«Изумрудные зубки»

Ольга Степнова Изумрудные зубки

Она сидела на диване с ногами и смотрела в распахнутую пасть чемодана.

Кажется, все взяла, кажется, ничего не забыла.

Смена белья, запасные джинсы, два свитера, томик Маркеса. Как же в новую жизнь без Маркеса? «Сто лет одиночества» уже пять лет ее настольная книга.

Кисточки! Про кисточки она напрочь забыла. Она даже рассмеялась от собственной глупости. Краски взяла, а кисти забыла. Татьяна хотела встать, но не успела. В комнату влетел разъяренный отец. Волосы у него были всклочены, очки перекошены, глаза выпучены. Татьяна зажмурилась.

– Таня, он же мужик! Он женатый мужик! Он растопчет тебя!!! Попользуется и растопчет! Ты жизни не знаешь! Москвич! Волк! Пуп земли! Мне стыдно за свою дочь! Нам стыдно! – Он пальцем ткнул в зареванную мать, которая вошла за ним следом, пытаясь дрожащей рукой накапать в стакан корвалол.

– Жур-на-лист! – с неописуемым сарказмом завопил отец. – Наглец он в первую очередь! Наглец и подонок! Ты никуда не поедешь! Я запрещаю! Мы запрещаем! – Он снова указал на мать, трясущую над стаканом коричневый пузырек, и в ярости пнул чемодан. Из него вылетел томик Маркеса. И джинсы вылетели.

Татьяна вскочила.

– Отдай паспорт! – закричала она, не выдержала и зарыдала. – Отдай! – Она собрала вещи с пола и запихнула в чемодан.

Кисточки!

Черт с ними, Глеб купит ей в Москве новые. Новая жизнь – новые кисточки.

Она вытерла слезы.

– Отдай паспорт! – снова обратилась Татьяна к отцу. – Если не отдашь, я все равно уеду. Зайцем! Или пойду по шпалам пешком. Ползком поползу! Ты этого хочешь? Отдай паспорт. Это моя жизнь, мой выбор, моя любовь. Ты не имеешь права меня останавливать.

Отец пошел алыми пятнами и вышел из комнаты. Мать схватилась за сердце и рухнула на диван. Через пару минут отец вернулся, держа в руке документ.

– Получай! – Он швырнул ей паспорт в лицо.

Татьяна поймала его на лету, сунула в карман джинсов, застегнула чемодан на тугую молнию и пошла в коридор обуваться. Натянув ботинки и куртку, она присоединила к чемодану большой плоский этюдник и гитару. Этюдник был на длинном ремне, она повесила его на плечо, а гитару пристроила за спину.

Шагнув через порог, она поняла – все! Назад пути нет. Детство, папа, мама, и прочая лабуда – в прошлом. Впереди – настоящая жизнь, наполненная настоящими событиями и чувствами.

Татьяна понеслась вниз по ступенькам, в которых знала каждую выбоину.

– Девка! Гулящая девка! – закричал вслед отец, высунувшись на площадку. – У тебя нет дома! Запомни – дома у тебя нет!!!

Аккомпанементом к его словам послужили громкие рыдания матери.

* * *

На вокзале была толчея.

Татьяна кого-то пихнула, кого-то толкнула, вкрутилась в тесную очередь и оказалась недалеко от кассы. Не растерявшись, она метнула свой паспорт прямо в окошко и крикнула:

– Один плацкарт до Москвы!

– Ишь наглая! – возмутилась очередь, но сделать уже ничего не смогла, только злобно и разноголосо попыхивала:

– Еще бы с роялем сюда приперлась!

– Я всю жизнь вкалываю, холодильник купить не могу! А эта тварь гитарой мне по башке...

– Вот девка! Как метко бросает! Баскетболистка, небось! Длинная вон какая!!

Татьяна выбралась из толпы, отошла в сторонку и набрала Глеба.

– Еж, я еду к тебе! Я взяла билет! Я еду, еду, еду к тебе!!! Меня выгнали из дома! Ты меня ждешь?!

* * *

– Жду!!

Он был молод той молодостью, которая уже не портит мужчину.

Путаясь в полах длинного махрового халата, он прошелся от окна к столу, косясь на свое отражение в тонированных стеклах серванта.

– Жду! – В одной руке он держал телефон, в другой курительную трубку с вьющимся над ней сизым дымком. – Я жду уже две недели! Перепутаны все планы! Горит срочный материал в номер! Я отказался от важной командировки! Да нет, это я так... Ну, Тань, не рефлексируй! Ну конечно, люблю! Целую. Жду звонка в дверь! – Он нажал отбой, положил телефонную трубку на базу и подошел к серванту, чтобы теперь уже обстоятельно рассмотреть себя в темном стекле. Отражение ему нравилось.

– Я кайфую, дорогая редакция! – сказал он отражению.

Высокий и худощавый, немного сутулый и черноволосый, с пижонской бородкой и черными живыми глазами... Не зря все бабы от него без ума. Накачанные торсы, квадратные подбородки никогда не смогут конкурировать с его демонической привлекательностью. Главный козырь – это глаза. Они у него насмешливые, изменчивые, пробивающие до самых печенок, заставляющие бешено колотиться любое женское сердце. Любое! Он был в этом абсолютно уверен. Трубка являлась неотъемлемой частью его имиджа. Глеб никогда не опускался до сигарет, курил только самый дорогой табак и его специфический аромат тоже нравился женщинам.

Он еще любовался собой, когда в комнату вошла жена.

Это была милая, несварливая, идеальная, можно сказать, жена. Выглядела она неплохо – полупрозрачный халат, впечатляющие формы, симпатичное личико, вот только глаза красные. Ревела, что ли? Или тетради без ума проверяла?

Глеб усмехнулся и с размаха плюхнулся в кресло.

– Глеб, – сказала жена, – ну почему эта соплюшка называет тебя Ежом? Что за младенческий жаргон?

– Ты опять подслушивала на кухне? – возмутился Глеб.

– Не опять, – возразила жена. – Прошлый раз я подслушивала в туалете! Сам понатыкал в однокомнатной квартире на каждом углу телефонные аппараты, еще и орет.

– Я не ору.

Жена подошла к нему и присела на ручку кресла так, что колени ее прижались к его ногам.

– Глеб, ну хочешь, я тоже буду называть тебя Ежом? Хочешь, я изменю имидж, влезу в рваные джинсы, куплю этюдник и с утра до вечера буду малевать эти ... этю-юды? Я научусь играть на гитаре, запишусь в театральную студию, брошу к черту свою школу и своих обормотов. Только не выгоняй меня, Глеб! Я не хочу жить у мамы.

– Господи, никто не выгоняет тебя, Таня! – Он уткнулся лицом в ее мягкий бок.

– Глеб, – прошептала она, – но как же мы будем жить? Втроем?!.

* * *

В тесном купе пассажиры интенсивно жевали.

По их утомленным лицам было видно, что жуют они очень давно.

– А вон та девушка на верхней полке ничего не ест уже двое суток! – сварливо сказала одна жующая тетка другой.

– У нее фигура! Талия! – ответила та.

– Скажешь тоже! Талия, это когда в одном месте тонко, а у нее во всех местах – талия! Девушка, немедленно слезьте вниз и поешьте!

– Спасибо, я не хочу, – Татьяна свесилась с полки и улыбнулась теткам.

– Немедленно слезьте! Если у вас нет своих продуктов, ешьте наши, все равно половину выбрасывать! Ешьте, а то вас вынесут в Москве на носилках изящную, как мумия!

Татьяна джинсовыми ногами нащупала опору и спрыгнула вниз. Усевшись рядом с тетками, она продемонстрировала готовность что-нибудь съесть. Тетки начали совать ей яйца, куски колбасы, сыр, беляши.

– Ой, не надо так много, – засмеялась Татьяна, – мне за год столько не съесть!

– Ешь! – приказали тетки, подсовывая ей помидоры и огурцы. – К жениху, небось, едешь? И какой мужик на такое польстится? – они толстыми пальцами стали тыкать Татьяну в худые бока. Татьяна завизжала, захохотала и впилась в помидор зубами так, что сок брызнул в разные стороны.

* * *

Сентябрьская Москва была пасмурная и дождливая.

Она не радовала ни солнцем, ни желтой листвой.

Листва была серая, и небо серое, и асфальт серый, и здания серые, и даже машины все были серые. Лето ушло, не оставив красок.

Упакованная в джинсу Сычева передвигалась по улице со скоростью автомобиля. Прохожие уважительно шарахались, давая Сычевой дорогу. Нужно было бы взять такси, но жаль было денег. Впрочем, времени тоже было жаль, но денег – больше. Сычева перебежала дорогу в неположенном месте, – она торопилась. Она всегда торопилась. Ей уже двадцать пять, а страна еще не знает о ее существовании. Ее не узнают на улицах, не просят автограф, для всех она просто девушка с большими амбициями и не очень большими возможностями, если под «возможностями» традиционно подразумевать деньги и связи.

Тверскую перебежать было невозможно, и она нырнула в подземный переход. Выскочила на противоположной стороне и вжарила дальше, с наслаждением и злорадством отметив, что автомобильный поток справа не двигается. Хорошо, что она не взяла такси, хорошо, что не поехала на метро. Деньги сэкономила и нагуляла свежий цвет лица. Вот только промокла немножко. Сычева сложила зонтик, встряхнула его и нырнула в серое здание ИТАР-ТАСС. Там показала охране пропуск, потом заскочила в лифт и поехала на пятый этаж – знакомый маршрут, за два года набивший оскомину. Разнообразие вносили только командировки.

Газета называлась «Власть» и именовала себя международной. Вроде бы распространялась она по подписке в десяти странах мира, но точно ли распространялась и точно ли в десяти, Сычева не знала. Во всяком случае, в столице она имела вес, подписчиков и хорошую репутацию.

Как в любой приличной газете, жизнь здесь раньше двенадцати часов дня не начиналась, но сейчас была уже половина второго, поэтому Сычева удивилась, не обнаружив Глеба за рабочим столом в стеклянном закутке. На такие закутки было разбито все помещение редакции, и Сычева сначала с трудом в них ориентировалась, но теперь чувствовала себя в этом лабиринте, как рыба в воде.

– Нет твоего Афанасьева, Танюха! – крикнул из соседнего закутка Игнатьев.

– Он не мой, – стараясь быть равнодушной, ответила ему Сычева.

– Твой, твой! – подзадорил ее холеный Игнатьев. – Об этом все знают!

Сычева фыркнула, как ей показалось – презрительно. Она демонстративно подошла к телефону, демонстративно набрала домашний номер Глеба и, стараясь, чтобы слышали в соседних ячейках, громко сказала:

– Глеб? Ты еще дома? А как же наш материал? Его завтра сдавать! Что значит, дома у тебя поработаем? Кто к тебе приезжает?! Ну, знаешь, я тебе в соавторы не навязывалась, трахайся там со своими... – Пожалуй, последние слова были не для посторонних ушей, но уж так получилось. Сычева встряхнула еще влажными после дождя волосами, поймала на себе через эти чертовы стеклянные перегородки несколько насмешливых взглядов, сняла джинсовку и включила кофеварку.

– Трахайся со своими! – громко пропела она, чтобы все любопытные поняли, что ей по фигу Глеб, по фигу, что он не пришел на работу, по фигу, что к нему приезжает новая баба, которую тоже зовут Татьяна.

Похоже, Афанасьев решил, что все в мире Татьяны должны принадлежать ему. Он так решил, но она этого не допустит.

Сычева достала из сумки сигареты и закурила. В редакции принято было курить на рабочих местах, и это правило Сычевой нравилось.

* * *

Поезд мчался навстречу новой, неизведанной, взрослой жизни.

Колеса стучали, деревья мелькали, сердце билось в предчувствии волнующей встречи.

Татьяна прижалась к прохладному оконному стеклу, закрыла глаза, и вспомнила, как она познакомилась с Глебом.

...Она на пустынном пляже, в купальнике, с мокрыми волосами, стоит перед мольбертом. Делает мазок, отходит, долго смотрит, что получилось, снова окунает кисть в краски, смешивает их на палитре, делает снова мазок и опять отходит от мольберта на шаг. Она внимательно смотрит то на море, то на свой холст. Море изменчиво, Татьяна пытается поймать его дыхание, движение, цвет, но на холсте, как ни бьется она, остается лишь плоская, мутная синь.

Вдруг кто-то сзади перехватывает ее руку. Не успевает она испугаться, как чьи-то сильные пальцы выдергивают у нее кисть, и кисть эта начинает летать над холстом, касаясь его легко и непринужденно.

Татьяна оборачивается. Он стоит перед ней, в одних плавках, высокий, черноволосый, с потрясающими, пронзительными глазами.

– Да, – говорит она. – Да! Да! Теперь это море. А была просто синяя краска! Как вам удалось это?

Он молча и пристально на нее смотрит. Она смущается и начинает одевать джинсы.

– Не надо! – останавливает ее он. – Не надо, я не маньяк, не грабитель и не сумасшедший. Я обыкновенный журналист в служебной командировке. Надеюсь, вас зовут не Таня?!

Опешив, она поднимает на него глаза.

– И не надейтесь. Меня зовут Таня.

Он вдруг рычит, хватается за голову и с разбегу таранит воду.

– Но ты все равно мне нравишься! – кричит он оттуда.

Она догоняет его, и они плывут наперегонки...

Потом были встречи – частые, короткие и украдкой. Он сразу сказал, что женат, что живет с женой по привычке, что детей у них, слава богу, нет, что вообще он по натуре – свободный, злой, одинокий волк, который не может принадлежать одной женщине. Вернее, не мог... пока не увидел ее в купальнике, перед мольбертом, с мокрыми волосами.

За его колючесть, ершистость, умение по всякому поводу и без повода высказать свое колкое мнение, она стала называть его – Еж.

Он не возражал. Ему нравилось, что она так его называет.

Они встречались каждый день, в восемь вечера, на том самом пляже. У нее была сессия в художественном училище – последний курс! – и она после экзаменов, собеседований и консультаций, не заезжая домой, мчалась к нему.

Однажды она опоздала. Автобус сломался, и Татьяна две остановки прошла пешком. Глеб сидел и что-то быстро-быстро писал на песке тонкой палочкой.

– Я опоздала! – закричала она издалека. – Еж, я больше не буду!

– Никаких извинений! – отрезал он и повалил ее на песок, пытаясь губами запечатать ей рот. Она увернулась, расхохоталась и села, плотно обернув сарафаном колени.

– Еж, я родителям про тебя все рассказала!

– Зачем? – в его голосе промелькнул холодок.

– Как зачем? – удивилась она. – Им все равно рано или поздно придется узнать о тебе. Я люблю тебя и не собираюсь скрывать этого. Я... я даже сказала, что ты женат. Пока женат.

– Нет, ну я кайфую, дорогая редакция! – то ли возмутился, то ли одобрил он ее поведение и снова повалил на песок.

– Господи, как папаша орал, когда узнал, что я в сентябре поеду к тебе в Москву. Как орал!! – Она рассмеялась. – «Он волк! Он столичный, развратный волк! Он растопчет тебя и бросит!» Еж, ты не растопчешь меня? Не бросишь?! – она опять рассмеялась.

Он стянул с ее плеча лямку от сарафана.

– Слушай, Тань, ходи так всегда. Твои джинсы мне надоели. И безликие линялые майки тоже надоели. Яркие сарафаны с пышными юбками – вот одежда для настоящей женщины. Ходи так всегда.

Когда они поднялись, Глеб воскликнул:

– Черт! Мой репортаж!

– Какой?

– Вот тут, на песке, я написал гениальный репортаж из этого города, – он показал на взрыхленный их телами песок. – Ноутбука с собой не было и я прутиком на песке... А-а! – махнул он рукой.

– Еж, завтра ты будешь ждать меня здесь же и снова его напишешь! – Она прижалась к нему.

– Завтра я уезжаю в Москву. Командировка закончилась. Жду тебя в сентябре в своем скромном столичном логове на проспекте Мира.

– Еж, до сентября еще так много времени, я не доживу. – Она заплакала и он стал вытирать ее слезы руками.

– Глазом не успеешь моргнуть, как наступит сентябрь!

...Татьяна открыла глаза. Деревья мелькали, колеса стучали, поезд мчал ее навстречу новой, московской жизни.

* * *

В учительской никого не было.

Таня Афанасьева взяла журнал девятого «б» и вышла в гудящий и пульсирующий школьный коридор. Слезы стояли у горла, и она понятия не имела, как проведет подряд три урока литературы. Жизнь рушилась и решительно никому не было до этого дела. Ни матери, ни подругам, ни ученикам, ни коллегам, ни мужу.

Особенно мужу. Он с равнодушной настойчивостью разрушал их тринадцатилетний союз.

У подоконника кучковались девятиклассники. Таня вздернула вверх подбородок, чтобы эти половозрелые парни, не дай бог, не разглядели ее дрожащие губы, влажные глаза и полное отсутствие тонуса во всем теле. Она подобралась вся, напряглась, и прошла мимо них, стуча высоченными каблуками. Правило у нее было такое – чем больше неприятность, тем выше каблук.

Вслед ей вдруг раздался тихий присвист и восторженный возглас:

– Сексбомба!!

Она остановилась как вкопанная, прямой спиной пытаясь высказать всю глубину своего возмущения. Там, за спиной, затихли, перестали, кажется, даже дышать. Поняли – блин, услышала! Поняли – наказания не избежать.

Таня Афанасьева резко развернулась на каблуках и уставилась на парней, вытянувшихся перед ней по струнке.

– Кто это сказал? – спросила Таня дрогнувшим голосом.

– Я! – честно признался Кузнецов из девятого «б» и сделал шаг вперед из шеренги.

Таня посмотрела в его круглые, рыжие глаза и ... неожиданно для себя сказала:

– Спасибо, Кузнецов! Пять баллов! – Она помахала у него перед носом классным журналом и пошла дальше, отметив, что жить стало чуточку легче.

День прошел, пролетел, как и многие другие такие же дни.

После школы она зашла в супермаркет, купила кое-что на ужин, хотя, какой к черту ужин, когда в дверь в любую секунду может позвонить любимая на данный момент женщина Глеба!

Наверное, она не уважает себя. Наверное, нужно было сразу, как только он сообщил о посетившем его новом чувстве, собрать чемодан, уйти к маме, а на следующий день подать на развод. Наверное, так нужно было бы сделать, только что делать с прочно поселившейся внутри уверенностью, что никому ты в свои тридцать восемь лет уже не понадобишься? Ни-ко-му. Ни-ког-да. Так не лучше ли сжаться в комочек, пересидеть, перетерпеть эту очередную страсть Глеба? Поскулить, поплакать, жалея себя...

Глеб, как всегда сидел на кухне, курил свою трубку и что-то быстро набивал на компьютере.

Таня разогрела голубцы, поставила перед ним тарелку. И перед собой поставила. Но есть не смогла, поковыряла вилкой капусту и отодвинула.

– Когда она приезжает? – спросила она.

– Сегодня, – с набитым ртом ответил он ей. Одной рукой Глеб расправился с голубцом, другая летала над клавиатурой ноутбука. Трубка, отложенная на время, дымилась на столе.

– Глеб, я тебе совсем не нужна?

– Тань, давай не будем об этом. Случилось то, что случилось. – Он отбросил вилку, закрыл ноутбук и начал раскуривать трубку.

– Не будем об этом?! – Она все-таки завелась. – Я что – игрушка? Поиграл, надоела, выбросил?!

– Тань, не кричи! – Он поморщился. Он не выносил выяснения отношений. Он привык, что все вокруг просто поступают так, как ему хочется, при этом продолжая к нему хорошо относиться. – Не кричи! Я люблю ее. Она такая... м-м-м, – Глеб не сразу смог подобрать слово, – ну, в общем, я не знаю, как в наше время может еще сохраниться такая женщина. Это как вода откуда-то с гор!

– М-мда, моя вода попахивает городской канализацией! – усмехнулась Таня и выбросила свой голубец в мусорное ведро вместе с тарелкой. Хотелось заплакать, но слез не было.

– Тань, ну что тебе стоит перенести вещи в соседний подъезд? – почти заискивающе спросил Глеб. – Ну хоть на недельку! И вообще, – он повысил голос, – ты же сама говорила, что пора разводиться!

– Я не подумала, когда так говорила – усмехнулась Таня. – Слушай, а ведь я имею право на эту квартиру! Ты не имеешь права меня выгонять! Я тут прописана. Это моя квартира!

– Твоя квартира в соседнем подъезде. – Глеб опять отключился от действительности, пускал сизый дым и тыкал в компьютере какие-то кнопки.

– Там квартира моей мамы, – тихо сказала Таня. Она прижалась спиной к стене и чувствовала себя словно на расстреле.

– Да кто ты такая?! – Глеб вскочил и уставился на нее черными, бешеными глазами. – Кто?!

Таня зажмурилась.

– Сексбомба, – прошептала она.

Опешив, Глеб замолчал, а потом рассмеялся:

– Сексдура ты! Нельзя тринадцать лет любить одного человека! Это не-ре-ально! Мы родственники, а не любовники!

Он вышел из кухни, шарахнув дверью, а она осталась стоять.

Таня простояла так долго, пока руки, сцепленные сзади в замок, не затекли.

В дверь неожиданно позвонили. «Она!» – подумала Таня и пошла открывать. У них в доме так было заведено, что двери всегда открывала она. Интересно, будет ли таким же исправным швейцаром та соплюшка, которая метит на ее место?

На пороге стояла Сычева и улыбалась во весь свой белозубый, красивый рот.

– Тань, а я к твоему! – сказала она. – Нам поработать надо. Завтра сдавать материал, он сам навязал мне соавторство!

– Заходи, Танюх, – кивнула Таня. Глеб уже стоял у нее за спиной бодренький, свеженький, в прекрасном расположении духа. Одной из его отличительных черт было умение мгновенно перейти от состояния ярости к прекрасному расположению духа.

– Я кайфую, дорогая редакция! Пришла, наконец! За работу! За работу! Я уже набросал кое-что, будем дальше соображать, Танюха!

Сычева разделась и Таня взяла у нее куртку. Она знала, что Сычева спит периодически с Глебом, но это была такая «нормальная», ни к чему не обязывающая связь, что Таня готова была допустить в свою жизнь еще пару-тройку таких Сычевых, лишь бы не эту «провинциальную грезу», которая должна была вот-вот нарисоваться в дверях.

– Тань, свари кофе, – привычно обратился к жене Глеб. – Мы будем работать.

– Танюха, а возьмите меня тоже «посоображать»! – Таня с трудом пристроила куртку Сычевой на переполненную вешалку.

– Девки! – весело заорал Глеб. – Таньки! Быстро пьем кофе и за работу! И чтобы к двенадцати ночи в доме никого не было! Приезжает любимая женщина!

– Глее-е-еб! – укоризненно протянула Сычева.

– Он теперь не Глеб, – поправила ее Таня. – Он теперь Еж! Вы кофе сами себе варите, а я... – Она вздохнула и шутовски развела руками. – Я пошла собирать чемодан.

У нее и чемодана-то никакого не было. Только кожаная потертая сумка, которую когда-то давно подарил очередной отчим со словами: «Танюшке-путешественнице!»

– Танюшка-путешественница, – вслух сказала Таня и стала швырять в сумку свои немногочисленные вещички. Слез почему-то до сих пор не было. Наверное, организм экономил эти самые слезы для более трудных времен.

* * *

Поезд причалил к перрону.

Татьяна, подхватив чемодан, легко спрыгнула со ступенек. Уж она постаралась, чтобы выскочить из вагона первой.

Огляделась – толпа, суета, толкотня; хоть и Москва – вокзал как вокзал, ничего особенного, выдающегося и «столичного».

Глеба не было.

Она еще раз внимательно осмотрелась, прошлась по перрону против сшибающего с ног течения пассажиров, но длинного, жгуче-черноволосого Ежа нигде не было. Он не приехал ее встречать. Наверное, у него срочная, как всегда, работа. Татьяна подумала: «Не буду звонить. Позвоню сразу в дверь, тогда встреча будет особенно бурной и счастливой».

Повинуясь течению и напору толпы, она оказалась у входа в метро.

На крутом эскалаторе, который нес ее вниз, она вспомнила...

...Они с Глебом стоят на перроне, перед вагоном, в котором он должен уехать. Она ненавидит этот поезд, и этот вагон, потому что Глеб ежеминутно посматривает на часы и напряженно прислушивается к гнусавому голосу диктора, несущемуся из динамиков.

– Тань, ты была для меня реанимацией, понимаешь? – торопливо говорит он и опять смотрит на свои дорогие часы. – Я толкался в суетном, жестоком мире. За каждый глоток воздуха там нужно драться, пихаться локтями. На работе, дома – везде. И вдруг – ты. Просто живешь, просто дышишь и не пихаешься локтями! Ты мудрая, Тань! Молодая, но мудрая. Ты – моя кислородная подушка. Теперь я только и буду жить твоим приездом. Давай, сдавай свои экзамены, получай диплом, и приезжай! Но до сентября ты должна мне звонить каждый день, слышишь?! Каждый день!

– Хорошо, – кивает Татьяна. – Только не верю я всей этой небесной механике, Еж! Я лучше письма писать буду. Простые, обыкновенные письма на белой бумаге. И отправлять их почтой. Это старомодно, но очень здорово. Передает энергетику, заставляет думать. А потом я приеду. Ты встретишь меня? – Она заглядывает в его глаза, которыми, он ищет табло с информацией об отправлении поездов. – Встретишь?!

– Господи, встречу ли я тебя! – возмущается он. – Не встречу только в одном случае – если умру от тоски...

... – Ой, девушка, – вернул к действительности Татьяну голос соседа по эскалатору, – что же это вы такая навьюченная и одна?! – Он кивнул на этюдник и гитару у нее за спиной. – Вас никто не встретил?

– Он умер от тоски, – засмеялась Татьяна. – Не дожил до приезда любимой!

– Бывает, – согласился сосед – пожилой мужик со скользкими глазками. – Так, может, ко мне? На чашечку кофе? Я вам попозирую!

– Нет! Может, он еще только при смерти и я успею! – крикнула ему Татьяна, соскакивая с эскалатора.

– Ну-ну, счастливо, – грустно сказал вслед ей мужик. – А то можно и ко мне.

Татьяна с веселым упорством замотала отрицательно головой.

Кто сказал, что Москва – холодный, недружелюбный город?..

* * *

Таня тихонько открыла дверь своим ключом и шагнула в квартиру.

На цыпочках она прошла в спальню, поставила сумку на пол и села на кровать. Где-то в зале бормотал телевизор, на кухне играла музыка. Какофония этих звуков подтверждала, что мать чувствует себя просто отлично, что жизнь бьет ключом, что шестьдесят – не возраст, а удовольствие, которое заслуженно получаешь от того, что все миссии выполнены, долги – дочерние и родительские – розданы и можно наконец-то заняться только собой.

– Та-а-ня?! – в коридоре послышалось цоканье каблуков. – Та-а-ня, ты пришла, что ли?! Почему дверь открыта и сквозняк по квартире гуляет?

Мать возникла на пороге в длинном вечернем платье, туфлях на шпильках и с прической – волосок к волоску.

– Что это? – Она указала на сумку. – Ты с вещами? Ушла из дома? Черт тебя побери! Это очень некстати!!

– Мама, такое никогда не бывает кстати. Прости.

– Прости?!! – Она всплеснула руками. – Да у меня... у меня свидание! А тут ты со своими манатками! Черт!!!

Мать два раза обежала вокруг сумки, словно надеясь, что от этого ритуального танца исчезнут и сумка, и непутевая дочь.

– Мама, мне некуда больше идти. Глеб завел себе женщину.

– Тьфу, невидаль! – заорала мама. – Ну завел! Слава богу, что женщину... Зачем из дома с вещами-то?! Ну ду-у-ура!!

– Мама, я неправильно выразилась. Глеб не «завел» себе женщину. С ним приключилась любовь – большая, светлая и настоящая. Она юна, свежа, умна и талантлива.

– Господи, уходить из дома законной жене, чтобы дать возможность любовнице развлекаться с законным мужем! Это уму непостижимо! Это не укладывается в моей голове! – Мать с остервенением пнула сумку.

– Мама, ну что я могу поделать? – Таня хотела заплакать, но опять не смогла. – Она для него эта... подушка кислородная. Почему ты не родила меня кислородной подушкой, мама?! Где-нибудь в провинции, а?! Она танцует и поет, играет на гитаре, рисует на пл... плэ... пленэре, у нее сто восемьдесят роста, ни груди, ни зада и одухотворенные глаза. Глеб мне фотку показывал. И, наконец – ей двадцать лет, мама! Двадцать! – Тут определенно следовало зарыдать, но снова не получилось. Внутри было пусто, сухо и выжжено, как в пустыне Сахара.

– Дура, – отрезала мать. – Мужика надо держать в наморднике и на коротком поводке. А не умеешь – получай! Распустила слюни-сопли. Дура!

– Все-таки сексдурой быть приятней, – пробормотала Таня.

– Что ты там бормочешь? В конце концов, у меня тоже может быть личная жизнь! Сейчас придет Афанасий. Куда я его дену?! Тебя куда дену?! Хорошенькое дело! Иди, выживай эту длинную фурию! Иди! Иди! – Мать пинками погнала многострадальную сумку в коридор.

– Мама!

– Иди! Вперед! Нельзя уступать подающего надежды мужика какой-то соплюхе из нижнепупинской самодеятельности!

– Ну, хорошо, – Таня с ногами забралась на кровать и натянула на себя плед. – Я пойду ее выживать. Но только, чуть позже. Устала. Ус-та-ла, – по слогам произнесла она и залезла под плед с головой.

* * *

На кухне было накурено.

Глеб ходил из угла в угол, пыхтел своей трубкой и диктовал Сычевой текст, который она быстро вбивала в компьютер, успевая при этом время от времени присасываться к сигарете, тлеющей в старомодной мраморной пепельнице.

– Как заявил пожелавший остаться неизвестным сотрудник префектуры, арест директора департамента земельных отношений не имеет непосредственного отношения к его профессиональной деятельности, – вдохновенно продиктовал Афанасьев и уставился в окно, где блистал расцвеченный огнями вечерний город.

Сычева быстро набила фразу и, пользуясь паузой, сняла с себя джинсовый пиджачок. На ней остался только крохотный кружевной топик, скорее призванный открывать, чем закрывать.

– Глеб, что это за заварушка в твоем семействе? – спросила Сычева, прикуривая новую сигарету.

– Не отвлекайся, – пробурчал Глеб и снова стал диктовать:

– Однако в следственном управлении нам сообщили, что Кривцов арестован по подозрению в получении взятки за незаконный землеотвод под строительство...

Сычева резко встала и подошла к нему так близко, что грудь уперлась ему в живот – он был значительно выше.

– Глеб, – прошептала она. – Глеб, главный предлагает командировку в Ригу. Поехали вместе, а?! Поехали, Глеб! Ты подумай, может быть, лучший выход сейчас для тебя – это я?! – Сычева вздохнула. Не в ее правилах было говорить мужикам то, что она сейчас сказала, но дело было сделано, слова сказаны, а на все правила плевать, так как на карте стоит Афанасьев. – У меня масса достоинств, Глеб, и главное из них – я никогда не буду тебе мешать. Ни в чем. Никогда. Со мной ты будешь свободен! Мы одной крови, Глеб. Поехали завтра в командировку! Проведем вместе время, а заодно и напишем что-нибудь гениальное...

Афанасьев не дослушал, снял со стула джинсовый пиджачок, завернул в него Сычеву и сказал ей тихо, на ушко, так, что его горячее дыхание добралось до мозгов:

– Танюха, ты умная, красивая, обворожительная и гениальная. Ты сильная. Как танк. Но! Ко мне приезжает женщина. Любимая. И для меня это единственный выход.

Почувствовав, как к щекам приливает кровь, Сычева выкрутилась из его рук, выбежала в коридор и начала одеваться. Такой дурой она себя еще никогда не чувствовала.

На что она рассчитывала, вешаясь Афанасьеву на шею?

Глеб даже не попытался ее остановить. Он стоял на кухне, курил, и насмешливо смотрел как она зашнуровывает ботинки.

– Счастливо, – давясь слезами, Сычева попыталась сама справиться с замком, но тут в дверь прерывисто и весело затрезвонили.

Сычева, натянув на лицо улыбку, также весело распахнула дверь, мигом справившись с упрямым замком и железной щеколдой. Каким-то непостижимым образом Глеб оказался впереди нее и она видела только его длинную, немного сутулую спину. Сычева вытянулась вся и выглянула из-за этой длинной спины, потому что любопытство оказалось сильнее слез и оскорбленного женского достоинства.

На пороге стояла высоченная девица с гитарой за спиной, плоским деревянным ящиком на плече и чемоданом в руке. У девицы были большие, темные ненакрашенные глаза, длинные черные волосы, как минимум с утра не тронутые расческой и ноги невероятной длины. Кажется, они с Глебом были почти одного роста. Одета девица была в синие джинсы с оттянутыми коленками и куртку – Сычева голову могла дать на отсечение! – из секонд-хенда. Впрочем, все несовершенство ее одежды с лихвой компенсировали сияющие глаза, персиковые щеки, яркие свежие губы и бесконечная вера в безусловное счастье, которая читалась во всем ее глупом, щеняче-восторженном облике.

– Ну, здравствуй, – сказала девица Глебу, и они обнялись так крепко, что у Сычевой опять запершило в горле, а женское достоинство ...

Да какое тут к черту достоинство! Сычева сделала шаг назад, давая Глебу втащить в квартиру девицу с ее неуклюжим багажом.

– Ты не умер? – засмеялась девица. – Я думала, раз не встретил, значит умер! От тоски!

Пока они несли всякую чушь, Сычева быстро разделась. Оставшись в джинсах и топике, она прошмыгнула на кухню, вальяжно уселась там на диванчике и закурила.

– Танька, прости, – услышала она из коридора. – Я замотан до предела! Завтра в номер нужно сдавать материал. Я и сейчас за работой, заходи! – Глеб жестом пригласил девицу на кухню.

– Вот, знакомьтесь, – указал Глеб на Сычеву, – это Танюха. А это... Татьяна!

– Мечта поэта, – усмехнулась Сычева. – Афанасьев, в какой Клюквинке такие водятся?! Ты в каком классе, крошка?

– Еж, ты говорил, что твоя жена блондинка...

– Таня, это не жена. Понимаешь...

– Да?.. – Девица уставилась на Сычеву, еще больше распахнув свои одухотворенные глазищи. – А... кто это?

Глеб, похоже, не ожидал такой болезненной реакции.

– Мы вместе работаем, – быстро начал объяснять он. – Это мой со... соавтор. Я же говорил тебе, что мне материал нужно срочно сдавать! Ее, кстати, тоже зовут Таня. Танюха, разве ты не уходишь?

– Ухожу, ухожу, – Сычева затушила сигарету в мраморной пепельнице, встала и пошла одеваться. Свою задачу она сочла выполненной – у девицы явно подпорчено настроение, глазки потухли, улыбка сползла с юного личика. Теперь видно, что она очень устала с дороги и хочется ей в первую очередь есть и спать, а не целоваться.

– Ухожу! – весело повторила Сычева. – Я за раннюю половую жизнь. Пока, детка! До свидания, Глеб!

Она быстро оделась, вышла в подъезд и, перепрыгивая через ступеньки, спустилась вниз. Впереди, у кустарника, виднелась скамейка, и Сычева направилась к ней. Усевшись, она сжала руку в кулак и, кусая пальцы на сгибах, заревела.

* * *

Встреча была восхитительной.

Если бы, конечно, не дура Сычева, но про Сычеву он уже и забыл. И сделал все, что только мог, чтобы и Татьяна забыла: открыл бутылку шампанского, расстелил черный шелк простыней на широченной кровати, зажег свечи, включил тихую музыку. Банальный, но безусловно действенный во все времена наборчик.

Татьяна смеялась, стеснялась, и при любом удобном моменте пыталась прикрыть простыней свое длинное голое тело.

Глеб полулежал на кровати, откинувшись на подушку, и курил трубку.

– Еж, – сказала Татьяна, глядя на пламя свечи, – я точно не знаю, но по-моему, соавторы так болезненно не реагируют на появление другой женщины. Так реагируют, если не жены, то по крайней мере любовницы.

– Танька, ты дурочка, – рассмеялся он. – Она – оскорбленная, отвергнутая кошка. Посмотри на меня! – Он покрутил головой, давая ей рассмотреть получше свой фас и профиль. – Ну, что я виноват, что меня все девушки любят?! Ну посмотри, разве я не неотразим?

– Не знаю, – засмеялась она, – не знаю, я не могу так гастрономически оценивать. Для меня ты – Еж! Колючий, неудобный, но любимый Еж. Мне нравится, как у тебя иголки на дыбы, когда что-нибудь не по тебе.

Она взяла гитару и, перебирая струны, что-то тихонько запела.

Глеб встал, пошел на кухню и сварил кофе. Когда он пригнал к кровати маленький сервировочный столик, Татьяна сказала:

– Еж, скажи своему соавтору, что не из Клюквинки я, а из Новосибирска. Там дома большие, машины ездят и самолеты летают. Скажешь?

– Скажу, – засмеялся он. – Пей кофе. Это единственное, что я умею готовить.

Татьяна взяла крохотную чашечку, отхлебнула кофе и поморщилась. Кофе был горячий, густой и без сахара. Глеб пододвинул ей минералку. Девушка явно привыкла пить молоко, но никак не эспрессо.

– А жена? Где твоя жена, Глеб? Вы развелись?

Пить молоко на ночь и обсуждать в постели глобальные проблемы – болезнь всех провинциалок. Он вздохнул.

– Да... Нет, ну она поживет пока у мамы, а потом мы с ней разведемся.

– Еж, я теперь совсем твоя, меня из дома выгнали!

– Как это? – Глеб подавился кофе, он всерьез испугался. – Как это? – повторил он, прокашлявшись.

– Как это выгнали, или как это совсем твоя?! – засмеявшись, уточнила Татьяна.

– Как это выгнали?!

– Ты же знаешь, какой у меня папаша. Он кричал мне вслед проклятия, пока я не скрылась из вида.

– Ох уж мне этот папаша, – пробормотал Глеб. Он вдруг понял, что меньше всего ему бы хотелось, чтобы Татьяне совсем некуда было возвращаться. У всех его пассий всегда были запасные аэродромы и в случае его хандры или смены интересов, пассии незамедлительно исчезали с его личной территории.

– Еж, ты не рад?

– Чему?

– Тому, что мне некуда больше уйти от тебя! Мы теперь совсем вместе и очень надолго.

– Рад, рад, очень рад, – пробормотал он и снова начал раскуривать трубку. – Кажется, вляпались вы, Глеб Валерьевич, по самое «не хочу», – тихо сказал он себе.

– Что? – весело переспросила Татьяна. – Что ты бормочешь?

– Что сделаем мы с тобой в квартире ремонт, поставим слоников на комод, купим дачу и в выходные будем варить вонючие щи...

* * *

Таня проснулась от звонка в дверь.

Она вылезла из-под пледа, пригладила волосы, хотела одеться, но обнаружила, что на ней белая блузка и широкая юбка, которая сильно измята. Голова была тяжелая, сознание мутное. Зря она прилегла, зря заснула, зря закрылась с головой пледом. Уж очень мучительным оказалось возвращение в действительность.

Таня выглянула в коридор. Там большой, представительного вида мужик, кряхтя, стаскивал с ног ботинки. Вокруг него бегала, стуча каблуками, мама.

– Афанасий, – сварливо приговаривала она, – сколько раз говорила тебе, когда задерживаешься – звони! Чахохбили остыли, водка нагрелась, петрушка завяла! Тапки надень! Пиджак сними! Руки помой! Ходи сюда! – Мама тычками в спину направила Афанасия в зал, где был накрыт стол.

– Здрасьте... – Таня выскользнула в коридор.

– Вечер добрый, – оглянулся и смущенно поздоровался Афанасий. Женские тапки, которые он нацепил, были ему малы и он смешно ковылял в них к столу.

– Мам, я пошла! – крикнула Таня.

– Иди, иди!

Таня оделась, обулась, но прежде чем выйти, зашла на кухню. Там, в холодильнике, она нашла литровую бутылку водки и украдкой сунула ее под куртку.

На лестнице она вспомнила, что забыла сумку с вещами, но решила не возвращаться – ведь не факт, что она одержит победу в трудном деле выживания юной фурии из собственного дома.

На улице было сыро и холодно. Лето скончалось еще неделю назад, и сейчас стояло мерзкое межсезонье, когда не знаешь, что на себя одеть. Недалеко от подъезда, на лавочке, она заметила сгорбившуюся Сычеву. Сычева курила и, кажется, плакала.

– Танюха, ты чего здесь? – спросила Таня, присаживаясь рядом. Подниматься в свою квартиру ей было страшно и унизительно. Хотелось оттянуть этот момент.

– Я... я засиделась там, – сдавленно сказала Сычева и кивнула куда-то наверх. Она и вправду ревела – тихо, зло, кусая кулак. – Засиделась допоздна, тачку ловила, ловила, вот, отдохнуть присела... – Она вытерла слезы и улыбнулась.

Таня тоже улыбнулась.

– Ты не можешь поймать такси?! Ты этот анекдот другому кому-нибудь расскажи. – Она вытащила из-под куртки бутылку водки и стала рассматривать этикетку.

– Откуда дровишки? – спросила Сычева, кивнув на водку.

– Ворованная, – усмехнулась Таня.

– Тоже неплохо. Ты с ворованной водкой еще смешней, чем я не поймавшая тачку. Давай сюда ее!

– Кого?

– Водку!!

– Зачем?!

– О господи! Пить!

– Как... пить?

– Из горла. Вот конфетка пополам. – Сычева вытащила из кармана замусоленную конфетку. – Я так понимаю, – сказала она, – что причина наших несчастий одна. Значит, и пить будем вместе!

– А... Нет, я мужа пошла отбивать. Мне пить нельзя, – сказала Таня и поплотней запахнула куртку, потому что то ли страх, то ли холод вызвал у нее сильный озноб. Она встала и хотела уйти, но Сычева схватила ее за руку и усадила обратно.

– Сиди, – со злостью сказала она, – там и без тебя весело.

– Ты... ее... видела? – шепотом спросила Таня.

Сычева кивнула.

– Ну?..

– Вешалка. Глаза как у коровы. От Глеба я не ожидала. Полная редакция нормальных баб! И на тебе... скелетон с гитарой! Блин, от злости хочется... – Сычева начала боксировать кулаками воздух.

Таня вдруг смогла зареветь. Скудно, без обильных слез, но все-таки – зареветь, тихонько поскуливая.

– Не реви. На, выпей! – Сычева ловко свинтила с бутылки крышку и протянула водку Тане. – Пей!

Таня, которая крепче вина никогда ничего не пила, зажмурилась, затаила дыхание и сделала пару глотков.

Наверное, градусы в водке были совсем ерундовые по сравнению с болью, терзающей душу, потому что водка показалась водой. Теперь уже не зажмуриваясь и спокойно дыша, Таня выпила почти половину.

– Эй, мне оставь! – всполошилась Сычева. – Мне тоже хреново. – Она отняла бутылку и надолго к ней присосалась.

Потом они по братски разделили конфетку. Конфетка оказалась такой же безвкусной, как водка.

– Ну вот мы и подруги, – сказала Сычева и захохотала.

– Да? – удивилась Таня и распахнула куртку. Стало вдруг жарко, и озноб трансформировался в веселье.

– По несчастью! – заорала Сычева.

Они по очереди опять приложились к бутылке. Закусывать им было больше нечем, поэтому они просто громко выдыхали «Ха!» и занюхивали рукавом, как видели это в кино.

– Какая у тебя кофточка! – Сычева распахнула на Тане куртку и пощупала кружевные воланчики.

– Это из «Бурды», – похвасталась Таня. – Сама шила!

– А я не шью, – горько вздохнула Сычева. – Не шью, не варю, не пилю, не рублю... только пью и курю. Будешь? – Она протянула Тане смятую пачку сигарет.

– Н-нет. Я не умею.

– А тут и уметь нечего. Не на рояле играть. – Она прикурила сигарету и вставила ее Тане в рот. – Кури! Легче станет.

Таня вдохнула дым и закашлялась. Но терпкий дым ей понравился и она опять затянулась. Вторая затяжка прошла без спазмов, только голова закружилась приятно, – словно в детстве, на карусели.

– Слушай, ну что это на тебе? – опять схватила ее Сычева за кофточку. – Рюшечки, оборочки, финтифлюшечки! Тьфу. Кто счас так носит?! Ты в этом собралась отбивать Глеба? Раздевайся! – вдруг приказала она.

– Что?!

– Раздевайся, я тебе говорю! Сейчас я из классной дамы буду делать классную бабу! Пошли!

Они залезли в кусты, Таня сняла с себя юбку и блузку, Сычева стащила джинсы, кружевной топик и джинсовый пиджачок.

Холодно совсем не было, только очень весело. Таня напялила на себя джинсы и топик, Сычева – юбку и блузку. Она достала из сумки расческу и сделала Тане умопомрачительный начес. Потом тушью, помадой, тенями нарисовала что-то у нее на лице. То, что в кустах было очень темно, Сычеву совсем не смущало.

– О! Другое дело, – отойдя на шаг, оценила свою работу она. – Теперь иди, отбивай мужа, а я здесь подожду. – Сычева уселась прямо на землю, подоткнув между ног юбку. – Черт, как ты можешь носить такие дурацкие кринолины? – проворчала она.

Таня развернулась и пошла к подъезду.

Чувство страха прошло, оказалось, что отбивать мужа у юной красотки – весело и увлекательно.

* * *

Глеб заснул, раскинувшись на спине.

Татьяна тихонько встала и побрела по квартире. Она долго рассматривала книги на полках – философия, детективы, учебники по психологии и педагогике.

Интересно, зачем Глебу педагогика?

Нужно будет поставить сюда своего Маркеса.

На кухне висели розовые занавесочки с пышными рюшами, на столе лежали льняные салфетки, на окне зеленели, цвели фиалки в керамических, изысканно-стильных горшках. Во всем чувствовалась женская, неравнодушная, заботливая рука.

Татьяна зашла в ванну. На полках стояло много косметики – скрабы, крема, шампуни, гели для умывания, маски, пенки, сыворотки.

Интересно, зачем Глебу сыворотка для увядающей кожи?..

Татьяна взяла с полки флакончик и повертела его в руках. Взгляд вдруг наткнулся на яркий женский халат, небрежно брошенный на стиральную машину. Сердце заныло и сжалось.

Зачем Глебу женский халат?

Все эти вопросы были дурацкие, ответ лежал на поверхности, но Татьяна боялась себе его дать.

Она взяла халат двумя пальцами и пошла в спальню.

– Еж!

Он не пошевелился. Он храпел с тихим присвистом, улыбаясь во сне.

– Еж!! – закричала она.

– М-м-м? – Он все же проснулся, с трудом разодрав глаза.

– Что это? – Татьяна показала ему халат.

– Это халат, – ответил ей Глеб.

– Еж, он же женский!

– Да? Ну и что?

– Он женский!

– Моя жена, как ни странно, была женщиной. Тань, что за глупости?! – Он протер глаза и сел на кровати.

– Еж, но ведь она уже полгода живет у мамы!

– Да, живет. Она живет у мамы, а халат...

– Живет здесь, – закончила Татьяна. – Еж, халат и косметика – это первое, что забирает женщина, когда уходит жить к маме.

– Тань, ты рассуждаешь, как маленькая девочка. Впрочем, девочка ты и есть, – вздохнул он. – Иди сюда! – Он привстал, забрал у нее халат, скомкал его и отбросил в угол. – У моей бывшей жены мно-го халатов и мно-го косметики, – с поучительной интонацией сказал он. – Ей не нужно было досконально собирать тут все лоскутки и баночки, понимаешь? – Он потянул ее за руку, усадил рядом с собой и поцеловал в висок.

Сердце у Татьяны перестало сжиматься и ныть. Она головой прижалась к его плечу. Нужно верить ему. Как же жить вместе, если не верить?

– Тань, давай спать. Я устал, как собака, а завтра рано вставать. У меня планерка с утра, мне сдавать материал, я тебе уже говорил. Спи, и ни о чем не думай. – Глеб закрыл глаза и повалился на кровать.

– Я не могу не думать, Еж. Я ехала к тебе, в твой дом. А теперь вижу, что он не только твой. Тут... занавесочки, салфеточки, фиалки в горшочках, книжки по педагогике, сыворотки для увядающей кожи, халат этот...

– Спать!!

– Тут как будто бы осталась часть этой женщины! Словно она вышла на пять минут, а я на пять минут заняла ее место и украла то, что принадлежит ей – тебя. Я воровка!

– Давай заведем за правило, не выяснять отношений, – с закрытыми глазами сказал он. – Что за бред ты несешь? Про какие-то пять минут...

Его слова прервал звонок в дверь.

– Я голый, иди открой, – приказал Глеб Татьяне.

– Я?!

– На! – Он подобрал с пола халат и накинул ей на плечи.

Татьяна встала, одела халат и пошла открывать.

Замок долго не поддавался, и все это время звонок издавал пронзительные, нервные трели. Наконец она справилась и открыла дверь.

На пороге стояла жуткого вида баба.

Светлые волосы у нее стояли дыбом, словно через бабу пропустили заряд электричества. Лицо у бабы было бессистемно размалевано сине-черно-красным, словно его поочередно окунали в бочку с разными красками. Из одежды на бабе был только топик на тоненьких лямках, в котором не помещалась большая белая грудь и джинсы, в которых тоже решительно ничего не помещалось, и оттого ширинка была не застегнута. Татьяна хотела быстро закрыть дверь, но не успела.

– О! – сказала баба и двумя пальцами уцепилась за отворот халата. – Мой халатик! Я же его забыла! Отдай! – Она начала тянуть на себя халат. Татьяна рванулась назад в квартиру, халат затрещал, баба ввалилась через порог, противно хихикая. – Отдай мой халатик! – заорала она. Запах перегара стремительно заполнил прихожую, как нервнопаралитический газ.

– Глее-е-еб! – заорала Татьяна, но он уже стоял рядом и... беззвучно, взахлеб хохотал.

– Глеб! – жалобно повторила она.

– Ой, не могу! – Глеб пальцем тыкал в жуткую бабу и, согнувшись пополам, ржал. – Ой, ой! Кто это? Тань, это ты? Ты? Ты что, напилась? Чем? Кефиром? Ой, ой! Я не могу! Я кайфую, дорогая редакция!

– Тпр-р-р-р-р! – сказала пьяная баба и вдруг стала заваливаться на большое трехстворчатое зеркало, висевшее в коридоре.

– Стой! – подхватил ее Глеб. – Что с тобой?

Баба побледнела, как полотно и снова сказала:

– Тпр-р-р-р.

– Тебе плохо? – встревожено спросил Глеб. – Что ты пила? Сколько? Где твоя мама? Почему она тебя отпустила? Что на тебе одето?! Где куртка? Где сумка?

Баба безвольно повисла у него на руках. Татьяна прижалась к стенке. Она видела свое отражение в зеркале, оно было унизительное – испуганное, дрожащее, бледное, в чужом, ярком, куцем халате...

– Она пьяная и ей плохо, – сказал Глеб и поволок бабу в комнату, на ту кровать, где они только что...

– Еж! – прошептала Татьяна.

И тут в дверь опять позвонили.

– Открыто, – негромко сказала Татьяна и тотчас же в квартиру ввалилась черноволосая смуглая девица, которая была здесь, когда Татьяна приехала. Как Глеб называл ее? Соавтор?

Теперь на соавторе была белая блузка в оборках и широкая юбка, завязанная почему-то узлом на поясе. В руках она держала две куртки, которые тут же бросила в угол.

– Девушка, – пьяно спросила девица Татьяну, – можно у вас пописать? А то в кустах неудобно, в подъезде не позволяет хорошее воспитание. Можно?

Татьяна смотрела на нее во все глаза.

– Значит можно, – сказала девица и пошла в туалет. – Спасибо, вы добрая! – крикнула она из сортира.

В зеркале Татьяна видела, как Глеб раздел пьяную бабу и положил на кровать, прикрыв черной, шелковой простыней.

– Еж! – позвала она.

Он вышел в коридор одновременно с девицей, вывалившейся из туалета.

– Гад! – заорала та и вцепилась ему в отворот халата, который он успел на себя натянуть. – Кобель хренов! У тебя жена, между прочим, святая! И, между прочим, беременная! Двойней! Гад!

Глеб со смешком отцепил от себя девицу, но она размахнулась и со всей силы залепила ему пощечину.

– Скотина ты, – сказала девица и вдруг заплакала. – Дрянь. Испортил жизнь сразу трем бабам. А ты дура, – обратилась она к Татьяне.

– Уходи, – сказал Глеб девице и указал на дверь.

– Мне плохо, – заявила соавтор и громко икнула. – Или, хорошо? Я не знаю. – Она оттолкнула Глеба и прошла в комнату, где на кровати лежала размалеванная баба.

– О! Танька! – заорала оттуда она. – Ты баиньки? И я тоже! – Девица быстро разделась и улеглась рядом с бабой, накрывшись скользкой простыней. Эй, выключите нам свет! – крикнула она.

Татьяна щелкнула выключателем, который был в коридоре, и свет в комнате погас.

– Развратник, – пробормотала девица. – У нее дети, между прочим, будут. Тройня! Врачи сказали, УЗИ-музи... – Послышались громкие звуки сморкания, потом всхлипы: – Глеб, поехали в Ригу! Танькиных детей мы усыновим. Уматерим! Зачем одному человеку сразу четыре младенца?!

Глеб схватил Татьяну за руку и потащил на кухню.

– Вот это да! – усмехнулся он и огляделся в поисках своей трубки.

Татьяна молчала. Внутри поселился скользкий, холодный комок и она точно знала, что избавиться от него можно только хирургическим путем – с кровью, болью, тяжелым посленаркозным отходняком...

Да, еще она точно знала, что как бы успешно ни прошла операция, останутся шрамы и осложнения. И самым тяжелым осложнением будет то, что никого, никогда, ни за что она больше не назовет Ежом.

– Ну почему ты молчишь?! – вдруг заорал Глеб. – Я не знаю, как это получилось! Не знаю! Она ушла! С чемоданом! К маме! В соседний подъезд! Мы обо всем с ней договорились! Я не мешаю жить ей, она – мне! Ну не молчи... – Он сбавил накал и начал теребить розовую занавеску.

– Ты обманул меня, – тихо сказала Татьяна.

– Что?! – он что-то сделал с занавеской, край затрещал, порвался и укоризненно повис над фиалками.

– Обманул. Ты не собирался разводиться с женой. Ты затеял какой-то страшный, уродливый эксперимент. Со мной. С со... соавтором. Со своей женой. Ты хочешь, чтобы все тебя любили, все из-за тебя страдали и все всегда были под рукой. Мой приезд для тебя развлечение и приключение. Я для тебя – маленькая дурочка из Сибири, которая готова швырнуть к твоим ногам свою жизнь, свои чувства, свои...

– Хватит!! – Оттолкнув Татьяну со своего пути, он взял табуретку и направился с ней в коридор. Там он залез на нее, порылся на антресолях и достал оттуда старый, пыльный, полосатый матрас.

– Вот, – сказал он, вернувшись на кухню. – Больших удобств предложить не могу. Дам пока предлагаю не трогать, им нужно проспаться.

Он бросил матрас на пол, выключил свет, и лег на бочок, подогнув длинные ноги, чтобы они не свешивались в коридор.

– Ложись, – сказал он Татьяне. – Мне завтра рано вставать.

Татьяна поплотнее запахнула пахнущий чужими духами халат и прилегла рядом, повернувшись к Глебу спиной.

Получалось, что ампутация уже началась, а наркоза еще не дали.

Получалось, что так.

Пожалуй, она бы тоже выпила водки, разрисовала лицо, начесала бы дыбом волосы и надела что-нибудь непристойное. Чулки в сеточку, например, и красный корсет с подвязками.

Татьяна засмеялась тихонечко, а потом заплакала.

– О господи, – вздохнул за спиной Глеб и, кажется, зажал уши руками.

* * *

Таня открыла глаза.

Она обнаружила, что лежит в своей кровати, в своей квартире, на своем постельном белье, только вместо Глеба рядом, похрапывая, спит Сычева.

Голова кружилась и болела, во рту было сухо, сильно тошнило.

Таня нащупала в темноте настольную лампу, включила ее и еще раз осмотрелась.

Точно – родная кровать, точно – родная квартира, точно – Сычева.

А ведь вроде бы она уходила к маме с вещами.

Часы показывали пять утра. За окном рождался рассвет. Утром у нее был урок русской литературы в школе. Она осмотрела себя – руки-ноги целы, синяков нет, из одежды – только трусы и лифчик, трогательно-розовые, в мелкий цветочек. Подарок самой себе в минуты грустного настроения.

Таня встала и пошла в ванну. Открыв холодную воду, она долго хлебала ее из-под крана, потом сунула под струю голову. Стало немного легче, в мозгах прояснилось и она вспомнила все – лавочку, водку, Сычеву, переодевание в кустах. Она вытерлась полотенцем и причесалась, с трудом раздирая слипшиеся, упрямые пряди. Глянув в зеркало, она ужаснулась – косметика не смылась холодной водой, только размазалась. Схватив мыло, Таня минут пять отмывала лицо под горячей водой.

Когда она вернулась в комнату, Сычева сидела на кровати и, подвывая, ревела. На ней тоже были трусы и лифчик, только насыщенно-фиолетового цвета.

Таня уселась рядом и тоже заплакала. На сей раз слез было так много, что они намочили черную простынь.

– Ой, мама, тошно мне, – провыла Сычева. – Ой!

– Ну не вой ты, не плачь! – сквозь слезы взмолилась Таня. – Мне ведь гораздо хуже! Ты сколько раз спала с Глебом? По пальцам можно пересчитать! А для меня он – вся жизнь! Я вышла за него замуж, когда мне было двадцать пять, а ему двадцать. Он болтался без работы, без учебы, косил от армии. Этакий единственный, любимый сыночек, избалованный бабушками и мамками. Я заставила его поступить на журфак, вижу, башка светлая, только стержня у парня нет. Это я, я, диктовала ему его первые материалы! Я пристроила его в популярную газету, используя мамины связи! И вот, здрасьте! Он на вершине и ему, видите ли, нужна кислородная подушка, чистая душа! Да эта чистая душа моложе меня на семнадцать лет, вот и весь кислород! – Таня опять дала волю слезам. Это был водопад чистых, крупных, облегчающих душу слез. У Сычевой тоже не было дефицита в соленой жидкости и она в голос завыла:

– У-у-у-у!

– Ы-ы-ы-ы! – попробовала Таня другую гласную. Рыдать в голос было действительно эффективно – с каждым воплем становилось все легче и легче. Таня наклонилась к Сычевой и Сычева обняла ее, тесно прижав к своей высокой, упругой груди. Не сговариваясь, они синхронно погладили друг друга по голове.

– Ты молодая, Танюха, красивая, найдешь еще себе принца, – пробормотала Таня.

– А ты добрая, замечательная, в рассвете лет, да ты у олигархов нарасхват будешь! У-у-у-у-у!

– Ы-ы-ы-ы-ы!

На самой динамичной ноте этой распевки в дверях вдруг возникла длинная девушка в забытом Таней халате. У девушки было зареванное, измученное лицо и она зябко ежилась, обхватив себя руками за плечи. Это обстоятельство уравнивало позиции всех троих и Таня, не обнаружив в себе ни злости, ни раздражения, сказала:

– Явилась, вешалка? Что, чистой любви захотелось? С известной фамилией? А ты знаешь как эта фамилия делается?! Придется тебе похоронить свой этюдник, гитару, прочие свои прелести, разучить как следует роль домохозяйки, смириться с наличием нескольких любовниц, а, может, даже и подружиться с ними, – она многозначительно похлопала по спине Сычеву.

– У-у-у-у-у! – завыла Сычева, уткнувшись носом в Танину грудь.

– А главное, – продолжила Таня, – тебе нужно будет привыкнуть, что он, он – центр вселенной! Он – самый умный, самый талантливый, гениальный, а ты – сподручное средство для достижения целей.

– Я дура! – всхлипнула юная пассия Глеба и вдруг повалилась перед ней на колени. Слезы брызнули из ее глаз фонтаном. – Простите меня, я глупая, пошлая дура! Я уеду! Я утром уеду!

– Уедет она! – крикнула Таня. – А на черта ты приезжала?! Занять мое место? Оно не так уж и хорошо, и оно мое!

– Все мужики сволочи! – завыла Сычева.

– Все козлы! – зарыдала Таня.

– Уроды, подонки, скоты! – не отстала от них юная пассия.

– У-у-у-у!

– Ы-ы-ы-ы!

– Аа-а-а-а!

Они рыдали, кричали, и со стороны, наверное, смахивали на членов секты, изгоняющих бесов.

На кухне послышался страшный грохот, звон бьющейся посуды, и в комнату влетел Глеб. Он размахивал над головой табуреткой, как Чапай саблей. Лицо у него было белое, глаза бешеные.

– Воо-о-о-он! – заорал он. – Вон! Вон все отсюда! Убью! Ненавижу! Всех ненавижу! Вон отсюда!!! Шалавы! Вон! Вон! – Табуретка летала у него над головой со скоростью пропеллера, рискуя вырваться и улететь, круша все на своем пути.

Рыдания вмиг все прекратились. Таня первой вскочила и рванула на выход. За ней побежали Сычева и пассия. У двери они оказались одновременно, в шесть рук быстро справилась с замком, выскочили в подъезд и, опережая друг друга, слетели на два пролета вниз.

* * *

Светало.

Они рядком сидели на лестнице и, обхватив себя руками за плечи, звонко стучали зубами. У них был один халат на троих, но они благородно оставили его на Татьяне, так как она под ним была совсем голая.

Глеб уже не орал наверху.

Было тихо, если не считать шума проснувшегося неподалеку проспекта. Впрочем, с каждой минутой дом наполнялся утренними звуками: где-то заиграла музыка, наверху звякнула крышка мусоропровода, внизу заливисто забрехала собака.

– Слушайте, – сказала Сычева, – а ведь люди сейчас на работу пойдут! А тут мы в трусах и бюстгалтерах! Надо что-то делать.

– Я не пойду, – поспешно сказала Таня. – Когда он такой, его лучше не трогать.

– А он, что... часто такой? – спросила Татьяна.

– Бывает, – усмехнулась Таня. – Отходит быстро, но некоторое время его лучше не трогать.

– А то что? – поинтересовалась Сычева.

– Что, что! Может и в лоб дать!

– Бли-и-ин! – протянула Сычева. – В кого мы, девки, втюрились?!

– Втюрились – это вы, – поправила ее Таня, – а я крест свой несу. Обихаживаю известного журналиста.

– Кажется, в подонка мы втюрились, – прошептала Татьяна.

– Бли-и-и-н, – Сычева встала и звонко похлопала себя по голым ляжкам. – Девки, сейчас народ валом по лестнице на работу повалит. Надо что-то делать! Иди ты за вещами, – обратилась она к Татьяне. – На последний момент ты – самая любимая.

Татьяна встала и пошла вверх по лестнице.

Дверь долго никто не открывал. Татьяна стучала, звонила, и даже попинала ногой обивку. Наконец, замок щелкнул, щеколда звякнула, и на пороге появился он. Свежий, бодрый и хорошо пахнущий. Он был уже почти одет – брюки, светлая рубашка и галстук, который он теребил, поправляя узел.

– Надеюсь, ты одна и трезвая? – любезно осведомился он, выглянул на площадку и осмотрелся, придерживая рукой галстучный узел, словно опасаясь, что он развяжется.

– Мне нужны вещи всех твоих Тань, – сухо сказала Татьяна.

Глеб куда-то сходил, и принес ворох одежды.

– Мои тоже, – глянув на ворох, сказала Татьяна.

– Твои потом, – резко ответил он и закрыл дверь.

Она спустилась на два пролета. Там, вжавшись в стенку, стояла Сычева, которую обнюхивала грязная большая болонка.

– Фу! – кричала Сычева. – Фу, дрянь такая!

– Здравствуйте, песик, – сказала интеллигентная жена Глеба собаке, – идите, пожалуйста, по своим делам!

На лестнице, уцепившись за поручень, стояла какая-то бабка и отчаянно плевалась:

– Тьфу, на вас! Развели тут разврат! Стриптизерш окаянных стало больше, чем рабочих людей! Тьфу! Дэзи, пошли! Дэзи, тьфу на них!

Собака с неохотой послушалась, отстала от голых коленок Сычевой и поплелась за хозяйкой вниз.

Наверх поднимался какой-то дядька, он бочком, бочком, стараясь не смотреть на странную компанию, протиснулся мимо и прибавил ходу.

Татьяна раздала вещи. Тани поспешно начали одеваться.

– Ну девки, с боевым крещением! – воскликнула Сычева, влезая в свои джинсы, топик, пиджак и куртку. – Не сказать, чтобы я плохо провела время!

– А уж я-то как его провела! – мрачно сказала Таня-жена, поправляя оборки на белой кофточке. – У меня, кстати, первый урок – русская литература.

– Ничего, – успокоила ее Сычева, – сейчас пойдешь к маме, отмокнешь в ванной, почистишь зубы, причешешься, попьешь кофеек и будешь как огурчик. Мне, кстати, тоже через час нужно в редакции быть. У нас сегодня планерка. Главный убьет, если опоздаю. Так-то у нас график более-менее свободный, но раз в неделю, утром как штык должен быть на планерке!

– У меня урок, у тебя планерка, а ты, милое создание, куда? – обратилась Таня к Татьяне.

– У меня там вещи, – Татьяна виновато кивнула наверх.

– Ну-ну, – усмехнулась Таня-жена.

– Ну-ну, – усмехнулась Танюха-любовница.

Они развернулись и стали спускаться вниз – нога в ногу, плечо к плечу.

Татьяна поежилась от пробравшего ее холода и пошла наверх.

* * *

Дверь оказалась не заперта.

Татьяна толкнула ее и шагнула в квартиру, где витал запах кофе, дорогого трубочного табака и любовных страстей.

Глеб на кухне жарил яичницу. Яйца громко шкворчали в избыточном количестве масла.

– Черт, не успеваю, – буднично произнес Глеб, отдернул рукав пиджака и посмотрел на часы. – Дожарь и поешь, – обратился он к Татьяне.

Татьяна подошла к печке и убавила чересчур рьяные языки пламени.

– Еж... я уезжаю сегодня.

– Да? Почему? – Кажется, он искренне удивился. Она посмотрела в его черные, насмешливые глаза.

– Как ни странно, я все еще люблю тебя, Еж.

– Ты хочешь сказать, любовь зла?.. – усмехнулся он и опять посмотрел на часы.

– Я хочу сказать, что сейчас не самый легкий период моей жизни.

– Хочешь совет?

– Нет.

– Хочешь! Не бери в голову ничего, что может усложнить твою жизнь. И мою тоже.

Яйца сгорели. Как-то сразу, внезапно, кружево белка почернело, приобрело несъедобный вид. Татьяна отставила сковородку в сторону и выключила газ.

– Жаль, что ты не озвучивал свои принципы раньше, – сказала она.

Он засмеялся и опять посмотрел на часы – на этот раз на настенные, с суетливым маятником.

– Раньше! – воскликнул он. – Да мы знакомы-то были неделю. Очнись! Я никогда, ничего от тебя не скрывал! Говорил, что люблю женщин, говорил, что они любят меня, говорил, что превыше всего ставлю свою работу и свой личный успех, говорил, что не собираюсь обзаводиться детьми, потому что они забирают массу времени, денег и сил. Я всегда говорил, что не собираюсь связывать свою жизнь только с одной женщиной!

– Говорил, – кивнула Татьяна, – только, кажется, я этого не слышала.

– Очнись! Ведь именно за это ты стала называть меня Ежом! – он попытался обнять и поцеловать ее в висок.

– Любовь зла, – отстранилась Татьяна. – Ты прав, именно это я и хотела сказать.

Он мигом нацепил маску равнодушия, повернулся спиной, ушел в коридор и уже от двери крикнул:

– У меня планерка с утра! Приеду часикам к трем. Приготовь что-нибудь на обед! Учти, я предпочитаю пасту с морепродуктами и фруктовые тортики на десерт! Если у тебя мало денег, возьми в серванте, в шкатулке. Пока.

– Пока, – тихо сказала Татьяна.

* * *

Она позвонила ему с вокзала.

– Еж, я уезжаю.

– Что?!

– Я уезжаю, Еж! Насовсем. Взяла на поезд билет.

– Ну и дура, – буднично сказал Глеб и Татьяна представила, как он посматривает на часы и пыхтит своей трубкой. – Мы совсем не насладились друг другом. На фига было приезжать?

– Еж...

– Еж, Еж, – передразнил он, – тебе нужно было заводить тюленя, а не ежа! Слушай, а может, передумаешь? У меня тут случилась неприятность и мне понадобится твоя поддержка. Моральная и сексуальная, разумеется. И потом... я же все-таки, люблю тебя! А когда у меня еще случится командировка в этот Новосибирск! И вообще, по твоей вине тут ...

– Нет, Еж. Прощай. Не пиши мне и не звони. – Она нажала отбой и зашла в вагон.

В купе уже был полный набор тетушек, которые разворачивали на столике копченых куриц, готовясь к длинной дороге. Татьяна забросила чемодан, гитару, этюдник на верхнюю полку, вышла в коридор и прижалась лбом к прохладному, оконному стеклу. Поезд тронулся, перрон поплыл, многочисленные провожающие слаженно замахали руками.

Татьяна закрыла глаза.

Кто сказал, что Москва – холодный, недружелюбный город? Холодными и недружелюбными могут быть только люди.

– Девушка, вы из какого купе? – раздался над ухом мальчишеский голос.

Она повернулась, перед ней стоял белобрысый парень. У него были круглые, голубые глаза и лицо в веселых, крупных веснушках.

– Из того, где куриц копченых жуют, – сказала ему Татьяна.

– Значит, из моего, – засмеялся парень. – В остальных наворачивают чипсы и гамбургеры. Меня Паша зовут.

– А меня... Маша. – Татьяна неожиданно поняла, что не в состоянии произнести свое имя, что ее тошнит от него, что впору паспорт менять.

– Ой, здорово! – восхитился белобрысый. – Мое любимое имя! У меня мама Маша, сестра Маша, и любимая девушка тоже Маша... была. Она меня из армии не дождалась.

Татьяна рассмеялась, снова лбом прижавшись к стеклу.

Колеса стучали, деревья мелькали, куда она едет? Зачем? Ведь дома у нее нет!

– А вы почему из Москвы уезжаете? – опять привязался парень.

– Я не уезжаю, я убегаю.

– И я убегаю! Провалил экзамен в строительный техникум, проболтался в Москве еще два месяца, пока деньги не кончились, и вот – убегаю! Еле денег собрал на билет! Вы в какой вуз провалились?

– В самый главный.

– В МГУ что ли?! – изумился парень. Он был болтлив чрезвычайно, от него уже трещала башка, но все же он был лучшей компанией, чем тетки с копченостями.

– Можно сказать, и в МГУ.

– Ой, да не расстраивайтесь вы так! В следующем году поступите. Подготовитесь получше и обязательно поступите!

– Поступлю, – кивнула Татьяна и снова подумала: куда она едет? Отец так оскорблен ее непослушанием, что даже если и пустит на порог, то поедом съест, житья не даст, ежеминутно будет твердить, что она шлюха.

– Вы в Новосибирск едете? – не отвязывался парень.

– А куда же еще? – удивилась Татьяна. – Мы, вроде бы с вами в одном поезде находимся.

– А я не в Новосибирск! – словно бы похвастался белобрысый. – Я в Болотном живу! Это сто восемьдесят километров от города. Там, знаете, красотища у нас, и лес и речка, природа, можно сказать, а главное – никакого птичьего гриппа!

– Извините, у вас сигареты не найдется? – перебила Татьяна парня.

– Не курю и вам не советую.

– Я не совета у вас прошу, а сигарету. Я, кстати, тоже не курю, но вдруг захотелось попробовать! – Она развернулась и пошла вдоль коридора, балансируя от легкой качки. Каждого встречного она останавливала вопросом: «Простите, у вас нет сигареты?» и было в этом занятии что-то преступно-запретное, отчего в горле першило и казалось, что теперь отец с большим основанием будет называть ее шлюхой.

В тамбуре курили две густо накрашенные девицы. Они презрительно осмотрели Татьяну, остановив взгляд на ее стоптанных, не совсем чистых кроссовках. Татьяна собралась с духом и только хотела попросить у девиц сигарету, как вдруг зазвонил мобильный.

Она глянула на дисплей – Глеб.

Ну буду отвечать, решила Татьяна и тут же ответила:

– Слушаю. – Голос дрогнул, сорвался, краем глаза она увидела, что девицы затушили окурки и бросили их в жестяную баночку на полу. Дверь лязгнула, девицы ушли.

– Слушаю, – повторила Татьяна на сей раз звонким, нормальным голосом.

– Вешалка! – закричала трубка голосом Сычевой. – Вешалка, Глеб у тебя?!

– Где это у меня? – растерялась Татьяна.

– Ну я не знаю – где! Тебе лучше знать! В постели, в ванной, под юбкой, на люстре... Он любит на люстре.

– Я в поезде еду, домой, – перебила ее глупые шутки Татьяна.

– Едешь?!! – заорала соавтор.

– Слышишь, колеса стучат? – Татьяна поднесла трубку к окну, чтобы лучше слышался стук колес. – Так что скорее он с вами на люстре, тем более, что вы... Танюха, звоните с его телефона.

– Черт, – прошептала соавтор. – Кажется, что-то случилось!

– Что?!

– Не знаю! Глеб не пришел на планерку! Главный орал, как резаный, мы ведь должны были сдать материал, а диск остался у Афанасьева. Я стала звонить Глебу, но его мобильник не отвечал. Тогда я рванула к нему домой. В подъезде, на втором этаже, я нашла его сотовый! Последний вызов – твой! Вот я и решила, что ты позвонила ему, когда он был в пути на работу и Глеб, роняя тапки, помчался к тебе, позабыв про планерку. И-а-а-а-а! – вдруг завизжала Сычева.

– Что случилось? – закричала Татьяна. – Что?!!

– Тут кровь!

– Где?!

– На телефоне! На стенке! И-и-а-а!! – Визжать Сычева умела нечеловеческим голосом. – Она свежая! Блин, брызги на ступеньках, на мусоропро... А-а-и-и-и!

Сердце у Татьяны заколотилось как у кролика, который точно знал, что его несут на убой.

– Таня... соавтор, как вас там... Танюха! Я совсем недавно говорила с Глебом! Он был жив, здоров и весел! Поднимитесь к нему в квартиру, позвоните в дверь!

– Поднималась! Звонила! Не открывает! Его нет дома!!! Его...его...грохнули?! – шепотом спросила она у Татьяны.

– Почему грохнули? – тоже шепотом спросила Татьяна, чувствуя, что стоять она больше не может и сползает по холодной тамбурной стенке вниз.

– Так ведь кровь! Телефон под батареей валялся! На нем тоже кровь, я руки испачкала!

– Но тела-то нет! – крикнула Татьяна, сидя на корточках. В нос ударил отвратительный резкий запах от жестяной банки с окурками. – Нет, с ним не может ничего плохого случиться! Он ... он слишком испорчен для того, чтобы с ним приключилось несчастье! Таня, Танюха, соавтор, пожалуйста, вызови милицию! И «Скорую» вызови! Может, он головой просто о батарею ударился и... ползает где-то рядом? Может, это не кровь, а просто кетчуп кто-то разлил?! Может... – Она понимала, что говорит чушь, но это был единственный способ не потерять от страха сознание. – Там много этого... кетчупа?!

– До фига, – мрачно ответила ей Сычева. – Кто-то капал им с площадки второго этажа до первого, на улице капал, вон он, на дорожке перед домом – я иду по следу, и на парковочной площадке капал. Тут тоже кетчуп, но на этом следы обрываются. Слушай, вешалка, я поняла! Его увезли на машине! – Сычева сильно запыхалась, видно, бежала по маршруту «кетчупных» пятен.

– Звони в милицию! – закричала Татьяна. – Я возвращаюсь!

Она выскочила из тамбура, помчалась по длинному коридору, безошибочно нашла купе, где тетки жевали вонючих куриц, схватила с полки свой чемодан и поблагодарила кого-то на небе за то, что поезд лязгнул, замедлил ход, запыхтел и остановился.

* * *

Кузнецов стоял у доски.

Он, как норовистый жеребец переминался с ноги на ногу и нес невероятную чушь про «лишних людей» – явно не успел перед уроком даже пробежать глазами параграф.

– Садись, Кузнецов, – вздохнула Таня и поставила большую жирную точку в журнал. – Кол тебе с минусом.

– Нет такой оценки, Татьяна Арнольдовна, – пробурчал Кузнецов и враскачку пошел за парту, словно давая понять ей, что он уже полноценный, состоявшийся самец и только по какому-то затянувшемуся недоразумению еще ее ученик.

– Для тебя есть такая оценка, Кузнецов, – Таня сделала точку еще более жирной. Журнальная бумага не вынесла такого напора и порвалась. Таня в раздражении отбросила ручку. – Есть! «Лишние люди», Кузнецов, это не те, кого время от времени отстреливали на дуэлях, это... а, впрочем... – Она махнула рукой, обозначив этим непроходимую тупость Кузнецова, и тут у нее в сумке зажужжал телефон. На уроках Таня всегда отключала звук, оставляя только виброзвонок.

Она глянула на дисплей – Глеб.

Он никогда не звонил ей во время уроков. Ни разу, за тринадцать лет нелегкой совместной жизни.

Ответить она не могла.

Но и не ответить она не могла!

Поэтому, сказав классу: «Отвечаем письменно на вопросы к параграфу восемь», Таня выскользнула в коридор с телефоном.

– Да, Глеб, – сказала она, прислонившись спиной к стене. – Слушаю твои извинения и готова принести свои.

– Танька, – услышала она голос Сычевой, – Глеб... Глебу... Глеба...

– Танюха, а я уже трезвая, – не удержавшись, похвасталась Таня. – Все сделала, как ты сказала: кофе выпила, в ванной отмокла, и теперь как огурчик! А ты почему с телефона Глеба звонишь? Вы с ним на планерке? Или вас уже заслали в очередную командировку?

– Глеб пропал! – заорала Сычева.

– Что значит – пропал? Не выходит из туалета? Так он там газеты читает и теряет счет времени.

– Глеб пропал! Он не пришел на планерку! Главный орал как резаный. Я рванула к вам домой. На втором этаже я нашла его телефон. Он весь в крови! И стенка в крови, и на лестнице кровь, и на улице, перед домом, тоже кровь! Танька, я уже ментов вызвала...

Чтобы не упасть, Таня присела на край большой кадки, в которой росла пальма. Голова опять закружилась, будто не было реанимации в маминой ванной, будто Афанасий не отпаивал ее крепким «правильным» кофе. Похмелье вернулось жестокой головной болью и тошнотой.

– Танюха, ты все это не придумала?

– Ты идиотка?!

– Нет, просто вы, журналисты, склонны все немного преувеличивать, приукрашивать и перевирать... – Таня не удержалась на краю кадки и соскользнув, упала в мягкую, влажную землю. Ноги задрались, спина уперлась в шершавый ствол, а в конце коридора, конечно, сразу же появилась Софья Рувимовна – директриса. Она всегда появлялась именно в тот момент, когда Таня или оступалась нечаянно, или случайно проливала на себя кофе в буфете.

– Я приеду сейчас, Танюха, не уходи никуда! – закричала Таня, пытаясь вывернуться из кадки и ногами нащупать пол. – Я уже еду!!

– Куда это вы едете, Татьяна Арнольдовна? – светски поинтересовалась директриса, благородно подавая ей руку и помогая подняться. – Разве у вас не урок? Зачем вы уселись в кадку?

– Я не уселась. У меня с мужем беда, – пролепетала Таня, отряхивая от земли юбку.

– С мужьями у всех беда, – вздохнула черноволосая, красивая Софья Рувимовна и потерла виски, словно давая понять, что никакие женские проблемы ей не чужды.

– У меня совсем беда, – прошептала Таня. – До крови...

– Ну, если до крови! Давайте, я подменю вас на уроке. У вас девятый «б»?

– Да.

Софья Рувимовна, не проявляя больше излишнего любопытства, развернулась на своих каблуках и направилась в класс.

– Спасибо, – прошептала ей вслед Таня.

Директриса считалась среди коллег стервой. Говорили, что она заняла руководящее кресло в столь молодом возрасте благодаря любовнику, имеющему вес в районо.

– Идите, идите, – не оборачиваясь, ответила Софья Рувимовна, – спасайте вашего мужа! Вам вообще не стоило появляться сегодня в школе. У вас такой вид, будто вы всю ночь развлекались в ночном клубе. А перегар и синяки под глазами, знаете ли, не красят учителей, особенно на первых уроках.

Таня помчалась по лестнице вниз, забыв, что сумка осталась в классе.

* * *

Сычева курила одну сигарету за другой.

Дым был абсолютно безвкусный, драл горло и не приносил облегчения. Моросил мелкий дождь, от которого было глупо прикрываться зонтом, но от которого одна за другой намокали и гасли сигареты.

Рядом, на лавочке, от нервного озноба тряслась Таня. Она примчалась из школы фантастически быстро, не прошло и пятнадцати минут.

– Не трясись, – сказала Сычева Тане и протянула ей сигарету. – На, покури!

– Не, не могу. Тошнит от всего.

Недалеко, на автостоянке, вяло возились оперативники. Они осматривали пятна крови и негромко переговаривались. От них отделился невысокий коренастый парень и подошел к скамейке.

– Вы кем потерпевшему будете? – обратился он к Тане, зубами отстукивавшей мелкую дробь.

– Ж-ж-ж-женой, – ответила Таня, не глядя на парня.

– А вы? – парень кивком указал на Сычеву.

– Любовницей, – с вызовом сказала она и уставилась парню прямо в глаза.

– Миленько, – усмехнулся мент.

Он был из тех, кого Сычева относила к категории «быдло»: коротко стриженный, с мощной квадратной челюстью, накачанным торсом, короткими ногами, прочно стоявшими на земле, и сверлящим, прищуренным взглядом. На нем были черные джинсы и короткая кожаная куртка – униформа для такого типа парней.

– Вы бы представились, – посоветовала ему Сычева.

– Оперуполномоченный уголовного розыска, старший лейтенант Антон Карантаев! – отрапортовал парень, махнул перед носом Сычевой корочками и уселся рядом, на лавочку.

– Его убили? – всхлипнула Афанасьева.

– А вам как бы хотелось? – задал идиотский вопрос лейтенант, уставившись карими глазами Сычевой туда, где в распахнутую куртку выбивалась из выреза грудь.

– Вы б не острили, – сказала Сычева, рывком застегивая куртку на молнию до подбородка. – У нас, между прочим, горе.

– Девушки, – Карантаев встал и уселся перед ними на корточки, свесив сцепленные в замок руки между колен. – А как этому гаврику удалось так хорошо устроиться, что вы обе его любите и между собой не лаетесь?

Таня закрыла лицо руками.

– Его убили? – повторила она в ладони.

Сычева расправила плечи, затушила сигарету о лавочку и щелчком отправила ее в урну. Она терпеть не могла наглых молодцев, подкачавших свое коротконогое тело и возомнивших, что у них нет комплексов.

– Вы не очень умело ведете допрос, лейтенант Карантаев, – сказала Сычева глядя на него в упор. – Задавайте вопросы по существу. Я уже рассказала вам, как нашла телефон, как обнаружила следы крови. Кстати, это действительно кровь?

– Действительно, – усмехнулся Карантаев. – Когда у мужика куча баб, это частенько заканчивается кровью. Вы не знаете, может, у него еще кто-то был?

– Больше нет никаких версий? – холодно спросила Сычева.

– Ну почему же. Масса! Например – работа. Вы говорите, он журналист? Над чем он работал в последнее время? Что писал? Не задевал ничьих интересов?

– Его убили? – снова спросила Таня. Она так и не отняла от лица руки.

– Он ничьих интересов не задевал, – медленно и отчетливо произнесла Сычева. – Я была его соавтором в последнее время, поэтому знаю, чем он занимался в газете. Мы писали статью о злоупотреблениях в департаменте земельных отношений. Дело заведено очень давно, информация открыта и муссируется в прессе уже не один месяц. Если не верите, спросите в редакции.

– Верю, – легко согласился лейтенант. – Верю! Но обязательно поинтересуюсь в редакции. Давайте пройдем в квартиру, может быть, там что-нибудь прояснится.

– Пойдемте. – Сычева встала, отметив вполглаза, что лейтенант на полголовы ниже нее.

Таня отлепила, наконец, от лица ладони.

– Нет, ну его же не убили?

Сычева подцепила ее под локоть и как больную повела в подъезд. Впереди, небрежно пружиня мышцами и широко расставляя кривоватые ноги, шел лейтенант. Им навстречу из дома вышел высокий худой мужик в кожаном плаще. Он равнодушно пожал плечами и сказал:

– Соседей опросил, никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Похоже на похищение.

– Мы в квартиру поднимемся, – сказал Карантаев мужику и прошел мимо него, намеренно сильно задев того крутым, сильным плечом. Мужик пошатнулся, поморщился и крикнул вслед:

– И мы поднимемся! Какой этаж?

Лейтенант вопросительно уставился на Сычеву, но не в глаза, а туда, где недавно была распахнута куртка.

– Шестой, – сказала Сычева и проверила молнию у подбородка. Ей очень хотелось дать Карантаеву по морде.

– Шестой! – повторил лейтенант.

Они стали подниматься по лестнице – лейтенант впереди, Сычева с Таней под ручку, чуть позади. Они шли, стараясь не смотреть под ноги, туда, где на лестнице были красные брызги. На втором этаже Таня закрыла глаза и уткнулась Сычевой в плечо.

– Нет, они его не убили. Этого быть не может!

До шестого этажа Сычева вела ее как поводырь.

– У меня нет ключей, – сказала Таня у двери квартиры. – Я ведь из дома ... ушла. К маме.

– А у меня их и не было, – пожала плечами Сычева.

Лейтенант ухмыльнулся:

– Ну вы даете, девушки! Мне что еще и слесаря вызывать? – От досады он шибанул в дверь кулаком.

Сычева почему-то подумала, что дверь от этого удара откроется, как в любом мало-мальски приличном детективе, но она не открылась.

– Подождите, – осенило Сычеву. – Если последней отсюда уходила вешалка, значит... дверь закрывала она. Ключи она вряд ли с собой увезла. Или в почтовый ящик бросила, или соседям оставила.

– Ну бардак! – вздохнул лейтенант и позвонил в соседнюю дверь.

Через пару секунд сонная соседка безропотно отдала им ключи.

* * *

В квартире все было, как и прежде.

Кровать зияла чернотой неприбранных простынь, на кухне стояла сковородка со сгоревшими яйцами.

Лейтенант подошел к телефону и проверил автоответчик.

– Сыночек, ты забыл про свою мамочку, – недовольно сказал писклявый голос. Больше никаких записей не было.

– Ничего не изменилось, – пробормотала Таня. – Ничего не пропало, – огляделась она.

Сычева не знала, что и сказать. Ей очень не нравился лейтенант Карантаев. Он так ей не нравился, что чувство неприязни к нему заглушило даже отчаянный страх навсегда потерять Глеба.

– А это еще кто? – Карантаев сунул ей под нос фотографию в рамке.

Со снимка, улыбаясь своей блаженной улыбкой, смотрела вешалка.

– А это его любимая на данный момент девушка. Та, которая утром уехала и оставила ключ соседке.

– Ну бардак! – то ли восхитился, то ли возмутился лейтенант и поставил фотографию обратно на прикроватную тумбочку. – Вы что тут втроем ночевали, раз утром она последней из квартиры ушла?

Сычева кивнула. И Таня кивнула.

– Ну бардак! – повторил лейтенант и вразвалку пошел на кухню.

– В общем, девушки, я не завтракал, – сказал он, усаживаясь за стол и ставя перед собой сковородку со сгоревшей яичницей. – А слушать вашу бредовую историю на голодный желудок я не могу. Соседи говорят, что шум под утро слышали и вас голых в подъезде видели. Валяйте, выкладывайте, что тут произошло этой ночью. А я пока подкреплюсь. Вы не возражаете? – обратился он к Тане.

– Да. То есть нет. Как вы думаете, его не убили?

– Тела-то нет! – разумно возразил лейтенант и подналег на сгоревшие яйца, орудуя вилкой.

Сычевой захотелось взять сковородку и со всех сил приложить ее к стриженному затылку этого хама. Но вместо этого она села напротив Карантаева, за руку усадила рядом с собой Таню, и они сбивчиво, поочередно стали пересказывать события этой ночи.

– Вот бардак так бардак! А машина-то у пострадавшего есть?

– У него нет машины, – быстро сказала Таня. – Глеб ездит на метро и такси. Он дальтоник, поэтому не рвется за руль.

В квартиру ввалились еще три мужика – опергруппа, работавшая на улице. От их присутствия стало тесно, душно и неуютно. Сычева подтянула ноги под табуретку, Таня вжалась спиной в стену.

– Ты хорошо тут устроился, – сказал Карантаеву мужик в кожаном плаще и огляделся, словно в поиске своей порции яичницы. – Никому не знаком этот предмет? – Мужик разжал руку. На ладони у него лежал серебряный крест на оборванной цепочке.

– Это нательный крест Глеба, – в один голос сказали Сычева и Таня. – Он никогда не снимал его. Где вы его нашли?

Мужики в дверях одновременно хмыкнули, но ничего не ответили.

– Вас, простите, как зовут? – обратился Карантаев к Сычевой.

– Таня.

– А вас? – он посмотрел на Афанасьеву.

– Таня.

– А эту... ту, которая утром уехала?

– Таня, – сказала Сычева.

– Ну бардак! – мотнул стриженой головой лейтенант и чиркнул по Сычевой наглым, сканирующим взглядом.

Сычева проверила молнию под подбородком и спросила дрогнувшим голосом:

– Как вы думаете, он жив?

– Будем работать, – вздохнул лейтенант. – Хотя и не хочется. Скажите, кто из вас троих жарил яйца? Они сгорели, остыли и пересолены страшно. – Он достал из холодильника пакет молока и надолго присосался к нему.

– Вы хам! – не выдержала Сычева.

Неожиданно лейтенант расхохотался, обнаружив полную пасть белых, крепких зубов. Впереди у него была небольшая щербина, которая могла бы добавлять обаятельности, если бы не тупой выпендреж во всем.

– Хам, – согласился он и облизнулся. – Но при этом страшно вам нравлюсь. – Он рукавом вытер молочные усики.

Парни в дверях снова слаженно хмыкнули, а Сычева так дернула молнию вверх, что металлическим язычком поцарапала подбородок.

* * *

Татьяна шла вдоль дороги.

Она шла по ходу движения, и отчаянно махала рукой. Но машины, мчавшиеся в сторону Москвы, и не думали останавливаться. Они с ревом пролетали мимо, равнодушно обдавая Татьяну грязными брызгами.

Моросил дождь – мелкий, гадкий, колючий дождь.

Татьяна развернулась и пошла по шоссе бодрым шагом, больше не делая попыток поймать машину. Она дойдет до Москвы пешком.

С Глебом случилась беда. Чтобы ему помочь, она готова топать мокрая по дороге даже если впереди тысячи километров. Может, взбалмошная Сычева что-то напутала? Никакой крови нет, просто Глеб потерял телефон?

В любом случае нужно вернуться, чтобы не мучиться потом неизвестностью, чтобы спокойно, осознанно переболеть этой своей первой любовью и выздороветь, оставив душу неозлобленной и открытой для новых чувств.

Но для этого нужно точно знать, что Глеб жив, здоров и опять готов пудрить мозги всем Таням, попадающимся ему на пути.

Татьяна ускорила шаг. Чемодан был очень тяжелым. Кажется, он не был таким тяжелым, когда она ехала с Москву. Хорошо еще, что этюдник с гитарой она бросила в поезде, иначе бы далеко не ушла.

Татьяна остановилась и бросила чемодан на землю в полной решимости выбросить из него все ненужные, необязательные вещи. Маркеса – к черту, краски – в кусты! Чемодан станет легче, она сможет быстрее идти.

Но в чемодане не было Маркеса, не было красок, не было привычных вещей.

Первыми попались большие мужские трусы семейного типа, потом мятые брюки, несвежая клетчатая рубашка с застиранным воротом и куча, куча мужских журналов с изображением грудастых красоток.

Татьяна села на землю и заревела.

Она перепутала чемоданы. Она схватила точно такой же – коричневый, из кожзама, немного потрепанный, с выпирающей под напором вещей металлической молнией.

Она осталась одна, на грязной обочине, без документов, без денег, без... Маркеса, но со штабелями «Плэйбоя» и грязными мужскими трусами.

Это был удар под самую ложечку. Она сидела в сырой траве и под назойливой моросью осеннего дождя тихо плакала. У нее остался только мобильный, который болтался на груди, на шнурке. Можно было попробовать позвонить, только кому? Глеба нет, а Сычева, у которой сейчас его телефон, вряд ли будет заниматься ее проблемами. В отчаянии, она все-таки набрала номер Глеба, но электронный голос сообщил ей, что этот вид связи недоступен – на телефоне кончились деньги.

Тогда она заревела в голос, чтобы дать выход отчаянью. Мимо проносились машины, никому не было до нее дела. Джинсы намокли, и куртка тоже, от земли несло настоящей, совсем не осенней стужей. Нужно было вставать и идти дальше, чтобы совсем тут не окочуриться. Она оттолкнулась от земли, встала, и со всей силы пнула чемодан. Журналы вылетели, упали на мокрую траву, бесстыже обратив к небу голых красоток.

У обочины вдруг с визгом затормозила машина. Задняя дверь раздолбанной «Волги» открылась и мальчишеский голос крикнул:

– Маша! Маша! Ты перепутала чемоданы!

Он уже стоял перед ней – с улыбкой до самых ушей, круглыми голубыми глазами и необыкновенно крупными веснушками на носу и щеках. На нем была рубашка в крупную клетку с невероятно длинными рукавами, скрывающими кисти рук и синие джинсы, перехваченные ремнем на поясе.

Он был милый, смешной и страшно провинциальный.

– Да ладно бы чемоданы перепутала, а то и гитару забыла, и ящик какой-то деревянный оставила! Небось, бешеных денег стоит! Пришлось мне стоп кран срывать и тебя догонять. – Он засмеялся.

Татьяна бросилась к нему на шею и расцеловала в веснушчатые, шершавые щеки.

Он смутился и покраснел.

– Зачем ты раскидала по полю мои вещички?

– Извини. Я сейчас соберу.

Она мигом собрала все журналы и уложила их в чемодан. Молнию он закрыл сам.

– Небось в ГУМе чемодан покупала?

– В ЦУМе, – засмеялась Татьяна. – За шестьсот пятьдесят рублей.

– В ГУМе дешевше давали, – деловито сообщил он и потащил чемодан в тарахтевшую у обочины «Волгу».

– Ты не представляешь, как я тебе благодарна! – закричала Татьяна и побежала за ним. – У меня ведь в чемодане все! Деньги! Документы! Краски! «Сто лет одиночества»!

– Я знаю. – Он открыл багажник и забросил туда чемодан.

– Спасибо тебе.

На заднем сиденье она увидела свой этюдник и гитару. Татьяна уселась рядом с ними еще раз сказала:

– Спасибо! Я забыла как тебя зовут.

– Паша.

– Паша. А я Таня, а не Маша. Я пошутила.

– Ой, здорово! Мое любимое имя. У меня так маму зовут, сестру, и девушку... бывшую.

– Которая тебя из армии не дождалась? – засмеялась Татьяна.

– А что, я это уже говорил?

– Мы едем или тут любовь крутить будем? – спросил водитель-частник, врубая первую передачу.

– В Москву? – спросит Паша Татьяну.

– В Москву! – Она громко бряцнула гитарными струнами. – Я вынуждена вернуться. Мне позвонили и сообщили, что с одним человеком случилась беда.

– Документики и деньги нужно всегда держать при себе, – нравоучительно сказал Паша. – Глупость какая – таскать все в чемодане!

– Глупость, – согласилась Татьяна. – Просто я очень торопилась, собирая вещи. И на вокзале торопилась, покупая билет. Я ничего не соображала, вот и сунула паспорт в чемодан.

– Ты и сейчас ничего не соображаешь, – засмеялся Паша.

Они уже выехали на МКАД и тащились медленно в пробке.

– А я рад, что пришлось вернуться! – сказал Паша. – Мне Москва ой как нравится. Устроюсь, пожалуй, куда-нибудь на работу, протяну еще месяцок, другой. А там видно будет. Может, женюсь на московской девчонке! А то скучно у нас там в Болотном. Ну лес, ну речка, ну птичий грипп! А в Москве дома – во! Дороги – во! Возможностей – ого-го! Можно и президентом стать. – Он так размахался руками, что заехал Татьяне в лоб.

– Пардона прошу, – извинился он и дурашливо шлепнул себя по руке. – Ты в Москве где остановишься?

– Пока нигде. На вокзале, наверное.

– Так давай скинемся и снимем комнатку у Веранды. Одну на двоих! Там, конечно не люкс, но жить можно.

– Кто это – Веранда?

– Тетка такая. У нее три комнаты в коммуналке, она их сдает недорого. А главное, не на окраине, а почти в центре. Давай!

– Не знаю, – Татьяна пожала плечами. Недоразумение с Глебом, скорее всего, разрешится в ближайшее время. Что она будет делать в Москве?

– Ты не думай, я к тебе приставать не буду! – засмеялся Паша. – Мне девушки полные нравятся, пониже и помоложе. Так как, скинемся на хату? Шторкой комнату перегородим и заживем! Что ты в Новосибирске не видела? А тут! Дома – во! Машины – во! Возможностей – ого-го! – Он опять размахался руками, снова задел по лицу Татьяну и снова побил себя по кистям. – Так как?!

– Не знаю. У меня сейчас очень большие проблемы и пока я их не решу, я совсем ничего не знаю. Мне нужно на проспект Мира, – сказала она водителю и назвала адрес.

* * *

Таня терла тряпкой подъездную стену.

Кровь оттиралась легко, а вместе с кровью оттиралась и грязь. Стенка становилась ярко желтой, блестящей, и словно бы давала солнечный свет в этот дождливый пасмурный день.

Когда все ушли из квартиры – и оперативники, и Сычева, Таня позвонила в школу и сказала, что сегодня придти не сможет. Любопытная секретарша Софьи Рувимовны попыталась было вытрясти из Тани подробности, но Таня сказала ей «до свидания» и повесила трубку.

Она обошла квартиру, прижав руки к груди, чтобы сердце не колотилось так бешено. Таня знала, где Глеб хранил початую бутылку коньяка, достала ее из серванта и отхлебнула прямо из горлышка. Озноб, испугавшись таких радикальных мер, сразу прошел, а сердце перестало ухать.

Она еще раз обошла квартиру, в которой прожила с Глебом тринадцать лет.

«Тела-то нет!» – сказал хамоватый лейтенант Карантаев, и его слова вселяли надежду так же, как хороший коньяк согревал внутренности и прогонял озноб.

Таня вдруг подумала, что нужно обязательно отмыть следы крови в подъезде. Нельзя допустить, чтобы чужие ноги топтали частичку Глеба, чтобы чужое равнодушное любопытство подпитывалось такими подробностями. Таня переоделась в старенький спортивный костюм, убрала волосы под косынку, налила в эмалированное ведро теплой воды, чуть-чуть сыпанула туда стирального порошка, взяла тряпку и спустилась на второй этаж.

Кровь оттиралась легко. Наверное, потому что была свежей. Закончив со стеной, Таня принялась мыть ступеньки. Нужно было бы поменять воду, но идти на шестой этаж у нее не было сил. Она поставила ведро на площадку первого этажа, а сама, задом спускаясь вниз, надраивала ступеньки, на которых, помимо капель крови было много грязи, песка, и жухлых осенних листьев.

Вдруг внизу послышался страшный грохот.

С замирающим сердцем, Таня медленно обернулась. На площадке первого этажа, в луже грязной воды, возле перевернутого ведра сидел и отчаянно матерился мужик в белом плаще и с роскошным букетом роз.

– Простите, – прошептала Таня, чувствуя, что озноб возвращается вместе с потоком слез. – Простите! Тут... никто не ходил, я забылась... поставила ведро на дороге... Тут темно... простите!

Мужик встал и натянул подол плаща вперед так, чтобы рассмотреть мокрое, грязное пятно сзади. В сумрачном свете, который давал хмурый сентябрьский день за окном, было видно, что мужик молодой, мужественно красивый и попадет под определение «небедный».

– И где это домоуправления берут таких уборщиц-растяп? – нахмурил он свои смолянисто-черные брови. Рассмотрев плащ, он переключился на розы, которые тоже каким-то невероятным образом оказались запачканы грязной водой.

– Я не уборщица, – прошептала Таня, уставившись на его шикарные дорогие ботинки. – Я учительница.

– А я папа римский, – сказал мужик и уселся на только что вымытую ступеньку.

– Встаньте, – попросила его Таня.

– А то что, испачкаюсь?! – он менял интонации, словно профессиональный актер, которому невидимый режиссер подавал команды из зала.

– Простите, – опять прошептала Таня.

– Да ладно! – махнул он рукой. – Может, оно и к лучшему.

– Что... к лучшему?

– Меня мама с утра так вырядила. Заставила купить эти розы и идти свататься. А? Как сюжетец?! – Он неожиданно рассмеялся. – По вашей вине я не сделаю предложения. Кто же в грязном плаще дарит невесте грязные розы?

Таня почувствовала себя самой несчастной на свете женщиной. Зачем она поставила это ведро посреди площадки? Зачем пошла отмывать кровь? Зачем отхлебнула горький коньяк, который бунтует теперь в желудке? Зачем одела этот бесформенный старый костюм, а голову повязала старушачьей косынкой? Почему, наконец, поленилась поменять грязную воду на чистую?

– Хотите я вас отмою? – спросила она, вцепившись в перила.

– Нет! Не хочу! – Он старательно изобразил сильный испуг. – Я хочу, чтобы вы позвонили моей маме и... и сказали, что это из-за вас я не смог жениться. Что вы испортили плащ, который она привезла мне из Франции. Что розы, которые она выбирала, безнадежно испорчены. И объясните ей, что вы уборщица, которая ставит свои грязные ведра под ноги приличных людей.

– Я учительница.

– Мне плевать на вашу специальность.

– А мне плевать на ваш плащ, ваши розы, вашу невесту и вашу маму.

– Я подам на вас в суд. Вы заплатите мне за моральный и материальный ущерб.

– Вы отвратительный тип, и я не завидую вашей невесте.

Таня сняла косынку и пригладила волосы.

– Тогда это вам. – Он протянул ей грязный букет. Наверное, он рассчитывал оскорбить ее этим. Думал, она швырнет ему розы в лицо. Но она взяла и понюхала нежные трогательные цветы.

Никто, никогда не дарил ей таких дорогих букетов. Пусть даже и грязных.

– Сколько я вам должна за розы и испорченный плащ?

– Три тысячи долларов, – не моргнув, сообщил он и тут же поспешно добавил: – Это включая огромный моральный ущерб. Я не сделал своей девушке предложения и теперь бог весть когда соберусь его сделать. У мамы будет депрессия.

– Пойдемте. – Таня решительно стала подниматься наверх.

Мужик встал, зачем-то отряхнул свой плащ и, перешагивая ступеньки, пошел за ней.

Зайдя в квартиру, Таня, не торопясь, поставила в воду букет, потом подошла к серванту, достала из заветной шкатулки деньги и вынесла их мужику.

– Держите, – протянула она ему доллары. – Тут две с половиной. Пятьсот вы мне простите за то, что вам не пришлось возиться с судом.

– Нехило зашибают уборщицы, – присвистнул мужик и спрятал деньги за пазуху.

– Учительницы! Но это заработал мой муж. Он довольно известный в Москве журналист и сегодня утром его... похитили. Это его кровь я оттирала на лестнице.

Зачем она сказала все это поганцу-красавчику, который не побрезговал взять с женщины деньги за испорченный плащ?..

– Боже мой, как романтично! – возвел глаза к небу красавчик. – Простите за некоторую навязчивость, а что вы преподаете?

– Русский язык и литературу, – зачем-то опять выложила подробности Таня.

– Черт, знал бы, взял бы с вас четыре тысячи долларов! Сколько крови из меня высосали эти предметы!

Таня захлопнула дверь перед его носом.

– Скажите, – заорал он из-за двери, – а вашего мужа надолго похитили? Слушайте, а может, вы уже и вовсе вдова, раз на ступеньках осталась кровь?! А вы не сами случаем организовали это кровавое похищение? А? Нет?!

– Пошел вон, – сказала в замочную скважину Таня.

– Пошел, пошел, – весело подтвердил мужик. – Из-за вас я не женился! Из-за вас я окончательно потерял веру в человечество! Из-за вас я еще больше возненавидел пунктуацию и орфографию!..

Его шаги удалялись, и голос звучал все тише и тише, как в плохом спектакле с дешевыми шумовыми эффектами.

Таня прошла на кухню, взяла букет и утопила в белых бутонах лицо. В грязи, забрызгавшей лепестки, была маленькая частица крови Глеба.

Несмотря ни на что она его любит. Все его недостатки – такая малость по сравнению с этим ничтожеством в белом плаще, которому она неизвестно зачем отдала все деньги, которые были в доме.

Нужно хорошенько подумать, кто мог причинить Глебу вред.

Нужно подумать.

Таня поставила вазу на стол. Жаль, что она не выбросила цветы в мусоропровод. Но ведь они не виноваты в том, что их купил какой-то подонок. И потом – она сполна заплатила за этот букет.

Таня прошла в комнату и стала методично выворачивать наружу содержимое тумбочек, ящиков серванта, стола. Потом она скинула с полок все книги и начала перебирать каждую, трясти, пролистывать, веером распуская страницы.

Где-то в доме должна быть подсказка к исчезновению Глеба. Она была в этом уверена.

Из какого-то старого детектива на пол вдруг посыпался ворох квитанций. Она подняла одну, вторую, третью ...

Сердце упало.

И от того, что она в них увидела, и от того, что лежало в дальнем углу полки.

* * *

Сычева к главному зашла без стука.

Демократичность в редакции возводилась в ранг доблестей. Главный редактор хоть и пропесочивал всех на планерках, но поощрял, когда его называли Борей и входили в кабинет без церемоний.

– Борис Борисыч, – запыхавшись, сказала Сычева, – Афанасьева дома нет, его... его похитили. Или что-то вроде того.

– Знаю, – мрачно кивнул Овечкин, – звонил мне тут уже один... гаврик оперуполномоченный.

– Карантаев? – округлила глаза Сычева.

– Что это – Карантаев? – не понял главный.

– Фамилия оперуполномоченного была Карантаев?

– Нет ... вроде. Попроще что-то. Иванов, Петров, Сидоров... Нет, Козлов! Точно, Козлов.

– Один черт, – пробормотала Сычева и уселась за длинный стол, который буквой «т» прилегал к редакторскому столу.

– А ты что, всех оперов уже по фамилиям знаешь?

– Только одного, – Сычева спустила молнию на куртке, упиравшуюся в подбородок чуть ниже, чтобы ворот не напоминал гипс на шее. – Козел страшный.

– Вот и я говорю – Козлов, – вздохнул главный. Он был очень правильный руководитель – и дистанцию умел держать, и лицо человеческое при этом не терять. – Ты, что ли, милицию вызывала?

– Я, – кивнула Сычева. – Я в подъезд зашла, вижу, телефон под батареей валяется. Подняла – Афанасьевский. А кругом кровища. Ну, я в милицию и позвонила. А куда еще звонить-то? – Она вдруг с удивлением обнаружила, что может совершенно спокойно говорить и про телефон, и про кровь, и про милицию, и про исчезновение Глеба.

– Таня, сейчас нужно понять, связано это похищение с его работой, или нет. А также, нужно понять делать это достоянием гласности, или не делать. Этот Козлов обещал у нас появиться часика в три. До этого времени нужно определиться как себя вести, что выкладывать этому Пинкертону, а что и не обязательно.

– Над чем мы с Глебом работали, вы знаете. Ничего сенсационного и разоблачающего, информация давно открыта для журналистов. Если бы он что-то сенсационное затеял, я бы знала. – Она скромно потупилась и совсем расстегнула молнию. В кабинете главного было жарко.

– Ты бы знала, ты бы знала... – Овечкин потарабанил пальцами по столу, чиркнул зажигалкой и закурил. – Я так думаю, что у этого Афанасьева какой-то неурегулированный женский вопрос. А следовательно – достоянием общественности его загадочное и кровавое исчезновение делать пока не стоит. Надеюсь, телевизионщики ничего не пронюхают. А если пронюхают – гнать их в шею!

– Хорошо, Борис Борисыч. – Сычева встала и пошла к двери.

– Стой, Сычева! А ты сама-то что по этому поводу думаешь?

– Я думаю, Борис Борисыч, что это... какой-то неурегулированный женский вопрос.

– А правда болтают, что вы с Афанасьевым того... любовники? – Главный умел даже такие вопросы задавать не теряя человеческого лица. Не было ощущения, что он копается в твоем грязном белье. Было впечатление, что он деликатно осведомляется о твоем здоровье.

– Правда, Борис Борисыч! – отрапортовала Сычева. – Истинная, чистая правда!

Закрывая дверь, она слышала, как он громко, по-мужски, крякнул, будто взвалил тяжелый мешок на свои непривычные к такому роду занятий плечи.

– Ты там подготовь что-нибудь в номер! – крикнул он вслед. – А то дырка в полполосы из-за ваших шашней!

Сычева пошла, привычно лавируя среди стеклянных перегородок и ловя на себе любопытные взгляды коллег. Несмотря на то, что из милиции звонили только Овечкину, похоже вся редакция знала, что с Афанасьевым случилась беда. Под перекрестным огнем этих взглядов, Сычева зашла в секцию, где находился рабочий стол Глеба и, не стесняясь, стала в нем рыться.

Не может быть, чтобы у него здесь не было какой-нибудь мелочи, подсказывающей, что с ним могло случиться. Почему-то ей хотелось заполучить эту подсказку раньше, чем ее заполучит хам Карантаев.

Она должна быть здесь! Не дома же он это хранит.

Какое-нибудь письмо с угрозами.

Долговая расписка.

Что-нибудь!

Но все бумаги были никчемные. Какие-то распечатки материалов, деловые письма, и много бумаг, изрисованных карикатурами чертиков. Глеб любил портить бумагу, когда на него нападал ступор и он не мог родить первую строчку своей статьи.

– Что ищешь, Танюха? – крикнул из соседней секции любопытный Игнатьев.

– Оружие, наркотики! – Сычева зыркнула на него через стеклянную перегородку и включила компьютер.

В компьютере тоже ничего интересного не было.

– А правда, что Афанасьева убили? – опять крикнул Игнатьев, и слово «убили» больно хлестнуло Сычеву куда-то под ложечку. Дыхание сбилось, и она снова, уже с остервенением, стала обыскивать стол.

– Правда? – не отставал Игнатьев. – Говорят в редакцию из уголовного розыска звонили! – Пытаясь выведать у Сычевой леденящие душу подробности, Игнатьев тем не менее не отрывал взгляд от монитора, а руки его летали над клавиатурой, набивая текст.

– Кто говорит-то? – Сычева заново, очень внимательно пересмотрела все бумаги. В нижнем ящике стола, в самом дальнем углу что-то белело, какая-то скомканная бумага. Первый раз Сычева ее не заметила. Она попыталась ее достать, но бумага странным образом прилипла к задней стенке ящика.

– Так говорят, ты и говоришь! – весело крикнул Игнатьев и изящно, словно пианист, взявший заключительный аккорд, оттолкнулся от клавиатуры последний раз – наверное, поставил точку.

– Да нет, Игнатьев, это не я говорю, – сказала Сычева и изо всех сил дернула комок бумаги. Он с тихим треском отлепился. Оказалось, что он был прилеплен к ящику на двухсторонний скотч. Оказалось, что это не просто комок, а довольно тяжелый сверток. Сычева развернула его. На смятом бумажном ложе лежали три мутно-зеленых камня размером с перепелиное яйцо.

– Скажи своей Валентине, что подслушивать разговоры шефа очень нехорошо! – крикнула Сычева Игнатьеву, быстро засунув находку в карман.

Интересно, зачем хранить невзрачные камни в столе, да еще прилепив их скотчем?

– Она не моя! И потом, она не подслушивает, а держится в курсе! – весело ответил Игнатьев, игривостью тона давая понять, что догадки, бродящие среди наблюдательной части сотрудников – верные. – Нет, Танюха, ну что ты там за шмон у Афанасьева устроила?! – Он подошел вплотную к перегородке и уставился через стекло на разворошенный стол.

Сычева быстро собрала все бумаги и задвинула ящики. Верхний вдруг основательно заело. Она подергала его, потрясла, потом запустила внутрь руку и обнаружила, что движению мешает маленький конверт с компакт-диском, невесть как оказавшийся на пути ящика.

Сычева выхватила диск и помахала им перед носом Игнатьева.

– Вот! Мы вместе готовили материал. Или твоя Валентина еще не в курсе?

Игнатьев ухмыльнулся там, за стеклом. Было впечатление, что он большой экзотический зверь, которого держат в террариуме для потехи публики.

За своим столом она рассмотрела диск. Красным фломастером на белом конверте было нарисовано сердце, пронзенное стрелой.

Сычева хмыкнула и вставила диск в дисковод.

Неожиданно зазвонил мобильник. На дисплее высветился домашний телефон Афанасьева.

«Глеб нашелся!» – мелькнула шальная, веселая мысль.

Она схватила трубку.

– Глеб!!!

– Это Таня, – сказал грустный голос его жены.

– А-а, черт! – разочарованно протянула Сычева. – Что-нибудь прояснилось? Глеб нашелся?

– Нет, – ответила Таня и всхлипнула. Она была бесконечно женственна с этими своими всхлипами, медлительными движениями, пугливостью и неумением принимать решения в мало-мальски нестандартных ситуациях.

Сычева так не умела. Хотя понимала, что именно эти качества дают мужикам возможность почувствовать себя суперменами.

– Тогда зачем ты звонишь? – Сычева достала сигареты и закурила.

– Тань, тут эта... девушка Глеба опять приехала...

– Вешалка?

– Она говорит, что никуда не уедет, пока не убедится, что с Глебом все в порядке. Она говорит, что несмотря ни на что... любит его. – Таня опять женственно всхлипнула.

– Немедленно дай ей трубку, – приказала Сычева.

– Алло! – услышала она взволнованный голос Татьяны.

– Зачем ты вернулась?

– С Глебом произошло несчастье. Это ясно, как божий день. – В ее голосе Сычевой ясно послышались нравоучительные нотки. – Мы должны разобраться все вместе, что с ним случилось. Ведь... ближе нас у него никого не было.

Сычева захохотала. Она громко, до слез хохотала, пока не поймала на себе удивленные взгляды редакционных дамочек. Потрогав кончиками пальцев ресницы – не потекла ли тушь, она сказала:

– Ты права, вешалка. Ближе нас у него, надеюсь, никого не было. И, пожалуй, мы действительно вместе должны разобраться, что с ним случилось. Скажи только, ты ведь не собираешься поселиться в квартире Глеба, с его женой, и питаться из его холодильника?

– У меня есть где остановиться, – холодно ответила Татьяна. – И я найду чем питаться.

– Ну и отлично! Значит, слушай меня. Подробненько вспоминаешь, что в последнее время тебе рассказывал Глеб, какими проблемами делился, и вечером, в семь часов, гребешь ластами в боулинг-клуб «Манеж» на Манежной площади. Таньке передашь то же самое. Жду вас вечером в баре боулинг-клуба. Пока. – Она нажала отбой. И поняла вдруг, что совсем успокоилась. Что уверенность в том, что в своем несчастье она не одна, придает ей сил.

Она вспомнила про диск, щелкнула мышкой, и... громко выругалась.

* * *

Татьяна медленно спускалась по лестнице.

Она передала Тане все, что сказала Сычева. Таня отрешенно кивнула и промолчала. Она сидела на неприбранной кровати в старом спортивном костюме и смотрела в окно. В комнате царил беспорядок. Книги валялись на полу, ящики стола и серванта были выдвинуты. Татьяна постеснялась спросить, что все это значит – все-таки это была не ее квартира, и не ее муж пропал.

– Я пошла, – сказала она Тане, и та опять кивнула и опять промолчала, не отрывая взгляд от окна.

Татьяна медленно спускалась по лестнице.

Она приехала в Москву за своей порцией счастья, а получила свою долю испытаний.

На втором этаже она остановилась и внимательно осмотрела стены. Никаких следов крови не было. Желтая стенка блестела свежеотмытой поверхностью. Татьяна потрогала это место рукой. Кто-то тщательно отмыл следы крови. Кто? Жена, любовница, милиция, или уборщица?..

Татьяна бегом ринулась вниз. У подъезда ее поджидал Паша с двумя одинаковыми чемоданами, этюдником и гитарой.

– Я согласна снимать с тобой комнату на двоих у этой... Террасы.

– Ура! – заорал Паша и затараторил: – Вот увидишь, все хорошо будет! Устроимся, простынкой комнату на две части перегородим и заживем! А там, глядишь, на работу устроимся и покажем этой Москве, что такое сибиряки! Слушай, я у тебя денег немного займу? Ну, свою долю, которую я за квартиру должен? Я отдам потом, чесслово, отдам! Заработаю! Куда я денусь-то с подводной лодки! Ты не подумай чего, я честный! У нас в Болотном все честные, даже жулики! Ха-ха-ха! Шутка. Слушай, у тебя что, неприятность? – заметил он, наконец, ее бледное, осунувшееся лицо.

– Паша, давай мы ограничим наши с тобой отношения натянутой посреди комнаты простынкой. У тебя своя половина, у меня – своя. Я не буду посвящать тебя в свои проблемы, ты меня в свои. Идет? Иначе я не поеду с тобой к этой твоей... Мансарде. – Татьяна попыталась отобрать у него свой чемодан, но он увернулся и не отдал.

– У нас в Болотном не принято, чтобы девушки тяжести таскали, – буркнул он. – Пойдем в метро.

...Веранда оказалась женщиной с юмором.

– Ну, свидетельства о браке я у вас спрашивать не буду, – засмеялась она, выдавая ключи от квартиры.

Татьяне отчего-то стало вдруг очень стыдно и она попыталась спрятаться за спиной Паши, но ей это не удалось – он был на полголовы ниже нее.

Тетка, и вправду похожая на веранду – широкая в кости, с грубыми чертами лица, похоже, заметила ее неловкость и ухмыльнулась уголком рта.

– Живите, – сказала она. – Только чистоту соблюдайте и тишину.

Квартира и правда оказалась практически в центре – недалеко от станции метро «Белорусская». Это был дом старой постройки с высоченными потолками и грязными лестницами. Какую чистоту Веранда просила соблюдать, Татьяна так и не поняла, потому что квартира была на редкость запущенная. Коричневый от грязи унитаз, краска, лохмотьями свисающая со стен, затоптанный пол, заляпанные двери и словно закопченные оконные стекла. Здесь пахло сыростью, плесенью и еще чем-то – старым, нежилым и нечистоплотным.

Комната, от которой Веранда дала им ключи, оказалась тесной кладовкой без окон. В ней с трудом помещалась одна раскладушка, маленький столик и стул, у которого не было одной ножки. Он стоял, прислоненный к стене, и укоризненно смотрел на своих новых хозяев дыркой в обивке. На раскладушке лежала стопка желтоватого от старости белья, подушка и свернутый рулоном матрас.

Свет давала одинокая лампочка на потолке, который был метров пять высотой. От того, что в высоту комната раза в полтора была выше, чем в ширину, создавалось впечатление, что находишься на дне темного, тесного колодца. Ощущение это усугублялось промозглым холодом. Татьяна выдохнула открытым ртом, чтобы проверить, не идет ли пар.

– Зато почти центр, – оптимистично сказал Паша и неуверенно добавил: – За такие-то деньги. У нас в Болотном за четыре тысячи и такого не снимешь.

Татьяна вздохнула, закатала рукава, нашла на кухне почти окаменевшую тряпку и до вечера мыла, скребла, оттирала все, к чему предстояло прикасаться, живя в этой квартире – стены, пол, дверные ручки и двери, унитаз, ванну, раковину. Остальные четыре комнаты были заперты и не было никаких признаков, что в них кто-то живет.

Паша помогал ей неумело – видно было, что у них в Болотном парни не привыкли возиться с ведром и тряпкой. Он притащил из кухни в кладовку старую тумбочку и поставил на нее Татьянин чемодан. Обозрев наведенный «уют», он предложил:

– Выбирай, где спать будешь. На полу на матрасе, или на раскладушке на белье.

– Ты простынку обещал натянуть поперек комнаты, – напомнила ему Татьяна.

– Так... это... ни молотка, ни гвоздей, ни лишней простынки...

– Ты обещал! – возмутилась Татьяна.

– Ну, придумаю что-нибудь... – Он озадаченно уставился на потолок и шумно поскреб белобрысый затылок. – Хотя, не фига тут не придумаешь... Слушай, а чего тебе меня стесняться-то? Я с мамой и сестрой вырос, ничего невиданного и удивительного для меня в женщинах нет.

– Оно и видно, – Татьяна пнула носком кроссовки чемодан-двойник. – Ты не маньяк, случайно? Такой багаж тащишь!

– Ты про журналы что ли? – захохотал Паша. – Так я «Плэйбой» в Болотное пер, пацанам нашим. Я ведь здесь, в соседней комнате все лето прожил, а там добра этого больше, чем клопов. У нас в Болотном...

– Ты Москву хорошо знаешь? – перебила его Татьяна.

– Хуже, чем Болотное, но...

– Как отсюда до Манежной площади добраться?

– Ой, ну ты не промахнешься! – обрадовался Паша тому, что может быть ей полезен. – Сядешь в метро и... выйдешь задолго до станции Болотное! – Он громко захохотал.

Его не пугала эта комната-колодец, отсутствие денег и призрачные перспективы огромного жестокого города.

* * *

Было семь часов вечера.

Милая, домашнего вида тетушка, торговавшая в киоске газетами, объяснила Татьяне, что вход в боулинг-клуб «Манеж» из Охотного ряда со стороны Александровского сада. Нырнув в роскошные недра Охотного ряда, Татьяна ощутила себя маленькой, бедной и плохо одетой.

Сычева и Таня уже сидели в баре за красными столиками, в красных полукруглых креслах. Они молчали, уставившись в плазменную панель телевизора, висевшую на стене. Заметив Татьяну, Сычева замахала руками.

– Сюда! – позвала она и вроде как похвалила, когда Татьяна подошла к столику: – Явилась все-таки, вешалка!

Татьяна ничего не ответила, села напротив нее в такое же напряжно красное кресло. Красный цвет, преобладавший тут в интерьере, вызывал у Татьяны чувство тревоги и... голода. Она вдруг вспомнила, что ничего целый день не ела, вспомнила подгоревшие яйца. Обуглившийся по краям белок не смутил бы ее сейчас и она съела бы все без остатка.

Через прозрачную стену было видно, как в соседнем зале улыбающиеся беззаботные люди, катают по дорожкам шары.

Если бы все было хорошо, если бы Глеб не оказался таким... легкомысленным, если бы с ним не произошло это несчастье, они бы с ним тоже могли весело и беззаботно гонять шары. А красный цвет интерьера только бы радовал, возбуждал, а не тревожил.

– А мы тут с Глебом любили проводить время, – вздохнула Сычева тоже глядя с грустью на дорожки.

– Мне Глеб говорил, что терпеть не может боулинг. Он говорил, что это занятие для подростков, – тихо сказала Таня. У нее глаза были на мокром месте, и одета она была для клуба нелепо – длинная широкая юбка и розовая кофта с жабо.

– Что будем пить? – Сычева поспешила закрыть щекотливую тему.

– Я ничего, у меня денег мало, – быстро сказала Татьяна.

– Значит, пиво, – сделала вывод Сычева. – А ты? – обратилась она к Тане.

– У меня тоже денег мало. Приключилась одна глупая история и я осталась практически без копейки.

– Значит, и ты пиво. Все пьем пиво! Когда у людей нет денег, они пьют пиво!

Сычева сделала у стойки заказ.

– Ну вот что, девушки, – сказала она, вернувшись. – Мы теперь не соперницы. Мы союзницы. От ментов ничего не дождешься, они будут тянуть резину. Только мы в состоянии разобраться, что произошло с нашим горячо любимым Афанасьевым. – Она усмехнулась. – Чем быстрее мы сообразим, что с ним и где он, тем больше шансов у него остаться в живых. Давайте, вспоминайте, выкладывайте все, что он в последнее время вам говорил, чем делился, на что жаловался. Любая зацепка сейчас важна. Начинай ты, вешалка.

– Он никогда не обсуждал со мной никаких проблем. Мы говорили только... о нашей любви, о том, как нам хорошо вместе и как мы будем жить дальше. – Татьяна отхлебнула холодное пиво из высокой кружки, и голод, сжимавший желудок, немного разжал свои клешни.

– Думай еще! Вспоминай! – приказала Сычева.

– Нет, – отрицательно замотала головой Татьяна. – Он не говорил со мной о своих делах, проблемах, работе. Я сегодня вдруг поняла, что, оказывается, ничего, ничего не знаю о нем! Я полюбила придуманного мной человека, а не реального Глеба. И самое странное, что я до сих пор продолжаю его любить, того, придуманного. Очень нелегко расставаться с мечтой. В особенности с мечтой о любви.

– Все с тобой ясно, вешалка, – отрезала жестко Сычева. – Теперь давай ты, – обратилась она к Тане.

– Стойте! Я вспомнила! – крикнула вдруг Татьяна. – Когда я ему звонила с вокзала, он сказал, что у него неприятности! Да, он сказал, что у него неприятности и просил меня вернуться, потому что ему понадобится поддержка... моральная и ... – Она для храбрости снова глотнула пива, – И сексуальная. Что он имел в виду под неприятностями? Ведь в это время он должен был быть на работе, а был или на пути домой, или ... или уже в подъезде, там, на втором этаже...

– Это все? – сухо спросила Сычева.

– Все.

– Не густо. Под неприятностями Афанасьев часто имел в виду оторвавшуюся пуговицу, развязавшиеся шнурки, или отсутствие сидячих мест в метро. Толку от тебя, вешалка... Могла бы не возвращаться. Тань, что у тебя? – Она в упор уставилась на Афанасьеву.

– У меня вот! – Таня сунула руку в пакет, который лежал у нее на коленях и с размаху шмякнула на стол пистолет.

– Блин! – Сычева быстро накрыла рукой оружие, схватила его и сунула в карман своего джинсового пиджачка. Пиджак некрасиво оттопырился с одной стороны. – Ты, мать, сдурела! – зашептала Сычева. – Ты бы еще из него тут постреляла! Нас же заметут всех! – она оглянулась украдкой, но народу в баре было мало и, казалось, никто ничего не заметил.

– Разве это не зажигалка? – грустно усмехнулась Таня.

– Не придуривайся, это не зажигалка, – тихо сказала Сычева. – Реальный «Макаров» или что-то вроде того. Откуда он у тебя?

– Нашла на книжной полке, за книгами. Еще я нашла там вот это. – Она снова сунула руку в пакет и под настороженным взглядом Сычевой, готовой накрыть ее очередную «находку» рукой, выложила на стол ворох квитанций.

– Что это? – удивилась Сычева и взяла одну бумажку.

– Денежные переводы. На имя какой-то Павловской Людмилы Сергеевны. Каждый месяц в течение последних трех лет Глеб переводил ей семь тысяч рублей по адресу улица Шатурская, дом сорок, квартира тридцать четыре. Каждый месяц! Семь тысяч! Не скажу, чтобы для нашего бюджета это были пустяковые деньги. – Таня закрыла лицо руками. – Я понятия не имею, кто такая эта Людмила Сергеевна.

– Да-а-а-а! – Сычева поднесла квитанцию к глазам и рассмотрела на просвет, будто проверяя ее подлинность. – Да-а-а-а! Ну, Афанасьев! Ну, хмырь!

– Но самое смешное, – всхлипнула Таня в ладони, – что я до сих пор люблю его, девочки. Люблю, несмотря ни на что.

Сычева оторвала ее руки от бледного заплаканного лица.

– У меня тоже кое-что есть. Смотри! – Она вынула из кармана три мутно-зеленых камня. – Эти булыжники были завернуты в бумагу и прикреплены скотчем к ящику стола. Спрашивается, зачем?!

– Девочки, мне кажется, что Глеба убили. – Таня даже не посмотрела на камни. – Ведь если бы он был жив, то обязательно позвонили бы и потребовали выкуп!

– Не каркай! – Сычева стала рассматривать камни на просвет, как квитанцию. – Нет, ну что это за булыжники? Почему скотчем прилеплены? Ничего не понимаю. Кстати, вот еще. – Она достала из кармана компакт-диск в белом конверте. – Тоже был припрятал в недрах стола. Я попыталась его открыть, но оказалось, что он запаролен. С чего бы Глебу паролить диск?

– Сердце, пронзенное стрелой, – усмехнулась Таня, рассматривая на конверте рисунок. – Может, здесь у него база разбитых им женских сердец?!

– Интересная мысль, – кивнула Сычева. – Я тоже так сначала подумала. Слушайте, а может, Афанасьева украла у нас какая-нибудь отвергнутая им дамочка? Заплатила кому надо, Глебу дали по голове, затащили в машину и доставили ей под теплый бочок. Потому-то и звонков никаких, и требований – никаких! Ведь то, что нужно – Глеба, она уже заполучила! – Эта мысль, по-видимому, так Сычевой понравилась, что она сама себе зааплодировала. – Девки! Это точно его конкурентка сперла! Обиженная, оскорбленная конкурентка! Осталось ее только вычислить! Нужно как-то вскрыть этот диск! Нужен хакер! Ни у кого нет знакомого хакера? – Она обвела глазами зал, будто собиралась найти хакера прямо здесь и сейчас, среди праздных посетителей боулинг-клуба.

Татьяна залпом допила свое пиво и почувствовала, что голод совсем отступил.

– Слушайте, – сказала она, – а может, его похитила та самая женщина, которой он слал переводы? Наверное, она его шантажировала, а потом решила похитить. Кстати, за этот месяц есть перевод?

– Нет, – покачала головой Таня. – Но это не говорит ни о чем, месяц еще только начался. И потом, девочки – пистолет! Откуда он у него? Зачем? Значит, он чего-то боялся? К чему-то готовился? Знаете, я честно говоря, не думаю, что он приобрел его для того, чтобы защищаться от женщины.

– Ну-у, это смотря какая женщина! – Сычева встала, сходила к стойке и заказала всем еще по кружке пива.

Они сидели молча, пока официант не принес заказ.

– Не знаю, – тихо сказала Татьяна, – но мне все-таки кажется, что дело гораздо серьезней, чем просто обиженная женщина.

– Когда кажется, вешалка, креститься, молиться и поститься надо. Значит так, девки! Операция номер один. Мы находим эту Людмилу Сергеевну и отпрессовываем ее по полной программе: кто такая, за что деньги стрижет с Афанасьева, на что тратит, и куда исчез Глеб. Я буду не я, если она у меня не заговорит, как миленькая, – Сычева похлопала себя по оттопыренному карману, где лежал пистолет.

– Танюха, верни оружие, я его спрячу, – попросила Таня. – Нельзя такое в кармане таскать.

– Тань, извини, но ты такая клуша, что пока его спрячешь, оно у тебя десять раз ненароком выстрелит. Пусть уж у меня греется.

– Ты, Танюха, тоже извини, но, боюсь, что ты с твоим темпераментом начнешь по кошкам палить. Отдай пистолет.

– Завтра поедем к Павловской, – проигнорировала ее слова Сычева.

– Втроем?! – изумилась Таня.

– А что? По одиночке мы кто? Фифочки, дамочки, жены, любовницы. А вместе мы – банда! Банда трех Тань! Всех троих по башке не огреешь! – У Сычевой заблестели глаза, она начала активно жестикулировать.

Татьяна вдруг представила, что сказал бы папа, узнай, что она стала членом банды трех Тань. Ей стало смешно и она рассмеялась.

– А кто главарь, девушки? – спросила она у Сычевой, не сомневаясь в ответе.

– Я!! – заорала Сычева.

– Нет, – вдруг перебила ее Афанасьева и расправила на груди жабо. – Главарь, девочки, – я. Я жена, я и – батька Махно!

– Тогда я оруженосец, – неожиданно легко согласилась Сычева с таким раскладом. – Оруженосец Санчо! И пистолет остается у меня.

– Тс-с-с! – приложила к губам палец Татьяна. – Потише про пистолет. А я-то кто в вашей банде?

– Ты? – пьяно удивилась Сычева. – Ты, вешалка, просто боевая единица. Солдат Пронькин.

– Не знаю такого, – рассмеялась Татьяна.

– Это не исторический персонаж. И не литературный. Этого героя я сама придумала, только что. Ха-ха-ха! Ой, девки, страшно-то как! – Сычева перестала смеяться и обхватила себя руками за плечи. – Страшно. И странно все как-то. Вот даже то странно, что проводить вместе время стало входить у нас в привычку.

– Да, и причем, время проводить со спиртным, – усмехнулась Таня.

– Это пиво-то спиртное? – возмутилась Сычева. – Пиво – хлеб!

– Что-то от этого хлеба у меня голова кружится и язык заплетается. – Таня женственно потерла виски. – Значит так, банда, завтра утром, в десять ноль-ноль, назначаю сбор у меня дома. Завтра суббота, и утро – самое время застать эту Павловскую дома. Форма одежды – спортивная. Вдруг придется бегать, прыгать и драться. Девочки, вы готовы драться?

– Готовы! – синхронно кивнули Татьяна с Сычевой.

– А куда мне эти булыжники девать? – Сычева достала из кармана зеленые камни и поиграла ими в ладони, как китайскими шариками.

– Отдай мне, – забрала у нее камни Таня. – Я их в цветочный горшок положу для украшения. Красивые камешки.

– А еще нужно распаролить этот загадочный диск, – вмешалась Татьяна.

– Это я беру на себя, – сказала Сычева и восторженно вдруг добавила: – Слушайте, а ведь хорошо сидим?!

– Я бы предпочла сидеть дома с книгой, – мечтательно сказала Таня. – И чтобы Глеб на кухне курил свою трубку, набивал что-нибудь на компьютере, чтобы пахло кофе, табаком, жареной картошкой, и чтобы часы надоедливо тикали, а внизу, за окном, шумел проспект.

– А я бы сейчас хотела быть на пленэре, стоять перед мольбертом и рисовать. Я хотела бы, чтобы Глеб стоял рядом и подсказывал мне. У него удивительное чувство цвета!

– Ну ты даешь, вешалка! Он же дальтоник! – фыркнула Сычева.

Таня тоже хотела что-то сказать, но не успела. К столику подошли три подвыпивших парня.

– Девушки, может, покатаете с нами шары? Такие хорошие девушки и одни! – сказал высокий блондин, сканируя глазами Сычеву.

– А может, партию на бильярде? – наклонился второй, по виду качок, к Татьяне.

– Или перейдем в соседний зал ресторана? Там можно поужинать, – предложил интеллигентный очкарик Тане.

– Топайте, парни, мимо, – добродушно предложила парням Сычева. – Мы не по вашу душу. У нас военный совет.

– Жаль, – разочарованно сказал блондин и компания направилась к барной стойке.

– Стойте! – вдруг окликнула их Сычева, и они развернулись, словно она была генералом, давшим команду «кругом!»

– А скажите-ка, юноши, – обратилась она к ним задушевным тоном, – Кто из нас троих вам больше понравился?

Татьяна почувствовала, что краснеет под пристально-насмешливыми взглядами парней.

– Видите ли, девушки, вы удивительно гармонично дополняете друг друга, – сказал очкарик. – Сказать, кто из вас лучше, трудно. Может быть, все-таки, в ресторан?

– Свободны, – буркнула Сычева и уставилась в телевизор. – Вот, девки, может быть, эти при пацана и были нашими принцами, подброшенными судьбой, но мы, как водится... упустим счастливый шанс.

* * *

Глеб открыл глаза.

Но не увидел ничего, кроме густой, вязкой тьмы, где не было места ни очертаниям, ни теням. Он поднес руку к глазам, но ничего не увидел. Пощупал себе нос, подбородок, лоб, волосы – все было цело, все на месте и ничего не болело. В волосах только пальцы наткнулись на что-то липкое и густое, как варенье.

Глебу стало смешно – он лежит один, в темноте, с волосами, перемазанными вареньем.

Он протянул руку и ощупал пространство вокруг себя. Рука наткнулась на стену. На ощупь стена была отделана мелкими деревянными плашками. Под собой он нащупал жесткий деревянный лежак.

Может, его заживо похоронили?

Ага, только вместо гроба положили на лавку, могилу изнутри отделали деревянными плашками, а голову вымазали вареньем. Ха!

Он резко сел, но почти мгновенно упал обратно, потому что тошнота подступила к горлу, а голова закружилась, если только она может кружиться в кромешной тьме.

Он лег и приказал себе: «Вспоминай!»

Вспоминай, что с тобой случилось, что произошло. Как ты мог оказаться в этой деревянной могиле, с липкой башкой, в подозрительно приподнятом настроении и в... да, в плаще, костюме и галстуке.

Ничего путного не пришло в голову.

Только то, что он маленький мальчик, которого до безумия любят мать и бабушка. Они твердят ему каждый день: «Ты самый красивый. Самый умный. Самый талантливый». И он чувствует, знает, что он красивее всех, гораздо умнее и, несомненно, талантливее. Он ощущает это ежеминутно, даже занимаясь самыми прозаичными в мире вещами, например, писая в свой горшок.

Вот только папы у него нет. У других пацанов, не таких красивых, умных, талантливых, папы есть – настоящие мужики с широченными плечами, большими руками, с усами, или даже бородами, – а него папы нет.

Мама и бабушка ведут себя так, будто в его жизни все замечательно, но он-то знает, что это не так – ведь папы-то у него нет! И он боится спросить – почему?

Вдруг они скажут, что папа умер. Уж лучше думать, что его просто не было, чем знать, что он умер. Вдруг придется с цветами ходить на могилку? Кладбищ Глеб боялся до дрожи в коленках, до потери сознания.

И вот теперь он сам лежит в чем-то похожем на гроб, и отчего-то ему очень весело.

«Вспоминай!» – приказал он себе.

Вспоминай!

И он неожиданно вспомнил.

Он вырос. Он не маленький мальчик. Наличием папы он перестал грузиться лет в восемь. Все его сверстники побаивались отцов, а он знал, что в доме он – главный. Ему некого бояться, не перед кем отчитываться. Все его капризы беспрекословно выполняются, а шалости никогда не наказываются. И не только потому что он самый красивый, самый умный, самый талантливый, а еще и потому, что он – единственный в доме мужчина. Он так и вырос с ощущением, что он единственный. И не только в доме, но и в мире. Бабы ему в этом подыгрывали, как до сих пор подыгрывали мама и бабушка. Были, конечно, женщины, для которых он не был «самым», но они для него не существовали. Он называл их «овцами» и делил этих «овец» на нетрадиционно ориентированных и тех, кто охотится за толстыми кошельками. Кошелек у него был не самым толстым, но это его ничуть не смущало. Все еще впереди.

В общем, он привык, что для женщин его окружавших – он царек. Это было комфортно и дарило захватывающее чувство власти.

Он вспомнил, что предыдущую ночь не спал. Вернее спал, но мало, урывками. Таньки устроили ему многоголосую бабью истерику, и он выгнал их из квартиры. Потом одна Танька вернулась, начала плести что-то о том, что совсем не знала его и в результате как-то косвенно обозвала козлом.

В результате, яйца, которые он при наличии трех любящих баб пытался пожарить сам, сгорели. Он ушел на работу голодный и злой.

По дороге в метро он обнаружил, что пуговица на плаще висит на одной нитке.

Имея трех баб, он ходит голодный, оборванный и необласканный.

Нужно позвонить маме. Или бабушке. Хотя бабушка уже очень старенькая и совсем ничего не слышит. На любое его обращение она всегда отвечает одно и то же: «Возьми в буфете конфетки. Я для тебя купила». Наверное, она думает, что ему по-прежнему восемь лет.

Он яростно дернул пуговицу, обрывая упрямую нитку. Пуговица выскользнула из пальцев, поскакала по мокрому асфальту и остановила свое движение у мусорного бачка.

Глеб остановился, думая, поднять ее, или нет. Если наклониться, у прохожих создастся впечатление, что он поднимает что-то выпавшее из урны, если нет – вторую такую пуговицу вряд ли найдешь.

Глеб не стал поднимать пуговицу.

У входа в метро он не смог закрыть зонт. Что-то заело в капризном механизме, и зонт не захотел складываться, повинуясь одному нажатию кнопки. Глеб истерично нажимал эту кнопку, тряс зонт, перегородив дорогу потоку пассажиров, потом выругался и отбросил зонт в сторону, туда, где стоял газетный киоск. Ветер немедленно подхватил такую шикарную добычу и поволок зонт по улице, швыряя его под ноги прохожим.

Если бы рядом была жена, она бы взяла у него этот зонт, повозилась бы с ним своими тонкими нежными пальчиками, и зонт непременно закрылся бы.

Если бы рядом была Сычева, она бы шваркнула этот зонт о ближайший фонарный столб и он тоже обязательно бы закрылся.

Если бы рядом были мама и бабушка, они в один голос запели бы, что он ни в коем случае не должен расстраиваться, что они немедленно, сейчас же, отнесут этот зонт в мастерскую, а пока он должен воспользоваться их стареньким, неавтоматическим зонтиком.

Если бы рядом была Татьяна...

Шагнув на эскалатор, он подумал, что понятия не имеет, что сделала бы она. Наверное, сказала бы, что любит его и мокрого, без зонта, с оторванной пуговицей.

На выходе из «Пушкинской» у него зазвонил телефон. Номер на дисплее не высветился, и Глеб решил не отвечать. Но телефон все звонил, звонил и звонил, делал короткий перерыв и снова звонил с истеричной настойчивостью.

Глеб вышел из подземного перехода на улицу и сразу попал под ливень. Голодный, невыспавшийся, с оторванной пуговицей, мокрый – и это при наличии трех любящих баб?..

Впереди шла девушка с прозрачным зонтом-куполом. Он ускорился, поднырнул под зонтик.

– Спасете утопающего? – заглянул он в глаза девушке. Она оказалась хорошенькая – темноглазая, с нежной розовой кожей, тонким профилем и соблазнительными губами, едва тронутыми вишневой помадой.

– Спасение утопающих, дело рук самих... – улыбнулась девушка и подняла зонт повыше, чтобы длинный Глеб комфортнее разместился под ним. – У вас телефон звонит, – подсказала она.

– День начался отвратительно, – пожаловался Глеб девушке. – Яйца сгорели, пуговица оторвалась, зонт сломался, да еще трезвонит кто-то неопознанный! – Он нажал сброс и телефон заткнулся.

– Вы хотите сказать, что не женаты?

– Именно это я и хочу сказать.

Телефон опять запиликал.

– Ответьте на звонок, или отключите мобильный, – приказала девушка. – Невозможно знакомиться.

– Слушаю! – рявкнул Глеб в трубку.

– Афанасьев? – раздался мужской незнакомый казенный голос.

– Да! – Сердце у Глеба упало. Такие голоса не сообщают ничего хорошего.

– Это ваш сосед звонит снизу.

– Фу-у-у, – облегченно выдохнул Глеб.

– Ты мне не фукай! У меня вода с потолка хлещет, причем, кипяток!

– Как кипяток?

– Так! И на звонок никто не открывает дверь! Если через пять минут...

– Чертов денек, – буркнул Глеб, выныривая из-под зонта и правой рукой тормозя такси. Он видел, как вслед ему разочарованно смотрит девушка.

Жаль, не успел познакомиться.

Скорчив скорбную мину, он помахал ей рукой.

Сосед был крутым парнем, с крутой квартирой, обставленной антикварной мебелью. Выкладывать круглую сумму за какой-нибудь драный шкаф, который вышел из моды пару столетий назад, Глебу совсем не хотелось. До планерки еще сорок минут, он успеет вернуться домой и приехать обратно. В крайнем случае, чуть-чуть опоздает. Интересно, куда подевалась Татьяна.

Такси попало в жуткую пробку. Глеб отругал себя десять раз, что поддался порыву и прыгнул в тачку, а не вернулся в метро.

Он выпрыгнул за квартал от дома и помчался бегом. Когда забежал в подъезд, позвонила Татьяна. И начала: люблю – не люблю, взяла на поезд билет, прощай навсегда...

Он даже не успел ей сказать, что она оставила в его квартире включенную горячую воду, как она нажала отбой. Фу-ты, ну-ты, нежные мы какие!

Он был уже на втором этаже и начал было набирать ее номер, чтобы сообщить ей в какие расходы она его ввергла своим внезапным отъездом, своей рассеянностью, своей...

Сзади раздались быстрые шаги, потом скачки через ступеньки, потом дыхание в спину. Он затылком, спиной, ощутил опасность, но не успел обернуться.

Голова разорвалась от страшной боли, в глазах вспыхнули красные молнии, и... больше он ничего не помнил.

Глеб еще раз пощупал деревянные стены.

Значит, на голове у него не варенье, а кровь.

Значит, он не топил никакого соседа, а кто-то выманил его телефонным звонком, чтобы ударить по голове и засунуть в эту просторную, вполне комфортабельную могилу.

Зачем?!

Вроде бы он никому не переходил дорогу.

Он даже с бабами предпочитал дело иметь только с незамужними.

Думать и анализировать было гораздо труднее, чем вспоминать. Эх, набить бы сейчас трубку, покурить, вдохнуть крепкий дурманящий дым, глядишь, появилось бы какое-нибудь решение.

Он закрыл глаза, хотя делать это было необязательно, темнее от этого не стало.

Интересно, почему он совсем не испытывает страха? Интересно, почему не болит голова? Может, это и есть загробная жизнь?

В этот момент раздался звук поворачиваемого в замке ключа.

Сердце даже не дрогнуло.

Отлично! Сейчас он узнает все.

* * *

Тане приснилось, что Глеб вернулся.

Он поднялся по лестнице, вставил в замок ключ и стал его поворачивать.

Что-то не получалось, ключ заедал, замок не поддавался.

– Я сейчас, – прошептала Таня во сне, – я сейчас встану и помогу тебе открыть дверь!

– Ни в коем случае! – заорал Глеб. – Ни в коем случае не делай этого!

От этого крика она проснулась.

В замке действительно кто-то поворачивал ключ.

Она вскочила и бросилась к двери.

– Сейчас, Глеб! Сейчас я открою! – закричала она и остановилась как вкопанная.

«Ни в коем случае не делай этого!»

– Кто? – Она на цыпочках подошла к двери. Глазка в ней не было.

– Лукьяновы тут живут? – после небольшой паузы спросил хриплый мужской голос.

– Вы ошиблись, – ответила Таня, чувствуя, как мелкой дрожью начинают трястись коленки.

Она пошла было в комнату, но вернулась и задвинула на двери щеколду, которой никогда не пользовалась.

«Просто пьяный какой-то перепутал двери, – сказала она себе, чтобы успокоиться. – Что в этом такого?»

Да, что такого?

Просто никто никогда до этой ночи, именно тогда, когда она спит в квартире одна, не путал двери. Она нырнула под одеяло и постаралась заснуть. Но сон не шел, перед глазами который раз завертелись события прошедшего дня: школа, Кузнецов у доски, звонок Сычевой, брызги крови на стене и полу, хамоватый мент, съевший яичницу, перевернутое ведро, мерзкий красавчик в белом плаще, грязные розы, боулинг-клуб, трое парней, про которых Сычева рискнула предположить, что это и есть подарок судьбы.

Когда она вернулась из боулинг-клуба домой, то застала у двери Софью Рувимовну. Грациозно переминаясь с ноги на ногу, она жала кнопку звонка и прислушивалась к звукам за дверью.

– Здравствуйте, – растерянно пробормотала Таня, тут же оступилась и чуть не упала. Она побаивалась директрису, хотя та была лет на пять моложе ее.

– Татьяна Арнольдовна, вы сумку в школе забыли, – задушевно сказала директриса и протянула Тане сумку, которую она оставила в классе.

– Ой, ну что вы! Не стоило так беспокоится...

– Стоило, – твердо сказала Софья Рувимовна, и, не дожидавшись приглашения, решительно шагнула через порог квартиры.

Пришлось поить ее чаем. Пришлось улыбаться и светски поддакивать разговору о скверной погоде.

Наконец Софья Рувимовна до отвала налилась чаем и задала вопрос, из-за которого, видимо, и приперлась в такой ненастный и поздний вечер.

– Так что произошло с вашим мужем?

– Он пропал. – Врать Таня совсем не умела, но и подробности выкладывать не хотела.

– Как? Просто пропал? – видно было, что директриса разочарованна такой простотой ответа.

– Просто пропал. Заведено уголовное дело.

– У вас хороший муж, – директриса кивнула на букет белых роз, стоявший на столе в вазе. – Я понимаю ваше отчаяние. Мне мой никогда не дарил таких дорогих букетов. Хотите на неделю отдам ваши часы Григорьевой? Я понимаю, что вам будет трудно вести уроки в таком состоянии.

– Ой! – Таня приложила руки к груди. – Ой, Софья Руви...

– Соня, – поправила ее директриса. – Мы ж не на педсовете! Посидите дома недельку, успокоитесь, может, и муж найдется. Я организую все так, что в зарплате ты не потеряешь. Ну, как? – Видно было, что она себе нравится – стройная, яркая, в элегантном брючном костюме, добрая и благородная.

– Спасибо, Софья Ру... Соня.

Черт бы побрал директрису с этим ее благородством и панибратством. Что теперь с ними делать? Куда девать? Чем расплачиваться?

– Ой, какие, Танечка, у тебя цветочки! – Софья подошла к подоконнику, отодвинула розовую шторку и восхищенно уставилась на горшки с цветами. – Ой, какие! Особенно вот эти, розовые!

– Это розалия. Цветет почти круглый год. Хотите... хочешь подарю вам... тебе?

– Правда? – Директриса схватила горшок с розалией, прижала к красивой груди и носом уткнулась в розовые цветы. – Правда?

– С удовольствием подарю! И вот еще... – Таня достала из кармана три зеленых камня и положила в горшок. Получилось очень красиво.

– Здорово! – одобрила директриса и ушла, прижимая цветы к груди.

...Таня заснула только под утро.

Будильник зазвонил ровно в семь, но она вспомнила, что в школу идти не надо и решила поваляться еще минут двадцать. Опять одолели мысли о ночном визитере. Разве человек, перепутавший дверь, спрашивает вполне трезвым голосом: «Это квартира Лукьяновых?» Скорее, он заорал бы: «Маня, открой!» или что-то в этом роде. Наверное, это был квартирный вор, решила она. Но почему для своих подвигов он выбрал ночное время, когда хозяева наверняка дома? Нет, тут что-то не то.

Она встала и направилась на кухню, чтобы сварить себе кофе.

Резкий звонок в дверь застал ее на полпути. Она вздрогнула и замерла. Потом на цыпочках подкралась к двери и тихо спросила:

– Кто?

– Вам посылка, – раздался юношеский голос.

– Посылка, – прошептала Таня и схватилась за косяк. Перед глазами отчетливо нарисовалась картинка: она открывает небольшой деревянный ящик, а там... там лежат отрезанные уши Глеба. Или палец. Или...

Руки сами открыли дверь.

На пороге стоял юноша в форменной куртке посыльного и держал большую корзину белых роз.

– Распишитесь, – он поставил корзину за порог и протянул ей какой-то бланк. Трясущейся рукой Таня нарисовала на нем каракулю.

– От кого это? – задохнувшись, спросила она.

– Не могу знать, – равнодушно пожал посыльный хлипкими плечиками. – Наша фирма торгует цветами с доставкой на дом. Наверное, там есть записка.

Таня закрыла дверь и села на пол рядом с корзиной. Роз было штук сто, не меньше. Они сбивали с ног ароматом, давали дурманящий, сладкий наркоз. Вот значит как сейчас присылают уши. Как бы то ни было, она должна пройти это испытание до конца. Потому что Глебу кроме нее помочь некому. Потому что он ей нужен любой, потому что уши в мужчине не главное.

Таня зажмурилась и запустила руки в колючие влажные стебли.

Там оказался конверт. Пришлось открыть глаза и распечатать его. Из конверта посыпались доллары и выпала записка. Она была написана каллиграфическим почерком, но с отвратительной пунктуацией.

«Мадам! Вы были так очаровательны в своих старых кальсонах что я не смог устоять когда вы легко и непринужденно выложили мне две с половиной тысячи долларов.

Деньги я конечно же возвращаю.

Это была шутка. Шутка!

Примите эти цветы в знак восхищения вашей решительностью и гордостью.

Непременно отнесите в мусоропровод старые грязные розы. Такая женщина как вы не должна носить старую одежду мыть подъездные полы и принимать испачканные цветы.

Привет вам от мамы. Она не против чтобы я женился даже на вас.

Надеюсь ваш муж до сих пор не вернулся. В этом случае у меня есть шанс пригласить вас как-нибудь куда-нибудь вечером.

Флек.»

– Флек, – прочитала Таня. – Флек! – выкрикнула она вслух непонятное слово, словно это было ругательство. – Флек!!

Она встала, вытащила корзину с розами на балкон и охапками стала сбрасывать цветы вниз. Колючки царапали пальцы и это придавало ей злости.

«Очаровательна в старых кальсонах!»

«Шутка!»

«Она не против, чтобы я женился даже на вас!»

«Надеюсь, ваш муж до сих пор не вернулся!»

Розы падали вниз, устилая асфальт белоснежным ковром. Сверху казалось, будто перед отдельно взятым подъездом выпал первый снег.

«Флек!»

Она знает: Флек – это кличка подлой собаки, которая носит белые шмотки и держится за маменькину юбку.

Когда роз в корзине совсем не осталась, она вернула в комнату, закрыла балконную дверь, взяла свою учительскую красную ручку, с которой проверяла тетради и стала яростно расставлять запятые в гнусной записке.

* * *

Утро неожиданно выдалось солнечным.

Лето, словно вспомнив, что не догуляло, решило разродиться еще одним теплым денечком.

Теплу и солнцу поддались все: городские воробьи весело зачирикали, люди сменили озабоченные лица на беззаботные, машины, здания, тротуары – все эти урбанизированные привычные прелести приобрели цвет, яркость, темп и пульс.

Сычева скинула джинсовый пиджачок и осталась в сиреневом кружевном топике, открывавшем осеннему солнцу плечи, спину и грудь. Она купила в киоске мороженое – вафельный рожок, присыпанный шоколадной стружкой, – и ощущение лета усилилось.

Зря она взяла зонт. Впрочем, и мороженое купила зря. Его нужно успеть съесть до входа в метро, а ничего нет противнее поспешного секса и тающего на солнце мороженого.

Сычева отбросила рожок в урну и нырнула в прохладные недра подземного перехода.

Все – иллюзия, решила она. Солнце затянет тучами, от мороженого останется боль в гландах, воробьи перестанут чирикать и сердито нахохлятся, лица вокруг опять станут мрачными, машины серыми, а на плечи придется надеть пиджак, иначе есть шанс свалиться с простудой.

Все – обман, подумала Сычева, шагнув в вагон и усаживаясь между двух бабушек, сидевших друг от друга на расстоянии, в которое, как показалось Сычевой, она вполне способна вместиться. Но оказалось, что она себе льстила. Джинсовый зад скользнул по отполированной чужими телами скамейке, и Сычева чуть не упала. Бабушки надменно поджали губы, давая понять, что они, будучи молодыми, никогда не искали легких путей, трудности преодолевали стоя, а не теснили старушек в общественном транспорте.

Все фикция, все мираж – снова одолели Сычеву философские мысли.

Впрочем, причиной ее пессимизма, скорее всего, была бессонная ночь.

Она нащупала во внутреннем кармане пиджака пистолет. Знали бы бабки... Сычева усмехнулась, глядя на их одинаковые, стоптанные, войлочные тапки.

...У двери Афанасьевой переминалась с ноги на ногу Татьяна с белой розой в руке.

– Правильно, вешалка! – одобрила Сычева ее, – Тебе в этот дом теперь только с цветами. Грехи замаливать.

Афанасьева открыла дверь в старом спортивном костюме с оттянутыми коленками. На голове у нее была повязана голубая косынка.

– Тань, ты собралась на субботник? – усмехнулась Сычева.

– Откуда? – Таня кивнула на розу.

– У подъезда валялась, – пояснила Татьяна и понюхала белый цветок. У нее было бледное замученное лицо, красные, опухшие веки, которые она то и дело терла руками.

– Одна? – удивилась Афанасьева.

– Да, – кивнула вешалка и почесала плечо под курткой. – Иду, смотрю на асфальте лежит белая одинокая роза...

– Странно, – пробормотала Таня, выхватила цветок у Татьяны, прошла на кухню и выбросила его в форточку.

На столе в вазе у нее стояли точно такие же розы.

– Кофе я вам предлагать не буду, – сказала Таня и начала обуваться.

– Нет, что это на тебе за наряд?! – возмутилась Сычева. Она вдруг подумала, как странно они будут смотреться в метро – вешалка, длинная, опухшая, и поминутно почесывающаяся, она – вызывающе обтянутая джинсами, ярко накрашенная, на шпильках, и Афанасьева в униформе советских субботников.

– Танюха, это не наряд. Это позиция. Принципиальная. Не спрашивай меня ни о чем. Считай, что мой вид – это вызов.

– Кому?

Таня промолчала, шнуруя дурацкие полукеды.

– Ясно, – Сычева кивнула на букет белых роз. – Отсутствие мужа не прошло незамеченным для мужеского пола. Кто он – физрук? Военрук? Хотя, для них такой веник дороговат... Слушай, да ты никак папика руководящего отхватила! Директор гимназии? Чин в районо?

– Заткнись, – попросила ее Афанасьева, закрывая дверь.

* * *

Дом Павловской оказался «свечкой»-десятиэтажкой.

Подъезд украшал кодовый замок и домофон. Не успела Сычева нажать нужную кнопку звонка, как к двери подошла дамочка в немыслимой шляпе, открыла дверь своим ключом и, окинув компанию пренебрежительным взглядом, сказала:

– Ну заходите, коли притопали. Опять Либерманы ремонт затеяли? Вы кто – штукатуры?!

– Штукатуры мы, штукатуры, – буркнула зло Сычева, заходя в подъезд, – маляры и плотники.

– Вы уж там поаккуратней! – строго приказала дама, втискивая поля своей шляпы в лифт. – Стучите потише, громко не материтесь, не курите траву в подъезде и пивные банки не бросайте из окон! – Двери захлопнулись, дама уехала.

– Это все ты со своим прикидом! – зашипела Сычева на Таню. – Позиция у нее! Вызов! Хорошо хоть милостыню не подают!

Они пешком стали подниматься наверх, отыскивая нужную им квартиру.

– А ты, вешалка, почему чешешься? Почему опухла? – раздражение, поселившееся в Сычевой после сегодняшней бессонной ночи настойчиво требовало выхода.

– Комары, – пожаловалась Татьяна. – В комнате, которую я снимаю, тьма комаров!!

– Какие в сентябре комары? – фыркнула Сычева.

– Я и сама удивилась. Наверное, из подвала. Квартира на первом этаже. Только свет выключишь, они над ухом жужжат и кусаются. Включишь – садятся на потолок. А потолки метра четыре, их никак не убить! Мы в них обувью кидались сначала, потом заснули со светом.

– Мы? – удивилась Сычева.

– Ну... там... со мной поселилась еще одна... девушка, – смутилась Татьяна.

– Ясно. Прыткая ты! И подружку уже нашла, и квартиру сняла! Прыткая! – Они поднимались все выше и выше, выходило, что нужная им квартира находилась на десятом этаже. – Ты запомни, провинция, со столичными комарами нужно пылесосом бороться, никакая отрава их не берет!

– Как это – пылесосом?

– Включаешь агрегат и он засасывает всех мелких летающих тварей.

– Там нет пылесоса. Там вообще ничего нет. – Татьяна запыхалась и остановилась на лестничной клетке. Таня с Сычевой тоже притормозили.

– Какой этаж? – Сычева достала из кармана сигареты.

– Восьмой. Кажется. – Таня привалилась спиной к стене.

– Перекур, девки!

Сычева закурила, Татьяна присела на ступеньку.

– Что-то ты, вешалка, быстро освоилась. И квартира то у нее с высоченными потолками, и подружка-сообщница. Не люблю я провинциалок! Сначала ударения неправильно в словах ставят, потом глядишь – бац! – мужика твоего отбили. Прыг! И карьеру в столице сделали! Ненавижу молодых, наглых, длинных, провинциальных девиц!

– Перестань! – оборвала ее Таня.

– Да что перестань?! – завелась Сычева. – Кто она такая?! Зачем приперлась их своего Новосибирска?! Любовь у нее! Вот пусть теперь с опухшей мордой ходит и чешется!

– Танюха, немедленно перестань! – У Афанасьевой в голосе прорезались явные учительские нотки. – Нам нельзя ссориться. Это глупо. Что с тобой случилось? Тебя-то кто покусал?

– Не выспалась я. – Сычева затушила окурок о подоконник и выбросила его в приоткрытую форточку. Остывала она так же быстро, как и заводилась. Наверное, от Глеба научилась быстрому перепаду эмоций. – Ночью только заснула, вдруг слышу в двери кто-то ключом ковыряется. Я думаю, что за хрень?! Ключ только у меня и у хозяйки, у которой я квартиру снимаю. Не она же среди ночи приперлась! Я встала, к двери подошла, спрашиваю: «Таисия Григорьевна?» Там помолчали, а потом мужской голос говорит: «Это квартира...

– Лукьяновых? – перебила ее вдруг побледневшая Таня.

– Да нет, Васильевых каких-то! А с чего ты взяла, что Лукьяновых?

– Сегодня ночью со мной произошла точно такая же история. Кто-то тоже ключом пытался открыть мою дверь! Когда я подошла и спросила, кто там... хриплый мужской голос спросил: «Это квартира Лукьяновых?» Я подумала, пьяный какой-то, перепутал этаж. И закрыла дверь на щеколду. А потом долго заснуть не могла, все думала...

– И я! И я замок изнутри блокировала! Там фиксатор такой есть, если его опустить, то снаружи дверь не отрыть. Заснуть потом не могла, курила, кофе пила, а когда прилегла под утро и чуть-чуть задремала, голуби на крыше ворковать начали! Громко, нудно, противно! Какой тут сон. Я все думала, кто это квартиру мою перепутал? Ведь надо мной чердак уже, я на последнем этаже живу!

– Ой! – Таня схватила себя за щеки. – Может, нас кто-то хочет...

– Убить? – закончила ее мысль Сычева.

– Ой! Это что же, у кого-то есть ключи от наших... квартир?! У Глеба с собой была связка ключей, на ней, естественно, ключи от дома и ...

– От моей квартиры! – заорала Сычева. – Он заказывал дубликат, я вспомнила! Он никогда им не пользовался, но говорил мне, что ему приятно иметь ключ от моей холостяцкой берлоги! Черт!! Нужно срочно менять замки!

– Пойдемте! – резко сказала Таня и начала подниматься по лестнице. – Гадать, выдумывать, просто уже нет сил! Возможно, сейчас мы что-нибудь да узнаем.

– Узнаем... – эхом повторила Сычева и пошла за ней.

Татьяна вздохнула и тоже поплелась вверх по лестнице. Она вдруг подумала, что Глебу, наверное, уже ничем не помочь.

* * *

Тридцать четвертая квартира нашлась на девятом этаже.

Ее дверь почему-то не соприкасалась с ободранным косяком, иными словами – была приоткрыта.

– Мне страшно, – прошептала Татьяна, почувствовав, как все укусы на ее теле засвербили и зачесались одновременно. – Может быть сразу вызвать милицию? Все знают, что скрывается за такими дверями...

– И что же? – холодно осведомилась Сычева, требовательно нажимая кнопку звонка.

Афанасьева, бледнея, прижалась ухом к двери.

– Не слышно ничего, – прошептала она. – Вроде бы нет никого.

– А вот мы это сейчас посмотрим! – Сычева вытащила пистолет из кармана и толкнула дверь.

– Пойдемте отсюда! – почти закричала Татьяна, не рискуя переступить порог. Она так и представила себе: в ванной лежит труп неведомой Людмилы Сергеевны, – простреленный, задушенный, утопленный, зарезанный, но обязательно в ванной, и обязательно труп...

– Эй, есть кто-нибудь? – спросила Сычева, оказавшись в коридоре, и просторные комнаты разродились маленьким, скупым эхом.

– Я боюсь, – прошептала Татьяна, но все же пошла за Сычевой в комнату.

В спальне царил беспорядок. Как будто кто-то собирался поспешно в дальнее путешествие и для удобства вывалил из шкафа все вещи. А заодно перевернул все в тумбочках, и разворошил постельное белье на кровати.

– Эй, Людмила Сергеевна! – Сычева прошла в зал. Там тоже было выпотрошено содержимое всех шкафов. Вещички валялись на полу сиротливо, небрежно и абсолютно бессмысленно. Нет, тут никто не собирался ни в какой отпуск, тут кто-то что-то судорожно, поспешно искал, не заботясь о соблюдении порядка.

В ванной комнате не было никакого трупа. Там мирно, тоненькой струйкой текла из крана холодная вода. Она тихонько журчала, словно укоряя кого-то в забывчивости. Косметика с полки была свалена в раковину, а яркое, банное полотенце валялось на полу.

На кухне все тоже было вывернуто из шкафчиков. Даже крупы, сахар, специи и мука были вытряхнуты из банок, они разномастным ковром устилали пол. Из холодильника были вытащены все продукты, которые сиротливой стайкой теснились на столе.

– На убийство не очень похоже, – прошептала Таня, испуганно оглядываясь по сторонам.

– Ну да, убиенного вроде бы нет, – согласилась Сычева, пистолетом водя из стороны в сторону. – И на ограбление не похоже. Компьютер на месте, бытовая техника тоже, среди шмоток норковая шуба валяется, тысяч десять долларов стоит.

– Десять тысяч! – эхом повторила за ней Афанасьева.

Сычева взяла со стола пакет молока, открыла его и понюхала.

– Совсем недавно тут шмон навели! Молоко не только не прокисло, но даже не нагрелось, хотя на солнце стоит. Сдается мне, девки, что нужно быстрее делать отсюда ноги. Дверь вроде бы не взломана, а значит ключом открыта. – Она попятилась к выходу.

– Людка! Почему у тебя дверь открыта?! – послышался мужской голос и в коридоре раздались тяжелые шаги.

Татьяна зажала рот, чтобы не заорать то ужаса.

– Людка, я рыбки тебе принес! Забирай, Славке нажаришь, а то мне девать ее некуда, Машка меня на порог с ней не пускает!

Сычева выпучила глаза и мигом спряталась за распахнутым холодильником.

Афанасьева вдруг схватила со стола нож, вскочила на табуретку и начала скоблить краску на стенке.

– Нюська, ты почему до сих пор штукатурку не развела?! – визгливо заорала она.

Сычева выскочила из-за холодильника и наткнулась на мужичка средних лет с обветренным красным лицом. Мужичок держал в руке довольно объемистый пакет, от которого несло свежей рыбой.

– Людка... – начал мужичок и осекся.

Татьяна, поняв замысел Афанасьевой, быстро схватила какой-то тазик, налила в него воды и стала быстро ее размешивать подвернувшимся под руку венчиком.

– А вот и хозяин! – скандально заорала Таня, покачнувшись на табуретке и тыльной стороной руки поправив косынку на лбу. Она и правда была красная, вспотевшая, будто работала тут давно и всерьез. – А вот и он! Что же это вы, папаша, аванс так и не заплатили?! Я чем буду с девчатами расплачиваться?!!

– Да... чем? – пробормотала Сычева, удивившись сообразительности Афанасьевой.

– Ка... какой аванс? – подавился мужик собственной репликой.

– Что значит какой?! Вы что, ремонт заказали, а расплачиваться не собираетесь?!!

– Не собираетесь?! – Сычева надвинулась на мужика, забыв, что у нее в руке пистолет.

– Так я это... не хозяин я! – отбросив пакет с рыбой в угол, мужик попятился в коридор. – Я знакомый просто! Приятель! Рыбы Славке принес! Вчера с рыбалки вернулся! Какой растакой аванс?! – Мужик так испугался, что ему придется за что-то платить, что не заметил разгрома на кухне. – Что это? – он ткнул в маленькую черную дырочку, нацеленную на него.

– Пистолет, – сказала Сычева и подумала вдруг, что понятия не имеет, заряжен он или нет.

– Строительный! – заорала Таня. – Вы что же хотите, чтобы мы дырки в стенах пальцем делали?! – Она спрыгнула с табуретки, отбросила нож, уперла руки в боки и пошла на мужика с напором рыночной скандалистки. – Хотите?!

Сычева пристроилась плечом к Афанасьевой и тоже поперла на мужика.

Татьяна, покосившись на них, ускорила вращательные движения кухонным венчиком в тазу.

– Да не хочу я, девоньки, чтобы вы дырки пальцами в стенах делали, – забормотал мужик, пятясь к входной двери, – совсем не хочу! Вот приедет Людка с дачи и отдаст вам аванс ваш. Она баба честная, зря болтать не будет. Раз заказала дырки, значит оплатит. Рыбу ей передайте. Скажите, Ромка для Славки принес. И себе рыбки пожарьте, у вас в Молдавии, наверное, такая не водится.

– У нас в Молдавии и не такое водится, – процедила Сычева. За гастарбайтершу ее еще никто не принимал. Стало обидно до слез. – А где дача у Людмилы Сергеевны?

– Так в Кленовом, – простодушно ответил мужик. – Первый дом от поворота, с флюгерочком таким... – Он нырнул за дверь, и на лестнице послышались его торопливо удаляющиеся шаги.

– Фу-у-у, – выдохнула Таня и вытерла лоб рукой.

– Молодец! – похвалила ее Сычева. – Здорово выкрутилась!

– А ты говорила – вырядилась! Да если б не мой старый костюм и косынка...

– Я бы не потянула на молдаванку, – грустно сказала Сычева.

Они вернулись на кухню.

Татьяна по-прежнему, как заведенная, мешала венчиком воду в тазу.

– Это у нее нервное, – пояснила Сычева Афанасьевой и отобрала у Татьяны венчик. – Чешись лучше, вешалка! – посоветовала она.

– Я так испугалась, девочки, – пролепетала Татьяна. – Я так испугалась...

– Тебе бы только пейзажи малевать, вешалка! И на гитаре бренчать.

– Тихо! – прикрикнула на них Таня. – Здесь нам больше оставаться нельзя. Слушаем мою команду! Берем рыбу и...

* * *

Ключ повернулся в замке и замер.

Глеб прислушался и ему показалось, что он слышит чье-то дыхание.

– Эй! – позвал он того, кто орудовал снаружи ключом и вдруг затих. – Эй, кто там?!

Ключ молчал и его обладатель молчал. Перестал даже дышать.

Может быть все это только почудилось – и звук в замке, и дыхание?

– Эй!!! – заорал Афанасьев, как ему показалось, изо всех сил.

И тут неожиданно вспыхнул свет. Ударил в глаза, в уши, в нос – так, что пришлось зажмуриться и затаить дыхание. Неожиданно Глеб понял, что его темница – это баня, сауна! Специфический запах дерева и ароматических масел, деревянные плашки на стенах, деревянная лавка, отсутствие окон – как он сразу не догадался?

– Пошли, – кто-то потряс его за плечо, и Глеб открыл глаза.

– Пошли, убогий, – повторил некто в трикотажной зеленой шапочке, надвинутой на глаза, и таком же зеленом шарфе, закрывающем нос.

– Где я? Кто вы? – спросил Глеб и глупее вопроса придумать было нельзя.

– Ну, паспорт я тебе не буду показывать, – усмехнулся любитель изумрудного цвета. – Вставай и пошли. Приказано тебя в апартаменты доставить.

«Приказано доставить!» Значит, этот «зеленый» только пешка в чьей-то игре. Шнурок, шестерка, мальчик для грязной работы.

По законам жанра, раз не связаны руки, целы ноги, ударить бы его в пах, а потом ребром ладони по шее, и бежать, бежать, бежать. К маме, к бабушке, к жене, к любовницам – в свою прежнюю сладкую, безопасную жизнь.

Только вот драться Афанасьев совсем не умел. Если в детстве его кто-нибудь обижал, во двор выходила бабушка и «наказывала» обидчика – жаловалась родителям, в школу, в инспекцию по делам несовершеннолетних.

Драться Глеб не умел. Только – мстить по прошествии времени, когда обидчик уже забывал, с чьей стороны может прилететь неприятность.

Он тяжело приподнялся, ощутив прилив тошноты и пульсирующую боль в затылке.

Мужик ткнул его чем-то твердым в спину, вывел в темный предбанник, потом в какой-то неосвещенный холл, потом повел коридорами по просторному, большому дому, потом по лестнице на второй этаж. Сауна оказалась совмещена с домом. Глеб попытался запомнить, куда его ведут, но быстро запутался в коридорах, лестницах, поворотах, подъемах и спусках. Единственный вывод, который он смог сделать – этот дом огромный, богатый, высотой не менее трех этажей.

Наконец они оказались в просторном зале, где люстра на потолке имела миллион хрустальных рожков, а стены были цвета перезрелой рябины. В комнате стояли два белых кожаных кресла, такой же диван, низкий стеклянный столик, стойка с цветами и огромная клетка с яркой заморской птицей. Глеб почему-то подумал, что в присутствии этой птицы ничего плохого с ним случиться не может.

Мужик подтолкнул его в кресло.

– Садись, – приказал он, и Глеб с наслаждением сел, потому что ходить и стоять уже не было сил.

Мужик ушел, прикрыв тяжелую дверь с золоченой ручкой.

Вот сейчас бы, по закону жанра, вскочить, выбить стекла, прыгнуть вниз и бежать, бежать и бежать к маме, к бабушке, к жене, к любовницам – в свою прежнюю классную, беззаботную жизнь, где среди детективов на полке припрятан коньяк, где в перерывах между работой можно побродить по порнушке в Инете, где кофе и бабы, изнывающие от желания встретиться, где трубка и охотничьи колбаски в холодильнике...

Только прыгать Глеб не умел. Бить стекла – боялся. Мама и бабушка приучили его ни в коем случае не рисковать здоровьем и внешностью.

– Аривидерчи, Чуча! – вдруг громко заорала птица в клетке и встряхнулась, как большая собака. Яркие красно-сине-зеленые перья взъерошились и медленно улеглись на место, перышко к перышку.

– Черт! – пробормотал Глеб. – Чуча! Этого только мне не хватало. Меня украл попугай? Чем я тебе насолил, засранец?!

– Чучундра! – выкрикнула скандальная птица.

– Урод, – не остался в долгу Глеб.

– Пиндрохумондор!

– Дрянь красноперая!

– Козловонючус!!

– Скотина!

– Херомандопул!!

Сидеть в красной комнате и ругаться с чужим попугаем было странно и глупо. Тем более, что попугай одерживал явное преимущество, с легкостью образовывая невиданные ругательства. Глеб взял себя в руки и не стал отвечать мерзавцу.

– Аривидерчи, Чуча! – заорал попугай, и дверь в комнату резко открылась.

На пороге возникла женщина. Черный комбинезон, как вторая кожа обтягивал длинные ноги, тонкую талию, высокую грудь, прямые гордые плечи и сильные тонкие руки. Странно-белые волосы были так туго стянуты сзади в хвост, что холодные голубые глаза чуть вытянулись к вискам, отчего казались еще бесстрастнее.

– Ну, здравствуй, – сказала она, прошла в комнату и присела на край стеклянного столика. – Не узнаешь?

Глеб уставился на нее. Красавица. Инопланетянка. Шмякнула его по башке и притащила в свои апартаменты, чтобы он принадлежал только ей. Очень лестно. И романтично!

– Очень романтично, – сказал он вслух и осторожно потрогал затылок, где запекшаяся кровь образовала коросту.

Она захохотала. Сидела, сцепив на коленях длинные пальцы и хохотала. К ее хохоту присоединился попугай, и у них получилось слаженно, будто это было у них привычным занятием – хохотать на пару.

– Ты что, и вправду меня не узнал?

– Нет!

– Значит, я изменилась. Надеюсь, что в лучшую сторону.

– Такую бы я не забыл. – Глеб взглядом скользнул по ее ногам, рукам, груди и уставился в подбородок. Изящный, изысканный, породистый подбородок.

– Вспоминай! – приказала она.

– Наверное, ты перекрасила волосы, сделала пластику лица и груди, похудела, постройнела, похорошела... в любом случае, не стоило бить меня по голове, если ты хотела увидеться...

– Если ты не начнешь шевелить мозгами, я прикажу отвести тебя в сауну и поддать жару. Хочешь попариться в костюме и галстуке? Мама и бабушка всегда говорили, что у тебя слабое сердце.

Глеб вдруг испугался. «Мама и бабушка!» Баба в комбинезоне – явно чокнутая. Чего стоят только ее прозрачные голубые глаза, они как будто стеклянные. Баба чокнутая, она знает всю его подноготную, и она готова даже его пытать, чтобы выведать... Что?!

– Крым? – Глеб сглотнул и привычным жестом потрогал на шее серебряный крестик. Крестика не было. – Пять лет назад?

– Нет.

– Карловы Вары, четыре года назад?

– Нет.

– Анталия, три года назад?

– Нет.

– Египет в прошлом году?

– Нет. – Она улыбалась.

Она улыбалась так, как улыбаются сумасшедшие.

Курортные знакомства, пожалуй, были исчерпаны. Оставались командировочные, но их всех не упомнишь, как не упомнишь и мимолетные, уличные, заканчивавшиеся, как правило, двумя-тремя встречами на съемных квартирах. Париться в сауне в костюме и галстуке не хотелось. Глеб начал перечислять:

– Тверь, Новгород, Ярославль, Владивосток?..

– Нет, нет и нет.

– Сургут, Воронеж, Пермь, Хабаровск, Красноярск, республика Коми?

– В особенности не республика Коми. Господи, Принц, какой же все-таки ты кобель!

– Принц?!! – Он вскочил. – Инга? – прошептал он. – Инга! – заорал Афанасьев.

– Жужоподур! – хрипло крикнула птица.

– Ну наконец-то! – Она толкнула его обратно в кресло и уселась ему на колени. – Как ты мог меня не узнать?

– Как я мог тебя не узнать?..

Она впилась в него ледяными губами.

«Я пропал, – решил Афанасьев. – Живым мне отсюда не выбраться. И никакая птица меня не спасет».

* * *

Дом с флюгерочком в дачном поселке Кленовом был единственным.

Флюгер в виде взъерошенного петушка замер над черепичной крышей, своей неподвижностью давая понять, что погода абсолютно безветренная.

Дом был очень приличным и больше смахивал на коттедж, чем на летнее дачное жилище.

– Нехило эта Людмила Сергеевна тут устроилась, – проворчала Сычева. Она взмокла, устала от быстрой и долгой ходьбы на своих каблуках. Солнце жарило, словно была середина июля.

– Семь тысяч! В течение трех лет каждый месяц! – пробормотала Афанасьева. – Да мы и сами могли такую дачу построить!

– Мне кажется, Танька, ты с этой Павловской сама справишься, причем, голыми руками, – засмеялась Сычева. – Ну, девки, как действовать будем?!

– Примитивно, – сказала Таня и вдруг полезла через невысокий деревянный забор.

– Танька! Собаки!

Тут же послышался заливистый лай. Афанасьева замерла верхом на заборе.

– Девочки! – простонала она.

Сычева бросилась к калитке, лай переместился за ней.

– Вешалка, рыбу давай!

Татьяна, которой зачем-то вручили большой полиэтиленовый пакет с рыбой «от Ромы» протянула его Сычевой.

Калитка открылась бесшумно. Во дворе бесновал, заходился лаем старый пес-доходяга на толстой цепи. Сычева бросила ему несколько мелких речных рыбешек. Пес брезгливо понюхал их, есть не стал, но замолчал и лег рядом с серебристой кучкой.

Сычева махнула рукой Татьяне, и они зашли во двор.

Таня по-прежнему сидела верхом на заборе.

– Слезай, – позвала Сычева ее. – Этот старый дряхлый кобель теперь будет сторожить свою рыбу, а не дом.

– Не могу, – пожаловалась Афанасьева. – Я никогда не лазила по заборам и... кажется, у меня ногу свело.

– Тьфу! – Сычева опасливо оглянулась на дом. – Танька, слезай! – взмолилась она.

– Здравствуйте! – вдруг светски поздоровалась Афанасьева с кем-то по ту сторону забора.

– Ты чего? – удивилась Сычева.

– Там... на соседнем участке мама моего ученика ковер выбивает!

– Черт! – Сычева изо всех сил дернула Афанасьеву за ногу. Таня, охнув, рухнула на землю, прямо на газонную травку. – Ты бы уж тут хоть не здоровалась с мамами учеников, коли на заборе сидишь с судорогой!

Татьяна помогла Афанасьевой подняться и стряхнула с нее прилипшие осенние листья.

– Бабский батальон! – фыркнула Сычева. – Знаете, как складывалась историческая судьба практически всех женских батальонов?

– Нет! – синхронно замотали головами обе Тани.

– Их разоружали и насиловали! Тань, ты хоть косынку с башки сними, что ли...

Таня гордо вздернула вверх подбородок и, прихрамывая, направилась к дому.

На стук дверь никто не открыл.

– Не нравится мне все это, девки! – Сычева пошла в обход дома, заглядывая в окна первого этажа. Таня пошла за ней.

– Стой у двери, вешалка! – приказала Сычева Татьяне.

Одно окно оказалось открытым. Ветерок колыхал ситцевую занавеску с легкомысленными цветочками и в момент, когда занавеска улетала со своего законного места, можно было рассмотреть, что происходит в комнате.

– Тс-с-с-с! – прошипела Сычева и залезла на приступок, бордюром опоясывающий дом. Таня придержала ее за джинсовый зад.

– Ну, что там?! – спросила она Сычеву, умирая от любопытства.

– Тс-с-с! – повторила Сычева, на этот раз не очень уверенно. – Во, блин! Ну, на фиг! – вдруг перешла она на подростковый язык.

– Что?!! – почти заорала Таня. – Что там такое?!

Больше не пытаясь скрываться, Сычева схватила занавеску и зажала ее в кулаке.

В просторной комнате, в глубоком кожаном кресле, сидел Глеб и целовался с какой-то блондинкой. Глеба Сычева узнала по черноволосому затылку, по немного сутулым плечам, по рукам, с тонкими, узловатыми пальцами, которыми он сжимал плечи блондинки. У блондинки была изящная шея, узкая прямая спина и волосы, собранные в тугой конский хвост.

– Сука ты!! Дрянь!! – Сычева одним прыжком залетела в окно и оказалась у кресла. Она размахнулась пакетом с рыбой и со всех сил ударила им по ненавистному затылку с белокурым хвостом.

Блондинка завизжала и отлепилась от Глеба.

Сычева завизжала тоже, потому что это был не Глеб. Это был голубоглазый юноша с усиками-ниточками.

– Юлька! – заорал юноша. – Это не я, Юлька! Она сама на меня уселась и губищами своими впилась! Я же даже не раздет, Юлька! Обрати внимание, что я в джинсах!!!

– Что?!! – завопила блондинка. – Сама?!! Губищами впилась?!! – Она размахнулась и кулаком ударила юношу в челюсть. Наверное, потому, что у нее на пальце было кольцо, кожа на щеке парня лопнула и из раны закапала молодая кипучая кровь. – Забирай своего! – блондинка подтолкнула парня к Сычевой.

– Это не мой, – растерянно сказала Сычева и попятилась.

– Это не Юлька, – прошептал парень и бросился к открытому окну. Увидев там Афанасьеву с выпученными от страха глазами, он отшатнулся, развернулся и помчался к двери.

– Вот... – пробормотала Сычева и протянула пакет с рыбой блондинке, – я вам рыбки от Ромы...

– Какой на хрен рыбки?!! – заорала блондинка, запахивая халат. – От какого на хрен Ромы?!!

Открыв дверь, юноша налетел на Татьяну, оставшуюся стоять на пороге по приказу Сычевой. От неожиданности он отпрянул назад.

– Окружили... блин, Юльки... – Парень повернулся и побежал вверх по лестнице, на второй этаж. – Я в штана-а-а-а-х! – донеслись его слова сверху.

– Какой на хрен рыбки? – гневно повторила вопрос блондинка и брезгливо, мизинцем, подцепила пакет. От удара он лопнул и из него капала на пол вонючая рыбная жидкость.

– Вы Людмила Сергеевна? – любезно осведомилась Сычева.

– Ну... была... с утра...

– Ну так мы к вам! – радостно сообщила Сычева и плюхнулась на диван. – Заходи, девки!

– Ка... ка-какие девки?.. – оглядываясь по сторонам, прошептала Людмила Сергеевна. – Какие на хрен девки?! – Свободной рукой Павловская подхватывала шелковый синий халатик, который разъезжался у нее то на коленях, то на груди, предательски обнажая красивое, загорелое тело.

Сычева критически оглядела Павловскую. «Стерва», – поставила она неоригинальный диагноз.

Афанасьева неуклюже залезла в окно и по стеночке подкралась к дивану.

Татьяна бочком протиснулась в комнату, прикрыв за собою входную дверь. Кажется, они чувствовали себя преступницами, вторгшимися без спроса на чужую территорию. Сычевой нужно было быстрее брать инициативу в свои руки, иначе был шанс, что девушки начнут извиняться и ретироваться.

– Вы на хрен кто? – в лоб спросила Павловская и уронила пакет с рыбой на пол. Сычева резко наклонилась вперед, неизвестно зачем пытаясь поймать его, и из кармана джинсовки вывалился пистолет.

Павловская взвизгнула, словно ее атаковала змея, и задрожала, вибрируя синим шелком халата.

– Пардон, – сказала Сычева, подбирая с пола пистолет и пряча его в карман.

– Вы из милиции? – прошептала Людмила Сергеевна и обессилено рухнула в кресло.

– Что-то типа того, – не стала отрицать Сычева.

– Ой, я не виновата! – Павловская вдруг зарыдала, размазывая по лицу крупные слезы и тушь. – Я ничего не знала! Они использовали меня вслепую!

– Кто?!

– Васильев, Стасов, Мундер и Крот! Вы их уже арестовали?

– А как же! Все сидят и обезьяннике.

– Я ничего не знала! Я действительно думала, что это... улучшители топлива! У меня торговое образование! Я не технарь. Они мне сказали, что если прикрепить устройство к бензобаку, то поляризуются эти, как их... магнитные поля и самый паршивый дешевый бензин превращается... превращается...

– В девяносто восьмой?! – присвистнула Сычева от удивления. – Да вы, Людмила Сергеевна, сказочница!! И как вы продавали этот свой «улучшитель»?

– У нас были агенты. Бабушки, пенсионерки... Они находили покупателей и получали проценты с продаж. Улучшители хорошо покупали! Ведь мне и сертификаты предоставили, и награды всякие с выставок-ярмарок! Я не знала, что это обманка!!

Павловская начала суетливо креститься и почти одновременно во дворе послышался грохот и собачий лай. Сычева, Татьяна и Афанасьева бросились к окну.

Во дворе, на зеленой травке, раскинув руки, лежал юноша. Он был в джинсах, но голый по пояс, поэтому создавалось впечатление, что он прилег позагорать на последнем, сентябрьском солнце. Собака брехала, охраняя кучку мелкой рыбешки.

– Через чердак сиганул! А я лестницу вчера убрала, – сказала Павловская, тоже подходя к окну.

– Разбился?! – прошептала сердобольная Афанасьева.

– Юлька! – высунувшись из окна, заорала Сычева. – А ну иди скорее сюда, тут твой полуголый на траве лежит и черте чем занимается!

Юноша резво вскочил и, проигнорировав распахнутую калитку, сиганул через забор. Он понесся по улице, сверкая босыми пятками.

– Это не я-а-а-а, Юлька-а-а-а-а! – уносились его слова вместе с ним.

– Трус, – презрительно сказала Павловская. – Все они трусы.

– Целиком и полностью с вами согласна, – кивнула Сычева. – Мужчины – не самое отважное племя. И не самое честное. Так где находится склад этой вашей псевдопродукции?! Тут, на даче? Или в квартире на Шатурской?

– Слушайте, – дошло вдруг до Людмилы Сергеевны, – а при чем тут рыба от Ромы, если вы из милиции?

– Да, причем? – как последняя дура поддакнула ей Афанасьева.

Сычева взглядом дала ей понять, что большего кретинизма в жизни не видела.

– А ну-ка предъявите ваши документы! – приказала Людмила Сергеевна.

Сычева похлопала себя по карманам, один из которых оттягивал пистолет. Пугать Павловскую оружием пока не хотелось. Оставалось попробовать ее огорошить и опять взять инициативу в свои руки.

– Ваша квартира разгромлена, Людмила Сергеевна!

– Что?!!

– Там перевернуто все! Даже крупы вытряхнуты из банок. Но на ограбление вроде бы не похоже. Шуба, компьютер, украшения, все на месте.

– Что вы несете? Что вы болтаете?!! Вы были в моей квартире?!

– Были. Там и Рома ваш был. С рыбой. Велел Славику улов передать. Кто такой Славик?

– Сын.

– Где он?

– У мамы!

– Где склад продукции?

– Здесь! В подвале! Я ничего не знала! Я не технарь, у меня торговое образование!

– Кто такой Глеб Афанасьев? Только не спрашивайте, какой на хрен Глеб!

С каждым вопросом Сычева наступала на Павловскую, а та пятилась. Сычевой припомнилась что-то о быстроте, натиске и неожиданности вопросов, на которые сбитый с толку человек непременно ответит правдиво.

– Афанасьев отец моего ребенка! – выпалила Павловская, наткнулась на кресло и упала в него.

– Что?!!

Они выкрикнули это в три голоса.

– Отец Славика, – повторила Павловская. – А при чем тут улучшитель топлива и моя ограбленная квартира?

– Отец, – шепотом повторила Афанасьева.

– У него был ребенок? – обращаясь куда-то в пространство, спросила беззвучно Татьяна. – У него был ребенок?! – обратилась она к кому-то на высоком старинном шкафу. Сычева посмотрела туда – там лежал, жмурился, махал раздраженно хвостом черный, вальяжный кот.

– А воров-то поймают? – всхлипнула Людмила Сергеевна.

– Каких воров? – ошарашено спросила Сычева все еще разглядывая кота.

– Покажите ваши удостоверения! – почти завизжала Павловская, вжавшись в кресло. – Кто вы на хрен такие?!! Кто?!!

– Банда трех Тань, – отрешенно пробормотала Сычева и достала все-таки пистолет, и поиграла им небрежно в руке. Пистолет выскользнул из пальцев и упал на пол в компанию к рыбе.

Поднять пистолет Сычева не успела. Афанасьева метнулась к оружию, наклонилась, схватила, и прицелилась в Павловскую.

– Сколько лет Славику?

– Вон отсюда! Бандитки! Самозванки! Ты не посмеешь мне угрожать! Ты не посмеешь выстрелить!

– Зато я рискну обратиться в УБЭП и заявить, что на этой даче находится склад улучшителей топлива! Я смогу даже назвать членов вашей шайки – Васильев, Стасов, Мундер и... Крот! Вот. – Таня опустила пистолет.

Павловская побледнела под толстым слоем тонального крема цвета загара.

Афанасьева села на диван, стянула с головы косынку и пригладила волосы.

– На вашем месте я не стала бы врать, – сказала она.

– Славику исполнилось три года в этом году.

– Три года, – прошептала Татьяна.

– Ха! Три года! – захохотала Сычева. – Это срок нашего с Глебом знакомства.

– Вы были его любовницей? – продолжила допрос Таня.

– Любовницей – это сильно сказано. Так, встречались время от времени, когда у него был свободный часок, а у меня промежуток в мужском вопросе.

– Как вы познакомились?

– На улице, у метро. Я сломала каблук, сняла туфли и пошла босиком. Глеб увязался за мной, стал нести всякую чушь о том, что будь он президентом, то издал бы указ, чтобы летом все женщины ходили босыми. Особенно такие женщины как я – со стройными ногами, тонкими щиколотками, длинными, сильными пальцами. Мне он понравился – высокий, худой, с черными пронзительными глазами, стильной бородкой; видно, что не дурак и при деньгах, хотя и не на машине. У меня, знаете ли правило: с безлошадными мужиками я не знакомлюсь. Но Глебу я дала телефон.

– Вы знали, что он женат?

– Знала. Он говорил, что жена гораздо старше его, что женился он по ма-а-аленькому расчету – мать жены помогла устроиться ему в престижную, раскрученную газету, где он успешно делал карьеру. Он говорил, что его жена скучная, блеклая женщина без изюминки, без градуса, с характером старой девы. Одним словом – учительница...

Таня вытерла косынкой вспотевшее вдруг лицо и повязала ее совсем по-старушачьи, затянув узелок под подбородком.

– А что кроме жены у него была и любовница, он говорил? – хмыкнула зло Сычева.

– Нет. Но я догадывалась, что он встречается не только со мной. От него часто пахло... чужими женщинами. Меня это не смущало.

– Глеб был категорически против детей, – тихо сказала Таня. – Категорически!!

– Да кто его спрашивал! – усмехнулась Павловская. – Я хотела родить ребенка и я его родила!

– Но почему от него?! Я так поняла, что вы встречались не только... с ним.

– Глеб был самый умный, самый красивый, самый талантливый и...

– Самый денежный из всех твоих хахалей! – закончила Сычева. – Как тебе удалось заставить его платить алименты?! Шантажом?! Угрозами?! Как?!

– А что, прикажете, было делать?! – взвилась Людмила Сергеевна. – Растить ребенка без всякой помощи? Да, я сказала Афанасьеву, что позвоню его жене и скажу, что у него на стороне есть сын, если он откажется мне платить. Но он захохотал: «Ну и звони! Она в любом случае от меня никуда не денется! Даже если у меня будет полсотни внебрачных детей! Ты не знаешь мою жену. Да ее клещами от меня не оттащишь! Звони!» Тогда я пригрозила судом, генетической экспертизой, установлением отцовства и прочими бюрократическими разбирательствами. Он понял, что я пойду до конца и начал платить. Правда, я требовала двадцать тысяч рублей в месяц, а он платил только семь. Я с этим смирилась. С паршивой овцы...

– Как он относился к ребенку? – голос у Тани стал хриплым, уставшим, бесцветным; не голос, а так – звуки механической куклы.

– Никак он не относился к ребенку! Он ни разу не видел его. Мы перестали с Глебом встречаться, как только он узнал о моей беременности.

– Славик... похож на него? – Голоса не стало совсем, он ушел, растворился, пропал, как когда проведешь много-много уроков подряд и связки объявляют бойкот.

– Похож?! Да он вылитый Глеб! Чернявый чертенок с гонором и самомнением пупа земли. Он говорит: «Мама, я самый лучший!» Я смеюсь: «Почему?» «Да потому что я лучше всех, мама!» Я не разубеждаю его. Пусть лучше живет с чувством собственной исключительности, чем с комплексами неполноценности.

– И он... Глеб, ни разу не захотел посмотреть на ребенка?

– Посмотреть! – Павловская засмеялась. – Да если б и захотел, я не дала бы! Это мой мальчик. Абсолютно, совершенно, исключительно мой! Задача его папаши – вовремя и своевременно метать нам деньги на витамины. Остальное никого не касается. Славик единственный для меня мужчина. Для меня и для моей мамы. Пусть растет центром вселенной. Это миф, что без отцов не вырастают настоящие мужики.

– У него был ребенок и он знал об этом! – прошептала Татьяна, прижимаясь спиной к стене.

– Банальная, в общем-то, во все времена история, – вздохнула Сычева, выкрутила пистолет из рук Тани и спрятала его в карман.

– Да, банальная, только когда она не касается лично тебя, – сказала Таня и встала. – Пойдемте, девочки! Тут все ясно. Она не могла причинить вред Глебу.

Тани гуськом потянулись к двери.

– Эй! Стойте! – крикнула вслед им Павловская. – Да кто вы такие?!

– А вы не догадались? – обернулась Таня. – Не узнали? Не поняли?! Я скучная, блеклая женщина без изюминки, без градуса, с характером старой девы. Одно слово – учительница! Я – жена Глеба! А это его любовницы и мои в некотором роде подруги. Прощайте. Любите своего мальчика. Только мой вам совет – в течение суток уничтожьте все улучшители топлива. Иначе к вам нагрянет УБЭП. Это я вам как жена гарантирую!

Павловская закрыла лицо руками и, кажется, засмеялась. Или заплакала.

Черный кот с грохотом рухнул со шкафа и с остервенением начал рвать пакет с рыбой.

* * *

– У тебя были русые волосы...

– Когда от женщины уходит мужчина, она всегда перекрашивает волосы в другой цвет.

– Я не уходил. Не уходил! Не уходил!! Твоя мама сказала мне, что ты умерла. Простудилась, осложнение на сердце, и ... «за неделю сгорела». Так сказала мне твоя мама! Она плакала в трубку, рыдала, предлагала мне съездить на кладбище, говорила, что покажет твою могилу. Я не мог не поверить!!

– Но на кладбище не поехал.

– А что это бы изменило? Ну, постоял у могилки, ну, положил цветочек, человека-то не вернуть!

– Что изменило?! Не было никакой могилы! Не было и не могло быть. Моя мать знала, что ты трус! Она знала, что мой парень до истерики боится тараканов, собак и кладбищ! После нашей с тобой ссоры я действительно простудилась, потому что сорок минут простояла под проливным дождем. Провалялась два дня дома с температурой, потом мать сказала мне, что видела тебя с другой девушкой. Я позвонила тебе, но твоя бабушка заявила, что ты уехал в Алушту.

– Куда?!!

– В Алушту! К тетке. Якобы до конца лета.

– У меня нет тетки. Я ни разу в жизни не был в Алуште. Я не ходил ни с какой «другой девушкой»!

– Когда мать сказала мне, что видела тебя с какой-то девицей, я согласилась уехать на пять лет в Англию, на учебу. Когда я вернулась, ты уже был женат. Женат! На бабе старше себя. Я думала, что смогу равнодушно узнавать о тебе любые новости, но это оказалось не так. Я возненавидела тебя и твою жену.

– Ты следила за мной?

– Нет! Да, немножко следила. Должна же я была знать как выглядит твоя жена, и как выглядишь ты после... после...

– Инга, но ведь это была игра. Милая, маленькая, шутливая, юношеская игра! Ты – принцесса, я – принц, у нас своя волшебная страна со своими законами, которые мы, мы сами придумывали. Игра началась в детстве, но мы увлеклись и притащили ее в свои разумные шестнадцать-семнадцать лет.

– Нельзя играть в неземную любовь и волшебные страны. Это затягивает. Сводит с ума. Я верила в реальность нашей игры. Я верила, что наш маленький общий мир будет существовать вечно. А ты разрушил его. Ты предал свою принцессу!

– Инга!

– Предал! Опоздал на аудиенцию, нет, – на свидание! – на сорок минут. Что полагалось в нашей стране за опоздание?

– Смертная казнь. Да, я опоздал тогда на свидание, но я же особа королевских кровей, на меня это не...

– Распространяется! Перед законом едины все! Ты забыл, что сам придумывал эти правила?

– Инга, мы тогда поругались по глупости. Ну что за ерунда – опоздание?! Я... у меня просто остановились часы.

– «Ничто не может быть оправданием рассеянности и необязательности. Даже собственная смерть»! Разве не ты это всегда говорил?

– Ну хорошо. Ты назвала меня предателем. А разве не ты сделала законом в нашей стране правило: «Предавать можно и нужно, когда этого требуют личные интересы»? Какое наказание полагалось у нас за предательство?

– Сорок ударов палками.

– Всего сорок. Маленькими детскими барабанными палочками, которые хранились на твоих антресолях.

– Да, но по законам нашей страны больший грех всегда поглощает меньший. Так что тебе – смертная казнь! За то опоздание. Ведь ты поэтому потом исчез, пропал, ушел, не звонил? Ты боялся!

– Я звонил! Но твоя мама сказала мне, что ты... Я это уже говорил! Наша ссора была детской глупостью. Я понимал это. И ты понимала. Только понять не могу, почему наши родители сделали все возможное, чтобы разлучить нас?

– Моя мама умерла пять лет назад. Я не могу у нее спросить.

– В любом случае детство кончилось. Сказки тоже. Я рад, что ты стала такой красавицей. Ты похудела и стала гораздо выше.

– Каблуки и диета.

– Глаза! У тебя были темно-серые, совершенно другие глаза!

– Они выцвели от холода, который поселился в душе, когда ты ушел. От опыта. От жестокого женского опыта.

– Я не уходил! Твоя мама сказала мне, что... Сказки кончились! Детство прошло!! Хочешь, накажи меня сорока ударами маленьких барабанных палочек!

– Смертная казнь.

– Я поверил, что ты умерла.

– «Смерть не разлучает людей, она их сближает». Ты всегда был согласен с этим правилом нашей игры. Ты должен был придти на мою могилу и...

– Ха-ха! Застрелиться!

– Убедиться, что ее нет! А потом искать меня, носом землю рыть, пытать мою маму! Ты нарушил наши законы, ты разрушил нашу страну, Принц!

– Я очень хочу курить.

– Это невозможно.

– Я пленник?

– Да, но не мой.

– Что значит – не твой?! Это не ты приказала какому-то мужику сделать ложный звонок на мой мобильный, чтобы выманить меня в темный подъезд, а потом огреть по затылку, запихать в машину, привезти сюда и посадить в баню? Не ты?! Кстати, у меня пропали ключи, документы и телефон.

– То, что с тобой произошло, не имеет ни малейшего отношения к нашей игре, к твоему предательству, к твоему опозданию, к тому, что ты – Принц.

– Объясни!

– Тебе не больно?

– Нет.

– Не страшно?

– Нет.

– Я приказала вколоть тебе очень хорошее лекарство. Тебя уже допросили.

– Что?

– Ты уже все сказал, что было нужно.

– Что?!!

– Не помнишь?

– Нет!

– Хорошее лекарство!

– Объясни.

– Аривидерчи, Чуча!!!

* * *

– Аривидерчи, Чуча! – три раза успел повторить попугай, пока дверь в комнату медленно открывалась.

Страх вроде бы прихватил Глеба за горло, сбил с ритма сердце, но тут же отступил, оставив место легкому недоумению и непонятной веселости.

«Хорошее было лекарство!»

Инга встала с его колен и без излишней поспешности пересела в кресло напротив.

На пороге стоял молодой коренастый мужик в кожаных джинсах и светлом льняном пиджаке. Это сочетание кожи и льна было таким же нелепым, как и сочетание длинных прядей волос, стянутых сзади в хвост, с грубыми чертами лица.

– Он наврал, – тихо сказал мужик, закрывая за собой дверь. – В его рабочем столе нет ни камней, ни диска.

– Этого быть не может! – Инга резко встала и подошла к мужику. – Не может быть!! Под действием этого лекарства не врут!

– Не врут... – пробормотал Глеб.

Он не понимал ничего.

Ничегошеньки!

Ожившая Инга. Красная комната. Пробитая голова, которая не болит. Хорошее настроение. Дебильный мужик, забывший сменить то ли брюки, то ли пиджак. Какие-то камни! Нужно срочно упасть в обморок. Или умереть. Еще раз умереть – по-настоящему, чтобы не мучили эти смешные кошмары.

– Тебя, мать, надули с лекарством, – с усмешкой сказал мужик Инге. – Подсунули фуфло за бешеное бабло.

– Фуфлозабабло! – заорал попугай. – Баблозафуфло!

– В баню его, – процедила Инга. – В баню, и задать жару!

– Баняжару!!! – не унималась мерзкая птица.

* * *

У двери стояла корзина с белыми розами.

«Флек, – вспомнила Таня. – Подлая собака Флек со своею мамашей. И чего они ко мне привязались?»

После всего, что произошло на даче, глаза у нее были на мокром месте, но не от жалости к себе, не от обиды, а от внезапно поселившейся внутри злости.

Эти розы и этот Флек были очень кстати для этой злости.

Привычно запустив руки в колючие стебли, она достала записку.

«Мадам я надеюсь увидеть вас в наилучшем виде сегодня часиков в восемь вечера в ресторане „Прага“, в Царском зале. Не подведите. Мама погладила мне носки и сунула в карман накрахмаленный белый платочек. Прежде чем порвать и выбросить эту записку имейте в виду что я холост молод красив и платежеспособен. Такие парни не каждый день попадаются».

Таня открыла дверь, прошла на балкон и швырнула цветы вниз вместе с корзиной.

Потом села за стол и красной учительской ручкой расставила запятые.

Потом огляделась.

С этими дурацкими розами она не заметила, что вещи в квартире раскиданы. Не придала значения, что дверь закрыта на один оборот. Не обратила внимания, что пол истоптан чужой грязной обувью!

С распотрошенным шкафом, разворошенной кроватью, разгромленными книжными полками комната имела жалкий, нежилой вид. Она имела такой же вид, как жилище Людмилы Сергеевны Павловской на Шатурской улице.

Таня встала и почему-то на цыпочках пошла на кухню.

Сначала она увидела сорванные с окна розовые занавески. Потом сахар и крупы, высыпанные из банок на пол. Потом разбитые цветочные горшки, горстки земли и фиалки, укоризненно уставившиеся на хозяйку. Потом открытый холодильник, из которого были выброшены все продукты. Продукты тоже валялись на полу, в луже, которая натекла из размороженного холодильника. В той же луже, устремив лакированные носки в потолок, торчали черные мужские ботинки. Шнурок на одном из них был развязан и черным червяком пристроился на сухом участке пола. Он словно торопился удрать с этого страшного мужского ботинка, но не успел и замер под пристальным Таниным взглядом.

Таня наклонилась и заглянула под стол. Там, вытянувшись, лежал седой мужик в хорошем костюме, белой рубашке и галстуке. Он не дышал, не двигался, глаза его были закрыты, и можно было сделать один только вывод – он мертв. Таня подергала его за ботинок, но и ботинок был словно мертвый.

И тогда Афанасьева заорала.

Она орала вовсе не от того, что нашла на своей кухне мертвого мужика в страшных черных ботинках с червяками вместо шнурков. Это была ерунда.

Она кричала потому, что у Глеба есть сын, а она к этому не имеет ни малейшего отношения.

* * *

Татьяна стояла перед мольбертом и рисовала московский дворик.

Картина получалась лубочная – краски намеренно яркие, образы слащавые, детально прописанные.

Татьяна отошла на шаг от мольберта и брезгливо поморщилась. Напрасно она поддалась уговорам Паши нарисовать что-нибудь «красивенькое». Художник не должен себе изменять, даже если у него от голода сводит желудок.

Деньги катастрофически подходили к концу. Продукты было покупать не на что. Болотнинский парень день потратил на то, чтобы найти какую-нибудь «халтурку», но его не взяли даже разгружать фуры с продуктами. Такой неуспех Паша объяснил своей «слишком интеллигентной и непьющей натурой».

– Не монтируюсь я с образом грузчика, – вздохнул он. – Я, конечно, и дальше буду искать работу, но почему бы тебе скоренько не намалевать пейзажик? Я продал бы его на Арбате за баснословные деньги!

– Баснословные?! – засмеялась Татьяна.

– А что, я продавец хоть куда! У нас в Болотном, если ведро смородины продать надо было, мамка всегда меня на базар отправляла!

– Продать картину в Москве, это тебе не ведро смородины в Болотном спихнуть.

– Да это проще в сто раз! В Болотном этой смородины в каждом огороде тьма тьмущая, а хороших картин в Москве раз-два и обчелся. Ты только покрасивше рисуй, а не мазню импрессионистскую. Натурально, чтоб все, ярко, подробно, с фотографической точностью!

Татьяна сначала наотрез отказалась рисовать «покрасивше», но пообедав горсточкой прогорклого риса, который они обнаружили в старом холодильнике на загаженной коммунальной кухне, она решила, что стоит, пожалуй, попробовать.

В шкафу, на кухне, еще обнаружился на удивление хороший молотый кофе и коричневый сахар. Татьяна, выпив подряд чашек семь крепкого, сладкого, бодрящего напитка твердо решила: да, стоит попробовать.

С кухни на улицу обнаружился черный ход: дверь, заваленная всяким хламом выходила в зеленый, уютный двор. Татьяна разгребла этот хлам, с огромным трудом отодрала от косяка расшатанную дверь и оказалась в милом, московском, почти Поленовском, дворике. Как он сохранился практически в центре Москвы – уму непостижимо. Тут гуляли бандитского вида коты, ветер скрипел старенькими качелями, кустарник буйствовал отцветающей осенней листвой, а взъерошенные воробьи возились в пыли.

Освещение было отличное – вечер только-только вступал в права, солнце не забивало цвет, предметы давали мягкие тени и имели сглаженные очертания. Эх, если бы не потребность рисовать эту картину на продажу! И почему у народа повышенным спросом пользуются только картинки-открытки?!

... То, что было сейчас на холсте, никуда не годилось.

От обиды и раздражения Татьяна взяла на кисть побольше оранжевой краски и в центре нарисовала огромного сказочного кота. Кот получился смешным – с хитрющей мордой, пушистым хвостом и огненной длинной шерстью. Лубочная картинка с этим котом приобрела хоть какой-то смысл, она стала картиной-шуткой.

– У вас бездна вкуса, прорва юмора и, судя по всему, масса свободного времени, – сказал сзади густой насмешливый бас.

Татьяна вздрогнула, обернулась, и в «черных» дверях увидела гиганта с прищуренными голубыми глазами. Он не входил в дверной проем, поэтому стоял чуть согнувшись, придерживаясь за косяки. Джинсовый костюм на гиганте плохо сидел – был коротковат, тесноват, и, кажется, плохо скроен.

– Вы намекаете, что эта мазня бездарна? – грустно усмехнулась Татьяна, кисточкой указав на картину.

– Я намекаю, что вы выпили весь мой кофе и слопали сахар. Предупреждаю, я не силен в живописи, поэтому не втягивайте меня в разговор об искусстве.

– Я не втягиваю, – покраснела Татьяна. И в самом деле, с чего это она взяла, что неуклюжему, голубоглазому увальню есть дело до дурацкого кота, нарисованного на холсте? – Просто я привыкла, что всем праздношатающимся всегда есть дело до того, что я рисую.

– Это я-то праздношатающийся?! – возмутился гигант.

Кажется, он возмутился сильно, потому что уши его вмиг покраснели, а челюсть сделала фирменное движение всех разъяренных мужиков – такое, когда желваки на щеках дергаются.

– А ... кто вы? – сильно испугавшись, спросила Татьяна, подумав, что этот монстр прибьет ее сейчас как муху.

Как он оказался в квартире? Почему его кофе и сахар торчат в кухонном шкафчике? Зачем он поперся за ней через черный ход?

– Вообще-то, я хозяин квартиры.

– Вообще-то, хозяйка этой квартиры, эта... ну, пристройка такая к дому... – неубедительно возразила Татьяна. Ей стало вдруг дико страшно, в голову даже закралась мысль, что в этом Поленовском дворике можно легко спрятать труп вон в тех мусорных контейнерах.

– Ариадна Степановна хозяйка только трех комнат в этой квартире, – холодно процедил гигант. – А комнат в квартире четыре! Одна принадлежит мне. Я приезжаю сюда раз в месяц, пью кофе, прибираюсь и уезжаю.

– Извините. Я куплю вам кофе и сахар...

– Где вы купите сорт кофе, пропущенный перед обжаркой через желудок лювака?!! – заорал вдруг гигант.

Воробьи дружной стайкой вспорхнули от его крика.

– Что-о-о? Ох! – охнула Татьяна, сделала шаг назад, оступилась и чуть не упала.

– Я пью особый сорт кофе, – сбавил обороты гигант. – Kopi Luwak. Его бобы до обжарки проходят через желудок мелкого хищника – лювака. Впрочем, вам этих тонкостей не понять...

– Пустите! – Татьяна ринулась к черному входу, который он преграждал своей тушей. – Пустите скорей! – Она попыталась поднырнуть ему под руку, но наткнулась на его локоть, потом на ремень джинсов, еще на что-то... Все это как-то странно и хорошо пахло – мускатом, сандалом, или чем-то еще? – экзотическим, заморским, дорогим, дурманящим... Может, этим... люваком?

– Куда это вы? – вроде как снова возмутился гигант. – Удираете от ответственности? Бросаете вашего шедеврического кота на растерзание дворовых кошек?

– Пустите! – взмолилась Татьяна. – Меня тошнит от вас и вашего кофе!

Гигант посмотрел на нее с любопытством. Желваки перестали играть на его щеках, уши приобрели нормальный, неразгневанный цвет. Он вдруг загоготал, как гром среди ясного неба, и ляпнул:

– Так вам и надо!

И показал, что он именно это «ляпнул», прикрыв огромной ручищей свой хохочущий рот.

– Ну вы и... – Татьяна все-таки прорвалась через его локти, но, очутившись в ванной, поняла, что тошнота бесследно прошла.

Осталась злость, обида, неловкость и... мысль-вопрос: каким образом тот самый кофе добывался из желудка мелкого грызуна?

Она умылась и вернулась на кухню. Гигант топтался возле плиты.

– Я пошутил, – развел он руками.

– Насчет кофе?

– Насчет того, что «так вам и надо».

Татьяна хотела выйти во дворик, чтобы забрать этюдник, но вместо этого опять втянулась в дурацкий, раздражающий разговор.

– Я верну вам ваш кофе! – заорала она.

– Ой, лучше не надо! – дурашливо испугался он. – Второй раз, пропущенный через желудок, да еще ваш...

– Куплю! – поспешно уточнила она.

– Вы не достанете этот сорт. А если и достанете, то вряд ли он будет вам по карману.

– Вы странный человек! Завариваете и пьете помет грызунов, живете в квартире, где краска отваливается от стен! Я с трудом отмыла все двери, к ним было невозможно прикоснуться!

– Я тут не живу! Я сюда на-ве-ды-ваюсь! Тут жила моя бабушка, а я не могу, не хочу продавать ее комнату. Бабуля не хотела отсюда переезжать, хотя я и купил ей другую квартиру! И теперь я не могу продать ее комнату, не хочу, чтобы в ней жили чужие люди. Я оставил там все, как есть – салфеточки, вазочки, фотографии, накрахмаленное белье, картины в рамах, которые она вышивала крестиком. И, кстати, в ее комнате идеальная чистота! Когда я сюда приезжаю, я мою полы, вытираю пыль, проветриваю. То, что творится за пределами бабулиной комнаты, меня не волнует. Не буду же я делать ремонт для постояльцев Ариадны Степановны, в самом деле! Интересно, зачем я вам это все объясняю?

– Да, интересно – зачем? – Татьяна уставилась ему прямо в глаза.

Гигант взгляда не отвел, навис над ней горой – большой и неуклюжий, как медведь, с рыжеватыми, взлохмаченными кудрями. Смотрел он с любопытством, но без агрессии, как собака на муху, которую ей лень ловить.

И с чего она взяла, что он непременно злодей? Просто – дядя со странностями. Любит экзотическую еду и свою покойную бабушку.

– Наверное, оттого я вам все это объясняю, – сказал гигант, – что вы возмутили меня своей беспардонностью. Уничтожили мои стратегические запасы, да еще открыли дверь черного хода! Бабуля годами боролась, чтобы этой дверью никто не пользовался, а вы разгребли баррикаду, которую она тщательно возводила, и вывалились во двор со своими красками!! Зачем? Чтобы изобразить абсолютно нереалистического кота? Для этого не нужно выходить на натуру!

– Пленэр.

– Что?

– Это называется «выходить на пленэр». Вы не очень-то образованны.

– А вы совсем не воспитаны. Поселились тут наверняка со своим женатым дружком! Ариадна сдает комнаты парочкам, которым негде уединиться. Сколько она берет с вас за двенадцать квадратов? Десять тысяч? Двенадцать? Оплата посуточная или почасовая?

– Четыре! Четыре тысячи в месяц берет ваша Ариадна за восемь квадратов! – Татьяна чувствовала, что сейчас заплачет. Она ввязалась в этот дикий, бессмысленный диалог и теперь никак не могла из него вырваться. Ее несло, как несет еще какое-то время по инерции машину вперед, несмотря на визг тормозов.

– Четыре? За восемь? – изумился гигант. – Помилуйте, вы что, в кладовке живете?!

– Я не знаю, как называется в этой трущобе комната без окон, похожая на колодец.

– Кладовкой она называется! Кла-дов-кой! Ха! Ну, Ариадна Степановна! Ну, артистка! Да будет вам, девушка, известно, что кладовка в коммунальной квартире – общая территория! Я второй хозяин этой квартиры, а значит вы проживаете и у меня, а я знать об этом не знаю!

Татьяна почувствовала, что к щекам приливает кровь, руки сжимаются в кулаки, а губы начинают дрожать.

– Сколько я вам должна?

– Да боже меня упаси! Я не стяжатель. Просто меня веселит мысль, что я в некотором смысле ваш хозяин.

– Меня тоже... веселит эта мысль.

«Я убью этого Пашу из города Болотное», – оформилась в мозгу примитивная мысль.

На груди запиликал мобильный.

– Слушаю! – крикнула в трубку Татьяна, выходя из кухни.

– Вешалка! – заорала в трубке Сычева. – Вешалка, в восемь вечера общий сбор в ресторане «Прага»! Срочно! Афанасьева позвонила! У нее какие-то новости! – Сычева нажала отбой.

Новости! Они что-то узнали про Глеба.

Татьяна понеслась по квартире, собирая вещи – сумку, ключи, кошелек с остатками денег, расческу. Схватив расческу, она остановилась у мутного зеркала, висевшего в коридоре, и стала раздирать спутавшиеся пряди волос. Сзади, в дверном проеме возник гигант и уставился на нее.

Зеркало было старое, в паутине трещин, но даже это не мешало разглядеть в его наглых глазах насмешку. Татьяна швырнула расческу в сумку, помчалась к двери и от порога спросила:

– Скажите, э – э-э...

– Тарас, – подсказал он.

– Скажите, Тарас, где находится ресторан «Прага»?

– «Прага»?! Вам немедленно нужно переодеться!

– Спасибо. Вы умеете отвечать на вопросы.

Она выскочила за дверь.

– Эй! А как же ваш шедеврический кот? Боюсь, его загадят воробьи, намочит дождь, или сопрут бомжи!

– Главное, вы его не трогайте! – уже почти с улицы докричалась Татьяна.

* * *

«Прага» оказалась шикарным местом.

Прав был гигант, следовало переодеться. Джинсы и свитер были тут неуместны. Правда, переодеваться было особо не во что – только в джинсовую же юбку и белый батник, который она прихватила в Москву «на торжественный случай».

Татьяна пришибленно огляделась.

Не день, а череда унижений. Сначала вторжение на чужую дачу, потом ошеломляющее признание Павловской в том, что у нее есть ребенок от Глеба, потом огромный мужик со своими придирками и, наконец, этот давящий своей роскошью ресторан. Интересно, кто за все здесь будет платить? У нее не хватит денег даже на стакан минеральной воды...

– Таня! – окликнула ее Афанасьева.

Афанасьева стояла в холле, у зеркала, и поправляла прическу. На ней была странная майка с принтом на груди то ли Че Гевары, то ли Фиделя Кастро, и длинная цыганская юбка с оборками и красными маками. В ушах болтались длинные серьги, а лицо покрывал толстый слой грима. Кажется, Афанасьева была еще и пьяна, потому что покачивалась на высоченных каблуках и бессмысленно улыбалась.

Татьяна подхватила ее под локоть.

– Ты не Сычева? – пощупала ее Афанасьева.

– Нет, я не Сычева.

– А где Сычева? Сыче-о-ова! – громко крикнула Афанасьева и ринулась к двери, в которую действительно заходила Сычева.

– Танька, ну ты и вырядилась! – вместо приветствия возмутилась Сычева. – Это что, опять – вызов? Ты пьяна?

– Чуть-чуть выпила. Коньяку, который Глеб прятал на полке, за книгами. Я счас все объясню. У меня стресс! Даже два стресса...

– Зачем ты нас сюда вытащила? – зашипела Сычева, оглядываясь по сторонам.

– Девочки! Я приглашаю вас на ужин.

– И кто будет платить за этот разврат? – усмехнулась Сычева.

– Есть один доброволец! Я вас познакомлю. Он сидит и ждет нас в Царском зале. Вернее, ждет он только меня, но это не имеет значения.

– Действительно, не имеет, – себе под нос сказала Сычева, и троица направилась в зал, где уместнее бы было носить кринолины, а не обычную одежду.

Лепнина и позолота, официанты в париках и камзолах, свет, ослепляющий, сбивающий с ног – Татьяна зажмурилась и попятилась в надежде удрать, но Сычева сильно пихнула ее кулаком в спину.

Они подошли к столику, за которым сидел молодой, черноволосый красавчик в безупречном костюме, гладко выбритый, холеный и благородный, как лорд. Татьяна вскользь на него взглянула, засмущалась и отвернулась.

При чем тут она? При чем тут новости о Глебе?

Увидев троицу, подошедшую к столу, красавчик привстал и застыл, вытаращив глаза.

– Здравствуйте, Флек! – весело воскликнула Афанасьева. – Вы хотели видеть меня сегодня вечером в наилучшем виде в «Праге»? Намекали на свою щедрость? Вот она я!! – Она раскинула руки и покрутилась, развевая подол своей чудовищной юбки. – А это мои подруги. Я без них ни-ку-да. Кормите нас. Развлекайте! Знакомьтесь, девочки, это собака Флек.

– Меня зовут Игорь. – Красавчик сел на стул и вытер белым платочком вспотевший лоб. Вид у него был растерянный.

– Его зовут Флек! – воскликнула Таня. – Он отличный парень и завидный жених. Его мама готова женить его даже на табуретке. Рекомендую, девочки!

– Ну что ж, – вздохнула Сычева, усаживаясь за стол, – меня зовут Таня и я хочу есть. Впрочем, нас всех зовут Танями и мы все хотим есть. Правда, девки?

Татьяна с тоской оглянулась. Ей очень хотелось удрать, но путь преграждали столы, люди, сидящие за ними, помпезные официанты в роскошных камзолах, снующие по залу.

Флек сильно закашлялся. Пробормотал что-то нечленораздельное. Потом сделал непонятный жест, щелкнув пальцами над головой. Официант расценил это как призыв и немедленно возник у него за спиной. Но Флек не обратил на него внимания. Он горестно бросил руку вперед, сопроводив этот жест горестным «Э-э-эх!!!»

Татьяна поняла – не удрать. И присела на стул, на самый краешек, как бы давая понять, что она тут случайно, что не собирается быть в тягость, что все это досадное недоразумение...

Сычева быстро изучила меню и сделал заказ.

– Мне то же самое, – сказала Афанасьева, даже не заглянув в меню.

– Вешалка? – вопросительно глянула на Татьяну Сычева.

– Я совсем не хочу есть!

– Не выпендривайся, вешалка! У тебя круги под глазами и вид такой, словно ты вот-вот свалишься в голодный обморок.

– Я действительно не хочу есть! Ну... разве что кофе.

– Эспрессо? Американо? – подключился официант.

– Этот... как его... копи лювак!

– Простите, – официант заметно стушевался, – простите, это очень редкий сорт кофе, у нас его ... нет!

– Ну ты даешь, вешалка! И где ты успела этого нахвататься? Пожалуйста, принесите ей то же, что и нам, – распорядилась Сычева.

Флек икнул. Потом всерьез и надолго закашлялся. Прокашлявшись, он заказал себе «виски, виски и виски!»

Сычева странно на него посмотрела и обратилась к Тане:

– Это и есть тот «стресс» из-за которого ты так вырядилась и напилась? – Она кивнула на Флека.

– Мой «стресс» лежал на моей кухне, – пробормотала Таня. – Он был с седыми висками и в жутких черных ботинках с развязанными шнурками. Он был мертв, мертв, мертв!!! – перешла она почти на крик, но осеклась и заговорила быстро и тихо. – Труп неизвестного в моей квартире. Откуда? Как он туда попал? Замок не взломан, значит, открыт ключом, а потом закрыт изнутри на один оборот. В доме все перевернуто, даже крупы из банок высыпаны! Все как у Павловской сегодня утром, понимаете?! Чтобы не сдохнуть от страха, я выпила коньяк, который нашла у Глеба... Простите меня, девочки. – Таня закрыла лицо руками.

– Он что... этот труп так и лежит у тебя на кухне? – прошептала Татьяна.

Флек снова закашлялся, и Сычева с размаху ударила его кулаком по спине.

– Нет, конечно. Я в милицию позвонила. Приехали очень быстро, допросили, осмотрели, тело увезли. Те же парни приезжали, что и прошлый раз. Этот... лейтенант Антон ходил, вздыхал, говорил, что у меня «плохая квартира», а я «странная женщина».

Флек, залпом выпив порцию виски, уставился на Афанасьеву во все глаза.

– Что ж ты сразу не позвонила мне?! – завопила Сычева.

– Я не соображала ничего! – Таня отняла от лица руки. Тушь у нее слегка размазалась, длинные сережки качались в ушах, словно маятники. – Я сначала орала, как резаная, потом вызывала милицию, потом отвечала на дурацкие вопросы типа «давно ли я знаю потерпевшего?», потом доказывала, что потерпевшая это я и показывала разгром в квартире, потом... потом я кормила старшего лейтенанта Карантаева колбасой и печеньем, потому что он был жутко голодный, и только потом я позвонила тебе.

– Ага, чтобы позвать в ресторан! – от возмущения Сычева выхватила у Флека фужер и выпила виски сама.

Принесли закуску. Татьяна вдруг поняла, что несмотря ни на что, она хочет и будет есть. Даже если их троица напрочь разорит этого странного Флека.

– И кто его грохнул, этого мужика на твоей кухне? – спросила Сычева.

– Его никто не убивал! – шепотом воскликнула Афанасьева. – Эксперт сказал, что предположительно мужик скончался на моей кухне от инфаркта! Точнее он сможет сказать после вскрытия, но в одном он почти уверен – мужик испытал в моей квартире какой-то стресс, и сердце не выдержало! Личность мужика пока не установлена, ни документов, ни мобильного при нем не было. В карманах обнаружили только связку ключей, в том числе от моей квартиры, и сигареты. А главное, девочки, я теперь чуть ли не главная подозреваемая. Пока эксперт не докажет, что сердечный приступ случился сам по себе, а не спровоцирован каким-нибудь лекарством, будет висеть версия, что я этого мужика отравила!

– Да-а-а-а! – протянула Сычева, с аппетитом уплетая куриную грудку. – Ну и дела-а-а-а!

– А... – вступил было в разговор Флек, но замолк, налил себе виски, выпил, потом снова налил, снова выпил, и снова налил, и опять сказал: – А... – но мысль закончить не смог, и опять выпил.

– Значит так, девки, что мы имеем? – опустошив тарелку, Сычева откинулась на спинку стула и стала загибать пальцы: – Кровавое похищение Глеба – раз. Павловскую, взимавшую с него алименты – два. Обыски в двух квартирах – три! Труп неизвестного дядьки, предположительно умершего от потрясения в квартире Афанасьевых – четыре! Пистолет неизвестного происхождения – пять. Нераспароленный диск – шесть. Ужин в «Праге» и парня по имени Флек – семь. Нужно искать, как все это связано.

– Меня зовут Игорь, – снова попытался представиться Флек.

– Кстати, откуда он взялся? – Сычева длинным ногтем указала на него, словно он был неизвестным объектом, на хорошо изученной карте.

– Да в подъезде валялся, – отмахнулась от нее Афанасьева. – Потом розами завалил, записки писал. Кстати, – вот! – Таня вытащила из сумочки сложенные вдвое листки и протянула Флеку. – Поработайте на досуге над ошибками. Так невозможно писать. Скоро безграмотные люди выйдут из моды и деньги будут платить только тем, кто не пренебрегает знаками препинания. А пока вам двойка, Флек! Не-за-чет!

– Поработайте на досуге над своими ошибками, – усмехнувшись, посоветовала Сычева. – А то она не отстанет.

– А... – снова начал Флек, но опять не довел мысль до конца и запил свой ораторский пыл виски.

– Парень говорить-то умеет? – поинтересовалась Сычева. – Или знает одну только фразу «Меня зовут Игорь»?

– Вообще-то он разговорчивый, – охотно пояснила ей Таня. – Даже болтливый. Засмущался, наверное. Мама-то его на свидание с одной девушкой собирала, а явилось аж три!

– Э-э-э... – снова попытался что-то сказать Флек. – Э-э-э...

– Виски ему! С колой и льдом! – приказала Сычева, сама тут же исполнила свой заказ, соорудила напиток и протянула Флеку фужер.

Он выпил. Кивнул, то ли в знак благодарности, то ли просто потому, что потерял дар речи, и решил изъясняться жестами. Потом встал, снял пиджак, повесил его на спинку стула, закатал рукава рубашки, расслабил галстук и снова сел.

– Ой, моро-о-оз... – вдруг фальшиво пропел он и замолк, выпучив глаза, словно стоял на сцене перед многочисленной публикой и забыл слова.

– Моро-оз! – подсказала Сычева. – Закусывать надо было! – Она поддела на вилку листик салата и сунула ему в рот. Флек сжевал его передними зубами с проворностью кролика и продолжил свое выступление: – Не мо-ро-о-озь меня!

– Это мой Флек! – возмутилась вдруг Афанасьева и отобрала у Сычевой вилку.

– Не моро-о-зь меня-а-а-а, моего...

– Коня! – подсказала Афанасьева и заложила Флеку в рот большую порцию мяса.

– Ко-о-оня! – с набитым ртом заорал Флек.

– Он милый, – задумчиво сказала Сычева. – Не понимаю, почему ты называешь его собакой!

– Разве собака не может быть милой? – пьяно удивилась Афанасьева.

– Меня зовут...

– Игорь! – в один голос закричали Сычева и Афанасьева.

Татьяна уткнулась в свою тарелку. Она не понимала, как можно шутить и дурачиться, имея такие проблемы, как бесследно пропавший муж, обыск в квартире и труп неизвестного на собственной кухне.

Не понимала!

Таньки явно сошли с ума, наперебой кокетничая с этим придурком Флеком.

Впрочем, несмотря ни на что, мясо показалось ей безумно вкусным. И никакие трагические обстоятельства не могли этому помешать.

Еще вкуснее оказался десерт.

* * *

– Девчонки, вы офигительные!!!

Флек повторил эту фразу три раза, пока открывал кошелек. Сычева вытянула шею, беспардонно заглянула в его кожаное портмоне и уважительно присвистнула.

– Это мой Флек, – потянула ее за рукав Афанасьева.

– Ты замужем, – отмахнулась Сычева.

– Мой муж твой любовник! – язвительно напомнила Таня.

– Но любит-то он вешалку!

– Девчонки! – Флек встал, раскатал рукава рубашки и надел свой пиджак. – Я так понял, у вас проблемы с мужиками, деньгами и законом. Меня это страшно заводит! Как вы смотрите на то, чтобы продолжить вечер в каком-нибудь ночном клубе? Там танцы до утра, пиво из бочек и музыка, отключающая мозг.

– Ура!!! – заорала Сычева. – Заговорил!

– Так едем? – не понял Флек.

– Я не... – Татьяна попятилась к выходу.

– Поедешь! – схватила ее за руку Сычева. – С говорящим Флеком поедут все!

Они вышли из ресторана пьяноватой, расслабленной, веселой толпой и направились туда, где тесной стайкой сгрудились автомобили, отражая в своих холеных боках яркое освещение города. Сычева и Афанасьева повисли на Флеке с обеих сторон, Татьяна шла чуть позади. Они остановились около огромного, хищного джипа.

– «Хаммер»! – заорала Сычева. – Чур, я за рулем!

– За рулем Вася, – сказал Флек, открывая дверь и помогая Афанасьевой забраться в машину. – Он хороший, профессиональный, а главное – трезвый водитель.

– «Хаммер» с водителем – это пошло, Флек, – поморщилась Сычева, залезая в машину. Татьяне некуда было деваться, она тоже залезла в прохладное, приятно пахнущее нутро джипа. За рулем действительно сидел пожилой, абсолютно лысый водитель.

– Это мой Флек! – кому-то наверху погрозила Афанасьева пальцем.

– Я не хочу никуда ехать, – чуть не плача, сказала Татьяна.

– Поедешь. Стрессы нужно уметь снимать, вешалка!

– Мы теряем драгоценное время! Мы должны искать Глеба!

– Что-то я не уверена, что мне очень хочется его искать, – пробормотала Афанасьева.

Флек шепнул что-то водителю и уселся рядом с Танями на заднем сиденье, благо монстр на колесах мог вместить роту солдат.

Машина помчалась по вечернему городу, и было странно и дико ехать веселиться в ночной клуб, когда Глеб, возможно, находится на волосок от смерти.

– Стрессы нужно уметь снимать, – словно в свое оправдание повторила Сычева. Татьяна отвернулась к окну.

«Если бы Глеб знал, что из всех трех близких ему на данный момент женщин, все три едут сейчас развлекаться в ночной клуб с холеным повесой Флеком!» – подумала она...

* * *

Они остановились у какого-то магазина.

В витринах в причудливых позах замерли манекены, а крылечко освещали симпатичные круглые фонари.

– «Некитай»! – громко вслух прочитала Сычева, выходя из машины. – Флек, говорящий ты наш, но это совсем не танцевальное место!!

– Девчонки! Мне не нравится, как вы одеты. Вернее, нравится, но я хотел бы вам сделать подарок и устроить шоу «Снимите это немедленно».

– Вперед!! – заорала Сычева и ринулась в магазин, одним прыжком перепрыгнув крылечко.

За ней молча пошли Афанасьева с Флеком. Татьяне ничего не осталось делать, как последовать за ними. Не оставаться же в самом деле с Васей в машине...

Внутри было феерически много света и играла тихая музыка. Длинные ряды стоек с одеждой уходили, казалось, за горизонт, потому что множество зеркал, которые были даже на потолке, бесчисленно преумножали все, что находилось в этом зале. Стайка продавцов метнулась к вошедшей компании.

– Здравствуйте, Игорь Владимирович! – заверещали вразнобой девушки, согнувшись в угодливом полупоклоне.

– Ой, вас тут знают! – зашептала Сычева. – С чего это ради? Кажется, тут торгуют только женскими шмотками!

– Это мой магазин, – скромно потупившись, признался Флек, а потом обвел всех веселым взглядом, словно любуясь, какое впечатление произвели его слова. – Выбирайте наряды, девчонки! Все исключительно европейского качества! Не Китай!

– Сказка!! – Сычева ринулась вдоль рядов, то и дело выдергивая плечики с шмотками и прикладывая их к себе. – Сказка!!! И добрый фей Флек, одевающий сразу трех Золушек!

Флек стоял и широко улыбался, отражаясь во всех зеркалах. Было ощущение, что стоят и широко улыбаются сотни, тысячи, миллионы щедрых, красивых Флеков.

Таня тоже пошла вдоль рядов. «Не буду отказываться, – решила она про себя. – Если уж сходить с ума, то до конца. Завтра я опять стану правильной, неприступной, гордой, завтра опять начну безумно любить своего Глеба и ненавидеть собаку Флека! А пока...»

Она остановилась перед манекеном, на котором красовалось потрясающее свадебное платье. Оно было жемчужного цвета, с открытой спиной на шнуровке, глубоким декольте, и юбкой, струящейся в пол дорогим шелком. Никаких рюшек, оборок, тканевых розочек, помпезных кринолинов – строгое платье для безусловного счастья.

Сзади возник Флек, он по-прежнему улыбался, Таня видела его в зеркале.

– Ничего не хочу, – сказала Таня, глядя в зеркальное отражение его глаз. – Только это платье. Только его.

– Оно свадебное, – предупредил Флек.

– Я не слепая. Именно поэтому я его и хочу. У меня не было свадьбы, не было платья. Мы с мужем сбегали в загс, как преступники, которые опасаются, что их застукают на месте преступления. Потом посидели в каком-то кафе, где неожиданно выключили электричество и при свечах подавали только холодные закуски. Я хочу только это платье и ничего больше! При условии, что я вам ничем не обязана.

– Оно твое без всяких условий. Просто потому, что я добрый фей Флек. Эй, Наташа, снимай это платье с куклы, у него появилась хозяйка!

«Завтра я начну его ненавидеть...»

* * *

Татьяна прошла вдоль рядов с джинсами.

Конечно, она не собиралась ничего выбирать. Конечно, она не станет участвовать в этом всеобщем пьяном безумии.

Впрочем, может быть не будет ничего неприличного, если она выберет себе вон те белесые джинсики с вышивкой на карманах, или вот этот джемпер цвета фисташки?

– Бери! – подпихнула ее в спину Сычева. – Бери, не выпендривайся! Считай, что на твоей улице сегодня перевернулся пикап со «Сникерсами». Такое в Москве не каждый день происходит, это я тебе как местный житель точно говорю. Бери! – Сычева пошла в примерочную, неся в руках охапку шмоток.

Татьяна посмотрела на себя в зеркало. Лицо измученное, бледное, под глазами синяки. Не для того она в Москву ехала, чтобы получать подачки от торгаша и бабника Флека! Завтра он проснется, подсчитает ущерб, нанесенный его магазину налетом малознакомых девиц и будет раскаиваться, будет волосы на себе рвать! Не зря на него так насмешливо смотрят все продавщицы из-под кукольно-длинных ресниц. Наверняка он не в первый раз одевает здесь «в некитай» ораву первых встречных девиц.

Татьяна представила, как утром Флек впадает в неистовство от своей пьяной щедрости и улыбнулась. И вытянула из ряда вещей белесые джинсы, и фисташковый джемпер, и батник – веселый, оранжевый, смелый батник с пуговицами-бабочками (ни за что бы не рискнула потратить на такой деньги!), а еще свитерок с орнаментом, в котором просматривались лукавые оленьи морды.

Из примерочной вышла Сычева в фиолетовом брючном костюме.

Из другой кабинки выплыла Афанасьева в платье невесты, которое смотрелось на ней так органично, что не следовало бы бегать в загс, чтобы его надеть.

Откуда-то взялся мальчик-посыльный, который дотащил объемные пакеты с вещами до «Хаммера».

* * *

Музыка гремела, отключая мозг.

Яркие всполохи света чиркали по разгоряченным, опустошенным лицам.

Таня, приподняв подол подвенечного платья, прыгала, извивалась, кривлялась – делала то, чего никогда в жизни не делала, потому что была «хорошей девочкой» и в танцевальных безумствах на пьяную голову никогда не участвовала.

Ей было весело. Искренне, по-настоящему, без натяжки весело. Во всяком случае, Афанасьевой так казалось. Только этим скаканием, кривлянием и полной отключкой мозгов можно было вытряхнуть из себя боль, страх, отчаяние и полную беззащитность перед всем, что происходило с ней в последнее время и должно было еще произойти.

Рядом, в толпе, танцевала Сычева, для которой такое времяпровождение, очевидно, было привычным. Сычева каждой клеткой своего тела попадала в ритм и настроение музыки, она ничего «не стряхивала» с себя, а самовыражалась, отдаваясь танцу осмысленно и на публику.

Где-то чуть позади маячил темный затылок вешалки. Затылок подпрыгивал, дергался, и иногда были видны оранжевые плечи и пуговицы-бабочки, которые отсвечивали, ловя свет мечущихся по залу цветных прожекторов.

Флек отплясывал в центре круга, образовавшегося в толпе. Ему было жарко, он скинул пиджак, а галстук подарил какому-то пьяному в стельку юнцу. Он не очень заботился об эстетичности своего танца, дрыгал ногами, махал руками, тряс головой. Кажется, он просто бесился, как подросток, впервые оставшийся дома один.

Кто-то вдруг схватил Таню за локоть. Не прекращая безумного танца, она обернулась и увидела беззвучно хохочущего Кузнецова.

– Это не я, Кузнецов! – переорала она музыку и гомон толпы. – Это не я!

Таня выскочила в круг, схватила Флека за плечи. Тот послушно ее приобнял и повел в вечной «топталке». Музыка, как по заказу сменилась на медленную.

– Пять баллов по русскому и литературе и я вас не видел! – заорал Кузнецов.

– Четыре! – крикнула Таня. – Четыре балла, или можешь рассказывать, что видел меня на панели пьяной!

Кузнецов заглох, видимо, принял условие.

Таня обернулась и увидела, как из зала, прижав к уху мобильник, выходит Сычева. Еще она заметила, что Татьяну на танец пригласил какой-то длинный-предлинный хмырь. Он старался прижаться к добыче плотнее, но оранжевый батник пятился от него, сохраняя дистанцию.

От Флека пахло весельем, молодостью и хорошим парфюмом. И дистанции до него не было никакой. Вот она, Афанасьева, в своем жемчужном свадебном платье, и сразу начинается разгоряченный, сияющий Флек. У него наглые руки, которые держат так, будто ты сама к нему прижимаешься.

Куда исчезла Сычева с мобильником?..

– Ты мне нравишься, – сказал ей на ухо Флек, и хорошо, что сказал – в этом было хоть какое-то оправдание подростковому топтанию под тягучую музыку.

– Повтори, – попросила она Флека одними губами, но он услышал, несмотря на то, что ее губы были на уровне его плеча. Рубашка у него намокла от пота, но пахла все равно хорошим парфюмом. А может, это пот и дорогой алкоголь дают эффект хорошего парфюма? Она ни черта в этом не смыслит! Совсем ни черта, потому что в ее жизни был только один мужик – Глеб. По нынешним временам это так же пошло, как иметь водителя за рулем «Хаммера».

– Ты мне очень нравишься. Ты училка с воротничком под горло, в юбке по щиколотку, дулей на голове и бесцветной помадой, но это абсолютный обман и неправда. На самом деле ты дерзкая, яркая, сумасшедшая. Тебе никто об этом не говорил?

– Нет.

– Ты не представляешь, как это сексуально – прятать такую натуру за скромным образом педагога.

– Зря ты это сказал – «сексуально».

– Почему? Я всегда говорю то, что думаю, особенно когда выпью.

– Я не буду спать с тобой только из-за того, что ты накормил меня и моих подруг в ресторане, а потом осчастливил шмотками.

– Зря ты это сказала – «спать». Я бы обвенчался с тобой тайком, в какой-нибудь захолустной церквушке, не спросив благословения маменьки.

Таня опять хотела одними губами сказать «повтори», но не сказала. Она спросила:

– А как же та девушка, которой ты собирался делать предложение?

– А никак. Она обиделась, что я не пришел, и в отместку стала встречаться с моим приятелем. Разве нужна такая девушка?

– Нет, не нужна.

– Ты не такая.

– Да, не такая, – согласилась Таня. – Я клуша, которая смотрит своему мужу в рот, стирает его носки и трусы, утром подскакивает пораньше, чтобы приготовить горячий завтрак и боится потратить на себя лишнюю копейку. Такая, как я никогда не закрутит в отместку роман с приятелем. Такая как я спрячет себя под безликой одеждой и никогда не рискнет проверить, реагирует ли на нее кто-нибудь кроме мужа. Именно поэтому ты готов тайком обвенчаться со мной в захолустной церквушке, не спросив благословения маменьки? Потому что второй такой дуры на свете нет?!

– Нет.

– Мог бы ответить не так двусмысленно.

Они уже не топтались, а стояли друг против друга, их пихала, толкала пляшущая толпа, слова заглушал рев музыки.

– Не смей больше присылать мне цветы!

– Ты хочешь лишить заработка Клавдию Ивановну с первого этажа?

– Что значит «лишить заработка»?!

– А то и значит, что розы, которые ты швыряешь с балкона, она собирает и продает за углом по сто рублей за штуку. Хорошая прибавка к пенсии! Бабка не верит своему счастью.

– Ты следил за мной?!!

– Я следил за Клавдией Ивановной.

Таня тоскливо огляделась вокруг. Дискотечные часы над дверью показывали первый час ночи. Хмель покидал тело, улетучивался из головы.

«Завтра уже началось, – подумала Таня. – Пора начинать его ненавидеть». Скоро платье превратится в гнилые капустные листья, «Хаммер» в занюханный «Запорожец», а добрый фей, он же – принц, он же – Флек, станет гнусным злодеем. Когда время переваливает за полночь, нужно драпать, роняя тапки – это знают даже девчонки.

Флек молчал, смотрел на нее сверху вниз, в его глазах бесились блики прожекторов и казалось, что его взгляд мечет веселые молнии. Где-то сбоку прыгал, мелькал оранжевый батник, юная пассия Глеба не без удовольствия снимала свой стресс.

В зал вошла бледная как мел Сычева. Мобильник болтался у нее на груди.

– Я от тебя не отстану, – сказал Флек. – И если твоего муженька еще не убили, я сам его грохну, чтобы не путался у меня под ногами.

– Ты легковесный, самовлюбленный, пустой человечек. Иди проспись! – как можно презрительнее сказала Таня и направилась к Сычевой. По дороге она под локоть зацепила Татьяну и потащила ее за собой.

* * *

– Мне позвонила хозяйка... – выпучив глаза, сказала Сычева, когда они вышли в холл.

– И что? – спросила Татьяна, чувствуя, как сердце падает вниз.

– Она стала орать на меня! Вопила, что я отвечу за тот разгром, который учинила в квартире. У хозяйки есть свой ключ и она периодически наведывается в квартиру, проверяет порядок. Она приперлась сегодня днем и увидела в квартире полный разгром! Там все перевернуто – постель, вещи, продукты выброшены из холодильника, соль, сахар, мука и крупы выпотрошены из банок прямо на пол! Все как у Павловской, и как у тебя, Тань! Только трупа, слава богу, нет! Я ведь после того как мы с дачи приехали, домой так и не заходила. С подружкой встретились, в кафе зашли, кофе пили, курили. Потом ты позвонила, в ресторан позвала.

– Кто-то знает всю подноготную Глеба, – тихо сказала Афанасьева, – Кто-то что-то ищет у всех, кого Глеб знал, с кем встречался. Нужно позвонить его маме! Они с бабкой почти не выходят из дома, как бы к ним не нагрянули гости!

– У этих гостей есть ключи! – Сычева схватила себя за щеки, как старая бабка. – Сначала они попытались проникнуть в наши квартиры ночью, когда мы спали, потом явились в наше отсутствие! Что они ищут?!

– Что-то небольшое, возможно – маленькое, раз потрошат холодильник и вытряхивают крупы из банок, – сказала Таня.

– Девки! – заорала Сычева. – Нас могут убить!! Я боюсь! Я лично домой не пойду! Шут с ними вещами, у меня там только шмотки, косметика и совсем чуть-чуть денег. Пусть себе все хозяйка квартиры забирает, я туда ни ногой!!

– И я домой не пойду, – прошептала Афанасьева. – Я тоже боюсь. Даже думать страшно, как я буду находиться в квартире, где шарился этот... господин в черных ботинках, а потом скончался там по неизвестной причине. И к маме я не могу, у нее... очень бурная личная жизнь.

– Я знаю, у кого мы поселимся, – вдруг сказала Сычева и выразительно уставилась на Татьяну.

– Это невозможно, – Татьяна попятилась. – Это никак невозможно!

– Это единственно верный выход, – отрезала Сычева. – Во-первых, втроем не так страшно. Во-вторых, тому, кто рыщет по нашим квартирам вряд ли известно, где ты сняла комнату. В-третьих... там живет еще и твоя подружка, а туда, где живут четыре визгливые женщины, никто никогда не сунется.

– Я живу в тесной кладовке! И не с подругой, а с... другом! Он из Болотного... – зачем-то добавила Татьяна, чуть не заплакав от унизительного признания.

– Ну, вешалка, ты даешь!! Ты просто монстр какой-то! Абсолютно аморальный, провинциальный монстр с этюдником и гитарой. Впрочем, это ничего не меняет. Друг так друг. Кладовка так кладовка. Другого выхода нет. Едем к тебе.

– Нет!

– Да! Где там наш Флек? Пусть его Вася на «Хаммере» отвезет нас в твою кладовку.

– Только ко мне заглянем, – попросила Таня. – Я переоденусь, приберу быстро кватриру, заберу деньги и документы. Не невестой же мне куковать в этой кладовке.

* * *

Горячий пар обжигал легкие.

Глеб снял с себя плащ, пиджак, ботинки, носки и галстук. Расстегнул ворот рубашки. Вещи он швырнул на пол.

Инга не пошутила. Мужик в зеленой шапчонке заломил ему руки и отвел назад, в сауну. Потом закрыл за ним дверь, выключил свет и через какое-то время эта обитая деревом могила стала наполняться горячим паром.

Инга никогда не шутила. Отчасти из-за этого ее качества он воспользовался тогда этим случаем – ссорой, и попытался навсегда вычеркнуть подругу детства из своей жизни.

Он всегда знал, что она сумасшедшая. И удивлялся, почему никто, кроме него об этом не догадывается. Или она была сумасшедшей только с ним, для него, в рамках той дурацкой игры, которую они затеяли а раннем детстве, будучи соседями по подъезду, а потом заигрались до семнадцати лет?.. Глебу уже надоела эта игра с какими-то идиотскими правилами, да и переехали они с мамой и бабушкой из этого дома, но Инга все звонила и приходила, и лезла со своей придуманной в детстве «страной», и тем, что он «принц», а она, соответственно – «принцесса», и что у них любовь по гроб жизни и всякая такая мура.

Нет, конечно, он воспользовался «правом первой ночи». Какой дурак им не воспользуется, особенно, если тебе только шестнадцать, прыщи на носу отравляют существование, телосложение как у Буратино, и настоящие женщины на тебя даже не смотрят? Воспользовавшись этим правом, он, конечно же, не имел в виду, что она будет первой и единственной женщиной в его жизни.

Зато это имела в виду она.

От Инги стало душно, невозможно, невыносимо жить. Она лезла во все щели, двери, окна его жизни, забивала легкие, уши, глаза, как забивает их сейчас этот горячий, удушливый жар.

Глеб снял рубашку и бросил ее в компанию к остальным шмоткам.

Конечно, он мечтал тогда избавиться от нее. И от дурацкой игры во вселенскую большую любовь.

Он намеренно опоздал тогда на свидание, потому что знал, она всерьез и надолго обидится. Шел моросящий, противный дождь, он сидел дома, пил глинтвейн, сваренный бабкой «от горла» и злорадствовал: она промокнет, устанет, уйдет, и может, наконец, отлипнет от него, как под действием пара отлипает жвачка, прицепившаяся к подошве ботинка.

Он приехал к заветной скамейке, только когда дождь кончился. Инга была в ярости. Она выкрикнула ему что-то обидное, вскочила в троллейбус и уехала. Он думал, все, расплевались, но она позвонила потом, нарвалась на бабку, и бабка, следуя «цэу», которое он дал, сказала, что он уехал к тетке в Алушту. Тетки в Алуште, разумеется, никакой не было, но ему казалось это изысканным и небанальным «уехать к тетке в Алушту».

Детская, глупая по сути история. Ну кто не избавлялся таким образом от надоевших девиц? Потом, правда, спустя некоторое время, когда у него был суровый пробел в женском вопросе, он звякнул все-таки Инге, но напоролся на ее маму и та сказала ему, что «для тебя она умерла».

Про могилу он, конечно, Инге наплел с перепугу. Кто ее знает, дуру, как она собирается ему отомстить. Она теперь другая, новая – бесстрастная и красивая как манекен в освещенной витрине бутика. Только все равно чокнутая, к доктору не ходи.

Откуда она взялась? Почему опять к нему прицепилась? Про какие камни и диск твердит длинноволосый урод в кожаных джинсах? Что за дрянью его обкололи, от которой почти не болит разбитая голова и под действием которой он в беспамятстве рассказал какую-то «правду»?

Глеб снял брюки и остался в одних трусах. Дышать было больно.

Никогда в жизни он не пойдет в сауну. Впрочем, он никогда и не ходил – не понимал, какое удовольствие потеть в тесной парилке большой толпой.

Прежде чем его повели сюда, длинноволосый урод снова спросил его: «Где камни?» Естественно, Глеб ответил: «Какие камни?» Тогда урод заорал: «Где диск?!» Само собой, Глеб спросил: «Какой еще диск?»

– Ну, тогда действительно в баню его! – приказал урод. – Пусть вспоминает!

Интересно, долго ли он выдержит этот жар? С самого детства считалось, что у него слабое сердце. С чего ради сделали такой вывод мама и бабушка, он не знал, но привык считать, что сердце у него действительно слабое.

Сознание поплыло, рана на голове размокла и, кажется, из нее снова стала сочиться кровь. Глебу стало жалко себя. Жалко, хоть плачь! Только слез никаких не было, вся влага выпарилась из организма.

И тут он вспомнил.

Несколько дней назад к нему в редакционном буфете за столик подсел Игнатьев. Особой симпатии между ними никогда не было, они не делились проблемами, только кивали равнодушно друг другу через стеклянную перегородку.

А тут вдруг Игнатьев подсел к нему с подносом, заставленным всякой калорийной дребеденью и пока ее ел, выплеснул на Глеба массу странной, ненужной, информации: и теща его задолбала, требует ежевечернего присутствия на скучных семейных чаепитиях, и собака-то, доберманша чистых кровей, сорвалась с поводка, два дня блудила, вчера вернулась домой и теперь ужас кого нарожает, и жена требует от него переезда в трехкомнатную квартиру, (а денег кто даст бедному журналисту?), и в школу нужно тащить очередной взнос на ремонт класса, туалетов и еще черт знает чего, а еще в машине бензонасос полетел, а еще Валька-секретарша ему на сегодняшний вечер отставку дала, потому что якобы муж у нее из командировки вернулся...

Глеб никогда никому в жизни не служил жилеткой, но тут вдруг словил кайф от того, что у белобрысого, накачанного, с виду благополучного Игнатьева столько мелких, раздражающих неприятностей, а у него, Глеба – ни тещи-зануды, ни суки-собаки, ни детей-спиногрызов, ни машины, у которой вечно что-то «летит»; а жена его никогда ничего не «требует», а любовницы никогда не дают «отставку», потому что у этих любовниц, как правило, нет мужей.

Короче, «если у вас нет собаки, ее не отравит сосед»...

Глеб слушал и слушал Игнатьева, несмотря на то, что давно допил свой кофе и съел десерт. Он слушал и наслаждался тем, что есть в мире обстоятельства, способные отравить жизнь таких крепких, накачанных парней с квадратными подбородками и огромными кулаками. Он вдруг понял, что это очень любопытно – выслушивать беды других людей и осознавать, что у тебя этих бед нет. Он заказал еще кофе и еще кусок торта с фруктами, и снова кивал, и цыкал, и качал головой.

Игнатьев вдруг прекратил излияния и без перехода спросил:

– Слушай, у тебя ювелир есть знакомый?

Глеб растерялся.

– Н-нет. Кажется, нет. Впрочем, я могу спросить у мамы, или у бабушки. – Глебу вдруг стало неудобно за то, что у него нет знакомого ювелира.

– Спроси, а? – заговорщицки подмигнул Игнатьев. – Тут такое дело, камни проверить надо – лажа, или что стоящее. – Он вытащил из кармана три крупных коричневатых камня, поиграл ими в руке и спрятал обратно. – Только, чтобы он не очень болтливый был, ювелир этот, – добавил Игнатьев.

На следующий день Глеб имел телефон «неболтливого» ювелира. Его дала приятельница мамаши – большая любительница дорогих украшений. Он позвонил ей, обрисовал проблему и она продиктовала ему телефон. Глеб забил номер в сотовый и чуть было не забыл про него, но в буфете к нему опять прицепился Игнатьев.

– Узнал? – шепотом спросил он.

– Узнал. – Глеб достал мобильный и хотел продиктовать телефон, но Игнатьев вдруг схватил его заговорщицки за руку и затараторил:

– Слушай, времени совсем нет! Теща дома ремонт затеяла, сын заболел ангиной, жена поедом ест, что дома мало бываю, а Овечкин по горло завалил работой. Может, сгоняешь к этому мастеру сам с камнями, пусть оценит. Если они что-то стоят, десять процентов себе заберешь, а?! – Игнатьев заискивающе заглянул Глебу в глаза.

– Дим, у меня тоже времени не так, чтобы очень... – Глеб растерялся. Не в его привычках было решать чужие проблемы, то тут маячили какие-то мифические десять процентов, а денег Глебу всегда не хватало.

– Тридцать, – щедро добавил Игнатьев. – Тридцать процентов твои! – Он быстро сунул Афанасьеву тяжелый бумажный сверток и умчался, словно его крапивой по пяткам хлестали, – не доев горку слипшихся пельменей и оставив нетронутым чай.

– Откуда камни-то? – попытался докричаться до Игнатьева Глеб, но того и след простыл.

У тарелки с пельменями Глеб заметил конверт с компьютерным диском. На конверте фломастером было нарисовано красное сердце, пронзенное красной стрелой. «Забыл», – решил Глеб и положил диск в карман.

До ювелира он так и не успел добраться. Телефон мастера долгое время был недоступен. Глеб сунул камни в ящик своего рабочего стола. Чтобы они не катались по ящику, он прилепил сверток на двусторонний скотч. Он совсем не задумывался над тем, что это были за камни, выглядели они невзрачно, и похоже, Игнатьев сильно преувеличил, предположив, что они могут что-то там стоить. Диск он Игнатьеву тоже забыл отдать. Так получилось, что на работе они пару дней почти не пересекались. Конечно, Глеб из любопытства попытался посмотреть, что на диске, но тот оказался запаролен. Потеряв к нему интерес, Глеб сунул диск в стол, в компанию к невзрачным камням.

– Вспомнил!! – заорал Глеб, подавился горячим воздухом и закашлялся. В темноте он нашел дорогу к двери, забарабанил по ее деревянной поверхности кулаками, ногами, даже всем телом забился, как истеричная барышня.

* * *

– Вспомнил!!!

Ключ в замке повернулся, дверь открылась, и Глеб вывалился в прохладный предбанник, хватая ртом воздух.

Перед ним стоял длинноволосый. Он был без своего льняного пиджака, только в изумрудного цвета рубашке. Помешались они тут все что ли на зеленом цвете?..

– Я вспомнил, – прошептал Глеб и упал на лавку перед небольшим деревянным столиком. – Представляете, я все вспомнил! Только... при чем тут Инга?!

– Где камни? Где диск? – Длинноволосый горой навис над Афанасьевым и от его рубашки перед глазами поплыли зеленые круги.

– Камни и диск в моем рабочем столе! В одном из ящиков, кажется, в верхнем...

Хлесткий удар в скулу не дал ему договорить.

– Это я уже слышал, фуфел! И проверил! Мои люди перерыли твой стол, там ничего нет!

– Есть! – заорал Глеб так, что голос сорвался. – Все там есть! И диск с дурацким сердцем, и камни, такие мерзкие, некрасивые, коричневые камни!

– Коричневые? – искренне удивился вдруг длинноволосый.

– Да!!! – Скула жутко болела. Разбитая голова не болела, а щека пылала огнем.

Если его еще раз ударят, он умрет.

Длинноволосый уставился на него с интересом.

– Скажи, а какого цвета на мне рубашка? – вдруг спросил он.

– Зеленая!

– Тьфу, фуфел! Так ты еще и дальтоник?!

– Я... да... ну есть вроде проблемы со зрением... А что, не зеленая? Красная, да? Пусть будет красная! Или синяя... – Что сказать, чтобы снова не разозлить его? – Не бейте, пожалуйста! – Глеб закрыл руками лицо.

Длинноволосый схватил его за шею, приподнял с лавки и сильным толчком в спину зашвырнул обратно в парилку.

– Зажарю! – заорал он. – Зажарю, мразь, до смерти!! Вспоминай, фуфел, где камни и диск!

* * *

Знали бы мама и бабушка!

Знали бы они, что их Глеб, Глебчонок, Глебуша, горит сейчас в преисподней, а черт в зеленой, нет, – в красной! – рубашке, подкладывает в топку дрова, чтобы пожарче растопить сковородку...

Если бы они знали, то...

Глеб где-то читал, что умирая, человек может испытывать сексуальное наслаждение.

...то подняли бы на ноги всю московскую милицию, и весь спецназ подняли бы, и куча вооруженных людей примчалась бы его спасать.

Его последней любовью будет женщина по имени Смерть.

...то они бы сами примчались сюда и зубами перегрызли бы горло и Инге, и длинноволосому, и шестерке в зеленой шапчонке.

Сознание мутилось, обрывки мыслей стучали в мозгу азбукой Морзе. Ему и жарко-то уже не было, ему было... никак. Он умирает, и это свершившийся факт. Эх, знал бы он, чем обернется детская игра в сказку!

...то они бы на руках вытащили его отсюда, выходили бы, вылечили, баюкали, не спали ночами, и желтый ночник горел бы над его кроватью, а он бы капризничал, требовал чего-нибудь вкусненького.

Интересно, когда начнется обещанное сексуальное наслаждение? Или врут все в книжонках? Если врут, дело – швах, умирать в муках ему не хотелось.

Он открыл глаза, хотя смысла делать это в кромешной тьме особого не было. Но он открыл и увидел наверху серый квадрат.

Раньше этого квадрата не было.

Вывод распаренный мозг сделал только один: там, наверху, окно! Маленькое окошко. Просто раньше за ним висела ночная кромешная тьма, а теперь там сереет осенний рассвет. Такой вывод сделал распаренный мозг и Глеб галантно сказал ему «спасибо». Теперь предстояло решить, как добраться до этого квадрата и насколько возможно в него пролезть.

Видимо – невозможно, раз его без опаски заперли в этой парилке. Он нащупал в темноте полку, встал на нее, окно оказалось на расстоянии вытянутой руки. Еще бы чуть-чуть продержаться, не потерять сознание, и он что-нибудь бы придумал.

Глеб начал шарить по стене руками, но зацепиться было не за что, только за крошечные выступы деревянных плашек, которыми была обита сауна. Тогда он как паук пополз вверх, цепляясь за них кончиками пальцев рук и ног. Нужно было подтянуться еще чуть-чуть, чтобы достать руками до этого серого квадрата, и он это сделал, несмотря на то, что всю жизнь пренебрегал физкультурой и в армии не служил.

Просто жить очень хотелось. Так хотелось, что он подтянулся на пальцах, достал до стекла и стал давить его наружу.

Это счастье, удача, везенье, что его не связали.

Очевидно, он производит впечатление задавленного, сломленного хлюпика, раз никто не счел нужным веревкой стянуть ему руки.

Стекло поддалось, с тихим треском вывалилось наружу, и спасительная струя воздуха ворвалась в парилку. Пар, найдя выход, радостно повалил из окошка на улицу.

Глеб еще чуть-чуть подтянулся и высунул голову из окошка. Получилось, что голова находилась в спасительной свежести, а тело в раскаленном аду. Он отдышался немножко и стал медленно протискиваться в отверстие.

Бабка когда-то говорила ему, что главное, это чтобы голова пролезла. Остальное пройдет, говорила она ему.

Или это только к животным относится?..

Нет, бабка это ему про себя говорила. Она выросла в какой-то деревне, и когда ее в возрасте четырех лет не выпускали гулять на улицу, она пролезала в дырку, вырубленную внизу забора для куриц.

Глеб продвигался медленно, сдирая кожу с плеч, рук, боков. В бедрах он напрочь застрял. Неужели у него зад шире плеч? Эта мысль неожиданно сильно его расстроила. В отчаянии он рванулся вперед, чувствуя, что трусы сдираются острыми краями окна. Абсолютно голый, Глеб полетел вниз, молясь, чтобы это был первый этаж. Он плюхнулся в колючий, влажный кустарник. Времени унять сердце и восстановить дыхание не было.

Он вскочил и помчался вперед. Перемахнул высокий забор, перебежал через проселочную дорогу, потом опять взлетел на забор, потом промчался через огород, потом вломился в редкий лесок, потом выскочил на лесную полянку, потом в два прыжка снова оказался в каком-то пролеске.

Он бежал еще долго, не веря, что баба по имени Смерть выпустила его из своих любвеобильных объятий.

Наконец, оказалось, что он несется вдоль какой-то дороги. Дорога была асфальтированная, и несмотря на ранний час, по ней время от времени проносились машины.

– Эй! – заорал Афанасьев, бросаясь под колеса автомобиля. – Эй! Помогите!

Но никто не торопился спасать Афанасьева. Завидев голого, окровавленного мужика, несущегося по дороге, водилы прибавляли газу и, виртуозно объезжая его, уносились прочь, скрываясь за светлеющим горизонтом.

Никто не торопился спасать Афанасьева! Это было всем открытиям – открытие.

Глеб остановился и заорал, как зверь, которому в брюхо попала пуля. Только теперь ему стало по-настоящему страшно.

Он все прошел, выжил, выкарабкался, но все равно сдохнет на этой дороге, потому что все просто боятся затормозить возле голого, измученного мужика и предложить ему помощь. Впрочем, он бы тоже ни за что не остановился.

Глеб проорался, спустил пар, и побрел в лес, не разбирая дороги.

Брел он долго и очнулся только тогда, когда оказался на участке возле какой-то дачи. Уже почти рассвело, сил совсем не осталось, из тела выветрился накопленный жар и теперь Глеба сильно трясло. Под ногами мешались крепкие кочаны капусты. Глеб споткнулся, упал, а встать у него не хватило сил. Сознание все-таки торопилось покинуть его и, чтобы этого не допустить, Афанасьев, приподнял голову и начал жевать сладкую, холодную, влажную капусту.

– Зинк! – вдруг заорал над ним пронзительный женский голос. – Зинк, гляди, кого я нашла!! Мужик в капусте! Голый, Зинк! Брюнет, красавчик! Ой, он мне капусту погрыз, Зинк! Это судьба, Зинк!!! Мне гадалка предсказала, что счастье свое я под ногами найду! Урра-а – а-а!!!

* * *

– Я продал картину!

Этими словами болотнинский Паша встретил ввалившуюся в квартиру троицу. Сычева с ног до головы осмотрела его и фыркнула:

– Красавец!

– Я продал картину! – не обращая внимания на ее слова, снова закричал Паша и запрыгал по коридору, хлопая себя по бокам руками.

– Ну, хорош! – опять прокомментировала свои первые впечатления Сычева.

– Какую картину? – не поняла Татьяна.

– Оранжевого кота, которого ты оставила во дворе!

– Не может быть, – равнодушно подала плечами Татьяна. – Во-первых, она никуда не годится, во-вторых, я даже ее не закончила.

– Спроси лучше, за сколько я ее продал!!

– За сколько? – без интереса спросила Татьяна, пристраивая объемные пакеты с одеждой в угол. Афанасьева аккуратно пристроила на них сумку с деньгами и документами, которую захватила из дома.

– За триста долларов! Три-ста! – Паша открыл кошелек и потряс им перед носом у Татьяны. – Вот! Двести твои, сто мои – за работу, но я их тебе возвращаю как долг за квартиру! Здорово? – Он довольно захохотал. – Я ж говорил, в столице возможностей – ого-го! Я ж говорил, что картину в Москве продать – это тебе не ведро смородины в Болотном спихнуть! Раз-два и готово! Я и пяти минут не простоял у киоска!! Вмиг улетела!

– Странно. – У Татьяны не было сил ни удивляться, ни радоваться. – Знакомься, – указала она на Сычеву и Афанасьеву. – Это мои подруги. Таня и... Таня. Они тоже тут будут жить.

– Пусть живут, коли рисовать умеют, – кивнул благодушно Паша. – Просто здорово все получится: вы картины малюете, а я продаю! Десять процентов мои, остальное – ваше! Всем хорошо, все довольны, все при деньгах и любимом деле. А?! Как?

Демонстративно заткнув уши руками, Сычева обошла квартиру – зашла в туалет, в ванну, на кухню, в кладовку, подергала за ручки запертые двери комнат.

– Жить здесь нельзя, – констатировала она. – Но придется.

– А че, хорошая хата! – не унимался Паша, следуя за ней по пятам. – Дешевая, с удобствами, с потолка не каплет, в щели не дует, а рисовать во дворе можно!

– Парню кляп в рот, в руки – отвертку, – распорядилась Сычева. – Пусть вскрывает одну из закрытых комнат. Разместиться всем в конуре, которую вешалка называет кладовкой, никак невозможно!

– Самозахват?!! – в ужасе прошептала Афанасьева. – Ой, девочки, как неудобно!

– Неудобно штабелями на полу спать, – вдруг сказал Паша, откуда-то притащил тоненькую отвертку и быстро вскрыл одну из дверей.

– Красавчик! – Сычева одобрительно ткнула его пальцем в живот. – Как зовут-то?!

– Паша. Павел Павлович Попелыхин, – дурашливо раскланялся Паша. – Гроза болотнинских бандитов, хулиганов, извращенцев, алкоголиков и прочих нестабильных антисоциальных личностей.

– Ой, девочки, неприлично-то как! – попятилась от открытой двери Афанасьева.

– Да не переживайте вы так насчет самозахвата! – горячо принялся убеждать ее Паша. – Веранде просто деньги потом отдадим и все дела! Она ведь чужих не пускает, только по рекомендации, так вот я скажу, что вы мои приятельницы-любовницы, она и слова не скажет! Десять тыщ и все дела! У нас в Болотном дороже хату снять, чем у Веранды в Москве...

– Кляп ему! – Сычева схватила подвернувшуюся под руку газету, скомкала ее и сунула Паше в рот. Он обиженно замычал.

Вскрытая комната оказалась вполне приличной: на окнах висели короткие занавески, на полу лежал потертый ковер, в центре стоял круглый стол, два кресла, у стены – большая кровать, напротив нее старенький телевизор, а на подоконнике даже притулился компьютер с обшарпанным монитором.

– Жаль, решеток на окнах нет, – сказала Сычева, отодвинув штору и осмотрев оконный проем.

– Зато здесь есть черный ход, и если что, можно удрать через кухню, – сказала Татьяна, присаживаясь на край широченной кровати.

– Танюха, у тебя пистолет с собой? – шепотом спросила Афанасьева.

– А как же! – Сычева достала из сумки оружие и положила его в центр стола.

– Ой, кажется, вы не умеете рисовать, – выплюнув ком газеты, растерянно пробормотал Паша. – Кажется, вы от кого-то скрываетесь и чего-то боитесь. Вот у нас в Болотном, Людка почтальонша, когда у нее муж напивался, всегда к мамке прибегала и в подпол пряталась, а мамка ружье брала, солью заряжала и...

Сычева угрожающе скомкала новый кусок газеты.

– Молчу! – заорал Паша. – Я в ваши дела не полезу и даже неразговорчивым стану, если вы компьютером мне позволите пользоваться.

– Ты что, в компьютере шаришь? – насторожилась Сычева.

– Лучше меня в Болотном никто не шарил, – гордо завил Паша.

– А диск распаролить можешь? – Сычева достала из сумки диск и протянула его Паше.

– Не знаю, не пробовал. Но нерешаемых проблем нет, особенно в таком городе, как Москва! Давайте свой диск, уж если я оранжевого кота продал за пять минут, то что мне какой-то там диск распаролить!

– Если распаролишь, я тебе картину нарисую, – благодушно пообещала ему Сычева и опять ткнула пальцем в живот.

– Не, лучше Таня пусть нарисует, – засмущался вдруг Паша. – Вон та Таня, – указал он на Татьяну.

– И она нарисует. Правда, вешалка?

– Ага, – кивнула Татьяна. – Намалюю пошлую, глупую, яркую, сказочную жар-птицу. Народ с руками ее оторвет.

* * *

– А ведь знаете, девочки, за Глеба, может быть еще выкуп потребуют, – прошептала Таня, когда они наконец улеглись спать. За окном уже маячил серый рассвет, а в комнате стоял нудный гул комаров. – Я слышала, что похитители иногда затаиваются на некоторое время и звонят только через пару недель. Представляете, они позвонят, а меня нет дома!

– Ерунда! – сонно отозвалась Сычева. – Его ж кормить надо все это время, а Глеб что попало не жрет. Он одни креветки лопает, да мидии с тортиками, накладно им это будет – затаиваться.

– А ты точно уверена, что... его кормить еще надо? – всхлипнув, спросила Таня.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну... он живой, как ты думаешь?

– А ты его мертвым видела?

– Нет.

– Ну, значит, и не должна сомневаться! Спи!

Они лежали втроем на одном матрасе, и укрывались одним одеялом. Кровать оказалась такой широкой, что Тани без труда разместились на ней. От хозяйского постельного белья пахло сыростью, плесенью, а старые пружины скрипели при малейшем движении.

– Господи, до чего я дожила! – вздохнула Сычева. – Лежу вместе с женой и любовницей своего любимого человека! А как все начиналось! Как начиналось! Знаете, как мы с Афанасьевым познакомились?!

– Откуда нам знать? – всхлипнула опять Таня. – Глеб не очень-то распространялся о своих приключениях, а я за ним не следила. Я на многое закрывала глаза, лишь бы он был со мной.

– Я вышла первый день на работу. Ну, чего мне стоило в эту газету попасть, отдельная душещипательная история – блат, знакомства, переговоры, рекомендации! И вот, наконец, свершилось, меня взяли в штат, и я должна была придти к главному, чтобы познакомиться лично. Он всегда со своими сотрудниками лично знакомился, наш Овечкин. Пришла я, а в приемной секретарши нет. Я воздуху в грудь набрала и толкнула дверь. Здравствуйте, говорю, Борис Борисыч! Увидела его и поняла – все, пропала. Сидит в редакторском кресле мужик, который с детства мне в снах снился – черный, как смоль, бородка узкая, глаза бесовские. Сидит этот Мефистофель, курит трубку и сквозь клубы дыма насмешливо щурится. Я девушка не сентиментальная, но тут чувствую, фанфары в душе заиграли. На руку его глянула, кольца обручального нет. Я на краешек стула присела. Он говорит, вы что, наш новый сотрудник? Ну да, вроде того, отвечаю. И давай ему все про себя рассказывать: где училась, где работала, что жизни себе без этой газеты не представляю и что работать хочу только под его чутким, внимательным руководством, что не замужем, детей нет, больничных в жизни никогда не брала и для любых командировок в любой момент готова. Он меня слушал, слушал, потом резко встал и говорит: «Это хорошо, что ты для командировок готова. Поедешь завтра со мной в Ярославль? Там экспериментальную школу для детей-инвалидов открывают, быстренько накропаем статейку».

Я от неожиданности со стула подскочила.

– С вами в Ярославль? Завтра?

– А чем тебя Ярославль не устраивает? Или я не подхожу?

Я чувствую, щеки краснеют, в висках стучит, голос срывается.

– Разве главный редактор в командировки ездит?

Он захохотал:

– Кто тебе сказал, что я главный? Запомните, девушка, первое правило успешного журналиста: не тот начальник, кто в кресле главного редактора сидит, а тот, кто чаще всех в буфет отлучается. Овечкин обедать пошел, а я тут с его позволения в тишине и покое трубку курю. Вы же видели эту чертову редакцию, там как в аквариуме, от чужих глаз не спрячешься. Так как, едем завтра в славный город Ярославль?

– Едем!

Я десять раз обругала себя за то, что так поспешно и восторженно это сказала, но повторила:

– Едем!

Вы не представляете, девки, как я была рада, что он не главный редактор, этот дьявол с трубкой! Что он такая же, как я, рабочая лошадка! Если вдруг срастется у нас с ним, никто не скажет, что Сычева карьеру через диван делает! Я даже не разозлилась на него за то, что он полчаса главного изображал и ни разу не перебил меня, пока я ему душу изливала, про себя рассказывала. Мы обменялись номерами мобильных. Он спросил:

– Зовут-то тебя как?

– Таня.

– О господи!

– Что?

– Если женщину зовут Таня, она нравится мне независимо от возраста, внешности, профессии и интеллекта. Впрочем, у тебя с этим все нормально. Раз уж ты мне все про себя рассказала, то знай, что меня зовут Глеб Афанасьев, я давно и безнадежно женат, но при этом абсолютно свободен. Жена уважает мою свободу и ни в чем не мешает мне. Я люблю комфорт, сильных, независимых женщин, хороший коньяк, дорогие яркие галстуки, а главное – я люблю независимость. Я ненавижу собак, детей, и то, что называется «обязательствами». Я не люблю долго ухаживать и делать подарки. В общем, больше всего на свете я люблю самого себя и не считаю это большим недостатком. Эгоизм делает человека красивым и неповторимым. Эгоизм сделал человека человеком, а меня – Глебом Афанасьевым. Короче, если тебя устраивает то, что ты теперь про меня знаешь, то поехали завтра в командировку, с Овечкиным я сейчас же договорюсь.

– Устраивает, – кивнула я. – Поедем.

Все, что он сказал, я поделила надвое. Все мужики кичатся своей независимостью, когда заводят романчик, все предупреждают, что «обязательства» не для них. Но каждая женщина абсолютно уверена, что именно на ней избранник сломает зубы, что именно от нее захочет стать зависимым и с удовольствием взвалит на себя бремя любых «обязательств». Только ей он будет делать подарки, полюбит только тех детей, которых она родит и только ту собаку, которую она приведет в их общий дом...

– Заткнись, Танюха! – сквозь слезы попросила Сычеву Таня, но та неслась со своими воспоминаниями, словно лыжник с горки.

– А потом был Ярославль. Я, девки, город совсем не помню. У нас такое закрутилось еще в поезде! Потом он пришел ко мне в гостиничный номер с коробкой конфет и бутылкой шампанского. Я засмеялась:

– А говорил, что не любишь делать подарки!

Он тоже захохотал:

– Ну, если для тебя это подарки, то я буду самым щедрым любовником в мире!

Мы не вылезали из номера сутки, забыли про школу, про детей-инвалидов, про статью, про газету, про...

– Заткнись! – Афанасьева стукнула кулаком по подушке.

– Мы, Танька, кстати, не только сексом с ним занимались. Мы о жизни с ним разговаривали. Он сказал, что у него замечательная жена: такая, какая ему и нужна – любящая, чуткая, понимающая, и, кстати, красивая. Глеб обещал меня с ней познакомить и заявил, что ни за какие коврижки не разведется с такой женой, потому что другую такую ду... Танька, я бы гордилась таким мужем! Все мужики гуляют, но не все при этом делают из жены культ.

– Знаете, девочки, я когда за Глеба замуж выходила, думала, вытащила счастливый билет. Я ведь до него даже ни с кем не встречалась! – Таня вытерла слезы руками и села, поджав к подбородку колени. Теперь она понеслась вниз по горе своих воспоминаний, как лыжник, который оттолкнулся и остановиться уже не может.

– Глеб был сыном приятельницы моей мамы. Наверное, я была полная дура, но почему-то искренне считала, что человек, с которым я могу связать свою судьбу, должен быть из окружения моей семьи.

У мамы был день рождения и она решила отпраздновать его на даче. Накрыла стол под открытым небом, позвала много гостей и среди них мать Глеба – Татьяну Сергеевну. Я весь день готовила, поэтому очень устала. Когда гости пришли и стали рассаживаться за стол, я пошла в дом, прилегла на диван и неожиданно заснула. Просыпаюсь, за окном песни орут. Моего отсутствия никто не заметил, даже мама! Обидно мне стало, грустно и одиноко. Как Золушка – работу по дому сделала, и на кухню проваливай. А веселиться мы без тебя будем. Присела я к окну открытому и стала на небо смотреть. Уже сумерки наступили, солнце зашло, жара спала. В воздухе такие ароматы стоят! Разнотравья, шашлыков, костра, вина... И тут я поняла, что к гостям мне совсем не хочется, что я наслаждаюсь своим одиночеством и мне нравится быть забытой всеми, несчастной Золушкой. Окно выходило на торец дома, а не на площадку, где сидели гости, поэтому я могла вволю наслаждаться своим одиночеством. Вдруг смотрю – дверь туалета, который находился недалеко от зарослей малины, как-то странно дергается, будто ее изнутри кто-то открыть пытается. Я сначала думала, почудилось мне, но дверь все сильнее и сильнее трясется, словно там истерика приключилась с кем-то.

Я через окно вылезла и пошла к туалету. Смотрю, а там вертушка, которая дверь снаружи закрывает, повернулась и заперла кого-то. Я ее повернула и дверь на себя дернула. А ее изнутри кто-то удерживает! Вот, думаю, что за черт там засел? Разозлилась, ка-ак дерну изо всех сил! Но дверь уже не держал никто. Я на грядку с морковкой улетела, на землю плюхнулась и сижу там с задранной юбкой. А на пороге уборной стоит черноволосый парень и улыбается.

– Вот мы и квиты, – говорит, – а то мне как-то несподручно одному дураком выглядеть. Уж не знаю, что за конструкция такая у этих удобств, что двери сами закрываются!

Я сижу на грядке, смотрю на него и чувствую, что разозлиться конкретно на этого парня совсем не могу! Таким он мне показался... героем моего романа. Я даже юбку одернуть забыла. Он руку мне протянул. Я думала, подняться мне хочет помочь и тоже ему руку подала, а он поцеловал ее и говорит:

– Глеб. Глеб Афанасьев. А вас, барышня-крестьянка, как зовут?

Мне бы, девочки, еще тогда задуматься, когда он мне руку поцеловал, вместо того, чтобы поднять! Но мозг уже отключился. Я встала сама и представилась:

– Таня.

– Так зовут мою бабушку, так зовут мою маму, и я совершенно уверен, что так будут звать и мою жену. Хотите быть моей третьей Таней? Выйдете за меня замуж?

Я, девочки, чуть в морковку опять не упала. Я решила – это судьба, и сказала:

– Да.

Именно о такой любви я и мечтала, девочки, – чтобы с первого взгляда, чтобы одна на всю жизнь! Это потом я узнала, что он сын приятельницы моей мамы, что они сговорились нас познакомить и поженить, что Глеб был в курсе их планов. А тогда... тогда я решила, что всякое в жизни бывает, что любовь свою и в сортире можно найти.

– И где теперь эта любовь? – вздохнула Сычева.

– Любовь на месте! – твердо сказала Таня. – Держит в тисках мое сердце. Вот только объект подзатерялся, но мы найдем его, правда, Танюха? Найдем! Ведь живой он, чует мое сердце, живой! Не может с ним ничего плохого случиться...

– Ну да, такая дрянь, как наш Глеб в воде не утонет, в огне не сгорит. Я вот думаю соседей ваших по подъезду хорошенечко опросить. То, что они не расскажут милиции, они вполне могут выболтать мне. А еще Попелыхин этот в лепешку теперь расшибется, но диск наш распаролит! Мне кажется, что разгадка исчезновения Глеба лежит где-то рядом, совсем на поверхности, достаточно сделать один только верный шаг!

– Тань!

– Что?

– Можно я тебя спрошу?

– Спроси, чего уж! Какие теперь между нами тайны? Спим в одной кровати, слезами одну подушку мочим. Спроси!

– Что ты думаешь о... Флеке?

Сычева тихонько засмеялась.

– Танька, если честно, то я о нем не думаю. Мы классно повеселились, а думать о нем будешь ты, если оно тебе надо. Эй, вешалка, ты чего там затихла? Теперь твоя очередь рассказывать, как ты познакомилась с Глебом!

Татьяна задышала поглубже, притворяясь, что спит.

Никогда, ни за что на свете она не расскажет, как познакомилась с Глебом. Слишком неоригинальна ее история, слишком многим Глеб говорил слова, которые она считала только «своими».

– Спит, – шепотом сказала Таня.

– Дрыхнет, – подтвердила Сычева. – Ну и нервы у этих провинциалок! Ладно мы разговорами ей не мешаем, но комары, комары-то жужжат как сволочи!! И кусаются! – Она звонко хлопнула себя по плечу, потом по щеке. – Нет, завтра же куплю пылесос.

* * *

В общем, она оказалась дурой.

Опрос соседей в Афанасьевском доме ничего не дал. Перед Сычевой или закрывали двери, зло буркнув «достали», или, сделав стеклянные глаза повторяли: «Не, ничего не видели, ничего не знаем».

Бедные менты. Как они работают с таким крайне несознательным населением? Все очень боятся стать «свидетелем». Каждый в отдельности и все вместе жители этого дома показались Сычевой вязкой, аморфной массой, никак не желающей участвовать в процессе, называемом «расследование».

Она села на лавочку перед домом и закурила.

Деликатное осеннее солнце слегка припекло ей затылок. Мозги и так кипели от никчемных мыслей, а тут еще это чертово солнце вздумало греть ей голову. В раздражении Сычева стащила с себя пиджак и укрылась им с головой. Вид получился дурацкий, но ее это не волновало.

Она затянулась поглубже и подумала: как, чем дальше жить, если Глеб не вернется?!.

Афанасьева поломается-поломается, да в конце концов замутит роман со своим феем Флеком.

Вешалка еще так молода, что эта первая большая любовь выветрится из ее головы как легкий хмель от бокала шампанского.

А она?.. Как-то так получилось, что Глеб и работа заняли все место в ее жизни и в ее душе. Мать на старости лет повстречала вдруг большую любовь и укатила в Америку, продав квартиру и забрав все деньги с собой, у отца уже двадцать лет, как другая семья, старшая сестра... они с ней совершенно разные люди и им практически не о чем разговаривать. Только Глеб понимал ее, только с ним она могла быть сама собой.

Если его не будет, то и в сердце, и в жизни появится черная брешь, которую нечем будет заполнить.

Дрянные соседи. Мелкие, дурные людишки. Наверняка кто-то из них что-то видел, или что-нибудь слышал. Ведь нельзя бесшумно ударить человека и уволочь его из подъезда в машину!

Сычева закурила новую сигарету.

И тут появился он.

Возник, словно из-под земли. Соткался из воздуха.

Бедный мент. Оперуполномоченный старший лейтенант Карантаев. Черные джинсы, черная футболка, кожаная черная куртка – все рыночного происхождения.

– Здрасьте, – дурашливо раскланялся Карантаев, шаркнув ножкой в не очень чистом ботинке. – А что, щас так носят? – кивнул он на сооружение на Сычевской голове, немедленно стянул с себя куртку и тоже нацепил ее на голову. А потом присел рядом с ней на скамейку и, поймав ритм раскачивания ее ноги, тоже начал «черта качать».

И тоже закурил сигарету. «Два придурка» – поставила диагноз Сычева, представив, как они смотрятся со стороны.

– Чегой это вы тут делаете? – поинтересовался старший лейтенант, пуская дым через нос и косясь чуть ниже Сычевской шеи.

– А вы чего? – фыркнула Сычева, сняла пиджак с головы и надела его самым традиционным способом, запахнув на груди поглубже.

– Я мимо шел.

– Ну и я шла.

– Вы не шли. Вы сидели, курили, хмурились и делали умную ро... умное лицо под своим пиджаком. – Он тоже снял с головы куртку и накинул ее на плечи.

– Ну и ты не шел! – зло сказала Сычева, переходя на «ты». – Ты тут что-то ... вынюхивал.

Карантаев захохотал.

– Сдается мне и ты тут что-то вынюхивала!

Злиться кроме соседей еще и на лейтенанта у Сычевой не было сил.

– Нет ничего отвратительнее зажравшегося, равнодушного обывателя, отгородившегося от мира железной дверью своей квартиры, – высказала Сычева свои впечатления от общения с жильцами дома.

Он понял, о чем она говорит. Но ответ лейтенанта не выдерживал никакой критики. В ответе оперуполномоченного напрочь отсутствовала гражданская позиция:

– Их можно понять, – сказал он. – Кому охота быть свидетелем, обивать пороги судов и дознавательных органов, подписывать протоколы, участвовать в очных ставках? За это деньги не платят, а личного времени убивается масса. Будь у меня семья, свой маленький, тихий мирок, я, пожалуй, тоже поставил бы железную дверь, навесил замков, и на вопросы кого бы то ни было, отвечал: «Знать ничего не знаю!»

Сычева уставилась на него во все глаза.

– А если пропадет член этой самой твоей семьи? Пропадет прямо из подъезда, оставив на стене и ступеньках пятна теплой, еще свежей крови?! – Конец фразы она проорала, поймав на себе чей-то взгляд из-за занавески в окне первого этажа.

– Вот для этого и существуют такие сильные, смелые, профессиональные парни как я! – сказал Карантаев. – Кстати, именно тебя я и разыскивал. Но твой телефон не отвечает, а по адресу мне никто не открыл дверь. Ты же не хочешь, чтобы я вызвал тебя на допрос повесткой? Давай поболтаем где-нибудь тет на тет. Я на машине!

Волшебные слова «повестка» и «допрос» сделали свое дело.

Сычева как завороженная встала и потащилась за лейтенантом в его раздолбанную «восьмерку». А потом тряслась с ним на соседнем сиденье, пока он гнал по проспекту машину, извергая из своего агрегата черные клубы дыма.

В общем, она оказалась полной дурой, потому что очухаться не успела, как очутилась в каком-то парке отдыха, в тесной, шаткой, скрипучей кабинке «Колеса обозрения», переполненного восторженной публикой по случаю выходного дня.

Колесо неумолимо понесло ее вверх – к жиденьким облакам, к неяркому солнцу, к беззаботно порхающим птицам.

– Отличненько, – потер руки старший лейтенант Карантаев. – Тут никто нас не услышит, никто не потревожит. Обожаю вести беседы в нетривиальных местах.

В центре кабинки был круглый обруч-поручень, и Сычева вцепилась в него так, что костяшки побелели на пальцах. Главное, чтобы хам Карантаев не догадался, что она панически боится высоты.

Лучше бы она получила повестку и пошла на допрос в ментовку, чем будет теперь трястись от страха в этом «нетривиальном месте»!

Земля медленно уплывала вниз, голова начинала кружиться, а лейтенант все молчал.

– Ну?! – требовательно спросила Сычева. – Задавай мне свои вопросы!

– Да ты никак высоты боишься, – усмехнулся Карантаев.

– Ничего я не боюсь, – Сычева сделала над собой усилие и отцепилась от поручня.

– Ну, раз не боишься... – Он сам взялся за обруч и вдруг начал вращать его, раскручивая кабинку вокруг своей оси.

– Прекрати! – заорала Сычева и зажмурилась. – Я идиотка, что согласилась поехать с тобой. Я напишу на тебя жалобу. Я напишу, что ты жрешь в квартирах потерпевших, а свидетелей загоняешь на чертово колесо, чтобы снять показания! Я... – Она открыла глаза. Кабинка уже не вращалась, она только медленно двигалась вверх – к облакам, к солнцу, к птицам.

– Да ладно тебе, – неожиданно смущенно сказал Карантаев. – Я хотел просто с тобой неформально поговорить на тему исчезновения твоего возлюбленного. Я же вижу, как ты по нему убиваешься. Куришь как паровоз, в детектива вон начала играть – по соседям с расспросами бегаешь. Я ж не силой тебя сюда затащил, думал, тебе понравится. А ты – «жалобу напишу!»

– Задавай вопросы. Я хочу, чтобы Глеба нашли. Я хочу этого больше всего на свете! Видишь, готова даже болтаться под облаками и слушать твой бред.

– Этот твой Афанасьев – странный очень человечек! Я тут рыл-рыл на него, но, кроме необузданного донжуанства, зацепиться совсем не за что. Он пустой и какой-то стерильный тип.

– Не смей так говорить о нем.

– Друзей у него нет, приятелей тоже, врагов вроде не наблюдается. Из интересов – только карьера и бабы. В общем, скользкий, радужный, пустой мыльный пузырь.

– Не смей так о нем говорить!

– Странно, что он пропал при таких обстоятельствах.

– Но пропал же! Значит, ты сделал не те выводы, сыщик. Не такой уж он мыльный пузырь.

– В его вещах ни дома, ни на работе не обнаружено ничего дающего хоть какую-нибудь подсказку. Компьютер у него чистый. Такое впечатление, что он боялся хранить в нем какую-либо информацию, кроме текущей работы. Или... этой информации у него просто не было! В общем, я не нашел в шкале его ценностей ни принципов, ни убеждений, ни друзей, ни врагов, ни ... в общем, что бы ты ни говорила, но это странно, что он пропал при таких обстоятельствах. Выкупа за него не просят. Об убийстве говорить преждевременно. Я говорил с его бабкой и матерью. Они рыдают, пьют корвалол и твердят в один голос: «Глебушка очень хороший мальчик, его все очень любили, он не делал никому зла!» Только мне показалось, что он и добра никому не делал. Правда, за это не бьют по голове и не увозят в неизвестном направлении... Не за что зацепиться. Скользкий, легкий, мыльный...

– Ты говорил, что профессионал, а сам не вопросы по существу задаешь, а словно сочинение по литературе пишешь!

– Да, я здорово писал сочинения. С ошибками, правда, но тему всегда раскрывал. Скажи, Глеб был с тобой откровенен?

– Да, он был со мной откровенен. Откровенней, чем с кем бы то ни было, потому что в первую очередь мы были друзьями, а уж потом любовниками.

– Значит, тайн у него от тебя не было?

– По большому счету – нет. Так, маленькие мужские секреты.

– Тогда, может быть, ты знаешь, что связывало его с Юрием Васильевичем Петренко?

– Первый раз о таком слышу. Кто это?

– Известный в городе ювелир. Мастер, который не пренебрегает так называемыми «левыми» заказами. У него репутация скользкого типа, живущего не в ладу с законом, но за руку его пока никто не хватал. Как говориться, «не привлекался».

– Я не знаю никакого ювелира с репутацией скользкого типа! При чем тут Афанасьев?!

– Самое странное то, что и ювелир не знает никакого Глеба Афанасьева. Конечно, может, он врет, этот ювелир, но больно уж правдоподобно! Так правдоподобно, что я склонен ему поверить. Телефон этого Петренко был забит в мобильнике Афанасьева. А ведь у него совсем немного телефонов забито! Только самых близких – жены, матери, твой, какой-то Гуляевой Тани, в скобках помечено Новосибирск, редакции, и вот этого самого ювелира. Почему он оказался в списке близких ему людей?

– Понятия не имею.

– Значит, это из серии «маленьких мужских секретов», – Карантаев вздохнул, обернулся и сплюнул вниз, с любопытством пронаблюдав траекторию полета плевка. – А ты случайно не знаешь, где скрывается жена Афанасьева? Дома ее нет, к телефону она не подходит, мобильный недоступен, а на работе у нее недельный отпуск.

– Не знаю, – чересчур поспешно сказала Сычева. Зачем лейтенанту знать о их тайном убежище?

– Я хотел поговорить с ней, но нигде не могу ее найти. Наверное, она боится находиться в квартире, где ... Ты же знаешь, что вчера на кухне она обнаружила труп?

– Да, – не подумав, ляпнула Сычева.

– Значит, про труп знаешь, а где Афанасьева не знаешь?

– Да. То есть нет. – Под ложечкой у Сычевой противно засосало. Захотелось курить, но для этого нужно было отцепиться от поручня, достать из сумки зажигалку и сигареты.

– Отличненько! – неизвестно к чему сказал Карантаев.

Неожиданно колесо обозрений вздрогнуло и остановилось. Кабинка замерла на самой высокой точке. Выше были только облака и солнце. Даже птицы летали где-то внизу.

– Что это? – прошептала Сычева, стараясь не смотреть вниз.

– Вот дьявол, – пробормотал Карантаев, побледнел и опасливо глянул на землю. Там бегали какие-то люди, что-то кричали и энергично размахивали руками. Пассажиры других кабинок заволновались, тоже стали орать и жестикулировать.

– Да что это? – заорала Сычева. – Почему мы стоим?!!

– Электричество, что ли, вырубили, – то ли спросил, то ли подтвердил какую-то свою догадку Карантаев.

Сычева от души завизжала. Она завизжала так, что с кроны соседних деревьев вспорхнули птицы, а солнце немедленно спряталось за ближайшую тучу.

Карантаев зажал уши руками и медленно сполз со скамейки на пол.

– Не визжи, – тихо попросил он. – Пожалуйста, не визжи! Дело в том, что я дико, до одури боюсь высоты. Я решил решительно бороться со своим страхом и решил решительно пригласить тебя на это чертово колесо, потому что решил, что бояться в компании женщины, да еще свидетельницы, мне будет решительно стыдно. – Карантаев побледнел до синевы и тоже вцепился в поручень.

Сычева последовала его примеру и сползла на пол. Здесь, на полу, ей показалось, что она стала значительно ближе к земле и она перестала визжать. То, что лейтенант боится не меньше ее, придало ей немного сил.

– Нет, я все-таки напишу на тебя жалобу!

– Пиши, – кивнул Карантаев. – Только сначала до земли доберись.

– Доберусь! Сейчас спасателей вызовут. Или пожарных с лестницами. Или милицию. Или этих, как их... электриков, – сама себя начала успокаивать Сычева. – И врачей вызовут, и реанимацию, и психологов, и вертолетчиков, и промышленных альпинистов, и скалолазов, и...

Они сидели друг против друга на корточках, испуганные, с вытаращенными глазами, с побелевшими от напряжения пальцами, которые впились в спасительное железо, и это как-то потрясающе их сближало, уравнивало в правах, давало напряжение в воздухе.

Ветерок трепал макушки деревьев, сычевские волосы и кабинку, которая от каждого его дуновения покачивалась и противно скрипела.

Мимо пролетела ворона, отвратительно захохотав.

– Все-таки это очень подло с твоей стороны – избавляться от своих комплексов, используя служебное положение! – тихо сказала Сычева.

– Ну ты загнула! – клацнув зубами, вероятно от страха, воскликнул старший лейтенант Карантаев. – Ничего я не использовал. Просто думал, дай, сразу трех зайцев убью: и девушку развлеку, и поработаю, и силу воли потренирую.

– Развлек, – кивнула Сычева. Ее начал колотить мелкий озноб и она тоже стала подстукивать зубами. Тут, наверху, несмотря на близость к солнцу, было значительно холоднее, чем на земле. Или это подлый страх наслал нее трясучку?

– Потренировал, – согласился Антон и тоскливо посмотрел на соседнее облако.

Сычевой вдруг стало весело.

– Главное не смотреть вниз, – хихикнув, посоветовала она.

– Вверх смотреть еще хуже. Страшно-то как, елки, блин, палки! Интересно, скоро этих... астронавтов за нами пришлют? Не могут же бросить в небе Москвы кучу не привязанных ни к чему людей!

Народ в соседних кабинках потерял терпение, начал свистеть, улюлюкать, возмущенно орать, швырять вниз пустые пивные банки и пакеты от чипсов.

– Нужно как-то отвлечься. – Сычевой понравилось успокаивать Карантаева, с которого как-то вмиг слетели весь норов и крутизна бравого опера. Он стал похож на испуганного пацана, который серьезно нашкодил в квартире перед приходом родителей.

– Скажи, – спросила она, – а кто тот мужик, которого нашли на кухне у Афанасьевой? Его личность установили?

– Да, недалеко от дома Афанасьевой была обнаружена его машина, а в ней документы на имя Зельманда Кирилла Кирилловича. Пятьдесят лет, личность, положительная во всех отношениях. Руководитель Российского отделения Фонда гуманитарной помощи детям стран Южной Америки, пострадавшим от наркотиков. При себе были дубликаты ключей, в том числе и от дверей этой квартиры. Зачем пришел, что искал – непонятно. Умер...

– От инфаркта?

– Не совсем так. Он скончался от приступа, спровоцированного передозировкой сердечного препарата – дигиталиса. Неполная упаковка этого лекарства обнаружена у него в кармане, так же, как и рецепт врача, который выписан на его имя. В общем, ерунда какая-то. Экспертиза установила, что к тому моменту, как обнаружили его тело, Зельманд был мертв уже по меньшей мере два часа. На упаковке лекарства отпечатки пальцев только самого Зельманда. Получается, парень пришел в чужую квартиру, все там перевернул, потом шарахнул передозировку своего же сердечного средства, да и помер на месте преступления. Ерунда! Как ты думаешь, это не жена Афанасьева подсунула ему лишних таблеточек, а потом сама разгромила квартиру? Может, там какой-нибудь любовный многоугольник? Мужа по башке треснули, в землю закопали, а сами разобраться не могут кто кого любит-не любит?

– Ты Таньку не трожь. У нее алиби. В то время, когда этот Зельманд в ее квартире шарился, мы с ней вместе были у Павловской Людмилы Сергеевны, она подтвердит, никуда не денется. Это бывшая любовница Глеба, у нее дача в поселке Кленовом – от поворота первый дом с флюгером. А прописана она в квартире по улице Шатурской дом сорок, квартира тридцать четыре. Проверь! Нас видела куча народа, в том числе и какой-то Рома, приятель этой Павловской. Кстати, квартира Павловской тоже разгромлена. Там тоже кто-то что-то искал! Это не воры, потому что деньги, техника, ценные вещи, все осталось на месте. Дверь не взломана, открыта ключом. Мою квартиру тоже вскрыли вчера и тоже ничего не пропало. Именно поэтому я не ночую дома – боюсь! Так что Таньку не трожь! Она святой человек и никакого многоугольника с ее участием быть не может. Она знать не знает этого Зельманда!

– Тогда откуда у него ключи от квартиры?

– Так разбирайся, на то ты и профессионал!

– Где ты сейчас живешь?

– К делу это не имеет ни малейшего отношения. Я ведь не подозреваемая?

– Как сказать... Я бы с удовольствием посадил тебя денька на три в «трюм» – это наш изолятор, он в подвале находится...

– Ты просто дрянь!

– Чтобы иметь возможность видеть тебя, когда захочется.

– Скотина!

– И восхитительную возможность слышать...

– Что-то спасателей долго нет.

– И электрики с вертолетчиками не торопятся!

– Давай, сами кого-нибудь вызовем, – Сычева нащупала на груди мобильный.

– Не надо! Когда еще на такой верхотуре на халяву с красивой женщиной посидишь?

– Ты считаешь меня красивой?

– Как Анастасия Заворотнюк.

– Не смей меня ни с кем сравнивать! Даже с Заворотнюк. Что там кричат внизу?

– Кажется, чтобы мы тут еще чуть-чуть потерпели. Когда я был маленький, папа меня учил, что если чего-то очень боишься, нужно громко запеть и тогда страх сам испугается и удерет.

– Запеть?

– Да!

– И какой песни боится твой страх?

– Нам ли, стоять на месте, в своих дерзаниях всегда мы правы! [1]  – громко и чисто пропел Карантаев. – Труд наш есть дело чести, есть подвиг доблести и подвиг славы!!

Вороны ответили ему громким карканьем.

– Нам нет прегра-ад, – подхватила Сычева песню, которую хорошо знала из старых советских кинофильмов, – ни в море, ни на су-у-ше!

– Нам не страшны, ни град, ни облака-а-а! – вдруг подхватили из других кабинок. Запели даже мамаши с детьми, даже подростки, которые по идее, эту песню знать не могли.

– Пламя, души своей, знамя страны своей, мы пронесем, через миры и века-а-а-а!!

Вдали послышался вой пожарной сирены.

Карантаев вдруг резко встал и раскинул широко руки.

– Я больше не бою-ю-юсь! – закричал он. – Я ни черта, ни фига, нисколечки не бою-ю-ю-юсь!!!

Отставать от лейтенанта было как-то неловко, Сычева тоже отцепилась от поручня, встала и помахала руками, изображая полет.

– И я не боюсь, – не очень уверенно сказала она.

В других кабинках продолжали громко петь советскую песню. Сычева, скосив глаза, рискнула посмотреть вниз. Там подъехали две пожарных машины и вокруг них началась суета.

– Вряд ли лестницы достанут до нас, – сказал Карантаев и, вдруг оттолкнувшись от пола, встал вверх ногами, уперевшись головой в скамейку.

Одновременно с этим колесо неожиданно дернулось и пришло в движение.

Лейтенант покачнулся и стал заваливаться за невысокие перила.

– Стой! – заорала Сычева и бросилась к лейтенанту. Она схватила его за пыльные стоптанные ботинки и стала тянуть их на себя, стараясь изменить центр Карантаевской тяжести. – Гимнаст хренов!! Долбаный эквилибрист! Придурок! Больной! – Она прижимала его ноги к своей груди так, будто они были самой желанной ее добычей.

От натуги и ужаса, глаза у лейтенанта вылезли из орбит, щеки покраснели, а уши приобрели фиолетовый цвет.

– Эвектвичество дали, – пуская пузыри изо рта словно младенец, вымолвил оперупономоченный.

– Держись, долбаный сыщик! Не падай, скотина! – заорала Сычева, но слова ее потонули в буре аплодисментов и восторженном свисте зрителей из других кабинок.

– Молодец, парень! – заорали они. – Браво, бис, твою мать!!

Мимо, хлопая крыльями, снова пролетела ворона. «Ха-ха-ха!» – прохохотала она. Сычева почувствовала, что ее лоб, спина, руки покрываются потом а сердце выделывает такие ритмические кренделя, при которых уже не живут. Карантаев неумолимо, настойчиво кренился за борт, он оказался неподъемно тяжелым, этот крепенький, низенький Карантаев.

– Держись, миленький! – простонала она. – Ох, какую же я на тебя жалобу накатаю!.. Держись, гад, если ты навернешься, меня ж, блин, посадят за то, что я мента за борт спихнула-а-а-а!

Неожиданно перед ней возникла пожарная лестница. Зачем было подгонять лестницу к уже движущемуся колесу, было непонятно, но Сычева, решив, что зря технику эксплуатировать не будут, воспользовалась моментом и накинула ноги лейтенанта на верхнюю ступеньку, насильно согнув их в коленях.

Карантаев, почувствовав под ногами опору, с готовностью зацепился за ступеньку коленями и повис вниз головой.

Кабинка неумолимо спускалась вниз, оставляя лейтенанта висеть, словно гимнаста под куполом цирка. Сычева, поняв, что сделала что-то не то, вцепилась лейтенанту в ремень.

Колесо вращалось, кабинка спускалась, лейтенант цепко держался ногами за лестницу, ремень в его джинсах натянулся и подозрительно хрустнул.

– Штаны оставь, у меня трусы грязные, – жалобно попросил красный как рак Карантаев. Сычева отпустила ремень.

Зрители опять засвистели, захохотали и зааплодировали.

– Извини, – сказала Сычева удаляющемуся от нее лейтенанту. – Я хотела как лучше.

– У тебя получилось, – грустно ответил ей Карантаев. Он не пытался ни подтянуться, ни зацепиться – висел как сарделька, грустно провожая Сычеву глазами.

– Ты продержись! – закричала она. – Совсем чуть-чуть продержись! Тебя спасут! Вертолетчики, астронавты, психологи, психиатры...

– Нам ли, стоять на месте, в своих дерзаниях всегда мы правы! – тихо, но бодро запел Карантаев.

– Труд наш, есть дело чести, есть подвиг доблести и подвиг славы! – глотая слезы, подхватила Сычева, а потом и другие фальшивые голоса.

Она видела, как к лейтенанту подъехала следующая кабинка, как какие-то здоровые, веселые мужики в шесть рук стащили Карантаева с лестницы и стали хлопать его по плечам, по груди, по щекам, и вливать в рот пиво из банок.

Едва кабинка коснулась земли, она выскочила и ринулась прочь из парка, спринтерски набирая скорость. Ей не мешали бежать даже высокие каблуки, под ногами была – земля, земля! – а не метры холодящего душу пустого пространства.

– Э-э-э-й!!! – заорал ей вслед Карантаев. – Куда вы, свидетельница?!! А как же второй заход? Я оплатил три круга и я теперь совсем не боюсь высоты-ы-ы-!!!

Сычева опомнилась только возле автобусной остановки. Она остановилась, огляделась, и тут у нее зазвонил мобильный.

– Говорите, – рявкнула она в трубку.

– Чего ты в самом деле свинтила-то? – обиженно сказал Карантаев. – Бросила лейтенанта!

– Откуда у тебя мой мобильный? – перебила Сычева.

– Ты что, забыла, что у меня в работе сотовый твоего любовничка?

– Забудешь тут... – Сердце у Сычевой ухало и стучало где-то в горле. Пить хотелось невыносимо.

Она подошла к киоску, чтобы купить колу.

– После всего, что ты со мной сделала, ты, как честная девушка, обязана на мне жениться, – радостно сообщил ей на том конце Карантаев.

– Сначала сделай тест на беременность! – заорала Сычева в трубку, поймав недоуменный взгляд продавца, протягивающего бутылку вредной, но спасительной колы.

* * *

Солнце нагло лезло в окно.

Резкий звонок в дверь заставил Таню вздрогнуть и выронить тряпку, которой она оттирала подоконник на кухне.

С утра приходила хозяйка квартиры со странным прозвищем, которое тут же выветрилось у Тани из головы, и Таня, расплатившись с ней за комнату, извинилась и наобещала с три короба: и занавески на кухню сшить, и цветочки в горшочках поставить, и химию бытовую купить, и перестирать все, что стирается, и перемыть все, что моется, и комаров всех вывести, и лампочки перегоревшие заменить.

В свою квартиру возвращаться было страшно. Нет, – жутко! А у мамы на кухне, в ванной, в спальне, в гостиной, в коридоре, и даже в маленькой темной кладовке вольготно жил-поживал высокооплачиваемый импозантный вдовец Афанасий – неплохой в общем мужик, но...

Но он занял в доме все жилое пространство, и мамины мысли занял, и сердце, сделав Таню чужой и ненужной.

«Лишние люди» – эту тему она читает в девятом классе. Может быть, теперь она будет читать ее по-другому, без тесной привязки к историческому моменту...

Звонок в дверь повторился, Таня подняла с пола тряпку и лбом прислонилась к оконному стеклу. Интересно, сколько времени должно будет пройти, прежде чем она перестанет вздрагивать от звонков в дверь?

Звонивший изменил тактику и постучал.

– Не открою, – тихо сказала Таня. – Не открою, потому что боюсь. У всех «наших» есть ключи от квартиры. – Она снова начала тереть подоконник, поглядывая в окно.

Во дворе, перед мольбертом стояла Татьяна и рисовала какую-то сказочно-красивую чушь: темный лес, серый волк, желтый месяц и Иван-царевич в обнимку с девицей вполне современного вида. Девица была в короткой юбке, в топике, с серьгами-кольцами и татуировкой на плече. Зачем было выходить во двор, чтобы изображать такую невероятную ерунду, Таня не понимала, это вполне можно было сделать, не выходя из квартиры.

В дверь опять постучали, потом позвонили. Таня яростно терла и терла заляпанный подоконник. Завтра она позвонит Софье Рувимовне и выпросит еще две недели отпуска за свой счет. Роскошь недопустимая в самом начале учебного года, но директриса, раз уж начала играть в благородство, согласится, никуда не денется.

Страшно выходить из квартиры! И даже находиться тут страшно. Нужно посоветовать вешалке не высовываться больше во двор, а «черную» дверь заколотить наглухо. Вдруг тот, кто сейчас звонит, додумается зайти со двора?..

– Таня! – крикнула Таня в открытую форточку, но Татьяна даже не обернулась, увлеченно выписывая что-то на полотне.

Входная дверь хлопнула. Он неожиданности Таня заскочила с ногами на подоконник.

– Сычева, ты? – срывающимся от страха голосом крикнула она.

На кухню зашел улыбающийся во весь рот белобрысый пацан. Имя его Таня не помнила, только фамилию – Попелыхин. В руках Попелыхин тащил большую корзину с белыми розами.

– Вот, – поставил он корзину у печки. – Какой-то лысый дядька нам поставил под дверь, а сам укатил на огромной квадратной машине! – радостно сообщил парень. – Тут роз одних тыщ на двадцать! Или двадцать пять. Плюс корзина рублей на триста потянет. Раз, два, три, пять, десять... – начал он тыкать пальцем в благоухающие бутоны.

– Не тронь! – Таня слезла с подоконника и отстранила Попелыхина от букета. – Это мои цветы, моя корзина, мой Флек и мой Вася на «Хаммере».

Само собой, в дебрях колючих стеблей лежала записка.

– Уйди, – попросила Попелыхина Таня, который тотчас же сунул свой нос в бумажку, едва она ее развернула.

– Ой, вы что, миллионера себе подцепили? – всполошился веснушчатый парень и зажужжал над ухом, как надоедливый голодный комар: – Миллионера, да? А зачем тогда в этой дыре живете? Цену себе набиваете? Ой, правильно делаете! У нас в Болотном тетка одна директора рынка себе отхватила, так месяц потом всех соседских свиней финиками кормила, которые он ей ведрами присылал! Но близко она к себе директора этого не подпускала, гордость показывала. Так он женился потом на ней, а ведь сначала только поразвлечься хотел! Она к нему в кирпичный дом с автоматическими воротами переехала и правильно сделала, потому что свиньи соседские от фиников все передохли, и соседи ее побить хотели!

– Заткнись! – прикрикнула на Попелыхина Таня и закрыла уши ладонями.

– Напрасно вы на меня так орете, – надулся тот и часто-часто заморгал рыжими ресницами. – Я, между прочим, времени зря не терял, съездил в одно местечко и раздобыл специальную программулину для подбора паролей. С ее помощью я собираюсь ваш диск распаролить, а вы на меня орете, словно я ...

– Господи, замолчи.

– Мне так мамка всегда говорит, «господи, замолчи!», будто это я – Господи. Слушайте, а вам розы ведь уже не нужны? Давайте, я их продам по сто рублей за каждую у киоска! И корзину продам! Чего она места так много тут занимает? А деньги я на продукты потрачу, кофе там, чай, соль, сахар, крупы, фиников, опять же куплю, свинины. Розами же вашими не пообедаешь, да и завянут они уже к вечеру. Вы миллионеру своему скажите, пусть деньгами в следующий раз дает, а не розами...

– Да забирай ты корзину, цветы забирай, и проваливай в свою кладовку! Проваливай с глаз долой!

– Ой, ну какая вы вспыльчивая! Прямо как завхоз Мошкина из средней школы номер четыре. У нее когда новую лампочку взамен сгоревшей попросишь, она так и орет: «Проваливай с глаз долой!» Вы не завхоз случайно?

– Нет, я не Мошкина. – Терпение у Тани лопнуло, она сняла с крючка на стене половник и, замахнувшись им, пошла на Попелыхина.

– Стойте, стойте! – Попелыхин попятился к выходу, прикрывая руками голову. – Я знаю, что порой бываю несносен! Меня мать колотила и за половину того, что я здесь сказал! Дайте мне к Таньке во двор пройти, она ж для меня полотно пишет! «Иван-царевич и Серый Волк похищают Бритни Спирс под покровом волшебной ночи» – так картина называется! Я продавать ее буду! Вместе с розами!!

Таня отбросила поварешку, зажала руками уши и убежала в комнату, ставшую теперь ее «домом».

Присев на кровать, она пробежала глазами записку.

«Кажется я вчера перебрал.

Голова трещит и немножко стыдно за тот петушиный задор который со мной приключился при виде тебя и твоих замечательных веселых подруг.

Каюсь!

Но только если начать все сначала я повторил бы и виски в ресторане и налет на Некитай и половецкие пляски до утра в ночном клубе.

Здорово что ты позволила довезти тебя до нового места твоего обитания.

Я точно знаю куда слать тебе розы.

Не выбрасывай эти цветы. Лучше свари из них варенье позови меня в гости и мы будем пить чай на кухне с вареньем из лепестков белых роз.

Я знаю сейчас не лучший период твоей жизни. Можешь рассчитывать на меня. Мои деньги мои связи мой Хаммер с Васей и магазины с одеждой в полном твоем распоряжении.

Не злись на меня.

Собака Флек»

Таня вздохнула, нахмурилась, достала из сумки красную ручку и начала расставлять запятые.

* * *

Сычева шла по коридору редакции.

После идиотского приключения с Карантаевым она не чувствовала ничего, кроме усталости, злости и раздражения. Правда, где-то в глубине души завелся маленький чертик, который весело хохотал и провоцировал Сычеву тоже захохотать. Сычева чертику не поддавалась, она старалась его заткнуть, придушить, а сама – «мысли думать».

Но черт хохотал, а мысли не думались.

Единственное, до чего она додумалась – что нужно поехать в редакцию и пошариться в Интернете. Может, удастся найти что-нибудь по «известному ювелиру Петренко». А еще у нее в рабочем компьютере есть адресная база, купленная по случаю на рынке, и вполне возможно, что получится вычислить телефон или даже место жительства этого Юрия Васильевича.

Она съездит к Петренко и попытается разговорить его. То, чего ювелир никогда не скажет оперуполномоченному уголовного розыска, он вполне может разболтать красивой женщине, похожей на Анастасию Заворотнюк.

В редакции никого не было. День был выходной, но даже в выходной тут кто-нибудь всегда ошивался: доделывал срочную работу, гонял компьютерные игрушки, пил кофе, курил, болтал по телефону, а то и вообще спал на кожаном диванчике в коридоре, отдыхая от надоевших домашних склок.

А тут никого не было! «Аквариумы» были пусты, телефоны молчали, мониторы не мерцали, похоже, все сотрудники решили воспользоваться теплым солнечным днем и использовать его по назначению – отдохнуть.

Сычева шла к своей секции, привычно лавируя между прозрачными перегородками, и тут сбоку заметила какое-то движение. Она обернулась и вдалеке увидела Игнатьева. Он помахал ей рукой и она в ответ тоже махнула, обрадовавшись, что хоть кто-то есть на работе и ей теперь не так жутко в этом стеклянном мистическом лабиринте.

Сычева добралась до своего стола и включила компьютер. Но монитор не ожил, – кнопка на системном блоке сухо щелкнула, отказываясь его включать.

– Черт! – тихо выругалась Сычева.

Электричества не было. Похоже, именно из-за этого все, кто пришел в редакцию поработать или отдохнуть от семейных проблем, разбежались.

Что тут делать, если не работают ни компьютеры, ни кофеварки, ни большинство телефонов?.. Стоп!

Но ведь она приехала сюда на лифте, значит, свет еще две минуты назад был?..

Сычева ткнула кнопку, включавшую кофеварку, но красный огонек не загорелся на ее черном боку.

– Черт! – Сычева даже ногой топнула.

Ну почему ей сегодня так не везет?! Сначала ничего не знающие соседи, потом придурочный Карантаев со своим чертовым колесом, а теперь опять отключение электричества – уже второй раз за день!

– Игнатьев! – заорала она. – В Москве что, опять глобальная энергоавария?!

Игнатьев ей не ответил. Сычева посмотрела на него через множество перегородок – было видно, что он сидит за компьютером.

«Какого черта он пялится в темный экран?!» – подумала она раздраженно.

Делать было нечего, Сычева побрела между стеклянных перегородок в обратном направлении.

– Как ты думаешь, это надолго? – спросила она Игнатьева, когда до него было рукой подать.

Он опять не ответил и это было странно, но еще было более странным было то, что, оказывается, он сидел не за своим компьютером, не за своим рабочим столом, а за столом Глеба.

– Игнатьев! – дрогнувшим от волнения голосом позвала его Сычева.

Игнатьев не шелохнулся. Она двинулась к нему, с каждым шагом понимая, что что-то не так, что нужно бежать отсюда подальше, не вдаваясь в подробности... Она и побежала бы, если бы Игнатьев сидел за своим столом, а не за столом Глеба, она и побежала бы, но все, что касалось Афанасьева, касалось и ее. Сычева ускорилась, рванулась к Афанасьевскому столу, но тут же остановилась, потому что от ужаса остановилось сердце, а дыхание перестало быть насущной необходимостью.

«Черт бы тебя побрал, ты же пару минут назад махал мне рукой!» – промелькнула мысль.

«Откуда у тебя в груди черная дырка?»

Игнатьев сидел, откинувшись на спинку стула, глаза его были полуприкрыты, а то пространство, которое оставалось от глаз, было – жутким, стеклянным, мертвым. Руки у него висели вдоль тела так, словно это были чужие руки, приставленные к нему из другого конструктора – кисти чересчур крупные, локти неестественно вывернуты, в плечах словно сломан какой-то шарнир.

«Пульс можно не проверять, – снова мелькнула мысль. – У живых руки так не висят».

Рубашка у него на груди набухла от крови, крови было немного и почему-то она была вовсе не красная, а ярко розовая – может быть, это голубизна ткани так повлияла на цвет?..

Страшная черная дырка в том месте, где принято думать, что бьется сердце, тоже говорила о том, что пульс можно не проверять.

Сычева зажмурилась и заорала – не вслух, про себя. Она визгливо, по-бабски прооралась, успев отметить при этом, что монитор перед Игнатьевым тоже черный и мертвый, а ящики стола выдвинуты и перерыты.

Она попятилась, нащупывая на груди мобильник, но сделать ничего не успела. Звериное чутье швырнуло Сычеву под стол. За секунду до выстрела она успела заметить сбоку какое-то мимолетное движение и распластаться на полу, оказавшись лицом у начищенных ботинок Игнатьева. Послышался стук, удар, и в стекле напротив расползлась паутина трещин с маленьким отверстием в центре. Потом снова свист, стук, удар – и звон вдребезги разбитого стекла.

Сычева вдруг поняла, что если будет продолжать лежать, ее расстреляют тут как кролика с близкого расстояния. И хорошо, если попадут как Игнатьеву в сердце, а вдруг – в голову, вдруг – в лицо?! Тогда ее обезображенную покажут крупным планом по телевизору с какими-нибудь гнусными комментариями типа: «молодую сотрудницу международной газеты „Власть“ неизвестный преступник расстрелял на рабочем месте».

Она вскочила и побежала. Ноги заученно несли ее по знакомому, до автоматизма изученному маршруту, точно зная где повернуть, что обогнуть, где притормозить и где разогнаться. Главное – выскочить из стеклянного лабиринта, впрочем, может быть, именно он сейчас и спасал: трудно попасть в мечущуюся, бегущую зигзагами цель.

Неожиданно Сычева вспомнила, что в сумке у нее пистолет. Она уже было сунула за ним руку, но вдруг подумала, что понятия не имеет как им пользоваться. Кажется, его надо снимать с предохранителя. Но пока она разберется что снимать и откуда, ее десять раз грохнут. И потом, она понятия не имеет, заряжен он или нет.

Сзади снова звонко и угрожающе весело разбилось стекло. Кто-то гнался за ней, яростно высаживая наугад всю обойму.

«Не хочу умирать», – решила Сычева.

«Не хочу, даже если от Глеба остались рожки да ножки. Уж как-нибудь я найду смысл в этой жизни даже без Афанасьева», – появилась некрасивая мысль.

Она сделала последний рывок и выскочила в коридор. Коридор был прямой и короткий, как спринтерская дистанция. Если успеть его проскочить до того, как в нее всадят пулю, она спасена. Дальше – лестница. Вряд ли кто-то рискнет расстреливать ее там из пистолета с глушителем, потому что на каждом этаже есть камеры наружного наблюдения. Во всяком случае кто-то ей говорил, что они там есть.

Стеклянный звон сзади затих.

Никто ее не преследовал.

Сычева сбавила темп. Справа от нее находились двери с надписями «Бухгалтерия», «Главный редактор» и «Рекламный отдел». Эти счастливчики сидели не в лабиринте из стекла и алюминиевого профиля, а в нормальных отдельных кабинетах.

Дверь с табличкой «Главный редактор. Б.Б.Овечкин» была чуть приоткрыта.

От неожиданности Сычева даже притормозила. Она точно помнила, что когда шла сюда, все двери были закрыты! И лифт работал.

Ни-ког-да главный не появлялся тут в воскресенье! Ник-то не мог попасть в его кабинет в выходной! Ключи выдавались внизу, под роспись только ему или его секретарше, но представить обстоятельства, которые могли бы заставить Вальку появиться на работе в воскресенье, было невозможно.

Поборов секундный порыв заглянуть в кабинет редактора, Сычева опять побежала, набирая темп. Не хватало еще обнаружить застреленного Овечкина!

Сердце колотилось как бешеное, ноги вынесли Сычеву на спасительную лестницу. Она оглянулась.

Никто ее не преследовал!

Она не стала вызывать лифт. Перескакивая ступеньки, Сычева понеслась вниз. Чем ниже она спускалась, тем отчего-то отчетливее ощущался запах гари и дыма. Но думать об этом не было времени.

Охранника на месте не оказалось. Стойка с ключами от кабинетов одиноко красовалась за стеклянной перегородкой с маленьким окошком посередине. Сычева метнулась по коридору с полной решимостью достать парня хоть в туалете, но неожиданно остановилась. У нее в сумке оружие. Объясняй потом откуда оно, зачем, и не она ли грохнула в редакции всех, кто там убит.

Черт знает, как ей придется отдуваться и объясняться.

Она выскочила на улицу, быстрым шагом дошла до остановки и села возле какой-то бабки с сумищами, от которых воняло жареными семечками. Зажигалка не хотела давать огонь в трясущейся руке, сигарета не раскуривалась, сердце не унималось.

– Обкололась, – пробормотала бабка, встала и утащилась вместе со своими сумками подальше от лавочки.

Сигарета, наконец, прихватилась огнем, давая в легкие спасительную порцию дыма и проясняя мозги.

Когда она пришла, Игнатьев был еще жив. По всей вероятности, он не подозревал об опасности, потому что вел себя спокойно, приветственно помахав ей рукой. Что он делал за столом Глеба? Зачем перерыл ящики? Получается, что его убили в тот момент, когда она возилась с компьютером и кофеваркой. Кто рискнул его пристрелить, зная, что в редакции еще и Сычева? Выстрела она не слышала, значит, стреляли с глушителем. Почему она никого не видела? Она-то не видела, но ее видели и пытались пристрелить, как свидетельницу. Почему дверь главного оказалась открыта? Случайно ли вырубилось электричество, а охраны не оказалось на месте?

Имеет ли весь этот кроваво-стеклянный триллерок отношение к исчезновению Афанасьева? Голову можно на отсечение дать, что имеет! Иначе с чего бы Игнатьев сидел не за своим рабочим столом? Он в жизни не имел приятельских отношений с Глебом, они едва здоровались.

Ей невероятно, фантастически повезло, что она осталась жива. Или об этом говорить еще рано?.. Все-таки нужно позвонить в милицию.

«Пострадавшая находится в состоянии глубочайшего психологического шока», – прокомментировала Сычева обрывки своих невнятных панических мыслей. Сигарета быстро закончилась, а вторая опять не хотела раскуриваться. Пламя зажигалки дрожало, его бил озноб, и рука никак не могла приладить его к кончику сигареты.

А вдруг в нее сейчас кто-нибудь целится из-за угла? Прозрачная стена остановки не спасет от пули, а выстрела никто не услышит. Сычева просто сползет на землю с дыркой в виске, а люди равнодушно посторонятся, решив, что девушка «обкололась».

Так и не прикурив, Сычева вскочила и побежала вдоль дороги, стараясь поймать на ходу такси. Захотелось зареветь, зарыдать, забиться в истерике, но времени на это не было, и возможности не было, она развернулась и пошла спиной вперед, размахивая правой рукой и надеясь, что какая-нибудь машина остановится прежде, чем ее пристрелят прямо на улице.

Неожиданно ее осенила дельная мысль: ведь не зря же она торчала с лейтенантом под облаками, не зря видела, как он зеленел от страха, а потом петушился перед ней, встав на голову, не зря же она владеет такой суперинтимной информацией, как несвежие трусы оперуполномоченного – можно надеяться, что их связывают в некотором роде дружеские, а не только служебные отношения. Сычева схватила мобильный и нажатием одной кнопки повторила последний вызов в своем телефоне.

– Антон! – закричала она, чудом припомнив его имя. – Антон, это я, Сычева!

– О, свидетельница! – обрадовался Карантаев. – Ты что, на лошади скачешь? Дышишь еле-еле и топот стоит как на ипподроме! – Он захохотал. – Или, может, на параплане полетать решила? Слушай, надо встретиться, у меня к тебе пара вопросов!

– Карантаев, черт тебя побери! После всего, что с нами случилось, ты должен мне верить! Должен!

– Слушаю тебя внимательно, – серьезно сказал Карантаев. – Только прекрати бежать, как трусливый страус, и орать как осенняя галка. Остановись и все спокойно мне расскажи.

– Карантаев, у меня в редакции труп, там нет электричества, а дверь главного почему-то открыта! Охраны на посту нет, но я во всем этом нисколечки не виновата! Меня чуть не убили, Карантаев! Стреляли через прозрачные перегородки, а я бежала, как я заяц, как спецназовец под обстрелом! Мне удалось уйти, но боюсь, что за мной следят. Я никого не видела! Я ничего не знаю! Ты веришь мне, Карантаев?!!

– Где ты сейчас? – жестко спросил Карантаев.

– Не знаю, – Сычева растерянно огляделась. – Никак не могу сообразить. Кажется, это рядом с кинотеатром «Октябрь».

– Стой там, я приеду сейчас. – Он нажал на отбой, и Сычева удивленно уставилась на трубку, ответившую ей короткими злыми гудками. Почему-то она ожидала, что Карантаев начнет ее утешать, успокаивать, уговаривать, чтобы она ничего не боялась, а он буркнул: «Стой там, я приеду», и отрубился. Слезы брызнули на мобильник. Стоять она не могла и ждать Карантаева не собиралась. Как она могла подумать, что для нее он никакой не старший лейтенант, не сотрудник уголовного розыска, а почти друг?..

Она снова пошла спиной вперед, пытаясь остановить машину.

Черт ее дернул переться в редакцию, чтобы искать информацию про этого ювелира!

Стоп.

Сычева остановилась. Она беспробудная дура. Редкостная идиотка и непроходимая тупица. У Глеба в столе она обнаружила какие-то камни. Карантаев нашел у него в мобильнике телефон ювелира. Значит, камешки не простые? Значит, Афанасьев мог пострадать из-за них?

В квартирах что-то искали. Судя по тому, что вытряхивали крупы из банок, искали что-то не очень большое. Камни?

Она схватила мобильник, чтобы сообщить побыстрей о своем открытии Карантаеву, но тут же остановилась. Нет, пусть лейтенант работает сам. Он ведь ей не приятель, а всего лишь сотрудник уголовного розыска. У него вместо сердца инструкция, а вместо мозга Уголовный кодекс. Пусть сам зарабатывает себе очередной звание, а она и без него во всем разберется.

– Ну что, куда ехать-то? – спросил пожилой дядька в очках и жутком войлочном беретике.

Оказывается, она уже поймала такси, оказывается, уже села в салон.

– Сейчас, – отмахнулась от дядьки Сычева и набрала номер мобильного Афанасьевой.

– Танька, – прикрыв трубку рукой, тихо сказала она. – Куда ты дела те зеленые камни, которые у меня забрала?!

– Танюха! – радостно крикнула в ответ Афанасьева. – Куда ты пропала?

– Где камни?!

– Да какие такие камни? Приезжай к нам скорей! Этот Попелыхин распаролил наш диск! Там такое...

* * *

– Я кайфую, дорогая редакция!

Глеб застонал и открыл глаза.

Его не удивили ни беленые стены, ни иконка, висевшая в углу, ни швейная машинка «Зингер», стоявшая у окна, ни высокие бортики на кровати, где он лежал, ни звонкое петушиное пение, доносившееся с улицы.

Его удивило то, что на нем была необъятных размеров красная женская комбинация с кружевом на груди и маленьким бантиком в центре кружевной оторочки.

– Я кайфую, – повторил он, оттянул ворот наряда и удостоверился, что кроме комбинации в нем от бабы ничего нет.

Хоть бы эта рубашонка была не такая огромная, не такая красная, и не до такой степени женская!..

Живот, бока, руки и даже задница, саднили, болели – они были сильно ободраны и чья-то садистки-заботливая рука смазала раны йодом, а когда йод закончился, в ход пошла и зеленка.

«Бриллиантовая зелень» – так называла зеленку бабушка. «Смажь ранку бриллиантовой зеленью, а то случится столбняк, бешенство, сепсис, гепатит, а то и сам СПИД!»

Зеленку Глеб ненавидел, но СПИДА боялся, поэтому ранки всегда смазывал.

Это потом жена научила его обрабатывать царапины перекисью водорода, чтобы не ходить со смешными, унизительно-зелеными пятнами...

Отвратительнее красной комбинации было только то, что с ним не случился приступ спасительной амнезии и он отчетливо помнил все: и Ингу, и баню, и побег и какую-то Зину.

За то, что он в больнице, говорили белые стены и кровать с бортиками.

За то, что нет – швейная машинка «Зингер», красная комбинация и петухи за окном.

Глеб приподнялся и, перекинув ноги через бортик, выбрался из кровати.

Тело болело, в голове молотили звонкие молоточки. Он хотел было стащить с себя комбинацию, но тогда получалось, что он окажется абсолютно голый, весь в рыже-зеленых разводах, как предводитель команчей.

– Нет, ну дорогая редакция, – растерянно развел Глеб руками и, отыскав в этой келье дверь, резко открыл ее ударом ноги.

...В просторной комнате, за столом, сидела баба и, швыркая, пила чай из блюдечка. Баба была не старая, но такая огромная, что понять, где заканчивается ее тело в травянисто-зеленом спортивном костюме, было практически невозможно. Казалось, что тела этого было гораздо больше, чем пустого пространства в огромной, не заставленной мебелью комнате. То есть было решительно ясно – поставь в эту комнату еще один стул, или стол, бабе не останется места.

– Очнулся, миленький! – увидев Глеба, прошептала баба и встала, оказавшись ростом с него. – Очну-у-у-у-лся! – ласково пропела она и начала приближаться.

– Вы кто? – Афанасьев попятился.

– Как кто?! – искренне изумилась баба. – Судьба твоя! Нам наша встреча на небесах начертана! Я счастье твое и любовь единственная! Неужто не признал, не догадался?! Неужто не понял, кому тебя боженька в капусту подбросил в чем мама родила?

Баба надвигалась на него с неумолимостью селевого потока, он пятился от нее и пятился, отчетливо понимая, что испытания, выпавшие ему, отнюдь не закончились, а скорее только начинаются.

– Ми-и-и-иленький!

Более жуткого зрелища, чем эта баба, Афанасьев в жизни не видывал.

Лицо у нее было рыхлое, в крупных оспинах, глаза утопали в жирных щеках, и щеки эти стекали вниз каскадом складок и складочек, переходящих в подбородок, в шею, а там, по нарастающей, черт знает в какие громады бесформенного тела... Все это тряслось, улыбалось и скалилось в самом добром расположении духа.

– Вы кто? – снова прошептал Глеб, спиной упираясь в дверь. Отступать было некуда.

– Луиза, я миленький. Луизка Воеводина. На зоне меня Мона Лизой кликали. Хи-хи-хи, – тоненько захихикала она. – Люди в капусте деток находят, а мне господь тебя обронил! – Баба приблизилась к Глебу вплотную, задышала на него кислой капустой, чесноком и каким-то отвратительным дешевым парфюмом. – Тебя обронил!! – Она схватила Глеба за плечи и стиснула так, что у него перехватило дыхание.

Афанасьев зажмурился и заорал. Он орал и думал, что есть еще маленькая, крохотная вероятность того, что все это не реальность, а галлюцинация, навеянная тем лекарством, которое вкололи ему Инга и ее хвостатый подельник.

– Страстный какой! – прошептала баба. Она крепче сжала Глеба в объятиях и впилась ему в губы маленькими жадными губками, залепив его нос грудой своих подбородков и щек.

Почти теряя сознание от удушья, Афанасьев вдруг понял, что не галлюцинация это, а злая шутка судьбы: вырвав из лап верной смерти, она швырнула его в объятия новой «любви».

Баба теснила его к кровати, щупала саднящее от царапин тело, и целовала, целовала, не давая вздохнуть.

– Страстный какой! – задыхаясь, прошептала она. – Вкусный, сладкий, молоденький, черненький, чистенький, страстный, как чертик... – Она толкнула его на кровать. Глеб кувыркнулся через высокий бортик, высоко задрав ноги.

Баба стремительно разделась, оказавшись без спортивного костюма хуже, чем можно было предположить.

– Иди ко мне, – зашептала баба, обрушиваясь на него, словно оползень. – Иди... иди, я буду тебя люби-и-и-и-ить!!!

И она задрала на нем красный подол отвратительной комбинации.

* * *

...

«ФОНД ГУМАНИТАРНОЙ ПОМОЩИ... НАРКОКАРТЕЛЯМ

В июле этого года таможенники аэропорта Шереметьево-2 задержали крупную партию драгоценных камней – девятнадцать необработанных природных изумрудов. Камни пытался провезти сотрудник ООН, а точнее – Фонда гуманитарной помощи детям стран Южной Америки, пострадавшим от наркотиков, Юрий Лесков. Пользуясь дипломатическим иммунитетом сотрудника ООН, Лесков настаивал на его пропуске в обход таможни, однако его настойчивость вызвала подозрение сотрудников пограничного контроля аэропорта, и при досмотре были обнаружены изумруды. По факту контрабанды изумрудов возбуждено уголовное дело по статье 191-й части 2-й пункт «б» УК РФ («Незаконный оборот природных драгоценных камней в крупном размере»). Лесков был отпущен под подписку о невыезде, но тут же исчез.

Пока следственные органы разбираются в перипетиях этого дела, мы провели собственное расследование. И картина получилась довольно интересной.

Фонд гуманитарной помощи детям стран Южной Америки, пострадавшим от наркотиков, работает под эгидой ООН и занимается сбором пожертвований – денег, продуктов питания, медикаментов и предметов обихода – и отправкой их в страны Южной Америки, главным образом в Колумбию.

Руководитель российского отделения Фонда Кирилл Кириллович Зельманд имеет довольно обширные связи в российских властных кругах и широко рекламирует деятельность Фонда, что позволяет ему организовывать специальные чартерные рейсы, которые вылетают в порт назначения практически в обход процедуры таможенного досмотра.

Как удалось выяснить нашему изданию, основную часть «гуманитарной помощи» составляют автоматы Калашникова, патроны к ним, зенитные комплексы Стрела, снайперские винтовки СВД, гранатометы и другие «полезные детям игрушки» – гранаты и прочая мелочь.

Основным партнером господина Зельманда в Колумбии является глава одного из крупнейших колумбийских наркокартелей Пабло Санчес, имеющий связи высшего рода в правительстве его провинции.

По сведениям наших источников, Санчес расплачивается с Зельмандом за поставки оружия драгоценными камнями, в основном изумрудами. Эти камни в Россию, пользуясь дипломатическими паспортами, ввозят либо сам Кирилл Кириллович Зельманд либо его правая рука, заместитель руководителя Российского отделения Фонда гуманитарной помощи детям стран Южной Америки, пострадавшим от наркотиков, Юрий Лесков.

Юрий Петрович Лесков личность в узких кругах довольно известная. В начале перестройки он считался одним из лучших ювелиров страны, его работы получили признание на крупнейших международных конкурсах. Однако правоохранительным органам Лесков был известен как теневой ювелир, через руки которого отмывалось немало подозрительного происхождения драгоценных камней. Но работал он настолько осторожно, что прямых доказательств его преступной деятельности не было.

Сейчас господин Лесков, по сведениям нашего источника в правоохранительных органах, благодаря своим связям в ювелирных кругах, имеет неплохие каналы сбыта колумбийских изумрудов в России. И скорее всего, именно он является главным действующим лицом (или серым кардиналом) во всей этой гуманитарной авантюре, поскольку именно через его руки проходят все сделки по продаже драгоценных камней. По нашим данным, задержание Лескова в конце прошлого года с партией изумрудов стало первым в его «блестящей» карьере.

Пользуясь иммунитетом ООН и поддержкой в высоких властных российских структурах, Зельманд и Лесков ведут широкомасштабный бизнес по поставкам «гуманитарной помощи» колумбийским наркокартелям, объемы которого, по самым скромным подсчетам, составляют до полумиллиарда долларов в год.

При этом «работает» и заявленная Фондом программа гуманитарной помощи детям Южной Америки. Благодаря деятельности Фонда, количество детей, пострадавших от наркотиков, а точнее – от наркокартелей, растет с каждым годом, обеспечивая руководителей Фонда дополнительными аргументами к их безбедному существованию под крылом могущественной и уважаемой Организации.

Мы обладаем полными сведениями и доказательствами деятельности сотрудников Фонда, показаниями многочисленных свидетелей. И при необходимости, предоставим всю имеющуюся у нас информацию представителям правоохранительных органов.

Наше расследование деятельности Фонда не закончено. Оно находится только в самом начале. Следите за нашими публикациями.

Глеб Афанасьев

Москва-Богота-Москва»

* * *

– А-фа-нась-ев, – вслух перечитала подпись к статье Сычева. – Афанасьев! Катастрофа. Торговля оружием, контрабанда драгоценных камней – катастрофа! Девки, если Глеба похитили из-за этой статьи, я и дохлую кошку не поставлю на то, что он жив. Кстати, Танька, именно этого Зельманда ты нашла на своей кухне мертвым. И помер он вовсе не от инфаркта, а траванулся сердечным препаратом, который нашли у него в кармане. Я сегодня с одним типом из уголовного розыска очень тесно общалась на колесе обозрения и, когда вырубили электричество, он мне со страху много лишнего разболтал.

– Боже мой! – Афанасьева побледнела и женственно потерла виски. – Боже мой! – Она обессилено свалилась в кресло.

– Этого быть не может, – прошептала Татьяна. – Это бред какой-то.

– Бред! – подхватила Сычева, вскочила со стула и забегала по комнате от окна к двери, от двери к окну. – Ты права, вешалка, бред! Ты первый раз в жизни права! Я хорошо знаю, как Афанасьев пишет! Это не его материал!! Во-первых, он никогда бы не взялся за такую тему. Как бы мы все не были влюблены в Афанасьева, нужно смотреть правде в глаза – наш Глеб трусоват. Вернее, он просто трус! Никогда, даже во имя своей карьеры, он не стал бы браться за темы, которые могли бы поставить под угрозу его жизнь, – да какое там жизнь! – просто комфорт и спокойствие! Свою безопасность он ставил превыше всего, даже превыше карьеры.

Во-вторых, я была в курсе того, над чем он в последнее время работал. Большинство материалов мы писали вместе! И наконец – это не его стиль! – Сычева резко остановилась и подняла палец вверх, словно подтверждая этим незыблемость последнего аргумента.

– Да, не его, – подтвердила ее слова Афанасьева. – Я знаю, как пишет Глеб. Он любит пышные, цветастые фразы, метафоры. Он злоупотребляет ими, даже если пишет обычную информационную заметку!

– А тут рубленый, сухой текст, – подхватила Сычева, – фактов больше, чем громких эпитетов...

– Эту статью написал не Глеб, но она подписана его именем, – сделала вывод Татьяна. Она сидела на подоконнике, поджав к подбородку колени, и внимательно наблюдала за передвижениями Сычевой.

– Правильно, вешалка! Опять правильно! Более того, я знаю, что об этом чертовом Фонде время от времени в нашей газете появлялись материалы – так, маленькие заметочки, смахивающие на рекламные. «Фонд предал в дар детям одежду, поставил компьютеры, отправил огромную партию лекарств. Какое благородное, полезное дело!», ну, и так далее. Ой, девки, сдается мне, мы ввязались в дело, которое вряд ли нам по зубам! – Сычева опять начала носиться по комнате, как росомаха по клетке.

– Не мельтеши, – жалобно попросила ее Афанасьева. – Что же делать-то, девочки? Что делать? Кому отдать эту статью, чтобы нам вернули нашего Глеба?

– Что делать? – повторила Татьяна.

– Ну во-первых, мы уже по уши в этой истории и деваться нам некуда. – Сычева снова остановилась, снова подняла палец вверх, полюбовалась им и, заметив заусенец, нервно его откусила. – А раз так – выход один.

– Какой?! – в один голос спросили Афанасьева и Татьяна.

– Мы не будем бессловесными жертвами. Мы пойдем в наступление. У нас есть камни! У нас есть статья. А значит, мы можем диктовать условия. Наше условие – живой, невредимый Глеб. Мы отдаем камни и статью в обмен на Афанасьева. Его, наверное, сейчас пытают, стараясь выяснить, где сокровища. Насколько я поняла, это необработанные колумбийские изумруды необыкновенно больших размеров. Они и необработанные-то стоят бешеных денег, а если их обработать... Танька, где камни?

– А... а... м-м-м... Блин, твою мать! – вдруг очень несвойственно для себя выразилась Афанасьева.

– Что ты хочешь этим сказать? – наклонилась к ней близко-близко Сычева. – Ты спрятала их в бачке унитаза? Зашила в игрушечного медведя, который сидит у тебя на кровати? Положила в пачку с прокладками? Носишь в своей сумочке? В любом случае, Зельманд их не нашел! Не нашел и именно поэтому нажрался своих таблеток на твоей кухне! Он просто покончил с собой, поняв, что камней нигде нет! Или у него так прихватило сердце, что он решил слопать пару-тройку лишних таблеточек в надежде, что приступ пройдет. А испугаться было отчего: камешки, скорее всего, были предоплатой за большую партию оружия. Плюс статья, которая могла вот-вот появиться в прессе. Знал он о статье или не знал, я понятия не имею, но если знал... Понятно, почему Глеба треснули по башке и увезли неизвестно куда. Где камни, Танька?

– Я их... Ой, девочки! – Таня зажмурилась.

– Где?!! – в один голос заорали Сычева с Татьяной.

– Я их...

– Ну?!!

– Того... подарила.

В комнате повисла такая тишина, что стало слышно, как под потолком пищат комары.

– Кому? – прошептала Сычева, чувствуя, как сердце – который раз за день! – перестает биться, а дыхание останавливается. – Ко-му?

– Этой... Софье Рувимовне... директрисе нашей... – От ужаса, Таня забралась на кресло с ногами и вжалась в спинку.

– Софье Рувимовне, директрисе, – с каменным лицом повторила Сычева. – Слушай, а с чего ради, ты решила так щедро одарить свою директрису? Делаешь карьеру посредством взяток? Втираешься в доверие? Завоевываешь любовь начальства?

– Она... добрая... она... славная... она мне отпуск в начале года дала в связи с исчезновением мужа... Я расчувствовалась и подарила ей горшочек с азалией... а цветочек камешками обложила... для дизайна...

– Для дизайна! – передразнила Сычева. – Цветочек обложила!! Эх, Танька, ну и клуша же ты!

– Камни были такие... простенькие... невзрачные... я и подумать не могла...

– Камни нужно вернуть! – Татьяна решительно спрыгнула с подоконника. – Мы объясним этой директрисе, что от них зависит жизнь человека!

– Объясним?!! – заорала Сычева и опять заносилась по комнате. – Объясним?!! Конечно же, объясним, если только эта Софья Рувимовна уже не сбегала к ювелиру и не прознала истинную ценность подарочка! Тогда мы ей уже ничего не объясним!! Это ж такие бабки!! Нет, девки, я ничего не понимаю! Неужели наш Глеб мог ввязаться в такую опасную игру? Блин, я даже зауважала его! Как он смог завладеть контрабандными изумрудами?! Нарыть такой потрясный разоблачающий материал?! И молчал ведь, ни слова мне!! Нет, быть такого не может. Его... его просто подставили!

– Девочки, я сейчас позвоню Софье Рувимовне, – Таня схватила мобильник и потыкала кнопки. – Недоступна, – растерянно сказала она.

– Еще бы она была доступна, с такими-то бабками! – фыркнула Сычева.

– Я сейчас на домашний! – Таня снова потыкала кнопки. – Не отвечает...

– Кто бы сомневался! – захохотала Сычева.

– Я на рабочий! – не унималась Афанасьева.

– Воскресенье, – остановила ее Сычева. – Да успокойся ты, найдем мы твою Рувимовну, из под земли достанем. Может, оно и к лучшему, что камни сейчас у нее. Наши квартиры и так перерыли, за нами наверняка следят, а на Рувимовну никто и не подумает. Если, конечно, она тоже не состояла в нежной связи с героем-любовником Афанасьевым, как большая часть женского населения нашей страны.

– Танюха!! Софья Рувимовна замужем.

– Что ты говоришь! Ах, какой аргумент!! Фиг с ней, с Софьей Рувимовной и ее половой жизнью, меня сейчас другое, девки, волнует. Афанасьев похищен, Игнатьев убит – значит, их что-то связывало?! Что?! Они и здоровались-то не всегда. И потом, когда я обыскивала стол Глеба, Игнатьев это прекрасно видел и не проявил никаких признаков беспокойства! А сегодня он сам рылся в его столе! За этим занятием его и грохнули. Ничего не понимаю!! Придется играть втемную.

– Придется, – кивнула Таня. Она уже немного пришла в себя, перестала вжиматься в кресло, расправила плечи. – Мы будем действовать, да, девочки? – Афанасьева обвела взглядом подруг.

– Господи, жрать-то как хочется! – Сычева потянулась и улыбнулась. – Несмотря на стрессы и передряги, есть почему-то все равно хочется. А я думала, похудею к возвращению Глеба!

– Пашка обещал привезти продукты, – сказала Татьяна. – Он картину мою пошел продавать и розы от Флека.

– Ой, девочки, там, на кухне, в шкафчике, я консервы какие-то нашла! Они импортные, на них иероглифами что-то написано, но я думаю, что это тушенка!

– Давай свою тушенку, – согласилась Сычева и пошла на кухню.

* * *

– Вкус очень странный.

Они сидели на кухне и ели китайскую тушенку.

Таня навела тут минимальный уют: отмыла окна, печку, шкафчики и холодильник; нашла на антресолях старый цветной картон, вырезала из него подобие салфеток с «кружавчиками» по краям и устелила ими стол, табуретки, шкафы, подоконник. Кухня стала походить на бумажную шкатулку, какие мастерили из открыток пенсионерки во времена дефицита.

– На икру красную очень похожа, – сказала Татьяна с набитым ртом и положила себе на тарелку из банки еще пару ложечек.

– Да, вкус, словно икру с сыром смешали, – подтвердила Таня. – Очень интересное сочетание. – Она чувствовала себя виноватой и радовалась, что хоть как-то может загладить свою вину.

– Ну надо же, в Китае даже свиньи со вкусом икры! – удивилась Сычева.

На плите засвистел чайник. Таня встала и начала разливать в разнокалиберные, щербатые чашки заварку. Все-таки, она чувствовала себя очень виноватой! Ей хотелось прислуживать, угождать, обихаживать, со всеми во всем соглашаться. Похоже, она и вправду клуша, раз могла беззаботно, бездумно, всучить в подарок камни, обнаруженные в рабочем столе у Глеба.

– Девочки, я обязательно дозвонюсь до Софьи. Она никуда не денется, ведь учебный год еще в самом начале, а камни такие невзрачьненькие, она и не догадается...

– Да ладно тебе, – отмахнулась Сычева. – Директрисой мы займемся завтра с утра. Хуже другое. Даже если мы заполучим камни обратно, как понять, кому их предлагать?! Зельманд – труп. Получается, нужно искать его правую руку, «серого кардинала» Юрия Лескова. Что там в статье про него говориться? «Был отпущен под подписку о невыезде и тут же исчез»! Придется, девки, этого хмыря нам искать, раз милиция не справляется! Думается, именно по его приказу похитили Афанасьева. Танька, дай мобильник! Я свой отключила, а то мне Карантаев звонит каждую секунду.

Таня угодливо протянула Сычевой свой телефон. Сычева вздохнула, перекрестилась, и набрала номер. Этого звонка она боялась, откладывала, но сделать его было нужно.

Четыре длинных гудка звучали долго, целую вечность.

За эту вечность на кухню успел заскочить Паша с большими пакетами и проорать:

– Продал!! Все продал! Розы вмиг разлетелись, по восемьдесят рублей за штуку! Корзинку за двести рубликов какая-то дачница-огородница забрала! Бритни Спирс на Сером Волке за двести долларов влет ушла! Я продуктов накупил! Танька, вот тебе деньги за картину, но двадцать процентов – мои! И рисуй, рисуй еще, народ тащится от твоего искусства! Народ готов за него платить!

– Цыц, стяжатель! – прикрикнула на него Сычева.

– Ой, что это вы едите? Фу-у-у, как воняет! Нет, ну что за город Москва! Все продается, все покупается, все пьется и абсолютно все жрется!! Вот, лопайте! – Он бухнул пакеты на стол. – Тут сыр, колбаса, масло, пельмени, хлеб, яйца и настоящий астраханский арбуз! Он с развальчика укатился, я и прихватил, а чего добру пропадать? Не деньги же за него платить! Одна ягода столько не стоит... – Он все трещал и трещал, когда на том конце провода громыхнул знакомый бас:

– Слушаю!

– Борис Борисыч, вы живы! – облегченно выдохнула Сычева.

– Кто это? – сухо осведомился Овечкин.

– Сычева.

«Дура Сычева», добавила про себя она. Как теперь она будет объяснять свою реплику «слава богу, вы живы!»? Пока она ни за что не готова признаться главному, что была в редакции во время убийства, что видела приоткрытую дверь редакторского кабинета, что за ней кто-то гнался и пытался ее пристрелить. Не готова! Может быть, потом это выяснится, ведь на лестничных клетках камеры, а охранник, кажется, видел, как она заходила в лифт, но это будет – потом. У нее будет время подумать, и за это время она, может быть, найдет Глеба, а не будет «давать показания» в душных прокуренных кабинетах. Только вот как сейчас объяснить свое дурацкое восклицание?..

– Ты уже видела криминальные новости? – грустно спросил Овечкин. – Там у нас такое произошло...

– Видела! – обрадовалась Сычева. – Ой, видела, Борис Борисыч! Господи, как Игнатьева жалко! И за что это на нашу газету навалилось такое, Борис Борисыч?! – запричитала она с несвойственными ей плаксивыми интонациями. – Слава богу, что с вами все в порядке!

– Меня уже вызвали и допросили, – мрачно сообщил главный. – Все это отвратительно. Ты не знаешь, какого черта Игнатьева понесло в выходной на работу? Он вроде не из тех, кто любит посидеть в солнечный день за компьютером.

– Не знаю, Борис Борисыч!

– Стоп. А откуда ты знаешь, что убили Игнатьева?! В новостях не называли фамилию погибшего, а съемок с места происшествия еще не было!

– А... – Сычева медленно сползла на пол со стула. – А...

Нужно было выкручиваться сейчас, немедленно, а не давиться беспомощным «а».

– Борис Борисович! – Она взяла себя в руки и села на стул. Был у нее в обиходе один приемчик: когда собеседник загоняет тебя в угол вопросом, на который нельзя дать ответ, хватай инициативу в свои руки – уводи разговор в сторону, огорошивай, сбивай с толку. – Помните, в нашей газете появлялись заметки о Фонде гуманитарной помощи детям стран Южной Америки, пострадавшим от наркотиков? Кажется, их писала Алябьева из отдела культуры?

– И что? – На том конце повисло такое напряжение, что Сычева почувствовала – ее может шарахнуть током.

– У меня на руках оказалась статья, якобы написанная Афанасьевым. Это очень... скандальная, разоблачающая статья, касающаяся деятельности этого Фонда. Я думаю, этот материал имеет прямое отношение к исчезновению Афанасьева, а, может, и к убийству Игнатьева. Скажите, Борис Борисыч, вы знали, что Глеб готовит такую «бомбу»?

Молчание. Только ухо стало гореть от напряжения, повисшего в трубке.

– Борис Борисович!

– Нам надо увидеться.

– Хорошо, я завтра...

– Сегодня. Сейчас. Немедленно.

– Мне приехать в редакцию?

– Какая к черту редакция?!! – Первый раз в жизни Сычева слышала, чтобы главный орал, срываясь на визг. – Какая редакция?! Ты что, ду-у-ра?! Там сегодня произошло убийство, а ты с разоблачающим материалом – в редакцию! Я жду тебя через час в кафе «Сакура», вернее, в скверике, который рядом с ним. На нашей лавочке! Ну, ты знаешь...

– Знаю, конечно. – В этом кафе время от времени редакция проводила корпоративные вечеринки. А потом они «догуливали» в сквере – курили, болтали, гуляли, а некоторые даже целовались в кустах. Сычева знала сквер вдоль и поперек. – Знаю, конечно!

– Через час жду тебя там, – отрезал Овечкин и нажал на отбой.

Сычева задумалась, слушая дробь коротких гудков: правильно ли она сделала, позвонив Овечкину? Может, и неправильно, но в одиночку бороться с ребятами, которые торгуют оружием на международном уровне, было страшно. Так страшно, что при мысли об этом холодела спина и начинали трястись коленки.

Главный поможет не сделать глупых, неверных шагов. Он мудрый, он опытный, он хладнокровный, у него связи и знание ситуации. Может, он даже поможет найти урода Лескова и тогда...

Тогда останется только обменять камни на Глеба, если, конечно, шустрая директриса уже не купила на них себе парочку островов где-нибудь в океане.

– Ох, как интересно мне с вами жить, девушки, – пробормотал Попелыхин, отрезая себе большой ломоть колбасы и пристраивая его на кусок хлеба, обильно смазанный маслом. – У вас страсти, внешность, талант и криминальный изюм. Вот за что Болотное не люблю – там все девушки вялые, расслабленные и абсолютно слитые с природой. – Он откусил от бутерброда большой кусок и с наслаждением стал жевать его, закатив глаза к потолку.

– Я немедленно должна уехать.

Сычева в двух словах пересказала свой разговор с Овечкиным.

– Я с тобой! – Афанасьева бросилась в коридор и схватила сумочку.

– И я, – встала Татьяна.

– Джентельмены предпочитают остаться, – жуя, заявил Паша. – Тань, ты еще жар-птицу обещала нарисовать! Я тебе кисточки новые купил, а то ты лохмотьями какими-то рисуешь. И, кстати, к жар-птице пририсуй-ка ты трех богатырей! Один пусть Кличко будет, второй – Валуев, а третий... Тайсон!

– Я поеду одна. – Сычева встала, прошла в комнату, достала из компьютера диск и сунула его в карман джинсовой куртки. – Вряд ли Овечкин захочет со мной разговаривать в присутствии посторонних, – сказала она, обуваясь.

– Я не посторонняя!! – возмутилась Таня. – Я... жена!

– И я не посторонняя, – вскинула Татьяна голову. – И я почти что жена!

– Внешность, талант, страсть и криминальный изюм! – крикнул из кухни Попелыхин. – Ну что я говорил?! У нас Болотном девушки так не живут! Тань, может, ты сначала картину нарисуешь, а потом на подвиги пойдешь?!

– Я поеду одна! – крикнула Сычева. – Это идиотизм – переться на встречу с главным втроем!

Она выскочила из квартиры, хлопнув дверью.

– Ее убьют, – вздрогнув, прошептала Афанасьева. – Выследят и убьют. Но, кажется, я знаю, что делать...

* * *

Таксист попался болтливый.

Он нес всякую чушь про погоду, про грабительские налоги, про сумасшедшие цены на бензин, про беременную жену, у которой – «ну надо же! Отрицательный резус!» – и опять про погоду.

Сычева включила мобильный и теперь он вибрировал в беззвучном режиме, высвечивая на дисплее карантаевский номер. От бесконечной вибрации Сычева ощутила зуд во всем теле, поэтому сняла мобильник с шеи и убрала в сумку.

На Большой Садовой они попали в пробку. Потом еще в одну на Новинском бульваре.

В час, отведенный ей на дорогу, Сычева никак не укладывалась, поэтому сильно занервничала.

Таксист все болтал и болтал, теперь он комментировал новости, которые неслись из радиоприемника.

Сычева достала мобильник и попыталась набрать Овечкина, чтобы предупредить, что она задерживается. Но мобильник неожиданно оказался мертв – бесконечная вибрация окончательно его разрядила.

– Черт!

Машина, которая и так ползла с черепашьей скоростью, вдруг вздрогнула и остановилась. Движок заглох и на повороты ключа отвечал только кратковременными всхлипами. В салоне запахло жженой проводкой, из-под капота повалил дым.

– Приехали, – без особой паники сообщил болтливый водитель, выскочил из машины и побежал открывать капот.

– Черт! – Сычева выскочила на проезжую часть и под истеричные сигналы машин бросилась наперерез движению. До метро пилить и пилить. Такси здесь поймать нереально, да и двигаться оно будет так же медленно, как и первое. Оставалось одно: она скинула туфли и босиком побежала по направлению к скверу.

* * *

У подъезда с визгом затормозил «Хаммер».

Фонтан грязи, который он поднял, въехав в большую лужу, обдал Афанасьеву с головы до ног, испачкав юбку, белую блузку и даже лицо.

Татьяна, взвизгнув, отпрыгнула к подъездной двери. Ей было проще, чем Тане – на ней были темно-синие джинсы и свитер цвета асфальта.

Утерев лоб и щеки, Таня направилась к «Хаммеру».

– Зря ты это затеяла, – сказала ей вслед Татьяна. – Гораздо проще было воспользоваться такси.

Афанасьева рванула дверь на себя и... застыла в недоумении.

На водительском месте сидела дама преклонных лет с седой стрижкой под мальчика, в джинсах с дырами на коленях и в черной майке, у которой на груди была вышита стразами улыбающаяся кошачья морда. Дама курила длинную коричневую сигарету, стряхивала пепел в окно и, щурясь, насмешливо смотрела на Таню.

– Вася?! – как последняя дура спросила Таня, пялясь на блестящую кошку.

Дама взглянула на себя в зеркало заднего вида; пальцами, сжимавшими сигарету, поправила челку и разумно ответила:

– Вроде не Вася.

– Но это же «Хаммер» от Флека? – Афанасьева сделал шаг назад и осмотрела машину.

– Это «Хаммер» от Флека, но увы, я не Вася. Я Ирина Петровна. А у Васи отгул, пока Игореша в командировке. Садитесь! – приказала она, выбросив окурок в окно. – Вы же в курсе, что Игореша в командировке?

– В курсе. – Таня окончательно растерялась, но в машину залезла. Она села на переднее сиденье, рядом с дамой и теперь боялась на нее посмотреть. – Когда я звонила Флеку, он был в аэропорту. Флек сказал, что летит в Италию за новой партией товара, но с удовольствием мне поможет и пришлет Васю на «Хаммере».

– Дался вам этот Вася! – фыркнула дама. – Зовите свою подругу и говорите куда ехать. Насколько я поняла со слов Игореши, вы очень торопитесь.

– Очень! – Таня махнула рукой Татьяне и та нехотя забралась в машину. – Нам как можно скорее нужно попасть в сквер возле кафе «Сакура», это в Старопесковском переулке. Дело в том, что наша подруга может оказаться в беде!

– Нужно, так нужно, – вздохнула дама и рванула ручку скоростей на себя.

Машина сорвалась с места так, что Таня затылком ударилась в подголовник.

– А вы... – начала Таня, нащупывая ремень безопасности, но замолчала, как завороженная уставившись на сверкающие стразы.

– Игорешина мама, если вас это интересует. Он позвонил мне из аэропорта и сказал, что одной девушке нужна срочная помощь. Поскольку Вася в отгуле, роль шофера я решила взять на себя.

– Ах, так вы мама! – Таня с тоской посмотрела на длинную сигарету, которую Ирина Петровна вытащила из пачки. Ей вдруг очень захотелось курить.

– Вернее, не мама, а бабушка. Родители Игореши погибли, когда ему было три года. С тех пор его воспитывала я и, естественно, он стал звать меня мамой. Игореша патологически боится машин, сам за руль никогда не садится, поэтому и нанял этого Васю.

«Хаммер» вылетел на проспект и теперь шел между полос – прямо по центру дороги. Машины шарахались от него, как пугливые цыплята от коршуна. На красный сигнал светофора Ирина Петровна и не подумала остановиться, она обошла притормозившую колонну по пешеходному тротуару, с легкостью перескочив высокий бордюр. На другом перекрестке «Хаммер» чудом разошелся с переполненной маршруткой. Таня даже успела заметить испуганные лица пассажиров. Афанасьева вдруг поняла, что это она, а вовсе не Сычева находится в смертельной опасности.

Черт ее дернул обратиться за помощью к Флеку! Просто очень уж душевно он предлагал свою помощь: «Мои деньги, мои связи, мой „Хаммер“ с Васей и магазины с одеждой в твоем полном распоряжении!»

И моя чокнутая мамаша!

– Игореша что-то такое мне о вас рассказывал, – Ирина Петровна едва успела затормозить перед стоявшей впереди машиной. На этом ее законопослушание закончилось, она круто вывернула руль вправо и обошла пробку по газону, нещадно кромсая колесами зеленую травку.

Татьяна громко ойкнула сзади, а Таня зажмурилась и мысленно перекрестилась.

– И мне о вас... Игореша рассказывал, – сказала она.

– Интересно что? – с непроницаемым лицом спросила Ирина Петровна в миллиметре пролетая мимо опоры освещения.

– В основном то, что вы хотите его женить, – честно призналась Таня и завизжала только по той причине, что сзади завизжала Татьяна.

– Что вы так верещите, девушки? – удивилась мама-бабушка Флека. – Боитесь скорости?

– Там... что-то шевелится, – Татьяна указала на ворох одеял на соседнем сиденье.

– Господи, да это Вовчик проснулся! – Ирина Петровна глянула на часы. – Три часа продрых, теперь всю ночь колобродить будет. Эй, Вовчик, там в холодильнике йогурт, лопай его и веди себя хорошо!

– Вовчик – это собака? – Таня опять мысленно обругала себя за то, что купилась на записку Флека.

– Господь с вами, Танюша, кто ж собаку Вовчиком называет? Вовчик, это мальчик. Сын. Сынок!

– Ваш?!

– Спасибо за комплимент! Нет, конечно. Это сын Игореши, мой... Черт побери мой возраст! Мой правнук. – Ирина Петровна прибавила газу и не нашлось на нее ни гаишника, ни патрульной машины.

– Ма, я не хочу йогурт, я мороженое хочу! – капризно сказал детский голос.

– Лопай йогурт, мороженого нет!

– Ма-а-а!

– Но... как же сын, сынок... ведь Флек не женат, – пролепетала Таня.

Слезы подступили к глазам, горло перехватила обида: Флек, собака, врал, врал, врал – про церквушку, про венчание, про свои нежные чувства и ее исключительность!

У него есть сын, сынок, Вовчик!

Даже у него есть ребенок. И у Глеба есть.

Только у нее никого нет.

Вывод очень банальный: все мужики сволочи.

– Для того, чтобы иметь ребенка, увы, вовсе необязательно состоять в браке, – весело сказала Ирина Петровна. – Вам что, Игореша не рассказывал свою историю?

Таня отрицательно замотала головой. Слезы все-таки нашли выход, закапали на белую блузку. Она украдкой утерла глаза. Только бы мамуля-Макклауд не заметила ее состояния!

– У Игореши семь лет назад случился бурный роман с одной юной и очень красивой девушкой. Она бредила карьерой модели, бегала по всяким кастингам, показам и фотосессиям. А в свободное время крутила моим Игорешей как хотела. В общем, докрутилась и забеременела. К счастью, из-за своей вечной занятости она прошляпила срок, на котором эту беременность можно было прервать. Это было для нее катастрофой, потому что ей предложили какой-то контракт на бешеные деньги. Она должна была стать лицом популярной французской косметической компании. Короче, контракт она подписала, родила и укатила в Париж. А мы с Игорешей в одно прекрасное утро нашли под своей дверью корзину, а в ней младенца. Младенец орал, был в грязных пеленках, с жутким диатезом и голодный как приблудный щенок.

– Так вот откуда у Флека любовь к корзинкам с сюрпризами, – пробормотала Таня.

– Я назвала его Вовчик, в честь своей первой любви. И третий раз в своей жизни стала мамой.

– Ма, а йогурт случайно весь вылился и теперь мне точно нужно мороженое!

– Он его вылил специально! – сообщила Татьяна. – Прямо на пол. И теперь топчется по нему сандалями.

– Ябедняючают только плохие люди. Ма...

– Возьми второй в холодильнике, – приказала Ирина Петровна.

– Так вот почему Флеку нужно так срочно жениться! – усмехнулась Таня. – Мальчишка, наверное, непослушный и ему нужна еще одна няня.

– Вы угадали, – ничуть не смутилась Ирина Петровна. – Нашей семье действительно нужна еще одна женщина – молодая, скромная, добрая, заботливая, ласковая...

– И красивая! – крикнул сзади пацан. – Вы нам не подходите.

– Вовчик, заткнись! – мама Флека ударила по клаксону, тот издал пароходный гудок.

– Ма, второй йогурт тоже пролился. Если ты не купишь мороженое, я опухну от голода.

– Он весь пол залил йогуртом! – закричала Татьняна. – У меня ноги мокрые!

– Вы тоже нам не подходите, – заявил мальчик.

– Вовчик! – Ирина Петровна снова брякнула клаксоном.

– Мо-ро-же-ное! – проскандировал Вовчик.

– Когда Игореша сказал мне недавно, что встретил наконец настоящую женщину, я очень обрадовалась.

– А он не сказал вам, что эта женщина замужем? – усмехнулась Таня.

– А она замужем?!

– Она?!! – Таня вдруг с ужасом поняла, что мама Флека не воспринимает ее как возможную кандидатку на вакантное место в своей семье.

Эта бабка, по всей вероятности, считает, что Таня недостаточно хороша для ее Игореши. Старуха думает, что Игореша не мог от такой потерять голову.

– Остановите машину, – приказала Таня старухе.

– Что такое? – Ирина Петровна притормозила.

– Остановите, остановите! Вон у того киоска.

– Но...

– Делайте, что я говорю! Вы же за Васю, а Вася всего лишь шофер.

– Как скажете, – пожала плечами Ирина Петровна и остановилась там, где указала ей Афанасьева.

Таня выскочила из машины и побежала к киоску.

– Мне мороженого. Коробку, – сказала она продавщице, протягивая деньги.

Коробка оказалась тяжелой и она с трудом дотащила ее до машины.

– Держи! – сказала она, бухнув мороженое к ногам пацана. – Только смотри, чтоб твой диатез не разгулялся.

– Класс! – восхитился Вовчик. – Ма, а она ничего, симпатичная!!

Мальчишка был черноволосый, с правильным белоснежным личиком, с красивыми глазами, обрамленными пушистыми ресницами. Вылитый Флек. Но еще не собака, а только щенок.

– Чокнутая! – захохотала Ирина Петровна. – Нет, ну чокнутая!! А еще утверждает, что она замужем. Вовчик, мы ее отобьем! Ведь отобьем, Вовчик?!

– А то! – заорал пацан, запихивая мороженое во встроенный холодильник.

Остаток пути они проехали молча.

* * *

Овечкина Таня узнала сразу.

Глеб показывал ей главного редактора на фотографиях.

Главный был личностью колоритной – высокий, широкоплечий, с седой прядью в каштановой шевелюре и мужественным лицом. Глаза у него, правда, были глубоковато посажены, смотрели слегка исподлобья, но это только придавало ему значительности.

Овечкин сидел на скамейке, на самом краешке, сцепив в замок руки, и напряженно смотрел на дорожку, ведущую от кафе.

Сычевой рядом с ним не было.

Она выехала на сорок минут раньше, но ее тут до сих про не было!

– С ней что-то случилось, – дрогнувшим голосом сказала Татьяна.

– Что-то не так? – поинтересовалась Ирина Петровна, прикуривая очередную сигарету.

– Боюсь, с ней что-то случилось. Боюсь, боюсь, – Афанасьева скомкала на коленях юбку. – Раз она до сих пор не приехала, с ней что-то случилось! Говорила же я, что нельзя ехать одной!!

– Ма, знаешь, какое мороженое самое вкусное?

– Какое? – не оборачиваясь, спросила Ирина Петровна.

– Которое называется «На халяву». И представляешь, у меня его целый ящик!!

– Я не очень в курсе, что происходит, – сказала Ирина Петровна Тане, выпуская тонкую струйку дыма. – Я могу чем-то помочь? Или я Вася, а Вася всего лишь шофер?

– Сидите. Сидите и ждите меня здесь. И ты, Татьяна, жди. Я поговорю с Овечкиным и мы что-нибудь с ним придумаем. – Афанасьева стала вылезать из машины.

– Эй, тетя! Мороженым я объелся, теперь шоколада хочу!!

Таня быстро пошла по дорожке, к скамейке.

Было уже довольно темно, но первые фонари еще не зажглись. Сумерки сгустились так, что очертания предметов потеряли четкость. Таня видела, что Овечкин заметил ее, но он смотрел равнодушно – откуда ему было знать, что она жена Афанасьева? Лично они никогда не встречались, а Глеб вряд ли держал на рабочем столе ее фотографию. Борис Борисович скользнул по Тане невидящим взглядом и опять стал всматриваться вдаль, туда, где останавливались маршрутки.

Таня побежала.

– Борис Бори...

Договорить она не успела.

Сзади послышался дробный топот. Потом что-то мелькнуло у нее перед глазами. Потом сильно сдавило горло. На лицо опустилась повязка, в нос ударили удушающие пары эфира. Сознание стало таять, как сахар на сковородке, становясь тягучим, расплывчатым и приторно сладким. Она не умрет – подсказали ей остатки этого расплывчатого, липкого сознания.

Она не умрет, потому что все, что с ней сейчас происходит, видит Овечкин, видит Ирина Петровна и юная пассия Глеба. При таком количестве свидетелей ее не могут убить!

А еще она не умрет потому, что маленький Флек должен дождаться самого вкусного шоколада на свете под названием «На халяву»...

* * *

Сычева опаздывала.

Она бежала босиком по московским улицам, проклиная свою привычку часто курить и пить ведрами кофе. Сердце давало сбои, а грудь терзала одышка.

Прохожие расступались, безропотно уступая дорогу. Нет в мире более понятливых пешеходов, чем москвичи. Бежит девушка босиком – значит так надо, дай дорогу, посторонись и не вникай в подробности. А то наживешь проблем на свою голову.

Она совсем задохнулась, сбавила темп и пошла быстрым шагом. Осталось совсем немного. Квартал, подземный переход, потом срезать дворами еще квартал и... Она опять побежала.

Сквер был освещен плохо. Но Сычева увидела, как Овечкин мается на скамейке, словно курица на неудобном насесте.

Дождался!

И тут она заметила, что по дорожке бежит Афанасьева. Женственно колыхая подолом широкой юбки, она с каждой секундой приближалась к скамейке. Сычева хотела заорать, чтобы Таня проваливала ко всем чертям, но крикнуть ничего не успела.

Двое пьяных парней, толкавшихся у дерева и, вроде бы, справлявших нужду, вдруг резко дернулись и в два прыжка оказались за спиной Афанасьевой. Один из них согнутой в локте рукой перехватил ее за горло, другой налепил ей на лицо белую полумаску. У Афанасьевой вмиг подкосились ноги, она стала валиться на землю, как марионетка, у которой ослабли веревки. Парни подхватили ее, не дав упасть. Тот, что повыше, взвалил Афанасьеву на плечо и помчался куда-то в кусты. Второй, мелкий, словно подросток, уже бежал впереди него.

Все произошло так стремительно, что Сычева рта не успела раскрыть. Она даже решила сначала, что ей все это померещилось в сумерках: и Таня, и парни и вся эта возня.

Но Овечкин вскочил, замахал руками, закричал что-то. Бросился было за парнями в погоню, но споткнулся и растянулся на дорожке как пятилетний пацан.

Сычева ринулась через газон в кусты. Она даже успела достать из сумки пистолет, но сделать с ним ничего не успела: брызнув из-под колес смесью земли и травы, выплюнув порцию вонючего выхлопа, из зарослей стартанул черный джип. Ломая ветки кустарника, он с легкостью пересек небольшой участок бездорожья, вырвался на дорогу и помчался наперерез движению. Мелкие маленькие машинки визгливо тормозили, прижимались к обочине, а некоторые и вовсе в панике дали задний ход.

Сычева еще бежала какое-то время, бесцельно и по инерции, понимая, что сделать уже ничего невозможно, разве что позвонить в милицию.

Про главного она напрочь забыла.

– Сюда! – вдруг позвал ее незнакомый женский голос.

– Сюда! – повторил голос Татьяны.

Она завертела головой, увидела «Хаммер», притормозивший у обочины и бросилась к нему.

– Какая вы девушка непонятливая! – сказала бабка экстравагантного вида, сидевшая за рулем.

Она уверенно заложила вираж, повторяя маневр черного джипа и развивая скорость недопустимую для городского шоссе.

– Вовчик, ляг на пол и хорошенько прижмись! – крикнула бабка кому-то.

Черный джип уходил, мечась из ряда в ряд, подрезая и игнорируя светофоры.

Если бы не автомобильная мелочь, толкущаяся под ногами, «Хаммер» бы уже нагнал двух уродов, уволокших несчастную Афанасьеву. Но мелочь толклась, сигналила, путалась, не давала проехать, а черный монстр уходил, все чаще исчезая из вида...

– Быстрее, – прошептала Сычева, – быстрее, быстрее! Черт, где же Вася?!! Он бы догнал!!

– Дался вам этот Вася, – проворчала бабка, уходя и вовсе на тротуар, распугивая клаксоном прохожих.

– Вася в отгуле, – сообщил откуда-то сзади детский голос. – Мы за него.

– Вовчик ляг на пол и хорошенько прижмись!!! – заорала бабка.

Черный джип оторвался на повороте, нырнул в подворотню и скрылся.

– Уйдет! – крикнула Сычева, привстав.

Сердце у нее колотилось, как бешеное. Она понятия не имела, что будет делать, если они вдруг догонят джип. Драться с бандитами, имея в команде бабку, ребенка и вешалку?..

Она оглянулась и посмотрела на Татьяну. Та сидела, вцепившись в сиденье, бледная и испуганная. Правда, в глазах у нее горела решимость.

– Нужно хотя бы рассмотреть марку и номера машины, – сказала она Сычевой.

– Ты, как всегда, самая умная. – Сычева утерла вспотевший лоб.

– Спрячьте ваш пистолет и успокойтесь, – каменным голосом приказала Сычевой бабка. – Девушка права, мы действительно не сможем ничего сделать с бандитами. Разве что выследить на какой машине и куда они едут, чтобы сообщить милиции.

Они колесили по двору, в котором скрылся джип, но там стайками жались друг к другу только припаркованные машины.

– Ушли, – чуть не плача, сказала Сычева. – Ушли, гады! Черт, я даже не знаю, кого мне больше жалко – Глеба, или Таньку! Я к ней привыкла, я люблю ее как сестру! Кто будет меня жалеть? Кого я буду жалеть?! Кому изливать душу?

– Номера так и не рассмотрели! – стукнула кулаком по клаксону бабка. Она резко дала задний ход, развернулась и рванула в соседний двор. «Хаммер» тыкался в проездах между домами, словно слепой котенок.

Черного джипа нигде не было. Он как сквозь землю провалился.

– Ма, а на джипе-то номеров не было! – снова услышала Сычева детский голосок. – Зато марка редкая – «Комбат»!

– Вовчик, ляг на пол!

– Ага, и прижмись хорошенько! – передразнил Вовчик. – Тут на полу йогуртовая лужа. И потом, я же один мужик на борту, что б вы без меня делали? Даже марку машины разглядеть не можете!

– Дай телефон, – Сычева обернулась к Татьяне. – Мой разрядился.

«Хаммер» со двора неожиданно выехал на оживленный, освещенный проспект и, не торопясь, неуверенно поехал в крайнем правом ряду. Бабулька была явно расстроена неудачной погоней и не знала, что делать.

Заполучив телефон, Сычева вдруг обнаружила, что не помнит ни единой цифры из номера мобильного Карантаева. Набирать пошлую комбинацию «02» ей категорически не хотелось. В эффективность такого хода она не верила.

Тогда она позвонила Овечкину. Последовали длинные гудки, потом сброс. Повторила набор – снова длинные гудки, снова сброс.

Что это значило, Сычева не знала. От бессилия она заревела.

– Откуда вы там взялись, в сквере? Откуда?! Я же сказала, на встречу поеду одна! Такси сломалось, я задержалась немного. Откуда они могли знать, что Танька припрется в сквер? Я подошла с другой стороны, меня не видел никто, может, они меня хотели схватить? Или... это случайные бандиты? Нет, быть такого не может!

– Звоните в милицию! – приказала Сычевой бабка, резко давая по тормозам. – Звоните! Марка машины действительно редкая.

– Ма, если эта тетя тоже собирается быть моей мамой, то лучше давай найдем ту, первую!

* * *

Таня очнулась от тряски.

Она открыла глаза и поняла, что полулежит в салоне машины. Рядом сидел отвратительный тип с сальными волосами и чересчур длинным носом. На Таню он не смотрел, монотонно двигал мощными челюстями – жевал жвачку.

Еще Таня видела спину того, кто сидел за рулем. Спина была широченная, обтянутая черным кожаным пиджаком. Волосы у водителя были стянуты в хвост.

Почему-то именно этот хвост и этот пиджак подсказали Тане, что надежд на спасение у нее нет никаких.

Ни малейших! Только очень жестокие люди могут носить мрачные кожаные пиджаки и хвост Бандероса, который предполагает стрельбу от бедра и фонтаны крови из прошитых очередями тел.

На переднем сиденье еще кто-то сидел, но он был настолько мелок, что его не было видно из-за спинки кресла. Таня видела только щуплую руку, которая летала взад-вперед с сигаретой.

Шансов выжить в этой компании не было. Удивительно, что она до сих пор дышит. Скорее всего, от нее что-то хотят.

Что?!!

И кто мог знать, что она должна появиться в эту минуту в сквере?

Она сама об этом не знала.

Умирать не хочется. Она ничего не успела. Даже родить ребенка. Глеб успел, Флек успел, а она не успела.

Она только долго и хорошо училась, а потом также долго и хорошо любила своего Афанасьева. Все. Вряд ли об этом напишут в некрологе. Да и некролог вряд ли будет. В коридорах школы ученики пошепчутся:

– Афанасьеву замочили, слышали?

– А кто это?

– Да русский и литру в девятых вела!

– А кто вести теперь будет?

– Наверное, Буданова.

– Вот здорово! Она все время по мобильнику на уроках треплется и не лезет с опросами и контрольными!

А педагоги пожмут плечами: «Надо же, кто бы мог подумать, что тихая, скромная Афанасьева может погибнуть в криминальных разборках! Странно».

И только Софья Рувимовна промолчит. Потому что будет загорать где-нибудь на Гавайях.

Интересно, почему на нее не обращают внимания? Один курит, другой молча ведет машину, третий двигает челюстями, перемалывая жвачку.

Таня попыталась незаметно пошевелится. Руки-ноги, вроде, не связаны. А если и связаны, какая разница?..

Выход из ситуации только один – на тот свет. Дрыгайся, не дрыгайся, помучают и прибьют.

Да, скорее всего ее будут пытать. От этой мысли в висках застучало. Что им сказать-то под пытками? Что статья у Сычевой, а камни у Софьи Рувимовны?!

Господи, если ты вдруг даруешь мне жизнь, я... Я буду жить на полную катушку! Перепробую все сорта дорогого шампанского, съезжу сначала в Египет, потом на какой-нибудь горнолыжный курорт, уволюсь к черту из школы и устроюсь секретарем-референтом в какую-нибудь крупную фирму, буду носить короткие юбки, колготки в сеточку и время от времени спать с симпатичным шефом. А потом, потом она возьмется за ум и родит трех детей – девочку, мальчика, и еще кого-нибудь, кого бог пошлет. От Глеба родит, от Флека родит, и от симпатичного шефа родит: ведь это ужас – до тридцати восьми лет знать только одного мужика, это все равно, что быть старой девой.

Но все это она сделает, только если ей будет дарована жизнь.

Может, перед смертью ей удастся повидать Глеба? Эта мысль не принесла облегчения. Вернее, она даже добавила паники и заставила сердце биться сильнее. Впервые в жизни ей захотелось быть подальше от Афанасьева.

Нужно попробовать дотянуться до ручки, открыть дверь и выброситься из машины. Если двери не заблокированы, это единственный шанс...

По миллиметру продвигая руку, Таня дотянулась до ручки, пальцами потянула ее на себя. Дверь оказалась блокирована.

Хвостатый гнал машину, щуплый курил, носатый жевал. Никто не обращал на нее никакого внимания, будто она была вещью, в которой пока нет надобности.

Выход из ситуации по-прежнему был один – на то свет.

У кого-то затренькал мобильный, исполнив веселенький похоронный марш.

– Говорите, – не отрываясь от руля, сказал хвостатый, видимо у него была система «хэндс фри» и в ухе торчал наушник.

Некоторое время он молча слушал, что ему говорят, потом сказал:

– Понял. Свяжусь с тобой позже. – И газанул так, что мотор захлебнулся, а машина рванулась вперед. Затем он резко сбросил скорость и ровным голосом, без интонации произнес:

– Козлы. Безмозглые твари. Вы взяли не ту бабу.

Повисло молчание. Только движок урчал, словно сытый кот.

Таня перестала дышать. Что значит то, что сказал хвостатый?

Ее с кем-то спутали?!

Интересно, этот факт ускоряет, или откладывает ее смерть?

– Вы взяли не ту бабу, уроды!! – заорал водитель.

– Леший, этого не может быть, – Таня не видела, кто это говорит, но голос дрожал. – Леший, ты же сказал, к скамейке ведет только одна дорожка. Примерно через час по ней пойдет баба – молодая и привлекательная...

Несмотря на ужас, сжавший сердце, желудок и горло, Таня улыбнулась: за «молодую и привлекательную» приняли ее, Афанасьеву! Умирать с этой мыслью было гораздо легче.

– Скоты! Это левая баба!!

– Что делать, братва? – спросил другой голос. Он был гораздо спокойней, чем первый, видно, не очень-то боялся этого Лешего.

Хвостатый разродился бранью, которую Таня предпочла бы не слышать. Свою тираду он завершил словами «мочить ее надо».

Мочить?!

Ее?!

Да, выход один. Нет, выхода два – в ад или в рай.

Странно, что такая безобидная клуша, как она, погибнет в криминальных разборках. И все-таки, здорово, что ее приняли за «молодую и привлекательную».

– Ну, пулю я на нее тратить не буду, – сказал тот голос – уверенный и спокойный. – Нос, вышвырни просто ее из машины!

Щелкнул центральный замок, чьи-то руки схватили Таню поперек туловища и толкнули навстречу несущемуся асфальту.

То, что мечтала сделать она сама, сделали за нее, но все равно это был путь на тот свет.

Таню швырнуло, закрутило, перевернуло, юбка парашютом закрыла голову. Страшно не было и больно не было, только вспышка, удар и – хорошо.

Эй, где вы – тот, перед которым держать ответ? Я готова. Только, чур, не на сковородку, я устала, я хочу отдохнуть...

* * *

Сознание вернулось внезапно.

Словно кто-то нажал внутри нужную кнопку, разум вернулся, и Таня открыла глаза.

Было темно, только маломощная лампочка освещала вход в какой-то подъезд. Она лежала на куче земли. Похоже, эта куча ее и спасла. Осенью во многое дворы привозят чернозем для газонов.

На зубах скрипела земля, в носу, в глазах, ощущалась земляная пыль.

Вот счастье-то – гора чернозема! Спасибо вам там, на небе, если, конечно, я не сломала себе позвоночник.

Таня приподнялась на локтях и стала себя ощупывать. Вроде все цело – только ушибы, ссадины и кровоподтеки. Больно, но не смертельно.

Афанасьева проползла пару метров на четвереньках – так, для разминки, – потом обнаружила, что она вполне может идти. Пошатываясь и спотыкаясь, но идти!! Таня хотела позвонить Сычевой, но поняла, что ни сумки, ни телефона у нее нет. Она оставила ее в «Хаммере», когда бросилась к Овечкину.

Таня шла, пытаясь понять, в какой части города она находится.

Что ей делать? Обратиться в милицию? Толку-то! Заявить, что неизвестно кто налетел на нее, затолкнул в неизвестно какую машину, а потом вышвырнул за ненадобностью? Она долго шла дворами и переулками, пока не вышла на хорошо освещенную улицу. Никто не обращал никакого внимания на ее разодранную, грязную блузку, на ободранные лицо и руки. Она шла и шла, пока рассвет не сделал серыми улицы.

Очнулась она, когда оказалась перед своим домом. Что называется «ноги принесли». В свою квартиру Афанасьева попасть не могла, да и не хотела.

Таня зашла в соседний подъезд. В квартиру матери она звонила долго, не отрывая от звонка палец. Наконец, раздались шаркающие шаги и сонный голос спросил:

– Кто?

– Мама, открой, это я.

Щелкнул замок.

– Мам, только не спрашивай меня ни о чем.

– Ой, да я уже и не спрашиваю, – мама махнула рукой, повернулась и пошла в спальню, волоча за собой тапки. Она не заметила ни порванной кофточки, ни окровавленных рук, ни ободранного лица. Она и Таню-то не очень заметила.

Обижаться не было сил, да и к лучшему было, что мать не пристала с расспросами. Таня закрыла дверь, прошла в ванную и встала под душ.

Царапины щипало и жгло, но, в общем-то, учитывая главное – что она жива, позвоночник не сломан и даже сотрясения нет, – все было просто отлично.

Таня, не вытираясь, натянула огромный махровый халат – то ли мамин, то ли прижившегося здесь Афанасия.

В аптечке не было аспирина, зато в холодильнике нашелся коньяк.

После третьей рюмки до Афанасьевой вдруг дошло, что в сквере ее перепутали с Сычевой.

«К скамейке ведет только одна дорожка. Примерно через час по ней пойдет баба – молодая и привлекательная», – сказали бандиты в машине. Кто-то знал про встречу Сычевой и главного. Думать было физически больно и Таня решила отложить это занятие на потом. Сейчас нужно просто позвонить Сычевой и убедиться, что с ней все в порядке.

Придерживаясь за стены, Таня подошла к телефону и... набрала Флека, номер мобильного которого она, оказывается, помнила наизусть.

– Ты? – выдохнула она в трубку, зачем-то прикрывая рукой рот, будто он там мог почувствовать коньячный дух.

– Я, – судя по голосу, Флек улыбался.

– Хорошо, что ты есть, – пролепетала Таня, хотя вовсе не хотела этого говорить.

– Хорошо, что существуют напитки, крепость которых позволяет сделать тебе такой вывод.

Все-таки он почувствовал запах спиртного!

– Я трезвая.

– Верю! Твой муж еще не вернулся?

– Нет, черт его побери. Но, надеюсь, что я все-таки еще не вдова.

– Я тоже на это надеюсь. У покойных мужей есть одна отвратительная особенность – их продолжают любить, даже если при жизни они были подлецами и негодяями. Ты решила проблему с подружкой, которая отправилась на опасное свидание?

– Решила. Спасибо. У тебя хорошая мама и просто замечательный сын.

Флек засмеялся.

– Я рад, что вы познакомились. Через три дня я вернусь из Италии и обязательно приглашу тебя к себе домой. Кстати, тут отличные шмотки, у меня глаза разбегаются! Я наберу товар и вернусь. Мой «Некитай» будет магазином с лучшим ассортиментом в городе! Эй, почему ты ревешь?

– Я? – Оказывается, она и вправду ревела.

Пожаловаться бы этому Флеку, что по идее она должна сейчас держать ответ перед богом, а вместо этого пьет коньяк на маминой кухне. Очень хотелось пожаловаться, но она не стала.

Кто он такой – этот Флек?

Пустышка, позер, красивая безделушка в мужском обличье, торгаш, который озадачился целью благоустроить свой быт посредством женитьбы на не очень избалованной женщине. Мама-бабушка уже старенькая, ей тяжело стравляться и с ребенком, и с хозяйством, а домработницам надо много платить, а бывает, что они не чисты на руку.

– Я знаю, почему ты ревешь, – сказал Флек. – Ты обо мне скучаешь.

– Болван самонадеянный. Я режу лук.

– В шесть утра?

– Я всегда режу лук в шесть утра и жарю котлеты. Ведь о такой жене ты мечтаешь?

– Ой, мечтаю! Что тебе привезти из Рима?

– Я продала твои розы и купила на вырученные деньги продукты. Сыр, колбасу, пельмени, масло и даже астраханский арбуз...

– Хочешь чемодан итальянской косметики?

– К черту косметику. Мы не будем пить с тобой чай с вареньем из лепестков белых роз.

– А, может, тебе привезти тебе вечернее платье? Такое, какого нет ни у кого в Москве?

– Ничего не хочу. Возвращайся и начинай доставать меня своими дурацкими розами.

– Я же говорю – скучаешь.

– Лук режу!

– Слушай, ты там продержись еще пару дней, не влипай ни в какие истории, я скоро...

Таня бросила на рычаг трубку.

– Здрассьте!

На кухне сидел Афанасий. В пижаме, в тапочках, с помятым со сна лицом.

Он нюхал рюмочку, из которой Таня пила коньяк. – Здрасьте, – повторил он и, осмотрев Таню с головы до ног, спросил: – Что-то случилось?

– Ерунда. – Она села напротив него, запахнув поглубже халат.

Афанасий ее стеснялся, и она стеснялась Афанасия. Кто он ей – типа отчим?! Таких «отчимов» у нее было уже штук десять-двенадцать (она не считала) – и все милые, добрые, представительные и небедные.

– Давайте, Танечка, я вам кофе сварю. С корицей.

– Давайте.

Афанасий оживился, засуетился, схватил джезву, и зашумел помпой на бутыли с чистой водой. Мечта, а не дядечка. Но все же хорошо, что ей не двенадцать, и не надо напрягаться, чтобы через силу звать его папой.

– Танька, тебя что, избили?! Ограбили?! – На кухню зашла мать. Она была уже накрашена и причесана, на ней был шикарный халат из синего шелка, а вместо стоптанных тапок – шлепки на каблуке.

– Что с тобой? – она зачем-то воздела к потолку руки, посмотрела на них внимательно и опустила. Наверное, заметила погрешности в маникюре.

– Мам, давай считать, что я просто упала.

– Ну давай, – легко согласилась мать. – У тебя ничего не болит? – на всякий случай поинтересовалась она.

– Давай будем считать, что не болит, – засмеявшись, ответил за Таню Афанасий и кивнул на коньяк.

– У всех дети, как дети, – вздохнула мать.

– Только не спрашивай в кого она у тебя такая, – усмехнувшись, сказал Афанасий. – Давайте пить кофе. С корицей.

– Ох и достал ты своим кофе! А в особенности корицей. У нас даже в подъезде пряностями воняет, баба Шура на астму жалуется. Чаю хочу! Зеленого!

Афанасий послушно включил электрический чайник. Золото, а не мужик.

Через минуту они пили кофе и чай в милой, семейной, утренней обстановке. В вазочке лежал мармелад, в тарелочке печенье.

– А чего пришла-то? – спросила мать.

– Соскучилась, – буркнула Таня.

– Ага, избитая, в пять утра, и на коньяк от скуки накинулась, – усмехнулась мама. – Совсем на тебя не похоже.

– Про мужа ничего не известно? – поинтересовался Афанасий. Оказывается, он был в курсе исчезновения Глеба. Очевидно, мать его просветила.

– Нет. Ничего не известно.

– У всех дети, как дети, – завела старую песню мать. – А тут – сначала любовница из какого-то Новосибирска к мужу приехала! Потом муж пропал! Потом – ни много, ни мало, труп на кухне нашелся! Ужас!! Танька, а того мужика не ты, случаем, грохнула? Может, он твой любовник? Мне-то скажи, не стесняйся! – Мама захохотала, пролила чай на халат, дернулась, схватила с крючка полотенце и бросила его на халат.

– Мама!

– Что, мама?! – завелась мама. – Что?! Где ты живешь сейчас?! Я заходила к тебе, мне никто не открыл! Квартира стоит пустая! В школу звоню – отпуск у нее, говорят. В начале учебного года! Отпуск!! Бабка, соседка с первого этажа, сказала, хахаль у тебя завелся! Молодой, красивый, богатый – розы корзинами шлет! Так что, что мама?! Уж скажи все как есть, не строй из себя праведницу! Я ж не против богатых любовников! Я за то, чтобы семья от этого не страдала! А где у тебя семья? В пять утра с мордой разбитой приходишь! Упала она! Я упала с сеновала, тормозила головой! И это теперь, когда все уже так хорошо устраивалось, когда я подсуетилась и организовала тебе безбедную, счастливую жизнь!

– Мама! – Таня вскочила и отшвырнула маленькую кофейную чашку в угол. Чашка, всхлипнув, разлетелась на три равных по величине осколка.

Мама с удивлением на них посмотрела. Никогда ее дочь не била посуду.

– Девочки, девочки, не надо ссориться, – Афанасий привстал со своего места. – Ссориться, я вас прошу, не надо! Хотите кофе с корицей?

– Да пошел ты со своей корицей!! – Мама размахнулась и запустила свою чашку в тот же угол. Отчего-то чашка не разбилась, а сделала три бодрых прыжка к мусорному ведру.

– Отличная, французская посуда из небьющегося стекла ! – пробормотал Афанасий. – Это ведь я дарил, Софочка, да?

– У всех дети, как дети! – мать вдруг разрыдалась. Слезы пробили кривые дорожки на затонированном пудрой лице. – Мы ведь все для нее сделали! Живи и радуйся! Радуйся и живи!

– Кто это мы, и что сделали?! – Таня первый раз видела, чтобы мать плакала. Поверить, что до слез мать могло довести ее появление в пять утра с разбитой физиономией, она не могла. – Чему радоваться-то?! – спросила Таня.

– Чему-чему! – завопила мать, наливаясь краской. – Афанасьева твоего через две недели должны были назначить главным редактором международной газеты «Власть»! Я подсуетилась, Афанасий все организовал! Афанасий ведь вице-президент вашего медиахолдинга. У твоего Глеба была бы зарплата десять тысяч долларов! Жила бы, как сыр в масле каталась! Бросила бы свою школу к черту и дома сидела!

– Как... главным? – прошептала Таня. Она встала, подняла неразбившуюся чашку и зачем-то начала ее мыть. – Что значит – главным? Там же есть... главный. Как же Овечкин? Он... знал? А Глеб – знал?!! – Она шваркнула чашку об раковину. Та звякнула и все-таки разлетелась на мелкие осколки.

– Нет, конечно. – Мать взяла салфетку и аккуратно промокнула слезы. – Никто пока ни о чем не знал. А зачем раньше времени? Для всех это было бы большим сюрпризом. Кадровые перестановки – обычное дело. Одного повышают, другого смещают, все в зависимости от того, кто на данный момент ближе к тому, кто у руля. А у руля – наш Афанасий.

– Софья! – укоризненно покачал головой Афанасий и все-таки налил ей кофе с корицей в крохотную кофейную чашечку. – Дрянь посуда, – вздохнул он, покосившись на раковину, в которой лежали осколки. – Подделка, что ли?

– Никто не знал. Никто ничего не знал, – прошептала Таня и по стенке опустилась на корточки. – Зарплата десять тысяч долларов, живи, как сыр в масле катайся...

– Нет, она точно где-то упала и обо что-то ударилась головой. – Мама уже забыла и про свою истерику, и про сильную нелюбовь к корице. Прикрыв глаза от удовольствия, она прихлебывала кофе из чашки.

Таня вдруг почувствовала, что ярость захлестывает ее неуправляемой, дикой волной.

– А кто вас просит хлопотать над моей жизнью?! – Она вскочила. – Кто?!! Я просила? Или, может быть, Глеб просил?!

– Глеб не просил, а вот мама его просила. Мы с ней, как никак, совсем не чужие люди, – невозмутимо ответила мать. – Афанасий, еще кофе налей, пожалуйста!

– Ну ладно, ты – дура! – заорала Таня. – Но вы-то, Афанасий, вы зачем лезете в мою жизнь?! По какому такому праву?!

Афанасий покраснел и понуро опустил голову. Он встал, выгреб из раковины осколки, выбросил их в ведро, взял в углу веник, совок, и начал подметать пол.

Чудо, а не мужик. Убила бы такого в первый же день совместной жизни.

– Танечка, ты только не волнуйся, пожалуйста, мы давно хотели тебе сказать, да все не решались как-то, но ты уже взрослая девочка... – Мама все прихлебывала кофе из чашечки, хотя крошечная порция давно уже должна была кончиться. – Дело в том, – сказала она, глядя в чашку, – что Афанасий твой... твой... папа. Понимаешь, в том, что мы расстались когда-то, это моя вина. Это я его бросила, а потом не разрешала видеть тебя и отчество тебе записала по имени деда, дура была, правильно ты сказала. Но недавно мы с Афанасием случайно встретились, поговорили, и чувства вспыхнули между нами вновь. Это бывает, это случается, ты уже взрослая и должна понять...

Мать еще говорила, когда у Тани подогнулись колени, кухня поплыла перед глазами, во рту стало кисло, а к горлу подошла тошнота.

– Папа, – падая, прошептала она. – Папа? Папочка... Если бы ты знал, как мне было без тебя хреново...

– Опа! – как сквозь вату услышала Таня голос матери. – Да она никак в обморок валится!

– Если бы ты знал, папуля, как мне тебя не хватало! Если бы ты был со мной все эти годы, я бы... я выросла бы сильной, самоуверенной, красивой и дерзкой как Сычева...

– Ну надо же! Папуля! Хоть бы раз за всю жизнь меня мамулей назвала! – продолжала как сквозь вату жужжать мать. – А тут – бац! – и сразу папуля! А кто сопли ей вытирал? Кто в садик водил? Кто у кроватки сидел? Афанасий, достань нашатырь из аптечки, а то она мне коврик помнет!

Сознание все-таки улетучилось, и последняя мысль, которая зацепила его, была о том, что она так и не знает, жива ли Сычева...

* * *

– Что-то ты слабый какой-то, – отвалившись от Глеба, словно насосавшийся клоп, сказала баба, называвшая себя Луизой. – Слабый по мужской части, – уточнила она, выбралась из кровати и, сотрясая бесформенной грудой жира, стала натягивать спортивный костюм.

– М-м-м-м... – промычал Глеб, не открывая глаз. – М-м-м-м...

Он чувствовал себя девушкой, над которой надругалась рота солдат, лягушкой, по которой прошелся каток, бабочкой, которую пришпилили булавкой к гербарию, но больше всего он физически ощутил, что такое «моральный ущерб». Именно моральный, несмотря на боль во всем теле, привкус чеснока на губах и порванный подол красной комбинации. Вернее – благодаря им.

Про Ингу, баню, побег, он и думать забыл. Казалось, все это было забавным приключением по сравнению с этой... Мона Лизой.

– М-м-мама! – позвал зачем-то Афанасьев маму.

– Ну ничего, – бодро сказала Луиза. – Я тебя от импотенции быстро вылечу! У меня еще с зоны такие рецептики припасены – покойники шевелиться начинают, старики резвее кроликов на женский пол прыгают!

Слово «импотенция» больно хлестнуло Афанасьева по мозгам.

Никто никогда не употреблял это слово не только по отношению к нему, но и в его присутствии. Переборов слабость, он резко сел.

– Я не импотент, – как можно жестче произнес он, пытаясь запахнуть разъехавшуюся ниже пояса драную комбинацию.

– Не волнуйся, любимый, – ласково пропела Луиза и потрепала его, как собаку, по шее. – Не переживай! Я тебя... тебе все быстро поставлю. Не переживай, любимый!

– Б-б-боюсь, я не смогу быть вашим любимым. – Жесткий тон не получался, а к проблеме импотенции прибавилась проблема заикания.

– А тебя не спрашивает никто – сможешь, не сможешь! – невозмутимо заявила Луиза, рывком застегивая молнию на куртке. – Мне судьба дала шанс, и я не намерена его упускать. Не хочешь – заставим, не можешь – поставим. Давай, быстренько умывайся, переодевайся, и по хозяйству мне помогать!

– В-в-в каком смысле, по-х-хозяйству?.. – Кошмар не только продолжался, он усугублялся, приобретая новые подробности и краски.

– Хозяйство у меня, миленький! Кролов тыща голов, кур с полсотни, свинок десяток и пара телят. За всеми уход нужен. Тут не город, трудиться надо. Трудно мне одной, без мужика-то, справляться. Вот мне с тобой и подфартило! Давай, давай, быстренько! Вот, рейтузы мои оденешь, веревочкой подвяжешь, если велики будут и вперед, в сараюшку. У кроликов поддоны почистить, свиньям корма задать, кур пару-тройку забить. Я на базар поеду, торговать ими буду.

– Забить, – отрешенно повторил Глеб и хихикнул. – Кур пару-тройку за-бить! Ма-ма! – заорал он, сорвался с кровати и со всех ног бросился к двери, но был перехвачен железной рукой. Бороться с Луизой было бессмысленно, если ты не борец сумо. Глеб таковым не был, поэтому обмяк у нее в руках, как тряпичная кукла.

– Пусти, – прошептал он. – Пусти!! Мне домой надо! У меня мама, жена, д-д-д-детей три штуки. Меня ждут, меня ищут!! Я... я не справлюсь с твоим хозяйством! Я городской человек! Я журналист! Я не умею чистить поддоны кроликам и давать корм свиньям! Не умею!! Я даже трахаться не умею! – Аргументы иссякли, голос предательски задрожал. – Зачем я тебе такой нужен? Отпусти...

Луиза крепко сжала его в объятиях, поцеловала в затылок, погладила по голове.

– Ну и что, что женат, – нежно прошептала она, – ну и что, что детей трое штук. Там пожил, теперь тут поживешь, мне счастье будешь дарить, не все в одни руки. Ну и что, что журналист, говно чистить – дело нехитрое, быстро научишься. Ну и что, что с половой жизнью у тебя трудности – разберемся, подлечим, прооперируем. Эрекция – дело поправимое даже в гробу. Давай, быстренько штанишки напяливай и в сараюшку топай! – Она погладила его по спине, по голове, по попе.

– Ма-ма! – Глеб уткнулся в огромную рыхлую грудь и зарыдал: – Ма-а-а-ма!!

– Правильно, я и мама тебе, и папа, и жена, и любовница, и сестричка, и госпожа твоя. Правильно.

– Есть хочу, – всхлипнул Глеб. – Есть и пить.

– Так работу сделаешь и поешь! Не потопаешь, не полопаешь – слыхал про такое?

– Слыхал... – Глеб отлепился от подмышки, пахнувшей чесноком, снял комбинацию и стал натягивать рейтузы жутких размеров.

Если ты не можешь переломить обстоятельства... расслабься, и получай удовольствие.

Веревочки не понадобилось, он завязал рейтузы узлом на поясе.

– Ой, как ты славно придумал! – затряслась от смеха Луиза. – Умненький, славненький, добренький! – Она растрепала ему волосы.

– Я еще слабый, – прошептал Глеб. – Дело в том, что меня похитили, долго держали взаперти, мучили, а потом я бежал...

– Ничего, ничего, окрепнешь на свежем воздухе, – она подтолкнула его в спину к двери.

– Меня разыскивает милиция! – Наконец, он нашел главный, устрашающий аргумент.

– Ха-ха-ха! Милиция! – захохотала Луиза. – Разыскивает! Где она тебя разыскивает? В Москве? Ха-ха, так я в трехстах километрах от Москвы живу! Пусть догадается эта милиция, где тебя искать! А если и догадается, я за свою любовь драться буду! Я счастья своего не отдам! Кстати, миленький, как тебя звать?

– Глеб. Глеб меня звать.

– Звали. Я тебя буду Арсеном кликать. Черненький ты, худенький, на Арсена похож.

– На Арсена похож, – повторил Глеб. Комок стоял в горле. Комок слез, паники и бессилия. – На Арсена похож!! – Он сделал над собой большое усилие, чтобы не разрыдаться.

– Давай, миленький, на работу. Хватит лясы точить. Кролов надо чистить, свинок кормить, кур рубить. – Луиза тычками в спину провела его через одну комнату, через другую, и выпихнула в просторные сени, где висели чесночные гирлянды и березовые веники.

– Не пойду! – Глеб ухватился за косяки и уперся пятками в пол. – Не пойду! – заорал Афанасьев. – Я боюсь тварей этих! Кур боюсь, и кролов боюсь!! У меня в детстве даже хомячка не было, а ты меня сразу к свиньям! Я не знаю как к животным подступиться! У них зубы, клювы, когти, шерсть и миллиарды микробов!

– Вот и узнаешь, вот и научишься, вот и ознакомишься, – Луиза отцепила его пальцы от косяка, открыла дверь на улицу и пинком поддала Афанасьеву ускорение. Глеб кубарем скатился с крыльца и приземлился на четвереньки в ровную зеленую травку.

Расслабься, и получай удовольствие, сказал он себе, утер слезы, сопли, и встал.

– Луиза Монализовна, – обернулся он к бабе, – а за что вы сидели?

– Ха-ха-ха, Монализовна! – залилась она хохотом. – Здорово! А сидела я, мой любимый, за любовь. За большую и светлую срок мотала. Был у меня любимый – черненький, худенький, славный такой, звали его...

– Арсен?

– Ишь, догадливый! Жила я с ним, радовалась. Но как-то домой с работы пришла раньше времени, смотрю, а он с рыжей уродиной в моей кровати кувыркается. Взяла я на кухне скалку и по голове их обоих ударила. Скалке-то ничего, а головы раскололись. Двойное убийство! Вот и весь криминал. Суд признал, что я была в состоянии аффекта и дал мне всего пять лет. Так что ты не балуй, мне пару-тройку лет отсидеть, раз плюнуть, а моральное удовлетворение – о-о-громенное!!

– Я и не балую, – прошептал Глеб и поплелся к огромному сараю, где кудахтали куры и хрюкали свиньи.

Славная мысль вдруг пришла ему в голову. Если он ушел от бандитов, вырвался из раскаленной сауны, убежал от верной смерти, когда шансов на спасение никаких не было, неужели он не удерет от полоумной искательницы большой и светлой любви?! Ведь он не связан, на нем нет кандалов, а приусадебный участок – не тюрьма. Сейчас он сделает видимость, что работает, может, даже почистит мерзких кроликов и свернет головы нескольким курам, а потом, когда она потеряет бдительность и уедет на базар торговать, он...

Он вернется в свою тихую, благополучную жизнь. К маме, к бабушке, к жене, к любовнице, в двум любовницам, если, конечно, Татьяна на полном серьезе не укатила в свой Новосибирск. Нет, к Татьяне не надо. Она слишком юная, проку от нее никакого. Ее саму надо опекать и о ней заботиться. А он сдастся в руки взрослых, сильных, надежных женщин. Они разберутся и с диском, и с камнями, и с его безопасностью.

Глеб открыл дверь сарая и покачнулся от резкой, сшибающей с ног вони. Афанасьев сделал шаг назад и огляделся. Участок вокруг дома был огорожен высоким кирпичным забором, а одна сторона, прилегающая к соседскому огороду – колючей проволокой. Интересно, как он смог на него проникнуть?

– Не балуй! – крикнула ему с порога Луиза и весело захохотала.

* * *

– Думаем! Думаем! Думаем!

Сычева носилась по комнате из угла в угол. – Устроим мозговой штурм!

– Устроим, – еле слышно повторила за ней Афанасьева.

Таня лежала на широкой кровати, с мокрым полотенцем на лбу. Утром она вернулась от матери и вновь обретенного папаши в свое тайное логово. И только тут, после радостных воплей Сычевой, искренних слез радости Татьяны, после объятий и подробного рассказа, что с ней случилось, Тане стало по-настоящему плохо: голова заболела и закружилась, руки и ноги задрожали от слабости, а желудок напомнил о себе тошнотой. Наверное, это были последствия стресса.

Или, все-таки, она заработала сотрясение мозга?

В детстве у нее жил хомячок. Как-то раз, чистя клетку, она за ним не углядела, и хомячок навернулся с табуретки вниз головой. Последствия были ужасные: хомячок стал бегать не по прямой, а кругами, словно пытаясь догнать свой хвост. Ветеринар был жесток в своем приговоре. «Лампочку стряхнул», сказал ветеринар и прописал хомяку темноту, покой и какие-то капли, которые Таня три раза в день капала в зубастую пасть. Капли пошли впрок, хомяк стал бегать ровнее, и хотя его иногда заносило – это был вполне здоровый и веселый хомяк. Потом он, правда удрал, устроил в печке гнездо и спал там, пока печку не включили, но это уже другая, почти кулинарная история.

Сейчас она напоминала себе того хомяка – голова сильно кружилась и, если бы она встала, то тоже пошла бы кругами вокруг своей оси. Ей бы сейчас темноту, покой и тех капель.

Но дневной свет настойчиво лез в окно, название капель она не помнила, а вместо покоя Сычева предлагала устроить ей «мозговой штурм».

Только бы не застонать во время этого «штурма».

– Значит, ты говоришь, что Глеба вот-вот должны были назначить главным редактором международной газеты «Власть»?! – спросила Сычева.

– Мама и папа так говорят. – Ей было удивительно легко выговаривать это слово – папа. Словно она всю жизнь его употребляла.

– Мама и папа! Как трогательно! И за две недели до этого чудного события Афанасьева тюкают по башке и увозят в неизвестном направлении. При этом у него в столе валяются камешки стоимостью с небольшое африканское государство, а также запароленный диск со статьей, разоблачающей самых что ни на есть неприятных парней во всей Москве и Московской области. Статья подписана его именем, но мы почти наверняка уверены, что Глеб «так» и «такое» написать не мог! Старый хрен Зельманд сам рыщет по всем квартирам в поисках камней и статьи! Он даже окочуривается от страха, не найдя ни того, ни другого. А мама и папа говорят, что Афанасьев вот-вот станет главным редактором. Что это значит, девки?!! Что это означает для Овечкина, до которого я так и не могу дозвониться?! На работу я ни ногой! Я боюсь! Буду скрываться тут, пока что-нибудь не проясниться, пока Овечкин не объявится живой и здоровый, пока... Нет, но что, все-таки, все это значит?!

– Ни Глеб, ни Овечкин о новом назначении ничего не знали, – поспешно заметила Таня, наблюдая, как от головокружения вращается простенькая люстра на потолке. – Об этом знали только... мама и папа!

– Мама и папа! – опять заорала Сычева. Она все носилась, как заведенная, потому что только в движении могла выплеснуть накопившееся возбуждение. – Как сложить этот пазл, девки?! У меня впечатление, что в нем много фрагментов совсем из другой картинки! Нет в этом сюжете Глеба, но тем не менее Афанасьев пропал! Тем не менее именно у него в рабочем столе я обнаружила жуткие вещи! Именно за его столом кто-то застрелил тюфяка и мямлю Игнатьева! Черт!

«Мозговой штурм» терпел крах. Разрозненные сведения плохо соединялись друг с другом и не позволяли делать правильных выводов. А главное – во всю эту историю никак не укладывалась личность ее главного героя – Афанасьева.

– Я, кстати, эсэмэску отправила оперу Карантаеву с маркой машины, на которой тебя похитили, – сказала Сычева и упала, наконец, обессилено в кресло. – Это все, что я могла сегодня ночью для тебя сделать, – сказала она Тане.

Татьяна стояла в углу комнаты, перед мольбертом. На холсте, улыбаясь, смотрела из-под полуопущенных ресниц, глянцево-приторная Мэрилин Монро. У Монро были алые губы, алое платье и алые туфли. Позади, щетинился небоскребами урбанистически-скучный пейзаж. Интересно, что сказала бы преподаватель по рисунку, трепетная Ираида Соломоновна Штаппельман, если бы увидела эту «работу»? Наверное, ничего не сказала бы, просто схватилась за сердце.

Но Сычева сегодня утром приказала ей:

– Рисуй, вешалка, свои картинки. Нам деньги нужны.

И даже Афанасьева кивнула и слабым дрожащим голосом подтвердила:

– Нужны. Если тебе нетрудно, Татьяна, рисуй. Пусть Попелыхин продает картины.

Татьяне было трудно, но она рисовала. Наступала на горло собственной гордости и рисовала. Деньги, действительно, были нужны. Какой-нибудь богатей купит долларов за двести эту Монро и повесит в своей безвкусно обставленной спальне.

– Телефон, – вдруг простонала Афанасьева. – Мой телефон звонит в сумке!

– Мобильниками не пользуемся! – вдруг приказала Сычева и снова вскочила с кресла. – Мне так и не понятно, кто и как узнал о нашей встрече с Овечкиным. Вполне возможно, что все наши мобильники прослушиваются!! – Она выхватила телефон из Таниной сумки. – Вот, пожалуйста – номер не определяется!

– Дай! – простонала Таня. – Этого не может быть, чтобы прослушивались, мы же не Джеймс Бонды какие-нибудь!

– Все может быть, – твердо сказала Сычева и сбросила вызов. – Когда речь идет о торговле оружием, все может быть!!

Телефон мгновенно зазвонил вновь.

– Тань, дай я отвечу! Вдруг это... Софья Рувимовна?

– Она звонила тебе когда-нибудь на мобильный?

– Нет, никогда.

– Вот и лежи со своим полотенцем. Ты мне дорога как память о Глебе. Второго твоего похищения я не переживу.

– Дай телефон! – Таня резко вскочила и метнулась к Сычевой. В глазах полыхнул фейерверк разноцветных огней, виски резанула острая боль и она обессилено свалилась на подушку. – Дай, – попросила Таня. – Никто никогда не звонил мне с такой настойчивостью! Вдруг это... Глеб? Вдруг он вернулся?! Только он может звонить с таким упорством! – Таня протянула к мобильнику руку. Сычева еще раз глянула на дисплей, пожала плечами и протянула телефон Тане. – Как знаешь, – сказала она.

Татьяна замерла с занесенной над полотном кисточкой. Что бы еще нарисовать такое, чтобы полотно продать долларов хотя бы за триста? Она подумала и пририсовала Монро острые ушки и лисий хвост.

Видел бы сейчас папа, что она рисует. Видел бы взъерошенную Сычеву, бледную, с разбитым лицом Афанасьеву, которая напряженно слушала, что говорят ей по телефону и бледнела, бледнела еще больше.

– Хорошо, – наконец прошептала она и нажала отбой.

– Что? – подскочила к ней Сычева.

Татьяна выронила кисточку, и она шмякнулась на пол, испачкав линолеум оранжевой краской.

– Какая-то женщина по имени Инга хочет видеть меня сегодня на Каширском шоссе, в шашлычной «У Гарика». Она говорит, что это касается моей безопасности и безопасности Глеба, – шепотом ответила Таня.

* * *

Клетки стояли в четыре ряда.

Их было так много, что у Глеба зарябило в глазах. В клетках сидели жирные кролики и мелко сучили зубами, поедая корм. Внизу, под клетками, копошились суетливые куры. Слева, за деревянной перегородкой, хрюкали свиньи. Они прикладывали свои пятаки к щелям и нюхали воздух, издавая мерзкие звуки. Ко всему этому прилагалось полчище мух, которое роем вилось в сарае, жужжало, лезло в глаза, в рот, в нос.

Это был ужас. Кошмар. Это был ад!

Глеб почувствовал себя дурно. От обморока его удержала только та мысль, что если он упадет, то непременно испачкается в дерьме.

Афанасьев зажал нос и подышал ртом. Дурнота отступила.

Теперь со всем этим хозяйством предстояло что-нибудь делать. Хотя бы ради того, чтобы получить тарелку супа и стакан чая. Хотя бы ради того, чтобы не получить скалкой по голове.

Глеб начал выдвигать в клетках поддоны. «Мама!» – стонал про себя он, выходя из сарая и вываливая содержимое поддонов в компостную яму. «Мама!»

Кролики косились на него бусинами-глазами, словно раздраженные постояльцы гостиницы на надоедливую уборщицу, заявившуюся в неурочное время.

Когда с поддонами было покончено, Афанасьев зашел на территорию свиней и, стараясь как можно меньше вдыхать смрадный воздух, выплеснул содержимое трех ведер в большие лоханки. Свиньи, пихая друг друга жирными, щетинистыми боками и оживленно хрюкая, наперегонки ринулись к кормушке. Рой монотонно жужжащих мух тоже централизованно переместился к лоханкам с помоями.

Глеб вытер вспотевший лоб и отдышался.

Он сделал это! У него получилось.

Осталось только зарубить несколько кур.

Афанасьев размашисто перекрестился, снял со стены топор и наметил в жертвы пеструю курочку, мирно клевавшую что-то с пола. Стараясь делать беспечный вид и спрятав топор за спиной, Афанасьев подошел к курочке.

– Цыпа-цыпа, – ласково позвал он.

Курочка, помогая себе крыльями, шумно метнулась в противоположный конец сарая. Ее маневр с громким гомоном повторило все куриное племя.

– Цыпа! – Афанасьев плашмя бросился на пол, стараясь накрыть собой пару зазевавшихся куриц. – Цыпа!! – Курицы оказались проворнее, Глеб накрыл собой только поилку и кучки куриного помета.

Все-таки он очутился в дерьме. В воздухе, словно тополиный пух, кружили мелкие перышки.

– Цыпа... – Афанасьев по-пластунски пополз к бьющимся в истерике курам. Топор он поднял над головой, чтобы сподручней было ударить, когда на пути попадется какая-нибудь зазевавшаяся несушка. Увидев занесенный топор, куриное племя переполошилось еще больше. Оно наперебой раскудахталось, замахало крыльями и даже вздумало вдруг летать. Короткие, беспорядочные перелеты заканчивались глухими ударами о стены. Куры падали, но тут же подскакивали и пытались снова взлететь. Испуганные кролики заметались в клетках. Свиньи обеспокоено затопали и очень громко захрюкали.

Голова пошла кругом. В нос, в рот, в глаза лезли мелкие куриные перья, вихрем кружившиеся вокруг. Нервы у Афанасьева сдали. Он громко и нецензурно выругался. И тут прямо у него перед носом возник огромный красный петух. В общем-то, петух был спокоен, но позой, раздувшимся воротником, и громким шипением обозначил свои самые боевые намерения.

Он неожиданности Афанасьев уронил топор. Тот упал, обухом больно припечатав его по затылку. Петух сделал рывок вперед и больно клюнул Афанасьева в нос. Второй удар был нацелен в глаз, и Афанасьев еле успел от него увернуться. Глеб вскочил на ноги и, энергично махая руками, попытался отбиться от петуха. Но тот шел на него тараном, высоко подпрыгивая и щипая в самые труднодоступные места. Ощутимым ударом в пах петух заставил Афанасьева отступить и активно попятиться. За спиной у Глеба оказалась невысокая перегородка, отделяющая свинарник. Глеб с разбега налетел на нее, не удержался на ногах, перекувыркнулся и вверх ногами полетел вниз, угодив спиной прямо в лоханку с жидкой едой. Свиньи завизжали и отпрянули от кормушки. Большой хряк, удирая, больно лягнул копытцем Афанасьева прямо в живот.

– Цыпа, ...ть! – Глеб согнулся от боли, полежал немного в теплой вонючей жиже, отдышался и встал. Осклизлая масса стекала у него с рук, с лица, с тела, и капала на пол. Мухи устроили вокруг него восторженную вакханалию. Свиньи жались в углу. Петух за перегородкой шипел и готовился к новой атаке.

Это был ад. И из этого ада нужно было выйти с зарубленной курицей. Чтобы не остаться голодным.

– А-а-а-а!!! – заорал Афанасьев, перепрыгнул через перегородку, схватил с пола топор и начал носиться по сараю, беспорядочно вонзая его в крепкие стены. Веером полетели щепки, петух куда-то пропал, живность слегка притихла, перестала квохтать, метаться и хрюкать. Очевидно, она приготовилась к неминуемой смерти.

Дверь внезапно открылась. Глеб замер с занесенным над головой топором.

На пороге, перекрыв доступ дневному свету, стояла Луиза. Ее маленькие глазки смеялись.

– Цыпа! – заорал Афанасьев. Оставалась самая малость – опустить топор на ненавистную Луизину голову, но Афанасьев не смог. Он сник, обмяк и отбросил холодное оружие в сторону. В этот момент, словно исполнив заключительный аккорд в схватке, его в задницу больно клюнул петух.

– Ухойдокался, миленький, – сердобольно вздохнула Луиза, поднимая топор. – И сарай ухойдокол! – Она осмотрела разгром, перья, щепки и дрожащую живность. – Что, Колька тебя поклевал?

– Поклевал, – плаксиво пожаловался Глеб, потирая укушенный зад.

– Он боевой, – одобрительно засмеялась Луиза. – Чужих не любит. Ты что ж, не одной куры не зарубил?

– Не зарубил, – Глеб боялся на нее посмотреть. – Но я старался! Я хотел! Я ловил!

– Ну ничего, потренировался немного и ладно. В следующий раз получится. – Луиза была настроена очень доброжелательно. – Иди в теплицу, огурцов для засолки нарви. – Она сунула ему в руки эмалированный таз.

Огурцы и теплица!! Это звучало музыкой после сарая с курами, свиньями и кролами.

Глеб схватил таз и вприпрыжку побежал к огромной, бликующей на солнце стеклами, теплице.

– Ополоснись из бочки, Арсенчик! – крикнула ему вслед Луиза. – Ты похож на какашку, а я Зинке уже похвасталась, что меня полюбила московская знаменитость!

* * *

– Не пущу!!

Сычева схватила Таню за плечи и силой уложила в постель.

– Не пущу, даже не думай! Эта Инга – просто подсадная утка, на которую бандиты пытаются выманить тебя из норы!

– Но ведь я уже была у них в руках! А они меня выбросили за ненадобностью! Нет, эта женщина не имеет к бандитам ни малейшего отношения, я чувствую!! – Таня увернулась от рук Сычевой, встала и, пошатываясь, начала одеваться.

– Чувствует она! С разбитой головой, ободранными коленками, она чувствует! Не пущу!! – Сычева выхватила у Тани юбку.

– И я не пущу! – Татьяна схватила с кресла блузку и спрятала ее за спиной.

– Да поймите вы, это единственный способ что-нибудь узнать о Глебе! – чуть не плача сказала Таня и огляделась в поисках еще какой-нибудь одежды. – Это единственный шанс! И потом... ты же сама говорила, что Афанасьев не способен ни на какие опасные игры, может, его все-таки какая-нибудь влюбленная баба похитила? А все остальное – это недоразумения и случайные совпадения? – Не найдя никакой одежды, Таня присела на край кровати и опять приложила ко лбу мокрое полотенце.

– Танька, очнись! – Сычева потрясла ее за плечо. – И перестань городить чушь! Мы оказались в обойме событий, которыми дирижируют очень крутые ребята. Ты не должна быть дурой! Очнись! Я не позволю тебе рисковать. Я позвоню Карантаеву! Пусть он поедет на эту встречу. Наверняка, там тебя поджидают вчерашние головорезы!

– Они меня выбросили! Я им не нужна! – Таня снова вскочила и заметалась по комнате в поиске вещей, но она сама так организовала их жизненное пространство, что вся одежда была разложена во встроенных шкафах в коридоре, а в комнате не было ничего лишнего.

– Я не знаю, почему тебя выбросили из машины. Наверное, на тот момент им нужнее была я с диском. Но ведь они могли и тебя здорово пощипать на тему – где камни! Ты никуда не поедешь. А я звоню Карантаеву и сообщаю про Ингу, которая хочет поговорить с тобой о Глебе в условленном месте, в условленный час! Это его работа – рисковать жизнью. А мы сейчас вместе пойдем на кухню пить чай. Правда, вешалка? Иди, ставь чайник и зови из кладовки Попелыхина, пусть присоединяется.

Татьяна тщательно оттерла руки от краски, помыла кисточки и пошла на кухню.

Там, возле распахнутого настежь навесного шкафчика, стоял огромный мужик и, наклонив голову набок, внимательно рассматривал пустые полки.

Татьяна вздрогнула, но заорать не успела. Мужик обернулся и оказался старым знакомым – Тарасом.

– У меня по-прежнему пропадают продукты, – невозмутимо сообщил он Татьяне. На нем был все тот же коротковатый, маловатый костюм из синей джинсы, волосы были все так же растрепаны, а глаза смотрели слишком насмешливо для того, чтобы поверить, что он сильно рассержен.

– Какого черта вы тут делаете? – глупо возмутилась Татьяна.

– Вообще-то, я тут живу, – стараясь быть вежливым, напомнил Тарас.

«Циклоп!», – подумала вдруг Татьяна. Огромный, неуклюжий, почему-то не очень злой и синеглазый циклоп. Отчего-то он раздражал Татьяну. Даже папины нотации не так раздражали ее, как этот гигант.

– И я тут живу, – парировала она.

– Вы снимаете у меня комнату, причем бесплатно!

– Я у Веранды ее снимаю! – буркнула Татьяна, налила в чайник воду и поставила его на плиту. – А вы, наверное, еще даже не вступили в права наследства. Ведь ваша бабушка умерла недавно?

– Как бы то ни было, вы не имеете права лопать мои консервы. Очень дорогие и дефицитные, между прочим.

– Это китайская тушенка-то дорогая и дефицитная? – искренне развеселилась Татьяна.

– С чего вы взяли, что это была тушенка? – циклоп вдруг широко улыбнулся.

– Ну конечно, сейчас вы скажете, что это было мясо дикой коровы, пропущенное через желудок занесенного в красную книгу белого бегемота, что оно стоит бешеных денег и его не купишь ни в супермаркете, ни на рынке! – Татьяну вдруг разобрала такая злость, что захотелось перебить все разномастные тарелки и чашки на этой убогой кухне. – Конечно же, вы так скажете! – Она по-дурацки и очень провинциально топнула длинной джинсовой ногой в разношенной тапке.

– Нет, я так не скажу. Я скажу, что это были восхитительно вкусные, консервированные личинки тутового шелкопряда. Это редкий деликатес, он действительно дорого стоит, и его действительно не купишь ни в супермаркете, ни на рынке. Я привез эти консервы из Южной Кореи и специально хранил здесь, чтобы друзья не приставали с просьбами угостить.

– Личинки, – прошептала Татьяна и вдруг поняла, что первый раз в жизни падает в обморок. Пол под ногами поехал, желудок подступил к горлу, а в ушах появился противный гул.

– Эй! – где-то далеко проорал циклоп. – Эй, эй... как вас там!..

Она позорно свалилась на его огромные руки и не осталось в ее организме ни капельки силы воли, чтобы воспротивиться этому.

Очнулась Татьяна от звонких и сильных шлепков по щекам. В нос тыкалась ватка, источающая резкий запах парфюма. Татьяна закашлялась, открыла глаза и обнаружила себя лежащей на кухонном полу. Голову ее поддерживали ладони циклопа, над ней склонилась обеспокоенная Сычева, это она шлепала ее по щекам и тыкала в нос вонючую ватку.

– Вешалка, вешалка, ты чего, вешалка? – бормотала Сычева. – Чего это ты тут вырубаешься? Я захожу чайку попить, а ты тут лежишь в объятиях этого... этого... Я думала, началось уже – мочиловка началась, завизжала как резаная, и он с перепугу на пол тебя уронил. Ты ничего не сломала? Спина не болит?

– Убери эту дрянь, – Татьяна отпихнула настырную руку с ваткой.

– Вовсе это не дрянь, – обиделась вдруг Сычева. – «Живанши», новинка сезона. Самый модный аромат этой осени. Что бы ты в этом понимала, вешалка! А это твой новый бойфрэнд? – указала она на Тараса.

– Это циклоп Тарас, познакомься, – прошептала Татьяна, даже не пытаясь встать. У нее, действительно, болела спина и ломило плечо. – Тарас хозяин этой квартиры, второй хозяин, кроме Веранды. Периодически он тут появляется, чтобы освежить в памяти образ покойной бабушки. У него бабушка тут жила, а потом, того, скончалась. Вот, комнату в квартире ему оставила.

– Ну, собака Флек у нас уже есть, переживем и циклопа Тараса, – вздохнула Сычева и с наслаждением понюхала ватку.

– Помнишь, мы ели китайскую тушенку? – Лежать на ладонях Тараса было тепло, удобно и очень уютно. Вставать категорически не хотелось, несмотря на холодный пол и вид на облупленный потолок.

– Помню, конечно. – Сычева хотела выбросить ватку в ведро, но передумала и запихнула ее в декольте. – Вкусная была тушенка, на икру красную чем-то похожа.

– Так вот, Танюха, это была не тушенка и даже не красная икра. Это были личинки тутового шелкопряда. Жутко дефицитная и дорогая вещь. Теперь мы должны циклопу три банки этой дряни.

– Ли... туто... шел?.. – Сычева одной рукой схватилась за живот, другой за горло.

– Поздно уже, – грустно сказала ей Татьяна. – Все давно переварилось, усвоилось и утилизовалось. Давно!

Сычева вдруг закатила глаза и стала валиться на бок.

– Эй, девочки, девочки! – заорал Тарас, бросил голову Татьяны и подхватил Сычеву за талию. – Эй, да вы что, сговорились?! Черт с ними, с шелкопрядами! Нет у меня к вам претензий! Только не падайте штабелями в обморок!

Потирая ушибленный затылок, Татьяна привстала. Бледная как мел Сычева, лежала на руках у Тараса. Почему-то это вызвало раздражение у Татьяны.

Она бесцеремонно залезла Сычевой в лифчик, достала пахучую ватку, и сунула ей под нос.

– Убери эту дрянь, вешалка, – простонала Сычева и громко чихнула.

– Не могу. Он здесь хозяин.

– Я про ватку. – Сычева выхватила тампон и отшвырнула его в ведро.

– «Живанши», новинка сезона! – усмехнулась Татьяна.

– Сколько вас там еще у Веранды комнату сняло? – утирая свободной рукой пот со лба, поинтересовался Тарас.

– Девушек полк и юношей рать! – На пороге стоял и улыбался во весь рот Попелыхин. – Здрасьте, Тарас Евгеньевич! А что это вы тут с девушками моими делаете? Почему они на полу валяются? Меня чай позвали пить, а тут групповой разврат! Учтите, я в бесстыдствах никогда не участвую. Я в Болотном последний девственник был.

– Заткнись, Попелыхин! – взмолилась Сычева и наконец села. – Оказывается, мы вместо тушенки съели несколько банок личинок тутового шелкопряда. Теперь мы должны Тарасу Евгеньевичу дефицитный продукт, или его денежный эквивалент.

– Я не ел! – быстро среагировал Паша. – Я арбуз астраханский лопал, ворованный.

– Да я не в претензии! Бог с ними, с личинками, вы только в обморок перестаньте валиться все сразу. Вы как? – участливо спросил Тарас Евгеньевич у Паши.

– Нормально, – Попелыхин похлопал себя по впалому животу. – Не ел я этого дохлого Тутанхамона, что я – сумасшедший, есть продукт, который иероглифами подписан?

– Вставай! – Татьяна поднялась и помогла подняться Сычевой.

Чайник, надрываясь, кипел на плите. Попелыхин выключил печку и начал разливать заварку по чашкам.

– У вас больше нет на этой кухне продуктов, которые невозможно нигде купить? – слабым голосом поинтересовалась Сычева, усаживаясь за стол.

– Нет, больше нет. Ну, разве что пакетик черного кенийского чая и бутылка вьетнамской водки с коброй внутри.

– Бр-р-р! – передернула плечами Сычева. – Загадочный вы тип, Тарас Евгеньевич! Откуда такая любовь к экзотическим продуктам?

– Все в жизни хочется попробовать. А если есть такая возможность, почему бы и нет? Я часто езжу в зарубежные командировки. – Тарас тоже уселся за стол, придвинул к себе чашку с чаем, но пить не стал – крутил на пальце связку каких-то ключей. Кажется, он отчаянно смущался. Кажется, яркая, красивая даже после обморока Сычева, отчаянно с ним кокетничала.

Татьяну это вывело из себя. Она не стала садиться за стол.

– Где Афанасьева? – спросила она Сычеву.

– Я ее в комнате заперла, чтоб не сбежала, – ответила Сычева, не сводя глаз с циклопа. – Иди, открой, и приведи ее чай пить. – Сычева достала из кармана джинсов ключ и протянула Татьяне. – И все это не сводя глаз с Тараса!

«Это меня не касается», – сказала себе Татьяна и пошла освобождать Афанасьеву. «Меня не касается, кто, как и почему смотрит на циклопа!»

Она вставила ключ в замок и открыла дверь.

В комнате гулял разудалый сквозняк. Он теребил куцую шторку, трепал газету на тумбочке.

Окно было настежь открыто.

– Таня! – закричала Татьяна, хотя было ясно, как божий день, что никакой Тани здесь нет. Первая мысль была – Афанасьеву похитили, но потом Татьяна обнаружила, что пистолет, который лежал рядом с Сычевской сумкой исчез, и поняла – Афанасьева просто удрала через окно, прихватив для самообороны оружие.

За окном хулиганила непогода – ветер гонял пустые пластиковые бутылки, ломал ветки деревьев, выворачивал наизнанку зонты, дождь хлестал по лицам прохожих, барабанил по крышам машин, бился в окна упрямыми длинными струями. Подоконник был мокрый.

Татьяна закрыла окно и вернулась на кухню.

– Она удрала. – Татьяна швырнула ключ от комнаты в центр стола. – Открыла окно и удрала прямо в халате и тапочках! Взяла только ... – она покосилась на Тараса, – то, что лежало возле твоей сумки. А мобильник оставила.

– Черт! Я не подумала, что здесь первый этаж! Скорее! За ней! – Сычева вскочила и ринулась в коридор.

– Чур, я у очага, – поспешно сказал Паша. – Не люблю резких движений, в особенности погонь, в особенности на ночь глядя.

– Если я могу чем-то помочь... – Тарас встал и вопросительно посмотрел на Татьяну.

– Вы на машине? – крикнула из коридора Сычева.

– Само собой, – Тарас показал ключи, которые все время крутил на пальце.

– Тогда пойдемте! Вы такой огромный и такой сильный, что с вами я буду чувствовать себя в безопасности! Быстрее одевайся, вешалка! Мы можем не успеть!

– Не смей называть меня вешалкой, – буркнула Татьяна, цепляя ногами кроссовки, и поймала насмешливый взгляд циклопа.

* * *

– Ешь!

Луиза поставила перед Глебом тарелку. Бурая масса отвратительно пахла и имела совсем несъедобный вид.

– Кажется, именно этим я кормил сегодня свиней, – осторожно, стараясь не смотреть на Луизу, заметил Глеб. Он набрал в ложку осклизлой жидкости и вылил ее обратно в тарелку. Желудок сводило от голода, но проглотить эти помои, он, пожалуй, не был готов.

– Правильно, миленький! Хрюшки именно этим и завтракали! Ешь на здоровье! Тут и сухари размоченные, и горох с тушенкой, и остатки гречневой каши, и даже Зинкин позавчерашний суп!

– Зинкин позавчерашний суп, – меланхолично повторил Глеб. – Но я работал! – заорал он и даже хотел шарахнуть по столу кулаком, но вовремя передумал, опустил руку и тихонько забарабанил пальцами по клеенчатой скатерти. – Я видел, на печке кастрюля с борщом стоит, – жалобно сказал он.

– Мало ли что ты видел. Борщ – пища наваристая и дорогая. А ты плохо работал, миленький! – Луиза вытерла мокрые руки о цветастый передник, который нацепила поверх спортивного костюма.

Господи, как это было унизительно, – просить еду у отвратительной, малообразованной бабы! Но голод не тетка, а злой дядька – любила шутить его мама.

– Плохо работал, – повторила Луиза и присела за стол напротив него. – Помои разлил, – начала загибать она пальцы, – перегородку сломал, поддоны с пометом в колодец вывалил вместо компостной ямы, сарай порубил, Колю моего до исступления довел, куры летать до сих пор пытаются, кролики трясутся вместе с клетками и не жрут ничего, а свиньи... свиньи, миленький мой, стали проявлять склонность к побегу – подкоп под сарай роют. В общем, довел ты мою скотину до скотского состояния! – Она мелко, тихонько и отрывисто захихикала. – Вот подучишься немного, освоишься, выйдешь в режим самоокупаемости, тогда налью борщика.

– Я огурцов нарвал! – срывающимся от обиды и унижения голосом выкрикнул Глеб. – Целый таз отборных, больших огурцов!

– Семенных! – Луиза перестала хихикать. – Ты обобрал все семенные огурцы в теплице, и оставил меня на следующий год без семян! Где это видано, чтобы Луизка Воеводина на базаре семена покупала?! Это же тратиться придется! Деньги платить!

– Я самые крупные выбирал, – пробормотал Афанасьев. – Я очень старался.

– А нужно было самые маленькие, пупырчатые огурчики собирать! Неужели московские журналисты такой ерунды не знают?! Ты что, водку огромными огуречищами закусываешь? Они ведь и в банки не влезут!

– Я водку не пью, – прошептал Глеб. – Я коньяк с лимоном употребляю и морепродукты.

– Ну, лимоны в огороде у меня не растут, и морепродукты в колодце не завелись пока. Так что ешь, что даю.

Глеб низко склонился над тарелкой и быстро выхлебал из тарелки бурую массу.

Знала бы мама! Не говоря уже о бабушке.

Луиза внимательно, не отрываясь, смотрела как он ест.

– Молодец! – похвалила она, когда он все съел. – Теперь тарелку помой.

Афанасьев встал и потащился к жестяной раковине, над которой висел большой водонагреватель.

– Воду, воду горячую экономь! – приказала Луиза. – Это тебе не город, каждая капля за мой счет нагревается!

– Я и экономлю, – пробормотал Глеб и с тоской посмотрел в окно, которое, как почти все окна в этом доме, выходило на глухой кирпичный забор.

Когда Афанасьев собирал огурцы в теплице, он через стеклянные стены хорошо рассмотрел территорию, прилегающую к дому. Кроме большого, ухоженного, и уже приготовленного к зиме огорода, тут имелась зеленая лужайка перед крыльцом, колодец, пара сараев, пристройка к дому, – очевидно летняя кухня, и еще одна небольшая постройка без окон, о назначении которой Глебу думать совсем не хотелось. Баня, одним словом, была еще во владении Моны Лизы.

«И как я сюда смог попасть?» – снова подумал Глеб, рассматривая высокие кирпичные стены. Он нисколько бы не удивился, узнай, что небольшой участок колючей проволоки, ограждающий территорию с одной стороны, находится под напряжением. «Как на зоне», – решил Афанасьев.

А еще по участку бродили два огромных облезлых пса, которые вели себя тихо, но что-то в их мрачном виде говорило, что если Афанасьев попробует проделать какие-нибудь нестандартные действия, – сигануть через забор, к примеру, – псы немедленно порвут его в клочья.

В общем, вынашивать планы побега в такой обстановке было практически невозможно. Более того, после битвы с петухом и тарелки «Зинкиного позавчерашнего супа» Афанасьев чувствовал себя полностью морально и физически сломленным.

Он раб!

В самом примитивном и некрасивом смысле этого слова.

Он помыл, наконец, тарелку, а заодно и всю посуду, которая была в раковине.

– Молодец! – снова похвалила его Луиза и поставила на стол вазочку с красным вареньем. – Можешь чаю попить. Заслужил. – Она налила в простой граненый стакан заварки и разбавила ее кипятком из чайника.

Глеб сел за стол и начал хлебать жидкий, невкусный чай.

– Ты, наверное, считаешь меня сумасшедшей? – спросила его вдруг Луиза, усевшись напротив. Она свесила сцепленные в замок руки между колен и что-то человеческое вдруг промелькнуло в ее маленьких глазках.

«Наверное, она нормальная баба! – подумал вдруг Афанасьев. – Наверное, абсолютно нормальная, только настрадавшаяся от пустоты, одиночества, от предательства...» Сколько таких вот баб он утешал, развлекал, давал им надежду на маленькое личное счастье, а потом бросал, разумеется. Потому что нет на свете ничего скучнее, чем баба, поверившая, что она нашла наконец свое единственное, неповторимое, безграничное счастье. В этом нет перспективы, нет адреналина, нет победительного чувства захватчика, это пахнет кислыми щами, выстиранным бельем, которым занавешена ванна, глупым осенним консервированием, парой орущих ртов в детской и растолстевшей фурией, которая вечно просит что-нибудь починить в доме.

Это не для него! Но почему-то подходит для абсолютно всех женщин. Даже если они вначале кичатся своей образованностью, независимость, вкусом и свободными взглядами.

– Нет, я не считаю тебя сумасшедшей. – Глеб отодвинул пустой стакан и съел три ложки кислого варенья. Стараясь, чтобы не перекосилось лицо, а голос казался искренним, он сказал: – Я считаю, что такая, как ты, может составить счастье любого мужчины.

Ну давай, давай, подстегнул он себя. Сколько раз ты забалтывал, уговаривал, заставлял плясать под свою дудку женщин! Любых – стерв и скромниц, простушек и мнящих себя светскими львицами, ласковых и истеричек, русских, евреек, хохлушек и даже калмычек! Но мозг после Зинкиного супа парализовало, изобретательность была растрачена в петушином бою, и он ляпнул:

– Ты красивая!

Чтобы как-то сгладить пошлость и неправдоподобность своего комплимента, Афанасьев порывисто схватил огромную как подушка руку Луизы и сжал ее. Жест получился страстным, очевидно, от страха.

– Врешь, – усмехнулась Луиза и выдернула руку. – Я толстая, уродливая, малопривлекательная для мужчин, и прекрасно об этом знаю. Давай, Арсенчик, договоримся, что ты в моем присутствии не будешь нести обычные мужские глупости. Зачем? Тебе же не надо пытаться затащить меня в постель. Я сама все решаю. Мне не нужны комплименты, букеты, конфеты и отвратительное вранье про неземную красоту. Мне нужно лишь послушание и подчинение. Это все, что мне нужно!

– Ты красивая! – заорал Глеб и вскочил. – И добрая! Только я знаю, какая ты добрая и красивая!! Ты спасла меня! От смерти верной спасла! Слушай, – он присел на краешек стула, снова взял ее за руку, нелепо ткнулся в эту руку губами и заговорил проникновенным, ласковым шепотом: – отпусти меня домой на денечек! За вещами, а? Ведь соловей не поет в золотой клетке без своей зубной щетки, без любимого ноутбука, без курительной трубки, без домашних тапочек и теплого свитера! Отпусти!

Луиза мягко высвободила свою руку и положила ее Афанасьеву на загривок. От тяжести Глеб пригнулся.

– Это у других соловей не поет в клетке без своих зубных щеток, ноутбуков и тапочек, – сказала она. – А у меня запоет! Даже если это и не соловей вовсе, а тупой, примитивный дятел. И не только запоет, а если надо, яйца золотые нести будет. Понимаешь, мне провидение подложило тебя в капусту не просто так. Я должна выполнить в этой жизни свою сверхзадачу: в твоем лице наказать все гнусное, лживое, неверное мужское племя и воспитать нового – верного, трудолюбивого, честного, покладистого и послушного как собака, мужика. Так что тапочки, зубная щетка и любимый компьютер к моей программе никакого отношения не имеют.

Пропал, подумал Глеб. Пропал, пропал! А он еще думал, что Инга – сумасшедшая! Да лучше бы его резали на ремни в том доме, требуя диск и камни!!

– Ты мерзкая тварь, – сказал он, глядя Луизе в глаза. – Меня все равно найдут, а тебя посадят!

– Ну, вот, уже лучше, миленький. Ты перестал притворяться и врать. Ты говоришь то, что думаешь. Теперь осталось научить тебя думать только то, что мне приятно. – Она встала и начала убирать со стола.

– Курить, – простонал Глеб. – Дай покурить, сил больше нет терпеть!

– Мужчина моей мечты не пьет и не курит, мог бы и сам догадаться, – без выражения, на одной ноте произнесла Луиза. Она взяла термос и налила из него в стакан какую-то прозрачную жидкость.

– Пей! – приказала она Афанасьеву, протянув стакан.

– Что это? – отшатнулся Глеб.

– Настойка от импотенции. Мужчина моей мечты должен уметь делать это. Делать много, часто и хорошо.

– Я умею! Я часто! Я хорошо! – Глеб не удержался и упал с табуретки. На заду он поехал к двери, отталкиваясь пятками от пола.

– Мне лучше знать! Пей!

– Из чего это? – Глеб пальцем указал на стакан.

– Сперма красного петуха, собранная на рассвете, настоянная на слюне сексуально голодного козла и огуречной росе.

Огуречная роса, еще куда ни шло. Остальное никуда не годилось.

– Не-ет!! – заорал Глеб.

– Пей! – Луиза сунула ему в руку стакан и потянулась за скалкой.

Афанасьев закрыл глаза и рывком влил в себя жидкость, оказавшуюся безвкусной.

– Вот и ладненько, – Луиза скалкой почесала у себя под лопаткой. – Осталось научить тебя слушаться с первого раза.

* * *

Шашлычная «У Гарика» была явно местом «для своих».

Под намокшими от дождя тентами сидели мужики ярко выраженной кавказской наружности и исподлобья недобро рассматривали Таню. Почти у всех в руках были шампуры и они зубами рвали дымящееся мясо.

Таня бочком протиснулась между столиками, стараясь не встречаться с тяжелыми взглядами. Она всматривалась в посетителей, стараясь разглядеть Ингу, но ни одной женщины под тентами не было. Она остановилась и еще раз растерянно огляделась.

Таксист не задал лишних вопросов пассажирке, влетевшей в салон в халате и тапочках. Он молча довез Таню до места, взял деньги и пожелал удачи.

Удачи! Какая тут к черту удача, если ты ползешь между столиками под сканирующими взглядами мрачных кавказцев, на тебе тапки, халат, на лбу синяк, под глазом фингал, на руках ссадины, волосы не причесаны, а карман оттягивает тяжелый пистолет. Одежду Сычева от нее спрятала, а пистолет забыла. Как забыла и то, что квартира на первом этаже, а бывают ситуации, когда без разницы, куда выходить – в дверь, или в окно.

Таня еще раз огляделась. Ни одной женщины. Только серьезные кавказские парни. Глянула на часы – пятнадцать минут десятого. Неужели ее водят за нос?

– Эй! – Женский голос прозвучал сзади.

Таня резко обернулась. На крылечке закрытого павильона, освещенном неоновой вывеской, стояла высокая женщина в черном комбинезоне и махала рукой. У нее были светлые, почти белые волосы, собранные в хвост, бледное лицо и бесстрастные голубые глаза. Женщина была фантастически хороша собой, но кавказские парни на нее не смотрели. Наверное, она тоже была «своей». Настолько «своей», что воспринималась как часть окружающей обстановки. Таня подбежала к красавице.

– Вы Инга?

Та насмешливо осмотрела ее с головы до ног и это был более унижающий взгляд, чем взгляды кавказцев.

– Пойдемте, – женщина жестом пригласила Афанасьеву в павильон.

Внутри оказался уютный зал со столиками, за которыми никто не сидел. Приглушенное освещение создавало уютную обстановку.

– Сядем, – Инга кивнула на столик в углу.

Таня, подхватив полы халата, протиснулась вдоль деревянной лавки и села за стол. Пистолет, оттягивающий карман, неудобно и жестко разместился у нее на коленке. Чувствовала она себя очень паршиво – словно голая вышла в праздничный день прогуляться по Красной площади.

– Так вот ты какая, – усугубила ее неловкость холеная Инга и усмехнулась.

Бухнуть что ли перед собой пистолет, закинуть ноги на стол и закурить? Сычева бы именно так и сделала.

Таня поглубже запахнула халат на груди.

– Да, я такая.

– Почему ты в халате? – Инга уставилась на Таню в упор, не моргая. Глаза у нее были красивые. Холодные, немного надменные, небесного цвета, с длинными, едва тронутыми тушью ресницами. Глеб бы не прошел мимо таких глаз.

– А я люблю вечерами прогуливаться в халате и тапочках. Вы сказали, что хотели бы поговорить со мной о моем муже и его безопасности.

Наверное, она была здесь хозяйкой, эта Инга, потому что вдруг встала, сходила за барную стойку, где никого не было, и принесла бутылку виски и рюмки. Таня не выдержала такой неспешности, размеренности и равнодушия.

– Я примчалась сюда в тапках не для того, чтобы распивать с вами виски! – заорала она и вскочила. – Что с моим мужем?! Кто вы такая? Зачем мне звонили?!

– Сядь! – приказала Инга и Таня ей подчинилась.

– Ты в курсе, что твой муженек не самое праведное существо на свете?

– В курсе. Я люблю его таким, какой он есть.

Инга не стала открывать бутылку, отодвинула ее в сторону.

– Я заплачу тебе пятьдесят тысяч долларов, если ты скажешь мне, где он, – сказала она.

– Я?!

– Ты.

– Скажу?!

– Да!

– Тебе?!

– Ты дура? Или глухая?

Таня опять вскочила. Пару секунд она открывала беззвучно рот, как выброшенная на берег рыба. Эта красотка ее обманула. Она просто любовница Афанасьева, которая потеряла его из вида и теперь пытается найти любыми путями, даже предлагая нереально большие деньги. Неожиданно ей стало весело. Стоило прыгать в окно, ловить такси, бегать, роняя тапки, чтобы посмотреть на очередную страдалицу!

Она рассмеялась.

– А знаете, что? Давайте мне свои пятьдесят тысяч долларов и я скажу, где мой муж! Пожалуй, это будет единственный прок, который я получу от него за всю жизнь.

Инга встала, сходила за стойку и вернулась оттуда с пачками денег.

– Держи! – она швырнула деньги на стол.

Таня сгребла пачки и сняла с одной из них резинку. Доллары были хрустящие, новенькие и пахли... деньгами. Она открыла бутылку, плеснула себе виски, выпила и закинула ноги на стол. Разбитые коленки бесстыдно обнажились, но она не стала запахивать полы халата. Сычева бы точно не стала этого делать!

– Сто, двести, триста, четыреста... – Таня начала считать деньги.

Господи, что она делает?..

– Пятьсот, шестьсот, семьсот, восемьсот, девятьсот, тыща!

Инга смотрела на нее с удивлением. Высокомерие в ее глазах, кажется, сменилось презрением.

– Сто, двести, триста, четыреста, – продолжила Таня.

Мама родная, что она творит?

– Оказывается, я тебя плохо знала, – сказала Инга.

– Ха! Я и сама себя плохо знала! Пятьсот, шестьсот, семьсот, восемьсот, девятьсот, две тыщи!!

– Я считала, что все знаю о Глебе и его окружении, а оказывается, ни черта не знала! Его жена не блаженная дура, а отменная стерва! Сам Афанасьев оказался вовсе не беспомощным трусом, а ползучим, как паук, и пронырливым, как змея. Он был у меня здесь! – Инга показала кулак. – И вдруг просочился между пальцами! – Инга разжала кулак и посмотрела на пустую ладонь.

– Сто, двести, триста, четыреста...

А дамочка-то слегка чокнутая. Тем более пусть платит за то, что развлекалась с ее мужем.

– Пятьсот, шестьсот, семьсот, восемьсот...

– Где Афанасьев?! – заорала Инга. – Где он скрывается?! Я заплатила тебе!

– Девятьсот, три тысячи!!

– Говори!! – Инга с размаха шарахнула ногой по скамейке. – Тут все до копейки, можешь не пересчитывать!

– А?! – Таня вяло отвлеклась от купюр, сгребла их и рассовала по карманам халата. – Да в командировке он, В Зеленограде, – равнодушно сказала она. – Там какой-то новый комплекс жилой сдают, молодым семьям выдают квартиры, вот он и поехал... освещать. Не звонил давно и в положенный срок не приехал. Наверное, бабу какую-нибудь подцепил, вот и задержался. Я к такому привыкла, поэтому не волнуюсь...

– Врешь!!! – крикнула Инга. – Ты смеешь врать мне за пятьдесят тысяч долларов?! – Она вдруг схватила бутылку за горлышко и ринулась на Афанасьеву. Таня едва успела вскочить и отпрыгнуть. Бутылка с размаху опустилась не на ее голову, а со звоном разбилась о стол. Во все стороны брызнули осколки стекла, виски фонтаном выплеснулось на пол. Резко запахло алкоголем.

– Верни, деньги, дрянь! – прошипела женщина, называвшая себя Ингой. – Верни, или говори, где прячется Афанасьев! Я рискую жизнью, болтая с тобой здесь! Я пошла против своих, предлагая тебе эти деньги! Потому что мне нужен только Глеб, Глеб и Глеб, а им все остальное! Где он?! Где он?! – Она наступала на Таню с занесенной над головой «розочкой» от бутылки и не было никакого сомнения, что у нее хватит духу опустить ее на Танину голову.

– Да в командировке он, в Зеленограде, – пробормотала Таня. Отступая, она зашла за барную стойку. Ей очень хотелось спросить: против каких «своих» пошла Инга, и что это за «все остальное» им нужно, но внутри вдруг поселился веселый азарт, преследующий очень некрасивую цель – не отдавать пятьдесят тысяч долларов. Это были самые большие деньги, которые ей когда-либо удавалось держать в руках, а вдохновляла ее упрямая уверенность, что эти деньги она заслужила. Сычева бы ее месте ни за что на свете не отдала доллары этой белобрысой барменше!

Похоже, она и правда сильно стряхнула «лампочку» сегодняшней ночью, раз в голову лезут такие мысли.

Словно со стороны Таня видела, как женщина в синем махровом халате схватила со стойки бутылку и метнула ее в хвостатую фурию, мчавшуюся на нее. Фурия с визгом увернулась от снаряда, выронив «розочку».

Господи, что я делаю?!

Было страшно и весело одновременно. Таня схватила другую бутылку, снова метнула, потом еще и еще. Бутылки с грохотом бились о пол, от запаха алкоголя ехала крыша и рождалась пьяная эйфория.

Видел бы ее... Флек!

Инга все же прорвалась сквозь бутылочный артобстрел, заскочила за стойку и попытала лягнуть Таню в живот. Таня увернулась, удивившись, как ловко у нее это получилось. С разворота, визгливо заорав «й-а-а!», словно всю жизнь занималась карате, Афанасьева ногой попыталась ударить Ингу. Тапка слетела с ее ноги и приземлилась на кофемашину. Инга ушла от удара, словно змея, и вдруг, вытянув невероятно длинную руку, схватила Таню за волосы. Хватка оказалась железной, шансов вырваться, не оставив у нее в руке скальп, не было никаких. Но веселая ярость не уступила места благоразумному страху. Таня и не подумала сдаться.

– Где Глеб?!

Инга с размаху стукнула Таню лбом о барную стойку. «Бум!» – живо отозвалась стойка.

– Где Глеб?! Где Глеб?!

«Бум, бум!» – вторила вопросам пластиковая поверхность.

В голове было звонко, гулко, пусто и по-прежнему весело.

Видели бы ее сейчас ученики девятого «б» и Кузнецов в частности!

– Где Глеб?! Где Глеб?! Где Глеб?!

«Бам, бам, бам!» – изменила вдруг стойка тональность.

– В Зеленограде! В Зеленограде! В Зеленограде! – повторила Таня с упрямством в котором себя не подозревала.

Правой рукой прижимая Танину голову к стойке, Инга левой полезла в карман халата за деньгами. Перед глазами у Афанасьевой расплывался, рябил незатейливый рисунок «под мрамор». Инга полезла в правый карман, а Таня сунула руку в левый. Достав пистолет, она ткнула его в атласно-черный бок Инги.

– Отпусти, – тихо приказала она. – Отпусти, а то пристрелю.

Хватка ослабла. Железная пятерня отпустила волосы. Афанасьева медленно разогнулась, выкрутила из рук замеревшей Инги деньги и сунула их обратно в карман. Потом накрутила длинный хвост Инги на руку и не сильно, но унизительно стукнула Ингу лбом о стойку.

«Бум, бум, бум», – ответила стойка, не балуя разнообразием.

Что она делает, черт побери?!.

– Квиты, барменша, – запыхавшись, сказала Таня. – А теперь тихонечко, на цыпочках, топай вон к тому столику, что у противоположной стены. Садись и отвечай на мои вопросы. Дернешься, пристрелю.

Она отпустила Ингу, и та под прицелом, стараясь не стучать каблуками, дошла до указанного места. Села, упрямо вздернув вверх подбородок. На лбу у нее красовалось алое большое пятно. Голубые глаза были злые и влажные. Не спуская с нее пистолет, Таня села напротив.

– Ты любовница Афанасьева?

– Всего лишь подруга детства.

– Знаем мы таких подруг, – усмехнулась Таня. – Почему ты сказала, что Глеб у тебя был вот здесь?! – Она показала Инге сжатый кулак.

– Можно выпить? – спросила Инга и потянулась к бутылке минералки, стоявшей на столе.

– Нет! Не шевелись и отвечай на вопросы.

– Я любила его. С самого детства. Только его и никого больше. Это была детская сумасшедшая любовь, которая переросла в серьезную, взрослую. Он обидел меня, мы расстались, долго не виделись. Я уехала из страны, думала, забуду его, но вернулась и поняла...

– Быстрее! – Таня напрягла на курке палец. – У меня нет времени слушать про твои чувства.

– Я следила за ним долгие годы. Знала каждый его шаг: с кем встречается, где работает, на ком женат.

– Дальше!

Только бы палец на курке не сорвался!

– Я выжидала подходящий момент, чтобы покрепче схватить Афанасьева за жабры. Под действием обстоятельств, которые в большей степени организовала я сама, он был бы у меня под колпаком, а я... отвела бы наконец душу, отомстила бы!

Таня вытянула руку вперед и приставила дуло прямо к красному пятну на Ингином лбу.

– Я связалась с парнями, которые занимались... – она замялась.

– Торговлей оружием?

– Ты знаешь?! Ты все знаешь?!

– Фамилии Зельманд и Лесков мне знакомы.

– Зельманд и Лесков по своим источникам узнали, что Афанасьев собирается опубликовать в средствах массовой информации статью, разоблачающую деятельность Фонда. Допустить это было никак нельзя. Лесков позвонил на мобильный Глеба и от имени нижнего соседа наорал на него за то, что тот якобы заливает его квартиру. Глеб испугался, поверил, вернулся домой. В подъезде уже поджидали ребята, которые оглушили его ударом по голове и под руки дотащили до машины. Они допустили оплошность – не заметили, что Афанасьев выронил мобильный телефон. Глеба привезли в дом Лескова, обыскали, нашли в кармане какой-то диск, но там была совсем другая статья. Ему вкололи лекарство, развязывающее язык и Афанасьев признался, что диск с изображением сердца пронзенного стрелой и...

– Изумруды?

– ... камни, которые ему передал Игнатьев находятся у него в рабочем столе, в редакции. Парни, вхожие в газету «Власть», проверили его стол, но ничего там не обнаружили.

– И?..

– Афанасьева решили немножко прижать – заперли в раскаленной сауне, но он продолжал твердить, что камни и диск у него в столе.

На улице, за наглухо тонированными стеклами павильона, неожиданно раздались надрывные звуки сирены. Они нарастали и приближались. Таня почувствовала, что спина покрывается колючими злыми мурашками. Наверное, это «Скорая» успокоила она себя. Или пожарные.

– Скоты, – пробормотала вдруг Инга и глянула на часы, висевшие на стене, – Они ехали восемь минут!! И за что я плачу им такие деньги?!

– Ты нажала тревожную кнопку?! – прошептала Таня, ощущая как к лицу приливает кровь, а руки становятся мокрыми.

– Разумеется, – усмехнулась Инга. – Нажала, когда ты долбила у меня головой о стойку. Ну что, рискнешь теперь пристрелить меня?! У тебя времени – пара минут, не больше. – Инга смотрела на Афанасьеву, не моргая. У нее были странные, будто сделанные из голубых стекляшек глаза.

– Я убью тебя, барменша! – заорала Афанасьева так, что сорвала голос. – Мне понадобится для этого не больше секунды!! – Она так надавила дулом на лоб Инги, что та отшатнулась назад. Вспоминались банальные фразы из крутых боевиков. – Мне терять нечего! Продырявлю тебе башку и с удовольствием сяду в тюрьму! С удовольствием!! Что было дальше? Почему ты сказала, что Глеб просочился у тебя между пальцев?!!

– Он удрал! – заорала Инга. – Ушел через крошечное окошко, в которое не пролез бы младенец! Он дополз до него по вертикальной стене, как паук! Глеб, который косил от физры, армии, и любых физических усилий! Он ушел, канул, пропал, его след не взяли даже собаки! Я ... потеряла смысл жизни! Его нигде нет: ни дома, ни у любовниц, ни на работе!!! – Из стеклянных немигающих глаз вдруг градом потекли слезы.

Сирена за окном неумолимо приближалась, заглушая шум дождя, ветра и потока машин.

– Когда я ввязалась в это дело, мне нужен был лишь Афанасьев! Меня не интересовали ни деньги, ни власть, которую давала связь с такими крутыми ребятами. Скажи мне, где Глеб? Ведь ты взяла деньги! Если они узнают, что я заплатила тебе, меня убьют! И тебя убьют, потому что ты много знаешь!!

Сирена рыдала рядом. От нее заложило уши и заломило зубы.

Таня опустила руку с пистолетом вниз. И засмеялась.

– Мне тебя жаль, – сказала она. – И себя жаль. Глеб слишком мелкая дрянь, чтобы из-за него разгорались такие большие страсти.

Инга, увидев, что пистолет на нее не направлен, извернулась змеей, выбросила длинную ногу вперед и сапогом на высокой шпильке ударила Таню в коленку. Афанасьева ойкнула и упала, но пистолет не выронила.

– Где Глеб, су-ука?!! – Инга стала пинать Таню по руке, стараясь выбить оружие.

Афанасьева вцепилась в пистолет так, что заболели пальцы. Неожиданно он выстрелил, оглушив Таню резким звуком и напугав легкой отдачей.

Инга вдруг схватилась за голову, отлетела назад и упала, перекувыркнувшись через лавку и мелькнув высокими каблуками. Со стола, который она задела, посыпались солонка, перечница, салфетница, пепельница и прочая дребедень, которой традиционно сервируют столы в заурядных кафешках.

Таня вскочила. За окном визжала сирена. «Спасайся!» – кричала она.

Таня ринулась к выходу, но резко остановилась. Если она сейчас выскочит, то попадет прямо в лапы к ментам. У нее в руке пистолет, карманы набиты деньгами, а в зале лежит застреленная Инга.

Она побежала назад, за стойку. Если это заведение типа кафе, то здесь должна быть и кухня. Если есть кухня, есть черный ход. Ведь не заносят же продукты через зал!

Дверь на кухню она нашла быстро. За ней оказалось узкое тесное помещение с грязными плитами, большими кастрюлями и крепким запахом пережаренного лука.

Дверь на улицу оказалась закрыта. Не раздумывая, Афанасьева пальнула в нее из пистолета. В стороны полетели мелкие щепки, но тут Таня заметила небольшую щеколду. Справившись с не очень тугой защелкой, она выбежала на темную улицу и понеслась, удаляясь от страшной сирены. Пока менты вневедомственной охраны обнаружат, что она ушла через кухню, пройдет несколько спасительных минут, и может, она успеет уйти, тем более, что со двора никто не видит, как она убегает. Впереди была трасса, если дотянуть до нее, то денег, чтобы ее домчали до любого места в городе, не задавая лишних вопросов у нее хватит.

Дождь хлестал по щекам, молотил по босым пяткам.

Если ее поймают, придется отсидеть за убийство, разбой, вооруженный грабеж и еще что-нибудь, чему она не знает названия.

Сидеть у нее нет времени, потому что Флек непременно за этот срок на ком-нибудь женится.

Если он женится, у нее пропадет свадебное платье, а Вовчику в мамы достанется какая-нибудь молодая, длинноногая, пустоголовая выдерга.

Господи, что она делает?..

* * *

Тарас отвратительно вел машину.

Он неуверенно и слишком рано перестраивался, часто и без надобности тормозил, шел посреди полосы, вызывая этим истерику у других водителей.

Пару раз он вообще выскочил на дорогу с односторонним движением и Татьяна видела разъяренные лица водителей встречных машин, которые выразительно стучали себя по лбу и беззвучно выговаривали плохие слова.

Но хуже всего было то, что Тарас плохо ориентировался в городе.

– Географический идиотизм, – шепнула ей на ухо Сычева.

На Каширку они попали лишь через час и то, только под четким руководством Сычевой.

Татьяна сидела на заднем сиденье и дрожала то ли от холода, то ли от страха.

– Опоздаем, – твердила Сычева, и кусала пальца на сгибах. – Опоздаем!!

Дождь молотил в стекло, и дворники плохо справлялись с потоком воды.

Оказавшись на Каширском, они долго искали шашлычную. Все, у кого спрашивали заведение под выразительным названием «У Гарика», указывали пальцами в разные стороны. Наконец заправщик на автозаправке уверенно показал, куда надо ехать, и сказал, что отсюда «не больше ста метров будет».

Именно эти сто метров были парализованы из-за какой-то аварии.

– Давай по обочине, – попросила Сычева Тараса и тот послушно вывернул руль. Но проехать удалось метров десять, не больше; они опять уткнулись в зад какого-то джипа – на обочине тоже образовалась пробка.

Тарас выразительно развел руками, давая понять, что летать его «японец» не умеет.

Сычева рванула дверь и выскочила наружу.

– Стой! – закричала Татьяна и вышла из машины. – Стой! Я пойду! Тебя знают, а меня нет. Я придумаю что-нибудь, чтобы спасти Таньку! Буду орать, устрою скандал, чтобы привлечь внимание, ментов, наконец, найду, я справлюсь!

Сычева на секунду задумалась.

– Давай, вешалка! – Она легонько пихнула Татьяну в плечо. – Только будь осторожна! Я к тебе тоже привыкла и буду переживать, если с тобой что-то случится. Давай!

Татьяна побежала, обгоняя вереницу машин. Мокрая земля под ногами скользила, и она тысячу раз бы уже упала, если бы не кроссовки. Где-то впереди ревела, захлебываясь, сирена. Скорая? Пожарные или милиция?

Неужели она опоздала?!.

И тут Татьяна увидела Афанасьеву. Она мчалась навстречу в развевающемся халате, с всклоченной головой, с пистолетом в руке и почему-то в одном только тапке. В ярком освещении фар, мелькали разбитые коленки. Картинка вызывала интерес у водителей, и некоторые из них игриво сигналили.

– Таня! – закричала Татьяна.

Не услышав ее, Афанасьева промчалась мимо, но была поймана через несколько метров железной рукой Сычевой.

Когда Татьяна добежала до машины, Сычева успела не только впихнуть Афанасьеву в салон, но и вытолкать с водительского места Тараса, пересадить его на пассажирское сиденье и сама усесться за руль.

– Быстрее! – крикнула Афанасьева. – Это за мной менты гонятся!!

Врубив задний ход, Сычева на бешеной скорости пролетела несколько метров. Найдя площадку для разворота, она вырулила наперерез движению там, где не было пробки, перескочила разделительную полосу и понеслась в обратном направлении. Звуки сирены, растворялись, уходили и постепенно исчезли. Татьяна, прижавшись к сиденью, смотрела назад. Погони, кажется, не было.

– Ушли, – сказала она Сычевой. – По-моему, оторвались. – Сычева, не сбавляя скорости, перестроилась в крайний левый ряд, потом вышла на встречную и помчалась, врубив дальний свет.

– Девушки, вы в конфликте с законом? – Тарас, сидевший на переднем сиденье, обернулся и посмотрел на Татьяну. – Я не хотел бы...

– Все нормально, Тарас Евгеньевич, – успокоила Сычева его. – Мы среднестатистические москвички, у которых не задался вечер.

Афанасьева вдруг начала мелко дрожать. Она запахнула поглубже на груди мокрый насквозь халат и всем телом прижалась к Татьяне.

– Девочки, хотите верьте, хотите нет, но я только что застрелила Ингу и ограбила ее забегаловку. Она успела нажать тревожную кнопку и примчалась вневедомственная охрана. Я еле унесла ноги! – Таня нервно хихикнула, положила рядом с собой пистолет и вынула из кармана толстые пачки денег.

Тарас побледнел и схватился за ручку над головой. Сычева резким гудком согнала с дороги мчавшийся ей навстречу огромный джип.

– Девушки, я не хотел бы...

– Да все нормально, Тарас Евгеньевич, – засмеявшись, сказала Татьяна. Ей доставляло удовольствие видеть, как бледнеет и сходит с лица огромный, самоуверенный циклоп. – Все нормально! Вы что, никогда не выезжали вечером пострелять и пошукать по кассам придорожных кафе?!

– Молодец, вешалка! Моя школа! – похвалила ее Сычева.

– Девочки, вы что, не слышите?! – заорала на них Афанасьева, тряся над головой пачкой денег. – Я убила Ингу и украла у нее деньги!! За мной теперь охотится вся московская милиция!!

– Да слышим мы, слышим! – отозвалась Сычева. – Просто мы рады, что это не Инга убила и ограбила тебя. Ты молодец, Танька! – Сычева еще поддала газу.

Тарас вдруг шумно вздохнул, залез в бардачок и достал оттуда синий проблесковый маячок. Ни слова не говоря, он через открытое окно прилепил маячок на крышу и включил на панели сигнал. Пронзительный вой, от которого они еще минуту назад удирали, перекрыл все звуки оживленной дороги. Машины шарахнулись в разные стороны. Даже дождь испугался и перестал хлестать с такой силой. От неожиданности Сычева вздрогнула и ударила по тормозам. Все дружно клюнули носом в направлении лобового стекла.

– Тарас Евгеньевич... – растерянно пробормотала Сычева. – Надеюсь, вы не работник органов в штатском...

– Гоните, черт вас возьми! – заорал Тарас. – Гоните, я не желаю мотать срок за соучастие!!

Сычева втопила педаль газа в пол. Сирена надрывно стенала, синие блики метались, отражаясь в мокрой дороге, в витринах, в стеклах встречных машин. Теперь им никто не мешал, все поспешно уступали дорогу.

– Вы кто такие? – Тарас опять обернулся и уставился в упор на Татьяну. – Бандитки?! Разбойницы?! Сумасшедшие?!

– Банда трех Тань, – усмехнувшись, сказала Татьяна, стараясь выдержать его взгляд. Она взяла пистолет и в шутку прицелилась в окно.

– Банда трех Тань! Банда трех Тань!! Ну, Ариадна Степановна! Ну, Веранда! Бандиткам квартиру сдала! Я-то, думал, вы приличная девушка, картины рисуете! – укоризненно покачал он головой, не сводя глаз с Татьяны.

– Я и приличная, я и рисую, – пробормотала Татьяна и отвела взгляд. Отчего-то ей стало вдруг стыдно перед циклопом. Отчего-то она и правда почувствовала себя преступницей.

– Уберите ваш пистолет! – заорал Тарас и вдруг абсолютно нормальным голосом спросил: – А сколько тут денег-то? – Он указал на перетянутые резинками пачки.

– Пятьдесят тысяч долларов, – ответила Афанасьева.

– Нормально! – присвистнул Тарас. – В придорожных кафешках столько не держат. – Он выхватил пистолет из руки Татьяны, покрутил его и вернул. – Фигня! Игрушка! «Макаров», который стреляет металлическими шариками. Больно, неприятно, но не смертельно. У вашей Инги, скорее всего огромный синяк и болевой шок, не более. Так что не льстите себе, вы не убийца, – сказал он Тане.

Таня закрыла лицо руками и, кажется, зарыдала.

– Ой, девочки! Я не убийца! Это хорошо или плохо?

– За это меньше дадут, – задумчиво произнес Тарас. – А как насчет поделиться, девушки? – вдруг засмеялся он. – Это было бы справедливо!

– Я-то думала, вы приличный мужчина, Тарас, – сказала Татьяна. – Машину имеете, бабушку любите.

– Я и приличный, я и люблю. Но жизнью и свободой вместе с вами рискую. Ведь если что, мне не отвертеться!

– А что, это действительно справедливо – оплатить Тарасу Евгеньевичу участие операции, – встряла Сычева, сосредоточенно ведя машину.

– Вы прелесть, – сказал Тарас и чмокнул Сычеву в щеку.

Татьяна отвернулась к окну. Ее не должно касаться, кого и куда целует циклоп.

– Девочки, я не сказала вам главного, – отняв от лица руки, прошептала Афанасьева. – Глеб сбежал от своих похитителей! Он жив, девочки!! Жив и где-то скрывается!

– Вот так сюжет! – Сычева резко затормозила у дома.

Они приехали.

– Господи, еще и какой-то Глеб, – вздохнул Тарас, выходя из машины. – Надеюсь, он такой же приличный человек, как и все мы?..

* * *

Дверь конспиративной квартиры была настежь открыта.

В прихожей было темно.

– О господи! – Сычева попятилась.

– Бежим отсюда! – Афанасьева ринулась вон из подъезда.

– Стойте! – схватил ее за руку Тарас. – Куда же вы? Я хочу знать, что происходит в моей квартире. Мне дорога память о бабушке и я не переживу, если пропадет хоть один слоник с ее комода. И потом, здесь же парень оставался, ну, этот, из глухой сибирской провинции...

– Из Болотного, – подсказала Татьяна.

– Ну да, из Болотного. – Тарас взял у Татьяны пистолет, раздвинул девушек и шагнул за порог.

Несколько минут были слышны только его гулкие шаги по квартире. Поочередно, во всех комнатах зажигался свет.

– Эй, заходите! – крикнул наконец Тарас. – Тут все в порядке и, вроде, ничего не пропало!

Тани гуськом зашли в коридор.

В квартире, и правда, не было следов разгрома, все вещи на первый взгляд остались на местах.

– Пашка, наверное, картину пошел продавать, да дверь не закрыл, – предположила Татьяна.

– Картина на месте, – Сычева зашла в комнату и указала на Монро с роскошным лисьим хвостом. – Картина-то на месте, а вот... – она запустила руку в свою сумку, которая так и валялась беспечно на столе и побледнела. – А вот диск со статьей про проделки Зельманда и Лескова исчез!

– Девочки! Идите сюда! – раздался взволнованный голос Афанасьевой с кухни. Татьяна и Сычева наперегонки ринулись к ней.

Таня сидела на табуретке и в безвольно опущенной руке держала тетрадный лист. Первым его выхватил Тарас, прибежавший быстрее.

– «Если вы потеряли парня с веснушками на носу, – начал читать он, – то имейте в виду, что он останется жив, если завтра, в двадцать два ноль-ноль вы вернете то, что вам не принадлежит. Больше мы шарить по вашим жилищам не будем: ваш парень намекнул нам про банковские ячейки. Вы должны положить интересующие нас предметы в пакет супермаркета „Рамстор“, приехать на Борисовские пруды и опустить в урну у первого подъезда дома номер 15. Если этого не произойдет, то плохо будет не только парню, но мамаше и бабке Афанасьева. Они женщины пожилые, долго наших забав не выдержат. Кстати, будет лучше, если Афанасьев все же объявится, поговорит с нами и даст гарантии того, что сведения, которые он нарыл и которые мы забрали на диске, не появятся в прессе. Зря он скрывается. Долго бегать все равно не сможет, а наше терпение безгранично, мы его ждем с распростертыми объятиями. Бежать с этой запиской в ментовку очень для вас нежелательно – у нас везде свои люди и мы узнаем о ваших намерениях раньше, чем вы успеете что-то сделать». Кажется, девушки, вы не только любите пострелять вечерами! – Тарас развел широко руками, изображая обескураженность.

– И ведь ни одной грамматической или орфографической ошибки! – как будто бы с возмущением воскликнула Афанасьева.

– Попелыхина уволокли, – ошарашено прошептала Сычева. – С чего они взяли, что он нам так дорог, что мы ринемся его спасать и исполнять их приказания?! И потом, что значит «ваш парень нам намекнул про банковские ячейки?» – вдруг возмутилась она.

– Пашка!! – Татьяна сорвалась с места и помчалась в кладовку.

Там было чисто, пусто и сыро. Раскладушка аккуратно застелена, у подушки аккуратно торчал вверх острый уголок. Чемоданчик стоял в углу раскрытый, из него призывно смотрели с обложек журналов полуголые красотки. – Пашка!

Она вернулась на кухню, чувствуя себя преступницей.

– Это что же получается, связавшись со мной, он подписал себе смертный приговор?! – Татьяна села напротив Афанасьевой и уронила голову на руки.

– Ну почему смертный, вешалка? – Сычева подошла к ней и не очень уверенно погладила по волосам. – У нас ведь есть все, чтобы спасти Пашку. Сейчас позвоним Софье Рувимовне и...

– Девушки, я не очень понимаю, что происходит, но, по-моему самое время обратиться в милицию.

– Тарас Евгеньевич, а по-моему, самое время прикончить ваши экзотические запасы. Что вы там говорили про вьетнамскую водку? – спросила Сычева.

Тарас молча вышел из кухни, сходил в свою комнату и вернулся с плоской бутылкой, в которой действительно сидела маленькая кобра с воинственно раздутым капюшоном. Он достал небольшие рюмки из цветного стекла и наполнил их желтовато-прозрачной жидкостью.

– Попелыхина надо спасать. Он тоже человек, хоть и из Болотного! – торжественно провозгласила Сычева, опрокидывая в себя водку. – Ну и гадость эта ваша заспиртованная змея! – Она поморщилась и помахала перед открытым ртом рукой. – Слушайте, а это не формалин, случаем? Может, вы экспонат из зоологического музея украли?

– Нет, это не формалин. Пейте, не бойтесь, очень полезная штука. Укрепляет иммунитет и помогает в стрессовых ситуациях. А Пашка, действительно, парень хороший. Я давно его знаю, он тут все лето прожил. – Тарас сделал маленький глоток и поставил рюмку на стол. – Мне бы не хотелось, чтобы с ним случилось что-нибудь нехорошее.

– И мне бы не хотелось, – всхлипнула Афанасьева, опасливо отодвигая от себя рюмку подальше. – Пашка, он... чудесный такой! Гораздо чудеснее Афанасьева! Как человек, я имею в виду. Он добрый, простой, открытый, искренний, веселый и ... разговорчивый! – Она опять всхлипнула, утерла слезинку и пощупала карманы, которые отягощали доллары. – Да, и разговорчивый! – выкрикнула с вызовом Таня. – Сразу видно, что не москвич.

– Это я во всем виновата, – простонала Татьяна, понюхала водку и сделала осторожный глоток. Водка показалась безвкусной. – Это из-за меня...

– А ведь говорила я, девки, что Глеб наш живой и невредимый? – Сычева вдруг стукнула ладонью по столу так, что звякнули рюмки. – Говорила?! Ведь отсиживается, гад, у какой-нибудь бабы, а нам тут расхлебывай! Нужно матери его позвонить, чтобы осторожнее была, дверь никому не открывала. Ну-ка, Тарас Евгеньевич, плесни мне своего формалина, кажется, он и правда от стресса хорошо помогает!

– Я позвоню! – вскочила Таня.

Сычева опрокинула в себя водку, схватила Афанасьеву за руку и потянула в комнату.

– Сначала ты позвонишь директрисе. Немедленно. Прямо сейчас. Пашку надо спасать!

Татьяна осталась с Тарасом одна. Взяла бутылку и сквозь стекло стала рассматривать кобру. Ее голова наполовину торчала из водки. Глаза-бельма, раздвоенный язык, воинственный капюшон. Раньше бы она завизжала от одного вида змеи, теперь спокойно пьет водку, настоянную на кобре.

– Останься, – неожиданно для себя попросила она циклопа. – Не уходи никуда сегодня. Черт знает, как тут страшно без Пашки! Безумно страшно!

– А ты мне расскажешь, что происходит?

– Нет.

– Ну тогда... – Он встал и выплеснул содержимое своей рюмки в раковину. – Тогда... конечно, останусь.

Он подошел к Татьяне и накрыл ее руку своей.

– Мне же интересно, чем все это кончится. – Циклоп попытался заглянуть ей в глаза, но она отвернулась. Руку она вырывать не стала, черт с ней, с рукой, пусть держит, пусть успокаивает.

– И потом, мне же обещан процент с операции! – засмеялся Тарас, убрал руку и прошелся по кухне размашисто, весело, заполняя своими габаритами все пространство.

Татьяне захотелось его уколоть. Сильно, чтобы было задето мужское самолюбие.

– Ты плохо водишь машину, – сказала она.

– Я первый день за рулем! – Циклоп резко остановился и расплылся в идиотской улыбке. – Сегодня утром права купил.

* * *

– Пол помой!

Луиза поставила перед Глебом ведро с водой и бросила холщовую тряпку.

– Я не...

– Научишься. Тряпкой тереть – это тебе не статьи писать. Приступай!

Глеб двумя пальцами взял тряпку, окунул в ведро, плюхнул на пол и стал возить ею по половицам, стараясь повторить движения, которые делала Таня, когда мыла полы.

– Э-э-э, нет! – Луиза пинком выбила тряпку из его рук. – Отжимать тряпочку надо, миленький! И не размазывать грязь, а оттирать, оттирать! Неужели журналисты такой ерунды не знают? А ну повтори!

– И не размазывать, а оттирать, – запыхавшись, послушно повторил Глеб.

– Приступай!

Афанасьев снова обмакнул тряпку в ведро и отжал. Холодная вода потекла по рукам.

И зачем он сбежал из сауны? Разве там было плохо? Жарко немножко, но тихо, спокойно и никакой домашней работы. Рано или поздно его все равно нашли и освободили бы. А у Моны Лизы его никто и никогда не найдет.

Планы побега проваливались один за другим. Воеводина из своего дома не выходила ни на минуту. Для торговли на рынке она наняла человека, а в остальном у нее было практически натуральное хозяйство – в магазины она не ходила. Находиться под ее постоянным надсмотром было невыносимо, но как этого избежать, он не знал. Он по-прежнему ходил в огромных рейтузах, завязанных узлом на поясе, тело его покрывали ссадины, замазанные зеленкой и йодом, борода, не имея ухода, начала расти неопрятными клочьями, а маленькое мутное зеркало, висевшее в сенях, когда он мимоходом в него заглядывал, отражало ставшие словно бы выцветшими, диковатые черные глаза.

Мыться ему предлагалось в тазике, за занавеской, поливая себя чуть теплой водой из ковшика, а зубы чистить зубным порошком и щеткой, явно бывшей до этого в долгом употреблении.

Спать Луиза ложилась рядом, но домогаться его пока не пыталась. Она разваливалась на спине, оставляя ему узкое пространство, с которого он поминутно соскальзывал, и громко храпела всю ночь с присвистами и всхлипами.

Стараясь тщательно собирать тряпкой грязь с половиц, Глеб начал мыть пол.

– Молодец! – похвалила его Луиза, потрепала тяжелой рукой по затылку и вышла из комнаты.

Глотая злые слезы, Афанасьев вымыл весь пол.

У двери, возле порога, лежала дохлая двухвостка. Глеб в ужасе от нее отпрянул, но потом взял себя в руки и обмыл половицы вокруг нее, стараясь не задеть мерзкую тварь.

– Это что?! – Дверь открылась, на пороге стояла Луиза и тыкала жирным пальцем в двухвостку.

– Насекомое, – промямлил Глеб. – Оно тут лежало. Я думал, может, нужно...

– Запомни, насекомые мне без надобности, если только они не в виде ювелирных украшений, – нравоучительно сказала Луиза. – Воду в ведре поменять, пол перемыть на пять раз!

Афанасьев вздохнул, взял ведро и потащился на улицу.

* * *

– Заслужил!

Луиза плеснула в тарелку борща.

– Пол помыл, кастрюли надраил, половики вытряс! Лопай!

Глеб в два счета расправился с супом.

– Еще можно? – попросил он.

– Нельзя желудок тяжелой наваристой пищей перегружать. Пойдем, я тебя дрова научу рубить, печку топить, и нитки в клубок сматывать.

– Не хочу нитки, – попробовал слабо протестовать Глеб.

– А кто спрашивает, чего ты, миленький, хочешь?!

До вечера Афанасьев пластался с домашним хозяйством.

Полено, которое он пытался превратить в дрова, подскакивало и било его в лоб. Так продолжалось до тех пор, пока Луиза не встала сзади, не зажала его руками топор и точным ударом не расколола упрямый чурбан. В объятиях Моны Лизы было так тесно и душно, что Глеб приложил все усилия, чтобы второе полено расколоть самому. Потом у него пошло-поехало и вскоре рядом образовалась кучка вполне пригодных к растопке дров.

Печка никак не хотела топиться, занимавшийся огонек тлел, вспыхивал и тут же упрямо гас. Глеб пару раз обжегся, уронил тяжелую кочергу себе на ногу, а под конец выронил загоревшуюся лучину на пол и Луиза долго металась с одеялом, накрывая занявшееся на свежей половой краске пламя.

– Господи, да чему же вас в институтах учат? – ревела она белугой. – Сожжешь ведь! Спалишь на хрен все мое нажитое добро! Ну ничего, я все равно из тебя человека сделаю!!

Как ни странно, сматывать нитки в клубок оказалось легким и приятным занятием. Глеб много раз видел, как бабка распускала старые вязаные вещи, и знакомыми с детства движениями начал мотать пряжу сначала на скомканный комочек газеты, а потом на упругий клубочек. Он даже задремал за этим занятием, пока не пришла Луиза и не ткнула его кулачищем в бок.

– Дрыхнешь? – грубо поинтересовалась она.

– Медитирую, – попробовал отовраться Глеб.

– Меди – что? Ты эти свои городские штучки брось. Сказано – нитки мотать, значит мотай. И глазенки не закрывай, а то пряжа криво пойдет.

– Слушай, а как я к тебе попал? – рискнул Афанасьев задать давно мучивший его вопрос. – У тебя же забор везде и колючая проволока.

– Так я в то утро проволоку-то как раз и натягивала! – захихикала Мона Лиза. – У меня с той стороны огород не защищенный был, так соседские козы постоянно шастали, капусту жрали. А тут вместо козла ты забрел! Повезло!! Эй, ну повезло, же?! – она игриво ткнула его под ребро.

– Повезло, – согнувшись от боли, вынужден был согласиться Глеб.

– Да ты никак пути отступления ищешь? – погрозила пальцем-сосиской Луиза.

– Что ты! Какие такие пути?! – как можно более искренне воскликнул Афанасьев и грустно добавил: – Мне здесь нравится. Свежий воздух, экологически чистая еда, физическая нагрузка.

– Ну-ну, – усмехнулась Луиза и снова пихнула его под ребро.

Глеб низко опустил голову и ускорил вращательные движения клубком.

Кажется, он подошел к той черте, когда принято думать о самоубийстве.

Сможет ли он сунуть голову в петлю?

От мысли об этом похолодело в желудке. Никогда!

Он вырвется отсюда, во что бы то ни стало, вырвется. Даже если придется зубами прогрызть дырку в кирпичном заборе. Нужно только подумать, как отвлечь Луизу, нужно хорошенько подумать...

Хуже всего было то, что настойка, которой поила его Мона Лиза, начала действовать. То есть, конечно, мозг понимал, весь ужас происходящего, но организм вдруг одолела приподнятость не только того, что принято называть настроением.

Это был ужас. Тем более, что Луиза сказала, что «с этим» нужно проходить как минимум десять дней и ни в коем случае не «пытаться разрешить ситуацию», а то «проку не будет».

Он и ходил. И дрова рубил, и печку топил, и пол мыл, и нитки мотал. Слава богу, кур рубить его больше не посылали. Зато время от времени Воеводина заставляла его лазить в подпол за банками с солеными огурцами, которые она лопала тоннами, употребляя даже с чаем.

Подпола Афанасьев боялся больше всего. Даже больше курятника и свинарника вместе взятых. В подполе было темно, холодно, пахло мышами, и чувство неволи усиливалось во сто крат. А, может, плюс к дальтонизму он начал страдать еще и клаустрофобией?

Как бы то ни было, планы побега упирались еще и в проблему внешнего вида. Куда он пойдет весь разукрашенный зеленкой и йодом, в огромных рейтузах, завязанных на пузе узлом, а также с признаками устойчивого сексуального желания?! Заявится в ближайшее отделение милиции и заявит: «Здравствуйте, я журналист международной газеты „Власть“? Представляя, что скажут ему менты, как будут загибаться от хохота, Глеб покрывался холодным потом. Пожалуй, он предпочел бы скрыть факт своего пленения, как девушки предпочитают скрыть изнасилование. Страшно представить, что напишет желтая пресса, если прознает про это. Серьезной карьере конец. Можно будет прописываться штатным шутом в дебильных ток-шоу, рассказывающих о жертвах сексуальных насилий.

Утром Луиза дала ему стакан чая и горсть сухарей.

– Ешь, миленький, подкрепляйся, сегодня работы невпроворот.

Глеб молча грыз сухари и запивал чаем. Чай был горячий, чуть сладкий, а сухари отдавали плесенью.

– Сначала нужно траву перед домом покосить, – начала свои утренние наставления Луиза.

– Я не умею! Я не косарь, я косу не умею держать! Я ноги порежу! – Каждый раз Афанасьев надеялся, что его препирательства принесут результат. Ведь человек же она, эта Мона Лиза, а его «не умею» и «не хочу» всегда действовали безотказно на женщин.

– Так кто ж тебе косу-то даст, миленький, – захихикала Луиза. – У меня газонокосилка крутая! Сел, рычажок дернул и рули себе! Она сама все сделает!

– Я не умею рулить! – закричал Глеб. – У меня прав нет!

Нервы у него стали ни к черту. Если бы не боязнь получить скалкой по лбу, он устроил бы форменную истерику с битьем посуды и швырянием табуреток. Почему-то он панически боялся управлять какими бы то ни было механизмами. А тут сразу – газонокосилка!

– Зачем права? У меня гаишников на участке нет! Я же говорю, машина сама все сделает. Не работа, а удовольствие. Я бы сама покосила, но агрегат под моим весом с места не двигается. Давай! – Она подняла его со стула за шкирку и привычно поддала коленкой под зад. – Прыгай, зайчик, на травку!

– Мне нельзя за руль! Я дальтоник! – выкрикнул последний аргумент Глеб.

– Это когда цвета путают?! – развеселилась еще больше Луиза. – Да где ты на моей лужайке светофоры видел?

– Давай я свиней покормлю, кролов почищу, кур порублю, – жалобно попросил Глеб, но был жестко направлен на выход.

– У животных стресс от тебя, – сказала Луиза, – передохнуть им надо. Дуй на косилку!

Делать было нечего. Афанасьев оседлал газонокосилку, похожую на маленький мотоцикл, завел движок, вцепился в руль и... поехал.

Неожиданно это занятие ему понравилось. Двигаясь со скоростью черепахи, газонокосилка мирно стрекотала и беспрекословно слушалась руля. Осеннее солнышко припекало затылок. Отдых, а не занятие.

Лужок перед домом был большим, поэтому можно было расслабиться и как минимум до обеда получать удовольствие, ровняя зеленую травку. Глеб закрыл глаза, подставляя солнцу лицо.

Как мало для счастья надо – минуту покоя, тепло, немного еды и отсутствие грязной работы. Знал бы он раньше об этом – жил бы с большим ощущением счастья.

Очнулся он от лязга замка на воротах. Открыл глаза и увидел, что Луиза суетливо руководит грузовиком, въезжавшим во двор.

– Сюда! Сюда! – махала она руками водителю, показывая дорогу к сараю.

В кузове у машины возвышалась огромная куча навоза. То, что это навоз, Афанасьев догадался по запаху.

– Сюда, сюда, остолоп, рули!

Водила был непонятливый, все не мог пристроить зад грузовика к нужному месту. Луиза, забыв обо всем, носилась кругами вокруг машины.

– Я тебе, гад, за что деньги плачу?

Ворота были открыты!

Ни водитель, ни Луиза не обращали на Глеба никакого внимания.

Собаки дремали возле крыльца.

Афанасьев нажал на газ, – оказалось, что драндулет может идти на вполне приличной скорости. Он повернул руль и направил газонокосилку в ворота. Метр за метром зеленой травы уплывали из-под колес. Лужайка кончилась, началась посыпанная мелкой галькой дорожка, потом пыльная деревенская улица... Он с каждой секундой удалялся от ненавистного дома.

Свобода?..

– Куда ты навоз свалил, бестолочь?! – в отдалении орала Луиза. – За что я тебе деньги плачу?! Теперь сам лопатой перетаскивать будешь!

Глеб выжимал из газонокосилки все, на что был способен маломощный движок. От стрекота разбегались в разные стороны кошки, полуголые деревенские дети, куры, мелкие собачонки и прочая деревенская живность. Пыль стояла столбом. Ворота остались далеко позади. Глеб привстал и налег на руль грудью – так в кино уносились всадники на конях.

Впереди маячил редкий лесочек. Если дотянуть до него, то считай, он спасен. В нескольких метрах от леса проходила асфальтированная дорога с оживленным движением, он это помнил. И пусть потом желтая пресса пишет, что захочет, лишь бы домой, в теплую ванну, в кровать с шелковыми простынями, и пить сладкий кофе литрами, и курить трубку, и есть, сколько влезет хорошей, вкусной, дорогой еды...

– Ушел!!! – заголосил сзади надоевший до зубовного скрежета голос. – Укатил!!! Держите его, люди добрые! Хватайте! Это брат мой двоюродный, из дурки недавно вышел! Обострение у него осеннее! Твердит, что журналист он московский! Газонокосилку за танк принял и Кремль пошел штурмовать!! Держите-е-е!!

* * *

– Ну что?! Что?!

От нетерпения Сычева дернула Таню за рукав.

– Что тебе директриса сказала? Она отдаст камни?!

– Ой, девочки! – Таня побледнела, как мел, отбросила телефон и схватилась за щеки. – Ой!!!

– Что еще?!! – Сычева схватила Таню за плечи и потрясла так, как трясут дерево, желая стрясти с его верхних веток желанные, но недоступные плоды. – Она что, отказывается отдавать твой подарок? Почему ты не предложила ей денег?! У нас теперь долларов, как грязи!!

– Да нет, деньги тут не причем, – пробормотала Таня. – Дело в том, что она этот горшочек с азалией...

– Ну?!! – заорали Татьяна с Сычевой хором.

– Отдала в детский сад, в который ходит ее маленькая дочка. В садике с сентября началась какая-то программа по озеленению и всех родителей попросили принести комнатные растения – кто какие может. Софья Рувимовна пожертвовала мою азалию.

– И камни, конечно, в горшке оставила, – прошептала Сычева и схватилась за сердце.

– И камни, конечно, в горшке оставила, – эхом повторила за ней Афанасьева.

– Как называется садик, она сказала? – тихо спросила Татьяна.

После разговора на кухне с Тарасом ей стало казаться, что все непременно закончится хорошо. Или это вьетнамская водка, настоянная на кобре, давала такой оптимистический настрой?

Тарас ушел в комнату своей бабки со словами: «Пойду спать. Надеюсь, на сегодня весь криминал закончен. Организму нужно давать восстанавливаться после таких встрясок». «Иди, иди, – язвительно подбодрила его Татьяна. – Твоему могучему организму наверняка нужна двойная порция сна». Он улыбнулся загадочно и ушел. А у нее в душе поселилась уверенность, что все закончится хорошо. Глеб вернется, камни найдутся, а Пашка будет снова требовать от нее все новых и новых картин.

– Садик называется «Мурзилка», – сказала Таня, – он находится на Сущевском валу.

– Только Мурзилки нам еще не хватало! – Сычева перекинула руки с сердца на голову и со всего маха плюхнулась в кресло. – Девки, кто знает, во сколько садики начинают работать? – простонала она.

– Я не знаю, у меня детей нет. – Афанасьева присела на самый краешек кровати, рискуя упасть. Она опять чувствовала себя виноватой, такой виноватой, что даже сидеть удобно считала себя не в праве.

– Я думаю, что не позже раннего утра, – сказала Татьяна, – ведь родителям на работу нужно.

– Тогда отбой, девки! Всем спать. Утро вечера, говорят, мудренее. Подъем в семь часов и вперед – на «Мурзилку»!!!

* * *

Утром они купили фикус.

Нашли круглосуточный магазин, который торговал комнатными растениями и купили. Фикус был большой, неуклюжий, тяжелый, и стоил бешеных денег.

На Сущевский вал пришлось ехать на общественном транспорте, так как ни один таксист не согласился крепить кадку с огромным растением в багажнике.

В результате, Тани сорок минут тряслись в троллейбусе, слушая резкие комментарии пассажиров в адрес своей «долбаной пальмы».

До детского сада «Мурзилка» они добрались лишь к одиннадцати утра.

Затащили тяжелую кадку на крыльцо и хотели уже было позвонить в дверь, но Таня сказала:

– Подождите, девочки, нужно обойти здание и посмотреть стоит ли на каком-нибудь подоконнике моя азалия.

– Да уж, – согласилась Сычева, – надеюсь, твоя Софья Рувимовна не пошутила.

Они вереницей и почему-то на цыпочках стали обходить здание садика, внимательно рассматривая окна.

– Вон она! – шепотом воскликнула Афанасьева и показала на окно второго этажа. – Точно моя азалия! Горшок мне мама дарила, я его не перепутаю!

– Еще бы камешки были на месте! – вздохнула Сычева.

Татьяна ничего не сказала. Она почти не спала этой ночью, ей в голову лезли разные мысли – о Попелыхине, о Тарасе, о том, что Сычева отчаянно с ним кокетничает. К утру она вдруг поняла, что нет ни одной мысли о Глебе и сильно расстроилась. И стала думать – почему нет этих мыслей, и нет даже сожаления, что чувство любви, казавшееся ей огромным и бесконечным, вдруг испарилось, исчезло, не оставив следа.

Неужели она такая пустышка?

Неужели папа отчасти был прав?!

Утро застало ее врасплох, и теперь от недосыпа раскалывалась голова.

К заведующей они попали без особых проблем, заявив, что хотят подарить садику фикус.

– Вот, – взмахнула рукой Сычева, указывая чересчур ярко накрашенной полной тетке на дерево. – Слышали, в вашем садике началась программа озеленения. Хотим преподнести, так сказать...

– Отлично! – заведующая так обрадовалась, что вскочила из-за стола. – Оч-чень хорошо! Великолепный подарок! Вы чьи мамы? Из какой группы?! Давайте, я вас запишу. – Она схватила со стола ручку и склонилась над какой-то тетрадкой, демонстрируя готовность открыть список «привилегированных деток».

– Видите ли, – замявшись, начала Афанасьева, – мы вовсе не мамы, а ...

– Папы, – Сычева вдруг громко заржала, довольно развязно подошла к столу и уселась на стул, закинув ногу на ногу.

– Не поняла, – удивилась заведующая, поставив ударение на первый слог. – Ничего не поняла!

– Да тут и понимать нечего, – Сычева достала из кармана пачку сигарет, но закурить не решилась, – сунула обратно. – Мы хотим сделать маленький чейндж.

– Чего вы хотите «маленький»? – еще больше удивилась заведующая.

– Обмен, грубо говоря. Фикус у нас сколько стоит? Одиннадцать тыщ! Так вот мы вам практически дарим это экзотическое растение. Практически – потому что взамен нам нужен горшок с ...

– Азалией, – подсказала ей Афанасьева.

– С азалией, которая стоит у вас в группе, на втором этаже. Ну, как вам наше предложение?

Заведующая села, нахмурилась и постучала по столу ручкой.

– Так, я не поняла, – упорно напирая на «по», сказала она. – Вы что, не мамочки?

– Да какая вам разница, кто мы! – вспыхнула вдруг Афанасьева. Щеки у нее пошли алыми пятнами, а ссадина на лбу неприятно и горячо запульсировала. – Мы вам предлагаем роскошный и дорогой цветок. А взамен просим простую, копеечную розалию! Понимаете, она попала к вам по ошибке!

– По какой такой ошибке?! – Нарисованные брови заведующей поползли вверх. Она еще энергичнее постучала по столу ручкой. – Как я понимаю, вы тут не мамочки. Приходите с улицы, приносите дорогущую пальму, а взамен просите растение, которое продается на каждом углу за триста рублей! Я правильно поняла?!

– Правильно! – в один голос заверили ее Тани.

– Позвольте, в этой азалии клад, что ли, зарыт?! – Заведующая отбросила ручку и широко развела руками.

Повисла звонкая тишина.

Где-то в отдалении гомонили дети, а на стенке навязчиво тикали часы в виде улыбающейся заячьей морды.

– Нет, вы нас неправильно поняли, – быстро заговорила Татьяна. – Дело в том, что это не просто цветок. Это... это очень дорогая для нас вещь! Это... приз! Наш приз за первое место на конкурсе «Лучший танец живота». Мы выступали на нем как одна команда. Произошла досадная ошибка, и одна наша знакомая передала азалию в дар вашему «Мурзилке»...

Никогда Татьяна так быстро не врала. От напряжения кровь прилила к щекам, а голова разболелась еще больше.

– Чушь какая-то, – заведующая поднесла руку к глазам и стала рассматривать свой маникюр. – Первый раз слышу, чтобы в качестве приза давали горшок с цветком. И потом, – это вы-то одна команда? Это вы-то лучше всех танцуете животом?! – Она скептически оглядела по очереди всех Тань.

– А что? – встрепенулась Сычева. – А мы вам покажем! Давай, девки!! – Она вскочила, задрав свитер, обнажила загорелый живот, и так активно начала крутить бедрами, что столкнула со стола статуэтку-балерину из прозрачного стекла. Статуэтка упала и с печальным звоном разбилась.

Татьяна тоже не очень уверенно вильнула попой, Афанасьева зачем-то захлопала в ладоши, воспроизводя зажигательный ритм фламенко.

– Эй, эй, прекратите! – заведующая снова забарабанила по столу ручкой. – Черт знает что! То папаши тут пьяные шастают, то какие-то левые мамочки бордель под пальмой устраивают! Уходите со своим фикусом! Я не отдам вам азалию!

– То есть... как? – возмутилась запыхавшаяся Сычева. – Как это не отдадите?! Мы вам пальму...

– Да не нужна нам ваша дурацкая пальма! Смотрите, какой у нее горшок неустойчивый! Вдруг она на детей упадет?

– Мы сможем вам еще заплатить, – Афанасьева полезла в сумку, до отказа набитую Ингиными долларами.

– Ну не-е-ет! – Сычева схватила ее за руку. – Я больше не потрачу на это мероприятие ни копейки! – Пойдемте! – приказала она. – Хватайте наш фикус и пошли отсюда!

Кряхтя от натуги, они подхватили кадку и потащили фикус вон из кабинета.

– Ну что ты наделала! – вздохнула Таня, когда они оказались на крыльце. – Я бы ей денег дала, и она горшок с цветком вынесла!

– Денег она дала бы! – проворчала Сычева. – Щас, буду я на эту мымру доллары тратить! Обойдемся без нее. В том окне форточка открыта, а рядом пожарная лестница. Мы этот цветок выкрадем!

– Ой! – Афанасьева схватилась за вспыхнувшие щеки.

– Как бы в тюрьму раньше времени не загреметь, – вздохнула Татьяна и зачем-то закатала до локтя рукава свитера.

– А что вы, блин, предлагаете?!! – шепотом заорала Сычева. – Баксы совать? Наплели какую-то чушь про какой-то дурацкий конкурс! Да она уже заподозрила, что в горшке клад зарыт! Если ей к этому фикусу еще денег добавить, так она точно поймет, что азалия золотая! Пойдем быстрее, а то она камушки-то из горшка прикарманит! Тут много ума не надо, чтобы понять, что к чему.

Оставив на крыльце фикус, они обошли садик и, задрав головы, уставились на заветное окошко.

– Задача нелегкая, – задумчиво сказала Сычева. – Он лестницы до форточки довольно далеко и нет никакого карниза.

– Я полезу! – Афанасьева ринулась к лестнице.

– Стой! – схватила ее за рукав Сычева. – Полезет вешалка. Она самая длинная и ей будет проще дотянуться до форточки.

– Нет, девочки, – твердо сказала Таня, – во всем, что случилось, моя вина и я не позволю вам рисковать. Она подошла к стене, вытянула руки, но до первой перекладины дотянуться не смогла и стала подпрыгивать, стараясь ухватиться за ступеньку.

– Да куда ты с разбитым носом! – Сычева снова ухватила Таню за руку. – Извини, конечно, но ты со своими формами в форточку не пролезешь. Давай, вешалка! С твоим ростом и худобой ты станешь отличной форточницей! И потом, высота тут небольшая, внизу клумба, если сорвешься, в худшем случае шишку набьешь.

Татьяна подошла к лестнице, легко дотянулась до первой перекладины, так же легко подтянулась и полезла вверх, зачем-то считая про себя ступеньки.

«Раз, два, три, четыре...»

– Ну ты даешь, вешалка! – восхитилась внизу Сычева. – Ты что, в армии служила? Нормативы сдавала?

– Гимнастикой занималась, – отозвалась Татьяна.

– Ой, Танечка, держись крепче, – чуть не плача, попросила Таня.

«Видел бы папа...», – мелькнула уже ставшая привычной мысль.

Впрочем, и мама бы не обрадовалась.

Форточка оказалась на расстоянии вытянутой руки. Татьяна бесстрашно ступила на узкий, слегка наклонный подоконник, ухватилась за раму, просунула в форточку голову, потом плечи.

Через полупрозрачный тюль были видны ряды маленьких кроваток, – это была спальня и, к счастью, сейчас здесь никого не было.

Татьяна вытянула руку и попыталась дотянуться до горшка, который покрывала пена розовых кружевных цветов.

Неожиданно плотная занавеска, которая на одну четверть закрывала тюль, резко дернулась, и из-за нее высунулась довольная физиономия заведующей. Физиономия оказалась так близко к Татьяниному лицу, что можно было даже рассмотреть погрешности в макияже – скатавшиеся зеленые тени и слегка поплывшую малиновую губную помаду. От неожиданности Татьяна дернулась назад. Нога опасно поехала по внешнему, наклонному подоконнику.

– Ну-ну, – усмехнулась заведующая. – Ничего умнее, вы, милочки, конечно же, не придумали!

– Не придумали, – согласилась Татьяна, окончательно потеряв под ногами опору и вися в форточке только на руках.

– А ведь я так и знала, что вы в окошко полезете, уважаемые лучшие исполнительницы танца живота! Смотрю, пальму на крыльце бросили, а сами вокруг здания потрусили! – Заведующая схватила горшок с азалией и переставила его с подоконника на тумбочку у кровати. – Ну, теперь что делать будем? – злорадно спросила она. – Милицию вызывать?

– Не надо милицию, – жалобно сказала Татьяна, невольно еще больше отшатываясь назад и чувствуя, что она выскальзывает из форточки. Ноги не могли нащупать опору, внизу была приличная высота. – Лучше «Скорую» вызовите, – попросила она, вцепившись пальцами в деревянную раму.

– Прыгай, вешалка! Прыгай! – заорала Сычева.

– Держись, Танечка! Сейчас я тебя спасу! – очень тоненьким голоском крикнула Афанасьева.

Внизу послышались звуки возни, наверное, Сычева не давала Тане ринуться вверх по пожарной лестнице.

– Эй, хулиганка, вы мне сейчас раму выломаете. – Заученным до автоматизма жестом, заведующая погрозила Татьяне пальцем.

– Я сейчас разобью-ю-юсь! – закричала Татьяна.

Пальцы все-таки сорвались и она полетела вниз.

Земля оказалась мягкой, высота небольшой.

Татьяна мгновенно вскочила на ноги.

– Бежим, – рванула ее за рукав Сычева.

Они помчались за ограду садика, туда, где в ряд стояли мусорные контейнеры.

– Хулиганки! Террористки! Грабительницы! – скорее весело, чем зло закричала им вслед заведующая, высунувшись в форточку. – И заберите свой фикус! Может, он ртутью пропитан!!

* * *

– Провал операции, – констатировала Сычева.

Она сидела на земле, привалившись спиной к контейнеру.

Афанасьева и Татьяна сидели рядом.

Сычева достала сигареты, закурила и выпустила вверх тонкую струйку дыма.

– И главное, девки, что обидно-то: Афанасьев сейчас где-нибудь в тепле и безопасности отсиживается, а мы тут жизнью рискуем!

– Рискуем, – согласилась Татьяна, потирая ушибленный зад. Головную боль после падения как рукой сняло.

– Вешалка, ты не заметила – камни в горшке?

– Не заметила, – покачала головой Татьяна. – Я не успела. Заведующая переставила цветок на тумбочку.

– Черт! – Сычева отбросила сигарету и встала. – Что же делать-то?!

– Тише, девочки! – Афанасьева прижала палец к губам. – Тише! – Она опасливо выглянула из-за контейнера. – Кажется, я знаю, что делать.

К контейнеру с пакетом мусора шла девушка в белом халате.

– Это нянечка из детского сада, – шепотом пояснила Таня. – Ждите меня здесь. – Она вскочила и быстрым шагом направилась к девушке.

Сычева и Татьяна видели, как Афанасьева что-то сказала девушке, потом забрала у нее мусор и протянула деньги.

– Она что, мусор у нее покупает? – удивилась Татьяна.

– Балда! Она няньке денег дала, что та ей азалию вынесла!

– А-а! Боюсь не будет ни денег, ни азалии.

Афанасьева подошла к баку, выбросила пакет и отряхнула руки.

– Ну вот, я все и организовала, – сказала она, заходя за контейнер. – Через пять минут у нас будет цветок.

– Цветок-то, может, и будет. А вот будут ли изумруды? – вздохнула Сычева, доставая из пачки новую сигарету.

Они снова уселись на травку и спинами привалились к контейнеру. Начал накрапывать мелкий дождик. Таня достала из сумки зонт, раскрыла его и пристроила над головой так, чтобы он прикрывал и подруг.

– Слышите, девки, а кто такой этот парень – Мурзилка?

– Это зверек такой сказочный, – объяснила ей Таня. – Что-то вроде Чебурашки, но без ушей. Кажется, он носит берет и шарфик.

– Нет, он больше на Покемона похож, – возразила Татьяна. – Только желтого цвета.

– Желтый Покемон, похожий на безухого Чебурашку, который ходит в берете и шарфике. Черт знает чем морочат головы детям! Вот я, девки, посещала в детстве детсад «Ромашку».

– А я «Дюймовочку», – улыбнулась Таня.

– А я «Кораблик», – засмеялась Татьяна.

– А я, девки, не представляю, как мы будем жить дальше, когда все это закончится. Вот достанем мы камни, спасем Пашку, Афанасьев вернется домой, бандюганы от нас отстанут – и что?! Конец нашей дружбе? Мы снова станем соперницами?! Что-то я не готова к такому повороту событий!

– И я не готова, – шепотом сказала Таня.

– И я не хочу быть вашей... соперницей, – призналась Татьяна. – Хотите честно? У меня никогда не было таких хороших, верных, бесстрашных и умных подруг.

– И у меня не было, вешалка! – Сычева вдруг всхлипнула и уткнулась Татьяне в плечо.

– А знаете, что, девочки?! – Афанасьева отбросила зонт и пересела так, что смогла обнять их обеих за плечи. – Ну их, мужиков этих! Ну и что, что мы любим одного человека! Давайте поклянемся, что всегда будем выше ревности, что обязательно будем встречаться, помогать друг другу и... и вместе праздновать Татьянин день!

– Идет! – Сычева отбросила сигарету и вскочила на ноги.

Девушка в белом халате семенила к мусорным бакам. В руках у нее был расписной керамический горшок с шапкой розовых кружевных цветов.

Девчонка сунула горшок Афанасьевой в руки, опасливо покосилась на садик и убежала.

Тани так резко склонились над азалией, что стукнулись лбами.

Изумрудов под зелеными стеблями не было.

* * *

– Не убегал я!!!

Для убедительности Глеб пару раз сильно ударился головой о стенку.

Сверху посыпалась штукатурка, а на лбу горячо запульсировала растущая шишка.

– Убегал, миленький! Убегал! – грустно сказала Луиза. – Вся деревня видела! Вся деревня ловила! – Она сидела на кровати, по-мужски сцепив руки в замок и свесив их между колен. Из одежды на ней был лишь малиновый лифчик и телесного цвета необъятных размеров трусы.

Лицо Луизы выражало крайнюю степень расстройства.

– Я... я тормоз не смог найти! Я же предупреждал, что водить не умею!!

Что теперь с ним будет, после побега, Глеб даже боялся представить.

– Не надо, миленький, дурочку из меня делать, – тяжело вздохнула Луиза и куда-то ушла.

«Сейчас вернется со скалкой», – в ужасе подумал Глеб. Почти теряя рассудок от страха, он присел на корточки и по-детски закрыл голову руками.

Она вернулась с наручниками.

Тяжелыми, ржавыми, отвратительными наручниками, напоминающими средневековые кандалы.

Афанасьев отпустил свою бедную голову и тихонько завыл на одной ноте.

– Ничего не поделаешь, миленький. – Луиза опять тяжело вздохнула. – Придется тебя пристегнуть.

Она взяла грубую, тяжелую табуретку, один наручник пристегнула к поперечной перекладине под сиденьем, а другой защелкнула на запястье Глеба. Ключ от наручников она засунула себе в лифчик.

Потом Луиза сделала вообще странную вещь. Принесла из кладовки связку пустых консервных банок и накрепко привязала ее к табуретке.

– Вот, – удовлетворенно сказала она. – Заниматься хозяйством тебе, конечно, будет тяжеловато одной рукой, но зато с этой конструкцией ты далеко не уйдешь. Я эти банки бычку своему, Ваське, на шею вешала. Он тоже к побегам был склонный. Ваську я съела, а банки остались.

Глеб поднялся с пола и, волоча за собой табуретку и громыхающую гирлянду, пересел на кровать.

– А спать как? – спросил он Луизу.

– А вот на бочок ляжешь, табуреточку рядом пристроишь, баночки разложишь, и спи себе на здоровье!

– Так тебе ж места не останется! – Глеб попытался усмехнуться, но усмешка не получилась, Афанасьев издал только странный, хрюкающий звук. Он лег на кровать и со страшным грохотом разместил на ней табуретку и банки.

– А я на полу лягу. Мне места много не надо, к удобствам я равнодушная, лишь бы ты, любимый, рядом был.

Она и правда, швырнула на пол одеяло, подушку, легла и через пять минут захрапела.

«Господи, спаси и сохрани!» – припомнились Афанасьеву слова из молитвы. Первый раз в жизни припомнились.

«Спаси и сохрани!»

Дай только силы выйти из этой передряги и он заживет по-другому. Как – он толком не знал, но по-другому. Не так, как жил раньше. Наверное, он будет совершать более обдуманные поступки. Наверное, он будет задумываться плохие это поступки, или хорошие. Кажется, он очень много грешил. Кажется, все, что сейчас происходит – не что иное, как наказание.

Сон пришел неожиданно, взял в плен, окутал сознание сладким туманом беспамятства.

Через пять минут он знал, как уйдет из этого дома со всеми своими банками, наручниками и табуретками.

План побега ему приснился.

* * *

– Наврала директриса, – упавшим голосом сказала Татьяна.

– Наврала. Прибрала она камушки-то, прежде чем цветок в садик отдать! – Сычева зашвырнула горшок в мусорный бак. – Она и азалию отдала затем, чтобы с нее были взятки гладки. Нет камней, а когда и куда пропали, фиг теперь разберешься.

– Нет! – Афанасьева потрясла над головой раскрытым зонтом. – Нет, нет и нет!!! Софья Рувимовна не могла обмануть! Она... я же сказала ей, что от этих камней зависит жизнь моего мужа! Не возьмет она на душу грех такой! Нет, девочки, это заведующая детсада догадалась, что камни драгоценные, и украла их!

Сычева вдруг сорвалась с места и побежала к садику.

– Куда?! – закричали ей вслед Татьяна и Афанасьева.

– В «Мурзилку»! К заведующей! – Сычева резко остановилась и обернулась. – Вы понимаете, что от этих чертовых изумрудов зависит наша жизнь, жизнь Глеба, Пашки, всех наших родных и близких?! Вы понимаете, что эти уроды не отстанут от нас, будут на куски всех по очереди резать! Это же не просто изумруды, а плата за оружие! То есть, или Лесков и его компания любыми путями получают эти камни, продают и на вырученные деньги поставляют пушки колумбийскому бандиту Пабло Санчесу, или ребята Санчеса Лескова и компанию ровняют с землей! Да тут попахивает войнушкой между такими группировками, что нас всех размажут и не заметят! И на ментов в этой игре рассчитывать нечего, это я вам как журналист со стажем говорю! Я удавлю эту заведующую, если она не отдаст изумруды! И потом... Я хочу, чтобы Афанасьев вернулся и ему ничего не грозило! Он наверняка в этой истории по уши, потому что камни были спрятаны в его столе, а в мобильном был забит телефон подпольного ювелира! Ты, Танька, я вижу, строишь планы на Флека, тебе, вешалка, до зуда в печенках нравится огромный Тарас. А я... у меня только Глеб и мне больше никто не нужен!

Она развернулась и побежала.

– Мне больше никто не нужен!! – повторила она на бегу.

Татьяна побежала было за ней, но Афанасьева схватила ее за руку.

– Стой! Мы останемся здесь. Кто же будет ее выручать, если что?!

Татьяна согласно кивнула, и они, взявшись за руки, снова спрятались за контейнерами.

* * *

Кабинет заведующей оказался закрыт.

Сычева попинала дверь, но безрезультатно. Она поднялась на второй этаж. По дороге ей никто не попался. Где-то в отдалении гомонили дети, бренчала посуда, а в коридорах стоял навязчивый запах горелой каши.

Спальню она вычислила по рисунку спящего медведя на двери. Дверь оказалась не заперта, и Сычева очутилась в небольшом помещении, где рядами стояли маленькие кроватки.

Она быстро обшарила тумбочки, внимательно осмотрела подоконник, и даже заглянула под все кровати, где стояли ночные горшки – голубые и розовые. Горшки она тоже на всякий случай проверила, все они были пустые и чистые, только в одном... Но это к делу отношения не имело.

Плана действия не было.

И именно потому что его не было, она делала много бессмысленных и ненужных вещей.

Приходилось уповать на удачу.

Сычева вышла и побрела по коридору, рассматривая детские рисунки на стенах. И вдруг удача, на которую стоило полагаться, ей улыбнулась.

В просторном холле она увидела большой аквариум, подсвеченный лампой дневного света. Разноцветные рыбы суетливо сновали между искусственными водорослями, а на светлом грунте ярко зеленели три крупных камня.

– Нашлись!!! – Не веря своим глазам, Сычева бухнулась перед аквариумом на колени и молитвенно сложила ладони. – Неужели нашлись?!

Она закатала рукава джинсовки и сунула руки в воду. Рыбы испуганно забились в угол. Сычева последовательно собрала изумруды со дна и зажала их в кулаках.

– Ну вот вы, милочка, и попались! – послышался сзади радостный голос заведующей и в плечо вцепились ее длинные акриловые ногти. – А я за вами следила! – словно бы похвасталась тетка. – Вы просто террористки какие-то! Сначала цветок воруете, а теперь рыбок! Знаете, что я сейчас сделаю?

– Что? – не оборачиваясь, спросила Сычева. Насколько она поняла, заведующая не заметила исчезновения изумрудов и так не поняла из-за чего разгорелся сыр-бор. Руки с зажатыми в них камнями, она из воды так и не вытащила.

– Милицию вызову! – сообщила заведующая, словно поделилась большим откровением.

Сычева не видела ее лица, но отчетливо представила, как расплылся в улыбке малиновый рот.

Оставалось уповать на удачу.

Она резко выдернула из аквариума руки и махнула ими так, чтобы брызги попали в глаза заведующей. Пока та ошарашено промаргивалась, Сычева вырвалась из цепкого акрила, сунула камни в карман и, сломя голову, помчалась по лестнице вниз.

– Стой! – завопила заведующая. – Стой, дрянь такая!! Я тебя все равно запомнила, я твой фоторобот на всех постах организую! Эй, Василиса, звони ноль два! Эй, Петровна, детей держи! Эй, милиция! Милиция!!

Коридор мигом начал заполняться какими-то женщинами в белых халатах. У них были испуганные, недоуменные лица.

– Милиция! – вопила сзади заведующая, и кто-то действительно бормотал, видимо, по мобильному телефону про «нападение на „Мурзилку“.

– Здесь милиция! – вдруг послышался бодрый голос и Сычева со всего маха налетела на парня в кожаной куртке, поднимавшегося по лестнице. Он схватил Сычеву за руку и заломил назад.

– Старший лейтенант Карантаев! – приложив руку к пустой голове, представился Карантаев и помахал удостоверением так, чтобы его увидели все обитатели детского сада. – Тут как тут милиция! – весело объявил лейтенант и проникновенно заглянул Сычевой в глаза.

Словно фокусник он из воздуха выхватил наручники, один нацепил на себя, а другой защелкнул на запястье Сычевой.

– Вас бог послал! – высокопарно заявила заведующая, спускаясь к лейтенанту по лестнице.

– Ну, это чересчур громко сказано, – скромно потупился Карантаев. – Я просто выполняю свои обязанности. Шел мимо, слышу, кричат: «Милиция! Милиция!» Я и явился.

– А чего это она вам в плечо уткнулась, словно вы знакомы сто лет? – насторожилась заведующая.

– Это она от стресса! – Карантаев дернул плечом, отфутболив Сычевскую голову. – От стресса они все в плечо утыкаются! Замучился куртку от соплей оттирать, – доверительно сообщил лейтенант заведующей. Он послюнявил палец и потер куртку там, куда где к ней прикасался Сычевский нос.

– Нет, ну вас точно бог послал! У нас уже полгода не работает тревожная кнопка, – снова оживилась заведующая. – Пойдемте в мой кабинет, вам протокол, наверное, нужно составить, меня допросить.

– Да какой такой протокол! – отмахнулся от нее Карантаев. – Это же Машка-сумасшедшая, ее весь район знает. Она тихая, безобидная... – Он взмахнул рукой, как бы желая во всей красе продемонстрировать безобидную «Машку». Сычева дернула головой и укусила его за палец.

– Но в сентябре у нее случаются приступы немотивированной агрессии! – Он потряс в воздухе укушенной рукой и потащил Сычеву на выход.

– Она рыб в аквариуме ловила! – крикнула им вслед заведующая.

– Сейчас мы ее в больничку пристроим, подлечим, и никого она больше не тронет! – задрав голову вверх успокоил заведующую Карантаев.

– Их трое было! – вспомнила вдруг заведующая. – Трое! Они фикус отравленный пытались обменять на безобидный цветочек! Слушайте, а вы, что, наш новый участковый?! Что-то я вас раньше не видела!!

– Бежим!! – шепнула Сычева и дернула Карантаева за наручник.

Они выбежали из детского сада, промчались мимо ворот, мусорных баков и остановились под развесистой акацией, чудом сохранившей до сих пор зеленую листву.

Сычева размахнулась свободной рукой и залепила Карантаеву звонкую пощечину.

– Это тебе за Машку-сумасшедшую, которую весь район знает.

– Эй! Я при исполнении! – напомнил ей Карантаев.

– Плевать. Ты следил за мной?!

– Нет, мимо шел.

– Следил!

– Мимо шел!! Думаю, дай в детский сад зайду, а то с самого детства не был.

– Следил! – Она топнула ногой. – Впрочем, спасибо, что спас. Отцепи меня, – подергала Сычева руку в наручнике.

– Нет, не отцеплю. Сначала обыщу, допрошу и... – он многозначительно заглянул в ее вырез, – и, может даже запру тебя в «трюм» на пару деньков, чтобы чаще видеть.

Он был ниже нее на полголовы, в два раза шире в плечах, но главное – он был очень самонадеян.

«А ведь и правда обыщет, – подумала тоскливо Сычева, глядя на коротко стриженый затылок лейтенанта, – а ведь и допросит, и в „трюм“ запрет!

Она нащупала в кармане камни и крепко сжала один из них.

– Что ты делала в садике?

– Рыбок ловила.

– Зачем твоя подруга лезла в окно?

– Она высоту любит. Ползает иногда по стенам в свое удовольствие.

– Нянька зачем вам цветы за бак таскала?

– Понравились мы ей.

– А пальму вы на фига сюда через весь город перли?

– Садик озеленять.

– Очень убедительно. – Он тяжело вздохнул. – Может быть, все-таки скажешь правду?

– Нет.

– Тогда в отделение. – Он потянул ее за наручник.

«Обыщет! Допросит! Посадит! – снова испугалась Сычева. – Найдет камни и конец Пашке. И Глебу конец, и мне с Таньками».

Нужно было срочно уводить ситуацию в неформальное русло.

Она еще раз обозрела стриженый крепкий затылок, обняла лейтенанта свободной рукой, притянула к себе, приналегла на него выдающейся грудью и впилась ему в губы нешуточным поцелуем.

Он хрюкнул от неожиданности, а может, от удовольствия, потому что с готовностью ответил на ее поцелуй.

Губы у него были жесткие и почему-то соленые, словно закуска к пиву.

* * *

– Ой, чего это они делают?!

Афанасьева пихнула Татьяну в бок.

– Целуются.

Татьяна высунула руку из-под зонта, и убедившись, что дождя нет, нажала на кнопку. Зонт шумно захлопнулся.

– Ой, это тот парень, который мою колбасу в моей кухне на убийстве Зельманда ел! Он же... он же этот... оперативник!! Да что же это у них там творится-то? Почему Танюха в наручниках? Он что, арестовал ее?!

– С арестованными так не целуются.

Татьяна зябко поежилась. Головная боль вдруг вернулась и опять запульсировала в висках.

– Нет, ну на ней же наручники! Какого черта она его... он ее... Какого черта она изменяет моему Глебу?!! Только что орала, что кроме него ей никто не нужен!

– А что, – пожала плечами Татьяна, – по-моему, они с лейтенантом друг другу подходят.

– Они?! Подходят?! – Афанасьева приложила ко лбу козырьком руку и внимательно всмотрелась в целующуюся под акацией парочку. – Вроде, и правда подходят, – пробормотала она. – Только нам сейчас рядом с милицией светиться нельзя. Если бандиты заметят, Пашку убьют.

– Она с милицией и не светится. Она с ней целуется. Это разные вещи.

– Да? – спросила неуверенно Афанасьева. – А как же изумруды?

– Я думаю, камни уже у нее. Слишком уж довольной она выглядит. И совсем не похожа на арестованную.

* * *

Отсыревшие спички не хотели давать огонь.

Глеб чиркал о коробок одну за другой и раздраженно отбрасывал на пол. Они вспыхивали снопиком искр и тут же беспомощно гасли.

Афанасьеву очень мешала табуретка прикованная к руке, и связка убогих банок мешала, и может, потому спички не загорались, что руки очень тряслись, но он справится, обязательно справится! Он точно знал, что это дело доведет до конца.

Печку Луиза приказывала топить раз в день – поздним вечером, – потому что стоял сентябрь и днем тепла еще очень даже хватало. Для растопки она выдавала коробок спичек, а потом его забирала. При самом процессе Мона Лиза не присутствовала, так как считала, что с этим делом он справляется уже вполне сносно.

Сегодня, как назло, спички попались сырые.

Наконец одна спичка занялась слабым пламенем. Глеб подождал немного пока оно окрепнет и поджег приготовленную сухую щепку. Потом он зачем-то проделал все действия по растопке печки и только потом...

Кочергой подцепил раскаленные угли и вывалил их на пол.

Лак, которым были покрыты половицы, занялся почти мгновенно.

Черный вонючий дым стремительно заполнял комнату, а в недрах его зарождалось уверенное злое пламя. Глеб сильно закашлялся, но остался стоять у печки до тех пор, пока не убедился, что огонь окреп настолько, что в состоянии сожрать этот огромный дом из сухого бруса.

Вышел из комнаты он только тогда, когда пламя вцепилось в половики и занавески на окнах.

Волоча за собой табуретку и гремящую гирлянду банок, он спокойно пошел во двор.

У Луизы был банный день, она парилась в бане. Глеб это точно знал, но на всякий случай посмотрел – валит ли из деревянной пристройки дым.

Дым валил, и даже здесь, во дворе, пахло березовым веником.

Псы валялись возле крыльца и даже не открыли глаза, когда Афанасьев со страшным грохотом прошел мимо них.

Дом должен вспыхнуть, как спичка.

Если Луиза еще пару минут не заметит валящий пока только из одного окна черный дым, то тушить пожар будет поздно.

Стараясь не греметь банками, Глеб огляделся. Он начал считать: раз, два, три, четыре...

На счет пять огонь полыхал до небес, озаряя страшным красным светом всю округу. Прижав к себе табуретку и, стараясь создавать как можно меньше шума, Афанасьев спрятался за сарай.

– Пожа-а-а-ар!!! – истошно заорал кто-то с улицы. – Пожар, люди добрые!!! Луизка Воеводина горит!! Сейчас огонь на наши дома перекинется!!!

Улица за воротами мгновенно наполнилась многоголосым гомоном и истерическими криками.

Дверь бани отрылась и оттуда, вместе с клубами пара, вывалилась Луиза, завернутая в одну простыню.

– И-и-и-и!!! – завизжала она. – И-и-и-и!!! – И воздела к красному от огня небу руки. Простыня соскользнула с ее необъятного тела, обнажив каскад многочисленных складок, ягодицы размером с письменный стол и груди, которыми запросто можно было задавить до смерти среднестатистического мужика. – И-и-и-и!!! – начала она рвать на себе жидкие, мокрые волосенки.

Глеб сидел за сараем и улыбался.

Ему грезилась ванна с пеной, рюмка хорошего коньяка, трубка, набитая дорогим табаком, салат из морепродуктов, фруктовый тортик и красивая женщина. Или нет, последний пункт он, пожалуй, исключит из своих грез. Нужно изменить свою жизнь как-то так, чтобы в ней не случалось больше таких наказаний, как Мона Лиза.

В ворота колотили сотни ног, рук и тел.

– Открыва-а-й!! – разноголосо вопили деревенские жители.

Луиза, так и не прикрывшись простыней, налегла своей тушей на засовы и распахнула тяжелые створки.

Разгоряченная толпа уже с ведрами наготове хлынула в образовавшийся проем и мигом заполонила двор. Кое-кто тащил за собой шланг, протянутый из своего огорода. Вода разными порциями – большими и маленькими, – обрушилась на огонь.

– Арсен!! – орала голая Мона Лиза и, заломив руки, бегала по двору. – Спасите Арсена!! Он в доме!! Печку топил!! – Она попыталась ринуться в пылающие сени, но несколько деревенских огромных баб гроздью повисли на ней.

– А-а-арсен!! Он с табуреткой! Он не смог выйти!! Я убила его!! Я погубила!!

В сарае испуганно захрюкали свиньи, куры подняли галдеж.

Внимание всей толпы было приковано к полыхающему дому и бьющейся в истерике Воеводиной.

Времени нельзя было терять ни секунды.

Прижав табуретку и связку банок к телу так, чтобы они не гремели, Глеб, стараясь не попадать в зарево пламени, двинулся к открытым воротам.

Неожиданно он запнулся о что-то мягкое, маленькое и теплое. На нем были разношенные Луизины тапки и он ощутил, как под ногами что-то шевелится. Времени нельзя было терять ни секунды, но Афанасьев нагнулся и нащупал пушистый комок с мокрым холодным носом. Под пальцами бешено билось, захлебывалось от страха, чье-то крохотное сердце.

Глеб поднес комок к глазам и увидел, что это маленький, черный крольчонок. Он дрожал у него в руке, прижав к спине уши.

Времени нельзя было терять ни секунды – вместе с кроликом Глеб выбежал за ворота.

Теперь он все равно удерет. Чего бы это ему ни стоило. Потому что спасает не только себя, а еще и это дрожащее, беспомощное существо. Если он его отсюда не заберет, то через год из шкуры крола сошьют шапку, а из мяса приготовят обед.

– Маленький, черненький, худенький, будешь Арсен, – пробормотал Глеб, прижимая к груди дрожащее тельце.

Оказалось, что в его новой жизни нужно делать добрые дела.

Оказалось, что делать их очень просто. Оказалось, что когда они сделаны, душу переполняет незнакомое и слезливое чувство гордости за себя.

Афанасьев побежал. Помчался, не чуя ног. Тапки слетели, банки гремели, табуретка больно колотила его по ногам, а у сердца билось другое маленькое сердечко. Пламя, вопли, Луиза, толпа, с каждым шагом все больше от него отдалялись. Чем дальше он убегал, тем восхитительнее становилось чувство свободы.

Кажется, он понял, как должен жить дальше.

* * *

Деревня словно вымерла, никто не попался ему на пути.

Даже собаки за заборами не брехали, очевидно, все деревенские жители побежали на пожар, а псы дрожали от страха в своих конурах.

Местное отделение милиции Глеб нашел быстро.

Покосившееся деревянное здание украшала вывеска, прочитать на которой в виду облезлости краски можно было только «или». Но Афанасьев был абсолютно уверен, что это милиция.

За заляпанной стеклянной перегородкой сидел мальчик безусый, но судя по погонам – младший лейтенант. Он пил что-то из большой кружки с надписью «Love» и увлеченно смотрел по ящику нечто чрезвычайно эротическое. Под экранные вздохи и ахи он ритмично покачивался, с каждым разом все больше округляя глаза.

Глеба он не заметил.

Чтобы младший лейтенант отвлекся от зрелища, Афанасьеву пришлось громко погреметь банками.

– Здравствуйте, – сказал Глеб, когда юнец поднял на него глаза. – Я журналист международной газеты «Власть». Меня похитили неделю назад, но мне удалось сбежать.

Сержант поперхнулся и серьезно закашлялся.

Сколько раз Глеб воображал себе эту сцену: он приходит в милицию, говорит, что его похитили, а менты начинают ржать.

Но этот не ржал, он прокашлялся, и теперь смотрел на него выпученными глазами, хлопал куцыми ресницами, а бесстыжие телевизионные девки громко стонали у него за спиной.

– Членом какой международной преступной группировки вы, говорите, являетесь? – спросил младший лейтенант и поставил кружку с надписью «Love» на телевизор.

Афанасьев тяжко вздохнул и покрепче прижал к груди кролика. Потом он поставил табуретку и, неудобно изогнувшись, сел на нее. Банки при этом сильно гремели.

– Я журналист, – терпеливо повторил он, решая больше не заострять внимание лейтенанта на слове «международный». – Меня похитили, я сбежал, а теперь очень хочу попасть домой. Сами понимаете, в таком виде я далеко не уйду. Помогите мне! Я дам вам телефоны, по которым вы сможете связаться с моим начальством, женой и мамой.

– Я?!! – чрезвычайно удивился младший лейтенант. – Зачем?

Бабы стонали у него за спиной надрывно и вразнобой.

– Действительно – зачем? – пробормотал Афанасьев.

– Вы, простите, с повинной? – поинтересовался непонятливый лейтенант.

– Нет, я с кроликом. Вот, решил пересмотреть свои взгляды на жизнь и начал делать добрые дела. Для начала – спас животное от пожара. Как вы думаете, это доброе дело?

– А-а! Так вам пожарные нужны! Вы погорелец! – обрадовался мент и схватился за телефон.

– Я жур-на-лист! – по слогам произнес Глеб. – Меня сначала бандиты похитили, а потом держала в рабстве жительница вашей деревни. Видите, она наручниками к табуретке меня приковала и банки навесила?

– Так все-таки вы бандит! Похищаете людей, кроликов, табуретки и консервные банки. Вам явку с повинной оформить? – совсем запутался глупый мент.

– Слушайте, да позовите вы кого-нибудь, у кого есть уши, глаза и мозг! – возмутился Глеб.

– Это кого? – опять не понял ничего лейтенант.

– Ну, начальство какое-нибудь, что ли, – устало пожал Афанасьев плечами. Рука в наручнике затекла и очень болела.

– Я тута начальство. Я дежурный! Младший лейтенант Ласточкин! – Юнец вскинул к непокрытой голове руку.

Девки в телевизоре совсем потеряли стыд. Лейтенант покосился через плечо на экран.

Афанасьев вдруг сообразил, как разрулить ситуацию.

– Ладно, младший лейтенант Ласточкин, – вздохнул он, – давайте мне бумагу и ручку. Буду писать явку с повинной. Только отцепите банки, отстегните от меня табуретку и сгоняйте во двор за свежей травой. Моему кролику пришло время поужинать.

Через десять минут Афанасьев сидел за столом и под непристойные звуки, несущиеся из телевизора, излагал свою историю на бумаге.

* * *

– Отцепи! Целоваться неудобно.

Сычева подергала руку в наручнике.

Карантаев ошарашено на нее посмотрел и быстро обшарил свои карманы.

– Слушай, – растерянно сказал он, – ты случайно не помнишь, куда я сунул ключ от наручников?

– Я?!!

– Ну да, я же с тобой целуюсь. Может, ты случайно где-нибудь его... нащупала? – Он снова быстро обшарил карманы, лицо его выразило поочередно – испуг, растерянность и восторг.

– Ты хочешь сказать, что потерял ключ от наручников?

– Нет, ну ничего такого я сказать не хочу...

Сычева, не сводя пристального взгляда с довольного лица лейтенанта, начала его обыскивать: сначала проверила карманы куртки, потом засунула свободную руку в тугие карманы джинсов, потом... потом засунула ее под водолазку (может, он таскает ключ на веревочке, на груди?), но ничего, кроме буйной поросли, под которой бурно пульсировало лейтенантское сердце, не обнаружила.

– Ой, сделай еще так, – закрыв глаза, попросил лейтенант.

Сычева размахнулась и, привычным уже движением, залепила Карантаеву увесистую оплеуху.

– Свидетельница, – открыв глаза, грустно сказал Карантаев, – вы меня насилуете и бьете, бьете, а потом снова насилуете! И так на протяжении всего следствия. Это может плохо для вас кончится!

– Я на тебя жалобу напишу, – прошипела Сычева, – тебя проверками замучают, ты отписки будешь писать чаще, чем следствием заниматься. Ты подвергал мою жизнь опасности на чертовом колесе, ты арестовал меня без санкции на арест, ты грубо и сексуально меня домогался...

– Я?! Тебя?! Домогался?! Грубо и сексуально?! – Карантаев в шутливом ужасе от нее шарахнулся, но наручники не дали ему отпрянуть на благопристойное расстояние. – А впрочем, да, домогался. Я даже готов ответить за это погонами и карьерой. – Он одной рукой обхватил Сычеву за талию, прижал к себе и впился ей в губы бесстыдным и требовательным поцелуем.

Сычева подумала, и... не нашла ни одной причины оттолкнуть от себя его наглые, соленые губы. В конце концов, допустить, чтобы лейтенант исполнял в отношении нее свои служебные обязанности, было никак нельзя. Пусть уж лучше целуется.

* * *

– Нет, ну чем они там занимаются-то? Что творят?! Я ничего не понимаю, – шептала возмущенно Афанасьева, сидя на корточках за контейнером. – Сначала они дерутся, потом целуются, потом по очереди лезут в его карманы, потом снова дерутся, орут друг на друга и снова целуются!! При этом он не собирается ее от себя отстегивать!

– Нормальное развитие отношений, – вздохнула Татьяна. Она тоже сидела на корточках и наблюдала за действиями под акацией.

– Какое, к черту, развитие?! Каких отношений?! Он мент, а нам в десять вечера нужно везти изумруды бандитам! О чем она думает?!

– Видишь, она руку почти все время в кармане держит? Мне кажется, изумруды уже у нее. Она просто хочет усыпить бдительность лейтенанта.

– Ой, смотри, они куда-то пошли... Давай за ними, быстрей!

Пригибаясь, чтобы их не было видно из-за кустарника, Афанасьева и Татьяна побежали за Карантаевым и Сычевой.

– Он к машине ее ведет, – прошептала Таня. – Черт, в отделение повезет, что ли?!

– Смотри, смотри, багажник открыл, – подключилась к комментариям Татьяна. – Фу, ну и бардак у него там! Тряпье, канистры, железки и ой, мама, что это в большом прозрачном мешке?

– На презервативы похоже. Слушай, он, похоже, маньяк! Оборотень в погонах! Он сразу мне подозрительным показался! Разве честные опера яичницу у потерпевших едят? Как бы нам не пришлось еще и Сычеву спасать! Господи, что это он делает?!

– Напильником пилит наручник. Кажется, Сычева его совсем не боится. Она ржет!!

– На ее месте я бы не веселилась! – Афанасьева вдруг громко чихнула. – Простудилась я вчера под дождем все-таки! Слушай, а может быть, он не маньяк, а просто ключ от наручников потерял?

– Тогда зачем ему целый мешок предметов сильно похожих на презервативы?!

– Думаю, это конфискат. Я где-то слышала, что у ментов это принято – пользоваться конфискованными вещами. Они пьют конфискованную водку, едят конфискованную колбасу, носят конфискованную одежду, а в кабинетах у них висят конфискованные ковры.

– Ага, и пользуются конфискованными презервативами. Смотри, он отбросил напильник!

– И взял отвертку.

– Нет, ножик. Ковыряется им в замке. Ура, открыл!

– Черт, они снова целуются.

– Он садит ее в машину!

– Я бы сказала, она садится сама, причем с превеликим удовольствием. Кажется, ей понравилось количество конфиската...

– Не болтай глупостей! Скорее лови такси! Предлагай любые деньги за то, чтобы проследить за этой вишневой «восьмеркой»!

По-прежнему пригибаясь, они наперегонки понеслись к близлежащей дороге.

* * *

– Ты действительно не против посидеть где-нибудь в кафе?

– В ресторане. Ты хочешь поговорить со мной? На чертово колесо я не пойду, в отделение – тоже, так почему бы не в ресторан? – Сычева потерла запястье. Она еще чувствовала на нем холод наручника, а на губах остался специфический вкус лейтенантских губ.

– Э... я... видишь ли... может быть, лучше в кафе? Тут недалеко есть отличное кафе-мороженое.

Карантаев лихо развернулся в неположенном месте через двойную сплошную полосу. В зеркало заднего вида он видел, как его маневр повторил старенький «Жигуль» с неоригинальной надписью на грязном борту «Помой меня, я чешуся!»

– Мороженое! – фыркнула Сычева. – Я есть хочу. А ты предлагаешь посетить место, где тусуются прогульщики-школьники. В ресторан! Или высаживай меня здесь.

– Видишь ли... – уши у Карантаева вдруг порозовели. Он прижался к обочине и поехал со скоростью переполненного троллейбуса. Как ни странно, чумазый «Жигуль», якобы страдающий от чесотки, сделал то же самое. – Видите ли, свидетельница, моя зарплата... – Карантаев опять замялся и энергично почесал затылок.

– Что твоя зарплата? – удивилась Сычева.

– Ее выдадут только через три дня, – почти шепотом быстро проговорил лейтенант. – А сейчас у меня денег только на кафе-мороженое, где тусуются прогульщики-школьники.

Сычева захохотала, с удовольствием наблюдая, как уши Карантаева из розовых становятся темно-бордовыми.

– Рули в «Табун»! Отличный кабак, а деньги у меня есть! – Она похлопала себя по карману.

– Да никогда в жизни... – начал возмущенно Карантаев, но Сычева перебила его:

– Отдашь потом. Через три дня.

Лейтенант на нее покосился, повеселел, подналег на газ и засвистел что-то веселенькое. Уши его постепенно утратили интенсивность окраски.

* * *

«Табун» оказался местом с претензией.

Стены ресторана украшали панно, изображавшие мчащиеся табуны мустангов. У диких коней развивались хвосты и гривы, а морды озаряла необузданная жажда свободы.

Несмотря на белый день, за столиками сидело много народа, причем всем было хорошо «за тридцать», и на всех были байкерские прикиды – кожаные штаны, куртки и банданы на голове. В динамиках надрывался тяжелый рок.

– Э-э, да тут клуб по интересам! – присвистнул Карантаев, галантно отодвигая стул и давая Сычевой усесться.

– Лучше всего здесь готовят седло ягненка под молочно-брусничным соусом, – поделилась «секретом» с лейтенантом Сычева.

– Ты завсегдатай? – Карантаев сел напротив и огляделся.

Подбежал официант – тоже в байкерском прикиде, и сунул им в руки меню в кожаной черной обложке.

– Давненько к нам не заглядывали, – с улыбкой сказал он Сычевой.

– Повзрослела, остепенилась, продала мотоцикл, – вздохнула Сычева и, даже не заглянув в меню, отложила его на край стола. – Мне, Марат, как всегда, и товарищу моему то же самое, только без «Маргариты», он за рулем.

Официант кивнул и, лавируя между столиками, скрылся на кухне.

– Жаль, что ты проходишь по делу. Я хотел бы иметь с тобой неформальные отношения, – сказал Карантаев, рассматривая свой сбитый на костяшках кулак.

– Судя по большому количеству спецсредств, которые ты при себе имеешь, ты со многими, кто проходит по делу, хотел бы иметь неформальные отношения, – усмехнулась Сычева, наливая себе минералку, в качестве бесплатного бонуса стоявшую на столе.

– Ты имеешь в виду мешок презервативов? – уши Карантаева опять стали наливаться розовым цветом. Он спрятал сбитый кулак под стол и в упор уставился на Сычеву. – Так я это... вчера подпольный цех накрыл. Индусы презервативы левые, несертифицированные по коробочкам паковали и по аптекам рассовывали. Наши парни весь товар конфисковали, а этот мешок нерасфасованных резиновых изделий я потом уже в подсобке нашел, вот в багажник и запихнул.

– Я имела в виду наручники.

– А-а, так они всегда при мне! Мало ли что. Работа такая. – Карантаев тоже налил себе минералки и мелкими глотками начал пить ее, запрокинув голову. Кадык ходил на его горле как поршень, а сбитая рука чуть заметно дрожала. Сычева снова припомнила вкус лейтенантских соленых губ. Этот вкус ей самым бессовестным образом нравился, и она самым бессовестным образом не побоялась себе в этом признаться.

Официант принес заказ.

Карантаев набросился на еду так, будто голодал минимум последние года три. Пренебрегая ножом, он вгрызся в кусок мяса с остервенением неандертальца.

– А где подружки, которые садик вместе с тобой штурмовали? – спросил он, когда расправился с основным блюдом.

– Понятия не имею. – Сычева чинно отрезала маленькие кусочки мяса и отправляла их в рот. – Домой, наверное, укатили, когда увидели, как ты меня в наручниках тащишь!

– А я думаю, они следили за нами на раздолбанных «Жигулях» до самого ресторана, и теперь сидят где-нибудь в подворотне в ожидании, когда мы насытимся.

– Вот еще! – стараясь показаться искренней, громко фыркнула Сычева. – Будут они на частника тратиться, да еще под дождем торчать!

– Значит, ты мне так ничего и не скажешь, – грустно констатировал Карантаев, переходя к экзотической закуске из копченых креветок.

– Не-еа, – замотала головой Сычева и отпила «Маргариту», которую только в этом заведении умели так замечательно делать. – Мне тоже больше нравятся с тобой неформальные отношения. Как салатик?

– Вкусно. Ел бы и ел. Никогда не хватает времени нормально пожрать. Вечно не бегу развожу какую-то быструю лапшу, или глотаю готовый суп из пакетов. Брр-р-р!!! Это в рекламе мужики млеют от удовольствия, когда жены наливают им суррогаты в тарелки, а в жизни этим питаются только одинокие, страшно замотанные на работе мужики. Вот если у меня когда-нибудь будет жена, она будет кормить меня пирожками с капустой, щами с грибами и такими маленькими вкусными мясными котлетками, которых она будет делать много-много, целую кучу. Я буду их поедать, а она тут же делать и делать...

– Ну-ну! Тебе жену нужно в кулинарном техникуме искать.

– Мне жену не нужно искать, – пробурчал Карантаев с набитым ртом. – Таким как я, жениться нельзя. Под пулями бандитскими каждый день хожу! – с нотой трагизма произнес он. – Сегодня живой, завтра нет! Да и зарплата у меня копеечная. Кто за меня пойдет? Вот ты, например, пошла бы?

– Я – нет, – серьезно сказала Сычева. – И не потому что ты под пулями ходишь и зарплата у тебя копеечная, а потому что люблю другого человека.

– Вот я и говорю, кто ж такого полюбит! – Карантаев тяжело вздохнул, дожевал креветок и размашисто утер рот рукавом. – Слушай, а почему ты на работе не появляешься?

– Боюсь. Ты же понимаешь, что после убийства Игнатьева я боюсь!! Это я убийцу не видела, а он-то меня хорошо рассмотрел! Но он может не знать, что я его не видела. И его естественным желанием, как ты понимаешь, будет желание меня грохнуть. – Сычева нащупала сигареты в кармане, а заодно проверила и изумруды. Камни перекатывались под пальцами – твердые, холодные и... опасные.

Она закурила.

– Понимаешь, я звоню все время Овечкину, а он не берет трубку. Ни дома, ни на мобильном, ни на работе. На работу звоню – включается факс. Что все это значит?

Карантаев многозначительно усмехнулся.

– У него в далекой Сибири тяжело заболела мама. Овечкин вынужден был срочно уехать к родительнице. А его секретарша, пользуясь отсутствием шефа, халявит и прогуливает работу. Вот и включается факс. Может, все же расскажешь подробнее, что произошло тогда? Ведь я не сказал, что это ты мне звонила и сообщила об убийстве. Я сообщил дежурному, что был анонимный звонок. Ты должна быть мне благодарна.

– Я благодарна. – Сычева выпустила струю дыма лейтенанту в лицо. – Нет, я правда благодарна! – Она рукой услужливо помахала у него перед носом, разгоняя дым.

– Зачем ты поперлась тогда на работу? Ведь было же воскресенье!

– Я, видишь ли, тоже на работе горю. Не ты один бегаешь, как савраска, не успевая толком поесть. У журналистов ненормированный рабочий день, многие из нас работают в воскресенье, даже охрана об этом знает и безропотно выдает ключи.

– Ясно. Ты точно никого не видела, кроме Игнатьева?

– Нет. Но были две очень странные вещи. Первая – когда я туда поднималась, лифт работал. А когда включила компьютер и кофеварку – электричества уже не было. Вторая – когда я туда шла, кабинет редактора был закрыт. А когда бежала обратно – дверь немного была приоткрыта. Ключи от его кабинета выдают под роспись только Овечкину, или его секретарше! Ты знаешь, что Валька-секретарша была любовницей Игнатьева?

– Когда опрашивали сотрудников, некоторые активно на это намекали. – Лейтенант снова усмехнулся. Он больше не ел, сдвинул пустые тарелки на край стола и сидел, откинувшись на спинку стула.

– И еще. Когда я шла в редакцию, охранник внизу был на месте. А когда бежала обратно, его не было!! Представить себе не могу, что могло заставить его покинуть пост, где стоит стойка с ключами от всех кабинетов здания.

– Его допросили. Охранник сказал, что из женского туалета вдруг повалил дым. Пожарная сигнализация почему-то не сработала. Он бросился в туалет и обнаружил, что урне вовсю полыхает огонь. Видимо, кто-то бросил туда горящую сигарету. Охранник сказал, что чрезвычайно этому удивился, потому что ключи от комнат первого этажа он никому не выдавал и мимо него в этот туалет никто не проходил. В общем, парень начал тушить огонь. Огнетушитель не сработал и он сражался с пламенем подручными средствами. Не было его минут пятнадцать-двадцать, точнее он не может сказать.

– Ясно. В этот момент кто-то и взял ключи от кабинета редактора. Я знаю, это была Валька! – вдруг «осенило» Сычеву.

– Нет. Никто никакие ключи не брал. Стойка с ключами стоит в стеклянной будке. Когда охранник убегал, он закрыл будку на ключ, и окошечко тоже закрыл изнутри. Когда он пришел, все было в порядке. Ключи на месте, будка закрыта. И потом, когда приехали оперативники, дверь редакторского кабинета была закрыта на ключ! Тебе не померещилась, случаем, открытая дверь?!

– Нет! Нет, нет и нет!! – Сычева яростно затушила сигарету в пепельнице и достала из пачки новую. – Я не сумасшедшая, глюками не страдаю. Я даже остановилась от удивления, хотела заглянуть в эту дверь, но побоялась, за мной же гнался этот... убийца, блин, с пистолетом!

– Слушай, дай сигарету. Мои закончились, а... зарплата, сама знаешь, через неделю.

– Через три дня у тебя зарплата, старший лейтенант Карантаев. Через три дня, запомни, а то проворонишь! Держи! – Сычева щелчком отфутболила пачку на противоположный конец стола. – Кстати, ты не сиди как на поминках, тут можно ноги на стол. – Она кивком указала на байкерскую публику, которая действительно сидела, закинув ноги в «казаках» на столы.

– Не, – замотал головой Карантаев. – У меня ботинки того... нечищеные. – Уши у лейтенанта опять стали неумолимо розоветь. – Носишься целый день как савраска, зайдешь с девушкой в ресторан и вдруг понимаешь, какой ты несовершенный. – Лейтенант вздохнул, снова глянул украдкой на свой сбитый кулак, поглубже задвинул ноги под стол и сказал:

– У всех сотрудников «Власти» на тот день есть неоспоримые алиби. Мы проверяли.

– И даже у Вальки?

– У секретарши особенно. Она в этот день с мамашей ездила на электричке в пригород к родственникам. Их куча народу видела, да и билеты у нее сохранились. Ну и дальше по списку. Все сотрудники редакции, которые были на данный момент в Москве, а не в командировке, занимались с родственниками домашними делами. День был очень хороший, большинство на дачах копалось, соседи это подтверждают. Самое шикарное алиби у Овечкина – он весь день провел в бильярд-клубе. Делал ставки, играл и выигрывал.

– Овечкин-то тут причем? – фыркнула Сычева.

– Его же кабинет был открыт.

– Борис Борисович патологически порядочный человек. Немногие могут сказать это о своем начальнике.

– Да, мой начальник изрядная сволочь! Прямо не знаю, как с ним дальше работать. Повышает по службе всех, кроме меня, урод. – Карантаев снова вздохнул. – Кстати, ты знаешь, что в твоей редакции на лестницах и у входа установлены камеры наблюдения?

– Слышала.

– На пленке есть запись, где видно, как в здание заходит Игнатьев. Вполне веселый и довольный. Потом заходишь ты.

– Я?!

– Ну да, ты же заходила в контору.

– Ужас. Меня подозревают?

– Как бы тебе сказать... Ты единственное в редакции не опрошенное лицо, тебя просто не могут пока найти.

– Значит, подозревают.

– Да нет. Там на пленке есть еще один интересный фрагмент. Через минуту, после твоего прихода, когда охранник убежал в туалет тушить занимающийся пожар, пришел какой-то тип в длинном черном плаще-хламиде, делающем непонятными очертания фигуры и широкополой шляпе, хорошо скрывающей лицо. Он умудрился пройти так, что ни одна камера не ухватила даже фрагмента его лица. Ну нос там, или подбородок, или часть щеки, например. Похоже, парень знал про камеры, знал, где и как они расположены и умудрялся держаться так, что остался безликим привидением в черном одеянии. Сто пудов, этот человек причастен к пожару, сто пудов он причастен к убийству, а также к газете «Власть». Голову даю на отсечение, это он гонял тебя с пистолетом по редакции.

– Но тогда... на камере должно быть и то, как я убегаю! И как этот тип в плаще покидает редакцию!

– Электричество отключили! Странное совпадение. В здании нет автономного источника питания и когда ты убегала, и когда этот тип уходил, камеры не работали. А охранник тушил пожар. Он никого не видел.

– И ты веришь в такие невероятные совпадения?

– Приходится. Мы проверяли, в тот день действительно в этом районе случились перебои в подаче электроэнергии. Их быстро устранили, но некоторое время здание было обесточено. Похоже, убийце просто-напросто повезло.

– Бред. А ты проверил машину марки «Комбат», на которой пытались похитить мою подругу?

– На такой машине в Москве и Московской области ездит только Саша Белый [2] . – Карантаев прищурился и хитро-хитро посмотрел на Сычеву. – Подруга-то, насколько я понял, жива, невредима и совершает новые подвиги?

Сычева, не отвечая, присосалась к бокалу с «Маргаритой». Она снова нащупала изумруды в кармане. Твердые, холодные и опасные.

Карантаев расслабился, разомлел, и охотно делился с нею подробностями.

Пришло время исполнить задуманное.

– Я в туалет, на минутку, – сказала она и встала.

Карантаев отрешенно кивнул. Он курил и сквозь облако сизого дыма смотрел в окно.

На мгновение Сычевой стало вдруг стыдно. Мало того, что она скрывает от следствия важные факты, так еще собралась...

Она решительно направилась в холл.

Кто-то из байкерской публики за ее спиной восхищенно присвистнул и сообщил приятелям насчет «самой отличной задницы».

Карантаев за столиком дернулся, встал и вразвалку пошел к «свистуну» выяснять отношения.

«Отлично!» – решила Сычева.

Разборки в «Табуне» не бывают короткими. Это она знала со времен бурной молодости. Тут свои правила, и помимо того, что можно запросто закидывать ноги на стол, администрация позволяет клиентам размяться и помахать кулаками.

– Уже уходишь? – спросил Марат, стоявший у фуршет-бара.

– Тороплюсь, дела, – улыбнулась Сычева. – Мой спутник расплатится за обед.

Марат улыбнулся, кивнул. Сычева была старой клиенткой, а старым клиентам в «Табуне» доверяли.

За спиной послышались звуки ударов, мат, звон бьющейся посуды и подначивающие крики соратников.

Отлично!

Разборки в «Табуне» не бывают короткими. Особенно если клиенту нечем платить за обильный обед и перебитую в драке посуду. Вряд ли служебные корочки облегчат лейтенанту его незавидную участь. Пока разберутся...

Сычева выскочила на улицу и помчалась к дороге.

* * *

Афанасьев открыл дверь и зашел в квартиру.

Силы его внезапно оставили и он опустился на пол.

Неужели все кончилось?

Или только еще начинается?

Под телогрейкой зашевелился кролик, высунул мордочку, задрожал черным носом, принюхиваясь, и снова спрятался в уютной глубине запазухи.

– Выходи, братец кролик! – Глеб вытащил Арсена и опустил на пол. – Теперь ты будешь жить здесь. И все будет хорошо. Хорошо все будет!! – крикнул он и заплакал.

Слезы хлынули горячим потоком, и не скупые мужские слезы, а по-детски отчаянные и обильные. Глеб даже повыл, поскулил немножко, схватившись за голову и раскачиваясь из стороны в сторону.

Он дома. Наконец-то он дома в привычной и дорогой сердцу обстановке. Его окружают любимые вещи, комнаты хранят еще запах трубочного табака, стены помнят его присутствие, тут все родное, свое, безопасное, дающее чувство спокойствия и надежду на прекрасное будущее.

Он пощупал пальцами выпуклый рисунок на обоях. Когда делали ремонт, он хотел эти стены отделать стеновыми панелями, но Таня настояла на обоях в глупых, розовых, выпуклых цветочках. Как же она права была! Что бы он сейчас щупал, вырвавшись из лап смертельной опасности? Холодные, офисные панели?

Арсен покосился на Афанасьева черным блестящим глазом и, мелькая черными пятками, упрыгал под тумбочку.

Глеб, не поднимаясь с пола, начал срывать с себя ненавистные вещи, пропахшие ненавистной деревней – телогрейку, фланелевую рубашку, рейтузы, мерзкие тапки.

Лейтенант Ласточкин оказался хорошим парнем, а когда по телевизору перестали показывать эротический фильм, так и вовсе начал соображать.

Он прочитал заявление Глеба, где тот изложил историю своего похищения, засуетился, вызвонил какое-то начальство, и остаток ночи Афанасьева допрашивал добродушный дядька в лейтенантских погонах. Потом Ласточкин притащил откуда-то фланелевую рубашку и телогрейку. Глеб оделся, сунул за пазуху крола и только тогда согрелся.

Ни в заявлении, ни при допросе, Афанасьев не упомянул фамилию Воеводиной. Почему-то он вдруг решил для себя, что эту несчастную бабу не надо наказывать. Конечно, деревня маленькая и рано или поздно выяснится у кого жил в качестве раба журналист известной столичной газеты, но ведь если с его стороны не будет никаких заявлений, вряд ли Луизу смогут привлечь к ответственности. Если же вдруг до правды и докопаются, он оправдает ее – скажет, что Воеводина его хорошо кормила, заботилась о нем и даже... лечила. Пусть это будет еще одним его добрым делом, пусть ему это зачтется там, наверху.

Другое дело – Инга и ее компания. Вот они должны быть наказаны и он все для этого сделает.

Утром младший лейтенант Ласточкин доставил его на раздолбанном милицейском «Газике» в Москву. И не просто в Москву, а прямо к подъезду дома. Афанасьев долго прощался с ним, говорил бесчисленное количество раз «спасибо» и даже хлопал по лейтенантскому плечу восторженно и благодарно. Ведь благодарность – тоже доброе дело и оно ему тоже зачтется.

– Ну покедова, ну счастливенько, ну ни пуха вам, ни пера и не попадайтесь вы больше лихим злодеям, – пробормотал лейтенант Ласточкин и умчался на своем «Газике» от слезливо-показушной благодарности Глеба.

Афанасьев был очень напуган чередой событий, произошедших с ним, считал их карой небесной и честно пытался разобраться – за что?!!

За сытую спокойную жизнь? За равнодушие к другим людям? За неумение слышать и понимать их? За эгоизм, который он считал здоровым и правильным? За нежелание иметь детей, – да что там детей! – любого объекта, требующего заботы и материальных затрат? За многочисленные легкомысленные и легковесные любовные связи, которые он затевал исключительно для и ради удовлетворения пустого мужского тщеславия?!

Было над чем еще думать и думать...

Делать это было противно и неприятно, но Глеб почему-то свято уверовал, что сделать это обязательно надо, чтобы судьба вновь не повернулась к нему тем местом, у которого... полная загадки улыбка Мона Лизы.

Ключа от квартиры у Афанасьева не было, Таня в это время всегда была на работе, и Глеб поплелся в соседний подъезд. Жена говорила, что у мамы есть запасной ключ «на всякий случай».

Дверь открыл импозантный мужик в махровом халате – видимо, очередная сердечная привязанность Софьи Михайловны. Афанасьеву показалось отдаленно знакомым его лицо, но думать об этом не было сил и он сбивчиво начал объяснять ситуацию. Мужик вдруг взволнованно закивал: «Да, да, знаю, знаю, какое счастье, что вы нашлись! Какое большое счастье! Софочки сейчас нет, и Танечки нет, но я обязательно дозвонюсь до них и сообщу прекрасную новость!» Мужик быстро нашел на полочке запасной ключ, отдал его Глебу и снова объявил про «большое счастье».

Афанасьев пожал плечами и пошел домой. Он так и не понял, почему для постороннего мужика его возвращение стало «большим счастьем». Или мужик тоже перед богом зарабатывает себе очки добрыми делами и теплыми чувствами?..

Афанасьев встал и запинал грязную одежду в угол. Потом он ее сожжет. Или нет, – никакой символики, никаких трагических жестов. Он просто выбросит шмотки в мусоропровод и сотрет из памяти все, с чем они связаны. Кажется, обида и злость не должны поселяться в его обновленной, просветленной и ищущей правильные пути душе. Точно не должны!!

Глеб зашел в ванну и включил воду. Он долго не мог пробкой заткнуть сливное отверстие, руки дрожали и координация никуда не годилась. Когда у него получилось, он взял с полки бутылочку с пеной и всю, без остатка, вылил в ванну.

Большой ли это грех – получать удовольствие от горячей ванны, утопая в благоухающей пене?..

Раньше такие вопросы ему в голову не приходили.

Пока вода набиралась, он прошел в комнату. В квартире почему-то царила нежилая атмосфера. Толстый слой пыли лежал на мебели, пол был давно не мыт, часы на стене не тикали – у них кончился завод. Неужели Таня переехала жить в матери? Тогда почему мужик в халате ему ничего не сказал?

Глеб взял с кресла Танин халат, уткнулся в него лицом и прислушался к тому, что творилось внутри.

Внутри сидел огромный уродец по имени Страх. Он не оставлял места никаким другим чувствам, которые Афанасьев пытался разбередить этим халатом.

Пока те, кто его выкрал не найдены и не наказаны, он – смертник. Они из под земли его достанут. На работу нельзя, никуда нельзя, нужно сидеть дома и никуда не высовываться. Может, они, наконец, найдут камни, обнаружат диск и отстанут? Хотя нет, Инга вряд ли удовлетворится камнями и диском. Ей нужен Глеб, Глеб и Глеб, причем, похоже любой – живой или мертвый.

Афанасьев бросился в коридор, проверил хорошо ли закрыт замок, затянул потуже щеколду, а потом с невероятным усилием придвинул шкаф-гардероб к двери. Жена наверняка поселилась у матери, а он из квартиры не выйдет, пока не удостоверится в своей безопасности...

Следовало позвонить маме и бабушке, успокоить их, сказать, что с ним все в порядке. Он взял телефонную трубку, набрал номер, но электронный голос вдруг сообщил, что «ваша линия отключена за неуплату».

– Бардак! – не удержался от возмущения Глеб.

Таня всегда вовремя платила за квартиру, электричество и телефон. И потом, как она может спокойно работать, если неизвестно жив ли он?!

Он вернулся – еле живой, голодный, грязный, несчастный, опустошенный, а в квартире не прибрано, телефон не работает и никто не ждет его со слезами радости на глазах.

Большой ли это грех – злиться на жену за то, что она не сидит убитая горем у окна, а продолжает жить своей жизнью?..

Афанасьев присел на корточки, погладил Арсена по длинным ушам и сказал:

– Кажется, мы никому не нужны, братец кролик. Ты готов к этому? Я – нет. Будем любить друг друга. – Он поднял крола и поцеловал в лоб. Это было необычно и трогательно – целовать маленькое беззащитное животное. Наверное, этим поцелуем он непременно искупит какой-нибудь свой старый грех.

В горле опять запершили слезы.

Глеб встал и пошел на кухню, чтобы сварить себе кофе.

Кухня встретила его неуютом и холодом – в открытую настежь форточку врывались порывы ветра. Розовая шторка с окна была сорвана, на подоконнике не хватало азалии, оставшиеся цветы, очевидно, не поливал никто, потому что они завяли. На печке явно давно ничего не готовили, посуда, банки с крупами, кастрюли и сковородки были небрежно и как будто бы наспех распиханы по своим местам. Холодильник был отключен, а из продуктов в нем находились только специи, сухое печенье и макароны.

– Бардак! – опять не удержался от возмущения Глеб и тут заметил...

Он заметил, что на полу мелом был начерчен какой-то контур. Таким контуром обводят криминальные трупы.

Афанасьев в ужасе отскочил к двери.

Это что же получается, Таню убили?! И именно поэтому в квартире грязно, на плите нет еды, а телефон не работает?

«Спокойно! – приказал себе Афанасьев. – Спокойно!»

Во-первых, мужик в халате сказал, что он обязательно дозвонится Танечке.

Во-вторых, контуры на полу не могут соответствовать очертаниям тела его жены. Скорее всего, здесь лежал мужик ростом не меньше метра восьмидесяти. Он лежал, раскинув руки и вытянув ноги.

Глеб зашел в ванну, выпустил воду с пеной, заполнил ведро водой и тщательно вымыл полы в квартире. Особенно тщательно он вымыл кухню, чтобы не осталось никаких следов мелового контура.

Работа, ставшая за последнее время привычной, немного его успокоила.

Вместо ванны с пеной он принял прохладный душ. Вместо кофе попил жидкий чай. Вместо фруктового тортика перекусил печеньем. Кажется, жить в черном теле стало его привычкой. Господи, зачтется ли ему то, что он понял, как мало для счастья надо?!

Только бы Страх хоть немножко пригнул голову, чтобы уступить место другим эмоциям!

«Пистолет!» – вспомнил вдруг Глеб.

Бабка как-то на двадцать третье февраля подарила ему пистолет, стреляющий металлическими шариками. «Для самозащиты и обороны, – пояснила она. – Чтобы никто не обижал моего Глебчонка».

Афанасьев не испытывал никакой страсти к оружию, поэтому засунул игрушку подальше, за книги на полку. Теперь он подумал, что чувствовал бы себя увереннее, если бы под рукой был тот «Макаров».

Он снял с полки все книги, но пистолета не нашел.

По спине побежали мурашки.

Спокойно!

Наверное, жена перебирала книги, нашла пистолет и... Что «и» Афанасьев не знал.

Он покормил Арсена печеньем и сухим геркулесом. Кролик бодро поел и тут же выдал на коврик продукты своей жизнедеятельности. Глеб поморщился, но коврик помыл, прислушиваясь к себе, нравится ему это новое ощущение заботы о ком-то или не нравится?

Зачтется, или не зачтется?..

Афанасьев посмотрел на остановившиеся часы и приказал себе ни о чем не думать. Он откинул покрывало на кровати, упал на прохладные простыни. Подушка едва уловимо пахла духами, вот только Глеб не помнил какими – Таниными или Татьяниными.

Он потом все обдумает, взвесит, проанализирует и решит, как действовать дальше. А сейчас нужно хорошо выспаться. Он без труда провалился в сон. Ему приснилась женщина с лицом Воеводиной, прической жены и фигурой Сычевой. Женщина стояла перед мольбертом и жестами Татьяны-художницы рисовала его, Глеба, портрет. Глеб все пытался заглянуть ей через плечо и рассмотреть, что получается на холсте, но баба-мутант постоянно двигалась и заслоняла собой картину. Наконец Глеб встал на цыпочки и увидел свое нарисованное лицо. Оно было как будто размноженное, и каждая копия выражала отвратительную гримасу. Галерея отвратительных, жутких гримас – таков был его автопортрет. Баба-мутант громко захохотала и вдруг голосом лейтенанта Ласточкина доброжелательно сказала: «Уж не попадайтесь вы больше лихим злодеям!» От ужаса Афанасьев проснулся.

Сердце бешено колотилось, на лбу выступила испарина. За окном было темно, только свет проспекта освещал комнату – очевидно был или поздний вечер или уже ночь. Афанасьев вдруг подумал, что за все время своего пребывания дома он не только ни разу не покурил, но и даже не вспомнил о трубке. На трясущихся ногах он пошел к выключателю.

И тут зазвонил телефон. Он зазвонил пронзительной резкой трелью, от которой вмиг подкосились колени, а сердце ткнулось одиночным ударом в горло так, что перехватило дыхание. Как оказалось, нет ничего на свете страшнее, чем трезвонящий телефон.

«Ваша линия отключена за неуплату».

Включив свет, Афанасьев бочком, прижимаясь к стенке, подкрался к аппарату и уставился на него. Может, это галлюцинация на нервной почве?

– Алло, – сорвавшимся на писк голосом, ответил он.

В трубке молчали.

– Слушаю! – заорал Афанасьев, словно криком старясь заставить капитулировать свой страх.

– Ага, появился, – сказал на том конце голос, показавшийся ему смутно знакомым. – Объявился, паук! Ну-ну. Тебе придется все же подъехать к нам. Твоя жена и обе любовницы находятся здесь, правда, девчонки?! – послышался звук удара и визг. «Ублюдок!» – закричал голос Сычевой.

– Правда, – прошелестел в трубке голос жены.

– Если ты не приедешь, – продолжил голос, – мы пришлем тебе три гроба с твоими девчонками. И четвертый ящик пришлем – для тебя. Так что лучше спускайся вниз, кабриолет ждет тебя у подъезда и домчит куда надо. – Отвратительный хохот прервали гудки.

Глеб положил трубку, но не на рычаг, а рядом, чтобы слышать эти гудки, чтобы понимать неотвратимость происходящего и величие своего последующего поступка.

Он прошел в комнату, одел чистую белоснежную рубашку, новый костюм, повязал яркий галстук и опрыскал лицо одеколоном.

Теперь можно идти умирать. Нет, не умирать, а приносить себя в жертву. Уж этот-то поступок ему точно зачтется. Он отодвинул от двери шкаф и помахал рукой дремавшему на ковре кролику.

– Пока, – сказал он Арсену. – Если я не вернусь, о тебе позаботится добрая женщина по имени Таня.

«Я так и не успел покурить трубку», – тоскливо подумал он, закрывая дверь.

* * *

Михаил Гаврилович ел бутерброд с колбасой.

Колбаса была мягкая, ливерная, но жевать все равно было трудно, потому что зубов у Михаила Гавриловича было всего четыре: один впереди, один сбоку, один сзади, и один... воображаемый.

Кто о чем мечтает в пятьдесят с лишним лет, а Михаил Гаврилович мечтал о зубах. И если уж не о тридцати двух, так хотя бы об одном дополнительном. И чтобы зуб этот был крепкий, молодой и здоровый. Вот только куда пристроить этот зуб Михаил Гаврилович не знал, поэтому воображал его то клыком, то резцом, то коренным.

Зубы, как впрочем и остальное здоровье, Михаил Гаврилович потерял в Чернобыле. Он был тем, кого принято называть бездушным, чиновьичьим словом «ликвидатор». Никого из его друзей-ликвидаторов уже не было в живых, а Михаил Гаврилович все «коптил небо», как называл он свое существование.

Пенсия была маленькая, льготы символическими, детей у него не случилось – жена ушла сразу, как только появились первые признаки «ликвидаторских» недугов, – а жил Михаил Гаврилович тем, что «бомбил» на своем старом «Жигуленке». Работа эта денег приносила немного, но давала ощущение нужности и возможность вдоволь общаться с людьми. В общем, жизнь сложилась гораздо удачнее, чем у тех «ликвидаторов», которые уже лежали на кладбище, и только практически полное отсутствие зубов мешало в полной мере наслаждаться этой удачей. Вставные челюсти Михаил Гаврилович терпеть не мог, он мечтал о металлокерамике (есть такие технологии, когда зубы вживляют в челюсть на титановых штырях), но денег на такое удовольствие у него не хватало.

Сегодня день выдался очень удачным. Где-то ближе к обеду его тормознули две заполошные девушки, сунули в руки четыреста долларов и попросили следовать за вишневой «восьмеркой».

Четыреста долларов!!! За эти деньги можно... впрочем, ни черта на эти деньги не «можно», – зубы не вставить, разве что не отказывать себе в хорошей еде пару недель.

Следить за «восьмеркой» не составило никакого труда. Девицы на заднем сиденье нервничали, шептали, ерзали и привычный разговор о погоде и ценах на бензин не поддержали. Михаил Гаврилович сообразил, что они преследуют неверного мужа одной из них, и больше беседы не начинал. У женщин всегда так: нет потенции у мужика – плохо, есть – еще хуже.

«Зубило», которое преследовал Михаил Гаврилович, извергало черные клубы дыма, поэтому потерять его из вида было очень сложно.

«Восьмерка» припарковалась у какого-то ресторана и девицы слезно стали его умолять подождать. И сунули еще сто долларов. А сами, замерев на заднем сиденье, принялись следить за выходом из ресторана. Спустя сорок минут из заведения выбежала красивая черноволосая девушка и, оглядываясь по сторонам, бросилась через дорогу. Послышался визг тормозов, звуки автомобильных гудков, но девица бежала, не обращая внимания на водительские истерики. Одну руку она держала в кармане джинсовой куртки, а другой придерживала длинные волосы, которые ветер то и дело швырял ей в глаза.

Девицы на заднем сиденье заволновались. Та, что постарше – блондинка, – вдруг выскочила из машины и, замахав руками, закричала брюнетке:

– Сюда!!!

Значит, они следили не за неверным мужем. Черт их поймешь, этих женщин.

– Сюда, Танюха! Беги ко мне!

Брюнетка подбежала к «Жигуленку» и ввалилась в салон со словами: «Фу-у, теперь он отсюда до завтрашнего утра не выберется!» Следом за ней села блондинка романтичной наружности.

Михаилу Гавриловичу нравились такие женщины – с мягкой, неброской и как будто бы светлой красотой. Но то, какие женщины ему нравились, с его букетом заболеваний не имело никакого значения.

– У тебя?! Они у тебя?! – взволнованно спросила блондинка.

– А как же! – брюнетка похлопала себя по карману. – Стала бы я просто так тут бегать и в ресторанах обедать! Все нормально, девки! Товар у меня, а Карантаев в надежных руках Марата.

Михаилу Гавриловичу очень не нравились такие женщины, как эта брюнетка – яркие, дерзкие и самоуверенные. Впрочем, то, какие ему женщины не нравились, тоже не имело значения...

– Едем! Быстрее! – приказала третья девушка – высокая, совсем молодая, с бледным, усталым лицом. Она назвала адрес известного супермаркета.

Всю дорогу пассажирки о чем-то шептались. В зеркало заднего вида Михаил Гаврилович видел, как они склонились друг к другу, хихикали, и то и дело хлопали друг друга по коленкам, будто только что провернули удачную сделку.

– Давай их сюда, – услышал он обрывки разговора. – Такие вещи нельзя в карманах таскать! Я сейчас их вот сюда упакую и в сумку спрячу!

– Ага, я тебе уже их один раз доверила, и что получилось?! Давай, пакуй, но не в свою сумку а мне за пазуху, тут внутренний карман есть!!

– Девчонки, а мы успеем все сделать к вечеру? Успеем?!

– Спокойно, вешалка! Нам что осталось-то? Заехать в супермаркет, купить какую-нибудь ерунду, чтобы пакет заполучить и вперед, в логово к врагу!

– Ужас, как страшно!

– Бедный Пашка!

– Интересно, когда Глеб вернется?

– Ой, девочки, не знаю, как у вас, а у меня к нему в сердце, кажется, уже пусто. Единственное, чего я ему желаю, это чтобы он был жив и здоров.

– Уж это я тебе гарантирую!

– Вы не поверите, но я в Новосибирск хочу, с отцом помириться. А то вдруг со мной что-нибудь случится, и он будет себя казнить...

– Дался тебе, вешалка, этот Новосибирск! Отцы все равно рано или поздно все прощают своим непутевым детям. Для этого вовсе необязательно ехать в Новосибирск и просить у них прощения. Оставайся в Москве! Я на работу тебе помогу устроиться, будем общаться, встречаться, и...

– Вместе отмечать Татьянин день! – хором сказала девицы и засмеялись.

Нет, определенно, день сегодня выдался очень удачный!

...Михаил Гаврилович доел бутерброд и вышел из машины. В гараже, наконец, дали воду и можно было помыть машину. Утром, когда он забежал домой, чтобы переодеться, какой-то урод написал на грязном борту: «Помой меня, я чешуся!»

Прежде чем приступить к мойке, Михаил Гаврилович всегда чистил салон. Он выгреб пустые бутылки из-под минеральной воды, коробки из-под быстрой лапши, фантики от конфет. И тут увидел на заднем сиденье какой-то замшевый мешочек. Михаил Гаврилович никогда не курил, но, кажется, именно так выглядят кисеты для табака.

Кисет оказался тяжелым. Он развязал его и увидел три довольно крупных зеленых камня. «Ликвидатор» вздохнул: чего только не забывали у него пассажиры в салоне: деньги, документы, домашних животных, сотовые телефоны, фотокамеры, беременных жен, а однажды забыли даже ведро живых раков, купленных к пиву. Раки расползлись по всему салону и Михаил Гаврилович отлавливал их потом даже в моторе. Когда имелась возможность, «ликвидатор» всегда возвращал утерянное – и деньги, и документы, и жен, и раков. Но чаще такой возможности не было.

Он поочередно осмотрел камни на просвет, понюхал их и попробовал на свой единственный передний зуб.

Красивые. Прочные. И как будто бы не простые. Вернуть он их вряд ли сможет, – девиц слизнула, унесла многомиллионная Москва. Он подвез их не по домашнему адресу, а к огромному супермаркету, где искать человека все равно что муравья в муравейнике. Он покажет камни своему приятелю-геологу. Может, они чего-то, да стоят. Может, ему этих денег хватит хоть на один зуб из металлокерамики.

* * *

Из рассеченной скулы капала кровь.

– Аривидерчи, Чуча! – заорал попугай, и дверь в гостиную со стенами цвета рябины открылась.

Попугай был породы ара и все время орал эту дурацкую фразу, когда в комнату кто-то входил.

В дверях возникла высокая блондинка в черном комбинезоне. На лбу у блондинки красовался огромный кровоподтек. Она высокомерно оглядела компанию и подошла к Афанасьевой.

– Тварь! – с размаху ударила она по щеке Таню. – Тварь, тварь, тварь! – хлестала блондинка Афанасьеву по лицу. В глазах у Тани вспыхнула злость.

«Господи, как бездарно все получилось», – подумала Сычева тоскливо.

Так бездарно, что от обиды хочется визжать, топать ногами и биться головой о стену. Разве не могла она догадаться сразу, что Пашку уже не спасти?..

В супермаркете «Рамстор» они купили палку докторской колбасы, упаковку йогурта и три плитки шоколада. Пока на кассе продукты упаковывали в фирменный пакет супермаркета, они заговорщицки перемигивались.

Колбасу они скормили бродячей собаке, йогурт отдали бабушке, просившей милостыню, а шоколад съели сами. Время до вечера скоротали в уютной кафешке, с удовольствием и не считая, тратя Ингины деньги. Время от времени Сычева совала руку во внутренний карман джинсового пиджака и щупала теплую замшу мешочка, в который Афанасьева упаковали камни.

– Скоро все это закончится, девки! Скоро закончится, – говорила она.

И вот закончилось.

Глупо, бездарно и трагически некрасиво.

В половине десятого они взяли такси и сказали водителю, куда ехать. Чтобы дядька с большим энтузиазмом выполнил поставленную задачу и поменьше болтал, Афанасьева сунула ему непомерно большую сумму денег. Замшевый мешочек с камнями уже был помещен в фирменный пакет супермаркета «Рамстор» и опять грелся на груди у Сычевой, неудобно оттопыривая пиджак.

Они попросили таксиста остановиться метров за десять от нужного дома и сказали, что ждать их не нужно. Потом, подбадривая друг друга и спотыкаясь на подозрительно темной улице, подошли к урне у первого подъезда дома номер пятнадцать.

Но опустить пакет не успели.

Они ничего не успели!

Словно из-под земли у каждой из них за спиной вырос громила, ростом и комплекцией чуть меньше дома, рядом с которым они стояли. Придерживая каждую за локоток, громилы подтолкнули их легонько куда-то, любезно подсадили и они оказались в огромном джипе.

«Комбат» Саши Белого?..» – пришла Сычевой на ум глупая мысль. Сопротивляться было бессмысленно. Кричать, стараясь привлечь внимание – тоже. Что-то в этих парнях было такое, что ни малейшего сомнения не возникало – нет ни одного обстоятельства, которое смогло бы им помешать выполнить поставленную задачу. Один из парней сел за руль, другой рядом с водителем, третий пристроился на заднем сиденье, рядом с пленницами.

Сычева мысленно признала себя идиоткой. Единственный человек, который мог бы сейчас помочь, сидел в «Табуне» и объяснял Марату причины своей неплатежеспособности.

Громилы были очень самонадеянны: они не связали им руки, не завязали глаза, и даже не обыскали. Карман Сычевой оттягивал пистолет, но пускать в ход пукалку, стреляющую шариками, было бессмысленно и очень опасно.

Камни по-прежнему лежали во внутреннем кармане пиджака, давили на грудь, вызывая в ответ сердечную боль.

– Не дергайтесь, девки, – тихо сказал тот, кто пристроился рядом. – Вам же лучше будет.

Они и не дергались. Сидели молча, взявшись за руки, и ощущая, как в унисон пульсируют их сердца.

«Я так и не помирилась с папой», – думала Татьяна.

«Вовчика будет воспитывать какая-нибудь длинноногая дрянь», – думала Афанасьева.

«Для Карантаева я останусь сволочью, а Пашка будет считаться в своем Болотном пропавшим без вести...», – думала Сычева.

И никто из них не думал о Глебе.

Но хуже было другое.

Чем больше машина редкой марки «Комбат» приближалась к цели, тем больше изумруды давили Сычевой на сердце. С каждым километром сердце болело все сильнее и сильнее; и хоть мозг отказывался делать очевидные выводы, это самое сердце кричало: «Знаю, знаю, знаю! Я все знаю, все понимаю, я обо всем догадалось!!!»

– Я идиотка, – прошептала Сычева. – Я все поняла!

– Молчать! – рявкнул громила, сидевший рядом. Вяло так рявкнул, лениво. Очевидно, устрашать и тащить куда-то трех баб было ниже его достоинства.

«Впрочем, – про себя решила Сычева, – есть еще маленькая вероятность, что это глупое совпадение».

Но это было не совпадение.

«Комбат» остановился у хорошо знакомого ей кирпичного, двухэтажного, загородного дома. Автоматические ворота мягко отрылись и закрылись за машиной, отрезая от мира. У них так и не спросили про камни, молча провели в эту жуткую комнату с красными стенами.

– Присаживайтесь, – с претензией на любезность произнес один из громил и указал на диван.

Они уселись в ряд, на самый краешек, словно гостьи, которые хотят показать хозяевам, что пришли ненадолго.

– Присажидурывайтесь! – закричала птица и встряхнулась так, что в стороны полетела перхоть.

Парни вышли из комнаты.

– Девочки, верьте мне, все будет хорошо, – прошептала Таня.

– Кто бы сомневался! – усмехнулась Сычева.

– Почему они не требуют изумруды? – спросила Татьяна.

– Аривидерчи!!!

В гостиную вошел мужик в кожаных черных джинсах и светлом льняном пиджаке. Его длинные волосы были собраны в хвост, а чересчур глубоко посаженные глазки смотрели насмешливо и недобро.

– Красотульки! – довольно потер он ладони, осмотрев пленниц. – Сейчас на удачу сделаю один звоночек, а потом займусь вами. А то один тип по фамилии Афанасьев нерегулярно оплачивает телефон, и я никак не могу до него дозвониться! Пришлось моим ребятам проплачивать ему абонентскую плату, сейчас посмотрим, что из этого получилось! – Он снова потер ладони и позвонил куда-то с мобильного.

Из его разговора Сычева поняла, что он позвонил Глебу. Еще она поняла, что Афанасьев вот-вот приедет сюда. Чтобы произвести впечатление на Афанасьева, хвостатый сильно ударил ее по щеке и теперь из рассеченной скулы на джинсы капала кровь.

– Это она стреляла в меня! – Баба с глазами-стекляшками указала на Таню и потрогала синяк на лбу. – Она ограбила меня на пятьдесят тысяч долларов!!

– На твоем месте я бы молчал, Инга! – недобро усмехнулся хвостатый. – Ты устроила такую самодеятельность, что следовало бы тебя наказать, но я слишком хорошо к тебе отношусь. – Он добродушно потрепал блондинку по плечу. – Слушай, – обратился он вдруг к Афанасьевой, – а ведь это тебя мы тогда из машины выпихнули! Надо же, какое досадное недоразумение! Запутались мы в Афанасьевских бабах, напрочь запутались!! – захохотал он.

– Запуталабабанапрычь! – заорал попугай и снова шумно встряхнулся.

– Да закрой ты эту сволочь пернатую! – хвостатый кинул Инге большую шаль, валявшуюся на кресле, но та набросила ее себе на плечи, завернулась и зябко поежилась. – Сейчас сюда приедет твой Афанасьев, – сказал хвостатый.

– Принц нашелся?! – прошептала блондинка и начала быстро ходить по комнате. – Нашелся, поганец?!! – Она захохотала, и попугай захохотал в точности имитируя ее голос. – Спасибо, Леший! – Инга подошла к хвостатому и уткнулась ему в плечо. – Он мой, мой, мой, ты обещал, что отдашь его мне... Слушай, а он точно сюда приедет?

– Ты, кукла, своей штукатуркой мне хорошие вещи портишь! – недовольно пробормотал Леший, отстранил от себя Ингу и потер ткань на плече пальцем. – Да куда он денется, этот урод, все бабы его здесь!

– Да плевать ему на своих баб! Больше всего он трясется за свою шкуру, правда, девушки? – обратилась она к Таням.

Они сидели на диване в одинаковых позах – стиснув колени и обхватив себя руками за плечи. Инга выхватила из рук Тани сумку и вытащила из нее пачки денег.

– Вот они, денежки! – засмеялась она, бросив доллары на стеклянный стол. – Много потратила, дрянь такая? Отвечай!

– Не знаю, не считала, – сглотнув, ответила Таня.

– Дрянь, дрянь, дрянь!!! – пачкой денег Инга опять начала хлестать Афанасьеву по щекам. Ее руку перехватил хвостатый.

– Хватит, – жестко сказал он и оттолкнул Ингу к клетке с попугаем. – Убирайся отсюда, или сиди тихо. Твои мелкие делишки меня не волнуют. Я вообще жалею, что слишком много тебе рассказал. Где изумруды?! – обратился он к Таням.

У Сычевой вдруг сильно заломило виски.

Ни Леший, ни эта Инга пока никак не вписывались в ту схему, которая внезапно нарисовалась у нее в голове, когда их везли в этот дом.

– Вы Пашку обещали выпустить! – Сычева посмотрела Лешему прямо в глаза. У этих глаз не было цвета, – только маленькие злые зрачки и пятнистая радужка.

– Я тебя не спрашиваю, что я обещал, я спрашиваю, где камни, кукла? – нагнулся над ней хвостатый и задышал в лицо смрадно и отвратительно.

Перепираться с ним было бессмысленно. Сычева достала из-за пазухи пакет с надписью «Рамстор» и протянула Лешему.

Леший схватил пакет и, прижав к груди, захохотал.

– Притащили камни, притащили, как миленькие! Знали ведь, знали, где изумруды, и не боялись же с нами в игрушки играть!!

Он вытащил из фирменного пакета замшевый мешочек, развязал его и вытряс на стол...

Сычева открыла рот, чтобы заорать, но не смогла выдавить из себя ни звука.

... он вытряс на стол губную помаду, флакончик духов, баночку какого-то крема и странный сувенир – красиво ограненный шар из матового стекла...

* * *

У подъезда его поджидала машина.

То, что огромная иномарка поджидала именно его, Афанасьев нисколько не усомнился. Он дернул пассажирскую дверь, но она оказалась закрыта.

– Сюда, – сказал сзади грубый мужской голос и чья-то властная рука за шею впихнула его на заднее сиденье в услужливо распахнутую дверь.

В салоне пахло дрянным куревом, дешевым парфюмом и смертельной опасностью.

Парней оказалось трое: один за рулем, второй – тот, который распахивал дверь изнутри, третий, который затолкал в салон. Получилось, что Глеб зажат между ними на заднем сиденье. Парни были похожи как близнецы – с квадратными подбородками, коротко стриженые, с бесстрастными лицами, в общем – без «особых примет». То, что парни не скрывали своих лиц, напугало Глеба. Еще больше его напугало то, что ему даже не попытались завязать глаза и он мог видеть, куда его везут.

Означать это могло только одно – обратного пути для него нет.

Стоило карабкаться по отвесным стенам, протискиваться в микроскопическую щель, и голым, с разодранными в кровь боками, нестись сломя голову, пытаясь спастись?!. Стоило батрачить на Мону Лизу, питаться помоями, вынашивать планы побега?!. Стоило поджигать дом, спасать Арсена, нестись с табуреткой и банками через всю деревню, а потом пробиваться к распаленному эротическими фантазиями сознанию лейтенанта Ласточкина?!. Стоило приносить себя в жертву ради того, чтобы спасти своих женщин? Ведь все равно всех убьют – и их, и его...

Ничего ему не зачлось!!

Он только немного отсрочил свою погибель, добавил мучений и зачем-то пустился в идиотские размышления о наказании свыше.

Не стоило и стараться!

– Дай закурить, – попросил он парня, который сидел рядом.

– Вредно курить, – заржал парень. – Ой, как вредно!

Может, если самому закрыть глаза и не смотреть куда его везут, будет шанс, что отпустят живым?..

«Нужно было попытаться уйти через чердак!» – запоздало осенила догадка.

Ведь Танькам уже все равно не помочь, так стоило ли...

* * *

– Сука!!! – заорал Леший и рукой смахнул содержимое замшевого мешочка со стола. – Сука! – сказал он уже немного спокойнее. – Ты что, шутки со мной шутить задумала? – Он за руку сдернул Сычеву с дивана и бесцеремонно обшарил карманы ее джинсовки. Кроме пневматического пистолета ничего не нашел и раздраженно отбросил игрушку в компанию к косметике.

– Стойте! – закричала вдруг Афанасьева. – Стойте! Это недоразумение, это ошибка!! Никто и не думал над вами шутить! Просто мой муж курит трубочный табак и я вечно покупаю ему в подарок красивые кисеты. Кисетов этих развелось в доме так много, что некоторые валяются неиспользованными! Вот я и стала употреблять их для собственных нужд! Один у меня болтается в сумке вместо кошелька, другой вместо косметички, третий ... был абсолютно пустой и мы упаковали в него изумруды!! – Она порылась в своей сумке, вытащила точно такой же кисет, развязала его и вытряхнула на колени... много металлической мелочи. – Черт!! – Таня перевернула сумку и отчаянно потрясла ее над диваном. На кожаную обивку вывалилась куча самых разнообразных вещей: щетка для волос, упаковки жвачки и леденцов, блистеры с таблетками, потрепанный блокнот, пустой флакон из-под духов, ворох каких-то квитанций, пульт от телевизора, довольно большой будильник, внушительный кусок пемзы, электрический депилятор, мобильник, портрет Афанасьева в рамке, пачка прокладок, щипчики для колки орехов, абсолютно новые трусики и полусгнившее яблоко.

Кисета с камнями среди этого барахла не было.

В комнате повисло такое молчание, что стало слышно, как попугай что-то перетирает в клюве.

– Черт, да куда же он делся-то? – бледнея, пробормотала Таня.

– Да, куда? – ласково спросил Леший, нагнулся над Афанасьевой и положил короткопалую пятерню ей на шею. – Ку-да?! – заглянул он Тане в глаза.

Инга вдруг истерически захохотала. Попугай немедленно передразнил этот смех.

– Девочки, вспоминайте, – жалобным шепотом попросила Таня. – Мы сели в такси, положили изумруды в мешочек и... Да отпусти ты! – Она дернула головой и стряхнула с себя руку Лешего. Тот спрятал руку в карман пиджака, присел на край стеклянного столика и изобразил шутовски-пристальное внимание.

– И вы с Сычевой поспорили, у кого останутся камни, – подсказала Татьяна. – Ты сказала, давай их ко мне, и положила кисет в свою сумку, а Сычева заупрямилась, вытащила из сумки кисет и сунула к себе за пазуху.

– Она перепутала кисеты? – неуверенно спросила Таня. – Но тогда кисет с камнями должен быть в сумке!

Сычева вдруг схватилась за голову и начала ржать. От хохота она повалилась на диван, прямо в кучу барахла, вытряхнутого из Таниной сумки.

– Ой, девки, – застонала она, давясь смехом и держась за живот, – ой, не могу! Мы камни-то в тачке оставили!! Танька, ты, видать, мешок мимо сумки сунула!! У меня так часто бывает, я перчатки всю жизнь мимо кармана складываю, новые покупать не успеваю... Ой, не могу!.. У этих камней как будто ноги приделаны! Они живут какой-то своей жизнью и упорно не хотят попадаться нам в руки! Ой, девки, теперь нам полный кердык!! Эх, жалко я Карантаева обезвредила... – хохотала она.

Леший выкинул вперед руку и опять залепил ей пощечину. Остановившаяся было кровь опять хлынула на джинсовый пиджак.

– Дерьмо ты собачье, – сказала Сычева, зажав рукой рану и переставая ржать. – Я тебя не боюсь.

– Мы тебя не боимся! – вздернула вдруг голову Афанасьева.

– Леший, давай с них скальп снимем и разошлем родственникам по почте, – весело рассмеялась Инга. – А убивать не будем, нет, просто запрем в нашем подвале и пусть сдыхают от голода, холода и недостатка кислорода. Я с удовольствием буду засыпать и просыпаться под их крики и стоны...

– Заткнись, – оборвал ее Леший. – Если это какой-то розыгрыш с вашей стороны, – обратился он к Таням, – то это очень и очень глупо. Глупее не бывает. Уж поверьте, мне хватит дури снять с вас скальпы, разослать близким, а вас живьем замуровать в подвале этого замечательного дома.

– А у меня близких нет!! – захохотала Сычева.

– А мои родственники в Новосибирске! – присоединилась к ее хохоту Татьяна. – Мой скальп завоняет, пока дойдет!! Посылку вскроют, вас вычислят и вы тоже будете медленно помирать в тюрьме от холода, голода и недостатка кислорода!! А когда помрете, мы вряд ли встретимся на том свете, потому что будем по разные стороны...

Леший размахнулся и ударил ее кулаком в челюсть. Голова у Татьяны мотнулась назад, глаза закатились и она повалилась на бок. Афанасьева подхватила ее, обняла, прижала к груди и начала гладить по голове.

– Это не розыгрыш! – крикнула Таня. – Это жуткое, нелепое недоразумение! Слушайте, это я во всем виновата! Не трогайте девочек, отпустите нашего Пашку, и мужа моего не трогайте! Берите мой скальп, у меня мама с папой в Москве, есть кому отсылать! И в подвал меня замуровывайте!! Я буду громко кричать и стонать, чтобы доставить вам удовольствие!! Только отпустите, пожалуйста, всех...

– В какой машине вы оставили камни? – перебил ее Леший. Он опять сидел на краю стола и, кажется, уже успокоился. Только в пятнистых глазах его мелькала едва уловимая паника. – Марка, цвет, номера? – резко спросил он.

– Марка «Жигули», – сказала Сычева. – То ли «копейка», то ли «тройка», то ли «шестерка». Цвет – темный. Не то синий, не то зеленый. Грязная тачка была – жуть! А номера не запомнили мы, гражданин начальник, мамой клянусь! Кто же номера у такси запоминает? Это было частное такси, водитель – пожилой, беззубый мужик.

– Там надпись какая-то на борту была, – пробормотала Таня и погладила Татьяну по голове. – Что-то про чистоту...

Татьяна пошевелилась и, цепляясь за спинку дивана, села.

– Там по грязи было написано: «Помой меня, я чешуся!», – дрожащим голосом сказала она. – Я точно помню.

Леший встал, взял мобильник и куда-то позвонил.

Инга тихонько засмеялась, открыла клетку и протянула к попугаю на ладони орехи. Тот встряхнулся и, заорав тропическим воплем, принялся за угощение.

– Макс, – сказал Леший в трубку, – ты должен постараться решить практически неразрешимую задачу. Нужно найти «Жигули» первой, третьей или шестой модели, темно-синего или темно-зеленого цвета, у которого на борту по грязи написано «Помой меня, я чешуся». Хозяин – пожилой, беззубый мужчина, занимается частным извозом. Нет, я не пьяный и не шучу. Все. Если что-нибудь прояснится, срочно звони. – Он нажал на отбой и отбросил телефон в кресло. – Ваше счастье, куклы, если эту машину найдут, но шансов на это, сами понимаете...

– Практически никаких, – закончила за него Таня. – Прошу вас, отпустите Пашку и девочек. Я сама отвечу за все!

– Замолчи, – ткнула ее кулаком в бок Сычева. – Я без тебя никуда не пойду.

– И я не пойду, – простонала Татьяна, держась руками за голову. – Пусть скальп снимают, плевать...

Сычева тоскливо огляделась, прикидывая шансы на побег. Если притвориться сломленными и обессиленными, то в момент, когда враг расслабится, можно сделать внезапный рывок и...

«Нельзя дергаться, – нашептывал здравый смысл, – этот дом нашпигован оружием и головорезами. Куда трем бабам против вооруженной банды?»

– Аривидерчи, Чуча! – заорала птица.

Дверь открылась и двое парней втолкнули в комнату Афанасьева.

* * *

Глеб стоял перед ними исхудавший и очень бледный.

Зато на нем был шикарный темный костюм, белая рубашка, галстук цвета летнего неба и лакированные ботинки, мигом поймавшие свет многорожковой помпезной люстры. Он был красавец – Афанасьев, даже здесь, даже с диким страхом в глазах и безвольно трясущейся челюстью. Вот только борода у него была неухожена – росла клочьями, придавая слегка сумасшедший вид.

Парни, впихнувшие его в комнату, скрылись за дверью.

– Ну вот, круг и замкнулся. – Леший подошел к Афанасьеву и ткнул его кулаком в живот. Глеб согнулся пополам и закашлялся.

– Афанасьев мой! – закричала Инга, подбежала к Глебу и, повиснув на нем, впилась в губы змеиным, злым поцелуем.

Сычева вдруг обнаружила, что совершенно спокойно смотрит, как эта баба висит на Афанасьеве. Она даже облизнула губы, чтобы проверить, остался ли на них привкус лейтенантских, соленых губ. Умирать со вкусом закуски к пиву было бы приятней и легче.

Губы оказались сухими, как пергаментная бумага, и не имели совсем никакого вкуса.

– Заходи, Казанова хренов, располагайся! – Леший за руку оттянул Ингу от Афанасьева. – Видишь, бабы тут из-за тебя в клочья друг друга рвут! – он засмеялся.

Афанасьев меленькими шажками приблизился к креслу и упал в него, словно у него внезапно подкосились ноги. После минутной заминки он все же закинул ногу на ногу, выставляя на обозрение свой неприлично блестящий ботинок. Инга бросилась было к нему, но Леший перехватил ее и оттолкнул к окну.

– Если не будешь вести себя тихо, я тебя выгоню, – тихо, но жестко сказал ей Леший.

Инга всхлипнула, завернулась в портьеру, прижалась к подоконнику. Ее тряс озноб и она здорово смахивала на сумасшедшую.

– Ты рад нас видеть? – усмехнувшись, спросила Сычева у Глеба.

– Рад, рад, рад, – словно зомби повторил Афанасьев. Похоже, он обезумел от страха. – Отпустите женщин, – неожиданно обратился он к Лешему. Голос его звучал не очень уверенно. – Отпустите, – повторил он. – Ведь вам нужен я! Я здесь, отпустите их!

– Еще один благородный! – захохотал Леший и размашисто начал ходить по комнате. – Господи, вам самим не смешно? Разве вы не понимаете, что вам отсюда не выйти? Ни-ко-му! – Он остановился и оглядел всю компанию. – Никому!!

– Отпустите женщин! – визгливо заорал Афанасьев. – Они ничего не знают!

– Ошибаешься. У меня впечатление, что твои бабы знают даже больше, чем ты! Кроме того, что они прятали от нас статью, разоблачающую Фонд Зельманда, они еще и изумруды умудрились потерять! Во всяком случае, утверждают, что потеряли.

– Какую статью? Какой Фонд? Какие изумруды? – Афанасьев вытаращил глаза. – Что происходит?!! – заорал он.

– Афанасьев, неужели ты до сих пор не понял, в чей дом тебя привезли? – тихо спросила его Сычева.

– Понял. Это ее дом! – Глеб указал на завернутую в портьеру Ингу. – Когда-то в детстве мы играли с ней в прекрасную страну под названием Любовь. Она была Принцессой, а я, как водится, Принцем. Только я взял и вырос из детских штанишек. А она так и осталась в той дурацкой стране... Наверное, она сумасшедшая, я не знаю. Как выяснилось, Инга следила за мной все это время. Зачем, – я так и не понял. Скорее всего, решила мстить мне за то, что осталась в своей стране совершенно одна! Этого типа я не знаю, – он указал на Лешего. – Наверное, это ее любовник. Я понятия не имею, про какую статью вы говорите, про какой фонд и какие изумруды. В первый раз Инга и этот тип требовали от меня какой-то диск и какие-то камни. Сначала я ничего не понял, но потом вспомнил, что незадолго до похищения мне Игнатьев передал камни, чтобы я отвез их ювелиру. А также он забыл в столовой диск, помеченный на конверте красным сердцем, пронзенным стрелой. И камни и диск я забросил в рабочий стол и забыл про них! Все. Больше я ничего не знаю!

– И ты не писал статью, разоблачающую Фонд Зельманда? – спросила Сычева.

– Не писал!! Я первый раз слышу об этом Фонде! Вернее... – Афанасьев замялся, – вернее, я припоминаю, что в нашей газете иногда писали про этот Фонд. Что-то про бескорыстие, благотворительность и гуманитарную помощь.

– Игнатьева убили, – резко сказала Сычева. – А этот дом принадлежит вовсе не Инге.

– Да?.. – рассеянно спросил Афанасьев и вдруг потер пальцем какое-то пятно на своем сверкающем лаком ботинке.

– Заткни ее! – тихо попросила Лешего Инга из-за своей занавески. – Заткни!

– Нет, ну почему же, пусть говорит! – весело отозвался Леший. – Пусть говорит все, что знает, может, это наконец расставит все точки над «и»!

– Значит, статью ты не писал, о том, что камни являются контрабандными изумрудами, не знал, и о своем новом назначении не догадывался... – продолжила Сычева.

– Господи, о каком назначении?!!

– А почему у тебя в мобильнике забит номер телефона подпольного ювелира Петренко?

– Я же говорил! Игнатьев меня попросил подыскать какого-нибудь «неболтливого» ювелира! Он хотел выяснить стоят ли чего-нибудь эти дурацкие камни!! Он обещал мне тридцать процентов, если камни что-нибудь стоят! Я узнал у приятельницы матери номер этого Петренко, но позвонить ему не успел! Я ничего не успел. И диск, который Игнатьев забыл в столовой, тоже не успел отдать. Я просто забросил его в стол и забыл! Я понятия не имею, что на нем было, он оказался запаролен!

Сычева засмеялась и обняла подруг.

– Говорила же я вам, девки, что наш Афанасьев не способен сунуть нос в опасное дело?! Говорила, что он не способен написать скандальную статью и рискнуть присвоить контрабандные камни?!!

– Говорила, – вздохнула Татьяна.

– Врешь, гад, – усмехнулся Леший. – Врешь, это ты писал! Сейчас-то ты зачем врешь?

– Если ты не заткнешь эту дрянь, – снова вмешалась Инга, – я позову сюда...

Ее слова прервал телефонный звонок. Звонил телефон Афанасьевой, валявшийся на диване, в куче барахла. Таня вопросительно посмотрела на Лешего.

– Возьми, – кивнул тот. – Спокойным голосом скажи, что с тобой все в порядке и не дай бог тебе ляпнуть чего-нибудь лишнего.

– Алло, – ответила Таня, даже не посмотрев чей номер высветился на дисплее.

– Привет!! – заорал на том конце голос Флека. – Я в Шереметьево! Я прилетел!! Ты рада?

– Да, – еле слышно прошептала Таня.

– Опять режешь лук и запиваешь процесс коньяком? – развеселился Флек. – Я приеду к тебе сейчас! Я привез тебе... впрочем нет, не скажу, увидишь сама! Эй, почему ты молчишь? Что-то случилось? У тебя опять трупы на кухне и кровь в подъезде?!

– Со мной все в порядке, Флек, – безжизненным, ровным голосом сказала Таня. – Все в полном порядке, ты слышишь?! Но... – она покосилась на Лешего и закричала в трубку: – Я больше не хочу тебя видеть! Не смей ко мне приезжать!! Я на порог тебя не пущу, а твои подарки выброшу с балкона! Ты меня понял, Флек?!

Леший одобрительно заржал, прикрыв рот рукой.

– Я понял, – упавшим голосом сказал Флек. – Я понял, ты больше не режешь лук, у тебя кончился в доме коньяк, муж нашелся, ты больше не хочешь видеть меня, а мои подарки сбросишь с балкона... Я не дурак, я понял. Ладно, я не приеду, потому что не хочу, чтобы Клавдия Ивановна с первого этажа разжилась кольцом с огромным бриллиантом. Я не приеду, но я буду ждать тебя ровно неделю по адресу...

– Прощай, Флек!

Он продиктовал адрес прежде, чем она успела нажать отбой.

– Ты не должен меня ждать. Прощай. Ты прав, мой муж вернулся.

– Если ты не переедешь ко мне через неделю, я начну спиваться! – заорал Флек. – Ровно через неделю, запомни!!!

Таня нажала кнопку.

– Кто это – Флек? – спросил Афанасьев.

– Мой любовник. – Таня с вызовом посмотрела Глебу в глаза.

– Ты... дрянь?! – растерянно и удивленно спросил Афанасьев и зачем-то подергал себя за бородку.

– Это ты дрянь! – Сычева обняла Таню за плечи.

Леший снова захохотал. Ему явно нравилось слушать выяснение отношений.

– Чей это дом? – пробормотал Глеб. – Ты сказала, что знаешь! О каком назначении ты говорила?!

– Тебя собирались назначить главным редактором международной газеты «Власть», – с усмешкой сказала Сычева. – Ну, теперь-то ты понимаешь, чей это дом?! Шевели мозгами!!

– Что она несет?! – Леший вопросительно посмотрел на Ингу.

– Я же говорю, заткни ее!! – завизжала Инга. Она выкрутилась из шторы, ринулась на Сычеву, но Леший перехватил ее и отшвырнул в глубокое кресло.

– Пусть говорит, – распорядился он. – Что ты там бормотала про назначение этого хлюпика на пост главного?!

– Что слышал, – буркнула Сычева. – Давай, зови сюда своего шефа. Или он тебе вовсе не шеф, а просто партнер?!

– Ты о чем?! – Афанасьев привстал в кресле, оперевшись руками о подлокотники. – Какого такого шефа? Чей это дом?! – Лицо его покраснело, на лбу выступила испарина.

– Чей?! – повторила его вопрос Таня.

– Да, чей? – эхом отозвалась Татьяна.

– Эй, Шкура, заходи!! – крикнул Леший, обращаясь почему-то к шкафу. – Нет смысла прятаться! Эти куклы все равно отсюда живыми не выйдут!!

Инга всхлипнула в кресле и закрыла лицо руками.

– Аривидерчи, Чуча! – заорал попугай.

* * *

Глеб зажмурился.

Мужества, чтобы сделать для себя еще одно открытие, совсем не осталось.

Хватит с него любовника Флека, хватит шлюхи жены.

Но открыть глаза все же пришлось.

В комнате, в ярком потоке света стоял...

Афанасьев не сразу его узнал. Потому что привык видеть в костюме, галстуке, с чисто выбритым и официально-озабоченным лицом.

А сейчас он стоял перед ним в потертых джинсах, вязаном свитере, скулы его припорошила трехдневная седая щетина, а губы кривила усмешка. Появился он, вероятно, из шкафа, потому что дверцы его оказались распахнуты. Только присмотревшись, Афанасьев увидел, что это не шкаф вовсе, а маленький кабинет, двери которого оборудованы тонированными стеклами, устроенными так, что изнутри видно все, а снаружи только темное, зеркально-отражающее стекло.

Потрясение было – всем потрясениям потрясение. Куда там любовнику Флеку!

– Здрасьте, Борис Борисович, – пробормотал Афанасьев, немного привстал в кресле и слегка кивнул головой, как привык это делать в редакции при появлении главного. Он привык почитать начальство. От степени этого почитания зависело его более-менее комфортное существование в редакции и самые легкие, приятные командировки. – А вы ... как тут? Как вы тут оказались?!

Овечкин посмотрел на него и усмехнулся.

Таня вскрикнула «Ой!» и схватилась за вмиг вспыхнувшие, покрасневшие щеки.

Татьяна равнодушно пожала плечами. Ей было ровным счетом плевать, кто в этой истории окажется главным злодеем.

– Ты дебил, Афанасьев, – тихо сказала Сычева. – Впрочем, и я не лучше. Здрасьте, Борис Борисыч! – Она поклонилась, дурашливо описав рукой дугу в воздухе.

– Уведите всех в подвал. – Овечкин сделал какой-то жест и из его кабинета вышли двое парней в камуфляже.

– Нет! – Леший взмахом руки отменил приказ и парни его послушались. Они вопросительно замерли на пороге. – Эта девка болтает тут кое-что интересное! Давай, кукла, рассказывай, что ты там про назначение знаешь!

– Ты будешь слушать эту убогую? – надменно спросил Борис Борисович Лешего.

– Буду. А почему нет? Она болтает забавные вещи. И если в них есть хоть доля правды, это значит, ты вел с нами двойную игру!

– Да откуда она может знать?! – заорал главный. – Откуда?!! Она кто?! Шестерка поганая! Да она полы в редакции моет!! Сам подумай, откуда она могла об этом узнать?!

– Об этом узнала я, – тихо сказала Афанасьева. – Мой папа – вице-президент медиахолдинга «Интера», в состав которого входит газета «Власть». Он решил пристроить своего зятя на тепленькое местечко.

В комнате повисла тишина и опять стало слышно, как попугай скрипит своим клювом.

– Откуда у тебя... папа? – Афанасьев ошарашено уставился на Таню. – Ты же ... того... сирота по папе...

– Они с мамой расстались, когда я была совсем маленькая. А теперь вдруг встретились и у них снова вспыхнули чувства. Раньше у нее в газете были завязки только на уровне шеф-редакторов, а тут... Моя мама решила срочно через папу пристроить тебя на тепленькое местечко с хорошей зарплатой. Она решила, что так обеспечит мне безбедную и счастливую жизнь! Это держалось в тайне даже от тебя, но, видно, информация просочилась. – Таня горько усмехнулась. – Моя мама всегда считала, что в виде тебя подсовывает мне лакомый кусочек и все делала для того, чтобы ты этим кусочком стал! На самом же деле она, вероятно, искренне думает, что без ее помощи я никогда не найду себе мужика!

– Так значит, дядька в халате, который открыл мне дверь – твой папа?! То-то он твердил про «большое счастье»! То-то он показался мне смутно знакомым... – Глеб схватился за голову.

Леший притянул к себе Овечкина за ворот свитера.

– Что все это значит, Шкура? – прошипел он ему в лицо. – Почему я не знал ничего?!!

– Отпусти его!! – Инга вскочила и повисла на Лешем.

Парни, стоявшие в дверях шкафа-кабинета напряженно замерли. Они не знали чью сторону принимать.

– Отпусти меня, – Овечкин оттолкнул от себя Лешего вместе с Ингой. – Я сейчас все объясню. – Он расправил на себе свитер. – Я все объясню, но не это для нас главное. Ведь камни мы так и не нашли! Ребята Санчеса нас размажут, если мы вовремя не...

– Я ничего не понимаю! – заорал Афанасьев и вскочил с кресла. – Я не виноват! Я ничего не знаю и ничего не понимаю! Я не знал ни о каком назначении! Понятия не имел!! Может быть вы меня... нас отпустите?.. – Он выдохся от крика, упал в кресло, и опять обхватил руками голову, выражая полное отчаяние.

– А чего тут понимать? – весело спросила его Сычева. – Это Овечкин, узнав о твоем готовящемся назначении, решил избавиться от тебя! Он написал статью про Фонд Зельманда, через Игнатьева подсунул тебе диск и...

– Замолчи!! – вдруг завизжал Афанасьев и заткнул уши. – Я ничего не хочу знать! Я не участвую в подобных играх!

– Ты трус, – тихо сказал Сычева и встала. – Ты трус, а я все скажу. Это вы, вы, Борис Борисович, убили Игнатьева, а потом чуть не застрелили меня! Вы знали, где и как расположены камеры, вырядились в черный бесформенный плащ, шляпу, устроили пожар в туалете...

– Замолчи, – дернула ее за рукав Таня. – От этих твоих знаний нам теперь легче не станет.

– Я убежала от вас в редакции и тогда вы решили отдать меня на растерзание своим головорезам. Вы знали, что диск со статьей я привезу с собой, в парк, где вы поджидали меня на скамейке! Диск подтверждал для ваших бандитов-дружков, что статья существует, что вы не наврали, и Афанасьева нужно уничтожить! Но так получилось, что к месту встречи первой приехала жена Глеба! Вы ни разу в жизни ее не видели и вам показалось, что ваши парни схватили случайную женщину! Вы даже бросились, чтобы задержать их, но споткнулись, упали, и не успели! Скажите, ведь это вы позвонили Лешему на мобильный и сообщили, что у них в руках посторонняя, никому не нужная баба?! Господи, какой я идиоткой была!!

– Отпустите меня! – заорал Глеб. – Я ничего никому не скажу! Я не стану главным редактором! Я...

– Уведите всех! – обернулся Овечкин к парням. – Уведите и заприте в подвале. Юра, а тебе я сейчас все объясню...

– Юра!!! – захохотала Сычева. – Так ты, Леший, и есть тот самый Юрий Петрович Лесков – правая рука Зельманда, который был задержан недавно с партией изумрудов, выпущен под подписку о невыезде, но тут же скрылся?! Как я раньше не догадалась! Что, после того, как Зельманд отдал концы, вы с Овечкиным не можете разобраться, кто из вас займет место главаря банды? Не поделите власть?!

– Уведите всех, – подтвердил приказ Овечкина Леший и только после этого парни в камуфляже послушались.

– Глеб мой, ты обещал! – подскочила Инга, но Лесков оттолкнул ее так, что она отлетела и упала на пол.

Парни подхватили Сычеву, Афанасьеву, Татьяну и Глеба под руки, подвели к двери, а потом потащили по длинному неосвещенному коридору.

– Отпустите меня, я ничего не знаю, – бормотал Афанасьев.

– Врагу не сдае-о-отся наш гордый «Варяг»! – фальшиво и громко запела Сычева.

– Всех не перевешаете! – упираясь изо всех сил, выкрикнула зачем-то Таня знаменитые слова русских революционеров.

– А чем вы нас на ужин кормить будете? – со светской любезностью пристала Татьяна к своему конвоиру. – Учтите, я пью только кофе, пропущенный через желудок мелкого грызуна лювака и ем исключительно консервированные личинки тутового шелкопряда!!

* * *

В подвале было сыро и холодно.

Одна радость – под потолком горела тусклая лампочка. Нет, была еще одна радость, – их не развели по разным «камерам», а всех запихнули в одну.

– Остается только надеяться, что они там поубивают друг друга, – вздохнула Сычева. – Правда, нам от этого легче не станет. – Она провела рукой по бетонной стене, словно пытаясь найти хоть малейшую щель, через которую можно попытаться сбежать. На руке осталась холодная влага.

Пол тоже оказался бетонный, сырой и холодный. – Вляпались мы, девки, по полной программе! – подвела Сычева итог своим изысканиям.

– Зачем ты стала их злить?!! – заорал на нее Глеб. Он сел на пол и схватился за голову. – Зачем ты сказала, что знаешь, кто убил Игнатьева? Зачем?! Теперь нас точно живыми не выпустят!

Не обращая на него внимания, Сычева продолжала обследовать стены, пол и углы «камеры».

– Девочки, как вы думаете, они действительно будут снимать с нас скальпы? – тоном, каким говорят о погоде, спросила Таня и пощупала свои волосы, стянутые на затылке в женственный узел.

– Замолчи!! – застонал Глеб. – Замолчи, я тебя прошу! Ты не знаешь, вы не знаете, что мне пришлось пережить!! – Он вдруг вскочил, подбежал к двери и начал колотить в нее ногами. – Выпустите меня! Выпустите меня!!

Железная дверь ответила ему гулким грохотом.

Его мужская истерика была отвратительна и Тани, не сговариваясь, разом отвернулись от Афанасьева.

– Ну почему, почему они не вкололи нам то лекарство, которое вкололи мне первый раз! – взвыл он. – С ним было не страшно, с ним было весело...

– Тише! – закричала Сычева. – Тихо. Слышите, кто-то в стенку стучит?

Все замерли, стараясь не дышать.

В стенку справа действительно кто-то дробно, тихонько и очень интимно постукивал.

– Это Пашка! – прошептала Татьяна. – Это он!! – закричала она. – Он услышал, как кого-то тащат по коридору, узнал наши голоса и теперь пытается достучаться! Па-ашка-а!! – Татьяна кулаками начала стучать в стену, но звука не получилось, она только отбила себе кулаки о бетон.

– У меня есть ремень, шнурки и галстук, – прошептал Глеб. – Я повешусь!

Сычева захохотала, сняла с себя «лодочку» и шпилькой оттарабанила в стенку бравурный марш.

С той стороны кто-то старательно повторил ритмический рисунок.

– Точно Пашка! – засмеялась Сычева. – Если, конечно, у них тут не самая густонаселенная тюрьма Москвы и Московской области.

Таня отняла у нее туфлю, выстучала свой ритм и дождалась ответа, прильнув ухом к стене.

Афанасьев стоял, прижавшись спиной к металлической двери и думал о том, что баба по имени Смерть опять усмехается ему прямо в лицо и никто, – никто! – из этих трех якобы любящих его женщин не пытается его ободрить, успокоить и приласкать.

Судьба снова усмехалась ему загадочной, нездоровой, ехидной, убийственной улыбкою Моны Лизы...

– А знаете, девки, – вдруг тихо, но твердо сказала Сычева, – все с нами будет в полном порядке. Мне как-то в детстве одна бабка нагадала, что я доживу до ста лет и еще отравлю брюзжанием жизнь своих близких.

– Это ж тебе нагадали! – вздохнула Татьяна.

– Девочки, главное – это не застудиться, – Таня деловито стянула с себя теплую кофту и протянула Сычевой. – На, обвяжи вокруг поясницы. На мне теплые колготки, а у тебя, как всегда, джинса, топик и голое пузо.

Сычева послушно взяла кофту и обвязала рукава вокруг пояса.

– А обо мне позаботиться никто не хочет?! Никто не боится, что я застужу себе... что-нибудь в этом подвале?! – Глеб старался говорить насмешливо и спокойно, но в голосе предательски проскальзывали истерические нотки. – Что вы все «девки», да «девочки», «мы», да «мы»!! Кто-нибудь обо мне подумал?!! – он сорвался на крик.

– Ты же вроде вешаться собрался, Афанасьев? – спросила Сычева. – У тебя же шикарный набор – ремень, шнурки и галстук! А мы еще пожить хотим, правда, девки? Давайте, соображайте, как выбираться отсюда будем!

– Танюха, расскажи, как ты догадалась, что это дом Овечкина, – тихо попросила ее Афанасьева.

– Понимаешь, наш главный, по большому счету для всех сотрудников – темная лошадка. Никто не знал даже толком, женат он или не женат. Он был образцовый руководитель – деловой, чуткий, требовательный, но без излишних придирок. Его все так ценили и уважали, что даже не сплетничали по поводу его руководящий персоны. Все знали, что у него квартира где-то в центре, но никто не знал точно – где. Как-то раз Овечкин заболел, не смог выйти на работу, но ему срочно понадобились какие-то документы из редакции. Он позвонил своей секретарше, распорядился, чтобы бумаги передали с курьером, которого он пришлет, и продиктовал адрес своего загородного дома. Его курьер застрял по дороге в редакцию в многокилометровой пробке. Тогда я вызвалась отвезти бумаги главному сама. Ехала на такси по жуткой жаре часа два, но дорогу хорошо запомнила. Очень удивилась, что у главного такой роскошный загородный дом, а он это скрывает. Передавала бумаги я не ему лично, а какому-то молодцу, который вышел за ворота. Я так поняла, что это прислуга. Думаю, Овечкин тогда так и не узнал, что приезжала с документами я, а не его курьер. Когда нас в джип запихали и сюда повезли, я все поняла... Только поздно было. Какой я идиоткой была! Да еще Карантаев меня заверил, что у Овечкина на момент убийства Игнатьева есть неоспоримое алиби.

– Чем неоспоримее алиби, тем больше вероятности, что оно подстроено, – сказала Татьяна.

– Как жаль, что такой приличный, приятный человек оказался преступником! – вздохнула Таня и огляделась по сторонам, прикидывая, куда можно сесть. Ни скамеек, ни табуреток в этом бункере не было. Зато в углу, освещенная тусклым светом, сидела огромная крыса. Она щурилась, шевелила усами и... улыбалась.

Афанасьева завизжала, отпрыгнув к противоположной стенке.

– Крыса!!! Там крыса!!! – заорала она.

Сычева с Татьяной ринулись к ней и тоже завизжали. Они стояли обнявшись, в углу, и так слаженно, дружно визжали, что Афанасьев понял: все, хана, спелись, – ох, как же они спелись, свизжались, срослись! И не осталось ему ни капельки места в этом бабском сообществе. А еще говорят, что женской дружбы не существует!

Он расстегнул ремень, рывком выдернул его из брюк и, замахнувшись, бросился на крысу.

Что ему была какая-то крыса после драчливого петуха Коли!

Крыса метнулась и скрылась куда-то, хотя ни одной щели вроде бы нигде не было.

Крыса исчезла, и одновременно с этим где-то в глубине дома раздались звуки яростной перестрелки.

Над головой раздался топот десятков, сотен, нет, – тысяч! – ног.

Глеб замер с занесенным над головой ремнем. Тани перестали визжать и замерли с открытыми ртами.

Выстрелы то приближались, то удалялись, они были и одиночные, и длинными очередями, иногда они перемежались звоном бьющихся стекол и мужским громким матом.

* * *

– Что это? – прошептала Таня.

– Стреляют, – пожала плечами Сычева.

– Что-то как-то очень уж чересчур, – пробормотала Татьяна. Она подняла с пола туфлю и постучала каблуком в стенку. Ей немедленно ответили бодрой морзянкой.

– Они что, между собой так... не поладили?! – Таня подбежала к двери и припала к нее ухом.

– Господи... – Афанасьев по стенке сполз вниз. – Господи, спаси и сохрани, у меня дома Арсен один, он сдохнет, если я не вернусь!

– Кто... у тебя дома? – дрогнувшим голосом спросила Татьяна.

Автоматные очереди становились все ближе, топот сильнее, а маты отъявленнее. Уже нужно было кричать, чтобы услышать друг друга.

– Лицо кавказской национальности, – ответила Сычева за Глеба. Она отобрала у Татьяны туфлю и одела на ногу. – Афанасьев же сказал вам, что много натерпелся за это время! Ох, испортили парня, армян домой водит!..

Автоматные очереди стихли и некоторое время были слышны только одиночные выстрелы.

– Арсен – это кролик, – закрывая глаза, сказал Глеб. – Маленький, худенький, черненький...

– Кролик, – задумчиво протянула Сычева, – кро-лик...

В стенку опять застучала морзянка.

– Нет, это Пашка! – воскликнула Таня и вдруг в голос, навзрыд заплакала, роняя слезы на бетонный пол: – Нет, девочки, это точно он! Только Попелыхин может болтать без умолку даже в застенках!!

– Танька, не плачь! – заорала Сычева и топнула на нее ногой. – Тут и так сыро! А гадалка мне предсказала...

Неожиданно снаружи все стихло.

Минуту стояла полная тишина, потом за стенкой раздались энергичные шаги и мужские веселые голоса что-то закричали друг другу.

– Ой, девки, ой!!! – прошептала Сычева. – Это же...

Она подбежала к двери и начала колотить в нее ногами.

– Сейчас нас убьют, – прошептал Афанасьев, закрыл руками лицо и сел на пол.

* * *

– Эй, мужики, открывайте все двери, у них тут пленников полный подвал!

Голос прозвучал совсем рядом, приглушенный лишь толщиной железной двери.

– Тише! – попыталась остановить бушующую Сычеву Таня, но та вырвалась и снова начала колотить в дверь.

– Карантаев!!!! – заорала она. – Самый старший лейтенант в мире, спасай!! Помогай!! Мы тут!! Караул!! Крысы!!

Замок лениво лязгнул, дверь тяжело и медленно открылась.

На пороге стоял Карантаев с отрешенно-гордым, оскорбленным лицом. В правой руке он держал пистолет, левой... Левой он зажимал рану на правом плече. Через его короткие, узловатые пальцы сочилась кровь и капала, капала на бетонный пол.

– Ты ранен! – взвыла Сычева и с дешевым драматизмом самодеятельной актрисы упала на лейтенантскую грудь.

– Ерунда, царапина, – Карантаев сделал еще более отрешенную мину. За его спиной возникла бригада парней в камуфляже, в масках с прорезями для глаз, с автоматами наперевес, и самыми что ни на есть серьезными намерениями. «СОБР» – лаконично гласили надписи на их рукавах.

– С-О-Б-Р! – по буквам прочитала Таня. – Очень рада вас видеть, – сказала она парням и сделала дурацкий книксен.

Парни дружно ухмыльнулись и даже маски не смогли это скрыть.

Афанасьев тяжело поднялся с пола, отряхнул брюки, пригладил волосы, проверил узел на галстуке и начал неторопливо вдевать в брюки ремень.

Все ясно. Герой сегодня не он, а быдловатый подстреленный лейтенант.

– Свободны, парни, – не оборачиваясь, сказал лейтенант собровцам. – Проверьте еще раз дом, может, кто спрятался! А с ... этими я сам разберусь.

Бойцы развернулись и ушли по темному коридору, топая тяжелыми ботинками и бряцая автоматами.

– Прости меня, – прошептала Сычева, отстраняясь от лейтенантской груди и не замечая, что перемазалась кровью. – Как ты нас нашел? Как тебе удалось вырваться от Марата?!

– Вырваться? – надменно переспросил лейтенант. – А чего от него вырываться-то? Он нормальный, правильный парень, за обед и расколоченную посуду презервативами взял. Все нормально, свидетельница! – Карантаев отодвинул Сычеву и внимательно осмотрел пленников. Он схлестнулся взглядом с Афанасьевым, осмотрев его особенно подробно – с головы до ног.

– Все на выход, за мной, – приказал он компании, по-военному развернулся и, чеканя шаг как на плацу, пошел по коридору.

– Пашка! – закричала Татьяна. – Пашку освободите!

– В машине ваш Пашка уже сидит, – не оборачиваясь, сказал Карантаев. – Шоферу мозги компостирует подробностями из жизни города Болотного.

По узкой лестнице они поднялись на первый этаж. В просторном холле было грязно, натоптано, пахло порохом, кровью и табаком. В разбитые окна врывался холодный ветер. Они не сразу заметили лежащих на полу людей. Некоторые лежали в таких позах, что было понятно – они мертвы, других бойцы СОБРа поднимали под руки и волокли на улицу, к машинам, равнодушно перешагивая лежащих. Сычева в одном из тех, кого волокли, признала Овечкина, в другом – Лескова, а те, кто лежал на полу в неестественных позах здорово смахивали на парней, которые привезли их в этот дом... Инги нигде не было видно. Это смахивало на счастливый конец.

Афанасьева, споткнувшись о чей-то окровавленный труп, закрыла лицо руками и зарыдала. Татьяна зажмурилась и ухватилась за Сычеву, чтобы не сбиться с пути. Сычевой не было дела до ужасов, творящихся в доме; она трусила за лейтенантом, приговаривая:

– Карантаев, прости! Ну прости меня, Карантаев! Ну дура я, дура! Ну вот ни у кого никогда Сычева не просила прощения и никогда не называла сама себя дурой! Ну прости, Карантаев!! Ну Карантаев!

Афанасьев уже давал интервью невесть откуда взявшейся группе телевизионщиков. Он хмурился в камеру, делал измученное, трагическое лицо, вздыхал, поводил плечами и... радовался, радовался, что так кстати надел новый костюм, рубашку и галстук.

* * *

Щелястый «Газик» продувало насквозь.

А еще милицейскую тарантайку сильно трясло, хотя ехала она по асфальту.

Попелыхин, восседавший рядом с водителем, завидев Тань заорал:

– Девчонки! Вы ни фига не знаете азбуку Морзе!! Я вам стучал, стучал, что все нормалек и спецназ уже на подходе, а вы че попало мне отвечали!! Эх вы, москвичи! Темнота!! Вот у нас в Болотном азбуку Морзе в школах преподают! А меня Борисыч пообещал в ментовку пристроить, правда, Борисыч?! – обратился Попелыхин к шоферу. – В ихних школах ментовских общаги дают, стипендию платят, паек выделяют и форму...

– Ну началось! – вздохнула Сычева и приветственно махнула Пашке рукой. – Ну, здорово, последний девственник города Болотного! Тебе еще не вставили кляп?

Пашка захохотал, закинув голову и показывая крупные неровные зубы.

Они расселись сзади, на пассажирских сиденьях, а рядом с ними пристроился парень в штатском, наверное, оперативник.

Сычева была расстроена. Карантаев так и не сменив гнев на милость, так и не объяснив своего чудесного появления в загородном доме Овечкина, скрылся в машине «Скорой», куда его почти силой затолкали люди в белых халатах. Он до конца сохранил оскорбленную мину и не сказал ничего человеческого, бросив на ходу только: «На допросах увидимся!»

Эта фраза была обращена ко всем членам компании, а не к Сычевой лично, поэтому Сычева была очень, очень расстроена.

Простак Карантаев оказался блестящим профессионалом, несмотря на нечищеные ботинки, плохое питание и огромное количество подозрительного конфиската в багажнике личного автомобиля.

Теперь милицейский «Газик» вез их в Москву, и вроде бы все закончилось, и вроде бы все хорошо...

– Ну здравствуй, – сказала вдруг Таня Глебу, потянулась к нему губами и поцеловала в щеку. – Я рада, что с тобой все в порядке.

– Привет! – Татьяна поцеловала его в другую щеку.

Сычева за шею притянула к себе Афанасьева и чмокнула в лоб.

– Я всегда говорила, что с тобой все в порядке, – сказала она. – Правда, девки?!

Они посмотрели друг на друга, захохотали, обнялись и... кажется, про него забыли. Парень в штатском, ютившийся на краешке сиденья, усмехнулся и отвернулся к окну.

Стояло раннее осеннее утро. Оперативник оказался душевным парнем и приказал всех развести по домам.

– А формальностями займемся на свежую голову, – сказал он.

Афанасьев вышел у своего дома и замялся, вопросительно глядя на Таню. На щеках и на лбу у него у него красовались четкие отпечатки губ с разным оттенком помады.

– Извини, – сказала Афанасьева мужу, – но у меня вещи в другой квартире. Мы сняли комнату на троих. Я... потом как-нибудь загляну. Мне надо переварить все это, отдохнуть и... Я обязательно загляну!

– Ну-ну, – усмехнулся Глеб и в упор уставился на Сычеву.

– Ой, – схватилась Сычева за лоб, – голова страшно болит и спать хочется, причем, почему-то одной!

– И мне одной спать хочется, и у меня болит, – быстро сказала Татьяна и тоже схватилась за голову.

– Давай завтра?! – вдруг хором спросили три Тани.

Оперативник с водилой, не стесняясь, заржали. Пашка дремал и ничего не услышал.

Афанасьев резко развернулся и пошел в подъезд.

Плевать, сказал он себе. Плевать на все. Главное, он жив, здоров, и, кажется, ему уже больше ничто не грозит.

* * *

Дверь квартиры оказалась открыта.

Свет горел во всех комнатах, в ванной, туалете и коридоре.

Попелыхин пробормотал что-то невразумительное про «экономию электроэнергии в Болотном» и раздраженно защелкал выключателями, поочередно гася все источники света.

Тани гуськом прошли на кухню.

За столом сидел изрядно помятый циклоп и рассматривал пустую бутылку из-под вьетнамской водки. Водки в бутылке уже не осталось, там сидела воинственная змея и бесстрастно смотрела циклопу прямо в глаза.

– Утро доброе, – сказала Сычева Тарасу.

Тарас отшвырнул бутылку в угол, она звонко разбилась и кобра, высвободившись из стеклянного плена, осталась сидеть на полу.

– Вы не имели права мне ничего не сказать, – глухо сказал Тарас, грохнул по столу кулаком и посмотрел на компанию красными, воспаленными глазами. – Я же рисковал вчера вместе с вами! Я стал соучастником, я... имею право быть в курсе событий!! А вы пропали с утра, исчезли, не оставили даже записки! – Циклоп явно был пьян, и непонятно от чего больше – от выпитой водки, или от бессонной ночи. – Я думал, что потерял вас! – с пафосом заявил он и взъерошил и без того лохматые волосы. – Потерял навсегда!!

– Тарас Евгеньевич, что мы вам, близкие родственники, что ли, чтоб нас терять? – устало вздохнула Таня и присела за стол. – Давайте чай пить, а? С вареньем? Там Пашка конфитюр где-то покупал, конечно, это не настоящее варенье, но все-таки... – Она встала, засуетилась, начал доставать чашки, блюдца, конфитюр в пузатой банке из холодильника, поставила чайник на печку.

Татьяна стала ей помогать, улыбаясь и украдкой посматривая на циклопа. Ей нравилось, что он их потерял, нравилось, что он не спал от беспокойства всю ночь, нравилось, что от бессилия он напился, как напиваются от отчаяния и бессилия все нормальные мужики.

Чай показался безумно вкусным, хотя и был заварен на скорую руку. Они расселись вокруг стола – все очень усталые и опустошенные. Даже Пашка утух, перестал болтать и молча пил чай, заедая его конфитюром, который он таскал прямо из банки столовой ложкой.

– А я машину разбил, – грустно сказал Тарас, прихлебывая из большой пол-литровой чашки. – Вы мне, конечно, не близкие родственники, но утром я с ужасом понял, что вы опять ввязались в какую-то опасную передрягу. Проснулся, а квартира пустая. Я перепугался – думал вас, как и Пашку, похитили бандиты, которые записку писали! В общем, я не знал, что делать. Ведь вы же только вечером должны были на встречу с этими бандюганами ехать! Я, само собой, с вами собирался... А тут встал и – нет никого! Я сел в машину и поехал в кафе «У Гарика».

– Зачем?!! – в один голос заорали Тани.

– Не знаю, – пожал плечами Тарас. – Думал, может, разузнаю там что-нибудь о вчерашнем происшествии, выйду на какой-нибудь след, смогу найти вас и помочь... Ну, как в этих дурацких детективах – маленькая зацепка и... клубок разматывается.

– Ну и?.. Нашел зацепку? – с интересом спросила Сычева.

– Не успел. Когда у кафе парковался, «Мерс» какой-то крутой поцеловал. Себе багажник всмятку, ему – морду в хлам. Из кафе кавказец выскочил с кулаками на меня полез, но я когда из машины вылез, он по колено мне оказался. У него сразу пыл поостыл, он предложил мне культурно ГАИ вызвать. Короче, до вечера меня страховщики и гаишники промурыжили. Пока приехали, пока бумаги оформили... – Тарас с досадой махнул рукой. – Домой приехал – опять никого. Я уже было на Борисовские пруды хотел ехать, ну, как в записке той говорилось, но тут парень какой-то нервный пришел, стал мне удостоверение оперуполномоченного в нос совать и расспрашивать о вас.

– Карантаев! – заорала Сычева. – Как он узнал наш адрес?!

– В общем, рассказал я ему все, что знал и записку отдал! Она на кухне так и валялась. Оперуполномоченный этот еще больше задергался и стал выяснять... – Тарас замолчал и нахмурился.

– Что? – засмеялась Татьяна.

– Ну... чей я парень. В смысле, которой из вас.

– И чей же ты парень? – расхохоталась Сычева. – Которой из нас?

– Я сказал, что я сам по себе. Что я тут просто живу. Оперуполномоченный ростом мне тоже по колено был, но пихнул меня кулаком в живот и радостно порекомендовал, чтобы я как можно дольше оставался сам по себе. А еще приказал сидеть дома и не устраивать никакой самодеятельности. Урод!! – Тарас поднял с пола коброчку, посадил ее себе на ладонь и начал любовно рассматривать маленькое заспиртованное тельце.

– Этот урод нам жизнь спас, – сияя, как начищенный самовар, сообщила Сычева.

– Спас, – согласилась Татьяна. – И сам чуть не погиб!

– А он... чей парень? Которой из вас? – рассеянно спросил Тарас, продолжая рассматривать змею на ладони.

Тани дружно захохотали.

– Он не ее парень, – Сычева пальцем ткнула в Татьяну. – Точно не ее!

– И все же, я имею право все знать! – сказал Тарас и посадил змею в сахарницу. – Я рисковал! Я волновался! Я машину разбил!!

– Мы потом тебе все расскажем, – сказала Татьяна. – Мы сами еще очень многого не понимаем. Но потом тебе обязательно все расскажем! Кстати, Пашка, а откуда ты знал, что спецназ на подходе? – обратилась она к Попелыхину.

– Я?! Знал?! – Попелыхин вдруг покраснел как рак и схватился за голову. – Ой, как болит! Как болит! Меня ж там не кормили ни фига! И спать я не спал, потому что крысы кругом шныряли. Заснешь – ладно, если нос оттяпают, а если что посерьезней?! А вот мамка моя в Болотном порошок такой сыпала ядовитый! Крысы жрали его – и хоть бы хны! Только еще больше плодились! Жутко живучие и жутко прожорливые твари!..

– О! Прорвало! – усмехнулась Сычева. – Пашка, ты же целых полчаса молчал! Тебе задали конкретный вопрос: откуда ты про спецназ знал? Почему освобождения ждал?!

Попелыхин вдруг выронил чашку, закатил глаза и начал сползать со стула.

– Эй, ты чего? – подскочила Сычева.

– Плохо ему! – закричала Таня. – Обморок! Бедный, бедный мальчик! Сколько он пережил, а тут вы со своими расспросами! – набросилась она на подруг. – Эй, Пашка, Пашка! – Она начала легонько шлепать его по щекам.

– Надо в комнату его отнести и на кровать уложить. – Тарас встал, взял Попелыхина на руки и направился в комнату своей бабушки.

– Куда ты его понес? – крикнула Татьяна.

– К себе. Не в кладовке же его на раскладушке укладывать!

Татьяна побежала за Тарасом.

Таня бросилась было за ней, но Сычева схватила ее за рукав и заговорщицки подмигнула.

* * *

В комнате пахло сухими травами, чистым бельем и духами «Красная Москва».

У бабушки Татьяны тоже были такие духи и она хорошо помнила этот незатейливый, резковатый и очень родной запах.

Пашка вдруг вывернулся из рук Тараса, и побежал в кладовку.

– Я это... выздоровел уже! Нормально все... – пробормотал он на бегу и скрылся в коридоре за поворотом.

– Вот засранец, – развел руками Тарас. – По-моему, он притворялся.

– По-моему тоже, – кивнула Татьяна. – Вопрос про спецназ ему не понравился и он решил изобразить обморок.

Так получилось, что они стояли в темной комнате очень близко друг к другу. Так получилось... что они уже целовались и ничего ужаснее этого не было, потому что...

Потому что прав оказался папа – она распутная девка!

– Я распутная девка, – пробормотала Татьяна, запустив пальцы в его лохматые волосы, которые тоже пахли сухой травой, чистым бельем и «Красной Москвой».

– А я распутный пацан! – засмеялся циклоп, путаясь в ее водолазке.

Водолазка была заправлена в джинсы, а джинсы намертво прижаты к телу ремнем. Циклоп явно был не мастак в раздевании женщин, а может, это вьетнамская водка сделала его таким неумелым?

– А я знаю, что ты женат!

– Если бы я был женат, я бы не стоял с тобой в темной бабушкиной комнате и не пытался раздеть...

– Неужели развелся?

– Да боже упаси. В нашей семье не принято разводиться.

– И что, у тебя нет маленького сыночка, которого ты воспитываешь один и которому срочно нужна бесплатная нянька?..

– Что за глупости ты говоришь?!! – Он задохнулся в ее волосах, запутался и, кажется, искренне возмутился, потому что щека у него стала очень горячей.

Татьяна засмеялась, нащупала на стене выключатель и зажгла свет.

– Что ты наделала?! – Он оставил в покое ее водолазку, слегка отстранился и сказал с досадой: – Ну когда я еще так напьюсь и рискну...

Татьяна с любопытством огляделась. Мебели в комнате было мало – стол, покрытый ажурной, вязаной скатертью, кресло с такой же ажурной накидкой, шкафчик с посудой и кровать с пирамидой белоснежных подушечек – одна меньше другой. У изголовья кровати висели пучки сухих трав. А на стене...

Татьяна оттолкнула от себя Тараса и на всякий случай протерла глаза.

– Что это? – кивнула она на стену.

– Картины, – покраснев, ответил Тарас. Он опустил глаза и начал теребить подол своей рубашки. – Их рисовала девушка, в которую я влюбился с первого взгляда. Я не мог допустить, чтобы ее картины висели в чужих гостиных и спальнях, поэтому давал соседским пацанам деньги и просил скупать их у Пашки, который торговал твоими картинами у киоска. Они покупали и передавали мне картины прямо в окно...

– Ты делал мне подачки?!! Покупал бездарную мазню за двести-триста долларов?!!

– Да почему мазню?!! Почему бездарную?!! Да соседские пацаны еле отбили твои шедевры у других покупателей, предложив на сто долларов больше!

– Врешь!!

– Нет!

– Ты делал мне подачки, зная, что с деньгами у меня не очень! – Таня топнула ногой, чувствуя, как он снова начинает бесить ее, – этот циклоп, этот Тарас, – бесить так, как могут бесить только очень близкие люди.

– Ну зачем ты включила свет? – Тарас щелкнул выключателем, опять стало темно и он опять вступил в неравный бой с ее водолазкой. – Мы не успели толком помириться, а уже опять ссоримся... и все потому, что ты включила свет...

– Я должна была знать, как жила бабушка, которую ты любил. – Татьяне надоела его возня с водолазкой и она сама сняла ее к чертовой матери, и джинсы сняла, и потянула циклопа в кровать, где – теперь она это точно знала! – возвышалась гора белоснежных подушечек, а у изголовья висели пучки ароматных трав.

– Прав был папа, – пробормотала она, – я распутная девка. Ведь я всего третий раз в жизни вижу тебя, а уже...

– И я третий раз, – перебил он ее. Теперь он сражался с пуговицами своей рубашки, своим ремнем и своими джинсами. Они точно так же не поддавались и циклоп повалился на кровать одетым. – Но только самая лучшая девушка в мире может нарисовать такого смешного, такого доброго, такого оранжевого кота...

– И только самый лучший парень на свете не умеет раздеться сам и раздеть свою девушку...

* * *

Карантаев еще раз осмотрел кабинет.

Потолок в разводах, стены выкрашены невыразительной серой краской, стопки папок на видавшем виды столе, грязные пепельницы, дешевые жалюзи и жухлый цветок на подоконнике, посаженный кем-то в железную банку из-под консервированных томатов.

Два года в кабинете обещали сделать ремонт, но так и не сделали.

Карантаев поморщился и потер простреленное, перебинтованное под рубашкой плечо.

Одно радовало: дело по банде Зельманда практически завершено, следственные действия закончены, допросы проведены, очные ставки, обыски сделаны... Осталось немного формальной бумажной работы и можно передавать дело в суд.

Нет, были еще три обстоятельства, которые радовали: его повысили наконец до капитана, федералы объявили ему благодарность за высокий профессионализм, а еще – сегодня он устроит для Сычевой и ее сумасшедших подружек показательное выступление.

Карантаев посмотрел на часы. Через пять минут они сюда явятся и он расскажет им, какую он провернул работу, как рисковал и какого масштаба дело раскрыл. Не в одиночку, конечно, но... даже федералы оценили его заслуги!

Капитан был зол на Сычеву.

Так зол, что зубами скрипел во сне, когда она ему снилась, а снилась она ему каждую ночь, причем в таких разнузданных позах, что он диву давался, как он может еще на нее злиться.

На допросах он был с ней сух и старался на нее не смотреть, хотя Сычева приходила в блузках с таким декольте, что ее грудь лежала практически у него на столе. Она разговаривала с ним елейным голосом, пыталась заглянуть капитану в глаза, и пару раз даже позвонила ему вечером на мобильный, но он сбрасывал вызов.

Ужас, как он был зол на Сычеву!

Потому что в жизни не испытывал большего унижения, чем тогда, в «Табуне», когда за обед и перебитую в драке посуду вынужден был предложить усмехающемуся официанту мешок контрафактных презервативов и свои наручные часы. Официант сбегал куда-то, привел парней из службы охраны и Карантаев совал им под нос удостоверение и бормотал про «зарплату через три дня» и... Хорошо, что парни оказались с юмором. Они с удовольствием взяли и конфискат, и почти новые «Сейко»...

В общем, Сычеву старший оперуполномоченный капитан Карантаев Антон Георгиевич готов был задушить собственными руками. Он готов был ее задушить, но позвал в свой кабинет, чтобы рассказать ей, какую работу он провернул, чтобы показать, что плевать ему на ее вырезы, на ее извинения, на заглядывания в глаза и вечерние звонки на мобильный.

Они пришли и расселись вдоль стенки на стулья. Они зачем-то притащили с собой этого длинного бородатого хмыря, в которого якобы были все влюблены.

Карантаев про себя чертыхнулся и хотел было отменить спектакль, но потом подумал: пусть этот Афанасьев слушает, пусть все знает, может, это его чему-нибудь, да научит.

Хмырь был в шикарном костюме, аляповатом галстуке и безобразно блестящих лакированных ботинках. Он занял единственное мягкое кресло и сел так, что Карантаев мог видеть только его утонченный профиль. Держался он отчужденно и равнодушно, словно показывая своим видом, что делает всем одолжение, присутствуя здесь.

И что только бабы находят в таких смазливых, субтильных типах?..

– В общем, я мог бы этого и не делать, – сказал Карантаев, перекладывая папки на своем столе и стараясь не смотреть на компанию, – но сделаю. Зачем – и сам не знаю. Наверное, мне просто самому нужно выговориться, чтобы расставить все точки в этой истории. Начну издалека.

Кирилл Кириллович Зельманд был чиновником средней руки в отделе Южной Америки в Министерстве иностранных дел, что позволило ему обзавестись полезными связями. С началом перестройки он уволился из министерства и создал туристическое агентство «Амазонка». Основным направлением работы агентства была Колумбия. Партнером агентства в Колумбии был некто Пабло Санчес, владелец небольшой эскорт-фирмы, которая предоставляла туристам гидов. Бизнес шел неплохо и однажды Санчес в знак признательности и уважения подарил Зельманду небольшой талисман – на кованой стальной цепочке зеленый камень. Зельманд носил его полгода, пока камень не выпал из крепления. Кирилл Кириллович пришел в ювелирную мастерскую, чтобы закрепить камень. Ювелиром оказался Юрий Петрович Лесков, который к тому времени больше «крышевал» ювелирный бизнес, чем занимался ювелиркой. Но несколько мастерских для прикрытия держал. Увидев камень, он порасспрашивал Зельманда о его происхождении. Узнав про знакомство в Колумбии, он попросил узнать, нельзя ли найти еще такие камни и купить. И сказал, что на изумрудах можно очень неплохо заработать.

В следующий приезд в Колумбию Зельманд поговорил с Санчесом и выяснил, что Санчес давно искал выход на Россию. Таких камней можно привозить много, но за них он хочет не деньги, а автоматы Калашникова.

Зельманд приехал к Лескову слегка ошеломленный и немного испуганный. Однако Лесков его успокоил, сказав, что сейчас в России это и не преступление почти – торговать оружием, надо только с умом все делать. С оружием проблем нет – канал поставок у Лескова почти налажен, так как «крышевание», которым он занимается, предполагает как наличие «бойцов», так и источники пополнения оружия. А вот канал отправки товара за границу надо продумать. Зельманд был в некоторой растерянности от таких перспектив, но деньги маячили очень большие. Он крепко задумался, но с согласием Кирилл Кириллович не торопился.

Дело решил случай. На фирму Зельманда наехали братки очень крутого авторитета по кличке Грузин. Зельманд обратился к Лескову и тот обещал помочь. И помог. Да так эффективно, что Зельманд понял – безопасность мероприятия в надежных руках. И тогда он решил вступить в игру. И придумал Фонд.

Оставив агентство «Амазонка» на своего заместителя, Зельманд вернулся на прежнее место работы в МИД. И за полгода сумел пробить свое устройство в штат представителя России в ООН. Познакомившись с несколькими чиновниками ООН, путем взяток и обещаний он создал полумифический фонд помощи детям Южной Америки. Получив необходимые бумаги с печатью ООН, Зельманд вернулся в Москву, где зарегистрировал представительство Фонда в России. Вскоре фонд начал работать. Заручившись поддержкой чиновников в Правительстве (вот оно, волшебное сочетание букв ООН и поклонения перед официозом) и даже выбив небольшие деньги из бюджета страны на финансирование доставки гуманитарной помощи, Зельманд отправил несколько чартеров в Боготу, которые прошли на удивление гладко. Ведь эти чартерные рейсы не досматривались, потому что считалось, что они летают под эгидой ООН. Нет, конечно, на борту самолетов была и одежда, и лекарства, и компьютеры, но примерно треть гуманитарного груза занимало оружие.

Первый чартер с небольшим количеством оружия улетел через год после начала функционирования Фонда в России. Все прошло очень неплохо. Обратно Зельманд привез партию изумрудов, которую легко пронес вне зоны досмотра, пользуясь дипломатическим иммунитетом сотрудника ООН. После этого чартеры пошли довольно регулярно и дело наладилось. Внутри страны Лесков организовал не только огранку изумрудов, что повышало стоимость камней в сотни раз, но и их продажу. Лесков также договаривался о поставках оружия с представителями войсковых частей. Фактически он выполнял всю самую трудоемкую и опасную работу. Зельманд же служил официальным прикрытием, «вывеской» бизнеса, он отвечал за доставку оружия в Колумбию, а обратно – камней. У Фонда появились деньги, что позволило «посадить на зарплату» нужных людей в министерствах и ведомствах, а бойцы Лескова преобразовались в крупное охранное предприятие, что давало еще одну ступень прикрытия во всех смыслах этого слова.

Фонду нужно было освещать свои гуманитарные акции для повышения престижа и привлекательности в глазах чиновников в правительстве. И тогда все тот же Лесков порекомендовал Зельманду воспользоваться услугами некого Бориса Овечкина, который был главным редактором уважаемой в столице газеты «Власть». Овечкина упрашивать не пришлось. В газете «Власть» стали периодически появляться статейки про добрые дела Фонда, а сам Овечкин стал числиться руководителем службы Фонда по связям с общественностью с неплохой зарплатой.

Освещая работу Фонда и наблюдая за растущим благосостоянием Зельманда и Лескова, Овечкин пришел к выводу, что платят ему недостаточно. Обладая определенными навыками и имея доступ к информации, он стал собирать на фонд Зельманда компромат. Так, на всякий случай. Что с ним делать, до поры до времени Борис Борисович не знал.

И тут до него неожиданно доходят слухи, что главным редактором собираются назначить Афанасьева. Для Овечкина это просто катастрофа! Он не собирался терять место главного, так как автоматически фонд Зельманда, а вернее – его банда, в услугах Овечкина перестает нуждаться и платить ему деньги тоже перестает! И черт его знает, может, теперь Афанасьеву будет полагаться «зарплата» от фонда. У Овечкина тут же выработался план, как убрать с дороги Афанасьева. Вот тут и начинается наша история.

– Овечкин сам написал статью про Фонд! – закричала Сычева. – Ну почему я сразу не догадалась!

– Да, – Карантаев кивнул, стараясь на нее не смотреть. На Сычевой была водолазка под горло, но смотреть он нее все равно не мог, потому что очень уж хотелось удушить ее, а еще... он немедленно начинал представлять себе, что у нее под этой водолазкой.

– Да, Овечкин пишет ту самую разгромную статью про истинное лицо Фонда, в которой называет фамилии преступной цепочки. Статью он подписывает фамилией Афанасьева. Он собирается подбросить диск со статьей в рабочий стол Афанасьева и сообщить Зельманду, что нашелся в его газете выскочка, который раскопал «тайну Фонда» и теперь хочет тиснуть статейку в разных средствах массовой информации. Он знает, что шеф не оставит в живых того, кто покусится на его «империю».

Почти одновременно с этим происходит другая история. Случается какая-то накладка и Лескова, следующего из Колумбии с большой партией драгоценных камней, задерживают на таможне. Овечкину это печальное событие очень на руку, потому что позиции Лешего в банде могут здорово пошатнуться. Борис Борисович даже думает, что Лескова в банде уже и не будет, так как его элементарно посадят. Но по каким-то причинам Лескова на время следствия отпустили под подписку о невыезде. Наверное, Зельманд подключил все свои связи. Но камни-то, камни они потеряли!! Это жуткий провал. Заведено уголовное дело, ФСБ на ушах, Леший вынужден скрываться.

Зельманд в панике, ведь камни – это плата за очередную партию оружия. Он знает, что с ребятами Санчеса шутки плохи. Если колумбийцы вовремя не получат автоматы и гранатометы, то Зельманда просто грохнут, ведь прислать из Колумбии пару серьезных ребят гораздо проще, чем провезти изумруды.

И тут у Овечкина выдается блестящий шанс доказать шефу свою незаменимость в деятельности «империи». У Бориса Борисовича на таможне работает давний друг, который Овечкину очень многим обязан. За определенную плату дружок соглашается выкрасть камни для Овечкина. Это невероятно трудно, но дружок Бориса Борисовича все организовал. Овечкин сообщает хорошую новость Зельманду. Зельманд немного успокаивается и начинает гораздо теплее относиться к Овечкину, чем к Лескову, что очень напрягает последнего. Теперь осталась самая малость – забрать с таможни изумруды. Сам ехать за камнями Овечкин боится и собирается послать за ними курьера. Догадайтесь, кого он снарядил на таможню?

– Игнатьева? – усмехнулся бородатый, субтильный хмырь.

– Точно. Игнатьев мелкая сошка, человек, который не будет задавать лишних вопросов. Более того, Игнатьев рад выслужиться перед главным редактором и всегда беспрекословно выполняет самые странные его просьбы. Овечкин давно использует Игнатьева, как свою личную «шестерку», как «мальчика на побегушках».

И вот тут две истории сливаются в одну! В смысле, – история со статьей, которую якобы написал Афанасьев и история с контрабандными изумрудами.

Дело в том, что подкинуть диск с компроматом в стол Афанасьеву и привезти камни с таможни Овечкин просит Игнатьева практически одновременно, с разницей буквально в два дня.

И тут Игнатьев, всегда такой послушный и исполнительный, вдруг путает все карты! Все! Парень оказался не такой уж нелюбопытный. Он взял да заглянул в сверток, который ему потихоньку передают на таможне. Обнаружив, что там какие-то камни – много камней, аж девятнадцать штук, – он решает прикарманить три самых крупных. Он представления не имеет, в какую игру ввязался, просто подозревает, что камни чего-то стоят и считает, что вправе на них поживиться.

Оговорюсь, что колумбийские изумруды очень ценятся у наших ювелиров из-за необыкновенно крупных размеров и чистоты. И несмотря на то, что ограненные камни стоят гораздо дороже, наши ювелиры мечтают приобрести именно неограненные, так как колумбийская огранка очень грубая и часто только портит камни. Мастера очень ценят возможность огранить эти изумруды сами.

Но вернусь к Игнатьеву. Чтобы ни в коем случае не светиться самому, Игнатьев просит Афанасьева подыскать для него какого-нибудь «неболтливого» ювелира. Почему именно Афанасьева? Да черт его знает! Может, потому, что другое его задание – с диском, тоже связано с Глебом. А может, потому что Афанасьев – бабник и франт, и Игнатьев думает, что уж у такого-то обязательно есть подобная информация. В общем, Игнатьев как ни в чем ни бывало, передает сверток теперь уже с шестнадцатью камнями Овечкину и в этот же день пристает к Глебу с просьбой найти «неболтливого» ювелира. Поскольку голова его «забита» камнями, которые он украл, он напрочь забывает про диск, который должен подсунуть Афанасьеву в стол. Кстати, Овечкин специально запаролил диск несложным паролем, чтобы Афанасьев раньше времени не обнаружил, что на этом диске. Овечкин хорошо знает, что Глеб не силен в компьютерах и нелюбопытен. Если ему попадется в собственном столе диск, который он не сможет открыть, он просто сунет его туда, где он лежал и на этом дело закончится.

В общем, поскольку Игнатьев убит, теперь непонятно, почему он диск просто забыл рядом с тарелкой в буфете, а не подсунул потихоньку в стол. Но результат-то был достигнут правильный! Диск оказался в столе Афанасьева, впрочем, как и камни.

События развилась так.

Овечкин передал сверток с камнями Зельманду, так и не обнаружив недостачи трех самых крупных и дорогих изумрудов. Когда Зельманд сообщил ему о пропаже, с Овечкиным приключилась истерика. Он хоть и не верил, что Игнатьев на такое способен, но вызвал его «на ковер». Игнатьев, поняв, что ввязался в игру, которая ему не по зубам, начинает все отрицать. Говорит, что понятия не имеет, что было в пакете, который он вез из таможни, что «знать ничего не знает, хотя...»

– Что «хотя»? – орет на него Овечкин.

– Прежде чем вам пакет передать, я его на столе оставил на пять минут. В туалет очень хотелось. Я же не знал, что там что-то ценное! – говорит Игнатьев. – А когда я вернулся, у стола Афанасьев ошивался. Может быть он...

– Диск ты ему в стол подкинул?

– Да.

– Иди, – оборвал Овечкин Игнатьева.

Спустя пять минут, найдя Глеба в буфете, Игнатьев избавляется от камней, пообещав Афанасьеву тридцать процентов от сделки. Ему уже все равно, получит он за камни что-нибудь, или нет, лишь бы избавиться от опасной улики. Там же он подсовывает Афанасьеву и диск, о котором напрочь забыл.

Все, круг замкнулся. Овечкину даже выгодно, что все стрелки сошлись на Афанасьеве. Он сообщает Зельманду, что камни невероятным образом похитил тот самый парень, который собрал на Фонд компромат. Теперь бойцы Фонда стопроцентно уберут с его пути Афанасьева и его редакторскому креслу ничего не грозит!!

Дальше вы знаете. Афанасьева довольно панически, без предварительного плана, спонтанно похищают, обкалывают лекарствами и пытают, где находится диск с компроматом и камни. Глеб сообщает, что все это лежит в его рабочем столе. Но...

– Ни камней, ни диска там не находят! – опять встряла Сычева.

– Да, – кивнул Карантаев. – Люди Зельманда приходили в редакцию под видом то ли электриков, то ли программистов, проверяли стол, но ничего не нашли.

– Это я забрала их, – прошептала Сычева.

– Да. И этим самым спасла своему любовничку жизнь! Ведь если бы они сразу нашли злополучные изумруды и изобличающую их статью, то просто грохнули бы Афанасьева, а уж куда девать трупы, эти ребята знают! – Карантаев с удовольствием заметил, как побледнел до синевы бородатый хмырь в мягком кресле. – Да, ты спасла Афанасьева, но потом наделала столько глупостей! Ведь если бы вы мне сразу все рассказали, то ... очень многого могло бы не произойти.

Короче, поняв, что ни камней, ни статьи нет, Зельманд снова запаниковал. Ведь компромат мог в любой момент появиться в любой газете, а пропавшие камни стоили намного дороже тех, которые достались банде. Вырученных за них денег не хватило бы и на половину партии оружия, которую нужно было отослать в Колумбию. В панике Зельманд просит Лешего приказать бойцам банды обыскать все квартиры, где проживают женщины, с которыми спит Афанасьев. Связку ключей они забрали у Глеба и сначала просто проверили, причем, не очень умело и оригинально, какой ключ к какой квартире подходит. Их подпирало время, поэтому, они начали делать это ночью, когда хозяйки квартир были дома и спали.

– Так это они ночью ключами в замке ковырялись? – ошарашенно спросила Таня.

– Ну да. И на свое счастье вы воспользовались дополнительными запорами, когда услышали, что в замке кто-то ключом орудует! Иначе...

Короче, в следующий раз квартиры шмонали, когда хозяек не было дома. Причем, невиданное дело – квартиру Афанасьева обыскивать пошел сам Зельманд. Он был просто на грани истерики. Ведь перед Санчесом именно он отвечал за все головой, а не Леший и не кто-то еще. Шансов, что Афанасьев спрятал камни и диск именно у себя дома, было больше всего, поэтому там Зельманд решил искать сам. Почему он умер на месте преступления, мы точно не знаем. То ли нервы сдали и он сознательно отравился, поняв, что ни камней, ни статьи нигде нет, то ли сердце всерьез прихватило и он переборщил с лекарством... Черт его знает!

– Откуда они узнали наши адреса? Даже Павловской, с которой Глеб давно не встречался, только деньги на ребенка давал?! – спросила Сычева.

– Дело в том, что был в этом деле еще один «серый кардинал».

– Инга?! – хрипло спросил Афанасьев.

– Она жизнь положила, чтобы знать об Афанасьеве все! Это было ее бзиком, ее манией, если хотите. Она детективов нанимала, сама переодевалась, чтобы выслеживать его, ну и прочей ерундой занималась.

– Но как она оказалась в доме Овечкина? – подала голос Сычева. – Почему так по-свойски вела себя там, попугая кормила?

– Инга была его гражданской женой! Ну, или сожительницей, любовницей, – я в этой терминологии не силен. Она и любовь-то с Овечкиным закрутила, чтобы постоянно быть в курсе дел Афанасьева. Это именно она предложила банде сделать Овечкина штатным «газетчиком». Через братца своего – Лешего, Юру Лескова.

– Лесков ее брат?! – прошептал Афанасьев. – Это неправда! Я знал Ингу с детства, у нее никогда не было никаких братьев!

– Был. Двоюродный. Не все-то вы знали, господин Афанасьев! Инга все поджидала момент, когда вас можно будет поймать на чем-нибудь очень серьезном. Это она подсказала Овечкину написать статью и подписать вашим именем, когда стало известно о вашем грядущем назначении. Месть за поруганную любовь – стала единственной целью в ее жизни. Причем она не столько неприятностей или смерти вам желала, сколько просто заполучить вас в полное свое распоряжение, чтобы вы были у нее на крючке и плясали под ее дудку.

– Овечкин знал о ... ее тайной страсти? – голос у хмыря сел, охрип и это снова доставило Карантаеву удовольствие.

– Догадывался. Но ему было плевать.

– Зачем он убил Игнатьева?

– Испугался. Главный на полном серьезе струхнул, что Лесков, который после смерти Зельманда стал фактически главарем банды, начнет прессовать Игнатьева насчет камней. Ведь Овечкин вынужден был признаться, что за камнями на таможню посылал Игнатьева. Если бы Игнатьева всерьез прижали, он бы мог рассказать о многих поручениях шефа, в том числе и о том, что именно Овечкин попросил подкинуть Афанасьеву диск, помеченный красным сердцем, пронзенным стрелой. И тут никакая Инга не спасла бы Бориса Борисовича от наказания за то, что он вел нечистую игру. Нет более страшного греха для бандитов, чем вести двойную игру. Поэтому Овечкин решает убить Игнатьева. Но как?!

После пропажи трех камней и смерти Зельманда Овечкин попал в немилость к Лешему. Но Лесков был вынужден мириться с его существованием, так как Инга жила с Борисом, да и он сам проживал в его доме с тех пор, как начал скрываться от органов. Фактически, штаб банды перекочевал на территорию дома Овечкина. Лесков мечтал удержать «империю» Зельманда на плаву, мечтал занять место шефа. Но самое главное, он начал подозревать в пропаже камней самого Овечкина. Он не без основания полагал, что Овечкин тоже претендует на место главаря банды. Леший предположил, что чертов газетчик сам похитил три самых ценных камня, чтобы подставить Лешего перед колумбийцами, сдать его им, а самому, когда все поутихнет, «найти» камни и начать работать по уже наработанным связям и каналам. Короче, Лесков на всякий случай приказал своим бойцам глаз не спускать с Овечкина, следить за каждым его шагом. Овечкин заметил слежку. Единственное место, куда он мог пройти без «хвоста», это была редакция, – там пропускная система. Поэтому он и решил убить Игнатьева на рабочем месте. День был солнечный, теплый. Овечкин знал, что в такой погожий день ни один дурак не попрется на работу. Нет, он был абсолютно уверен, что других сотрудников в редакции не будет. Главный позвонил парню и сказал, что срочно ждет его на рабочем месте. Игнатьев примчался.

Овечкин прекрасно знал расположение камер в здании. Он замаскировался длинным плащом, широкополой шляпой и держался к объективам так, что ни в одном не видно его лица. Но кроме камер был еще и охранник! Чтобы отвлечь его и пройти незамеченным, Овечкин сделал одну нехитрую вещь – поджег мусорницу в туалете первого этажа. Там, хоть и решетки на окнах, но форточка всегда открыта, потому что многие курят. Редактор знал об этом и воспользовался очень нехитрым приемом – забросил зажженную зажигалку в форточку, стараясь попасть туда, где по его расчетам стояла мусорница. У него получилось: через пару минут из туалета повалил дым. Овечкин проходит незамеченным в здание. Ключ от кабинета ему не нужен, он давно сделал копию на всякий случай. Он еще не знает, что произошла ужасная накладка – перед ним в здание прошмыгнула ты. – Карантаев выразительно посмотрел на Сычеву. Сычева смотрела на него с таким выражением лица, с каким собаки виляют хвостом любимым хозяевам. Он усмехнулся и отвел взгляд. – Так вот, когда ты шла в редакцию, охранник еще был на месте. И кабинет главного, естественно, был закрыт. Игнатьев мирно торчал в редакции, не зная, чем бы себя занять. Следом за тобой проходит Овечкин. Он заходит в свой кабинет, берет в сейфе пистолет с глушителем, который ему, как полноправному члену банды подарил Леший, и проходит в «стеклянный лабиринт» редакции. Дальше просто цепочка совпадений. Происходит сбой в подаче электроэнергии. Ты возишься с компьютером и кофеваркой, наклоняешься, проверяешь включены ли в розетку агрегаты. Овечкин просто не видит тебя через стеклянные перегородки! Он быстро проходит к Игнатьеву, который почему-то сидит за рабочим столом Афанасьева. Игнатьев ничего дурного от редактора не ждет, скорее всего он думает, что тот хочет ему опять что-нибудь поручить. Овечкин стреляет и на всякий случай быстро перерывает стол Афанасьева. Не найдя ничего, он идет обратно, к себе. Но тут как из-под земли вываливаешься ты, подходишь к Игнатьеву, начинаешь орать, ну и так далее... Главный в панике. Он не знает, видела ты его, или нет. Пригибаясь и прячась за столы и компьютеры, он начинает палить, но ты как заяц несешься на выход, к лестнице. Там камеры. Овечкин останавливается, не рискуя больше тебя преследовать.

А вечером того же дня ты сама ему звонишь, рассказываешь про статью, которую обнаружила на диске и просишь совета. Он понимает, что ты его ни в чем не подозреваешь и назначает тебе встречу. Лескову он говорит, что одна из любовниц Глеба наконец-то объявилась и диск с компроматом на банду находится у нее. Лесков обрадовался. Он собирается тебя прихватить с собой в «штаб» и там хорошенько допросить. Ведь если диск у тебя, значит ты знаешь, где камни. Ну, дальше вы знаете. У них произошла накладка. Они схватили жену Глеба, причем не поняли, что это его жена и выбросили ее на полном ходу из машины.

В общем, если бы вы мне сразу рассказали о том, что нашли в рабочем столе Афанасьева, многого из этой глупой катавасии могло бы и не произойти. Вы чуть не погибли! И скажите спасибо Пашке, это он вас спас.

– Пашка?!! – в один голос удивленно спросили Тани.

Афанасьев сидел и морщился, словно у него болел зуб.

– Уж извините, – вздохнул Карантаев, – но я должен был выяснить, где вы все трое скрываетесь. Я приставил к вам наружку и через день узнал ваш новый адрес. Я ж не совсем дурак, понимал, что вы скрываете что-то важное и затеяли какую-то свою игру. Уж извините, я сделал не совсем хорошую вещь – проник в ваше отсутствие в вашу съемную квартиру через черный ход на кухне. Там замок гнилой, мне с ним даже возиться не пришлось – проволокой ковырнул и он открылся. Я думал, может, найду у вас что-нибудь интересное, наводящее на правильные мысли и выводы. Но на кухне я неожиданно напоролся на пацана, который пил чай и лопал бутерброды с докторской колбасой. Пацан заорал как резаный, схватил поварешку и бросился на меня. Насилу я его успокоил. Удостоверение свое показал, представился и сказал, что должен произвести следственные действия. Пацан неожиданно вздохнул и сообщил мне, что он так и знал, что этим закончится. Я пристал к нему – почему это «он знал»? Пашка молчал сначала как партизан, а потом колоться начал, рассказал, что живет с тремя девушками, которые чего-то очень боятся, от кого-то бегают и всегда носят с собой пистолет. А еще он сказал, что недавно для вас диск распаролил, а там та-а-а-кое!! Я ему – колись, говорю, что там было, а он за ручку меня взял, к компьютеру подвел и дал прочитать интереснейший материал, подписанный пропавшим без вести Афанасьевым.

– Вот гад! – прошептал Сычева. – Неужели он копию умудрился сделать?!! Да как же это я не доглядела-то?!!

– Сволочь, колбасу без нас в одиночку лопал, – засмеялась Татьяна.

Афанасьев нахмурился, обхватил себя руками за плечи и начал раздраженно качать ногой. Видно было, что ему уже стало скучно, неинтересно, и он хочет поскорей уйти из этого кабинета, где так неорганичны и его костюм, и его галстук, и сияющие лаком ботинки. А может, он просто хочет курить, но не решается?

– Курите, – кивнул Карантаев хмырю, сам достал сигареты и, неуклюже помогая себе больной рукой, прикурил. – С тех пор Пашка стал мне помогать. Он подслушивал, подглядывал, сообщал мне по мобильнику обо всех ваших планах и передвижениях. Так что следить за вами, девушки, не составляло для меня никакого труда!

Когда к Пашке нагрянули ребята Лешего, он нажал кнопку вызова на своем сотовом, и я всю сцену его похищения прослушал в прямом эфире. Естественно, машину бандитов вели до самого дома Овечкина. Пашка правильно понял свою задачу – просидеть у Лешего в подвале до тех пор, пока вы не заявитесь туда с изумрудами. Он точно знал, что банду в самый ответственный момент будет брать спецназ, что всех непременно спасут. Он знал, ждал, и чувствовал себя героем!

– Гад! – стукнула Сычева кулаком по коленке. – Так вот почему он обморок изобразил, когда его про спецназ спросили!

– Не гад, а правильный парень, – грустно вздохнул Карантаев. – Я ему за участие в операции грамоту почетную у начальства выхлопотал и пообещал помочь поступить в школу милиции.

– Он же торгаш! – фыркнула громко Сычева. – Какой из него мент?!

Афанасьев скучал в своем кресле и все более раздраженно качал ногой. Он так и не закурил, – наверное, трубку не принято курить в таких непрезентабельных кабинетах.

– Хороший из него будет мент, – отрезал Карантаев. – Добрый, смелый, и... неподкупный. Я ему деньги за информацию совал, а он не взял.

– Не взял! – захохотала Сычева. – Ты ему сколько совал? Сто рублей?! Да он меньше трехсот баксов и за деньги-то уже не считает!!

Карантаев поперхнулся дымом и закашлялся.

Опять эта Сычева его унизила. Опять! Ну откуда она, черт возьми, может знать, что именно сто рублей он и предлагал Пашке?!.

– А что теперь с ними со всеми будет? – спросила бледная, длинная, темноглазая девушка.

– Суд решит, – пожал Карантаев плечами. – Лескова и Овечкина засадят скорее всего очень надолго. Там шикарный набор наблюдается – незаконное хранение и торговля оружием, бандитизм, организация преступного сообщества, контрабанда, незаконный оборот драгоценных камней, уклонение от уплаты таможенных платежей, нецелевое расходование бюджетных средств, дача взяток и служебный подлог, убийства, умышленное причинение тяжкого вреда здоровью, похищение и незаконное лишение свободы... Всего и не перечислишь! Нет статьи, которой нельзя было бы припаять членам этой банды. Им жизни не хватит, чтобы за все это отсидеть.

– А Инга? – хрипло спросил Афанасьев. – Что с ней?

– С Ингой сложнее, – вздохнул Карантаев и затушил сигарету в пепельнице. – Оказалось, что она не совсем здорова психически. Так что «наказание» ей полагается только одно – принудительное лечение в психиатрической больнице. Кстати, кафе «У Гарика», хозяйкой которого она являлась, занималось не столько восточной кухней, сколько продажей наркотиков.

– Так вот откуда там столько наличности! – воскликнула Афанасьева, но тут же сделала испуганные глаза и заткнула свой рот руками.

– А что с попугаем, который все время перевирал слова? – обеспокоилась вдруг Сычева. – Ведь имущество наверняка конфискуют, кто будет птицу кормить?

– Я. – Карантаев вдруг почувствовал, как уши начинают гореть. – Я его буду кормить. Попугай птица нежная, экзотическая, ему уход нужен. Я домой его к себе забрал.

– А-а, конфискат! – захохотала Сычева. – Хорошее дело! Такая птичка тысяч на десять долларов тянет! Поздравляю с приобретением, лейтенант!!

– Капитан, – сухо поправил ее Карантаев. – Капитан, свидетельница, капитан!! И попрошу не озвучивать свои выводы вслух, они могут оказаться ошибочными.

Сычева надулась, заткнулась и отвернулась.

Грустно стало капитану, ох, грустно!

Сейчас они встанут, скажут ему спасибо и уйдут, каждая в свою жизнь. И места капитану в этой жизни уже не будет...

– Глеб Аркадьевич, – обратился он к бородатому, – нам известно, что после побега из загородного дома Овечкина, вы попали в не менее неприятную передрягу. С нами связалось местное отделение милиции деревни Огурцово. Жители этой деревни утверждают, что неоднократно видели, как у Луизы Воеводиной на участке работал изможденный, раненый человек. Воеводина до сих пор думает, что вы погибли в пожаре. И хоть на пепелище не нашли никаких останков, она считает себя виноватой в вашей гибели. Если вы напишете заявление...

– Не напишу, – резко оборвал его Афанасьев. – Воеводина меня от смерти спасла. Она хорошо кормила меня и... лечила.

– Ясненько, – усмехнулся капитан Карантаев. – В благородство играть изволите. Ну, как хотите...

– Говорила же я вам, девки, что Афанасьев у бабы отсиживается! – фыркнула опять Сычева. – Лечили его там! От чего, интересно?..

– Кстати, камешки, которые вы, девушки, потеряли, мы так и не нашли, – перебил ее Карантаев. – То ли частник тот машину помыл, то ли зубы вставил. А может, то и другое вместе. У меня все. – Карантаев встал и зачем-то слегка поклонился публике. – В принципе, я мог этого и не делать...

– Спасибо, – хором сказали Тани и тоже встали.

Афанасьев ничего не сказал.

Он первым вышел из кабинета.

* * *

– У меня все. В принципе, я мог этого и не делать, – сказал Карантаев и Сычева вдруг поняла, что это действительно – все!

На глаза у нее навернулись слезы, она резко развернулась к двери, чтобы выйти.

– А вас, свидетельница, я попрошу остаться!! – мерзким голосом вдруг заорал новоиспеченный капитан.

Сычева вздрогнула и обернулась.

– Вас, вас! – крикнул капитан, пальцем здоровой руки тыкая прямо в Сычеву. – В «трюме» есть одно свободное место!

– Девки, идите, я догоню, – зашептала Сычева, стараясь скрыть идиотски-счастливую улыбку. – Идите, идите, – она начала выталкивать подруг в спину, поймав на себе удивленный взгляд Афанасьева, который стоял уже в коридоре.

Она захлопнула дверь, плотно и счастливо припав к ней спиной, как киношная героиня, захваченная сильнейшим порывом чувств.

Карантаев вышел из-за стола, с каменным лицом пересек кабинет и повернул ключ в замке. Сычева отпрыгнула от двери, с замиранием сердца давая ему совершить это страшное действие. Не меняя выражения лица, капитан развернулся и попер на нее буром – широко расставляя ноги, раздвинув руки и выпятив вперед квадратную челюсть.

Сычева попятилась, наткнулась на стол, обошла его, но тут же наткнулась на кресло, чуть не упала, но тоже справилась, обошла... Дальше был подоконник, окно и высота третьего этажа.

Карантаев шел на нее и не было никаких сомнений в его абсолютно животных намерениях.

Сычева вскочила на подоконник, опрокинула жухлый цветок в железной банке из-под консервированных помидор и завизжала...

Карантаев поймал ее за ноги, спустил на пол, стал тискать, мять и ломать, а она все визжала с нарастающим удовольствием.

Потому что никто, никогда в жизни ее так нагло и жадно не домогался.

У капитана были идеально вычищенные ботинки, гладко выбритый подбородок, а его затылок пах каким-то жутко фантазийным парфюмом. Похоже, он серьезно готовился к нападению на свидетельницу – этот новоиспеченный капитан.

– Да не визжи ты так, – прошептал он, блаженно закрывая глаза. – Меня же с работы уволят! На что мы жить-то с тобой будем? Я ведь делать больше ни фига не умею, только бандитов ловить!

Сычева заткнула ему рот самым банальным способом – поцелуем.

И хоть бывший лейтенант и готовился к грубому нападению – губы у него оказались по-прежнему крепко солеными.

Словно закуска к пиву.

* * *

Глеб догнал их уже у дороги.

Афанасьева и Татьяна ловили такси.

Пока он в коридоре раскуривал трубку, они спокойно прошли мимо него и... теперь ловили такси, словно его, Афанасьева, не существовало!

Да ладно бы просто ловили, а то еще и весело щебетали, и даже не оглянулись – вышел он из здания РОВД, или нет.

Они весело щебетали, а Сычева осталась там, в кабинете, с быдловатым, коренастым капитаном, который пыжился за своим драным столом от своей мнимой значительности и поминутно морщился, потирая раненое плечо, подчеркивая свой героизм и свои заслуги перед Отечеством.

Афанасьев отлично видел, как засветилась счастьем Сычева, когда коротышка-капитан мерзким голосом приказал ей остаться.

Афанасьев отчетливо слышал, как повернулся ключ в замке, когда дверь за Сычевой закрылась.

– А в комнатах наших сидят комиссары,

И девочек наших ведут в кабинет, – пропел под нос себе Афанасьев и остановился у окна, чтобы раскурить трубку. Сил не было, как хотелось курить, но в кабинете этого Карантаева он не мог позволить себе раскурить трубку. В таких кабинетах только «Приму» смолить...

Черт, черт, черт...

Он был молод, красив, интересен, в шикарном костюме, роскошном галстуке, в ботинках, которые пускали солнечных зайчиков, с мефистофелевской бородкой, с дьяволом в черных глазах, с должностью – вот уже как неделю! – главного редактора международной газеты «Власть», с окладом, от которого счастливо замирало сердце, а бабы, его бабы...

Одна в кабинете с капитаном визжит, другие две... ловят такси, хохочут и даже не оглянутся.

Черт, черт, черт!!

А ведь он рисковал жизнью, когда ринулся их спасать. Он не забаррикадировался в квартире, не ушел через чердак, а сел в машину к убийцам, головорезам, чтобы только не получить к завтраку три гроба со своими девчонками. Он рисковал нисколько не меньше, чем этот подраненный, напыщенный Карантаев.

Оказалось, что если что-то ради кого-то сделаешь, то... нет, не то чтобы благодарности ждешь, но отчего-то больно до слез от растраченного впустую героизма, которого никто не заметил. Оказалось, что отпускать от себя и терять то, во что вложено хоть самая малость душевных сил – обидно и больно. Может, поэтому бабы так тяжело переживали его уходы? От того, что они-то вкладывали, а он только пользовался и наслаждался?..

Во всяком случае именно поэтому он догнал Тань у дороги, именно поэтому не смог просто уйти.

– Слушайте, – пробормотал Афанасьев, – слушайте, это черт знает что. Уже неделю я живу совершенно один!

– С кроликом! – поправила его жена и рассмеялась. – И потом, тебе ли жаловаться-то?! У тебя шикарная должность с шикарной зарплатой! Да за тобой любая...

– Мне не нужна любая! – почти завизжал Глеб и этот визг никак не подходил к его костюму, к его галстуку, к его должности и зарплате. Он понял это, поймав удивленные взгляды прохожих и тише, консервативнее, респектабельнее сказал:

– Ты мне еще жена, мы не разведены. А ты, – он обратился к Татьяне, – клялась мне в вечной любви и называла Ежом. Так что же произошло? Что?! Я чудом остался жив, я вернулся, так почему я уже больше недели живу один?! Я тот же Глеб Афанасьев, нет, конечно же, я другой – я многое пережил, многое понял, на многое посмотрел другими глазами, я... полы научился мыть! Я... – Он замолчал, чувствуя как от унижения кровь отливает от щек.

– Я так рада, что ты немножечко стал другим, Еж, – улыбнувшись, сказала Татьяна. – Я очень рада, что ты стал способен так искренне, так горячо, так правильно и от всего сердца говорить! У тебя есть все шансы стать человеком.

– Что?! – заорал Глеб.

– А я рада, что ты моешь полы, – засмеялась жена. – Это очень важно, когда одинокий мужик может поухаживать за собой.

– Что?! – опять заорал Афанасьев. – Это кто здесь одинокий мужик?! Я не давал тебе развода! Ты обязана вернуться домой! Где ты шляешься?! Где... вы все шляетесь?!!

– Я вернусь, – спокойно сказала Таня, – только для того, чтобы забрать оставшиеся вещи.

Оказывается, они не ловили такси, а ждали вполне определенную машину. К ним подъехал «японец» с разбитым багажником, крышку которого придерживала бельевая веревка. Они, не попрощавшись, сели в эту машину – Татьяна рядом с водителем, жена на заднее сиденье.

За рулем, чуть пригнувшись, очевидно из-за слишком высокого роста, сидел детина с соломенными волосами и пронзительно голубыми глазами. Просто Страшила из сказки «Волшебник изумрудного города».

Страшила поцеловал Татьяну и вопросительно уставился на Глеба: мол, едешь, приятель, с нами или нет?

Афанасьев в бешенстве пнул колесо.

– А что мне говорить твоей маме? – крикнул он Тане. – Что отвечать папаше?! Они звонят каждый день и спрашивают, когда мы их позовем на семейный ужин, чтобы отпраздновать мое новое назначение? Ведь мне устроили эту должность и эту зарплату ради тебя!!

– Я сама поговорю с мамой и папой, – сказала Таня в открытое окно. – Не беспокойся, ни на твоей работе, ни на твоих деньгах мое отсутствие не отразится.

– Я не боюсь. – Афанасьев вздернул вверх подбородок. Трубка погасла, трубки не выносят, когда на них не обращают внимания. Он в раздражении отшвырнул ее в урну.

Это дрянная, дешевая трубка. Теперь он в состоянии купить себе новую, за пару тысяч долларов, а то и дороже, – раз уж на его работе и деньгах отсутствие семейных обедов с главой холдинга не отразится!

Страшила понял, что «приятель» с ними не едет, газанул и с бездарным рывком тронулся с места, скребанув колесом бордюр.

– Суки, – сказал вслед мятому багажнику Афанасьев. – Суки, стервы и дуры! А в комнатах наших, сидят комиссары! – громко запел он, сунул руки в карманы и пошел к метро. – И девочек наших ведут в кабинет!

В метро было много смазливых девиц, которые с интересом поглядывали на Глеба, давая понять, что с удовольствием впрягутся в игру «знакомство на улице». Афанасьев подмигнул одной – мол, не про вашу честь. У него теперь новый статус, скоро будет машина с водителем, а девки в метро – вчерашний день. Он и был-то лакомым кусочком, а теперь и вовсе – деликатес.

Душа просила чего-то необычного, трогательного, благородного. Вот спасаешь людей, а в ответ получаешь визги в чужом кабинете, Страшилу за рулем битого «японца» и жену, собирающуюся вернуться только за вещами.

А он все равно – благородный и добрый, и будет делать хорошие дела.

Остаток дня Афанасьев потратил на то, чтобы выбрать огромный букет в корзине и через фирму, занимающуюся доставкой, отправить его в деревню Огурцово Луизе Воеводиной. В корзинку он засунул еще десять пакетиков с семенами огурцов.

Вечером он пил коньяк на своей кухне и слезы капали на стол от осознания собственной исключительности, и от обиды на то, что его предали самые близкие люди.

* * *

– Таня, Таня, я дозвонился!!

– Куда ты, черт возьми, дозвонился? – пробормотала Татьяна.

Просыпаться категорически не хотелось. Ночь, как водится, была безумная и бессонная, в особенности от того, что они приехали вчера вечером в холостяцкую квартиру Тараса, а не остались в «бабушкиной» комнате.

Здесь они совсем потеряли стыд, потому что за стенкой не было ни Пашки, ни Афанасьевой, ни Сычевой, а на малознакомых соседей им было плевать.

– До твоего отца, Таня! – Он зашел в спальню свежий, причесанный, в джинсах и белой майке.

– Что?!! – Татьяна подскочила в постели, словно простыни ужалили ее током. – Что ты сказал? – прошептала она, в ужасе глядя на трубку, которую протягивал ей Тарас.

– Я дозвонился до твоего отца и поговорил с ним. Теперь он хочет поговорить с тобой.

– Я не буду с ним говорить, – прошептала она, зажав микрофон ладонью. – Он выгнал меня из дома! Он назвал меня гулящей девкой, он...

– Тань, – Тарас присел рядом и обнял ее за плечи большой горячей рукой. – Тань, ну не будь дурочкой. Ты же понимаешь, что какую бы ерунду ни говорили родители, они делают это от неравнодушия и любви к собственному ребенку. Вот если бы моя дочка засобиралась в Москву к женатому мужику, я... дочку бы под замок, а мужику тому кое-что вырвал. Поговори с отцом! Нельзя жить с обидой на родителей. – Он поцеловал ее в висок.

– Я ни в чем не виновата! – шепотом закричала Татьяна. – Я любила Афанасьева! И готова была ради него на все, даже на разрыв с родителями, даже на...

– Не заставляй меня все же отрывать ему кое-что, – поморщился Тарас и сунул ей трубку в руки.

– Как ты узнал его телефон?

– Он забит у тебя в мобильнике под названием «папа», – улыбнулся циклоп и пристроил трубку к ее уху.

– Да, папа, – еле слышно сказала Татьяна.

– Таня, дочь, я поговорил с твоим молодым человеком, он стоящий парень, я был неправ, – отчеканил отец.

Наверное, он был на работе, сидел за большим начальственным столом и постукивал по нему ручкой.

– Да? – от неожиданности и удивления Татьяна чуть не выронила телефонную трубку.

Тук-тук-тук, постучала на том конце ручка.

– Да, – подтвердил отец. – Он оказался порядочным человеком и попросил у меня твоей руки. Скажи, он что, уже развелся с женой?!

– Пап, он никогда не был женат.

– Был. Об этом судачили все наши соседи, да и ты сама этого не отрицала.

Тук-тук, нервно подтвердила ручка начальника.

– Пап, это был совсем другой... – Продолжать было бы глупо. – Да, пап, – вздохнула Татьяна, – теперь он свободен.

– Отлично. Я думаю, свадьбу будем играть у нас. Расходы я возьму на себя. Спроси, он сможет взять отпуск, или оформить командировку, чтобы приехать в наш город?

Тук-тук, потребовала ручка.

– Тарас, ты сможешь взять отпуск, чтобы свадьбу сыграть с моими родителями?

– Смогу! – закивал Тарас.

– Тарас?!! – вопросил отец. – Его звали Глеб! Ты сама говорила. И соседи говорили... тоже.

Тук! – возмутилась ручка.

– Пап, у них в семье так принято, ну, два имени, – от вранья Татьяна вспотела и пошла красными пятнами.

– Он что, сектант? – резко спросил отец.

– Пап, ну почему сразу сектант? Он вовсе даже наоборот – биолог! У него экспедиции там всякие, докторская диссертация на носу, здравый и материалистичный взгляд на жизнь. Ну, пап...

– Эк-спе-ди-ции?!! – взревела трубка и ручка, судя по звуку, полетела в угол начальственного кабинета. – Он же жур-на-лист!!

– Пап, – пробормотала Татьяна и показала кулак беззвучно хохочущему Тарасу. – Пап, ну это я говорила так, что он журналист, потому что он пишет эти... статьи научные и публикует их в научных журналах, а на самом деле он – биолог! – Она пнула Тараса ногой, а он бесшумно зааплодировал ее вранью.

– Научные? – сбавил гневные обороты отец. – Биолог, говоришь, докторскую пишет? Ладно, в принципе, нам это подходит. Плохие парни докторские не пишут. – Пап захохотал вдруг, довольный своей шуткой. – Ты передай своему Глебу-Тарасу, журналисту-биологу, женатому-неженатому, сектанту-материалисту, чтобы с разъездами он завязывал. Знаем мы эти экспедиции, ничем хорошим они не заканчиваются.

– Пап, так я с ним ездить буду! Понимаешь, им там художник в штат нужен, чтобы зарисовывать всякие редкие виды растений. – Это была чистая правда, это было единственное место в разговоре, где можно было не врать и Татьяна перевела дух.

– Ладно, дочь, – вдруг вполне человеческим голосом сказал папа, – я рад, что ты позвонила, я счастлив, что Глеб оказался Тарасом, что он биолог, а не журналист, и что вы вместе будете ездить в эти чертовы экспедиции.

Тук, тук, тук – опять застучала ручка, на этот раз весело и без начальственного апломба.

– Жду твоих звонков, дочь, каждое утро ровно в семь утра по московскому времени. Привет зятю Тарасу и огромный ему респект! – Папа нажал отбой.

– Фу-у-у-у!! – Татьяна в изнеможении повалилась на кровать, потянув за собой Тараса. – Хрена с два теперь утром выспишься!! Ну что тебе стоило дозвониться до чего через месяц-другой?!

* * *

Кузнецов стоял у доски.

Он нес такую чушь о взаимоотношениях Пушкина с декабристами, что Таня предпочла отключиться. Она отвернулась к окну и стала смотреть как ветер гоняет по школьному двору осенние листья.

На душе было спокойно и весело. Спокойно – оттого, что она приняла решение и решение это было не скоропалительное, а выношенное, продуманное и твердое, как алмаз. А весело было от неизвестности и той степени дурости, которую она впервые в жизни себе позволила, принимая это твердое, как алмаз, решение.

То есть, конечно, она все взвесила и обдумала, но более легкомысленного поступка она никогда в жизни так долго и взвешенно не готовила.

Рано утром она заехала к Глебу.

К ее удивлению квартира оказалась прибрана, кровать заправлена, посуда помыта, а на плите в кастрюльке стояли сваренные макароны. В клетке у кролика тоже было чисто, а сам он – упитанный и довольный, методично жевал сухую траву.

Глеб завязывал перед зеркалом галстук. Галстуки он всегда завязывал сам и знал множество способов соорудить аккуратный красивый узел.

– Я за вещами, – сказала Таня и начала закидывать в большую сумку косметику, статуэтки, одежду, которой было не очень много.

– Может, передумаешь? – не отрывая взгляда от себя в зеркале и не переставая вязать узел, спросил Глеб.

– Нет. Извини.

Последним она сунула в сумку плюшевого медведя, который всегда сидел на кровати с той стороны, где спала Таня. Игрушка заняла все пустое пространство в сумке и теперь она смотрелась туго набитой – такой, с какой и следовало уходить от мужа.

– У тебя кто-то есть? Этот... как его, Шрек? – голос у Афанасьева дрогнул, пальцы сбились с последовательности манипуляций, он сдернул с себя галстук, отшвырнул на кровать, достал из шкафа другой и начал его завязывать.

– Очень хочется сказать, что у меня никого нет, но это будет неправда. – Таня огляделась, не забыла ли чего. – Да, у меня есть Флек, которому в жизни не хватает меня и только меня. Он даже кольцо с бриллиантом купил, чтобы позвать меня замуж. – Эта фраза прозвучала с неприличной хвастливостью и Таня быстро добавила: – А еще у него есть маленький мальчик, который отобьется от рук, если я не возьмусь за его воспитание, и бабушка, которая заболеет от изнеможения, если я не стану ей помогать по хозяйству. Вот. Я им нужна!!

– И мне ты нужна! – вдруг заорал Глеб. – До боли в сердце, до спазмов в горле!! Может... передумаешь?! – Он отшвырнул и этот галстук, сел на кровать и схватился за голову.

Таня присела рядом с ним. Чего только раньше она не отдала бы за эти его слова, за эту его позу и это искреннее отчаяние!

– Я не передумаю, Глеб. Потому что приняла твердое, как алмаз, решение. Потому что перегорело к тебе все. Горело, горело и перегорело. Так бывает. Так часто бывает, ну ты же знаешь!

– Ты дрянь. Давно у тебя... с этим Хряком?

– С того самого дня как ты пропал.

– Где ты его нашла?!! У тебя же работа-дом, дом-работа!! Где ты нашла его, дрянь?!!

– Я отмывала в подъезде твою кровь, а он шел, споткнулся о ведро с грязной водой и упал. – Она улыбнулась. – На нем был белоснежный плащ, а на мне старый спортивный костюм и косынка. Я понравилась ему в старом костюме и мятой косынке, представляешь?! Он начал слать мне корзины с белыми розами, писать любовные записки и водить в рестораны...

– Зачем ты рассказываешь мне это?!! – Афанасьев вскочил и затопал ногами. – Зачем?!! Я умирал в застенках, а ты, дрянь...

– Если ты еще раз назовешь меня дрянью, я дам тебе в морду. А рассказываю я это затем, что во-первых, – ты сам спросил, а во-вторых, – я хочу, чтобы ты знал, что я женщина, от которой можно потерять голову, которой хочется дарить цветы и бриллианты. Ведь ты не знал этого, ведь не знал?!!

– Кто он – этот урод? Шофер-дальнобойщик? Остеклитель балконов? Тренер по фехтованию? Швей-моторист? Сколько ему?!! Семьдесят пять?!!

– У него сеть магазинов европейской одежды. Он на восемь лет моложе меня и красив, как греческий бог.

– Убирайся. Я не хочу тебя больше видеть. – Он встал и снова начал завязывать галстук – другой, новый, который тут же достал из шкафа.

– Не расстраивайся ты так, – Таня взяла сумку и пошла в коридор. – Ты молод, умен, красив, у тебя отличная зарплата и завидная должность. У тебя все впереди! Разведут нас быстро и через загс – детей нет, имущество делить мы не будем.

– Не падайте духом, поручик Голицын! – громко запел Афанасьев у зеркала. – Корнет Оболенский, налейте вина!!

Таня вышла, тихонько прикрыв за собой дверь и оставив ключи на полке в прихожей.

– А в комнатах наших, сидят комиссары, – неслось из квартиры, – и девочек наших...

– Татьяна Арнольдовна, я того, закончил, – вернул ее к действительности гундосый голос Кузнецова.

– Садись, герой, четыре, – сказала Таня.

Класс удивленно ахнул, Кузнецов сделал танцевально-акробатическое движение.

Пронзительно зазвенел звонок.

– Дети, – обратилась Таня к взбудораженным ученикам, – привыкайте к моему новому имени. Скоро вы будете звать меня Татьяна Афанасьевна Флек! – Она развернулась и пошла из класса.

– Ну ладно фамилию сменила, понятно, – услышала она за спиной шепот, – но отчество-то, отчество-то с чего ради?!

* * *

Софья Рувимовна попалась как назло в дверях школы.

Таня немедленно подвернула ногу, выронила тяжелую сумку и упала на нее сверху, животом вниз, накрыв собою баул.

– Ой, Танечка, какая же ты неловкая! – пропела элегантная, как всегда, Софья Рувимовна. Каблуки, макияж, юбка выше колен, пиджак в обтяжку – ну чем не директор средней московской школы? – Что это вы с такими сумками с работы идете? Буфет ограбили? Или тетрадей столько проверять задумали? – захохотала директриса, помогая Тане подняться.

– Я, Софья Руви...

– Соня!

– Я, Соня, от мужа ушла. Утром зашла к нему, вещи собрала – и на работу. А теперь вот... пошла личную жизнь устраивать.

– Господи, как драматично! – Директриса подхватила Таню под локоток и потащила к скамейке. – Как драматично и эротично! Ваш муж нашелся? С ним все в порядке?!

– В полнейшем. – Таня понимала, что удрать невозможно, что к директрисе немедленно, прямо сейчас, нужно начать испытывать дружелюбные чувства и делиться, делиться с ней тайнами и проблемами как с закадычной подругой, потому что... Потому что она не заныкала изумруды, потому что она классная баба – честная, веселая, открытая, человечная, а вовсе не стерва с любовником в районо.

Только удрать все равно очень хотелось и Таня тоскливо посмотрела на распахнутые школьные ворота.

– Муж вернулся в полном порядке, а ты вещи собрала и... Ну! – подстегнула ее Софья Рувимовна.

– Я его разлюбила. Пока его не было, я его разлюбила и встретила другого человека.

– Везет! – по-детски восхитилась директриса, выудила из сумочки пачку сигарет и очень непедагогично закурила прямо под окнами школы. Потом она села на лавку и задрала юбку повыше, чтобы последнее сентябрьское солнце сильнее пригревало колени. – Везет тебе, Танька! И ты его любишь?

– Кого?

– Ну, того человека, которого встретила?

– Наверное, люблю, раз собрала вещи и ухожу от мужа.

– Богатый?

– Да.

– Красивый?

– Да.

– Молодой?

– Да!!

– Везет, – подтвердила директриса свой первый диагноз, затушила о лавочку сигарету и отбросила окурок в кусты. – А он, этот молодой, красивый, богатый, знает, что ты к нему с баулом идешь?

– Нет, – засмеялась Таня. – Пока не знает.

– Ну, удачи тебе, – Софья протянула ладонь жестом, приглашающим по этой ладони ударить.

– Спасибо, – Таня ударила, взяла сумку и пошла к вожделенным воротам.

– Эй, а изумруды-то нашлись?! – весело крикнула вслед директриса.

– Нашлись! – ответила ей от ворот Таня. – Их в садике из цветочного горшка вытащили и в аквариум для красоты положили. Но мы их потом все равно потеряли! В такси оставили!

– Вот говорю же я тебе, что ты неловкая! – заорала Софья Рувимовна. – Неловкая, несуразная и очень рассеянная!! Я тебя на психологический тренинг в субботу с собой возьму, пойдешь?!

– Пойду, – засмеялась Таня. – А то уволишь меня к чертовой матери!

* * *

Дверь в квартиру Флека оказалась открытой.

– Эй, есть кто-нибудь?! – громко крикнула Таня, но ей никто не ответил.

В свете последних событий относительно незакрытых дверей можно было подумать все самое нехорошее, но так почему-то не думалось.

Таня бросила в коридоре сумку и прошла в просторный, хорошо освещенный холл. Из-за одной двери слышался шум льющейся воды и веселый свист.

– Эй! – Таня постучала костяшками в дверь.

Свист только набрал обороты и еще больше повеселел.

Таня открыла дверь, зашла в просторную ванну и подошла к душевой кабине.

За матовым стеклом кто-то бодро плескался и громко свистел.

«Ну и здорово, – подумала Таня. – Мне так легче будет ему все сказать».

– Флек, – сказала она, – я пришла к тебе с вещами, собака! Наверное, это безумие, но ведь может же человек хоть раз в жизни совершить безумный поступок?! Ты молчи, не отвечай ничего, а то я собьюсь. Если ты вдруг передумал со мной жить, то придется тебе поменять решение. Выгнать меня ты не сможешь, потому что я всем – мужу, маме, папе, ученикам, и даже директору школы, – объявила, что ухожу к тебе. Так что если ты уже завел себе какую-нибудь длинноногую выдергу, тебе придется прогнать ее, Флек!

Свист в кабинке прекратился, плеск воды поутих – Флек внимательно ее слушал.

– Флек, собака, ты снился мне каждую ночь в последнее время. Ужас, что мы с тобой вытворяли, я просыпалась красная от стыда и блаженства. Мне надоели сны, я должна получить все это наяву, я люблю тебя, я хочу тебя, Флек, прямо здесь, в этом душном и мокром душе... – Таня быстро разделась, дернула дверь душевой кабинки, шагнула в пар, шальными клубами вырвавшийся наружу и... завизжала.

В кабинке стояла голая, поджарая Ирина Петровна и рьяно терла себя массажером.

– Надеюсь, что вы хотите Игорешу, а не меня, – невозмутимо сказала Ирина Петровна. – Дайте мне полотенце, во-он то, розовое, большое. – Она отбросила массажер.

– Зачем вы свистите в душе?!! – возмутилась Таня. Она прикрылась одеждой и протянула маме-бабушке полотенце. – В душе свистят только мужики! – Чуть не плача, она начала быстро одеваться. Ей сквозь землю хотелось от стыда провалиться.

– У вас отличная фигура. – Нисколько не смущаясь своей наготы, Ирина Петровна вышла из кабинки и стала вытираться полотенцем. – А свистю я потому, что петь не умею. Ну не умею я петь! А свистю неплохо. Правда, ведь?! – Она надела махровый халат, сняла прозрачную шапочку и начала расчесывать щеткой короткие волосы.

– Правда, – кивнула Таня. – Свистите неплохо.

– Вам повезло, что все это вы сказали мне.

– Почему?

– Потому что не фиг мужику такие сокровенный тайны выдавать: «люблю, хочу!» Пусть думает, что вас нужно добиваться и добиваться! Дайте-ка, мне во-он те тапочки!

Таня ногой подпинала к Ирине Петровне тапки в виде лохматых медвежьих морд.

– А в общем, мне понравилось, что вы сказали моему Игореше. – Она подняла руки и потянулась. – Го-осподи, неужели я смогу хоть немножечко отдохнуть?! Идите на кухню, сварите кофе, накройте на стол, испеките печенье и ждите меня. Потом поможете Вовчику убрать детскую, у него там жуткий бардак.

Таня вышла из ванны и поплелась на кухню.

Как там директриса сказала? «Какая вы неловкая, несуразная, и рассеянная». Нужно будет обязательно сходить с ней в субботу на психологический тренинг. Это ж надо – накинуться в любовном томлении на старую бабку!

На кухне возле раскрытого холодильника стоял Вовчик и набивал карманы эклерами.

Таня на цыпочках подкралась к нему и отвесила подзатыльник.

– Воровать сладкое нехорошо, – сказала она.

– Детей бить еще хуже, – огрызнулся Вовчик, но последнее пирожное все же вернул в коробку. – И откуда ты тут взялась? – задумчиво поинтересовался он у Тани.

– У вас дверь в квартиру была открыта.

– Это Анжела Сергеевна пришла с рынка с продуктами и дверь опять не закрыла! – возмущенно сказал пацан и запихнул эклер себе в рот. – Правильно мама говорит, что Анжела Сергеевна всегда ворон ловит!

– Кто это – Анжела Сергеевна?

– Наша домработница.

– У вас есть домработница?

– Конечно, есть! А кто же будет с хозяйством справляться? Папка деньги зарабатывает, мамка с утра до вечера по всяким дворянским собраниям бегает и сериалы смотрит.

– Отчего же тогда Ирина Петровна приказала мне кофе варить, печенье стряпать, на стол собирать и комнату твою убирать?

– Прикололась она. На вшивость тебя проверяет. А ты что, и правда печенье собралась стряпать, кофе варить, на стол собирать и комнату мою убирать?

– Нет, – буркнула Таня. – Я так сюда, погулять вышла.

Вовчик захохотал и запихнул в рот еще одно пирожное.

– Ты вон ту кнопку нажми, Анжела Сергеевна прибежит и все что надо сделает. У нее комната на втором этаже. У нас квартира двухэтажная, здорово? – хвастливо добавил он.

– Здорово, – согласилась Таня.

– А ты что, жить к нам переехала, что ли? Там сумка какая-то в коридоре стоит. И потом, я у ванны подслушал, что ты любишь и хочешь папку.

Час от часу было не легче. Ирина Петровна куда-то запропастилась и Таня в растерянности нажала кнопку, вызывающую Анжелу Сергеевну. Пусть домработница варит кофе, готовит и убирает, а она будет женщиной, которую нужно добиваться и добиваться.

– Где отец? – спросила она у Вовчика.

– В офисе. Водку пьет.

– Что-о?!

– Ну он же обещал тебе, что если ты не приедешь через неделю, то он сопьется!

– Ты и это знаешь?

– Это все знают. Даже Анжела Сергеевна. Правда, Анжела Сергеевна?

На кухню зашла сухонькая опрятная женщина в белом переднике.

– Кофе? – спросила она.

Таня уставилась на нее.

– Это черт знает что, – пробормотала она.

– Абсолютно с вами согласна, – кивнула Анжела Сергеевна. – Не семейка, а сумасшедший дом. Ирина Петровна уже смотрит свой сериал и абсолютно забыла про кофе.

– Скажите мне адрес офиса Флека! – взмолилась Таня.

– Да зачем вам адрес? – удивилась домработница. – Вася вас отвезет.

– На «Хаммере»?! – ахнула Таня.

– Ну да, у нас другой машины в семье нет. А Вася мой муж! – словно бы похвасталась Анжела Сергеевна.

– Ну надо же!! – Тот факт, что Вася является мужем этой милой женщины, почему-то умилил и восхитил Таню. – Он правда меня отвезет?

– Ну конечно! – Анжела Сергеевна снова нажала кнопку возле холодильника и закричала:

– Васька! Спускайся, работа есть!

– Господи, вы что тут все вместе живете? – ошарашенно спросила Таня у Вовчика.

– Конечно. Квартира большая, всем места хватает, – важно сказал Вовчик и вразвалку куда-то пошел. – Заходи вечером в Денди со мной поиграть, – не оборачиваясь, кинул он на ходу. Таня так и не поняла, кому он это сказал: ей, Анжеле Сергеевне, или Васе, который спускался по лестнице, отблескивая лысиной, золотыми зубами и кожаной курткой.

– А-а, это вы, – протянул Вася. – Ну наконец-то. Все вас заждались, а бриллиант в кольце уж прокис давно!

Час от часу было не легче.

Если Вася знал про бриллиант, а Вовчик про водку, что будет дальше, когда она тут поселится?..

* * *

Флек оказался трезв, как стеклышко.

Он сидел за широким столом и смотрел в монитор компьютера, где на зеленом поле висел пасьянс.

– Пришла, – вздохнул он, когда секретарша, открыв перед Таней дверь, пропустила ее в кабинет. Таня опасливо покосилась на полную девушку – интересно, эта тоже все знает, проживает на втором этаже и вызывается кнопочкой?..

– Пришла, – сказала Таня, когда дверь за секретаршей закрылась. Флек вышел из-за стола и пошел к ней – в светлом костюме и рубашке с расстегнутым воротом. Это был свежий, счастливый, совсем не спившийся Флек.

– А мне Вовчик сказал, что ты водку тут пьешь, – прошептала Таня, когда он сграбастал ее в охапку.

– А я и пью. Только не водку, а ананасный сок. – Он кивнул на графин с желтой жидкостью на столе.

– Ананасовый, – засмеялась Таня и прижалась щекой к его рубашке, пахнущей свежестью, молодостью и безрассудством. – Торгаш безграмотный.

– Торгаш, – согласился он и губами попробовал на вкус кожу у нее на виске. – Безграмотный.

– А я к тебе жить переехала.

– Знаю. Мама звонила. А потом Вовчик звонил, а потом Анжела Сергеевна, а потом – Вася.

– Скажи, где мы будем уединяться?

– У меня есть большой загородный дом.

– Большой?

– Да. – Он на вкус попробовал ее губы.

– Загородный?

– Да! – Он и шею попробовал, и ключицу, и запястье, – остальное предательски скрывала одежда.

– Без прислуги, без мамы и без детей?

– Только с садовником, который глухонемой.

– Хорошо бы он был еще и слепой.

– Ну, если хочешь...

– Нет! Не хочу. Давай сюда свой бриллиант, я согласна.

– Ой! Я... это... – Флек вдруг покраснел, как девица.

– Что?!

– Меня ограбили в Шереметьево, когда я звонил тебе. Свистнули кейс с деньгами и дорогим кольцом. Хорошо еще документы в плаще были, в кармане.

– Так вот почему бриллиант прокис! – засмеялась Таня.

– Что?

– Нет, ничего. Не везет мне с камнями, особенно с драгоценными!

– Едем! – Он потянул ее за руку и открыл дверь. От двери к столу метнулась полненькая секретарша.

– Куда?

– В ювелирный!

– Нет! – Таня ухватилась за косяк. – В загородный дом.

Она покосилась на секретаршу, сосредоточенно перебиравшую на столе бумаги.

– Сначала за кольцом! Пока ты согласна. Вася, Вася, черт тебя побери! – заорал Флек, высунувшись в коридор, и эхо подхватило: «Ва-ася, че-орт тебя по-обери-и!»

– В загородный дом! – захохотала Таня. – Чтобы у садовника глаза повылазили. Ва-ася! Вперед!! Пока я согласна...

Татьянин день

Январь выдался фантастически теплым.

Впрочем его, января, уже практически не осталось – всего там каких-то несколько дней. Столбик термометра замер практически на нуле, а за окном долбила по железному подоконнику по-настоящему весенняя капель.

Сычева провалялась в кровати до часа дня, листая глупый глянец и лопая из пакета чипсы. Она и не встала бы, но Граф начал орать в клетке, причем не белиберду, составленную из человеческих слов, а воинственным, тропическим воплем, услышав который соседка-старушка немедленно заколотила по батарее.

Этот вопль означал только одно – Графу не до разговоров, он хочет жрать, да и воду в поилке пора поменять на свежую.

Сычева нехотя вылезла из-под одеяла, потянулась, одела халат, щелкнула пальцем по прутьям клетки, чтоб попугай заткнулся и пошла на кухню за орехами и сухофруктами.

Уже несколько месяцев она нигде не работала.

Как только главным назначили Афанасьева, она положила ему заявление об уходе на стол. Глеб молча, не глядя, заявление подписал, но когда она уже стояла в дверях, вдруг спросил:

– Может, передумаешь?

– Нет, – сказала Сычева, не оборачиваясь. Смотреть на Глеба она боялась. Это было глупо, но она чувствовала себя предательницей. Совсем чуть-чуть, но предательницей.

– Счастливо, – усмехнулся Афанасьев ей в спину и больше они не виделись.

Место пресс-секретаря на таможне она нашла быстро, воспользовавшись старыми связями, но место это освобождалось только в марте и был впереди еще месяц блаженного бездействия.

Она даже не ожидала, что сидеть дома ей так понравится.

А еще оказалось, что Карантаевской зарплаты вполне хватает и на еду, и на одежду, и на оплату квартиры, и на прокорм попугая. Хватило даже на свадьбу – скромную, но все-таки свадьбу с белым платьем, фатой, арендованным лимузином и трехдневным упаиванием всего РОВД и двух ближайших подруг с мужьями и родственниками.

На тумбочке в коридоре лежал маленький букетик цветов – фиолетовых, ярких, как будто пластмассовых. Кажется, это были гиацинты – первые весенние цветы. Сычева взяла букетик, вдохнула удушливо-пряный аромат, испытав легкое раздражение от того, что придется теперь искать, во что бы эти цветы поставить, а потом каждый день менять воду в вазе.

На кухне, на столе, тоже лежал такой же букетик. И на холодильнике лежал, и на полочке, и в ванной на умывальнике, и в туалете на унитазе.

Сычева в охапку собрала все букетики, уселась на закрытую унитазную крышку, закурила и в раздражении набрала с мобильного Карантаева.

– Ты на хрена столько денег на веники тратишь? – заорала она, – И, главное, в честь чего?! У меня что – день рождения? Восьмое марта?! День журналиста?! День взятия Бастилии?!!

– Татьянин День! – заорал на том конце Карантаев. – Татьянин День сегодня, зайка, и я тебя поздравляю!

– А-а, – протянула Сычева и понюхала охапку цветов. – Ну тогда ладно, – примирено сказала она. – Только что мне с ними делать-то, с гиацинтами? Солить?

– Любоваться! – крикнул ей Карантаев. – Солить, скажешь тоже! Цветами нужно лю-бо-вать-ся, зайка!! Какая ты, блин, прагматичная! Ну ничего, я тебя перевоспитаю.

– Ты бандитов своих перевоспитывай, – со смешком огрызнулась Сычева. – А я на ужин тебе сегодня сделаю рагу из голландских гиацинтов. И ты будешь их лопать, лопать и лопать, с солью, перцем, горчицей и соевым соусом!! А вообще, спасибо, конечно, – вдруг запоздало растрогалась она. – Меня никто никогда не поздравлял с Татьяниным днем! – Она нажала отбой и тут же набрала Таню.

– Танька! Бросай своих обормотов и давай в наше место, будем праздновать!

– Что праздновать? – удивилась бывшая Афанасьева, ныне Флек.

– Татьянин День!

– Точно! – обрадовалась Таня. Она старалась перекричать школьный гул, наверное, была перемена.

– Эх, жалко вешалка в своей экспедиции!

– Жалко, – вздохнула Таня. – Ну ничего, мы эсэмэской ее поздравим. Может, дойдет в другой конец света?

– Может и дойдет, – с сомнением сказала Сычева, затушив сигарету.

В спальне Граф неприличными воплями требовал свежую воду, орехи и сухофрукты, а соседка-старушка неутомимо стучала по батарее.

Счастливо улыбаясь, Сычева пошла на кухню искать, во что можно поставить такую охапку цветов.

* * *

В «Табуне» было мало народу.

Сычева с Таней заняли одну из кабинок, закрытую от посторонних глаз с трех сторон стенами, стилизованными под камень.

Марат старался изо всех сил, улыбался, обслуживал, скользя с подносами между столиками, как на коньках. Он даже преподнес им в подарок бутылку текилы «от заведения, в честь праздничка».

– Выглядишь ты просто отлично, – похвалила Сычева Таню, подробненько рассмотрев ее сапоги, юбку, прическу, макияж, блузку... – Да, вот блузка тебя бледнит и полнит. Кажется, она больше подойдет мне.

– Да пожалуйста! – Таня начала расстегивать кофточку.

– Эй, не здесь, не сейчас! Ну и раскрепостил же тебя твой торговец европейскими шмотками!

– Раскрепостил, – засмеялась Таня. – Даже и вспомнить себя не могу прежнюю.

Они интеллигентно чокнулись и стали тянуть через соломинку веселой расцветки коктейль.

– Не звонит твой бывший-то? – спросила Сычева.

– Нет. Как развелись тогда в загсе, так я его и не видела. – Таня с аппетитом принялась за салатик.

– Наверное, женился уже. – Сычева вооружилась ножом и придвинула к себе мясо.

– Мне все равно. Вернее, я была бы рада, если бы Глеб нашел себе хорошую женщину.

– Танька! – возмутилась Сычева. – Что ты говоришь?! Ты хочешь сделать несчастной еще одну хорошую женщину?

Таня засмеялась.

– Нет, не хочу. Но я не сказала бы, что он сделал меня несчастной. Ты знаешь, я даже ему благодарна! Наверное, некоторых из нас нужно хорошенько повозить носом в грязи, чтобы внутри проснулся зверь по имени Гордость.

– И как твоему Флеку живется рядом с этим проснувшимся зверем?

– Отлично! Он холит его и лелеет. И его мама моего зверя лелеет, и Вовчик, и Анжела Сергеевна, и Вася и даже глухонемой садовник. Понимаешь, вот живут вместе много людей, некоторые друг другу даже не родственники и самозабвенно лелеют друг в друге и гордость, и самолюбие, и амбиции, и даже капризы. Это восхитительное чувство, когда тебя не только любят, но и бесконечно уважают! Так что Глебу я благодарна. Попадись мне в самом начале Флек с его мамой, Вовчиком, Анжелой Сергеевной, Васей и садовником, я никогда, может быть, и не оценила бы, какими драгоценностями владею. Вот! – Она засмеялась и неожиданно вдруг добавила: – А у меня мама с папой поженились.

– Поздравляю!

– И я поздравляю! – раздалось рядом. – С Татьяниным днем!!

Они резко подняли головы и завизжали. На пороге кабинки стояла Татьяна – загорелая дочерна, с блестящими глазами и какими-то невиданными украшениями на шее, на запястьях, в ушах.

– Ты откуда?! – в один голос заорали Тани и стали тискать ее, щупать и целовать.

– Из Африки. Сегодня только с Тарасом прилетели. В Москве пробудем неделю, потом – в Индию.

– Как ты нас нашла? – пробормотала Сычева, ощупывая ожерелье из кожи, дерева и еще чего-то экзотического и непонятного.

– Так Татьянин день же! – засмеялась Татьяна. – Мы же договаривались праздновать его вместе! Я специально Тараса уговорила на день раньше вылететь, чтобы успеть. А где вас искать? Конечно же в «Табуне»! Я даже звонить вам не стала. Мне Пашка сказал, что вы тут каждую пятницу что-нибудь отмечаете. Он теперь в общежитии при школе милиции живет. Кажется, его научили меньше болтать.

– Девки! – провозгласила Сычева и подняла полный бокал. – Предлагаю выпить за женскую дружбу – самую дружную дружбу в мире! Кстати, – шепотом сказала она, – Карантаев тут как-то сказал, что наши изумруды до сих пор не нашлись. Знаете, как их зовут федералы? «Танькины фиги»! Три камня – три фиги. Говорят, сложилась легенда, что их нельзя разлучать...

* * *

Глеб заказал пятьдесят грамм коньяка.

Пятьдесят – потому что вечером еще нужно писать редакторскую статью в номер, а с утра провести планерку.

Руководящая должность давала не только свободу и деньги, но накладывала массу ответственности и ограничений.

Глеб позволил себе вечером забежать в ресторан, съесть легкий ужин, выкурить трубку и... выпить только пятьдесят грамм коньяка.

Когда расслабляющее тепло из желудка перекочевало в мозги, Афанасьев вдруг понял, что бесконечно устал. От суеты, суеты, суеты и... одиночества.

Увлечений у него не было, друзей тоже, и когда высвобождалось свободное от работы время, он понятия не имел, куда его деть. Раньше он это время заполнял женщинами – случайными, постоянными, на худой конец, женой, а теперь... Теперь внутри что-то сломалось, перегорело, кураж пропал, азарт исчез, и интерес доказывать самому себе, что он «самый-самый» тоже без следа испарился.

Осталась усталость и равнодушие.

Четыре месяца он жил только работой. Одиночество стало болезнью, которую он не знал, чем лечить. Нет, кролик его любил. Радовался, когда он приходил домой, прыгал и тыкался мокрым носом в ладони.

Глеб подумал и заказал себе еще пятьдесят грамм коньяка.

С равнодушием надо бороться. И одиночество надо лечить. А то так и до психушки недалеко.

За соседним столиком сидела темноглазая, юная девушка. Она расстроено поглядывала то на часы, то на мобильный. Официант принес ей уже пятую чашку кофе.

Афанасьев проверил узел на галстуке, мельком глянул на свое отражение в зеркальной стене, встал и направился к девушке.

Его должен кто-то любить. Кроме кролика. Не к Моне Лизе же в самом-то деле ему возвращаться!

– Здравствуйте, – улыбнувшись, сказал он девушке. – Я холостой и небедный редактор одной известной газеты. Хотите скрасить мое одиночество на ближайшие сорок лет?

– Хочу, – засмеялась девушка. – Вы даже не представляете, как хочу!

* * *

Соседка была просто прелесть!!

Лет сорок пять, высокая, черноглазая, с ямочками на щеках.

Платье трещало у нее на груди, и на бедрах трещало, а тонкую талию перехватывал узенький поясок. Звали ее смешно и зазывно – Марийка.

Прелесть, а не соседка.

Оказывается, именно такие женщины ему нравились – яркие, дерзкие, веселые брюнетки. Просто он никогда себе в этом признавался.

Михаил Гаврилович широко улыбнулся. Теперь он все время широко улыбался, потому что рот украшали тридцать два ровных, белых, крепких зуба. И это была не какая-нибудь там вставная челюсть, а настоящая металлокерамика.

Мечта ликвидатора!

– Здрасьте, Михаил Гаврилович! – смущенно сказала Марийка и шагнула через порог в дом. На вытянутых руках она держала поднос, прикрытый белой льняной салфеткой. – А я ватрушек вот... – Она вдруг совсем смутилась и покраснела. – Но вы, наверное, ватрушки не любите...

– Люблю я ватрушки, люблю! – Михаил Гаврилович приобнял соседку и провел в комнату.

Прелесть это был, а не дом.

Просторный, светлый, в два этажа, с застекленной террасой, высоким крыльцом и ухоженным садом.

А еще этот дом находился в Крыму, в ста метрах от моря, и это было даже не из разряда мечты, а из разряда фантастики. Повезло ликвидатору. Так повезло, что думать об этом было и сладко, и страшно – вдруг очнется, проснется, и не Марийки тебе с ямочками, ни ватрушек, ни дома, ни сада, ни металлокерамических зубов на титановых штырях.

– Садись, Марийка, сейчас мы винца с твоими ватрушками выпьем. Любишь винцо?! – Михаил Гаврилович достал из буфета бутылку вина, бокалы и коробку шоколадных конфет.

– Люблю, – еще больше покраснела Марийка. Не такая уж она бойкая, смущается, как девчонка.

Какое же это блаженство, когда молодая, красивая женщина стесняется тебя, словно школьница на первом свидании!

Марийка была вдова, это он точно знал – спрашивал у Лешки-электрика. Еще Лешка сказал, что Марийка баба хоть с виду и легкомысленная, но хозяйка хорошая и на кого попало не кинется. Только на мужика с деньгами и положением.

И вот Марийка сидит у него за столом, краснеет, смущается и, кажется, строит планы.

Они выпили по бокалу бордо, потом еще по бокалу; молча, без лишних слов закусили ватрушками с мягким рассыпчатым творогом и Михаил Гаврилович пересел поближе к Марийке.

– Да ты сама, как ватрушечка, – удивляясь своей легкой развязности, сказал ликвидатор и поцеловал Марийку прямо в ямочку.

Марийка обхватила его руками за шею и прижалась своей горячей, упругой щекой к щетине.

– Я правда вам нравлюсь, Михайло Гаврилович? – прошептала она ему в ухо.

– Ты прелесть, Марийка, – ликвидатор по-хозяйски обшарил ее тугое тело руками, опять поражаясь своей крайней распущенности.

– Хочешь дом посмотреть? – спросил он Марийку.

– Ой, как хочу, – обрадовалась она.

Он провел ее по всем комнатам, показал обе гостиные, столовую, кухню, мансарду, две ванны, кладовочку, кабинет и бильярдную. Он все показал Марийке, чувствуя, как изнутри его распирает гордость.

В спальне Марийка села на широченную кровать со скульптурами ангелочков у изголовья и похлопала по матрасу руками.

– Как красиво! И как богато! Вы бывший руководящий работник, да, Михайло Гаврилович?! Или бизнесмен? Или депутат? Или... – фантазия у Марийки иссякла.

– Я просто вытянул счастливый билет, – улыбнулся Михаил Гаврилович и присел рядом с ней. Он обнял ее и уткнулся носом в горячую шею на которой пульсировала какая-то беспокойная жилка.

– Какой?! Расскажи! – потребовала Марийка, обхватив его руками за шею.

– Нет. Потом... может быть, когда-нибудь потом... Пойдешь за меня? – неожиданно сам для себя спросил ликвидатор и вдруг испугался.

С чего это он решил, что для женщин главное – деньги?

Нужно еще кое-что, с чем у него не совсем в порядке...

Говорил ему Иван, друг-геолог, когда они провернули это дельце с изумрудами: «Не зарывайся! Не теряй совести и человеческого лица. Живи скромно, чтобы не вызывать подозрений!»

Ивану большого труда, связей и времени стоило пристроить камни так, чтобы получить за них огромные деньги, не вызвав при этом интереса у правоохранительных органов. Все получилось!! Иван взял себе только тридцать процентов с тех денег, сказав: «Ты все-таки родину от радиации спас! Тебе здоровье поправлять надо. Мы все тебе жизнью обязаны».

Он был человек, этот Иван. Человечище! Хоть и с очень подозрительными связями в криминальных кругах.

Михаил Гаврилович продал в Москве комнату в коммуналке, «Жигули», гараж, и уехал в Крым, где провел свое детство, где были похоронены его родители.

– Так пойдешь? – дрогнувшим голосом переспросил он Марийку, заглянув в ее черные, как южная ночь, глаза.

– А то! – жарко прошептала Марийка, теснее прижимаясь к нему. – Конечно пойду!

– Только я этот... ну, чернобылец бывший. Ликвидатор, в общем. Здоровье у меня не очень и все такое...

– Нет ничего такого, что не решается, если у человека есть деньги, – Марийка повалила его на кровать, к ангелочкам.

– Нет. Точно нет!! – Михаил Гаврилович улыбнулся во все свои тридцать два зуба и вдруг подумал: «А ведь в поселке и помоложе, и покрасивше Марийки бабы-то есть!..»

Примечания

1

«Марш энтузиастов», ст. Д. Актиля, муз. И. Дунаевского

2

Александр Белов (Саша Белый) – главный герой культового телевизионного фильма «Бригада» (режиссер А.Сидоров)

Оглавление

Ольга Степнова . Изумрудные зубки

Татьянин день

Реклама на сайте