«С моей-то рожей»

Фредерик Дар С моей-то рожей

Андре Бертомье, доподлинно знающему, что худшим достижением человека является... сам человек.

Часть I

1

Он рассматривал меня так долго и так внимательно, что положение становилось неловким для него и совершенно невыносимым для меня.

Это был надменный брюнет лет тридцати с поразительно бледным лицом. Невозможно было точно определить цвет его странных светлых глаз, настолько они были глубоко посажены и пусты, как у некоторых слепых.

В какое-то мгновение меня охватил страх, что он меня узнал. Но это был мимолетный испуг. С моей рожей я был неузнаваем, потому что ее никто никогда не видел, это была совершенно... новая рожа!

Мне ее за приемлемую цену сварганил испанский хирург-косметолог в своем кабинетике, расположенном в Барио чино[1]. Тысяча песет! Это и не стоило больше. Я хорошо знал, что существует тридцать шесть способов изменить человеческое лицо, но для меня был выбран худший.

Если вы видели мои старые фотографии, то, вероятно, запомнили мой правильный греческий нос, хорошо очерченный рот и истинную гармонию всего лица. Я не боюсь говорить об этом с нежностью, хотя это признак дурного тона, потому что все мы имеем обыкновение приукрашивать то, чего больше нет. Все мужчины создают культ своего прошлого, особенно когда оно исчезает безвозвратно.

Всякий раз после операции, видя себя в зеркале, я испытывал тягостное чувство, словно столкнулся нос к носу с незнакомцем. Я так и не смог привыкнуть к своей новой внешности. Она была мне неприятна и даже чуть страшила. Я ненавидел этот новый крючковатый нос с крыльями, изъеденными мелкими шрамами, а еще большее отвращение вызывал слегка перекошенный рот. Хирург-испанец передвинул мои скулы, натянув кожу за ушами. В результате лицо стало как бы раздавленным, не просто уродливым, а отталкивающим!

С тех пор моя жизнь превратилась в сплошной карнавал. Среди большого скопления людей "маска" давала мне ощущение полной безопасности, но, оставаясь наедине с самим собой, я испытывал жгучее желание сдернуть с себя эту грязную рожу, которая так мало соответствовала тому, что я думал о себе и кем я на самом деле был. Я пытался успокоиться, представляя свое прежнее лицо. Так вспоминают дорогое существо, образ которого бережно и свято хранится в памяти... Это положение вызывало у меня печаль и отчаяние.

* * *

Видимо, на лице у меня появилось в конце концов столь гнусное выражение, что наблюдавший за мной бледный человек отвел глаза. Он залпом осушил свой стакан, затем, достав из кармана пачку сигарет, принялся с задумчивым видом теребить ее.

Было очевидно, что он колебался!

В этот момент мне следовало бы покинуть кафе. Я чувствовал, что незнакомец вряд ли стал бы меня преследовать. Но я остался, словно прикованный неведомой силой. Между тем незнакомец достал из мятой пачки сигарету и закурил, взглянув на меня весьма решительно. Задув спичку, он поднялся и направился в мою сторону. Я был поражен его низкорослостью, чего никак нельзя было предположить, глядя на его широкие плечи. Он был одет в отлично сшитый костюм и дорогие ботинки, от которых я не отводил глаз, стремясь побороть смущение и взять себя в руки. Проклятые ботинки, уверенно ступая всей подошвой по полу, направлялись к моему столику, пока не замерли неподалеку от меня. Я медленно снизу вверх прошелся взглядом по странному человеку и остановился на его лице с рыжеватыми глазами, усеянными блестящими крапинками. Никогда еще на меня не смотрели так пристально!

– Я прошу прощения, месье, – смущенно пробормотал мужчина, усаживаясь за мой столик.

Слабая улыбка осветила его бледное лицо, тоже чем-то напоминавшее маску, в отличие от меня, правда, доставшуюся ему от рождения.

– Вы меня не помните? – внезапно спросил он.

Вопрос свидетельствовал о том, что человек меня узнал, если, конечно, не принял за кого-то другого. Вместо ответа я закрыл глаза, делая вид, что задумался, но в голову тотчас же пришла мысль, что подобная страусиная тактика в момент опасности вряд ли поможет.

Открыв глаза, я увидел, что незнакомец почтительно и любезно ждет моего ответа.

– Нет, – вздохнул я, – я вас не знаю.

Мне не пришлось кривить душой: я был уверен, что вижу этого человека первый раз в жизни.

– Меня зовут Фернан Медина, – представился мой собеседник. – Я работал во время войны фотолаборантом в редакции "Пари-Франс".

"Пари-Франс"!.. Все мое прошлое заключалось в этом коротком названии, прозвучавшем как гром среди ясного неба. Охваченный ужасом, я затряс головой, полный решимости отрицать очевидное, отрицать, несмотря ни на что и вопреки всякой логике. Не для того я тринадцать лет терпел в Испании нужду и позволил шарлатану-хирургу себя изуродовать, чтобы теперь бывший редакционный мальчик на побегушках хлопал меня панибратски по плечу, как старый знакомец.

– Вы обознались, месье. Я вас не знаю. У меня нет знакомых в этой газете.

Я втайне надеялся, что после этих слов он от меня отвяжется. Надежды оказались напрасными. Незнакомец лишь едва заметно пожал плечами.

– Судя по всему, – заявил он, – вы оказались в щекотливой ситуации, месье Руа.

– Простите, но меня зовут Марсио, – запротестовал я.

– Я говорю о вашем настоящем имени.

Положение становилось угрожающим.

– Ваше упорство, месье, мне кажется нелепым...

Алебастровое лицо незнакомца слегка передернулось. Приподняв одну бровь, он твердо взглянул мне в глаза, давая понять, что отступать не намерен.

– Вы напрасно опасаетесь меня, месье Руа, – понизив голос, произнес он. – Я не стукач. Сейчас я объясню, каким образом мне удалось вас узнать, несмотря на перенесенную вами пластическую операцию.

На его лице вновь появилась почтительная улыбка.

– Мне было всего семнадцать, когда я впервые переступил порог "Пари-Франс". Я мечтал о карьере фоторепортера. Позже меня захватило само издательское дело... верстка, тираж и тому подобные вещи. Вы, надеюсь, помните обо всей этой суете?

Разумеется, я все помнил. Разбуженные его словами, перед глазами предстали четкие очертания милых сердцу образов, составлявших смысл моей жизни: ротационные машины, заваленные бумагами редакционные столы, бары, где собирались журналисты. Мне словно ударил в ноздри пьянящий запах новой бумаги и свежей краски...

– Итак, сначала я мечтал о фотографии. В лаборатории, если выпадала свободная минутка, я развлекался тем, что делал фотомонтажи известных людей. Теперь уже можно признаться, что и на вас я сделал подобный монтаж, где вы представлены в виде хищной птицы. Есть в вас что-то пронзительное, напоминающее орла... Скорее всего, это ваш взгляд. – Незнакомец внимательно посмотрел мне в глаза. – Кстати, он совсем не изменился.

Человек замолчал, а я почувствовал непреодолимое, страстное желание разбить о его голову графин, заплакать, убежать, устроить скандал... Но больше всего мне хотелось заорать на весь белый свет, чтобы меня услышали все, что я действительно Жан-Франсуа Руа, самый известный памфлетист довоенного времени, которого после освобождения приговорили заочно к смертной казни за связь с врагом.

Мой собеседник между тем продолжал бесстрастным голосом:

– Итак, я сделал фотомонтаж, который привел в восторг всю редакцию. – Выдержав очередную паузу, он неожиданно произнес: – Но ведь существует срок давности, не так ли?

Это смахивало на провокацию.

– Очень интересно, – я попытался говорить как можно спокойнее, – но эта история не имеет ко мне ни малейшего отношения!

Незнакомец непроизвольно дернул рукой с сигаретой, уронив пепел на мраморный стол рядом с моим стаканом, и поспешил стряхнуть его своей маленькой рукой с коротко остриженными ногтями.

– В таком случае, вам тем более будет интересно услышать ее конец. Для того чтобы усилить сходство с орлом, я отретушировал ваш портрет, сделав крючковатый нос, наподобие вашего нынешнего, опустил уголки губ и убрал скулы. Короче, сам того не желая, сконструировал ваше нынешнее лицо. Можете себе представить мое изумление, когда я вас сегодня встретил! Вам не кажется необычной эта история, месье Руа?

– Она показалась бы мне таковой, если бы я был тем, за кого вы меня принимаете.

– Ну что же, не буду настаивать. Я слишком восхищаюсь вашим талантом, чтобы вам досаждать. Возможно, в своей жизни вы и совершали ошибки, но заблуждения ваши были наверняка искренни и потому достойны снисхождения. Я прошу принять мои уверения в том, гм... что эта встреча останется между нами.

Он достал из верхнего кармана пиджака визитную карточку и прислонил ее к моему стакану.

– Если вам что-либо понадобится, я к вашим услугам, месье Руа!

Не дожидаясь ответа, он слегка кивнул и направился к двери. Я остался сидеть как истукан, с ужасом глядя на прямоугольник визитки, казавшийся мне стеной, у которой меня запросто могут расстрелять.

2

На следующий день я накупил газет и принялся их изучать, со страхом ожидая обнаружить отклик на мое возвращение в Париж. Ни один журналист на упустит подобной сенсации. Всю ночь я сочинял статью, которую мой неожиданный знакомый мог бы написать, даже придумал для нее заголовок: "Писатель Жан-Франсуа Руа, заочно приговоренный к смертной казни, скрывается в Париже под фальшивым именем и фальшивой внешностью".

Но ничего подобного в газетах я не нашел. Медина оказался честным игроком и сдержал свое слово. Я почувствовал, как отступает страх и на смену ему приходит чувство покоя. Я был счастлив от сознания, что у меня появился союзник. Тринадцать лет, находясь в изгнании, я мечтал о Франции, о Париже. Ностальгия была столь велика, что не раз приходила мысль отдаться в руки правосудия, которого я, впрочем, не слишком и опасался. Ветер переменился, и я мог смело рассчитывать на то, что смертная казнь обернется в худшем случае несколькими годами тюрьмы. Страшно было другое. Оставались люди, для которых приговор обжалованию не подлежал. Эти люди обладали отличной памятью и завидным терпением. Думая обо мне, они регулярно смазывали свои пистолеты...

Я решил смиренно нести свой крест, скромно существуя на те средства, которые сумел вывезти. Когда они подошли к концу, я понял: если мне дорога жизнь, я должен возвращаться на родину. Это выглядело парадоксально, ведь во Франции меня подстерегала смертельная опасность. Но лишь там я мог заниматься своим ремеслом, без которого жизнь теряла всякий смысл.

И тогда я отважился на авантюру. Липовое лицо, липовые документы. Несколько тысяч франков в кармане. И все.

Через два дня по возвращении во Францию я понял, что это мало. В редакции я появиться не мог, так как слишком многие меня хорошо знали. По почте статьи в газету не посылают, если не хотят, чтобы материал увидел свет под чужим именем. Мне оставалось одно: писать книгу, закамуфлировав, насколько это возможно, свой стиль. Но для написания романа необходимо время. У меня сохранились кое-какие записи, которые я делал в годы изгнания, но среди них не было ничего, что представляло бы коммерческий интерес.

Я чувствовал себя не в своей тарелке из-за своей мерзкой хари, к которой никак не мог привыкнуть. Да и Париж оказался совсем не тем Парижем, который я оставил тринадцать лет назад. Я, как злоумышленник, бродил по улицам некогда столь любимого города, тщетно пытаясь отыскать тени и следы моей ушедшей молодости.

Отчаяние грызло меня, как сифилис. Я был болен прошлым, которое оказалось "прошлым" в буквальном смысле этого слова, то есть прошло навсегда, ибо ничто меня с ним больше не связывало. Начать жизнь сначала у меня не хватало мужества. Больше всего я страдал от отсутствия друга... Человека, с которым мог бы говорить, быть самим собой, рассказывать о себе, облегчать душу. Люди не созданы для одиночества. Оно нас опустошает и сводит с ума. Пустота влечет за собой пустоту!

На следующий день после той странной встречи я понял, что произошло нечто важное, способное оказать влияние на всю мою последующую жизнь. Размышляя об этом, я непрерывно вертел в руках визитную карточку, пока она не стала мятой и грязной. Имя, напечатанное на ней черными и блестящими, как навозные мухи, буквами, действовало на меня гипнотизирующе: "Фердинанд Медина, журналист, улица Тийоль, Сен-Клу, 8. Тел: Молитор 16-61".

Я непроизвольно водил указательным пальцем по выступающим буквам, словно рассчитывал, что это прикосновение поможет мне получить сведения о незнакомце из кафе.

Друг он или враг? Я вызывал в памяти бледное лицо Медины. Сколько я ни рылся в своих воспоминаниях, не мог припомнить, чтобы встречался с ним раньше. Правда, в редакцию "Пари-Франс" я обычно врывался, как смерч, и устремлялся без приглашения прямо к директору или главному редактору. Поэтому нет ничего удивительного в том, что я не обратил внимания на какого-то стажера. В то время ему было семнадцать лет, а теперь этот мальчик превратился в мужчину, которого достаточно потрепала жизнь.

Нет ли скрытого подвоха в его вчерашнем поведении? С какой стати он сделал мне этот королевский подарок, ведь иначе и не назовешь его отказ воспользоваться подобной информацией. Может, из гуманных соображений? Честно говоря, я не слишком верил в великодушие журналистов. Само ремесло требует от человека отказа от благородных и рыцарских чувств. Значение имеют лишь размер букв, которыми будет набран на первой странице газеты заголовок материала, да количество строк самой статьи. А может быть, этот человек работает в вечерней газете, которая появится лишь после обеда, во второй половине дня?

Я решил дождаться вечера, прежде чем радоваться.

* * *

Прошли сутки, но так ничего и не произошло. Медина хранил молчание.

Я думал только о нем. Этот человек прочно занял все мои мысли. Одиночество мое было столь необъятно, что наша встреча приобрела в моих глазах колоссальное значение...

Вечером второго дня, когда я выходил из арабского ресторанчика, где обычно обедал, на меня внезапно обрушилось ощущение столь оглушительной пустоты, что закружилась голова. Проходившие мимо люди казались неземными существами, здания, попадавшиеся на пути, напоминали мрачные, почти лунные скалы. Даже небо, прекрасное небо Парижа, казалось липким и угрожающим.

Я поспешил забежать в маленькое полупустое кафе, где несколько таксистов за стаканом красного вина обсуждали свои житейские дела.

У меня не было желания выпить, просто я изо всех сил пытался начать жить "как все", "попасть в ногу", тайно надеясь, что, влекомый человеческим потоком, я смогу выбраться из водоворота и спастись.

– Что месье желает?

Передо мной с равнодушным видом стоял официант, для которого я был обычным посетителем. Он не ведал, что мое лицо было фальшивым, равно как и жесты, слова, взгляд...

– Ром, пожалуйста.

Почему вдруг я заказал ром? Я ведь ненавижу спиртное, а ром в особенности. Этот напиток для меня ассоциируется с началом ангины, которую надо лечить обжигающим глотку грогом. Ни один нормальный человек не станет пить ром, если температура его тела ниже 39°.

– От вас можно позвонить? – спросил я, глядя в отвратительное зеркало, установленное над стойкой бара. Медина был абсолютно прав: я напоминал хищную птицу, только не орла, а, скорее, трясущегося от холода филина...

– Вот жетон, телефонная кабина в глубине зала, налево.

Неуверенной походкой я направился к телефону.

* * *

Я не звонил никому в Париже уже тринадцать лет. Волнуясь, как провинциал, я самым тщательным образом набрал номер Медины. После краткой паузы послышались длинные гудки. Наконец, на другом конце провода сняли трубку, и женский голос произнес:

– Алло!

Голос был нежным и спокойным. Я отставил трубку от уха, не решаясь ответить.

– Алло, я слушаю, – отчетливо донеслось до меня. Мне не хотелось, чтобы голос, не добившись ответа, исчез в пространстве, и я поспешил прижать трубку к щеке:

– Я могу поговорить с месье Мединой?

– А кто его спрашивает?

– Мое имя ничего ему не скажет, – соврал я.

– Подождите минутку.

В трубке послышался неразборчивый шепот, затем низкий мужской голос произнес:

– Алло!

– Месье Медина?

– Да, а с кем я говорю?

Я все-таки вынужден был представиться:

– С человеком, которого вы недавно встретили...

Мой собеседник издал возглас, в котором сквозило изумление, а, главное, удовлетворение.

– Как я рад вас слышать!

– Я хотел бы повидаться с вами, – пробормотал я.

– Ну разумеется. Не могли бы вы приехать ко мне? Конечно, если вы не предпочтете...

– Согласен приехать к вам.

– Мой дом находится в районе Сен-Клу, возьмите такси.

– Еду.

Итак, мы встретимся у него, в домашней обстановке!

Наконец-то я смогу войти во французское жилище, увидеть мебель, вдохнуть запах домашнего очага.

На улице я уже значительно меньше ощущал враждебность ночи. На перекрестке показалось свободное такси. Я поднял руку.

* * *

Медина жил в собственном небольшом домике, спрятавшемся в тени двух каштановых деревьев с разлохмаченной осенними ветрами листвой. Это было средних размеров строение в стиле Иль-де-Франс, с крышей, покрытой шифером, и резными наличниками на окнах. Стены отливали бледновато-серой патиной, составившей славу Мориса Утрилло. От тихой улочки дом был отделен маленьким неухоженным садом. Медина мало заботился о своем газоне, покрытом высокой травой и плохо обрезанными кустами роз. Судя по всему, хозяин дома меня поджидал, так как дверь отворилась в тот самый момент, когда я расплачивался с таксистом, и мертвенно-бледное лицо Медины резким белым пятном замаячило в сгустившихся сумерках. Я быстрым шагом направился ему навстречу.

– Я был уверен, что вы позвоните, – произнес Медина, пожимая мне руку. Его пальцы были сухи и холодны.

– Но я почувствовал в вашем голосе удивление!

– Дело в том, что вы позвонили именно в тот момент, когда я думал о вас.

– Неужели?

– Заходите, прошу вас!

Он ввел меня в дом. Я не мог сдержать бешеного стука сердца. Наконец-то мне в ноздри ударил истинный запах Франции, теплый и назойливый, с примесью мастики. Я едва сдерживал слезы.

Внутреннее убранство дома со следами недавнего ремонта контрастировало с его внешним видом. Все перегородки были разобраны, в результате чего получилась весьма просторная гостиная, в которой неподалеку от выложенного кирпичом камина были расставлены уютные мягкие кресла. По стенам висели дорогие картины. Опаловые лампы под атласными абажурами наполняли комнату мягким светом, образуя вокруг себя уютные островки, зовущие отдохнуть.

– Дайте-ка мне ваш плащ!

Медина помог мне раздеться, так как я почувствовал себя совершенно без сил. Я не мог остановить слезы, стекавшие по моим изуродованным губам.

Хозяин дома был одет в черную домашнюю шелковую куртку, подчеркивавшую его бледность. Бросив плащ на спинку кресла, он предложил мне место у камина.

– Я выгляжу глупо в ваших глазах, не так ли? – вздохнул я, утирая слезы рукавом.

– Ничего подобного, скорее, наоборот. Вы достойны самого себя. Ведь это первый дом, куда вы попали после возвращения?

– Да.

– Хотите виски?

– Нет, я предпочел бы кофе.

Он улыбнулся.

– Ну да, конечно. Раньше вы пили невероятно много кофе, не так ли?

– Откуда вы это знаете?

– Ваши слабости и привычки были известны всем. В кафе "Гран Вефур" за вами был зарезервирован столик и припасен только для вас старый эмалированный кофейник, который вы приволокли из Бог весть какой деревни.

– Да, действительно...

Медина упоминал детали, о которых я абсолютно забыл. Казалось, мне возвращали мое прошлое, мое истинное лицо.

– Эмма! – неожиданно закричал Медина, обращаясь куда-то в сторону.

В комнате тотчас же появилась молодая женщина, словно она только и ждала этого зова.

Ей было не более двадцати. Невысокая, но с отличной фигурой. Мне сразу же понравились ее белокурые волосы, орехового цвета глаза, чарующая улыбка и особенно свежая, словно только что овеянная морским ветром кожа.

– Позвольте вам представить мою жену. Эмма, это месье... гм... Напомните мне ваше имя, пожалуйста.

Я взглянул на Медину. Он предоставил мне выбор.

– Руа, – четко и твердо произнес я. – Жан-Франсуа Руа!

3

Наступило неловкое молчание. Ситуация казалась нелепейшей. Я совершенно не понимал, зачем заявился в этот уютный загородный дом, что хотел там найти... Возможно, немного тепла? Понимающий взгляд, ласковый голос? Но разве я мог это объяснить Медине? И стоило ли вообще ему это объяснять?

Он устроился напротив меня, по другую сторону камина, а его жена отправилась готовить кофе. Я не заметил, как в камине запылал огонь. Поленья весело потрескивали, наполняя гостиную смолистым запахом леса. Помолчав, Медина со вздохом произнес:

– Вы, должно быть, много страдали...

– Да, страданий на мою долю выпало немало.

Он перевел на меня взгляд, в котором можно было прочесть грусть и сострадание.

– Идея позволить так искромсать свое лицо могла прийти в голову только литератору. Ваши произведения пропитаны желчью, но сами вы романтичны, как подросток.

Я пристыженно опустил голову. Он говорил со мной как старый, умудренный опытом человек, хотя был на пятнадцать лет моложе меня. Я не мог не ощущать его превосходства и тем не менее попытался возразить.

– Если бы вы оказались в моей шкуре, то поняли бы, что мои действия продиктованы не романтизмом, а обычной осторожностью.

Медина пожал плечами.

– С таким же успехом вы могли бы прилепить себе бороду из мочалки и картонный нос, как на детском карнавале. Неужели вы полагаете, что в пластической операции есть толк?

– Думаю, что да. Коль скоро я сам с трудом себя узнаю, думаю, что и другие...

– Послушайте, месье Руа, если у вас вскакивает прыщ на носу или ячмень, вы считаете, что обезображены до неузнаваемости, тогда как окружающие подобные дефекты могут просто не заметить. Я не видел вас тринадцать лет и тем не менее тотчас же узнал. Просто вы производите впечатление человека, с которым произошел несчастный случай.

Справедливость его слов была очевидна. Я абсолютно напрасно позволил себя изуродовать.

Медина наклонился, чтобы поправить поленья в камине.

– Почему вы не явились с повинной? Это обошлось бы вам гораздо дешевле. Бремена переменились, как вам известно, и с помощью хорошего адвоката вас запросто могли бы оправдать.

– Я опасаюсь не правосудия, а более жестоких врагов.

– То есть?

– У вас отличная память, и вы наверняка помните, что в сорок третьем на меня было совершено покушение. Участники Сопротивления явились в мой дом, чтобы убить. Если бы псу не пришла в голову счастливая мысль залаять, мы бы сейчас с вами не сидели у этого камина. В последнюю секунду я успел забаррикадироваться в своей комнате. Хвала небесам, в ней оказался телефон, и я смог вызвать полицию. Полицейские уложили на месте двоих из пяти нападавших. Остальные были отправлены в концлагерь. Но мне передали, что рано или поздно они до меня доберутся...

Слушая мой рассказ, Медина задумчиво массировал свои бледные щеки.

– За тринадцать лет ненависть затухает или же находит себе другой объект.

– Это не тот случай. В Испании я дважды едва избежал смерти. Видимо, мне не остается ничего другого, как жить в тени на нелегальном положении.

Почувствовав, что галстук душит меня, я ослабил узел.

– Ничего не поделаешь, проигравший должен платить. Это основное правило любой игры.

– У вас так много грехов на совести, что вы столь смиренно покоряетесь судьбе?

– Вовсе нет. Я никогда никого не предавал. Вам известна горячность моей натуры. Я из так называемых "заведенных", если пользоваться тарабарским языком нашего времени. Напомнив всем, что Франция после столетий войн стала ближайшим союзником Англии, я высказал предположение, что она с таким же успехом может, в конце концов, подружиться и с Германией. К сожалению, я начал проповедовать эту точку зрения не в самый удачный момент. Сейчас меня за мои рассуждения наградили бы орденом Почетного легиона. В жизни страшнее всего оказаться несвоевременным.

Медина улыбнулся.

– Вы правы. Беда в том, что уместность и своевременность определяются шестым чувством, своего рода особым чутьем. А обыкновенный человек, такой, как я, например, располагающий лишь пятью органами чувств, должен быть осторожным...

Он замолчал, устремив свой взгляд на жену, которая внесла поднос с кофе. Женщина была одновременно миниатюрной и пухлой. Прежде всего бросалась в глаза ее породистость. Очень немногие женщины могут этим похвастаться. Любой из ее жестов был преисполнен элегантности. Весь ее облик был гармоничен и вместе с тем трогателен. В ней прельщало решительно все: молодость, свежесть, изысканная любезность. Внешне она производила впечатление человека жизнерадостного, волевого и здравомыслящего.

Протянув мне чашку с кофе, она внимательно посмотрела на мужа, словно ожидая приглашения. Видимо, она была очень послушна.

– Садись, – пригласил Медина.

Женщина расположилась в некотором отдалении от нас. Когда она усаживалась, на какую-то долю секунды ее домашнее платье из розового шелка распахнулось, приоткрыв восхитительную ножку идеальной формы.

– У вас, я полагаю, осталось состояние? – спросил Медина.

– Состояние у меня имелось. Но, как крестьянский сын, я все свои сбережения вложил в недвижимость, поступив как истинный мужлан. Мое добро было конфисковано.

– На какие же средства вы жили до сих пор?

Видимо, почувствовав некоторую бестактность своего вопроса, Медина смутился.

– Извините меня, месье Руа, сказывается профессиональная бесцеремонность.

Я улыбнулся.

– Ничего страшного, вполне естественно, что вас это интересует. У меня было также немного золота и ценностей, которые я сумел вывезти. Но этот источник, увы, давно истощился. Необходимо начать что-то делать.

– Что же именно?

Я достал из кармана ручку и принялся вертеть ее в руках.

– Вот мое основное орудие труда. Надо вновь открывать фабрику по производству трепотни.

Он улыбнулся.

– Наверняка вы давно снедаемы тягой к перу?

– Еще как!

– Под каким именем вы собираетесь объявиться?

– Не имеет значения.

– А в какой газете? – Медина задал этот вопрос с плохо скрытой настороженностью.

– В этом вся загвоздка. Я не смог уследить за изменениями в газетном мире и теперь не знаю толком, как мне туда внедриться.

– Но если вы обнаружите себя, вам не поздоровится!

– Я знаю.

– И что же?

Медина уже не мог сдерживать возбуждение. Он заерзал на месте, дрожа всем телом, как пес во время дрессировки. Его глаза на белом лице сверлили меня, как два буравчика.

– Ну же, месье Руа, что вы собираетесь предпринять?

Я вспыхнул от гнева.

– Что вы хотите от меня услышать? Или вы думаете, что первый обратили внимание на эту проблему? Да я, мой дорогой, долгие годы только об этом и думаю. И прекрасно осознаю, особенно после моего возвращения в Париж, что выхода нет. Журналист, который лишен возможности обнаружить себя, не имеет ни малейшего шанса пристроить куда-нибудь свою писанину.

Медина задумчиво подул на свой дымящийся кофе, затем неторопливо отхлебнул пару глотков. Острый кадык под туго натянутой кожей тощего горла заходил ходуном.

– Выход есть из любой ситуации, месье Руа.

Медина допил кофе и, достав из верхнего кармана куртки большой шелковый платок, вытер им губы.

– Живя в Испании, вы забыли, что для француза нет ничего невозможного.

Он вместе с креслом придвинулся ко мне поближе. Огонь в камине, разгоревшись в полную силу, весело потрескивал, языки пламени отбрасывали на стены танцующие тени.

– Месье Руа, мне кажется, я нашел решение.

Я затаил дыхание. В эту минуту решалась моя судьба.

– Пойдемте со мной!

Он поднялся. Я, с трудом выкарабкавшись из глубокого мягкого кресла, последовал за ним в соседнюю комнату – его кабинет. Там стоял огромный стол, заваленный бумагами, другой стол, поменьше, с пишущей машинкой, и секретер. На секретере я увидел свою собственную фотографию в деревянной рамке. Я помню ее очень хорошо. Меня щелкнули с сигаретой в зубах в редакции, посреди кип газет и шеренги телефонных аппаратов. Клубы сигаретного дыма заволокли часть лица. Это была отличная фотография. Она не только раскрывала суть моей личности, но и поражала своими художественными достоинствами.

Медина улыбался.

– Это фото свидетельствует о моем восхищении вами, месье Руа. Оно всегда и везде находилось рядом с моим рабочим столом. Если я что-нибудь написал и испытывал чувство удовлетворения, мне достаточно было бросить взгляд на ваше лицо, чтобы понять всю слабость своего опуса.

Я был растроган. Фото производило впечатление моего второго "я", которое связывало меня нынешнего с дорогим сердцу и невозвратно ушедшим прошлым. Я схватил руку Медины и яростно ее затряс.

– О, благодарю вас!

Мое волнение передалось ему, и в порыве чувств он выпалил:

– Месье Руа, вы будете жить у меня!

Предложение прозвучало столь неожиданно, что я некоторое время не мог вникнуть в его смысл.

– Вы сами видите, дом большой, а нас всего двое. Вы будете жить на втором этаже. Никто вам не помешает, вы сможете в полной безопасности писать все, что душе угодно. Я же, месье Руа, займусь публикацией наших творений.

Отодвинув стопку газет, он присел на край стола и пугающе пристально глядел на меня, как тогда, в кафе.

– Надо полагать, вы шутите? – еле слышно вымолвил я.

Мой растерянный взгляд тем временем блуждал по уютной маленькой комнате с рядами книг, секретером в стиле Людовика-Филиппа, корзиной для бумаг, забитой обрезками газет, а моя фотография, казалось, внимательно наблюдала за мной.

– Разумеется, я говорю серьезно. Подобными вещами не шутят.

– Но, Медина, это же неразумно! Мы даже толком не знаем друг друга!

– Извините, но я вас отлично знаю.

– Одумайтесь, кто же берет себе в постояльцы такого человека, как я? Смею вам напомнить, что я приговорен к смертной казни!

– Для меня вы Жан-Франсуа Руа, один из лучших писателей своего поколения, если не самый лучший...

– Вы мне льстите.

– А ваш приговор лишь делает вам честь... Такой человек, как вы, боец по натуре, обязательно должен когда-нибудь в своей жизни быть приговорен к смерти...

Я не смог удержаться от улыбки, услышав последнюю фразу. Мой хозяин, видимо, уже принял твердое решение и теперь был готов приводить самые нелепые доводы, чтобы уговорить меня. Никогда в жизни мне не делали более заманчивого предложения. Этот домик, закутанный в осеннюю листву, был для меня спасительным берегом, убежищем, настоящим спасением. Однако я не мог избавиться от тревоги.

– Почему вы мне это предлагаете? – спросил я, стараясь смотреть ему прямо в глаза.

Медина невозмутимо ответил:

– Я люблю свое ремесло и испытываю самое настоящее отчаяние, когда вижу такого человека на краю гибели. Ведь людей, подобных вам, крайне мало. Современные писатели воспевают безысходность, проповедуют отречение от всего и вся. У них есть сердце, но отсутствует пол. Я мечтаю о возрождении Жана-Франсуа Руа! Вы меня понимаете?

– Разумеется, но и вы, дорогой мальчик, должны понимать, что эта задача столь же благородна, сколь неблагодарна. Вы хоть представляете себе, чем обернется наше совместно проживание? Поначалу вам, видимо, будет забавно иметь под своей крышей Жана-Франсуа Руа, но очень скоро наступит усталость. У вас свои привычки, у меня свои, притом отвратительные. Я заранее вас предупреждаю. Вспомните, наконец, что даже браки по любви редко сохраняются...

– На этот случай у нас предусмотрен развод, – прошептал Медина, – но я уверен, что вы достаточно умны и хорошо воспитаны, чтобы не доводить дело до крайностей. Мы сумеем поладить!

Я задумался. Медина предлагал мне уникальную возможность возродиться из пепла. Упускать шанс, который навязывается с бесстыдством уличной девки, было бы просто глупо.

– Но вы не можете решать подобные вопросы один, старина. Мне кажется, ваша жена не будет в восторге, если я поселюсь в вашем доме.

– Ошибаетесь. Она восхищается вами ничуть не меньше меня, я сумел привить ей это.

– Послушайте, но у нее еще молоко на губах не обсохло, когда я покинул страну.

– После вас остались ваши работы.

Медина открыл секретер, и я увидел все шесть своих томов, изданных до войны, в кожаном переплете с золотым обрезом.

– Моя жена знает их наизусть, можете сами проверить. Она очень умная девочка.

– Не сомневаюсь. Только любая, даже самая умная женщина остается прежде всего женщиной. А женщина, поверьте моему опыту, любит ощущать себя в собственном доме полновластной хозяйкой, и если кто-то стряхивает пепел на ковер, то, несмотря на все его таланты, для нее он будет просто хамом и невежей. Понятно вам?

– Эмма не делает культа из ковров. Она сама частенько прожигает сигаретой роскошные вышитые простыни из своего приданого.

Я расхохотался.

– Похоже, у вас железная воля!

– Да.

Приблизившись к секретеру, я взял в руки одну из своих книг, которая мне особенно нравилась. "Стройсь!" – так назывался этот довольно беспощадный памфлет на армию. Листая книгу, я испытывал странное ощущение, будто встретил старого друга, образ которого, голос, манеры уже слегка стерлись в памяти.

– О, это настоящая литература, – улыбнулся Медина. – У вас будет возможность перечитать эту книгу...

– Не перечитать, а прочитать! – уточнил я. – Я ее написал, но никогда не читал, даже корректуру. Подобного рода перченой прозе противопоказана тщательная отделка! Ее выплевывают, как яд. Вы когда-нибудь встречали гадюк, озабоченных своим ядом?

– Какой же вы необыкновенный человек!

– Необыкновенный человек, который сдохнет самой банальной смертью, уж поверьте!

Я захлопнул книгу.

– Горячие слова, горячие мысли, которые стынут по мере того как желтеет бумага. С чем его едят, Медина? Куда это ведет? Я всю жизнь указывал другим людям на их слабости, непоследовательность, ненадежность, а в итоге оказался самым слабым, непоследовательным и ненадежным из всех!

Услышав мои слова, Медина вспыхнул от возмущения. Его щеки покрылись нездоровыми пятнами. Вырвав из моих рук книгу, он закричал:

– Это неправда, Руа! Вы не имеете права говорить подобные вещи! Людям ничуть не меньше, чем кровать для сна, необходим кнут, который заставлял бы их двигаться вперед!

– Глупости, Медина! Возница похоронных дрог не пользуется кнутом. Лошади сами отлично знают дорогу на кладбище.

– Честное слово, вас как будто кастрировали!

Я чуть было не влепил ему пощечину, но сдержался, и внезапно нервное напряжение исчезло.

– Меня не кастрировали, просто предоставили возможность поразмыслить. В течение тринадцати лет я анализировал всю свою предшествующую писанину и пришел к выводу, что мои книги никуда не ведут. Собственно, ничто никуда не ведет! Едва затеплившись, жизнь переходит в смерть. Нас зовут "существами", но мы не существуем. В этом – главное хвастовство двуногих тварей!

Медина слушал меня с нескрываемым восхищением.

– Ну да, – приговаривал он. – Ну да! Вы остались прежним, не растеряли, несмотря ни на что, свою резкость и язвительность. Когда вы бьете себя в грудь, то ломаете ребра! Вы можете сколько угодно стричь себе ногти, ваши звериные когти останутся при вас!

Медина схватил белый лист бумаги и сунул мне в лицо.

– А нет ли у вас желания испачкать это чернилами?

Его глаза, почти вылезшие из орбит, горели. Я задумчиво водил кончиками пальцев по гладкой поверхности бумаги и чувствовал, что больше не в силах бороться с искушением. Она действовала на меня, как кровать на обессилевшего человека.

– Итак, вы согласны?

– Да, я принимаю ваше предложение!

Часть II

1

Моя комната было уютной и веселой, как букет полевых цветов. Стены, обтянутые кретоном, и мебель в сельском стиле наводили на мысль о богатых трактирах с вывесками, написанными готическими буквами. Письменный стол располагался у окна. Лампа с рефлектором, папки, чернила, карандаши, стопки чистой бумаги, пишущая машинка. Короче, это было явное приглашение к работе.

Окно выходило в осенний сад. Позолоченные ветви каштанов шумели под ударами ветра и стучали в оконные стекла.

– Вас все здесь устраивает? – озабоченно спросил Медина. Он походил на гостя больше меня, не сняв удобного пальто из верблюжьей шерсти, с моим чемоданом в руках.

– Это самая чудесная комната из всех, где я когда-либо жил...

– Тем лучше...

Медина положил чемодан на кровать и указал на дверь.

– Это ванная комната.

Затем он распахнул платяной шкаф, и я увидел новый халат, висевший на плечиках.

– Вот наряд истинного литератора. Его выбирала Эмма, и я надеюсь, он зам понравится.

Такая любезность обескураживала. Я даже не знал, что ответить.

– Отлично, – сказал Медина, потирая руки, – а теперь поговорим о работе. Я подобрал для вас подходящую рубрику в своей газете.

– Как? Уже?

– Разве я вам не говорил, что являюсь ответственным секретарем в редакции? Нас не удовлетворял малый, который вел телерубрику. Пришлось его выгнать.

Я помрачнел.

– Гм... мне это не слишком нравится!

– Не стоит переживать. Решение о его увольнении было принято давным-давно, задолго до вашего появления. Я сказал главному редактору, что сам займусь телекритикой, пока не найду достойной кандидатуры. Мне показалось весьма интересным это дело...

Он не на шутку разговорился. Бледное лицо с холодными глазами оживилось.

– Телевидение прекрасно тем, что критический анализ его программ можно осуществлять, не выходя из дома. У меня в гостиной прекрасный телевизор. Вы будете выбирать самые неудачные передачи. В конечном счете предметом ваших забот будет лишь проблема выбора.

Я скептически хмыкнул.

– Но я никогда не видел телепередач. Не забывайте, что я вернулся из Испании.

– Тем лучше. Вы будете воспринимать телевидение свежим взглядом, открывая для себя этот вид искусства одновременно с теми, кто им занимается. Не правда ли, потрясающее занятие для человека в вашем положении?

– Возможно, вы правы.

– Для начала моя жена познакомит вас с существующими передачами и их ведущими. Она достаточно глубоко знает эту проблему, так как телевидение является ее единственным развлечением, когда она остается по вечерам одна. А это случается довольно часто...

* * *

Когда он ушел, я тотчас же расположился перед телевизором. Новая форма выражения моментально покорила мое сердце. Меня потрясала возможность сидеть в домашнем халате с сигаретой в зубах и одновременно присутствовать на спектакле варьете.

Через некоторое время ко мне присоединилась Эмма. Она устроилась на диване, свернувшись калачиком, как роскошная кошка, и взирала своим спокойным взглядом на волшебный прямоугольник.

– Вам нравится? – бесстрастно спросила она.

– Вы хотите знать, потрясает ли это меня до глубины души?

– Неужели телевидение произвело на вас такое впечатление?

– Разве вы не понимаете, как чудесно иметь возможность по команде вызвать к себе в дом людей и затем прогнать их одним поворотом ручки!

– Эти люди не всегда бывают интересны. Я бы даже сказала, они очень редко бывают интересны.

– Какое это имеет значение, если вы не обязаны терпеть их присутствие. Вы их принимаете или выбрасываете вон, в зависимости от настроения.

Мой энтузиазм забавлял Эмму гораздо больше, чем глупая песенка в исполнении толстого южанина, гримасничающего на экране.

– Если вы будете относиться к телевидению с таким восторгом, то не сможете оценивать передачи критически. Вам следует иметь в виду, что искусство, которое вы только открываете для себя, во Франции уже стало привычным. Люди перестали говорить, что телевидение – удивительное изобретение. Они его приняли и требуют от него определенной отдачи. Это вполне соответствует человеческой натуре.

Я молча слушал ее рассуждения, думая про себя, что Медина не покривил душой, характеризуя свою жену как умную женщину. Поначалу меня шокировала эта пара. Его я находил холодным, весьма неприятным типом, у которого явно отсутствовали столь милые сердцу любой женщины качества: нежность, увлеченность, шарм. Она же, напротив, была прелестной, живой, веселой. Теперь же я понял, что служило в этой паре объединяющим началом: одинаковый тип ума, едкий и холодный. Они оба воспринимали жизнь такой, какой она была, не украшая ее поэзией, как смотрит часовщик через свою лупу на шестеренки часов.

Меня несколько озадачило то, что Медина решился оставить меня наедине со своей молодой женой в пустом доме. До войны я входил в число признанных сердцеедов, к тому же долгое время я вообще был лишен женского общества.

Когда за хозяином дома захлопнулась дверь и несколько минут спустя послышался рев мотора отъезжающей машины, я внезапно ощутил некоторое беспокойство, осознав, что в доме остались только я и Эмма. Впрочем, эта женщина могла спокойно жить бок о бок с посторонним мужчиной, не опасаясь его притязаний. Я знал, что стоит мне осмелиться на какой-либо двусмысленный жест, она ответит таким взглядом, что все мои дальнейшие попытки обольщения покажутся бессмысленными. Абсолютное отсутствие страха служило ей своего рода броней.

– О чем вы задумались? – внезапно спросила она.

– О вас, – честно признался я, пересказав свои мысли.

Эмма слушала меня так, как и должна была слушать подобная женщина мужчину в подобной ситуации, то есть абсолютно спокойно, почти забавляясь. Когда я замолчал, она засмеялась. Я невольно подумал о ее губах, упругих и теплых. Устыдившись своих мыслей, я отвел глаза от очаровательного лица.

– Вы, оказывается, тонкий психолог, месье Руа. Я действительно вас не боюсь, как, впрочем, и других мужчин. Просто я абсолютно равнодушна к мужскому полу.

Видя мое изумленное лицо, она вновь засмеялась.

– Успокойтесь, это вовсе не означает, что я испытываю склонность к женщинам. Все дело в том, что я люблю только саму себя. Я единственное существо, в ком я могу быть более или менее уверена. Вы меня понимаете?

– Но тогда для чего вы вышли замуж?

– Потому что ненавижу одиночество и не имею ни малейшего желания работать. Фернан умный парень. У него неплохое положение, и оно будет с каждым днем улучшаться, так как он карьерист. Кроме того, мой муж обещал, что не будет настаивать на ребенке. О чем же еще можно мечтать? Идеальный спутник жизни!

– Но вы чудовищная эгоистка, Эмма!

– И горжусь этим. Жизнь слишком коротка, чтобы не быть эгоисткой. Такой уж я уродилась.

Ее слова обескураживали. Женщина казалась одинокой, совершенно одинокой. Она жила в своем собственном мирке, словно закованная в панцирь черепаха. Мне представлялась довольно печальной такая жизнь, но Эмма, видимо, была счастлива.

– Сколько вам лет, месье Руа?

– Не обращайтесь ко мне так. Мне всего лишь сорок четыре года. Хотя по-настоящему у меня нет возраста.

– Вы жалеете о своем прежнем лице?

– Еще как! В нем не было ничего особенного, но я к нему привык.

– Привыкнете и к этому.

– Вряд ли.

– Наверное, это странное ощущение – жить под маской?

– Очень странное!

Мы замолчали, уставившись на экран. Показывали весьма нудную пьесу, претендующую на произведение для избранных. В ней было много нарочитости, скудоумных рассуждений с претензией на философские откровения. Главный герой, бесцветный первый любовник, изо всех сил напускающий на себя грусть, казалось, завяз в авторском тексте, как в смоле. Он из кожи вон лез, чтобы придать своим нелепым репликам хоть какое-то подобие правды. Его попытки выглядеть "посвященным" были нелепы и смешны.

– Эта пьеса предоставляет вам блестящую возможность отвести душу, не так ли? – спросила Эмма. – Легкая добыча для вашего пера! Отличное упражнение для отработки стиля.

Эмма явно втягивала меня в игру. Как только на экране мелькнуло слово "Конец", я поднялся.

– Ну что же. Надо ковать железо, пока оно горячо.

Оставив Эмму смотреть матч по американской вольной борьбе, я отправился к себе, чтобы вступить в состязание иного рода. Предстояло узнать, в каком состоянии пребывает мой писательский дар, не ослабел ли? Посетит ли меня вдохновение? Напомню еще раз, я немало перевел бумаги в изгнании, но никогда не касался современных тем. А ведь именно сиюминутная ситуация является предметом внимания памфлетиста.

Я заперся в своей комнате, задернув шторы, отгородившись от туманной ночи.

Нет ничего более притягательного, чем лист белой бумаги, освещенный светом настольной лампы. Я взял авторучку. Чернила в ней оказались зеленого цвета. Еще один знак внимания Медины. Он не забыл, что я пишу только зелеными чернилами, ибо, по моему мнению, этот цвет подчеркивает ядовитость моих слов.

На девственно-чистом листе я неторопливо вывел заглавную букву своего имени, символ гордыни! После чего взялся за дело. Чернилами мне служила желчь, а не серная кислота. В преамбуле я решил сделать акцент на чудесных свойствах телевидения, на его удивительных возможностях, затем набросился на увиденную пьесу. Эмма написала мне имена всех ее создателей и участников. Я методично высказал свое мнение о каждом из них. Говоря о тексте пьесы, я указал, что это оскорбление не только театра, но и публики. Постановщик был охарактеризован мной как осквернитель театральных традиций. Главного исполнителя я разгромил в пух и прах, объявив, что он в течение всего спектакля служил ярким примером того, чего делать актеру не следует. Разделавшись с каждым в отдельности, я приступил к объяснению, почему все эти люди оказались так плохи, но, в отличие от современных критиков, этим не ограничился, а выдвинул свои собственные, на мой взгляд, весьма дельные предложения. На все про все у меня ушло не больше часа... Закончив статью, я спустился вниз, чтобы показать написанное Эмме. При этом я волновался, как в самом начале своей карьеры, когда приносил первые заметки более опытным, чем я, редакторам.

Эмма безо всякого трепета взяла исписанные листки и спокойно принялась читать. Я смертельно опасался, что разочарую ее. А что, если мой тон, стиль, образность уже не соответствуют современным требованиям?

Женщина, не поднимая головы, внимательно читала страницу за страницей. Закончив читать, она уронила листы на колени.

– Как здорово написано! – со вздохом произнесла она. – Ваш талант просто удивителен! Вы обладаете умением найти единственно верное слово, создать образ, который невозможно забыть. Это не статья, а удар кнута прямо в лицо!

– Вы так считаете?

Эмма в качестве аргумента к своим словам процитировала на память несколько отрывков из моего сочинения.

– Это настоящее искусство, месье Руа. Даже высмеянные вами люди не смогут это отрицать.

– Я вас уже просил однажды не называть меня "месье", если вы хотите, чтобы я не чувствовал себя здесь чужаком. Попробуйте хотя бы создать иллюзию, что воспринимаете меня как друга. А к другу не обращаются "месье".

– А как же мне вас называть?

– Мое имя Жан-Франсуа.

– Но по возрасту вы годитесь мне в отцы!

– Спасибо, что напомнили!

– Ну-ну, не обижайтесь... Жан-Франсуа!

2

Медина пришел в еще больший восторг, чем его жена.

– Немного длинновато для телекритики, – заметил он, – но это настолько хорошо написано, что патрон, я думаю, не станет требовать сокращений.

– Я выбрал себе псевдоним, – поспешил сообщить я. – Циклон! Что вы думаете по этому поводу?

Медина покачал головой.

– Не пойдет. Старик настаивает на том, чтобы статьи были подписаны настоящим именем, особенно если они выходят в постоянных рубриках.

Я пожал плечами.

– Может быть, подойдет мое имя по теперешним документам – Марсио?

– А как вы будете получать гонорары? К тому же, вы явно забыли, что официально эту рубрику веду я...

– В таком случае, можете подписывать мои статьи своим именем, если не находите в этом ничего предосудительного, – произнес я, изучающе глядя на Медину. Неужели он добивался именно этого?

Мой покровитель протестующе затряс головой.

– О чем вы говорите? Я никогда не посмею приписывать себе плоды вашего таланта! Это неприлично!

Успокоившись, я продолжал настаивать.

– Что значит неприлично? Я ваш должник, не так ли? Если бы еще речь шла о книге, тогда другое дело. Но несчастная телекритика...

Медина упорно не соглашался, негодующе размахивая руками и морща нос, но внезапно бросил:

– Я знаю, как мы поступим. Подпишем моими инициалами: Ф. М. Это ни на что не претендует, но хозяева будут удовлетворены.

– Делайте так, как считаете нужным.

Таким образом, были определены условия моей жизни на улице Тийоль.

* * *

А она была поистине королевской. Со мной обходились как с принцем крови, осыпали любезностями, холили и лелеяли. Утром Эмма подавала мне завтрак в постель и принимала заказ на обед. Словно настоящий набоб, я нежился в постели до полудня, просматривая газеты и еженедельники, которые приносил Медина. После обеда я бродил по пустынным дорогам Плато Сен-Клу, усеянным опавшими листьями. Редкие прохожие, попадавшиеся на пути, не обращали на меня ни малейшего внимания. Обычно я доходил до небольшого придорожного бистро, выпивал там чашку кофе и возвращался назад. За время моего отсутствия Эмма успевала навести порядок в доме. На столике в гостиной всегда стояли живые цветы.

Когда дом погружался в ранние сумерки, а за окном глухо шумела мокрая листва, Эмма, устроившись на своей любимой софе, читала детективы или что-то шила. Она встречала меня обычным вопросом:

– Хорошо погуляли, Ж-Ф?

Она стала называть меня моими инициалами, произнося их очень быстро, так что получалось нечто вроде "Жеф".

– Прекрасно, я обожаю осень!

– Потому что она разрушительница! Такая же, как и вы.

Эмма никогда не упускала случая упомянуть о моих качествах разрушителя, причем делала это без сарказма, поэтому ее замечания даже льстили.

Медина возвращался домой, как только последний экземпляр вечернего выпуска был отпечатан. Он рассказывал мне последние новости. За разговорами мы проводили время до ужина. Вечером, когда я усаживался перед волшебным ящиком, мой хозяин вновь отправлялся в редакцию, чтобы подготовиться к утреннему выпуску. Медина был настоящим трудягой, который не торговался из-за лишнего часа работы. Наверняка он был на хорошем счету в редакции и, как утверждала Эмма, успешно делал свою карьеру. Серьезную карьеру!

К концу недели все мы привыкли к этой странной жизни втроем. Она оказалась гораздо проще, чем я предполагал. Наше совместное существование значительно облегчалось благодаря отсутствию истинной близости между супругами. Я не только не мешал их семейным отношениям, а, пожалуй, даже дополнял их.

В начале второй недели, вечером, Медина вернулся с работы в сильном возбуждении.

– Знаете, что произошло? – завопил он с порога. – Редколлегия поручила мне написание ежедневной редакционной статьи. Она не должна уступать телерубрике, которая произвела фурор. Вы довольны, Жеф?

– Еще бы, я возвращаюсь к жизни...

– А не испытываете ли вы ностальгии по редакционным кабинетам?

– Нет. Я стреляный воробей и предпочитаю держаться подальше от дворцовых интриг.

За ужином мы определили протяженность и тональность моей будущей статьи. Действительность предлагала нам огромный выбор тем, стоило лишь залезть в это мусорное ведро: убийства, войны, терроризм, скандальные любовные истории, сделки с совестью, насилие, политические гнусности, словом, мне было из чего выбирать.

– Статья должна быть короткой, но беспощадной, – поучал меня Медина. – Она может затрагивать общие проблемы или второстепенных лиц, бичевать то, что подлежит бичеванию. Вы будете демонстрировать твердую, принципиальную позицию, не сворачивая с проторенной дорожки. Все это должно сделать ваше перо, Жеф! Здесь не требуется идти с открытым забралом на противника, как вы это делали до и во время войны. Предварительно вы должны тщательно отобрать свои жертвы. Вам предстоит бороться с ветряными мельницами, так как они гораздо менее опасны, чем великаны. Начните с налоговой службы. У нее нет лица, конкретного имени. Она ничего не боится, а обыватель это любит. Без этой темы за последние двадцать лет во Франции не состоялся бы ни один шансонье. Можете также обрушиться с критикой на известных звезд, но предварительно убедитесь, что они не спят с премьер-министром или с хозяином нашей газеты. В вашем распоряжении столько неразработанных сюжетов, столько дураков, которых можно вывести на чистую воду! Смело задавайте скандальные вопросы, типа: "Почему Пасха всегда выпадает на воскресенье, по какому праву?" Или: "Почему местная администрация терпит мусорные ящики на тротуарах?" Вы понимаете, куда я клоню? Пасха, местные органы управления являются весьма абстрактными понятиями. Французы любят критиковать то, чего нет. Когда же помои выливают на конкретного человека, это их смущает. По сути, у французов очень доброе сердце...

Медина говорил не переводя дыхания. Скулы вновь покрылись мелкими розовыми пятнами, в голосе звучали хлесткие и едкие нотки. С такими людьми лучше не ссориться. Было ясно видно, что он умел, как никто другой, уничтожить неугодного ему человека чужими руками, оставаясь при этом в стороне.

– Какая пылкость, Фернан, какая желчь!

– Я желчный? Ну что вы!

Слегка смутившись, он улыбнулся, но эта механическая бесцветная улыбка выглядела на его лице, как рана.

* * *

Редакционная статья в моем исполнении появилась на первой полосе его газеты три дня спустя. Она была короткой, не больше двадцати строк, но крайне хлесткой. Я посвятил ее празднованию 11 ноября. Если говорить коротко, то ее содержание сводилось к следующему: зачем праздновать старую победу, если у нас остается комплекс побежденных? Попытки придать блеск увядшей славе свидетельствуют лишь о падении духа французов. Я советовал начать праздновать поражения, так как именно они открывают путь к возрождению. Статья была написана четко, выверенно, смело.

Протягивая мне свежую газету, Медина выглядел смущенным. Я понял причину его смущения: под моей статьей красовалось его полное имя: "Фернан Медина".

– Я очень расстроен, – оправдывался он, – но старик настаивал, чтобы я полностью взял на себя ответственность. Сколько я ни пытался возражать...

Я постарался его успокоить:

– Какая разница, чье имя стоит под статьей, ваше или мой псевдоним? По крайней мере, сейчас я удовлетворен тем, что помогаю вашей карьере.

Тон, каким я произносил эти слова, не соответствовал их смыслу. Медина это тотчас же заметил и со вздохом сказал:

– Вы сердитесь на меня. Вы меня презираете, Жеф!

– С чего это вдруг вас стала мучить совесть, Фернан?

Он больше ничего не сказал, и в этот вечер мы изо всех сил старались говорить только на посторонние темы.

3

Жизнь продолжалась. Время текло спокойно и безмятежно. Мне нравился уютный дом, его серый фасад, облысевшие каштаны, ржавая железная ограда... Я обожал свою комнату и вечера перед экраном телевизора в обществе Эммы, в которой я все больше и больше видел сходство со счастливой, ко всему безразличной кошкой. Мне нравилось писать мои статьи, пусть даже и выходившие за подписью Медины. Я не имел права рассчитывать на моральные дивиденды, так как Жан-Франсуа Руа больше не существовал. Приходилось довольствоваться материальным поощрением и удовольствием от самого процесса литературного творчества. В конце концов, для человека, оказавшегося в моем положении, это было не так уж плохо.

В конце месяца Медина выдал мне конверт со ста шестьюдесятью тысячами франков. Он крал мою славу, но деньги его не интересовали. Как я ни настаивал на том, чтобы он взял их себе, Медина был непреклонен. В итоге я купил золотой браслет Эмме. Я знал, что она давно мечтает о такой безделушке. Как большинство девушек скромного происхождения, Эмма не могла спокойно относиться к холодному блеску желтого металла, который действовал на нее завораживающе. Подарок привел молодую женщину в восторг. Кажется, она была искренне тронута моим вниманием. Застегнув браслет на своем запястье, Эмма в порыве чувств бросилась мне на шею.

– О Жеф! Вы просто прелесть!

Я решительно отвел ее руки, не в силах вынести прикосновения молодого тела.

– Слово "прелесть" слишком плохо ко мне подходит. Не нужно меня называть подобным образом.

Эмма с тревогой спросила:

– Жеф, вам плохо? У вас какие-то проблемы?

– Нет, разумеется, нет.

– Вам недостает женщин, я угадала? Ведь сорок четыре года – это самый расцвет мужчины. Вы когда-нибудь были женаты?

– Никогда. У меня было слишком много любовниц. Они ни за что бы не простили мне этого шага.

– А в Испании у вас были любовные связи?

– Да, связи-однодневки, со шлюхами из китайского квартала.

Эмму явно шокировали мои ответы, но она не могла удержаться от новых вопросов.

– Но почему проститутки?

– Я утратил страсть к завоеванию женских сердец.

– И...

– Что и?..

– И вас удовлетворяли подобные связи?

– Физически – да, духовно – нет, конечно. Я тосковал по моим маленьким парижанкам в фиолетовых костюмах. В их обществе я получал истинное наслаждение...

– Вы не шутите?

– Отнюдь. Любовь у меня ассоциируется лишь с порочными и лживыми женщинами, иначе она теряет остроту и шарм, становясь чисто утилитарной. Я вас шокирую, не так ли?

– Немного, но мне это приятно. Рассказывайте дальше.

– А что, собственно, рассказывать?

– О ваших приключениях во Франции. Чужие любовные отношения всегда вызывали у меня жгучий интерес, потому что сама я не нахожу в этом прелести. Половой акт мне кажется грязным и глупым делом.

Она легонько толкнула меня.

– Признайтесь, я тоже вас шокирую?

– Немного. Мне грустно видеть, что молодая и красивая женщина...

– Вы полагаете, что это добавит что-то новое к моей молодости и красоте?

– Я в этом убежден.

Она с сомнением покачала головой и спросила после небольшой паузы:

– Может быть, мне стоит обратиться к психоаналитику?

– Да, но при условии, что он обладает достоинствами Казановы.

Она улыбнулась.

– Я так и не получила ответа на свой первый вопрос. Ощущаете ли вы потребность в женщинах в данный момент?

– Скорее всего, да, но это не столь важно. Все мы подчиняемся закону привыкания, ведь Бог – это добрый дьявол.

Эмма принялась играть своим новым браслетом, легко ударяя им о подлокотник софы.

– Знаете, Жеф, я хотела бы вам кое-что предложить...

– Слушаю вас.

– Почему бы вам не заняться любовью со мной?

Сначала я решил, что ослышался, затем мои руки похолодели.

– Идиотка, – хрипло произнес я.

Она как ни в чем не бывало продолжала позвякивать своим браслетом. Эти звуки действовали мне на нервы.

– А что, собственно, вас смущает? Я не люблю секс, следовательно, могу им заниматься, не испытывая чувства вины перед Фернаном.

– Замолчите!

– Ну неужели вы не понимаете, что в этом нет ничего дурного? Возможно, вы даже испытаете некоторое удовольствие!

– Нет уж, увольте.

– Вы овладеете фригидной женщиной, так что удовольствие будет чисто интеллектуальным. Понимаете, что я хочу сказать?

Я не мог понять, дура она или извращенка, и прямо спросил ее об этом.

– Ни то, ни другое. Просто вы вызываете у меня сочувствие, и я предлагаю вам свое тело. Разумеется, кому попало я не стала бы оказывать подобной услуги.

Эмма поднялась. На ее губах играла улыбка.

– Итак, да или нет?

Не дожидаясь ответа, она принялась раздеваться. Привычным движением стянула вниз юбку и с чисто женской грациозностью переступила через нее. Таким же способом избавившись от нижней юбки из белого шелка с кружевами, Эмма сделала шаг навстречу мне и повернулась спиной.

– Вы не поможете мне расстегнуть лифчик, Жеф?

Это было уже чересчур. Схватив за плечи, я развернул ее и влепил изо всех сил пару пощечин.

– Ах вы, грязная шлюшка! Поищите себе иного партнера для подобных игр!

Другая на ее месте сгорела бы со стыда только от сознания того, как нелепо она выглядит, стоя почти голышом, с пылающими щеками перед телевизором, с экрана которого вещалось о тайнах гелия. Однако, одетая лишь в трусики и лифчик, Эмма ничуть не утратила самообладания. Она спокойно возвышалась над шелковым кольцом юбок, словно восхитительная статуя на своем пьедестале, и, улыбаясь, смотрела на меня. Я бросился в свою комнату и за несколько минут побросал в чемодан нехитрые пожитки. Когда я вновь спустился в гостиную, по-прежнему раздетая Эмма лежала на диване и смотрела телевизор.

– Прощайте! – закричал я, направляясь к двери.

– Прощайте, Жеф! – отозвалась она своим обычным спокойным голосом.

Я поднял воротник плаща и шагнул в прохладную влажную ночь. В легком тумане горели газовые фонари, напоминая Венецию. Пахло мокрой землей, прелыми листьями, старым забытым садом.

Я шел, постепенно замедляя шаг, пока не остановился совсем. Мне не хватало смелости покинуть этот дом. Куда я пойду? Опять закручусь в водовороте отелей и бистро, буду болтаться по улицам, избегая взглядов прохожих? Нет, невозможно. Я слишком устал, чтобы бороться, устал от беготни и страха.

Я развернулся и по аллее направился назад к дому. Некоторое время я неподвижно, с чемоданом в руке, постоял перед дверью. Внезапно я почувствовал освобождение от стыда, он соскользнул с меня, как с тела Эммы соскользнула юбка.

Я решительно переступил порог.

4

Когда я вошел в гостиную, Эмма уже не смотрела телевизор. Ее взгляд был устремлен на входную дверь. Мерцающий свет телеэкрана отбрасывал на полуобнаженное тело накатывающие волнами блики. Глаза женщины светились в полумраке. Одежда по-прежнему кучей валялась на полу.

– Эмма, – пробормотал я, – у меня не хватает решимости уехать.

Она повернулась лицом к экрану, озарившему ее голубым светом, словно вспышкой молнии в грозу. Я направился к дивану, держа в руках свой нелепый чемодан. Судя по всему, я выглядел полным идиотом.

– Оденьтесь, Эмма, и прекратите ваши ребячества.

Она даже не пошевелилась.

– Неужели вы не понимаете, что ведете себя отвратительно? Может быть, вы затеяли все это, чтобы меня унизить?

Я опустился около дивана на колени. Исходящее от ее тела тепло обжигало меня. Искушение было слишком велико. Я понимал, что больше не в силах противиться ее чарам. Она мягко коснулась рукой моего затылка и вдруг властно привлекла меня к себе. Наши губы встретились. Ее поцелуй вовсе не был поцелуем холодной женщины...

* * *

– Почему ты солгала мне, Эмма?

– Это не было ложью, Жеф. Я сама не знала, что такое любовь. Фернан очень неуклюж в постели, почти импотент. Его ласки вызывают у меня отвращение, и я сочла это отвращение признаком фригидности.

Она вновь наклонилась ко мне и одарила долгим поцелуем. От любви я потерял голову.

– Вы сумели доказать, что я ошибалась, спасибо вам за это.

Я понял, что со мной случилось что-то ужасное. Я любил эту женщину и точно знал, что уже не смогу без нее жить.

– Эмма, ты самое восхитительное приключение в моей жизни. Собственно, ты стала для меня самой Жизнью...

Мой взгляд случайно упал на подставку для трубок, принадлежавших Медине.

– Я подлец, Эмма.

– Почему?

– Ну, потому что... Неужели ты сама не понимаешь? Твой муж дал мне кров, предоставил шанс вернуться к жизни и...

– Вас не должны мучить угрызения совести, мой дорогой...

– Но...

Эмма повернулась ко мне. В ее глазах сквозила тревога. – Вы большой писатель, Жеф, и, следовательно, прекрасный психолог. Неужели вы до сих пор не поняли, что Фернан – гнусный тип?

– Умоляю тебя, Эмма, не нужно говорить про него гадости, это неблагородно!

– Если бы вы знали, что он из себя представляет! Бедный Жеф, разве вы не понимаете, что Фернан просто пользуются сложившимся положением? Хотите правду? Ну что же, слушайте! Когда Фернан вас в первый раз увидел в кафе, ему в голову пришла дьявольская идея...

– Какая, Эмма?

Она принялась рассказывать, одновременно поспешно, несвойственными ей неловкими движениями натягивая на себя одежду.

– Загнать вас в ловушку и эксплуатировать, как золотую жилу. Этот тип не в состоянии держать в руках перо. Он умен, честолюбив, но напрочь лишен таланта. Этого он не может простить ни судьбе, ни людям, а еще меньше – своей жене. Давая вам свою визитку, он был убежден, что рано или поздно вы позвоните. Он прекрасно понял, что вы стоите на краю пропасти, и приготовился, чтобы заманить вас к себе! Ваши книги? Незадолго до вашего появления он купил их у букиниста на набережной Сен-Мишель. А фотография была взята из архивов его газеты. Выньте ее из рамки и посмотрите на обороте: там стоит инвентарный номер.

Откровения Эммы сразили меня наповал. Жизнь преподносила мне немало неприятных сюрпризов, я привык к разочарованиям, однако Медина и его грязные расчеты показались страшнее, чем смертный приговор, испорченная карьера и изуродованное лицо. Он словно столкнул меня на самое дно глубокой пропасти. Мне хотелось узнать все.

– С какой целью он это затеял?

– А вы сами не догадываетесь? Заставить вас писать статьи, которые он будет выдавать за свои. Он собирается заработать себе имя. Его уже узнали, он приобретает все большую известность. Мой муж не счел нужным посвящать вас в это, но каждый день в редакцию приходят мешки писем, адресованных месье Фернану Медине, молодому, но уже признанному памфлетисту. Люди поздравляют его в своих посланиях, желают ему дальнейших творческих успехов, выражают веру в его дарование! Он становится всюду желанным гостем. Популярность газеты, в которой печатаются ваши статьи, стремительно растет... Медина будет вас осыпать деньгами, но держать под запором, под моим присмотром. Ему наплевать на то, что я стану вашей любовницей. Единственная вещь, имеющая для него значение, – это слава. По сути своей он забитый, замордованный человек. Вы ведь видели его гнусную физиономию, бледную, как восковая маска!

Я крепко сжал ее в объятиях.

– Боже мой, Эмма, как все это ужасно, зачем ты мне об этом рассказываешь?

Со слезами на лице, ставшем внезапно торжественным, она произнесла:

– Потому что я его ненавижу, а вас люблю, Жеф!

– Вы меня любите?

– Ну неужели вы думаете, что я стала бы предлагать вам себя, если бы не любила? Вы вызываете у меня искреннее восхищение, я уже успела привыкнуть к вашему присутствию. Вы необыкновенный человек, на вашем фоне Фернан производит впечатление недоумка.

– Эмма, не стоит так говорить!

– Я говорю то, что думаю. Господи! С каким удовольствием я отделалась бы от него! Каждую ночь меня едва не выворачивает наизнанку, когда он залезает ко мне в постель.

– Любимая моя, бедняжка...

Я вновь страстно принялся ее целовать, словно хотел напиться молодости с ее губ... Наконец, Эмма осторожно отодвинулась от меня.

– Не мешало бы привести себя в порядок. Если он увидит меня в подобном виде, то сразу заподозрит неладное.

Передача на научные темы закончилась. Диктор объявила о выступлении критиков. Через минуту я открыл рот от изумления, увидев на экране Медину. Ведущий передачи принялся задавать ему вопросы по поводу его статей, интересовался планами на будущее. Мой эксплуататор с милой улыбкой рассказывал в деталях о том, как он создает "свои" шедевры, о мотивах, которые вынуждают его вмешиваться в течение жизни и бичевать пороки нашего времени. Он с блеском исполнял роль звезды, а точнее, мессии, ниспосланного небесами передать людям послание Божие.

Самым удивительным было то, что его воспринимали всерьез. Париж поражает своей терпимостью к людям, объявляющим себя гениями... Меня же душило глубочайшее презрение к этой присвоившей себе мой талант марионетке, ловко жонглирующей написанными мною фразами. Теперь я увидел его в истинном свете, без прикрас: мелочным, коварным, полным злобы, ненависти и желчи. Кукла, марионетка, играющая роль, которая ей не по плечу, говорящий попугай, который произносит заранее вызубренный текст. Фернан Медина торжественно пообещал очередную серию статей, в которых с еще большей непримиримостью он будет "сыпать соль на раны, срывая маски" и тому подобное.

Когда в гостиной появилась Эмма, бледная, как посмертная маска, физиономия Медины все еще маячила на экране, злобно поблескивая глазами. Некоторое время Эмма молча смотрела на мужа. Как только ведущий произнес заключительную фразу, она выключила телевизор.

– Теперь мне понятно, почему он не хотел, чтобы вы смотрели сегодня телевизор, – пробормотала она.

– То есть как?

– Фернан дал мне указание отвлечь вас сегодня от телеэкрана.

Я вздрогнул.

– Значит, ты предложила мне заняться любовью в качестве отвлекающего маневра?

– Если честно, то поначалу дело обстояло именно так. Но под этим предлогом я хотела осуществить свое самое горячее желание, Жеф.

– А Фернан догадывался, что ты для выполнения его распоряжения выберешь подобный вариант?

– Нет, конечно, но я убеждена, что ради своих амбиций он бы сумел закрыть на это глаза. Вы ведь видели, как распускал хвост этот павлин?

– Эмма, я хочу знать одну вещь!

– Что, Жеф?

– То, что произошло между нами, – это серьезно?

– Да, Жеф. Вы сделали меня по-настоящему счастливой. Я клянусь, что никогда не думала, что смогу испытать нечто подобное. Верьте мне!

– Я тебе верю!

5

Медина вернулся к полуночи. Увидев нас, он с сияющей улыбкой воскликнул:

– Еще не спите?

– Нет, – ответил я. – Слишком интересной оказалась вечерняя телепрограмма.

Улыбка мгновенно слетела с его лица. Ее место заняла привычная маска.

– Так вы видели?.. – неопределенно произнес он.

– Ну конечно, я вас видел.

– Я выглядел не слишком неуклюжим?

– Напротив, вы были просто великолепны! Вряд ли я смог бы выглядеть лучше, окажись перед камерами.

– Не нужно издеваться, Жеф. Мне было страшно неприятно все это, но не удалось отвертеться...

– Ну естественно! Слава требует жертв. Я помню это еще по старым временам.

Сидя на том самом диване, где незадолго до этого мы с такой страстью занимались любовью, Эмма с беспокойным видом смотрела на нас. Медина растерялся, не зная, как себя вести. Он чувствовал мой гнев и мучительно искал способ его усмирить или, по крайней мере, ослабить. Внезапно ему на глаза попался чемодан, о котором я совершенно забыл. Чемодан стоял посреди комнаты и выглядел весьма многозначительно.

– Это еще что такое, Жеф?

Я рискнул ухмыльнуться.

– Сами видите: мой чемодан.

– А почему он здесь?

– Дожидается меня. Я уезжаю, Медина. Мне осталось лишь поблагодарить вас за гостеприимство...

Медина, вероятно, побледнел бы, если бы уже не был белым, как мел. Его и без того тонкие губы вытянулись в ниточку.

– Что вы хотите этим сказать, Жеф?

– Природа обделила меня даром заниматься журналистикой с помощью посредника. Это абсолютно не соответствует моему характеру. Поэтому я предпочитаю все бросить!

Медина выглядел раздавленным. Судя по всему, я нанес ему страшный удар, разрушив его уже начавшие осуществляться планы коротким словом: кончено!

Намерение уехать было полной неожиданностью и для меня самого. Оно пришло мне в голову внезапно при виде этого лукавого существа и моего чемодана. Возникшую между ними причинно-следственную связь я расценивал как знак судьбы. Более того, отъезд представлялся единственным способом прекратить эту постоянную эксплуатацию, жертвой которой я стал.

Я старался не смотреть на Эмму, так как ее полные отчаяния глаза могли бы поколебать мою решимость и заставить еще раз изменить свои планы.

Медина молча снял пальто, бросил его на спинку кресла и направился к бару, чтобы налить себе коньяка в пузатый бокал. Этому славному парню требовалось взбодриться!

– Послушайте, Жеф, черт бы меня побрал, если я что-нибудь понимаю в вашем поведении!

Его голос дрожал. Он изъяснялся ворчливым и неуверенным тоном, словно человек, переживающий большое горе, но пытающийся держать себя в руках.

– Мне казалось, что вам хорошо в моем доме, что вы почти счастливы, – продолжал он.

– Я тоже так думал, Фернан, но, как выяснилось, это далеко не так!

– Неужели на вас так подействовало мое выступление по телевидению?!

– Возможно. Хоть я вас и видел каждый день, но потребовался свет юпитеров, чтобы понять, что вы из себя представляете в действительности.

– Жеф, вы слишком честолюбивы и не можете мне простить, что я сыграл перед камерами вашу роль!

– Вы сыграли вовсе не мою, а свою собственную роль! Неужели вы думаете, что я стал бы с такой претензией распускать перья перед ведущим? Лишь закомплексованный неудачник может вести себя подобным образом!

Медина застыл. Его глаза провалились в глубь глазниц, словно пытались спастись бегством.

– Вы не в состоянии связать на бумаге пару слов. Единственное, что вы можете хорошо делать, – это написать свое имя под моими статьями.

– Я умею также прятать, кормить и давать возможность работать человеку, находящемуся вне закона.

Медина сбросил маску любезности, показав свое истинное лицо, на котором отпечатались низость и коварство. Вся гнусность, которая накапливалась в глубине его души, готова была выплеснуться наружу.

– Я для вас – пишущая машинка, Фернан. Вас вполне устраивает, что я вне закона. Что ж, пусть со мной случится самое страшное, но я не желаю больше создавать вам имя, оставаясь в тени! Я не копировальный автомат, вы слышите?!

Рассмеявшись, я продолжал:

– Карьера Фернана Медины оказалась слишком короткой! В вашей газете долго будут гадать, почему у вас столь внезапно пропал писательский дар!

Эти слова пронзили его прямо в сердце. Срывающимся голосом Медина завопил:

– Вы останетесь и будете писать, если дорожите своей шкурой!

Этот выпад, как ни странно, подействовал на меня успокаивающе. Стало ясно, что приютивший меня человек – самый настоящий подонок. Я правильно сделал, что высказал ему все в глаза, а самое главное, слова Эммы оказались чистой правдой. Я подошел к чемодану и, наклонившись, взялся за ручку.

– Прощайте, Эмма, – произнес я, тяжело вздохнув. – Желаю вам поскорее расстаться с этим убожеством!

Медина рванулся в мою сторону и в ярости пнул чемодан ногой.

– Если вы сейчас уйдете, я позвоню в полицию и добьюсь, чтобы вас арестовали, а затем организую кампанию против вас. Ваши враги обязательно вас разыщут и пришьют!

Он забился в самой настоящей истерике: топал ногами, брызгал слюной, яростно размахивал руками, производя жуткое и нелепое впечатление. Поставив чемодан, я схватил его за галстук и притянул к себе.

– Ах ты, ничтожество, жалкая бездарь, болван из породы стукачей и воров чужих мыслей! Беги звони легавым, если у тебя хватит смелости! Но помни, что меня арестуют под твоей крышей, мразь!

Я подтащил его к столику, на котором стоял телефон. Медина несколько раз судорожно сглотнув слюну и, сорвав с себя галстук, схватил телефонную трубку. Трясущейся рукой он набрал номер полицейского управления. Я отчетливо слышал гудки, но не шевельнул пальцем, отдавшись на волю Провидения. Решалась моя судьба, судьба, которая, как я чувствовал, была заранее предначертана. Тринадцать лет я бродил по ее лабиринтам, приведшим меня к этому белому телефонному аппарату. Я смотрел на него как завороженный. На другом конце провода сняли трубку, и низкий густой голос рявкнул:

– Да?!

– Полиция? – спросил Медина.

В этот момент Эмма нажала на рычаг, оборвав связь. Медина, продолжая прижимать к уху трубку, бросил на жену полный бешенства взгляд.

– Ты потерял голову, Фернан, – примиряюще произнесла Эмма. – Глупо ссориться из-за пустяков. Все еще образуется...

Ее нежный и мелодичный голос подействовал успокаивающе на нас обоих.

– Жеф! Я не хочу, чтобы вы уезжали! – сказала Эмма, подойдя ко мне вплотную. – Вы доверяете мне, я надеюсь. В таком случае, останьтесь! Останьтесь, я на коленях прошу вас об этом!

Слезы струились по ее щекам. Она напоминала маленькую заблудившуюся девочку, одинокую, потерянную, у которой никого в жизни не осталось, кроме меня. Обо всем этом кричали полные отчаяния глаза.

– Вы больше не будете писать, Жеф! Я хочу, чтобы вы продолжали жить в вашей комнате... Я не могу допустить вашего ареста! Фернан импульсивен, но он незлой человек. Вы больно ранили его, отсюда столь подлая реакция...

Ее взгляд говорил о другом. Он молил: "На помощь! Не покидай меня! Я тебя люблю!" Ее взгляд проникал в мои жилы, словно молодая кровь, возвращая мне силы и вкус к жизни.

– Жеф, вы будете делать только то, что пожелаете. Завтра вы можете уехать, если не передумаете. Но только не сегодня. В этот вечер вы принадлежите мне, Жеф!

Она осмелилась сказать подобное в присутствии собственного мужа! Какие еще доказательства ее любви мне были нужны?! Я протянул руку к ее нежному лицу, залитому слезами, осторожно коснулся пальцами мокрых щек, бархатного ушка, завитков волос на висках.

– Хорошо, Эмма, я остаюсь...

– О, благодарю вас, благодарю!

Взяв мою руку, она поднесла ее к губам. Передо мной был восхищенный ребенок.

– Фернан, если у вас появится желание звякнуть вашим дружкам-легавым, не стесняйтесь, я буду в своей комнате и всегда к вашим услугам!

С этими словами я подхватил чемодан и покинул гостиную. В эту ночь я не сомкнул глаз!

6

Обычно Медина отправлялся в свою редакцию рано утром. Я сквозь сон слышал шум его машины, с радостью предвкушая возможность еще несколько часов провести в теплой постели. Как и все сибариты, я вообще с большой нежностью отношусь к кровати: многообразие вариантов ее использования соответствовало моему темпераменту.

На следующий день после нашего выяснения отношений Медина, прежде чем отправиться на работу, постучал в мою комнату. Я в это утро проснулся довольно рано и слышал, как он вышагивал по коридору второго этажа. Несколько раз его нерешительные шаги замедлялись около моей двери, а затем вновь удалялись. Наконец он все-таки нашел в себе необходимое мужество.

– Заходите!

Он был одет в выходной костюм, свежевыбрит, надушен и напомажен. Словом, полностью готов к рабочему дню. Я сел на кровати, щурясь от яркого электрического света. Сквозь закрытые ставни пробивался едва забрезживший день цвета мокрой сажи.

– Доброе утро, Жеф!

– Доброе утро, Фернан!

В его облике не осталось ничего от вчерашнего потерявшего голову человека. Он был собран и почтителен.

– Жеф, я хотел бы попросить у вас прощения.

– Бесполезно, мой дорогой, вы не простите меня, так как у меня нет ни малейшего желания вас прощать. Говорят, утро вечера мудренее, так вот, поутру мое желание бежать куда глаза глядят из вашего дома стало еще сильнее. Вы слишком опасны для меня. В моем положении я не имею права заводить подобные знакомства.

Слушая меня, Медина переминался с ноги на ногу. Он утратил свою враждебность и выглядел, скорее, больным. Под глазами пролегли огромные черные круги.

– Жеф, но вы должны войти в мое положение...

– Я прекрасно его понимаю, вы сделали для этого все необходимое.

– Понимать мало, необходимо в него войти и принять. Это существенный нюанс!

Медина улыбнулся своей обычной кривоватой улыбкой лицемера.

– Волею судьбы мы поставлены в зависимость друг от друга.

– Обстоятельства здесь ни при чем! Эту зависимость создали вы!

– Лучше сказать, я подчинился обстоятельствам. Давайте внесем все необходимые уточнения: я могу сдать вас полиции и, как следствие, отправить прямиком на кладбище... Вы можете свести на нет мою карьеру в газете. Если я стану писать плохие статьи или перестану писать вовсе, я погиб. Окажутся перечеркнутыми все годы моей предыдущей работы, будут забыты уже вышедшие под моим именем заметки. Я хорошо знаю этих людей!

Он замолчал. Я не сводил с него глаз.

– Какой вывод можно сделать? Вывод следующий: ваша жизнь зависит от меня, а моя карьера – от вас. Выбор за вами.

– Я больше не напишу для вас ни строчки, Фернан! Не нужно стоять передо мной с протянутой рукой. Я безропотно приму все, что уготовано мне судьбой, но отказываюсь от сделки с вами! В жизни каждого человека наступает момент, когда он, устав от борьбы, начинает ощущать отвращение к себе подобным. Это как раз мой случай. Я ненавижу этот мир подлецов и трусов, мир, где правят клевета и сделка с совестью, где травят людей, крадут их идеи, угрожают... Убирайтесь к чертовой матери, от вашей мерзкой бледной рожи меня тошнит!

Видимо, Медина дал зарок при любых обстоятельствах держать себя в руках. В ответ на мои слова он лишь пожал плечами.

– Но это же смешно, – вздохнул он. – Вы требуете, чтобы я убирался из собственного дома, забыв о том, что сами мой гость. В конце концов, подумайте хорошенько, Жеф... Хорошенько подумайте!

Он ушел. Минуту спустя в саду заурчал мотор его автомобиля, после чего дом погрузился в уютную тишину. Воздух как будто стал гуще.

Не прошло и четверти часа, как дверь моей комнаты приоткрылась и на пороге показалась Эмма. Она была в пижаме. Распущенные волосы золотистыми волнами падали ей на плечи. Не говоря ни слова, женщина скользнула ко мне под одеяло. От нее веяло теплом. Я прижал ее к себе.

– Ты была права, – прошептал я, – твой муж подонок. Уйди от него. Он тебя заразит. Старея, супруги перенимают привычки друг друга, ты не имеешь права походить на него!

Эмма уткнулась лицом в мою грудь. Я ощущал ее дыхание.

– Жеф, дайте честное слово, что не покинете меня!

– Если бы за мной не гнались по пятам, я обязательно увез бы тебя с собой. Но это нереально. Я лишен возможности найти убежище, деньги и работу.

Она отстранилась и, опершись на локоть, устремила на меня пристальный взгляд.

– Вы слишком импульсивны, любимый! Не стоит воевать с Фернаном и будить его недоверие, наберитесь терпения и ждите своего часа.

– Какого часа, Эмма?

На ее лице появилась гримаска.

– Вам хорошо известно, что из любой ситуации всегда найдется выход. Нужно только уметь ждать!

– В данном случае я не вижу выхода. Всю свою жизнь я боролся с низостью, ловкачеством, абсурдом!

– Вы меня не любите...

– Напротив, Эмма, ты можешь в этом не сомневаться!

– Если вы меня любите, то должны набраться терпения, Жеф! Оставайтесь в этом доме... Пишите для него эти проклятые статьи и ждите! Я знаю, что мы одержим верх. Я так сильно этого хочу, что ничто не сможет нам помешать, если только вы не испортите все дело, вы меня слышите?

Ей было всего двадцать лет, и изо всех своих молодых сил она верила в жизнь. У этой необыкновенной женщины была железная воля. Стоило ли отказываться от ее предложения? Я устал от борьбы. Просто устал, и все...

– Я сделаю так, как ты хочешь, Эмма.

Я впился в ее губы, успевшие прошептать "спасибо", и тотчас же маленькая девочка исчезла, уступив место влюбленной женщине.

* * *

К часу дня вернулся Медина. В руках он держал номер своей газеты, которым размахивал, как флагом. Его глаза блестели странным, нездоровым блеском. Мне не понравился этот блеск, он не предвещал ничего хорошего. Эмма молча хмурила брови. Она тоже почувствовала опасность.

Медина уселся напротив меня в свое любимое кресло.

– Как вы себя чувствуете, Жеф?

– Превосходно.

– Я тоже. Спешу вам сообщить, что моя сегодняшняя статья стала газетной сенсацией. Держу пари, весь Париж будет говорить только о ней.

Он протянул мне газетный номер. Мгновение я поколебался, но любопытство все же одержало верх, и я взял из его рук газету. Редакционная статья располагалась на своем обычном месте. Все-таки Медина сумел сам что-то родить. Я умирал от желания поскорее пробежать глазами его опус. Эмма устроилась на подлокотнике моего кресла и принялась читать через мое плечо. Медина тем временем налил себе виски и принялся разглагольствовать:

– Естественно, я уступаю вам по стилю, но статья ценна прежде всего своей информативной стороной.

Ему потребовалось не более тридцати строк, чтобы создать настоящий шедевр:

"Прошел слух, что писатель-нацист Жан-Франсуа Руа якобы вернулся во Францию после тринадцати лет, проведенных на чужбине. Поговаривают также, что Руа перенес пластическую операцию, значительно изменившую его внешность".

После этого следовали два путаных абзаца с банальными рассуждениями по поводу отсутствия совести у тех, кто, будучи виновным в смерти своих соотечественников, осмеливается тем не менее заявляться на родину, прикрывшись маской. Написано плоско, но беспощадно. Жестокость статьи пугала. Я дочитал ее до конца и не спеша сложил газету, ощущая полнейшее спокойствие. Так бывают спокойны профессиональные борцы перед лицом противника.

– Как ты посмел совершить столь чудовищный поступок! – возмутилась Эмма.

Медина даже не взглянул в ее сторону, целиком поглощенный наблюдением за моей реакцией. Я достал сигарету и закурил.

– Мне совершенно ясно, дорогой Медина, что вы никогда не будете писать. Как можно было столь интересную информацию представить в такой убогой форме? Обвиняя меня, вы добились прямо противоположного результата. Я выгляжу весьма привлекательно в глазах читателей. Впрочем, можно было бы разработать именно эту линию, постараться вызвать жалость, упирая на трагичность моего положения. Бедный тип, лишенный всего, безусловно, конченый человек, возвращается во Францию, прибегнув к маскировке! Из этого можно кое-что выжать! Хотите, я напишу продолжение?

Моя реакция потрясла Медину. Он ожидал всего, чего угодно, только не этого.

– Вы блестяще исполняете роль Сирано! – с трудом выдавил он.

– Когда меня к тому принуждают!

Медина в сердцах швырнул газету на пол.

– Плохая или хорошая, эта статья знаменует собой тем не менее коренной перелом в вашей жизни, которая теперь зависит от последующих выступлений газеты. Мы можем подтвердить эту информацию, а можем ее опровергнуть. Выбор остается за вами...

Я почувствовал на своем плече руку Эммы. Она была рядом. Я нутром ощущал ее нерушимое стремление до конца бороться за наше счастье, до которого было еще так далеко...

– Ваша статья оказалась ненужной, Фернан. Я сделал свой выбор еще до вашего возвращения. Эмма может подтвердить. Я согласен продолжать наше сотрудничество.

Выражение облегчения читалось на лице Медины, возвращая ему человечность и почти любезность.

– Ну что же, в добрый час.

Я поднялся.

– Мне бы хотелось немедленно приступить к работе над статьей для завтрашнего номера.

– Очень хорошо, я тотчас же позвоню в редакцию, чтобы дали опровержение в вечернем номере.

– Как вам будет угодно. А вы не боитесь, что ваши хозяева впредь утратят доверие к вашей информации, сочтя ее легковесной?

– Мои хозяева слишком дорожат мною, чтобы применять санкции за подобную мелочь!

* * *

Против обыкновения, половину послеобеденного времени я провел запершись в своей комнате. Когда я спустился вниз с готовой статьей, Медина вновь ушел в свою редакцию, а Эмма мыла на кухне посуду.

– Я не хотела вас беспокоить, Жеф, так как догадалась, что вы работаете.

– Так оно и было. Вот результат моих трудов.

Как обычно, она была моим первым читателем, я доверял ее мнению. На сей раз моя статья носила название "Письмо отчаявшегося" и начиналась так: "Господин комиссар! Пусть весь белый свет обвинят в моей смерти! Я решил положить конец своей жизни, так как она стала невозможной в этом насквозь прогнившем обществе, где с каждым днем усиливаются преследования людей доброй воли..." и так далее, еще две страницы в том же духе. Никогда в жизни я не писал ничего более беспощадного и отчаянного. С каждой прочитанной строкой Эмма становилась все печальнее, на глаза у нее навернулись слезы. Дойдя до конца статьи, она с плачем бросилась мне на шею.

– О Жеф, любовь моя, как же это грустно, хочется умереть! Неужели вы так отчаялись?

– Нет, Эмма, просто я с горечью смотрю на жизнь. Коль скоро ваш муж требует от меня статей, он их получит. Но я вам гарантирую, что репутацию оптимиста они ему не создадут.

* * *

Вечером за ужином я вручил написанное Фернану так, словно это был подарок к празднику. Он принялся читать, налегая при этом на закуски. Закончив чтение, он степенным жестом законного собственника отправил листки со статьей себе в карман. Через несколько минут он пойдет в кабинет и перепишет своим мелким, нервным почерком мое творение, после чего статья окончательно и бесповоротно станет его собственностью.

– Знаете, Руа, – проговорил Медина, вытирая губы салфеткой, – было бы действительно жаль, если бы вы перестали писать. Очень трудно будет найти вам замену. Люди вашего таланта на дороге не валяются.

Самым удивительным было то, что он говорил искренне.

Приступив к антрекоту, Медина продолжил:

– Я в восхищении от вашей идеи представить статью в форме письма к комиссару полиции. Подобные оригинальные находки свойственны только вам!

– Спасибо... В свою очередь я тоже хочу сделать вам комплимент, Медина!

– Слушаю вас!

– Я просто в восхищении от вашего присутствия духа, от вашей отваги.

– Что вы имеете в виду?

– Вы строите свою карьеру на песке. Я отношусь к группе риска, к тому же гораздо старше вас. По не зависящим от меня причинам наше сотрудничество может прекратиться в любой момент. Что вы будете тогда делать?

Фернан хрустнул пальцами.

– Жеф, я вовсе не собираюсь становиться известным писателем. Я мечтаю лишь преуспеть в издательском деле. Достичь подобной цели значительно легче, если иметь за плечами репутацию мастера пера. Как только я получу место главного редактора, необходимость писать самому отпадет. Я буду учить писательскому ремеслу своих подчиненных и править их рукописи.

Судя по всему, он ясно представлял свой жизненный путь и собирался во что бы то ни стало добиться осуществления поставленных задач.

– Я уже получил массу предложений от других газет, – продолжил Фернан, – но решил не торопиться. В нужный момент я буду иметь все основания потребовать то, что мне причитается. Я легко смогу это сделать еще и потому, что наш теперешний главный редактор тяжело болен. У меня есть достаточно причин надеяться, что у него рак.

– Как же ты низок, Фернан! – побледнев, вымолвила Эмма и поднялась из-за стола. Она, как автомат, прошагала к выходу, не удостоив нас взглядом. Медина оставил реплику жены без внимания. Пожав плечами, он вновь принялся за еду.

– Моя жена слишком впечатлительна, – не переставая жевать, произнес он со вздохом.

– Мало кому из женщин нравятся циники и грубияны, – заметил я.

Медина вытер губы и отложил в сторону салфетку.

– Ну хватит об этом, Руа! Иначе наше совместно проживание слишком осложнится.

С этими словами он вышел из-за стола и направился писать "свою" статью.

7

Я уже не спал, но и еще не проснулся окончательно. Нежась в сладкой полудреме, я пытался соединить воедино обрывки мыслей о моей теперешней жизни. Мне было хорошо в этом доме. Я вел вполне устраивающее меня растительное существование. В конце концов, какое мне дело до морального облика Медины? До тех пор, пока я буду писать, он меня не выдаст и не откажет в убежище, ведь он заинтересован в моей безопасности. Одна статья в день – не слишком высокая плата за его услуги. Ярость, которую я испытывал в последние дни, по зрелом размышлении показалась мне теперь весьма нелепой. Следовало посмотреть на ситуацию под другим углом зрения и воспринимать себя не как жертву обмана Медины, а, скорее, как его постояльца, оплачивающего предъявляемые счета натурой в виде пятидесяти строк в день. Дешевка, если быть до конца честным.

Мои вяло текущие мысли оборвал страшный крик, от которого кровь в жилах похолодела. Кричала Эмма, в этом не могло быть никаких сомнений. Я вскочил с кровати и, как был, в пижаме, вылетел в коридор.

Эмма стояла по другую сторону лестницы в дверном проеме ванной комнаты. На ее лице был написан ужас.

– Что случилось, Эмма?

Она не ответила. Я подбежал к ней и ахнул. Глазам предстало ужасающее зрелище, которое я никак не рассчитывал увидеть: Медина без признаков жизни лежал в ванне. Вода была красной от крови. На абсолютно белом лице выделялись посиневшие губы. Преодолевая отвращение, я дотронулся до его лица. Оно было еще теплым. Сквозь обагренную кровью воду я заметил изрезанные запястья. На дне ванны валялась раскрытая бритва... Кровь продолжала тонким ручейком струиться из вскрытых вен.

Эмма по-прежнему не двигалась с места.

– Уходите, – посоветовал я, – спускайтесь вниз.

Сам я тоже поспешил выйти из ванной и закрыть за собой дверь. Все увиденное мне казалось нереальным, словно плохо сделанный фильм ужасов. Самоубийство! Этого я меньше всего мог ожидать от Медины. Слишком мало подобное деяние соответствовало сущности этого заносчивого труса!

– Как это случилось? – спросил я Эмму.

После того как дверь в ванную комнату захлопнулась, женщина, наконец, вернулась к жизни. Обескураженно покачав головой, она неуверенно промолвила:

– Он поздно проснулся и, против обыкновения, попросил приготовить ему кофе, а сам отправился принимать душ. Когда кофе был готов, я позвала его завтракать, но ответа не последовало, и я...

Эмма затрясла головой, словно пыталась прогнать кошмар. Чудовищная картина продолжала стоять у меня перед глазами, несмотря на закрытую дверь ванной комнаты: сизый труп Медины, его перекошенное лицо, струящаяся из вскрытых вен кровь.

– В это утро он не показался вам странным?

– Вовсе нет. Принимая душ, он даже насвистывал что-то как ни в чем не бывало.

– Что же, черт возьми, взбрело ему в голову? Люди его пошиба не кончают жизнь самоубийством, тем более таким ужасным способом...

Эмма неожиданно вцепилась в мою руку. Ее лицо, которое постепенно обрело живые краски, стало серьезным. Она пристально посмотрела на меня.

– Жеф!

– Да?

– Поклянитесь, что это не вы...

Мне показалось, что я рухнул с небес на землю. Как она могла подумать, что я способен на такое?! Подобное предположение было еще более абсурдным, чем самоубийство Фернана.

– Ты сошла с ума! Ну сама подумай, разве я смог бы с ним справиться, не наделав шума, не оставив следов?

– Да, разумеется, простите меня, но я совсем потеряла голову от ужаса. Он так любил жизнь и шел по ней, не спотыкаясь...

Некоторое время она хранила молчание. В ее глазах не было ни тени печали, лишь страх и смятение.

– Что же теперь делать, Жеф?

– Прежде всего, нужно предупредить полицию.

– Но...

Она испуганно замахала руками.

– В чем дело, Эмма?

– Это невозможно, Жеф. Они будут вас допрашивать, узнают вас... Кто знает, может быть, они заподозрят вас в убийстве. Мне же пришла в голову эта чудовищная мысль!

Дело принимало неприятный оборот. Я не мог отмахнуться от ее доводов и плохо себе представлял, как найти выход из тупика.

– Вы должны немедленно уехать! – решительно заявила Эмма.

– Возможно, вы правы.

– Ваши документы в порядке?

– Кажется, да.

Я был искренне тронут, что в подобный момент ее прежде всего волновало моя безопасность.

– Эмма, тебя огорчила смерть Фернана?

– Нет, – ни минуты не колеблясь, заявила она.

Казалось, женщину даже удивил мой вопрос.

– Я слишком ненавидела его. Что чудовищно, но зачем лгать?

Вдруг она подскочила.

– Жеф! Идите со мной! У меня появилась идея!

Я последовал за ней, не слишком понимая, куда она меня ведет. На душе было тоскливо. Мы оказались одни в огромном доме. Наедине со странной смертью. Дом выглядел абсолютно пустым и просторным, как церковь. В нем царствовало безмолвие гробницы, и сам он напоминал могилу.

Мы дошли до кабинета Медины. Я полагал, что Эмма хочет позвонить в полицию, но она вдруг принялась рыться в бумагах, лежавших на письменном столе.

– Слава Богу, нашла! – внезапно воскликнула она, держа в руках два листа бумаги, исписанные мелким почерком Медины. Женщина принялась судорожно читать. Я в полном недоумении ждал объяснений.

– Отлично! – наконец произнесла Эмма, протягивая мне листки. Прочитав первые строчки, я все понял.

"Господин комиссар..." Это была моя статья, которую Медина успел переписать накануне. В ней подтверждалось намерение человека положить конец своим дням, потому что современное общество вызывает у него отвращение. При желании эти листки вполне могли сойти за предсмертное послание отчаявшегося человека, который намеревается свести счеты с жизнью.

Я восхитился присутствием духа Эммы. То, что она в столь сложный момент вспомнила о статье и сообразила, как извлечь из нее пользу, ставило ее в разряд самых здравомыслящих женщин из всех, кого я когда-либо знал. В свои неполные двадцать лет, имея лишь опыт безрадостного замужества, Эмма тем не менее вела себя как женщина, многое повидавшая на своем веку.

– Ты необыкновенная, – пробормотал я.

Она не стала тратить времени на доказательство обратного. Дорога была каждая минута, даже секунда. Необходимо было известить полицию как можно скорее, чтобы не вызвать подозрений. Эмма сложила листки вчетверо и засунула их в конверт.

– Мы положим этот конверт на столик в ванной комнате, чтобы полиция сразу обратила на него внимание.

– Хорошая мысль.

– Подождите, необходимо найти оригинал.

Эмма бросилась к корзине для бумаг, рассчитывая найти в ней мой черновик.

– Вот он! – облегченно выдохнула она через несколько мгновений. – Бросьте его скорее в унитаз, Жеф! А теперь необходимо как следует продумать вашу легенду. Соседи наверняка обратили на вас внимание. Я им скажу, что вы мой опекун, имеете ферму в Северной Африке, во Францию приезжали на пару месяцев, а вчера отбыли восвояси. А теперь бегите куда-нибудь и постарайтесь, чтобы вас никто не заметил!

– Эмма, может быть, мне можно остаться? Ведь письмо все равно отводит от нас подозрения.

– Ни в коем случае! Даже если вы отвертитесь от полиции, провести журналистов вам все равно не удастся! К тому же кто-нибудь из них может вас узнать, как это сделал Фернан.

Эмма абсолютно спокойно произнесла имя своего мужа. Неужели она уже забыла, что он плавает в красной от крови воде?

Часть III

1

Ситуация значительно упростилась из-за отсутствия комиссара полиции. Его секретарь, старый хрыч, поседевший на службе, больше интересовался супружескими изменами, чем самоубийствами. Он провел первичное дознание так, словно дело шло о выдаче удостоверения личности, и поспешил отправить тело на вскрытие. К тому же директор "нашей газеты" позаботился о том, чтобы пресса не поднимала вокруг этого дела шума. О смерти Фернана сообщили лишь несколько газет.

Неделю, пока шло следствие, я провел в маленькой гостинице в квартале Жавель, размышляя о жизни, которой Фернан своей смертью придал новый смысл. Моему одинокому существованию пришел конец. У меня появилась спутница жизни. Бог сжалился надо мной, послав такую женщину, как Эмма.

Каждое утро я звонил ей, чтобы узнать, как идут дела. Она ровным голосом неизменно отвечала, что все хорошо. Эмму даже удивляло мое беспокойство. Только абсолютно невиновный человек мог держаться с такой восхитительной уверенностью в себе. Я не мог объявиться в ее доме по причине бесконечных родственников и знакомых, которые считали своим долгом выразить Эмме свои соболезнования. Я испытывал мучительные страдания, представляя себе, как ей одиноко оставаться вечером одной около этой ужасной ванной комнаты, где Фернан вскрыл себе вены. Надо обладать недюжинной твердостью характера, чтобы не потерять присутствия духа. Я страстно желал поскорее увидеть ее, заключить в свои объятия, ощутить своей уставшей плотью ее юное тело.

Медина занимал мои мысли не меньше. Его смерть по-прежнему оставалась для меня неразрешимой загадкой. До сих пор мне казалось, что я неплохо разбираюсь в людях, однако случай с Мединой показал, что это далеко не так. Этот страдающий манией величия тип, лишенный совести, который не остановится ни перед чем для достижения своих целей, сумел полностью подчинить меня своей власти, но вместо того чтобы праздновать победу и торжествовать, вдруг наложил на себя руки! Мой разум отказывался это понимать! Я мучительно пытался обнаружить внутренние мотивы, толкнувшие Медину на этот шаг. Может быть, он внезапно осознал всю никчемность своей фальшивой славы? Или ему стало совестно за бесстыдную эксплуатацию моего серого вещества? Может быть, его довело до отчаяния ощущение пустоты вокруг себя? Сколько я ни стучал в эту загадочную дверь, моего интеллекта и жизненного опыта не хватало, чтобы проникнуть внутрь.

На восьмой день утром раздался телефонный звонок, и Эмма радостно объявила, что последняя группа родственников из провинции отбыла восвояси. Путь был свободен, и я мог вернуться на свое место в дом на авеню Тийоль.

* * *

С бьющимся сердцем я потянул за цепочку звонка. Веселый звон разорвал мрачную тишину ноябрьского утра. Неуверенно залаял соседский пес. Послышались шаги... ее шаги, и мгновение спустя я увидел Эмму, прекрасную и трогательную, как никогда, в черном траурном платье, подчеркивающем золото волос. Она встретила меня без улыбки, но в ее глазах я прочел страстный призыв. Как только мы оказались в гостиной, Эмма бросилась в мои объятия.

– О Жеф! Какое счастье вновь увидеть ваши грустные глаза и этот неизменный чемодан!

Я тоже был безмерно счастлив. Бросив чемодан, я прижал женщину к своей груди.

– С этой минуты ты моя, Эмма, ты принадлежишь только мне!

– Да, мой дорогой!

– Я хочу, чтобы ты сама мне об этом сказала!

– Я принадлежу только тебе, Жеф!

* * *

Для начала мы отправились в ванную комнату. Связанные с ней страшные воспоминания еще не выветрились из моей головы. Приоткрыв дверь, я обнаружил идеальную чистоту и витающий в воздухе аромат дорогого дезодоранта. Лишь человек, наделенный больным воображением, мог представить здесь плавающее в окровавленной воде тело.

Эмма, словно прочитав мои мысли, прошептала:

– Вот видишь, его больше нет!

Действительно, все следы пребывания Медины в доме были уничтожены. Жилище отторгло его, как организм отторгает инородное тело. Дом полностью утратил связь с умершим, словно рыночная площадь, которую тщательно подмели после базарного дня.

– Мы одни, Эмма, – произнес я, – мы действительно одни!

– Да.

– Тебе пришлось пережить немало тяжелых минут, моя дорогая!

Эмма отрицательно покачала головой.

– Вовсе нет. Возможно, я и страдала бы, если бы он умер естественной смертью. Но в данном случае мне абсолютно все равно. Он сам решил уйти, что же, остается лишь благополучно вычеркнуть его из своей жизни. К тому же меня постоянно кто-нибудь навещал. Когда же я оставалась одна, то приходилось заниматься бытовыми проблемами.

– Что ты имеешь в виду?

– Мы не были богаты. За этот дом мы еще не расплатились до конца, все заработанные Фернаном деньги уходили на взносы. Его начальник выдал мне чек на триста тысяч франков. После оплаты похорон мало что осталось. Короче, мне следует устраиваться на работу.

От возмущения я подскочил на месте.

– Тебе?! Работать?!

– Ну разумеется, Жеф! Иначе нам не на что будет жить!

Я с нежностью смотрел на нее, такую маленькую, хрупкую, свежую, созданную лишь для того, чтобы, уютно устроившись, сидеть на мягких диванных подушках. Я абсолютно не мог представить ее за рабочим столом.

– Я этого не хочу...

– Но, Жеф, вы должны понять...

– А я на что, Эмма?

– Вы моя единственная поддержка в этой жизни, но мы оба прекрасно знаем, что вам нельзя высовывать наружу носа...

– Да, но...

Эмма, не дав мне договорить, потащила за собой в спальню, где царствовала типично женская атмосфера. Указав на кресло в стиле Людовика XV, обтянутое нежной расцветки атласом, она распорядилась:

– Усаживайтесь, нам необходимо освоить и эту территорию.

Как только я расположился в кресле, она, опустившись на ковер, положила голову мне на колени.

– Как мне хорошо...

– Да, Эмма, мне тоже удивительно хорошо с тобой...

При этом я не мог оторвать глаз от кровати, тщетно силясь представить, как она и Медина занимались на ней любовью. Тем не менее Фернан овладевал ею именно на этом ложе. И каждую ночь против своей воли она была вынуждена удовлетворять его похоть. Здесь она испытала первое разочарование, здесь начала его ненавидеть.

– О чем вы думаете, Жеф?

– Я вряд ли смогу объяснить, Эмма...

Необходимо было вернуться на грешную землю.

– Я буду продолжать писать, Эмма. Коль скоро мои статьи пользуются спросом...

– Но вы же не сможете...

Внезапно она замолчала. Ее глаза округлились, и едва заметная улыбка тронула губы.

– Мне в голову пришла потрясающая идея!

– Ты чудо, Эмма. Я заранее знаю, что ты придумала нечто уникальное.

– Итак, слушайте. Я отправляюсь к издателю газеты, в которой работал Фернан. Я его знаю, это энергичный, очень умный человек.

– И что?

– Я ему скажу: "Месье Торазофф, мой муж все послевоенное время работал в вашей газете ответственным секретарем редакции. Вас не удивили внезапно прорезавшиеся у него способности к журналистике? Наверняка да. Так вот, если вы хотите знать правду, месье, это мне однажды пришла в голову мысль взяться за телекритику. Получилось, как вы помните, неплохо, и я решила, что Бог не обделил меня литературным даром. Последующие статьи, которые Фернан приносил в редакцию, были также написаны мной. Теперь, после его смерти, я пребываю в полной растерянности. Неужели я должна отказаться от журналистики только потому, что серия моих первых сочинений вышла под его именем?!"

Ей-Богу, я был в восторге от актерских способностей этой маленькой женщины. Она великолепно исполняла роль человека, мучимого рефлексией. Я легко представил себе кабинет издателя газеты и самого месье Торазоффа, тронутого до глубины души откровениями убитой горем вдовы, которая тем не менее держалась с таким достоинством.

– Это не просто хорошо, Эмма, это гениально!

– Ты одобряешь?

– Еще бы, черт побери!

– Он не усомнится в моих словах, если я выдам ему следующую статью того же уровня, что и предыдущие?

– Ни на мгновение!

Мне оставалось лишь написать эту статью!

2

Малейший шум заставлял меня вздрагивать. Я ждал уже четыре часа, сил у меня больше не было. Тишина в доме действовала угнетающе. Я бросил еще одно полено в камин, из которого вырвался сноп искр.

Удастся ли Эмме добиться успеха? Не вызовет ли задуманное ею подозрений издателя? Ведь он может догадаться об истинном авторе статей и заняться поисками кого-то третьего, предпочитающего оставаться в тени...

Я открыл окошко, чтобы выветрился дым. Сад под дождем напоминал кладбище. Ощущалось тяжелое дыхание зимы, с ее снегом и стужей. Я с трудом переводил дыхание, больше не в силах переносить одиночество. Вечное противостояние сделало меня пугливым.

Когда мой взгляд случайно упал на калитку, она вдруг открылась, и я увидел идущую по аллее Эмму, которая, заметив меня, торжествующе помахала рукой. Я бросился ей навстречу и, схватив за плечи, с немым вопросов заглянул в глаза.

– Полная победа! Моя история привела издателя в восторг. Он признался, что всегда испытывал сомнения по поводу литературных способностей моего мужа. И предложил двести тысяч франков в месяц за ежедневную статью и телерубрику.

– Но это же просто фантастика!

– Но я отказалась, – надув губки, заявила Эмма, бросая перчатки на стол.

– Ты шутишь!

– Нисколько. Я объяснила ему, что его газета не единственное место, где я смогла бы работать. Ведь Медина успел получить немало других предложений.

– Как он это воспринял?

– Как деловой человек, сразу же прибавив дополнительную сотню тысяч. И тогда уж я дала свое согласие. Надо же с чего-то начать, не так ли, Жеф?

– Потрясающе! Я всегда знал, что умные женщины представляют серьезную общественную угрозу.

Эмма была возбуждена, казалось, счастье переполняло ее.

– В течение долгих, нескончаемых месяцев я прозябала в тени этого ничтожества Фернана, Жеф! И вот теперь я вышла, наконец, на солнце. Как это прекрасно, вы не находите?

– Я отлично тебя понимаю, так как нечто подобное происходит и со мной. Долгие годы я задыхался и вот теперь наконец обрел самого себя. Ты вернула меня к жизни, Эмма!

– Как восхитительно вы говорите!

Наш поцелуй длился целую вечность. Губы Эммы, вобравшие в себя весь холод осенней улицы, быстро согрелись.

– Это еще не все, – сказала она. – Необходимо придумать псевдоним. Я обещала сообщить его по телефону.

– Псевдоним? Разве ты не хочешь подписываться собственным именем?

– Послушайте, Жеф, но это же невозможно! Ведь у меня по-прежнему фамилия Медины. На что это будет похоже? Более того, женщину-памфлетиста никто не воспримет всерьез. Читатели после каждой строчки будут бояться натолкнуться на кулинарный рецепт!

По крайней мере, на славу ей было наплевать! Я имел дело с весьма здравомыслящей девочкой... Немного подумав, я произнес:

– Ну что же, когда-то я предлагал Медине подписывать мои статьи псевдонимом "Циклоп". Как ты его находишь?

– Звучит несколько старомодно. К тому же Торазофф предпочитает какое-нибудь нормальное имя. Ему не нравятся статьи, которых автор словно боится.

– В таком случае...

Эмма призадумалась. Я поглядывал на нее в полной уверенности, что нужное имя она отыщет быстрее меня. И действительно, вскоре ее глаза искрились, словно шампанское в хрустальном бокале.

– Когда я была ребенком, я прочитала роман, главным героем которого был прекрасный белокурый юноша. Я по уши влюбилась в этот образ. А звали его, если не ошибаюсь, Эрве Гино. Что, если мы остановимся на этом имени?

– Ну вот, ты уже начинаешь мне изменять, Эмма, пусть даже и с детскими мечтами. – Мне стало немного грустно.

– Ну неужели ты не понимаешь, Жеф, что именно благодаря тебе эти мечты становятся явью? Ведь это же ты – Эрве Гино.

– Да, действительно...

– В таком случае...

– Ты, как всегда, права, мой ангел! Твое счастье, что ты не только умна, но и красива, иначе мужчины возненавидели бы тебя.

Эмма улыбнулась. Ее щеки раскраснелись. От нее исходил чудный аромат цветочных духов.

– Мне кажется, мы будем очень счастливы, Жеф!

– При условии, что я тебе не надоем через неделю...

– Как ты смеешь это говорить! До твоего появления в этом доме я прозябала, не зная, что на свете есть солнце, а ты, Жеф, распахнул ставни...

3

Под именем Эрве Гино начался третий этап моей карьеры. На сей раз псевдоним меня не раздражал, я с радостью сменил имя. В результате этой перемены я словно приобрел новый гражданский статус, частью которого была Эмма.

Я писал с большим подъемом и вдохновением. Сюжеты роились в моей голове, мне оставалось лишь облачить их в подходящую форму. Рожденные мной статьи Эмма перепечатывала на машинке, с удовольствием играя роль моей помощницы. Всей душой я радовался тому, что мы с ней образуем творческую группу, в которой я являюсь направляющей силой, что, наконец, завершились мои одинокие блуждания по миру. Когда она отправлялась в редакцию, я принимался за домашние дела. Если раньше я почитал ниже своего достоинства сварить яйцо или развести огонь в печи, то теперь я с радостью готовил несложные блюда, натирал полы в ее отсутствие... Новое положение все больше и больше увлекало Эмму. Она постепенно приобретала в газете определенный вес и была вынуждена много времени проводить в редакции, присутствовать на заседаниях у директора или посещать приемы.

Поначалу я тосковал, разлучаясь с ней по вечерам, но постепенно привык и даже стал находить определенную прелесть в ожидании любимой женщины. Все это придавало нашей любви дополнительную таинственность. К ее возвращению в доме царил идеальный порядок. И каждый раз она награждала меня полным восторга взглядом, который с лихвой окупал все мои усилия.

* * *

В один из вечеров Эмма вернулась домой раньше обычного. Она выглядела слегка озабоченной. Я не на шутку забеспокоился.

– Неприятности, Эмма?

– Не совсем, но я в полной растерянности, Жеф!

– Что случилось?

– Сегодня вечером я должна уйти...

Она казалась грустной. Впервые ее лицо выглядело слегка увядшим, под лихорадочно блестевшими глазами пролегли круги.

– Куда ты собираешься?

– Честное слово, у меня нет ни малейшего желания, но каждую неделю редакция устраивает вечеринки для сотрудников. До сих пор я отказывалась под предлогом траура. Но сегодня главный редактор особенно настаивал, уверяя, что мой отказ оскорбляет коллег. Пришлось принять приглашение...

Она с плачем бросилась мне на шею.

– Я не хочу туда идти!

– В таком случае, оставайся дома!

– Но я же дала обещание! Теперь уже поздно идти на попятную...

Эмма являла собой пример чисто женской непоследовательности. Она плакала из-за необходимости тащиться куда-то на ночь глядя, но ее возмущало мое предложение остаться дома.

– В таком случае, поступай как знаешь, я не буду досаждать тебе советами!

Эмма промокнула глаза огромным, как салфетка, носовым платком, а затем поднялась к себе, чтобы переодеться. Когда она спустилась, я ахнул от изумления. Передо мной стояла молодая, уверенная в себе женщина, не имеющая ничего общего с порывистой девочкой, к которой я привык. В изысканном вечернем платье, с накинутой на плечи норковой накидкой она выглядела очень элегантно. Вечерний макияж и новая прическа изменили ее до неузнаваемости. Я не мог отвести от нее глаз.

– Ты удивительно прекрасна, Эмма!

В ответ она притворно-недоверчиво пожала плечами – жест девушки, удостоенной комплимента.

– А ты чем займешься в мое отсутствие, бедняжка?

– Буду ждать тебя, черт побери!

– Обещай мне, что поужинаешь!

– Ну конечно.

– Знаю я тебя, погрызешь немного сыра на кухне, и все. Я хочу, чтобы ты приготовил себе ужин, Жеф!

– Хорошо, я накрою себе стол, как в ресторане.

Она поцеловала меня и вышла из дома в темный холодный вечер. Выпавший утром снег растаял, его грязно-белые следы виднелись лишь на крышах домов да на верхушках каштанов. Эмма села в машину и уехала. Мне почудилось, что на мир опустилась великая печаль. Мое сердце ледяной рукой вновь сдавило жестокое, беспощадное одиночество. Дом стал выглядеть враждебно, огонь в камине перестал быть огнем радости.

Я отправился на кухню, чтобы немного поесть, как обещал, но кусок не лез в горло. После "трапезы" я включил телевизор, поскольку к завтрашнему дню предстояло написать "нашу" телекритику. Передача, посвященная цирковому представлению, была сделана очень удачно, но мне не доставляли ни малейшего удовольствия выкрутасы акробатов, жонглеров и иллюзионистов. Я равнодушно взирал на голубей, вылетавших из рукавов, задыхаясь перед экраном телевизора, словно меня заперли в темной тюремной камере, единственным выходом из которой был мерцающий прямоугольник. Не в силах более выносить замкнутого пространства, я выключил телевизор и решил выйти на улицу. Через стеклянную дверь, ведущую на веранду, виднелось свинцовое небо, набухшее от готового обрушиться на город снега. Сделав над собой усилие, я шагнул в тоскливую зимнюю ночь.

Было холодно. В неподвижном воздухе пахло трагедией. Природа словно застыла от ужаса. Мрачное безмолвие нарушалось лишь легким позвякиванием обледенелых ветвей.

Несколько раз глубоко вдохнув, я наполнил легкие морозным воздухом, надеясь, что это придаст мне сил, и, едва передвигая ватные ноги, вышел за ворота. Улица узкой прямой лентой тянулась между двух рядов уютных домиков, в окнах которых маняще горел свет. Не было видно ни единой живой души. Я ощутил себя всеми забытым и покину, тым, мечтая о том, чтобы мимо пробежала хотя бы собака или любое другое живое существо, но моими спутниками оставались лишь зимнее безмолвие да вязкая, обволакивающая пустота.

Я направился по тротуару вдоль домов, тщетно пытаясь уловить знакомые звуки. Изредка доносившиеся до меня шумы, казалось, исходили из других миров, я их не узнавал, они напоминали загробные голоса.

В этом пустынном пространстве я преодолел несколько сот метров, а затем мне в голову вдруг пришла мысль, что Эмма уже вернулась.

Я поспешил обратно. Мимо меня, мерцая фарами, проехала, направляясь из центра города, машина. Когда я убедился, что это не автомобиль Эммы, во мне как будто что-то сломалось. Весь холод ночи сконцентрировался в моей груди, и я застыл под прикрытием сумерек.

Из окошка медленно двигавшегося вдоль улицы автомобиля высунулась голова мужчины, который, судя по всему, силился отыскать нужный ему номер дома. Все замедляя ход, автомобиль, наконец, остановился перед нашей оградой. Человек, разглядывавший номера, вышел и направился к дому. Оставшийся в машине водитель закурил. Мужчина, засунув руки в карманы, принялся внимательно изучать наши окна. Судя по поднятому воротнику пальто и надвинутой низко на лоб шляпе, это мог быть либо полицейский, либо гангстер. Я сразу же догадался, что явились по мою душу. В массивной спине незнакомца чувствовалось нечто решительное и угрожающее. Я спрятался за дерево и старался не дышать, чтобы не выдать своего присутствия. Странный тип, еще немного подождав, вернулся к машине.

– Ну что? – услышал я вопрос водителя.

– В доме горит свет.

В морозом неподвижном воздухе до меня отчетливо доносилось каждое их слово.

– Значит, там еще кто-то остался, – прокомментировал водитель, – ведь дамочка ушла.

– Возможно.

– Может, стоит проверить?

– Еще чего, этого мы делать не нанимались!

Они сели в машину и уехали. Я почти заболел от страха. Теперь уже не оставалось сомнений, что это полиция. Видимо, кто-то настучал, если только... Я внезапно догадался, как легавые вышли на мой след. Наверняка статья, опубликованная Мединой, насторожила их.

Проведя тщательное расследование, они в конце концов вышли на меня, ведь полиция работает весьма эффективно, если захочет. Сволочь Медина! Здорово он меня поимел! Его единственная статья стала завещанием. Прежде чем подохнуть, он успел изрыгнуть свой яд.

Я осторожно вернулся в дом и забаррикадировал дверь. Можно было бы попытаться бежать, у меня еще было время, но я не мог решиться на это. Нет, я не расстанусь с Эммой, буду рядом с ней до конца...

* * *

Некоторое время спустя Эмма вернулась, оживленная и веселая.

– Ох, я не очень долго отсутствовала, дорогой мой?

– Не очень.

– Этот вечер был ужасен. Все норовили продемонстрировать свой интеллект. Вы не находите, что журналисты ужасно глупы?

– Не более, чем люди других профессий. Но наверняка и не меньше.

– Вы не очень скучали?

– Очень.

Эмма небрежно сбросила накидку.

– Я ненавижу вечерние наряды. В них чувствуешь себя как в рыцарских доспехах.

Она отправилась к себе, чтобы переодеться. Через пару минут Эмма предстала передо мной в юбчонке из мягкого шелка и лифчике. В сочетании с чулками и туфлями на высоких каблуках ее наряд выглядел чрезвычайно сексуально. Женщина словно приготовилась к съемкам для эротического журнала. Великолепная в своем бесстыдстве, Эмма упала в кресло и вызывающе положила ногу на ногу.

– Ох, как же хорошо дома! Что с вами, Жеф? На вас лица нет!

– Разве я могу не волноваться, видя тебя в подобном наряде!

– Ничего не случилось?

– Конечно, нет. А что может случиться?

– Не знаю... Мне показалось... Вы какой-то странный сегодня.

Я хотел было рассказать ей о сегодняшнем происшествии, но передумал. Зачем лишний раз заставлять ее тревожиться? Чему быть, того не миновать. Главное, что она со мной!

Я устроился на подлокотнике ее кресла. Присутствие Эммы помогло мне забыть обо всех неприятностях. Моя рука опустилась на ее колени и заскользила по телу. Я наслаждался исходящим от ее юной волнующей плоти теплом...

– Эмма, я не хотел бы, чтобы ты уходила по вечерам!

– Почему?

– Без тебя этот дом внушает мне ужас. Мне кажется, он всей своей громадой давит мне на плечи.

– Хорошо, я больше не буду никуда уходить, Жеф. К тому же, эти выходы в свет не доставляют мне ни малейшего удовольствия.

– Это правда?

– Ну конечно.

От ее слов я почувствовал себя разом помолодевшим и поглупевшим. В порыве страсти я прижал ее голову к своей груди.

– Эмма...

– Да...

– Поклянись, что ты больше никогда не уйдешь вечером из дома на эти ужины!

– Я вам клянусь.

4

Несмотря на свои клятвы, Эмма уже на следующий вечер вновь ушла. Она стала исчезать по вечерам все чаще и чаще, оставляя меня одного. При этом всякий раз у нее находилась какая-нибудь веская причина для ухода: или это был прием, который она не могла пропустить, или же коктейль для почетных гостей, либо генеральная репетиция в театре, куда ее направляли от редакции. Эти вечерние вылазки вовсе не были ей в тягость, хотя она уверяла в обратном. Поначалу я протестовал, но, осознав всю тщетность своих протестов, скоро сдался. У меня было достаточно поводов убедиться, что Эмма всегда поступает так, как хочет. Она была не просто упряма, упрямство являлось ее сущностью.

Обычно она внимательно выслушивала мои доводы, но в последний момент всегда находила аргумент, который перечеркивал все мои слова. И она упархивала, скорчив на прощание нежную рожицу, чмокнув меня в щеку, бросив ласковое словцо, и я оставался один в мрачной, опустевшей гостиной, которая разом теряла всю свою приветливость, оставался в компании с липким, обволакивающим страхом. Я уже больше не пытался выходить на улицу, боясь столкнуться нос к носу с одним из обнаруженных мной полицейских. Я чувствовал их невидимое присутствие неподалеку от дома. Поскольку я не высовывался наружу, они тоже не подавали признаков жизни. Но стоило мне показаться, они не преминули бы перейти к активным действиям.

Из-за сидячего образа жизни я неимоверно растолстел. Лишний вес причинял мне страдания. Я стал похож на больного пса. Одутловатое, отечное лицо приобрело ужасный сероватый оттенок.

В голову постоянно лезли разные неприятные мысли. Я стал сомневаться в Эмме. Она не выдержала свалившегося на нее испытания. Жизнь в замкнутом мирке, рассчитанном на двоих, оказалась для нее еще невыносимей, чем предыдущее существование с нелюбимым мужем. Я был слишком стар для нее, хуже того, в свои сорок пять лет я превратился в настоящего старика, в полной мере ощутившего на себе разрушительное воздействие времени. Общая обветшалость, точно проказа, опутала меня, подтачивая организм...

Я продолжал писать статьи, единственное, что я по-прежнему делал хорошо, но работа больше не доставляла мне радости.

Все чаще Эмма не забегала домой даже на обед, ограничиваясь телефонным звонком. Я с горечью выслушивал ее путаные объяснения. Когда же она заявлялась за полночь, то без протестов принимала мои упреки, а потом бросалась мне на шею с уверениями, что любит меня и что наша любовь для нее важнее всего.

Я смирился со своей судьбой, довольствуясь тем немногим, что она еще могла мне предложить. Я уговаривал себя, что это не так уж мало.

Однажды вечером, когда я в привычном одиночестве сидел перед камином, раздался телефонный звонок. Эмма лишь несколько минут назад покинула дом, следовательно, звонить она не могла. Я принялся кругами ходить вокруг телефонного аппарата, словно дикий зверь около приманки, заложенной в капкан. Я не хотел снимать трубку, ко телефон упорно не умолкал. У меня в конце концов сдали нервы. Я решительно понес трубку к уху и услышал мужской голос, отчаянно рычащий: "Алло! Алло!"

– Слушаю вас! – жалобно пролепетал я.

– Это вы, Гино? – в голосе прозвучали фамильярные нотки.

– Кто вам нужен?

– Эрве Гино. Он дома?

– Кто вы?

– Массонье, главный редактор. Мне необходимо поговорить с Гино.

– Мадам Медина только что ушла... я ее дядя.

– Месье Гино отправился вместе с ней?

Я не понимал этих вопросов. Может быть, меня разыгрывали? Впрочем, насколько я мог понять по голосу, человек звонил явно по делу и не был похож на шутника. Да и шутка была бы более чем странной. На всякий случай я переспросил:

– Простите, как вы сказали?

– Месье, я спрашиваю вас, находится ли сейчас Эрве Гино в обществе мадам Медины, – теряя терпение, проговорил редактор. – Мне необходимо связаться с ним во что бы то ни стало.

– Нет, моя племянница ушла одна.

– Хорошо, прошу прощения.

И он повесил трубку. А я еще добрый десяток минут пребывал в полном недоумении, не понимая толком, что же произошло...

* * *

Эмма вернулась после часа ночи, более уставшая, чем обычно. Было очевидно, что новый образ жизни не шел ей на пользу. Присущая ей свежесть исчезла без следа.

Я ждал ее, растянувшись на диване. Видимо, Эмма рассчитывала, что я давно сплю, так как, включив свет и обнаружив мое присутствие, она вскрикнула от неожиданности.

– Как вы меня напугали!

– Извини. Мне не терпелось тебя увидеть. Произошла странная вещь, которую только ты сможешь объяснить.

С ее лица исчезла улыбка.

– Что случилось?

Я впервые заметил, каким жестким становится ее взгляд, когда она чем-то озабочена.

– Звонил главный редактор твоей газеты. Он требовал к телефону Гино и интересовался, ушел ли он с тобой. Что все это значит?

Эмма расхохоталась, моментально обретя тот облик совершенной невинности, который я так любил.

– Видимо, он был не один и не мог говорить откровенно! Ты же понимаешь, никто не должен догадываться о том, что Гино женщина... А может быть, он просто побоялся тебе довериться.

– Ну слава Богу, нечто подобное я и сам подумал...

Потом мы долго говорили о статье, которая должна была выйти на следующий день, затем отправились в постель. И я получил причитающуюся мне порцию счастья!

* * *

На следующий день после обеда я вышел из дома сразу же после ухода Эммы. Из-за злополучной встречи с полицейскими я долгое время не покидал своего убежища и наконец решился. Улица выглядела вполне мирно. Быстрым шагом я направился в сторону вокзала. Словно черт из табакерки, передо мной внезапно возникла мужская фигура. Я даже не понял, откуда он появился. Послышался щелчок: меня сфотографировали. Я узнал в стоявшем передо мной коренастом парне водителя автомобиля, того самого, который курил, пока его напарник обшаривал сад перед нашим домом. Окинув меня невыразительным взглядом, он машинально сунул мне квитанцию, на которой был обозначен номер заказа и адрес ателье в Сен-Клу. Видимо, я напрасно волновался. Нагнавший на меня страху человек был, скорее всего, обычным уличным фотографом, который тотчас же занялся поисками других клиентов. На сей раз мое воображение оказало мне скверную услугу.

На вокзале Сен-Лазар я взял такси и отправился в редакцию газеты.

Прямо напротив здания редакции располагалось небольшое кафе. Я купил газету и устроился около окна. Идеальное место для слежки. Я сидел спиной к другим столикам, а с улицы разглядеть меня не позволяли плотные шторы.

Развернув газету и сделав заказ, я принялся наблюдать за сновавшими туда-сюда многочисленными посетителями в надежде встретить Эмму. В кафе было шумно от смеха и разговоров, но я, как никогда, ощущал горечь и грусть одиночества.

Я просидел долго, потеряв счет времени. Внезапно я услышал совсем рядом женский голос, заставивший меня подскочить на месте. Я не мог ошибиться: голос принадлежал Эмме. Мои руки задрожали. Я не заметил, как она вошла. Возможно, она была в кафе еще до моего появления. Теперь главной задачей было остаться незамеченным. Я с головой закрылся газетой и замер. Эмма сидела прямо за моей спиной и разговаривала с каким-то мужчиной, отражение которого виднелось в хромированной отделке бара. Он только что пришел. Я вспомнил, что обратил внимание на этого высокого худощавого человека, когда он входил в кафе. Меня подмывало рассмотреть его хорошенько, но я не мог этого сделать.

– О мой дорогой, – послышался шепот Эммы. – Как я рада тебя видеть! Ну и страху я вчера натерпелась, вернувшись домой. Чуть было не прокололась! Представь себе, этот болван Массонье вздумал позвонить ко мне домой и попросить тебя к телефону.

– Что ты говоришь! – резким голосом, в котором звучало недовольство, воскликнул молодой человек. – И что же?

– Успокойся, Эрве, я смогла вывернуться, сочинив какую-то историю. Кажется, Жеф мне поверил.

– Ладно.

– Я могу заставить его поверить во что угодно. Даже смешно, насколько умные люди становятся доверчивыми, когда они влюблены.

– Мне начинает казаться, что его любовь переходит через край. Это плохо кончится.

– Тсс, не говори так громко, нас могут услышать...

Я не узнавал Эмму. Ее голос звучал униженно и смиренно. Парень постучал монеткой по мраморному столику, требуя счет.

– Гарсон!

Он расплатился, и они, обнявшись, вышли из бара. Прячась за шторами, я смог рассмотреть, наконец, этого Эрве Гино. Он был высоким и очень красивым, с густой черной шевелюрой.

"Жеф, – сказал я сам себе. – Тебе выпала судьба, поистине не имеющая себе равных. Лишь с тобой могут случаться подобные вещи!"

Я в очередной раз сыграл роль простака, обкраденного, обманутого, невезучего и всеми презираемого. Эмма с искусством величайшей актрисы сумела влезть мне в душу и обвести вокруг пальца, сочинив историю про детское увлечение по имени Эрве Гино. В сущности, своими методами она мало отличалась от усопшего мужа. Так же, как и он, она использовала меня в качестве машины для производства статей.

Эта по уши влюбленная женщина была готова обмануть весь белый свет, чтобы обеспечить карьеру предмету своей любви. Я усмехнулся, вспомнив, как занимался домашними делами в Сен-Клу. Я готовил ей ужин, пока она нежилась в объятиях своего любовника, я чистил кастрюли, мыл посуду. Она сделала из меня исполнительного, послушного робота.

Но, к счастью, иногда случается, что и роботы ломаются!

5

Я понял, что стою на краю пропасти. Все складывалось против меня: Эмма, любовь, которую я продолжал к ней питать, мое прошлое, моя изуродованная, словно вырубленная топором рожа, а главное, общество... Я ощущал его медленную разрушительную работу, направленную на мое уничтожение. Где-то во тьме плелась невидимая паутина, в которую я в скором времени обязательно попаду, и все мои проблемы на этом закончатся. Не нужно будет бороться, отпадет необходимость делать свой выбор. Жизнь упростится до предела.

Вернувшись домой, я направился в комнату Эммы. После раскрытия ее коварства меня терзала странная идея.

Уже не однажды мне приходила в голову мысль, что именно Эмма убила Медину. Теперь я был в этом уверен. Я знал, что она решилась на убийство, прочитав мою знаменитую статью-обращение к комиссару. Д о смерти своего супруга, а не после Эмма сообразила, как эту статью можно использовать. Она планировала убийство своего ненавистного спутника жизни задолго до моего появления в их доме, и как только представился случай, поспешила им воспользоваться, ни минуты не колеблясь. Мне бы следовало прийти в ужас от подобного открытия, но писатели отличаются от нормальных людей тем, что воспринимают жизненные явления через призму сочинительства, а окружающих людей представляют книжными персонажами. Эмма в роли убийцы казалась мне необыкновенно притягательной, и я как истинный литератор принялся выстраивать в голове сюжет детективного романа.

Итак, она его убила! Тут же возникал следующий вопрос: каким образом? Ей вряд ли удалось бы справиться с этим коренастым мужчиной, прежде чем он вскрыл себе вены. В результате вскрытия не удалось обнаружить никаких следов снотворного в организме Медины, равно как и следов побоев. Как же это произошло? Чем глубже я анализировал этот случай, тем смешнее казались мне мои подозрения. Тем не менее моя убежденность в виновности Эммы лишь укреплялась.

Можно было выдвинуть и иную версию, предположив, что ей помог Гино, но и эта гипотеза не выдерживала критики и рушилась при ближайшем рассмотрении. Никогда бы любовники не рискнули пойти на подобный шаг. Ведь моя комната находилась рядом с комнатой их жертвы. Эмма смелая женщина, но не до такой же степени!

Я уселся в кресло и стал внимательно рассматривать кровать. В то утро Медина встал с нее, прошел несколько шагов до ванной комнаты, оттуда он уже не вышел живым... Внезапно я заметил на обивке кровати у изголовья зигзагообразную царапину, которая показалась мне подозрительной. Я решил рассмотреть супружеское ложе Медины поближе. Отбросив подушки, я обнаружил другие царапины, извивающиеся вдоль грязно-розового атласа, выглядевшие вблизи весьма зловеще. Судя по всему, это был след от ногтей сведенных вместе пальцев. Видимо, Медине связали руки, пока он спал. Я помнил, что мой бывший хозяин отличался богатырским сном. Он даже купил себе специальный будильник с усиленным звоном. Эмме не составило труда связать спящего и заткнуть ему рот. Но когда она попыталась стащить мужа с кровати, он предпринял попытку схватиться за что-нибудь, чтобы удержаться.

Я внимательно изучил вероятный маршрут от кровати до ванной комнаты. Аналогичные следы были обнаружены и на паласе.

Дверь в спальню открылась в тот момент, когда я стоял на четвереньках, являя собой великолепный экземпляр Шерлока Холмса-любителя. Вошла Эмма и, нахмурив брови, спросила:

– Что с вами, Жеф?

Я с улыбкой посмотрел на нее.

– Извини, что посмел в твое отсутствие хозяйничать в спальне. Но мне необходимо было кое-что найти.

– Здесь?!

– Ну конечно, только здесь я мог обнаружить следы твоего преступления...

Эмма мгновенно стала такой же мертвенно-бледной, каким был Медика.

– Жеф, я ненавижу подобные шутки?

– Это не шутка, Эмма, и тебе это отлично известно!

Я не спеша поднялся. Эмма находилась в полуобморочном состоянии, и я, на всякий случай, обнял ее за талию.

– Дорогая моя, признайся, что ты убила его ради меня! Как только он переписал мою статью, обращенную к вымышленному комиссару, ты сказала себе, что ее можно представить в виде письма к настоящему комиссару, разве не так?

– Умоляю, прекрати меня мучить!

– Я должен знать, Эмма, вот уже несколько месяцев я страдаю от неопределенности, сам себе говорю, что подобное доказательство любви я не заслужил, я просто не смею в это поверить...

Ее глаза сверкнули, и она быстро отвернулась.

– Не будем об этом говорить, мой дорогой. Пожалей меня!

Но я был опьянен своей легкой победой и шел напролом.

– Итак, это правда! О, любовь моя! Ты сделала это ради меня! – Свои восклицания я перемежал лихорадочными поцелуями. – Ты сделала это ради меня! Ради меня!

– Да, Жеф, ради тебя!

– Спасибо, спасибо! Мне и в голову не приходило, что ты до такой степени меня любишь!

– Ну вот, теперь ты сам в этом убедился!

– Но как тебе это удалось?

– Давай не будем об этом говорить!

– Наоборот, именно об этом я хочу говорить! Я хочу знать все подробности!

Она протестующе затрясла головой.

– Ты его связала, не так ли?

– Нет, он бы проснулся, хотя и спал очень крепко.

– А как же тогда?

– Все гораздо проще, Жеф!

– Рассказывай...

– Фернан всегда спал на боку, положив щеку на сложенные вместе руки.

Я понял, что необходимость давить на нее отпала. Актерские наклонности Эммы взяли верх над осторожностью. Ей самой не терпелось поделиться содеянным.

– Накануне вечером я заставила его надеть пижаму из очень прочного материала.

– А потом?

Я заранее знал, что все было придумано гениально.

– Когда он заснул, я заколола рукава и штанины пижамы огромными английскими булавками. Он и не почувствовал, как оказался полностью обездвиженным.

– Браво! Только женщине может прийти в голову столь простой и практичный способ. А что ты сделала, чтобы заткнуть ему рот?

– Догадайся!

Из своего преступления она устроила игру в угадайку! Что это было? Наивность или высшая форма проявления зла?!

Я включился в предложенную игру.

– Сдаюсь! Очко в твою пользу!

Даже в самом кошмарном фильме ужасов не встретишь столь циничного диалога!

– Сейчас увидишь!

Эмма подошла к комоду в стиле Людовика XV и выдвинула один ящик. Из отделанной перламутром коробки для перчаток она достала маленький рулон материи. В нее был завернут фетровый капюшон, стянутый понизу резинкой.

– Видишь, мне надо было лишь надеть его на голову Фернану! Секундное дело! Когда он всполошился, было уже поздно!

– А потом ты за ноги отволокла его в ванную комнату?

– Разумеется.

– Но как тебе это удалось?

– Было трудно. Я привязала один конец веревки за краны ванной, обвязала его за талию, а сама тянула за другой...

Она была настоящим дьяволом. Ее приемы привели бы в восторг сценаристов.

– Я восхищаюсь тобой, Эмма! Какая изобретательность, какая смелость!

– Я сделала это ради тебя, Жеф!

– Теперь во мне разовьется комплекс вины, Эмма!

Я чуть было не обрушил на ее голову все, что накипело у меня на душе, но сумел сдержаться. Если я раскрою карты, то не смогу осуществить месть, равную той боли, какую мне причинила Эмма. Разоблачить ее мне представлялось слишком примитивным, это мог сделать любой на моем месте. Мне хотелось как следует подготовиться, чтобы не ударить лицом в грязь и превзойти ее оригинальностью и воображением.

– Ты презираешь меня, Жеф?

– Как такое могло прийти тебе в голову? Ты дала мне самое большое доказательство своей любви, какое только возможно! Пошла ради меня на убийство!

Она медленно приблизилась ко мне, сверкая серо-зелеными глазами, облизывая сладострастные губы.

– Тебя не возбуждает эта ситуация, Жеф?

– О, любовь моя. Я едва сдерживаюсь от страсти!

6

Я уже неоднократно занимался любовью с Эммой на супружеском ложе Медины, однако спать на этой кровати я решился впервые. Стремясь обрести необходимое вдохновение, я настоял на том, чтобы провести ночь рядом с Эммой в комнате, где совершилось убийство.

Ни один человек не сможет понять то пьянящее чувство, которое я испытывал, когда лежал совершенно обнаженный на месте Фернана, вынашивая планы расправы с его женой. Ситуация, поистине не имеющая себе равных. Я наслаждался каждой минутой, ощущая жар плоти лежащей рядом женщины.

Близился рассвет. Скоро Эмма встанет и начнет прихорашиваться, чтобы во всем блеске поспешить на свидание со своим любовником. Что она ему предложит? Свое тело, которым я уже в полной мере насладился, или свою мелкую черную душонку, объятую безумием? Он вызывал у меня жалость. Бедный малый, единственными достоинствами которого были молодость и красивая мордашка. Вместо того чтобы наслаждаться и тем и другим, он стал искать на свою голову опасные приключения. Наивный глупый красавец захотел славы!

Теперь я очень хорошо знал, что такое слава! Возведенный из песка пьедестал, не более того! Люди, которым удалось вскарабкаться на это ненадежное возвышение, мнили себя избранниками Бога, рассчитывая, что их исключительное положение продлится вечно, однако при первом же порыве ветра они кубарем скатывались вниз!

С первыми лучами солнца я, прикрыв наготу, встал и распахнул ставни. Мне был необходим дневной свет. Поднимая жалюзи, я заметил неподвижный силуэт около придорожного дерева. Я узнал фотографа, ослепившего меня магниевой вспышкой на вокзальной площади. Он стоял, опершись спиной о ствол липы, в надвинутой шляпе и с поднятым воротником. При нем не было фотоаппарата, и сам он менее всего был похож на фотографа!

Легавый!

Его наигранное равнодушие и подчеркнуто невинный вид были предельно красноречивы. Видимо, он сфотографировал меня для того, чтобы сопоставить мое нынешнее лицо с прежним обликом. У опытных полицейских теперь наверняка рассеялись последние сомнения. Скоро за мной придут! Может быть, это произойдет сегодня. Я больше не боялся ареста, однако любой ценой хотел успеть отомстить. В тюрьме я буду лишен этой возможности. Разумеется, я смогу настучать на Эмму полиции, но такой вариант мщения меня не устраивал.

Прикрыв окно, я вернулся в постель. Эмма еще спала. Легонько застонав во сне, она повернулась на бок. Черты ее лица казались мне насквозь фальшивыми и выдавали ее не меньше, чем собственноручное признание. Глядя на нее, я поражался тому, что мог так ошибаться. Я пытался представить себе, как будут развиваться события после моего ареста. Эрве Гино попробует продолжить серию "своих" ежедневных статей. Сделать это ему будет непросто. К тому же мой арест наделает много шума. Торазофф, наконец, узнает всю правду и вряд ли погладит по головке своего главного редактора. Однако, не желая скандала, он постарается замять эту историю, чтобы спасти газету от позора. Кто знает, может быть, он сам поможет Гино найти способ продолжить эксплуатацию золотой жилы...

– Ты не спишь?

Я взглянул на Эмму и поймал ее странный взгляд.

– Нет.

Эта женщина была явно ненормальной, у меня не осталось в том ни тени сомнения. Она не обманывала, говоря о своей фригидности. От нее веяло холодом, смертью и бесчувствием. Она умела лишь притворяться и делала это с блеском. А я принял ее притворство за чистую монету.

– Ты чем-то озабочен, Жеф?

– Кажется, я простудился.

– Приготовить тебе кофе?

Все повторялось, как в то утро, когда умер Медина. Она вскрыла ему вены, а потом пошла готовить кофе, после чего вернулась, чтобы снять с него капюшон и пижаму и оставить плавать в кровавой луже.

– Было бы любезно с твоей стороны...

– Ты примешь аспирин?

– Если так надо...

Я не боялся, что она меня отравит. Моя жизнь на данном этапе представляла для нее слишком большую ценность. Безропотно она вынырнула из постели и накинула свой пеньюар, который очень шел к нее белокурым волосам.

* * *

Убийца!

Я бормотал это слово, глядя с крыльца, как она выезжает из гаража. Прелестная убийца, честное слово, убийца с тонкой талией, идеальной формой ног, элегантной походкой... Изобретательная, собранная убийца с ясным умом, чья жестокость не имела границ.

– До свидания, Жеф, до вечера! Я рано вернусь сегодня, и мы устроим грандиозный праздник!

После того как она раскрыла мне свою тайну, ей, вероятно, было страшно оставлять меня надолго одного. Эмма больше не доверяла мне.

С ее исчезновением на меня вновь навалилось ставшее уже привычным чувство тоски и заброшенности, подавлявшее не только желание жить, но и жажду отмщения.

Что же будет?

А снаружи, в нескольких метрах от меня, караулил злой рок в лице легавого, по-прежнему скрывавшегося в тени липы. Вот он-то и станет моим орудием мести. Надо дать ему возможность сыграть заключительный аккорд. Я отдамся ему на милость и нанесу тем самым удар Эмме и ее любовнику. Полиция перекроет источник их заработков и одновременно обвинит в соучастии, по крайней мере, Эмму.

На мгновение я замешкался на террасе, не чувствуя пронизывающего насквозь холода. Растаявший снег превратился в лед, который, словно осколками разбитого зеркала, покрыл землю. Ветви деревьев блестели, точно лакированные. Серебристые сосульки фестонами свисали с крыши, тускло поблескивая в лучах скупого зимнего солнца.

Бедняга! Неужели он до сих пор не продрог до костей, этот лжефотограф! А полицейский ли он? Почему до сих пор не решился постучать в дверь? Тяжелое ремесло!

Словно очнувшись, я затрясся от холода. По позвоночнику пробежали мурашки. Обмотавшись огромным шерстяным шарфом и натянув пальто, я решительно вышел на улицу, желая покончить с этим делом раз и навсегда.

Мой преследователь по-прежнему неподвижно стоял под деревом. Он спокойно и равнодушно следил за моим приближением. Подойдя к нему вплотную, я бесцеремонно принялся его изучать. Судя по всему, он был мелкой сошкой, грубым и бесхитростным любителем простых удовольствий. На его подбородке торчала бородавка, покрытая жесткими блестящими волосками.

– Не стоит здесь торчать, вы ведь замерзнете!

– Не ваше дело!

Он не ожидал от меня подобной инициативы. В полученных им инструкциях она была явно не предусмотрена.

– Пойдемте в дом.

Я указал на гостеприимно распахнутую дверь, ведущую на террасу.

– Ну, не упрямьтесь, не лучше ли будет кончить все разом? Идемте же!

Видя, что он колеблется, я лукаво продолжил:

– У меня в доме пылает огонь в камине. Славный огонь, который согреет вам сердце!

На его лице я прочитал откровенную растерянность. Сделав несколько шагов вперед, он огляделся вокруг, словно сам опасался слежки. Затем, повернув ко мне лицо с бородавкой, волоски которой воинственно вздыбились, сказал:

– Согласен!

Мы молча направились к дому. Я провел его в гостиную, встретившую нас уютом и теплом.

Не снимая пальто, я рухнул на столь милый сердцу Эммы диван. Мой гость был явно смущен роскошью дома. Судя по всему, он не привык к подобным интерьерам.

– Располагайтесь, мой дорогой, садитесь вон в то кресло у камина, вам необходимо хорошенько согреться! Держу пари, вы не откажетесь пропустить стаканчик!

– Вы угадали!

Я налил ему полстакана неразбавленного виски. Он с жадностью схватил его и залпом выпил. На какое-то мгновение я ощутил себя благодетелем, подобравшим на паперти нищего.

– Отлично, а теперь давайте немного побеседуем.

Не отрывая лица от пустого стакана, он проворчал:

– О чем нам говорить?

Его картавый голос звучал глухо.

– Расскажите, например, когда вы собираетесь меня арестовать? У вас есть мое фото, вам доподлинно известно, что я именно тот, кто вам нужен, так чего же вы ждете?

– То есть как арестовать? – с недоумением взглянул он на меня.

– Ну не будете же вы уверять меня, что полицейский приставлен ко мне в качестве телохранителя?

– Полицейский?!

Короткие и прямые извилины его мозга, судя по всему, не могли постичь смысла моих слов. Внезапно он разразился громоподобным хохотом.

– Черт возьми, так вы приняли меня за легавого?

Наступила моя очередь удивляться.

– А разве это не так? Неужели я ошибся?

– Есть немного, парень!

Похоже, я здорово позабавил его своим предположением. Он будет рассказывать об этом своим приятелям. Конечно же, я ясно видел теперь, на какой ступеньке социальной лестницы находился этот тип. Обычный бандюга.

– Но что же вы делали тогда на улице?

Напустив на себя свирепость, гость важно произнес:

– Вы слишком любопытны, месье. Разве запрещено прогуливаться по улице в этот час?

– Не надо темнить. В ваших интересах раскрыть карты.

Его глаза заблестели.

– Что вы говорите?

– Уверяю вас.

Малый подошел к окну и выглянул наружу. Не заметив ничего подозрительного, он вернулся на свое место и с хитрым видом спросил:

– А сколько вы дадите за информацию, которая вас интересует?

Он повис на крючке даже без наживки.

– Все, что у меня есть.

– И много ли это?

– Около двухсот кусков...

– Маловато будет, вам не кажется?

– Это зависит... В любом случае это все, чем я располагаю.

– А драгоценности?

Я вспомнил о шкатулке Эммы. В конце концов, мы будем квиты. Она же не смущалась, воруя мои рукописи.

– Возможно, я смогу что-нибудь найти, если ваша информация покажется мне интересной.

– Можете в этом не сомневаться.

– Итак, я вас слушаю.

– Сначала гоните монету. За спектакль принято платить заранее.

– Хорошо, подождите минутку.

Я знал, где Эмма прячет деньги. В конечном счете это были мои деньги, ведь зарабатывал их я. Обнаружив двести двадцать тысяч, я вернулся с пачкой купюр и помахал ею перед носом моего нового знакомого, надеясь, что это сделает его более разговорчивым. Он стремительно вырвал деньги из моих рук и поспешно сунул в карман.

– А теперь рассказывайте! – решительно и твердо произнес я.

– Насколько я понял, вы бывший коллаборационист?

– Не будем трогать моего прошлого, оно мне известно и без вас. Хотелось бы, чтобы вы рассказали мне о настоящем и, по возможности, о будущем.

– Не гоните лошадей! Я буду говорить то, что знаю!

Видимо, было ошибкой оказывать на него давление. Моя нетерпеливость лишь раздражала его. Он вытер свой простуженный нос и, успокоившись, начал:

– Вы приговорены к смерти. Если верить тому, что мне сказали, вы пытались лечь на дно, но вашим "корешкам" в конце концов удалось выйти на след. Так?

– Так.

– Ну вот. Вы подставили ребят во время оккупации. Они не успели вас за это "отблагодарить". И вот недавно журналистишка, который живет в этих хоромах, опубликовал статью, где сообщил, что вы якобы вернулись во Францию. Те, кому вы задолжали, связались с нашими товарищами. Теперь не принято самим расправляться со своим обидчиком, как в старые добрые времена. Для таких дел предпочитают обращаться к профессионалам. Короче, мои товарищи и я согласились им помочь. Надо же на что-то жить, не так ли?

– Естественно!

– Ну вот...

– А что дальше?

– Мы провели, как настоящие легавые, свое собственное расследование. Для начала мы решили пошарить вокруг дома журналиста. Установили здесь наблюдение. Поначалу, кроме его бабенки, никого не обнаружили, проторчав здесь неделю. Затем – оп-ля! На горизонте появились вы! Не совсем тот по описанию, но журналист предупредил, что нужный нам тип перекроил себе рожу.

– Все понятно...

– Стали приглядываться, как вы проводите время. Вы почти не высовывали нос наружу, необходимо было убедиться, что вы именно тот, кто нам нужен. Нам хотелось действовать наверняка, зачем зря ухлопывать невинного человека?

– Ваша профессиональная добросовестность делает вам честь!

Он с беспокойством взглянул на меня, почувствовав в моей реплике издевку. Но я отнюдь не был расположен веселиться.

– Что дальше?

– Как только подвалил случай, я для очистки совести снял вас, сработав под уличного фотографа. Неплохо сыграл, согласитесь! Вы, по-моему, даже не заподозрили!

– Напротив, только я ничего не мог поделать.

– Люди, которые нам платят, вас опознали. Так что, сами понимаете, пришла пора отрабатывать деньги и наделать немного шума...

В его голосе зазвучала неуверенность, видимо, он коснулся слишком сложной для его убогих мозгов темы. Да и ситуация была явно неординарной.

– Что вы подразумеваете под шумом?

– Я не удивлюсь, если под вашим креслом вдруг окажется небольшая бомбочка...

– Вот как?

– Да.

Мой гость неожиданно вынул из кармана пачку купюр, бережно разгладил их и не спеша переложил в свой бумажник.

– Надеюсь, вы ко мне не в претензии. Я вам достаточно много наговорил за эти денежки.

Судя по всему, он хотел получить еще. Этот сребролюбец вознамерился обобрать меня до нитки. Сейчас он работал только на самого себя. Дело приняло оборот, позволявший ему неплохо подзаработать.

– Вы рассчитываете еще и на драгоценности?

– Да уж не отказался бы.

– Хорошо, я сейчас за ними схожу!

Все богатство Эммы составляли два дешевых колечка и браслет, который я ей подарил. Я некоторое время подержал этот браслет в руках, прежде чем передать его вымогателю.

– Жалко расставаться? – с иронией спросил он.

– Нет, как раз наоборот.

Бандит с недоумением посмотрел на меня. Ему трудно было понять, что я с легким сердцем отдаю ему это украшение. Делая Эмме подарок, я не предполагал, что имею дело с худшей из девок, и теперь мне доставляло истинное наслаждение наблюдать, как браслет исчезает в кармане проходимца.

Убедившись, что с меня уже больше нечего взять, мой новый знакомец решил прервать свой визит. Прежде чем отправиться восвояси, он сказал:

– Можно провернуть это дельце сегодня, если хотите. Мне поручено бросить пластиковую бомбу вам под ноги, как только выпадет удачный случай.

Из внутреннего кармана своего пальто он осторожно достал деревянную коробку и показал ее мне.

– Вот она, красавица. Раз уж вы оказались на высоте, у меня есть предложение. Я пристрою эту штучку где-нибудь в вашем доме. Вы сами можете назначить момент взрыва, чтобы иметь время смотать удочки. В конце концов, я не обещал бросить бомбу вам прямо в рожу. Главное – громыхнуть как следует, чтобы у клиентов не было ко мне претензий. Сечете? Только не вздумайте предупредить легавых, если не хотите действительно взлететь на воздух!

– Можете быть на этот счет абсолютно спокойны.

– Ладно, куда мне пристроить мою игрушку?

Я задумался. Голова кружилась от происходящего. Я ощущал себя героем безумно захватывающего романа.

– Пристройте-ка ее под этим столом. Это возможно?

– Сейчас посмотрим. А в какое время устроить салют? Желание клиента для меня закон!

Малый был не лишен чувства юмора!

– Мне кажется, девять часов вечера будет подходящим временем для фейерверка, вы не находите?

– О'кей!

Глядя, как он возится со своей адской машиной, я поду, мал о том, что он напоминает слесаря, вызванного для исправления каких-то неполадок.

Усевшись на корточки перед столом, мужчина достал из кармана изоляционную ленту и закрепил взрывное устройство прямо под крышкой стола.

– Дело сделано! Ваше счастье, что подобрали меня сегодня на улице. Иначе вечером отправились бы с моей помощью на небеса. Вам не откажешь в чутье, черт побери!

– А вы уверены, что детонатор сработает в нужное время?

– Уверен, можете не волноваться. Я служил в саперных войсках. Именно мне пришла в голову идея угробить вас при помощи взрыва. Автоматная очередь была бы хуже: меньше времени, чтобы смыться.

Он поднялся с колен и отряхнул брюки.

– Ну что же, я отчаливаю. Носа на улицу не высовывайте. Мои напарники караулят снаружи. Я им навешаю лапшу на уши, что вы ушли, а сам вроде воспользовался вашим отсутствием, чтобы пристроить игрушку...

Он явно не знал, как лучше попрощаться. Я облегчил ему задачу, протянув руку. Честно говоря, он заслужил этот простой знак уважения.

7

Тот, кто никогда не проводил время в компании с установленной бомбой, не сможет понять моих чувств. Стремительно летели часы. Мне была подарена возможность самому распоряжаться своей судьбой: я должен был выбрать момент своей смерти и смерти Эммы. У меня не было ни малейшего желания избежать взрыва. Пусть он поставит финальную точку в наших отношениях с самой удивительной женщиной, которую я когда-либо встречал. С помощью бомбы я отомщу всем тем, кто того заслуживает, и обрету, наконец, покой, которого никогда не знал.

Больше всего я боялся, что Эмма позвонит и предупредит, что не придет домой к ужину. Слава Богу, мои опасения не оправдались. Она заявилась раньше обычного и казалась задумчивой. Я поинтересовался, в чем причина ее озабоченности. Пожав плечами, она сказала:

– Я очень волнуюсь.

– Из-за чего?

– Жеф, честно говоря, я всерьез опасалась, что, вернувшись домой, не застану тебя.

– Что за глупости!

– Но после всего того, что я тебе рассказала вчера...

– Пусть тебя это не заботит.

Эмма отправилась переодеваться. Я боялся, что она обнаружит исчезновение своих украшений, но, по счастью, ей не взбрело в голову заглянуть в шкатулку.

Когда она спустилась в гостиную, на ней были черные шелковые брюки и длинная голубая блуза. В этой одежде она вновь стала похожа на девчонку... Я бросил взгляд на часы: они показывали восемь. Я ощутил какое-то сверхъестественное спокойствие.

– Ты голодна? – спросил я.

– Как волк... А что если нам открыть баночку паштета? Бутылка шампанского тоже не помешает, как ты думаешь?

Ну не забавно ли, что ей захотелось праздника именно в этот вечер?

– Пока ты сходишь в погреб за вином, я накрою на стол. Приготовить тебе омлет?

– Не откажусь.

* * *

Мы поужинали в полном молчании. Со стороны наша трапеза казалась совершенно заурядной. Ничто в нашем поведении не выдавало исключительности этого вечера. Мы обменивались обычными взглядами, привычными жестами. Эмма казалась мне гораздо красивее, чем в тот день, когда я впервые увидел ее. Короткая стрижка, светящиеся умом глаза делали ее просто неотразимой. Неужели передо мной сидела убийца, коварная женщина, осуществившая одно из самых отвратительных злодеяний?

– Почему вы все время смотрите на часы, Жеф?

Я вздрогнул.

– Наверное, машинально. В девять часов будет телепередача, которую я с нетерпением жду.

– Вы уже написали статью на завтра?

Обычно я садился писать после обеда, а вечером мы обсуждали мое произведение.

– Нет, Эмма.

Она слегка нахмурилась. Уголки ее рта опустились, придав лицу неприятное выражение.

– Почему?

– Что-то не было вдохновения. Напишу завтра утром.

– Странно, Жеф. Вы никогда раньше не брались за перо утром.

– Придется один раз сделать исключение. Честно говоря, сегодня вечером мне не до этого.

– Я понимаю, что с вами происходит.

– Неужели?

– Вчера вы были потрясены доказательством любви, которое я вам предоставила, признавшись в убийстве. Затем вы сделали вывод, что имеете дело с настоящей преступницей, и испугались...

Было восемь часов тридцать пять минут. Если бомба сработает в назначенное время, нам осталось двадцать пять минут. Но мог ли я рассчитывать на подобную точность? А вдруг мой наемный убийца просто блефовал, назначив время взрыва?

– Почему вы не отвечаете?

– Извини, что ты сказала?

– Господи, да что с вами? Вы меня даже не слушаете!..

За двадцать пять минут я успею высказать ей немало, прежде чем мы разлетимся на куски. Все, что накипело на душе, все, что всегда мешало мне нормально жить, все, о чем я, несмотря на свой талант, никогда не мог написать.

– Я хотел бы с тобой поговорить, Эмма.

– Я тоже хочу, чтобы вы со мной поговорили.

– Но мне очень трудно.

– Вам?!

– Именно мне. Писателю иногда особенно трудно найти простые слова. Я хотел бы вам сказать, что опоздал уехать.

– То есть как?

– Я слишком долго культивировал свое одиночество, в котором хоть и оттачивается перо, однако разрушается сердце. Человек не может жить один. Лучшим подтверждением этой истины является тот факт, что, едва повзрослев, человек испытывает потребность найти себе пару. А я слишком долго не желал принимать эту истину...

– Но теперь вы ее приняли, Жеф, и это главное!

– К сожалению, слишком поздно.

Правильные черты ее детского лица исказила гримаса отчаяния.

– Не говорите так, ведь я же с вами.

– Ты могла бы быть со мной!

– Но, Жеф! Неужели вы так изменились ко мне после вчерашнего признания?

– Нет, значение имеет то, в чем ты как раз не хочешь признаться...

Она мгновенно побагровела, открыла рот, чтобы что-то сказать, но, не найдя слов, отвела взор.

Большая стрелка моих часов сделала еще один маленький шажок вперед. До рокового мгновения оставалась ровно четверть часа. Если же пиротехник совершил малейшую погрешность, то...

– Объяснитесь, Жеф!

– Ты ломала со мной комедию, Эмма!

– Жеф! – с укоризной произнесла она, стараясь смотреть мне прямо в глаза, однако не смогла долго выдержать мой взгляд. Внезапно меня охватила жесточайшая паника. Буквально заколотило от страха. Это не был страх близкой смерти. Я испугался, что не успею сказать ей все, что хотел. Прежде чем отправиться в небытие, необходимо было любой ценой уничтожить ее морально. Мое мужское самолюбие, моя человеческая тоска требовали компенсации.

– Ты сыграла со мной жестокую шутку. Ты всего лишь грязная потаскушка! Перед смертью я хотел бы тебе сказать, что наивного дурака в моем лице больше не существует.

Я цедил эти слова сквозь зубы, крепко зажав в пальцах десертную вилку.

Побледнев, она встала.

– Я запрещаю вам оскорблять меня!

Она собралась выйти из-за стола, но я удержал ее.

– Ради Бога, сядь на место!

Она послушалась, глядя на меня злыми глазами.

– Вы считали меня гениальным дураком, не так ли, Эмма? Человеком без дома, имени, лица! Вместо того чтобы сжалиться над моей бедной рожей, вы по очереди старались выжать из меня все до последней капли. Так вот, я хочу, чтобы ты знала, что все кончено. КОНЧЕНО! Я выходу из игры и шлю всем вам большой привет!

– Вы не уедете, Жеф!

Вечный и неизменный предмет для беспокойства: мой отъезд. В момент, когда я переступил порог этого дома, мой отъезд не давал им возможности спокойно спать, их заботило одно – любой ценой удержать меня, удержать, чего бы это ни стоило. Они считали меня дурачком, которого всегда можно было уговорить засесть за сочинительство!

– Нет, Эмма, я уеду, но туда, где до меня никто не доберется. Там я смогу показать свое истинное лицо и назвать свое настоящее имя!

– Что вы собираетесь предпринять?

Она была слишком хорошим игроком, чтобы тратить время на пустопорожние пререкания и уговоры. Весь ее талант и изобретательность направлены сейчас на достижение одной цели – не допустить моего отъезда.

– Я скоро умру, Эмма, – произнес я, бросив взгляд на часы: без семи минут девять. Я хотел сообщить ей о том, что она умрет вместе со мной, но это надо будет сделать позднее. Я чувствовал, что не смогу удерживать ее насильно, если она в панике попытается спастись. Я хотел увидеть ее полный ужаса взгляд.

– Мое решение окончательное и пересмотру не подлежит. Но я должен сделать тебе одно признание, признание, которое касается непосредственно тебя...

Мне показалось, что она стала таять у меня на глазах. Возможно, ей в голову уже пришла страшная догадка. Видимо, все можно было прочитать на моем лице.

– Что такое?

Я улыбнулся.

– Еще не подошло время сказать тебе об этом.

Нам оставалось жить четыре минуты. Мне это казалось целой вечностью, которая гораздо длиннее сорока пяти лет, уже проведенных мною на этой нелепой планете.

Четыре долгие минуты, чтобы вдыхать в себя жизнь полной грудью, впитывать ее всеми порами. Четыре долгие минуты, чтобы насладиться изменениями, которые произойдут в ней от ужаса. Четыре минуты, чтобы научиться умирать...

– Жеф, мне страшно!

– Именно этого я и добивался!

Она вновь вскочила, и снова я окриком заставил ее сесть.

– Что вы затеяли?

– Нечто достойное, на мой взгляд, твоих собственных затей!

– Почему вы опять бросили взгляд на часы, Жеф? Я хочу знать! Я требую, чтобы вы мне сказали! Я...

– Замолчи и давай немного сосредоточимся.

– Почему я должна это делать? Что все это значит? Немедленно объясните!

Большая стрелка часов показывала без двух минут девять... Две минуты!.. Нет, надо еще чуть-чуть подождать...

– Потерпи немного, скоро узнаешь.

– Вы издеваетесь надо мной! Вы сошли с ума!

– Нет, все гораздо проще: я принимаю все, ты понимаешь? Я все принимаю! Мои несчастья, твое убийство, твой обман!

Она вскричала:

– Мой обман?!

– Да, Эмма. Я принимаю и месье Гино вместе с его смазливой рожей хлыща.

В тот же момент она преобразилась, вновь превратившись в чистую, полную достоинства женщину, какой я ее поначалу считал.

– Господи, да это же недоразумение, Жеф! Почему вы сказали, что вам все известно?

Я почувствовал, как ледяной холод сдавил мне сердце. Взгляд Эммы обволакивал меня, и в нем я увидел истину. ИСТИНУ!

– Хоть ты и вообразил себе, что знаешь все, я тем не менее должна тебе сообщить: Эрве мой брат!

Я словно получил удар в солнечное сплетение, утратив способность воспринимать ее дальнейшие слова.

– Мы были оторваны друг от друга после моего замужества из-за Медины, который постарался создать вакуум вокруг меня. Эрве приехал на похороны Фернана. Он только что отслужил в армии, был неустроен.

– Твой брат, – как завороженный, повторял я жалобным голосом. Я обращал свою жалобу к небесам...

– Если быть точнее, мой сводный брат по матери. Ее вторым мужем стал человек по фамилии Гино. Может быть, вы хотите, чтобы я показала вам наши семейные документы? Могу принести, они где-то наверху.

Ноздри женщины раздувались, в глазах стояли слезы.

– Бедный мой Жеф! Каким же несчастным вы, должно быть, себя почувствовали, когда увидели меня в обществе Гино. А я никак не решалась вам о нем рассказать. Нам было так хорошо вдвоем, я боялась все испортить.

– Да уж, настолько хорошо, что ты уходила каждый вечер.

Я отчаянно цеплялся за последние оставшиеся у меня в руках факты. Мне необходимо было любой ценой убедить самого себя в ее виновности.

– Все молодые женщины рано или поздно испытывают искушение жизнью. Не избежала этого и я. Но люблю я только вас и лишь рядом с вами чувствую себя хорошо. А с сегодняшнего дня я больше никуда не буду уходить по вечерам, любовь моя, вот увидите...

– Эмма, – завопил я, – ради всего святого, беги скорее, здесь...

Едва раздался бой часов в холле, я подскочил, как последний трус. Смерть своей костлявой рукой уже стучалась в наш дом. Я слишком долго играл с ней и теперь не желал ее прихода.

Добежав до двери, я нашел в себе силы остановиться и обернуться. Эмма, ничего не понимая, смотрела мне вслед, сложив руки на столе.

– Эмма, Бога ради, скорее! Сейчас будет...

В это мгновение все исчезло в грохоте и огне.

Эпилог

Несколько дней я провел в клинике, несколько месяцев – в тюрьме. Из-за так называемого "покушения" у судей не поднялась рука упрятать меня за решетку по политическим мотивам на более продолжительный срок.

Выйдя на свободу после прекращения судебного дела, я пошел на кладбище, чтобы навестить ее. Эмму похоронили в земле, которая долгое время была пустырем, прежде чем ее присоединили к старому кладбищу. Могилы были в основном новые. Оставалось еще много свободного пространства, тут и там пролегали аллеи геометрически правильной формы.

Ее могила показалась мне гораздо меньше, чем другие. На памятнике были выгравированы две даты: рождения и смерти. Вторую дату определил для нее я. Черные буквы поблескивали, словно загадочные насекомые.

Я явился не для того, чтобы плакать или молиться. Мне было необходимо убедиться и до конца осознать, что Эммы больше нет.

Некоторое время я смотрел на белый камень с высеченными на нем черными буквами, после чего ушел с надеждой, что на свете еще остались люди, способные возненавидеть меня настолько, чтобы забрать то, что еще оставалось мне в жизни.

Примечания

1

Китайский квартал (исп.). (Прим. пер.)

(обратно)

Оглавление

Часть I

  1

  2

  3

Часть II

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Часть III

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Эпилог

Реклама на сайте