«Уж замуж невтерпеж»

Ольги Степнова Уж замуж невтерпеж (Снегурочка в безе)

Ненавижу свое отражение в зеркале. Хоть я и не уродина. А даже наоборот.

Я почти красавица. У меня темные волосы до плеч, большие серые глаза, правильные черты лица и хорошая фигура, соответствующая стандартным представлениям о хорошей фигуре. Рост у меня средний. Наверное, все это «среднее» и «стандартное» как раз и не позволяет мне считать себя красавицей.

И еще. Уставшая женщина не может быть красивой. А я очень устала. У меня три работы, мама инвалид, сын Васька девяти лет, и очень деятельный муж, который на неделе выдает по три варианта идей, на которых можно разбогатеть. При этом он нигде не работает, потому что везде мало платят.

Я устала так, что совсем забыла, как чувствует себя человек не уставший. Я хочу спать даже во сне, а моя самая большая мечта – просидеть заложницей в подвале у чеченских террористов неделю, нет – месяц; чтобы раз в день, лязгая замками, открывалась железная дверь, и безликая рука просовывала мне алюминиевую миску с дрянной едой. Только никто никогда не возьмет меня в заложники, потому что некому и нечем платить за меня выкуп.

Сегодня я встала в шесть. Я встаю без будильника, он у меня внутри. Я зашла к маме в комнату, и она мне крикнула:

– Лорка! Ты проспала. Я уже полчаса как описалась.

– Мам, – вздохнула я, – ну почему ты не позвонила в колокольчик?

– Я позвонила! – возмутилась мама и потрясла перед моим носом шнурком, оторванным от колокольчика.

Я поменяла ей белье, умыла из тазика, и потащилась к стиральной машине. Каждое утро у меня начинается со стирки.

– Лорка! – вслед сказала мне мама. – Мне на завтрак жидкую манку с клубничным вареньем!

– Мам, я вечером гречку сварила!

– Я так и знала, – тихо сказала мама, – что если я заболею, мне воды никто не подаст. – Она отсутствующим взглядом уставилась в окно, на котором мороз нарисовал замысловатые узоры, и за которым было абсолютно темно. Она просила меня никогда не закрывать шторы.

– Мам, манку пять минут варить, и клубника еще осталась.

Закрывая дверь, я увидела, как она отвела взгляд от окна и в глазах у нее была искренняя радость, что на завтрак будет не гречка, а манка, и что клубника еще осталась...

– Лорка! – крикнула мать из-за закрытой двери. – А ты мне судно-то не поставила! Ведь я только пописала, но еще не...

Я сделала вид, что не слышу, и включила стиральную машину.

Сварив манку, я пошла будить Ваську. Ему до школы ехать не меньше часа на двух автобусах, поэтому, если не поднять его сейчас, он успеет только ко второму уроку. Каждое утро я придумываю новый способ его будить. Будильник, трещащий над ухом, поливание водой из чайника, щекотание пяток уже не помогает. Васька не считает это неудобствами, при которых невозможно спать. Вчера я зажала ему нос, он помучился ровно три секунды, потом открыл рот и, дыша через него, преспокойно стал дрыхнуть дальше. Я так разозлилась, что дала ему подзатыльник, чего никогда раньше не делала. Но Васька не обиделся, потому что ничего не заметил. Пришлось волоком стаскивать его с кровати: после стирки белья, не самая приятная нагрузка.

Сегодня я решила не тянуть время и сразу стащила сына на пол. Васька посидел-посидел на полу, завалился на бок и заснул.

– Ну и черт с тобой! – разозлилась я. – Дрыхни, и будешь жить на диване бедным, как папаша!

Я тут же пожалела, что так сказала, но Васька открыл заспанные глазенки и начал искать штаны.

Мне жалко Ваську, но все школы, которые находятся близко к дому – специализированные гимназии, где размеры спонсорской помощи, взимаемой с родителей, такие, что мне придется устроиться еще на три работы.

– Зайди к бабушке, – напомнила я, хотя могла бы этого не делать. За два года, с тех пор как маму парализовало, он ни разу не уселся завтракать, пока не поболтает с Ивой.

В свое время я отвоевала право называть Иву мамой, но называться бабушкой она не захотела даже будучи беспомощной и парализованной.

Еще пару лет назад мать была цветущей, здоровой женщиной, бегала по салонам красоты и мечтала сделать круговую подтяжку лица, считая, что шестьдесят – самое время начать радоваться жизни. Инсульт изменил ее планы. Деньги, собранные на пластическую операцию, были потрачены на лекарства, сиделок и массажисток. Духом мать не упала. «Любая болезнь, если ее вовремя не начать лечить, пройдет сама», – оптимистично заявила она, едва смогла говорить. Она по-прежнему запрещала называть себя бабушкой и мечтала сделать пластику. Она просила меня выщипывать ей брови и подкрашивать губы, потому что пока плохо владела руками, а выглядеть старым паралитиком не хотела. Вечерами Ива так трещала с подружками по телефону, что поверить в то, что совсем недавно она только мычала, было невозможно.

– Лорка! Не реви, – сказала она, как только смогла более-менее членораздельно говорить. – Грипп проходит, и это пройдет.

– Будешь за мной ухаживать, – довольно злорадно добавила она, на удивление чисто произнеся эту фразу.

Ваську она любила. И Васька ее любил. Иногда мне казалось, что я нужна им только для того, чтобы постирать, погладить, сварить обед и пополнить семейную казну необходимыми рублями. Когда я отдала Ваську в садик, он весь первый день прорыдал в голос. Вечером воспитательница заявила мне, недовольно поджимая губы:

– Какой у вас мальчик избалованный! Весь день плакал и требовал киви. Так и проорал до вечера: «Хочу киви! Хочу киви!»

– Да не киви он хотел, а к Иве, – объяснила я ей. – Так зовут его бабушку.

– Во детки пошли! – возмутилась воспитательница – Бабок по именам кличут! А вас он как зовет?

– Мама, – вздохнула я. – Впрочем, иногда Лора.

Простоватая воспитательница закачала неодобрительно головой. К недостатку воспитания и образования ей досталось еще и полное отсутствие чувства юмора.

– Во народ! – фыркнула она. – Бабки на шпильках шляются, накладными ногтями детей царапают, когда одевают! А мамаши...

– Что мамаши? – металлическим голосом перебила я ее.

– Мамочки как девочки, – сбавила она тон.

Я кивнула, простила, но она не выдержала:

– Вы все-таки ребеночка экзотической едой не перекармливайте. Свекла и морковь – самые полезные фрукты в нашем часовом поясе.

...Я положила манку на тарелку и полила сверху клубничным вареньем.

– Ма! – прибежал Васька. – Я принес Иве судно, и она дала мне десять рублей. Я его помыл, и она дала еще десять. Теперь у меня двадцать рублей и я смогу поиграть в клубе на компьютере!

– Отвратительно! – поморщилась я.

– Что?

– Отвратительно брать деньги за то, что помогаешь человеку. Особенно, если ты этого человека любишь.

– Отвратительно не брать.

– Что ты имеешь в виду? – я застыла с тарелкой в руках.

– Отвратительно не брать деньги у человека, которого любишь, если он от всей души их предлагает. Ива бы сильно обиделась, ма! Она специально от пенсии немножко откладывает себе под подушку. Для меня.

– Ты должен помогать Иве бесплатно! – крикнула я.

– Это не плата, ма, – набычился Васька. – Это не плата. Это копеечка любви. Капелька! Она же не двадцать тыщ мне отвалила!

– Тьфу!

Ваську стало невозможно воспитывать. На любую мою мораль он с ходу сочиняет свою. Как правило, такую, на которую трудно возразить. Ну что я могу сказать на то, что он взял не плату за услугу, а копеечку, припрятанную для него Ивой с пенсии? Она знает, что у Васьки почти не бывает карманных денег.

– Ма, а еще я починил Иве колокольчик, и она дала мне еще двадцать рублей. Так что сегодня я смогу поиграть на компьютере не час, а два!

Он добился того, что это его сообщение я проглотила молча.

Когда я вошла к Иве, она по-прежнему рассматривала узоры на темном окне.

– Лорка! – сказала она. – Нужно постирать шторы. По-моему, они очень грязные.

– А по-моему, нет. И потом, мы же все равно их никогда не закрываем!

– Так я и знала, – забубнила мама, – что если я заболею, мне никто не...

Я быстренько бухнула на нее накроватный столик, на него поставила тарелку с жидкой манной кашей, политой клубничным вареньем, заскочила на стул и стремительно начала снимать шторы. Если Иву осенит еще какая-нибудь идея, я опоздаю на свою новую работу. Сегодня мой первый рабочий день. Чтобы устроиться на нее, я прошла три тяжелейших собеседования, какие-то мудреные тесты, обошла трех конкуренток, поэтому опоздание было бы недопустимым.

– Лорка! – снизу подала голос Ива. – Меня тошнит он одного вида этой манки. Может, дома есть еще какая-нибудь еда?

– Конечно, мамочка! – крикнула я, едва не свалившись со стула. – Есть гречка, борщ, пельмени в морозилке, варенье, соленые огурцы, печенье и немного конфет. Да, и еще горчица!

– Тащи конфеты, – сказала Ива. – И, пожалуйста, не называй меня мамочкой! Или ты возомнила, что я на смертном одре?

Шторы я засунула в стиральную машину. Эту машину – шикарный Аристон – я купила месяц назад в рассрочку на год. Кто-то мечтает о домике у моря, кто-то о кругосветном путешествии, я мечтала о стиральной машине Аристон. Я слышала, она стирает даже кроссовки, я слышала, из нее достают чистыми и почти сухими даже одеяла. Понять мою мечту может только тот, у кого в семье есть парализованная мама. Обойтись можно без чего угодно, даже без чайника, но не без стиральной машины. При моем графике мне трудно найти время для похода в банк, чтобы, отстояв очередь, заплатить свой взнос по кредиту. Но я была готова на многие жертвы, лишь бы доставать из машины чистыми и почти сухими тяжелые одеяла, чтобы самой убедиться, что Васькины кроссовки не обязательно выбрасывать после того, как в дождь он поиграет в футбол.

Я запихнула шторы в Аристон, нажала кнопку пуска, и побежала на кухню за конфетами. Где-то в холодильнике есть коробка «Птичьего молока», если Васька их не слопал.

– Ма, – жуя гречку, загундел Васька. – Ма-а, в школе собирают на компьютерный класс, нужно сдать сто рублей.

– У вас же еще нет занятий на компьютере!

– Поэтому по сто и собирают. Ма-а, ты же знаешь, если я не сдам деньги вовремя, то...

– То в четверти у тебя появятся тройки, – закончила я.

– Появятся, – вздохнул Васька.

– На, – я выгребла из кошелька шестьдесят рублей.

– Сто, ма!

– Сорок у тебя уже есть!

– Ма!!!

Я убежала из кухни с коробкой конфет.

– Лорка! – воскликнула Ива. – А я уже съела всю кашу! Не надо конфет. Я тебя загоняла, Лорка. Иди, собирайся на свою работу. Это что за конфеты? Лорка, это дешевые конфеты! Почему ты не покупаешь «Рафаэлло»? А что, Флюра еще не пришла? И Вадик еще не проснулся? Дай, дай сюда коробку! Я так и знала, что если заболею, ты на мне будешь экономить!

Я выскочила, закрыв за собой дверь. Иногда я совершенно искренне жалею, что язык у нее отошел быстрее, чем ноги.

– Ма! – Васька стоял в коридоре и натягивал пуховик. – Ты на мне экономишь, ма!

– Я на тебя работаю! – буркнула я.

Сейчас он заведет про собаку. Когда Васька одевается, он всегда говорит про собаку. Впрочем, когда раздевается – тоже. А еще, когда усаживается обедать и ужинать, а также, когда укладывается спать.

– Ма, ты знаешь, какая порода самая древняя в мире?

– Английский мастиф.

– Да. А знаешь, какая – самая крупная?

– Английский мастиф!

– А знаешь, какая – самая тяжелая?

– Английский мастиф!!

– Да, ма! А...

– А знаешь, какая порода жрет больше всех на свете? – заорала я.

– Английский мастиф! – крикнул Васька, скрываясь за дверью.

Шторы из Аристона я достала чистыми и почти сухими.

Флюра все еще не пришла, а мне пора на работу. Флюра Фегматовна – мамина приходящая сиделка. Она татарка, беженка то ли из Таджикистана, то ли из Узбекистана – я все время путаю. Я плачу ей гораздо меньше, чем платила бы сиделке «небеженке». Флюра позволяет себе иногда опаздывать, но я ни разу не сделала ей замечания, потому что за такие деньги не найду никого, кто бы даже просто сидел рядом с Ивой. А Флюра умеет делать уколы, ставить капельницы, она выносит судно, меняет белье, смотрит с Ивой все сериалы, сносит ее капризы, а также причесывает ее, поправляет макияж и вслух читает журнал «Космо», который я иногда ворую в фитнес-клубе, где по-прежнему подрабатываю по вечерам. Вчера, например, Ива потребовала маску на лицо из свежего творога, и Флюра сгоняла на угол дома, где бабки из соседних деревень несанкционированно торгуют сельхозпродуктами. Когда я пришла с работы, то визжала три секунды, увидев их мертвенно белые лица в каких-то струпьях. Особенно мне поплохело, когда Флюра задумчиво запихнула белую массу в рот.

– Чего ты орешь, Лорка? – сухо спросила мама.

Я не стала объяснять ей, что меньше всего ожидаешь увидеть на лице парализованного человека маску из творога.

– Чего ты орешь? Тебе надо меньше смотреть телевизор!

«Мне надо меньше работать», – поправила я ее про себя. Неудивительно, что я выгляжу не так свежо и ухоженно, как парализованная мама и ее пятидесятилетняя сиделка-беженка.

Флюра все не шла, и я сделала то, чего никогда не делала раньше. Я пошла и разбудила Вадика.

– Вадик, вставай! Нужно посидеть с мамой, пока не придет сиделка!

Муж открыл глаза и голосом автоответчика сказал:

– Ты, что не знаешь, что я работаю по ночам? – Он ткнул пальцем в какие-то чертежи, лежавшие на захламленном столе. Кроме переполненных пепельниц, расчерченных бумаг и грязных тарелок, там валялись какие-то проводки, проволочки и колбочки. Я очень надеюсь, что на сей раз он изобретает не уточнитель здоровья и не усилитель молодости. Мой муж глубоко убежден, что все большие деньги делаются на ерунде, и пытается эту ерунду придумать и создать. Просто деньги ему не нужны, поэтому на текущие расходы зарабатываю я. Я давно на него не надеюсь, давно с ним не сплю, но развестись не могу, потому что без меня он сдохнет с голоду, а мы в ответе за тех, с кем...

– Вадик, посиди с мамой! Пожалуйста! Я не могу уволить Флюру, за такие деньги я больше никого не найду.

– Деньги! Деньги! – вскричал Вадик, несвежий и взлохмаченный. – Ты всегда стараешься упрекнуть меня деньгами! Ты всегда тычешь мне в нос мелким, низменным, насущным! Мне это неинтересно.

Он взял красивую паузу. По-моему, в комнате витал дух перегара, хотя бутылки нигде не было видно. Это еще один талант Вадика: без видимого присутствия спиртного умудряться напиться.

– Хорошо, я посижу с мамой. Я посижу, хотя всю ночь работал.

– Спасибо, Вадик. Мерси огромное. А что ты чертил всю ночь? – не удержалась я от усмешки. Но Вадик усмешки не заметил.

– Проект, – гордо заявил он.

– Проект?

– Да, проект. Санатория в Заполярье.

Я побежала к Иве, сообщить ей безрадостную весть о том, что до прихода Флюры с ней посидит Вадик. Когда я влетела в комнату, мама лежала с закрытыми глазами. Дыхания не было слышно, челюсть безвольно и страшно отвисла. На белом пододеяльнике безобразной, бесформенной кляксой алело пятно.

Я закричала. Закричав, я поняла, что готова стирать в два раза больше и чаще, готова менять гречку на манку, манку на конфеты, а конфеты снова на манку...

– А... ма... – я захлебнулась собственным воплем.

– Лорка! Чего ты орешь? – открыв глаза, вдруг спросила мама.

– А... ты... там... – я ткнула пальцем в красное пятно на одеяле.

– Размечталась! – ухмыльнулась Ива. – Это клубничное варенье. Я пролила немножко на одеяло. Нужно постирать, Лорка!

Я молча сняла пододеяльник и потащилась в ванную.

– Лорка! Тебе нужно поменьше смотреть телевизор!

А я и не смотрю. Только слушаю иногда, когда готовлю, или убираю квартиру.

Пододеяльник я отложила в вечернюю порцию стирки и взяла косметичку. Нужно собрать оставшиеся силы и попытаться накраситься. Черт! Опять забыла купить себе тушь. Старая закончилась, кисточка совсем высохла, и ее не оживят уже ни вода, ни одеколон. Я чуть не разревелась, уставившись на свое отражение в зеркале. Усталое, бледное, невыспавшееся лицо. А ведь первый отборочный тур я прошла только благодаря смазливой физиономии. От претенденток на это место требовалась не просто приятная, а эффектная внешность. Если не накрасить глаза, они ужаснутся своему выбору. Я зашуровала кисточкой в тюбике. Скудным остаткам туши не удалось сделать меня эффектной. Я похожа на замороженную курицу.

Ненавижу свое отражение в зеркале. Хоть я и не уродина.

* * *

Директор агентства мне не понравился. Он пытался скрыть два обстоятельства: первое – то, что он был лицом кавказской национальности, второе – то, что был с жесточайшего похмелья. Отрицая первое, он чересчур старательно говорил по-русски и перекрасился в блондина, отрицая второе, он облился парфюмом, жевал жвачку, и дышал в сторону.

Он вызвал меня в свой кабинет в начале рабочего дня. Кабинет был обвешен разнокалиберными постерами, плакатами и просто вырезками из журналов, являющимися, видимо, примерами удачной рекламы. У меня зарябило в глазах, и я вдруг пожалела о том, что дала Ваське не сто, а шестьдесят рублей, обломив ему поход в компьютерный клуб. На новой работе мне была обещана зарплата в тысячу долларов. Эти деньги позволили бы мне перевести Ваську в ближайшую к дому школу, и накопить на импортную инвалидную коляску для Ивы.

Поэтому, несмотря на то, что директор мне не понравился, я старательно ему улыбнулась.

– Так, так, – сказал Андрон Александрович. – Присаживайтесь. Поздравляю, что стали членом нашего коллектива.

Ему не понравилось слово «член» и, выдохнув в сторону, он поправился:

– Коллегой. То бишь, – он сделал упор на хорошее знание русского языка.

Продолжая улыбаться, я закивала, некстати вдруг вспомнив о том, что не успела отстирать утром пододеяльник. К вечеру клубничное варенье так впитается в ткань, что его не возьмет никакой Аристон.

– Надеюсь, вы хорошо понимаете, что, взяв вас на это место, мы пошли вразрез с теми возрастными требованиями, которые позволяют этой работой заниматься. В вас есть шарм взрослой женщины. Сколько вам? Тридцать?

– Двадцать девять, – виновато уточнила я.

– Двадцать девять! – Он забарабанил пальцами по столу, сильно озадачив меня тем, что на ногтях у него был бледно-розовый лак, а на запястье, там, где кончался рукав черной шелковой рубашки, болталась широкая золотая цепочка.

Впрочем, может, это и к лучшему. Если шеф не столько интересуется женщинами, сколько старается быть на них похожим – это даже удобно. Буду впаривать ему косметику Oriflame, там большой ассортимент бледных лаков и бесцветных помад.

– В двадцать девять начинать карьеру шоу-вумен, конечно, поздновато. Но, учитывая ваш прошлый опыт работы... – Он откинулся на спинку кожаного кресла, мотнув привычно головой, чтобы длинный обесцвеченный чуб не лез в глаза. – Ваш прошлый опыт... Как там у вас в резюме?

Он придвинулся к компьютеру и зашуровал мышкой.

– Вот. Клуб «Робинзон», танцовщица, да?

– Да, – кивнула я, отводя глаза.

Если честно, я стеснялась этого факта своей биографии. Когда мама только заболела, денег, которые я зарабатывала, просиживая в своем полуумершем институте, стало катастрофически не хватать. На лечение уходили такие средства, что мы стали голодать. А тут еще Васька начал вдруг по сантиметру в месяц прибавлять в росте. Его руки и ноги по-сиротски торчали из коротких рукавов и штанин, а от худобы так обострились черты лица, что в школе он обзавелся кличкой Кощей Бессмертный. Я плюнула на приличия, воспитание, высшее образование, взяла газету «Из рук в руки» и позвонила по объявлению, где на высокооплачиваемую работу требовались девушки, умеющие хорошо танцевать. Я умела не просто хорошо танцевать. Я была мастером спорта по художественной гимнастике, и всю свою сознательную жизнь, вплоть до поступления на истфак университета, ездила по соревнованиям, занимая первые места, собирая всевозможные призы и награды. Остановило меня только замужество и рождение Васьки.

В «Робинзоне», узнав, что мне не восемнадцать, скептически усмехнулись и попросили подвигаться под музыку на сцене. На мне была широкая юбка, но я плюнула и подвигалась так, что когда музыка затихла, комиссия за столиками несколько секунд ошарашенно молчала. Потом хозяин клуба вежливо похлопал в ладоши и сказал:

– Ну, если это называется танцевать, да еще за те же деньги, то, конечно, мы вас берем.

Я уволилась из своего института, стала работать в «Робинзоне», подрабатывать тренером в фитнес-клубе, а также пополнила племя сетевиков, распространяющих косметику Oriflame. Мы более-менее начали сводить концы с концами.

– А почему вы оттуда уволились? – Андрон свел черные брови над крючковатым носом, и его чистый русский перестал быть убедительным доказательством славянского происхождения.

– Я уже рассказывала, – почему-то жалобно пропищала я, – я говорила на собеседовании, что работа по ночам не совсем, то есть не очень, ну как-то, в общем, не оздоровляюще сказывалась на отношениях в семье. Супруг был против. Муж, то бишь, – вдруг ляпнул мой язык.

Насчет мужа я наврала, но не объяснять же ему, что толстый, лысый Сулейманов, хозяин «Робинзона» все чаще стал вызывать меня к себе под утро в кабинет. Почти всегда он был пьян и требовал показать лично ему «как это ты там делаешь». Он не утруждал себя хорошим русским, намеренно коверкал слова на кавказский лад, и не старался дышать перегаром в сторону. «За те же деньги» он пытался продублировать мое выступление у себя в кабинете. К тому же Флюра намекнула, что ночные дежурства оплачиваются по двойному тарифу. Я категорически отказалась кувыркаться на кожаном диване Сулейманова, а Флюре объявила, что ночные дежурства отменяются. Я стала искать новую работу, и первое, что меня на этой работе устраивает – женственный шеф и отсутствие кожаного дивана у него кабинете.

– Муж, значит, – резюмировал Андрон. – И ночная работа. Между прочим, в нашем агентстве тоже может случиться ночная работа. Вы же понимаете, скоро Новый год, праздники...

Я замахала руками:

– Что вы, это ерунда! Муж пересмотрел свои устаревшие взгляды! И потом, здесь же не полуголой танцевать.

– Как знать, – вздохнул новый шеф. – Клиентам в голову иногда такое приходит...

Тут я неожиданно поняла, что, пройдя три собеседования, я понятия не имею, чем буду заниматься в этом агентстве. Мне казалось, что хуже танцев у шеста только проституция, но за красивым, непонятным и умным названием – агентство маркетинговых коммуникаций «Каре» – не может скрываться простейшая и древнейшая, хотя... слово «коммуникации» мне не очень нравится. Правда, подумала я об этом только сейчас.

– Наше агентство, – будто читая мои мысли, начал Андрон, – не просто рекламное. В самом названии кроется более широкий смысл.

Он так потрогал свой чубчик, будто наощупь мог определить его цвет.

– Более широкий...

– Да, эти «коммуникации». При чем тут эффектная внешность? – обеспокоилась я.

– Вам знакомо понятие маркетинг?

– Продвижение товара и все такое... – проблеяла я, испугавшись, что он начнет гонять меня по теории, в которой я не очень сильна.

– Именно! – он вскинул вверх наманикюренный палец. – Все такое... Мы делаем больше, чем рекламу, мы делаем имидж! Мы создаем товару лицо и так выстраиваем план рекламных кампаний, что за полгода никому неизвестная марка превращается в брэнд!

Он все-таки углубился в теорию. С минуту я честно пыталась сосредоточиться на его выкладках, но вдруг отключилась. В последнее время я научилась спать с открытыми глазами. При этом я могу учтиво улыбаться собеседнику и даже ему кивать. Андрон разглагольствовал об отличительных особенностях своей рекламной фирмы, а я спала, блаженно улыбаясь и кивая в такт его речи. Проснулась я от того, что он замолчал. Я не смогла сразу вспомнить, где я, кто я, и с кем я.

– Да, мамочка! – воскликнула я ласково, чтобы Ива не думала, что мне плевать на ее давление.

– Чегой-то с вами? – женственно удивился новый начальник.

– Ой! – я вернулась к действительности.

– С вами все в порядке? Вы поняли, чем будете заниматься в агентстве?

– Конечно! Я готова заниматься ... этим.

Он странно посмотрел на меня и кивнул.

– Ну и хорошо. Костюмы у нас свои, эксклюзивные. Сценарии тоже. Идите, пообщайтесь с девочками, познакомьтесь и приступайте к делу. И помните! Большие деньги делаются на ерунде!

Я встала и пошла к двери.

– Послушайте! – Он тянул гласные как кокетка, которая не собирается упускать свой шанс. – Послушайте! Приведите в порядок свои руки! С такими руками нельзя работать! Вы что – прачка?

«Была! – чуть не призналась я. – Пока не купила красавчика по имени Аристон».

– Конечно, Андрон Александрович!

Я спрятала за спину огрубевшие от домашней работы руки без намека на маникюр и зачем-то сделала книксен.

Андрон усмехнулся, выдохнул в сторону, и сказал «Успехов!» таким тоном, будто это слово не могло иметь ко мне никакого отношения.

Все-таки директор мне не понравился. Лучше бы он скрывал свою ориентацию, чем национальность.

* * *

Зато офис был просто роскошный. В коридоре на каждом шагу красовались тропические пальмы, в огромных аквариумах плавали рыбы, которые не вошли бы ни в одну мою сковородку.

Я растерялась среди одинаковых дверей, не зная, куда мне нужно зайти, чтобы познакомиться с девочками. Наверное, Андрон назвал номер комнаты, но я проспала.

Добившись желанного места с зарплатой в тысячу долларов, я расслабилась и вырубилась на самой важной – теоретической части. И теперь бреду по роскошному коридору среди тропических пальм, не зная, в какую мне нужно комнату и какой работой предстоит заняться.

Обычно, при устройстве на работу не принято спрашивать о деньгах. Нужно делать вид, что тебе плевать на зарплату, лишь бы работать в этой расчудесной фирме. Здесь же никто не скрывал, какую сумму будут платить, но никто прямо не говорил об обязанностях. А для меня штука баксов в месяц – достаточный аргумент, чтобы, выложив про себя всю подноготную, не настоять, чтобы мне точно сказали, чем нужно заниматься. Что-то Андрон говорил про шоу-вумен, капризы клиентов... На одном из собеседований были тесты по актерскому мастерству. Я читала басню и... двигалась под музыку.

Навстречу мне быстро шла женщина со строгим лицом в дорогих очках. У нее был безупречно-офисный вид, подтверждающий серьезность этой конторы.

– Новенькая? – доброжелательно спросила она.

– Да! – обрадовалась я.

Может она подскажет что делать?

– Идите за мной. Меня зовут Аделина Аркадьевна. Можно Деля. Я тут универсальный солдат: и секретарь, и завхоз, иногда бухгалтер, иногда рекламный агент. С кадрами тоже я разбираюсь. Пойдемте.

Я так обрадовалась, что поскакала за ней вприпрыжку. Первый нормальный человек в этом агентстве каких-то там коммуникаций. Аделина шла впереди, огромные каблуки не мешала ей чеканить шаг и держать спину прямо. Трудно сказать, сколько ей лет, но можно смело утверждать – она хорошо сохранилась. Деля открыла какую-то комнатенку возле туалета, там была свалена старая мебель, стояли швабры, ведра и пылесос.

– Вот, – она вытащила на середину комнаты нечто похожее на луноход. – Моющий. Сама о таком мечтаю. С ним работать одно удовольствие. Вот сюда водичку, вот здесь кнопочка. Можешь на работу в кринолине ходить и с маникюром. Этот зверь сам все делает. Начнешь с дальних комнат. И не забудь, мы занимаем только один этаж. А то одна девочка так разошлась, что еще три этажа пылесосила – риэлтеров и турагентство. А те стульчики двигали и цветочки заодно просили полить. Запомни, только этот этаж.

Я ошарашенно закивала. Может, конечно, такому крутому агентству и потребовалась уборщица с эффектной внешностью и маникюром, но басни-то зачем читать? Зачем садиться на шпагат?

Я поволокла за собой луноход. Деля вслед пожелала мне успехов.

Может, действительно, большие деньги делаются на ерунде? Я штурмовала университет, потом аспирантуру, а тысячу долларов обещают за работу уборщицы...

– Опять? – недовольно спросила меня длинная девица, восседающая за компьютером в первом кабинете. – У нас что – роддом? Постоянно пылесосят. Может просто хлорочкой?!

Я молча обработала абсолютно чистый ковролин, пожалев, что напялила узкую короткую юбку, а не джинсы. Как ни хорош пылесос, а приходиться наклоняться. И все-таки: зачем я садилась на шпагат?..

– Опять!! – воскликнул в следующем кабинете лохматый парень, отъезжая в кресле от рабочего стола, чтобы мне удобнее было работать. – Я еще не запылился, не успел! Но спасибо, конечно!

Закрыв за собой дверь, я решила, что что-то делаю не так. Наверное, пылесося, нужно петь и танцевать, тогда понятно, за что столько платят.

В третьем кабинете меня не сразу заметили. Там взасос, взахлеб и всерьез целовались. Если бы дама не постанывала, я подумала бы, что бородатый мужик ее придушил. Я прочитала табличку на двери: «Начальник отдела связей со СМИ» и постучала громче, чтобы они услышали и разлепились. Мужик оторвался от девицы и под ее ревностным взглядом жестом пригласил меня войти. Я опять пожалела, что не надела джинсы.

– Хотите, похлопочу, и вас переведут в модельный отдел? Зачем махать веником с такой фигурой? – спросил бородатый.

– По фигуре и веник, – тихо огрызнулась я и поспешила удрать из кабинета.

– Эй, девушка! – не обиделся начальник отдела связей со СМИ – Вы вполне можете договориться со своей напарницей и убирать мой кабинет только один раз в день. Этого достаточно!

Все недовольны моей работой, все считают ее лишней.

Следующая комната оказалась кабинетом директора. Я узнала пестревшие постерами стены и высокое кожаное кресло. Оно оказалось пустым, Андрона в кабинете не было. Я начала пылесосить. Они правы, моя уборка ни к чему, ковролин стерильно чист. Я водила щеткой по полу и думала о том, что есть же счастливые люди, которые делают любимую работу и получают за это нормальные деньги. Я мечтала быть историком, хотела заниматься наукой и делать открытия, а вынуждена пылесосить пол на второй раз, потому что богатый дядя так захотел, а я очень и очень нуждаюсь в деньгах.

Вдруг я увидела ноги. Они торчали из-под стола и на них были хорошо знакомые мне ботинки. Именно эти остроносые ботинки были на Андроне, когда он беседовал со мной. В кресле Андрона не было. А ноги под столом были. Задранная брючина открывала черный носок и бледную полоску кожи над ним.

Я закричала и выскочила из кабинета. Раньше я занималась не только художественной гимнастикой, но и пела в хоре. У меня был хороший, редкий голос – колоратурное сопрано. Думаю, меня услышали на своих этажах и риэлтеры и турагентство. Я кричала, а сердце колотилось в ушах.

Открывались двери, выскакивали люди и бежали ко мне. Длинная девица, просившая хлорку, юноша, не успевший запылиться, Синяя борода и его помятая дама. Кто-то завизжал не хуже меня. Первой подбежала Деля.

– Что?

– Убили!

Я показала на ноги, торчащие из-под стола. Я так и знала, что большие деньги на ерунде не делаются. Рядом с ними ходят страх, смерть, кровь и убийства.

Деля стройным телом преградила всем путь к мертвому директору.

– Всем оставаться на местах! – скомандовала она, и толпа послушно застыла в коридоре.

Шагом смены караула Аделина Аркадьевна промаршировала к столу и исчезла под ним.

– Кто вам сказал, что он убит? – холодно поинтересовалась она, вынырнув рядом с директорскими ногами и строго глядя на меня поверх очков.

– Никто. Я сама увидела.

– У вас больное воображение. – Откуда-то с пола она подняла пустую бутылку ликера «Бэйлис» и поставила ее у компьютера.

Вот уж не думала, что от дамского напитка можно трупом свалиться под стол. Послышались то ли облегченные, то ли разочарованные вздохи, народ стал разбредаться по рабочим местам. Никто не сделал попытку разбудить директора и усадить его в кресло.

– Пойдем отсюда, – сказала Деля. – Через час он будет в норме.

– А... как же... Его нужно посадить в кресло.

– Зачем? – удивилась Деля. – Придет клиент, а директор ни бе ни ме. А так – просто никого нет.

Она запинала директорские ноги поглубже под стол, чтобы их не было видно. В ее действиях был такой автоматизм, что я поняла – она этим частенько занимается.

– А он это... точно живой?

Деля посмотрела на меня укоризненно:

– Ты если что увидишь в следующий раз необычное, не визжи, а позови меня. Я в соседней комнате сижу.

Значит, это еще не все, что я могу увидеть?

– Хорошо, – кивнула я.

И зачем я так много и долго училась? Моя подруга Нэлька, с трудом закончившая десятилетку, после школы подалась в риэлтеры. Теперь у нее свой бизнес, две квартиры в центре, серебристый Мерседес и недвижимость в Праге. Или в Испании, я никак не могу запомнить.

– Хорошо, – повторила я как можно вежливее.

– А как вас зовут?

– Лора.

– Лора, в ваши обязанности также входит уход за растениями. Пальмочки нужно поливать и обязательно протирать листья влажной тряпочкой. Да, и еще кормить рыбок. Пойдемте, я покажу вам, где корм.

Она подвела меня к громадному аквариуму, открыла черную тумбу под ним, и показала на какие-то пакетики.

– И, пожалуйста, прежде чем орать, позовите тихонечко меня. Тихонечко. И мы решим, что с этим делать.

– С чем?

Она уставилась меня поверх красивой, дорогой оправы.

– Что – с чем?

– С чем мы с вами будем что-то делать?

– Это уж вам виднее. Мойте пальмы, Лора, мойте. И не шумите так больше. А то у нас будут проблемы с арендой. Турагентство давно хочет занять этот этаж.

Я поплелась за тряпкой и ведром. Я полила жирные, наглые, холеные пальмы, но мне показалось, что я это сделала зря: их кто-то полил до меня. Притащив стремянку, я залезла на нее, чтобы дотянуться до разлапистых листьев, но они оказались идеально чистыми. Я все равно стала тереть их тряпкой – пусть получают уход на тысячу долларов. Я помыла три пальмы и приступила к четвертой, когда дверь напротив открылась и из-за нее высунулась голова Андрона. Он подул на свой блондированный чубчик и сосредоточил взгляд на обстановке. Он увидел пальму, стремянку, меня.

– Вы?

– Мы?

– Зачем вы моете пальму?

– Деля велела. Аделина Аркадьевна.

– Вам?

– Нам.

– Странно. Пальму моет Ирина. Зачем ее мыть второй раз?

– Кажется, все, что я делаю, все второй раз.

– А что вы еще делаете? – уставился он на меня.

– Я пылесосю. Пылесошу.

– Ты?! Только не говори «мы».

– Да. Но все ругаются, наверное, потому, что пылесосит еще и Ирина.

Он часто заморгал, стараясь протрезветь.

– Вы модель, Лора. Модель, а не уборщица. Идите к девочкам, в 202-ю, учите сценарий. Скоро новогодние праздники, у нас много заказов. Не надо мыть пальму! Ее моет Ирина.

Я спрыгнула со стремянки и догадалась, зачем им требовалась от меня эффектная внешность.

– А рыбки? – на всякий случай уточнила я.

– Рыбки, пальмы, пылесос, кофе и сигнализация – этим ведает Ирина. Я убил на вас все утро, а вы схватились за тряпку. Вы странная, Лора!

– Деля сказала...

– И Деля странная. Все странные. А еще говорят, что я много пью.

Он тяжело вздохнул и исчез за дверью.

Из огромного аквариума на меня таращились пучеглазые рыбы. Они были не против того, чтобы я покормила их во второй раз, но я не стала этого делать. Модель так модель. Я пошла искать 202-ю.

Еще не привыкнув, что я не уборщица, в 202-й я первым делом уставилась на пол. Ковролин и здесь был чистый.

– Привет, – сказала брюнетка, сидевшая у большого зеркала.

Комната походила на гримерную, в которую зачем-то напихали компьютеры.

– Привет, – равнодушно сказала блондинка, стоявшая с какой-то папкой у окна. – У нас уже пылесосили.

– Я модель.

Они скептически осмотрели меня с ног до головы. Я спрятала руки за спиной и шагнула за стул, чтобы мои стоптанные сапоги не очень бросались в глаза. В блондинке я признала девицу, которая визжала со мной в унисон, поверив, что шеф убит.

– Странно, ты была с пылесосом, – сказала она.

– Репетиция, – буркнула я. – Клиент заказал клип о чудесах бытовой техники. Я модель. А рыбки, пальмы, пылесос, кофе и сигнализация – этим ведает Ирина.

Они уставились на меня как рыбы из аквариума, которым не дали вторую порцию корма.

– Лора, – представилась я, вспомнив, что с девочками велено знакомиться.

– Жанна, – протянула блондинка. Она была замедленная и неестественно красивая, как резиновая кукла, которую старательно надули в нужных местах.

– Сорокина, – сказала брюнетка, поморщив безупречно правильный нос.

«Вот и мой трудовой коллектив!» – грустно подумала я.

Коллектив больше не захотел со мной общаться. Девицы уткнулись в какие-то бумаги и забубнили под нос.

– Я конфетка Белоснежка, – бормотала Жанна. – Вкусная и сладкая, белошоколадная. У меня внутри орешка, съешь меня и будет... будешь... непонятно написано. Какой кретин это писал и почему не распечатал? Я конфетка Белоснежка...

Я по-прежнему пряталась за стулом, коллеги про меня забыли. Сорокина бормотала свой текст:

– Заяц прыгает по сцене и поет: « Я шоколадный заяц, я ласковый мерзавец, я сладкий на все сто. О, о, о.» Черт, я не хочу прыгать, я не могу петь, не умею!

Представить длинную, тонкую как указка Сорокину прыгающим и поющим зайцем было трудно. Мне стало смешно.

– Я конфетка Белоснежка, у меня внутри орешка. Ха! У меня внутри орешка? – Жанне тоже не нравилась роль.

– Заяц подводит итоги конкурса на лучшее название новых конфет фабрики «Кондитер». Приз – огромная коробка с продукцией фабрики. Заяц опять поет: «Я шоколадный заяц, я ласковый мерзавец...» Тьфу! Не буду, не хочу! Я не умею, блин, петь! – почти заплакала Сорокина.

– Я умею! – я вышла из-за стула и вытащила руки из-за спины. Плевать, что стоптаны сапоги, зато я пою и танцую, а Сорокина не умеет.

Сорокина вытаращила на меня хорошо нарисованные глаза. Уж она-то постаралась в первый рабочий день выглядеть эффектно. Блестящие черные волосы забраны в хвост, макияж – часа на два работы, из одежды что-то маленькое, лоскуточками, как у островитянки, а главное – абсолютно новые сапоги на километровой шпильке. Такую Деля не заставила бы мыть пальмы, а сразу направила бы в 202ю.

– Я правда умею, смотри!

Я запрыгала, одной рукой изображая хвост, другой уши.

– Я шоколадный заяц, я ласковый мерзавец, я сладкий на все сто! О, о, о!

– Да, прыгать лучше тебе, – согласилась Сорокина. – Ну-ка, а что у тебя в сценарии?

Она дотянулась до стола у другого зеркала и взяла оттуда папку. Я догадалась, что это мой стол, мое зеркало, моя папка.

– Так! О! Карамельная палочка! «Во мне много карамели, меня нет вкусней на свете. Жуй меня, кусай меня, лижи, люби только меня». Ужас! Говорила же, интим не предлагать.

– Это детский праздник, – успокоила Жанна. – До шести лет.

– Я шучу, – огрызнулась Сорокина. – Какой идиот это писал? И почему кретин Толик решил, что из меня заяц лучше, чем карамельная палочка? Почему ей он дал палочку, а мне говнистого зайца?

– Шоколадного, – поправила я.

– Она шутит, – объяснила Жанна.

– Толик не будет возражать, если мы поменяемся ролями? – спросила я.

Сорокина пожала худыми плечами и встала, разогнув тело на высоту под два метра.

– Ну, смотри сама, палочка я хоть куда! Жуй меня, кусай меня, лижи, люби только меня. А? Черт, знала бы я, чем мне придется тут заниматься!

Я тоже не знала, но детский праздник, конкурс, зайчик – это очень мило. После истории, это единственное, чем я хотела бы заниматься. Я уселась за свой стол. Зеркало напротив отразило мою серую физиономию с жалкими остатками туши на ресницах. Я буду хорошим зайцем – добрым и веселым, на тысячу долларов.

Я стала учить сценарий.

* * *

Новогодний праздник-презентация фабрики «Кондитер» был назначен на два часа дня в Доме культуры Железнодорожник.

Прибежал Толик, маленький, кругленький, лет сорока и заставил всех вслух повторить текст. Он одобрил, что мы с Сорокиной поменялись ролями.

– Боюсь только, костюм зайца будет тебе длинноват, но что-нибудь придумаем!

Нас посадили в микроавтобус, Толик закинул в салон тюк с костюмами, притащил коробки с подарками, и мы поехали. Ведущей праздника должна была быть Деля. Увидев меня среди девушек, она сильно удивилась.

– А вы что здесь делаете, Лора?

– Я модель.

Деля уставилась на меня своим фирменным взглядом поверх очков.

– Вы?! Тогда зачем вы пылесосили?

Я очень устала отвечать на этот вопрос, а тут опять понадобилась удобоваримая версия, на этот раз для Дели. Я решила ей польстить:

– Вы сказали, что кадрами заведуете, я думала – моделями. Вы так выглядите... Думала, может, клип какой репетируем.

– Ага, – усмехнулась Деля. – Детектив. С трупом директора.

Все в машине засмеялись, даже шофер.

– Просто вы шли по коридору такая несчастная, а Ирина давно хотела уволиться.

До ДК мы ехали почти час. Название «Железнодорожник» и зловещая аббревиатура ДКЖ досталась этому заведению культуры в наследство с советских времен. Там были самые престижные и самые дорогие залы в городе. В них выступали все столичные гастролеры. Видимо, фабрика «Кондитер» очень неплохо заплатила агентству, раз презентацию решили провести именно там. Деля, сидевшая рядом с водителем, активно руководила движением:

– Не надо ехать по проспекту, там много светофоров. Давай дворами.

Толик раздавал нам указания:

– Девицы! Сцена большая, близко к краю не подходите! Там яма оркестровая – туда всегда все падают. А я потом достаю. Не снимайте с себя всякие цепочки-колечки, щели в полу. Я туда больше не полезу. И не материтесь громко за кулисами – праздник детский, в зале слышно.

– Я конфетка Белоснежка, – забубнила Жанна. – У меня внутри орешка.

– Во мне много карамели, меня нет вкусней на свете. Жуй меня, кусай меня, лижи, люби только меня, – зашептала Сорокина.

– Тут непонятно, – плаксиво сказала Жанна. – У меня внутри орешка, съешь меня и будет, будешь... что? Каракули какие-то. Что говорить-то?

Толик выхватил у нее сценарий.

– Опять не набили, черти! Съешь меня и будешь... будешь... Надо срочно придумать, ну?.. Пешка? Нет. Решка? Тоже нет.

– Душка! – подключилась Деля.

– Пушка! – крикнул водитель.

– Черт! Не душка, не пушка. Дети до шести...

– Хрюшка! – поучаствовала Сорокина.

– Не смешно, – оборвал ее Толик. – За презентацию столько денег отвалено, что не смешно. Что скажешь, Киселева?

Я растерялась. В рифме я была не сильна.

– Попробуйте «фишка». Съешь меня и будет фишка! Дети до шести поймут.

– Да, – кивнул Толик, – лучше чем «хрюшка» и «пушка». Три с плюсом, Киселева.

«Почему три?», – чуть не спросила я. У меня диплом с отличием, я никогда не получала тройки.

Сорокина с Жанной опять забубнили текст, а я заснула с открытыми глазами.

* * *

И мне приснился сон. Снов я не видела уже лет пять. Засыпая, я проваливалась в черную, теплую яму, выбираться из которой было мучительно трудно. А тут вдруг яркая, цветная картинка с хорошей озвучкой.

– Мама!

Васька бежал по аллее, на которой солнце прочертило дорожку с четкими границами тени от высоких деревьев.

– Мама! Какая порода лучшая в мире?

Позади Васьки бежал слон. У слона не было хобота, и он лаял. Значит, это был не слон, это была собака.

– Где ты взял деньги на собаку? – набросилась я на Ваську.

– Ива дала!

– Не ври! – я так разозлилась, что хотела дать ему подзатыльник, и даже занесла для этого руку. Но ее кто-то перехватил. Мне стало больно, я обернулась и увидела Вадика. Вадик был почему-то очень высокий, с волосами, стянутыми сзади в дурацкий хвост. У него был длинный, с горбинкой нос и веселые, наглые, но при этом жесткие глаза. Это был не Вадик. Это был отвратительный тип. Такие нравятся женщинам, только не мне.

– Не надо лупить ребенка, – строго сказал не Вадик. – Это я подарил ему собаку. Ее зовут Грета.

– Ах, она еще и сучка! – вырвалось у меня.

– Не кобель, – вроде как пошутил хвостатый и отпустил мою руку.

– И сколько стоит ваш подарок?

– Тысячу долларов, – произнес он с неприятной для меня гордостью.

Меня покоробило, что он с такой легкостью озвучил цену подарка.

– Разве воспитанные люди об этом говорят? – язвительно поинтересовалась я у него.

– Воспитанные люди об этом не спрашивают, – ухмыльнулся наглый тип.

– Видно, у вас денег куры не клюют, раз вы делаете такие подарки.

– Не клюют, – согласился он. – У меня достаточно денег.

– Наверное, вы плохо учились. Большие деньги делаются на ерунде, для этого не нужно образование. Уж я-то знаю!

Он сощурился и заглянул мне в глаза с настырностью врача-окулиста.

– Кто вам это сказал? Запомните, большие деньги не делаются на ерунде. Они: а) делаются большими деньгами, б) достаются по наследству, и в) долго и тяжело зарабатываются.

Он сказал это таким тоном, что мне захотелось немедленно законспектировать его слова – сказался рефлекс примерной ученицы. Но ни ручки, ни бумаги под рукой не оказалось.

Васька с Гретой куда-то исчезли. Была только аллея из высоких деревьев, солнечная дорожка, я и он. Он вдруг засмеялся. Смеялся он хорошо: как ребенок, который не заботится о приличиях – откинув голову назад, показывая ряд ровных белых зубов.

– И потом, я очень хорошо учился! Очень! И главное – долго! – крикнул он и пропал.

Я не успела спросить, какое ему до нас с Васькой дело, и чем кормить эту собаку.

* * *

– Приехали! – крикнул Толик.

Я очнулась и с трудом включилась в действительность. Мы стояли у громадного серого здания, похожего на тюрьму. Из советских времен ему досталось не только название, но и внешний вид. Толик выволок тюк с костюмами и потащил его к дверям, бороздя свежевыпавший снег.

– Там призы, – Деля указала на две большие коробки. – Ну, где мужская сила?

– Не, – сказал водила, – мне за это не платят. Мое дело баранку крутить. А конфеты таскать я не нанимался.

– Я нанималась! – Деля со злостью схватила одну коробку и, пошатываясь на огромных каблуках, помаршировала за Толиком.

– Господи, – вздохнула Сорокина, – знала бы я, чем мне придется заниматься!

Коробку она не взяла, у нее были каблуки и очень короткий свингер из чернобурки.

– Слушай, – сказала мне Жанна, одергивая на себе небесно-голубую дубленку, – у тебя самая подходящая форма одежды для поднятия тяжестей.

И она ушла, бормоча: «Вкусная и сладкая, белошоколадная. У меня внутри орешка, съешь меня и будет, будешь...»

Я вздохнула, взяла коробку, и под насмешливым взглядом водителя потопала за ними. От коробки так одуряюще пахло шоколадом и еще чем-то вкусным, что я вспомнила, что с утра, кроме жидкой манной каши ничего не ела. Правда, в агентстве я заскочила в местный буфет, но цены там так меня поразили, что я, понюхав вкусный воздух, оттуда сбежала. Теперь я тоже нюхала воздух, он пах шоколадом, печеньем, и еще чем-то, чем пахнет только в Новый год.

Идти пришлось долго, по каким-то переходам, коридорам, и лестницам.

Потом мы долго примеряли костюмы. Заяц и правда оказался мне великоват, но Толик и Деля, вооружившись булавками что-то где-то подкололи, загнули, и я смогла свободно двигаться, не путаясь в лапах.

Сорокина, поругиваясь, влезла в узкий, длинный коричневый чехол, закрывавший полностью лицо, и не дававший свободно передвигать ногами. Для глаз и рта в нем были маленькие прорези. Сорокина фыркала сквозь них, чихала, и в сотый раз сообщила всем, что она не актриса ТЮЗа, а модель.

Зато Жанна костюмом осталась довольна. На ней красовалось суперкороткое белое платье, открывавшее чулки на ажурной резинке, на ногах были высокие белые сапоги, а на голове белый капор. На мой взгляд, она больше подходила для танца кан-кан в ночном клубе, чем для детского праздника.

Детей был полный зал, заиграла музыка и Деля вышла на сцену. Она оказалась прекрасной ведущей, дети перестали носиться между рядами и затихли, слушая ее приветственные речи.

– На сцену, девицы! – шепнул Толик. – И от души работаем, от души! Помните, клиент хорошо заплатил!

Сорокина что-то забубнила в своей трубе, и еле переставляя ноги в узком одеянии, засеменила на сцену. За ней попрыгала я, Жанна вышла последней.

– А вот и наши сладкие герои! – радостно воскликнула Деля в микрофон.

– Да, – вдруг не по тексту громко заявила Сорокина.

Тут я поняла, что понятия не имею, в какой последовательности мы должны играть свои роли.

– Во мне много карамели! – вдруг чересчур громко закричала Сорокина, и мелко-мелко передвигая ногами, быстро пошла вперед.

– Меня нет вкусней на свете!

Она зачем-то замахала длинными худыми руками, видимо, старательно выполняя наказ Толика работать «от души».

– Жуй меня, кусай меня...

– Стой! – крикнула Деля, но было поздно. Сорокина рухнула в оркестровую яму. В яме были инструменты, поэтому последовательно послышались звуки барабана, тарелок, гул контрабаса и других струнных инструментов. Зал захлебнулся детским хохотом и аплодисментами.

– Черт, – тихо ругнулась Деля, и подскочив к яме спросила:

– Верка, ты в порядке? Сиди там, как-будто так и надо! Дети! – закричала она бодро в микрофон. – Наша палочка такая вкусная, что ее утащил, ее съел... кто, дети?

– Контрабас! Барабан! – закричали дети.

– Дирижер! – басом закричал чей-то папа с первого ряда.

– Я кто? Я кто? – услышала я над ухом панический шепот Жанны.

– Ты конфетка Белоснежка! – тихо подсказала я.

– Ты конфетка Белоснежка! – выкрикнула Жанна.

– Я? – испугалась Деля.

– Да не вы, а она! – я устала от интенсивного шепота. – Вкусная и сладкая, белошоколадная!

Нашему дебюту грозил полный провал.

– У меня внутри орешка! – вспомнила Жанна. – Съешь меня и будет... и будешь... Хрюшкой! – выдала она вдруг версию Сорокиной.

Зал застонал то хохота.

– Кошмар! – зачем-то в микрофон сказала Деля и схватила за юбку Жанну, которая как зомби быстро пошла к оркестровой яме. Из ямы выглянула труба с прорезями для глаз и вежливо спросила:

– Можно я текст договорю?

Деля странно хрюкнула и споткнулась о длинный шнур микрофона. Дети от хохота посползали с кресел на пол. Я поняла, что нужно спасать представление и так запрыгала по сцене, изображая зайца, что из-под ног полетела пыль.

– Я шоколадный заяц, я ласковый мерзавец, я сладкий на все сто. О, о, о! – пропела я и решила, что нужно сделать какой-нибудь трюк, чтобы отвлечь внимание от Дели, запутавшейся каблуками в шнуре. Я сделала сальто, свое фирменное сальто, но никогда раньше я не делала его в костюме зайца. Поэтому не учла, что у зайца длинные уши. Я наступила на них и с грохотом свалилась на бок. Зал уже не смеялся, он судорожно хрипел. Но я не сдалась и сделала вид, что не упала вовсе, а просто зайцу весело, он кривляется. Перевернувшись на спину, я задрыгала ногами.

– Можно я договорю текст? – спросила настырная Сорокина из ямы.

– Ха-ха-ха! – закричала я, стараясь спасти положение.

– Съешь меня и будет фишка! – вспомнила Жанна вдруг трудное место сценария.

– Друзья! – жалобно сказала Деля в микрофон. – Мы объявляем конкурс!

– Жуй меня, кусай меня, лижи, люби только меня! – не унималась Сорокина в яме.

Дети захлопали, и чей-то папа с первого ряда рассмеялся громким соло.

– Друзья, – постаралась перекричать Сорокину Деля, – Кто придумает лучшее название для новых конфет? Это необычные конфеты. Внутри у них шоколадное суфле, а сверху белая глазурь. Заяц, ну-ка принеси конфеты!

Я подскакала к огромному столу, на котором живописно была расставлена вся продукция фабрики и взяла большой прозрачный пакет с конфетами.

– Напишите на бумажках свои названия, а Белоснежка соберет их у вас! – вещала Деля. – Иди!

Она подтолкнула Жанну в спину.

– Победителю – главный приз от фабрики «Кондитер»!

– Можно я выйду? – спросила из ямы Сорокина.

– Уймись и заткнись, – зашипела на нее Деля.

– Можно! – громко сказал папа с первого ряда.

Жанна пошла между рядами с подносом собирать записочки.

– Объявишь победителем написавшего в записке название «Снежинка», – шепнула мне Деля.

– Вылезай, вкусная! – позвал папа Сорокину.

– Я сама не могу, – пожаловалась Сорокина. – У меня одежда очень узкая! И я за что-то зацепилась.

– Руку давай! – Папа подскочил к яме и протянул туда руку.

Пришла Жанна с подносом, я стала вслух читать записки.

– Глюкоза! Сладкая жизнь! Незабудка! Сюрприз! Белая ночь! Снежинка!

– Руку давай! – настаивал папа.

– Я не могу, я зацепилась, – пропищала Сорокина.

Папа сиганул в яму, вызвав резонанс тарелок и струнных инструментов. Раздались бурные аплодисменты.

– Я объявляю победителя! – крикнул мой заяц. – Им стал, им стал...

Почему победить должно название «Снежинка»? Более избитое трудно придумать.

– Белая ночь! – объявила я.

– Снежинка! – шепотом закричала Деля.

– Белая ночь! – заорал в микрофон заяц и сделал сальто, не наступив на уши.

– Ура! – на сцену выбежала маленькая беленькая девочка в бантах и рюшечках.

– Катастрофа! – выдохнула Деля, отдавая девочке главный приз – огромную коробку со сладостями. Девочка не смогла ее поднять и за коробкой прибежала счастливая мама.

И тут из ямы на сцену волосатые руки вытолкнули Сорокину. На ней были только трусы и лифчик.

– Ура, стриптиз! – закричали дети, которым было не больше шести лет. – Облизали, обсосали карамельку!

Вслед за Сорокиной вылетело ее платье-труба. Она прикрылась им, и сказала с интонацией ведущей теленовостей:

– Я карамельная палочка.

– Папа! – закричал мальчик в первом ряду.

Деля взяла себя в руки, и не обращая внимания на голую Сорокину и шум в зале, монотонным голосом завела:

– Фабрика «Кондитер» использует в своей продукции только натуральное сырье...

Сорокина склонилась над ямой:

– Вылезай, – позвала она папу.

– Я зацепился!

– Папа!

– А они уже на «ты», – подала голос Жанна, не знавшая, куда деть большой поднос.

– Конфеты фабрики «Кондитер» – это новые технологии, оригинальная рецептура и...

Сорокина протянула папе руку, к ней подбежала Жанна и тоже дала руку, уронив при этом поднос в яму, прямо на тарелки. Грохот поднялся такой, что Деля, плюнув на восхваления фабрики «Кондитер», тоже пошла спасать папу. К ним присоединился маленький мальчик из первого ряда. Папу достали в разодранных штанах, но очень веселого.

– Никогда не сидел в оркестровой яме, да еще с такой красивой девушкой! – радостно сообщил он залу, отобрав у Дели микрофон.

– Все маме расскажу, – сказал Сорокиной его маленький сын.

Деля, тяжело вздохнув, пригласила всех детей к огромному столу на сцене попробовать конфеты.

* * *

– Что это было?!! – налетел на нас красный и потный Толик за кулисами. – Что это было?!!

– Репетировать надо! – отрезала Деля. – А то, бац-бац, вот костюмы, вот сценарий и на сцену! С ума сойти.

Сорокина, по-прежнему в одном белье, потерла ушибленное колено.

– Напялили на меня этот презерватив, ни шагу ступить! И кстати, ничего не видно!

– А по-моему, хорошо получилось, – хихикнула Жанна.

– Я пропал! – упавшим голосом сказал Толик, из красного становясь белым. – Почему главный приз отдали не дочке госпожи Булгаковой?!!

– Да, почему? – Деля с усмешкой посмотрела на меня.

– Кто это – госпожа Булгакова? – растерялась я.

– Кто?!! – заорал Толик, – Кто?!! Тот, кто бабки за все платил!!! Директор фабрики – вот кто!!! Они там камеры все наготове держали, а вы... Быстро переодевайтесь и в машину! Я не готов с ней объясняться! Не готов! Пусть она остынет, и мы что-нибудь придумаем!

– Репетировать надо, – вздохнула Деля.

– Бежим быстрее! – крикнул Толик.

Мы молниеносно переоделись, Толик схватил тюк с костюмами, и мы живописной толпой понеслись к автобусу.

Остаток дня в агентстве прошел тихо, никто и не думал вызывать нас на ковер. Толик сильно нервничал и все пытался выяснить, какая муха нас укусила. Мы виновато молчали, а Деля твердила одно: «Репетировать надо!»

– Что ж, будем репетировать! Во внерабочее время, – вздохнул Толик и вручил нам новый сценарий.

– Ну Андрон нам завтра да-аст!!! – добавил он уже со злорадством.

* * *

– Киселева, опять опоздала! – этой фразой хозяйка фитнес-клуба Люба встречала меня каждый вечер. Она знает, что до клуба мне добираться на трех автобусах и метро, она знает, что я сломя голову несусь со своей основной работы, в конце концов, она знает, что я не опоздала, а пришла вовремя, просто не за полчаса до занятий, а за пять минут. Но она все равно кричит, завидев меня:

– Киселева, опять опоздала!

Это такой своеобразный способ держать меня в узде. Дело в том, что я очень дорожу этой работой. Мало того, что всего за четыре часа тренировок я получаю неплохие деньги, так я еще имею здесь постоянных клиенток, которые покупают у меня косметику Oriflame. Я набираю необходимые баллы, а соответственно – дополнительные рубли.

– Киселева, опять опоздала! – проорала с угрозой мне Люба. Она оседлала недавно купленный тренажер, и пыхтела на нем, становясь пунцового цвета. Как и наши клиентки, Люба постоянно борется с лишним весом. Как и наши клиентки, она то одерживает победу, то терпит поражение.

– Вообще-то, без пяти, – попробовала огрызнуться я.

– Киселева! Наши клиенты платят не за то, чтобы созерцать, как запыхавшийся с дороги тренер впопыхах переодевается у них на глазах. Они могут подумать, что ты занимаешься ими между делом.

Опять магическое сочетание «клиент платит»! Оно висит надо мной как домоклов меч. Клиент, который платит – это бог. Ему надо молиться, его надо ублажать, и всегда надо следить, как бы он чего не подумал. В этой игре я всегда – прихожанин, и, кажется, никогда не буду богом.

– Любовь Игоревна! Мои клиенты плохо обо мне не подумают! – заверила я ее и пошла в тренерскую.

– Ну, ну! – донеслось до меня. – Не дорожишь ты местом, Киселева. А я, между прочим, в курсе, что ты на моих клиентках зарабатываешь!

Это она про мою косметику. Ну и черт с ней. Я тоже знаю, как она подрабатывает: сдает в субаренду зал каким-то бандитам, чтобы они качались на тренажерах, хотя по договору аренды делать этого категорически нельзя. Но мне об этом лучше молчать.

В тренерской я быстро переоделась, выгрузила из сумки заказанный мне товар – гели, лаки, помады, туши. Черт, я опять не купила себе тушь, только другим таскаю!

Среди моих клиенток были почему-то только девушки до двадцати пяти и дамы после сорока. Средний возраст наш клуб вниманием не баловал. Мне было трудно организовать общие занятия, распределить нагрузку. А на индивидуальных я носилась между тренажерами с часами, отслеживая личное время каждой и боясь ошибиться. У всех клиенток проблема была одна – лишний вес. Проблема, которую мне невозможно понять. Я бы с удовольствием много и хорошо питалась, мало двигалась, и толстела от безделья. Выкладывать деньги за то, чтобы потеть на тренажерах под наблюдением инструктора – выше моего понимания. Сознательно голодать ради того, чтобы к вечеру сбросить грамм двести – придурь тех, кому нечего делать. Я сегодня, например, выпила только кофе, который организовала Ирина. И не потому, что боюсь потолстеть. Просто булочка в буфете стоила как копченая курица в магазине, а перекусить по дороге я не успела. Так что не то что лишний, но и просто вес мне не грозит.

Но самое трудное в моей второй работе – не тренировки. Самое трудное – выслушивать, кто сколько сбросил или не дай бог прибавил, и пытаться при этом давать советы. Ну не заявлять же им: заведите бездельника-мужа, парализованную маму, ребенка, который растет по сантиметру в месяц, и устройтесь на три работы.

Самая невыносимая моя подопечная – Зоя Артуровна. Перед каждым занятием она лезет на весы и кудахчет там как курица, которая собралась нестить. Сегодня, как только я вошла в зал, сразу услышала ее громовое контральто:

– Представляете, Лорочка! Еще в обед было шестьдесят девять ровно. А сейчас, шестьдесят восемь восемьсот!

– Это вы пописали, Зоя! – крикнула с велотренажера двадцатилетняя Аня. – А вот у меня за неделю три килограмма как не бывало!

– Это вы покакали! – отомстила Зоя Артуровна и слезла с весов. – Давайте заниматься, Лорочка!

Я начала занятия и к концу тренировки почувствовала, что смогу уснуть не только стоя, с открытыми глазами, но и добросовестно показывая при этом упражнения. После тренировки Зоя опять взгромоздилась на весы.

– Представляете, Лорочка! Еще минус двести грамм! Если так дальше пойдет, то через месяц я смогу ходить по подиуму. – Она довольно засмеялась. – Кстати, помните, вы интересовались щенками редкой породы? Так вот, есть такие в городе! У моей знакомой, представляете, Лорочка! Тысяча!

– Так дешево?

– Для вас, Лорочка, тысяча долларов за собаку – это дешево? – Зоя Артуровна недоверчиво посмотрела на меня.

– Долларов? – ахнула я.

– Ну не рублей же, господи! Так оставлять щеночка?

Я должна сказать «нет». Я же не идиотка, и не сумасшедшая. У меня на руках больная мама, маленький ребенок и безработный муж, кажется, алкоголик. Тысяча долларов – сумма, которую я никогда не держала в руках. Правда, теперь есть эта работа...

– Так оставлять щеночка? – Зоя снова стала разглядывать показания на весах. – Надо же, вроде как на пять грамм больше стало...

– Мальчика! – выкрикнула я так, что ее чуть не отбросило взрывной волной. – И покрупнее, слышите?

– Хорошо, хорошо, оставим кобелька. – Она попятилась и исчезла в раздевалке.

* * *

Дома стоял резкий запах гари. Я бросилась на кухню.

– Ма, я жарил яишницу, – сообщил Васька, – но забыл про это и ушел к Ваньке. Соседи вызвали пожарных, они залезли в форточку на кухню и выбросили в окно на снег горящую сковородку.

– Как в форточку? А Флюра, Ива, Вадик? Где они?

– Папа спал и ничего не слышал. Ива и Флюра включили на всю громкость телевизор и смотрели сериал. Флюра открыла настежь окно, потому что Иве нужен свежий воздух, а коляски нет. Им было не дымно...

– Не дымно?..

– Нет.

– И когда ты вспомнил, что жаришь яишницу?

– Когда подошел к дому и увидел в сугробе нашу сковородку.

Васька попятился от меня.

– Мама, я ее домой принес! А Иве понравилось, что пожарные приезжали и хотели ее спасти.

Я поплелась на кухню. Там был полный разгром, копоть и грязный пол. Воняло просто ужасно.

– Ма, хочешь, я пол помою? – тихо спросил Васька несчастным голосом.

– Не знаю, – честно призналась я. – Не знаю, чего я хочу.

– Значит, хочешь, – Васька помчался за ведром и тряпкой.

Я заглянула в комнату к Вадику. Он спал. Над ним витал дух перегара, но бутылки нигде не было видно. Интересно, где он берет деньги на алкоголь?

У Ивы в комнате было очень свежо, если не сказать морозно. Она полусидела на высоких подушках и отлично выглядела. Это еще вопрос кому из нас нужно сделать круговую подтяжку.

– Лорка! – воскликнула она. – Нас тут такой капитан спасал! Усатый, в возрасте, но не старый!

– Ага! – поддакнула Флюра, сидевшая рядом с ней в кресле. – Оказывается, мы чуть не сгорели! Нам стучали в дверь, а мы не слышали!

– У нас что-то сгорело на кухне! – хихикнула Ива. – А дыма не было! Вернее, был немножко, но мы подумали, что это Людка снизу опять спалила молоко на плите. Хочешь конфеты? – она протянула мне коробку «Рафаэлло». – Я попросила Флюру, она купила для меня. Хочешь?

– Не знаю, – заплетающимся языком сказала я.

– Значит, не хочешь! – подвела итог мама и убрала коробку под подушку.

– Ну, я пошла, – встала Флюра. Она была маленькая, кругленькая и очень хитрая. Флюра никогда не говорила прямо, что ей нужно, а пыталась спровоцировать собеседника на нужное ей решение.

– Ну, я пошла, а то так холодно, так холодно, пальтишко мое совсем обтрепалось. Пойду хоть в комиссионках посмотрю что-нибудь, может, найду по деньгам. Не в мусорках же рыться! – вздохнула она, натягивая на себя в прихожей валенки, старое драповое пальтишко и пуховый платок.

– Хорошо, – кивнула я. – Я отдам вам мамино пальто с песцовым воротником. Оно все равно два года без дела висит в шкафу. Когда мама встанет, пальто выйдет из моды.

– Ой, выйдет! Точно выйдет! – запричитала Флюра. – Счас глазом не успеешь моргнуть – уже не актуально! Так зачем добру пропадать? Я за модой не гонюся, так и быть, доношу пальтишко!

– Так и быть, донашивайте, – вздохнула я и принесла совсем новое, теплое пальто.

Ива не будет против. Все равно она хочет дубленку. Когда встанет.

Флюра ушла довольная, намекнув, что моды на обувь она тоже не придерживается. Но я, кивнув на свои разбитые сапоги, сообщила, что мне тоже плевать, какой носок в этом сезоне нужно носить.

Васька так старательно намывал на кухне полы, что я не стала его ругать за вконец испорченный вечер. В раковине лежала сгоревшая сковородка и жутко воняла. Нужно было что-то с ней делать – если не мыть, то хотя бы донести до мусоропровода. Но до него нужно идти... Я открыла форточку и выбросила сковородку в сугроб.

На кухню приплелся заспанный Вадик, молча залез в холодильник, взял плавленый сырок и ушел. Он никогда не был привередлив в еде.

– Я работать, – зачем-то сообщил он мне.

Зазвенел колокольчик, я пошла к Иве.

– Лорка! У меня таракан под кроватью! Убей его, я боюсь спать – вдруг в ухо заползет?

Я наклонилась и полезла под кровать. Таракана нигде не было.

– Его нет, – сообщила я Иве.

– Ну, конечно, – заворчала она, – таракан – не черепаха, он тебя ждать не будет. Ты двигаешься как описторохозная! Я так и знала, что если я заболею... Слушай, повесь шторы, я что, так и буду спать с голым окном?! Надеюсь, ты их погладила?..

И тут меня сорвало с катушек.

– Мама! – тихо сказала я. – Я не буду сегодня вешать шторы. И не буду ловить таракана. Мне насрать на грязный пододеяльник, который валяется в ванной. Я устала. Я сегодня перемыла все пальмы, пропылесосила офис, я скакала зайцем весь день, пела и плясала. А потом два часа гоняла жирных теток, чтобы они сбросили несколько грамм. Я ничего не ела, и мне нечем накрасить ресницы. Я не буду вешать шторы, мама...

– Как ты сказала, Лорка? Нас-рать?!! – переспросила Ива. – Лорка! Ты молодец! А то «да, мамочка», «конечно, мамочка»! Слушать противно! Если будешь все за меня делать, я никогда не встану. Иди спи. Стой! Дай мне Васькину ракетку для тенниса, я сама убью таракана.

– Да, мамочка! – сказала я, и на автомате пошла за ракеткой.

– А знаешь, чего я хочу больше всего на свете? – спросил Васька, блаженно улыбаясь перед сном.

– Знаю, – кивнула я.

– И, между прочим, скоро Новый год! Исполнение всех желаний.

– Скоро, – согласилась я.

Я пошла спать, твердо решив, что завтра с утра я позвоню Зое Артуровне и откажусь от самого большого, самого лучшего, и самого дорогого щенка в мире. Только я закрыла глаза и провалилась в сон, раздался звонок в дверь. Я подождала в тщетной надежде, что дверь откроет Вадик. Но Вадик никогда не открывал дверь. Я натянула халат и с закрытыми глазами пошла к непрошенным гостям.

– Лора! – Я разлепила веки и с плохим изображением от помутненного сознания увидела соседку Людку. – Держи!

Она протянула мне черную, вонючую сковородку.

– Ее пожарные выбросили. Отмой, чугун все-таки, это тебе не тефлон сраный! Вечная вещь.

Я взяла сковородку и пошла с ней спать. Если я положу ее под подушку, то третий раз ее уже никто не притащит в дом.

* * *

И мне приснился сон. Цветной, с хорошим звуком.

– Лорка, ты молодец! – сказала мама, вешая шторы.

Она обернулась, у нее был длинный, с горбинкой нос, широкие плечи, мужской голос и дурацкий хвост. Это была не мама.

– Зачем ты вешаешь шторы? – спросила я не маму.

– Кто-то же должен их повесить, – ответил хвостатый.

– А почему вы лезете в мою жизнь?

– Лезу? – удивился он. – Да нет, это вы лезете в мою!

– Я? – заорала я. – Ты даришь моему ребенку сучку за тысячу баксов, вешаешь шторы в моем доме, а я – лезу в твою жизнь?!!

– Лезешь. У меня совещание, а я вешаю дурацкие шторы. Мужика-то нет в этом доме! – он засмеялся и спрыгнул с подоконника. Потом помолчал и сказал жестко, с нажимом:

– Собаку твоему ребенку я подарил, чтобы ты поучилась радоваться. Ты не умеешь. Даже Ива умеет, а ты не умеешь! Ты трусливая, слабая дура.

– Дура?

– Дура.

– Тогда гони коляску для Ивы, мне на нее пахать и пахать.

– Ей не нужна коляска, ей нужна шуба, – сказал он и пропал. Я не успела ему сказать, что мне не помешают новые сапоги. На шпильке, с острым носком, как у Сорокиной.

* * *

Утром в агентстве на меня все как-то странно смотрели. Все – Толик, Деля, Жанна с Сорокиной, и даже начальник отдела связей со СМИ. Я осмотрела свою одежду, но ничего подозрительного не обнаружила: «скромненько, но чистенько». Порассматривала физиономию в зеркале – ни рогов, ни усов. Почему-то Деля, здороваясь со мной, сказала:

– Здравствуйте, Лора Васильевна!

Я обиделась, потому что никто никогда не называл меня по отчеству, даже в институте. Добил меня Толик.

– Лора Васильевна, – чуть не с поклоном сказал он, – вас Андрон Александрович просит зайти к себе в кабинет.

На меня напала нервная икота. Скорее всего, будет разбор вчерашних полетов в оркестровую яму, но при чем тут я?!..

Андрон сидел в кресле, в ногах у него стояла бутылка с безумно сиреневым ликером. Только ликеры бывают таких неестественно красивых цветов. «Разве мужики пьют ликеры?», – подумала я, но вспомнила, что Андрон не так, чтобы мужик.

– Как это вам удалось? – мягко и доброжелательно воскликнул Андрон.

– Это не совсем только я, – залепетала я. – Сорокина как грохнулась в барабаны, так все наперекосяк.

– Да при чем здесь барабаны, говорят, это вы все придумали! – вкрадчиво сказал Андрон.

– Я?!!

– Не скромничайте! Откуда вы знали, кому нужно отдать главный приз? У вас была информация, что его дочь в зале?

– Информация?

– Не хотите говорить, – грустно вздохнул он, и потихоньку отхлебнул из бутылки. – Ну и пусть, пусть это будет вашей маленькой тайной.

– Тайной?

– Все равно спасибо, Лора Васильевна! У нашего агентства еще никогда не было клиента такого уровня, такого масштаба!

– Не было?! – обалдела я.

– Нет.

Он подскочил, и плавный как тигр заходил от окна к двери.

– Девочке понравилось представление! Она смеялась до слез. Няня сказала, что несколько грубо, такой тупой американский юмор, но ребенок давно так не смеялся, так не хохотал!

– Это Сорокина в своем презервативе...

– При чем здесь Сорокина? Победа в конкурсе и главный приз произвели на девочку такое впечатление, что она все уши папе прожужжала.

– А как же госпожа Булгакова, не обиделась?

– Обиделась? Она получила огромный новогодний заказ на партию новых конфет «Белая ночь»! Она руки мне сегодня утром целовала, ликер вот подарила...

– Это все Сорокина, она в барабаны упала!

– При чем тут Сорокина? Теперь у нас много работы, и конечно, самая главная – вам! И другие деньги! Другие деньги!

– Валяйте, – вдруг фамильярно ляпнула я.

– Значит так, ваш Балашов хочет, чтобы мы...

– Мой?

– Ваш, не скромничайте. Это уже всем известно!

– Мне не очень, – пробормотала я.

– Ой, у вас так мило все получается! Ходите, дурачитесь, пальмы моете...

– Да, я такая, – сказала я потому, что нечего было сказать.

– Я распорядился, вам приготовили отдельный кабинет. Идите, устраивайтесь на новом месте. Комната 204. Там зеркало, компьютер. Там пальма, наконец, вы их любите. В два совещание, ждем вас, обсудим план дальнейшей работы.

– А там пропылесосили?

Он потрогал свой чубчик, хлебнул ликер и плавно сел в кресло.

– Конечно! Ира знает свою работу. Но если вам не нравится качество уборки, я ее уволю!

– Что вы! – испугалась я, – Я пошутила, я всегда шучу!

– Ой, вы такая милая! – он заискивающе засмеялся.

Что произошло там с этим призом? Кто подкинул идею, что неспроста я отдала его маленькой беленькой девочке? Но не бегать же и не доказывать всем, что я не любовница Балашова. Лучше попытаюсь выяснить, кто такой этот Балашов.

* * *

Андрон не обманул, в 204 были и зеркало, и компьютер, и пальма; кажется, ее притащили из коридора. Там была даже кофеварка и личный телефон. Я развалилась в глубоком кресле и не знала, чем заняться. Вчера нам Толик раздал новый сценарий, но должна ли я учить его, будучи обладательницей отдельного кабинета и являясь любовницей Балашова, я не знала.

Я позвонила своей крутой подруге Нэльке.

– Нэлька, – сказала я, – займи мне тысячу долларов на три месяца. Я отдам, у меня теперь работа хорошая.

– А на фига тебе столько? – удивилась Нэлька.

– Ребенку на подарок.

– Ну ни хрена себе! Я своему такие подарки не дарю!

– Так ты займешь?

– Лорка, – вздохнула крутая Нэлька, – у меня шило с деньгами. Банку кредит отдаю.

Другого ответа я не ожидала. У Нэльки всегда с деньгами шило, она если не кредит отдает, то покупает дачу в Испании. Или во Франции, я точно не помню.

– Ну и ладно, – вздохнула я.

– А что за подарок-то? – крикнула любопытная Нэлька, но я положила трубку.

Подумав, я позвонила на мобильный Зое Артуровне:

– Здравствуйте, это Лора, ваш тренер!

– Что-то случилось? – всполошилась Зоя, – Тренировки не будет?

– Случилось. Фига с деньгами.

– Что? – не поняла Зоя.

– Не надо придерживать для меня щенка! – крикнула я. – Денег нет, банку кредит отдаю.

– Вы?! – поразилась Зоя Артуровна. Я положила трубку. Хорошего же все обо мне мнения: одна не может понять, зачем такой как я аж тысяча долларов, другая не верит, что банк может дать мне кредит.

В дверь постучали, на пороге возникла Деля.

– Лора Васильевна!

– Деля, мы же на ты!

Деля кивнула, но так и не посмотрела на меня строго поверх очков, она разглядывала свои красивые туфли на высоком каблуке.

– Лора, вас в бухгалтерию приглашают, зайдите, пожалуйста, Андрон Александрович распорядился.

Она не смогла назвать меня на ты.

Почувствовав себя английской королевой, я пошла в бухгалтерию. Там мне вручили конверт с деньгами, и подсунули какие-то ведомости, в которых я расписалась. В коридоре я пересчитала деньги и чуть не завопила от радости: в конверте лежала половина моего месячного заработка. Что это – аванс? Тогда почему на второй день работы и почему только мне? Жанна с Сорокиной ушли в буфет, я видела. Они о чем-то шептались, и судя по лицам, были не очень довольны. Тут я поняла две вещи: я тоже могу сходить в буфет, и мне не очень хочется доказывать всем, что я не любовница Балашова.

В буфете была большая очередь. Я пристроилась за Жанной и Сорокиной, они возвышались над толпой и меня не заметили.

– Кто бы мог подумать, что эта овца – любовница Балашова! – вполголоса сказала Сорокина Жанне.

– Сейчас мода на серых мышей, – объяснила Жанна Сорокиной. – Серая мышь с высшим образованием – теперь высший класс для олигархов. Раньше они соревновались, у чьих баб ноги длиннее, а теперь – у чьих баб институт круче.

– Ты думаешь она закончила институт?

– Наверняка. Какой-нибудь гнусный пед. Иди мед. Скорее всего, она умеет играть на музыкальных инструментах. А видела, как она прыгает? Наверное, балетом занималась и знает пару иностранных языков.

– А видела, какие у нее сапоги?! А руки?

– Теперь это для них не главное, – вздохнула Жанна.

– Пыхтишь тут пыхтишь, – прошипела Сорокина, – а тут раз – пед, мед, муз, танц, ин. яз. – и в дамки! В драных сапогах!

– Ты не понимаешь, драные сапоги и отсутствие маникюра – это стиль.

– Не понимаю, – согласилась Сорокина, – особенно не понимаю, зачем ей работать, если она спит с Балашовым.

– Женщина, которая сидит дома, теперь никому не интересна, – опять блеснула интеллектом фигуристая Жанна.

Мне надоело слушать их болтовню, я обошла очередь и через чью-то голову протянула буфетчице деньги.

– Мне сок, курицу, салат. Еще раз курицу. Да, и булочку, три булочки. И еще сок.

Никто не возмутился моей наглостью. А во мне все выше поднимала голову любовница Балашова.

Я не справилась с едой, и остатки утащила в свой кабинет. Еще ни разу в жизни я так хорошо не проводила рабочий день. Толик, Жанна и Сорокина уехали на очередную презентацию, а я осталась дожидаться совещания у Андрона. Я уселась в кресло, сняла сапоги, вытянула ноги и заснула, закрыв глаза. Меня разбудила Деля, которая разглядывая свои туфли, пригласила в кабинет директора.

– Коллеги! – начал собрание плавный Андрон. – Наше агентство вышло на новый уровень работы. Именно нам господин Балашов заказал рекламную кампанию своих предприятий. Такого заказа у нас еще не было! Все конкуренты подохнут от зависти!

Я оказалась в компании начальников отделов, из которых знала только одного – бородатого. Я была единственной женщиной и чувствовала себя неуютно, особенно от того, что понятия не имела, кто такой Балашов и чем занимаются его предприятия. Местные новости я давно не смотрю, газет не читаю – нет времени.

Начальники загомонили, по-деловому, по-мужски, и я почувствовала себя лишней.

– Давайте распределим фронт работ, – обратился к нам Андрон. – К завтрашнему дню каждый из вас составит примерный план работы своего отдела на год и примерную смету затрат.

Все опять загалдели, теперь погромче и пооживленнее. Я растерялась – а какой я отдел? Какой фронт работ у любовницы заказчика? Но спросить не рискнула. Ни Андрон, ни начальники так ни разу и не упомянули, чем же занимается мой возлюбленный. Они умудрялись говорить абстрактно и неконкретно. Я всегда хотела научиться так говорить.

– И последнее! – воскликнул радостный Андрон. – Госпожа Булгакова с помощью нашего агентства и непосредственно с помощью госпожи Ба... Лорочки тоже заимела в лице Балашова постоянного клиента. Для своих магазинов, ресторанов, кафе он все кондитерские изделия будет заказывать на фабрике «Кондитер». Первый его заказ – огромная партия конфет «Белая ночь». И заслуга в этом нашей Лорочки!

Он жестом экскурсовода указал на меня. Я спрятала руки, но потом передумала – стиль так стиль.

– Госпожа Булгакова решила сделать Балашову новогодний подарок – большой фирменный торт от фабрики «Кондитер». Мы с нашей стороны тоже должны сделать какой-нибудь подарок. Думайте, господа, какой! Завтра в это же время соберемся у меня и каждый озвучит свою идею. И помните, оригинальная идея – не значит затратная. Думайте, господа!

Господа закивали и начали расходиться. Ушла и я. Остаток рабочего дня я провела в безделье. Я выспалась в кресле, доела остатки обеда и отказалась от четвертой порции кофе, которую принесла мне Ирина. Потом меня осенила идея побегать по близлежащим магазинам – деньги просто жгли карман. Вряд ли кто-нибудь сделает замечание любовнице Балашова, что она отлучается в разгар рабочего дня.

В магазине я поняла, что сумма, которой я располагаю, не такая уж и большая. Если купить себе сапоги, то на неделю придется забыть про буфет. Если купить Ваське дубленку, то про обеды придется забыть до конца месяца. В аптеке я хотела взять новый тонометр для Ивы, но почему-то взяла ей дорогущие витамины для поддержания женской молодости и красоты. Ваське я решила взять новые зимние ботинки, но в последний момент передумала, помчалась в отдел игрушек и купила приставку «Дэнди». Электронные игрушки – это второй его бзик после собаки.

Себе я купила тушь. В два раза дороже той, которую хотела.

Я вернулась на работу, и под раскидистой пальмой прогоняла на компьютере игрушки до вечера. Теперь агентству от меня нужна идея новогоднего подарка для Балашова. Оригинальная, но не затратная. Я так привыкла к тяжелому физическому труду, что понятие «идея» никак не ассоциировалось у меня с работой. Работа – это мыть, стирать, пылесосить, скакать зайцем, таскать тяжести, а идея – да я за минуту выдам сто идей. Оригинальных и незатратных. Поэтому подумаю об этом с утра. Или нет – ближе к обеду. А лучше – минут за десять до совещания.

Впервые за долгое время в конце рабочего дня я не понеслась в фитнес-клуб, а пошла. Я даже попыталась насладиться погодой: было довольно тепло, безветренно, снег красиво и долго кружился в воздухе, прежде чем лечь на землю. Если бы на мне была шуба, а не стеганый пуховик, снежинки бы, цепляясь за мех, долго не таяли. А к пуховику они прилипали и быстро как мираж исчезали, я не успевала их рассмотреть. Вдруг рядом со мной притормозила машина.

– Любим пешие прогулки? – опустив стекло, с пассажирского сиденья поинтересовался Андрон.

– Не знаю, не пробовала, – ляпнула я.

– Все шутите, – засмеялся шеф. – Вас подвезти?

Я кивнула. Меня еще ни разу в жизни не подвозил директор. В салоне пахло дорогим парфюмом, жвачкой и дамским алкоголем. Я назвала шоферу адрес фитнес-клуба.

– Понимаю, понимаю, – с доверительностью давней подруги сказал Андрон, – поддерживаете хорошую форму. Отличный клуб, дорогой!

* * *

– Киселева, опять опоздала! – заорала Люба издалека.

Я посмотрела на часы, до начала тренировки оставалось полчаса.

– Смени пластинку, – неожиданно для самой себя ответила я Любе. У Любы отвисла челюсть, но меня понесло:

– Если тебе что-то не нравится, я увольняюсь. Я задолбалась нестись сюда через весь город и слушать, как тебя заело. Я легко проживу без твоих денег, у меня новая работа и новые обстоятельства.

Люба подтянула челюсть в исходное положение и скептически осмотрела меня с ног до головы. Ухмылкой она дала мне понять, что, может, работа у меня и новая, но обстоятельства старые.

– И чего это тебя прорвало? – довольно мирно спросила она. – Нашла богатого папика? Так приоденься сначала, отожрись, подкопи, а потом работу бросай. Иди, переодевайся.

Я опустила голову и поплелась в тренерскую. Она права, веду себя как... любовница Балашова.

Когда я вошла в зал, Зоя Артуровна уже стояла на весах и хмурилась.

– Представляете, Лорочка! Кажется, эти весы сломались. Я не могла за полдня прибавить полкило. Ведь не могла?!

– Не фиг делать, – сказала Аня с велотренажера. – Я один раз за полдня прибавила два кило. И ведь ничего не ела, только семечки щелкала.

– Ой, – всполошилась Зоя, – и я щелкала! Но ведь семечки – это не еда! Я ими голод заглушаю!

– Не еда, – согласилась Аня, – а в чистом виде подсолнечное масло.

– Мас-ло! – эхом ахнула Зоя и безумным взором уставилась на табло весов.

– Зоя Артуровна, сколько времени вы стоите на весах? – спросила я ее.

– Минуту, – прошептала Зоя.

– Пять, – поправила Аня.

– Если бы вы все это время не рассматривали стрелки, а посетили вон ту беговую дорожку, толку было бы больше.

– Мас-ло! – Зоя слезла с весов и посеменила к дорожке.

– И вообще! – гаркнула я, насколько могла гаркнуть своим колоротурным сопрано. – Девочки! С завтрашнего дня я распоряжусь, чтобы весы из зала убрали! Мне плевать на граммы, которые вы то теряете, то прибавляете. Тут не женская консультация, а вы не беременные. Здесь тренажерный зал и мы будем потеть до седьмого пота, а не прохлаждаться на весах! Начали!

Все уставились на меня так, будто я скинула с себя лягушачью шкуру и стала царевной. Только Зоя Артуровна, вперив бессмысленный взор в пространство, прошептала:

– Мас-ло!!!

После тренировки я отозвала Аню в сторонку:

– Зайдите ко мне, Аня. Меня гложет женское любопытство.

Было два обстоятельства, из-за которых я не удержалась заманить Аню в тренерскую: первое – Аня была большой сплетницей, а так как нигде не работала, то знание «где, кто, как, и с кем» сделала своей профессией; второе – она была женой владельца автобарахолки и имела доступ к кругам, которые, в которых...

– Аня, – набрав побольше воздуха в грудь, сказала я. – Аня, кто такой Балашов?

– Ой! – вскрикнула Аня. – Ярик, что ли?

– Ну, Ярик, – согласилась я, хотя понятия не имела, что такое Ярик – кличка, фирма, или код.

Задохнувшись от счастья, что можно посплетничать с новым человеком, она смогла выдать только телеграфный текст:

– Рестораны, компьютеры, мебель, бензин. Кирка, сучка, с Ворониным, с Камхой, с Петерсоном, и кажется с художником Кирьяновым, но не точно.

...Ночь, улица, фонарь, аптека. Из этих сведений картину можно составить, какую заблагорассудиться, но меня это не устраивало.

– Мне бы попонятней, – попросила я Аню. – Он что – гей? И с Ворониным, и с Камхой, и с Петерсоном, и даже, кажется с художником Касьяновым...

– Нет, он не гей, – захихикала Аня. – Это Кирка его гей.

– А Кирка это ...

– Ярика жена! – возмутилась Аня так, будто я забыла имя президента.

– А, ну да... А Балашов что?..

– Что Балашов? Работает, тусовки ненавидит, дочку обожает. А дочку Кирка нагуляла.

– Бедный Ярик! – вырвалось у меня.

– Он не бедный, – возразила буквальная Аня. – Он богатый. У него дом в поселке Солнечном, дом в Англии, квартиры в Москве, Париже, и такой счет в швейцарском банке, что он не бедный, Ярик!

– А любовница у него есть? – задала я самый животрепещущий вопрос.

– Если и есть, то об этом никому не известно, – на удивление лаконично ответила Аня.

– А лет ему сколько?

– Много, – вздохнула Аня.

Я кивнула. Похоже, это было все, что можно вытрясти из жены владельца автобарахолки.

По дороге домой я купила елку. В два раза дороже той, которую хотела купить и в два раза красивей. Испугавшись такого поступка, я решила не идти в магазин за продуктами, оправдывая себя тем, что с елкой в магазин не пустят. Будем есть, что есть.

Я еле впихнулась с пушистой елью в лифт, но туда втиснулась еще и соседка Людка. Она почему-то не нажала кнопку своего этажа, а поехала со мной на этаж выше, стойко переживая неудобства от впившихся ей в лицо зеленых иголок.

– Ты разбогатела? – спросила Людка, блестя темными глазами из-за веток.

– Почему? – удивилась я.

– Такие елки стоят всю мою зарплату!

– Это нам на работе выдают, – отовралась я, подавляя соблазн сообщить ей, что просто я теперь любовница Балашова.

– А где ты теперь работаешь? – не унималась Людка.

– Твой этаж ниже, – я вышла из лифта.

* * *

Дома царил разгром.

– Ма, – высунул Васька из-за двери шкодливую физиономию. – Я сейчас все объясню. Ура, елка! – заорал он, забыв обо всем.

Я огляделась. На полу, на стенах, на потолке, на столе и на диване лежали хлопья густой белой массы.

– Это что? – заорала я.

– Ма, я сейчас все объясню. Пришел Ванька...

Худшего начала объяснения быть не могло.

– И мы стали делать новогоднюю газету. Нам в школе поручили. И...

– И?

– Клея дома не оказалось. То есть вообще ничего клеящего. А нам картинки надо клеить. И тут Ванька придумал...

После словосочетания «пришел Ванька» самым страшным было «Ванька придумал».

– Ну?

Васька часто и испуганно заморгал. Когда я начинаю разговаривать предлогами и союзами, он меня жутко боится. Правда, у Васьки есть одна особенность: он никогда не врет. Ему в голову не приходит рассказать о ситуации так, чтобы выгородить себя.

– Ну?

– Ванька сказал, будто мама ему рассказывала, что раньше, когда в магазинах совсем ничего не было – даже клея, люди варили клейстер.

Я пальцем потрогала белые комки на подушке. Да, кажется, это крахмал.

– Ну, мы и сварили кастрюльку. Не рассчитали, он немножко убежал.

– На потолок и на диван?

– Нет, Ванька сказал, что раньше, когда в магазинах ничего не было, даже игрушек, дети кидались клейстером...

Я открыла шкаф, нашла там широкий ремень и побежала за Васькой.

– Ма, ты че, отдохнула? – закричал Васька, увертываясь от ремня. – Ма, если ты не будешь драться, я дальше расскажу, это еще не все.

Я отбросила ремень и уселась в кресло. Ваську все равно не догнать, пусть лучше расскажет.

– Клея было очень много, – затараторил Васька, соблюдая безопасную дистанцию. – Ванька сказал, что его нельзя в унитаз. Он сказал, что когда его мама была маленькая и в магазинах совсем ничего ...

– Заткнись! Продолжай.

– Клейстер выбрасывали в форточку.

Я подскочила с кресла.

– На кухне? – с надеждой спросила я.

Окно в кухне выходило на газон.

– Нет, в моей комнате, – потупился Васька.

– В кого ты попал?!

– В бабу Зину.

Худшей мишени представить было нельзя. Баба Зина умудрялась поскандалить, даже если я любезно придерживала подъездную дверь, чтобы пропустить ее вперед.

– Она что, увидела, откуда ей прилетело?

– Догадалась.

«Конечно, она догадалась, а ты не умеешь врать», – подумала я.

– Ма, я сейчас все отмою.

– А баба Зина? Будешь стирать ей пальто?

– Нет, – вздохнул Васька. – Ей нужно новое.

Понятно, еще одна претендентка на Ивино пальто, наверное, давно присмотрела, а тут такой случай подвернулся.

– Ма, ты зарплату получила?! Там из сумки «Дэнди» торчит! Говорила, мне нужны новые ботинки, а купила «Дэнди»! Хочешь, я всю квартиру перемою и все белье перестираю?!

– Не хочу. Ты сломаешь, затопишь, спалишь, забудешь, не хочу...

– Я запишу, ма!

Я пошла к Иве. Мама рассматривала себя в маленькое зеркальце.

– Флюра ушла сегодня пораньше, – грустно сообщила она мне. – У них там какое-то собрание, у беженцев. Они требуют у властей улучшения жилищных условий. Лорка, что у нас на ужин?

– Понятия не имею, – пробурчала я. – Не успела зайти в магазин за продуктами.

– Так дело пойдет, – хихикнула Ива, – придется мне вставать и ковылять на кухню, чтобы приготовить жрать. Чистить картошку, резать капусту, варить суп. Ты отвратительная хозяйка, Лорка! Я бы все успевала на твоем месте!

– С удовольствием уступлю тебе свое место!

– Лорка! – подозрительно посмотрела на меня Ива. – Ты завела мужика?

Я не сказала ни «да», ни «нет». Я промолчала. Но Ива даже конкретные ответы понимает так, как ей хочется, а уж молчание...

– Молодец, Лорка! Интересно, кто на тебя польстился?

– А что, на меня нельзя польститься?

– Трудно, – призналась Ива. – Ты похожа на бурлака на Волге. Помнишь, у Репина – группа изможденных людей тянут на веревках то ли баржу, то ли пароход? Глядя на них, думать о сексе не хочется. Слушай, притащи мне соленый помидор, что-то потянуло...

Я пошла за помидором, но вернулась.

– А ты часто думаешь о сексе?

– Думаю, – вздохнула Ива. – И мне снятся эротические сны.

Я вспомнила длинноносого.

– И мне снятся, – призналась я, но Иве это было неинтересно.

– Но помидор не имеет к этому никакого отношения, – закончила она свою мысль. – И вообще, уже не хочу помидор, тащи яблоко!

– Нет уж! Получишь помидор, – зло сказала я ей и пошла за яблоком.

На кухне толкался Вадик, вид у него был растерянный.

– А сыра нет? – спросил он.

– Нет.

– А масла нет?

– Нет.

– А макарон?

– Я не успела сходить за продуктами.

– А можно яблоко? Одно?

Для Вадика на фрукты был наложен запрет. Фрукты я покупала только для Васьки и Ивы.

– Нет, Вадик, нельзя. Почему бы тебе самому не сходить за продуктами?

– Мне? – взвился Вадик. – Ты опять попрекаешь меня деньгами? Едой? Ты отказываешься понять, что есть вещи не только насущные и материальные?! Я работаю на перспективу, я работаю для человечества.

– А я работаю для семьи. Кстати, где ты берешь деньги на алкоголь?

– Ты хочешь сказать, что я алкоголик? – сильно оскорбился Вадик.

– Я хочу сказать, где ты берешь деньги?

– Я все отдам до копейки!

– Кому?

– Иве, конечно! Она иногда мне занимает. Что можно съесть? Здесь нет даже хлеба!

– Мы ужинаем солеными помидорами, – заявила я, зная, что Вадик терпеть не может соленые помидоры.

Он уставился на меня диковатыми глазами, и я все-таки пожалела его – отдала яблоко. В дверь позвонили. Прибежал Васька с тряпкой в руке и зашептал:

– Баба Зина пришла за новым пальто!

Я выхватила из сумки кошелек и открыла дверь.

– Твой выродок... – баба Зина ткнула мне в нос старое плюшевое пальто с белыми разводами от плеча до пояса.

– Хватит? – я сунула ей под нос три тысячерублевые купюры. Ее кацевайка не стоила и половины.

Баба Зина вцепилась толстыми пальцами в деньги и молчала. Я добавила еще пятьсот и закрыла дверь.

– Фу ты, ну ты! – крикнула бабка. – А все нищую изображает! Небось, прости господи работаешь, раз деньгами швыряешься. Могла бы мне мамашкино пальтецо отдать, ей все равно без надобности!

Зря я ей добавила, но не отбирать же.

– Ма, я все отмыл, можно «Дэнди»?

– Я все отдам, до яблочка, – жужжал на кухне Вадик.

– Ма, давай ставить елку, до Нового года всего три дня!

Я отнесла Иве яблоко.

– Я хотела помидор, – заявила она.

– Ну и хоти себе потихонечку! – посоветовала я ей.

– Я так и знала, что если я заболею ... – засмеялась мама.

Я пошла в комнату к Вадику. Он лежал на диване и грыз яблоко.

– Я с тобой развожусь! – сказала я ему.

– Ты со мной что? – не понял он.

– Развод, понимаешь? – я жестами попыталась помочь ему понять смысл сказанного.

– А почему? – очень удивился Вадик.

– Я люблю другого человека, – вдруг ляпнула я.

– Ты... что?

– Мужика себе нашла! – заорала я.

– И кто же на тебя польстился? – прошептал Вадик и схватился за сердце с правой стороны.

Я взяла его руку и переложила на левую сторону груди.

– Не трогай меня, шлюха! – завизжал Вадик.

Я засмеялась.

– Ура! Я шлюха.

– Нашла денежный мешок? – попытался усмехнуться Вадик.

– Нашла, – согласилась я.

– Ёлки, игрушки, а дома пожрать нечего! Ну и встречайся с этим мешком, а зачем развод-то? – вдруг почти ласково спросил муж.

– Я знала, что живу с уродом, но что с подлецом!

– Лорик! Мы современные люди.

– Я знаю, тебе некуда уйти, но я готова даже разменять эту квартиру, лишь бы не видеть вечно помятого тебя на этом вечно разобранном диване. Тебе придется устроиться на работу, потому что ты не сможешь лазить в мой холодильник и тягать оттуда плавленые сырки. Тебе придется работать! И не для человечества, а для себя.

– Ты хочешь сказать, что я алкоголик, который нигде не работает? – опять взвился Вадик, но тут же сбавил обороты. – Лорик, нужно подождать совсем немного, я запатентую свои открытия, я прославлюсь, я получу огромные деньги. Если ты решила с кем-то встречаться, пожалуйста! Я человек широких взглядов. Но зачем развод?

Я задыхалась в этой грязной комнате и нужно было побыстрей закончить этот грязный разговор.

– Я устала. Я жить хочу, а не лямку тянуть. Я не умею радоваться. Даже Ива умеет. Я больше не хочу быть трусливой, слабой дурой.

Зачем я это ему сказала? Если уж была потребность высказаться, то исполнила бы монолог перед Ивой. Она бы сказала: «Молодец, Лорка!» И мне стало бы легче, потому что от Ивы похвалы не дождешься.

Но этим день не закончился. Как только я, коснувшись подушки, уснула, дверь моей комнаты открылась, и ввалился абсолютно пьяный Вадик.

– Лорик! – еле ворочая языком, сказал он. – Я вспомнил! Последнее время я уделял тебе мало внимания как женщине.

Он вдруг плашмя упал на меня и засучил руками и ногами, будто пытался научиться плавать.

– Лорик! – зашептал он, воняя дешевым пойлом. – Лорик! Наши чувства не остыли! Я виноват, что забыл о су-упжеском долге, но у меня счас все получится, должно получиться. А вообще, мы можем жить втроем с этим твоим... денежным мешком. Я человек широких взглядов.

Несмотря на то, что Вадик очень мало ел, он оказался невероятно тяжелым. Как ни пыталась, я не смогла его скинуть с себя, щипки и укусы на него не действовали. Он то ли принимал их за проявления страсти, то ли просто не чувствовал.

– Счас, Лорик, счас. Я научу тебя радоваться. У меня должно получиться.

Меня тошнило от его несвежего дыхания, и я совсем потеряла надежду отбиться. Орать я боялась: испугаю и Иву и Ваську.

– Уйди, гад! – зашипела я, но Вадик был из породы мужчин, которые считают, что если женщина говорит «нет», она просто ломается и набивает себе цену. Жаль, что у меня нет пистолета, не задумываясь, спустила бы курок. И наказание мне дали бы условное – самооборона. Жаль, что у меня нет ножа. Зато у меня есть...

Под подушкой у меня есть шикарная, чугунная сковородка. Это тебе не сраный тефлон. Неудобно вывернув руку, я вытащила сковородку и со всего размаха приложила ее Вадику между глаз. Вадик всхлипнул, пьяно икнул, и отключился. Я нащупала пульс – живой. Отделается шишкой, а лучше бы – сотрясением мозга. Я волоком оттянула его к родному дивану и оставила лежать на полу. Довольная собой, я снова спрятала вонючую сковородку под подушку и, наконец, заснула.

* * *

На следующий день, когда Деля пригласила меня на совещание к директору, я очень испугалась. Забыв, что от меня нужна идея, я полдня прогоняла игрушки на компьютере, и в голове моей было пусто и легко. К Андрону я зашла с трясущимися коленками, как ученица, не выучившая урок.

Все начальники отделов были уже в сборе.

– А вот и наша Лорочка! – подскочил в кресле Андрон и услужливо подставил мне стульчик. – Никто не будет возражать, если она выскажется первой?

К моему ужасу никто не возразил. Я открыла рот, не зная, что сказать. Я всегда была отличницей, и первый раз в жизни ощутила ужас двоечника, который не знает ответа на вопрос учителя.

– А... э... от госпожи Булгаковой будет торт? – пролепетала я, выигрывая время.

– Торт, торт! – закивал Андрон и начальники отделов.

– Большой? – зачем-то продолжала я допрос.

– Большой, большой! Огромный!

И тут у меня появилась идея. Так себе идейка, тупой американский юмор, но другой у меня не было.

– В него надо посадить снегурочку, – неуверенно поделилась я неоригинальной мыслью.

– Йес! – заорал Андрон и, забыв про имидж директора, заскакал вокруг стола.

– Йес! Йес!

Начальники отделов бурно зааплодировали, я срефлексировала и зачем-то раскланялась.

– А для вас это блестящий способ встретить Новый год с любовником! – заорал Андрон.

– Для меня?!

– А как же! Хитренькая вы, Лорочка! Режет Балашов тортик, а там такой подарочек! Вы!! И Кирка его, стервочка, ни-че-го не заподозрит!

– Вообще-то, Новый год нужно встречать с семьей, – попробовала я отбиться.

Андрон расхохотался:

– Вот и встретите. Не с семьей, а в семье!

Я вздохнула и вдруг призналась сама себе, что, толкая дешевую идейку, скорее всего именно это и имела в виду.

– Нужно срочно связаться с Булгаковой! – захлопотал Андрон. – Чтобы в тортике сделали гнездышко для вас!

– Я могу на примерку съездить, – подсказала я.

– Я сам вас свожу, – расщедрился шеф.

Это сколько же денег за заказ отвалил мой Балашов, что Андрон так крыльями машет?

* * *

Андрон действительно свозил меня два раза на своей машине на фабрику «Кондитер» на примерку. Две тетки в белых колпачках и халатах бегали вокруг меня с сантиметром и, обмеряя, радовались, что я такая «маленькая» и «ладненькая». Во второй раз я залезла в уже готовый резервуар и крикнула всем оттуда, что мне там не тесно, не душно, и не скучно. Огромный торт стоял пока рядом, с большой дыркой посередине и напоминал кринолин принцессы Помпадур с рюшечками, бантиками, оборочками из бисквита, крема, и похожего на снег безе. Тетки пообещали, что тридцать первого, когда я залезу в торт, они сверху закроют меня безе, которое прекрасно пропускает воздух и легко разломится, когда придет время мне выпрыгнуть. Торт должны были доставить в дом Балашова за полчаса до Нового года, а ровно в двенадцать, когда семейство поднимет бокалы, мне нужно встать, исполнить незатейливый танец, спеть песенку и убраться восвояси на служебной машине.

Так должно было быть. Но я точно знала, что будет не так.

* * *

Тридцать первого утром, когда мы наряжали елку, Васька завел свою старую песню.

– Ма, я очень плохо вел себя последнее время.

– Это что, раскаянье?

– Нет, я понял почему. Я прочитал, что ребенок в моем возрасте становится очень одинок. И поэтому его тянет на необоснованные, импульсивные поступки.

– Импульсивные?

– Ну да, например, клей в окно.

– А по-моему, ты долго целился.

– Не, ма. Чистая случайность! – горячо заверил меня Васька.

– Так что же делать с ребенком, чтобы его не тянуло выливать клей в окно? – неосторожно поинтересовалась я.

– Купить собаку, ма!

Я выронила из рук огромный, зеркальный шар. Он разлетелся на блестящие мелкие осколки и я подумала, что с удовольствием расколотила бы так же свою прежнюю жизнь.

– Ма, я подмету, – растерянно сказал Васька, глядя, как я тапком разминаю осколки в пыль.

– Я куплю тебе собаку! – заорала я на него. – Куплю! Даже если потом нам придется голодать целый год! Вместе с собакой!

– Ура! – завопил Васька так, что елка чуть не рухнула.

У Ивы в комнате настойчиво зазвенел колокольчик.

– Что случилось? – спросила мама, разглядывая себя в маленькое ручное зеркальце.

– Мы покупаем собаку! – объявила я ей.

– Английского мастифа? – уточнила она.

– Другую он не хочет.

– А мне коляску?! С собакой нужно много гулять.

– Сначала шубу.

Ива отшвырнула зеркало в сторону.

– Лорка, я из козла не ношу.

– Значит, покупаем шубу не из козла, – вздохнула я.

– Ура! – закричала Ива и так забила изо всех сил в колокольчик, что шнурок снова остался у нее в руке. – Фиг с ней, с коляской, Лорка! Главное – шуба!

На кухне Вадик заваривал себе чай. На лбу у него красовался огромный синяк.

– Лорик, кажется, я устроюсь на работу.

– Кому это кажется?

– Мне, Лорик. Сторожем на склад. Там я смогу заниматься своим проектом. И зарабатывать деньги.

– Ты ни хрена не понял, супруг. Мне нужны не деньги. Мне не нужен ты.

– Ты раньше никогда так не разговаривала, Лорик, – всю его психоватость после удара сковородкой как рукой сняло.

– Теперь буду. Мой шею, ищи штаны, после праздников в ЗАГС пойдем, разводиться.

– А как же Васька? – предпринял он последнюю попытку.

– А при чем тут Васька? – спросила я его, и он заткнулся.

Он знал, и я знала, и Ива знала, что Васька тут не при чем. Не знал только Васька.

Я пошла к себе и перетрясла весь гардероб в надежде найти что-нибудь подходящее для встречи Нового года. В агентстве мне, конечно, выдадут костюм Снегурочки, в котором я залезу в торт, но заявляться на работу в повседневной одежде я не хотела. У себя я ничего не нашла, зато у Ивы обнаружила серебристое платье с голой спиной, которое она купила незадолго до болезни и ни разу не успела одеть. Размер у нас был один и я пошла к ней.

– Я надену твое платье, мне не в чем пойти на работу встречать Новый год.

– Еще чего! – Ива надула губы. – Именно в нем я сама собиралась встречать Новый год.

– Ты? – удивилась я. Еще неделю назад я бы устыдилась перечить маме, которая два года не встает с кровати. Но я поняла, наконец, что хуже жалости для нее нет раздражителя.

– А на фига тебе платье с голой спиной? Все равно все время сидишь спиной к кровати, ничего не видно.

– Точно! – удивилась Ива. – И как ты догадалась? Тащи сиреневое, с декольте.

Я принесла сиреневое платье и Ива, набросив его на себя поверх одеяла, стала рассматривать себя в маленькое зеркало.

– Бледнит, – сообщила она.

– Ничего, накрасишься поярче.

Ива кивнула.

– Лорка! Это у меня еще ничего болезнь. Сидишь себе, только ноги не ходят. А у Машки, представляешь, обе титьки подчистую отрезали! Слушай, надо с ней договориться и обменяться платьями. Я ей с голой спиной, а она мне с голой грудью.

– Не торопись, – посоветовала я ей.

– В смысле? – озадачилась Ива.

Я не стала ей отвечать. Сама мне дает уроки черного юмора, пусть его и кушает, раз ее не устраивает нормальное человеческое отношение.

– Мама, Новый год встретите без меня, с Флюрой я договорилась.

– Конечно, – легко согласилась Ива. – Шубу не из козла просто так не купишь. Давай, Лорка, вперед!

* * *

В агентстве, прямо в коридоре стоял длинный сервированный стол. За ним трудовой коллектив вовсю праздновал главный праздник всех времен и народов.

– А вот и наша Лорочка! – подлетел ко мне Андрон и помог снять пуховик. Я осталась в серебряном платье с голой спиной и поймала на себе скептический взгляд длинной Сорокиной. Она права: такое платье не носят со стоптанными сапогами. Но я усмехнулась, и моя усмешка могла означать только одно – могу себе позволить. В отличие от Сорокиной, вынужденной тщательно подбирать обувь к наряду.

Андрон усадил меня рядом с собой, налил шампанского и зашептал в ухо:

– Все готово, все готово! Переоденетесь и поедем.

Когда трудовой коллектив перешел к песням, пьяненький Андрон под ревнивым взглядом Сорокиной потащил меня в свой кабинет.

– Вот! – он выложил на стол две белые, узкие, пушистые полоски и поставил серебристые босоножки на высокой шпильке.

– Это что? – я взяла в руки кусочки белого меха.

– Костюм снегурочки! – радостно объяснил Андрон. – Лебяжий пух! Между прочим, очень недешевый. А тут, по бокам, есть маленькие серебряные колокольчики. Когда будешь танцевать, они будут звенеть!

– Звенеть? – обалдела я.

– Звенеть. Переодевайся быстрее, поедем на фабрику.

По замыслу Андрона я должна была предстать перед моим Балашовым практически голой. И при этом сильно звенеть. Ну и ладно. Даже Ива умеет бороться с обыденностью. Я быстро сняла с себя мамино платье и натянула пушистые повязки. Андрон вежливо отвернулся, но мог бы этого и не делать: мне было плевать. На мой взгляд беспрестанный звон колокольчиков делал меня похожей на заблудившуюся корову, но наверное, Андрон лучше знает что нравится мужчинам. Я напялила пуховик на голое тело и под удивленными взглядами коллег, мелодично побрякивая, пошла с Андроном в машину.

Когда на фабрике «Кондитер» я залезла в торт, то поняла, что мне там тесно, душно, скучно, а главное – темно. Сверху меня, как и обещали, замазали безе. Не удержавшись, я отковырнула изнутри кусочек и попробовала. Наверное, для таких как Балашов, безе делают из чего-то особенного. Во всяком случае, такого вкусного я еще не ела. Я с трудом остановилась, поняв, что уничтожаю торт изнутри, как мышь. Жаль, что у меня нет карманов, а то бы я и Ваське наковыряла.

В положенное время торт погрузили в машину, и по приличной тряске я поняла, что мы поехали. Поселок Солнечный находился километрах в тридцати от города, там жили не просто очень богатые, но и очень известные люди. Примерно через полчаса я услышала какие-то голоса и почувствовала, что меня куда-то тащат. Выскочить из торта я должна была, услышав бой курантов и хлопки шампанского. Но только сейчас мне пришло в голову, что Балашов может не пить шампанского и не смотреть телевизор.

Наконец, меня поставили. Скорее всего, под елку. Я отковырнула кусочек безе, съела, и стала ждать. От сладкого меня разморило, я честно боролась со сном, но куранты не били, шампанское не хлопало, и я заснула. Как водится с открытыми глазами, потому что спать было нельзя.

Проснулась я как всегда от внутреннего толчка и поняла, что произошла катастрофа: я проспала Новый год. Стояла такая тишина, что в ушах звенело. Никто и не думал резать торт. Было очень холодно, и я испугалась, как бы тортик не запихнули в подвал, где хранят картошку и консервы. Я посидела еще немножко и решила – надо вставать. Дальнейшее пребывание здесь грозило тем, что я или совсем замерзну, или описаюсь. Добрый Андрон напоил меня шампанским перед заточением.

Я резко встала, расколов головой нежное безе. Вокруг было так же темно, как и в торте. Я нащупала над собой колючие ветки: все-таки меня запихнули под елку. Двигаясь, я беспрестанно звенела, пугая в темноте саму себя. Глаза немного привыкли, я разглядела огромную комнату, елку, сервированный стол. Наверное, я рано встала, никто еще не сел за стол. Я все испортила, подарка не будет, будет просто голая, вымазанная кремом, и почему-то звенящая баба. И тут в кресле я увидела его. Он безвольно полулежал с закрытыми глазами, белым лицом, и не дышал. Это был Балашов. А кто же еще это мог быть в его доме мертвым?

Я завизжала как поросенок на бойне. Балашов вдруг открыл глаза и тоже завизжал. Замолчали мы одновременно. Я – потому, что он наставил на меня пистолет, он – потому, что замолчала я. Балашов нажал какую-то кнопочку и зал залил фантастический голубоватый свет.

– Руки за голову! – басом приказал он, держа меня на прицеле.

Позвякивая, как куча консервных банок, я подняла руки вверх. Огромными ручищами он пошарил по моему голому телу, и, оттянув повязки из лебяжьего пуха, заглянул под них. Дать ему пощечину я не рискнула. Я рискнула только получше его рассмотреть. У него был длинный нос, широкие плечи, но очень короткая стрижка. Пожалуй, это был не Он. Не эротический сон.

– Тебя подослал Камха? – он снял с моей головы кусочек безе, и понюхав его, отбросил на ковер.

– Я сама себя подослала, – неожиданно нагло ответила я.

Он жестом показал, что я могу опустить руки, и подошел к огромной елке.

– А! Так ты отсюда! – догадался он, ткнув дулом в пустую середину торта.

Вместо ответа я мелко затряслась то ли от холода, то ли от страха. Дурацкие колокольчики дробно зазвенели, будто кто-то потряс детский бубен.

– Если ты так ловко проникла в мой дом незамеченной, то зачем так громко орала?

– Я новогодний подарок! От Андрона и от госпожи Булгаковой! – чуть не плача сказала я и попыталась станцевать свой танец.

– Ужас! – пробормотал он и помахал у себя перед носом рукой с пистолетом, словно прогоняя видение. – А я думал такой неудачный эротический сон.

Я хотела честно спеть, как полагалось по сценарию, но голос отчего-то сорвался, и зубы застучали, вызывая надоевший серебряный перезвон.

– Дура, – сказал Балашов, – заглянув в дуло своего пистолета. – Ты мне все испортила. Ох, как же ты мне все испортила! Я тут в засаде сидел.

– Спя? – глупо поинтересовалась я.

– Залезай обратно и не бренчи как стадо коров!

Я зажала в потных ладонях маленькие колокольчики и, стараясь не бренчать, подошла к торту. Балашов смотрел на меня. Он был высокий, большой, пожалуй, даже с лишним весом. Короткие волосы, почти черные глаза. Нет, это был не Он, не из сна. И лет ему было ... много. Наверное, сорок. Я подтащила стул, встала на него, и уже собиралась шагнуть в торт, как он вдруг спросил:

– Так чей, говоришь, ты подарок?

– Госпожи Булгаковой и Андрона – директора агентства маркетинговых коммуника...

– Не знаю таких, – прервал он. – Тебя подослал Камха?

– Вы Ярик? – решила я уточнить.

– Я? Я Ярослав, – строго поправил он, подавившись обилием буквы «я».

– Ну так это вы заказали у Булгаковой партию новых конфет, а у Андрона рекламную кампанию своих предприятий.

– Я?!

– Вы Ярик?

– Я? Я Ярослав! Тьфу, наверное, это мой зам заказал.

– И оплатил? – ехидно поинтересовалась я.

Он уставился на меня своими черными глазами.

– Вы же Ярик? – Я хотела спросить «Балашов», но навязчивое «Ярик» прилипло к языку как пиявка.

– Лезь в торт, – жестко приказал он. – Выпустить я тебя пока не могу. Сиди тихо, что бы тут не происходило.

Трясясь от холода, я полезла в торт. Кажется, господин Балашов экономит на отоплении. Свет погас и от этого стало еще холоднее.

Я долго сидела тихо, но ничего не происходило. Зато я вспомнила, почему выскочила из торта раньше времени.

– Слушайте, – крикнула я, – а где у вас тут туалет?

Он молчал.

– Вы слышите? Мне нужно в туалет!

– Так чей вы подарок? – прошипел он где-то рядом.

– Госпожи Булгаковой и Андрона...

– Ну, я им устрою после праздников! У них в городе не останется ни одного клиента. Как ты говоришь, называется агентство?

– Ой, забыла! – перепугалась я. – Можно я пойду? Мне-то зачем в засаде сидеть? Меня машина ждет!

Он застонал громко, и стон перешел в рычание.

– Ах, там еще и машина! Я тебя умоляю, сиди тихо! Я приказываю! Отсюда уже нельзя выходить! Хочешь в туалет, решай эту проблему там, где сидишь, мне плевать! Только тихо!

Я испугалась и затихла. Время шло, но ничего не происходило. Не было слышно ни звука, ни шороха. Наверное, он опять заснул в своей засаде. Мне стало интересно: а как же Новый год, уже наступил, или еще нет? Первый раз в жизни я совершила безрассудный поступок, и жизнь сразу же отвесила мне увесистую оплеуху. Я изо всех сил старалась не дрожать, руки и ноги сильно затекли, шею заломило. И тут раздались шаги.

Послышался звонкий женский смех, потом приглушенный мужской голос. Сердце заколотилось в ушах, и я подумала, что ничего хорошего, доброго, праздничного, в этой засаде нет, потому что у Балашова в руках наготове оружие. Он кого-то караулит, чтобы убить. А потом пристрелит меня, потому что свидетелей в живых не оставляют. Меня забила крупная дрожь. Зачем я затеяла все это? Ведь знала: где деньги, там всегда преступление.

Послышался звук открываемой двери, женский голос отчетливо и весело сказал:

– Заходи! Я приказала накрыть на стол. Эля у мамы. Мой боров улетел в Париж! Черт, почему здесь так темно?

– Твой боров не улетел в Париж! – громыхнул раскатистый бас, и у меня над головой вспыхнула голубая лампа.

Женщина вскрикнула, какой-то тенорок смачно выругался.

– Твой боров не улетел в Париж! – повторил бас с нажимом на «боров».

Повисла очень нехорошая тишина.

– Красиво, красиво, – сказал тенор. – Но избито. Убери ствол, давай поговорим!

– Ты думаешь, я буду с тобой разговаривать?!

Раздался выстрел, звук разбитого стекла, и женский визг. Меня затрясло.

– А что это так звенит? – дрожащим голосом спросила женщина.

Значит, она жива. Значит, он пристрелил тенора.

– Так значит, – зарычал бас, – твой боров улетел в Париж?! А Эля у мамы?! И ты приказала накрыть на стол?!

Балашов исполнял свой монолог как талантливый актер: с хорошим внутренним напряжением, и эмоциональным крещендо в конце каждой фразы.

– Что это так звенит? – чистым, красивым голосом заладила женщина, будто из всего, что происходило, звон волновал ее больше всего.

Я постаралась унять дрожь. И тут тенорок с достоинством произнес:

– Ярослав, это глупо – палить по рюмкам. Давай сядем и поговорим, раз уж так получилось!

– Так получилось? Так получилось?! – заревел бас – Так получилось!

И снова громыхнул выстрел. Женщина завизжала, я зазвенела, тенорок выругался. Наверное, Балашов застрелил себя. Я зазвенела сильнее. Послышался звук передвигаемой мебели.

– Может, все-таки поговорим, – предложил срывающийся тенорок, и я сделала вывод, что ему еще есть с кем разговаривать.

– Ну ладно, поговорим, – согласился бас. – Только потом я все равно тебя пристрелю.

Судя по звукам, они расселись вокруг стола.

– Что-то звенит, – сказала женщина. Наверное, она просто была в шоке, и кроме звона моих колокольчиков ничего не воспринимала.

– Давай никто никого не будет пристреливать, Ярослав! Это пошло донельзя! – сказал тенорок почти спокойно. Он так и сказал: «Донельзя».

– Может и пошло, – согласился бас, – но очень действенно. Очень. И давно у вас ...это?

– Да что «это», Ярик? Что «это»? – у женщины был чистый красивый голос. – Виктор просто заехал ... поздравить.

– Ха! Просто заехал?! Когда твой боров улетел в Париж, когда Эля у мамы, и когда ты приказала накрыть на стол?!! – зарычал бас. – Причем заехал уже вместе с тобой! Не сходится!

Я сжалась и ждала выстрела, но его не последовало. Может, у него кончились патроны?

– И потом, – хмыкнул бас, – с каких это пор Виктор к нам «просто заезжает»? Мы что, старые друзья?

– Да, не сходится, – усмехнулся тенор. – Давайте, что ли выпьем, до Нового года осталось пять минут.

– На твоих похоронах я выпью, – сказал Балашов.

Я опять подождала выстрела, но услышала только звон посуды. Зачем он сделал меня свидетелем своих семейных дрязг? Наверное, точно потом убьет.

– Так что ты хотел мне сказать? – спросил Балашов. Он слегка задыхался.

– Я хотел, чтобы ты перестал палить, – ответил тенор. – Ну убьешь ты меня, или ранишь, тебе что, легче будет?

– Легче!

Что-то забулькало, видно, тенорок разливал спиртное.

– Постоянно что-то звенит! – шепотом воскликнула женщина. – Ярик, ты заминировал дом?

Скорее всего, тенор захотел выйти из комнаты, потому что послышался грохот.

– Сидеть! – заорал Балашов.

– Да сижу я, сижу, – тихо сказал тенор.

– Вы разрушили мою жизнь! – с довольно дешевым пафосом произнес Балашов. – Кира, ты знала как я тебя люблю. И ты знал, гад! Ты влез в мой бизнес, а теперь и в мою семью. Я не просто убью тебя, я закрою тебя в подвале и буду резать живым по кусочкам.

– Ярик, – пролепетала женщина, – ну почему ты не улетел в Париж?

– Кто тебе сказал про нас? – спросил тенор и снова послышался звук наливаемого спиртного.

Стало очень тихо, я решила сосчитать до трех, встать и спеть им песенку.

– Ну? – уже пьяно взметнулся тенорок. – Чего же ты не стреляешь? Ты всегда был трусоват. Прибить меня в своем доме, безоружного, на это тебя хватит. На это тебя хватит. А еще – ты не только трусоват, но и глуповат. Ты не заметил как я прибрал к рукам твой бизнес, а потом и твою жену. Так что у тебя действительно теперь один выход – убить меня пока я безоружен, пока я в этом доме. Кстати, что ты будешь делать с телом?

– Откуда этот торт? Я не заказывала! – женщина упорно не хотела верить в драматизм ситуации и отвлекалась на детали.

– Безоружен, говоришь? – тихо спросил Балашов. – Ладно, я дам тебе оружие. И мы уедем из этого дома. И будем стреляться. Ты в меня, я в тебя – все честно.

– Псих, – сказала женщина.

– Идиот, – сказал тенор, и мне показалось, что он опять налил себе порцию спиртного.

И тут в отдалении послышалась канонада салюта. Коттеджный поселок был далеко от города, и звуки фейервека сюда долетали так, словно кто-то на улице старательно выбивал ковер.

– С Новым годом! – с усмешкой сказал Балашов.

– С Новым счастьем! – крикнула я, выпрыгнув из торта, но станцевать не смогла: сильно затекли ноги.

Все уставились на меня.

– Я это не заказывала, – испуганно сказала женщина. Она была красавица: белокурые волосы, восхитительная кожа, тонкие черты лица и глаза необыкновенного фиолетового цвета. Она была красавица и знала об этом.

– Это не мой подарок, – сказал тенор, худощавый мужик с внешностью английского сенатора.

– От госпожи Булгаковой и Андрона, – зачем-то объяснила я им.

– Ах, от кондитерской фабрики! – воскликнул сенатор.

– Я же сказал, сиди тихо! – зарычал на меня Балашов.

– Ты ее знаешь? – Кира перевела взгляд с меня на Балашова.

– Булгакову? – тенор сильно себя любил и предположить, что почти ревнивый вопрос Киры относится не к нему, не мог. – Разумеется, знаю. Я разместил у нее большой заказ. Ты же сама просила поощрить фабрику за роскошный подарок Эле.

– Да не ты, а ты! – занервничала Кира.

– Первый раз вижу эту бабу! – не очень уверенно сказал Балашов.

– Так вот кто звенел! – догадалась вдруг Кира.

Мне все это очень надоело. Лучше я буду кормить сырками бездельника Вадика, чем участвовать а театре абсурда, где главный режиссер – господин Балашов.

– Ну, я пошла! – Я перешагнула через торт и направилась к двери. – Я вас поздравила, меня ждет машина!

– Стой! – крикнул сенатор, – Ты слишком много слышала! И тебя не ждет машина, я ее отпустил.

– Как отпустил? – я замерла. – Как это – стой?! Мне что, теперь тоже с вами стреляться?

– Балашов, – заехидничала красивая Кира, – а у тебя голая баба! Так кто же из нас виноват? Давай замнем эту историю!

– Что значит отпустил! – заорала я на тенора. – Я на работе! Я сделала свое дело, я должна уехать! А вы тут разбирайтесь, стреляйтесь, с жиру беситесь, делайте что хотите!

Кира рассмеялась:

– Виктор действительно отпустил какую-то машину, которая торчала у ворот. Он спросил у шофера, что он тут делает, а тот ответил, что кое-кого ждет и охрана в курсе. Тогда Виктор сказал, что раз все в курсе, то пусть он убирается и не торчит у его дома. Шофер обрадовался и уехал.

– У его дома?! – взревел Балашов. – У его дома?

– Он так пошутил! – поспешно объяснила Кира.

– Дело в том, – с пьяноватой серьезностью сказал Виктор, – дело в том, что дом этот действительно мой.

От неожиданности я с размаху, бренча своими колокольчиками, плюхнулась в огромное глубокое кресло, в котором не так давно нашла дрыхнущего Балашова. Кира перевела взгляд на роскошную елку и, кажется, стала считать на ней игрушки. Балашов схватился за бутылку водки, подержал ее, и с грохотом поставил на стол.

– Объясни, – тихо попросил он Виктора. – Объясни.

– Витя, не надо, – прошептала Кира. Она схватила со стола пустой фужер из фантастически красивого хрусталя и попыталась из него отхлебнуть. Виктор отобрал у нее фужер и плеснул туда Мартини.

– Ну почему же! – он налил себе водки. – По-моему, раз все открылось, пора объясниться.

– Говори! – Балашов встал из-за стола, держа в руке пистолет.

– Он убьет тебя, – Кира залпом выпила Мартини. – Он тебя пристрелит.

– Да нет, – усмехнулся Балашов, – я же сказал, я дам ему оружие, мы уедем из этого дома.

– Псих, – шепнула Кира.

– Стрелять в тебя я не буду, твои романтические бредни...

– Будешь, – заверил Виктора Балашов. – иначе я пристрелю тебя просто так, без романтики. А уж куда деть труп в этом громадном твоем-моем доме, я придумаю. Говори, что там с домом!

– Ладно, только вот эти уши лишние, – Виктор ткнул в мои голые коленки. – Простите, вы, наверное, Снегурочка?

« Да, я Снегурочка!», – сказала я про себя, а вслух ответила:

– Нет, господа! Я любовница Балашова. И это из-за меня он не поехал в Париж!

Невероятно красивая Кира налила Мартини в фантастически красивый фужер и выпила его залпом, как водку.

Виктор захохотал.

– Врешь! – выдохнул Балашов, будто получил удар под дых.

– Врет, – подтвердила Кира, разглядывая меня. Видимо, на любовницу ее мужа я не тянула, как не тянула на человека, которому банк выдаст кредит.

– Неважно, – ухмыльнулся Виктор, – в любом случае, она уже герой этой дурацкой пьески.

– Героиня, – кивнула я.

– Что? – хором спросили все трое.

– Героиня! – крикнула я. Раз уж так все сложилось, они будут не только мириться с моим присутствием, но и считаться с ним.

– Ярик, ты поэтому не улетел в Париж? – Кира подошла к торту и заглянула в его пустую середину, будто там могли прятаться еще парочка таких как я.

– Врет. Она зачем-то врет, – Балашов обошел стол, и от его тяжелых шагов зазвенела посуда. Когда он встал напротив меня, по-прежнему зажав в руке пистолет, я ни секунды не сомневалась – сейчас он меня пристрелит.

– И я кажется, знаю зачем. – Он усмехнулся. – Это вы все подстроили. Вы знали, что я не улетел в Париж, вы прислали этот дурацкий торт, запихнули в него эту голую бабу, обвесив ее идиотскими бубенчиками. Вы хотели сделать из меня дурака. – Он опять зарычал, у него это так хорошо, так естественно получалось.

– Сколько? – он ткнул в меня пистолетом. – Сколько тебе заплатили, чтобы ты вылезла из этого пирожного и назвалась моей любовницей?!

– Если еще не поздно, господа, – стуча зубами, обратилась я к Кире и Виктору, – то тыщ десять долларов меня устроят. А? Для вас это копейки, а я куплю, наконец, импортную коляску для мамы и щенка английского мастифа для сына. Ну как, господа? Десять тыщ зеленых и я ваше доказательство, что не вы, а он шалил в этом непонятно чьем доме. Наверное, в вашем брачном контракте есть такой пунктик – кто кому изменил и кто что с этого имеет?

– Что она там бормочет? – раздраженно спросила Кира.

– Какая расчудесная новогодняя сказочка, – засмеялся Виктор.

Только Балашов ничего не сказал. Он пытался уничтожить меня своим тяжелым взглядом, он забыл опустить пистолет. А перед маленьким черным отверстием кто угодно наговорит какие угодно глупости.

– Перед этим маленьким черным отверстием кто угодно наговорит какие угодно глупости! – сказала я специально для него и он опустил руку с оружием.

– А что, я согласен! – весело воскликнул Виктор. – Сколько ты говоришь, десять тысяч?

– Он не составлял никакого брачного контракта, – кисло сказала Кира. – Он всегда говорил, что мы будем жить долго и счастливо и умрем в один день.

– Черт с ним, с контрактом, – веселился Виктор. – Кроме понятия «брачный контракт» у таких публичных людей как мы есть еще понятие «репутация». Я перечислю на ваш счет деньги, если вы везде и всем – прессе, подружкам, бабушкам в метро будете рассказывать, что вы любовница Ба...

Балашов поднял руку с оружием и пальнул вверх, словно давая старт, замершим в ожидании спортсменам. Пуля ударила в потолок и отрикошетила в торт. Я мысленно поздравила себя, что сижу в кресле, и завизжала вместе с Кирой на одной ноте, в одном регистре так, будто всю жизнь репетировала с ней этот дуэт.

– Я дам тебе двадцать, – холодно сказал мне Балашов, когда мы замолчали, – если ты всем – прессе, подружкам, бабушкам в метро, будешь говорить, что знать меня не знаешь, никогда не была в этом доме и ничего этого не видела.

– Браво! – воскликнул Виктор. – Только у тебя столько нет.

– Что ты сказал?! – Балашов прицелился в него. – Что ты все время такое говоришь, подонок?

– Капец! – вдруг абсолютно пьяно воскликнула Кира. – Витя, зачем ты его все время дразнишь? Ну почему ты не заткнешься? Он перестреляет нас тут как куропаток! В конце концов, если тебе приспичило все ему выкладывать, уходите отсюда, дом большой, и это ваши мужские делишки. Он дает тебе оружие – бери, это лучше, чем ждать, куда он пальнет в следующий раз. Это лучше, чем...

Она прикончила Мартини и принялась за водку.

Балашов обмяк и тяжело опустился на стул. У него был вид температурного больного.

– Все это глупо. Все это бесконечно глупо, и я все время жду, когда проснусь. Но почему-то не просыпаюсь. Почему?! Это что – правда? Даже эта голая баба с бубенчиками, даже этот торт с дыркой посередине? Кира, разбуди меня!

Кто-то позвонил мне на мобильный, сказал, что ты... с Камхой уже полгода... А когда меня нет, когда я уезжаю из города, он даже приходит в мой дом. Моя охрана подкуплена, и прислуга подкуплена, все смеются надо мной за моею спиной. Разбуди меня, Кира!

Я отключил свой мобильный, но этот кто-то стал звонить на другой, а потом на рабочий. Я сдался. Я не то, чтобы поверил, я решил убедиться, что это неправда. Я купил билет в Париж, показал тебе, а ты даже не закатила истерику, что не беру тебя с собой, что на Новый год ты одна. Тогда я собрал чемодан, но никуда не поехал. Я вернулся в дом с одного входа, о котором кроме меня никто не знает, даже охрана. Никто не знал, что я здесь. Когда я вернулся, стол был уже накрыт, а под елкой стоял этот дурацкий торт. Я выключил свет, сел в кресло, и стал ждать. Стал ждать. И заснул, потому что, в общем, был спокоен. Я думал, сейчас вы вернетесь с Элей от мамы, включите свет, а тут – я. Новогодний сюрприз. Я никуда не уехал и в Новый год мы вместе, как всегда! Разбуди меня, Кира! Все это, – он почему-то показал на меня, – не может быть правдой!

Я испугалась, что он заплачет. Такой огромный и сильный мужик не должен плакать, пусть уж лучше стреляет. Но он просто потер огромным кулаком глаза и пробормотал:

– Разбуди меня, Кира!

– Не хочу, – вдруг отрезала Кира. – Не хочу. Все это правда, Ярик. Я давно сплю с твоим замом, у тебя уже нет твоей фирмы, нет твоих денег, и, кажется, этот дом уже тоже не твой. Только не пали больше в потолок. Даже хорошо, что так получилось, все равно ты узнал бы об этом. Вот только торт – не мой подарок. И это чудо в перьях, – она акриловым ногтем указала на меня, – я первый раз вижу. Наверное, это и правда чья-то неудачная шутка. Я не верю, что это твоя любовница. У такого теленка как ты не может быть любовницы, даже такой.

Я почувствовала, что вполне способна вцепиться ей в светлые, волнистые волосы, а заодно и расцарапать ее холеное, красивое лицо.

– Значит, я вас убью, – спокойно сказал Балашов, и мне не понравилось слово «вас».

– Эй! Ты обещал дать мне оружие, – напомнил Виктор.

– Раз обещал – дам. Стреляемся, как водится, на рассвете, – усмехнулся Балашов. – А пока ты мне расскажешь, что там с моими деньгами. Пошли в бильярдную, – он пистолетом указал Виктору на дверь.

– О господи! – вздохнул Виктор, словно был вынужден играть с расшалившимся ребенком. Он налил себе водки, залпом выпил и пошел за Балашовым.

– А я? – пискнула я из кресла.

– Вас я закрою, – сказал Балашов, – а там видно будет.

– Нет! – крикнула Кира, но было поздно – ключ повернулся в замке.

* * *

Кира уронила голову на руки и затряслась. Я думала она рыдает, но когда она подняла лицо, я увидела – Кира хохочет.

– Слушай, – смеясь сказала она, – если ты хотела уехать, то как ты собиралась идти к машине? В перьях? Где твоя одежда?

Ни я, ни Андрон, ни тетки на фабрике почему-то об этом не подумали. Мой пуховик остался на кондитерской фабрике.

– Я морж, – заявила я Кире. – Мне не фиг делать в минус тридцать раздетой добежать до машины. – Не могла же я захватить шубу в торт.

– Не могла, – согласилась Кира.

– А почему ты не веришь, что я любовница Балашова?

Кира опять засмеялась, красиво и звонко, так феи смеются в мультфильмах.

– Не верю, – помотала она головой. – В то, что морж – верю, в то, что любовница – нет, хотя мне это сейчас выгодно. Балашов тебе не по зубам. Он никому не по зубам, только мне.

Она порассматривала накрытый стол: он ломился от красивой посуды, а закуска выглядела как шикарная бутафория. Не верилось, что все эти розы из свежих помидоров и гигантский осетр с открытой пастью съедобны. По-моему, съестным здесь даже не пахло, только порохом.

– Будешь смеяться, – она длинными ногтями подцепила тонкий ломтик лимона и отправила его в рот, – но Балашов однолюб. Другие бабы его не волнуют. При этом, он далеко не импотент. – Она мерзко хихикнула. – Ярик старше меня на десять лет. Мы познакомились в самолете, у меня все время что-то заедало – я то не могла открыть столик, то не получалось откинуть кресло назад. Сзади просовывалась какая-то анонимная мужская лапа, и все за меня делала. Мне было очень весело, особенно, когда принесли обед, и лапа протянула мне свою порцию конфет, которые подавались к чаю. Я не оборачивалась, не говорила спасибо. Был такой кайф от этой анонимности. Даже когда самолет приземлился, и все пошли к выходу, я не стала смотреть кто обладатель этой лапы. Я вышла, не оборачиваясь. А когда получила багаж, все та же лапа схватила мой чемодан. И тогда я на него посмотрела. Дорого одетый медведь, и за деланной жесткостью – очень сентиментальный. Мне это подходило.

Он сразу бросился изображать из себя принца – рестораны, цветы, подарки стоимостью с трехкомнатную квартиру. Мне это подходило. У меня тогда были очень затруднительные обстоятельства и ... еще кое-что. Короче, когда он, пыхтя от натуги, путая слова, сделал мне предложение, я легко согласилась. В том моем положении лучшего выхода быть не могло. Но даже к богатству быстро привыкаешь. И становится скучно. А с таким, как Ярик становится скучно вдвойне. В нем нет градуса, нет интриги. Самое захватывающее, на что он был способен – это та анонимная лапа, которая нажимала нужные кнопки в моем кресле. А потом – слюни и сопли, «люблю» и «только ты». Мокрогубый медведь! Я с ним шесть лет, и если бы не отрывалась на стороне, то стала бы воровать в магазинах. Скучно! Он делает огромные деньги, не выходя из кабинета, он хитрый и дальновидный в бизнесе, а то, что я родила семимесячного ребенка вполне доношенным, принимает за чистую монету. Он верит любому бреду, который я несу, возвращаясь домой заполночь, и ни разу не удосужился проверить, правда ли это. Только «да, Кирочка!», «конечно, Кирочка!». Скучно. И противно слушать. Сегодняшняя сцена – самое шикарное событие в моей семейной жизни. Самое шикарное! Мне нравится, когда мужики из-за меня дерутся. Из-за меня... – она остановила взгляд на бутылке виски.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Не знаю. Потому что пьяная. Потому что ты – случайный попутчик, которого я никогда не увижу потом. Потому что неизвестно, что дальше произойдет, и мне страшно и весело. Но все равно скучно. И тебе, снегурочка, этого не понять. Тебе не понять, – пьяно усмехнулась она. – Вряд ли тебе бывает скучно. Наверняка ты роешь землю носом, чтобы накопить себе на новые сапоги. Твой мужик наверняка алкаш, мать старая грымза, а ребенок неблагополучный, потому что у тебя нет времени им заниматься. У тебя лицо уставшей, измотанной бабы и руки уборщицы. Тебе не по зубам Балашов. Даже голой. Он никому не по зубам, кроме меня.

– Я не случайный попутчик, – сказала я, и тоже положила в рот лимон. Он оказался не бутафорией, стало так кисло, что выступили слезы. – Моя верхняя одежда в вашей спальне. Когда выйдешь отсюда, можешь проверить.

Кира резко встала и выплеснула виски мне в лицо. Я закричала от рези в глазах и, схватив огромную салатницу, метнула в нее. Она виртуозно уклонилась, нырнув под стол. Слезы текли у меня из глаз и, размазывая по лицу косметику, я повторила:

– Можешь проверить.

Внизу громыхнул выстрел.

– Это салют? – дрожащим голосом, из-под стола спросила Кира.

– Это выстрел, – не успокоила я ее.

– Наверное, Ярик палит в потолок, – сказала Кира не очень уверенно.

Мы помолчали немного, но ничего не происходило.

– Это еще неизвестно кто куда палит, – сказала я. – Чего ты так стучишь зубами под столом? Тебе все еще скучно? Я-то, действительно, не знаю, что это такое. У меня три работы, мама-инвалид и муж-алкаш, за которого я вышла только затем, чтобы у Васьки в графе «отец» хоть кто-то значился. Правда я никогда не пыталась обмануть мужа, что это его ребенок, только недоношенный. Вадик благородно его усыновил. И за это я долго расплачиваюсь – едой, квартирой, одеждой, и даже постелью. Сначала мне даже казалось, что я люблю его, так меня распирало чувство благодарности. Моя мама очень боялась, как наша семья будет выглядеть в глазах окружающих, если дочь родит без мужа. Она тоже очень ценит благородство Вадика и до сих пор дает ему каждый день деньги на бутылку и даже посылает за ней свою сиделку.

– Зачем ты мне все это говоришь?

– Затем, что жаль, не я сидела в том самолете шесть лет назад.

– Почему за нами никто не приходит? – не услышала Кира ответа. Она вылезла из-под стола и подошла к двери.

– Ярик! – громко крикнула Кира. – Виктор! Эй, есть кто живой?

В доме стояла могильная тишина. Обычно в такой тишине слышно как тикают часы, но они почему-то не тикали. Их просто не было.

– Эй! – снова крикнула Кира, но опять никто не ответил. – Они убили друг друга.

– Все может быть. И это будет самый шикарный эпизод в твоей семейной жизни. На его месте я пристрелила бы тебя. На это ушел бы всего один патрон, а так ему придется часто стрелять и устроить кладбище в подвале. Эту дверь никак не открыть?

– Нет, только снаружи и только ключом.

– А окно?

Я подошла к окну, отодвинула штору и посмотрела вниз. Там белел сугроб и росли маленькие елочки. Этаж был второй, не выше.

– Окно прекрасно открывается, – Кира подошла ко мне и, стуча зубами, легко открыла стеклопакет. Холодный воздух ворвался в комнату и я вспомнила, что кроме двух пушистых повязок на мне ничего нет.

– Холодно, – сказала Кира.

– И высоко, – добавила я. – В доме еще кто-нибудь есть?

– Нет. Я отпустила всю прислугу, а охрана пьянствует в своей будке у ворот. Отсюда далеко, метров сто. Я могу позвонить им, – она огляделась. – Нет, не могу, сумку с телефоном я бросила внизу.

– Нельзя никому звонить, дура.

– А что можно? – послушно спросила Кира.

– Можно попытаться вылезти в окно, и зайти в дом через дверь. Она открыта?

– Закрыта. Но у меня есть ключ... нет, нету, потому что сумку бросила внизу. Может, еще подождем? Кто-нибудь из них придет. Это бред, они не будут стреляться, в крайнем случае набьют друг другу морду. Медведь Балашов, конечно, может в запале дров наломать, но по сути, он тюфяк.

– Тюфяки в таких домах не живут. Тюфяки на чужих диванах лежат и обдумывают проект санатория в Заполярье.

– Что? – не поняла Кира.

Я высунулась из окна наружу. Холода я уже почему-то не чувствовала. Стена была ровная, кирпичная, но на расстоянии вытянутой руки из нее торчали какие-то металлические скобы, кажется, они шли до земли, и можно было попытаться использовать их как ступеньки.

– Дверь, говоришь, закрыта?

– Да. Но там рядом окно комнаты для прислуги. Форточку часто не закрывают, потому что много курят. Может, еще подождем? Ты можешь сорваться...

– Это ты можешь сорваться, – оборвала я ее, – а я бывшая гимнастка. Дай мне что-нибудь одеть.

– Здесь ничего нет, верхнюю одежду я тоже бросила внизу, – Кира осмотрела комнату. На ней было только вечернее платье на тонких бретельках. – Хотя, подожди, – она стянула с кресла кусок ткани, который я сначала приняла за накидку. Это оказалась шаль. Я обмоталась ей как сари и залезла на подоконник.

– По-моему, лучше подождать, – снова сказала Кира. – Кто-нибудь за нами придет. Ведь больше уже не стреляют!

– Именно поэтому ждать больше нельзя, – объяснила я ей, и шагнула за окно, нащупав ногой ближайшую скобу.

– Бильярдная в самом конце коридора, на первом этаже! Когда зайдешь в дом, первым делом поднимись и открой мне дверь! – давала указания Кира. – Ключ у Ярика в кармане пиджака!

Она сказала это так, будто мне предстояло обыскать его труп. Про себя я решила, что не буду торопиться освобождать Киру.

Оказавшись на стене под пронизывающим ветром, я поняла, какую глупость сделала. Во-первых, господин Балашов экономил не только на отоплении, но и на освещении. На территории коттеджа не горел ни один фонарь, не светила ни одна лампочка. Где-то внизу пробивался слабый свет, но от него мне было не легче. Во-вторых, я забыла снять босоножки на каблуке. Скобы были обледенелые и скользкие, но отступать было некуда. Стало так страшно, что перестало быть холодно. Я вспомнила теплый уютный торт и пожалела, что нарушила приказ Балашова сидеть тихо. Еще я подумала, что неизвестно где заканчиваются эти скобы, может их подо мной одна-две, а дальше – только прыгать.

– Эй, гимнастка! – снова крикнула Кира. – Не забудь сначала открыть мою дверь!

Сверху звезды, снизу снег, а на карте... черт его знает, что стояло на карте. Мне бы по-прежнему хотелось, чтобы это был Балашов, но все так безнадежно запуталось.

Прыгать мне все-таки пришлось, но невысоко. Сначала я скинула в снег босоножки, потом прыгнула сама, провалившись по колено в сугроб. Форточка на первом этаже действительно оказалась открыта.

– Молодец! – крикнула сверху Кира. Судя по голосу, она успела опрокинуть еще пару рюмок.

Я забралась на узкий карниз и нырнула в черное отверстие. Я виртуозно это проделала: не застряла, не упала, только Кирин платок слетел с меня, когда я протискивалась в форточку. Он спланировал на снег и прикрыл босоножки.

Я стала искать в темной комнате дверь. Налетев на какую-то мебель, и громко зазвенев колокольчиками, я выругалась так, как никогда не ругалась, но слышала как это делает сосед, когда у него в мороз не заводилась машина. Я отыскала выход, и оказалась в длинном, темном коридоре. Кира сказала, что бильярдная в конце коридора. Именно там сквозь дверь пробивался слабый свет. Проклиная свои бубенчики, я пошла по коридору. Решив не церемониться, я вломилась в бильярдную без стука.

На огромном бильярдном столе полулежал Виктор. В руках он зажал кий, и я удивилась, как он играет в таком неудобном положении. Потом я увидела, что зеленое сукно под ним странного бурого цвета. Рядом с Виктором вдруг возник Балашов, он по-прежнему держал в руке пистолет. Он посмотрел на меня пустым взглядом и сказал:

– Это не я.

Я хотела заорать, понимая, что у меня нет шансов спастись, но он отбросил оружие в сторону и снова сказал:

– Это не я.

– А кто? – глупо спросила я.

– Не я. Не знаю. Не я.

– Убедительно. В доме еще кто-то есть?

– Нет. Никого нет.

– Ну, тогда это вы. Просто не верите, что все-таки сделали это. А он точно мертв? Иногда, знаете, мерещится.

– У него пуля в сердце.

– Ну, тогда это вы.

– Нет!!! – заорал он, а потом забормотал быстро и невыразительно, как артист, который наскоро повторяет роль. – Мы спустились на первый этаж, но не пошли сразу в бильярдную. Я предложил зайти в кабинет и поговорить. В кабинете он сказал мне такое, что если бы я хотел, то пристрелил бы его там же, закатал в ковер и спрятал в подвале. Но я позвал его в бильярдную, чтобы выбрать оружие. У меня здесь небольшая коллекция. Виктор смеялся, он хохотал, он был пьян и не верил в дуэль. Он выбрал себе дамский браунинг образца 1903 года, калибра 6,35 – это самая ценная вещь в моей коллекции. Он долго куражился, спрашивал, кто будут наши секунданты и со скольких шагов мы будем стрелять. Он предложил пофехтовать на киях и пометать друг в друга бильярдные шары. Он не верил в дуэль. Да и я не верил. Я хотел, чтобы он испугался. Но он не испугался, он оказался прочнее, чем я думал. И жестче. И хитрее. Потому что сказал: «Раз ты не выстрелил в меня сразу, то не выстрелишь никогда. Ты всегда стрелял в потолок. И поэтому все просрал». Я не успел ему ответить, потому что зазвонил мой мобильный.

Это звонила Эля, чтобы поздравить меня с Новым годом. Она думала, что звонит мне в Париж. Я не мог разговаривать с ней при нем и ушел в свой кабинет. Я думал, он воспользуется моментом и уйдет из дома, ведь его ничто не удерживало. Но он взял кий, чтобы погонять шары.

Эля все спрашивала, какая погода в Париже. Я поздравил ее с Новым годом, наобещал чудес до небес, но так и не смог придумать какая в Париже погода. Потом трубку взяла Кирина мама и долго выговаривала мне, что ребенок встречает Новый год без отца. Я спросил ее, где Кира, она ответила, что Кира плохо себя чувствует, выпила таблетку и легла спать. Легла спать. Легла спать, черт побери!!!

– Сейчас другая проблема, – напомнила я ему. – Виктор убит.

Он посмотрел на меня, потом на Виктора, нелепо развалившегося на зеленом столе, и вернул разговор в отправную точку:

– Это не я.

– А кто? – хмыкнула я.

– Не я. Не знаю. Не я.

– Убедительно. Камеры в доме есть?

– Нет.

– Ну да, вы же на всем экономите!

– Я просто всем верю. Верил.

– И как же вам удается делать такие деньги?

– Бизнес это бизнес. А дом это дом.

– Кажется, вас и в бизнесе обули. Так что, скорее всего – это вы. В состоянии аффекта. Я подтвержу, дадут немного.

Он побелел, и я испугалась, что он все-таки меня пристрелит. Пистолет валялся рядом с ним на полу. Словно читая мои мысли, он сказал:

– Зачем вы так говорите? Если вы считаете, что это я его убил, то мне необходимо пристрелить и вас. Тоже в состоянии аффекта. Дадут немного.

– За двоих гораздо больше, – буркнула я.

– Это не я, – начал он снова. – Я услышал выстрел, прервал разговор и пришел сюда. Думал, Виктор решил проверить свое оружие. Когда я зашел, он лежал с дыркой в груди, а его оружия нигде не было. Я так и не нашел его нигде.

– Вы сами сказали, что в доме никого нет. И Кира сказала. Прислугу отпустили, охрана пьянствует у себя в будке, от дома метров сто... А нас вы сами закрыли на ключ. Он у вас в кармане пиджака.

– А как же вы здесь оказались? – запоздало удивился он.

– Вылезла через окно и спустилась по стене.

– Где ваша верхняя одежда? – Видимо, испугавшись моих вопросов, он решил задавать свои, давая понять, что я в этой истории самое подозрительное лицо. Чтобы он незаметненько не подобрался к мысли, что это я могла грохнуть Виктора, я ему напомнила:

– Когда я вошла, вы уже стояли с пистолетом в руке около мертвого Виктора.

– Это не я, – с потрясающим тупым упорством повторил господин Балашов.

– Да мне насрать, кто! – неожиданно для себя заорала я. – Выпустите меня отсюда!

– Да идите, – сказал он вдруг, и я поняла, что уйти в своих перьях и без машины никуда не могу, а главное, не уверена, что хочу.

Я подошла к Виктору, взяла его за отвратительно холодную руку и попыталась нащупать пульс. Первый раз в жизни я дотронулась до покойника, я боялась их до одури, до тошноты и потери сознания. Но я взяла его за руку, потому что раз не ушла, значит, должна была взять на себя какую-то роль.

– Пульса нет, – сообщила я Балашову.

– Что вы говорите? – попробовал поиздеваться он.

Я не осталась в долгу и сказала:

– Пора вызывать милицию!

Он стух, сник, и стал даже меньше ростом.

– Жаль, я тебя не грохнул!

С неожиданной прытью я схватила с пола пистолет и направила на него.

– Зато я могу попробовать! Зачтется как самооборона, вообще ничего не дадут!

– Мы что, соревнуемся в знании Уголовного кодекса?

Я заглянула в маленькое черное отверстие ствола.

– Осторожнее, – тихо сказал Балашов. – Уберите палец с курка. А то вышибите себе мозги, а повесят на меня.

Я первый раз в жизни держала в руках оружие, и меня вдруг посетило упоительное чувство власти. Над миром в целом, и над Балашовым в частности. Ничего подобного я раньше не испытывала. Я направила ствол на него:

– Руки вверх! – поупражнялась я во всесилии.

Балашов усмехнулся мрачно, но все же задрал вверх огромные лапы, похожие на снегоуборочные лопаты.

– Не валяйте дурака! Здесь кто-то есть. Кто-то, кто убил Виктора. Отдайте оружие, мне нужно обыскать дом.

– Разве не милиция это должна сделать? – я поискала глазами телефон, но в бильярдной его не было.

– Да вы никак решили вывести меня на чистую воду! – усмехнулся Балашов, но руки не опустил. – Я же отпустил вас. Идите. Неужели приятно быть замешанной в эту историю?

– Приятно, – вдруг ляпнула я. – Это самый шикарный эпизод в моей жизни.

– Дура, – сказал Балашов и опустил руки.

– Дура?

– Дура.

« Трусливая и слабая» вспомнила я.

– Я не отдам оружие. Я сама обыщу этот дом.

– Обыщешь? Ты же звенишь как гроздь консервных банок! Ты баба! Ты не знаешь расположения комнат! Или знаешь?.. – осекся он. – Я так и не понял, за каким чертом ты проникла в мой дом.

Он совсем по-другому посмотрел на свой пистолет в моих руках. Усмешка сползла с его лица, нос заострился, и, кажется, я все-таки признала в нем хвостатого из сна. Кажется, признала. И это меняло дело, даже если это он пристрелил Виктора.

– Давайте вместе обыщем дом. Я действительно не знаю расположения комнат.

– Вместе? Это в смысле, что ты будешь водить меня под прицелом по моему собственному дому в поисках убийцы любовника моей жены? Ну нет, вызывай милицию!

Он достал из кармана мобильник и положил его на бильярдный стол так, чтобы я смогла до него дотянуться. Держа на прицеле принца из сна, я взяла серебристый телефон. С ним я понравилась себе еще больше. Жаль только костюмчик клоунский, и босиком.

– Не нужно милиции! Мы вместе обыщем дом.

– Звони 02!

– Сядете!

– Лучше сяду!

– Но ведь это не вы!

– Не я!

– Так давайте обыщем дом!

– Но почему бы вам не уйти?!

– Ты хочешь?

Обалдев от нахрапистого «ты», он закивал головой как огромный попугай.

Я швырнула на стол пистолет и телефон, развернулась и пошла. Я не стала объяснять ему, что мне почти голой придется протопать до шоссе, и там попытаться поймать машину, не имея ни копейки в кармане.

– Эй! Я догадался! – крикнул Балашов мне вслед. – Вы по объявлению «Веселенькие махаончики скрасят ваш досуг»!

– Ну, вот, а говорите, не заказывали!

Он понял, что обидеть меня не удалось, и снова сник. Как огромный медведь, которому на загривок опустили непосильную ношу, и он прогнулся, размяк, не собираясь напрягать ни мышцы, ни мозги.

Я закрыла за собой дверь и пошла по темному коридору, не имея понятия, куда нужно идти, чтобы покинуть этот дом.

– Стой! – заорал Балашов из бильярдной, не открывая дверь.

Я замерла.

– Эй, Снегурочка! – позвал он.

– Махаончик! – поправила я.

– Плевать. Иди сюда, – сказал из-за двери Балашов почти нежно. – Тебе некуда идти, и не в чем.

Он не потрудился открыть дверь, и чревовещал из бильярдной угрюмо и тихо. Я пнула дверь и замерла на пороге. Балашов стоял на том же месте, в той же позе.

– Мы обыщем дом вместе. Можешь пихать меня в бок пистолетом. Маленькие бедные девочки любят воображать себя хозяйками положения. Ты во что-то играешь. Все во что-то играют. Это я, боров, думал, что есть вещи, на которые игрушки не распространяются. Давай обыщем дом вместе, наверное, ты что-то можешь, раз спустилась по отвесной стене.

Пока он бормотал, я взяла со стола оружие и вложила в его безвольную руку. Он покорился, зажал в руке пистолет, а я объяснила ему:

– Маленькие бедные девочки не умеют стрелять, а тот, кто в доме, таскает с собой дамский браунинг – самую ценную вещь из коллекции. Пошли.

Он закрыл на ключ бильярдную, и мы оказались в абсолютно темном коридоре. Я уже было собралась заявить про больших богатых дядечек, которые экономят на электричестве, как Балашов достал из кармана пиджака и включил довольно яркий фонарик. Я подумала, может в доме авария, раз в коридорах темно, а он таскает фонарь в кармане, словно шариковую ручку.

– Почему нет света? – шепнула я.

– Был, – вполголоса ответил Балашов. – Кто-то выключил его в коридоре почти сразу после выстрела. Когда я вышел из кабинета, поговорив с Элей, света не было.

– Где выключатель?

– В конце коридора, рядом с комнатой для прислуги. Сейчас дойдем и включим.

Но свет не зажегся. Балашов терзал выключатель, пока я не потянула его за рукав, объяснив:

– Кто-то вырубил пробки в коридоре. Кто-то, кто знает, где что находится в этом доме.

– У меня нет никаких идей, кто бы это мог сделать...

– У меня тем более. По-прежнему один вариант.

– Это...

– Знаю, не вы!

Сверху раздался грохот и женские вопли.

– Это Кира рвется на волю, – вспомнила я, – я должна была ее выпустить.

– Кто такая Кира... – на одной ноте произнес Балашов.

Надеюсь, он не рехнулся.

– Не будем ее выпускать, – распорядилась я. – Она пьяная, шумная, она все испортит. Дверь на замке, ключ у вас в кармане, там она в безопасности.

– В безопасности... – безучастным эхом повторил Балашов. Он посветил фонариком вокруг себя, взял меня за руку и потянул вверх по лестнице на второй этаж.

Я вцепилась в его ладонь – она была сухая и горячая, похоже, у него все-таки поднялась температура. Я вцепилась – пусть он думает, что я боюсь споткнуться на темной лестнице. Пусть думает. Ведь он мне не по зубам, даже голой. Он по зубам только Кире, и он однолюб.

Кто такая Кира... ...

Его ладонь была не только сухой и горячей, она была очень жесткой: кожа на ощупь напоминала кирзу. У человека, который делает деньги, не выходя из кабинета, и имеет штат прислуги, не может быть такой руки. Такие руки могут быть у меня – неудачницы, уборщицы, горе-снегурочки в ужасных перьях, испачканных в безе...

– Куда мы идем?

– Наверх. Тебе надо переодеться, а потом мы проверим комнаты на втором этаже.

– Ты играешь по чужим правилам, – я тоже окончательно перешла на «ты». – Кто-то вырубил свет в коридорах, и ты крадешься в темноте, даже не попытавшись разобраться со светом!

– Я не электрик, – сказал он тем же тоном, что и «кто такая Кира».

– Я электрик!

Я хотела его уязвить, но он потянул меня к стене на небольшой площадке между первым и вторым этажами, пошарил фонариком по светлым панелям, остановил яркий луч на маленькой пластиковой дверце и сказал-приказал:

– Действуй!

Он не попытался мне помочь открыть эту дверцу, просто светил своим фонариком и ждал, когда я докажу, что я электрик.

Дверца туго поддалась, я щелкнула рубильником, в коридорах и на лестнице зажегся свет. Слабый и голубоватый, как весь свет в этом доме.

Совсем не было похоже, что эта лестница и эти стены принадлежали дому «самого Балашова». Ни вензелечка, ни барельефчика – белые панели, кремовая плитка на полу. Копия нашего районного отделения связи, куда я носилась каждый месяц, чтобы оплатить телефон.

– Витя! Ярик! Откройте! – завопила Кира где-то рядом, заколотила в дверь кулаками, ногами, и кажется, даже забилась об нее своим избалованным, скучающим телом.

Балашов безучастно огляделся вокруг, держа пистолет в плетью повисшей руке, и на той же отрешенной ноте сказал мне:

– Пойдем.

И повторил через секунду, словно забыл:

– Пойдем.

И не дал мне свою кирзовую, некабинетную руку, чтобы снова тянуть меня вверх по лестнице. Просто повернулся спиной и зашагал тяжело, понуро и медленно, словно не убийцу искал в своем доме, а возвращался после немыслимой физической работы.

Нет, это не он. Не из сна. Этот тоже бурлак на Волге, такой же, как и я.

Бренча бубенцами, я пошла за ним.

– Уроды! – пьяно завизжала Кира где-то рядом. – Изверги! Откройте! Я выпрыгну в окно! Эй, гимнастка, я слышу, ты звенишь где-то рядом! Ты обещала открыть! Где Витя?! Я-арик!

Ярик прошел мимо ее двери, прошел, но вернулся. Я испугалась – сейчас он откроет дверь, выпустит черта из табакерки, и пропадет моя интрига, мой сценарий накроется. И шикарный эпизод снова станет ее.

Балашов не стал открывать дверь. Он ударил в нее огромными кулаками и, придержав руки, замер, свесив между ними свою большую, горестную башку. Так драматический актер играет отчаяние. Я попыталась мысленно представить у него длинные волосы, забранные в хвост – получилось не очень.

– Молчи, – сказал Балашов Кире.

И повторил через секунду, словно забыл:

– Молчи.

Видимо, Кира что-то про него знала, потому что затихла, перестала орать и кидаться на дверь. Стало слышно, как звенит посуда, наверное, она налила себе виски.

До следующей двери мы дошли в полнейшей тишине, если не считать звона колокольчиков, которые по замыслу Андрона должны были придать моему появлению в этом доме особый колорит.

* * *

Эта комната была спальней. Балашов открыл дверь, пошарил фонариком по огромной кровати, по ажурным шторам, по резному комоду, зеркальному шкафу, и, нащупав выключатель, включил свет. Не голубой – розовый.

Это была спальня Киры. В большом аскетичном балашовском доме, напоминающем районное отделение связи, эта спальня выделялась как роза среди незабудок. Рюшечки, бахрома, балдахины, позолота, зеркала, подушки, отливающие атласом, и запах, нет – аромат. Что-то неуловимое, легкое, безумно дорогое. Из другой жизни. Не из моей.

Балашов шагнул к зеркальному шкафу и толкнул дверцу. Она поехала вбок плавно и бесшумно, медленно приоткрывая обилие роскошных тряпок.

– Одевайся! – распорядился Балашов, и отвернулся с таким видом, словно не давал мне без стеснения переодеться, а просто ему было противно смотреть, как я буду рыться в шкафу.

Меня смутило это чужое великолепие на плечиках. Я растерялась и застыла, не зная, что потянуть на себя – синий шелк, или белесую джинсу.

– Быстрее, – поторопил Балашов, не оборачиваясь, – а то смотреть на тебя ...

– Противно? – закончила я.

– Больно.

Я разозлилась. Это на тебя больно смотреть. Ты не умеешь держать удар, ты раскис и сломался. Ты не тот Балашов, который мне снился, который подарил Ваське собаку и обещал Иве шубу. Ты не тот, кто учил меня радоваться.

Я раздвинула ряды шмоток, выбрала серый брючный костюм, сняла его, и в узкую щель образовавшегося пространства увидела...

Ничего такого в эту странную новогоднюю ночь я увидеть уже не могла. Поэтому я быстро повесила костюм на место и позвала Балашова:

– Иди сюда!

Он обернулся раздраженно, шагнул ко мне:

– Ну, что еще?!

– Сними вот этот костюм.

Он снял, показывая всем своим видом, что делает это лишь для того, чтобы от меня отвязаться.

Снял, замер, снова повесил, и снова снял – рывком, чтобы убедиться, что это не тени и не свет сложились там в уродливо-бледную, без сомнения, мертвую физиономию.

– Черт, – сказал Балашов тихо.

– Черт! Черт! Черт! – заорал он.

Потом выдал тираду, подтверждающую, что ничто человеческое ему не чуждо.

– Кто это? – шепотом спросила я.

– Помоги мне, – попросил он, и просунул руки между тряпок, пытаясь вытащить тело из шкафа.

Я раздвинула вешалки, изо всех сил придерживая их, пока он тащил наружу маленького, сухонького старичка в черном костюме, белой рубашечке и мелких штиблетах. Старичок словно специально оделся, соблюдая ритуальную атрибутику, только вместо гроба почему-то выбрал шкаф.

– Иван Палыч! – Балашов потряс старичка за узкие плечи, но то, что он мертв, было ясно даже такой глупой курице как я.

– Иван Палыч! Черт!

Я за плечи перевернула старичка на бок. На спине, в области сердца у него была рана. Такую мог оставить нож с узким лезвием. Крови почти не было, только чуть-чуть, да и ту было не заметно на черной ткани костюма. Разве могло быть много крови у крошечного, сухого как прошлогодняя ветка Иван Палыча?!

Балашов все нащупывал у него пульс – на запястье, на шее, и почему-то даже на щиколотке.

– Он мертв, – «успокоила» я его. – Я не очень хорошо разбираюсь в покойниках, но он мертв.

– Это не я...

– Тьфу!!! – заорала я, содрала с вешалки серый костюм, и, не обращая внимания на Балашова, быстро переоделась.

Костюм оказался мне великоват, Кира была выше, рельефнее. Но зато я теперь не звенела при каждом вздохе. Подвернув рукава и брюки, я принялась искать в шкафу обувь: моя осталась в снегу, у дома.

Балашов смотрел на меня как собака, которая не понимает, за что ее бьют.

– Это тоже любовник Киры? – я кивнула на тело. Кажется, меня перестали пугать мертвецы.

Балашов молчал. Он меня не слышал, и, по-моему, даже не видел.

– Этот мачо, – я ногой поддела руку-сучок, – тоже спал с твоей женой и воровал твои деньги? Почему ты твердишь, что и его не ты?..

– Заткнись, – очнулся Балашов. – Иван Палыч – мой эконом, или как это там правильно называется... Он заправлял всем домом и всей прислугой. Я привез его из деревни, потому что он остался совсем один, жена умерла, дети разъехались, пенсия мизерная...

– Иван Палыч – твой эконом, – прервала я его эссе. – Его подробная биография нам ни к чему. Он не спал с Кирой и не запускал руку в твой карман. Но все равно кому-то помешал, потому что у него дырка в спине, а значит, он не сам залез в Кирин шкаф и умер там от сердечного приступа. Правильно?

– Правильно, – Балашов становился милым и послушным как домашний котенок.

– Не ты проткнул своего эконома, не ты застрелил Виктора. Кстати, ни ножа, ни пистолета рядом с трупами нет. Значит, кто-то бродит по дому, вырубает свет в коридоре, и убивает все, что шевелится. И это – в новогоднюю ночь!

Я, наконец, нашла себе туфли в шкафу, и поняла, что Сорокина безбожно отстала от моды. Обувь следует носить не длинноносую, а тупорыленькую, со скругленным, коротким носочком, а если это туфли, то желательно с кокетливой прорезью впереди для пальцев. Такие, в каких красуется Мэрлин Монро в знаменитом кадре с задранной ветром юбке. Именно такие я нашла у Киры и поздравила себя, что размер ноги у нас один.

– И это – в новогоднюю ночь!

На резном комоде я увидела трехэтажную кожаную шкатулку, обнаружила там склад драгоценностей и напялила пару колец с камнями, наиболее похожими на мой взгляд на бриллианты. Потом я облилась духами. Теми самыми, что из другой жизни. Не из моей. Балашов смотрел на меня с нескрываемым ужасом, будто на его глазах я надругалась над трупом.

– Пошли, – я кивнула на дверь. – В этой истории нужно расставить все точки над «е».

Он послушно направился за мной к двери, оставив несчастного Иван Палыча лежать на полу, жутко отражаясь в зеркальной створке огромного шкафа-купе.

Я открыла дверь. И замерла на пороге.

В коридоре было темно.

* * *

– Кто-то вырубил свет? – шепотом уточнил у меня Балашов.

– Точно! – подтвердила я его догадку. – Фонарик и пистолет! – скомандовала я.

– Что?!

– Давай свой гангстерский наборчик. В руках уставшей, злой, и вечно голодной женщины он будет лучше работать.

Балашов сунул мне в руки фонарь и оружие. Лучом света я пошарила в коридоре, но не обнаружила ничего нового: белые стены, плиточный пол – отделение связи, которому энергетики отключили свет за неуплату.

Я прикрыла дверь и, навалившись на нее, спросила:

– А почему они вырубают свет только в коридорах?

– Они?! – в ужасе спросил Балашов. – Кто «они»?!

– Я не знаю кто. Не знаю зачем. Это какие-то ваши делишки. Деньги, бабы, скука, измены, дележ. Я могу представить, что кто-то убил Виктора из твоего оружия, подставив при этом тебя, но кому помешал бедный Иван Палыч, и зачем его прятать в шкафу? Почему эконом зарезан, а Виктор застрелен? Я не люблю детективы, но в тех, что читала, пишут, что обычно убийцы расправляются с жертвами, одним способом. А этот... и ножом орудует, и пистолетом...

– Кто «этот»?! – вопросил Балашов.

Разговаривать с ним становилось невозможно.

Я порассматривала Кирино кольцо на пальце. Ажурный ободок – наверное, платина, большой прозрачный камень, ловящий своими гранями розовый свет и отдающий его во сто крат сильнее и ярче – наверное, бриллиант. Фантастический, слепящий, необыкновенный...

Сорокина от моды безнадежно отстала.

У Балашова снесло его крышу – крепкую, черную, коротко стриженую башку.

Я не знаю тот ли это Балашов, который мне нужен.

Я даже не знаю, бриллианты ли я напялила, потому что никогда не видела их вблизи.

Трупа два. Пока два. А говорили, что в доме никого нет...

– Кира сказала, – попыталась я пробиться к его сознанию, – что в доме никого из прислуги нет. Что она имела в виду? Что рассовала всех по шкафам?

Балашов дико посмотрел на меня и завел как ученик перед завучем:

– Иван Палыч живет в доме. Жил. Остальная прислуга приходящая – повар, горничная, садовник. Но на праздники он всегда уезжал в свою деревню, километров триста от города. Там живет его друг – фронтовик. Они пьют водку из железных кружек, и поют фронтовые песни.

– Нам ни к чему биография, – напомнила я ему.

– Ни к чему, – повторил Балашов.

– Значит, он не уехал, и кому-то помешал.

– Кому? – впился Балашов в меня черными глазищами, но осекся и продолжил:

– Он уехал. Уезжал. Тридцатого вечером Иван Палыч заказал такси, взял свой черный чемодан и уехал, я сам видел. Он сказал: «Хороших вам праздников, Ярослав Андреевич!» Я не знаю, как он мог здесь оказаться, понятия не имею... Я пришел задолго до двенадцати, с черного входа, в доме не было никого. Свет горел в холле и в коридорах. Кира не любит заходить в темноту, поэтому свет там горит всегда. Я поднялся в гостиную, где был накрыт стол и стоял этот дурацкий торт, уселся в кресло и стал ждать Киру. Остальное ты знаешь.

– Сколько в доме комнат?

– Он уехал, я видел.

– Сколько комнат в доме?

– Эта, гостиная, в которой Кира, еще гостиная, детская, спальня для гостей, моя спальня, две ванные комнаты – это второй этаж. На первом – бильярдная, кабинет, комната для прислуги, комната Иван Палыча, кухня, еще одна детская для игр, две туалетных комнаты. Все. Нет, еще большой подвал – вход из дома, там прислуга хранит запасы продуктов и стоят стиральные машины. Пара балконов. Один здесь, – он кивнул на окно, – другой в моей спальне. Есть мансарда наверху, но она недостроена и необжита. Есть зимний сад – тоже не достроен. Я его строил для Эли, но она вдруг попросила бассейн, и я притормозил работы до лета, чтобы заняться там бассейном. Теперь все.

– Не густо для магната.

Я не знала, как должно быть густо, но решила, что это – не густо.

– Я и не магнат. Мне хватает. И Эле хватает.

Про Киру он ничего не сказал.

Я порассматривала второе кольцо. Зеленый камень, наверное – изумруд. Вокруг россыпью, кажется – бриллианты. Интересно, когда наступает момент, когда всего хватает настолько, что становится скучно? Я поскучала бы так годик-другой.

– Хочешь не хочешь, а придется выяснять, кто это здесь хозяйничает, – сказала я Балашову.

Балашов пожал могучими плечами.

– Или позвоним 02?

Балашов снова пожал плечами. У него было серое, безучастное лицо, и черные дыры вместо глаз – без мысли, без чувства, без зрения.

– Эй!!! – крикнула я. – Какие мы нежные! Ой, нам изменила жена! Караул, убили зама, да так, что дураку понятно – это я его убил, и всем хорошо известно за что! Ужас и кошмар! В шкафу новогодний подарочек – зарезанный эконом Палыч! А ведь он уехал, «я сам видел»! Остается или застрелиться, или сесть в тюрьму. Что тебе больше нравится?! Бизнес это бизнес, дом это дом! Да ни фига! «Да, Кирочка! Конечно, Кирочка!» Тебя дома перестали уважать! Наверное, в бизнесе тоже самое! Как там Виктор сказал? «Ты все просрал, потому что всегда палил в потолок»?! Эй! Магнат! Молоти своими толстыми лапами! Неужели у тебя все в жизни было так хорошо, что никогда не приходилось выкручиваться?!

Я орала и кривлялась, я уже готова была сделать свое фирменное сальто, чтобы он очнулся. Я устала, задохнулась, но добилась, что в его черных дырах что-то вспыхнуло – злость или удивление, разбираться было некогда.

Он подскочил ко мне и залепил такую оплеуху, что в глазах начался звездопад. Наверное, он никогда не бил женщину, потому что перехватил сам себя за руку и с ужасом уставился на меня: не упаду ли я бездыханная рядом с его экономом. Я не упала.

Я подождала, когда яркие точки рассеются в глазах, открыла дверь и потянула его в черную пасть коридора, прокладывая себе дорогу фонариком.

– Пошли! Нельзя плясать под чужую дудку!

Балашов, тяжело ступая, потащился за мной как бегемот, вынужденный выйти из воды на жаркую сушу. Он выключил в спальне свет, и закрыл ее на ключ, тот самый, что лежал у него в кармане пиджака.

* * *

Мы вернулись на лестницу. Балашов сам повернул рубильник, и свет зажегся снова. Мы обошли все комнаты на втором этаже, мы включили там свет, но никого не обнаружили. Мы проверили даже мансарду, шаря фонариком по неотделанным стенам, зашли в ванные комнаты, но и там не было признаков чужого присутствия.

Кира молчала, наверное, напилась и заснула.

Тогда мы вернулись на первый этаж. Балашов толкнул дверь кабинета. Так себе был кабинетик – никакой роскоши. Черный офисный стол, компьютер, не самое крутое кожаное кресло, книги, много книг на полках, на корешках большинства из которых я заметила слово «педагогика». На окнах – простые плотные жалюзи, почему-то черные.

Единственным необычным предметом в кабинете была клетка с попугаем, но и попугай не оправдывал свою роскошную породу «какаду» – был чахлым, мрачным, и почему-то очень грязным. Как будто его белым тельцем регулярно протирали мебель от пыли. Впрочем, может, это был просто очень старый попугай. Он наблюдал за нами черными глазами, и если бы не вековая мудрость в них, я бы сказала, что он очень похож на Балашова – носатый, черноглазый, мрачный.

Балашов осмотрел кабинет, заглянул за черные жалюзи и под стол, брезгливо открыл высокий черный шкаф, где хранились какие-то папки, но ни живых, ни мертвых там не обнаружил. Тогда он взял с кресла большой черный платок и бросил его на клетку.

– Зачем? – удивилась я.

– Он орет. Болтает, что попало. Я его купил в Монако для Эли, мы его долго учили говорить, но так ничего и не добились. Как-то уехали все в отпуск и оставили его на попечение охранникам. Когда приехали, он научился говорить, но всего одну фразу.

– Какую?

Балашов промолчал, сказал только:

– Больше он в детской не живет.

Я приподняла платок, открыла дверцу, и сунула в клетку палец. Мне очень захотелось узнать, что за фразу говорит попугай и почему он больше не живет в детской.

И тут послышался стон. Или скрип. Или свист петарды, донесшийся из-за пределов коттеджа: все-таки где-то праздновали Новый год. Мы замерли с Балашовым как собаки в стойке. Он выдрал у меня из руки пистолет и рванул к выходу. Скрип, стон, или свист повторился. Балашов понесся по коридору на этот звук как тяжелый снаряд к цели, я едва поспевала за ним на высоких Кириных каблуках. В просторном пустом холле, прямо перед входной дверью лежал...

Там ничком лежал и громко стонал Дед Мороз.

Он был правильно одет – красный бушлат, длинноверхий колпак с белой оторочкой, шикарные красные сапоги в серебристых звездах. Руки у него были связаны за спиной его же поясом, наспех и неумело. Толку от такого связывания не было никакого, но кто-то решил, что толк есть.

– Вы ранены? – крикнула я, склонившись над ним.

Дед Мороз опять застонал, как тяжелая дверь, которую не открывали сто лет.

– Кажется, его чем-то огрели, – сказал Балашов, развязывая Морозу руки.

– Или напоили, – добавила я, нюхая воздух.

– Нет, огрели. Вон той вазой, – Балашов ткнул пальцем величиной с банан в большую напольную вазу, которая валялась на полу. – Эй! Вы можете говорить?!

– Могу, – вдруг отчетливо произнес Дед Мороз, крутанулся на спину и уставился в белые потолочные плиты. Он оказался лет двадцати, с детскими синими глазами; его красный накладной нос съехал на ухо, а борода на правую щеку.

– Вы от госпожи Булгаковой и Андрона? – светским тоном осведомился Балашов.

– Только больше не бейте! – взмолился юный Дед Мороз. – Я подарки вам принес!

Он с ужасом уставился на пистолет в руках Балашова. Балашов спрятал пистолет в карман, давая понять, что не собирается его применять.

– Как вы сюда попали? – спросила я Мороза.

– Я подарки вам принес, – грустно повторил он.

– Кто вам открыл дверь? – рявкнул Балашов.

– Швейцар. И тут же ударил меня по голове, – жалобно объяснил юнец.

Я вытаращилась на Балашова, Балашов на меня.

– У меня в штате нет швейцара, – читая мои мысли, сказал мне Балашов.

– Значит, уже есть, – сообщила я ему и попыталась допросить Деда Мороза:

– Как он выглядел?

– Кто?!

– Швейцар!

– Откуда я знаю?

– Но он же открыл дверь и ударил вас по голове! Вы сами сказали.

– Сказал. Только я его не видел. В этом чертовом дворце, извините, – обратился он к Балашову, догадавшись, что к дворцу я не имею отношения, – было темно как у черта в жопе. Извините, – теперь он сказал это мне. – И почему-то не работал звонок. Я звонил, звонил – не звонит. Я тогда ногами вашу дверь попинал. Извините, – опять к Балашову. – Дверь швейцар открыл и ... меня по голове не по-детски приложил. Ой! – Он схватился за голову. – Очень геморрная эта работа – Дед Мороз. Извините, – это он мне. – В следующем году в аэропорт грузчиком пойду на каникулы, там никакого...

– Геморроя, – подсказала я.

– Да. Извините...

– Значит, вы никого не видели? – спросил Балашов.

– Вас видел. Свет зажегся и вы прибыли. С пистолетом, – он покосился на карман Балашова. – Не убивайте меня! Я на работе, подарки принес.

Он сел и стал озираться.

– А где мешок? У меня был мешок!

Мы тоже закрутили головами, но холл был чист и пуст, в нем не было даже диванчика, только огромная стойка-вешалка, на ней – голубая норковая шуба, наверное, Кирина.

– Мешка нет. С...ли. Ой! Извините, – это он нам обоим. – Я себя очень плохо чувствую!

Дед Мороз лег на пол, сложив руки в красных рукавицах на груди.

– Голова кружится и тошнит, – пожаловался он.

– Сотрясение мозга, – проявил осведомленность Балашов.

– На геморрой тоже похоже, – встряла я. – Особенно когда перепьешь.

– Я не перепил, – простонал Дед. – Я ваших соседей обошел – депутата, президента, и какого-то генерального. Все нормально было. А тут ... так... не по-детски... и мешок, того... извините.

– Вы пешком? – поинтересовалась я.

– Ну да, – удивился Мороз. – Это я в детстве конным спортом увлекался, а потом бросил – дорого. Я всегда пешком. Или на трамвае, он дешевле.

– Кто тебя прислал? Как тебя охрана пропустила? – крикнул Балашов, пытаясь вернуть разговор в нужное нам русло.

Дед Мороз испуганно уставился на его оттопыренный карман.

– Я сюрприз от господина Болотникова, соседа вашего, банкира. Он по-соседски решил всех поздравить и заказал меня. Другие деды берут с крутых по сто баксов за час, а я – двадцать. Он еще Снегурочку хотел, но я такую дуру не нашел, за двадцать баксов жопу в праздник морозить. До вас час из города идти. Извините. А охрана ваша не только пропускает, но и наливает. Еще у меня посох был. Мне ведь реквизит погонять дали, вернуть надо.

Мы завертели головами, но посоха нигде не было.

– Нет посоха, – сказал Балашов.

– Ой! – расстроился Дед Мороз.

– Извините, с...ли, – опять встряла я, не испугавшись нового в своем репертуаре слова. – А вы можете, того... дать задний ход? У нас тут и так проблем хватает.

– Голова кружится и тошнит, – Мороз снова улегся на пол. – Я без посоха не могу. Мне реквизит сдавать надо.

Балашов полез за бумажником и вытряс много разных денег, среди которых затесались и доллары. Дед Мороз выхватил их и сунул запазуху.

– Пойди, купи сейчас хороший посох! – вздохнул он.

Балашов полез в другой карман и сунул Деду на этот раз чистые доллары, без примеси рублей. Они тоже стремительно исчезли в дебрях красного бушлата.

– Хорошо у вас! – сказал Мороз, встал и пошел к выходу. Но у двери остановился.

– Все равно голова кружится, – пробормотал он и стек на пол лицом вниз, будто мы не реанимировали его рублями и долларами.

– Черт! Что с ним делать? – с досадой спросил Балашов.

– Давай его к Кире, – придумала я.

– Кто такая Кира? – внятно спросил Мороз.

Может, ему не так плохо как он изображает? Просто парень решил срубить побольше? Разбираться было некогда.

– А зачем его к Кире? – попробовал возразить Балашов. – В доме много других комнат.

Уж не знаю, какая там группа кампаний ему принадлежит, но на бытовом уровне соображал он не очень хорошо.

– Понимаешь, – попробовала я ему объяснить, – в доме происходит нечто, что не поддается твоему контролю. В других комнатах и так много сюрпризов. Мне кажется, вдвоем им будет безопаснее.

– Меня, пожалуйста, к Кире, – слабым голосом попросил Дед Мороз.

Я хотела взять его за ноги, но Балашов отстранил меня, взвалил Мороза на плечо, и мы двинулись прежним маршрутом: коридор, лестница, коридор. Мороз был маленький, легкий, его ноги едва доставали Балашову до пояса, и он нес его так, будто тащил пакет с апельсинами.

У Кириной комнаты Балашов достал ключ из кармана и бесшумно открыл дверь.

Кира полулежала в кресле. Она была красавица – Кира, и знала об этом. Даже наедине с собой, даже в стельку пьяная, она полулежала в кресле так, что выгодно, ну очень выгодно белела ее нога в высоком разрезе платья, бедро казалось круче, чем на самом деле, а волосы цвета липового меда разметались по спинке настолько шикарно, будто не случайно так упали. Руки – красиво и расслаблено – одна на другой. Туфли она скинула и зачем-то тянула ножку с крутым подъемом, как тянет ее героиня мелодрамы, которую герой-любовник берет на руки, чтобы утащить в постель. Ни один художник, ни один фотограф не усадил бы свою модель более эффектно, чем пьяная Кира свалилась в кресло сама. Наверное, она спала, потому что распахнула свои фиолетовые глаза, когда Балашов шагнул в гостиную как пластмассовая кукла, которую наклонили нужным образом. Она уставилась на нашу делегацию с пьяным недоумением.

– Где Витя? – спросила она. – Ярик, что у тебя на плече? Почему она напялила мой костюм? Ярик! Где Витя?

Не обращая на нее внимания, Балашов сгрузил Деда Мороза на кожаный двухместный диванчик и сказал ему:

– Отлежишься здесь пока. Мы вас закроем. Можешь попировать. – Он кивнул на накрытый стол.

– Ярик! – взвизгнула Кира. – Что это значит?

– Не бойтесь, женщина, – простонал с дивана Мороз, – я вам вреда не сделаю. У меня девчонок как редисок на грядке, выбирай любую! Мне молодые больше нравятся. Извините.

Кира замерла с открытым ртом, потом кинулась на Балашова:

– Сколько ты заплатил этим клоунам, чтобы меня унизить? Не смей меня запирать!

Он оттолкнул ее обратно в кресло, и она опять умудрилась свалиться туда красиво – можно было делать снимок за снимком.

– Молчи, – сказал Балашов. – И сиди тихо.

Что-то такое Кира про него знала, потому что прекратила истерику, дала нам выйти и закрыть дверь на ключ.

И тут в коридоре снова погас свет.

* * *

От злого бессилия Балашов выстрелил. За дверью всхлипнула Кира и застонал Дед Мороз.

– Не надо палить в потолок! – крикнула я, и мы побежали по темному коридору назад, к лестнице, где был этот чертов рубильник. Этот маршрут я могла бы уже проделать с завязанными глазами в любом направлении.

Балашов подбежал к злополучной дверце первым. Я включила фонарик и, помогая ему, шарила по стене ярким лучом.

Дверца была открыта. Кто-то так торопился, что закрыть ее не успел. Балашов рванул на себя рубильник. За мгновение до того как зажегся свет, мы услышали какой-то шум. Даже не шум, колебание воздуха. Так падает лист бумаги с небольшой высоты. Голубоватый свет резанул мне глаза. И почему он раньше казался таким тусклым?

Балашов, с неожиданной легкостью для своих габаритов рванул вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки и подняв руку с оружием вверх. Проклиная Кирины каблуки, я побежала за ним, впервые серьезно подумав, а не набрать ли 02?

В коридоре никого не было.

И в холле никого не было.

Я зачем-то водила фонариком по стенам, будто дополнительный свет мог как-то помочь.

Балашов ворвался в комнату для прислуги – в свой первый заход мы успели осмотреть на первом этаже только его кабинет.

Никого.

Он закрыл дверь на ключ и ринулся дальше. С бильярдной все было ясно, она закрыта, кабинет тоже. Детская, комната эконома, туалеты – пусто и тихо. Словно кто-то невидимый решил поиграть с нами, ходит рядом, смеется и творит свои страшные безобразия. Последней комнатой, которую Балашов проверил и закрыл на ключ, была кухня.

– Подвал! – напомнила я, и он побежал куда-то под лестницу, в полумрак.

Под лестницей я увидела тяжелую железную дверь с навесной щеколдой снаружи. Дверь была открыта, за ней – черная дыра.

– Там, – задохнувшись, крикнул Балашов, щелкнул выключателем у наружного косяка, и понесся вниз по крутой лестнице, целясь из пистолета в неизвестность.

– Стой! – закричал он кому-то.

– Стой! – заорала я ему, понимая, что он нарвется на пулю раньше, чем сам успеет выстрелить. – Стой! Нужно просто закрыть эту дверь и вызвать ментов! Стой!

Но он уже скрылся из вида и я, как последняя дура, поскакала за ним вдогонку, перелетая через ступеньки, теряя Кирины туфли. Не удержавшись на ногах, остаток пути я пролетела словно в детстве с горки, задницей пересчитав все ступеньки и обогнав Балашова. Он нагнал меня, перемахнул словно бегун препятствие, даже не притормозив, и помчался дальше, по просторному подвалу, размахивая пистолетом как в дурацком боевике. Здесь действительно стояли стиральные машины и какие-то здоровые корзины, наверное, для белья. Балашов нырнул за одну из них, когда сверху раздался скрип тяжелой двери, лязг щеколды и погас свет.

Темноту подвала было не сравнить с темнотой коридора, в которой мы пробегали полночи. Во всяком случае, я поняла, что такое «темно как в могиле». Еще я поняла, что нас обставили как последних идиотов, что ловушка захлопнулась, и что... сбылась моя мечта посидеть в темном и тихом подвале. Пока я об этом думала, Балашов что-то громко крикнул, но что именно, я не поняла. Я услышала, как он взлетел по лестнице, как стал колотить в дверь кулаками и орать: «Откройте, уроды!». Так Кира недавно орала нам.

– Молчи, – сказала я ему, – молчи. Нет никакого смысла орать.

Нащупывая руками и коленками ступени, я поползла наверх. Я достала из кармана фонарик, зажгла его, но почему-то он горел очень тускло. Так тускло, что становилось тошно от мысли, что этот свет – все, что положено нам в этой могиле.

– Нас закрыли, – задыхаясь, сообщил мне Балашов, когда я доползла до него.

– Точно, – согласилась я.

– Подвал запирается на чугунную щеколду снаружи, свет включается там же, – продолжал он меня просвещать.

– Я догадалась.

– Выключи фонарь, батарейки садятся. Может, он нам еще пригодиться.

Мне понравился его оптимизм. Пропадать в этом подвале не хотелось даже с «самим Балашовым».

– Может, он еще пригодиться, – повторила я и послушно выключила фонарь.

Мы помолчали. В темноте я нащупала его жесткую руку. Я имела на это право – было страшно, было темно. Было невообразимо страшно и неправдоподобно темно. Поэтому я взяла его руку, потом вторую, с пистолетом. Он их не отнял. Он температурил теперь в моих руках, и от этого мне стало теплее. И не очень страшно. И не так темно.

– Балашов, миленький, давай ты сейчас подумаешь, что это такое может происходить! Давай, ты вспомнишь, кого обидел, кто тебя обидел. Кому ты должен и кто должен тебе. Кого ты ненавидишь, и кто ненавидит тебя. Давай, ты поймешь, кто это может быть и чего он хочет! Только не спрашивай меня – кто. Я не знаю. Я подарок от госпожи Булгаковой и Андрона. Ты прав, я играла в свои игрушки. Но они не такие жестокие как эти. Что там натворил Виктор в твоем бизнесе? В чем он признался в твоем кабинете? Почему этот дом не твой? Чего хочет этот невидимый убийца? Если просто подставить тебя, то почему не уходит, ведь он уже натворил дел! Убить всех и тебя тоже? Зачем? Давай, ты вспомнишь, подумаешь, поймешь. Очень трудно искать черную кошку в темной комнате, особенно... если это не кошка!

Балашов молчал. Если он опять впадет в ступор, дела мои плохи.

– Ну, не хочешь говорить, не надо. Знай все себе сам потихонечку. Может, это и не мое дело. Как отсюда можно выйти?

– Никак, – подал Балашов голос.

– Никак, – повторила я, отпустила его горячие руки и села на холодные ступеньки. – Отсюда никак не выйти, ты ничего не хочешь мне рассказывать, мы просидим здесь долго и умрем в один день.

– Не бойся, девочка, – вдруг сказал Балашов и сел рядом. – Не бойся. Я здоровый, сильный, у меня есть оружие, я что-нибудь придумаю.

Он сказал это как тот Балашов, который был мне нужен.

Он встал и выстрелил в дверь. Пуля, отрикошетив от металла, просвистела у моего виска. Я упала ничком на ступеньки и крикнула этому борову:

– Ты опять палишь в потолок!

– В замок! – на полном серьезе поправил он.

– Тьфу! – заорала я. – Не бойся девочка! Мы что-нибудь придумаем! Ты чуть меня не убил!

– Ну извини, – сказал Балашов и сел рядом со мной.

– Сколько патронов у тебя осталось? – как заправский боевик спросила я.

– Не знаю, – ответил здоровый сильный мужик с оружием.

– Ну и ладненько. Не бойся, дяденька, я умная, ловкая, сильная, я спортом занималась, у меня есть дохленький фонарик и ты с оружием, я что-нибудь придумаю!

– Знаешь, – вдруг сказал Балашов, – я в детстве очень боялся темноты. Не темноты, а ... темноты.

– Я понимаю, о чем ты говоришь.

– Да. Как-то в детстве, перед Новым годом, я переболел гриппом. Родители меня потом долго кутали и пугали каким-то осложнением. Я не понимал, что это такое, но догадывался, что что-то очень страшное, раз все об этом столько говорят и так этого боятся. На каникулы меня отвезли в деревню, к бабке. Там были свои порядки: в четыре утра бабка топила печку, заваривала какие-то немыслимые чаи на травах, а малиновое варенье у нее из банок не выливалось – выковыривалось. Такое густое, и сумасшедше вкусное. А еще на ночь она всегда закрывала ставни. Они запечатывали окна наглухо, снаружи не проникало никакого света, даже утром. Я проснулся как-то под утро и чуть не умер от страха. Понял, вот оно – «осложнение»! Я ослеп. Потому что так темно не бывает, все равно хоть что-то в темноте видно: контуры, тени. А тут – равномерный черный занавес. Я заорал: «Баба, у меня осложнение! Я ослеп!»

Бабка прибежала, засмеялась и сказала: «Это ставни, дурачок!», но я не поверил и успел разрыдаться, пока она нащупала выключатель и включила старую настольную лампу.

Балашов нащупал мою руку, взял за локоть, и мне показалось, что он до сих пор боится темноты. Боится «осложнения».

Мы постояли молча, прислушиваясь, что происходит за дверью. Там ничего не происходило. Во всяком случае, до нас не доносилось ни звука. У меня сложилось мнение, что наш противник маленький, легкий, бесшумный и практически бестелесный. Как лист бумаги. И от этого неуловимый.

– А я в детстве не боялась темноты, – шепотом сказала я. – Больше всего на свете я боялась покойников. Причем, не только покойников, но всей этой похоронной атрибутики: венков, гробов, ритуальных машин, длинных процессий. Помнишь, раньше хоронили с жуткой музыкой? Стоило мне услышать доносящиеся издалека звуки похоронного марша, я затыкала уши и забивалась в дальний угол под кровать. Я никогда не могла себя заставить посмотреть на мертвеца.

– И как ты избавилась от своего страха?

– Я от него не избавилась, – сказала я, и поняла, что сказала неправду.

Балашов тоже понял, отпустил мой локоть, и доверие, возникшее между нами, убежало, мелькнув коротким хвостом.

Мы опять послушали тишину. Тишина была гробовая, темень могильная. С каждой секундой это сочетание становилось все более невыносимым.

– Ты обещал что-нибудь придумать! – крикнула я, чтобы разогнать тишину.

– Это ты обещала, – усмехнулся Балашов. – И даже упомянула свое спортивное прошлое.

– Упомянула. Не на тебя же рассчитывать. Только кретин будет стрелять в железную дверь.

– Только кретин, – повторил он.

Меня взбесила его покорность.

Слабак. Тюфяк. Не он. Точно не он.

– Только кретин женится на кукле, не догадываясь, что она беременная и хочет порешать свои проблемы за его деньги.

Я подождала, когда он залепит мне пощечину, но он не залепил. Он задышал часто, и в этой тишине мне показалось, что я слышу как кровь запульсировала в его висках.

– Я всегда знал, что Эля не моя дочь, – тихо сказал он. – И знал, что весь город об этом говорит. Только на город мне плевать. Мне даже плевать на то, кто на самом деле является отцом моего ребенка. – Он так и сказал « отцом моего ребенка». – Если Кире удобнее было считать, что я не знаю правды, я решил – пусть считает. Так лучше для всех. Для Киры, для меня, для Эли. Для семьи так лучше. Неужели холодному обывательскому носу, который суется во все чужие дела, этого не понять?

Вопрос был явно ко мне. Я хотела поправить его, что нос не холодный, а любопытный, но промолчала. Пусть будет холодный.

– Вы не представляете, – «вы», это наверное мы, обыватели, – что такое ... – он замолчал.

– Любовь? – подсказал обыватель в моем лице.

– Да называй это как хочешь! Хоть геморрой. Плевать. Это когда смотришь на человека и понимаешь – этому человеку в отношении тебя позволено абсолютно все. Капризничать, наказывать, врать, обижать и обижаться, прощать или не прощать, притворяться. Это позволено только ему. Ей. Никому нельзя, а ей можно. Разве это трудно понять? Ты не представляешь, какая она была – Кира. Как цветок – нежный, заморский. Она ничего не могла сама. Даже откинуть кресло в самолете. Даже пристегнуть ремень. Она была не такая как все. Теперь бабы все могут – водить машины, зарабатывать деньги, ... спускаться по отвесной стене. Она не такая. Она слабая, беспомощная и беззащитная. В простой, совсем дешевой одежде, сережки – нелепая бижутерия. Ей была нужна забота. Ей были нужны деньги. Она бы пропала, ее бы растоптали. То, что она беременна и хочет как-то пристроиться, устроить будущее своего ребенка, я сразу понял. Не знаю – как. Понял. Только что в этом плохого? Ну что в этом плохого? То, что она беременна, было фантастически, восхитительно здорово! В этом была тайна. Я ее ни о чем не спрашивал. Зачем разрушать красивую, добрую тайну? Многим этого не понять.

«Многие» – это, наверное, опять я.

– Я ее баловал, задаривал, берег. Чтобы эта тайна зрела «в нежной тьме ее хрупкого тела...»

Чертов магнат начитанный!! Злость пихнула меня под ребра так, что я чуть не свалилась с лестницы. На мгновение я забыла, что темно, страшно, холодно и нет никакой надежды.

– Другие классики сказали об этом не так, – прошипела я. – «Я молюсь на эту корову», сказали они.

Я слышала, как Балашов тяжело дышит в темноте.

– Твой Ремарк – солдафон и циник! – выдавил он из себя.

– Твой Толстой – слюнтяй и ботаник!

Мы опять замолчали, но меня понесло:

– Рафинированных, беспомощных дамочек, видите ли, хочется любить, оберегать и баловать! Они нежные, они, видите ли, не могут даже сами пристегнуться в самолете! Тебя сделали, Балашов, тебя обули! Потому что ты сам слюнтяй и ботаник! Нет, ты даже не ботаник, ты..., ты... синоптик! У тебя деньги и положение, на тебя всегда будут кидаться трогательные девочки в дешевых платьях, с бижутерией в ушах! И каждая со своей «доброй и красивой» тайной! Знаешь, у меня тоже есть тайна! Уж не знаю насколько она добрая, а тем более красивая! Мне приснился сон. Мне никогда не снятся сны, потому что сплю я по четыре часа в сутки, и они мне просто не успевают присниться. А тут – сон! Впервые за много лет! Веселый, сильный, добрый мужик подарил моему сыну собаку. Ты знаешь, Балашов, какая порода собак самая хорошая в мире? Самая древняя, самая большая, самая добрая, самая редкая?! И самая прожорливая?! Ты не знаешь! А тот мужик знал. Это английский мастиф. Щенок стоит тысячу долларов. Для меня это несусветные деньги. Тот мужик был таким ... классным! Он сказал, что маме на фиг не нужна инвалидная коляска, ей нужна шуба. Это было здорово! Я, дура, решила, что это вещий сон. Что мужик этот вот-вот должен стать явью. А потом – цепь мистических совпадений. Я по дури перепутала, кому отдать главный приз на презентации. Я отдала его твоей Эле. Ей понравились конфеты, и моему агентству привалила твоя империя, как основной заказчик. Все решили, что я – твоя любовница. А я не стала доказывать, что это не так. Я придумала этот аттракцион с тортом, чтобы попасть сюда. Я хотела тебя увидеть, я подумала, что тот мужик из сна – добрый, богатый, веселый и щедрый – это ты. Мне сказали, что Кира – лживая, похотливая сука, и я решила, что место возле тебя свободно. Я решила, что займу это место. Вот моя тайна, Балашов! Как она тебе?

Я замолчала. Его дыхания не было слышно. Мне показалось, что он ушел, и я стою на лестнице одна. Я очень испугалась. Сердце заколотилось в ушах, и я уже хотела включить фонарик, но Балашов вдруг захохотал где-то совсем рядом. Он так оглушительно захохотал, что было дико слышать этот хохот в нашей общей могиле.

Я все-таки включила умирающий свет и увидела, как он смеется: закинув голову назад, показывая огромную, белозубую пасть, не заботясь о приличиях. Наверное, он не заботился о них, потому что было очень темно. В жалком свете он захлопнул рот, и я выключила фонарь.

– Твоя тайна смешная, девочка! – сказал Балашов, и мне показалось, что я слышу, как он вытирает слезы смеха. – Ты не представляешь, какая она смешная! Это не я. Точно не я. Во-первых, я очень боюсь собак, особенно больших. Во-вторых, это не я разместил заказ в твоем агентстве, а Виктор. Он уже год занимается делами концерна: решает, распоряжается, планирует. Я только подписываю бумаги, которые он мне приносит. Приносил. Я их только подписывал. Я доверял ему как себе, поэтому не всегда читал их. Вернее, никогда не читал. Я верил, что он знает как лучше. Я с головой ушел в новое дело – я организовывал новое производство, это отнимало все время и силы, это было безумно интересно. Я люблю начинать новые дела, начинать с нуля. А с налаженным бизнесом, я думал, он справится.

Да, Эля говорила мне про свой приз, но я и не думал кормить вашу контору. Наверное, это придумала Кира, а Виктор сунул мне на подпись договор с агентством. А ты – сон, тайна, принц! Ха-ха-ха! Собака! Бедная, глупенькая девочка, ты для этого нацепила свои перья?! И еще – самое главное! Я не принц! Я нищий! Я слишком много бумаг подписал не глядя! Ха-ха-ха!!!

Я перестала его слушать. Наверное, он решил, что я ушла, потому что вдруг схватил меня за руку.

– Ты одна воспитываешь сына? – спросил он.

– Нет. Я тоже порешала свои проблемы как могла. Только я не врала мужу, что это его ребенок. У меня была с ним честная сделка: я ему – кров, еду и тело, он мне – имя в графе «отец».

– Да уж, сделка... Ничего не скажешь!

– А ты? Как же ты такой добренький добился того, чего добился? И все-таки тебя скушали, не сразу, но скушали!

Он опять засмеялся, но уже не так весело:

– Да, скушали. Но не сразу. Все-таки я верю – времена бандитов прошли. Можно быть умным, честным, даже добрым, делать нужное дело и зарабатывать деньги.

Больше он мне ничего не сказал.

Почему этот дом не его? Что сказал ему Виктор в кабинете, за что его нужно было убить на месте?

Мы снова слушали тишину. И тут меня осенило.

– Ярик! У тебя же мобильник! Мы можем позвонить 02!

– Не смей называть меня Ярик! – вдруг взбеленился в темноте Балашов.

– Ну извини. Я понимаю, только Кира может ворковать тебе: «Ярик, Ярик»! Ярослав, позвони 02, позови на помощь! Я думаю, тебе нечего бояться. Убийца бегает по дому, оружие он, скорее всего, таскает с собой. У нас нет другого выхода, звони!

– Я оставил телефон в бильярдной, – очень буднично произнес Балашов, будто этот факт не имел для него никакого значения.

Мы опять замолчали.

Напрасно мы заперли Киру с Морозом. Помощи нам ждать неоткуда. Хотели поиграть в Пинкертонов, разобраться во всем сами. А как разбираться, когда непонятно в чем разбираться? Трудно искать черную кошку в темной комнате. Если это не кошка.

– Значит, выхода отсюда нет?

– Нет.

– А как же сюда перли огромные стиральные машины? По этой узкой, крутой лестнице?

– Вспомнил! – заорал Балашов. – Иван Палыч как-то просил у меня денег на замок в наружную дверь подвала. В наружную, черт побери! Как я сразу не догадался! Там есть где-то дверь на улицу, и, может быть, она не железная.

– Слушай, а этот дом точно замышлялся как твой? Почему ты не знаешь, где что в нем находится? Ты что, ни разу не бывал в собственном подвале?

– А зачем мне в нем бывать? У меня много других дел, – мне показалось, что он отмахнулся от меня как от настырного комара. – Пошли.

Я села на ступеньки и на ощупь поползла вниз. Не знаю, как спускался Балашов, но судя по звукам, так же. Внизу я включила фонарь, и мы начали обход подвала.

Дверь мы нашли, когда уже потеряли надежду найти. Фонарь, едва успев выхватить ее в углублении косяков, сдох, потух, и больше не отзывался на попытки его включить. Дверь оказалась железная. От безнадежности Балашов попинал ее, но кроме гулкого грохота ничего не добился.

– Там над дверью, я, кажется, видела окошечко, маленькое, зарешеченное. А может, мне померещилось. Ведь если бы оно было, сюда бы проникал хоть какой-нибудь свет.

– С чего бы он проникал? – удивился Балашов. – Ведь на улице ночь.

– У тебя что, возле дома нет ни одного фонаря?

– Нет... вроде.

– Почему?

– Ну... я как-то не очень хорошо умею обустраивать быт...

– А по-моему, ты пытаешься доказать себе, что вырос, и уже не боишься «осложнения».

– Вот еще! – фыркнул Балашов. – Я вспомнил. Два фонаря перед домом все-таки есть. Просто мы в подвале и это окошко ниже уровня земли. К этой двери снаружи ведет лестница вниз. Кажется. Вроде бы. Наверное.

– Ура.

– Что – ура?

– Чуть-чуть разобрались с нашей географией. Вроде бы.

– Я сказал – наверное.

Я услышала, как он зашарил по стене руками. С его почти двухметровым ростом он с большой вероятностью мог нащупать это окошко, если оно, конечно, было.

– Есть! – сказал Балашов. – Есть окошко. Но оно маленькое. И на нем решетка.

Я, как ни вставала на цыпочки, до окна дотянуться не смогла.

– Давай! – сказала я Балашову. – То, что там решетка – это твои проблемы. То, что оно маленькое – мои. Давай!

Балашов завозился, засопел, закряхтел, и даже заухал.

Мне показалось, что прошла вечность, прежде чем я услышала звон разбитого стекла.

– Дерьмовенькая решеточка, – выдохнул Балашов.

– Придется тебе меня обнять, приподнять и придержать.

– Придется. Я стекло чисто убрал, не порежешься.

Он поискал меня руками в темноте, наткнулся, и неловко зашарил в поисках нейтральных мест, чтобы я, не дай бог, чего не подумала. Я и не подумала. Зажатая его клешнями, я втиснулась в узкую дыру, ловко вывернулась до пояса, и... застряла.

– Застряла! – сообщила я ему с морозной, беззвездной улицы. Там действительно была лестница наверх, широкая, и не такая крутая как в подвале.

– Втяни живот! – громко посоветовал Балашов изнутри.

– У меня его нет!

– Тогда втяни...

– Ее у меня тоже нет.

– А, по-моему, все нормально, – вроде как сделал он комплимент из своей преисподней.

– Это у тебя все нормально, – огрызнулась я. – Сними с меня брюки. Без них я пройду.

– Что?!

– Балашов, миленький, сними с меня, пожалуйста, брюки! Они довольно толстые, в них как раз тот сантиметр, без которого я пройду.

По ту сторону стены повисло молчание.

Он довольно бесцеремонно обыскал меня при нашей встрече, неужели теперь в нем победит ботаник? Или еще хуже... синоптик?

– Эй, Балашов! Я обещаю тебе, что если ты снимешь с меня штаны, то не обязан будешь жениться!

Со стороны нижней части моего туловища не возникло никакого шевеления, и я выкрикнула свой последний аргумент:

– Ты же все равно ничего не увидишь!

– Да не ори ты так, – подал голос Балашов. – Я просто тебя потерял. А теперь вспомнил, что у меня в кармане есть зажигалка.

То, что он находится у меня с тыла с зажигалкой, мне не очень понравилось. Кажется, я даже почувствовала ее пламя где-то у коленок.

– Осторожнее! – крикнула я.

– Не ори, – отозвался Балашов, и до обидного неромантично содрал с меня штаны. Будто ему просто предстояло усадить свою Элю на горшок.

– Толкай меня! – крикнула я.

– Как?

Я хотела крикнуть «нежно», но крикнула «сильно», чтобы снова не цитировать классику. Балашов понял это буквально. Он толкнул меня так, что я вылетела из дырки, словно жертва взрывной волны. Мое тренированное тело сгруппировалось, где надо, оттолкнулось как нужно, но приземлилась я больно, ободрав голые бедра, коленки, руки, и даже лоб. Не знаю, со скольких метров я летела, но более опасного трюка я ни разу в жизни не делала. Хорошо, что в этом лестничном отсеке намело прилично снега и это смягчило мое жестокое падение.

– Жива? – крикнул с той стороны Балашов так, будто не рассчитывал получить утвердительный ответ.

Я решила отомстить ему за все: за торт, за перья, за трупы, за молчание, за то, что он не он, и надежд никаких и ни на что... Едва отдышавшись от боли, я тоже крикнула:

– Теперь твоя очередь!

Он помолчал, а потом сказал тихо, и как мне показалось, заискивающе:

– Я выброшу тебе оружие, ключ от всех комнат, и ты попробуешь проникнуть в дом, чтобы меня освободить.

Он так сказал «освободить», что я немедленно осознала свое предназначение.

– Штаны! – крикнула я. – Здесь зима, Балашов! Сначала выброси мне штаны! Потом все остальное. И зажигалку тоже.

Он пропал, замолчал, и ничего не выбросил.

– Эй! – позвала я.

– Я потерял твои штаны!

– Посвети зажигалкой!

– Ее я тоже потерял. Выронил, когда тебя выпихивал.

Чертов магнат рассеянный! Чертов умный, честный, добрый, начитанный и рассеянный магнат! У него осложнение на всю голову, а он думал – только на глаза!

Я уже приняла решение пробежать сто метров с голым задом до будки охранников, как из окошка, словно пулеметная очередь, мне на голову посыпались ключ, штаны, пистолет и зажигалка. Я все собрала, натянула брюки, решила, что жизнь прекрасна и увлекательна, а с «02», охраной, и прочей помощью можно подождать.

– Ключ от всех комнат в доме! Только подвал на щеколде, и входная дверь запирается изнутри. Попробуй попасть в дом так, как ты попала до этого!

Попробуй!

Утопая по колено в снегу, я добралась до знакомого окна, скинула Кирины туфли, и забралась на подоконник. Форточка перед моим носом оказалась закрыта.

* * *

Форточка оказалась закрыта. Это обстоятельство напугало меня больше, чем труп Ивана Палыча в шкафу. Оно напугало и парализовало меня так, что прошло несколько минут, прежде чем я догадалась эту форточку толкнуть. Она открылась. Ее вовсе не запер изнутри неведомый злодей, ее просто захлопнуло сквозняком тогда, когда мы с Балашовым обходили комнаты.

Я легко проделала трюк с проникновением в дом, легко нашла дверь и, отперев ее ключом, вышла в коридор. Света в коридоре не было.

Я прицелилась в темноту из пистолета и чиркнула зажигалкой. Плямя и не подумало появиться. Я чиркала, пока не заболели пальцы – безрезультатно. Наверное, в ней кончился бензин. Чего еще можно ожидать от балашовской зажигалки?

И тут что-то просвистело у меня над головой. Я ощутила такие колебания воздуха, будто кто-то потряс перед моим носом раскрытой книгой. Я плашмя бросилась на пол, палец нажал на курок, грохнул выстрел, но, кажется, пуля ушла в потолок, потому что сверху посыпался дождь из мельчайшего стекла – так ссыпаются разбитые лампы. Я полежала минуту, шум затих и не повторялся.

Я ползком доползла до подвала. Все-таки эту темень было не сравнить с той, подвальной, и я легко сориентировалась на первом этаже.

Щеколда была тяжелая. Я дергала ее, дергала, выбилась из сил и села на пол.

– Что случилось? – подал голос Балашов.

Я хотела сказать, что сейчас отдохну немножечко, и все у меня получится.

Я хотела это сказать, но передумала.

– Балашов, – сказала я, – я не выпущу тебя отсюда.

– Не понял! – крикнул Балашов. – Что значит «не выпустишь»?! Что за стрельба в доме? Открой! Ты что, заодно с ними?..

* * *

– Я не выпущу тебя, Балашов, пока ты не расскажешь мне, что сказал тебе Виктор в кабинете! Теперь понял?

– Зачем тебе это? Ты девочка, Снегурочка, подарок от каких-то там господ! Ты хотела принца, но промахнулась. У тебя свои тараканы, у меня свои проблемы! Зачем тебе они? Или ты все еще думаешь, что у меня хватит баксов на самую крутую собаку в мире? Открой!

– Я не открою, Балашов, пока ты не расскажешь мне, что сказал тебе Виктор в кабинете.

– Я могу наврать.

– Не можешь. На исповеди не врут.

– Ох, и много ты на себя берешь!

– Много.

Он замолчал. Что я затеяла, я и сама не очень хорошо понимала, но уже затеяла, и отступать было поздно.

– Тебя пристрелят. Или зарежут.

– Да, а подумают на тебя. Куча трупов в твоем доме, и ты – честный, добрый, начитанный. Замучаешься объяснять. Говори!

– Ну, хорошо. В моем кабинете Виктор сказал мне, что я разорен. Подчистую. Что мой бизнес уже не мой, дом, прочее имущество, и даже счета в банках мне не принадлежат, и что жена моя тоже не моя – она давно живет с ним, с Виктором.

– Это я уже слышала. Говори, почему бизнес, дом, прочее имущество, и даже счета в банках уже не твои. Про жену не надо, с ней и так все ясно.

– Ты точно не пожалеешь, что влезла в эту историю по самые... уши?

– Там видно будет. Пока ничего. Кровь по жилам бежит веселее. Говори!

– Открой!

– Говори!

– Включи мне хотя бы свет!

– Говори!

– Включи свет! Я действительной очень боюсь темноты. Особенно, когда один.

– Значит, говори быстрее!

– Черт! А у тебя там есть свет?

– Нет. Его опять кто-то выключил.

– Если я начну говорить, где гарантия, что кроме тебя это никто не услышит?

– Нет такой гарантии. Но при других обстоятельствах ты ничего не расскажешь. Говори.

– Ладно. Если тебе скучно жить, то слушай и развлекайся. Кстати, как тебя зовут?

– Лора.

– Как жену президента.

– Какого еще президента?

– Если ты такая темная, зачем тебе то, что я расскажу? Что ты будешь с этим делать?

– Говори, время уходит!

– Виктор с Кирой спят давно.

– Я думаю, Кира Виктором не ограничивалась.

– Заткнись. Или я предпочту остаться в подвале.

Такой поворот событий я не предусмотрела, поэтому решила больше его не перебивать.

– И Кире, и Виктору я доверял как себе. Виктор был моим заместителем, Кире я подарил фирму, ей принадлежит сеть ресторанов и кафе. Я считал их своей командой, я думал, все, что они делают, мне на пользу. Нам на пользу. Виктора я взял на работу давно, еще до Киры. Он маялся тогда зав. отделом сбыта на одном умирающем заводике, получал копейки, имел жену учительницу и ребенка, который вечно болел. Я увидел в нем потенциал, пригласил к себе. Виктор быстро вырос, и уже три года как я сделал его своим замом. По сути, он занимался всеми делами концерна. Я уже говорил, что никогда его не контролировал. Человек, которому я дал все – положение, возможность зарабатывать, неограниченную власть – не мог меня обманывать. Я так думал. Может, я и дурак, но я и сейчас так думаю. Знаешь, было раньше такое выражение «бес попутал». Наверное, Виктор просто не справился с собой, когда получил доступ к деньгам. Ему захотелось больше и больше. И уже стало неважно, каким способом.

«Время, время, время!» – орала я про себя, но перебить его не рискнула.

Я задала конкретный вопрос, мне нужен конкретный ответ.

Мне совсем не интересны твои рассуждения о морали. Я давно поняла – у каждого своя мораль. У воров и убийц тоже есть и мораль и теоретическая база. Поэтому ты со своим старомодным «бес попутал» глуп, смешон, и еще раз смешон. Бес – это деньги, капуста, бабки, лаве. Чем их больше, тем крупней и сильней этот бес. Наверняка, ты никогда не был бедным, раз так снисходительно, так свысока и немного сочувственно можешь говорить о бесе.

– Виктор правильно решил, что если заполучит Киру, то сможет наворотить еще больше. Кире было позволено все...

«Ну да, – вспомнила я, – другим нельзя, а Кире можно. Можно врать, притворяться, обижать, наказывать...» И это называется любовь. Или геморрой. Кажется, тебе без разницы.

– Они с Кирой стали ... встречаться, и задумали прибрать к рукам мой бизнес, мои деньги, и... даже все мое имущество. Они зарегистрировали новую фирму «Вилен». Зная, что я никогда не контролирую то, что они делают, они многие сделки стали проворачивать через нее. Вскоре они все стали проворачивать через «Вилен». А я, не глядя, подписывал бумаги. В моей системе это не редкость – какие-то фирмы исчезают, другие появляются. Все так работают. Я не очень вникал и не придал значения появлению нового холдинга. Раз его создали Кира и Виктор, значит, так надо, так лучше. Я сутками пропадал на новом производстве и ничего не видел вокруг. В кабинете Виктор сказал мне, что среди множества бумаг, которые я подмахнул, не глядя, они с Кирой подсунули мне те, в которых я сам передавал Виктору право собственности на все свое имущество и на свой бизнес. Еще я подписал платежки, по которым все средства с моих счетов переводились на другой счет.

– Счет Виктора?

– Да... Это смешно, это ужасно, но это так.

– Но ведь Кира и так имела бы много при разводе с тобой.

– Им захотелось все.

– Им не просто захотелось «все»! Ты был таким идиотом, что им захотелось поиграть с тобой! А вдруг получится? Представляешь их восторг, когда получилось? – я прошипела ему это, но он не услышал. – Что еще он говорил в кабинете? – громко спросила я.

– Я сказал Виктору, что смогу оспорить правомерность его действий через суд, сказал, что обвиню его в мошенничестве. Он захохотал и сказал: «Валяй! Только не забудь, что ты нищий, а я всех куплю-перекуплю». Теперь у меня ничего нет. Ни дома, ни квартир, ни машин, ни бизнеса, – вздохнул он, и мне показалось, что ему очень понравилось исповедоваться. – Он показал мне договор купли-продажи фирмы, который зарегистрирован в налоговой. Там действительно моя подпись. Так что теперь я на самом деле нищий. И бомж. Потому что мой дом, квартиры, машины и всякая другая мелочь заложены под кредит, который я взял... у Виктора. Я подписывал все, что он складывал мне на стол. Я сам отказался от бизнеса, имущества, от всего.

– Кому все достанется после смерти Виктора?

– Черт! Его жене. Наверное.

– Учительнице?

– Она давно не работает. Вроде бы.

– А как же Кира собиралась приобщиться к богатствам? В чем был ее интерес переписывать все на Виктора?

– Понятия не имею... – Он еще бормотал что-то себе под нос, когда я рванула щеколду и открыла тяжелую дверь.

– Мне очень хочется тебя удушить, – сказал он где-то в проеме. Я щелкнула выключателем, и в подвале зажегся свет. Балашов стоял бледный, взъерошенный, черные глаза горели легким безумством, и таким он мне нравился больше, чем прежний, отрешенный Балашов.

– Мне никогда никого не хотелось удушить, а тебя хочется, – проникновенно повторил он.

Вопреки всем грустным обстоятельствам мои губы растянула довольная улыбка.

Отлично, сказала я себе. Будем по каплям выдавливать из тебя синоптика. Может, получится что-нибудь подходящее.

– Кто стрелял? – спросил Балашов, закрывая дверь подвала и выключая там свет. Мы опять остались в темноте, но это была нестрашная, прозрачная темнота, та, в которой есть контуры и тени.

– Я стреляла.

– Цель? – язвительно поинтересовался он.

– Кто-то пролетел мимо над головой.

– Попала? – ухмыльнулся он.

– В потолок, как водится. Лампу разбила.

Он потрогал мой лоб и сказал:

– Вроде бы здоровенькая девочка была. У меня в доме никто не летает.

– У тебя в доме и швейцаров нет, – огрызнулась я, и мы знакомым маршрутом потрусили наверх, к рубильнику.

– Мы не обыскали трупы, – заявила я Балашову, когда злосчастный рубильник был водворен в положение, при котором свет на лестнице и в коридорах зажегся.

– Что? – уставился на меня Балашов, будто этой ночью его еще возможно было удивить.

– Трупы нужно обыскивать, место происшествия осматривать. По-моему, так. Только тогда можно что-то понять.

– Хватит маяться дурью. Нужно звонить 02, – жестко сказал Балашов. – Я готов выдержать любые разбирательства, – добавил он менее решительно.

– Какие там разбирательства, да еще в Новый год! Пришьют, навесят, и еще раз пришьют! Откупаться тебе нечем, а им глухари не нужны.

– Но он же где-то в доме! – заорал Балашов.

– Или она. Или она. Маленькая, легкая, неуловимая. Как лист бумаги. Как перо. Вспомни, как были связаны руки у Деда Мороза, мужик бы так не связал. Не зря ей понравился дамский браунинг из твоей коллекции. Не зря Виктор не испугался, когда она взяла оружие в руки. Как зовут жену Виктора?

– Тамара. Кажется, Тамара. Это глупо. Она порядочная женщина, старше Виктора лет на восемь... Бывшая учительница.

– Тем более не глупо, тем более все сходится.

– Иван Палыча тоже она... приложила ножом между лопаток?

– Твой эконом очень маленький, хрупкий человечек. С ним справится даже Дюймовочка. Он что-то видел, слышал, или знал, поэтому вернулся. А у людей сносит крышу и из-за меньших денег.

– Ты с ума сошла. Тамара... у нее что-то с ногами, по-моему, она на инвалидности, да и вряд ли она в курсе делишек Виктора...

– Кто сообщил тебе о Кире с Виктором по телефону?

– Не знаю. Странный голос. Ни мужской, ни женский.

– Это могла быть Тамара?

– Я не знаю, какой у нее голос. Лучше всех это знает секретарша Виктора.

– Записать разговор ты, конечно, не догадался.

– Догадался! В моем мобильнике есть диктофон.

– Это в том, который остался в бильярдной?

– Да.

– Ты остаешься у рубильника, а я иду в бильярдную и спальню обыскивать трупы.

– Давай наоборот.

– Нет. У тебя все «кажется», да «вроде бы». А нужно наверняка.

– Навязалась ты на мою голову!

– Нашла приключения на свою...

– У тебя ее нет!

– А по-моему, все нормально!

Начав разговор с полушепота, мы закончили его почти криком, как супруги, затеявшие на ночь привычный скандал.

– Ладно, – сбавил обороты Балашов, – иди, осматривай... место происшествия. Только как мы поделим оружие? Пистолет-то один.

– Ты говорил, в бильярдной целая коллекция.

– Коллекция. А не склад.

– В смысле, заряженных больше нет?

– Черт с тобой, откроешь сейф, – он назвал код, – возьмешь «беретту».

– А на нем написано, что он «беретта»?

– Тьфу. На первой полке, в черной коробке, третьей слева. Этот я оставлю себе. У меня стратегически важный объект. Я тебя прикрою.

Я не стала с ним пререкаться и понеслась в бильярдную. Ноги несли меня, будто, касаясь пола, они получали в пятки электрический разряд. Никогда раньше я не совершала безрассудных поступков. Я всегда была осторожна, боязлива, предусмотрительна. Я считала, что те, кто рискуют только для того, чтобы словить адреналин, имеют нездоровую психику.

Что я задумала? Разобраться в этом деле сама? Провести забойную новогоднюю ночь? Привязать к себе Балашова недетскими подвигами? Я должна думать о маленьком Ваське, о беспомощной Иве, о том, что если меня подстрелят в этом доме, то Вадик непременно помрет с голоду. Я должна думать о тех, кто от меня зависит, только... я всю жизнь о них думала, и, наверное, поэтому сошла с ума.

* * *

В бильярдной все было по-прежнему. Первым делом я сунула в карман балашовский мобильник. Виктор полулежал на зеленом столе с кием в руках, будто собираясь из неудобного положения ударить по шарам. Маленькая кровавая дырка почти посредине груди говорила о том, что стрелявший стоял к нему лицом к лицу. Виктор совсем не боялся этого человека, значит, он его знал. Он не испугался даже тогда, когда человек взял в руки браунинг, лежавший, видимо, где-то рядом. Виктор не верил, что этот человек может в него выстрелить, как не верил в то, что на это способен Балашов.

Я порассматривала его лицо – тонкий нос, узкий рот, который даже после смерти кривила усмешечка. Он был сильно в себе уверен, этот Виктор. Балашов был уверен в других, а Виктор – в себе.

Я обшарила все карманы его пиджака, не забыв про внутренние, но ничего не нашла. Вообще ничего. Ни бумажника, ни документов, ни мобильного, ни даже сигарет! Пришлось сделать вывод, что до меня Виктора кто-то уже обыскал. На этом мои детективные способности иссякли, и я полезла в сейф за оружием. Дверь, легко ответив на нужный код, открылась, я увидела черные бархатные коробки, но вспомнить на какой полке и какой по счету пистолет мне следует взять, я не смогла. Эти черные коробки, изнутри подбитые красным атласом, совершенно сбили меня с толку. Все правильно, это же коллекция, а не склад. Забыв, какой пистолет я должна взять, я выбрала ... самый большой. Если он и не заряжен, то выглядит устрашающе, и весит как гантеля.

Пристроив его в карман Кириных брюк, я с трудом удержала вертикальное положение. И тут меня осенило. Я обыскала не все карманы у Виктора. Я забыла, что в брюках тоже они есть. А ведь именно там мужики таскают, или забывают всякие важные, иногда шокирующие мелочи. Однажды, стирая штаны Вадика, я обнаружила в кармане использованный презерватив. Я не стала уточнять тогда, с кем и когда он успел сходить налево, просто стала просить его освобождать карманы перед тем, как подсовывать мне брюки в стирку. С тех пор я не могу без брезгливости запускать руку в карманы мужских штанов. У Виктора я тоже что-то нащупала в недрах безупречных брюк. Прохладное, скользкое, омерзительное. Я отдернула руку, но вспомнила, что я теперь другая – я ничего не боюсь – ухватила пальцами «это» и вытащила на свет.

Это оказался паспорт. Паспортина в шикарной кожаной обложке. Это она так скользила в руках. Очень странно, что такой «шикарный парниша», как Виктор, был поклонником пролетарского способа хранения документов. « Я достаю из широких штанин, дубликатом бесценного груза...»? Я открыла паспорт. Камха Виктор Валерьевич, 1962 г. рождения, женат, сын – скудные паспортные данные. Скучно, плоско, неинформативно. Во всяком случае, для такого сыщика, как я. Я отправила паспорт к пистолету в карман, закрыла бильярдную на ключ и помчалась на второй этаж.

У рубильника скучал Балашов. Вид у него был такой, словно он мысленно писал стихи.

– Бдишь? – спросила я его, пробегая мимо.

– Бздю, – согласился он, перепутав значения слов.

Не такой уж он и начитанный.

– Ты лучше бди, – пошутила я, но он не понял и закатил глаза, наверное, подбирая красивую рифму.

* * *

У Иван Палыча оказались приоткрыты глаза. От ужаса я чуть не завыла, но потом вспомнила, что я другая, я крутая, у меня в кармане пугач размером с чугунную сковородку, и бояться нужно меня. Скорее всего, глаза у него были приоткрыты и тогда, когда я его обнаружила, просто я не старалась его рассмотреть.

Иван Палыч напоминал даже не сухую прошлогоднюю ветку – по сравнению с ним, она казалась бы гигантской. Он напоминал ... ковыль. Есть такая степная травка с белым пушком, она колышется от малейшего ветерка. Мертвый эконом вызывал у меня гораздо больше жалости, чем мертвый Камха. Белый пушок вокруг лысинки, сухие, узловатые ручки, ноги детского размера, лицо в глубоких, частых морщинах. Я рукой закрыла ему глаза. Спи спокойно, милый эконом. Ты никогда больше не выпьешь водочки с однополчанином из старой железной кружки и не споешь с ним любимые фронтовые песни. Смерть застала тебя на боевом посту. Что ты знал? Что видел? Почему вернулся? Сначала я обшарила карманы его брюк. Пусто. В пиджаке слегка раскрошились дешевые папиросы «Прима», да завалялись еще более дешевые таблетки от давления «Раунатин». Я осмотрела рану на спине – нож. Точно нож. Криминалистом быть не надо, снегурочка догадается.

Я решила прикрыть эконома покрывалом, которое стащила с Кириной кровати – кажется, так принято обращаться со свежими покойниками – как вдруг заметила, что одна рука у эконома сжата в крепкий кулачок.

Зачем так сжимать руку, если в ней ничего нет?

Я попыталась разжать кулак, но он оказался железным, неподатливым, и как будто упрямым. Может, это называется окоченением, но мне показалось, что старенький эконом и после смерти не хочет отдавать никому что-то очень важное.

Это была записка. На обрывке какого-то бланка, рукой не очень привычной писать, было нацарапано карандашом:

«Мырка, ты все предумала супер. Не ошибись в калесах чтоб шыто-крыто. Я буду вовремя и на стреме.

Твой Ь»

Именно так там все и было. «Предумала», «калеса», «шыто-крыто». И мягкий знак.

Этот человек мало и плохо учился.

Этот человек задумал что-то плохое.

Этот человек мужчина.

Это все, на что хватило моих куриных мозгов.

Почему Иван Палыч так сжимал эту записку? Кто такая Мырка? Я не знаю ни одного имени, начинающегося на мягкий знак!

Следов борьбы в этой комнате нет. Следов крови тоже. Следов ... – как это называется? – волочения не заметно. Такое впечатление, что... Я толкнула зеркальную дверцу шкафа, она плавно поехала вправо. Раздвинув плотный ряд одежды, я увидела, что платье из белесой джинсы, которое я хотела выбрать сначала, все в крови. Такое впечатление, что ... Иван Палыча зарезали прямо в шкафу.

Голова моя затрещала по швам. Я никогда так трудно не думала. Больше всего на свете я сейчас жалела о том, что не прочитала ни одного детектива. Я даже не смотрела криминальную хронику, потому что там часто показывают обезображенные трупы. Я не знала, в каком направлении нужно размышлять, и какие следует делать выводы. И тогда я решила делать свои выводы.

Первое. Записка имеет отношение к тому, что произошло в доме. То есть, она имеет отношение к убийству Виктора и Иван Палыча.

Второе. Если это так, то в преступлении замешаны как минимум два человека – женщина (если, конечно, Мырка – это не кошка, но кошкам, вроде, не пишут записки), и мужчина – твой Ь.

Третье. Черт его знает, что третье!

Хоть бы это был твердый знак, а не мягкий. Тогда бы в этом можно было усмотреть выпендреж, стиль, или что-то в этом роде. А так – это ничто, пустое место, дырка от бублика.

Версия с Тамарой мне нравилась. Может, Мырка – это она? Очень похоже на прозвище классной дамы. Тогда мягкий знак... ее любовник? Недоученный ученик? Приехали. Приплыли. Но больше версий нет. Жаль, что не читала ни про Холмса, ни про Каменскую.

Я сунула записку в тот карман, где лежал мобильник Балашова. Кажется, это называется «улика». Вроде бы. Я была не в теме, как Балашов не в курсе тонкостей своего быта.

Ноги сами поднесли меня к резному комоду. Я снова открыла кожаную шкатулку. Вот он – бес, блестит и переливается. Возьмешь чуть-чуть, а хочется больше. И в какой-то момент становится неважно, каким способом. Я вытащила из шкатулки тоненький браслетик – дорожка из разноцветных камней навевала мысли о тысячах, десятках тысяч долларов. Мой бес – не бес, он – бесик. Маленький, юный, почти безобидный. Возьму поносить, потом верну Балашову. Я едва успела застегнуть золотой замочек как в спальне...

В спальне погас свет.

В темноте я бросилась к двери, но споткнулась об эконома, которого так и не накрыла покрывалом. Я упала на него, ощущая под собой колючую окоченелость мертвого тела. От ужаса я не смогла даже закричать. Перелезая через Ивана Палыча, я твердо решила, что немедленно позвоню 02, как только выберусь на свет и смогу различать телефонные кнопки. А если в коридоре тоже темно, значит, Балашова убили...

Коридор был залит ровным голубоватым светом. Когда я домчалась до рубильника, Балашов по-прежнему стоял там с видом поэта, ловящего в небесном эфире единственно верную рифму.

– Где рубильник, которым выключается свет в комнатах? – запыхавшись, крикнула я.

– А что? – удивился недогадливый Балашов.

– Где?! – заорала я.

– В холле, рядом с входной дверью.

Я подождала, когда он скажет «кажется» или «вроде бы», но он не сказал. Он побежал вниз, и я – в который раз! – помчалась за его удаляющейся спиной.

В коридоре никого не было.

И в холле никого не было.

Дверцы, за которыми скрывался рубильник, точно такие же, как на лестнице, были открыты. Он опять очень торопился. Мягкий знак, дырка от бублика. Или она? Мырка, Тамара, бывшая плохая учительница. Они орудуют вдвоем, услышав, что я пошла обыскивать трупы, кто-то из них вырубил свет в комнатах.

– Да что же им надо? – крикнула я Балашову, когда он вернул рубильник в прежнее положение.

– Эй! Чего ты хочешь?!! – громыхнул своим басом Балашов. Ответом ему стало скудное эхо, которое смог дать двухэтажный дом.

– Смотри! – я протянула ему записку.

– Мырка?! – спросил Балашов. – Твой мягкий знак?! Где ты это нашла?

– В кулаке у эконома.

– Бред какой-то. Не ошибись в колесах, чтоб шито-крыто! Дай телефон.

Я протянула ему мобильный, он потыкал кнопки. Ну вот, осталось продержаться до приезда милиции.

– Охрана? – гаркнул Балашов. – Это Балашов. Вадик? Скажи, кто сегодня вечером проезжал или проходил на мою территорию? Нет, я не уехал. Нет, я не в Париже. Да, я дома, да, вы плохо работаете, поэтому скажи мне точно, кто ко мне приезжал, проходил, или... пролетал. Да, пролетал, потому что по дому кто-то летает. Это ты лыка не вяжешь, а я еще не выпивал. Кто? Да, торт на машине привезли, знаю, ели. Да, мой зам и Кира приехали, они здесь. Да, Дед Мороз поздравил, он тоже здесь. Да, выпивает. Когда вернулся Иван Палыч? Что значит, не возвращался? Ладно, пусть не возвращался. Больше никого? Почему Сеня ужрался? Как это ко мне побежал? Два часа назад? Черт! Сработала тревожная кнопка? У меня одна тревожная кнопка, в моем кабинете, и я ее не нажимал. Да, мы тут хорошо веселимся. Хорошо, я отправлю Сеню к тебе. – Балашов нажал отбой.

– У нас еще один труп? – поинтересовалась я.

– Не знаю. Охранник побежал в наш дом, потому что сработала сигнализация. Это было почти два часа назад. – Балашов посмотрел на часы.

– Примерно тогда, когда убили Виктора, – подытожила я.

– Получается так.

– Ты закрывал кабинет, когда выскочил на выстрел?

– Не помню. Кажется, нет.

– Ты не закрывал кабинет. Потому что потом мы заходили туда без помощи ключа.

– Убийца, который сам нажимает тревожную кнопку?..

– Звони 02!

– Я должен его поймать! Кто станет разбираться в новогоднюю ночь? Пришьют, навесят, еще раз пришьют, глухари никому не нужны. Убийца, который сам нажимает тревожную кнопку...

Он уже несся по коридору. Бежал он легко, несмотря на массу, несмотря на рост, несмотря на то, что – голову даю на отсечение! – он не бегал уже лет двадцать.

Дверь кабинета была открыта нараспашку. Балашов, замерев на секунду, бросился в глубь кабинета как герой-солдат на амбразуру.

– Мы сами не закрыли дверь! – вспомнила я. – Потому что услышали стон Деда Мороза и убежали!

Балашов обследовал кабинет, не забыв заглянуть в черный шкаф.

– Никого! – сообщил он мне, будто я могла не заметить, что никого нет.

Он нагнулся под стол.

– Здесь кто-то шуровал, в столе. Бумаги перевернуты в ящиках, – он быстро стал выдвигать ящики стола один за другим. В первое наше посещение он этого не делал. – Здесь все перевернуто! Кнопку нажали, скорее всего, случайно. Она тут, в столе. Где же Сеня?

– Здесь его точно нет, – поделилась я наблюдениями.

– Где же он может быть, мы осмотрели весь дом!

– Ты говорил, что вернулся через какой-то вход, о котором никто не знает!

– Я так говорил?

– Да!

– Ладно, пошли, – Балашов побежал, стартанув от письменного стола, и не заботясь о том, последую ли я за ним. Уходя, я поглубже натянула черную ткань на клетку. Пусть бедная птица не видит ужасов, она и так больна. Дверь кабинета я закрыла на ключ.

* * *

Догоняя Балашова, я десять раз подумала, что свет может погаснуть в любую секунду, что мы совершаем какие-то бесполезные, бестолковые действия, что противник над нами смеется и может убить в любую секунду. Только я не хочу ничего менять. И Балашов не хочет. Потому что... глухари никому не нужны.

Балашов нырнул в один из туалетов. Он так поспешно это сделал, что я подумала – он нырнул туда по искренней и спешной нужде. Я задержалась у двери, смущать его своим присутствием при общении с писсуаром я не собиралась. Но Балашов, не прикрыв за собой дверь и не затормозив у сверкающего унитаза, где-то что-то нажал, а потом толкнул стойку-стеллаж, на которой громоздились упаковки туалетной бумаги, баллоны с дезодорирующими и чистящими средствами. Стойка оказалось дверью, она беззвучно поддалась, открылась, за ней был темный узкий коридорчик.

– Тайный ход? – не без иронии поинтересовалась я.

– Ошибка проектировщиков, а потом и строителей. Почему-то они сделали вход в зимний сад через туалет. Потом все переделали, перестроили, но я попросил эту дверь оставить и замаскировать. Про нее никто не знал в доме, кроме меня.

– Пригодилась, – хмыкнула я, но он исчез за дверью.

Перед тем, как последовать за ним, я закрыла туалет изнутри, повернув круглую никелированную ручку-замок. В темном коридорчике оказалась еще одна дверь – на улицу, не дверь даже, а лаз, замаскированный снаружи под кирпичную стену. Согнувшись в три погибели, мы вылезли на улицу, Балашов вернул кусок стены на место. Не знаю, где там были фонари, наверное, у центрального входа. Здесь же свет давал только чистый, белый снег. Слева от нас блестел громадой стекол зимний сад, справа...

– Как тайно попасть в дом я поняла. А как проникнуть на территорию, минуя охранников? – Каждое мое слово вырывалось на морозе вместе с облачком пара, и я вдруг подумала, как было бы здорово, если бы мы с Балашовым вышли просто погулять в новогоднюю ночь, подержаться за руки, запустить первую искру взаимопонимания, а может, сорвать первый поцелуй... тьфу!

– А тебе это зачем? – невежливо спросил Балашов, тоже выпуская облако пара, как хороший паровоз. Он широко зашагал вправо, снова не заботясь о том, поспеваю ли я за ним.

Справа от нас была открыта какая-то дверь. У двери стояла иномарка, она монотонно и ровно молотила включенным движком. Багажник у машины был открыт, водительская дверь тоже.

– Стой! – закричал Балашов, подбегая к машине.

Догнав его, я заглянула сначала в багажник, потом в салон. Я ожидала увидеть там все что угодно: очередной труп, еще одного Деда Мороза, злодея, вооруженного до зубов, но машина была пуста. В салоне – чисто и пусто, под раскрытой челюстью багажника – только запасное колесо.

– Стой! – заорал Балашов и ринулся в открытую дверь. За дверью был небольшой тамбурочек, забитый ведрами и еще одна дверь, по-моему, она вела на кухню. Этим черным входом, наверное, пользовалась прислуга, чтобы упростить свои хозяйственные хлопоты.

В тамбурочке было темно, Балашов споткнулся обо что-то, громко зазвенели ведра.

– Сеня! – заорал он. – Сеня, вставай!

Я стояла в проеме открытой двери, и отсвета белого снега с улицы хватало, чтобы увидеть, что поперек тамбурочка развалился могучий мужик в камуфляже.

– Сеня, бездельник, вставай!

Балашов несильно пнул его под ребра, но Сеня смотрел на нас и улыбался.

Он так странно, нехорошо и страшно улыбался, что прошло несколько секунд, прежде чем мы с Балашовым поняли – у Сени от уха до уха перерезано горло. Рана зияла кровавой улыбкой и не давала ни шанса ее обладателю остаться в живых. Балашов, конечно, кинулся искать пульс, на этот раз почему-то за ухом. Он перепачкался в крови, пару раз горестно выдохнул: «Сеня, эх, Сеня!», потом подергал дверь, ведущую на кухню, но она была закрыта изнутри, скорее всего, на щеколду. Я пошла к машине, повернула ключ зажигания, чтобы движок заглох, замолчал, и больше не размолачивал воздух своим сытым и наглым урчанием.

– Это машина Виктора! – крикнул из тамбура Балашов.

– Смотри! – он подошел ко мне и протянул на ладони что-то маленькое и круглое. В темноте я не поняла что это, пока не взяла в руки и не поднесла к глазам. Это оказалась пуговица – железная, с выбитыми на ней готическим шрифтом буквами. Я не представляю одежды, на которой она смотрелась бы органично.

– Пуговица, – подтвердил Балашов. – Она валялась рядом с Сеней.

– Он у кого-то ее выдрал, – сказала я, рассматривая кусочек серой грубой ткани в маленьком пуговичном ушке. – С мясом. Твои охранники что, безоружны? Они хватают врагов за грудки?

Балашов нагнулся над Сеней.

– Он даже не попытался достать оружие. Кобура застегнута. Я ничего не понимаю, Сеня и не думал сопротивляться!

– Может, он его знал? – предположила я, стуча зубами, кажется только от холода. – Балашов, мне страшно! – Я подошла к Балашову сзади, взяла его за локти и прижалась к огромной спине. Спина была горячая, широкая, напоминала каменную стену, и мне совершенно искренне захотелось за этой стеной спрятаться. Ну, скажи, пожалуйста: « Не бойся, девочка!»

– Мне тоже, – тихо сказал Балашов. – Мне тоже страшно!

Я бы так еще постояла, с иллюзией если уж не защиты, то просто близости, но где-то далеко закричала Кира. В том, что это визжала Кира, у меня не было никаких сомнений. Балашов вырвался из моих рук и побежал вокруг дома. Я понеслась за ним, по дороге нашла Кирины туфли, которые сняла, когда залезала в форточку, надела их и снова побежала. Бежать на каблуках было неудобно, но не так холодно. Кира все визжала на одном дыхании, на одной ноте, словно исправная милицейская сирена.

Мы прибежали к той стороне дома, но которую выходили окна гостиной. Кира висела как приспущенный вражеский флаг на одной из скоб, по которым я спускалась. Она решила повторить мой трюк, но скобы были скользкие, Кира пьяная, на первой же ступеньке ее нога соскользнула внутрь железной петли, и Кира повисла на уровне второго этажа вниз головой, зацепившись согнутым коленом за скобу, как воздушная гимнастка под куполом цирка.

– Не ори, – попросила я Киру, задрав голову, но она продолжала визжать.

– Ее что, выбросили из окна? – спросил запыхавшийся Балашов у ночного неба.

– Нет, она решила выйти как я, но если не можешь даже пристегнуть себя в самолете, то лазать по стенам лучше и не начинать.

– Ярик, помоги мне! – перешла на членораздельную речь Кира. – Я сломала ногу! Витя! – Она вдруг разродилась такими ругательствами, что Балашов отпрянул в сторону, а я рассмеялась – когда ломают ногу, ругаются короче.

– Женщина! – высунулся из окна Дед Мороз. Я его не сразу узнала, он снял колпак, нос, бороду, и превратился в мальчика с сельской внешностью. – Женщина! Я же говорил вам, что так нельзя спускаться, это опасно! Вот висите теперь, как кура на гриле, как какашка на тарзанке, а помочь вам ничем нельзя, извините, конечно!

Балашов кинулся к стене и попытался подтянуться на самой нижней скобе. Под его весом скоба с треском отвалилась и осталась у него в руках вместе с куском стены.

– Уроды! – провыла Кира из-под подола платья, которое закрывало ее с головой. В свете, падающем из окна, было видно, что на ней крохотные трусики-стринги, а на ляжках – целлюлит. Я бы погоняла ее в тренажерном зале до седьмого пота, ведь наверняка тратит прорву денег на бесполезные кремы.

– Обними меня, Балашов, и подсади, я ее вытащу!

Балашов не стал обсуждать стратегию спасения, он послушно и привычно меня обнял и приподнял. Я снова скинула туфли и полезла вверх по стене. Балашов остался стоять внизу большой и бесполезный, как слон в зоопарке. Добравшись до Киры, я одной рукой приподняла ее за спину и крикнула Морозу:

– Давай руку!

Мороз протянул худую ручонку. Кира совсем не помогала мне мышцами, не напрягала тело, она только беспрестанно и виртуозно ругалась. Я почувствовала, что могу сорваться в любой момент, и от злости шепнула ей в ухо: «Шевели граблями, кукла, если я упаду, то утащу тебя с собой, чтобы было мягче падать!»

Угроза подействовала, Кира напрягла спину и даже немного подтянулась, протянув Морозу руку. Я подсадила ее под мягкий зад, и Мороз, пыхтя, втянул ее в окно, проявив неожиданную силу.

– Я, женщина, в детстве скалолазанием занимался, – затараторил он в проеме окна, – но даже я в это время суток, в такую погоду – никогда! Это, извините, полный... абсурд, по скользкой стенке толстыми ногами сучить в каблуках и без трусов, извините, конечно.

От злого бессилия Кира сильно и звонко дала ему по морде. Я крикнула: «Руку!» и Мороз следом втащил меня в окно.

– Только не бейте! – попросил он. – Я на работе все-таки. Всего уже измутузили, голова болит, сил нет! Я с детства драться не любил, поэтому на бокс не записался. Вы тут так Новый год встречаете, я понимаю, у богатых свои причуды. Я в следующий раз на работу буду шлем одевать, у меня пацаны знакомые в пожарке работают – дадут погонять... или нет, у меня друган в детстве юным следопытом был, каску немецкую откопал, так я ее попрошу... Представляете, женщина, Дед Мороз в немецкой каске! Эксклюзив и полный... абсурд. Можно в два раза дороже брать, потому что об голову хоть бутылки колоти, еще бы Снегурку в бронежилете и крутых задорого поздравлять...

– Заткнись! – заорала я.

– Только не бейте!

Я выглянула в окно, Балашова внизу не было. Куда его черт понес? У меня, правда, ключ от комнат, я могу выйти, но Кира вряд ли меня выпустит одну, поэтому, придется опять спускаться по стене и искать Балашова. Неужели он решил вернуться в дом через тайный ход без меня?

– Скажи, мартышка, что там происходит? – прошипела Кира. – Где Виктор? Кто стрелял? Почему меня не выпускают? Почему погас, потом включился свет? Слышишь, говори! – Словно не очень рассчитывая получить ответ, она задрала подол платья и стала рассматривать свою ногу. На ней проступил кровоподтек, в остальном нога была целая и невредимая.

– Поссать надо, – не выдержал долгого молчания Дед Мороз.

– Этот идиот меня достал! – доверительно сказала мне Кира, будто не обзывала мартышкой секунду назад.

– Женщина, я же о вас забочусь, – обиделся Дед Мороз. – О вашей, извините, травме. На нее нужно поссать. Лучше ребенку.

– Заткнись! – заорала Кира.

– А от нервов, – не унимался Дед Мороз, – лучше внутрь урину принимать. По полстакана на ночь. Успокоитесь и помолодеете лет на двадцать пять, а если одну мочу без хлеба хлебать, то еще и похудеете лет на ...а-а!

Кира запустила в него тяжелой мраморной пепельницей, но Мороз увернулся, нырнув под стол, и пепельница вылетела в открытое окно. Я выглянула, не вернулся ли Балашов, но внизу никого не было. Придется покидать помещение через окно и догонять Балашова. Я отвела себе в этой истории слишком большую роль, чтобы сидеть в компании Киры и Мороза, и ждать, чем все закончится.

Я села на подоконник и свесила ноги вниз. Маршрут окно-стена-форточка становился таким же привычным как коридор-лестница-рубильник.

– Женщина, – обратился ко мне из-под стола Мороз, – не ходите в окно. Заработаете травму, а кто такая травма? Я раньше китайской медициной увлекался, так вот, с позиции тайпанга есть такой синдром, как переизбыток ян. От этого переизбытка происходит нарушение координации и у человека рождается внутренний ветер. – Мороз говорил все быстрее, желая договорить до того, как Кира нащупает очередной тяжелый предмет. – Почему пьяных качает? Потому что алкоголь, попадая в печень, вызывает переизбыток ян и рождает внутренний ветер. Просто так человек не падает, это от переизбытка ян, с которым нужно бороться.

От изумления я забыла, зачем уселась на подоконник.

– Так это тебя внутренний ветер у дверей свалил? Что же ты нам голову морочил?

– Нет, – поскучнел Дед Мороз, – у дверей меня чем-то по башке треснули. Против лома нет приема, – грустно закончил он.

Я нащупала ногой первую скользкую ступеньку.

– Стой! – заорала Кира. – Стой! Почему на тебе мои кольца?

– Ты уверена, что они твои? Разве все в этом доме принадлежит не Виктору?

– Стой! – сильно хромая, Кира бросилась к окну.

Вдруг в дверь кто-то негромко, но требовательно постучал. От неожиданности я вздрогнула и чуть не вывалилась из окна. Я вернула ногу со ступеньки на подоконник.

– Опять стучат, – шепотом сообщил Мороз. – Давеча вот так постучали, дверь подергали, а женщина так разнервничалась, что в торт бутылкой запустила. Я говорю: «Кто там?», а там молчат, а потом шаги, будто побежал кто-то. А еще свет погас, так женщина засуетилась, в окошко стала ноги свешивать. Как я ее не уговаривал, что ничего страшного, и у Чубайса лампочки перегорают...

Я подбежала к двери.

– Кто? – спросила я, надеясь услышать в ответ балашовский бас. Но не услышала ничего. От ужаса я взмокла, хотя в комнате было открыто окно, и гулял холодный ветер.

– Кто?! – заорала я, теряя контроль над эмоциями. Я забыла, что у меня в кармане оружие, забыла, что у меня есть ключ, забыла, как меня зовут.

– Кто? – еще раз крикнула я и поймала на себе странный взгляд Киры. Она была не удивлена и не испугана, мне показалось, что она всерьез прикидывает, хватит ли у нее сил задушить меня руками.

– Кто, кто, дед Пихто, – из-под стола прокомментировал Дед Мороз. Кажется, все происходящее ему очень нравилось, и он не спешил покинуть этот дом. – Эй! Кто там? Сто грамм? Почтальон Печкин принес за... а-а!

Я схватила какую-то безделушку со стеклянного столика и, не целясь, метнула в сторону его потока сознания. В наступившей тишине стали отчетливо слышны удаляющиеся шаги. Кира не сдвинулась с места. Мороз промолчал ровно три секунды.

– Привидение в доме дворцового типа, – хихикнул он. На этот раз его прервал хлопок, похожий на выстрел. Кира вздрогнула и обессилено рухнула в кресло, красиво уронив белокурую голову на высокую спинку.

– Ты можешь сказать мне, что там происходит? – нарочито спокойно обратилась она ко мне.

– Стреляют, – не смог не объяснить ситуацию Мороз из-под стола.

Раздался еще один хлопок. Меня затрясло крупной дрожью. Эти выстрелы могли означать, что Балашова убили. Или – Балашов кого-то убил.

Я нащупала в кармане жакета ключ. Я сейчас выйду. Я его увижу. Или ее. Может быть, их обоих. Я могу нарваться на пулю, ну что ж, такие правила игры. Меня покажут в криминальной хронике. Может быть, Васька заплачет, а может, похвастает Ваньке. Ива наденет красивое платье и с удовольствием даст интервью журналистам.

Я открыла ключом дверь. В коридоре было снова темно. У этой парочки маньяков просто бзик на световые решения своих мерзких спектаклей. «Я не боюсь», сказала я себе и отметила, что меня уже не колотит. Закрывать дверь не было времени. Я увидела, как Кира пантерой приподнялась в кресле, как Дед Мороз поглубже забился под стол. Я побежала быстро и тихо – Кирины туфли опять остались в снегу. Коридор-лестница-рубильник. Я рванула его на себя, вспыхнул родной уже голубоватый свет.

Внизу на лестнице сидел Балашов и держал себя за плечо. Пальцы у него были в крови.

– Балашов, миленький, не умирай! – Я подбежала к нему. – Пожалуйста!

– Размечталась! – прошептал Балашов. Он был бледен, но совершенно спокоен. – У этого дамского браунинга убойной силы никакой! Грохнуть можно только если в упор стрелять. – Он отнял руку от плеча и скосил глаза на рану. – Ерунда! Царапина.

Я осмотрела рану. Пуля деранула пиджак и рубашку, слегка оцарапав плечо. Рана была действительно ерундовая, насколько я могла судить о ранах.

– Ты его видел? – шепотом спросила я.

– Ты знаешь, – оставил он без внимания мой вопрос, – по дому действительно кто-то летает! Я тебя когда ждал там, внизу, услышал, что машина опять завелась и хлопнул багажник. Я помчался туда, но когда прибежал, опять никого не увидел. Все по-прежнему: Сеня лежит, дверь на кухню закрыта. Только багажник кто-то захлопнул и движок завел. Я побежал через свой вход, и когда вошел в дом через туалет, в коридорах уже было темно. И тут слышу – кто-то летит. Крыльями похлопал и затих. Ужас. Хорошо, что волосы сильно короткие, а то бы до сих пор дыбом стояли. – Он потрепал себя по короткому ежику и тяжело поднялся, по праву раненого опершись на мое плечо.

– Неужели ты никого не видел?

– Нет. Я даже ничего не слышал. Я шел к рубильнику и вдруг – выстрел откуда-то сбоку. Я выстрелил в ответ.

– А я слышала шаги. Кто-то постучал в дверь гостиной, потом ушел. В любом случае он должен был пройти мимо тебя. Неужели ты совсем ничего не заметил?

Балашов пожал могучими плечами.

– Когда в тебя палят в темноте, наблюдательность как-то притупляется. Знаешь, я готов поверить в привидения.

– Скорее всего, их двое, поэтому они так вездесущи.

– Что? Парочка злостных призраков?

– Убийц двое. Они хорошо знают дом и возникают в разных его точках, несмотря на то, что мы бегаем по всем комнатам и ищем их. И потом, это видно из записки.

– Мырка и мягкий знак! – усмехнулся Балашов. – Я не знаю имен, начинающихся с мягкого знака. Может, это перевернутое Р?

– Может быть. – Мне не понравилось, что эта мысль пришла не мне. Хотя, какой от нее толк? – Звони 02! Хватит самодеятельности.

– Да звонил я уже! – Балашов отмахнулся от меня окровавленной рукой. – Из туалета, перед тем как войти в дом.

– И что? Они уже в дороге?

– Они сказали, что нужно меньше пить. И поздравили с Новым годом. По-моему, они там сами, того, навеселе.

– Ты что, сказал, что по дому летает привидение? – с издевкой спросила я на пол-тона выше, чем мы разговаривали.

– Я сказал, – Балашов почему-то стал произносить слова по слогам, – что у меня в бильярдной труп, что в спальне, в шкафу, труп, и на кухне – тоже труп. Да, я сказал, что кто-то летает.

– А они?

– Они засмеялись и ответили, что пить надо кучнее, в одной комнате, тогда не будет такого разброса трупов. А что летает – ничего страшного. К утру приземлится и рассосется.

– Рассосется? Значит, помощи нам ждать неоткуда? Я правильно поняла?

Ну скажи, пожалуйста: «Не бойся, девочка!»

– Неоткуда. Ты правильно поняла. Английский детектив. Мы отрезаны от мира, у нас гора трупов, и мы сами должны найти убийцу.

– Я ненавижу детективы.

– А я не люблю английские. Там все притянуто за уши: большой дом, куча трупов, стихийное бедствие, отрезающее от внешнего мира, убийца – кто-то из числа гостей, и вечный вопрос – кто будет следующим?

– Следующим должен быть ты, Балашов.

– Почему я? Стреляли в темноте, кто знал, что это я?

– Твои шаги трудно перепутать. Следующий – ты. Тебе очень больно?

– Нет. Мне совсем не больно. Я хочу сказать, что физическая боль – это ерунда.

Наверное, он имеет в виду свою поруганную любовь, и тяжкие душевные страдания.

– Если бы тебя не было, – сказал он вдруг, – мне было бы труднее. Мне было бы невыносимо, непосильно трудно. И больно. Наверное, я бы сдался и пустил себе пулю в лоб.

Он взял меня за локти и притянул к себе. Я подумала, что по сравнению с Кирой я как Буратино по сравнению с Мальвиной и не стала к нему прижиматься. Я засмеялась:

– Ты бы промазал и попал в потолок.

– Какие у нас нежности! – раздался голос сверху. – Какое взаимопонимание!

Мы повернули головы синхронно и резко, будто всю жизнь танцевали в паре.

* * *

Вверху, на лестнице, стояла Кира.

– Где Виктор? – зло щурясь спросила она. – Что происходит?

Я не знаю, какую часть нашего разговора она слышала и слышала ли вообще.

Сильно хромая, Кира стала спускаться. Даже хромала она грациозно, придерживаясь за перила, как балерина за станок.

Балашов выпустил меня из кольца своих рук, и я сильно пожалела, что не успела к нему прижаться. Глядя на Киру, но сквозь нее, он сказал голосом, которым, наверное, проводил деловые собрания:

– Пойдем в гостиную. Нам надо поговорить.

– Поговорить? Ты приводишь сюда своих шлюх, ты палишь из оружия у меня перед носом, ты запираешь меня на замок и устраиваешь в доме бардак, а теперь тебе надо поговорить? Ты что, ранен? Где Виктор? – Кира сняла свой прищур и распахнула чудесные глаза в праведном гневе.

О чем он собирался с ней говорить? Жаль, я не успела закрыть на ключ дверь гостиной.

Балашов пошел навстречу Кире, по-хозяйски взял ее за руку и потянул наверх как мать – капризного ребенка. Кира не издала ни звука. Я посмотрела им вслед. Может, стоит проявить героизм, и пока они там беседуют в гостиной, в одиночку поохотиться на маньяков? Все равно Балашов мне не по зубам, все равно у меня нет шансов. Словно прочитав мои мысли, Балашов резко остановился, развернулся, неудобно вывернув Кире руку, и приказал:

– Пошли.

Я и пошла. Может, она и Мальвина, но без меня бы он давно сдался и пустил себе пулю в лоб.

* * *

За столом, в гостиной, сидел Дед Мороз. Он пировал. Огромный осетр, к которому за весь вечер никто так и не притронулся, был порезан на щедрые порции, одна из которых перекочевала к Морозу на тарелку. Туда же он набросал разноцветных салатиков, и даже примостил кусок торта, в котором я приехала. Мороз молча уставился на нашу делегацию. Он изнемогал от желания что-то сказать, но не мог, потому что набил рот так, что из-за щек не было видно ушей.

– Что, уже не тошнит? – спросила я, злорадствуя, что он не может ответить.

Мороз продолжительно замычал. Балашов толкнул Киру в кресло.

Что он задумал? Решил последовать совету 02 держаться кучнее, чтобы не было разброса трупов?

– Я думаю, – сказал Балашов, – пора выкладывать карты на стол.

– Госпожи и господины, – все-таки сумел заговорить с набитым ртом Мороз. – Я могу вам составить компанию в покер. Еще я знаю много других забавных карточных игр, например, «Акулина», она же «Зассыха», или «Кукареку», она же «Банзай». Давайте незабываемо встретим Новый год, а то вы чересчур увлеклись экстримом. Отдыхать надо интересно, а главное безопасно!

Балашов сумел заткнуть его властным жестом.

– Кстати, – жестко сказал он Морозу, – вы здесь человек случайный и вам лучше покинуть дом.

– Не-е, – замотал головой Дед Мороз, – я отсюдова без охраны не выйду. В доме непонятки творятся, я лучше в толпе... давайте в «Зассыху» поиграем, очень смешно, у кого дама пик, тот и зассыха!

– Значит так, – Балашов решил взять инициативу в свои руки. – Ты молчишь. – Он пальцем ткнул в Мороза, тот кивнул. – Говорю я. Мы все вляпались в какую-то историю. Нам действительно сейчас лучше находиться вместе. В доме кто-то есть.

Кира хихикнула.

– Этот кто-то... он убил Виктора, – продолжил Балашов.

– Убил? – Кира произнесла это почти спокойно. Может, ей и правда нравился этот эпизод ее жизни? – Убил? Кто-то? Ярик, ты перемудрил. Ты же сам позвал его стреляться. Ты его и убил!

– Этот кто-то убил не только Виктора. В твоей спальне, в шкафу, я нашел труп эконома. Иван Палыч зарезан ножом.

Кира захохотала.

– Хер с ним, с экономом, – заявил Мороз. – Давайте в «Зассыху», у кого дама пик, тот и...

– Ты молчишь, – рявкнул Балашов. – Говорю я. Внизу, у черного входа на кухню, зарезан охранник. Этот кто-то хорошо знает дом, он зачем-то постоянно вырубает свет. Он много натворил, но с места преступления не уходит. Мы пытались его обнаружить, но не смогли. Я не знаю, кто это может быть! Кира, что ты об этом думаешь?

– Я?! Я думаю, что у кого дама пик, тот и ... Разъяренный, вооруженный муж в этом доме ты, Ярик!

Только не вздумай говорить: «Это не я!», мысленно приказала я Балашову.

– Это не я, – сказал Балашов. – И доказать это не составит никакого труда.

– Друзья мои! – Мороз вдруг стал фамильярным. – Нужно легче относиться к проблемам. Вот меня по кумполу стукнули и ничего, я готов воспринимать жизнь такой, какая она есть, без прикрас, я готов радоваться ей. Кстати, я очень уважаю буддизм, очень! Я думаю, если мы с вами тут запремся и до утра проиграем в «Зассыху», то ничего страшного с нами произойдет. А утро вечера светлее, менты трезвее, все тайное станет явным, и этому стрекозлу уже ни к чему будет вырубать у нас свет. Кстати, господа, я знаю шикарный философский анекдот, он очень подходит к ситуации, но он матерный. И мат там незаменим, иначе анекдот перестает быть философским. Я расскажу, извините, дамы. Умирает пасечник...

– Молчать! – заорал Балашов во всю мощь своих легких и сорвал голос с баса на фальцет. – На чем мы остановились?

– На том, что ты замочил кучу народа, но можешь легко доказать, что это сделал не ты, – усмехнулась Кира.

Она странно себя вела, эта Кира. Вроде и наезжала на Балашова, но беспрекословно слушалась, когда он наезжал на нее. Может быть, она понимает в происходящем гораздо больше, чем мы думаем? Почему эта мысль пришла мне только сейчас? Словно прочитав ее, Балашов сказал:

– Кира, ты должна рассказать все, что знаешь. Скажи, когда и почему вернулся Иван Палыч? Как он мог очутиться в твоей комнате? Вспоминай, думай, рассказывай. Ты так же по уши в этой истории, как и я!

– Иван Палыч? В моем шкафу? Черт, придется менять гардероб! – начала дурачиться Кира.

Кажется, от нее ничего не добьешься. Может, мне снова поднапрячь мозги?

Мырка – это бывшая учительница. Она узнала о связи своего мужа и Киры, а также узнала о том, как красиво и тупо они оставили Балашова без штанов. Если Виктор выходит из игры, балашовские богатства достаются ей и ее ребенку. Сам бес велит избавиться ей от Виктора, тем более, если у нее есть какой-нибудь возлюбленный. Она наводит Балашова на сладкую парочку, они с дружком прячутся в доме и, подловив момент, обставляют все так, что убийство Виктора кажется делом рук ревнивого Балашова. Только почему они не смываются? Зачем обыскали Виктора и перерыли стол Балашова? Почему убили эконома, охранника, а Мороза огрели по голове? И самое главное. Неужели Кира такая дура, что позволила все захапать женатому любовнику? В чем ее выгода? Реальных вопросов получалось больше, чем возможных ответов.

– Умирает пасечник...

– Молчать! Кира, когда вернулся Иван Палыч?

– Мне об этом ничего не известно. Зато известно, что ты не улетал в Париж.

Значит, Мырка – это учительница. Мягкий знак – ее любовник. Откуда они так хорошо знают дом, что легко в нем прячутся и вырубают свет там, где хотят? Они не уходят, потому что следующий – Балашов. Он может раздуть скандал, подать в суд, заявить, что его обокрали мошенники. Но тогда и Киру нужно того... к Виктору, эконому и Сене. Нет, с Кирой что-то не то. Не могла она допустить, чтобы вот так все на Виктора. В чем ее выгода?

– Ну, господа, умирает пасечник...

– Значит ты, Кира, настаиваешь, что во всем виноват я.

Кире-то какая выгода?

– Я ни на чем не настаиваю.

«Калеса» – это машина Виктора. Они собирались ее использовать. Увезти трупы в багажнике?

– Я знаю, как вы с Виктором меня обставили. Только не могу понять – какой твой в этом интерес? Даже при разводе со мной ты имела бы больше. Ведь теперь у тебя ничего нет! Все достанется Тамаре.

– Ну, господа, этот анекдот идеально подходит к вашей ситуации! Вообще-то он подходит ко всем жизненным ситуациям, потому что очень глубоко философский. Но матерный. Умирает пасечник...

– Молчать!

Почему не гаснет свет? Интересно, что они будут делать, если мы действительно запремся в гостиной и просидим до утра, играя в «Зассыху»?

– Кира, я не пойму, зачем тебе это было нужно? Какой тебе прок от того, что все стало принадлежать Виктору?

– Не поймешь! – Кира залилась серебристым смехом. – Не поймешь!

«Я буду вовремя и на стреме». Вовремя – это когда? Значит, был условленный час? На стреме – это зачем? Чтобы убивать всех, кто попадется на пути? Мягкий знак – это не перевернутое Р. Этот парень с трудом пишет, он не стал бы экспериментировать с плохо знакомым ему алфавитом. Может быть, мягкий знак – это не начало, а конец слова?

– Кира, неужели ты никогда меня не любила?

Вот это он зря. Я думала, что мы это уже проехали. Ведь было же «кто такая Кира».

– Любила?! – Кира развеселилась от души. – Посмотри на меня, Ярик! А теперь найди зеркало и посмотри на себя! Любила! – Кира смеялась искренне, не натянуто, она радовалась так, будто ее любовничек, на которого переписано все балашовское имущество, на чей счет ушли все балашовские деньги – жив, здоров, и невредим.

Единственное мужское имя, известное мне, которое заканчивается на мягкий знак – это Лель. Трогательный юноша из сказочки «Снегурочка», который хорошо поет.

Балашов зашагал по гостиной. Он заметался туда-сюда, потом вдруг остановился у посудного шкафа с гнутым тонированным стеклом и уставился на свое отражение.

– Да, ты не могла меня любить. Как я сразу этого не понял?

Плевать на Балашова. Все равно это не Он.

– И я не мог тебя любить. Я любил твоего ребенка.

Кира перестала смеяться. Такое публичное признание ей не понравилось.

– Между прочим, господин Балашов, этот анекдот – идеальная психологическая помощь в вашей ситуации...

Балашов запустил руку в карман и вытащил десять долларов.

– Это тебе, – протянул он Морозу. – За десять минут молчания.

– Пять! – торганулся Мороз, схватив десятку. Он взял со стола бутылку коньяка, ловко ее открыл и плеснул темную жидкость в рюмку. – Раз не хотите анекдот, раз не желаете в картишки, то я напьюсь. Тост. Чтобы у нас все было и нам за это ничего не было! Гусары пьют стоя.

Мороз вскочил и залпом выпил коньяк. Он постоял секунду, словно прислушиваясь, как коньяк добирается до желудка, и вдруг осел на пол, увлекая за собой тарелку с остатками салата.

– Внутренний ветер, – вспомнила я. – Переизбыток ян.

Балашов бросился к нему и стал колотить его по щекам, рискуя выбить Морозу челюсть. Кира тяжело вздохнула:

– Зачем было тащить этого ублюдка сюда?

– Он спит, – сказал Балашов, нащупав у Мороза пульс. – Как убитый. Странно.

– Зря тратился, – я вытащила у Мороза из кулачка десятку и сунула себе в карман. И тут меня осенило. «Калеса» – это не машина. Это коньяк, от которого падают замертво.

– Странно, – сказал Балашов. – Откуда коньяк? В моем доме его никогда не бывает, я не переношу этот запах.

Кира развернула красивые плечи и резко встала из кресла.

– Ярик, дай ключ. Мне нужно в туалет.

Балашов поднял Мороза на руки и переложил на диван.

– Я слышал, такое бывает. Непереносимость алкоголя. Человек падает от одной чайной ложки.

– Ключ! – завизжала Кира. – Я умираю, хочу в туалет!

– Ты никуда не пойдешь. Это опасно.

– Ключ! Или я выпрыгну в окно.

Странно, что она ничего не боится. Ведь не думает же она всерьез, что всех убил Балашов.

– Я никого не боюсь! – заорала Кира. – Кроме тебя.

– Я не отдам тебе ключ. Мы просидим здесь до утра, а утром все...

– Приземлится и рассосется, – подсказала я ему.

Иван Палыча нашли в Кириной комнате. Кира занервничала после того, как Мороз кулем свалился под стол, выпив коньяк.

Я не знаю имени, заканчивающегося на мягкий знак. А если бы и знала – это ничего не меняет.

– Пусти! – Кира бросилась к открытому окну, но Балашов перехватил ее за руку и швырнул в кресло.

– Что ж ты так разбушевалась-то? Сиди. Все нужды – под елкой, – проявил он похвальную жесткость.

Жаль Мороза. Мне стало его не хватать.

– Ярик, – сбавила тон Кира, – ты же вооружен. Проводи меня, пожалуйста, в туалет, меня тошнит. – Она театрально поднесла руки ко рту.

– Жаль, он не успел рассказать свой анекдот, – устало сказал Балашов и присел на край дивана, рядом с сопящим Морозом. – Кира, откуда у нас в доме коньяк?

Кира промолчала.

– Кира, откуда? Я его на дух не выношу. Ты тоже.

– Ярик, я собиралась встречать Новый год с Виктором. Не с тобой, а с Вик-то-ром. А Виктор любил коньяк.

Значит, рухнуть под стол без чувств, должен был Виктор.

– Странно, – Балашов плеснул коньяк в рюмку и понюхал.

– Не пей, козленочком станешь, – усмехнулась я. – У тебя, Балашов, позднее зажигание. Колеса бывают не только шипованные.

– Ты о чем? – спросила Кира.

– Ты про что? – спросил Балашов.

И тут раздалась телефонная трель. Я решила, что звонит мобильный у Балашова в кармане, но он кинулся куда-то за кресло, там, на тумбочке, стояла телефонная база, но трубки в ней не было. Телефон звонил, приглушенно переливаясь трелями, Балашов заметался по комнате в поисках аппарата.

Меня как током ударило. Я вспомнила, что когда Кира сама предложила позвонить охране, она про этот телефон не сказала ни слова, сослалась на то, что свой мобильный оставила внизу, в сумке. Не так уж она хотела куда-то звонить.

Телефон все пиликал, Балашов, наконец, догадался, что звуки несутся из-под подушки, на которой лежит Дед Мороз.

– Да! – Крикнул он. – Да, Вадим! Что ты мычишь? Это охранник, – объяснил он мне, – кажется, он пьян в стельку. – Что? Какой мешок? Нет, мне не нужны никакие подарки! Можешь оставить себе. Се-бе! Что? Да, и посох тоже. Слушай, нужна твоя помощь... хотя, какая от такого тебя помощь? Впрочем, слушай, не выпускай никого за территорию дома! Да, всех задерживай и звони мне. Ладно, про Сеню потом... – Видимо, на том конце бросили трубку, Балашов недоуменно посмотрел на свой аппарат и нажал отбой.

– Этот артист, – он кивнул на Мороза, – забыл мешок с подарками и посох в будке у охранников.

В комнате повисла тишина. Стало слышно, как глубоко и ровно дышит юный Дед Мороз. Кира сидела в кресле, опустив глаза. Она затихла и никуда больше не рвалась. Мне не нравилось это затишье. Я присела за стол, взяла рюмку с коньяком, которую налил Балашов, и понюхала. Кира подняла на меня фиолетовые глаза. Коньяк как коньяк. Пахнет клопами. Я сделала вид, что делаю глоток. Мне показалось, что Кира слегка оживилась. Значит, я ей мешаю. Значит, она не против, чтобы и я без сознания рухнула под стол.

– Не дождешься, – тихо сказала я.

– Чего не дождусь? – отбила подачу Кира.

– Балашов, как ты сказал, называется фирма, который состряпали Кира и Виктор?

– Что?

– Как?

– «Вилен». А какая разница?

– Странное какое-то название. Вроде как имя. Помнишь, в глубоко советские времена людей называли, используя революционную тематику? Кажется, Вилен – это сокращенно Владимир Ильич Ленин...

– Бред, – пожал плечами Балашов. – Название фирме придумать очень сложно. Нужно, чтобы оно не повторялось, вот народ и извращается как может. Кира, что означает «Вилен»? Это Виктор придумал?

– Господи, эта чувырла все знает? Вот чокнутая, вспомнила Ленина! «Вилен» – это Виктор придумал, и я не знаю, что это означает. Ярик, ну, пожалуйста, выведи меня в туалет! Ты же вооружен, и нам нечего бояться.

Кире очень нужно выйти из гостиной. Кира согласна сделать это даже в сопровождении Балашова. «Нам нечего бояться». Кажется, это Кире нечего бояться.

– Мы никуда не пойдем.

– Ярик!

– Сиди!

– Ты пожалеешь!

Она угрожает.

– Ты угрожаешь?! Кира, я не пойму какой тебе прок от того, что все стало принадлежать Виктору?

– Вы оба пожалеете.

– Балашов, а ты кухню закрывал на ключ, когда мы первый раз ее обыскали?

– Закрывал.

– Значит, они были там, когда мы потом напоролись на мертвого охранника.

– Почему?

– Потому, Балашов, что раз кухня была закрыта и на твой ключ, и на щеколду изнутри, значит, они были там. Сам подумай.

– Черт, а как же они потом попали в дом и вырубили свет?

– Ты тормоз, Балашов. Мы не посмотрели парадную дверь. Значит, она открыта и они курсируют через черный ход кухни и парадную дверь. А я ноги ломала, в форточку лазила.

– Точно, я видел у парадного сильно утоптанный снег, думал, там Мороз топтался! А это они...

– Они? – напряглась Кира.

– Их двое, – объяснила я, глядя на нее в упор. – Мужчина и женщина.

– Мы нашли за...

– Балашов, передай мне кусок осетрины, я голодная как десять Дедов Морозов!

Балашов положил мне на тарелку огромный кусок осетра.

– У Иван Палыча в...

– Балашов, подай мне грибочков!

– Мы думаем, – не унимался Балашов, передавая мне какие-то невиданные фаршированные грибы, – что Виктора и всех остальных убила Тамара с подельником. Ведь теперь она богачка, – усмехнулся он. – Тебя облапошили, Кира, ты осталась ни с чем, как и я! Зачем ты это сделала? Может, Виктор тебя как-то заставил?

– Как-то заставил, – чересчур старательно кивнула Кира.

– Впрочем, это ничего не меняет, – осадил себя Балашов, подошел к открытому окну и прикрыл его.

С Балашовым кашу не сваришь. С ним не пойдешь в разведку. С ним детей хорошо воспитывать. Легко и спокойно. А у Тамары что-то с ногами, она, кажется на инвалидности, и вообще – приличная женщина...

– Вы пожалеете, – злобно сказала Кира.

– О чем пожалеем, Мырка? – спросила я, глядя в упор ей в глаза.

Кира пошла какими-то пятнами, будто давно и безнадежно была больна псориазом.

– Что ты сказала? – приглушенно спросил Балашов.

И тут дверь гостиной кто-то сильно дернул снаружи. Я поняла, что выражение «сердце ушло в пятки» – не образное сравнение. Я подумала, что каким бы сильным и страшным ни был твой враг – лучше видеть его в лицо. Неизвестность способна довести до истерики, и даже до самоубийства. Наверное, об этом подумал и Балашов. Он быстро повернул ключ, распахнул дверь и пафосно крикнул «Заходи!», как кричат в старых фильмах «За Сталина!»

В коридоре было темно. В гостиную никто не вошел. Мы ничего не увидели и ничего не услышали. Я поняла, что выражение «волосы встали дыбом» – тоже не преувеличение.

Кира вдруг сорвалась с кресла и с такой скоростью бросилась в черный коридор, что идея поставить ей подножку опоздала на множество мгновений.

– Стой! – Балашов ринулся за Кирой.

Отличная идея просидеть в гостиной до утра с треском провалилась. Я побежала за Балашовым, с трудом набирая скорость, как заезженный автомобиль. Кто, куда, и зачем бежал – понять было трудно, и я решила про себя, что как обычно, добегу до рубильника и включу свет. Пусть Балашов ловит Киру, если оно ему надо.

Привычным движением я рванула рубильник, но за секунду до того, как голубой свет залил коридор, кто-то больно перехватил мою руку.

* * *

Кто-то больно перехватил мою руку и заломил ее за спину.

– Не дергайся, – сказал мужской голос. – А то так прострелю чердак, что ставни закроются. – Голос довольно заржал над своей шуткой.

В мой висок уперся холодный металл, наверное, это дамский браунинг – убойной силы никакой, грохнуть можно, только если стрелять в упор. Убийца, за которым мы носились всю ночь, стоял у меня за спиной, и я не могла его видеть. Я подумала, что могу умереть, так и не узнав, как он выглядит.

Зато его хорошо видел Балашов. Он стоял на ступеньках, внизу, заломив Кире руку так же, как кто-то заломил ее мне. На его лице промелькнули эмоции в последовательности – удивление, ужас, ярость, и вновь удивление. Кира смотрела на меня с усмешкой.

Я думала, что следующий – это Балашов. Но тот, кто сзади решил, что следующая – я.

– Пора знакомиться, – сказал голос. Он был молодой, наглый, и какой-то жирный. С таким голосом уместно зарабатывать на жизнь в службе «Секс по телефону». – Пора. А то эти дурики меня достали. – Кира усмехнулась, и я поняла, что про «этих дуриков» было сказано ей. – Они носятся по дому как парочка вонючих собак, которые не могут взять след. Если бы я хотел, то давно прибил бы обоих. – Голос опять омерзительно заржал, но его слова вселили в меня надежду. Раз не хотел прибить раньше, может, не захочет и сейчас. Руку было очень больно, а еще было больно шею, потому что он давил дулом в висок, а я, сопротивляясь нажиму, смотрела не в сторону, как все нормальные заложники, а вперед, чтобы видеть Балашова и Киру.

– Слышь, толстый, – сказал голос, будто жирно намазал блин маслом, – отпусти девушку, она не твоя. А то я пристрелю эту клушу, она мне не очень нужна.

Балашов не пошевелился. По-моему, он не понял ни слова. А может, сделал вид, что не понял? С чего ради он должен меня спасать? Ведь Кире можно все, может быть ей даже можно быть Мыркой?

– Слышь, толстый! С тобой я должен поговорить. Отпусти Кирку и пойдем наверх, а то я грохну эту мымру, мне от нее одни хлопоты.

Балашов сменил лицо олигофрена на вполне вменяемый вид. Он не просто отпустил Киру, он оттолкнул ее от себя, давая понять, что не изменит свое решение.

– Урод, – фыркнула Кира, потирая руку с красным пятном в том месте, где ее держал Балашов.

Пуля в висок откладывалась на неопределенное время. Я понимала, что она не отменяется, а просто откладывается. Ведь я не нужна этому мягкому знаку, этому грамотею, я не нужна ему – от меня одни хлопоты...

– Наверх! – приказал голос сзади.

Мимо нас прошла Кира, за ней Балашов. Больно толкая в спину, неизвестный мучитель повел меня вслед за ними. Кажется, предстоят разговорчики. Может, он врет, что я ему не нужна? Пока я у него на прицеле, Балашов будет плясать под его дудку. Во всяком случае, он совсем меня не боится, и даже не подумал обыскать. А у меня в карманах просторного Кириного костюма много интересного: записка, странный большой пистолет, и... паспорт Виктора.

Он толкал меня вверх по ступенькам, я опустила глаза и увидела остроносые сапоги-казаки, не по погоде легкие, в нелепых металлических клепках, со скошенными каблуками и шпорами. Пижон шизанутый. Только такой шизанутый пижон способен резануть по горлу от уха до уха.

В гостиной мирно сопел Дед Мороз. Лежал он как-то не так, как его уложил Балашов. Кажется, руки были вдоль тела, а теперь на груди, как у покойника. Было некогда думать об этом, тот, кто сзади, пихнул меня на стул, и, держа у виска пистолет, пристроился позади, как вышколенный лакей. Кира плюхнулась в кресло, Балашов с прямой спиной присел на самый краешек стула с другой стороны стола.

– Ну, Мырка, все пошло не по-нашему! – начал мой конвоир. – Ты все перепутала, а я бегаю и правлю твои ошибки!

– Я ничего не путала! – взвизгнула Кира, будто ей под ногти вогнали иголки. – Не было моих ошибок! Я говорила тебе, что Тамарка следит за нами! Мне говорили, что она наняла частного детектива, который таскает ей отчеты о наших с Виктором встречах! Я говорила тебе! А ты – пора торопиться, время уходит, Новый год – подходящий момент, все пьяные и никто ничего не поймет! Это твои ошибки, а не мои! Ты что натворил?! Почему не смотался, когда пристрелил Виктора? Все устраивалось так, будто его убил Ярик! Зачем, почему столько трупов? Что за цирк с иллюминацией? Зачем притащил всех сюда? Ты идиот, я ничего не понимаю! Как нам теперь выкручиваться?

Голос сзади жирно заржал. Дуло с виска переместилось в точку между лопаток. Я смогла задышать свободнее, я решила, что пуля между лопаток не так страшна как пуля в висок. Быть может, есть даже шансы спастись.

– Мырка, я же сказал – я исправляю твои ошибки. Ты сказала, в доме никого. Вот они – твои «никого»! – Он сделал рукой полукруг. Рука была молодая, нервная, загорелая. – Это при том, что парочку я уже убрал. Жаль, этого не добил. – Рука ткнула пальцем в Мороза. – Ты сказала, сиди и жди своего часа, когда Витя хлобыстнет коньячку. И что? В спальню, где я сидел, втюхивается этот старый сучок эконом. Я еле успел спрятаться за портьеру. Он, как ищейка, обнюхивает все, обыскивает даже постель, приподняв подушки, и... лезет в шкаф. Типа там шкерится. Зачем? Чтобы подождать начала концерта? Он что-то узнал, старый хрен! И это твой косяк, Кирка! Он для засады выбрал твою спальню, значит, понял, что ты на главных ролях. Пришлось залезть в шкафчик и сделать из него бабочку для гербария, нанизав на мой любимый ножик. Увидев меня, он заорал «Это ты!», повернулся ко мне спиной, словно хотел удрать сквозь шкаф. Я специально потом усадил его лицом к дверце, хотел повеселить тебя, Кирка, когда ты будешь переодеваться! Потом опять начались твои косяки. Сначала приперли торт, минут через пятнадцать в дом вполз этот толстый. Слышу, шаги в коридоре, дверь приоткрыл – он крадется. Ни в каком он ни в Париже, пришел тебя с любовничком ловить. – Голос снова заржал. – Дальше ты все знаешь, я метался по дому как молния! Свет гасил, чтобы быть незаметным, и этих двоих попугать. Только откуда эта мымра взялась – я не понял. – Он ткнул меня между лопаток сильнее.

Я очень хотела его увидеть. Мне было бы легче умирать, если бы я узнала, как он выглядит. Балашов сидел напротив, с совершенно белым лицом. У него опять вместо глаз были дыры. Его нежный цветочек, его трогательная девочка, не только изменяла ему, не только обокрала его, она еще и заодно с убийцей. Есть, отчего тронуться умом. Только было бы лучше, если бы ты не терял самообладания. Тот, кто сзади, расслаблен и уверен в себе, а у тебя в кармане есть пистолет. Так может хоть раз, Балашов, ты попадешь в цель?

– Эта мымра взялась из торта, – тихо сказала Кира. – Она уверяет, что любовница Балашова. И еще – она что-то нарыла, потому что зовет меня Мыркой и сильно озабочена тем, как называется фирма.

– Любовница? А что, она ему подходит! – Мне понравилось, что он так сказал. – Она подходит ему, такая же клуша, как он!

– Что там с охранником, что нам теперь делать? – Кира обхватила себя руками за плечи и стала покачиваться.

– Говорю же, Мырка – твои косяки! Бумаги на месте не оказалось!

– Не может быть! – заорала Кира. – Витя принес ее, он обещал мне ее показать, когда мы входили в дом!

– Я обыскал Камху, я перерыл весь дом, бумаги нет! Я случайно нажал тревожную кнопку, когда рылся в столе. Пришлось объясняться с Сеней. С ним я легко справился, потому что он узнал меня, похлопал по плечу и спросил, зачем я завел машину Камхи. Я и полоснул его. Когда начнешь убивать, трудно остановиться. Только бумаги нигде нет. Может, толстый ее отобрал, когда они с Витей болтали в его кабинете? Где бумага, отдай или я пристрелю твою вяленую.

– Балашов, – еле ворочая сухим языком, сказала я, – ты его знаешь?

Балашов отрицательно помотал головой. В его черных глазах я постаралась рассмотреть отражение того, кто стоял у меня за спиной, но ничего не увидела. Значит, Балашов его не знает. Иван Палыч знал, Сеня знал, Виктор, похоже, тоже знал, а Балашов не знает. Яркий пример того, как нельзя уходить с головой в новое производство.

– Заткнись! – я получила ребром ладони по шее. Я думала, что умею лишь спать с открытыми глазами, но оказалось, что могу так же терять сознание. Когда я пришла в себя, Балашов заканчивал фразу:

– ...шь, я понятия не имею.

– Отдай по-хорошему. Она тебе ни к чему, я отказываюсь не в твою пользу. Если ты дашь ей ход, все перейдет Тамарке!

– Что перейдет? От чего отказываешься?

Я сфокусиравала взгляд на Балашове, и решила, что если выйду за него замуж, то все дела буду вести сама. Он ни одной бумаги не подпишет, не глядя, он будет знать всех тараканов в доме в лицо.

– Когда начнешь убивать, трудно остановиться, – сказал голос сзади и переставил пистолет к моему виску. – Где бумага, толстый? Выворачивай быстро карманы!

– Стой! – заорала я и, сыграв под дурочку, вытащила из кармана записку.

Смуглая рука вырвала бумажку.

– Это еще что? Откуда?

– Там лежала... – неопределенно ответила я.

– Мырка, ты что, хранишь мои записки?

– Эту я потеряла, – буркнула Кира.

Рука скомкала бумажку и, судя по движению, сунула ее в карман.

– Выворачивайте карманы! Оба! – приказал голос сзади. – Ты тоже шастала по комнатам, вытряхивайся!

Я сунула руку в карман. Балашов сунул руку в карман.

На диване вдруг зашевелился Мороз. Не открывая глаз, он отчетливо и жалостливо произнес:

– Я не модный! Я не читаю Мураками, не люблю текилу и не жру цветы!

Все как по команде уставились на него. Все, кроме Балашова. Он стремительно выдернул из кармана пистолет и пальнул в моего лакея-конвоира. Раздался сухой щелчок.

– Браво! – крикнула я. – Если бы не кончились патроны, ты бы попал!

Балашов уставился на свой пистолет, словно на гремучую змею. Кира засмеялась искренне и ненатужно. Дуло у моего виска дрогнуло, и я попрощалась с жизнью.

– Слышь, парень, – задала я мучавший меня вопрос, – тебя зовут Вилен?

– Молчи! – взмолился Балашов. – Прошу тебя, молчи!

Дуло провернулось, цепляя на себя мои волосы.

– Стой! – заорал Балашов. – Я отдам бумагу! Только она внизу, в сейфе!

– Я не современный! Я не лечусь молоками осетровых, меня не вставляет группа «Корни», и я не бисексуал! – плаксиво перечислял Мороз причины своей отсталости, не открывая глаз.

– Отпусти ее, – задыхаясь, сказал Балашов. – Я отдам бумагу, пойдем вниз, в мой кабинет! Ты прав, она мне ни к чему. Пойдем.

– Вытряси все из карманов! – приказал мягкий знак.

Балашов выложил на стол рядом с пистолетом бумажник, мобильный, носовой платок и горсть семечек.

– Все! – сказал он.

– Кирка, проверь!

Кира встала, и, кривя красивые губы, обстучала Балашова сверху донизу, словно небрежно выбивала пыль из дивана.

– Да нет у него ничего, – сказала она. – Пойдем вниз.

– Ты останешься здесь, с этим клоуном. Кстати, что это с ним?

– Коньячком угостился, – ответила Кира. – Я с ним не останусь.

– Останешься. Обыщи эту тоже! – Голосу нравилась командовать.

– Отпусти ее! – твердил Балашов. – Отпусти, и я отдам бумагу. Без меня никто сейф не откроет. Его можно только взорвать.

– Отдашь, отпущу, – усмехнулся голос.

– Нет. Сначала отпусти, потом отдам. Из нас ты один вооружен, чего ты боишься?

– Кирка, обыщи ее!

Кира брезгливо залезла в тот карман жакета, который был пуст.

– Пусто, – сообщила она, залезла в другой и вытащила ключ от комнат.

– Ключ от комнат! – объяснила она.

– Дай мне! – потребовал голос, и Кира протянула ему ключ.

– Встать! – приказала она, меня рванули сзади за подмышки, и я оказалась в вертикальном положении. Кира занесла руку, чтобы забраться в карман брюк, где лежали пистолет и паспорт.

– Зато я люблю Марата Шерифа! Мое любимое «Советы диетолога»! – весело крикнул во сне Дед Мороз. И забормотал с выражением:

У вегетарианцев мясо чистое, зато у мясоедов посытней. Они простые парни – мясоеды, совсем как мы. А их холестерин не так уж их и портит, если в меру, и придает известную ядреность. Но все ж полезней вегетарианцы!

– Слушай, – дернулась Кира, – он меня достал! Не может заткнуться даже под наркотой!

– Так влей ему весь коньяк в глотку, сам помрет от передоза! Телом больше, телом меньше! – заржал голос.

– Я ему кляп сделаю! – Кира схватила со стола красную полотняную салфетку, скомкала ее, и запихнула Морозу в рот.

– Отпусти ее, или я не отдам бумагу! – Балашов буравил черными глазами того, кто стоял у меня за спиной. – Без меня ты сейф не откроешь! Отпусти!

Кира подошла ко мне и приготовилась запустить руку в мой брючный карман.

– Э-ге-ге-ге-гей! – вдруг раскатисто заорал мужской голос в коридоре. Все вздрогнули, вздрогнуло дуло у моего виска, и я опять попрощалась с жизнью.

* * *

– Э-ге-ге-ге-гей! Сеня! Есть кто живой?!

Дверь гостиной резко отворилась, на пороге, полностью заслонив собой проем, возник огромный, черноусый мужичище в камуфляже, с кобурой на поясе. Мужичище был абсолютно и безусловно пьян, он с трудом фокусировал взгляд на окружающем.

– Э-ге-ге-ге... – снова заорал он. – Все в порядке? А где Сеня? – Он попытался внимательно осмотреть помещение и присутствующих, но не справился с координацией и завалился вправо, схватившись за косяк.

Дуло с моего виска метнулось в точку между лопаток. Я стояла к мужику лицом и он не мог видеть, что я на прицеле. Все молчали.

– Я пришел, центральная дверь нараспашку, в доме никого и тишина. На лестнице кто-то разлил красное вино, упились все что ли? Где Сеня? Эй, Виль, а ты чего здесь делаешь? Что-то я не помню, когда ты пришел! Проблемы со светом?

– Да, Вадим, – подчеркнуто беспечно сказал Балашов, – проблемы со светом. Были. Уже разобрались. А потом я пригласил Виля за стол. Присаживайтесь, господа, продолжим веселье.

Я почувствовала, что нажим между лопаток ослаб.

– А чегой-то у него во рту? – не унялся охранник, показывая на Мороза.

– Сейчас модно коньяк через тряпочку сосать, – мило улыбаясь, сказал Балашов.

– Во, блин, с жиру беситесь. А где Сеня?

– Присаживайтесь, господа!

Мой конвоир отделился от моей спины, Кира сделав светский вид, присела за стол, Балашов опустился на свой стул, я плюхнулась без сил на близстоящее сиденье. Вилен вышел из-за моей спины и сел рядом со мной.

– Во, демократия, блин! Электрики с господами пьянствуют! А где Сеня?

– Спит твой Сеня, как убитый, – засмеялся Виль. – Иди на свой боевой пост!

– Дрыхнет? С тряпочкой во рту? – загоготал Вадим и шатнулся обратно в коридор, закрыв дверь.

Я повернула голову. Я уставилась на Виля.

У него был длинный, с горбинкой нос, веселые, наглые, но при этом жесткие глаза. Волосы сзади стянуты в дурацкий хвост. Это был отвратительный тип, но такие нравятся женщинам. Ни одна баба не посмела бы сказать ему: «Посмотри на меня, Виль! А теперь найди зеркало, и посмотри на себя». Если бы я увидела его при других обстоятельствах, сразу бы поняла: это он, мужик из сна. Веселый, добрый, щедрый. А теперь поняла другое: у подсознания злые шутки. Оно ловит сигналы из космоса, подсказывает, предупреждает, но действительность – очень кривое зеркало.

На нем был серый френч, длиной почти до колена, с шлицей сзади, с воротником стойкой и металлическими пуговицами, верхняя из которых была оторвана с мясом. Этот странный прикид напоминал театральный костюм, в котором играют диктатора. Виль вертел в руке дамский браунинг и никто бы не мог усомниться в том, что нажать на курок для него плевое дело.

Виль – главный в этом спектакле, он его режиссер. Виктор оказался разменной монетой, все оказались разменной монетой, может быть, даже Кира. Его именем названа фирма, значит, не Виктор, не Кира, а он замышлял каким-то чудовищным образом заполучить балашовские деньги. Каким? Какая бумага ему нужна? Из-за нее он не уходит из дома, из-за нее он готов убивать еще и еще. Думать было трудно. Мозги, побывавшие под прицелом, отказывались работать. Напротив меня сидел Балашов, положив огромные руки на стол. В его глазах я читала: «Не бойся, я придумаю что-нибудь, только не бойся!»

Больше всего на свете я боялась, что он опять что-нибудь придумает.

– Ты, толстый, правильно сделал, что спровадил охрану! – усмехнулся Виль. – И как ты допер, что шум поднимать не стоит?

– Допер, – хмуро сказал Балашов, сжимая руки так, что пальцы побелели.

– Я знал, что у тебя кончились патроны! – Виль довольно заржал. – Я считал выстрелы в доме! Я всегда все просчитываю, поэтому у меня все получается! А еще я фартовый, правда, Мырка?! Я фартовый, я кайфовый!

Виль встал и заходил по комнате. Двигался он бесшумно и стремительно, как дикий зверь на охоте. Неудивительно, что мы с Балашовым не обнаружили его, потому что по сравнению с ним передвигались как парочка нерасторопных уток, ищущих, где бы поплюхаться.

Он электрик, поэтому так легко баловался со светом, наводя на нас ужас. Он приходящая прислуга, поэтому его все знали – Иван Палыч, Сеня, Вадик, Виктор, который часто бывал в этом доме. Не знал только Балашов, и в этом нет ничего странного: он не помнит даже, есть ли фонари перед его домом. Что за бумагу требует Виль? Зачем Балашов сделал вид, что знает? Он не знает, я вижу, как побелели его пальцы, как почернели глаза. Он просто под любым предлогом хочет выманить его из гостиной, он надеется, что-нибудь придумать. А что тут можно придумать, кроме одного: попытаться задушить электрика голыми руками.

– Пойдем вниз, – сказал Балашов. – Женщины останутся тут, а мы пойдем и откроем сейф в кабинете.

– Вообще-то я здесь командую, разве ты не заметил? – Виль встал напротив меня и, прищурив один глаз, прицелился мне в лоб.

– Заметил, – быстро согласился Балашов. – Что ты предлагаешь?

– А здорово я урыл вас в подвале? Представляю как вы там пересрались. Я всегда удивлялся, какой идиот придумал выключатель снаружи, да еще и щеколду! Если бы эта шкидла не выползла в окно, я бы вас там подопрашивал голосом привидения! – Он засмеялся, закинув голову назад, показывая безупречно-белозубую пасть.

– Ты очень хорошо все придумал, – вежливо произнес Балашов. – Просто отлично. Мы здорово перепугались. – Кажется, он взял на вооружение хорошо известный совет ни в чем не перечить шизикам и во всем с ними соглашаться. – А что ты предлагаешь делать сейчас?

Виль подошел к елке, рукой отломил приличный кусок торта и запихал его в рот. Потом он вытер руку о серые штаны, оставив на них белые следы от безе.

– Видишь, толстый, ты спрашиваешь у меня, Виля, что мы будем делать. Ты правильно делаешь. Потому что делать будем так, как я скажу. – Он снова отломил кусок торта, снова запихал его в рот, и снова вытер руку о штаны.

– Я никогда не могу наесться сладкого, – сказал он с набитым ртом. – Никогда. Когда я был маленьким, меня хотела усыновить из детдома парочка жирных уродов. Они меня брали домой на выходные и били по рукам, когда я тянулся за вторым куском сахара. Когда я спрашивал, почему нельзя, они отвечали: «Вредно. И дорого стоит». Они потом раздумали меня усыновлять, наверное, решили, что такого не прокормишь. Тогда я решил, что когда у меня будут настоящие деньги, я ни в чем не буду себе отказывать. Ты не представляешь, толстый, как это символично, что здесь стоит этот торт величиной с бочку! – Он снова руками отломил большой кусок безе.

– Заткнись, Виль, – раздраженно сказала Кира. – Им ни к чему твои излияния. У нас куча проблем, гора трупов, и нет самого главного – бумаги. – Она глазами пошарила по столу, остановила взгляд на бутылке водки, и плеснула себе на дно рюмки. – У нас мало времени. Скоро утро.

– Скоро, – жуя, согласился Виль. – Мы все успеем, все уладим, не бойся, Кирка! Эконома и Сеню убил этот, – он пальцем ткнул в спящего с красным кляпом во рту Мороза. – Я натолкаю ему в карманы твоих брюликов и суну в руку свой ножик. Скажут, наркоша прикинулся Дедом Морозом и пошел бомбить богатых. С Витей... Витю у нас Балашов застрелил в приступе ревности, в состоянии аффекта! Дадут немного, года три. Оружие из его коллекции, пальцы он свои оставит, и ничего отрицать не будет, правда, толстый?! За это я оставлю тебя живым, за это ты будешь живым потом, когда все кончится.

– А с этой что? – Кира кивнула на меня. Новая порция спиртного уже добралась до ее мозгов, испуг и растерянность испарились с холеного лица, глаза заблестели. Кажется, ей все это снова нравилось.

– А с этой... посмотрим. Кстати, почему на ней твои брюлики?

– Сперла в моей спальне. Так же, как и костюм.

– Ну и отлично, пусть будет подругой деда Мороза, грабительницей. Тем более, что она начинка из торта – отличный способ проникнуть в богатый дом! Кстати, тебе ее можно пристрелить в процессе самообороны! Ты, толстый, сейчас назовешь код сейфа, Кирка спустится и достанет бумагу. А мы подождем здесь. И не вздумай свалить! – Он снова прищурил глаз и прицелился мне в лоб.

– Без меня сейф никто не откроет, – тихо сказал Балашов. Он все еще надеялся повести игру по своим правилам. – Никто не откроет. Даже зная код, замок нужно открывать определенным образом.

– Это правда, Кирка? – спросил Виль, засовывая в рот очередной кусок торта.

Теперь я знаю, самые страшные люди на свете – те, кто в детстве не наелся сладкого. Еще я знаю, что он забыл про мои карманы, а там болтается большой пугач неизвестной породы – благо, Кирины брюки мне велики и он не сильно выпирает. Но я не знаю, заряжен ли он, не знаю толком, как им пользоваться, а веселить эту парочку еще одним холостым выстрелом очень не хочется. Совсем не хочется.

– Правда, – кивнула Кира. – Единственное, что в этом доме приличное – это сейфы.

– Так ты скажи, толстый, как сейф открывать, она и откроет!

– Она не откроет, – глядя Вилю в глаза, почти по слогам произнес Балашов. – Женские руки с этим замком не справятся.

– Не справятся?! – Виль почти поверил и почти сдался.

– Господа! – бодро воскликнула я. Мне осточертело быть мухой на мушке, ожидающей пулю в висок или между лопаток. – А чего нам терять?! Раз пошла такая пьянка, пойдемте в кабинет все вместе! Все под контролем, все у всех на виду!

– А чего, пойдемте! – гоготнул Виль с набитым ртом.

Я увидела как в глазах Балашова метнулись испуг-недоумение-гнев. Он приложил столько терпения, чтобы мягко убедить Виля остаться с ним один на один, а я разрушила все одним взмахом глупого женского языка. Но я была довольна.

Почему я должна оставаться с Кирой наедине? Я, конечно, справлюсь с этим цветочком, тем более, что цветочек сильно навеселе, но я совсем не уверена, что Балашов справится с этим уродом, которого в детстве сильно недокормили сахаром. Прежде чем броситься на него, Балашов надолго задумается над тем, что у урода было слишком тяжелое детство.

– К сейфу мы пойдем вдвоем! – отчеканил басом Балашов.

– К сейфу мы пойдем вместе, – пропела я.

– Кирка, можешь остаться! – распорядился Виль, вытирая руки в безе о штаны.

– Нет!!! – заорала Кирка, подскочив на пьяных ногах.

– Как хочешь, – согласился урод, подошел ко мне сзади и ткнул дулом в спину.

– Ты идешь первым, толстый! Если дернешься, я продырявлю ей спину. Или чердак. Как получится. Пошли.

Кажется, у Балашова дрожали руки, когда он открывал дверь.

* * *

Зачем я вытащила всех из гостиной? Не знаю. Нет – знаю. Меняю мизансцену, меняю, меняю... Разговорчики в гостиной достали, никакой динамики. Мороз веселил болтовней, но у него во рту красный кляп. А так – фактор неожиданности, элемент внезапности! Правда, не уверена, что у Балашова есть преимущества в быстроте реакции.

Коридор. Я опять подумала, что коридор в этом доме мог бы быть и пошикарнее. Балашов – аскет, ему наплевать на уют. Наверное, Кира не так уж на него и влияла. Вот если бы Эля попросила..., в коридорах бы били фонтаны и росли тропические пальмы. А так – Эле хватает, и ему хватает. Странные мысли лезут в голову под дулом пистолета. Наверное, нужно почитать молитву, но я ни одной не знаю.

Лестница. Я вижу перед собой широкую спину Балашова. Он идет ни быстро, ни медленно – тяжело. Я не знаю, что у него на уме. Я не знаю, на что он рассчитывает.

Виль схватил меня за плечо крепкой, нервной, липко-сладкой ручонкой.

Рубильник. И дверца открыта! После того как я врубила свет и стала заложницей, ее никто не закрыл. Если Балашов дернет рубильник вниз, я успею упасть, а если стрелять не в упор, то у игрушки убойной силы никакой.

Балашов прошел мимо рубильника, по-моему, даже не заметив, что дверца открыта. За две секунды до того, как я поравнялась с рубильником, я успела обдумать, нужен ли мне такой Балашов. Сначала решила, что нет, не нужен, потом – что нужен, но если его поперевоспитывать. Странные мысли лезут в голову под дулом пистолета. Наверное, нужно почитать молитву, но я ни одной не знаю.

Открытая дверца болталась на уровне моей головы. Интересно, кто успеет быстрее: я – рвануть вниз черную ручку, или Виль – нажать на курок? Кира не в счет, она умеет только визжать.

Я сделаю это, чего бы это ни стоило.

Внизу вдруг раздался шум. Кто-то летел, громко хлопая крыльями. Дуло сзади дрогнуло, я рванула рубильник, одновременно падая на пол, крутанувшись, чтобы слететь по ступенькам вниз. Выстрел грохнул над головой. Кира, разумеется, завизжала. Перекрывая ее визг, голос пьяного Вадима проорал:

– Эх, Сеня! А не позвать ли нам блядей?

И снова захлопали крылья. И снова:

– Эх, Сеня...!

От ужаса я забыла, что лечу кубарем с лестницы и, налетев на что-то большое, поняла что это Балашов только тогда, когда он жарким шепотом крикнул мне в ухо:

– Бежим!

Как будто я рванула рубильник для того, чтобы просто поваляться на лестнице. Он потянул меня за руку и мы побежали.

– Эх, Сеня! – снова разухабисто проорал Вадим. – А не позвать ли нам...?! – И захлопал крыльями у меня над головой.

Кира опять завизжала. Виль догонял нас сзади, я чувствовала. Этот зверь передвигался бесшумно и быстро. Хоть бы Вадим перестал орать глупости, а вспомнил о своих обязанностях и применил оружие! Грохнул выстрел.

– Все! – сказал Балашов, затаскивая меня в какую-то дверь. – Теперь у него кончились патроны. Я тоже умею считать! – похвастался он, закрываясь изнутри на ручку-замок.

Мы оказались в туалете.

– Быстрее, – вроде как самого себя подбодрил Балашов, толкнул стойку-стеллаж, и мы уже знакомой дорогой, через лаз, выбрались на улицу.

– Куда? – крикнула я, опять молотя босыми ногами снег. Если останусь жива, придется долго и дорого лечить простуду.

– Бежим, – пыхтя, объяснил Балашов, будто я собиралась стоять и рассматривать звезды.

– Куда?! – заорала я, в надежде пробиться к его мозгам.

– К машине Виктора! У меня ключи! Я вытащил! – снова похвастался он своей сообразительностью, и на бегу потряс ключами, как трясут погремушкой перед носом орущего младенца.

Машина была на месте. Балашов плюхнулся за руль и завел движок. Я влетела на пассажирское сиденье, когда он, буксанув в снегу, уже тронулся с места. Не знала за собой такой прыти.

Навстречу нам, со скоростью гепарда, выбежал Виль. Наверное, он выскочил через центральный вход. Он несся прямо на нас, а Балашов жал на газ, разгоняя машину. Я поняла вдруг, что задумал Виль: прыгнув на лобовое, он ввалится в салон, и нашему бегству – конец.

– Уходи! – заорала я Балашову, и вцепилась в ручку над головой, готовая к лобовому удару.

– Куда? – бормотнул Балашов, но в момент, когда Виль прыгнул на нас, крутанул руль вправо. Мы задели его боковым зеркалом, машину закрутило в заносе, но за пару секунд Балашов вполне достойно справился с управлением, выровняв автомобиль. Водил он лучше, чем стрелял.

– Ты водишь лучше, чем стреляешь! – крикнула я. Балашов, скосив на меня черный глаз, набирал скорость, целясь в кирпичный забор.

– Эй! – заорала я. – Я не мечтаю разбиться в лепешку! Лучше пусть меня решетят из...

Мы врезались в кирпичную стену. На мгновение я закрыла глаза, но удара почти не почувствовала – стена развалилась, будто была из пенопласта.

– Ошибка проектировщиков, – буркнул Балашов, – а потом и строителей. Сделали ворота напротив туалета, а не центрального входа. Я приказал заделать их сибитом и закрасить под кирпич. Пригодилось. Отсюда короче до трассы, а там недалеко до поста ГАИ. Попробуем вызвать милицию.

Водил он как бог. На темной обледенелой дороге машина легко набрала под сотню, но было не страшно.

– А почему твой Вадим вместо того, чтобы помочь нам, решил вызвать своему зарезанному другу женщин легкого поведения? – я с трудом сформулировала мучавший меня вопрос.

– Это не Вадим, – сказал Балашов, легко вписываясь на скорости в крутой поворот. Мы, проскочив неглубокие сугробы, теперь ехали по накатанной дороге, которая, наверное, вела на шоссе. – Это Гриша Сидоров.

– Что?! В доме был еще и развратник Сидоров? А говорили – никого нет!

– Гриша – это попугай, – забубнил Балашов. – Я привез его из Монако Эле в подарок. Но он никогда не летал! – вдруг заорал он. – Он чах, вечно болел, плохо ел! Он и ходил-то прихрамывая! И потом – я его закрыл!

– Я открыла! – вспомнила я. – И сунула в клетку палец. А потом застонал Дед Мороз, мы побежали, кабинет не закрыли. Когда заходили во второй раз, я поправила тряпку, но в клетку не заглянула! Значит там его уже не было, он вылетел. Как я сразу не догадалась!

– Зачем ты сунула в клетку палец? – сухо спросил Балашов.

– Хотела узнать, какую фразу выучил попугай, оставшись на попечении охраны, и почему он больше не живет в детской!

– Узнала?

– Почему он Сидоров, он же из Монако?!

– Эта квелая птица ни на что не реагировала, только на рекламу, где кричали: «Сидоров, к доске!» Тогда он оживлялся и даже начинал приплясывать. Так и стал – Сидоров. Но он не умел летать!

Наконец, мы вылетели на трассу. Трасса была пуста и совершенно неосвещена. Именно такие темные и безлюдные трассы всегда ведут к крутым коттеджным поселкам. Балашов прибавил газу, стрелка на спидометре качнулась к отметке сто двадцать.

– Кто такой Виль? – спросила я.

– Электрик.

– Надо же! А я подумала, что это любовник Мырки.

Мне показалось, он хотел заорать «Заткнись!», но он промолчал, закусил губу и прибавил газу.

– Мне показалось, что он сделал не только тебя, но и Виктора! Мне показалось, что он не только электрик и любовник, но и тот, кому должны достаться твои деньги и фирма! Что за бумагу он требует?! Зачем ты сказал, что она у тебя?

– Она не у меня. Но, кажется, я знаю, что ему нужно. В кабинете Виктор показал мне договор купли-продажи фирмы, подписанный моей рукой. Фирма продана подставному лицу, Виктор побоялся себя светить. И это подставное лицо – Виль. Скорее всего, ему приплатили, чтобы в договоре указать его паспортные данные. Виктор решил – безобидный, глупый электрик, сунул несколько сот долларов и увел на него фирму и деньги. Только лицо не захотело быть подставным. Ему нужен договор!

– Понятно. Значит, Кира вела двойную игру. Виль ей нравился больше. Руками зама увели у тебя все, не постеснявшись назвать фирму его именем, а потом решили убрать зама, завладев при этом договором, о господи, черт ногу сломит, это не для моих мозгов...! И где бумага? В сейфе?

Балашов покосился на меня.

– Тебе лучше знать. Ты обыскивала Виктора. В кабинете он сунул ее в карман.

Я уставилась на Балашова во все глаза.

– Я не видела никакой бумаги! Карманы были пусты! Виль обыскал его, как только застрелил! В кармане был только паспорт! Вот! – Я достала из кармана паспорт в кожаной обложке и потрясла им у Балашова перед носом. Балашов брезгливо поморщился.

– Не было, так не было! Теперь без разницы. – Он еще прибавил газу.

– Как же ты собирался отдавать договор?

– Я бледовал, – гордо заявил Балашов, опять перепутав слова. – Чтобы тебя спасти!

– Блефовал, – поправила я. – Блефовал. Тебе нужен переводчик. С русского на русский. Ты думаешь не о том, о чем говоришь и путаешь слова. И подписываешь не те бумаги.

Он сделал вид, что меня не услышал.

– Кому теперь все достанется?

– По-барабану. Думать не хочу об этом. Со мной моя голова и руки.

Мы летели по трассе, мимо проносились разлапистые ели, припорошенные снегом. Только вдоль пустых и темных трасс, ведущих в крутые коттеджные поселки, растут такие разлапистые ели.

– Нас преследуют?

Балашов пожал плечами. Я ненавидела, когда он так пожимал плечами.

– Тебе по-барабану? – заорала я.

– Я не знаю, смогут ли они открыть гараж, там замок заедает! – заорал он, и хлопнул по рулю большими руками. Машина опасно вильнула. Я удовлетворенно замолчала, но долго не выдержала:

– Жаль, ты не убил Виля!

– Жаль, у него не было родителей, – тихо сказал Балашов. – Он бы вырос другим человеком.

– Тьфу! – крикнула я и опять замолчала.

Скорее бы добраться до поста ГАИ.

Навстречу нам пролетела машина. Я не придала этому никакого значения. На то она и дорога, чтобы по ней ездили машины. Балашов вдруг вздрогнул, стал прерывисто нажимать на тормоз и гасить скорость, переключая передачи на пониженные.

– Что? – я заколотила кулаками по коленкам. – Ну что еще, что?!

Балашов, белый как мел, крутил руль, разворачивая машину в обратном направлении.

– Алевтина Ивановна, – прошептал он. – Это ее джип!

Гришу Сидорова из Монако, которому из всей человеческой речи понравилась лишь одна фраза, я еще могла пережить. Но Алевтину Ивановну на джипе! Алевтину Ивановну, из-за которой нужно вернуться в лапы шизанутого Виля!

– Нет! – заорала я. – Стой, Балашов!

– Там Эля, – задыхаясь, сказал Балашов. – В джипе моя теща. Она зачем-то едет к нам! С ней Эля! Она же не могла оставить ее одну!

– Может, это другой джип? – простонала я.

– Нет. Я сам его покупал.

– Звони ей! Пусть возвращается! Ты наверняка купил ей и мобильник!

– Купил. Только свой я выложил в гостиной, когда вытряхивал перед Вилем карманы!

– Стой, Балашов! Им ничего не грозит! Эта ... Ивановна – мать Киры! Она наверняка в курсе дочкиных проделок с мужиками! А Кира – мать Эли! Им ничего не грозит!

– Кира – мать?! – завопил Балашов и забил кулаками по рулю. – Кира – мать?!

Лучше бы он пожал плечами.

Я поняла, что спорить бессмысленно, и изо всех сил вцепилась руками в сиденье.

Ездила балашовская теща не хуже зятя. Мы почти нагнали ее на повороте, Балашов засигналил ей, замигал фарами, но она, газанув, помчалась к воротам злополучного дома.

Ворота почему-то были открыты. Мы видели, как джип подъехал к центральному входу, из него вышли дама в мехах и девочка в шапке с ушками как у кошки. Они позвонили в парадную дверь, но им не открыли. Дама толкнула дверь, та открылась. Балашов навалился всей тушей на сигнал, но они, не услышав, исчезли из виду.

Мы затормозили у будки с охранником, Балашов выскочил и, заорав «Вадим, за мной!», пнул дверь ногой. За дверью виднелась кушетка, на ней – лежал и храпел мертвецки пьяный Вадим. Балашов подскочил ко мне.

– Садись за руль! Уезжай. На посту ГАИ позвони в милицию! Давай!

– Нет.

– Быстрей!

– Я с тобой.

– Там ребенок, а он ни перед чем не остановится!

– Ты один не справишься!

Я выскочила из машины. Он схватил меня за плечи и запихнул на водительское сиденье. У меня оставался последний аргумент.

* * *

У меня оставался последний аргумент.

– Я не умею водить машину, – тихо сказала я.

– Врешь, – еще тише сказал Балашов, но я видела, что он мне поверил. – Врешь.

Я побежала к дому. Балашов меня обогнал. Все возвращалось на круги своя. Он опять бежал впереди, не заботясь, поспеваю ли я за ним.

Когда закончится эта ночь? Я прожила за нее десять жизней и пять раз умерла.

В холле горел свет, но никого не было. Напольная ваза, которой огрели Мороза валялась на полу, на вешалке болталась Кирина шуба. Балашов замер на мгновение в дверях. Голоса доносились из его кабинета. Солировал незнакомый контральто, смешно и странно путая согласные.

– Мыльный потох с потолха! Шотландсхий плед пгевгатился в мочалху! Телевизог! Штогы! Хошмаг! Ховгы! Этот алхаш свегху опять заснул в ванной! Двегь всхгывали болхагкой! Я сдегу с нехо тги шхугы за гемонт! Он у меня наесться нохтей с пегкотью! Виль, шо ты здесь делаешь? Пгоблемы со светом? Хига, хде Вихтог? Уже свалил? Я поживу у тебя с недельху, поха дома газхгом! Хошмаг, а не Новый ход!

– Кошмар, а не Новый год! – закричал звонкий детский голосок.

Балашов широкими шагами направился в кабинет. Так идут на казнь, так гибнут за идею. Я видела только его широкую спину, но знала – у него белое лицо и черные дыры вместо глаз.

В кабинете за столом сидел Виль. На коленях он держал маленькую девочку в розовом платьице и в шапке с ушками как у кошки. Это была та самая девочка, которой я по ошибке отдала приз. Кира с ногами забралась на подоконник, возле которого стоял огромный сейф, и смотрела на происходящее пьяно и весело.

Половину кабинета занимала дама в шубе из голубой норки. Дама была крупна, чернява, а ее черные очи опасно вылезли из орбит то ли от гнева, то ли от безнадежно запущенной щитовидки.

Балашов застыл на пороге.

– Папа! Ура! – закричала девочка. – Ты прилетел из Парижа! – Она хотела броситься к нему, но сильные руки Виля удержали ее на коленях. Дама царственно развернулась к Балашову.

– Ягих, ты не в Пагиже! – сменив контральто на скандальный сопрано, вскрикнула она. – Ты навгал? Ягих, ты шо, офихел?!

Стало ясно, что пучеглазие – не самый страшный ее недостаток.

– Здорово, толстый! – хохотнул Виль. – Видишь, как все получилось! Ты сам вернулся и правильно сделал! – Он пощекотал Элю под мышками, Эля, взвизгнув, опять сделала попытку спрыгнуть с его колен. – Тебе повезло, толстый, что я не смог открыть твой гараж, зато мне повезло, что их сосед заснул в ванной!

– Пусти, ко мне папа приехал! – Эля еще не поняла, что с ней не играют.

– А шо тахое? – дама умудрилась еще больше выкатить глаза, став точной копией жены вождя пролетариата. Только в голубой норке.

– Открывай сейф! – приказал Виль Балашову.

– Сначала Эля и Алевтина Ивановна уедут домой!

– Я Изгаилевна, Ягих! Схольхо можно...? Шо тут за спехтахль? Хига!

– Мама, забери Элю и уезжай!

– Открывай сейф!

– Сначала Эля и Алевтина ... Ираклиевна уедут домой!

– Изгаилевна, Ягих! Ты не в Пагиже?

– Мама, забери Элю и уезжай!

– Да шо тахое? Хде Вихтог? Хига!

– Сейф!

– Я что – заложница?!! – до Эли первой дошел смысл происходящего.

– Шо? Хто это? – палец с неприлично крупным перстнем указал на меня.

– Виль! Мама!

– Сейф!

* * *

Говорила же я, что мы сделаем только хуже тем, что вернемся!

– Ай, у него ножик! – пискнула Эля. Она была бледненькой, но испуганной не выглядела. Между пальцами у Виля действительно блеснуло тонкое лезвие. Он левой рукой обхватил Элю за шею, а в правой зажал нож так, что острие упиралось девочке под подбородок.

Кира кинулась к Вилю и попыталась отвести его руку с ножом в сторону. Рука дернулась, не сдалась, у Эли на подбородке выступила алая капля крови.

– Хагаул! – простонала Алевтина Израилевна и, побелев, стала падать на пол.

Балашов, подхватил ее под норковые подмышки, пробормотал: « Не волнуйтесь так, Алевтина Исмаиловна!» и бережно уложил в глубокое кресло.

– У бабули давление, – сочла нужным объяснить Эля.

Одним прыжком Балашов оказался у сейфа, одним незаметным движением его открыл. Виль следил за ним неотрывно, рука с ножом подрагивала в страшном, убийственном тонусе. Кира обессилено опустилась на пол, к ногам любовничка.

Верю, она не хотела так далеко заходить. Верю, она не учла – у красавчика нет тормозов. С ним было не скучно, а для нее – это главное.

– Папа, мне вовсе не больно, – пискнула Эля.

Балашов смахнул с полки сейфа массу бумаг. Они веером спланировали на стол перед Вилем, часть из них упала к Кириным ногам.

– Она здесь, – задыхаясь, сказал Балашов, – я не знаю где точно, но здесь. Сунул в общую стопку.

– А можно снять эту шапочку, а то я чувствую себя полной дурочкой? – жалобно спросила Эля.

Виль громко заржал.

– Ищи, – приказал он Балашову.

– Виль, отпусти Элю, – пьяно пролепетала Кира, – мы так не договаривались.

– Мам, а вы как договаривались? – Эля сидела, неудобно вывернув голову, чтобы острие ножа не так больно жалило подбородок.

– Помоги мне, – Балашов поднял на меня глаза.

Я вопросительно уставилась на Виля.

– Давай, – милостиво согласился он.

Я подошла к Балашову, мы стали перебирать бумаги, делая вид, что внимательно читаем каждую. Руки у нас тряслись в унисон, как у двух психов на уроке трудотерапии. Я поднимала бумаги, которые лежали на полу, просматривала их и складывала в стопочку на подоконнике. Это были какие-то акты сдачи-приемки работ, счета-фактуры и прочая деловая дребедень. Не было только той самой главной бумаги, из-за которой детдомовский пакостник Виль лишил жизни трех человек и готов был проткнуть ножом тоненькую детскую шейку с еле заметной голубой жилкой. Жилка пульсировала сильно и часто, Эля боялась, но старалась этого не показать.

– Можно я сниму эту шапочку, а то... вдруг по ящику покажут, а я как дура с ушками! Я ради бабули ее одела.

Бумаг становилось все меньше. Балашов точно знает, что нужной здесь нет. И я это знаю. На что он рассчитывает? Струйка крови сбежала по подбородку на тонкую шейку, загустела, остановилась. Кира тихонько завыла, заплакала – пьяно, немножко картинно, но все равно искренне, потому что губы некрасиво поплыли, с глаз побежала косметика.

– Виль, ты не можешь, мы так не договаривались...

Я верю, она не хотела так далеко заходить. Я даже верю, она настолько сошла с ума от красавчика Виля, что ей плевать, что он просто электрик. Она пошла на безумную аферу, пошла на убийство, лишь бы ее Виль наелся сладкого. Только ребенка она не готова была поставить на карту. Но не учла, что у Виля нет тормозов. И именно поэтому с ним не скучно.

– Я все могу, Кирка! И мы много о чем не договаривались.

– Мам, мне совсем не больно. Можно снять шапочку? А то заложница с ушками...

Скоро закончатся все бумаги. Скоро последний лист, дрогнув в трясущейся руке, отправится в общую стопку. На что он рассчитывает?

– Пусть девочка снимет шапку! – тихо попросила я нелюдя. – Она взопрела.

– Ну пусть, – согласился нелюдь и отвел руку с ножом от тоненькой шейки – застежка у шапки была под подбородком.

Эля стала расстегивать пуговицу.

– Вот она! – вдруг закричал Балашов и протянул Вилю какой-то лист. В момент, когда Виль перевел жадный взгляд на бумагу, Эля сорвала с головы шапку и будто случайно попала острыми ушками Вилю в глаза. Балашов бросился на него, перехватил руку с ножом и подмял под себя. Эля вывернулась из схватки целой и невредимой, подбежала к Алевтине Израилевне и стала трясти ее за руку. Кира завизжала. Алевтина Израилевна, чуть приоткрыв глаза, увидела драку и снова лишилась чувств, в глубоком, удобном, кожаном кресле, успев шепотом прокричать «Хагаул!»

Драться Балашов не умел. Его спасал только рост и вес. Он придавил Виля к полу и пытался выкрутить нож. Я крикнула Эле: «Беги!», но девочка не тронулась с места, продолжая трясти дряблую руку в голубой норке. Жаль, что я босиком и не могу ударить острым каблуком по руке, в которой зажат нож. Я достала из кармана пистолет и прицелилась в голову Виля. Голова постоянно дергалась, и у меня было мало шансов попасть в цель. Когда Виль на мгновение замер, я нажала на курок. Сухой щелчок прозвучал насмешкой – естественно, эта большая дура, которую я весь вечер протаскала в кармане, оказалась не заряжена.

Балашов, наконец, справился с рукой, она разжалась, нож выпал, и я, как заядлый футболист, точным ударом ноги отправила его в противоположный конец кабинета.

– Эля, беги! – заорала я.

– Да куда? – крикнула в ответ маленькая девочка. – Прятаться в туалете? У вас, между прочим, пистолет не заряжен, а папа учил никогда не сдаваться! – Она схватила со стола бронзовую фигурку орла, размахнулась, и со всех своих детских силенок запустила ее в голову Виля. Орел попал в переносицу, кровь брызнула вялым фонтанчиком, заливая Вилю глаза. Наверное, Виль отключился, потому что Балашов легко заломил его безвольные руки, перевернул на живот, и сидя сверху, приказал мне: «Веревку!», будто был уверен, что все это время я таскаю веревку с собой. В ту секунду, когда я шарила по кабинету глазами в поисках какого-нибудь шнура, Кира схватила с пола орла и метнула его в Балашова. Орел тяжелым бронзовым клювом ударил Балашова в затылок. Пока я с ужасом наблюдала, как черные глаза встречаются у переносицы, Кира сграбастала со стола лист бумаги, который Балашов выдал за «тот», и со стремительностью скорого поезда вылетела из кабинета. Зря я ее недооценивала.

– Мам, – жалобно пискнула Эля. Она не была готова видеть в Кире врага и бросилась вслед за ней.

Я проморгала тот момент, когда Виль очнулся и подмял под себя полувырубившегося Балашова. Я проморгала этот момент, и когда посмотрела на схватку, Виль сидел сверху, занеся для удара руку с тяжелым орлом. Этот удар должен был стать для Балашова последним. Жаль, что я перепутала пистолет. У меня бы хватило духу разрядить его весь в эту свою патлатую мечту из «вещего» сна. Тут я вспомнила Вадика, вспомнила сковородку, и в свой удар по длиннохвостому черепу вложила все отчаяние беспомощной, очень уставшей женщины.

И Балашов, и Виль получили по голове одновременно. Результатом стали два распростертых тела у моих ног. Но все-таки Виль ударил не в полную силу.

Я забыла, где надо искать пульс, расслабила у Балашова галстук, расстегнула на груди рубашку, потом расстегнула ремень и зачем-то ширинку, потом вспомнила – шея! – нащупала там сильные, ровные толчки – жив! Алевтина Израилевна открыла в кресле глаза, мутно на меня посмотрела, и спросив: «Хто вы, и шо вы твогите?!» снова лишилась чувств.

– Балашов, миленький, вставай! Ты же учил – никогда не сдавайся!

Балашов промычал что-то, по-моему – на французском, он все-таки «улетел» в Париж.

– Ярик! – заплакала я.

– Я не Ярик! – отчетливо и по-русски произнес Балашов. – Я Я-Я-Ярослав!

– Балашов, давай, помоги мне упаковать это тело, с твоей головой мы потом разберемся!

– Потом, – кивнул Балашов, и пристав на локтях, сел на полу. – Как я его! – восхитился собой Балашов, глядя на бездыханного Виля.

– Это не ты! – напомнила я. – Это я!

– Живой, – сообщил Балашов, держа Виля за запястье. Он все-таки научился за эту ночь быстро и безошибочно нащупывать пульс.

– Жаль! – буркнула я, и теперь уже Балашову приказала: «Веревку!»

Балашов, схватившись за голову, жалобно попросил:

– Посмотри, пожалуйста, в столе капроновый шнур, я перевязывал им книги, которые сюда привозил. Голова кружится, и тошнит, – пожаловался он, и добавил, тревожно оглядывая кабинет, – Где Эля?!

– Убежала за Кирой. Кира утащила бумагу, которую ты протянул.

Балашов снова схватился за голову, закрыл глаза и сказал:

– Это фрикция.

– Фикция, – поправила я, – фикция, Балашов. Это не та бумага, которая им нужна.

– Я и говорю!

В сейфе я действительно нашла капроновый шнур, и Балашов, полусидя, стал стягивать Вилю руки. Стягивал он неуверенно и неумело, я пару раз вмешалась в процесс, припомнив все навыки упаковки вещей при переезде и хитрости в завязывании узлов.

– Готово, – вздохнул Балашов и снова схватился за голову.

Виль открыл глаза и уставился на нас жесткими, стальными глазами.

– Твоя взяла, толстый, – с усмешкой сказал он. – Надо же, твоя взяла! И что ты будешь дальше делать? – На затылке у него росла и набухала большая лиловая шишка.

– Без органов тут никак, – попытался усмехнуться Балашов, но получилось неубедительно.

– Ну, валяй, – хмыкнул длиннохвостый. – Звони в ментовку! И почему ты до сих пор этого не сделал?

– Звони, – сказал мне Балашов и кивнул на стол, где стоял огромный телефонный аппарат, стилизованный под старину. Единственная стильная вещица в этом доме, подумала я, вставляя трясущиеся пальцы в тесные дырочки с надписью «0» и «2». Понеслись гудки, но трубку на том конце никто и не думал снимать.

– Что, не отвечают? – заржал Виль. – Новый год – лучший праздник! Можно без помех провернуть самую дьявольскую работу! – Он вдруг легко вскочил на ноги, пронесся мимо нас и выскочил в открытую дверь кабинета.

– Мы забыли связать ему ноги! – заорала я в трубку, где, наконец, раздалось сонно-пьяное «дежурная слушает!»

Балашов подлетел с пола, будто его подкинуло на батуте. Он сделал два решительных скачка в сторону двери, но с него вдруг упали штаны, он запутался в них, с горестным изумлением рассматривая себя ниже пояса. Он упал, произнеся бранное слово, единственно возможное для мужика, внезапно оставшегося без штанов.

– Я забыла застегнуть тебе брюки! – в ужасе крикнула я в трубку. Там пьяно хихикнули и нажали отбой.

– Хагаул! – приоткрыла глаза балашовская теща.

– Не волнуйтесь так, Ангелина Израилевна, – успел успокоить ее Балашов и, ловко перепрыгнув через штаны, понесся по коридору, мелькая объемными трусиками в синий горошек.

Я побежала за ним.

* * *

Я побежала за ним, хотя больше всего на свете мне надоело за ним бегать. Крупный синий горох отчетливо маячил впереди, не давая мне сбиться с пути. Добежав до лестницы, Балашов в растерянности остановился.

– Папа, там, – прозвенел откуда-то Элин голосок. Она спряталась под лестницей, где был вход в подвал, и показала маленькой ручкой в направлении зимнего сада. Балашов побежал к огромной стеклянной двери. За ней мощные лампы дневного света освещали просторное помещение со стеклянными стенами и потолком. Несколько чахлых пальм и нечто вроде хилых лиан – все, что давало стеклянному коробу право называться садом. Посредине короба виднелся бетонный котлован, необычайно большой и глубокий. Наверное, это был недостроенный бассейн для Эли.

На краю котлована, на бетонном бордюре, стояла Кира с бумагой в руке и, опасно раскачиваясь, улыбалась улыбкой Офелии из второго акта. Она была красавица, Кира, а все белокурые красавицы во втором акте сходят с ума.

К Кире, со связанными за спиной руками несся Виль. Он с трудом затормозил у Киры и, подперев ее плечом, крикнул нагоняющему его Балашову:

– Ни с места, толстый! Или я столкну ее вниз.

Балашов остановился как вкопанный, я налетела на его широкую спину. Кира с таким удивлением уставилась на синий горошек, будто никогда не видела мужа баз штанов.

– Виль, это не та бумага, – отрешенно сказала она и плавным жестом сбросила лист в котлован. Красиво планируя, лист полетел в бетонную пропасть. – Это страница из какого-то бухгалтерского отчета, – жалобно закончила Кира, хотела сойти с бордюра, но сильное плечо Виля не дало ей сделать ни шагу. В фиолетовых глазах Киры промелькнул ужас, будто она только что поняла, что у ублюдка нет тормозов.

– Бумагу, толстый! Дуй за ней, я подожду! А ты где потерял портки?! – весело крикнул Виль. – Кирка, развяжи мне руки, только ни шагу назад!

Все завертелось по новому кругу, и от отчаяния я чуть не завыла в голос, взахлеб.

– Сколько там метров, Балашов? – проскулила я тихо, кивнув на бассейн.

– Десять, – шепнул Балашов.

– Тебя что, Эля попросила развести там лох-несских чудовищ?!

– Ошибка проектировщиков, а потом...

– Можешь не продолжать.

Безмозглая Кира послушно справлялась с капроновыми узлами. Едва только Виль смог шевелить руками, он обнял ее крепко за плечи.

– Бумагу, толстый!

– Может, и правда, поискать этот чертов договор, ведь он где-то в доме! – прошептал Балашов.

– Может, и поискать, – устало ответила я, понимая, что второй сумасшедшей в этом спектакле буду я. Жаль, не все обладают счастливой способностью Алевтины И...зраилевны отключаться в сложный момент.

– Может и поискать. Эй, шизофреник, жди нас на месте, мы скоро придем! – я потянула Балашова за руку в дом. Киру мне было не жаль. Пусть словит кайф на краю пропасти в лапах шиза. Вряд ли ей будет скучно.

– Пойдем, – тянула я его за руку.

– Пойдем, – сказал Балашов, но с места не сдвинулся.

– Пойдем, не бойся ее оставить! Она получает по заслугам! Она сама все затеяла!

Балашов медленно двинулся за мной. Я видела, он на полном серьезе собирается искать этот чертов договор, вместо того, чтобы хватать Элю и бежать из дома.

– Балашов, это она все затеяла! Если бы не она, ничего бы этого не было, электрик бы остался электриком, Виктор – хорошим замом, – я шептала, стараясь подготовить его к своему решению.

– Эй, толстый, не вздумай исчезнуть, а то девочка будет отскребать свою мамочку от бетона! – Голос звучал в большом помещении гулко, Виль загоготал и смех получился чудовищный. Я оглянулась. Кира обмякла в его руках, как тряпичная кукла.

Стеклянная дверь вдруг открылась. Навстречу нам бежала Эля, размахивая какой-то бумагой.

– Эй, Виль, отпусти маму, вот бумага, я нашла ее в коридоре!

Балашов кинулся наперерез Эле, схватил ее на руки и, прижав к себе, отобрал бумагу. Это был плотный, абсолютно чистый лист, сложенный вдвое.

– Отпусти маму, электрик! – крикнула Эля и застучала кулачками по плечам Балашова.

– Давай договор мне! – Виль, согнув Киру пополам, свесил ее над бассейном.

Я хотела сказать им: «Пойдемте быстрее отсюда!», но язык не повернулся.

– А ты кто? – спросила меня девочка.

– Снегурочка, – ляпнула я.

– А-а, – понимающе кивнула Эля. – В мамкиных шмотках?

– Что же делать?! – спросила я сама у себя, и мне настоятельно захотелось заплакать.

– Что делать, что делать, снять штаны и бегать, – вдруг тихо сказала девочка. – Папка уже начал! Суньте Вилю бумагу, пока он поймет, что к чему...

– Эх, Сеня! – громко хлопая крыльями, в дверь влетел грязный большой попугай. Летел он тяжело, неумело, и почему-то вертикально – брюхом вперед.

– Заткнись, глупая птица! – яростно проорал Балашов, стараясь воплем заглушить конец знаменитой Гришиной фразы. Он крепко прижал голову Эли к своей груди, запечатав ей уши ладонями. Попугай, не справившись с приземлением, грузно рухнул под чахлую пальму клювом вниз и, прихрамывая, пошел по полу, глядя под ноги, словно курица в поисках зернышка.

– Бумагу, толстый!

– Ой, да знаю я, что он кричит! – Эля высвободила голову из больших балашовских ладоней, закрывавших ей уши. – Он кричит: Эх, Сеня, а не позвать ли нам блядей! Слово, конечно, нехорошее, и смысл неважный, но не настолько, чтобы разлучать меня с Гришей! Мама, держись, вот ваша бумага!

* * *

– Вот ваша бумага! Мама, держись!

Балашов вдруг замер, уставив взгляд в пространство. Я физически ощутила, как он что-то соображает, как туго, словно заржавевшие детали, ворочаются его мозги. Наконец, он гаркнул своим прежним, сокрушительным басом:

– Эй, Виль, а какую бумагу ты ищешь? Если это договор купли-продажи моей фирмы, то он тебе ни к чему! Договор оформлен на твое имя, значит, он зарегистрирован в налоговой!

Если бы на Балашове были штаны, он походил бы на командира полка, выносящего с поля боя ребенка.

– Тебе ни к чему эта бумага! Все и так на тебе! В том числе и налоги!

– И налоги тоже! – поддакнула язва Эля.

У Виля в глазах промелькнуло недоумение.

– Это правда, Кирка?! – он ослабил хватку, и Кира смогла встать прямо.

– Не знаю, – пролепетала она, – может и правда.

– Нет, толстый, ты меня не обманешь! Что ты держишь в руке?! Разверни, покажи, положи у моих ног и проваливай! Если это не та бумага, у твоей малышки будет, что вспомнить про мамочку! – Он за шею склонил Киру над бетонной пропастью.

– Виль, ты не можешь! – задыхаясь, закричала Кира. – Мы же вместе все придумывали! Мы так хорошо все придумали! Мы уедем на Кубу – край непуганых идиотов, мы купим остров в океане, ты будешь король, а я королева!

Кира несла ахинею, но ахинея имела право на жизнь, потому что большую часть для ее осуществления они уже сделали.

– Папа, что она говорит? Она – король, он – королева, а я? Какой океан?

– Виль, ты не можешь! Наверное, правда, бумага не так уж нужна! Пусти!!

– Чтобы стать королем, я все могу, Кирка! Пока вы все сладко жрали и мягко спали, я давился гнилой перловкой, пил компот из червивых яблок, и спал на голой продавленной сетке, потому что все матрасы растащили по домам воспитатели! Я ходил весь в клеточку! Бумагу, толстый! Я все могу, Кирка! Проживу без королевы! Я закажу тебе такую службу за упокой, что все покойники перевернутся от зависти!

– Эх, Сеня! – весело крикнул попугай, бодро приподняв облезлый хохол.

– Ягих, ты не в Пагиже?!! – двери тучей из голубой норки заслонила Алевтина Израилевна. Каким-то чудом она добралась к месту действия в момент кульминации.

Правда, кульминацию изрядно заклинило.

– Бумагу!

– Виль, ты не можешь!

– Мама, держись!

– Ягих, ты не в Пагиже?!

– Эх, Сеня!..

– Бумагу!

* * *

Балашов, опустив Элю на пол, двинулся к Вилю.

Сейчас все закончится. Чем – неизвестно. Детдомовский мальчик ни перед чем не остановится. Главный герой – в трусах. Хоть бы они были в синюю клеточку, а не горошек!

Я прижала Элю лицом к себе, но Эля вывернулась, она не хотела быть испуганным слабым ребенком.

Балашову до Виля осталось два шага.

– Разверни бумагу, – приказал ему Виль.

– Отпусти Киру, тогда разверну!

Виль немного ослабил хватку, Кира чуть разогнулась, чтобы не так нависать над бассейном.

– Тебе ни к чему бумага! – крикнул Балашов, протягивая сложенный вдвое лист. – Нужно было лучше и больше учиться, чтобы понимать это!

– Мне ни к чему было больше учиться! Чтобы иметь много денег, нужно лишь уметь отбирать их у таких толстых как ты! Разверни бумагу и положи у моих ног!

Балашов тянул ему лист.

– Бумага тебе ни к чему!

Виль не выдержал и протянул руку к листу. Балашов сделал еле заметный шаг назад. Виль поддался на обманный маневр и отклонился от края бассейна. Кира, чуть-чуть обретя устойчивость, сделала единственно правильный в ее положении шаг: извернувшись, она впилась зубами в державшую ее руку. Из-под зубов ее брызнула кровь. Виль вскрикнул. Я вскрикнула. Эля вцепилась а меня руками.

– Хде Вихтог? – пробормотала теща в голубой норке.

Балашов сцепился с Вилем, Кира выкрутилась из схватки целой, невредимой, и неожиданно трезвой.

Дрался Балашов хуже, чем стрелял. Если бы не его вес, Виль спихнул бы его на бетонное дно в первую же секунду. Виль дрался привычно, зло, ставя на карту жизнь или смерть. Балашов же, по-моему, думал не о том, как уцелеть, а о том, что недолюбленные дети вырастают в негодяев, и в этом не их вина. Если вдруг Балашов победит в схватке, он Виля усыновит.

Минута, вторая... Они танцевали на краю пропасти в обнимку, как два влюбленных в гей-клубе. «Несомненно, все это скоро кончится, быстро и, видимо, некрасиво...» Если ты останешься жив, я почитаю тебе Бродского, хотя, наверное, ты без ума от Вертинского...

Балашов пытался оттащить Виля от пропасти, но получалось у него плохо, каждую секунду они могли упасть туда вместе – у английского детектива могла оказаться кровавая американская развязка. Кира отползла под пальму, где прихрамывая, мирно пасся попугай. Она привалилась к кадке и зачем-то терла ладонями лицо, стирая с него остатки косметики и кровь своего короля.

Алевтина Израилевна подозрительно долго не теряла сознание и не задавала вопросов.

Элю я схватила за руки и прижала к себе, чтобы она не вздумала сунуться в драку.

Виль сбил Балашова с ног. Они покатились, нависая головами над бассейном. В такой диспозиции Балашов потерял преимущества роста и веса, Виль быстро оседлал его, сомкнув руки на шее противника. Мелькнув ягодицей в синий горошек, Балашов голой ногой ударил Виля в пах. Виль, отложив удушение, инстинктивно схватился за ушибленное место. Балашов успел вскочить на ноги. Виль настиг его руками и стал толкать в сторону ямы.

Я сильнее прижала Элю к себе и закрыла лицо ей руками.

– Пусти! – Эля укусила меня за палец и вырвалась из рук. – Эй, электрик, а ты знаешь, что дома стены помогают?! – Она помчалась, и на бегу, хватая какие-то камни из кадок, стала бросать их в стеклянные стены. Некоторые стекла просто трескались, другие стеклянным дождем со страшным грохотом сыпались на пол.

– Эй, электрик!

Кира завизжала, попугай тяжело взлетел и заметался по саду.

– А не позвать ли нам...?!

Виль от грохота вздрогнул, Балашов отшатнулся от края. И тут грохнул выстрел.

* * *

Выстрел грохнул и потонул в звуке бьющегося стекла. У Виля на лбу появилась темная родинка, как у индийской красотки. Виль постоял секунду, удивленно посмотрел вокруг, и стал падать вниз. Он успел схватить Балашова за край широких трусов, синий горошек поплыл, исказился, треснул, Балашов ударил по теряющей силы руке – он предпочел оказаться жестоким, чем очутиться с голым задом. Я похвалила его мысленно. Где-то на дне бетонной ямы раздался гадкий звук – будто взорвалась водяная бомбочка.

Я повернулась к дверям. И поняла, что стреляла Алевтина Израилевна – она по-прежнему заслоняла дверной проем голубой норкой невиданного размера. Но норка вдруг зашевелилась, и из складок фасона «трапеция» вынырнул щупленький... Дед Мороз!

– Говорил же я, господа, давайте запремся в гостиной и до утра проиграем в Зассыху! Я так не хотел применять оружие! Все живы, господа?! Кажется, вас стало больше!

– Дед Могоз! – тихо сказала теща. – Стганный! – она грустно посмотрела на пистолет в его руке.

– Стой, Эля! – крикнул Балашов, но Эля уже склонилась над бассейном. – Не смотри!!!

– Готов!!! – сообщила Эля, будто заглянув в духовку, увидела, что пирог подрумянился.

На свинцовых ногах я поплелась к ним. Где-то тихонько подвывала Кира. Я подошла к краю бассейна и Балашов взял меня за руку. Другой рукой он схватил Элину ладошку. Он зачем-то поцеловал меня в затылок и сказал: «Все кончилось. Все кончилось».

Все кончилось. Я заглянула в бассейн. Ноги из свинцовых превратились в ватные, перед глазами понеслась карусель – пальмы, светлеющее небо за стеклом, Эля, Мороз, теща в норке, дно бассейна, залитое кровью... Я поняла, что повторяю излюбленный маневр Алевтины Израилевны – падаю в обморок. Все-таки, я очень боюсь покойников.

– Папа, – услышала я, прежде чем отрубиться, – зачем ты ее целуешь?! Разве ее не к Сене позвали?

* * *

– Ты кто?!

Я очнулась на диване в гостиной. Никто не махал у меня перед носом нашатырем, не хлопал по щекам, стараясь привести в чувство. Меня просто бросили на диван и забыли. Я приоткрыла глаза. За новогодним столом сидели Балашов и Дед Мороз. Балашов разливал в рюмки водку, он был в штанах, и это обстоятельство меня порадовало, приуменьшив чувство легкой вины.

– Ты кто?! – басил Балашов.

– Я? Частный детектив Сева Фокин. – Мороз протянул Балашову удостоверение.

– Сыскное агентство «Мегрэ», – прочитал Балашов. – Чушь.

– Почему чушь? Меня Тамара наняла, жена Виктора. Я должен был прийти в этот дом и заснять на микрокамеру все, что в нем происходит. Предполагалось, что это свидание Киры и Виктора, а тут такое...

Они, не чокаясь, синхронно опрокинули водку в рот.

– Стреляешь ты хорошо, – похвалил Балашов.

– Отписывайся теперь, – плаксиво проныл Дед Мороз. – Хорошо, что на камере все заснято! – он ткнул под большую красную пуговицу на бушлате. – Тут, в гостиной, и там, часть драки.

– Я дам оправдательные показания! – горячо заверил его Балашов, наливая вторую порцию водки.

– Да ладно, – махнул рукой Мороз.

Мне стало до слез обидно, что он вот так снимает свой стресс, забыв про меня, будто это не он целовал меня в затылок и не он шептал «Все кончилось, все кончилось».

Все кончилось?.. В окно настоятельно лез зимний рассвет.

– Севастьян, – слегка запинаясь, сказал Балашов, – а что за анекдот ты все время хотел мне рассказать? Какая-то скорая психологическая помощь...?!

– Не-е, – замотал головой Мороз. – Я не в образе. Одно дело – Дед Мороз придурок, другое – Сева Фокин, частный детектив!

– Ну, пожалуйста! Я же до конца жизни мучиться буду! Умирает пасечник...

– Не-е!

– Ну, пожалуйста! – Балашов опять наполнил рюмки. – Умирает пасечник...

– Не, тут женщина, ребенок! Он матерный, и мат в нем незаменим.

– Женщина в отключке, ребенок побежал бабушку успокаивать. Киру я запер в кабинете! Нам, филологам, ничего не чуждо, а больше никто не услышит! Вот, у меня последние десять баксов, давай! Плачу за анекдот!

Он так и сказал « женщина в отключке» и «плачу за анекдот».

Мороз тяжело вздохнул, но взял протянутые деньги.

– Ну, тогда еще по одной! – кивнул он и вылил в себя рюмочку. – Умирает пасечник. Собирает своих сыновей и говорит...

Внизу вдруг раздался вой милицейских сирен.

– О, пацаны прикатили! – оживился Мороз. – Еле дозвонился до них! У меня в ментовке друганы работают, поэтому так быстро и приехали! – Он вскочил с места и бросился к двери. Балашов пошел за ним. Я сползла с дивана, доковыляла до стола и допила балашовскую водку. Водка пахла водкой, но не обжигала, не грела и не пьянила. После всех этих событий в водке градусов – ноль. По инерции я потащилась за Балашовым.

* * *

Внизу было много людей. В форме и без. Они бегали, ходили, топали, кричали, таскали жуткие пластиковые мешки. Мороз активно и по-свойски с ними общался, что-то рассказывал, показывал и даже командовал.

Меня наскоро допросил небритый мужик в мятом костюме и несвежей рубашке. Он похмыкал и пообещал проверить «какой такой подарочек организовали кондитерская фабрика и агентство „Каре“

Где-то звенел Элин голосок. Дети переживают стрессы легче, чем думают взрослые. Для нее все это стало страшной сказкой с хорошим концом. Относительно хорошим, потому что Киру под белы руки увели в ментовский газик, а Алевтину Израилевну, обколов лекарствами, погрузили в машину «Скорой помощи». Даже на носилках она твердила «Хде Вихтог?» и «Ягих, ты не в Пагиже?» Кира каким-то расчудесным образом успела нанести на лицо свежий макияж, переодеться, и победно улыбалась невесть откуда взявшимся телекамерам, словно говоря: «Проживу без короля». Бумагу так и не нашли.

* * *

Бумагу так и не нашли, а вернее, о ней просто забыли. В процессе разбирательства всплывало, конечно, что убийца искал некий договор, но поисками его в доме так никто и не занялся.

На короткое время, после того, как оттуда увели Киру, мы остались с Балашовым в кабинете одни. На больших напольных часах стрелки показывали одиннадцать утра. Ночь была бесконечно длинная, а утренние часы пролетели, как мгновение.

Я потрогала Балашова за плечо. Никто не заметил его рану, никто не подумал ее перебинтовать. Алевтина Израилевна перетянула на себя внимание всех прибывших в дом медиков.

– Надо обработать, – сказала я.

– Пустяки, – отмахнулся он. – Пиджак жалко. Я привез его из Парижа.

– Не говори мне про Пагиж! – засмеялась я. – Ягих, ты не в Пагиже?

Балашов тоже засмеялся.

– Да, Алевтина Иерусалимовна та еще штучка! Не думал, что она будет покрывать свою дочку! «Хде Вихтог? Хде Вихтог?» И Элю ведь притащила!

– Израилевна, Балашов, Израилевна!

– Ну да. Хотя какая теперь разница?

Мы говорили не о том. Будто не он целовал меня в затылок и говорил: « Все кончилось. Все кончилось».

– Надо вернуть попугая в клетку, – сказала я опять не про то.

– Бедный Сидоров, натерпелся!

– Он научился летать!

Мы замолчали.

– Я отвезу тебя домой, – предложил Балашов, теребя пуговицу пиджака. Он так неуверенно это предложил и так нервно теребил пуговицу, что у меня не было никакой уверенности, что он действительно хочет сделать это.

– Вызови мне такси!

– Я отвезу тебя домой! – гаркнул Балашов, словно поняв, что образ нервного школьника ему не к лицу.

– Я в смысле – ты же выпил! – испугалась я нового Балашова.

– Я могу вести машину даже под наркозом! – гордо заявил он.

– Не надо больше наркоза! – еще больше испугалась я, и мы опять замолчали.

– А что теперь с домом и... всем остальным?

– Плевать, – жестко сказал Балашов. – Потом разберемся.

Я поняла это как «не твое дело», хотя, наверное, он просто хотел сказать «я очень устал».

* * *

В доме оказалось полно журналистов, в том числе и телевизионщиков.

Эля что-то бойко рассказывала перед камерой в большой микрофон, который держала юная корреспондентка. Корреспондентка очень сочувственно кивала с такт Элиным словам.

– Надо же, я так берег Элю от всего, что связано с насилием и безнравственностью, а она так легко, так уверенно чувствовала себя в этом аду. Она ни на минуту не растерялась! – то ли удивился, то ли восхитился Балашов.

– Она тебе еще поддаст! – хмыкнула я.

– Что ты имеешь в виду?

– Только то, что наши дети – другие, а мы никак не можем этого понять, – успокоила я его.

Мы попытались незаметно для прессы прошмыгнуть к парадным дверям, но раздался шум хлопающих крыльев и густой контральто прокричал:

– Ягих, ты не в Пагиже?!

Навстречу нам летел Сидоров, летел плохо, неумело, и почему-то грязным брюхом вперед.

– Папа! – нас заметила Эля. – Теперь он может жить в детской!

К нам ринулась парочка репортеров с аппаратурой.

Балашов схватил Элю на руки и быстро пошел к выходу, свободной рукой подталкивая меня.

– Кто эта женщина? – прилипли репортеры с обеих сторон.

– Это ваша любовница?

– Прислуга?

– Она подруга убийцы?

– Когда вы поженитесь?

Балашов вдруг резко остановился и сказал в микрофон, но мне:

– Я тут подумал, если Сидоров с Алевтиной Измаиловной поменяется репертуаром, то для нее в его фразе не будет ни одной трудной буквы!

– Объясните ваше заявление! – крикнул щуплый мальчик с микрофоном.

– Без комментариев! – рявкнул Балашов и мы вышли из дома.

* * *

На улице я вспомнила, что босиком и без верхней одежды. Балашов снял с себя пиджак и почти галантно накинул его мне на плечи. Пиджак доходил мне почти до колен, а плечи его свисали к локтям. Эля фыркнула.

Пока Балашов долго, и тихонько поругиваясь, открывал гараж, я отыскала в снегу свои босоножки. Все-таки, какая-никакая обувь. Балашов глянул на меня исподлобья и одобрительно кивнул. Похоже, он искренне полагал, что женщины ходят зимой в босоножках.

Он выгнал джип – здоровый, наглый, с выражением превосходства на широкой, серебристой морде. Эля привычно прыгнула на переднее сиденье, но Балашов сказал:

– Назад, доченька. Здесь тетя поедет.

Эля фыркнула. Но пересела.

Я забралась в машину с ощущением, что сажусь в автобус.

– Никогда не ездила на таких машинах!

– Тогда лучше не начинать, – голоском маленькой, миленькой девочки сказала Эля с заднего сиденья.

– Эля! – сделал вид, что одернул ее Балашов.

Все кончилось. Все кончилось. Совсем все?! Теперь я тетя, а не девочка-Снегурочка, подарок от каких-то там господ. Кира попросит прощения, Балашов наймет ей лучших адвокатов и станет таскать в СИЗО шикарные передачки. Эля скажет: «Мама, держись!» А я вернусь домой, вернусь в агентство «КАРЕ», и выучу новую роль.

От ворот отчаливали машины – «Скорая», труповозка, милицейские «Волги» и газики, «Жигули» местных телеканалов. Осоловевший Вадим стоял у ворот и ничего не понимал в происходящем.

Балашов вылетел за ворота, в секунды набрав сто двадцать. Он нагнал милицейскую «Волгу» с синей мигалкой, посигналил, прижал ее влево, сбавил скорость и открыл окно. Не успела я удивиться его маневрам, он крикнул:

– Анекдот!

Тонированное стекло на пассажирском сиденье «Волги» поползло вниз, открывая в недрах салона довольное лицо Деда Мороза и частного сыщика Севы Фокина.

– Я не в образе! – крикнул Сева.

– Я заплатил! – напомнил Балашов, почти до пояса высовываясь в окно.

Машины загарцевали рядом, нос в нос, как на параде, со скоростью не больше сорока. В салон заползал холодный воздух.

– Умирает пасечник!

– Ну!

– Подзывает к себе своих сыновей! И говорит: «Я долго прожил, много видел, я понял: все в жизни ...ня! Кроме пчел.

Внезапно дорогу машинам перебежала кошка. Кошка была черная, без единого светлого пятнышка. Балашов продолжал спокойно ехать, наплевав на суеверия, водитель «Волги» резко дал по тормозам. «Волгу» развернуло, чудом не задев наш джип, она закрутилась в неуправляемом вальсе на скользкой дороге. Прервала этот танец высокая ель. Машина вписалась в нее правым бортом, от удара с ветвей посыпался снег. Белыми хлопьями он завалил лобовое стекло и крышу. Если бы скорость была не сорок, последствия этих танцулек на гололеде было бы страшно представить. Балашов, буркнув «Вот, черт!», притормозил, развернул машину и подъехал к «Волге». Из нее, витиевато матерясь, вылез водитель и стал рассматривать вмятину.

– Я заплатил! – крикнул Балашов в окно.

Мороз вылез из «Волги», держась за голову.

– Вот черт, опять головой треснулся! Ну что за Новый год!

– Ну?!! – Балашов потерял терпение.

– Так вот, полежал пасечник, подумал и, умирая, сказал: « А если вдуматься, то и пчелы ...ня!»

Шофер заржал, сплюнул в снег, и пошел за руль.

– Переплатил, – мрачно констатировал Балашов.

– Предупреждал! – пожал щуплыми плечами Мороз. – А вот ему помогло! – он показал на водителя, который задним ходом пытался снять машину с дерева.

Я оглянулась назад. Хорошо, что Эля заснула. Или хотя бы сделала вид.

* * *

У дома Балашов вышел проводить меня к подъезду.

Первого января в этот час все нормальные люди спят, но я заметила, как колыхнулись занавески на первых-вторых этажах не только моего, но и соседнего дома. Я сняла пиджак и отдала его Балашову.

– Куда сейчас? – спросила я и тут же испугалась, что услышу в ответ «разберусь» в смысле «не твое дело».

– К А... теще, в затопленную квартиру. Перекантуюсь пока у нее, в доме половина комнат опечатаны.

Я кивнула. Нужно сказать: «До свидания, Ярослав Андреевич!», открыть дверь подъезда и пойти домой.

– Ты сильная девочка, – сказал Балашов, будто я всю ночь помогала ему рубить и таскать дрова.

– Да уж, не цветочек!

– Не цветочек.

Нужно уходить, только ни фига не выйдет у этих холодных обывательских носов за занавесками. Не увидят они дружески-приятельского расставания Лорки Киселевой с «самим Балашовым».

Я поднялась на цыпочки и поцеловала его в галстук – куда дотянулась. Он покраснел как школьник на первом свидании и взял меня за руку кирзовой, некабинетной рукой.

– Меня никто никогда не целовал в галстук.

* * *

Дома стоял резкий запах гари. Даже не гари, а жженой электропроводки.

– Ма, – выглянул из своей комнаты Васька, – я сейчас все объясню!

Спать он, кажется, не ложился.

– Пожарные уже приезжали? – еле ворочая языком, спросила я. – Милиция, скорая, МЧС?

– Нет, ма. Ветеринары!

– Не к Иве, надеюсь?

– Нет, ма, – Васька заискивающе захихикал. – Я все объясню.

– Ну, объясни, – я расстегнула босоножки, и не в силах встать, села на пол.

– Ма, ты че? Пьяная?

– Объясни, объясни! Мне очень интересно знать, почему в моем доме снова воняет паленым, а в дом приезжают не пожарные, а ветеринары. Объясни.

– Пришел Ванька.

– Ну, это само собой.

– Понимаешь, ма, ему на Новый год подарили хомяка.

– Понимаю.

– Хомяк убежал. Маленький такой хомяк, особая порода – не больше мышонка.

– Угу, – я с трудом разодрала слипающиеся веки. В сущности, мне было глубоко наплевать, почему дома воняет гарью, и зачем приезжали ветеринары. Все в жизни ...фигня. Кроме пчел.

– Хомяк убежал, и Ванькин кот начал на него охоту.

– Угу.

– Тогда Ванька принес кота ко мне, пока они не поймают хомяка и не посадят его в клетку.

– Угу.

– Кот оказался невоспитанный, ма!

– Угу.

– Сначала он вел себя хорошо, а потом ... пописал в телевизор. Телевизор был включен.

– А если вдуматься, то и пчелы ... фигня!

– Ты чего, ма?!

– Что с котом?

– Я позвонил Ваньке, он прибежал, мы вызвали ветеринаров на дом. А почему ты не спрашиваешь, что с телевизором?

– Что с телевизором?

– Телевизор сгорел, ма. Кот умер.

Я засмеялась.

– Ты чего, ма? – Васька искренне за меня испугался.

– Я одного не могу понять, как вы в новогоднюю ночь умудрились найти и вызвать трезвых ветеринаров?

– А кто сказал, что они были трезвые, ма?! Поэтому кот и умер. Вот собака бы никогда не пописала в телевизор!

Вечером меня разбудил колокольчик. Я обнаружила, что лежу на своей кровати, в дорогом брючном костюме, с невиданной красоты перстнями на пальцах и с умопомрачительным браслетом на запястье. Колокольчик продолжал трезвонить, я посмотрела на часы – восемь часов. Флюра ушла, Ива хочет есть. Минуту я боролась с провалом в памяти, вспоминая, откуда у меня такие дорогие вещи. Вспомнив, я подскочила в кровати.

Балашов не позвонил.

Я усердно повторяла ему на прощанье все свои телефоны – домашний, рабочий, снова домашний, и еще один рабочий. Когда я повторила их в шестой или седьмой раз, он самодовольно фыркнул и сказал, что у него отличная память.

– Особенно на отчества, – съязвила я.

Он не понял юмора и серьезно кивнул. По-моему, он уже думал о чем-то другом. О новом производстве.

И вот уже восемь вечера, а он не позвонил. Или я проспала? Я выскочила в коридор.

– Мне никто не звонил?!! – заорала я.

В ответ я услышала только звон колокольчика, ставшего уже истерическим. Наверное, Васька спит, Флюра ушла, а Ива очень хочет есть.

Я открыла дверь ее комнаты.

– Мне никто не звонил?

– Да кто же будет тебе звонить в двадцать утра первого января? – раздраженно спросила Ива, рассматривая пальцы своей левой ноги. Ногти на них были накрашены бордовым лаком.

– Ты хочешь есть? – спросила я.

– Я? С чего ты взяла? Я худею.

– Слава богу.

– Что – слава богу?!

– Что мне никто не звонил.

Ива с подозрением посмотрела на меня. Заметив мой костюм, она округлила глаза.

– Лорка, он тебе большой! Отдай мне.

– Какая тебе разница, в чем лежать под одеялом?

Ива насупилась.

– Я позвонила тебе, Лорка, чтобы сообщить, что у меня начал шевелиться большой палец правой ноги, – официальным тоном заявила она.

– Здорово. Почему ты тогда накрасила левую? Как у Ильфа и Петрова – «больной вымыл ногу, придя к врачу, он обнаружил, что вымыл не ту ногу»?

– Лорка! – заорала Ива. – Ты теперь всегда будешь таким хамлом? Я вызвала педикюршу на дом! Вот! – она высунула из-под одеяла вторую ногу. Ногти на ней тоже были бордовые. – Завела себе этого борова крутого, значит, все можно?!! Подожди, я скоро начну ходить! И, между прочим, я переписываюсь с канадским фермером, а он тоже не бедный!

У меня отвисла челюсть и я спросила совсем не то, о чем хотела спросить:

– И где ты его взяла, лежа в постели?

– В Службе знакомств, разумеется!

– А где ты берешь деньги? На педикюршу, на Службу знакомств?

Ива фыркнула.

– Теперь все работают в кредит! Мы же теперь не стеснены в средствах?! – Она кивнула на мои руки, имея в виду Кирины бриллианты. – Только ветеринары берут наличными и сразу. Всю свою пенсию я выложила за вызов ветеринаров, – продолжила она.

– Так много? – вяло удивилась я.

– Да. Понадобилось много гипса.

– Гипса?

– Ну да, мы сказали, что у кота электротравма. Они услышали слово «травма», но не услышали «электро». Наложили гипс. Много гипса, даже на морду. Если кот и был еще жив, то задохнулся.

– Ужас!

– Да. Ужас. Никогда не пользуйся ничьими услугами в Новый год. Тариф двойной, а результат плачевный.

– Что тебе принести на ужин?

– Я худею.

Я кивнула, вышла из комнаты, но вернулась.

– Откуда ты знаешь, что я была у Балашова?

– Господи, да об этом весь город знает! С самого утра местные телеканалы показывают экстренные выпуски новостей! Трезвонят о страшных убийствах в его доме! Мне позвонила Ирина Тимофеевна, Людка со второго этажа, Мария Петровна из соседнего дома, и даже Зинка-дворничиха. Все говорят, что видели по телевизору, как ты в обнимку с Балашовым ходишь хозяйкой по его дому! Ты его звонка ждешь? Мы разве не переедем к нему? Его женушку надолго засадят?! У него девочка? Сколько лет? Она уживется с Васькой?

Я вышла и закрыла собой дверь.

– Лорка, не забудь, нам нужен новый телевизор! А то я все новости теперь узнаю по телефону!

* * *

Он не позвонил ни второго, ни третьего. Были выходные, я безвылазно просидела дома, практически не вылезая из кровати, и прилично доплатив Флюре Фегматовне, чтобы она поплотнее пообщалась с Ивой в эти дни.

Четвертого Васька крикнул:

– Ма, тебя к телефону!

Я понеслась, чуть не разбив по дороге торшер, который покачал укоризненно своим стеклянным абажуром, но устоял.

– Слушаю! – заорала я в трубку.

– Ну, Лорка, ты даешь! – услышала я голос своей крутой подружки Нэльки. – Я видела тебя по ящику! Ты была там?!! Ужас! Приезжай! Расскажи!!!

– Не могу, заболела.

– Хочешь, займу тебе штуку баксов на собаку? У меня, конечно, шило с деньгами, но ради тебя...

– Готовь баксы. Приеду.

У истории должен быть счастливый финал. Мечты должны сбываться. Хотя бы Васькины.

* * *

Пятого я вышла на работу. Я безбожно проспала, разбудил меня звонок в дверь. Мне под расписку вручили повестку, в которой говорилось, что завтра я должна явиться на допрос к следователю в качестве свидетеля по делу тройного убийства в доме Балашова Я.А.

На кухне маялся небритый Вадик. Он рассматривал полку, на которой стояли банки со специями.

– Разве ты не работаешь? – поинтересовалась я, разглядывая его осунувшуюся физиономию. – Ты же устроился! Сторожем! На склад!

– Понимаешь, Лорик, – замямлил он, распространяя отвратный перегар, – это пафосная работа!

– Сторож?!!

– Ну да. Там нужно знание складского учета.

– Сторожу?

– Эх, Лорик! Сейчас даже уборщице нужна высшая математика! Пафосные люди! Пафосный склад! Мизерные деньги!

– Да, времена бандитов и лоботрясов проходят.

– Что, Лорик?

* * *

В агентстве на меня все как-то странно смотрели. Даже Ирина. Даже рыбы в аквариуме.

– Привет, Киселева! – весело поздоровалась со мной Деля. Она была свежа, бодра, подтянута, и смотрела на мир поверх новой серебристой оправы.

Я нырнула в свой кабинет. Пальмы в нем не было, зеркало исчезло, зато появились два новых рабочих стола. Прибежал Толик, швырнул мне на стол пачку бумаг, деловито сказал:

– Посмотри, Киселева, это сценарий презентации кампании, торгующей оргтехникой.

Я взяла бумаги и поинтересовалась:

– Мне нужно изображать на сцене копир?

– Что ты, – всерьез успокоил Толик, скользнув взглядом по Кириным бриллиантам, – всего лишь разнести шампанское гостям в костюме официантки.

Я усмехнулась. Моим привилегиям в агентстве пришел конец. Интересно, почему? Что растрезвонили местные новости? Что Балашов нищий? Что он уехал из страны? Или, что быстро и счастливо женился?

Я уронила голову на сценарий и залила его слезами. Слава богу, что мой телевизор сгорел!

Зря я разрыдалась, потому что как только я раскисла, в кабинет ввалились Сорокина и Жанна. У них был вид женщин, получивших от праздников все, чего они хотели – немного помятый, но очень довольный.

– Привет, – проблеяла Жанна. – Мы снова вместе?

Сорокина ничего не сказала. Усевшись за стол, она уставилась на мои кольца. Я подтянула ноги в драных сапогах поглубже под стул.

– Черт, – пробормотала я, протирая зареванные глаза, – аллергия замучила на ... олигархов.

Девицы выпучили на меня глаза, став похожими словно двойняшки.

Я взяла телефонную трубку и набрала номер Зои Артуровны.

– Зоя Артуровна, это Лора. Я беру того щенка, все-таки беру! Штука баксов – не деньги за такую собаку! Скажите, куда мне подъехать вечером?

– Лорочка, – расстроено протянула Зоя, и я поняла, что ничего хорошего она мне не скажет. – Лорочка, очень жаль, но вы опоздали! Вчера вечером продали последнего щеночка!

– Может, девочки еще остались? – прошептала я. – Девочки всегда остаются.

– Нет, – убитым голосом сказала Зоя. – Последнюю девочку вчера и забрали. Лорочка, а хотите тойчика, он очень мало кушает, мастиф – собака для очень состоятельных...

Я бросила трубку, на мокрый сценарий хлынули новые слезы. Жанна с Сорокиной синхронно опустили глаза, сделав вид, что читают свои экземпляры сценария.

Днем в коридоре мне повстречался плавный Андрон.

– Киселева, – с кислой миной сказал он, – верните костюм в гримерную. И босоножки.

Я с ужасом вспомнила, что жуткие перья с бубенчиками я оставила в Кириной спальне.

– Андрон Александрович, – взяв себя в руки, ответила я, – вы же в общих чертах знаете, что произошло. Не думаете же вы, что я всю ночь пробегала в бубенцах?! Костюм остался в спальне у Балашова. Спальня опечатана...

Вскользь глянув на мои кольца, Андрон кивнул и, не дослушав, пошел в свой кабинет, женственно виляя бедрами. По-моему, он точно не знает, как ему себя со мной вести. Пальму распорядился вынести, девок подселил, на совещание начальников отделов вряд ли теперь позовет, и внеурочный конвертик с деньгами мне больше не подсунут в бухгалтерии. Но откровенно хамить он мне не рискует. Хотя, чувствуется, очень хочет.

Я не в фаворе. Интересно, что наболтали в местных новостях? Жаль, что у меня сгорел телевизор. Навстречу мне прошел любвеобильный начальник отдела связи со СМИ, он заговорщицки подмигнул мне. Кажется, он не против поближе пообщаться с бывшей любовницей «самого Балашова».

Когда я зашла в буфет перекусить, все замолчали. Даже кассирша, забыв, что выбивает чек, замерла, приоткрыв плохо накрашенный рот. Мне начинало это надоедать. Решив поставить всех в неудобное положение, я раскланялась, словно вышла на сцену. Все отвернулись, попрятали глаза, кассирша вспомнила про чек, а я, как говорит Эля, « почувствовала себя полной дурочкой».

Заполнив поднос, я увидела Делю за самым дальним столиком. Из всех окружавших меня в агентстве людей, Деля казалась мне самой вменяемой и самой... порядочной, если, конечно, еще существует такой критерий оценки людей. Я направилась к ней. Деля меня не сразу заметила, она зачем-то нагнулась под стол, а когда разогнулась, то руки и блузка ее были ... в крови. От ужаса я открыла рот, но Деля быстро сказала:

– Не ори, Киселева, я не убита, и не ранена, я разлила томатный сок. – Она поставила на стол неустойчивый пластиковый стаканчик. – Неужели тебя можно еще чем-то напугать? – добавила она, улыбнувшись. Я сказала: «Еще как можно!» и обессилено рухнула на стул, громыхнув подносом.

– Ты, наверное, хотела что-то спросить? – зашептала Деля, разглядывая меня поверх стильных очочков. – Я побегу в туалет, отмоюсь, а ты пока пообедай. Потом ко мне в кабинет загляни на кофеек, почирикаем.

Я кивнула.

Я кивнула и стала жевать безвкусную котлету. Деля умчалась, как торпеда, ловко перебирая точеными ногами на огромных каблуках. Только настоящая женщина может так носиться на шпильках, высотой ... с указку.

К Деле я попала только к вечеру. Весь день я носилась с подносами на презентации в унизительном кружевном передничке величиной с носовой платок. На подносах красовались фужеры с шампанским и шоколадные конфеты. Любители любой халявы – журналисты, опустошали подносы так стремительно, что я не успевала далеко отойти от кухни-подсобки, поэтому я не очень устала. Сорокиной и Жанне достались более почетные роли, они бегали по залу с микрофонами, услужливо подсовывая их тем, кто хотел задать представителям кампании вопросы. Да, я не в фаворе. Хоть и в бриллиантах. Балашов не позвонил мне ни на домашний, ни на работу. Впрочем, с чего я взяла, что он должен мне позвонить? С деньгами или без – он человек другого масштаба, он мне не по зубам.

* * *

Вечером, Деля, сидя за рабочим столом, пилила безупречные ногти.

– Деля, – сказала я, усаживаясь напротив, – скажи, отчего я впала в немилость, ты все всегда знаешь, а я ничего не понимаю!

– Не понимаешь? – Деля уставилась на меня. Зачем она носит очки, если постоянно смотрит поверх оправы?

Деля встала и включила кофеварку.

– Ты не понимаешь?

– Абсолютно. В мой телевизор пописал чужой кот. Он сгорел.

– Кот? – ужаснулась Деля.

– Телевизор. Кот задохнулся.

Деля недоуменно на меня посмотрела.

– У тебя была трудная новогодняя ночь, – сочувственно сказала она.

– Да уж, – промямлила я. – Я так понимаю, мне из агентства лучше уволиться?

– Ой, да перестань! – замахала Деля руками. – Ну, подумаешь, у Андрона большой балашовский заказ обломился! Не помрет он без него. Попсихует и забудет.

– А он обломился?

– Ну да, – Деля приподняла удивленно брови. – Балашов-то твой – банкрот! Об этом все новости с утра до вечера твердят! А... ну да, у тебя же кот пописал... хотя, при чем здесь кот, ты же с Балашовым ... того... или он тебя не держит в курсе?..

– Не держит, – вздохнула я.

– А, ну так это понятно, мужики не любят кричать о своих неудачах. Но тут уж шила не утаишь...

– Шила не утаишь, особенно если шило с деньгами.

У Дели во взгляде опять смешались недоумение и сочувствие.

– Знаете, Лора, – вздохнула она, – главное, не раскисайте! Женская доля такая: сегодня – Золушка, завтра – принцесса, утром – королева, вечером – прислуга. Я четыре раза была замужем, побывала, как говориться, и снизу и сверху, и сверху и снизу. Главное – не раскисать.

– А сейчас вы ... где?

– На дне, – она победно закинула ногу на ногу.

Я посмотрела на нее и решила, что теперь даже мусор буду выносить на шпильках. Куплю себе очочки, стану сильнее краситься и смотреть на мир поверх красивой оправы, потому что зрение-то нормальное! И тогда никому не удастся меня обидеть.

– Так что держись, и не обращай ни на кого внимания. Андрон распсиховался – это неудивительно. Такой заказ, на который он рассчитывал, на дороге не валяется, за такого заказчика конкуренты горло перегрызут. Он уже довольно потирал ручки, а тут выясняется, что платить за все – некому! Три дня подряд все местные телеканалы только и твердят – Балашов переписал все, что имел, на любовничка своей жены! Тот порешил кучу народа в его доме, отыскивая договор, по которому вступал в права, и в результате был застрелен смелым парнем, изображавшем Деда Мороза! Ну, ты сама все знаешь...!

– Знаю, – у меня почему-то совсем не было сил ворочать языком, – я не знала только, что там сообщают местные каналы, у меня кот... Не думала, что они совсем уж все раскопали.

– Что ты! – Деля взмахнула руками. – «7-й канал» даже показал момент убийства этого любовничка, когда он душил Балашова! Ужас! Просили нервных не смотреть! Только, конечно, все смотрели! У меня соседка – очень впечатлительная особа, так она не в телевизор глядела, а в отражение в полированном шкафу, и все равно потом отпивалась... корвалолом. И как ты все это пережила?!

– А что там с Балашовым... они не сказали? – промямлила я, из последних сил выговаривая эти невыносимо трудные слова.

– С Балашовым? – Деля сняла очочки и посмотрела на меня красивыми, умными глазами много повидавшей женщины. – С Балашовым? А ты не знаешь?

– У меня кот пописал...

– Ну да, ... и при чем здесь кот? Уж не знаю как там на самом деле, но «7-й канал» сказал, что Балашов жив, здоров, полон сил и планов. Он собирается строить новую жизнь и новый бизнес. У него хорошая репутация, никаких претензий по налогам, ему с удовольствием дадут кредиты банки и партнеры...

– А-а-а, – протянула я, почувствовав, что внутри пусто, вокруг пусто, и в целом мире пусто.

– А-а, понятно. Спасибо, Деля.

Я встала и пошла к дверям, еле переставляя ноги в старых сапогах. Я поняла вдруг, что пустота хуже усталости. Усталость – это эмоция, краска, ощущение, а пустота – это мрак. Почти смерть. Хуже смерти.

– Лор, – окликнула Деля.

– А?

– А почему кот задохнулся, пописав в телевизор? Что – был пожар?

– Кот?

– Да, тот, чужой.

– А! Нет, просто на него наложили чересчур много гипса.

– Гипса?

– Да.

Деля потерла виски руками.

– Слушай, Ирина все же хочет уволиться. Давай, по совместительству ее место занимай. Утром с пылесосом пройтись, рыбок покормить, по пальмочкам тряпкой помахать. А деньги хорошие. Наверное, тебе нелишние.

Я кивнула. Потом пожала плечами. Наверное, нелишние.

– Я подумаю, – сказала за меня серая мышь непонятно какого возраста, в стоптанных, изъеденных солью сапогах, но почему-то в очень дорогих украшениях.

– Я подумаю.

* * *

В фитнес-клуб, на занятия, я опоздала на пятнадцать минут.

Люба мрачно посмотрела на меня со своего велотренажера, и я решила, что если услышу сейчас «Киселева, опять опоздала!», то молча развернусь и больше сюда никогда не приду. Даже за еще невыплаченными деньгами. Я буду мыть пальмы, кормить рыбок, пылесосить ковролин, и может, заведу роман с Синей бородой – большим специалистом по связям...

Но Люба ничего не сказала. Она напряженно пошарила по мне цепкими глазами, тормознула на камнях, ловящих яркий свет зала, и ускорилась, налегая на педали. По-моему, она не знает, как ей себя со мной вести. Хамить она мне не рискует, хотя, чувствуется, ей очень хочется. А может, она промолчала лишь потому, что на тренировку в этот послепраздничный день пришла только Зоя Артуровна.

– Лорочка, – простонала Зоя, стоя на электронных весах, – я прибавила килограмм! Это катастрофа!

– Ничего удивительного, – на одной ноте пробубнила я. – Праздники, застолье. Возраст.

– Возраст?! – со слезами в голосе воскликнула Зоя.

– А что вы хотите? Женщине в пятьдесят неприлично быть хрупкой как девочка.

– Мне сорок, – побледнев, прошептала Зоя.

– Значит, у вас еще все впереди, – сказала за меня поселившаяся внутри злая серая мышь.

– Что... все...?! – еле слышно прошелестела Зоя Артуровна.

Сорок пять минут она у меня протягала штангу. С нее сошло сто потов, но весы показали столько, что домой она улетела, как на крыльях.

* * *

В лифт я зашла вместе с бабой Зиной. На ней было старое, потертое пальтецо. Смотрела она на меня как-то странно, искоса. Кажется, ей хотелось мне нахамить, но она не знала точно – можно ли.

– Что? – усмехнулась я. – Не прикупили себе новое пальтишко? Старое вполне отстиралось! Надо же! Деньги, наверное, в старый вонючий чулок – и под подушку?!..

Баба Зина вжалась в исписанную, заплеванную стенку лифта. В глазах у нее промелькнул искренний испуг, хотя я считала, что такие как она ничего не боятся, кроме войны. Такие как она, донашивают старые тряпки, сушат сухари, копят деньги под подушкой и злобствуют на тех, кто этого не делает. Таких как она хоронят за государственный счет, а потом, за диванами у них находят огромные суммы наличных в самых разных деньгах, иногда уже вышедших из употребления.

– Что?! – оскалилась во мне мерзкая мышь. – Угадала?

Лифт остановился, бабку вынесло наружу, она закрестилась то слева-направо, то справа-налево, потому что всю жизнь была членом партии и не знала, как это делать.

* * *

Дома не царил разгром, и не воняло гарью. Полы были чисто вымыты, обувь аккуратно расставлена, а на тумбочке, где стоял телефон, вместо привычного бардака, я увидела идеальный порядок.

– Что случилось? – спросила я у Васьки, который высунулся из своей комнаты.

– Ничего, – жалобно сказал Васька, и я поняла, что он ждал, что я приеду домой с самой лучшей в мире собакой.

– Я стал сам дополнительно заниматься английским! – он помахал у меня перед носом ярким учебником.

– Молодец, – без энтузиазма сказала я. – Это нужно в первую очередь тебе самому, – вылезла вновь на свет серая мышь. – Не нужно ждать от жизни подарков!

Васька сошел с лица и скрылся за дверью.

– Мне никто не звонил? – спросила я дверь.

Она промолчала.

* * *

Ива и Флюра сидели с лицами синего цвета. Мне понадобилась ровно минута, чтобы сообразить, что это косметическая маска.

– Только не ори, Лорка, – сказала Ива с закрытыми глазами, – я не умерла, хотя, тебя, наверное, теперь трудно испугать. Это голубая глина. Он нее молодеешь мгновенно!

– А оно надо? – хмуро спросила я.

– Кому как, – Ива открыла подкрашенные глаза. – Мне – да. А тебе не поможет.

– Не поможет, – кивнула я.

Моя серая мышь не справится с Ивиной зубастой крыской, нечего и стараться.

Флюра тоже открыла глаза и посмотрела на часы.

– Ой! – подскочила она. – Опоздала! У нас собрание беженцев! Мы пишем письмо в мэрию, требуем улучшения жилищных условий! – Она хотела проскочить мимо меня в ванную, но я преградила ей дорогу.

– Требуете?! – прошипела я. – Требуете?!! По-моему вам лично, и вашим братьям-беженцам выделили несколько роскошных коттеджей на окраине города!

Флюра округлила и без того круглые глазки.

– На окраине! – пискнула она.

– А кто вам что должен?! – заорала я. – Кто?! Правительство? Государство? Что? Огромные квартиры в центре?! С чего ради?

– На трех хозяев! – отчаянно возмутилась Флюра.

– Какой кошмар! – я всплеснула руками, как переигрывающий клоун. – Сотни научных сотрудников, врачей, учителей, десятками лет живут в общагах и на съемных квартирах! И не пишут ночами письма в мэрию!

– Мы голодаем! – крикнула Флюра.

– У вас же гектар земли вокруг домов! Вспашите! Посейте морковку! Посадите картошку! Огурцы, помидоры! Консервируйте на зиму! Этим занимается большая часть населения города, даже те, кто прилично зарабатывает и живет в хороших квартирах в центре!

– Вспашите?! Посейте?! – Флюра захлопала покрасневшими глазками. – Я не крестьянка! Мы не крестьяне!

– Вы лентяи, господа беженцы! Суете в телекамеры своих едва рожденных детей, будто нашли их в капусте, и кричите, как вам плохо живется в огромных домах на три семьи. Даете на своих кухнях интервью о своем бедственном положении, а на заднем плане у вас красуется бытовая техника такой стоимости, что не каждый вполне зажиточный горожанин может себе такую позволить! Вы лентяи, господа беженцы! Сначала вы захотели новое корыто, потом большой дом, потом орете, что вы не крестьяне, а знаете, что случается с теми, кто требует сделать их столбовыми дворянами? Они остаются у разбитого корыта!

– У нас уже было разбитое корыто! Было! Мы все потеряли, все, что нажили тяжелым трудом за всю жизнь! И мы не виноваты в этом! – По голубому лицу Флюры вдруг потекли крупные слезы, оставляя на щеках кривые дорожки.

Я пожалела, что начала этот разговор, что наговорила глупостей. Каждый живет, как может, как умеет, и как позволяют обстоятельства. Я пожалела, но сказала:

– Каждый человек должен быть готов, что может потерять все, что нажил тяжелым трудом. И самое глупое – искать виноватых, тратить время на собрания и бесполезные письма. Каждый человек должен быть готов начать свою жизнь заново. Вы всего лишились? Плевать. С вами ваши голова и руки.

Флюра всхлипнула, выскочила в коридор, и, забыв смыть с лица голубую глину, натянула Ивино пальто. Она ушла, хлопнув дверью так, что у Ивы над кроватью зазвенел колокольчик.

– Ну, Лорка, ты даешь! – сказала Ива. – Кажется, нам придется искать новую сиделку.

– Не придется, – отрезала я. – Завтра извинюсь и накину к жалованью полтинник. Останется, куда денется! Целыми днями трепаться, смотреть с тобой сериалы и делать маски, это тебе не картошку садить.

– Э... а это, ты сможешь накинуть его... полтинник? Флюра сказала, что по ящику говорили, будто наш Балашов, того... ... без копья.

– Смогу. Я буду мыть пальмы. Кормить рыбок. И найду кого-нибудь ... побогаче этого Балашова.

Я развернулась и хотела уйти.

– Эй, Лорка, смой с меня глину, а то рожу так стянуло, что рот не открывается!

Я принесла ей тазик с водой. Плюхаясь, Ива сказала:

– На твоем месте я бы не спешила.

– Что?

– Искать побогаче.

– Почему?

– Ну, знаешь, главное – не деньги, а отношение к ним.

Вода в тазике стала голубая.

– И чем же тебе нравится отношение к ним Балашова?

– Ну, ты же сама только что орала: «Всего лишились? Плевать! С вами ваши руки и голова!» Это же не твои слова!

– Это мои слова! – заорала я.

– Не-ет! Ты никогда так не скажешь. Откуда тебе знать, как всего лишаться? Это знают только Балашов ... и беженцы! Ну – как я? Помолодела? – Она повертела розовым лицом, чтобы я получше его рассмотрела. – Знаешь, нет ничего лучше для здоровья, чем французская косметика! Он тебе не звонит, поэтому ты озверела? Не грузись, мужики не любят, чтобы женщины видели их неудачи. Очухается – позвонит.

– Я не могу ждать, пока он очухается! – взвыла я, и, заревев, почувствовала, как лопается внутри пустота и удирает злая серая мышь.

– Так позвони сама! – хмыкнула Ива.

Такая мысль мне в голову не приходила. Я ослабила поток рыданий.

– Понятия не имею, куда и как ему звонить!

– Вот в этом – вся ты! – фыркнула Ива, и сама плюхнула тазик на пол, расплескав голубую воду.

В ванной я умылась и посмотрела на себя в зеркало.

Я почти красавица. Если наложить гипс, не забыв про лицо.

В корзине для грязного белья лежал Кирин костюм. Завтра утром его постираю. Завтра найду Балашова, отдам ему тряпки и бриллианты. Это игрушки из другой жизни. Не из моей.

Завтра же попрошу Вадика собрать чемодан. В одном доме со мной может быть только один мужик – Балашов. Вот такой геморрой.

* * *

Ночью я плохо спала. Вернее – не плохо, а совсем не спала. Такого со мной не случалось, даже когда я как-то получила травму на соревнованиях, и обезболивающие, которые я пила на ночь, не помогали. Физическая боль мучила меня ровно пятнадцать минут, потом я проваливалась в сон, и никакие растянутые связки не могли этому помешать.

Этой ночью у меня ничего не болело. Просто я не хотела спать. А еще, я могла не услышать звонок телефона. Мало ли когда на человека накатит, и он решит позвонить?

Когда небо за окном стало светлеть, я поняла – не накатило.

Я пошла в ванную, снова поразглядывала себя в зеркале, и стала всерьез размышлять: лучше будет, если я буду лежать в гробу накрашенная, или как есть – бледная до синевы, с провалившимися глазами, и сухими старушечьими губками?

Кто это?! Да Лорка это Киселева, из модельного отдела. Она еще пальмы мыла!

Может, Васька поплачет. Ива даст интервью журналистам. Флюра украдкой хмыкнет, прикрывшись цветастым платочком. Вадик с утра не найдет свой плавленый сырок и начнет жевать специи. А ОН ничего не узнает.

Я подошла к Аристону и стала ковырять проводку. Буду стирать Кирин костюм, и получать электротравму. Несчастный случай с каждым может случиться...

* * *

Кирин костюм хорошо отстирался. Вот только травмы не получилось. Эта сволочь Аристон никак не хотел ударять меня током, как я ни старалась. Может, я плохо старалась? Или получила не то образование? Откуда гуманитарию знать, что нужно делать, чтобы ударило током? Впрочем, у Ванькиного кота и такого образования не было. Но повторить его способ я не рискнула. Слишком много радости для злых языков. Черт с ней, с электротравмой. Есть много других проверенных способов.

Я запустила режим легкой глажки и получила Кирин костюм чистым, сухим, и почти отглаженным. Точно таким же я получила... паспорт Камхи Виктора Валерьевича. Надо же, совсем про него забыла! Следом я вытащила кожаную обложку, она почти не пострадала: Аристон – хорошая машина. В бачке валялась еще какая-то бумага, серьезная, с печатями и подписями, правда, она была постирана, подсушена и слегка отглажена. Я развернула бумаженцию и с трудом смогла разобрать: « Договор об уступке прав требования 100% доли в ООО ...» название неразборчиво.

Это была та самая бумага, из-за которой ублюдок Виль гонял нас по дому и убил трех человек. Она была спрятана где-то в паспорте, скорее всего под кожаной обложкой, а паспорт лежал в кармане брюк. Наверное, Виль, когда обыскивал Виктора забрал все из его карманов, а паспорт или не нашел, или пролистал и сунул обратно, потому что ничего в нем не обнаружил. Потом я, изображая великую сыщицу, нашла его и протаскала всю ночь в кармане широких Кириных штанов. Смешная история.

Я налепила влажную бумагу на лицо, как Ива лепит китайские тканевые маски, проткнула пальцем дырки для глаз и засмеялась. Потом захохотала.

– Ма, ты чего? – на пороге ванной стоял Васька с несчастным лицом. – Ну, ты чего?

Он почти плакал. Я отцепила бумагу от лица.

– Ма, я проживу без мастифа. Это очень трудная собака. Она очень много жрет, а одни курсы дрессировки стоят триста баксов. А ветеринары! Прививки! Мы будем работать только на собаку! И потом, к ней только привыкнешь, она и помрет. Собаки мало живут, ма!

– Мало, – кивнула я.

* * *

На работе я пылесосила, кормила рыбок, разбиралась с сигнализацией, учила новую роль – так и не поняла чью. Там была одна фраза: « Я никогда не устаю, у меня десять жизней!» Может, это была батарейка?

Пальмы я мыть не стала, потому что стремянку украли риэлтеры с третьего этажа. Деля бегала к ним ругаться. Без пятнадцати пять я вспомнила, что должна явиться на допрос к следователю. Я быстро оделась, и ничего никому не сказав, ушла из агентства. На первом этаже, напротив вахты, я заметила парочку шустрых ребят с телекамерами и микрофонами. Не сообразив, что они по мою душу, я спокойно пошла мимо них, но когда они ринулись на меня, я побежала. Бегать в стоптанных сапогах было удобно, я промчалась через тяжелые стеклянные двери, с размаху отпуская их перед носами парней. Выбежав на улицу, я молниеносно поймала такси.

Следователь был такой молоденький, что разбудил во мне материнские чувства. Я старательно отвечала на все его вопросы, подробно воспроизводя события той ночи. Внутри у меня ничего не дрогнуло от воспоминания подробностей. Потом я долго сидела и подписывала каждый лист допроса, чувствуя, как снова внутри поселяется страшная тварь – пустота. Когда следователь меня отпустил, я вышла в коридор, твердо решив, что на ночь наглотаюсь элениума и запью его водкой. Где-то я слышала, что так можно с кайфом и безболезненно расстаться с жизнью.

В коридоре стоял полумрак. Мерзкие, голубоватые лампы дневного света потрескивали и мигали, создавая иллюзию, что у меня не все в порядке со зрением. Создавая иллюзию, что у драных перил возле лестницы стоит и курит в костюме цвета топленого молока «сам Балашов».

Я прошла мимо иллюзии, но она вдруг сильно закашлялась и сказала басом:

– Я тебе звоню-звоню, а там берут трубку и орут, что это пункт проката подводных лодок!

– Не знала, что ты куришь, – сказала я, глядя на тонкую сигарету в пальцах величиной с бананы.

– А я только что начал, – он снова закашлялся и порассматривал сигарету. – Вот, стрельнул у гражданина начальника... По-моему, нужно подыскать что-нибудь поприличнее, может быть, сигару?

– Ты от этой не загнись.

– Да, голова кружится, – он потер виски и отправил окурок в грязную урну.

Интересно, зачем он напялил светлый костюм в промозглый, зимний вечер?

– Я хотел позвать тебя в ресторан.

– Ну, позови.

Он попытался галантно подставить локоть, но взял траекторию чересчур низко и задрал полу моего пуховика мне на голову.

– Ой, извини, – путаясь, он освободил мне лицо.

– Да, нормально, – я прибила рукой неуклюжий пуховик к коленям, и сама взяла его под руку.

* * *

Ресторан оказался так себе. Я не знала, как должно быть, но решила, что этот – так себе.

Балашов поймал такси, прыгая на дороге в светлом костюме. Я не стала спрашивать, почему он без верхней одежды и без машины. Наверное, машина уже не его, а верхней одежды у него просто нет. Я не стала спрашивать, какой номер он набирал и как это нужно достать людей, чтобы они стали орать в трубку, что у них «пункт проката подводных лодок».

– Где Эля, что с Кирой? – спросила я, пригубив минералку, в ожидании пока нам принесут заказ.

Есть совсем не хотелось. Ничего не хотелось. Он пять дней набирал не тот телефон. Я ждала его с чемоданом, а он нашел меня для того, чтобы позвать в ресторан.

– Алевтина ...

– Израилевна, – быстро подсказала я.

– Да, выписалась из больницы и вернулась в свою затопленную квартиру. Сегодня. Эля вызвалась за ней поухаживать и пожить там с недельку. Кира... в СИЗО. Я нанял ей адвокатов, правда, не знаю, чем буду с ними рассчитываться.

– Сейчас все работают в кредит, – усмехнулась я. – Кроме ветеринаров.

– Да, – кивнул он. – А при чем здесь ветеринары?!

Принесли закуску. Он поковырял вилкой салат.

– Мы встречались пару раз с Севой Фокиным, у него, действительно, много знакомых в следственном отделе. Он сказал, что Кира начала давать признательные показания. С Вилем она познакомилась тупо, на улице, подвезла красивого парня до дома. Он снимал комнату где-то в частном секторе у какой-то древней старушки. Старушка умерла, родственников у нее не было, вот он и жил в полуразвалившейся избушке. Узнав, что парень мается без денег и без работы, Кира пристроила его электриком в коттеджный поселок. И началось... Говорит, что влюбилась в него, как кошка, понимаешь?..

– Понимаю, – я посмотрела ему в глаза. Он имел вид человека, который хорошо питался и хорошо высыпался. Просто он досадно долго не мог до меня дозвониться, чтобы позвать в ресторан.

– Виль задумал занять мое место, как ни смешно это звучит. Это была такая сумасшедшая игра. Он вдруг решил, что сможет отнять у меня все, и, если уж не сам управлять бизнесом, то просто влезть в мою жизнь так, чтобы мне там не осталось места. Почему-то у него была идея-бзик переселить меня в ту самую избушку-развалюшку, а самому укатить с Кирой на Кубу.

Он вытащил из кармана помятую сигарету без пачки и попытался раскурить ее с другого конца.

– Ширмой, жертвой и мозговым центром они выбрали Виктора. Виктор проглотил крючок в виде Киры и с жаром бросился выполнять план моего одурачивания, думая, что главный герой – это он.

Зная меня как облупленного, он придумывает эту нехитрую манипуляцию с подписанием мною вслепую нужных ему бумаг. Он все придумал и сделал за них. Естественно, он не стал светить нигде свое имя, в том числе и в налоговой. Он оформляет все на глупого, необразованного электрика, которого подсовывает ему Кира. Когда дело сделано, Виктора решают убрать. Кира приглашает его встретить с ней Новый год и заодно показать ей злополучный договор, согласно которому у меня больше ничего нет. Виктор часто бывал у нас в доме, поэтому у охраны не возникает вопросов. Виктор любит коньяк, и Кира специально для него организовала бутылочку, хлебнув из которой, он должен был потерять сознание. Виль уже был в доме. Кажется, это у них называлось «на стреме». Он должен был перетащить Виктора в его машину, сам спрятаться сзади, пустив Киру за руль. Ну и... как водиться...

– Изобразить страшную аварию с пьяным водителем за рулем.

– Да. Только им много чего помешало. Сначала в дом вернулся Иван Палыч. Скорее всего, он нашел ту записку у Киры, и решил, инсценировав свой отъезд, вернуться незаметно в дом, чтобы проследить за Кирой. Он был очень щепетильный, Иван Палыч. Он никогда бы не сказал мне ничего такого, в чем не был бы точно уверен. Потом вернулся я, потому что мне позвонила, кстати, не Тамара, как мы думали, а секретарша Виктора. Она, оказывается, имела на него виды, и ей не нравились его свидания с Кирой. Она и Тамаре позвонила, но Тамара просто наняла частного детектива Севу Фокина, чтобы тот записал на специальную аппаратуру факт свидания ее мужа с Кирой. Ну вот, а тут еще и торт...

Я кивнула. Балашов оставил попытку раскурить сигарету, подозвал официанта и попросил его принести толстую гаванскую сигару. Официант кивнул и умчался, скользя и лавируя так, будто катился на коньках.

– А тут еще и торт... – повторил Балашов.

– Ты не сказал, что теперь с домом, всем остальным... Я в этом ни бум-бум, но тебя же все-таки обманули!

– Я сам в этом виноват, – он так скривился, будто мясо, которое он ел, было невыносимо кислое. – Кто же в этом виноват, кроме меня? В общем, там не все так просто было. Сначала, оказывается, я подписал бумаги, согласно которым я брал кредит у некой фирмы, оставляя при этом в залог свой дом и прочее имущество. Фирма эта, как оказалось, принадлежала Виктору. Увидев, что я легко подписал такие документы, Виктор и Кира пошли дальше – подсунули договор купли-продажи, который я тоже, не глядя, подмахнул.

– Договор об уступке прав требования ста процентов доли в ООО... название неразборчиво.

– Да, – он перестал жевать и удивленно уставился на меня. – Да, это так правильно называется. Откуда ты знаешь, ведь ты в этом ни бум-бум?!

– Я постирала этот договор вместе с Кириным костюмом и паспортом Виктора.

Он посмотрел на меня с недоумением ребенка, который не понял урок, и отхлебнул из фужера красное вино. Проскользив между столами, около нас затормозил официант. На подносе у него лежала толстая темная сигара. Балашов взял ее, повертел, и положил на стол. Он явно не знал, что с ней делать. Я заметила, что сигара в его руках смотрится гораздо органичнее, чем мятая сигарета.

– Я же говорил Вилю, что договор ему ни к чему, сделка и так зарегистрирована... Договор можно потерять, постирать, хотя какая теперь разница?.. Все на Виле, наследников нет, все отходит государству.

– Государству?! – эхом повторила я.

– Да. Кроме дома и имущества, они в залоге под кредит, который я якобы брал у фирмы Виктора. Это отходит Тамаре, она наследница.

– Тамаре?!

Он кивнул.

– И ты ничего не будешь с этим делать?!

Он посмотрел на меня весело, помотал отрицательно головой, и снова начал крутить в руках сигару.

– Кажется, ее обрезают, – подсказала я.

Он взял со стола нож и стал резать кончик, кажется, не с той стороны.

– Понимаешь, Тамара осталась одна, у нее ребенок, она инвалид. Я все начну сначала, мне не нужен этот дом и это чертово имущество! Я хочу все начать с чистого листа!

Он раскурил, наконец, сигару, затянулся, задохнулся и всерьез закашлялся.

– Кажется, ими не затягиваются, – снова подсказала я. – Ну да, у тебя же новое производство!

– Да! – он перестал кашлять, отвел руку с сигарой подальше, чтобы не дышать вонючим дымом, глаза его заблестели.

– Да, я начинаю производство развивающих игрушек и пособий для обучения детей по системе Монтессори! – он громыхнул своим басом на повышенных оборотах. Хорошо, что в зале почти никого не было. Люди устали праздновать и ресторан пустовал.

– Ты же нищий!

– У меня репутация! Связи! Мне дадут деньги под честное слово! Я не нищий, я богач! За эти дни я понял, сколько хороших, верных людей есть на свете!

Он поднес сигару к носу и вдохнул пахучий дымок.

– У тебя все будет хорошо, – тихо сказала я. – Ты начнешь новую жизнь.

Он кивнул короткостриженной черной башкой.

– Мне пора, – я сняла со спинки стула свою сумку.

Он снова кивнул и вытащил из кармана мобильный.

– Я вызову тебе такси.

– Я сама поймаю.

Он снова кивнул и осторожно понюхал дым.

– А где ты будешь жить? – зачем-то спросила я.

Он посмотрел на меня отрешенно, мечтательно, и снова кивнул, будто его заело на этом жесте согласия во всем и со всеми. Он не спросил, как правильно мне позвонить, не вызвался меня проводить. Он кивал, улыбался и нюхал сигарный дым.

* * *

Я не стала ловить никакое такси. Я купила в аптеке упаковку элениума, а в киоске – бутылку водки. Я пешком дошла до Нэлькиного дома, чтобы отдать ей тысячу долларов.

Нэлька попыталась напоить меня кофе и выведать новые подробности нашумевшей новогодней ночи, но я решительно сослалась на больную голову и ушла.

– Да, выглядишь ты паршиво! – крикнула вслед мне добрая Нэлька. – Купила собаку?

Я зачем-то кивнула.

До дома я тоже шла пешком. Шла часа два, может, потому что медленно, может, потому что было холодно, а может, я пошла не той дорогой. Все два часа я обдумывала только одну проблему: выпить сначала водку, а потом лекарство, или сначала лекарство, а потом водку. Очнулась я у дома так ничего и не решив относительно последовательности приема спасительных средств.

Навстречу мне прошел Вадик с большим чемоданом в руке. Двор был плохо освещен, и он меня не заметил. А может, он не заметил меня потому, что меня уже не было? Странно, почему он ушел, я ведь утром так и не сказала ему, чтобы он собирал чемодан. Или он ушел, потому что меня уже нет, и никто больше не закинет в холодильник минимальный набор продуктов? Вадик медленно шел по неосвещенной дорожке, худой, неуклюжий, несчастный. Его чемодан болтался на ветру, потому что особо утяжелять его Вадику было нечем. Я хотела крикнуть ему, чтобы он оставался, все равно моя комната скоро освободиться, но голос пропал, я хлебнула холодный воздух и ничего не стала кричать.

* * *

Дома было подозрительно тихо. Относительно чисто. И незнакомо пахло. Васька не вышел меня встречать. Это меня устроило – незачем ему запоминать меня в таком виде.

Не разуваясь, я прошла по коридору и толкнула дверь в комнату Вадика. Диван не был привычно застелен мятой простынкой, в комнате было прибрано, окно открыто, в комнате гулял холодный воздух, вытесняя запахи нищеты и безделья. На спинке стула Вадик забыл светлый пиджак. Я удивилась, что у него был такой хороший пиджак, взяла его двумя пальцами и выбросила в окно. Пиджак красиво спланировал вниз, на дорогу.

Я пошла к Иве. Узнаю, была ли сегодня Флюра, или нужно искать новую прислугу. Я открыла дверь. Кровать Ивы была пуста.

Кровать Ивы была пуста и я испугалась так, что ноги подогнулись в коленях.

– Мама! – заорала я, бросилась в ванную, в туалет, в коридор.

Наверное, она в больнице. Или в морге.

– Мама!

Дверь моей комнаты открылась, и оттуда на сверкающей никелем коляске, словно королева на троне, выехала Ива. Она посмотрела на меня с усмешечкой.

– Лорка, чего ты орешь? – Она поехала на меня плавно, бесшумно, кажется, у таких колясок это называется «электропривод» и стоят они...

– Чего ты все время орешь?

На плечах у Ивы, словно мантия, была накинута шуба из голубой норки.

Я подошла к Иве, пощупала ее, норку, коляску, потом себя, снова Иву, и снова шубу. Наверное, я уже выпила элениум с водкой, только забыла.

– Испачкаешь! – дернулась Ива в коляске. – Слушай, Лорка, говорят, сейчас в Москве новая мода – есть цветы. Как ты относишься к тому, чтобы поужинать орхидеями?

– Как отношусь? Нормально отношусь. Хорошо. Только где их нарыть в это время суток?

Ива посмотрела на меня как президент на провинившегося министра.

– Это твои проблемы, Лорка, – сказала она и укатила в свою комнату.

Я набрала воздух в легкие и крикнула: «Васька!»

Васька молчал. Я пнула дверь в его комнату, почти наверняка зная, что там увижу.

Васька сидел на полу, на четвереньках. Напротив него сидел теленок. Он вилял чем-то вроде хвоста, и я поняла, что это собака.

– Гав, – жалобно сказал Васька, – ну, пожалуйста, гав!

Собака молчала. Васька поцеловал ее в нос, в глаз, и снова в нос.

– Она немая? – тихо спросил Васька, не отрывая глаз от собаки.

– Ах, она еще и сучка! – я схватилась за дверь.

– Девочка, – поправил он. – Последняя. Больше в городе нет.

– Грета, – сказала я.

– Пусть будет Грета, – кивнул Васька, – ну гав!

Я нашарила в сумке таблетки. Выпью одну. Или сначала водки? Рюмки были на кухне.

Рюмки были на кухне, а еще там был Балашов. Он стоял у раскрытого холодильника и грустно разглядывал пустые полки. На нем был все тот же светлый костюм, только без пиджака. Кухня с его присутствием стала значительно меньше, и пахло в ней глупым парфюмом.

– Будешь смеяться, – сказал Балашов, – но я опять хочу есть. А мой предшественник утащил последний сырок.

Я бросила сумку на стол.

– Я же спросила – где ты собираешься жить? Если бы ты признался, что здесь, я купила бы что-нибудь.

– А ты не купила? – Он раскрыл мою сумку, порылся в ней, вытащил пачку таблеток и бутылку водки. – Странный наборчик, – сказал он.

– Да, вот так и живем, с колесами.

– Ладно, давай сто рублей, я сгоняю в ночной магазинчик...

– У меня нет сто рублей.

– Черт, и у меня нет! Вообще-то, у меня была, конечно, заначка, но я...

– Знаю, купил шубу, коляску и сучку.

– Девочку. Кстати, последнюю в городе.

Я пошла в коридор и разделась.

– Как зовут твою маму?! – крикнул он.

Вот сейчас я ему отомщу. За все.

* * *

– Иветта Апполинарьевна, – крикнула я, – а ее сиделку – Флюра Фегматовна. Не вздумай ошибиться, дамы очень обидчивы!

Я зашла на кухню и попалась ему в охапку.

– Знаешь, – засмеялся он, – я остался в одних штанах!

– Точно. Пиджак я выбросила в окно.

– Зачем? – удивился он и неуверенно чмокнул меня в нос, как Васька свою собаку.

– Не нравятся мне светлые пиджаки.

– Да?! А я постарался вырядиться. Даже надушился, – он потер свою шею, словно пытаясь что-то с нее стереть.

– Парфюм мне тоже не нравится.

Он кивнул, и я поняла, что никогда в жизни он больше для меня не вырядится и не надушится.

– А что ты сказал Вадику? Его не так просто выставить из этого дома.

– Моему хорошему приятелю в коттедж нужен сторож. Еда и жилье бесплатно, плюс приличная зарплата. Я наврал, что место вакантно только до утра, если успеет...

– Знаешь, – сказала я, – это хорошо, что у меня холодильник пустой. Как у О’Генри – каждый должен в жизни познать голод, войну и любовь.

Он захохотал, закинув голову назад, показывая огромную, белозубую пасть.

– Война у нас уже была! – сказал он.

– Любовь я тебе организую! – пообещала я.

– Голод у нас уже есть! Здорово, что холодильник пустой! Значит, мы молоды, полны сил и у нас все впереди!

* * *

– А Эля и Сидоров сюда переедут?

Он лежал рядом и, борясь со сном, усиленно делал вид, что внимательно меня слушает.

– Да, Лорочка!

– Интересно, как они уживутся с Васькой и Гретой?

– Конечно, Лорочка!

– Ты возьмешь меня в секретарши?

– Да, Лорочка!

– А в замы?

– Конечно, Лорочка!

– А кого ты еще хочешь, мальчика или девочку?

– Да, Лорочка!

Реклама на сайте