«Как я была Пинкертоном. Театральный детектив»

Как я была Пинкертоном. Театральный детектив (fb2) - Как я была Пинкертоном. Театральный детектив (Так говорила Раневская) 1641K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Фаина Георгиевна Раневская

Фаина Раневская Как я была Пинкертоном. Театральный детектив

© ООО «Яуза-пресс», 2016

Вместо предисловия

Этот детектив мог не увидеть свет, если бы не случайность (как часто именно случайность определяет судьбы людей и даже книг!).

В старой московской квартире на антресолях лежали целые стопки пыльных папок. Владелица квартиры готовила ее к продаже и потому расчищала вековые завалы. Доставая бумаги, она не удержала стопку, несколько папок упало. Помощница обратила внимание на пожелтевшие листы с непонятными карандашными закорючками.

– Ой, стенография! Моя сестра в колледже таким занимается. Если вам не нужно, можно я возьму, пусть попробует прочитать?

Хозяйка подтвердила, что ее бабушка когда-то работала стенографисткой и все это рабочие записи, которые потом расшифровывались, превращаясь в печатный текст. Отработанный материал в холодное время шел в печь на растопку, а в теплое вот так складывался про запас. Когда в дом провели паровое отопление, папки забросили на антресоли и забыли.

Сама хозяйка стенографией не владела и что в этих бумагах не представляла. Содержимое оказалось весьма любопытным – это были не только тексты со стенограммой, но и расшифрованные, и даже правленые листы, к тому же обильно «сдобренные» рисунками, и рисунки отдельно на листах или обрывках бумаги.

Но главная загадка – авторство. На папке значилось: «Ф. Г. Р.».

Листы не имели нумерации, были перепутаны и сохранились не все. Чтобы восстановить текст полностью, пришлось расшифровать стенограмму и сопоставить.

Результат оказался ошеломляющим. С первых страниц угадывается автор: кто еще, кроме Ф. Г. Р. – Фаины Георгиевны Раневской, мог посоветовать не в свою лужу не садиться или посетовать, что она такая старая, что сплетни о ее молодости уже перешли в разряд легенд?

И все же сомнения были. Но среди старых фотографий и бумаг хозяйки папки нашлась карточка 1956 года с видом ялтинской набережной, на обороте которой рукой Раневской написано: «С благодарностью, Ф. Г. Р.».

Конечно, на 100 % ручаться за то, что текст принадлежит Фаине Георгиевне, нельзя, но так хочется!

Текст подвергся небольшой литературной правке, и все же в основе лежит черновик.

У некоторых отрывков есть два и даже три варианта.

В конце текста имеется небольшое послесловие с объяснением, кто мог служить прототипами героев, где могли происходить события и что означает то или иное вышедшее из употребления слово.

Надеемся, это поможет лучше понять написанное.

Глава 1. Стервятники питаются стервами…

А приматы чем питаются – Примами?

Каждый среднестатистический человек уникален.

А вот Примы похожи друг на дружку, как слоники на полке этажерки.

Таковыми их делает общая болезнь – зазнайство. Опасная болезнь, быстро превращающая хорошего человека в… не буду писать в кого или во что.

Наша Любовь Петровна Павлинова не исключение.

Багаж может поведать о человеке многое. На пристани мой потертый фибровый чемодан рядом с ее горой кожаных красавцев (каждый – «мечта оккупанта») выглядел даже не бедным родственником из провинции, а облезлой шавкой у лап холеного дога. К тому же у моего предателя в последний момент перестал закрываться один замок, и потрепанное гастрольными испытаниями чудовище пришлось перевязать веревкой. Куда ему до крокодиловой кожи, привезенной Павлиновой в прошлом году из Парижа!

Чемодан пристроила рядом с павлиновскими не я, а костюмерша Любови Петровны Лиза Ермолова, девушка добрая, но скрытная. Она осторожно подвинула мой багаж ближе к приминому, за что я была Лизе премного благодарна. Из-за волн, поднятых проходившим мимо судном, пароход вместе со сходнями качался, подниматься на борт, а потом по трапу на верхнюю палубу с чемоданом мне было бы тяжело.

– Куда?! – Павлинова заметила мой багаж вместе со своим в руках матроса. Ее возглас заставил обернуться всех.

Матрос замер, не понимая, в чем дело, а я спокойно пожала плечами:

– Он носит вещи на палубу, Любовь Петровна.

– Там МОИ вещи!

– Там НАШИ вещи, – поправила я Павлинову. – Молодой человек, поставьте вот этот отдельно, в каюту я занесу его сама. Благодарю вас.

Мгновение спустя я оценила нелепость ситуации. Прима намеревалась позировать перед репортерами, но наказала сама себя. Не возмутись она, мой чемодан сочли бы реквизитом, не более того, а теперь объективы фотокамер были направлены на багаж в руках матроса. Можно не сомневаться, что в завтрашних сообщениях об отъезде труппы на гастроли немало внимания уделят перевязанному веревкой фибровому изделию.

Сквозь раздвинутые в вымученной улыбке губы Любовь Петровна прошипела:

– Не могли взять что-то приличней?

Один из репортеров в новеньком канотье (и почему репортеры так любят шляпы-канотье?) старательно конспектировал нашу беседу, потому я сообщила театральным шепотом:

– Он мне дорог как память о Качалове.

Обладатель канотье ахнул, невольно вмешиваясь в разговор:

– Чемодан вам подарил сам Качалов?!

– Нет, – я грустно покачала головой. – Но у Качалова был точно такой.

Прошипев «вечно вы!..», Любовь Петровна бросилась прочь – ближе к трем другим представителям прессы и подальше от меня.

– А… – начал следующий вопрос репортер, но я выразительно ткнула пальцем в сторону Примы, которую уже осаждала решительная громкоголосая девица с огромным блокнотом в руках.

Можно бы рассказать ему о том, что будущая всенародная артистка, а тогда просто Любочка N., приехала в Москву с куда более потрепанным багажом. Но не стоило портить легенду.

Если фотокамеры и запечатлели мое восхождение на пароход, то только со спины – я не звезда, чтобы освещать фальшивой улыбкой пристань и окрестности.

Может, к лучшему?

Обходиться без совести получается у многих, а вот без денег не удается никому.

Именно желание подзаработать подвигло большую часть труппы театра на участие в летних гастролях-бенефисе всенародно обожаемой Любови Павлиновой.

Ее любили так сильно, что, играй Любовь Петровна Отелло, зрители охотно согласились бы помочь ей душить ни в чем не повинную Дездемону. Это один из самых трудных случаев популярности – когда актер не имеет права изменять своему амплуа и вынужден всю жизнь играть отъявленных героев, которых нормальному человеку (часто и ему самому) страстно хочется убить после третьего кадра.

Пинкертон, то есть я

Но популярность нашей Любови Петровны зиждилась на кинофильмах десятилетней давности, где она, хоть и с некоторым напряжением, блистала в ролях юных пастушек и служанок, выбившихся в звезды. С годами держать форму стало тяжело, и актриса благоразумно отказалась от бенефисов в столице. Гастроли же обещали выступления в небольших очагах культуры, где одно лишь появление Павлиновой вызывало бурю восторга и никакой критики. Любовь Петровна именовала такие мероприятия «хождением в народ» и устраивала их регулярно.

Остальных соблазнила возможность на халяву проплыть до самого Крыма, получая при этом «гастрольные» помимо отпускных. В конце концов, подавать реплики на выступлениях Павлиновой не столь большая плата за круиз от Верхнепопинска до самого Нижнехрюпинска на роскошном «Володарском», а там и до Ялты.

Если бы мы только знали, во что превратится путешествие! Нет, пароход не пошел ко дну, он и по сей день крутит свои колеса, но ко дну едва не пошла вся труппа.

Все было прекрасно до самых Тарасюков. Павлинова пела, мы дружно подавали реплики во время показа отрывков из спектаклей, потом выходили на поклоны, помогали бенефициантке унести со сцены копны цветов, преимущественно из местных палисадников, и удалялись на «Володарского» – отдыхать до следующего концерта.

Павлинова щедро раздавала поклонникам улыбки, нам – ненужные ей букеты, а Лизе – порции недовольства всем подряд. Зазнайская болезнь не зависит от времени года и места пребывания.

«Володарского» заказали для бенефиса Любови Петровны Павлиновой за его комфорт. Двадцать две каюты первого класса и тридцать четыре второго на верхней палубе были отделаны с настоящей роскошью, которая уцелела, несмотря на боевое прошлое судна, в Гражданскую участвовавшего в перевозке раненых и переброске боевых частей.

Еще девяносто человек могли разместиться в каютах и кабинах третьего класса на нижней палубе.

Сама «виновница» бенефиса располагалась по правому борту верхней палубы в отдельной «каюте для молодоженов» – самой просторной и роскошной.

Хороши были и две столовые с салоном, и душевые с туалетами, даже на нижней палубе каждая каюта имела умывальник.

И мне перепала весьма недурная каюта первого класса, правда, двухместная – на пару с заведующей литературной частью театра Ангелиной Ряжской, – чему я была весьма рада: одиночества мне хватало и дома.

Директор гастрольного тура Альфред Суетилов справедливо гордился тем, что сообразил загодя застолбить это плавучее чудо для труппы театра.

Актеры радовались возможности не только подзаработать, но и пожить в хороших условиях, питаясь «от пуза». Служители муз, если они не имели доступа к спецраспределителям благ и товаров, жили очень скромно и в весьма стесненных условиях. У старых актрис еще оставались запасы каких-то нарядов, тканей, кружев, даже духов и пудры, но бесконечно перешивать платья невозможно, когда-нибудь закончится самая большая коробка с пудрой и выдохнутся остатки самых стойких духов из старинного флакона.

У молодых не было и того.

Но с этим еще как-то справлялись, а вот огромные коммунальные кухни, постоянный гвалт и ругань поссорившихся соседок, необходимость стоять в очередях, чтобы сначала отоварить карточки, а теперь, когда карточки отменили, просто купить продукты, повседневные заботы о пропитании угнетали куда сильней. Особенно доставалось женщинам, поэтому нынешнюю гастрольную поездку они воспринимали как награду. Не надо закупать продукты, огрызаться на кухне, ломать голову над тем, как протянуть до следующей выплаты и дадут ли какую-то премию.

Премии Суетилов обещал часто, он вообще человек щедрый – сколько надо, столько и пообещает. Выполняет вот только не всегда, иногда делает вид, что не помнит, иногда взывает к сознательности. Но тут вот пообещал устроить отдых – и устроил.

В Тарасюках концерт получился вполне обычным, разве что местные зрители, поаплодировав и вручив нашей Павлиновой огромный букет, напрочь оголивший клумбу перед Клубом, куда-то спешно переместились – ни зевак у входа, ни навязчивого внимания, до которого так охочи звезды.

Тому причиной оказалось трагическое происшествие.

Первая скрипка оркестра Борис Михельсон уже два дня жаловался на боль в правом боку, а к концу выступления и вовсе не мог разогнуться. Вызванный местный врач определил приступ аппендицита и потребовал срочную операцию. Михельсона увезли в тарасюковскую больничку.

Это неординарное событие (часто ли в Тарасюках удаляют аппендициты столичным артистам?) отвлекло местных почитателей таланта Павлиновой от нее самой. Неблагодарные почитатели устремились вслед за больничным тарантасом с Михельсоном, врачом и директором гастрольного тура Суетиловым, забыв о звезде!

Любовь Петровна, как обычно, задержалась в гримерке, остальные, не дожидаясь парадного выхода Примы, отправились на пристань, погода тому благоприятствовала, и идти не более четверти часа даже мне с моими больными ногами.

Процессия растянулась на полверсты.

Во главе трагик Гваделупов, с годами потерявший надежду стать вторым Шаляпиным, но сохранивший голос, по сравнению с которым громкоговоритель казался шептуном, выводил на все Тарасюки: «На Земле весь род людской…». От мощи гваделуповских легких даже тарасюковские собаки поджали хвосты в своих будках.

В середине импровизированной колонны актер Подкатилов залихватски распевал пионерскую «Взвейтесь кострами, синие ночи», дирижируя себе и нестройному хору хихикающих статисток.

А в самом конце Гришка Распутный, бывший актер, а ныне осветитель, которому в турне делать оказалось абсолютно нечего, убеждал костюмершу Павлиновой Лизу: «Какая ночь, Лиза, какая ночь!» Лиза не возражала. Еще бы, Распутный – это не фамилия, а прозвище, фамилией ставшее, Гришка, помня о прежнем амплуа героя-любовника, умел проникновенно вздыхать, мороча головы барышням. Лиза – барышня неглупая, но влюбчивая, – Гришкиному напору поддалась, чем лично меня сильно разочаровала.

Шумная компания из нескольких десятков человек для Тарасюков сродни внеплановому народному гулянию. Напуганные гвалтом местные жители осторожно выглядывали из-за заборов, крестились вслед столичной вольнице и плотней закрывали ставни и двери своих домишек.

Подкатилов озорно предложил заглянуть к кому-нибудь и попросить водички, но даже статистки благоразумно отказались.

На пароходе как-то сразу разошлись по каютам. Судно оставалось у причала в ожидании директора.

Суетилов, который на гастролях отвечал за все и всех, в том числе за Михельсона, счел себя обязанным мерить шагами крошечный коридор тарасюковской больнички, пока первой скрипке театрального оркестра удаляли аппендицит. Только когда усталый, но довольный хирург объявил, что опасность миновала, директор позволил себе расслабиться и вспомнить о графике движения парохода.

Во времена, когда микрофонов на сцене не было и многие помещения, в которых приходилось работать, не отличались даже сносной акустикой, актерам приходилось рассчитывать на свои голосовые связки, которые берегли. Курили только те, кому не приходилось подолгу напрягать горло во время спектаклей, то есть такие, как я. Большинство же шарахалось не только от папирос, но и от дыма. Потому я частенько оказывалась на палубе «Володарского» в месте, отведенном для курения, в одиночестве.

«Володарский»

Это была вполне симпатичная скамейка (не знаю, как она там правильно называется) на корме по левому борту. Металлическая урна с песком для окурков и грозный плакат-предупреждение о необходимости тщательно загасить папиросу меня ничуть не пугали. Как и немного криво наклеенная на пожарный щит памятка о вреде курения.

Я покурила, но возвращаться в каюту не стала, слишком хорошей была погода, звездным небо и теплым ветерок. С возрастом начинаешь все острей чувствовать именно такую красоту и ценить мгновения, когда погода – прелесть и почти ничего не болит.

Пароход все еще стоял у пристани в ожидании возвращения из больницы директора гастролей Суетилова. Альфред Никодимович задерживался в тарасюковской больнице.

Наконец он показался на улице, ведущей к пристани, но шел не один. Потом Суетилов рассказал, как обзавелся «приобретением», сыгравшим немаловажную роль в развитии дальнейших трагикомических событий.

Произошло это так.

Заведующий тарасюковским Клубом Пупиков, видно, чувствовал себя виноватым, что во вверенном ему культурном учреждении у музыканта случился приступ аппендицита, а потому был готов приложить все силы, чтобы это положение исправить. Но что он мог сделать? В удалении аппендицита помощь заведующего не понадобилась, хирург обошелся без него, хотя товарищ Пупиков самоотверженно предложил подержать больного за ногу, чтобы не дрыгался. Это было жертвой, ведь заведующий Клубом странно боялся крови и втайне был даже рад, когда его не только не допустили к ноге Михельсона, но и вообще в операционную. Оставалось ждать, когда потребуется что-то другое, в чем Пупиков силен.

Дождался. Меряя крошечный коридор тарасюковской больницы аршинными шагами в ожидании окончания операции, Суетилов на мгновение остановился, задумчиво поскреб подбородок и сообщил сам себе:

– Музыканта не хватает.

Руководитель местной культуры заглянул в лицо столичной знаменитости (это оказалось нетрудно, Пупиков на голову ниже рослого Суетилова):

– Могу помочь.

– Чем? – пожал плечами Суетилов, прикидывая, как убедить дирижера обойтись остающимися скрипками, все равно их никто не слушает.

– У нас ведь тоже есть музыканты, – почти обиделся заведующий Клубом. И под строгим взглядом Суетилова быстро уточнил: – Самодеятельные, конечно, но есть.

Альфред Никодимович, для которого главным было соответствие музыкантов числу заявленных стульев, махнул рукой:

– Давайте ваших самодеятельных.

– Всех?!

– Нет, одного достаточно.

– Кого именно, – Пупиков с готовностью раскрыл перед Суетиловым список.

– Вот этого, – Суетилов просто ткнул пальцем в середину списка из шести фамилий.

Разговаривать в коридоре было неудобно, они вышли на крыльцо. Пупиков подозвал к себе крутившегося тут же любопытного мальчишку и приказал привести Свистулькина:

– Мигом! Одна нога здесь – другая там!

Мальчишка рванул с места так, что только пятки засверкали, однако Пупиков успел уточнить у Суетилова:

– Инструмент брать?

– Да, конечно.

– Инструмент пусть возьмет, слышь? – заорал вслед мальчишке заведующий Клубом.

Через несколько минут, во время которых Суетилов отдавал последние распоряжения персоналу больницы, и без того готовому носить Михельсона на руках до самого выздоровления, послышался топот – это спешил на выручку Свистулькин.

Ростом и статью он больше подходил для роли русского богатыря, чем для игры в оркестре: огромные кирзовые сапоги бухали так, что сотрясались стены больницы и соседних домишек, а пудовыми кулаками вполне можно забивать сваи.

Оделся Свистулькин явно наспех, но старательно: синие штаны заправлены в сапоги, поверх косоворотки синий же коверкотовый пиджак заметно короче ее и… желтый в крапинку галстук, явно приобретенный по случаю у какого-то заезжего гастролера. Не хватало только кудрей, выбивающихся из-под картуза с цветком за околышем. То есть картуз имелся, но пшеничные волосы Свистульника были отчаянно прямы.

Суетилову наплевать на картуз и даже галстук поверх косоворотки, он коротко поинтересовался:

– Музыкант?

– Ага, – пробасил парень.

– Пошли.

Куда – не сказал, но Свистулькин, видно, был товарищем сознательным и ответственным, вопросов не задавал, сказано идти – потопал следом за Суетиловым.

Вот в таком сопровождении наш директор и появился на пристани, махнул мне рукой, мол, все в порядке, и объяснил дежурившему у сходней матросу, указывая на Свистулькина:

– Замена Михельсону.

Тот согласился:

– Понял. – Хотя наверняка понятия не имел, кто такой Михельсон и зачем нужна замена.

– Все на месте?

И снова вопрос для матроса риторический, он представлял, кто именно должен быть на борту «Володарского», но, окинув беглым взглядом пустую пристань, бодро доложил:

– Все!

– Отправляемся, – облегченно вздохнул Суетилов, знаком приглашая за собой музыканта. – Пойдем покажу тебя дирижеру.

– Ага, – пробасил парень и забухал по трапу на верхнюю палубу так, что та задрожала.

Дирижер театрального оркестра Модест Обмылкин был занят – он метался по кормовой части верхней палубы, где я совсем недавно курила, рвал остатки волос вокруг лысины и патетически вопрошал сам себя:

– Что делать?! Что теперь делать?!

Непосвященному вопрос мог показаться странным, аппендицит не ампутация конечностей, тем более операция у первой скрипки прошла успешно. Но все, знакомые с ситуацией, вполне понимали дирижера.

Михельсон выбыл из строя на три недели, однако заменить его любым другим скрипачом Обмылкин не мог: попав единожды на место первой скрипки, кто же потом освободит? Но и без первой скрипки тоже никак. Зрители, возможно, не заметили бы отсутствия, но сам дирижер был приверженцем классики и не мыслил оркестра с пустующим пюпитром слева от себя.

– Хоть сам садись! – стонал Обмылкин.

Самому не пришлось, Альфред Никодимович подвел к нему встрепанного молодого человека с большим футляром в руках:

– Вот, в тарасюковском Клубе нашли замену.

– А?! – оживился Обмылкин.

Парень протянул ему какую-то бумажку, пробежав глазами которую дирижер даже головой затряс:

– Откуда вы?

Молодой человек пробасил:

– Из Клуба.

– Это я вижу. Но вы же… трубач!

– Ага.

– А мне нужен скрипач. Первая скрипка, понимаете?

– Ага.

Обмылкин подозрительно поинтересовался:

– Вы хоть на скрипке играть умеете?

– Научусь! – бодро обещал трубач.

Дирижер застонал как от зубной боли и продолжил рвать на себе волосы.

Чуть сконфуженный директор, который не удосужился поинтересоваться специализацией самодеятельного музыканта, прежде чем сажать того на «Володарский», отправил парня на нижнюю палубу, где имелись свободные места в каютах третьего класса. Вообще-то, оркестр расположился во втором классе на верхней палубе, но то оркестр…

– Ладно, – махнул рукой Суетилов, – пусть плывет до Гадюкино, там посадим на какой-нибудь пароход, идущий обратно.

Гадюкино было очередной остановкой на пути охвата культурой местного населения, бенефисное представление там предстояло дать в ближайший вечер.

Актеры – совы почти все, да и как быть жаворонком, любящим ранние подъемы, если ложиться спать приходится поздно. После окончания спектакля нужно разгримироваться, добраться домой, а все внутри еще живет чужой жизнью, тело долго не может «выйти из образа», о голове и говорить нечего.

Вот и не спишь далеко за полночь, потом встаешь поздно, снова вживаешься в чужой образ на репетиции, спектакле, а то и просто обдумывая новую роль.

На завтрак собрались, как обычно, после девяти, хотя кок ежедневно умолял начинать хотя бы в восемь. Выступление в Тарасюках не было тяжелым, но происшествие с Михельсоном не позволило успокоиться сразу. Утром переговаривались вяло, и только вопрос Суетилова: «Никто не видел Любовь Петровну?» – заставил чуть встряхнуться.

Также вяло пошутили, что Примам положено лениться дольше остальных.

– Ее нет в каюте.

Дальше события начали раскручиваться почти стремительно.

Любови Петровны и впрямь не было не только в ее «каюте молодоженов», столовой и салоне, но и в душевых, туалетах (пришлось проверить и это), на капитанском мостике, радиорубке, верхней и нижней палубах и даже в машинном отделении.

Нет, мы не искали Павлинову, труппа спокойно завтракала, искали Суетилов и Тютелькин. Директор, поскольку отвечал за всех, а режиссер потому, что заныло под ложечкой – Суетилов ему поручил наше возвращение на «Володарского», пока Михельсону делали операцию.

Я, как и многие, предпочитаю утром вместо каши или яйца всмятку просто выпить чашечку кофе (чтобы иметь такую возможность, мы купили и вручили коку несколько фунтов весьма посредственного кофе, который он честно заваривал по утрам, морщась от непривычного запаха). А после кофе требуется папироса. Снова пришлось выйти на палубу, там приятней, утренний ветерок и все такое… Но покурить удалось не сразу.

Снаружи происходило нечто странное. Во-первых, мы остановились; во-вторых, на воду спустили шлюпку, и в нее, поддерживаемый моряками, осторожно спускался режиссер Тютелькин! Стоило ему коснуться ногами дна шлюпки, как был отдан приказ:

– К берегу!

А на берегу уже стояла пролетка, и извозчик призывно махал рукой.

Сопоставив факты (Павлинова так и не появилась в столовой), я все поняла. Приму забыли в Тарасюках! Ох, не завидую Тютелькину…

Глава 2. Многое в жизни приходится делать добровольно

Это спасло человечество от вымирания из-за лени.

Уодних от рождения головы светлые, у других голоса соловьиные, у третьих руки золотые, а у меня только задница с приключениями. Впрочем, ж… без приключений – всего лишь толстые ягодицы, что, согласитесь, еще обидней…

Вот кто тянул меня вмешиваться?!

– Куда это он?

От такого простого вопроса Суетилов почему-то вздрогнул, словно они с Тютелькиным совершали нечто недозволенное.

– Забыл кое-что в Тарасюках. Догонит. – Директор попытался отмахнуться, но не тут-то было, терпеть не могу, когда мне врут!

– Кое-что или кое-кого?

Пароход дал гудок, что позволило Суетилову сделать вид, будто он не расслышал уточнения. Однако я не собиралась сдаваться:

– Это Любовь Петровну вы потеряли?

Директор нехотя согласился.

– Все обыскали – нет ее на пароходе. Только умоляю, Руфина Григорьевна, молчите. Привезет Тютелькин нашу звезду, прямо в Гадюкино привезет.

Значит, мои подозрения справедливы, Любовь Петровна капризничает. Едва ли Тютелькину удастся быстро уговорить звезду не дуться, даже если пообещает отдать ей заглавную роль юной Клеопатры в новой пьесе. Я с сомнением покачала головой:

– Не успеет. Как там наш Борис Михайлович?

Обсудить здоровье первой скрипки нам не удалось. Попутный ветер хорош для парусников, для пассажиров верхней палубы парохода – это сущее наказание. Дым из трубы первым же порывом развернуло вдоль правого борта, заставив задержать дыхание. Но минуту спустя «Володарский» начал набирать ход, и дым больше не беспокоил.

Зато… этого не могло быть, но это было! Из каюты молодоженов доносился голос Павлиновой – Прима пела: «Ну почему изо всех одного можем мы в жизни любить? Сердце в груди…» Мы наперегонки бросились к каюте. Суетилов оказался проворней.

Рывком распахивая дверь, он вопил:

– Дорогая вы моя! Как вы нас напугали!

Впрочем, последнее «ли» директор произнес уже не столь уверенно.

Дело в том, что Примы в каюте не было, а была ее костюмерша Лиза, которая раскладывала театральные наряды Павлиновой на кровати, чтобы Любовь Петровна могла отобрать то, в чем будет выступать.

– А где Любовь Петровна?

– Не знаю, – удивилась радости директора Лиза. – Я зашла – ее нет, и постель не тронута.

Суетилов сделал мне знак, чтобы плотней закрыла дверь, и строго поинтересовался у Лизы:

– А кто пел?

Девушка пожала плечами:

– Я. Я знаю, что Любовь Петровна не любит, если я пою, но ее же нет. Это не мое дело, но она тут не ночевала. Мне так кажется.

В другое время Суетилов едко заметил бы, что это и впрямь не ее дело. Всем известна его нелюбовь к нарушению дистанции между первым и вторым классами – между элитой и остальными. Хуже только фамильярность между верхней и нижней палубами (на нижней плыла и вовсе «всякая шелупонь», как директор именовал рабочих сцены и иже с ними).

Но сейчас было не до строгой субординации.

– Когда вы видели Павлинову в последний раз? И где?

Лиза снова пожала плечами:

– В Тарасюках. Я помогла ей переодеться после концерта и забрала концертные платья.

– А потом?

– А потом, когда Бориса Михайловича увезли в больницу, я вместе со всеми пошла на пароход.

Теперь Суетилов вместо радости почему-то рассвирепел, даже перешел на «ты»:

– Как могла ты, ее костюмерша, не заметить, что Любовь Петровна не успела со всеми на пароход?!

– Я костюмерша, а не прислуга! – возмутилась в ответ Лиза. – А не успеть невозможно, мы же отплыли почти на рассвете. Она просто капризничает.

Суетилов плюхнулся на кровать, подмяв под себя подол одного из нарядов, который Лиза поспешила вытащить.

Молодец Лиза! Даже маститые актеры вроде Гваделупова не рискуют огрызаться против Суетилова.

Девушка права, «Володарский» после возвращения труппы с концерта простоял еще часа три, а то и больше. Не желая слушать пререкания директора и костюмерши, я выскользнула обратно на палубу и остановилась, опершись на перила.

Пейзажи, видные с правого борта, куда привлекательней тех, что тянутся по левому. По левому все встречные суда, баржи или вовсе пусто, да дальний берег, который толком не разглядишь. Справа же берег недалеко, видны и дома, и причалы, и люди, занимающиеся своими делами. Это как наблюдать чужую жизнь за стеклом – все видно, но ничего не слышно, остается гадать, о чем спорят вон те двое у лодки или что внушает мать ревущему младенцу…

Но я не видела пейзажей, задумавшись над странным отсутствием Павлиновой. Лиза права, пароход отчалил с большущим опозданием и теперь наверстывал упущенное. Времени, чтобы добраться до пристани, у Любови Петровны было достаточно. Что-то слишком раскапризничалась наша звезда. Остановка парохода и срыв выступления в следующем городе даже Павлиновой может не сойти с рук.

Я невольно вздохнула: давно ли Любочка была такой простой и скромной? А вот поди ж ты – Прима! И пролетку ей подайте, и ручку предложите, чтобы взойти-выйти, и каюта вон какая, и гримерка непременно отдельная, рядом с другими переодеваться не станет. Быстро слава человека портит…

Вспомнив о каюте, я даже поежилась, хотя ветерок дул теплый и ласковый. Что-то в ней не так. Просторная, роскошно отделанная, иных Павлинова не признавала, а вот обычного портрета Вадима Сергеевича, ее мужа, не видно. Портрет – миниатюра, написанная маслом по заказу, – всегда стоял там, где жила Любовь Петровна. Неужели поссорились, как болтают вокруг?

Подошел и встал рядом Суетилов, вздохнул:

– Лиза права, Павлинова просто закапризничала и отстала. Сидит в Тарасюках, дуется и ждет, когда все сложат к ее ногам.

Он повторил мои мысли, оставалось усмехнуться:

– И ведь никуда не денетесь – сложите.

– Да, какой бенефис без бенефициантки? Хорошо-то как, а? – неожиданно сменив тему, Суетилов кивнул на берег.

Было и впрямь хорошо. Утреннюю прохладу уже сменил полуденный зной, но пока не успел нагреть правый борт слишком сильно. Ладони с удовольствием ощущали тепло поручней, пахло рекой и немного дымом из трубы.

– Скоро Гадюкино, часа через два там будем.

Честно говоря, я уже поняла заботу Суетилова, но беспечно отозвалась:

– Угу.

– Как нам быть без Павлиновой? – Он явно ждал от меня каких-то предложений, но я молчала. Да и что можно предложить? – Там встречу организовали, я знаю. Ждут. Может, сказать, что у нее зуб болит или воспаление среднего уха? Мол, увидите Павлинову на концерте вечером.

– Вы надеетесь, что Тютелькин успеет ее привезти?

– Да! – горячо согласился Суетилов. – Он знает, что нужно спешить.

И все-таки я поддалась и предложила то, чего он от меня ждал:

– Нужно показать им Лизу вместо Павлиновой. Они похожи, если не приглядываться. Пусть издали ручкой помашет.

Оставалось убедить саму Лизу. Но тут мы получили помощь, откуда не ждали.

– О чем тоскуем, господа? – бас Гваделупова прозвучал неожиданно, заставив вздрогнуть. Отнекиваться глупо, и мы признались, что Павлинова осталась в Тарасюках, Тютелькин отправился за ней, а Лизу нужно уговорить помахать ручкой с палубы, изображая Приму.

– Э, нет! Играть так по-настоящему! – Идея пришлась Гваделупову по душе, он даже руки потер, представляя, какой урок получит Любовь Петровна, обнаружив, что Лиза приняла все приветствия вместо нее.

– Но о Лизе вы подумали? Во-первых, она не согласится, во-вторых…

Гваделупов не дал мне договорить, возопив, что немедленно убедит девушку сыграть Павлинову и даст соответствующие наставления.

Глядя ему вслед, Суетилов поинтересовался:

– А во-вторых?

– Любовь Петровна ее поедом съест за такую игру.

Честно говоря, я не была столь уверена, что наша костюмерша даст себя в обиду. Они друг дружки стоили: случись любой – Любови Петровне или Лизе – упасть в бассейн с акулой, неизвестно, выживет ли акула.

Директор вздохнул, но с явным облегчением, из чего следовало, что его мало заботят отношения Павлиновой с ее костюмершей и куда больше – необходимость заткнуть образовавшуюся прореху.

Не знаю, что уж там говорил Гваделупов Лизе (когда нужно, он умел говорить тихо, голос рокотал из-за двери, но слов не разберешь), но склонил-таки ее к «игре в Павлинову». Взаимодействие с остальной труппой он тоже взял на себя, нам оставалось только ждать успеха или неприятностей.

Ждать пришлось недолго, капитан со своего мостика крикнул, кивая вперед:

– Гадюкино. Скоро будем.

Очередная «Нью-Москва» действительно показалась на горизонте по правому борту.

Пароход на подходе к пристани, как полагается, дал гудок, с пристани откликнулись, но не сиреной, а мощным исполнением почему-то марша «Прощание славянки». Обычно этим маршем провожают, но у местного духового оркестра было не так много мелодий в запасе, чтобы перебирать. Пока причаливали, марш исполнили еще дважды.

Мы с Суетиловым кивнули друг другу, радуясь решению заменить Павлинову Лизой. После такой встречи рассказывать сказки о зубной боли или воспалении среднего уха у Павлиновой было бы просто некрасиво.

Почему-то каждый город чуть больше деревни норовил переплюнуть столицу хоть в чем-то. Причем имперский Петербург перещеголять почему-то не пытались, а вот добродушную матушку-Москву – все и каждый. Возводились ненужные общественные здания, ставились огромные памятники неизвестно кому, переименовывались улицы и переулки, а то и сами города.

Гадюкинцы вознамерились перещеголять всех. Не имея возможности вознести к облакам небоскреб и не найдя боевых предков, коим стоило поставить гигантский конный памятник (а маленькие безлошадные гадюкинцев никак не устраивали), жители решили напомнить о себе проплывающим мимо пароходам агитационным методом.

По обе стороны от пристани на берегу были установлены огромные буквы: ГАДЮКИНО. Это бы ничего, но кому-то пришло в голову, что и приплывающие со стороны Тарасюков должны читать название по ходу движения, то есть справа налево. Потому второй ряд букв вверх по течению от пристани выглядел так: О Н И К Ю Д А Г. Загадочный ОНИКЮДАГ не раз приводил в смятение незнакомых с местным чудачеством пассажиров, а капитаны судов постепенно привыкли.

Гадюкино

К тому моменту, когда пароход пристал и опустили сходни, Лиза была готова. Ее опекал Гваделупов, то и дело перемигивающийся с актерами, которых он явно успел посвятить в аферу. Короля играет свита, а наша труппа старательно «играла Павлинову», то и дело слышалось: «посмотрите, Любовь Петровна», «позвольте вам предложить, Любовь Петровна», «как вы полагаете, Любовь Петровна?». Никогда с самой Павлиновой не были столь предупредительны и даже рабски угодливы. Первые минуты Лиза смущалась, но потом… Я даже головой покачала: а она прекрасная актриса, поскольку сыграла роль королевы блестяще. Настоящая Прима, ничего не скажешь!

Суетилов даже хохотнул (впервые за последние сутки):

– Ты смотри, какая фифа!

Сколько в провинции погибло светлых умов и талантов – нью-Кулибиных, Менделеевых, Репиных или Гоголей! Сколько вечных двигателей, новых химических элементов, гениальных картин и даже третьих томов «Мертвых душ» пропало втуне во дворах, на чердаках и подвалах домов в городишках, подобных Гадюкино, Революционерску (бывшему Поповкину) или Верхне-Профсоюзову (Еремеевке)!

Впрочем, может, и не пропали? Изобретатели, художники, поэты и иже с ними были счастливы, создавая свои шедевры, – а это главное.

В повседневной жизни творец будущего эпического полотна «Трудящиеся Гадюкино пишут телеграмму пролетариям всего мира» художник-самоучка Сурикович был вынужден рисовать вывески для лавок и парикмахерских, а также пользующиеся неизменным спросом пейзажи с лебедями на пруду. Несмотря на спрос, следует признать, что лебеди удавались товарищу Суриковичу хуже, чем изображение телеграммы на будущей картине. Их силуэты больше напоминали цифры «2» с оперением, но раскупались лучше некуда – по полтиннику за пару птиц. Однажды он, стремясь побольше выручить, переусердствовал и нарисовал целую стаю, но лебеди слились в одно белое пятно. Картину со стаей никто не купил, пришлось закрашивать. Сурикович сделал вывод, что искусство с наживой не совместимы, и с тех пор не гонялся за большими деньгами, а тех, что были, хватало на скромную жизнь и на краски для будущих шедевров.

Кому еще руководство Гадюкино могло поручить создание приветственного плаката в честь прибытия столичных знаменитостей?

Товарищ Сурикович подошел к делу с привычным для него размахом. Уездное начальство сначала искренне удивилось, выписывая художнику наряд на два ведра красок, каждого из пяти цветов (заборы Гадюкино остались некрашеными до следующего года), потом ужаснулось, узрев размеры создаваемого шедевра, а потом сообразило, что приветственное полотно как нельзя лучше закроет собой огромную лужу подле пристани. Лужа эта была неистребима, она не высыхала даже за лето при полном отсутствии дождей. Нэпман Хваталов пытался продавать грязь из нее, объявив лечебной. Но местным грязи хватало в собственных дворах, а в чужих странах о гадюкинской луже пока не ведали и делегации за гадюкинской грязью не присылали. Лечебная грязь доставалась местным свиньям и явно способствовала их оздоровлению.

На огромном приветственном полотне (кстати, написанном на обороте будущей картины про телеграмму пролетариям) имелось все: собственно приветствие, трудовые будни гадюкинцев, начальство собственной персоной и даже знаменитые лебеди в ярко-синем пруду. Фигура начальства вышла несколько кривоватой, местные жители слишком тучными, но за дорогих сердцу лебедей Суриковичу простили недочеты.

Гадюкинское начальство в окружении счастливо улыбавшихся жителей встречало нас подле картины.

Когда оркестр в очередной раз отыграл «Наш паровоз вперед лети» и замолк, глава местной администрации выступил вперед для приветственной речи. В это мгновение произошло что-то непонятное – вместо голоса тучного чиновника с портфелем под мышкой мы услышали хрюканье, истошный вопль «ой-ой-ой!» и… грохот падающей в лужу картины. Из-под рухнувшего эпического полотна с изображением Гадюкино поспешно выбрались две тощие грязные свиньи и метнулись прямо под ноги главе администрации. Тот взвизгнул неожиданно тонким голосом «Держи их!» и бросился выполнять собственное распоряжение. Толпа гадюкинцев, забыв о нас, последовала его примеру.

Следом за свиньями из-под рухнувшего эпического полотна вылез не менее грязный и тощий автор и принялся зло пинать опору. Оказалось, картина держалась не очень крепко, Суриковичу даже пришлось подпирать ее собственным плечом, а когда местные свиньи, принимавшие грязевые ванны, вдруг заинтересовались происходящим на дороге и подрыли столбик, сооружение рухнуло.

Давно мы так не смеялись.

Потом было все: и приветственные речи, и цветы, и подарки, в основном столь же нелепые, как изделие Суриковича…

Происшествие сыграло на руку нам, позволив Лизе изобразить Павлинову без особых стараний. Просьбе Альфреда Никодимовича перенести начало концерта на час позже гадюкинцы отказать не посмели. Мы вернулись на пароход и смогли перевести дух до самого выступления. Теперь оставалось ждать приезда Тютелькина с Павлиновой.

Чтобы не маяться ожиданием (хуже нет – ждать и догонять!), мы с Гваделуповым отправились обозревать местные достопримечательности. Таковых не было только с точки зрения придирчивых снобов. При желании в каждом уездном городе (и не только уездном или губернском, но и в самой столице) можно найти столько занятного, что лишь успевай примечать или записывать. Гваделупов предпочитал второе, при нем всегда имелся карандаш и старый блокнот.

Обожаю читать вывески и объявления. Иногда кажется, что те, кто их создавал, не дружат с умом. Первое же объявление на пристани, гласившее: «Посадка пассажиров на пароходы начинается за 30 минут до их прибытия», вызвало гомерический хохот Гваделупова, который повторялся еще не раз за время нашей прогулки. Объяснение матроса на пристани все расставило по местам: на причал провожающих не пускают, их предпочитают отсеивать заранее. Таким образом, за полчаса до очередного парохода начинается пропуск пассажиров через небольшую калитку-накопитель, который у местных так и называется – «посадка на пароходы». Обойти ограждение ничего не стоит, но гадюкинцы – люди ответственные, предпочитают стоять в очереди, которая, впрочем, не бывает длинней пяти-шести человек.

На главной улице (как водится, проспекте Коминтерна) в окне старого магазина висело пожелтевшее от возраста и посеревшее от пыли свадебное платье, а вывеска у входа сообщала: «Лучшие в городе свадебные платьи и фаты. Постоянным клиенткам – низкая цена». Меня впечатлили «платьи» и «фаты», а Гваделупова – низкая цена постоянных клиенток.

Вообще, тема бракосочетания явно была в Гадюкино актуальна, как и похоронная: магазинов и контор, предлагающих товары и услуги подобного рода, мы встретили еще немало.

«Шью свадебные фраки и похоронные костюмы на заказ. Срок вместе с примеркой – две недели».

Контора, называвшаяся «Торжество», на своей вывеске предлагала организовать свадьбу или похороны по выбору заказчика и сообщала, что оркестр уже входит в оплату.

Остолбенели мы у конторы с вывеской «Заказные убийства». Даже не сразу увидели, что ниже более мелким шрифтом старательно выведено: «Мыши, тараканы и прочее». Еще ниже кто-то от руки приписал: «Тещи, родственники, соседи…»

Объявление у конторы местной страховой компании убеждало: «Опасайтесь арфистов и мошенников». Нам понадобилось некоторое время, чтобы понять, что аферистов спутали с арфистами.

По поводу такого объявления: «ПВВ торгую днем и ночью» – пришлось обратиться к местному жителю за консультацией. Тот махнул рукой:

– Это баба Клава.

– Чем торгует-то?

Мужик нашей недогадливости удивился:

– Написано же: пиво, вино, водка.

Гваделупов, в восторге от местного творчества, был готов расцеловать любого горожанина, если бы те не жались опасливо к заборам при виде его мощной фигуры и при звуках громоподобного голоса.

– Я в Тарасюках плакат видел, откуда-то привезли и гордились им: «Переходя улицу, оглядись, чтобы не попасть под машину!»

– И что в этом такого?

– Где в Тарасюках машины?

Он прав, в Тарасюках не то что автомобиля – извозчика не увидишь, в лучшем случае лошадь с телегой, опасаться которых при переходе улицы, конечно, стоило, но не так уж сильно.

Вернулись на пароход в прекрасном настроении и очень Гадюкиным довольные. У самой пристани актер обратил мое внимание на вполне привычную глазу вывеску: «Живые раки». Что в ней удивительного? Большущий рак выполз вперед, а из-за букв выглядывали вполне натурально (лучше лебедей) изображенные красные чудовища с клещами.

– Что не так?

– Руфа, какого цвета живые раки?

Я задумалась.

– Вообще-то, темные.

– Бывают даже голубые, – согласился Гваделупов. – Но краснеют раки только при варке. Живых красных раков не бывает.

Он прав, на всех вывесках, этикетках или ценниках, где изображаются раки, они непременно красные и шевелящие клешнями. Но я все равно фыркнула:

– Не придирайтесь.

Через час, когда мы с Суетиловым снова стояли на палубе, созерцая гадюкинские пейзажи, радист парохода принес телеграмму и, передавая директору, чуть смущенно признался:

– Я… это… оно так и было передано.

Директор развернул сложенный листок, прочитал текст, кивнул:

– Все правильно.

Радист отправился к себе с застывшим на лице недоуменным выражением. Дело в том, что текст, присланный Суетилову от режиссера Тютелькина из Тарасюков, гласил: «Корзинка пуста. Продолжаю прополку».

– Не нашел, – вздохнул директор. – Может, разминулись?

– Едва ли, здесь не десять дорог и даже не две. Обиделась наша Любовь Петровна и где-то прячется.

– И что теперь делать?

Вопрос резонный. Выступление через три часа, даже если его еще задержать, положения это не спасет. Объявить, что Павлинова внезапно потеряла голос или подвернула ногу? Что у нее тоже приступ аппендицита или коклюш с ветрянкой заодно? Но вон она, больница, покрепче тарасюковской. Вмиг пришлют целую толпу врачей.

Выход был один, но такой, озвучивать который опасались мы оба.

Решилась все же я, как лицо безответственное, то есть не отвечающее ни за что:

– Пока Тютелькин найдет Павлинову, Лиза должна заменить ее во всем!

– Но это…

– У вас есть другой выход?

– Сможет ли?

Поразмышляв несколько мгновений, я кивнула:

– Она возле Павлиновой все время, тексты песен знает, поет хорошо. А отрывки из спектаклей… Нужно посмотреть, что можно сделать. Поговорите с Лизой, а я с Гваделуповым и остальными.

Так началась основная часть нашей аферы по замещению Павлиновой. Мы хотели как лучше. Во-первых, зрители ждали встречи с народной артисткой, во-вторых, почему бы Любовь Петровна ни отстала, пропуск выступления мог для нее плохо закончиться, обвинение в нарушении трудовой дисциплины и выговор – самое малое, что Павлиновой грозило. Конечно, уволить ее никто не решился бы, но неприятностей не оберешься.

Все понимали, что неприятности у Примы будут обязательно, но хотя бы срыва концерта удастся не допустить. Знать бы нам тогда, к чему все это приведет и что произошло в действительности!

Дворец культуры в Гадюкино имел право так именоваться, если его сравнивать с тарасюковским.

В Тарасюках культура размещалась в бывшем доме купца Поросятникова. Не купец был, а так, купчишка, потому и одноэтажный дом не лучше. Зрительный зал размещался в бывшей «бальной зале», которая больше напоминала конюшню с разрушенными стойлами. Сцена, сооруженная наспех с расчетом переделать позже, ждала переделки уже лет десять и скрипела при каждом шаге артистов, иногда заглушая голоса.

Гадюкино куда крупней, и Дворец культуры в нем помещался в «барском доме» с колоннами и пятью широкими ступенями ко входу. Когда-то слева и справа подле ступней сидели львы, больше похожие на разъевшихся котов, но в волнах революции и НЭПа один из львов утонул, а второй валялся в кустах по соседству без малейших шансов вернуться на свой пост. Гадюкинцы больше любили белых лебедей с картин Суриковича, чем жирных котов, которых и по домам пруд пруди.

Барским двухэтажный особнячок не был никогда, он тоже принадлежал местному купцу, но купец тот был зажиточным и все делал с размахом. Садков, как именовался владелец половины Гадюкино, утверждал, что его предок – сам Садко из «ентой спиктакли», мол, потому и хватка такая. Про кого попало в столицах песни со сцены распевать не станут.

Гадюкинцы с уважением относились к родословной Садкова, но еще больше к его богатству – купец и впрямь владел половиной городка, это он вложил средства в пристань, гонял по Волге множество пароходов и поставил огромные, ныне рухнувшие склады. Садков даже вознамерился переименовать Гадюкино в Садковск, но не успел – грянула советская власть. Не зря купец славился своей хваткой, он не стал бежать, как все, а спокойно распродал свое имущество, прихватив немалый куш и чужого, и только после этого исчез, оставив лишь постройки и смутные воспоминания о тороватости.

Когда местные любители чужого уверовали, что Садков исчез если не навсегда, то надолго, и решили, что его владения пора грабить, обнаружилось, что грабить нечего.

– Все ограблено до нас, – развел руками заводила.

Он ошибался: ограбления не было, Садков лично вывез из своих складов и из особнячка все ценное. Кое-что позже обнаружилось в домах зажиточных гадюкинцев, но те клялись, что купили шедевр у Нила Егорыча за два рублика с полтиной золотом (или иную сумму в зависимости от ценности вещи).

Все верно, для уезжавшего Садкова золотые монеты были важней гипсовых упитанных уродцев, изображавших мраморных купидонов, или картины «Взятие Бастилии», на которой сама Бастилия, почему-то со средневековыми башенками и развевающимися флажками, была далеко на заднем плане, а на переднем присутствовала знаменитая Свобода со знаменем в руке и обнаженной грудью. Местный дьячок, видя эту Свободу, неизменно плевался и крестился, а когда никого рядом не было, осторожно тыкал ей в грудь крючковатым пальцем, словно убеждаясь, что женщина нарисована.

Особняк дорого отапливать, и его отдали культуре. Сами культурные труженики занимали две небольшие комнатки в пристройке, где проводили холодное время года преимущественно подле печки-голландки в мечтах о развитии искусства в родном городе.

В большом зале с осени до весны показывали только кино, он даже в лютые морозы нагревался дыханием зрителей, которые приходили в тулупах и валенках, а к концу сеанса разболакивались. Летом же, когда топить не нужно, культура расцветала, в зале проводились лекции и диспуты на самые разные злободневные темы от скорой гибели мирового капитализма до того, будут ли при коммунизме варить щи или станут питаться диковинным бланманже.

Обо всем этом разузнал Гваделупов, обстоятельно побеседовав за кружкой пива и блюдом вареных раков с пожилым матросом, принимавшим канаты на пристани.

Вот в таком «очаге», отставшем от столичной жизни лет на десять, Лизе предстояло дать первый концерт.

Пела Лиза неплохо, честно говоря, даже лучше самой Любови Петровны, а вот играла… Лучше бы не играла совсем. Лиза знала текст, как выяснилось, помнила все мизансцены, реплики партнеров, но сама стояла столбом, с интересом наблюдая, как другие вокруг нее играют. Актриса из нее получилась никудышная, ее способности дальше изображения Примы не простирались.

Тогда решили каждый песенный номер исполнять на бис хоть по три раза, а сцены из спектаклей сократить. Зрители не заметили, их мало привлекали сцены из «Чайки» или «Бесприданницы», но куда больше вокальные номера Лизы и Гваделупова. Это была находка дирижера Обмылкина, Модест Семеныч предложил нашему трагику покорить сердца гадюкинцев своим басом.

Обмылкин решился на это на волне эйфории от другой удачной находки. До сих пор его главной задачей было найти замену Михельсону. Присланный тарасюковской самодеятельностью Василий Свистулькин оказался трубачом и в качестве не только первой, но и последней скрипки не годился. Прометавшись большую часть ночи без сна, дирижер выскочил на палубу с первыми лучами солнца, разбуженный звуками трубы, – Свистулькин приветствовал утреннюю зарю сигналом побудки.

– Вы фальшивите! Фальшивите! – Обмылкин кубарем скатился к Василию и напел ему место, где Свистулькин брал на полтона ниже, чем нужно.

Тот быстро схватил замечание и исправил. Оказалось, что он и нотную грамоту не знает, все играет на слух. Зато слух у Свистулькина великолепный, и память тоже. Остальные пассажиры «Володарского» были разбужены игрой Василия, которой дирижировал лично Модест Обмылкин.

Когда Суетилов заикнулся о том, чтобы пересадить Василия на встречный пароход, Обмылкин закричал, что только через его труп:

– Он великолепный трубач, и он останется в оркестре!

На вопрос о первой скрипке Модест Обмылкин заявил:

– Черт с ней! Я лучше обойдусь без нее.

Василий поплыл с нами дальше, но жить остался в каюте третьего класса, не пожелав переселяться на место Михельсона. Он снял картуз и галстук и взамен сапог переобулся в ботинки, взятые у кого-то из пароходной команды. Команде Свистулькин понравился, над ним взяли шефство, снабдив всем необходимым. В составе оркестра Василий все же не выходил, но составил пару Гваделупову.

Василий на слух легко наиграл мелодии исполняемых Гваделуповым песен, и они составили уникальную пару – бас трагика и бас трубы Свистулькина. Зрителям очень понравилось, они решили, что для столицы это нормально – петь романсы под аккомпанемент трубы.

Позже он сыграл значительную роль во всей истории, я так и не смогла понять, хорошо или плохо, что Вася вообще появился на «Володарском».

Концерт в Гадюкино удался, несмотря на почти полное бездействие остальной труппы. Лизе вручили невероятных размеров веник, собранный с палисадников всего города, даже Гваделупову и Свистулькину перепало по букету.

Суетилов был доволен, он беспрестанно похохатывал и потирал руки:

– Михельсона заменили. Павлинову и ту заменили!

Лиза, несмотря на настоящий успех, выглядела мрачно, лучше директора понимая, чем обернется замена лично для нее.

Я в качестве бездельницы наблюдала за этим торжеством абсурда со стороны, размышляя, что будет, когда приедет настоящая Павлинова. Не может же Тютелькин не убедить ее в опасности такого поведения. Суетилов договорился, что пароход у гадюкинской пристани задержится, чтобы Тютелькину и Любови Петровне не пришлось догонять нас в следующем городе.

Догонять не пришлось, пролетка с Тютелькиным показалась, едва мы успели вернуться с феерически успешного концерта. Он приехал не один, но…

Глава 3. Убить талант обычно куда легче, чем его обладателя

Причем у одного обладателя можно убить сразу несколько талантов, а наоборот – никак.

Любови Петровны с Тютелькиным не было!

Зато имелся рослый молодой человек в милицейской форме, складки которой он то и дело тщательно расправлял.

Суетилов даже голос потерял, осознав, что Любови Петровны нет.

– Где Павлинова? – театральный шепот звучит громче того, что сумел выдавить из себя директор.

Тютелькин с трудом взобрался по трапу на нашу палубу, остановился, переводя дух, и также шепотом ответил:

– Не знаю. Нет! Все обыскали, нет Павлиновой. Я думал, она вас сама догнала.

Следом за ним поднялся тот самый молодой милиционер.

Товарищ Проницалов

– А это? – директор указал глазами на юношу.

– Это Проницалов, тарасюковский милиционер, никого другого не было.

Молодой человек в очередной раз одернул складки у гимнастерки и козырнул, представляясь:

– Милиционер Проницалов. Что у вас случилось?

Директор честно признался:

– Черт его знает!

На что милиционер бодро пообещал:

– Разберемся.

Эти тарасюковские не унывают вообще? Свистулькин пообещал к утру научиться играть на скрипке; правда, не научился, но дирижера очаровал. Этот обещает разобраться… Интересно, кем он останется работать при Суетилове? Гоня от себя нелепые мысли, я отправилась в каюту. В конце концов, какое мне дело, кто играет на трубе или в чем разберется Проницалов?

Несмотря на позднее время, отдохнуть не удалось, и дело не в бессоннице. Проницалов слово сдержал, вернее, попытался сдержать – он начал разбираться немедленно. Не успевшая успокоиться после выступления труппа была собрана в салоне. Одним из последних туда вошел чувствующий себя именинником Гваделупов. Он что-то напевал, словно прочищая ставшее вдруг таким ценным горло.

– Товарищи, – обратился к нам Проницалов, – я по поводу отсутствия товарища Павлиновой Любови Петровны 18. года рождения.

Не вникнувший в ситуацию Гваделупов возопил своим громовым голосом:

– Какого отсутствия? Нет никакого отсутствия!

Проницалов оживился:

– Вы знаете, где товарищ Павлинова?

Я, понимая, что актера просто не успели предупредить, старательно подмигивала ему, глазами показывая на форму Проницалова, мол, милиционер же! Гваделупов все понял, только в обратном смысле, и продолжил ломать комедию:

– Вероятно, у себя.

– Вы ее видели? – в голосе Проницалова слышалось сомнение, но еще больше в нем было подозрительности.

– Да, конечно!

– Когда?

Гваделупов, уже уловив какое-то смущение вокруг, попытался вопросительно просигнализировать мне: мол, что случилось? Я, не зная, как дать ему понять, отрицательно покачала головой. Это перемигивание заметил Проницалов и воззрился теперь на меня:

– В чем дело?

Гваделупов решил принять огонь на себя и возопил уже в полный голос:

– Конечно, видел! Только что, вот буквально минуту назад. – И уточнил, честно глядя в глаза обернувшемуся к нему Проницалову: – Ручку целовал лично.

– Какую ручку целовали?!

– Пожимал. Павлиновой ручку пожимал. Как товарищу по сцене.

Подкатилов, не выдержав, упал в кресло, за ним рассмеялись еще несколько человек, а совсем сбитый с толку Проницалов повернулся ко мне. Пришлось объяснять:

– Товарищ Гваделупов имел в виду очень похожую на Любовь Петровну нашу костюмершу Елизавету Ермолову. Вот она, убедитесь сами.

Вероятно, Проницалов на концерте не был и, как выглядит Павлинова, не знал, облик Лизы ему никого не напомнил. Но по тому, как вокруг закивали, он понял, что я не обманываю, тем более Гваделупов, до которого наконец дошло, что игра закончилась и пора говорить правду, снова подал голос:

– Конечно, я говорил о Лизе! Она же двойник Павлиновой, разве вы не видите? Мать родная спутала бы. Она их и путала. – Встретившись с недоуменным взглядом Проницалова, быстро уточнил: – В детстве. На фотографиях.

О детстве и фотографиях Проницалов поинтересоваться не успел, Гваделупов махнул рукой: «А!.. Разбирайтесь тут сами!» – и удалился уже без пения.

Никто ничего сказать толком не мог, мы все были уверены, что Любовь Петровна закапризничала и осталась в Тарасюках, а потому не задумывались, что не так. Было решено до утра разойтись и все, что вспомним, подробно записать, а записки передать товарищу Проницалову.

Подкатилов поморщился:

– Терпеть не могу эпистолярный жанр.

Я поддержала:

– Действительно, не проще ли рассказать, если что-то вспомним?

Проницалов согласился выслушать наши откровения утром. Но утром мы прибывали в Малозаседателево, теперь Суетилова и Тютелькина волновал вопрос о замене Павлиновой Лизой куда сильней, чем даже вчера.

Актеры вернулись в каюты, а начальство осталось с милиционером обсуждать создавшуюся ситуацию. Перед уходом я тихонько поинтересовалась у Тютелькина:

– Где Вы его взяли?

Тот махнул рукой:

– В Тарасюках других не было. Он всего третий день как при должности. Старший у тещи в деревне, вернется только через два дня. А этот сам напросился. Как увидел, что я кого-то разыскиваю, поднял на ноги весь городишко. Но никто Любовь Петровну не видел. Ее правда нет в Тарасюках, мы даже в колодцы заглянули.

– О господи!

Тютелькин вздохнул:

– Вот именно…

Не мог же человек, да еще такой, как наша Любовь Петровна, которая себя в обиду не давала никогда, просто взять и испариться на солнышке? И стечь лужей, как снежная баба тоже не могла.

До следующей остановки милиционер Проницалов успел поговорить с директором и режиссером, отказавшись брать на себя ответственность за замену Павлиновой ее костюмершей Лизой, но и не запрещая этого, а также опросил большую часть артистов. Не узнав, впрочем, ничего нового.

Главный вопрос – куда пропала Любовь Петровна – остался без ответа.

Все почему-то были убеждены, что Павлинова садилась на пароход, но никто не видел, как и когда. Заявления разнились от «кажется, да» до «кажется, нет».

Я прекрасно понимала, что бравый милиционер не потерпит вмешательства в расследование, потому задала риторический вопрос, не обращаясь ни к кому:

– А ее вещи целы?

Проницалов в сопровождении Суетилова помчался в каюту Любови Петровны. Тютелькин поинтересовался у меня:

– Есть какие-то сомнения?

– Мы побывали в ее каюте, когда услышали пение Лизы. Знаете, там нет портрета Вадима Сергеевича. Это странно.

Следом за милиционером и директором побежал режиссер, а за ним я.

Я права, миниатюры действительно не было, это необычно. Но не было и знаменитого кожаного парижского чемодана Любови Петровны. Тютелькин, не задумываясь, ахнул:

– Ее убили из-за этого кожаного чемодана!

Я вспомнила стоимость нарядов и украшений Павлиновой, которые могли находиться внутри – это в десятки, если не сотни раз дороже самой крокодиловой кожи с медными накладками, – и согласилась:

– Да, а труп закопали.

– Где?! – ахнул начинающий сыщик из Тарасюков.

Мне очень хотелось сказать, что в угольном трюме парохода, но я испугалась, что рьяный следователь вынудит команду кочегаров вручную перебрать весь уголь, потому пришлось ограничиться кратким:

– Слева по борту.

– Но там вода!

– Молодой человек, простите, товарищ милиционЭр, вода, как известно из детективов, лучшее место для того, чтобы спрятать туда концы. Вот у Агаты Кристи… Вы помните Агату Кристи? – Я вознамерилась прочитать ему лекцию об английской литературе преимущественно детективной, но вдруг решила ограничить свое выступление простым напоминанием, что портрета не было утром, следовательно, он мог пропасть только ночью.

– Я понимаю, бриллианты Любови Петровны, но кому нужен портрет Вадима Сергеевича? Думаю, загадка в этом. – Тогда я еще была способна смеяться.

Проницалову было наплевать на портрет, Агату Кристи и даже бриллианты, на него магически подействовало слово «труп». Из чего я заключила, что мечтой Проницалова было раскрыть какое-нибудь невероятное убийство, чего ради он и стал милиционером. Теперь, если Любовь Петровна догонит нас живой, Проницалов скорее лично обеспечит труп слева по борту, чем упустит возможность расследования. Деятельный мечтатель при должности – сущее наказание. К счастью, Проницалов не производил впечатление дурака-службиста, не то трупов за левым бортом значительно прибавилось бы из числа сошедших с ума актеров.

Впрочем, у нас оказалось все впереди.

Закончилось обсуждение веским заявлением:

– Убийца на пароходе. Никому на берег не сходить без моего разрешения!

Суетилов возмутился:

– Глупости! Какой убийца?! У нас выступление.

Им с Тютелькиным понадобилась четверть часа, чтобы убедить милиционера, что ни один член труппы никуда не сбежит во время высадки в Малозаседателево, к которому мы уже приставали. А потому связывать всех одной веревкой за шеи не стоит. Тютелькин выговорил мне:

– Руфа, ты не могла бы осторожней упоминать трупы и Агату Кристи?

Я обещала учесть нюансы полученного Проницаловым образования.

Все равно сойти на берег в Малозаседателево он разрешил не всем, но там актеры и не понадобились.

Малозаседателево встречало нас совсем не так, как все прежние города и веси, особенно Гадюкино. Ни плакатов размерами в половину улицы, ни исполнения прощальных маршей в качестве приветственных, ни букетов размером с клумбу каждый.

Мелькнула мысль, что они узнали об отсутствии настоящей Павлиновой, а встречать с помпой ее двойника не пожелали. Оказалось, что такая мысль родилась не только у меня, Суетилов тоже беспокойно крутил головой.

К счастью, мы ошибались, для подобной встречи у малозаседателевцев были свои причины, которые другие сочли бы неуважительными, а местные возводили в ранг судьбоносных.

Волны НЭПа давно отхлынули от столицы, но, по законам бытия (образованные люди называют эти законы физическими), продолжали расходиться кругами по провинции. То тут, то там они сталкивались с островками новой жизни и нового видения мира. Эти островки стремительно поднимались из бушующего моря переделки всеобщего сознания, превращаясь в большие острова. НЭП умирал безо всяких на то постановлений или решений сверху, как волна, попавшая между множеством островов архипелага.

Если Гадюкино или Тарасюки были островами поменьше, то Малозаседателево высилось настоящим утесом нового мышления и новой жизни, о который старорежимный обывательский быт разбивался, как прибой о скалы. Тем удивительней казалось название городка, оставшееся с прежних времен. Выяснилось, что перемены названия не за горами, осталось лишь сделать окончательный выбор между «Светлым Будущим» и «Передовым Маяком». За каждое из них выступало равное количество горожан, оставшиеся тридцать семь несознательных никак не могли определиться, что и мешало принять окончательное решение. Каждодневные дебаты приводили к переходу на ту или другую сторону по равному числу колеблющихся и даже вчерашних приверженцев, не меняя абсолютного равенства. Но число несознательных уменьшалось с каждым днем, два месяца назад их было пятьдесят три.

Еще несколько недель споров – и название будет выбрано!

Не хотела бы я оказаться на месте последнего из колеблющихся, за которого развернется настоящее сражение.

Этой внутригородской борьбой объяснялась странная встреча нашей труппы двумя депутациями с совершенно одинаковыми плакатами в руках, правда, один гласил: «Малозаседателево – Светлое Будущее», а другой соответственно: «Малозаседателево – Передовой Маяк». Еще непонятней стало, когда возглавлявшие группы рослая девица, формы которой были с трудом втиснуты в тужурку невесть какого войска и черную юбку до колен, и щуплый очкарик с козлиной бородкой в галифе (я заподозрила, что от тужурки) и с портфелем под мышкой начали одновременно произносить приветственные речи.

Пяти пудам живого веса в тужурке запросто удалось бы перекричать базарным басом дискант богомола в галифе, но «на помощь» пришли сторонники обоих.

Чтобы заглушить лидера соперников, остальные принялись улюлюкать и хохотать, указывая на противников пальцами. О том, что при этом перекрикивают и собственного главу, видно, не думали.

Гваделупов, которому надоел дурацкий гвалт, выступил вперед и во всю мощь собственных голосовых связок гаркнул:

– Здравствуйте, товарищи малозаседателевцы!

Собачий лай как-то сразу испуганно затих вдали, поднятые на крыло стаи пернатых еще долго кружили над пристанью, а сами горожане в наступившей тишине шепотом опасливо произнесли:

– Здрасьте…

Но, чуть придя в себя, наиболее активные загалдели снова. Пришлось Гваделупову урезонить их еще раз, правда, уже не так громко:

– Мы к вам приехали не ваши крики слушать, а себя показать. Смотреть будем?

– Ага… – единодушно согласились активисты.

Казалось, победа над глупостью одержана, но только казалось. Мы не учли степень активности борцов за светлое будущее Малозаседателева. Дело в том, что девица и очкарик расходились только во мнении по поводу названия их владений, в остальном они гранитной стеной стояли за новый быт, причем в своем понимании его сути.

Впрочем, возможно, их единство основывалось на другом принципе: иногда с врагом стоит подружиться, чтобы удобней ударить в спину.

Для начала нас пригласили посидеть в тени деревьев перед местным центром культуры и обсудить будущее выступление. Узрев, что сидеть придется на травке, мы благоразумно отказались. Потом позвали пообедать в местную столовую (или попить чайку, если мы уже отобедали). Мы еще не обедали, но, выхватив взглядами в толпе пару поваров в далеких от идеальной чистоты передниках, повторили свой отказ, попутно пригласив глав делегаций к нам на пароход.

Главы кокетничать не стали, взяли с собой еще по паре представителей для поддержки и, сопровождаемые ободряющими возгласами, прошествовали на «Володарского». Было непонятно, кто к кому прибыл в гости и кто кого встречает.

Отдав должное мастерству нашего кока, шестерка вдруг объявила, что намерена ознакомиться с репертуаром предлагаемого выступления.

Суетилов обиделся:

– Мы весьма уважаемый столичный театр, дали десятки концертов за эти гастроли, но нигде не подвергались цензуре!

Про десятки это он преувеличил, но цензуры не было нигде.

Девица оказалась неумолимой, из чего я заключила, что Малозаседателево все же будет называться Светлым Будущим. Но я ошиблась, очкарик оказался еще более упертым. Они расходились во мнениях только по поводу будущего названия города, во взглядах на культурные ценности были едины и крепки, как алмаз «Шах-ин-шах».

Верный своей привычке сглаживать все углы Тютелькин объявил, что нет ничего проще, чем предоставить гостям (кто у кого в гостях?) программу нашего выступления, и жестом фокусника вытащил программки из папки. Шесть голов уткнулись в тексты.

Мы были изумлены, но пока находились в благодушном настроении из-за нелепости ситуации. Что обсуждать – песни из популярных кинофильмов или сцены из не менее известных классических спектаклей? Что их может смутить – пьесы Чехова или музыка Исаковского и Дунаевского?

Потрясающе, но именно это и смутило. Когда пышногрудая девица изрекла, что в нашем предложении нет ни одного достойного пункта, Тютелькин обомлел:

– Что же в нем недостойного?

– Все мелкобуржуазное и нереволюционное! – веско добавил очкарик. – А песни? Это безыдейное выступление не сможет заинтересовать наших граждан. Вы зря потратите время, зал будет пуст!

Мы с Гваделуповым переглянулись и поспешили из салона прочь, чтобы не слышать изрекаемого псевдореволюционного бреда. Иногда лучше обывательщина.

– Интересно, как удастся выкрутиться Суетилову? – пробормотала я, а Гваделупов предпринял гениальный ход.

«На Земле весь род людской…» – разнеслось по округе. Активисты, оставшиеся на берегу на травке дожидаться своих лидеров, поспешно переместились к пристани. Постепенно к ним присоединялись сбегавшиеся со всех сторон горожане. С каждым исполняемым номером на пристани становилось все тесней, еще немного – и первые ряды начали бы падать в воду.

Гваделупов исполнял свои любимые песни из репертуара Шаляпина, потом они спели с Лизой дуэтом, потом Лиза одна «Сердце», потом Гваделупов спел «Улица, улица, ты, брат, пьяна…», вызвав неописуемый восторг у местного населения. Кто-то все же свалился в реку.

Импровизированный концерт продолжался уже минут двадцать, Гваделупов с Лизой под гитарный аккомпанемент Обмылкина исполнили «Очи черные», и наш трагик принялся за «Вдоль по Питерской», когда не выдержавшие столь антиреволюционного поведения московских гастролеров активисты покинули салон, прервав диспут о преимуществах идейных ценностей над художественными. Появление на палубе грудастой девицы совпало с фразой: «Ну, поцалуй… ну, поцалуй… ну, поцалу-уй ме-е-еня-я…», которую Гваделупов исполнял на целый тон ниже, чем Шаляпин. Увидев идейную противницу шаляпинского репертуара, он протянул руки и сделал шаг в ее сторону. Вкупе с текстом это произвело на непреклонную активистку столь сильное впечатление, что она кубарем скатилась по трапу и опрометью бросилась на пристань, расталкивая локтями слушателей.

Хохот стоял невообразимый.

Откланявшись, уставший, но довольный Гваделупов объявил:

– Концерт окончен, граждане. Не меня благодарите – вот их.

Очкарик в сопровождении идейных товарищей спешно покидал поле битвы за чистоту революционных нравов. Суетилов, глядя им вслед, вздохнул:

– Не будет концерта.

– Уже был, – сообщил, прокашливаясь, Гваделупов.

– Это мы слышали. Ну и к лучшему.

Мы не стали задерживаться у пристани негостеприимного города с неопределенным названием и засильем идиотской идеологии, надеясь, что на следующих остановках будет иначе.

Происшествие на некоторое время отвлекло всех от расследования преступления, но только на время. Малозаседателево не успело скрыться из глаз, а Проницалов взялся за свое.

И тут произошло событие, повернувшее всю историю, хотя и не сразу, – Проницалов увидел Свистулькина.

Я заметила, что Василий старательно прячется от милиционера, посмеялась, предположив, что Свистулькин должен быть на работе, а не на пароходе далеко от Тарасюков, но на том и закончилось. И вдруг трубач, на несколько минут потеряв бдительность, попал на глаза Проницалову.

– Василий? – изумился присутствию земляка милиционер. – А ты что здесь делаешь?

– Я… это… в оркестре играю.

– В каком оркестре? – продолжал недоумевать служитель порядка.

– В тутошнем, – Вася уже не был столь уверен в своей нынешней причастности к столичному искусству.

На помощь пришел Обмылкин, он принялся горячо убеждать Проницалова, что товарищ Свистулькин теперь трубач театрального оркестра и никто лучше него партию трубы исполнить не может.

– Его прислали от отдела культуры на замену Михельсону как первую скрипку, но вы же понимаете, что первая скрипка…

Проницалова, ввиду его откровенной молодости, никто на «вы» не звал, для тарасюковских он вообще был Васькой-милиционером, да и то лишь третий день, а вкрадчивый тон Модеста Обмылкина сродни взгляду удава. Милиционер, почувствовав себя не в своей тарелке, быстро закивал:

– Я не возражаю.

Словно кто-то спрашивал его разрешения.

Обмылкин, выручив свое приобретение, удалился разучивать с Гваделуповым очередной шедевр, а Василий вдруг бочком приблизился к милиционеру и тихо позвал:

– Товарищ Проницалов… Вась…

Тот обернулся, зашипев сквозь сомкнутые зубы:

– Какой я тебе Вася?

– Дак я это… показать чего хочу.

Все происходило в двух шагах от скамейки на верхней палубе в кормовой части, где я наслаждалась легким ветерком, отравляя свежий воздух табачным дымом – курить разрешалось только там.

– Ну, показывай, – милостиво разрешил Проницалов, старательно глядя в сторону от Василия.

Тот жестом подозвал земляка к корме по левому борту возле моей скамьи.

– Во!

Перегнувшись через поручни, Проницалов некоторое время внимательно изучал что-то, а потом даже присвистнул:

– И давно это?

– С той ночи, – заговорщически сообщил Василий.

Не выдержав, я тоже заглянула. Можно бы и не перегибаться, сразу виден тонкий газовый шарфик, унесенный ветром и зацепившийся за какую-то выступающую железяку почти на уровне воды (кажется, это называется умным словом ватерлиния).

Улица, улица, ты, брат, пьяна…

Проницалов соизволил заметить меня и зачем-то поинтересовался:

– А вы тут курите, да?

Я сделала круглые глаза и сообщила:

– Нет, утреннюю зарядку делаю.

– Скоро вечер, – уточнил начинающий милиционер.

– Значит, вечернюю.

– Сидите здесь и никуда не уходи́те! И никому ни слова об этом! – Надо отдать должное четкости распоряжений товарища Проницалова. Им бы еще смысл…

Я отчеканила в ответ:

– Не сдвинусь, мамой клянусь!

– Чего? – сделал шаг назад, рванувший в сторону трапа милиционер.

– Идите уж, – махнула я рукой.

Четверть часа я сверху наблюдала за стараниями Проницалова достать багром этот самый шарфик. Дался он ему! Таких голубых газовых шарфиков полно, они у каждой девушки в гардеробе.

Проницалов шарфик достал, а я… Возвращаясь на лавочку, где мне приказано сидеть не шевелясь, в очередной раз зацепилась за железяку у борта. Вот так во всем! Неужели нельзя ее как-то срезать? Не заметят, пока кто-нибудь не разобьет лоб, споткнувшись!

Слегка наклонилась, чтобы оценить, насколько трудно удалить этот крюк, и замерла. Железяка была не одна, удалить их едва ли возможно, но главное – между какими-то загогулинами застрял оторванный каблук. Это была не подметка парусиновой туфли, а деталь качественной, сшитой на заказ обуви, такую могли позволить себе немногие в Москве. В другое время я бы внимания не обратила: мало ли оторванных каблуков даже от дорогих дамских туфель валяется там, где их лишились? Но шарфик и каблук немедленно связались воедино и… Внутри все похолодело.

– Товарищ Проницалов, поднимитесь, пожалуйста, сюда.

Милиционер поднял голову, махнул мне рукой:

– Лучше вы спускайтесь, мы шарфик достали.

– Нет, вы нужны именно здесь. Я кое-что обнаружила.

Следующие полчаса мы имели возможность наблюдать удивительную картину.

Проницалов развил бурную деятельность. Мгновенно вникнув в суть моих мыслей, он принялся изучать палубу. Для начала милиционер строго отмерил границу, которую никому из нас не дозволялось переступать. Потом прополз всю отведенную для осмотра территорию на карачках, собирая малейший мусор. Потом товарищ Проницалов принялся ставить следственный эксперимент.

Он встал там, где нашелся каблук, покрутил ногой, явно соображая, как тот мог оторваться, заглянул вниз. Отошел назад, снова подошел…

Василий вдруг начал делать милиционеру какие-то знаки, которые тот упорно не замечал, будучи увлечен работой мысли. Я оценила толковость начинающего стража порядка, он мыслил правильно. Я сама представила такую же картину: женская фигура у самых поручней, ветер срывает с шеи шарфик, который улетает, она перегибается, пытаясь поймать.

Поручни не так низки, чтобы через них перевалиться, не имея рост Гваделупова или самого Проницалова, значит, ей помогли. Чья-то недобрая рука подтолкнула. Но тогда должен быть слышен всплеск и вообще звук падения?

Обдумать это не успела, Свистулькин потерял надежду быть замеченным милиционером визуально и подал голос:

– Вась… слышь? Товарищ Проницалов, я чего сказать хочу…

Тот не отозвался даже на товарища Проницалова. Я окликнула громче:

– Товарищ Проницалов, у свидетеля есть показания.

– У какого свидетеля? – наконец отреагировал Проницалов.

– Вот! – я ткнула пальцем в нетерпеливо топтавшегося на месте Свистулькина.

– Чего тебе?

Тот, не смея переступить определенную милицией черту, делал знаки, чтобы Проницалов подошел ближе.

– Я чего слышал-то… Вроде как баба, то есть женщина, смеялась сначала, а потом вскрикнула, и эта… плеснуло что.

– Когда?

– Дак ночью же.

– Где?

– Тута.

Может, Василий и имел идеальный музыкальный слух, но сообразительностью и прочим явно не страдал.

– А ты как тут оказался?! – почти возопил Проницалов, словно подслушав мои мысли.

– А я это… Меня на палубе ночевать оставили. На скамейке внизу спал. Вот и слышал.

– Ты почему раньше ничего не сказал?!

– Дак это… не спрашивали.

– Повтори еще раз, и толково.

– Ага. Я, значит, это… ну, я спать улегся там внизу. Почти заснул, потом слышу, вроде это… наверху, то есть тута, смеется кто. Ну, я чего… мне чего… я и повернулся на другой бок. Потом вроде вскрик и плеск.

– Сильный?

– Кто?

– Всплеск громкий? Ну, что упало-то?!

– Не знаю. Тут пароход загудел сначала встречный, потом наш откликнулся, я не слышал.

– А потом?

– Потом тихо было. Я заснул.

– Не посмотрев за борт?! Там же человек!

– Какой? – перепугался Свистулькин.

– Ты же сказал, что кто-то упал.

– Я посмотрел. Не было там никого.

Отчаявшись добиться от земляка толкового рассказа, Проницалов еще раз внимательно осмотрел место происшествия, вернее, преступления. Ничего нового. Забыв о том, что новенькая форма может помяться или испачкаться, он проявил недюжинное служебное рвение и лично облазил весь пароход от трубы до ямы с углем. Итогом явилось заявление:

– Вы правы, товарищ Раевская, труп действительно за левым бортом.

Честно говоря, от этой нечаянной проницательности мне стало не по себе. Новые улики не обнаружились, но прежние однозначно складывались в версию: чье-то тело перекинули через поручни вниз с верхней палубы! Тело женское, именно ему принадлежали шарфик и сломанный каблук.

Но после той ночи единственной, кого не хватало среди пассажиров «Володарского», была Любовь Петровна!

Вывод напрашивался один, причем самый страшный: Любовь Петровну Павлинову утопили!

Оставалось найти труп.

Глава 4. Мало знать, что тебе нужно, хорошо бы понимать зачем

Столько глупостей в жизни совершается из-за непонимания.

Осознав, что спрятать даже расчлененный труп Примы на пароходе просто невозможно, не задействовав для этого половину экипажа, Проницалов наконец сообразил, что искать надо на дне, но не там, где мы уже находились, а подле Тарасюков. Он связался со своим начальником, вернувшимся от тещи из деревни, и изложил ситуацию. Нам Проницалов сообщил, что возле Тарасюков тело начали искать с баграми.

Представив себе эту жуткую картину – раздувшееся тело утопленницы, да еще и поврежденное баграми, – я содрогнулась. Однако возражать было нечего.

Теперь слова «труп» и «убийство» прозвучали перед всеми, вызвав настоящий шок. Убийство у нас в труппе?! Прямо на пароходе?! Убили Любовь Петровну?!

Тютелькин убеждал всех, что этого не может быть, потому что быть не может. Суетилов обещал все расследовать, но эмоциональней всех отреагировал актер Меняйлов. Он заламывал руки и твердил:

– Боже мой! Как я не хотел ехать на эти гастроли, как не хотел! Моя Сонечка – мудрая женщина, она не советовала ехать! Боже мой, с кем приходится работать?! Труппа убийц! Убивают и выбрасывают за борт!

Это была неправда, его Сонечка возражала против поездки из ревности, а сам Меняйлов добивался участия в бенефисе с первого дня, как о нем услышал. Его вопли были ужасны, Гваделупову пришлось даже прикрикнуть, чтобы замолчал. Все смотрели друг на друга подозрительно, и разговоры как-то сами собой стихли. Спать разошлись сразу после ужина.

Я привычно отправилась покурить, но место для курения совпадало с местом преступления.

Сидела и старалась осмыслить случившееся и все сведения, которые нам удалось добыть. Одно мы знали точно: Любови Петровны нет, ее никто после Тарасюков не видел, а той же ночью кто-то столкнул кого-то в воду. Жертвой наверняка была Павлинова.

Я пыталась вспомнить, умеет ли Любовь Петровна плавать. Не смогла, поскольку никогда не отдыхала вместе с ней на море, но, даже если умела, сбросить в воду можно и потерявшего сознание человека. Все это было ужасно, однако требовалось додумать, невзирая на тяжесть.

Вдруг возникло неприятное ощущение, что за мной кто-то следит. Ночь не очень лунная, освещение на корме так себе, сколько ни крутила головой, никого не увидела, но отвратительное ощущение не проходило. Тьфу! Так можно стать истеричкой хуже Меняйлова.

– Вернись к расследованию! – приказала я себе и приказ выполнила.

Я представила, как она стояла вот тут, как вылетел шарфик, как перегнулась через перила, пытаясь поймать, как кто-то «помог», отправив за борт… Почему она не сопротивлялась, не закричала? Положим, зазвучали гудки – сначала один, потом второй, потому Свистулькин услышал только короткий смех и всплеск. Но как убийца мог так точно рассчитать? Почему она смеялась? У Любови Петровны не было на пароходе столь близких друзей или подруг, чтобы рядом с ними беззаботно тянуться за шарфиком.

Чем больше я думала, тем ясней понимала, что кто-то лжет. Кто? Свистулькину нет никакого смысла, к тому же он спал внизу. Все обитатели кают верхней палубы дружно заявили, что пребывали в объятиях Морфея, аки младенцы после купания. И все же Павлинова была не одна…

Я снова встала подле перил, от вида черной воды за бортом стало не по себе, даже голова закружилась. Любови Петровне завидовали многие, любили далеко не все, но чтоб так!..

– Тянет на место преступления?

Голос Проницалова заставил меня вздрогнуть.

– Господи, как вы меня испугали!

– Никого здесь не видели? Говорят, преступников тянет на место преступления.

– Нет, только вы и я. – Мне стало не по себе от понимания, что за мной и впрямь следили. Неужели это был Проницалов? Конечно, подкрался незаметно, а теперь пытается вывести на чистую воду.

Милиционер сел на скамью и доверительно сообщил мне:

– Все сказали, что ночью спали.

Не стоило сомневаться!

– Надо попытаться понять, кому была выгодна гибель Любови Петровны. Только я же ваших не знаю. Подскажите?

Ого! А он совсем не глуп, даже наоборот. Но не возразить я не могла.

– Вы так уверены, что это сделала не я?

– Не, на кой вам?

Тронутая высоким доверием к своей персоне, я обещала помочь.

Его вызвали в радиорубку, а я отправилась спать. Утро вечера мудреней.

С этой минуты началось наше настоящее содружество с товарищем Проницаловым, работавшим, кстати, весьма толково. Лучшая демонстрация постулата, что умом тоже нужно пользоваться с умом.

Уснуть не удалось, моя соседка по каюте Ангелина Ряжская сладко посапывала на своем месте, а я лежала, глядя в темноту, и пыталась сосредоточиться, чтобы решить вопрос, кого и чем так допекла Любовь Петровна.

Но и сосредоточиться не получилось, раздался осторожный стук в дверь.

Внутри все похолодело. Теперь я была уверена, что за мной на палубе наблюдали! Конечно, преступник явился, чтобы отправить следом за Павлиновой и меня. Правда, я умею не только плавать, но и постоять за себя. Но и Любовь Петровна умела.

На цыпочках я подошла к двери и только взялась за ручку, как… Я едва не заорала от неожиданности, потому что Ряжская бесшумно выбралась из своей постели и встала рядом со мной с бутылкой нарзана в поднятой руке, готовая обрушить ее на голову злоумышленника. Кивком Ангелина Осиповна показала, чтобы я открывала, но я предпочла сначала поинтересоваться:

– Кто там?

– Это Проницалов. Извините, у меня новости из Тарасюков.

Я с трудом сдержалась, чтобы не выскочить в коридор немедленно.

– Подождите, сейчас выйду.

– Ага.

Ряжская остановила меня:

– Не выходи! Вдруг это преступник разговаривает голосом милиционера?

– Геля, ты с ума сошла? Там новости о Павлиновой.

– Пусть сюда зайдет. Вдвоем мы его запросто скрутим, – настаивала Ряжская.

Я посмотрела на нее, на себя и едва не расхохоталась. Скручивать бы не пришлось, сам от смеха скрутился бы, потому что вид у нас двоих был весьма боевой. Миниатюрная Ряжская в папильотках, выглядывавших из-под доисторического кружевного чепца, большой ночной сорочке, таких же огромных тапках и с бутылкой нарзана в качестве боевого оружия, и я в сорочке до колен.

Накинув халат, я все-таки вышла в коридор, напутствуемая ворчанием Ангелины:

– Убьют, потом не жалуйся…

Это действительно был Проницалов, без топора или чего-то подобного в руке, разве что с листком бумаги. Мы выбрались подальше от кают, чтобы не разбудить остальных, где милиционер сообщил мне, что поиски на дне возле Тарасюков увенчались успехом!

Я схватилась за сердце, живо представив страшную картину утопленницы…

– Ага, туфлю выловили.

– Что выловили?! – я не поверила своим ушам.

– Туфлю, от которой вы каблук нашли.

Сердечный приступ отменялся или хотя бы откладывался.

– И все?

– Пока да. Утром поиски продолжат.

– Хорошо. Если не найдут труп, не будите меня, пожалуйста, до утра, – устало попросила я и отправилась к себе. Вслед неслось:

– Ага. – То ли Проницалов уподоблялся Василию Свистулькину, то ли в Тарасюках это выражение было местной особенностью.

Услышав новости, Ряжская обозвала Проницалова идейным дураком и категорически запретила мне открывать, даже если он найдет труп Павлиновой под нашей дверью.

Я ужаснулась тому, что мы стали произносить слово «труп» без содрогания.

Это была какая-то новая реальность, в которой убийства совершались не на страницах книг или киноэкране, а в жизни, рядом, и убийства знакомых людей! Еще пару дней назад мы и представить не могли, что такое вообще возможно. Да, преступления случались, люди гибли, но это было не с нами и не на наших глазах.

Люди вообще живут так, словно все хорошее непременно должно случиться с ними, а все плохое с кем-то другим. Наверное, иначе нельзя, иначе сойдешь с ума, но, когда такое происходит (преступление, а не безумие), оказывается, что это просто! Что человека, с которым ты еще вчера разговаривала, любила или не любила, довольно хорошо знала, вдруг может не стать по чьей-то злой воле.

Смерть – это одно, а преступление – совсем иное.

Мы оказались свидетелями второго и были просто раздавлены им. Сохранить при этом способность размышлять здраво и не подличать удалось не всем, больше того – немногим.

Шепот Ангелины в темноте прозвучал зловеще:

– Руфа, о чем ты думаешь?

– Я сплю.

– Неправда, ты не спишь.

Пришлось сознаваться, что размышляю о том, кому же так досадила Любовь Петровна, чтобы отправить ее за борт. Кто так не любил Приму?

– А кто ее любил? – задала почти риторический вопрос Ряжская. Риторический, поскольку в мире вообще не любят Прим. То есть любят, но зрители, и со стороны, а вот те, кто рядом, или завидуют, или тихо ненавидят, что, впрочем, одно и то же.

Моя защитница Ангелина

Услышав такие рассуждения, Ангелина не согласилась:

– Разве ты ее не любишь? Может, и не любишь, но не настолько, чтобы головой в пруд.

– В реку, – невольно поправила я.

Ряжская права, даже если отвлечься от зависти и прочих нюансов, кому Любовь Петровна могла настолько мешать?

– Проницалов Агату Кристи не читал, но сообразил, что нужно понять, кому смерть Павлиновой была выгодна. И попросил меня помочь, поскольку я лучше знаю труппу.

– Давай подумаем, – согласилась Ангелина, и мы принялись думать.

Но думать лежа оказалось неудобно, пришлось сесть.

Мало того, Ряжская внесла заманчивое предложение:

– Давай перекусим, чтобы были силы думать?

Конечно, кушать посреди ночи крайне вредно для фигуры, но если вспомнить, что у человека лет до двадцати растет позвоночник, а потом преимущественно живот и ж…, а лично мне двадцать минуло давным-давно, то не все ли равно?

Ангелина разложила шесть сваренных вкрутую яиц (кок помог, сварив по ее просьбе), хлеб, масло, неполную банку клубничного варенья (мы перекусывали не в первый раз), налила из термоса (ее гордости, которую Ряжская берегла как зеницу ока) чай, и мы принялись одновременно жевать и разбираться с ситуацией.

Не правы те, кто утверждает, что пищеварительный и умственный процессы мешают друг другу. Нам вот не мешали, мы ели с аппетитом, и еще каким!

Разбор устроили по классической схеме – сначала попытались определить основной мотив убийства. Просто так никто никого не убивает, во всяком случае, в детективных романах, а им мы верили даже больше, чем обещанию Суетилова выплатить командировочные вовремя.

Мотивов убийств в классике не так много. Убивают из-за денег, ревности, зависти, из мести, ну и еще по каким-то неизвестным причинам. Неизвестные причины мы решили пока не рассматривать.

Деньги Любовь Петровна за пазухой не носила, потому ограбления быть не могло. Конечно, у нее были бриллиантовые серьги, кольцо, даже два, но, немного подумав, мы этот мотив отмели, решив поискать более действенные. Правда, за такой мотив говорило отсутствие чемодана, но тот могли стырить позже, уже после убийства.

Вообще, Павлинова так легко относилась к деньгам, что, глядя на нее, верилось, что не в них счастье. Но стоило отвести взгляд, как сомнения возвращались. Счастье, может, и не в них, но их отсутствие счастье портит, несомненно.

Ревность исключалась. У Павлиновой дома остался муж, брак с которым был крепким, несмотря на ее мимолетные (и не очень) увлечения. Просто Любовь Петровна прекрасно понимала, что, разведись она с Вадимом Сергеевичем, завтра же станет ничем – тот был знаменитым критиком и деятелем культуры: две-три разгромные статьи – и актрисе конец. Конечно, Павлинову ценил САМ, но еще больше САМ ценил ее мужа. Вадим Сергеевич был мерилом и подсказчиком для САМОГО – это следовало учесть.

Конечно, у Павлиновой бывали романы, обычно в собственном театре (я даже подозревала, что Вадим Сергеевич нарочно устраивает в наш театр на роли героев-любовников тех, кто станет настоящим любовником жены, это удобно – супруга все время под присмотром). В последнее время такую роль исполнял туповатый красавец Бельведерский. Никто не знал его имени, все звали даже в глаза Аполлоном, впрочем, Бельведерский не возражал. Но перед гастролями Суетилов, оправдывая фамилию, подсуетился, и ходячая статуя Аполлона с одноименной фамилией осталась в Москве.

Остальные о Вадиме Сергеевиче помнили и святость брака чтили.

Да, честно говоря, Любовь Петровна уже не была столь привлекательна, чтобы рисковать своей шкурой ради легкого романа с ней.

Итак, нажива и ревность отпадали.

Пока обсуждали такие буржуазно-обывательские мотивы, от вареных яиц осталась одна скорлупа. Но и под хлеб с маслом и вареньем тоже неплохо рассуждалось.

Следующим пунктом была зависть.

Здесь простора оказалось куда больше. Любови Петровне завидовали многие. Не все одинаково, не все по-доброму, многие льстили в глаза и змеями шипели вслед. Она об этом знала и смотрела свысока.

– Ты не убивала Любовь Петровну, я тоже, – для начала определила Ряжская, щедро накладывая варенье на кусок булки с маслом и ловко слизывая вознамерившуюся покинуть бутерброд каплю сиропа. – Уже два человека долой.

– Можешь вычеркнуть еще двоих – Суетилова и Тютелькина. Им проще видеть Любовь Петровну живой и терпеть ее капризы, чем метаться вот так, как сегодня. – Я не стала рисковать и отправила варенье прямо в рот.

– Да. Остальные под подозрением!

Банка еще не опустела, а мы уже вычеркнули всех оркестрантов во главе с дирижером Обмылкиным, потом Гваделупова, Подкатилова и еще нескольких актеров, которым Павлинова не мешала своим существованием ничуть.

Конечно, были актрисы, постоянно интригующие против Любови Петровны, но это закон женского сосуществования на общей территории. Женщины ведь разные, одним для хорошего самочувствия нужно чье-то обожание, а другим скандалы.

После всех исключений из списка в нем осталась… Лиза! Это Ангелина констатировала, заглянув на дно опустевшей банки.

Лизе Любовь Петровна мешала больше других. Своими придирками, пением, успехами, зрительскими симпатиями. Мы все не раз замечали, как завистливо блестели глаза костюмерши, когда Прима выходила на сцену, особенно на поклоны.

В свете Лизиных успехов в образе Павлиновой это даже не показалось странным. Лиза пела не хуже, танцевала лучше Любови Петровны, но не имела никаких шансов занять подобное место.

Этого мы с Ангелиной принять никак не могли, отвергая даже очевидные факты!

– Ну и что, что она поет лучше Любови Петровны?

– Да, и что заменить пришлось, тоже не повод, чтобы обвинять! Суетилов мог на это не пойти.

– К тому же не он придумал такой выход!

Мы почти четверть часа убеждали друг дружку в том, что Лиза безвинна, как ангел. А потом…

– Нет, Руфа, у нее был мотив для убийства.

– Да понимаю я, что был!

Пришлось признать, что даже самые ангельские ангелы бывают падшими.

Настроение это не подняло. Оставалось найти какой-то другой, более веский мотив и доказательства, чтобы реабилитировать Лизу, которая спала в каюте со всеми удобствами и понятия не имела, что две сумасшедшие актрисы устроили над ней самосуд. Если честно, то на этом суде мы больше старались в качестве защитников, а не обвинителей. Лиза – приятная девушка, и доказывать ее вину вовсе не хотелось. Если бы не факты, черт их подери! Факты – вещь упрямая, они так часто умудряются портить стройную теорию, что так и хочется о них не вспоминать.

Но и на факты есть управа. Если теория ими безнадежно испорчена, всегда можно придумать новую, которая помогла бы упрямые факты обойти, оставив с носом.

– Давай еще подумаем, – предложила я. На что Ангелина немедленно согласилась:

– Давай. Только чай закончился. И варенье тоже.

– Придется без чая.

– У меня бублики есть. И нарзан.

Под бублики и недавнее орудие самообороны (нарзан) мы подумали еще.

Оставалась месть или что-то, о чем мы не могли подозревать.

За что можно мстить Павлиновой?

Мужа она ни у кого не уводила, напротив, Вадим Сергеевич сам нашел Любочку и сделал из нее Приму.

Романов с чужими мужьями не водила. За этим старательно следил Тютелькин, очевидно, по заданию Вадима Сергеевича. Любовники бывали исключительно холостые и беспросветно глупые, вероятно, чтобы не составлять конкуренцию супругу.

Ролей ни у кого не отбирала, все роли Любови Петровны писались нарочно для нее.

Но разве мстить можно только из-за ролей или мужа? А вдруг это давняя любовь, не простившая Павлиновой расставания или того, что, не дождавшись, Люба Орлянская укатила в Москву, став Любовью Петровной Павлиновой?

Чего не дождавшись? Чего угодно – возвращения, освобождения, признания.

Вариант выглядел очень романтично, реабилитировал Лизу, но не объяснял пропажу чемодана. Было еще одно «но»: как мог этот давний возлюбленный (если таковой имелся) попасть на пароход?

Ряжская решила вопрос быстро:

– Легко! Тащил какие-то декорации или те же костюмы. Думаешь, матросы вглядываются в лица рабочих и вообще знают их? Они, кроме Суетилова и Гваделупова, вообще никого не знают. – Ангелина очень любила «вообщекать», но, за неимением других, единственное слово-паразит я ей легко прощала.

Пришлось согласиться, замечание по поводу рабочих резонное.

– Но как он оказался в Тарасюках одновременно с нами?

Пробурчав «опять ты…», Ангелина принялась придумывать душераздирающую историю о несчастной любви и преследовании парохода от самого Верхнепопинска.

– А в Верхнепопинск как попал?

– Из Москвы, – мрачно объявила Ряжская, забираясь в постель. Ей явно надоело изобретать пошлую комедию с крадущимся за пароходом по берегу влюбленным мстителем.

А я, укладываясь, вдруг вспомнила, что бывают еще сумасшедшие поклонники, те, для кого недостижимость предмета их обожания уже повод, чтобы убить. По принципу «не доставайся ж ты никому!».

Боже мой, как мы могли забыть о таком варианте?! Конечно!

Ряжская снова вылезла из постели и принялась развивать теперь эту идею. Кто еще мог попытаться вырвать шарфик у актрисы? Или попытаться отобрать туфлю? Только сумасшедший фетишист.

– Все верно, когда улетел шарфик, Любови Петровне стало смешно, но когда этот сумасшедший отнял у нее туфлю, уже не до смеха. Потому второй туфли и нет, она у фетишиста!

Несмотря на бредовость идеи, приходилось признать, что логики в ней не меньше, чем в версии о Лизе-убийце. Поскольку это позволило снять с Лизы обвинения, мы предпочли вариант с сумасшедшим поклонником. Мысль, что убить мог сумасшедший, а не кто-то из нашей труппы, приносила некоторое облегчение, хотя Любовь Петровну, как жертву маньяка, очень жалко. Вот она, оборотная сторона славы…

Но главное – упрямые факты оставались с носом! Это лишний раз доказывало, что их не обязательно подгонять под существующую теорию, зато можно создать новую, в чем мы преуспели.

К рассвету все было продумано до мелочей, довольная проделанной работой Ангелина заснула, а я все ворочалась, пытаясь понять, что не так.

Есть такие сумасшедшие, которые вырывают у актрис из рук их надушенные платочки и потом всю оставшуюся жизнь нюхают, предаваясь каким-то своим мечтам. Бывает, воруют из гримерок и сугубо личные вещи, обувь тоже. Он мог столкнуть Любовь Петровну вовсе не со злости, а почти нечаянно, в пылу борьбы за туфлю или тот же шарфик.

Господи! Сознавать, что человек мог погибнуть из-за надушенной тряпки, было невыносимо тяжело, но других объяснений не находилось. Решив озвучить эту версию Проницалову прямо с утра, я повернулась на бок и…

Ряжская еще спала, когда я уже беседовала с милиционером.

– Товарищ Проницалов, можно мне посмотреть шарфик и каблук?

– Зачем вам? – удивился моему интересу Проницалов.

– Вы считаете, что они принадлежат… принадлежали Любови Петровне?

– А кому же еще? Еще кто-то пропал?

– Позвольте? – я протянула руку за шарфиком.

С некоторой осторожностью Проницалов отдал вещественное доказательство.

Я поняла, что не ошиблась – шарфик пах… «Шипром»!

– Это не принадлежало Любови Петровне. Впрочем, как и туфля, каблук от которой мы нашли.

– Почему?

– Любовь Петровна не просто Прима, она за границей бывает несколько раз за год. В том числе в Париже.

– Ну и что? – не уловил ход моих рассуждений Проницалов.

– Шарфик пахнет «Шипром», понимаете? Любовь Петровна никогда не стала бы таким пользоваться.

Проницалов отобрал шарфик и понюхал его.

– Хороший запах. Мне нравится.

– Запах, может, и хороший, но это советский одеколон.

Милиционер с сомнением понюхал шарфик еще раз.

Пришлось объяснить доходчиво:

– У Любови Петровны есть возможность покупать лучшие дамские духи в Париже. Она предпочитает «Шанель № 5». Ее шарфик пах бы иначе, вот так, – я пошла на шантаж и всучила Проницалову свой платочек, надушенный не «Шанелью», но дорогими французскими духами (хорошие духи – моя слабость).

Проницалов понюхал, потом поднес к носу шарфик, снова мой платочек, согласился:

– Да, пахнет по-разному.

– Конечно. – Я отобрала у милиционера кружевной платочек, словно чувствуя, что тот пригодится при еще одном шантаже. – А теперь дайте каблук.

Проницалов водрузил на стол оторванную часть туфли. Я покрутила каблук в руках. Так и есть!

– Вы действительно не видели Любовь Петровну?

– Где? – изумился мой товарищ по новой работе.

– На концерте, в кино.

– В кино видел.

– Ну вот! Вспомните Павлинову, это же Прима.

Проницалов смотрел недоверчиво, я вдруг поняла почему. В фильмах Любовь Петровна так часто играла «девушек из народа», что никакой Примой там выглядеть не могла. Но понимал ли Проницалов само слово «Прима»? Пришлось объяснить свою мысль.

– Любовь Петровна достаточно богата, как и ее супруг, чтобы носить дорогую одежду и обувь. В фильмах она не в своей одежде, а в киношной.

– Это я понимаю. При чем здесь каблук?

Я показала ему подметку:

– Посмотрите внимательно. Любовь Петровна – это высокие каблуки, даже на гастролях, даже дома. И обувь дорогая.

– Ну? – воззрился на каблук милиционер, не понимая, что меня не устраивает. Каблук действительно был высоким и от дорогой туфли.

Я кивнула:

– Но обязательно ухоженные, обычно новые туфли. Она не меняет набойки – сносить не успевает. А эти носила женщина хотя и любящая хорошую обувь, но для которой набойки – обычное дело. Это не могли быть туфли Любови Петровны, понимаете?

Он понял, а потому ахнул:

– Еще кого-то утопили?!

Я схватилась за сердце:

– О господи! Да с чего вы взяли, что утопили?

– Васька сказал. Он же слышал. И шарфик есть. – В голосе Проницалова все же появились нотки сомнения, несмотря на упоминание Свистулькина.

– Представьте падение тела в воду с высоты верхней палубы. Оно непременно должно было задеть по пути ограждение нижней, удариться обо что-то, поднять брызги.

– Да, – согласился Проницалов. И тут же предположил: – Значит, столкнули не с верхней.

– Как выглядит туфля, которую нашли на дне?

– Не знаю. Сказали, что без каблука, и все.

Я поняла, что рассчитывать стоит только на себя…

– Руфа, где ты была? Проницалов нашел труп?

– Нет, Геля.

Я изложила ей свои соображения по поводу «Шипра» и стоптанной набойки. Ряжская молча выслушала, потом проворчала:

– Вечно ты… А ведь как красиво придумано!

– Что красивого? Сумасшедший у нас на пароходе?

Ангелина согласилась, а потом вспомнила, что «Шипром» пахнет кто-то на «Володарском».

Я тоже помнила этот запах, причем он не соответствовал облику того, кто пах, это точно. Только вот кто это был – вспомнить не удавалось.

Ряжская тут же решила, что нет ничего проще – нужно обнюхать всех подряд, вплоть до машинного отделения, ведь может оказаться, что шарфик кому-нибудь из кочегаров подарила на память зазноба, потому и пах мужским одеколоном. Небось любовался подарком, порывом ветра унесло, а мы тут копья ломаем.

– А каблук?

– И того проще – валялся там давным-давно. Тем более если он не Любови Петровны.

Это объясняло лишь наличие шарфика и туфли, но не объясняло отсутствия Павлиновой.

Все нужно начинать сначала.

Однако найти пахнущего «Шипром» кочегара (или кого-то другого) мы решили непременно, вдруг человек что-то видел, но Проницалову не рассказал? Милиции иногда говорят не все даже самые сознательные граждане. Нам скажут! Пытать посреди ночи в своей каюте, конечно, не будем, но способ открыть тайну найдем.

До обеда мы с Ангелиной мотались по пароходу и принюхивались ко всем подряд, изумляя своим поведением даже видавших виды актеров. Ряжская спустилась в машинное отделение, побеседовала с кочегарами и в результате сообщила:

– Углем и гарью пахнет, а «Шипром» – нет.

– Будем искать, – вздохнула я.

Устав после посещения машинного отделения, Ангелина ушла в каюту, а я привычно сидела на корме верхней палубы, дымя, как паровоз.

И вдруг… ветерок принес запах «Шипра». Терпеть его не могу, но сейчас вдыхала с особым чувством.

Тянуло с нижней палубы. Значит, я права, искать изначально надо было там. Спустилась по ступенькам вниз, увидела Васю Свистулькина. Неужели он пользуется «Шипром»? Свистулькин пах какой-то другой гадостью, но «Шипр» не исчезал.

Стараясь не привлекать к себе внимания, я осторожно повела носом, пытаясь определить направление. Это удалось.

Пахла, и довольно назойливо, костюмерша Тоня Скамейкина, девушка игривая, в театр пришедшая ради удачного замужества. Не знаю уж, что именно ей представлялось в таком случае – актеры вовсе не богаты, разве что отбить кого-то из… От неожиданной мысли стало не по себе. Тоня строила глазки (надо признать, весьма привлекательные) всем подряд, в том числе и Вадиму Сергеевичу.

У меня даже сердце сжалось. Неужели?! Тогда Скамейкиной Павлинова мешала, и мешала страшно. Избавившись от нее, можно браться за ее супруга. Тоня голосистая хохотушка, если обтесать…

Нет-нет, Любовь Петровна, аристократка по поведению и по крови, даже когда капризничает или зазнается, все равно ведет себя интеллигентно. Тоня ей и в подметки не годится. Заменить Любовь Петровну Вадиму Сергеевичу она никак не могла. Но, может, именно это и сыграло свою страшную роль? Мы брали в расчет только зависть актерскую, но могла быть и более грубая – не к ролям, а к обеспеченности, не к бенефисам, а к зарубежным поездкам, не к творчеству, а к возможности бывать на банкетах, ездить в машинах, носить меха и драгоценности. Такая зависть куда опасней.

Приказав себе успокоиться, я попыталась логически развить свои домыслы.

С кем Тоня в каюте? Кажется, была с Лизой до того, как ту переселили в люкс!

В глазах потемнело. Все складывалось. Любовь Петровна не подпустила бы к себе чужого, значит, рядом был кто-то хорошо знакомый, от кого неприятностей не ждешь. Мы так и не узнали, кто же стоял на палубе, даже не знали, мужчина или женщина. А ведь все просто: Лиза и Тоня! Отсутствие любого другого заметили бы соседи по каюте и сообщили об этом Проницалову. Но, сговорившись, эти двое могли и Павлинову за борт отправить, и алиби друг дружке создать. Что, если зависть была двойной – у Лизы из-за желания самой стать Примой, а у Тони из-за роскошной, не в пример остальным, жизни Любови Петровны?

Я испытала горячее желание, подобно Меняйлову, заломить руки в крике про труппу убийц.

С трудом взяв себя в руки, я осталась на месте. Нельзя обвинять человека, не имея серьезных доказательств. Сломанный каблук или запах «Шипра» еще не улики. Трупа нет. Проницалов, правда, твердит, что пока нет. А без трупа как можно делать выводы?

Глава 5. Любовь способна сдвинуть горы, но с завистью ей не сравниться

Зависть одной женщины к другой способна эти горы не только сдвинуть, но разнести по камешку.

Трупа пока не имелось, зато имелось, как выразился Проницалов, «наличие отсутствия Любови Петровны Павлиновой», а следовательно, и виновник (или виновники) этого наличия. Или отсутствия. Или наличия отсутствия.

Из подозреваемых у нас две девушки – Лиза и Тоня, – явно завидовавшие Любови Петровне каждая по-своему. Лизе было важней само положение Примы, возможность блистать на сцене, слушать аплодисменты, принимать букеты и слова восхищения. У нее хороший голос и слух, но абсолютно никаких актерских талантов: на сцене, если не танцует, стоит столбом, почти раскрыв рот. Актрисы из нее не выйдет, театра Лизе не видать. Значит, ее время только на гастролях. Даже в фильмах, благодаря которым прославилась Павлинова, популярные глупейшие роли необходимо играть. Лизу устраивали гастрольный успех и копны цветов Гадюкино или Коллективска, она явно не задумывалась о будущем, получая свою порцию счастья от настоящего. Может, так и нужно жить? Может. Но я не согласна.

Тоня иная, у нее тоже хороший голос, и слух есть, но девушке вовсе не нужна слава – ни певческая, ни тем более артистическая. В жизни Любови Петровны ее привлекали обеспеченность и внешний лоск. Она пыталась копировать повседневный стиль Примы, немало в этом преуспев. Лиза – блондинка от природы, Тоня – крашенная пергидролем. Я не раз замечала, что она шьет похожие платья, носит похожую обувь, сумочки. И голубой шарфик – тоже подражание Любови Петровне. Только все поневоле более низкого качества, их финансовые возможности не сравнить.

Я понимала Тоню – сама себе она казалась такой же и даже лучше Павлиновой, а значит, достойней роскоши, которая окружала народную любимицу. Не на сцене, а в жизни. Лиза мечтала о славе, Тоня о красивом платье, Лиза об аплодисментах, Тоня о правительственных приемах, Лиза о признании ее певческого таланта, Тоня о домработнице и личной портнихе. Каждой свое, мне симпатичней мечты Лизы, но если ради их осуществления они действительно сговорились и совершили что-то ужасное…

Могли они это сделать?

Приходилось признать, что могли.

Лиза свое даже получила, она заменила Любовь Петровну и вживалась в роль с каждым днем все лучше. Девушка уже не просто принимала как должное зрительский восторг и море цветов, но стала смотреть свысока на тех, кто помогал ей выглядеть Павлиновой.

Суетилов сообщил:

– Лиза потребовала себе костюмершу, мол, не будет же она, Прима, таскать свои платья на выступления и одеваться сама.

Костюмерши на гастроли отправились три – сама Лиза, Тоня Скамейкина и Мария Игнатьевна, особа пожилая и весьма желчная. Она отвечала за мужские костюмы, которые периодически штопала, поскольку прожигала дыры пеплом от папирос. Когда дыр становилось слишком много, приходилось шить новый костюм. Марию Игнатьевну не увольняли, только уважая стаж, она работала в нашем театре всю жизнь с подросткового возраста, всем казалось, что работала и до основания театра тоже.

Тоня Скамейкина была на посту пару лет, но у нее золотые руки и довольно веселый нрав, что, впрочем, не мешало переругиваться со всеми подряд. Лиза с Тоней дружили, хотя Тоня завидовала Лизе из-за ее «принадлежности» Любови Петровне. Вполне объяснимо, отвечать за гардероб Павлиновой или за массу сценических костюмов нескольких актрис не одно и то же.

И вот теперь Лиза решила, что ей как Приме полагается личная костюмерша.

Когда Суетилов попытался объяснить новой Приме, что у него просто нет свободной костюмерши, Лиза дернула плечиком:

– Тогда я буду костюмершей, но не буду замещать Павлинову. Выступайте сами.

Гваделупов на это сказал:

– М-да…

Больше сказать нечего.

Я была с ним согласна, похоже, с Лизой мы наплачемся. Знать бы еще, как долго это продлится. Мы словно висели связанными и вниз головой, гадая, отправят нас на костер инквизиции или все же отпустят. При этом требовалось выступать, смешить, вдохновлять и радовать.

Обязанности костюмерши при Лизе пришлось исполнять Тоне Скамейкиной. Мария Игнатьевна переключилась на женский гардероб, а мужчины согласились справляться сами. В труппе назревал бунт, пока это не было заметно даже пристальному взгляду, но я достаточно долго работала в театре и слишком хорошо знала тех, кто выходил на сцену вместе со мной.

От перегрузки весьма нерасторопную Марию Игнатьевну спасало только то, что количество сцен из спектаклей резко сократили ради удобства Лизы и мы старались по примеру мужчин готовить костюмы сами, так надежней.

Рабочим сцены хлопот тоже поубавилось, три отрывка за выступление это не восемь, к тому же, чтобы Лиза не путалась в мебели, старались играть, обходясь парой стульев и каким-нибудь диваном, позаимствованным в местном реквизите. На концертах все больше пели – Лиза в сопровождении оркестра и Гваделупов под гитару Обмылкина и трубу Свистулькина.

Директор Суетилов начал прикидывать, как бы отправить часть труппы домой еще до Крыма. Это был верный расчет: если большинство не занято, к чему везти их до самой Ялты?

Такое положение дел не способствовало спокойствию в труппе. Актеры начали посматривать друг на друга косо и обращать внимание на мелкие недочеты, которые еще вчера по-дружески помогали исправить или затушевать. Любая ошибка в произнесенной фразе демонстративно подчеркивалась.

Это не касалось только Лизы, ей по-прежнему помогали все, даже те, от кого помощь не требовалась.

Обидно, что из-за этой суеты с перераспределением обязанностей трагедия с Любовью Петровной как-то отошла на задний план. Временами мне казалось, что о ней помним только мы с Проницаловым. Суетилова и Тютелькина все устраивало, остальных актеров тоже. Неприятно, но многие стали искать расположения новой Примы. Особенно старался Меняйлов. Мне на него смотреть тошно, такие слизняки, как рвотное средство, после обеда лучше не вспоминать.

Тогда я не подозревала, что с Меняйловым еще придется общаться вне сцены.

С Проницаловым мы провели серьезное совещание. С моими размышлениями о возможности трагедии (я никак не могла произнести слово «убийство») из зависти он согласился, серьезно кивнув. Только вот что дальше делать не знал. Взять и обыскать каюту Тони и Лизы нельзя, ведь, по сути, все подозрения в убийстве на пароходе пока связаны с бестолковыми свидетельствами Васи Свистулькина. Пришлось пока наблюдать за обеими девушками, чтобы понять, могли ли те сговориться.

Проницалов торопил земляков с поисками трупа, те старались вовсю, но нашли на дне кроме туфли без каблука только кучу всякой дряни, кстати, не без пользы. Раскрыв в процессе поиска несколько давно заброшенных дел о пропажах, старший милиционер Тарасюков за два дня успел получить три благодарности, а несчастный Проницалов все бился над загадкой исчезновения Примы.

Очередной остановкой на пути продвижения культуры в массы стал Средний Коммунар.

Вот этого названия я не понимала совсем. Вроде новое, но нелепое.

Оказалось, городишко раньше назывался Старой Пристанью, жители пожелали переименовать его в Коммунар, но их опередили, Коммунар уже имелся. Тогда решили, что будет Верхний Коммунар, но и таковой тоже нашелся. Мало того, был и Нижний Коммунар! И даже Новый Коммунар в округе был. Это была просто коммунарская округа.

Чтобы не мучиться с поисками названия дальше, сошлись на Среднем. По крайней мере, это свидетельствовало о единодушии в городе и отсутствии местной гражданской войны за название, как у малозаседателевцев.

Гваделупов, узнав о покладистости местного населения, заявил:

– Все равно спою!

Никто не возражал.

Но это не все, чем нас поразили коммунарцы.

Началось с того, что они встретили нас не лозунгами гигантских размеров и не идейными спорами, а хлебом-солью, вернее, пирогами. К пирогам прилагалось разнообразнейшее меню из домашних блюд и простое объяснение:

– Вы же давно из дома. Столовская еда небось надоела? Поешьте домашнего.

Мы поели… Мы так поели, что я даже засомневалась, что успеем прийти в себя до концерта.

Прошли голодные времена, когда мы были готовы играть любые роли, если в спектакле по ходу действия полагалось изобразить хоть какое-то застолье. Мы успевали за время сцены с едой слопать все и подобрать крошки. Замены муляжами или ограничения провизии не допускали, чем доводили директора театра до истерики. Он кричал:

– Я не могу для каждого спектакля покупать обеды в ресторане! Вы меня в гроб вгоните.

Сейчас вспоминать смешно, но когда-то умопомрачительный запах пирогов или жареной тощей курицы, изображавшей на сцене рождественского гуся, был способен свести с ума и первые ряды в театре. На нас смотрели с завистью.

И теперь сытно не было, большая часть страны совсем недавно стала кушать сытно, разруха еще сказывалась, и угощали нас самыми простыми пирогами с рыбой, зеленым луком и кашей, картошечкой с солеными огурчиками да помидорами. Наварили вволю ухи, а вот жареной рыбы нет, хозяева развели руками, мол, извините, масла не имеем, чтобы жарить.

Застолье проходило за огромным столом, установленным прямо под липами, как-то самой собой получилось, что после пары стопочек (не больше!) зазвучала песня, которую местные с удовольствием подхватили! Часа два мы ели и пели, пели и ели.

Застольный концерт удался на славу, довольны остались и хозяева, и мы.

Но встал вопрос: что же теперь им показывать?

И тут коммунарцы удивили нас в очередной раз. Они попросили спектакль! Объяснение про бенефис выслушали, покивали, но все равно заказали сцены из спектаклей, что у нас готовы.

Лиза играть отказалась, сославшись на то, что у нее страшно болит голова из-за застолья, но мы понимали, что она просто боится. Играла девушка отвратительно, театр не для нее, а местное население тянулось к настоящей культуре.

Мало того, в местном Клубе даже сцена была с суфлерской будкой. В ней не повернуться, но она была! Объяснение нашлось простое: Клубом заведовала бывшая актриса, а помогали ей две учительницы и учитель. Эта четверка сумела поднять интерес к театру в своем городке настолько, что все ждали нашего приезда не из-за Павлиновой, а ради спектаклей или хотя бы сцен из них.

Мы нашли выход, и застольный концерт продолжился уже в Клубе. Обошлись без Лизы. Мы с Гваделуповым сыграли чеховского «Медведя» (суфлировала по взятому в местной библиотеке тексту Ангелина Осиповна), чем вызвали у местной публики бурю эмоций, нас долго не отпускали, пришлось повторить главную сцену объяснения еще раз. Потом Гваделупов с Ряжской спели дуэтом «Дышала ночь…», потом он один пару шаляпинских песен… Потом был монолог Гамлета, прочитанный Подкатиловым. Распутный, вспомнив прошлое умение, читал Тютчева и Блока, снова пели романсы под аккомпанемент на стареньком рояле заведующей Клубом. У нее оказалось чудное контральто, концерт продолжился в новом составе…

Потом он плавно перерос в совместную с самодеятельной труппой репетицию гоголевской «Женитьбы», потом снова пели… И никто не придирался к «нереволюционному» содержанию прекрасных русских романсов, все наслаждались музыкой и сильными голосами Гваделупова, заведующей Клубом и, неожиданно для нас, Ряжской.

Мы почти сорвали голоса, но все согласились с Гваделуповым, когда он объявил, что ни разу в жизни, даже в Москве, не выступал с таким удовольствием. Если бы не Ялта, мы, пожалуй, остались бы на недельку в этом Коммунаре.

Участвовали все, Свистулькин аккомпанировал Гваделупову на трубе, Ряжская пела романсы, Распутный читал стихи и «Песнь о Буревестнике». Даже Тоня устроила с местными девушками перепляс с частушками, не победила, но удовольствие получили все. Проницалов не пел, но много аплодировал.

Лишь один человек просидел все время молча – Лиза Ермолова, изображавшая Павлинову. Она оказалась не нужна на этом празднике единения! Вернее, Лизу не раз звали на сцену, приглашали присоединиться, спеть, потанцевать, но она лишь полупрезрительно кривила губы и делала вид, что плохо себя чувствует. Рядом сидел Суетилов и отказывался за нее.

Оказалось, что Павлинову можно не только заменить Лизой, но и вовсе обойтись без нее. Все понимали, что это только в Коммунаре, в Нижнехрюпинске никто не будет угощать пирогами и распевать вместе с нами, там на сцену снова выйдет Прима, а о Ялте и говорить нечего. Но Тютелькин кое-что взял на вооружение:

– «Медведь» обязателен! Сцена из «Женитьбы» тоже! Подумайте, что еще можно добавить без участия Лизы.

Это тоже возмущало новую Приму – большинство актеров и режиссер упорно звали ее Лизой.

Даже во время концерта и после него, в состоянии почти эйфории от душевного приема коммунарцев, мы с Проницаловым остались верны долгу – не забыли о расследовании. Я исподтишка наблюдала за Тоней и Лизой, отмечая каждую мелочь. Проницалов тоже, но, во-первых, он не знал их прежних, во-вторых, куда начинающему тарасюковскому сыщику до актрисы с большущим стажем! Актерская доля такова, не хвалюсь, но многие годы подготовки ролей требуют не просто наблюдательности, а умения улавливать нюансы машинально. У актеров блестящая память, иначе нельзя. Но память не только на текст или собственные отработанные движения, но и на поведение, слова и жесты всех вокруг. Почти из любого актера со стажем может выйти прекрасный сыщик, пусть не сыщик, но консультант. Это надо бы учесть милиции.

Проницалов не догадывался использовать мой театральный опыт, я применила сама.

Тоня с Лизой явно были в ссоре, во всяком случае между ними определенно пробежала огромная черная кошка. И это не только в Коммунаре, похоже, девушек разделило нынешнее положение: вчера еще подружки, жаловавшиеся на капризы актрис и несправедливость судьбы, они вдруг оказались по разные стороны линии успеха. Если это так, то нужно, используя недовольство Тони, заставить ее выдать их заговор (при условии, что таковой имеется, конечно).

Проницалову об этом говорить нельзя – примется копать, как сотня рудокопов, и уничтожит всю труппу.

Я обратила внимание на парусиновые туфли Тони. Не нужно долго думать, чтобы понять, что именно не так. Тоня копировала Любовь Петровну во всем, в том числе и обуви. Павлинова только на экранах могла носить парусиновое счастье, которое ежедневно требовалось начищать зубным порошком для белизны. А Тоня?

Сколько ни вспоминала, не могла представить ее туфли.

Тогда я поступила иначе – представила ее наряды. Было таковых немного, зарплата костюмерши не позволяла Тоне заполнять свой шкаф крепдешиновыми и файдешиновыми платьями, подобно Любови Петровне. Я знала, что актрисы отдают старые платья костюмершам, Павлинова поступала так же. Но Лиза не носила платья Любови Петровны (они просто малы), сдавала в комиссионку и на вырученные деньги покупала себе другие, обычно более кричащие и безвкусные.

А Тоня? А вот на Тоне я не раз замечала точно такой же файдешин, который бывал на Любови Петровне. Его не купить в Москве, платье привезено из Европы. Конечно, оно переделано, ведь Тоня тоже крупней изящной Павлиновой. Не знаю, замечали ли этот факт остальные – возможно, нет, поскольку на службу Тоня носила иные наряды: размахивать тяжелым утюгом, разжигая его, или вытряхивать набравшие сценическую пыль на подолы платья проще в грубой юбке и свободной блузе. Обычно она так и выглядела – в широкой шерстяной юбке и блузе с закатанными по локоть рукавами, подвязанная косынкой, пусть не красной, но на «революционный» манер с узлом сзади.

Тоня – Золушка

Но мы жили неподалеку, и я не раз встречала Тоню дефилирующей в парке под ручку с какой-нибудь подружкой или даже кавалером. Вот там были и файдешин, и тщательно завитые на папильотках волосы, никаких широких коричневых юбок и красных косынок. Она делала вид, что со мной не знакома, я не возражала.

Итак, требовалось вспомнить Тонину походку во время прогулок. В парусиновых туфлях или в дорогих лодочках женщины ходят по-разному. Все верно, походка соответствовала дорогой обуви. Но это не была обувь Любови Петровны. Наша Прима миниатюрна, ее туфли мало кому могли подойти в Москве, Тоне тоже. И все же я уверена, что Тоня дефилировала по парку в дорогой обуви.

И пахло от нее… Нет, от Тони определенно никогда не пахло «Шипром»! Скорее пудрой «ТЖ», что, впрочем, неудивительно, однажды я случайно увидела, как она ловко припудрила свои подмышки и вернула пуховку в пудреницу актрисы. Тогда меня в равной степени возмутил и восхитил поступок девушки, но сделать ей замечание возможности не нашлось, а потом забылось.

Значит, запах «Шипра» принес кто-то другой, но не Тоня и не Лиза. Любовь Петровна ни за что не допустила бы, чтобы ее костюмерша благоухала мужским одеколоном.

Мысли невольно вернулись к Павлиновой и ее отношениям с двумя костюмершами.

Любови Петровне, несомненно, завидовали обе, очень завидовали, в мечтах занимая ее место. Но обе не настолько глупы, чтобы не понимать, к чему приведет устранение благодетельницы. Теперь я не сомневалась, что Павлинова была их благодетельницей. От Любови Петровны немало перепадало Лизе и кое-что Тоне.

Конечно, можно и даже нужно пилить сук, на котором сидишь, но только если тебя на нем собрались повесить.

Как ни крутила, получалось, что ни Лизе, ни Тоне гибель Любови Петровны не так уж выгодна. Лиза не могла рассчитывать, что ей позволят заменить Павлинову, даже если страстно об этом мечтала. И Тоня не может надеяться на внимание Вадима Сергеевича в таком объеме, чтобы стать его спутницей на правительственных приемах и в заграничных поездках. Как бы они ни были наивны, девушки не настолько глупы, чтобы рискнуть лишиться всего ради призрачной мечты.

И все же именно они могли это сделать.

Но если человек делает что-то не по своей воле, значит, по чьей-то!

У меня крепла уверенность, что был кто-то третий, для кого гибель Павлиновой оказывалась еще более выгодной, чем для подруг-костюмерш. Чтобы не заболтать эту умную мысль, я не стала делиться ею ни с Проницаловым, ни даже с Ангелиной Осиповной.

Запах «Шипра» мужской, не следует ли из этого, что третий – мужчина?

Что ж, наши костюмерши – девушки влюбчивые. Тоня откровенно ищет мужчину своей мечты с комнатой, в которую можно бы прописаться, поскольку снимать жилье даже у родственницы дорого. Оставалось подумать, кто из присутствовавших на «Володарском» мужчин мог одновременно удовлетворить нескольким условиям – быть холостяком (какая же супруга позволит увести мужа с комнатой?), иметь власть над костюмершами и зуб на Любовь Петровну.

Конечно, в голову сразу пришел Гриша Распутный. Григорий – жених ценнейший, у него не просто жилплощадь, а две спаренные комнатки в квартире на Ордынке! Лиза в бывшего актера влюблена по уши и готова ради него даже Суетилову горло перегрызть.

Все говорило против этой троицы. Распутный часто высмеивал Любовь Петровну и даже ссорился с ней, не боясь последствий. Павлинова не раз грозила добиться, чтобы его вообще вышвырнули из театра, но Любовь Петровна гневалась только на словах, все знали, что она ничего не сделает против Распутного, сам Распутный тоже прекрасно это понимал.

Я всегда удивлялась тому, как врачи могут день за днем, год за годом выслушивать бесконечные жалобы пациентов и при этом не возненавидеть больное человечество. Пожалуй, это же можно сказать о сыщиках. Расследовать преступления, видеть человеческую мерзость и не превратиться при этом в человеконенавистника трудно.

Мне от одних подозрений было не по себе. Кажется, единственный выход – найти наконец преступника и обелить всех остальных.

Гриша Распутный – болтун и своим положением, ниже которого некуда, бравирует. Он смотрит на сцену голодными глазами, мечтая уже не о ролях героев-любовников, какие играл до своего падения, а о принце Гамлете. Как бы он ни насмехался над Любовью Петровной, как бы ни ненавидел всех Прим до единой, замыслить убийство едва ли мог.

Не мог никто из нашей труппы, но кто-то же сделал!

Сколько ни думала, ничего лучше как откровенно поговорить с Тоней не придумала. Хорошо бы иметь на руках доказательства. Тоня теперь обслуживала Лизу, но своему привилегированному положению не радовалась, напротив, ходила мрачная. Если понять причину, можно понять остальное.

Немного погодя я уже не сомневалась, что Тоня если и не была преступницей, то что-то видела или слышала, потому переживает.

Теперь все расследование лично для меня сосредоточилось на Тоне Скамейкиной.

Мне повезло в тот же день застать Тоню одну. Скамейкина явно направлялась в свою каюту, я поспешила за ней. Коротко постучала и сразу вошла.

– А где Лиза? Ой, Тоня, простите, я совсем забыла, что она теперь Прима и живет в люксе.

Девушка немного растерялась из-за моего напора, а я успела окинуть беглым взглядом каюту, убедиться, что обстановка третьего класса разительно отличается от первого, и увидела, что нужно: из-под кровати выглядывал носок туфли. Одной туфли. Конечно, это вовсе не значило, что вторая не стоит чуть глубже и ее просто не видно, но попробовать стоило.

Усевшись без приглашения на стул (кресел или диванов в третьем классе не полагалось), я кивнула на туфлю:

– А где вторая?

Честно говоря, девушка смотрела волком. Стало не по себе. Рисковала ли я? Наверное. Но что она могла со мной сделать посреди бела дня? Убить и выбросить за борт? Это не темная ночь, а я не стройная Любовь Петровна – меня не только через перила не перекинешь, но и с места сдвинуть тяжело. Недавно Ангелина поинтересовалась, летаю ли я во сне. Ответ был простым:

– С моей-то жопой? Никаких крыльев не хватит!

В общем, укокошить меня у нее вряд ли получится, а давить морально следовало сейчас, пока она смущена и даже растеряна. Хотя Ряжская с бутылкой нарзана в руках мне сейчас не помешала бы.

За неимением столь серьезной подмоги, как Ангелина Осиповна в ночной рубашке на три размера больше ее собственного, я бросилась в атаку сама.

– А шарфик ваш у Проницалова?

– Да! – Тоня смотрела с вызовом. Но что-то в этом вызове было не так. Я вдруг каждой клеточкой своего воспаленного мозга поняла, что она не убивала. Даже если завидовала, даже если готова была задушить Павлинову или подставить ей подножку на верхней ступеньке крутой лестницы, все равно не убивала. Желать убить – одно, а сделать – другое.

– Тоня, что вы делали той ночью в месте для курения? Вы же не курите.

– Просто стояла и любовалась звездами. А что, нельзя?! Почему вам всем можно, а нам нельзя?

Теперь растерялась я (тоже мне невозмутимый следователь!):

– Кому вам и кому нам?

– Первому и второму классам на верхней палубе стоять можно, а третий класс что, не трудящиеся, что ли? В нашей стране все равны!

– Тихо! – остановила я ее. – При чем здесь первый или третий класс? Меня интересует, когда и как у вас слетел шарфик. С кем вы были на корме верхней палубы?

– Ни с кем, – мрачно бросила девушка. Я не поверила, она явно кого-то покрывала. Лизу?

– Тоня, если вы не скажете мне, придется рассказать Проницалову.

Она продолжила угрюмо молчать, глядя в сторону.

Я со вздохом поднялась.

– Ну что ж…

Шагнула к двери и все же услышала в спину:

– С Меняйловым.

– С кем?!

Я не знакома с женой Меняйлова Сонечкой, но всегда считала, что она такая на Земле одна: Меняйлова можно вытерпеть только с повязкой на глазах и берушами. Хотя нет, нужно еще прищепку на нос, поскольку от актера часто пахнет кислой капустой, как в плохой столовой. Наверное, сочетание ничтожества с манией величия всегда так пахнет.

Я ошибалась: Сонечка Меняйлова вовсе не была единственной заблудшей овцой в женском стаде нашей планеты, передо мной стоял ее двойник. Стоял и смотрел исподлобья.

– С актером Меняйловым. А что, нельзя? Всем можно, а мне нельзя?! – истерика с вопросительными выкриками начиналась снова.

Я подняла руку:

– Потише.

Тоня объяснила, по-прежнему глядя вниз и в сторону:

– Мы с Апполинарием Демьяновичем смотрели на звезды. У меня вылетел из рук шарфик, я потянулась ухватить, каблук и поломался.

Меняйлова от удушения спасло только отсутствие в каюте. Я была готова вцепиться в его горло собственными руками и давить, давить, пока не захрипит! Этот мерзавец обвинял в убийстве всю труппу, а сам был на месте преступления!

Я осадила сама себя: какого преступления? Если каблук поломала Тоня и шарфик ее, то Любовь Петровну с верхней палубы никто не сбрасывал? Тогда откуда?

– Вы долго там стояли?

Она покачала головой:

– Недолго. Как шарфик улетел, я вскрикнула. Меняйлов испугался и удрал. Я выбросила туфлю.

– Тоня, а вы ничего не слышали подозрительного?

– Вы про Павлинову? Нет, только этот Ва-ася топал, как слон.

Она произнесла имя насмешливо, врастяжку, но меня интересовал вовсе не Свистулькин.

– А почему вторую туфлю не выбросили?

– Из-за него и не выбросила. Жалко туфли: сшила у Гутмановича в позапрошлом году, носила мало и стоили дорого.

Да уж, у Гутмановича обувь недешева, зато качественная, зря я плохо подумала о стоптанном каблуке. И повод расстраиваться у Тони был – потерять обидно даже то, что завтра собиралась выбросить, а уж туфли от знаменитого в Москве обувщика тем более.

– Но Лиза сказала, что вы были в каюте и спали всю ночь.

– Откуда ей знать, где я была! – фыркнула Антонина, из чего я моментально заключила, что сама Лиза в каюте не ночевала.

Но на вопрос, где была Лиза, Тоня отвечать отказалась:

– Это ее дело. Захочет – скажет.

Я могла бы надавить, но понимала, что это бесполезно, к тому же вовсе не хотелось давить на и без того расстроенную девушку.

Уже у двери я снова задержалась:

– Тоня, на кой тебе этот Меняйлов? Ты молодая и красивая, а он…

Не стала говорить, что подержанный и трусливый. Глядя на него, я всегда думала о том, что в теории старика Дарвина что-то есть… Кроме того, его даже в бараний рог не скрутишь – утечет сквозь пальцы, как кисель.

Она усмехнулась:

– Вам не понять. Вы с верхней палубы, а мы внизу.

– Тебе так хочется на верхнюю палубу? Приходи ко мне в каюту или посидеть, покурить.

– Нет уж, я лучше тут – в третьем. Рядом со Свистулькиным.

– Он хороший парень, – я попробовала урезонить насмешливый тон Тони. Но она не сдавалась:

– Ага. Только тупой и медлительный. Не люблю туго соображающих.

Я тоже не люблю, но это не повод так третировать парня. А Тоня вдруг добавила:

– Никто вашу Павлинову не топил. Она и на пароход не возвращалась.

– Откуда ты знаешь?

– Вы хоть кого-то знаете, кто бы ее после Тарасюков на пароходе видел? Никого.

Пароход дал гудок, сообщая, что подходит к очередной пристани. Я кивнула Тоне:

– Еще поговорим.

– В милиции?

– Почему? Ты же ни в чем не виновата?

– Из-за моего шарфика такой переполох. А как вы узнали, что он мой, а не Любови Петровны?

– По «Шипру». Она французскими духами пользуется.

– Да, куда уж мне.

Оставался чисто дамский вопрос, не задать который я просто не могла:

– Тоня, ты никогда раньше не пахла «Шипром», почему теперь?

– Меняйлов подарил. От подарков верхней палубы не отказываются на нижней.

Я не стала продолжать дискуссию о социальном неравенстве в труппе, сделав вид, что спешу. Тоня права и не права одновременно. То, что Суетилов не любит нарушения дистанции, плохо. Скамейкина или кто-то другой могут возмущаться и даже пожаловаться, но кто заставляет ее соблюдать этот запрет? А уж принимать дешевые вонючие подарки Меняйлова тем более.

Но в одном Тоня Скамейкина не ошибалась – никто не видел наверняка, как Любовь Петровна возвращалась на пароход. На концерте видели, а вот на палубе – нет. Все говорили «кажется, да», а если и твердое «да», то полагаться на него не стоило.

Решив подумать об этом после очередной торжественной встречи, я отправилась на верхнюю палубу.

И чего Тоне так нравится эта верхняя палуба? Трап туда крутой, не очень удобный, во всяком случае для меня.

Проницалов выслушал известие о шарфике, Тоне Скамейкиной и «Шипре» в качестве подарка спокойно, кивнул:

– Я чувствовал, что что-то не так.

Вот интересно, что бы в жизни ни случилось, кто-то обязательно скажет, что знал загодя. Если знал, то почему не предупредил, не сказал сразу? Почему ждал, когда другой сломает голову? Конечно, Проницалов ничего такого не знал, он лишь «сделал умные глаза», как говорила Ряжская.

Сообщать ему о своих недавних размышлениях по поводу сговора я не стала, все равно подозрения не оправдались. Честно говоря, к моему большому удовольствию. Это приятно – когда плохие подозрения относительно симпатичных тебе людей не оправдываются. Лучше только когда они не появляются вовсе.

Глава 6. Пятая точка и шестое чувство между собой определенно связаны

В этом мне приходилось убеждаться частенько. Я знала человека, у которого от предчувствия неприятностей начинали болеть зубы. У моей приятельницы при одной мысли о неразрешимых проблемах сводит желудок, у знакомого начинает чесаться голова.

У меня же интуиция проявлялась преимущественно ниже копчика. Моя ж… всегда чувствовала предстоящие приключения. Кстати, перед отправлением в эти гастроли тоже.

Я поверила в рассказ Тони о ночном любовании звездами. И она права, что Павлинову никто не видел на самом пароходе. Но проверить слова девушки все же следовало. Поэтому мне нужно поговорить с Меняйловым, как бы это ни было неприятно. Мои руки уже перестали зудеть от желания придушить его, напротив, я желала поиздеваться. Чем и занялась.

Уловив момент, когда деваться ему на корме верхней палубы оказалось некуда, я вовсю засигналила глазами.

Меняйлова насторожил мой повышенный интерес к его персоне, актер постарался бочком улизнуть, но от меня живьем еще ни одна сволочь не уходила!

– Апполинарий Демьяныч, постойте, дело есть.

Заговорщический шепот, который при желании можно расслышать за сотню метров, нередко называют театральным.

– Какое? – забеспокоился Меняйлов.

Я чуть кивнула в сторону, мол, отойдем, тет-а-тет разговорчик.

Ему явно не хотелось беседовать со мной даже за кружкой пива или чашкой чая, но делать нечего, отговориться делами или ждущей к обеду Сонечкой не получится – жена осталась дома, а делать нам всем нечего. Можно бы изобразить срочную потребность посещения туалета, но Меняйлов слишком хорошо меня знал, чтобы надеяться, что я не стану ждать его под дверью или не усядусь в соседней кабинке и не начну переговоры оттуда. Вообще, лучшее слабительное – это страшная неожиданность, но я не настолько испугала Меняйлова, чтобы этот принцип сработал. Пока не настолько.

Он обреченно вздохнул и отошел со мной в сторонку. Из чего я заключила, что морда-то у него в пуху, Тоня правду сказала.

От Меняйлова пахло «Шипром», не так сильно, как от Тони, но пахло. Неужели подарил девушке начатый флакон?

– Слушайте, я тоже проклинаю день, когда согласилась плыть.

– Правда? – обрадовался неожиданной поддержке Меняйлов.

Идиот! Забыть, что мой театральный опыт насчитывает не один десяток лет, мог только либо очень глупый, либо очень испуганный человек.

– Да! А еще эти допросы-расспросы… Как Вы полагаете, нас всех вместе посадят или в разные колонии направят?

Пожалуй, я перегнула палку, Меняйлов оказался даже большим хлюпиком, чем выглядел, либо боялся чего-то до смерти. Он мгновенно побледнел и схватился за сердце. Пришлось оттащить бедолагу к скамейке и даже помахать платочком:

– Господь с Вами, Апполинарий Демьяныч, как Вы взволнованы! Не пугайтесь Вы так. – Едва несчастный трагик успел перевести дух и хватить вволю воздуха, как я добила: – Этот Проницалов не столь проницателен, может, удастся бежать.

– Куд-да бе-бежать?.. – Меняйлов снова разучился разговаривать нормально. – Почему?!

– Тише! – я зажала ему рот рукой. – Не выдавайте наш заговор раньше времени, Вы можете его сорвать. – Придала своему лицу как можно более строгое выражение и «обнадежила»: – Мы должны успеть добраться до Сибири.

– К-какой Сибири? – продолжил заикаться Меняйлов. – А Сонечка… в Москве?

Я сжала его запястье и зашептала, делая страшные глаза:

– Ей пошлем телеграмму. Из Магадана. – Заметив новые сомнения страдальца, успокоила: – Но будто бы из Парижа. Так и напишем, мол, гуляем по Монмартру и лузгаем семечки на набережной Сены. Она поймет наш шифр. Или Вам больше нравится Вена? А может, Берлин?

– Какая Вена? Какой Берлин?! – возопил Меняйлов. – Я советский человек, почему я должен бежать?!

Я вцепилась уже в обе его руки, честно говоря, боясь, что этот «герой» с перепугу даст деру раньше, чем я выбью из него нужное признание.

– Вы хотите погибнуть как герой? Не удастся. Следователи расследуют строго. Все эти вопросы: мол, где вы были той ночью? Кто может подтвердить? Вот где Вы были той ночью?

– Спал! – встал гранитной стеной щуплой груди на защиту собственной шкуры Меняйлов. С трудом спрятав изумление от такой прыти, я продолжила гнуть свое:

– Все так говорят… Но Вы в каюте один, кто подтвердить может? – И, не давая ему возразить, «призналась»: – Вот я с Ряжской в каюте, но она спала. Как же мне оправдаться, что я тоже спала, а не совершала преступление? Как, скажите?! – Я даже приложила платочек к глазам и, добавив еще трагичности в голос, хотя куда уж больше, простонала басом чуть выше гваделуповского: – Потому и бегу от родных мест в неизвестность.

Взгляд мой при этом блуждал по речным далям, словно прощаясь с ними, как с этими самыми родными местами.

– Но я был не один!

– А-а… – «догадалась» я, – всю ночь играли в карты с Гваделуповым?

Все знали, что Гваделупов к карточному столу не подходит и за версту, после того как давным-давно встал из-за него в одних подштанниках.

Меняйлов не рискнул согласиться с таким вариантом, дернул плечом:

– Нет, я с девушкой был.

– С какой? – Главное не дать ему уйти в глухую оборону, второй раз купить эту сволочь на побег в Сибирь не удастся.

– С Тоней.

– Скамейкиной? – фамилия тоже должна прозвучать, хотя Тоня у нас на пароходе одна.

– Да.

– Вы были у нее в каюте? – я потупила глазки. – Ах вы, шалунишка!

– Какой каюте?! – снова взвыл Меняйлов. – Мы стояли здесь возле скамейки.

– А?! Так это вы с Тоней того… фьють, – я сделала весьма эмоциональный жест в сторону левого борта, – кувыркнули Павлинову в воду?

Меняйлов даже вскочил:

– Вы с ума сошли?! Какая вода? Какая Павлинова?!

От неожиданности я выпустила его рукав, но тут же вцепилась снова.

– Тогда кто?

– Не знаю. Не было здесь никакой Павлиновой. Только мы со Скамейкиной.

– Сядьте, – зашипела я. – На нас смотрят.

– Пусть смотрят, не совершал я ничего предосудительного. – Меняйлов все же сел, хотя кипятиться не перестал. – Ну, пофлиртовал с девушкой. Почему всем можно, а мне нельзя? Почему Павлиновой можно с Бельведерским роман крутить, а остальным нельзя?

– Бельведерский остался в Москве, – чуть устало сообщила я, потеряв всякий интерес к продолжению беседы.

Не герой Меняйлов

– Она ему телеграммы шлет. Слала, – усмехнулся Меняйлов. И передразнил: – Дорогой, завтра будем в Тарасюках! Мы когда в Загогуйске стояли, Любовь Петровна на телеграф ходила, и я тоже – Сонечке телеграфировать. Она телеграмму в окошко подавала, я успел заглянуть.

Вот чем большая человек сволочь, тем большими сволочами он считает всех остальных, особенно тех, кому завидует.

Я поморщилась:

– Это она в Москву Вадиму Сергеевичу телеграфировала.

– Нет, Бельведерскому. И не в Москву, а куда-то на К, я разглядеть не смог.

Разговор с этим мерзавцем утомил больше трехчасового спектакля, я решила, что мизансцену пора завершать.

– Так вы полагаете, что бежать не стоит, можно оправдаться?

Меняйлов состроил кислую рожу:

– Если Ряжская подтвердит, что вы спали, то ни к чему.

В ход снова пошел кружевной платочек, прикрывшись им, я проникновенно пробасила:

– Дорогой мой, как вы меня успокоили, как успокоили! Можно сказать, жизнь подарили.

Меняйлов вспомнил о собственном интересе:

– Руфина Григорьевна, я полагаю, вы понимаете, что моя супруга… ну… ничего такого с этой деревенской девкой не было… так… легкий флирт…

Слушать было противно, передо мной стоял прежний Меняйлов, потому я быстро согласилась:

– Что вы, что вы, конечно! Я обожаю вашу супругу, хотя не знакома с ней. Ни слова не скажу. Только уж и вы меня не выдавайте.

Что он может выдать, говорить не стала, пусть думает, что я его боюсь.

Меняйлов поспешил прочь, а я постаралась выбросить из головы этого слизняка как можно скорей.

Слух о предстоящем пересмотре состава гастрольной группы разнесся мгновенно. Трагедия Павлиновой была столь же быстро забыта, вернее, использована в корыстных целях, и начались драмы иного плана.

Большинство отправились на гастроли именно из-за возможности добраться до Крыма, там отдохнуть сначала неделю вместе с труппой, а потом еще недельку самостоятельно и вернуться в Москву за командировочные. Актеры, конечно, бывают миллионерами, но только когда играют презренный эксплуататорский класс на сцене. Резкое сокращение сроков гастролей взволновало, путешествие по реке до Нижнехрюпинска нельзя считать полноценным отдыхом, плыть за свой счет дальше до Ялты и жить там тоже за свои кровные казалось кощунством. К тому же отпускные обещали выплатить только по возвращении в Москву после предоставления оформленных документов.

У денег и отпуска есть странная зависимость, деньги обычно заканчиваются раньше, и это особенно обидно – когда отпуск еще есть, а денег уже нет.

Вообще, я заметила, что достичь всеобщего благоденствия нам мешают две вещи – избыток лени и нехватка денег.

Усугубило положение то, что на морском пароходе, на который мы должны пересесть в Нижнехрюпинске, пассажирских мест было меньше, чем на «Володарском». Сокращение штата казалось неизбежным.

Надвигалась настоящая катастрофа. Конечно, не для всех – те, кто после Нижнехрюпинска поплывет дальше на другом пароходе в Ялту, могли радоваться. Но кто это будет? Я всегда говорила, что в театре вполне можно открывать донорский пункт по приему яда – вроде тех, где сдают кровь для спасения больных. Яд небось тоже нужен?

Такой пункт срочно требовался и на пароходе для нашей труппы. Бедный Суетилов просто пожелтел от выслушанных ядовитых подробностей от одних членов труппы о других. У меня даже возникло опасение, что директор попросту отравится ядовитыми испарениями из уст своих прелестных актрис и мужественных актеров.

Вообще-то, сплетни даже о себе слушать полезно – можно узнать немало нового, о чем не подозревала. Но то сплетни, а здесь был просто шквал гадостных слухов. Суетилов потом рассказывал, что и не догадывался, что работает с целым террариумом. Причем большинство ядовитых особ легко нашли животрепещущую тему – убийство Любови Петровны. Если творческую несостоятельность конкурентов доказать трудно и требовалось время, то зародить сомнение в причастности к преступлению куда легче.

Посыпались откровения и подробности. Если поверить во все, что немедленно вывалилось на голову бедного Суетилова и было им перенаправлено в уши Проницалова, получалось, что на пароходе в злополучную ночь ни на мгновение не прекращалась бурная жизнь. Только вчера уверявшие, что спали младенческим сном, члены труппы ныне так же твердо заявляли, что слышали, как такой-то (или такая-то) пробирался из своей каюты в сторону кормы, а потом обратно. И как раз в то время, когда было совершено злодеяние.

Ученые утверждают, что человек на 80 % состоит из воды. Мне кажется, что остальные 20 % – то, что в воде не тонет.

Но тут я обнаружила, что и ученые, и я не правы – все наоборот (в смысле процентов воды и остального). Всплыло столько, сколько и быть в нас не могло.

Если суммировать все такие «догадки», оказывалось, что на корме проходило либо тайное собрание, либо стихийное гуляние, но все это в полном безмолвии и тишине. Я посоветовала Суетилову ничего не передавать нашему сыщику, а Проницалову не обращать внимания на наветы актеров друг на дружку. Они хорошие люди, но не вполне понимают, что в погоне за своим благом невольно топят другого. Большинство воспринимает начавшиеся трения как обычную склоку за кулисами и не относится к своим словам серьезно.

Проницалов только хмурился. Он уже явно жалел, что связался со столичной актерской братией и не очень верил моим словам о порядочности и доброте собратьев по сцене. Почему-то мне очень хотелось убедить Проницалова в этом не меньше, чем помочь ему найти убийцу Любови Петровны.

Та ночь…

Если у кого-то поднялась рука столкнуть не умеющую плавать Павлинову вниз в черную воду, то почему она не кричала, не сопротивлялась? Свистулькин услышал всплеск от упавшей туфли, падение тела и борьбу он должен был слышать тем более.

Мелькнула мысль о том, почему все так уверены, что с Павлиновой расправились на пароходе, а не где-то на берегу.

Эта мысль цепляла, заставляя прокручивать снова и снова события рокового вечера и ночи.

Сначала приступ у Михельсона и вызов врача. Со скрипачом в больницу поехал только Суетилов, остальные шумной толпой двинулись на пароход. Лиза и Распутный были вместе со всеми, это я видела своими глазами, поскольку не торопилась и шла недалеко от этой парочки.

А Павлинова, где была она в это время?

Режиссер Тютелькин тоже не распевал песни с актерской компанией на улочках Тарасюков, но он оказался на борту. Когда Проницалов расспрашивал труппу и команду, никто не сказал точно, что видел, как Павлинова поднималась на пароход, но все были уверены, что поднималась.

В Тарасюках Тютелькин ее не нашел…

Последней видела Павлинову Лиза…

Снова Лиза и снова подозрения. Я была готова признать, что у Лизы больше других возможностей и резона убрать Павлинову. Только все считали, что преступление совершено на борту, и никто не подумал, что убить можно на берегу.

Когда Михельсона увозили в больницу, Павлинова была жива. На пароходе ее уже никто не видел. Это означало, что труп нужно искать не баграми на дне, а где-то спрятанным в Клубе. Что, если мы ошибались с самого начала и убийство произошло не на пароходе, а там, в Тарасюках?!

Я не стала обсуждать эти выводы с Ангелиной, тем более между нами пробежала черная кошка. Нелепо, но, увидев меня, выходившей из каюты Лизы, Ряжская решила, что я переметнулась на сторону новой Примы, и теперь обиженно поджимала губы, вместо того чтобы спросить прямо. Я действительно заходила в каюту к Лизе поинтересоваться, когда та видела знаменитый чемодан из крокодиловой кожи в последний раз. Новая Прима раздраженно ответила, что за личными вещами Любови Петровны не следит, а чемодан видела только при посадке на пароход.

Ряжская на гастролях была балластом, кандидаткой на возвращение в Москву из Нижнехрюпинска, и я, помня, что ей очень хотелось побывать в Ялте, изыскивала возможность убедить Суетилова оставить Ангелину Осиповну. Повод нашелся. Лиза помнила тексты песен, помнила и тексты сцен, но постоянно путала первые слова, с которыми нужно вступать. Для этого нужно не просто знать весь текст пьесы, но и внимательно следить за тем, что произносят партнеры. Раньше, когда у нас премьеры бывали практически каждый день (да-да, именно так выглядели афиши в провинциальных театрах в 20—30-е годы – премьера, и не иначе), учить текст просто не хватало времени, играли «с суфлера», то есть по подсказке человека, сидящего в «раковине» – суфлерской будке, – ловя каждое его слово.

Но играть «с суфлера» нужно уметь, это особое искусство, весьма сложное. Суфлер был вынужден просто читать текст с некоторыми запинками, но делал это шепотом и без всяких интонаций. Уловить свои слова в таком потоке тяжело. Конечно, опытный суфлер умел подсказать именно тому актеру, у которого проблемы, и не мешал остальным. Хорошие суфлеры ценились и были на вес золота.

У нас суфлера не было, Лизе подсказывали по ходу все подряд, это страшно сбивало, девушка принимала слова подсказки за реплики партнеров, путалась все сильней, покрывалась красными пятнами и терялась окончательно. Мне пришло в голову, что, прожившая в театре всю жизни и умевшая говорить театральным шепотом Ряжская вполне может стать суфлером для Лизы. Остальным ее помощь не нужна, все и без того знают пьесы назубок, потому путаницы не должно происходить.

Суетилову и Тютелькину такая идея пришлась по вкусу. Но когда директор пригласил Ангелину к себе, та решила, что ее отправляют домой и обиделась на меня за «несодействие». Вернувшись, даже не похвасталась новой должностью – мне было все равно, но неприятный осадок остался. Теперь мы разговаривали просто вежливо, без всяких ночных совещаний. Глупо? Конечно. Но мне так все надоело, что готова была сама попроситься домой.

Знай, что произойдет дальше, наверняка так и поступила бы!

Но, пока гастроли продолжались, Павлинова отсутствовала, характер Лизы портился пропорционально успеху, впереди нас ждали Нижнехрюпинск и концерт у САМОГО, о чем все дружно старались не думать, хотя понимали, что сколько веревочке ни виться…

– Товарищ Проницалов, вы уверены, что убийство произошло на пароходе? Что Любовь Петровна была выброшена за борт?

Милиционер вытаращил на меня глаза:

– Вы же сами сказали, что труп за левым бортом, а там вода.

– О господи! Я сказала это к слову, просто так, понимаете?

– Но где же она тогда?

Вопрос совершенно резонный – к сожалению, ответа у меня не было.

– Никто не видел, как Павлинова садилась на пароход и где была после Тарасюков – на палубе или в каюте.

– Да, я всех опросил, все говорят, что, кажется, видели, но никто точно.

Проницалов был явно расстроен неудачным началом своей блестящей карьеры сыщика. Мне очень хотелось помочь парню, но еще больше – внести ясность в судьбу Любови Петровны. Человек, да еще такой, не может быть убит безнаказанно.

– Но что, если она вообще не приходила на пристань?

Проницалов доказал, что если и бывает наивен, то соображает быстро.

– Мы обыскали все Тарасюки, ее никто не видел.

– Живой?

– Да.

– А труп?

Милиционер помотал головой:

– Баграми тоже ничего не нашли. Там даже ныряли и все дно обыскали.

– А если не на дне?

– А где?

– Любовь Петровна ведь не вернулась на пароход, она вообще из Клуба не выходила, так?

– Ну… – теперь он начал соображать туго.

– Если ее видели живой в Клубе, а выходящей из Клуба никто не видел, то где нужно искать?

Я вспомнила расхожую шутку про экзамен, на котором отчаявшийся вытянуть нерадивого школяра учитель вынужден спросить: «Так в каком году была война 1812 года?», на что ученик возмутился, мол, задает вопросы на засыпку. Сейчас происходило нечто подобное.

– Товарищ Проницалов, давайте еще раз. Вот это, – поставила на стол стакан в подстаканнике, – Клуб. Это, – теперь в ход пошел графин с водой, – пристань. Если тут Павлинову еще видели, а тут уже нет, где ее надо искать?

Проницалов вдруг махнул рукой:

– Мы Клуб весь облазили. В комнате, где она переодевалась, только эта… ну, как ее… которой пудрятся?

– Пуховка.

– Да, она валялась. И все. В Клубе спрятаться негде и спрятать тоже. Разве что чердак.

– А там смотрели?

– Нет, – вздохнул Проницалов, поднимаясь, чтобы отправиться в радиорубку. Я его понимала. Если жертву преступления найдут на чердаке Клуба, то без самого Проницалова. Плакала его карьера следователя.

Глядя вслед несчастному сыщику, я только головой покачала. Главное-то ведь не сделано – убийца не найден. Конечно, если убитую найдут, это подскажет, как, а возможно, и кто убил.

Пока Проницалов отсутствовал, я попробовала понять, кто мог совершить это в Клубе.

Когда вызвали врача и оказалось, что Михельсона нужно немедленно везти в больницу, почему-то поднялся страшный переполох, словно аппендицит предстояло удалять всей труппе сразу, даже тем, у кого он давно удален. В такой суете исчезнуть на четверть часа мог любой. Даже на полчаса.

Не исчезали только Суетилов, Обмылкин и Гваделупов. Первый и второй отвечали за Михельсона, а отсутствие третьего было бы заметно из-за крупногабаритной фигуры и громоподобного голоса. Да, еще я, это я могла сказать точно. А остальные? Приходилось признать, что злодеяние мог совершить любой, хотя верилось в это с трудом.

Наступив на горло собственным чувствам, я попыталась рассуждать логично и беспристрастно, хотя далось это с трудом.

Проницалов и Тютелькин обыскали в Тарасюках все, и Клуб в том числе. Но в гримерке Любови Петровны нашли только брошенную пуховку. Из этого следовало, что кровавого преступления в гримерке не было. Но Павлинову могли оглушить и даже просто задушить. А труп? Никто не заглядывал в ее гримерку довольно долго. Утащить труп мог даже Пупиков, ему вполне хватало аппендицита у Михельсона, а тут еще задушенная Павлинова!

Картины одна страшней другой вставали перед глазами. Но вопрос о том, кто же это сделал, оставался без ответа. Кто?!

Конечно, Ряжская предложила бы маньяка. Но я оставила сумасшедшего поклонника на крайний случай, если не найдется никого другого.

Был еще один вариант – искать не по выгоде или поводу, а по способности. Любовь Петровна миниатюрна, но она следила за фигурой, была прекрасно развита физически, и не каждый мог с Примой справиться. Следовательно, искать требовалось довольно сильного человека. Проницалов сказал, что в комнате лежал опрокинутый стул, но следов борьбы или пятен крови не имелось. Странно, почему тот, кто выносил труп, не поднял стул, чтобы навести полный порядок? Разве только ему помешали.

Кто сильней Павлиновой?

Пришлось сразу исключить несколько человек вроде Ряжской, она и с бутылкой нарзана наперевес не слишком опасна, а для убийства слишком слаба. Сейчас я не думала о том, зачем или почему, сосредоточившись на вопросе «как?».

Если это не сумасшедший поклонник, а кто-то из труппы (о господи!), ему достаточно лишь задушить. Труп действительно могли убрать позже местные, просто испугавшись ответственности.

Пока отсутствовал Проницалов, я успела перебрать всю труппу и понять, что задушить Любовь Петровну мог любой, даже Ряжская. В конце концов, подозревать начала даже саму себя. Вдруг я просто не помню, что делала в это время? Так бывает – убийство, провал в памяти, и все!

Появление Проницалова спасло меня от буйной шизофрении. Я вообще пришла к выводу, что лично мне сыщиком быть противопоказано, чтобы не закончить жизнь в психиатрической лечебнице: у меня явно развивалась мания преследования, как у Лизы – величия.

Проницалов сообщил, что никаких трупов ни в Клубе, ни где-то еще в Тарасюках не нашли.

– Уж и не знаю, где этот труп, – развел руками милиционер.

Мне показалось, что он жалеет, что ввязался в это расследование, и рад бы отказаться, только как это сделаешь – Павлиновой-то нет.

– Люди не исчезают бесследно! – важно изрекла я. И добавила: – Даже в виде трупов.

– Это я понимаю. Выходит, выбросили ее за борт все-таки. Теперь не скоро река вынесет.

– Что вы такое говорите!

– Да, у нас дядька Тимофей утоп по пьянке, так только на другой год нашли рыбами объеденным.

Я поняла, что не смогу стать не только сыщиком, но и патологоанатомом тоже.

Ввиду подступающей дурноты пришлось поспешно согласиться подождать до следующего года.

Это означало, что мы смирились с гибелью Любови Петровны и готовы жить дальше без нее, словно так и нужно?!

Проницалов явно радовался скорому освобождению от своего первого неудачного расследования – в Нижнехрюпинске он повернет обратно, забрав с собой Васю Свистулькина. В Тарасюках еще долго будут вспоминать убийство народной любимицы и пропажу ее трупа. Я представила, как любая случайная находка на дне реки будет приписываться утопленнице. Все это страшно коробило и навевало тоску.

Утоплен не просто человек, а та, которой восхищались миллионы, а мы вот так просто: труп не найден, значит, и дела нет.

Вдруг мелькнула нехорошая мысль, что Любовь Петровну мог увезти в ночи воронок. В Москве это уже не было редкостью – приезжали, забирали, и никто не ведал, как надолго. Обычно навсегда.

Любовь Петровна вращалась в таких кругах, что каждое слово могло стать роковым. Даже не ее слово, а мужа. Думать об этом оказалось еще трудней, чем о маньяке.

Я, как Ряжская, предпочла вариант с сумасшедшим, удивительно, но бывают случаи, когда чье-то сумасшествие лучше реалий жизни.

Очень хотелось домой, даже Ялта больше не манила. Скорей бы уж.

Вечером, уже направляясь на ужин – кстати, последний на «Володарском», в Нижнехрюпинске мы пересаживались на другой пароход, – я вдруг вспомнила, что оставила очки в каюте. Можно бы обойтись и без них, воспользовавшись очками Ряжской, но на тот случай, если забыла и она, я решила вернуться. Ангелина предпочла не ждать, пока я покурю, тем более отношения между нами стали прохладными, и ушла в салон, но ключ от каюты у меня.

Прощальный ужин обещал стать особенным – во всяком случае, команда для нас что-то готовила, – и выглядеть слепым кротом не хотелось.

Я спешила, не хотелось пропустить начало, да и невежливо. Потому, не нащупав выключатель (так и не запомнила, что он в каюте ниже обычного), двинулась к своей кровати на ощупь. Очки лежали в футляре под подушкой, я оставила их там еще вчера, когда читала перед сном, а убрать утром забыла.

Почему-то в темноте обычных предметов становится в два раза больше. Если свет включен или просто падает снаружи в окно, в комнате или каюте достаточно просторно, чтобы не налетать ни на что, но стоит войти в нее в темноте после освещенного помещения, как вещи заполоняют собой все пространство.

Конечно, я наткнулась на что-то, потом явно на стул, подумала вернуться, чтобы включить свет, но вспомнила, что большая часть пути уже пройдена, а возвращаться, значит, бесполезно проходить ее еще раз, и двинулась ощупью вдоль кровати. Если уж не нашла выключатель, почему бы не отодвинуть плотную штору на окне, выходящем на палубу? Фонарного освещения вполне хватило бы для безопасного передвижения по каюте. Но и до шторы пришлось бы возвращаться.

Со вздохом обругав себя бестолочью, я нащупала футляр под подушкой и повернула обратно, когда вдруг подумала, что Ангелина наверняка забыла свои очки тоже. Ее очки, в отличие от моих, лежали на столе, это я хорошо помнила. Теперь главной задачей стало нащупать футляр на столе, не свалив в темноте ничего другого и не уронив свой, ведь на карачках я ничего не найду, а вот раздавлю непременно.

Через пару секунд пришла здравая мысль все же оставить поиски на ощупь, положить свой футляр на постель, добраться до выключателя или окна и повторить поиски при свете. Но мысль опоздала – футляр с очками Ряжской уже попал под руку.

И в этот момент раздался какой-то шум за дверью.

Я замерла, прислушиваясь.

Замерла несколько неуклюже, потому что лежавшая на небольшом столике книга упала на пол. Чтобы не столкнуть следом и стакан с подстаканником, я окаменела. За дверью явно кто-то крался! Что можно было подумать? Любой нормальный человек ходит по палубе нормальными шагами, зачем красться? Крадутся только воры и преступники. Красть в нашей каюте нечего, всем известно, что мы с Ряжской, мягко говоря, не богаты, следовательно, это преступник.

С похолодевшим сердцем я констатировала, что не просто преступник, а убийца, который понял, что я недалека от правильных выводов, выследил и пришел по мою душу!

Вся труппа уже в салоне, большая часть команды тоже, остальные либо на кухне, либо того дальше – в грохочущем машинном отделении, никто не услышит и на помощь не придет. Я лихорадочно соображала, чем можно обороняться. Привыкшие к темноте глаза уже различали предметы, во всяком случае мебель. Решив не отдавать свою жизнь дешево и не позволить выбросить себя за борт, как Любовь Петровну, я схватилась за спинку стула. В отсутствие меча или лопаты в качестве оружия годился и стул.

Преступник не стал вламываться в каюту, зато… ключ, который я оставила в замочной скважине снаружи, осторожно повернулся, и крадущиеся шаги удалились. Меня закрыли в собственной каюте!

Несколько мгновений я соображала, что бы это значило. Ничего путного, кроме как его намерение вернуться с оружием, чтобы убить меня сподручней, в голову не пришло. Оставив оба футляра на столе, я пробралась обратно к двери, стараясь не шуметь, уже протянула руку к выключателю, но вовремя замерла. Ни к чему давать преступнику возможность увидеть меня сразу, когда он ворвется в каюту. Нет, я поступлю умней – замру подле двери и обрушу на него что-нибудь тяжелое, как Ряжская собиралась обрушить бутылку нарзана на Проницалова.

К сожалению, не только нарзана, но и тяжелого под рукой не было. Осталась только собственная туфля. Разувшись, я встала наизготовку, жалея, что у моих туфель нет высоких каблуков, как у Любови Петровны.

Снаружи слышались приглушенные голоса и шаги – кто-то двигался в направлении салона, это торопились опаздывающие на ужин. Может, стоило окликнуть? Но как я объясню, что стою разутая в собственной каюте в темноте? Пока я думала, голоса затихли. Убийца тоже не возвращался – видно, не нашел оружия или его кто-то задержал.

Положение дурацкое, стоять с туфлей в руке можно долго, знать бы, чего ждать…

Немного погодя я обулась, по-прежнему не включая свет. Потом присела. Потом стала думать, как выбраться из каюты. Что, если это кто-то из матросов, проходя мимо, увидел торчащий из замка ключ, решил, что мы его просто забыли, и закрыл дверь? Свет в каюте не горел, ключ в замке вполне можно было списать на рассеянность двух старух.

Вместо прощального ужина я сидела в темноте на кровати и размышляла, как выпутаться из такой ситуации. Чем дольше думала, тем меньше находилось вариантов. Вернее, их было два. Первый – дожидаться, когда придет Ангелина, обнаружит, что дверь заперта, поднимет всех на ноги, Проницалов перевернет весь пароход, чтобы, к утру взломав дверь, найти меня спокойно спящей. Этот вариант не годился.

Второй был немного лучше – попытаться открыть окно и вылезти на палубу через него.

Ненамного лучше, но хотя бы без привлечения Ряжской и Проницалова.

Я не знаю, сколько времени потратила на обдумывание и открывание окна. Оно распахнулось, но вылезти с моей комплекцией оказалось не так-то просто. И все же я справилась! Во всяком случае, одна нога уже была снаружи, когда…

Послышались чьи-то шаги.

Господи, только не это! Преступник возвращался исключительно вовремя для себя и не вовремя для меня – я наполовину снаружи, наполовину внутри на окне, туфли, чтобы не слетели за время передислокации, заранее выставлены на палубу, даже защищаться нечем.

Пока я решала, лучше туда или обратно, раздался голос Распутного:

– Руфина Григорьевна, что вы делаете?!

– А вы что? – подозрительно поинтересовалась я.

– Я к себе иду. Не люблю все эти официозы. Вам помочь?

Конечно, это опасно, но сидеть на окне нелепо, я согласилась:

– Помогите.

– Вы внутрь или наружу? – заботливо уточнил Григорий.

– На палубу.

Он помог мне выбраться и держал под руку, пока обувалась.

– А вы зачем лазили?

– За очками.

И тут я вспомнила, что оба футляра остались лежать на столе!

– Ну-ка помогите.

Распутный с изумлением наблюдал, как я разулась и полезла обратно. Потом принял очки и меня из каюты на палубу и наконец поинтересовался:

– А через дверь не проще?

– Ключ забыла!

Совершенно простое, на мой взгляд, объяснение почему-то вызвало у Распутного недоверие, он осторожно предложил:

– Вас проводить?

– Не надо. Помогите только окно закрыть.

Мы прикрыли окно и направились каждый в свою сторону – я к салону, а он к трапу на нижнюю палубу. У меня хороший слух, я уловила Гришино «оригинальная старуха!».

В салон я скользнула бочком, насколько это возможно при моих габаритах, и сразу увидела призывно машущую Ряжскую. Как хорошо, что на моем месте не оказалась она.

Ангелина зашептала:

– Сколько можно курить! Руфа, у тебя ключ от каюты украли.

Я не успела спросить, откуда ей это известно, как Ряжская возбужденно зашептала снова:

– И в нашу каюту не ходи, там убийца!

– Что?!

– Да. Я забыла очки и решила сходить за ними. Когда подходила к каюте, вспомнила, что ключ у тебя. Но ключ торчал в двери, а внутри кто-то орудовал! Я его закрыла. Вот! – она показала мне ключ, явно довольная своей ловкостью.

Я немедленно представила себя на ее месте и поняла, что поступила бы так же.

– А ты не подумала, что внутри могла быть я?

– Ты? – удивилась подруга. И резонно заметила: – Ты бы включила свет, а он возился в полной темноте. Жаль, что очки остались внутри…

Я просто выложила на стол оба футляра.

– Ты? Это была ты?! А как ты… обратно?

– Через окно. Распутный помог.

На нас уже шикали, обсуждение пришлось прекратить.

Позже в каюте мы долго хохотали, пересказывая каждая свой вариант произошедших событий.

Утром пароход прибывал в Нижнехрюпинск. На «Володарском» убийц можно больше не опасаться.

Глава 7. Даже если несут ногами вперед – надейтесь, что прямо в Рай

Надежда умирает последней – пока она жива, даже ворота в Рай не закрыты.

Нижнехрюпинск большой, не чета Малозаседателеву или Загогуйску.

Губернский город, для которого приезд даже столичного театра и Павлиновой пусть не рядовое событие, но не чрезвычайное. К тому же в городе как раз проходил съезд Общества охраны муравьедов. Я не представляла, что охранников этих экзотических для данных мест животных так много. Не менее полудюжины на каждого муравьеда.

Лизу необходимость делить внимание нижнехрюпинцев с какими-то любителями длинномордых поглотителей насекомых возмутила, она раздраженно заявила Суетилову:

– Вы не могли точней рассчитать график гастролей?!

Тот оправдывался:

– Но откуда же я мог знать об этих защитниках?

В Нижнехрюпинске мы своего «Володарского» покинули и пересели на морской пароход, на котором предстояло прожить пару дней, чтобы потом отправиться в Ялту.

Увидев наше новое пристанище, Тютелькин почему-то побледнел и схватился за сердце.

– Что, Ипполит Андреевич?

– Это же русский «Титаник»!

Я смотрела на весьма симпатичный пароход, больше похожий на парусник, и не могла поверить:

– С чего вы взяли?

– Он же тонул дважды! Возможно, и больше, но я точно знаю, что тонул.

– О господи! Вы уверены? – я тоже схватилась за сердце.

– Это бывший «Потемкин».

– Броненосец «Потемкин»?!

– Руфина Григорьевна! – взвыл из-за моей политической безграмотности Тютелькин. – Броненосец «Потемкин» был боевым кораблем, а это пассажирский пароход «Князь Потемкин». Но на нем я тонул в 1912 году подле Березани.

Я смотрела на невезучего красавца, готового принять нас на борт, и гадала, кому пришло в голову переименовать дважды тонувший пароход в «Писарева».

– А что? – насторожился Тютелькин, услышав мое бормотание.

– Дмитрий Писарев утонул в Дубултах, купаясь в море.

Сказала и пожалела, поскольку режиссер пошел красными пятнами и снова схватился за сердце. Пришлось крепко сжать его запястье:

– Успокойтесь, я с вами, а мне гадалка нагадала долгую жизнь.

– Мне тоже, но, возможно, именно для этого следует остаться на берегу.

Положение спас Суетилов, он поинтересовался, почему мы стоим на берегу, когда положено давно быть на палубе. Услышав сомнения, фыркнул:

– Если бы я боялся садиться на каждый пароход, который шел ко дну, я бы давно утонул.

Заявление получилось исключительно нелогичным, но именно это убедило Тютелькина, что судьбу не обманешь, режиссер расправил плечи, глубоко вздохнул и с обреченным видом шагнул на сходни.

На «Писареве» кают первого и второго классов куда меньше, чем на «Володарском», потому часть труппы должна вернуться в Верхнепопинск. Почти все декорации отправили в Москву. Это дало повод Суетилову с Тютелькиным резко сократить сцены из спектаклей, увеличив концертные номера с песнями и танцами. Пока все складывалось удачно, если не считать убийства Любови Петровны, конечно.

Роскоши на пароходе было тоже меньше, – наверное, сказался ремонт. Но это к лучшему – обустройство кают и салонов оказалось менее помпезным, зато более функциональным. Я снова поселилась с Ангелиной Ряжской, вынужденной участвовать в сценах из спектаклей в качестве суфлера для Лизы.

Лизу разместили в каюте, соответствующей Приме-бенефициантке.

В первый же вечер, проходя мимо этой роскошной каюты, я невольно прислушалась. Нет, не показалось, в каюте раздавались всхлипывания. Наша новая Прима плакала!

Не спрашивая разрешения, я быстро вошла и сразу закрыла за собой дверь, дабы еще кто не услышал звуки, выдающие минутную слабость нашей новой Павлиновой.

– Лиза, что случилось?

Находились те, кто подобострастно называл ее Любовью Петровной, другие именовали Елизаветой Александровной, но для меня она все равно оставалась Лизой. Пусть воображает сколько угодно – от того, что заменяет Павлинову, она лучше не стала, напротив.

– Ничего.

– А слезы – это репетиция спектакля? Что-то не помню такой роли.

– Почему меня все вдруг невзлюбили?

– Лиза, один совет: играть Павлинову нужно только на сцене перед зрителями, понимаешь? Перед нами не сто́ит, мы знаем тебя другой – живой и нормальной. И еще. Не слишком верь многим комплиментам, это лесть. Любовь Петровна много трудилась ради славы, она свою известность заработала.

– Я пою не хуже!

– Петь вместо Павлиновой мало, Лиза. Чтобы ее услышали, Любовь Петровна не просто пела, ты же знаешь, каким трудом ей досталась слава. Славу нужно заслужить. Она и заслуженная опасна, а уж полученная за кого-то – особенно. Будь осторожна.

Не знаю, поняла ли она, но на время даже изменилась. На пару дней, да и то, как потом выяснилось, из-за возникших проблем.

Концерта в Нижнехрюпинске предстояло дать два, а потом отправиться дальше в Крым. Но судьба-злодейка никак не желала позволить Лизе сполна насладиться популярностью.

Первый концерт прошел в местном театре.

Гваделупов пел мало и неохотно, ему надоело прикрывать собой Лизу, слыша вместо слов благодарности одно шипение. Она отрабатывала музыкальные номера сама. Однако обиженные актеры – народ жестокий: никто не приходил на помощь, если Прима забывала текст или не знала, когда ее реплика. В результате и аплодисментов, и цветов было не так уж много. Лиза сильна в пении и танцах, но никчемна в актерской игре (роль Примы не в счет – оказалось, что это не игра, а ее собственное представление о себе).

Нью-Павлинова выходила на сцену на поклоны трижды, каждый раз напрочь забывая о тех, кто рядом. Вернее, оставляя всех позади. Она забирала все букеты, которые несли к сцене, считая, что предназначено ей. В результате и нести их в гримерку тоже пришлось самой.

Я тихонько заметила:

– Бенефисить так бенефисить!

Гваделупов, услышав такое нелитературное выражение, изобразил два хлопка в знак одобрения.

Хуже оказалось со вторым концертом.

Он значился в Большом Открытом театре Парка культуры и отдыха. Во времена моей молодости (боже, как давно это было!) такие деревянные сооружения назывались летними театрами. Там, где прохладно, театры бывали и под крышей, но в южном Нижнехрюпинске отдыхающие изнывали от жары с мая по октябрь, потому в данном случае крыша имелась лишь над сценой.

Это определило все!

Только окинув взглядом ряды скамеек без спинок и небо, которое хмурилось все сильней, я поняла, что Суетилову новой грозы не миновать, причем двух сразу, и природная будет мелочью по сравнению с Лизиной.

В Большом Открытом театре пространство над зрительскими местами оставалось открытым в соответствии с названием. В результате, когда дождь из накрапывающего постепенно превратился в настоящий, зрители без зонтиков покинули свои места. Но потом к дождю добавились гром и сильный ветер, вынудив сбежать и самых терпеливых.

О цветах и поклонах речь не шла. Убедившись, что на переднем ряду мокнет лишь местный администратор с поникшим букетом, да на последнем, как два воробья на ветке, прижались друг к дружке пенсионерки, Лиза сама объявила, что концерт окончен!

Мы вернулись на пароход в отвратительном настроении. Подкатилов ворчал, что Любовь Петровна устроила бы выступление посреди главной площади прямо под ливнем и зрители бы слушали, забыв о потоках воды.

Это была правда. Однажды, оказавшись в похожей ситуации, Павлинова выступала посреди улицы под дождем. И ведь слушали, остановив движение, забыв о зонтиках и о том, что куда-то опаздывают. Лиза сочла это глупостью, не достойной Примы.

Мы только развели руками: каждому свое. Лиза считала, что основная забота Примы собирать цветы, забывая, что сначала надо эти цветы посадить и за ними ухаживать. Мы все чаще вспоминали, сколько и как работала на свою славу Любовь Петровна. Она ее заслужила, хотя и была славой испорчена.

Но Лиза оказалась только испорчена, причем довольно быстро.

Я согласилась с Гваделуповым, заявившим:

– Больше в бенефисные гастроли ни ногой! Пусть эта новая Павлинова ездит и поет сама.

Грустно…

Одна из кают на «Писареве» оставалась незанятой. Мы недоумевали: неужели Суетилов надеется, что Любовь Петровна поднимется со дна речного, аки Садко, побывав в гостях у Морского царя?

Но все оказалось просто. Перед отплытием Суетилов появился на пароходе не один. Следом за ним шел высокий сухопарый мужчина неопределенного возраста в строгом костюме и с большим портфелем в руке. Показалось, что он привык к форме, настолько чеканным был шаг и прямой спина.

– Позвольте вам представить, – Суетилов запнулся, видно, пытаясь подобрать слова для наименования должности «гостя», потом решил обойтись вовсе без формальностей и продолжил: – товарища Строгачева.

Взгляд, который товарищ Строгачев бросил на директора, вполне соответствовал фамилии. Мне почему-то пришло в голову, что даже тамбовский волк ему едва ли товарищ.

Строгачев коротко кивнул и направился прямехонько в ту самую пустую каюту. Следом за ним замельтешил Проницалов. Два матроса следом потащили какой-то ящик.

Гваделупов поинтересовался театральным шепотом:

– Кто это?

– ОГПУ, – четко по буквам произнес Суетилов, ввергнув нас в недолгий ступор. Обыкновенные четыре буквы, поставленные в таком порядке, могли означать шум мотора черного воронка. Стало не по себе.

Суетилов нашей оторопи удивился:

– А чего вы ожидали? У нас концерт в Ливадийском дворце перед САМИМ.

– Так это не из-за?.. – кивнул куда-то в сторону Гваделупов.

– Пока нет.

Все поняли, что означал вздох Суетилова, сопровождавший эти слова. ОГПУ просто неизвестно об убийстве. Все верно, только потому нет десятка черных воронков возле причала. Хотя зачем воронки, если у нас целый пароход? На нем и отвезут куда следует.

Самое ужасное, когда черные шутки сбываются.

На «Писареве» и впрямь оказались только мы и какой-то груз. Тютелькин пытался успокоить меня, мол, пароход из-за его дурной славы просто не любят пассажиры, но было прекрасно видно, что он не верит в это сам.

Стоило пароходу отчалить, как прибежал Проницалов с приглашением Суетилова в каюту к Строгачеву. Мы переглянулись: началось…

Гваделупов отправился в свою каюту, напевая «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…», что остальным настроения отнюдь не улучшило. Мы расползлись по своим каютам молча.

Боюсь, что многие вчерашние счастливцы позавидовали несчастным, отплывшим на «Володарском» обратно. Все познается в сравнении. Ялта уже не казалась такой привлекательной, а отдых в Крыму заманчивым. Судя по выражению лиц (особенно тоскливых глаз), у многих внутри билась мысль: черт с ними, с этими гастролями, дома лучше!

Всего четыре буквы испортили настроение всей труппе. Витавшие в облаках помощники новой Павлиновой были готовы от нее откреститься обеими руками. Бедная Лиза, настоящей нелюбви она пока не видела, все начнется лишь теперь, когда придется не только заискивать перед новой Примой, но и отвечать за то, что заискивали.

Я для себя сделала вывод, что, по крайней мере, Любовь Петровну не увез из Тарасюков воронок.

Товарищ Строгачев не был товарищем даже Проницалову. Это с тарасюковской милицией можно валять дурака, ОГПУ работало иначе.

Строгачева не заинтересовали ни вещественные доказательства в виде пахнущего «Шипром» шарфика или оторванного каблука, ни рассказы Свистулькина, ни выводы Проницалова. У него были исходные данные: кем-то и где-то убита всенародная любимица Любовь Петровна Павлинова, которая (и это главное!) должна выступать в Ялте перед САМИМ.

Баньки у речки

Убийство – не важно, на пароходе или в Тарасюках – выглядело настоящей диверсией против советской культуры. Кто мог покуситься на советскую культуру столь жестоко?

Услышав такие измышления, мы потеряли способность не только репетировать, но и произносить какие-то звуки. Как бы мы ни относились к Любови Петровне, но о ее гибели сожалели. О тех, кого уже нет, вообще стараются вспоминать только хорошее, о Павлиновой нашлось что вспомнить. Если бы не зазнайство, придраться не к чему. Она добрая, щедрая, веселая, трудолюбивая, готовая себя не пощадить ради роли…

Мы наперебой вспоминали все, что только могли. Получалось, что единственный недостаток Любови Петровны – пресловутое зазнайство.

Подкатилов вздыхал:

– Недаром народная пословица в испытаниях ставит медные трубы последними.

До сих пор никому и в голову не приходило связать эту трагедию с вредительством. Зависть, нажива, месть, даже чокнутый поклонник – что угодно, но только не политика!

Ряжская прижимала пальцы к вискам:

– Боже мой! Во вредительстве я еще не участвовала.

Мне измышления Строгачева сначала показались глупостью – ничего, разберется и поймет, что ничего подобного быть не могло. Ну какое вредительство может быть в театральной труппе? Мы же не немецкие шпионы.

Но очень скоро стало не по себе. Строгачев производил впечатление умного человека, но вел себя… Он был вежлив, даже слишком, вызывал к себе на беседу по одному, начав не с директора и режиссера, а с рабочих сцены и костюмерш.

Причиной тому было еще и намерение отправить часть труппы обратно в Москву.

С первой группой отправляли Проницалова и Свистулькина. В услугах милиционера больше не нуждались, а оплатить выступления трубача дирижеру Обмылкину и вовсе пришлось из своего кармана, Свистулькин в штате не числился. Не будь на борту представителя ОГПУ, Суетилов нашел бы способ не только заплатить Васе, но и премировать за старания, а теперь не рискнул.

И тут произошло неожиданное: оркестранты, которые еще вчера смеялись над тарасюковским трубачом, вдруг встали на его защиту стеной, вынудив-таки принять Свистулькина в штат временно. Вася был счастлив.

Зачислить в штат Проницалова невозможно, к тому же его давно ждали тарасюковские проблемы, потому, передав собранные улики Строгачеву и душевно распрощавшись с нами, милиционер отбыл исполнять служебные обязанности в родной городок. Уже то, что он спокойно возвращался домой, а не был отправлен в черном воронке, означало, что у Строгачева наличествует способность рассуждать здраво. Проницалова вполне могли обвинить в сокрытии убийства, он целых пять дней не докладывал в ОГПУ.

Потом оказалось, что докладывал, только не он, а его тарасюковский начальник. Прибыв на «Писарева», Строгачев уже был в курсе даже запаха «Шипра». Но его интересовали только политические мотивы и наличие злой вредительской воли, к которой сломанные каблуки едва ли имели отношение.

Начался новый виток расследования уже не гибели Павлиновой, а вредительства по отношению к пролетарской культуре и стремления сорвать праздник у… Господи, даже думать о таком обвинении было страшно. Из театральных мы почти стали политическими. Хоть бросайся за борт!

Строгачев знал все обо всех, а потому каждый старательно вспоминал не только свои, но в основном грехи предков в плане принадлежности к угнетающему классу или вредной церковной прослойке, при царизме насильно пичкавшей народ опиумом в виде церковных служб и праздников.

Грехи нашлись у всех, в актеры редко идут из крестьян или рабочих Путиловских заводов – в основном это отпрыски игравших на сцене родителей, разные недоучки и сбежавшие из дома девицы вроде меня. Если ты не Павлинова, то заработок невелик, условий никаких, а мучений тьма. Только болезнь под названием «сцена» может удержать человека в этой профессии.

В том, что Строгачев не торопился беседовать с главными «виновниками» подмены, был свой инквизиторский расчет – напряженное ожидание усиливает нервозность, а это, в свою очередь, вероятность попасть в ловушку.

Просчет был только в одном: никаких злых умыслов мы не имели, скрывать было нечего, а потому ловушки бесполезны.

А еще – актеры мало чего боятся. Играя на сцене любовь или смерть, коварство, предательство или жертвенность, поневоле привыкаешь ко всему, начиная относиться к самой жизни как к игре.

Строгачев тоже играл, но в страшную и непонятную нам игру под названием «Поиски виновного». Эти поиски имели мало общего с расследованием убийства. Казалось, его задача состоит в том, чтобы отыскать кого-то, кто может быть обвинен в нанесении ущерба советской культуре и, соответственно, пособничестве врагу. Враг, как известно, не только не спит, но и не дремлет в ожидании возможности напакостить. А уж если этому врагу удалось навредить советской культуре, то страшно подумать, что он (враг) замышляет против руководства страны! Несомненно, целью убийства (не важно, когда, где и каким способом) Павлиновой Любови Петровны был срыв концерта в Ливадии перед САМИМ!

За такую диверсию грозила страшнейшая кара.

Строгачев согласился с версией убийства в Клубе, которую преподнес Проницалов, после чего я испугалась, что Тарасюки в полном составе отправятся что-нибудь строить в Сибири. Но быстро пришел отчет, что ни на чердаке Клуба, ни на каких-либо других чердаках, в подвалах и заброшенных сараях трупов не обнаружено.

Вернулись к версии убийства на пароходе, следовательно, к чистке наших рядов.

Классовые чистки никого не удивляли, но всем казалось, что это с кем-то другим, что тебя минует.

И вот теперь добрались до нас…

Помню это ужасное ощущение в классе, когда учитель нелюбимого нами древнегреческого зловещим тоном произносил «ну-с…» и начинал медленное движение вдоль парт с целью выбора очередной жертвы. Даже если знала урок назубок, если только вчера мучилась, отвечая, и сегодня вызвать снова никак не должны, даже если он не смотрел на меня, все равно вжималась в парту, боясь оказаться жертвой – безвинной и не способной защититься. Дело в том, что наш инквизитор и беседовал с нами по-гречески, единственным русским словом было то самое «ну-с», а французским «оревуар». В результате мы не понимали даже, чего он хочет, и выслушивали много нелестного об уровне своей сообразительности.

Вот так и теперь, не зная за собой вины, очень хотелось спрятаться, как улитка в раковину, но не из-за неспособности дать отпор, а от непонимания, что именно в твоей жизни может оказаться страшной виной, за раскрытием которой последуют черный воронок и прощание навсегда.

Удивительно, но одной из первых жертв расследования Строгачева стал актер Пролетарский. Лев Осипович с большим энтузиазмом играл роли рабочих, крестьян и красноармейцев, как-то ловко увиливая от участия в классических пьесах и ролей аристократов. Сейчас стало ясно почему.

Ряжская шепотом поведала мне, что Пролетарский – псевдоним, а не фамилия!

Я только плечами пожала:

– Никогда в этом не сомневалась. Как такая фамилия могла появиться полвека назад?

– Дело не в этом, а в том, какая у него настоящая фамилия!

– Какая, Романов? Рюриков? Или вообще Наполеонов?

– Смейся, смейся. Орлянский! – с гордостью сообщила Ангелина, словно лично присвоила такую фамилию Льву Осиповичу.

– При чем здесь Орлянский? Это же фамилия Любови Петровны.

Мы с Гелей уже помирились, вернее, она узнала о моей роли в назначении суфлершей, и теперь Ряжская была для меня неистощимым источником слухов.

– Вот именно! Они с Любовью Петровной родственники. Представляешь?! Он сменил фамилию на Пролетарского, а она на Павлинову.

Я вспомнила, что Лев Осипович всегда насмехался над выбором нашей Примы, мол, распустила хвост сообразно своей новой фамилии. Могла бы взять какую-нибудь поярче, но какую именно, придумать не мог.

Зато я точно знала, что фамилию Любови Петровне выбрал ее муж, такая показалась Вадиму Сергеевичу экзотичной и запоминающейся. По мне так глупость, но публике нравилось. Вместе с новой фамилией супруг подарил Любови Петровне надежду, а отказываться от подарков неприлично.

Жена Меняйлова Сонечка оказалась дальней родственницей Льва Троцкого!

Ряжская уверяла, что Меняйлов чуть не на коленях ползал перед Строгачевым, убеждая, что ни сном, ни духом, что называется… А еще клялся развестись с супругой сразу по возвращении в Москву, нет, даже до возвращения, заочно!

Ангелина рассказывала, что Строгачев только морщился на такие клятвы. И правильно делал!

Кто-то отказывался от родственников, дальних и близких, кто-то старательно играл изумление, мол, не ведал ни о чем, кто-то объяснял недочеты в анкете забывчивостью…

Мы не понимали только одного: почему от вполне достойных и даже недостойных родственников нужно отказываться, если те неугодны власти? Двоюродный дядя раскулачен в деревне? Но это дело двоюродного дяди и его семьи, а не актрисы Котиковой.

Как могла не взять к себе на воспитание двух маленьких родственников Завьялова, если их родителей отправили в лагерь? Разве детям было бы лучше в воспитательном доме?

Сын за отца не отвечает, почему мы должны отвечать за предков и даже близких родственников, сделавших что-то не то?

Но меньше всего мы понимали стремление приписать разыгравшуюся трагедию намерению навредить советской культуре. Меньше всего мы хотели вредить тому, чему служим. Можно ссориться из-за гримерок, цветов, поклонов, ролей, в конце концов, но вредить театру, которым мы живем!..

Но с каждым побывавшим в каюте товарища Строгачева атмосфера становилась все напряженней. Уже никто ничего не рассказывал, даже Ряжская не ведала, что там творится. ОГПУшник выбирал жертв по одному ему ведомой схеме. Хотя логика в ней была: последними попадали в его каюту мы трое – Тютелькин, Гваделупов и я. С Суетиловым поговорили в числе первых.

Дошла очередь и до меня…

– Перед смертью исповедуются для передачи опыта следующим поколениям, дети мои! – зачем-то объявила я и отправилась на Голгофу, впрочем, не слишком переживая. Не убьют же меня? А если убьют, то я им покажу! Буду являться каждую ночь в образе Привидения отца Гамлета и требовать сознаться в убийстве коня Александра Македонского.

Ряжская напутствовала меня:

– Руфа, будь серьезной, это не Проницалов. Это гораздо хуже.

– Проходите, товарищ Раевская Руфина Григорьевна, восемнадцатого года рождения.

– Да, – согласилась я и уточнила: – Восьмого июля в шесть часов пополудни.

Строгачев шутку не принял, посмотрел взглядом объевшегося кроликами удава и заметил:

– Время можно не уточнять.

– Я на всякий случай, чтобы ни с кем не спутали.

Строгачев шутить был вовсе не намерен. Он кивнул, чтобы присаживалась, и открыл одну из довольно толстых папок из левой стопки на столе. Прикинув количество документов слева и справа, я поняла, что каждая папка означает одного человека и перемещается из одной стопки в другую после беседы. Строгачев уже устал. Не позавидуешь…

Я огляделась.

Помимо папок на столе в обычном стакане с подстаканником карандаши. Они так остро заточены, что вполне могли использоваться как холодное и даже метательное оружие. Кого он боялся?

Крышка ящика, который следом за Строгачевым принесли на пароход матросы, откинута, в нем небольшая стопка папок. Судя по фамилии на верхней, это дела тех, кто благополучно отпущен домой. На кровати другая, там Ряжская, а значит, отработано без последствий. Ангелина может радоваться, надо только посоветовать ей не болтать лишнего, чтобы папка не перекочевала в другую стопку.

В правой стопке Меняйлов. Значит, мне не туда.

А вот в левой не просто непроработанные, там вся наша компания, все так или иначе задействованные в истории пропажи Любови Петровны люди – Суетилов, Тютелькин, Ермолова, Скамейкина, Распутный, Гваделупов. Это что, приговор независимо от результатов допроса?

Стало не по себе от понимания, что от того, в какую из стопок попадет папка с твоим делом, зависит сама судьба. Я уже не вспоминала об угрозе являться в виде привидения и требовать сатисфакции за лошадь. Страшно все равно не было, но было жутко. И еще мерзко из-за беспомощности.

Пока я изучала гору документов и Строгачева, он исследовал содержание моего личного дела. Сейчас я мечтаю заглянуть в эту папку, а тогда она не интересовала ничуть. Что может быть особенного или опасного в моем личном деле?

Так полагала я, но не Строгачев.

Он читал, время от времени хмыкая, вскидывая на меня глаза и снова углубляясь в документы. В конце концов, это некрасиво, мог бы сначала почитать, потом вызывать!

Я спокойно поднялась.

– Допрос окончен? Я могу идти?

Теперь Строгачев вскинул на меня глаза надолго, помотал головой:

– Присаживайтесь, у меня к вам несколько вопросов.

Я убедилась, что это и впрямь удав, только кроликом быть не желала. Да и чего мне бояться?

– Ваша семья?..

– Я уехала из семьи до революции, и где сейчас мои родные, не знаю, если вы об этом.

– Это я знаю. Вы Раевская. Почему взяли именно эту фамилию? Генерал Раевский не родственник?

С трудом сдержавшись, чтобы не обозвать его идиотом (Раевская – мой актерский псевдоним), я кивнула:

– Да, внучатый племянник. Сама напутствовала его перед Бородинским сражением.

Я приложила к глазам кружевной платочек и пустила слезу, но на Строгачева этот маневр не подействовал. Мало того, мне попался образованный представитель ОГПУ, он спокойно поинтересовался:

– Вы так хорошо помните войну 1812 года?

Я продолжила опасную дуэль:

– О, молодой человек, я такая старая, что сплетни о моей молодости успели перейти в разряд легенд.

– Вы играли в Императорских театрах?

– Имела честь.

– В антисоветских спектаклях…

Гришка Распутный

Вот теперь я вытаращила глаза безо всякого усилия:

– А что, в Императорских театрах ставили советские спектакли? Я не знала, не то непременно сыграла бы.

– Когда вы в последний раз видели Павлинову?

– Как все – на концерте в Тарасюках.

Дальше последовали вопросы вперемежку о моих ролях, о семье, о труппе, о нынешних гастролях. Он спрашивал очень ловко, запутаться, если врешь, было легко. Как могло прийти в голову заменить народную артистку Павлинову Елизаветой Ермоловой?

– Мы просто хотели, чтобы не сорвался концерт. Люди ведь ждали.

– Это в первый раз, а потом?

Мы не сообразили условиться между собой, что именно отвечать на такие расспросы, но я решила говорить правду, ведь не сделано ничего дурного.

– И потом тоже. Выступления проходили хорошо, зрителям нравилось.

– Вы были уверены, что Павлинова не вернется?

– Наоборот, каждый день ждали этого. Я не знаю, кто и почему убил Любовь Петровну, но никто из нас этого не желал.

– Не ручайтесь за всех, не стоит.

Какой же у него неприятный взгляд, словно он уже все знает, все для себя решил, а тебе лишь расставляет капканы, чтобы попалась. Если не говорить правду, попадешься непременно. Хитрый… Он начал допросы не с главных «виновников» подмены, а со статисток, те легче проговорятся. Интересно, что они наболтали?

Я повторила, твердо выговаривая слова:

– Никто из тех, кого я знаю, не имел намерения убивать Павлинову.

– Павлиновой завидовали.

– Кто?

– Ермолова.

– Лиза? Возможно, но не настолько, чтобы замыслить дурное. – Я противоречила собственным подозрениям, которые совсем недавно высказывала Проницалову. Интересно, он поведал о том, что эти идеи пришли в наши с Ряжской головы, или все выдал за свои? И что наговорила Строгачеву сама Ангелина?

Хорошо, что ОГПУ не умеет читать мысли, ведь если бы Строгачев прочитал в моей голове все подозрения в заговорах и удушениях, которые я сама же и отмела!.. Вот когда я порадовалась, что сумела держать мысли при себе и мало что обсуждала с Проницаловым.

И вдруг, не отрывая взгляда от бумаг в папке:

– Вы знали, что Елизавета Александровна Ермолова скрывает свое происхождение?

Я искренне изумилась:

– Какое еще происхождение?

Теперь удав смотрел мне прямо в глаза. Это был стальной удав, из лучшей магнитогорской стали, а потому несгибаемый и безжалостный.

– Ее мать дворянка.

Я… расхохоталась, вспомнив Ольгу Владимировну Ермолову – худенькую женщину, надорвавшуюся на работе в нашем театре. Утюг, которым она размахивала с утра до вечера, весил не меньше четверти пуда.

– Даже если она была дворянкой, то за свою жизнь потрудилась куда больше многих пролетарок. Ольга Владимировна работала костюмершей, шила и гладила костюмы, научила этому и Лизу. При чем здесь происхождение?

Удав опустил глаза к бумагам, но пробормотал:

– Не будьте столь уверены. Вы можете идти.

– Пока идти? – не удержалась я, ругая сама себя за ненужное мальчишество.

– Да, пока. У меня еще будут вопросы. И посоветуйте Елизавете Александровне вспомнить, что она делала той ночью, когда на пароходе пропала товарищ Павлинова.

– А почему вы не спросите, где была и что делала я в ту ночь?

И снова Строгачев ответил, не поднимая глаз от следующей папки:

– Вы были в своей каюте, удалившись туда сразу после отправления «Володарского».

Мне стало не по себе. Кто-то следил и за мной тоже?

Все оказалось просто – это Ангелина Ряжская сообщила Строгачеву, что я мирно спала всю ночь.

– Почему ты так уверена, что спала, а не бродила по пароходу с топором в руках?

Ангелина чуть смутилась:

– Руфа… ты так храпела…

Я расхохоталась, оказывается, и храп может быть полезен.

Но смех был невеселым. Мне наплевать на дворянское прошлое Лизиной матери, но на ее собственное поведение – нет. Даже Гваделупов ворчал, мол, временами забывает, что перед ним не настоящая Любовь Петровна в худшем ее проявлении.

К неожиданным результатам привел допрос Лизы.

Уже зная, что ее не было в каюте в ту злополучную ночь, Строгачев поинтересовался, где же девушка находилась. Лиза отвечать отказалась.

Арестована Елизавета не была только потому, что мы уже вышли в море. Строгачев усмехнулся и посоветовал вспомнить.

Об этом мне по секрету сообщил подслушивавший из своей каюты Тютелькин. В ответ я посоветовала режиссеру не приближаться к стене между каютами, чтобы самому не отправиться в дальние места организовывать самодеятельность в лагере. Тютелькин к совету прислушался.

А я вспомнила, что Лиза и впрямь скрыла, где была тогда. Считая, что это уже не важно, ведь никакой уверенности, что Любовь Петровну утопили с борта «Володарского» больше не было, я не стала выпытывать, но вот Строгачеву все же стоит признаться. Хотя бы из чувства самосохранения. ОГПУ не милиция и не трамвайный контролер, с которым можно пререкаться.

Но Лиза отвечать не желала даже мне.

Глава 8. Взлет надо выстрадать, это падение возможно без усилий…

К сожалению, из-за легкости многие принимают падение за взлет и жестоко за это расплачиваются.

Строгачев усиленно работал весь день, даже обед ему принесли в каюту. И ужин тоже.

Само присутствие его на пароходе превращало нашу жизнь в кошмар. Сначала ожидание беседы, потом выводов, поползли слухи один другого хуже, причем никто не мог объяснить, откуда они брались.

Посещение каюты с представителем ОГПУ одних заставило замолчать, у других, наоборот, вызвало словесный понос, а кто-то даже плакал. Наблюдать это было неприятно и не всегда вызывало сочувствие: например, с Меняйловым даже обедать за одним столом никто не хотел после его объявления о разводе с вчера еще обожаемой «представительницей чуждого класса» Сонечкой.

Независимо вел себя Распутный, он словно бравировал отсутствием страха перед Строгачевым.

Вдруг изменилась до неузнаваемости Лиза. Весь звездный шик слетел. Я не могла поверить своим глазам, неужели она так испугалась Строгачева?

Но почему? Строгачев сказал мне не все и у Лизы есть камень за пазухой, о котором никто не подозревал?

Я в очередной раз попыталась поговорить с Ермоловой и снова наткнулась на глухую стену отчуждения. Лизавета словно не могла простить мне чего-то. Чего? Того, что я не обращаюсь к ней на «вы» или не величаю по имени-отчеству? Но она мне в дочери годится, знакома давно, я не раз девушке помогала. Дело не в помощи, а в том, что я не считаю необходимым менять отношения к человеку через пять минут после того, как он воспользовался чужой славой. Да, Лиза хорошо поет, лучше Павлиновой, но ведь имя-то завоевала Любовь Петровна, а Лиза всего лишь им умело воспользовалась. Вот когда она заработает все сама, я буду величать по отчеству.

Лиза предпочла уйти с палубы, только не беседовать со мной. Что ж, имеет право.

Еще одной причиной нежелания беседовать могло оказаться присутствие Васи Свистулькина. Обе костюмерши Василия почему-то не любили.

Но Васе, который просто не мог сидеть в каюте взаперти, деваться некуда. «Писарев» – пароход не прогулочный, как «Володарский», потому открытая палуба всего одна. Свистулькин, которому надеяться на морскую прогулку больше не стоило, не обращал внимания на недовольство Примы и вовсю наслаждался морским воздухом.

Но свое недовольство Примой нашел нужным мне высказать. Глядя вслед Лизе, фыркнул:

– Да чего с ней валандаться? Шалава она и есть шалава. – Тон Свистулькина не оставлял сомнений в его отношении к Лизе.

Пришлось не согласиться:

– Вы что-то уж очень строги к девушке.

Я шалавой Лизу не считала, хотя отдавала должное неприятным изменениям, которые столь стремительно произошли с нашей подопечной.

– А как же? – не сдавался парень. – То с одним, то с другим. В каюте у мужчины ночевать разве не шалавство?

– Стоп! – Это что-то новенькое. – Кто ночевал в каюте у мужчины?

– Эта ваша артистка.

– Вот эта? – я кивнула в сторону ушедшей Лизы.

– Как есть эта.

– Когда?

– Дак в ту ночь, когда меня ее хахаль в свою каюту-то не пустил. Я потому на палубе и остался. Ваш директор сказал к нему в каюту идти, а он заерепенился, мол, занято, другую поищи. Какую я поищу, когда все спят? Я и пристроился на лавочке на палубе, все одно тепло было.

– Про тепло потом, – остановила я трубача, которого вдруг прорвало. То слова не вытянешь, то сплошной поток. – Кто вас не пустил, что это за актер был?

– Дак не актер он, со светом балуется. Бездельник! Я когда дверь в каюту открыл, она там была. А потом только на рассвете ушла. Чего, своей каюты мало, что ли?

Я бросилась к Лизе:

– Так, где ты была той ночью?

– Уже говорила, что отвечать не собираюсь, – упрямо набычилась девушка.

Из-за возраста мне уже не столь легко давался бег по ступенькам трапа. Не спрашивая ее согласия, я устроилась на диване, с трудом переводя дыхание.

– Лиза, ты не Павлинова, чтобы тебе простили скрытность. К тому же я все равно знаю. Тебе нужно алиби, то, что ты была с Распутным, алиби обеспечит.

– Кто вам сказал, этот дурак деревенский?

– Этот парень шкуру твою спасает!

Лиза зло поморщилась:

– Его никто не просил.

– Лиза, ты должна сказать Строгачеву, где была в ту ночь. А Распутный подтвердит.

Несколько мгновений девушка молчала, потом мрачно усмехнулась:

– Не подтвердит.

– Это почему?

– Мы поссорились.

– Ну, не настолько же, чтобы поступать подло.

Лиза стала еще мрачней.

– Настолько.

– Хорошо, я поговорю с ним сама, – я тяжело поднялась из кресла.

– Не стоит.

Она упиралась всеми силами, не желая спасения. Почему? Я остановилась у двери, покачала головой:

– Лиза, я не понимаю, почему ты так старательно суешь голову в петлю?

А та вдруг с горечью поинтересовалась:

– А вы не думали, что со мной будет? Если не обвинят в гибели Павлиновой, то обвинят в том, что я захватила ее славу, в подделке, в подмене. А завтра и вовсе Ялта, а потом концерт…

Она не договорила, но понятно и без слов. В тот час, когда мы убедили Лизу выступить за Павлинову впервые, не зная, найдена ли сама звезда, мы подписали Лизе смертный приговор. Никто не простит девушке подмену. И приговор подписан не одной Лизе – всем нам, чьи папки в левой стопке.

А вот на это я не согласна! Я выпрямилась, даже подбородок вздернула:

– Ну, это мы еще посмотрим! Поборемся, Лиза, только не давай сожрать себя без соли.

Пока я старалась не думать о расплате за подмену Павлиновой, с Распутным разобраться бы.

Известно, чем очаровывал Григорий свои жертвы, – он актер, и не без таланта, только способности употребил не на то. С придыханием читал всякую слезливую дурь, что так нравится барышням попроще, а таким, как Лиза, – Шекспира, и серьезно.

Гришка Распутный в свое время играл в театре героев-любовников с огромным успехом. Он действительно был хорош! Брови вразлет, нахальный взгляд чуть раскосых глаз, волевой подбородок, но главное – умение очаровать, подчинить себе женщину с первого слова. Уверовав во вседозволенность, Гриша закрутил роман с Примой (тогда это еще не была Любовь Петровна), не учитывая интересов ее всемогущего покровителя. В результате Прима теперь играла в провинциальном театре и в кино не снималась совсем, а Распутный с трудом удержался в театре на важной должности рабочего сцены.

Он ходячий пример, как из-за самоуверенности можно в одночасье потерять все. Григорий едва не спился, но сумел взять себя в руки и даже стал осветителем. За Примами больше не ухаживал, предпочитая барышень попроще. Но не потому, что сник, просто Примы капризны и требуют больших трат, а зарплата у осветителя невелика. Его нынешние возможности позволяли иметь только желания.

Но Гриша не унывал и жил по принципу: жизнь – постоянный праздник, не наш, так чей-нибудь. Он прав, даже в фиге с маслом есть своя польза, было бы масло хорошего качества.

Распутный делал вид, что на сцену нисколько не хочется, что он даже презирает «всех этих актеришек», однако следил за происходящим голодными глазами.

Лиза была влюблена в Гришу давно, но ему нравилась не больше многих других. Распутный не скрывал своего отношения к девушке, хотя ухаживал не без фантазии. Она надеялась на гастрольную поездку, по моему мнению, зря. И вот что из этого вышло.

Значит, Распутный все же заманил Лизу к себе. Я не ханжа, но эта ее увлеченность мне никогда не нравилась. Однако именно аморальное по ханжеским меркам поведение девушки сейчас могло ее выручить – Григорию достаточно подтвердить, что Лиза была в его каюте, чтобы с нее были сняты все подозрения.

Распутный всегда старался держаться от актерской братии подальше, потому на «Володарском» жил в каюте третьего класса на нижней палубе. Здесь расположился также отдельно от всех.

Моему появлению он даже не удивился, впрочем, Григорий – актер, сыграть равнодушие для него не проблема. Просто отступил в сторону, сделал приглашающий жест в свою каюту:

– Прошу вас.

Я огляделась. Скромная каюта, даже без иллюминатора. «Володарский» – пароход речной, больше похожий на прогулочный, потому у него входы во все каюты (даже третьего класса) с палубы и у всех кают окна. В серьезную непогоду судно просто не выходит в рейс, но на реке штормов не бывает.

«Писарев» – пароход морской, для прогулок есть открытые и закрытая палубы, но каюты имеют не окна, а иллюминаторы, которые наглухо задраиваются в случае непогоды. А в каютах третьего класса и они есть не везде. Распутный почему-то выбрал именно такую каюту.

– Что вам предложить? Хотя у меня только чай.

– Просто воды. Гриша, вы с Лизой поссорились? – я решила не ходить вокруг да около, он умен и все равно понял, по чью душу я явилась.

– С Елизаветой Александровной? Помилуйте, как же можно с Примой ссориться? Хотя… мне терять уже нечего, разве что из осветителей в сторожа переведут? Или вместо Свистулькина на трубе дудеть?

– Перестаньте ерничать! Шутки закончились вместе с отъездом Проницалова. Лиза была у вас, но почему-то не желает в этом признаваться. Я не спрашиваю почему, это ваше с ней дело, но вы должны подтвердить, что была.

Первые фразы моей эмоциональной речи Распутный слушал, широко раскрыв глаза, но потом, поняв, что именно мне нужно, стал смотреть насмешливо.

– Я никому ничего не должен и ничего не стану подтверждать.

– Но вас видел Свистулькин.

– Ах, Вася? Но он много что видел, например, как Любовь Петровну выбросили за борт…

– Григорий, муки совести замучают вас!

Распутный снова вытаращил на меня глаза:

– К чему столько патетики, Руфина Григорьевна?

– Гриша, за что вы так с ней?

– Что вы, я к Елизавете Александровне со всем почтением…

А я вдруг поняла.

– За то, что она стала Примой и переселилась в каюту первого класса?

Мгновение он молчал, потом хмыкнул:

– Плевать на классы – зазналась. Орала на меня вчера так, словно я нарочно прожектор в сторону отвел, чтобы ее в тени оставить! А у них просто держатель не работает, стоит отпустить – свет сам в сторону ползет.

– И из-за этого вы гадите девушке, с которой вчера спали?

Он только мотнул головой – непонятно, подтверждая или отрицая.

– Я понимаю, вчера Лиза смотрела вам в лицо влюбленными глазами, а сегодня вдруг Прима. Это обидно, тем более вы ее не любите.

– Из-за одной такой я потерял сцену. Что прикажете терять из-за второй?

Теперь было ясно, почему вдруг так изменилась Лиза – услышала обвинения от Распутного. Но это же не выход…

– Если Строгачев вменит Лизе в вину отсутствие в каюте в ту ночь, я заставлю вас признаться, что она была здесь!

– Как?

Я поняла, что он прав, взывание совести поможет мало, а других способов я не знала.

Впрочем, почему не знала? По совести можно поступать только с теми, кто ее сам имеет.

– Дайте воды! Вы предлагали.

Распутный допустил одну маленькую ошибку – наливая воду из графина в стакан, он повернулся ко мне спиной. В это мгновение надушенный платочек покинул мой рукав, скользнув на пол между шкафом и кроватью.

Выпив полстакана воды, я вдруг ахнула:

– Говорите, Лиза не была у вас здесь? А это чей платочек?

Снова Распутный несколько мгновений смотрел на меня изумленно, а потом расхохотался:

– Ваш, Руфина Григорьевна! Лиза не была здесь, а вот на «Володарском» была, вы правы.

Теперь я пару мгновений смотрела на него во все глаза, чтобы расхохотаться тоже. Я же забыла, что мы уже не на «Володарском», а на «Писареве». Шантажистка, тоже мне, – бросить платочек в каюте на другом пароходе!

Плюхнулась на стул и, убирая платочек в рукав, попросила:

– Гриша, не топите вы ее, она и без того тонет.

– Не буду, – вздохнул Распутный. – Только пусть отстанет от меня. А то сначала приходит в каюту, а потом меня же в этом обвиняет.

Я горячо заверила его:

– Отстанет! Я сама прослежу.

Григорий только головой покачал:

– Послушал бы кто нас…

Лизе я действительно вскользь сказала:

– Ты ошиблась, Распутный терпеть не может Прим, после того как однажды обжегся. Ему милей простые костюмерши.

Но Елизавета уже сделала свой выбор, она фыркнула в ответ:

– Кому он нужен, ваш Распутный!

Хотелось сказать, что она дура, но я вспомнила, что сама Лиза не нужна Григорию ни в каком качестве, и промолчала.

Товарищ Строгачев напряженно работал весь день, успев поговорить с каждым оставшимся на пароходе. Кто-то задерживался надолго, кого-то выпускали сразу, кто-то, как я, хохрился, кто-то, как Меняйлов, надолго терял румянец и способность нормально говорить. Очевидно, и Строгачев беседовал с каждым по-своему, кого-то пугая, кого-то убеждая, на кого-то пробовал давить.

К каким выводам он пришел, чьи папки вместе с лицами, на них обозначенными, уедут прямо с пристани в воронках навсегда, станет ясно скоро. Утром мы прибывали в Ялту, чтобы поселиться в Доме отдыха, дать несколько концертов отдыхающим, выступить в Ливадии перед САМИМ и продолжить отдых уже самостоятельно.

Это теоретически, то есть так было бы, не случись трагедии с Павлиновой.

Теперь было понятно, что никакого выступления в Ливадии, никакого отдыха в Ялте и прочих прелестей нам не видеть. Без Павлиновой это невозможно. Наша веревочка вилась больше недели, конец близок.

Над «Писаревым» витал дух обреченности. Я вспомнила сомнения Тютелькина, а ведь он прав: мы не столкнемся со встречным судном, не налетим на невесть откуда взявшиеся скалы, не врежемся в берег и штормом тоже не будем разбиты или отнесены к турецким берегам, пароход останется на плаву, а вот те, чьи папки останутся в левой стопке в каюте товарища Строгачева, пойдут ко дну даже без бульканья.

Уже привычно не спалось. После Тарасюков я вообще забыла, что такое спать спокойно. Боюсь, не одна я.

На «Володарском» поговорила бы с Ряжской, но здесь Ангелина Осиповна жила в другой каюте, не идти же к ней посреди ночи с банкой варенья для задушевной беседы? Впрочем, она не была бы против, только вот варенья у меня не оказалось…

Немного помаявшись, я вышла на палубу. На пароходе было тихо.

С появлением сначала Проницалова, а теперь Строгачева прекратились шумные посиделки почти до утра с травлей анекдотов, взрывами смеха, песнями и, чего уж там таить, винцом. Сразу после ужина все норовили закрыться в своих норах, несмотря на духоту, так казалось безопасней. Даже бас Гваделупова не слышен.

На берегу едва различимы огни крымского побережья, внизу натужно работала паровая машина, заглушая плеск воды за бортом, где-то далеко слышен гудок встречного судна. Нет, путешествовать по реке на колесном пароходе куда романтичней, чем на этой большущей посудине по морю.

Жизнь текла по своим законам, и ей было наплевать на то, кто с кем спал той роковой ночью и кто на кого обижен.

Я бросила взгляд вдоль борта – почти у всех в каютах горел свет. Не полный, но хотя бы ночники. Не спалось не одной мне.

Только я привычно дымила, а остальные делали вид, что читают. Поговорить было не с кем, Ряжская спала, в ее окне темно, даже Василий не любовался звездами. И Лиза не пользовалась отсутствием нелюбимого трубача на палубе.

Я невольно усмехнулась: а ведь Свистулькин зря считает Лизу шалавой. Как он сказал? «То с одним, то с другим»? Глупости, Лиза влюблена в Распутного давно, об этом известно всем, ни с кем другим она быть не могла.

Пожалуй, сейчас, в качестве мести, могла бы, но тогда, когда Гриша еще ухаживал, точно нет.

Где мог Василий видеть девушку с другим?

Что-то в этой мысли насторожило, не давало покоя. Сердясь на себя, я попыталась думать о чем-то другом, но не получалось. Во-первых, о чем думать – о предстоящем выступлении, после которого непонятно, что ждет нас всех? О том, что мы окончательно запутались с подставой и с расследованием тоже? К тому же, если что-то цепляет, надо разобраться досконально.

Я решительно направилась к Свистулькину. На «Писареве» он жил, как все музыканты, в каюте, причем одноместной. На требовательный стук открыл не сразу. Жалея сонного парня, я тем не менее спросила в лоб:

– Где вы видели Лизу с кем-то, кроме Распутного?

Как и следовало ожидать, первым получила встречный вопрос:

– Чего?

Повторив свой вопрос, я впилась взглядом в лицо плохо соображавшего Свистулькина.

Он чуть помотал своей большой башкой и, сонно моргая, поведал:

– Дак эта… в Тарасюках, туды ж его!

– На сцене?

– Не, это… Вы заходите, чего в двери стоять?

Резонное замечание. В каютах на «Писареве» просторней, чем на «Володарском», хотя не так роскошно, шикарных диванов нет, но мне достаточно простого стула.

Свистулькин сначала присел на кровать напротив, но потом встал и стоял, переминаясь с ноги на ногу. С одной стороны, он был много выше меня, с другой – именно неудобство его позы давало мне преимущество.

– Где вы видели Лизу в Тарасюках?

– Ну, эта…

Понимая, что Василий сейчас завязнет в словах-паразитах, я строго приказала:

– Все по порядку. Где вы были во время концерта?

Он буквально подобрался, даже руки по швам вытянул и уже безо всяких «эта» четко ответил:

– Курил на крыльце у запасного входа.

– Вы же не курите, Вася?

– Не, курил не я, курил мой сродственник, а я присутствовал.

– Дальше.

– Потом зашумели, скрипача вашего в больницу забрали. Я сбегал посмотреть, что да как, а потом вернулся. Ну, эта…

– Без эта! Где вы видели Павлинову?

Совсем без слов-паразитов Васе все-таки не удавалось.

– Ну, она с чемоданом вышла из задней двери, а этот чемодан взял…

– Что за чемодан?

Выслушав описание и еще кое-какие объяснения, я приказала Василию одеться, никуда не выходить и держать рот закрытым.

– Вы поняли?

Свистулькин молча кивнул, строго выполняя мой наказ.

Товарищ Строгачев не спал, моему появлению удивился, но согласился проследовать в салон, куда вахтенный матрос по моей просьбе уже собрал главных участников заварухи – Суетилова, Тютелькина и Гваделупова. Лизу я из некоторых соображений звать не стала, а Васю Свистулькина привела сама.

Компания требованию собраться посреди ночи даже не удивилась, понимая, что должно что-то решиться. Тютелькин привычно нервничал, Суетилов был мрачен, как филин на суку, даже Гваделупов не напевал и не тыкал пальцем в клавиши рояля.

Строгачев вошел в салон за нами со Свистулькиным, потому все решили, что вызвал именно он, каждый наверняка мысленно прикинул, все ли собрал для ареста. Потому, когда Строгачев, оглядев присутствующих и хмыкнув, устроился в большом кресле, на меня уставились три пары удивленных глаз. Василий топтался рядом, не зная, что делать, и не решаясь спросить.

– Не буду вас томить. У меня есть сведения, которые нам помогут.

Прозвучало несколько казенно, но сейчас не до стиля.

– Василий, расскажите, как выглядел чемодан.

К трем парам добавилась четвертая, несчастный Свистулькин не понимал, как можно разговаривать с закрытым ртом.

– Вася, теперь можно говорить. Опишите чемодан.

Свистулькин довольно толково, почти не экая описал кожаного красавца с медными заклепками.

– Знакомо?

На мой вопрос Суетилов пожал плечами:

– Кто же не знает? Чемодан Любови Петровны. Она его из Парижа в прошлом году привезла.

Гваделупов хохотнул:

– Что, все-таки уперли?

Несчастный Суетилов

Я попросила Василия описать молодого человека. Теперь все легко угадали Бельведерского – последнего любовника Павлиновой, который был красив, как молодой греческий бог, и туп, как бревно.

– Бельведерский. Но он остался в Москве, я его не взял, – сообщил Суетилов. Альфред Никодимович был хорошим директором, умеющим оградить личную жизнь подопечных от неприятностей. Любовник Примы на гастролях, в то время как муж остался дома, – неприятность еще какая.

– Василий, где вы видели этого красавца?

– Дак… в Тарасюках. Он чемодан взял и приказал нам с Панасюком привязать к пролетке, только крепко, чтобы не дай бог…

– Какой пролетке?! – взвыл Тютелькин. – В Тарасюках нет ни Бельведерского, ни пролеток!

– Дак пролетка-то панасюковская, из Касилова…

Строгачеву надоели мои детективные выверты, и он попросил:

– Руфина Григорьевна, вы не могли бы рассказать все сами?

Пока я рассказывала, Гваделупов время от времени издавал странные звуки, Тютелькин привычно хватался за голову и порывался побегать по салону, но тут же садился на место, а Строгачев пристально наблюдал, но не за мной, а за Свистулькиным. Правильно делал, так легче понять, не сговорились ли мы с Васей.

А суть была в следующем.

Свистулькин не видел большую часть концерта, потому что, выскочив по малой нужде, обнаружил возле запасного выхода пролетку своего «сродственника» Панасюка. Вообще-то, Панасюк жил и трудился в соседнем Касилове и в Тарасюках бывал крайне редко. Возможность поболтать с родственником привлекала Васю больше, чем созерцание сцен из спектаклей столичного театра, и он остался на крыльце.

Когда в Клубе поднялся какой-то шум, Свистулькин сбегал разузнать, в чем дело. Немного погодя шум стих, а на крыльце появилась Павлинова со своим знаменитым чемоданом. Из пролетки выскочил прятавшийся в ее тени Бельведерский, помог Приме устроиться, и они отбыли, не попрощавшись с Тарасюками и труппой тоже.

– Куда?! – возопил измученный неизвестностью Суетилов.

– В Касилов. Там железнодорожная станция и останавливаются поезда. Всего на минуту, но останавливаются.

– Глупости! – возмутился Тютелькин. – Чтобы Любовь Петровна сбежала с этим хлыщом?

– Меняйлов рассказал мне, что Любовь Петровна отправляла из Загогуйска телеграмму Бельведерскому, мол, завтра будем в Тарасюках. И отправляла в город с названием на «К». Я решила, что Меняйлов ошибся, телеграмма была в Москву Вадиму Сергеевичу, но теперь понимаю, что он прав. Это можно проверить?

– Оставайтесь здесь, – приказал Строгачев и исчез за дверью.

На некоторое время повисла тишина, были слышны только работа судовых машин и сопение Тютелькина.

Жалобный скрип дивана под массивным телом Гваделупова показался почти грохотом. Он сам, смутившись от произведенного шума, замер, но потом встал и принялся вышагивать. К тому, что мечется Тютелькин, все привыкли, он низенький, толстенький, но большой Гваделупов – это слишком.

Первым не выдержал Суетилов:

– Николай, сядь!

Тот послушно сел, помотал большой головой:

– Как могла Любовь Петровна сбежать с этим красивым дураком?

– С такими и бегут. Женщины нередко любят красивых глупцов. – Я сочла объяснение достаточным, но Гваделупов возразил:

– Да я не о Бельведерском! Как она могла забыть о выступлениях, о труппе, о том, что через два дня на дачу к САМОМУ?! Что с ней будет, если там не выступит?

Суетилов застонал, словно от зубной боли:

– Ко-о-ля-а… Я даже думать боюсь о том, что со всеми нами будет!

Снова повисло тяжелое молчание, только Свистулькин переводил глаза с Гваделупова на меня и обратно, словно кошка в ходиках. Его напряженное внимание навело меня на мысль, что этот подарок судьбы рассказал не все.

– Вася, вы что-то еще хотите сказать?

– Ага.

Четыре пары глаз впились в лицо Свистулькина в немом ожидании.

– Так это не она… – Вася кивнул в сторону выхода из салона, что, видимо, означало намек на Лизу, – была?

– Не она. Павлинова. Что еще?

– Не, все…

Мы ждали Строгачева долго, успели по очереди сходить в туалет, немного подремать, за окнами уже начало светать, когда в коридоре раздались наконец его чеканные шаги. Невольно все подобрались. Один Василий мирно дремал, свернувшись калачиком на диване. Но это к лучшему, чем больше Свистулькин спит, тем меньше от него вреда.

Строгачев сел на прежнее место, устало растер лицо и сообщил:

– Все, что вы сказали, подтвердилось.

За время отсутствия Строгачев успел связаться с Касиловым, где поднятый с постели Панасюк подтвердил, что ездил в Тарасюки, привез оттуда «фифу с ентим», помог им сесть в поезд, за что получил хорошие чаевые, которые готов отдать на пользу местного Общества развития судомоделирования во главе с его зятем. Бельведерский два дня жил в местной привокзальной гостинице и даже под своим именем. Кассир сообщил, что двое неместных покупали билеты на ближайший поезд до Симферополя, а проводник вагона – что они туда и доехали. У всех фигурировал знаменитый чемодан, мускулистый красавец и женщина в платке и темных очках. Даже телеграмму из Загогуйска в Касилов подтвердили.

Закончив рассказ, Строгачев снова растер лицо и вдруг усмехнулся:

– Ладно, нашлась ваша Павлинова. Но что теперь делать?

– Как что? – изумился Тютелькин. – Искать Любовь Петровну в Симферополе! Нам же через два дня выступать перед САМИМ.

– Не через два дня, а уже сегодня.

– Почему? – даже отрепетировав, мы не сумели бы произнести вопрос так слаженно. Вот что делает ситуация.

Строгачев показал радиограмму:

– Пришла только что. САМ желает слышать Павлинову сегодня в пять.

– А он не может подождать? – растерянно поинтересовался Тютелькин.

Строгачев не ответил, только посмотрел на него как на сумасшедшего. Суетилов был более практичен:

– Какие сцены из спектаклей нужны?

– Никаких сцен, только Любовь Петровна, даже без оркестра, с несколькими музыкантами.

Слово «музыкантами» разбудило Василия, тот встрепенулся:

– А?

– Спи, Вася, ты свое дело сделал, – успокоила я парня. – От Симферополя до Ялты не так далеко, можно попытаться разыскать Любовь Петровну и привезти ее. Не самоубийца же она.

– Я уже распорядился. Но ищут не Павлинову, чтобы не поднимать панику, а этого вашего Бельведерского.

Пришлось согласиться, что это весьма разумное решение. Только бы успели…

Перед тем как разойтись, Тютелькин все же поинтересовался у Строгачева:

– Что с нами будет?

Тот честно признался:

– Не знаю. Накажут всех, и меня тоже. Заменить Павлинову – это вам не статистку поменять.

– А если ничего не рассказывать? И Любови Петровне посоветовать молчать?

Строгачев только плечами пожал на такое мое предложение. Для этого Павлинову нужно было сначала найти и привезти в Ялту.

До решения нашей судьбы оставалось не больше десяти часов…

Глава 9. Не в свою лужу не садись

А если уж сел, делай вид, что это твоя персональная.

Я очень любила Крым за горы и море, которые рядом, за вид Аю-Дага, за дельфинов, кипарисы, пляжное ощущение отдыха. Да мало ли за что можно любить Крым, особенно его Южное побережье? Сами названия мест отдыха – Коктебель, Гурзуф, Алушта… Ялта… звучат, как сказка.

А ЮБК в августе – мечта любого. Моя приятельница говорила, что, даже если врачи оставят ей две недели жизни, она непременно потребует, чтобы эти две недели прошли в августе и в Крыму!

Еще неделю назад мы все страстно рвались в Ялту, мечтая о вине Массандры, шашлыках и ласковом море. Пару дней назад препирались из-за дележа труппы на «нужных» и «ненужных». А сейчас? Вон она, Ялта, впереди справа, Аю-Даг миновали и, не глянув на Медведя, на Гурзуф лишь глаза скосили… Что дальше-то?

Все упиралось в расторопность симферопольских работников ОГПУ, найдут они Любовь Петровну вовремя – спасут нас, а нет…

Тут не до Массандры и синей волны.

Ангелина строго поинтересовалась у меня:

– Руфа, где ты была всю ночь? Опять преступление расследовала?

Я призналась, что так и есть, но, кажется, Любовь Петровна жива.

– Геля, смешно, но все как мы с тобой придумывали: за нами следовал сумасшедший любовник, чтобы выкрасть Павлинову прямо из-под носа. И любовь, и преследование, и побег – все есть. Только трупа нет, и слава богу!

Ряжская смотрела недоверчиво:

– Руфа, на тебе плохо сказываются бессонные ночи. В твоем возрасте не стоит ползать по пароходу, как Проницалов – на четвереньках. Объясни толком, в чем дело.

Но я действительно устала, а потому ограничилась кратким:

– Концерт в Ливадии сегодня в пять. Если Любовь Петровну не привезут до этого времени, не знаю, что с нами всеми будет.

Ангелина, обиженная моей скрытностью, поджала губы:

– Тебе видней.

Конечно, моя боевая подруга на поприще сыска заслуживала большего, но я пока и сама толком сказать ничего не могла.

В Ялту прибыли, когда отдыхающие еще только выползали на утреннее нежаркое солнышко, но в воздухе уже разливались умопомрачительные запахи шашлыков и жареной рыбы, слышались музыка, веселые голоса. Когда летом в Ялте бывает иначе?

Мы пытались хохриться, между собой мрачно шутили о недосушенных сухарях и отсутствии в чемоданах шапок-ушанок и валенок, обещали организовать в лагере самодеятельность на базе нашей труппы, даже сочиняли последние письма родным. Глупо? Да, конечно.

Труппе сообщили, что выступать в Ливадии будет только Павлинова, но ничего не сказали о ее побеге, потому актеры и технический персонал почти в полном составе отправились купаться и загорать. Суетилов, Тютелькин, Гваделупов, Лиза и я остались. А еще часть оркестра и Тоня, как верная костюмерша звезды.

Пляж в Ялте

Шли час за часом, а новостей из Симферополя не было. Теперь мы уже не шутили даже мрачно, а пытались считать. До Ливадии недалеко, верст десять, даже с учетом того, что нас поселили ближе к Массандре (Гваделупов утверждал, что и того меньше), значит, хватит получаса. От Симферополя до Ялты верст восемьдесят, это еще три часа (здесь мы поспорили: Тютелькин твердил, что извозчики ездят не больше десяти верст в час, а Гваделупов заявил, что это по городским улицам, а по хорошему тракту все сорок можно!). Правда, если Любови Петровне удастся нанять машину, то выйдет быстрей.

Когда стрелки на часах показали полдень, мы дружно решили, что она непременно наймет машину, и сократили время на целый час. Потом решили, что машина обязательно будет быстрая и не поломается по дороге, а водитель опытный, не заплутает, и на всю дорогу хватит двух часов, потому Любовь Петровна даже успеет попить чайку в Ялте… А потом перестали считать совсем. Оставалось только ждать известий.

В начале третьего Строгачев позвал нас к себе. С первого взгляда было понятно, что ничего хорошего он сообщить не может.

– Бельведерский нашелся, но Павлиновой с ним нет.

– Что?!

Строгачев жестом остановил вскочившего Тютелькина и продолжил:

– Они поссорились, и Любовь Петровна ушла. Куда – он не знает. Забрала вещи и хлопнула дверью. Его из гостиницы не выпускают, пока не заплатит.

Суетилов зло фыркнул:

– Правильно делают!

Но Строгачева меньше всего волновала судьба безденежного Бельведерского.

– В Ливадийском дворце надо быть в половине пятого, машины подадут в три тридцать, выезд в четыре. Вызывают вас, вас и Павлинову, – он ткнул в Тютелькина и Суетилова. – И нескольких музыкантов, только немного.

– Там… знают? – чуть дрогнувшим голосом поинтересовался Суетилов.

– Нет. Поедет Елизавета Ермолова. Это лучше, чем ничего. В крайнем случае скажем, что Любовь Петровна заболела или сорвала голос.

– А Лизе говорить о Павлиновой?

– Нет. Пусть пока не знает, так лучше. И сами молчите. Может, удастся все-таки найти.

– Она могла отправиться в Москву, – бодро предположил Тютелькин. Но Строгачев только махнул рукой:

– Сейчас не важно. Только бы Лиза не сорвалась.

Я вспомнила его придирки к дворянским корням Лизы.

– А вы? – поинтересовался Суетилов.

– Я с вами. Будьте все готовы в три тридцать. А вы, – он повернулся к нам с Гваделуповым, – пока подумайте, куда еще она могла отправиться. Сообщать ее супругу нельзя, он ничего не знает.

Суетилов застонал, словно от зубной боли.

Я не удержалась, чтобы не сообщить Строгачеву о возникших подозрениях:

– Мне кажется, Лиза знала о планах побега, возможно, вообще помогала Любови Петровне. Но едва ли надеялась заменить Приму, это оказалось для нее неожиданным.

Строгачев махнул рукой:

– Сейчас главное – выступить, а уж потом будем разбираться, кто о чем знал и кто кому помогал. Если вообще будем…

Не слишком оптимистичное заявление, но он прав. Может, уже к ночи всем будет все равно.

Надо ли говорить, что все были готовы через пятнадцать минут? Суетилов сам трижды проверил все сценические костюмы Лизы, потом убедился, что фраки музыкантов выглажены хорошо, их инструменты начищены, а ноты не перепутаны.

Музыкантам сказано, что у Любови Петровны тоже приступ аппендицита, она в Тарасюках на соседней с Михельсоном койке, и строго-настрого запрещено разговаривать на эту тему.

Ливадийский дворец

Все нервничали, спокойна была только Лиза. В ней произошел-таки тот самый перелом, который был невозможен без алиби в виде Распутного. Теперь, когда необходимость оправдываться отпала, а Любовь Петровна так и не нашлась, Лиза чувствовала свою силу и незаменимость. Она снова верила в себя и свою счастливую звезду. Глядя, как лже-Павлинова садится в поданную машину, я почему-то подумала, что она вполне смогла бы убить настоящую, подвернись случай.

От гостиницы отъехали две машины: большая, вроде воронка, – с музыкантами и Тоней Скамейкиной – и открытая – с Лизой, Тютелькиным, Суетиловым и Строгачевым.

Махая им вслед, мы с Гваделуповым переглянулись: вернутся ли?

Позже Тютелькин рассказал, что произошло в Ливадии.

Небольшой концерт прошел с огромным успехом. Лиза пела как в последний раз, впрочем, это для всех было единственной надеждой если не избежать, то хоть смягчить наказание. Гости аплодировали и требовали повторения каждой песни, смеялись, подпевали. САМ тоже аплодировал и… дирижировал своими гостями, на все лады фальшиво распевавшими вместе с Лизой «сердце в груди…».

Но концерт бесконечно продолжаться не мог, наступил финал. САМ жестом пригласил участников (кроме оркестрантов) в соседнюю комнату. Тютелькин рассказывал, что шли, как на Голгофу. Лиза могла играть Павлинову во время выступлений и перед толпой поклонников, но только не перед САМИМ, хорошо знавшим настоящую Приму и ее супруга. Но САМ аплодировал, подпевал, дирижировал… Глубоко внутри теплился крошечный огонек надежды, что обойдется.

Пока Лиза пела, такая надежда была, но после приглашения в другую комнату слабый огонек надежды погас с шипением. Тютелькин говорил, что слышал в голове похоронный марш и все равно надеялся на чудо.

По моему мнению, чудеса ведут себя не вполне порядочно, они словно не ведают, что должны время от времени случаться.

– Как вас зовут? – вопрос, адресованный Лизе, мгновенно прояснил ситуацию. Обмануть не удалось, САМ все понял.

Лиза подняла глаза и спокойно ответила:

– Елизавета Ермолова.

Трубка в руке утвердительно качнулась вниз:

– Вы хорошо пели. Лучше Павлиновой.

Не успели присутствующие осознать услышанное, как рука с трубкой вытянулась в их сторону:

– Заменить Любовь Петровну – хорошая мысль, правильная. Она устала, а Павлинова всегда должна быть молода. Продолжайте.

Лиза в павлиньих перьях

Тютелькин говорил, что, даже когда за САМИМ закрылась дверь, они продолжили стоять столбами.

Если ждешь, время тянется невыносимо медленно. Чтобы ежеминутно не смотреть на часы, убеждаясь, что стрелки в Ялте движутся в десять раз медленней, чем в Москве, я прибегла к испытанному средству – отправилась покурить.

Я стояла на большом балконе гостиницы, выходившем как раз на подъездную дорожку. Было настолько неспокойно, что даже любимая папироса не приносила ни малейшего наслаждения. Южное звездное небо, плеск волн вдали, гудки пароходов, где-то веселые голоса, взрывы смеха… Жизнь катилась по своим рельсам, и ей не было ни малейшего дела до проблем с Павлиновой и до наших страхов.

Стало грустно от понимания, что планета Земля существовала до нас и будет существовать после. В повседневной суете об этом не думаешь, а вот при виде крупных звезд, шепоте ласкового ветерка, запутавшегося в ветках деревьев, и чуть приторного запаха цветов, когда вокруг сплошная благодать, такие мысли почему-то посещают.

На балкон вышел Гваделупов, приветственно кивнул и встал рядом. Пришлось загасить папиросу, актер не любил крепкий табачный дым – берег связки.

– Не вернулись? – зачем-то поинтересовался Гваделупов, словно и без того неясно, что нет.

Ожидание неприятностей иногда тяжелей их самих. Возникает даже непонятная с точки зрения здравого смысла мольба: скорей бы уж!

Мы уже собрались уходить внутрь, когда со стороны главной дороги раздался шум автомобильного мотора. Мелькнула мысль, что едут за нами.

Действительно, ехали, но…

За картину, которая последовала, многие режиссеры дорого бы дали. Это в очередной раз доказывает, что жизнь куда изобретательней любого художника.

С двух сторон к самому входу подъехали сразу два экипажа. В одном из них – начищенном авто – сидели в прежнем составе Строгачев, Суетилов, Тютелькин и Лиза, а во втором – пролетке – Любовь Петровна! Остановились экипажи рядом. Строгачев выскочил из авто и поспешно открыл дверь перед Лизой со словами:

– Пожалуйста, товарищ Павлинова.

Самостоятельно выбравшаяся из пролетки Любовь Петровна замерла, вытаращив глаза на своего двойника. Лиза тоже застыла, разевая рот, как рыба на берегу. Несколько секунд они так и стояли – вперившись взглядами друг в друга.

Гваделупов пробормотал: «Пора выручать». И опрометью бросился вниз.

Первой опомнилась Любовь Петровна:

– Лиза? – Она-то узнала свою костюмершу даже в гриме. – Почему ты… Какая Павлинова?! – вопрос предназначался уже Строгачеву.

– Вы же… Вас же… убили? – наконец выдавила из себя Лизавета.

– Меня что?! Вот она я – Павлинова! – Любовь Петровна осознала подлог.

Но пришла в себя и Лиза, она вдруг пожала обтянутыми шелком плечиками:

– Теперь Павлинова – я.

– Как ты можешь быть Павлиновой?

Лиза, не желая терять завоеванных высот, упрямо повторила:

– Теперь я Павлинова.

– Самозванка!

– От такой слышу! – Может, мать у Лизы и дворянка, но в роду точно были торговки с рынка, так сыграть бабу, упершую руки в бока, может либо настоящий талант, либо та, у которой эта поза в крови. Таланта у нью-Павлиновой не имелось…

– Ермолова не может стать Павлиновой!

– А Орлянская может?

Вылезший из автомобиля Тютелькин суетился вокруг, по привычке пытаясь замять назревавший конфликт. Суетилов, наоборот, стоял, задумчиво созерцая и, видно, прикидывая силы той и другой, чтобы вовремя принять сторону победительницы. Две Примы продолжали обличать.

Любовь Петровна использовала последний козырь:

– Но ты никто! Нарядиться можно, а петь, играть?

Усмешку Лизы оценил бы сам Станиславский. Она окинула Любовь Петровну непередаваемым взглядом с ног до головы (именно в таком порядке) и полупрезрительно произнесла:

– САМ сказал, что пою я лучше вас. И чтобы продолжала.

– Как САМ? – Похоже, Павлинова растерялась впервые в жизни. – Как это САМ? – В голосе послышалась паника. – Мы же должны выступать послезавтра?

– А выступали сегодня!

Это добило Любовь Петровну, которая начала осознавать, что она больше никакая не Прима.

Одарив онемевшую соперницу презрительной улыбкой, Лиза направилась в гостиницу. Строгачев сделал вид, что ему срочно нужно разобраться с водителем авто, Тютелькин несколько секунд метался между оставшейся стоять Любовью Петровной и гордо прошествовавшей в вестибюль гостиницы Лизой, и только Суетилов уверенно шел на полшага впереди новой Примы – чтобы открыть перед ней дверь.

Открывать не пришлось – навстречу им вылетел Гваделупов, но приветствовать не стал, наоборот, ловко миновав, направился к Любови Петровне. Вовремя, потому что к стоявшей столбом свергнутой Приме подошел с ее знаменитым чемоданом в руках извозчик:

– Гражданка, платить будем?

Гваделупов поинтересовался:

– Сколько?

Я не слышала, какую сумму назвал водитель кобылы, но актер крякнул:

– Однако…

На что получил ответ:

– Так ведь от самого Симферополя. И обратно надоть.

Перегнувшись через перила, я позвала:

– Николай Георгиевич, Любовь Петровна, поднимайтесь ко мне, у меня пирожные есть и чай хороший.

Через пять минут Любовь Петровна принимала ванну в моем номере, а улизнувший к нам от новой Примы Тютелькин, делая круглые глаза, шепотом поведал о концерте у САМОГО.

Еще через полчаса Любовь Петровна рыдала в кресле, рассказывая о своем неудавшемся любовном приключении:

– Как я могла так ошибиться?! Ради него я решилась бросить своего Вадима Сергеевича, этого благороднейшего человека! Бельведерский казался ангелом, а оказался подлецом!

– Ты хоть Вадиму Сергеевичу не сообщила? – От необычности ситуации Гваделупов даже перешел на «ты».

Любовь Петровна, снова ставшая Любой, бросила на него недоуменный взгляд:

– Я что, дура, по-вашему?

Хотелось ответить, что да, но мы только вздохнули. Она поняла, снова жалостно всхлипнула:

– Что делать-то?

Я смотрела на нее, недавно такую заносчивую, и видела перед собой несчастную бабу, у которой вдруг отобрали все. Ее жизнь давно зиждилась на этой всенародной любви, на популярности, на славе. Поверив болтовне ничтожного Бельведерского, Люба совершила опрометчивый поступок и дорого за него заплатила. Пережить свою славу – что может быть для артиста тяжелей?

Честно говоря, эта несчастная, заплаканная Любочка нравилась мне куда больше прежней надменной Павлиновой, потому что вдруг стала человеком. Мы с Гваделуповым переглянулись. Мне показалось, что он испытывает похожее чувство.

– Люба, пусть Лиза поет. Она действительно поет лучше тебя. Но на сцене… Сцена твоя, Люба. Играй, ты можешь!

– Правда? – Павлинова высморкалась в кружевной платочек с запахом французских духов и снова всхлипнула.

– Да, – горячо поддержал меня режиссер. – Лиза – никчемная актриса. А тебе я дам заглавную роль в «Клеопатре».

– И вообще, зачем тебе эта дешевая киношная слава? Сколько ты могла бы играть деревенских дурех? Не лучше ли Чехов или Гоголь?

– Лучше, – счастливо блестя полными слез глазами, согласилась Любовь Петровна.

– Это следует отметить! – объявил Гваделупов, принес бутылку шампанского и, открывая ее, разбил светильник на стене, а также залил напитком ковер на полу.

Хороший финал… Или продолжение? По мне, лучше вообще начало новой жизни.

Они так и выступали целую неделю: Лиза пела и плясала в роскошных костюмах с множеством перьев, блесток и прочей мишуры, а Любовь Петровна выходила в сценах из спектаклей. При этом обе Примы старательно делали вид, что не подозревают о существовании друг друга. Зрители в Ялте разительно отличались и от гадюкинских, и от малозаседателевских, они предпочли Павлинову умную, театральную, а не туповатую киношную. И были правы – кино можно посмотреть и дома, глупые комедии с Любовью Петровной привозили в кинотеатры и Клубы регулярно, а вот спектакли знаменитого театра нигде, кроме самого театра, не посмотришь.

Лиза выходила на сцену разряженной, а потом стояла за кулисами, кусая губы и комкая платочек, не в силах что-либо изменить. Хитрый Тютелькин составлял программу так, что заканчивался концерт сценой из того или иного спектакля, и на поклоны выходили Павлинова и актеры, а двойник оставался за сценой.

Лиза попыталась устроить скандал, она кричала, что САМ признал ее исполнение песен лучшим и приказал продолжать. Тютелькин впервые не стал сглаживать углы, а лишь развел руками:

– Вы и продолжаете. Любовь Петровна песен не поет, а про сцены из спектаклей у САМОГО речи не было.

Такую красоту распускать ради серенькой курицы!..

А я даже предложила:

– Может, дать ей молока со льда, чтобы осипла? Тоня вон тоже поет не хуже.

Тютелькин только замахал на меня руками:

– Хватит одной лже-Павлиновой!

Закончилась бенефисная неделя, Любовь Петровна отказалась отдыхать дальше, предпочитая вернуться к своему Вадиму Сергеевичу в Москву. Я тоже решила, что с меня достаточно приключений.

Мы ехали в купе СВ вдвоем, потому я решилась спросить, во-первых, знала ли Лиза о предстоящем побеге. Любовь Петровна вздохнула:

– Да. Она собирала чемодан и несла его в Клуб.

Я с трудом удержалась, чтобы не обозвать нью-Павлинову дрянью – она все знала, когда мы с Проницаловым ломали копья и обвиняли всех подряд! И вдруг сообразила:

– А телеграмму из Тарасюков в Касилов кто давал?

Любовь Петровна заразительно рассмеялась:

– Вам бы в сыске служить! Вы правы – Лиза. В моем платье, в косынке и очках, якобы чтобы не узнали местные. Но попался этот идиот Меняйлов и чуть все не испортил. Тоне даже пришлось закрутить с ним роман, чтобы отвлечь.

– Тоне?! Тоня с Меняйловым любезничала нарочно?

– Наверное, да. Едва ли ей нравился этот…

Я не знаю, чего испытала по отношению к Тоне Скамейкиной больше – злости или облегчения. Наверное, первого, ведь мы подозревали всех, труппа едва не перессорилась, в то время как эти две девицы все знали и спокойно наблюдали за расследованием.

Но почти сразу сообразила:

– Любовь Петровна, но, если Лиза знала о вашем побеге, почему ужаснулась, когда увидела в Ялте?

Павлинова стала серьезной:

– Боюсь, что меня должен был убить Бельведерский. Даже пытался, когда мы ездили в Бахчисарай, столкнуть со скалы, но… кишка тонка! Тогда мне показалось, что это простая неловкость, но теперь понимаю, что нет.

Я схватилась за голову:

– Ему-то зачем?!

– Знаете, – Павлинова села, задумчиво глядя в окно на пробегающие мимо деревья, – Бельведерский ведь был любовником Лизы до того, как стать моим.

Я вспомнила появление Бельведерского в театре. Да, пожалуй, так и есть.

– Но ведь Лиза влюблена в Распутного.

– А он в нее нет. Думаю, Лиза металась между Бельведерским и Распутным, но тут вы предложили ей заменить меня. Девушке понравилось, и остановиться она уже не смогла.

– Любовь Петровна, на что он рассчитывал?

– На мои бриллианты. Бельведерский не зря интересовался, все ли я взяла с собой, и настоял, чтобы сдала в камеру хранения, но ключ не отдал.

Я снова схватилась за голову:

– И вы, понимая все это, решились бежать с ним?

Она грустно покачала головой:

– Нет, я поняла, только когда он положил драгоценности под замок. Глупец не подумал, что в поездки я никогда не надеваю настоящее. Это, – она тронула свои серьги, – подделка.

Для меня оставалось неясным одно – что заставило Любовь Петровну примчаться из Симферополя в Ялту. Я спросила и в ответ услышала поучительную историю. Я стара, чтобы извлекать из нее уроки, но молодым пригодилось бы, потому пересказываю.

Бельведерский действительно появился в Тарасюках и похитил Любовь Петровну у труппы, «словно у ревнивого мужа». Чтобы не быть узнанной, ей пришлось надеть темные очки и одеться соответственно возрасту. Очень скоро это вышло Любе боком. Она надеялась, что исчезновение вынудит Суетилова и Тютелькина искать ее и пойти на выполнение любых требований. Хотела доказать, что без нее, Павлиновой, существование театра невозможно. И хотелось, чтобы Бельведерский оценил ее романтичность.

Вышло все не так.

Сначала никто не заметил исчезновения Примы, потом искать стали не там, не подумав о Касилове. Но хуже всего – нашли замену и почти успокоились.

– А потом этот скандал в Симферополе!

Оказалось, Бельведерский приглянулся одной из постоялиц гостиницы, где они поселились. Однажды, вернувшись в номер, Любовь Петровна застала весьма недвусмысленную сцену с красавицей, которая посоветовала ей… погулять!

– Представляешь, эта мерзавка заявила: «Мамаша, вы бы погуляли пока!..»

Я с трудом сдержала улыбку, поняв, что Любовь Петровну гораздо больше задело обращение к ней как к мамаше, чем сама измена Бельведерского. Так и было, Павлинова еще долго возмущалась:

– Назвать меня мамашей!

Извозчик из Симферополя в Ялту довез ее быстро, но Любовь Петровна все равно опоздала.

– Люба, а может, и к лучшему?

Она вздохнула, словно освобождаясь от какого-то давнишнего и неприятного груза:

– Да. Я словно после тяжелой болезни оживаю. Вы не обманываете, я хорошо играю?

Я сурово сдвинула брови и с легким сомнением в голосе произнесла:

– Как сказать… бывает хорошо, а бывает и… – подождала, пока в ее глазах появилось почти отчаяние, и продолжила, – …отлично! Особенно если забываешь, что ты Прима.

Любовь Петровна расхохоталась от души:

– А вы напоминайте мне про Лизу чаще. Кстати, куда она теперь?

– Под крылышко к Суетилову, тот найдет, куда пристроить талант.

Поезд спешил в Москву, в купе ехали просто две актрисы, без всяких претензий на звездность. Ехали и обсуждали, как играть юную Клеопатру в будущем спектакле.

Так-то лучше. Куда лучше…

Что было и чего не было…

В биографии Любови Петровны Орловой не было такого неудачного приключения. Ее брак с режиссером Александровым, снявшим большинство знаменитых картин с Орловой в главной роли, был на редкость крепким. Они уважительно относились друг к другу, в присутствии других обращались на «вы», писали записочки, даже дома старались соблюдать дресс-код.

Любовь Петровна Орлова умело скрывала не только свой возраст, но и многие факты биографии, в том числе аристократическое происхождение, она была родственницей графа Льва Николаевича Толстого.

Зазнайкой не была, но славу любила, как и заграничные поездки, и прочие возможности, приобретаемые вместе со статусом любимицы вождя. Раневская шутила, что моль в гардеробе Орловой из-за тесноты никак не научится летать.

Все выдуманные события скорее фантазия мудрой Раневской на тему, что будет со звездой в случае потери звездности и как легко заменить одну звезду на другую.

События произведения перенесены на начало тридцатых годов, вероятно, чтобы показать впечатления Фаины Георгиевны от многочисленных городов и весей, в которых она побывала в конце двадцатых.

Тарасюки, Гадюкино, Нижнехрюпинск и Малозаседателево, Загогуйск и прочие города выдуманы. Раневская осела в Москве только в 30-е годы, а до тех пор много лет колесила по стране, играя в Крыму, Поволжье, Ростове и еще много где. Сама она говорила, что где только не играла, разве что в Мухосранске не играла. Природная наблюдательность позволила Раневской подметить и запомнить особенности увиденных мест, а острый язык – посмеяться над нелепостями.

Но, как только начинается рассказ о самом расследовании, все бытовые мелочи отходят в повествовании на задний план, чего не допустила бы опытная писательница. Простим Фаине Георгиевне этот недочет за ее талант.

* * *

Пароход «Володарский» действительно существовал и много десятилетий трудился на Волге. При спуске на воду он назывался «Великая княжна Ольга Николаевна», потом был переименован в «Алешу Поповича», а потом в «Володарского» – под таким именем пароход прослужил до самого 1989 года!

Читателям пароход хорошо известен по фильмам «Жестокий романс» (та самая «Ласточка», на которой герой Никиты Михалкова пел романс, даже интерьер салона тот же), «Васса Железнова» и «Хождение по мукам».

* * *

Пароход «Князь Потемкин» не зря называли «Русским Титаником» – это изящное, но крайне невезучее судно тонуло несколько раз, однажды в 1912 году возле острова Березань даже с пассажирами. Спасли не всех. Он был переименован в «Потемкина», но после второй катастрофы отремонтирован не сразу и в строй вернулся только во время Великой Отечественной войны, будучи вскоре потоплен в очередной раз. «Писаревым» этот пароход никогда не был.

Русский публицист и литературный критик Дмитрий Иванович Писарев утонул в 1868 году, купаясь на Рижском взморье в Дубултах. Его именем пароходы и теплоходы не называли.

* * *

Это не документальное произведение, потому нарушения простительны.

Точно определить год, когда это могло происходить, не получится, автор смешала некоторые факты.

Путешествовать с таким комфортом по Волге в начале тридцатых, когда там царил настоящий голод, едва ли было возможно.

Но в 1934 году ОГПУ было реформировано в страшное НКВД, а эта организация едва ли простила бы и отсутствие актрисы на пароходе, и вольности труппы, и нерасторопного милиционера Проницалова, и самовольную Лизу Ермолову. Никакой Строгачев не рискнул бы заменить хорошо знакомую САМОМУ Павлинову на пусть и похожую на нее Лизу.

Но на то произведение и литературное.

* * *

Раневская говорила:

– Сегодня мне приснилась собственная жизнь. Боже, какое счастье было проснуться!

Великолепная насмешница не стала детективщицей, но ей хватило и актерского таланта, чтобы навсегда остаться в нашей памяти.

Оглавление

Вместо предисловия

Глава 1. Стервятники питаются стервами…

Глава 2. Многое в жизни приходится делать добровольно

Глава 3. Убить талант обычно куда легче, чем его обладателя

Глава 4. Мало знать, что тебе нужно, хорошо бы понимать зачем

Глава 5. Любовь способна сдвинуть горы, но с завистью ей не сравниться

Глава 6. Пятая точка и шестое чувство между собой определенно связаны

Глава 7. Даже если несут ногами вперед – надейтесь, что прямо в Рай

Глава 8. Взлет надо выстрадать, это падение возможно без усилий…

Глава 9. Не в свою лужу не садись

Что было и чего не было… Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg