«Кто такой Лу Шортино?»

Оттавио Каппеллани Кто такой Лу Шортино?

Пролог

Он сидел возле огромной чугунной печи в старом кресле, принявшем форму его тела, и поигрывал окулировочным ножиком. Безнадежный неудачник, размышляющий о том, что этим тонким лезвием он не смог бы убить и собаку.

Вот дед мог бы им оскоблить человека, словно картошку, после чего оставил бы его как есть – с содранной кожей, но живого – подумать о совершенных им грехах!

Дед говорил: «Лучше держать невиновного взаперти, чем виновного на свободе». Сам дед провел взаперти много времени, но никогда не жалел об этом. Он садился в тюрьму и выходил из нее, словно посещал «Метрополитен-опера». И с каким достоинством он повторял: «Уж лучше я возьму вину на себя, чем свалю ее на другого!»

Еще ребенком ты понял: нельзя зарекаться от тюрьмы. Жаловаться на нее бессмысленно, а те, кто все-таки жалуется, – глупцы. Бывало, ты по ошибке давал в морду не тому, кому надо, – ну, как говорится, извини… случаются неприятности и посерьезнее.

Эта чугунная печка поджидала тебя каждый день, она грела твое тело даже через отсыревшую куртку. И старый дед, наставляя тебя, кричал: «Ты должен заслужить уважение, но не упиваться им! Ты должен показывать свою силу, только если тебя вынуждают! Вот что отличает настоящего мужчину от мудака в штанах, Лу».

Выходя из дома, ты оглядывал окружающий мир мрачным взглядом фаталиста. На твоем лице ясно читалось: «Однажды мне придется сделать тебе очень больно, даже если, в сущности, ты славный малый». И парни твоего квартала начинали признавать твою власть.

Так бы и шло – пока жизненные обстоятельства, судьба или случай не подвергли тебя суровому испытанию.

Одно дело – завоевать уважение нескольких придурков типа недоноска Гольдштейна, который платил тебе за то, чтобы поиграть в своем зале, и совсем другое – сшибиться с главарем банды за право контроля.

На самом деле контролировать-то было еще нечего, и все же ты догадывался, что должен добиться этого права, даже если толком не знал, что оно означает. С детских лет ты привык думать, что под этим подразумевалось «вступление во владение» баром или бильярдным залом, короче, право качать права. В том числе право решать, кто может ходить в бар, а кто нет. Время от времени тебе случалось набить кому-нибудь физиономию, но больше затем, чтобы показать, на что ты способен.

Однако рыло однажды начистили тебе… И из-за чего? Из-за какой-то дерьмовой бутербродной, там, в Даунтауне! Ты вернулся домой с разбитыми в кровь губами, а старик, смеясь, сказал тебе: «Отлично! Так тебе и надо, dickbrain хренов. – Он это уже говорил, но деду нравилось повторяться. – Теперь тебе остается одно – уничтожить его».

Дед встал перед креслом, словно священник перед алтарем:

– Это не значит, что ты должен его убить… На самом деле его стоило бы убрать, но только не сейчас. Времена-то меняются… В общем, это неплохой урок, чтобы научиться понимать, как все устроено в жизни. Видишь ли, Лу, это мир, в котором люди не только режут друг другу глотки. Они еще и придумали очень хорошую штуку, и эта штука называется money.

Он уселся в кресло:

– Когда люди изобретали деньги, они думали, что благодаря им смогут достичь согласия. Сегодня мир поделен между теми, кто пришел к согласию, и теми, кому это не удалось. Мир, в котором мы живем, – как раз тот, где из этого ничего не вышло. Сукин сын не пришел к тебе с предложением договориться. Нет, он пришел и набил тебе морду. С такими людьми тебе не остается ничего другого, как убивать их. Конечно, это не самое приятное занятие: таких, как он, следует убивать одним мрачным взглядом, причем прилюдно, чтобы все могли увидеть этот твой мрачный взгляд. Понял меня?

На тебя напал приступ кашля.

– Эй ты, полегче, дай мне закончить раньше, чем ты все тут заблюешь!

И старик с невозмутимым видом, подобающим столь важному случаю, объяснил тебе смысл понятия «контроль». Что означало всего-навсего не самому платить за крышу, а заставлять других платить за то, что ты их крышуешь.

– Видишь ли, Лу, если не я требую дани, ее требует кто-то другой, а если ее требует кто-то другой, то кончится тем, что он потребует платы и от меня. Но я этого не потерплю и буду вынужден бродить по кварталу, убивая каждого гребаного идиота, который требует платы с меня. Поэтому, чтобы убить как можно меньше народу, я вынужден заставлять платить дань мне. Тебе все ясно?

Таким образом, дед убивал всего-навсего тех, кто противился его контролю. Деньги он помещал в ценные бумаги, его бизнес приносил свои плоды, и все в квартале были счастливы и довольны. Ты это понимал, Лу, а ФБР и гребаные копы нет: деньги, которые добывались таким путем, считались грязными, и дед не мог поддерживать счастливую жизнь в квартале, пока их не отмоет.

Когда-то в Лос-Анджелесе изобрели замечательную вещь: кино. Сегодня вокруг кино крутятся большие бабки. Дед подумал, что именно кино – отличный способ отмывать деньги.

– Почему бы тебе не наплевать на эту бутербродную в Даунтауне, Лу, не послать в жопу этого banana head, который разбил тебе рожу, и не отправиться в Лос-Анджелес, в киношколу наших друзей, а? Если ты возьмешься за науку всерьез, тебе уже не нужно будет никого убивать. О'кей?

Ты собрал чемодан, как велел тебе дед. Утром, перед отъездом, когда ты пытался успокоить мать, плачущую в кухне, туда заявился твой старик и принес хорошую новость:

– Ты еще помнишь того парня, что попортил тебе фасад, Лу? Его подняли краном метров на тридцать и уронили на пол, выложенный плиткой из Кальтаджироне… В здании еще не сделали крышу, вот почему там был кран. Теперь, – дед рассмеялся, – никак не могут отскрести кровь, так его размазало.

Ты вновь зашелся в кашле.

– Ты что, дала ему молока? – спросил дед у твоей матери. – Ты не должна давать ему молоко по утрам. Это вредно для желудка. – Затем он снова повернулся к тебе:

– Лу, Лу, это сделали не мы. У того парня была упрямая башка. Он избил тебя, даже не поинтересовавшись, как твоя фамилия, так что рано или поздно для него все закончилось бы плиткой из Кальтаджироне. Но это сделали не мы. Это сделал кто-то другой…

Дед посмотрел на твою мать, словно ища у нее поддержки, но мать отрицательно покачала головой, словно говоря: плохо сказано, на что твой дед добавил:

– Ну хорошо… Если бы это не сделал кто-то другой, это сделали бы мы… Так лучше?

Твоя мать опять покачала головой: все равно плохо.

– Все, хватит об этом долбаном придурке! – вспыхнул дед. – Не наших рук это дело, понятно? Ты собрал чемодан?

Чертова киношкола! В Лос-Анджелесе тебе сразу же сунули в руки гроссбухи и принялись объяснять, как отмывают деньги.

Наиболее надежная схема состояла в том, чтобы покупать или строить маленькие периферийные кинотеатры, разбросанные по всей Америке, сотни мелких кинотеатров; стоило это сущие гроши, потому что было достаточно гаража или сборного ангара, а иногда и этого не требовалось; вы покупали кусок земли, обносили забором, натягивали экран, ставили проектор, кассу и кисточкой писали на доске «DRIVE IN».[1] Вы производили какие-то фильмы и показывали их в этих кинотеатрах, и, даже если в них никто не ходил, туда отправлялся курьер с сумкой, полной денег, который скупал все билеты на целую неделю (с этой суммы регулярно платился налог). Курьер возвращался на следующей неделе, и чертовы копы – «гребаные bacons», как их звал тот, кто объяснял тебе тонкости бизнеса, «не могли пришить нам никакой подлянки, потому что, когда ты идешь в кино, от тебя не требуют удостоверения личности… Наши деньги – чистые деньги порядочных людей».

«Чистые деньги порядочных людей» – именно эту фразу произнес Леонард Трент, когда несколько лет спустя неожиданно свалился тебе на голову в твоем же офисе.

Леонард Трент, этот долбаный сумасшедший режиссер, который работал на «Старшип-Мувиз» («Лучше бы «Шортино-Мувиз», сказал твой дед с присущей ему восхитительной скромностью), этот засранец раскопал-таки, каким образом семья отмывала деньги, поскольку имел кузину – старую деву в Пенсильвании – и любовную интрижку с бухгалтершей.

Кузина ходила смотреть его фильмы семь дней в неделю, потому что считала это своим моральным долгом, а главным образом потому, что кинотеатр всегда пустовал; «по вине, – как говорила она, сочувствуя своему кузену-режиссеру, – жителей Пенсильвании, этих дерьмовых провинциалов, которым абсолютно плевать на искусство».

Леонард с возмущением пожаловался на это бухгалтерше Молли в тот момент, когда оглаживал ее лодыжки, и Молли ответила ему: «Не может быть! Твои фильмы прекрасно идут в Пенсильвании и вообще пользуются огромным успехом повсюду».

– И тогда, – говорил Трент, – я сказал себе: или моя кузина говорит мне неправду, чтобы унизить меня, или же с помощью моих фильмов они отмывают свои деньги.

Когда Трент неожиданно ворвался в твой офис, первое, что ты подумал: парню крупно повезло, что за столом сидишь ты, потому что, будь на твоем месте дед, он бы достал из среднего ящика стола пистолет и влепил бы ему пулю в лоб только за то, что он посмел войти не постучавшись. Ты уже чувствовал себя крутым businessman, а этот тип заявился шантажировать тебя. Такое с тобой случилось впервые, и тебе любопытно было послушать, до чего договорится этот придурок, – пристрелить его ты всегда успеешь.

– Продолжай, я тебя слушаю.

– Да-да, сейчас… Ты ее не знаешь, мою кузину, а она меня обожает, понимаешь? Она старая дева, живет в захолустном городишке в Пенсильвании, в самой сраной дыре, и в этой жизни ей нечем больше заняться, кроме как смотреть фильмы своего кузена, который сам их снимает, врубаешься? И если моя кузина по телефону, когда я снял трубку после двадцати гудков – я всегда так делаю для солидности, – начала дико орать, что кинотеатр пустовал всю неделю напролет, то можешь быть уверен, что она говорила чертову правду, сечешь?

– Более или менее.

– Хорошо, а теперь, прежде чем ты достанешь из среднего ящика стола пушку 22-го калибра и пристрелишь меня – если ты решишь пристрелить меня здесь, в офисе, то лучше взять 22-й калибр, тогда я не слишком сильно забрызгаю кровью кабинет и не испачкаю тебе пиджак, – дай мне еще несколько минут, о'кей? Мне аб-со-лютно на-срать на происхождение ваших денег и на то, каким сучьим способом вы их отмываете, понимаешь? Я делаю фильмы и хочу, чтобы они выходили на экран. Но еще я хочу иметь свою долю выручки – хорошую долю, и я забил на то, откуда и чьи это деньги. Что я хочу сказать? Да, блин, теперь я знаю, что это грязные деньги и что мои фильмы нужны, чтобы их отмыть. Но мне это по фигу. Мне на это насрать. И скажу почему. Где я получу постоянный источник денег, про которые не буду знать, что они грязные? Ну да, я знаю, что эти чертовы деньги отмываются, ну и что? Мне все бросить и бежать искать чистые? «Эх, братан, ты думаешь, существуют чистые деньги?» – такой вопрос задает в одном из моих фильмов мужик, который ходит в белой майке и черном кожаном пиджаке. Разумеется, существуют, отвечу я, но у меня нет времени, чтобы их искать. Мне его и так не хватает на фильмы, где же мне его взять на поиск чистых денег? И ты думаешь, старик, меня это хоть как-то напрягает? Нисколько, мне на это трижды наплевать. Я сам по уши в грязи, да и ты, только без обид, тоже не чистый сахар, и деньги, которые крутятся в этом сомнительном предприятии, грязнее некуда, но фишка в том, что я, если я тебе еще не говорил, кладу на это с прибором. Поэтому сейчас мы, то есть ты и я, вкладываем эти бабки в одно дело и устраиваем им классную стирку. Что ты об этом скажешь?

– Ничего. Лучше тебя послушаю.

– Дело верняк. Вот, слушай сюда. Я собираюсь снимать охренительный фильм со спецэффектами. Нанимаем забойных головастиков с компьютерами, они делают спецэффекты, мы платим им зарплату, а сколько потом компания снимет с клиентов, не их собачье дело, правильно? Им платят зарплату! Короче, фирма, которая занимается спецэффектами, – твоя, и ты же ее клиент, ты заправляешь в ней всем и отмываешь кучу денег, понимаешь? Покупаем компьютеры, всякую другую технику, все, что необходимо, все самое современное, и я делаю охренительный фильм со спецэффектами. Небоскреб взрывается к чертям собачьим, но – не на компьютере. Я хочу, чтобы он рванул на самом деле, следишь за мыслью?

Ты согласно киваешь.

– Теперь я объясню тебе эту штуку с небоскребом. Суть в том, что зрителям хочется романтики. И я им ее дам, эту романтику! Слушай! Он – красавец, у него куча денег и доброе сердце. Она – бедная, невезучая и невзрачная, но только потому, что не занимается собой. Эти двое встречаются и влюбляются друг в друга. Но не сразу, а, скажем, минут через двадцать. О'кей? Дальше надо, чтобы они поссорились…

– Поссорились?

– Ну да! Эти двое встречаются, сначала мы немного заведем публику, пусть помучается сомнениями, правда? Влюбятся или не влюбятся? Ну разумеется, влюбятся, а как же иначе? Немного напряжем ситуацию, совсем чуть-чуть, чтобы пощекотать нервы зрителям, врубаешься? Заставим этих двоих слегка пострадать в одиночестве, чтобы вышибить у публики слезы жалости. И вот оно: они встречаются, влюбляются, публика издает вздох облегчения – «ааах» – отлично, смотри, они полюбили друг друга, я так и знал, что этим кончится! И тут вся ситуация неожиданно меняется! Типа, она сваливает с его лучшим другом, мастером пластической хирургии, у которого клиника в Южной Америке. Ты скажешь: вот шлюха! На самом деле ни хрена: хирурга она не любит и даже с ним не спит. Ты скажешь: тем более шлюха. И опять: ни фига. Объясняю почему: хирург с раннего детства зверски завидует своему другу. Они вместе учились в primary school, ну, знаешь, это школа для богатеньких сопляков, и девчонки во время завтраков всегда отдавали свои пакетики из-под ketch up его другу. А вот ему – никогда. И его друг собирал коллекцию пакетиков от ketch up, подаренных девчонками, а ему приходилось довольствоваться собиранием марок, улавливаешь? И теперь он жутко хочет отомстить. А как? Да трахнуть его бабу. А она, дура наивная, ни хрена в этом не понимает – ну, правильно, какого хрена может такая девушка понимать в пакетиках из-под ketch up? Ей никогда бы и в голову не пришло, что у виртуоза пластической хирургии могут быть свои комплексы и он на стенку лезть готов от зависти из-за такой фигни, как пакетики из-под ketch up, догоняешь? Она-то смотрит на него как на бога. И знаешь почему? Потому что коварный хирург ей говорит: чтобы навсегда покорить сердце его друга – ну, то есть чтобы он на ней женился, – ей надо кое-что подправить в своей внешности. А он отлично знает вкусы своего друга и готов ей помочь. И вот он везет ее в Южную Америку, где у него прекрасно оборудованная клиника. В клинике хирург, естественно, пытается за ней ухлестывать, а ей это до лампочки, у нее в голове только ее любимый, она даже не замечает ухаживаний этого мерзавца. Представляешь его состояние? Он ухаживает, а она не реагирует. То есть вообще никак. Ну ладно. Вероломный хирург решает ей отомстить. Он кладет ее на операционный стол, а сразу после операции хочет ее изнасиловать, чтобы опозорить. Но ему это не удается. Она отталкивает его, срывает бинты и кричит: «Наконец-то! Теперь я неотразима! Мне не терпится вернуться к моему милому. И начинает собирать чемоданы. Он еще раз пытается ее трахнуть, но она вырывается. И вот она бежит по улице южноамериканского города, потому что до нее дошло, что хирург большая сволочь. А в это время ее любимый в отчаянии, она же ничего ему не сказала о том, что уезжает в Южную Америку улучшать свою внешность. Она ни словом ему об этом не обмолвилась, потому что коварный хирург ей наврал, что его друг обожает сюрпризы, а она на это купилась. «Вот здорово! – верещала она, прыгая и хлопая в ладоши. – Прекрасно, мы преподнесем ему сюрприз!» Короче, сам видишь, что за тип. И пока эти двое были в Южной Америке, он, ясное дело, решил, что они сбежали вместе и все такое. И с горя запил. Черт, как он запил! Ушел в глухой запой, перестал бриться и менять рубашки. И вот он шатается по улицам, обросший бородой, в рубахе с грязным воротником и с бутылкой виски в руке. И друзья из его шикарного квартала, встречаясь с ним, говорят: «Послушай, э-э-э…» Как бы нам его назвать? Нужно что-нибудь утонченное. Эрнст, например. Да, Эрнст – прекрасное имя для такого вонючего козла! И вот, значит, друзья видят его на улице и говорят: «Послушай, Эрнст… Неужели это ты?» То есть уже с трудом узнают его, понимаешь? Он ведь всегда был такой элегантный… «Эрнст!» А он смотрит на них невидящим взглядом и продолжает свой скорбный путь. И здесь, чтобы подчеркнуть глубину его апатии, ну, ты знаешь, это когда человеку все по фигу, я введу в фильм какую-нибудь кровавую сцену – типа, он бредет по улице, и вдруг рядом с ним раздается взрыв, и на воздух взлетает зоомагазин – со всем зверьем и покупателями заодно. А он бредет себе по обломкам, даже не замечая, что произошло, и только время от времени глотает из своей бутылки. И он решает покончить с такой жизнью, покончить с собой. Он идет в свой небоскреб – он владеет небоскребом – и поднимается на последний этаж. Но тут… В последнюю секунду перед прыжком он видит, как подъезжает такси и из машины выходит она… А наш Эрнст, он ведь не только богат, красив, умен и силен, у него еще золотое сердце, помнишь? И поэтому у него с собой бинокль – чтобы случайно не раздавить кого-нибудь при падении. Камера перемещается на девушку. Та бегом пересекает огромный внутренний двор небоскреба, и каблуки выбивают на сверкающем мраморном полу «так-так-так-так». Она бежит к лифтам, трепеща телом и душой. Губки бантиком, носик – само очарование, титьки вот-вот выскочат из платья. Она все еще расстроена тем, что с ней случилось в Южной Америке: поведением гнусного хирурга, грубостью медперсонала, ну и конечно взрывом на улице, в котором погибло пять невинных жертв. И она спешит к любимому, чтобы найти утешение в его объятиях. Она, конечно, расстроена, но в лифте не забывает посмотреться в зеркало, ей же надо знать, как она выглядит, сечешь? Сердце разрывается на нее смотреть: она расстроена тем, что произошло, и к тому же боится, что может не понравиться своему милому.

Теперь камера показывает хирурга: он аж дымится от злости. Он в бешенстве оттого, что она сбежала, плюнув на все его старания понравиться ей. Когда они прибыли в Южную Америку, хирург сиял, был любезным с телефонистками и сотрудниками клиники, настолько любезным, что она подумала: надо же, какой славный человек, но стоило ей сбежать, как он изменился, стал грубым с телефонистками и затаил злобу. Ну, ты же помнишь, когда он оперировал барышню, в его глазах уже сверкала злоба. Такая злоба, чтобы зрительницы, которые уже поняли, что ему не светит, перепугались, как бы он ее не убил, не зарезал скальпелем, не изуродовал или не устроил еще какую подлость – к примеру, не поменял местами нос и рот. Но злоба злобой, а когда она снимает бинты и всем ясно, что она стала выглядеть еще лучше и все ее прелести остались на своих местах, зрительницы дружно вздыхают с облегчением… Ууууф! Но все-таки кое-какие сомнения остаются. Действительно, почему хирург с таким жутким взглядом не изувечил ее? А? Но подожди, еще увидишь… В общем, снимаем дальше. Как тебе?

– Продолжай, продолжай.

– Итак, она едет себе в лифте, а камера пока показывает взбешенного хирурга. Крупным планом – его злобная харя. Что делает хирург? Да ничего, просто корчит злобную рожу.

Камера – на лифт. Звучит приятная музычка, спокойная, расслабляющая: тра-ля-ля, тра-ля-ля…

Камера – на хирурга. Все с той же злобной рожей он разглядывает рентгеновский снимок. Камера отъезжает, и мы видим, что хирург держит в руке пульт.

Камера – снова на лифт. Двери открываются. Взгляды влюбленных встречаются. Они бегут навстречу друг другу, обнимаются, целуются. Он смотрит ей в глаза, замечает, как она изменилась, и говорит ей, словно проснулся в раю: «Дорогая, мне до сих пор нравятся сюрпризы».

Камера фиксирует мерзавца-хирурга со злобной рожей. Он нажимает кнопку пульта.

В кадре небоскреб, и мы видим, как взрывается его верхний этаж.

Крупным планом рентгеновский снимок в руке хирурга: этот мерзавец нашпиговал ее сиськи пластитом. Ублюдок!

– Дерьмо фильм.

– В гробу я видал твое мнение, Лу! Ты кто – сраный писака из «Нью-Йоркера»? Нет. Ты всего-навсего отличный парень, который построит для меня небоскреб! И знаешь почему?

– Почему?

– Потому что я, режиссер, взорву верхний этаж небоскреба и сниму это на пленку, а вы потом перепродадите этот разрушенный небоскреб другой компании. Вы продадите его за жалкую пригоршню долларов, потому что у небоскреба разрушена верхушка, а небоскребы без верхушки идут на рынке за бесценок. А потом можно просто отремонтировать верхний этаж и распродавать апартаменты. Официально компания проиграет на этой сделке, потому что продала по дешевке небоскреб, который и без верхнего этажа совсем неплох. А на самом деле таким образом вы сможете отмыть приличные деньги, а я смогу снять свою гребаную «Пластиковую любовь». Как тебе название?

– Название дерьмо… А вот идея… Идея вроде ничего, – сказал ты.

Так началась эта история.

Дурацкая идея безбашенного Трента очень понравилась твоему деду.

Movies, строительство, и fuck их всех!

После чего дела пошли отлично! Настолько, что однажды рванула бомба в коридоре, где работали сценаристы. Ошметки тел разнесло повсюду, так что было непонятно, где чьи.

Чтобы эти говнюки из ФБР не копали слишком глубоко, официально объявили о пожаре. Тем, кто слышал взрыв, элегантно заткнули глотки.

Дед не ожидал такого развития событий. Он сказал, что необходимо разузнать, что за сучья семья нанесла нам такое оскорбление, и постараться с ней договориться.

На что ты с возмущением возразил:

– Дед, ты что, правда считаешь, что я сяду за один стол с людьми, которые подкладывают бомбы мне под зад?

Дед посмотрел на тебя, словно не понял, а затем сказал:

– Послушай, Лу! У тебя есть своя компания, дела у нее идут неплохо, я бы даже сказал, хорошо… Эта затея со строительными подрядами под видом кинопроизводства действительно классная задумка. И вот, парень, ты заработал кучу денег, и неожиданно к тебе приходит какой-то грязный пидор и говорит: «Малый, знаешь, что ты теперь сделаешь? Ты будешь делиться с нами». Что ты ему ответишь? Скажешь, да, я согласен? Давай отвечай. Вот я прихожу и говорю тебе: «Мы вступаем в твою компанию и будем делить твои деньги». Что ты мне ответишь?

Ты молчишь.

– Вот видишь? Они знали твой ответ. Что им оставалось? Только подложить тебе бомбу.

Дед погладил свои больные ноги и пробормотал:

– Проклятые псы… Слушай, Лу, прежде чем я уйду, я хотел бы увидеть тебя добропорядочным человеком… Не хуже этих чертовых Л а Бруна из Манхэттена!

– Это куда же ты собрался, дед?

– Да никуда… Забудь. А вот скажи-ка, – неожиданно спросил он, – ты помнишь Сала Скали?

– Это которого? Того, кто производит на Сицилии миндальную пасту?

– Именно. Он из тех, кто руководит семьей, и успешно. Так вот, ты сейчас поедешь ненадолго на Сицилию. Погостишь немного у Сала Скали.

Ты открыл рот, чтобы что-то возразить. Но дед не дал тебе этого сделать, поспешно закончив:

– Я не хочу, чтобы с тобой здесь что-нибудь случилось.

Тебя это устраивает в качестве причины отъезда?

Тебя устраивало. Ты прилетел в Катанию, и тебя встретил тип, как две капли воды похожий на Джо Пеши, только что вышедшего из ателье на Пятой авеню: Сал Скали действительно притягивал к себе внимание.

Пеши-Скали поведал тебе Великую Историю Миндальной Пасты. Он рассказал, как в Америке эмигранты сходят по ней с ума, как сначала ее экспортировали нарезанной кусками, как расставляли по перекресткам «безмозглых негров», чтобы продавать пасту, завернутую в оловянную фольгу, как потом предприятие разрослось (Словно член при виде голой Шерон Стоун, заржал он) и как благодаря твоему деду «Миндальная паста Скали» имеет сегодня великолепный офис в самом центре Нью-Йорка…

Он посвятил тебя в Новую Великую Идею: выпустить на рынок «Миндальную пасту Скали» с любовными афоризмами внутри упаковки.

– Человек покупает ее, съедает, а на дне любовное послание к его девушке… Согласись, здорово!

Он прошептал тебе:

– С этого дня для всей Сицилии, и даже больше – для всей Италии, ты, как это у вас зовется, copirraiter, мой американский копирайтер! Мы скажем друзьям, что Сал Скали пригласил тебя приехать из Америки, чтобы сочинять ему афоризмы, здорово, а?

Он подмигнул тебе, и тебя охватило желание послать его подальше.

В какой жопе ты оказался, Лу? Что это перекатывается в твоей голове, точнее, в самом мозгу, похожее на здоровенный ком сырой ваты? И этот паскудный свет… блеклый неоновый свет, похожий на тот, что горит на лестничных клетках в Гарлеме? И это ощущение озноба в руках? И этот мерзкий запах, напоминающий тот, что заполнял дом дяди Альфа в день его похорон?

За окном Городской клинической больницы Катании вставал рассвет октябрьского дня. Парень, только-только открывший глаза, разглядывал в хромированной перекладине кровати свое искаженное отражение. Он шевельнул ногами, чтобы убедиться, что жив. Рядом стоял и с улыбкой смотрел на него беззубый старик в грубой пижаме и с чашкой в руках.

– 's happened?[2] – прохрипел парень, стряхивая с себя оцепенение.

– Чего?

– What has happened?

Старик продолжал улыбаться.

– Черт побери, нам здесь только англичан не хватало! – сказал он.

– Перед тобой сицилиец, и не хуже тебя, старый пень! – чуть слышно прошептал парень.

Старик и не собирался стирать с физиономии довольную улыбку.

– Чай! – объяснил он, показывая на чашку. В его глазах стояло выражение человека, никогда до этого не пившего чаю.

– Давно я здесь? – спросил парень.

Старик молчал. С какой стати я должен отвечать тебе на этот вопрос, без слов говорила его физиономия.-

Парень пристально посмотрел на старика. Тот, так же не отводя взгляда, прихлебывал из чашки.

– Не знаю, давно ли я в этой больнице, – потряс головой парень, – но зато точно знаю: у меня есть привычка носить с собой пистолет. Иногда я убираю его в подмышечную кобуру – видал такую, нет? Ее носят под мышкой, потому она так и называется. Очень удобно доставать пистолет… А иногда я убираю его в кобуру на брючном ремне. Ее сдвигают немного назад – это так специально задумано, чтобы рукоятка пистолета умещалась на пояснице, – и можешь надеть любой пиджак, даже тесный, и застегнуть его на все пуговицы, – и никто не заметит, что у тебя там пистолет. Ну, не то чтобы никто, это я погорячился, потому что, если у тебя тренированный глаз, ты сразу усечешь, если у кого кобура на поясе. Но у тебя, старик, глаз нетренированный. Есть еще кобура для лодыжки, но вот что я тебе скажу: кобура на лодыжке – хрень собачья, она очень неудобная, ходишь, как колченогий, не можешь положить ногу на ногу, когда сидишь, – в общем, полный отстой. Слышь, дед, мне с тобой приятно разговаривать. Надо же иногда хоть с кем-нибудь поговорить. Я тебе уже сказал, не знаю, как я здесь оказался, не знаю, кто меня раздевал, – если я был одет, когда меня сюда принесли. Но слушай меня внимательно, дед. Обычно я ношу с собой пистолет. Сечешь фишку?

Старик молчал. Может быть, решил, что парень бредит.

– Возможно, когда тебя привозят в больницу и раздевают, с тебя снимают все, и пистолет тоже. Не знаю, меня никогда не притаскивали в беспамятстве в больницу, со мной это впервые, и я не в курсе больничных правил. Вполне возможно, что вон в том шкафу – видишь шкаф? – висит моя одежда, а вместе с одеждой лежит и пистолет. Конечно, это только предположение, тут нельзя быть уверенным до конца. И все же… Что ты об этом думаешь? Я вот не уверен, так, может, ты уверен? Молчишь? Значит, у тебя тоже нет ответа. Тогда сделаем так: я встаю, открываю шкаф и проверяю, там мой пистолет или нет. Если его нет – ладно, я возвращаюсь в постель и поищу кого-нибудь другого, кому задам свой вопрос. Но если мой пистолет там, клянусь честью, я его возьму и прострелю тебе колено, если ты сейчас же не скажешь, когда меня сюда привезли. Не хочешь рискнуть?

– Вчера утром.

– Вчера утром. Вот и ладушки.

Ник возвращался домой

Ник возвращался домой. Куртка у него была в крови, и даже на лице запеклись пятна крови. Он шел быстрым, но осторожным шагом, время от времени поддергивая спадающие брюки и все равно то и дело наступая каблуками мокасин на болтающиеся обшлага.

В руках он нес футляр от гитары. Он совсем закоченел. Но вот и улица, где стоит его дом. Вдоль одной ее стороны выстроились коттеджи, похожие друг на друга, словно близнецы. По другой тянулись еще не застроенные участки земли, заросшие пожухлой от солнца травой, пробивавшейся между кучками темных вулканических камней.

Здесь, конечно, не центр. Не то новостройка, не то городская окраина, а может, просто новостройка на окраине. Уличное освещение – в этот час довольно скудное – не оставляло в том сомнений. Основным источником света служил огромный рекламный щит фирмы, производящей свадебные наряды, да еще сиял праздничными огнями сад Тони, его соседа.

Ник ускорил шаг. Он заметно прихрамывал – подвернул ногу. Надеясь, что это не слишком бросается в глаза, он попытался идти еще быстрее.

Но Тони его все-таки углядел. В руке он держал вилку с насаженным на нее огромным куском мяса.

– Ник! – заорал он, сияя улыбкой. – Ник, заходи, у меня барбекю!

Какое на хрен барбекю!

У Тони гладкое, словно у игрушечного пупса, лицо без единой морщинки («Божий дар», – с гордостью объяснял он своим клиентам). «Тоже мне дар», – фыркал дядя Сал, считавший, что «у мужчины должен быть мужской облик». Неожиданно Тони завел моду носить шелковые рубашки с высоким воротником и повязывать на шею мягкий цветной платок, слишком вызывающий даже для типа с таким лицом, как у него.

Некоторое время спустя обнаружилась и причина: оказывается, он открыл в своем квартале парикмахерский салон «У Тони», по интерьеру нечто среднее между ночным клубом 60-х годов и бразильской дискотекой 8о-х. «Самое ему место – в Сан-Берилло, – прокомментировал дядя Сал, – тамошние шлюхи будут просто счастливы». Так что отныне у Тони появилось два основных занятия: помогать дамскому населению квартала наводить красоту да устраивать у себя в саду барбекю – когда позволяла погода. Но даже в октябре, когда погода не самая подходящая, сад не простаивал. А уж потом на долгих четыре месяца про барбекю придется забыть.

Ник с самого начала пришелся Тони по вкусу.

За несколько месяцев до того Тони страшно переживал из-за соседнего дома. Он освободился, когда последний жилец, синьор Пульвиренти, съехал после очередной ссоры с Тони на почве барбекю. Тони больше всего боялся, как бы новый сосед не оказался таким же занудой, как синьор Пульвиренти.

Ситуация накалилась до предела в тот вечер, когда осатаневший синьор Пульвиренти схватил поливальный шланг и устроил гостям Тони, приглашенным на барбекю, нечто вроде холодного душа. Ошибка синьора Пульвиренти заключалась в том, что он не учел одно важное обстоятельство: среди приглашенных был и дядя Сал, надевший в тот вечер новый костюм в мелкую белую и нежно-голубую полоску, который ему только что доставили от Павоне, неаполитанского портного, обшивавшего дядю Сала уже много лет.

У дяди Сала были свои «маленькие слабости», как он называл их в разговорах с близкими друзьями: он любил хорошо пошитые костюмы-тройки, экстравагантные идеи («блестящие идеи», уточнял он) и свою племянницу Валентину, которая училась на стилиста на курсах, гордо именуемых профессиональным институтом широкого профиля. Когда полоски на костюме дяди Сала под струей воды из шланга синьора Пульвиренти из светлых стали темными, вся компания погрузилась в мрачное молчание.

А синьор Пульвиренти как ни в чем не бывало продолжал материться и поливать всех водой из-за забора. Закусил мужик удила.

Дядя Сал промок до нитки, но ограничился тем, что засмеялся и развел руками, словно папа при виде грешника: «Не мне тебя судить, да сбудется воля Господня».

«Промокший новый костюм приносит новую удачу», – громко объявил он, после чего покинул вечеринку. Шофер, ожидавший на тротуаре, склонился в поклоне и распахнул перед ним дверцу черного «мерседеса».

Наутро дядя Сал нанес визит вышеназванному соседу. Тем же утром вышеназванный сосед сменил место жительства.

Когда Тони узнал, что дом арендовал какой-то парень, он ненавязчиво попытался установить с ним добрососедские отношения.

Для начала он разузнал, что тот приехал из Порто-Эмпедокле, учится на сельскохозяйственном факультете и зовут его Ник. Как-то вечером Тони постучал в его дверь. «Ник, тебе не мешают мои барбекю? – спросил он. – Ну там, дым, запах… В общем, как говорите вы, студенты, они тебя не достают?» Ник оглядел его, на мгновение задержавшись взглядом на желтой рубашке, ярко-оранжевом шейном платке и кукольной физиономии, и ответил: «Нет!»

Вернувшись домой, Тони сказал жене: «Наш сосед – славный парень. Воспитанный и… чертовски красивый сукин сын!»

Начиная с этого вечера Валентина, гостившая в это время у своего кузена Тони, стала испытывать к Нику неподдельный интерес.

И с того же самого вечера Ник попал в число постоянных гостей Тони на барбекю.

– Ник, Ник! – не унимался Тони. – Давай скорее к нам! Заходи!

Ник, молясь про себя, чтобы никто из участников вечеринки не заметил, на кого он похож, ускорил шаг.

– Спасибо, Тони, – крикнул он соседу. – Вижу, что у тебя барбекю, но, извини, никак не могу. У меня… Нет, правда, мне срочно нужно позвонить, срочнее не бывает. Прости, Тони.

Тони разочарованно застыл с вилкой в руке.

Он огорчился и встревожился.

Ник впервые отказался от приглашения.

Действительно, впервые.

Он не должен был так поступать с Тони.

Дядя Сал пристально взглянул сначала на Валентину, а затем на Тони. И кивнул головой.

Всем известно: если дядя Сал кивает головой, ничего хорошего не жди.

– Хорошо воспитан, значит… Я же говорил (никогда он этого не говорил), он – сноб, – вынес приговор дядя Сал.

Казалось бы, просто слово, сказанное вскользь, просто частное мнение, которым один родственник делится с другим. Но для дяди Сала слово сноб имело особый смысл. Сноб для него в первую очередь означало презрение к традициям, наглость, высокомерие и грех гордыни – грех, от которого никто, даже Агнец Божий, не может избавить мир. Для дяди Сала сноб – это тот, кто против: против всего, ради чего стоит родиться, жить и умереть – в конце концов, против Семьи! Валентина побледнела. Тони пробормотал что-то невразумительное.

Дядя Сал замолчал. По его лицу было видно, что он сейчас спорит сам с собой, во власти каких-то сомнений. Но вот он решительно встряхнул головой, словно отгоняя их, и еще категоричнее повторил: «СНОБ».

Ник подошел к двери своего дома.

– Черт, – сказал он, – чертчертчерт. – Надо достать ключи, а для этого придется залезть в карман брюк, но рука вся в крови. Он еще раз чертыхнулся, сплюнул и зашарил липкой рукой в кармане.

Щелкнул замок.

Ник ввалился внутрь, захлопнул дверь у себя за спиной и, не зажигая света, начал раздеваться. На одной ноге, с которой свешивалась неснятая штанина, доскакал до стиральной машины и покидал в нее всю одежду.

И принялся крутить ручку настройки, устанавливая нужную программу.

Улица Этны, ведущая прямо к вулкану, напоминает след от удара бичом, перпендикуляром разрубающий весь город. Если вы подниметесь по ней почти до самой середины, с правой стороны откроется сумрачный переулок, в который солнце, кажется, не заглядывает никогда. Он соединяет улицу Этны с площадью Карло Альберто. Площадь по утрам заполнена рыночными торговцами и покупателями, а вечерами, напротив, безлюдна и едва освещена красноватым и каким-то призрачным светом. Несколькими сотнями метров дальше в пивнушках всю ночь напролет бурлит жизнь, но сюда ее отзвуки не доходят. Разве что кучка подвыпивших студентов, нетвердо стоящих на ногах, нет-нет да и забредет сюда по дороге домой, и тогда тишину застывшей в безмолвии площади нарушают их голоса. Электрический свет, отражаясь от промытых дождем тротуаров и ручейков, рожденных октябрьской непогодой, проникает в переулок. Это время, когда на закате дня люди с удовольствием натягивают шерстяные свитера.

Один из баров еще не закрылся. За пластиковым столом, наклонившись к дяде Миммо,[3] сидели четверо пожилых мужчин.

В этом квартале у дяди Миммо своя лавка. Прозвище Миммо он получил так давно, что уже никто и не помнил почему.

– Бляяяя… – Нуччо едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. – Бляяяя… Видал я, как людей убивают, но чтобы тааак!

Туччо сидел за рулем битого «мерседеса», несущегося на полной скорости.

– Чего ржешь, козел? – спросил он Нуччо.

– Кто? Я? Тебе показалось, – ответил Нуччо, изображая возмущение. – Не, в натуре, ты видал, как у него башка взорвалась? Какого хера с ней могло случиться, с этой башкой? Лопнула от давления воздуха, что ли? – И он снова заржал.

Туччо посмотрел на него.

Его лицо оставалось серьезным.

Беседа за столом в баре, кажется, иссякла, и Козимо уже открыл было рот, чтобы сказать: «Ну что, братцы, отчаливаем?» – как вдруг дядя Миммо его опередил. «Если б я сказал бригадиру про арбалет, может, тогда он был бы еще жив», – проговорил он через силу, словно выдавливая из себя нечто терзающее его душу и не оставляющее в покое.

– Арбалет? – удивленно переспросил один.

– Какой арбалет? – не удержался второй.

Разговор снова оживился.

Дядя Миммо в своей лавке торговал туалетным мылом, зубной пастой, вениками, кухонными полотенцами, кремом для обуви, губками, кремом для бритья и лезвиями, отбеливателями, дезодорантами, фильтрами для воды и еще целой кучей всевозможных чистящих и моющих средств. Еще он продавал некоторые марки одеколона, лосьонов после бритья и, разумеется, ДДТ и ФЛИТ.

Тури, бармен в заведении Козимо, шутил, что в лавке дяди Миммо водятся особо жизнестойкие мухи – раз уж они ухитрились вывестись среди всей этой химии, значит, сделались бессмертными.

Магазинчик имел около двух метров в ширину и чуть больше двух в длину. Из-за тесноты в лавке с трудом могли разойтись два покупателя; им приходилось прижиматься к металлическим полкам, отчего все с них валилось на пол. Дяде Миммо надоело постоянно расставлять товар по местам, и теперь, если в лавке уже находился клиент и приходил второй, он просил: «Подождите, пожалуйста, снаружи, я вас скоро обслужу».

Мухи облюбовали для себя ту часть лавки, где располагались бутылки с растворителями, плотным черным слоем облепив верхнюю поперечину металлического стеллажа. Они копошились там, ползая одна по другой, этаким живым ковром шириной сантиметров в тридцать. Как только дядя Миммо вставал со своего табурета, мухи мгновенно исчезали, как будто их никогда и не было. Но если в лавке появлялся покупатель, мухи не двигались с места, замерев и слившись с полумраком.

И ни один клиент никогда их не замечал.

Дождавшись, когда лавка опустеет, мухи принимались летать целыми эскадрильями, но при этом казалось, что летает всего одна муха, одна и та же муха. Как только дядя Миммо прихлопывал ее газетой, из угла сейчас же вылетала другая, занимая место погибшей и в точности повторяя ее полет и жужжание.

Чтобы не попасться на эти уловки, дяде Миммо приходилось вести счет мушиным трупам.

– Если б я заговорил с бригадиром об арбалете, – продолжал дядя Миммо, – преступник не вошел бы. Он бы наверное увидел, что бригадир разговаривает со мной у кассы. Арбалет лежал у меня под кассой.

– У тебя под кассой арбалет? – спросил кто-то.

Дядя Миммо медленно поднял глаза.

– Пару месяцев назад во второй половине дня, после обеда, я убирал со стола, – сказал он. – Ну вот, я убрался и, как обычно, сел в кресло перед телевизором, подремать пару часиков. Вы же знаете, что после обеда я всегда сажусь в кресло. Если холодно, закрываю ноги пледом, включаю телевизор и дремлю.

Слушатели дружно кивали, с нетерпением ожидая продолжения.

– А чтобы лучше спалось, я – кто не знает – включаю дневную программу «Антенна Сицилии», ну, ту, что с Сальво Ла Розой. Там иногда выступает один комик, очень смешной, но в тот день его не было, а был предприниматель Фталья.

– Тот, у которого оружейный магазин?

– И который поет?

– Вот-вот, именно он. Сначала он спел арию из «Любовного напитка», потом Сальво Ла Роза усадил его на диванчик для гостей и стал расспрашивать о последних моделях помповых ружей, которые тот только что завез в магазин. Оружейник рассказал, как здорово с этим делом в Америке. Ты можешь войти в оружейный магазин, побродить среди шкафов и витрин, а потом сказать продавцу: «Заверни-ка мне, пожалуйста, вот это помповое ружье». И он тебе его завернет.

– Точно, – подтвердил Пьетро, пенсионер, – я видел такое в одном фильме.

Дядя Миммо выразительно махнул рукой, словно говоря: «Вот видите!» и задумчиво продолжил:

– Оружейник пожаловался Сальво Ла Розе, что в Италии с этим не так просто.

– Конечно, не просто, – вступил Козимо. – Но если найдешь выход на нужных людей, можешь прикупить хоть автомат – этот, как его, с русским названием.

– Ну да, – согласился дядя Миммо, – только на хрена связываться?

Это замечание дяди Миммо вызвало всеобщее одобрение, выражаемое не только словами, но и жестами.

– Я вот что думаю, – подал голос Тано, тоже пенсионер, иногда помогавший в баре, – мне кажется, это кто-то не из наших. Наши не пришли бы требовать с вас денег и предлагать вам крышу. Вы прожили в этом квартале всю жизнь, и вас все здесь знают. Уверен, наши к вам хорошо относятся, и для них прийти и потребовать денег именно с вас значит проявить неуважение.

– Да, – встрял Козимо, – наши своих не трогают.

– Тем более, – отозвался дядя Миммо, – нужно самому позаботиться о своей безопасности. Но как это сделать, если у тебя нет разрешения на оружие?

– Вот именно, – поддакнул Козимо.

– В общем, тогда после обеда я как раз об этом и думал. И решил, что обязательно должен чем-то обзавестись для самозащиты… Ну там, ножом, молотком, не знаю чем еще, да это не важно, хоть чем-нибудь. Потому что никогда нельзя знать заранее, что будет, когда тебя придут грабить. Конечно, я не хочу сказать, что вот, к тебе кто-то врывается с автоматом, а ты хватаешь молоток. Он просто расхохочется, да и все. Но ведь он может отвлечься? Ведь может, да? Допустим, он отвлекся… В общем, никто не знает, что может случиться во время ограбления, и тот же молоток тебе может очень даже пригодиться. Вот так-то.

– Что-то свежо становится, – обронил Тано. – Пойду-ка опущу ставню. – И, не дожидаясь, что скажут остальные, поднялся со стула.

Нетвердым шагом, сильно ссутулившись, он шагал по опилкам, которыми бармен Тури посыпал пол. Тури считал, что от опилок гораздо больше пользы, чем от половика. Клиенты сроду не вытирают об него ноги, даже если на улице льет дождь, а опилки Тано просто выметает, и пол опять чистый.

Квартал огласился скрипом опускающейся ставни.

– Бляяяя, – вновь затянул Нуччо. По лобовому стеклу проносились огни вечернего города. Туччо молча вел автомобиль, изредка бросая в зеркало заднего обзора взгляд и покачивая головой.

Тано вытер руки о брюки, подвернутые на поясе так, что была видна пожелтевшая подкладка, и направился к барной стойке. Взяв бутылку Punt amp;Mes, он не торопясь вернулся к столу.

– Тогда я решил пойти к знакомому, у которого свой магазин, и посмотреть, нельзя ли купить какое-нибудь оружие без разрешения, – продолжил дядя Миммо, подождав, пока Тано усядется на свое место. – Вхожу в магазин, иду к продавщице, объясняю ей, в чем дело. Она берет коробку и ставит на прилавок, а сама смеется. И знаете, что в ней было? Игрушечный пистолет! – с негодованием воскликнул он.

– А на хрена он нужен? Сорок гонять? – с таким же негодованием подхватил Козимо.

– И я ей так сказал! И потом, сегодня все пугачи специально делают с красной затычкой в стволе, чтобы никто не подумал, что это настоящий пистолет.

– Так велит закон, – объяснил Тано. – Чтобы было неповадно устраивать грабежи с поддельным пистолетом в руках.

– Ага, – фыркнул Козимо, – отличный, мать его, закон! Поэтому сейчас грабят только с настоящими пистолетами.

– Верно, – кивнул дядя Миммо. – В общем, пришлось объяснять ей все сначала. Что мне нужно оружие, которое вроде бы и не оружие, но похоже на оружие. Что-нибудь такое, чем можно человека вырубить, но не насмерть, и чтобы на него не надо было иметь разрешение. Тогда она ставит на прилавок другую коробку, а в ней – куча разных пистолетов. «Да вы что, синьорина, – говорю я ей, – сколько можно повторять: мне не нужны пугачи!» А она мне объясняет, что это какие-то softplein… sost eir… sportair… в общем, пневматические пистолеты. Нет, ты подумай, она предлагает мне пневматический пистолет, каково, а?

– Действительно, ты что, сопляк какой, которому на день поминовения усопших дарят духовушку? – вновь фыркнул Козимо.

– Ну да! Я так ей и сказал. А она давай трындеть, дескать, эти штуки стреляют не красными шариками из мягкой резины, как пугачи, а очень твердыми резиновыми пулями и отлично имитируют настоящее оружие. Что если я хочу, то могу купить шарики с металлической сердцевиной, правда, они стоят дороже. «С десяти метров, – говорит она, – гарантирован огромный синяк». Тогда я спрашиваю у нее: «А если я заряжу его металлическим шариком?» И в это время к нам подходит сам хозяин магазина, который наконец-то закончил заниматься с другим покупателем. Он отодвинул продавщицу и говорит: «Тогда синяк не пройдет очень долго. Так какого рожна вам нужно, дядя Миммо?»

– Этот тип в оружии разбирается будь здоров, его на кривой козе не объедешь, – заявил Козимо.

– Это точно. Я опять объяснил, чего хочу, но на этот раз хозяину магазина, и он сразу все понял – вот что значит специалист. И сказал мне, что я прав и он обязательно подберет то, что поможет решить мою проблему.

– Этот да, этот – серьезный человек, – подтвердил Козимо.

– Он немного подумал, оглядел полки и сказал, что мне, пожалуй, подойдет праща. «Сейчас, – растолковал он, – чтобы увеличить силу удара, пращи делают со специальным приспособлением, которое крепится на кисти. Ими запускают цветные стеклянные шарики, которые с десяти метров способны свалить человека с ног и оставить здоровенный синяк».

– Ни хрена себе! – воскликнул Тано.

– Погоди, это еще не все. Когда хозяин повернулся, чтобы взять пращу из шкафа, я увидел коробку, на которой была нарисована ухмыляющаяся крыса с гигантскими клыками. Я спросил его: «А в этой коробке что?» Он засмеялся и говорит: «Дядя Миммо! Что я должен о вас думать?»

В коробке был арбалет. – Дядя Миммо широко развел руки. – Хозяин сказал, что такими арбалетами официально пользуются для уничтожения крыс. Вообще-то в это слабо верится. Чтобы убить крысу из арбалета, ее как минимум надо загнать в угол, а попробуй-ка загнать крысу в угол! Если только, как сказал хозяин магазина, ты не станешь развлекаться тем, чтобы целиться из арбалета в крысу, которую поймал на клей!

– Фу, гадость какая! – сморщился Тури.

– Да заткнись ты! – сказал Козимо. – Что ты вообще на хрен понимаешь в стрельбе по мишеням? И что дальше?

– А дальше я взял этот прекрасный арбалет, завернутый в бумагу, под мышку и пошел открывать свою лавку. Сел за кассу, прочитал инструкцию, зарядил его, натянул тетиву потуже и убрал под прилавок.

– Это хорошо, что натянул потуже… – тоном знатока произнес Тури, желая привлечь к себе внимание. И правда, все засмеялись. Все, кроме дяди Миммо, лицо которого оставалось неподвижным.

– Не вижу ничего смешного, – сказал он. – Так вот, в тот раз, когда пришел бригадир, я хотел рассказать ему об арбалете. Просто так, чтобы похвастаться перед человеком, который понимает в оружии. А бригадир не успел войти, как прямо с порога мне и говорит: «Ну-ка, дядя Миммо, дай взглянуть на твой арбалет, может, на него нужно разрешение». Забрал его у меня и отнес в лабораторию, чтобы, значит, его там изучили. А еще через месяц в газете появляется статья, и в ней написано, что вышел закон, и по этому закону запрещено приобретать такие арбалеты, если у тебя нет разрешения на ношение оружия. Откуда же мне было знать, что выйдет такой закон? В общем, я сказал себе: «Занимайся своим делом и не выступай». Но на всякий случай пошел в тот же магазин и купил второй арбалет. И, когда опять пришел бригадир, я сказал ему всего два слова. «День добрый», – сказал я, и больше ничего. Он тоже со мной поздоровался, а потом пошел в глубь лавки, налево, к полкам с мужской косметикой… А потом… Боже, как вспомню, что было потом… Ну что бы мне рассказать ему про арбалет? Грабитель увидел бы, что мы с ним разговариваем возле кассы, и, может, даже не стал бы заходить. Решил бы, что не стоит меня грабить, и тогда бригадир был бы сейчас с нами.

Дядя Миммо опустил голову, и его печальное лицо отразилось в бутылке «Punt amp;Mes».

– Что тут скажешь, судьба, – философски заметил Козимо.

– Блин, думать об этом не могу! – вздохнул Тано. – Если б вы только видели, как ошметки бригадирских мозгов стекали по шкафу с дезодорантами и капали ему налицо…

– Ладно, хорош об этом! – Козимо встал, вытирая руки о штаны. – И вообще уже поздно, братцы, по домам.

За несколько часов до того – в ту самую минуту, когда темнота на улице перешла в сплошной мрак, дядя Миммо включил в лавке свет. (Для освещения у него в лавке висели две маленькие лампочки без плафонов, которые – странный феномен, не поддающийся разумному объяснению, – не давали абсолютно никакого света, пока полностью не стемнеет.) В тот час, когда в лавку вошел бригадир, в помещении, как всегда, моментально смолкло жужжание мух. Дядя Миммо поздоровался с бригадиром, тот небрежно кивнул в ответ и направился, как обычно, к полке с мужской косметикой.

Дядя Миммо коленом задвинул коробку с арбалетом поглубже под прилавок. При этом табуретка, на которой он сидел, опасно накренилась на двух ножках. Дядя Миммо почувствовал, как жесткое ребро полки уперлось ему в колено, понял, что не сможет затолкнуть арбалет дальше, и привстал, отчего табуретка с сухим треском грохнулась на плиточный пол.

Шум прервал размышления бригадира, который в эту минуту, нацепив на нос очки, читал этикетку на тюбике с кремом для бритья – он как раз собирался сменить крем – и никак не мог решить, брать его или нет. Услышав грохот, бригадир с тюбиком в руке на секунду выглянул из мушиного угла и снова спрятался за полками.

Дядя Миммо с облегчением вздохнул.

Тут скрипнула дверь и, тоже как всегда, поднялся легкий сквозняк, который, как хорошо знал дядя Миммо, – еще один феномен, – продолжал гулять по помещению еще какое-то время, хотя дверь за вошедшим клиентом уже закрылась.

– Прошу вас, подождите снаружи, я вас скоро обслужу, – сказал он, оборачиваясь, и в тот же миг ему в нос уперлось что-то твердое и холодное, а перед глазами возникла бледная физиономия, которую он из-за своей близорукости толком не рассмотрел. Вошедший издал какой-то звук, какой – дядя Миммо не понял. «Деньги, старик!» – заорал тот. Твою мать, мелькнуло в голове дяди Миммо, это же ограбление!

До сих пор с ним такого не случалось. Его охватила паника. Он успел подумать об арбалете, о бригадире, а потом уже не думал ни о чем. Грабитель надавил пальцем на кнопку, отпирающую кассу. Касса сделала «дзынь!», потом «тр-рак!», отчего вздрогнул весь прилавок. Бригадир, читавший этикетку очередного тюбика с кремом, услышал этот звук. Он оторвался от чтения, выглянул из угла с мухами и увидел, что происходит. Моментально оценив обстановку, резко крутанулся на месте почти на полные сто восемьдесят градусов, одновременно доставая оружие. Держа пистолет обеими руками, он сделал шаг в сторону, уходя с линии огня, поднял оружие почти к самому носу, на котором у него сидели очки, согнул локти, прижался спиной к стене, вернее, к полкам с предметами мужского туалета, и взял налетчика на прицел, готовый спустить курок. Из рук у него выпал и с глухим стуком шлепнулся на пол тюбик с кремом для бритья.

Все, что происходило дальше, дядя Миммо помнил в таком порядке: бригадир что-то крикнул, но слишком громко, чтобы понять, что он кричит; вслед за тем слева раздался жуткий грохот, а за ним нестерпимый звон, от которого, казалось, лопнет башка. Дядя Миммо широко раскрыл глаза. Что-то брызнуло ему в лицо. Это были бригадирские мозги.

Как и многие, дядя Миммо видел по телевизору документальный фильм о покушении на Джона Кеннеди. Ошметки мозгов американского президента облепили, словно пена в автомойке, багажник автомобиля с откинутым верхом, в котором тот ехал. Эта картина вдруг всплыла перед глазами дяди Миммо, и он почему-то подумал, что президент Соединенных Штатов Америки не может вот так умереть с красным кружком посреди лба, похожий на индийскую женщину, – это неправильно. Но бригадир-неаполитанец (а он правда был из Неаполя) умер именно так: с кружком во лбу, забрызгав все вокруг собственными мозгами, в общем, точь-в-точь американский президент.

Должно быть, что-то подобное пришло в голову и тому типу, который стрелял, потому что дядя Миммо услышал его вопль: «Твою мааааать!» Секунду спустя тот уже удирал со всех ног с зачехленным ружьем в руке, а дядя Миммо недоумевал: как это ему удалось так быстро спрятать ружье в чехол. Вот это трезвость ума!..

– Так это было ружье, а не пистолет! Вот почему ему разнесло башку! – громко охнул дядя Миммо и без сил рухнул на табуретку.

– Из-за звона в голове, черт побери, я не смог рассмотреть этого сукиного сына, – уже прощаясь на улице с друзьями, говорил дядя Миммо, поднимая воротник куртки. – Помню только, что рожа у него была, как будто он приложился ею к раскаленному противню для пиццы!

– Где ты покупал это мясо, Тони?

– Где ты покупал это мясо, Тони? – Дядя Сал на свой манер пытался оживить атмосферу на барбекю у Тони. – Оно с душком! Я тебе тыщу раз говорил, чтобы ты брал мясо в лавке Тано, у которого родственники в Аргентине!

– Там было закрыто, дядя Сал, – с напускной веселостью отозвался Тони. – Но ты подал мне отличную идею. В следующий раз я угощу тебя таким мясом, пальчики оближешь!

Дядя Сал довольно рассмеялся.

Сегодня на барбекю собралась вся семья.

Четтина – жена Тони, нарядившаяся в ярко-зеленое атласное платье. Три сестры дяди Сала: Агата – вдова, мать Тони и Рози; Кармела – старая дева; Розария – мать Алессии, Минди, Чинции и Валентины, тоже вроде бы вдова – во всяком случае, ее муж, Луллио Карузо, исчез, хотя никто никогда не видел его трупа. Изредка поминая пропавшего без вести мужа, Розария никогда не забывала подчеркнуть: «Ну и бабник был, жуть!» Из-за этих слов многие подозревали, что Сал Скали приложил руку к его исчезновению. Родственники из тех, кого принято называть «седьмая вода на киселе»: сыновья эмигрировавших кузенов, внуки умерших дядюшек, чьи-то дедушки, бабушки в черных платьях и шалях, – эти смотрелись на общем фоне словно пятна на шкуре далматина. И наконец, Алессия, Минди, Чинция и Валентина Карузо.

Младшая сестра Тони Рози – младше брата лет на пятнадцать-двадцать, если б еще знать точный возраст Тони, – сидела на плетеном диване («смерть чулкам, чтоб ему пусто было») и с беспокойством оглядывалась по сторонам.

– Черт, – сказала она, обращаясь к Чинции, – только бы Стив сюда не притащился.

– А ты что, его пригласила? – заинтересованно спросила Чинция, пристраивая на коленях огромную тарелку с мясом.

– Ты что, сдурела? Стив приглашал меня вечером на открытие нового пивного бара, а мне из-за этого паршивого барбекю пришлось отказаться. Наврала ему, что у меня грипп. Не могла же я ему сказать: «Извини, сегодня никак не могу, мой братец-парикмахер устраивает барбекю»?

Чинция кивком показала: нет, не могла.

– Стив прямо рассвирепел. Как же так, говорит, с чего это у тебя нарисовался грипп, и именно сегодня вечером? Ты что, хочешь, чтобы я потащился туда с какой-нибудь страхолюдиной? И чтобы все на меня смотрели как на идиота?

– А ты что?

– А что я? Что я могла ответить? Швырнула трубку, и все тут! Ну ладно, насчет температуры я ему наврала, но он-то не знал, что я вру! И еще наорал на меня! За то, что у меня температура! Ну, скажи, не сволочь?

Чинция тыкала вилкой в кусок мяса.

– Слушай, как ты можешь есть эту гадость! – сморщила нос Рози. – Такое впечатление, что его кто-то уже обкусал. И еще похоже на джинсы Стива, такая же рвань, – засмеялась она.

Чинция бросила на тарелку вилку и нож.

– Представляешь, Стив разрезал джинсы ножницами. Вот здесь! – Рози показала руками между ног. – А после надел и соединил штанины скрепками.

Чинция ничего не ответила.

– Черт… – вздохнула Рози. – Только бы Стиву не взбрело в башку припереться сюда!

Черный «мерседес» затормозил возле дома Тони.

– Сейчас мы выйдем, – не отрывая глаз от руля, сказал Туччо, обращаясь к Нуччо, – потащимся на это долбаное барбекю, и там ты не откроешь рта. Понял? Говорить буду только я. А ты будешь вести себя так, как будто тебя нет. Усек?

– Ни хрена себе… Это почему же?

– Потому что я так сказал. И точка, а ты закрой пасть!

– Нет, ну это же полный бред! Я абсолютно отказываюсь это понимать! У меня точно ярко выраженный эдипов комплекс!

Алессия, изучавшая психологию, объясняла Минди, что она – живое опровержение психоанализа, согласно которому эдипов комплекс бывает только у мужчин. Дело в том, что ей не раз хотелось убить отца.

– Как же так, Але? – удивилась Минди. – У нас же нет отца.

– Ну и что? Это не имеет значения. Допустим, я хотела бы убить дядю Сала!

– Но это же некрасиво – убивать кого-нибудь, – сказала Минди.

– Мысленно, Минди, понимаешь? Мысленно.

На эту вечеринку Минди надела платье, сшитое ей матерью по готовой выкройке. В таких платьях она походила на модель из дешевого журнала мод, давно вышедших из моды, – обычно их продают запечатанными в целлофан и с их страниц никому не известные фирмы призывают покупать по почте просроченную пудру и прочую муру. Впрочем, лицо Минди не имело ничего общего с убожеством ее платья. С лицом у нее все было в порядке.

С видом человека, которому срочно нужно излить душу, на кухню ворвался Тони. Он застыл перед девушками, притоптывая ногой.

– Что случилось, Тони? – спросила Минди.

Тони молчал и продолжал стучать ногой. Всем своим видом он напоминал сейчас рассерженного ребенка. И заботило его вовсе не то, что бумажные салфетки совершенно не подходят по цвету к бокалам, и не то, что Четтина догадалась полить лужайку всего за два часа до барбекю, отчего у всех гостей намокли туфли, не говоря уже о сандалиях, и даже не то, что Четтина, как обычно, забыла сунуть пиво в холодильник. Пиво стояло именно здесь, на кухне, и любая нормальная хозяйка, увидев на кухне бутылки с пивом в день барбекю, обязательно поставила бы их в холодильник! Ведь это же так просто. Это делается автоматически, инстинктивно, все равно что зажмуриться, если тебе ткнут пальцем в глаз. А если она этого не делает, чтоб ей ни дна ни покрышки, то не делает мне назло! И все-таки не это заставило его так психовать. Его напугал дядя Сал, вернее, то, что он сказал про Ника. Как, бишь, звали того антиквара? Тони забыл, как его звали, но отлично помнил, что сказал дядя Сал в день, когда обнаружили искромсанный бритвой труп этого несчастного: «Все знали, что он был снобом». Вот что он сказал, этот старый мудак!

Тони прекратил стучать ногой.

– Валентина какая-то бледная, – сказал он. – Наверное, плохо себя чувствует… Может, подойдете к ней?

По саду Тони Туччо и Нуччо шли, расталкивая гостей. Они ни с кем не здоровались. Они искали дядю Сала, и до остальных им не было никакого дела.

Нуччо шагал, с любопытством озираясь по сторонам. «Черт, сколько же здесь классных телок, без слов говорили его враз заблестевшие глазки. Зуб даю, все в заводе, я прямо чую, как у них пахнет между ног!» Рукой он коснулся члена и погрузился в сладкие грезы наяву.

Туччо, напротив, хранил на лице напряженное выражение. Он молил Бога, чтобы не встретиться с дядей Салом прямо сейчас. Еще в «мерседесе» он составил четкий план, тщательно продумал слова и паузы, мимику и жесты, но из-за яркого света и толпы гостей его мозг словно парализовало, и он напрочь забыл все, что так хорошо придумал.

Ему показалось, что они уже в третий раз проходят мимо одного и того же типа. Или мы ходим по кругу, или саду Тони не такой большой, как кажется. Туччо остановился и взглянул прямо в глаза этому человеку. Вроде рожа знакомая, подумал он. Интересно, что это за хрен. На всякий случай Туччо сказал ему: «Добрый вечер».

– Добрый вечер, – ответил хрен – вежливо, как старый сумасшедший, шагающий в плотной толпе против течения.

С чего это Туччо заговорил с каким-то придурочным стариканом, недоумевал Нуччо, когда им нужен дон Скали. Ладно, ему виднее. Нуччо слегка повел плечами, словно расправляя хорошо пошитый пиджак, надетый после долгого перерыва, и снова через ткань кармана нащупал член.

Старый хрен смущенно указывал глазами на что-то за спиной Туччо.

Туччо не понял его гримасы. Чего ты мне глазки строишь, пидор вонючий? так и подмывало его спросить старика. Но нет, нельзя – раз его пригласили на барбекю к племяннику дона Сала, не исключено, что он один из Скали. Туччо несколько раз энергично моргнул, стараясь сбросить растущее раздражение.

А старикан и не думал униматься.

Туччо решил обернуться (он сам не понял почему, но все же обернулся) и тут же увидел дядю Сала. Тот стоял у него спиной, засунув руки в карманы темно-серого пиджака из тонкой шерсти. Твою мать, он же в ярости, догадался Туччо, иначе не стал бы держать руки в карманах. Такие, как он, не суют руки в карманы, если их не распирает злоба. Туччо хотел приблизиться к дяде Салу как можно непринужденнее, но его ноги двигались как будто отдельно друг от друга.

Дядя Сал стоял неподвижно, глубоко опустив руки в карманы, и Туччо, который был намного выше его ростом, пришлось наклониться, чтобы прошептать ему что-то на ухо. Старик, только что разговаривавший с Туччо, наблюдал за этой сценой с притворным равнодушием, хотя в его голове мгновенно возник образ решетки в исповедальне, в далеком детстве наводившей на него ужас.

Дядя Сал, величественный в своей неподвижности, слушал Туччо с горькой усмешкой на плотно сжатых губах.

Тем временем в Нью-Йорке…

Тем временем в Нью-Йорке, в офисе «Старшип-Мувиз», в кабинете Лу Шортино, Фрэнк Эрра раздраженно рылся в ящиках стола.

– Чаз! Чаз! – позвал он, попытавшись приподнять один уголок рта. Второй занимала cohiba coronas especiales – любимая кубинская сигара. – Это не офис, а хрен знает что! Даже сраной зажигалки не найдешь!

Фрэнк Эрра оказался в кабинете Лу не случайно. Около месяца назад дон Лу Шортино, дед Лу, собрал в своем доме Пиппино-олеандра, Тони Коллуру, Джека Буфалино и Тури Мессину и, ткнув пальцем в телефон, сказал: «Тури, соедини меня с Джоном Ла Бруной, пожалуйста!»

Лицо Тури Мессины стало белее мела. Действительно, в прошлый уик-энд Тури случайно столкнулся с Анджело Ла Бруной в одном из лучших испанских ресторанов Нью-Йорка. Тот явился в компании двух пуэрториканцев и какого-то расфуфыренного испанского козла. От неожиданности Тури поздоровался и даже перекинулся парой слов с племянником Джона Ла Бруны, босса соперничающей Семьи.

– Дон Шортино, поверьте, я ничего такого… – заблеял Тури.

– О'кей, о'кей, ребятишки, – проворчал дон Лу. – Все нормально, все как надо. Сейчас все объясню.

И он объяснил. Прошло почти два месяца, объяснил он, как им подложили бомбу, но они до сих пор не узнали, кто это сделал, не говоря уже о том, чтобы его поймать.

– Один китаец сказал… или это был не китаец, мать его? – продолжал, глядя на своих помощников, дон Лу, не очень четко понимавший разницу между Сунь-цзы[4]и пророком. – Если гора… Нет, не так. Если враг не идет к тебе, ты сам идешь к врагу! Короче, Тури, достань мне этого засранца Джона Ла Бруну!

И Тури достал.

Коротко переговорив с секретаршей, которую, судя по голосу, звонок оторвал от занятий blow job,[5] Тури наконец услышал голос самого Джона Ла Бруны и передал трубку дону Лу.

– Как поживаешь, Джон? – спросил дон Лу.

– Лу! – удивился Ла Бруна. – Какой приятный сюрприз! Со мной все в порядке! А как ты?

– Fine![6] – ответил дон Лу.

– Твою мать, Лу, как я рад тебя слышать!

– У меня проблема, Джон.

– Поделись ею со мной, Лу, – сочувственно произнес Ла Бруна.

– Мне нужен человек для «Старшип-Мувиз». Кто-нибудь, кто сечет в этом гребаном кинобизнесе.

– Кстати, Лу! Ты уж извини, что я не позвонил тебе раньше… Что творится в мире, мать вашу! Подкладывать людям бомбы!..

– Что поделаешь, Джон, что поделаешь… – отвечал дон Лу.

– Если я правильно понял, Лу, тебе нужен кто-то на место твоего внука?

– Правильно, Джон! Не знаю, ты в курсе или нет, но я отправил его на Сицилию. Пусть немного погреется на солнышке!

– Ты поступил разумно, Лу, очень разумно! Хм… Ты дашь мне время подумать?

– Сколько угодно, Джон… – согласился дон Лу.

– Хотя… Есть тут один… – перебил его Ла Бруна. – Пацан еще, но шустрый… Фрэнк Эрра из «Эрра Продакшн». Знаешь такого?

– Нет, Джон, но если ты говоришь, что он надежный человек, я тебе верю.

– О'кей, Лу. Я с ним поговорю от твоего имени. I'll call you back.[7]

– О'кей, Джон, talk to you later![8] – закончил дон Лу и положил трубку. Затем обернулся к своим и сказал:

– А теперь за работу!

– Чаз! – опять заорал Фрэнк Эрра, сидя в кабинете Лу. – Что это за хреновина? – В одном из ящиков стола он обнаружил небольшой нож. – Господи Иисусе! Что они делали этим ножом?

Фрэнк Эрра был толстым и плешивым коротышкой (неполные метр шестьдесят) с каучуковым затылком. Сейчас на нем был элегантный серый фланелевый костюм, слишком хороший для его несуразной фигуры. А всего лишь шесть лет назад он служил официантом в ресторане «Сараго», где каждый вечер пели «Autunno», «Maruzzella», «Chisto ё 'о paese d'o sole» и где среди постоянных клиентов числились Виченцо Арпайя, Кармине Гуальяруло, Бени Граваньоло и конечно же Джон Ла Бруна. Скоро Фрэнка повысили до метрдотеля, а это для него означало – не забывать о благодарности и платить по счетам.

Фрэнк старательно платил по счетам. Им владел здоровый страх, близкий к паническому, что однажды счета не сойдутся, и этот страх заставлял его делать все, что бы от него ни требовали покровители. Когда они бросились в кинопроизводство, потому что это позволяло отмывать кучу денег – кино стоит дорого, – Фрэнк взял на себя роль подставного лица и помогал семье Ла Бруна проворачивать свои делишки. «Эрра Продакшн» располагала прекрасным просторным офисом на Манхэттене, в котором стоял феноменальных размеров диван белой кожи. На нем Фрэнк поимел во всех позах актрисулек, мечтавших о карьере в кино. Не то чтобы он пользовался особенным авторитетом, но некоторым из них и в самом деле помог кое-чего добиться.

Когда его поставили руководить «Старшип-Мувиз Шортино», Фрэнк пришел в благоговейное возбуждение, – так же вел себя его племянник Ал, когда Фрэнк показал ему, как устроен пистолет. Ну и что, что он будет всего лишь подставным лицом, да еще в Нью-Йорке, где Семья не значила ничего. Пусть он сам по себе не стоит ни хрена; главное, что его покровители знали: он свой. Мадонна! Ведь они именно ему поручили управлять бизнесом, требующим хороших мозгов, а не Анджело Ла Бруне или Альфонсо Куальяруло, не сыновьям и племянникам уважаемых людей!

Фрэнку доставило бы огромное удовольствие познакомиться с кем-нибудь из этих сыновей или племянников, каждый из которых, как он знал, был приставлен к своему делу. Он пригласил бы его в офис, усадил за свой стол и сказал ему: «Дружище, не надо дергаться! Каждый член Семьи занимает свое место, согласно своим способностям. И потому я сижу здесь, а ты занимаешься какими-то другими делами. Но если ты захочешь прийти сюда и сесть вот в это кресло, за этот стол, ты можешь сделать это когда угодно, потому что Фрэнк Эрра умеет быть благодарным».

Фрэнк поднялся из-за стола и неуклюжей походкой, подрагивая тучными ляжками, с которых свисали растянутые жирной задницей штаны, двинулся к двери.

– Чаз! – снова позвал он. – Чаз! Ну-ка иди сюда!

Чаз служил его телохранителем и был его доверенным лицом. Слушая Фрэнка, Чаз время от времени кивал головой. Если Чаз кивал, это означало, что ему нравится то, что говорит Фрэнк. Отличный малый этот Чаз. Мало говорит и много кивает.

– Чаз, come on in, я должен тебе кое-что сказать.

Чаз вошел, уселся с другой стороны стола, пошарив в кармане, достал зажигалку, дал прикурить Фрэнку, кивнул головой и молча уставился на него.

– Он мне позвонил! – сказал Фрэнк. – Сам позвонил, врубаешься, Чаз? «Фрэнк, – говорит, – мы никогда раньше не разговаривали с тобой по телефону, но я знаю, что ты отличный парень. Мне все так говорят, Фрэнк». Блин, я чуть в штаны не наложил, Чаз! Мямлю в трубку: «Кто… Кто это говорит?» А он в ответ: «Кто говорит?» – и смеется таким дружеским смехом, понимаешь, Чаз? «Ты хочешь знать, кто говорит, Фрэнк, – смеется он. – Говорит Джон Ла Бруна!»

– Shit, – ответил Чаз.

– «Парень, hook a flight[9] на Сицилию, – говорит он мне. – Ты отправишься в Катанию, где с тобой хочет познакомиться один друг! – Никаких проблем, дон Л а Бруна, – лопочу я, а сам проверяю штаны. – Я мог бы узнать, как зовут вашего друга? – Ты должен это знать, Фрэнк, – говорит он. – Его зовут Сал Скали. Он такой же пижон, как ты, и, как и ты, в нашем бизнесе. Ты все понял, парень?»

– О'кей, Фрэнк, – ответил Чаз, на сей раз обойдясь без кивка. – Пойду к Жасмин, скажу, чтоб забронировала…

– Where are you fucking going,[10] Чаз! – заорал Фрэнк. Чаз не кивнул, и это ему не понравилось. – Как, по-твоему, я появлюсь в Катании? Ты же знаешь, что мне туда нельзя!

Он вскочил и несколько раз нервно подтянул штаны.

– Как только Жасмин сделает этот хренов заказ, я сразу окажусь на крючке! В аэропорту Катании мне на хвост сядет куча сволочей из ФБР! Фрэнк Эрра плюс Сицилия – этим недоноскам, мать их, останется только подпалить подо мной фитиль!

– Похоже, так и есть, Фрэнк, – сказал Чаз и кивнул головой.

– Надо придумать какой-то предлог.

– Какой предлог, Фрэнк?

– Предлог для полета в Рим.

– В Рим?!

– В Рим, Чаз, в Рим! Ну не могу я отправиться прямо на Сицилию! Никого не волнует, зачем я туда еду, у ФБР это все равно вызовет подозрения. Так что мне надо найти предлог поехать в Рим, а уже там я буду искать предлог, чтобы поехать на Сицилию.

Чаз ничего не понял, но на всякий случай кивнул. Фрэнк, охваченный внезапно нахлынувшими эмоциями, с трудом удержался, чтобы его не обнять.

Часы показывали одиннадцать утра…

Часы показывали одиннадцать утра, когда Ник внезапно вскочил с кресла, в котором провел ночь. Телевизор работал с выключенным звуком. Передавали кулинарную программу. На столе высилась тушка огромной индейки, и какой-то здоровенный тип в белом фартуке изо всех сил старался рассмешить присутствовавшую здесь же грудастую блондинку. Индейка с отрубленными ногами и ободранной кожей лоснилась и блестела столь омерзительно, что Ника замутило, и он поспешил в ванную. Его знобило, но он пустил холодную воду и сунул голову под кран. Взглянув на себя в зеркало, он не смог сдержать стон.

Та же неискоренимая привычка, которая велит врачу привести себя в порядок, прежде чем войти в операционную (или выйти из нее, признав пациента безнадежным), заставила Ника взять баллончик с кремом для бритья и встряхнуть его. Флакон выскользнул из рук, и Ник наклонился его поднять. Голова у него закружилась, и он оперся на раковину. С трудом разогнувшись, он все-таки выдавил на ладонь немного крема, смазал лицо и принялся бриться. Он еще пытался насвистывать.

В кухне, открыв холодильник, он уставился на пакеты с молоком. Какого черта я накупил столько этого поганого молока? Зачем? Однажды он признался Тони, что питает непонятную слабость к молоку в пакетах. «Понимаю, Ник, – сочувственно отозвался Тони, – отлично тебя понимаю. Я знал одну семью, у них был мальчишка, забыл, как их всех звали, ну эти, у них еще папаша повязывал галстуки таким здоровенным узлом, с хорошее яблоко, а мальчишка, – кстати, прическа у него была супер, и вообще, он, по-моему, в этом дурдоме был самый нормальный, – так вот, когда они все его достанут по самое некуда, он идет себе на кухню, открывает холодильник, достает пакет молока – да какой побольше, наливает себе в самый высокий стакан и размышляет о жизни. А у самого на губах усы от молока…»

«Боже милостивый, думал Ник, наливая молоко в пожелтевший от известнякового налета стакан, какие идиотские мысли посещают Тони…»

В дверь позвонили. Дверной звонок у Ника слабенький, так что три-четыре хилые трели так и не достигли его слуха. Со стаканом в руке он вышел из кухни, выключил телевизор, взял диск Чарли Паркера, вставил его в проигрыватель стереосистемы, нажал play и устроился в кресле. Зазвучал оркестр Чарли, и тут Ник все-таки услышал, что в дверь звонят.

Твою мать, кажется, звонят в дверь! Ник вскочил и бросился в ванную. Белье висело на сушилке. Какого хрена я повесил его на сушилку! Ладно, вроде чистое, черт бы его побрал. Футляр, где футляр? Бегом вернулся к креслу, на котором лежал футляр с гитарой. В верхней части виднелись пятна – гуще по цвету и более матовые, чем сам футляр. Звонок звучал все настойчивее. Я должен открыть, черт, должен открыть! Он снова помчался на кухню, схватил полотенце, сунул его под воду, вернулся к креслу и принялся судорожно оттирать с футляра пятна, отчего они стали еще темнее и заметнее. Кое-как скомкав полотенце, он запихал его в карман джинсов и, топоча ногами в ритме перкуссии Чарли, подбежал к двери. Через дверной глазок на него смотрел дядя Сал, и его озабоченная физиономия не сулила ничего хорошего. Ник открыл дверь, изо всех сил стараясь придать лицу спокойное выражение.

Дядя Сал обернулся, глядя на что-то позади себя, – Ник не мог видеть, на что именно, – а затем снова вперил взгляд в Ника. Он улыбался.

– Ну, здравствуй, Ник! Надеюсь, я не нарушил твой покой? – Он вошел, не дожидаясь ответа. – Только что проснулся, да? Наверное, завтракал?…

Какого фига нужно здесь дяде Тони? Ник с десяток раз встречал его на барбекю у соседа. Пара-тройка любезных фраз, вроде тех, что произносят типы, похожие на Джо Пеши, – самого Джо Пеши, а не на придурков, которых американскому актеру приходится играть в кино, – несколько слов, которыми обмениваются воспитанные люди, ничего больше.

– Если вы по поводу вчерашнего барбекю, дядя Сал, – начал Ник, – то я как раз собирался зайти к Тони извиниться.

– Ты славный паренек, Ник. Вежливый… Ты сходи к нему, только попозже, тогда точно его застанешь. Сейчас он занят – отправляет за покупками своих помощников, этих двух педиков из Кальтаджироне… Я могу сесть? – спросил дядя Сал и, не слушая ответа, достал носовой платок, обмахнул им кресло и с удобством устроился в нем. Ник торопливо убрал футляр с гитарой, прислонив его к стене, возле стереоустановки.

– Джаз… – кивнув на стерео, сказал дядя Сал. – Читал я как-то одну статейку про джаз в «Газете Сицилии». Тип, который ее сочинил, написал, что джаз – это музыка, сравнимая с coitus continuus.[11] Ну то есть, начинают играть тему и никак не могут кончить, ха-ха… Но я с ним не согласен. Мне джаз нравится…

– Извините, дядя Сал, я сейчас сделаю потише.

– Знаешь, Тони прав. Он всегда говорит о тебе с симпатией, говорит, что ты и правда воспитанный мальчик.

– Тони слишком высокого мнения обо мне.

Дядя Сал развел руками, словно признавая: и ты тоже прав.

– Скажи, Ник, – продолжил он, – ты слушал радио сегодня утром?

– Радио?! Извините, дон Скали, но…

– Ах да, – понимающе кивнул дядя Сал, – нужно было родиться до войны, чтобы привыкнуть по утрам слушать радио… В общем, так, – объявил он, щелчком сбивая пылинку с левого колена, – вчера вечером прямо здесь, в нашем квартале, убили бригадира полиции. Когда я об этом узнал, – продолжал дядя Сал, пристально глядя ему в глаза, – мне прямо нехорошо сделалось. В квартале, где живет мой племянник Тони! Подумать только, какой-то засранец ворвался в лавку дяди Миммо, ограбил бедного старика и застрелил бригадира! Снес ему на фиг башку. Ник, ты меня слушаешь?

Ник, изо всех сил стараясь не выдать свои чувства, кивнул.

– Ну, я сразу же позвонил некоторым друзьям, – гнул свое дядя Сал, – чтобы получить побольше информации, понимаешь? Я же должен знать, что происходит в моем квартале, разве нет? А бригадир, как мне сказали, схлопотал пулю прямо в рот, ты представляешь? Я, правда, никак не пойму, как это эксперты догадались, что пуля попала именно в рот? Учитывая, во что превратилось его лицо… Знаешь, там, на полках у него за спиной, они обнаружили ошметки мозгов вперемешку с осколками зубов… Удивительные вещи сегодня творит экспертиза!

Ник сжал в кармане влажное полотенце и почувствовал, как по ноге потекла струйка воды.

– Кто это играет? – спросил дядя Сал, поднимая брови. – Дюк Эллингтон?

– Нет, дон Скали, – сглотнув, еле слышно ответил Ник. – Это… Чарли Паркер.

– Н-да, стар я уже, дорогой Ник, увы, – отозвался дядя Сал. – Помню, в пятидесятые годы наши ребята приезжали из Америки, так у них Дюк прямо-таки с языка не сходил. Я даже грешным делом сначала подумал, что это mammasantissima,[12] а оказалось, это музыкант! Вот ведь как бывает! – Дядя Сал бросил взгляд на часы, очень медленно поднялся и так же медленно направился к двери. – Засиделся я у тебя.

Встав на ноги, он хлопнул Ника по плечу:

– Был рад повидать тебя, Ник.

Застегивая пиджак, дядя Сал проворчал:

– Черт, Тони, от твоих барбекю я растолстел. Возле самой двери он внезапно остановился:

– Ах да, Ник, чуть не забыл. Ты будь повнимательнее. Кажется, говнюк, который ограбил лавку, живет в этом квартале… В этом квартале, понимаешь? Хрен его знает, что еще может взбрести ему в башку!

Уже шагнув через порог, он вновь остановился:

– Да, еще одно, опять запамятовал, черт, совсем старый стал… Минди просила передать тебе привет.

– М-м-м… Минди?!

– Посмотрите на этого заику! – улыбнулся дядя Сал и слегка ущипнул Ника за щеку. – Делаешь вид, что не помнишь, кто это, а? Тони прав, ты действительно славный паренек. И такой застенчивый, прелесть. Ну конечно Минди… Мы, старики, все замечаем. Мы знаем, как это бывает у вас, у молодых… Мы сидим себе, болтаем о своем, вам кажется, что мы ничего не видим, а мы, наоборот, с вас глаз не спускаем! Хотя вчера вечером вы, слава богу, ничем таким не занимались, только болтали. Ты и Минди, как два голубка!

– Вчера вечером?!

– Ну да, вчера вечером, на барбекю. Все это видели… Понимаешь, что я хочу сказать? Все видели, что ты, молодой и шустрый, как говорит Тони… Все, кто был на барбекю, заметили, как вы смотрели друг на друга, ты и Минди, как вы ворковали… Все… И знаешь что? Я скажу тебе откровенно, как мужчина мужчине: Минди сказала своей матери, что ты на самом деле симпатичный сукин сын. Ты все понял, Ник?

Дядя Сал вышел за дверь, бросил быстрый взгляд на улицу и, снова погладив Ника по щеке, заключил: – Надеюсь увидеть тебя на следующем барбекю, а, Ники?

– Mister Ceccaroli for you

– Mister Ceccaroli for you.

Мысли Фрэнка, размышлявшего о предстоящей встрече с Салом Скали, прервал пронзительный голосок Жасмин. Он все пытался понять, что имел в виду Джон Ла Бруна, когда сказал: «Он такой же пижон, как ты». Эта фраза вертелась у Фрэнка в мозгу, причиняя мучения. «Пижон, как ты». Что бы эта хреновина значила?

– Who's he? – рассеянно спросил он секретаршу.

– Вас мистер Чек-ка-ро-ли из Рима, – с некоторым раздражением повторила Жасмин.

Фрэнк еще не успел ответить «о'кей», как на другом конце трубки голос Чеккароли тявкнул на italglish:[13]

– Naise tu iear iu![14]

– Чеккаро, – сморщился Фрэнк, – давай по-итальянски, лады?

Марко Чеккароли владел частным телеканалом в Риме, покупал и крутил по нему почти все телефильмы «Эрра Продакшн» и каждую неделю доставал Фрэнка, вываливая на него очередные gret aidias[15] по поводу офигенных мини-сериалов для экспорта в Америку. Фрэнк, который в гробу видал мини-, а равно и макси-сериалы, слушал Чеккароли потому, что тот покупал его продукцию, но прежде всего потому, что не мог сказать ему: «Послушай, а я тут при чем? Я ведь только подставное лицо».

До сих пор Чеккароли всегда общался с Фрэнком по-английски, и просьба последнего перейти на итальянский оказалась для него неожиданной, едва не парализовав его. Как же мне с ним говорить, на ты или на вы? судорожно спрашивал себя Чеккароли.

– Как… как… как пожелаешь… Фрэнк, – пробормотал он в трубку, надеясь, что угадал с местоимением.

– Чеккаро, ты, случаем, не знаком с тем типом из Флоренции, что выклянчил для показа на итальянском рынке «Тенора» Леонарда Трента? – спросил Фрэнк.

– Встречал его несколько раз, Фрэнк, – ответил Чеккароли, хотя понятия не имел, о ком речь.

– Фильм – полное дерьмо, – сказал Фрэнк. – Там рассказывается об одном теноре, о котором никто никогда не слышал, но, по словам этого вонючего козла Трента, у него the highest singing voice,[16] каких до сих пор не существовало.

– Трент – режиссер с… причудами, – ответил Чеккароли, восторженный поклонник Трента и всего того, что тот делал в кино. Боже, какие фильмы! Когда их крутишь по ТВ, сразу видно, что они сняты для кино, потому что не занимают весь экран.

– По мне, так он тот еще засранец… Но я не об этом. Тебе известно, что фильм был произведен «Старшип-Мувиз», а, Чеккаро?

– Разумеется, известно, Фрэнк.

– И конечно же, ты знаешь, что теперь я занимаюсь делами «Старшип-Мувиз»?

– Конечно, кто же этого не знает!

– Ну так вот, Чеккаро, надо что-то сделать для этого чертова фильма в Италии!

– Разумеется, разумеется, Фрэнк, – согласился Чеккароли и задумчиво добавил: – А что говорят эти, из Флоренции?

– Чеккаро, – ответил Фрэнк с досадой, – эти, из Флоренции, заполучили фильм и не делают ни хера!

– Тогда, Фрэнк, – засуетился Чеккароли, – если вы мне пошлете рекламные ролики, я могу сразу же начать запускать их по два раза в день!

– It's о'кей, но нам понадобится это… как это будет по-итальянски?

– Может, многократный показ? – предложил Чеккароли.

– Во-во! – обрадовался Фрэнк. – В общем, Чеккаро, ты мне должен организовать сногсшибательную премьеру в Риме с кучей журналистов и критиков!

– Lu ken relax – расслабься, Фрэнк! – отозвался Чеккароли, и эти слова вполне можно было счесть оговоркой по Фрейду, поскольку его самого трясло от возбуждения. – Я арендую мультиплекс, притащу прессу, самую-самую… Организую классный ужин для тебя и Леонарда…

– Отлично, Чеккаро, – прервал его Фрэнк, – посмотрим, когда мы сможем провернуть это дело… – Он шумно листал свой ежедневник. – Твою мать, полно встреч, что за сраная жизнь… так… глядим дальше… Чеккароли затрясло еще сильнее.

– Та-ак… я мог бы прилететь в Италию… скажем, во вторник на следующей неделе.

– Вторник? Следующая неделя?

– Что, слишком рано?

– Нет! – вскрикнул Чеккароли, в руках у которого телефонная трубка уже ходила ходуном. – No problem! Наоборот, отличная идея! Предпремьерный показ – классный сюрприз! Журналисты просто тащатся от таких штучек!

– Ну и ладушки! – ответил Фрэнк. – Я распоряжусь, тебе позвонит синьорина Циммерман. Она, конечно, та еще сучка, но она единственная, кто понимает в этих долбаных рекламных роликах и тому подобном! Bye, Чеккаро!

– Bye, Фрэнк… Спасибо! – выдохнул Чеккароли. Фрэнк положил трубку, взял лист бумаги, что-то записал и по интерфону позвал Жасмин.

Жасмин Артнако – крашеная блондинка с вислой задницей, которую Фрэнк терпел только потому, что она приходилась дочерью Энтони Артнако, – запыхавшись, влетела в кабинет.

– Позвонишь по этому номеру, – сказал Фрэнк, – и договоришься о нашей поездке в Италию…

– Вы летите в Италию?!

Фрэнк смерил ее холодным взглядом. Жасмин опустила глаза и принялась что-то черкать в блокноте.

– Здесь уже все написано, – сухо бросил Фрэнк. – Куда, когда, расписание. Кроме количества билетов, но это я тебе сообщу через пару часов. А сейчас дозвонись до Леонарда и соедини меня с ним.

– Какого Леонарда?

– Что значит – какого Леонарда?! – рассвирепел Фрэнк.

– ^Ах, Леонард Трент? – дошло до Жасмин. – Который снял «Тенора» и «Пластиковую любовь?

– Чаз! – проревел Фрэнк.

Жасмин вздрогнула. В комнату вошел Чаз.

– Ты теряешь время, – сурово бросил Фрэнк секретарше.

Чаз, который трахал Жасмин с первых дней прихода в «Старшип-Мувиз», не ставя Фрэнка в известность, смотрел на нее, будто говоря: «Что тут поделаешь!»

Явно обозленная, Жасмин вышла, волоча ноги.

– К тебе приходил дядя Сал?!

– К тебе приходил дядя Сал?! Когда?

– Четверть час назад, Тони… Я же тебе говорил! Тони разговаривал с Ником, который заявился к нему сразу же после ухода дяди Сала. Он тоже провел бессонную ночь – смотрел по телевизору программу, в которой какой-то тип, трясясь от возбуждения, расхваливал картины Кашеллы и Пурификато. Подумаешь, в гостиной у Тони висели и Кашелла, и Пурификато, и даже Карузо – последнего они с Ником повесили над самым диваном оранжевой кожи. Их вид абсолютно не заводил Тони: ему было отлично известно, что они сегодня уже не trendy.

– Четтина, – закричал Тони, – Четтина, иди сюда! – Четтина вышла из спальни всклокоченная, кутаясь в халат а-ля тетя Кармела. Твою матъ, подумал Тони, и на этой лахудре я женился!

– Ты слышала? – спросил Тони жену, пытаясь прогнать из головы горькую мысль. – К Нику приходил дядя Сал!

– Когда? – потягиваясь, спросила Четтина.

– Сегодня утром, мать твою! – с полоборота завелся Тони. – И чего хотел дядя Сал? – повернулся он к Нику.

– Не знаю, Тони, – ответил Ник. – Правда не знаю… Он мне сказал, что вчера вечером было совершено ограбление… Здесь, в нашем квартале.

– Ограбление?! В нашем квартале?!

– Ну да, ограбление, – подтвердил Ник. – Дядя Сал сказал, что кто-то из местных зашел в лавку дяди Миммо, ограбил его и… застрелил полицейского бригадира.

– Кто-то из местных?! – ахнул Тони и выпучил глаза.

– Да, – кивнул Ник.

– Это невозможно! – затряс головой Тони.

– Приготовить кофе, Тони? – спросила Четтина.

– Валяй! – ответил Тони. – Приготовь кофе и пойди причешись. И вообще приведи себя в порядок, умоляю тебя!

Четтина с испугом посмотрела на него, потом на Ника и с выражением покорности судьбе на лице направилась на кухню.

– Нет, ты посмотри, что творится! – сказал Тони. Ник отрешенно глядел в окно, выходящее в сад.

– А известно ли тебе, Ник, – заговорил Тони, задирая ногу на ногу и демонстрируя при этом пурпурно-красные носки, торчавшие из-под оранжевых брюк, – известно ли тебе, Ники, что случится с тем из жителей нашего квартала, кто ограбит человека и убьет полицейского, да еще бригадира? Может, ты думаешь, что это так, ерунда, ну вроде как по телевизору показывают, в фильмах Баретты, знаешь, когда чувак просыпается утром, напяливает комбинезон, открывает ящик с пистолетами… Блин, Тони, что ты несешь! Этот хренов ящик с пистолетами никогда не держат закрытым! В нем обычно лежат пистолеты, браслеты, золотые ожерелья, толстенные пачки долларов в золотых зажимах… Кто-нибудь даже скажет: если у такого крутого парня в этом долбаном ящике так много денег и золотых побрякушек, на кой черт ему идти и кого-то грабить! А он, козел, наоборот, выходит, делает круг по кварталу, останавливается у винного магазина, входит, гробит парочку полицейских, затем торговца, такого же негра, как сам, выгребает деньги из кассы и уходит, напевая, словно он Майкл Джексон! Твою мать, да такой у нас в Катании из дома выйти не успел бы – его бы пристрелили! Ник продолжал глядеть в окно.

– Ты ведь видел мою барбекюшницу, Ник? – спросил Тони. – Классная вещь, скажи? Такие точно рекламирует «Космополитен». А знаешь, сколько времени я потратил на то, чтобы выбить разрешение на ее установку, а, Ники?

На лице Ника появилось выражение, означающее: ну и сколько?

– Три года, мать их! А я все-таки из семьи Скали, это тоже надо иметь в виду, Ник! В Катании такая бюрократия!.. В Катании, если ты хочешь пойти и ограбить кого-то, ты должен сначала убедиться, что он не платит за крышу, потому что, если он платит, ты не можешь его ограбить, иначе нарвешься на большие неприятности. Значит, ты должен составить список… В общем, если ты решился на грабеж, то сперва должен начинать с тех, кто не платит; таким образом, остальные видят, что таких грабят, и начинают платить, понимаешь? Существует организация, которая тебе говорит, какие магазины можно грабить, а какие нет, чтобы не вышло так, что в один и тот же магазин заявятся два грабителя, и еще она устанавливает очередность ограблений… Мы все-таки не в Америке с ее либерализмом, Ник!

Тони закурил первую из своих сигарет с ментолом (он выкуривал ровно три штуки в день) и продолжил: – В общем, к тому времени, когда ты получаешь разрешение на ограбление, ты знаешь, я хочу сказать, что тебе точно известно, что в бригадиров не стреляют ни в коем случае, потому что, когда их убивают, вся полиция сатанеет… Она никогда не сатанеет, за исключением случая, когда шлепнут полицейского! А уж если замочат бригадира, мало не покажется никому! Когда Альфио… Ты знаком с Альфио? Ах да, ты не можешь его знать, тебя тогда здесь не было. В общем, этот Альфио пошел на дело, получив разрешение, ну, типа оформив все как надо. И вот во время ограбления входит полицейский… В этом случае, это всем известно, грабитель должен сказать: «Извините, синьор полицейский! Я тут граблю магазин, но я все понимаю, я не прав, и вы можете меня арестовать. Это ваша работа, я не сопротивляюсь, я никому не причинил вреда, вот мой пистолет, вот он я». А пистолет, Ник, никогда не заряжен, если хочешь грабить в нашем квартале. Понимаешь, это такой закон – пистолет не заряжать; согласен, закон дурацкий, но пока большой беды от него не было. Усек? Пойманный грабитель проведет пару дней в каталажке, а потом его выгонят взашей, потому что тюрьма на площади Ланц забита под завязку, и представь себе, что будет, если туда сажать каждого, кого поймали на ограблении с незаряженным пистолетом. С заряженным пистолетом грабят только банки, но это совсем другая история, потому что у банков свои, более сложные отношения с крышами. Но что касается магазинов, то тут все четко: тебе не простят ни заряженного пистолета, ни погибшего бригадира. Понятно?

– И что Альфио?… – напомнил Ник.

– Что Альфио? Ах да, Альфио! Значит, так, Альфио берет свой распрекрасный незаряженный пистолет и идет на дело – грабить магазин скобяных изделий. Хозяин магазина был полный псих, он думал так: я торгую железяками, что мне могут сделать, ну, сожгут магазин, ну и хрен с ним, он все равно не мой, а арендованный, а железяки не горят. Видал придурка, а? В общем, во время ограбления входит полицейский. До сих пор все шло хорошо, этот придурок-хозяин даже засмеялся, – посмотрел бы я на него, как он потом стал бы смеяться, когда ему в штаны засунули бомбу… Короче, Альфио передает пистолет полицейскому, все путем. И вдруг ни с того ни с сего… С какой такой дури, что взбрело в башку Альфио, бог его знает, – может, крыша съехала, может, еще что, – только он хватает мотыгу и хрясь по башке бедолаге-полицейскому! А тот при исполнении, представляешь? Он даже успел уже убрать свой пистолет в кобуру и собирался спокойненько надеть на Альфио наручники. А Альфио, это все местные знали, на жизнь зарабатывал грабежами и был в своем деле профессионал, не какой-нибудь там дилетант, он никогда не конфликтовал с бюрократией. И вот на тебе! Спрашивается, что ему в башку ударило?

– А дальше что? – спросил Ник.

– Дальше? Дальше Альфио удрал. Второй полицейский, который сидел в машине, видит, что-то тут не так. Альфио бежит – такого никогда прежде не случалось, – полицейский заводит машину, едет за ним и застревает в пробке. Выскакивает из машины, а Альфио уже след простыл. Ну не бардак?! Газеты, телевидение, шум да гам, на площади целый митинг – дескать, не желаем платить крышам, полицейские озверели, а Альфио в бегах. Ничего себе картинка, да?

Ник кивнул.

– В общем, проходит несколько дней, и вот как-то один полицейский выходит из участка – захотелось ноги размять – и обращает внимание на такую штуку. На другой стороне улицы на железной скамейке сидит мужик. Ну, сидит себе и сидит, чинно так, нога на ногу, в руках газета, и вроде бы он ее читает. Только вот незадача – у мужика нет головы! Нет, конкретно, сидит мужик без башки! Полицейскому сначала показалось, что он чего-то не разглядел. Он протер глаза и двинулся через дорогу. И уже на полпути видит, что голова ровненько так отрезана! Типа сидит на скамейке мужик нога на ногу с газетой в руках и без головы. Он чешет назад, влетает в участок, поднимает тревогу. Полицейские валом валят на площадь, за ними эксперты, и вот в газете находят листок бумаги, а на нем черным по белому написано: «ЕГО БЕЗМОЗГЛУЮ ГОЛОВУ МЫ ОСТАВИЛИ СЕБЕ». Вот таким образом дядя Сал заработал авторитет и занял место своего предшественника. Врубаешься? Тот был не способен держать в руках своих ребят, а дядя Сал, черт возьми, способен! При нем такой промашки не случится!

– Дядя… Дядя Сал? – бледнея, переспросил Ник.

– Дядя Сал, – повторил Тони и посмотрел в сторону кухни. – Ну ты скоро там, Четтина? Сколько ты будешь возиться, чтобы приготовить кофе!

Четтина вплыла в гостиную, величественная, как святая, в черной юбке, в туфлях на каблуке, с подносом в руках и с недовольной миной на лице.

– Сколько тебе сахара, Ник? – спросила она.

– Две ложки, – ответил Ник. – Спасибо.

Тони засмеялся и взял свою чашку кофе без сахара. Четтина села и поправила юбку.

– Значит, – начала она, – дядя Сал приходил к тебе только для того, чтобы сообщить об ограблении?

Именно об этом чуть раньше говорил Тони, так что она только повторила его слова. Между тем Тони про себя думал: дядя Сал наверняка приходил в его дом, чтобы сказать ему, что он паршивый сноб.

– Он мне сказал еще одну вещь… – заговорил Ник.

– Ну и какую же? – Тони закурил вторую ментоловую сигарету за день.

– Он мне сказал, что вчера… что все меня видели на барбекю. Видели, как я… разговаривал с Минди…

Тони во все глаза уставился на Четтину, а Четтина на Тони.

– На барбекю?! – переспросил Тони. – Вчера вечером?!

– Да, – подтвердил Ник.

Тони вскочил, потряс ногой, чтобы опустилась задравшаяся брючина, и сделал два-три шага по гостиной. Твою мать, подумал он, вчера вечером он во всеуслышание называл его снобом, а сегодня утром навещает его дома и говорит ему… то, что говорит. Или Ник совсем спятил, как тот антиквар или как Алъфио… Или это у дяди Сала крыша поехала на хрен!

– Скажи мне, Ник, что ты такое сделал, чтобы дядя Сал изменил свое мнение о тебе? – спросил Тони.

– Я?! – занервничал Ник. – Нет… Ничего…

Тони с тоской смотрел в окно. В саду щебетали птицы.

– Не знаю, Тони, – повторил Ник, – честное слово, не знаю, в чем дело. Конечно, вчера меня не было на твоем барбекю… Но я не думаю, что… А что, если… Ну да… Если дядя Сал просто меня с кем-то спутал?…

– Знаешь что, Ник, – отозвался Тони, оставив в покое щебечущих птиц. Он вообще не желал копаться в этой дурацкой истории в присутствии Четтины. – Я думаю, ты прав. Дядя Сал принял тебя за другого, понял, что ошибся, и пришел извиниться перед тобой. С ним всегда так, когда он ошибается: сначала извиняется, а затем распахивает дверь в Семью.

– В Семью?

– Нуда, в Семью. Минди, значит?…

– Минди – порядочная девушка, Ник, – вставила Четтина.

– По мне, даже чересчур порядочная, уж слишком она похожа на тетю Кармелу! – воскликнул Тони.

– Как ты можешь так говорить, Тони! – возмутилась Четтина.

– А почему нельзя? Потому что здесь Ник? – засмеялся Тони. – Но Ник теперь должен знать о проблемах Семьи! Нет, ты смотри, как засуетился дядя Сал! У нас уже есть одна старая дева, и пошли разговоры, что женщины семьи Скали не хотят выходить замуж! Врубаешься, Ник?

Вся мимика его лица красноречиво свидетельствовала, что нет, он не врубается.

– Чего тут на фиг понимать, – продолжал Тони. – Если женщина не выходит замуж, она тем самым показывает, что у нее нет потребности в Семье, что в ней не воспитали чувство Семьи, понимаешь? Э, да ладно, Ник, это все фигня. Я жутко рад, что дядя Сал заговорил с тобой о Минди. Правда, Валентина вроде как остается с носом, зато у нас в Семье не будет еще одной тети Кармелы!

По лицу Ника видно, что из всей трескотни Тони он толком не понял ничего.

– Достаточно кому-нибудь произнести твое имя, как Валентина краснеет, словно ей надавали пощечин! – пояснил Тони.

Он подошел к Нику и со смехом ущипнул его за щеку (семейное это у них, что ли?).

– Ники, Ники, ты действительно славный парень… Немного наивный, но славный… Словами не передать, какой славный! Пойдем, провожу тебя до выхода.

– Спасибо за кофе, Четтина, – вставая, поблагодарил Ник.

– Не за что, Ник! – ответила Четтина, опять поправляя юбку.

Тони дернулся обнять Ника за плечи, но, поскольку тот был выше его ростом, ограничился тем, что крепко взял его под руку. Лишь у самой двери Тони ослабил хватку.

– Ник, – сказал он. – Может, и не стоит тебе этого говорить, но я очень привязался к тебе… Тебе точно нечего мне сказать?

– Нечего, Тони, клянусь, – ответил Ник. – Ничего важного.

– Ладно, – сказал Тони, легонько шлепая его по правой щеке. – Тогда будь здоров!

Фрэнк сидел сцепив руки…

Фрэнк сидел сцепив руки и, уставившись на них, вращал большими пальцами. Он размышлял вслух, обращаясь к Чазу.

– Ну не психи, а? Такой человек, как я, добросовестный налогоплательщик, не может свободно поехать на Сицилию! Я должен оправдываться перед этими говнюками из ФБР!

– У нас против них есть хороший аргумент, Фрэнк, – отозвался Чаз. – Адвокат подсказал. Синьор Эрра, сказал он, has gone[17] на Сицилию затем-то и затем-то. А что делает ФБР? Садится ему на пятки и тратит общественные деньги, преследуя честного американского гражданина лишь потому, что он итальянского происхождения!

– Мадонна! – взорвался Фрэнк. – Эти сраные кубинские сигары! Смотри, все пальцы от них желтые, yellow fingers!.. Да, Чаз, это действительно классный аргумент, особенно для среднего американца. Если ему вешают лапшу на уши, он охреневает. Среднему американцу ты должен предложить серьезные обоснования, серьезные не для тебя, а для него. Потому что в противном случае он начинает задумываться, а когда средний американец задумывается, он сатанеет. И чтобы он тебя ни в чем не заподозрил, ты или иди делать свою job, свою работу, или вали куда-нибудь подальше!.. Мать их!.. Ты сегодня утром видел кого-нибудь из них? Не обратил внимания на мудака, что грузил удочки в саг, и еще на одного, с теннисными ракетками? Привет, привет, интересная игра будет сегодня, не так ли?… Раздолбай! Тратят народные деньги хрен знает на что!

– Все верно, Фрэнк, ты прав… – Чаз кивнул, взял со столика журнал и принялся его листать.

Может, мне попросить Грету.… думал в это время Фрэнк. Нет, боюсь, эта сучка будет потом шантажировать меня всю жизнь. Фрэнк старательно оттирал желтизну с пальцев, не сводя глаз с Чаза.

– Чаз, послушай, что я скажу…

– Говори, Фрэнк.

– Слушай, Чаз…

– I'm listening,[18] Фрэнк.

– Ты когда-нибудь… Тебе когда-нибудь приходилось убивать бабу?

Чаз кивнул, продолжая листать журнал.

Фрэнк вылупился на него, утратив дар речи.

– Did you kill a woman?! – повторил он.

Чаз еще раз кивнул и снова уткнулся в журнал.

Damn, думал Фрэнк. Если я попрошу Грету об одолжении, а потом прикажу Чазу ее шлепнуть, то ФБР оторвет мне яйца! Если, конечно, поймает.

Зазвонил интерфон.

– Алло! – буркнул Фрэнк.

– Мистер Трент is here, – прокаркала Жасмин.

– Пусть входит, – разрешил Фрэнк.

Чаз смотрел на Фрэнка. Фрэнк ему подмигнул, и Чаз встал на изготовку. Дверь распахнулась, и появился Леонард Трент в синей тройке, синей рубашке и синем галстуке. Он остановился на пороге, оглядел Фрэнка и Чаза и широко, как для объятия, развел руки.

– Ну наконец-то! Мой фигов продюсер с телохранителем, все как полагается! – завопил он. – Shit! Я сяду здесь, спиной к телохранителю. А ты, слышь, look at me, глаз с меня не спускай, ха-ха! Дождался! – продолжал он, направляясь к креслу. – «Старшип» устраивает мою премьеру! А вы хоть знаете, кто здесь все наладил? Я! Вы знаете, чья это гениальная идея – влезть в дело со строительством? Моя, и только моя! И как же поступили эти хреновы Шортино? Они не сказали мне даже спасибо! Простое человеческое спаси-бо!

Он уселся нога на ногу и умолк.

Фрэнк смотрел на него.

И Чаз смотрел на него.

А Леонард смотрел на них обоих.

– Тебя зовут Фрэнк, правильно? – продолжил Трент. – Эрра, точно? Отлично! Фрэнк Эрра, я уже понял, что ты не такой, как этот козел Лу Шортино. Подумай только, он звонил мне каждое утро и спрашивал: «Леонард, когда ты покажешь мне новый concept?»

Этот самый concept лежал у меня на столе – на кованом железном столе, окрашенном белой краской, который стоит у меня возле бортика бассейна… Но что я ему отвечал? «Я работаю над ним», – отвечал я. Но с тобой! С этой твоей идеей насчет премьеры, знаешь, что ты сделал? Ты меня растрогал, Фрэнк, просто растрогал!..

Чаз смотрел на Фрэнка, и на его физиономии читалось: еще немного, и я пристукну этого мудака!

Фрэнк же думал: этот говнюк явно намекает, чтобы я поинтересовался его долбаным concept. И я поинтересуюсь, я обязательно поинтересуюсь!

– У тебя есть новый concept? Я бы с удовольствием посмотрел его, Леонард.

– Я не захватил его с собой, Фрэнк. Я презираю тех, кто таскает с собой кучу бумаг. Однако если желаешь, я могу его тебе пересказать.

– Перескажи мне его, Леонард, – произнес Фрэнк, глядя на Чаза, который с кислой миной отвернулся к окну.

– Так вот, Фрэнк. Живет себе мужик, занимающийся архитектурой. Но он не обычный архитектор, а особенный. Он строит готические небоскребы, громадные готические небоскребы со всякими там готическими статуями и прочими штучками типа монстров, львов, орлов – в общем, сплошная готика. Ты спросишь, с какого перепоя здесь готические небоскребы? Они нужны, чтобы показать психологию главного героя. Ну, вообрази себе, идешь ты на тусовку, и тебя знакомят с каким-то типом, и этот тип выдает: «Очень рад, очень рад, я, знаете ли, строю готические небоскребы…» Ну, ты же прибалдеешь, скажешь нет? Тебя охватит любопытство, тебе захочется узнать, что за психология у этого типа…

Фрэнк согласно кивнул.

Чаз с отвращением поморщился.

– Короче, ты притухаешь на какое-то время, потому что задаешься вопросом: что за психология у этого человека? Именно такую реакцию я должен спровоцировать у зрителя. Вот я и снимаю все эти стройки с понатыканными тут и там готическими статуями, и как он среди ночи бродит среди этих статуй…

Фрэнк сделал нетерпеливый жест, призывая Леонарда рассказывать побыстрее.

– Хорошо, хорошо. Под предлогом закупки скульптур для небоскребов он завозит контрабандой древние статуи – египетские, персидские, индийские, в общем восточные. А также всякую другую хренотень, которая ему нужна. Я даю вид всей этой нелегальщины широкой панорамой. Там рабочие, которые упаковывают статуи, говорят на хинди или на каком-нибудь другом экзотическом языке. А сам он должен ехать в Каир, договариваться о новой партии архитектурных древностей. Но ФБР уже держит его под колпаком…

– Гребаные bacons,[19] – отозвался Фрэнк и повернулся к Чазу, словно призывая его послушать интересную историю.

Чаз скривился.

– Его держат под колпаком, потому что… потому что… Здесь мне надо еще подумать…

– Эти суки всегда найдут причину. – Чаз сказал это специально, чтобы доставить удовольствие Фрэнку.

– Точно. В общем, он должен ехать в Каир, но боится вызвать подозрение у ФБР. И тогда что он делает?…

– Что он делает? – повторил Чаз, опять-таки чтобы угодить Фрэнку.

– Он начинает ухаживать за одной поп-звездой. Он очень богат и повсюду вхож. Однажды его приглашают на вечеринку, и там он встречает знаменитую поп-звезду. Скажем, Дженнифер Лопес… Он видит эту great, wonderful ass[20] и начинает к ней клеиться. Со своей арабской внешностью, в необычной одежде, с маленькими усиками, он именно тот тип, от которого тащатся поп-звезды. Да еще на нем такие изящные мокасины, что поп-звезды балдеют от восхищения. Итак, он приглашает ее на ужин к себе домой, в аттик готического небоскреба, и она туда, конечно, идет… А там их уже ждут блюда, приправленные ароматными специями, и всякие восточные прибамбасы, и спальня, достойная юного Омара Шарифа… А в спальне… В спальне он вдруг начинает ее лупить по мордасам. Дженнифер Лопес сначала от этого слегка охреневает, а потом страстно в него влюбляется.

– Ни фига себе! – воскликнул Чаз, которому история явно нравилась.

– Короче, Омар Шариф добился, что она втрескалась в него по уши, а сам перестает отвечать на ее телефонные звонки. Дженнифер Лопес рыдает, а его секретарши посылают ее по телефону куда подальше. Проходит неделя, она уже в полном отчаянии, и тут он звонит. Сначала она даже не берет трубку, – думает, это один из обычных поклонников: пытается поднять ей настроение, заставить ее излечиться от яда несчастной любви и тому подобных глупостей. Но телефон звонит и звонит, и в конце концов она уже больше не может выносить этот трезвон и снимает трубку. Он приглашает ее на ужин в ресторан, самый модный в Нью-Йорке. Ну вот… Приглушенный свет, итальянское вино, утка в апельсиновом соку и другие шикарные блюда, и Омар Шариф – смеющийся, веселый, элегантный. Дженнифер Лопес думает, что он радуется, потому что она с ним, – но не тут-то было. Омар Шариф смеется потому, что пару часов назад он позвонил в «Вэнити фэйр» и другие гребаные журналы и сообщил, где можно застукать Дженнифер Лопес с ее новым хахалем. Он рассказывает о Каире, о casbah,[21] а Дженнифер Лопес смотрит на него восхищенным взглядом, полным passion и love, и лопочет: «Когда ты меня туда отвезешь?» А он отвечает: «Я тебя туда отвезу очень скоро, хотя у меня масса неотложных дел в Нью-Йорке» и дарит ей кольцо. Дженнифер рыдает от восторга и вскакивает, чтобы его обнять, – представь себе картину: задница Дженнифер Лопес во весь экран! И в это мгновение откуда ни возьмись налетает орда фотографов, мигают фотовспышки… Дженнифер в бешенстве. Она смотрит на него, на его усики и фальшивую улыбку и отказывается что-либо понимать. Проще сказать, Дженнифер ни хрена не понимает. А он ей шепчет: «Любовь не скроешь!» или что-нибудь еще, в таком же идиотском духе, и тогда Дженнифер снимает туфли, вспрыгивает на стол и объявляет фотографам: «Я попросила его отвезти меня в Каир, и он ответил мне да, хотя у него очень много дел в Нью-Йорке, которые он не может оставить. Ну разве он не прелесть?»

– Shit, вот сучка! – укоризненно проговорил Чаз. – Коза блудливая!

– Be quiet, спокойно, Чаз! – сказал Фрэнк. – Этот concept мне нравится, даже очень нравится.

«Миндальная паста Скали»…

«Миндальная паста Скали» – эта надпись красовалась на латунной табличке, прикрепленной к стене небольшого каменного особняка в стиле 20-х годов, расположенного на проспекте Италии. Все здесь было каменным – фронтоны, капители, маскароны. Внутри – дубовый паркет, прилавки красного дерева, а на них – всевозможные образцы миндальной пасты. Целые пирамиды миндальной пасты на огромных серебряных блюдах.

За прилавком, прямо напротив входа, стояла синьорина Нишеми – сорокасемилетняя сестра Козимо Нишеми, друга детства дяди Сала. Совсем недавно Козимо скончался от инфаркта, оставив свою сестру Витторию одну на белом свете. Дядя Сал сделал доброе дело и нанял ее в «Миндальную пасту Скали» – продавщицей, секретаршей, директрисой, администратором и подставным лицом компании. Синьорина Нишеми поднялась из-за прилавка и торопливо поправила прическу – возле стеклянной входной двери, отделанной латунью, она увидела дядю Сала.

Дядя Сал переступил порог, и дубовый паркет громко заскрипел у него под ногами.

– Пришел? – спросил он.

– Еще нет, командор, – ответила синьорина Нишеми, – но обещал быть обязательно.

С тревогой на лице дядя Сал направился к левому прилавку, за которым располагалась лестница красного дерева, и поднялся по ней на второй этаж. Там он остановился перед одной из дверей и, толкнув ее, вошел внутрь.

Проникавшего из коридора света хватило, чтобы увидеть валявшиеся на полу две банки из-под пива. Дядя Сал быстро подошел к окну и распахнул его. Комната настолько пропиталась табачной и алкогольной вонью, что ему пришлось прижать к носу платок. На письменном столе царил порядок, но довольно странный: справа выстроились в ровный ряд шесть вскрытых упаковок миндальной пасты, слева высилась стена пустых пивных банок и бутылок из-под джина. Дядя Сал достал из-под стола мусорную корзину и покидал в нее банки, бутылки и пустые коробки.

– У меня… немного не прибрано… Извините, дон Скали… – раздался голос Лу.

– Ну ты даешь, – отозвался дядя Сал. – Готов ручаться, что когда-нибудь ты просто отравишься и помрешь.

Лу молча обвел глазами комнату. Он знал, каких слов ждал от него дядя Сал: спасибо, дон Скали, за то, что вы доставили меня в больницу, но не собирался give him the satisfaction.[22]

– Помню, со мной как-то было что-то в этом роде, – сказал дядя Сал. – Сначала я стал белый-белый, а потом потерял сознание прямо на людях.

Лу снял пиджак, закатал до самых локтей рукава желтой рубашки, подошел к письменному столу, уселся и положил ноги на столешницу.

Дядя Сал смотрел на черные лакированные туфли, оказавшиеся прямо у него под носом. Поддернув брючины, чтобы не помять безупречную складку, он тоже сел, заняв один из стульев напротив Лу. Сложил руки на животе и кивком головы показал на стул, на котором сидел Лу:

– Стул под тобой хлипкий, Лу, так что советую сидеть спокойно и не ерзать.

Лу открыл ящик стола, достал бутылку джина.

– Выпьете? – спросил он.

– Разве что капельку, Лу, – ответил дядя Сал и, с отвращением глядя в стакан, добавил: – Ты знаешь, с каким уважением я отношусь к твоему деду. Для меня большая честь сделать так, чтобы тебе было хорошо в моем доме, Лу.

– Мне хорошо, дон Скали, не беспокойтесь.

– Ну и отлично! – обрадовался дядя Сал. – Отлично! – Он оглядел комнату. – А сейчас я хотел бы кое-что с тобой обсудить…

Лу недовольно скривился: какую еще хрень мне предстоит выслушать?

– В общем, у меня неприятности, – продолжал дядя Сал, поглаживая стрелку на брючине. – Пока я отвозил тебя в больницу, у нас здесь был настоящий дурдом. Сирены, прожектора, телерепортеры… «Что случилось?» – спросил я у Туччо. Туччо куда-то сбегал, все разузнал и вернулся мрачный, как с похорон. Знаешь, что произошло? Ограбили магазинчик дяди Миммо! И убили полицейского!

– Shit! – воскликнул Лу.

– Это хуже, чем если б мне лицо ножом порезали, – сказал дядя Сал. – Намного хуже. Потому что всех своих парней в этом квартале я знаю как облупленных, и знаю, что, если во время ограбления их прихватит полицейский, они никогда не поднимут на него руку. Я поспрашивал у кого надо и узнал, что сразу же после всего этого из магазина дяди Миммо выскочил какой-то обкуренный придурок весь в кровище.

Лу молчал, медленно потягивая джин.

– Попадись он мне тогда, – продолжал дядя Сал, – я этого маньяка сначала придушил бы собственными руками, а уж потом стал бы интересоваться, он это сделал или нет. Но мне приходится держать себя в руках. Потому что, судя по всему, этот отморозок – знаешь кто, Лу? Тот самый гитарист, который снял дом рядом с Тони. Ник Палумбо! Понимаешь? Парень, в котором Тони прямо души не чает. И относится к нему как к члену нашей семьи. Конечно, если подумать, случается, что и у хороших ребят крышу сносит. Кто знает отчего? Может, тебе в Сан-Берилло задаром подсунули пару-тройку доз, посадили на иглу, а больше ни хрена не дают. Что ты будешь делать? Ради очередной дозы пойдешь и на грабеж, и на убийство, хотя бы и придурка в полицейской форме. Иначе говоря, Лу, иногда человек вынужден делать то, что делать не имеет права. Поэтому рубить с плеча не стоит, лучше подумать, как уладить эту историю. Я не могу допустить, чтобы она кончилась скандалом. И еще одну вещь я должен сказать тебе, Лу. Мне надо успокоить Минди! Потому что, скажу тебе откровенно, я не уверен, что это был он. Я лично весь вечер видел этого самого Ника на барбекю у моего племянника. И не только я, черт побери, все видели, что он там был и болтал с Минди. Отсюда вопрос: если во время ограбления Ник Палумбо развлекался на барбекю у моего племянника, кто тогда брал лавку дяди Миммо?

– То есть вы считаете, это не он сделал, дон Скали? – спросил Лу.

– Думаю, нет, не он. Как он, засранец, мог это сделать, если в лавке его не было?

– Ну и отлично, дон Скали.

– Отлично-то отлично, только теперь нам надо как-то объяснить все это дяде Миммо, – вздохнул дядя Сал.

– Извините, дон Скали, – проговорил Лу, до краев наполняя свой стакан, – не хочу показаться невежливым, but I can't understand…[23] Что вы имеете в виду, когда говорите: нам надо объяснить?

– Пойми, Лу, сейчас в первую очередь необходимо погасить волну… Дело щекотливое, и я не могу послать к дяде Миммо никого из своих людей. Конечно, у меня есть кое-кто в квестуре, но… Видишь ли, имеется одна настырная сволочь, некий Соннино, который только и ждет, чтобы я на чем-нибудь прокололся. Дядя Миммо – человек простодушный. Если полиция или Соннино начнут его запугивать, он, чего доброго, разинет варежку и ляпнет чего не надо. Например, что к нему приходил один из моих парней и пытался ему угрожать. Должен же я подстраховаться! Вот почему я прошу тебя о любезности. Навести дядю Миммо, хорошо? Он ведь не знает, что ты придешь от меня, а значит, мы ничем не рискуем. Даже если он проболтается, сказать ему будет нечего.

Лу спустил ноги со стола, поднялся и, сунув руки в карманы, сделал по комнате несколько шагов.

– Дон Скали, – круто развернувшись, проговорил он. – Для меня большая честь, что вы доверяете мне в таком деликатном деле…

– Вот еще что я обязательно должен сделать – написать твоему деду, что ты хороший парень. Правда, правда… Хороший, и сердце у тебя доброе. Только мне не хотелось бы, чтобы Ник, раз уж он на подозрении, правда, непонятно, почему – он же все время был с нами на барбекю, – в общем, чтобы он о чем-нибудь догадался и смылся. Тот налетчик, мать его, был наркоман. А наркоманы – психи, от них можно ожидать чего угодно. Представь себе, что обо мне подумают в полиции, если этот засранец соскочит? Если он соскочит, все будут уверены, что это сделал именно он! Тогда полиция заявится ко мне и скажет: «Так твою и растак, дон Скали, сосед вашего племянника укокошил полицейского бригадира, а вы ни сном ни духом? Кто же вы после этого, если не вшивый фраер, который умеет только кудахтать, но не способен навести порядок в собственном курятнике!» В общем, Лу, мы должны заткнуть пасть этим псам. И я прошу тебя глаз не спускать с Ника – по крайней мере, до тех пор, пока мы не разберемся окончательно в этом деле и не убедимся, что у него нет причин сбежать.

– To же самое говорил мой дед, – улыбнулся Лу.

– Ты про «заткнуть пасть псам»? – спросил дядя Сал. – Так говорил мой дядя, когда заряжал лупару.[24]

– Да нет, я про фраера и курицу, – ответил Лу и задал свой вопрос: – Дон Скали, а как я его узнаю, этого Ника?

– Тони устраивает барбекю в связи с помолвкой, – сказал дядя Сал. – И это барбекю в нашем квартале забудут не скоро. Ник Палумбо тоже приглашен, тем более что это его помолвка. Считай, что и ты приглашен, Лу. Тони собирается приготовить перепелок. И не сомневайся, джина там будет хоть залейся!

Проторчав полчаса в отделе редких книг…

Проторчав полчаса в отделе редких книг магазина «Politics amp;Prose Bookstore», принадлежащего этой свинье, синьору Левину, Жасмин совершенно не была расположена выслушивать глупости Фрэнка.

– Жасмин, твою мать, – разливался Фрэнк Эрра, – тебе известно, что, когда ты читаешь вслух, ты как две капли воды похожа на Мидоу Сопрано? Слышь, Чаз, я прав или нет? Она просто вылитая дочка Тони и Кармелы?

– Как есть Мидоу Сопрано, – подтвердил Чаз.

Жасмин фыркнула и продолжала громко читать об этой дурацкой Сицилии. Книжка называлась «Complete Guide To The Island»[25] и стоила ей короткого, но настойчивого контакта с вялым обрезанным инструментом Левина. Когда она попросила у него detailled guide[26] no Сицилии, эта свинья (на голове кипа, а за ушами длиннющие космы, похожие на две метелки для сортира) вывалил на прилавок с полдюжины фолиантов: «Midnight in Sicily», «Ciao Sicily», «Sweet Sicily», «In Sicily»[27] и другую подобную лабуду. Потом он сказал, что у него есть и еще, в отделе редких книг. Отдел оказался просто пыльным чуланом два на три метра, заставленным ржавыми металлическими стеллажами. Там же примостился и стол со сломанными ножками. В жуткой тесноте Левин снимал со стеллажей книги и передавал ей, каждый раз норовя ее притиснуть, пока окончательно не распалился. В результате Жасмин покинула магазин с двумя томами под мышкой: «Ciao Sicily» Дамиана Мандолы, в которой рассказывалось о пасте with squash andfava beans, olives and capers,[28] и «Complete Guide», которую она сейчас и читала Фрэнку.

– «Своей барочной гармонией площадь обязана дворцам, расположенным по ее периметру. В центре площади находится фонтан «Слон», символ города, в южной части – фонтан XVII века «Аменано». Вместе с дворцами Кьеричи и Пардо они составляют ансамбль…»

– Жасмин, – зевнул Фрэнк, – сдается мне, ты тоже университет окончила, как и эта Мидоу! К черту! Кого колышет это сицилианское барокко! Ладно, давай дальше…

Жасмин раздраженно поплевала на средний палец правой руки и пролистнула страниц двадцать разом.

– «Среди самых именитых горожан, – снова забубнила она, – заслуживает упоминания Джованни Верга, родоначальник литературного направления, для которого характерны социальная острота и подчеркнутая патриотичность; героям Верги присущи прежде всего чувственные и романтические настроения…»

Чувственные и романтические настроения? Слегка задремавший Фрэнк встрепенулся.

«В 1871 году, – продолжала Жасмин, – после выхода в свет в Милане «Истории одной малиновки» к нему наконец приходит успех, на который он уже потерял надежду. В 1870 году роман печатался на страницах газеты «Ла Рикаматриче»[29]…»

«Ла Рикаматриче»! «История одной малиновки»! У Фрэнка от радости перехватило дыхание.

– Чаз, ты помнишь фильм Дзеффирелли «История одной малиновки»?

– Кто такой этот Дзеффирелли, Фрэнк? – спросил Чаз. – Какой-нибудь друган Трента?

– Ну, что-то в этом роде, – сияя от удовольствия, ответил Фрэнк, – что-то в этом роде.

Прошел целый час, а Грета все никак не могла привести свои мысли в порядок. Просьба Фрэнка показалась ей странной. Она почувствовала себя… startled,[30] вот-вот, startled – самое правильное слово, и отрицать это значило бы погрешить против истины. Действительно, Фрэнк сроду не рассыпался перед ней в таких любезностях в разговоре по телефону. Да и не по телефону тоже. It is a fact, что Фрэнк не из тех, кого можно назвать любезным. Впрочем, кого сегодня назовешь любезным! Достаточно посмотреть на эти угрюмые рожи вокруг себя! Наверное, у его матери, когда она производила его на свет, была такая же угрюмая рожа! Грета понятия не имела, как выглядит мать Фрэнка, но не сомневалась: она на всех смотрит волком! Как бы то ни было, ясно одно: Грета едет в Италию! My God, на премьеру Леонарда Трента! Ну надо же! И все-таки Фрэнк и правда вел себя странно. Очевидно, ему от нее что-то нужно. И вряд ли это обычная мелкая услуга, потому что ради мелкой услуги Фрэнк не стал бы так лебезить. Тогда что? Вот то-то и оно. Отсюда и страх. Страшно, если Фрэнк вдруг решил взяться за ум. Почти у всех мужиков рано или поздно наступает такой период: подходит возраст, и они желают обзавестись семьей. С какой-нибудь другой бабой… Вот в чем дело! Фрэнк влюблен в какую-то Кармелу с лицом снулой рыбы, хочет заставить ее ревновать, для чего и везет Грету в Италию. Вот в чем дело. Такие, как Фрэнк, всегда становятся приторно ласковыми, когда у них рыльце в пушку. Это ясно.

Лу стоял на улице Пачини

Лу стоял на улице Пачини, напротив семейного торгового центра с китайским рестораном в форме деревянной пагоды, крытой красным лаком, лавкой зеленщика, прилавком торговца рыбой, мясным магазинчиком, элегантной парфюмерной лавкой и магазином складных ножей. И не находил ни следа лавки дяди Миммо.

Лу еще раз внимательно вгляделся в фотографию, которую дал ему дядя Сал.

На снимке парикмахер Тони смотрел gazes and mildly[31] на парня по имени Ник. Пожалуй, даже слишком mildly – точно таким же взглядом во время последнего барбекю в Нью-Йорке смотрел на самого Лу голубой Джон Джюфре, несчастье семьи Джюфре.

Лицо парня по имени Ник походило на неудачную копию лица Тони, отличаясь только каким-то преувеличенным спокойствием. Точнее, его имитацией.

Лу сунул фотографию в карман и направился к магазину ножей.

Каждое утро, едва проснувшись, Тано шел навестить дядю Миммо в его лавке, тем более что в это время покупателей у того практически не бывало. И правда, дядя Миммо торговал таким товаром, за которым не ходят по утрам, разумеется, за исключением чего-то срочно необходимого вроде пластыря или денатурированного спирта. Тогда Тано отходил в сторонку и усаживался на ступеньку лестнички у дальних полок. Ближе к вечеру Тано всегда что-нибудь ронял. Дело в том, что с наступлением темноты дядю Миммо начинало неудержимо клонить ко сну, и он потихоньку дремал, положив голову на прилавок. Тано считал невежливым будить спящего человека – вдруг тот обидится, поэтому он просто брал что-нибудь с полки, например пачку стирального порошка, и ронял на пол. Как бы невзначай. Дядя Миммо сначала подскакивал на своем табурете, а затем поднимался и шел включать свет.

Тано довольно покачивал головой.

На улице было еще совсем светло, но магазин ножей сиял мощными огнями, словно прозекторская. Лу коротко кивнул продавцу и принялся разглядывать витрины. На стеклянных полках аккуратными рядами лежали десятки перочинных ножей, снабженные ценниками, написанными от руки. Правда, таких, какие продают в США, – огромных, с пилящей кромкой, с полуметровым лезвием и набором всяких полезных прибамбасов, которые легко убираются в рукоятку, не говоря уж о причудливой формы кастетах, производимых специально для техасских или арканзасских придурков или манхэттенских психопатов-киллеров, – здесь не водилось. Вниманию покупателя предлагались исключительно ножики с изящными инкрустированными рукоятками и скромные, практичные, удобные в работе кастеты.

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

Лу обернулся и увидел типа, мало похожего на продавца. Расфуфыренный grease ball[32] чуть старше пятидесяти, он благоухал лосьоном после бритья и взирал на посетителя по-хозяйски. Его физиономию щедро разукрасили многочисленные шрамы. Владелец такого магазина, мелькнуло в голове Лу, и должен выглядеть именно так.

Он окинул взглядом полки, после чего перевел его на физиономию в шрамах.

– У вас есть окулировочные ножи? – прозвучал его вопрос.

Как только в лавке загорался свет, дядя Миммо прикрывал глаза и начинал прислушиваться к звукам. Обычно он каждый раз слышал жужжание. Что жужжит, он до сих пор так и не понял: то ли нить накаливания в лампочке, то ли потревоженное мухи, то ли еще что. Обычно после этого он вопросительно смотрел на Тано, и Тано тоже закрывал глаза, чтобы свет не мешал слушать, а затем, как честный человек, каким он и был, отрицательно мотал головой. В ответ дядя Миммо одаривал Тано суровым взглядом, словно самую бесполезную личность на земле. Затем он возвращался за прилавок и брал в руки журнал. О чем можно говорить с человеком, который не слышит жужжания? Журнал, который он клал перед собой, никогда не менялся; это был один из первых иллюстрированных цветных выпусков с массой фотографий. Дяде Миммо нравились эти фотографии, и он не понимал, зачем, как ему советовали, идти покупать другой журнал.

Физиономия в шрамах расплылась в улыбке.

– Следуйте за мной, – сказал владелец магазина. Засунув руки в карманы, отчего в них что-то зазвякало, он зашел за прилавок, нагнулся и тотчас выпрямился. В руках он держал ящик. Внутри его на бархатной подкладке поблескивали окулировочные ножи, вид которых не оскорбил бы и ювелирный магазин.

– Приятно, – сказал он Лу, внимательно озиравшему содержимое ящика, – что такой парень, как вы, интересуется окулировочными ножами. Сегодняшняя молодежь предпочитает ножи с остро заточенным концом. Приходится им объяснять, что острый конец не так уж важен. Нет ничего такого, говорю я им, что вы делаете остроконечным ножом и чего я не смогу сделать тупоконечным, причем сделать намного лучше. И если у них в башке имеется пара извилин, они со мной соглашаются: острый конец совсем не обязателен.

Лу поднял взгляд от ножа, который держал в руке, и вопросительно уставился на хозяина. – Ну например, идешь ты на охоту. На хрена тебе остроконечный нож? Если ты хочешь убить зайца, для этого есть ружье, так? Нож тебе понадобится, только чтобы снять с него шкурку. А если ты снимаешь шкурку с зайца остроконечным ножом, ты рискуешь порезаться, верно? Остроконечный нож может понадобиться, чтобы добить зверя, возразишь ты и опять попадешь пальцем в небо. Ты когда-нибудь видел профессионала, добивающего зайца ножом? Зайцы, между прочим, кусаются. Допустим, ты подранил зайца и хочешь его добить. А он, гад, изворачивается и цап тебя зубами. Укусы зайца очень опасны. Так что, если хочешь убить зайца, хватай ружье и разноси ему черепушку. Нож служит совсем для другого. И острый конец ему без надобности.

Лу смотрел на него, не скрывая удивления.

– Понятно, – наконец выговорил он, возвращаясь к изучению содержимого коробки.

Тип со шрамами удовлетворенно качнул головой, словно говоря: еще бы не понятно. Вслух, поглаживая шрамы на щеке, он сказал:

– Сегодняшняя молодежь этого не знает, и объяснить ей некому. Пойдут на охоту, так такого наворотят, хоть стой, хоть падай. А раньше слушали знающих людей…

– Вот этот я беру, и можно не заворачивать. – Лу выложил на прилавок нож с белой перламутровой рукояткой. Своим блеском она напомнила ему сияющую седину дедовых волос. – Послушайте, – добавил он, вынимая деньги, чтобы расплатиться, – мне нужна еще пена для бритья. Здесь поблизости можно ее купить?

– Конечно, конечно. Это в двух шагах, у дяди Миммо. Вход, правда, похож на дыру, и вывески нет, но все, что нужно для бритья, вы там найдете, любой марки.

Снова оказавшись на улице, Лу обнаружил, что из лавки дяди Миммо просачивается тусклый желтый свет. Вход – просто наполовину застекленная дверь – уместился между магазином ножей и парфюмерной лавкой.

Лу решительно шагнул внутрь.

– Прошу вас, подождите на улице, я вас скоро об-слу… – Дядя Миммо еще договаривал свою привычную реплику, а Лу уже стоял в помещении лавки. Не вынимая рук из карманов плаща, он придвинулся к самому прилавку и пристально смотрел на старика.

– Если вам нужны пластыри… – произнес невидимый голос за спиной Лу. Удивленный, он обернулся и увидел Тано. Тот сидел на ступеньке лестнички, приткнувшись к металлическим полкам, заставленным моющими средствами.

– Я попросил вас подождать снаружи! Не видите разве, у меня народ? – пробурчал дядя Миммо.

– Да ладно тебе, не беспокойся, – вежливо возразил Тано. – Он мне не мешает.

– Что значит «ладно»! – вспыхнул дядя Миммо, который терпеть не мог, когда в лавке нарушался установленный им порядок. – Это дело принципа! Если я говорю встать в очередь, значит, на это есть причины, неужели непонятно? Будьте добры, окажите мне любезность, выйдите, пожалуйста. Войдете, когда я вам скажу. Мы сейчас закончим, и я помогу вам быстро решить вашу проблему.

Лу провел рукой по лицу и вышел вон.

Владелец магазина ножей курил, стоя на пороге. Заметив Лу, он вежливо склонил голову в его сторону, не выпуская сигареты изо рта.

Лу молча хлопал глазами.

Из лавки дяди Миммо донесся грохот, словно мимо промчался поезд метро.

– Так и знал, мать твою так! – раздался крик дяди Миммо.

Владелец магазина ножей, продолжая курить, развел руками. Лу слегка сморщился и сжал челюсти. Из двери выглянул дядя Миммо.

– Входите, прошу вас, – пригласил он. – Я пересадил Тано в отдел мужской косметики.

Владелец магазина ножей повернулся к дяде Миммо и поприветствовал его легким поклоном.

Дядя Миммо поклонился ему в ответ.

– В этом отделе застрелили бригадира, – печально объяснил он.

Владелец магазина ножей пожал плечами, словно говоря: что поделаешь.

Дядя Миммо грустно кивнул в ответ, словно подтверждая: вот именно. И пошел назад, в свою лавку. Лу двинулся вслед за ним.

Из отдела мужской косметики выглянул Тано. – Добрый вечер! – поздоровался он, как будто забыл, что они виделись минуту назад.

Строгий взгляд дяди Миммо заставил его умолкнуть. Тано, притворившись, что ему все равно, отвернулся к полке с кремами для бритья.

– Так какой пластырь вам нужен? – спросил дядя Миммо, надевая очки.

Тано, уставившись на тюбики и баллончики с кремами, тихо покачивал головой.

Лу вынул из кармана окулировочный нож и положил его на прилавок. Затем достал фотографию Тони и Ника и положил рядом с ножом.

Дядя Миммо переводил взгляд с ножа на фотографию. Наконец он взглянул на Лу и вытащил из-под прилавка арбалет.

Лу моргнул и провел рукой по лицу.

Тано уронил баллончик с кремом для бритья.

– Оружейник сказал, что в принципе эта штука служит для охоты на крыс, только я не больно-то в это верю. Чтобы убить этим крысу, ее сначала надо загнать в угол, разве нет? – проговорил дядя Миммо. – А попробуй-ка загнать крысу в угол.

– Вы знаете этого парня на фотографии? – спросил Лу, сделав вид, что не заметил арбалета.

Дядя Миммо поднял глаза на Лу, потом, не опуская арбалета, перевел взгляд на фотографию:

– Конечно. Это Тони, парикмахер.

– Ну да, Тони, парикмахер, я его тоже знаю, – поддакнул Тано.

Дядя Миммо обжег его взглядом.

– Тони… – промямлил Тано и, стушевавшись, исчез за полками.

– Меня интересует не он, а второй, – сказал Лу.

Дядя Миммо поднял брови и соизволил еще раз внимательно посмотреть на фотографию.

– Нет, второго не знаю, – сказал он. – А вы сами-то кто такой?

– Good question,[33] – признал Лу. – В настоящий момент я тот, кто пришел дать вам один совет.

– А можно я посмотрю? – вылез любопытный Тано. – Может, я его знаю?

– Заткнись, – сказал дядя Миммо. – Тебе-то откуда его знать!

Тано вновь скрылся за полками.

– Ну и что это за совет? – спросил дядя Миммо.

– Если чисто случайно кто-нибудь задаст вам этот же самый вопрос, вы должны ответить на него так же, как ответили мне. Мы с вами поняли друг друга?

– Вон оно что… – хмыкнул дядя Миммо. – А если мне, наоборот, покажется, что я все-таки видел этого парня?

– Вы ошибетесь.

– Почему?

– Потому что, – немного подумав, ответил Лу, – в день ограбления он был на барбекю в доме Тони. Следовательно, здесь вы его видеть не могли.

– Вон оно что, – еще раз сказал дядя Миммо.

– Угу, – подтвердил Лу.

– Что угу? – раздался из-за полок голос Тано.

– Так мы поняли друг друга? – переспросил Лу.

– Если вы про нас с вами, то да. Мы друг друга поняли, – сказал дядя Миммо, убирая арбалет. – Но дело не в этом.

– Не в этом?

– Не в этом, – повторил дядя Миммо. Он спокойно уселся на табурет и сложил руки на животе. – Слушайте, может, будем разговаривать не на вашем, а на нормальном языке?

Тано кивнул.

– Как это не на моем? – ухмыльнулся Лу.

– Не на вашем, – сказал дядя Миммо. – Мы можем говорить откровенно?

– О'кей, поговорим откровенно, – согласился Лу.

– Тогда пункт первый. – Дядя Миммо отогнул большой палец. – Я больше не понимаю, как вы, ребята, работаете. Раньше хоть что-то было понятно, и все жили более или менее спокойно. А сейчас вы, мать вашу, ведете себя как полные отморозки. Сначала вы не хотите, чтобы я платил вам за крышу, потом приходите меня грабить, а теперь еще угрожаете мне! У меня уже башка седая! Я человек мирный, в чужие дела не лезу… Только, извиняюсь, где ваша договоренка с полицией? Раньше у вас все было организовано, и, извиняюсь, таких глупостей вы не делали. Разве вы не знаете, что ребята из полиции уже потребовали, чтобы я дал им словесный портрет преступника, и я описал им горячую пиццу?

– Горячую пиццу?!

– Вот именно. Я же не виноват, что в ошметках бригадирских мозгов лицо убийцы выглядело точь-в-точь так, как будто его только что сняли с раскаленного противня. Но даже если б я его разглядел, как, по-вашему, стал бы я называть имя человека, который снес полицейскому башку?

Лицо Тано приняло выражение, ясно говорящее: да никогда в жизни!

– Пункт второй, – продолжал дядя Миммо, отгибая указательный палец. Этим же пальцем он нажал на клавишу, открывающую кассу, которая, как обычно, слегка подпрыгнула на прилавке, издав звучное «дзынь!». – Какой мудак делает эти кассы, – воскликнул дядя Миммо. – Каждый раз, когда собираешься дать сдачу, они награждают тебя синяком! – Он вздохнул и вынул из ячейки кассы пачку банкнот. Плюнув на палец, принялся считать деньги. Раз, два, три, четыре… пятнадцать. – Здесь сто пятьдесят евро. Учитывая расположение моей лавки, репутацию квартала, состав моих клиентов и что еще там полагается принимать во внимание, я полагаю, что этого достаточно. И вы окажете мне большую любезность, если возьмете эти деньги и отнесете тому, кто вас сюда послал. Ровно через месяц вы придете опять, и я опять дам вам денег. Тому, кто вас сюда прислал, вы скажете, что дядя Миммо с удовольствием платит за крышу. И оставите в покое мою душу. Мы поняли друг друга?

Тано кашлянул.

– Так мы поняли друг друга?

Тано кашлянул погромче.

Дядя Миммо смерил его укоризненным взглядом.

– Козимо… – подсказал Тано.

– Ах да, твою мать, чуть не забыл. – Дядя Миммо отсчитал еще пачку денег и выложил на стол еще пятнадцать банкнот по десять евро. – То же касается бара напротив, который принадлежит Козимо, запомните, Кози-мо. В следующем месяце можете идти прямо к нему, я его предупрежу.

Лу посмотрел на деньги. Кивнул головой. Забрал их, сгреб с прилавка фотографию и нож и упрятал все себе в карман.

Я не расслышал, так мы поняли друг друга? – спросил дядя Миммо.

Лу кивнул.

– Если вам нужен арбалет, я вам его дарю. Мне он больше не понадобится.

Лу глянул ему в лицо и проговорил:

– Many thanks. Заверните, пожалуйста.

Дон Джорджино сидел в холле отеля…

Дон Джорджино сидел в холле отеля и, шумно прихлебывая, пил оршад. Время от времени он поправлял круглые солнечные очки. При каждом глотке он опирался на трость, а когда ставил стакан, у него начинала трястись сухая рука. Два здоровенных парня-»быка» внимательно следили за тем, чтобы стакан не опрокинулся.

– Ну и где этот Виченцо? – спросил дон Джорджино. Парни переглянулись.

– Дон Джорджино, вы разве забыли, что Виченцо работал на полицию, и вы сами… – заговорил один.

– А мы позаботились о его семье? – поинтересовался дон Джорджино.

Парни снова переглянулись. У Виченцо была кличка Сиротка, потому что в тринадцать лет он заколол ножом отца, мать и всех братьев. Женой и детьми он так и не обзавелся и был один на белом свете.

– Конечно, дон Джорджино, не беспокойтесь.

Дон Джорджино кивнул, взял стакан, отпил глоток и трясущейся рукой поставил стакан на место.

Парни, не сводя со стакана глаз, чуть подались вперед. На этот раз стакан не опрокинулся.

Нцино припарковался перед отелем «Сентрал-Парк», на улице Этны, неподалеку от парка Беллини. Здесь располагалась пешеходная зона, но Сал Скали раздобыл разрешение на парковку своего «мерседеса». Нцино выскочил на тротуар, бросился к задней дверце и распахнул ее для дяди Сала.

Дядя Сал вышел, застегнул пиджак, надел солнечные очки и двинулся ко входу в отель.

Когда тебе назначает встречу большой человек, правила вежливости предписывают являться на нее одному, без «быков» за спиной. Дядя Сал был многим обязан дону Джорджино Фаваротте.

Дон Джорджино Фаваротта родился в Трапани, но еще в детстве перебрался в Катанию. Это он подал дяде Салу идею отрезать голову Альфио, и он же занял его сторону, когда Ваккаллуццо, прикрывавший Миммо Ашиоллу, – того самого, что распоряжался здесь до дяди Сала, – потребовал восстановления справедливости. Дон Джорджино вмешался, и Ваккаллуццо поджал хвост. Дон Джорджино реально любил Сала Скали. Много лет назад юный дон Джорджино, поддавшись гневу, замочил Натале Импеллиццери из Марцамеми, – ему послышалось, что тот сказал про него какую-то гадость. Но он не учел того, что Импеллиццери были связаны с семьей Гуаррера из Поццалло, а семья Гуаррера – с семьей Гуллотта из Сан-Вито-Ло-Капо. И Кармине Гуллотта приговорил Джорджино Фаваротту к смерти.

А Сал Скали, тогда еще совсем молодой, эту проблему разрешил.

В Неаполе дядя Сал познакомился с Чиро Ла Бруной – выдающимся сукиным сыном, который имел кучу родственников в Америке. Чиро Ла Бруна велел передать Кармине Гуллотте, что «о Натале Импеллиццери позаботились мы», потому что он замахнулся на альянс Секондильяно. Кармине Гуллотта выслушал сообщение и велел передать Чиро Ла Бруне, что Натале Импеллиццери понятия не имел, что это за хрень такая – альянс Секондильяно. И Чиро Ла Бруна с высоты своего положения велел передать Кармине Гуллотте: «Простите, дон Кармине, это значит, что мы ошиблись».

И Кармине Гуллотта заткнулся.

В качестве ответной услуги дон Джорджино иногда снабжал Ла Бруну информацией о состоянии дел на севере Италии, а порой оказывал некоторые услуги семье Л а Бруна в Италии и Америке.

Высмотрев нужного человека в баре отеля, дядя Сал приблизился к нему с подобающей случаю почтительностью. Как предписывал протокол, встреча проходила в гостинице. Дон Джорджино намеревался провести с дядей Салом серьезную беседу о том, как наилучшим образом решить проблему с убийством бригадира. Потому он и не стал приглашать дядю Сала к себе домой, – вежливость не позволяет строго разговаривать с гостем. Разумеется, это дядя Сал должен был явиться к нему – но только не домой, где семья и дети.

Дядя Сал ждал, когда дон Джорджино его заметит.

Дон Джорджино сидел и не шевелился.

– К вам пришел Сал Скали, – прошептал один из парней, склонившись к уху дона Джорджино.

– Пришел, говоришь? – вздрогнул дон Джорджино.

– Я здесь, дон Джорджино, – сказал дядя Сал.

– Он здесь, – подтвердил парень.

– А почему ты не скажешь ему, чтобы он сел? – обратился дон Джорджино к парню.

Парень махнул дяде Салу рукой – мол, садись давай. Дядя Сал сел и огляделся по сторонам.

– Это правда, что он пытается решить эту дерьмовую проблему с бригадиром? – спросил дон Джорджино у парня, стоящего справа.

– Точно так, дон Джорджино. Я делаю все что надо, – ответил дядя Сал.

– Значит, ты это подтверждаешь, – сказал дон Джорджино и повернулся к парню, стоящему слева. – Скажи, правда или нет, что я всегда повторяю: если кто-то оставил после себя кучу дерьма, он сам должен ее убрать?

– Правда, дон Джорджино, – подтвердил парень.

– Правда, – согласился и дядя Сал.

Дон Джорджино кивнул и вновь обратился к парню справа.

– Я хорошо его знаю. Если он за что-то взялся, надо дать ему время, и он доведет дело до конца. Он быстро соображает, и я уверен, что за неделю он с этим разберется. На следующей неделе я должен завершить в городе одно дело, и мне нужно, чтобы к этому сроку там все было чисто, мать вашу! – улыбаясь беззубым ртом, проговорил он. – Это хорошо, что он быстро соображает, не то создал бы мне кучу проблем.

«Бык» повернулся к дяде Салу.

– Дон Джорджино уверен, что за неделю вы решите проблему, – сказал он.

– Передай дону Джорджино, что Сал Скали проблему уже решил.

– Он говорит, что про… – начал «бык».

– Я что, глухой? – перебил его дон Джорджино. – Я все слышал. И вообще, не погулять ли вам, ребята? Вы слыхали, он проблему уже решил. Сейчас он сядет поближе и расскажет мне, как он ее решил. – Он пожал руку левому «быку» и продолжил: – Раз Скали говорит, что проблема решена, значит, так оно и есть.

«Быки» переглянулись, сняли солнечные очки и, не проронив ни слова, вышли.

Едва дверь за ними закрылась, дядя Сал пересел на стул рядом с доном Джорджино.

– Ну, Сал, рассказывай, – предложил тот.

– Все в порядке, – начал дядя Сал, – как вы и распорядились, босс. Сегодня вечером младший из Шортино познакомится с этим отмороженным наркоманом. Дядю Миммо он уже навестил и слегка припугнул его. Теперь, как вы и велели, босс, мы пошлем к полицейским человека, который скажет, что американец хочет свалить все на Сала Скали и обвинить в убийстве придурка-наркомана и еще двух парней, которые случайно оказались возле дяди Миммо. Наша цель – очернить меня перед полицией, выставить человеком, не умеющим держать слово. Ну а дальше… Взявший меч…

– Хорошо, хорошо! – одобрил дон Джорджино. – Сделай все как полагается. У нас все готово, чтобы на следующей неделе принять посылку, которую Ла Бруна отправляет из Америки, а мы должны доставить по назначению.

Когда-то Лу Шортино-старший жил в Бруклине

Когда-то Лу Шортино-старший жил в Бруклине. Потом он перебрался в Нью-Джерси, где завел себе прекрасный дом с лошадьми Ди Кирико на стенах, концертным роялем в зале и одетыми с иголочки «быками» в саду. Однако с тех пор, как дон Лу оставил Бруклин, он больше не чувствовал себя комфортно. Там у него в neighbours[34] были Катрин и Чарли Скорсезе, которые безумно гордились своим сыном, всемирно известным режиссером. Там остались все его dreams,[35] все его experiences.[36] Как-то раз в дверь его дома постучал Миннелли собственной персоной. Слишком уж scented,[37] на взгляд дона Лу. В те годы он был еще преисполненным лучших надежд юношей, но уже научился с ходу распознавать уходящую натуру. По распоряжению Гамбино он сопровождал его на party, чтобы защитить от возможной непочтительности.

Черт возьми, что это была за вечеринка! Здесь были все! Мэрилин, Джо, но главное – он, великий Фрэнк – тот самый, про которого каждому сразу ясно – отличный парень! Лу Шортино-старший любил вспоминать, что там между ними произошло. Он попросил у Фрэнка Синатры сигарету. «Паренек, у меня нет сигарет, – ответил ему Фрэнк. – Да? Ну, ничего, Фрэнк. – А Фрэнк ему: – А как тебя зовут, паренек? – Лу Шортино. – Подожди меня, Лу». Он куда-то исчез, а через некоторое время вернулся с огромным серебряным блюдом, полным сигарет. Позже дон Лу прочитал эту историю в одном журнале. Какой-то сукин сын утверждал, что она случилась именно с ним, хотя он просто украл ее у него. А может, этим сукиным сыном оказался сам Фрэнк – не исключено, что он разыгрывал эту сценку с сигаретами не один раз.

Из бруклинских времен и детства дон Лу лучше всего помнил Сола Тренто. Лу и Сол, так их звали все в Бруклине. Сол Тренто был для него больше чем друг, он был ему как брат, хотя и родился не на Сицилии, а в Баколи, городишке неподалеку от Неаполя. В один прекрасный день семейство Тренто решило перебраться в Пенсильванию. Дон Лу сказал Солу: «Where are you goin’, куда ты собрался, твою мать! Тянет пожить среди пастухов?» В Пенсильвании Сол выдержал всего месяца два, а затем сбежал в Бруклин, провернул на пару с Лу кое-какие делишки и женился на Дженни Тальякоццо. И только на свадьбе, на прекрасной Jewish wedding[38] со всеми положенными причитаниями, Лу открылось, что Сол – еврей. Ни хрена себе, еврей из Баколи, провинция Неаполь! Но Лу все равно очень любил Сола. Он так сильно его любил, что, когда тот совсем еще молодым умер, Лу стал втихаря помогать Дженни, а в дальнейшем сыновьям Дженни и сыновьям сыновей Дженни. Среди последних оказался и Леонард, этот недоумок, вздумавший поменять фамилию Тренто на Трент.

Когда дона Лу посетила блестящая идея начать отмывать money с помощью movies, он, естественно, сразу же вспомнил о Леонарде. Он хотел сделать его похожим на сына Катрин и Чарли Скорсезе. Парень сначала немного поартачился – он мнил себя артистом, потому что получил диплом в киношколе Виллидж-Войс. А потом придумал гениальную штуку: соединить в одном флаконе movies и строительство!

– Ну что, Леонард, как дела у твоей кузины, этой старой девы из Пенсильвании? – Сидя в зале своего шикарного особняка в Нью-Джерси, дон Лу неспешно пил амаретто «Ди Саранно» с двумя кубиками льда. Леонард Трент приехал доложить ему о том, что творится в «Старшип», о своем разговоре с Фрэнком Эррой, о премьере в Италии и так далее.

– Next week she'll get married,[39] дон Лу! – сказал Леонард. – В одном паршивом полупустом кинотеатре в Пенсильвании, где шел мой «Тенор», она познакомилась с вдовым дантистом.

– Вот видишь, и от нас есть польза! – улыбнулся дон Лу.

– И еще какая, дон Лу! – воскликнул Леонард. – Еще какая! I can't imagine[40] «Старший» в руках такого засранца, как Фрэнк Эрра!

– Что он собой представляет?

– Overdressed,[41] метр с кепкой, в общем, кусок свиного сала, дон Лу!

– Я не то имел в виду. Какой у него характер? Спесивый? Скромный?

– Мой отец-неаполитанец говорил о таких: грош цена в базарный день, дон Лу!

– Всем buffers[42] грош цена в базарный день, Леонард! Нельзя ставить между собой и «быками» слишком толкового человека, потому что рано или поздно слишком толковый постарается сам влезть на твое место, а тебя спихнет поближе к «быкам». Джон Л а Бруна не глуп, Леонард! Наверняка Фрэнк Эрра – подходящий человек!

– Что же мне делать, дон Лу? – спросил Леонард. – Лететь в Италию?

– М-да… – задумчиво произнес дон Лу и поставил бокал на столик справа от кресла. – Фрэнк Эрра приказы не отдает, он их исполняет. Если он собрался лететь в Италию, это означает только одно: так приказал ему Джон Ла Бруна. Но зачем? Зачем?…

Леонард Трент хранил вежливое молчание. Дон Лу положил руки на подлокотники и, кряхтя, поднялся из кресла.

Леонард каждый раз чувствовал волнение в присутствии этого седловласого old man, с живым и острым взглядом голубых глаз и с невероятно прямой спиной. Черт побери, думал он, наверняка таким был и мой дед: солидным, статным, способным, кажется, одним взглядом порезать тебя на куски. Настоящие мужики, не то что мы, слюнтяи!

Леонард Трент не мог знать, что его дед был добродушным сутулым коротышкой. Он никогда не видел его живьем, а все фотографии любимого Дженни Тальякоццо Сола сгорели во время пожара.

Нунцио и Агатино волновались

Нунцио и Агатино волновались. Как всегда, когда заведение «У Тони» посещала такая важная клиентка, как синьора Дзаппулла, они нацепили форму. Заказывая ее, Тони слизал фасон и цвет с мундира главных героев научно-фантастического телесериала 60-х годов, – по той простой причине, что они крайне напоминали парикмахеров.

Парикмахерский салон «У Тони» на улице Умберто представлял собой нечто среднее между ночным клубом и бразильской дискотекой. Дядя Сал, хоть и не воспринимал заведение племянника всерьез, все же нередко пользовался им, чтобы отмывать наличность. Делалось это так. Он приобретал строительные материалы и оборудование на каком-нибудь промышленном складе, преимущественно в Северной Италии, где можно найти все что захочешь, – от диванов, обитых леопардовыми шкурами, до зеркальных шаров, и платил чеком, датированным будущим числом. Затем, задрав цены до небес, он перепродавал все это самому себе или подставному лицу. Чем больше объем перепродажи, тем больше денег можно отмыть. Вот почему зеркальные шары в Катании стоят так дорого.

– Тони, тебе нужны мраморные полы?

– Дядя, как говорится… каждому святому своя часовня! Это было бы здорово!

– Туччо, пиши: мраморные полы. Тони, тебе нужны дорические колонны?

У Тони загорались глаза.

– Туччо, пиши: колонны дорические.

В мундирах героев сериала 60-х Нунцио и Агатино смотрелись прикольно. Кроме того, Агатино (здоровенный накачанный верзила, как в потугах остроумия звала его синьора Дзаппулла) носил японские сандалии, из которых торчали большие пальцы ног с желтыми ногтями. Зато коротышка Нунцио, напротив, предпочитал обувь на каблуках высотой сантиметров пятнадцать.

Оба волновались, потому что синьоре Дзаппулле, собиравшейся вечером на очередную политическую тусовку, перед укладкой уже помыли голову шампунем, а Тони все еще не появился.

– У него что, проблемы с цветной бумагой? – складывая газету, озабоченно спросила синьора Дзаппулла – шикарная для своих пятидесяти лет дама, к сожалению обладавшая жутко противным голосом.

– Да вы о чем, какие проблемы у Тони? – с наигранной веселостью заметил Агатино, выглядывая на улицу.

– Видите ли, синьора Фальсаперла, – вступил Нунцио, собираясь обработать шампунем волосы еще одной клиентки, – сегодня Тони готовит для синьоры Дзаппуллы фирменное блюдо!

– Какая прелесть! – отозвалась синьора Фальсаперла, возлежа в позе роженицы, с задранными вверх босыми ногами, поскольку Нунцио только что закончил делать ей педикюр. Чтобы лак не смазался, он запихнул ей между пальцами ватные тампоны, отчего пальцы стали похожи на гигантских улиток.

«Фирменным блюдом» в салоне «У Тони» называли бумажные вставки в прическу, подбиравшиеся в тон платью клиентки. Тони пробовал декорировать волосы кальтаджиронской керамикой, морскими камнями, терракотовыми трубочками, но больше всего клиенткам нравилась цветная бумага.

– Сегодня у меня дома прием для политиков, – объяснила синьора Дзаппулла, – и Тони обещал мне сделать вставки цветов фракции моего мужа.

– Я всегда говорю Тони, – перебила ее синьора Фальсаперла, – что ему надо заняться политикой. Если ты умеешь наладить работу мясной лавки, ты и страной сможешь руководить. Не то что эти деятели типа Бруно Веспы, которые не знают даже, сколько стоит килограмм мяса. Вот и Тано, мой муж, то же самое говорит. Конечно, кое-кому цены в наших лавках кажутся слишком высокими, но это потому, что мы торгуем только аргентинской вырезкой…

– Я вообще считаю, что серьезную политику пора немного оживить, – в свою очередь, перебила ее синьора Дзаппулла. – Вы знаете, у того же Веспы всегда говорят о кухне и горничных. А у нас, черт возьми, прежде чем сесть за стол, все должны по очереди выразить соболезнования по поводу скончавшихся членов фракции.

– А что, – заинтересованно спросила синьора Фальсаперла, – опять прикончили кого-то из фракции вашего мужа?

– Вы что, не читаете газет? – удивилась синьора Дзаппулла.

– Разумеется, читаю, но, разумеется, не все подряд! – обиделась синьора Фальсаперла.

– Три дня назад убили министра культуры из Баули, – сообщила синьора Дзаппулла.

– Да ладно вам, эти рогоносцы-министры по культуре помирают только от голода, – усмехнулась синьора Фальсаперла.

– Что вы говорите, а я о таком даже не слышала, – ехидно проронила синьора Дзаппулла, возвращаясь к своей газете. – Как бы там ни было, я бы хотела сделать разноцветную прическу, чтобы хоть немного оживить атмосферу. Кстати, Тони придет когда-нибудь или его тоже убили?

Нунцио и Агатино переглянулись.

Тони просто засиделся в машине.

Он припарковал свой «фиат-127» оранжевого цвета недалеко от парикмахерской. Тоже наряженный в парадную форму, он с отсутствующим видом сидел в салоне, положив руки на руль, обтянутый синей замшей. На зеркале заднего вида все еще покачивался кружок ароматизированной резины в виде руля.

Тони заслушался Tragedy Би Джис.

Нцино был немым. То есть он все слышал, и голосовые связки у него были в норме, однако за всю свою жизнь он не произнес ни слова. Тем же психическим дефектом страдала его мать, и только поэтому на ней женился его отец. По той же самой причине дядя Сал взял Нцино себе в шоферы.

Поэтому, когда сегодня дядя Сал крикнул: «Мы что, все еще стоим? Я же тебе сказал, мать твою, к Тони, в салон! Я знал, что ты немой, но ты еще и глухой?» – Нцино не смог ответить: «Придумал бы что-нибудь новенькое, а то все одно и то же!» Он завел мотор и поехал, двигаясь рывками, потому что по пути к салону всегда нервничал и у него потели руки, хоть и были в перчатках.

В дверях салона «У Тони» показалась всклоченная голова тети Кармелы.

Агатино и Нунцио переглянулись.

– Боже всемилостивый! – ахнул Агатино, когда-то стажировавшийся в Милане.

– Тудыть твою… – пробормотал Нунцио, никогда не покидавший Катанию.

– День добрый, синьора! – Агатино растянул рот в улыбке. – Какой приятный сюрприз – видеть вас здесь! Только не говорите мне… Нет, прошу вас, ни слова… Надеюсь, на этот раз мы наконец-то уберем всю эту ужасную седину!

Тетя Кармела смотрела сквозь Агатино, словно не видя его и не слыша. Выпятив грудь, она прошла в салон, направляясь к похожему на викторианский трон креслу, уселась в него и прижала к груди сумку.

– Во-первых, я синьорина, – изрекла она. – Во-вторых, ничего на своей голове менять не собираюсь. А в-третьих, я пришла потому, что у меня встреча с моим племянником. Где он?

– Мы сами его давно ждем, – вступила в разговор синьора Дзаппулла. – Сегодня вечером у меня политический прием, а Тони все нет.

– Дорогая синьора Дзаппулла, – отозвалась тетя Кармела, – я вас не узнала из-за этой тряпки у вас на голове!

Tragedy…

Песня закончилась. Тони собрался запустить кассету по новой, но, словно внезапно проснувшись, опомнился.

– Твою мать! – заорал он, выскочил из машины, закрыл дверцу на ключ и рванул через улицу Умберто, забитую автомобилями, проскальзывая перед самыми радиаторами.

У двери салона он остановился и, переведя дух, вошел со спокойной улыбкой, как будто на минутку отлучался в соседний бар.

– Добрый день всем! Синьора Дзаппулла, мое почтение! – Тони наклонился и поцеловал ей руку. – Синьора Фальсаперла, мое почтение! – Он двинулся было к синьоре Фальсаперле, но слишком откровенная поза роженицы, в которой та ждала, пока высохнет лак, его смутила. Он на ходу сделал пируэт и повернулся к тете Кармеле:

– Тетя, неужели это ты?

– Да, это я.

Тони поцеловал ее в щеку.

– Черт, тетя, как хорошо, что ты пришла, – зашептал он ей на ухо. – Мне кажется, дядя Сал что-то затевает. Сейчас я тебе все расскажу.

– Тони, где ты там копаешься? Я тебя жду уже полчаса! – завопила синьора Дзаппулла.

– Нунцио, неси бумагу, займемся мадам Дзаппуллой, – распорядился Тони.

Нунцио, который смывал шампунь с волос синьоры Фальсаперлы, завернул воду и пошел в кладовую.

– Тони, – сказала синьора Фальсаперла, уже успевшая переместиться к умывальнику и опустить над ним голову, – на следующей неделе сделай и мне свою фирменную штучку. Я приглашена на вечеринку к префекту. О цене мы уже договорились. Вот с ним! – ткнула она пальцем в Агатино.

Тони смерил Агатино суровым взглядом. Вашу мать, читалось в нем, ну это ж надо, стоит мне опоздать на несколько минут, как вы тут уже стравили моих клиенток!

Агатино, пряча глаза, складывал полотенце, которым вытирал волосы синьоре Дзаппулле.

– Ну разумеется, мадам Фальсаперла, – сказал Тони.

– По мне, так этому идиоту префекту недолго осталось жить, – пробормотала себе под нос синьора Дзаппулла.

– Останови здесь, Нцино! – приказал дядя Сал. – А сам сходи и приведи моего племянника. Терпеть не могу ходить в такие места, где воняет одеколоном.

Нцино нервно нахмурил брови. Он остановился во втором ряду, выключил мотор, вышел из машины и шагнул к тротуару.

Из кладовки с рулоном бумаги в руках вернулся Нунцио. Тони выхватил рулон у него из рук.

– Итак, мадам Дзаппулла, – начал он, – я весь в вашем распоряжении.

В этот момент вошел Нцино. Мрачно оглядевшись, он увидел Тони и большим пальцем указал ему на дверь. Тони уставился на тетю Кармелу. Тетя Кармела кивнула головой.

– Э-э-э… прах вас побери! – вдруг заорал Тони. – Что это такое, я вас спрашиваю? Почему не использовали материалы для специальной обработки?

Агатино смотрел на него с отвисшей челюстью. Что еще за специальная обработка?! Что он несет?! Сбрендил, что ли?

Тони в гневе швырнул рулон на пол и принялся топтать его каблуками.

– Вы придурки! Полные идиоты! Вам работать в пекарне, в мяс… В винокурне! Приходит синьора Дзаппулла, а вы даже не удосужились подготовить ее волосы как положено! Нет, я с вами с ума сойду! Ну вот что. Сейчас я дойду до книжного, куплю себе для успокоения «Вэнити фэйр», но чтобы к моему возвращению синьору Дзаппуллу обслужили по высшему разряду! Синьора, синьора! Умоляю, скажите, что мне сделать с этими кретинами? Если вы прикажете их уволить, выгоню их к чертовой матери!

Тони перевел взгляд на Нунцио и Агатино, подмигнул им и двинулся к двери, таща Нцино за руку.

– Специальная обработка? – спросила синьора Дзаппулла, с подозрением глядя на Агатино. – Что это еще за специальная обработка?

– Черт возьми, синьора, Тони прав, у меня совсем из головы вылетело… Вы уж меня извините, я вчера всю ночь не спал, праздновали новоселье, верно, Нунцио?

– Очень красивая квартира, супер trendy[43] стиль!

– Так что это за обработка? – с любопытством спросила синьора Фальсаперла, поднимая голову от умывальника.

– О, это что-то совершенно особенное, синьора!

– Тогда, может, вы и мне ее сделаете?

– Разумеется, синьора, не вопрос!

Нцино провожал Тони, держа его под руку, словно больного ребенка. Тони действительно спотыкался на каждом шагу – у него кружилась голова. Добравшись до машины, Нцино открыл дверь и усадил Тони на сиденье.

– Спасибо, спасибо, – пробормотал тот, усаживаясь рядом с дядей Салом.

Дядя Сал мельком взглянул на него и отвернулся к окну.

– Я проезжал мимо, – сказал он.

Некоторое время назад, когда Тони только что нанял на работу Нунцио и Агатино, дядя Сал, в очередной раз проезжая мимо, рассказал ему, что видел в Сан-Берилло одного трансвестита, который затесался среди тамошних шлюх. «Ты бы видел, какая очередь из автомобилей выстроилась! Из-за него там все чуть не передрались! Ты не читал об этом в газетах? – Тони явственно ощутил, как у него по спине потек пот. – Но, дядя, зачем ты мне это рассказываешь? – Просто так, к слову пришлось, а что? – проронил дядя Сал. – Кстати, эти два твоих новых парня, они женаты?» Тони почувствовал дурноту, как перед обмороком. А дядя Сал как ни в чем не бывало начал рассказывать об одном своем американском друге, владельце нескольких магазинов, который нанимал на работу особей мужского пола только при условии, что у них есть жена или хотя бы невеста – такие, дескать, крепче держатся за место. «Кажется, нет, – совсем упал духом Тони, – нет у них ни жен, ни невест…»

– Как хорошо, что ты заехал со мной повидаться, дядя, – проговорил Тони.

Дядя Сал согласно кивнул. Еще бы не хорошо.

– Послушай, ты был у Ника?

Тони молчал.

Дядя Сал продолжал смотреть в окно.

– Я тут все думал о Нике, – по-прежнему глядя в окно, сказал дядя Сал.

– И что? – встрепенулся Тони.

– Пожалуй, я его прощу.

– ???

– А знаешь, в чем его вина?

Тони замотал головой.

– В том, – дядя Сал наконец отвернулся от окна и теперь смотрел прямо в глаза Тони, – что он выставил дураками всю нашу семью. Не только меня или тебя. Нет, всю семью, всех нас вместе взятых! Ну ты сам подумай, где можно застать всю семью Скали в полном сборе? На барбекю у Тони! И этот щенок плюнул нам всем в лицо, да еще в присутствии гостей!

– Э-э, дядя, послушай…

– Заткнись! – рявкнул дядя Сал. – При таком раскладе я должен или убить его, или простить. Что ты предпочитаешь?

Тони подавленно молчал.

– Глупый вопрос, правда, Тони? – продолжал дядя Сал. – Потому что тебе нравится этот засранец… Больше того, я уверен: тебе доставило бы большое удовольствие, если бы он породнился с семьей, верно? Поправь меня, если я ошибаюсь.

Тони молчал. Весь его вид свидетельствовал, что он безмолвно твердит про себя: я сейчас грохнусь в обморок, поэтому оставьте меня в покое.

– Тони, мать твою! – повысил голос дядя Сал. – Не выводи меня из себя! Я сказал, поправь меня, если я ошибаюсь. Так что ты скажешь? Я прав или ошибаюсь?

– Дядя Сал, – залопотал Тони. – Кажется, у меня сейчас будет приступ. У меня пониженное содержание сахара в крови…

– Меня не колышет твой сахар! – прикрикнул дядя Сал. – Не морочь мне голову, отвечай прямо!

– Ты прав, дядя Сал, – собравшись с духом, вымолвил Тони. – Мне правда нравится Ник, и я был бы только рад, если бы…

– Вот и отлично, Тони! Ты меня убедил! Завтра вечером организуй барбекю. На месте разберемся, что там между Ником и Минди.

– Мне только их пригласить? Только Ника и Минди?

– Тони, Тони, у тебя низкое содержание не сахара, а мозгов! Ты должен пригласить ВСЕХ! ВСЕХ!.. Мать вашу, на что только не приходится идти, чтобы устроить счастье своих племянников! – заключил дядя Сал.

В салоне «У Тони» Агатино занимался экспериментальной проверкой научной гипотезы, согласно которой лесть не только позволяет добиться расположения объекта, но и способна отвлечь его от ненужных мыслей.

– Ты представляешь, сколько у него проблем? Ну вот, как ты думаешь, почему дядя Сал поступает так, а не иначе? – Агатино колдовал над емкостью с чистой водой, словно верил в то, что сможет превратить ее в чудодейственное снадобье, и при этом болтал не закрывая рта. – Синьорина Кармела – женщина старых взглядов, не правда ли, синьорина? Ей нравятся ее седые волосы, они для нее – знак мудрости, верно, синьорина? Но ведь это прекрасно! Я имею в виду, это прекрасно, что Сицилию населяют такие разные женщины. Ты согласен, Нунцио?

Нунцио убежденно кивнул.

– Например, синьорина Кармела… Она такая… Такая ортодоксальная хранительница традиций, – я правильно выразился, синьора Дзаппулла?… А рядом с ней – такая женщина, как вы, – устремленная в будущее, эмансипированная, динамичная… – Агатино явно не хватало слов.

– …открытая всему новому, включенная в общественную жизнь, ориентированная на создание равных возможностей для всех! – подхватил Нунцио, густо краснея.

– Или вот синьора Фальсаперла. – Агатино обернулся ко второй клиентке. – Не думайте, что мы про вас забыли, синьора! Вы – женщина… женщина…

Синьора Фальсаперла с любопытством подняла от раковины мокрую голову.

– Я хочу сказать… – Агатино уставился на Нунцио. Нунцио глазел на Агатино.

В дверях возник Тони – запыхавшийся, потный и бледный. Под мышкой он держал номер «Вэнити фэйр».

– Закончили со спецподготовкой?

– Да, Тони, все в порядке.

– Отлично! Агатино, будь любезен, дай мне стакан воды.

– С сахаром, – уточнила тетя Кармела. – Тони, там все нормально?

– Да, тетя, – отозвался Тони, погружая пальцы в волосы синьоры Дзаппуллы.

– Не хочешь рассказать мне, в чем дело?

Агатино размешал сахар и подал Тони стакан. Тот залпом выпил воду и перевел дыхание.

– Я покупал журнал и столкнулся с дядей Салом: «Тони, – сказал он мне, – почему бы тебе не устроить завтра вечером барбекю и не позвать на него Ника и Минди?»

– Ника и Минди? – переспросила тетя Кармела.

– Именно, – кивнул Тони. – Ника и Минди… Ты помнишь Ника, тетя?

Еще бы! – отразилось на лице тети Кармелы.

Тони продолжал сверлить тетю Кармелу глазами, и та прочитала его мысли.

– Прической Минди займешься лично, – сказала она.

– Но, тетя…

– А я позабочусь о платье.

– Но, тетя…

– Никаких возражений. И помни: она должна выглядеть настоящей невестой!

Дядя Сал желал бы видеть вас

«Дядя Сал желал бы видеть вас завтра вечером на барбекю. Минди представит семье Ника Палумбо – своего жениха!» – такое сообщение Тони передал всем родственникам. И все как один с удовольствием приняли приглашение. Это прекрасный вечер с прекрасным барбекю, которое надолго останется в общей памяти… рассуждал Тони сам с собой, стоя на ступеньках лестницы дома, с которой открывался вид на весь сад. От приглашения на такие вечеринки не отказываются, не зря все пришли такими нарядными. Собралась вся семья. Много музыки, рассеянный свет, интимная волнующая атмосфера… Это барбекю может действительно запомниться надолго. Тони надел навыпуск рубашку ярко-красного индийского шелка и обтягивающие светлые брюки. Он курил свою третью за день ментоловую сигарету. Постояв, он спустился в сад, чтобы встретить copirraiter'a дяди Сала, американца, который, по словам дяди, отравился миндальной пастой.

– Ты уверена, что я выгляжу достаточно безобразно? – пытала в углу сада Минди тетю Кармелу.

На Минди напялили платье, сшитое ее матерью по фасону, выбранному тетей Кармелой специально для этого случая: буфы, кружева, рюшечки, оборочки. На голове ей соорудили начес такой высоты, какого с лихвой хватило бы на четыре прически.

– Не волнуйся, Минди, уж я-то знаю мужчин! – успокоила ее тетя Кармела.

Чтобы избежать замужества, тетя Кармела использовала гениальный прием: всем, кто набивался ей в мужья, она наглядно демонстрировала, как собирается вести себя в качестве жены, и претенденты исчезали с ее горизонта раз и навсегда.

Когда у Минди зародилось подозрение, что дядя Сал приложил руку к убийству ее отца, она тоже решила остаться старой девой. Разумеется, твердой уверенности в том, что это именно дядя Сал, у нее не было и быть не могло, однако, хорошенько обо всем поразмыслив, она пришла к простому выводу: даже если в данном конкретном случае он не виновен, то в принципе вполне способен на нечто подобное, а ей совсем не хотелось иметь что-либо общее с миром, в котором братья заодно с матерями убивают отцов. «Тетя, – высказалась она однажды, – я думаю, мне многое простится, если я останусь старой девой. Потому что, если я выйду замуж да еще, не дай бог, рожу ребенка, то в один ужасный день я возьму ружье и перестреляю всех на хрен».

Тетя Кармела поняла, что Минди вовсе не шутит. Точно так же рассуждала и она сорока годами раньше.

Валентина – красная помада, полотняные брюки, майка персикового оттенка, яркие мокасины, – закинув нога на ногу, со скучающим видом сидела на плетеном диванчике в стороне от толпы гостей. Рядом с ней пристроилась Рози, озабоченная только тем, как бы не порвать чулки. Она ерзала на диванчике в поисках безопасной позиции, и с каждым движением ее юбка задиралась все выше.

– Черт, какой идиот сказал Тони, что плетеная мебель – это шикарно?

– А кто тебя заставил вырядиться как последняя шлюха? – возразила Валентина.

Рози захохотала – она обожала комплименты.

– Слушай, я сказала Стиву, что у моей кузины разбито сердце. А он говорит, хочешь, познакомлю ее с певцом из «White Cake». Только ты уж оденься как-нибудь… Почему бы тебе не одолжить пару тряпок у Чинции?

– Ага, прямо сейчас, – огрызнулась Валентина. – Выряжусь дура дурой, как твоя Чинция, и побегу к этому козлу из «White Cake».

– Ну знаешь! – обиделась Рози. – Тогда уж лучше напяль на себя солдатские ботинки, типа, растоптанные и без шнурков…

– Солдатские ботинки?…

– Ну да, раз тебе, типа, все по фигу, – рассердилась Рози. Она развалилась на сиденье, всем своим видом показывая, как должна выглядеть девушка, которой все по фигу.

– У тебя из-под юбки трусы видны, – заметила Валентина.

– Во блин! – отозвалась Рози. – Я, блин, так и знала!

Ник разглядывал гостей из окна своего дома, сквозь просвет в жалюзи. Он надел синий костюм из шерсти с нейлоном, купленный ко дню защиты диплома, и теперь чувствовал, что вполне способен свариться в нем заживо.

– Зараза! – выругался он вслух. – Не пойду я на это паршивое барбекю, вот не пойду, и все! Нет меня! Я уехал! Исчез! Отбыл в… Гонолулу! Почему в Гонолулу? С какой дури я вспомнил про Гонолулу? Не иначе, это гнусное барбекю виновато. В гробу я его видал вместе с Гонолулу!

В памяти всплыла физиономия дяди Сала. Вот он гладит его по щеке и с улыбкой говорит: «Надеюсь, ты не пропустишь наше следующее барбекю, а, Ники?»

Ник неумело повязал галстук.

Поднимаясь по улице Этны, Лу Шортино-младший заглянул в три бара и в каждом жадно опрокинул по двойному джину. В сад он входил уже совершенно dead-drunk,[44] а потому сразу почувствовал себя как на празднике Сан-Дженнаро на Малберри-стрит в Нью-Йорке. Разноцветные шарики и конфетти, разряженные гости – мужики в одном углу, размалеванные бабы в другом, на помосте оркестранты в голубых костюмах… Сейчас начнут раздавать вафельные трубочки, подумал он.

Он сразу же углядел мужика с фотографии, которую ему давал Сал Скали. Тот нацепил ярко-красную рубаху – ни дать ни взять Салли Спектр!

– Ты, должно быть, тот самый американец, которого ждет дядя Сал? – подкатился к нему мужик с фотки. – А я Тони, Тони, понимаешь?

– Понимаю, – ответил Лу.

– Слышь, – заинтересованно продолжал тот, – а как по-вашему, по-американскому, сказать «гребаный»?

И тут заиграл оркестр. По саду полились звуки «Собирайте вещички, старые девы и жены».

– Fucking, – пожал плечами Лу.

– Ага, – хмыкнул мужик с фотки. – А мы просто говорим «гребаный» – и нам нравится!

– Ну и молодцы, – согласился Лу.

Никто из гостей и не думал «собирать вещички». Вместо этого все дружно принялись отбивать ладонями такт.

Дядя Сал стоял посреди мужской половины гостей, широко расставив ноги и засунув руки в карманы. Медленно, словно телекамерой, он обводил взглядом сад, не минуя ни одного укромного уголка. На приветствия не отвечал, лишь кивал в ответ. Он единственный, кто не хлопал в ладоши в такт музыке.

Тони, расталкивая толпу, подвел к нему Лу.

– Пришел копирайтер, – сообщил он, нагнувшись к самому его уху.

Боже, носит же земля таких мудаков, подумал дядя Сал, кивая. Тони, продолжая вместе со всеми хлопать в ладоши, направился к очагу, на котором Нунцио и Агатино в белых куртках и поварских колпаках жарили первоклассное аргентинское мясо из дорогой лавки «Тано Фальсаперла и сыновья». Нунцио брал куски мяса двумя пальцами правой руки и передавал их Агатино, который аккуратно укладывал их на решетку. И тот и другой старались двигаться в ритме музыки.

Дядя Сал окинул Лу внимательным взглядом и, кажется, остался доволен. Славный паренек! Главное, пунктуальный!

Лу провел рукой по лицу и огляделся по сторонам с тем же детским восхищением, какое охватывало его когда-то на шествиях по Малберри-стрит, куда его водил дед. Какой-то усатенький тип в черном костюме, не переставая хлопать в ладоши, глядел на него так, словно мечтал остаться с ним наедине. Несколько пар танцевали и улыбались Лу, как улыбаются только в Сан-Франциско. Еще один тип стоял, не хлопая в ладоши, но только потому, что держал в руках огромную тарелку, – правда, и он дергался в такт музыке, стараясь не уронить с тарелки бифштекс.

К Лу неуверенной походкой приблизилась крупная, похожая на шкаф женщина – точь-в-точь баба-киллер из сериала. Она держала поднос с бутылкой джина и стаканом. Своим странноватым видом она напомнила Лу полоумную тетку его приятеля Артура Скафати из Бронкса, которую всякий раз, когда в дом приходили гости, запирали во внутреннем дворике.

– Спасибо, Четтина, – сказал ей дядя Сал. – Налегай, Лу, это все лично для тебя.

Ник закрыл за собой дверь дома. Ничего не забыл? К сожалению, ничего… черт! Ни-че-го! Он шел к саду Тони, шаркая мокасинами по асфальту, и думал: кто такая эта Минди? На барбекю Тони я видел до хрена девчонок, и некоторые очень даже ничего… Но Минди… Которая из них Минди?… Вот ведь влип! Нику и в нормальной обстановке бывало трудно запоминать имена и лица, а уж в сутолоке многолюдной вечеринки тем более. Шел бы ты в задницу, Тони, вместе со всей кучей твоих поганых родственников!

Как только Ник возник у входа в сад, дядя Сал дал знак оркестру, и тот мгновенно прекратил играть. Все присутствующие замерли и повернулись к Нику. Ник смотрел на гостей, а гости на него. Для всех этих людей он уже был официальным женихом. Затем, словно по команде, все начали аплодировать.

Дядя Сал махнул оркестру, и тот снова заиграл.

Собирайте вещички, старые девы и жены…

– Это он, – произнес дядя Сал, оборачиваясь к Лу. Лу оглянулся, поискал глазами двойника тетки Скафати и без труда нашел, потому что только Четтина додумалась нарядиться в красное платье с блестками. Лу подошел к ней.

– Извините меня, – обратился он к ней по-итальянски. – Нельзя ли мне еще джина, пожалуйста?

Четтина смотрела на него в полной растерянности. Увидела проходящую мимо женщину – родственницу или подругу – и с отчаянием утопающего схватила ее за руку.

– Мари, – пробормотала она, – ты, случайно, не говоришь по-английски? У нас тут иностранный гость, а я понятия не имею, чего он от меня хочет.

Мари перевела взгляд на Лу и уже открыла рот, собираясь что-то вымолвить, когда Лу опередил ее:

– Thanks, я сам разберусь. – И он отошел.

Мари тряхнула Четтину за плечи:

– О чем это он? Что он имел в виду?

Одному Богу ведомо, до какого отчаяния может дойти женщина, не способная понять, что именно сказал ей мужчина – комплимент или оскорбление, – по той простой причине, что она не говорит по-английски.

Ник так и стоял у входа в сад, застыв в каком-то ступоре. К нему подлетел Тони.

– Пойдем, пойдем, – возбужденно трещал он, – я отведу тебя к дяде Салу. Он ждет тебя, Ник! Пойдем быстрее!

– Ты знаешь, что фиктивные браки приводят к неврозам? – спросила Алессия Чинцию. Они сидели в конце сада, напротив того места, где устроились Рози и Валентина.

Алессия надела светлые брюки из плотного хлопка, легкие замшевые туфли и коричневый мужской спортивный пиджак – наряд, типичный для девушки, изучающей психологию в Риме.

– Во-первых, – продолжала она, – если девушка надеется самостоятельно устроить свой брак, формируя его на основе собственного культурного опыта, унаследованного вкуса и…

– Не пори чепухи, – перебила ее Чинция. – Если ты сама устраиваешь свой брак, то он уж никак не фиктивный. Фиктивным он бывает тогда, когда его устраивают, наплевав на твои желания!

Чинция красовалась в белой майке, широченных брюках с множеством кармашков и в тяжелых башмаках. Так в Сиене одеваются студентки факультета антропологии.

– Но, черт возьми, мне обидно за Вале, – сказала Алессия. Они дружно повернулись к Валентине, заметили задравшуюся выше некуда мини-юбку Рози, переглянулись и бросились к ней, чтобы прикрыть ее от любопытных взглядов.

Валентина наблюдала за Ником.

– Ну как он может тебе нравиться? – пытала ее Чинция. – Заурядная физиономия, и вообще, ничего особенного.

– Что значит особенное? Кого колышет это особенное? – вспыхнула Валентина.

– И вообще! – вступила Рози. – Чего вы приперлись, я за вами ни фига не вижу!

Тони тащил Ника за руку в сторону дяди Сала, который, в свою очередь, вглядывался в даль, явно ища кого-то в конце сада. Резко повернувшись, он пристально посмотрел Нику в глаза и с силой, словно хотел раздавить, сжал его плечи.

– Вот молодец, Ники, что пришел! Вот молодец!

Тони растроганно наблюдал за этой сценой. Ник закашлялся, и дядя Сал ущипнул его за щеку.

– Пошли, пройдемся немного! – сказал он. – Хочу познакомить тебя с Лу. Ты говоришь по-английски, Ники?

Они под руку пошли по саду. Невысокий дядя Сал шагал, гордо выпрямив спину, рослый Ник, напротив, сутулился. Дядя Сал резко дернул его за руку.

– Конечно, говоришь, не зря же тебя зовут Ники! – Он дернул его еще раз, не так сильно. – Тони сказал мне, ты играешь на гитаре. Значит, не можешь не знать английского! – Последовал еще один рывок, совсем слабый. – Так как, говоришь?

Они приблизились к Лу.

– Ну вот, Ники, мы и пришли. Нравится тебе на барбекю? Ты должен приходить к нам почаще, обязательно! Смотри-ка, а вот и Лу! Поздоровайся с Лу, Ники!

– Очень рад, – буркнул Ник.

– Nice to meet you, – ответил Лу.

– Encantado. – Тони почему-то решил перейти на испанский и тут же еще раз представился, – на тот случай, если Лу вдруг не запомнил, как его зовут: – Я Тони, Тони, понимаешь?

Дядя Сал смерил Тони недовольным взглядом. Какого хрена ему здесь нужно? Мы работаем!

Но Тони и сам уже оценил ситуацию.

– Извините, – пробормотал он. – Я должен заняться барбекю.

И исчез.

Собирайте вещички, старые девы и жены…

– Представь себе, Ники, – говорил дядя Сал, – Лу – американец, который сочиняет любовные афоризмы для моих миндальных пирожных… Кстати, Ники, ты уже пробовал мои миндальные пирожные?

– Конечно, дон Скали, – отозвался Ник. – Тони меня…

– Нет, ты слыхал? – перебил его дядя Сал, обращаясь к Лу. – Ты слыхал? Он никогда не пробовал моих миндальных пирожных! Невероятно! Четтина! Четтина, где тебя носит?

Четтина возникла как по волшебству, словно стояла где-то рядом и ждала, когда дядя Сал ее позовет.

– Четтина, – с ласковым укором начал дядя Сал, – как это получилось, чтобы мы никогда не угощали Ника нашими миндальными пирожными?!

Четтина побледнела, как человек, готовый вот-вот грохнуться в обморок.

– Давай, Четтина, давай! – Дядя Сал продолжал трясти Ника за плечо. – Немедленно принеси нам это чудодейственное лакомство! Тащи сюда самую большую коробку!

Четтину словно ветром сдуло.

– Так о чем мы говорили? – встрепенулся дядя Сал. – Ах да, Ники, ты видишь Лу? – Он слегка развернул его, чтобы предоставить максимально полный обзор. – Лу нездешний, иностранец! Он приехал в Катанию, потому что мы пригласили его. Нам хотелось, чтобы он… Ты меня слушаешь? Ники, я с тобой разговариваю!

– Да, да, дон Скали. Конечно, я вас слушаю…

– Ну хорошо. Тогда завтра поводишь его по городу. Пусть полюбуется достопримечательностями. Договорились, Ники?

– Конечно, дон Скали, не вопрос!

– Ну и отлично, Ники.

К ним уже шла Четтина, неся коробку с миндальными пирожными.

Дядя Сал, так и не выпустивший шею Ника из ласкового объятья, второй рукой крепко держал Лу за запястье.

– Четтина, – приказал он, – ну-ка вскрой нам одну упаковку!

Четтина растерялась. Обе руки у нее были заняты коробкой с пирожными.

– Давайте я подержу, – предложил Лу, забирая у нее коробку.

Четтина надорвала обертку и протянула пирожное дяде Салу.

Тот, почти не глядя на Ника, пихнул его куда-то в сторону его рта.

– Договорились? – продолжал он, обращаясь к Лу. – Ники познакомит тебя с городом. Полюбуйтесь Слоном, осмотрите Дуомо – это наш кафедральный собор. Прогуляйтесь… Четтина, еще… Прогуляйтесь по улице Этны. Главное, не теряй его из виду, все время будь рядом, а то, не дай бог, упустишь какой-нибудь памятник. Ну, как тебе пирожные Сала Скали, а, Ники? Держи! Там еще осталось!

Наконец дядя Сал выпустил шею Ника. И пошел прочь, на ходу отряхивая руки. Прощаться он не стал.

– Последний раз я видела дядю Сала таким приветливым, – подала голос Рози, – когда он разговаривал с Джироламо Сантоночито. А через два дня того нашли в ущелье со сломанной шеей и какой-то дрянью во рту.

Алессия и Чинция с ужасом переглянулись. Они обе тоже вспомнили эту страшную историю, но, черт, ляпнуть такое в присутствии Валентины! Девушки неодобрительно воззрились на Рози, призывая ее к молчанию, но они спохватились слишком поздно: по щекам Валентины уже текли слезы.

А Рози увлеченно продолжала:

– Как у д'Аннунцио, да? – И поудобнее устроилась на диване.

Чаз готовил два мартини…

Чаз готовил два мартини – один для себя, другой для Фрэнка. Он знал, что Фрэнк всегда, добившись от Греты определенной мелкой услуги, запивал полученное удовольствие мартини. Странно: после этого дела скорее она должна была пить мартини!..

Самолет походил на diner[45] 50-х годов, расписанный художником-реалистом… как, бишь, его зовут? – которого Фрэнк любил до безумия. Всякий раз при виде его, вернее, его картин, он приходил в буйный восторг. «Damn, потрясающе, – твердил он, – он наводит на меня светлую грусть!» В общем, выглядело это так: кресла из кожи кремового цвета и зеленый ковер. Леонард сидел рядом с пилотской кабиной. Он плохо переносил перелеты, и ему казалось – чем ближе к кабине, тем лучше. Чаз готовил мартини у стойки бара, которая приютилась сразу же за кабиной. Фрэнк и Грета расположились в хвосте самолета. По замыслу Фрэнка, Леонарду и Чазу полагалось видеть из своих кресел только Грету, точнее, ее светлые волосы и глаза, с более-менее регулярными интервалами ритмично возникающие над высокой спинкой его кресла каждые три-четыре секунды.

Чтобы прогнать привычный страх, который завладевал им, стоило ему ступить на борт самолета (вот самолет падает… вот он достойно встречает последние секунды своей жизни… вот похороны, убитые горем отец и мать… вот женщины, которых он знал, сколько их было – тридцать, сорок, шестьдесят? Елки-палки, что за хренотень лезет человеку в башку в последнюю минуту его жизни? Короче, все его бабы тоже здесь, все в расстроенных чувствах. И друзья пришли, правда, их совсем немного, да и те, сукины дети, стоят и треплются о своих делах…). Леонард уставился на кресло Фрэнка, из-за спинки которого поглядывали, то возникая, то прячась, глаза Греты.

В его голове кадрами замелькали картины женских глаз… Один крупный план сменяет другой, и все они показывают fucking women – женщин, занимающихся сексом всеми мыслимыми способами и во всех мыслимых позициях. Но камера фиксирует только взгляды – безразличные, страстные, с поволокой, циничные, любящие, профессиональные, горестные, полные отвращения или любопытства. Или задумчивые, как сейчас у Греты. Грету, судя по всему, в данный момент занимал не столько sex job, сколько think job – она явно размышляла о чем-то важном. Фрэнк глухо мычал, не в состоянии вымолвить ни слова, ну а раз уж он не отвлекал ее болтовней, она могла спокойно подумать. Первая вероятность заключалась в том, что Фрэнк использует ее, чтобы вызвать ревность другой бабы, даже если неизвестно, кто ее, эту другую, fuckin'. Вторая выглядела и вовсе фантастично.

My God, Фрэнк пригласил ее на вечеринку в Рим! На публичную тусовку, прикинь! Когда такой тип, как Фрэнк, отправляясь в Италию, берет с собой девушку для мелких услуг в самолете и гостинице, это нормально. Так же нормально, что он бросает ее сидеть в номере гостиницы, поскольку считает неприличным показываться с ней на людях. Ясное дело, таких, как она, не приглашают на ужин тс себе домой, заранее покупая дерьмовую Chinese food – китайскую еду – в дерьмовой бумажной упаковке. Никогда, ты слышишь, Грета, никогда он не поведет тебя в ресторан «Баббо»! Ему и без тебя там распрекрасно среди черномазых шлюх и мерзких сутенеров из Трибеки.

Дерьмо! Козел вонючий!

За день до отъезда Фрэнк и правда чувствовал себя дерьмовей не бывает. Надо во что бы то ни стало попытаться расписать Грете предстоящую вечеринку как можно заманчивее, чтобы она попросила взять ее с собой, думал он. Если разобраться, чушь собачья. Зачем, спрашивается, выпендриваться перед Гретой? И без того ясно, что эта потаскушка будет на седьмом небе от счастья. Все потаскухи обожают тусоваться. Но, как ни крути, ему позарез было нужно, чтобы Грета уговорила его взять ее с собой, потому что, вздумай эти говнюки из ФБР задать ему вопрос, он мог бы честно ответить: да она сама меня попросила, все слышали.

Поэтому он упомянул, что на вечеринке будут Де Анджелис, Ломбардо, Бернабеи, в общем, самые сливки сливочных сливок итальянских продюсеров, чтоб им пусто было!

Грета продолжала ломать голову над тем, почему Фрэнк вел себя с ней так странно.

Он все распинался насчет этой тусовки, а Грета слушала и думала про себя: я и так оказываю тебе мелкие услуги, потому что знаю – ты дружен с полезными мне людьми; спрашивается, зачем ты так стараешься. Все-таки Грета начинала в movie business вместе с Камерон! Грета знала, почему та стала звездой! Потому что всегда следовала правилу, которым как-то поделилась с ней: «Запомни, Грета, когда ты выходишь в свет с продюсером, ты делаешь это не потому, что он может обеспечить тебе славу, известность и деньги! Ты делаешь это потому, что искренне заинтересована в нем как в личности! Следовательно, лучше не давать продюсеру повода быть недовольным тобой!»

Фрэнк никак не мог понять эту белобрысую шлюху. Он полчаса перечислял ей имена итальянцев, которые что-то да значат в киномире, а ей хоть бы хны! Он трещал не переставая, а эта сучка с полным безразличием шлифовала пилкой ногти! Она что, собирается сделать из них гарпуны? Ему приходилось буквально лезть вон из шкуры, чтобы хоть как-то расшевелить эту паскуду!

Мадонна, ну не дерьмо ли!

И вдруг до Фрэнка дошло, что он зря теряет время. Ему никогда не добиться, чтобы Грета попросила взять ее в Катанию. Никогда. Фрэнк ощутил отчетливую боль в нижней части живота. Грета скорее сгорит на костре, чем проявит интерес к этой помоечной тусовке. Убедившись в этом, Фрэнк не пал духом, подавил вспыхнувшее желание прикончить ее тут же на месте, а вместо этого приблизился к ней и ласково погладил по щеке.

– Красавица моя, ты поедешь со мной, – сказал он.

– Я?!

Стараясь не показать, что ее всю затрясло от этих слов, Грета со скучающим видом поднялась и направилась в ванную. Весь ее вид без слов говорил: фи, тоска зеленая, мне только тусовки еще не хватало. Она захлопнула за собой дверь и почувствовала, что ее охватывает паника.

– Я?! Что же мне надеть?!

– Извините, вы, должно быть, Ники?

– Извините, вы, должно быть, Ники, я не ошиблась? Барбекю у Тони было в самом разгаре, когда Лу услышал эти слова, обращенные к нему. Оглянувшись, он едва не столкнулся носом с импозантной толстухой: гигантские груди, четыре подбородка, не меньше восьми жировых складок на лице, блестящая от лака прическа и переливчатое черное платье с огромным сальным пятном на животе – результат неловкости Нунцио, который позорно промазал, подбрасывая кусок мяса из фирменной лавки «Тано Фальсаперла и сыновья». Картину дополняли туфли, больше похожие на две уменьшенные копии кабриолета 50-х годов.

– Я мама Минди, – сказала толстуха. – Мой брат Сал сказал мне, что ты хочешь познакомиться с моей дочерью.

Лу понятия не имел, как в таких случаях поступают другие, но лично он находил определенное удовольствие в том, что его с кем-то путают, особенно пребывая в легком подпитии. Поэтому он утвердительно кивнул и, раздвигая плечом руки со стаканами и тарелками, двинулся следом за кабриолетами по зеленой лужайке.

Вскоре кабриолеты затормозили, и Лу явственно ощутил приятный аромат. Духи так не пахнут, так пахнут только молоденькие девушки… Он поднял голову и действительно уперся в нее взглядом. Одетая в какой-то странный наряд, она неприязненно смотрела на него, словно говоря: сопляк несчастный, что ты себе позволяешь!

Да, собственно, что такое он себе позволил? Лу терялся в догадках. Ежу понятно, что-то такое он сморозил, но вот что именно? Как он ни напрягался, для него оставалось тайной, почему его появление на этом барбекю дает кому-то право обзывать его сопляком.

– Розамунда, очень приятно, – проронила девушка и все с тем же видом оскорбленной добродетели удалилась к группе гостей, среди которых стояли Ник и тетя Кармела.

Лу проводил ее взглядом. Он так и не разобрался, что произошло, но вид оскорбленной добродетели ему определенно понравился.

– Ники, а вот и Минди, – проговорила тетя Кармела, еще раз окидывая критическим взором ее платье.

– Розамунда, очень приятно, – представилась Минди и вежливо улыбнулась.

– Очень приятно, Ник, – отозвался Ник. Ни фига себе заявки, пронеслось у него в голове, уже вырядилась невестой! Где только они ее откопали? Не иначе, в любимом телесериале Тони…

Беспомощно озираясь, Ник заметил Валентину, которая по-прежнему сидела рядом с Рози на плетеном диване. Ник заулыбался, но Валентина, вместо того чтобы улыбнуться в ответ, только презрительно фыркнула, после чего встала с дивана и ушла.

Ник проводил ее взглядом. Он так и не разобрался, что произошло, но вид оскорбленной добродетели ему определенно понравился.

– Шампанское! Выпьем за встречу! – по саду разносился громкий голос Тони, заглушаемый звуками оркестра. Этот голос летел и дальше, достигал другой стороны улицы и там, среди нагромождения темных камней, поросших пожелтевшей от солнца травой, постепенно сходил на нет.

В Риме Чеккароли организовал все…

В Риме Чеккароли организовал все как нельзя лучше. На party после премьеры в «Хасслер Вилла Медичи» присутствовал практически весь цвет итальянского кино: Де Анджелис, Ломбардо, Бернабеи, все руководство «Титануса», «Медузы» и «Люкса». Были здесь также многочисленные актеры, актрисы и актрисульки, сценаристы, воинственные критики и папарацци. Подумать только, Чеккароли где-то откопал фотографию, на которой Грета и Камерон снялись вместе: обе с голыми титьками, смеясь, отмахиваются от здоровенного bodybuilder's.[46] Он взял да и передал ее в римские журналы, в результате чего в отель набежала огромная толпа папарацци, которые, едва завидев входящих Фрэнка и Грету, бросились на них как стая бешеных псов.

– You are not ashamed like Cameron, Greta?[47]

– Tell us something about Cameron![48]

– Все отлично, – отвечала Грета, сияя голливудской улыбкой. – Рим великолепен!

Фрэнк, нацепивший ради такого случая белый смокинг с черным галстуком, предостерегающе сжал ее руку. Видимо, сжал слишком сильно, потому что девушка вскрикнула: «Ах!» Вот зараза, подумал Фрэнк, нежная какая, скажи на милость! Тут Грета споткнулась. «Я сделал тебе больно, honey!» – всполошился Фрэнк и, наклонившись, принялся ласково поглаживать ее лодыжку, изо всех сил стараясь не дать брюху вывалиться из белого двубортного смокинга.

– It's nothing, Фрэнк, ничего страшного, – не снимая с лица улыбки, откликнулась Грета.

Какого хрена эта потаскуха все время лыбится, злился Фрэнк, пока фотографы слепили их светом вспышек.

Впрочем, никто не стал бы отрицать, что у Греты хватало причин улыбаться. Во-первых, все эти фотовспышки означали fame and money,[49] а во-вторых… Во-вторых, даже fame and money не занимали сейчас ее так, как другая мысль. Этим утром, приглашая на вечеринку, Фрэнк ласково погладил ее по щеке. Неужели Фрэнк… Нет, быть того не может… Неужели он в меня влюбился?…

Фрэнк почувствовал, как рука Греты сжала его руку. Какого хрена, что на тебя нашло, дура? Но Фрэнк улыбнулся ей в ответ и еще раз легонько сдавил ее ладонь – приходилось сохранять хорошую мину при плохой игре.

У Греты блестели глаза. В ее головке вихрем пронеслась мысль, по меньшей мере раз в жизни осенявшая всех на свете Грет. А чего я хочу на самом деле? Такой жизни, как у Камерон и Шарлиз? Виллу в Беверли-Хиллз и аттик на Пятой авеню? Или с меня довольно, чтобы этот коротышка отвез меня в загородный коттедж и я смотрела бы из окна кухни, как он рубит дрова? А когда я сделаюсь беременна, он будет гладить мой огромный живот?

Нет в мире ничего легче, чем заставить такую женщину, как Грета, да и любую другую, поверить, что она любима, – эту банальную истину наизусть знают все соблазнители и сутенеры.

Они подошли к входу в отель, откуда им навстречу с озабоченным видом спешил Чеккароли.

– Фрэнк, я продумал, как рассадить гостей…

– Чеккаро, я уверен, что ты все придумал отлично, – поспешил успокоить его Фрэнк. – Куда ты посадил Грету, справа или слева от меня?

Чеккароли занимался организацией всевозможных приемов уже много лет, но, несмотря на это, слабо разбирался в тонкостях этикета. Грету он планировал усадить рядом с известным критиком, напротив Фрэнка.

– Разумеется, Фрэнк, Грета сидит справа от тебя, – не растерялся он.

В ресторане на шестом этаже отеля Фрэнку пришлось пожимать сотни потных рук. Один болван сменял другого, пока какой-то тип в блестящем голубом галстуке, с крашенными под седину волосами и рожей прохиндея не вцепился в него мертвой хваткой. Изумительный отель, ах, какой вид, площадь Испании, Пантеон, купол, Эйзенхауэр, английская королева…

– Thank you, но я уже все знаю про «Хасслер», – наконец нашелся Фрэнк. – Лет десять назад мне рассказывал о нем мой друг Джон Готи, который провел здесь two weeks.[50] – Три секунды замешательства – и зануда исчез.

За столом Фрэнка собрались сплошь знаменитости и нужные люди из «Де Анджелиса», «Титануса», «Медузы» и «Люкса». Леонард сидел прямо напротив Фрэнка, рядом с итальянской писательницей, явившейся на прием с кислой миной и с мужем, не то режиссером, не то актером, дальше шли известный критик, какой-то мерзкий тип в таких же мерзких очках и президент престижной литературной премии – неугомонная старушенция, которая то и дело спрашивала Грету: «Ты не хочешь воды, детка? Ты устала, детка?» Детка, по-прежнему сияя, впервые на памяти Фрэнка с аппетитом приканчивала тарелку пасты, шьялателли ди Сорренто with seafood sauce and zucchini flowers.

Разглядывая хрустальный бокал, заляпанный жирными отпечатками его собственных пальцев, Фрэнк почувствовал, как в нем нарастает волна раздражения. Макароны, потаскуха, старуха, мерзкий критик, идиотская идея притащить Грету в Катанию – все это действовало ему на нервы!

Его мрачные раздумья прервал голос мерзкого критика.

– Знаете, за что я люблю ваши работы? – Критик решил, что более подходящего момента показать присутствующим, что его, критика, позвали сюда не напрасно, ему не дождаться, и обратился к Леонарду Тренту, готовый нести любую чушь, лишь бы все его слышали. – За высокий профессионализм. Достаточно посмотреть «Пластиковую любовь», чтобы понять: вы движимы твердым убеждением: кино существует, а значит, есть вещи, которые заслуживают к себе внимания, которые можно и нужно исследовать… Впрочем, аутентичный кинематограф всегда таков, и во все времена он был обращен против династических привилегий в искусстве. Возьмем Де Сику. Что, по-вашему, служило источником вдохновения Де Сике? Идеология? Нет, простое желание увидеть рождение и смерть образов и идей, достойных рождения и смерти.

Мне доставило бы удовольствие увидеть твое рождение и смерть, думал про себя Леонард, улыбаясь фальшивой улыбкой человека, которому приятна положительная оценка его таланта.

Мерзкий критик разошелся не на шутку. Теперь он склонился к очаровательной Грете, более всего напоминавшей ему клона Джейн Мансфелд.

– Вам нравится Де Сика? – спросил он, улыбаясь и демонстрируя желтые зубы с забившимися между ними ошметками zucchini flowers.

Грета в это время мечтала о steamed king prawns with Sicilian couscous, моццарелле и buffalo ricotta, которые она наконец-то отведает в «Баббо», итальянском ресторанчике в Вест-Виллидже, куда Фрэнк теперь уж обязательно ее поведет.

– Объедение! – немедленно отозвалась она. – Я ходила в «Сику» в Квинсе с Дрю и Квентином. A very hip restaurant![51]

Мерзкий критик, на мгновение утративший дар речи, сделал вид, что не расслышал слов Греты. Он снял очки и принялся протирать их уголком скатерти. Фрэнк судорожно сглотнул. Ему стоило немалого труда не надавать Грете пощечин при всем честном народе – впрочем, это был бы далеко не первый случай, когда он прилюдно лупцевал своих дам. Тем не менее он счел разумным просто засмеяться, сначала негромко, потом так, как позволяют себе смеяться за столом только италоамериканцы. Вслед за ним, как по команде, захохотали все остальные, а старушка-президент прошептала Грете на ухо:

– Знаешь, детка, когда я была в твоем возрасте, я часто ходила в тратторию, которая называлась «У Сике». Правда, это было в Неаполе…

Фрэнк понимал, что еще немного – и он взорвется. Боже, как же он ненавидел старуху, мерзкого критика, потаскуху Грету, писательницу с тоскливой физиономией и ее мужа, этих напыщенных итальянских продюсеров и этого придурка Леонарда, прикидывающегося педиком. Ему острой болью скрутило живот. Выпив полный бокал вина, он чуть не лопнул и решил, что отомстит Грете. Значит, объедение? Ну так теперь пей, сука, пей! И он щедрой рукой наполнил ее бокал до краев.

И тут на него снизошло озарение.

– А по-моему, – обращаясь к мерзкому критику, проговорил он, – один из лучших итальянских режиссеров – это Франко Дзеффирелли. «История одной малиновки» – have you seen it?[52] Образы, что ни говори, достойные рождения и… Ну, полагаю, вы меня поняли…

– Эстетский китч, – скривилась писательница с кислой миной.

– What? – не понял Фрэнк.

– Нет, но… – развел руками мерзкий критик. – Не знаю, был ли Дзеффирелли свободен от династически-кинематографических привилегий… К тому же он всем обязан Висконти и…

– Дзеффирелли – один из наших величайших гениев, – перебил его Бернабеи и поднял бокал с вином.

– Браво, Зефирелла! – подхватила Грета, с трудом удерживая в руке свой полный до краев бокал, чтобы его содержимое не выплеснулось на белоснежную скатерть.

– Вива, Зефирелла! – явно придуриваясь, заорал Леонард и вслед за остальными поднял свой бокал.

– Вот именно! – согласился Фрэнк. Своими навыкате зенками он не отрываясь смотрел в смеющиеся голубые глаза Греты. – «Историю одной малиновки» надо изучать в movie's schools. Это прекрасная moving love story, настоящая история любви в восхитительном обрамлении барокко Катании. Накал чувств, взрыв страстей на фоне картины изумительного сицилийского города! На той самой улице… Черт, забыл, как она называется…

– Та, где монастырь? – уточнила старуха-президент.

– Exactly, – кивнул Фрэнк. – Там еще полно церквей, исторических памятников, галерея рядом с монастырем… – Фрэнк задвигал руками, показывая, как расположены галерея и монастырь.

– Это мост Капинера, – сказала старуха, не сводя с Греты выцветших серых глаз. – Иначе мост Малиновки. Туда и сегодня влюбленные приходят целоваться.

– Точно, – повторил довольный Фрэнк.

Грета накрыла своей ладонью руку Фрэнка и испустила глубокий вздох. Почему жизнь иногда такая несправедливая, а иногда, наоборот, такая прекрасная и longing?[53]

– Ты отвезешь меня туда, Фрэнк? – проворковала она.

– Куда? – Физиономия Фрэнка лучилась довольством, как в тот день далекого детства, когда он отделал сыночка Кармине Какаче, несмотря на то, что тот был на три года старше. Парню вздумалось издеваться над ним, Фрэнком.

– На мост Капонера, – шепнула Грета.

– Ну конечно, детка! – улыбнулся ей Фрэнк.

На пляже в Марцамеми

На пляже в Марцамеми двое туристов читали, устроившись на лежаках. О том, что это именно туристы, говорило само их занятие – кому еще взбредет в голову читать на пляже? Дон Лу Шортино только что отобедал. О том, что это именно так, говорил тот факт, что он сидел и пил бранкаменту. Он расположился под навесом за одним из четырех столов, накрытых бумажными скатертями в красную клетку. С его стола еще не успели убрать, и сейчас дон Миммо суетился, наводя на нем порядок. Он быстро свернул скатерть, даже не стряхнув с нее крошек. Дон Лу Шортино дружески похлопал его по руке и перевел взгляд в сторону моря. Вид железобетонных конструкций, как всегда, вызвал у него боль сродни изжоге. Уже и здесь начали строить, чтоб им пусто было. Нагнали землекопов и каменщиков. И пусть то, чем занимались эти люди, в Нью-Йорке принесло Шортино богатство. Но здесь, в Марцамеми, дон Лу не позволил бы построить даже игрушечный домик для внучки дона Миммо. Крошечный островок, лежащий прямо напротив пляжа Марцамеми, занимала всего одна великолепная вилла. Вспоминая в США о Марцамеми, дон Лу всегда думал о ресторанчике дона Миммо и этой вилле. Для него только эти строения имели здесь право на существование. Любая лишняя крыша навсегда лишит Марцамеми индивидуальности, превратит островок в место, каких много.

– Кто? – спросил Пиппино по кличке Олеандр. Свое прозвище он получил за крайне ядовитый характер, вполне достойный того растения, от которого, как говорят на Востоке, «держатся подальше и шейхи, и их лошади». Непревзойденный гений по части владения ножом Пиппино. Сорок лет назад в Катании его называли Черным Пиппино, потому что считалось, что у него черное сердце, не ведающее жалости. При этом он никогда и никому не лизал задницу – единственная вещь, утверждала молва, которую он мог позволить себе лизнуть, был клинок его сицилийского ножа. Он целовал его, а потом натирал мылом, – и тогда клинок легче входил в тело жертвы и нестерпимо жег рану. Как-то раз, это было давным-давно, дон Лу Шортино зазвал его в бар Тури Крикуоку на рюмку фернета и повел такую речь:

– Говорят, ты опасный парень. А вот мне сдается, что ты похож на олеандр – такой же ядовитый. Мой дед учил меня, что олеандры лучше всего растут в садах, где их поливают и всячески за ними ухаживают.

Дед дона Лу Шортино оказался прав. В результате прошло уже сорок лет, а Пиппино по-прежнему оставался рядом с доном Лу Шортино. И на Сицилии, и в Америке его так и называли – Олеандр дона Лу.

– Тот, кто живет на острове, – ответил дон Лу на вопрос Пиппино и указал на видневшуюся вдали виллу.

Пиппино был одет в коричневый костюм-тройку, купленный в обычном магазине и сидевший на нем лучше, чем на многих других сидят костюмы от самых дорогих портных. Из-под пиджака выглядывала черная рубашка поло, застегнутая на все пуговицы. Довершали картину голый череп, круглое лицо и орлиный нос. Ростом Пеппино не вышел, и вообще, если судить по внешнему виду, он чем-то напоминал французского хореографа – в той их редкой разновидности, которая не питает тяги к гомосексуализму.

– А-а, Виталиано Бранкати, – вспомнил Пиппино.

– Он самый, – подтвердил дон Лу.

Лет десять назад дон Лу Шортино отправил Пиппино на пенсию. С тех пор Пиппино одиноко жил в комфортабельных апартаментах и проводил досуг в «культурных поездках», по неделям останавливаясь то в одном, то в другом из эксклюзивных отелей мира, где предпочитал тратить время на чтение книг.

– И как дела у Бранкати? – задал вопрос дон Лу.

– По-моему, неплохо, – ответил Пиппино.

– Нам не пора? – встрепенулся дон Лу и бросил взгляд на часы.

– Как прикажет ваша милость, – поднялся Пиппино.

«Ягуар» подпрыгивал на разбитой проселочной дороге, по обе стороны которой тянулись ограждения из белоснежного камня. Сверху над ними нависали рожковые деревья и индийские смоковницы. Пиппино припарковался на площадке, заставленной ржавыми остовами сельскохозяйственной техники, заваленной тракторными покрышками и пустыми железными бочками. Две собаки, привязанные к разбитой телеге, принялись хрипло лаять. Парнишка в рваной одежде колдовал над механическим культиватором, прислоненным к какому-то сараю из цементных блоков, крытому асбестоцементными плитами. Парнишка бросил работу, вытер руки ветошью, а потом еще раз обтер их о собственные штаны.

– Мне сказали, что вам нужны подпорки для инжира, – сказал он. – Здесь их полно, берите сколько надо.

Дон Лу и Пиппино ничего не ответили и неспешным шагом двинулись в сторону оливы, росшей перед площадкой, в углу которой Пиппино заметил открытый люк. Он уже собрался было полезть в него, но дон Лу остановил его взглядом, ясно говорившим: нет, первым должен пойти я. Дон Лу пригнул голову, чтобы не удариться о притолоку. Он с трудом передвигался по узким ступенькам, и Пиппино деликатно придерживал его за локоть. Вскоре они увидели вентилятор, медленно вращавший лопастями. В глубине подземного убежища в голубых бермудах и заляпанной соусом майке сидел Джакоббо Маретта.

Многие полагали, что никакого Джакоббо Маретты на самом деле не существует, что он всего лишь выдумка Лилло Виртуде из Уччардоне, который хотел, чтобы все считали, будто у него есть надежный, на все готовый человек. В когда-то опубликованном официальном отчете ФБР сообщалось, что Маретта погиб на затонувшем катере, когда вывозил с Кубы «деловых людей». Ну не глупость? Кто в здравом уме когда-нибудь видел «делового человека» с Кубы? Впрочем, один такой деловой человек есть – если принять во внимание, что Джакоббо Маретта жив и здоров.

По правде сказать, история разворачивалась так. За несколько месяцев до того, как отправиться из Америки в Уччардоне, Виртуде организовал исчезновение Маретты и сам же распустил по этому поводу множество противоречивых слухов. А Маретте он сказал: «Мне нужен надежный человек за океаном, мне нужен ты». С тех пор Маретта и обитал в этом подземном бункере неподалеку от Марцамеми. Когда ему требовалось покинуть убежище, он на тракторе добирался до условленного места, где его подбирал желтый «фиат-127». На нем он доезжал до Испики, до склада садовой скульптуры, и пересаживался на грузовик. В грузовике переодевался и ехал до аэропорта Катании, где выбирался на свет уже элегантно одетым.

– Дон Лу, простите великодушно, я уже три месяца не выходил отсюда и весь зарос грязью.

У Джакоббо Маретты были кудрявые волосы, выкрашенные в цвет воронова крыла, и усы, которые казались приклеенными.

– Пиппино, старина, ты еще жив?

Пиппино вопросительно глянул на дона Лу. Дон Лу кивнул, и лишь после этого Пиппино в свою очередь кивнул Маретте.

– Блин, теперь таких, как ты, больше не делают! – засмеялся Маретта. – Слушай, Пиппино, я же знаю, что ты любишь трахаться, так сделай мне личное одолжение, доставь удовольствие старику Джакоббо: заведи потомство! Нам такие мужики завсегда пригодятся!

И Маретта глубоко вздохнул.

– Дон Лу, – продолжил он уже другим тоном, – вы хорошо сделали, что приехали на Сицилию. Как там ваш внук? Славный парень, толковый, и фигурой вышел… Весь в деда. Кстати, дон Лу, хотел попросить у вас совета… Скоро сажать бобы, а что со мной будет, неизвестно. И бобы могут засохнуть! В прошлом году засохли на хрен! Прям не знаю, стоит ли опять за это браться? Ведь сплошные расходы: людей для посадки найми, воду для полива подведи, трубы проложи… И за все плати, плати! Да и вообще теперь в сельском хозяйстве все не так, как раньше. У них теперь, мать их за ногу, профсоюз! Приходят на работу минута в минуту и уходят минута в минуту! А зарплату требуют, чтоб им пусто было! Вот я и подумал. Не хочу больше тратить силы на четыре говенных бобовых куста! Я в них больше не верю. Мне самому эти бобы не нравятся: мелкие, жухлые, дрянные… Нет у меня к ним больше интереса. Так может, лучше заняться цукини? Вот вы пробовали у дона Миммо пасту с цукини и соленой рикоттой? Хотя, конечно, дон Миммо есть дон Миммо!

– Ты прав, таких, как дон Миммо, еще поискать, – согласился дон Лу. – Правда, сильно постарел, но еще в форме. Руки немного трясутся, когда ставит тарелки на стол, а так держится молодцом.

– А Пиппино? Пиппино, что ты у него ел? Хотя молчи, ничего не говори, я и сам знаю что: спагеттини с рыбным соусом и паприкой. Пальчики оближешь! Да, кстати, могу я вам что-нибудь предложить? Хотя, конечно, вы только что из-за стола. А миндальные пирожные будете? Хотя… Вот черт, эта коробка здесь уже давно болтается, как бы нам плохо не стало. По-моему, эти пирожные уже просроченные! Ну и хрен с ними, пусть их бесы едят, – сказал Маретта, с презрением бросая упаковку с пирожными в угол. – Вы сейчас в Катанию, не так ли? Ну и отлично! Дон Лу, рекомендую вам познакомиться с Соннино. Поверьте моему слову, я немало повидал на своем веку ребятишек, сделавших прекрасную карьеру. Но ни за кого из них я не поручился бы с такой охотой, как за него. Он мне как сын. Когда приедете в Катанию, порасспрашивайте о Соннино и постарайтесь встретиться с ним. Ведь вам в Катании понадобится надежный человек, а я вам его лично рекомендую. Он вам подойдет.

– Был рад повидать тебя, Джакоббо.

– Ну что вы, дон Лу, вы же знаете, что для меня это огромная честь, вы так много для меня сделали… Если позволите… – Маретта встал на колено, взял руку дона Лу и поцеловал ее.

– Вставай, Джакоббо, на этот раз я твой должник.

Машина подпрыгивала на ухабах. Дон Лу задумчиво смотрел в окно. Пиппино не сводил глаз с дороги.

– Знаешь, Пиппино, что я тебе скажу? Маретта как две капли воды похож на этого американского актера, который мне нравится. Как же его…

– Чарльз Бронсон, – ответил Пиппино.

– Точно, – улыбаясь, согласился дон Лу.

Пиппино улыбнулся ему в ответ.

Леолуку Фаваротту, старшего брата дона Джорджино, пристрелили…

Леолуку Фаваротту, старшего брата дона Джорджино, пристрелили в тридцать семь лет в ресторане «Ла Палья», когда он ел спагетти под соусом из чернил каракатицы. Он упал лицом в тарелку, и, когда его подняли, походил на сарацина из театра марионеток. Этот самый Леолука Фаваротта был кумиром Сала Скали. Всегда элегантно одетый, даже летом он носил безупречного покроя костюмы из ирландской шерсти. А вообще Леолука Фаваротта был здоровенным мужиком и великим мастером игры на бильярде.

В «Эден Билиарди», где он играл, всегда собиралась толпа любителей. Среди них толкался и Сал Скали, тогда еще мальчишка. Дело происходило в 1949–1950 годах, когда начали пить и играть на американский манер, и бильярдные залы стали притягивать таких мальцов, как Сал.

С тех пор минуло пятьдесят четыре года. И куда же направил свои стопы Сал Скали в тот день, когда ему предстояло принять важное решения? В «Эден Билиарди», в тот же самый зал, где на теперь уже скрипучем и шатком помосте когда-то блистал в американском бильярде Леолука Фаваротта.

Конечно, за прошедшие годы сукно на столах выцвело и из зеленого стало желтым, надписи «САМБУКА» на больших деревянных щитах почти стерлись, так же как нарисованные на стенах женские фигурки: в белых платьях, с зонтиками для прогулок, в сопровождении усатых синьоров, – навсегда застывшая аллегория легкой беседы, слегка подогретой алкоголем; за стеклами полно дохлых мух. За столиком у самого входа дремал управляющий. За его спиной пощелкивал автомат с надписью «Кока-кола», загруженный банками с пивом.

Дядя Сал в голубом льняном костюме только что закончил телефонный разговор с Фрэнком Эррой, приземлившимся несколько часов назад в Катании и теперь обживавшим самый дорогой номер в «Сентрал-Палас-отеле».

Ради этого звонка Туччо достал из кармана мобильный телефон, вынул из него сим-карту, вставил вместо нее другую, добытую из аппарата одного марокканца, собиравшего помидоры в Пакино, набрал номер, который ему дал дядя Сал, и попросил Фрэнка Эрру. Когда Чаз на другом конце ответил «Hello?», Туччо передал мобильник дяде Салу.

– Меня зовут Сал Скали, я хочу поговорить с Фрэнком Эррой, – проговорил в трубку дядя Сал.

– Wait,[54] – отозвался Чаз с обычной вежливостью.

– Hello, Фрэнк Эрра слушает, – раздался голос Фрэнка.

– Я Сал Скали, – повторил дядя Сал. – Рад познакомиться с вами по телефону. Друзья рассказали мне о вас много хорошего.

– То же самое могу сказать и я. Когда мы могли бы увидеться?

– Не сейчас. Вы пока немного прогуляйтесь по Катании. Если пожелаете сказать мне, куда хотите отправиться, я подошлю парочку своих парней, чтобы они были в вашем полном распоряжении.

Твою мать, профессионально работают здесь, в Катании, сказал себе Фрэнк.

– Good idea, – ответил он. – Думаю, что мы отправимся к мосту Капинера, моя подруга настойчиво просит показать его ей. Знаете, эти женщины…

– Отличная мысль! Вы просто обязаны показать мост Капинера вашей подруге. А затем ваша подруга должна показать этот мост вам!

Фрэнк рассмеялся.

– See you later – увидимся позже, Сал! – сказал он.

– Доброго здоровья, Фрэнк, – ответил дядя Сал.

Когда дядя Сал желал кому-нибудь «доброго здоровья», это означало, что он уделяет этому человеку особое внимание. Слыша его слова, Туччо и Нуччо прямо-таки заходились от смеха, потому что их работа как раз и заключалась в том, чтобы превращать это самое «доброе здоровье» в его противоположность. Дядя Сал с невозмутимым видом отключил телефон, снова вспомнив Леолуку Фаваротту, которому, кстати, и принадлежала хохма насчет «доброго здоровья». В 49-м году в «Эден Билиарди» один тип осмелился обратиться к нему на «ты». «Что ты делаешь сегодня вечером, Лукино? – спросил он. – Не хочешь показать мне еще пару бильярдных фокусов?» Леолука Фаваротта сначала предложил ему выпить за «доброе здоровье», а потом набил морду, врезав пять раз по одной щеке и два раза – по другой.

Возбужденный Нуччо продолжал хохотать, выкрикивая в паузах: «Твою мать, теперь начнем мочить еще и американцев!»

Нуччо чертовски нравилось в «Эден Билиарди»! Сидеть рядом с элегантным и благоухающим боссом, выслушивая от него, что ему, Нуччо, предстоит сделать, и с лучшим дружком Туччо, таким же решительным и умелым, как и он сам.

Тр-рак! Ударом ладони Нуччо заставил прокрутиться барабан отлично смазанного револьвера, чтобы убедиться, что тот легко вращается.

Дядя Сал холодно посмотрел ему в глаза.

– Смотрите не наделайте глупостей, как с бригадиром, – сказал он. – Американец – дурак, сам подписал контракт. А в бизнесе тот, кто ошибается, должен платить.

Вся ошибка Фрэнка состояла в том, что он согласился возглавить «Старшип», но дяде Салу это представлялось достаточно весомой причиной, чтобы его убрать.

Туччо судорожно сглотнул: после этой паскудной истории с бригадиром он чувствовал себя не в своей тарелке.

– Э-ге-гей! – жизнерадостно завопил Нуччо. – Пойдем мочить америкашек!

– Ты что, охренел? – одернул его Туччо.

– Вы готовы или нет? – строго спросил дядя Сал.

Туччо и Нуччо энергично кивнули, подтверждая, что готовы.

– Тогда так, – глядя на Туччо, сказал дядя Сал. – Нуччо займется американцем и его потаскухой, и чем больше вреда он им причинит, тем лучше. И возьми вот это, – он протянул Нуччо ружье, – будет понадежнее пистолета. Когда закончишь, принесешь ружье мне в «Миндальную пасту». И сделай это сразу, а не как в прошлый раз. Ты меня понял?

– Конечно, – ответил Нуччо. – Конечно, все будет, как вы приказали, босс.

– Вот и отлично, – сказал дядя Сал. – Теперь ты, Туччо. Ты пойдешь к Соннино и скажешь ему, что я хочу с ним поговорить. Если он тебя спросит о чем, скажешь, что тебе это неизвестно. А там посмотрим. Может, нам одним махом удастся убрать с дороги и Соннино.

Он твердо придерживался правила никого не отправлять на важное дело в одиночку и потому добавил:

– Возьмешь с собой Нунцио Алиотро.

Пока синьорина Нишеми говорила по телефону…

Пока синьорина Нишеми говорила по телефону, перед стеклянной, отделанной латунью дверью офиса «Миндальной пасты Скали» появились Пиппино и дон Лу.

– Ну да, я надела мини… Ну, эту, из джинсовки с маргаритками… И она порвалась! Прямо на мне утром лопнула! Нуда, те самые, на высоком каблуке… Черт, еще немного, и я бы себе нос расквасила! Конечно, можешь сделать мне эхографию, я вполне в форме… Ой, подожди, там кто-то пришел… Помолчи, я сказала! Я тебе перезвоню. Попозже перезвоню!

Синьорина Нишеми опустила трубку, покрутила во все стороны головой, закинула ногу на ногу и снова принялась крутить головой.

– Черт, – ругнулась она, вскочила, схватила стопку бланков, вернулась к стулу и снова уселась нога на ногу.

В комнату вошел дон Лу. За ним, отставая на пару шагов, шествовал Пиппино.

Двое мужчин, у одного превосходная фигура, другой постарше и выглядит так, словно с минуты на минуту отправится к праотцам, отметила про себя синьорина Нишеми, слегка ерзая на стуле, отчего пришел в движение и ее впечатляющих размеров бюст.

Тут же ей пришло в голову, что такие лица обычно бывают у тех, кто отправляет к праотцам других, и она принялась судорожно перекладывать бумаги на столе.

– Добрый день, – поздоровалась она. – Столько работы, прямо не продохнуть…

– Добрый день, – отозвался Пиппино. – Синьор Шортино здесь?

– Синьор Шортино здесь. Извините, как мне о вас доложить?…

– Скажите синьору Шортино, что пришел дон Лу Шортино, – сказал Пиппино.

Синьорина Нишеми сняла телефонную трубку и набрала номер.

– Алло! – начала она. – Скажите, вас зовут Лу Шортино? Правда? Как почему? Потому что пришел еще один человек, и его зовут точно так же! А-а! Хорошо, хорошо. Прошу вас, второй этаж налево.

Пиппино посмотрел на дона Лу.

Тот кивнул и, нетвердо ступая больными ногами, но ни капли не сутулясь, первым направился к деревянной лестнице.

Пиппино остался стоять на месте, у полукруглой витрины, в которой красовались образцы изделий из миндальной пасты на серебряных подносах. Из витрины лились звуки вальса Штрауса.

– А это что еще за хреновина? – удивился дон Лу, входя в комнату. Он, конечно, и сам прекрасно видел, что Лу за столом собирал crossbow,[55] и задал свой вопрос, чтобы скрыть чувства при виде любимого внука.

– Это арбалет, – ответил Лу, заворачивая оружие в газету. Затем встал и обнял деда.

– Вот и молодец! Убери его подальше! Эти штуки очень опасны. Жена Артура Гели, представляешь, начиталась Zen and the Archery или Zen, the Art of Archery,[56] в общем, какой-то такой дребедени, съехала с катушек и убила мужа такой вот хреновиной, – ворчливо сказал дон Лу, усаживаясь на стул.

– Ну вот, дед, ты войти не успел, а уже начинаешь рассказывать всякие страшилки!

– Кроме шуток, Лу, я очень сердит! – Дон Лу попытался встать со стула, но это ему не удалось, и он выругался, а затем глубоко вздохнул, чтобы успокоиться.

– Мы можем спокойно говорить в этом гнусном месте? – спросил он.

– Не беспокойся, дед, в этой комнате нет bugs.[57]

– Я был в Марцамеми, и Джакоббо дал мне понять, что мы должны сменить друзей. «Я больше не верю в бобы, – сказал он мне. А потом добавил: – Забудем о миндальных пирожных». Эх, если б мы были в Нью-Йорке, я сначала послал бы Пиппино за Джорджино Фавароттой, а потом сказал бы ему: «Джорджино, твой брат поступил мудро, позволив себя застрелить, иначе он был бы обречен жить рядом с таким дерьмом, как ты». Потом я бы ушел, но этот негодяй уже понял бы, что он не заслуживает чести принадлежать к Семье. А что касается Сала Скали, мать его, я бы только намекнул Пиппино, что хочу видеть его в морге, мертвым, остывшим и выпотрошенным, с биркой на большом пальце ноги. И чтоб он лежал там такой же шустрый, как вяленая треска. Но мы на Сицилии, Лу. Здесь мы, американцы, не имеем права выступать. Здесь в 43-м даже дон Витоне и Макс Муньяни вели себя тихо, сидели в уголке и выполняли приказы Пиппино Руссо и Ванни Сакко. Хорошо еще, что этим идиотам из US Army хватило дури доверить Максу фармацевтические склады, а там, как ты можешь догадаться, хранился морфин! И дон Витоне в конце концов прекрасно устроился: продавал через black market[58] армейский хлеб, масло, сахар и кофе. Но при этом они оба с полным почтением относились к местным донам. Потому что, запоминай, Лу, местные доны всегда в авторитете! И мы здесь должны уважать дона Виртуде! Если Виртуде скажет нам, чтобы мы пошли и трахнули джару,[59] мы пойдем и трахнем джару; если он скажет, чтобы мы платили за крышу аптекарю, мы будем платить за крышу аптекарю, и, если он не велит нам совершить какую-нибудь отчаянную глупость, мы не станем ее совершать. Видишь ли, Лу, я, Джакоббо, Виртуде, Ла Бруна, Фаваротта, Сал Скали и даже этот мудила, как его, черт… Фрэнк Эрра! Ну да, и Фрэнк Эрра тоже… Мы все – organic matter, Лу, единый живой организм, и, как каждый живой организм, чтобы не загнуться, мы должны несколько раз за нашу жизнь сбрасывать отжившие клетки. И сейчас нам нужно определить, от каких клеток следует избавиться, чтоб им ни дна ни покрышки!

– Ты хорошо видишь вон тот нож? – спросил Лу, ткнув пальцем на письменный стол. – Это просто нож для прививки растений с перламутровой ручкой.

– У меня плохо с ногами, Лу, но на зрение я пока не жалуюсь. При чем здесь этот нож?

– Он помог мне заполучить арбалет и триста евро.

– Ты что, вляпался в вооруженное ограбление?!

– Much worse![60] Я просто пригрозил этим ножом несчастному старику в лавке!

Дон Лу вновь попытался встать, у него опять ничего не вышло, и он еще раз выругался.

– Ты можешь мне объяснить, зачем ты это сделал? – с тревогой в голосе спросил он.

– Меня попросил об этом Сал Скали. Взять на испуг старика, чтобы тот не запел, когда его прижмут. Дружок его племянника Тони грабанул лавку старика и уложил полицейского.

– Твою мать! И Сал Скали послал моего внука на такое дело?! У него что, нет для этого своих парней?

– Он сказал, что туда должен пойти именно я.

– Почему ты?

– Он сказал, что, если я откажусь оказать ему эту услугу, он воспримет это как неуважение к себе.

– Мать его так и разэтак! Неуважение – это посылать тебя выполнять такую работу! Ты его гость!

Дон Лу ударил кулаком по подлокотнику кресла, в который уже раз выругался и попытался встать. Это ему удалось. Он трижды обошел комнату.

– Фрэнк Эрра прилетает в Катанию, а Сал Скали заставляет моего внука делать не пойми что… И это после вооруженного налета!..

– Фрэнк Эрра в Катании?!

– Да, он уже в «Сентрал-Палас-отеле». В компании со своим охранником, своей шлюхой и Леонардом Трентом! И, насколько мне известно, Сал Скали в курсе.

– Тогда берем Сала Скали и отсекаем его, как отжившую клетку, дед!

– Лу, Лу… Ты так ни хрена и не понял! Сейчас мы можем только обсуждать, а не действовать. Позвони этому говнюку и скажи ему, что твой дед хотел бы переброситься с его светлостью парой слов в «Сентрал-Палас-отеле». И еще постарайся разузнать, где бы мы могли найти Соннино. Настало время с ним познакомиться.

В то же самое время этажом ниже синьорина Нишеми угощала Пиппино кофе. Она держала поднос на уровне бюста, чтобы Пиппино мог по достоинству оценить его великолепие. Пиппино взял чашку, не отрывая взгляда от витрины, в которой миниатюрная сицилийская повозка, украшенная виртуозно выполненными фигурками французских паладинов, катилась, до краев нагруженная миндальными пирожными Скали.

Что за мужики пошли, если их даже такое не волнует… разочарованно думала синьорина Нишеми, возвращаясь к своему креслу у входа.

Утром Четтина проснулась…

Утром Четтина проснулась и сразу же вскочила с кровати, едва не стукнувшись макушкой о потолок. Так с ней было всегда, с тех пор как она вышла замуж за Тони.

В дни после барбекю приходилось напрягаться еще больше, чем во время самой вечеринки. Гости оставляли за собой груду объедков и горы мусора, так что работы по уборке дома и сада у нее было невпроворот.

Как-то на выставке в Мессине Тони выпросил нечто вроде разборного балдахина, который именовал арабским шатром. После своих барбекю он всегда выносил его в сад – с полным набором подушек, кальянов и колокольчиков, потому что считал, что чувство гостеприимства сицилийцы унаследовали от арабов, для которых самое святое – лошади и гости. Он так впечатлился этой идеей, что однажды ночью внезапно проснулся и, сонно тараща глаза, спросил у Четтины: «Как по-твоему, Четтина, а не стоит нам приглашать на барбекю и лошадей?» После чего спокойно заснул.

В дни после барбекю – и, слава тебе Господи, никогда в дни барбекю – Тони устраивал то, что он называл catering.[61] А чтобы его слышали официанты, которых он нанимал на время приема гостей в арабском шатре, он пользовался свистком.

Именно звук свистка и разбудил сегодня утром Четтину.

Четтина встала, нащупала ногами тапки и в таком виде – в дырявом халате, тапках и с всклоченными волосами – вышла в сад.

Тони сидел в шатре с откинутым пологом в парчовом халате и туфлях с острыми загнутыми носами.

Четтина прошла мимо официанта в белой, слишком узкой куртке, который держал в руках поднос с кофе по-турецки.

Она уже давно убедилась, что официанты с педерастическими наклонностями годятся только для catering. Рестораны таких не берут: никогда не знаешь, как к этому отнесутся клиенты.

Официант с подносом томно склонился перед Тони. Рядом с хозяином дома сидел владелец автомастерской Феличе Романо в свободных шортах и рубашке, которую Четтина – вот ей же ей! – видела на его жене. Здесь же развалился на подушках местный портной Анджело Коломбо в перламутрово-серых брюках, синем блейзере с позолоченными пуговицами и белой капитанской фуражке.

Заметив Четтину, Тони вскочил, словно подброшенный пружиной, бросился к ней, схватил за руку и поволок на кухню.

На кухне гремела танцевальная музыка, под которую, задрав руки к потолку, в ожидании кофе раскачивались три официанта.

Тони зашипел что-то Четтине в ухо, но она вдруг тоже подняла руки и в такт музыке задвигала бедрами, давая ему понять, что, когда так орет музыка, она все равно ничего не слышит.

Тони обвел взором кухню, тряхнул головой, опять схватил Четтину за руку и потащил в гостиную.

– Какого черта ты расхаживаешь расхристанная как не знаю кто! – набросился он на жену, не забыв захлопнуть за собой дверь. – Что это за мода – лезть в арабский шатер в таком виде, как будто ты сбежала из дурдома?

– А что такого? Можно подумать, Феличе и Анджело никогда не видели женщину в домашнем халате!

Тони принялся обмахивать лицо руками, словно двумя опахалами.

Черт, сейчас взорвется! – мелькнуло у Четтины.

Но нет, Тони сдержался.

Зато Четтина с ужасом увидела, как в его руке откуда ни возьмись возникла первая за день ментоловая сигарета. Он курил, глядя в сад через окно, и пытался успокоиться.

Когда он успел вытащить сигарету? поразилась Четтина.

Неожиданно Тони перевел взгляд на нее и театральным жестом звонко шлепнул себя по лбу.

– Черт возьми, Четтина, я гений! – заявил он.

Четтина закатила глаза.

Тони уселся в кресло и забросил ногу на ногу.

– Короче, – начал он. – Дядя Сал вбил себе в голову выдать Минди за Ника. И нам это известно. – Он перекинул ноги с одной на другую. – Но Минди плевать хотела на этого сопляка Ника! Зато Валентина совсем потеряла от него голову. – Тони стряхнул пепел на пол. Четтина тем временем доковыляла до кресла и буквально рухнула в него, – Тони еле-еле успел вскочить и отбежать к стене.

– Четтина, не обижайся, но ты ни хрена не понимаешь в таких делах. А я тебе вот что скажу: на барбекю Минди строила глазки американцу!

Строила глазки?! Да она его, черт возьми, прямо ела глазами!

– И американец проявлял к Минди офтальмологический интерес.

Офтальмологический интерес? Американец делал Минди рентген с эхографией заодно.

– В общем, мы установили, что ты в этом ни хрена не понимаешь, – продолжал Тони, – а твой муженек, как я только что тебе сказал, гений. И сейчас я это тебе продемонстрирую.

Только не делай глупостей, хотела сказать ему Четтина, но не успела и рта раскрыть, как он схватил телефонную трубку.

– Синьорина Нишеми, дайте мне американца!

Четтина упреждающе замотала головой, но он даже не смотрел в ее сторону.

– Мистер Шортино, это Тони. Тони… Do you remember? Can I invite you[62] на барбекю в воскресенье вечером?

Четтина отвернулась к окну и не видела сияющего лица Тони, когда он снова уселся в кресло.

Каким же идиотом он порой бывает, с тоской подумала она.

– Вот так-то! – ликовал Тони. – В воскресенье вечером грандиозное барбекю, посвященное закрытию сезона. И посмотрим, не удастся ли нам с помощью этого долбаного сицилоамериканца поставить дядю Сала перед свершившимся фактом.

– Ага, а после этого дядя Сал сделает все, чтобы американец исчез, а Ник будет вынужден жениться на Минди…

– Э, нет, дорогая женушка, – возразил Тони, – потому что мы всем расскажем про отношения Валентины с Ником, так что дядя Сал ни хрена не сможет поделать, в противном случае он останется с незамужней любимой племянницей на руках! А теперь давай-ка приведи себя в порядок и приходи в арабский шатер.

Дядя Сал явился в «Эден Билиарди»

Дядя Сал явился в «Эден Билиарди» в светло-сером шерстяном костюме, над которым его портной бился долгие пять месяцев. Вначале этот пижон задумал пошить ему нечто в педерастическом духе, с мягкими, как у сорочки, рукавами («прелесть что за костюмчик!»). Дядя Сал примерил костюм и оглядел себя в зеркале. Складки на спине ему даже понравились, но он представил себе, как идет в таком наряде по улице Этны, и заказал другой костюм.

Сейчас, расположившись в удобном кресле на галерее «Эден Билиарди», дядя Сал чувствовал себя превосходно. Костюм сидел как влитой, не стеснял движений, и в нем дядя Сал сам себе казался элегантным франтом.

– Босс, вы точно не хотите, чтобы я вас сопровождал? – обеспокоенно поинтересовался у него Туччо.

– Точно, – ответил ему дядя Сал и улыбнулся.

Как всегда, в хорошем настроении на него нападала говорливость, и потому он не поленился объяснить:

– Официально с моей стороны это визит вежливости, а с визитом вежливости не являются в сопровождении охраны.

Однако Туччо терзали сомнения.

– И нечего строить недовольную рожу, – продолжал дядя Сал. Если у него имелись причины радоваться, он любил, чтобы его радость разделяли и другие.

– Да я ничего… Просто, по-моему, старик Шортино понял, что может произойти…

– Понял? Да он понял гораздо больше, чем ты думаешь!

– Откуда вы знаете?

– Ну все, Туччо, хватит! Это же подарок судьбы! Решим проблему с внуком, а если там будет дед, заодно уберем и деда!

– Ладно. Но все-таки зачем он позвал вас к себе?

– Ну что я тебе на это отвечу? Мне кажется, он хочет меня припугнуть.

– И вы пойдете туда без охраны?!

– Разумеется. Я же честный человек, чего мне бояться! – лицо дяди Сала, казалось, воплощало саму искренность. – Как говорится, Бог не выдаст, свинья не съест. Если я заявлюсь с охраной, это будет означать, что у меня совесть нечиста. А так я приду как старый друг! Ну а когда он попытается мне угрожать, изображу крайнее удивление!

И дядя Сал сейчас же продемонстрировал, как он будет изображать удивление: челюсть у него отвисла и он широко развел руки.

Так же широко расставив руки – как для объятия, – дядя Сал вошел в номер-люкс «Сентрал-Палас-отеля», в котором его уже поджидали дон Лу и Пиппино.

– Дон Лу! Дон Лу! Какой великолепный сюрприз! Какую бесконечную радость вы мне доставили!

– Плесни мне еще вина, а то у меня в горле пересохло, – обратился дон Лу к Пиппино.

Не поднимаясь из кресла красной кожи, в котором он сидел, и не поднимая глаз на дядю Сала, дон Лу взял из рук своего Олеандра протянутый ему бокал с белым вином, прокашлялся и сказал, обращаясь к Пиппино:

– Ты видишь эту сволочь, которая посмела припереться сюда? И я еще должен встречать его радостным смехом! Ишь, расфуфырился! Так и ждет, что я сейчас от счастья захлебнусь, так что придется вам подбирать мой язык и завязывать его в узелок. Конечно, я ведь дурак дураком, на что еще я способен?

Дядя Сал застыл, как будто получив пощечину. Он догадывался, что схлопочет от дона Лу, но не думал, что так скоро. Всем своим видом изобразив удивление, он медленно сел.

– Дон Лу! О чем вы? Что случилось? Умоляю, скажите мне, в чем дело! Вы меня пугаете!

– Какого хрена ты послал моего внука решать твои проблемы?!

Дядя Сал взъерошил волосы и кулаком правой руки с силой стукнул по ладони левой.

– Выслушайте меня, дон Лу! Пожалуйста, выслушайте! Все у меня пошло кувырком! Этот мерзавец Соннино создал мне кучу проблем! А потом еще Ники – это мой будущий зять – наломал дров у дяди Миммо. Что мне оставалось делать? Ваша светлость должна меня понять! Я не мог доверить это дело никому из своих парней. Только ваш внук оказался единственным, кто… Благодарение Господу, что он появился на свет!

– Ас чего это в Катанию прилетел Фрэнк Эрра?

– Кто!?

– Фрэнк Эрра. Этот мудила, которого Ла Бруна прислал ко мне на место моего внука.

– Фрэнк Эрра… Фрэнк Эрра…

Дон Лу медленно поднял глаза на Пиппино.

– Ах этот! Фрэнк Эрра! – Дядя Сал с силой ударил себя по лбу. – Ну конечно, тот самый тип, которого Ла Бруна прислал к вам на место вашего внука! Так что же привело его в Катанию?

– Послушай, сделаем так, – вкрадчиво произнес дон Лу, не отводя взгляда от Пиппино. – Я рассчитываю провести в Катании прекрасный отпуск. Хочу побродить по городу, заглянуть на рынок, посетить Сан-Джованни-Ли-Кути, и вообще побывать везде, где мне захочется. Но если в это время, не дай бог, что-нибудь случится, я никого ни о чем не буду спрашивать. И долго раздумывать я тоже не буду. Ты меня понял?

– Вот и отлично, дон Лу! Просто прекрасно!

– По-моему, тебе пора.

– Да-да, уже ухожу. А что касается Фрэнка Эрры, то если вы, дон Лу, хотите, я посажу ему на хвост парочку своих парней. Что вы на это скажете?

– Я уже все сказал. Убирайся.

– Хорошо-хорошо! – бормотал дядя Сал, пятясь к двери. – Хорошо! Тогда всем привет. Удачи, Пиппино! Хорошо-хорошо!

Дон Лу с трудом поднялся из кресла. Твою мать, думал он, похоже, что клетка, которая истребляет самое себя, – это я!

Чтобы не упасть, он ухватился за плечо Пиппино. – Мне надо немного отдохнуть, – проговорил он. – Вино ударило мне в голову.

До Фрэнка вдруг дошло, что его подружка…

До Фрэнка вдруг дошло, что его подружка – о, ужас! – ведет себя совсем не как шлюха, а как настоящая жена. И правда, Грета сидела полуодетая, с бигуди в волосах и с «Космополитеном» в руках, уютно угнездив свою задницу в кресле, закинув нога на ногу и выставив вперед сиськи. Фрэнк вспомнил потаскушку Дженни Элементо, lap-dancer, на которой, ко всеобщему удивлению, женился Джек Граваньоло. «Эх, ребята, – говорил Джек своим близким друзьям, – а что мне оставалось делать, когда Дженни явилась ко мне и давай рыдать!»

– Приведи себя в порядок, we are going out,[63] – раздраженно бросил ей Фрэнк.

Он ведет себя так, потому что влюблен, думала Грета, делая вид, что читает журнал. Все влюбленные с приветом. Мужья, например, все с приветом. Of course, it's better[64] не доводить их, в смысле мужей, до крайности.

– У меня голова болит, Фрэнк, – вслух сказала она.

– Ну ни хрена себе! – вспыхнул Фрэнк. – Ты сама меня доставала, чтобы мы шли смотреть этот долбаный мост Капинера, а теперь, видите ли, у нее голова болит!

– Ты прав, Фрэнк, но я же не виновата, что у меня голова раскалывается. Сходи туда с Чазом, a, darling?

Я уже у нее darling, вот сука, думал он, присаживаясь на подлокотник кресла и принимаясь гладить ее по волосам.

– У моей детки болит головка, – загундосил Фрэнк. – Сейчас мы дадим ей хорошую pill, и эта гадкая головная боль пройдет, да?

– Не надо таблеток, Фрэнк, кажется, мне уже лучше. Довольный Фрэнк соскочил с подлокотника.

– Ну и прекрасно! Тогда let's go на Капинеру!

Грета посмотрела на свои ногти, провела подушечкой среднего пальца по бровям, вытерла остатки губной помады в уголках рта и вздохнула:

– О'кей, Фрэнк, let's go.

Лысый коротышка в белом и высоченная чувиха, похожая на породистую лошадь… Папарацци, болтавшийся на улице Крочифери, не сомневался, что парочка, спускавшаяся сейчас по широкой лестнице Алесси под охраной классического американского bodyguard'а, и есть те, кого он давно караулил. Он начал щелкать фотоаппаратом в тот момент, когда Грета, которой причиняла неудобство металлическая пластинка в бюстгальтере, решила поправить свои обалденные груди. И тут же со всех сторон застрекотали фотокамеры, замелькали фотовспышки.

Ну Чеккароли, ну расстарался! Фрэнк чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Вокруг него суетились фотографы, он шел в элегантном костюме под руку с телкой экстра-класса, рядом шагал bodyguard. Он вдруг ощутил себя Бобом Де Ниро – ни больше ни меньше! В его памяти всплыл «Сараго» – ресторан, где он, Фрэнк, служил метрдотелем, а Кармине Куальяруоло кадрил стриптизерш. В те времена Кармине частенько звонил Джеймсу Филогамо, автомеханику, у которого был классный фотоаппарат, и просил прийти в ресторан.

Он утверждал, что стриптизерши ни от чего так не тащатся, как от фотографирования со вспышкой. Им сразу кажется, что они попали в высшее общество, и в результате они делают тебе blow jobs с офигительной страстью. Кармине было наплевать, заряжен фотоаппарат пленкой или нет. «На фига мне фотографии, – говорил он, – с меня достаточно, что твоя вспышка помогает мне поиметь любую кралю!» Впрочем, в аппарате Джеймса всегда имелась пленка. Он знал, что девки доставали Кармине звонками, так им хотелось увидеть свои фотки в газете. Кармине и правда звонил своим дружкам из отдела рекламы «Нью-Йорк дейли ньюс», в которой публиковались advertisements его сети прачечных, и договаривался с ними о заметке. Фотографии, запечатлевшие его в окружении девиц, он прилагал. Порой на снимке оказывался и Фрэнк: то он с подносом spigola al sale в руках шествовал по залу, то стоял на стреме, пока Кармине раздвигал ляжки какой-нибудь шлюхе. Однажды они даже затащили Фрэнка в nightclub. Сохранилось фото, на котором Фрэнк, развалившись на диване, наливает шампанское в бокал Кармине, сидящему в обнимку с Линдой, классной телкой, только что прибывшей из Сан-Джорджио, причем складывается такое впечатление, что Фрэнк наливает шампанское себе.

А теперь! ликовал про себя Фрэнк. Вот я чего достиг!

Чтобы не перевозбудиться, он прибегнул к испытанному с детства средству – заставил себя думать о какой-нибудь пакости.

Что за дерьмо этот мост Каттера! Какой это на хрен bridg? Он и на bridg-mo не похож! Скорее уж на канализационный коллектор. Подумаешь, висит себе в воздухе коридор, да к тому же тебя еще туда не пускают. Стоишь под ним как дурак и думаешь: что в нем интересного, на что тут глазеть и какого фига я здесь делаю?

– Look at it![65] – не переставая улыбаться фотографам, обратилась к нему Грета. – Здесь Дзеффирелли снял одну из своих самых красивых сцен!

Грете хотелось выглядеть веселой и счастливой, и она на самом деле весело смеялась, однако чувствовала, что для полного счастья ей чего-то не хватает. Камерон как-то сказала ей: когда находишься в center of things, где не ты неприкаянно вращаешься вокруг мира, а сияющий мир вращается вокруг тебя, на тебя порой наваливается такая смертельная усталость, что все тебе кажется чужим и далеким, даже твой любимый и твои родители.

Грета смотрела на Фрэнка, который озирал bridge – тот самый, что вовсе и не мост, и понимала, что что-то идет не так. Конечно, если вглядеться в профиль Фрэнка, да, скорее всего, и в профиль любого другого существа мужского пола, наверняка покажется, что что-то не так. Интересно, часто ли женщины вглядываются в профиль мужчины, которому отдали свое сердце? И возникает ли у них при этом крайне неприятное чувство, заставляющее думать: неужели это тот самый человек, которого я люблю? А потом он поворачивается к тебе анфас, и все становится на свои места.

Грета переместила взгляд и посмотрела на Фрэнка анфас. Damn, он все равно оставался чужим.

Грета уже открыла рот, чтобы сказать «It's wonderful,[66] Фрэнк!», или «Nice!», или еще какую-нибудь глупость в этом же роде, что-нибудь такое, что она привыкла говорить, когда решительно не знала, что сказать.

И тут вдруг Фрэнк ухватил ее за левую грудь и с силой сжал ее, потом вцепился ей в бюстгальтер и, бормоча «О Мадонна!», рухнул перед ней на колени – прямо при всем честном народе! Oh God, что это он собирается делать? мелькнуло в голове у Греты. Здесь, при всех? После этого у нее больше не осталось времени на размышления, потому что она начала медленно оседать, увлекаемая к земле Фрэнком, намертво вцепившимся в бретельки ее бюстгальтера. В этот миг что-то вылетело у Фрэнка изо лба, брызнув во все стороны, как будто кукушка выскочила из часов, только почему-то вместо кукушки бил фонтан.

Грета ахнула и схватилась за голову. С прической явно творилось что-то не то. Она обернулась и тут увидела Чаза – с лицом залитым кровью он медленно валился на асфальт.

Лежа на земле, за мгновение до того, как потерять сознание, Грета успела заметить, что у Чаза нет одного глаза.

Нуччо, довольно смеясь, поднял стекло автомобиля. Между колен у него стояло еще дымящееся ружье. Сидящий рядом с ним Бруно Парринелло тоже засмеялся и тронул с места битый «мерседес», который, взвизгнув резиной, резко набрал скорость и рванул на поднимавшуюся вверх улицу Гарибальди. Минуты не прошло, а он уже мчался по площади Сан-Кристофоро. Заложив крутой вираж и проехавшись еще более или менее целым крылом об угол дома, автомобиль влетел в настежь распахнутые ворота неосвещенного гаража. За ним тут же опустились ворота. Из машины вышли Нуччо, Бруно и еще двое парней, которые перебрались в белый грязный фургон, заставленный ящиками с зеленью. Фургон, фыркнув, выехал через другие ворота. Возле передвижной лавки, в которой продавались бутерброды с сосисками и жареный картофель, фургон притормозил, и водитель высунул руку в окно.

Продавец сосисок вложил в нее бутерброд и пиво.

«Ягуар» дона Лу бесшумно катил…

«Ягуар» дона Лу бесшумно катил по нижней части исторического центра Катании, заполненной шумной толпой молодежи. Отсюда он свернул на узкую улочку, на которой, как ни странно, не было ни души. В каменной стене углового дома, на высоте двух метров, было устроено нечто вроде миниатюрного алтаря. Под фотографией лежали свежие цветы и красовалась надпись: «Франческо Спампинато, 1967–1985»– Квартал назывался Сан-Берилло.

Здесь, между улицами Пистоне и Финанце и площадью Белле, такие мини-алтари – одно из следствий разборок сутенеров и рэкетиров – попадались повсюду. «Ягуар» двигался с плотно закрытыми окнами, и благодаря освежителю воздуха и включенному на всю мощь кондиционеру в него не просачивалась с улицы жуткая вонь мочи. Местные проститутки работали в старых домах без канализации, и помои здесь обычно выливали прямо на улицу. Мимо небрежной походкой прошествовали две задастые негритянки в одних лифчиках и трусах. Они шли, покачиваясь на высоких каблуках и выгнув спины, на первый взгляд лишенные позвоночника. Их лица покрывали уродливые шрамы – то ли следы кислотного ожога, то ли племенные насечки.

Машина свернула за угол. Ой-ой-ой, сколько же их здесь было!

Шлюхи стояли вдоль всей улицы, у каждой открытой двери. Марокканец в шелковом халате толкал тележку из супермаркета, груженную банками с пивом и термосами с кофе. На углу, опершись одной ногой о стену и оглядывая окрестности цепким взглядом, пристроился продавец музыкальных дисков.

Черная проститутка весом в добрый центнер и с лицом в темных пятнах, как будто засиженным мухами, едва завидев на улице автомобиль, быстренько шмыгнула в дом и с треском захлопнула дверь. Загремели засовы. Она пряталась на всякий случай, потому что запаздывала с платой за жилье.

На деревянном стуле сидела единственная здесь белокожая шлюшка в красном нейлоновом балахоне, читавшая старый потрепанный журнал. Из ее стоптанных тапок выглядывали грязные ступни, на полу стоял пластиковый поднос с остатками курицы. Шлюшка ковыряла в зубах мизинцем правой руки. Оторвавшись от журнала, она зазывно посмотрела на проезжающий «ягуар».

Пиппино неспешно свернул налево, пересек улицу Сан-Джулиано и через улицу Каза-дел-Мутилато выехал на площадь Театро-Массимо. Оставив музыкальный театр справа от себя, он остановил машину перед лестницей Палаццо деле Финанце – образцом столкновения в архитектуре стиля Муссолини со стилем барокко.

Пиппино вышел из машины, огляделся по сторонам, застегнул пиджак и лишь затем открыл дверцу перед дедом и внуком. Все трое двинулись ко входу во дворец: Пиппино в своей коричневой тройке шагал впереди, низко опустив голову, дон Лу и Лу – оба в черном – следовали за ним.

Так же первым Пиппино вошел в распахнутые двери дворца.

На лестничной клетке, заставленной стульями, толпились молодые «быки», по случаю воскресенья и встречи с американцами нарядившиеся в темные костюмы.

С недавних пор они стали носить с собой сицилийские карты и прямо здесь, на лестничной площадке, резались в брисколу. Раньше эти же самые парни носились на мотороллерах по всему Сан-Берилл о, собирая с шлюх дань наличными, которую затем свозили во дворец.

Все изменилось в тот день, когда Соннино, поколотив одну потаскуху, у которой между сисек висел медальон с изображением папы Пия, вдруг осознал, что от нее пахнет фиалками – точно так же, как пахло в комнате его матери, очень набожной женщины, чудом оправившейся после серьезной болезни. И тогда он заставил местных проституток бросить свое ремесло и поступить на работу в кинотеатры, на дискотеки и в пабы. А его «быки» занялись сбором жалоб и претензий. Во дворец с проклятиями и упреками повалили десятки шлюх, перебравшихся сюда из глухой провинции. Они мечтали обеспечить себе сносную жизнь в городе – скопить денег, открыть счет в банке, найти мужа. А тут на тебе – их неожиданно превратили в служащих, берущих кредиты.

– Что это за хреновина такая – «кредит»? Здесь написано «место жительства»… И что на фиг мне писать?

Все без исключения шлюхи, приехавшие из деревни, спали и видели, как покупают себе «мерседес».

– На фига мне заниматься проституцией, если я не могу купить себе «мерседес»!

– Но ты больше не шлюха, – пытались втолковать им «быки». – Теперь ты работница на зарплате.

– Да пошли вы в жопу с такой работой! У меня в деревне все знают, что я занимаюсь проституцией, а я в weekend заявлюсь туда на «панде»? И мужа мне тоже найдете вы?

Соннино пытался решить и эту проблему. Он полагал, что будет совсем не трудно выдать замуж завязавших шлюх, имеющих постоянную службу. Так нет же, в этом гребаном городе все гребаные мужики желали жениться на разбогатевшей шлюхе, а вовсе не на работнице на зарплате.

Чтобы как-то исправить ситуацию, Соннино начал продавать шлюхам подержанные «мерседесы». Заодно отмывал кое-какие денежки. Взамен шлюхи обязались вести себя как порядочные женщины.

Больше от них ничего не требовалось.

Но если становилось известно, что какая-то из них пробовала заниматься прежним ремеслом в кинотеатрах, на дискотеках или в пабах, ее сурово наказывали, как в старые добрые времена. И даже суровее. «Можете отделать ее как бог черепаху, – разрешал Соннино своим парням. – В данном случае это будет вполне этично с вашей стороны».

Увидев Пиппино в сопровождении американцев, парни вскочили на ноги. С бесконечными извинениями и расшаркиваниями их обыскали и только после этого распахнули перед ними двери. «Пожалуйста, проходите, синьор Соннино вас ждет. Пожалуйста, пожалуйста, вам сюда».

Кабинет Соннино напоминал элегантный офис торговца автомобилями: металлическая мебель, кожаная обивка кресел, на столе – включенный компьютер, счета, письма на фирменных бланках и маленькая модель «мерседеса», используемая в качестве пресс-папье. Стены были плотно увешаны фотографиями. На одной подвыпивший Соннино выступал в окружении девиц в бикини, отобранных явно не Хеффнером, или как его там еще. На другой – Соннино в цветастой рубашке и оранжевом галстуке обнимал за плечи обнаженную по пояс девушку; на его правой руке был ясно различим некий металлический предмет, надетый сразу на четыре пальца; украшавшие его синие и красные камни роняли цветные блики. Лу сразу узнал коллекционный кастет. На третьей – Соннино в мокрых и потому кажущихся прозрачными трусах сидел на бортике бассейна, правой рукой удерживая под водой чью-то голову. Он смеялся. В левой руке дымилась сигарета. Мужская рука протягивала ему drink.

Реальный Соннино мало походил на собственные фотоснимки. Черты худого лица казались еще более резкими из-за едва пробивавшейся седой бородки. Круглые солнечные очки с красными стеклами производили впечатление вставленных прямо в глазницы. Он сидел за письменным столом, плечом прижимая к уху телефонную трубку и застыв, как изваяние. Под черным плащом на нем была черная майка. Плащ – не просто плащ, а какая-то хрень от стилиста, из тех, что стоят не одну тысячу евро. Из-под стола, слишком маленького для человека его габаритов, торчали короткие сапоги с посеребренными пряжками, в которые были заправлены потертые джинсы. Выражением лица он больше всего напоминал психопата-маньяка, захватившего детские ясли и теперь присевшего на скамеечку, чтобы обсудить условия освобождения заложников.

Тот же парень, который предложил американским гостям сесть, торопливо подвинул им кожаные кресла, не забыв смахнуть с них пыль носовым платком. Дон Лу и Лу переглянулись. Пиппино сохранял полное спокойствие, словно говоря: все нормально.

– Нет! – буркнул Соннино в трубку, отнял ее от уха, оглядел с недоумением, будто в жизни не видел ничего подобного, и с отвращением бросил. Затем он положил обе руки на письменный стол, оглядел гостей, медленно, с усилием, поднялся и склонил голову в поклоне.

– Дон Лу, для меня большая честь познакомиться с вами. Прошу меня извинить, это был важный звонок, иначе я ни за что не позволил бы себе держать вас за дверью. Франческо, приготовь нам кофе.

– Мне рассказывали о тебе много хорошего, – сказал дон Лу, оглядывая комнату.

– А это, должно быть, знаменитый Пиппино Олеандр, – высказал догадку Соннино. – Я не ошибаюсь?

Пиппино молча смерил его взглядом – так, будто в кармане у него уже лежал подписанный смертный приговор.

– Именно такой, как мне его описывали. Знаете, дон Лу, когда я был молодым и красивым, как на этих фотографиях, мне из Уччиардоне прислали в подарок четырехмесячного щенка питбуля. И первое, что он сделал, – показал характер Марии Аннунциате Кончептион Марлетте, той еще штучке из Калашибетты, которая вздумала прогуляться от Сан-Берилло до казино по набережной, виляя своей роскошной задницей. Тридцать восемь укусов на одной ноге! Вы не поверите, но знаете, как звали того щенка? Его звали Пиппино, потому что тот, кто известен как Олеандр у вас в Америке, знаменит и у нас в Катании.

Выражение лица Пиппино ничуть не изменилось.

– А это, – продолжал Соннино, указывая на Лу, – наверняка ваш достойный внук. Я слышал о нем много интересного, и для меня большая честь, что голливудский продюсер соизволил посетить мой офис. Но мне кажется очень странным, что – если верить слухам – такой человек, как Лу Шортино Младший, делает грязную работу для Сала Скали.

– Мы здесь как раз поэтому, – ответил дон Лу.

– Понимаю, дон Лу, понимаю. А я здесь, чтобы служить вам. Даже если мне самому еще не все ясно. Нашей организации грозит раскол, и сейчас все у нас ломают голову, чтобы понять, что к чему. Кто останется с доном Виртуде, кто отколется и даст себя перекупить за гроши? Но пока раскола не произошло, по-другому говоря, пока они не сотворили какой-нибудь особенной пакости, мы должны выжидать. У нас большая организация, и мы не можем полностью отмахнуться от мнения большинства. А эти ребята – мастера передергивать карты. Сегодня не то, что раньше, когда белое было белым, а черное черным. Но мы, те, кто на стороне Виртуде, не можем опуститься до их уровня. Мы – новое поколение, поколение Интернета, а их все это бесит, да так, что от бешенства крышу сносит. Они не хотят ничего менять, а нас это не устраивает. Взять хотя бы меня – я не ленюсь размышлять о таких вещах, как детерминизм, релятивизм, социальные теории и даже числа – целые, простые и так далее, потому что мы, те, кто за Виртуде, способны даже математику поставить себе на службу. Вы слышали про Гоббса? Был такой философ, он говорил: homo homini lupus,[67] в общем, мы перережем глотки всем, с кем не сумеем договориться!.. Видите ли, дон Лу, я привык, прежде чем что-либо предпринять, думать. И я анализирую все, что делают Сал Скали и этот гребаный Джорджино Фаваротта. Уверен, что и они анализируют мои действия. Я могу убить их, но и они могут убить меня. Однако существует общественный договор: я не мешаю жить тебе, а ты не мешаешь жить мне. А они зарвались. Я не знаю, как долго еще продлится это долбаное общественное соглашение, да и откуда мне знать? Но вот сейчас у меня здесь, в моем кабинете, присутствует дон Лу собственной персоной, а я точно знаю, что Сал Скали хочет подставить вашего внука и завершить раскол. Я очень встревожен. Очень встревожен, дон Лу…

Соннино воздел очи к потолку и шумно вздохнул.

– Говорить буду я, а ты помалкивай, – приказал Туччо, и только тут заметил, что Нунцио Алиотро, к которому он обращался, рядом с ним нет. – Твою мать, ты куда девался?

Нунцио Алиотро стоял и разинув рот пялился на «ягуар», припаркованный перед самой лестницей Палаццо Финанце на площади Театро-Массимо.

– Надо же быть таким идиотом! – бурчал Туччо, подходя к Нунцио. – Какого хрена?

– Чего?

– Ты шевелиться будешь?

– Чего?

Туччо посмотрел на отражение Нунцио в окне «ягуара». С лицом, искаженным автомобильным стеклом, Нунцио Алиотро выглядел еще большим идиотом, чем был на самом деле.

С подносом, уставленным чашками с кофе, вошел Франческо. С любопытством глядя на американцев, он поставил поднос на стол.

– Сахар? – предложил он.

– Оставь, Франческо. Я сам позабочусь о гостях.

Франческо изобразил поклон в сторону Соннино и американцев и, не оборачиваясь, вышел.

– Что-то должно случиться, дон Лу, – сказал Соннино, – вы уж поверьте моей интуиции. А пока угощайтесь кофе.

На лестнице Туччо обернулся, чтобы посмотреть на Нунцио. Тот застыл на месте, разглядывая ступени.

– Ты что делаешь? – рыкнул на него Туччо.

– А? Поднимаюсь по лестнице.

– Нет, – спустившись на несколько ступенек, возразил Туччо. – Ты не поднимаешься по лестнице, а пялишься неизвестно на что. Давай! – Сложив вместе указательный и средний пальцы, он ткнул в сторону лестничной площадки.

– Щас, погоди… – заартачился Нунцио.

– Чего ждать, твою мать! – заорал Туччо и с силой дернул Нунцио за рукав, заставляя двигаться вперед.

Парни Соннино услышали громкие голоса, доносившиеся с лестницы, и переглянулись. Нет, они никого не ждут. Из-под воскресных костюмов вынырнул целый арсенал, и прямо в нос Нунцио уперся серебристый ствол беретты 96 стил, full size,[68] под этим углом казавшийся еще огромнее.

– Спокойно, братва! – крикнул Туччо из-за плеча Нунцио. – Мы без оружия, пришли с поручением. Привет, Франческо, как здоровье твоей тетушки?

– В Америке о Виртуде как будто забыли, дорогой дон Лу, – говорил Соннино, шумно отхлебывая из чашки. – Ах, какой кофе варит Франческо!.. С этим договором форменный бардак. Крутятся слишком большие деньги, вам это известно, и люди теряют голову. Но чтобы восстановить равновесие в Америке, – кому, как не вам, это понимать, вы же, наверное, за этим и приехали, – прежде необходимо установить его здесь, на Сицилии. Виртуде еще в тюрьме, но у него в руках бумаги, способные взорвать американский парламент к чертям собачьим. Этой паскудной семейке Ла Бруна, если я ничего не путаю, и самому Джорджино Фаваротте очень хочется, чтобы во главе сицилийской организации встал он, этот плюгавый глухой склеротик. И мерзавец Сал Скали мутит здесь воду по его распоряжению. Не хочу про него вспоминать, а то опять придется глотать успокоительное. Уже третью таблетку за сегодня, представляете, дон Лу? Как вы думаете, это ничего, что я их принимаю вместе с лекарством от холестерина? Врач говорит, нельзя, а я все равно принимаю… Что же мне было делать, дон Лу? Я решил, пускай они сделают первый шаг. Ваш внук, при всем моем уважении, покрутился здесь в Катании, и у людей возникла куча вопросов. Теперь вот вы приехали, и наши противники знают об этом. Никто никому не доверяет, но, если вы начнете расспрашивать людей, окажется, что весь бардак затеяли именно вы… Как вам кофе?

– Разрешите?

– Что случилось, Франческо?

– Пришли Туччо Карамелла и Нунцио Алиотро. Говорят, их прислал Сал Скали.

– Пиппино, – тихо позвал дон Лу.

Пиппино встал с кресла.

– Пусть войдут. Пиппино пусть остается стоять. А вас с внуком, дон Лу, они со спины не узнают.

Пиппино посмотрел на дона Лу. Тот не шевельнулся. Если бы дон Лу кивнул, то первым в этой комнате умер бы Соннино. Вторым – Франческо, который вряд ли успел бы что-нибудь предпринять.

– Что же, попытаемся разобраться, в чем дело, – сказал Соннино. – При свете солнца.

– Входите, – пригласил Франческо гостей, которых только что тщательно обыскали.

Туччо и Нунцио нахально ввалились в кабинет.

– Добрый вечер всем.

Соннино неподвижно сидел, сложив руки на груди. Его круглые солнечные очки сияли красным, словно австралийский закат.

Столь холодный прием погасил ухмылку на лице Туччо. Он обвел взглядом комнату, заметил Пиппино и еще двоих мужчин, сидевших спиной к нему.

– У нас пара слов лично к тебе, – начал Туччо, выразительно глядя на сидящих. Чего ты ждешь, Соннино, выкинь их отсюда! ясно говорил его взгляд.

Никто не шелохнулся.

Туччо обернулся к Нунцио. Они тут что, все с катушек съехали?

Нунцио тоже не двигался.

Терпение Туччо иссякло.

– Мы торопимся, – сказал он.

Зазвонил телефон.

Соннино уставился на аппарат. Судя по тому, как он на него смотрел, с телефоном его связывали странные отношения. Очень медленно он снял трубку и приложил к уху, забыв сказать «алло».

Туччо снова посмотрел на Нунцио. В своей кожаной куртке на два размера больше, чем следовало, тот все так же стоял истукан истуканом, широко расставив ноги и уронив руки вдоль бедер, и смотрел в потолок. Твою мать, что за кретин этот Нунцио!

Дон Лу провел рукой по лицу.

Лу закинул ногу на ногу.

Пиппино рассматривал фотографии.

Соннино словно парализовало. Странная у него манера держать трубку поднятым плечом.

Парни Соннино дремали на лестничной клетке. Святое дело вздремнуть после воскресного обеда.

Соннино еще раз посмотрел на трубку и медленно вернул ее на аппарат. Опустил взгляд вниз, как будто увидел что-то на полу справа от себя и нагнулся поднять.

Туччо смотрел на него.

Соннино скрылся под столом.

Послышались непонятные звуки, – можно было подумать, что Соннино что-то разворачивал под столом. И тут он вылез. В руках у него был тактический штурмовой дробовик модели ПА-8 с пистолетной рукоятью.

Туччо засмеялся, так и не успев понять, что происходит: выстрел с двухметрового расстояния снес ему голову.

Соннино окинул ружье довольным взглядом и нежно передернул затвор.

Парни Соннино влетели в комнату, чтобы увидеть, как Нунцио, все такой же застывший и напряженный, отлетел назад метра на полтора.

– Вот и наступил покой, дон Лу. На улице Крочифери они только что убили американца, Фрэнка Эрру. Это было опрометчиво, и нам это не понравилось. Нас вынудили поступить, как в старые добрые времена. Пиппино, не гляди на меня таким зверем, я не такой шустрый, как ты, поэтому, чтобы застать их врасплох, мне пришлось использовать этот поганый дробовик, который всегда все усложняет. Если б я вытащил пистолет 22-го калибра, ты не дал бы мне ни секунды на объяснения и успел бы прирезать меня своим сицилийским ножом. И был бы не прав. Потому что я уважаю дона Лу. И тебя тоже.

Парни, вбежавшие в комнату, не знали, что им делать.

– Приберите здесь! – приказал им Соннино. – Они хотели раскола? Они его получат. Они узнают, кто такой Соннино, когда я им всем яйца поотрываю! – Он поднялся. – Прошу, дон Лу, после вас.

Дядя Сал и дон Джорджи но беседовали…

Дядя Сал и дон Джорджино беседовали, расположившись на заднем сиденье «мерседеса», прижатого к тротуару площади Умберто. Вообще-то на самом деле она называется площадь Витторио-Эммануэле, но, поскольку она выходит на улицу Умберто, все привыкли говорить «площадь Умберто».

«Бык», исполняющий обязанности шофера при доне Джорджино, прогуливался вдоль машины, попыхивая сигареткой и разглядывая проходящих женщин.

В самый разгар беседы дон Джорджино внезапно замолчал. Заснул он, что ли, подумал дядя Сал.

С доном Джорджино порой случалось, что он посреди разговора неожиданно проваливался в сон. Дядя Сал недоумевал. С доном Джорджино никогда не знаешь, спит он или просто задумался, потому что он никогда не снимает солнечных очков.

Дон Джорджино, опиравшийся руками на набалдашник трости, наклонился в его сторону. Дядя Сал осторожно подвинулся ближе к двери. Ему казалось не очень удобным, если дон Джорджино будет спать на его плече. Мимо люди идут – еще подумают бог весть что.

Час назад дон Джорджино дал знать дяде Салу, что срочно хочет его видеть. Узнав, что дон Джорджино назначил ему встречу в машине, дядя Сал пулей помчался на площадь Умберто. Приглашение в машину означало, что случилось что-то из ряда вон выходящее и нужно как можно скорее разобраться в ситуации, притом подальше от любопытных ушей.

– Как по-твоему, – спросил дон Джорджино, – она любит трахаться?

И дон Джорджино разразился смехом. Когда он так смеялся, у дяди Сала всякий раз по спине бегали мурашки. Дон Джорджино, отбросив веселость, пристально посмотрел на дядю Сала. Дядя Сал изобразил соответствующее моменту всецелое внимание. Дон Джорджино снова захихикал.

На лице дяди Сала появилась кривая улыбка, как у человека, которому не удалось понять смысл хорошей шутки.

– Трахаться, – повторил дон Джорджино, захохотал и зашелся в кашле, – трахаться, ха-ха-ха! Сперму жрать! – И принялся громко перхать.

Дядя Сал по-прежнему ничего не понимал. При чем тут сперма?

– Ну да… – промямлил он, чтобы сказать хоть что-нибудь. – Наверное…

Дон Джорджино прокашлялся и внимательно уставился на дядю Сала. И, хотя его глаза по-прежнему прятались за солнечными очками, стало очевидно, что он опять серьезен. Он замер, тесно сжав губы, и тонкая струйка слюны стекала по подбородку.

Неужели не то ляпнул? пронеслось в голове дяди Сала.

И тут на дона Джорджино напал новый приступ буйного веселья. Он смеялся, чуть не плача, выкрикивая ругательства и заходясь предсмертными хрипами. Потом он снова закашлял, отхаркался, отфыркнулся, с присвистом втянул в себя воздух, и внезапно все стихло.

Твою мать, ни хрена себе, подумал дядя Сал.

Дон Джорджино открыл дверь и сплюнул на тротуар.

– Не догадываешься, почему я тебя об этом спрашиваю? – наконец-то успокоившись, проговорил он. – Тебе известно, что эта сука еще жива?

– Какая сука?

– Какая? Это ты меня спрашиваешь какая?! Та самая, с немецким именем! Я только что тебе сказал: та, которая любит жрать сперму…

– А-а, эта… Грета, потаскуха Фрэнка Эрры?

– У Нуччо безмозглая башка, за которую он должен благодарить свою мамашу… Тебе известно, что эта самая мамаша валялась на всех матрасах, раздвигала ноги перед первым встречным и сосала у кого ни попадя?

– Известно, дон Джорджино. Но с чего вы взяли, что Фрэнкова шлюха еще жива? Этого не может быть!

– Слушай, я сейчас буду бить тебя по башке, пока в ней не просветлеет. Если я тебе сказал, что она жива, значит, она жива!

Дон Джорджино поднял вверх ладони.

– Ну бля, доберусь я до этого Нуччо… – вспыхнул дядя Сал, наливаясь кровью. – Ну, доберусь!..

– Успокойся, а то тебя удар хватит, – сказал дон Джорджино. – Тебе не за что себя ругать, потому что эти шлюхи так устроены, они никогда не дохнут, хуже тараканов! Ее только задело. И то слегка. Прическу растрепало, мать ее!

– Прическу растрепало?

– Да, так мне сказали, что-то вроде этого… – Дон Джорджино изобразил взлохмаченную прическу. – В общем, она не умерла…

– И где она сейчас?

– Ее отвезли в «Сентрал-Палас».

– В «Сентрал-Палас»?

– Парень с улицы Гарибальди сообщил, что доктора на сутки оставили ее под наблюдением, чтобы удостовериться, что ее не контузило. Но, когда она услышала, что в палатах мест нет и ей придется валяться на каталке в коридоре, она принялась орать и материться, как грошовая торговка. Ей дали успокоительного… Парень сказал, она закатила такую истерику, что ее быстренько зарегистрировали, взяли с нее подписку и выгнали к чертям собачьим, чтобы больше духу ее там не было. А тут еще полицейские подвалили, чтобы отвезти ее в участок для допроса. А уж туда приперлись судебные следователи, ребята из «антимафии», прокуратура, газетчики, телевидение и вся эта дерьмовая шушера с континента, и она опять давай орать как оглашенная. Ее опять напичкали валиумом и отпустили из участка. Пообещали отвезти в гостиницу, лишь бы прекратила верещать, а там, сказали, будет видно.

– Е-мое! Сейчас же пошлю за Нуччо!

– Остынь! И не затевай очередную херню. Звони Тури.

У дяди Сала вытянулась физиономия.

– Тури?!

– Я сказал, звони Тури.

Дяде Салу захотелось осенить себя крестным знамением. У него самого хватало родственниц, и общаться с Тури, специализировавшимся на убийствах женщин, ему было особенно неприятно.

– Чего ты ждешь?

– Да, конечно, сейчас…

Дон Джорджино отвернулся к окну. Матерясь про себя, дядя Сал набрал номер телефона Тури.

– Никогда бы не подумал, чтобы Нуч… – начал он. – Тури? – Его голос дрожал, как лепестки тюльпана на ветру.

– Да? – отозвалась трубка.

Дядя Сал кивнул дону Джорджино. Но тот, кажется, опять заснул.

– Это Сал Скал и.

– Добрый вечер…

Дядя Сал собрался с духом:

– Слушай, Тури, мне нужна твоя помощь.

– Я весь внимание.

– В «Сентрал-Паласе» сейчас находится одна американка, которая прилетела из Рима вместе с типом по имени Фрэнк Эрра.

– Я должен работать и по нему тоже?

– Нет, его уже убрали. Американку зовут Грета, фамилию не знаю…

– Можете на меня рассчитывать, дон Сал.

У дяди Сала засосало под ложечкой. Он собрался закончить разговор, когда услышал голос дона Джорджино:

– Дай-ка мне его.

Дядя Сал протянул дону Джорджино мобильник.

Дон Джорджино повел глазами из стороны в сторону, взял телефон и едва слышно пробормотал:

– Это я. Ты ведь все сделаешь, как велено?

После чего вернул телефон дяде Салу, снова оперся на трость и разразился таким хохотом, что парень, который, высунувшись из окна автомобиля, провожал глазами крутобедрую блондинку, бодро шагавшую по тротуару, забыл про нее и повернулся посмотреть, в чем дело.

В доме Тони звонил телефон

В доме Тони звонил телефон.

– Убейте меня, но я не подойду, – сказала Четтина.

Четтина пребывала в расстроенных чувствах. День сегодня начался с того, что Тони ввалился с упаковкой пива в руках и спросил:

– Ты погладила мои рубашки?

Тони вбил себе в башку, что рубашки должна гладить исключительно жена, потому что служанки не вкладывают в это занятие души.

– Да, Тони, я их погладила, они в корзине с глаженым бельем.

– Все-все?

– Все-все.

– Так уж и все.

Тони надевал на барбекю рубашки из индийского шелка и каждые четверть часа менял их, поскольку под мышками появлялись пятна от пота.

– Да, Тони, все.

– И конечно, опять не накрахмалила?

– Нет, Тони, не накрахмалила.

– Почему? – капризно протянул Тони и обернулся к кузинам, которые явились помочь в подготовке к вечеринке. – Без крахмала воротнички у рубашек из индийского шелка становятся мягкими…

– Мне нравятся мягкие, Тони.

Тони смирился. Но внезапно выражение его лица изменилось.

– А почему это пиво не в холодильнике?

Четтина посмотрела на пиво.

– Потому что оно туда не помещается, Тони. Холодильник и так весь забит твоим пивом.

– У тебя на все готов ответ, да? Так я тебе и поверил, что не помещается! Я тебе миллиард раз говорил, что ты должна укладывать пиво в холодильник так, – Тони руками изобразил, как надо укладывать пиво в холодильник, – и тогда оно влезет как миленькое…

– Я укладывала…

– Как ты их укладывала?

– Тони, я нигде не могу найти майонез, – вмешалась Валентина.

Тони схватился руками за голову, как если бы она у него внезапно закружилась, и выскочил в кухню.

Четтина взглядом поблагодарила Валентину за избавление от Тони. И в это мгновение зазвонил телефон.

– Убейте меня, но я не подойду, – повторила Четтина.

– Может, это тот американец, что был прошлый раз? – предположила Чинция.

Четтина сморщилась, вспомнив идиотскую задумку Тони.

– Какой американец? – спросила Минди.

– Тот, которого ты пыталась закадрить, – ответила Алессия.

– Никого я не кадрила, – возразила Минди, и щеки ее вспыхнули.

– Правда ведь, она на него глазела? – Чинция решила найти поддержку у тети Кармелы.

– Если она говорит, что не глазела, значит, не глазела, – отвернулась тетя Кармела.

– Черт возьми, – сказала Рози. – Если бы Стив его только увидел, он сразу навешал бы мне оплеух. Он ужас какой ревнивый. Я вообще не понимаю Стива. Сначала он хочет, чтобы я одевалась женственно, а потом меня же еще и лупит за то, что на меня все пялятся.

– Он прав, Рози, ты одеваешься чересчур женственно. Из кухни донесся звук бьющихся бутылок.

– Я же говорила, они не влезут, – пробормотала Четтина, с тоской уставившись в окно.

– Мать вашу так, я порезался! – заявил Тони, появляясь из кухни. Он оглядел лениво рассевшихся женщин и поинтересовался: – Вы меня, конечно, извините, милые дамы, но у меня к вам небольшой вопрос. Вы что, оглохли, не слышите, что телефон надрывается?

– Мы подумали, что ты захочешь сам ответить, Тони, – попыталась оправдаться Валентина. – Не понимаю, с чего ты на всех бросаешься как бешеный.

– Взбесишься тут с вами!

Тони поднял трубку:

– Да?

Он послушал немного и побледнел. Ни слова не говоря, вернул трубку на аппарат.

Окинул женщин невидящим взглядом.

Те вопросительно уставились на него.

– Мать вашу так… – пробормотал Тони.

– В каком смысле? – спросила Четтина. Она взяла вазу, стоявшую в центре стола, сдвинула ее в сторону, потом подумала и вернула на прежнее место.

– Мать вашу… Это был американец.

– Американец? – переспросила Минди, вскакивая на ноги.

– Он сказал, что приведет с собой Леонарда Трента. Такая звезда в моем доме! Я и мечтать об этом не мог!..

Шьякка и Л он го слыли в полицейском участке…

Шьякка и Лонго слыли в полицейском участке на улице Веккья-Оньина самыми невезучими. Не считаясь ни с возрастом, ни с заслугами, им поручали самую противную работу: дежурить в участке, конвоировать задержанных, и прочую дребедень. А между тем, не окажись их двоих на месте в Бельмонте-Меццаньо, окружного судью грохнули бы как пить дать!

Шьякка и Лонго как раз покупали в лавке «амаро» из Капаче, потому что сестра Шьякки приготовила брату пасту с баклажанами, а жена Лонго приготовила мужу пасту с сардинами. В это самое время из участка позвонили и приказали забрать американку, бьющуюся в истерическом припадке, и отвезти ее в гостиницу.

Вот так вместо того, чтобы наслаждаться отличным «амаро» и вкусной едой, Шьякка и Лонго узнали, что им придется заниматься истеричкой-американкой, и нетрудно представить себе, какое удовольствие они при этом испытали.

В лифте они едва не задремали. И взрогнули, когда Грета громко обозвала Лонго bastard, а Шьякку son of a bitch.

Нормально, подумал Лонго, у нее только что грохнули «папашку», а шлюхи всегда себя так ведут, когда убивают их сутенера.

На нужном этаже Шьякка взял Грету под руку, но та принялась орать, как баба из телерекламы. «Don't touch те»,[69] – вопила она на весь коридор.

Тем не менее Шьякка и Лонго довели ее до номера. Грета испепелила их взглядом и с грохотом захлопнула дверь перед самым их носом.

На лестничной площадке Лонго достал из кармана бутылочку с вином и с блаженным видом сделал первый глоток, когда перед ними откуда ни возьмись появился какой-то придурок в серо-синем заношенном костюме с перхотью на лацканах.

– Вечер добрый, – поздоровался он.

Лонго и Шьякка переглянулись и кивнули в ответ.

Рыжеволосый, он производил впечатление человека, перенесшего пластическую операцию, – так сильно была натянута кожа на лице. Пожалуй, над ним произвели сразу несколько таких операций. Даже глаза, оттянутые к вискам, приобрели миндалевидную форму.

– Что случилось? Сперва я слышал, как орала баба, а теперь вижу – в коридоре полно полицейских. Мне не угрожает опасность?

– Ничего страшного, – объяснил Лонго. – Произошло убийство, синьора при этом присутствовала, и теперь у нее шок.

– Убийство? Здесь, в гостинице?

– Да нет, где-то на улице.

– Ничего серьезного, надеюсь, – отозвался тип. – А что, синьора имеет к этому отношение или случайно там оказалась?

Лонго и Шьякка вновь переглянулись.

– Слушай, вали отсюда, а? – предложил Шьякка, махнув зажатой в руке бутылкой.

– Конечно, конечно, я просто так спросил. Если синьора случайно оказалась там, это ничего. А если синьора к этому имеет отношение и осталась жива, это значит, что попытку могут повторить, разве нет?… Все-все. Я уже ухожу.

Обсыпанный перхотью придурок сунул руки в карманы и удалился.

– Классический мудак, – определил Шьякка.

– Жертва аборта, – в тон ему добавил Лонго.

Шьякка передал бутылочку Лонго, и тот опустошил ее одним большим глотком.

– Что тебе сказал шеф? – спросил Шьякка.

– Черт, у Личчарделло нервы как скрипичные струны! ФБР сообщило, что один из двух убитых на улице Крочифери – крупный мафиозо!

– А мы должны торчать здесь, – воскликнул Шьякка, сплевывая, и пожал плечами.

– Слушай, что-то стало холодать, а? Это, наверное, от долбаных кондиционеров, – сказал Лонго.

– Еще как! Послушай, Лонго, что тебе сказал Личчарделло? Проводите ее в гостиницу и охраняйте или проводите ее и охраняйте гостиницу?

– Мне кажется, второе, – ответил Лонго.

– Тогда почему бы нам не спуститься в бар и не пропустить по рюмашке?

– Я бы сказал, прекрасная мысль, – одобрил Лонго.

Тури включил портативный магнитофон, который обычно брал с собой, чтобы потом слушать стоны жертвы. Когда Грета вышла из ванной, Тури схватил ее за плечи, зажал рукой ей рот, бросил лицом вниз на кровать и приставил к горлу нож. Потаскушку охватила паника – Тури почувствовал это по тому, как сильно и быстро колотилось ее сердце – бум! бум! бум! – и как часто она задышала. Он принялся играть ножом: то прижимал лезвие к самому горлу, и сучка пыталась закричать, то ослаблял нажим, и она замолкала. Еще нажим, еще ее слабое мычание…

Внезапно она прекратила свой писк и начала туда-сюда двигать задницей, словно войдя в ритм его игры. Тури много чего повидал в жизни, но чтобы баба с ножом у горла выделывала подобные штуки – нет, такого он не видел никогда. Тури едва не потерял сознание, так закружилась у него голова. А эта мазохистка все наращивала и наращивала темп… Тури ощутил чудовищное возбуждение. Еще бы, ее задница елозила прямо у него по ширинке.

У Греты оставалась свободной всего одна рука – та, что свисала с кровати. Кончиками пальцев она шарила ею по ковру в надежде найти хоть что-нибудь – hairgrip,[70] или hatpin,[71] или что-нибудь еще. Но наткнулась лишь на туфли «Прада» на stiletto heels,[72] которые Чаз по распоряжению Фрэнка приобрел для нее на Пятой авеню.

Когда шпилька врезалась Тури в нос, он не сразу понял, что случилось. Из глаз посыпались искры, нос мгновенно налился дикой болью и начал раздуваться. Ему вдруг вспомнилось, как однажды он еще пацаном в одно прекрасное утро неожиданно, почувствовал, как зачесался и начал набухать кончик его члена. Он вскочил, побежал в уборную и стал дрочить, пока из возбужденного конца не потекло что-то липкое и белое. После этого Тури обмяк в полуобморочном состоянии – он еще никогда не испытывал подобного кайфа.

Собрав все силы, Грета еще раз со всего маху врезала туфлей наугад и попала благословенному идиоту Тури прямо в глаз. Она еще крутанула рукой, как всегда делала ее бабушка в Мэне, когда по утрам прокалывала хлебное тесто перед выпечкой. В ответ послышался странный звук, похожий на шепот. Со стороны могло показаться, что глотка Тури сама издала нечто вроде pleasure's whispering.[73] И все было кончено.

Грета с усилием перевернулась на спину и посмотрела в лицо напавшего на нее мужчины. Из глаза бездыханного тела, замершего на ее кровати, торчала туфля стоимостью больше тысячи долларов. На подошве полузапекся сгусток крови. Он медленно стекал на физиономию, обтянутую кожей плотнее, чем на лице у Шер.

Чтобы отыскать «Неро д'Авола»…

Чтобы отыскать «Неро д'Авола», как того пожелал дон Лу («Я тебя очень прошу, не покупай разливное из бочки»), Пиппино обшарил пол-Катании, потому что в «Сентрал-Палас» и его окрестностях предлагали «Неро д'Авола», разлитое в Венето, а это, как сказал дон Лу своему внуку Лу, все равно что покупать муранское стекло, изготовленное в Каррапипи. И сейчас, сидя в своем кресле в люксе отеля, дон Лу с удовольствием потягивал любимое вино. «Эх, хорошо! Вот это то, что надо!»

Устроившись в кресле за спиной дона Лу, Пиппино удовлетворенно покачивал головой. Он только что приступил к чтению книги, о которой ему рассказывали еще в Америке, и начало ему понравилось: «In my younger and more vulnerable years my father gave me some advice…»[74] Черт побери, мелькнуло у него, ведь и мой отец сделал то же самое, когда я был пацаном!

– Я недавно пил бочковое вино, и оно мне очень понравилось, дед, – сообщил Лу чуть охрипшим от джина и сигарет голосом. Развалившись на диване напротив дона Лу, его внук приканчивал уже третью за утро порцию джина.

– Я не говорил, что вина из бочки плохие, – возразил дон Лу. – Я только сказал, что бутылочное «Неро д'Авола» намного вкуснее бочкового. – Поморщившись, судя по всему от геморроя, он проворчал:

– А какого дьявола ты все еще торчишь здесь? Я же велел тебе пойти прогуляться.

– Не беспокойся, дед! – ответил Лу; – Скоро уйду. Я приглашен на барбекю к Тони, племяннику Сала Ска-ли. Появлюсь там в красном пиджаке и в компании этого болвана Леонарда Трента.

– Барбекю? – удивился дон Лу. – Барбекю в Катании? Может, тебе сказали – на жаркое?

– На барбекю, дед, мне сказали, на барбекю.

– В таком случае этот Тони полный идиот, – вынес вердикт дон Лу. – Но так даже лучше! – Его внимание привлекли звуки за окном, выходившим на улицу Этны. – Что это там за шум? Это fire siren[75] или police?

– Босс, если позволите, пойду узнаю, в чем дело. – Пиппино положил книгу на ковер. Дон Лу кивком разрешил. Взгляд Пиппино на миг остановился на бутылке джина, и, прежде чем выйти из комнаты, он убрал ее в бар, не обращая ни малейшего внимания на обиженно насупившегося Лу.

– Проклятье, – сказал дон Лу, – как все изменилось на Сицилии! Даже полицейские сирены!

Лу согласно кивнул, хотя и близко не представлял себе, как может измениться сирена cops.

Сжимая правой рукой бокал с «Неро д'Авола», а левой – подлокотник кресла, дон Лу постукивал правой ногой по левой ножке кресла.

– У меня из головы не выходит, что рассказал Соннино, – наконец произнес он. – Смотрите, дон Лу, говорил он, к чему все идет. Сначала сносят башку полицейскому бригадиру, потом шлепают американца, да не простого, а известного продюсера, и шлепают его – заметьте, как все ловко подстроено, – не где-нибудь, а на улице Крочифери, в присутствии оравы фотографов… Остается только задать вопрос: «Что тут вообще происходит? Да способен ли Виртуде контролировать территорию или нет?» Do you understand, Лу? На Сицилии они воспользовались нашим присутствием, чтобы подложить свинью Виртуде, а в Америке они хотят использовать Сицилию, чтобы подложить свинью нам и затем вывести нас из игры! – Дон Лу с силой ударил кулаком по подлокотнику. – А Сал Скали? – продолжал он. – Сволочь какая! Такие сначала лижут тебе задницу, а потом спешат отыграться по полной программе! Этот говнюк послал своих ублюдков убить полицейского, затем сложил два и два и решил подставить тебя. Попросил, видите ли, припугнуть старика. Как он рассчитал? Вся Катания начнет недоумевать: кто такой Лу Шортино? Зачем он явился в город? Какого хрена ему от нас надо? Ну ладно. Теперь мы им покажем, какого хрена!

Дон Лу шарахнул кулаком с такой силой, что вино пролилось на белую рубашку. Прямо напротив сердца.

И тут вошел Пиппино. Увидев расплывающееся красное пятно, он побледнел от ужаса.

– Я пролил вино, – быстро объяснил дон Лу.

Пиппино откашлялся.

– Синьор Трент хотел бы поговорить с вами, босс, – сказал он. – Я встретил его в холле гостиницы. Он утверждает, что знает, в чем дело.

– Где он сейчас? – спросил дон Лу.

– Ждет за дверью.

– Впусти его.

Леонард вошел быстрым шагом и увидел, как Лу мокрым полотенцем пытался стереть с рубашки дона Лу пятно.

– Oh Lord, – вымолвил Трент, застыв на месте. – И здесь побывал киллер!

– Я пролил вино, – раздраженно оборвал его дон Лу. – И что это за киллер?

– Боже, вы ничего не слышали?! В гостинице дым коромыслом, «скорая помощь», полиция, judges! – Леонард уселся на диван, глубоко вздохнул и вытянул ноги. – Ты не мог бы налить мне немного вина, Пиппино? – попросил он. – Гадство, сначала я потерял продюсера, а теперь чуть не потерял и любовницу продюсера!

– Ты о ком это? – спросил дон Лу. – О потаскушке Фрэнка Эрры? А разве ее не убили на улице Крочифери?

– На мосту Капинера, дон Лу, ей только попортили прическу! Полдня ее допрашивали в полицейском участке, потом под охраной отправили в эту гребаную гостиницу. Не охрана, а дармоеды, как сказал бы мой папа! У киллера была куча времени, чтобы отыскать room Греты, спокойно открыть дверь и напасть на нее, когда она принимала душ!

– Что?! – взорвался дон Лу, опять с силой ударяя рукой по подлокотнику. – Они убили ее здесь, в двух шагах от моего номера?!

– Спасибо, Пиппино, – поблагодарил Леонард, принимая из рук Олеандра бокал с вином. – Нет, она жива, убит киллер.

– То есть как убит?!

– Убит ударом каблука фирмы «Прада» в левый глаз. Сейчас Грета is crying out[76] от всех этих bacons и judges, потому что они не отдают ей ее туфлю. Она утверждает, что туфля стоит больше миллиарда долларов!

– Лихо! – отозвался Лу, поднимая стакан с джином, словно собирался сказать тост. – Ты обязательно должен использовать эту сцену в своем next movie, Леонард, it's flawless![77]

– Ну почему ты не можешь вести себя как нормальные люди! – закричал на внука дон Лу, побагровев от гнева. – Как внуки Габеллы, Гальяно и Культреры! Дьявол тебя побери, как можно шутить в такой ситуации?!

– Хорошо, дед. Если ты желаешь, я буду таким, как Джек Гальяно, – смиренно склонил голову Лу.

Дон Лу в ответ глухо пробурчал что-то неразборчивое.

– А что натворил Джек Гальяно? – поинтересовался Леонард.

– Он украл брата Энтони Фумери, – пояснил Лу, – чтобы взять Энтони за глотку. Отрезал ему руку, остальное растворил в кислоте, а руку сунул в очень красивый пакет, обложил ее льдом, чтобы не протухла, и на карточке написал: «Посылаем вам одну руку в надежде, что вы захотите пойти нам навстречу. Если же вы будете настолько нелюбезны, что не примете наше приглашение, мы, как добрые христиане, не обидимся и подставим другую щеку. Что касается руки, то вскоре пришлем вам и вторую». Я мог бы поступить так же с Салом Скали. I could kidnap,[78] например, Тони.

– Who's Tony? Тот, что устраивает барбекю? – спросил Леонард.

– Exactly, тот самый с барбекю, племянник Сала Скали, – ответил Лу.

– Ты не сделаешь такой глупости! – сурово сказал ему дон Лу. – Ты будешь вести себя паинькой и пойдешь прогуляться по городу с Леонардом. Вы отправитесь на барбекю этого идиота, на party любого местного говнюка, и с улицы Этны, и со всей Катании, и со всей Сицилии, мать вашу так и разэтак! И чтобы все видели, что вы ссоритесь! Вам ясно?!

Лу и Леонард с недоумением переглянулись.

– Еще лучше, чтобы вы начали собачиться прямо сейчас, – строго глядя на них, приказал дон Лу.

Лу кивнул деду и подал Леонарду знак – пора на выход. Леонард нехотя поставил бокал с «неро д'Авола» на coffee table, поднялся и направился к двери.

– Bye, дон Лу, – попрощался он.

Дон Лу в ответ вяло махнул левой рукой.

Когда они остались одни, Пиппино сделал то, чего старался не делать при посторонних: взял шерстяной плед и укутал им ноги дона Лу. Дон Лу, как обычно, притворился, что ему это неприятно.

– Совсем сдурели, – сдвигая плед, пробурчал он. – Барбекю в Катании! Может, они еще и в баскетбол здесь играют, эти недоумки? – И уже просительно добавил: – Будь добр, Пиппино, возьми cell и набери номер Джона Л а Бруны, я не могу подняться!

Пиппино улыбнулся, поправил сбитый доном Лу плед, подошел к шкафу, вынул сумку, достал из нее сотовый телефон и набрал номер Джона Ла Бруны. «Wait a minute», – сказал он в трубку и передал аппарат дону Лу.

– Привет, Джон, – сказал дон Лу, – это Лу Шортино.

– Откуда звонишь, Лу? – Голос Джона Ла Бруны на другом конце линии звучал настороженно и глухо.

– Не пугайся, Джон, у меня надежный телефон.

– Where are you?

– На Сицилии, Джон. Я хочу сказать тебе, что та штука, которую вы мне прислали в «Старшип» почти месяц назад, сломалась.

Пиппино сел на диван, на самый краешек, готовый вскочить в любую секунду.

– Don't worry, Лу, ты же знаешь, мы всегда готовы послать тебе замену. Фирма Ла Бруна всегда работает с гарантией.

– Послушай меня, Джон. I'm tired,[79] я уже стар, у меня атеросклероз, а мой внук – порядочный человек. Поэтому пойми меня правильно. Эти дела с movies не для меня.

Джон Ла Бруна молчал секунд пять-шесть.

– I understand, Лу! – наконец ответил он. – Мы все постарели для таких вещей.

– Exactly. В общем, Джон, давай сделаем так. Я вернусь в Нью-Йорк, привезу с собой внука, и мы подпишем контракт, славный такой контрактик, в котором черным по белому будет сказано, что я продал тебе «Старшип».

– А ты уверен, что у меня есть желание его купить, Лу? Если б ты знал, какую кучу налогов мне только что пришлось заплатить!

– Джон, давай так. Цену ты назначишь сам, хорошо? Если в настоящее время у тебя проблемы с наличностью, ничего страшного…

Джон рассмеялся.

– Ну конечно, Лу, конечно… Ну а ты, что ты будешь делать? Уйдешь на покой?

– Как тебе сказать, Джон. Ну, более или менее.

– Я понял, ты хочешь посвятить себя опере… Небось уже берешь уроки пения? Хочешь переплюнуть Сальваторе Минео, который выступает под сводами монреальского собора? Черт возьми, как же мы, итальянцы, свихнуты на опере! С этим надо кончать, Лу! Паваротти только один, а все остальные, мать их, фальшивят!

– Ну что ты, Джон. Если я хочу петь, то пою только для себя! – сказал дон Лу. – Опера – слишком серьезное увлечение. Но чтобы заставить меня отказаться от пения, меня надо убить. Только я никому не советую пробовать.

– Ты прав, Лу, ты прав. А другие увлечения у тебя есть?

– Я мог бы посвятить себя земледелию.

– Почему же ты этого не делаешь?

– Потому что недавно я взялся выращивать бобы, а они уродились мелкие, вялые и невкусные. Тогда я попытал счастья с миндалем. И знаешь, что случилось? Миндаль высох! Спекся! И теперь мне приходится избавляться от оставшихся у меня четырех поломанных бобовых кустов и всего миндаля. Что ты на это скажешь, Джон?

– Превосходная идея, Лу, избавляйся. Избавляйся – и увидишь, как земля возродится.

– Ты в этом уверен, Джон?

– Уверен, Лу. Мне эти бобы и миндаль никогда не нравились. Это вы, сицилийцы, на них зациклены. По мне, Лу, так пусть сгинут все бобы и весь миндаль на свете! Меня это не колышет!

– Как дела у Кармине Яконо, Джон? А у Сальваторе Фумери? Ты им передай, что они последнее дерьмо. И еще скажи, что дон Лу Шортино больше никогда не будет иметь с ними никаких дел.

– Вообще-то они чувствуют себя неплохо, Лу. И всегда вспоминают о тебе с большим чувством.

– О'кей, Джон. Рад был поболтать с тобой.

– Я тоже, Лу. В общем, жду тебя в Нью-Йорке. А пока что велю Чарли Какаче подготовить текст контракта. Он славный парнишка…

– Делай, как считаешь нужным, Джон.

– О'кей, Лу, bye.

– Bye, Джон.

Дон Лу положил cell на coffee table и взял бокал с неро д Авола». Но пить он не стал, а просто сидел, слегка наклонившись вперед, с укрытыми пледом ногами и глядел в бокал. Потом поднял голову и встретил вопросительный взгляд Пиппино. Дон Лу опустил голову и чуть заметно кивнул. Пиппино вскочил на ноги и подтянул брюки.

В комнате, слабо освещенной газовым фонарем…

В комнате, слабо освещенной газовым фонарем, на спинке стула с выбитым сиденьем висела кожаная куртка. В кармане зазвонил мобильник, и этот звонок слился с ритмичным скрипом матраса.

– Какого хрена! – прохрипел Нуччо. Как был голый, он встал и вытащил из кармана куртки телефон. – Какого хре… дон Скали?

– Где тебя носит, твою мать!

– У нас колесо лопнуло. Парринелло как раз меняет его.

– А ты, чтобы убить время, отправился к шлюхе!

– Упаси боже, дон Скали, как вы можете такое говорить!

– Нет, вы на него только посмотрите! Да что же это такое?! Ты даешь человеку работу, а он вместо благодарности готов тебе же на голову навалить!

– Да нет же, дон Скали, что вы говорите! Я… я в баре…

– Ну конечно, где тебе еще быть! Сидишь за столом, жрешь бутерброд с сосиской, пока тебе варят макароны, а потом несешься трахаться. А когда наконец заявляешься, от тебя за версту разит черномазой шлюхой! Как будто я тебя не знаю! Так вот. Если ты не появишься здесь немедленно, – я повторяю: немедленно! – я оторву твои яйца и повешу их тебе на уши. Ты меня понял? Я отрежу их и повешу тебе вместо ушей!

– Лечу, дон Скали, уже лечу! Черт, а как же колесо… Вот не вовремя, ну ладно, я скажу Бруно, чтобы бросил возиться… Короче, все, я допиваю фернет и лечу! Хотя нет, какой к черту фернет, бросаю все и лечу!

Лучи солнца, заходящего за край ущелья Симето, уже не могли согреть заросли тростника, снующих в нем птиц, пакеты с мусором, несколько полусгнивших шалашей, кучу старых башмаков, нечистоты, а также трупы Туччо и Нунцио Алиотро. Туччо лежал вытянувшись, лицом вниз, Нунцио Алиотро – скрючившись и подогнув правую руку. С расстояния в сотню метров они казались инсталляцией в стиле модерн. В кармане у Туччо зазвонил телефон – полилась мелодия латиноамериканской песенки «La vida loca».[80]

Зажав под мышкой завернутый в бумагу пакет, Нуччо позвонил в дверь «Миндальной пасты», предварительно пристально оглядев проспект Италии. Святая Мария, как он любил гулять по нему после хорошей встряски с негритянкой из Сан-Берилло!

Дядя Сал открыл стеклянную дверь, отделанную латунью, оглядел Нуччо с головы до ног и отвесил ему оплеуху, звон от которой разнесся по всему проспекту.

– По-твоему, сейчас самое время бегать по блядям?

– Дон Скали, клянусь! Я только заскочил выпить рюмку «фернета»…

– Ружье принес?

– Конечно, вот оно, – заторопился Нуччо, поднимая бумажный сверток. – Я его завернул в бумагу, чтобы не было заметно…

– Где Туччо?

– Вы меня спрашиваете, дон Скали? Разве не вы его послали грохнуть Соннино?

– Вы что, не перезванивались с ним?

– Нет.

– Вы трезвоните друг другу, даже когда сидите в одной машине, а сегодня ни разу не созвонились? Кончай вешать мне лапшу на уши.

– Так это мы делаем, когда валяем дурака, а когда работаем, мы так не шутим.

– Ублюдок, сукин сын, вонючий пидор, раздолбай!

Стоя перед дядей Салом в комнате Лу Шортино, Нуччо в ответ на поток ругательств только улыбался – то ли потому, что успел хорошо курнуть травки, то ли потому, что просто привык к его брани. Эта улыбка окончательно распалила и без того взбешенного дядю Сала.

– Ты самый грязный из всех сукиных детей! Твоя мать давала всем, у кого на нее вставал! Мне пришлось вызвать Тури, чтобы он избавил меня от этой американской шлюхи! Ты понял, пидор?

– Да нет же, дон Скали, этого просто не может быть! Я сам видел, как она падала вместе с американцем в белом костюме!

– Она просто упала рядом с ним, ты, кусок дерьма! Так ты еще смеешься? Ты над кем ржешь, сволочь, пидор, говнюк?

– Я не смеюсь, дон Скали, правда же, я не смеюсь… – лопотал Нуччо, улыбаясь во весь рот.

– Спрячь ружье туда, – скомандовал дядя Сал, показывая на шкаф Лу.

Нуччо поддернул спадающие штаны, взял ружье, стал на колени и зарылся в шкаф с головой, разгребая барахло.

– Ты надел перчатки, мудак?

– А как же! – отозвался Нуччо, мечтая, как негритянка будет надевать ему презерватив.

– Осторожнее! Если выстрелит, разнесет на фиг всю твою безмозглую башку.

– Что?

– Осторожнее, говорю! Если ружье выстрелит, разнесет твою башку!

– Что вы сказали, дон Скали?

– Драть тебя в задницу!! Я сказал, драть тебя в задницу, идиот!!

Нуччо, щурясь, выбрался из шкафа, отряхивая брюки.

– А теперь что? – спросил он.

Дядя Сал закатил глаза. Нуччо с дурацкой улыбкой оглядел комнату, заметил бутылку джина и перевел взгляд на дядю Сала. Кажется, дядя Сал над чем-то задумался, мелькнуло в голове Нуччо. Он подошел к бутылке, краешком глаза следя за дядей Салом, вытащил пробку, взял стакан, налил в него джину, снова оглянулся на дядю Сала и проглотил содержимое стакана. Потом вернул его на место, сунул руки в карманы и принялся насвистывать.

– Звони Туччо, – приказал дядя Сал, глядя в потолок. Стоя, он перекатывался с пяток на носки и обратно.

Нуччо взял телефон и набрал номер Туччо.

В ущелье Симето парочки, прикатившие сюда в машинах, занимались любовью. Им нисколько не мешали ни рваные пластиковые пакеты, ни наполовину воткнутые в песок бутылки, ни трупы Туччо и Нунцио – они их просто не замечали. Послышался звонок телефона, и зазвучала мелодия «La vida loca».

– Ответь, может, это твоя жена, – пошутил чей-то голос в одной из машин.

Все засмеялись. И продолжили свое занятие.

– Никто не отвечает, – сказал Нуччо. От нечего делать он перекладывал лежащие на письменном столе бумаги, газеты, пустые пивные бутылки. И тут заметил арбалет.

– Дай мне телефон! – рявкнул дядя Сал.

Нуччо протянул ему мобильник и принялся мерить комнату шагами. Возле мини-бара он остановился, схватил бутылку с джином, отвинтил пробку и до краев наполнил высокий стакан. Опрокинул одним глотком, бросил взгляд на дядю Сала и снова налил. Со стаканом в руке опять пошел ходить по комнате, пока не уселся на стул возле письменного стола, уставившись в угол невидящим взглядом. Внезапно на него опять напал приступ смеха.

– Ты что делаешь?

– А?

– Какого хрена ты ржешь?

– Кто, я? Я не ржу, дон Скали, – сказал Нуччо и отпил из стакана.

Дядя Сал оставил его в покое и набрал номер.

Нуччо неловко оперся животом о край стола и соскользнул со стула на пол. Выдвинул левый верхний ящик и увидел коробку со стрелами от арбалета.

Нуччо уставился на нее. Она напомнила ему коробки с печеньем, какие он видел в детстве. На коробке красовалась надпись: «ДРОТИКИ». Нуччо поставил коробку на стол и открыл ее.

– У Нунцио Алиотро играет музыка, – сказал дядя Сал.

Нуччо достал из коробки стрелу и погладил оперение.

– А? – спросил он.

– Музыка в телефоне, – повторил дядя Сал.

Нуччо поднес наконечник стрелы поближе к правому глазу. Моргнул, отвел стрелу от лица, положил рядом с арбалетом. Тут его осенила идея. Он засмеялся и натянул тетиву. Взводя спусковое устройство, удерживающее тетиву и стрелу, он продолжал смеяться.

– Где ты ходишь, тварь такая?! Кто, кто – Сал Скали! – орал дядя Сал в трубку секретарше, приподнимаясь на носки. Опуститься на пятки он не успел, потому что каким-то таинственным образом оказался лежащим на полу. Прежде чем его глаза закрылись навсегда, он все-таки увидел красное пятно, которое быстро расползалось по его белой рубахе, пока не закрыло две готические буквы СС, аккуратно вышитые напротив сердца.

Тони позвонил в китайский ресторан на улице Пачини

Тони позвонил в китайский ресторан на улице Пачини. Придурок, первым снявший трубку, ни хрена не понял, и тогда к телефону подошел другой, более толковый. В результате этого разговора на барбекю, кроме привычного серпантина, разноцветных шаров и горящих фонариков, появился дракон длиной метров под десять, плавно паривший над поляной.

Последнее в сезоне праздничное барбекю Тони – гордого обладателя лицензии coiffeur,[81] – устраивалось в честь сенатора Дзаппуллы. Тони наприглашал уйму народа, из всех milieu[82] (именно так он сказал Четтине), и теперь сенатор Дзаппулла бродил среди публики, одаривая всех улыбками и обещаниями. Этот человек твердо знал: на стройке сгодится каждый камень.

На нынешнем барбекю должны были присутствовать американцы, и Тони задумал нечто особенное: вечеринку в китайском или, более обобщенно, в восточном стиле (так он объяснил Четтине), с триадой аперитивов: беллини, россини и тонини – с лакрицей и кокосовым молоком, черного и белого цвета, как одежда кардинала (по непонятному убеждению Тони, сицилийского американца), с сицилийским суси, с моллюсками, сырым осьминогом и конечно же с Нунцио и Агатино, одетыми в стиле якудза: облегающие джинсы из черной кожи, кожаные куртки, зеркальные солнечные очки.

С удовлетворением наблюдая за колыханиями дракона, Тони остановил пробегающего мимо Нунцио.

– Ты подашь миндальные пирожные? Кстати, у нас их достаточно?

Низкорослый Нунцио посмотрел на него снизу вверх.

– Не хватит, сгоняем на проспект Италии, – досадливо отмахнулся он.

– Иди и проверь, черт возьми, хватит или нет, – скомандовал Тони. В солнечных очках Нунцио его отражение двоилось и обретало форму пузыря. Тони посмотрел на себя в этих маленьких зеркалах и пальцами подтянул кожу на щеках, а потом несколько раз быстро провел рукой по начинающей стареть шее.

Владелец автомастерской Феличе Романо и портной Анджело Коломбо беседовали в углу сада. Феличе пришел в узких индийских брюках и рубахе в том же стиле. Анджело нарядился в белый льняной костюм, как две капли воды похожий на тот, в каком Трумэн Капоте ходил по Таормине. Впрочем, беседой их общение можно было назвать лишь условно: Феличе абсолютно не интересовала дребедень, которую нес Анджело, и собеседник платил ему тем же. Зато оба придирчиво и с большим интересом разглядывали, кто во что одет.

Жена Анджело, до замужества работавшая манекенщицей, шептала на ухо супруге Феличе, одетой в узкую синюю юбку, белые колготки и блузку с вышитым воротничком:

– Он меня уже достал со своей болтовней, никак остановиться не может. А вы что скажете?

– Ах, синьора, я и правда очень озабочена.

– Вот я и говорю, – продолжал начатый разговор дядя Миммо, стоя в двух шагах от портного в застегнутом на все пуговицы шерстяном пиджаке, из-под которого виднелась клетчатая рубашка, – объясните мне, что это за демократия такая?

Козимо, Пьетро, Тури и Тано слушали его с серьезным видом. Их пригласили на политическую вечеринку, следовательно, на ней надо говорить на политические темы, все равно как, если ты идешь в театр, то полагается разговаривать о Пиранделло.

– Твою мать, когда был король, по крайней мере, каждый знал, в кого он должен стрелять. А теперь никто ни хрена не понимает. А ты мне говоришь, – дядя Миммо повернулся к Козимо, который за весь вечер не произнес ни одного слова, – если кто-то при демократии ведет себя плохо, ты за него не голосуешь. – Дядя Миммо саркастически улыбнулся. – А он плюет на это и ведет себя как проститутка, продается направо и налево, а ты его даже пристрелить не можешь, потому что у нас демократия.

Козимо кивнул.

– При этой их поганой демократии, – заключил дядя Миммо, – перебежчики плодятся как кролики.

Синьорина Нишеми привела на вечеринку Раффаэллу, свою лучшую подружку, служившую в местном санитарном управлении.

– Ты уверена, что мне можно прийти, – волновалась Раффаэлла, – ведь я не получила персонального приглашения?

– Да брось ты! На политическое барбекю может приходить любой, кто захочет, и вообще, чем больше людей ты приведешь, тем лучше.

Синьорина Нишеми пришла без лифчика, так что создавалось впечатление, что маргаритки на ее блузке колышет торнадо, долетевший сюда из Калифорнии, или из Флориды, или из любого другого американского штата, где есть пальмы.

Раффаэлла, напротив, надела слишком тесный бюстгальтер, отчего грудь у нее стояла торчком, что тоже выглядело впечатляюще.

– Слушай, я стесняюсь. Я же здесь никого не знаю, – лопотала Раффаэлла.

– Да наплевать. Ты делай как я. Когда не знаешь, что сказать, или нет никого, с кем поболтать, сострой надменное лицо, вот так, – синьорина Нишеми вздернула голову, скроив недовольную мину, – и всем будет ясно, что ты не желаешь общаться, потому что все кажутся тебе выскочками и снисходить до них тебе не в кайф.

Раффаэлла попробовала повторить то, что показала ей подруга, и рассмеялась.

– Я же тебе говорила, приходи, будет весело, – рассмеялась в ответ синьорина Нишеми.

– Я не понимаю синьорину Нишеми, – жаловалась Рози Чинции и Алессии. Все трое устроились на плетеном диване в конце сада. – За километр видно, как ей хочется, чтобы хоть кто-нибудь подергал ее за сиськи, так какого хрена корчить такую рожу?

Тони все еще размышлял, что ответить Нунцио насчет миндальных пирожных, которых может не хватить, когда у садовых ворот появились Лу Шортино и Леонард Трент. Тони поспешил к ним, на ходу соображая, с чего начать речь.

– Четтина, – закричал он. Когда Тони не знал, что ему делать, он всегда кричал: «Четтина!»

Четтина появилась, в левой руке держа шлейф своего красного платья, а в правой – бокал с аперитивом. Поэтому она не смогла протянуть гостям руку, зато улыбнулась и сделала книксен. Лу засмеялся. Леонард тоже хихикнул и тоже сделал книксен.

– А это Тони, – объявил Тони, показывая на самого себя и застенчиво улыбаясь Леонарду.

– Привет, Тони, – сказал Леонард, протягивая ему руку. – Прекрасная вечеринка!

– Thank you, – ответил Тони, пожимая влажную руку, которая напомнила ему только что выловленную каракатицу.

Он умолк. Молчала и Четтина. Лу, уже готовый ляпнуть что-то по поводу своего красного пиджака и красного платья Четтины, заметил, что Леонард пристально смотрит в сторону Агатино.

– Marvellous,[83] – сказал он.

– Кто? – поразился Тони.

– Спрут, – ответил Леонард.

– Спрут? – еще больше изумился Тони.

– Ну да, спрут, octopus… How do you say? – Леонард подошел к Агатино, стоявшему в двух шагах от стола с аперитивами, и ткнул пальцем в метрового спрута, слепленного из миндального теста и запеченного в духовке, с разноцветными зонтиками, воткнутыми в голову. Щупальца спрута служили подставками под бокалы.

– А-а, этот, – понял Тони. – Красиво, правда? Невероятно, сколько всего можно сделать из миндального теста. – Аперитив? – предложил он.

Агатино выпятил грудь, повел плечами и хлопнул ресницами за стеклами солнечных очков.

– Беллини, россини или тонини? – спросил он.

– Один тонини, thank you, – заказал Леонард.

Тони указал на блюдо с разнообразными моллюсками и сырым осьминогом:

– Sicilian sushi, do you like?[84] А ты, Лу, не хочешь попробовать?

– Спасибо, Тони, – ответил Лу, оглядываясь по сторонам, – я обязательно чего-нибудь съем и выпью, но чуть позже.

– Минди… сейчас будет, – слегка смущаясь, проговорила Четтина.

– А вы не могли бы угостить меня этими вашими… вашими знаменитыми миндальными пирожными? – попросил Леонард.

Тони, побледнев, посмотрел на Четтину и слегка закашлялся.

– Миндальные пирожные будут готовы с минуты на минуту… – сказал он. – А пока не хотите съесть кусочек спрута?

– Don't worry, я возьму немного Sicilian sushi, – сказал Леонард.

Тони пришел в себя и бросил на Четтину по-детски счастливый взгляд. Потом положил руку на плечо Леонарду и громко спросил:

– Скажите, а это правда, что Баретта… Что это Баретта убил свою жену?

– Нет, спасибо, спрута не надо, я лучше возьму моллюсков. – Леонард не поднимал глаза от блюда. – Адвокат утверждает, что это сделал Кристиан, сын Марлона Брандо, у которого была связь с его женой.

– С женой адвоката? – ошарашенно переспросил Тони.

– Нет, с женой Баретты.

– Матерь Божья, – вроде как в испуге прошептал Тони.

Леонард кивнул и поискал взглядом вилку:

– Но все утверждения защиты ошибочны.

Теперь кивал Тони.

– Они были в ресторане, – продолжал Леонард. – Барретта с женой, я имею в виду. Потом они вышли и направились к парковке. В этот момент, как рассказывает Баретта, он пошел назад, потому что забыл свой пистолет, вошел в ресторан, взял пистолет, а когда вернулся на парковку, его жену уже застрелили. Ты когда-нибудь видел, чтобы человек забыл пистолет в ресторане?

Тони покачал головой – нет, не видел.

– Черт, они его приперли к стенке! – сказал он. – По-моему, это все-таки сын Марлона Брандо. Он еще лет десять назад убил любовника сводной сестры за то, что тот ее избивал, а это ненормально, потому что ты можешь убить любовника родной сестры, а не сводной, ведь если ты убиваешь любовника сводной сестры, это означает, что ты это делаешь, потому что тебе нравится убивать.

Don't forget[85] Дьюффи Хамблетона, Тони. Это тот stuntman,[86] который сначала обвинил Баретту в том, что тот предлагал ему за деньги убить его жену…

– А какое дело было Баретте до жены Дьюффи?

– Да нет, речь не о жене Дьюффи, а о жене Баретты…

– Ах вон оно что!

– А сейчас он взял и изменил показания, и теперь обвиняет сына Брандо. А еще есть Кевин Лондон, грабитель парковок, так адвокат Баретты говорит, что это мог быть он.

Беседуя, Тони и Леонард Трент отошли в уголок сада, оставив Лу и Четтину одних.

Синьора Дзаппулла сжала в правой руке веер, который муж привез ей из Кордовы, и принялась нервно постукивать им по ладони левой руки. Черт побери, за весь вечер Тони ни разу не удостоил ее своим вниманием. А вот с толстозадой Фальсаперлой и ее краснорожим муженьком болтал уже дважды! Все-таки Тони большой засранец!

Обладательница широких бедер синьора Фальсаперла стояла в нескольких метрах от синьоры Дзаппуллы, держа под руку мужа, владельца мясной лавки «Тано Фальсаперла и сыновья». Живот у синьора Фальсаперлы едва не вываливался из красной рубашки с перламутровыми пуговицами, а лицо, обильно политое лосьоном после бритья, пылало, словно его потерли наждаком. Синьору Фальсаперлу терзали сомнения: подойти или нет к синьоре Дзаппулле с ее лошадиной мордой и волосами как у американской актрисы Фары Фосетт, которую только что отметелили. Решила, что правильнее будет подойти. И двинулась вперед, таща под руку мужа.

– Синьора, – сказала она, – какая прекрасная вечеринка! Я уверена, что и гостям из Америки она понравится.

– Это тем, которые уезжают в Голливуд, вешают всем лапшу на уши, а потом возвращаются сюда и строят из себя невесть что? – фыркнула синьора Дзаппулла. – Кстати, – обратилась она к синьору Фальсаперле, – когда мы были «У Тони», ваша жена сказала мне, что вы хотите заняться политикой.

Физиономия у синьора Фальсаперлы запылала еще ярче, – все-таки одно дело болтать о политических амбициях в мясной лавке с клиентами, пока заворачиваешь им сосиски, и совсем другое – обсуждать это с женой сенатора Дзаппуллы.

– Отличная идея, отличная. Страна нуждается в таких предпринимателях, как вы, – продолжала синьора Дзаппулла.

У синьора Фальсаперлы, которого еще никто никогда в жизни не называл предпринимателем, от счастья перехватило дыхание, и он вспыхнул так, что покраснели даже мочки ушей.

– Вот она, их сраная демократия, смотри, – тихо говорил дядя Миммо, обращаясь к Тано и показывая глазами на Лу.

– Елки-палки, да это же тот самый парень, который приходил к тебе и забрал деньги, – ахнул Тано.

– Какой парень? – громко спросил Козимо.

– Ты чего орешь? – шикнул на него дядя Миммо. – Хочешь, чтобы он тебя услышал?

Утром того же дня Минди позвала Валентину, затащила ее в спальню Тони и Четтины, открыла шкаф и продемонстрировала ей платья жены Тони. Четтина предложила Минди выбрать себе любое, и Минди подумала: кто лучше Валентины поможет в этом? Среди вещей Четтины Валентина сразу же узрела платье 60-х годов, простое, белое, в синий горошек, казалось, сшитое специально для Минди. Четтина была пониже ростом, но в груди они были примерно одного размера, поэтому платье сидело как влитое, хотя доходило лишь до середины бедер.

Валентина сбегала к себе домой и вернулась с парой босоножек на шпильке, купленных на улице Этны.

– Если у женщины такие красивые ноги, как у тебя, она должна показывать их всем, – сказала Валентина, пока Минди рассматривала себя в зеркале.

Теперь Минди со скучающим видом прогуливалась по саду походкой манекенщицы. Она ступала с неуклюжей грацией, и в вырезе платья покачивалась ее белая грудь.

– Минди, – позвала Четтина и махнула ей рукой.

Минди обернулась и увидела Четтину в компании американца в красном пиджаке.

Минди направилась к ним.

Лу смотрел на нее, не отрывая глаз.

– Добрый вечер, – сказала Минди и остановилась. Она нарочно посильнее вдавила каблуки в землю и замерла на месте, сверля Лу взглядом.

Лу поклонился, и лицо его залила краска.

– Ты что делаешь, пялишься на мои ноги? – спросила Минди и тоже покраснела.

– What? – ошарашенно спросил Лу.

Четтина засмеялась и посмотрела на Минди взором, в котором ясно читалось: какая ты красивая. Потом она окликнула Агатино, который расхаживал среди гостей с подносом, уставленным бокалами с аперитивами. Агатино приблизился.

– Синьора, – прошептал он ей, – последите за своим мужем, по-моему, он ищет иголку в стоге сена.

– Вы что-нибудь выпейте, ребята, – сказала Четтина, – а я должна вас покинуть, муж, наверное, меня уже обыскался.

Минди пошевелила правой лодыжкой, пытаясь освободить каблук, застрявший в траве.

– Мне бранкаменту, – сказала она Агатино слегка скучающим тоном.

Черт, подумал Лу, совсем как мой дед!

В жизни такая скромница, сама святая невинность, а сейчас гляньте-ка, ни дать ни взять тертая обольстительница, в свою очередь, подумал Агатино.

– Мне то же самое, пожалуйста, – сказал Лу, не отводя глаз от Розамунды, или Минди, или как там ее на самом деле зовут…

«Грубы и строги все японские боги, но бог американцев тоску и муки всем несчастным сейчас же облегчает…» Сильный хрустальный голос Виолетты Леонарди, сопрано из «Театро Массимо», заполнил все пространство сада. Сенатор Дзаппулла скрепя сердце уступил Тони, и на барбекю кроме него оказались и другие почетные гости, в том числе приглашенные музыканты – Леонарди, тенор Пиппо Дель Гаудио, две первые скрипки, виолончелист и пианист из «Театро Массимо». Теперь они, по просьбе Тони и в полном соответствии с китайской и восточной программой, исполняли «Турандот» и конечно же «Чио-чио-сан» «…О Баттерфляй, уйми свои ты слезы! Я вернусь к вам весною, лишь зацветут здесь розы и малиновки в чаще вить станут гнезда…»

Исполнение можно было бы назвать превосходным, если бы не первая скрипка Сальваторе Аттильяно, который съел почти всю приготовленную пасту, после чего с трудом держал нужный темп.

Ник, спрятавшись за решеткой сада, стрелял глазами направо и налево. Проклятье! Лирическая опера, американцы и китайские драконы! Не хватает только паланкина с Богоматерью!

Ник боялся, что, стоит ему войти, все опять уставятся на него, как в прошлый раз, и начнут аплодировать: смотрите, жених пришел, жених пришел!

Одно дело, когда ты один на один с Минди, которую даже толком и не разглядел, потому что, когда вас знакомили, был в полуобмороке… В общем, одно дело отвести Минди в сторону и сказать: «Мне очень жаль, Минди, но лучше не надо» и совсем другое повторить то же самое в присутствии аплодирующих родственников, особенно если уже напечатаны приглашения, выбрана церковь для венчания и арендован дом. И дядя Сал все одобрил.

Только этого идиотского веселья ему не хватало, и так нервы на взводе! Не хватало дяди Сала, так у него еще и подошвы скользят!

Ник сплюнул и от души выругался и тут вдруг заметил, что за спиной у него кто-то стоит. Резко повернувшись, он увидел Валентину.

– Вытри нос, сопляк, – смеясь, сказала Валентина и протянула ему бумажный носовой платок.

Тони подошел к девушкам, сидящим на плетеном диване.

– Вы не видели, миндальные пирожные принесли? – спросил он сухо.

– Что? – переспросила Рози.

Тони сложил руки на животе и постучал ногой о землю.

– Вроде приносили какие-то подносы, Тони, – сообщила Алессия.

– Ага, целые подносы! И где же они? – Тони, расставив ноги и уперев руки в боки, взглядом поискал их на столах. – А Четтину не видели? – раздраженно спросил он.

Чинция вытаращила глаза:

– Черт, Тони, ну ты прям строчишь как пулемет своими вопросами. Мы ее не видели, спроси у Нунцио, вон он бежит.

Тони ощупал подмышки – опять мокрые от пота, огорченно вздохнул и схватил Нунцио за руку.

– Четтину не видел?

– Только что вон там болтала с американцем и своей кузиной Минди.

Тони приставил руку ко лбу козырьком, обратил взгляд в указанном направлении и тут же заметил Лу, который стоял и разговаривал с Минди. И ни следа Четтины.

– Слушай, а где миндальные пирожные? – Тони подозрительно прищурился.

– Не нашел. Где-то были, но всего одна упаковка, я же тебе об этом говорил час назад.

– То есть как – час назад?! Режиссер час назад попросил у меня миндальных пирожных, а ты до сих пор не принес?!

– Откуда мне знать, куда твоя жена их запрятала! – ехидно улыбнулся Нунцио.

Нунцио страсть как любил стравливать Тони с его супружницей!

Питье оршада для дона Джорджи но было ритуалом

Питье оршада для дона Джорджино было своего рода ритуалом. Он с юности покупал его в киосках на площади Умберто. В те времена он носил обтрепанные штаны, зато этих штанов у него было предостаточно и башмаки его всегда блестели как зеркало. На мизинце, украшенном кольцом с рубином, он отрастил длиннющий ноготь. Отходя от киоска, он всегда оттопыривал палец с кольцом, чтобы всем было видно. Вы дохнете от голода, без слов говорил весь его вид, а вот я легко могу себе позволить выпить оршада. И у меня кольцо на мизинце, потому что Джорджино Фаваротта не умирает с голоду как вы все, и ему не надо пахать на работе, как пашете вы.

Он и сегодня носил все то же кольцо – женское кольцо с рубином. Когда-то оно принадлежало одной баронессе, разводившей рожковые деревья. В 1926 году она дала ему кольцо в залог будущего приглашения на ужин.

Теперь дон Джорджино пил свой оршад исключительно в «Голливуде» – баре на площади Европы со столиками на открытой веранде, куда в час аперитива съезжались серьезные мужики на кабриолетах. Оршад там держали специально для него.

Дон Джорджино приехал с одним из своих «быков», сел за столик, оперся на трость и, пока телохранитель заказывал ему оршад, разглядывал из-за стекол солнечных очков полуголых потаскушек.

На площадь Европы можно попасть со стороны набережной, всегда запруженной толпой, возвращающейся с моря, или со стороны пересекающего весь город проспекта Италии, по воскресеньям пустынного, потому что магазины не работают.

Пиппино шел со стороны проспекта Италии. Шел пешком. На нем была черная рубашка поло и коричневый костюм. Он шел быстрым, решительным шагом. По правде говоря, Пиппино не принадлежал к тем людям, которым нужно ходить быстрым шагом, чтобы произвести впечатление решительных. Да и плевать он хотел на то, как выглядит в чужих глазах. Он родился таким, каким родился, и часто сам не ведал, на что был способен.

Пиппино шел быстро для того, чтобы по дороге как следует вспотеть.

Бог ты мой, сколько шлюх, кругом одни шлюхи, думал дон Джорджино в ожидании своего оршада. Гляньте на них, все с силиконовыми сиськами, все в модных тряпках, все из салонов красоты, и все как одна готовы отсосать у любого парня из кабриолета!

По физиономии дона Джорджино блуждала блаженная улыбка, а время от времени он принимался хихикать идиотским смехом. Охранник за соседним столиком сидел с каменным лицом.

Пиппино шагал с низко опущенной головой, все ускоряя и ускоряя шаг. Вот по лицу потекли первые капли пота. Живот и спина, однако, еще оставались сухими.

Когда Пиппино пребывал в напряженной сосредоточенности, время для него еле плелось и он тогда замечал все: как возле уха у тебя кружит муха, как ты нагло врешь своей жене, как потеют твои ноги в туфлях, в общем, видел все. Когда же он расслаблялся, время неслось вскачь, и Пиппино видел только то, что хотел видеть, и ничего другого.

Официант принес оршад и обнаружил, что дон Джорджино, кажется, заснул. Он сидел неподвижно, с приоткрытым ртом, из которого высунулся кончик языка. У него подергивался кадык, а из груди вырывалось хриплое дыхание. Официант поставил стакан в серебряном подстаканнике на стол.

Перед охранником он не поставил ничего. Тот на работе, а работа не то место, где наслаждаются напитками!

Дон Джорджино очнулся от дремоты и взял стакан с оршадом. Рука у него дрожала, и пил он как птенец – мелкими судорожными глотками. В перерывах между глотками он заливался придурочным смехом старого маразматика.

Пиппино вышел на площадь Европы и двинулся прямиком в «Голливуд». Окинул взглядом посетителей. Заметил дона Джорджино. Подошел к столику. Споткнулся. Опрокинул стакан с оршадом.

Официант увидел потного как мышь синьора, который сначала попросил извинения у дона Джорджино, а затем опустил руку на плечо его телохранителя и попросил прощения и у него. Официант поспешил к столику.

– Извините, извините, – повторял Пиппино. – Матерь Божья, мне так жаль! Принесите, пожалуйста, другой стакан, что там в нем было, я заплачу, извините меня, ради бога…

Шлюхи и парни из кабриолетов весело смеялись.

Официант слегка растерялся, но потом поспешил к стойке заказать еще оршаду и взять тряпку, чтобы вытереть пол.

Пиппино почти бегом влетел в бар.

– Святая Мадонна, как неудобно… Вы не дадите мне стакан воды, будьте добры! Святая Мадонна, как же это я… Я заплачу, заплачу! Что там было, оршад? Сколько я должен, я заплачу…

Пиппино сунул руку в карман и достал пачку банкнот по сто евро. Кассирша Нэнси – белая кружевная блузка и четвертый номер силиконового бюста – смотрела на него с сочувствием: коричневый костюм с длинными рукавами, широкие брюки с отворотами… Сельский житель из захолустья, выбравшийся в город позабавиться со шлюшкой.

– Да не переживайте вы так, – улыбнулась она ему.

– Вы должны меня извинить! Святая Мадонна, как мне жаль… Послушайте, здесь есть поблизости бензоколонка? Я оставил свой «мерседес» на площади Тренто…

– Ну конечно есть. Как раз на площади Тренто есть колонка, которая работает круглосуточно, вы что, ее не заметили?

– Ах да, на площади Тренто! А мне показалось, она закрыта, ведь сегодня воскресенье… Мадонна… Круглосуточно! Мадонна… Подождите, я сейчас вернусь, хорошо?

И Пиппино испарился. Нэнси с улыбкой смотрела ему вслед.

– Пошевеливайся, – строго прикрикнула она на официанта.

Нэнси была не хозяйкой бара, а всего-навсего кассиршей, но ей нравилось командовать парнем. Кто не знал, частенько принимал ее за жену хозяина.

В одной руке официант держал поднос с оршадом, в другой – ведро с тряпкой. Он поставил стакан перед доном Джорджино, собрал с пола осколки стекла и принялся вытирать пол.

– Извините, дон Джорджино, я тут уберусь, а то мухи налетят… – проговорил он.

Парни из кабриолетов и их шлюхи продолжали посмеиваться, поглядывая на соседний стол.

Официант выжал тряпку в ведро. Поднял голову и тут заметил, что у дона Джорджино, по-прежнему сидящего с полуоткрытым ртом, из которого свешивался кончик языка, идет носом кровь. Какими неопрятными бывают старики, подумал официант. Впрочем, ему показалось неприличным указывать старику на непорядок с носом и он тронул за плечо его телохранителя. От этого прикосновения тот начал медленно клониться вперед, пока не рухнул лицом на стол. У него из-под мышки торчала перламутровая рукоятка сицилийского ножа.

Пиппино понял, что нож дошел парню до сердца, так же как мгновением раньше почувствовал, как под ребром его ладони хрустнула хрупкая переносица дона Джорджино. Тренированная рука ничуть не хуже ножа.

Пиппино спустился вниз по площади Европы. На набережной снял с себя туфли, костюм, рубашку и с разбегу бросился в воду.

Четтина, ты несчастье этого дома…

– Четтина, ты несчастье этого дома, да и любого другого тоже!

Барбекю Тони было в самом разгаре, времени подробно объяснять, что ему надо, не оставалось, и он хотел, чтобы его понимали с полуслова. Четтина честно пыталась этому научиться и прилагала к тому неимоверные усилия. Потому что Тони выходил из себя, если Четтина его не понимала. А когда Тони выходил из себя, Четтина окончательно переставала что-либо понимать.

– Какого еще другого дома? – недоуменно спросила она в сутолоке вечеринки, бушующей вокруг, как море в непогоду.

Тони закатил глаза к небу:

– Теперь я понимаю твою мамашу, которая так спешила от тебя избавиться! Куда ты запрятала миндальные пирожные?!

Четтина смотрела на него разинув рот:

– Как это запрятала? Никуда я их не прятала! Тони замахал руками и затряс головой.

Четтина испугалась.

– Как это ты не прятала миндальные пирожные? Значит, у нас в доме вообще не осталось миндальных пирожных?

Ну вот, взбесился! А когда Тони взбешен, знала Четтина, с ним невозможно разговаривать: скажет что-то и убежит, подумает, опять прибежит, выругается и снова убегает. Как будто дьявол дергал его за невидимые нити.

Пиппино обсыхал на солнышке, расположившись на большом камне и покуривая. Компанию ему составляли две гулявшие по берегу хромые чайки.

Тони в глубокой задумчивости сидел в машине. Он с такой силой захлопнул дверцу своего оранжевого 127-го «фиата», что резиновый кружок-ароматизатор в форме руля, висевший на зеркале заднего вида, долго мотался из стороны в сторону. Тони повернул ключ зажигания, и машина рванула с места. На скорости Тони пересек окружную дорогу. Поглядывая то вправо то влево, он взмахом руки останавливал мешающие его движению автомобили, хотя на дороге их попадалось всего ничего. Людей тем более было не видно. На своих двоих через окружную никто не ходит, это слишком опасно, и потому над дорогой построен пешеходный переход.

Вцепившись в руль, крытый синей замшей, Тони повторял: «Не могу в это поверить! Не могу поверить, что миндальные пирожные закончились, что в моем доме закончилась миндальные пирожные…»

Пиппино поднялся. Проверил, высохли ли трусы. Посмотрел на часы. Взял с камня брюки и стал одеваться, стараясь не потерять равновесие.

В «Миндальной пасте Скали» Нуччо в спадающих штанах, согнувшись пополам, волок за ноги тело дяди Сала. Он кружил и кружил по второму этажу, в поисках укромного места, куда можно засунуть труп. Нуччо хорошо сознавал, что дядя Сал мертв, – не столько потому, что из горла у него торчала стрела от арбалета, сколько потому, что тот позволял себя тащить и не устраивал ему головомойку.

Тони резко затормозил и поставил машину под углом к тротуару перед зданием на проспекте Италии. Пару минут он сидел неподвижно, задумчиво глядя перед собой и качая головой. Затем наклонился и взял с правого сиденья брелок для ключей в форме слона на постаменте – символа Катании. Наконец он вышел из машины и, позвякивая связкой в поисках нужного ключа, двинулся к двери из стекла и надраенной латуни с вырезанными на ней двумя сплетенными буквами С.

Тони нагнулся к замочной скважине. Открыл дверь. Вошел внутрь. Быстро подошел к столу синьорины Нишеми. Остановился. Отошел назад. Осмотрелся. Снова подошел к столу. Взял пудреницу. Открыл. Понюхал. Улыбнулся. Взял флакончик с лаком для ногтей. Посмотрел на просвет. Вернул на место. Взял пилку для ногтей. Долго ее изучал. Вспомнил о ногтях синьорины Нишеми и бросил пилку на стол.

Этажом выше Нуччо услышал звук звякнувшей о столешницу пилки. Он замер, настороженно оглянулся и поддернул штаны.

Тони быстро шагал к двери, ведущей в подвал. Зажег свет, спустился по лестнице. На полках аккуратными рядами тянулись груды коробок с миндальными пирожными. Он взял одну, две, три. Потом поставил коробки на место, взял упаковку из десяти коробок и, стараясь не упасть, пошел к лестнице. Носом клюнул выключатель, гася свет, и мелкими шажками направился к выходу.

– Ты кто?

От испуга Тони уронил упаковку. Повернувшись, он увидел Нуччо.

– Нуччо!

– А-а, это ты, Тони!

Какого хрена Нуччо делает в «Миндальной пасте», да еще в воскресенье?

– Дядя Сал наверху?

– Кто?

Странный он какой-то, опять небось наркоты нажрался! Тони медленно отступал к двери.

Нуччо наступал.

– А… Дон Скали? А, да… Он сейчас придет. Пошел закончить одно дельце, сказал, скоро вернется…

Скоро вернется! Так я и поверил, что дядя оставил тебя одного в доме! Расскажи эту хренъ своей сестре, идиот!

Тони продолжал пятиться.

– Ну, тогда ладно… Скажи ему, что мне понадобились пирожные для барбекю. Передашь?

– Как только вернется, сразу передам.

– Ну, я пошел…

– А пирожные не возьмешь?

Тони посмотрел на валяющуюся на полу упаковку с миндальными пирожными.

В это мгновение Нуччо бросился на него и опрокинул на стол синьорины Нишеми.

Пиппино подошел к двери «Миндальной пасты Скали». Быстро оглядел обе стороны проспекта Италии. Перевел взгляд на замок и увидел, что из него свисают ключи на брелоке в виде слона. Вытащил сицилийский нож и бесшумно скользнул в дверь.

Сцена, представшая его взору, привела бы в замешательство кого угодно, но только не его, Пиппино, Олеандра дона Лу Шортино. Тони сидел верхом на Нуччо, лежавшем уткнувшись мордой в письменный стол синьорины Нишеми. Одной рукой он рвал волосы с башки Нуччо, а кулаком другой колотил его, вереща, как торговка рыбой: «Не-е-ет! Ты не убьешь меня! Что я тебе сделал? Нет! Ради бога! У меня жена и дети! Жена и дети!»

При виде Пиппино Тони замер.

Пиппино подошел поближе.

Тони спрыгнул с Нуччо. Посмотрел на нож в руке Пиппино, потом на пилку для ногтей, зажатую в его собственном кулаке. Весь забрызганный кровью, он упал на колени и зарыдал.

– Не-е-ет! Что я вам всем сделал? Я здесь ни при чем! Пожалейте меня, прошу вас, пожалейте!

Пиппино нагнулся и осмотрел Нуччо. Тот уже не дышал.

Не удостоив Тони лишним взглядом, Пиппино поднялся на второй этаж и обнаружил бездыханное тело дяди Сала, распластанное на полу с широко раскинутыми руками и торчащей из горла стрелой.

Нагнувшись, внимательно рассмотрел стрелу.

Что за хренъ здесь случилась?!

Поднялся на ноги, отряхнул брюки и по лестнице пошел вниз.

Тони все еще стоял на коленях, не в силах прийти в себя.

– Твоя работа? – спросил Пиппино, показывая на второй этаж.

– Нет! Прошу вас, не надо! Я только хотел взять миндальных пирожных… Миндальных пирожных… Я здесь ни при чем… Ни при чем!

– Вставай.

– Что?

– Вставай, говорю, уходим.

– Что?

– Уходим, я сказал.

Тони встал. Посмотрел на мертвого Нуччо, уткнувшегося носом в стол синьорины Нишеми.

– Ты кто? Что там случилось? – спросил он.

– Почему ты убил своего дядю?

– Чтооо?!

Пиппино посмотрел на Нуччо.

– Ладно, проехали. Пошли.

Тони окончательно перестал что-либо понимать.

– Пирожные.

– Что – пирожные?

– Пирожные. Ты разве не за ними приходил?

Тони посмотрел на упаковку.

– Да…

– Ну так бери их.

Как-то утром в салон Тони пришел муж синьоры Ло Джаконо. Тони поздоровался с ним и показал, где можно сесть и подождать, пока он закончит трудиться над прической его жены. В ответ синьор Ло Джаконо, ни слова не говоря, так заехал ему кулаком в челюсть, что Тони пришел в себя только спустя четверть часа.

Все послеобеденное время он провел в полосатом кресле, глядя в пустоту, и напрасно Агатино пытался встряхнуть его, бранясь и крича, словно ужаленный тарантулом.

Сейчас Тони чувствовал себя примерно так же.

– На мой взгляд, вы здесь абсолютно ни при чем, – сказал Пиппино, переходя на «вы».

Сидя за рулем оранжевого 127-го «фиата», Пиппино медленно вел машину. Машина чужая, и он старался аккуратно переключать скорости.

– По-моему, там вообще ничего не случилось, тем более что вас даже и близко не было.

Тони с видом идиота смотрел на него из-под опущенных век.

Неожиданно Пиппино с такой силой вдавил тормоз, что из упаковки посыпались коробки с пирожными.

– Потому что, если вы не уясните себе этого сейчас, пройдет год, или два, или десять лет, но я к вам приду, я найду вас и всех перережу, одного за другим, вы меня понимаете? Лучше вам нас не беспокоить. Тогда и мы вас не потревожим. Потому что в противном случае я буду вынужден убить вас, ваших жен, а также ваших детей и внуков!

Идиотское недоумение на физиономии Тони сменилось ужасом.

– Кажется, что-то с глушителем, – обронил Пиппино. – Ну и машина у вас, чтобы ей пусто было! Кстати, да будет известно вашей светлости, у меня есть права на вождение бетоновоза.

Пиппино переключился на первую скорость, и машина еле поползла.

– Куда дальше? – спросил он, тормозя на перекрестке.

– Туда, на круг… – прошептал Тони.

Возле дома Тони Пиппино аккуратно припарковал машину впритирку к тротуару. Вылез наружу, одернул пиджак и ушел. Пешком, как и пришел. Тони провожал его взглядом до тех пор, пока он не исчез за поворотом кольцевой дороги, словно Тони Баретта в переулках грязного нью-йоркского квартала.

– Что случилось? Кто это был?

Тони резко повернулся и увидел Четтину, которая смотрела на него из окна.

– Ты привез эти чертовы пирожные? Неси скорей, гости заждались.

– Четтина, – прошептал Тони, – будь добра, вынеси мне брюки и рубашку.

– Ты что, прямо в машине будешь переодеваться? – Четтина завертела головой, проверяя, нет ли на улице прохожих.

– Четтина, пожалуйста, не затевай сейчас никаких споров. Прошу тебя, принеси мне брюки и рубашку.

– Не валяй дурака, Тони. Давай пирожные, потом поднимешься и переоденешься дома.

– Четтина! – взорвался Тони.

Четтина исчезла в комнате, ругаясь и всплескивая руками.

– Да иду я, иду!.. Совсем стал психом с этими американцами!

Когда она принесла к машине брюки и рубашку, Тони сурово скомандовал:

– Садись!

– В машину?

– Садись, я сказал! – в его голосе звучал металл.

– Сажусь, сажусь. – Четтина обошла машину и уселась рядом с Тони. – Что дальше?

– Дядю Сала убили, – коротко сообщил Тони.

Четтина широко распахнула глаза, разинула рот и застыла, утратив дар речи.

– Только что, в «Миндальной пасте».

– Ты был там? – содрогнулась Четтина. Тони кивнул.

– И кто это сделал?

– А я почем знаю! Я вошел в магазин, тихо взял пирожные, и тут вдруг появляется Нуччо и нападает на меня! Он и меня хотел прикончить!

– Нуччо хотел тебя убить?! За что? Это он убил дядю Сала?

Четтина подскочила на сиденье.

– Хрен его знает, Четтина, он или не он!

– И что сделал ты?

– Да ни хрена я не сделал! Внезапно появился какой-то тип, потом я гляжу, а Нуччо уже лежит мертвый!

– Лежит мертвый? И кто этот тип?

– Да ты его только что видела. Четтина, если я тебе говорю, что я ни хрена не знаю, это значит, что я ни хрена не знаю. Смотри, на кого я похож!

Тони отбросил коробки и показал Четтине рубашку, забрызганную кровью.

– Ты ранен?! – Четтина прикрыла рот ладонью.

– Да не ранен я!

– Переоденься скорее!

Тони уставился на нее, всем своим видом говоря: а я что собираюсь сделать?

– А этот… Ну, тот, который убил Нуччо, это он привез тебя домой? – Четтина смотрела в ту сторону, куда ушел Пиппино.

– Он самый.

– А почему он тебя не убил?

– Он сказал, что если убьет меня, то должен будет убить и тебя, и Рози, Алессию, Минди и всех остальных. Поэтому он велел мне молчать, потому что, если я не буду молчать, он вернется и прикончит нас всех.

– Но почему же он привез тебя домой? Тони повернулся к жене:

– Ступай и спроси у него, Четтина.

Четтина прикусила руку. Только сейчас до нее, кажется, постепенно начал доходить весь кошмар случившегося.

– Черт бы тебя побрал, так я и знала, что добром это не кончится!

– Четтина, я должен сказать тебе одну вещь… – Тони застегивал ремень.

– Что еще?!

– У меня такое впечатление, что это я убил Нуччо.

– То есть как это ты? – Глаза у Четтины вылезли на лоб.

– А я откуда знаю!

– Что значит – я откуда знаю?

– То и значит, Четтина.

– Твою мать, Тото!

Тони смотрел на жену.

Прошла целая вечность с тех пор, как она в последний раз называла его Тото.

– Он напал на меня. Что мне оставалось делать?

Тони надел свежую рубашку.

– А тот, другой?

– Он пришел позже…

– Так это ты его убил?

– Я же тебе сказал, что не знаю точно, Четтина. Может, этот тип его добил… Я же не соображал ничего.

– Меня сейчас вырвет, Тони!

– Подожди, не время! – Тони застегивал рубашку. Пошарив в бардачке, достал сигарету. Закурил и уставился в окно. – Надо что-то придумать.

– А что тут можно сделать? – подняла брови Четтина. – Мы же знали, что рано или поздно дядя Сал этим кончит…

Тони выпустил в окошко струю дыма.

– Послушай меня, – сказала Четтина, глядя ему в глаза. – Мы честные люди, и они это знают. Если ты жив, то только потому, что они против нас ничего не имеют. А если они ничего против нас не имеют, мы тоже ничего не имеем против них. Я родилась бедной, ты это знаешь, и ты тоже поднимался в жизни, работая как проклятый. Разве наша вина в том, что твой дядя якшался с плохими людьми?

Тони сидел отвернувшись к окну.

– Ты что, плачешь?

– Нет, – не поворачиваясь, ответил Тони.

– Тони, у нас в саду полно американцев, это достойные люди из мира кино, которые обо всех этих делах понятия не имеют. Понимаешь? Пришел фоторепортер из «Сицилии», они хотят написать про нас статью.

Тони скосил глаза на Четтину.

– Там Минди, она окучивает американца. Там Валентина, она водит по дому Ника и показывает ему свои детские фотографии.

Тони скривил губы в грустной усмешке.

– Ты хотел бы сейчас разрушить жизнь всем им, ни в чем не повинным? Зачем? Подумай об этом, Тони! Ты – глава семьи. И ты отвечаешь за всех. – Четтина погладила его по голове. – Что нам придумывать, мы же ничего не понимаем в таких делах! Эти люди грабят друг друга, убивают друг друга, воюют друг с другом! Но мы-то, мы честные люди! Знаешь, давай в воскресенье сходим в церковь… Сходим, Тони?

Тони кивнул, по-прежнему глядя в окно.

– Этот тип сказал, что я здесь ни при чем…

– Стало быть, он знал, что говорил, Тони. И потом, я же своими глазами видела, как он привез тебя домой. Ты что, правда думаешь, что кто-то попрется в магазин в воскресенье, чтобы купить пирожных? Тони, у того типа были свои мотивы. И ты к ним не имеешь никакого отношения. А теперь не хочешь сделать одну вещь?

– Какую? – спросил Тони, вытирая глаза.

– Ты выйдешь из машины, и мы пойдем к нашим гостям. Они нас уже, наверное, заждались. И ты будешь вести себя так, словно дядю Сала убили лет десять назад. Ты помнишь, как ему устроили засаду в будке на автостраде?

– Он мне сказал, что они приняли его за другого, – шмыгая носом, сказал Тони.

– Тони… – Четтина вновь погладила его по голове, словно ребенка.

Тони посмотрел на жену и кивнул.

Четтина продолжала гладить его по волосам.

– Тони, Тони…

– Четтина… Я так тебя люблю…

– Тото… – сказала Четтина, дергая его за рукав.

– В бога душу мать! – решительно произнес Тони. – Ты права, Четтина! Пошли!

Тони выскочил из 127-го «фиата», не удосужившись даже захлопнуть дверцу. Четтина осталась сидеть с повисшей на весу рукой.

Через минуту она тоже вышла из машины, поправила свою красную юбку, обвела глазами сад и хлопнула дверцей с такой силой, что кружок-ароматизатор, висевший на зеркале заднего вида, слетел на пол.

В Марцамеми вода стояла неподвижно…

В Марцамеми вода стояла неподвижно, напоминая поверхность стола, и остров Бранкати как будто лежал на этом столе. На улице было по-прежнему жарко, но на тенистой веранде дона Миммо гулял свежий ветерок.

Дон Миммо шаркал по деревянному полу, и лишь этот звук нарушал тишину. Единственный накрытый стол ждал дона Лу. Остальные три стола оставались пустыми, даже без скатертей. Приезжих больше не будет, и дон Миммо перестал стелить скатерти в красную клетку, чтобы их не сдуло ветром.

Пиппино переоделся на пляже. Проплыл до самого острова и обратно, пока дон Миммо готовил соус для спагетти сипла пескатора. Дон Лу слышал, как он возится на кухне.

Дон Лу сел спиной к железобетонной стене, чтобы не видеть ее, и потягивал красное вино. Когда Пиппино вернулся из душа и уселся напротив, дон Лу сказал: – Это бетон, Пиппино, всего-навсего бетон. Достаточно одной бомбы, чтобы…

Пиппино, задумавшись над словами босса, набросил полотенце на шею, посмотрел на стену и кивнул.

Проклятье, размышлял дон Лу, куда все подевалось: сельские жители, добропорядочные и подлые одновременно, благородные и капризные синьоры, честные люди и мошенники? Куда ушло время, когда было достаточно кольца на мизинце и умения казаться значительным, умения говорить и умения молчать, даже если то, что ты говорил, и то, о чем молчал, не значило ничего? Где праздники Сан-Себастъяно, рикотта в глиняных плошках, распилка рожковых деревьев на угли, поджаренные на них оливки, начищенные до блеска башмаки и благородное общество, глаза, потупленные долу, и ребята, подпоясанные веревками, дуэли на ножах и луковый салат, карнавалы с ярмарочными балаганами, надутые ветром паруса, жара, от которой плавятся мозги, вода с лимоном, мягкие полдни и женщины, которые прыгали к тебе в постель, черные волосы и синие глаза, бриллиантин и короткие галстуки, опера марионеток и собачьи бои, мужчины, треплющие лен, и женщины, его собирающие, голод и милостыня, солнце и неистовство, достоинство и уважение, целование руки босса, разбойники, священники с пистолетами, черные бюстгальтеры, сон в полдень и пробуждение вечером, когда просыпается все селение, журналы и шансонетки, договоры и приговоры, слово, которое было свято, и клятвы на кресте, запонки и сцена театра Катании – где теперь все это? Где теперь вся эта хрень, которая служила причиной ссор и скандалов, где друзья, которые подставляли плечо?…

– Попробуйте, дон Лу. Это вино из Пакино. Хорошо греет кровь. – Пиппино протянул стакан дону Лу.

– Что?

– Попробуйте, это вино из Пакино, – повторил Пиппино.

Дон Лу не любил вино из Пакино, но он его пил, потому что сицилиец обязан пить вино, произведенное в Пакино.

– Пора домой, Пиппино, – сказал дон Лу. – Надо позаботиться о Л а Бруне. Я в такие руки «Старшип-Мувиз» не отдам.

Пиппино кивнул.

– Что ты думаешь о моем внуке, Пиппино?

Пиппино смотрел в сторону острова Бранкати.

– То же самое, что думаете о нем вы, босс. Он слишком замкнутый.

Дон Лу кивнул.

– Когда он был мальцом, он всегда, как натворит что-нибудь, встанет рядом с печкой и стоит с таким видом, как будто ни в чем не виноват. По-твоему, это он назло?

– Может, и правда хотел немного позлить деда.

– Давай закажем поесть, – предложил дон Лу.

Пиппино подал знак дону Миммо.

Дон Миммо подошел нетвердой походкой.

– Присаживайтесь, дон Миммо. Вы тоже стареете, – сказал дон Лу.

Дон Миммо взял стул, стряхнул с него салфеткой песок и сел.

– Вы вспоминаете давние времена, дон Миммо?

– Насколько давние, дон Лу? – улыбнулся дон Миммо.

– Хороший ответ, – улыбнулся в ответ дон Лу. – Пиппино, окажи мне любезность. Если со мной что-нибудь случится в Америке, возьми моего внука к себе и расскажи ему, что давних времен никогда не существовало, что вчера требовалось столько же усилий, сколько требуется сегодня, что сегодня все то же, что вчера, что Сицилия, о которой я ему рассказывал, существует только в моем воображении. И что никогда не было правил и законов, чести и достоинства, справедливости и апостола Павла. И еще скажи моему внуку, что все то, о чем я рассказывал, еще только должно случиться.

Эпилог

Сидя в своем оранжевом 127-м «фиате», Тони кулаком отбивал ритм на руле, обтянутом синей замшей. В магнитоле крутился диск, и, когда Shocking Blue дошли до припева, Тони и Агатино поделили песню[87] пополам. She's got it, yeah baby she's got it, – вопил Тони. I'т уоиr Venus, I'т уоиr fire at your desire! – подхватывал Агатино.

Тони вел машину очень медленно. Водители обгоняющих его автомобилей оборачивались на него, крутя пальцем у виска.

После трех порций бранкаменты и пары джин-тоников на барбекю Минди сказала:

– Поехали?

– Поехали куда? – спросил ты.

– В Ачитреццу, – сказала она. Ее шатало, и, чтобы не упасть, она еще сильнее вдавила каблуки в землю. – Это очаровательное место. Представь себе, там лежат камни, которые еще помнят Полифема, как он швырял их в Улисса, когда тот его ослепил!

Жена Тони, когда ты с ней прощался, в ответ пробормотала что-то неразборчивое. Вы приехали в Ачитреццу на такси и сошли на набережной, где стоят киоски. Чтобы не опьянеть, ты выпил стакан сельтерской с лимоном и солью. Ну и пойло! У тебя закружилась голова, ты инстинктивно оперся на девушку, и твоя рука соскользнула с ее плеча, коснувшись попы. Застеснявшись как ребенок, она ударила тебя сумочкой, отбежала на несколько метров и остановилась со сломанным каблуком в руке. Смеясь, она сняла туфли и пошла по набережной босиком. Вы купили пластиковый шар, который светился, как китайский фонарик, и продавец крикнул ей: «Эй, американка!» – и свистнул, сунув в рот большой и указательный пальцы. Она крикнула ему в ответ: «Твоя сестра американка!» Затем сунула в рот мизинец, и раздался сильный, оглушительный свист. У церкви Сан-Джованни-Баттиста она пару раз взбежала по лестнице и сбежала вниз. Быстро-быстро. Затем вы сели в баре на набережной, и ты выпил еще пару джин-тоников. В четыре утра вы пошли на рыбный рынок, и ты купил тунца. С завернутым в бумагу тунцом под мышкой ты вывернул правый карман на ресепшене гостиницы, чтобы достать удостоверение личности. Гостиница называлась, естественно, «Одиссея». В номере она, все так же улыбаясь, пошла в ванную. А ты развалился на кровати и через мгновение уже дрых, внезапно отключившись.

Ты проснулся, когда она еще спала, лежа на спине. На ней была белая рубашка, задравшаяся на животе, и были видны трусики, тоже белые, с высокой резинкой. Она спала, сжав ноги. У нее была изумительная белая кожа и такая крутая попка, что поясница не касалась простыни. Ты сунул левую руку между ее бедер и услышал, как она всхлипнула, и только. Мизинцем и безымянным пальцем ты поднял резинку трусиков и опустил руку ниже. Она открыла глаза, еще сильнее сжала ноги и повернулась к тебе.

– На Сицилии, Лу, наступает минута, когда ты не можешь думать ни о чем другом, как только о любви, твой мозг целиком перемещается в член, а всего остального просто не существует. Понимаешь?

Утром солнце ворвалось в комнату внезапно, как пощечина. Когда раздался звонок телефона, ты подумал, что уже полдень, и тип с ресепшена хочет предупредить, что официант везет тебе завтрак. Но нет, тип понес какую-то чепуху на италглише.

– Sir, один синьор… Вы меня извините… Один синьор… is waiting for you.

– Где он? – спросил ты.

– В холле, sir.

Минди еще спала, когда ты быстро сбежал по лестнице вниз, на ходу заправляя рубашку в джинсы. С последней ступеньки ты увидел Агатино, одетого во все черное: черный костюм, черная рубашка. Только бирюзовый браслет охватывал его правое запястье.

Агатино увидел тебя, зажмурился, сложил руки на яйцах и, поведя плечами, сказал:

– Синьор Тони ждет вас в машине.

В номере ты разбудил Минди и сказал, что вы уезжаете. Пока ты складывал в сумку вещи, красный пиджак, нижнее белье, ты спросил ее, не разговаривала ли она с кем-нибудь в эти дни.

– Ни с кем, – заверила она тебя.

И в это мгновение до тебя впервые дошло, что тебя хотят захомутать, что это подстава, имитация похищения с изнасилованием! Что это a fucking way of getting married,[88] используемая в этой гребаной стране!

Тони стоял рядом с оранжевым 127-м «фиатом». Тоже во всем черном.

– Садитесь, – сказал он, широко распахивая дверцу машины. Ты устроился на заднем сиденье. Рядом уселась Минди. Она молчала, склонив голову тебе на плечо. У тебя вспотели руки.

– Where are we going?[89] – спросил ты строго.

– К дяде Салу, – ответил Тони, заводя машину. – Нас ждут в церкви.

Fuck you, гребаные благородные доны! взорвалось в тебе. Fuck you, гребаные ублюдки, не произносящие ни словечка в простоте! Fuck you, ножи и черные волосы! Fuck you, ты, дед! Fuck you, опера марионеток, сельтерская с лимоном и солью, миндальные пирожные и целование рук боссам! Fuck you, гребаное солнце! Fuck you, достоинство и уважение! Fuck you, вся эта гребаная Италия!

– Что скажешь, Агатино, – сказал Тони спустя пару минут после того, как они отъехали, – правильно я сделал, что не надел тот красный пиджак?

Сидя рядом с Тони на переднем сиденье, Агатино выбирал для него диск.

– Английская королева-мать на похоронах своего конюха была в красном платье.

– Но я не королева-мать! Красное на мужчине не подходит к похоронам!

– К похоронам?! Каким похоронам?! – спросил ты.

Тони обернулся. С улыбкой на губах.

– Похороны дяди Сала, – ответил он. – Его убили в «Миндальной пасте», пока мы веселились на барбекю. Застрелили из арбалета. И Нуччо тоже умер! – Из скромности Тони умолчал о том, как умер Нуччо.

Твою мать, подумал ты. Это Пиппино угрохал всех из арбалета дяди Миммо!

Прошла ровно минута. Минди засмеялась. Сначала чуть слышно, затем громко и безудержно. Почти сразу же к ней присоединился Агатино. Он смеялся, повторяя без конца:

– Это ж надо… Из арбалета!.. – Странным смехом, напоминавшим скорее хрип, смеялся и Тони.

Отдышавшись, он стукнул кулаком по рулю и просипел:

– Твою мать, Агатино, поставь наконец диск! Жизнь продолжается!

Агатино не надо было просить дважды. Диск с мелодиями 60-х уже был у него в руке, он сунул его в магнитолу и задергался всем телом еще до первых тактов музыки.

Теперь уже все в машине орали во всю глотку: She's got it, yeah baby, she's got it. I'm your Venus, I'm your fire at your desire!

Примечания

1

Въезд (англ.).

(обратно)

2

Что произошло? (англ.)

(обратно)

3

Малыш (ит.).

(обратно)

4

Сунь-цзы (VI или IV вв. до н. э.) – китайский стратег и мыслитель, автор трактата «Искусство войны».

(обратно)

5

Оральный секс (англ.).

(обратно)

6

Отлично! (англ.)

(обратно)

7

Я тебе перезвоню (англ.).

(обратно)

8

Поговорим позже (англ.).

(обратно)

9

Собирайся лететь (англ.).

(обратно)

10

Куда тебя на фиг несет? (англ.)

(обратно)

11

Непрерывающееся соитие (лат.).

(обратно)

12

Крестный отец мафии (ит.).

(обратно)

13

Италглиш – смесь английского с итальянским.

(обратно)

14

Рад тебя слышать (италглиш).

(обратно)

15

Великие идеи (искаж. англ.).

(обратно)

16

Лучший из певческих голосов (англ.).

(обратно)

17

Отправился (англ.).

(обратно)

18

Здесь: я весь внимание (англ.).

(обратно)

19

Свиньи (англ.).

(обратно)

20

Великую, восхитительную задницу (англ.).

(обратно)

21

Старинные кварталы (англ.).

(обратно)

22

Доставлять ему такое удовольствие (англ.).

(обратно)

23

Но мне непонятно (англ.).

(обратно)

24

Лупара – традиционное оружие сицилийской мафии.

(обратно)

25

«Полный путеводитель по острову» (англ.).

(обратно)

26

Подробный путеводитель (англ.).

(обратно)

27

«Полночь на Сицилии», «Привет, Сицилия», «Чарующая Сицилия», «На Сицилии» – путеводители по острову.

(обратно)

28

С соусом из тыквы, бобов, оливок и каперсов (ит.).

(обратно)

29

«Вышивальщица» (ит.).

(обратно)

30

Напуганная (англ.).

(обратно)

31

Пристально и сладко (англ.).

(обратно)

32

Скользкий тип (англ.).

(обратно)

33

Хороший вопрос (англ.).

(обратно)

34

Соседи (англ.).

(обратно)

35

Мечты (англ.).

(обратно)

36

Переживания (англ.).

(обратно)

37

Раздушенный (англ.).

(обратно)

38

Еврейская свадьба (англ.).

(обратно)

39

На следующей неделе выходит замуж (англ.).

(обратно)

40

Не могу представить (англ.).

(обратно)

41

Расфуфыренный (англ.).

(обратно)

42

Здесь: подставные лица (англ.).

(обратно)

43

Модный (англ.).

(обратно)

44

Пьяный (англ.).

(обратно)

45

В США – закусочная, стилизованная под вагон-ресторан (англ.).

(обратно)

46

Культурист (англ.).

(обратно)

47

Тебе не было стыдно, как Камерон, Грета? (англ.)

(обратно)

48

Здесь: пару слов о Камерон (англ.).

(обратно)

49

Слава и деньги (англ.).

(обратно)

50

Две недели (англ.).

(обратно)

51

Классный ресторан! (англ.)

(обратно)

52

Вы видели ее? (англ.)

(обратно)

53

Желанная (англ.).

(обратно)

54

Ждите (англ.).

(обратно)

55

Арбалет (англ.).

(обратно)

56

«Дзен и искусство стрельбы из лука» или «Дзен – искусство стрельбы излука» (англ.).

(обратно)

57

Жучки (англ.).

(обратно)

58

Черный рынок (англ.).

(обратно)

59

Джара – сицилийский узкогорлый кувшин с ручками.

(обратно)

60

Гораздо хуже! (англ.)

(обратно)

61

Выездное ресторанное обслуживание (англ.).

(обратно)

62

Вы меня помните? Могу я вас пригласить (англ.).

(обратно)

63

Мы уходим (англ.).

(обратно)

64

Конечно, лучше (англ.).

(обратно)

65

Посмотри на него! (англ.)

(обратно)

66

Великолепно (англ.).

(обратно)

67

Человек человеку волк (лат.).

(обратно)

68

В натуральную величину (англ.).

(обратно)

69

«Не прикасайтесь ко мне» (англ.).

(обратно)

70

Заколка для волос (англ.).

(обратно)

71

Шляпная булавка (англ.).

(обратно)

72

Шпилька (англ.).

(обратно)

73

Шепот удовлетворения (англ.).

(обратно)

74

«Когда я был совсем еще юным и чувствительным, отец дал мне один совет…» (англ.).

(обратно)

75

Пожарная сирена (англ.).

(обратно)

76

В истерике (англ.).

(обратно)

77

Великолепный сюжет для фильма! (англ.)

(обратно)

78

Я мог бы выкрасть (англ.).

(обратно)

79

Я устал (англ.).

(обратно)

80

«Жизнь безумна» (исп.).

(обратно)

81

Парикмахер (фр.).

(обратно)

82

Слой (фр.).

(обратно)

83

Великолепен (англ.).

(обратно)

84

Сицилийское суши, не хотите ли? (англ.).

(обратно)

85

Не забывай (англ.).

(обратно)

86

Каскадер (англ.).

(обратно)

87

Единственный хит, которым прославилась в 70-е годы голландская группа Shocking Blue.

(обратно)

88

Гребаная уловка, чтобы женить тебя (англ.).

(обратно)

89

Куда мы едем? (англ.)

(обратно)

Оглавление

Пролог

Ник возвращался домой

– Где ты покупал это мясо, Тони?

Тем временем в Нью-Йорке…

Часы показывали одиннадцать утра…

– Mister Ceccaroli for you

– К тебе приходил дядя Сал?!

Фрэнк сидел сцепив руки…

«Миндальная паста Скали»…

Проторчав полчаса в отделе редких книг…

Лу стоял на улице Пачини

Дон Джорджино сидел в холле отеля…

Когда-то Лу Шортино-старший жил в Бруклине

Нунцио и Агатино волновались

Дядя Сал желал бы видеть вас

Чаз готовил два мартини…

– Извините, вы, должно быть, Ники?

В Риме Чеккароли организовал все…

На пляже в Марцамеми

Леолуку Фаваротту, старшего брата дона Джорджино, пристрелили…

Пока синьорина Нишеми говорила по телефону…

Утром Четтина проснулась…

Дядя Сал явился в «Эден Билиарди»

До Фрэнка вдруг дошло, что его подружка…

«Ягуар» дона Лу бесшумно катил…

Дядя Сал и дон Джорджи но беседовали…

В доме Тони звонил телефон

Шьякка и Л он го слыли в полицейском участке…

Чтобы отыскать «Неро д'Авола»…

В комнате, слабо освещенной газовым фонарем…

Тони позвонил в китайский ресторан на улице Пачини

Питье оршада для дона Джорджи но было ритуалом

Четтина, ты несчастье этого дома…

В Марцамеми вода стояла неподвижно…

Эпилог . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте