«Ради острых ощущений»

Дик Френсис Ради острых ощущений

Глава 1

Граф Октобер въехал в мою жизнь на видавшем виды бледно-голубом «холдене», за которым по пятам следовали опасность и смерть, прося их подвезти.

Когда машина свернула в ворота, я шел к дому через выгул для лошадей и с раздражением наблюдал, как она приближается. Если этот тип намерен мне что-нибудь продать, подумал я, то ничего у него не выйдет! Голубая машина мягко остановилась между мной и дверью моего дома, и из нее появился мужчина.

На вид ему было лет сорок пять, он был плотный, среднего роста, с большой красивой головой и гладко зачесанными волосами. Серые брюки, тонкая шерстяная рубашка, скромный темный галстук, в руке – неизбежный «дипломат». Я вздохнул, пролез через ограду выгула и направился к нему, чтобы послать его подальше.

– Где я могу найти мистера Дэниела Роука? – спросил он. Звук его английского голоса даже моему нетренированному уху

сразу напомнил о дорогих частных школах, а в его облике была какая-то неуловимая властность, которая сразу отмела мою догадку о коммивояжере. Внимательно присмотревшись, я решил все-таки не говорить, что меня нет дома. В конце концов, несмотря на свой автомобиль, он мог оказаться возможным клиентом.

– Я Дэниел Роук, – произнес я без особого энтузиазма. Он заморгал от удивления и озадаченно сказал:

– Вот как.

Я давно уже привык к такой реакции. Мой вид действительно не соответствует представлению о владельце преуспевающей племенной фермы. Во-первых, я выгляжу (хотя и не чувствую себя) слишком молодым; к тому же моя сестра Белинда говорит, что нечасто встречается бизнесмен, которого можно принять за итальянского крестьянина. Милая девочка, моя сестра! Просто кожа у меня смуглая и быстро загорает, волосы черные и темные глаза. К тому же на мне были мои самые старые и драные джинсы, грязные сапоги для верховой езды и больше ничего.

В тот день я возился с кобылой, у которой всегда были трудные роды – дело это грязное, и оделся я соответственно. Результатом наших с кобылой усилий явился жеребенок с сокращенным сухожилием на одной передней ноге и подозрением на тот же дефект на другой, что означало необходимость делать операцию и затратить на него больше денег, чем он стоил.

Посетитель некоторое время стоял молча и оглядывал аккуратный выгул за белой оградой, двор конюшни в форме буквы Г и ряд крытых кедровыми досками стойл, где жеребились кобылы и где сейчас лежал на соломе мой несчастный маленький новорожденный. У всего этого был солидный и ухоженный вид, что вполне соответствовало состоянию моих дел: я много вкалывал, чтобы иметь основания дорого продавать своих лошадей.

Он перевел взгляд налево, на большую голубовато-зеленую лагуну и покрытые снегом горы, отвесно поднимающиеся вдоль ее дальнего берега. Клубы облаков увенчивали их вершины, подобно плюмажу. Для его непривычного глаза это, конечно, была прекрасная и величественная картина. Но для меня – просто стены.

– Просто дух захватывает, – сказал он, по достоинству оценив пейзаж. Потом, резко повернувшись ко мне, продолжал несколько неуверенно: – Мне… м-м… сказали в Перлуме, что у вас есть… м-м… конюх из Англии, который… хочет вернуться домой…

Он замолчал, но потом снова заговорил:

– Вероятно, это звучит странно, но при определенных условиях, если он мне подойдет, я готов оплатить ему проезд и предоставить работу в Англии… – Тут его речь снова оборвалась.

Вряд ли, подумал я, в Англии такая острая нехватка конюхов, что их приходится вербовать в Австралии.

– Может быть, вы пройдете в дом? – сказал я. – И все мне объясните?

Я провел его в гостиную, и он издал восторженное восклицание. Эта комната неизменно поражала всех наших гостей. Огромное окно в дальней стене обрамляло самую живописную часть лагуны и гор, отчего они казались еще ближе и, по-моему, еще больше подавляли. Я сел к ним спиной в старую качалку из гнутого дерева и жестом предложил гостю расположиться в удобном кресле лицом к окну.

– Итак, мистер…? – начал я.

– Октобер, – непринужденно сказал он. – Только не мистер, а граф.

– Октобер… это как месяц? Дело было как раз в октябре.

– Как месяц, – подтвердил он.

Я с любопытством взглянул на него. В моем представлении граф должен выглядеть совсем не так. Он был скорее похож на предприимчивого председателя компании на отдыхе. Но потом мне пришло в голову, что ничто не мешает графу быть еще и председателем компании, и наверняка многим из них просто приходится заниматься бизнесом.

– В общем-то я приехал сюда случайно, – сказал он более членораздельно, – и совершенно не уверен в том, что поступил правильно.

Он сделал паузу, достал золотой портсигар и щелкнул зажигалкой, давая себе время собраться с мыслями. Я ждал. Он слегка улыбнулся.

– Наверное, мне стоит прежде всего сказать, что в Австралии я по делу – у меня есть определенные интересы в Сиднее, – но сюда, в Сноуиз, я приехал, потому что совершаю еще и частный осмотр ваших основных центров по выращиванию лошадей и проведению скачек. Я член организации, которая руководит проведением Национальных соревнований по стипль-чезу, или скачкам с препятствиями, и меня, естественно, очень интересуют ваши лошади… Так вот, я обедал в Перлуме, – продолжал он, имея в виду ближайший к нам городок, до которого было пятнадцать миль, – и разговорился там с одним человеком. Он заметил мой английский акцент и сказал, что единственный «помми», живущий в этих местах, это конюх, который настолько глуп, что хочет вернуться обратно в Англию.

– Ну да, – подтвердил я, – это Симмонс.

– Артур Симмонс, – кивнул он. – Что он из себя представляет?

– С лошадьми он обращается отлично, – сказал я. – Но домой хочет только когда пьян. А напивается он всегда в Перлуме, а не здесь.

– А-а… А он поехал бы в Англию, если бы ему предложили?

– Не знаю. Это зависит от того, зачем он вам нужен. Он затянулся, стряхнул пепел и посмотрел в окно.

– Год или два назад у нас были большие неприятности, связанные с допингом скаковых лошадей, – отрывисто сказал он. – Очень большие неприятности. Состоялись судебные процессы, несколько человек были приговорены к тюремному заключению, мы ужесточили правила обеспечения безопасности конюшен, ввели обязательные анализы слюны и мочи лошадей. Мы стали проверять первых четырех лошадей во многих скачках, чтобы прекратить допинг для победы, и кроме этого – каждого подозрительно проигравшего фаворита, чтобы исключить допинг для проигрыша. После введения новых правил почти все результаты проверок были отрицательными.

– Это замечательно, – сказал я не особенно заинтересованно.

– Отнюдь. Просто кто-то нашел такое вещество, которое не могут обнаружить наши химики.

Так называют английских иммигрантов, недавно живущих в Австралии.

– Вряд ли это возможно, – вежливо отозвался я. День проходил совершенно бездарно, а у меня было еще полно дел.

Он почувствовал мое безразличие.

– Мы насчитали уже десять случаев, все победители. Но это только те случаи, в которых мы уверены. Лошади явно выглядели подозрительно возбужденными – хотя лично я ни одной из них не видел, – а анализы ничего не показали. – Он замолчал. – Допинг это почти всегда работа кого-то из своих, – продолжал он, глядя прямо на меня, – то есть, я хочу сказать, что конюхи почти всегда как-то в этом замешаны, даже если они только показали кому-то нужную лошадь.

Я кивнул. У нас в Австралии тоже не без проблем.

– Мы, то есть два других председателя Национального скакового комитета и я, несколько раз говорили о том, что можно попытаться расследовать это дело, так сказать, изнутри…

– Найти конюха, который шпионил бы для вас? – спросил я. Он слегка поморщился.

– Вы, австралийцы, так прямолинейны, – пробормотал он. – Но, в общем, наша идея сводилась к этому. Однако дальше разговоров дело не пошло, потому что возникло много трудностей, да и, честно говоря, мы не могли быть полностью уверены, что любой из выбранных нами конюхов не работает уже на… э-э… противоположную сторону.

Я усмехнулся.

– А в Артуре Симмонсе вы уверены?

– Да. А поскольку он англичанин, он будет совершенно не заметен на общем фоне. Это пришло мне в голову, когда я расплачивался за обед. Поэтому я разузнал дорогу и отправился прямо сюда, чтобы посмотреть на него.

– Вы, конечно, можете с ним поговорить, – сказал я, вставая, – но не думаю, чтобы от этого был толк.

– Мы могли бы заплатить ему намного больше обычного жалованья, – сказал он, неправильно истолковав мои слова.

– Я имел в виду не то, что его нельзя уговорить поехать, а то, что у него просто недостаточно мозгов для подобной работы.

Он вышел за мной на весеннее солнце. Воздух в это время года еще прохладный, и я заметил, как он поежился, покидая теплый дом. Он с уважением взглянул на мою голую грудь.

– Подождите минутку, я сейчас его найду, – сказал я.

Обогнув угол дома, я пронзительно свистнул в сторону маленького спального домика на противоположной стороне двора. Из окна вопросительно высунулась голова, и я прокричал:

– Мне нужен Артур!

Голова кивнула, убралась, и через некоторое время Артур Симмонс – невысокий, пожилой, кривоногий, обаятельно глуповатый – уже шел ко мне своей крабьей походкой. Я оставил его наедине с лордом Октобером, а сам отправился посмотреть, в порядке ли новый жеребенок. Он был в полном порядке, хотя его попытки подняться на кривые передние ножки представляли собой жалостное зрелище. Я двинулся обратно, наблюдая издалека, как лорд Октобер достал из бумажника деньги и предлагает их Артуру. Хоть Артур и англичанин, денег он не взял. Он прожил здесь так долго, что уже ничем не отличается от любого австралийца. И что бы он там ни говорил в пьяном виде, ему совсем не хочется обратно.

– Вы были правы, – сказал Октобер, – он отличный парень, но мне он не подходит. Я даже не стал ему предлагать.

– Не слишком ли многого вы ожидаете от конюха, пусть самого сообразительного, когда предлагаете ему распутать дело, загнавшее в тупик даже людей, подобных вам?

Он поморщился.

– Согласен. Это как раз одна из тех трудностей, о которых я упоминал. Но это наш последний шанс. Мы готовы испробовать любой способ. Любой. Вы просто не представляете себе, насколько серьезно положение.

Мы подошли к автомобилю, он открыл дверцу.

– Что ж, благодарю вас за терпение, мистер Роук. Я уже сказал, что приехал сюда случайно, неожиданно для самого себя. Надеюсь, я не отнял у вас слишком много времени? – Он улыбнулся, его вид все еще выдавал смущение и неуверенность.

Я покачал головой и тоже улыбнулся, он завел машину, развернулся и поехал обратно. Из моих мыслей он исчез раньше, чем миновал ворота.

Из моих мыслей – но не из моей жизни.

На следующий день на закате он приехал снова. Я вышел из конюшни, закончив свою долю вечерней работы, и обнаружил, что он сидит в маленькой голубой машине и терпеливо курит. В моей голове шевельнулась ленивая мысль, что вот опять он застал меня в самой грязной одежде. Увидев меня, он выбрался из машины и затоптал сигарету.

– Мистер Роук.

Он протянул мне руку, и я ее пожал. На этот раз он приехал нс под влиянием случайного порыва. В его манере не было ни малейшего колебания – наоборот, присущая ему властность чувствовалась гораздо явственнее, и я подумал, что, должно быть, именно это качество помогает ему заставить непреклонный совет директоров согласиться принять непопулярное предложение.

И тут я догадался, зачем он вернулся. Несколько мгновений я настороженно смотрел на него, потом жестом пригласил в дом и снова провел в гостиную.

– Выпьете чего-нибудь? – спросил я. – Виски?

– Благодарю, – ответил он, взяв стакан.

– Если вы не возражаете, я пойду переоденусь. – «И подумаю», – добавил я про себя.

У себя в комнате я принял душ и надел приличные брюки, носки, домашние туфли и белую поплиновую рубашку с темно-синим шелковым галстуком. Затем тщательно зачесал назад влажные волосы перед зеркалом и удостоверился в том, что ногти у меня чистые. Не стоило вступать в переговоры, чувствуя себя социально ущербным. В особенности с таким решительно настроенным графом.

Когда я вернулся в комнату, он встал и одним взглядом оценил мою переменившуюся внешость. Я улыбнулся и налил ему и себе.

– Мне кажется, – произнес он, – вы догадываетесь, почему я здесь.

– Возможно.

– Я приехал уговорить вас взяться за ту работу, которую я предназначал Симмонсу, – сказал он без предисловий, но и без спешки.

– Понятно, – сказал я. – Но я не могу этого сделать.

Мы стояли, глядя друг на друга. Я знал, что он видит перед собой человека, очень непохожего на вчерашнего Дэниела Роука. Более солидного. Может быть, более соответствующего его ожиданиям. Мне подумалось, что встречают все-таки по одежке.

Смеркалось, и я включил свет. Горы за окном погрузились в темноту, и это было очень кстати: я чувствовал, что мне понадобится вся моя решимость, а они в прямом и переносном смысле стояли за спиной Октобера. Главная трудность заключалась в том, что в глубине души мне очень хотелось попробовать свои силы в этом необычном деле. Но я твердо знал, что это безумие – в первую очередь, мне это было просто не по карману.

– Мне удалось многое о вас узнать, – медленно проговорил он. – Вчера, когда я ехал отсюда, мне пришла в голову мысль – жаль, что вы не Артур Симмонс, это было бы именно то, что нужно. Надеюсь, вы меня простите, если я скажу, что выглядели вы просто идеально для этой роли, – сказал он извиняющимся тоном.

– А теперь уже не выгляжу?

– Вы сами знаете, что нет. Вы очень изменились, но ведь вы могли бы опять попробовать. Не сомневаюсь, что если бы я вчера встретил вас в доме в таком цивилизованном виде, как сейчас, мне бы просто в голову не пришло ничего подобного. Но когда я увидел, как вы шли через выгул, оборванный и полуголый, как цыган, я принял вас за наемного работника… Вы уж извините

Я усмехнулся.

– Это часто случается, я не обижаюсь.

– И потом, ваш голос, – продолжал он. – Этот ваш австралийский выговор… Акцент у вас не очень заметный, но он чертовски похож на кокни, и мне кажется, вы могли бы его усилить. Видите ли, – твердо сказал он, почувствовав, что я хочу его перебить, – если попытаться выдать за конюха образованного англичанина, все быстро догадаются по его произношению, что дело не чисто. А вас они бы не раскусили – у вас и вид и голос подходящие. По-моему, вы – идеальное решение всех проблем. Я даже и не мечтал найти ничего подобного.

– В смысле внешности, – сухо заметил я.

Он отпил из стакана и задумчиво посмотрел на меня.

– Во всех смыслах. Не забудьте, я ведь сказал, что многое узнал о вас. К тому времени, когда я добрался вчера до Перлумы, я уже решил… м-м… провести, так сказать, небольшое расследование, чтобы выяснить, что вы за человек… чтобы понять, есть ли хоть малейший шанс, что вас может привлечь такая… такая работа.

– Я не могу взяться за это дело. У меня достаточно проблем здесь. – «И это еще мягко сказано», – подумал я при этом.

– А вас устроили бы двадцать тысяч фунтов? – спросил он небрежно, как бы поддерживая разговор.

Вместо того чтобы сразу ответить «да», я помолчал и спросил:

– Австралийских или английских?

Углы его рта дрогнули, глаза сузились – его явно позабавили мои слова.

– Разумеется, английских, – сказал он с иронией.

Я молча смотрел на него. Как будто угадав мои мысли, он сел в кресло, удобно расположился, положив ногу на ногу, и проговорил:

– Если хотите, я скажу вам, как вы могли бы их использовать. Вы могли бы заплатить за обучение в медицинской школе, о которой мечтает ваша сестра Белинда. А вашу младшую сестру Хелен вы могли бы послать в художественную школу, которую она выбрала. Вы могли бы отложить достаточно денег, чтобы ваш тринадцатилетний брат получил со временем юридическое образование – если он, конечно, не передумает, когда вырастет. Кроме этого, вы могли бы нанять больше работников, вместо того чтобы вгонять себя раньше времени в могилу, пытаясь прокормить, одеть и выучить вашу семью.

Я почувствовал приступ ярости оттого, что он так основательно покопался в моих семейных делах. Однако, с тех пор как однажды резкий ответ стоил мне продажи лошади, которая через неделю после этого сломала ногу, я научился не давать воли языку в любых обстоятельствах.

– Мне тоже пришлось дать образование двум дочерям и сыну, – сказал он, – поэтому я представляю, во сколько это вам обходится. Моя старшая дочь сейчас в университете, а близнецы только что закончили школу.

Я снова промолчал, и он продолжал:

– Вы родились в Англии, но ребенком были привезены в Австралию. Ваш отец, Говард Роук, был адвокатом – хорошим адвокатом. Ваши родители погибли в морской катастрофе, когда вам было восемнадцать лет. С того времени вы добывали себе, своим сестрам и брату средства к существованию выращиванием и продажей лошадей. Насколько я понял, вы намеревались стать юристом, но вместо этого вам пришлось на оставшиеся от отца деньги основать дело здесь, в вашем бывшем загородном доме. Дело процветает, лошадей, которых вы продаете, считают прекрасно выезженными и обученными. Вы хороший хозяин, и вас уважают.

Он с улыбкой взглянул на меня. Я стоял неподвижно, чувствуя, что это еще не все.

– Директор школы в Джилонге говорит, что у вас прекрасные способности, которые пропадают зря. Управляющий вашего банка утверждает, что вы очень мало тратите на себя. Ваш доктор сообщил мне, что вы ни разу за девять лет не были в отпуске, если не считать месяца, проведенного в больнице из-за перелома ноги. А пастор сказал, что вы никогда не бываете в церкви и он этого не одобряет.

Он медленно сделал глоток. У меня сложилось впечатление, что многие двери открыты для решительно настроенных графов.

– И наконец, – произнес он с усмешкой, – владелец бара «Голден Платипус» в Перлуме говорит, что доверил бы вам свою сестру, несмотря на вашу опасную для женщин наружность.

– И какие же выводы вы из всего этого сделали? – поинтересовался я, более или менее овладев собой.

– Что вы скучный, трудолюбивый зануда, – ответил он приятным голосом.

Я вдруг расслабился, засмеялся и сел.

– Так оно и есть, – согласился я.

– С другой стороны, все говорят, что если уж вы взялись, то всегда доводите начатое дело до конца. К тому же вам не привыкать к тяжелому физическому труду, а о лошадях вы знаете столько, что могли бы делать работу конюха, стоя на голове с закрытыми глазами.

– Ваш план нереален, – сказал я со вздохом. – Он не сработает ни со мной, ни с Артуром Симмонсом, вообще ни с кем – он просто неосуществим. Ведь в Великобритании сотни конюшен для скаковых лошадей! Можно жить в них месяцами и ничего не услышать, а мошенники тем временем будут вовсю орудовать в других местах.

Он покачал головой.

– Я с вами не согласен. Нечестных конюхов удивительно мало, гораздо меньше, чем может показаться. Если известно, что конюха можно купить, это привлекает к нему разного рода мошенников, как сообщение о неохраняемых золотых копях. Все, что требуется от нашего человека, – это намекнуть, что он готов принять известные предложения. И он их, без сомнения, получит.

– Но будут ли это именно те предложения, которые вас интересуют? Я в этом не уверен.

– По-моему, вероятность достаточно велика, чтобы рискнуть. Честно говоря, дело обстоит так, что я готов воспользоваться любым шансом. Все остальное мы уже пробовали, причем безрезультатно. И это несмотря на то, что мы самым подробным образом опросили всех, кто имел отношение к заинтересовавшим нас лошадям. Полиция ничем не может помочь – раз мы не обнаружили допинг, им просто не с чего начать. К частным детективам мы тоже обращались, они ничего не нашли. Поскольку мы ничего не добились, нам нечего терять. Я готов поставить двадцать тысяч фунтов на то, что вы добьетесь большего. Попробуете?

– Не знаю, – сказал я, проклиная свою слабость. Я должен был ответить: «Конечно, нет».

Он ухватился за мои слова и, наклонившись вперед, заговорил быстро и с горячей убедительностью:

– Я хочу, чтобы вы поняли, как меня и моих коллег беспокоят эти случаи с допингом, который невозможно обнаружить. У меня есть несколько скаковых лошадей, в основном для скачек с препятствиями… Уже несколько поколений моей семьи были большими поклонниками этого вида спорта… поэтому его чистота значит для нас больше, чем можно выразить словами… и вот уже во второй раз за три года над ним нависла серьезная угроза. Во время последней большой волны допинга в газетах и на телевидении появилась масса издевательских шуток, этого нельзя допустить снова. Пока что нам удавалось замять скандал, поскольку случаи были достаточно редки – первый произошел больше года назад, – а если кто-то интересуется, мы сообщаем, что анализ дал отрицательные результаты. Но мы просто обязаны найти этот загадочный допинг, пока его не стали широко использовать. Иначе он превратится в самую большую угрозу для скачек за всю историю их существования. Если появятся десятки сомнительных победителей, вера публики будет подорвана, а стипль-чезу будет нанесен такой удар, от которого он нескоро оправится, если оправится вообще. Речь идет о большем, чем просто приятное времяпрепровождение. Скачки – это бизнес, в котором заняты тысячи людей… среди которых, между прочим, много владельцев ферм – таких, как вы. Утрата поддержки публики поставила бы всех в тяжелейшее положение. Вы, вероятно, думаете, что я предложил вам очень большие деньги за то, чтобы поехать в Англию и попытаться помочь нам, но я достаточно богат и, поверьте, для меня судьба скачек стоит гораздо больше. Мои лошади выиграли почти такую сумму в прошлом сезоне, и я с радостью потрачу ее, если это даст мне возможность справиться с опасностью.

– Сегодня вы гораздо более красноречивы, чем вчера, – медленно произнес я.

Он откинулся на спинку кресла.

– Вчера мне не надо было убеждать вас. Но чувствовал я то же самое.

– Но в Англии наверняка есть человек, который может раскопать нужную вам информацию, – возразил я. – Есть люди, знающие все ходы и выходы. Я-то совсем ничего не знаю, мне было девять лет, когда я уехал из вашей страны. От меня не будет никакого толку, это невозможно.

Уже лучше, похвалил я себя, гораздо тверже.

Он перевел взгляд на свой стакан и проговорил как бы нехотя:

– Дело в том… что мы обращались за помощью к одному человеку в Англии… К одному журналисту, пишущему о скачках. Человек с отличным чутьем, к тому же надежный – лучше не придумать. К сожалению, он проработал несколько недель безрезультатно, а потом погиб в автомобильной катастрофе, бедняга.

– Почему бы не обратиться к кому-нибудь еще? – настаивал я.

– Он погиб в июле, когда в стипль-чезе был летний перерыв. В августе начался новый сезон, и только тогда нам пришла в голову эта идея насчет конюха, но мы сразу же столкнулись с трудностями.

– Найдите какого-нибудь сына фермера, – предложил я. – Деревенский выговор, знание лошадей… все, что нужно.

Он покачал головой.

– Англия слишком мала. Пошлите фермерского сына вывести лошадь на демонстрационный круг на скачках, и скоро все будут знать, чем он занимается. Слишком много людей сразу же узнают его и начнут расспрашивать.

– Тогда сына работника с фермы с высоким коэффициентом умственного развития.

– Нам что, экзамен провести? – сказал он мрачно.

После небольшой паузы он оторвал взгляд от стакана. Выражение его лица было торжественным, почти суровым.

– Ну так что? – спросил он.

Я намеревался твердо сказать «нет». Но у меня снова получилось «я не знаю».

– Как мне вас убедить?

– Никак, – сказал я. – Я подумаю и завтра дам вам знать.

– Хорошо.

Он встал, отклонил мое предложение пообедать и ушел так же, как и пришел – распространяя вокруг себя, подобно теплу, поле сильной личности. Когда, проводив его, я вернулся, дом показался мне пустым.

Полная луна сияла в черном небе, а в просвете между холмами за моей спиной гора Косцюшко подставляла свету свою плоскую снежную вершину. Я сидел на каменистом уступе горы и смотрел на свой дом сверху.

Внизу была лагуна, обширные пастбища простирались до самого кустарника, виднелись аккуратные маленькие выгулы, обнесенные белой оградой, серебристая крыша стойла для жеребят, солидное строение конюшни, спальный домик, элегантный длинный и низкий жилой дом, в большом торцевом окне которого отражалась луна. Это была моя тюрьма.

Сначала все было не так уж плохо. Мне было приятно разочаровать тех, кто утверждал, что я не смогу заработать достаточно денег для того, чтобы дети – Белинда, Хелен и Филип – могли жить со мной. Я всегда любил лошадей, и поначалу дела шли вполне прилично. По крайней мере, нам было что есть, и я даже смог убедить себя, что быть юристом вовсе не мое призвание.

Мои родители планировали отдать Белинду и Хелен во Френшем, и когда пришло время, они туда отправились. Наверняка можно было бы найти школу подешевле, но я чувствовал себя обязанным дать им то, что они должны были получить. Поэтому Филип учился в Джилонге. Дело постепенно росло, но одновременно росли и плата за обучение, и расходы на жалованье работникам и содержание фермы. Я угодил в своеобразную восходящую спираль, и слишком многое зависело от моей способности продолжать движение вперед. Нога, сломанная во время соревнований по стипль-чезу, когда мне было двадцать два, стала причиной самого тяжелого финансового кризиса за все девять лет. Больше я не рисковал.

Я никогда не жаловался на бесконечную работу. Я был очень привязан к своим сестрам и брату и не сожалел о том, что я для них сделал. Но чувство, что я построил для себя процветающую ловушку, мало-помалу вытеснило удовлетворение, которое я раньше испытывал, зарабатывая для них деньги.

Лет через восемь – десять все они будут взрослыми, получат образование, обзаведутся семьями, и моя задача будет выполнена. Через десять лет мне будет тридцать семь. Может быть, к тому времени я тоже буду женат, и у меня будут дети, которых надо будет отдать в Джилонг и Френшем… Больше четырех лет я делал все, чтобы подавить в себе желание сбежать. Мне было легче, когда они приезжали домой на каникулы и все наполнялось шумом, повсюду валялись какие-то деревяшки Филипа, а в ванной комнате сушилась девчачья одежда. Летом мы ездили верхом или купались в лагуне («озере», как называли ее наши родители-англичане), а зимой катались на лыжах с гор. Они были отличные малыши и никогда не воспринимали то, что имеют, как само собой разумеющееся. И теперь, повзрослев, они совершенно не страдали приступами подростковой вредности. Короче говоря, для них было просто приятно что-то делать.

Но примерно через неделю после их отъезда в школу на меня обычно находило: это было отчаянное, невыносимое стремление освободиться. Мне хотелось надолго почувствовать себя свободным от всего, уехать дальше очередного лошадиного аукциона, дальше периодических коротких поездок в Сидней, Мельбурн или Куму.

Неужели у меня не будет других воспоминаний, кроме череды прибыльных дней? И неужели я никогда не увижу ничего, кроме этих гор и лагуны, от которых меня уже тошнит, несмотря на всю их красоту? Я был так занят запихиванием червяков в клювы моих братьев птенцов, что сам так и не расправил крылья.

Я говорил себе, что от подобных мыслей нет никакого толку, что это обычная жалость к себе, что у меня нет ровно никаких причин чувствовать себя несчастным, но это не помогало. По ночам я продолжал впадать в безысходную депрессию, а днем спасал себя (и свой баланс) от последствий такого настроения, с головой погружаясь в работу.

Когда приехал лорд Октобер, дети были в школе уже одиннадцать дней, и спал я плохо. Вероятно, поэтому я сидел теперь в четыре часа утра на склоне горы, пытаясь решить, браться ли мне за работу конюха на другом конце света. Дверца клетки приоткрылась, это точно. Но кусок, на который меня приманивали, был подозрительно велик.

Двадцать тысяч английских фунтов… Деньги немалые. Но ведь он ничего не знал о беспокойном состоянии моей души и мог поэтому подумать, что меньшая сумма не произведет должного впечатления. Интересно, сколько он собирался предложить Артуру?

С другой стороны, был еще этот спортивный журналист, который погиб в автокатастрофе… Если Октобер или его коллеги хоть немного сомневаются в том, что это несчастный случай, становится понятным, откуда взялась такая большая сумма – они просто облегчают себе совесть. Еще в юности благодаря профессии своего отца я многое узнал о преступниках и преступлении, поэтому мысль о подстроенной катастрофе не показалась мне фантастической чепухой.

Я унаследовал от отца склонность к порядку и правде и с детства восхищался силой его логики, хотя мне часто казалось, что он слишком безжалостно обходится в суде с невиновными свидетелями. Я всегда считал, что справедливость должна торжествовать и что, добиваясь оправдания виновных, отец не приносит миру пользу. Он же говорил, что если я так думаю, адвоката из меня никогда не получится, лучше мне стать полицейским.

Англия, думал я… Двадцать тысяч фунтов. Расследование. Честно говоря, я не проникся серьезностью положения, о которой так горячо твердил Октобер. Англия со своими скачками была на другом конце света. Я никого там не знал. Мне было совершенно все равно, плохая или хорошая репутация у английских скачек. Если я и поеду туда, это будет отнюдь не альтруистическим поступком: я сделаю это только потому, что приключение кажется мне интересным, дает возможность испытать свои способности, отбросить чувство ответственности и освободить мой угасающий дух от стягивающих его оков.

Здравый смысл говорил, что вся эта идея – сплошное безумие, что граф Октобер просто ненормальный, что я не имею никакого права бросить свою семью на произвол судьбы, пока сам я буду шататься по всему свету, и что единственным правильным решением будет остаться на месте и научиться довольствоваться возможным.

Здравый смысл проиграл.

Глава 2

Спустя девять дней «боинг 707» нес меня в Англию. Я крепко проспал почти все тридцать шесть часов, которые понадобились, чтобы перелететь из Сиднея в Дарвин, из Дарвина в Сингапур, Рангун и Калькутту, из Калькутты в Карачи и Дамаск, а из Дамаска в Дюссельдорф и, наконец, в лондонский аэропорт.

Позади осталась тяжелая неделя, в которую мне удалось втиснуть месяцы бумажной работы и кучу практических дел. Одна из сложностей заключалась в том, что я точно не знал, сколько времени буду отсутствовать; но я рассудил, что если не справлюсь со своей задачей за полгода, то не справлюсь с ней вообще, и принял этот срок за основу.

Старший конюх должен будет тренировать и продавать уже имеющихся лошадей, но не покупать и не разводить новых. Фирма-подрядчик взяла на себя все заботы, связанные с землей и постройками. Женщина, которая стряпала для конюхов, живущих на ферме, обещала, что присмотрит за моей семьей во время долгих рождественских каникул с декабря по февраль.

Я договорился с управляющим банком, что пришлю чеки, датированные более поздними числами, для оплаты следующего школьного семестра, корма для лошадей и аренды пастбища. Кроме этого, я выписал целую стопку чеков и оставил их старшему конюху, чтобы он периодически получал деньги для закупки еды и выплаты жалованья работникам. Октобер заверил меня, что «гонорар» будет переведен на мой счет без промедления.

– Если у меня ничего не получится, – сказал я ему, – вы получите ваши деньги обратно. Я вычту только издержки, связанные с моим отсутствием.

Он отрицательно покачал головой, но я продолжал настаивать, и в конце концов мы пришли к компромиссу. Я получаю десять тысяч сразу и еще столько же в случае успеха.

Я отвел Октобера к своему адвокату, и наше довольно необычное соглашение превратилось в сухой юридический документ, который он, усмехнувшись, подписал вслед за мной. Его веселое настроение, однако, немедленно улетучилось, когда, выйдя от адвоката, я попросил его застраховать мою жизнь.

– Боюсь, я не могу этого сделать, – сказал он, нахмурившись.

– Потому что… моя жизнь не подлежит страхованию? – спросил я.

Он не ответил.

– Я подписал контракт, – заметил я. – Вы думаете, я это сделал с закрытыми глазами?

– Это была ваша идея! – Он казался встревоженным. – Я не буду настаивать на его соблюдении.

– Что в действительности случилось с журналистом? – спросил я. Он покачал головой, явно избегая смотреть мне в глаза.

– Не знаю. Это было похоже на несчастный случай. Почти наверняка это и был несчастный случай. Дело было ночью, его машина вылетела с дороги на повороте в районе йоркширских болот, скатилась по откосу и загорелась. У него не было ни малейшего шанса… Он был хороший парень.

– Если у вас есть основания полагать, что его смерть не была случайной, меня это не отпугнет от дела, – серьезно объяснил я, – но вы должны быть со мной откровенны. Если катастрофа была подстроена – значит, он чего-то добился… обнаружил что-то очень существенное… Мне было бы важно знать, где он был и что делал накануне своей гибели.

– Все это пришло вам в голову до того, как вы согласились на мое предложение?

– Разумеется.

– Ей-богу, мистер Роук, чем больше я вас узнаю, тем больше благодарен судьбе, что остановился позавтракать в Перлуме и поехал поговорить с Артуром Симмонсом. Что же касается вашего вопроса… Томми Стейплтон – тот самый журналист – был хорошим водителем, но ведь несчастный случай может произойти со всяким. Это было в начале июля, в воскресенье – точнее, уже в понедельник. Он погиб около двух часов ночи. Один из местных жителей показал, что в половине второго дорога выглядела как обычно, а в половине третьего пара, возвращавшаяся из гостей, увидела сломанное ограждение и остановилась посмотреть, в чем дело. Машина еще горела, они увидели внизу огонь, поехали в ближайший городок и сообщили в полицию.

Полиция считает, что Стейплтон заснул за рулем, это часто бывает. Но им не удалось выяснить, где он был с пяти часов, когда уехал из дома своих друзей, и до момента аварии. Дорога до йоркширских болот заняла бы у него около часа, что он делал остальные девять часов – неизвестно. Хотя эта история была во всех газетах, никто не пришел в полицию и не сообщил, что провел вечер со Стейплтоном. Кажется, было высказано предположение, что он мог встречаться с чужой женой… короче говоря, с кем-то, у кого были веские основания молчать. Так или иначе, произошедшее сочли обычной аварией.

А вот насчет того, где он был в дни накануне гибели… Это мы выяснили частным образом. Он был только в местах, связанных с его обычной работой. В четверг он приехал из лондонского отделения газеты, в пятницу и субботу был на скачках в Богсайде, выходные провел у друзей недалеко от Хексама, в Нортумберленде, и, как я уже сказал, уехал от них в воскресенье в пять часов, намереваясь вернуться в Лондон. Его друзья сказали, что не заметили в его поведении ничего странного.

Мы попросили йоркширскую полицию показать нам то, что осталось от машины, но не обнаружили ничего интересного. Его «дипломат» пострадал, он был найден на склоне рядом с задней дверцей машины, сорванной во время падения, но внутри не было ничего, кроме обычных материалов о скачках. Мы очень тщательно все просмотрели. Он не был женат, жил с сестрой и матерью, и они разрешили нам перебрать весь дом в поисках любых записей, которые он мог оставить. Но и там мы ничего не нашли. Кроме этого, мы связались с редактором спортивного отдела его газеты и осмотрели рабочий стол Стейплтона. Там оказалось несколько личных вещей и конверт с вырезками из газет о допинге. Вырезки мы сохранили, вы сможете их посмотреть, когда приедете в Англию. Но вряд ли вам это поможет – они слишком отрывочны.

– Понятно, – сказал я.

Мы шли по улице к тому месту, где оставили наши машины – его наемный голубой «холден» и мой белый автомобиль. Дойдя до двух этих запыленных колымаг, я остановился и заметил:

– Вам хочется верить, что это был несчастный случай… По-моему, вам этого очень хочется.

Он сдержанно кивнул.

– Думать по-другому невыносимо тяжело. Если бы не эти проклятые девять часов, все было бы совершенно ясно.

Я пожал плечами.

– Он мог провести их самым невинным образом. Например, в баре. Или в ресторане. Или в кино. Или с девушкой.

– Мог, конечно, – сказал он.

Но сомнения остались – и у него, и у меня.

На следующий день ему предстояло вернуться на своем «холдене» в Сидней и улететь в Англию. Он пожал мне руку и дал адрес своего лондонского дома, где мы договорились встретиться. Открыв дверцу машины и занеся одну ногу, он сказал:

– Мне кажется, было бы хорошо для вашей… э-э… роли… если бы вы предстали несколько, так сказать, ненадежным конюхом, чтобы привлечь внимание мошенников.

– Несомненно, – ухмыльнулся я.

– Тогда, по моему мнению, вам стоило бы отрастить небольшие бачки. Удивительно, сколько недоверия может породить лишний дюйм волос перед ушами!

Я засмеялся.

– Неплохая мысль.

– И не берите с собой много одежды, – добавил он. – Я подберу вам английский гардероб, подходящий для вашего нового образа.

– Хорошо.

Он сел за руль.

– Ну что ж, до свидания, мистер Роук.

– До свидания, лорд Октобер.

После того как он уехал и перестал действовать на меня силой своего убеждения, вся идея показалась мне более безумной, чем когда-либо. Но от разумных поступков я ужасно устал. Я вкалывал с утра до ночи, чтобы подготовиться к отъезду, и каждое утро просыпался с желанием поскорее оказаться в пути.

За два дня до отъезда я отправился в Джилонг попрощаться с Филипом и объяснить директору школы, что я уезжаю в Европу и пока не знаю, когда вернусь. Обратно я возвращался через Френшем, чтобы повидать сестер, которые дружными восклицаниями отметили темные полоски растительности на моем лице, придававшие ему требуемый «ненадежный» вид.

– Ради всего святого, сбрей их, – сказала Белинда, – они чересчур сексуальны. Большая часть старшеклассниц и так от тебя без ума, а в таком виде они тебя просто на части разорвут.

– Звучит заманчиво, – сказал я, улыбаясь и с удовольствием глядя на сестер.

Хелен в свои неполные шестнадцать лет была нежной блондинкой, такой же грациозной, как цветы, которые она любила рисовать. Из всех троих она была самой привязчивой по натуре и больше всех страдала от отсутствия матери.

– Ты что, хочешь сказать, что тебя не будет все лето? – с тревогой произнесла она. Вид у нее при этом был такой, как будто рухнула гора Косцюшко.

– Все будет в порядке, вы уже почти взрослые, – поддразнил я ее.

– Да, но каникулы будут такие скучные…'

– Тогда пригласите каких-нибудь друзей.

– А можно? – Ее лицо прояснилось. – Это было бы здорово! Она повеселела, поцеловала меня на прощанье и вернулась к своим занятиям.

Старшая из моих сестер всегда отлично меня понимала, и я счел своим долгом рассказать ей об истинной цели моего «отпуска». Она неожиданно расстроилась.

– Дэн, дорогой, – сказала она, прижавшись к моей руке и шмыгая носом, чтобы не плакать, – я понимаю, что тебе было непросто растить нас и что мы должны быть рады, если ты наконец хочешь сделать что-то для себя, только, пожалуйста, будь осторожен. Нам так… так нужно, чтобы ты вернулся.

– Я вернусь, – беспомощно пообещал я, давая ей свой носовой платок. – Я вернусь.

Такси привезло меня из аэропорта через засаженную деревьями площадь в лондонский дом графа Октобера. Моросил мелкий серый дождь, ни в коей мере не соответствовавший моему настроению. На сердце у меня было легко и беззаботно, я был готов на все.

В ответ на мой звонок элегантная черная дверь была открыта дружелюбным слугой, который взял у меня из рук дорожную сумку, сообщил, что его светлость ожидает меня, и предложил немедленно пройти наверх. Поднявшись на второй этаж, я оказался в гостиной, отделанной в малиновых тонах, с электрообогревателем в старинном камине, вокруг которого с бокалами в руках стояли трое мужчин. Они стояли в непринужденных позах, повернув головы к открывшейся двери, и все как один излучали властность, которую я заметил в графе Октобере. Это был правящий триумвират Национальных скачек. Большие шишки. За ними были столетия традиционного могущества. И они воспринимали всю ситуацию куда менее легкомысленно, чем я.

– Мистер Роук, милорд, – произнес слуга, проводя меня в комнату.

Граф Октобер подошел ко мне, и мы обменялись рукопожатием.

– Хорошо долетели?

– Да, спасибо.

Он обернулся к остальным.

– Два других сопредседателя нашего комитета прибыли сюда, чтобы познакомиться с вами.

– Мое имя Маклсфилд, – проговорил тот из них, который был выше – сутулый пожилой человек с пышными седыми волосами. Он подался вперед и протянул мне жилистую руку. – Очень рад нашему знакомству. – У него был острый пронзительный взгляд. – А это полковник Беккет, – он жестом указал на третьего человека, худощавого и болезненного на вид, который тоже пожал мне руку, но слабо и вяло.

Все трое замолчали и уставились на меня, как на пришельца из космоса.

– Я в вашем распоряжении, – вежливо сказал я.

– Да… ну что ж, мы можем сразу перейти к делу, – сказал Октобер, подводя меня к обтянутому кожей креслу. – Может быть, сначала выпьете?

– Спасибо.

Он протянул мне стакан самого мягкого виски, какое я когда-либо пробовал, и мы сели.

– Моих лошадей, – начал лорд Октобер спокойным, неторопливым тоном, – тренируют в конюшне при моем доме в Йоркшире. Сам я этим не занимаюсь, потому что часто бываю в отъезде. Человек по имени Инскип, имеющий государственную лицензию, тренирует моих лошадей и лошадей нескольких моих друзей. В данный момент там тридцать пять лошадей, одиннадцать из них мои. Нам кажется, что вам лучше всего начать работать конюхом у Инскипа, а потом вы можете перейти туда, куда сочтете нужным. Пока все понятно?

Я кивнул. Он продолжал:

– Инскип честный человек, но, к сожалению, немного болтун, поэтому для успеха дела будет лучше, если он не узнает, откуда вы взялись. Поэтому нанять вас должен он сам. Чтобы он взял вас не задумываясь, надо, чтобы в конюшне была нехватка рабочих рук – для этого полковник Беккет и сэр Стюарт Маклсфилд через два дня отправят туда по три молодых лошади каждый. Лошади неважные, вообще говоря, но самые приличные, каких нам удалось найти за это время.

Все трое улыбнулись. И я бы сказал, не без основания – я уже начал восхищаться работой их сотрудников.

– Через четыре дня все начнут сбиваться с ног, вот тогда-то и появитесь вы и предложите свои услуги. Идет?

– Идет.

– Вот рекомендация, – он протянул мне конверт. – От моей кузины из Корнуолла, она держит пару скаковых лошадей. Я договорился с ней, что если Инскип будет наводить справки, она даст о вас хороший отзыв. Нельзя с самого начала выглядеть очень уж сомнительно, а то Инскип вас просто не возьмет.

– Понятно, – сказал я.

– Инскип потребует вашу страховую карточку и справку о подоходном налоге, которую вы должны сохранить с прежнего места работы. Вот они, – он отдал мне документы. – Страховая карточка проштампована до сегодняшнего дня и не будет проверяться до следующего мая, а к тому времени, я надеюсь, в ней уже не будет надобности. С подоходным налогом сложнее, но мы составили справку таким образом, что адрес на той ее части, которую Инскип отошлет в отдел внутренних бюджетных поступлений, невозможно разобрать. Возникнет естественная неразбериха, которая даст возможность благополучно скрыть то, что вы не работали в Корнуолле.

– Ясно, – сказал я. Надо признаться, все это произвело на меня впечатление.

Сэр Стюарт Маклсфилд откашлялся, а полковник Беккет потрогал пальцами переносицу.

– Насчет этого допинга, – сказал я. – Вы говорили, что эксперты его не обнаружили, но я не знаю подробностей. Почему вы так уверены, что вообще что-то применялось?

Октобер взглянул на Маклсфилда, который медленно проговорил скрипучим старческим голосом:

– Когда после скачки у лошади идет пена изо рта, глаза выскакивают из орбит, а все тело покрыто потом, вполне естественно предположить, что ей дали какой-то стимулятор. Мошенников обычно подводит то, что очень трудно бывает рассчитать необходимую дозу стимулятора, которая заставит лошадь выиграть, но не возбудит подозрений. Если бы вы видели хоть одну из проверенных нами лошадей, вы бы поклялись, что ей дали слишком большую дозу допинга. А результаты анализов каждый раз были отрицательными.

– А что говорят фармацевты? – спросил я.

– Дословно? – язвительно переспросил Беккет. – Это звучит неприлично.

Я усмехнулся.

– Можно своими словами.

– Они просто-напросто утверждают, что не существует такого стимулятора, который они не могли бы обнаружить.

– А как насчет адреналина? – спросил я. Они переглянулись, и Беккет сказал:

– У большинства обследованных лошадей действительно был достаточно высокий уровень адреналина, но по одному анализу нельзя судить о том, какой уровень является нормальным для данной лошади. Лошади очень различаются по количеству адреналина в крови, и чтобы определить норму для каждой лошади, надо провести несколько анализов до и после скачки, а также во время тренировок. И только установив, какой уровень является естественным, можно сказать, был ли он превышен. Что же касается практической стороны этого дела… вы ведь понимаете, я надеюсь, что адреналин нельзя ввести с пищей. Необходимо сделать укол, причем действует он мгновенно. На старте все эти лошади были совершенно спокойны, а ведь если бы им ввели адреналин, его действие уже было бы заметно. Кроме того, обычно по лошади бывает сразу видно, что ей сделали подкожную инъекцию, потому что шерсть вокруг места укола встает дыбом и скрыть это невозможно. Безопасен в этом смысле только укол прямо в яремную вену, но это сложное дело, и мы совершенно уверены, что в наших случаях ничего подобного не было.

– В лаборатории нам посоветовали искать механический раздражитель, – сказал Октобер. – Таких случаев в прошлом было немало. Например, электрический шок. В седло или в хлыст жокея вмонтирована батарея, и он может периодически ударять лошадь током, таким образом подстегивая ее, чтобы обеспечить выигрыш. Лошадиный пот служит прекрасным проводником в подобном случае. Мы очень тщательно изучили такую возможность и убедились, что в экипировке жокеев не было ничего необычного.

– Мы собрали все наши записи, результаты анализов, десятки вырезок из газет и вообще все, что нам казалось хоть немного полезным, – сказал Маклсфилд, показывая на три папки, лежавшие на столе рядом со мной.

– A у вас есть еще четыре дня, чтобы все это прочитать и обдумать, – добавил лорд Октобер, слегка улыбаясь. – Комната для вас готова, мой слуга обо всем позаботится. К сожалению, я не смогу остаться с вами, мне сегодня же надо возвращаться в Йоркшир.

Беккет взглянул на часы и медленно поднялся.

– Мне пора, Эдуард, – затем, обратившись ко мне, он сказал: – У вас все получится. Только постарайтесь сделать это побыстрее, хорошо? Время работает против нас.

Взгляд его был настолько же живым и проницательным, насколько слабым и вялым был его физический облик.

На лице Октобера мне почудилось облегчение. Окончательно я в этом убедился, когда Маклсфилд снова пожал мне руку и проскрипел:

– Теперь, когда вы здесь, наш план кажется мне более реальным… Мистер Роук, я искренне желаю вам успеха.

Октобер проводил их до входной двери, вернулся в малиновую гостиную и посмотрел на меня.

– Вы им понравились, мистер Роук, и я этому очень рад.

Наверху, в роскошной спальне для гостей с темно-зелеными коврами и кроватью с медными спинками, в которой я спал следующие четыре ночи, я обнаружил, что слуга распаковал мою одежду и аккуратно разложил ее на полках массивного гардероба времен Эдуарда [1]. На полу возле моей собственной дорожной сумки из кожи и ткани стоял дешевый фибровый чемодан с заржавевшими замками. Я с интересом исследовал его содержимое. Сверху лежал толстый запечатанный конверт, на котором стояло мое имя. Я открыл его и увидел, что он набит пятифунтовыми бумажками; их было сорок штук, сопроводительная же записка гласила: «Хлеб для пускания по водам» [2]. Я громко рассмеялся.

Под конвертом оказалось все необходимое, от белья до умывальных принадлежностей, от сапог для верховой езды до непромокаемой куртки, от джинсов до пижамы.

Из ворота черной куртки торчала еще одна записка Октобера: «Куртка завершит то, что начали бачки. Это униформа мошенников и бандитов, так что с признаками приличной репутации будет покончено. Желаю удачи!»

Я осмотрел сапоги. Они были подержанные и явно нуждались в чистке, но когда я сунул в них ноги, то, к моему удивлению, оказалось, что они мне в самый раз. Я стянул сапоги и примерил ботинки с невероятно острыми носами. Вид у них был совершенно сногсшибательный, но размер мой, и я остался в них, чтобы привыкли ноги (и глаза).

Три папки с документами, которые я забрал с собой наверх после отъезда Октобера в Йоркшир, лежали на низком столике возле кресла, и с чувством, что время не ждет, я сел, открыл первую из них и принялся за чтение.

Я медленно вчитывался в каждое слово, поэтому мне потребовалось два дня, чтобы покончить со всеми бумагами в трех папках. Через два дня я сидел, уставившись в ковер, без единой ценной мысли в голове. Здесь были отпечатанные или написанные от руки отчеты о беседах председателей Комитета с тренерами, жокеями, старшими разъездными конюхами, просто конюхами, кузнецами и ветеринарами, имеющими отношение к одиннадцати подозрительным лошадям. Здесь был длинный отчет фирмы частных детективов, которые расспрашивали десятки конюхов в «местах отдыха» и не получили ровным счетом никаких результатов. Записка от букмекера на десяти страницах перечисляла многочисленные подробности о ставках, которые делались на этих лошадей, но последняя фраза подытоживала всю эту информацию так: «Нам не удалось найти какое-либо лицо или синдикат, которые выигрывали бы постоянно на всех этих лошадях, поэтому мы делаем вывод, что если такое лицо или синдикат существуют, их ставки делались через тотализатор». Несколько дальше в этой же папке я нашел письмо компании «Тоут Инвесторз Лимитид», в котором сообщалось, что никто из их постоянных клиентов не ставил на всех перечисленных лошадей, но, разумеется, они не имеют данных о ставках, которые делаются наличными прямо на ипподромах.

Вторая папка содержала одиннадцать отчетов о лабораторных анализах мочи и слюны. Первый из них относился к лошади по кличке Чаркоул и был составлен полтора года назад. В последнем речь шла о проверках лошади Радьярд, проведенных в сентябре, когда Октобер был в Австралии.

В конце каждого отчета аккуратным почерком было выведено слово «отрицательный».

Пресса явно старательно избегала выражений, которые могли бы навлечь на нее преследование за клевету. Вырезки из газет, подшитые в третью папку, изобиловали такими высказываниями: «Чаркоул продемонстрировал совершенно нетипичную для него манеру бега», «казалось, что Радьярд весьма возбужден своим успехом».

Заметок, где упоминались Чаркоул и следующие три лошади, было сравнительно мало, но потом кто-то явно догадался прибегнуть к услугам агентства по сбору информации: я обнаружил вырезки из нескольких дневных, вечерних, местных и спортивных газет, относящиеся к последним семи случаям.

В самом конце папки с вырезками я наткнулся на средних размеров конверт с надписью «Дейли Скоуп» 10 июня». Я понял, что это материалы, собранные беднягой Стейплтоном, и с большим любопытством открыл конверт. Но, к моему величайшему разочарованию, все вырезки, кроме трех, оказались дубликатами уже прочитанных мной.

Одна из этих трех была посвящена владелице Чаркоула, в другой говорилось о лошади (не упомянутой в списке Октобера), которая взбесилась и убила женщину в паддоке в Картмеле, Ланкашир, третья же представляла собой большую статью из спортивного еженедельника, подробно рассказывающую о знаменитых случаях применения допинга и их расследовании. Я прочел все это очень внимательно, но с минимальным результатом.

После трех суток бесплодных умственных усилий весь следующий день я провел, бродя по Лондону, с пьянящим чувством свободы вдыхая дымный городской воздух, часто спрашивая дорогу и вслушиваясь в звук голосов отвечавших. Пожалуй, Октобер с излишним оптимизмом оценил мое произношение, потому что еще до полудня два человека опознали мой акцент как австралийский. Мои родители сохранили английский выговор до самой смерти, я же в возрасте девяти лет понял, что в школе гораздо лучше ничем не выделяться, и с тех пор перенял манеру говорить, принятую на моей новой родине. Теперь уже я не смог бы изменить свою речь, даже если бы захотел, но чтобы она звучала похоже на кокни, ее явно надо было подправить.

Я двинулся в восточном направлении, задавая вопросы и прислушиваясь к ответам. Постепенно я пришел к выводу, что если я не буду произносить букву «эйч» и глотать окончания слов, результат получится вполне сносный. Я практиковался целый день, и в конце концов мне даже удалось изменить произношение некоторых гласных. Никто больше не спрашивал меня, откуда я приехал, что показалось мне признаком успешности моих стараний, а когда под конец дня я спросил уличного торговца, где мне сесть на автобус в сторону Вест-Энда, я не уловил особой разницы между своим вопросом и его ответом.

Кроме этого, я сделал одно приобретение – прочный холщовый ремень с кармашками для денег, застегивающимися на «молнии». Надев его под рубашку, я спрятал в него двести фунтов: что бы ни случилось, деньги под рукой мне всегда пригодятся.

Вечером, со свежей головой, я попытался подойти к проблеме допинга с другой стороны. Было ли у этих одиннадцати лошадей что-нибудь общее? Ответ напрашивался вполне определенный: нет. Все они обучались у разных тренеров, принадлежали разным владельцам, и жокеи на них ездили разные. Единственное, что их объединяло, это то, что у них не было ничего общего.

Я вздохнул и отправился спать.

Теренс – слуга, с которым у меня установились сдержанные, но определенно дружеские отношения, – разбудил меня утром четвертого дня, войдя в мою комнату с завтраком на подносе.

– Приговоренный ел с аппетитом, – заметил он, поднимая серебряную крышку, чтобы позволить мне насладиться видом и запахом яичницы с ветчиной.

– Что ты хочешь этим сказать? – поинтересовался я, довольно зевая.

– Я не знаю, сэр, какие планы у вас и его светлости, но вы явно собираетесь в какое-то странное место. К примеру, ваш костюм куплен не там, где все эти вещи.

Он поднял фибровый чемодан, положил его на табурет и открыл замки. Бережно, как будто они были шелковые, он выложил на стул хлопчатобумажные брюки и клетчатую рубашку, за ними последовали грубый светло-коричневый пуловер, черные штаны из «чертовой кожи» и черные носки. С видом отвращения он взял в руки черную кожаную куртку и повесил ее на спинку стула, а в ногах аккуратно расположил остроносые ботинки.

– Его светлость велели мне лично убедиться, что вы оставили все ваши вещи здесь, а с собой взяли только это, – сказал он с сожалением.

– Это ты их покупал? – с интересом спросил я. – Или лорд Октобер?

– Его светлость покупали все сами. Подойдя к двери, он вдруг улыбнулся.

– Хотел бы я посмотреть, как он толкался в дешевом универмаге среди всех этих суетящихся теток!

Я прикончил завтрак, принял ванну, побрился и оделся полностью во все новое, увенчав свой костюм черной кожаной курткой и застегнув ее на «молнию». Потом зачесал волосы не назад, как обычно, а вперед, чтобы вьющиеся черные пряди падали на лоб.

Когда Теренс вернулся за подносом, я стоял и разглядывал свое отражение в большом зеркале. Вместо того чтобы улыбнуться ему, я медленно развернулся на каблуках и одарил его жестким, прищуренным взглядом.

– Боже правый! – воскликнул он.

– Отлично, – радостно сказал я. – Значит, ты не стал бы мне доверять?

– Ни на грош.

– А что бы ты обо мне подумал? Ты взял бы меня на работу?

– Ну, во-первых, вы бы вообще не вошли в этот дом через парадную дверь. Только с черного хода, да и то вряд ли. Прежде всего я бы основательно изучил ваши рекомендации, но все равно взял бы только в крайнем случае. Вид у вас какой-то ненадежный… и даже… даже немного опасный.

Я расстегнул «молнию» так, чтобы видны были ворот клетчатой рубашки и коричневый пуловер.

– А теперь? – спросил я.

Он наклонил голову к плечу, соображая.

– Да, теперь я бы, пожалуй, взял вас. Так вы выглядите более обыкновенным. Не то чтобы более честным, но менее опасным.

– Спасибо, Теренс. По-моему, это как раз то, что нужно. Обыкновенный, но нечестный. – Я улыбнулся с удовольствием. – Пожалуй, мне пора.

– Вы взяли что-нибудь из своих собственных вещей?

– Только часы, – заверил я.

– Прекрасно.

Я отметил про себя, что впервые за четыре дня он перестал автоматически вставлять в каждое предложение обращение «сэр», а когда я поднял дешевый чемоданчик, даже не пытался забрать его у меня.

Мы спустились к входной двери, где я пожал ему руку, поблагодарил за то, что он так хорошо обо мне заботился, и дал пять фунтов – одну из тех банкнот, что оставил мне Октобер. Он взял деньги с улыбкой и остановился на пороге, разглядывая меня в моем новом обличье.

Я широко ему улыбнулся.

– До свидания, Теренс.

– До свидания, и спасибо… сэр, – сказал он и засмеялся. Следующим свидетельством резкого падения моего социального положения было поведение таксиста, которого я остановил на другой стороне площади. Он отказывался везти меня на вокзал Кинге Кросс, пока я не показал ему, что у меня достаточно денег, чтобы заплатить. Я успел на полуденный поезд в Хэрроугейт и в пути несколько раз поймал на себе неодобрительный взгляд сидящего напротив приличного мужчины средних лет с обтрепанными манжетами. Очень хорошо, подумал я, глядя на проносящийся мимо сырой осенний пейзаж – значит, я сразу же произвожу сомнительное впечатление. Хотя вряд ли это может считаться подходящим поводом для радости.

Из Хэрроугейта я на местном автобусе приехал в деревушку Слоу, спросил дорогу и пешком прошел последние две мили до поместья Октобера, явившись туда около шести, – лучшее время для того, чтобы наниматься на работу в конюшню.

Они действительно уже сбивались с ног. Я спросил старшего конюха, и он отвел меня к Инскипу, который был занят вечерней проверкой работы.

Инскип осмотрел меня с головы до ног и поджал губы. Это был моложавый, замкнутый на вид человек в очках, с редкими рыжеватыми волосами и вялым ртом.

– Рекомендации? – Голос же его, напротив, был резким и властным.

Я достал из кармана письмо корнуолльской кузины Октобера и вручил ему. Он вынул письмо из конверта, прочитал его и убрал и свой собственный карман.

– Значит, раньше ты не работал со скаковыми лошадьми?

– Нет.

– Когда можешь начать?

– Прямо сейчас, – я показал на свой чемоданчик. Он поколебался, но недолго.

– У нас сейчас как раз не хватает людей. Поэтому мы возьмем тебя для пробы. Уолли, устройте его у миссис Оллнат, утром он приступит к работе. Обычная плата, – добавил он, обращаясь ко мне, – одиннадцать фунтов в неделю, три фунта из них идут миссис Оллнат. Документы можешь отдать мне завтра. Устраивает? – Да, – сказал я, и был принят.

Глава 3

Я незаметно, как еретик в рай, входил в жизнь конюшни, стараясь не быть распознанным и уволенным прежде, чем впишусь в обстановку. В первый вечер я пользовался только односложными словами, поскольку не был уверен в своем новом произношении, но постепенно мне стало ясно, что сами конюхи говорят на множестве местных диалектов и мой австралийский кокни вряд ли привлечет внимание.

Уолли, старший конюх, низкорослый жилистый человек с неудачно подогнанными зубными протезами, сказал, что я буду спать в коттедже у ворот, в котором жили с десяток неженатых конюхов. Я поднялся на второй этаж, в маленькую, тесную комнату, где стояли шесть кроватей, гардероб, два комода и четыре стула, оставлявшие свободными примерно два квадратных ярда в центре. На окнах висели тонкие занавески в цветочек, пол был покрыт натертым линолеумом.

Моя кровать здорово провисла в середине за долгие годы службы, но была достаточно удобна и застелена чистыми белыми простынями и серыми одеялами. Миссис Оллнат оказалась жизнерадостной женщиной, маленькой и круглой, с пучком на макушке. Она поддерживала в коттедже идеальную чистоту и заставляла своих жильцов мыться. Готовила она хорошо, еда была простая, но сытная. Короче, с жильем мне повезло.

Сначала я все время держался начеку, но слиться с обстановкой удалось легче, чем я предполагал. Правда, в первые дни мне стоило большого труда удерживаться и не отдавать приказаний другим конюхам – давала себя знать девятилетняя привычка. Я был удивлен и даже неприятно поражен тем раболепным отношением, которое все проявляли к Инскипу (во всяком случае, в его присутствии), – мои работники держались со мной гораздо более свободно. То, что я им платил, не давало мне права считать их ниже себя, и для них это было столь же естественно. Но в конюшне Инскипа – а как я впоследствии узнал, и во всей Англии – было гораздо меньше того почти агрессивного стремления к равенству, которое так характерно для Австралии. Конюхам, в общем-то, казалось вполне нормальным, что в глазах окружающих они были людьми менее значительными, чем Инскип и Октобер. Для меня такое положение было удивительным, унизительным и постыдным. Но свои мысли я держал при себе.

Уолли, шокированный той раскованной манерой разговаривать, которую я продемонстрировал по приезде, заявил, что я должен называть Инскипа «сэр», а Октобера «милорд», и что если я чертов коммунист, то лучше мне сразу убраться. Поэтому я поспешил проявить то, что он называл «должным уважением к тем, кто выше тебя».

С другой стороны, именно благодаря привычке к непринужденным и равноправным отношениям со своими работниками мне не составило труда найти общий язык с конюхами. Я не ощущал никакой напряженности с их стороны, а когда мое беспокойство по поводу произношения рассеялось, то и с моей. Но Октобер был, безусловно, прав – если бы я в детстве остался в Англии и закончил Итон, а не Джилонг, мне не удалось бы выдать себя здесь за своего.

Инскип закрепил за мной трех новых лошадей, что было не очень удачно с моей точки зрения, поскольку практически лишало меня шанса поехать на скачки. Лошади совершенно не годились, да и не были записаны для участия в соревнованиях и в лучшем случае могли бы попасть на них через несколько недель, а то и месяцев. Я обдумывал эту проблему, таская сено и воду, убирая стойла и выезжая утром вместе со всеми на разминку.

На второй день около шести вечера Октобер появился в конюшне со своими гостями. Инскип, предупрежденный заранее, заставил нас с ног сбиться, чтобы закончить работу раньше обычного, и обошел все стойла сам, чтобы проверить, все ли в порядке.

Каждый конюх стоял возле той из своих лошадей, которая была ближе к началу осмотра. Октобер с друзьями, сопровождаемые Инскипом и Уолли, двигались от стойла к стойлу, болтая, смеясь и обсуждая каждую лошадь. Когда они поравнялись со мной, Октобер бросил быстрый взгляд в мою сторону и сказал:

– Вы новый работник, не так ли?

– Да, милорд.

Больше он не обращал на меня внимания, но когда, заперев первую лошадь, я стоял рядом со второй, он подошел потрепать ее по спине и пощупать ноги. Выпрямляясь, он лукаво подмигнул мне. Я стоял лицом к окружающим, и мне с трудом удалось сохранить каменное выражение. Чтобы не расхохотаться, он высморкался. Да, маловато у нас с ним профессионализма для участия в шпионских историях!

Когда они уехали, я поужинал и в компании двух конюхов отправился в Слоу в пивную. Выпив первую кружку, я пошел к телефону и позвонил Октоберу.

– Кто это говорит? – осведомился голос на другом конце провода.

Я на секунду замешкался, потом сказал «Перлума», зная, что это слово подействует. И действительно, он взял трубку.

– Что-нибудь случилось?

– Нет, – сказал я. – На телефонной станции подслушивают ваши разговоры?

– Это не исключено. – Он заколебался. – Где вы?

– В Слоу, в телефонной будке ближе к вашему концу деревни.

– У меня гости. Мы сможем встретиться завтра?

– Да.

Он помолчал, что-то обдумывая.

– А вы можете сказать, что вам нужно?

– Да, – ответил я. – Отчеты о скачках за последние семь или восемь сезонов и вся информация, которую вы можете раскопать об одиннадцати… объектах.

– Что вы ищете?

– Пока не знаю, – признался я.

– Еще что-нибудь?

– Да, но это надо обсудить. Он задумался.

– За двором конюшни есть ручей, который течет с болот. Завтра после обеда пойдите прогуляться по его берегу вверх по течению.

– Хорошо.

Я повесил трубку и вернулся в пивную к своей недопитой кружке.

– Долго ты ходил, – сказал Пэдди, один из моих спутников. – Мы уже обогнали тебя на одну. Ты что, изучал надписи на стенах мужской уборной?

– Там такие штуки написаны, на этих стенах, – сообщил мой второй спутник, простоватый паренек лет восемнадцати, – которые я не очень-то понял.

– Тебе это и ни к чему, – одобрительно отозвался Пэдди. Ему было сорок лет, и он опекал многих молодых ребят.

В нашей маленькой спальне Пэдди и Гритс спали рядом со мной. Пэдди, крепкий коренастый ирландец, был настолько же сообразителен, насколько Гритс туповат, и от его быстрых глаз мало что укрывалось. С первой минуты, когда я раскрыл чемодан и стал вынимать из него вещи под любопытным взглядом Пэдди, я возблагодарил Бога за то, что Октобер настоял на полной замене моего гардероба.

– Еще по одной?

– У меня как раз на одну хватит, – согласился Пэдди.

Я отнес кружки к стойке и наполнил их вновь. Наступило молчание, пока Гритс и Пэдди рылись в карманах, чтобы отдать мне по одиннадцати пенсов. Пиво, как мне показалось, было горьким и крепким и не стоило четырехмильной прогулки, но у многих конюхов были велосипеды или развалюхи автомобили, на которых они преодолевали этот путь по нескольку раз в неделю.

– Сегодня не разгуляешься, – мрачно заметил Гритс, но потом оживился. – Завтра жалованье будут платить.

– Завтра здесь будет полным-полно, это уж точно, – поддержал его Пэдди. – Соупи и все эти ребята от Грейнджера.

– От Грейнджера? – переспросил я.

– Ну да, ты что, совсем ничего не знаешь? – сказал Гритс с легким презрением. – Из конюшни Грейнджера, что на другой стороне холма.

– Ты как будто с луны свалился, – сказал Пэдди.

– Он же никогда не работал со скаковыми лошадьми, – напомнил Гритс, стараясь быть справедливым.

– Все равно! – Пэдди отпил до половинной отметки и вытер рот тыльной стороной руки.

Гритс прикончил свое пиво и вздохнул.

– Все. Пожалуй, нам пора возвращаться.

Мы отправились обратно, в пути, как обычно, разговаривая о лошадях.

На следующий день после обеда я, как бы прогуливаясь, вышел со двора конюшни и неторопливо побрел вверх вдоль ручья, подбирая камешки и бросая их в воду. Несколько парней играли в футбол на выгоне, но они не обратили на меня внимание. Довольно далеко на холме, где ручей бежал по глубокой лощине с травянистыми склонами, я наткнулся на Октобера, который сидел на большом валуне и курил сигару. С ним была черная охотничья собака, на земле лежало ружье и набитый ягдташ.

– Доктор Ливингстон, я полагаю, – сказал он с улыбкой.

– Совершенно верно, мистер Стэнли. Как вы догадались? – Я уселся рядом с ним на валун.

Он пнул ногой ягдташ.

– Здесь отчеты и все, что нам с Беккетом удалось разузнать об одиннадцати лошадях за такое короткое время. Но, по-моему, те отчеты в трех папках, что вы читали, дают гораздо больше информации, чем эти жалкие отрывочные сведения.

– Никогда не угадаешь, что может пригодиться. В конверте Стейплтона была одна вырезка, показавшаяся мне любопытной. Там речь идет об известных случаях применения допинга. Оказывается, некоторые лошади способны превращать вполне безобидную пищу в вещества, действующие как допинг, благодаря специфическим химическим процессам в своем организме. Может быть, бывает и наоборот? Я хочу сказать, может ли лошадь разлагать допинг на совершенно безвредные вещества, которые дают при анализе отрицательный результат?

– Я выясню.

– И еще одно, – сказал я. – Меня приставили к тем трем лошадям, которых вы купили, чтобы переполнить конюшню, а значит, на скачки я ездить не буду. Я подумал, что вам стоило бы продать одну из них, и тогда на торгах я смогу потолкаться среди людей из разных конюшен. У нас есть еще несколько человек, которым приходится ухаживать за тремя лошадьми, так что без работы я не останусь, и может быть, мне попадется лошадь, подходящая для участия в скачках.

– Я продам одну из лошадей, – сказал он, – но подготовка к аукциону займет немало времени. Заявка на участие в торгах подается примерно за месяц.

Я кивнул.

– Чертовски неудачно. Надо бы придумать что-нибудь, чтобы мне дали другую лошадь, которая скоро отправляется на соревнования. Лучше всего, если бы мне пришлось везти ее далеко – ночевка в пути была бы очень кстати.

– Конюхи не меняют своих лошадей, – сказал он, потирая подбородок.

– Об этом я уже слышал. Это уж как повезет – какая тебе попалась, с той и работаешь с начала до конца. И если лошадь неудачная, все равно ничего не поделаешь.

Мы поднялись. Пес, лежавший все это время неподвижно, положив морду на лапы, тоже поднялся, потянулся и медленно завилял хвостом, преданно глядя на хозяина. Октобер наклонился, потрепал его по спине и взял ружье. Я же перебросил через плечо ягдташ.

Мы обменялись рукопожатием, и Октобер с улыбкой сказал:

– Кстати говоря, Инскип считает, что для конюха вы удивительно хорошо ездите верхом. Он признался, что не доверяет таким, как вы, но руки у вас нежные, как у ангела.

– Черт, об этом я совершенно не подумал.

Он усмехнулся и пошел вверх по холму, а я стал спускаться вдоль ручья, мрачно размышляя о том, что, как бы легко я ни относился к необходимости надеть шкуру мерзавца, моя гордость будет уязвлена, если мне придется еще и прикидываться плохим наездником.

В этот вечер пивная в Слоу была битком набита. Здесь была примерно половина всех людей Октобера – один из них подвез меня в своей машине – и компания работников из конюшни Грейнджера, включая трех девиц, которые с большим удовольствием выслушивали двусмысленные шуточки, сыпавшиеся в их адрес. Разговоры сводились главным образом к безобидному хвастовству – каждый доказывал, что его лошади самые лучшие.

– …в среду он побьет твоего с закрытыми глазами!

– Шансы у тебя хреновые.

– …да твой улитку на финише не обскачет!

– …жокей сплоховал на старте, да так и не смог догнать остальных…

– …жирный, как свинья, к тому же упрямая скотина! Беседа то затихала, то разгоралась, стало душно от сигаретного

дыма и дыхания слишком многих людей. В одном углу несколько неумелых игроков метали дротики, в другом постукивали бильярдные шары. Я сидел, лениво обхватив рукой спинку жесткого стула, и смотрел, как Пэдди играет в домино с каким-то типом из конюшни Грейнджера. Лошади, автомобили, бокс, кино, недавние танцы и снова лошади, лошади… Я старательно вслушивался, но не узнал ничего, кроме того, что эти парни были, по большей части, довольны своей работой, добродушны, наблюдательны и безобидны.

– Ты новенький? – вдруг раздался рядом со мной наглый голос. Я обернулся, посмотрел на говорящего и вяло бросил:

– Угу.

В первый раз в Йоркшире я встретил взгляд, в котором проглядывала хитрость. В свою очередь я тоже уставился на него и не отводил глаз, пока его рот не искривился в ухмылке, – он признал меня за своего.

– Тебя как зовут?

– Дэн. А тебя?

– Томас Натаниел Тарлтон.

Он явно ожидал какой-то реакции на это сообщение, но я не знал какой.

– Т.Н.Т., – объяснил Пэдди, – он же Соупи, – и смерил нас обоих моментальным взглядом.

– Отчаянный малый собственной персоной, – пробормотал я. Соупи Тарлтон улыбнулся скупой, нарочито зловещей улыбкой -

видимо, производил впечатление. Он был примерно моего возраста и сложения, но со светлыми волосами и типичным для многих англичан красноватым цветом лица. Его светло-карие глаза были слегка выпученными, а над полными влажными губами он отрастил усики. На мизинце правой руки красовался массивный золотой перстень, на левом запястье – дорогие часы. Одежда была из хорошего материала, но дешевого покроя, неизбежная куртка на подкладке из овчины, видимо, стоила ему трехнедельного жалованья.

Он не проявлял никаких признаков желания завязать дружбу. Осмотрев меня так же тщательно, как я его, он кивнул, проговорил «увидимся», после чего направился в сторону бильярдного стола.

Гритс принес свежие полпинты и уселся на скамейку рядом с Пэдди.

– Этому Соупи нельзя доверять, – сообщил он конфиденциальным тоном, его глупое костлявое лицо светилось добротой.

Пэдди выложил дубль-три, обернулся в нашу сторону и пристально, без улыбки взглянул на меня.

– Не беспокойся за Дэна, Гритс, – сказал он. – Они с Соупи два сапога пара. Из одного теста, я бы сказал.

– Но ведь ты сказал мне, чтобы я не доверял Соупи, – возразил Гритс, обеспокоенно переводя глаза с одного из нас на другого.

– Именно, – отрезал Пэдди. Он выложил четыре-три и сконцентрировался на игре.

Гритс сдвинулся дюймов на шесть к Пэдди и озадаченно, смущенно поглядел на меня. Потом вдруг страшно заинтересовался содержимым своей кружки и больше на меня не смотрел.

Мне кажется, именно в эту минуту моя задача потеряла свою развлекательность. Мне нравились Пэдди и Гритс, и они в течение трех дней принимали меня с небрежным дружелюбием. Я не был готов ни к тому, что Пэдди сразу распознает мой интерес к Соупи, ни к его немедленной враждебности. Это был удар, который я должен был предвидеть, но он застал меня врасплох; он должен был подготовить меня к будущим событиям, но и этого не произошло.

Сотрудники полковника Беккета по-прежнему работали выше всяких похвал. Идя в наступление, он был готов обеспечивать ему массированную и незамедлительную поддержку: услышав от Октобера, что я застрял в конюшне с тремя бесполезными лошадьми, он тут же развил бурную деятельность по моему освобождению.

Во вторник, спустя неделю после того, как я появился в конюшне, Уолли остановил меня, когда я пересекал двор с двумя ведрами воды.

– Эта твоя лошадь, что в семнадцатом, завтра уезжает, – объявил он. – Утром поторопись все сделать, ты тоже поедешь с ней в половине первого. Фургон отвезет тебя в другую конюшню, возле Ноттингема, там ты оставишь эту лошадь, заберешь новую и привезешь ее сюда. Ясно?

– Ясно, – сказал я.

Уолли относился ко мне прохладно, но после воскресенья я заставил себя примириться с мыслью, что мне необходимо продолжать вызывать в окружающих легкое недоверие, даже если это не доставляет мне ни малейшего удовольствия.

Большую часть воскресенья я провел за чтением отчетов о соревнованиях, причем мои соседи по коттеджу отнеслись к этому как к вполне естественному занятию. Вечером, когда все они отправились в пивную, я поработал над отчетами с карандашом, анализируя сведения об одиннадцати лошадях и их подозрительных победах. Как я и предполагал, изучая в Лондоне газетные вырезки, они действительно имели разных владельцев, тренеров и жокеев; но нельзя сказать, чтобы между ними не было абсолютно ничего общего. К тому времени, когда я запечатал свои записи в конверт и убрал их вместе с папками Октобера на дно ягдташа, подальше от любопытных взглядов, мне удалось обнаружить четыре сходства.

Во-первых, все эти лошади выигрывали аукционные скачки, то есть соревнования, победитель которых продавался затем с торгов. Три лошади были куплены своими же собственными хозяевами, остальные ушли за довольно скромные суммы.

Во-вторых, они всегда хорошо выступали на скачках, но на финише им не хватало либо сил, либо упорства, чтобы выиграть.

В-третьих, ни одна из них ни разу не выиграла скачек, кроме тех случаев, когда им дали допинг, хотя они участвовали и в других соревнованиях.

В-четвертых, ставки на них, когда они выигрывали, были не меньше десяти к одному.

И в материалах Октобера, и в отчетах упоминалось, что некоторые из лошадей по нескольку раз меняли тренеров, но это было вполне естественно для таких перспективных животных. Кроме этого, я располагал теперь бесполезной информацией о том, что все эти лошади происходили от разных родителей, их возраст варьировался от пяти до одиннадцати лет, масти также были разные. Побеждали они хотя и не на одном ипподроме, но и не все на разных. У меня даже возникла смутная мысль, что все ипподромы были расположены в северной части страны – Келсо, Хейдок, Седжфилд, Стаффорд и Ладлоу. Я решил проверить по карте, прав я или нет, но ни одной карты у миссис Оллнат мне найти не удалось.

Я лег спать в переполненной маленькой спальне, где пивное дыхание конюхов постепенно перебило обычную смесь чистых запахов сапожного крема и масла для волос, но мне не удалось убедить своих соседей открыть форточку шире, чем на четыре дюйма. Все они явно поддерживали Пэдди, несомненно, самого проницательного из них, и раз Пэдди перестал обращаться со мной по-дружески, то остальные последуют его примеру. Пожалуй, если бы я настаивал на том, чтобы закрыть окно, они распахнули бы его настежь, и я получил бы столько свежего воздуха, сколько хотел. Мрачно улыбаясь в темноте, я слушал скрип кроватей, обычную вечернюю болтовню и сонные смешки; ворочаясь на продавленном матрасе в поисках удобного места, я размышлял о том, какова же в действительности жизнь моих собственных работников.

В среду утром я впервые почувствовал, что такое пронизывающий йоркширский ветер, а один из конюхов – мы бежали с ним вместе через двор с дрожащими руками и замерзшими носами – жизнерадостно заверил меня, что этот ветер запросто может дуть полгода кряду. Я управился со своими тремя лошадьми вдвое быстрее обычного, но к тому времени, когда приехал фургон, у меня возникло сильное подозрение, что, судя по пробелам в моей экипировке, в усадьбе Октобера должно быть очень хорошее центральное отопление.

Проехав мили четыре, я нажал кнопку звонка, соединяющего задний отсек с кабиной. Водитель послушно остановился и вопросительно посмотрел на меня, когда я подошел к кабине и забрался на сиденье рядом с ним.

– Лошади ничего не сделается, – сказал я, – а здесь теплее. Он ухмыльнулся и поехал, прокричав сквозь шум мотора:

– Я так и думал, что у тебя совести нет. Эту лошадь собираются продавать, и она должна приехать в хорошем состоянии… Босс пришел бы в ярость, если бы знал, что ты сидишь в кабине.

Я был уверен, что босс, то есть Инскип, совершенно не удивился бы: по себе знаю, начальники вовсе не так уж наивны.

– Шел бы он куда подальше, – пробурчал я с отвращением. Водитель метнул на меня косой взгляд, и я подумал, что совсем не трудно создать себе плохую репутацию, если немного постараться. На скачки обычно съезжается много водителей фургонов, а делать им там совершенно нечего. У них полно времени, чтобы потрепаться в кафе – они весь день могут слоняться и чесать языками. Мало ли, до кого может дойти слух, что в честности конюхов Инскипа есть слабое звено.

Мы остановились поесть в придорожном кафе, а немного позже еще раз, у магазина, где я купил пару шерстяных рубашек, черный свитер, теплые носки, шерстяные перчатки и такую же вязаную спортивную шапку, какие были на всех в это морозное утро. Водитель, зайдя вместе со мной в магазин, чтобы купить себе носки, оглядел мои покупки и заметил, что у меня, видно, куча денег. Я многозначительно улыбнулся и сказал, что деньги приходят легко, если знаешь, как за это взяться, почувствовав при этом, что его сомнение в моей честности усилилось.

В середине дня мы добрались до конюшни в Лестершире, и здесь я по достоинству оценил масштаб работы беккетовских подчиненных. Мне предстояло забрать лошадь, которая как раз начинала выступать в стипль-чезе, причем была продана полковнику со всеми заявками на участие в скачках. А это значило, как объяснил мне ее расстроенный конюх, что она сможет участвовать во всех соревнованиях, куда ее записал бывший владелец.

– А куда он записан? – поинтересовался я.

– В кучу разных мест – Ньюбери, Челтенхем, Сэндаун, а начать должен на следующей неделе в Бристоле. – Лицо конюха исказилось от жалости, когда он передавал мне повод. – Не представляю, почему хозяин с ним расстался! Он чистое сокровище, и если я когда-нибудь увижу, что он выглядит хуже, чем сейчас, я отыщу тебя и взгрею как следует, можешь не сомневаться!

Я уже убедился в том, что конюхи глубоко привязываются к своим лошадям, и был вполне уверен в серьезности его слов.

– Как его зовут? – спросил я.

– Спаркинг Плаг [3]… Идиотское имя, разве ж это кляча… Спаркс, старина… эх, приятель… дружище… – Он ласково поглаживал морду лошади.

Мы завели лошадь в фургон, и на этот раз я остался там, где мне положено было быть – в заднем отсеке. Если уж Беккет готов платить ради нашего дела такие огромные деньги – а он, без сомнения, выложил целое состояние, чтобы заполучить такую изумительную лошадь в такой короткий срок, – я позабочусь о ней как следует.

Прежде чем тронуться в обратный путь, я поинтересовался картой дорог, лежавшей в кабине, и, к своему удовлетворению, Обнаружил, что все ипподромы страны помечены на ней тушью. Одолжив у водителя карту, всю обратную дорогу я посвятил ее изучению. Почти все ипподромы, где должен был выступать Спаркинг Плаг, располагались на юге. Ночевки обеспечены, как по заказу.

Я выяснил, однако, что те пять ипподромов, где выигрывали наши одиннадцать лошадей, находятся не так далеко на севере, как мне казалось. Ладлоу и Стаффорд были даже, пожалуй, ближе к югу, особенно если учесть, что в своем представлении о географии страны я инстинктивно брал за отправную точку Хэрроугейт. Судя по карте, эти пять ипподромов никак не были связаны друг с другом: они не только не лежали на окружности, центр которой можно было бы определить, но располагались вдоль кривой линии, идущей примерно с северо-востока на юго-запад, и никакого смысла и этом мне найти не удалось.

Остаток пути, как и большую часть всего своего рабочего времени, я провел, перебирая мысленно все известные мне факты, ожидая, чтобы идея всплыла на поверхность сознания, как рыба на поверхность пруда, чтобы разрозненные факты сложились в единую картину. Но я не рассчитывал на быстрый успех, понимая, что это только начало – ведь даже электронный компьютер не может дать ответ, пока в него не загрузят достаточно информации.

В пятницу вечером я отправился в пивную в Слоу и обыграл Соупи в дротики. Он недовольно хмыкнул, предложил перейти к бильярдному столу и легко отыгрался. После этого мы выпили вместе полпинты, наблюдая друг за другом. Мы практически не разговаривали, да это было и не нужно. Вскоре я снова пошел смотреть на игроков в дротики. Уровень их игры с прошлой недели не повысился.

– Ты обыграл Соупи, Дэн? – спросил один из них.

Я кивнул, и немедленно мне в руку сунули несколько дротиков.

– Если ты можешь побить Соупи, ты должен быть в команде.

– В какой команде?

– В команде конюшни по метанию дротиков. Мы играем с другими конюшнями, у нас что-то вроде Йоркширской лиги. Иногда мы ездим в Миддлхем, Уэзерби или Ричмонд, а иногда приезжают сюда. Соупи – лучший в команде Грейнджера. Как ты думаешь, ты смог бы снова его обыграть или это было случайно?

Я метнул в доску три дротика, и все они попали в двадцатку. По какой-то неизвестной причине мне всегда удается попадать в цель.

– Еще, – потребовали они. – Давай еще.

Я метнул в доску еще три. В секторе двадцатки становилось тесновато.

– Ты в команде, приятель, это решено.

– А когда следующий матч? – полюбопытствовал я.

– Последний был здесь две недели назад. Теперь будет в следующее воскресенье в Бернсдейле, после футбола. Может, ты еще и в футбол играешь?

Я помотал головой.

– Нет, только в дротики.

В руке у меня оставался еще один дротик. Я подумал, что мне ничего не стоит попасть камнем в бегущую крысу, что я частенько и делал, когда мои люди на ферме выгоняли ее из амбара с зерном. Так почему бы не попасть дротиком в скачущую лошадь – это ведь гораздо более крупная мишень.

– Этот в яблочко, – приставали стоящие вокруг. Я отправил его в яблочко, и конюхи возликовали.

– В этом году мы выиграем лигу, – улыбались они. Гритс тоже улыбался. Но не Пэдди.

Глава 4

Сын и дочери графа Октобера приехали домой на выходные – старшая дочь в алого цвета автомобиле, который я вскоре стал узнавать, когда она, уезжая из дома и возвращаясь, проезжала мимо конюшни, а близнецы более скромно, вместе с отцом. Поскольку все трое любили ездить верхом, Уолли велел мне оседлать двух из моих лошадей, чтобы выехать с первой группой в субботу. Спаркинг Плаг предназначался для меня, а вторая лошадь для леди Патриции Тэррен.

Леди Патриция Тэррен, как я обнаружил в рассветных сумерках, держа для нее лошадь, была сногсшибательной красавицей с бледно-розовым ртом и густыми загнутыми ресницами, которыми она умело пользовалась. Свои каштановые волосы она повязала зеленым шарфом и надела лыжную куртку в черно-белую клетку для защиты от холода. В руках у нее были светло-зеленые шерстяные перчатки.

– Ты новенький, – заметила она, разглядывая меня сквозь ресницы. – Как тебя зовут?

– Дэн… мисс, – сказал я, вдруг поняв, что не имею ни малейшего представления, к какой форме обращения привыкла графская дочь. Инструкции Уолли не распространялись так далеко.

– Вот как… тогда помоги мне сесть.

Я послушно встал рядом с ней, наклонившись, чтобы помочь, мо она вдруг провела рукой по моей голове и шее и зажала в пальцах мочку правого уха. Ногти у нее были острые. В широко открытых глазах я увидел вызов. Я уставился в противоположную сторону. Поскольку я молчал и не двигался, она в конце концов хихикнула, отпустила меня и натянула перчатку. Я подсадил ее в седло, она нагнулась за поводьями, и ее пушистые ресницы затрепетали возле моего лица.

– А ты лакомый кусочек, правда, малыш Дэнни? – сказала она. – У тебя такие славные темные глаза.

Мне не пришел в голову ответ, который соответствовал бы моему положению. Она засмеялась, тронула ногами бока лошади и поехала прочь через двор. Ее сестра, садившаяся на лошадь, которую держал Гритс, казалась с расстояния двадцати ярдов и при слабом освещении гораздо более светловолосой, но почти столь же красивой. Господи, помоги Октоберу, подумал я, если ему надо присматривать за двумя такими созданиями!

Я развернулся, чтобы пойти за Спаркинг Плагом, и увидел рядом с собой восемнадцатилетнего сына Октобера. Он был очень похож на отца, но его фигура еще не была такой же плотной, а манера себя вести – столь же непринужденно властной.

– Не стоит обращать особого внимания на мою сестру, – произнес он спокойным голосом, в котором звучала скука, оглядев меня с головы до ног. – Она любит дразнить людей.

Он направился к ожидавшей его лошади, а я сообразил, что только что получил предупреждение. Если его сестра так же вызывающе ведет себя с каждым представителем мужского пола, ему приходится их часто делать.

Позабавленный этой мыслью, я вывел Спаркинг Плага, сел в седло, выехал вслед за остальными со двора и направился по дорожке к поросшей вереском равнине. Как всегда в ясное утро, воздух и пейзаж освежали и приводили в прекрасное расположение духа. Солнце было еще легким намеком далеко за горизонтом, и казалось, что мир только что родился. Я смотрел на темные силуэты лошадей, огибавших холм впереди меня, на белые плюмажи пара, вырывающиеся из их ноздрей в морозном воздухе. Когда сверкающий ободок солнца превратился в светящийся шар, краски вдруг приобрели свежесть и яркость – коричневый цвет бегущих рысцой лошадей, яркие полоски вязаных шапочек конюхов и веселые наряды дочерей Октобера.

Сам же Октобер, в сопровождении собаки, приехал на равнину в «лендровере», чтобы посмотреть на тренировку. Как я понял, на утренних субботних выездах в основном отрабатывался галоп, и Октобер, проводивший выходные дни в Йоркшире, специально являлся посмотреть.

Мы ездили по кругу на вершине холма, пока Инскип разбивал лошадей на пары и инструктировал наездников.

Мне он сказал:

– Дэн, галоп в три четверти силы. Твоя лошадь бежит в среду. Не переусердствуй, но мы все-таки хотим проверить, на что он способен.

В пару мне он назначил одну из лучших лошадей в конюшне. Покончив с распоряжениями, он пустил лошадь легким галопом по широкой полосе зеленого торфа, тянувшейся через кустарник, а Октобер в своем автомобиле последовал за ним.

Мы продолжали ехать по кругу, пока первая пара не достигла противоположного конца тренировочного поля, проехав мили полторы по слегка изогнутой, ведущей вверх дороге.

– О'кей, – сказал Уолли первой паре. – Пошли.

Обе лошади стартовали одновременно, сначала довольно медленно, потом ускоряясь, пока не миновали Инскипа и Октобера, после чего замедлили бег и остановились.

– Следующая пара! – выкрикнул Уолли.

Мы были готовы и немедленно рванули с места. В Австралии мне пришлось вырастить и объездить бессчетное число скаковых лошадей, но Спаркинг Плаг был первой хорошей лошадью, на которую я сел в Англии, и мне было интересно сравнить его со своими. И хотя он был предназначен для участия в стипль-чезе, а я больше привык к обычным скачкам, никакой разницы я не почувствовал. У него был плохой рот, который мне сразу захотелось исправить, но в остальном он был вполне хорош. Спокойный и

собранный, он плавно набирал скорость, без малейшего усилия держась рядом с признанным фаворитом, и хотя мы, повинуясь приказу, шли только в три четверти силы, было совершенно ясно, что Спаркинг Плаг в форме и готов к приближающимся соревнованиям.

Я так увлекся, что только остановив лошадь – а с таким ртом это было нелегко – и возвращаясь обратно, вспомнил о необходимости прикидываться неумелым наездником. Я беззвучно застонал, в ярости от самого себя – если впредь я не буду думать о деле, мне никогда не удастся то, ради чего я приехал в Англию.

Мы подъехали к Инскипу и Октоберу, чтобы они могли проверить, насколько тяжело животные дышат. Ребра Спаркинг Плага двигались легко, он практически не задыхался. Инскип и Октобер кивнули, и мы со вторым конюхом спешились и стали водить лошадей по кругу, давая им возможность остыть.

С дальнего конца поля парами прибывали остальные. Когда все закончили тренировку, большинство конюхов также спешилось, и мы отправились обратно через поле к дороге, ведущей в конюшню. Я шел последним в цепочке, прямо передо мной ехала верхом старшая дочь Октобера, отсекая меня таким образом от общего разговора. Она разглядывала расстилающуюся по обе стороны вересковую равнину, не заботясь о том, чтобы не отстать от едущего впереди всадника, и к тому моменту, когда мы достигли дороги, между ней и остальными возник разрыв ярдов в десять.

Вдруг из небольшого куста утесника с шумом и пронзительным криком вылетела птица, и лошадь, на которой ехала девушка, в испуге попятилась и встала на дыбы. Наезднице с заметным усилием удалось сохранить равновесие, вернувшись в седло откуда-то из-под правого уха лошади, но под ее тяжестью стремянный ремень порвался и стремя упало на землю.

Я остановился и поднял его, но прикрепить его обратно к порванному ремню все равно было нельзя.

– Спасибо, – сказала она. – Какая досада. – Она соскользнула с лошади. – Придется возвращаться пешком.

Я взял повод и повел обеих лошадей, но она остановила меня и забрала у меня повод своей лошади.

– Это очень мило с вашей стороны, – сказала она, – но я ведь и сама могу вести его.

Дорога в этом месте была широкой, и мы стали спускаться с холма рядом. При ближайшем рассмотрении она совсем не была похожа на свою сестру Патрицию. У нее были гладкие светло-пепельные волосы, повязанные голубым шарфом, светлые ресницы, дружелюбные глаза и упрямый рот, в ней чувствовалось хладнокровие, делавшее ее грациозно-сдержанной. Некоторое время мы шли в непринужденном молчании.

– Потрясающее утро, – наконец сказала она.

– Потрясающее, – согласился я, – только холодное.

Англичане всегда говорят о погоде, подумал я, но в ноябре так редко случаются ясные дни, что это и вправду стоит отметить. А дома уже почти лето…

– Вы давно здесь работаете? – спросила она спустя некоторое время.

– Всего десять дней.

– Ну и как, вам нравится?

– Да, конюшня отличная…

– Мистеру Инскипу было бы чрезвычайно приятно это услышать, – сказала она сухо.

Я взглянул на нее, но она смотрела прямо перед собой на дорогу и улыбалась.

Ярдов через сто она спросила:

– А что это за лошадь, на которой вы ехали? По-моему, ее я тоже раньше не видела.

– Она здесь со среды…

Я рассказал ей то немногое, что знал о Спаркинг Плаге, его способностях и перспективах. Она кивнула.

– Конечно, было бы хорошо, если бы он выиграл какие-нибудь скачки. Наверняка вам это было бы приятно, ведь вам приходится столько за ним ухаживать.

– Да, – согласился я, удивленный тем, что она задумывается о таких вещах.

Мы миновали последний поворот перед конюшней.

– Извините, – вежливо сказала она, – но я не знаю вашего имени.

– Дэниел Роук, – произнес я, и мне вдруг пришло в голову, что за последние десять дней она оказалась единственным человеком, которому я дал полный ответ на этот вопрос, потому что это показалось мне естественным.

– Спасибо, – она сделала паузу, а потом продолжала небрежным тоном, предназначенным, как я со странным удовольствием понял, для того, чтобы избавить меня от возможной скованности. – Лорд Октобер – мой отец. Меня зовут Элинор Тэррен.

Мы достигли ворот конюшни. Я пропустил ее вперед, за что был награжден дружеской, но лишенной личного интереса улыбкой, после чего она пересекла двор и довела лошадь до самого стойла. Какая замечательная девушка, мельком подумал я, принимаясь за работу. Я почистил Спаркинг Плага, вымыл ему ноги, расчесал гриву и хвост, обтер губкой глаза и рот и привел в порядок eгo соломенную подстилку, повторив затем весь процесс с лошадью, на которой ездила Патриция. А вот Патрицию, подумал я с усмешкой, замечательной девушкой не назовешь.

Когда я пришел в коттедж завтракать, миссис Оллнат протянула мне только что пришедшее письмо. Судя по штемпелю на конверте, оно было отправлено вчера из Лондона. На листке обычной бумаги было напечатано одно предложение: «М-р Стэнли будет у водопада Виктория в воскресенье в три пополудни».

Я сунул письмо в карман, хихикая в овсянку.

Моросил беспросветный мелкий дождь, когда на следующий день после обеда я шел вдоль ручья. Я пришел в лощину раньше Октобера, и мне пришлось ждать его, чувствуя, как капли воды стекают за шиворот. Как и в первый раз, он спустился с холма с собакой и сказал, что оставил машину наверху.

– Лучше нам поговорить здесь, если вы не боитесь сырости, – закончил он, – потому что, если нас увидят вместе в машине, могут возникнуть подозрения.

– Я не боюсь сырости, – с улыбкой заверил я его.

– Прекрасно… Ну что, как ваши успехи?

Я рассказал, что очень доволен новой лошадью Беккета и теми возможностями, которые она мне предоставляет. Он кивнул.

– Родди Беккет прославился во время войны скоростью и четкостью, с которыми он организовывал доставку провианта и боеприпасов. Не было случая, чтобы кто-нибудь получил не те снаряды или только левые сапоги, если за это отвечал Беккет.

– Я заронил семена сомнения в моей честности там и сям, но думаю, мне удастся сделать больше на этой неделе в Бристоле и в Бернсдейле в следующий выходной. В воскресенье я собираюсь участвовать там в матче по метанию дротиков.

– В этой деревне было несколько случаев допинга, – задумчиво произнес он. – Попробуйте закинуть там удочку.

– Это было бы очень кстати…

– А что отчеты, они вам помогли? – спросил он. – Вы думали еще о тех одиннадцати лошадях?

– Только о них и думал, – сказал я, – и мне кажется – хотя эго и очень небольшой шанс, – что вам удастся проверить очередную лошадь до заезда. То есть если очередная лошадь вообще будет… Хотя почему бы и нет – ведь мошенники до сих пор не попались.

Он посмотрел на меня с некоторым волнением. С опущенных нолей его шляпы стекала вода.

– Вы что-то обнаружили?

– Ничего определенного. Всего-навсего статистическая вероятность. Но скорее всего, следующая лошадь выиграет на аукционных скачках в Келсо, Седжфилде, Ладлоу, Стаффорде или Хейдоке. – Я объяснил, почему я так думаю, и продолжал: – Надо постараться взять на анализ слюну у всех лошадей перед всеми аукционными скачками на этих ипподромах – вряд ли будет больше одного такого заезда в каждых двухдневных соревнованиях, – а потом все это можно будет выбросить, если… если в колоде не окажется джокера.

– Задача непростая, – медленно проговорил он, – но думаю, это вполне возможно, был бы результат.

– Может быть, специалисты обнаружат что-нибудь интересное.

– Может быть. Но даже если нет, это все равно будет шагом вперед – мы будем готовиться к появлению джокера, а не хвататься за голову, когда это происходит. Почему только мы не додумались до этого давным-давно? – Он раздосадованно, покачал головой. – Теперь, когда вы предложили такой путь, он кажется просто очевидным.

– Просто я был первым человеком, который получил сразу всю информацию и стал целенаправленно искать объединяющий фактор. Все остальные расследования велись как бы с другого конца – в каждом отдельном случае пытались выяснить, кто имел доступ к лошади, кто ее кормил и так далее.

Он мрачно кивнул.

– И еще одно, – сказал я. – Эксперты из лаборатории не нашли следов допинга и посоветовали вам искать механическую причину… Вы не знаете, шкуры лошадей проверяли так же тщательно, как экипировку жокеев? Мне тут как-то пришло в голову, что я мог бы абсолютно точно попасть дротиком в круп бегущей лошади, а любой приличный стрелок мог бы проделать то же самое с дробью или маленькой пулькой. Это было бы как укус овода и уж точно подстегнуло бы лошадь.

– Насколько мне известно, подобных следов обнаружено не было, но я постараюсь выяснить точно. Да, кстати говоря, я спросил у химиков, может ли организм лошади разлагать допинг на безвредные вещества, и они утверждают, что это невозможно.

– Что ж, по крайней мере, с этим прояснилось.

– Да. – Он свистнул псу, который деловито рыскал по дальнему краю лощины. – В следующее воскресенье вы будете в Бернсдейле, а потом давайте встречаться здесь в такое же время каждое воскресенье и обсуждать, как продвигается дело. Если меня не будет на субботней тренировке – значит, я не приехал. Между прочим, вчера на Спаркинг Плаге вы уж очень явно продемонстрировали свое мастерство. Мне кажется, мы договорились, что вам лучше не производить чересчур хорошего впечатления. В довершение всего, – добавил он с легкой усмешкой, – Инскип отзывается о вас как о расторопном и усердном работнике.

– Черт… Чего доброго, еще зарекомендую себя с самой лучшей стороны.

– Это уж как пить дать, – согласился он, насмешливо копируя мой акцент. – А как вам нравится быть конюхом?

– В этом есть свои приятные стороны… У вас очень красивые дочери.

Он улыбнулся.

– Да, и спасибо, что помогли Элинор. Она сказала, что вы были очень внимательны.

– Ничего особенного я не сделал.

– Пэтти иногда бывает сущим наказанием, – задумчиво проговорил он, – никак не решит, чем хочет заниматься. Она отлично знает, что мне не нравится то, как она проводит время – бесконечные вечеринки, развлечения до утра… Впрочем, это мои заботы, мистер Роук.

Мы распрощались, как обычно, обменявшись рукопожатием, и он медленно пошел вверх по склону. Я тоже отправился обратно под хмуро моросящим дождем.

Как и было назначено, Спаркинг Плаг совершил 250-мильное путешествие в Бристоль, и я вместе с ним. Ипподром был расположен на некотором расстоянии от города, и, как сообщил мне во время остановки на обед водитель фургона, все конюшенные постройки там были возведены заново после пожара.

Конечно, новые стойла были чистыми и удобными, но что вызывало особый восторг конюхов, так это общежитие. Оно состояло из комнаты для отдыха и двух длинных спален, в каждой из которых стояло около тридцати кроватей, застеленных чистыми простынями и пушистыми синими одеялами. Над каждой кроватью висела лампа, пол с поливиниловым покрытием обогревался снизу, кроме этого, здесь был современный душ в умывальной комнате и сушилка для мокрой одежды. В общем, помещение было теплое и светлое, а судя по сочетанию цветов, над его отделкой потрудился специалист.

– Ни фига себе, просто «Хилтон» какой-то! – высказался жизнерадостный парнишка, войдя в спальню и бросив дорожную сумку на свободную кровать.

– Ты еще половины не видел, – заверил его длинный костлявый парень в голубом свитере, севшем от стирки. – В том конце коридора офигенная столовая со стульями, теликом, столом для пинг-понга и всяким таким.

Раздались еще голоса:

– Не хуже, чем в Ньюбери.

– Точно.

– Пожалуй, лучше, чем в Аскоте. Головы закивали.

– В Аскоте кровати двухъярусные, а здесь нормальные.

Похоже было, что общежития в Ньюбери и Аскоте самые комфортабельные в стране.

– Можно подумать, до шишек наконец дошло, что мы тоже люди, – произнес человек с резкими чертами лица воинственным, скандальным тоном.

– С теми клоповниками, что были раньше, не сравнить, – кивнул иссохший пожилой человек с лицом, напоминающим сморщенное яблоко. – Но говорят, в Америке всегда так живут.

– Они понимают, что если не начнут прилично с нами обращаться, никто не согласится делать грязную работу, – сказал скандалист. – Времена не те.

– Там, где я живу, с нами вполне прилично обращаются, – сказал я, кладя свои вещи на соседнюю с ним кровать и изо всех сил стараясь быть естественным и небрежным. Здесь я чувствовал себя менее уверенно, чем в Слоу, где я хотя бы знал свою работу вдоль и поперек и мог постепенно и осторожно наладить нормальные отношения с другими конюхами. Здесь у меня было всего два дня, и если я рассчитывал хоть чего-нибудь добиться, надо было направить разговор в нужное мне русло.

Отчеты о скачках я почти выучил наизусть, в течение двух недель я старался впитывать как можно больше скакового жаргона, но все же не был уверен, что пойму все услышанное в Бристоле, и, кроме того, боялся ляпнуть что-нибудь несуразное.

– А ты где работаешь? – спросил жизнерадостный парень, бросив на меня беглый взгляд.

– У лорда Октобера.

– А-а, у Инскипа, ты хочешь сказать. Путь неблизкий…

– Может, у Инскипа и все в порядке, – сказал скандалист так, как будто сожалел об этом, – но есть места, где о нас до сих пор ноги вытирают, как будто мы не такие же люди, как все остальные, как будто у нас нет права на место под солнцем!

– Ага, – серьезно подхватил костлявый парень. – Я слышал, что в одном месте конюхов морят голодом, бьют, если они плохо работают, к тому же у каждого по четыре-пять лошадей, потому что дольше пяти минут там мало кто задерживается.

Я лениво спросил:

– А где это? На случай, если уйду от Инскипа, чтобы туда не попасть.

– По-моему, – неуверенно сказал он, – это где-то недалеко от тебя.

– Нет, это севернее, в Дареме, – вступил в разговор совсем молоденький мальчик, стройный и хорошенький, с юношеским пушком на щеках.

– Так ты тоже об этом слышал? Он кивнул.

– Только совсем чокнутый может там работать. Это просто каторга, да еще устаревшая лет на сто. Так что туда нанимаются люди, которых больше никуда не берут.

– Их надо вывести на чистую воду, – агрессивно заявил скандалист. – Кто там управляющий?

– Какой-то тип по имени Хамбер, – сказал хорошенький мальчик. – Вообще-то ему не удалось бы научить плющ виться по стене… Победителей у него столько же, сколько волос на бильярдном шаре… Иногда на скачках появляется его старший конюх – он пытается уломать кого-нибудь наняться к ним работать, но его тут же отшивают, и поделом.

– Кто-то же должен работать, – автоматически проговорил скандалист. Я догадался, что это его постоянная присказка – «кто-то же должен работать», только не он сам.

Все потянулись в столовую, где кормили вкусно, бесплатно и в неограниченном количестве. Предложение продолжить вечер в пивной не нашло поддержки, когда выяснилось, что ближайшая пивная в двух милях ходьбы, а в теплой светлой столовой под стойкой стоят ящики с пивом.

Завести разговор о допинге не составило особого труда – похоже было, что все готовы обсуждать эту тему бесконечно. Если верить рассказам присутствующих двадцати с лишним человек, никто из них никогда «не давал ничего» лошадям, но все они знали кого-то, чьи знакомые этим занимались. Я пил пиво, слушал и изображал живую заинтересованность в предмете разговора.

– …вколол ему кислоту, когда тот выходил из паддока.

– …всыпал такую чертову уйму порошка, что наутро лошадь сдохла прямо в стойле.

– …от такой дозы он просто ослеп – даже не попытался взять хотя бы первое препятствие.

– …за полчаса перед заездом дал ей здоровущее ведро воды, так что и допинга не понадобилось, она все равно еле двигалась со всем этим бултыханием в брюхе.

– Он просто влил ей в рот полбутылки виски…

– …его поймали с яблоком, набитым снотворными таблетками.

– …выронил шприц прямо перед председателем…

– Интересно, а есть способ, которого еще никто не пробовал? – сказал я.

– Если только колдовство, – отозвался хорошенький мальчик. Все засмеялись.

– Ведь мог же кто-то придумать такой способ, – продолжал я небрежным голосом, – который невозможно обнаружить, и спокойно пользоваться им всю жизнь.

– Типун тебе на язык! – воскликнул жизнерадостный парень. – Тогда скачкам конец. Никто не сможет предсказать результат, букмекеры просто на уши встанут! – Он ухмыльнулся во весь рот.

Пожилой человечек был настроен менее весело.

– Такое и вправду бывает, – сказал он, с серьезным видом кивая головой. – Ведь есть тренеры, которые здорово насобачились в разных гадостях, можете мне поверить. Они по многу лет проделывают фокусы со своими лошадьми.

Но остальные с ним не согласились. Тесты на допинг покончили с такими тренерами: их лишили лицензий, и они вышли из игры. Хотя старое правило, конечно, не всегда было справедливо, ведь тренера автоматически дисквалифицировали, если у одной из его лошадей обнаруживали допинг. Это не всегда вина тренера, особенно если речь идет о допинге для проигрыша. Зачем тренеру портить лошадь, которую он много месяцев учил выигрывать? Но все сходились на том, что после отмены этого правила случаев допинга стало не меньше, а больше.

– Это и понятно, ведь теперь мошенник знает, что он портит не карьеру тренера, а одну лошадь на один забег. Ему вроде бы не так совестно. Конюху легче взять пятьдесят монет за то, что он подсыпет аспирину в корм, если он знает, что конюшню не прикроют и он не потеряет работу.

Они говорили и говорили, пересыпая свою речь и дельными замечаниями, и похабными шутками, но мне уже было ясно, что им ничего не известно о тех одиннадцати лошадях. Я знал, что никто из них не работал в интересующих меня конюшнях, а статей в газетах они либо не читали, либо читали с большими перерывами, а не все сразу, как я.

Разговор увял, перешел в зевки, и мы, болтая, отправились спать. Я мысленно вздохнул с облегчением, радуясь, что мне удалось пережить этот вечер, не привлекая к себе особого внимания.

В следующие два дня я старательно копировал поведение окружающих, так что дело обошлось без удивленных взглядов. Утром я вывел Спаркинг Плага из конюшни в паддок, прошел с ним по демонстрационному кругу, подержал, пока его седлали, снова провел по кругу, подождал, пока жокей сядет в седло, и вывел его на беговую дорожку, после чего вместе с другими конюхами наблюдал за скачками со специально отведенного для нас места.

Спаркинг Плаг победил. Страшно обрадованный, я встретил его у ворот и отвел в просторный загон для расседлывания победителя. Здесь я увидел полковника Беккета, который ждал, опираясь на трость. Он похлопал лошадь, поздравил жокея, который отстегнул седло и ушел в весовую, и иронически проговорил:

– По крайней мере, я частично окупил его стоимость.

– Хорошая лошадь, к тому же прекрасно подходит для нашего дела.

– Отлично. Нужно что-нибудь еще?

– Да. Как можно больше подробностей о тех одиннадцати лошадях – где их растили, что они ели, чем болели, в каких кафе останавливались водители фургонов, возивших их на соревнования, кто делал для них сбрую, кто менял им подковы… короче, абсолютно все.

– Вы это серьезно?

– Да.

– Но ведь у них нет ничего общего, кроме того, что им дали допинг.

– Мне кажется, проблема как раз и заключается в выяснении того, что дало возможность применить допинг именно к ним.

Я погладил морду Спаркинг Плага. После победы он был возбужден и беспокоен. Полковник Беккет посмотрел на меня своим спокойным и трезвым взглядом.

– Вы получите информацию, мистер Роук.

– Спасибо. Я позабочусь о Спаркинг Плаге… До конца сезона он вернет вам те деньги, которые вы за него заплатили.

– Увести лошадей! – закричал распорядитель. Полковник сделал рукой вялый прощальный жест, и я увел Спаркинг Плага обратно в конюшню ипподрома.

В общежитии в этот вечер было гораздо больше народу, и на этот раз я не ограничился направлением разговора на тему допинга, а попытался произвести впечатление человека, который не отказался бы от пятидесяти фунтов за известного рода услуги. Это принесло мне немало неодобрительных взглядов и один явно заинтересованный – от человека крошечного роста, чей огромный нос издавал монотонное сопение.

Утром в умывальной он подошел к соседней раковине и проговорил одной стороной рта:

– Ты это всерьез вчера говорил, что мог бы показать стойло за пятьдесят монет?

Я пожал плечами.

– А почему бы и нет?

Он украдкой оглянулся. Мне захотелось расхохотаться.

– Я бы мог свести тебя кое с кем, кого это заинтересовало бы… За пятьдесят процентов.

– Думай, что говоришь, – нагло сказал я. – Пятьдесят процентов! Да за кого ты меня принимаешь?

– Ладно… тогда за пятерку, – хмыкнул он, сдаваясь.

– Ну, не знаю…

– Это достаточно справедливо, – тихо сказал он.

Он ошеломленно уставился на меня.

– И меньше, чем за шестьдесят, я на это не пойду, раз уж ты берешь себе пятерку.

Он явно не знал, смеяться ему или плюнуть. Я оставил его с его сомнениями и, усмехаясь, вышел, чтобы увезти Спаркинг Плага обратно в Йоркшир.

Глава 5

В пятницу вечером я снова сидел в пивной в Слоу и через всю комнату обменивался зверскими взглядами с Соупи.

В воскресенье половина конюхов взяла выходной, чтобы поехать в Бернсдейл на матчи по футболу и дротикам. Мы выиграли оба матча, и дело закончилось морем пива и дружеским похлопыванием по спине. Но все внимание к моей персоне со стороны бернсдейлских обитателей свелось к замечаниям, что я новенький и явно угрожаю их шансам на выигрыш лиги. Несмотря на то, что рассказывал Октобер о случаях допинга в этой деревне, среди них не было никого вроде Соупи и никого, кто заинтересовался бы твердостью моих моральных устоев.

Всю следующую неделю я ухаживал за своими тремя лошадьми, читал отчеты о скачках и размышлял – с нулевым результатом. Пэдди держал себя холодно, и Уолли тоже – видимо, Пэдди доложил ему о моих отношениях с Соупи. Неодобрение Уолли проявилось в том, что он заставлял меня делать больше положенной мне доли дневной работы, поэтому каждый день, вместо того чтобы отдыхать после ленча до четырех часов, когда начиналась вечерняя работа в конюшне, я должен был подметать двор, дробить овес, резать солому, мыть машину Инскипа или окна в пустых стойлах. Я делал все без звука, рассудив, что если в будущем мне понадобится срочно поругаться и уволиться, ежедневные одиннадцать часов работы послужат достаточным основанием для недовольства.

Как бы то ни было, в пятницу я снова отправился со Спаркинг Плагом на соревнования, на этот раз в Челтенхем, причем компанию мне составлял не только водитель фургона, но и Гритс со своей лошадью и старший разъездной конюх.

В конюшне ипподрома я узнал, что в этот вечер жокей-чемпион прошлого сезона давал обед и все присутствующие намерены отпраздновать это событие, посетив городские танцы. Поэтому мы с Гритсом, устроив своих лошадей, поужинав и приведя себя в порядок, тоже отправились на автобусе в город и купили входные билеты. В большом зале громко и старательно играл оркестр, но танцующих было пока немного. Девушки стояли кучками, разглядывая также державшихся вместе молодых людей, и я вовремя удержался от удивленного замечания – ведь Гритсу это казалось вполне естественным. Я увел его в бар, где конюхи с ипподрома уже смешались с местными жителями, и взял ему пива, сожалея о том, что ему придется стать свидетелем моего поведения. Бедняга Гритс, он разрывался между преданностью Пэдди и явным расположением ко мне, а я намеревался окончательно его разочаровать. Мне хотелось все ему объяснить. Искушение провести спокойный вечер было сильно. Но разве я мог упустить неповторимую возможность только для того, чтобы временно сохранить уважение одного глуповатого конюха, как бы он ни был мне симпатичен? Надо было отрабатывать десять тысяч фунтов.

– Гритс, найди какую-нибудь девушку и потанцуй. Он медленно улыбнулся.

– Я здесь никого не знаю.

– Не имеет значения. Любая будет рада потанцевать с таким отличным парнем. Пойди и пригласи.

– Не хочу. Я лучше побуду с тобой.

– Ладно. Выпей еще кружку.

– Я еще эту не допил.

Я обернулся к стойке, на которую мы опирались, и со стуком поставил свои едва начатые полпинты на прилавок.

– Я сыт по горло этим лимонадом, – яростно заявил я. – Эй, бармен, двойное виски!

– Дэн! – Гритс был расстроен моим тоном, значит, я выбрал его правильно. Бармен налил мне виски и взял деньги.

– Не уходи, – громко сказал я ему, – налей сразу еще порцию.

Я скорее почувствовал, чем увидел, как группка конюхов в дальнем конце бара обернулась, чтобы рассмотреть меня, поэтому я взял стакан, в два глотка прикончил виски и вытер рот тыльной стороной ладони. Пустой стакан я подвинул к бармену и заплатил за вторую порцию.

– Дэн, – потянул меня за рукав Гритс, – может, не стоит?

– Стоит, – нахмурился я. – А ты пойди потанцуй.

Но он не ушел. Он смотрел, как я выпил второй стакан и заказал третий, и в глазах его была тревога.

Несколько парней подошли к нам поближе, пробравшись через толпу.

– Эй, приятель, а ты не слабо поддаешь, – заметил один из них, высокий тип приблизительно моих лет в ослепительно ярком синем костюме.

– Не твое собачье дело, – грубо отрезал я.

– Ты не у Инскипа работаешь? – спросил он.

– Угу… у Инскипа… у чертова Инскипа…

Я взял третий стакан. Я могу выпить много виски, и голова у меня при этом остается ясной, тем более что сегодня я намеренно плотно поужинал. Я прикинул, что смогу оставаться трезвым довольно долго после того момента, когда в глазах окружающих уже должен буду захмелеть, но представление надо устроить раньше, пока публика сама достаточно трезва, чтобы все вспомнить на следующий день.

– Вонючие одиннадцать фунтов, – злобно продолжал я, – это все, что ты получаешь, а ишачишь семь дней в неделю.

В некоторых мои слова нашли сочувственный отклик, но Синий Костюм сказал:

– Зачем же тогда выбрасывать их на виски?

– А почему бы и нет, черт побери? Классная штука – так и шибает по мозгам. Когда столько вкалываешь, надо же как-нибудь взбодриться.

Синий Костюм обратился к Гритсу:

– А твой приятель здорово взбешен.

– Такое дело… – произнес Гритс с обеспокоенным видом, – я так думаю, что ему всю эту неделю приходилось делать много дополнительной работы, вот что…

– Ты облизываешь лошадей, за которых плачено по нескольку тысяч, и точно знаешь, что от твоей работы зависит, выиграют они или нет, а тебе приличное жалованье не желают платить…

Я покончил с третьей порцией виски, икнул и сказал:

– Это несправедливо.

Бар заполнялся людьми. По их внешности и по обрывкам взаимных приветствий я заключил, что по меньшей мере половина присутствующих так или иначе связана со скачками. Город был битком набит клерками букмекеров, «жучками» и конюхами, и танцы были устроены, чтобы их привлечь. Огромное количество спиртного начало исчезать в их глотках, и мне с трудом удалось поймать бармена, чтобы он налил мне четвертую порцию двойного виски за последние пятнадцать минут.

Я стоял во все увеличивавшемся круге слушателей со стаканом в руке и слегка покачивался.

– Я хочу… – начал я. Чего я должен хотеть? Я лихорадочно искал подходящие слова. – Я хочу… мотоцикл. Я хочу развлечься с девочкой. И провести отпуск за границей… жить в шикарной гостинице, чтобы вокруг меня прыгали, едва я щелкну пальцами… и пить, что мне нравится… и даже, может, внести первый взнос за собственный дом… Есть у меня шанс все это иметь, а? Я вам скажу – ни хрена! Знаете, что лежало в моем конверте с жалованьем сегодня утром? Семь фунтов четыре пенса…

Я продолжал брюзжать и жаловаться, вечер тянулся медленно. Публика приходила, уходила, менялась, но я не останавливался, пока все вокруг не уяснили, что в конюшне Инскипа есть конюх, жаждущий денег, предпочтительно в больших количествах. Но даже Гритс, весь вечер с несчастным видом болтавшийся вокруг меня, хотя и был трезв как стеклышко, не заметил, что я пьянею буквально на глазах, делая все большие промежутки между порциями выпивки. Наконец, когда я высокохудожественно пошатнулся и припал к колонне, Гритс прокричал мне в ухо:

– Дэн, я ухожу, тебе бы тоже лучше уйти, а то опоздаешь на последний автобус, а пешком в таком состоянии ты вряд ли доберешься.

– А? – покосился я на него.

Синий Костюм снова подошел к нам и стоял рядом с Гритсом.

– Помочь тебе увести его? – спросил он Гритса.

Тот с отвращением взглянул на меня, и я навалился на него, обняв рукой за плечи, – я определенно не нуждался в той помощи, которую Синий Костюм, по-видимому, был готов оказать.

– Гритс, старина, если ты говоришь – уйдем, мы уйдем.

Мы направились к выходу в сопровождении Синего Костюма, причем я так спотыкался, что Гритса носило из стороны в сторону. К этому моменту у многих были трудности с передвижением по прямой линии, и очередь на автобусной остановке колебалась, как океанская волна в тихую погоду. В безопасном мраке улицы я ухмыльнулся и подумал, что если посеянные мной семена не дадут обильного урожая, никакого допинга в британском скаковом деле вообще нет.

Может быть, я и не был пьян, но наутро я все равно проснулся с раскалывающейся головой. Хоть ради дела страдаю, подумал я, стараясь не обращать внимания на молот, долбивший меня по глазам изнутри черепа.

Спаркинг Плаг участвовал в забеге и проиграл полкорпуса. Я не упустил возможности громко заявить, что вот и остаток моего жалованья пошел псу под хвост.

В тесном загончике для расседлывания полковник Беккет похлопал лошадь по шее и мимоходом сказал мне:

– В следующий раз повезет больше, а? Я послал вам по почте то, что вы просили. – Он отвернулся и возобновил беседу с Инскипом и жокеем.

Вечером мы отправились обратно в Йоркшир, и почти всю дорогу мы с Гритсом проспали на скамейках в фургоне. Ложась, Гритс укоризненно произнес:

– Не знал, что ты так ненавидишь работу у Инскипа… И пьяным я тебя никогда раньше не видел.

– Не работу, Гритс, а плату. – У меня не было другого выхода, как гнуть свое.

– Но ведь многие женатые парни детей растят на эти деньги.

Его слова звучали неодобрительно – видимо, мое поведение глубоко его задело, потому что с тех пор он редко заговаривал со мной.

Мне почти нечего было рассказывать Октоберу на следующий день, поэтому наше свидание в лощине было кратким. Он, впрочем, сообщил мне, что сведения, отправленные Беккетом по почте, собраны одиннадцатью способными молодыми офицерами, слушателями военной академии, которым предложили это задание в качестве испытания на инициативу, причем побеждал тот, чей ответ оказывался самым полным. Им было поставлено несколько основных вопросов – тех, что интересовали меня. В остальном же они были свободны проявлять воображение и детективные способности, которые, по словам Октобера, они и продемонстрировали с блеском.

Я вернулся домой, более, чем когда-либо, проникшись уважением к работе сотрудников полковника, но я был поражен еще больше, когда назавтра прибыл обещанный пакет. Уолли снова нашел для меня какую-то гнусную дневную работу, так что только вечером после ужина, когда половина работников ушла в Слоу, я смог унести пакет в спальню и распечатать. В нем было 237 машинописных страниц в картонной папке, напоминающих по виду рукопись книги. Выполнение такой солидной работы всего за неделю, должно быть, потребовало немалых усилий не только от самих юных офицеров, но и от машинисток. Информация по большей части имела форму кратких сообщений, ни сантиметра бумаги не было потрачено на лирические отступления – голые факты от первой страницы до последней.

Снизу донесся голос миссис Оллнат:

– Дэн, спустись и принеси мне ведро угля… пожалуйста!

Я сунул рукопись между простынями своей постели и пошел вниз, в нашу общую кухню-гостиную, где мы ели и проводили большую часть свободного времени. Здесь невозможно было читать что-нибудь, не предназначенное для посторонних глаз, и вообще моя жизнь с утра и до вечера проходила на глазах окружающих. Единственным местом, где я мог без помех изучать рукопись, была ванная комната. Поэтому в тот же вечер, дождавшись, когда все заснули, я прошел через коридор в ванную и заперся там. В случае чего пожалуюсь на расстроенный желудок.

Дело двигалось медленно: за четыре часа я осилил только половину. Я поднялся, чувствуя скованность и ломоту во всем теле, потянулся, зевнул и вернулся в постель. Никто не пошевелился. На следующий вечер, лежа в ожидании, когда все уснут и можно будет вернуться к своему занятию, я слушал, как четверо конюхов обменивались впечатлениями о вечере в Слоу.

– Что это за тип был с Соупи? – спросил Гритс. – Что-то я его раньше здесь не видел.

– Он и вчера приходил, – сказал другой. – Странный хмырь.

– А что в нем странного? – поинтересовался парнишка, который не ходил с ними, а смотрел телевизор, пока я дремал в кресле.

– Не знаю даже, – отозвался Гритс – У него вроде как глаза бегали.

– Похоже, он искал кого-то, – прибавил другой голос. Справа от меня Пэдди твердо произнес:

– Держитесь-ка вы лучше подальше от этого парня, да и от Соупи тоже. Я вам точно говорю. С такими людьми лучше дела не иметь.

– Но этот тип – тот, что в офигенном золотом галстуке, – всем нам выпивку поставил, ты же помнишь. Вряд ли он такой уж плохой…

Пэдди вздохнул, в отчаянии от того, что кто-то может быть так недалек.

– Если бы ты был Евой, ты бы точно съел яблоко, как только его увидел. Даже змей не понадобился бы.

– Да ладно, – зевнул Гритс. – Наверно, завтра его уже здесь не будет. Я слышал, как он говорил Соупи, что его поджимает время.

Они еще побубнили что-то, побормотали и погрузились в сон, а я лежал в темноте и пытался сообразить, не услышал ли я только что нечто очень важное. Непременно нужно завтра сходить в пивную.

С усилием удержавшись, чтобы не закрыть глаза, я выбрался из теплой постели, снова удалился в ванную и читал еще четыре часа, пока не закончил рукопись.

Я сидел на полу ванной комнаты, опираясь спиной о стену, и невидящим взглядом смотрел перед собой. Я не нашел ни единого факта, который был бы общим для всех этих одиннадцати изученных под микроскопом лошадей. Общего знаменателя не было. Встречались некоторые моменты, объединяющие нескольких (но не одних и тех же) из них, например, марка седла, которым пользовался жокей, специальная пища или ипподром, где их продали с торгов. Но надежда обнаружить в этих материалах явный ключ испарилась совершенно. Замерзший, затекший и подавленный, прокрался я обратно в свою постель.

Назавтра в восемь вечера я собрался в Слоу в одиночестве. Все остальные сказали, что сидят без гроша до зарплаты и что все равно они собираются смотреть по телевизору автогонки.

– А я думал, ты поставил все деньги на Спаркса в Челтенхеме, – заметил Гритс.

– Пара шиллингов еще осталась, – сказал я, демонстрируя несколько монет. – На пинту хватит.

Пивная, как почти всегда по средам, была пуста. Соупи и его таинственный приятель не показывались, и я, взяв пива, развлекался дротиками – метал их от одного до двадцати и пытался описать идеальный круг. Наконец я вытащил все дротики из доски, посмотрел на часы и решил, что зря потратил время. И именно в эту минуту в дверях появился человек. Он вошел не с улицы, а из соседнего бара. В левой руке у него были стакан с нежно пузырящейся янтарной жидкостью и тонкая сигара, правой он придерживал дверь. Смерив меня взглядом, он спросил:

– Ты конюх?

– Да.

– Грейнджера или Инскипа?

– Инскипа.

– Хм-м… – Он прошел в комнату, и дверь за его спиной захлопнулась. – Я дам тебе десять шиллингов, если завтра ты приведешь сюда одного из ваших парней… и поставлю столько пива, сколько вы вдвоем сможете выпить.

Я изобразил заинтересованность.

– Кого же из наших? – спросил я. – В пятницу здесь многие будут.

– Да, но лучше бы завтра. Я всегда говорю – чем скорее, тем лучше. А вот кого… м-м… Ты называй имена, а я выберу одного… Ладно?

Предложение было идиотское, но он явно не хотел спрашивать в лоб, чтобы я не запомнил.

– О'кей. Пэдди, Гритс, Уолли, Стив, Рон… – Я остановился.

– Дальше.

– Рег, Норман, Дейв, Джефф, Дэн, Майк… Его взгляд оживился.

– Дэн, – сказал он, – звучит подходяще. Приведи Дэна.

– Дэн – это я.

На какой-то момент кожа на его лысеющей голове напряглась, глаза в раздражении сощурились.

– Кончай шутки шутить, – резко сказал он.

– Вообще-то, – мягко напомнил я, – вы первым начали.

Он сел на одну из скамеек и бережно поставил стакан на стол перед собой.

– Почему ты пришел сюда сегодня один? – спросил он.

– Жажда замучила.

В наступившей паузе он мысленно составлял план кампании. Он был низкого роста, плотный, в темном костюме, который был ему мал по меньшей мере на размер, причем пиджак был расстегнут, обнаруживая кремовую рубашку с монограммой и золотистый шелковый галстук. Пальцы у него были короткие и толстые, сзади над воротничком нависала жирная складка, но в обращенном на меня взгляде ничего мягкого не было. В конце концов он сказал:

– Кажется, в вашей конюшне есть лошадь по имени Спаркинг Плаг?

– Да.

– И в понедельник он бежит в Лестере?

– Насколько мне известно.

– Как ты думаешь, каковы его шансы?

– Послушайте, мистер, вам нужны надежные сведения? Так вот, я сам ухаживаю за Спаркинг Плагом и точно вам говорю – и понедельник с ним просто соревноваться будет некому.

– Так ты думаешь, он выиграет?

– Я же сказал – да.

– И ты, наверное, поставишь на него?

– Еще бы!

– Половину жалованья? Фунта четыре, я думаю?

– Может быть.

– Но ведь он будет фаворитом. Это уж наверняка. И в лучшем случае ты получишь еще столько же, сколько поставил – еще четыре фунта. Не особенно много, а я мог бы дать тебе возможность выиграть… сотню!

– Шутите, – усомнился я, но мой жадный взгляд дал ему понять, что я готов слушать дальше.

Он доверительно склонился ко мне.

– Если не хочешь, можешь сказать нет. Если ты скажешь нет, у уйду и каждый останется при своем, но если ты все правильно сделаешь, внакладе не останешься.

– Что мне надо будет сделать за сто фунтов? – прямо спросил я. Он осторожно огляделся и еще больше понизил голос.

– Всего-то добавить кое-что в корм Спаркинг Плагу в воскресенье вечером. Ничего особенного, понимаешь? Это легче легкого.

– Легче легкого, – повторил я. Это действительно было так.

– Так ты согласен? – Он еле сдерживал нетерпение.

– Я не знаю вашего имени.

– Пусть это тебя не волнует. Он решительно покачал головой.

– Вы букмекер?

– Нет. И хватит вопросов. Ты согласен?

– Если вы не букмекер, – медленно проговорил я, обдумывая каждое слово, – но готовы выложить сто фунтов, чтобы точно знать, что определенный фаворит не выиграет, значит, вы вряд ли собираетесь заработать, просто поставив на остальных участников. Скорее всего вы намекнете нескольким букмекерам, что игра нечестная, и они будут так счастливы, что отвалят вам по меньшей мере по полтиннику каждый. В Британии тысяч одиннадцать букмекеров – отличный большой рынок. Но я думаю, вы идете каждый раз к одним и тем же – туда, где вам всегда рады. На его лице отразились испуг и ошеломление, яснее слов показавшие, что я попал в яблочко.

– Кто тебе сказал… – слабым голосом начал он.

– Я не вчера родился, – отозвался я с самой злодейской ухмылкой. – Расслабьтесь. Никто мне ничего не говорил. – Я помолчал. – Я дам Спаркинг Плагу, что нужно, но это будет стоить дороже. Двести.

– Нет. Сделка отменяется. Он вытер лоб.

– Как хотите.

Я пожал плечами.

– Тогда сто пятьдесят, – нехотя сказал он.

– Ладно, сто пятьдесят, – согласился я, – но деньги вперед.

– Половину до, половину после, – автоматически бросил он. Этот тип был явно не новичок в такого рода сделках.

На этом мы и поладили, и он сказал, что если я приду в пивную в субботу вечером, мне передадут пакет для лошади и семьдесят пять фунтов для меня. Я кивнул и вышел, оставив его мрачно созерцать содержимое стакана.

По дороге домой я вычеркнул Соупи из списка потенциально полезных знакомств. Он, конечно, навел на меня человека, заинтересованного в допинге лошадей, но мне предложили остановить фаворита в скачках новичков, а не ускорить темную лошадку на аукционных бегах. Маловероятно, чтобы одни и те же люди занимались и тем и другим.

Не желая расстаться с рукописью полковника Беккета, я провел часть этой ночи, а также двух следующих в ванной, подробнейшим образом перечитывая ее. Единственным заметным результатом явилось то, что дневная работа стала казаться мне просто невыносимой, поскольку пять ночей подряд я спал по три часа. Но, честно говоря, мне страшно не хотелось говорить Октоберу в воскресенье, что одиннадцать молодых людей проделали свой титанический труд напрасно, и у меня было необъяснимое чувство, что если я буду достаточно долго копаться в этом материале, то в конце концов выкопаю что-нибудь полезное.

Хотя субботнее утро было пасмурным, холодным и ветреным, дочери Октобера выехали верхом с первой группой. Элинор пришла в последнюю минуту, и мы успели только обменяться вежливыми приветствиями, но Пэтти, снова ехавшая на одной из моих лошадей, воспользовалась моментом, когда я подсаживал ее на лошадь, чтобы интимно протрепетать ресницами возле моего лица и прижаться ко мне всем телом.

– На прошлой неделе тебя здесь не было, малыш Дэнни, – сказала она, вставляя ноги в стремена. – Где ты был?

– В Челтенхеме… мисс.

– Вот как. А в следующую субботу?

– Буду здесь.

С нарочитым высокомерием она произнесла:

– В таком случае не забудь, пожалуйста, в следующую субботу укоротить ремни, прежде чем я сяду на лошадь. Они слишком длинные.

Она даже не пошевелилась, чтобы подогнать ремни, а жестом приказала мне сделать это, сама же пристально и с удовольствием наблюдала за мной. Когда я закреплял вторую застежку, она провела коленом по моим рукам и довольно сильно ткнула меня в ребра.

– Не понимаю, почему ты терпишь мои выходки, малыш Дэнни, – мягко проговорила она, наклонившись ко мне. – Такой парень, как ты, должен бы постоять за себя. Почему ты не отвечаешь?

– Не хочу потерять работу, – ответил я без всякого выражения, (охраняя каменное лицо.

– Так ты к тому же трус! – насмешливо сказала она и отъехала.

А я подумал, что однажды она здорово нарвется, если будет продолжать в том же духе. Слишком уж все это вызывающе. Слов нет, она чертовски хорошенькая, но дело даже не в этом. Ее дурацкие штучки просто раздражают, а вот скрытое за ними приглашение волнует и возбуждает.

Выкинув ее из головы, я вывел Спаркинг Плага, вскочил в седло и выехал на пустошь для обычной тренировки.

Погода в этот день все ухудшалась, а когда мы выехали со второй группой, хлынул ливень, и нам пришлось возвращаться назад сквозь ледяные струи в промокшей насквозь одежде и с исхлестанными водой лицами. То ли потому, что дождь все не прекращался, то ли по случаю субботы, но на сей раз Уолли не дал мне никакой работы, и я провел три часа, сидя на кухне с девятью другими конюхами, слушая завывания ветра за стенами коттеджа и глядя по телевизору скачки в Чепстоу, пока наши мокрые свитера, штаны и носки сушились вокруг камина.

Я положил перед собой на кухонный стол отчеты о скачках предыдущего сезона, подпер голову левой рукой, а правой лениво перелистывал страницы. Подавленный полной неудачей своего расследования, постоянной необходимостью вызывать антипатию в окружающих, да к тому же еще отсутствием горячего солнца, к которому я привык дома, я начал подозревать, что весь этот маскарад с самого начала был колоссальной ошибкой. А главное, взяв деньги Октобера, я уже не мог выйти из игры. По крайней мере, в течение нескольких месяцев. Эта мысль угнетала меня еще больше. Так я сидел, мрачный и безнадежно уставший, растрачивая попусту долгожданное свободное время.

Теперь я думаю, что именно ощущение провала дела, за которое я взялся, а не просто усталость, одолело меня в тот день – ведь хотя впоследствии я попадал в гораздо худшие ситуации, я никогда больше не жалел о том, что дал Октоберу уговорить себя. Это был единственный момент, когда я всей душой стремился домой, в свою комфортабельную австралийскую клетку.

Конюхи, смотревшие телевизор, обменивались уничтожающими репликами по поводу жокеев на экране и заключали друг с другом пари о возможном исходе соревнований.

– Последний подъем перед финишем, как обычно, все и покажет, – говорил Пэдди, – там длинный кусок после последнего препятствия, и единственный, у кого хватит пороху, это Алладин.

– Ну нет, – возразил Гритс, – Лобстер Коктейл лучше всех бежит.

Я угрюмо шелестел страницами отчета, в сотый раз бесцельно просматривая его, и случайно наткнулся в разделе общей информации на карту ипподрома в Чепстоу. Там были карты-диаграммы всех главных ипподромов, показывающие форму дорожек и расположение препятствий, стартовых ворот, финишных столбов и всего остального. Я уже изучал раньше ипподромы в Ладлоу, Стаффорде и Хейдоке, но без ощутимого результата. За картами шло несколько страниц информации об ипподромах, длине дорожек, адреса официальных лиц, установленные рекорды и тому подобное.

От нечего делать я стал читать раздел, относящийся к Чепстоу. Нашел «длинный кусок», о котором говорил Пэдди, в нем оказалось двести пятьдесят ярдов. Я посмотрел Келсо, Седжфилд, Ладлоу, Стаффорд и Хейдок. Финишные прямые этих ипподромов были гораздо длиннее, чем в Чепстоу. Я проверил финишные прямые всех упомянутых в книге ипподромов. Эйнтри Гранд Нэшнл имел вторую по длине финишную прямую, на первом месте оказался Седжфилд, а с третьего по шестое заняли Ладлоу, Хейдок, Келсо и Стаффорд. На всех этих ипподромах участки от последнего препятствия до финиша были не короче четырехсот ярдов.

Итак, география была ни при чем – почти наверняка мошенники выбрали эти пять ипподромов из-за финишных прямых длиной в четверть мили.

Это уже была зацепка, хотя и маленькая, благодаря которой можно было надеяться привести хаотическую картину в более или менее упорядоченное состояние. Несколько воспрянув духом, я захлопнул книгу и в четыре часа вышел вслед за остальными в неприветливый, залитый дождем двор, чтобы провести по часу возле каждой из своих лошадей, старательно чистя их шкуры, чтобы они приобрели здоровый блеск, вороша и приводя в порядок соломенные подстилки, принося воду, держа им головы, пока Инскип делал обход, укрывая их на ночь и насыпая им корм. Как обычно, все закончили работу часов в семь, поужинали только к восьми, переоделись и, набившись, как сельди в бочку, всемером в старенький дребезжащий «остин», покатили в Слоу.

Бильярд, дротики, домино, нескончаемое добродушное хвастовство – все было как всегда. Я сидел и терпеливо ждал. Было уже около десяти, посетители допивали пиво и говорили о том, что завтра рано вставать, когда Соупи прошел через всю комнату к двери и, заметив мой взгляд, кивком предложил мне выйти вслед за ним. Я поднялся, вышел и нашел его в туалете.

– Это тебе. Остальное во вторник, – коротко сообщил он, сжав губы и меряя меня ледяным взглядом, и с видом бывалого человека протянул мне толстый коричневый конверт.

Я положил его во внутренний карман своей черной кожаной куртки и кивнул Соупи. Не желая отставать от него в бывалости, я тоже молча и без улыбки посмотрел на него, повернулся на каблуках и пошел обратно в бар. Через некоторое время вернулся и он.

Я снова втиснулся в «остин», приехал домой и лег спать с семьюдесятью пятью фунтами и пакетиком белого порошка, спокойно лежащими на моей груди.

Глава 6

Октобер сунул палец в порошок и попробовал его.

– Я тоже не знаю, что это такое, – сказал он, качая головой. – Отдам на анализ.

Я наклонился к собаке, потрепал ее по спине и почесал за ушами. Октобер продолжал:

– Но вы понимаете, как это рискованно – взять деньги и не дать лошади эту отраву?

Я усмехнулся.

– Это вовсе не смешно, – серьезно сказал он. – Такие люди пускают в ход ноги не задумываясь, а если вам переломают ребра, это вряд ли поможет нашему делу.

– Вообще-то говоря, – сказал я, выпрямляясь, – лучше было бы, если бы Спаркинг Плаг и в самом деле проиграл… Если пройдет слух, что я кого-то обманул, едва ли я смогу рассчитывать на новые предложения.

– Вы совершенно правы. – В его голосе послышалось облегчение. – Спаркинг Плаг должен проиграть, вот только Инскип… как я ему скажу, чтобы жокей придержал лошадь?

– И не надо ничего говорить. Зачем втягивать их в неприятности? А я как раз неприятностей не боюсь. Лошадь не выиграет, если не дать ей пить с утра, а прямо перед скачкой дать ведро воды.

Он взглянул на меня с веселым изумлением.

– Я смотрю, вы тут кое-чему научились.

– Если я расскажу вам все, чему я научился, у вас волосы дыбом встанут.

Он улыбнулся.

– Тогда договорились. Боюсь, это единственное, что нам остается. Интересно, что сказали бы в Национальном скаковом комитете, если бы узнали, что один из его председателей сговаривается с собственным конюхом придержать фаворита? – Он засмеялся. – Я предупрежу Родди Беккета, чтобы он не удивлялся… хотя для Инскипа в этом не будет ничего веселого… да и для конюхов, если они поставили на Спаркинг Плага. И для всех тех, кто потеряет на этом деньги.

– Это уж точно, – согласился я.

Он снова завернул белый порошок и положил его обратно в конверт с деньгами. Семьдесят пять фунтов были неосторожно выплачены мне в новеньких пятифунтовых бумажках с последовательными номерами, и мы решили, что Октобер заберет их и попытается выяснить, кому они были выданы.

Я рассказал ему о длинных финишных прямых на тех ипподромах, где выигрывали наши одиннадцать лошадей.

– Похоже на то, что они, в конце концов, и вправду пользовались витаминами, – задумчиво произнес он. – В тестах на допинг их нельзя обнаружить, потому что формально они не допинг, а пища. Проблема с витаминами вообще очень сложна.

– Они повышают выносливость? – спросил я.

– Да, и довольно сильно. Лошади, которые обычно сдают на последней полумиле – а вы говорите, что все одиннадцать принадлежат к этому типу, – идеально для этого подходят. Но мы сразу подумали о витаминах, и их пришлось исключить. Они могут заставить лошадь выиграть, если ввести большую дозу в кровь, они не проявляются при анализе, но они не проявляются и ни в чем другом. Лошадь не возбуждается, не возвращается после скачки в таком состоянии, как будто у нее допинг из ушей капает. – Он вздохнул. – Не знаю…

С сожалением я признался, что не узнал ничего полезного из присланной Беккетом рукописи.

– В отличие от вас мы с Беккетом и не возлагали на нее особых надежд. На этой неделе я много с ним разговаривал, и мы пришли к выводу, что вам стоило бы перебраться в одну из конюшен, где тренировались эти лошади, – может, вы обнаружили бы что-нибудь существенное прямо на месте. Жаль, что восемь лошадей были проданы в другие конюшни, но три остались у прежних тренеров, и лучше всего вам было бы попасть именно туда.

– Пожалуй, – сказал я. – Что ж, попробую всех троих – вдруг кто-нибудь из них меня возьмет. Но след уже остыл… и двенадцатый джокер скорее всего появится в совершенно другой конюшне. В Хейдоке на этой неделе ничего такого не было?

– Нет. У всех лошадей перед аукционной скачкой была взята слюна, но выиграл фаворит, совершенно нормально, и мы не стали проводить анализ. Но теперь, раз вы обнаружили, что эти пять ипподромов были выбраны не случайно, мы усилим там контроль. Особенно если побежит одна из одиннадцати.

– Вы можете проверить по календарю скачек, заявлена ли какая-нибудь из них. Но до сих пор ни одной не давали допинг дважды, и вряд ли система изменится.

Порыв леденящего ветра пронесся по лощине, и он поежился. Разбухшая от вчерашнего дождя речушка деловито катилась по своему каменистому ложу. Октобер свистнул псу, который обнюхивал мокрый берег.

– Между прочим, – сказал он, пожимая мне руку, – ветеринары считают, что в лошадей ничем не кидали и не стреляли. Но они не уверены на сто процентов, потому что тогда не исследовали всех лошадей с большой тщательностью. Но если будет еще один случай, я прослежу, чтобы они проверили каждый дюйм шкуры под микроскопом.

– Отлично.

Мы обменялись улыбками и разошлись в разные стороны. Он мне нравился. Он обладал воображением и чувством юмора, и это компенсировало кошмарную начальственную манеру говорить и вести себя. Сильный человек, с одобрением подумал я. Сильный духом и телом, упорный в достижении цели. Такой человек мог бы добиться графского титула, если бы не унаследовал его.

В тот вечер, как и на следующее утро, Спаркинг Плагу пришлось обойтись без положенного ведра воды. Водитель фургона пустился в путь с полным карманом честно заработанных денег, которые ему дали наши конюхи с просьбой поставить на Спаркинг Плага. Я чувствовал себя предателем.

Еще одна лошадь Инскипа, тоже ехавшая с нами, участвовала в третьем заезде, а заезд новичков, если верить программе, был только пятым, поэтому я мог посмотреть первые два и тот, где участвовал Спаркинг Плаг. Я купил программку, нашел место у перил демонстрационного круга и стал смотреть, как проводят лошадей перед первым заездом. Хотя я знал фамилии многих тренеров из прочитанных мной отчетов, я понятия не имел, как они выглядят, и теперь пытался угадать, кто есть кто. В первом забеге было занято семеро: Оуэн, Канделл, Биби, Кейзалет, Хамбер… Хамбер? Где я встречал это имя? Никак не вспомню… наверное, ошибся, подумал я.

Лошадь Хамбера выглядела хуже остальных, у конюха, который ее вел, были нечищеные ботинки, грязный плащ и вид человека, махнувшего на себя рукой. Костюм жокея, когда он снял куртку, оказался забрызганным грязью с предыдущего выезда, а тренер, который все это допустил, был крупным, грубого вида мужчиной с тяжелой узловатой тростью.

Случилось так, что конюх Хамбера подошел и встал рядом со мной, чтобы посмотреть заезд.

– Как шансы? – спросил я от нечего делать.

– На нем ездить – только время тратить, – сказал он, презрительно кривя рот. – Я сыт по горло этим козлом.

– А-а. Может, у тебя вторая лошадь лучше? – пробормотал я, глядя, как лошади выравниваются для старта.

– Моя вторая лошадь? – Его смех был безрадостным. – У меня еще три, представляешь? Я всей этой козлиной конюшней сыт по горло. В конце недели сваливаю, даже если они мне денег не заплатят.

И вдруг я вспомнил, что именно я слышал о Хамбере. Мальчишка в бристольском общежитии говорил, что это худшая конюшня в стране: там конюхов держат впроголодь, бьют, поэтому там и работает всякое отребье.

– То есть как, если не заплатят? – спросил я.

– Хамбер платит не одиннадцать, а шестнадцать фунтов в неделю… но есть за что! Хватит с меня чертова Хамбера, я сваливаю.

Скачка началась, и мы наблюдали, как лошадь Хамбера пришла последней. Чертыхаясь вполголоса, конюх исчез, чтобы увести ее.

Улыбаясь, я спустился вслед за ним по ступенькам и в тот же миг забыл о нем, потому что у подножия лестницы увидел тощего типа с черными усами, которого я сразу вспомнил – он был в баре в Челтенхеме. Я медленно отошел к ограде демонстрационного круга и оперся о нее, он незаметно последовал за мной. Остановившись рядом и не сводя глаз с появившейся на круге лошади, он сказал:

– Я слышал, у тебя с деньгами плохо.

– Сегодня уже хорошо, – отозвался я, оглядев его с головы до ног. Он бросил на меня быстрый взгляд.

– Что, так уверен в Спаркинг Плаге?

– Ага, – сказал я с самодовольной ухмылкой, – уверен. – Значит, кто-то был настолько любезен, подумал я, что сообщил ему имя моей лошади – то есть он наводил обо мне справки. Уверен, ничего хорошего он не услышал.

– Хм-м.

Прошла целая минута, после чего он как бы между прочим спросил:

– А ты не думал о том, чтобы… сменить работу… перейти в другую конюшню?

– Думал, – сознался я, пожав плечами. – А кто не думал?

– На хороших конюхов всегда спрос, – заметил он, – а мне говорили, что ты мастер по части уборки конюшни. С рекомендацией Инскипа тебя куда угодно возьмут, если ты скажешь, что готов подождать свободного места.

– Куда именно? – спросил я, но он не торопился. Прошла еще минута, прежде чем он так же небрежно сказал:

– Бывает очень… э-э… выгодно… работать в некоторых конюшнях.

– Да?

– Я хочу сказать, – он многозначительно кашлянул, – если ты готов делать немного сверх своих обязанностей.

– Что например?

– Ну… разное, – расплывчато объяснил он. – Все, что будет нужно человеку, который согласится увеличить твой доход.

– И кто же этот человек? Он слабо улыбнулся.

– Считай меня его агентом. Так как? Его условия – пятерка в неделю за информацию о результатах тренировок и всяком таком, а также солидная премия за периодические особые услуги более… э-э… рискованного характера.

– Звучит неплохо, – медленно проговорил я, посасывая нижнюю губу. – А у Инскипа я могу это делать?

– На лошадей Инскипа пари не заключают, они всегда бегут, чтобы победить. Нам не нужен постоянный человек в таком месте. Но в данный момент есть две подходящие конюшни, где у нас нет своих людей. Ты пригодился бы в любой из них.

Он назвал двух известных тренеров, но это были не те, к которым мне советовал перейти Октобер. Надо будет подумать, не лучше ли мне войти в хорошо организованную шпионскую систему, вместо того чтобы заниматься одной лошадью, которой когда-то дали допинг, но вряд ли дадут еще раз.

– Я подумаю, – сказал я. – Как мне с вами связаться?

– Пока ты на меня не работаешь, никак. Я вижу, Спаркинг Плаг участвует в пятом заезде. Ну так ты можешь дать ответ после этого. Я встречу тебя по дороге в конюшню. Если согласен, кивни головой, а если нет – покачай. Но я уверен, ты такой шанс не упустишь, не тот человек.

В его улыбке сквозило легкое презрение, неожиданно заставившее меня внутренне сжаться. Он развернулся и отошел на несколько шагов, но потом вернулся.

– Так стоит мне поставить большую сумму на Спаркинг Плага?

– Э-э… ну… на вашем месте я бы поберег деньги.

На его лице отразилось вначале удивление, потом подозрение и, наконец, догадка.

– Так вот оно что, – протянул он. – Ну-ну. – Он засмеялся, глядя на меня так, как будто я только что на его глазах выполз из-под камня. Этот человек презирал тех, кто на него работал. – Думаю, ты будешь нам полезен. Очень полезен.

Я смотрел ему вслед. Разумеется, я отсоветовал ему ставить Спаркинг Плага не от доброты душевной, а потому, что это был единственный способ удержать и укрепить его доверие. Когда он отошел ярдов на пятьдесят, я двинулся за ним. Он направился прямиком в Таттерсоллз [4] и пошел вдоль рядов, разглядывая ставки, предлагаемые разными букмекерами. По всей видимости, он вполне невинно прикидывал, на кого бы поставить в следующем заезде, не собираясь никому докладывать о наших переговорах. Со вздохом я поставил десять шиллингов на аутсайдера и вернулся к демонстрационному кругу.

Спаркинг Плаг жадно выпил два ведра воды, споткнулся на предпоследнем барьере и устало добрался до финиша позади остальных семи участников под свист публики. Я смотрел на него с тяжелым сердцем. Бессовестно было так обойтись с этой чудесной лошадью.

Тщедушный черноусый человек поджидал меня, когда я вел лошадь в конюшню. Я кивнул ему, и он ответил заговорщической ухмылкой.

– Мы свяжемся с тобой, – пообещал он.

Из-за необъяснимого проигрыша Спаркинг Плага в фургоне весь обратный путь царило мрачное настроение. Такое же настроение было на следующий день у всех конюхов, и во вторник я отправился в Слоу один. Соупи, как и было договорено, вручил мне еще семьдесят пять фунтов. Я пересчитал их – еще пятнадцать новеньких пятерок, номера которых шли подряд, продолжая все ту же последовательность.

– Слушай, – поинтересовался я, – а сам-то ты что с этого имеешь? Пухлые губы Соупи изогнулись в улыбку.

– Мне хватает. Вы, простофили, идете на риск, а я имею свою долю за то, что свожу вас с клиентами. Все справедливо, а?

– Достаточно справедливо. И часто ты это проделываешь? – Я затолкал конверт с деньгами в карман.

Он пожал плечами с видом полного довольства собой.

– Таких, как ты, я за милю вижу. Должно быть, Инскип теряет нюх – раньше он тебя близко к конюшне не подпустил бы. Соревнования по дротикам бывают очень кстати… Я ведь всегда в команде. А в Йоркшире много конюшен… и в них много ни с того ни с сего проигравших фаворитов.

– А ты не дурак, – сказал я.

Он самодовольно усмехнулся, соглашаясь с моими словами. По дороге домой я мечтал о том, как бы запалить фитиль под Т.Н.Т., отчаянным малым.

Получив предложение черноусого, я решил еще раз перечитать рукопись Беккета, чтобы выяснить, могли ли эти одиннадцать случаев допинга быть результатом систематического шпионажа. Я подумал, что изучение фактов под новым углом зрения может что-то дать и, кроме того, поможет мне определиться – браться за шпионскую работу или искать места в одной из конюшен, где были подозрительные лошади, как мы договорились с Окто-бером.

Запершись в ванной, я снова начал с первой страницы. На странице шестьдесят семь, в начале истории пятой лошади, я прочел: «Куплена на аукционе в Аскоте Д.Л. Ментиффом, эсквайром, из Йорка за четыреста двадцать гиней, продана за пятьсот фунтов X. Хамберу из Поссета, графство Дарем, провела там три месяца, дважды участвовала в скачках с препятствиями для лошадей, не бравших призов, никаких мест не занимала, снова продана на торгах в Донкастере за шестьсот гиней – Н.У. Дейвису, эсквайру, из Лидса. Он отправил ее в тренировочную конюшню Л. Питерсона в Марс Эдже, Стаффс, где она оставалась полтора года, бежала в четырех скачках для лошадей, не бравших призов, в пяти стипль-чезах для новичков, никаких мест не занимала. Список соревнований приведен ниже». Три месяца у Хамбера. Я улыбнулся – похоже, лошади задерживаются у него не дольше конюхов. Я стал читать дальше, страницу за страницей, с трудом продираясь сквозь многочисленные подробности.

На странице девяносто четыре я наткнулся на такие строчки: «Затем Аламо был выставлен на публичном аукционе в Келсо, и м-р Джон Арбетнот, живущий в Бервикшире, заплатил за него триста гиней. Он был помещен для тренировок в конюшню X. Хамбера в Поссете, графство Дарем, но не заявлен ни на какие соревнования, и м-р Арбетнот продал его за ту же сумму Хамберу. Несколько недель спустя он опять был отправлен на аукцион в Келсо. На этот раз Аламо купил за триста семьдесят пять фунтов м-р Клемент Смитсон, живущий в Нантвиче, Чешир, который продержал его у себя в имении все лето, а потом послал к тренеру Сэмюэлю Мартину в Малтон, Йоркшир, где он до Рождества участвовал в четырех скачках для не имеющих призов лошадей, никаких мест не занял (см. прилагаемый список)».

Я потер онемевшую шею. Снова Хамбер. Вернувшись к рукописи, на странице сто восьмидесятой я обнаружил следующее: «Риджвей был приобретен как однолетка фермером Джеймсом Грином, живущим в Хоум Фарм в Крейфорде, Суррей, в качестве уплаты просроченного долга. В течение двух лет м-р Грин держал его на пастбище и выезжал, надеясь сделать из него хорошую охотничью лошадь. Однако потом продал его м-ру Тэплоу из Пьюси, Уилтс, который намеревался тренировать его для участия в скачках. Риджвей тренировался для простых скачек у Рональда Стрита в Пьюси, но ни в одном из четырех летних соревнований не занял призовых мест. Затем м-р Тэплоу частным образом продал его Альберту Джорджу, фермеру из Бридж Льюз, Шропшир, который пытался выезжать его сам, но, по его словам, не имел для этого достаточно времени, вследствие чего был вынужден продать лошадь знакомому своего двоюродного брата – тренеру Хедли Хамберу из Дарема. По-видимому, Хамбер пришел к выводу, что лошадь неперспективна, и продал ее в ноябре на аукционе в Ньюмаркете за двести девяносто гиней м-ру Р. Дж. Брюеру, живущему в Мэнор в Уитерби, Ланке…»

Я внимательно прочитал всю рукопись, чуть не утонув в море имен, но нигде больше не нашел имени Хамбера. Итак, три из одиннадцати лошадей провели когда-то по нескольку месяцев в конюшне Хамбера, вот и все.

Я протер глаза, которые от постоянного недосыпания были словно песком засыпаны, и в эту минуту на весь дом оглушительно зазвонил будильник. В изумлении я посмотрел на часы – уже полседьмого! Встав и потянувшись, я воспользовался ванной, засунул рукопись под пижамную куртку и надетый поверх нее свитер и, зевая, побрел в спальню, где остальные уже вставали и с заспанными глазами натягивали на себя одежду.

Во дворе было так холодно, что казалось, каждый предмет, которого касаются пальцы, высасывает из них тепло, заставляя их неметь и дрожать, а холодный воздух замораживал горло, как кофе со льдом. Вычистить стойла, оседлать лошадь, выехать на пустошь, легкий галоп, шаг, обратная дорога, стереть лошади пот, завести ее в стойло, принести воду и корм, позавтракать самому. Проделать то же самое со второй лошадью, с третьей, пообедать.

Во время обеда пришел Уолли и распорядился, чтобы я и два других конюха вычистили упряжь. Покончив с консервированными сливами, мы пошли в сарай и принялись за седла и уздечки. Здесь было тепло от плиты, и я заснул, положив голову на седло. Один из моих напарников толкнул мою ногу и сказал: «Проснись, Дэн, тут работы полно». Я снова вынырнул на поверхность, но не успел открыть глаза, как второй произнес: «Оставь его, он свою долю делает», и, призвав благословение на его голову, я погрузился в темноту. Четыре часа настало слишком быстро, а с ними наступило время вечерней работы в конюшне, в семь ужин, и еще один день почти кончился.

Почти все время я думал о Хамбере, чье имя трижды упоминалось в рукописи. Вполне возможно, что это имело не большее значение, чем факт, что четырех лошадей во время их подозрительных выигрышей кормили брикетированным кормом. Что меня действительно беспокоило, так это мысль, что я не заметил этого ни в первый, ни во второй раз. Видимо, у меня не было причин обращать внимание на имя Хамбер, пока я не увидел его самого и не поговорил с его конюхом в Лестере. Но ведь если я пропустил одно имя, повторяющееся три раза, то мог пропустить и другие. Теперь придется составлять список всех встречающихся в рукописи имен и проверить, нет ли еще подобных совпадений. Электронный компьютер справился бы с этим за считанные секунды, мне же как пить дать придется провести еще одну ночь в ванной комнате.

В рукописи упоминалось больше тысячи имен. Половину я переписал ночью в среду, поспал немного, покончил с этим делом в четверг и еще поспал.

В пятницу для разнообразия выглянуло солнце, и утро было чудесным. Я ехал на Спаркинг Плаге в середине цепочки и размышлял о своем списке. Кроме Хамбера, еще только один человек упоминался в связи с несколькими лошадьми. Это был некий Пол Дж. Эдамс, и он в разное время был владельцем шести лошадей. Шесть из одиннадцати – это не могло быть случайностью. Вероятность такого совпадения ничтожно мала. Я был убежден, что сделал первое действительно важное открытие, хотя и не понимал пока, каким образом тот факт, что П. Дж. Эдамс, эсквайр, в течение нескольких месяцев был владельцем лошади, связан с допингом, примененным к ней год или два спустя. Все утро я ломал себе над этим голову без малейшего успеха.

Поскольку день был ясный, Уолли заявил, что самое время мне почистить попоны. Это означало, что я должен разложить попоны, которыми накрывали лошадей для тепла, на бетонной площадке во дворе, полить их из шланга, почистить с помощью специального моющего средства и щетки с длинной ручкой, снова полить из шланга и развесить на заборе, чтобы стекла вода, прежде чем их отнесут в теплый сарай досушиваться. Эту работу все терпеть не могли, и Уолли, относившийся ко мне еще более холодно со времени позорного проигрыша Спаркинг Плага (хотя он не зашел настолько далеко, чтобы прямо обвинить меня в его организации), с трудом сдерживал неприязнь, сообщая мне о том, что настала моя очередь ее делать.

По крайней мере, подумал я, разложив после обеда пять попон и основательно полив их водой, у меня есть часа два, чтобы спокойно поразмышлять в одиночестве. Но, как это часто случается, я ошибался.

В три часа, когда лошади дремали, а конюхи либо следовали их примеру, либо отправились в Хэрроугейт тратить только что полученное жалованье, когда в конюшне наступил час сиесты и только я со своей щеткой проявлял некоторую активность, в ворота вошла Пэтти Тэррен, пересекла бетонную площадку и остановилась в нескольких футах от меня.

На ней было прямое платье из мягкого зеленого твида с рядом серебряных пуговиц от горла до подола. Чистые блестящие каштановые волосы, поднятые со лба широкой зеленой лентой, спускались на плечи, и вся она, со своими пушистыми ресницами и розовым ртом, была самым соблазнительным поводом отвлечься от работы, о котором только может мечтать замотанный конюх.

– Привет, Дэнни, малыш, – сказала она.

– Добрый день, мисс.

– Я увидела тебя из окна.

Я в удивлении оглянулся – мне казалось, что дом Октобера был полностью скрыт деревьями. Но край каменной стены и окно и в самом деле виднелись в просвете между голыми ветками. Правда, это было далеко, и если Пэтти узнала меня с такого расстояния, она, должно быть, смотрела в бинокль.

– У тебя был такой одинокий вид, что я решила прийти и поговорить с тобой.

– Благодарю вас, мисс.

– Между прочим, – сказала она, опуская ресницы, – все остальные приедут только вечером, поэтому мне было совершенно нечего делать и я ужасно скучала. Вот я и решила прийти сюда.

– Понятно.

Я оперся на щетку, разглядывая ее очаровательное лицо и думая, что выражение глаз у нее слишком взрослое для ее лет.

– Тебе не кажется, что здесь слишком холодно? Мне надо тебе что-то сказать… может, войдем вон туда?

Не дожидаясь ответа, она направилась к двери сарая с сеном и вошла внутрь. Я пошел за ней, по дороге прислонив щеку к дверному косяку.

– Да, мисс? – сказал я.

В сарае стоял полумрак. Но оказалось, что ее основной целью было вовсе не поговорить со мной. Обняв меня за шею, она подставила губы для поцелуя. Я наклонил голову и поцеловал ее. Дочь Октобера была явно не девочкой в таких делах – целуясь, она умело пользовалась языком и зубами, а ее живот ритмичными движениями прижимался к моему. От нее пахло душистым мылом, и этот запах был более невинным, чем ее поведение.

– Так… совсем неплохо, – хихикнула она, отодвинувшись от меня и направляясь к груде сена, наполовину заполнявшей сарай.

– Сюда, – бросила она через плечо и забралась на плоскую вершину сеновала. Я медленно последовал за ней. Сидя на куче сена, я посмотрел вниз, на щетку, ведро и попону, на которые через открытую дверь падало солнце. Когда Филип был маленьким, он обожал играть на сеновале… Вот уж подходящий момент вспомнить о семье!

Пэтти лежала на спине в трех футах от меня. Ее широко раскрытые глаза блестели, рот изогнулся в странной улыбке. Глядя мне прямо в глаза, она медленно расстегнула серебряные пуговицы сверху вниз, намного ниже талии. Потом сделала легкое движение, и края платья разошлись. Под ним абсолютно ничего не было.

Я посмотрел на ее тело, перламутрово-розовое, стройное и очень соблазнительное. По нему пробежала дрожь предвкушения. Я снова перевел взгляд на ее лицо. Глаза были огромными и темными, а улыбка вдруг показалась мне жадной и порочной. И тут я увидел себя таким, каким должен был казаться ей, каким сам показался себе в зеркале в лондонском доме Октобера – наглым конюхом, чье лицо говорило о лживости и близком знакомстве с грязной стороной жизни. Тогда я понял ее улыбку.

Я повернулся к ней спиной и почувствовал, как меня затопила волна ярости.

– Застегните платье, – сказал я.

– Почему? Ты что же, все-таки импотент, малыш Дэнни?

– Застегнитесь, – повторил я. – Кончен бал.

Я соскользнул с сена и не оглядываясь пошел прочь. Схватив щетку и тихо ругаясь, я дал выход злости на самого себя, накинувшись на попону и скребя ее до ломоты в руках. Спустя немного времени я увидел, как она в застегнутом зеленом платье вышла из сарая, огляделась по сторонам и направилась к большой грязной луже у края бетонной площадки. Хорошенько вымазав в ней туфли, она, как обиженный ребенок, подошла к только что вычесанной мной попоне и тщательно вытерла об нее грязные ноги. Потом посмотрела на меня без всякого выражения.

– Ты еще пожалеешь, Дэнни, малыш, – просто сказала она и неторопливо удалилась. Ее каштановые волосы слегка покачивались над зеленым твидовым платьем.

Я снова почистил попону. Зачем я поцеловал ее? Зачем после этого поцелуя, когда мне все уже стало ясно, я все-таки полез за ней на это сено? Почему я такой тупой, похотливый идиот? Меня охватило бесполезное отчаяние. Не обязательно принимать приглашение на обед, даже если тебе понравился аперитив. Но уж если принял приглашение, нельзя так грубо отвергать то, что предлагают. Она имеет полное право сердиться.

А у меня есть все основания чувствовать себя кретином. Девять лет я был отцом двум девочкам, одна из которых была почти ровесницей Пэтти. Когда они были маленькими, я учил их отказываться от предложений подвезти на машине, а когда подросли, предостерегал от более хитрых ловушек. И вот я оказался по другую сторону баррикады.

Я испытывал жестокое чувство вины перед Октобером, ведь бессмысленно было бы отрицать, что я намеревался сделать то, чего хотела от меня Пэтти.

Глава 7

На следующее утро на моей лошади каталась Элинор, Пэтти же, видимо, предложившая сестре обмен, демонстративно не смотрела в мою сторону.

Элинор, чьи серебристые волосы были защищены от ветра темным шарфом, теплой улыбкой поблагодарила меня и уехала во главе цепочки вместе с сестрой. Однако, вернувшись с тренировки, она завела лошадь в стойло и сделала половину моей работы, пока я занимался Спаркинг Плагом. Я не знал, что она делает, пока не вошел в конюшню, и был страшно удивлен, так как привык, что Пэтти запирает лошадь в стойле нерасседланной и грязной.

– Сходите за сеном и водой, – сказала она, – а я уж закончу ее чистить, раз начала.

Я унес седло и упряжь и вернулся с водой и сеном. Элинор закончила расчесывать лошади гриву, а я накрыл ее попоной и застегнул ремень под брюхом. Элинор подождала, пока я набросал на пол сена, чтобы сделать удобную подстилку, и запер дверь.

– Спасибо, – сказал я. – Большое вам спасибо.

Она слегка улыбнулась.

– Мне это доставляет удовольствие. Честное слово. Я люблю лошадей, особенно скаковых – они такие изящные, такие быстрые и красивые.

– Да, – согласился я.

Мы вместе шли по двору – она к воротам, а я к коттеджу у ворот.

– Они так отличаются от того, чем я занимаюсь всю неделю, – продолжала она.

– А чем вы занимаетесь всю неделю?

– Учусь. В Даремском университете.

Появившаяся на ее лице улыбка явно предназначалась не мне, просто она вдруг вспомнила что-то очень личное. Я подумал, что при близком знакомстве в Элинор можно найти нечто большее, нежели только хорошие манеры.

– А вы удивительно хорошо ездите верхом, – вдруг заметила она. – Я слышала утром, как мистер Инскип говорил папе, что стоит получить для вас лицензию. Вам никогда не хотелось участвовать в скачках?

– Если бы я только мог! – с жаром произнес я, не подумав.

– Так почему бы нет?

– Дело в том, что… может быть, я скоро уеду отсюда.

– Какая жалость.

Она была вежлива, не более того. Мы поравнялись с коттеджем. Дружески улыбнувшись мне, она не останавливаясь прошла к воротам, миновала их и скрылась из виду. Мне пришло в голову, что было бы жаль никогда больше ее не увидеть.

Лошадиный фургон вернулся с соревнований, привезя победителя, а также третье и последнее места, и я залез в кабину и еще раз заглянул в карту. Мне нужно было найти деревню, где жил мистер Пол Эдамс, и в конце концов это мне удалось. Когда до меня дошло все значение моей находки, я был ошеломлен. Кажется, я обнаружил еще одно место, где можно поискать работу.

Я вернулся в коттедж, в уютную кухню миссис Оллнат, съел приготовленную миссис Оллнат вкуснейшую яичницу с жареной картошкой, хлеб с маслом и сладкий пирог, всю ночь крепко проспал на продавленном матрасе миссис Оллнат, а утром принял роскошную ванну в ее сверкающей чистотой ванной комнате. А на следующий день отправился вверх по реке на свидание с Октобером, готовый наконец рассказать ему нечто важное.

Он встретил меня с каменным лицом и, прежде чем я успел произнести хоть слово, сильно ударил прямо в челюсть. Это был хороший крепкий боксерский удар, нанесенный от пояса, и заметил я его слишком поздно.

– Черт, за что это? – спросил я, проведя языком по зубам и убедившись, что, к счастью, ни один не сломан.

Он пристально посмотрел на меня.

– Пэтти рассказала мне… – начал он и остановился, не в силах продолжать.

– А-а, – без выражения произнес я.

– Да, а-а! – Он яростно передразнил меня.

Его дыхание было тяжелым, и я решил, что он собирается снова ударить меня. Я сунул руки в карманы, он же стоял, сжимая и разжимая кулаки.

– А что именно рассказала вам Пэтти?

– Все. – Его гнев был почти осязаем. – Сегодня утром она пришла ко мне в слезах… рассказала, как вы заставили ее пойти в сарай с сеном… и не отпускали, пока она не стала отбиваться… Она рассказала, о тех… гадостях, которые вы себе позволяли… и что вы принудили ее… силой… – Этого он не мог произнести.

Я был потрясен.

– Этого не было! – с горечью воскликнул я. – Ничего подобного я не делал. Я поцеловал ее… и все. Она придумывает.

– Она не могла придумать такое, со всеми этими подробностями… Раз она знает такие вещи, значит, они с ней произошли.

Я открыл рот и снова закрыл его. Произошли, это уж точно. Где-то, с кем-то, и не раз, причем при ее добровольном участии. Мне стало ясно, что до некоторой степени ее гнусная месть сойдет ей с рук, потому что есть вещи, которые невозможно сказать отцу девушки, особенно если хорошо к нему относишься.

Октобер со злостью продолжал:

– Никогда еще я так не ошибался в человеке. Я был уверен, что вы способны отвечать за свои поступки… или, по крайней мере, сдерживать себя. Не думал, что нарвусь на похотливого мерзавца, который за мои деньги – и мое расположение – посмеется за моей спиной, изнасиловав мою дочь.

Доля правды в его словах была, и это причиняло мне боль, а мое раскаяние в глупом поведении ничего не искупало. Но мне все же надо было как-то защищаться, ведь на самом деле я ни за что не причинил бы зла его дочери, а кроме того, мне предстояло продолжать расследование. Я уже так далеко продвинулся, что не хотелось быть изгнанным с позором.

Я медленно проговорил:

– Я действительно ходил с Пэтти в сарай. И я действительно поцеловал ее. Один раз. Только один раз. После этого я до нее не дотронулся. В буквальном смысле не дотронулся ни до какой части ее тела – ни до руки, ни даже до платья… Больше ничего не было.

Он долго и внимательно смотрел на меня, пока его ярость не утихла, уступив место какой-то усталости. Через некоторое время он почти спокойно сказал:

– Кто-то из вас лжет. Я должен верить своей дочери. – В его голосе вдруг послышалась умоляющая интонация.

– Конечно. – Я посмотрел в дальний конец лощины. – Что ж… как бы то ни было, одна проблема решена.

– Какая проблема?

– Как сделать, чтобы меня отсюда выставили без рекомендации. Это было настолько далеко от его мыслей, что прошло несколько

секунд, пока он отреагировал, обратив на меня пронизывающий сощуренный взгляд, которого я не пытался избежать.

– Так вы намерены продолжать расследование?

– Если вы хотите.

– Да, я хочу, – тяжело произнес он после продолжительной паузы. – Тем более что вы уедете и не будете иметь возможности видеть Пэтти. Несмотря на мое личное мнение о вас, вы все еще наша единственная надежда на успех, и мне придется поставить интересы дела на первое место.

Он замолчал. Я представил себе довольно мрачную перспективу – заниматься своей и без того не слишком веселой работой для человека, который меня ненавидит. Но странно, мысль о том, чтобы выйти из игры, была мне еще более неприятна.

Наконец он сказал:

– Почему вы хотите уйти без рекомендации? Без нее вас не возьмут ни в одну из тех трех конюшен.

– Там, куда я собираюсь, мне понадобится только одна рекомендация – ее отсутствие.

– Чья же это конюшня?

– Хедли Хамбера.

– Хамбера! – В его голосе звучало хмурое недоверие. – Почему? Он плохой тренер, к тому же он не тренировал ни одну из интересующих нас лошадей. Зачем он вам понадобился?

– Он не тренировал ни одну из этих лошадей в тот момент, когда они побеждали, – согласился я, – но три из них прошли через его руки до того. Есть также некий П.Дж. Эдамс, которому в разное время принадлежали шесть лошадей. Если верить карте, Эдамс живет менее чем в десяти милях от Хамбера. Хамбер живет в Поссете, в Дареме, а Эдамс – в Теллбридже, около границы с Нортумберлендом. А это значит, что девять из одиннадцати лошадей провели некоторое время на этом маленьком участке Британских островов. Правда, долго они там не задерживались. Досье Транзистора и Радьярда менее подробны, чем остальные, но я уверен – если мы покопаемся в их прошлом, то обнаружим, что и они попадали ненадолго в руки Эдамса или Хамбера.

– Хорошо, но каким образом это могло повлиять на их результаты через месяцы или даже годы?

– Не знаю. Но собираюсь выяснить.

Наступила пауза.

– Ладно, – утомленно сказал он, – я объясню Инскипу, что вы уволены, потому что приставали к Патриции.

– Прекрасно.

Он холодно взглянул на меня.

– Вы можете посылать мне письменные отчеты, я не хочу больше вас видеть.

Я смотрел, как он быстро уходит вверх по лощине. Не знаю, поверил ли он в то, что сказала ему Пэтти; но точно знаю, что ему было необходимо поверить ей. Потому что правда была во много раз хуже. Какому отцу было бы приятно узнать, что его дочь лживая шлюха? А что до меня, то я, в общем-то, легко отделался: узнай я, что кто-то обидел Белинду или Хелен, убил бы на месте.

На следующий день после второй тренировки Инскип высказал мне все, что он обо мне думает, и не могу сказать, что я получил от этого удовольствие. Задав мне публичную головомойку посреди двора (при этом конюхи, сновавшие мимо нас с водой, сеном и развешанными ушами, ухмылялись с плохо скрываемым удовольствием), он отдал мне страховую карточку и справку об уплате налогов – путаница с неразборчивым корнуолльским адресом все еще продолжалась – и велел собирать вещи и убираться сию же минуту. Он предупредил меня, чтобы я не вздумал упоминать в качестве рекомендации его имя, поскольку лорд Октобер категорически запретил ему давать обо мне хорошие отзывы, и с этим решением он полностью согласен. Так как он увольнял меня без предупреждения, я получил недельное жалованье за вычетом доли миссис Оллнат, и на этом мы распрощались.

В маленькой спальне я упаковал свои вещи, похлопал на прощанье по кровати, на которой спал шесть недель, и спустился в кухню, где конюхи как раз обедали. Одиннадцать пар глаз обратились в мою сторону. В некоторых было презрение, в других удивление, кому-то было смешно. Но никто не жалел о моем уходе. Миссис Оллнат дала мне толстый сандвич с сыром, и я жевал его, спускаясь по холму в Слоу, чтобы попасть на двухчасовой автобус в Хэрроугейт.

А куда из Хэрроугейта?

Ни один нормальный конюх не пойдет сразу к Хамберу после такого приличного места, как конюшня Инскипа, даже если его оттуда выгнали. Чтобы не вызвать подозрений, надо скатываться вниз постепенно. Мне пришло в голову, что лучше всего было бы, если бы не я просил работу у Хамбера, а его старший конюх сам предложил ее мне. Этого не так уж трудно добиться – надо только появиться на всех скачках, в которых участвуют лошади Хамбера, и выглядеть с каждым разом все более и более потрепанным и готовым взяться за любую работу, и в один прекрасный день они проглотят наживку, ведь у них вечно не хватает рабочих рук.

Но сейчас мне нужна была крыша над головой. Пока я раздумывал об этом, автобус, подпрыгивая, вез меня в Хэрроугейт. Надо двигаться на северо-восток, поближе к Хамберу. В какой-нибудь большой город, где можно затеряться и где я смогу найти способ убивать время между скачками. С помощью карт и путеводителей, предоставленных мне хэрроугейтской публичной библиотекой, я остановил свой выбор на Ньюкасле, а благодаря сочувствию двух водителей грузовиков прибыл туда ранним вечером и поселился в гостинице на маленькой глухой улочке.

Комната была ужасная, с облезлыми стенами кофейного цвета, ободранным цветастым линолеумом, доживающим свой век на полу, твердым узким диваном и исцарапанной фанерной мебелью. Единственное, что делало ее сносной, это неожиданная чистота и сверкающая новенькая раковина в углу. Но в общем, надо признать, эта комната вполне соответствовала моему облику и моей цели.

Я пообедал в лавочке, торгующей рыбой и жареным картофелем, и пошел в кино, наслаждаясь тем, что мне не надо чистить трех лошадей и задумываться над каждым словом. Настроение мое значительно улучшилось от вновь обретенной свободы, и я даже смог забыть о неприятности с Октобером.

Утром я отослал ему заказной бандеролью вторые семьдесят пять фунтов, которые не отдал в воскресенье в лощине, приложив короткую официальную записку с объяснениями, почему я не сразу наймусь к Хамберу. С почты я отправился в контору букмекера и выписал из календаря все скачки на ближайший месяц. Было начало декабря, и я обнаружил, что до января на севере скачек практически не будет, что, с моей точки зрения, было чертовски некстати и означало пустую трату времени. После скачек в самом Ньюкасле в следующую субботу никаких соревнований к северу от Ноттингемшира не ожидается до Дня подарков [5], то есть больше двух недель.

Размышляя об этом неожиданном препятствии, я приступил к поискам приличного подержанного мотоцикла. Только ближе к вечеру мне удалось найти именно то, что я хотел – мощный «Нортон» с двигателем в 500 кубических сантиметров, ранее принадлежавший теперь уже одноногому молодому человеку, излишне увлекавшемуся скоростными прогулками по Грейт-Норт-роуд. Продавец со смаком посвятил меня в эти подробности, взял деньги и заверил, что машина все еще разгоняется до ста миль, как делать нечего. Я вежливо поблагодарил его и оставил мотоцикл в магазине, чтобы установить новый глушитель, а также руль и покрышки.

В Слоу отсутствие личного транспорта мне не особенно мешало, и вряд ли я стал бы так заботиться о своей подвижности в Поссете, если бы не навязчивая мысль о том, что может возникнуть ситуация, когда мне придется удаляться в спешке. Я не мог забыть журналиста Томми Стейплтона: между Хексамом и Йоркширом он исчез на девять часов, а появился уже мертвый. Между Хексамом и Йоркширом находится Поссет.

Первым человеком, которого я увидел на скачках в Ньюкасле четыре дня спустя, был тот самый черноусый субъект, который предложил мне постоянную работу шпиона в конюшне. Он скромно стоял в уголке у входа и беседовал с лопоухим парнем, которого позже я увидел с лошадью из знаменитой на всю страну скаковой конюшни. Со своего места я заметил, что черноусый передал парню белый конверт и получил взамен коричневый. Деньги в обмен на информацию, подумал я. Причем все дается так открыто, что кажется совершенно невинным.

Я пошел за черноусым, когда он, завершив свою сделку, направился к киоскам букмекеров в Таттерсоллз. Как и в прошлый раз, он, по-видимому, всего лишь изучал расценки на первый заезд; я же, как и в прошлый раз, поставил несколько шиллингов на фаворита на случай, если меня увидят. Обойдя всех букмекеров, он, однако, так и не сделал ставки, а вернулся обратно, к ограде, отделяющей загон от собственно круга. Здесь он как бы случайно остановился рядом с крашеной рыжеволосой женщиной в желтоватом леопардовом жакете и темно-серой юбке. Она повернулась к нему, и между ними завязалась беседа. Через некоторое время он достал из нагрудного кармана коричневый конверт и вложил его в программу скачек, а потом он и женщина незаметно обменялись программками. Он отошел от ограды, а она опустила программу с конвертом в большую блестящую черную сумочку и защелкнула замочек. Из своего укрытия за последним рядом букмекеров я видел, как она направилась к входу в клуб и вошла на площадку с надписью «Для членов клуба». Туда я не мог за ней последовать, но я поднялся на места для публики, откуда мог наблюдать за ней. Похоже, ее хорошо знали. Она несколько раз останавливалась и разговаривала с разными людьми – сгорбленным стариком в мягкой шляпе, жирным юнцом, который все время похлопывал ее по руке, двумя закутанными в соболя женщинами и группой из трех мужчин, которые громко смеялись и закрыли ее от меня, так что я не видел, передала ли она конверт кому-нибудь из них.

На круг легкой рысью выехали лошади, и толпа двинулась на трибуны смотреть заезды. Рыжеволосая женщина растворилась в публике на трибуне для членов клуба, приведя меня в отчаяние своим исчезновением. Состоялся заезд, и фаворит обошел всех на десяток корпусов. Толпа одобрительно зашумела. Все стали спускаться с трибун, я же остался на месте в надежде снова увидеть рыжую даму в леопардовом жакете.

И она действительно появилась. В одной руке у нее была сумочка, в другой – программа скачек. Снова остановившись, на этот раз возле низенького толстого человечка, она поговорила с ним и двинулась в сторону букмекеров, чьи киоски стояли вдоль перил, отделяющих Таттерсоллз от клуба, причем выбрала киоск, ближайший к трибунам, а значит, и ко мне. В первый раз я отчетливо видел ее лицо: она была моложе и проще, чем я ожидал, с большими промежутками между верхними зубами. Она сказала пронзительным металлическим голосом: – Я хочу рассчитаться, Биммо, дорогой. Открыв сумочку, она вынула коричневый конверт и вручила его маленькому человеку в очках, надпись на киоске которого гласила «Биммо Богнор (основан в 1920 году), Манчестер и Лондон». Мистер Биммо Богнор взял конверт, положил его в карман пиджака, и его сердечное «спасибо, крошка» донеслось до моих настороженных ушей.

Я спустился с трибуны и получил свои скромные выигрыши, размышляя о том, что хотя коричневый конверт, полученный Биммо Богнором, очень похож на коричневый конверт, переданный лопоухим парнем моему черноусому знакомцу, я не могу быть на сто процентов уверен в этом. Она могла отдать первый конверт любому из тех, с кем разговаривала, и вообще любому человеку на трибунах, когда я ее не видел, а потом просто-напросто честно расплатиться со своим букмекером.

Чтобы проверить цепочку, надо было послать по ней срочное сообщение – настолько срочное, чтобы исключить прогулки в толпе, оставив явную прямую связь между А и В, В и С. Спаркинг Плаг бежал в пятом заезде, поэтому придумать срочное сообщение не составляло труда, но чтобы найти черноусого в нужный момент, придется следить за ним весь день.

Он был человеком привычки, что играло мне на руку. Он всегда смотрел на звезды из одного и того же угла на трибунах, в перерывах дарил своим вниманием один и тот же бар и скромно стоял у выезда на круг, когда выводили лошадей. Ставок он не делал.

В соревнованиях принимали участие две лошади Хамбера – одна в третьем заезде, другая в последнем; но, хотя это и означало отсрочку осуществления моей основной цели, третий заезд я пропустил, не сделав попытки найти конюха. Вместо этого я незаметно последовал за черноусым. После четвертого заезда я вошел за ним в бар и сильно толкнул его под локоть, когда он начал пить. Полкружки пива выплеснулось на руку и потекло в рукав, он с проклятием обернулся и обнаружил мою физиономию в десяти дюймах от своей.

– Прошу прощения, – сказал я. – О, это вы! – Я вложил в свой голос столько удивления, сколько смог.

Он прищурился.

– Что ты тут делаешь? Спаркинг Плаг бежит в этом заезде.

– Я ушел от Инскипа, – нахмурился я.

– Туда, куда я тебе советовал? Отлично.

– Пока нет. С этим может быть небольшая задержка.

– Почему? Нет свободных мест?

– Не очень-то они разбегаются меня брать, раз меня выгнали от Инскипа.

– Что сделали? – резко спросил он.

– Выгнали от Инскипа.

– За что?

– Все из-за того, что Спаркинг Плаг проиграл на той неделе, после нашего с вами разговора… Они сказали, что не могут ничего доказать, но не желают меня больше видеть, и чтобы я убирался.

– Какая неудача, – сказал он, отходя от меня.

– Но последним посмеюсь все-таки я, – продолжал я, хихикнув и схватив его за руку. – Скажу тебе честно, черт возьми, последним посмеюсь я.

– Что ты хочешь этим сказать? – Он не скрывал своего презрения, но в глазах его был интерес.

– Сегодня Спаркинг Плаг тоже не выиграет, – заявил я. – Он не выиграет, потому что у него будет неладно с животом.

– Откуда ты знаешь?

– Я вымочил его соль в жидком парафине. Так что каждый день с понедельника он лизал слабительное. Ему будет не до скачек. И ни хрена он не выиграет. – Я рассмеялся.

Черноусый бросил на меня исполненный отвращения взгляд, отцепил мои пальцы от своего рукава и бросился вон из бара. Я тоже вышел, стараясь остаться незамеченным. Он примчался на площадку Таттерсоллз и встал там, лихорадочно озираясь по сторонам. Рыжеволосой женщины нигде не было видно, но она, должно быть, находилась где-то поблизости и наблюдала, потому что несколько минут спустя я увидел, как она торопливо идет к тому самому месту у ограды, где они встречались в первый раз. Там к ней немедленно присоединился черноусый. Он с жаром что-то говорил, она слушала и кивала, потом он с более спокойным видом отошел от нее, покинул Таттерсоллз и вернулся к демонстрационному кругу. Женщина подождала, пока он скроется из виду, после чего твердым шагом направилась на площадку «Для членов клуба», прошла вдоль загородки и остановилась возле Биммо Бог-нора. Он перегнулся через перила, и она с серьезным видом сказала что-то ему на ухо. Он закивал головой, она улыбнулась, и когда он повернулся, чтобы поговорить со своим помощником, я увидел на его лице такую же широкую улыбку.

Я не спеша прошел вдоль рядов букмекеров, изучая предлагаемые ставки. Спаркинг Плаг не был фаворитом из-за своего поражения на прошлых скачках, но никто не решался предложить больше, чем пять к одному. По этой расценке я поставил сорок фунтов – все полученное у Инскипа жалованье – на своего бывшего подопечного, выбрав для этой цели веселого, процветающего вида букмекера в последнем ряду.

Слоняясь в пределах слышимости от киоска мистера Биммо Богнора, я слышал, как он предлагает нескольким клиентам семь к одному против Спаркинг Плага, и увидел, как он загребает их денежки в полной уверенности, что расплачиваться ему не придется.

С довольной улыбкой я забрался на самую верхнюю трибуну и с наслаждением пронаблюдал, как Спаркинг Плаг не оставил даже мокрого места от своих соперников, блестяще преодолев все барьеры и на двадцать корпусов опередив всех на финише, причем проделав это с оскорбительной для остальных участников легкостью. Жаль, подумал я, что мне не удастся услышать мнение мистера Богнора о результате заезда.

Мой веселый букмекер без лишних слов вручил мне двести сорок Фунтов пятерками. Чтобы избежать встречи с черноусым и его возможной местью, я удалился на дешевые места в центре ипподрома и провел там двадцать томительных минут, после чего вернулся через порота для лошадей, когда участники последнего заезда выстроились ма старте, и проскользнул на трибуну для конюхов.

Старший конюх Хамбера стоял почти на самом верху трибуны. Я грубо протиснулся мимо него, сильно споткнувшись о его ноги.

– У тебя что, глаз нет? – сердито проворчал он, обратив на меня злобный взгляд.

– Прости, приятель. Мозоли замучили?

– Не твое собачье дело, – сказал он угрюмо. Теперь уж он меня не забудет, подумал я.

– Ты не знаешь, кто здесь старший конюх Мартина Дейвиса? – спросил я, грызя ноготь.

– Вон тот тип в красном шарфе. А тебе зачем?

– Ищу работу, – объяснил я и двинулся в указанном направлении, не дав ему времени открыть рот.

В сегодняшних скачках участвовала одна лошадь из конюшни Дейвиса. Я тихо спросил у человека в красном шарфе, привезли ли они двух лошадей, он покачал головой и ответил «нет».

Краем глаза я успел заметить, что этот отрицательный ответ не укрылся от внимания хамберовского старшего конюха. По моим расчетам, он должен был решить, что я спрашивал о работе и получил отказ. Удовлетворенный тем, что зерно попало в землю, посмотрел заезд (лошадь Хамбера пришла последней) и потихоньку покинул ипподром, пробравшись через ограду паддока, клубную автостоянку и благополучно избежав встречи с черноусым или мстительным Биммо Богнором.

Воскресенья, проведенного наполовину в мрачном гостиничном номере, наполовину на пустых улицах, оказалось достаточно, чтобы убедить меня в невозможности вынести две недели, слоняясь без дела по Ньюкаслу, да и мысль об одиноком Рождестве в комнате с облезлыми кофейными стенами меня не слишком привлекала. К тому же в моем поясе, где хранились остатки денег Октобера, теперь лежали еще и полученные от букмекера двести фунтов, и ни одна лошадь из конюшни Хамбера не участвовала в скачках раньше Дня подарков. Мне понадобилось не более десяти минут, чтобы решить, чем занять остающееся в моем распоряжении время.

В воскресенье вечером я написал Октоберу отчет о разведывательной службе Биммо Богнора, а в час ночи уже сидел в лондонском экспрессе. Понедельник я потратил на магазины, а к концу следующего дня, в цивилизованной одежде и с парой дорогих горных лыж, расписался в регистрационной книге маленькой комфортабельной гостиницы в заснеженной деревушке в Доломитах.

Эти две недели в Италии никак не отразились на результатах моей работы для Октобера, но зато они заметно отразились на мне. Это был мой первый настоящий отпуск за все время, прошедшее со дня гибели моих родителей, первый по-настоящему бездумный, бесцельный, эгоистичный отдых за девять лет.

Я почувствовал себя моложе. Стремительные дни на снежных склонах и вечерние танцы с лыжными партнершами счистили с меня многолетний слой ответственности, и я наконец ощутил, что мне двадцать семь лет, а не пятьдесят, и что я молодой человек, а не отец семейства. Процесс освобождения от невыносимого груза, который начался с отъездом из Австралии и подспудно продолжался в те недели, что я провел у Инскипа, внезапно завершился.

Кроме этого, я получил еще и премию в виде девушки-портье в моей гостинице – сияющего создания с приятно округлыми формами, чьи темные глаза загорелись, как только она меня увидела, и которая после чисто символических уговоров стала проводить часть своих ночных дежурств в моей постели. Она называла меня своей рождественской коробкой конфет и утверждала, что я самый удачный и довольный жизнью любовник из всех, с кем она встречалась за много лет, и что ей со мной хорошо. Наверное, она была куда менее разборчива в связях, чем Пэтти, но ее натура была более цельной, поэтому с ней я испытывал не стыд, а упоение.

В день моего отъезда, когда я подарил ей золотой браслет, она поцеловала меня и попросила не приезжать больше, потому что второй раз так же хорошо не бывает. Эта девушка была поистине подарком судьбы для одинокого мужчины!

Я прилетел обратно в Англию рождественским вечером, мое умственное и физическое состояние было лучше, чем когда-либо, и я был готов к самому худшему, чего только можно было ожидать от Хамбера. Что, как выяснилось впоследствии, было очень кстати.

Глава 8

В День подарков в Стаффорде одна из лошадей в первом, аукционном, заезде, шедшая четвертой после последнего барьера, сбросила жокея, сломала ограждение и помчалась по заросшему травой центру круга.

Конюх, стоявший рядом со мной на продуваемых сквозняком ступеньках за весовой, с проклятиями ринулся ловить ее. Но лошадь, как обезумевшая, носилась по всему ипподрому, и конюху, тренеру и десяти добровольным помощникам понадобилось четверть часа, чтобы остановить ее. Я наблюдал, как они с встревоженными лицами вывели опозорившееся животное с круга и провели мимо меня в конюшню ипподрома. Несчастное создание побелело, покрылось потом и было явно не в себе: его ноздри и морда были в пене, тело дрожало, уши прижались к голове, и он, похоже, способен был лягнуть любого, кто подошел бы поближе.

Его имя, как я выяснил из программы скачек, было Супермен. Он не входил в число одиннадцати лошадей, которыми я занимался, но его разгоряченный вид и безумное поведение в сочетании с фактом, что неприятность произошла на аукционных скачках в Стаффорде, говорили о том, что это двенадцатый случай в серии. Но двенадцатый раз оказался неудачным. Беккет был прав – эффект этого допинга трудно было спутать с чем-либо другим. Я никогда раньше не видел лошадь в таком состоянии – описания «возбужденных победителей» в газетных вырезках были очевидным преуменьшением. По-видимому, Супермену либо дали слишком большую дозу, либо он чрезмерно отреагировал на обычную.

Ни Октобер, ни Беккет, ни Маклсфилд в Стаффорде не появились. Оставалось надеяться, что обещанные Октобером меры были приняты, несмотря на День подарков. Не мог же я, не выходя из роли, поинтересоваться, сделаны ли предварительные анализы на допинг, или потребовать, чтобы допросили жокея, проверили необычные ставки и исследовали шкуру лошади.

Супермен благополучно справился со всеми препятствиями, и этот факт склонял меня к мысли, что стимулянт применили, только когда он приближался к последнему барьеру, брал или только что взял его. Именно в этот момент он впал в бешенство и вместо того, чтобы ускориться, скинул жокея и убежал. Именно здесь к нему применили средство, которое должно было придать ему сил для рывка на последних четырехстах ярдах, длинной финишной прямой, дающей время и место для обгона лидеров.

Единственным человеком на ипподроме, с которым я мог без опаски поговорить, был конюх Супермена, но, судя по состоянию лошади, скоро он из конюшни не выйдет. Тем временем можно было предпринять кое-какие шаги к тому, чтобы получить работу у Хамбера.

Я явился на скачки с нечесаными волосами, в грязных ботинках, ворот кожаной куртки был поднят, руки в карманах, на лице подавленное выражение. Короче, мой вид говорил о последней ступени падения.

Надо сказать, я не испытал особого удовольствия, переодеваясь утром в одежду конюха. Свитера пахли лошадьми, узкие дешевые штаны казались грязными, белье было серым от плохой стирки, а джинсы забрызганы глиной и навозом. Я не отправил все это в стирку, поскольку боялся, что не смогу получить обратно в рождественский вечер, но теперь, несмотря на отвращение, ничуть об этом не жалел – такая одежда придавала мне вид вконец опустившегося человека.

Переодевшись и побрившись в туалете аэровокзала Вест Кенсингтон, я оставил лыжи и сумку с одеждой в камере хранения на вокзале Юстон, беспокойно проспал пару часов на жесткой скамейке, позавтракал бутербродами и кофе из автомата и сел на поезд, идущий в Стаффорд. Если так пойдет дальше, подумал я, у меня по всему Лондону будет распихана куча барахла, потому что ни на пути в Италию, ни на обратном пути я не стал заходить в лондонский дом Октобера, чтобы забрать оставленные там вещи. Мне не хотелось видеться с Октобером. Он нравился мне, и было бы неприятно снова столкнуться с его явной враждебностью.

Хамбер привез в Стаффорд только одну лошадь – задрипанного стипльчезера, который бежал в четвертом заезде. Я привалился к ограде и смотрел, как его старший конюх седлает лошадь, а сам Хамбер, опершись на свою узловатую палку, дает ему указания. Я хотел разглядеть его поближе, и то, что я увидел, с одной стороны, обнадеживало, поскольку говорило о его способности на всякую гадость, с другой стороны, отбивало всякую охоту с ним связываться, а в особенности – попадать к нему в подчинение.

Его крупное тело было облачено в прекрасно скроенное короткое пальто из верблюжьей шерсти, из-под которого виднелись темные брюки и превосходные туфли. На его голове был котелок, надетый очень прямо, на руках – чистые перчатки из светлой свиной кожи. Лицо у него было большое, но не пухлое, а жесткое. Неулыбающиеся складки от носа к подбородку придавали ему выражение холодного упрямства.

Он стоял совершенно спокойно, не делая лишних суетливых движений – полная противоположность Инскипу, который вечно ходил вокруг лошади, проверял ремни и пряжки, дергал и похлопывал седло, ощупывал ноги, снова и снова убеждаясь, что все в порядке.

В случае с Хамбером нервничал державший лошадь конюх. Пожалуй, можно было даже сказать, что он боится. Он бросал на Хамбера настороженные взгляды испуганного животного и старался держаться вне его поля зрения, стоя с противоположной стороны лошади. Это был тощий, оборванный мальчишка лет шестнадцати, с лицом, туповатым почти до дебильности.

Старший разъездной конюх, человек средних лет с большим носом и недружелюбным выражением лица, неторопливо закрепил седло и кивком велел конюху вывести лошадь на демонстрационный круг. Хамбер пошел следом. Он слегка прихрамывал, хоть и опирался на трость, и двигался прямо вперед, как танк, ожидая, что все будут уступать ему дорогу.

Я переместился к ограде демонстрационного круга вслед за Хамбером и увидел, как он отдает распоряжения жокею, с вполне оправданным унынием взиравшему на предложенное ему четвероногое. Не Хамбер, а старший конюх подсадил жокея, поднял и унес попону, которой была накрыта лошадь. Я встал поближе к нему на трибуне для конюхов, огляделся и сделал попытку занять денег у незнакомого парня. Хоть я и ожидал такой реакции, но все же вздохнул с облегчением, когда парень с негодованием отказал мне, причем сделал это достаточно громко, чтобы его услышал хамберовский старший конюх. Я сгорбился и подавил желание оглянуться и посмотреть, попала ли стрела в цель.

Лошадь Хамбера выбилась из сил на финишной прямой и пришла предпоследней, что, впрочем, никого не удивило.

Я нашел место у ворот конюшни, чтобы дождаться конюха, который привез Супермена, но он вышел только через полчаса, после пятого заезда. Как бы случайно оказавшись рядом с ним, я сказал: «Не завидую тебе, приятель, не хотел бы я иметь дело с такой бешеной лошадью». Он спросил, у кого я работаю, и услышав, что у Инскипа, расслабился и согласился, что после всей этой беготни в самый раз выпить чаю и кинуть что-нибудь в рот.

– Он что, всегда после скачки на таком взводе? – спросил я, уничтожив половину бутербродов с сыром.

– Да нет, обычно он устает как собака… Сегодня здесь вообще какой-то сумасшедший дом.

– То есть?

– Для начала у всех лошадей перед заездом взяли какие-то анализы. Я тебя спрашиваю: почему до? Обычно ведь берут после. Ты слышал когда-нибудь, чтобы анализы делали до заезда?

Я покачал головой.

– Теперь дальше. Старина Супер выделывал свои обычные фокусы – изображал, что он будет по меньшей мере одним из первых, чтобы потом скиснуть в самом конце. Глупая скотина, у него силенок не хватает. Ему проверяли сердце, но оно в порядке. Значит, пороху мало, точно. И вдруг на последнем барьере он вскидывает задние копыта, а потом дает стрекача, как будто за ним черти гонятся. Ты не видел? Он вообще нервный тип, это правда, но когда мы его сегодня поймали, он просто на стену лез. Наш старик страшно испугался. У лошади такой вид, как будто дело здесь нечисто, и он решил всех опередить и сделать анализ на допинг, чтобы его потом не обвинили в мошенничестве и не лишили его хреновой лицензии. Там пришли два ветеринара, пытались до него добраться… обхохочешься, ей-богу – старина Супер их чуть по стенке не размазал… так что пришлось вколоть ему какую-то хреновину, чтобы он поутих. Но как мы его теперь домой повезем, ума не приложу!

– Давно он у тебя? – сочувственно спросил я.

– С начала сезона, месяца так четыре. Я говорю, он нервный тип, но я его как раз успел приучить к себе. Господи, хоть бы он успокоился, пока действует этот чертов укол!

– А до тебя он у кого был? – как бы невзначай поинтересовался я.

– В прошлом году он был в маленькой конюшне в Девоне, у частного тренера… кажется, Бини. Ну да, точно, Бини. Он там начинал, но не очень-то успешно.

– Наверное, его неправильно объезжали, вот он и стал дерганым, – предположил я.

– Да нет, вот что странно. Я разговаривал с одним конюхом Бини, когда мы были в августе на скачках в Девоне… Так он сказал, что я, должно быть, говорю о другой лошади, потому что спокойнее Супермена не сыскать, с ним не было никаких проблем. И еще он сказал, что если Супермен нервничает, значит, с ним что-то случилось летом, после того как он уехал из их конюшни.

– А где он был летом? – спросил я, беря чашку с оранжевым чаем.

– Убей меня, не знаю. Наш старик купил его на аукционе в Аскоте – по-моему, задешево. Теперь он, как пить дать, постарается снова его сбыть, если после всей этой истории за него дадут хоть ломаный грош. Бедняга Супер… – Конюх печально уставился и чашку.

– Так ты думаешь, он сегодня взбеленился, потому что ему дали допинг?

– Я думаю, у него просто крыша поехала – свихнулся самым натуральным образом. Понимаешь, ведь дать ему допинг могли только я, старик и Чоки. Я не давал, старик тоже – он так гордится тем, что месяц назад стал старшим конюхом…

Мы допили чай и пошли смотреть шестой заезд, продолжая обсуждать происшествие с Суперменом, но больше ничего интересного я из конюха не вытянул.

Когда скачки закончились, я прошел полмили до центра Стаффорда и из телефонной будки отправил две одинаковые телеграммы Октоберу, в Лондон и в Слоу, поскольку не знал точно, где он находится. Телеграммы были такие: «Срочно нужна информация о Супермене, особенно куда его направили из конюшни Бини, вла-лельца лицензии, Девон, примерно в прошлом мае. Отвечайте до востребования, Ньюкасл-он-Таун».

Я провел этот вечер, так непохожий на вчерашний, наслаждаясь кошмарным мюзиклом в на три четверти пустом кинотеатре. Ночевал я в сомнительной гостинице, где меня оглядели с головы до ног и попросили деньги вперед. Я заплатил, размышляя о том, смогу ли я когда-нибудь привыкнуть к такому обращению. До сих пор я каждый раз внутренне вздрагивал, сталкиваясь с подобным свинством. Видимо, в Австралии я был настолько приучен к уважению окружающими моего достоинства, что не только не ценил этого, но даже не замечал. Теперь-то уж оценю, уныло думал я, поднимаясь за хозяйкой в неприветливую комнатушку и слушая лекцию, полную подозрений в мой адрес – не говорить, не пользоваться горячей водой после одиннадцати, не приводить женщин. На следующий день я с тоскливым и отчаявшимся видом слонялся вокруг старшего конюха Хамбера, а после соревнований поехал автобусом и поездом ночевать в Ньюкасл. Утром я забрал свой мотоцикл, оснащенный новым глушителем и всем прочим, и заехал на почту узнать, нет ли ответа от Октобера.

Служащий вручил мне письмо. Внутри была страничка машинописного текста без обращения и подписи: «Супермен родился и вырос в Ирландии. Дважды менял владельца, прежде чем попасть в Девон к Джону Бини. 3 мая был продан X. Хамберу из Поссета, графство Дарем. В июле Хамбер отправил его в Аскот, где нынешний тренер приобрел его за двести шестьдесят гиней.

Удовлетворительной информацией о вчерашних анализах в Стаффорде пока не располагаем: они еще не завершены, но вряд ли покажут допинг. Присутствовавший на ипподроме ветеринарный хирург, как и вы, убежден, что это очередной «джокер». Он произвел тщательный осмотр шкуры лошади, но не обнаружил никаких проколов, кроме оставленных его собственным шприцем при введении снотворного.

Накануне скачек Супермен был в нормальном состоянии. Жокей сообщил, что все было в порядке до последнего препятствия, когда с лошадью произошло нечто вроде конвульсии и она выбросила его из седла.

Дополнительное расследование показало, что Радьярд был четыре года назад приобретен П. Дж. Эдамсом и вскоре снова продан в Аскоте. Транзистор был куплен Эдамсом три года назад в Донкастере, три месяца спустя продан на распродаже в Нью-маркете.

Следствие, проведенное относительно тридцати пятифунтовых банкнот с последовательными номерами, выяснило, что они были выданы бирмингемским отделением «Барклейз Банка» некоему Льюису Гринфилду. Он отвечает вашему описанию человека, с которым вы имели дело в Слоу. Материала для возбуждения дела против Гринфилда и Т.Н. Тарлтона достаточно, но оно будет отсрочено до выполнения вами основной задачи.

Ваше сообщение о Биммо Богноре принято к сведению, но приобретение информации о лошадях, согласно закону, не является наказуемым деянием. О судебном преследовании пока что речи быть не может, но несколько тренеров были частным образом предупреждены о существовании системы шпионажа».

Я порвал письмо и выбросил его в корзину, снова сел на мотоцикл и погнал его в Кэттерик по дороге A1 [6]. Наслаждаясь скоростью, я с удовольствием обнаружил, что машина легка в управлении и из нее в самом деле можно выжать сто миль в час. В эту субботу в Кэттерике хамберовский старший конюх кинулся ко мне, как доверчивая рыба к наживке. Инскип прислал на соревнования двух лошадей, с одной из них приехал Пэдди, и я видел, как перед вторым заездом он серьезно толковал о чем-то с конюхом Хамбера на трибуне. Я испугался было, что Пэдди снизойдет до того, чтобы сказать обо мне что-нибудь хорошее, но мой волнения были напрасными. Он сам успокоил меня.

– Дурак ты, – сказал он, оглядев меня с нечесаной головы до нечищеных ботинок. – Теперь получай, что заслужил. Этот тип работает у Хамбера, он спросил меня, за что тебя вышибли от Инскипа, и я выложил ему всю правду, а не ерунду насчет того, что ты увивался за графской дочерью.

– Какую это правду? – удивленно спросил я. Его рот презрительно скривился.

– Ты же знаешь, люди болтают. Зачем держать язык на привязи, если есть что рассказать, правда? Или ты наделся, что Гритс не выложит мне, что в Челтенхеме ты надрался и облил помоями Инскипа? А в Бристоле ты говорил, что не прочь показать, в каком стойле какая лошадь стоит – об этом я тоже узнал. И с этим мерзавцем Соупи вы были два сапога пара. А потом мы все поставили на Спаркинг Плага, а он и метра не пробежал… Готов биться об заклад, это твоих рук дело. Вот я и сказал человеку Хамбера, что дурак он будет, если тебя возьмет. Ты паршивая овца, Дэн, и я думаю, тебе ни в одной конюшне не место, так я ему и сказал.

– Спасибо.

– Ездишь ты хорошо, – с отвращением произнес Пэдди, – этого у тебя не отнимешь. А толку-то? Тебя теперь не наймет ни одна приличная конюшня – это все равно что положить гнилое яблоко в ящик с хорошими.

– Это ты тоже сказал человеку Хамбера?

– Я сказал, что ни одна приличная конюшня тебя не возьмет, – кивнул он. – И поделом тебе. – Он повернулся ко мне спиной и зашагал прочь.

Я вздохнул и сказал себе, что должен быть счастлив, раз Пэдди считает меня таким негодяем.

Старший конюх Хамбера заговорил со мной в паддоке во время перерыва между двумя последними заездами.

– Эй, ты, – сказал он, схватив меня за руку, – я слышал, тебе нужна работа.

– Верно.

– Я мог бы подыскать тебе кое-что. Деньги хорошие – лучше, чем в других местах.

– У кого? – спросил я. – И сколько?

– Шестнадцать фунтов в неделю.

– Звучит неплохо, – признал я. – Где?

– Там, где я сам работаю. У мистера Хамбера, в Дареме.

– У Хамбера… – кисло повторил я.

– Тебе нужна работа, так? Конечно, если у тебя столько денег, что ты можешь и не работать, другое дело!

Он презрительным взглядом оценил мою непрезентабельную наружность.

– Работа мне нужна, – пробормотал я.

– Тогда в чем дело?

– Он может меня не взять, – с горечью проговорил я. – Как многие другие.

– Возьмет, если я замолвлю за тебя словечко – нам как раз сейчас нужен конюх. В следующую среду здесь опять будут скачки. Я поговорю с ним до этого, и если все будет в порядке, в среду мистер Хамбер сам скажет тебе, берет он тебя или нет.

– А почему не спросить его прямо сейчас? – сказал я.

– Нет. Жди до среды.

– Ладно, – неохотно согласился я. – Делать нечего.

Я мог прочитать его мысли: он был уверен, что к среде я еще оголодаю и буду готов на любую работу, а поэтому меня будут меньше пугать слухи о плохих условиях в его конюшне.

Все двести фунтов своего выигрыша и половину полученного у Инскипа жалованья я потратил на итальянское путешествие (и не жалел ни об одном пенни), а после уплаты за мотоцикл и грязные гостиницы от двухсот фунтов Октобера тоже почти ничего не осталось. Он больше не предлагал мне денег на расходы, а просить я не собирался. Но я рассудил, что остаток денег Инскипа я могу потратить по своему усмотрению, и они пошли на трехдневную поездку на мотоцикле в Эдинбург, где я бродил по улицам, любовался городом и ощутил себя необычным туристом в Шотландии.

Во вторник вечером, в разгар празднования наступающего Нового года, я бросил вызов метрдотелю ресторана «Л'Аперитиф», который, к его чести, держал себя с безукоризненной вежливостью, но прежде чем отвести меня к маленькому столику в углу, вполне резонно проверил, хватит ли у меня денег, чтобы расплатиться по счету. Не обращая внимания на шокированные взгляды лучше одетых посетителей, я не спеша ел великолепный сытный ужин, состоявший из омара, фаршированной утки, лимонного суфле, бри и бутылки «Шато Ловилль Леказ» 1948 года. Едва ли у Хамбера мне предложат что-нибудь подобное.

Распрощавшись таким экстравагантным образом со свободой, в первый день нового года я вернулся в Кэттерик и в наилучшем расположении духа нанялся в наихудшую конюшню в стране.

Глава 9

Слухи не отдавали должного Хедли Хамберу. Условия, в которых жили его конюхи, были столь нечеловеческими и столь методично разработанными, что не прошло и дня, как мне стало ясно – единственной их целью было не давать никому повода здесь задерживаться. Я выяснил, что только старший конюх и старший разъездной конюх, жившие в Поссете, проработали в конюшне больше трех месяцев, а средний срок, за который простой конюх успевал прийти к мысли, что шестнадцать фунтов в неделю не такие уж большие деньги, составлял от восьми до десяти недель.

Это означало, что никто из работников, за исключением двух старших конюхов, не знал, что произошло с Суперменом прошлым летом, поскольку никого из них здесь в то время еще не было. Осторожность подсказывала, что эти двое как раз и задержались в конюшне, потому что им известно, что в ней происходит, и что если я спрошу у них о Супермене, меня быстренько отправят вслед за Томми Стейплтоном.

Я слышал о запущенности и убожестве жилых помещений в некоторых конюшнях, но я знал также, что бывают конюхи, не заслуживающие ничего лучшего – те, которые разламывают и сжигают в печке стулья, чтобы не идти на двор за углем, или складывают грязную посуду в унитаз и спускают воду, чтобы помыть ее. Но даже если предположить, что у Хамбера работали самые подонки общества, то и тогда он обращался с ними по-свински.

В качестве спальни использовался сеновал над конюшней, где был слышен каждый удар копыта, каждое звяканье цепи, а сквозь трещины дощатого пола виднелись стойла. Снизу в эти трещины дощатого пола поднимался запах грязной соломы и ледяной сквозняк. Потолком служили непосредственно стропила и черепица крыши, а входом – лестница, приставленная к дыре в полу. В единственном окошке разбитое стекло было заклеено оберточной бумагой, не пропускавшей свет, зато пропускавшей холод.

Семь кроватей, составлявшие единственную обстановку сеновала, представляли собой каркасы из металлических трубок, на которые была туго натянута парусина. На каждой кровати полагалась одна подушка и два серых одеяла, но мне удалось заполучить их только ценой борьбы, поскольку они были захвачены соседями немедленно по отъезде моего предшественника. Ни наволочки, ни простынь, ни матрасов не было. Все ложились спать в одежде, чтобы было теплей, а на третий день моего пребывания здесь пошел снег.

Кухня внизу лестницы – единственное другое доступное конюхам помещение – была ничем иным, как крайним свободным стойлом конюшни. И так мало было сделано, чтобы приспособить ее к нуждам людей, что возникло сильное подозрение, не относятся ли к ним, как к животным. С оконца так и не были сняты решетки, а с наружной разбитой двери – засов. Голый цементный пол пересекали сточные желобки. Одна стена, из грубых досок, все еще хранила отпечатки копыт, три другие были кирпичными. Эта комната всегда была холодной, сырой и грязной, и хотя она, вероятно, свободно вмещала одну лошадь, семерым людям в ней было чересчур тесно.

Скудная обстановка состояла из грубых скамей вдоль двух стен, деревянного стола, изрядно побитой электроплиты, полки для посуды и старой мраморной подставки под умывальник, на которой стояли железный кувшин и таз, бывшие единственными умывальными принадлежностями, поскольку ванной не было вообще. Для остальных потребностей использовалась деревянная будка возле навозной кучи.

Пища, приготовленная неряшливой женщиной с вечно накрученными на бигуди волосами, не соответствовала даже уровню этого жалкого жилища.

Хамбер, нанявший меня равнодушным кивком головы, без малейшего интереса отнесся к моему появлению в конюшне, велел мне взять четырех лошадей и назвал номера их стойл. Имен лошадей мне никто не сказал. Старший конюх, у которого была всего одна лошадь, имел, по-видимому, очень мало власти, что отличалось от существующего в большинстве конюшен порядка. Здесь приказы отдавал лично Хамбер, он же следил за их исполнением.

Он был тираном, что проявлялось не столько в требованиях к качеству работы, сколько в ее количестве. В конюшне было около тридцати лошадей. Старший конюх имел на своем попечении одну, старший разъездной конюх, он же водитель фургона, – вообще ни одной. Таким образом, двадцать девять лошадей приходилось на семерых конюхов, которые должны были также поддерживать в приличном состоянии тренировочные площадки, ремонтировать и чистить все помещения и весь инвентарь. В дни проведения скачек, когда один или два человека отсутствовали, оставшимся зачастую приходилось заботиться о шести лошадях каждому. По сравнению с этим моя работа у Инскипа могла показаться отдыхом в санатории.

При малейших признаках отлынивания от работы Хамбер изобрел для провинившегося отвратительные мелкие наказания и злобно кричал, что он платит дополнительные деньги за дополнительную работу, а если кого-то это не устраивает, он может убираться. Здесь работали только люди, которых не нанимали в приличные места, так что, уходя отсюда, они вообще расставались со скаковым делом. И, разумеется, уносили с собой все, что им было известно. Расчет был исключительно точный.

Мои товарищи по этой чертовой дыре не отличались ни дружелюбием, ни располагающими характерами. Самым лучшим из них был тот мальчик-полуидиот, которого я видел в Стаффорде в День подарков. Его звали Джерри, и на его долю приходилась наибольшая доля физических наказаний, потому что тупостью и медлительностью он превосходил всех остальных.

Двое других уже успели посидеть в тюрьме, и их взгляды на жизнь заставляли вспоминать о Соупи Тарлтоне, как о первом ученике воскресной школы. Именно у одного из них, Джимми, мне пришлось отвоевывать свои одеяла, а у второго, коренастого крепыша Чарли, – подушку. Они были одного поля ягода: не говоря уже о постоянной готовности пустить в ход кулаки, эти парни отличались способностью в любую минуту наврать с три короба, вывернуться из любой неприятности и свалить все на кого-нибудь другого.

Реджи крал еду. Тощий, бледный, с дергающимся левым веком, он мог стянуть кусок хлеба с твоей тарелки своими длинными цепкими руками так быстро, что ты просто не успевал этого заметить. Таким образом я несколько раз лишался своей скудной порции, пока не поймал его за этим занятием. Но для меня так и осталось тайной, почему, умудряясь есть больше всех, он оставался самым худым.

Еще один из конюхов был глухим. Он флегматично рассказал мне своим монотонным невнятным голосом, что в этом виноват его отец, слишком часто бивший его по уху. Его звали Берт, он иногда мочился в постели, и поэтому от него омерзительно пахло.

Седьмой, Джеф, был здесь дольше всех, но даже спустя десять недель еще не заговаривал об увольнении. У него была манера украдкой оглядываться, а любое упоминание о тюрьме со стороны Джимми или Чарли расстраивало его чуть не до слез, из чего я заключил, что он совершил какое-то преступление и боялся разоблачения. Наверное, десять недель у Хамбера были лучше тюремного заключения, хотя я в этом не уверен.

Они все знали обо мне от старшего разъездного конюха, Джада Уилсона. Мою нечестность они восприняли как нечто само собой разумеющееся, но считали, что в истории с дочерью Октобера мне удалось дешево отделаться, и постоянно подсмеивались надо мной, отпуская похабные шуточки, которые, увы, слишком часто попадали в цель.

Их постоянная близость была для меня суровым испытанием, пища казалась тошнотворной, работа изматывающей, постель жесткой, холод невыносимым. Все это заставило меня понять, что моя жизнь в Австралии была легкой и приятной даже в те минуты, когда казалась мне тяжелой ношей.

До того как я попал к Хамберу, мне было непонятно, какой дурак может платить деньги откровенно бездарному тренеру, но постепенно мое недоумение рассеялось. Во-первых, сама по себе конюшня меня удивила. По внешнему виду лошадей можно было ожидать, что их окружает грязный песок, стойла со сломанными дверьми и облупившаяся краска. На самом же деле конюшня и двор выглядели аккуратными, чистыми и процветающими, причем поддерживались в таком состоянии руками конюхов, не знавших, что такое дневной отдых. Сверкающая витрина обходилась Хамберу всего-навсего в лишний галлон краски и беззастенчивое использование рабского труда.

Его обращение с владельцами лошадей, которые иногда наведывались в конюшню, было выдержано в солидной и убедительной манере, а взимаемая им плата, как я узнал впоследствии, была ниже, чем у других тренеров, что и привлекало к нему клиентов. К тому же не все лошади в конюшне были скаковыми – здесь было несколько охотничьих лошадей, за чье содержание он получал порядочные суммы денег, не утруждая себя выездкой.

От конюхов я узнал, что всего семь обитателей конюшни участвовали в соревнованиях в этом сезоне, но все семь – очень часто, примерно раз в десять дней, и среди них был один победитель, два вторых места и одно третье.

Из этих семи лошадей мне не досталась ни одна. Моя четверка состояла из двух скаковых лошадей, принадлежавших, насколько я понял, самому Хамберу, и двух охотничьих. Обе скаковые лошади были гнедыми семилетками, у одной был отличный рот и плохая скорость, другая же неплохо брала тренировочные препятствия, но обладала упрямым характером. Я пристал к Кассу, старшему конюху, и он сказал мне их имена – Доббин и Сути. Таких странных для скаковых лошадей имен не оказалось ни в программах скачек, ни в хамберовском списке «тренируемых лошадей», и мне представлялось весьма вероятным, что Радьярд, Супермен, Чаркоул и все остальные провели недолгий период пребывания в этой конюшне под подобными ничего не говорящими псевдонимами.

Конюх, ушедший из скачек, никогда не догадается связать Доббина или Сути, за которыми он когда-то ухаживал, с Радьярдом, который будет принадлежать другому тренеру и выиграет скачки два года спустя. Но почему, почему он их выиграет? Об этом я по-прежнему не имел ни малейшего понятия.

Холода наступили, продолжались и не собирались кончаться. Но предыдущая зима, по словам конюхов, была несравненно страшнее. Я вспомнил, что в прошлом январе и феврале жарился под летним солнцем. Интересно, как Белинда, Хелен и Филип провели каникулы? Что бы они подумали о моем грязном унизительном полусуществовании? А что подумали бы мои работники, увидев, как низко пал их хозяин? Эти мысли немало забавляли меня, они не только помогали коротать утомительные часы, но и не позволяли мне потерять свое внутреннее «я».

Шли дни, заполненные нудной тяжелой работой, и я начал сомневаться в том, что соображал, что делаю, когда ввязался в этот маскарад. Выражение моего лица, речь и жесты постоянно принимали участие в спектакле, изображая тупую грубость. Я работал спустя рукава. Но мало-помалу притворство становилось все легче. Может быть, если достаточно долго притворяться опустившимся мерзавцем, в конце концов им и станешь? А если непрерывно наступать на свое человеческое достоинство, то в один прекрасный день перестанешь замечать его отсутствие? Я надеялся, что подобные вопросы останутся для меня чисто академическими, и считал, что могу не слишком беспокоиться за себя, пока сохраняю способность иронически относиться к своему положению.

Моя уверенность, что через три месяца пребывания в конюшне работнику всячески дают понять, что ему лучше уволиться, полностью подтвердилась историей с Джефом Смитом.

Хамбер никогда не выезжал верхом со своими лошадьми – он приезжал на тренировку в автомобиле и возвращался в конюшню, когда там еще никого не было, чтобы проверить, выполнены ли все его приказания.

Однажды утром, вернувшись в конюшню со второй группой лошадей, мы увидели посреди двора Хамбера, излучавшего свое обычное неудовольствие.

– Ты, Смит, и ты, Роук, заведите лошадей в стойла и идите сюда.

Мы повиновались.

– Роук.

– Сэр.

– Ясли всех твоих четырех лошадей в омерзительном состоянии. Вычисти их.

– Слушаюсь, сэр.

– А чтобы в будущем ты был внимательнее, всю следующую неделю будешь вставать в полшестого.

– Сэр.

Я вздохнул про себя, хотя для меня это было самое терпимое из применяемых им мелких наказаний, поскольку мне было не так уж трудно рано встать. Это означало, что я буду час с лишним просто стоять посреди двора, ничего не делая, и мне будет темно, холодно и скучно. По-моему, он и сам спал мало. Окно его спальни выходило во двор, и он всегда знал, если кто-то не появлялся на улице до без двадцати шесть с фонариком в руках в доказательство своего присутствия.

– Теперь с тобой. – Он расчетливо посмотрел на Джефа. – Пол в седьмом номере покрыт коркой грязи. До обеда ты уберешь солому и отдраишь пол с дезинфицирующей жидкостью.

– Но, сэр, – неосторожно запротестовал. Джеф, – если я не успею к обеду, мне ничего не оставят.

– Об этом надо было думать раньше. И вовремя выполнять свои обязанности. Я плачу в полтора раза больше других тренеров и требую отдачи. Ты сделаешь так, как я сказал.

– Но, сэр, – взмолился Джеф, зная, что если он пропустит обед, его замучит голод, – нельзя ли сделать это после обеда?

Хамбер небрежно перехватил свою трость и, держа ее за нижний конец, размахнулся и изо всей силы ударил Джефа тяжелой ручкой по бедру. Джеф вскрикнул и стал тереть ногу.

– До обеда, – повторил Хамбер и удалился, опираясь на трость.

Джеф лишился своей доли водянистой полусырой тушеной баранины и, запыхавшись, прибежал в тот момент, когда последняя ложка пудинга из хлеба с жиром исчезала в бездонной пасти Чарли.

– Сукины дети! – завопил он. – Все вы чертовы сукины дети! Он терпел еще целую неделю. Ему пришлось вынести еще шесть ударов по разным частям тела, еще трижды пропустить обед, дважды завтрак и один раз ужин. Задолго до развязки он уже был в слезах, но не желал уходить.

Через пять дней Касс пришел в кухню во время завтрака и сказал Джефу:

– Боюсь, босс на тебя взъелся. Теперь тебе не удастся ему угодить. Лучшее, что ты можешь сделать – я говорю это только для твоей пользы, – это найти работу в другом месте. У босса иногда бывают такие заскоки, когда кто-нибудь из конюхов его раздражает, и тогда его не переубедить. Ты можешь вкалывать до посинения, все равно ему будет все не так. Тебе ведь не хочется, чтобы он все время колотил тебя? Я только хочу сказать – это все цветочки, и если ты останешься, то очень скоро убедишься, что я прав.

Но несмотря на это, прошло еще два дня, прежде чем Джеф нехотя собрал свой армейский рюкзак и убрался из конюшни подобру-поздорову.

Чахлый мальчишка явился на следующее утро ему на смену, но он продержался всего три дня, поскольку Джимми уже успел стянуть его одеяла, а у него не хватило сил отбить их обратно Он жалобно простонал две морозные ночи напролет и ушел, не дожидаясь третьей.

Утром следующего дня, перед завтраком, и сам Джимми получил удар палкой. Он опоздал к завтраку и с проклятиями выхватил кусок хлеба из рук Джерри.

– Где мой хренов завтрак? Разумеется, мы его съели.

– Ладно, – сказал он, оглядев нас, – можете заодно заняться и моими лошадьми, чтоб они провалились! А я сматываюсь. На хрена мне тут торчать – хуже, чем срок тянуть. Уж я-то не буду сидеть и ждать, чтобы меня взгрели еще раз, можете не сомневаться.

Реджи сказал:

– Почему ты не пожалуешься?

– Кому?

– Ну… в полицию.

– Ты спятил? – Джимми был изумлен. – Ну ты и козел! Значит, я пойду в полицейский участок и скажу, что хочу пожаловаться на своего хозяина – он, дескать, ударил меня тростью? Для начала они здорово повеселятся. Похохочут до упаду. А что потом? Допустим, они заявятся сюда и спросят у Касса, не обращаются ли здесь с кем-нибудь плохо. А Кассу совсем не хочется расставаться с тепленьким местечком. И он скажет – нет, ничего такого я не видал. Мистер Хамбер такой милый добрый джентльмен, у него золотое сердце, а чего можно ждать от бывшего уголовника, кроме вранья? Не смеши меня. Я сматываюсь, и если у вас еще не все мозги отсохли, вы здесь тоже не задержитесь.

Никто, однако, не последовал его совету. От Чарли я узнал, что Джимми пробыл здесь на три недели дольше него, то есть одиннадцать недель.

Когда Джимми с вызывающим видом удалился, я всерьез задумался о своих перспективах. Одиннадцать недель, самое большее двенадцать, и Хамбер начнет пускать в ход палку. Я здесь уже три недели, значит, у меня есть еще максимум девять, чтобы выяснить, какой же все-таки допинг он применяет. Я, конечно, мог бы попробовать продержаться столько же, сколько Джеф, но если я не раскрою метод Хамбера до того, как он примется меня выживать, едва ли у меня будет шанс достичь успеха, когда он приступит к делу.

Уже три недели, подумал я, а мне не удалось узнать ничего, кроме того, что я хочу как можно скорее выбраться отсюда.

Места Джефа и Джимми заняли два новых конюха – высокий парень по имени Ленни, который побывал в борстале [7] и гордился этим, и Сесил, хронический алкоголик лет тридцати пяти.

По его словам, его вышибли уже из половины английских конюшен, так как он не мог расстаться с бутылкой. Не знаю, где ему удавалось добывать спиртное и как он его прятал, но каждый день к четырем часам он бывал на три четверти пьян, а каждую ночь храпел в мертвецком оцепенении.

Жизнь, если ее можно так назвать, тем временем продолжалась. У каждого из работников, похоже, была веская причина стремиться заработать побольше. Ленни должен был выплачивать деньги, украденные им у другого хозяина, у Чарли где-то была жена, которой он платил алименты, Сесил пил, Реджи копил деньги, а жалованье Джерри Хамбер отсылал прямо его родителям. Джерри гордился тем, что помогает им.

Я дал понять Джаду Уилсону и Кассу, что мне до зарезу нужны эти шестнадцать фунтов в неделю, потому что я задолжал за купленный в рассрочку мотоцикл. К тому же это давало мне отличный повод отлучаться в субботу днем на почту в Поссет.

Общественного транспорта, который соединял бы конюшню с Поссетом, большим поселком в полутора милях от нас, попросту не существовало. Касс и Джад Уилсон, хотя и имели машины, никогда никого не подвозили. Таким образом, мой мотоцикл был единственным доступным средством передвижения, но я, к постоянному неудовольствию конюхов, отказывался использовать его для вечерних поездок по заснеженной дороге в пивную. Поэтому мы практически никогда не бывали в Поссете, если не считать двух свободных часов в субботу днем и воскресных вечеров, когда менее длинный и тяжелый рабочий день оставлял людям силы отправиться в пивную пешком.

По субботам я снимал с мотоцикла толстый пластиковый чехол и ехал в Поссет с переполненным счастьем Джерри на заднем сиденье. Я всегда брал с собой простоватого Джерри, потому что бедняге всю неделю приходилось тяжелее всех, и вскоре у нас установился определенный распорядок. Первым делом мы шли на почту, где я отправлял вымышленный взнос за мотоцикл. На самом деле, пристроившись на краю стола, заваленного бланками телеграмм и обрывками розовой промокательной бумаги, я каждую неделю писал отчет для Октобера, предварительно убедившись, что никто из наших не заглядывает мне через плечо. Если я получал ответ, то читал его, рвал на мелкие кусочки и выбрасывал в корзину.

Джерри счел вполне естественным, что я провожу на почте как минимум четверть часа, и убивал это время в противоположном конце магазина, в отделе игрушек. Дважды он покупал там большой механический игрушечный автомобиль и играл с ним на полу спальни, пока тот не ломался; и обязательно каждую неделю он покупал детский комикс за четыре пенса, над которым удовлетворенно хихикал несколько дней. Читать он не умел, поэтому часто просил меня объяснить ему надписи к рисункам, и вскоре я близко познакомился со всеми приключениями обезьянки Микки и Флипа Маккоя.

Выйдя из здания почты, мы снова садились на мотоцикл и проезжали еще двести ярдов по улице, чтобы выпить чаю. Ритуал чаепития происходил в пустом квадратном кафе со стенами цвета маргарина, холодным освещением и грязными столами. В роли украшений здесь выступали плакаты с рекламой кока-колы, волосами мышиного цвета, уложенными на макушке в жидкую растрепанную прическу.

Но все это не имело значения. Мы с Джерри заказывали и с неописуемым удовольствием съедали гору телячьих отбивных, яичницы, раскисшей жареной картошки и ярко-зеленого горошка. Чарли и остальные конюхи занимались тем же самым за соседними столиками. Девица знала, откуда мы, и смотрела на нас сверху вниз – ведь ее отец был владельцем кафе.

На обратном пути мы с Джерри набивали карманы плитками шоколада, чтобы добавлять его к нашему скудному меню, и этого тайного запаса нам хватало ровно на столько времени, сколько требовалось Реджи, чтобы его обнаружить.

К пяти часам мы уже снова были в конюшне, мотоцикл в чехле, главное событие недели напоминало о себе лишь изжогой, а впереди нас ждали очередные тоскливые семь дней.

В этой жизни у меня было достаточно времени на размышления. Я часами выезжал лошадей по устланному соломой кругу на замерзшем поле, часами вычищал пыль из их шкур, часами убирал грязь из их конюшен и приносил им воду и сено, часами лежал мочью без сна, слушая удары копыт внизу и храп и бормотание, доносившиеся с соседних кроватей.

Снова и снова я мысленно перебирал все, что видел, слышал и читал с момента своего приезда в Англию, и самым важным фактом в этой цепи мне казался случай с Суперменом в Стаффорде: ему дали допинг, он был двенадцатым в серии, но не выиграл.

Я попробовал изменить последовательность: ему дали допинг и он не выиграл, а был ли он на самом деле двенадцатым в серии? Он мог быть тринадцатым, четырнадцатым… не исключено, что были и другие неудачные попытки.

В третье воскресенье, проведя у Хамбера около двух недель, я написал Октоберу письмо и попросил его найти газетную вырезку из папки Томми Стейплтона, где говорилось о лошади, которая взбесилась и убила женщину в паддоке на скачках в Картмеле. Я попросил его также проверить эту историю. Неделю спустя я уже читал его отпечатанный на машинке ответ.

«Олд Итониан, убитый в Картмеле, Ланкашир, в этом году накануне Троицы, провел ноябрь и декабрь прошлого года в кс нюшне Хамбера. Хамбер приобрел его на аукционных скачках снова продал в Лестере через семь недель.

Но: Олд Итониан взбесился на демонстрационном круге де начала скачек; он должен был бежать в гандикапе, а не аукционное заезде; в Картмеле короткая финишная прямая. Ни один из это фактов не вписывается в общую картину.

Анализы на допинг дали отрицательный результат.

Никто не смог объяснить причины его странного поведения».

Видимо, подумал я, у Томми Стейплтона были кое-какие соображения на этот счет, иначе он не вырезал бы эту заметку, но не был достаточно уверен, чтобы действовать без предварительной проверки. Проверка его и погубила. В этом больше не может быть сомнений.

Я разорвал письмо и повел Джерри в кафе, сильнее обычного ощущая дыхание опасности за своей спиной. Впрочем, это нс отбило у меня аппетит и не помешало насладиться единственный съедобным обедом за неделю.

Через несколько дней за ужином, пока Чарли не включил свой транзистор, чтобы послушать ежевечернюю программу поп-музыки из Люксембурга (которая мне даже стала нравиться), я воспользовался недолгим затишьем и завел разговор о скачках в Картмеле. Оказалось, что там бывал только пьяница Сесил.

– Теперь совсем не то, что раньше, – с тупым видом сказал; он, не заметив, как Реджи стянул у него ломоть хлеба с маргарином.

Глаза у Сесила были тусклые и водянистые, но, к счастью, задал свой вопрос как раз в нужный момент – это были те полчаса между туманным забытьём от дневной дозы и исчезновением для вечерней дозаправки, когда он бывал сравнительно разговорчив.

– А как было раньше? – подстегнул его я.

– Там ярмарка была. – Он икнул. – Ярмарка с каруселью качелями, и представлениями, и всяким таким. По праздничным дням, понимаешь? Единственные скачки, кроме Дерби, где можно было покачаться на качелях. Понятное дело, сейчас они все это убрали. Чтоб, значит, никому не развлечься. А что плохого-то ней было, в ярмарке?

– Подумаешь, ярмарка, – презрительно протянул Реджи, поглядывая на корку хлеба, неплотно зажатую в руке Джерри.

– Карманы чистить удобно, – с видом превосходства заме Ленни.

– Ага, – согласился Чарли, еще не решивший окончательно, достаточно ли пребывания в борстале, чтобы сделать Ленни подходящей компанией для человека, имеющего за плечами высшую школу.

– А? – сказал сбитый с толку Сесил.

– Чистить карманы. Воровать, – объяснил Ленни.

– А-а. Там еще были состязания гончих, но они и это прикрыли. А интересно было, это точно. Там, в Картмеле, можно было здорово развлечься, а теперь чертова скука, как везде. Как будто ты в Ньютон Эббот или еще где. Обычные скачки, как в любой другой день недели.

Он рыгнул.

– А что это за состязания гончих? – спросил я.

– Собачьи бега, – сказал он, глупо улыбаясь, – просто собачьи бега. Обычно там был один забег до и один после скачек, но теперь ни хрена там нет. Паразиты, вот они кто. Но все равно, – он победоносно ухмыльнулся, – если ты кое-что знаешь, можно и сейчас ставить на собак. Там теперь собачьи бега по утрам, на другом краю поселка, и если ты быстренько устроишь свою лошадь, го можешь успеть туда, чтобы сделать ставку.

– Собачьи бега? – недоверчиво переспросил Ленни. – Но собаки не бегают по дорожке для лошадей. Там даже электрического зайца нет.

Сесил повернул в его сторону плохо державшуюся голову.

– Для собачьих бегов и не надо дорожки, – сказал он серьезно, но не очень внятно. – Это вроде как охота по следу. Сначала пускают какого-нибудь парня с полным мешком анисового семени, или парафина, или другой хреновины в этом роде, и он таскает все это по холмам и везде… много миль. Ну, а потом спускают собак… и та, которая первая пробежит по следу и вернется, побеждает. В позапрошлом году кто-то выстрелил в ихнего фаворита через полмили после старта… Такая свалка началась… Но все равно попали-то не в фаворита, а в того, кто бежал за ним – паршивого аутсайдера без всяких шансов.

– Реджи съел мою корку, – печально сообщил Джерри.

– А в этом году ты тоже был в Картмеле? – спросил я.

– Нет, – с сожалением сказал Сесил. – Не был, врать не буду. А там, между прочим, женщину убили.

– Как? – с жадным интересом спросил Ленни.

– Какая-то хренова лошадь взбесилась в паддоке, перескочила через ограду демонстрационного круга и угодила прямиком на эту женщину, которая приехала приятно провести выходной день. На этих скачках бедняге не повезло, это уж точно. Я слыхал, от нее просто мокрое место осталось – лошадь ее растоптала, когда пыталась прорваться через толпу. Она, правда, далеко не убежала, но успела от души побрыкаться и сломать какому-то мужику ногу, пока притащили ветеринара и он ее усыпил. Говорят, взбесилась… Там мой приятель был, так он рассказывал, это было жуткое дело… та несчастная женщина была вся изодрана в клочья и истекла кровью прямо у него на глазах.

Ужасная история произвела подобающее впечатление на всех присутствующих, кроме Берта, поскольку он ее не слышал.

– Ну, – сказал Сесил, вставая, – мне пора немного прогуляться.

И он пошел немного прогуляться, по всей видимости, к тому месту, где была спрятана выпивка, поскольку не прошло и часа, как он вернулся и с трудом забрался вверх по лестнице, чтобы погрузиться в привычное забытье.

Глава 10

К концу четвертой недели ушел Реджи (жалуясь на голод), и через день-другой его заменил парнишка с нежным лицом, высоким голосом сообщивший, что его зовут Кеннет.

Для Хамбера я совершенно очевидно оставался всего лишь одним незначительным лицом в этом бесконечном человеческом потоке, а поскольку я мог спокойно действовать только до тех пор, пока дело обстояло именно так, я старался как можно меньше привлекать его внимание. Он приказывал, я подчинялся; он ругал и наказывал меня за невыполненную работу, но не больше, чем других.

Я уже мог с первого взгляда определить, в каком он настроении. Бывали дни, когда он, мрачнее тучи, молча наблюдал за первой и второй тренировками, а потом возвращался, чтобы проверить, не увиливает ли кто-нибудь от третьей, и тогда даже Касс ходил чуть ли не на цыпочках и открывал рот, только когда хозяин сам обращался к нему. Иногда, наоборот, Хамбер был чрезвычайно говорлив, но его слова всегда были так язвительны и грубы, что все предпочитали его молчание. Изредка случалось, что он был рассеян и не замечал наших промахов, и уж совсем редко у него бывал вид человека, довольного жизнью.

Он всегда был безупречно одет, как будто нарочно старался подчеркнуть разницу между собой и нами. Насколько я понял, одежда была главным предметом его гордости и заботы, но и его автомобиль – «бентли» последней модели – также свидетельствовал о богатстве. Там были телевизор на заднем сиденье, плюшевые чехлы, радиотелефон, меховые коврики, кондиционер и встроенный бар с подставкой для шести бутылок и двенадцати стаканов и набором хромированных штопоров, маленьких ломиков для льда и разнообразных блестящих предметов вроде палочек для размешивания напитков.

Я так хорошо знал его машину, потому что мне приходило«мыть ее каждый понедельник. По пятницам это делал Берт. Хамбер очень гордился своим автомобилем.

Во время длительных поездок за рулем этого символа благополучия сидела сестра Джада Уилсона Грейс – амазонка с грубым лицом. Она с привычной легкостью справлялась с управлением автомобилем, но не занималась его обслуживанием. Мне ни разу не пришлось с ней разговаривать: она приезжала из дому на велосипеде, выполняла свои шоферские обязанности и на велосипеде же уезжала обратно. Она часто бывала недовольна тем, как помыта машина, но свои замечания передавала мне и Берту через Джада.

Каждый раз, моя автомобиль, я заглядывал в каждую щелку, но Хамбер не был ни настолько любезен, ни настолько неосторожен, чтобы оставлять в перчаточном ящике шприцы или пузырьки со стимулянтом.

Целый месяц стояла морозная погода, и это не только причиняло лишние неудобства, но и задерживало расследование. Пока скачки не проводились, Хамбер не мог давать лошадям допинг, и у меня не было возможности выяснить, какие изменения вносились в распорядок, когда скачки должны были состояться на одном из пяти ипподромов с длинными финишными прямыми.

В довершение всего, Джад Уилсон и Касс вечно торчали в конюшне. Я хотел порыться в конторе Хамбера, кирпичном строении в дальнем конце двора, но это было слишком рискованно – один из них мог в любую минуту войти туда и меня застукать. Я прикинул, что мог бы сделать это, когда Хамбер и Джад Уилсон уедут на скачки: во время обеда Касс уйдет домой, а конюхи будут сидеть в кухне.

Ключ от конторы был у Касса, именно он отпирал ее утром и запирал вечером. Насколько я успел заметить, уходя обедать, он не закрывал дверь, и обычно контора была открыта в течение всего дня, кроме воскресений. Это могло означать, что Хамбер не держит там ничего, что могло бы его уличить. Но с другой стороны, там могло храниться нечто вполне невинное на первый взгляд, но опасное в руках человека, который понял бы смысл и значение находки.

Однако вероятность того, что я смогу распутать все дело с помощью беглого обыска незапертой конторы, была слишком мала, чтобы идти на крупный риск, и я принял решение подождать более благоприятного случая.

Оставался еще дом Хамбера – примыкающее к двору конюшни беленое здание, переделанное из жилья фермера. Пара тайных осмотров дома, сделанных, когда мне приходилось очищать от снега i адовые дорожки, показала, что он представляет собой сверхаккуратное, вылизанное, бездушное жилище, смахивающее на комнаты |» витринах магазинов – безличные и нежилые. Хамбер не был женат, и я не обнаружил во всем первом этаже дома ни одного уютного уголка, где он мог бы проводить вечера.

Заглядывая в окна, я не увидел ни письменного стола, ни сейфа, куда можно было бы запирать что-нибудь секретное. Но я все равно рассудил, что если я ничего не найду в конторе и проникновение туда сойдет мне с рук, я при первой же возможности нанесу визит в дом.

В среду вечером наконец началась оттепель, которая продолжалась в четверг и в пятницу, так что к субботе талый снег превратился в лужицы, и в конюшнях началось оживление, потому что возобновились скачки и охота.

В пятницу Касс предупредил меня, что владелец охотничьих лошадей требует, чтобы они были готовы к субботе, и после второй тренировки я вывел их из конюшни и погрузил в присланный за ними фургон.

Их хозяин стоял, опираясь на переднее крыло до блеска отполированного «ягуара». Его охотничьи сапоги сияли как солнце, кремовые брюки были безупречны, красная куртка сидела без единой морщинки. В руке он держал обтянутый кожей стек и похлопывал им по сапогу. Он был высокого роста, широкоплечий, лет сорока на вид и с противоположного конца двора казался симпатичным. Но, подойдя поближе, я разглядел на его лице выражение недовольства, а на коже – следы пьянства.

– Ты, – сказал он, указывая на меня стеком, – иди сюда.

Я подошел. У него были тяжелые веки и несколько фиолетовых прожилок на носу и щеках. Он глядел на меня свысока, с выражением скучающего превосходства. Во мне пять футов девять дюймов росту, в нем же оказалось дюйма на четыре больше, и он знал, как этим пользоваться!

– Тебе не поздоровится, если мои лошади устанут раньше, чем нужно. Им придется побегать, и они должны быть в хорошей форме.

В его голосе звенели те же нотки богатства и уверенности, что и в голосе Октобера.

– Они будут в форме, если снег позволит, – спокойна сказал я.

Его брови поползли вверх.

– Сэр, – добавил я.

– Дерзость вряд ли сослужит тебе хорошую службу.

– Простите, сэр, я не хотел. Он неприятно засмеялся.

– Я не сомневаюсь. Ведь найти другую работу не так-то просто, а? В будущем придерживай язык, когда разговариваешь со мной, если не хочешь нажить неприятностей.

– Слушаюсь, сэр.

– И если мои лошади в плохой форме, ты пожалеешь, что на свет родился.

За моим левым плечом появился Касс, на лице его было написано беспокойство.

– Все в порядке, сэр? – спросил он. – Роук сделал что-нибудь не так, мистер Эдамс?

Я чуть не подскочил. Мистер Эдамс! Пол Джеймс Эдамс, бывший владелец семи подозрительных лошадей?

– Это цыганское отродье хорошо смотрит за моими лошадьми? – оскорбительным тоном осведомился Эдамс.

– Он не хуже других, – успокаивающе сказал Касс.

– Не самая лучшая рекомендация! – Он злобно взглянул на меня. – Во время морозов тебе хорошо жилось. Слишком хорошо. Теперь, когда снова началась охота, тебе придется попотеть! А я не такой мягкий человек, как твой хозяин.

Я молчал. Он резко ударил стеком по сапогу.

– Ты слышал? Мне труднее угодить!

– Да, сэр, – пробормотал я.

Он разжал пальцы, и стек упал к его ногам.

– Подними, – приказал он.

Когда я нагнулся за стеком, он поставил мне на плечо ногу в сапоге и сильно толкнул меня, так что я потерял равновесие и растянулся на мокрой грязной земле.

Он улыбнулся с жестоким удовольствием.

– Встань, неуклюжая скотина, и подними трость.

Я поднялся на ноги, подобрал трость и протянул ему. Он выдернул ее из моей руки и сказал, глядя на Касса:

– Им надо показывать, что не потерпишь никаких глупостей. Унижать их как можно чаще. Этого, – он холодно оглядел меня с головы до ног, – надо проучить. Что вы предлагаете?

Касс в нерешительности посмотрел на меня. Я взглянул на Эдамса. Это уже было не смешно. Его серо-голубые глаза были странно тусклыми, как у пьяного, но он был совершенно трезв. Однажды я уже видел такие глаза у одного конюха, который у меня работал, и я знал, что это означает. Мне нужно было угадать, и угадать правильно с первого раза, любит ли он издеваться над слабыми или над сильными. Инстинктивно (возможно, видя его физическую силу и явное тщеславие) я догадался, что сокрушить слабого для него не слишком интересно. А стало быть, момент для демонстрации силы не самый подходящий. Я принял такой поникший и запуганный вид, на какой только был способен.

– Боже мой, – с отвращением произнес Эдамс. – Только взгляните на него! Перепугался до смерти. – Он нетерпеливо пожал плечами. – Вот что, Касс, найдите для него какую-нибудь бессмысленную грязную работу – например, чистить дорожки, – и пусть займется. Мне с ним возиться неинтересно. У него нет хребта, который можно было бы сломать. Лучше уж охотиться на лис – вот у кого и хитрость и мужество.

В эту минуту он увидел Хамбера, появившегося в дальнем конце двора, и сказал Кассу:

– Скажите мистеру Хамберу, что мне надо с ним поговорить. Когда Касс удалился, он повернулся ко мне.

– Где ты работал до этого?

– У мистера Инскипа, сэр.

– И он тебя выгнал?

– Да, сэр.

– За что?

– Я… э-э… – Я запнулся. Было просто нестерпимо рассказывать что-то о себе подобному типу. Но если он убедится, что я не соврал ему в мелочах, то потом проглотит самую наглую ложь.

– Отвечай, когда я тебя спрашиваю! – холодно проговорил Эдамс. – За что мистер Инскип тебя уволил?

Я сглотнул.

– Меня уволили за то, что я… э-э… приставал к дочери хозяина.

– Приставал к дочери… – повторил он. – Боже правый!

С бесстыдным удовольствием он отпустил грязную непристойность, которая попала прямо в точку. Увидев, что я поморщился, он расхохотался над моим явным замешательством.

Подошли Касс и Хамбер. Все еще смеясь, Эдамс повернулся к Хамберу и сказал:

– Вы знаете, за что этого молодца выставили от Инскипа?

– Да, – скучным голосом ответил Хамбер. – Он соблазнил дочь Октобера. – Этот предмет его не интересовал. – И еще там был какой-то фаворит, который пришел последним. Он об этом позаботился.

– Дочь Октобера! – в изумлении воскликнул Эдамс, и глаза его сузились. – Я думал, речь идет о дочери Инскипа. – Он небрежно, но больно ударил меня по уху. – Не пытайся меня обмануть!

– У мистера Инскипа нет дочери! – запротестовал я.

– И не огрызайся.

Его рука снова нанесла быстрый удар. В этом деле он был просто специалист – видимо, не отказывал себе в практике.

– Хедли, – обратился он к Хамберу, равнодушно взиравшему на этот односторонний обмен ударами, – если хотите, в понедельник я могу подвезти вас на скачки в Ноттингем. Я заеду за вами.

– Хорошо, – согласился Хамбер. Эдамс повернулся к Кассу.

– Не забудьте о наказании для этого трусливого Ромео. Надо немного охладить его пыл.

Касс подобострастно захихикал, и от его смеха у меня по шее побежали мурашки.

Эдамс спокойно сел в «ягуар», завел мотор и поехал следом за лошадиным фургоном.

Хамбер сказал:

– Я не хочу, чтобы Роук вышел из строя, Касс. Он должен быть в состоянии работать. Не переусердствуйте на этот раз.

И он захромал прочь, чтобы продолжить осмотр конюшни.

Касс посмотрел на меня, а я опустил глаза и не отрывал их от своей грязной промокшей одежды, прекрасно сознавая, что старший конюх относится к стану врагов, и не желая подвергаться риску и показывать ему свое лицо, на котором, кроме смирения и покорности, было написано еще кое-что. Он сказал:

– Мистер Эдамс не любит, когда ему перечат.

– Я ему не перечил.

– И еще он не любит, когда ему дерзят. Прикуси свой язык.

– A y него здесь есть еще лошади?

– Есть, – ответил Касс, – только тебя это не касается. Так вот, он велел мне наказать тебя, и он об этом не забудет. Обязательно потом проверит.

– Я ничего такого не сделал, – мрачно произнес я, по-прежнему не поднимая глаз. Интересно, черт возьми, что сказал бы об этом мой старший конюх, подумал я и чуть не рассмеялся.

– Тебе и не надо было ничего делать, – объяснил Касс. – Мистер Эдамс наказывает заранее, чтобы ты потом вел себя, как следует. В этом есть смысл. – Он фыркнул. – Облегчает жизнь, понимаешь?

– У него все лошади охотничьи? – спросил я.

– Нет, – ответил Касс, – но те, что у тебя, как раз охотничьи, и не забывай об этом. Он сам на них ездит и замечает, как у них расчесан каждый волосок на заднице.

– А с теми конюхами, которые ухаживают за другими его лошадьми, он обращается так же несправедливо?

– Я не слышал, чтобы Джерри жаловался. Мистер Эдамс не будет слишком доставать тебя, если ты будешь знать свое место и хорошо работать. Теперь о наказании…

А я уже надеялся, что он забыл!

– Придется тебе поползать на карачках и почистить бетонную дорожку вокруг двора. Начинай прямо сейчас. Можешь прерваться на обед, а потом продолжай до вечерней работы в конюшне.

Я стоял как поникшая тряпичная кукла, глядя в землю и борясь с неожиданно охватившим меня желанием взбунтоваться. Какого черта хочет от меня Октобер? Сколько я должен еще терпеть? Если бы он был здесь, в какой момент он бы сказал «хватит, это уж слишком, брось это дело»? Впрочем, учитывая его отношение ко мне, легко догадаться, что такой момент вряд ли наступил бы!

Касс сказал:

– В шкафу в сарае есть щетка. Действуй. – И он ушел.

Бетонные дорожки шириной в шесть футов шли по всему двору перед стойлами. В течение всего последнего месяца их очищали от снега, чтобы тележка с кормом могла беспрепятственно совершать свой путь от лошади к лошади; кроме того, как во всех современных конюшнях, включая конюшню Инскипа и мою собственную, с них постоянно сметали солому и землю. Но скрести их, стоя на коленях, в слякотный январский день было отвратительной, физически тяжелой, бессмысленной тратой времени. Это было нелепое и унизительное занятие.

Передо мной стоял четкий выбор – либо скрести дорожку, либо садиться на мотоцикл и уезжать. Говоря себе, что я получаю за это по меньшей мере десять тысяч фунтов, я принялся тереть. Касс весь день торчал во дворе и следил, чтобы я не отдыхал.

Конюхи, целый день потешавшиеся над моим незавидным положением, вернувшись из Поссета, взялись за вечернюю работу в стойлах и позаботились о том, чтобы дорожки закончили этот день в еще более грязном виде, чем начали его. На это мне было наплевать, но лошади Эдамса вернулись покрытые таким слоем грязи и пота, что мне пришлось чистить их часа два, поскольку к концу дня мои мышцы дрожали от усталости.

А потом, в довершение всего, вернулся Эдамс. Он вкатил во двор на своем «ягуаре», вылез из него и, побеседовав с Кассом, который кивал и показывал рукой на дорожки, неторопливо направился к стойлу, где я еще трудился над его вороной лошадью.

Остановившись в дверях, он с презрением посмотрел на меня сверху вниз. А я посмотрел на него. Он был великолепно элегантен в темно-синем костюме в тонкую полоску, белой рубашке и серебристо-сером галстуке. Его лицо было свежим, волосы тщательно причесанными, руки белыми и чистыми. Я представил себе, как после охоты он вернулся домой, принял горячую ванну, переоделся, налил себе стаканчик… Я уже месяц не принимал ванну и вряд ли смогу это сделать, оставаясь у Хамбера. Я почувствовал себя немытым, голодным и страшно уставшим. Мне очень захотелось, чтобы он ушел и оставил меня в покое. Но не тут-то было.

Он сделал шаг в стойло и взглянул на толстую корку грязи, все еще покрывавшую задние ноги лошади.

– Ты медленно работаешь, – заметил он.

– Да, сэр.

– Эта лошадь должна была вернуться три часа назад. Чем же; ты занимался?

– Другими тремя лошадьми, сэр.

– Сначала надо было почистить моих.

– Надо было подождать, пока высохнет грязь, сэр. Ее нельзя счистить, когда она влажная.

– Сегодня утром я уже сказал тебе, чтобы ты не огрызался.

Его рука ударила меня по тому же уху, что и утром. Он слегка улыбался, наслаждаясь. Чего никак нельзя было сказать обо мне. Попробовав, так сказать, крови и войдя во вкус, он вдруг ухватил меня за свитер, прижал к стене и дважды ударил по лицу – слева и справа. При этом он все так же улыбался.

Больше всего мне хотелось ударить его коленом в пах и кулаком в живот, устоять против этого искушения было трудно. Я знал, что для вящего правдоподобия мне нужно громко заорать и взмолиться о пощаде, но этого я сделать все-таки не смог. Тогда, решив продемонстрировать жестами то, чего я не выразил словами, я поднял руки и закрыл ими голову. Он засмеялся и отпустил меня. Я съехал на одно колено и скорчился у стены.

– Да ты настоящий трус, несмотря на весь свой живописный вид!

Я не шевелился и молчал. Его желание издеваться надо мной исчезло так же внезапно, как и появилось.

– Ну, вставай, вставай, – раздраженно сказал он. – Ничего страшного я с тобой не сделал, ты этого не стоишь. Вставай и заканчивай работу. Сделай все, как следует, а не то тебе опять придется скрести дорожки.

Он вышел из стойла и пошел прочь по двору. Поднявшись, я прислонился к косяку двери и с ненавистью смотрел, как он идет по дорожке к дому Хамбера. Там его наверняка ждет хороший обед. Кресло. Огонь в камине. Стакан бренди. Приятель, с которым можно поболтать… Подавленно вздохнув, я вернулся к осточертевшей мне работе и принялся счищать с лошади грязь.

Вскоре после ужина, который состоял из черствого хлеба с сыром и сопровождался грубыми шутками по поводу моего сегодняшнего занятия и подробными описаниями замечательного обеда в Поссете, я почувствовал, что сыт по горло. Взобравшись по лестнице в спальню, я сел на кровать. Здесь было холодно. Я был сыт выше, чем по горло, пинками и унижениями. Все, что мне надо было сделать, это выйти во двор, снять чехол с мотоцикла и вернуться к цивилизации. Чтобы не испытывать угрызений совести, я мог вернуть Октоберу большую часть денег и напомнить ему, что я выполнил как минимум половину своей работы.

Я сидел на кровати и уже представлял, как буду ехать на мотоцикле. Подальше отсюда. Сидел, но почему-то не ехал.

В конце концов я осознал, что вздыхаю. Я прекрасно знал, что останусь здесь, даже если мне придется чистить эти чертовы дорожки каждый день. Во-первых, сбежав отсюда, я уже не найду себе приличного места, а во-вторых, мне было совершенно ясно, что именно в безжалостных руках мистера Эдамса находится репутация британского скакового спорта и что от репутации этой того и гляди останутся рожки да ножки. Именно этого человека мне надо было одолеть. И вряд ли стоило отказываться от борьбы только потому, что первая встреча с ним была неприятной.

Перестав быть только именем на бумаге, обретя плоть и кровь, Эдамс оказался даже опаснее, чем Хамбер. Хамбер был просто грубым, жадным, тщеславным человеком с тяжелым характером, он бил своих работников только для того, чтобы заставить их уволиться. Эдамс же получал удовольствие, причиняя другому боль. Под блестящей оболочкой светскости – не очень глубоко, надо заметить – угадывался жестокий дикарь. Видимо, Хамбер был силой, а Эдамс мозгом их союза. Он был более сложным и страшным противником. С Хамбером я чувствовал себя на равных. Эдамс вселял в меня страх.

Кто-то поднимался по лестнице. Я подумал, что это Сесил ползет после своей субботней оргии, но это оказался Джерри. Он подошел и сел на соседнюю кровать. Вид у него был удрученный.

– Дэн!

– М-м?

– Сегодня в Поссете… было совсем не весело без тебя.

– Да?

– Нет, правда… Но комикс я все равно купил. – Его лицо просветлело. – Ты мне почитаешь?

– Завтра, – устало сказал я.

Наступила недолгая пауза, во время которой он пытался собраться с мыслями.

– Дэн!

– Ну?

– Ты уж прости меня, вот что.

– За что это?

– Ну, за то, что я смеялся над тобой сегодня днем. Это было нехорошо… ты ведь меня на мотоцикле возил и все такое… Мне так нравится ездить на твоем мотоцикле!

– Все нормально, Джерри, ничего.

– Остальные тебя дразнили, понимаешь, и мне казалось, что лучше я буду делать как они. Чтобы они… взяли меня с собой, понимаешь?

– Я все понимаю, Джерри. Ничего страшного, правда.

– Ты вот никогда надо мной не издеваешься, если я делаю что-нибудь не так.

– Не бери в голову.

– Я все думаю о своей матери, – сказал он, морща лоб. – Она однажды нанялась мыть полы. В какой-то конторе. Так она приходила домой здорово измотанная, ей-богу. Она говорила, что скрести полы очень тяжело, что от этого все время болит спина, это я точно помню.

– Так и говорила?

– A y тебя болит спина, Дэн?

– Да, немного.

Он кивнул, довольный моим ответом.

– Она в этом разбирается, моя мать. – Он погрузился в бессмысленное молчание, слегка покачиваясь взад и вперед на скрипящей кровати.

Я был тронут его извинением.

– Я почитаю тебе комикс, – сказал я.

– Ты не слишком устал? – оживился он. Я помотал головой.

Он достал комикс из картонной коробки, в которой хранил свое скудное имущество, принес его мне и сидел рядом, пока я читал вслух подписи к похождениям обезьянки Микки, Джулиуса Чизера и всех остальных. Мы прочли весь журнал как минимум дважды, и Джерри радостно смеялся и повторял за мной слова. К концу недели он будет знать их чуть ли не наизусть.

Наконец я забрал у него комикс и положил на кровать.

– Джерри, – сказал я, – которая из твоих лошадей принадлежит мистеру Эдамсу?

– Мистеру Эдамсу?

– Это хозяин тех охотничьих лошадей, за которыми смотрю я. Тот, что был здесь сегодня утром в красной куртке и на сером «ягуаре».

– А-а, этот мистер Эдамс.

– А что, есть еще один?

– Да нет, это и есть мистер Эдамс, верно… – Джерри вздрогнул.

– Ты что-нибудь знаешь о нем?

– Тут до тебя был парень, его Деннис звали, так мистеру Эдамсу он не понравился, понимаешь? Он нагло себя вел, вот как было дело.

– А-а, – протянул я. Что-то мне не очень хотелось узнать, что же случилось с Деннисом.

– Он здесь был всего недели три, – задумчиво продолжал Джерри. – А в последние два дня почему-то все время падал. Это было здорово смешно.

Я оборвал его.

– Так какая из твоих лошадей принадлежит мистеру Эдамсу? – повторил я.

– Никакая, – уверенно ответил он.

– Но мне Касс сказал.

У него был удивленный и даже испуганный вид.

– Нет, Дэн, мне не надо никаких лошадей мистера Эдамса!

– А чьи у тебя лошади?

– Точно не знаю. Кроме, конечно, Пейджента. Это мистера Берда лошадь.

– Это тот, с которым ты на скачки ездишь?

– Ага, он самый.

– А другие?

– Ну, Микки… – Его лоб наморщился.

– Стойло Микки рядом с охотничьей лошадью мистера Эдамса?

– Ну да. – Он озарился улыбкой, радуясь моей верной догадке.

– А чей он?

– Не знаю.

– Что, хозяин ни разу не приходил на него посмотреть?

Он неуверенно покачал головой. Сомнительно, чтобы он запомнил хозяина, даже если тот и приходил.

– А еще одна твоя лошадь?

Джерри смотрел всего за тремя лошадьми, поскольку работал медленнее других.

– Это Чемп, – торжествующе объявил Джерри.

– Кто его хозяин?

– Это охотничья лошадь.

– Ну да, а кто его хозяин?

– Какой-то тип. – Он очень старался. – Толстый тип. С такими торчащими ушами. – Он оттопырил собственные уши, чтобы показать мне.

– Ты его хорошо знаешь? Он широко улыбнулся.

– В Рождество он дал мне десять шиллингов.

Так значит, Эдамсу принадлежит Микки, подумал я, но ни Эдамс, ни Хамбер не сказали об этом Джерри. Похоже, что Касс проговорился случайно.

Я спросил:

– Ты давно здесь работаешь, Джерри?

– Давно? – непонимающе повторил он.

– За сколько недель до Рождества ты пришел сюда?

Он склонил голову на бок и задумался. Потом его лицо просветлело.

– Я пришел на следующий день после того, как «Роверз» побил «Ганнерз» [8]. Отец брал меня на матч, понимаешь?

Я задал ему еще несколько вопросов, но так и не выяснил более точно, когда же он все-таки появился у Хамбера.

– Ну и что, – спросил я, – Микки уже был здесь?

– У меня все время были эти самые лошади, – ответил он.

Я пытался спрашивать еще, но он безучастно взял комикс и стал его снова рассматривать. Глядя на него, я подумал о том, каково это – быть таким, как он, с мозгом, подобным куску ваты, на котором не могут оставить следа все знания человечества, в котором едва теплятся разум, логика и память.

Он счастливо улыбался, рассматривая картинки. По-видимому, он нисколько не страдал от своей ограниченности. Сердце у него было доброе, и его совершенно не задевало то, чего он не понимал. В такой жизни определенно есть свои преимущества. Если не сознаешь, что являешься объектом намеренного унижения, не страдаешь от него. Будь я таким, насколько легче мне было бы переносить жизнь у Хамбера!

Вдруг он поднял глаза, увидел, что я за ним наблюдаю, и улыбнулся мне теплой, довольной, доверчивой улыбкой.

– Ты хороший, – сказал он и снова переключил все внимание на картинки.

Внизу раздался громкий шум, и в спальню ввалились конюхи, поддерживая и подталкивая Сесила, который сам уже идти не мог. Джерри поспешно убрался на свою кровать и бережно спрятал комикс; я же, как и все, завернулся в два серых одеяла и улегся, не раздеваясь и не снимая сапог, на негостеприимную парусину. Я пытался найти удобное положение для своего измученного тела, но так и не смог.

Глава 11

Контора Хамбера была такой же холодной и недружелюбной, как и он сам, не обладая при этом показной роскошью его автомобиля. Она состояла из длинной узкой комнаты, дверь и единственное маленькое окошко которой выходили во двор. В дальнем конце комнаты, слева от входа, была дверь, ведущая в умывальную. Здесь стены были выкрашены в белый цвет, три щелеобразных окна с матовым стеклом служили источником света, а внутренняя дверь соединяла ее с уборной. Обстановку умывальной комнаты составляли раковины, пластиковый столик, холодильник и две навесных полки. В одной из них я обнаружил бинты, мази и обычный набор лекарств для лошадей.

Стараясь ничего не сдвинуть, я осмотрел каждый пузырек, пакет и коробку. Насколько я мог судить, никаких стимулирующих препаратов среди них не было.

Второй шкафчик, напротив, содержал массу стимуляторов в виде алкоголя для человеческого потребления – внушительную коллекцию бутылок и солидный набор стаканов на полке над ними. Но все это служило не для подхлестывания лошадей, а для ублажения их владельцев. Я захлопнул дверцу.

Холодильник был почти пуст, если не считать четырех бутылок пива, молока и пары формочек с кубиками льда.

Я вернулся в контору.

Стол Хамбера стоял у окна, так что, сидя за ним, он мог смотреть прямо во двор. Это было массивное сооружение с ящиками по бокам, почти вызывающе аккуратного вида. Даже если учесть, что Хамбер уехал на скачки в Ноттингем и утром пробыл в конторе недолго, было видно, что порядок на его столе постоянный, а не случайный. Ящики были не заперты, а их содержимое (канцелярские принадлежности, таблицы налогов и прочее в таком роде) было разложено так, чтобы можно было сразу найти любую нужную вещь. На самом столе не было ничего, кроме телефона, настольной лампы, подставки для карандашей и ручек и зеленого стеклянного пресс-папье размером с крикетный мяч. В глубине зеленого стекла виднелись замурованные в нем пузырьки воздуха.

Единственный лист бумаги, прижатый пресс-папье, был всего-навсего списком поручений на день и, видимо, предназначался Кассу. Из него я узнал, к своему большому огорчению, что сегодня днем мне предстоит чистить сбрую в компании с тонкоголосым Кеннетом, болтающим без умолку, а вечером – заняться пятью лошадьми, поскольку лошади Берта, уехавшего на скачки, были распределены между оставшимися.

Кроме стола, в конторе был еще огромный, до потолка, шкаф, где хранились программы скачек и костюмы для жокеев – слишком мало для такого большого шкафа. Вдоль стен стояли три темно-зеленых шкафчика с картотекой, два кожаных кресла и деревянный стул с прямой спинкой и кожаным сиденьем.

Я принялся выдвигать ящики картотеки, быстро просматривая их содержимое. Там были календари скачек, старые отчеты, счета, вырезки из газет, фотографии, письма от владельцев лошадей и договоры о покупке корма и седел – словом, все то, что можно обнаружить в конторе любого тренера в стране.

Я посмотрел на часы. Обычно Касс уходил обедать в час. Я выждал пять минут после того, как его машина выехала со двора, и намеревался покинуть контору за десять минут до его возвращения. Таким образом у меня оставалось сорок пять минут рабочего времени, и половина его уже прошла.

Взяв карандаш со стола и лист бумаги из ящика, я занялся просмотром текущей отчетности. На каждую из семнадцати скаковых лошадей была заведена книга в твердой синей обложке, в которую заносились все крупные и мелкие расходы, связанные с содержанием и выездкой этой лошади. Я выписал все их имена, большая часть которых была мне знакома, а также имена владельцев и даты появления лошадей в конюшне. Некоторые провели здесь уже по нескольку лет, три появились за последние два-три месяца – скорее всего только они и могли представлять для меня интерес. Ни одна из тех подозрительных лошадей не задерживалась у Хамбера дольше четырех месяцев.

Имена этих трех лошадей были Чин-Чин, Кандерстег и Старлэмп. Первая принадлежала самому Хамберу, две другие – Эдамсу.

Вернув книги на место, я снова взглянул на часы. Оставалось семнадцать минут. Карандаш я положил обратно в стол, а листок с именами лошадей сложил и засунул в пояс. Потайные кармашки снова стали наполняться пятифунтовыми бумажками, ведь я почти не тратил своего жалованья, но пояс на талии под джинсами все еще оставался плоским и незаметным. Я тщательно скрывал его существование, чтобы меня не обворовали.

Я порылся в ящиках с газетными вырезками, но не обнаружил ничего о тех одиннадцати лошадях и их победах. Календари скачек оказались более полезны – в одном из них стоял крестик напротив имени Супермена в аукционном забеге в День подарков. В программе ближайших скачек в Седжфилде никаких отметок не было.

Но самый большой улов ожидал меня на дне ящика с расписками. Там лежала еще одна синяя бухгалтерская книга с записями обо всех одиннадцати лошадях. Кроме этого, в ней были перечислены еще девять лошадей, которые потерпели неудачу, и среди них Супермен и Олд Итониан.

Каждой лошади отводились две страницы. Левая страница разворота была посвящена изложению всей спортивной карьеры лошади, на правой же можно было найти подробности о скачках, в которых она победила не без посторонней помощи. Внизу стояли некие суммы – видимо, выигрыш Хамбера. В каждом удачном случае его выигрыш достигал нескольких тысяч. Под информацией о Супермене было написано: «Убыток – триста фунтов». В разделе об Олд Итониане правая страница была пустой, за исключением одного слова – «уничтожен».

Все страницы были перечеркнуты по диагонали, кроме одной, где говорилось о лошади по имени Сикс-Плай. В конце было подготовлено место еще для двух – Кандерстега и Старлэмпа. Левые страницы на этих трех лошадей были уже заполнены, правые пока оставались чистыми.

Я закрыл книгу и положил ее на место. Пора было сматываться, и, бросив последний взгляд, чтобы убедиться, все ли в порядке, я тихо и незаметно выскользнул из двери и пошел в кухню посмотреть, не осталось ли чудом каких-нибудь крошек от обеда. Естественно, чуда не произошло.

На следующее утро, когда мы выехали со второй группой лошадей, из конюшни исчез Микки, и Касс объяснил удивленному Джерри, что Джад повез его на побережье к другу Хамбера, чтобы укрепить ему ноги морским купанием, и что к вечеру он вернется. Но настал вечер, а Микки не было. В среду Хамбер снова уехал на скачки, а я пропустил еще один обед и осмотрел дом. Проникнуть туда через вентиляционное отверстие было несложно, но и там мне не удалось найти ключа к тому, как же, собственно, осуществляется допинг.

Весь четверг мне не давала покоя мысль о Микки, все еще не вернувшемся с побережья. Звучало-то это все вполне правдоподобно – именно так и должен был поступить тренер, живущий в двенадцати милях от моря, ведь морская вода действительно полезна для ног. Но в конюшне Хамбера с лошадьми делали нечто загадочное, позволяющее потом дать им допинг во время скачек, и меня терзало смутное подозрение, что как раз это и происходит сейчас с Микки, а я упускаю свой единственный шанс узнать правду.

Если верить бухгалтерским книгам, Эдамсу принадлежали четыре скаковые лошади в конюшне, не считая двух охотничьих. Ни одну из этих четырех лошадей не называли ее настоящим именем, поэтому Микки мог оказаться любой из них. Он мог оказаться Кандерстегом или Старлэмпом с одинаковой долей вероятности, и ему, по всей видимости, была уготована участь Супермена. Вот поэтому я и беспокоился.

Наутро в пятницу наемный фургон увез одну из лошадей на скачки в Хейдок, собственный же фургон Хамбера, а также Джад оставались в конюшне до обеда. Это было явным отклонением от обычного порядка, и я воспользовался случаем и взглянул на указатель пробега на спидометре.

Джад уехал в фургоне, пока мы ели свою дневную бурду, и мы не видели, как он вернулся, поскольку нас отправили на самую дальнюю тренировочную площадку восстанавливать разрытый за неделю дерн; но когда в четыре мы возвратились в конюшню, Микки был на месте.

Я залез в кабину фургона и снова посмотрел на индикатор, пробега. Джад проехал ровно шестнадцать с половиной миль, а значит, он не мог доехать до берега. В голове у меня возникли самые мрачные подозрения.

Закончив со своими двумя скаковыми лошадьми, я взял щетки и вилы и направился к стойлу охотничьей лошади Эдамса, чтобы заняться ею, и вдруг увидел, что Джерри стоит, прислонившись к стене напротив стойла Микки, и плачет.

– Что случилось? – спросил я, положив на землю щетки.

– Микки… укусил меня, – ответил он, дрожа от боли и испуга.

– Дай я посмотрю.

Я помог ему закатать рукав свитера и осмотрел больное место. На верхней части предплечья я увидел яркий красно-багровый след – это был сильный, жестокий укус.

Подошел Касс.

– Что тут у вас происходит?

Вид руки Джерри объяснил ему все без слов. Он взглянул поверх нижней части двери в стойло Микки, потом повернулся к Джерри и сказал:

– Его ноги слишком плохи, чтобы их можно было вылечить морской водой. Ветеринар сказал, что тут нужен жгучий пластырь, и наложил его сегодня днем, когда Микки вернулся. Поэтому он такой нервный. Будешь нервным, если тебе ноги припекает. Так что перестань трястись, иди и позаботься о нем. А ты, Дэн, займись своей лошадью и не суй нос в чужие дела.

И он пошел дальше по проходу.

– Я не могу, – прошептал Джерри, обращаясь скорее к себе, чем ко мне.

– Ты справишься, – ободрил я его.

Он повернул ко мне искаженное страхом лицо.

– Он меня снова укусит.

– Я уверен, что нет.

– Он все время пытается. И лягается страшно. Я не пойду к нему…

Он стоял весь сжавшись, вздрагивая от ужаса, и я понял, что вернуться в стойло действительно выше его сил.

– Ладно, – сказал я, – я займусь Микки, а ты иди к моей охотничьей. Только сделай все хорошо, Джерри, очень хорошо. Мистер Эдамс приедет за ней завтра, и я не хочу провести еще одну субботу, ползая на карачках.

Он был потрясен.

– Никто никогда не делал для меня такого…

– Услуга за услугу, – резко сказал я. – Но если ты не вылижешь мою. лошадь, я тебя укушу похуже, чем Микки!

Он перестал дрожать и улыбнулся, чего я и добивался, с трудом натянул свитер на больную руку, подхватил мои щетки и открыл дверь стойла, где стояла охотничья лошадь.

– А ты не скажешь Кассу? – с беспокойством спросил он.

– Нет, – заверил я его и вошел к Микки.

Он был привязан достаточно надежно, а на шее у него был специальный длинный хомут, который не давал ему опускать голову и сдирать зубами повязки с передних ног. По словам Касса, под повязками был жгучий пластырь – специальная едкая паста для укрепления и сокращения сухожилий. Только вот ноги Микки вовсе не нуждались в лечении – на мой взгляд они были крепки, как скала. Но сейчас они явно болели, может быть, даже больше, чем должны были болеть от пластыря.

Как и говорил Джерри, Микки был явно не в себе. Его не успокаивали ни голос, ни поглаживание – как только я приближался, он выбрасывал задние ноги или норовил укусить. Стараясь не подходить к нему сзади, хотя он и делал все, чтобы достать меня, я привел в порядок соломенную подстилку у дальней стены стойла, принес ему сена и воды, к которым он остался равнодушен, и поменял попону, поскольку старая промокла от пота и ночью он мог замерзнуть. Смена попоны отчасти напоминала скачки с препятствиями, но, отражая все его атаки вилами, я вышел из этого трудного испытания живым и невредимым.

Я позвал Джерри, и мы пошли за кормом. Касс сам выдавал корм отдельно для каждой лошади, в зависимости от ее рациона, и, вернувшись к стойлам, мы торжественно обменялись ведрами. Джерри счастливо ухмыльнулся. Это было так заразительно, что я ухмыльнулся в ответ.

Пища Микки тоже не интересовала: единственное, что он, видимо, съел бы, это кусочек-другой меня. Но этого он не получил. Я крепко привязал его на ночь и поспешно убрался из стойла, прихватив с собой Джеррины щетки. Хотелось надеяться, что к утру Микки поуспокоится.

Джерри вылизывал чуть ли не каждый волосок на шкуре вороной охотничьей лошади, немузыкально напевая себе под нос.

– Закончил? – спросил я.

– Я все правильно сделал? – заволновался Джерри. Я вошел в стойло и оглядел его работу.

– Лучше некуда, – честно признал я.

Джерри отлично чистил лошадей, так что на следующий день, к моей радости, Эдамс прошел мимо меня без замечаний. Он торопился на соревнования, к тому же, кажется, мне удалось убедить его в том, что я слишком жалкая тварь, чтобы меня стоило мучить.

Наутро Микки стало гораздо хуже. Когда Эдамс ушел, мы с Джерри заглянули в стойло. Несмотря на хомут, бедняге удалось сорвать одну из повязок, и нам была видна большая рана над связкой.

Микки злобно поглядывал кругом, уши его были прижаты, шея агрессивно вытянута вперед, все мышцы дрожали крупной дрожью. Не помню, чтобы мне приходилось видеть лошадь в таком состоянии, и я подумал, что он опасен.

– Он свихнулся, – прошептал пораженный ужасом Джерри.

– Бедняга…

– Ты не собираешься входить? Похоже, он и убить может.

– Сходи за Кассом, – сказал я. – Нет, я не собираюсь туда входить – по крайней мере, пока Касс не знает, как обстоит дело. Да и Хамбер тоже. Пойди и скажи Кассу, что Микки взбесился, это заставит его прийти и посмотреть на него.

Джерри умчался и вернулся вместе с Кассом, на лице которого, когда он приближался, было написано беспокойство пополам с презрением. При виде Микки верх взяло беспокойство, и он пошел за Хамбером, приказав Джерри ни в коем случае не открывать дверь.

Хамбер неторопливо пересек двор, сопровождаемый низкорослым Кассом. Он долго смотрел на Микки, потом перевел взгляд на Джерри, который снова начал трястись при мысли о том, что ему придется иметь дело с обезумевшей лошадью, и дальше – на меня, стоящего у двери в соседнее стойло.

– Это стойло лошади мистера Эдамса, – сказал он мне.

– Да, сэр, и сейчас ее нет – мистер Эдамс забрал ее, сэр.

Он оглядел с головы до ног сначала меня, потом Джерри и, наконец, произнес, обращаясь к Кассу:

– Роуку и Уэбберу лучше поменяться лошадьми. Конечно, одна размазня другой стоит, но Роук все же старше и сильнее.

К тому же, догадался я, у Джерри есть отец и мать, которые в случае чего поднимут шум, а у Роука в графе «ближайшие родственники» стоит единственное слово – «нет».

– Один я туда не войду, сэр, – сказал я. – Пусть Касс придерживает его вилами, пока я буду его чистить.

Да и тогда, подумал я, нам просто повезет, если он не лягнет никого из нас.

Касс тут же засуетился, что меня немало позабавило, и вызвался сходить еще за одним конюхом, если уж я боюсь входить к Микки один. Однако Хамбер продолжал мрачно смотреть на Микки, не обращая на нас ни малейшего внимания.

Наконец он повернулся ко мне и сказал:

– Возьми пустое ведро и подойди к конторе.

– Пустое ведро, сэр?

– Да, – раздраженно бросил он, – пустое ведро.

И, развернувшись, медленно похромал к длинному кирпичному строению. Я взял ведро и стал ждать Хамбера у входа в контору.

Он появился, держа в одной руке маленький аптекарский пузырек со стеклянной пробкой, а в другой – чайную ложку. Пузырек был на три четверти заполнен белым порошком. Жестом приказав мне подставить ведро, он насыпал в него пол-ложки порошка.

– Налей треть ведра воды, – распорядился он, – и поставь в кормушку Микки, только чтобы он его не перевернул. Он выпьет и успокоится.

Он унес склянку и ложку обратно в контору, а я взял со дна ведра хорошую щепоть порошка и высыпал его в тот кармашек моего потайного пояса, где уже лежал список хамберовских лошадей. Потом я лизнул пальцы – прилипшие к ним крупинки имели горьковатый вкус. Пузырек этот я уже видел в аптечке на стене ванной комнаты, наклейка на нем гласила «растворимый фенобарбитон», и единственное, что казалось странным, было количество, которое Хамбер держал под рукой.

Я наполнил ведро водой, размешал ее рукой и вернулся в стойло Микки. Касс уже испарился. Джерри на противоположной стороне двора чистил свою третью лошадь. Я огляделся в надежде попросить кого-нибудь о помощи, но все предусмотрительно держались вне моего поля зрения. Я выругался. Не идти же мне туда в одиночку – это просто идиотизм.

Ко мне снова подошел Хамбер.

– Пошевеливайся, – поторопил он меня.

– Я все разолью, сэр, пока буду от него увертываться.

– Хм-м…

Копыта Микки яростно били в стену.

– Скажи уж лучше, что у тебя просто кишка тонка.

– Надо быть последним кретином, сэр, чтобы войти туда одному, – хмуро настаивал я.

Взглянув на меня, он, видимо, понял, что настаивать бесполезно, вдруг взял прислоненные к стене вилы, переложил их в правую руку, а трость – в левую.

– Пошевеливайся, – грубо повторил он. – Не теряй зря времени.

Выглядел он довольно несуразно – зажатые в руке вилы никак не соответствовали его костюму, словно сошедшему с рекламной картинки из журнала «Кантри Лайф» [9]. Оставалось надеяться, что его действия будут так же решительны, как и слова.

Я отпер дверь стойла и вошел внутрь. Мои подозрения, что Хамбер может струсить и оставить меня одного, оказались явно несправедливыми: его обычное хладнокровие не изменило ему и на этот раз, как будто страх был ему неведом. Он отлично справился с Микки, прижав его сначала к одной стене, а затем к другой, пока я убирал грязь и стелил свежую солому, и оставался на своем посту, давая мне возможность вытряхнуть из яслей остатки корма и поставить туда ведро с водой. Микки, надо сказать, отнюдь не облегчал ему задачу. Его зубы и копыта стали еще более активны и опасны, чем накануне.

На фоне хладнокровия Хамбера было еще противнее, чем обычно, изображать дрожь в коленках – впрочем, если бы на его месте был Эдамс, мне было бы тяжелее.

Когда я закончил работу, Хамбер велел мне выйти первому и сам не торопясь последовал за мной – и надо отметить, его отглаженный костюм даже не был помят после столь утомительных упражнений.

Я захлопнул дверь и запер ее, стараясь придать лицу как можно более испуганное выражение. Хамбер глядел на меня с отвращением.

– Роук, – саркастически произнес он, – я надеюсь, ты сможешь управляться с Микки, если он будет все время спать?

– Да, сэр, – пробормотал я.

– Тогда, чтобы не испытывать твое жалкое мужество, я думаю, нам стоит несколько дней покормить его снотворным. Каждый раз, когда будешь давать ему воду, проси меня или Касса насыпать туда успокаивающее. Понял?

– Да, сэр.

– Прекрасно. – И он тычком руки отослал меня.

Я оттащил грязную солому к помойной куче и заодно разглядел поближе сброшенные Микки бинты. Жгучий пластырь – это паста красного цвета. На больной ноге Микки я не нашел даже следов ее, не было красных пятен и на бинтах. Хотя, если судить по величине и тяжести его раны, я должен был обнаружить целую миску этого снадобья.

Днем я взял Джерри с собой в Поссет, где пустил его мирно пастись в отдел игрушек. На почте меня ждало письмо от Октобера.

«Почему на прошлой неделе мы не получили вашего отчета? В ваши обязанности входит информировать нас о положении дел».

Я порвал листок, чувствуя, что лицо у меня перекашивается. Обязанности! Это было последней каплей, выведшей меня из равновесия. Никакое чувство долга не заставило бы меня торчать у Хамбера и выносить на своей шкуре его замашки рабовладельца. Просто я упрям, люблю доводить начатое до конца, да к тому же – хоть это и звучит несколько высокопарно – мне и в самом деле хочется спасти британский стипль-чез от когтей Эдамса. Будь все дело только в обязанности, я давно уже вернул бы Октоберу его деньги и свалил отсюда!

«В ваши обязанности входит информировать нас о положении дел»! Он все еще не простил мне Пэтти, с горечью подумал я, и написал эту фразу, чтобы позлить меня.

И я сочинил следующий отчет:

«Ваш почтительный и покорный слуга сожалеет о том, что на прошлой неделе не смог выполнить свои обязанности и проинформировать Вас о положении дел.

Ситуация еще далека от прояснения, однако удалось установить один немаловажный факт: ни одной из уже использованных лошадей допинг не будет дан повторно. На роль очередного победителя назначена лошадь по кличке Сикс-Плай. Она принадлежит мистеру Генри Уоддингтону из Льюиса, Сассекс.

Могу ли я получить ответы на следующие вопросы:

1. Является ли прилагаемый белый порошок растворимым фенобарбитоном?

2. Каковы подробности зарегистрированных физических характеристик лошадей Чин-Чина, Кандерстега и Старлэмпа?

3. Какого числа команда «Блэкберн», играя на своем поле, побила «Арсенал»?»

Ну вот, подумал я, заклеивая конверт и посмеиваясь про себя, пусть лучше займется своими обязанностями.

В кафе мы с Джерри дали себе волю. Я работал у Хамбера уже пять недель и два дня, и моя одежда стала чересчур просторной. Когда мы почувствовали, что не в силах больше проглотить ни кусочка, я вернулся на почту и купил крупномасштабную туристскую карту района. Что касается Джерри, то он все-таки потратил пятнадцать шиллингов на игрушечный танк, давно соблазнявший его, а потом, прощупав, насколько далеко простирается мое хорошее отношение, еще и второй комикс, который мне предстояло ему читать. После чего мы вернулись в конюшню.

Шли дни, снотворное производило на Микки должный эффект, так что я мог убирать его стойло и делать все остальное без особых сложностей. Касс снял с него вторую повязку, снова обнаружив полное отсутствие красной пасты. Но так или иначе, раны начали потихоньку заживать.

Поскольку на Микки нельзя было сесть верхом, а когда его пытались вывести за пределы двора, он начинал нервничать, мне приходилось каждый день в течение часа водить его по двору. Это служило разминкой скорее для меня, чем для него, но зато давало мне возможность и время предаваться весьма плодотворным размышлениям.

Во вторник утром палка Хамбера с громким стуком опустилась на спину Чарли, и на секунду показалось, что Чарли ударит его в ответ. Но Хамбер смерил его ледяным взглядом, а на следующий день нанес еще более сильный удар по тому же месту. Ночью постель Чарли была уже пуста. За те шесть недель, что я провел здесь, он был уже четвертый (если не считать парнишки, продержавшегося три дня), и из моих первых соседей по спальне остались только Берт и Джерри. Вот-вот я окажусь первым в очереди на увольнение.

Эдамс сопровождал Хамбера, когда тот явился во вторник с вечерней проверкой. Они остановились у стойла Микки, но не стали заходить внутрь, ограничившись осмотром поверх низкой дверцы.

– Не входи, Пол, – предостерег Хамбер. – Он может что-нибудь выкинуть, хоть мы и пичкаем его снотворным.

Эдамс взглянул на меня, стоявшего возле Микки.

– А почему за Микки ухаживает цыган? Я думал, этим занимается тот придурок. – Голос его был сердитым и встревоженным.

Хамбер объяснил, что Микки укусил Джерри и нас пришлось поменять местами. Выражение лица Эдамса говорило о том, что он все равно недоволен, но приберегает свое мнение до такого момента, когда поблизости не будет посторонних.

– Как зовут этого цыгана?

– Роук, – ответил Хамбер.

– Что ж, Роук, выйди из стойла и подойди сюда. Хамбер заволновался.

– Пол, не забывай о том, что у нас и так одного конюха не хватает.

Меня его слова не особенно приободрили. Я пересек стойло, не сводя глаз с Микки, вышел в проход и остановился у двери, опустив плечи и уставившись в землю.

– Роук, – произнес Эдамс приятным голосом, – на что ты тратишь свое жалованье?

– За мотоцикл выплачиваю, сэр.

– За мотоцикл? Вот оно что. И сколько взносов тебе еще осталось?

– Примерно… м-м… пятнадцать, сэр.

– Ты не хочешь уходить отсюда, пока все не выплатишь?

– Нет, сэр.

– Если ты перестанешь платить, у тебя заберут мотоцикл?

– Да, сэр, могут забрать.

– Значит, мистер Хамбер может не беспокоиться – ты от него не уйдешь?

Я ответил медленно, нехотя, хотя и правдиво:

– Нет, сэр.

– Хорошо, – отрывисто проговорил он. – С этим, по крайней мере, ясно. А теперь скажи мне, почему ты не боишься иметь дело с беспокойной, почти бешеной лошадью?

– Его же кормят лекарствами, сэр.

– Тебе известно не хуже, чем мне, Роук, что лошадь, которой дали успокаивающее, – это не обязательно безопасная лошадь.

Я молчал. В эту минуту я, как никогда, нуждался во вдохновении, но голова моя была пуста.

– Не думаю, Роук, чтобы ты был таким ничтожеством, каким пытаешься казаться. По-моему, в тебе гораздо больше пороху, чем ты нам показываешь.

– Это не так, сэр, – беспомощно возразил я.

– Давай проверим, а?

Он протянул руку в сторону Хамбера, и тот дал ему свою палку. Эдамс замахнулся и здорово огрел меня по бедру. Если я хотел остаться в конюшне, мне надо было остановить его. На этот раз ничего не оставалось делать, как молить о пощаде. Ловя ртом воздух, я сполз по двери и сел на землю.

– Нет, сэр, не надо! – крикнул я. – У меня есть таблетки. Я до смерти боялся Микки, поэтому в субботу я попросил аптекаря в Поссете продать мне какое-нибудь лекарство для храбрости, и с тех пор все время его принимаю.

– Какие еще таблетки? – недоверчиво спросил Эдамс.

– Он их называл транквил… что-то там. Я не разобрал толком.

– Транквилизаторы.

– Вот-вот, транквилизаторы. Не бейте меня больше, сэр, пожалуйста. Просто я страшно боялся Микки. Не надо меня бить, сэр.

– Черт возьми! – Эдамс расхохотался. – Черт меня возьми! Что они придумают в следующий раз?

Он отдал трость Хамберу, и они неторопливо направились к соседнему стойлу.

– Принимать транквилизаторы, чтоб поджилки не тряслись! Почему бы и нет? – Все еще пересмеиваясь, они вошли в стойло.

Я медленно поднялся и стряхнул грязь со штанов. Убей бог, подавленно думал я, выбора у меня не было. И почему только мы так носимся со своей гордостью и нам так тяжело с ней расставаться?

Ясно как день, что слабость – мое единственное оружие. У Эдамса определенная склонность считать любое проявление силы духа личным вызовом ему и его способности подавить это проявление. Хамбера он подчинил своему влиянию, от Касса требовал неукоснительного и быстрого исполнения любых приказов, эти двое были на его стороне. Если я решусь даже на самый слабый протест, наградой мне будет уйма синяков, а Эдамс задастся вопросом, почему я остаюсь и напрашиваюсь на дальнейшие неприятности. Чем упорнее я буду цепляться за место, тем подозрительнее это будет ему казаться. Сказка о выплате рассрочки надолго его не убедит. Он далеко не дурак. Если он начнет задумываться, то вспомнит, что я пришел из конюшни Октобера. Он, безусловно, знает, что Октобер – председатель Комитета, а стало быть, его неизбежный враг. Вспомнит он и о Томми Стейплтоне. Естественная для преступника сверхчувствительность к опасности не позволит ему спать спокойно. Нет ничего легче, чем выяснить на почте, что я не посылаю никаких денег каждую неделю, и обнаружить, что аптекарь не продавал мне транквилизаторов. Эдамс слишком глубоко увяз, чтобы рисковать. Ему не нужны продолжатели дела Стейплтона под самым носом, и если он только заподозрит неладное, самое меньшее, что мне грозит, – это окончание карьеры детектива.

Если же он будет по-прежнему убежден в моей полнейшей бесхребетности, у него не возникнет никаких подозрений и я смогу в случае необходимости остаться здесь еще недель пять-шесть. Только не дай Бог, чтобы такая необходимость возникла!

Эдамс был совершенно прав, когда инстинктивно встревожился, узнав, что за Микки теперь смотрю я, а не Джерри. За то время, что я провел с ним, у меня сложилось довольно точное представление об истинной причине его болезни, и все разрозненные сведения о подозрительно возбужденных победителях соединились в ясную картину. В общих чертах я уже знал, как именно Эдамс и Хамбер заставляли лошадей выигрывать.

В общих чертах – да, но не в деталях. Теория пока не имела доказательств. Детали и доказательства требовали еще времени, и если я мог купить время, только сидя на земле и умоляя Эдамса не бить меня – что ж, мне придется это делать. И все же это было отвратительно.

Глава 12

Октобер, судя по его ответу, не смягчился.

«По данным, полученным от его предыдущего владельца, Сикс-Плай не будет участвовать в аукционных скачках. Значит ли это, что к нему не будет применен допинг?

Ответы на поставленные вами вопросы:

1. Порошок является растворимым фенобарбитоном.

2. Физические характеристики Чин-Чина: гнедой мерин, белая звездочка на лбу, белые «носочки» на обеих передних и левой задней ноге. Кандерстег: мерин карей масти, светлые бока, три белых носка – передние ноги и левая задняя. Старлэмп: мерин карей масти, белая пятка на левой задней ноге.

3. «Блэкберн» обыграл «Арсенал» 30 ноября.

Я не в восторге от вашего легкомыслия. Ваша безответственность распространяется уже и на расследование?»

«Безответственность», «обязанность» – слова он подбирал что надо.

Я еще раз перечитал описания лошадей. Судя по всему, Стар-лэмп – это Микки, Чин-Чин – Доббин, одна из моих лошадей, а Кандерстег – бледное неуклюжее существо, за которым ухаживал Берт и который был известен в конюшне под именем Флэш.

Если «Блэкберн» побил «Арсенал» 30 ноября, значит, Джерри уже провел у Хамбера одиннадцать недель.

Я разорвал письмо Октобера и написал ответ.

«Сикс-Плай может теперь получить допинг в любом соревновании: он единственный оставшийся у них выстрел, поскольку Олд Итониан и Супермен дали осечку.

На случай, если я разобью голову, упав с лошади, или меня собьет машина, хочу сообщить вам, что на этой неделе я окончательно выяснил, как работает их схема, хотя многие детали мне еще неизвестны».

Я написал Октоберу, что применяемый Эдамсом и Хамбером стимулятор – это действительно адреналин; я также объяснил ему, каким способом, по моему мнению, адреналин попадал в кровь лошади.

«Как вы понимаете, надо установить два основных факта, чтобы можно было возбудить против Эдамса и Хамбера уголовное дело. Я сделаю все возможное, чтобы должным образом завершить свою работу, но не могу этого гарантировать, поскольку время работает против меня».

А потом, повинуясь внезапному импульсу, возникшему, должно быть, от охватившего меня чувства страшного одиночества, я нетвердо приписал:

«Верьте мне. Пожалуйста, верьте мне. Я не сделал Пэтти ничего плохого».

Написав эти слова, я с отвращением посмотрел на вырвавшийся у меня «крик души». Кажется, я становлюсь таким малодушным, каким хочу казаться. Оторвав нижнюю часть страницы, я выкинул жалостные слова в корзину и опустил письмо в ящик.

Решив, что надо, пожалуй, и в самом деле купить какой-нибудь транквилизатор на случай возможной проверки, я зашел в аптеку. Но аптекарь категорически отказался продать мне лекарство, объяснив, что для этого надо иметь подписанный врачом рецепт. Интересно, расстроенно подумал я, сколько пройдет времени, прежде чем Эдамс или Хамбер обнаружат этот щекотливый факт.

Джерри был разочарован, когда в кафе я быстро разделался со своим обедом и оставил его в одиночестве доедать и возвращаться домой; но я уверил его, что у меня неотложные дела. Пришло время осмотреть окрестности.

Я выехал из Поссета и, остановив мотоцикл на обочине, вынул карту, которую периодически изучал всю прошедшую неделю. С помощью карандаша и компасов я начертил на ней две концентрические окружности: внешняя имела радиус восемь миль и центр и конюшне Хамбера, радиус внутренней составлял пять миль. Если Джад, отвозя и привозя Микки, никуда не заезжал по дороге, интересующее меня место должно находиться где-то между этими двумя окружностями.

Некоторые районы можно было не исследовать, поскольку они были заняты угольными шахтами: в восьми милях к юго-востоку начинались предместья быстро растущего шахтерского городка Клейверинга. К северу же и западу простирались обширные вересковые пустоши, перемежающиеся маленькими долинами, подобными той, где располагалась конюшня Хамбера – крохотными плодородными оазисами, разбросанными там и сям по бесконечным, голым, продуваемым ветрами пространствам.

Теллбридж – поселок, где жил Эдамс, – лежал мили на две дальше внешней окружности, так что вряд ли Микки провел там время своего отсутствия. Но все равно, участок между конюшней Хамбера и домом Эдамса заинтересовал меня больше всего, и я решил начать свои поиски отсюда.

Чтобы Эдамс не застукал меня поблизости от своих владений, я надел шлем, которым не пользовался со времени поездки в Эдинбург, и закрыл верхнюю половину лица большими мотоциклетными очками – теперь меня не узнали бы и родные сестры. Но, по счастью, во время своей разведки Эдамса я так и не увидел. Зато увидел его дом – большой георгианский [10] особняк кремового цвета с горгульями [11] на воротных столбах. Это было самое большое и внушительное здание в Теллбридже, состоявшем из церкви, магазина, двух пивных и кучки коттеджей.

Я спросил об Эдамсе у парнишки, который наливал мне в бак бензин в теллбриджском гараже.

– Мистер Эдамс? Ну да, он купил дом старого сэра Лукаса года три-четыре назад. У старика не было родственников, и когда он умер, дом остался без хозяина.

– А миссис Эдамс? – поинтересовался я.

– Чтоб мне провалиться, нет тут никакой миссис Эдамс! – Он засмеялся и тыльной стороной руки убрал с глаз светлую прядь волос. – Но иногда бывает куча веселых девчушек. У него вообще часто полон дом гостей. Не подумай чего – важные шишки, и женщины тоже. Других он не приглашает, наш мистер Эдамс. А уж если он чего хочет, то всегда получает, и быстро. На других ему наплевать. Вот в прошлую пятницу он всю деревню перебудил в два часа ночи – ему, видите ли, захотелось позвонить в церковные колокола. Так он разбил окно и влез… Ничего так, а? Но все помалкивают, он ведь тратит тут прорву денег – еда, выпивка, жалованье слугам и все такое. С тех пор как он сюда приехал, все стали больше зарабатывать.

– А часто он такое откалывает – ну, как с колоколами?

– Ага. Ты бы просто не поверил, если бы я тебе все рассказал. Но, говорят, он хорошо платит за ущерб, поэтому никто не возникает. Он тут у нас считается весельчаком.

Пожалуй, для подобного рода веселья Эдамс слегка староват!

– Он покупает здесь бензин? – лениво осведомился я, шаря по карманам в поисках денег.

– Редко, у него собственный запас. – Улыбка сошла с его открытого лица. – По правде говоря, я только один раз его обслуживал, когда его запас кончился.

– И что случилось?

– Он наступил мне на ногу. Да еще охотничьим сапогом. Мне даже показалось, что он это сделал нарочно, похоже было на то, только вот зачем?

– Не представляю.

Он недоуменно покачал головой.

– Может, он подумал, что я уже убрал ногу с того места. Поставил каблук мне на ногу и навалился. А на мне были только парусиновые туфли, у меня кости так и хряснули… ей-богу, чуть не сломал! По-моему, в нем весу стоунов [12] шестнадцать.

Он вздохнул, отсчитал мне в ладонь сдачу, а я, поблагодарив его, отправился дальше, думая о том, как удивительно много может сойти с рук психопату, если он обладает силой, умом и хороший происхождением.

Несмотря на холодный, облачный день, настроение у меня было прекрасное. Остановив мотоцикл на пригорке, я смотрел на окружающие меня со всех сторон ряды мрачных голых холмов, на встающие на горизонте высокие трубы Клейверинга, Сняв шлем и очки, я подставил голову холодному ветру. Это взбодрило меня.

Я, разумеется, знал, что у меня почти нет шансов найти именное то место, где держали Микки, – это мог быть любой сарай или амбар в округе. Скорее всего это была не конюшня, но точными данными я не располагал: мне было известно только, что это должно быть некое строение, укрытое от глаз и ушей соседей. Но сложность состояла в том, что в этой части Дарема, с ее редко разбросанными деревушками, укромными долинами, милями и милями открытой пустоши, можно было найти десятки мест, укрытых от постороннего любопытства.

Передернув плечами, я снова натянул очки и шлем и потратил оставшееся у меня свободное время на поиски двух удобных наблюдательных пунктов на вершинах близлежащих холмов: с одного был отлично виден двор конюшни Хамбера, лежащий внизу в долине, с другого – главный перекресток дороги, ведущей от Хамбера в Теллбридж.

Раз уж Кандерстег занесен в тайную книгу Хамбера, можно дать голову на отсечение, что рано или поздно он отправится вслед за Микки – Старлэмпом. Вполне вероятно, что мне так и не удастся найти, куда его повезут, но сориентироваться на местности в любом случае не помешает.

В четыре часа я с обычным отсутствием энтузиазма вернулся я конюшню и принялся за вечернюю работу.

Прошло воскресенье, потом понедельник. Состояние Микки не улучшалось: хотя раны на ногах затягивались, он все еще был опасен, несмотря на лекарства, да к тому же начал терять вес. Мне никогда раньше не приходилось иметь дело с лошадью в таком состоянии, но мало-помалу я пришел к убеждению, что Микки не поправится и что Хамбер с Эдамсом совершили еще один промах.

Хамбер и Касс тоже были не в восторге от состояния Микки, хотя Хамбер скорее злился, чем тревожился. Однажды утром приехал Эдамс, и из стойла Доббина на другой стороне двора я видел, как все трое стояли и разглядывали Микки. Наконец Касс вошел и стойло и через несколько секунд вышел, качая головой. Эдамс был в ярости. Он взял Хамбера под руку, и они направились к конторе, о чем-то споря. Дорого бы я дал, чтобы услышать о чем! Если бы я умел читать по губам или мог пользоваться подслушивающим устройством… Да, шпион из меня тот еще!

Во вторник утром за завтраком меня ждало письмо со штемпелем Дарема. Я был удивлен – ведь мало кто знал, где я нахожусь, и уж тем более мог захотеть написать мне. Я положил письмо в карман, чтобы прочитать его в одиночестве, и правильно сделал – к моему крайнему изумлению, оказалось, что оно от старшей дочери Октобера! Она писала из университета.

«Дорогой Дэниел Роук.

Я была бы очень рада, если бы вы нашли возможность заехать ко мне на этой неделе. Мне нужно обсудить с вами одну вещь.

Искренне ваша Элинор Тэррен».

Я подумал, что, должно быть, Октобер передал ей для меня записку или какую-нибудь важную улику, или он сам хочет со мной встретиться, но не рискует писать от своего имени. Теряясь в догадках, я пошел к Кассу и попросил отпустить меня после обеда, в чем мне было отказано. Только в субботу, заявил он, да и то если я ни в чем не провинюсь.

Боясь, что в субботу может быть слишком поздно или что она уедет на выходные в Йоркшир, я написал ей, что раньше вырваться не смогу, сходил после ужина в Поссет и отправил письмо.

Ответ пришел в пятницу, снова краткий и по существу, но опять не дающий ответа на вопрос, зачем она меня приглашает.

«В субботу днем мне очень удобно. Я предупрежу дежурного о вашем приезде. Войдите в колледж через боковую дверь (ею обычно пользуются студенты и их гости) и попросите, чтобы вас провели в мою комнату».

К письму был приложен нарисованный карандашом план, показывающий, как мне найти колледж, и больше ничего.

В субботу с утра мне пришлось чистить шесть лошадей, поскольку место Чарли все еще пустовало, а Джерри уехал на скачки с Пейджентом. Эдамс, как всегда, приехал поговорить с Хамбером и присмотреть за погрузкой в фургон охотничьих лошадей, но, слава Богу, не стал тратить на меня ни внимания, ни сил. Половину проведенных им в конюшне двадцати минут он потратил на осмотр, Микки, причем его холеное лицо кривилось.

Касс был иногда способен на проявления доброты, а в этот день, зная, что мне очень нужно после обеда уехать, он даже помог мне вовремя закончить работу. Я удивленно поблагодарил его, и он заметил, что в последнее время всем пришлось выполнять много дополнительных обязанностей (кстати, кроме него), ведь найти нового конюха пока не удалось, и что я жаловался меньше, чем другие. А вот это уже было ошибкой с моей стороны, и я подумал, что не стоит повторять ее в будущем.

Я вымылся со всей тщательностью, какую позволяли условия – для этого пришлось несколько раз нагреть на плите чайник и вылить всю эту воду в таз на мраморном умывальнике, – и побрился старательнее обычного, стоя перед засиженным мухами зеркалом размером шесть на восемь дюймов и толкаясь с конюхами, спешащими в Поссет.

Среди моей одежды не было ничего подходящего для визита в женский колледж. Со вздохом я остановился на черном свитере с высоким горлом, черных штанах и кожаной куртке. Рубашку я не надел, поскольку у меня не было галстука. Я кинул взгляд на 132

Все остальные вещи тоже нуждались в чистке, да к тому же, пожалуй, пропахли лошадьми, хотя я уже так привык к этому запаху, что не замечал его. Ну да ничего с этим не поделаешь. И, вынув из чехла мотоцикл, я отправился в Дарем.

Глава 13

Колледж Элинор Тэррен стоял на обсаженной деревьями улице, в ряду таких же солидных, ученого вида зданий. У него был внушительный парадный вход и менее внушительный асфальтированный подъезд для машин с правой стороны. Я проехал по асфальтовой дорожке и поставил мотоцикл рядом с многочисленными велосипедами. Кроме велосипедов, тут было шесть или семь небольших автомобилей, и среди них – маленькая красная машина Элинор.

Две ступеньки вели к большой дубовой двери, на которой красовалось единственное слово – «Студенты». Я вошел. Сразу за дверью справа я увидел конторку дежурного, а за ней – скорбного вида человека средних лет, усердно изучавшего какой-то список.

– Простите, – обратился я к нему, – не скажете ли, где я могу найти леди Элинор Тэррен?

Он поднял глаза и спросил:

– Вы к ней? Вас ожидают?

– Думаю, да.

Он спросил мое имя и принялся внимательно штудировать список.

– «Дэниел Роук к мисс Тэррен. Проводить в ее комнату». Все верно. Пойдемте.

Он слез со своего высокого табурета, вышел из-за конторки и с шумным сопением повел меня в глубь здания.

В коридорах было множество поворотов, и мне стало понятно, почему здесь не обойтись без провожатого. С обеих сторон шли двери, на каждой было написано назначение комнаты или имя ее обитательницы. Надписи, сделанные на маленьких карточках, были вставлены в металлические рамки на дверях. Поднявшись еще по двум лестницам и несколько раз повернув, дежурный остановился у двери, ничем не отличавшейся от остальных.

– Вам сюда, – бесстрастно произнес он. – Это комната мисс Тэррен. – Развернувшись, он зашаркал обратно на свой пост.

Карточка на двери гласила: «Мисс Э.К. Тэррен». Я постучал. Мисс Э.К. Тэррен открыла.

– Проходите, – сказала она без улыбки.

Я вошел, и она закрыла дверь. Я стоял не двигаясь и разглядывал комнату. Я так привык к убогости своего жилища у Хамбера, что испытал странное, непривычное чувство, снова оказавшись в комнате с занавесками, ковром, мягкими стульями, подушками и цветами. Здесь преобладали голубые и зеленые тона, мягко переходящие друг в друга, и ваза с желтыми нарциссами и красными тюльпанами выделялась на этом фоне ярким пятном.

Большой письменный стол был завален книгами и бумагами. Кроме стола, в комнате был книжный шкаф, кровать под голубым покрывалом, гардероб, большой встроенный буфет и два кресла. Все казалось теплым и приветливым. В такой комнате должно хорошо работаться. Если бы я еще минуту постоял и подумал об этом, я начал бы завидовать: смерть моих родителей лишила меня именно этого – свободного времени и возможности учиться.

– Садитесь, пожалуйста.

Она показала на одно из кресел.

– Спасибо.

Я сел, и она села напротив, но смотрела она не на меня, а в пол. Вид у нее был мрачный и нахмуренный, и я с досадой подумал, что послание Октобера, которое она должна мне передать, означает новые неприятности.

– Я попросила вас приехать сюда, – начала она, – потому что…

Она остановилась и резко встала, зашла мне за спину и сделала еще одну попытку.

– Я попросила вас приехать, – сообщила она моему затылку, – потому что должна извиниться перед вами, и мне очень трудно это сделать.

– Извиниться? – Я был ошеломлен. – За что?

– За мою сестру.

Я встал и повернулся к ней.

– Не надо, – горячо попросил я.

Меня слишком часто унижали в последние несколько недель, чтобы мне было приятно видеть кого-то в подобном положении.

Она покачала головой.

– Боюсь, – она судорожно глотнула, – боюсь, наша семья обошлась с вами несправедливо.

Светлые волосы, подобно нимбу, серебрились вокруг ее головы, подсвеченные косыми лучами бледного солнца, падающими из окна за ее спиной. На ней был алый свитер, надетый под темно-зеленое платье без рукавов. Мне было приятно смотреть на нее, но я понимал, что мой пристальный взгляд усугубит ее неловкость. Я снова сел в кресло и сказал по возможности беззаботно, раз уж Октобер решил пока не раскрывать моего инкогнито:

– Пожалуйста, не переживайте из-за этого.

– Не переживать! – воскликнула она. – А что еще мне остается делать? Я, разумеется, знала, почему вас уволили, и несколько раз говорила отцу, что вас следовало бы вообще посадить в тюрьму, и вдруг я выясняю, что это все неправда! Как вы можете так спокойно к этому относиться и предлагать мне не переживать, если все уверены, что вы виновны в отвратительном преступлении, а на самом деле это ложь?

В ее голосе слышалась боль. Ей было искренне неприятно, что кто-то из ее семьи мог поступить так нечестно, как Пэтти. Она испытывала чувство вины только потому, что это ее сестра. Я был тронут, но ведь я сразу понял, что она действительно милая и порядочная девушка.

– А как вы это узнали? – спросил я.

– Пэтти сама сказала мне в прошлую субботу. Мы с ней болтали, как обычно. Раньше она всегда отказывалась говорить о вас, а тут вдруг рассмеялась и рассказала мне все, как будто это уже не имеет значения. Конечно, я знала, что она… м-м… интересуется мужчинами – такая уж у нее натура. Но это… Я была просто потрясена, даже не поверила ей сначала.

– А что именно она вам рассказала?

За моей спиной наступила пауза, потом я снова услышал ее голос, на этот раз он слегка дрожал.

– Она сказала, что попыталась заставить вас заниматься с ней любовью, а вы не стали. И что… она расстегнула платье и хотела вас соблазнить, но вы только велели ей одеться. Она была в такой ярости, что весь день придумывала, как бы вам отомстить, а в воскресенье утром нарочно разревелась и сказала папе… сказала папе…

– Что ж, – улыбнулся я, – пожалуй, это несколько больше соответствует истине.

– Это совсем не смешно, – возразила она.

– Не смешно. Просто мне стало легче.

Она вышла из-за моей спины, села в кресло напротив и посмотрела на меня.

– Так значит, вам вовсе не было все равно?

– Не было.

– Я сказала отцу, что она наговорила на вас. До этого я никогда не рассказывала ему о ее любовных похождениях, но тут совсем другое… Так или иначе, в воскресенье после ленча я ему все выложила. – Она остановилась заколебавшись. Я ждал. Наконец она все-таки решила продолжать. – Только вот что странно – мне показалось, что он совсем не удивился. Его это не поразило, как меня. Просто он вдруг стал очень уставшим, как будто услышал печальное известие. Так бывает, например, когда кому-то говорят, что после долгой болезни умер друг. Я ничего не поняла. А когда я сказала, что обязательно надо предложить вам вернуться обратно, он отказался наотрез. Я пробовала его переубедить, но он непреклонен. Он даже не согласился сказать мистеру Инскипу, что вас уволили незаслуженно, и взял с меня слово не передавать ему и никому другому то, что я узнала от Пэгги. Это так несправедливо, – горячо заключила она, – и я решила, что уж с вами-то по крайней мере я должна поговорить. Конечно, вам не легче от того, что мы с отцом выяснили наконец правду, но мне хотелось, чтобы вы знали – мне стыдно, очень стыдно за поступок моей сестры.

Я улыбнулся ей, это получилось как-то само собой. Она была так хороша со своими ослепительно светлыми волосами и нежным румянцем, что легкая неправильность черт ее лица не имела значения. Ее серые глаза были полны искреннего, неподдельного сожаления, и я понимал, что она принимает так близко к сердцу поступок Пэтти, поскольку он отразился на простом конюхе, не имеющем возможности защищаться. Это тоже не облегчало моего положения – я понятия не имел, что ей ответить.

Разумеется, я отлично сознавал, что Октобер не может объявить меня безвинно пострадавшим – даже если бы и хотел, в чем я очень сомневался, – ведь это может дойти до ушей Хамбера, и уж тем более ни к чему было бы предлагать мне вернуться обратно. Ни один нормальный человек не останется у Хамбера, если он имеет шанс уйти к Инскипу.

– Если бы вы знали, – медленно проговорил я, – как мне хотелось, чтобы ваш отец поверил в мою невиновность, вы бы поняли – ваши слова для меня ценнее десятка прекрасных рабочих мест. Мне очень нравится ваш отец. Я уважаю его и думаю, что он совершенно прав – если он снова возьмет меня на старое место, это будет все равно что объявить во всеуслышание, что его дочь как минимум лгунья, если не хуже. Ни вы, ни я не можем от него этого требовать. Лучше оставить все как есть.

Некоторое время она молча смотрела на меня. Мне показалось, на ее лице отразилось сначала облегчение, потом удивление и, наконец, замешательство.

– И вы не хотите совсем никакой компенсации?

– Нет.

– Я вас не понимаю.

– Послушайте, – сказал я, вставая, чтобы укрыться от ее внимательного взгляда, – я ведь не невинный ягненок. Я же действительно поцеловал вашу сестру и тем самым подтолкнул ее ко всему остальному. А потом мне стало стыдно и я остановился… Нельзя сваливать все только на нее. Я тоже был хорош. И поэтому… пожалуйста, не переживайте так из-за меня.

Я подошел к окну и уставился в него.

– Но людей не вешают за убийства, которые они передумали совершать, – сухо возразила она. – Вы очень великодушны, я этого не ожидала.

– В таком случае не стоило приглашать меня сюда, – небрежно бросил я. – Вы сильно рисковали.

Окно выходило во двор – аккуратный квадрат газона, окруженный широкими дорожками. Он был залит ранним весенним солнцем и казался пустым и мирным.

– Рисковала… чем? – удивилась она.

– Я ведь мог поднять шум, нанести ущерб фамильной чести… пятно на имени Тэррен и все такое. Куча грязного белья в воскресных газетах, удар по репутации вашего отца в деловых кругах.

Вид у нее был ошеломленный, но решительный.

– Все равно, если было совершено зло, его надо исправить.

– И к черту последствия?

– И к черту последствия, – тихо повторила она.

Я снова улыбнулся. Она была в чем-то похожа на меня – я ведь тоже наплевал на некоторые последствия.

– Ну, – неохотно сказал я, – пожалуй, мне пора. Спасибо за приглашение. Я отлично понимаю, что вы всю неделю собирались с силами для этого разговора, и благодарен вам больше, чем могу выразить.

Она взглянула на часы и неуверенно предложила:

– Сейчас, конечно, не совсем подходящее время, но, может быть, вы выпьете кофе? Ведь вы проделали неблизкий путь…

– С удовольствием, – ответил я.

– Тогда… посидите, я сейчас приготовлю.

Я сел. Она открыла дверцы встроенного шкафа, за которыми оказались зеркало и раковина с одной стороны и газовая плитка и полки с посудой – с другой. Наполнив чайник, она зажгла газ, вынула чашки и блюдца и поставила их на низкий столик, двигаясь сдержанно и грациозно. Она совершенно естественна, подумал я, и достаточно уверена в себе, чтобы отбросить свой титул там, где мозги значат больше, чем происхождение. Достаточно уверена в себе, чтобы пригласить человека столь сомнительной наружности в свою комнату, да еще предложить ему кофе, когда это диктует уже не необходимость, а вежливость.

Я спросил ее, чем она занималась, когда я пришел, и она ответила, что английским. На столе появились молоко, сахар и печенье.

– Можно взглянуть на ваши книги?

– Пожалуйста, – вежливо откликнулась она.

Я поднялся и пробежал глазами книжные полки. Здесь были учебники по нескольким языкам – древнеисландскому, древне– и среднеанглийскому – и внушительная подборка английской литературы от хроник Альфреда Великого [13] до неуловимых амазонок Джона Бечемена [14].

– Что скажете о моих книгах? – спросила она с любопытством.

Я не знал, что ответить, – мне было чертовски неприятно разыгрывать перед ней дурака.

– Очень ученые, – неловко ответил я.

Отвернувшись от книг, я неожиданно столкнулся со своим собственным большим, в полный рост, отражением в зеркале гардероба. Я уныло оглядел себя с головы до ног – с тех пор, как я покинул лондонский дом Октобера несколько месяцев назад, такая возможность предоставилась мне впервые, и надо сказать, что время не облагородило мой внешний вид.

Волосы были слишком длинны, и бачки пышно разрослись почти до самых мочек ушей. Загар сошел, и кожа приобрела бледно-желтый оттенок. На лице появилось злое и насмешливое выражение, а в глазах – подозрительность, которой раньше не было. В своей черной одежде я имел вид сомнительного типа, опасного для общества. В зеркале за моей спиной появилось отражение Элинор, я встретил ее взгляд и понял, что она за мной наблюдает.

– Такое впечатление, что вам не нравится то, что вы видите, – заметила она.

Я обернулся.

– Не нравится, – согласился я. – Да и кому понравилось бы?

– А знаете… – она неожиданно развеселилась, – я бы поостереглась выпустить вас на волю здесь, в колледже. Может быть, вы этого не осознаете, но впечатление… вид у вас, прямо скажем, не ангельский, но я понимаю, почему Пэтти пыталась… м-м… то есть, я хочу сказать… – Она умолкла, впервые проявив признаки замешательства.

– Чайник кипит, – вывел я ее из затруднения.

С явным облегчением она повернулась ко мне спиной и принялась готовить кофе. Я же отошел к окну и стал разглядывать пустынный дворик, прижав лоб к холодному стеклу.

Значит, все-таки действует, подумал я. Несмотря на эту кошмарную одежду, несмотря на сомнительный вид, все еще действует. Интересно, по какой причине человек рождается с тем или иным строением костей? Форма моего черепа от меня не зависит – я получил ее в наследство от родителей с правильными чертами лица, так что это их, а не моя заслуга. Так же, как и волосы Элинор. Просто врожденный признак. Случайность, подобная родимому пятну или косоглазию, гордиться тут нечем. Обычно я забывал об этом и смущался, когда мне напоминали. К тому же это было дорогое удовольствие: я уже лишился как минимум двух возможных клиентов только потому, что им не нравилось, что их жены во все глаза глядели на меня вместо моих лошадей.

Но у Элинор это, конечно же, минутный интерес, который скоро угаснет. Она слишком рассудительна, чтобы позволить себе связаться с одним из бывших конюхов своего отца. Что касается меня, то лучше мне держаться подальше от сестер Тэррен – выскочив из огня с одной, я не намерен тут же кидаться в полымя с другой. Хотя жаль – Элинор мне очень нравится.

– Кофе готов, – сказала она.

Я вернулся к столу. К ней уже полностью вернулись ее обычные спокойствие и самообладание. Озорная улыбка больше не озаряла ее лица, оно было почти суровым, как будто она очень сожалела о вырвавшихся словах и хотела отбить у меня охоту ими воспользоваться.

Она налила мне чашку кофе и предложила печенье, которое я с удовольствием съел, поскольку обед у Хамбера состоял из хлеба, маргарина и твердого безвкусного сыра и на ужин, я знал, будет то же самое. По субботам нас не баловали сытным ужином, так как Хамберу было известно, что мы обедаем в Поссете.

Мы степенно беседовали о лошадях ее отца. Я поинтересовался успехами Спаркинг Плага, и она ответила – с ним все в порядке, спасибо.

– Я вырезала из газеты статью о нем, хотите взглянуть?

– Да, с удовольствием.

Я подошел вслед за ней к письменному столу и стоял рядом, пока она искала вырезку. Она рылась в куче бумаг, и верхний лист слетел на пол. Я поднял его и положил на стол. Похоже, что это были вопросы какого-то конкурса.

– Ой, спасибо, – сказала она. – Мне нельзя его терять, это конкурс литературного общества, и я уже ответила на все вопросы, кроме одного. Куда же я дела эту вырезку?

Конкурс состоял из нескольких цитат, надо было назвать авторов. Я взял листок и начал читать.

– Над самой первой я просто голову сломала, – сказала она через плечо. – Не думаю, чтобы кто-нибудь нашел ответ.

– А что нужно, чтобы выиграть конкурс?

– Первым найти правильные ответы на все вопросы.

– А какой приз?

– Книга. Но самое главное – престиж. У нас бывает только один конкурс в семестре, и очень трудный. – Она выдвинула набитый бумагами и разной ерундой ящик. – Я же помню, что куда-то ее засунула, эту вырезку!

Она принялась выгребать все на стол.

– Пожалуйста, не беспокойтесь, – вежливо сказал я.

– Да нет, я же хочу найти ее.

На стол высыпалась еще пригоршня всяких мелочей. Среди них была маленькая хромированная трубка дюйма в три длиной с прикрепленной к обоим концам цепочкой. Где-то я видел нечто похожее, промелькнула в моей голове туманная мысль. Причем видел много раз, и почему-то это связано с выпивкой.

– Что это такое? – спросил я, показывая на непонятный предмет.

– Где? Ах, это… Беззвучный свисток, – объяснила она, продолжая перерывать ящик, – для собак.

Я взял его в руку. Беззвучный свисток для собак… почему же тогда мне показалось, что он имеет отношение к бутылкам, стаканам и… мир остановился.

Я почти физически ощутил, как мой мозг сделал последний прыжок и настиг свою добычу: Эдамс и Хамбер были наконец-то у меня в руках. Мое сердце учащенно забилось.

Так просто… Так потрясающе просто! Трубка разделялась на две части, одна из них оказалась крошечным свистком, другая – колпачком. Колпачок был прикреплен к свистку маленькой цепочкой. Я поднес свисток к губам и дунул. Раздался еле слышный звук.

– Вы практически ничего не услышите, – сказала Элинор, – а собака, конечно, слышит. Но можно сделать так, чтобы был нормальный звук и человек тоже слышал. – Она взяла у меня свисток и открутила какую-то часть. – Попробуйте теперь.

Я снова дунул. Теперь это был звук обычного свистка.

– А вы не могли бы дать мне его на время? – попросил я. – Он вам нужен? Я… мне хочется провести один эксперимент.

– Конечно, возьмите. Мою старую овчарку прошлой весной пришлось усыпить, так что с тех пор я им не пользовалась. Только верните мне его, хорошо? В летние каникулы я собираюсь взять щенка, и свисток мне понадобится.

– Да, разумеется.

– Договорились. А вот наконец и вырезка!

Она протянула мне кусок газеты, но я никак не мог на нем сосредоточиться. Я видел только бар в огромной машине Хамбера с ломиками для льда, щипцами и множеством хромированных мелочей. Мне никогда не приходило в голову внимательно их разглядывать, но среди них определенно была маленькая трубочка с цепочкой – беззвучный свисток для собак.

Сделав над собой усилие, я прочел статью о Спаркинг Плаге и поблагодарил Элинор за то, что она нашла ее для меня. Потом я спрятал свисток в пояс с кармашками и посмотрел на часы – была уже половина четвертого. Похоже, что я опаздываю.

Элинор оправдала меня в глазах Октобера и показала мне свисток – это были две неоценимые услуги. Мне захотелось чем-нибудь отплатить ей, и я видел только один способ это сделать.

– «Никуда человек не уходит с большим спокойствием или освобождением от тревог, чем в собственную душу…» – процитировал я.

Она в изумлении уставилась на меня.

– Это же первый вопрос конкурса!

– Ну да. Вам разрешается чужая помощь?

– Да, любая. Но…

– Это Марк Аврелий.

– Кто? – поразилась она.

– Марк Аврелий Антонин. Римский император. Со 121 по 180 до нашей эры.

– «Наедине с собой»? Я кивнул.

– А на каком языке это написано? Это тоже надо указать. Наверное, на латинском.

– На греческом.

– Фантастика… в какую школу вы ходили?

– В сельскую школу в Оксфордшире. – Я на самом деле ходил в эту школу – до восьми лет. – Там был учитель, который все время пичкал нас Марком Аврелием. – Только этот учитель был уже в Джилонге.

У меня все время было сильное искушение рассказать ей правду о себе, а в эту минуту оно стало почти непреодолимым. В ее обществе я был просто не в состоянии прикидываться и даже в Слоу разговаривал с ней так, как говорю обычно. Но все-таки я удержался и не рассказал ей, кто я на самом деле – ведь Октобер не сделал этого, а он, видимо, знает свою дочь лучше, чем я. И потом, эти ее доверительные беседы с Пэтти… которая вряд ли способна держать язык за зубами. Может быть, он считал, что это поставит под угрозу наше расследование? Мне оставалось только гадать. И я промолчал.

– А вы совершенно уверены, что это Марк Аврелий? – с сомнением спросила она. – Нам ведь дают только одну попытку – не вышло, и все.

– Тогда проверьте – это в разделе, где говорится о том, что надо учиться довольствоваться своей судьбой. Наверное, я так хорошо запомнил, потому что совет и вправду полезный, а мне редко удавалось ему следовать.

Я усмехнулся.

– Знаете, – осторожно проговорила она, – это, конечно, не мое дело, но мне кажется, что вы могли бы добиться гораздо большего в жизни. Вы… вы производите впечатление очень умного человека. Почему вы работаете в конюшне?

– Я работаю в конюшне, потому что это единственное, что я хорошо умею.

Это была хоть и несколько лукавая, но правда.

– Вы намерены этим заниматься до конца жизни?

– Скорее всего.

– И удовольствуетесь такой работой?

– Придется.

– Я не ожидала, что наша сегодняшняя встреча будет такой. Честно говоря, я очень боялась. Но благодаря вам мне было легко.

– Значит, все в порядке, – весело отозвался я.

Она улыбнулась. Я подошел к двери и открыл ее, но она сказала:

– Я. лучше провожу вас. По-моему, архитектор, построивший это здание, был помешан на лабиринтах. Иногда посетители бродят по верхним этажам сутками и в конце концов умирают от жажды.

Я засмеялся. Она проводила меня по бесконечным запутанным коридорам и вниз по лестнице до самого выхода, непринужденно, как с равным, болтая о своей жизни в колледже. Она сообщила мне, что Дарем – старейший университет в Англии после Оксфорда и Кембриджа и единственный, где есть курс геофизики. Она и вправду была замечательная девушка.

На ступеньках она попрощалась со мной за руку.

– До свиданья, – сказала она, – мне очень жаль, что Пэтти так по-свински поступила.

– А мне ничуть не жаль – благодаря ей вы пригласили меня сюда.

– Да, но чего вам стоило это удовольствие! – рассмеялась она.

– Чего бы ни стоило.

Я заметил, что в ее серых глазах были темные крапинки. Она стояла на ступеньках и смотрела, как я садился на мотоцикл и застегивал шлем, потом помахала мне рукой и исчезла за дверью, с суровой окончательностью захлопнувшейся за ней.

Глава 14

На обратном пути я остановился в Поссете проверить, нет ли ответа от Октобера, – мне было интересно, что он думает о той теории, которую я подробно изложил в своем предыдущем послании. Но писем не было. И хотя я и так уже опаздывал к началу вечерней работы, все же я задержался и написал ему снова. Томми Стейплтон не шел у меня из головы – ведь он погиб и унес с собой все, что ему удалось узнать, а мне не хотелось повторять его ошибку. Да и умирать мне не хотелось, если уж на то пошло. Я торопливо писал:

«Думаю, что самое главное в их схеме – беззвучный свисток, каким подзывают собак. Такой свисток лежит у Хамбера в машине, в баре. Помните случай с Олд Интонианом? В Картмеле в дни скачек проводятся собачьи бега».

Отправив письмо, я купил здоровую плитку шоколада, комикс для Джерри и вернулся в конюшню, стараясь незаметно прошмыгнуть на свое место. Но Касс все-таки засек меня и раздраженно пробурчал, что доложит обо всем Хамберу и едва ли мне удастся отдохнуть в следующую субботу. Я подавил вздох и принялся за свои вечерние обязанности, чувствуя, как холодная, убогая, тусклая атмосфера снова охватывает меня и просачивается до самых костей.

Но кое-что изменилось. Свисток, подобно неразорвавшейся бомбе, лежал в моем поясе. Если его найдут там, это будет моим смертным приговором – по крайней мере, я в этом не сомневался. Я был уверен в своей догадке, но она требовала окончательной проверки.

Вероятно, Томми Стейплтон заподозрил истину и отправился прямо к Хамберу, чтобы прижать его к стенке. Ему и в голову не пришло, что эти люди способны на убийство. Но я-то, зная о его смерти, в этом ничуть не сомневался. Семь недель я торчал у них под самым носом, и мне удавалось сохранять осторожность. Теперь было очень важно продержаться до конца, и поэтому все воскресенье я ломал себе голову, как бы мне провести задуманный эксперимент и не попасться.

В воскресенье вечером, часов в пять, во двор вкатился сверкающий серый «ягуар» Эдамса. Как обычно, при виде его владельца сердце у меня упало. Он присоединился к Хамберу, делавшему вечерний обход конюшни, и надолго задержался у стойла Микки, но входить не стал. После того как Хамбер помогал мне в первый раз напоить Микки снотворным, он много раз входил к нему в стойло, Эдамс же – никогда.

Эдамс спросил:

– Что скажешь, Хедли?

– Изменений никаких, – пожал плечами Хамбер.

– Придется его списать?

– Пожалуй. – Голос Хамбера звучал расстроенно.

– Чертовски некстати! – яростно вскричал Эдамс и бросил взгляд на меня. – Все глушишь страх транквилизаторами?

– Да, сэр.

Он громко расхохотался – видимо, это казалось ему смешным. Потом лицо его скривилось, и он раздосадованно бросил Хамберу:

– Бесполезно возиться с этой клячей. Пора приканчивать.

– Хорошо, завтра я этим займусь, – сказал Хамбер, отвернувшись.

Они двинулись к следующему стойлу, а я посмотрел на Микки. Хоть я и делал для него все, что мог, с самого начала было ясно, что он безнадежен. После двух недель почти полного помешательства, бесконечных снотворных и отказа от еды состояние Микки было настолько плачевным, что любой человек, менее толстокожий, чем Хамбер, давно бы уже усыпил его.

Я в последний раз устроил его на ночь, привычно уворачиваясь от его зубов. Не могу сказать, что мне было жаль расставаться с ним – две недели работы с бешеной лошадью кого угодно доконают, – но раз завтра его уже здесь не будет, придется провести эксперимент не откладывая. Но я как-то не был готов к тому, что все придется делать так быстро. Убирая щетки и шагая через двор к кухне, я пытался найти хороший предлог, чтобы отложить задуманное.

Готовность, с которой куча подходящих предлогов тут же возникла в моей голове, заставила меня отчетливо осознать, что в первый раз со времен раннего детства я действительно боюсь.

Можно предложить Октоберу проверить все на Сикс-Плае, говорил я себе, или на любой другой лошади. Совершенно незачем заниматься этим самому. Да просто гораздо разумнее предоставить это Октоберу – ведь он ничем не рискует, а меня может накрыть Хамбер, и тогда мне крышка. А стало быть, нечего лезть на рожон.

Именно в эту минуту я понял, что боюсь, и это мне не понравилось. Весь вечер я уговаривал себя решиться и провести эксперимент именно на Микки и именно завтра утром. Переложить это на Октобера было бы, без сомнения, благоразумнее, но как мне со своим страхом жить дальше? Разве не для того я уехал из дому, чтобы наконец выяснить, на что я способен?

Когда утром я подошел с ведром к двери конторы за последней дозой фенобарбитона для Микки, оказалось, что лекарства осталось совсем чуть-чуть. Касс перевернул склянку над ведром и потряс ее, чтобы высыпать все до последней крупинки.

– Не повезло ему, бедняге, – заметил он, закрывая пробкой пустой пузырек. – Жаль, что больше нет – можно было бы напоследок дать ему двойную дозу. Ну, не стой столбом! – резко добавил он. – И нечего бродить тут с похоронной рожей. Можно подумать, что это тебя сегодня пристрелят.

От души надеюсь, что нет.

Подойдя к крану, я плеснул в ведро немного воды, размешал мгновенно растворившийся порошок и вылил все в сток. После этого наполнил ведро чистой водой и отнес ее Микки.

Он умирал. Кости еще резче выступили под шкурой, голова свесилась между ног. В глазах все еще проглядывало безумие, но силы слишком быстро покидали его, чтобы он мог на кого-нибудь напасть. На этот раз он даже не сделал попытки укусить меня, когда я поставил перед ним ведро, а опустил в него морду и сделал несколько вялых глотков.

Выйдя из стойла, я пошел в сарай для упряжи и взял там новый хомут. Это было серьезным нарушением правил – только Касс имел право выдавать новую упряжь. Вернувшись к Микки, я надел на него новый хомут, старый же, ослабленный лихорадочными ночными метаниями больного животного, снял и спрятал под кучей соломы. Цепь я прикрепил к кольцу на новом хомуте. Потом потрепал Микки по шее, что ему не понравилось, и покинул стойло, закрыв и заперев только нижнюю половину двери.

Мы выехали с первой группой лошадей, затем со второй. Пожалуй, Микки, не получивший утром снотворного, уже пробудился от своей полудремы.

Ведя за повод Доббина, я заглянул поверх двери в стойло Микки. Он слабо мотал головой из стороны в сторону с беспокойным видом. Бедняга, подумал я. А ведь я собираюсь еще усилить его страдания!

В дверях конторы стоял Хамбер, беседуя с Кассом. Конюхи вбегали и выбегали, суетясь вокруг лошадей, позвякивали ведра, голоса окликали друг друга – обычный шум конюшни. Удобнее момента не придумаешь.

Я повел Доббина через двор в его стойло. На полдороге я достал свисток, снял с него колпачок, оглянулся, проверяя, не смотрит ли кто в мою сторону, и изо всех сил свистнул. Раздался слабый звук – настолько тихий, что я едва расслышал его за стуком копыт Доббина.

Но результат был мгновенным и ужасным. Микки заржал в смертельном испуге, его копыта с грохотом ударялись в пол и стены, цепь дергалась и гремела.

Я быстро завел Доббина, пристегнул цепь, спрятал свисток обратно в кармашек пояса и со всех ног кинулся к стойлу Микки. Туда уже бежали и все остальные, включая Хамбера, торопливо хромавшего со стороны конторы.

Когда я заглянул в стойло Микки из-за спин Сесила и Ленни, он все еще ржал и бил копытами, поднявшись на дыбы, словно пытался пробиться сквозь кирпичную стену. Потом, собрав угасающие силы, он вдруг резко опустил на землю передние ноги и отпрянул назад.

– Берегись! – заорал Сесил, инстинктивно отступая, хотя между ним и агонизирующим животным была прочная дверь.

Цепь у Микки была не очень длинная. Раздался отвратительный щелчок, когда он достиг ее конца и внезапно, толчком, остановился. Задние ноги подогнулись, и он тяжело завалился на бок. Все четыре ноги неловко дернулись, голова в прочном новом хомуте была приподнята туго натянутой цепью под таким неестественным углом, что сразу стало ясно – он сломал шею и навсегда избавился от невыносимых мучений.

Перед дверью стойла собрались все до одного работники конюшни. Хамбер, бегло взглянув поверх двери на мертвую лошадь, повернулся и мрачно оглядел стоявших рядом с ним шестерых оборванных конюхов. Его жесткий прищуренный взгляд отбивал всякую охоту задавать вопросы. С минуту царило молчание.

– Встаньте в ряд, – вдруг скомандовал он. С удивленным видом конюхи повиновались.

– Выверните карманы.

Все были еще больше озадачены, но выполнили приказание. Касс двинулся вдоль шеренги, проверяя содержимое карманов. Когда он дошел до меня, я продемонстрировал ему грязный носовой платок, складной нож, несколько монет и полностью вывернутые пустые карманы. Он взял у меня из рук носовой платок, встряхнул его и вернул обратно. Не больше дюйма отделяло его пальцы от свистка в моем поясе.

Я чувствовал испытующий взгляд Хамбера на своем лице, но мне не только удалось сохранить равнодушное и слегка озадаченное выражение, но, к моему большому удивлению, я и внутренне был совершенно ненапряжен. Близость опасности странным образом успокоила меня и прояснила голову. Можно сказать, она даже помогла мне.

– Задний карман? – спросил Касс.

– Там ничего нет, – небрежно сказал я, повернувшись, чтобы он посмотрел.

– Хорошо. Теперь ты, Кеннет.

Я заправил карманы и засунул обратно все вещи. Руки не дрожали. Потрясающе!

Хамбер ждал, наблюдая за обыском ничего не понимающего Кеннета, потом перевел глаза на Касса и кивнул головой в сторону свободных стойл. Касс обшарил стойла лошадей, которых мы только что выезжали. Покончив с последним стойлом, он вернулся обратно и покачал головой. Хамбер молча показал на гараж, где стоял его «бентли». Касс исчез внутри, появился и снова бесстрастно помотал головой. Не говоря ни слова, Хамбер двинулся к конторе, прихрамывая и тяжело опираясь на палку.

Он не мог слышать свисток и, очевидно, не подозревал, что кто-то мог свистнуть специально для проверки его действия на Микки, иначе он приказал бы раздеть нас и обыскать с головы | до ног. Похоже, он считал смерть Микки случайной, и я надеялся, что, не найдя свистка ни в карманах конюхов, ни в стойлах, он откинет мысль о какой бы то ни было связи между своими работниками и внезапным припадком лошади. Если только Эдамс согласится с ним, я спасен!

В этот день была моя очередь мыть машину. Собственный свисток Хамбера был на месте, заткнутый за кожаный ремешок между штопором и щипцами для льда. Я осмотрел его, но трогать не стал.

На следующий день приехал Эдамс.

Труп Микки забрал торговец собачьим кормом, недовольно ворчавший что-то насчет худобы, и я незаметно положил на место новый хомут, прикрепив к цепи старый. Даже Касс не заметил подмены.

Эдамс с Хамбером стояли возле стойла Микки и разговаривали, прислонившись к двери. Джерри высунул голову из соседнего стойла, увидел их и торопливо убрался. Я с невинным видом занимался своей обычной работой – носил сено и воду для Доббина и вытаскивал мусор.

– Роук! – крикнул Хамбер. – Иди сюда! И живо! Я подлетел к нему.

– Да, сэр?

– Ты не вычистил это стойло.

– Виноват, сэр. Я сделаю это после обеда.

– Ты сделаешь это, – неспешно проговорил он, – до обеда. Ему было отлично известно, что в этом случае я вообще останусь

без обеда. Я посмотрел ему в лицо. Он ждал моей реакции, прищурив глаза и сжав губы. Я опустил глаза.

– Хорошо, сэр, – покорно сказал я.

Про себя же я кипел от ярости – черт возьми, уже! Я здесь всего восемь недель и рассчитывал еще по крайней мере на три. Если он примется выживать меня, я не смогу завершить свою работу.

– Для начала, – встрял Эдамс, – возьми-ка вон то ведро и унеси его отсюда.

Я заглянул в стойло. Возле кормушки все еще стояло ведро, из которого пил Микки. Отворив дверь, я подошел к ведру, поднял его, повернулся, чтобы выйти, и застыл как вкопанный.

Прямо передо мной стоял Эдамс. Он держал в руке хамберовскую палку и улыбался. Уронив ведро, я отпрянул в угол. Он засмеялся.

– Сегодня обошелся без таблеток, а, Роук?

Я не отвечал. Он замахнулся, и узловатая ручка трости опустилась на мои ребра. Удар был рассчитанно сильный. Когда он снова занес руку, я проскочил под ней и вылетел в коридор. Вдогонку мне несся его громкий хохот.

Я бежал, пока не скрылся из виду, потом пошел медленно, потирая грудь. Синяк будет приличный, и мне не улыбалась перспектива получить еще. Хорошо хоть, что они решили избавиться от меня обычным способом, а не скинув с откоса в горящей машине.

Весь этот долгий голодный день я размышлял, как мне лучше поступить – убраться немедленно, смирившись с невозможностью закончить расследование, или остаться еще на несколько дней. Но смогу ли я выяснить за три-четыре дня то, на что мне не хватило восьми недель?

Мою судьбу решил не кто иной, как Джерри. После ужина (печеные бобы с хлебом, но слишком мало) мы с ним уселись за столом, разложив на нем комикс. С тех пор, как ушел Чарли, у нас не было приемника, и вечера проходили еще скучнее обычного. Ленни с Кеннетом играли на полу в кости. Сесил отправился надираться. Берт сидел по другую сторону от Джерри, погрузившись в свой беззвучный мир, и наблюдал за катающимися по цементному полу костями.

Дверца духовки была открыта, все конфорки электроплиты включены на полную мощность – это была гениальная идея Ленни, благодаря которой мы дополняли скудное тепло от парафинового обогревателя, с большим скрипом предоставленного нам Хамбером. Понятно, что, как только придут счета за электричество, райская жизнь кончится, ну а пока мы блаженствовали.

Грязная посуда сложена в раковину. С потолка, подобно карнизу, свисает паутина. Голая электрическая лампочка освещает голые кирпичные стены. Кто-то пролил чай на стол, и угол Джер-риного комикса намок.

Я вздохнул. Подумать только – теперь, когда у меня не было выбора, меня не радовала возможность расстаться с этой жалкой, убогой дырой!

Джерри оторвался от комикса, отметив пальцем нужное место, чтобы не забыть.

– Дэн!

– А?

– Эдамс побил тебя?

– Да.

– Я так и думал. – Он кивнул несколько раз подряд и вернулся к своему журналу.

И тут я вспомнил, что он выглядывал из соседнего стойла, перед тем как Эдамс и Хамбер подозвали меня.

– Джерри, – медленно сказал я, – а ты слышал, о чем говорили мистер Эдамс и мистер Хамбер, когда ты был в стойле охотничьей лошади?

– Да, – ответил он, не отрываясь от своего занятия.

– О чем?

– Когда ты убежал, мистер Эдамс засмеялся и сказал хозяину, что ты долго не выдержишь. Не выдержишь… – рассеянно повторил он, – не выдержишь…

– А до этого? Ну, когда они только подошли туда, а ты выглянул и увидел их?

Он обеспокоенно поднял голову, забыв отметить пальцем, где остановился.

– Я не хотел, чтобы хозяин заметил меня, понимаешь? Я должен был гораздо раньше закончить с этой лошадью.

– Ясно. Так ведь все обошлось – тебя не застукали? Он расплылся в улыбке и покачал головой.

– И о чем же они говорили? – напомнил я.

– Они очень сердились из-за Микки и говорили, что надо срочно заняться следующим.

– Следующим – чем?

– Не знаю.

– А еще что-нибудь ты помнишь?

Он сморщил свое маленькое худое личико. Ему хотелось доставить мне удовольствие, и эта гримаса свидетельствовала о большом умственном усилии.

– Мистер Эдамс сказал, что ты слишком долго был с Микки, а хозяин сказал – да, это большой… большой… м-м… ну да, риск, и лучше от тебя отделаться, и мистер Эдамс сказал – да, не тяни с этим, как только он уйдет, мы займемся следующим.

Он широко раскрыл глаза, в восторге от своих способностей.

– Ну-ка повтори последнюю часть.

Что Джерри действительно умел – благодаря длительной практике с комиксами, – так это запоминать со слуха. Он послушно повторил:

– Мистер Эдамс сказал: не тяни с этим, как только он уйдет, мы займемся следующим.

– Чего ты хочешь больше всего на свете? – спросил я.

Он сперва удивился, потом задумался, и в конце концов на его лице появилось мечтательное выражение.

– Ну?

– Поезд, – сказал он. – Знаешь, который можно заводить. С рельсами и всем остальным. – Он резко замолчал.

– Ты все это получишь, как только я смогу купить. Он открыл рот. Я продолжал:

– Джерри, я уезжаю. Ведь когда мистер Эдамс начинает бить тебя, долго не продержишься, верно? Поэтому мне придется уехать. Но я обязательно пришлю тебе поезд, обещаю.

Вечер, как две капли воды похожий на все остальные вечера, кончился, и мы забрались по лестнице наверх, в свои жесткие кровати. Я лег, подложив руки под голову, и стал представлять, как утром на меня обрушится палка Хамбера. Это было все равно что пойти к зубному врачу сверлить зуб – ожидание хуже самого испытания. Тоскливо вздохнув, я погрузился в сон.

Операция «увольнение» продолжалась назавтра примерно так, как я и предполагал. Когда после второй тренировки я расседлывал Доббина, в стойло вошел Хамбер, приблизился ко мне сзади и огрел тростью по спине. Выронив седло, упавшее на кучу свежего навоза, я обернулся.

– В чем я провинился, сэр? – горестно вскричал я.

Но напрасно я рассчитывал поставить его в тупик – ответ у него был наготове.

– Касс сообщил мне, что в прошлую субботу днем ты опоздал к началу работы. И подними седло. Какого черта ты валяешь его в грязи?

Он стоял, широко расставив ноги, прикидывая взглядом расстояние. Ладно, подумал я, еще един раз и хватит. Нагнувшись, я поднял седло и начал было выпрямляться, когда он снова ударил меня примерно по тому же месту, но гораздо сильнее. Я со свистом выдохнул сквозь стиснутые зубы. Потом бросил седло в грязь и заорал:

– Все! Я ухожу, и немедленно!

– Очень хорошо, – холодно и с видимым удовлетворением сказал он, – собирай вещи. Документы будут ждать тебя в конторе.

Повернувшись на каблуках, он медленно удалился с видом человека, успешно справившегося со своей задачей.

Непробиваемая скотина! Бесстрастный, бесполый, расчетливый… Невозможно представить его любящим или любимым, способным на жалость, горе, страх…

Морщась, я выпрямил спину и решил оставить чертово седло там, где оно лежит – в дерьме. Это будет удачный завершающий штрих – вполне в характере моей роли.

Глава 15

Я снял пластиковый чехол с мотоцикла и неторопливо выехал со двора конюшни. Конюхи как раз отправились на тренировку с третьей группой, а сегодня их ожидала еще и четвертая, но не успел я задуматься о том, как им удастся впятером справиться с тридцатью лошадьми, как повстречал вороватого вида парнишку, который медленно брел к конюшне с рюкзаком за спиной. Еще один. Если бы он знал, что его ждет, он бы, пожалуй, торопился еще меньше.

Я приехал в Клейверинг, унылый шахтерский городок, застроенный рядами дешевых стандартных домиков, единственной достопримечательностью которого являлся отделанный металлом и стеклом торговый центр, и позвонил в Лондон Октоберу.

Трубку взял Теренс, сообщивший мне, что лорд Октобер находится в Германии, где его фирма открывает новый завод.

– Когда он вернется?

– Думаю, в субботу утром. Он уехал в прошлое воскресенье и собирался вернуться через неделю.

– А он поедет в Слоу на выходные?

– По всей видимости, да. Он сказал, что прилетит в Манчестер, и не отдал никаких распоряжений здесь.

– Ты не мог бы найти адреса и телефоны полковника Беккета и сэра Стюарта Маклсфилда?

– Минуточку, не вешайте трубку. – Я услышал шелестение страниц, и затем Теренс продиктовал мне телефоны и адреса.

Я записал их и поблагодарил его.

– Ваша одежда все еще здесь, сэр, – сказал он.

– Знаю, – усмехнулся я. – Наверное, я скоро за ней заеду.

Повесив трубку, я попытался позвонить Беккету. Сухой, четкий голос проинформировал меня, что полковника в данный момент нет, но в девять он будет ужинать у себя в клубе, куда ему можно позвонить. Сэр Стюарт Маклсфилд, как оказалось, был в больнице, поправляясь после воспаления легких. Я рассчитывал, что они пришлют кого-нибудь мне в помощь для наблюдения за конюшней Хамбера, чтобы не пропустить момент, когда из нее выедет фургон с Кандерстегом, и проследить, куда он поедет. Но, судя по всему, придется взвалить это на себя – мне слабо верилось в то, что местная полиция поверит или поможет мне.

Я купил одеяло и сильный бинокль, а также пирог со свининой, несколько плиток шоколада, бутылку минеральной воды и блокнот, сел на мотоцикл и поехал обратно – через Поссет к въезду в долину, где располагалась конюшня. Остановившись на вершине холма – на наблюдательном пункте, намеченном мной во время предыдущей поездки, – я спустился на несколько ярдов вниз, чтобы не выделяться на фоне неба, скрыться от проезжающих машин, но иметь возможность видеть в бинокль двор конюшни. Был час дня, и ничего интересного там не происходило.

Сняв сумку с багажника, я приспособил ее в качестве сиденья, приготовившись к долгому ожиданию. Даже если в девять мне удастся связаться с Беккетом, едва ли он пришлет мне смену раньше завтрашнего утра.

Тем временем мне предстояло написать отчет – более официальный и подробный, чем нацарапанная в спешке записка, отправленная мной из Поссета в субботу. Я достал блокнот и принялся писать, время от времени прерывая свою работу, чтобы посмотреть в бинокль. Но там, внизу, все шло как обычно.

Итак, я начал.

«Графу Октоберу,

сэру Стюарту Маклсфилду,

полковнику Родерику Беккету.

Господа,

нижеследующее является изложением фактов, которые мне удалось узнать в результате порученного вами расследования, а также некоторых выводов, сделанных мной на их основе.

Пол Джеймс Эдамс и Хедли Хамбер начали совместно осуществлять свой план около четырех лет назад, когда Эдамс приобрел Мэнор Хаус и переехал на постоянное жительство в Теллбридж, Нортумберленд.

По моему мнению (хотя я, разумеется, не являюсь специалистом в данной области), Эдамс – психопатический тип, он импульсивно отдается своим желаниям и склонностям и преследует свои цели, игнорируя интересы окружающих и не беспокоясь о возможных последствиях. По-видимому, его интеллектуальное развитие выше среднего и именно он является главой и мозговым центром предприятия. Мне кажется, психопаты часто проявляют наклонность к агрессии и преступлениям – было бы полезно покопаться в его прошлом.

Хамбер, хотя он полностью подчинен влиянию Эдамса, в большей степени способен отвечать за свои поступки. Он всегда хладнокровен и полностью контролирует себя. Я ни разу не видел его по-настоящему рассерженным (свой гнев он использует как оружие), все его действия продуманы и рассчитаны. Если Эдамс скорее всего психически ненормальный человек, то Хамбер – просто безнравственный. Его здравый рассудок сдерживает Эдамса, благодаря чему их до сих пор не разоблачили.

Джад Уилсон, старший разъездной конюх, и Касс, старший конюх, также замешаны в этом деле, но они не более чем наемные исполнители. Ни один из них не выполняет положенного ему по должности количества работы, но им хорошо платят. У обоих есть большие автомобили, купленные менее года назад.

В основе схемы Эдамса и Хамбера лежит способность лошадей вырабатывать условные рефлексы и связывать звук с определенным событием. Подобно собакам Павлова, которые откликались на звонок, так как знали, что он означает время кормления, лошади, слыша дребезжание тележки с кормом, понимают, что сейчас им дадут поесть.

Если лошадь приучена к тому, что за каким-либо звуком идет определенное последствие, она будет автоматически ожидать последствия всякий раз, слыша этот звук. Если заменить приятное неприятным – например, после звука тележки бить и не давать еды, – она начнет бояться этого звука, ожидая неизбежных неприятностей.

Страх – тот самый стимулятор, который применяют Эдамс и Хамбер. Вид всех подозрительных победителей – их выкаченные глаза и обильный пот – говорит о том, что они были крайне напуганы.

Страх активизирует адреналиновые железы, и они выбрасывают в кровь большое количество адреналина. А дополнительный адреналин, как вам известно, значительно повышает энергию, давая возможность справиться с экстремальной ситуацией двумя способами – бороться с опасностью или убегать от нее. В данном случае – убегать с максимальной скоростью.

Лабораторные анализы показали, что у всех одиннадцати лошадей было повышено содержание адреналина в крови, но это показалось несущественным, поскольку лошади отличаются друг от друга по этому признаку и одни вырабатывают больше адреналина, чем другие. Однако я считаю, что этот факт является очень важным.

В качестве звукового раздражителя, вызывающего страх, применяется буззвучный свисток для собак. Лошади также реагируют на него, тогда как для человеческого слуха он слишком слаб. Это делает его идеальным средством, поскольку более явный звук (к примеру, футбольный свисток) был бы скоро замечен. Хамбер держит свисток в баре своего автомобиля.

Я еще не знаю наверняка, как именно Эдамс и Хамбер пугают лошадей, но могу высказать предположение.

В течение двух недель я ухаживал за лошадью, известной в конюшне под кличкой Микки (зарегистрированное имя – Старлэмп), к которой применили упомянутый способ. В случае с Микки результаты были плачевными. Он вернулся после трехдневного отсутствия с обширными ранами на передних ногах и в состоянии полного нервного расстройства.

Старший конюх объяснил раны на ногах применением специального пластыря. Но мне не удалось обнаружить следов пасты, и я думаю, что это обычные ожоги, вызванные открытым огнем. Лошади боятся огня больше всего, и можно предположить, что Эдамс и Хамбер связывают со звуком свистка именно страх перед огнем.

Я испытал воздействие собачьего свистка на Микки. Прошло менее трех недель с момента выработки у него условного рефлекса, и реакция была немедленной и не вызывающей сомнений. Если хотите, можете повторить этот опыт на Сикс-Плае, только позаботьтесь о том, чтобы у него было достаточно места.

Эдамс и Хамбер выбирают лошадей, чья скаковая карьера выглядит многообещающей, но которым силы или воля к победе изменяют на последнем препятствии. Они покупают их по одной на торгах или на аукционных скачках, вырабатывают у них нужный рефлекс и продают снова. Иногда они не только не теряют на этих сделках, а даже имеют прибыль (см. информацию о последних случаях).

Продав такую лошадь с «вмонтированным акселератором», Эдамс и Хамбер ждут, чтобы она приняла участие в аукционных скачках на одном из пяти подходящих ипподромов: в Седжфилде, Хейдоке, Ладлоу, Келсо или Стаффорде. По-видимому, они готовы ждать сколько угодно нужного им сочетания места и типа соревнований, и за двадцать месяцев это произошло всего двенадцать раз (одиннадцать победителей и Супермен).

Эти пять ипподромов, насколько я понимаю, выбраны потому, что их длинные финишные прямые дают возможность и время использовать охватившую лошадь панику. На последнем препятствии лошадь часто бывает четвертой или пятой, и ей нужно время, чтобы опередить лидеров. Если она безнадежно отстала, Эдамс и Хамбер могут отказаться от применения свистка, пожертвовать поставленными на нее деньгами и дождаться более удобного случая.

Аукционные скачки имеют то преимущество, что вероятность падения лошадей в них меньше, к тому же победители сразу меняют владельцев.

На первый взгляд кажется, что безопаснее было бы реализовывать эту схему не в стипль-чезе, а в обычных скачках, но там лошади реже переходят от одного владельца к другому, и это уменьшает удобную путаницу.

Кроме того, у Хамбера никогда не было лицензии на тренировку лошадей для обычных скачек, и вполне вероятно, что он не может ее получить.

Ни одну из лошадей не «ускоряли» дважды – возможно, из опасения, что, обнаружив один раз отсутствие связи между свистком и огнем, лошадь теряет рефлекс. Реакция ее станет не настолько надежной, чтобы рисковать ставить на нее деньги.

Все одиннадцать лошадей побеждали с очень большим неравенством ставок – от 10 к 1 до 50 к 1. Эдамс и Хамбер, по-видимому, распределяли свои ставки так, чтобы не вызвать подозрений, т.е. делали множество мелких ставок. Не знаю, какие суммы выигрывал Эдамс, но Хамбер получал от тысячи семисот до четырех с половиной тысяч фунтов.

Вся информация о прошедших через их руки лошадях содержится в синей конторской книге, которая лежит в глубине третьего сверху ящика в среднем шкафчике, стоящем в конторе Хамбера.

Как вы видите, в основе своей эта схема очень проста. Все, что им нужно сделать, – это вызвать в мозгу лошади ассоциацию огня со свистком, а потом свистнуть, когда она преодолеет последний барьер. Не нужно ни стимуляторов, ни сложных механических приспособлений, ни помощи со стороны владельца, тренера или жокея. Что касается риска быть пойманными, он просто ничтожен, поскольку связь Эдамса и Хамбера с лошадью отдалена и неочевидна.

Стейплтон, однако, что-то заподозрил, и я уверен, что они убили его, хотя доказательств этого у меня нет.

В данный момент они чувствуют себя в полной безопасности и собираются в ближайшие дни заняться лошадью по имени Кандерстег. Я ушел от Хамбера и пишу данный отчет, наблюдая за конюшней издали. Я намерен последовать за фургоном, когда в нем повезут Кандерстега, чтобы точно выяснить, где и каким образом они осуществляют свой план».

Я остановился и поднес к глазам бинокль. Конюхи сбивались с ног, и я порадовался, что меня уже нет с ними. Пожалуй, Хамбер выждет немного, прежде чем приняться за Кандерстега, как бы они с Эдамсом ни торопились: ведь они не были уверены, что я уберусь до обеда или даже вообще сегодня, и теперь им нужно какое-то время на подготовку. С другой стороны, ни в коем случае нельзя их упустить. Мне не хотелось покидать свой наблюдательный пункт даже для того, чтобы проехать две мили до Поссета и позвонить Беккету – за это время вполне можно успеть погрузить и увезти Кандерстега. Микки – Старлэмп уехал и вернулся днем, и очень может быть, что Хамбер не перевозит лошадей в темноте. Но уверен я не был. В нерешительности я грыз конец ручки, и в конце концов, приняв решение не звонить, добавил к отчету постскриптум.

«Я был бы очень благодарен за помощь, поскольку наблюдение может продлиться несколько дней, и я боюсь заснуть и пропустить фургон. Меня можно найти в двух милях от Поссета на хексамской дороге, у въезда в долину, где находится конюшня Хамбера».

Я поставил время, число и свою подпись. Затем вложил письмо в конверт и адресовал его полковнику Беккету.

Дорога до ближайшего почтового ящика в Поссете и обратно заняла у меня шесть минут. Мне повезло, и на пути я не встретил ни одной машины. Затормозив на вершине холма, я с беспокойством посмотрел вниз, но там, похоже, ничего не изменилось. Тогда я спустился с дороги на свое место и хорошенько осмотрел двор в бинокль.

Начало смеркаться, и почти во всех стойлах горел свет. Мрачный темный силуэт дома Хамбера, расположенного ближе ко мне, закрывал кирпичное здание конторы и часть двора, но мне были видны сбоку закрытые двери гаража, где стоял фургон, и дальний ряд стойл, в одном из которых – четвертом слева – находился Кандерстег. Он был на месте, я различал его тень в окне конюшни – видно, он ходил туда-сюда, пока Берт ворошил его соломенную подстилку. Облегченно вздохнув, я продолжил свое бдение.

Обычная вечерняя работа шла своим чередом. Я увидел Хамбера, который медленно обходил конюшню, опираясь на трость, и рассеянно потер полученные от него утром синяки. Одна за другой двери запирались, и окна гасли, пока не осталось только одно горящее желтым светом окно – крайнее в правом ряду стойл, окно кухни. Я опустил бинокль и встал, чтобы размять ноги.

Воздух, как и всегда на вересковой равнине, не был совершенно спокоен. Это не был в полном смысле этого слова ветер или даже ветерок – скорее, холодный поток, обтекающий любой встречающийся на пути предмет. Чтобы защитить спину от его леденящего прикосновения, я соорудил заслон из мотоцикла и веток кустарника. Завернувшись в одеяло, я сидел на сумке с подветренной стороны этого импровизированного заграждения, и мне было достаточно тепло и удобно.

Я посмотрел на часы – почти восемь. Ночь была чудесная, ясная, небо сияло белыми звездами. Из созвездий Северного полушария я знал только Большую Медведицу, а из звезд – Полярную и мерцающую на востоке-юго-востоке Венеру. Жаль, не догадался купить карту звездного неба, чтобы скоротать время.

Внизу открылась дверь кухни, отбросив на землю прямоугольник света. Темный силуэт Сесила несколько секунд постоял в освещенном проеме, потом шагнул во двор и захлопнул за собой дверь. В темноте я не мог его видеть, но не сомневался, что он отправился к своей бутылке.

Я съел кусок пирога, а немного погодя – плитку шоколада. Время шло, ничего не происходило. Иногда по дороге за моей спиной проезжали машины, но ни одна не останавливалась. Перевалило за девять вечера. Полковник Беккет, должно быть, ужинает в своем клубе, и я преспокойно мог бы поехать и позвонить ему. А впрочем, утром он все равно получит мое письмо.

Дверь кухни снова отворилась, вышли два или три конюха, освещая фонариком путь к уборной. Наверху в незаклеенной части окна появился свет – наступило время ложиться спать. Откуда-то выполз Сесил и ухватился за дверной косяк, чтобы не упасть. Потом окна погасли.

Спустилась ночь. Час проходил за часом, поднялась и ярко засияла луна. Я созерцал первозданные вересковые равнины, и в голове у меня мелькали довольно неоригинальные мысли – например, как прекрасна земля и как отвратительны ее человекоподобные обитатели. Жадный, злой, жестокий, властный хомо сапиенс! А ведь «сапиенс», как это ни смешно, значит мудрый, разумный, рассудительный… Такая замечательная планета могла бы дать жизнь более доброму и умному человеческому роду. Едва ли создание Эдамса или Хамбера можно назвать шумным успехом.

В четыре часа я съел еще шоколада, запил его водой и представил себе свою ферму, купающуюся в лучах горячего полуденного солнца за двенадцать тысяч миль отсюда. Когда я покончу с ночным сидением на ветреных склонах холмов, меня ждет нормальная размеренная жизнь.

Мало-помалу холод проникал через одеяло, но мне было не намного хуже, чем в ледяной спальне хамберовской конюшни. Я зевнул, потер глаза и стал высчитывать, сколько секунд осталось до рассвета. Если солнце, как ему положено, встанет без десяти семь, это будет сто тридцать раз по шестьдесят секунд – шесть тысяч семьсот восемьдесят мгновений – до наступления четверга. А сколько до пятницы? Я сдался и бросил это занятие. Скорее всего в пятницу я все еще буду сидеть здесь, если повезет – не один, а с человеком Беккета, который сможет разбудить меня, когда появится фургон.

В шесть пятнадцать в конюшне зажегся свет, конюхи поднимались и начинали работу. Через полчаса первые шесть лошадей выехали цепочкой из ворот и двинулись по дороге в, Поссет. В четверг тренировок на площадке не было – только езда по дороге.

Не успели они скрыться из виду, как во двор въехал Джад Уилсон на своем солидном «форде» и поставил его возле гаража для фургона. К нему подошел Касс, и они несколько минут стояли и разговаривали. Потом я увидел, как Джад Уилсон вернулся к гаражу и открыл тяжелые двойные двери, а Касс направился прямиком к стойлу Кандерстега, четвертому от угла.

Они собирались уезжать. Джад Уилсон вывел фургон на середину двора и опустил заднюю стенку. Касс завел лошадь в фургон и вышел, после чего стенка была поднята и закреплена. С минуту они стояли, выжидательно глядя на дом, из которого почти тут же появилась прихрамывающая фигура Хамбера.

Касс остался, а Хамбер и Джад Уилсон сели в фургон и поехали к воротам. Вся погрузка от начала до конца не заняла и пяти минут.

Я же тем временем отбросил одеяло и раскидал наваленные на мотоцикл ветки. Бинокль я повесил на шею и застегнул поверх него «молнию» кожаной куртки, надел шлем, перчатки и очки.

Хоть я и ожидал, что фургон поедет на север или запад, но все же обрадовался, когда так и случилось. Он свернул резко на запад и двинулся по дороге, пересекавшейся с той, возле которой расположился я.

Выкатив мотоцикл на дорогу, я завел его и, с удовольствием бросив сумку с надоевшей одеждой, рванул к перекрестку. Там я отъехал для безопасности на четверть мили и пронаблюдал, как фургон притормозил, повернул вправо, на север, и снова поехал быстрее.

Глава 16

Весь день я лежал в канаве и смотрел, как Эдамс, Хамбер и Джад Уилсон доводят Кандерстега до полного исступления.

Это было жестоко. Собственно, применяемый ими способ был так же прост, как и вся схема, и заключался главным образом в особой планировке маленького поля площадью в пару акров. Высокая тонкая живая изгородь, окружающая поле, была обтянута проволокой примерно до уровня плеч. Проволока была прочная, но не колючая. На расстоянии пятнадцати футов шла вторая, внутренняя изгородь, состоящая из крепких столбов и перекладин, от солнца и дождя приобретших приятный серо-коричневый цвет. На первый взгляд все это ничем не отличалось от обычного устройства племенных ферм, где жеребят защищают деревянным внутренним забором, чтобы они не поранились о проволоку. Только вот углы внутренней ограды были закруглены, так что в результате получилось нечто вроде беговой дорожки в миниатюре.

Выглядело это совершенно безобидно – загон для молодняка, тренировочный круг для скаковых лошадей, демонстрационная площадка, на выбор. За углом у ворот – сарай для инструментов. Все обыкновенно, ничего подозрительного.

Я наполовину лежал, наполовину стоял на коленях в дренажной канаве, идущей вдоль всего загона сразу за оградой. Сарай был от меня ярдах в ста, у дальнего противоположного угла поля. Густая нижняя часть живой изгороди служила отличным прикрытием для моей головы, но дальше, примерно на высоте фута от земли, начинались редкие голые ветки боярышника – толку от них было не больше, чем от сита. Но я решил, что если буду совершенно неподвижен, меня едва ли обнаружат. В любом случае я и так уже находился слишком близко, чтобы можно было говорить о безопасности, мне даже бинокль был ни к чему, да и другого мало-мальски подходящего укрытия здесь все равно не было.

Обнаженные склоны холмов поднимались за дальней оградой и вдоль края поля справа от меня, позади лежало большое пастбище акров в тридцать, а ближняя часть поля, скрытая от дороги клином деревьев, все время была на глазах у Эдамса с Хамбером. Чтобы добраться до канавы, мне пришлось пересечь пятнадцать ярдов открытого пространства, улучив момент, когда поблизости никого не было. Отступление пройдет спокойнее, надо будет только дождаться темноты.

Фургон стоял у сарая, и не успел я обогнуть холм и занять удобную позицию, как услышал стук копыт по деревянному настилу – выводили Кандерстега. Джад Уилсон провел его через ворота на травяную дорожку. Идущий следом Эдамс запер ворота, а затем открыл калитку во внутреннем заборе и закрепил ее поперек дорожки, так что получился барьер. Идя за Джадом и лошадью, он проделал то же самое несколькими ярдами дальше, и в результате Джад и Кандерстег оказались в маленьком загончике в самом углу. Из загончика было три выхода – ворота и две превращенные в барьеры вращающиеся калитки.

Джад отпустил лошадь, которая стала спокойно щипать травку, и они с Эдамсом вышли в ворота и исчезли в сарае, присоединившись к Хамберу. Сарай представлял собой нечто вроде деревянного стойла с окном и изрядно разбитой дверью. Наверное, именно здесь Микки провел большую часть своего трехдневного отсутствия.

Некоторое время из сарая доносились удары и позвякивание, но я видел дверь только сбоку и не мог разглядеть, что происходит внутри.

Наконец все трое вышли. Эдамс обогнул сарай, исчез из виду и снова появился на склоне холма за полем. Он быстро взобрался на самый верх, остановился и огляделся кругом.

Хамбер и Уилсон вернулись через ворота на поле, таща какой-то аппарат, по виду напоминающий пылесос – цилиндрический корпус с прикрепленным к одному концу шлангом. Они поставили его в угол, и Уилсон взял в руки шланг. Кандерстег, мирно пасшийся рядом, поднял голову, посмотрел на них равнодушным и доверчивым взглядом и вернулся к своему занятию. Хамбер подошел к барьеру, проверил что-то и снова встал рядом с Уилсоном. Тот смотрел вверх, на Эдамса.

На вершине холма Эдамс небрежно махнул рукой. Внизу, в углу поля Хамбер поднес руку ко рту… Я находился слишком далеко, чтобы разглядеть, был ли у него в руке свисток, но слишком близко, чтобы рискнуть вытащить бинокль. И хотя, как я ни напрягался, расслышать мне тоже ничего не удалось, звук, без сомнения, раздался: Кандерстег поднял голову, навострил уши и взглянул на Хамбера.

Из шланга в руке Уилсона внезапно вырвалось пламя. Оно было направлено позади лошади, но все равно страшно напугало еe. Она встала на дыбы, прижав уши к голове. Хамбер сделал движение рукой, и барьер, видимо, удерживаемый пружиной, отскочил на место, освободив проход и давая возможность Кандерстегу выбежать на дорожку. Подгонять его не пришлось.

В панике он понесся вокруг поля, его заносило на поворотах и швыряло к внутренней деревянной ограде. Когда его копыта прогрохотали мимо меня, нас разделяло не более десяти футов. Уилсон открыл второй барьер, и они с Хамбером укрылись за воротами. Кандерстег сделал два полных круга, прежде чем его вытянутая шея расслабилась и приняла более нормальное положение относительно тела, а взбрыкивающие задние ноги перешли на более естественный галоп.

Хамбер и Уилсон стояли, наблюдая за ним, с холма спустился Эдамс и тоже подошел к воротам.

Они подождали, пока лошадь остановится сама, что произошло только после трех с половиной кругов. Затем Джад Уилсон снова перегородил дорожку одной из калиток и, держа в одной руке палку, а в другой охотничий хлыст, пошел вдоль дорожки, загоняя Кандерстега в угол. Тот был весь покрыт потом и двигался нервной рысцой, опасливо озираясь и стараясь ускользнуть от человека. Размахивая палкой и хлыстом, Джад Уилсон медленно продвигался вперед. Кандерстег прошел мимо меня, с шелестом раздвигая копытами короткую траву, но я уже не смотрел на него. Зарывшись лицом в корни живой изгороди, я изо всех сил старался не шевелиться. Секунды казались часами. Шуршание штанины о штанину, слабый звук человеческих шагов по траве, пощелкивание хлыста… Я ожидал, что вот-вот раздастся яростный крик тревоги, но Уилсон меня не заметил.

Мышцы, готовые вынести меня из канавы к спрятанному мотоциклу, постепенно расслабились. Я открыл глаза, увидел прямо перед носом гнилые листья и с трудом смочил рот слюной. Потом осторожно, дюйм за дюймом, поднял голову и взглянул на поле.

Лошадь достигла барьера, и Уилсон закреплял вторую калитку у нее за спиной, чтобы она снова оказалась в маленьком загончике. Там они и оставили ее на полчаса, а сами ушли в сарай, где я не мог их видеть. Оставалось ждать, когда они вернутся.

Утро было ясное и тихое, но немного холодноватое для лежания в канавах, особенно в мокрых. Однако любые согревающие упражнения, кроме шевеления пальцами ног, могли оказаться опаснее воспаления легких, поэтому я лежал не двигаясь и подбадривал себя мыслью, что одет я с головы до ног в черное, голова моя прикрыта шапкой черных волос, а кругом меня все покрыто черно-коричневыми гнилыми листьями. Как раз из-за этой защитной окраски я и предпочел канаву небольшой впадине на склоне холма, и теперь был рад этому, поскольку Эдамс, без сомнения, обнаружил бы со своего наблюдательного пункта темную фигуру на бледно-зеленом холме.

Я не заметил, как Джад Уилсон вышел из сарая, но услышал скрип ворот – и вот он уже в загончике поглаживает Кандерстега, как будто хочет успокоить его. Но разве можно любить лошадей и пугать их огнеметом? А Джад, судя по всему, намеревался повторить всю процедуру. Он отошел от лошади, поднял шланг огнемета и стал регулировать наконечник.

Через некоторое время из сарая появился Эдамс и направился вверх по холму, а затем к Джаду присоединился Хамбер.

Им пришлось довольно долго ждать сигнала Эдамса, потому что по пустынной дороге проехали три автомобиля. Наконец Эдамс лениво поднял и опустил руку. Рука Хамбера немедленно приблизилась ко рту.

Кандерстег уже знал, что это означает. Он поднялся на дыбы и в страхе попятился, пока его не остановило пламя за спиной. На этот раз огненная струя была сильнее, дольше и ближе, и Кандерстег рванулся прочь, охваченный еще большим ужасом. Он обежал вокруг всего поля, потом второй раз – как шарик в рулетке, где ставки слишком велики. Слава Богу, теперь он остановился далеко от меня, и Джад пошел к нему не по дорожке, а через середину поля. Я вздохнул с облегчением.

Хотя в самом начале я постарался улечься как можно удобнее, тело уже начинало ныть от неподвижности, икру правой ноги свело судорогой, но я все же не решался шевелиться, пока все трое находились в поле моего зрения и, стало быть, тоже могли меня увидеть.

Когда они вновь заперли Кандерстега в загончике и удалились в направлении сарая, я очень осторожно и тихо, насколько это позволяли сухие листья, пошевелил руками и ногами. Мне удалось избавиться от судороги, но теперь в ногу как будто вонзились тысячи иголок. Черт, подумал я, не может же это продолжаться бесконечно!

Они, впрочем, явно готовились к третьему заходу. Огнемет все еще лежал возле изгороди.

Солнце к тому времени уже стояло высоко в небе. Я взглянул на рукав кожаной куртки. Слишком блестит! Вокруг меня не было ничего, что отражало бы свет так же хорошо, как черная кожа. Насколько велика вероятность того, что Уилсон снова пройдет в нескольких футах от меня и не заметит за изгородью подозрительного поблескивания?

Эдамс и Хамбер вышли из сарая и прислонились к воротам, разглядывая Кандерстега, потом неторопливо закурили, продолжая беседовать. Им явно было некуда спешить – докурив и выбросив окурки, они еще минут десять стояли и разговаривали. Потом Эдамс сходил к машине и вернулся с бутылкой и стаканами. Уилсон присоединился к ним, и все трое лениво расположились на солнышке, с удовольствием потягивая что-то из стаканов.

Их сегодняшнее занятие, разумеется, было для них делом обычным. Они проделывали это по меньшей мере в двадцатый раз. Их последняя жертва неподвижно стояла в загоне – настороженная, напуганная, слишком измученная, чтобы есть.

Глядя на них, мне захотелось пить, но самым неприятным было не это. Сохранять неподвижность становилось все труднее и труднее, я испытывал боль во всем теле.

Наконец они закончили отдых. Эдамс убрал бутылку и стаканы и двинулся к холму, Хамбер проверил, быстро ли убирается запирающая барьер пружина, Джад отрегулировал наконечник огнемета. Хамбер свистнул.

Силуэт Кандерстега угрожающе четко обозначился на фоне стены огня. Уилсон качнулся в сторону, слепящая струя на мгновение расплющилась и скользнула по ногам лошади. Я чуть не закричал, как будто обожгло меня. На какой-то невыносимый момент показалось, что Кандерстег остолбенел от ужаса и не в состоянии сдвинуться с места. И тут же он с пронзительным ржаньем понесся по дорожке – прочь от огня, от боли, от проклятого свистка.

Он слишком быстро приблизился к повороту, врезался в живую изгородь, отлетел от нее, споткнулся и упал, судорожно поднялся и, выкатив глаза и оскалив зубы, ринулся дальше по кругу, еще и еще раз обегая все поле. Выбившись из сил, он резко затормозил футах в двадцати от меня и застыл как вкопанный. По его шее и ногам крупными каплями стекал пот, все тело конвульсивно вздрагивало.

Джад Уилсон, с палкой и хлыстом в руках, снова пошел по кругу. Я ткнулся лицом в корни, пытаясь успокоить себя соображением, что даже если он меня и заметит, между нами есть еще обтянутая проволокой ограда, и это даст мне некоторое преимущество во времени, когда я буду убегать. Но мотоцикл был спрятан в двух сотнях ярдов отсюда на пересеченной местности, от дороги его отделяло еще как минимум столько же, а серый «ягуар» Эдамса стоял сразу за фургоном. Успешное бегство представлялось более чем сомнительным.

От страха Кандерстег оцепенел и не мог двигаться. Я слышал, как Уилсон кричал на него и щелкал хлыстом, но прошло не меньше минуты, прежде чем мимо моей головы, спотыкаясь и останавливаясь, неуверенно протопали копыта.

Несмотря на холод, я покрылся потом. Неизвестно, у кого в крови было в тот момент больше адреналина – у меня или у Кандерстега. До меня вдруг дошло, что с того момента, как Уилсон начал свой путь по кругу, я слышу биение собственного сердца. Джад Уилсон был так близко, что его крик громом отдавался в моих ушах. Слышались удары хлыста. – Давай, давай, шевелись!

Он остановился совсем рядом. Кандерстег застыл. Щелкнул хлыст. Джад орал на лошадь, чтобы заставить ее двигаться, и топал сапогом по земле. Я даже ощущал легкое сотрясение почвы. Нас разделяло не больше ярда. Стоит ему только повернуть голову… Хотя, может, это было бы лучше неподвижного лежания в канаве.

Но тут все кончилось. Кандерстег стремительно рванулся в сторону, ударился о загородку и неуверенно шагнул в нужном направлении. Касс двинулся за ним.

Я продолжал прикидываться бревном, чувствуя полнейшее изнеможение. Сердце потихоньку успокоилось. Ко мне вернулась способность дышать… пальцы разжались и выпустили комья слипшихся листьев.

Шаг за шагом Джад загнал сопротивляющегося Кандерстега в загон и запер его там, перегородив с двух сторон проход. Потом взял огнемет и вышел с ним за ворота. Дело было сделано. Эдамс, Хамбер и Уилсон стояли рядом и созерцали результат своих усилий.

Светлая шкура лошади была покрыта огромными темными пятнами проступившего пота, ноги и шея неестественно напряжены. При малейшем движении кого-нибудь из своих мучителей Кандерстег подскакивал как ужаленный, а потом снова застывал в неловкой позе. Было очевидно, что пройдет немало времени, прежде чем он достаточно успокоится и его можно будет погрузить в фургон и отвезти обратно в Поссет.

Видимо, Микки отсутствовал три дня только потому, что ему случайно сильно обожгли ноги. «Обучение» же Кандерстега прошло без сучка без задоринки, и он гораздо скорее вернется в свое стойло.

Для меня и моих онемевших конечностей – чем скорее, тем лучше. Я смотрел, как трое мужчин бесцельно слонялись от машины к сараю, от сарая к фургону, стараясь убить время, но они ни разу не ушли из пределов видимости все вместе. Выругавшись, я подавил острое желание почесать нос.

Прошло немало времени, прежде чем у меня появилась надежда, что они наконец собираются уезжать. Эдамс и Хамбер уселись в «ягуар» и скрылись в направлении Теллбриджа. Но Джад Уилсон залез в кабину фургона, достал оттуда бумажный пакет и уселся у ворот обедать. Кандерстег неподвижно застыл в своем загончике, я – в своей канаве.

Покончив с обедом, Джад Уилсон скомкал пакет, зевнул и закурил сигарету. Кандерстег продолжал потеть, а я неметь. Стояла тишина и покой. Время шло.

Уилсон докурил сигарету, отшвырнул окурок и снова зевнул. Потом медленно-медленно поднял огнемет и потащил его в сарай.

Он едва успел скрыться за дверью, как я соскользнул в канаву, вытянулся в ней во весь рост, наплевав на грязь, и с благодарностью и болью распрямил затекшие руки и ноги. Взглянув на часы, я обнаружил, что уже два часа. Мне хотелось есть. Жаль, что у меня не хватило мозгов прихватить немного шоколада.

Весь день я лежал в канаве, ничего не слыша, ожидая, когда уедет фургон. Постепенно, несмотря на холод и присутствие Джада Уилсона, у меня начали слипаться глаза. Ничего не могло быть глупее, чем заснуть прямо здесь. Надо было срочно занять себя чем-нибудь. Поэтому я перекатился на живот, осторожно, дюйм за дюймом, приподнял голову, чтобы видеть Кандерстега и сарай.

Джад Уилсон опять сидел у ворот. Должно быть, он краем глаза уловил мои движения, потому что он отвернулся от стоящего прямо перед ним Кандерстега и посмотрел в моем направлении. На какую-то секунду мне показалось, что наши глаза встретились, но потом его взгляд скользнул дальше и, ничего не заметив, вернулся к Кандерстегу. Я медленно выдохнул, борясь с кашлем.

Лошадь по-прежнему была вся в темных пятнах пота, но вид у нее стал более спокойный, она помахивала хвостом и недовольно трясла шеей. Самое страшное осталось позади.

С еще большей осторожностью я опустил голову на скрещенные руки и продолжал ждать.

В пятом часу вернулись на «ягуаре» Эдамс и Хамбер, и я снова высунулся, как кролик из норы. Наконец-то они собрались забрать Кандерстега домой! Джад Уилсон подогнал фургон к воротам, опустил заднюю стенку и завел внутрь упиравшегося на каждом шагу Кандерстега, то таща его, то подгоняя пинками. Даже мне с другого конца поля было видно, что бедное животное в ужасном состоянии. Я люблю лошадей, и мне была приятна мысль, что благодаря моим усилиям эти трое мерзавцев скоро выйдут из дела.

Я лег на место и вскоре услышал, как завелись оба мотора – сначала «ягуара», затем фургона, – и они уехали обратно в Поссет. Когда звук замер вдали, я встал, от души потянулся, стряхнул с одежды налипшие листья и пошел вдоль поля к сараю.

Дверь была заперта грозного вида висячим замком, но через окно я разглядел, что сарай почти пуст, если не считать уже знакомого мне огнемета, нескольких канистр, – видимо, с горючим, – большой жестяной воронки и трех садовых стульев, сложенных и прислоненных к стене. Вряд ли стоило взламывать дверь, хотя это можно было сделать сравнительно легко – петли замка были привинчены прямо к двери и косяку. Мне бы не составило особого труда отвинтить их складным ножом, не тронув самого хитроумного замка. Удивительно, но преступники могут быть настолько же тупы в одних вещах, насколько они изобретательны в других!

Я прошел через ворота в загон Кандерстега. Трава на том месте, где он стоял, была выжжена. Перекладины ограды были выкрашены изнутри белой краской, чтобы больше походить на заграждения беговой дорожки ипподрома. Я немного постоял, чувствуя отголоски тех страданий, которые перенес в этом безобидном на вид месте Кандерстег, потом вышел, обогнул поле и, миновав родную до боли канаву, поспешил к спрятанному на холме мотоциклу. Вытащив его из укрытия, я повесил шлем на руль и завел мотор.

Ну, вот и все. Моя часть работы закончена. Я сделал все, как надо – тихо, спокойно, без особого риска. Остается только закончить вчерашний отчет и передать полную информацию в руки председателей Комитета.

На всякий случай я вернулся к тому месту, откуда наблюдал вчера за конюшней Хамбера, но там никого не было. Либо Беккет не получил моего письма, либо он не смог послать ко мне помощника, либо этот помощник устал ждать меня и уехал. Одеяло, сумка и остатки еды лежали в целости и сохранности там, где я их бросил.

Я уже собрался было упаковать вещи и распроститься со своим наблюдательным пунктом, но, повинуясь внезапному импульсу, расстегнул «молнию» куртки и достал висевший на шее бинокль, чтобы бросить последний взгляд на знакомую конюшню. То, что я увидел, в одну секунду лишило меня приятного чувства безопасности и удовлетворения от законченной работы.

Во двор конюшни заворачивал красный спортивный автомобиль. Он остановился бок о бок с «ягуаром», дверца открылась, и из нее появилась девушка. С такого большого расстояния трудно было различить черты ее лица, но я ни с чем не мог перепутать много раз виденную красную машину и серебристо-светлые волосы ее владелицы. Девушка захлопнула дверцу машины и неуверенно направилась к конторе, скрывшись из виду.

Я громко выругался. Кто мог предположить, что из всех непредвиденных, опасных, проклятых случайностей произойдет именно эта! Я ведь ничего не сказал Элинор, она по-прежнему была уверена, что я простой конюх. Я взял у нее свисток. Она дочь Октобера. У нее нет причин скрывать от Эдамса два последних обстоятельства, и он вполне может счесть, что она представляет для него опасность. Скорее всего с ней ничего не случится. Она в полной безопасности, если только Эдамс поверит, что она не знает, зачем мне понадобился свисток.

А если не поверит? От Эдамса не стоит ожидать разумного поведения. У него искаженное восприятие действительности, он ненормальный. Если он, не задумываясь, убил слишком любопытного журналиста, почему бы ему не совершить еще одного убийства, если в его голову взбредет, что это необходимо?

Я решил, что подожду три минуты. Если она спросит обо мне, узнает, что я уволился, и уедет, все будет в порядке. Только бы она вышла из конторы, села в машину и немедленно уехала! Я очень сомневался, что в случае чего смогу спасти ее – вряд ли мне удастся справиться в одиночку с Эдамсом, Хамбером, Уилсоном и Кассом. И мне не слишком хотелось проверять свои сомнения. Но три минуты прошли, а красная машина по-прежнему пустая стояла во дворе.

Значит, она разговаривает с ними и понятия не имеет, что своими словами роет себе могилу! А ведь я хотел рассказать ей, чем я занимаюсь у Хамбера, и тогда она вообще не приехала бы сюда! Во всем виноват я, и я должен сделать все возможное, чтобы ни один волос не упал с ее головы.

Я засунул бинокль в сумку и оставил ее вместе с одеялом валяться на земле. Потом, застегнув куртку и надев шлем, снова сел на мотоцикл, спустился вниз, обогнул холм и влетел во двор конюшни. Бросив мотоцикл у ворот, я пересек двор, пройдя мимо гаража для фургона – ворота были закрыты, Джада Уилсона нигде видно не было. Наверное, он уже дома – во всяком случае, мне хотелось на это надеяться. Подойдя к конторе, я увидел, что из четвертого с краю стойла в противоположном конце двора выглядывает Касс. Стало быть, Кандерстег на месте.

«Ягуар» Эдамса и красный автомобиль Элинор стояли рядышком посреди двора. Конюхи пробегали туда-сюда, торопясь закончить вечернюю работу, все казалось обычным и мирным. Я отворил дверь конторы и вошел.

Глава 17

Напрасно я беспокоился – похоже, у меня слишком буйная фантазия. Элинор была в полной безопасности, дружески беседовала с Эдамсом и Хамбером, держа в руке наполовину пустой стакан с чем-то красным и безмятежно улыбаясь. У Хамбера было встревоженное лицо, но Эдамс весело смеялся с самым благодушным видом. Эта картина успела ярко запечатлеться в моем мозгу, прежде чем все трое повернулись в мою сторону.

– Дэниел! – воскликнула Элинор. – А мистер Эдамс сказал мне, что вы уволились и уехали.

– Так оно и есть. Я просто забыл здесь кое-что и вернулся, чтобы забрать.

– Леди Элинор Тэррен, – многозначительно произнес Эдамс, зайдя мне за спину, закрыв дверь и прислонившись к ней, – интересуется, закончил ли ты эксперимент, для которого она одолжила тебе свой свисток.

Пожалуй, все-таки хорошо, что я вернулся.

– Но я не совсем так сказала, – запротестовала она. – Я хотела забрать свисток, если Дэну он не нужен. Дело в том, что я ехала мимо и подумала…

Я повернулся к Эдамсу.

– Леди Элинор Тэррен, – сообщил я с не меньшей многозначительностью, – не знает, зачем я одолжил у нее свисток. Я ей этого не сказал.

Его глаза сузились, а затем удивленно раскрылись. Челюсть выпятилась. Он пытался осознать новый, непривычный для него тон и взгляд – ведь раньше я вел себя совершенно иначе. Потом он перевел глаза на Элинор.

– Оставьте ее в покое, – повторил я, – ей ничего неизвестно.

– Да о чем это вы? – с улыбкой спросила Элинор. – И что это за таинственный эксперимент?

– Так, ерунда, – ответил я. – Здесь… здесь есть глухой конюх, и мне было интересно проверить, слышит ли он звук высокой частоты.

– А-а… Ну и что, слышит? Я покачал головой.

– Боюсь, что нет.

– Какая жалость, – она поднесла к губам стакан, звякнув льдинкой. – Если он вам больше не нужен, я могу его забрать?

– Разумеется.

Я вынул свисток из потайного пояса и отдал ей. На лице Хамбера появилось изумление, а на лице Эдамса бешенство, когда до них дошло, что они не подумали о таком очевидном тайнике.

– Спасибо, – сказала она, опустив свисток в карман. – А какие у вас теперь планы? Снова будете работать конюхом? Вы знаете, – обратилась она к Хамберу, – я удивлена, что вы его отпустили. Он ездил верхом лучше всех в папиной конюшне. Вам просто повезло, что он у вас работал.

У Хамбера я изо всех сил старался ездить плохо. Он медленно начал:

– Не так уж он и хорош… Но тут встрял Эдамс:

– Я думаю, мы недооценили Роука, Хедли. Уверяю вас, леди Элинор, что мистер Хамбер снова возьмет его по вашей рекомендации и никогда больше не отпустит.

– Вот и отлично, – обрадовалась она.

Эдамс пристально смотрел на меня, пытаясь определить, оценил ли я его маленькую шутку. Лично мне она смешной не показалась.

– Сними шлем, – сказал он мне. – Ты находишься в помещении, к тому же в присутствии дамы. Снимай.

– Пожалуй, лучше я останусь в нем, – спокойно отозвался я. Мне бы сейчас и доспехи не повредили. Эдамс не привык к

тому, что я способен возражать, и его рот с лязгом захлопнулся. Хамбер с недоумением сказал:

– Я не совсем понимаю, почему вы так беспокоитесь о Роуке, леди Элинор. Мне казалось, ваш отец избавился от него, потому что он… э-э… обидел вас.

– О нет, – рассмеялась она. – Это была моя сестра. К тому же, видите ли, это все неправда.

Она сделала последний глоток и с наилучшими намерениями закопала меня окончательно.

– Папа взял с меня слово никому не рассказывать, что на Дэна наговорили, но раз вы его хозяин, вам следует знать – он вовсе не так плох, как хочет казаться.

Наступила короткая, оглушительная тишина. Потом я с усмешкой проговорил:

– Это самая лучшая рекомендация, какую мне когда-либо давали… Вы очень добры.

– О Боже, – со смехом ответила она, – вы же понимаете, что я хотела сказать… И еще мне кажется, вам стоило бы быть потверже – ну, постоять за себя, что ли.

– Это не всегда разумно, – заметил я, покосившись на Эдамса. Он, похоже, тоже не мог по достоинству оценить мой юмор.

Взяв у Элинор стакан, он предложил:

– Еще джин и кампари?

– Нет, благодарю вас, мне уже пора.

Он поставил ее стакан рядом со своим и спросил:

– Как вам кажется, Роук похож на человека, которому надо глотать транквилизаторы, чтобы набраться храбрости и подойти к нервной лошади?

– Транквилизаторы? Вы сказали – транквилизаторы? Господи, да конечно нет! Уверена, он вообще никогда в жизни не принимал ничего подобного. Я права?

Она с озадаченным лицом обернулась ко мне.

– Совершенно правы.

Мне не терпелось, чтобы она ушла, пока ее озадаченность не усилилась. Только до тех пор, пока она ничего не знает и не подозревает, ее жизнь вне опасности.

– Но ты же говорил… – начал было ничего не понимающий Хамбер.

– Это была всего-навсего шутка, – заверил я. – Вы же помните, как смеялся над ней мистер Эдамс.

– Я действительно смеялся, – хмуро подтвердил Эдамс.

Похоже, ему тоже хочется, чтобы она ушла, ни о чем не догадавшись.

– А-а, – лицо Элинор прояснилось. – Ну что ж… Пожалуй, мне пора возвращаться в колледж. Завтра я еду в Слоу на выходные… Вы ничего не хотите передать моему отцу, Дэниел?

Это было простым проявлением вежливости, но Эдамс заметно напрягся. Я отрицательно покачал головой.

– В таком случае… Мне было очень приятно познакомиться с вами, мистер Хамбер. Спасибо за прием. Надеюсь, я отняла у вас не слишком много времени.

Она пожала руку Хамберу, Эдамсу и, наконец, мне.

– Как удачно, что вам пришлось вернуться. А я боялась, что мы с вами разминулись… и плакал мой свисток, – улыбнулась она.

Я засмеялся в ответ.

– И правда удачно.

– До свиданья, Дэниел. До свиданья, мистер Хамбер, – говорила она, пока Эдамс открывал для нее дверь.

С ним она попрощалась на ступеньках крыльца, где он остался стоять. Через плечо Хамбера я видел в окно, как она шла через двор к своей машине. Сев в машину, она завела мотор, весело помахала Эдамсу и выехала за ворота. Облегчение от ее благополучного отъезда затмило даже мое беспокойство за собственную судьбу.

Эдамс вернулся в комнату, закрыл и запер дверь и положил ключ в карман. Хамбер удивился – он все еще ничего не понимал. Глядя на меня, он сказал:

– А знаете, Роук как-то изменился. Даже голос другой.

– Этот Роук, чтоб ему провалиться, вообще интересный фрукт. Единственной приятной стороной сложившейся ситуации было

то, что мне уже не надо было ползать перед ними на брюхе. Я наслаждался возможностью выпрямиться во весь рост, пусть даже ненадолго.

– Вы хотите сказать, что это Роук, а не Элинор Тэррен, знает о свистке?

– Ну конечно, – нетерпеливо бросил Эдамс. – Господи, Хедли, неужели вам до сих пор не ясно? Похоже, Октобер заслал его к нам, только вот как он узнал…

– Но Роук всего-навсего конюх!

– Всего-навсего, – яростно повторил Эдамс. – Но нам-то от этого не легче! Разве у конюхов нет языка? И глаз? Взгляните-ка на него – он не такой безмозглый червяк, каким прикидывался.

– Но кто поверит его слову против вашего?

– А никому и не придется ему верить.

– Что вы хотите сказать?

– Я собираюсь убить его, – объяснил Эдамс.

– Полагаю, это действительно упростило бы дело, – задумчиво сказал Хамбер, как будто обсуждая, надо ли пристрелить лошадь.

– Это вам не поможет, – предупредил я. – Я уже отправил отчет председателям Комитета.

– Нам уже приходилось слышать нечто в этом роде, – сказал Хамбер, – но это оказалось неправдой.

– На сей раз это чистая правда. Эдамс решительно заявил:

– Как бы там ни было, я намерен его убить. У меня есть и другие причины для этого… – Он замолчал, окинул меня взглядом и продолжил: – Тебе удалось провести меня. Меня! Каким образом?

Я воздержался от ответа – время не очень подходило для легкой беседы.

– У этого, – размышлял Хамбер, – есть мотоцикл.

Я судорожно соображал. Окна в ванной комнате слишком малы – через них не выскочишь. Дверь во двор заперта, а между мной и окном, у стола, стоит Хамбер. На крик прибежит Касс, что же касается жалких забитых конюхов, то они, во-первых, даже не знают, что я здесь, а во-вторых, едва ли захотят прийти мне на помощь. Эдамс и Хамбер выше и крупнее меня, причем Эдамс – намного. У Хамбера есть его палка, Эдамс тоже может быть вооружен. А мне ни разу в жизни не приходилось участвовать в серьезной драке. Предстоящие несколько минут рисовались мне в самом мрачном свете.

С другой стороны, я моложе их обоих, а благодаря тяжелой физической работе, которой они меня загружали, нахожусь в отличной спортивной форме. К тому же на голове у меня шлем. Я могу швырять в них тяжелыми предметами… Может, мои шансы не так уж и плохи.

У стены рядом с дверью стоял полированный деревянный стул с кожаным сиденьем. Эдамс схватил его и двинулся на меня. Хамбер, не сходя с места, перехватил палку за нижний конец и приготовился.

Я почувствовал себя невероятно уязвимым. Глаза Эдамса были мутнее, чем когда-либо, расползающаяся по лицу улыбка в них не отражалась. Он громко сказал:

– Думаю, мы можем поразвлечься. Никто не станет слишком пристально рассматривать обожженное месиво.

Он замахнулся стулом. Я благополучно увернулся, но оказался слишком близко к Хамберу, и его палка с треском опустилась на мое плечо, в дюйме от уха. Я пошатнулся, упал, перекатился и успел вскочить как раз вовремя, чтобы не попасть под удар стулом. От удара у стула отломилась одна ножка, Эдамс нагнулся и поднял ее. Это была прочная, прямая ножка с острыми краями и опасным острым концом на месте излома.

Улыбнувшись еще шире, Эдамс пинком отшвырнул в угол остатки стула.

– Ну а теперь, – пообещал он, – мы повеселимся.

И они действительно повеселились, если это можно так назвать. Разумеется, спустя немного времени на них по-прежнему не было ни царапины, я же добавил к своей коллекции еще несколько синяков и сильно кровоточащий порез на лбу, нанесенный острым концом ножки стула. Зато мотоциклетный шлем сильно ограничивал их возможности, а у меня обнаружились большие способности к ускользанию от ударов. К тому же я лягался.

Хамбер, более медлительный из двоих, оставался на своем месте, охраняя подступы к окну и охаживая меня палкой, как только я оказывался в пределах его досягаемости. К сожалению, комната была небольшая, и это случалось чересчур часто. С самого начала я пытался либо завладеть одной из палок, либо подобрать брошенный стул, либо схватить что-нибудь, чем можно кинуть, но единственным результатом было то, что мои руки пришли в плачевное состояние, а Эдамс быстро разгадал мои намерения насчет стула и позаботился о том, чтобы они не осуществились. Предметов же, которыми можно кидаться, в этой комнате было очень мало, и все они находились на письменном столе за спиной у Хамбера.

Благодаря холодной ночи, проведенной на склоне холма, под курткой у меня было надето два свитера, служившие своего рода смягчающей прокладкой, но удары Эдамса были особенно сильны, и я буквально содрогался каждый раз, когда ему удавалось достать меня. Я бы, пожалуй, сумел выскочить в окно, проломив стекло и раму, но они не давали мне туда подобраться, а время, отведенное на попытки, было явно ограниченным.

В порыве отчаяния я перестал увертываться и всем телом бросился на Хамбера. Не обращая внимания на Эдамса, тут же два раза ударившего меня, я ухватил своего бывшего хозяина за лацканы и, уперев одну ногу в стол, развернул его и швырнул через всю комнату. Он с грохотом врезался в шкаф.

На столе лежало зеленое стеклянное пресс-папье размером с крикетный шар. Оно мягко скользнуло мне в руку, и одним быстрым движением я схватил его, приподнялся на цыпочки и швырнул тяжелый стеклянный шар прямо в Хамбера, растянувшегося на полу в десяти футах от меня.

Удар пришелся точно между глаз и нокаутировал его. Потеряв сознание, он беззвучно рухнул. В ту же секунду я метнулся к нему, протянув руку к зеленому шару, который был бы для меня гораздо лучшим оружием, чем палка или сломанный стул. Но Эдамс соображал очень быстро. Он занес руку.

Я совершил роковую ошибку, посчитав, что еще один удар не будет иметь такого уж большого значения, и не отказавшись от попытки достать шар, когда Эдамс уже начал опускать ножку стула. Голова моя была опущена, и на этот раз шлем меня не спас. Эдамс попал ниже края шлема, за ухо.

Все поплыло у меня перед глазами, я пошатнулся и сполз по стене, подогнув под себя ногу. Попытался встать, но сил не было. Голова кружилась, я плохо видел, в ушах звенело.

Надо мной наклонился Эдамс, расстегнул шлем и стянул его с моей головы. Что он собирается делать, вяло подумал я и поднял на него глаза. Он навис надо мной, улыбаясь и поигрывая ножкой стула, от души наслаждаясь своим положением. В этот момент мозги у меня слегка прояснились, и я понял, что если не помешаю ему, этот удар будет последним. Увернуться не успею. Я поднял правую руку, чтобы защитить голову, и на нее обрушился изо всей силы опущенный кусок дерева. Это было как взрыв – рука онемела и повисла.

Что мне оставалось? Секунд десять или даже меньше. Я пришел в бешенство – мне особенно не хотелось доставить Эдамсу удовольствие, позволив убить меня. Он продолжал улыбаться. С интересом наблюдая, как я отреагирую, он медленно поднял руку для смертельного удара.

Ну нет! Ноги-то у меня в порядке! Так какого черта я тут валяюсь и жду, когда меня прикончат, если у меня есть две отличных здоровых ноги?! Он стоял справа от меня и не обратил особого внимания на то, что я распрямил подогнутую левую ногу и вытянул ее перед собой. Я быстро поднял обе ноги, так что его щиколотки оказались между ними, нанес резкий удар правой ногой и сразу же свел ноги вместе и перевернулся всем телом, проделав все это как можно внезапней и сильнее.

Эдамс не ожидал моего нападения, он потерял равновесие и, отчаянно взмахнув руками, грохнулся на пол. Его большой вес сыграл мне на руку, утяжелив падение и не позволив ему сразу вскочить. Моя правая рука болталась как плетка, и я уже не мог чем-нибудь в него кинуть. Поэтому я с трудом поднялся на ноги, взял стеклянный шар в левую руку и с силой огрел по голове стоящего на коленях Эдамса. Видимого эффекта не последовало – он продолжал вставать, издавая хрипящие звуки. Я отчаянно размахнулся и ударил его еще раз, попав по затылку. На этот раз он упал и больше не поднялся.

Я тоже повалился рядом с ним, пытаясь побороть головокружение и подступающую тошноту, ощущая, как во всем теле просыпается мучительная боль, а кровь из раны на лбу заливает лицо и капает на пол.

Не знаю, сколько времени я пролежал, задыхаясь и уговаривая себя встать и как можно скорее уйти отсюда, но вряд ли очень долго. Пришедшая мне в голову мысль о Кассе заставила меня подняться. К этому моменту со мной мог бы справиться и ребенок, не то что жилистый старший конюх. Оба мои противника не шевелясь лежали на полу. Эдамс тяжело дышал, почти храпел. Грудь Хамбера едва поднималась.

Я провел левой рукой по лицу, и она покрылась кровью. Наверное, все лицо в крови. В таком виде нельзя выезжать на дорогу, надо пойти в ванную и умыться.

В раковине валялись полурастаявшие кубики льда. Лед… Я смотрел на него, с трудом соображая. Лед в холодильнике… лед в стакане… лед в раковине… Хорошо приложить к ране, чтобы остановить кровь. Взяв в руку кусочек льда, я взглянул в зеркало. Кровавое зрелище… Приложив лед к порезу, я попытался, как говорят в подобных случаях, взять себя в руки. Без особого успеха.

Спустя немного времени я налил в раковину воды и умылся. Порез оказался неопасным, дюйма в два длиной, но упорно кровоточил. Я огляделся в поисках полотенца.

На столе возле навесной аптечки стоял открытый стеклянный пузырек, рядом валялась чайная ложка. Мой взгляд скользнул по нему, но потом озадаченно вернулся. Пошатываясь, я сделал три шага к столу. Этот пузырек что-то значит, но что? Туман в голове еще не рассеялся.

Да это же фенобарбитон, тот самый, которым я две недели поил Микки! Просто фенобарбитон. Я облегченно вздохнул. И тут меня пронзила мысль, что ведь Микки выпил последние остатки лекарства, так что пузырек должен быть пуст. Я же помню, как Касс вытрясал последние крупинки! А этот наполнен доверху… Совершенно новый флакон, на столе лежат кусочки воска, которым было запечатано горлышко… Кто-то недавно откупорил его и использовал пару чайных ложек лекарства. Ну да, конечно, для Кандерстега…

Я нашел полотенце и вытер лицо. Потом вернулся в контору и наклонился над Эдамсом, чтобы вынуть у него из кармана ключ от входной двери. Он уже не храпел. Я перевернул его вверх лицом. Он был мертв. Тонкие струйки крови вытекли у него из глаз, ушей, носа и рта. Я пощупал его череп в месте удара, и раздробленные кости подались под моими пальцами. Потрясенный, я дрожащими руками обыскал его карманы и вытащил ключ. Потом встал и медленно пошел к письменному столу, чтобы позвонить в полицию.

Телефон упал на пол и валялся там с отлетевшей в сторону трубкой. Я нагнулся, неуклюже поднял его левой рукой, в голове у меня снова зазвенело, все вокруг поплыло. До чего же мне хреново… С трудом выпрямившись, я поставил телефон на стол. Со лба снова начала капать кровь, но у меня не было сил смыть ее.

В конюшне горело несколько окон, в том числе и окно стойла Кандерстега. Дверь в стойло была распахнута, и я увидел его самого, привязанного за шею и отчаянно брыкающегося. Вид у него был далеко не сонный. Похолодев, я замер, держа руку на телефоне. Туман в голове мгновенно исчез. Кандерстегу никакого лекарства не давали. Зачем же им было сразу усыплять его память? Скорее наоборот. Ведь и Микки стали давать снотворное, только когда он начал явно терять рассудок.

Мне не хотелось верить в то, что я вдруг отчетливо осознал: даже одна чайная ложка фенобарбитона в большой порции джина с кампари почти наверняка смертельна! Я ясно вспомнил сцену, которую застал, войдя в контору – стаканы в руках, беспокойство на лице Хамбера, радость Эдамса. Эта радость очень походила на ту, которая появилась в его глазах, когда он собирался убить меня. Ему нравилось убивать. Из слов Элинор он заключил, что она догадалась о назначении свистка, и решил не терять времени. Теперь понятно, почему он дал ей уехать. Она вернется в колледж и умрет в собственной комнате за много миль отсюда – глупая девчонка, случайно принявшая слишком большую дозу снотворного. Никому и в голову не придет связать ее смерть с Эдамсом и Хамбером.

Понятно также, зачем ему надо было убрать меня: дело не только в том, что я знал об их махинациях с лошадьми или что мне удалось обвести его вокруг пальца, – я ведь еще и видел, как Элинор пила джин. Не надо обладать слишком развитым воображением, чтобы представить себе, что произошло перед моим появлением.

«– Так вы приехали узнать, понадобился ли Роуку ваш свисток?

– Да.

– А ваш отец знает, что вы здесь? Ему известно о свистке?

– О нет! Я заехала совершенно случайно. Конечно, отец об этом не знает».

Наверное, он решил, что она просто дура – приехала и все выболтала, – но скорее всего он вообще считал всех женщин дурами.

«– Положить вам льда? Я сейчас принесу. Никакого беспокойства, он в соседней комнате. Пожалуйста, дорогая, вот ваш джин с фенобарбитоном – счастливого пути на тот свет!»

Так же отчаянно он рискнул, убив Стейплтона, и это сошло ему с рук. А если бы меня нашли в соседнем графстве, разбившимся в лепешку и лежащим вместе с мотоциклом под каким-нибудь обрывом, а Элинор умерла бы от большой дозы снотворного в своей постели, кто заподозрил бы его в этих двух убийствах?

Если бы Элинор умерла… Мои пальцы вращали диск телефона – девять, девять, девять [15]… Ответа не было. Я постучал по рычагу и набрал снова – ничего. Телефон молчал как убитый… Все убиты – Микки убит, Стейплтон убит, Эдамс убит, Элинор… Стоп! Я собрал в кучу разбегающиеся мысли. Раз телефон не работает, кто-то должен поехать в колледж к Элинор и спасти ее.

Первой моей мыслью было – я не в состоянии! Тогда кто? Если моя догадка верна, ей срочно нужен врач, и чем дольше я буду тянуть резину, пытаясь найти другой телефон или другого человека, тем меньше у нее шансов выкарабкаться. Я могу домчаться до нее за двадцать минут. Если я позвоню из Поссета, вряд ли помощь придет раньше.

С третьего раза я все-таки попал ключом в замочную скважину. В правой руке я его держать не мог, а левая дрожала. Я перевел дух, отворил дверь, вышел и захлопнул ее за собой. Мне удалось незамеченным пересечь двор и добраться до мотоцикла. Но он не завелся с первого раза, и из-за конюшни вышел Касс посмотреть, в чем дело.

– Эй, кто там? – крикнул он. – Это ты, Дэн? Что ты здесь делаешь?

Он пошел ко мне.

Я яростно двинул ногой по стартеру, мотор захлебнулся, потом закашлялся и наконец заревел. Я выжал сцепление и включил передачу.

– Стой! – вопил Касс.

Но я развернулся, оставив позади его суетящуюся фигуру, и, разбрасывая шинами гравий, выехал за ворота и дальше, на ведущую в Поссет дорогу.

В моем мотоцикле рычаг газа был вмонтирован в правую рукоять руля. Ее надо было просто повернуть на себя, чтобы увеличить скорость, и от себя, чтобы сбросить. В нормальном состоянии поворачивать ручку очень легко, но в тот вечер мне так не показалось: как только мне удавалось достаточно сильно сжать руль правой рукой, как всю ее пронзала острая боль. Я чуть было не свалился с мотоцикла, едва выехав за ворота конюшни.

Мне надо было проехать десять миль на северо-восток, чтобы добраться до Дарема: полторы мили вниз по холму до Поссета, семь с половиной через вересковую пустошь по сравнительно ровной и пустынной дороге и одну по окраине города.

Последняя часть, с ее поворотами, интенсивным движением и необходимостью часто менять скорость будет самой трудной. Только мысль о том, что речь идет о жизни и смерти Элинор, заставляла меня держаться в седле, но я по сей день с дрожью вспоминаю эту поездку и ни за что не хотел бы повторить ее.

Не знаю, сколько ударов мне сегодня досталось, думал я по дороге, но чувствую я себя как на совесть выбитый ковер. Однако надо попытаться забыть об этом и сконцентрироваться на главном. Если Элинор поехала прямо в колледж, она должна была почувствовать сонливость вскоре по возвращении. Насколько я помню – черт, жаль, никогда не обращал на это внимания! – барбитураты действуют в течение часа. А в сочетании с алкоголем? Наверняка быстрее. Двадцать минут? Полчаса? Не знаю. Двадцати минут вполне достаточно, чтобы добраться от конюшни до колледжа. А что потом? Она поднялась к себе… почувствовала усталость… прилегла и заснула. Пока я дрался с Эдамсом и Хамбером, она ехала в Дарем. Трудно сказать точно, как долго я пробыл в ванной, но вряд ли она вернулась в колледж намного раньше, чем я поехал следом за ней. Может, она успела позвать подругу, сказать, что ей плохо… Но ведь она и сама не знает, в чем дело!

Я въехал в Дарем, несколько раз повернул, затормозил на оживленном перекрестке на красный свет, подавив желание проделать последние полмили со скоростью пешехода, чтобы не поворачивать чертову ручку. Но неуверенность в том, сколько времени требуется отраве, чтобы произвести необратимые разрушения, заставляла меня лететь сломя голову.

Глава 18

Уже темнело, когда я ворвался в ворота колледжа, выключил двигатель и торопливо взбежал по ступенькам. Конторка дежурного пустовала, кругом царила тишина. Я понесся по коридорам, судорожно вспоминая, куда надо сворачивать, нашел лестницу, поднялся на два этажа и… понял, что заблудился. Я совершенно не представлял, в какой стороне комната Элинор.

По коридору ко мне приближалась пожилая женщина в пенсне, неся под мышкой кипу бумаг и толстую книгу. Видимо, сотрудница, решил я.

– Простите, – обратился я к ней, – как мне найти комнату мисс Тэррен?

Она подошла поближе, окинула меня взглядом, и на лице ее отразилось явное неодобрение. Чего бы я только не отдал в эту минуту, чтобы выглядеть прилично!

– Пожалуйста! – сказал я умоляюще. – Она может быть больна. Где ее комната?

– У вас лицо в крови, – отметила она.

– Да, я порезался… пожалуйста, покажите мне… – Я схватил ее за руку. – Послушайте, проводите меня в ее комнату, если она не больна и с ней все в порядке, я тут же уйду. Но я боюсь, что ей срочно нужна помощь. Пожалуйста, поверьте мне…

– Ну хорошо, – нехотя согласилась она. – Мы пойдем и посмотрим. Нам надо свернуть сюда… и вот сюда.

Мы стояли у двери Элинор. Я громко постучал – ответа не было. Тогда я встал на колени и посмотрел в замочную скважину. Ключ торчал в замке с той стороны, и ничего не было видно.

– Откройте дверь, – попросил я с подозрением глядевшую на меня женщину. – Откройте и проверьте, не случилось ли с ней чего.

Она взялась за ручку двери и повернула ее. Но дверь не открылась – она была заперта изнутри. Я снова заколотил в нее, но столь же безрезультатно.

– Теперь послушайте меня, – настойчиво сказал я. – Раз дверь заперта изнутри, значит, Элинор Тэррен находится там. Она не отзывается, потому что не может. Ей действительно срочно нужен врач. Вы можете найти его?

Женщина кивнула, серьезно глядя на меня сквозь пенсне. Я не был уверен, что она поверила мне, – но, судя по всему, все-таки поверила.

– Скажите врачу, что ее отравили джином с фенобарбитоном. Минут сорок назад. И ради Бога поторопитесь! Есть еще ключ от этой двери?

– Вы не сможете вытолкнуть тот, что торчит изнутри. Мы уже пробовали в других случаях. Надо ломать замок. Я пойду позвоню.

Она с деловым видом пошла по коридору, все еще сохраняя спокойствие, невероятное для женщины, которой только что какой-то дикий окровавленный тип сообщил, что одна из ее студенток находится на полпути в морг. Вот что значит здравомыслящая преподавательница университета!

Викторианцы, построившие здание колледжа, явно не рассчитывали на назойливых кавалеров, которые будут вламываться в девичьи комнаты. Дверь была солидная. Но я не мог ударить в грязь лицом перед худенькой женщиной, уверенно предположившей, что мне вполне по силам справиться с подобным препятствием. Попытавшись и так и эдак, я кончил тем, что выбил замок каблуком. Косяк треснул, и дверь с шумом распахнулась.

Странно, но, несмотря на грохот, коридор был по-прежнему пуст – никто из студенток не полюбопытствовал, что же здесь происходит. Я вошел в комнату Элинор, включил свет и вставил дверь в петли.

Элинор крепко спала, раскинувшись на голубом покрывале кровати, серебристые волосы густой волной обрамляли ее лицо. У нее было спокойное, умиротворенное выражение. Видимо, она заперла дверь и начала раздеваться – сейчас на ней были только лифчик и трусики, бело-розовые, украшенные какими-то ленточками и цветочками. Белинде понравились бы. Но в ту минуту все эти трогательные подробности отчего-то только усилили мои самые худшие опасения.

Костюм, в котором Элинор приезжала к Хамберу, валялся на полу. Один чулок свисал со спинки стула, второй лежал на полу возле безжизненной руки девушки. На столике у кровати я увидел новую пару чулок, а на дверце гардероба – голубое шерстяное платье. Должно быть, она собиралась переодеться к вечеру.

Если уж она не услышала, как я ломал дверь, вряд ли мне удастся разбудить ее. Но я все-таки попробовал потрясти ее за плечо. Она не пошевелилась. Пульс был нормальный, дыхание спокойное, цвет лица не изменился. Казалось, все в полном порядке, и это напугало меня еще больше. Когда же придет врач? Я лихорадочно высчитывал: дверь была прочная (или я ослаб, что одно и то же), и я провозился с ней долго – значит, прошло уже минут десять, а то и больше, с тех пор как та женщина ушла звонить.

Но именно в эту секунду дверь отворилась. Аккуратный плотный мужчина средних лет в сером костюме стоял на пороге, проницательным взглядом окидывая представшую перед ним картину. Он был один. В руках у него были чемоданчик и пожарный топорик. Войдя, он покосился на разбитый косяк, прикрыл дверь и положил топорик на письменный стол.

– Во всяком случае, это сэкономило время, – бросил он.

Затем без энтузиазма оглядел меня и жестом приказал не мешаться под ногами. Посмотрел на полуодетую Элинор и подозрительно спросил:

– Вы трогали ее одежду?

– Нет. Я только потряс ее за руку и пощупал пульс. Когда я вошел, она так и лежала.

Что-то – возможно, моя крайняя усталость – заставило его взглянуть на меня с профессиональным любопытством.

– Ну ладно, – сказал он и склонился над Элинор.

Я стоял за его спиной и с нетерпением ждал результатов осмотра.

– Значит, фенобарбитон с джином… – наконец произнес он. – Вы уверены?

– Совершенно.

– Она приняла это сама? Он открыл чемоданчик.

– Нет. Точно нет.

– Обычно тут полным-полно женщин, – вдруг заявил он без видимой связи с предыдущими словами. – Но, по всей видимости, все они на каком-нибудь собрании или вечеринке. – Он бросил на меня еще один испытующий взгляд. – Вы в состоянии мне помочь?

– Да.

Он заколебался.

– Уверены?

– Что надо делать?

– Хорошо. Найдите большой кувшин и ведро или таз. Сначала я ею займусь, а потом вы расскажете мне, как это произошло.

Он достал шприц, наполнил его лекарством и сделал Элинор укол в вену на внутренней стороне локтя. Тем временем я нашел во встроенной кухоньке кувшин и таз.

– Я вижу, вы бывали здесь раньше, – заметил он.

– Да, один раз, – сознался я и добавил, ради Элинор: – Я работаю у ее отца. Ничего личного.

– А-а. Тогда понятно.

Он вынул иглу, разобрал шприц и вымыл руки.

– А вы не знаете, сколько таблеток она выпила?

– Это были не таблетки, а порошок, и выпила она по меньшей мере чайную ложку. Может быть, больше.

Он встревожился, но потом сказал:

– Вряд ли так много – она почувствовала бы горький вкус.

– Но ведь джин с кампари и так горький.

– Верно. Так… теперь надо промыть ей желудок. Конечно, большая часть уже всосалась, но если она и в самом деле приняла так много… стоит попробовать.

Он велел мне наполнить кувшин чуть теплой водой, а сам осторожно вставил в горло Элинор толстую трубку. Я был удивлен, когда он приложил ухо к свободному концу трубки, но он объяснил, что если пациент без сознания, надо проверить, не попала ли трубка в легкие вместо желудка. Если слышно дыхание – значит, это легкие.,

Затем он взял у меня кувшин и стал через воронку потихоньку вливать в трубку воду. Влив фантастическое, на мой взгляд, количество, он остановился, отдал мне кувшин и показал, чтобы я придвинул таз к его ногам. Потом, убрав воронку, опустил конец трубки в таз, и из нее хлынула вода вместе с содержимым желудка Элинор.

– Хм-м, – хладнокровно проговорил он. – Она перед этим что-то ела. Похоже на пирог. Это удачно.

Я не мог разделить его спокойствия.

– С ней будет все в порядке?

Он быстро взглянул на меня и вытащил трубку.

– Вы говорите, она выпила всю эту дрянь меньше чем за час до моего прихода?

– Мне кажется, минут за пятьдесят.

– А перед этим поела… Да, думаю, все будет в порядке. Она здоровая девушка. Я вколол ей сильное противоядие, и примерно через час она проснется. Ночь в больнице – и яд выйдет из организма. Так что будет как новенькая!

Я провел рукой по лицу.

– В таких случаях большое значение имеет время, – продолжал он. – Если бы она пролежала так несколько часов… Чайная ложка – это примерно тридцать гран [16] или даже больше. – Он покачал головой. – Она наверняка умерла бы.

Он взял часть содержимого таза для анализа, а остальное прикрыл полотенцем.

– Как вы умудрились разбить голову? – вдруг спросил он.

– В драке.

– Надо зашить. Если хотите, могу это сделать.

– Да, спасибо.

– Я займусь этим, когда мисс Тэррен увезут в больницу. Доктор Причард сказала, что вызовет «скорую помощь», так что они вот-вот будут здесь.

– Доктор Причард?

– Преподавательница, которая мне звонила. Моя приемная здесь рядом, за углом. Она сказала, что какой-то кошмарный окровавленный молодой человек утверждает, что мисс Тэррен отравили, и лучше мне прийти и посмотреть. – Он слегка улыбнулся. – Но вы не рассказали мне, как же это все-таки произошло.

– Да-а… это очень долгая история, – устало проговорил я.

– Вам все равно придется рассказать полиции, – заметил он.

Я кивнул. Мне слишком многое придется рассказать полиции, и это отнюдь не приводило меня в восторг. Доктор достал ручку и листок бумаги и написал сопроводительную записку для больницы.

В коридоре вдруг раздался гомон девичьих голосов, послышался топот множества ног, захлопали двери. Обитательницы общежития вернулись со своего мероприятия. Для Элинор, пожалуй, слишком рано _ теперь они увидят, как ее будет увозить «скорая помощь».

Мы услышали более тяжелые шаги, они остановились у нашей двери, раздался стук. Пришли два санитара с носилками. Быстрыми, профессиональными движениями они подняли Элинор, закутали ее в одеяло и унесли. По коридору пронесся гул удивления и сочувствия.

Доктор закрыл дверь за санитарами и, не теряя времени, вынул из чемоданчика иглу и нитку, чтобы заштопать мой лоб. Я сидел на кровати Элинор, пока он суетился вокруг меня с иглой и дезинфицирующей жидкостью.

– А почему вы дрались? – поинтересовался он, делая стежки.

– Потому что на меня напали, – объяснил я.

– Да?

Он сдвинулся, чтобы сделать стежок под другим углом, и оперся на мое плечо, удерживая равновесие. Я дернулся, и он насмешливо спросил:

– Так значит, вам досталось больше всех?

– Нет, – медленно ответил я. – Я победил.

Он закончил свое дело и отрезал нитку ножницами.

– Ну вот и все. Большого шрама не будет.

– Спасибо.

Мой голос звучал слабо.

– Вы хорошо себя чувствуете? – резко осведомился он. – Бледно-желтый с серым – это ваш нормальный цвет лица?

– Бледно-желтый – да. А серый как раз говорит о моем самочувствии. – Я слабо улыбнулся. – Я еще и по затылку получил.

Он осмотрел шишку у меня за ухом и сообщил, что я выживу. Мы как раз выясняли, сколько еще ушибов и ссадин у меня на теле, когда в коридоре снова послышались тяжелые шаги и дверь со стуком распахнулась.

В комнату вошли два широкоплечих деловых полицейских. С доктором они были знакомы – оказалось, что он делает кое-какую работу для даремской полиции. Они вежливо поздоровались, и доктор начал было объяснять, что мисс Тэррен уже в больнице, но его прервали.

– Мы пришли за ним, сэр, – сказал тот, что был повыше, показывая на меня. – Конюх по имени Дэниел Роук.

– Ну да, он сообщил об отравлении мисс Тэррен…

– Нет-нет, сэр, это не имеет отношения к мисс Тэррен или ее отравлению. Нам надо допросить его по другому делу.

Доктор сказал:

– Но он плохо себя чувствует. Вы не могли бы дать ему время прийти в себя?

– Боюсь, это невозможно, сэр.

Они решительно направились ко мне. Один из них – который разговаривал с доктором – был рыжеволосый парень примерно моих лет с угрюмым, настороженным лицом. Его спутник был чуть пониже, его карие глаза тоже глядели с опаской. Похоже, они ждут, что я сейчас вскочу и задушу их обоих. Быстрым натренированным движением полицейские наклонились надо мной и крепко схватили за обе руки. Рыжий вытащил из кармана пару наручников и защелкнул их на моих запястьях.

– Лучше не рыпайся, приятель, – посоветовал рыжий, приняв мою попытку освободить больную руку из его клешни за стремление иступить в схватку с полицией.

– Пустите… руку, – с трудом выговорил я. – Никуда я не денусь.

Они отпустили меня и отошли на шаг в сторону. По явному облегчению, написанному на их лицах, я понял, что они и в самом деле боялись нападения с моей стороны. Я глубоко дышал, пережидая боль в руке.

– С ним не будет особых хлопот, – заметил темноволосый. – У него и вид-то – краше в гроб кладут.

– Он подрался, – сообщил доктор.

– Это он вам сказал, сэр? – рассмеялся темноволосый.

Я поглядел на наручники. Оказывается, они не только неудобны, но и страшно унизительны.

– Что он натворил? – спросил доктор.

– Он… э-э… ему придется дать показания в связи с нападением на его бывшего хозяина, тренера скаковых лошадей, который в данный момент находится без сознания, и еще на одного человека, которому пробили череп.

– Он мертв?

– Нам сообщили, что мертв, сэр. Мы еще не были в конюшне, но говорят, там была настоящая бойня. Нас двоих послали из Клейверинга за этим типом. Его надо доставить туда, потому что конюшня относится к нашему району.

– Быстро вы его нашли, – сказал доктор.

– Это точно, – с удовлетворением отозвался рыжий. – Наши ребята неплохо сработали. Какая-то женщина позвонила отсюда в полицейский участок Дарема и описала его, а потом они получили из Клейверинга сообщение о преступлении в конюшне и приметы. Они сравнили два описания и тут же связались с нами. Мы рванули сюда, и вот вам, пожалуйста, – у входа стоял его мотоцикл, номер совпал и все такое.

Я поднял голову. Доктор смотрел на меня с разочарованием и презрением. Пожав плечами, он произнес устало:

– Да-а, никогда не угадаешь… Мне бы и в голову не пришло, что он просто-напросто бандит. Надо же… – Он отвернулся и поднял свой чемоданчик.

И тут я не выдержал. Я слишком долго позволял окружающим презирать себя, не пытаясь оправдаться. Видно, эта капля переполнила чашу моего терпения.

– Я дрался, потому что они напали на меня, – сказал я. Доктор полуобернулся. Не знаю почему, но в тот момент мне

было очень важно убедить его. Темноволосый полицейский поднял брови и заметил, обращаясь к доктору:

– Этот тренер его бывший хозяин, а убитый – богатый джентльмен, владелец нескольких лошадей. Об убийстве сообщил старший конюх. Он увидел, как Роук выезжает со двора на мотоцикле, и удивился – ведь его накануне уволили. Пошел сказать об этом тренеру и обнаружил, что тот без сознания, а второй джентльмен убит.

Доктору этого было вполне достаточно. Он вышел из комнаты не оглянувшись. Что толку оправдываться? Уж лучше последовать совету рыжего и «не рыпаться».

– Ну, пошли, приятель, – сказал темноволосый.

Они снова смотрели на меня недоверчиво и враждебно, готовые ко всему. Я медленно поднялся на ноги, чувствуя, что каждое движение дается мне с мучительным трудом, и не желая напрашиваться на сочувствие, которого мне все равно не видать. Против своего ожидания, я не только не упал, но даже несколько приободрился. Наверное, здесь сыграл роль психологический фактор – когда я стоял, полицейские казались мне не огромными, угрожающе нависшими стражами порядка, а двумя обычными молодыми людьми моего роста, выполняющими свою работу и очень старающимися не наделать ошибок.

С ними же все, естественно, было наоборот. Видимо, они подсознательно считали, что все конюхи – коротышки, и мой рост неприятно поразил их. Они стали гораздо агрессивнее.

В моем положении не было большого смысла вступать в конфликт с полицией, мне не хотелось осложнять свои и без того неважные дела.

– Не беспокойтесь, – вздохнул я, – у вас не будет со мной проблем.

Но им приказали доставить бешеного головореза, который размозжил человеку череп, и они были начеку. Рыжий крепко сжал мою правую руку и подтолкнул меня к двери. В коридоре темноволосый таким же образом схватил меня слева.

Коридор кишел группками любопытных студенток. Я остановился как вкопанный. На глазах у десятков девушек полицейский потащил меня вперед.

Смысл желания провалиться сквозь землю дошел до меня во всей полноте. Остатки моего чувства собственного достоинства внезапно восстали – я не мог пережить, что меня волокут, как преступника, перед столькими умными и «симпатичными молодыми женщинами. Их пол и возраст меня доконали. Мне было бы намного легче, если бы это были мужчины!

Но мне пришлось выпить всю чашу до дна. На протяжении всего долгого пути от комнаты Элинор до входной двери, всех этих нескончаемых лестниц и запутанных коридоров, каждый мой шаг сопровождался внимательными женскими взглядами. Это было унижение, которого мне никогда не забыть. А может быть, с отчаянием подумал я, человек привыкает даже к тому, что его ведут через толпу в наручниках, если это случается довольно часто. Когда привыкаешь, перестаешь реагировать… Сейчас это было бы кстати!

Хорошо хоть, мне удалось ни разу не споткнуться, даже на ступеньках, что в прямом и переносном смысле спасло меня от окончательного падения. Когда меня наконец впихнули в стоявшую внизу полицейскую машину, она показалась мне тихой пристанью и раем небесным!

Меня посадили впереди, между двумя полицейскими. Вел машину темноволосый.

– Уф-ф, – сказал он, сдвигая на затылок фуражку, – эти уж мне девицы…

Лицо у него было красное от смущения, на лбу выступили мелкие капли пота.

– А этому хоть бы хны, – заметил рыжий, садясь между мной и дверью и вытирая шею платком. – Силен парень.

Я сидел, уставившись в окно, следя глазами за пробегающими по бокам огнями Дарема, и думал, что лицо человека и впрямь создано, чтобы скрывать его мысли. Весь кошмарный путь по колледжу был для меня пыткой, а они этого не заметили… Значит, долгие месяцы практики, когда мне приходилось маскировать свои чувства и мысли, не прошли даром – мое лицо автоматически сохраняло равнодушное выражение. Что ж, пожалуй, эта привычка еще сослужит мне службу в ближайшие несколько часов, а то и дней.

Остаток пути я посвятил размышлению о том, что я попал в неприятный переплет и выпутаться будет не так просто. Ведь я же действительно убил Эдамса! К тому же ко мне отнесутся не как к солидному уважаемому гражданину, а как к убийце и подонку, норовящему уйти от правосудия. Меня оценят согласно той роли, которую я добровольно взял на себя, и оценка эта, боюсь, окажется очень низкой. Тут уж ничего не поделаешь. Понятно, что я продержался у Хамбера восемь недель не только благодаря своему оборванному виду. Если Эдамс поверил в то, что я подонок, поверит и полиция – живые доказательства этому сидели с двух сторон от меня, с подозрением следя за каждым моим движением.

Рыжий не сводил с меня глаз.

– А он не слишком разговорчив, – отметил он после долгого молчания.

– Небось есть о чем подумать, – саркастически поддержал второй.

Собственные преступления Эдамса и Хамбера никак меня не оправдывали. Я заерзал на сиденье, наручники звякнули. Где те легкомыслие и беспечность, с которыми я когда-то отправился в Слоу в своем маскарадном костюме?

Впереди виднелись огни Клейверинга. Темноволосый посмотрел на меня с плохо сдерживаемой радостью – дело сделано, преступник задержан. Рыжий прервал затянувшуюся паузу, в его голосе было слышно такое же удовлетворение.

– Он будет гораздо старше, когда выйдет из тюрьмы, – сказал он.

Хотелось надеяться, что его прогноз не оправдается. Однако я прекрасно понимал, что продолжительность моего заключения будет всецело зависеть от того, насколько убедительно я смогу доказать убийство в целях самообороны. Недаром мой отец был юристом!

Следующие несколько часов прошли как в страшном сне. Полицейские Клейверинга были ожесточившимися циничными парнями, в меру своих возможностей пытающимися сбить растущую волну преступности в шахтерском районе с высоким процентом безработицы. Мягкость не фигурировала среди их методов обращения с преступниками. Очень возможно, что каждый из них в отдельности любил жену и баловал детей, но даже если это было и так, они сохраняли доброту и человечность исключительно для внеслужебного пользования.

Без работы они, похоже, не сидели – все здание полицейского участка гудело от хлопанья дверей, торопливых шагов и громких голосов. Меня, все так же в наручниках, таскали из одной комнаты в другую, задавая отрывистые вопросы и нетерпеливо отмахиваясь – «потом, сейчас не до него, займемся этим ночью».

Я с тоской думал о горячей ванне, мягкой постели и пригоршне аспирина. Но моим мечтам не суждено было сбыться. Ближе к ночи меня усадили на стул в ярко освещенной комнатушке с голыми стенами, и я рассказал, как я попал к Хамберу и почему убил Эдамса, подробно описав все события последнего дня. Они не поверили ни одному моему слову, и их можно понять! Мне тут же было предъявлено официальное обвинение в совершении убийства. Все мои протесты остались без ответа.

Потом они принялись меня допрашивать. Снова и снова мне задавали одни и те же вопросы, я отвечал, и вопросы опять повторялись. Допрашивающие сменяли друг друга, как участники эстафеты, оставаясь свежими и полными рвения, я же все больше уставал. Слава Богу, что мне не надо было врать – смертельная усталость и полнейшее отупление вряд ли позволили бы мне сохранять ясную голову. Мне и правду-то трудно было выговаривать – в голове царил густой туман, язык не ворочался, – а они только и ждали какой-нибудь ошибки с моей стороны.

– Теперь расскажи, как все было на самом деле.

– Я рассказал.

– Ну, это все шпионские страсти.

– Запросите из Австралии копию договора, который я подписал, когда нанимался на эту работу.

Я в четвертый раз повторил адрес адвоката, и в четвертый раз они его не записали.

– Так кто тебя нанял?

– Граф Октобер.

– С ним мы тоже можем связаться?

– Он в Германии до субботы.

– Какая неприятность!

Тут они нехорошо ухмылялись. От Касса им стало известно, что я работал в конюшне Октобера. Касс также сообщил им, что я ленивый, нечестный, трусливый и не слишком сообразительный конюх. Он верил в то, что говорил, – поверили и они.

– Ты попал в историю с дочерью его светлости, это правда? Черт бы побрал этого Касса и его длинный язык!

– А теперь ты хочешь отомстить ему за увольнение, впутав его имя в эту историю? С мистером Хамбером ты ведь тоже расквитался за то, что вчера он тебя выгнал?

– Нет. Я ушел, потому что моя работа была закончена.

– Тогда за то, что он тебя ударил?

– Нет.

– Старший конюх говорит, ты это заслужил.

– Эдамс и Хамбер занимались мошенничеством с лошадьми. Я вывел их на чистую воду, и они попытались убить меня.

Кажется, эта фраза звучала уже в десятый раз, не производя ни малейшего впечатления.

– Итак, тебя побили, ты затаил злобу и нашел способ рассчитаться… Обычная история.

– Нет.

– Ты все обдумал, вернулся и напал на них. Устроил настоящую бойню – там вся комната в крови.

– Это моя кровь.

– Мы можем установить ее группу.

– Сделайте это, и вы убедитесь, что это моя кровь.

– И все из такого крошечного пореза? Не считай нас за идиотов.

– Но врач мне все зашил!

– Ах, да! Вернемся к леди Элинор Тэррен, дочери лорда Октобера… Это с ней ты впутался в историю?

– Нет.

– Она забеременела…

– Да нет же! Спросите у врача.

– …и приняла таблетки…

– Нет. Ее отравил Эдамс.

Дважды я рассказал им о флаконе с фенобарбитоном. Наверняка они наткнулись на него в конторе, но не желали признавать этого.

– Ее отец вышвырнул тебя, потому что ты ее соблазнил. Она не стерпела позора и выпила снотворное.

– Ей незачем было терпеть позор – это не она, а ее сестра Патриция обвинила меня в том, что я ее соблазнил. Эдамс отравил Элинор, подсыпав порошок в джин с кампари. Джин, кампари и фенобарбитон вы найдете в конторе. Сравните с анализом содержимого желудка Элинор.

Они пропускали все мои слова мимо ушей.

– В довершение всего она обнаружила, что ты бросил ее и сбежал. Мистер Хамбер пытался утешить девушку, предложил ей выпить, но она вернулась в колледж и приняла таблетки.

– Нет.

К моему сообщению о применении Эдамсом огнемета они отнеслись, мягко говоря, скептически.

– Вы найдете его в сарае.

– Ну да, как же, в сарае. Так где, ты говоришь, он находится? Я еще раз объяснил.

– Наверное, поле принадлежит Эдамсу. Это можно выяснить.

– Оно существует только в твоем воображении.

– Поезжайте и проверьте. Огнемет тоже там.

– Скорее всего его используют для сжигания вереска – многие фермеры так делают.

Они дважды позволили мне попытаться связаться по телефону с полковником Беккетом. В Лондоне его камердинер сказал, что полковник уехал к друзьям в Беркшир, чтобы посетить вместе с ними скачки в Ньюбери. Местная телефонная станция Беркшира не действовала – оператор сообщил мне, что прорвало водопровод, залило кабель и его как раз сейчас чинят.

Я не мог понять, почему мое настойчивое желание связаться с руководителями Скакового комитета не заронило в головы следователей подозрения, что я все-таки могу говорить правду.

– Помнишь того парня, что жену задушил? Совершенно чокнутый – все требовал, чтобы ему разрешили позвонить лорду Бертрану Расселлу [17] и сообщить ему о своем вкладе в дело мира.

Где-то около полуночи один из полицейских высказал мысль, что даже если я не вру и меня действительно наняли следить за Эдамсом и Хамбером (в чем лично он очень сомневается), это все равно не давало мне права убивать их.

– Хамбер жив, – сказал я.

– Пока.

У меня упало сердце. Не дай Бог, если еще и Хамбер…

– Так значит, ты ударил Эдамса тростью?

– Я же говорил – я ударил его шаром из зеленого стекла. Я держал его в левой руке и ударил изо всей силы. Я хотел не убить, а только оглушить! Но я ведь не левша… Поэтому мне было трудно рассчитать силу удара…

– Зачем же ты тогда бил левой рукой?

– Я уже объяснял.

– Объясни еще раз. Я объяснил.

– И после того, как тебе перебили правую руку, ты сел на мотоцикл и проехал десять миль до Дарема? За кого ты нас принимаешь?

– На пресс-папье есть отпечатки обеих моих рук. Правой рукой я метнул его в Хамбера, а левой ударил Эдамса. Проверьте!

– Теперь еще и отпечатки пальцев! – саркастически произнес один из них.

– А на телефоне вы найдете отпечатки левой руки – я пытался позвонить вам из конторы. И еще на кране в ванной… и на ключе, и на ручке двери – внутри и снаружи. Во всяком случае, они там были…

– Но на мотоцикле-то ты все же ехал.

– К тому времени онемение прошло.

– А сейчас?

– И сейчас тоже.

Один из полицейских подошел ко мне, взял меня за правое запястье и высоко поднял мою руку. Наручники дернулись и подняли вместе с правой рукой левую. Острой болью отдались ушибы. Полицейский отпустил мою руку. Наступила короткая пауза.

– Ему действительно больно, – нехотя признал кто-то.

– Прикидывается!

– Может быть…

Весь вечер они пили чай, но мне не предлагали. Правда, когда я попросил, мне тоже принесли чашку – но я с таким трудом смог поднять ее, что, пожалуй, не стоило и стараться.

Они вновь принялись за свое.

– Допустим, Эдамс и ударил тебя по руке, но он сделал это в порядке самозащиты – увидел, как ты бросил пресс-папье в своего хозяина, и понял, что следующим будет он. Он пытался отбиться.

– К этому моменту он уже разбил мне лоб и несколько раз сильно ударил, в том числе и по голове.

– По словам старшего конюха, большую часть побоев тебе нанесли вчера. Поэтому-то ты и вернулся. И напал на мистера Хамбера.

– Вчера Хамбер ударил меня два раза, и я вовсе не затаил на него злобу. Остальное – дело рук Эдамса, и произошло это уже сегодня. – Я вдруг вспомнил важную подробность. – Он сбил меня с ног, а потом снял с моей головы мотоциклетный шлем. На шлеме должны быть отпечатки его пальцев.

– Ну вот, опять отпечатки!

– Но ведь по ним все можно проверить!

– Давай начнем сначала. Разве можно верить такому сомнительному типу, как ты?

Дальше все было ясно. Сомнительный тип, рокер, бандит, угроза обществу… что там еще? Опять моя чертова внешность… В полном отчаянии я воззвал к их логике:

– Разве можно изображать мошенника, если выглядишь честным парнем?

– Ну, ты-то выглядишь стопроцентным мошенником, можешь не сомневаться! Как будто им и родился.

Я посмотрел на их каменные физиономии, их колючие, недоверчивые глаза. Крепкие ребята, настоящие полицейские, они не собирались позволить обвести себя вокруг пальца. Мне казалось, я могу прочесть их мысли: если они поверят мне, а потом выяснится, что я запудрил им мозги, это им даром не пройдет. Инстинкт самосохранения восставал, не давая им воспринять всерьез мои слова. Мне не повезло.

Душная комната заполнилась сигаретным дымом, я изнывал в куртке и двух свитерах. Впрочем, я не сомневался, что они приписывают выступившую на моем лбу испарину не жаре и боли, а страху.

Я продолжал отвечать на вопросы. Они еще дважды прошлись по всем пунктам, расставляя мне ловушки, иногда повышая голос, расхаживая вокруг меня и выкрикивая вопросы с разных сторон. Я слишком устал для участия в подобных мероприятиях – помимо всего прочего, я ведь всю предыдущую ночь не сомкнул глаз. Часам к двум я уже еле говорил от утомления, и, разбудив меня и третий раз за полчаса, они отказались от дальнейших попыток.

С самого начала мне было ясно, каким будет логическое завершение вечера, но думать об этом было выше моих сил. Но теперь момент настал, делать было нечего. Два полисмена, сержант и констебль, получили распоряжение увести меня на ночь, в результате чего я получил пристанище, по сравнению с которым спальня у Хамбера могла показаться райским уголком.

Камера была квадратная, примерно восемь на восемь футов, стены до высоты плеч были кирпичными, а дальше – белеными. Маленькое зарешеченное окно, расположенное слишком высоко, чтобы и него можно было выглянуть, узкая цементная полка вместо кровати, накрытое крышкой ведро в углу и листок с тюремными правилами на стене. Это было все. Мрачно, как в склепе, к тому же я плохо переношу тесные закрытые помещения. Полисмены грубо приказали мне сесть на цементное ложе, сняли с меня сапоги, ремень и потайной пояс с деньгами. Правда, наручники они тоже наконец сняли. Дверь с лязгом захлопнулась за ними, я остался один.

Остаток ночи лучше не вспоминать.

Глава 19

В коридорах Уайтхолла [18] было прохладно и тихо. Великолепно вышколенный молодой человек провел меня в кабинет, почтительно открыв передо мной дверь из черного дерева. Кабинет был пуст.

– Полковник Беккет скоро будет, сэр. Он ненадолго вышел проконсультироваться с одним из своих коллег и попросил меня извиниться перед вами, если вы придете до его возвращения, и предложить вам что-нибудь выпить. Сигареты вот здесь, сэр.

– Спасибо, – улыбнулся я. – А можно попросить у вас кофе?

– Разумеется. Сейчас я кого-нибудь пошлю, минутку.

Он вышел, бесшумно притворив за собой дверь. Мне было непривычно и забавно снова слышать в свой адрес обращение «сэр», в особенности от элегантного чиновника едва ли моложе меня. Усмехнувшись, я уселся в кожаное кресло напротив стола Беккета, скрестил ноги в прекрасно сшитых брюках и приготовился ждать.

Я не торопился. Был вторник, одиннадцать утра, делать мне было совершенно нечего – оставалось только купить заводной поезд для Джерри и заказать обратный билет в Австралию.

В кабинет Беккета не проникал даже малейший шум. Большая квадратная комната с высоким потолком была выкрашена в приятный бледно-зеленоватый цвет. Наверное, обстановка кабинета менялась в зависимости от служебного положения его владельца, но человеку со стороны трудно было решить, в какой степени его должны поразить большой ковер без ворса, явно не казенный абажур настольной лампы или кожаные, обитые медными гвоздями стулья. Чтобы разбираться в таких тонкостях, надо принадлежать к этому миру, быть своим.

Интересно, в чем состоит работа полковника Беккета? На меня он произвел впечатление человека, удалившегося от дел, можетбыть даже вышедшего на пенсию по состоянию здоровья – у него был такой болезненный вид. И на тебе – он, оказывается, не последний человек в министерстве обороны.

Октобер как-то упоминал, что во время войны Беккет ведал снабжением, причем был человеком достаточно компетентным, чтобы никогда не отправлять в армию одни левые сапоги или не те боеприпасы. Офицер по снабжению… Он снабдил меня Спаркинг Плагом и сведениями, благодаря которым я вышел на Эдамса и Хамбера. У него достаточно влияния в армии, чтобы срочно отправить одиннадцать молодых офицеров на поиски информации о скаковых лошадях. Хотел бы я знать, чем и кого он снабжает на самом деле?

Я вдруг вспомнил слова Октобера: «Нам пришла в голову эта идея насчет конюха…». Не «мне», а «нам». Теперь я убежден, что план был предложен не Октобером, а именно Беккетом; это объясняло и очевидное облегчение на лице Октобера, когда Беккет одобрил меня при нашей первой встрече.

Неспешно размышляя обо всем этом, я лениво наблюдал за двумя суетившимися на подоконнике голубями и спокойно ждал человека, компетентность которого обеспечила успех дела, чтобы попрощаться с ним.

Хорошенькая девушка постучала в дверь и вошла с подносом, на котором стояли кофейник, сливочник и светло-зеленая чашка с блюдцем. Мило улыбнувшись, она спросила, не нужно ли мне чего-нибудь еще, получила отрицательный ответ и удалилась грациозной походкой.

Моя левая рука уже вполне сносно заменяла правую. Я налил себе кофе без сливок и отхлебнул, наслаждаясь ароматом. В голове проплывали отрывочные картины последних дней.

Четыре ночи и три дня, сидя в тюремной камере, я пытался свыкнуться с мыслью, что убил Эдамса. Странно, хотя я допускал, что меня могут убить, мне почему-то ни разу не приходило в голову, что убийцей стану я. К этому – как, впрочем, и ко многому другому – я оказался совершенно неподготовлен. Не так-то просто перешагнуть через жизнь человека, пусть даже самого отвратительного и опасного.

За четыре ночи и три дня я постепенно пришел к выводу, что разного рода неудобства и унижения, причиняемые заключением в камере, могут быть вполне терпимыми, если относиться к ним спокойно, и почти с благодарностью вспоминал совет рыжего «не рыпаться».

Утром первого дня, после того как магистрат дал разрешение держать меня в полицейском участке семь дней, в камеру пришел врач и велел мне раздеться. Сам я не смог этого сделать, и ему пришлось мне помочь. Он равнодушно взглянул на обильно разбросанные по всему телу плоды стараний Эдамса и Хамбера, задал несколько вопросов и осмотрел мою правую руку, приобретшую сине-черный цвет от запястья почти до плеча. Несмотря на смягчающий эффект двух свитеров и куртки, кожа в том месте, куда угодила ножка стула, была разодрана. Врач помог мне одеться и с безразличным видом удалился. Я не поинтересовался его мнением, и он ничего мне не сказал.

Четыре ночи и три дня, час за томительным часом, я ждал. Думал об Эдамсе – живом и мертвом. Беспокоился о Хамбере. Представлял, как можно было бы сделать все по-другому. Привыкал к мысли, что не выйду отсюда без суда… а может, и вообще не выйду. Ждал, когда перестанут болеть синяки, и тщетно пытался удобно улечься на цементе. Считал количество кирпичей от пола до потолка и умножал на длину стены (минус дверь и окно). Думал о своей ферме, о сестрах и брате и о своей будущей жизни…

В понедельник утром раздался привычный уже скрип открываемой двери, но вместо полицейского в камере появился Октобер.

Я стоял, прислонившись к стене. Мы не виделись месяца три. Он окинул меня долгим взглядом и был явно потрясен моим диким видом.

– Дэниел, – наконец произнес он тихим и хриплым голосом.

Не хватало еще, чтобы он пожалел меня! Я засунул большой палец левой руки в карман, принял максимально небрежный вид и заставил себя ухмыльнуться.

– Привет, Эдуард.

Он с облегчением рассмеялся.

– Я вижу, вам все нипочем, – сказал он. Ну что ж… пусть он так думает.

– А вы не могли бы употребить свое влияние, чтобы я смог принять ванну?

– Обещаю и ванну и все, что захотите, как только вас освободят.

– Освободят? Насовсем?

– Насовсем, – кивнул он. – Они отказываются от обвинения. Мне не удалось скрыть своей радости.

Он иронически улыбнулся.

– Они решили, что не имеет смысла тратить общественные фонды и судить вас, все равно дело кончится полным оправданием. Убийство в целях самообороны, ничего незаконного.

– Я был убежден, что они мне не верят.

– Они проверили все факты. Ваши показания подтвердились и теперь совпадают с официальной версией.

– А Хамбер… в порядке?

– Кажется, вчера он пришел в сознание, но еще не может отвечать на вопросы. Вам разве не сообщили, что он вне опасности?

Я покачал головой.

– Тут народ не из болтливых. А как Элинор?

– Хорошо. Небольшая слабость, больше ничего.

– Мне страшно жаль, что она впуталась в эту историю. Это я во всем виноват.

– Нет, дорогой мой, она сама, – возразил он. – И вот еще что, Дэниел… насчет Пэтти… я вам такого наговорил…

– К черту все это, – прервал я. – Нечего ворошить старое. Когда вы сказали «освободят», вы имели в виду – сейчас, сию минуту?

– Да.

– В таком случае я бы хотел убраться отсюда немедленно. Вы ничего не имеете против?

Он огляделся кругом и непроизвольно поежился. Встретившись со мной глазами, он сказал извиняющимся тоном:

– Я не предполагал ничего подобного. Я слегка усмехнулся.

– Я тоже.

Мы отправились в Лондон – сначала машиной до Ньюкасла, а оттуда поездом. Из-за задержки в полиции, связанной с обсуждением некоторых формальностей (мне еще предстояло выступить свидетелем на следствии по делу о смерти Эдамса), вожделенную ванну пришлось отложить – иначе мы опоздали бы на экспресс Флайинг Скотсмен» [19], в котором у Октобера были заказаны места. Я не успел даже переодеться.

Войдя за Октобером в вагон-ресторан, я собрался было сесть напротив него, но тут официант схватил меня за локоть.

– Эй, ты, – грубо проговорил он, – выметайся отсюда! Здесь только для первого класса.

– У меня билет в первый класс, – мягко объяснил я.

– Да что ты? А ну-ка, покажи.

Я вынул из кармана кусочек белого картона. Он фыркнул и показал головой, что я могу сесть. Затем обратился к Октоберу:

– Если он будет вам мешать, сэр, вы только скажите мне, и я его быстренько выведу, с билетом он или без билета.

И он ушел, покачиваясь в такт движению поезда. Нечего и говорить, что весь вагон-ресторан немедленно повернулся, чтобы разглядеть наглеца. Я с улыбкой уселся напротив Октобера. У него был чрезвычайно смущенный вид.

– Не беспокойтесь за меня, – сказал я. – Я уже привык. – В эту минуту я осознал, что и в самом деле привык к подобному обращению и что меня это больше не волнует. – Но если хотите, можете делать вид, что не знаете меня. – Я открыл меню.

– Обижаете.

Я улыбнулся ему поверх меню.

– Хорошо.

– Ей-богу, Дэниел, вы неподражаемы. Вас можно сравнить только с Родди Беккетом.

– Мой дорогой Эдуард… разрешите предложить вам хлеб.

Он засмеялся, и мы продолжили свой путь в Лондон, вполне довольные друг другом, – самая странная на вид пара, чьи головы когда-либо покоились на крахмальных белых подголовниках поезда британской железной дороги.

Я налил себе еще кофе и взглянул на часы. Полковник Беккет опаздывал на двадцать минут. Голуби мирно сидели на подоконнике, а я поудобней устроился в кресле и с удовольствием вспомнил свой визит к парикмахеру Октобера, который подстриг мне волосы и сбрил наконец гнусные бачки. Сам парикмахер (кстати, потребовавший плату вперед) был удивлен достигнутым результатом.

– Ну вот, теперь мы больше похожи на джентльмена, а? Но я бы еще предложил… помыть голову.

Я с готовностью согласился на мытье головы, после которого граница чистоты прошла по середине моей шеи. Потом, в доме Октобера, я испытал фантастическое блаженство, шагнув из своего грязного барахла в большую горячую ванну, и удивление, облачившись в собственную одежду. Я посмотрел в зеркало – оттуда на меня глядел человек, приехавший из Австралии четыре месяца назад, человек в хорошем темно-сером костюме, белой рубашке и синем шелковом галстуке. По крайней мере, это была прежняя оболочка. Но внутри я уже не был прежним, и никогда не буду.

Я спустился вниз в малиновую гостиную, где Октобер торжественно обошел вокруг меня, протянул мне стакан сухого шерри и заявил:

– Невозможно поверить, что вы тот самый молодой бандит, с которым я ехал в поезде.

– Это я, – сухо заверил я, и он расхохотался.

Он усадил меня в кресло спиной к двери и пустился в светскую болтовню о лошадях, пока я потягивал шерри. Интересно, что у него на уме, подумал я, глядя, как он с каким-то неуверенным видом бродит вокруг камина.

Вскоре мое любопытство было разрешено. Дверь отворилась, он посмотрел поверх моего плеча и улыбнулся.

– Я хочу вас кое с кем познакомить, – сказал он.

Я встал и обернулся. У двери стояли Пэтти и Элинор. Вначале они меня не узнали. Пэтти протянула руку и вежливо произнесла: «Как поживаете?», очевидно ожидая, чтобы ее отец представил нас друг другу. Я взял ее за руку и подвел к креслу.

– Присядьте, – предложил я ей. – Вас ждет большое потрясение.

Если с Пэтти мы не встречались три месяца, то Элинор видела меня всего четыре дня назад, во время своего рокового визита к Хамберу. Она сказала с сомнением:

– Вы очень изменились… но вы Дэниел.

Я кивнул, и она залилась краской. Блестящие глаза Пэтти остановились на мне, ее розовый рот открылся.

– Так вы… это правда? Малыш Дэнни?

– Да.

– О-о! – Ее лицо, начиная с шеи, тоже отчаянно покраснело, но на сей раз это была краска стыда.

Октобер наблюдал за их замешательством.

– Так им и надо, – сказал он. – Будут знать, как устраивать людям неприятности.

– О нет! – воскликнул я. – Вы к ним несправедливы… и потом, вы же не все им обо мне рассказали?

– Не все, – признался он, начиная подозревать, что у его дочерей было больше причин краснеть, нежели он предполагал, и что задуманная им встреча-сюрприз приобрела несколько неожиданный характер.

– Тогда расскажите сейчас, а я пока пойду поговорю с Теренсом… И еще… Пэтти… Элинор… – Их удивило такое обращение. – Память у меня короткая и вообще неважная.

Когда я вернулся в гостиную, у девушек был подавленный вид, а Октобер с беспокойством наблюдал за ними. Я подумал, что отцы могут неумышленно причинить сильную боль своим дочерям.

– Не вешайте носа, – приободрил я их. – Если бы не вы, я бы в Англии со скуки умер.

– Вы вели себя гнусно, – с чувством сказала Пэтти, не желая признавать себя побежденной.

– Да… и очень сожалею об этом.

– Вы могли бы сказать нам, – упрекнула меня Элинор.

– Глупости, – вмешался Октобер. – Разве можно доверять языку Пэтти!

– Я понимаю… – медленно проговорила Элинор. – Да, я же не успела поблагодарить вас за… за то, что вы спасли меня. Доктор все рассказал мне. – Она снова покраснела.

– Спящая красавица, – улыбнулся я. – Вы были похожи на мою сестру.

– У вас есть сестра?

– Две, – сказал я. – Шестнадцать и семнадцать.

– А-а. – Она немного успокоилась. Октобер метнул на меня быстрый взгляд.

– Вы слишком великодушны, Дэниел. Одна из них заставила меня возненавидеть вас, другая чуть вас не убила, а вам хоть бы что!

– Именно так – хоть бы что. Давайте лучше забудем об этом.

Таким образом, несмотря на малообещающее начало, вечер все-таки прошел вполне сносно – девушки постепенно перестали смущаться, а под конец даже смогли смотреть мне в глаза, не краснея при этом. Когда они ушли спать, Октобер вытащил из внутреннего кармана листок бумаги и вручил его мне, не говоря ни слова. Я развернул листок – это был чек на десять тысяч фунтов. Куча нулей. Я молча смотрел на них. Потом медленно разорвал свое состояние пополам и положил обрывки в пепельницу.

– Большое спасибо, но я не могу это взять.

– Но вы выполнили работу, почему же вы отказываетесь от платы?

– Потому что… – Я остановился. Потому что… что? Я не мог подобрать подходящих слов. Мне хотелось сказать что-то вроде того, что я узнал больше, чем требовалось по контракту. Что я слишком много в это вложил. Что я убил человека. Во всяком случае, мне было невыносимо думать, что я возьму деньги за все, происшедшее со мной в эти месяцы.

– Должна же быть какая-то причина, – с некоторым раздражением настаивал Октобер.

– Ну, во-первых, честно говоря, я делал все это не из-за денег и не могу принять от вас такую сумму. Более того, когда я вернусь домой, я собираюсь вернуть вам остаток первых десяти тысяч.

– Нет-нет, – запротестовал он, – Вы их заработали и должны оставить себе. Подумайте о вашей семье!

– Все, что нужно моей семье, я заработаю продажей лошадей. Он загасил сигару.

– Вы возмутительно независимы. Просто не представляю, как вам удавалось так долго изображать из себя конюха! Если не ради денег, ради чего же вы все это делали?

Я поерзал в кресле – синяки все еще давали о себе знать.

– Да пожалуй, ради острых ощущений.

Дверь кабинета распахнулась, и в него неторопливо вошел Беккет. Я поднялся. Он протянул мне руку, а я, вспомнив слабость его пожатия, протянул ему свою. Он слегка сжал ее и тут же отпустил.

– Мы давно не виделись, мистер Роук.

– Больше трех месяцев, – согласился я.

– Вы закончили заезд.

Я с улыбкой покачал головой.

– Боюсь, что споткнулся на последнем препятствии.

Он снял пальто, повесил его на узловатую вешалку для шляп и размотал шерстяной шарф. Почти черный костюм подчеркивал его бледность и худобу, но глубоко посаженные, обведенные темными кругами глаза не потеряли своей всегдашней живости и проницательности. Он долго и пристально смотрел на меня.

– Садитесь, – сказал он, – и извините меня за опоздание. Вижу, что о вас позаботились в мое отсутствие.

– Да, спасибо.

Я снова опустился в кожаное кресло, а он занял свое место за столом. У его кресла были подлокотники и высокая спинка, и он тут же оперся на них локтями и головой.

– Я получил ваш отчет только в воскресенье утром, вернувшись в Лондон из Ньюбери. Он шел из Поссета два дня и попал ко мне домой в пятницу. Прочитав его, я немедленно позвонил в Слоу Эдуарду, но оказалось, что клейверингская полиция меня опередила. Тогда я сам позвонил в Клейверинг. Все воскресенье я обзванивал разные высокие инстанции, чтобы ускорить рассмотрение вашего дела, а утром в понедельник в кабинете директора государственного обвинения было окончательно решено, что вы невиновны.

– Я очень вам благодарен. Он задумчиво помолчал.

– Вы сами сделали больше для своего освобождения, чем мы с Эдуардом. Мы только подтвердили ваши слова и добились, чтобы вас отпустили на день-другой раньше. К тому времени клейверингская полиция уже произвела тщательный осмотр конторы, где все произошло, и нашла, что ваш рассказ полностью подтверждается фактами. Они также поговорили с врачом, лечившим Элинор, с самой Элинор, нашли сарай с огнеметом и телеграфировали вашему адвокату, чтобы он прислал им резюме вашего контракта с Эдуардом. Когда я с ними разговаривал, они уже были практически убеждены, что вы убили Эдамса в порядке самообороны. Полицейский врач – тот, что осматривал вас, – сразу подтвердил, что сила удара, пришедшегося на вашу правую руку, была достаточной, чтобы проломить вам череп. Он пришел к выводу, что удар был скользящий и потому повредил мышцы и сосуды, но не сломал кость и что вы действительно могли сесть на мотоцикл четверть часа спустя, если это было очень нужно.

– Вы знаете, – сказал я, – у меня было ощущение, что они вообще не обратили внимания на мои слова.

– М-м… Я говорил с одним человеком из уголовного розыска, который допрашивал вас в прошлый четверг. Он объяснил мне, что, во-первых, они были заранее настроены на вашу виновность, а во-вторых, вид у вас был ужасный. Вы рассказали им какую-то, на их взгляд, смехотворную историю, поэтому они сразу стали расставлять вам ловушки, пытаясь вас поймать. Им казалось, это не составит особого труда. Но не тут-то было – в конце концов им пришлось вам поверить.

– Почему же они мне об этом не сказали? – вздохнул я.

– Не в их привычках – они ребята упрямые.

– Мне тоже так показалось.

– Но так или иначе, вы живы и почти здоровы.

– О да!

Директор государственного обвинения – плавный прокурор.

Беккет бросил взгляд на часы.

– Вы торопитесь?

– Нет.

– Прекрасно… Мне нужно многое сказать вам. Как насчет ленча?

– С удовольствием.

– Вот и отлично. Да, кстати о вашем отчете… – Он достал из внутреннего кармана исписанные моей рукой листки и разложил их на столе. – Я бы хотел, чтобы вы убрали ту часть, где просите прислать помощника, заменив ее описанием применения огнемета. Сможете? Тогда садитесь вон за тот стол, а когда вы закончите, отдадим все это отпечатать.

Когда я написал все, что он просил, мы обсудили, какие обвинения можно выдвинуть против Хамбера, Касса и Джада Уилсона, а также против Соупи Тарлтона и его приятеля Льюиса Гринфилда. Потом он посмотрел на часы и решил, что настало время ленча. Беккет отвез меня в свой клуб, показавшийся мне сплошь темно-коричневым, где мы заказали пирог с мясом, почками и грибами (я выбрал его, чтобы можно было незаметно обойтись без ножа, одной вилкой). Но Беккет все-таки заметил.

– Рука все еще болит?

– Уже гораздо лучше.

Он кивнул и оставил эту тему. Зато он рассказал мне о визите, который он нанес престарелому дяде Эдамса, живущему в холостяцком комфорте на Пиккадилли [20].

– По его словам, Пола Эдамса еще в детстве отправили бы в исправительную колонию для малолетних преступников, если бы не богатые родители. Из Итона [21] его выгнали за подделку чеков, а из следующей школы – за азартные игры. Родителям вечно приходилось платить, чтобы вытащить его из очередной истории, и психиатр сказал им, что он не изменится по крайней мере лет до сорока – пятидесяти. Могу себе представить, как им было тяжело – ведь он единственный ребенок! Когда Эдамсу было двадцать пять, его отец умер, и мать одна продолжала оберегать его от слишком серьезных неприятностей. Лет пять назад ей пришлось выложить огромную сумму, чтобы замять скандал – Эдамс без всякой причины сломал руку какому-то парню, и сна пригрозила, что добьется признания его психически ненормальным, если он снова выкинет что-нибудь подобное. А через несколько дней она выпала из окна собственной спальни и разбилась насмерть. Ее брат – этот самый дядя – говорит, что, по его мнению, Эдамс приложил к этому руку.

– Я бы не удивился, – согласился я.

– Так что вы были правы – он действительно психопат.

– Об этом было нетрудно догадаться.

– По тому, как он обращался лично с вами? – Да.

Мы уже покончили с пирогом и перешли к сыру. Беккет с любопытством взглянул на меня и спросил:

– Так что за жизнь была у вас там, в конюшне Хамбера?

– Курортом это, пожалуй, не назовешь.

Он подождал продолжения, но, так как я замолчал, спросил еще раз:

– Больше вам нечего рассказывать?

– Пожалуй, нечего. Очень хороший сыр.

Мы выпили кофе и по стаканчику бренди, налитого из бутылки, на которой стояло имя Беккета, а потом медленно пошли пешком обратно.

В кабинете он опять с видимым удовольствием погрузился в свое кресло, откинув голову и положив руки на подлокотники, а я занял свое место напротив него.

– Насколько я знаю, вы скоро возвращаетесь в Австралию?

– Да.

– Не терпится снова впрячься?

Я взглянул на него. Он ответил мне прямым, твердым и серьезным взглядом. Он ждал ответа.

– Не так, чтобы очень.

– Почему?

Я пожал плечами и усмехнулся.

– Кому же это нравится?

Пожалуй, не стоит слишком распространяться на эту тему, подумал я.

– Вы возвращаетесь к благополучию, вкусной еде, солнцу, своей семье, прекрасному дому и работе, которую делаете отлично… Так?

Я кивнул. Черт его знает почему, но меня все это не особенно привлекало.

– Скажите мне правду, – вдруг сказал он. – Только чистую правду, без всяких уверток. Что-то не так?

– Да все мой идиотский беспокойный характер, больше ничего, – сказал я легкомысленным тоном.

– Мистер Роук. – Он слегка выпрямился в кресле. – У меня есть веские основания задавать вам эти вопросы. Пожалуйста, ответьте мне честно – чем вас не устраивает ваша жизнь в Австралии?

Наступило молчание, когда я думал, а он ждал. В конце концов я решил, что, какими бы ни были его веские основания, я ничего не потеряю, если выскажусь начистоту.

– Работа, которой я занимаюсь, должна бы по идее приносить мне удовлетворение, а приносит только скуку и пустоту.

– Вроде манной каши, когда у вас есть зубы, – заметил он. Я засмеялся.

– Наверное, хочется чего-нибудь остренького.

– А кем бы вы стали, если бы не смерть родителей и необходимость растить младших?

– Скорее всего юристом, хотя… – Я заколебался.

– Хотя что?

– Вообще-то это странно звучит… особенно после всего, что произошло со мной за последние дни… может быть, я стал бы полицейским.

– Ага, – мягко сказал он, – так я и думал. Он снова откинул голову и улыбнулся.

– Если бы вы были женаты, вам было бы легче успокоиться и осесть на одном месте, – предположил он.

– Еще одна лямка, которую мне пришлось бы тянуть, – сказал я. – Еще одна семья, о которой надо заботиться. Наезженная колея до конца жизни.

– Значит, вот как вы к этому относитесь. А Элинор?

– Она очень милая девушка.

– Но не навсегда? Я покачал головой.

– Вы пошли на большой риск, чтобы спасти ей жизнь, – напомнил он.

– Но ведь она из-за меня оказалась в опасности.

– Разве вы могли предположить, что окажетесь настолько… э-э… неотразимы и так ее увлечете, что она приедет специально, чтобы встретиться с вами еще раз? Когда вам пришлось вернуться к Хамберу и спасать ее, расследование уже было закончено – тихо, мирно и незаметно. Так ведь?

– Ну, в общем, да.

– Вам понравилось?

– Что понравилось? – удивился я.

– О, я, разумеется, не имею в виду кровопролитие под занавес или долгие часы нудной работы. – На его лице мелькнула улыбка. – А само, так сказать, преследование?

– А что, если я охотник в душе?

– А сами вы как считаете?

– Думаю, да.

В наступившей паузе показалось, что мое короткое «да» повисло в воздухе, вдруг все прояснив.

– Вам было хоть немного страшно? – Его голос звучал обыденно.

– Да.

– До помутнения рассудка?

Я отрицательно покачал головой.

– Вы знали, что если Эдамс и Хамбер что-то заподозрят, они убьют вас. Как на вас действовало постоянное сознание опасности?

Он напоминал врача, исследующего картину болезни.

– Я старался быть осторожным.

– И все?

– Если вас интересует, был ли я все время в состоянии нервного напряжения, могу сказать честно – нет.

– Ясно.

Он снова на секунду замолчал, потом спросил:

– Что оказалось самым трудным?

Я прищурился, ухмыльнулся и соврал:

– Носить эти чертовы остроносые ботинки.

Он кивнул, как будто услышал нечто в высшей степени правдивое. А может, я и не соврал – ботинки уязвляли мою гордость, а не ноги. Эта же проклятая гордость взяла надо мной верх, когда я был в колледже у Элинор и не нашел в себе сил изображать перед ней полного кретина. Все эти штучки с Марком Аврелием были чистым выпендрежем с моей стороны, к тому же имели катастрофические последствия. Даже вспоминать об этом стыдно, не то что рассказывать.

Беккет спокойно продолжал:

– А вам не хотелось бы заняться чем-нибудь в этом роде?

– Пожалуй. Только по-другому.

– В каком смысле?

– Ну… Во-первых, я был недостаточно подготовлен. Например, мне просто повезло, что Хамбер оставил контору незапертой, иначе я не попал бы в нее. Я не умею открывать двери без ключа. Потом, мне пригодился бы фотоаппарат – чтобы сфотографировать синюю книгу в столе у Хамбера и все остальное. Но мои познания и фотографии равны нулю. Я обязательно поставил бы не ту выдержку. Дальше. Мне никогда не приходилось драться. Если бы я знал что-нибудь о рукопашном бое, возможно, я не убил бы Эдамса, да и самого меня так не отделали бы. Кроме того, я не мог быстро связаться с вами или Эдуардом, а это было очень важно.

– Вы правы. Но все равно, несмотря на сложности, вы же справились с вашей задачей.

– Чистое везение. Нельзя рассчитывать на удачу дважды.

– И в самом деле нельзя. – Он улыбнулся. – Что вы собираетесь сделать с двадцатью тысячами фунтов?

– Я… м-м… собираюсь оставить часть этих денег Эдуарду.

– Что вы хотите сказать?

– Я не могу взять эти деньги. Все, чего я хотел, – это ненадолго вырваться на свободу. Это он предложил такую большую сумму, а не я. Должно быть, ему казалось, что за меньшее вознаграждение я не возьмусь за это дело. Но он ошибался – я бы и бесплатно согласился. Я возьму только компенсацию за издержки, связанные с моим отсутствием. Он знает об этом, я ему вчера сказал.

На этот раз молчание было долгим. Наконец Беккет выпрямился, взял телефонную трубку и набрал какой-то номер.

– Это Беккет, – сказал он. – Я насчет Дэниела Роука… Да, он здесь. – Он вынул из кармана почтовую карточку. – Я обсудил с ним те пункты, о которых мы говорили утром… Ваша карточка при вас?

Несколько минут он ждал, откинувшись в кресле и глядя мне прямо в лицо.

– Готовы? – произнес он в трубку. – Пункты с первого по четвертый – ответ положительный. Пятый – удовлетворительно. Шестой… это самое слабое место – не выдержал роль перед Элинор Тэррен. Она сказала, что он умен и хорошо воспитан, хотя никто больше так не думал… Да, видимо, нежелание унизиться в глазах женщины… Не просто хорошенькой, а умной – ведь перед ее сестрой он себя не выдал… Да… О, без сомнения, ее привлекла не только его внешность, но и интеллект… Да, внешность весьма привлекательная, и, по-моему, для вас это может оказаться полезным… Нет, он так не считает. В клубе ни разу не взглянул на себя в зеркало – ни в вестибюле, ни в туалете… Нет, сам он в этом не сознался, но в душе отлично понимает, что прокололся в этом пункте… Разумеется, хороший урок… Может, это риск, а может, просто недостаток профессионализма… Пусть ваша мисс Джонс выяснит точно… Да.

Не могу сказать, чтобы мне доставляла удовольствие эта хладнокровная вивисекция, но единственным способом избежать ее было встать и выйти из кабинета. Его глаза смотрели на меня по-прежнему беспристрастно.

– Пункт седьмой… нормальная реакция. Восемь – немного чересчур, но с вашей точки зрения это даже к лучшему. – Он бросил быстрый взгляд на зажатую в руке карточку. – Девять… Хотя он родился в Англии и провел здесь детство, по воспитанию, и наклонностям он все же австралиец, так что не думаю, что подчинение далось ему легко… Не знаю, он не захотел говорить об этом… Нет, не сказал бы, что здесь имеет место комплекс мученика… Ну, конечно, совершенства не бывает… Это уж по вашей части… Десятый? ПУШ? Определенно не первые два, он слишком горд для этого. Что до третьего, то он относится к тому типу, который обращается за помощью. Да, он еще здесь. И бровью не повел… Думаю, да… Хорошо, я позвоню вам позже.

Он положил трубку. Я ждал. Он не торопился, и я сознательно не стал дергаться и суетиться под его изучающим взглядом.

– Ну что? – спросил он наконец.

– Нет.

– Это нежелание или мысль о сестрах и брате?

– Филипу всего тринадцать.

– Понимаю. – Он сделал вялый жест рукой. – Но все равно, думаю, мне стоит рассказать вам, от чего вы отказываетесь. Мой коллега, который задержал меня утром и с которым я только что разговаривал по телефону, руководит одним из отделов контрразведки – не только политической, но также научной, промышленной и вообще любой. Его отдел специализируется как раз в том, чем пришлось заниматься вам – расследованием изнутри. Просто удивительно, до чего мало внимания даже опытные агенты обращают на слуг и рабочих… так что его людям удавалось добиться заметных результатов. Их часто используют для проверки подозрительных иммигрантов и политических беженцев, не наблюдая за ними со стороны, а работая бок о бок с ними каждый день. Например, недавно несколько сотрудников работали на строительстве сверхсекретных объектов… там были странные утечки информации, подробные планы секретных установок были проданы за границу. Так вот, выяснилось, что фирма, занимающаяся коммерческим шпионажем, получала сведения от агентов, работающих каменщиками, – они укладывали кирпичи, фотографируя при этом здание.

– Филипу, – сказал я, – всего тринадцать.

– Но вам не придется немедленно погрузиться в эту деятельность. Вы же сами сказали, что не обладаете необходимыми знаниями. Сначала вас, как минимум, год будут обучать различным методам, и только потом поручат работу.

– Не могу.

– Между заданиями все сотрудники получают отпуск. Если работа заняла четыре месяца – как та, что вы делали для нас, – отпуск будет шесть недель. Как правило, больше девяти месяцев в году никто не работает. Вы сможете часто приезжать домой.

– Если я буду отсутствовать, у меня не будет ни денег для платы за школу, ни дома.

– Британское правительство действительно не сможет платить нам столько, сколько вы сейчас зарабатываете, но ведь существует такая удобная вещь, как управляющий фермой.

Я открыл было рот и снова закрыл его.

– Обдумайте все хорошенько, – мягко посоветовал он. – Мне надо повидать еще одного из моих коллег… Я вернусь через час.

Он поднялся и медленно вышел из комнаты.

Голуби все так же суетились на подоконнике. Я подумал о годах, потраченных на устройство фермы, и о том, чего я достиг. Я еще сравнительно молод, но мое дело уже считается достаточно солидным, и годам к пятидесяти, если повезет, я буду владельцем одной из лучших племенных ферм Австралии и смогу наслаждаться богатством, влиянием и всеобщим уважением. Беккет же предлагает мне одиночество, непрестижную работу и плохое жилье, не говоря уже о риске окончить жизнь, получив пулю в лоб.

Если рассуждать здраво, мне просто не из чего выбирать. Белинда, Хелен и Филип все еще нуждаются в защите, доме и хотя бы той замене отцовской заботы, которую я могу им предложить. Ни один нормальный человек не отдал бы преуспевающую ферму в руки управляющего, чтобы стать кем-то вроде разгребателя мусора. Иначе эту работу не назовешь.

Но это если здраво… На самом-то деле я ведь уже один раз бросил свою семью на произвол судьбы – как сказал Беккет, мне не доставляет удовольствия ощущать себя мучеником. А преуспевающее дело уже один раз довело меня до депрессии.

Теперь я точно знаю, что я из себя представляю и на что способен. Я вспомнил, как много раз меня так и подмывало бросить все к чертовой бабушке, но я удержался. Я вспомнил тот момент, когда я взял в руку свисток Элинор и меня озарила догадка. Я вспомнил удовлетворение, с которым я стоял в опаленном загончике Кандерстега, зная, что наконец одержал победу над Эдамсом и Хамбером. Никогда продажа лошади, пусть даже самая выгодная, не наполняла меня такой глубокой радостью.

Час прошел. Голуби улетели с подоконника. Вернулся Беккет.

– Ну что? – спросил он. – Да или нет?

– Да.

Он громко расхохотался.

– И все? Никаких вопросов или условий?

– Никаких условий. Но мне нужно съездить домой и привести в порядок свои дела.

– Разумеется. – Он поднял трубку. – Мой коллега хотел бы увидеться с вами до вашего отъезда. – Его пальцы легли на диск. – Сейчас я договорюсь.

– Один вопрос. – Да?

– Что такое ПУШ в десятом пункте?

Он хитро улыбнулся, и я понял, что он ждал этого вопроса и хотел, чтобы я знал ответ. Мои ноздри расширились, впитывая запах незнакомого мира. Мира, к которому я теперь принадлежал.

– Что может заставить вас перейти на сторону противника, – небрежно объяснил он, – подкуп, угроза или шантаж.

Он набрал номер и перевернул всю мою жизнь.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Имеется в виду король Эдуард VII, правивший с 1901 по 1910 г.

(обратно)

[2] Имеется в виду библейское изречение: «Отпускай хлеб твой по водам, потому по по прошествии многих дней опять найдешь его».

(обратно)

[3] Здесь игра слов: «sparking plug» – свеча зажигания, но «plug» – еще и «кляча».

(обратно)

[4] Таттерсоллз здесь: – место на ипподроме, где принимают ставки при игре на скачках.

(обратно)

[5] День подарков – второй день Рождества, 26 декабря, когда принято дарить подарки посыльным, почтальонам, слугам.

(обратно)

[6] AI – официальное обозначение Грейт-Норт-роуд (Большой северной дороги).

(обратно)

[7] Борстал – исправительное заведение для молодых преступников (от 16 до 21 года). Первое такое учреждение было открыто в Борстале, пригороде Рочестера, графство Кент, в 1902 году.

(обратно)

[8] Названия футбольных команд. «Ганнерз» – разговорное название футбольного клуба «Арсенал»,«Роверз» – клуба «Блэкберн».

(обратно)

[9] «Кантри Лайф» – иллюстрированный еженедельник, рассчитанный главным образом на фермеров и земледельцев.

(обратно)

[10] Георгианский стиль – архитектурный стиль, сложившийся к середине XVIII в. и существовавший до 30-х годов XIX в.

(обратно)

[11] Горгулья – фантастическая фигура (чаще всего на водосточной трубе), характерная для готической архитектуры.

(обратно)

[12] Стоун – 14 фунтов – 6,35 кг.

(обратно)

[13] Альфред Великий – король, объединивший в IV в. несколько англосаксонских королевств.

(обратно)

[14] Джон Бечемен (р. 1907) – английский писатель.

(обратно)

[15] 999 – в Великобритании телефон для вызова полиции, «Скорой помощи» или пожарной команды.

(обратно)

[16] 1 гран – 0,065 г.

(обратно)

[17] Бертран Рассел (1872 – 1970) – английский философ, математик общественный деятель.

(обратно)

[18] Уайтхолл – улица в центре Лондона, где расположены важнейшие правительственные здания.

(обратно)

[19] «Флайинг Скотсмен» («Летучий Шотландец») – железнодорожный экспресс Лондон – Эдинбург.

(обратно)

[20] Пиккадилли – улица в центре Лондона.

(обратно)

[21] Итон – одна из старейших престижных мужских привилегированных средних школ Англии с очень высокой оплатой за обучение.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Реклама на сайте