша и не давая Буфетову покоя.

— Почему же они не умирают? — недоумевал Буфетов. — Загадка природы. А может, они не сразу умирают, а постепенно?

— Верно, верно, — резвился Потап. — Вы плиту отодвиньте. Они все, должно быть, уползают туда и там тихо кончаются. У них там тараканье кладбище.

Феофил Фатеевич не отвечал. Он и сам давно заметил, что средство против тараканов, прусаков и прочей нечисти идет этой нечисти только на пользу. Непутевый отравитель был в отчаянии. Трудно сказать, до какой бы степени это отчаяние дошло, если бы щедрый на выдумки квартирант не подал новую идею.

— Используйте их здоровье против них же самих, — посоветовал он. — Я понял — секрет в другом. Раз уж ваши кухонные звери от этого порошка только толстеют, то, стало быть, они растолстеют так, что не смогут пролезть ни в одну щель. Да и бегать они стали медленно. Так что скоро вы их сможете давить, сидя на табуретке…

Когда блудный сын с товарищем пришли домой, Феофил Фатеевич, стоя на коленях и занеся тапок над головой, терпеливо выжидал, когда рыжий таракан вылезет наконец из-под холодильника.

Первым в кухню вошел Мамай.

— Ну, сколько истребили? — осведомился он.

— Двадцать семь. Жду двадцать восьмого.

— Я вам тут еще одного привел, — сообщил Потап, указав на Гену.

— Сынок… — сказал Буфетов, не меняя позы. Пришел все-таки…

— Пришель… папа, — пробормотал эфиоп.

Чекист окинул отца и сына саркастическим взглядом, посмотрел на часы и торопливо произнес:

— Ну, ладно, не буду мешать семейному торжеству. Геннадий поможет вам в вашем ратном деле, а меня ждут мелкие государственные дела.

Глава 6. Политика — это не только красивые слова

К выборам готовились всем райкомом. Готовились тщательно и с самого утра. На обед никто не уходил — каждый принес с собой бутерброд. Бутерброды у всех были разные, но тема для разговоров была общая. Говорили о спасении отечества вообще и Козякинского района в частности. В качестве спасителей видели себя почти все. Особенно ясно видел себя Мирон Мироныч. Он суетился и требовал выдвинуть его кандидатом в числе первых, поясняя это тем, что не имеет постоянного источника дохода. С места встал Лев Аронович и с пафосом заявил, что доходы тут ни при чем, а к власти нужно допускать только опытных руководящих работников. Не утерпел и Куксов. Вздрагивая от возмущения, он призывал не держать его за дурака, отменить все льготы и попросил поддержать его кандидатуру. В стане райкомовцев наметился раскол. В полемику вступили и Вася с Пиптиком, приглашенные в качестве наблюдателей…

Ударом кулака об стол Потап прервал балаган и призвал собрание избирателей к порядку. На повестку дня был поставлен главный вопрос: кого и от какой партии выдвигать.

Первая половина вопроса решалась сразу: за иссключением товарища Мамая, в кандидаты записались всем составом. По второй половине начались прения.

Никто не хотел баллотироваться от демократов, скомпрометировавших себя повышением цен. Открещивались также и от "зеленых", известных во всем мире своими хулиганскими выходками. Наиболее перспективными на выборах обещали быть коммунисты, с которыми трудящиеся связывали воспоминания о беззаботном прошлом. Неплохие шансы оставались и у аграриев, в лагерь которых перебегало все больше горожан. Положение предпринимателей было шатким. С одной стороны, у них имелись деньги, и в большом количестве, с другой — враги-пролетарии, которых тоже было немало. И если деньги могут решить все, то пролетарии те же деньги могут запросто и экспроприировать.

Масла в огонь подлил председатель, заявив, что во избежание конкуренции от каждой политической партии выдвигать можно не больше одного кандидата.

— Не путайтесь друг у друга под ногами, — наставлял он. — К власти мы пойдем одним путем, но под разными флагами. Флаги будут раздаваться в зависимости от склонности характера кандидата и наличия вакантных мест.

Крепкий коммунистический плацдарм достался директору базара. Остальные ниши заполнялись райкомовцами в добровольном порядке. Лишь вольный фермер проявил малодушие и попросил рассматривать его исключительно как избирателя.

— Ничего не выйдет, — строго повел бровью председатель. — Ввиду нехватки кадров в предвыборную борьбу придется включаться даже вам.

К неудовольствию Коняки, на него попытались навесить ярлык "зеленого".

— Нe хочу от "зеленых"! — стал капризничать баптист. — Пусть Цап будет "зеленым".

— Афанасий Ольгович будет баллотироваться от аграриев, — холодно заметил Потап.

— Тогда запишите меня в националисты.

— Туда я вам лезть не советую — конкуренты затопчут. Возьмите невспаханную религиозную ниву. Хотите, мы вас выдвинем от исламских фундаменталистов?

— Не хочу! — фыркал Мирон Мироныч, продолжая сеять смуту. Сепаратиста пришлось приструнить, пригрозив в случае неповиновения послать его от сексуальных меньшинств.

В конце концов, после долгих споров, уговоров и угроз, был составлен следующий список кандидатов в депутаты местного совета:

Брэйтэр Лев Аронович — от коммунистов.

Куксов Владимир Карпович — от монархистов.

Харчиков Христофор Ильич — от предпринимателей.

Коняка Мирон Миронович — представитель религиозных общин.

Цап Афанасий Ольгович — от aгpapиeв.

Сидорчук Игнат Фомич — представитель деятелей культуры и искусства.

Коняка Василий Миронович — от демократов-реформаторов.

Пиптик Иван Альбертович — от "зеленых" (защитник флоры и фауны).

Список был окончательным и обжалованию не подлежал.

Потап обвел свое присмиревшее войско критическим взглядом и сказал:

— Поздравляю вас, товарищи, с выходом на большую дорогу большой политики…

— Ура-а-а… — заголосил Харчиков.

Председатель остановил его коротким жестом и с укором произнес:

— Политика, товарищи, — это не только красивые слова, но это и… красивые предложения. Но об этом позже. Сейчас о другом. Итак, по оценкам западных экспертов успех политика на семьдесят процентов зависит от его внешних данных… М-да… Оценив вас беспристрастно, с сожалением хочу заметить, что никому из вас на эти проценты рассчитывать не придется… Посему поговорим о красивых предложениях. Я имею в виду лозунги, девизы, а также программы и биографии. Биография — это одежка, по которой встречают кандидата. Поэтому составлять ее нужно грамотно, но правдиво.

— Если написать всю правду, — задумчиво сказал Куксов, — ни за что не выберут.

— Никто и не требует от вас всей правды. Например, вам, как монархисту, следует побольше давить на дворянское происхождение. Наиболее предпочтительные шансы на победу, как я понимаю, у товарища Брэйтэра. С него и начнем.

Председатель взял ручку, лист бумаги и обратился к кандидату от коммунистического блока:

— Вы какой национальности?

— М-м… Мама — украинка, папа — еврей, а я — русский.

Потап понимающе кивнул и уточнил еще кое-какие факты биографии магната. Лев Аронович ответил.

Через несколько минут рука Потапа обрисовала главные вехи жизненного пути коммуниста Брэйтэра.

"Брэйтэр Лев Аронович, — писал председатель, — украинец, родился 7 ноября 1939 года в семье коммунистов. С ранних лет овладевает гpaмoтой и начинает пристально изучать труды Маркса, Энгельса и Ленина. Обладает оргaнизаторскими способностями, которые проявляются уже в детстве. Трудовой путь Лев Аронович начал простым токарем на заводе…"

Потап поднял голову и полюбопытствовал:

— Товарищ Брэйтэр, сколько вы проработали у станка?

— М-м… Полную трудовую неделю-м, — помявшись, сознался магнат.

— Понятно. Значит, стаж вашего пролетарского труда указывать не будем.

"… и проработал там не один день.

Лев Аронович всегда там, где трудно. Трудно ему было и в институте, и на заводе, и в райкоме КПСС куда направили eгo зов сердца и первичная организация. Но, несмотря на трудности, верный ленинец сумел пройти тяжкий путь от пpocтoгo инструктора до втopoгo секретаря Козякинского райкома. В 1992 году он должен был стать первым секретарем, а в 1994 мог пойти на повышение в обком, если бы не предательский путч, случившийся в aвгycтe 1991.

После незаконногo роспуска КПСС верный сын своегo народа попадает в опалу. Власти ссылают егo в сферу обслуживания населения. Но и на новом месте коммунист Брэйтэр не опускает руки и делает все на блaго трудящихся.

Заслуги Брэйтэра Л.А. перед народом неоднократно были отмечены благодарностями и почетными гpaмoтaми. Приличный семьянин. Имеет жену-коммунистку и таких же коммунистов-детей.

Свое будущее Брэйтэр Л.А. связывает с будущим всегo народа и отдаст ради этогo все свои силы".

— Ну-ка, — сказал Мамай, закончив сочинительство, — просмотрите. Я ничего не перепутал?

Магнат ознакомился с собственной биографией и удовлетворенно крякнул:

— Ничего-м.

— Подвиги ваши все перечислил?

— Все-м.

— Ну, мы-то с вами знаем, что не все, — многозначительно подмигнул чекист. — Ну да ладно, об остальных в официальных сводках сообщать пока не будем. Итак, вам нравится ваша биография? Мне самому нравится. Считайте, что мандат у вас в кармане.

Соратники с завистью посмотрели на директора базара.

— Остальным написать проекты своих автобиографий сегодня же на досуге и принести завтра мне. Я проверю. Сейчас каждый из вас получит предвыборную программу, которую он будет зачитывать при встрече с избирателями.

Несмотря на то что соратники баллотировались от разных партий и движений, текст обращения к избирателям был у всех совершенно одинаковый. Он был состряпан чекистом накануне вечером и являл собой универсальную программу, одинаково годящуюся для начинающих политиков как левых, так и правых взглядов. Начиналось обращение так:

Товарищи! Дамы и господа! Братья и сестры! Сограждане! Земляки!

(ненужное зачеркнуть) Наш район — это отмирающий динозавр с маленькой головой, oгромной неповоротливой тушей и рахитичными ножками. Головка динозавра — это райсовет. Туша — это раздутый чиновничий аппарат. А хилые ножки — это мы с вами, на плечах которых и лежит вся тяжесть сложившейся ситуации. Больше этого терпеть нельзя. Разрешить кризис мoгут только…(указать название политической силы). Я, как представитель… (указать название той же силы), хотел бы вас заверить, что вся надежда только на нас. Мы знаем, что делать. Если вы изберете меня, то уже в ближайшее время…

Далее шел длинный список обещаний. Там были обещания поднять благосостояние народа, увеличить пособия, пенсии, стипендии, зарплату и командировочные расходы. Обещалось также сбить темпы инфляции, понизить цены и ставки налогов. Бедные могли рассчитывать на богатство, которое следует отобрать у богатых. Богатым гарантировалась неприкосновенность их богатств. Коммерсанты, согласно программе, обеспечивались защитой от произвола налоговых служб, а налоговые службы получали дополнительные полномочия. Кроме того, в универсальной программе чудесным образом уживались безработица и всеобщая трудовая повинность, многопартийность и диктатура. Словом, трудно было найти избирателя, интересы которого были бы забыты.

Каждый кандидат ознакомился со своими обещаниями и остался ими вполне доволен. С такой программой не стыдно было баллотироваться и в парламент.

В тот же день в Козякинском исполкоме было зарегистрировано сразу восемь кандидатов в депутаты местного совета.

Ночь выдалась бессонной. Владимир Карпович сидел за кухонным столом, заставленным простыми, но питательными яствами, и разрабатывал версию автобиографии и агитационные лозунги. Он мало ел и много думал, уставившись в чистую тетрадь. В правой руке Куксов держал наготове ручку, чтоб успеть записать умные мысли, левой он на всякий случай сжимал вилку. Как ни напрягал потомственный дворянин свою память, кроме года рождения, он не мог вспомнить ничего что подтвердило бы его монархические взгляды. Владимир Карпович тосковал и рассеянно ковырялся в холодной жареной картошке. С лозунгами тоже было туго. Единственное, что удалось придумать за всю ночь, было: "Боже, царя храни". Лозунг получился каким-то уж слишком пессимистичным и неподходящим для агитационной листовки, но иного не было, и, устало вздохнув, Куксов занес его в тетрадь.

Аналогичные проблемы преследовали и Харчикова. Ему, впрочем, удалось сочинить начало лозунга:

"Да здравствует…", но на этом его фантазия иссякла.

— Да здравствует… Да здравствует… — бормотал Христофор Ильич, мучительно подбирая вторую часть.

Но вторая часть никак не клеилась, и кандидат от предпринимателей в конце концов плюнул и взялся за автобиографию. В жизни Христофора Ильича было много фактов, свидетельствующих о его чрезвычайной предприимчивости, но при более детальной их оценке он ясно понимал, что за такую предприимчивость могут и посадить. Пришлось ограничиться сухими цифрами.

Не сомкнул глаз в эту ночь и Сидорчук. Он не мучился, не думал и не стеснялся. Он писал. Жизнеописание Игната Фомича заняло восемь с половиной страниц, где каждая строчка характеризовала его как яркого деятеля культуры и искусства. Лишь когда стало светать и окна побледнели, козякинский самородок отложил ручку и с сожалением посмотрел на свой труд. Он чуял, что после редакции товарища Мамая от славной биографии останется в лучшем случае десять строк.

Афанасий Ольгович бодрствовал без всякой причины. Ему просто не хотелось спать. Сложив на груди руки, будто покойник, он лежал в холодной постели, смотрел в темноту и слушал песни и пьяные вопли, доносящиеся со двора баптиста.

Высоко в небе над Козяками горела звезда. Несколько ниже, но тоже высоко, поздней ночью светилось только одно окно. Это было окно детской комнаты квартиры № 96.

Бригадир и подмастерье находились на одиннадцать этажей выше своих соратников, и, возможно, от этого мысли их были более возвышенными. Друзья мечтали. Впрочем, хотя они и выбрали наиболее удобные для этого позы, мечтанием их занятие можно было назвать весьма условно. Потап не принадлежал к числу людей, которые грезят чем-то абстрактным и недосягаемым. Напротив, он думал о событиях вполне реальных, но эти реальные события обещали быть настолько грандиозными, что их приближение все сильнее волновало Потапа и отбирало сон.

Чекист смотрел на свои торчащие из-под одеяла ноги, шевелил пальцами и, попутно отмечая, насколько недоразвиты пальцы ног в сравнении с пальцами рук, рассуждал вслух:

— На этот раз промашки я не допущу… Нет, не допущу. Я обеспечу себе большинство в местном парламенте и на первой же сессии поставлю вопрос о реставрации памятника. Если еще и удастся подкупить часть депутатов, то нетрудно догадаться, в чью пользу вопрос будет решен… Тут уже никакая лебедка мне не помешает. Главное, чтобы денег хватило… Брэйтэр опять начнет упрямиться… — Гена, завтра пойдешь со мной. Поприсутствуешь там в качестве пугала. По-моему, они что-то начинают подозревать. Слышь?

Но эфиоп не слышал. Судя по его рассеянному взгляду и глупой улыбке, он мечтал о чем-то личном. Увлекшись своими мыслями, африканец также двигал пальцами ног, затейливо их сплетая и расплетая. Его пальцы оказались гораздо более гибкими, чем у Мамая.

— А дулю скрутить можешь? — невольно спросил Потап, понаблюдав за манипуляциями около минуты.

Тамасген вновь не ответил, из чего следовало, что грезы его носили несколько предосудительный характер.

— Ты о чем там себе думаешь? — повысил голос бригадир.

— Я? — очнулся подмастерье и смущенно потянул на себя одеяло.

— Сперва дело надо сделать, а потом будешь о невесте своей думать и о том, что у нее есть. Я говорю, завтра со мной пойдешь, попугаешь моих орлят. И рожу делай свирепую, чтоб внушительней было. И даже не вздумай вспоминать свою бабенку или хотя бы ее часть, а то у тебя слюни побегут. Тоже мне Казанова. Вот дал бог напарничка!

Потап встал с кровати и, подойдя к серванту, принялся выдвигать из него ящички и открывать дверки. Пять минут поисков принесли первые плоды. Нагора были выданы: набор oткрыток с видами Полтавы, пустая чернильная ручка, медные потускневшие от времени запонки и цельный столовый нож из нержавеющей стали.

— Что это? — полюбопытствовал Гена.

— Презенты, которые ты привез товарищам из Европы и вручишь завтра в качестве поощрения. Будем применять политику кнута и пряника. Думаю, что папаша твой сможет пережить потерю этих пряников. Тем более что после реализации первого же килограмма золота я ему все оплачу. Ты, как законный наследник, не возражаешь?

— Нэт.

— Спасибо. Кстати, тебе я тоже заплачу.

— За что?

— За твои часы.

С этими словами Потап взял африканца за руку и быстро расстегнул браслет. — Дешевка, видно. Один доллар стоит, да? Я дам тебе два. Потом.

Эфиоп потянулся за уплывающими часами, словно утопающий, но они бесповоротно присоединились к остальным подаркам.

— Я бы свои отдал, — пояснил чекист, — но у меня "Слава". Могут догадаться, что не из Брюсселя. А твои сгодятся. Я их Брэйтэру подарю. А тебе другие купим. Здесь на базаре иногда продают часы, которые ходят. Да не будь ты таким мелким собственником! — пристыдил он напарника, увидев на его лице неподдельное страдание. — Стремись к тому, чтобы стать собственником крупным.

Следующий час кладоискатели приводили в порядок европейские сувениры. С открыток были срезаны все буквы и типографские знаки, ручку очистили от засохших чернил и залили новыми, а запонкам придали первозданный блеск. Часы Потап полировал собственноручно, не доверив их бывшему владельцу.

Пожелав друг другу спокойной ночи, в половине третьего приятели легли спать.

— В субботу я женюсь, — проговорил подмастерье.

— Уже? — удивился Потап сквозь набегающий сон.

— Да. Больше тянуть нельзя.

— Надеюсь, у тебя хватило ума никого не приглашать?

— Угу… Но тебя мы приглашаем.

— Спасибо, — пробормотал бригадир. — для меня большая честь…

Возвращение товарища Степана райкомовцы почтили вставанием. Все они были гладко причесаны, побриты, умыты и походили на застенчивых первоклассников.

Высокий гость гордо посмотрел на подпольщиков, надел очки, развернул сложенный вчетверо клочок бумаги и с достоинством произнес:

— Дорогие советский друзия.

Затем, на хорошо ломанном русском языке, он зачитал приветствие Президиума IV Интернационала.

Речь его была похожа на выступление какого-нибудь Чрезвычайного и Полномочного посла Республики Бурунди. Потап только диву давался, с каким хладнокровием эфиоп исполняет свою роль.

Подпольщики были удивлены не меньше. Многие из них слышали товарища Степана впервые и нашли его голос вполне приятным и густым. Но дикция у посланника оказалась прескверной. Говорил он так, словно во рту у него находилось яблоко, которое он ворочал языком от одной щеки к другой. Все, что удалось разобрать в приветственной речи, была весть о том, что райкомовцам передают пламенный привет их зарубежные друзья.

Помусолив яблоко, эфиоп поднял глаза и, щедро улыбнувшись, закончил:

— Спасып за вныманыэ.

Сразу же после этого состоялась церемония вручения памятных подарков, окончательно растрогавшая всех присутствующих.

Лев Аронович, как, предводитель гвардии, был награжден ценными часами. Монархист получил медные запонки ручной работы. Ручка, которая была под завязку залита чернилами, но почему-то не писала, попала к Коняке. Осторожно осведомившись, не бывал ли диссидент в Полтаве, Мамай сунул ему открытки с видами центральных полтавских площадей и улиц, выдав их за виды Брюсселя. Игнат Фомич, никогда не посещавший не только Полтаву, но даже и столицу Бельгии, отметил про себя, что по европейским проспектам ездят такие же трамваи, как и в области, и форма у милиционеров такая же. Столовый нож достался Харчикову, который был приятно удивлен, разглядев на его лезвии знак качества. Всем остальным, кому подарков не хватило, пришлось довольствоваться рукопожатием товарища Степана.

После раздачи пряников собрание приняло деловой характер. Подпольщики разбирали сложившуюся революционную ситуацию, обсуждали стратегию и тактику предвыборной борьбы, и наконец, вооружившись инструкциями председателя, кандидаты отправились на встречу с избирателями.

Спустя всего лишь час большинство кандидатов добрались до своих участков и, не мешкая, принялись за дело.

Баптист выступал в столовой завода железобетонных конструкций, в самый разгар обеда. Рабочие кушали пшенку, сосредоточенно глядя в свои тарелки. Но те, кто покончил с кашей и запивал ее компотом, слушали объявившегося агитатора с немалым любопытством.

— Братья и сестры! — говорил Коняка осипшим от волнения голосом. — Наш район — это отмирающий динозавр с маленькой головой, огромной, неповоротливой тушей и рахитическими ножками…

— Дамы и господа! — ораторствовал в это же время Куксов. — Наш район — это отмирающий динозавр с маленькой головой…

Свою программу монархист оглашал в помещении ЖЭКа № 4, где собралось десятка два старух из прилегающих домов.

— …Туша — это раздутый чиновничий аппарат!

— А хилые ножки… — голосил Пиптик, стоя перед работницами хлебозавода, — хилые ножки — это мы с вами!

Работницы сдержанно смеялись.

— …Разрешить кризис можем только мы, "зеленые", то есть защитники флоры и фауны! — распинался балетмейстер, перейдя на фальцет. — Я, как представитель "зеленых", то есть защитников флоры и фауны…

Розовощекие работницы уже не стесняясь обсуждали импульсивного кандидата и смеялись все свободнее…

Эти и многие другие подробности сообщила чекисту сексот Кислыха, способная, как известно, присутствовать в нескольких местах одновременно. Мамай остался вполне доволен поступившей оперативной информацией и честно выдал осведомительнице причитающийся гонорар.

События разворачивались согласно плану. Не было только никаких сведений о Цапе.

К вечеру кaндидаты стали возвращаться. Отпустив эфиопа на побывку к невесте, Мамай сам встречал соратников. Каждого вошедшего он усаживал рядом с собой, по-дружески угощал чаем и внимательно слушал отчет. Изредка Потап останавливал коллегу и дополнял его рассказ какой-нибудь деталью, приводя рассказчика в большое замешательство.

Последним в контору вернулся Мирон Мироныч. Он был слегка пьян и внутренне чему-то очень рад.

Председатель пересчитал свое войско и с неудовольствием обнаружил, что одного не хватает.

— Где Цап? — спросил он строго.

Выдержав эффектную паузу, баптист с трудом возвел к небу окосевшие глаза и старательно проговорил:

— Преставился грешник.

— Что сделал? — не понял Потап.

— Преставился. Пришибло его.

— Как?!

— Насмерть, — констатировал Коняка, рубанув ладонью воздух.

— Он что… умер? — шепотом спросил председатель.

— Сначала еще живой был, но к этому часу… Мирон Мироныч присмотрелся к часам, — должен был уж помереть.

В "Реставраторе" установилась гробовая тишина.

— Погодите, погодите, — спохватился Потап. — А чем его пришибло?

— Сосулькой.

— Какой еще сосулькой?

— Сосулькой, — настаивал баптист. — Во-от такой. Прямо в темечко.

— Он что — дурак? — начинал злиться председатель.

— Был, — уточнил верный христианин.

— Если он умер — это еще не значит, что он поумнел, — отрезал Мамай и, упершись лбом в кулак, задумался.

В том, что последняя мартовская сосулька свалилась именно на голову Афанасия Ольговича, не было ничего удивительного. Такая уж у него доля — находиться в ненужном месте в ненужное время. Это еще походило на правду. Но в том, что вольный фермер смог так просто выпутаться из предвыборной борьбы, Потап усомнился. Цапу это было не к лицу. Горькая судьба была его предназначением. Взвесив все "за" и "против", чекист твердо сказал:

— Этого не может быть. В какой он больнице?

Дабы не упустить возможности увидеть своими глазами поверженного врага, Мирон Мироныч вызвался в провожатые. Остальные разошлись по домам.

Цапа нашли в районной больнице. Чекист и баптист долго бродили по тихим больничным коридорам, с этажа на этаж, пока наконец не забрели в отделение травматологии, где и отыскали соратника.

Догадки Мамая подтвердились: Цап был ранен, но все же жив. Он лежал в конце вестибюля, под дверьми хозблока, и, облокотившись на подушку, читал газету.

Если бы не забинтованная голова, можно было подумать, что человек просто отдыхает после плотного ужина.

Увидев приближающихся товарищей, Афанасий Ольгович выронил газету и изобразил на своем круглом лице довольно естественный испуг. Брови его поползли вверх и заползли под повязку. Не медля больше ни секунды, больной быстро упал плашмя, закрыл глаза и жалобно застонал.

Какое-то время посетители молча стояли над телом больного, наблюдая за его страданиями.

— Видали симулянта! — подбил Коняка локтем председателя.

— Что с вами, Афанасий Ольгович? — негромко спросил Потап, склонив голову набок. — Вы похожи на умирающего лебедя.

Фермер продолжал охать и стонать, облизывая время от времени пересохшие губы. Но, поняв в коннце концов, что соратники просто так его в беде не оставят, нехотя приоткрыл глаза.

— А-а… это… вы… — раздалось в его горле слабое клокотание, — сестра-а…

— По-моему, он вас узнал, — обернулся Потап к баптисту.

— Бредит, гадюка. Дурочку валяет.

— Сестра-а, — вновь позвал Цап, — воды-ы.

Мамай протянул больному стакан с теплой водой. Афанасий Ольгович с усилием сделал один глоток и брезгливо отвернулся.

— Что с вами, дорогуша? — повторил вопрос председатель, заботливо подоткнув край одеяла.

Деваться было некуда. Свиновод посмотрел на посетителей более осмысленно и с тяжелым вздохом сообщил:

— Сотрясение мозгов.

— Это верно, — язвительно прокомментировал Мирон Мироныч. — Мозга у него с кулачок, об стенки головы стукается, вот сотрясение и вышло.

Цап недобро покосился на соседа и упрямо сказал:

— Сотрясение мозгов. Тяжелой степени. Шел, шел и вдруг — шлеп! Аж искры из глаз. Несчастный случай, словом.

— Афанасий Ольгович, — заговорил Потап доверительным тоном, — а вы это не специально? Может, вы решили тайком от коллектива отколоться?

— Специально! Специально! — не унимался Коняка. — Он еще в детстве об меня тайком козявки вытирал и никогда не признавался. Такой гад!

— Да вы что, начальник! — заволновался Цап. — Я нечаянно…

— Вот видите, что я говорил! — вставил баптист.

— Нечаянно я, падлой буду! — клялся пострадавший, неожиданно перейдя на тюремный жаргон. — Я чуть копыта не откинул, в натуре!..

— Ладно, ладно, не брызгайте слюной, — принялся успокаивать его Потап. — Я вам верю. А ваш несчастный случай засчитаем как производственную травму. Получите больничный. А насчет копыт — это вы погорячились. Впереди у вас еще много подобных событий. Жить вы будете долго и интересно. Ну что ж, поправляйтесь поскорее и приступайте к работе. Я вас жду завтра. Или нет — так и быть, приходите послезавтра.

— Врач сказал, что лежать нужно не меньше двух недель, — произнес Афанасий Ольгович извиняющимся тоном.

— Ничего, это ерунда, с врачом я договорюсь. Завтра же будете на ногах.

— Нет, врач сказал, что это может быть опасно для мозгов.

— Поверьте мне, для ваших мозгов это не опасно.

— Раньше двух недель не встану, — упрямо повторил свиновод и, как бы в подтверждение своих слов, закатил глаза и вновь принялся за старое. — Сестра-а… Сестра-а.

Потап внимательно посмотрел на больного и понял — раньше чем через две недели тот, действительно, с постели не встанет. Несмотря на сотрясение мозга, Цап прекрасно понимал, где ему грозит большая опасность.

— Ну что ж, прощайте, — сказал председатель с сожалением. — Берегите себя. Не лежите на сквозняке — гланды воспалятся, и, когда вас хватит аппендицит, вы не сможете призвать кого-нибудь на помощь и так и умрете. А ведь вы еще нам очень нужны. Партия приготовила для вас особое задание — террористический акт. Вы зачислены в ударную группу. Поздравляю.

Афанасий Ольгович стал хрипеть и тянуть куда-то вперед дрожащие руки. На этот раз он не притворялся.

Однообразные выходки больного начали навевать на чекиста скуку. Посмотрев на Цапа еще несколько секунд, он отвернулся и ушел, теша себя мыслью, что досадил предателю всем, чем мог.

Кандидат от аграриев был потерян. На нем можно было ставить крест.

Глава 7. Братья по разуму

Христофор Ильич Харчиков, закинув ногу на ногу, сидел в кресле председателя и нетерпеливо барабанил пальцами по полированному столу. Взгляд его скользил по потолку, по стенам, сам он беспрерывно зевал, не прикрывая рта, передвигал с места на место канцелярские принадлежности и вообще имел рассеянно-надменный вид государственного мужа, которому пришлось отвлечься от важных дел из-за каких-то пустяков.

Кроме Харчикова в конторе находились секретарша и Куксов. Владимир Карпович зашел сюда получить кое-какие инструкции и, не найдя председателя, ожидал теперь его на стуле для простых посетителей. Он украдкой косился на соратника и даже начинал ему завидовать. По всему было видно, что тот вьполнил какое-то чрезвычайное задание и явился, чтобы получить поощрение, а то и продвижение по службе. Владимиру Карповичу очень хотелось узнать, в чем тут дело, но он стеснялся задавать вопросы первым. Харчикову также не терпелось похвастаться своими заслугами, и после долгого томления он обратился к секретарше:

— Петровна, когда же наконец придет председатель?

— Через десять минут, — сонным голосом сообщила секретарша.

— Ты мне говорила это еще час назад. Он мне срочно нужен.

Владимир Карпович, распираемый любопытством, не выдержал:

— Что это вы так взволнованы? Трудности с избирателями?

Прежде чем ответить, Христофор Ильич выскреб линейкой из-под ногтя грязь и только потом небрежно сказал:

— Трудностей никаких. Просто печать нужно поставить в одном документе.

— Уходите от нас? — спросил Куксов с сарказмом.

Харчиков одарил дворянина презрительным взглядом и, видимо, решив, что говорить с ним не о чем, бросил в сторону Петровны:

— Я тyт контракт с иностранцами заключил. Ожидаются большие валютные поступления.

— Неужели кипятильники всyчили?! — ужаснулся представитель монархистов.

— Нет, не кипятильники, — проговорил Христоофор Ильич, гордо рассматривая свои ногти. — Я им Ленина продал.

— Какого… Ленина?

— Ну конечно, бронзового, глупый вы человек. Не живого же. Памятник я им продал.

— То есть как это вы его продали? Он же не ваш!

— Свое и дурак продаст, а ты попробуй продать чужое.

Куксов не нашелся что ответить и, отвернувшись, угрюмо пробурчал:

— Не успел депутатом стать, а уже родину расспродает.

Христофор Ильич пропустил замечание мимо ушей, встал и ровной походкой направился к выходу.

— Петровна, передашь председателю, что сделка состоится в шесть часов. Пусть возьмет печать и подойдет прям на площадь. Там и решим все формальности, — проговорил он и, не прощаясь, хлопнул дверью.

Куксов только крякнул и перевел взгляд на секретаршу, надеясь вместе с ней осудить неслыxанную дерзость Харчикова. Но Петровна продолжала хранить вечное спокойствие на своем коровьем лице и с силой ударяла по клавишам машинки. Вскоре, убаюканный ее размеренным щелканьем, Владимир Карпович уснул. Он расслабился, сполз со стула и откинул голову назад. Челюсть его отвисла, и изо рта вывалился язык. В целом он выглядел беззащитно и довольно глупо, как обычно выглядят заснувшие в электричках и вагонах метро пассажиры. Должно быть, Куксов выглядел еще и смешно, потому что разбудил его чей-то смех. Потомственный дворянин разлепил один глаз и увидел товарища Мамая и товарища Степана. Они стояли перед ним, тыкали в его размякшее лицо пальцами и дружно ржали.

"Прямо как дети", — с неудовольствием подумал Владимир Карпович, окончательно просыпаясь и утирая слюни.

— Заработались вы, товарищ Куксов, — весело сказал Потап. — Себя совсем не жалеете. Идите-ка лучше домой, отдохните.

— Да, да, — смущенно бормотал дворянин, застегивая пальто, — пойду я… А Петровна ушла? Ну и я пойду… А который час?

— Почти шесть.

— Да-да, поздно уже. До свидания.

— До свидания, — сказал председатель, провожая соратника до двери.

— Вы уже в курсе? — остановился Куксов, вспомнив о проделках Харчикова.

Потап посмотрел на сонное лицо соратника, ухмыльнулся и снисходительно похлопал его по спине. — В курсе, в курсе. Но об этом лучше завтра. Поспать вам нужно.

— А как вам это нравится?

— Совсем не нравится. Завтра разберемся, — подталкивал его чекист.

— Так, значит, завтра разбирать его будем? — осведомился Владимир Карпович уже из коридора. И правильно. Его поведению давно пора положить конец.

— Положим, положим, — заверил Мамай, закрывая за ним дверь.

— Что он позволяет себе, этот Харчиков? — распалялся Куксов, ободренный поддержкой председателя. — То — то продаст, то — это. Расхититель! Теперь за памятники взялся. Даже если это нам выгодно, мы все равно не должны продавать вождя, из идеологических соображений. Ведь это же святыня! До свидания. — Он надел шляпу и не спеша пошел по коридору, продолжая вяло возмущаться: — Продать Ленина!.. За валюту!.. Сволочь такая… Тоже мне деятель! Я и сам бы мог его давно сбагрить… если б знал, что он кому-то нужен… И почему мне раньше в голову не пришло… Гм… Кто бы мог подумать!..

Досадуя на самого себя за нерасторопность и злорадствуя, что маневр Харчикова не удался, Владимир Карпович благополучно достиг парадной лестницы и уже занес ногу над первой ступенькой, как вдруг чья-то рука сильным рывком оттянула его назад.

— Что-что-что? — зашипел председатель, схватив Куксова за воротник. — Что ты сейчас сказал? Говори!

— Нет!

— Говори!

— Не скажу.

Потап еще долго тормошил агитатора, пока наконец не вытрусил из него нужные сведения. Сведения поразили Потапа. Он кинулся вниз по ступенькам, потом быстро вернулся назад, побежал по вестибюлю в кабинет, на полпути остановился, вновь подбежал к Куксову, хотел было что-то ему сказать, но, ничего не сказав, бросился со всех ног в офис, зовя на ходу какого-то Гену и ужасно ругаясь. Спустя долю секунды товарищ Мамай и товарищ Степан неслись в обратном направлении, прямо на Куксова. Они строили ему страшные рожи и размахивали кулаками. Владимир Карпович попятился к стене. Но руководящие работники не сделали ему ничего плохого. Они промчались мимо, резко свернули на лестницу и, сигая через пять ступенек, сбежали вниз. Представитель монархистов постоял какое-то время в тишине, собираясь с мыслями. Затем, окончательно придя в себя и вспомнив, что на ужин его ждут прекрасные сочные отбивные, поправил шарф, воротник и через черный ход пошел домой.

Задыхаясь от бега, Мамай объяснял напарнику ситуацию.

— Не успел!.. Не успел, черт!.. — хрипел он, активно работая руками и ногами. — Харчиков… продал… памятник… каким-то… иностранцам… Все пропало!..

— Иностранцам? — возбудился эфиоп, обгоняя бригадира.

— Хуже всего, если эти иностранцы — не иностранцы…

— А кто?

Мамай метнул в приятеля отчаянный взгляд и прибавил ходу.

— Кто!.. Ка-гэ-бэшники, вот кто!.. Если это они… все пропало!.. Черт!..

На полной крейсерской скорости кладоискатели пересекли улицу 42-го года Октября, вырвались на площадь Освобождения и по инерции добежали до ее середины.

В первое мгновение у Потапа отлегло от сердца — вождь по-прежнему стоял на постаменте. Но опасность сохранялась — покупатели памятника тоже были здесь. Чекист узнал их сразу.

Их было трое. Двое спортивного вида молодцев, похожих на скандинавов, стояли с Харчиковым, слушали его речи и лениво потряхивали головами. Третий дремал за рулем старенького "форда". Из переулка выступала кабина и стрела автокрана.

— Да, основательно подготовились, — заключил бригадир, останавливаясь и переводя дыхание.

— Что будем делать? — озабоченно спросил Тамасген.

К Мамаю вернулась его обычная решительность, в глазах появился холодный неуязвимый блеск. Поиграв желваками, он твердо сказал:

— Если они такие же старатели, как и мы, — предъявим им ультиматум: или делим куш по справедливости, или мы поднимаем шум. Если же они простые проходимцы, то… то тоже предъявим ультиматум: или они тихо покидают нашу территорию, или будут прорываться из нее с боями. Короче, как говорят саперы, ситуация пока контролируется.

Посовещавшись, приятели двинулись к иностраннцам. Прежде чем они сошлись, Харчиков подскочил к председателю и увлек его в сторону.

— Мы вас давно ждем, — зашептал сбытчик страстно. — Где вы были? Печать взяли? Все готово! Я провел переговоры. Партнеры согласны на наши условия, платят наличными. Дaвайтe обсудим вашу личную долю…

— Кто такие? — спросил Мамай ледяным голосом.

— Иностранцы. Один, тот, что в машине, поляк, кажется. А те двое белобрысых — эстонцы или литовцы…

— Какие ж это иностранцы, — заметил чекист, не глядя на соратника. — Это же наши бывшие братья по разуму. Тоже мне дельцы теневой экономики. А ну, идем.

— Погодите! А как же ваша доля? Сколько вы хотите? — суетился Христофор Ильич.

Потап его не слушал. Втянув голову в плечи, он кошачьим шагом приблизился к конкурентам. Должно быть, не ожидая увидеть в этих краях негра, иностранцы тем временем рассматривали Тамасгена. Эфиоп вел себя молодцом и к их недоумению относился с пониманием. Чекист, воспользовавшись заминкой, быстро похлопал незнакомцев по бокам, там, где могли быть пистолеты, и негромко сказал:

— Здравствуйте, товарищи. Вы из Главного управления? Какой отдел, шестой или седьмой?

Конкуренты были не вооружены, и провокационный вопрос их нисколько не смутил.

— А? — вздрогнули они и перевели заинтересованные взгляды на Потапа.

— Ничего, это я так. Проверочка, — буркнул председатель, подавая руку.

— Аарвидаас, — представился первый белобрысый.

Второй никак не назвался, но руку сжал очень крепко.

— Мы есть очень рады видеть в вашем лице делового партнера, — проговорил Аарвидаас с сильным прибалтийским акцентом, озаряясь дружелюбной улыбкой.

Потап в своих любезностях был сдержаннее. Он прислушивался, принюхивался, пытливо изучал пришельцев, пытаясь понять, с кем имеет дело.

Литовцы не стали божиться в любви к памятникам истории и архитектуры, а также к скульптурам и прочим культурным ценностям, к которым можно было бы причислить оспариваемого вождя. Они сразу признались, что питают слабость к цветным металлам и рассматривают данного Ильича исключительно как кусок бронзы. Большой, разумеется, кусок. Что касается цены, то тут иностранцы пообещали не поскупиться и отвалить за памятник сколько угодно, хоть даже четыреста немецких марок.

"Резвые ребята, — мыслил Потап. — Интересно, а знают ли они, что за четыреста марок хотят у меня купить миллионов тридцать долларов? По-моему, я не должен соглашаться".

— Миллион, — брякнул председатель.

Покупатели замолчали, давая собеседнику возможность исправить оговорку. Но Потап не исправлял, а, напротив, повторил еще тверже:

— Миллион. Марок.

Литовцы по-прежнему безмолвствовали, на этот раз давая себе возможность осмыслить встречное предложение. Лица их стали мрачными и надменными.

— Это не есть, как это сказать по-русски, возможно.

"Или они ведут тонкую игру, или действительно ничего не знают, — продолжал рассуждать чекист. Я бы на их месте согласился не торгуясь. Ну и дураки. Не хотите — как хотите".

— Это не есть возможно, — повторил Аарвидаас. — Ведь это же не золото.

— Я и без вас знаю, что это не золото, — напрягся Мамай.

— Вот я и говорю, что это не золото, а всего лишь бронза. Это даже не медь.

— Не знаю, медь это или не медь, но уж во всяком случае не золото, — еще раз подчеркнул председатель.

Литовцы несколько потеплели от того, что хоть в чем-то нашли взаимопонимание.

— Это просто один кусок бронзы, — усмехнулись они.

— Для вас это кусок, а для нас — это наша история, — с пафосом заявил Потап. — А мы свою историю не продаем, даже если вы дадите больше, чем она стоит на самом деле.

— Но мы договаривались! — запротестовали иностранцы.

— С кем вы договаривались? С этим? — Схватив за шиворот Харчикова, Мамай придвинул его к себе. — С этим? Да он Родину по гектарам распродаст. Почем у вас пядь родной земли, товарищ? — обратился председатель к сбытчику. — Молчишь! Собачий хвост.

— Товарищ Мамай, товарищ Мамай, — трусливо заблеял Христофор Ильич. — Вы же сами говорили, что надо изыскивать средства. Вот я и… Но я бы поделился! Я бы дал вам… сто марок.

— Мне? Сто марок?!

— Ну хорошо, хорошо, давайте обсудим вашу долю.

— Сначала обсудим твою.

— Я бы настаивал все-таки на восьмидесяти пяти процентах. Ведь это я нашел покупателей, вел переговоры…

— Хочешь получить ее сейчас?

— А можно? — не поверил Харчиков.

— Можно. Получай. — Произведя дележ, Потап спокойно треснул сбытчика кулаком по лбу.

Христофор Ильич присел, словно на плечи ему бросили непосильный груз, покачнулся и, медленно теряя равновесие, сел задом в лужу. Дельцы, с серьезным видом наблюдавшие за этой сценой, переглянулись и тут же добавили к своей цене еще сто марок.

— Гена, покажи людям дорогу, по которой удобнее выехать из города, — сказал бригадир.

— Это есть произвол и некультурщина! — первым взвизгнул белобрысый, потеряв прибалтийское терпение. — Если вы не желаете сотрудничаться — не надо. Мы обойдемся и без вас. Накладные и контракт купли-продажи мы заключим и с другой фирмой. А муниципальные власти нам препятствовать не будут. Мы есть обойтись без вас, — добавил он с улыбкой.

— А я есть собирать народ и поднимать бунт, — также ухмыляясь, пообещал чекист.

Переговоры зашли в тупик. Иностранцы не хотели лишнего шума. Мамай желал его еще меньше. Совершенно неожиданно конфликт разрешил эфиоп.

— Я придумаль, — шепнул подмастерье Потапу на ухо.

Бригадир строго посмотрел на эфиопа. Тот заговорщицки подмигивал и делал таинственные знаки.

— Гена, не морочь голову.

— Я придумаль! — шипел негр.

Потап нехотя отошел с ним в сторону. Мысль, родившаяся в голове Тамасгена, оказалась действительно чрезвычайно удачной и своевременной. И главное, найденное решение одинаково устраивало обе сторооны, если… Если, конечно, этих скупщиков интересовала только бронза.

— Панове, — сказал чекист бодрым голосом, — очень рад видеть в вашем лице деловых партнеров.

Партнеры выжидательно вытянули шеи. Харчиков, маячивший теперь на безопасном расстоянии, остановился и прислушался.

— Так вот, панове, — продолжал Потап, — Ильича мы вам не отдадим. Он для нас слишком бесценен. Но можем уступить другой кусок бронзы. Есть у нас в закромах один памятник, Фридриху Энгельсу. Он, конечно, поменьше этого, но зато немец. Вот и везите его к себе на родину. За художественную ценность брать с вас не будем. Посчитаем как лом. Ну что, шляхта, по рукам?

Литовцы задрали подбородки и вопросительно покосились друг на друга.

— Ну! Ну! — подзадоривал Мамай.

К великому облегчению старателей, помолчав, чужеземцы согласились.

— Вот и ладненько, — успокоился чекист. — Тогда по коням.

Техническому персоналу тотчас же были отданы необходимые указания. Взревели моторы. Из переулка медленно выползли грузовики. Продавцы и покупатели бронзы разместились в "форде", и вся процессия двинулась в западную часть Козяк, мимо устоявшего и на сей раз вождя и мимо Христофора Ильича. Сначала Харчиков шел рядом с головной машиной, слабо надеясь, что и о нем все-таки вспомнят и возьмyт с собой. Но машины разгонялись все быстрее, а Христофора Ильича никто не приглашал. Готовый вот-вот разреветься, он трусил за колонной до самого светофора, что-то кричал и взмахивал руками. За перекрестком грузовики прибавили газу, Христофор Ильич стал отставать и наконец совсем исчез в облаке дыма.

Водитель "форда" оказался усатым неуравновешенным цыганом, неумело выдающим себя за поляка. Когда авто уже достаточно долго было в пути и всеобщее молчание стало естественным, он вдруг оглянулся и, весело посмотрев на чекиста, сказал:

— Дзень добри. Шо пан мае? Бронзу мае?

— Маю, маю, — кивнул Потап.

— О-о! — пришел в восторг цыган.

Затем на труднодоступном шипящем диалекте он рассказал польский анекдот про Чапаева и долго над ним хохотал. Видимо, выполнив свою миссию, "поляк" так же внезапно умолк, сделался серьезным и за всю дорогу не проронил ни слова.

"Клоуны, — с презрением думал председатель. — Как я мог их принять за конкурентов! Одна эта усатая рожа чего стоит. Тоже мне агент спецслужбы. Позор мне. Но что могло бы быть, опоздай я сегодня!.. Страшно представить… Спекулянтов развелось!.. Проходу от них нету. Никаких нервов не хватит…"

Когда прибыли на место, было уже темно. Машины развернулись фронтом и осветили фарами пустырь. Траншеи не было. Ее закопали, и теперь вместо нее тянулась кривая гряда земли. Посреди пустыря возвышался пьедестал. Он стоял накренясь и удерживался в таком положении вопреки всем законам физики. Памятника на пьедестале не было.

Давно знакомый с традициями аварийно-котельных служб, после которых всегда остается разруха, Потап поспешил заверить покупателей, что беспокоиться не о чем, Энгельс валяется где-нибудь в прилегающих зарослях и нужно только хорошенько его поискать.

Построившись цепью, партнеры устремились на поиски, путаясь в кустах и пугая влюбленные парочки. Уже через полчаса общие усилия увенчались успехом. Памятник лежал за мусорной кучей, лицом вниз, и походил на корявое поваленное дерево.

— А вот и заветная цель нашей экспедиции, — объявил председатель, победоносно наступив на истукана. — Залежи цветных металлов. Можно потрогать руками. Желающих принять участие в торгах попрошу подойти поближе и сделать заявки.

Но покупатели не стали торопиться. Вооружившись фонарями и крошечными молотками, они подвергли памятник тщательному осмотру. Бригадир и подмастерье посторонились, давая купцам возможность оценить качество товара.

— Не сомневайтесь, — уверял их Потап, — продукт добротный, советского качества.

Иностранцы согласно кивали, но продолжали кропотливо изучать находку, склонившись над ней, словно хирурги. Один раз между ними даже возник короткий спор. Поочередно постукивая по голове бронзоового Энгельса, они принялись что-то доказывать друг другу на непонятном языке, одинаково далеком как от польского, так и от литовского. Но в конце концов усатый водитель, оказавшийся среди них старшим, нетерпеливо оборвал литовцев и спор был замят. Они поднялись с колен, коротко обменялись мнениями и выразили готовность приобрести товар.

— Ваша начальная цена? — приступил Мамай к торгу.

— Сто марок за тонну, — убежденно сказал поляк.

— Начало многообещающее. Дальше.

— Сто марок.

— Продолжение значительно хуже. Еще раз попробуете?

— Сто марок за тонну, — упорствовал покупатель.

— Попытка не засчитана. Так, может, ты других чисел не знаешь? Давай я тебе напишу.

— Знаю. Но у нас такая есть такса. Много расходов. Могу дать только сто.

— Хорошо. Прежде чем расторгнуть с вами договор и уйти, я хотел бы узнать вашу окончательную цену.

— Сто немецких марок за тыщу кило.

— Никакого продвижения вперед, — грустно заметил Потап. — Мне с вами скучно. Так дело не пойдет. Я беру инициативу на себя.

Он задумался, складывая в уме свою цену. Надо сказать, что чекист не имел ни малейшего представления о ценах, сложившихся на черном рынке цветных металлов, но твердо помнил золотое правило в бизнесе: никогда не соглашаться на первое предложение.

— В общем, — заговорил председатель, — дешевле чем по сто двадцать за тонну не отдам.

— Согласны, — быстро сказал покупатель.

— Так. Тарифы мы определили. Осталось умножить их на количество. Сколько, по-вашему, здесь десятков тонн? — указал Потап на двухметровый памятник.

Энгельс, разумеется, был полым внутри и при всех погрешностях и округлениях тянул не больше чем на две тонны.

— Так сколько же в нем… десятков?

— Две с половиной-три тонны, — заключил поляк, оценив товар профессиональным глазом. — Добже, но пусть будет три тонны.

Потап не стал настаивать на десятках, но три тонны его явно не устраивали. Он подошел к изваянию, обхватил бронзовую ногу, поднатужился и попытался поднять. Потужившись так несколько секунд, бригадир выпрямился, отряхнул руки и авторитетно заявил:

— Четыре с половиной, не меньше.

Крыть было нечем. Посоветовавшись между собой и горестно повздыхав, покупатели приняли условия продавцов.

Механизированная колонна двинулась в объезд пустыря, мимо общежития консервного завода. Заинтригованные мужскими голосами и шумом моторов, из окон высовывались дамы в неглиже, но, увидев дымнyю строительную технику, разочарованно зевали.

Не сбавляя хода, машины торжественным маршем повернули в сторону роддома № 3 и остановились возле мусорной кучи.

Из кабины грузовика выпрыгнули рабочие, и под командованием литовцев вся бригада дружно навалилась на свергнутого немца. Работали быстро и слаженно, ничуть не уступая выучке образцовой пожарной дружины. В считанные минуты Энгельс был опутан тросами с ног до головы и готов к погрузке. Председатель, Гена и поляк занимались тем временем бумажной стороной дела. Слюнявя пальцы, эфиоп подсчитывал барыши и проверял купюры на подлинность. Потап выписывал накладные, ставил в нужных местах подписи и печати.

— Вира! — крикнул кто-то из рабочих.

Трос напрягся, натянулся, как струна, и медленно пополз вверх. Несмотря на малый вес груза, многосильной машине он давался с большим трудом. Упираясь стальными лапами в землю и слегка кренясь набок, кран надрывно рычал и тянул трехтонный кусок бронзы, казалось, на пределе своих технических возможностей.

Но все обошлось. Лебедка не подвела, стрела не рухнула, кран не перевернулся, и памятник вполне благополучно улегся в кузове КрАЗа.

С подозрением покосившись на просевшие рессоры, чекист подумал, что к объявленному весу можно было смело добавить еще пару тонн. Энгельс оказался гораздо тяжелее, чем предполагалось. Впрочем, это были мелочи…

Бригадир и подмастерье стояли плечом к плечу и провожали взглядами удаляющуюся колонну. Первым, разведывая дорогу, ехал "форд" с литовским номером. Следом за ним, фыркая и грохоча на выбоинах, шел потяжелевший грузовик.

Опасность миновала. Более того, встреча с неприятелем принесла ощутимую выгоду. В одном кармане у Потапа лежали визитки вильнюсских партнеров, в другом — пачка хрустящих доич-марок, но на сердце лежал камень. Это был камень зависти. Потап завидовал. Он не мог взять в толк, каким образом случайные прохожие за один день, без всякой подготовки, едва не утащили у него из-под носа сокровище, которым чекист пытается овладеть вот уже третий месяц, прибегая к самым замысловатым комбинациям и ухищрениям.

Когда красные огни машин растворились в темноте, Мамай посмотрел на друга.

— Учись, Гена, — сказал он без видимой радости, — заработал пятьсот сорок марок на ровном месте. Но я не плагиатор. Держи двадцатку за идею. И еще двести пятьдесят. Это мой свадебный подарок. Остальное пойдет в дело, на предвыборную кампанию. Надо как-то моих олухов в депутаты устраивать. Эх!.. Отчего мне так грустно? В последнее время мне кажется, что меня преследует синдром Цапа. А ты сам-то как думаешь, есть он, этот золотой вождь революции?

— Ест, — убежденно произнес Тамасген.

— Что ж, посмотрим, — вздохнул председатель. — Недолго осталось. Пойдем.

Эфиоп не двинулся.

— Ты чего? — спросил Потап.

Африканец молчал, устремив просительный взгляд в сторону женского общежития, где на втором этаже, в третьем окне слева горел зовущий оранжевый свет.

— Кому — что, а курице — просо, — нахмурился бригадир.

— Я пойду? — робко попросил Гена.

— Проваливай, сивый мерин.

Не успели приятели распрощаться, как за кустами послышались чьи-то торопливые шаги. Заросли зашевелились, и на тропинку, словно заяц, выскочил взъерошенный гражданин. Он затравленно огляделся по сторонам, решая, куда бы побежать, и, хорошо освещенный луной, бросился прямо на старателей. По шустрым повадкам и затяжным прыжкам в нем легко можно было узнать Пиптика. Чтобы предупредить неминуемое столкновение, чекист свистнул — танцор затормозил на расстоянии одного шага от них.

— Здрасьте! — пискнул он, узнав начальство.

— Ты как здесь? — быстро спросил председатель.

— В данных обстоятельствах это неважно, — отмахнулся Иоан и часто задышал. — Как хорошо, что вы здесь! Я как раз хотел вам сказать… Я, правда, очень спешу, но я скажу. Я женюсь!

— О, еще один. У нас что, месячник повышения рождаемости? Ну, поздравляю.

— Спасибо, спасибо… А вы случайно тут мою невесту не видели?

— Нe видели. А что, потерял? Ты ее ищешь? Здесь?

— Это она меня ищет.

— Зачем?

— Ну как — зачем! — нетерпеливо дернул плечами Пиптик. — Чтоб жениться!

— А что, срочное дело? — осведомился Мамай.

— Не то слово! Промедление свадьбы для меня подобно смерти! Так она пообещала.

— Понимаю. Это та тeткa, в бигудях?

— Ни в каких не бигудях. С косой она.

— С косой? Ах да-да-да, точно. Видели мы здесь одну с косой, в черном балахоне, костлявая такая. Так это она тебя ищет?

— Вам бы все шутить, а я тут… жизнью рискую.

— Ничего, — пообещал Потап, — когда получишь депутатскую неприкосновенность…

— Какую там неприкосновенность! У меня свадьба! Срочная! Я снимаю свою кандидатуру.

— Ты с ума сошел? Отложи свадьбу!

— С удовольствием, но не могу. Тсс!.. Это она, — произнес Иоан сдавленным голосом. — Мне пора уходить.

Не медля больше ни секунды, балетмейстер предусмотрительно шмыгнул в кусты. Повинуясь внутреннему инстинкту, друзья также отступили в тень деревьев. На сцену, разгребая чащу, явилась и сама суженая. Это была не кто иная, как работница гостинничного хозяйства Элеонора Гаркушка.

— Ты где, паскуда?! — возвала она, гневно сверкая глазами.

— Дело серьезное, — шепнул Потап. — На сей раз Ваньке не отвертеться. М-да… Любовь косит наши ряды. Кандидаты дезертируют. Надо подыскать ему замену.

Где-то далеко, за кучей мусора, раздался шорох. Элеонора ринулась на звук подобно барсу. Вскоре оттуда донеслась возня, свидетельствующая, о том, что добыча была настигнута. Когда все стихло, приятели вышли из укрытия.

— Он такой смешной, — сказал эфиоп, надеясь как-то сгладить собственную вину, — как будто из какой-то книги.

Бригадир двинул бровью и иронично заметил:

— Можно подумать, что ты не из книги.

Он ушел, отпустив напарника к невесте. Но Гена еще долго стоял в тени кустов и, озадаченно глядя в темноту, размышлял над последними словами бригадира…

По улице 26 Бакинских комиссаров стелилась лунная дорожка. Такая же дорожка, но в противоположном направлении, тянулась и по улице Латышских стрелков. Потап легко ступал по обеим, не подозревая об их различии. Впрочем, о том, что идет по двум улицам одновременно, он тоже не подозревал. Было тепло и сыро. На скамейках, скрытых от постороннего глаза, обнимались влюбленные. Коты ревели от любви. Весна брала свое.

Глава 8. Прощай, Гена

Баба Лида развела руки в стороны, потянулась и, хрустнув челюстью, разинула рот в львином зевке. В эту неподходящую минуту дверь общежития хлопнула и в холл вошли двое. Узрев их, вахтерша застыла в напряженной позе, забыв закрыть рот.

На своем вахтерском веку она повидала разных посетителей. Сюда захаживали сосредоточенные милиционеры и пожарные, шофера с мозолистыми руками и близорукие интеллигенты, солидные дяди с должностными портфелями и просто улыбчивые повесы без определенного рода занятий. И несмотря на различия в возрасте и должностях, все они были для бабы Лиды просто мужиками, которых приводила в женское общежитие одна и та же потребность. И перед бдительной вахтершей были все равны, и все они терялись от ее сурового взора, потому что она видела их насквозь.

Но священнослужителей здесь не было никогда, во всяком случае с тех пор, как на обоих этажах поселились женщины и здание было взято под охрану. И потому, когда на охраняемую территорию забрела духовная особа, бабу Лиду от неожиданности даже слегка парализовало. Такого богохульства она не ожидала.

Собственно, верной христианкой она стала год назад. Когда многие органы ее дряхлеющего тела перестали работать согласованно и начали действовать как бы друг другу во вред и стало ясно, что этот процесс необратим, старуха всецело доверилась господу, возложив на него и ответственность за свое здоровье. Каждое воскресенье она исправно посещала дом молитвы, ставила за свое здоровье свечу и уже хорошо знала по именам весь церковный персонал.

Но на этот раз дьякон Иаков явился сам, и по его беспокойному лицу было видно, что на уме у него богопротивная затея.

Слегка робея (в первый раз ведь!) и оглядываясь на своего спутника, он приблизился к проходной. Нахального вида молодец подтолкнул его в спину, равнодушно посмотрел вахтерше в пасть, и оба посетителя, не задерживаясь, прошли мимо. Пораженная баба Лида по-прежнему сидела на посту, глупо расставив руки, и глядела на них остекленевшими глазами.

— Опасаюсь я, однако, — молвил дьякон, продолжая прерванную беседу.

— А ты не опасайся, однако, святой отец, — сказал Потап.

— Оно-то, конечно, все-таки, но, а вообще, — выдал дьякон витиеватую фразу, означавшую, должно быть, крайнюю нерешительность. — Я и молитвенник позабыл.

— По памяти споешь.

— По памяти не помню.

— Что ж ты за поп, если молитв не знаешь!

— Я не поп. Я дьякон.

— Все равно поп.

— Нет, не равно. Мне венчать не положено.

Они завернули на лестницу и стали подниматься на второй этаж.

— Это только священнику положено… Я и дьяконом-то всего недавно. До этого пономарем был. А еще до этого, до пономаря, портным был.

— Портны-ым? — удивился Мамай. — Как же ты в христосики угодил?

— За голос взяли.

— За что взяли?

— За голос. Голос у меня приятный. Песни могу петь хорошо. За это и взяли.

— Без семинарии?

— Сейчас, сын мой, не до семинарии — священнослужителей слишком не хватает.

— Да, — произнес Потап, — страна у нас такая: вечный дефицит кадров. То комиссаров не хватает то попов.

— Я не поп. Я дьякон.

— Все равно поп.

Дьякон Иаков вознамерился было вновь разъяснить спутнику отличие попа от дьякона, но тут они достигли конечной цели своей экспедиции.

Мамай огляделся по сторонам и трижды стукнул в дверь под номером "36".

— Кто? — тотчас же поинтересовались за дверью.

— Слуги господни, — серьезно ответил Мамай.

Дверь отворилась, и слуги быстро вошли. Посреди комнаты стоял свадебный стол, за которым, идиллически сложив руки на коленях, сидели в готовности и сами молодые. На стенах висели банты, ленты, куклы и два написанных гуашью плаката: "Желаем паре молодой дожить до свадьбы золотой" и "Родился сам — помоги другому".

— Вот, — сказал Потап деловитым тоном, — батюшку вам привел. Сейчас он вас будет венчать. В чем дело, святой отец?

— Это… это какой же он веры? — выдавил дьякон, во все глаза уставившись на эфиопа и быстро крестясь.

— Православной, батюшка, православной. Ну, начинайте поскорее, а то я с утра голоден.

Обряд венчания проходил в обстановке строгой секретности, за закрытыми дверями, в присутствии двух почетных свидетелей: Потапа и Клавы.

Жених и невеста со свечками в руках стояли против дьякона и покорно слушали его заклинания. Невеста была в непорочно белом. Жених, как и подобало случаю, — в черном. Впрочем, угольный цвет был, пожалуй, единственным достоинством его костюма. Стоя за спиной Гены, бригадир с сочувствием рассматривал своего друга. Гена выглядел неважно. Костюм был ему слишком велик. Он свисал с плеч, топорщился в боках; мешковатые штаны в некоторых местах были сильно побиты молью. Этот фрак Мамай изъял из реквизита, существовавшего некогда при ДК самодеятельного театра. Неизвестно, для кого сей туалет был пошит, но, как свидетельствовал приколотый к воротнику лоскут, последний раз в нем играли городничего.

Рядом с Потапом страстно вздыхала Клавдия и часто касалась его горячим плечом.

— Вручается раба божья Людмила рабу божьему Геннадию, — бормотал дьякон, положив взгляд на грудь невесты. — Вручается раб божий Геннадий рабе божьей Людмиле…

Вручившись друг другу, новобрачные в сопровождении дьякона три раза обошли вокруг стола. Затем священнослужитель дал поцеловать им крест и предложил выпить кагор. Кагора не было. Жених и невеста растерянно посмотрели на дьякона. Дьякон растерянно посмотрел на свидетеля. Потап не стал ни на кого смотреть и, быстро сориентировавшись, налил две рюмки водки. Дьякон с завистью проследил, как молодые выпили горькую, и нетерпеливо объявил их мужем и женой.

После венчания торжество потекло по мирским обычаям — стали усаживаться к столу.

— Садись, ваше преподобие, чего стоишь? — позвал Потап. — Поросеночка задавим. С хреном.

— Не могу, — со скорбью в голосе произнес дьякон Иаков. — Великий пост начался.

— Понимаю. Может, покурить хочешь?

Дьякон долго крепился, то трогал крест, то поглядывая на яства, и наконец решился:

— Курить не курю, а рюмку хряпну.

Преподобие поскромничал. Вместо обещанной одной рюмки он хряпнул четыре, первым орал "горько" и, допустив маленький грешок, сожрал поросячью голову.

Когда за окном стало темнеть, дьякон, сославшись на крайнюю занятость и получив от Потапа пожертвования на благоустройство храма, мирно удалился.

Не стесненные более присутствием духовной особы, молодожены и почетные свидетели устроили настоящий праздник и к восьми часам вечера окончательно перепились. Новобрачные пили от счастья. Клава вливала в себя горячительное насильно, каждый раз стреляя в председателя глазками все с большим пылом и готовясь к предстоящей схватке. Потап, осознавая, что в бедности он пьянствует в последний раз, пил легко и без всякого сожаления об этой бедности.

Затем, как водится, грянули пляски. Танцевали парами и поодиночке. Эфиоп приятно поразил присутствующих темпераментом и пластикой. Потап проявлял себя в основном тем, что однообразно дрыгал ногами, будто от кого-то отбиваясь.

Ближе к ночи все заметно стали уставать. Пары рассыпались. Дамы сели по одну сторону стола и заговорили о чем-то о своем, о женском. Кавалеры обьединились на другой стороне. Обнявшись и упершись друг в друга лбами, они вели размеренную несвязную беседу, держа наготове рюмки и подыскивая тост.

— Лублу я тебя, — признавался подмастерье.

— Меня любить не надо, — отвечал бригадир, понурясь. — Жену свою люби.

— И ее я лублу… Я весь сичастливый.

— Разве это счастье? Ты еще счастья не видел. Вот распилим Ленина!.. Тсс! — Потап приложил к губам палец. — Вот закончим дело и… махнем на Гавайи! А? Махнем?

— Махнем… А жена?

— Брось! Жена — не волк, в лес не убежит. Тем более что в вашей Эфиопии и леса-то нету. Ведь нету?

— Нэт, — подтвердил эфиоп, — У нас пустынь.

— Пустынь… — повторил Потап, тупо уставившись на Клавдию. — Слушай, а чем… а чем же у вас зэки занимаются?

— Зэки? — не понял Тамасген.

— Зэки. Заключенные, те, что сидят. У нас, например, они на лесоповале лес валят. А у вас же нет деревьев? Что же они делают? Песок туда-сюда пересыпают?

Это был сложный вопрос, над которым эфиоп раньше никогда не задумывался. И теперь, уронив голову на грудь, он изо всех сил пытался его разрешить.

Чекист тем временем изучал Клаву. Но лицо ее куда-то уплывало и выпадало из фокуса, а сама почетная свидетельница коварно менялась, приобретая очертания то Владимира Ленина, то какой-то ехидной женщины, кикиморы должно быть. Поежившись, Потап отвел взгляд.

— Слышь, Ген, пойдем отсюда, а?

— Не могу-у, — промычал подмастерье.

— Почему?

— Я тут… женюсь. Уже женилься.

— Поздравляю… Раз такое дело… — Потап долго готовился и, наконец схватив бокал, неистово закричал:

— Горько-о-о! — С этим кличем он без чувств повалился на кровать…

Очнулся Мамай поздно утром в другой комнате. Рядом с ним, робко посапывая, спала Клава. Она была без очков, поэтому узнать ее сразу было трудно.

Медленно, прилагая немалые усилия, чекист пытался воссоздать основные события прошедшего дня. "Загс… — вспомнил он первый этап. — Поп… Венчание… Гулянка… Танцы… Все. Дальше не помню. Вышибло. А кто это возле меня лежит? Похоже на Клавку. Точно, Клава. О господи! Не может быть! Нет… Да, это все-таки она… А рядом с ней? Неужели это я! О нет… Это не я. Если это Клава, то рядом с ней не могу быть я. А если это все-таки я, то рядом со мной не Клава… Но, кажется… у меня дурное предчувствие. Это угнетающий факт, но, кажется, с ним придется смириться — все-таки это Клава. И все-таки это я… Как я мог! Нет, я бы не смог. Я был слишком пьян… Интересно, сделал ли я что-нибудь такое, за что мне может быть стыдно? Не меняя позы, Потап осторожно заглянул под одеяло — он был в рубашке, в брюках и без носков. — Кажется, упрекнуть меня не в чем. Я надеюсь".

Продолжая сомневаться, чекист встал, отыскал носки, оделся и тихо удрал через окно.

***

Двоих выбывших из строя кандидатов удалось заменить только одним. Выбор Потапа пал на товарища Пепренко. Кандидатура последнего вызвала у подпольщиков некоторое недовольство.

— Какой же из него депутат? — роптал Лев Аронович. — Он же, простите, не в своем уме.

— Тоже мне нашли причину, — легко парировал председатель. — У нас половина парламента не в своем уме — и ничего. Об этом никто и не подозревает. Даже они сами. Леонид Самсонович тоже ничего такого о себе не заподозрит. Если, конечно, вы ему сами не скажете. Но ведь вы же не скажете?

— Нет-м.

— На вашем месте я бы тоже помалкивал. А посему приставляю его к вам.

— Зачем? — опешил Брэйтэр.

— Будете с ним в одном блоке.

— В чем?

— В блоке. В политическом союзе. Вы — от коммунистов, он — от социалистов. Стало быть, вы с ним оба левые. Вот и действуйте сообща. Заодно будете присматривать за ним. Чтобы он не переметнулся в другой лагерь. По недоумию.

— По чьему… недоумию? — насторожился магнат.

— По его недоумию, — ответил Потап строго и, подумав, добавил: — Впрочем, у меня складывается мнение, что это его нужно к вам приставить. Словом, до самого дня выборов вы будете вместе, как братья.

— Ничего себе брат! — буркнул Лев Аронович, но уже совсем неуверенно.

На следующий же день кандидаты левого блока побратались. Они снова были вместе, как в старые добрые времена. Более того, связь их стала еще теснее. С утра до вечера Леонид Самсонович неотступно преследовал магната, и если тому удавалось потеряться — беспомощно оглядывался по сторонам и начинал хныкать. Тогда директор базара возвращался, брал слабоумного товарища за руку и, раздраженно крякая, уводил с собой. Они вместе ходили на совещания в "Реставратор", вместе выступали перед избирателями, вместе сидели в конторе и даже вместе обедали. Их товарищеские отношения зашли настолько далеко, что во время таких трапез товарищ Брэйтэр добровольно, хотя и с большим неудовольствием, делился с товарищем Пепренко последней палкой колбасы или куском окорока. В целом поведение Леонида Самсоновича можно было назвать безвредным. Он часами смотрел в газету, мирно пуская слюни, и отлучался только в туалет. Но стоило каким-то образом задеть больную мозоль его души, как Леонид Самсонович приходил в чрезвычайное волнение. Этой мозолью были деньги. При упоминании или при виде денег Пепренко вздрагивал, глаза его наливались кровью и он принимался реветь оперным басом: "Па-а-ав-ловl Па-а-авло-о-ов! П-па-а-адла-а…" Картина была удручающая. Успокоить слабоумного социалиста можно было только одним способом: быстро всучить ему его листовку. Леонид Самсонович хватал бумажку, издавал на вдохе звук "и-и-и", что означало крайнее удивление, садился на место и, млея как младенец, которому дали грудь, разглядывал собственную фотографию. Через полчаса он приступал к изучению своей фамилии, и было непонятно, узнал он себя или нет. "О господи", — шептал Брэйтэр, с опаской косясь на побратима и готовясь к его новым выходкам.

К трудностям соратника Мамай относился с пониманием и предлагал еще немного потерпеть.

Предвыборная кампания была в разгаре. Стала ощущаться нехватка средств. Деньги, полученные от продажи Энгельса, быстро иссякали. Приходилось экономить на доверенных лицах и мальчиках распространителях. Листовки расклеивали собственными силами. Ночью, когда избиратели крепко спали, агитатор и пропагандист, навьюченные сумками, выходили на задание. Задача состояла в том, чтобы содрать как можно больше портретов своих соперников или, в крайнем случае — выцарапать на них глаза, а на их место наклеить агитационные листовки райкомовцев. К утру на самых видных городских заборах, столбах и стенах появлялись свежие прокламации. Впрочем, конкуренты тоже не дремали и к вечеру наглядная агитация подпольщиков превращалась в клочья. С наступлением темноты позиционная борьба разворачивалась с новой силой.

Наклеивание бумажек, пусть даже и политического содержания, Куксов считал унизительной работой, недостойной потомственного дворянина. Он тосковал по тонкой агитационной игре и завидовал кандидатам левых партий. Конечно, им было чем морочить людям голову, рассуждал Владимир Карпович, наобещают вернуть старые цены — и готово. Кто ж не проголосует за копеечные спички? А какой дурак откажется от водки по рубль семьдесят? Никакой. И он бы не отказался. А что можно сказать в пользу монархии? Что при царе корова три рубля стоила? Нет, маневрировать монархисту было никак невозможно. Те, кто мог поддержать его на выборах, давно вымерли, а нынешняя публика о царском режиме имела весьма негативное представление. Надо сказать, что самому Владимиру Карповичу царизм представлялся в виде трона, на котором сидит мужик с короной на голове. Добавить что-либо к этому Куксов не мог. Поэтому вся программа монархиста сводилась к расплывчатомy обещанию: "Всем будет хорошо". Понимая, что для победы на выборах этого маловато, он грустил и целиком уповал на председателя.

Зато Мирон Мироныч был полон оптимизма. В пропагандистской работе он предпочитал крупные формы. Баптист давно сообразил, что ни программами, ни речами делу не поможешь, а избиратели проголосуют за того, чья фамилия чаще других будет мелькать у них перед глазами. И Мирон Мироныч делал все, чтоб мелькала именно его фамилия. В то время как монархист мусолил свои глупые прокламации, представитель религиозных общин, вооружившись щеткой и ведром белил, малевал грубые буквы. За каких-нибудь полчаса он успевал замарать два метра хорошей стены и изобразить на ней следующую надпись: "Голосуй за Коняку." Дело было поставлено на широкую ногу. Депутатский мандат почти что лежал у него в кармане.

***

Со дня женитьбы Тамасгена минуло пять суток. Эфиоп не появлялся и не давал о себе знать. Не на шутку обеспокоенный такой беспечностью, Потап решил нанести ему визит.

Когда бригадир заглянул в семейное гнездышко, подмастерье занимался тем, что ссыпал из сахарницы в мешочек сахар. На стуле уже стояли набитые и завязанные кульки с солью, перцем и различными крупами.

Увидев гостя, Тамасген слабо улыбнулся. Выглядел он утомленным, но вполне счастливым.

— У тебя такой вид, будто ты медовый месяц выполнил за три дня, — проговорил Потап, почему-то раздосадованный счастьем друга.

Эфиоп неловко подался вперед, пытаясь загородить свои кулечки и мешочки. За время брачной жизни под носом у него проросли кривые, словно приклеенные, усики, и у чекиста возникло непреодолимое желание их оторвать. Гена был одет в потертые джинсы и домашний свитер с высоким воротничком и напоминал геолога.

— Как хорошо что ты зашель! — заволновался подмастерье.

— Конечно, хорошо, — сказал Потап снисходительно. — Собирайся, пойдем проветримся, а то ты скоро совсем зачахнешь у своего семейного очага. В который раз тебя спасаю. Что бы ты без меня делал?

— Даже не знаю, что и буду делать без тебя, — искренне посетовал Гена.

— Бедствовать, — принужденно зевнул бригадир, несколько польщенный его признанием. — Ну! Чего ты на меня уставился как рыба жареная? Бежим, пока твоя большая половина не пришла.

— Извини, но… мнэ некогда. Очень спешьу, — смущенно пояснил эфиоп и покосился в угол.

Только теперь чекист заметил, что в комнате молодоженов произошли существенные перемены: со стен исчезли коврики, открытки и календари, шкаф и полки опустели; на кровати, свернутый в клубок, лежал только голый полосатый матрац. Не было ни штор, ни подстилок, ни даже лампочки. Все это добро, связанное, упакованoe, уложенное в чемоданы, громоздилось в углу.

— Ты что, решил жену обчистить? — удивился Потап.

— Нэ-э, — мотнул головой подмастерье. — Она тут, обходыной лист подписывает.

— Обходной? Вы что, переезжаете?

— Переезжаем, — подтвердил Гена.

— На новые квартиры? Чудненько. Уж не к родителю ли твоему? А то учти — места там мало. Спать придется в коридоре.

— Потап, — молвил эфиоп, все больше стесняясь. — Потап, ми насовсэм переезжаем.

— И где же вы нашли себе пристанище?

— В Мюнхен, к тете поедем… Она меня зваль… Устроит меня в пивной бар… и Люду… Мне в Харьков уже визов пришель…

Наступила гнетущая тишина. Мамай долго и недоверчиво осматривал компаньона и наконец тихо спросил:

— Когда же… в путь?

— Сегодня. Ночним поезд.

— Ты что — дурак?! А сокровища! Остались считанные дни!

— Я нашель сокровища, — спокойно сказал Гена.

— Что?! — оторопел кладоискатель. — Где?

— Здэсь.

— Где — здесь? Где — здесь? — закричал Потап, принявшись трясти эфиопа. — В общаге? Ты нашел бюст Ленина? Без меня?!

— Это не Лэнин. Это Люда.

— Какая еще Люда?

На секунду Мамай остановился, быстро соображая. И уже в следующую секунду выражение испуга на его лице сменилось сарказмом. Почтительно склонив голову и пожав товарищу руку, он сказал:

— Примите заверения в моей безграничной зависти.

Уловив в его голосе ехидство, подмастерье насупился.

— Да, сокровища! — визгливо заявил он.

— Она-то? О да! Ты стал просто неприлично богатым человеком.

— Если би ты зналь!.. Если бы ты испыталь это счастие — быть с ней!..

— Можешь не объяснять. Скажу тебе как мужчина мужчине, подобное счастье я уже испытывал. И даже много раз. Но, как видишь, дохода мне это не принесло. Одни убытки. Хотя, конечно, дело стоящее. Никто не спорит. Но к чему такая спешка? Ты не хочешь взять к своему счастью небольшой довесок? В виде золотой болванки, а? Может, прихватишь в нагрузку?

— Мнэ ничего не надо, — потупившись, проговорил Гена. — Я нашель свое счастие в любви.

— И ты отказываешься от своей доли? — не поверил бригадир.

— Мнэ ничего не надо.

— Идиот. Поверить не могу, что связался когда-то с таким идиотом. — В полном смятении Потап присел на стопку книг и торопливо закурил. — Сценка из детской сказки: один дядя уговаривает другого взять царевну и полцарства в придачу, а тот берет только царевну. Даже ребенок догадается, что здесь что-то нечисто. Либо второй дядя выжил из ума, либо он хочет заграбастать все царство. А, Гена? Ты что выбираешь? Открой мне глаза, а то у меня на твой счет возникают подозрения. Слушай, а может, ты вообще не веришь в успех предприятия?

— Верьу, — не сразу ответил эфиоп, — поэтому и уезжяю… Я боюсь. Я боюсь, что когда ми добудем вождя — нас арестуют. Слишьком там много золота, слишьком… Это опасно… А у меня теперь семья. И я хочу когда-нибудь еще увидеть родина… и маму… с папом… Извини…

— Да пожалуйста, — пожал плечами Потап. Мне же больше достанется. А я теперь и без тебя обойдусь. Проваливай, кто тебя держит.

В комнату, создав сквозняк и громко стуча каблуками, вошла Семенная-Малаку. Весь ее решительный вид говорил о том, что она собралась в дальнюю дорогу. Подбоченясь, она пересчитала сумки, строго велела мужу поторапливаться и только потом заметила гостя.

— Здравствуй, Потапчик, — сказала Люда.

— Здорово, Люська, — так же фамильярно отозвался Мамай.

— А мы вот уезжаем. В Германию.

— Привет тете.

— А ты не собираешься бросать эту дыру?

— Собираюсь, когда решу кое-какие формальности.

— По-моему, здесь совершенно нечего делать. Геннадий, одевайся же, сейчас придет машина.

Далее пошел беспорядочный, суетливый разговор о том, что и как следует грузить, чтобы ничего не раздавить. Не скрывая своего презрения к подобным глупостям, бригадир встал, растоптал окурок и не спеша вышел…

В час ночи неожиданно опустился туман. Исчезло небо. Сгинул город. Границу мирового пространства можно было определить только по семафорам. Холодно мерцая, к ним тянулись рельсы и, дотянувшись, пропадали. Соблюдая меры предосторожности, к концу света нехотя полз маневровый локомотив. Пассажиры разрозненными группами вливались в здание вокзала. На первой платформе восточной стороны стояли кладоискатели и, стараясь не смотреть в глаза друг другу, прощались. В некотором отдалении от них, охраняя пожитки, маялась Люська.

— Вот тут у меня тридцать марок осталось, — сказал Потап, сунув эфиопу свои последние деньги. — Возьми, купишь себе мороженого.

— А ты как?

— Мне они уже ни к чему. Скоро я буду обречен на богатство и власть, — невесело произнес кладоискатель, пристально посмотрев куда-то в туман, словно надеясь разглядеть там надвигающиеся на него власть и богатство.

— Что же ты будешь делать? — с беспокойством спросил Тамасген.

— Когда достигну возрастного ценза — подамся в президенты. Хватит мне в председателях бегать. Кстати, когда я стану президентом, то ты можешь всегда заходить ко мне без стука.

— Спасиб. Я буду грустить за тобой, — молвил Гена, и глаза его увлажнились.

Растрогавшись, Мамай сказал:

— Вот что. Всякий труд, даже такой неосмысленный, как твой, должен быть оплачен. В моей блестяще разработанной и почти завершенной операции есть и толика твоего труда. Скажи мне адрес, куда можно будет переслать твою долю.

Объявили о прибытии поезда. Прокладывая себе путь светом и свистом, из ночи выполз электровоз.

Эфиоп беспокойно оглянулся.

— Куда переслать? — повторил чекист.

— Я-я… Адрес я пока не знаю… Я напишу Буфетову все ему объясньу и оставлю адрес… — Состав остановился. Тамбур вагона 12 открылся прямо напротив них. — Я много хотель тебе сказать, но… не могу, не успею, — с надрывом произнес эфиоп и бросился обниматься. — Прощай, друг!

— Прощай, Тамасген Малаку. Как-нибудь нагряну в твою эфиопию с официальным визитом.

— Прощай. И прости мене!

— Что это так тебя разобрало? — смутился Потап, пытаясь отстранить бывшего компаньона. — Прощай, мелиоратор и электрификатор сельского хозяйства. Будет трудно — ступай в знахари или обращайся прямо в IV Интернационал, от моего имени.

Последний раз промычав "прощай", эфиоп бросился к вагону. Дверь захлопнулась, и на фоне окна возникли две тени. В одной из них, размахивающей руками, легко угадывалась Люся. Она ругала супруга за то, что ей в одиночку пришлось грузить весь багаж. Вторая тень стояла с поникшей головой, внимая наставлениям дражайшей половины.

Поезд плавно тронулся, застучали колеса, с ускорением замелькали окна, в последнем тамбуре вспыхнула и погасла сигарета. Еще минута — и поезд, словно его никогда и не было, исчез, растворился за пределами мироздания.

Глава 9. На пороге новой жизни

29 марта на первой полосе "Правильного пути" вышло сообщение:

С СЕССИИ ГОРСОВЕТА

Вчера на очередной сессии Козякинскогo гopcoвета принято решение о сносе памятника пресловутому Ленину (Ульянову В.И.), давно дисскредитировавшему себя в глазах общественности. Своим решением народные избранники решили показать всю решимость, с какой они пойдут по пути дальнейших демократических преобразований и рыночных реформ. Снос памятника так называемому вождю мирового пролетариата состоится 1 апреля в 14 часов на площади Освобождения. В 15 часов на стадионе "Локомотив" начнется народное гулянье, будут работать выездные торгoвые точки.

1 апреля за полчаса до назначенного времени все было готово к тому, чтобы решение горсовета воплотилось в жизнь. В наличии для этого имелись: площадь Освобождения, многочисленная толпа ротозеев, средства механизации и, наконец, сам виновник торжества. В качестве наблюдателей к началу мероприятия прибыла депутатская группа, в том числе: г-да Брэйтэр Л.А., Пепренко Л.С., Коняка М.М., Коняка В.М., Сидорчук И.Ф. Общий контроль за исполнением решения осуществлял депутат Харчиков. Непосредственное руководство работами было возложено на генерального подрядчика — директора фирмы "Реставратор" г-на Мамая.

К двум часам народ активизировался. Задрав головы, зрители с любопытством разглядывали обреченного идола, словно надеясь, что напоследок он что-нибудь споет. Старухи плакали и зачем-то крестились. Изредка то там, то сям из толпы доносились требования выбросить основателя социализма на свалку истории. Это, не щадя глоток, орали агенты Потапа: профессиональный пикетчик Федор и Эдька Тумаков.

В третьем часу собравшиеся начали роптать, требуя зрелищ, а контролирующее лицо и подрядчик все еще стояли в стороне и негромко совещались.

Председатель мучил Харчикова инструкциями:

— …Митинг закончите только по моему сигналу, не раньше. Поставьте милицейский заслон, чтоб никого к Ленину не подпускали, чтоб ни единой царапины. Запомнили? Повторяю: митинг закончите только по моему сигналу, не раньше. Поставить заслон, чтоб никого не подпускали, чтоб ни единой царапины. Запомнили? Повторяю…

— Да что вы мне объясняете, как обезьяне! — выразил недовольство Христофор Ильич, нетерпеливо оглядываясь. — Седьмой раз уже!

— Обезьяне я объяснил бы два раза. А вы не перебивайте и слушайте внимательно. Митинг закончите только по моему сигналу, не раньше. Поставить милицейский заслон…

Наконец, когда по осоловевшим глазам Харчикова стало ясно, что он больше ничего не воспринимает, председатель его отпустил. Христофор Ильич взошел на специально доставленную трибуну, открыл папку и обратился к собравшимся:

— Товарищи! Козякинский городской совет народных депутатов принял принципиальное решение, продиктованное самой жизнью и нравственной позицией депутатов…

Все шло по плану. Милиционеры, оттеснив толпу, взяли памятник в кольцо, внутри которого осталась бригада рабочих, грузовик и подъемный кран. Потап потребовал от крановщика, чтобы тот показал ему, где находится лебедка, и лично проверил ее исправность. На случай непредвиденной поломки на другом краю площади стоял наготове еще один автокран. Двое рабочих взобрались на постамент и под бдительным присмотром бригадира принялись ловко опутывать изваяние тросами.

— Под мышкой! Под мышкой еще раз пропустить! — покрикивал Потап снизу. — Вокруг шеи обмотай! Осторожно, не поцарапайте!

Он несколько раз приказывал подручным переделать узлы и крепления, которые казались не вполне надежными, требовал более толстые тросы и в конце концов, согнав помощников, собственноручно зацепил последний крюк.

— Все, — выдохнул Потап в бронзовое ухо Ильича.

Стоя на постаменте, бригадир с вызовом посмотрел вокруг. Все было спокойно. Представители власти, правоохранительные органы, техника, сама судьба были на его стороне. Глядя сверху вниз на толпу, Потап вдруг ясно понял, что он стоит не просто на какой-то цементной тумбе, он стоит на пороге новой жизни. Там, за порогом, все будет по-другому, там неограниченные возможности, которые всегда будут опережать желания…

Закончив обличительную речь, Харчиков оглянулся и вопросительно уставился на председателя. Потап молчал, морально настраиваясь на последний, решительный шаг. Теперь, когда все переживания и мытаpства остались позади, кладоискателя охватила нервная дрожь. Совладав с собой, он спрыгнул на землю и хотел было крикнуть: "Вира!" — но вместо этого из его пересохшего горла вырвался слабый хрип. Пришлось сигнализировать крановщику отчаянными взмахами руки.

Взревел мотор. Легко оторвавшись от постамента, вождь плавно, словно в раздумье, поплыл вверх. В толпе кто-то задорно свистнул, заголосили бабы… Памятник достиг верхней точки и, грузно покачиваясь, остановился. В подвешенном положении вождь мирового пролетариата смотрелся как-то жалко и нелепо. Слегка дрогнув, кран стал поворачивать в сторону грузовика. И тут случилось происшествие, приведшее в восторг большую часть зрителей, и особенно детей: нижняя половина памятника оторвалась от туловища и с пятиметровой высоты ударилась оземь, расколовшись на несколько кусков.

— А-а-ай! — в отчаянии возопил Мамай, но голос его потонул во всеобщем гуле.

Первое, что испытал Потап, была досада. Ну конечно! Он должен был знать, что такие громоздкие конструкции собирают из составных частей, а потом заваривают по швам. Конечно! Надо было крепить трос и к ногам! А теперь толпа увидит его золото и набросится на него…

Но зрители никуда не бросались, а, с любопытством разглядывая оставшуюся половину, шумно обсуждали невиданный случай.

"Наверно, они все знают, что это мое золото, и поэтому не трогают", — подумал кладоискатель, мелкими шажками приближаясь к месту катастрофы. Других мыслей он не допускал.

Но золота не было. Ни в ногах, ни в туловище.

Это было невероятно, в это нельзя было поверить, но золота все равно не было, ни тонны, ни даже грамма.

Потап удивленно созерцал лежащую на асфальте бронзовую ногу и пытался сообразить, что, собственно, происходит.

— Схалтурил сварщик. Не было никаких гарантий, — раздался за его спиной чей-то голос. Это был Куксов. — Я, товарищ председатель, к вам вот по какому делу. Вы понимаете, из всего нашего райкома… то есть, я хотел сказать — из всего нашего общества я один не прошел в горсовет. Меня не выбрали! Вы понимаете, в чем проблема? А ведь, я извиняюсь, это вы посоветовали мне баллотироваться от монархистов. Я еще тогда понял, что нет никаких гарантий.

Потап повернулся к нему лицом и, покусывая губу, задумчиво сказал:

— Где же все-таки золото?

Какое-то время они молча смотрели друг на друга, после чего, так же не сказав ни слова, разошлись. Владимир Карпович двигался боком, словно краб, не сводя с председателя недоуменного взгляда. Бригадир медленно брел в другую сторону, не поднимая головы и часто натыкаясь на зрителей. Вскоре он затерялся в толпе.

Сперва его искал Харчиков, чтоб спросить, что делать с отвалившимися ногами истукана. Затем его искали другие депутаты, но в конце концов все угомонились и разошлись по своим депутатским делам. Вождя погрузили по частям и увезли. Через полчаса, вдоволь наговорившись, народ стал перекочевывать к стадиону. По улицам расползлись слухи, что Ленина подпилили специально, к первому апреля. Все сошлись на том, что шутка удалась…

Из Козяк Потап уехал тихо и бесславно. Глубокой ночью он попросился в плацкартный вагон проходящего поезда, не узнав даже, куда поезд идет. Увидев на его лице неподдельное горе, проводница сжалилась.

Председатель тайного общества разместился на третьей полке и, подложив под голову сумку "Пролет", до самого рассвета слушал стук колес. У него не было ни планов, ни идей. Он просто ехал вперед, наугад, к новой неведомой жизни.

Глава 10. В изгнании

Закончился апрель. Прошли май, июнь, июль. Закономерно наступил август. Август выдался влажным и душистым. В природе появилась еще едва заметная суета, свидетельствующая о приближении зимы. Медленно и низко в воздухе летали жирные шмели, нарезая круги и гудя, будто вертолеты. По ночам в поисках провизии табунами бегали ежики. Еще злее стали мухи. Птицы готовились на юг. Выженная солнцем, заметно побледнела зелень. Кое-где на землю легли первые сухие листья.

Много воды утекло за это время. Она текла в ручьях и реках, била ключом из-под земли и капала с неба, лилась из кранов и бежала по трубам. Свою скромную лепту в мировое водообращение внес и восстановленный водопровод, соединяющий роддом № 3 и общежитие консервного завода им. Баумана.

Один древний, давно скончавшийся мудрец как-то верно подметил, что все течет, все меняется. Сбылась его мудрость и на сей раз. Помимо большой утечки воды за четыре месяца в мире произошли и некоторые другие перемены: из космоса вернулись космонавты, на основной территории Европы созрела картошка, парламентарии всех стран отгуляли каникулы и взялись за работу, кофе на мировом pынкe подскочил в цене, Потап Мамай больше не искал клад.

Потап продавал пиво. Теперь местом работы чекиста был пивной ларек, расположенный на перроне маленькой железнодорожной станции. Станция не имела даже приличного названия и значилась как "Платформа 202 км".

Трудно сказать, каким ветром занесло сюда Потапа и где он скитался после бегства из Козяк. Во всяком случае, здесь он пребывал уже больше месяца и, должно быть, находил это место вполне удобным для того, чтобы зализать свои душевные раны и обрести временный покой. Несмотря на столь короткий срок трудовой деятельности, чекист успел зарекомендовать себя с положительной стороны и пользовался заслуженным авторитетом у товарищей. Клиенты уважали его за общительность и откровенный нрав.

Откровенность за кружкой пива иногда нужнее, чем вобла. Когда желудок полон пива, обычно тянет либо за угол, либо на откровение. Но чаще всего, справив одну нужду, клиент норовил справить и другую. Ему хотелось излить душу. В такие минуты, плача и периодически припадая к кружке, он склонялся к ближайшему соседу и начинал жаловаться на свою судьбу: мол, что бы из него вышло, если бы не вышло то, что вышло. Из таких признаний, доносящихся от разных стоек, Потап вскоре узнал, что большинство посетителей пивнушки — это несостоявшиеся генералы, директора, писатели и просто большие люди. Бывали здесь, конечно, и мелкие людишки, но реже, да и то до второй кружки. После второй они также находили в себе нечто выдающееся и вырастали прямо на глазах. Но один большой человек для другого большого человека — слушатель неблaгoдарный. Особенно когда оба пьяны. Столкнувшись с непониманием и тупостью собеседника, они расходились, и в конце концов их страстное мычание приходилось выслушивать Потапу, который охотно всему верил или, по крайней мере, терпеливо слушал, что в данном случае одно и то же.

Откровенность же Мамая имела иной характер. В частности, он никогда не скрывал, что разбавляет пиво водой. Но в отличие от барыг он, заботясь о здоровье клиентов, доливает воду исключительно кипяченную. И эту заботу клиенты ценили. К тому же некоторым завсегдатаям Потап отпускал в долг, чем окончательно покорил любителей пива.

Но, несмотря на свою общительность, чекист никогда и никому не говорил, кем бы он мог стать, если бы не продавал пиво. И потому сам собой напрашивался вывод, что он стал тем, кем и хотел.

Потап и в самом деле управлялся со своим хозяйством так умело, что можно было подумать, будто ничего другого в жизни он не делал. Принимая из его рук накрытyю пеной кружку, никто из любителей и помыслить не мог, что считанные месяцы назад эти руки едва не загребли глыбу золота.

Провалившаяся козякинская кампания и воздействие пивных паров оказали на Мамая неблаготворное влияние. Он стал много курить и ругаться; шутил мало и грустно. Щеки его впали и заросли щетиной. Под глазами появились тени, а сами глаза смотрели безразлично и даже философски. Такие взгляды бывают у лиц, только что освободившихся из мест заключения. Словом, козякинские подпольщики с трудом узнали бы в нем целеустремленного и энергичного председателя. От недавнего Потапа осталось лишь название. Неизвестно почему, но завсегдатаи пивнушки звали его бригадиром.

В редкие вечера, поддавшись уговорам, Потап делал технический перерыв, усаживался на прилавок и рассказывал истории о похождениях одного своего знакомого. Знакомый этот был негром и к тому же немного придурковатым, потому что хотел найти клад. Мужики, слышавшие на своем хмельном веку немало баек, сидели с разинутыми ртами, словно дети. Те, что потрезвее, перемигивались, точно зная, что такого быть не может, но из уважения к рассказчику все помалкивали. Тем более что и байки были уж слишком занимательными.

— Так что, бригадир, бабы от него в обморок падали? — не выдержав, хохотали посетители. — Вот чертяка, а! А расскажи, как он статуи с крыши бросал. Вот болван!..

— Да, — мрачнел Мамай, — болван был редкий…

Однажды на 202-м км притормозил товарный поезд. Из крытого вагона на перрон выкатился человек, огляделся по сторонам, забросил за спину котомку и потопал прямо к пивному ларьку.

Был знойный послеобеденный час, когда утренние посетители уже пропили все деньги, а вечерние еще не пришли. Бродяга покрутился возле стоек, собрал пять полупустых кружек и, слив остатки пива в одну, нетерпеливо выпил. Дождавшись, пока из кружки выползла последняя капля, старик облизнулся и с сожалением осмотрел столики. Больше допивать было нечего. Отметив сей печальный факт, он несмело стал приближаться к ларьку, слабо надеясь выклянчить еще пивка.

Несколько минут он приглядывлся к продавцу с разных боков, то подступая к нему, то нерешительно отходя. Потап не обращал на пришельца никакого внимания. Внезапно лицо бродяги просветлело. Шансы получить бесплатное пиво резко возросли.

— О, — молвил посетитель, — а ты чего тут делаешь?

— Гербарий собираю, — хмуро отозвался Мамай, не поднимая головы.

Осмелев, старик подошел еще ближе. — А ты меня не узнаешь?

— Узнаю. Как же, как же — султан Брунея, пробурчал Потап.

— Не-а, — радостно захихикал старик, — не султан!

— Ну, тогда сдаюсь, — равнодушно признался чекист, исчезнув где-то под прилавком.

— А я вот тебя сразу признал. Только как звать, не помню, — не отставал бродяга.

Потап нехотя поднял голову и присмотрелся к человеку повнимательее. Тyт пришла и его очередь удивиться.

— О! — воскликнул чекист. — Бомж Бруевич! Еще шевелишься, старый хрыч?

— Ага, шевелюся! — ликовал бомж, чуя, что кружка пива ему обеспечена.

— Какими пyтями?

— Так этими… товарняком я.

— Пива хочешь? Пей, за счет клиентов заведения.

Бродяга отхлебнул пену и блаженно прищурился.

Но настроение Потапа неожиданно изменилось.

— Уходи, дед, — насупившись, сказал он. — Допивай и уходи.

— Чeгo это?

— Ты приносишь мне несчастье.

— Я, сьнок, уже давно никому ничего не приношу. Я могу только унести.

— Первый раз, когда я тебя встретил в Козяках, ты мне все дело испортил.

— Никогда в Козяках не был, — начал отпираться бомж.

— Как это не был?

— Никогда.

— А где же мы виделись?

— В Синельникове, на вокзале, — невозмутимо солгал старик.

— В каком еще Синельникове!

— Да-да, в Синельникове.

— Да я там сроду не был!

— Был, был, я тебя там видел.

— Так, значит, в Козяках не ты был?

— Не я.

— А ну, отдавай пиво, раз не ты.

Старик намертво вцепился в кружку.

— Я, я, я, — затараторил он, испуганно моргая глазами. — Запамятовал… Перепутал… Теперь вспомнил. Точно, В Козяках мы познакомились.

— То-то, — смягчился Потап.

Помолчали. Бруевич на всякий случай отодвинулся и принялся хлебать быстрее.

— А большое дело спортилось? — поинтересовался он, когда за остатки пива можно было уже не опасаться.

— Среднее, — сказал чекист задумчиво. — Метра на два.

Он налил себе полную кружку и залпом осушил. Бродяга с уважением посмотрел на старого знакомого и заискивающе улыбнулся.

— Эх, дед, — вздохнул Мамай, — расстроил ты меня. Надо было бы тебя прогнать. Ну да ладно, черт с тобой. Все-таки попался ты мне тогда еще в начале операции, когда все еще было хорошо.

Старик выставил грязные ладони, как бы пытаясь показать, что он действительно ни в чем не виноват. Потап устало махнул рукой, давая понять, что и он не имеет никаких претензий.

К пивнушке, словно мотыльки на огонек, начали стекаться посетители. Между двумя столбами, служившими триумфальной аркой, болталась табличка "Пива нет". Потоптавшись, мотыльки уходили ни с чем. Все прекрасно знали, что если бы табличка висела на окне ларька, то пива действительно не было, но оставалась надежда, что его могут привезти. Но когда этот запретный знак встречал их прямо в арке, это означало, что у бригадира приступ меланхолии и рассчитывать сегодня не на что.

Потап с Бруевичем, не спеша потягивая пиво, сидели за столом и смотрели на закат. Бруевич, впрочем, обращался к солнцу редко, ибо был слишком занят вяленым лещом. Когда от рыбы остались кости и чешуя, старик достал из котомки колоду засаленных карт и хитро подмигнул:

— Перекинемся?

— На интерес? — презрительно усмехнулся Потап.

— Почему ж на интерес! — обиделся бомж. — На деньги. Но если денег нет — могу провизией взять.

Чекист выгреб из кармана пачку купюр и, не считая, швырнул на стол.

— Ого, — обрадовался Бруевич, — мильенчик будет. Начнем по маленькой?

— Я в долг не играю. Или, может, ты латку от штанов поставишь?

— Я и сам в долг не играю, — нахохлился бродяга. — А против твово мильенчика могу поставить секрет.

— Кого?

— Секрет.

— Какой там еще секрет?

— Сильно важный.

— Да иди ты со своим секретом! — отмахнулся Мамай, сунув деньги обратно в карман.

— Да ты погоди! Секрет мой подороже твово мильенчика стоит.

— Да? И сколько же он стоит?

— Мешок денег, — твердо сказал Бруевич.

— Да ну! — изобразил изумление чекист.

— Точно. Ато, может, и целыx два.

— Может, все-таки уступишь за один? — ехидно спросил Потап.

— Тебе уступлю.

— Вот спасибо. И что ж это за секрет такой?

— Так я тебе и сказал. Ты его сначала выиграй. Выиграешь — твой секрет, проиграешь — мой мильен.

Потап от души расхохотался.

— Нет, дед, ты все-таки шельма… А давай так: я ставлю секрет, и ты — секрет. Кто проиграл, тот и открывает свой… Могу даже против твоего одного два поставить. Я сегодня добрый. Ну уморил…

Бруевич подождал, когда бригадир успокоится, и, убедившись, что их никто не подслушивает, произнес заговорщицким голосом:

— Я знаю, где закопаны богатства помещика Келтухова. Горшок. С золотыми червонцами.

Потап сделался злым.

— Опять! — рявкнул он.

— Чего — опять? — опешил старик.

Вместо ответа чекист в сердцах запустил кружкой в ближайшее дерево — сверкнув в последний раз гранеными боками, посуда разбилась вдребезги. Спрятав карты и решив, что пиршество закончилось, старик боязливо попятился от стола. Он был убежден, что сейчас ему дадут по шее. Но прошла минута, другая, а шея его все еще оставалась небитой. Потап поманил его пальцем, указал на место, затем долго прикуривал и наконец начал говорить. Говорил он тихо, как на исповеди:

— Однажды, прошлой зимой… завязался я с одним клиентом в трынку… Бились всю ночь… К утру я выиграл у него все: деньги, часы, машину — все… И еще долг за ним остался. А клиент попался серьезный — майор КГБ, между прочим… Ну, что ж делать, долг есть долг, дело святое и тут он ставит на откуп… государственную тайну я, как человек бдительный, конечно, объяснил офицеру, что я не шпион и секретами родного Отечества торговать не собираюсь… Но тут он мне такое брякнул, что у меня от переживаний чуть ноги не отнялись… Причем все подтвердил документально… Вижу — не врет, но поверить не могу… И никто на моем месте не поверил бы. Ни один нормальный человек! Короче, выбор у меня был такой: или я присваиваю ничтожное имущество этого чекиста, или… получаю реальный шанс схватить бога за бороду… Я выбрал божью бороду…

— И что? — затаив дыхание, спросил Бруевич.

— И то! — огрызнулся Потап. — Сижу вот у черта на куличках и пью с каким-то нищим кислое пиво.

— Почему кислое? — подбодрил его нищий. — Хорошее пивко.

Далее Мамай рассказал все, что рассказывал когда-то Тамасгену Малаку в номере гостиницы "Роди". Кроме того, старик вкратце узнал и о тех событиях, которые развернулись потом в Козяках. Бруевич только покачивал головой, и трудно было понять, верит он во все услышанное или нет.

— Вот тебе, дед, и еще один секрет, — горько улыбнувшись, закончил экс-председатель исповедь. — Только ты его меньше чем за пять мешков не продавай. Это тебе не горшок с червонцами.

— Да-а, — протянул бродяга. — Выходит, надул тебя гэбэшник этот?

— Не знаю, — сказал Потап, отрешенно глядя на красный полукруг солнца.

— Да, рисковый ты, паря. Это ж надо — за просто так угореть… Бедный ты, бедный.

— Я не бе-едный, — с надрывом проговорил Мамай, — я ни-щий. Мне трудно. Мои материальные возможности вступили в острейшие противоречия с моей натурой. И эти противоречия не дают мне спокойно жить.

— Ничего, на пиве тоже можно навар иметь.

— Эти крохи оскорбляют меня как личность… Я вот задумал написать "Справочник кладоискателя". У меня даже готово первое предложение: "Если вы решили найти клад, то сначала выясните, где он лежит". Успех будет потрясающий. Я тебе подарю один экземпляр, с автографом.

— Может, ты мне вместо книжки леща еще одного дашь?

— Ладно.

— А куда подойти-то? Сюда? — обнадежился странник.

— Из газет узнаешь. Здесь я не задержусь.

— Э-хе-хе, там хорошо, где нас нету, — вздохнул Бруевич и, пососав рыбий хвост, развил свою мысль дальше: — А там, где мы есть, — плохо.

Поддерживая голову руками, кладоискатель вяло осмысливал его слова. Вдруг он спохватился и хлопнул себя по лбу, из чего следовало, что смысл их дошел до него полностью.

— Так чего ж я тут расселся! — воскликнул Потап Мамай.

Он вскочил, сел, снова вскочил, торопливо вытряхнул на стол мятые купюры:

— Держи, дед, дневная выручка. Это тебе. А я пошел.

— Э! Ты куда это? — удивился Бруевич.

— Туда, где меня нет! — крикнул Потап на ходу. — Прощай!

Больше на платформе 202-й км его не видели.

***

Мест, где Потапа еще не было, насчитывалось так много, что неизвестно, к которому из них первому он устремился. Известно только одно: в середне сентября Мамай высадился на турецкий берег.

Когда постсоветский гражданин впервые попадает в Стамбул, он тут же понимает, что оказался на чужбине. Здесь все чудно и непривычно, и нет возможности освоить это постепенно. Всеобщая суматоха, шум, восточные колориты и острые запахи — все это наваливается неожиданно и сразу, будто торт в лицо.

Стамбул, как известно, — город, где встретились Азия и Европа, только Европа на эту встречу пришла с заметным опозданием. Последствия такой задержки сказываются до сих пор, и западная цивилизация, стараясь наверстать упущенное, все глубже разъедает мусульманские устои. Первыми ее влиянию поддались женщины. Они начали переодеваться. Горожанки наотрез отказываются от паранджи. Из моды выходит черная монащеская одежда. Теперь в ней ходят либо закоренелыe провинциалки, либо те, кому снимать ее уже поздно. Заметно укоротились юбки, приоткрывая уже икры ног. Самые же отчаянные турчанки носят брюки. Но, несмотря на все усилия, привлечь к себе внимание мужчин им удается лишь в необходимых случаях. Усатые потомки янычар остаются консерваторами и, чтя традиции, по-прежнему проявляют неугасимый интерес к белокожим славянкам. Последние же извлекают иногда из этого интереса свою корысть, а то и просто злоупотребляют им. Турки в большинстве своем — народ мелкий и неказистый. Глядя на них, мордатые русичи только диву даются, как это такая мелюзга нагоняла когда-то страх на целые государства.

Местное Черное море ненатурально чистое и почему-то пахнет морем, чем радикально отличается, например, от крымского Черного моря, которое в лучшем случае ничем не пахнет. А количество и разнообразие рыбы, предлагаемой торговцами, неминуемо наводит на подозрения, что на свете существуют два Черных моря. Туристы бывалые, такие, как одесситы, конечно, твердо знают, что Черное море всего одно, причем начинается оно в Одессе. Поэтому они давно ломают голову над тем, каким это способом туркам удается переманивать на свою сторону всю кефаль и кильку. Но контакты с местным населением показывают, что выведать этот секрет легче будет у самой рыбы.

Экс-председатель прибыл в Турцию в составе туристической группы по торговым делам. В шесть часов утра, взвалив на спину рюкзак с великим множеством изделий тяжелой и легкой промышленности, он пошел занимать место под солнцем. Слева и справа, спереди и сзади шествовали сонные соотечественники. Проклиная житье-бытье, каждый тащил на себе сумки, названные за размеры "мечтой оккупанта". Каждый торопился захватить на базаре выгодное место.

Подобный образ жизни был Потапу не по душе, но он терпел, рассматривая свое пребывание на чужбине как суровую необходимость. "Все миллионеры начинали с малого, — утешал себя экс-председатель, раскладывая на земле слесарный инструмент, доставленный контрабандным путем. — Генри Форд и тот примусы чинил". Те же мысли можно было прочесть и на лицах конкурентов, хотя втайне они все же сомневались, что знаменитые богачи зарабатывали первоначальный капитал, продавая мусульманам игрушки и надувные матрасы.

Потап раскрыл блокнот и принялся заучивать минимальный набор слов, необходимый для общения с местными жителями.

Исправно помолившись Аллаху, к базару стали подтягиваться первые покупатели. Продавцы с надеждой всматривались в каждого оптовика. Оптовики придирчиво оценивали товар. Цель у всех была одна — нажива…

За два часа торговли Потап нажил головную боль и лютую неприязнь к янычарам.

Турки оказались удивительно мелочным и скандальным народом. Сделка купли-продажи для них — не просто сделка, это настоящий ритуал, из которого они черпают удовольствие, недоступное чужестраннцам. Первая стадия ритуала — ознакомление с предметом сделки. Процедура эта весьма тонкая и требует от эфенди немалого умственного напряжения. Вторая скоротечна. Начинается и заканчивается она выяснением стартовой цены. Но какой турок согласится на нее сразу? Никакой. Нет такого турка. А если он все же согласится, значит, он не турок. Настоящий потомок янычар будет долго и неутомимо торговаться, выкручивать, выпрашивать каждый бин. Для этого и существует третья, наиболее утомительная стадия. Эта стадия, в зависимости от выносливости обеих сторон, может длиться от одной минуты до нескольких часов. В последнем случае доведенный до белого каления турист обычно сдается и спускает цену до невозможного, не помышляя более о прибыли, а лишь желая отделаться от кровопийцы.

Солнце было еще на полпути к зениту, когда Потап освоил самые ходовые фразы и объяснялся с турками уже без словаря. Но добиться полного взаимопонимания не удавалось. Товар не шел. Больше всего хлопот возникло с электросушилками для обуви. Публика никак не могла вникнуть в их истинное предназначение. Для наглядности Потап даже снял с себя туфли и, сунув в них сушильное приспособление, выставил напоказ. Но хитрость не помогала. Турки, падкие на все диковинное, вынимали сушилки из обуви и тщательно, со знанием дела приступали к их изучению. Нередко по такому поводу собиралось несколько человек и устраивались жаркие споры. По жестам спорщиков становилось ясно, что они принимают сушилки за кипятильники. И Мамай уступил. Опустив сушилки в старое ведро, он стал выдавать их за кипятильники. Торговля пошла живее, но брать оптом никто по-прежнему не решался.

Зато совершенно неожиданно нашелся покупатель на ведро, которое Потап подобрал неподалеку на стройплощадке. Экс-председатель был так удивлен, что отдал ведро всего за три бина. Поручив охрану сушилок коллеге из Запорожья, Мамай сходил на стройку и принес оттуда в качестве пробной партии несколько кусков линолеума. Тут же подступил полунищий турок в клетчатом засаленном пиджаке и ткнул пальцем в самый маленький кусок.

— Бир бин, — предложил турок, показав один палец.

— Я лучше его домой увезу, чем за бир бин отдам.

Глаза эфенди стали наливаться кровью; между бровями легли складки, напоминая о вековой грубости воинов Османской империи. Потапу даже показалось, что за пазухой у турка лежит острый ятаган. Но проверить эту догадку помешали набежавшие крестьяне, навьюченные связками резиновых сапог. Горцы оттеснили клетчатого и живо заинтересовались капканом, который, так же как и сушилки, остался невостребованным.

Дабы не упустить удобный случай, Мамай решил показать товар лицом и доказать клиентам, что капкан на медведя — вещь в хозяйстве незаменимая. В рекламных целях Потап принял неуклюжую позу, поднял вверх лапы и, свирепо выпучив глаза, зарычал. Грузно походив вокруг капкана, он сунул в его разинутую пасть палку и надавил на педаль. Стальные челюсти захлопнулись со страшной силой, едва не перекусив палку пополам. Зрители одобрительно зашумели, но было похоже, что их восторг вызван не столько действием капкана, сколько тем, как умело "рус" изобразил медведя. Подождав немного, не повторит ли он свой номер еще раз, крестьяне посовещались и купили охотничью снасть.

Все это время клетчатый околачивался неподалеку и испепелял Потапа взглядом. Ему тоже хотелось что-нибудь купить, но спекулятивные цены туристов приводили его в уныние.

Подобревший Мамай поманил бедного турка к себе, показывая ему линолеум.

— Эй, эфенди! Киль манда! Иди сюда! Бери за два бина, шайтан с тобой.

При слове "шайтан" эфенди напрягся и зловеще повел усами.

— Шучу, шучу, — улыбнулся Потап, — бери за бин. Бир бин, понимаешь?

Турок понял и с готовностью протянул мятую бумажку — должно быть, все, что у него было.

У клетчатого оказалась легкая рука. Следом за ним подошел бородатый старик, долго смотрел на линолеум слезливыми глазами и в конце концов купил два куска за четыре бина.

Не теряя времени, Потап отправился на стройку в третий раз с явным намерением распродать оставшийся строительный мусор. Суровое наказание за воровство давно отбило у турок охоту покушаться на чужое добро. Даже если оно будет валяться на земле — редкий турок отважится его поднять. Приятно пораженный этим открытием, Мамай решил стать посредником между бесхозным имуществом и законопослушными гражданами Турции.

Но его опередили. Разгадав слабость восточной натуры, какой-то ловкий проходимец уже перерыл весь участок и утащил с него все полезные вещи. Здесь чувствовалась лапа соотечественника.

Не найдя ничего подходящего, Потап захватил с собой пыльный кусок трубы, который удалось сбыть за три бина лишь через час.

Жара стала невыносимой. Асфальт накалился так, что было удивительно, как это автомобили не прилипают к нему шинами. Туристы пили пиво и пепси, глазея на витрины магазинов. Не снимая пиджаков, почтенные эфенди курили сигареты и высокомерно поглядывали на приезжих, храня в уме какую-то старую янычарскую тайну.

Голый по пояс, в белой панаме, изнывая от солнца, Потап все еще сидел на базаре и лениво отмахивался от мух и пожилого турка. Эфенди стоял над ним уже целую вечность и гнусавым голосом предлагал двадцать бин за сушилку-кипятильник. Продавец настаивал на двадцати пяти.

Но вот рядом с башмаками турка остановились чьи-то голые волосатые ноги в сандалиях, и вежливый голос спросил:

— Почем ваши сушилки, товарищ?

— Ирми бэш.

— Ирми бэш? А это сколько?

— Сколько, сколько! Сколько надо, — угрюмо ответил Потап, неожиданно обнаружив, что не может перевести "ирми бэш" на русский.

Он полез в словарь, чтобы вспомнить родной язык, но незнакомец задал уже другой вопрос:

— А вы не знаете, кипятильники здесь спросом пользуются?

— Еще бы! С руками отрывают…

Потап хотел высказать еще несколько замечаний, но вдруг осекся. Голос соотечественника сразу показался ему подозрительно знакомым, но теперь он его узнал. Экс-председатель поднял глаза — перед ним, в шортах, майке и красной бейсболке, стоял Христофор Ильич Харчиков собственной персоной. Он озабоченно оглядывался по сторонам и еще не ведал, какая встреча его ожидает. Потап быстро надвинул панаму на самые брови, оставляя в поле зрения только коричневые сандалии. Упитанные ножки Христофора Ильича засеменили в обратном направлении и вскоре затерялись среди множества других разнообразных ног.

Вскоре, отдав сушилки по сходной цене, Мамай отправился на поиски красной кепки.

Харчиков обнаружился в конце торгового ряда.

Затесавшись между двумя продавцами сигарет, он сидел на раскладном стульчике и грустно взирал на свой товар. Судя по его кислой мине, торговля шла вяло.

Потап мельком оценил предлагаемый соратником ассортимент, с удивлением опознал похищенный со стройки линолеум и, придав голосу строгость, спросил:

— Родину распродаешь?

— Товарищ… Мамай… — оторопел Христофор Ильич.

— Никаких фамилий, — процедил Потап, довольный произведенным эффектом. — Не забывайте, что мы находимся на вражеской территории.

— Понимаю.

— Вы что здесь вообще делаете?

— Так ведь… — молвил Харчиков в полном замешательстве, — подрываю ихнюю экономику. А вы?

— По заданию центра.

— Ну и как?

— Трудное дело, — проговорил председатель, озабоченно озираясь, — темный народ. По-русски ни бельмеса не понимают. Турки, одним словом.

— Да-а, турки — они и в Турции турки.

Потапу не терпелось узнать новости козякинской жизни.

Христофор Ильич нехотя свернул торговлю, уложил кипятильники в сумку и понуро поплелся за невесть откуда взявшимся начальником. По пути он робко думал о том, чтобы послать товарища Мамая к чертовой матери и вернуться на базар. Потап не отвлекал себя глупыми мыслями и потому сразу заметил хвост. Это был уже знакомый эфенди в клетчатом пиджаке. За первым же углом Потап встретил его грудью.

— Тебе чего?

Турок застеснялся и недоверчиво покосился на Харчикова.

— Можешь говорить при нем, — успокоил председатель.

Клетчатый взял Потапа за локоть, пошевелил усами и заговорщицки шепнул:

— Атом Bap?

— Вар, — без колебаний ответил Потап, став предельно серьезным.

— Икы кило! Икы! Тaмaм?

— Икы-ы? — переспросил Потап, озадаченно почесав затылок. — М-м-м. Икы-кило — проблем. Икы кило нужен буюк контейнер. Очень буюк. На таможне проблем будет. Понимаешь?

— Проблем ек! — задрожал от восторга турок. — Кач пара aтом?

Если еще несколько секунд назад у председателя не было от Харчикова секретов, то теперь он сам отвел эфенди на безопасное расстояние и вступил с ним в деловую беседу. Харчиков зажмурился и прижался к стене, ожидая немедленного ареста.

— Это кто? — полюбопытствовал Христофор Ильич, когда Потап вернулся.

— Коллега из местного подполья, — развязно сообщил председатель.

— А что это он у вас просил?

— Так, ерунду. Бомбу атомную, видите ли, ему надо. Впрочем, вас это пока не касается.

Соратники уединились в чайной.

— Ну, докладывайте, — сказал Потап, — какова в мое отсутствие политическая обстановка в Козяках?

Оказалось, что политическая обстановка в отсутствие товарища Мамая не слишком ухудшилась. Товарищ Брэйтэр уехал за границу, по слухам, в Израиль. Но в последнее время усиленно муссируются новые слухи о том, что теперь он не может оттуда приехать. Товарищ Пепренко стал мэром. О Цапе известно только то, что с животноводством он завязал навеки и подался в растениеводы. Куксов вплотную занялся коммерцией, а оба Коняки с головой ушли в политику. Все остальное было по-прежнему.

— Да, давненько я у вас не бывал, давненько. Что ж, возвращайтесь домой и готовьтесь к встрече. Скоро буду, — сказал Потап, посмотрев в небо.

Чайка, быстро мелькнув над чайной, издала дикий янычарский крик и исчезла в неизвестном направлении.

Глава 11. Педро

В конце октября нога Потапа вновь ступила на грешную козякинскую землю. На этот раз он прибыл средь бела дня, в самый разгар бабьего лета.

Локомотив, вздрагивая испуская тормоза, дотянул почти до семафора, затем начал плавно сдавать назад. На подножке первого вагона, дымя сигареткой и щурясь от света, стоял Мамай. Дождавшись полной остановки поезда, он медленно сошел на платформу и окинул привокзальную местность пристальным взглядом. Убедившись, что радикальных изменений в его отсутствие не произошло, Потап повернулся к проводнице.

— Значит, как договорились, — сказал он принужденно, — я прочту здесь пару лекций на разнообразные темы, и на обратном пути ты меня заберешь.

— Ладно, — пожала плечами девушка в кителе, не веря его словам.

Кроме Потапа, никто из пассажиров из вагона не выходил. Не нашлось и желающих уехать. Проводница осталась без дела. Две минуты, отведенные для стоянки, тянулись бесконечно долго. Потап нетерпеливо топтался на месте, глупо подмигивал и пытался составить подходящую фразу, которой можно было бы закончить их железнодорожный роман.

— О, а вот и мои почитатели! — возрадовался лектор. — И как они так быстро узнают о моем приезде!

Помахав девице рукой, он решительно направился к почитателям.

Навстречу ему действительно неслась толпа. "Однако, — засуетился Потап, беспокойно оглядываясь по сторонам, — что бы это значило? Надеюсь, это не ко мне". Бежать было некуда. Он протянул вперед руки, как бы пытаясь остудить пыл встречающих. Но это были не почитатели. Это были торговцы.

Атаковали они дерзко и со всех сторон:

— Пиво! Пиво! Мущина, купите пиво!

— Водка, водка, водка.

— На! На! На! На! — выкрикивала какая-то старуха, прыгая и потрясая над головой кульками разной величины.

Мамай вырывался изо всех сил. В пылу борьбы ему даже показалось, что среди торговцев мелькнула физиономия Куксова. Физиономия и в самом деле принадлежала Владимиру Карповичу, потому что, узнав председателя, она тотчас же приобрела испуганное выражение и быстро исчезла. Через минуту медвежья спина агитатора затерялась где-то в вокзальных недрах.

Помятым и возбужденным, Мамай все же освободился из тесных объятий торговцев. Он перебежал через путь, вскочил на перрон и, не оглядываясь, пошел к вокзалу, чувствуя затылком разочарованный взгляд проводницы.

— Жулье, — ворчал Потап, отряхиваясь и приводя себя в порядок.

После встречи с торговцами из карманов уплыли сигареты и прочая мелочь. Но эта маленькая неприятность ничуть не омрачила настроения Потапа. В этом городе ему случалось выдерживать куда более тяжелые удары. Но теперь он был морально готов избегать подобных катастроф. Теперь он играл с жизнью по другим правилам. Он больше не бросался сломя голову в авантюрные предприятия, не играл в карты и другие азартные игры, не покупал лотерейные билеты и с подозрением относился к бумагам, не заверенным у нотариуса. Рассудок Потапа стал трезвым и расчетливым. Журавль в небе больше не прельщал его. Он предпочитал синицу.

Экс-председатель купил сигарет, газету "Труд" и степенно стал прохаживаться по платформе, ожидая, когда уедет поезд и освободит путь в город. На Потапе была длинная кожаная куртка турецкого производства, подчеркивающая его ладную фигуру. На круглых плечах лежал матовый блеск. Свободные, стального цвета брюки плавно шевелились, повинуясь малейшим движениям ног. Лаковые туфли экс-председателя отражали солнце. Завершал композицию изумительный рыжий портфель с золотыми пряжками, на зависть всем воронам. Словом, Потап был неотразим. Местные пижоны встречали его с постными лицами. Многим козякинским дамам его приезд предвещал потерю аппетита.

Судя по бодрой улыбке Мамая, своим одеянием и жизнью в целом он был вполне доволен. Но затаенная грусть в глазах явно указывала на то, что главные надежды так и не сбылись.

Грохоча и пошатываясь, помчался на юг дневной экспресс, увозя с собой смазливую проводницу первого вагона.

Мамай устремился в город.

Город был засыпан листьями так гyсто, что под ними не виден был мусор. Дворники, мусорщики, просто завзятые хозяйки, думая, что делают полезное дело, сгребали листья в кучи, заталкивали в ведра и нещадно жгли. Но листьев не убавлялось. Их приносил ветер, они падали прямо с неба и с печальным шелестом катились по улицам. Затаившись под забором, они неожиданно нападали на Потапа, кружились, путались у его ног, присыпая туфли пылью. Когда он свернул на улицу 42-го года Октября, его обувь, потеряв зеркальный блеск, из лакированной стала похожа на замшевую.

Прежде всего экс-председатель решил наведаться в Дом творчества и посмотреть, во что после его отьезда перевоплотился "Реставратор".

Но от детища Мамая, также как и от других творческих контор, не осталось и следа. Все два этажа занимал исполком, раздувшийся аппарат которого уже не вмещался в прежнем здании. В кабинете № 6 размещался пенсионный фонд, у дверей томились просители. Погyляв по коридорам, Потап на короткое время задержался у информационного стенда и с любопытством ознакомился с графиком приема граждан должностными лицами исполкома. Составив в уме свой график, в соответствии с которым кое-кто из этих лиц должны будут явиться к нему, экс-председатель покинул бастион власти. На улице его как-то сразу потянуло в более культурное заведение, и он без промедления зашагал к "Литейщику".

Едва Потап переступил порог ДК, как сразу почувствовал, что культура находится в упадке. Жалкие ее остатки в виде кукол, библиотечных книг и треснувшей домры громоздились в гардеробе. В остальных помещениях "Литейщика" культурой и не пахло. На втором этаже пахло краской, лаком и древесиной. В танцевальном зале расположилась товарная биржа. Из шахматной секции доносились чьи-то вопли, а табличка на двери ясно указывала, что сеанс проводит просветленный мастер Олег Вещий. Все другие кабинетики и комнатушки занимали безымянные коммерческие структуры, деятельность которых хранилась в тайне.

"Проходимцев развелось, — ворчал экс-председатель, спускаясь по лестнице. — Простому трудящемуся скоро и заняться будет нечем".

Вывеска на директорской двери поразила его. Она гласила:

Вольдемар и Кo

Потап толкнул дверь, быстро оценил сидящего за столом краснощекого коммерсанта и, не церемонясь, приступил к допросу:

— Вы Вольдемар или Ко?

— Я? Вольдемар.

— А где Кo?

— А вы вообще от какой фирмы?

— Я турист, частный. Разве не видно?

— А что вы хотели, частный турист?

— Мне нужен Ко.

— Кo — это компания, — начал злиться краснощекий.

— А Чаботарь О.В. в эту компанию входит?

— Не входит. Он ушел на пенсию.

— Так я и думал, — проговорил экс-председатель тихо. — Значит, цыганского хора так и не дождался.

— Чего?

— Ничего. Всей вашей Ко большой привет.

В холле на Мамая едва не налетела большая коробка, из-под которой виднелись чьи-то ноги. Потап остановил ее рукой и придал обратное направление. "Извиняюсь", — сказала коробка, и ноги торопливо засеменили назад.

— Пиптик! — узнал их экс-председатель. Коробка опустилась, и из-за нее действительно выглянула голова балетмейстера.

— Председатель! Это вы? Елки-палки!

— Здоров, мужик

.

Они отошли к окну. Пиптик так разволновался, что забыл поставить свою ношу на пол и, тужась, держал ее перед собой.

— Ну, как вы тут без меня? — допытывался Потап.

— Да так, в общем-то, — уклончиво отвечал Иоан. — Вас так долго не было.

— В командировке был. А у вас как дела? Какие новости?

— Зубы вставил, — подумав, сообщил Пиптик и в доказательство разинул пасть, полную металлических зубов.

Мамай невольно отшатнулся.

— Ну а хорошие-то новости есть?

— Сто сорок лет гарантии дали.

— Кому дали?

— На зубы дали.

— Тьфу, черт, — поморщился Потап. — А почему не двести?

— На двести денег не хватило, — с сожалением вздохнул Козякинский сердцеед.

— По-моему, они и без гарантии выстоят. Кстати, могу выхлопотать для тебя роль Щелкунчика. Теперь тебя обязательно возьмут.

— Искусство сейчас никому не надо. Сейчас нужен латочный товар.

— Да, — повторил экс-председатель, — латочный товар, — и подумал про себя: "И какого черта я сюда приехал?" Ему вдруг стало скучно. Он рассеянно посмотрел на собеседника и сказал: — До свидания, Ваня. Политическая обстановка требует моего. присутствия.

— Постойте! — спохватился Пиптик, кагда Мамай уже раскрыл тяжелые врата "Литейщика". — Постойте, председатель, я хочу вас попросить! Я вот что… не согласились бы вы стать… нашим кумом?

— Может, тебя еще усыновить? — насмешливо спросил Потап.

— Нет, вы такая культурная личность… Мы с Элеонорой были бы так рады, если бы вы, такая культурная личность, взялись бы покрестить нашего… ребенка.

В голосе балетмейстера было столько смущения, что Потап невольно смягчился.

— Мальчик?

— Не знаю пока. Она еще не родила. Может, подождете?

— А долго ждать? У меня времени в обрез.

— С минуты на минуту. В крайнем случае — завтра. Она уже в роддоме.

— Посмотрим, — сухо произнес Потап, теряя терпение. — До отьезда я буду в гостинице.

Около часа он бродил по знакомым местам и в конце концов явился к самому памятному из них. Экс-председатель намеренно оставил его напоследок, дабы не травмировать раньше времени свою психику.

У каждого человека есть место, с которым он связывает начало или конец определенного жизненного этапа. Это может быть школьная скамья или скамья подсудимых, отделение загса или отделение милиции, двор детсада или двор военкомата, словом, у всех по-разному. Но так или иначе, памятное место потому и памятное, что его нельзя забыть и тем более равнодушно обойти. К нему хочется либо с грустью приблизиться, либо с радостью убежать прочь.

Для Потапа таким символичным местом была площадь Освобождения в райцентре Козяки. Именно здесь, у подножия памятника вождю Октябрьской революции, при трагических обстоятельствах умерла его мечта о светлом будущем. Здесь оборвалась его легкомысленная молодость. Отсюда он ушел разочарованным, зрелым мужем, твердо убежденным, что жизнь — это не более чем биологическое существование. И когда Потап вспоминал о месте катастрофы, в сознании всякий раз возникали нехорошие ассоциации. Ему представлялся надгробный камень, стоящий вместо постамента, и на камне золотыми буквами высечено:

ЗДЕСЬ ПОХОРОНЕНА

ЗОЛОТАЯ МЕЧТА

ПОТАПА МАМАЯ

Но все оказалось прозаичнее. Не было ни надписи, ни камня. По-прежнему стояла железобетонная тумба, на которой когда-то высился истукан, в котором когда-то не оказалось золота. Больше ничего не было.

Кладоискатель посмотрел на плиты, разбитые памятником, досадливо сказал: "Эх", — и не спеша направился в "Роди".

Но "Роди" тоже не было! Сгинула! Теперь на углу улиц Воровского и Петровского, мерцая тонированными стеклами и медными ручками, возвышался отель "National". И было похоже, что его вывеска может светиться в темноте. Все указывало на то, что заведение попало в чьи-то частные руки.

Потап стал как вкопанный. Он вдруг с потрясающей ясностью осознал, что гидра капитализма окончательно вгрызлась в эту землю, и он, бывший главарь подпольного райкома, так и не успел стать собственником. У него не было ни дворца на берегу лазурного моря, ни киностудии, ни ресторана. У него не было даже своей сапожной мастерской!..

Из парадного вышел швейцар. Заложив руки за спину, он посмотрел на солнце, громко чихнул и не спеша принялся прогуливаться по ступенькам взад-вперед. Вид у него был бравый. Лампасы вызвали бы зависть любого генерала. Горели пуговицы и медальки. По круглой морде сползали пушистые бакенбарды.

Приглядевшись внимательнее, экс-председатель с удивлением опознал отставного майора.

— Эй, любезный, чей этот домик? — спросил Мамай, приблизившись.

— Хозяйский, — заносчиво ответил Атамась и отвернулся.

— Ты что, не узнаешь меня, карапуз?

— Иди, иди с богом. Нечего мне тебя узнавать. На службе я.

Потап подумал, не дать ли старому знакомому по шее, но служивый, учуяв опасность, предусмотрительно отскочил в сторону и спрятался за колонной.

— Узнал, значит, — заключил Потап, собственноручно открывая дверь.

Внутренности отеля также подверглись существенному ремонту. На стенах, облагороженных фанерой, висели зеркала и искусственные цветы. В одном углу из ведра росла пальма. В другом стоял удобный диванчик, а перед ним — потертый, но вполне еще сносный ковер. Репродукцию картины "Последний день Помпеи" Мамай нашел просто милой.

Но стоимостью номера он остался недоволен. "За такие деньги в "Роди" можно было две недели жить, — негодовал Потап, поднимаясь по лестнице в свои апартаменты. — Завтра же перееду к Буфетову".

Одноместный люкс заметно подорвал его бюджет, и потому вместо ужина в ресторане пришлось довольствоваться недорогой пищей в столовой локомотивного депо. Фуршеты и праздничные приемы экс-председатель перенес на завтра и весь остаток дня посвятил тому, что выписывал повестки знакомым народным депутатам и некоторым доверенным лицам. Иногда он вскакивал и, ероша волосы, начинал быстро ходить по комнате, загадочно при этом улыбаясь. Если бы за его порывами мог наблюдать Тамасген, то он сразу бы определил, что в голове бригадира рождается новая грандиозная комбинация.

…В ту ночь Потапу приснилась галера, на которой он плыл почему-то в качестве бесплатной рабочей силы — раба. В трюме было сыро, темно и воняло рыбой. Но самым обидным было то, что никто не хотел грести. Бросив весла, все рабы жрали холодные плоские котлеты из столовой локомотивного депо и с укором смотрели на Потапа. И лишь только он занимался своими прямыми обязанностями. Ныла спина, хрустели плечи, а он все греб и греб, зная, что неподвижное судно ожидает кораблекрушение. Знали это и другие гребцы. Чтобы избежать всеобщей гибели, они перестали наконец употреблять свои котлеты и, сгруппировавшись вокруг изнемогающего коллеги, принялись помогать ему советами и рекомендациями.

От рабских цепей Мамая освободил Пиптик. Он явился в девять утра, держа в руках арбуз, и до девяти тридцати уговаривал председателя пойти с ним к Элеоноре, которая, по проверенным сведениям, намедни разрешилась.

— Ладно, — сдался Потап, — принеси мне кофе, а потом пойдем посмотрим, что там у тебя получилось.

День выдался прекрасный. В такой день младшие школьные классы выходят в парк и собирают кленовые листья. Девушки надевают тонкие колготки. На асфальте греются собаки. Солнце отдает свое последнее тепло.

К одиннадцати часам были на месте. Несмотря на то что перед ними предстал самый мирный пейзаж, Мамай вдруг почувствовал смутное беспокойство. Он быстро обшарил взглядом окрестности, но не нашел ни одной причины, нарушившей его душевное равновесие. По дорожкам гуляли мамаши с колясками. На веревках реяло белье. Из общежития консервного завода выскочил человек в фуфайке и, чертыхаясь, побежал через пустырь, потрясая ящиком с инструментами. Под окнами роддома № 3 уже топталось несколько взволнованных отцов.

— Ого, — заметил Потап. — Разве сегодня родильный день?

Балетмейстер не ответил. Прижимая к груди арбуз, он настраивался на первое свидание с наследником.

Палата № 6 находилась на первом этаже. Отыскав нужное окно, Пиптик воровато огляделся и бросил в него камешек. Тотчас же проем окна загородила пожилая женщина, похожая на богатыря в белом халате, и, погрозив из форточки волосатым кулаком, рыкнула:

— Я те ща кину, остолоп.

— Тетенька, — пролепетал Иоан, растерявшись. — Я вообще-то к девушке одной… к девушке Пиптик…

— А ты кем ей будешь?

— Как — кем! Мужем буду, — заявил балетмейстер, приходя в себя.

— "Му-ужем", — угрюмо передразнила медсестра. — А документ eсть?

— Какой еще докyмeнт? Я сына пришел увидеть!

Сестра была нерушима, как скала.

— Какого сына? — спросила она равнодушно.

— Сына… сына девушки Пиптик… Она лежит здесь у вас с ним.

— А ты ему кем будешь?

— Я отец! Какие странные вещи вы спрашиваете!

— "Стра-анные". Ты еще странных вещей не видел.

Но, видимо, что-то тронуло суровую сестру. Она шумно вздохнула, как вздыхают по ночам коровы, посмотрела сверху вниз на Пиптика и сказала:

— Ты с кем пришел-то?

— Один.

— Не, — подумав, покачала сестра головой, одному не покажу. — Приведи с собой еще кого-нибудь. Такого, чтоб поддержать тебя мог при случае.

— При каком еще случае? — начал нервничать Иоан. — Может, мой мальчик нездоров?

— Да здоров он, здоров. На пять килограмм потянул. Только одному тебе не покажу — хилый ты больно.

— Я не один. Я вот… — указал Пиптик на Потапа. — Это его крестный отец будет.

Сестра покосилась на будущего крестного и, сочтя его вполне пригодным для поддержки, уступила:

— Минут десять ждите. Кормежка начнется может, и увидите, коль вам охота есть.

Задвинув шторку, она ушла.

Окна первого этажа располагались слишком высоко, и, чтобы заглянуть в палату, танцору пришлось взобраться на старое ведро, специально, должно быть, для этого предназначенное. Поднявшись на носочках и прилипнув к стеклу, он замер в выжидательной позе.

Экс-председатель, которого всегда смущали трогательные семейные сцены, прогуливался в стороне, рассеянно пиная коробку из-под сигарет. Краем глаза он заметил, что в ближайшем окне маячит чья-то фигура. Потап поднял голову — из окна на него смотрела Клава… Несколько секунд они молча таращились друг на друга. Потап быстро развернулся и собрался было уйти, но Клавдия отчаянно принялась барабанить по стеклу, давая понять, что узнала его. "Господи, я что, всех своих знакомых здесь встречу?" — удивился экс-председатель, нехотя возвращаясь. (Он был бы удивлен еще больше, если б знал, что медсестра, с которой общался Пиптик, есть не кто иная, как незабвенная Пятилетка Павловна Коняка.).

— А ты здесь по какому делу? — осторожно спросил Потап, понимая, что задает довольно пошлый вопрос.

— Здесь все по одному делу, — ответила Клава, стесняясь.

Потап затравленно озирался, не зная, что сказать.

На душе у него было нехорошо. Из затруднительного положения его вывела сама Клавдия. Она влезла на подоконник и зашептала в открытую форточку:

— Дай мне адрес Тамасгена!

— Зачем тебе?

— Дай!

— Да у меня его нет!

— Дай!

— Хорошо, хорошо, не ори только, — успокоил ее Мамай, понимая, что пора убираться, — завтра принесу. Перепишу — принесу.

Он почти силой затолкал ее обратно и вернулся к Пиптику.

— Ну! Скоро там? — спросил бригадир нетерпеливо.

— Кажется, несут, — сообщил балетмейстер дрогнувшим голосом.

Над шторкой показалась голова Пятилетки Павловны.

— Ну что? Показывать? — ухмыльнулась она. — Ну гляди, сам просил.

Иоан напрягся и вытянул шею… По тому, как долго он держал дыхание, крестный отец догадался: что-то стряслось. На землю упал арбуз, треснув, разлетелся красной мякотью. Пиптик перевел на Потапа остекленевшие глаза и, тыча пальцем внутрь палаты, выдавил:

— Это что такое?

— Ты меня спрашиваешь?

— Кто… это? — обратился Ваня к сестре.

— Кто! Кто! Дед Пихто! — отозвалась Пятилетка Павловна. — Уж не знаю, кем он доводится тебе, а только это девушка твоя снесла. Вчерась.

— Вчерась, — повторил Пиптик.

Охваченный любопытством Мамай взобрался на ведро. Заглянув в окно, он нервно засмеялся. В руках сестры покоился туго укутанный младенец, внешность которого с первого взгляда производила эффект. В целом малыш мало чем отличался от своих козякинских сверстников, за исключением одного — кожа его имела сочно-шоколадный цвет. Раскрыв розовый беззубый ротик, мальчуган скорчил капризную гримасу, чем поверг обоих отцов в окончательное расстройство. Мамай, впрочем, перенес его гораздо легче.

— Ну вот, поздравляю, — сказал он.

— По-вашему, он на меня похож? — задумчиво спросил Пиптик.

— Дети не всегда похожи на папу, — уклонился Потап от прямого ответа. — Иногда они бывают похожи и на другого родителя. Нос у него точно мамин.

— Вы находите?

— Знаешь, в таком нежном возрасте еще трудно определить, в кого они пошли. Подождать надо.

Глаза Иоана покраснели, из них брызнули слезы.

— Что ж ты плачешь? Радоваться надо — сын у тебя.

— Здравствуй… сынок, — пролепетал отец, медленно оседая.

— Да убери ты этого вурдалака! — крикнул Мамай сестре. — Не видишь — обморок у человека.

Он подхватил обмякшего папашу и отволок его на лавку, проклиная в душе эфиопа. "Ну, папуас, — с негодованием бурчал бригадир, — похотливый дятел… натворил дел, а мне теперь — возись. И как я за ним недоглядел!.. Кобель!.. Интересно, а чего это Клавка добивалась его адреса… Интересно, интересно…"

Свидетелем развернувшейся драмы оказался и совсем посторонний человек в фуфайке. Он стоял неподалеку на пригорке и, хитро щурясь, курил. Потап подошел за огоньком.

— Видал картину? — кивнул Потап на окно, из которого все еще выглядывал чумазый младенец.

— Да-а, бывает, — поддержал мужичок беседу. — Загадка природы.

— Неразгаданная, я бы сказал, загадка.

— Да-а, дела. А кореша твоего удар хватил?

— Хватил, — равнодушно признал экс-председатель. — От такого зрелища и истукана удар хватил бы. Если бы старик Фридрих это увидел, то, несомненно, свалился б со своей тумбы.

— Какой Фридрих?

— Энгельс, какой же еще.

— Насчет Фридриха не знаю, а вот Фидель был бы доволен.

— Какой Фидель?

— Кастро, какой же еще.

Потап странно посмотрел на собеседника и, помедлив, спросил:

— А при чем тут Кастро?

— А при чем тут Энгельс?

— Энгельс тут стоял. Памятник такой.

— Не знаю, когда он тут стоял. Я девять лет сантехником в этих местах, и никакого Энгельса не видал. А Кастро с восемьдесят девятого стоял. Вождь кубинской революции, слыхал?

— Слыхал.

— Ну вот. А до него, может, немец и стоял, хрен их знает, — пожал плечами сантехник. — А когда трубы тут меняли — Кастро этого свалили. Потом его кто-то спер. Ну народ, а! А теперь еще в общаге вода не текет, стояк пробивать стало. И чего эти бабы туда кидают? Ну, пойду я. Лясы точить хорошо, а работа стоит.

Он взвалил на плечо моток проволоки, поднял с земли ящик с ключами и не спеша потопал к месту аварии.

— Будь здоров, — проговорил Мамай, озадаченный сообщением сантехника. — Выходит, это был не Энгельс… То-то я смотрю — мундир у него какой-то военный и ботинки. Черт, а так похожи. Фидель Кастро — это ж надо! Как его сюда занесло? Хе, вождь кубинской революции. Уму непостижимо: кубинец, вождь… — Вдруг Потап осекся и дико уставился на постамент. Придушенным голосом, понимая страшный смысл каждого слова, он повторил: — Вождь… кубинской… революции Вождь… революции… революции вождь ч-черт. Я… я сейчас опупею. Я сейчас опупею — Он сделал шаг, второй, с шага перешел на ходьбу, на спортивную ходьбу… Потом Потап побежал. Он бежал и бежал все быстрее, на ходу хватая себя за волосы и злобно рыча: — Черт!.. Вождь революции! Вот он кто! Черт! А я его… за пятьсот марок… продал!.. А-ай! Черт! Вождь! A-я-я-ай!.. Ы-ы-ы!..

Мамай несся резвым галопом, ибо вновь открывшиеся обстоятельства требовали от него немедленных действий. Но бежать было, собственно, некуда, ибо эти обстоятельства открылись слишком поздно, и поэтому он бегал по кругу, будто конь в манеже. Все ругательства, уместные в данном случае, выскочили у него из головы, а придумывать новые не было времени, и Мамай волновался молча, лишь иногда оглашая округу истошными воплями.

Первые двадцать минут кладоискатель находился в центре всеобщего внимания. Но вскоре силы стали покидать его, голос ослабел, темп бега заметно снизился. Сопровождаемый любопытными взглядами зрителей, Потап свернул в сторону, не закончив последний круг, пересек пустырь по диагонали и скрылся из виду…

Когда Буфетов открыл на звонок дверь и увидел на пороге Потапа, он ничуть не удивился и, впустив гостя, пошел освобождать для него комнату.

— Не стоит, — остановил его Потап, — я ненадолго. Завтра уеду отсюда.

Он устало опустился на стул и закрыл глаза. На лице у него лежал траур. Феофил Фатеевич, вздыхая, долго топтался возле гостя, не смея его побеспокоить, и наконец, порывшись в столе, робко сообщил:

— Вам известие.

— Нет, — отмахнулся экс-председатель, — никаких известий. На свете для меня больше нет хороших известий. Остались одни плохие… Ну, ладно, что там? У меня кто-нибудь умер? Кто-то подал на меня в суд? Кстати, почему это вести для меня приходят на ваш адрес?

— Это от Гены.

— От Гены? Что ж, от Гены давайте. Может быть, африканские новости отвлекут меня от козякинских.

Но письмо было трехмесячной давности, и, судя по штемпелю, отправляли его вовсе не из жаркого континента, а из г. Одессы.

Экс-председатель уединился в детской, сел в кресло и лениво разорвал конверт. "Деньги будет клянчить", — догадался он. На двойном листе калиграфическим почерком было написано:

Дорогой Потап!

Шлет тебе горячий привет Taмacгeн Малаку (именно под таким именем ты меня знаешь). Настоящего своего имени я по понятным причинам открыть не могу, не имею права. Как коллегa коллеге, ты меня поймешь. Да, как это ни обидно для тебя, мы с тобой коллеги. Ты, конечно, и так уже о многом дoгадался. К этому остается лишь добавить, что студент фармацевтического института эфиоп Тaмacгeн Малаку — это легенда. На самом деле я — капитан службы контрразведки Республики Куба.

Теперь, кoгда ты читаешь мое письмо, все позади и нас разделяет Тихий океан. Теперь можно облегченно вздохнуть и вспомнить о нашей совместной работе. Когда я познакомился с тобой в поезде, то быстро понял, что встретил настоящего профессионала. Поэтому я сразу согласился на сотрудничество, также понимая, что лучше действовать с тобой, чем против тебя. И не ошибся. С твоей подготовкой ты бы обнаружил и нейтрализовал меня, как говорят у вас, в два счета. Но мне повезло — твои шифровки плохо сохранились, и ты с caмoгo начала пошел по ложному пути. Конечно, кто еще у вас может считаться вождем революции, если не Ленин! К счастью, их было не так много, и будем надеяться, что больше не будет. Мне пришлось сильно стараться, чтобы увести тебя по другoму следу. Прости, я был вынужден мешать тебе и, как говорят у вас, строить козни. Иначе ты уже через месяц добрался бы до груза 468/1. Главное для меня было ввести тебя в заблуждение, остальное было делом техники. Страшно представить, что бы со мной было, если бы ты меня расшифровал. Но я делал это не из-за страха. Я делал это потому, что так было нужно нашей революции, моему народу. Сейчас нам трудно. Вы, наши бывшие друзья, отвернулись от нас. У вас больше нет единства, а у нас — мoгучего другa. Поэтому нам сейчас это золото нужно, как говорят у вас, до зарезу. Без него нам трудно выстоять против блокады американцев. А твоему народу эти несчастные 1900 кг золота погоды не сделают. Из вашей страны вывезли уже столько добра, что центр тяжести Земли должен сильно сместиться на Запад (шутка). Но я хочу сказать тебе одну вещь: вам не нужно золота. Я это понял, когда ездил по стране. До Козяк я два года колесил по девяти областям, так как у нас не было точных данных, где именно потерялся груз, подаренный когда-то Советским Союзом. Теперь я знаю точно: богaтство вас портит. Вы очень талантливый, но и очень неповоротливый народ. Если бы вы жили в Сахаре, то уже давно стали бы самой передовой державой. Но вам не повезло — вы живете на богaтой земле, где много воды, леса и бюрократов. Мы все надеемся, что вы со своим достоянием все-таки справитесь. А вот что будет с нами, когда не станет нашего Фиделя? Боюсь, достойной замены ему не найдется.

Хочу сделать тебе небольшой подарок, который высылаю отдельной посылкой. Конечно, это не то, на что ты рассчитывал, но это все, что я могу для тебя сделать.

После успешного выполнения задания надеюсь получить отпуск, возможно, присвоят очередное звание.

Чуть не забыл! Из тех средств, что я тебе посылаю, оплати, пожалуйста, ущерб, который я был вынужден причинить коммунальному хозяйству города. Как ты уже догaдался, это я вывел из строя канализацию общежития, чтоб аварийная бригада сама снесла памятник. Это выглядело более естественно. И еще компенсируй СУ-8 ремонт лебедки. Ее мне тоже пришлось испортить, чтобы выиграть у тебя время.

Ну, вроде все. На этом буду заканчивать. Мои помощники ("литовцы" и "поляк" — помнишь?) тоже передают тебе большой привет. Передавай и ты всем привет, а особенно Элеоноре, Клавдии и Натке. Ну, прощай, дорогой друг Потап (если ты на самом деле Потап). Какая там у вас сейчас погода? Никoгда не забуду ваши жуткие морозы.

С уважением,

агент Педро.

Вива Куба!

P.S. Сейчас готовлю подробный доклад о проделанной работе. Обязательно ознакомлю свое руководство с методом твоей работы. Все-таки школа КГБ — это школа КГБ.

Когда Феофил Фатеевич, обеспокоенный долгим молчанием гостя, заглянул в детскую, то обнаружил, что Потап скончался. Налицо были все признаки внезапной смерти. Выгнувшись и широко раскинув ноги, товарищ Мамай полулежал в кресле с запрокинутой головой. Его бледное лицо выражало полное презрение ко всему мирскому; застывший взгляд не выражал ничего; правая рука, выронив письмо, безжизненно лежала на полу.

Преодолевая страх, Феофил Фатеевич приблизился к покойному и робко протянул руку, чтобы закрыть ему веки.

— Где? — тихо и совершенно неожиданно спросил умерший.

— А? — вздрогнул Буфетов.

— Посылка где? — повторил вопрос Потап, раздраженно отбив его руку. Как видно, он был при добром здравии, но в плохом настроении.

— Посылка? Какая? — пролепетал Феофил Фатеевич, приходя в себя. — Ах, посылка! Я сейчас, сейчас принесу. Где-то я ее положил.

Он долго рылся на антресоли, копошился в шкафу со старой обувью и наконец нашел. Это был небольшой фанерный ящичек с тем же обратным адресом, что и на конверте.

Выпустив хозяина из комнаты и заперев за ним дверь, Потап приступил к вскрытию.

В посылке лежала облезлая кроличья ушанка, внутри которой он обнаружил четыре увесистые болванки, завернутые в носовые платки. Затаив дыхание, Потап развязал один из них… В ладонь кладоискателя скатился палец. И хотя на нем не было ни пробы, ни других знаков, вне всякого сомнения, он был отлит из чистейшего золота… В остальных свертках оказались еще три таких же. Потап положил их на стол в строгом порядке: указательный, средний, безымянный и мизинец — четыре пальца от одной руки. Большого пальца не было. На дне шапки лежала сопроводительная записка:

Извини, что передаю тебе только четыре. Пятым пришлось рассчитаться с таможней. Думаю, моя революция выдержит потерю 2 кг золота. За меня не волнуйся: твою долю я спишу на счет таможенников.

Мамая потянуло на свежий воздух. Распихав золото по карманам, он с ощущением приятной тяжести вышел на балкон.

— Гена что-то прислал? — полюбопытствовал Буфетов.

— Да, прислал, — задумчиво проговорил бригадир, глядя вдаль. — Шапку зимнюю вам прислал. Пойдите примерьте, как раз вашего размера.

На балкон, зевая, вышли Тумаковы.

— Доброе утро, — сказала Натка. — Есть известия от Гены?

Скосив глаза, Потап оценил выпуклость ее живота и нахально ответил:

— Ага, есть. Привет тебе передавал.

— Спасибо, — потупилась Тумакова.

Эдька, не уловив в его голосе иронии, гордо сообщил:

— А мы вот ребенка ждем. Если будет девочка, то Натка хочет назвать ее Дианой, а если мальчик — то Дианом. А я говорю, что Диан — неподходящее для мальчика имя. А вы как считаете?

— Верно, неподходящее.

— Вот видишь, Натка! А как, по-вашему, нам его лучше назвать?

— Назовите его… — произнес Потап, не спеша закуривая, — назовите его Педровичем.

— Педрович? Что это за имя такое?

— Это не имя, это отчество. От простого кубинского имени Педро.

— Странно, — недоумевал Тумаков.

— Ничего странного, — холодно заметил бригадир. — Ты еще странных вещей не видел. Ничего, касатик, скоро увидишь.

Натка вспыхнула и, не говоря ни слова, умчалась в спальню. Подумав, следом за ней ушел и Эдуард.

Оставшись в одиночестве, Потап нервно докурил сигарету, развернул письмо и вновь углубился в его содержание.

Сперва Потап держался молодцом, оставаясь беспристрастным, как учитель, проверяющий диктант, но уже после первого абзаца на его лице выразилось страдание. Такого позора экс-председатель не терпел давно…

Не щадя себя, он все же дочитал письмо до последнего слова и только потом отвел взгляд. По законам жанра в такой момент следовало бы разразиться короткой пламенной речью или сказать, на худой конец, что-нибудь веское, что-то вроде "Быть или не быть?", но говорить было нечего. Постояв в молчании несколько минут, Потап наконец выдавил:

— Ну, П-п-едро.

В этих словах было все: и уважение к сопернику, и восхищение его благородством, и жажда мести, и досада.

Он тщательно разорвал письмо в клочья и швырнул их за балкон.

— Ладно, папуас, даст бог, еще увидимся, — добавил экс-председатель, глядя, как бумажки парят и трепыхаются на ветру, словно бабочки, унося с собой тайну груза 468/1.

Красивый жест подмастерья перечеркнул Потапу ближайшие планы, ибо эти планы предусматривали накопление первоначального капитала. Но так как капитал уже пришел по почте, то теперь нужно было строить новые планы о его дальнейшем вложении. Здесь открывалось широкое поле деятельности, по которому экс-председатель сразу же прочертил две генеральные линии. Можно было пойти на государственную службу и медленно, но верно пощипывать из закромов Родины. Можно было выбрать тяжкий, но вольный труд капиталиста и заводить закрома собственные. Каждый из вариантов имел свои прелести и был Мамаю по плечу.

Потап Мамай колебался.

— Итак, — сказал он, достав из кармана монету достоинством в пятьсот турецких лир, — выпадет "орел" — быть мне чиновником, "решка" — подамся в эксплуататоры. Ну а если…

Быстро вращаясь вокруг оси, монета описала в воздухе дугу, с глухим звоном ударилась о цементный пол, подпрыгнула и закатилась в щель. Потап посмотрел на горизонт и загадочно улыбнулся. Он принял решение и без монеты.

ТВОРЧЕСКАЯ АВТОБИОГРАФИЯ

"Родился в Ивано-Франковске, рос под Днепропетровском, зрею в Харькове.

В 4 года научился писать, в 6 — читать и, перечитав все ранее написанное, понял, что в 4 я научился только рисовать.

Творческая деятельность началась печальными стихами о смысле жизни и любви и каким-то странным образом трансформировалась в сатирическую прозу.

В девятом классе возглавил школьную комсомольскую организацию, привнеся туда немало анархических идей.

В армии аналогичная должность оказалась занятой, и мне пришлось поочередно быть курсантом, ракетчиком, водителем, художником и частым постояльцем гауптвахты.

Высшее образование — юридическое. Первый роман написан в 1995 году. Название к нему — в 1997. В том же году появилось название второй книги."

Сергей Нуриев

Book Info

Оглавление

Сергей Нуриев . Идолов не кантовать

Идолов не кантовать

Часть первая. Завязка

  Глава 1. С поезда

  Глава 2. Знак вопроса

  Глава 3. Целители

  Глава 4. Завод им. Котовского

  Глава 5. Совершенно секретно

  Глава 6. Диссидент

  Глава 7. Краеведческий музей В.И.Ленина

  Глава 8. Дом № 12АБ

  Глава 9. Акт вандализма

  Глава 10. Секретный план Трумэна

  Глава 11. Три свидания

  Глава 12. Сэю-вэю

Часть вторая. Кульминация

  Глава 1. Голуби

  Глава 2. Медитируйте, граждане, медитируйте!

  Глава 3. Продолжение следует

  Глава 4. Подпольный обком действует

  Глава 5. Понедельник

  Глава 6. 000

  Глава 7. Свинья в мешке

  Глава 8. Отцы и дети

  Глава 9. Еротическая зона

  Глава 10. Светский раут

  Глава 11. Критический день

  Глава 12. Пропажа

Часть третья. Кульминация-бис

Глава 1. Последние штрихи

Глава 2. Шоу

Глава 3. Поминки

Глава 4. Злачное место

Глава 5. Возвращение блудного сына

Глава 6. Политика — это не только красивые слова

Глава 7. Братья по разуму

Глава 8. Прощай, Гена

Глава 9. На пороге новой жизни

Глава 10. В изгнании

Глава 11. Педро

ТВОРЧЕСКАЯ АВТОБИОГРАФИЯ

Реклама на сайте