«Подсвечник Чпока»

Подсвечник Чпока (fb2) - Подсвечник Чпока 1106K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Илья Леонидович Фальковский (falk)

Илья Фальковский ПОДСВЕЧНИК ЧПОКА

Вступление

Стук в дверь. Мужик на лавке просыпается, трет рукавом рубахи глаза. Спускает ноги. Нащупывает армяк, надевает, подпоясывается. Осторожно впотьмах бредет отворять дверь. Спотыкается о порог, потом о ведра в сенях. Ведра падают, звеня, и звон этот в топкой тишине затихает долго.

Мужик с минуту стоит перед дверью, потом отпирает засов. Белую пенку тумана подмешал ночной кашевар в небесный котел, и светлее не стало, поглотила молочная тьма и луну, и звезды. Еле различимы за дверью силуэты фигур. Стоят молча, колышутся, потихоньку с ноги на ногу переминаясь. Мужик сгребает с полки свечу, спички, поджигает. Выплывает на свет его худое конопатое лицо. Он рыщет по стенам сеней, наконец, натыкается на длинный тонкий нож, запихивает за пояс. Переступает порог. Спускается с крыльца, остальные почтительно раздвигаются, дают ему пройти. Когда он проходит мимо фигур, отблески пламени высвечивают топоры в руках остальных. Конопатый идет по двору, фигуры скользят за ним. Конопатый отпирает воротца хлева, трое мужиков засовываются внутрь и вышкрябывают на воздух трех рослых быков. Быки поначалу упираются, цепляются, скребут копытами о сухую землю, задирают вверх головы, их ноздри раздуваются, быки чуют свежий воздух, и, привыкая, потихоньку стихают.

Процессия устремляется со двора. Впереди Конопатый со свечой, за ним трое с быками, позади вереницей тянутся остальные. Кашевар подливает помалу молока в свой котел, и вот уже в сиреневом кулеше различима часовенка — cобранный из ветвей навес под деревянным крестом, внутри которого болтается на веревке небольшой медный колокол. Останавливаются неподалеку. Конопатый откашливается, прочищая горло. Торжественно оглядывает присутствующих. Это его день. В обычной жизни он служит сторожем этой часовенки, но сегодня он больше не сторож. Сегодня он главный жряк.

Конопатый начинает:

— О, святый пророче Божий Илье, боговидче и славный ревнителю о Бозе, беззаконных царей обличителю, отступльших от ЯХВЕ наказателю, лжепророков казнителю, дивный чюдотворче, стихий повелителю, яже слушаше небо, велий угодниче Божий во плоти до сих пребываяй и на землю пред вторым пришествием Христовым прийти имеяй, моли о нас Человеколюца Бога, да подаст нам имярек, дух ревности о славе Божией. Яко немощна суть душа человеча без содействия Духа Святаго. Якоже ученику твоему Елисею дал еси по прошению его, тако подай и нам. Дерзающым по недостоинству своему просити тя, духа пророчествия, слова обоюдоостраго, святаго Писания разумения, иже имаху в себе силу Божественную со властию обличити отступник Божиих. Велико бо число служителей вааловых, хулителей оскверньшых в себе образ Божий. Святый пророче, умоли ЯХВЕ приблизити час отмщения, укрепи в борьбе с идолопоклонниками десницу нашу силою духа твоего, да ся приимет жертву нашу, даруя нам стада велики и крепки.

Присмиревшие было быки почуяли что-то, забряцали копытами, заворочались, попридержали их хозяева.

— Твоима молитвами получив милость от ЯХВЕ, яко Твоя есть слава Отца и Сына, и Святаго Духа ныне и присно, и во веки веком.

Занесли мужики топоры.

— Аминь!

— Хрясь! — опустились топоры на бычьи бошки, разлетелся вой над еловой рощей, да и враз затих, хлобыснула сукровища, понеслась по влажной утренней землице.

Носится ветром сторож Конопатый, ножом по бычьим шеям чиркает, кровь пускает.

А кашевар знай себе, добавляет в котел молока, прыскает. Многолюдно становится, то тянутся на бычий вой с деревень мужики с котлами.

Стрекочут топоры уж не по бошкам, а по деревьям, колют дрова. Шепчет Конопатый имя пророка, разжигает костры, рубят мужики мясо.

Широка и светла гладь белого озера. Падают жемчужины пота на лезвия топоров, искрятся иглы мелких рыбешек, вспарывающих тут и там озерное брюхо. Буреет водица у самого берега, то моется в озере бычье мясо.

Скользят по озерной глади ладьи, взметая вверх янтарные ожерелья брызг, торопится на празднество окрестный люд. Выходят из ладей бабы с детьми, волокут корзины и узелки с одежей праздничной, яркой. Переодеваются. Бьет Конопатый в колокол, затихает люд. Раздает он всем курительные палочки, снова молитву читает. Жгутся благовония, дымятся. Наконец, приглашает Конопатый на трапезу.

Расстилают бабы белые скатерти, достают из корзин пироги всякие, калитки, сканцы, рыбники да оладьи, хлеб простой да соль, квас с пивом солодовым, братины и ложки. Рассаживаются. Читает Конопатый трапезную молитву, величает пророка и просит его, боговидче и дивного чюдотворче, освятить пищу, данную им днесь, и даровать здоровья, долгия лета, счастия и удачи в жизни всем собравшимся на торжество.

Черпают бабы бульон ложками, выбирают мясо. Начинается трапеза. Молча жрут, стучат в тишине ложки, зубы лязгают.

— Надобно, чтоб котлы пустыми оставалися, ежели не дожрамши кто, то пущай свое мясо приберет и в воду выкинет, — распоряжается Конопатый.

Кивают бабы, соглашаются. Рано ли поздно ли, имеет свойство все хорошее близиться к концу, вот и трапеза завершается, утирают мужики и бабы с детьми рты рукавами рубах.

Обращается напоследок Конопатый к пророку, говорит ему:

— Святый пророче, божий Илье, кормилец наш, завсегда ты взращивал для нас урожай хороший и обильный, кормил свой народ и угощал нас обедом из своей пищи, мы благодарствуем тебя за все и просим тебя взрастить этим летом урожай еще лучше и обильнее, потому что, как ты и сам ведаешь, едоков у нас прибавилося, и даже очень. Во имя Отца и Сына и Святого Духа, присно и во веки веков. Аминь.

Из рощи выдвигается высокий нищий мужик с румяным от загара лицом, в лаптях и с котомкой за спиной, подруливает к котлам и тянет руку к остаткам угощения. Со скатерти на него пялится отрезанная бычья бошка.

Чпок

Стояла ночь невидная безмозглая. Чпок хлюпал по грязи отцовскими кирзачами, захлебывая голенищами слипшиеся комья земли. Он шел по обочине проезжей дороги, ведущей прямиком в селенье Шкинь. Путь предстоял немалый, но радостный.

Сегодня с самого утра день не задался. Сначала химичка поставила двойку за лабораторную. Потом на литературе вызвали к доске. А Чпок, как всегда в последнее время, не подготовился, не до того ему было. Так что к доске он идти отказался, и прямо сказал, что начхать ему на Достоевского, Толстого и Тургенева, вместе взятых. Тьфу да и только!

— Сволочь, — ответствовала учительница Блюмкина по прозвищу Фрекенбок и влепила очередную двойку.

Зато, наконец, повезло на обществоведении. Одноклассница Аничкина откуда-то выволокла на свет Божий этого старикана Порфирия Петропавловича, Ветерана войны. Тот выступал в актовом зале и хвастался своими наградами перед всеми старшими классами. Глаза у Чпока загорелись при виде подлинного Лысого, призывно золотцем блеснувшего в руке Ветерана. Постановлено было создать в музее Великой Отечественной уголок живого еще Петропавловича. Старичок тщеславно улыбался. Улыбался и Чпок. Вот и на его стороне удача.

Два года последних семью Чпока штормило и корежило. Сперва заболела мать. Врачи сначала ей поставили трудно выговариваемый диагноз «геморрологическая лихорадка». Увезли в больницу, подлечили. А потом у нее там отказали почки. Видать, ошиблись в диагнозе. Вернули ее домой. А дома у нее отказали ноги. Она лежала за стеной и стонала по ночам. Чпок, чтоб забыться, резался в Дум на подаренном отцом компьютере.

— Променял маму на компьютер, — говорила мать.

Как-то раз Чпок напился с одноклассниками. Взяли канистру разливного портвейна и гудели всю ночь у Жирдяя. Утром Чпок очухался раньше других. Прошел на кухню. Нашел последнюю сосиску. Сварил, высыпал еще на тарелку зеленого горошка из банки. Сел завтракать. Позвонил домой.

— Чпок, — сказала мать, — я…

В этот момент на кухню вошла Аничкина, увидела сосиску и выхватила ее с тарелки Чпока.

— Что? — не расслышав, переспросил Чпок и потянул сосиску обратно.

— Я…, — повторила мать.

Резким рывком Аничкина отвоевала сосиску.

— Что? — переспросил Чпок и снова дернул сосиску к себе.

— Я умираю, — сказала мать.

Аничкина нажала на рычажок телефона. Чпок ударил ее в голову. Аничкина упала и закричала. На шум вошел Жирдяй. Чпок ударил и его. Следующим вошел Бурый. Его Чпок ввинтил головой в батарею. Последний одноклассник, Кулек, спрятался за шкаф. Аничкина истошно вопила. Чпок выбежал на улицу и только там взахлеб разрыдался. От собственного бессилия, от душившей его злобы, отчаяния и тоски. Чпок размазывал рукавами мокруху соплей и думал, что никогда не скажет одноклассникам о причине произошедшего. Пусть хоть всю жизнь они считают, что он избил Аничкину из-за сосиски.

А вскоре после смерти матери неладное случилось с отцом. Жара в то лето пришла тягучая, дурманящая, выматывающая до головокружения, до тошноты. Переворот случился, путч, ГКЧП. Отец не отходил от стоявшего на шкафу старого радиоприемника. Все слушал и слушал новости. Потом перестал есть. Не выключал приемник даже по ночам. Как-то Чпок с сестрой заглянули к нему в комнату. Он сидел в полутьме на стуле, обхватив колени руками, прислонившись к приемнику ухом, и глядел на Чпока с сестрой безумными белесыми глазами.

— Папа, может, поспишь? — робко спросила сестра.

— Это со мной говорят, со мной, ко мне обращаются, я должен слушать, чтобы ничего не пропустить, — тихо отвечал отец.

Сестра с испугу зарыдала. Наутро Чпок снова заглянул к отцу. Тот продолжал сидеть все в той же позе. Чпок собрался прикрыть дверь.

— Не закрывай, Чпок, — попросил отец. — Войдет наша собака, Тошка, и скажет, есть ли Бог или нет. Есть ли Бог или нет. Есть ли Бог или нет.

В тот день сестра вызвала санитаров. Когда отца увозили, он кричал:

— Чпок, они приехали меня убивать! Прыгай в окно!

Семья Чпока жила на последнем этаже пятиэтажного дома. Прыгать Чпоку не хотелось. Он сел на корточки и вжался в угол комнаты. Но спрятаться было негде.

Отец вернулся через пару месяцев. Он сильно изменился. Днем лежал на диване и глядел в потолок. А по ночам медленно бродил по квартире, держась за стены. Мир Чпока перевернулся вверх тормашками. Раньше отец был для него безусловным авторитетом. Он знал все, всегда и за Чпока. Чпоку не надо было принимать решения. Отец знал, что ему делать сегодня, завтра и после. Куда пойти и кем стать, когда Чпок вырастет. Даже на рыбалке отец знал, на какого червяка, какая и когда у Чпока клюнет рыба. Вся жизнь Чпока проходила в войне с этим знанием отца. И теперь оказалось, что его война была напрасной. Самый умный на свете человек оказался обычным психом.

— Теперь ты у нас глава семьи, — сказала Чпоку сестра.

Но Чпоку не хотелось становиться главой семьи. Ему просто хотелось сбежать. Куда глаза глядят. Окончательно, бесповоротно, чтобы всего этого не видеть. И вот сейчас, кажется, его час настал.

Изб силуэты темные проявились по сторонам дороги.

— Вот и Шкинь, — заприметил Чпок.

Где ж эта улица, Заветов Лысого? Старичок сегодня подарил школе пару незначимых медалек.

— Такой-то Порфирий Петропалыч, проживающий в селении Шкинь, Заветов Лысого, 17, безвозмездно преподнес в дар нашей школе то-то и то-то, — торжествующе провозгласила мужеподобная директорша по кличке Шиза.

Тогда-то Чпок и взял на заметку адресок, Заветов Лысого, 17. Чпок включил налобный фонарик и прочавкал по грязи к ближайшей избе. Наклонился к табличке на заборе. Она и есть, Заветы, только не 17, а 5. Недолго еще, значит, осталось. Выключил фонарик и снова захлюпал. Тишь сплошная, даже собаки не выли.

«Сдохли все небось с голодухи», — злорадно подумал Чпок.

Вот и заветная изба. Чпок перемахнул через забор. Подошел поближе к дому. Форточка в одном окне приоткрыта. Чпок забрался на подоконник и открыл ее пошире. Теперь тощий Чпок мог легко протиснуться в форточку. Чпок подтянулся рывком. Перевернулся в окне, так что оказался жопой на раме. Еще подтолкнулся. Вот и все. Осторожно спрыгнул. Снова включил фонарик и посветил по сторонам. Столярный стол, на стене на гвоздиках висят инструменты. Прихватил на всякий случай молоток со стены и прошел в соседнюю комнату. В углу на тахте тихо посапывал старик. У окна стоял старый письменный стол с выдвижным ящиком посередине.

«По ходу, здесь», — подумал Чпок.

Выдвинул ящик. Разгреб гору бумаг. И высветил черную, а днем, наверное, темно-красную коробочку. Открыл. Под документом маняще чернел Лысый. Чпок погладил его ладонью. Сзади раздалось сопение. Чпок повернулся назад и увидел старика, сидящего на кровати. В руке старик держал свечу.

— Э…, — удивленно пытался пробормотать старик.

Тогда-то Чпок и ударил его молотком в лоб. Потом в глаз, вплющивая его в черепную коробку, потом в нос, в зубы, ломая их и вдавливая внутрь.

«Ёёёйойоойоёптыть», — только и успел подумать Порфирий Петропалыч.

Скупщик

Оставшуюся часть ночи Чпок шел пешком. Утром вскочил в первый автобус и доехал до Райцентра. В Райцентре, он думал, легко можно найти Скупщика. Так и есть, долго рыскать не пришлось. На одном из первых попавшихся столбов увидал объявление с номером телефона. Позвонил из будки.

— Хорошо, через час буду на центральной площади. Как вы выглядите? Я подойду, — прошелестел спокойный голос.

Немолодой мужчина весь в черном подошел к нему ровно через час.

— Это вы? — Скупщик внимательно разглядывал Чпока.

Неторопливо протянул ему свою мягкую руку. Этот парень, Добытчик, с продолговатым лицом, высоким лбом, широкими, выдающимися вперед надбровными дугами и узкими скулами, с угрюмым и мечтательным выражением лица, внушал ему доверие. На него можно было положиться. В лице парня было что-то восточное. Скупщик любил Восток.

— Кавказец? — поинтересовался Скупщик.

— Я — русский, — ответил Чпок.

«Значит, татарин», — подумал Скупщик.

Размеренными движениями он отсчитал причитавшиеся Чпоку деньги.

— Не знаете, где здесь остановиться? — с деланным равнодушием спросил Чпок.

— Знаю, — после минутного раздумья ответил Скупщик.

Он привел Чпока в дом через дорогу от своего.

— Устраивайся, отдыхай, а вечерком заходи, потолкуем, — сказал Скупщик у забора и ушел.

Дородная баба встретила Чпока в сенцах.

«Бочка», — тут же дал ей кличку Чпок. Дом был ладный и чистый. Поднялись в горницу. На столе стояла банка огурцов, на стене висели нунчаки. Трое ребятишек резвились на полу.

«Муж, видать, на работе служит, а Бочка по хозяйству скребет», — подумал Чпок. Хозяйка взяла ключи и повела Чпока в другой дом на участке, поменьше. Собственно, это был не дом, а надстроенная баня. В комнате наверху стояли продавленный посередине диван и шкаф.

— Подходит, — пробурчал Чпок и улегся на диван.

Хотел подумать о том, о сем, но сразу же провалился в тартарары.

Проснулся внезапно от нагрянувшей духоты. Снилось ли что-то, вспомнить не смог. Назойливо гудящая муха приземлилась на нос. Ударил по ней, промахнулся, встал и пошел к Скупщику.

Вечерело, телевизор работал беззвучно. Скупщик его не смотрел, но ему нравилось мельтешение картинок на экране, это успокаивало его перед сном. Скупщик готовился к ужину. Налил себе и Чпоку по стопке водки. Достал кастрюлю вчерашних щей, поставил на плиту и разогрел. Заговорили. Скупщик любил потолковать с молодежью. Рассказать историю из книжки прочитанной, байку про жизнь свою былую или дать совет дельный. Чпоку тоже некуда было торопиться. У Скупщика в доме было спокойно, не шустро.

Время текло незаметное, плавное. Скупщик приоткрыл дверь в соседнюю комнату. — Это моя мастерская, — сообщил горделиво.

Прошествовали на осмотр. Комната была полна невиданных предметов. Какой-то странный прибор, напоминающий смесь микроскопа с телескопом, стоял на столе у окна. Длинная металлическая палка с кругом на конце прислонилась в углу.

— Что за прибор-то? — ожидаемо полюбопытствовал Чпок.

— Пойдем на крыльцо, поймешь.

Вышли.

— Видишь ее? — обвел по сторонам руками Скупщик.

Вокруг никого не было. Стрекотали цикады, урчали лягушки. Вдали поблескивали кошачьи глазки звезд.

— Кого? — удивился Чпок.

— Кого, кого, ни кого, а что! — рассмеялся Скупщик. — Ее, мать честную, Паутину!. Чпок в недоумении попялился на Скупщика.

— Вот физики дурные думают что-то про преломление света или там, что звезды излучают тепло, — продолжал тот. — А на самом деле, почему звезды меняют свой цвет? Из-за нее, из-за Паутины. Она повсюду, висит над травой, на ветвях деревьев, стелется по земле, видишь ее?

— Вижу, — из вежливости просипел Чпок и пригляделся.

Они стояли так долго и молча смотрели вдаль. Ему и правда казалось временами, что он видит ее. Вернулись в дом.

В семидесятые годы Скупщик работал в секретной лаборатории. Там они с другом по имени Лях синтезировали кислую. Заморских дел они знать не знали, про марки нежные слыхом не слыхивали, получились у них таблетки, крупные мякиши размером с пуговицу. Первую партию пробовали сами. Тот раз Скупщик запомнил на всю жизнь. Они сжевали по горстке колес, запили водицей. Прошло полчаса, не больше. Потом он глянул на Ляха и… И ужаснулся. Вместо лица друга он увидел череп с пустыми впадинами глазниц. Перевел взгляд на свою ладонь. На пальцах чернела Паутина.

Лаборатория была где-то в горах. В закрытом помещении Скупщик почувствовал себя нехорошо. Выбежал на улицу. В небе, переливаясь всеми красками, ярко горели звезды. Повсюду висела Паутина, отделяя его от звезд.

Вскоре после этого случая они с Ляхом уволились с работы. Лях с тех пор стал совершенным Антисоциалом, невидимкой. Из дома он выходил теперь крайне редко, только по ночам, почему-то в широкой, прикрывающей лицо шляпе и темных очках. Держась за стены домов, он крался по улицам, постоянно озираясь по сторонам. А Скупщик стал Скупщиком. Но все свободное время он посвящал Паутине. Отныне он хотел научно доказать ее существование, зафиксировать этот факт и должен был изобретенный им телемикроскоп.

— А это что? — спросил Чпок про палку с кругляшом.

— Это кладоискатель, — пояснил Скупщик. — Слышал, лягушки квакают? Там за домом болота. Как-нибудь мы пойдем с тобой на болота и найдем клад.

— А почему вы уверены, что найдете его?

— Не нужно быть уверенным в чем-то, это предначертание.

— Что? — не поняв, переспросил Чпок.

— Предначертание — найти или не найти клад. Хочешь послушать одну древнюю историю?

— Ну, можно, — сказал Чпок.

Отчего не послушать, если рассказывают. Времени у него теперь полно. А Скупщик был забавный и странный.

«Свихнутый», — думал про него Чпок.

Но свихнутых он не боялся. После случая с отцом с ними ему было привычно. А сейчас после тяжелого пути хотелось отвлечься. Чпок любил хорошие байки. Байку послушать — все равно, что фильм зазырить. А фильмы Чпок уважал. Особенно, где дерутся или стреляют.

Чпок плюхнулся на диван. Скупщик закурил. Налил Чпоку чаю. Сел напротив. Уставился куда-то в потолок. И начал рассказывать, неторопливо и чуть заикаясь.

«Ладно чешет, — подумал Чпок, — как по книжке. Видать, наизусть вызубрил». Скупщик рассказывал:

— Жил один Любомудр, про которого говорили, что он знал подлинную природу вещей. Пришел к нему как-то Сыскатель истины. «Можно я буду ходить за тобой, чтобы познать истину?» — спросил Сыскатель у Любомудра. «Можно, хотя в этом нет смысла, — отвечал Любомудр, — ты будешь видеть простые следствия вещей, не понимая причины. Но если хочешь, ходи. Только знай, прервешь меня, прогоню». Так Сыскатель увязался за Любомудром. Плыли они однажды через реку. Приплыли на ту сторону. А Любомудр незаметно проколол в днище лодки дырочку, так что в лодку потихоньку стала поступать вода. Распрощались с лодочником. «Что же ты наделал. — вскричал Сыскатель. — вдруг те, кто остался в лодке, утонут!» «Я же просил тебя не вмешиваться, — ответил Любомудр, — еще раз прервешь меня, прогоню». «Не прогоняй, больше не буду, — взмолился Сыскатель, — дай мне еще шанс!» «Ладно», — согласился Любомудр.

Приехали они в незнакомую страну. Правила этой страны очень обрадовался их появлению и взял их на охоту. Когда протрубили в рог, и Правила со свитой и собаками удалились, Любомудр быстро подъехал к мальчику, сыну Правилы, стащил его с лошади, вывихнул ему ногу и бросил в кусты.

«Ужасное злодеяние! — закричал Сыскатель. — Правила так добро принял нас, а ты столь жестоко поступил с его сыном!» «Я же просил тебя не прерывать меня, — отвечал Любомудр. — Уходи». «Дай мне один, последний шанс», — взмолился Сыскатель. «Что ж, я дам тебе его, — отвечал Любомудр, — хотя в этом и нет никакого смысла».

Они прибыли в еще одну страну. Жители этой страны отнеслись к ним неприветливо, постоянно оскорбляли их и кидались в них камнями. Но, не обращая на это никакого внимания, Любомудр принялся чинить разрушенную городскую стену, возводя ее вновь. «Что же ты делаешь? — закричал Сыскатель. — Жители тех стран были к нам добры, а мы причинили им столько несчастий. Здесь же наоборот нам никто не рад, а ты вовсю стараешься для этих злобных людей!» «Сейчас ты уйдешь, — ответил Любомудр, — но прежде я расскажу тебе смысл событий. Вскоре после того, как мы переплывали реку, в те края должна была нагрянуть шайка разбойников. Но теперь они не смогут воспользоваться поврежденной лодкой, чтобы добраться на тот берег. А в стране, где мы охотились, существует обычай, что править ей может только физически здоровый человек. Так что этот мальчик, когда вырастет, не сможет стать Правилой и принести ей массу несчастий и невзгод. Вместо него Правилой станет другой, добрый человек. Здесь же под этой стеной зарыт клад. Но владеют этой страной два маленьких мальчика. Если сейчас они доберутся до клада, то не смогут им правильно воспользоваться. Зато, через много лет, когда они вырастут, будет война, и стену разрушат заново. Тогда они получат клад, распорядятся им по назначению, во благо добра и на пользу простым людям». Вот такая история. Предначертание есть у каждого, не только у меня, но и у клада, — добавил Скупщик.

Сухостой

Теперь у Чпока водились бабули. Чтобы добывать Лысых, ему не надо было больше мокрушничать. Про тот случай с Петропалычем он почти не вспоминал. Не до него было. Каждый день он садился на автобус и ехал в ту или иную сторону. Потом бродил по деревне, выспрашивая у жителей, где здесь живет Ветеран. Заходил в дом. Садился за стол отобедать, потчевал хозяина водочкой. Предлагал зелень. Никто не отказывался.

Кто-то соглашался быстро, а кого-то приходилось уговаривать, ну так не после первой или второй, а ближе к донышку, — или уж на крайняк еще одна беленькая, а то и пара были припасены в вещмешке у Чпока, — но все соглашались.

— Любой согласится, любой, — ухмылялся Чпок.

Шли дела, спорились, в избытке Лысые, да и зелень не переводилась теперь у Чпока.

В один из дней в гостях у Скупщика Чпок познакомился с Сухостоем. Чпок со Скупщиком, как водится, обедали вместе. Загремела посуда в сенцах, захлопали двери, в дом ввалился толстяк-весельчак. И сразу занял собой все пространство, расползся, зашумел, зашипел, захохотал-загрохотал. Сухостой был полной противоположностью Скупщику. Говорил он беспрерывно, скаля ровные белые зубы, откидывая голову назад, смахивая длинные волосы с круглого лба и заливаясь тонким визгливым, — как собачонка, — смехом.

— А, Добытчик, — хохотал он при виде Чпока, хотя, казалось бы, чему тут было смеяться, — люблю Добытчиков, ох, как люблю, удержу нет, ха-ха-ха!

Сухостой отличался не только словоохотливостью, но и щедростью. Всегда с собой гостинцев приносил, беленькую и шмаль.

— Пить и курить надо одновременно, — изрекал мудрости Сухостой. — плюс на минус дает минус. Или клин клином вышибают. Или… ха-ха-ха! Вот я пью или курю одновременно… и никогда не пьянею… Ха-ха-ха!

И он пил рюмку, потом курил самокрутку со шмалью, потом снова пил, снова курил, снова пил, снова… и так до бесконечности, пока, хохоча, не падал на тахту и не засыпал, повизгивая бабьим хохотом и храпя богатырским храпом одновременно, даже во сне не затихая ни на миг.

— Сухостой, — он из сословия бродяг, Шалых, — пояснил Скупщик.

Но Сухостой не всегда был Шалым. В советские годы он был обычным фарцовщиком, барыжил видеокассетами, не по закону втюривал кино разное, попался на Феллини, «Амаркорд» и «Восемь с половиной» двигал, вот и сел в Бутырки, да еще ему порнуху приписали. Но как-то, один Бог знает как, на крытке поднялся, говорят, нравом своим веселым, да байками-россказнями, — кино по ночам пересказывал, на свой лад перекладывая, — приглянулся Шалым, вот они и приняли его в свой клан, хотя такое крайне редко бывает. Но по понятием он жить умел, да и говорили, общак держал справно. С тех пор суды да разборы вершил районные, говна в руки не брал.

— В гостюхи заходи, заглядывай, повеселимся, — зазывал он Чпока, и тот не отказывался, захаживал часто.

Приучил он и Чпока пить и курить непрерывно.

— Клин клином, минус плюс, всегда я трезвый, не напьюсь, — орали они хором.

Сухостой рассказал Чпоку про обычаи.

— Мы, люд весь, — говорил Сухостой, — делимся на сословия, касты. Есть Добытчики, Скупщики, Шалые. Есть Мастеровые. Баб мы не трогаем. Бабы у нас служат Гонцами. Вот ты сам подумай, сколько в пизде Лысых уместится?

— Много, — поразмыслив, отвечал Чпок.

— Вот и правильно. Много. Двадцать, а то и тридцать. Лысых мы в трубочку сложим, завернем, бабе в пизду затолкаем, она и поедет в Польшу Гонцом, а обратно Лысый уже в виде цепуры голдовой возвернется. Вот как на мне, видишь? — и Сухостой показывал на свою огромную массивную, гирями с шеи свисающую пудовую цепь. — С бабой можно только по сурьезу, жениться да и дело с концом. А для развлечений мы бабу не трогаем. Разве ж можно развлекаться с Гонцом. Для развлечений у нас служат Петухи, — закончил свою мысль Сухостой и закричал куда-то в черную даль коридора, — Эй, Петух, заходи!

В комнату вошел долговязый парень. Заулыбался, скалясь щербатым ртом.

— Соси, — приказал Сухостой.

Петух послушно встал на колени, повернувшись к Чпоку задом, закопошился в штанах у Сухостоя и сладострастно зачмокал. Чпок почувствовал, как брюки его встают шалашом.

— Давай, Петух! — хохоча, покрикивал, понукал Сухостой.

Петух на миг прервался, повернулся к Чпоку и призывно подмигнул. Потом спустил штаны и продолжил свое ремесло, оголив белый как соевый сыр зад и подергивая им в такт. Вздыбились брюки у Чпока, и он ринулся присоединиться. Вскоре вместе они с Сухостоем ладно покрикивали:

— Давай, Петух!

Облизывая пересохшие губы, Чпок вспоминал детство, когда в очередной раз загремел в больницу. Тогда у него долго держалась температура, а никаких других симптомов не было. Родители и отвезли его в Райцентр, в детскую лечебницу. Тамошние врачи тоже никаких других симптомов заболевания обнаружить не могли, вот и заподозрили в Чпоке симулянта. К тому же когда Чпок мерил температуру, лежа на кровати, то она почему-то была высокой, а когда его для проверки вызывали на пост медсестры и совали под мышку термометр, то она внезапно пропадала. Это еще больше укрепило подозрения. Однажды Чпок играл в шашки с соседом по палате. Передвинул рукой фигуру, забыв о градуснике под мышкой, он начал падать, Чпок попытался его прижать локтем, и, вот те на, он хрустнул и сломался.

— Вот гад, — говорили медсестры, — небось, так температуру себе хотел намерить, что тер градусник, тер, вот и разбил.

Как-то перед сном мальчик по фамилии Занездра предложил сходить в палату девочек. Пять или шесть мальчиков из палаты Чпока, и Чпок в том числе, отправились в гости к девочкам. Девочки уже лежали на кроватях. Одна девочка при виде Чпока ласково протянула:

— А это что за новенький, симпатичненький? Такой черненький. Иди ко мне, посидим.

Чпок покраснел от смущения, но все же присел к ней на кровать. О чем говорить, он не знал. На соседней кровати мальчик трогал девочку за грудь. С других кроватей доносились какие-то странные слова:

— Ты мне сегодня дашь? Не дам!

Что это значит, Чпок тоже не знал. В палату вдруг ворвалась медсестра.

— Ишь, охальники, а ну спать!

— Щас, Вера Ивановна, шас! Пять минут и пойдем! — заголосили ребята.

— Через пять минут шоб разошлись, — велела медсестра и вышла из палаты.

— Давайте выключим свет и спрячемся, как будто здесь нас уже нет, — предложил кто-то из мальчиков.

Все согласились. Выключили свет. Куда прятаться, Чпок не знал совсем. Поэтому забрался под кровать своей ласковой подружки. Снова влетела медсестра.

— А ну, негодяи, убирайтесь отсюда! — раздался ее басовитый голос.

Включила свет. Со страху Чпок плотнее прижался к стенке. Оказалось, он один залез под кровать. Все остальные предпочли спрятаться на кроватях под одеялами девочек. Иванна погнала их пинками прочь, а Чпока не заметила. Подружка Чпока про него забыла. Что делать, он не знал. Идти обратно страшно. Так и остался лежать под кроватью. Через пару часов задремал. Разбудили его удары метлой.

— Вот паскуда, симулянт херов, бабник ебаный, пиздорыл вшивый, а ну вылезай! — кричала медсестра.

Под утро прошел положенный обход отделения. Вот она и заметила в палате мальчиков одно пустое место. Так по всей больнице прогремела слава Чпока. Слава хулигана. Который один всю ночь развлекался с десятью девочками в их палате. Дошло до того, что Чпока вызвал на разборку настоящий самый главный хулиган их отделения. Здоровый дылда лет пятнадцати. Его подручные схватили Чпока и приволокли к нему в палату.

— Соси, сука, — велел он и стал лениво расстегивать штаны.

Что такое «соси», Чпок опять же не знал. Но сразу понял, что делать ему это не хочется. Стал изо всех сил вырываться, как-то вывернулся и убежал.

В конце концов, Чпок заболел свинкой. Это было чудесным избавлением и для врачей, и для него. Так ничего и не найдя, врачи с достоинством вытурили его из больницы. Зато, к явному неудовольствию своего отца, за время пребывания там Чпок узнал слишком много ненужного. И еще выучился двум вещам — цедить слюну, а затем заправски ругаться матом и смачно сплевывать ее сквозь зубы.

— Соси, сука, — кричал Чпок, вспоминая дылду, и залихватски сплевывал, получая тяжелую затычину от отца.

— Соси, сука, Петух ебаный, — гаркнул Сухостой. И Чпок поддержал.

— Давай, Петух, наяривай, наяривай, давай! — прокричал он, смачно сплюнул на пол и в тот же миг излился в теплую промежность Петуха.

Пеший

Чпок вышел из автобуса на трассе и пошел к деревне по проселочной дороге. Марево мягко стелилось от земли к небу. Иногда проезжавшие грузовики обдавали его столпом пыли, и тогда Чпок купался в ней, закрывая глаза и видя перед собой желтую пустоту.

На дороге появилась маленькая фигурка. Вскоре она выросла и поравнялась с Чпоком. Внешность человека была выдающаяся. Отвисшая нижняя челюсть его съехала куда-то набок, и, издавая мерную дробь, стучала редкими зубами о верхнюю. Все лицо его пересекал широкий белый шрам. На лбу виднелись еще три шрама помельче. Безумным блеском горели глаза. Грязные спутанные волосы разметались по плечам. Чпок сразу понял, что это Добытчик.

— Тебя как звать? — спросил он человека.

— Я — Пеший, — отвечал тот.

— Лысого отдай, — сказал Чпок и протянул руку.

Ему понравилось, как Пеший отдавал Лысого. Не дергаясь, и с достоинством. Дальше идти Чпоку не было смысла. Обратно они пошли вместе.

Так Чпок подружился с Пешим. Надо сказать, что внешность Пешего не всегда была такова. Ее сформировала и отточила череда неприятностей и неурядиц. Пешему по жизни не везло. В детстве, учась в школе, он сидел за последней партой. Со шкафа упал диапроектор и пробил ему голову. Как-то он решил вслед за одноклассниками спрыгнуть с обрыва в речку, промахнулся и вписался лицом в каменистое дно. В другой раз, в пору его странствий по Стране, он вышел в тамбур поезда, где встретил толпу веселых Бычарок. Бычаркам сразу не понравился Пеший, и они сбросили его на полном ходу с поезда.

Последняя случившаяся с ним история, перед тем как он стал Добытчиком, была следующая. Однажды, шляясь по Северу, Пеший решил попасть на Соловецкие острова. Зелень у Пешего еще не водилась, так что расплатиться с матросами он собрался портвейном. А портвейна у него с собой было много, семь бутылок. Катер на Соловки ходил единственный, по имени «Надежда». Приехав с вечера в Кемь, Пеший предложил одному из матросов «Надежды» две бутылки. Матрос охотно согласился и в свою очередь предложил их выпить вместе. Так, сидя на пирсе, одну за другой, выпили все семь. Потом матрос вспомнил, что на катере в трюме у капитана есть бочка самогона. Перебрались на катер. Залезли в трюм. Подробностей дальше Пеший не помнил. Но плыл он две недели. Хотя ходу до Соловков всего час. Говорит, что каждый раз просыпался, когда катер то уже отплывал от берега, то берег еще только маячил вдали. Как концовку, Пеший предлагал две равнозначные версии. По одной, отсутствие самогона в бочке обнаружил капитан и выгнал Пешего вместе с матросом, обнявшихся и горланящих песни, на берег в Кеми. Так что на островах он так и не побывал. По другой Пеший решил, что господь не хочет пускать его в таком виде на святую землю, стиснул зубы, перестал пить и сошел все же на соловецкий берег, синий, с не только трясущейся челюстью, но и всем телом, выплясывающим пляску святого Вита. Но факт остается фактом — с тех пор Пеший завязал бухать и подался в Добытчики.

Пеший ходил по дальним территориям, куда ленился добираться Чпок, а то и забредал аж на сам Левый берег. Лысых он забирал совсем за копье и сдавал их Чпоку. Так у Чпока появился помощник. Иногда он ночевал на шкафу в доме Чпока. Пеший был тих и бузлукал мало. Даже когда Чпок приводил себе в дом Петухов, Пеший не присоединялся, не шумно лежал себе там на шкафу, делая вид, что спит. И лишь иногда Чпок ловил на себе любопытный взгляд его горящих во тьме безумных глаз.

Объява

Со стороны казалось, что Скупщик чистит картошку. На самом деле, он отколупывал от Лысых барельефы с изображением самого Лысого и скидывал их в мусорное ведро.

— Платина нам не нужна, — говаривал Скупщик.

На длинном столе перед ним вереницей были рассыпаны три десятка Лысых, ожидавших своего часа. Очищенные от ненужных портретов золотые пластины Скупщик отгребал рукой налево.

Чпок сидел напротив и не знал, как объявить о своем решении. Вслед за Пешим у него появились и другие помощники. Вначале пришел Боксер. Тощий и невысокий, детским выражением лица он напоминал пятиклассника. Боксер был чемпионом своего района в легком весе. Еще рассказывали, что в юности Боксер любил лазать по горам. Даже входил в какую-то сборную по горному лазанию. Однажды их команду отправили в Столицу, где неделю или две проходили сборы. Водили по экскурсиям. Кормили мороженым. Но без гор Боксер заскучал. Тогда он придумал себе свой вид спорта — переходил большие дороги с оживленным движением спиной вперед, крепко зажмурив глаза. Машины свирепо гудели, объезжая его стороной. Но Боксеру все равно не хватало гор. В конце концов, ночью он нашел самую высокую в столице гору и без всякой веревки залез на ее вершину. Горой оказалась башня столичного Крема. Под утро Боксера с башни стянули Серые. Побили, как водится, и сдали в дурку. Там его подлечили, из сборной выгнали и отправили домой. Так Боксер переключился на бокс.

Боксер шнырял по всему Райцентру, ухитряясь добывать Лысых в самых затаенных уголках города. За Боксером подтянулся и его друг Нумизмат — бывший студент-очкарик. Он был молчун, и за ним никаких историй отродясь не водилось. С появлением помощников Чпок совсем обленился. Сам он уже почти не выходил на промысел. Лысых приносили к нему домой.

А потом его осенила гениальная идея. Сидя над очком покосившегося и вонючего бочкиного туалета и уже подготовив к использованию местную газету, он вдруг наткнулся в ней на раздел «Объявления». Массаж на дом, покупка валюты, гадание по руке. Вот тогда-то Чпоку и пришла в голову догадка, изменившая все его дальнейшее существование. В тот же день, прихватив для верности Пешего, он отправился в редакцию. На вахте они узнали, где находится отдел объявлений. В тесной каморке за столом сидел маленький лысый мужичонка с красным носом. — Хочу объяву дать, — сказал Чпок.

— Что? — переспросил мужичонка.

— Что, что, объяву, понял? — повторил Чпок.

— Теперь понял, — насупившись, ответил мужичонка и достал бланк квитанции. Чпок передал ее Пешему и смачно сплюнул на пол:

— Пиши!

Пеший сел за маленький столик в углу и под диктовку Чпока аккуратно заполнил:

— Объява. Куплю Лысого.

Добавил в конце телефон Бочки и вернул квитанцию мужичонке. Нос мужичонки покраснел еще больше.

— Это еще что? Какого еще Лысого? — зашмыгав носом, заверещал мужичонка.

— А тебе какое дело? Кому надо поймет, — отрезал Чпок и протянул мужичонке бумажку зелени.

Мужичонка уставился на бумажку. То ли она оказалась решающим аргументом, то ли слова Чпока возымели успокаивающее действие, но мужичонка взял и квитанцию, и бумажку, и враз затих.

С тех пор Чпок в редакцию не ходил, а регулярно, раз в неделю посылал Пешего. Снабдив его зеленой бумажкой. Телефон Бочки теперь звонил, не переставая.

— Чпок, тебя! — чуть не наполовину высовывая свое жирное тело в окно, надрывалась Бочка.

Чпок неспешно продевал ноги в шлепанцы, вставал с тахты, спускался вниз в сад и шел к телефону.

— Сколько за Лысого даете? — спрашивал, чуть запинаясь, волнующийся женский голос или наоборот напористый мужской.

— А сколько хотите? — переспрашивал Чпок.

— Три сотни! — выпаливал, тут же осекшись от собственной наглости, женско-мужской.

— Подходит, — выждав паузу, отвечал Чпок.

Встречи он назначал прямо у калитки. Лысые текли чередой. Под вечер он так уставал от звонков, что переставал подходить к телефону.

— Ну его, — говорил он. — Завтра еще позвонят.

Звонки все больше были деловые, стоящие. Но попадались и несуразные. Так однажды в 6 утра его разбудил вкрадчивый девичий голосок.

— Лысого у меня нет, а девушка задешево вам не нужна? Могу служить и по любви, и по хозяйству — проворковал голосок.

Чпок положил трубку и отключил телефон. А Бочке с тех пор велел не звать его к телефону до 12-ти дня. Но Бочка, получавшая теперь в два раза большую арендную плату, сама украдкой снимала трубку, и назначала для Чпока встречи на вечер.

Лысых отныне Скупщику Чпок носил не по одному, а десятками. В один такой удачный день и зародилась у него мысль, что он сам может стать Скупщиком. Каналы он знал, связи нужные на отдачу имелись. Но вот как ему объявить об этом?

Чпок нервно грыз ногти. А потом ему надоело выдумывать предлог.

— Я теперь сам буду Скупщиком, — вдруг отрубил он и сам удивился, как это у него так запросто вышло. Скупщик не отвлекся от своего занятия, продолжая вычищать из желтых картофелин серые глазки Лысых.

— Не волнуйся за меня, — будто бы отвечая на немой вопрос Чпока, говорил он. — Без работы я не останусь. А потом за кладом пойдем с тобой на болота, так и вовсе разбогатеем. Да так, что тебе и не снилось! Миллион Лысых отдыхает! Знаешь историю про одного Бродягу?

Чпок молча мотнул головой.

— Этот Бродяга шел по Пути и как-то почти потерял силы с устатку и от голода. Но, на счастье, добрая женщина встретилась ему на Пути и пригласила к себе домой. Там долго он приходил в себя. А когда, наконец, собрался уходить, в знак благодарности предложил ей взять ее сына с собой. Он видел, как тяжко живется ее сыну, которому приходилось рубить дрова и вести беспросветное существование. «Со мной он сможет увидеть истинную природу вещей и понять их связь», — сказал он женщине. Женщина с радостью согласилась. И сын был рад, понадеявшись на приключения. Вот шли они с Бродягой, шли, а потом Бродяга ударил посохом по земле, и она разверзлась. «В этом месте, — сказал он. — зарыт железный подсвечник. Спустись за ним и принеси мне его, только не бери сокровища, которые попадутся тебе по дороге». Юноша нашел подсвечник, но не удержался и прихватил с собой еще разные драгоценности, найденные им рядом с подсвечником. Но когда он вышел на поверхность, обнаружил, что они растаяли, а сам он находится в лачуге своей матери. С горя зажгли они с матерью свечи в подсвечнике, и тут же появились двенадцать танцующих Бродяг, и дали им по монетке. Так каждый день зажигали они подсвечник и получали двенадцать монет. Но память о сокровищах не утихала, монет юноше было мало, и он снова отправился в странствия, надеясь отыскать то место. Найти он его не сумел, но однажды попал в роскошный дворец, и каково же было его удивление, когда во властителе дворца, восседавшем на троне, он узнал того самого первого Бродягу. Тот искренне обрадовался появлению юноши. Схватив подсвечник, ударил посохом по нему, и тут же появилась повозка с лошадьми, груженая сокровищами. «В благодарность, за то, что ты вернул мне подсвечник, я дарую тебе эту повозку», — сказал Бродяга. Ночью юноше не спалось. Перед самым рассветом он прокрался в спальню Бродяги, стянул со столы подсвечник, вскочил в повозку и был таков. А когда прибыл к матери, желая ей показать чудеса, ударил по подсвечнику палкой, как делал это Бродяга. Но юноша был невнимателен, поэтому не заметил, что Бродяга бил не левой рукой, а правой. Поэтому, когда он ударил, появились двенадцать танцующих Бродяг, схватили подсвечник, вскочили в повозку и исчезли в дали. А юноша стал сохнуть с тоски, сознавая, как он туп, жаден и недостоин, и вскоре умер. Так что твои Лысые каждый день — как эти двенадцать жалких монет. А кладом нашим будет подсвечник, и думаю, я сумею разгадать, как по нему ударить, чтобы получить сокровища.

Химик

Чпок обзавелся своими Гонцами. Имен настоящих их он не знал, но сами себя они, смеясь, называли Надькой, Веркой и Любкой. Все пышногрудые и крепкозадые, словно поп-дивы из телеящика, Надька только брюнетка, Верка блондинка, а Любка рыжей была.

— Много, много Лысых поместится, — радовался Чпок, приглядываясь к их крутым бедрам.

Теперь он целыми днями резался в карты с Боксером и Пешим, да жрал немеренно, нескоромно. Чтобы совсем не раздаться да не осоловеть от жизни такой, вертел часок после полудня нунчаки мужа бочкиного, рабочего хмыря. Хмырь этот, правда, тоже теперь поднявшись на бочкиных доходах, с работы уволился и целыми днями хмуро глушил белую собственного производства, из дома редко выходя, разве что за закусью, луком да огурцами, на огород.

Дни текли быстрые бессмысленные. Однажды зазвонил телефон и веселый голос предложил почти что «лысых, но получше». Так появился Химик. Химик росту был невысокого и, говоря, голову постоянно задирал вверх, словно барбос какой. Нраву он был жизнерадостного и покладистого. Цену не завышал. Когда он первый раз развязал тесемку своего кожаного мешочка и высыпал на ладонь Чпока его содержимое, глаза того словно обожгло язычками костра. Солнечные зайчики зарезвились в зрачках у Чпока, да так и не поблекли. Чистяка такого голдового он еще не видал. Двенадцать горошин искрились в его руке, теплом своим лаская, согревая душу.

— Сам отливаю, — светился от гордости Химик.

— А как, как? — силился спросить Чпок, но во рту его пересохло.

— Дом у меня на отшибе. Установил там лабораторию с братом, — пояснял Химик, — стараюсь по ночам работать, чтоб Серые не засекли. Объявление дал в газету: «Скупаю платы». Сейчас их до жопы. И все дела.

Отныне раз в неделю Химик радовал Чпока, и завязалась у них дружба. Вместе ездили на шашлыки, на речку купаться. Брали с собой Гонцов. Рукастый Химик ставил мангал, и пока прогорали угли, носились с Чпоком саженками наперегонки. Потом подолгу валялись на берегу.

— Ты в детстве кем хотел стать? — спросил как-то Химик, поглядывая на плещущихся в речке Гонцов.

— Не помню, — вяло отвечал Чпок.

— А я вот хотел стать врачом. Даже в школе на УПК записался в медбратья. Отправили нас на практику в больницу. Но нам с товарищем быстро надоело каталки по коридору толкать. Вот мы и придумали игру. Коридоры-то наклонные. Отпускали каталку с больным. Она катится. Больной орет. Главное, надо было успеть поймать каталку до поворота, пока она в стенку не врубится. Но мы обычно не успевали.

Химик с Чпоком заржали.

— Потом, помню, как-то меня послали одну бабку на флюорографию тащить. Вот она при виде меня перебздела! Я ей по-быстрому кашу в рот запихивал, а она орет: «Только не он, только не он! Хочу медсестру!» Потом я ее давай с кровати стягивать, а она упирается, ногой меня норовит в живот садануть! Ох, смеху было!

Улыбался даже неулыбчивый Пеший, которого в тот раз взяли на речку.

— Ну а потом нас в поликлинику перевели в регистратуру. Мы там внизу сидели, балдели, ну так придет какой-нибудь больной, скажет, отнесите, мол, карту к врачу такому-то, а мы: «Нет его, уволился давно». Или: «Помер такого-то дня». Вот умора-то была. Ну а потом нас главный врач разоблачила и уволила. Смешная у нее фамилия была — Занездра.

— Да ты что, — удивился Чпок. — А я в больнице с парнем одним лежал, так он тоже был Занездра.

— Запездра, бля, — хохотнул Химик. — Сын ее, наверное!

Химик сорвал с земли листик кислицы, пожевал. Лицо его приняло мечтательное выражение, он запустил руку в штаны, почесал яйца.

— Я вот думаю, бабуль поднакоплю, и в Столицу подамся, — сказал он вдруг.

— Зачем? — спросил Чпок.

— Клево там, — пояснил Химик все с тем же выражением лица. — Дядька у меня там живет и брат двоюродный. У них хата в самом центре, трехкомнатная. И дача есть. А дачи там, не то, что здешние — о-го-го! Дома большие и участки огромные. Люди интересные, молодежь веселая. Вот меня брат как-то взял с собой на дачу, пошли мы к соседям на вечерину, там девки модные, все в джинсах, музон, танцульки. Потом дали мне водички из бутылки пластиковой хлебнуть, я вначале думал обычная, а они все смеются, спрашивают, как тебе, мол, наша водичка. Тут-то я и понял, не простая водичка-то! Пошли во двор, потом за участок в лес погулять, тут вдруг среди ночи так светло стало! У одной девки, так ваще крышняк снесло, она давай с березами обниматься! А я смотрю на дерево какое-то вдалеке и вижу вроде, что то не дерево, а автобусная остановка. Потом кажется мне, что я не на тропинке лесной стою, а посреди дороги широкой в Крыму, куда я в детстве с родаками ездил. Ну, решил я пойти по этой дороге, все деревья и листочки щупать, убедиться чтобы, они это или не они. Вот так ломанулся я куда-то вбок и потерялся. Только утром меня нашли, лежал я на земле, крепко к ней прижавшись, голова чуть на бок повернута, глаза на растения всякие скошены, это я жизнь букашек разных и муравьев изучал, такой она мне вдруг занимательной показалась! А все прочие мои мысли расстроились, растеклись, разлетелись, в общем. Ну, оттащили меня в дом, я потом еще пару дней в себя приходил, собирался по кусочкам, но, в конце концов, удачно вроде собрался, вернулся я в себя прежнего. Вот как клёво в Столице-то!

Химик замолчал. Гонцы все так же резвились в воде, перекидывали сине-белый надувной мяч.

— Ну а ты что все молчишь, расскажи чего-нибудь, — обратился Химик к Пешему.

— Не знаю, что рассказать, — наморщив лоб, отвечал Пеший.

— Ну, хоть что-нибудь.

— Могу вот про пирожки, — неуверенно начал Пеший.

— Ну, давай хоть про пирожки, — подбодрил его Химик.

— Собрался я как-то в монастырь…

— На хрена? — удивился Химик.

— Не знаю, хотел и все. Было это в Эстонии, зимой. Узнал, что есть там православный монастырь, вот и собрался. Вначале долго ехал автостопом. До города добрался к ночи. А до монастыря оттуда еще тридцать километров. Ну вот, пять рублей у меня в заначке оставались. Нашел такси, договорился. Таксист все удивлялся, зачем это я на Лысую гору ночью еду. Там же лес, тьма, никого. А я говорю: «Нормально все, там у меня дела». Но как вышел, сам испугался. Холод дикий, черным-черно, тишина. Ну, полез на эту гору, а там в темноте монастырь виднеется, как древний замок какой. Стучу, стучу в ворота, никто не открывает. Птицы вдруг из башни вылетели, прямо над головой крыльями шуршали, напугали меня. Я уж совсем отчаялся, тут дверка рядом с воротами открылась, оттуда бабка высовывается: «Ты кто?» «Я, — говорю, — паломник!» «Какой еще паломник?» — спрашивает. «Ну как, какой, как в средние века!» «А паспорт у тебя, голубчик, есть?» «Какой еще паспорт, разве ж, — говорю, — в средние века с паломников паспорта спрашивали!» «Без паспорта никак, — отвечает, — да и вообще у нас мужчинам нельзя — монастырь-то женский!» «Вот те раз», — думаю. «А куда ж мне податься, — спрашиваю, — на ночь глядя?» «А вон внизу, милок, есть турбаза, туда и иди», — говорит и запирает замок.

Пошел вниз, стучу, там мужик красномордый открывает. «Не, — говорит, — нельзя, у нас только для своих», — и тоже перед самым носом моим дверь захлопывает. Тут я и разрыдался с отчаяния. «Некуда мне податься», — думаю. На дворе минус тридцать, вот и замерзну совсем, вымру, словно мамонт допотопный. Разве ж в средние века так паломников принимали? Где же христианская сердобольность и доброта, спрашивается? Ну, в итоге поборол я с отчаяния природные стеснительность и застенчивость, делать-то нечего, снова к монастырю возвращаюсь. Стучу, открыла та же бабка, и на этот раз меня без слов пустила внутрь.

Повела трапезничать. «Давай перед едой помолимся», — предлагает. Начали мы молитву читать, крестимся. А креститься-то я в то время не умел, давай левой рукой себя осенять. «Как же ты крестишься? — спрашивает. — Ты какой веры будешь?» Ну, я сразу же нашелся, что ответить. «Индиянской», — говорю. «А, индиянской, ну тогда ладно, а у нас так принято», — показывает. Поели картошки с постным маслом, капусты квашеной. На столе смешные колпаки стояли, оказалось, чтоб тепло держать, а под ними чайники. Попили чаю. Потом спать меня повела. «Вот здесь будешь», — заводит в келью, а сама прочь. Я давай там в темноте шарить, вдруг слышу голос сиплый мужской: «Ты кто будешь?» Вот я перепугался, светильник зажегся, смотрю, мужик, рыло зверское. Я говорю: «Паломник я, как в средние века. А ты кто такой? И вообще откуда, — спрашиваю, — в женском монастыре мужик взялся?» «Да я тоже, — говорит, — паломник, дело святое».

С утра проснулись, пошли на службу. В храме мужик крестился да молился сладким голосом, ниже воды тише травы ходил, улыбался благостно, а потом отрядили нас на скотный двор свиней кормить. Только мы за воротами оказались, как мужик говорит: «Ох, бля, славно, давай курнем да водки ебанем!» Я ему на «вы» говорю, вежливо: «Нельзя, мы ж в монастыре, и вообще, что вы материтесь, почем зря?» А он: «Вот ты ебанько, мы же за воротами, уж тут все можно!» Я говорю: «А как вы вообще в монастырь попали с такими речами?» Он говорит: «Да не сам я, вот с кичи откинулся, так меня мамка сюда на исправление засунула, она здесь монахиней служит». В общем, отказался я с ним курить да бухать, невзлюбил он меня за это и решил, видно, отомстить. Говорит: «Здесь источник святой есть, пойдем туда, окунешься во имя Бога, Господа нашего». Ну, пришли, он говорит: «Лезь, давай!» Я: «А вы?» «Да мне нельзя, у меня зуб болит». Ну, полез я в источник, вылез, весь дрожу, он говорит: «Это за Отца было, теперь давай за Сына, потом за Святого Духа». Ну, на третий раз мимо монахини идут, я голый, вылезти стесняюсь, сижу там мерзну, чуть не околел, а он куда-то подевался. Заметили меня монахини: «Вылезай», — говорят. Я, рукой срам прикрыв, вылезаю. Весь синий, трясусь, пальцы не слушаются, одеться не могу. Монахини отворачиваются да посмеиваются. Ну, а вечером жар у меня начался, следующую потом неделю всю валялся в бреду. Мужика того из монастыря выгнали за это. Выздоровел я, домой засобирался. Та старуха, что меня в монастырь пустила, мать Параскева ее звали, говорит: «Испеку тебе на дорожку пирожков. Постишься?» Ну, тут я думаю, соврать как всегда или не соврать, не удержался, опять соврал, «Да», — говорю. А потом еду уже в автобусе, попробовал пирожок, а он с мясом оказался. Такие дела.

А Чпок ничего рассказывать не стал, просто лежал на земле и глядел на колышущуюся на ветру листву деревьев.

Он вспомнил, как первый раз ушел из дома. Тогда он кирял у Жирдяя и крепко напился. Перебрал так, что с трудом дополз до раскладушки, плюхнулся на нее и заснул, а проснулся потому, что кто-то больно тянул его за ухо. Тошнота подкатывала к горлу, в тумане перед ним маячила фигура отца.

— Отца здесь быть не может, — догадался Чпок, — значит, это веселая, небольная галлюцинация.

И снова закрыл глаза. Но галлюцинация оказалась навязчивой и больной, продолжала тянуть его за ухо. Чпок окончательно проснулся и понял, что это взаправду реальный отец. Отец стащил его с кровати и куда-то исчез, впоследствии оказалось, что он пошел искать Жирдяя, нашел, спросил его: «Вы — хозяин притона?», получил утвердительный ответ и сломал Жирдяю нос, после чего вернулся к Чпоку. А еще впоследствии прояснилось, что адрес хаты сдал другой одноклассник по имени Волк, которому отец звонил в поисках Чпока, но это было потом, а сейчас отец выволок Чпока за дверь. Затолкал его в лифт и одним ударом свернул ему челюсть. На улице он положил Чпока в свою шаху и повез домой, а у дома, когда вынул Чпока и запирал двери, Чпок вдруг оживился и со всей прытью ускакал прочь, спрятался в березовой роще, а потом ушел за третью поляну, там он знал один шалаш, где прожил несколько дней, питаясь ягодами, потом вернулся в поселок и еще пару недель ночевал у одноклассника, боясь вернуться домой.

Коля Маленький

Вечером позвонил Сухостой.

— Заходи, поужинаем, — пригласил.

По его вдруг жесткому голосу Чпок понял, что стряслось что-то серьезное. Екнуло сердце.

— Буду, — ответил, оделся, вышел на Широкую, поймал точилу и минут через двадцать звонил уже в дверь. Стол у Сухостоя был накрыт по-обычному, все как всегда. Огурчики малосольные, любимый салат «Столичный», беленькая. Рюмки на столе не две, а три.

— Ждем гостя, — понял Чпок.

Сидели молча. Сухостой глядел куда-то под стол. Наконец, появился гость. Его Чпок уже видал пару раз. Это был друг Сухостоя Коля Маленький с Левого берега. Цепь у него была в два раза тяжелее и толще, чем у Сухостоя, и вокруг шеи обернута два раза, а не один. Еще он славился тем, что по райцентру разъезжал на трех точилах — то на «Жигулях», то на «Волге», а то на «Мерседесе». Базарить он умел на чистой без примесей бродяжьей фене Шалых. Говорили, что он Шалым был родовым, не по званию, а по семье. Еще дед Коли, заслуженный Шалый, в послевоенные годы бежал на Левый берег с далекой сибирской кичи. В побег с собой подговорил уйти одного молодого мужика. Так вот, сказывали, что где-то на полпути он этого мужика заколол, зажарил как барашка и несколько дней еще по дороге хавал.

Вначале сидели молча. Сухостой пил как обычно, но не курил после каждой, не крутил своих самокруток. Не закидывал голову и не заливался своим визгливым смехом. А потом Маленький спросил резко Чпока:

— Ты, люди шепчут, с Химиком этим бузлукаешь, терки трешь?

— Да, — ответил Чпок и посмотрел на Сухостоя.

— Мутный он какой-то, темный, — быстро подхватил тот.

— Как это? — удивился Чпок.

— Как, как. Вот ты сам посуди. Мы вот Шалые. Ты — Скупщик. Скупщики у нас есть, Шалые, Гонцы. Мастеровой люд. А он, к примеру, кто, какого сословия будет?

— Ну, может, он это, того, Плавщик, — с трудом выдавил Чпок.

— Плавщик… эка ты загнул. Плавщики они в Польше водятся, цепуры нам голдовые гонят, а этот вон чистоган голдовый льет, где это видано. Не к добру. Рушит он нам порядок наш заведенный, на правила и обычаи наши плюет. Портит он масть нам всю нашу, все карты путает. Так дело не пойдет. Это по первой.

— А по второй? — спросил Чпок, стараясь не глядеть в сторону Коли Маленького. Пальцы его вспотели, в голове его что-то неприятно шумело, и в ней, вернее не в ней, а почему-то где-то под сердцем зародилось и уже потом поднялось вверх ощущение тупости, бессмысленности и неотвратимости происходящих с ним вещей, которые вдруг превращаются в этот шар в голове и давят, давят, давят. Но словами он бы выразить это ощущение не смог, просто сидел, чувствуя, как извне пришедшее тепло разливается по рукам, а изнутри расползается холод и нехорошо посасывает под ложечкой.

— А по второй, — сказал Сухостой и помедлил, как бы придерживая свой главный козырь, — а по второй он живет с Гонцом.

— Как это? — поперхнулся Чпок.

— А вот так, — победоносно провозгласил Сухостой. — Совсем тебе чистоган глаза застил, не видишь ни хрена, что под боком творится, с Гонцом он живет, с Любкой твоей, и не один, а с братом своим, втроем они спят.

Чпок сидел, оглушенный, подавленный. Шар в голове вдруг лопнул, и ворохом ненужных слов, букв, звуков заткнуло уши Чпока.

— Приговорен он, — где-то вдали пробил в колокол голос Коли Маленького.

И Чпок вспомнил, что когда он был маленький, жили они в Столице, и отец отдал его в шахматную секцию. Тренера у них звали Анатолий Яковлевич Саков, но вот однажды на занятия пришел новый тренер, согбенный седой старик, кашлянул и представился:

— Евгений Ануфриевич Птенчко.

И Чпок от удивления разинул рот, потому что так звали его почти что родного дядю, брата отца по матери, но этот человек не был его дядей, это был другой человек, чужой. Чпок быстро бежал домой, и, прибежав, сразу же рассказал отцу про появление странного тренера. Отец помрачнел, позвонил дяде, и в тот же день они отправились в здание секции, но тренера не застали. Добрая дежурная продиктовала им его адрес, оказалось, он жил с семьей Чпока по соседству, совсем недалеко, надо было всего лишь перейти дорогу. Тогда отец Чпока и дядя купили торт и бутылку шампанского и пошли к тренеру. Позвонили в дверь, ее приоткрыли, оказалась соседка, пошла звать тренера, оставив цепочку в двери, вот и он, глядит на них из-за цепочки.

— Вы — Евгений Ануфриевич Птенчко? — спросил дядя.

— Я, — отвечал тренер.

— Я тоже Евгений Ануфриевич Птенчко, — сказал дядя и протянул из-за цепочки руку.

Но тренер руки не подал. Так и остался стоять, глядя на дядю неподвижными старческими глазами. А потом закрыл дверь и задвинул засов. Дядя с отцом вернулись домой, съели торт и выпили шампанское. Из секции родители Чпока забрали, так что больше он тренера не встречал. А через пару лет Чпоку домой позвонили.

— Умер Евгений Ануфриевич Птенчко, — проскрипел старушечий голос.

Чпок сначала испугался, а потом оказалось, что умер не дядя, а тот самый тренер. Звонила соседка.

— Он оставил вам записку, — сообщила она.

Отец снова позвонил дяде, снова они пошли в тот дом. Комната тренера оказалась от пола до потолка завалена книгами, в основном это были учебники по шахматам, а среди них бегали крупные тараканы. Из записки следовало, что умерший был старшим братом дяди Чпока, но от другой матери. Небогатая фантазия была у их отца, Ануфрия Птенчко, назвавшего обоих сыновей одинаковыми именами. Само поведение тренера объяснялось очень просто. Отец, по-видимому, ушел из семьи, когда тот был маленьким, бросил мать, женился на другой женщине. Так что тренер винил всю жизнь эту женщину, догадывался о существовании младшего брата и поэтому при встрече с ним нисколько не обрадовался. Но, умирая, вспомнил о нем, так как других родственников у него не было, вот и решил завещать ему все свои книги с тараканами в придачу. А дядя Чпока тоже был странный человек, он работал экскурсоводом, и возил туристов по местам народного промысла, все зазывал Чпока с сестрой, но те никогда не ездили, отказывались, потому что подобные экскурсии казались им скучными. Из поездок дядя привозил старинные самовары и еще колокола, маленькие и большие, чинил их и вешал в своей небольшой квартирке, так что в них можно было звонить, а звонить Чпок любил, вот и разносился звон по всему району, где не было никаких церквей, и соседи нервничали, вызывали милицию, а колокола звонили, звонили.

— Приговорен он, — это звонил голос Коли Маленького.

— Ну или ты, если хочешь, — это уже рассмеялся наконец Сухостой.

— Что? — то ли не понял, то ли не расслышал Чпок.

— Что, что, — пояснял Сухостой, — Валить его будем вот что, на нож поставим, марануть его пора. Все. Баста.

— Когда? — спросил Чпок чисто на автомате, чтобы спросить хоть что-то, а сам сидел, втянув голову в плечи, теребя пальцами и думая только о том, чтобы поскорее все это закончилось, чтобы Шалые его больше не мучили, чтобы никто не считал его виноватым, чтобы все было как раньше, чтобы он со всеми дружил и пил беленькую, курил самокрутки, ездил с Химиком на речку, жарил шашлыки, гонял наперегонки саженками, вертел нунчаки, жирел, часами валялся на тахте, а Лысые текли к нему непрестанно, текли теплой, бархатной, обволакивающей рекой, и все было бы вольготно и лучезарно, но…

— Но как прежде уже никогда не бывает, — вспомнил он вдруг слова Скупщика, и мысли его застопорились, за…

— Сейчас и будем, — говорил Сухостой. — Докушаем и поедем.

Во дворе их ждала Волга Коли Маленького. Сели, завелись, поехали. Шалые сидели спереди и были спокойны, а у Чпока в машине разболелся живот, было ему неуютно, ехал он, скорежившись и ерзая на своем заднем сиденье. Остановились, до дома Химика не доехав метров двести. Заглушили мотор. Вышли. Коля вынул из багажника железный прут. Чпок шел сзади, с трудом перебирая ногами, будто вброд переходя быструю речку по пояс глубиной. Подошли к двери.

— Подержи, — Сухостой протянул Чпоку фонарик.

Коля достал из кармана бродяжьи инструменты и умело зашуршал ими в замке. Дело свое он знал ловко, бродяжил с детства. Наконец, дверь поддалась. Прошли сени, поднялись в горницу, открыли дверь в спальню. Сухостой включил свет. Так и есть, на кровати виднелся рядок трех голов.

— Вставай, — Сухостой потряс Химика за плечо.

Тот жмурился. Вертел головой, не понимая, что происходит, потом увидел Чпока, распознал его, улыбнулся, посмотрел на Сухостоя, Колю, нахмурился, вдруг быстро вскочил, потянувшись к чему-то в ящике тумбочки, но Маленький крепко вколотил ему с маху прутом по бошке, Химик упал на кровать, а Коля все молотил, молотил, брызги взлетали вверх праздничным шампусиком, «бляха-муха», — только и пронеслось в голове Химика.

Проснувшийся брат попытался улепетнуть, но Сухостой схватил его за волосы, а Коля воткнул ему прут в горло, «Это пипец», — просвистело в голове у брата.

Оставалась Любка, открывшая поначалу рот и вытаращившая безмолвно глаза, а теперь захлопавшая, заверещавшая на кровати всполошившейся курицей.

— Будешь ее? — спрашивал Чпока Сухостой, — она ж не Гонец теперь, повеселимся, подсунем ей, засандалишь Гонцу, поелозишь шершавым! — и задорно подмигивал, но Чпок молча пятился назад, отступал ватными ногами, наконец, вышел за дверь и прикрыл ее.

Из спальни раздались нечеловеческие крики Любки, Чпок вспомнил, как однажды на Новый Год у Жирдяя собрался прочистить туалет, вставил квачу и дернул, и унитаз оторвался, и тогда говно вышло из берегов и устремилось за порог, так и сейчас что-то темное вытекает из-под двери, только это, видать не говно, а… Дверь открылась, и вышли довольные Сухостой и Маленький, с видом людей хорошо оттянувшихся, отдохнувших на славу, и теперь немного усталых, но все же счастливых.

— А ты чего, — спрашивал Сухостой, — всю забаву пропустил.

и Чпок хотел не смотреть, но все же не удержался, заглянул за его плечо и увидел лишь голову Любки, свисающую с кровати, один глаз которой был покрыт сгустками крови, а другой, выдавленный из глазницы, смотрел на него со щеки.

Крокодил

Снова дни потекли. Все улеглось. Никто Чпока за Химика не винил, и жизнь продолжалась. С Сухостоем виделся он, правда, теперь гораздо реже, ослабла былая дружба, отношения установились сугубо деловые. Надька с Веркой немного попарились из-за исчезновения Любки, Серым, понятное дело, заявлять не стали, поволновались между собой, побеспокоились, но скоро другая Любка завелась, тоже рыжая, вот и позабыли.

В центре города открылся клуб под названием «Пузырь». Устремился туда Чпок, зачастил. Фартовое оказалось место, с прикупом да со смаком. По вечерам петухи танцевали «Раздевайка-шоу», народ захаживал приличный. Знакомство можно было завести нужное да деловое. С удивлением обнаружил Чпок, что в городе водятся и другие Скупщики. С двумя из них свел знакомство. Первого, маленького толстячка с вечно бегающими жучками-глазками, еле видными во впадинах рыхлого лица, звали Мойша. Мойша хвастался, что в юности был шахматистом, в клубе игры водились, вот и резались они с Чпоком в шахматы да в шашки, рубились на славу, до последней зелени. Но больше Чпок сошелся со вторым, по имени Витя Крокодил. Крокодил предпочитал другие игры, поугарней, и с ним Чпок баловался беленькой да развлекался пивасом.

— Не один Мойша умный такой, — говаривал Крокодил. — В детстве я тоже умняка давал, в юности интелем был. Даже в школе учителем труда работал.

— Трудовиком? — удивлялся Чпок, — да ты что?

— А что тут такого?

— Да ничо, просто у нас в школе тоже трудовик был, так он прямо на уроке повесился.

— Повесился? Как это?

— Да зашел посреди урока к себе в подсобку и удавился.

— Да ты что, вот те раз, — ржал, обнажая ровный ряд белых клыков, Крокодил, и Чпок улыбался, кивал головой.

На самом деле к школьному трудовику Михалычу Чпок испытывал теплые чувства. Какой-то несуразный он был, нескладный. Может быть, подсознательно эти чувства он перенес и на Крокодила, вот и сблизился с ним, сдружился. Чпок вспомнил, как трудовик исчез в подсобке, и они долго его ждали, чуть не до конца урока, а потом подошли к двери и заглянули туда и увидели его болтающиеся ноги, которыми он нервно сучил, быстро перебирал, словно пытался мимо всех ребят пробежать к выходу из школы и навсегда исчезнуть. Довели его своими шутками братья-близнецы Чижики, вот он и удавился. Еще Чпок вспомнил, как на одной перемене школу сотряс чудовищный вопль. Это Чижик зашел в туалет поссать, но сзади к нему подкрался одноклассник Иков, сосед Чпока по парте и вонзил по всю рукоятку шило в жопу. Иков сделал это не потому, что был с Чижиком в ссоре и не по злобе, а просто так, шутки ради. Иков был не просто соседом, но и другом Чпока, однажды он доверил ему свою тайну.

— Тут такое дело, — сказал он, потупившись, — мы когда после уроков остаемся в баскетбол поиграть, наш математик Дятел мне в раздевалке такие фотографии подкидывает. Зырь, — и протянул Чпок пачку потертых черно-белых фотокарточек. На них голые мальчики целовались и обнимались со взрослыми серьезными дядями, похожими на Дятла. Приглядевшись получше, Чпок обнаружил, что они не только целуются и обнимаются, но и делают еще много чего, нового для Чпока. Теперь он, наконец, узнал, что значат те нехорошие слова, которые услыхал в больнице. Вспомнил дылду, поежился и тут же отогнал прочь неприятные воспоминания.

— Еще, — продолжал Иков, — Дятел домой к себе приглашает. Говорит, дома у него больше фотографий есть, куда поинтересней.

— Не ходи, — уверенно отсоветовал Чпок, но так никогда и не узнал, прислушался ли Иков к его совету или нет.

Крокодил забрался на стол и исполнил чечетку.

— Давай еще беленькую, — орал он официанту.

Пили за Лысых, за Гонцов, за Скупщиков, за Добытчиков и за Шалых. За Петухов не пили. Чокались. Хрустели черемшой. Наконец, выбрались на улицу. Валил прозрачный мягкий снег. Было тепло.

— Песню какую знаешь? — спросил Крокодил.

Чпок мотнул головой.

— Шнырит урка в ширме у майданщика, а бродит фраер в тишине ночной! — орал Крокодил и падал.

Чпок поднимал его. Обнявшись, шли дальше, колышась на ветру.

Вдруг рядом с ними притормозил кузовок. Высунулся Серый, прыщавый и с усами. — Ну, епта, пьянь, пожалте с нами в вытрезвитель, — приветливо улыбаясь, сказал он и спрыгнул к ним наружу.

В вытрезвителе Чпок с Крокодилом долго раздевались. Было холодно. Руки не слушались. Серые с интересом смотрели.

— До трусов епта, до трусов, — покрикивал прыщаво-усатый, сидя за столом. Крокодил остался в трусах и носках.

— Чо стоишь, епта, сюда иди, — закричал усато-прыщавый.

Крокодил медленно пошел к столу, и тут у него из носков, поблескивая, посыпались-покатились Рыжики, царские голдовые гривенники.

— Фьюить, — присвистнул радостно прыщаво-усатый.

— Фьюить, — изумленно присвистнули остальные Серые.

— Фьюить, — вместе с ними присвистнул и Чпок.

Крокодила куда-то утащили, а Чпока заперли в клетку. Сидеть было скучно. Чпок замерз. Мысли не собирались. К Серым он попадал редко и с непривычки затосковал. Чпок вспомнил, как недавно подъезжал на точиле, и водила рассказал, что как-то вот этой зимой подвозил двух девок, и их стопанули Серые, и у девок документы оказались не в порядке, не хватало регистрации или чего-то там еще, и Серые увели девок к себе в отделение, а водила остался ждать на улице, а потом ему стало неспокойно, и он зашел в отделение, и там одна дверь была открыта, он услышал крики и заглянул туда и увидел, как несколько Серых смертным боем лупят одну из девок, прямо в личину, а второй пара Серых заломали руки, а еще один схватил ее за шею и колотит хлебалом прямо об стол, а другой рукой заправляет ей в дупло своего косматого, и водила завозмущался, потребовал отпустить девок, и тогда Серые отвели его во двор, сняли с него куртку, и там были два крюка, его подвесили за эти крюки, и оставили висеть на ночь, а зимой висеть очень холодно, и больно было очень, он совсем окоченел, а утром Серые вернулись и стали рассуждать, что лучше с ним сделать — заправить ему в задний проход дубинку на всю длину или поиграть в противогаз, надев ему на бошку и закрывая и открывая шланг, и тогда он взмолился о пощаде, просил его отпустить и обещал, что не будет жаловаться и писать заявление, и после этого его отпустили, а девок — нет, и с тех пор у него болит позвоночник. Еще Чпок вспомнил, как однажды ночью возвращался домой и видел, как по улице бежит девка и кричит: «Спасите!», а за ней медленно едет точила Серых, потом оттуда лениво так вылезают Серые и запихивают девку в точилу и увозят в сторону леса, и редкие прохожие зырят им в след, но никто из них, конечно, не торопится ей помочь, в том числе и Чпок.

Наконец, снова привели Крокодила. Он незаметно подмигнул Чпоку.

— Одевайтесь, давайте, — лениво позевывая, скомандовал прыщаво-усатый. Одевались молча, да и Серые, казалось, вовсе про них забыли, как будто они уже ушли восвояси.

— Откупился, — объяснил на улице Крокодил.

Уже стемнело, снег валил пуще прежнего. По просеке потопали к площади. Через один тускло горели фонари. На снегу валялся пьяный и спал.

— Эй, бедолага, вставай, — наклонились к нему Чпок с Крокодилом, — а то и тебя заберут.

Трясли его, будили. Сзади снова притормозил кузовок, только не «Газель», а «Уазик». Больно слепили фары.

— Чо сучары, грабануть хотите? — раздался голос из темноты кабины.

На этот раз Чпока с Крокодилом привезли не в вытрезвитель, а в центральное отделение. За подкладкой пальто Чпок нащупал завалившегося Лысого. Скинул его в снег при подходе к дверям.

— Товарищ начальник, они пьяного шарили, грабануть хотели, — докладывал привезший их долговязый лейтенант похожему на барсука насупившемуся начальнику.

Потом шептал ему что-то на ухо.

— Так, ты на выход, — скомандовал тот Чпоку, — а ты, — он показал на Крокодила сальным, словно огарок новогодней свечки, пальцем, — оставайся.

На улице Чпок отрыл Лысого. Долго ждал Крокодила. Окончательно замерз. Не дождался и побрел на централку ловить точилу домой.

«Наверное, — думал он, — те Серые в вытрезвителе забрали у Крокодила половину Рыжиков и стуканули друганам в отделении, что у него еще на кармане есть. Вот эти нас и приняли. Теперь играют театр с грабежом, его на оставшиеся колют».

Мороженые

Чпок немного завидовал Крокодилу. Вот тот, не такой тупой, не только в Лысых, но еще в Рыжиках толк знает. А это уже развитие дела, расширение. Правда, куда их девать, Чпок не знал. Неужто тоже в пизду, да на переплавку? Не то, что Чпок устал от Лысых. Но хотелось какой-то новинки. Удача пришла сама.

Позвонил очередной Добытчик и пригласил на встречу. Так Чпок познакомился с Коллекционером. Коллекционер был невысок, улыбчив, носил костюм, палец его украшал массивный золотой перстень с камнем, а на запястье виднелись квадратные голдовые же часы. Говорил он с легким кавказским акцентом, но его Чпок поначалу не заметил. На встречу в кафе пришел с красивой блондинкой, — Моя жена, — пояснил, и это тоже понравилось Чпоку.

«Серьезный человек, солидный», — подумал он.

— Вот, — сказал Коллекционер и протянул Чпоку легкий на винте с кружевной эмалью на резном серебре предмет.

Чпок открыл рот. Поразивший его своим изяществом предмет оказался нагрудным царским знаком Военно-воздушных сил Страны. Не зная зачем, Чпок купил его.

«Пусть будет, — думал Чпок, — вложение, как никак, дело хорошее».

В следующий раз Коллекционер предложил Чпоку плоский серебряный круг размером с ладонь, это оказались два рубля императрицы, и их Чпок тоже взял, бережно завернул в носовой платок и понес домой.

Так Чпок стал водиться с Коллекционером, встречался с ним и без дела. Раз в баню ходили, два молоденьких стройных Петуха обхаживали их упругими вениками, парились подолгу до устали, потом пили беленькую, запивали ледяным, трещавшим на губах пивасом, услужливые Петухи, почтительно согнувшись, подносили угощения. Потом Чпок нырял в глубокий, аккуратно выложенный мраморной плиткой бассейн, и Петухи заныривали вслед за ним, прижимались к нему с двух сторон, гладили, а восседавший на краю бассейна в плетеном кресле-качалке Коллекционер довольно улыбался, глядя на них и попивая пивас. Вообще-то Чпок не любил баню, но эта, цивильная, приятная, пришлась ему по душе.

В другой раз ближе к лету Коллекционер взял целого молочного поросенка и ящик пиваса, ездили на речку. Коллекционер был с женой, а Чпок по старинке с Гонцами, правда, почему-то постеснялся признаться, что это его Гонцы крепкозадые, поскромничал, понтоваться Чпок не любил, сказал, что просто подружки-одноклассницы, и они согласно улыбнулись, кивнули головами. Гонцы с блондинкой верещали там сами по себе, а Коллекционер рассказывал Чпоку про коллекционное дело, как с детства еще собирал марки да монеты, не зная в них толку, потом одноклассник привел его в нумизматический клуб в их родном городе, там он познакомился с одним старичком, узнал, что тот выменял свой альбом марок на квартиру двухкомнатную, удивился и решил приобщиться, начать этим делом зарабатывать, потихоньку втянулся, так что на жизнь теперь не жалуется, она у него приемлемая, сладкая.

Скупщик, которому как-то за обедом Чпок показал свои приобретения, неодобрительно покачал головой.

— Не твой это Путь, сторонний, — сказал он, — ты пока что дорогой Лысых идешь, зачем отклоняться, с пути сбиваться.

Но Чпок знал, что Скупщик остался в прошлом времени, с возрастом потерял нюх, да и слушать его советы он не любил, гораздо больше ему нравились истории, которые рассказывал Скупщик, пусть и непонятные, зато похожие на детские сказки, впрочем, Скупщик их давно уже не рассказывал, все больше думал о чем-то своем.

Как-то позвонил тревожный Крокодил, предложил встретиться в «Пузыре». Вид у него был напуганный, говорил он тихо, постоянно по сторонам оглядываясь.

— В городе появились Мороженые, — сообщил он.

— Кто? — не понял Чпок.

— Звери Мороженые, отродясь их не было, все спокойно было, чин чином шло, а тут откуда они взялись, сам черт принес. Не по закону живут, на все понятия плевать, сами Шалые им не указ, режут напропалую, вышак им от Серых светит, так что им уже людские нравы по барабану, народ говорит, семеро Скупщиков уже на их счету.

Чпок не все понимал, что тараторил Крокодил, но ясно осознал, что дело явно — дрянь.

— Короче, — продолжал тот, — тут такая тема, они с Мойшей работали, ну, он же не знал, кто они, думал, все в порядке, Лысых у них брал, а тут ему дед один звонит, встречу назначает, Мойша приперся, как обычно, на точиле своей, а тут они с двух сторон, стволы автоматов-самодвиг в окна просовывают, «Мы с тобой», — говорят, в лес его отвезли, били долго, кровянили, потом самодвигу к пузу приставили, вези домой, падла, говорят, ну, он повез, что было делать. А дома первым делом собаку его для острастки пристрелили, жена молодая орет, ребенок годовалый плачет, щас, говорят, мы ребенку уши отрежем, говори, падла, где у тебя все тут припрятано, ну, Мойша, что было делать, все и отдал, зелень всю, голду накопленную, семерых Лысых у него взяли, звезду геройскую и шашку маршала воровского Шила.

— Какую еще шашку? — удивился Чпок.

— Ну шашку, взял он ее тут у одного Коллекционера, просто так, чтоб была, на красоту повелся, но не важно, так они такие жадные, все у него вынесли, опустошили хату, даже колеса запасные от точилы взяли, духи там, одеколон и телефонный аппарат. Велели никому не говорить, а то убьют, но он, понятное дело, мне-то рассказал, а я тебе, по дружбе, только ты уж молчок.

Чпок испугался не на шутку. А на завтра ему позвонили, и хриплый звериный голос предложил семь Лысых, геройскую звезду и маршалову шашку.

— Я подумаю, — еле выдавил Чпок и хлопнул трубку.

Отыскал Пешего, который снимал деревянный дом где-то в Заречье, попросил пожить вместе с собой, но в чем дело утаил. Велел Бочке завести Барбоса злющего, сменил замок на калитке на новый мудреный, себе на баню поставил дверь железную и дней пять из дома не выходил, на звонки телефонные не отзывался.

Но больше Мороженые не звонили, и постепенно Чпок успокоился, про них позабыл. Снова стал встречаться с Добытчиками, ездить в «Пузырь», а потом Коллекционер предложил ему две новгородские гривны. Две серебряные продолговатые пластины призывно манили, ласкали ему взор. Чпок сказал, что возьмет их на пробу, покажет специалисту. Коллекционер согласился.

— А еще, — сказал он, — есть у меня пистолеты серебряные, волыны князя Меньшого, царского дружка, немало косарей зеленых стоят, потянешь?

Чпок скромно ответил, что подумает, покумекает, что к чему. Коллекционер обещал на следующую встречу принести фотокарточки, чтоб Чпок увидел их собственными глазами, убедился, порадовался красоте неземной.

— Только ты никому не говори, — улыбнулся Коллекционер, — а не то мы твою сестру придушим.

Вмиг Чпок потерял дар речи, как бывало уже, нехорошо, тягуче засосало под ложечкой, будто кол в живот воткнули. Как мог, скривил улыбку на прощание, протянул покрывшуюся холодным потом руку и ватными ногами поковылял домой. — Сестру, откуда они знают про сестру? По какой базе меня пробили? Кто это они? Он же Коллекционер? Или он не Коллекционер никакой? Черт, надо собраться с мыслями.

Но мысли не слушались, разбегались, разлетались в разные стороны, как тараканы в старом пятиэтажном доме Чпока, когда он нашел их убежище под ванной, распотрошил и гонялся за ними с тапком по всей квартире.

«За что уцепиться? — думал Чпок. — Зачем вообще он сказал про сестру? Хотел меня припугнуть, но перестарался, переборщил. Прокололся. И это и есть зацепка. Только надо понять, что с ней делать».

Чпок позвонил Крокодилу.

— А как он выглядит, этот твой Коллекционер? — спросил тот.

— Ну, коренастый такой, улыбчивый. Часы голдовые.

— Часы? Большие такие, квадратные?

— Да.

— А перстень есть?

— Да, а ты откуда знаешь?

— Погодь, а на пальцах кресты-татуировки?

— Да, — вспомнил Чпок, хотя раньше не обращал на них внимания.

— Так, и акцент легкий такой, кавказский?

— Вроде да, — призадумался Чпок.

— Ну все понятно, это их наводила, — хмуро заключил Крокодил.

— Какой еще наводила? — продолжал спрашивать Чпок.

— Какой, какой, ну их, Мороженых, все, это он, мне так его Мойша описывал. Под колпаком ты у них, значит, песенка твоя спета.

— Как это спета? — шебуршил непослушным языком Чпок.

— Да так. Все про тебя знают уже. Дня три тебе осталось, а потом либо хлопнут тебя, либо повезет как Мойше, все заберут да чуток порежут. Но это вряд ли, Мойша с их главным дружбу водил, да и дома у него жена, ребенок, может, с того пожалели его, а ты-то один, бобылем живешь, да и незнаком с ними, сложно до тебя им добраться было, ты ж скрытный такой, с тобой только их наводила на стрелки гонял, раскручивал, он то вряд ли за тебя словечко замолвит, так что думаю, точняк, прихлопнут тебя, — рассуждал Крокодил.

— И что теперь делать?

— Да ничо, поздняк трепыхаться. Слушай, у тебя ж много чего ценного, так ты лучше мне тогда отдай, сохранней будет, и не звони больше.

Чпок положил трубку.

Позвонил Сухостою. Тот холодно сказал, что про Мороженых слыхал, но управы на них никакой да заступа нет, толковать с ними Шалые не будут.

— Сам разбирайся, — отрезал он Чпоку.

Чпок лег на тахту, подложил руки под голову, постарался успокоиться, как мог, и крепко призадумался. Что известно про него Мороженым? Да почти ничего. Точилы у него нет. На стрелки он ходил в одном и том же старом пальто зарничной фабрики с рваными карманами. Это хорошо, это нужно использовать. Потом Мороженые, как все угробщики, действуют по одной схеме, годами намеченной. Знают, что Скупщики жадные, работают по одному, вот вычисляют их, входят к ним в доверие, потихоньку раскручивают, а потом или кидают на все, если мало бабла, или грохают, если много. Но про Чпока им, видать, до конца не понятно, вот почему так долго пробуют его, проверяют. Выходит, есть маза выпутаться, надо только дотумкать, что к чему и разрубить их схему. Постепенно в его бошке зародился план.

План

Когда через пару дней позвонил Коллекционер, голос Чпока был спокоен.

— Ну что, готов встречаться? — спросил Коллекционер.

— Да, давай, — ответил Чпок, — у памятника Лысому.

В назначенный час к дожидавшемуся Чпока Коллекционеру подошел молодой сухопарый человек в шапке с пумпончиком. Это был Боксер.

— Чо, Чпока ждешь? — спросил он.

— Да, — ответил Коллекционер, — а что?

— Пойдем на скамейку, — показал Боксер, — потолкуем.

Коллекционер послушно пошел. Сели. С другого бока вдруг примостился радостно улыбавшийся человек в толстых очках. Это был Нумизмат. Над Коллекционером нависло лицо со шрамом и трясущейся челюстью. Это был Пеший.

— Э, погодьте, — встрепенулся запоздало очнувшийся Коллекционер, — а Чпок-то где?

— В подземном переходе ваучерами торгует, — ответил Боксер.

Чпок и вправду, на случай проверки, стоял в переходе с табличкой «Куплю ваучер».

— Теперь мы вместо него, — важно продолжал Боксер, — его главный уволил.

— Какой еще главный, — удивился Коллекционер, — как это уволил?

— Да все из-за тебя, ты ж ему фуфелы наподсовывал, вот и слили его за растяпистость, — сказал Боксер, — возьми обратно.

Нумизмат протянул две гривны. Замешкавшийся Коллекционер послушно взял.

— И это тоже, — Нумизмат протянул два рубля императрицы, в самом деле оказавшиеся фальшаком, — фуфел.

— Сотню зелени гони взад, — подытожил Боксер.

— Да у меня нет с собой, — запротестовал Коллекционер.

— Как это нет, — возмущался Боксер, — гони, гони, а то нас тоже уволят.

— Да нет, не взял я, — не очень уверенно оправдывался Коллекционер.

— Ну хоть что-нибудь дай, жаба жадная, — заныл Боксер, — видишь человек с похмелюги, — он показал на Пешего, — нам догнаться надо, а то ваще на нулях сидим.

Коллекционер молчал, натужно соображая. Пеший щелкал зубами у него над ухом. Боксер вцепился ему в руку.

— Слышь, командир, помоги, — совсем уж жалобно скулил он, — помирает братан, плохо дело!

— Щас, за баблом к точиле сбегаю, — ответил Коллекционер, вырвался и понесся к выходу из парка.

Пеший побежал за ним. Он успел увидеть серую шаху, припаркованную у аллеи, облокотившегося на ее крышу высокого человека в белом костюме, с орлиным носом и зачесанными назад волосами, заприметил, что в точиле на заднем кучкуются еще трое, углядел, как Коллекционер донесся, как они с носатым впрыгнули внутрь и были таковы, но номера не засек.

Бушуй

Так из жизни Чпока исчез Коллекционер. Два или три месяца все шло спокойно, а потом зазвонил телефон.

— Тебя, вроде не по работе спрашивают! — кричала Бочка.

Чпок прошествовал к аппарату. Пьяный хмырь сам с собой резался в карты, как всегда недружелюбно косясь на Чпока.

— Майор Бушуй из центрального беспокоит, — раздался неприятный голос, — заходи, потолковать надо.

— А о чем? — поинтересовался Чпок.

— Пусть это будет для тебя сюрпризом, — ответил голос.

«Кошки-мышки, Серые игры», — подумал Чпок и спросил:

— А каким сюрпризом — приятным или неприятным?

— Скорее приятным, — после минутного молчания ответил голос, — ладно заходи, короче, чего торговаться, мы же не в синагоге!

Майор Бушуй встретил Чпока неприветливо, сесть не предложил.

— Мы тут с людьми интересными познакомились, — начал он издалека, в кошачьей манере Серых, — так вот у них твой телефон есть.

— Что за люди? — спросил Чпок.

— Очень интересные, — повторил Бушуй и сразу перепрыгнул на другую тему, стараясь сбить с толку Чпока, — а ты кого из Скупщиков знаешь, да и вообще в «Пузыре»?

— Ну, много кого, — нехотя отвечал Чпок, — Мойшу, Крокодила, — он почесал лоб и вспомнил старого Удода, который сидел три раза за скупку краденого и недавно в очередной раз откинулся с кичи, — Удода.

— Вот вы люди какие, — нахмурился Бушуй, — все-то у вас кликухи да погоняла, ни имен ни фамилий. И в могилу вас положат, так и напишут Чпок да Удод!

Чпок молчал.

— Ладно, вот посмотри, — сказал Бушуй и кинул Чпоку пыльную записную книжку. Чпок открыл ее и полистал. На последней странице был длинный ряд телефонов. Напротив каждого стоял крестик. Последним значился телефон Чпока. Напротив зияло пустое место.

— Это еще что? — спросил начинавший догадываться Чпок.

— Да вот гробил одних взяли с оружием, — сказал Бушуй, — так у них нашли.

И Чпока вдруг прорвало. В майоре Бушуе он почему-то увидел друга. И заговорил. Быстро, путано, сумбурно. Он рассказывал про страшных Мороженых гробил, про то, что на их счету семь трупов Скупщиков, про то, как они обошлись с Мойшей — правда, имя его утаил — про то, как и его хотели взять за елдак, про то, как они держат в стреме весь город, и Шалых, и управы на них нет, про то…

— А ты что у них брал? — поинтересовался Бушуй.

— Я? Да почти ничего, — ответил Чпок, — так знак один, да монету новодельную, фуфел.

— Короче, — подытожил Бушуй, — поговори со своими корешами, может, кто чего вспомнит про них, кинули там кого или еще чего, тоже рассказать захочет, так передай, короче, что я жду, пусть заходят. А тебе еще позвоню, ты приноси знак свой и новодел, к делу подошьем, нам улики нужны.

Чпок вышел окрыленный и сразу позвонил Крокодилу. Встретились в «Пузыре».

— Ты представляешь, какое дело, — орал Чпок в лицо Крокодилу, стараясь перекричать шум караоке и пение Петухов, — они их взяли, взяли, взяли!

— Так, замолкни, — спустил Крокодил Чпока с небес на землю, — ты что, совсем идиот? Не знаю, что ты там разболтал, но никто из нас к ним не пойдет. С Серыми толковать западло, себе дороже выйдет. И знаки твои, те, что ты у Мороженых взял, к делу подошьют, а потом окажутся они крякнутыми, набродяженными, так и пришьют тебе скупку краденого, и пойдешь ты с ними по одному делу сухому. И еще чего всплывет опосля, не знаю, что ты там за свою жизнь натворил, набедокурил, но по всему думаю, косяков висячих на тебе немало. Так что, мой тебе совет — с Серыми больше не якшайся, к телефону не подходи, а лучше съезжай подобру-поздорову из бочкиного дома да поскорее.

Чпок внял совету опытного Крокодила. В тот же день снял двухкомнатную квартиру на другом конце Райцентра, в таком же старом пятиэтажном доме, в каком и сам жил с родаками, взял с собой Пешего и переехал.

Дачный

А еще через месяц Пеший в торговом центре узнал того высокого носача в белом костюме с зачесанными назад волосами. Слава богу, был не один, а с Боксером. Боксер к тому времени обзавелся собственной точилой, вскочили в нее с Пешим, проследили путь. К вечеру собрались все вместе на хате у Чпока.

«Да, видать, никто не пошел к Бушую рассказывать про зверей Мороженых, вот и не набрали улик, отпустили. Или откупились», — размышлял Чпок.

— Где они? — спросил он у Боксера.

— В Дачном, — ответил тот.

Красная сковородка солнца лупила по глазам. На закате они сели в точилу и поехали. Ехали молча. Каждый думал о своем. Дорога была разбитая, пару раз сели днищем в грязь. Подкладывали доски и толкали тоже молча. Вытирали руки о пожухлую траву и ехали дальше. В полночь были на месте.

Вышли из точилы и пошли вперед по центральной улице. Шли поперек дороги, плечом к плечу. Нумизмат, Пеший, Боксер и Чпок. В руке каждый держал канистру с горючим. Нумизмат шел твердо, прямые ноги вколачивая в грязь. Пеший шел, потупившись вниз, левой рукой взмахивая, как птица. Боксер шагал, косясь по сторонам, как хищный зверь, следящий за добычей. В домах кое-где еще горел свет. Но на улице было пусто, в это смутное время по ночам мало кто рисковал шароебиться по дворам. А Чпок шел, глядя на звезды. Они горели ярко, и даже Паутина не мешала освещать им путь.

Фонари стояли безглазые, и Чпок их вспомнил. Чпок знал этот поселок с детства. Это был единственный Дачный в районе. Вот их поселок только назывался поселком, а на самом деле был городского типа, построен вокруг радиолампового завода, с пятиэтажными домами и даже девятиэтажными с лифтом, в одном из таких, к примеру, жил Жирдяй. И однажды их отец снял домик на лето в Дачном, и вывез их с сестрой туда отдыхать. Дачный это было, конечно, громко сказано, так садовые домики по две комнаты, участки шесть соток, огород, картошка. Рядом прудик, где водились лягушки и пескари, Чпок любил там сиживать с самодельной удочкой или прыгать с мостков ласточкой, а сестра ласточкой не умела, всегда прыгала солдатиком. Все шло хорошо, отцу там понравилось, и он договорился с хозяином, что приедут еще на зимние каникулы. Но зимой что-то не срослось, родичи Чпока почему-то остались в поселке, и он оказался на даче в одиночестве. Ему быстро стало скучно. На даче был телефон, и Чпок позвонил Жирдяю и пригласил его приехать. Жирдяй явился не один. Он прихватил с собой второгодника Слизняка, а тот взял друзей Рябого и Плесень. Они затарились вином на автовокзале. Приехав на дачу, долго пили, чокались и орали, отмечая встречу. Когда все выпили, пошли на ночную прогулку по Дачному. Кто-то оторвал от забора штакетину. Кто-то другой разбежался и навалился плечом на забор, отломав целую секцию. Становилось весело. Потом Рябой с Плесенью придумали ломать заборы на штакетины, а штакетинами кидаться в фонари. Такая игра, кто больше побьет. Скоро в поселке потемнело. Оказались вдруг перед крыльцом медпункта.

— Раз, два три, — командовал Слизняк и все дружно разбегались, влетая ногами в деревянные перила медпункта. Потом залезли на водокачку, с нее спрыгивали на крышу сарая, и она проломилась. Дошли до детской площадки.

— Ага, — злорадно прошипел Рябой и стал давить лампочки на новогодней елке руками, видимо, мстя ей, Деду Морозу и Снегурочке за свое мудацкое детство. Чпоку с Жирдяем игра вскоре надоела, на одной из дач они увидели приставную лестницу и залезли по ней на чердак. Слизняк, Плесень и Рябой убрали лестницу и ушли. Сидеть было холодно. Жирдяй жалобно скулил:

— Чпок, помоги, что же теперь делать…

Потом Чпок решил рискнуть и полез вниз по телевизионной антенне. Сорвался и упал. Внизу оказался мягкий сугроб, так что падать было не больно. Чпок нашел лестницу и поставил ее обратно. Жирдяй полез вслед за ним, но упал на Чпока, а сверху на них упала лестница. На этот раз было больно всерьез. Когда Чпок с Жирдяем пришли в себя, то обнаружили причину падения. Оказалось, уходя, Рябой с Плесенью пошутили и проломили у лестницы пару ступенек. Кряхтя, Чпок с Жирдяем поплелись обратно на дачу. Ключи куда-то задевались, пришлось залезать в дом через форточку. Вскоре вернулись остальные. Пить было больше нечего. Легли спать. Но вдруг Чпок проснулся от сильного стука в дверь. Открыл занавеску и увидел рожу Серого. Быстро задернул занавеску.

— Открывай, сука, — раздался крик.

— Ключ потерял! — закричал Чпок первое, что пришло в голову, и стал судорожно метаться по дому.

— Выбрасывай бутылки в окно, — почему-то кричал Чпок Плесени, спавшему в соседней комнате.

Наверное, спросонья образ Серого смешался в его голове с более страшным образом могущего внезапно нагрянуть отца. Плесень открыл штору своего окна, там тоже оказалась приплюснутая рожа Серого.

— Серые окружили, тикай! — заорал Плесень.

Чпок бегал по комнате и кричал:

— Выбрасывай бутылки!

Плесень бегал за ним и тоже кричал:

— Выбрасывай бутылки!

В доме стоял вонючий запах гари. Это просыпавшийся среди ночи Плесень зачем-то спалил в печке гитару Чпока. В дверь настойчиво колотили. Поняв, что отмазка про ключи никуда не катит, Чпок наконец открыл дверь и тут же получил по голове стоявшим у двери ботинком. Ему заломили руки, а потом их одного за другим по сугробам потащили в кузовок. Как в любимом фильме Чпока «Место встречи изменить нельзя». На процессию довольно взирали немногочисленные местные жители.

— Это я их зацапал, — услышал Чпок, как хвастается ночной сторож, — услыхал ночью шум, тихо выполз из дома поглядеть, что к чему, гляжу, эти охальники в дом через форточку лезут. Сразу понял, бродяги заезжие!

В отделении их долго били. Главный Серый хряк неторопливо охаживал Чпока дубинкой по голове, спине, животу и почкам. Но все равно он не сознавался в содеянном. Сознаться было просто невозможно. Список преступлений, который ему предъявили, оказался огромен и чудовищен. Видать, сторож на пару с поселковым управляющим внесли в него всё, что было разграблено в поселке за последние годы, например, вместо крыши сарая в списке значилась сама крыша водокачки, вместо новогодней елки вся детская площадка, вместо крыльца медпункта крыльцо сельсовета, а также пара исчезнувших грузовиков и тракторов. А потом ему показали признание Жирдяя, который все подписал и еще подробно указал, что и кто именно сделал. Отпираться дальше не имело смысла. Вскоре был суд, как несовершеннолетних их присудили к штрафу. Слизняка, Рябого и Плесень выгнали из школы. Кроме того, было решено, что в профилактических целях починить разрушенное они должны сами. На починку ездили только Чпок и исполнительный Жирдяй, мамаши остальных участников заявили, что их драгоценные чада не могут быть ни в чем виноваты, да и так уже незаслуженно пострадали больше остальных. Долго и муторно по зиме ездили в Дачный, надевали телогрейки и шерстяные варежки, пилили, строгали и красили штакетины. Еще в порядке исправления Чпок должен был обходить дачи и извиняться перед их хозяевами за содеянное. Это оказалось сущей морокой — их владельцы поливали Чпока площадной бранью, грозя отправить к праотцам и его, и всех его родичей. Чпок унизительно кланялся, миролюбиво протягивал в пустоту ладонь и отправлялся дальше. Только один хозяин оказался нормальным мужиком — бухой в жопу, красномордый толстяк, глумясь над морозом, он выкатился на крыльцо в майке и трусах, покачиваясь, схватился за перила и загоготал:

— Это вы все сломали?

— Да, мы, — потупившись, признался Чпок.

— Бля, так это ж разве сломали, вот если б я поломал, так я бы тут весь поселок к ебеням расхуярил! — вдруг разойдясь, заорал мужик и еще долго невнятно грохотал Чпоку вслед.

Сейчас Чпок узнал забор. Это был дом как раз того красномордого мужика. Видать, сняли его Мороженые на зиму, или помер уже мужик с пьяной тоски, как помер хозяин той дачи, что снимали Чпоковы родаки. Побрел он в метель к ларьку отварить талоны на папиросы, а папирос не было, не завезли в который раз, и будут ли, не обещали, вернулся домой уныло, обматерил советскую власть что есть мочи, хлебнул самогона и удавился.

Точила Мороженых стояла у забора. Свет в окнах не горел, время позднее, спали они уже и видели сладкие звериные сны.

«Ну вас гробил, зверей Мороженых к чертям собачим, очистим землю от падали, паскудин, тараканов», — думал Чпок, вспоминая ванну и тапочек, отца и сестру.

Тихо подкрались к дому, заперли ставни. Подперли дверь взятыми за околицей бревнами. Чпок с Боксером остались на стреме, а Пеший с Нумизматом натаскали с поля прошлогоднего сена. Обложили вокруг. Залили горючем. Подпалили. Колыхался огонь, изнутри гулко стучали в окна и дверь. Быстро ушли к точиле, полушагом-полубегом. Может, кто и видел их, но задержать не смел. И только уже отъехав от Дачного, разговорились, шутили, смеялись, Чпок рассказывал про заборы и фонари.

Бой

Пока Чпок улаживал свои дела с Морожеными, у Шалых свои неприятности завелись. Объявились на местности нежданные людишки Спортивные, повылазили в трениках из своих подвалов-качалок, соскочили с искусственных лошадок и давай Шалым пакости устраивать, подлянки кидать — то исподтишка кого на перо наколют, а то маслятами из волыны аж в самую бошку шмальнут. Начхать им было на законы Шалых и на понятия, хотели они устои прочные, испокон веков сложившиеся, на щепы порубить и сами миром Шалых рулить-править. Делать было нечего, вызвали их Шалые на бой. Не сумели Спортивные при всем честном народе от боя отказаться, выставили своего человека по имени Плинтус, а от Шалых выступал специально ради такого случая выписанный с далеких уральских гор боец по имени Ерепень. Рассказали Чпоку, что проходил тот бой на стадионе бывшем, со времен советских и поныне сохранившемся, только изрядно чертополохом поросшем, в краях дальних, что за Левым берегом.

Условились, что биться будут на руках пустых и ногах, без говна всякого. Разделись бойцы, отмашки ждут. Стоит Ерепень, на небо поглядывает, про себя бормочет:

— Стану я, раб Божий, благословясь, пойду, перекрестясь, из избы в двери, из ворот в вороты, в чистое поле, на восток, в восточную сторону, к окиан-морю, и на том святом окиан-море стоит стар мастер муж и того святого окиан-моря, сырой дуб крековастый, и рубит тот мастер муж своим булатным топором сырой дуб, и как с того сырого дуба щепа летит, тако же бы и от меня, Ерепеня, валился на сыру землю борец, добрый молодец, по всякий день и по всякий час. Аминь, аминь, аминь. И тем моим словам ключ в море, замок на небе, отныне и до века.

Свистнул бойцам судила, начинайте, мол. Вот вышел вперед Ерепень, подошел к нему Плинтус, и не здоровкаясь, без приветствий по обычаю положенных, сразу правым кулаком в пузо засадил. Отклонил тот удар Ерепень своей левой и ответный правым в пузо плинтусово нанес. Увернулся Плинтус от кулака ерепеньева и со всей души ему в голову запустил свою кувалду. Отскочил Ерепень и единовременно пробил левым кулаком Плинтусу в око, а правой ногой по самым яйцам. Уклонился Плинтус и провел Ерепеню удар правой в нос. Вбок отпрыгнул Ерепень, отражая левой своей правую плинтусову, а сам залепил кулаком ему справа в ухо. И на этот раз ушел Плинтус, закатив своей правой ножищей Ерепеню в помидорки мягкие. Отбился рукой правой Ерепень и, пригнувшись, кривой снизу левой Плинтусу в животень стрельнул. На вершок отклонился Плинтус и снова пробил правой, норовя Ерепеню в чан попасть. Назад отпрыгнул Ерепень ретиво, и, боком развернувшись, просверлил ногой левой в колено Плинусу, единовременно левым кулаком сбоку ему в челюсть целясь. Не достал рукой левой Ерепень, а ногой попал, но не сильно, так что лишь скривил рожу Плинтус и опять упрямо правой в хлебало ерепеньево залупонил. Но и тут не сплошал Ерепень, отодвинулся, отбился левой и норовисто по новой рукой правой в ухо плинтусово хряпнул, в тот же миг ногой своей правой ему в грудину метя, отклонился Плинтус, но, приземлившись на ногу, достал его шустрила Ерепень, дотянулся локтем своим правым до грудины-то, а потом, потом трюк невиданный выкидывая, распрямилась в локте согнутая, как лук натянутый, ручища ерепеньева и хлястнула тыльной стороной кулачища Плинтусу в самый нос, так что хрустнула переносица и прыснула красненькая.

— Понеслась! — заулюлюкали на трибунах, зааплодировали.

Задержался на миг Ерепень, сбавил скорость, первой победе радуясь, и ухватился за руку его Плинтус, но опять не сплошал Ерепень, выбил ребром ладони левой руку плинтусову, свою правую высвобождая, отвел ее назад и тут же выпулил ей прямиком в тушу плинтусову. Но пришел уже в себя Плинтус, оклемался, увернулся и в который раз свой любимый правой в хрюсло ерепеньево наносит. Только усмехнулся Ерепень, легонько так отбился, одной ладонью открытой кулачину Плинтусову поверху шмякнув, а другой игриво хлопнул так Плинтуса по кумполу, и попал, надо ведь, так что растерялся Плинтус, замешкался, а Ерепень, стремясь победу укрепить, опять ножищей промеж грудей засветил ему, потом на ту ж ножищу приземляясь, распрямляя лук руки правой натянутой, молот свой устремил ему в переносицу, но не так прост Плинтус был, как казался, он уже ученый гусь, воробей стреляный, по второму разу не прошел трюк ерепеньев, не попал он в Плинтуса ни разу. А Плинтус снова бьет как зверь своим правым Ерепеню в ряху, да только все понапрасну, заготовился Ерепень заранее и задумал новое, отпрыгнул чуть назад и отбился аж двумя руками, словно маховик какой запустил по кругу, а как круг прошел, так правой еще ухитрился Плинтуса в грудь толкнуть, левой успел его правую прихватить и выкрутить, локтем своей правой надавил на ее сгиб, потянулась та рука, маленько хрустнула, скривил рожу Плинтус, взвыл от боли, крякнул и вмочил Ерепеню ногой пониже пояса, подцепил ту ногу Ерепень своей лапой правой запросто и дернул, левой снизу шлепнув его по причинному месту. Вот и кувыркнулся Плинтус вверх тормашками, наземь грохнулся, пыль подняв, ойкнули трибуны ошарашенно, а Ерепень пригнулся и без промедления в бубен ему звезданул. Но не растерял еще сноровки Плинтус, не иссякла его силушка, руками прикрыл он рыло, а ногой снизу в Ерепеня ответно зарядил. Еле левой отбился Ерепень и в сторону отпрыгнул, а Плинтус уж собрался с духом и с земли вскочил одним махом, давай Ерепеня прямым правым лупить. Как всегда отворотил его кулак Ерепень своей левой, по новой его бьет в душу и кулачиной, и с ноги, но достать не может. А Плинтус знай себе напролом идет, отступать не хочет, падал уж на землю, ему терять нечего, вот и машет кулаком своим туда-сюда без устали, отбивается Ерепень и так, и сяк, и вдруг, на тебе, чиркнул его Плинтус левым по уху, не заметил Ерепень, пропустил удар, вроде так себе удар, легонький, а гудит в ушах, будто звон цепей на плечах у Шалых, осерчал Ерепень и ускорился, рубанул ребром ладони правой Плинтуса по шее, приспустился на колено и кулаком под дых его тюкнул, раскрутился на ноге и с разворота ребром другой руки ему по шее залудил, тут же сжал кулак и швырнул его по прямой под плинтусово сердце, отвел назад и справа в темя выпустил, снова развернул назад и по кругу раскрутил, словно гирю пудовую, снизу прям под бороду, и опять назад развернул его и метнул гранатой сверху прям по маковке, не жалея сил, шандарахнул славно, так что пошатнулся Плинтус, пропустил удары-то, вот стоит бычарой бестолковой и качается, видит он, повскакали людишки с трибун своих и руками машут, зубы скалят мужики, бабы сиськами трясут, дико лыбятся, а кричат чего иль молчат они, не слыхать ему, тишина вокруг словно в телике поздно вечером звук исчез, как всегда бывает, когда жена его, наоравши злобно, громкость вырубит, потому как сыну ихнему, мальцу, спать пора, утром в школу рано, и сидит тогда Плинтус в тишине сплошной, зырит футболян и гложет свой пивас, семечки лузгает, да и не нужен ему звук особо этот, потому как фамилии игроков и имена он и так наизусть все знает, а вот здесь наоборот, он сам на обозрение на стадионе выставлен, а вокруг собрались чужие люди, незнакомые, он поворотил бошкой, силясь разглядеть толпу, отыскать в ней сына мальца и жену, бабу злющую, но привычную, а по ночам, бывает, даже мягкую и теплую, и на все сговорчивую, вспомнил Плинтус и улыбнулся, а Ерепень высоко подпрыгнул, взмахнул руками, будто горный орел, закрутился в воздухе волчком и в прыжке вправил Плинтусу носком ноги в бошку, круша череп и дробя кости.

— Ааааах, — шумно выдохнул, приземлившись на ноги, Ерепень.

— Ааааах, — бурно вторила ему со своих трибун толпа.

Долго падал мертвый уже Плинтус, и не упал еще, а уже повскакивали со всех мест людишки Шалыми нанятые, в зрителей переодетые и средь Спортивных затесавшиеся, затаившиеся покамест до времени, достали из под сидений своих мотки веревок канатных, размотали, а на конце каждой шар каменный гладкий крепится, размером с грейпфрут, и давай этими веревками крутить-вертеть, засвистели шары, пошли грецкие орехи колоть, много Спортивных полегло в тот день, на горесть бабам ихним, и на радость Шалым, вновь обретшим прежний покой.

Сход

После случая с Морожеными слава Чпока разрослась, зашумела по району. Сам он себя произвел в Шалые. Другие Шалые тому не перечили, уважали.

После победы над Спортивными время настало спокойное, легкое, пришла пора сход проводить, давно уж не собирались, не калякали. Пригласили и Чпока на сход.

Перед сходом Чпок пересчитал накопленных за последнее время Лысых. Насчитал девяносто. «Как раз», — подумал Чпок, вызвал Любку, Надьку и Верку и запихал им по тридцать в пезды. Отправил их в Польшу за цепурой себе самому. Пришел, наконец, и его черед, не все Гонцов за чужой голдой гонять.

Сход назначили на трассе, в «Кабанчике». Чпок явился с новенькой, радостно блестевшей, не потемневшей еще от времени цепурой. Были здесь и Сухостой, и Коля Маленький, и много новых незнакомых Чпоку рож. Сухостой представил Чпока остальным, они одобрительно гудели, кивали. Гремели цепурами, большими и поменьше.

Первым неожиданным вопросом повестки было исчезновение Серых. Восприняли положительно, удивлялись. Как это и куда они вдруг скопом исчезли? Серые бежали стремительно и быстро, в одночасье собрав монатки и слиняв со всего района, и Райцентра, и Левого берега. Поговаривали, что и по другим районам их не осталось. Вроде бы до самого Северного и Восточного морей, по тундре и тайге не сыскать ни одного Серого. Только в Столице за крепкими стенами их последний оплот. А почин их бегству был положен Приморскими. Завелись на востоке, на морском берегу, шестеро отчаянных смельчаков, пацанят совсем малых и стали валить Серых. Сидели двое Серых хрюнделей в кафе, жировали, баловались, как водилось у них, на отжатые у простого люда бабули, беленькой да хавлом, позабыв про острожность, расслабились, фуражки сняли, пуговицы расстегнули, волыны на стол положили, утирали жирный пот со лбов, как ворвались вдруг Приморские и давай их по тыквам хуярить железными палками, выбивая кровь и мозги, пока не превратились они в липкую слизь. Так завладели Приморские волынами, потом шмальнули постовых и забрали автоматы, стали жечь и марать Серых по всей местности. Долго не могли их Серые словить, укрывались Приморские в таежной гуще. Послали целую дивизию против них, но вся она была пожрана злющими таежными москитами. И только вторая армия, с танками и бронетранспортерами, справилась, спалила, сравняла шалаш Приморских с землей. Те Приморские полегли, но прослыли героями, да и положили другим пример, стали по далеким краям люди подыматься, гонять Серых. Там и тут полыхали огни, грохотали взрывы, раздавались автоматные очереди. По всей Стране возводили Приморским памятники — шестеро молодцев стоят кругом, подняв вверх правые руки и скрепив их в единый кулак. Мало осталось Серых, а оставшиеся испугались дюже и бежали прочь, за столичные стены.

— Так что власть теперь наша вся, надо только знать, что с ней делать, — подытожил Коля Маленький.

Вторую неожиданную новость восприняли грустно.

— Вот вы живете все по-прежнему, как будто ничего не происходит, все течет по заданному руслу, и так будет всегда, — начал Сухостой, смеясь и скалясь.

— А чего, чего тут такого, — раздался гул голосов.

— А то, что как прежде, больше не будет! — объявил Сухостой.

— А чего, чего происходит-то? — заудивлялись все, заспрашивали.

— А то, что не замечали вы, не прикидывали, что Лысых-то поток поиссяк, заканчиваются они! — ошарашил всех Сухостой.

Все на миг притихли, а потом заголосили, затараторили, грохоча цепурами.

— Да точняк, вот раньше Скупщики докладывали, что десяток в день идет, а теперь говорят, один, два на неделе приплывают, — жаловался один.

— Да я думал, это, может, сезон такой, а в будущем, может, все исправится, — говорил другой.

— Во, выходит, на, почему мне на цепуру нормальную, на, не хватает, на, — догадался третий.

— А что же мы теперь делать будем? — вдруг спросил кто-то.

И снова все замолчали, наступила тягучая кислая тишина. Один молодой Шалый, чесавший репу, так и замер с открытой пастью и застрявшей в копне всхлобученных волос клешней.

— На хозяйство надо переходить, вот что! — нарушил тишину шепелявый голос лысого беззубого старичка с огромной цепурой, обмотанной вокруг его сухонького тела аж до самого пояса.

— Точно, точно, на хозяйство, — обрадовались все, снова заверещали, заголосили. — Пора профиль менять! — кричал один.

— Не вечно ж нам с этими Лысыми цацкаться! — вторил ему второй.

— Будем расширяться! — подытожил Сухостой.

На том и порешили.

Шейх

Став Шалым, Чпок зажил вальяжно. Завел себе точилу иностранную, по городу катался. Заезжал частенько к Скупщику на обед. Скупщик был весь в делах, общался мало. Сад Скупщика заполонили Чужие. Кто из них спал у него в доме, вернее, не в самом доме, а в пристройке, кто в палатке, а кто просто на траве. Вообще Чужие впервые в то лето нагрянули в Райцентр. Ремонтировали дома, строили, копали канавы, подметали улицы. Вот и у Скупщика они рубили засохшие деревья, рыли новый глубокий колодец и возводили сарай для ненужного хлама, которым была завалена мастерская Скупщика, но от которого окончательно избавиться он все же не решался.

Верховодил Чужими высокий худощавый человек с непроницаемым коричневым лицом индейца по имени Шейх. По слухам, у себя на родине Шейх служил муллой в мечети, а вот теперь перебрался в Райцентр в поисках работы. Сам Шейх особо не трудился, часами играл на дудочке, курил кальян, да приучил Чпока рубиться в нарды. Когда Шейх появился на пороге у Скупщика, тот дал ему проверочное задание — велел на один целковый накормить всех Чужих. Тогда Шейх купил муки, испек блинов и накормил своих соплеменников. Скупщик остался доволен сметливостью Шейха и пустил их всех к себе на постой.

Кто-то из Чужих рассказал Чпоку, что Шейх побывал в далекой афганской стране. Он, дескать, отправился туда, желая улучшить свое образование. Учился он до тех пор, пока на страну не напали американцы. Тогда студенты, и Шейх в том числе, взялись за оружие. Но хитрые янки закидали их бомбами. Полегли все командиры студентов, кроме одного. Этот командир договорился с американцами, что те выпустят их из окружения без боя. Дорога была одна, и студенты пошли по ней вперед. Но дорога та проходила через город, а в городе был военный гарнизон противника. И командир гарнизона не захотел пропускать через город восемьсот вооруженных людей. Он опасался, что они захватят город. Тогда командир студентов договорился о сдаче оружия. Он пообещал студентам, что они пройдут через город без оружия, а на выходе получат его обратно. Никому не известно, его обманули янки или он был предателем. Студенты поверили командиру и вошли в город. Так они попали в плен. С них сняли чалмы, связали ими у каждого руки за спиной и отправили всех в крепость. Вместе с другими Шейха посадили в подвал. Но не все студенты сдали оружие. Кто-то успел припрятать под одеждой ручную гранату или пистолет. Они были уверены — их выведут на внутреннюю площадь и расстреляют. При первой возможности они решили поднять бунт. К ним в подвал спустились два американских офицера и начали их допрашивать. Один из офицеров был одет как студенты, в белые рубаху и штаны, и носил длинную бороду. Он подошел к ним и спросил:

— Зачем вы приехали сюда?

— Чтобы убивать вас! — закричал кто-то из студентов и бросился на офицера. Офицер застрелил его, а потом еще троих студентов. Остальные навалились на офицера. У них были связаны руки, но один из них ударил офицера головой в нос. Офицер упал, и студенты забили его до смерти ногами. Другой офицер тоже стрелял в студентов, он убил семерых и сумел убежать наверх. Студенты побежали за ним. Некоторые из них смогли развязаться. Они подобрали оружие офицера, достали свои пистолеты и гранаты. Со стен в них из пулеметов стреляли охранники. В ответ они кидали гранаты. Те из них, кто не успел освободиться от пут, преследовали охранников со связанными руками. Они лезли на стену, падали, но сзади лезли другие. В живых осталось сто пятьдесят студентов, но они завладели крепостью. Восемьдесят из них прорвали окружение и ушли наружу. Остальные заняли оборону. Подъехали танки противника. Они били по крепости прямой наводкой. Крепость заволокло дымом. Стены рушились кусками, и в проемах лежали тела. Потом появилась авиация, бомбардировщики и истребители-штурмовики. Они нанесли удар, и угловая башня взлетела на воздух. Волной Шейха сбило с ног. Он встал, но земля ходила под ногами. Следующей волной его сбило опять. В воздухе стоял запах гари. Внутренний двор был усеян сотнями трупов. Кровь текла по расщелинам между плит. Через трупы Шейх полз обратно в подвал. Там собрались все уцелевшие. Они выбрали Шейха своим командиром. Их противники снова захватили крепость и окружили вход в подвал. Несколько раз они пытались сунуться внутрь.

— Пли! — командовал Шейх, и студенты стреляли.

Убитые падали в подвал. Противники отступали. На следующий день они снова атаковали. Они прыгали в подвал.

— Пли! — командовал Шейх. — Пли!

Один из нападавших выстрелил в Шейха. Пуля попала ему в лоб. Он потерял сознание. Когда он пришел в себя, оказалось, что пуля прошла сквозь голову и застряла в шее. Он снова встал в строй. Студенты оборонялись пять дней. Раненые стонали. Трупы нападавших разлагались. Люди Шейха зарывали их в землю. На шестой день противники залили подвал бензином и подожгли. Студенты отошли вглубь подвала. Боеприпасы кончались. У них не осталось продуктов. Рядом с подвалом протекала река. Нападавшие изменили ее русло. Они решили затопить их и направили воду в подвал. Но студенты прорыли дыру на поверхность. Вода залила их всего лишь по горло. Два дня они стояли в холодной воде. Их оружие отсырело. Они молились. На восьмой день обороны Шейх принял решение сдаться.

Когда они вышли наружу, он улыбался.

— Чему ты улыбаешься? — спросил его американский командир.

— Свету! — ответил Шейх.

Его отправили в тюремную больницу. Оттуда он сбежал через месяц и вернулся к себе на родину.

Больше Шейх не был муллой. Теперь у него в шее сидела пуля. Чтобы унять боль, он курил шмаль.

Каменный

Поначалу дела Шалых расширялись безо всяких загвоздок, все шло хорошо. Но вскорости начались неприятности. Первым попал Мойша. Скупщик Мойша превратился в Ростовщика, брал зелень у Шалых под проценты и вкладывал их в Каменное дело. Что это такое, Шалые толком не понимали, но Мойшу знали давно, доверяли ему, да и проценты он платил немалые, тридцать в месяц. Сам Мойша рассказывал, что завелся у него кореш, Каменный человек, и этот Каменный брал зелень, летал с ней на прииски в тайгу, там скупал камни по дешевке, возвращался и продавал их в Столице с двойным, а то и тройным наваром. На мойшиных процентах Шалые подымались, покупали себе хаты новые да точилы, харили Петухов да гудели в «Пузыре» и «Кабанчике». А оставшуюся зелень снова и снова суживали Мойше, катался колобок по муке, рос немеренно. Дела ладились, грех было жаловаться, отдыхай себе всласть с утра до вечера. Но, как водится, беда пришла без предупреждения, хлоп, и она тут, стоит себе улыбается щербатым ртом. Позвонил Мойша и трясущимся голосом сообщил, что Каменный взял всю зелень, как обычно и улетел, только нет его уж две недели, да, наверное, уже и не будет, чует мойшино сердце. Собрались Шалые на сход, порешили подождать еще две недели, а там видно будет. Но и через две недели Каменный этот не объявился. Приговорили Мойшу. Ехать лень всем было, дело слишком уж привычное, не новое, впечатлений не сулило, послали Чужих с ведома Шейха. Потом Чужие взахлеб рассказывали, как резали Мойшу, снимали с него лоскуты кожи один за другим, а он скулил и плакал, просил отпустить, даже обоссался. Чужим его резать интересно было, они это дело любили, каждый раз с выдумкой подходили, как к развлечению, вот и сейчас жену мойшину с мальцом притащили и держали там, чтоб глазели те, не отворачивались, поломали Мойше пальцы, выкололи один глаз, а потом отрезали у него еще живого уши, язык, причиндалы, выбросили во двор, ну, и, наконец, вспороли живот и отрубили голову. Голову насадили на кол и воткнули посреди огорода, пусть торчит другим Скупщикам в назидание, чтоб неповадно было деньги Шалых на ветер пускать.

Ушастый

А потом пришел черед Крокодила. Крокодил занялся недвижимостью, скупал хаты и дома, перепродавал, разменивал, пускал бабло направо и налево, тоже зелень у Шалых на покупку брал, возвращал проценты немалые. Познакомился он как-то с человеком по имени Семен Мордухович Ушастый. Этот Ушастый был птицей столичной, типом заезжим, купил у Крокодила хату центральную, на том и подружились. В баню вместе ходили, шары гоняли. Вот Мордухович и рассказал, что в Райцентре он временно, кой-какие неприятности пересиживает, ждет, пока улягутся, а потом снова в Столицу собирается. Связи у него там нешуточные, серьезных людей знает. Показывал Крокодилу фотокарточки, где он с Правилами разными запечатлен. Рассказывал, что он еще в восьмидесятые кинул Страну советскую на строительство пулковского самолетного порта, на восемь миллиардов целковых, подельника его расстреляли, а он благодаря связям своим выкрутился, жив остался. А сейчас, мол, аферу новую замышляет, с товарищами заморскими, колумбийскими, правительство в изгнании организовал. Ушастый показывал фотку, на которой он обнимался с самим наркобароном Эскобаром и еще парой влиятельных фруктов.

— Какое еще правительство, что за замут? — хлопал глазами Крокодил.

— Правительство Молукки, — понижал голос Ушастый, озираясь по сторонам, и Крокодил тоже понижал, озирался.

Якобы есть такие острова Молуккские, незаконно захваченные Индонезией, и он с корешами основал их правительство, чтобы большие дела мутить, безналоговые там операции, отмыв бабла, обнал и все такое. Корабли у них будут под своими флагами, даже сейчас они по Столице ездят кортежем лимузинов под молуккским знаменем. И снова показывал фотокарточки. Что все это значит, осторожный прежде Крокодил не понимал, но слушал доверительно. Узнав, что раньше он был интелем и работал в школе трудовиком, самого его Ушастый пообещал назначить консулом по культуре. А потом как-то Ушастый рассказал, что проводят они съезд заграничный в каком-то там суперзвездочном отеле, и нужно провести его с невъебенным размахом, чтобы сильные мира всего наконец уверовали в молуккское правительство, и бабки потекли широкой рекой. Съедутся не только новоявленные молуккцы, но и гости важные из различных стран, так что все должно быть чики-пуки, чтобы в грязь лицом не упасть. Скидываются все члены правительства, министры, послы да консулы, и Крокодил должен скинуться всем, чем может, а уже через месяц начнутся дела, завертятся, и бабки обратно притекут, сторицей окупятся. Так Крокодил продал все свои хаты покупные, собственную заложил, собрал бабули и выдал их Ушастому, улыбнувшемуся, хлопнувшему Крокодила по плечу и канувшему в небытие.

Приговорили и Крокодила. Поехали снова Чужие, но не дождался их Крокодил, приставил охотничий дробовик к виску и растекся мозгами по пожелтевшим обоям в горошек своей скромной однушки на краю Заречья.

Вотяк

У Шейха всегда в избытке водилась шмаль. Вначале это была просто шмаль, трава травой, потом ее сменили крутые шишаны, а потом появилась заморская гидропоника, от которой Чпока мутило, водило из стороны в сторону, и он надолго терял дар речи. Так что ее Чпок предпочитал на людях не курить, брал пакетики с ней к себе домой, и дымил ей на ночь перед сном. А ночью видел яркие цветные сны с сюжетами, каких раньше отродясь не видывал, не сны, а другая жизнь. И что удивительно, проснувшись, прекрасно их помнил, они не улетучивались бесследно из его бошки, а крепко врезались в память, вплоть до мельчайших деталей сохранялись в ней навсегда.

В первом сне Чпок был вотяк, и звали его Василий Кондратьев. В ту ночь он был назначен суточным дежурным, такой уж порядок в их деревне заведен был — назначался каждый раз новый дежурный, и сменялись они через сутки. Чпок мирно сидел дома и чаевничал, думая, чем бы себя занять, чтобы отогнать сон, когда в дверь постучали. «Чо стряслось-то?» — насупился Чпок и пошел отворять. По пути понадеялся, что, может, то стучит сосед Мишка, которому не спится, и тогда вдвоем можно будет потрындеть, почаевничать, ночь скоротать. Чпок отомкнул замок. В дом вперся, шумно дыша, потный усатый мужик. Это был их деревенский сотский, Семен Красный. За ним толкался незнакомец с рыжей бородой, в старом азяме с заплатами и прорехами, из-под которого торчала синепестрядинная рубаха, на ногах его были лапти, а за спиной — котомка. «Заезжий, черт», — подумал Чпок.

— Вот, Васька, — усмехнулся и подмигнул ему Красный, — постояльца тебе на ночлег привел прохожего. Ходит тут, подаяние выпрашивает, Христовым именем побирается. Ты его на ночь размести как-нибудь, а утром пущай дальше прется.

— Сделаю, — хмуро кивнул Чпок.

Красный удалился.

— Ну что, дядя, тебя как звать-то? — поинтересовался Чпок у нищего.

— Кононом меня кличут, — ровно отозвался тот.

— Что ж, Конон, спать будешь у меня, а пока пожалуй за стол, откушаем, чем бог послал.

В этот день бог послал Чпоку немного — кумышку да яблочки. Чпок усадил гостя за стол, сам сел напротив. Порезал яблочки, достал бутылек с кумышкой. Потекла неторопливая беседа. Нищий жаловался на жизнь, говорил, что подают мало.

— С виду я здоровый, — трепал он, — а на самом деле болен крепко. Падучая у меня. Да никто не верит.

Гостя Чпок слушал невнимательно, все подливал да подливал кумышки.

— Родом-то я сам с Ныртов. Баба там у меня осталась. Во. Так и пробовал я там лечиться, только проку что…

Первый бутылек исчерпался, Чпок достал второй и снова наполнил до краев гостеву чашу. Мужик снова пригубил кумышки.

— А дохтур мне сказали, что в Казань надобно, — продолжал гость. — Там, мол, череп сколют и воду выпустят…

Мужик уронил голову на стол и захрапел. Чпок торопливо натянул зипун, оглянулся в дверях на гостя и понесся на двор.

Через пару минут он уже стучался в дом своего односельчанина Моисея Дмитриева.

— Кто там, мать его? — раздался из-за двери сонный голос.

— Отворяй, Мойсей, скорее, дело есть! — негромко верещал Чпок.

Наконец, дверь открылась. Степенный Моисей зорко скосился в лицо Чпока.

— Кой черт тебе надо? — недовольно рявкнул Моисей.

— Двуногий прибыл, — шептал запыхавшийся Чпок, — двуногий, про которого дед Акмар балябал, главное, не упустить.

— Так, — покумекал Моисей, — ты давай, дуй к деду Акмару, а я покамест на всякий случай в порядок куалу приведу.

Седой как лунь дед Акмар кемарил на печи. Он давно уже обезножил, был совсем не ходок и с печи слезал по крайней надобности. Известие он принял спокойно.

— Чему быть, того не миновать, — медленно изрек он.

Это именно он, местный ворожец дед Акмар, видел три месяца тому назад вещий сон, в котором вся их деревня пала от страшного мора. А проснувшись, чтобы мор отвратить, повелел он принести первую жертву злому богу Керемету — ласку, горностая и крота. Теперь, похоже, пришел черед второй, главной.

— Волосья у него какой масти будут? — лениво процедил дед Акмар.

— Вроде светлые, — отвечал Чпок.

— Это хорошо, — сказал дед.

Черного, по их повериям, молить не полагалось.

— Кык пыдес ванданы кулес. Будем молить двуного, — постановил Акмар.

— А как молить-то, что делать надобно? — выведывал Чпок.

Дед Акмар призадумался. Обычно такого рода дела вершились в священной роще, кереметище. Но то было в старые времена. А сейчас кругом одни сыскари, нюхачи да слухачи. Молить-то, поди, шумно будут, не ровен час, заметит кто, кому не надобно. Так что у Моисея оно сподручней будет. Но придут ли к Моисею будлуки, у которых своя куала имеется?

— Ладно, Мойсей дело говорит, как он предлагал, так и делайте. Молить будете у него в куале, а не в кереметище. А будлукам скажи, пусть не бодаются, тоже приходят. Беда общая, всех касается, — порешил дед.

Через час Чпок был у своего дома. Пьяный нищий сидел на бревне у калитки и качался.

— Эй, эй, ты чего это, — сказал ему Чпок, — лучше выпей ишшо!

Сбегал в дом и поднес ему чарку:

— Натко!

Нищий хлебнул и снова закачался.

— Ладно, брат, вставай, спать пора, — сказал ему Чпок и помог подняться.

Положил его руку себе на плечо, обхватил за пояс и поволок. Но не в свой дом, а в сторону мойсеева.

У входа в куалу уже толпились вотяки — учурки и будлуки. Чпок увидал среди них Красного и Кузьму Самсонова, мясника.

— Э…, — заупирался было гость, глядя на Чпока мутными глазами.

– Ничо, ничо, спать идем, — замурлыкал Чпок и затолкал его внутрь.

На земляном полу куалы были разложены дрова. Возле них возился Моисей. Чпок стал стягивать с нищего азям, затем рубаху. Гость и сам пособлял, Чпок держал его за рукава, а Конон ворошил руками. Наконец, он остался по пояс голый. Моисей побрызгал на него водичкой из тазика.

— Помыться тебе надобно, — пояснил нищему Чпок.

В куалу ввалился Кузьма. Моисей с Кузьмой подошли к гостю поближе и враз перевернули его вверх тормашками. Кузьма обхватил его за ноги, а Чпок и Моисей держали за плечи. Кузьма попытался привязать его за пятки к балке под крышей. Но мужик был рослый, не умещался. Тогда Кузьма перетянул его за голени, просунув веревку под коленки.

— Ладно висит, в самый раз будет, — проговорил Кузьма, отирая пот со лба. Длинные патлы нищего свисали до полу, он трепыхался и бормотал что-то невнятное.

— Ну что, начинаем? — спросил Моисей.

Чпок и Кузьма кивнули.

Моисей вышел за дверь, и вместо него в куалу вошел его родич Дмитрий Степанов, быдзим-восясь, главный жряк его куалы.

— Мар ужаськод, что делаешь? — раздался из-за двери голос Моисея.

— Луд-Кылчинлы дун виро сетско, Луд-Кылчину чистую жертву приношу, — ответил Степанов.

Моисей зашел в куалу. Степанов достал из-за пазухи нож и ударил им гостя в бок.

— Э…, — жалобно завыл нищий.

Моисей подставил склянку и набрал в нее несколько капель крови.

— Кинлы виро, кому жертва? — раздался из-за двери незнакомый бабий голос.

— Виро Луд-перилы, Тол-перилы, жертва Луд-пери, Тол-пери, — отвечал Степанов.

В куалу вошли остальные, учурки и будлуки. Теперь все вместе уже тыкали мужика ножиками в живот, и он выл беспрерывно то громкой коровой, то тихим щенком.

Три раза спрашивала женщина:

— Кинлы виро?

И трижды отвечал ей восясь.

А после третьего раза Кузьма опустился на колени, схватил гостя за патлы и ловким ударом топора отсек ему бошку. Захлестала кровь, все бросились подставлять склянки, тазики, медные корытца. Гостя сняли и положили на узкий дубовый стол.

Кузьма перевернул его на живот, взмахнул топором и начал рубиться. Он разрубил ключицу и ребра, дальше пошли крепкие мышцы спины.

— Уф, готово, — выдохнул Кузьма и отложил топор в сторону.

Раздвинул края раны и выдрал сердце и легкие. Передал их восясю.

Моисей развел костер. Степанов плюхнул на сковороду внутренности гостя и принялся жарить, то и дело переворачивая. Все стояли вокруг и зачумленно зыркали в язычки костра. Сердце и легкие зажарились быстро. Степанов порезал их на мелкие кусочки и передал каждому. Ели молча, медленно прожевывая мясо.

Когда трапеза закончилась, учурки и будлуки забрали с собой свои склянки с кровью и вышли из куалы. Остались только Моисей и Чпок с Кузьмой. Моисей сказал Чпоку:

— Утром я поеду с бабой своей на мельницу, отвезу двуногого подальше, там рядом тропинка идет через болотца, стащу с телеги, в лес отволоку по тропинке, там и выброшу. А вы с Кузьмой прихватите бошку и бросьте в чульинский родник, дед Акмар говаривал, так надобно дело довершить, чтобы мора не было. Уговор?

Чпок согласно кивнул.

Наутро они вышли с Кузьмой на болота. Чпок нес в своем пестере бошку гостя, а Кузьма ничего не нес, так шел себе, за компанию. Вязкая тропинка была тут и там устлана бревнами и ветками, но нога то и дело проваливалась в мутную жижу. Вокруг стояли чахлые серые деревца. Моросил дождик. Наконец дошли до родника. Чпок извлек из пестеря бошку, завернутую в тряпку и стал осторожно разматывать. Когда размотал, бошка вдруг открыла глаза, посмотрела на Чпока и мерно сказала:

— Ты следующий.

Чпок с испугу выронил бошку в болото. Но падая, она еще успела произнести:

— Твой черед пришел. Молить тебя будут.

Тихо булькнула топь. Чпок покосился на Кузьму. Тот плотоядно облизнулся.

И Чпок проснулся. Ощущение было гадостное. «Екарный бабай, — подумал Чпок, — не к добру. По ходу, меня скоро завалят». Потом вспомнил, бабушка говорила ему в детстве, что если во сне что-то случается, то в жизни выходит ровно наоборот. «Значит, это я кого-нибудь завалю. Или просто завалят кого-то другого». Чпок успокоился. Стал рядить-гадать, кого могут завалить, но ничего путного в бошку не лезло. В конце концов решил, что сон просто навеян на него впечатлением от гибели Мойши и Крокодила. «Старею, видать, впечатлителен стал», — хохотнул Чпок, но снова вспомнил сон и затих.

В тот же день за нардами рассказал свой сон Шейху. Шейх ничего не отвечал. Только усмехался по своему обыкновению. Потом сказал:

— На этот счет у нас в народе существует такая древняя байка:

Один жряк, облаченный в церемониальные одежды, вошел в хлев и спросил жертвенного барана:

— Отчего ты боишься смерти? Я буду откармливать тебя три месяца, семь дней блюсти ритуальные запреты, три дня поститься, а уж потом, подстелив белый ковер, положу тебя на резную скамью.

На это один мужик, заботившийся о баране, сказал:

— Уж лучше кормиться овсом, отрубями и мякиной, да оставаться в хлеву!

А другой мужик, заботившийся о самом себе, сказал:

— Хорошо быть вельможей, который ездит на колеснице с высоким передком и носит большую шапку, а умрет — так его похоронят в толстом гробу, водруженном на погребальную колесницу.

Заботившийся о себе предпочел то, от чего отказался заботившийся о баране. Чем же он отличается от барана?

Чпок только пожал плечами. Байка Шейха не имела никакого отношения к его сну.

Нумизмат

А в результате завалили почему-то Нумизмата. Уж кого-кого, но Чпок меньше всего ожидал, что могут завалить очкастого Нумизмата. Какой-то он сторонний был, казалось, не его это дорожка, того и гляди, соскочит с нее и займется своими учеными делишками. Боксер, который знал его с детства, рассказывал, что, бывало, на каком-нибудь дне рождения пожрут пацанчики торт с шоколадными фигурками и пойдут себе во двор в футболян перекинуться. А Нумизмат нет, не такой, один в квартире среди обоев и ковров сидеть останется, снимет с книжной полки энциклопедию умную и давай читать, за ноги не оттащишь, пока не придут родаки именинника и не разгонят гостей по домам, не прикроют свою лавочку. И вот теперь закончился он, зарезали его в Столице.

Рассказал Боксер, что вскорости после случая с Морожеными надумал Нумизмат в Столицу перебраться, решил, жирнее в ней дела пойдут, да и правда, в это время еще роскошествовала Столица, ломились там столы и прилавки от яств и снеди заморской. Снял Нумизмат хазу у самого метро, объяву дал в газету по примеру Чпокову, вот и позвонили ему. Забил стрелу прямо в метро своем, спустился по эскалатору, стал ждать. Появились пацаны малые, совсем еще Молочные, показали пару знаков, средь них гордо профиль Лысого сверкал. Нумизмат назвал свою цену, пацаны пообещали подумать-покумекать до завтра. Назавтра снова позвонили, согласились, стрелу назначили. Нумизмат пришел заранее, на скамейку сел, зачитался книжкой. Замечает вдруг боковым своим слабым зрением какое-то движение. Поднимает бошку и видит, как бегут на него, надвигаются пятеро бычарок. Залепил из них первый с ходу ногой Нумизмату в бошку, отлетела бошка, хряпнулась об стену и увидел Нумизмат чертиков. А когда прояснился вновь, то усек, что сидят по бокам от него двое кабанчиков и крепко держат за руки, а остальные трое нависают спереди. Острие пиковое холодит левый бок, щекочет.

— Сиди тихо, жив будешь, — шипит левый Молочный.

Из туннеля поезд выкатывается. Хоть и слаб был Нумизмат, тщедушен, да не робкого десятка. Сам быковать любил. Вот и хлынула озорная бычья кровь в глаза, заиграла яростно. Рванулся он вперед. Началась кутерьма-свистопляска. Припомнилось Нумизмату, что читал он где-то — при подобных случаях надобно кричать: «Пожар!», чтоб привлечь внимание окружающего люда. Заорал, завопил во всю глотку. Но не заинтересовались люди на перроне, не обернулись даже, не шелохнулись. Увлекались все по-прежнему делами своими личными — кто семечки щелкал, а кто газеты читал. Бьет Нумизмата один кабанчик кулаком в ухо, а другой ногой по почкам, очки слетают, но он все держится, в ответ во все стороны без разбора кулаками машет, в полутьме-полуслепоте своей, лишь бы попасть в мягкую вату. Поезд докатился, останавливается. Аккурат напротив них стопорится кабинка машинистов. Двери отворяются. Оба машиниста вылетают не перрон. Наутек пускаются молочные, драпают. Приняли они с перепугу машинистов за Серых, обознались. Но один, самый назойливый, остался. Нумизмат с трудом стряхивает его с себя, машинисты втягивают к себе в кабинку Нумизмата. Поезд трогается.

— Да уж, повезло тебе, — говорит один из машинистов. — Хорошо, что мы подоспели. А то бы, поди, замочили совсем.

Щекотно у Нумизмата в левом боку, щупает он его, проводит по нему рукой, подносит ладонь к глазам. Нюхает. Капли крови падают ему на подбородок, шею, грудь. Видать, самым назойливым из Молочных оказался тот, что был слева. В битве он зацепил Нумизмата пером. Но ранение, по ходу, неглубокое. Выручила Нумизмата газовая волына, что лежала в боковом кармане. Звякнуло перо о нее и соскочило. Разрезало джинсовую куртку и рубашку. Полоснуло кожу. На следующей станции Нумизмат выходит из поезда. Ползет враскоряку по ступеням вверх, одной рукой держась за поручень, другой придерживая бок. Медленно продвигается к троллейбусной остановке. Вскарабкивается в троллейбус. Поверху возвращается домой. За окном неясные абрисы пятен, спокойные и неторопливые чередуются с быстрыми и суетливыми. Скрипучий голос объявляет:

— Станция метро.

Нумизмат маленькими шажками нащупывает ступеньки. Злобные сограждане подталкивают его в спину. Троллейбус дергается и качается. Нумизмат наугад ступает на прочный асфальт. Удачно. Десять шагов, передышка, пять шагов, передышка. Нумизмат приближается к дому. «Оторвался, — думает Нумизмат. — Очки не жалко, давно уже хотел новые сделать, покрасивее. Завтра зайду в аптеку». Входит в подъезд. И тут его встречает складень в живот.

Художник

Во втором сне Чпок оказался художником. То есть рисовать он по-прежнему не умел, но почему-то выдавал себя за художника. Теперь он жил в Столице, малевал какую-то мазню и величал это искусством, были, конечно, те, кто называл творчество Чпока полной хуйней, но находились и другие, кто принимал все это за чистую монету и даже восторгался. В этом сне Чпок был не один, с ним так же были два товарища, вместе с которыми он образовал художественную группу. Один, с большой головой имбецила, тяпляписто обрисовывал чужие фотокарточки в немудреной программе на компьютере и искренне считал себя гением. Другой, с маленькой головой, делать, как и Чпок, ничего не умел, и с ним Чпок сдружился больше. Вместе они снимали на камеру какие-то движущиеся картинки и называли это кино. По вечерам Чпок не сидел дома, а шастал по открытиям выставок других художников. На открытиях официанты подносили вино в бокалах, и собирались все остальные художники, ходившие на них, как на работу, потому что, как говаривал кто-то из них, художникам нужно торговать ебачом. И Чпок ходил, торговал исправно. Скоро он обнаружил, что художники эти больше похожи на Добытчиков, искусством друг друга не интересуются, а все больше спрашивают друг у друга, что у кого и почем продалось. На открытиях также Чпок разглядел толпы разодетых Петухов, некоторые из которых выдавали себя за критиков, а некоторые за молодых художников. Одни от других, впрочем, мало отличались, разве что выдававшие себя за критиков не интересовались не только искусством, но и вообще ни чем, даже остальными Петухами, предпочитая насасываться винцом в одно рыло. Посещали открытия и светские дамы, похожие на Гонцов, потерявших работу. Во сне присутствовали так же Мойша и Крокодил, живые и веселые, и они даже по-прежнему были Скупщиками, только скупали не Лысых, а картины Чпока, причем, в отличие от Лысых картины брали не все, а еще и придирались, выбирали, какая понравится. Довольно быстро Чпок смекнул, что они являются какими-то влиятельными людьми в незнакомом мире искусства и даже владеют двумя большими картинными домами в помещении заброшенной фабрики. Мойша в конце концов совсем зарвался и вообще отказался выставлять творчество Чпока, называя его дешевкой, а Крокодил, напротив, предложил ему сотоварищи персональную выставку. К этой выставке они придумали специальную светящуюся коробку, куда напихали все, что умели — двигающиеся картинки, обрисованные на компьютере фотокарточки и мазню Чпока, вдобавок товарищ с маленькой головой наорал что-то матом в микрофон, и это они обозвали пением, а все вместе окрестили мудреным словом «инсталляция». Посреди коробки возвышалась по их замыслу скульптура, изображающая их самих в виде единого трехликого божества с огромным стоящим шутилой, к которому тянулись голые парни и девки. Самим им задумка очень понравилась, долго ржали. Только вот вышла незадача — сами они делать ни коробку, ни скульптуру не умели, поэтому пришлось нанять косматого Чужого по имени Пого. Взяли у Крокодила половину бабулек авансом и выдали их Пого. Пого обещал к открытию выставки все успеть, так что сами они, про себя не забыв и отжав бабулек чуток, веселились, бухали и жрали молочного поросенка. Во сне время сместилось, подготовка к выставке шла годами, и, пока суть да дело, товарищ с маленькой головой успел отрастить огромную шевелюру, так что голова стала казаться большой и красивой, в таком виде он полюбился ядреной бабе, она его оженила, и из дела он вышел. А товарищ с большой головой, и так старый, состарился совсем, впал в маразм и сидел дома, попивая беленькую маленькими рюмочками. Так что незадолго до открытия Чпок остался один, протрезвел и заволновался. Поехал он на фабрику, проверять этого Пого, что к чему. Оказалось, что и Пого к тому времени думать про выставку забыл, а все выданные ему бабули то ли потерял, то ли потратил. Пришлось занимать еще у Крокодила, снова Пого бабули ссуживать. Потом Чпок куда-то отлучился по делам, на пару недель что ли, а когда вернулся, выяснилось, что Пого решил сэкономить на материалах и их не покупать, а где-то стырить, а на сэкономленные бабули купил сорок граммов гидропоники и день за днем дымил, не переставая.

— Давай курнем, — хохоча, предлагал он Чпоку, но Чпок нервничал и дымить отказывался, спрашивал, где напиленные детали, а Пого объяснял, что пилил их ночью, всю ночь работал, вон они там лежат — он показывал куда-то во тьму, под горы мусора, — а днем не грех подымить, передохнуть, и следующей ночью он все закончит.

Последнюю ночь перед открытием Чпок не спал, ворочался с боку на бок, а проснувшись ни свет ни заря, понесся на фабрику в мастерскую к Пого.

— Давай, показывай, где эти ебаные детали, — орал он в лицо Пого, но Пого был на редкость спокоен, улыбался.

— Знаешь, — сказал он, — я сейчас должен туалет закончить, а потом уже примусь за вашу коробку.

— Какой еще туалет? — ничего не понимая, орал Чпок.

— Понимаешь, я врубился, — продолжал улыбаться Пого, — что на любой выставке главное — туалет.

Чпок стоял ошарашенный, тупо уставясь на Пого.

— Вот люди придут на выставку, захотят поссать, посрать, а туалета-то и нету. А красивый туалет — это полдела. Каков туалет, таково и впечатление, — говорил Пого, — вот я и взялся вчера туалет строить.

Чпок смотрел на Пого, начиная допирать, что тот просто сошел с ума, перекурил, скурил сорок граммов за несколько дней, и теперь впал в полный неадекват, и больше нельзя его слушать, время идет, летит, неумолимо надвигается открытие, тогда он толкнул Пого за порог мастерской, выхватил у него ключи и запер, а сам понесся к ларьку за беленькой, тяпнул из горла, живот отпустило, сердце перестало птицей рваться на волю, вернулся к мастерской, отпер Пого, тот и в самом деле оставшись один взаперти начал пилить. Чпок присоединился к нему, помогал, подавал детали, скульптура была закончена, к пяти начали собирать коробку, до открытия оставался час, «Так, а где же движущиеся картинки?» — почесал космы Пого, «И в самом деле, где же они?» — подумал Чпок, и живот снова скрутило, защемило сердце, застучало в голове, где, где же они? Ведь раньше за них отвечал товарищ с маленькой головой, наверное, оженившись и выйдя из дела, он оставил их Чпоку, а Чпок в суете про них совсем забыл. Молча он выбежал на улицу, поймал точилу, понесся через весь город домой, как назло, пятница вечер, пробка, точила стояла, Чпок выскакивал из нее, бежал через улицу к другой, снова вскакивал, ехал дальше, бежал, падал, упал в лужу, весь в грязи внесся домой, вот он, заветный пакет с движущимися картинками лежит у двери, Чпок схватил его, снова понесся, поймал точилу, ехал, бежал, к восьми влетел на фабрику, друзья приветствовали его, бежал мимо, весь белый, прижав пакет к груди, мимо, вот стоят сестра с подружкой с цветами, мимо, отец, мимо, идет Крокодил с заграничными Скупщиками мимо, толпа Петухов, мимо, влетел в дом выставки, стоп, пустота, вытер пот, где же коробка? Бежал в мастерскую к Пого, не добежал, увидел посреди темного двора новенький белый туалет, услыхал хохот Пого, увидал его, трясущего космами и побежал прочь, мимо, мимо, мимо, навсегда из этого мира…

Чпок бежал и бежал, но из сна убежать ему не удалось, и он очутился у себя в квартире, где и засел, укоренился грибом крепким. Картинок его Крокодил, понятно, больше не покупал. Бабули почти сразу иссякли, Чпок стал скупиться и экономить. Из дому он почти не выходил, разве что в магазин за картохой. Однажды нашел на дороге три завалящиеся картофелины, и, воровато озираясь, к стыду своему подобрал. Питался по большей части геркулесовой кашей пустой, не токмо без масла, но и без соли с сахаром. Вот с тоски и безысходности овладел он чуток той программой мудреной, которой его товарищ с имбециловой бошкой пользовался. Ну, и со злобы или шутки ради, или от того и другого вместе, а, может, просто желая выделиться, прилепил он к портрету правилы Страны своей пизду вместо рта, и выложил ту картинку во всемирную сеть. С утра проснулся, заглянул в сетевые недра, ожидая реакции какой развеселой от сетевого сообщества, ан нет, реакции ноль, ну задумал тогда в магазин за хлебом сходить, благо картофан с геркулеской закончились. Вышел во двор, тут-то его и сцапали. И надо же как, зыркнул Чпок вначале по сторонам из природной предосторожности, вроде нет никого, повернулся к двери, чтоб ее захлопнуть, глядь, как бегут к нему со всех сторон дяди взрослые, кто-то в штатском платье, а кто-то с самодвигой наперевес. И откуда только они взялись? Небось, из точил своих во дворе тихой сапой припаркованных, повыскакивали. Затащили Чпока обратно в квартиру, беседы ради, и заперли на кухне. Нависли над ним трое, а остальные по хате разбрелись, кто в подъезде остался, а кто в прихожей. Первый, коренастый и маленький, был на вид очень злым, но играл роль доброго. Второй, помоложе и со шрамом на лице, тоже очень злым казался. Но не притворялся, соответствовал роли своей. Третий с отсутствующим выражением хлебала и стеклянными моргалами, все вопросы норовил задавать не простые, а с подковыркой какой. Состоялся у них такой разговор.

Третий: Чпок, ты кто такой, чтобы вмешиваться в социальную политику государства?

Чпок (неуверенно): Ну, я это… художник…

Третий: Художник, епта! А образование у тебя какое?

Чпок (понурившись, с завиральным видом): Ну, это… разные…

Третий: Разные! Епта, а какие конкретно?

Чпок (желая выкрутиться и перевести разговор на другую тему): А что такое социальная политика?

Третий: Чпок, епта! Ну, ты че тупишь-то! Чо тупого включил?

Чпок: Я, правда, не знаю…

Третий: Чпок, ну хорош! Ты ж вроде все понял уже! Чего обратку даешь?

Чпок сидел молча, потупившись. Третий отошел в сторону. Чпок вздохнул и закинул ногу на ногу.

Второй: Ты как сел-то? Сядь нормально, понял!

Чпок (сняв ногу и сев ровно): Ну, я же это у себя на хате…

Второй: Тебя ебнуть, что ли? Ты чего не понял что ли, как сидеть надо, а?

Второй извлек откуда-то и показал Чпоку тетрадку с картинками. Полистал, открыл ее посередине и тыкнул пальцем.

Второй: Что это?

Чпок (приглядываясь): Ну, доктор.

Второй: А это что у него на руке?

Чпок: Ну, перчатка медицинская.

Второй: А надпись какая?

Чпок (читает медленно): Ты хочешь, чтобы твой сын пошел в Серые? Лучше сделай аборт!

Второй: А нарисовал кто?

Чпок: Не я.

Второй: Не ты, епта! А кто тогда?

Чпок: Ну, это наш другой участник. У него голова большая.

Второй (тыкнув куда-то еще): А это что?

Чпок посмотрел, куда тыкал Второй, но не нашелся, что ответить.

Второй: А я тебе скажу, что! Правила повешенный, вот что! И надпись: мистер Правила!

Чпок: Ну, может, это американский Правила.

Снова приблизился Третий.

Третий: Чпок, ну ты чего опять тупишь-то? Снова тупого включил?

Второй: Террорист ты, вот ты кто, понял, переворотчик! Пиздец тебе, понял!

Чпок (себе под нос): Ну, терроризм, это еще доказать надо.

Третий: Чпок, чего умняка давишь?

Чпок молчал. Второй и третий отошли в сторонку.

Первый (примирительно): Ну, смотри, я не такой злой, как мои коллеги. Давай поговорим.

Чпок впервые поднял голову и посмотрел на Первого.

Первый: Скажу тебе честно — нам ничего доказывать не придется. У тебя есть всего два варианта. Первый — мы тебе подкидываем сейчас волыны или наркоту глючарную, и ты садишься лет на семь. Это первый. А второй — подписываешь сейчас бумагу о сотрудничестве. Это второй.

Чпок (после паузы): А подумать можно?

Первый: Нет. Подумать нельзя. Либо сейчас едем в отделение, либо подписываешь.

Чпок: Но это ж такое дело сложное… Мне бы подумать, покумекать дня два.

Первый: Нет. Либо едем, либо подписывай.

Чпок опять попытался закинуть ногу на ногу.

Снова подошли Второй и Третий.

Второй: Ну, все, ты достал совсем уже. Я тебя ебну сейчас! Тебе как сидеть сказано?

Чпок (снимая ногу): Ой, извините, забыл, устал просто.

Третий: Ты чего, Чпок, на жалость бьешь?

Второй (листая дальше блокнот): Ну, вы смотрите, это вообще пиздец! Тут Бородач какой-то с Мухой по Крему целится! А тут Серый с топором в голове! А тут чего? Стишки что ли, такие? «Эта тема бесконечна, но жизнь не вечна, пора рубить головы с плеч, на!»

Третий: Ну все, Чпок, доигрался ты!

Чпок съежился, ожидая удара. Второй и Третий снова отошли.

Первый: Будешь писать бумагу?

Чпок молчал, держась руками за голову. С одной стороны было ясно — бумагу подписывать надо. С другой стороны, он с детства терпеть не мог Серых, и с Серыми дружить у них в кругу считалось — западло. Серых в их жизни как бы вовсе не было. Чпок пытался оттянуть момент, надеясь, что все как-то само разрешится, в то же время понимая, что надеяться на это — тупо.

В эту секунду на кухню вошел быстрыми шагами новый человек, с чемоданчиком в руке. Остальные трое вытянулись по струнке, после чего вышли вон из кухни.

Новый сел на стул напротив Чпока и сразу же начал орать.

Новый: Что ты тут устроил! Перешел уже всякие грани! Сколько из-за тебя людей серьезных собрались!

Чпок: Что вы все на меня орете? Я уже ничего не понимаю.

Новый (тут же меняя тон): Ну, ладно, извини за фамильярность. Ты готов к разговору?

Чпок: В нормальном тоне да.

Новый: Вижу вроде, что ты человек вменяемый. Короче, скажу, что мы о тебе гораздо больше знаем, чем ты о нас. К творчеству твоему давно уже приглядываемся. И в последнее время прямо видим, что ты скатываешься за грань. Вот и решили тебя остановить. Понял?

Чпок: Да.

Новый: Ты пойми, мы же вообще могли напустить головобритых, они бы хату пожгли, а тебя бы порезали. Но это же не наши методы, мы вот решили с тобой поговорить, это же хорошо?

Чпок: Ну, вроде хорошо.

Новый: Вот ты посмотри, что происходит вокруг. Уже же все ясно. Дальше будет только хуже, я тебе скажу. А ты как ребенок, все за старое. Хватит уж малыша валять! Заигрались вы, думали, небось, что взрослые про вас забыли! Накосячил ты, Чпок, пора отвечать. Бумагу писать будешь?

Чпок (в лице Нового вдруг почуяв надежду): Ну, писать неохота, может, как-то устно?

Новый: Тогда пиши пока другую бумагу. Я такой-то, такой-то, обязуюсь в своем творчестве не заниматься террористической деятельностью.

Новый вынул из чемодана и дал Чпоку чистый листочек. Тот старательно накалякал продиктованный текст, и, заискивающе улыбаясь, протянул маляву Новому.

— Это хорошо, хорошооо, — протянул Новый и тоже улыбнулся.

Улыбались оба. Чпок даже раззявил рот во всю свою пасть. Помолчали.

— Это хорошо, — повторил Новый, — но паяльник в жопу мы тебе все равно засунем! И вдруг враз перестал улыбаться. Поднялся со стула. За его спиной Чпок увидел другой стул. На котором уже лежал, радостно дымясь, шипя и шкворкая, блестящий новенький паяльник. Новый пошел прочь из кухни.

— Эй! — закричал Чпок, силясь подняться — ноги у него онемели, — Эй, я же подписал!

Но Новый не оборачивался. В комнату ввалилась, глумливо похохатывая, привычная троица. Второй и Третий заломали Чпока, пригнули его к полу и содрали с него штаны. Первый взял паяльник, умело повертел им как пером заточенным, в стиле фильмов про кунгфу, и приблизил наконечник к жопе Чпока.

— Ааа, — заорал Чпок, — ааа…

И проснулся.

Проснулся он весь в поту, долго приходил в себя, соображал, что к чему, где он, наконец, понял, что все нормально, что он у себя на кровати, и что он тот самый прежний Чпок, а никакой не художник, вспомнил, что и Серые в их краях вроде как уже повывелись, немного успокоился, усмехнулся, и решил несколько дней не дымить, передохнуть, а то совсем худо будет.

Он рассказал про свой сон Шейху. Тот лишь улыбнулся и выдал новый пакетик.

— В этом сне нет ничего удивительного, любой может стать Художником. Но вообще у нас в народе есть на этот счет такая байка, — сказал он. — Один Правила захотел иметь у себя картину. Заказал холсты, краски, объявил о своем желании. К нему пришли все придворные художники, кто мог, протиснулся к трону, держа в руках холсты, облизывая кисти и растирая краски. А кто не поместился, стоял за дверьми зала, ожидая своей очереди. А один художник, пришедший позже других, неспешно вошел в зал под самый занавес, взял холст, но не встал в ряд с другими, а тут же прошел во двор. Правила послал человека посмотреть за ним, и тот увидел, что художник снял одежды и голый сидел, раскинув ноги, на земле. «Вот настоящий художник! — воскликнул Правила. — Ему можно поручить дело».

Рябой

Однажды сидя в «Пузыре» и отдыхая там вместе с Боксером и Пешим, Чпок повстречал своего одноклассника Рябого. Пригласил его за стол, заказал беленькой. Рябой рассказал, что в поселке все в порядке, отец Чпока, по слухам, успокоился, угомонился, больше не бузит, даже обзавелся какой-то бабой, которая за ним присматривает. Сестра по-прежнему работает на радиоламповом, исправно служит, замуж не вышла. Слизняк стал бродягой и затерялся в буераках, рытвинах и колдобинах нашей Страны. А отец Плесени после того случая с заборами с завода, где, как и отец Чпока, служил инженером, уволился, забрал Плесень и переехал в Столицу. Оказалось, что в доме, где они поселились, прямо под ними проживал актер Шарапов из любимого Чпоком фильма «Место встречи изменить нельзя», сдавший Серым банду «Черная кошка», за что его люто ненавидел Плесень, особенно после случая с заборами. Однажды набухавшийся Плесень гулял по городу и отрывал телефонные трубки в автоматах. Трубки складывал в сумку. Когда гулять надоело, поехал домой. Выйдя из метро, познакомился с приезжим, таким же, как он, гостем столицы. В знак дружбы раскрыл сумку и показал ему свою добычу. Приезжий удивился и расстроился.

— Лимита, епта, — выругался Плесень и, как террорист, метнувший бомбу в царя, хряпнул трубки на асфальт между собой и приезжим, поранив осколками и себя, и его.

Приезжий труханул и пустился наутек. Плесень бросился за ним в погоню, долго бежал, но не нагнал. По пути обратно он выбивал кулаком стекла в окнах квартир первого этажа изогнувшегося длинной змеей многокорпусного и многоэтажного соседского дома. Придя домой, вышел на балкон покурить. Спать не хотелось. Удаль молодецкая не иссякла. Плесень радовался новой жизни в незнакомом Столичном городе. Хотелось повеселиться, побузить, отчебучить что-то еще. Вспомнил про Шарапова. Обнаружил на балконе стоявшие в рядок пятилитровые банки с краской, купленные родаками для ремонта. Оживился. Довольная улыбка исказила рожу Плесени нехорошей гримасой. Взял и запустил одну за другой все банки в окна Шарапову. Банки выбивали стекла, влетали в квартиру, ударялись об стену и заливали краской пол и потолок. Вволю порезвившись, Плесень спокойно улегся спать и забылся богатырским сном человека, неплохо потрудившегося за день. Отец Плесени проснулся от настойчивых звонков в дверь. Это был отряд Серых, вызванный Шараповым. Отец все понял без слов.

— Подождите, — сказал он Серым, — я сам.

Долго тряс за плечо Плесень. Наконец, тот продрал глаза.

— Одевайся, — сказал отец. — Ехать пора.

И вывел его Серым. Уже во дворе Плесень окончательно проснулся.

— Шарапов, сука, — заорал он вверх в тьму разбитых окон, — знай, ты второй раз накосячил, вернусь, на перья тебя поставим!

Тьма не отвечала. Плесень затолкали в кузовок. По второй судимости его отправили на кичу. А что было дальше, никто не знает, в поселок он не возвращался, Рябому на письма не отвечал.

— А Жирдяй как? — поинтересовался Чпок.

— Жирдяй вообще умора!

Оказалось, Жирдяй поднаторел в компах, вышел в люди, стал районным сисадмином важным. Поднакопил бабуль, решил на Новый Годец в заморские страны сгонять, не был же еще в загранке. Вот поехал он в Азию, типа, там и подешевле, удовольствия подоступнее, надо было ему приключений на свою жопу искать. Телки там смазливые, к неповоротливому Жирдяю за копеечные бабули приветливые, здесь-то у него отродясь бабы не было. В общем, тек Жирдяев отдых сладкой кашей, изюмом приправленной, покамест однажды, едучи на рикше, не увидал он прямо перед собой другого рикшу, с притороченным к седлу петухом. Морда у петуха была довольная, а глаза дюже красные. Ехал себе петух спокойно, будто на отдыхе, ровно как и сам Жирдяй. Мимо протарахтел грузовик. В кузове грузовика приметил Жирдяй двух хряков, вальяжно развалившихся, будто едут они не на убой, а в заграничный вояж, да и морды их красные Жирдяю собственный подрыльник напомнили.

— Что это, мол, такое? — поинтересовался Жирдяй у рикши.

— Счастья поели, — пояснил тот. — Мы всегда при перевозке скот счастьем накармливаем.

— В смысле? — удивился Жирдяй.

— Счастье — наша национальная еда. Ты что, хэппи-пиццы не пробовал? — в свою очередь удивился рикша.

И услужливо подвез Жирдяя к рядку непритязательных заведений. Жирдяй недоверчиво вкатился внутрь, распирая важным пузом маленьких косожелтиков. Уселся за стол, позыркал в меню. Заказал самую большую — зе биггест ван — и самую счастливую — зе хеппиест ван — пиццу. «Все равно наебос, — рассудил расчетливый Жирдяй, — вряд ли они туда до хуя счастья положат». Взял в придачу два больших пиваса, на всякий случай, если вообще не вставит. Принесли пиццу. Она была сплошь в два ряда густым слоем усыпана счастьем. «Горечь такая, жрать невозможно», — чертыхнулся Жирдяй, но все же по жадности сожрал всю. «Чтобы я делал, если бы не Хайнекен?» — радовался собственной находчивости Жирдяй. Местный кисло-сладкий Хайнекен и вправду оказался идеально растворявшей горечь запивкой.

Жирдяй рассчитался и выкатился на улицу. Ночные фонари горели необычно ярко, переливаясь словно северное сияние. По телу Жирдяя растеклось приятное тепло. Где-то в недрах его пуза зародилось ощущение внезапной легкости и эйфории, вскоре всецело его захватившее, закружившее в темпе неуклюжего вальса. Жирдяй в самом деле затанцевал, запрыгал, как воздушный шарик, по мостовой, полетел куда-то вдоль набережной. Сколько так прошло времени, он не помнил. Но неожиданно обнаружил, что фонари закончились. Жирдяй оказался на грязной и темной улице. Реки видно не было. Жирдяй понял, что заблудился. Чувство эйфории столь же быстро сменилось ощущением внезапно нахлынувшего ужаса. Жирдяй побежал. Он не знал, куда бежит. Самое страшное случилось, когда Жирдяй пробегал мимо какого-то одинокого кафе, затерянного в недрах мусора. Оттуда доносились звуки музыки. И Жирдяй понял, узнал, что это за музыка. Это было пение Пугачевой. Жирдяй догадался — это верный знак, что за ним следят. Он ускорился. Ему чудилось, что кто-то гонится за ним. Оттого Жирдяй бежал еще быстрее. За ним и в самом деле кто-то гнался. Сзади слышался стук шагов. Жирдяй старался оторваться. Он быстро выбился из сил. Сердце его выскакивало наружу из пасти вольной птицей. Жирдяй задыхался. Пытался набрать в легкие воздуха, но тяжелый и влажный воздух оседал на губах. Жирдяй силился бежать, но тонул в потоках собственного пота. Ему казалось, что он несется вперед быстрым цунами, но на самом деле он еле ковылял, почти стоял на одном месте, шатаясь и держась за сердце.

Домой Жирдяй добрел только на рассвете. Густой туман тяжелым рисом стелился у воды. Жирдяй жил в гостинице на сваях. Он вполз в свой номер. Заперся на все засовы. Закинулся привычным колесом. Потолок вдруг накренился. Жирдяй упал на колени. Пополз к кровати. Сердце рванулось на свободу и выпрыгнуло дикой птицей из груди. Жирдяй из последних сил потянулся его поймать, но не успел. Так его утром и нашел консьерж, умершего на коленях у кровати пятидолларового душного номера с вентилятором и без окна, с рукой, сжавшей в судороге желтую простыню, скомканную на бамбуковой кровати.

Живописуя детали Жирдяевой кончины, Рябой рассказывал и нажирался. Опрокинул очередной стопарик и упал под стол.

— Эй, пацаны, — услыхал Чпок знакомый бабий смех, — вы чего в культурном месте вести себя не умеете. Выйдите на улицу, освежитесь, воздухом подышите.

Чпок повернул голову. Это ржал Сухостой. И, вторя ему, ржала его братва. Кровь прилила в бошку Чпоку, застучала в висках. Он тоже был изрядно пьян. «Хули он, сука, — думал Чпок, — вздумал мне при братве замечания делать, кто он такой, Петушина дроченый».

— Ты чо, братан, — медленно и тяжко заговорил Чпок, — где хочу, там и сижу, не нравится, сам выйди.

Глухая тишина пришла и повисла.

— Вот те раз, — вдруг загоготал Сухостой, — цепуру новую напялил и уже, считай, все можно!

— Пойдем поговорим, — прервал его Чпок, — позырим, у кого цепура длиннее.

— Ты чего, брат, — заливался Сухостой, — совсем с дубу упал.

— Пойдем, — жестко отрубил Чпок и потопал к двери.

Сухостой сплюнул, встал и вразвалочку пошкрябал за ним.

— Ха-ха-ха, он его в миг уделает, — хохотала вслед сухостоева братва.

Во дворе Сухостой затих. Молча исподлобья смотрел он на Чпока. Расставил ноги, расстегнул фуфайку и извлек свою цепуру. Стал разматывать. Такой цепуры у Сухостоя Чпок прежде не видывал. В три, а то и четыре раза обмотанная вокруг шеи, доходила она ему почти до колен, свисая тяжелыми, даже в ночной тьме ярко сверкавшими слитками. Чпок достал свою короткую цепуру, отлитую из девяноста Лысых. Сухостой победно улыбнулся. Чпок снял свою цепуру, сложил пополам, раскрутил и вмиг дальним концом залупонил Сухостою по кумполу. «Не зря ж я так долго крутил нунчаки Бочкиного хмыря!» — сам себе оскалился Чпок. Сухостой просел, держась за бошку. Кровища застилала ему глаза.

— Ох, бля», — заголосил он.

Чпок подбежал к Сухостою, схватил его за цепуру, как пуделя за ошейник, и стал колотить бошкой об стену. Себя не помня, вопил:

— Вот тебе, падла, у кого цепура длиннее, вот тебе, вот!

— Хлюпс, — раздался звук треснувшего ореха.

«Ебана в рот!» — только и промелькнуло в голове Сухостоя. Выдохшись, Чпок остановился, поворотил глаза вниз, увидал расплющенную черепуху Сухостоя, и тут же его вытошнило прямо на нее, не от увиденного вовсе, а просто растормошил он содержимое желудка, беленькую с овощным салатом и кабачковой икрой, селедкой под шубой и холодцом, стандартный Чпоков набор, слишком много, резко и быстро двигался, вот и накатило.

Чпок вернулся в «Пузырь» и молча положил на стол заблеванную Сухостоеву цепуру. Вроде гуднула Сухостоева братва, но тут же враз притихла, потупила бошки, приуныла.

— Поехали, — сказал Чпок своим.

Пеший и Боксер взяли Рябого, пошли.

Столярка

— Так, — на улице скомандовал Чпок, — этого, — он показал на спящего Рябого, — выкинем на автовокзале и едем к Коле Маленькому. Понятно?

Все согласно кивнули головами. Быстро время летит, слухами земля полнится, нельзя мгновение терять. Понеслись. Боксер опасливо косился на Рябого.

— Не обосрется? — спросил у Чпока.

Тот пожал плечами.

— Вот, — рассказывал Боксер, — мы на днях с корешами бухали, так один тоже в точиле моей заснул. И обосрался. Вонь стояла, просто пиздец. А я, как назло, на бутылку пивную наехал, колесо проколол. А запаски нету. Стали голосовать, точилы стопить. Наши никто не останавливается, только Чужие на своих шахах тормозят. Но тоже, как подходят близко, нос от вони зажимают, и давай обратно тикать. Так часа два, бля, простояли. Пришлось зареченских корешей на подмогу вызывать. Те приехали, «А это что у вас в точиле за вонючка?» — спрашивают. «Ну, друг наш», — говорим. «Ну, выбросьте вы его нахуй, Вонючку этого», — советуют. Где он живет, все равно никто из нас точно не помнил. Ну, выбросили вроде в его районе. А он враз очухался, вскочил и поломился во дворы, даже, падла, не попрощался.

Вынули Рябого на автовокзале, положили на скамейку. Поехали дальше. Пеший оживился, вспомнил историю из своей юности, когда бухал еще.

— Вот, — говорит, — отмечали мы как-то день рождения одного одноклассника. Бухать я толком никогда не умел, вот и набухался в зюзю. Там у одноклассника мешок семечек стоял, родичи с Украины прислали. Ну, я давай их по полу раскидывать, «Что посеешь, то и пожнешь», — приговариваю. А они на масле были, к полу прилипли, испортили одноклассников паркет. Потом стали мне всюду черти мерещиться. Вот я погнался за чертяками этими, хуйнул ногой по видеомагнитофону, деку ебнул, усилок разломал. Одноклассники сами синие, только ржут. Но тут беленькая закончилась, приспичило им пойти на Огурец пройтись, бухла еще у таксистов взять. А как меня оставлять, не знают. Вдруг я еще чего учужу, родаков разбужу. Кинули мне игрушку детскую, винни-пуха надувного, кричат: «Вот он, Пеший, черт, лови его!» Ну, метнулся я за этим надувным, поскользнулся на семечках и ебнулся, а они сверху на меня навалились, давай веревкой вязать. Связали крепко, чтоб я не вырвался, и сами на Огурец пошли. Лежу я долго, в тубзик хочется, а их все нету. Ну, не выдержал я, нассал прямо там, насрал и наблевал. Тут они вернулись, давай ржать, сами родаков разбудили. Те: «Кто это?», — спрашивают. А именинник протрезвел, родаков пересрал и говорит: «Да хуй его знает кто, сумасшедший какой-то, на Огурце подобрали». А родаки поверили, позвонили куда надо и сдали меня в дурку. Вот тебе и день рождения.

— А в дурке как? — спросил Чпок.

— Да в дурке нормуль было. Сосед у меня был оттяжный, из Бродяжьей касты, так ему каждый день шмаль кореша подгоняли, он ее на веревочке через окно затягивал, со мной делился. Меня колесами лечили, так я их под язык прятал, потом сплевывал, ему отдавал. Он со всего отделения собирал, за день по шестьдесят циклодолов сжирал. Но доктора там изуверы были. Вызвали меня на осмотр, говорят: «Так, курс таблеток закончен, пора на электрошок переходить». Испугался я крепко, что такое электрошок, знал не понаслышке. Со мной девка одна поступала, у нее послеродовая депрессия была. Так у нас с ней один ученый доктор был, он по нам диссертации писал, какую по ней не знаю, а по мне помню, почему у меня волосы такие длинные. Ну вот, мы с ней в коридоре у приемной этого доктора встречались. В тот день, помню, побазарили, обсудили наши диссертации, ей как раз электрошок назначили, на первый сеанс увели. Потом вечером там же встречаемся, а она по новой давай ту же тему обсуждать, все, что с утра было, у нее напрочь из бошки выветрилось. А после второго сеанса я видел, как ее под руки вели, сама не могла своей палаты найти. А после третьего и не встречал ее уже. Так я сразу смекнул, что не к добру этот электрошок, стал улучшение здоровья от колес косить. Говорю, вот, мол, и без шока вашего на поправку я пошел. Так что меня раньше срока из дурки выперли, но все равно с нее толк был, статью поставили, армию косанул.

Переехали речку, подкатили к дому Коли, встали у ворот.

— Вы здесь, — сказал Чпок, — я один пойду.

И быстро почесал к калитке.

Коля был очень доволен своей новенькой столяркой. И, правда, не столярка была, а мечта любого пацана. Большой дубовый стол себе снарядил, станок столярный, по стенам инструменты развесил, молотки-отвертки, дрели-шуруповерты, винтики-шпунтики, каждому свое место. Вот и сейчас он строгал на станке, сам себе мастырил кровать. Остановился передохнуть и увидал Чпока, стоявшего на пороге.

— Чего такое за бурьян нежданный в огороде, — насупонившись, начал было он, но не успел договорить, Чпок быстро двигался к нему, схватил Маленького за цепь, накинул ее на станок, закрутил ручку зажима, захрустела шея Маленького, затрещала.

— Суки-падлы, — орал Чпок, — дупеля вам хрящем перемолем!

«Блядь!» — коротко шкворкнуло в бошке Маленького, а Чпок все крутил, вертел ручку зажима левой рукой, хрустели Колины позвонки, а правой Чпок стянул с него портки, обнажив узкий, как куриная гузка, зад, и засандалил с размаху свой елдак по самые помидорки, заелозил-заегозил, а левой все крутил ручку, быстрее-быстрее.

— Ох, на! — наконец, выдохнул шумно.

Китаец

В тот день Чпоку было лень мастырить самокрутку, и он подымил бульбулятор — пластиковую бутылку с проделанной сбоку дыркой. Выдул ее за одно дыхание. И заснул.

Третий сон был самым длинным и самым страшным. В этом сне Чпок убежал от Серых, убежал из Страны и оказался китайцем. Нет, не эмигрантом, а самым что ни на есть всамделишным китайцем. Вообще-то он в детстве показывал друзьям «китайца» — растягивал указательными пальцами уголки глаз и надувал щеки. Друзья ржали. Но ему в голову отродясь не приходило, что однажды он может взаправду превратиться в китайца.

Итак, в этом сне Чпок оказался китайцем по имени Ли Мин. В этом сне Чпок был скромен и тих. В этом сне Чпок был нежен и добр. В этом сне Чпок быд честен и прост. В этом сне он был суеверен и боялся крови. В этом сне присутствовал также Скупщик, только теперь он был тестем Чпока, и звали его Шунь Сяо. В этом сне весь день льет дождь. Но Чпоку все равно. Не взирая ни на что, он взбирается на гору. С ним рюкзак и палатка. Чпок не знает, куда он идет. Чпок не помнит, откуда. Как говаривал его тесть Шунь Сяо, глупо вспоминать свое прошлое и думать о будущем. Ведь будущее может не наступить, а прошлое уже ушло. В семидесятые годы Шунь Сяо работал в какой-то секретной лаборатории. Они там экспериментировали с лекарствами. Однажды ночью в таких же горах, как и Чпок сейчас, Шунь Сяо с коллегой попробовали результаты своего эксперимента. И тогда Шунь Сяо увидел Паутину. Она была повсюду. Она была на его руках. Он перевел взгляд на лицо коллеги. Но лицо исчезло. Паутина превратила лицо коллеги в череп с пустыми глазницами. Шунь Сяо закричал от ужаса. И посмотрел на небо. В небе висела Паутина, своей сетью отделяя его от людей. Тогда Шунь Сяо понял, почему звезды меняют цвет. Цвет звезд преломляет Паутина. С тех пор он перестал ходить на работу. Целыми днями он просиживал дома, изобретая свой специальный телемикроскоп. Шунь Сяо мечтал научно доказать реальность Паутины. Прибор должен был зафиксировать ее существование. Когда Чпок с женой, Шунь Сяо и вся семья уезжали в их родную деревню Даньцзай, Шунь Сяо будил Чпока по ночам и тащил во двор. Они ходили вдоль берега озера, сопровождаемые лишь кваканьем лягушек, и Шунь Сяо торжествуеще кричал:

— Видишь ее? Видишь? Вот она здесь! Так низко! Ее можно пощупать рукой! Иногда Чпоку казалось, что он и, правда, видит ее.

Дорога огибала гору. Чпок шел мимо зарослей колючек по иссохшей земле. Это была безлюдная местность на границе провинций Сычуань и Хунань. В воздухе тишина, даже птицы не пели здесь. Иногда только налетал слабый ветерок. Солнце закатывалось за гору. Пора было уже подумать о ночлеге. Вдруг Чпок увидел ворота с надписью «Гостиница». За воротами виднелась четырехскатная черепичная крыша в старинном стиле. Откуда здесь может быть гостинца? Наверное, она уже сто лет как пуста. Ворота скрипели на ветру. Чпок подошел к ним и заглянул внутрь. Во дворе никого. Странное дело, но нос Чпока учуял запах пищи. Чпок шагнул во двор. Та же сухая земля, колодец с покосившимся навесом. За первыми воротами виднелись вторые. Чпок подошел к ним и распахнул двери. И увидел девушку. Она стояла прямо за воротами и смотрела на него. Казалось, она застыла от ужаса. Ее глаза были широко раскрыты, а лицо белее снега. Будто от холода она куталась в длинную холщовую накидку, а на голове у нее был меховой убор. Чпок думал, девушка сейчас закричит, но она молчала. Так они и стояли молча и просто смотрели друг на друга. Из дома выбежал старик. За ним в дверном проеме виднелся юноша. Юноша звонил в колокольчик, словно прогоняя Чпока.

— Иди, иди, отсюда, незваный гость, — запричитал старик.

Он подбежал к Чпоку и стал выпихивать за ворота. Юноша оставался стоять на ступеньках дома. Медленно, желая сохранять достоинство, Чпок попятился прочь. Затем повернулся и вышел на улицу. Кто был этот старик? Наверное, ее отец. А юноша? Может быть, брат. Или возлюбленный. Что это за странная семейка? Почему они так не обрадовались его появлению? Просто испугались чужака или, быть может, стали настолько нелюдимы, годами живя здесь вдали от мира, что избегают любого общения? Кто знает, да и что зря думать о них. Они уже далеко. Нужно искать место для ночлега. И тут Чпок заприметил небольшую ровную площадку невдалеке от дороги.

Чпок слишком устал, чтобы есть. Просто поставил палатку, отпил воды из пластиковой бутылки и улегся спать. Уже стемнело, а на рассвете он планировал идти дальше. Он оставил открытым вход в палатку, и улегся головой к нему, чтобы видеть звезды. Так и заснул, смотря на них. Почему звезды меняют свой цвет?

Чпока разбудил звон колокольчика. Он приближался и становился громче. Кто-то ночью шел по дороге. Кто бы это мог быть? Чпок вылез из палатки и, крадучись, добрался до большого камня на обочине. Луна и звезды светили ярко. Это была удобная позиция для наблюдения. И вот из-за поворота появилась процессия. Впереди шел тот самый юноша с колокольчиком, за ним девушка, а позади старик. Они прошли мимо Чпока и скрылись за следующим поворотом. Куда они отправились? И почему, как воры, посреди глубокой ночи? Чпок не успел ответить сам себе. Вдали послышался шум шагов. Звук катящихся вниз камней. На дороге был кто-то еще. И он явно торопился догнать это шествие. Из-за поворота вынырнула фигура. Когда она поравнялась с Чпоком, он хорошо разглядел ее. Еще один старик. Лицо его было Чпоку знакомо. Он даже вспомнил, как его зовут. Это был Порфирий Петропалыч. Запыхавшись, он останавливался, чтобы перевести дыхание, и бежал дальше. Потом тоже исчез в темноте. Прошло несколько мгновений. И Чпок услышал крик. Сильный крик. Потом другой. Это был вопль испуга. Чпок бросился вдогонку. Завернув за уступ горы, он увидел, как по дороге вверх бегут юноша и девушка. Два старика сцепились в схватке на каменной круче.

— Эй, стойте! — кричал Чпок, быстрой стрелой летя к ним.

Он почти уже добежал, когда они внезапно исчезли из вида. Чпок забрался на камни, лег и по-пластунски дополз до края. Обрыв был слишком высок. Внизу нельзя было ничего разглядеть. Просто сплошная черная дыра.

Чпок так и остался сидеть на камнях, сжавшись в комок и прильнув лицом к коленям. До самого утра. Смерть черным бакланом приземлилась так близко. И выхватила добычу. Он пытался ей помешать. Но не сумел. Она сбила Чпока с пути. Он и раньше не знал, куда идет и зачем. А сейчас тем более. Или наоборот, теперь он знает? Вперед идти нет смысла. Все равно он не сможет нагнать юношу и девушку. Чпок решил пойти назад. Он должен найти причину. Что гнало второго старика за ними вслед?

Чпок дошел до гостиницы. Остановился в сомнении у входа. Зайти внутрь или нет? Наконец, решительно толкнул дверь ворот. Запахи еды больше не доносились до двора. Чпок вошел в дом. Гостиница была пуста. Она была пуста совсем. Странное дело, кроме стен в ней ничего не было. Никакой мебели, даже лежанок. Что же, они все время провели там стоя? Чпок обошел все комнаты. Никаких следов пребывания людей. Только вымытый до блеска чан во дворе.

Чпок снова на дороге. Внизу видны крыши селения, обнесенного каменной стеной. Это древний городок Хуансыцяо. В прошлый раз на пути вверх он миновал его, не заходя внутрь. Но теперь ему сюда.

Чпок бродил по его улицам и закоулкам. Они были пустынны. Чпок заходил в дома. Многие из них были разрушены. Наполовину или совсем. Видимо, почти все жители не так давно покинули этот город. Переселились в новый и более современный, построенный правительством неподалеку. Здесь остались лишь несколько стариков.

Редкие всполохи ветра поднимали пыль. Она стелилась повсюду. Пыль была серой, как и сам город. Лица стариков тоже были серыми. Старики не играли в шахматы или маджонг. Они просто сидели на углу городской площади и тихо толковали о прошлом. Чпок подсел к ним. Старики, казалось, не обратили на него никакого внимания и продолжали беседовать. Чпок с трудом понимал их сычуаньский диалект. Они говорили о земле и воде. О друзьях и родных. Еще о каком-то Старом Ли. Этот Старый Ли совсем спятил. Когда потерял сына. Сын, Сяо Ли, якобы стал являться ему во сне. И все плакал. Грустно, мол, ему там, на том свете и одиноко. Без жены. Ведь он умер таким молодым и не успел сыграть свадьбу. Никак не мог успокоиться. Старый Ли даже сон потерял. Все думал, как помочь сыну. А потом купил ему невесту. Купил, чтобы женить и похоронить рядом. Вот каков Старый Ли. Чпок не сразу сообразил, о чем речь. А потом понял, что они, должно быть, говорят о старинном обычае «гуй хунь» — свадьбе духов. Это когда родители покупают труп, чтобы женить умершего одиноким отпрыска. Чпок слышал, что такой обычай еще практикуется в некоторых отсталых областях. Вот и здесь, видать, Старый Ли мыслил по старинке.

— Где кладбище? — спросил Чпок у одного из стариков.

Он махнул рукой на север.

Кладбище оказалось на холме прямо за северными воротами городка. Чпок легко нашел свежий ряд могил. Вот могила человека по имени Ли Юн. Наверное, это и был Сяо Ли. С фотокарточки на Чпока смотрело худое лицо молодого человека с устремленным вдаль взглядом. Справа от его могилы валялись комья земли. Похоже, кто-то выкопал еще одну могилу. Чпок заглянул внутрь. Она была пуста. На дне валялась какая-то фотокарточка. Чпок залез внутрь и поднял ее. Это был снимок девушки. Той самой, которую он видел сегодня ночью.

Чпок стоял, открыв рот. Он ничего не понимал. Если это свежая могила для будущего гроба, то откуда в ней фото? И потом старики сказали, что труп невесты был похоронен рядом с Сяо Ли. Выходит, это не могила для будущих похорон. Просто кто-то уже выкопал гроб. Но тогда получается, что девушка мертва. Вроде бы все сходится. С одной стороны. Но зачем выкопали гроб? И как же девушка может быть мертва, если сегодня он видел ее живой?!! Голова начинала раскалываться от непосильной загадки. Пасьянс не складывался.

Хорошо, думал он, надо успокоиться. Попробовать за что-то зацепиться. Для начала хотя бы поискать гроб.

Чпок нашел его почти сразу. Пустой гроб и крышка неподалеку. Они валялись внизу у склона холма.

Чпок снова вернулся в Хуансыцяо. Старики все еще сидели на своих местах.

— Здравствуйте, это опять я, — обратился к ним Чпок. — Проводите меня, пожалуйста, к дому Старого Ли.

Один из стариков встал и пошел с Чпоком. Дом Старого Ли стоял у восточных ворот. Дом как дом, такой же серый, как и все остальные. Дверь открыта. Чпок поблагодарил старика и вошел внутрь. Кухня. Комната с лежанкой. Стол. На столе фотокарточка того же парня, что и на кладбище. Еще древняя черно-белая фотокарточка молодого человека в военной форме с женщиной. Это, должно быть, сам Старый Ли с женой. Жена давно умерла. А теперь сын. Вот он и остался один. Его лицо показалось Чпоку знакомым. Чпок выдвинул ящик стола. Какие-то документы. Удостоверение личности. На снимке — пожилой человек. Так и есть. Это он. Порфирий Петропалыч. Так его звали раньше. Но теперь он был Старый Ли. Да, это именно он бежал за троими в ночи. Чпок хорошо разглядел его, когда он остановился напротив, чтобы перевести дыхание. Сейчас он покоится на дне обрыва. Сжатый в объятиях того другого старика из гостиницы.

В нижнем ящике была толстая тетрадь. Аккуратный Старый Ли вел записи. Чпок внимательно пролистал тетрадь. Покупки, расчеты. Последние страницы — как раз то, что нужно. Траты на свадьбу. Саван. Угощенья. И вот. Расчеты с гробовщиком Старым Цаем. Поездка в деревню Сунсань. Плата — 12000 юаней. По здешним меркам — целое состояние. Значит, это Старый Цай из деревни Сунсань продал Старому Ли труп невесты его сына.

Здешние дороги очень плохи. Транспорт по ним почти не ходит. Мотоцикла не поймаешь. Чпок шел до деревни Сунсань почти пять часов. За весь день он съел только початок кукурузы и пару яиц, купленные в Хуансыцяо. Но ему не привыкать. Когда Чпок учился в школе, то целыми днями питался одними пампушками.

Наконец, Чпок вошел в Сунсань. Солнце клонилось к закату. На небе ни одного облачка. Треск цикад. Рисовые поля вокруг. Поломанный трактор. У кого спросить, где живет Старый Цай? Вдруг Чпок увидел белую машину со стеклянным синим ведерком на крыше. Трое Серых курили рядом, сидя на корточках.

— Здравствуйте! Что-то случилось? — вежливо спросил Чпок.

— Конечно, случилось, — ответил один из них. — Мы расследуем убийство. Три дня назад зарезали гробовщика.

Чпок дошел до конца улица и завернул направо. Лучше не привлекать к себе внимания и не задавать Серым лишних вопросов. В крайнем доме Чпок попросился на ночлег. Гостеприимные хозяева угостили его пельменями. Тоже старики. Сын или дочь подались, наверное, в город на заработки. Вот они и остались одни. Чпок поблагодарил за еду. Начал осторожно расспрашивать их о Старом Цае. Ему повезло. Старики оказались словоохотливы.

— Да этот Цай, — сказал мужчина, — чем только не занимался, чтобы заработать.

— Он и трупами торговал, — подхватила женщина, — там купит, здесь продаст. Все похвалялся, что всегда невесту может достать. Даже когда новые трупы поизведутся.

— Да, он тут одному человеку столетний скелет купил, — усмехнулся мужчина.

— А вам он никого не покупал? — спросил Чпок.

Мужчина перестал смеяться.

— Почему не покупал? Вот мой брат одиноким умер. Так ему невесту купили. Тут не было подходящей. В городе Цыкан нашли. Там у Цая помощник был.

— А как звали помощника, не помните? — поинтересовался Чпок.

— Почему не помню? Мы же к нему все вместе за трупом ездили. Ху Фэй. Он еще жертвенной утварью торгует.

Ночью Чпоку не спалось. Он вышел на улицу и увидел, как хоронят Старого Цая. Старый гробовщик всю жизнь готовил другим гробы. Интересно, успел ли он сам изготовить себе свой? Гроб с телом гробовщика стоял на дороге перед его домом. Хороший гроб, толщиной четыре цуня. Вокруг молились родственники. Горел костер. Шаман бил в бубен и бормотал заклинания. Потом ему поднесли петуха. Шаман взял его за горло. Петух трепыхался и кудахтал. Шаману подали нож. Он резко полоснул по гребешку петуха. Наклонился к земле. На земле стояли три сосуда. Шаман сцедил в каждый по капле птичьей крови. Отдал петуха родичам Цая. И начал гадать. Когда гадание окончилось, на улицу вынесли бумажный домик. Это был дом духа умершего Цая. Чпок подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть его. Дом охраняли бумажные фигурки сторожей. Внутри были бумажные слуги и служанки, а также бумажные кровати, столы, стулья, шкаф, стиральная машина, телевизор, компьютер и даже маленький мобильный телефон. Шаман поджег дом и снова забил в бубен. Родичи выстроились в круг и забегали по спирали, быстрее и быстрее, все больше удаляясь от домика.

Люди очень любят играть. Весь день они режутся в карты, маджонг, протирают штаны в казино, сражаются с игровыми автоматами, вязнут в компьютерных играх в Интернет-кафе или, забыв обо всем и уткнувшись в экран своего мобильника, скачут пальцами по кнопкам, надеясь закинуть в корзину очередной шарик, сбить вылетающий из-за угла ромбик или расстрелять летящий в глаза треугольник. Но по ночам их города превращаются в сплошные кострища. Люди жгут бумажные дома, машины, яхты и деньги, посылая их умершим родственникам, чтобы те больше не приходили к ним во сне, не мучили и не попрошайничали. Мир духов так близок к миру вещей, и граница между ними так тонка, что, казалось бы, можно протянуть руку сквозь эту тонкую мыльную пленку и его пощупать.

Чпок пришел в Цыкан следующей ночью и ждал, пока погаснут костры. Он ждал, пока придет Ху и откроет свою лавку. Вот, наконец, подъезжает на велосипеде какой-то человек. Поднимает алюминиевые ставни на дверях. Наверное, это Ху Фэй. Слава богу, он еще жив.

— Старый Цай убит, — сказал Чпок с порога.

Он не успел договорить. Ху Фэй сразу пустился наутек. Чпок нагнал его во дворе магазина. Схватил за грудки и прижал к стене.

— Слушай, я не из полиции. И не убийца. Я просто хочу помочь тебе. Может быть, я сумею как-то остановить убийцу, — отдышавшись, объяснял он Ху Фэю.

Конечно, он не знал, как сможет прервать цепь убийств. Да и не было ему до убийств никакого дела. Он просто хотел найти ту девушку. Посмотреть еще раз в ее большие глаза. Все про нее разузнать. Но ему нужно было что-то сказать. И он продолжал:

— Я должен знать, почему погиб Старый Цай. И еще один из ваших покупателей, Старый Ли. Говори, что вы натворили.

Ху Фэй молчал, тяжело дыша. Капельки пота блестели на его толстом лице, как маленькие медузы на берегу моря. Видно было, что он хочет говорить, но боится. — Я никому не скажу, — продолжал Чпок, — не молчи, расскажи мне. Мы вместе подумаем, как быть.

Они прошли в дом. Ху Фэй заварил чай.

— Это все Старый Цай, — начал он. — Он подговорил меня. Сказал, что так будет дешевле. Зачем покупать трупы, если можно убивать. Так и денег много не нужно. А труп вон сколько стоит. Я знал одну проститутку. Она была умалишенной. Молодая. Ее звали Лин Мэйли. У нее и родственников никаких не было. Хозяйка с ней намаялась. Убираться за ней, ухаживать. И клиентов почти нет. Кому она нужна. Рассказал про нее гробовщику. Старый Цай пришел к хозяйке и сказал, что возьмет ее к себе. Это, мол, доброе дело. Хозяйка ему еще доплатить должна. Но он такой хороший, даст ей тысячу юаней. На тысячу она, конечно, не согласилась. Сторговались на пару тысяч. Ну вот. Потом Старый Цай привел ее ко мне и попросил убить. Я задушил ее здесь во дворе. Цай дал мне еще тысячу юаней. А затем увез ее труп. Что было дальше, я не знаю.

Ху Фэй замолчал. Он выговорился и, казалось, стал спокойнее. На лице его не было никаких эмоций. А Чпок пытался представить, как Ху Фэй душит во дворе Лин Мэйли. Она молча смотрит на него. У Чпока перед глазами всплыло ее лицо, когда он зашел в гостиницу. Белое как снег с широко раскрытыми от ужаса глазами. Наверное, таким оно было и в тот последний миг во дворе магазина жертвенной утвари.

— Как зовут хозяйку публичного дома? — спросил он Ху Фэя.

— Чжан Хун.

По пути к Чжан Хун Чпок, наконец, решает нормально поесть. Видит табличку с надписью «Ресторан». Но ресторан почему-то оказывается закрыт. У входа Чпок знакомится с еще одним посетителем. Это крепкий мужчина с гладко выбритым затылком. Он говорит, что в городе всего один ресторан. Приглашает Чпока к себе домой на обед. Чпок с радостью соглашается. Мужчина подает на стол жареное мясо, бамбук и рис. Мясо очень нежное, с арахисовой подливой. Мужчина рассказывает, что работает главным врачом больницы этого города. Говорит, что раньше жил с женой. Но догадался, что жена изменяет ему. Любовником оказался начальник городского управления полиции.

— Я не дурак, я очень хитрый, — рассказывает врач. — Я послал любовнику сообщение с телефона жены. Пригласил от ее лица на свидание. А жену сам отослал к родственникам в деревню. Когда начальник полиции пришел ко мне в дом, я открыл дверь. Мы были давно знакомы. «Заходи, — сказал я, — есть разговор». Начальник полиции не испугался.

Человек он был не робкого десятка. Да и чего ему было меня бояться, мы же старые приятели. Думал, наверное, поговорим и разойдемся. Ведь любую, даже самую неприятную ситуацию, можно уладить. Так что он спокойно вошел в квартиру.

Не буду рассказывать в деталях. Думаю, подробности окажутся вам неприятны. Не важно, как я это обустроил. Но факт остается фактом. Я убил его. Перерезал ему горло. Отделил голову. Вырезал глаза, нос, уши. Я очень хороший хирург. Я сделал все аккуратно. Расчленил тело начальника полиции. Ноги спрятал на горе за домом, а руки выбросил в реку. Голову закопал в лесу. Остальное порубил. Срезал мясо и разделал на тонкие кусочки. Затем убрал в холодильник. И теперь все время жарю его и ем. Жарю, и ем. Я думаю, так моя месть покажется ему сильнее. Его мучения продлятся дольше. Начальник полиции больно умирал в мире вещей. Но и в мире духов ему будет по-прежнему больно. А вы как думаете? Не правда, ли вкусно?

Чпок попытался проснуться, но не сумел. Он не мог вырваться из этого сна. Сон продолжался дальше.

Он подошел к публичному дому.

— Я хочу расспросить вас о Лин Мэйли, — сказал он хозяйке. — Я ее родственник. Хозяйка, пожилая женщина, недоверчиво покосилась на Чпока.

— Странное дело, — сказала она, — недавно уже один молодой человек тоже интересовался Лин Мэйли. И тоже назывался ее родственником.

— А как он выглядел? — спросил Чпок.

— Да так же, как и ты. Худой и высокий. Про Старого Цая я ему уже рассказала. Что ты хочешь знать?

— Как она попала в ваш дом?

— Лет десять назад. Совсем еще юной девочкой. Ее привезли к нам из Шэяна. Она совсем ничего не умела, и я взяла ее в дом из жалости. Она казалась такой напуганной и все время мочала. Только глядела на меня и тихо скулила, как щенок. Я думаю, она не всегда была такой. Не с рождения. Наверное, с ней что-то стряслось. Может, она пережила насилие…

— Ничего себе жалость, — сказал Чпок, — вы же заставляли ее обслуживать клиентов!

— Жить-то как-то надо, — с ходу возразила Чжан Хун. — Да и мало кто из клиентов ей интересовался. Если только из любопытства…

— Кто вам продал ее?

— Да Лю Хайфэн из городка Шэян. Он прислуживал в доме богача У. От него много девочек поступало.

Когда Чпок был уже на пороге, Чжан Хун окликнула его:

— А как она сейчас?

Чпок обернулся:

— Сейчас? С ней все в порядке.

Шел сильный дождь, и на дороге образовалась большая лужа. Несколько человек ловили в ней что-то сетью. Может быть, это река разлилась, подумал Чпок, но тут же отогнал нелепую мысль. Никакой реки поблизости не было.

— Откуда вода? — спросил он у людей.

— С неба, — ответили они.

— А что вы в ней ловите?

— Рыбу.

Чпок покачал головой и двинулся дальше.

Большой дом богача У Ванфа возвышался над остальными на улице. Чпок позвонил в дверь. Открыл пожилой мужчина. Одет просто, явно не хозяин. Наверное, прислужник.

— Вы не Лю Хайфэн? — спросил Чпок.

— Нет, Лю больше здесь не работает.

— У Ванфа дома? — спросил Чпок.

— А вы кто?

— Я его знакомый по делу, я должен с ним поговорить.

— Вы опоздали, — ухмыльнулся мужчина. — У Ванфа уже неделю как умер.

— Как это случилось?

— Кто-то ночью залез в дом через окно, пока все обитатели спали. Я проснулся от шума голосов. Двое мужчин кричали друг на друга. Потом был звук ударов. Я бросился наверх в спальню хозяина, но опоздал. У Ванфа валялся на полу в луже крови с ножом в животе. Тот второй сиганул в окно и ловко слез по стене. Потом перебрался через забор и был таков. Я видел только его спину.

— А полицейские что-то раскопали?

— А что полицейские? Воров-то здесь много. А дом сразу видно, богатый.

— А как мне найти Лю Хайфэна? — спросил Чпок.

— Он живет через улицу, в маленьком доме за огородом, — сказал мужчина.

Когда Чпок вошел во двор, Лю Хайфэн стоял на коленях на земле с зажатой в руках курицей. Он как раз собирался отрубить ей голову и запечь в земле на обед.

— Не бойся, Лю Хайфэн, — не откладывая дела в долгий ящик, начал Чпок. — Тебе терять уже нечего. У Ванфа мертв. Я знаю про девочек. Расскажи мне, что происходило в вашем доме.

Лю Хайфэн долго молчал. Чпок не торопил его. Пусть соберется с мыслями. Наконец, он начал:

— Хозяин был плохой человек. Это он во всем виноват. Я просто выполнял его приказания. Он верил, что ему нужны девственницы, чтобы достичь бессмертия. Наверное, вы знаете эту легенду. В ней сказано, что тот, кто лишит невинности сто девушек, обретет вечную жизнь. Мы нанимали женщин и посылали их в деревни. Они ходили по домам бедняков и покупали девочек. Родители, как правило, не задавали лишних вопросов. Не интересовались, куда отдают своих детей. Наверное, они догадывались, что их не ждет ничего хорошего. Потом У Ванфа насиловал девочек. После этого они были ему больше не нужны. Мы пристраивали их в публичные дома. Вот и все.

— А ты помнишь девочку по имени Лин Мейли? — спросил Чпок.

— Их слишком много прошло через наш дом. Всех не упомнить.

— Но она была особенная! — закричал Чпок. — С ней что-то случилось. Она переживала сильнее других!

— Да была одна такая. Все девочки плакали. Наши женщины дарили им конфеты. Со временем боль затихала. А эта… Ушла в себя. Перестала говорить. Сделалась как умалишенная.

— Где вы купили ее? — спросил Чпок.

— Где и многих. В одной из трех деревень через гору отсюда, — ответил Лю Хайфэн.

И Чпок ушел. Чпок ушел, думая не о Лин Мэйли, а о богаче У, который столь усердно искал бессмертия и не хотел попасть в другой мир, а вот теперь лежит в гробу с глубокой дырой в животе.

В обычной жизни ты играешь, ездишь на машине, строишь дом, но то и дело случайно, сам того не замечая, просовываешь руку в этот соседний мир. С тобой часто происходит что-то необычное, но когда оно случается, ты отгоняешь мысль о его необычности. Ты пытаешься объяснить эту необычность в рамках обычной логики. И у тебя почти получается. Вскоре ты забываешь об этом необычном происшествии, и забывчивость твоя длится ровно до следующей необычности. Но о прошлом случае осталось лишь смутное воспоминание, слабый отпечаток в памяти, почти не вызывающий никаких эмоций. И он не приходит тебе на помощь при новом происшествии. И это новое ты также укладываешь в рамки привычной логики, стараясь и его поскорее стереть из памяти. И оно подчиняется. От него остается лишь легкий нехороший осадок, подобный вкусу вчерашнего тегуаньиня. И лишь изредка в беседе с приятелем, криво ухмыльнувшись, ты вдруг вспомнишь что-то и скажешь:

— Это было просто чудо какое-то!

Ты скажешь это, не понимая, что никакого чуда не бывает и быть не может. То, что ты назовешь чудесным или необычным — это просто проявление неведомых тебе законов. Необычное — это случайное проявление в нашем мире законов другого мира. Проявление, возникшее по ошибке, словно вспышка молнии, за которой ты ждешь грома и дождя, но их не последует. Но что если попытаться приблизить этот гром и этот дождь? Попытаться прорваться? Прорваться из своего ощутимого мира вещей в призрачный мир духов? Что тебя ждет там? Положим, ты научился его различать и сумел попасть в него. Вдруг мир духов не сильно отличается от мира вещей? Вдруг он всего лишь его бледная копия, и ты встретишь там копии тех же игр, машин и домов? А действующие в нем законы — лишь искажение законов, управляющих здешним миром? Нет, этого не может быть. Но кем ты в нем окажешься? И кто ты сейчас? Где ты сам? Есть ли ты вообще в каждом из этих двух миров, в мире вещей и мире духов, помимо вещей и помимо духов? Можно ли отделить себя от них? И что тогда останется? Что останется, если убрать игру, машину и дом? Если убрать дух, которому надо будет приносить жертвоприношения, зажигать курительные палочки и посылать бумажные деньги? Чпок попытался себя пощупать, но рука легко проскользнула сквозь тело.

Чпок ходил по деревням за горой. В деревне Цзили у всех жителей была фамилия Лин. Чпок показывал им фотокарточку, и они отрицательно мотали головой. В одном из дворов Чпок увидел старика. Старик отдыхал. Сидел неподвижно на бамбуковом стуле, подставив солнцу лицо. Чпок вошел во двор. Наклонился к старику. Потрогал его за плечо. Поднес к его лицу фотокарточку Лин Мэйли. Старик вскинул на Чпока глаза из-под своих мохнатых бровей.

— Эта наша дочь, — сказал он.

— Где она сейчас? — спросил Чпок.

— Она мертва, — ответил старик с безучастным выражением на лице.

— Не может быть! Скажите мне правду! Я видел ее живой три дня назад! — закричал Чпок.

Старик встал со стула. Проводил Чпока во двор. Вышли к кладбищу.

— Смотри, — сказал старик.

Свежая могила. Надпись: «Лин Мэйли». Старик взял у Чпока фотокарточку из рук и положил на могилу.

— Спасибо, что принес, — сказал он.

Вернулись во двор. Старик снова уселся на бамбуковый стул. Прикрыл глаза. И начал рассказ:

— Когда-то давно мы продали нашу девочку. С тех пор тяжкий груз сдавил мое сердце и сердце матери. Много лет мы ничего не слышали про нее. А несколько недель назад она явилась к нам во сне. Сначала к матери. А потом ко мне. Она сказала: «Я умерла вдали от дома. И хочу вернуться». Она появлялась снова и снова. Мы потеряли покой. Как ее отыскать? И, даже если найдем, как доставить тело? Дороги здесь непроезжие, горы и перевалы. А потом наш сын, брат Лин Мэйли, вызвался привезти ее домой.

— У вас есть сын? — прервал старика Чпок.

— Да. Он младше ее на год. Все горевал из-за нее. Частенько в детстве плакал, нас винил. Мы отдали ему наши деньги, и он отправился на поиски. Нашел Мастера духов. И хорошо ему заплатил. Мастер совершил обряд. Они с помощником повели ее через горы. По пути что-то случилось с Мастером. Он пропал. Но помощник выполнил свое дело. Вернул домой нашу дочь.

— А где сейчас ваш сын? — спросил Чпок.

— Мы не знаем, — ответил старик. — Домой он не возвращался.

Лин Мэйли была мертва. Она вернулась домой и теперь смогла уснуть спокойно. Брат разыскал ее. Он отомстил за ее жизнь и убил Старого Цая и богача У. Но целью его была не месть. Его цель была помочь Лин Мэйли вернуться домой. Он нанял мастера Духов. Мастер раскопал могилу. Провел обряд. И поднял тело. Она встала, и пошла, как во сне. А Старый Ли просто хотел получить обратно тело невесты своего сына. За которое он заплатил двенадцать тысяч юаней. И погиб на дороге. Где сейчас брат? Вряд ли он вернется домой. Ведь сюда может нагрянуть полиция. Да и родителей он, наверное, до сих пор винит за судьбу своей сестры.

Но куда теперь идти Чпоку? И зачем? Брат выполнил свою задачу. А он нет. Его цель была посмотреть в большие глаза Лин Мэйли. Что же теперь делать? Он должен еще раз их увидеть. Без них он не сможет больше заснуть. Или не сможет проснуться.

Чпок ждет ночи на краю деревни. Звезды застилает от него Паутина. У него нет лопаты. Ночью он начинает копать. Он разгребает землю руками. Все ближе, ближе. Скоро он сумеет заглянуть в ее большие глаза на холодном белом лице. Он раскидывает комья. Но тут кто-то бьет его по голове. Он падает. Надеется проснуться. Не просыпается. Переворачивается на спину. Кто-то сжимает его за руки.

— Не смей трогать могилу моей сестры! — кричит этот кто-то.

Это брат Лин Мэйли. Но приглядевшись, Чпок понимает, что это он сам. Он узнает себя в лице брата. Он видит себя со стороны. Кто он, брат ее или возлюбленный?

Он бежит прочь. Он обречен на скитания. Он вспоминает, что его дед агроном ушел из города и стал жить на горе. Его младший дядя драчун вдруг увлекся тибетским буддизмом и посчитал, что в прошлой жизни он был полубогом-получеловеком — воином асурой. Он якобы убил так много людей на войне, что в наказание за это родился обычным человеком. И его следующая жизнь зависит от поступков в этой. Поэтому он решил, что должен срочно изменить свой воинственный характер. Так он надумал стать монахом.

Его отец тоже переезжал из провинции в провинцию, легко меняя свою жизнь, бросая дом и работу. Вот и Чпок все не найдет себе места.

Он приходит в провинцию Гуанси. Оказывается у входа в просторную пещеру. Забирается в нее на ночлег. Эта пещера полна сталактитов и подземных рек. Чпок включает налобный фонарик и идет вдоль излучины одной из них, потом река раздваивается. Чпок идет вдоль левого притока, но и он разделяется на два рукава. Чпок снова идет вдоль левого, и приходит к месту предыдущего разлива. Он понимает, что заблудился. Он стелет коврик и ложится на него. Во сне он видит лицо Скупщика Шунь Сяо. Шунь Сяо говорит:

— Молодец, что пришел сюда. Эта пещера больше всех остальных. По преданию, очень давно один беглый Правила решил в ней укрыться. С ним были тридцать семь верных воинов. Их настигла армия в девять тысяч человек. Все они вошли в пещеру. И никто из них не вышел обратно. Ни один из этих девяти тысяч. И ни один из этих тридцати семи. Никто из них не был похоронен родными. Говорят, их духи до сих пор бродят здесь. Духи воют по ночам. Им нет покоя. Ведь они тоже не могут отсюда вырваться. И уйти в свой мир.

Твоя семья считает, что происходит от одного из тех тридцати семи воинов. Когда он ушел на войну, у него остались жена и сын. Сын, повзрослев, отправился в эту пещеру, чтобы разыскать тело своего отца. Но не решился в нее войти. Может, потому и нет в вашей семье покоя. Вы не смогли похоронить своего предка. Вернуть его прах. Но ты решился. Ты вошел. Теперь знай, это еще не конец. Ты должен встать и идти дальше за прахом. Вспомни, откуда ты пришел и откуда произошел. Вспомни свое начало. Вспомни, кто ты такой. Не спи.

— Я не сплю, — отвечает Чпок.

Он встает. Видит мечущийся огонек впереди. Идет за ним. Огонек то пропадает, то появляется вновь. Наконец, он останавливается и гаснет. Чпок начинает рыть землю в том месте, где потух огонек. Капает вода со стены. Земля сырая. Чпок вспоминает, что еще недавно он так же рыл могилу Лин Мэйли. Но сейчас он ищет прах своего предка. Чпок натыкается на что-то твердое. Это крышка сундука. Он открывает ее. Внутри железный подсвечник. Чпок смутно вспоминает рассказ Скупщика. Нужно ударить рукой по подсвечнику. Но какой? Правой? Или левой? Чпок напрягает лоб. Он пытается вспомнить. Тщетно. Правой или левой? Чпок хочет спать. Он очень устал. В ушах раздается голос Шунь Сяо:

— Не спи.

И Чпок проснулся. «Ох, бля, — подумал он, — Что это было?» Чпок недоверчиво косился по сторонам. Он был не совсем уверен, кто он — китаец, которому снится, что он Чпок, или Чпок, которому снилось, что он китаец. Чпок ощупал мягкую перину с подогревом, погладил накрахмаленный пододеяльник, потрогал одеяло на верблюжьем пуху. Убедился вроде, что он — Чпок.

При встрече рассказал Шейху и про свой последний сон. Тот выслушал с улыбкой. — Шунь Сяо в этом сне сказал тебе неправду. Он намеренно послал тебя по ложному пути. Духи предков здесь не при чем. Речь здесь идет о Лин Мэйли. Подсвечник принесет сокровища, а сокровища могут привести к ней. Но это только один из способов. Есть и другие, — сказал Шейх.

— Но кто она? — спросил Чпок.

— Догадайся сам. Могу лишь сказать, что она та самая вечная и недоступная возлюбленная, про которую один поэт писал:

В последний час, когда с души спадает тело, Как платье старое, сорвет она его. И, сродной с ним земле вернув его всецело, Наденет новое из света своего.

И еще:

В тот день, когда меня коснется ее любовь, Я обезумею настолько, что разбегутся все сумасшедшие. Слова искуснейшего поэта не смогут передать, Насколько ее ресницы околдовали мое сердце.

Стихи Чпоку понравились.

— Нормальная тема, — сказал он. — Не то, что у нас в школе Фрекенбок втюхивала. Только знаешь, Шейх, чего меня парит, — пожаловался он Шейху, — во всех этих снах я какой-то не такой. Будто и не я вовсе. Говорю как-то странно и думаю что-то много.

— Ну и что? Откуда ты вообще знаешь, какой ты? — равнодушно пожал плечами Шейх, — сегодня один, завтра другой.

Чпок съездил к Скупщику. Рассказал про Шунь Сяо и про все свои сны. Ему было интересно посмотреть на реакцию Скупщика. Ведь тот стал персонажем его сновидений. Но Скупщик слушал безо всякого интереса, оживился только при упоминании подсвечника.

— Слушай, Чпок, а где ты его видел? — спросил он.

— Да какая разница, — недовольно поморщился Чпок, — в какой-то провинции Гуанси, там самая большая сталактитовая пещера.

— Как это какая разница! — закричал Скупщик. — Ты что не понимаешь, это же наша удача. Мы можем взять кладоискатель, купить билет и в самом деле туда отправиться!

— Совсем спятил, — подумал про себя Чпок, а вслух сказал, — Скупщик, это же не реальность, ты перепутал. Это просто сон, ерунда. Я же просто дурь шанял, мало ли чего под кайфом привидится. Никакого подсвечника там нету. И я никуда не поеду. Я занят, и у меня слишком много других дел.

Скупщик насупился.

— Как знаешь, Чпок, — сказал он, — не хочешь, как хочешь. Но я становлюсь стар. Другого шанса у меня не будет. У меня сейчас туго с зеленью. Я поднакоплю бабуль и обязательно туда отправлюсь. Сам, один. А если бабуль не будет, то пойду пешком.

Чпок покачал бошкой.

— Ладно, со временем успокоится, позабудет, — подумал он.

Съезд

Теперь, после смерти Сухостоя и Коли Маленького, Чпок стал Правилой всего района, и самого Райцентра, и Левого берега. Огромная территория, необъятная. Чужие сладили ему новый деревянный дом из бруса в Заречье. Удобное отдаление, лес вокруг, всего одна дорога вела, да и та раздолбанная, не подкрадется кто в недобрый час, не обложит. На дороге той Чпок поставил охраны пункт, посадил в нем Чужих из ватаги Шейха. Еще пара верных Чужих гужевалась в сторожке на самом участке. Точилу сменил на вездеход заправский, выезжал редко, только по крайней надобности.

В районе появилось много новых пришлых людей, не Чужих, а родного племени. Сказывали, что после череды бунтов, поджогов и нагрянувшей голодухи бежали Серые и из Столицы самой, а потом и вовсе опустела она, потянулся-потек люд из нее телегами да обозами в сельскую местность, по деревням убежище искать и пропитание. Надо было кумекать, как расселить всех по-братски, чтобы никому обидно не стало.

Чпок думал долго, советовался с корешами, Боксером и Пешим, Шейха опрашивал, тот выдал ему книг мудреных, а что в них было толкового, осилить Чпок не смог. Выехал даже к Скупщику по старой памяти за советом дельным, но тот стал совсем уж нелюдим, потерял былую общительность, или, может, обиделся просто на Чпока за отказ за кладом переться, во всяком случае, на вопросы его отвечал невпопад, до темноты все больше возился со своим телемикроскопом, а сразу же, как скатилось солнце за лесные макушки, принялся звезды сквозь Паутину разглядывать.

Так что решение дотумкал Чпок сам, и пришло оно к нему под утро, быстро и просто. Повелел он созвать народный съезд, Чужих отрядил людей на него затаскивать, чтобы по хазам своим почем зря не отсиживались. Соорудили ему трибуну дощатую посреди площади у памятника Лысому. Взгромоздился на нее Чпок, начал:

— Настали тяжелые времена. Земля у нас одна, а порядка в ней нету. Как жить справно, не знает никто. Опустели города, люди пришлые, новики, к нам потянулись. Надобно принять их по-братски, расселить поровну, без обид, без ссор. Загодя придется нам к жизни будущей готовиться, чтоб не застала она нас врасплох. А скажу я вам, братцы, что щас она тяжела, но дальше еще тягучей будет. Встали в городах заводы, и, значится, останемся мы без компьютеров, точил и самолетов, без привычной сладости вальяжной, жировать нем больше не придется. Пора нам на подножные корма переходить, самим себе пропитание добывать. Огороды устраивать, на охоту и рыбалку выходить. А ежели мастерить что, так у себя по домам. Это по-первой. А по-второй скажу, что скоро бабули поиссякнут, некому их печатать будет, так что переходим на натуральный обмен. — Как это? — загундели собравшиеся.

— А вот так. Что прошлым летом было, когда мы с Шалыми решили перейти на хозяйство? Если помнит кто, повелели мы людям на рапс перетекать, думали будущее за ним, тут тебе и масло, и биотопливо! Так попрятались люди, проявили несознательность. Только семеро из вас, с самой ясной мозгой, засеяли поля рапсом. Наградили мы передовиков, выдали каждому по точиле новой, шахе последнего года. И что было?

Толпа виновата молчала, тупилась.

— Ну, я вам скажу, что, раз вы молчите. Зарезали одного впотьмах, вот что! А у остальных пожгли точилы, покорежили. Ну и мы теперь ученые, никто вас больше насильственно принуждать не будет. Живите сами, как хотите, как можете! От каждого будет по уму, и получит, пущай, по нему! Кто справится, молодец, а кто сплошает, тому трындец!

— Как это? — снова затеребились, закрякали.

— Вот что я короче, надумал. Землю нашу разобьем мы на четыре местности, — и Чпок посмотрел на ватагу Чужих, кучковавшихся от него по правую руку, — в первую поселим всех, кто горазд сельским хозяйством заниматься. Пусть хоть картошку сеет, хоть рапс, евонное дело. Во вторую местность отрядим тех, кто будет нам развлечения готовить. Пущай они там сеют шмаль и сами гонят беленькую. Ну, посеет мужик из первой картоху да пшено, пожнет да пожрет. Захочется ему повеселиться. Отстался у него, скажем, излишек картохи. Так пущай идет в соседнюю деревню к Развлекателям, меняет на беленькую или на шмаль! И доволен он будет, значится, и жратва у него есть, и развлечение. Да и те довольны, всегда смогут развлекуху на пропитание себе сменять. Ладно я говорю?

— Вроде, ладно, — неуверенно загорлопанила толпа.

— В третью деревню мы отправим баб с детьми и девками незамужними. Чтоб от работы не отвлекали да веселиться не мешали. Нечего на баб зря время терять, по-собачьи бестолково хариться. Разрешено будет только раз в год попарно встречаться, совокупляться для воспроизведения потомства, — завернул умно Чпок.

— Как это для воспроизведения? — снова заспрашивали.

— Да не бздите, я все додумал. Если кому какая баба понравится и захочет он с ней совокупиться, подаст ей знак неприметный. Она ему тоже знаком ответит. Ну, так он с вечера у старосты деревни в журнале об отлучке отметится, а ночью, под покровом тьмы, может к бабе своей смотаться. Пущай до утра совокупляется, главное, до рассвета вернуться, чтоб другие мужики и бабы не заметили. Не трепали чтоб лишнего, у кого, мол, сегодня какой мужик и какая баба. Потому как не будет мужей и жен, а любой мужик сможет с любой бабой раз в год встретиться, чтоб все поровну было без обид. Справедливо я говорю?

— Вроде справедливо, — снова неуверенно соглашались.

— Вот и я о том. Ни мужей не будет, ни жен. И дети пусть не знают отцов, живут с матерями, и тем, и другим спокойнее будет, — заключил Чпок, переводя дыхание и утирая пот со лба. — А в четвертую местность поменьше, мы отошлем артистов всяких, художников, музыкантов и писак, — Чпок вспомнил про них после второго сна, долго думал, чесал репу, но все же нашел и им место, — пусть творят там свои бессмертные произведения, и если захочет кто музыкантов там на свадьбу, именины или день рождения пригласить, картинку в дом повесить или книжку умную почитать, пущай к ним за их стряпней обращается, картоху или беленькую меняет, к обоюдной выгоде, и те с голоду не пропадут, не подохнут, и этим приятно, культур-мультур все ж! Все, я сказал, — закончил Чпок.

Все помолчали.

— А нас, учителей куда? — вдруг гаркнул высокий старик с неприятной надменной мордой.

— А врачей? — закудахтала очкастая тетка с раздувшимися как бычий пузырь титьками.

— А никуда, — злорадно отчеканил Чпок, — на общих основаниях баб к бабам, мужиков на картошку, пущай работают, как все, а на досуге лечат там или учат, если у кого будет желание, — говорил он, вспоминая ненавистных Фрекенбок, Шизу и мерзкую медсестру Иванну.

— А этих куда? — показал кто-то на Чужих.

— А эти будут заниматься охраной порядка и мелкими работами, — у Чпока на все был готов ответ, — вы мне будете платить десятину со всех урожаев, а я их возьму к себе на содержание.

Чпок сполз с трибуны, забрался в вездеход и укатил. А народ еще долго шкворчал, обсуждал нововведения.

Золотой Кобыл

Записался люд кто куда хотел, по всем трем секциям, а баб с детьми запихали в четвертую. Разместили всех Чужие, обустроили. Потекла жизнь размеренно, по заведенному Чпоком порядку. А сам Чпок зажил бобылем у себя на отшибе. Спокойно ему там было, только скука одолевать стала. Из гостей один Шейх наведывался частенько, рубились в нарды. От нечего делать пробовал Чпок книжки изучать, Шейхом даренные, валялся на перине. Книжки все больше были про религии разные, верования и секты, про историю древних народов, устройство мира и природу бытия. Понять в них Чпок мало что мог, да особо и не пытался, зато оказывали они на него успокаивающее воздействие, подобно как мельтешащие телекартинки на Скупщика перед сном. Изредка выписывал Петухов побаловаться по старинке, по привычке, по прежнему еще закону, прописанному Шалыми, да только не зажигало его это больше, восторга не вызывало. Думал, может, по своему закону новому, бабу выбрать для попарного совокупления, неплохо уж и наследником обзавестись, Чпоком маленьким, да не знал какую, ни одна не приглянулась, не понравилась.

В тот день совсем заскучал Чпок, даже Шейх к вечеру не заглянул, в нардишки перекинуться, со скуки выдымил он целый пакетик, сон его одолел раньше времени. Вот лежит он и чувствует, как разливается тепло по телу, загорается красный шарик у него между бровями, потом катится этот шарик по голове к задней стороне шеи, затем скатывается дальше по позвоночнику, вот он уже на уровне надпочечников, задержался где-то напротив солнечного сплетения, а потом дальше сполз, вот он уже катится к копчику, а у самой промежности раздвоился шарик на два поменьше, покатились они по каждой из ног вдоль внутренних частей бедер к внутренним сторонам лодыжек, остановились у ступней, пощекотали пятки, подкатились к кончикам больших пальцев, побежали вверх к коленкам и снова к промежности, собрались там опять в один побольше, покатился он к пупку, полетел вверх к сердцу, горлу, застрял в языке, Чпок прижал его к нёбу, шарик выскочил снова к бровям. И увидел Чпок, как спускается к нему с неба что-то ласковое, что-то нежное и блестящее, мягкое и теплое, к себе зовет, манит, молоком с медом пахнет, солнцем и морской водичкой. Вроде человек, а вроде и нет, пригляделся Чпок и понял, что хоть и есть в лице что-то человечье, но не человек это вовсе, а какое-то животное невиданное, непростое, кожа гладкая, а само яркое, ближе все оно и ближе, замер Чпок, и тут ясно ему стало, что за зверь такой, разглядел он явно, Телец это Золотой, Телец, да не совсем, с женской грудью и изогнутым, тонким, лошадиным крупом, существо неземное, красоты невиданной, и душа вся Чпока устремилась к нему навстречу, захотелось прижаться, соединиться, охватило Чпока вожделение, тяга страстная, а Золотой Телец уж совсем близко, почти касается, а как коснется, огонь пробежит по телу Чпока, судорога схватит неуемная, волной прокатится от макушки до кончиков пальцев на ногах, потянулся Чпок к нему ладонями, на кровати приподнялся, пытаясь заключить в объятия, дрогнул, дернулся, вздыбился елдак его и извергнулся.

Чпок проснулся с тяжелой головой. Влажное пятно растеклось по перине. Утро еще не настало. Чпок вспомнил, что еще школьником удивлялся, почему девок зовут телками, ведь изгибом линий своих грациозным, упругим округлым тазом, всем профилем фигуры, особенно ежели поставить на четвереньки девку с разметавшимися по спине волосами, напоминают они шаловливых лошадок. Конечно, нет, ни телка никакая, а, одна к одной, вылитая, форменная, пасущаяся на лугу игривая кобылка, взмахнувшая гривой и замершая на мгновение. Так что про себя отныне он порешил переименовать Золотого Тельца в Голдового Кобыла.

Ифрит

Чпок решил рассказать Шейху про Голдового Кобыла, но в этот раз как-то стеснялся. Так что когда Шейх заехал к нему в гости поиграть в нарды, Чпок предложил ему даже вместе подымить, чего раньше никогда не делал, поскольку предпочитал смолить в одно рыло.

Свернули самокрутку, подымили, передавая друг другу. Чпоку почувствовал себя веселее, он набрался храбрости и рассказал. Получилось легко и просто, как будто он рассказывал со стороны, не про себя, а про другого человека по имени Чпок и привидевшегося ему Голдового Кобыла.

— Смешно, — выслушав, сказал Шейх.

Чпок с удивлением посмотрел на него.

— Что тут смешного? — спросил Чпок.

— Смешно, что где бы ты ни оказался — в своем прошлом среди вотяков, в ином настоящем среди художников, или даже в другой стране среди китайцев, — ты все равно проснешься и увидишь Кобыла. От него некуда деться. Он — повсюду, он — единственно реален.

— А кто этот Голдовый Кобыл? — наивно спросил Чпок.

Шейх протянул ему еще одну самокрутку. Дым заполонил комнату. Чпоку стало тепло и хорошо. Ему почудилось, что он не в комнате, а на берегу моря, на уходящем в туман диком пляже, и они с Шейхом ловят крабиков. Крабики убегают и зарываются от них в глубоко в песок, но у них с собой есть лопата, и Чпок очень быстро копает яму, чтобы схватить крабика руками. Чпок посмотрел на Шейха. В дыму ему показалось, что Шейх вдруг вырос до самого потолка и превратился в огромного седого старика с бородой до колен. Шейх заговорил, но говорил он молча, не открывая рта, и Чпок понимал его без слов.

Говорил он как-то странно, чересчур высокопарно, что ли. Шейх говорил:

— Я бы мог бы тебе сказать, кто он, но ты должен догадаться сам. Ты видел в его чертах что-то человечье. Может, это были черты Лин Мэйли? Тогда беги за ним, ищи с ним встречи. А если ты ошибся? Тогда наоборот, срочно беги прочь от него. Никто не может дать тебе совета. Это только твой выбор. Это твой Путь. Истина легка, но если ты ошибся, то ошибка будет страшна. На этот счет у нас в народе нет никакой байки. Но я сам сочинил стихи, которые обращены к возлюбленной и подобают моменту. Вот они.

Шейх приосанился и начал:

— Давай поговорим о том, как впервые сквозь Паутину неба я распознал силуэты знаков. Поговорим прямо и просто, что называется начистоту, без обиняков. Поговорим, потому что редко случается в наше время такая возможность — поговорить. Поговорим, ибо сейчас, днем, в свете серого набега облаков, все спокойно, и не слышны нам глухие стоны, и будучи выброшенным, вдавленным в мокрый пляжный песок, едва, какими-то чуть ощутимыми штрихами, намеками намечая, вспоминая волглое дыхание севера, болот, я, уже не я, но тот, кто словно буква в пустом пространстве, втянутая в воронку, выдавленная тобой на сыром папирусе, оставшаяся одна, то ли первая, то ли последняя, то ли алиф, то ли йа, из того бесконечного ряда букв, той череды созвездий, одетых ранее в грубое рядно и, наконец, скинувших в миг все, обнажившихся и засиявших, что говорили, шептали так смешно и наивно тогда, когда был еще я так мал, так смешно, наивно и неумело, словно женское тело, лиловея и блазнясь: лазурью глаз твоих влекомый и поддерживаемый до поры, на хребте моря, гребне волны, и вот, наконец, выброшенный, вспарывая вены, пугаясь отсутствия крови в близлежащих домах, деревьях и людях, и вновь расцветая, в косом луче желтой лампы, на чьих-то именинах пил вино и блевал, блевал, так что, казалось, выблевал желудок вместе со всей этой поганью, и, опустошенный, взлетал, пел до потери голоса, плясал, сумрачно лицезрея блеск женских глаз, и опять вспоминал свой пыльный дворик, где на помойках и мусорных ящиках спокойно и молчаливо восседали слепые коты, и старик нищий, запрокинувши голову, мог наблюдать сквозь блеклые очертания окон в каждом проеме лестничной клетки бесстыдно целующуюся парочку; не смея проникнуть в глубь твоих глаз и не решаясь уйти, я кружил вблизи и мечтал, молил, просил, чтобы море вышло из берегов, представлял, как оно устремится на города, смыв песчаные пляжи, унеся с собой вдаль прибрежную гальку, и дико взвоют коты, и я, падая в ледяном вихре, потерявшись между двух небосводов, зашепчу посиневшими губами, не в силах припомнить, что полагается в таких случаях: «Осанна», «Аллилуйя» или просто «СубханаЛлахи вальхамду лиЛляхи ва ля иляха илля Ллаху ваЛлаху Акбар».

Как жаль, что ты умерла, умерла так взаправду, не на бумаге, ты, единственная, кто любил меня, кто выговаривал мое имя так ласкательно, как никто больше, ты, с навеки открытыми глазами, ты, рассыпавшаяся в прах, улетевшая от меня легкой птицей в серебристом оперении, каждый день, вечером, когда сумерки выливают на город бочку синих красок, я выхожу на окраину, туда, где так отчаянно тянет болотной гнилью, и разбегаюсь, в надежде вернуться к тебе. Я начинаю свой бег — по морям, по иссушенным руслам рек, по печальным долинам. По степным просторам, миражам пустынь и невидимым горным кряжам, все выше, выше… Каким бы ты приняла меня? Быть может, обветренным норманном с северных ядовитых морей с заиндевевшим сердцем и усыпанными биснем-сединой волосами, развевающимися на ветру, пробирающимся к тебе сквозь крупу пурги, треск и скрежет льда, или златокудрым красавцем солнца в блестящих доспехах? Небесным воином Хун Сюцуанем или быстролетным джинном Ифритом? Суровым крестоносцем, вырвавшимся из сарацинского плена востока, или светлым ребенком, имя которому — Ариэль, Ариэль, Ариэль? Я вернусь, знай, где бы я ни был и ни буду, на этом и другом свете, в тысячах звездных миров, никогда не забывал и не забуду о тебе.

Итак, говорю я, когда море было еще спокойно, и спокойствие это лишь изредка нарушали выныривающие вдруг с сероглазой пеной на глянцевитой лиловой коже дельфины и так же внезапно, вдруг исчезавшие вновь средь предзакатных вод шафранного моря, так вот тогда из глубины, вернее из бездны, из пучины твоих глаз…

«Шел бы ты на хуй, Шейх, — сказал про себя Чпок, — заебало», — и вырубился.

Памятник

Других снов больше не случалось, зато Голдовый Кобыл теперь прилетал регулярно, не то чтобы Чпок этого не хотел или боялся, напротив, он скорее беспокоился, что тот вдруг однажды не придет, но тот появлялся исправно каждую ночь, вновь и вновь, стоило лишь подымить. А Чпок дымил теперь все больше и больше, волнуясь, как ребенок, в мучительной истоме ожидая появления Кобыла, а оставшуюся часть дня проводя в полутумане, с тяжелой головой, гудящей в висках и затылке.

От дел он совсем отстранился и, чтоб больше времени проводить с Кобылом, поделил земли между Боксером и Пешим, назначил Боксера Восточным Правилой, а Пешего Западным, Шейха обозвал Правилой-Помощником, себя же провозгласил Правилой всея земли.

Однажды перед сном, свернув очередную самокрутку и мысленно готовясь к последующему свиданию с Кобылом, он вышел на крыльцо подышать свежим воздухом. Деревья стояли темной китайской стеной, над лесом висела круглая, цвета манго, Луна, звезды светились, как морской планктон, но что-то было не так, Чпок прищурился и явственно различил Ее, Паутина висела повсюду, застилая от него и Луну, и звезды.

Тогда вдруг Чпока осенило, он понял, что Солнце, Луна, звезды и Голдовый Кобыл и есть одно, то же самое, неделимое божество, а Паутину плетет зловредный животворный Паук, враг Кобыла номер один, и именно он застит Чпоку глаза, преграждает путь, мешает дотянуться до небесного Кобыла.

— Уйди Паук, — шептал он ночью, простирая руки к Кобылу, — прочь, живая тварь проклятая, — шептал он, устремляясь навстречу, но все без толку, не давался в руки Кобыл.

Утром он стянул с себя цепуру. Открыл сундук, в котором пылились цепуры Сухостоя и Коли Маленького. Положил туда свою. Поглазел оценивающе. Неодобрительно покачал бошкой. Вызвал Шейха. Тот приехал ретиво. Если уж Чпок звонит, значит, дело есть.

— Ищите Шалых по всей нашей земле, — приказал Чпок, — срывайте с них цепуры. Нужна голда.

— Сделаем, — без всякого выражения на лице отрапортовал Шейх и вышел.

Через пару дней к хоромам Чпока потянулись вереницей Чужие с сундуками. Чпок одобрительно кивал, спорилось дело. Чужие рассказали, что все прошло гладко, отдавали Шалые цепуры хоть и со слезами, но, как правило, без сопротивления. Некоторые, правда, в бега вздумали податься, ну, так что, сыскали их Чужие без особого труда, некуда им было особо подаваться. Один только Ерепень в открытую решился перечить, поначалу дома заперся, оборону занял, ну так выкурили его Чужие из дома, он тогда давай вперед, кулаками по старинке махать, ну ничего, и на него нашлась управа, пощекотали его Чужие вдесятером перышками, вот и нет больше Ерепеня, вышел весь.

— Теперь, — когда все цепуры были собраны, повелел Чпок Шейху, — отлейте из них Голдового Кобыла и поставьте на место памятнику Лысому.

— Сделаем, — все так же меланхолично повторил Шейх.

Отныне на месте Лысого возвышался тридцатиметровый Голдовый Кобыл, видный издали, со многих сел и весей. У самого памятника разбили новый цветник и устроили негасимый огонь. На открытии перед собравшимися со специально заготовленной речью выступил Чпок. Повелел чествовать Кобыла ежедневно, на рассвете и на закате. Полистав шейховы книжки, наблатыкался, набрел там на имя перуново, народу понятное, так что даже кликалку подходящую выдумал: «Слава Перуну, смерть Пердуну!», с намеком на божественную солнечную сущность Кобыла и мерзостную тварную сущность Паука.

Народ вроде не роптал, согласились, приняли. Только вскорости донесли Чпоку Чужие, что завелись строптивые бунтовщики, поклонники Распятого, которые славить Голдового Кобыла отказываются и усматривают в Пердуне намек на телесную природу их учителя. Чпок затребовал списки недовольных, поглазел, послюнявил, наткнулся на фамилию зачинщика: «Занездра». «Вот те на, — думал Чпок, — как это бывает, одних людей днем с огнем не сыскать, навсегда из жизни твоей вываливаются, а другие никуда не пропадают, сталкиваешься с ними вновь и вновь, как по кругу ходишь. И надо ж так случиться, что попался мне в руки именно этот Занездра, ничем передо мной не провинившийся пацанчик с соседней койки больничной палаты! И почему он, именно он, а, не Шкура, скажем?» Чпок вспомнил, как, когда до переезда еще в поселок, жили они в Столице, и учился он в начальной школе, на одном из уроков классная руководительница раздала библиотечные формуляры, и там была графа «национальность», а в ту пору популярны были анекдоты про чукчей, и Чпок решил пошутить, вот и заполнил графу словом «чукча», а классная руководительница залилась пунцовой краской и скуксилась, так что рожа ее стала похожа на обезьяний зад, вызвала Чпока к доске и отчитала перед всем классом. Класс грохнул со смеху, и Чпок тоже смеялся, но, оказалось, раньше времени, потому что смеялись вовсе не с ним, а над ним. Так с тех пор утвердилось в той школе его новое прозвище Чукча, были, конечно, те, кто для краткости звал его Чук, или просто Чу, или даже Чуф, но один одноклассник по имени Шкура лютовал и усердно называл его обидным словом Чукча, хоть и бил его Чпок смертным боем на всех переменах, но тот все не отставал, прятался, «Чукча!», — доносилось из любого угла. И Чпок, наверное, в конце концов убил бы его, забил до смерти, но отец забрал Чпока из той школы, потому как получил новую хорошую работу, и переехали они в поселок, и в новой школе, где никто уже не знал про шутку Чпока, получил он новое гордое имя Чпок. А Шкуру этого Чпок никогда больше не встречал, не пересеклись пути-дорожки, значится, а как, бывало, засыпая, он стискивал кулаки и мечтал о том, чтобы встретить его и убить.

Еще он вспомнил, как, когда переехал в поселок и пошел в четвертый класс, подружился с Жирдяем, и тот повез его на великах показывать окрестности, они заехали в какой-то чужой район, увидали необычной формы здание, раньше это была церковь, а теперь клуб, решили объехать ее, позырить, что к чему, но во дворе их поджидала ватага местных ребят, они остановили Чпока с Жирдяем и попросили, чтобы те подарили ик кодафоты и еще насос, но Чпок, конечно, отказался, тогда ребята отпустили их, и Чпок с Жирдяем выехали на дорогу, но Чпок обнаружил, что ехать дальше не может, потому что у ребят оказались железные трубки, в которые можно было дуть, и из них они незаметно сзади выстрелили Чпоку гвоздями по колесам, и колеса спустили, но Жирдяй все равно укатил, а Чпок остался стоять на месте, ребята снова окружили его, смеялись и спрашивали, что же он не едет.

— А как же я могу поехать? — спросил Чпок и показал на самого толстого, — когда этот козел мне колеса проколол.

Ребята снова смеялись и повели Чпока обратно к клубу, и он послушно пошел, а там толстый сказал: «За козла ответишь!» и впаял Чпок кулаком в нос, так что у него зазвенело в ушах, а из носа бойким ручейком застремилась на рубашку кровь. Потом его привязали к дереву, как того Распятого, и стреляли по нему гвоздями из железных трубок. А потом самый старший, усатый пацан лет восемнадцати, сказал им: «Хватит с него», а Чпоку: «Мы тебя прощаем, уходи», — и протянул ему руку в знак примирения, и Чпок обрадовался и с готовностью пожал, но другой рукой старший снова ударил его в нос, а потом каждый с ним прощался, и Чпок всякий раз верил, и снова, и снова протягивал руку, а его били в нос, и били, и нос превратился в творожный сырок с повидлом, а потом Чпок упал и отключился. А когда Чпок пришел в себя, то ребят уже не было, но рядом обнаружился Жирдяй, которого тоже поймали и привезли, и пока Чпок валялся, тоже били и стреляли по нему гвоздями. Но Жирдяю было полегче, он сбегал за какой-то сердобольной старушкой, она окатила Чпока из ведра водой, Чпок смог подняться, потом они добирались пешком до дома, тащили на себе велосипеды, и дома Чпоку очень хотелось полежать, но отец Чпока не разрешил, он рассвирепел, схватил гаечный ключ, и вместе с Жирдяем и его отцом они сели в шаху и поехали к Серым, а потом в тот район искать ребят, и ходили бестолку по каким-то трущобам, там люди вповалку спали на нарах, мужики были все от беленькой синие и в наколках, а потом ехали по улице и засекли одного из ребят, самого мелкого, он трепыхнулся и попытался сделать ноги, но не успел и попался, и Серые ему малька вломили, так что он сразу заложил старшего брата, а тот уже всех остальных. Но к вечеру Чпоку стало совсем плохо, его рвало, и кружилась голова, и его в очередной раз сдали в больницу, а когда он выздоровел, то узнал, что отцом у одного из ребят был прокурор района, и он приезжал к отцу Чпока, предлагал взятку, потому что боялся, что его уволят, но отец Чпока отказался, а еще через год был суд, но на нем Чпок уже никого узнать не мог, потому что прошло так много времени, и двое самых старших ребят, один из которых был сыном того самого прокурора, почему-то из-под суда ушли в армию, хотя так не положено, наверное, прокурора никуда не уволили, и это он постарался, приложил руку, а двоим другим помладше дали по два года условно, а остальных поставили на учет у Серыхусловнося-то из под суда ущли в армию, ого узнать не мог, потому что прошло так многобоялся, ве, и их всех по ночам Чпок тоже мечтал встретить и убить, но нет, никогда не привелось столкнуться лбом ко лбу, а то бы им, конечно, не сдобровать, но судьба их развела, уберегла пацанов от встречи, а Занездра вот этот несчастный объявился ни с того, ни с сего, всплыл, как назло.

Чпок еще рас просмотрел списки и, не долго думая, огласил свой вердикт:

— Усмирить смутьянов и распять по примеру их Учителя.

Лютик

Несколько рыл из ватаги Занездры все же уцелело. Где они попрятались, сам Бог не знал. Объявили они войну Чпоку. До Чпока дотянуться они не могли, вот и начали ему в отместку охоту на Чужих.

В тот вечер пара Чужих возвращались к себе домой в Райцентр из овощной деревни. Часть овощей сельчане сдавали на хозяйство Чпоку. Приезжала грузовая точила, и Чужие помогали загрузить ее картохой, капустой, огурками и помидорками, после чего расходились по домам.

Чужие шли по лесной тропинке, мимо небольшого ельника. Первый Чужой трепался по мобиле. Второй остановился справить нужду, потому чуть отстал. В этот момент из ельника раздались крики: «Смерть пришлякам!», и на первого Чужого посыпался град резиновых пуль. Второй Чужой пустился наутек. Вслед ему стрекотали маслята, и пара из них больно щелкнула его по бошке. Но он все же успел улепетнуть.

А первому Чужому повезло меньше. Он шмякнулся на землю, и тут из кустов повыскакивали вооруженные травматовыми волынами стрельцы. Вооружены они были не только волынами, но и перьями, вот и стали ими тыкать поверженного Чужого в спину, проверяя, жив ли он или мертв. Тыкали, тыкали, вот и дотыкались до того, что он и взаправду очутился мертв.

А на следующий день к дому Чпока кто-то подбросил отрезанную бошку Чужого и в придачу к ней маляву. Та малява гласила: «Ты, Чпок, чмошный смерд и тебе грядет трындец. Мы будем резать Чужих, пока всех не дорежем, а опосля примемся за тебя. А когда тебя, блядину, прикончим, то Кобыла твоего, знай, падла, отымеем в жопень. Вот и весь к тебе разговор». Далее следовали стихи: «Гей, ты, родная земля! Всю тя Чужие заполонили! Да подымем стяг наш правоверный и погибнем за Распня!» И подпись: «Беспредельная Ерь».

Чпок вознегодовал не на шутку. Велел Чужим во что бы то ни стало отыскать смельчаков, да их и уговаривать не пришлось, сами жаждали включить ответку. Рыскали, рыскали, да все без толку — ведь тех, кого знали, уже распяли.

Но тут случай вмешался, помог, сами о себе выступалы заявили. Распорядился Чпок по местностям засады устроить. Вот одна и была прямиком у памятника Кобылу. Появились ночью у него бритые пацаны, нассали в огонь, цветник затоптали. Потом стали на памятнике баллончиком выводить: «Могила Кобылу!» Тут-то их и сцапали Чужие, те даже пикнуть не успели. Одного, правда, завалили на месте в отместку за сородича. А остальных представили народу для решения. Верховодил молокососами ярый пацан по кличке Лютик, сын местной шалавы Клюшки, а по батьке сам, как оказалось, наполовину Чужой. Все кулаком грозился, проклиная матюками ненавистных Кобыла и Чпока. Но народ верно распорядился, заступился за Чужих, безо всяких подсказок проголосовал и этих распять, Чпоку даже впрягаться не пришлось.

Письмо

Кобыл приходил снова и снова, и хоть жаждал по-прежнему этих встреч Чпок, но становились они все более мучительны, совсем иссох он, истосковался, под глазами отпечатались темные подошвы кругов. День смешался с ночью, Чпок завесил окна тяжелыми полотнищами штор, лежал в полумраке, дымил и днем, призывая Кобыла, но тот все по-прежнему, приходя, появляясь, касаясь, оставался недосягаемым, и эта недосягаемость изводила Чпока, лишая последних сил.

Летели дни скорой тарантайкой, а сколько их прошло, недели, месяцы или годы, Чпок не знал.

Из дома выехал он лишь однажды, проведать Скупщика, думал потолковать с ним о Паутине, но дом того оказался закрыт, заколочен досками. Справился о нем у Шейха, тот сказал, что, по слухам, взял Скупщик свою палку-кладоискатель, отправился с ней на болота, и больше его не видывали. Распорядился Чпок дом отколупонить и основать в нем научный музей Скупщика, увековечить память его, как первого человека, поведавшего миру о Паутине.

Набрал раз Чпок Пешему и Боксеру, но ни тот, ни другой, не отозвались, к трубке не подошли. Справился и о них у Шейха, тот разведал, что сказывают, совсем опостылела Боксеру жисть без гор, истосковался он без них, бросил свой пост и уехал зимой одной на Кавказ, а там пошел в тапочках прогуляться на гору Эльбрус, и исчез без следа.

И Пеший не смог усидеть на одном месте, снова решил Пешим стать, как в былые времена, и сорвался вдаль. Шел он, говорят, куда глаза глядят, ночевал, где придется, то на обочине пыльной дороги, а то в доме у хозяина доброго, и дочапал аж до земель сирийских, но забрел там в пограничную зону с соседней иракской страной, сцапали его тамошние Серые, накостыляли по и без того покоцанной его балде, как у них водится, и упекли в застенки местной крытки, где в подвале он до сих пор и томится.

Должности Пешего с Боксером были чисто формальные, забот особых не приносили, с порядком и так Чужие справлялись, так что исчезновения их никто и не заметил, а теперь и вовсе все дела заслуженно сосредоточились в руках Шейха.

А потом Чпок неожиданно получил письмо. Это было письмо от Скупщика. Чпок разорвал конверт. «Здравствуй, дорогой Чпок, — писал Скупщик. — Со мной все в порядке. Я прошел по болотам и вышел живым. Надо сказать, это далось мне не так легко. Я долго брел в сумерках, осторожно ступая по болотным кочкам. Но постепенно кочки стали разъезжаться, отодвигаясь все дальше и дальше друг от друга. Мне пришлось прыгать с одной на другую, и однажды я промахнулся и полетел прямо в мутную жижу. Она победно чавкнула и сомкнула над моей головой свою пасть. Я не чувствовал дна под своими ногами и думал уже, что пришел мой смертный час. Но на счастье, падая, я успел зацепиться кладоискателем за одну из торчавших из земли коряг. Я стал карабкаться вверх, держась за кладоискатель, и, слава Богу, коряга выдержала. Выбравшись на поверхность, я совершенно обессилел и потерял сознание. Придя в себя, я еще долго лежал ни жив ни мертв, не веря в свое чудесное спасение. Наконец, собрался с духом и отправился дальше. За болотами был просвет, там расступалась лесная чаща и начиналась широкая дорога, которая вела в неведомые края.

Не буду описывать тебе всех своих злоключений, но, пробираясь в Китай, я оказался в этой чудной стране, из которой покамест не могу никак выбраться. Здесь у гор заснежены вершины, но между ними зеленеют леса и поля. На берегах глубоких озер здесь пасутся белые лошади и яки. Деревья здесь столь древны, что с их ветвей свисают длинные бороды, подобные бородам яков. Леса здесь быстро сменяются степью и пустыней, вот почему можно встретить столь разную живность — от медведя и волка до барана и верблюда. В деревнях здесь растут бананы и цветут манго. Тут нет железных дорог и самолетов, так что жители перемещаются на лошадях, верблюдах и точилах. Жизнь здесь легка, но жители страшны. Они странны и неприветливы. Днем здесь правят Шаманы, а ночью один властитель — беленькая. Люди встречаются у ларьков, напиваются беленькой и режут друг друга. Тела выживших здесь испещрены сотнями шрамов, и на душе каждого не меньше десятка убийств. Мокрое дело здесь столь привычно, что сильно за него не судят, отсидит убийца пару годков и уже гуляет на свободе.

В первый же день моего пребывания здесь со мной приключилась неприятность. Я шел через лес, когда меня окружили жители одной из ближайших деревень. Они сказали, что я чужак, и они пропустят меня дальше, если только я выдержу бой с медведем. Отказаться я не смел, и они напустили на меня злющего зверя. Шерсть его вздыбилась от гнева, а глаза налились кровью. С ревом он ринулся на меня, но я успел увернуться, зверь пролетел мимо и воткнулся в толпу зрителей. Одного из них он успел разорвать на куски, пока другие отгоняли его прочь острыми вилами.

С тех пор меня зауважали как прошедшего испытание и больше не трогают. В следующей деревне я решил заглянуть в продуктовый магазин. Не обнаружив там ничего стоящего, я вышел на улицу. В магазине я познакомился с двумя жителями. Один купил бутылку беленькой, другой буханку хлеба. Стоя у выхода мы разговорились. Мужики закурили. Я попросился на ночлег. Тот, что купил бутылку беленькой, назовем его Даль, согласился приютить меня. К нам подошла маленькая девочка, лет семи, внимательно посмотрела нам в лица, и сказала, что нас — два с половиной человека. «Как же так, — удивился я, — ты, верно, ошиблась, не может быть двух с половиной людей, нас точно — трое». «Нет, — твердила девочка, — вас два человека и еще полчеловека». Мы посмеялись и пошли к домам. Только мы собрались распрощаться с человеком, купившим буханку хлеба, назовем его Лям, как вдруг по сопкам к нам кинулась лошадь. Лошадь эта была столь голодна, что, приблизившись к нам, откусила буханку вместе с рукой Ляма. Кровь хлестала из раны, Лям катался по земле, воя от боли. Даль бросился в деревню за помощью, а я остался с раненым. Но когда подоспела лекарка, он был уже мертв. Лошадь же ускакала обратно в горы.

В этой деревне я не собирался надолго задерживаться, но узнав, что я — собиратель кладов, местные жители разбередили мое воображение, рассказав, что вокруг много древних курганов, в которых закопаны сокровища. Наутро брат Даля Заль сообщил, что он с товарищами собирается как раз вскрыть один из курганов и обратился ко мне за помощью, поскольку я владею кладоискателем. Я согласился присоединиться, и еще через день мы отправились в путь. Нас было семеро — Заль, Мим, Син, Шин, Сад, Дад и я. В этой части страны местность пустынная. Палило солнце, и чтобы укрыться от нещадной жары, мы пошли по руслу пересохшего ручья, когда-то протекавшего сквозь ущелье. Белые стены этого ущелья были образованы столь мягкой породой, что стоило до нее дотронуться, как она осыпалась, словно мука. Часть пути пролегала сквозь такую же мучную пещеру, и мне было не по себе, я то и дело вертел головой по сторонам, опасаясь быть немедленно засыпанным. Все же благополучно миновав пещеру, мы выкарабкались на поверхность и оказались посреди истрескавшейся сухой платформы. Курган виднелся невдалеке. Но путь оказался дольше, чем я думал, поскольку все время приходилось спускаться и подниматься, перебираясь через трещины.

К вечеру мы достигли кургана. Я начал его обшаривать своим кладоискателем, а остальные ждали у подножия холма. Наконец кладоискатель запищал, показывая, что под ним есть металл. Мои спутники начали копать, а я уселся отдыхать неподалеку. И, правда, через пару метров мы натолкнулись на несколько старинных монет, впрочем, не очень ценных. Принялись копать с усиленным рвением. Уже совсем стемнело. Наконец, наткнулись на что-то еще. Это был плотно упакованный сверток. Извлекли его наружу, и один из моих товарищей, издав победный клич, начал разрезать старинную иссохшую ткань ножом. Наконец, ткань открылась, кто-то посветил свечой, и, о ужас, нашим глазам предстала огромная кисть руки. Надо сказать, судя по ее размеру, обладателем такой кисти мог быть человек не менее двух метров шестидесяти сантиметров роста. Державший кисть вскрикнул и выронил ее обратно в яму. В этот момент из глубины кургана раздался глухой голос: «Семь чертей сидят в моем саду, семь свиней едят мою еду». Все бросились прочь, забыв про лопаты и рюкзаки, оставив позади себя раскопанный курган. Не помню, как мы добежали до пещеры. Звезды освещали нам путь. Повсюду висела Паутина. Должно быть, топотом своим мы сотрясали стены пещеры, пока мы бежали по ней, потолок стал осыпаться. Песок сыпался все сильнее и сильнее, комья летели мне на голову и на плечи. Я прикрыл руками голову и выскочил наружу. Обернувшись, я увидел, что вход исчез, его засыпало песком. Мы пересчитали друг друга и поняли, что нас только шестеро, седьмого, это был тот, кто держал кисть, его звали Мим, мы потеряли в пещере.

Остальная часть пути прошла без приключений. Под утро мы были в деревне. Несмотря на усталость, спать мы не могли, так что решили пойти посоветоваться к Шаману. Шаман рисовал у себя во дворе. Он макал кисточку в ведро с водой и проводил ей прямо по земле. В этой стране обычные люди не обучены грамоте, не умеют ни читать, ни писать, зато Шаманы рисуют какие-то знаки, и их почитают за письменность. Выслушав наш рассказ, Шаман пришел в ярость. Он кричал, что нам не поможет никакой обряд, и добром дело не кончится. «Кто вам сказал, что можно раскапывать то, что захоронили другие», — кричал Шаман, скача на одном месте, крутя-вертя ногами и руками и брызжа слюной.

Мы разошлись по домам. На душе у меня было нехорошо. Я корил себя, что связался с этими людьми и помог им обнаружить клад. Целый день я провел дома, читая какую-то книгу. Ночью ненадолго заснул, но спалось в духоте плохо, то и дело ворочался с боку на бок.

Проснулся я от страшных криков. Мы с Залем выбежали на улицу. Крики раздавались со стороны ночного ларька. Прибежав к ларьку, мы поняли, что опоздали. На земле в луже крови валялся мертвый Син, а над ним, тоже весь в крови, стоял Шин с ножом в руке. В другой руке у него была недопитая бутылка беленькой. Шин, никого не узнавая, глядел нам в глаза, и рычал, как зверь. На шум сбежались и остальные жители. У некоторых были палки в руках. Они стали окружать Шина, пытаясь палками выбить у него нож, но Шин ловко уворачивался, по-прежнему рыча и плюясь кровью. Пятясь, он отступил за ларек, швырнул одному из нападавших бутылку в голову и скрылся во тьме.

Мы побежали за ним, но его нигде не было видно. Там был пологий склон, весь поросший кустами и колючками и усыпанный камнями, а внизу протекала река. Тропинка проходила в другом месте, так что до реки мы добрались с трудом, порыскали немного на берегу и ни с чем вернулись обратно.

А наутро женщины пошли стирать белье на реку и нашли у самого берега тело Шина. Он висел головой вниз, ногами зацепившись за камень. Оказалось, он не утонул и не захлебнулся в воде, а умер от кровоизлияния в мозг.

Пару дней после того все было спокойно. Я собирался с мыслями, думая, в каком бы направлении мне двинуться дальше.

Однажды, сидя у окна, я видел, как мимо прошли с ружьями Сад и Дад. «Верно, на скального зайца идут», — подумал я. В густом кустарнике вдоль реки водится немало гигантских скальных зайцев, и заячья охота — здесь обычный промысел. Зайцы эти являются зайцами только по названию, на самом деле они приходятся ближайшими родственниками слонам, а мордой напоминают жирных крысаков. Через пару часов до дома донеслось эхо выстрелов. А вечером я снова увидел Сада. За собой он волочил тушу зверя. Я выскочил из дома посмотреть на добычу, но оказалось, что это не заяц, а тело Дада. Утирая слезы, Сад рассказал, что засел в кустах, а Дад погнал на него зверя. Сад услыхал треск сучьев. Кусты раздвинулись, и он увидал звериную морду. «Это был точно скальный заяц. Вылитый, что я крысячье рыло не отличу от лица брата», — всхлипывая, уверял Сад. Ощерившись, огромный скальный заяц несся на Сада, и Сад выстрелил. Дым рассеялся, и Сад увидал на земле тело Дада.

Смерть на охоте по неосторожности, гибель от ножа или в воде — сами по себе это случаи обычные в здешних краях. Удивительно лишь то, что все они произошли как раз с теми, кто был на кургане, и чересчур быстро, один за другим.

На следующий день после похорон Сад возобновил работу. Он очищал место на участке. Разбирая старый дом, Сад забрался на чердак. Печь была давно уже разобрана. И на чердаке торчала одна лишь печная труба, подпертая загнутым ломом. Сад принялся выбивать лом кувалдой. Вот последний удар, и труба, взметнув облако пыли, пошла вниз как выпущенная в землю ракета. Труба устремила за собой пол, и вместе с полом вниз полетел Сад. Рядом попадали кирпичи из трубы, а на голову Сада приземлилась его кувалда.

Мы сидели на крыльце с Далем и Залем и обсуждали все произошедшее, когда перед нами остановилась та самая маленькая девочка. «Вижу двух человек и еще полчеловека», — сказала она. Заль отогнал девочку прочь, а сам не на шутку переполошился. Весь день он не находил себе места, а вечером, укладываясь спать, я услыхал грохот в коридоре. Я скинул одеяло и побежал туда. На полу валялась тумбочка, а Заль висел, зацепившись веревкой за турник для подтягивания, который когда-то смастерил для детей отец Даля и Заля. Мы с подоспевшим Далем сняли Заля с турника и перенесли на кровать. Слава богу, он был еще жив и довольно скоро пришел в себя. Даль провел всю ночь рядом с ним.

Утром Залю вроде полегчало. Он забыл про свои мрачные мысли. «Двум смертям не бывать», — шутил я. Днем Заль окончательно успокоился и стал работать на участке. Полил из лейки небольшой огород с тыквами и бататом. Завел бензопилу. Спилил одно засохшее тутовое дерево. Приступил ко второму. Отошел на шаг, чтобы приглядеться и получше наметить место для спила. Задел ногой лейку. Лейка упала, и из нее заструилась вода. Заль поскользнулся о лейку и упал на спину. Пила загудела и вонзилась ему в ногу. «Жжжжж», — гудела пила. «Ааааа», — вопил Заль. Когда прибежала лекарка, он был уже мертв от потери крови.

Не знаю, почему судьба ко мне благоволит, но я единственный, кто остался в живых из бывших на кургане. На следующий день после похорон Заля я распрощался с Далем и убрался подобру-поздорову их этих мест. Так я оказался в здешней столице, городке под названием Йыык. Я поселился в доме у человека по имени Нун. У него было два сына. Старший, Айн, борзой пацан, принадлежал к здешнему бродяжьему сословию, вроде наших Шалых. Незадолго до моего прибытия он с парой друзей, нацепив на бошки маски и вооружившись самодвигами, грабанул торговый центр. Но здешние Серые очень ушлые, не чета нашим, довольно быстро гробил вычислили, так что во время моего там пребывания он находился под следствием. Интересно, что в городе все знали про случай с торговым центром и негласно поддерживали Айна, поскольку бабули от грабежа он не присвоил себе, а направил на восстановление когда-то разрушенного местными Правилами храма. Теперь Айн скрывался в лесу и приходил домой изредка по ночам. Но никто из местных не выдавал его Серым. А младший сын, Гайн, был добрый парень, только очень больной, страдал падучей болезнью. Я подружился с Гайном, рассказывал ему много про свою жизнь, по ночам мы с ним гуляли, и я показывал ему Паутину. Днем мы играли в настольные игры и пили соленый чай с ячьим маслом.

В тот день я остался дома намечать свой дальнейший маршрут, а Гайн отправился на небольшую утреннюю прогулку. Но к обеду он не вернулся. Не вернулся и к ужину. Мы с Нуном забили тревогу по всему городу, и через день нашли тело Гайна в одном из моргов. Врачи сказали, что его привезли уже мертвым. Гайна сбила точила на пешеходном переходе, но с места происшествия водитель скрылся. С тех пор отец Гайна потерял покой. Он как-то сразу постарел, весь иссох, бродил целыми днями по дома, бормоча себе под нос что-то невнятное. Вдобавок у него начались проблемы со зрением. Айн по-прежнему прятался в лесах и вершил свои бродяжьи дела, и я не решился в такую минуту оставить старика без присмотра. Вот почему я отложил свой отъезд на неопределенное время. Днем мы с Нуном выходили на прогулку, и я держал его под руку. В один из таких дней он попросил меня сопроводить его к Шаману. Этот Шаман лечил Гайна от болезни, так что находился в хороших отношениях со всем семейством. Шаман принял нас очень радушно. Предложил сесть и напоил чаем. Вообще этот Шаман приятно поразил меня по сравнению с тем, которого я встречал в предыдущем селении. Он был молод и хорош собой, лицо его было открыто и голос мягок. Едва пригубив чай, Нун что-то забормотал. А потом повысил голос и стал просить Шамана о мести. Он говорил, что Гайн был его любимый сын, что без него ему нет жизни, что белый свет ему не мил. И единственное, что держит его в этом мире — это жажда мести. Гайн должен быть отомщен, и помочь может только Шаман, потому что лишь ему по силам вычислить убийцу. Но Шаман ответил, что его удел — это творить добро. А просьба Нуна черна и на такое дело он не пойдет. Нун бросился на колени. Пытался целовать руку Шамана, но тот был непреклонен. Мы удалились ни с чем. Дома у Нуна случился сердечный приступ. Всю следующую неделю он не выходил из дома. А потом снова попросил меня сопроводить его к Шаману. В этот раз повторилось все то же самое. Нун плакал, уговаривал Шамана, тот старался улыбаться и мягко отказывался. Мы вернулись домой. И Нун заперся у себя в комнате, я боялся, как бы он не сделал чего-нибудь с собой. Но видно, пока еще оставалась надежда, он продолжал ей жить. Много раз мы ходили к Шаману, и каждый раз продолжалось все то же самое. Тянулись однообразные пустые дни.

А потом мы в очередной раз отправились к Шаману. И Нун сказал, что не может жить без сына и, если Шаман не поможет, то он наложит на себя руки. Он сказал это твердо, глядя Шаману в глаза. Шаман замолчал. Обычная улыбка сошла с его лица. Он долго сидел молча. Потом встал и ушел к себе в комнату. Я видел, как он опустился на колени перед образами своих богов и начал молиться. Я прислушался и разобрал отдельные слова молитвы:

О, вы, сыновья с небес, где азар! Вы, которые день и ночь пригнали на землю! Вы, которые тысячу звезд сторожили, Вы, для которых белое облако стало платком, Вы, для которых синее облако стало занавесом, Вы, для которых черная туча стала безрукавкой, О, вы, мои сыновья, со стальных небес Курбус! Вы, которые, если я упаду лицом вниз, Обещавшие поддержать меня. Вы, которые, если я упаду навзничь, Обещавшие подпереть меня. Меня, заику, одарившие языком.  Мне, кривому, давшие глаза.  Меня, глухого, одарившие слухом.  Мне показавшие путь.  Раскройте предо мной  Все удобные проходы,  Даруйте мне силу сказать  Проникновенные слова.  Бдительно прислушивайтесь спереди!  Умоляю, устраняйте препоны с дороги,  Сгладьте неровности пути!

Тикали настенные часы. Мы сидели в тишине и ждали. Наконец, Шаман вернулся, грустно посмотрел на нас и сказал, что готов. Шаман взял две лопаты, бубен, мы вышли из дома и отправились на кладбище. Шаман шел спереди, я помогал идти Нуну. Кладбище находилось за городом, тропинка вела в гору. Путь был недолгий, но мы шли столь медленно, то и дело останавливаясь передохнуть, что добрались до него только к вечеру. На полпути дорогу нам перебежала лисица. Шаман остановился как вкопанный. Потом сорвал ветку можжевельника. Поджег ее и стал махать вокруг нас. Окуривая нас, он произносил какие-то заклинания. Только по окончании этого обряда, мы смогли двинуться дальше.

Придя на кладбище, мы с Шаманом посадили Нуна на скамейку отдыхать, а сами принялись копать могилу. Наконец, лопаты звякнули о гроб. Мы сняли крышку. Я старался не смотреть внутрь. Нун, напротив, встал со скамейки и уставился в то, что осталось от тела его сына. Шаман снова зажег можжевельник, забил в бубен и запел:

 Чадыр-Голова, здравствуйте!  Сыртык-Тайга, здравствуйте!  Двухголовая с множеством снежных шапок,  Могучая седая Сыртык-Тайга  Прося помощь и покровительство у моих хозяев, у вас,  Я навещаю всех вас, всех вас.  Белые озера, здравствуйте!  Вечные снега, здравствуйте!  Хозяева моих гор и души  У устья горной реки  Таймени широкоротые,  От вас, мои хозяева,  Я ищу помощь.

Еще он пел:

Я перешел шестьдесят перевалов, Я переплыл шестьдесят переправ. И вот я остановился на лесной полянке, Здесь я очищаю себя, зажигаю можжевельник. Твой отец, старый хозяин юрты твоей, Сюда пришел вместе со мной. Долго шел, тяжело шел, Сюда принес печаль свою. Ты, покойник, почему от нас уходил? Ты, покойник, приходи к нам, и поговорим. Покойник, кто он такой, с кем ты сюда пришел? Чей это конь с белым яблоком на лбу, вороной масти? Не того ли парня, какой тебя убил в прошлом году? Видать, того парня, какой тебя убил тогда белым днем? Тогда он отнял твою жизнь так беспощадно, Ныне ты стал мстителем для того, кто тебя оскорбил. Да, он очень молод, бесшабашен и задорен. Да, он тогда совершил непростительное зло. И ты, покойник, радуйся встрече с нами И ты, покойник, не жалей его загубленную жизнь. Кто пролил человеческую кровь по-злодейски, Тот несет наказание, не так ли ты говоришь? Кто отнял жизнь со злостью и презреньем, Тот прощается с красным дыханием, не так ли ты говоришь? Жизнь того парня, совершившего злодеяние, Готова катиться туда, где черная яма стоит. Ты, который принял от него смерть свою, С гневом ушел туда, где кладбище. Тот парень, который совершил дурное дело. Тоже пойдет в сторону кладбища, шатаясь. Назови мне имя убийцы, Скажи мне, кто он.

Шаман пел все быстрее и быстрее и плясал. Он кружился в танце, взбивая ногами пыль и опавшие листья. Он взывал к небу, и птицы вторили ему в такт. Потом Шаман замолчал. Он спустился в могилу, лег на тело Гайна и обнял его. Он смотрел ему в лицо. Казалось, Шаман заснул. Время замерло, и мы с Нуном стояли неподвижно. Потом Шаман встал, подошел к Нуну, назвал ему имя убийцы и упал без сознания.

Когда Шаман пришел в себя, было уже совсем темно. Мне кажется, он не помнил, что с ним случилось. Когда мы вошли в город, и на наши лица упал свет фонарей, я посмотрел на него. Его взгляд был отрешен. Обратный путь прошел в полной тишине. Мы не задавали друг другу лишних вопросов. Войдя в городок, мы распрощались. Шаман пошел в свою сторону, а мы с Нуном в другую.

Вечером следующего дня домой приехал Айн. Он вошел на кухню, и Нун сказал ему имя убийцы. Айн усмехнулся. «Большой человек, — сказал он, — сын главного судилы нашей земли. Его отец — ближайший друг нашего Правилы. Надо будет все хорошенько продумать. Серьезное дело. Так просто его не решить».

Нун ушел спать. Оставшись наедине с Айном, я попытался его отговорить. «Надо быть милосерднее, — говорил я, — судьба и так накажет убийцу». Но Айн лишь отшучивался. «Эта кровь повлечет новую, — старался убедить его я, — зачем тебе это нужно, Айн? Ты и так находишься под следствием». Но Айн не хотел вникать моим доводам. В дом пришли его друзья, те самые с которыми он грабил магазин. Они заперлись в его комнате. И долго о чем-то ожесточенно спорили.

Прошло еще несколько дней. Айн оставался дома. Друзья каждый день приходили к нам в дом и что-то докладывали Айну. Я так понимаю, что они выслеживали передвижения убийцы и составляли план действий.

Я зашел к Айну еще раз переговорить с с ним. Он сидел за столом и чертил дорожную схему в школьной тетради. «Слушай, Айн, — говорил я, — это гиблое дело. Потом они придут сюда и убьют твоего отца». Айн посмотрел мне в глаза. Он сказал: «Зато теперь отец умрет со спокойной душой. Послушай, Скупщик, что мы теряем? Что есть в этой жизни, за что так стоит цепляться? Много моих друзей полегло на этом бродяжьем пути. Ну и что с того? Ты говоришь, в вашей земле не осталось Серых, но у нас дела обстоят не так. Серые и правилы пьют нашу кровь, и вновь, и вновь, я и мои братья будем браться за оружие и сами вершить наш суд. Пусть в том мире пусто и холодно, но разве не так же и в этом? Солнце светит по утрам, но оно не греет наши души. Птицы поют, но их пение не приносит нам радости. Знаешь, один из наших учителей, он уже погиб на этом пути, он говорил, что понял главную истину, ради которой стоит пройти весь этот путь и потерять все — он понял, чему равняется весь этот мир и насколько он проклят, он понял, что человеку надо так мало — клеенку над головой, коврик и спальник, и он везде выживает, все, что ему необходимо от этого мира, он унесет в одном рюкзаке. Так зачем соревноваться в достижении этого мира, если он ничего не стоит перед богами? Знаешь, я провожал многих братьев, когда они уходили на дело, и никто из них не вернулся назад. Мне часто они снятся по ночам, и во снах они живые, как это и есть на самом деле, просто сейчас они в другом мире, и почему-то мне кажется, что я скоро должен уйти к ним, если боги даруют мне такую милость, ведь братья зовут меня к себе. Знаешь, они уходили на смерть так, как будто бы просто пошли выпить чаю, нисколько не волнуясь, и когда мне приносили известия об их гибели, мне становилось плохо, я понимал, что они ушли действительно раз и навсегда отсюда. Мне было тяжело переносить потерю друзей, которых оставалось все меньше и меньше рядом. Но, чем тяжелее эта потеря, тем тверже я верю во встречу с ними на небесах и тем сильнее стремлюсь к ней». Он сказал это так просто и искренне, что мне больше нечего было возразить, я замолчал.

Теперь, в последние дни перед приготовлением к делу, Айн ночевал дома вместе с отцом. Наконец, однажды Айн зашел ко мне поговорить. «Сегодня я ухожу, — сказал он, — мы проследили, раз в неделю по четвергам он с друзьями ужинает в ресторане «Йыык». Друзья, что надо — сын Правилы, пара высокопоставленных Серых. Тянуть больше нечего. Мы войдем туда и убьем их всех. Если что-то пойдет не так, и я не вернусь, прошу тебя, проследи за отцом. Ему осталось недолго». И Айн вышел.

Не помню, как прошел день. Нун был у себя. По-моему, я не мог ничего делать и бесцельно ходил взад-вперед по комнате. Колотилось сердце. Я сел в кресло и попытался себя успокоить упражнением: «Встреча с телом». Я сосредоточил свое внимание на кончиках пальцев ног и попробовал вызвать приток приятного тепла к ним, щекочущего пальцы как снаружи, так и изнутри. После того, как кончики пальцев почувствовали нежное тепло, я переместил зону своего внимания чуть выше, представив, будто это световой луч от прожектора. И медленно, миллиметр за миллиметром, я вел этот луч вдоль всего своего тела к верхней части головы. Я старался представить, как по мере движения этого луча у меня начинается приток приятных ощущений в тех местах, по которым он скользит, выжигая из тела всю вредную и застоявшуюся энергию. Просмотрев тело снизу вверх и оживив его мягкими потоками приятных ощущений, я отметил неприятные ощущения в районе сердца и в височной области. Я стал мысленно массировать и ласкать виски, пытаясь пробудить в них потоки приятных ощущений. Потом я сдвинулся вниз, к сердцу. В этот момент стукнула входная дверь. Я выбежал в коридор. В дом ввалился один из друзей Айна. На плечах он тащил раненого Айна. Из своей комнаты вышел Нун. Мы положили Айна на кровать. Друг торопливо рассказал, как все прошло. Я до сих пор вижу эту картину перед своими глазами, как в немом кино. Они входят в ресторан. Сын судилы уже ужинает со своим друзьями. Четверо охранников стоят по краям стола. Айн с друзьями достают из-под плащей самодвиги и начали стрелять. Вверх летят осколки бокалов, тарелок, пиал и брызги крови. Сын судилы, его друзья, Серые, охранники падают в разные стороны. Никто из них не успевает достать оружие. Айн подходит к сыну судилы и добивает его очередью в голову. Они уже собираются выходить, когда в ресторан влетает пара проезжавших мимо Серых и открывает огонь. Пуля попадает Айну в живот, один из его друзей погибает. Ответными выстрелами Айн и второй из друзей прокладывают себе путь на улицу.

Друг Айна ушел обратно в ночь. Айн стонал в бреду. Его отец попросил меня сходить к Шаману за помощью. «Пусть Шаман придет к нам и попробует вернуть душу моего сына», — сказал Нун.

Я шел к Шаману. Стояла холодная безветренная ночь. Мимо меня пару раз проезжали машины Серых. Они освещали меня фарами и ехали дальше. Дом Шамана был через два квартала. Калитка не заперта. В окнах темно. Я постучал в дверь. Никто не отозвался. Шаман никогда не запирал дверь. Я толкнул ее и вошел в дом. Включил свет. Шаман лежал на кровати. Он был одет. На ногах была не развязанная обувь. Шаман был мертв. Его лицо почернело. Похоже, он умер уже давно. Наверное, вскоре после того, как мы отрыли могилу Гайна, и он лег на его тело и заглянул ему в глаза. Обессиленный, Шаман вернулся домой, добрался до кровати и больше уже не вставал. Здесь он лежал и тихо угасал.

Нун воспринял известие о смерти Шамана спокойно. На его лице не было никакого выражения. Он сидел у кровати сына и держал его за руку. Он прикрыл глаза и шептал себе под нос прощальные слова. Он сказал мне: «Уходи. Уходи, Скупщик. Тебе больше нечего здесь делать. Скоро Айн будет мертв. Я останусь с ним. Сюда придут Серые и заберут меня с собой. Но это моя участь, а не твоя. Все, что мог, ты уже сделал. Так что иди. И лучше поторопись».

И я ушел. Я шел весь остаток ночи. А утром я увидел идущую мне навстречу собаку. Собака поравнялась со мной и упала на спину. Она подняла все четыре лапы к небу вверх. Я слышал ее жалостливые вздохи и грустные охи. Потом мне послышалось, что она сказала: «Аминь». После чего собака стихла, встала на лапы и пошла дальше.

Затем я приблизился к еще одному селению. Перед ним была оливковая роща, и дети играли в футбол. Я пригляделся к мячу и увидел, что это не мяч, а отрезанная человечья голова. У головы была рыжая борода, ровно как у того нищего из твоего сна. Я думаю, это и была та самая голова. На ее лбу кто-то вырезал ножом слова: «Он теряет и этот мир, и загробную жизнь».

Придя в селение, я отыскал дом тамошнего Шамана. Тот Шаман был очень стар. Его лицо напоминало камень, поросший мхом. Я не смог прочитать по его лицу, был ли он добр или зол. Я спросил его, что означает надпись на голове. Шаман ответил: «Это голова бродяги, который отказался от обоих миров ради Бога».

Вот, собственно, и все, что я хотел тебе рассказать, дорогой Чпок. Жди меня, я обязательно добуду подсвечник и вернусь вместе с ним. Помни о Паутине. Твой Скупщик».

Чпок отложил письмо в сторону и посидел с минуту. Потом свернул из письма самокрутку и забил в него гидропонику. Задымил. Он ждал пришествия Кобыла.

Конец

И снова задымил Чпок, не переставая, то заглянет ночью за штору, а за ней стоит блеклый день, а то отдернет ее днем, а в окне ночь густая, просеянная сквозь ситечко Паутины. В то утро Чпок с трудом поднялся, доковылял до тумбочки, выпил воды. Казалось бы, ночью он что-то вспомнил, но что? Медленно вращались жернова, очищалась память, вызревала мысль, выкристаллизовалась прозрачная слюдяная капля, на миг повисла в воздухе, на тонком краешке держась, «бац», — и упала, раздался серебряный звон. Чпок понял.

Он понял, что есть единственный Путь остановить мучения и найти решение. И этот Путь был ясен и чист. Это был верный путь обладания Кобылом, слияния с ним навсегда.

Чпок позвонил Шейху. Тот, как всегда, явился незамедлительно.

— Расплавьте Кобыла, — сказал Чпок, — я войду внутрь. А потом снова отлейте его и верните на место.

На этот раз Шейх сразу не ушел. Долго и пристально вглядывался в его лицо. А потом произнес непонятное слово «маджзуб», повернулся и, пригнув голову, вышел.

Утром следующего дня он постучал в дверь. Чпок встал легче прежнего. Светло было у него на душе, это Кобыл щекотал своими лучами. Впервые ночью он не прилетал, Чпок в этот раз не дымил перед сном. Да и зачем, когда его и так ждала вечная встреча с ним.

«Надо торопиться», — думал Чпок. Открыл дверь. По лицу Шейха прочитал, что все готово.

— Я иду. Сейчас, — сказал он ему, — погодь во дворе.

Чпок умылся, оделся, потом понял, что ни к чему, ухмыльнулся и разделся догола. «Вроде все», — подумал. Пошел к порогу. На пороге остановился, призадумался вновь. Попытался что-то понять, вспомнить. Помнит ли он себя? Всплыло самое первое детское воспоминание: ему, наверное, года два, бабушка, мать и отец сидят вместе на диване большой комнаты их квартиры, есть еще маленькая комната, всего две смежные и кухня, двери открыты, он бегает по кругу по квартире, вытянув перед собой руки, бабушка и мать с отцом смотрят на него и улыбаются, а он кричит, говорить еще толком не умеет, и смеется, смеется, смеется. Вспомнил, и легкой тоской защемило. Он вспомнил, и отчетливо видел не только бабушку, и мать с отцом, но почему-то и себя самого. А больше уж и не помнит себя никогда, не видит со стороны, следующая история нарисовалась, но его уже в ней нет, себя он там не может углядеть, осталась только смутная память о самом событии и стертые облики остальных: он постарше, ему уже три года, у него воспаление легких, больница, тусклый свет лампочек, длинные коридоры, в палате еще мальчик лет пяти и девочка двух с половиной, мальчик резко стягивает с нее трусы и предлагает Чпоку посмотреть ее пизду, Чпоку жаль девочку, он отворачивается, а девочка плачет и плачет, потом все затихают, потому что появляются посетители, это пришли в больницу его навестить мать Чпока с подругой, и мать тихо сообщает подруге, что девочка — сирота, а подруга обрывает ее на полуслове и сообщает, что хочет забрать девочку к себе и удочерить ее.

А потом идут уже все эти школьные истории, которые он помнит назубок и может рассказывать до бесконечности, только его в них никогда нет, себя он там не помнит и не видит, но и они все обрываются на безумии отца, перевороте, путче, ГКЧП, падении Советского Союза, а дальше, а дальше, Чпок напрягался, но ничего уже больше вспомнить не мог, одна уже одна сплошная каша, каша из мозгов Порфирия Петропалыча, Химика с Любкой и братом, Мойши, Вити Крокодила, Сухостоя, Коли Маленького и распятых. И сны.

Зато впереди ждет его легкость, радость неземная, чудо слияния, золотая река. Чпок переступил порог, сплюнул, махнул ждавшему у точилы Шейху, улыбнулся и пошел босыми ногами по траве к нему навстречу.

Оглавление

Вступление

Чпок

Скупщик

Сухостой

Пеший

Объява

Химик

Коля Маленький

Крокодил

Мороженые

План

Бушуй

Дачный

Бой

Сход

Шейх

Каменный

Ушастый

Вотяк

Нумизмат

Художник

Рябой

Столярка

Китаец

Съезд

Золотой Кобыл

Ифрит

Памятник

Лютик

Письмо

Конец Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg