«Дикие лошади»

ГЛАВА 1

Умирающий от рака, иссушенный болезнью старик сидел, как обычно, в огромном кресле, и слезы от невыносимой боли катились по его бледным щекам.

Был вторник — его последний вторник. Исхудавшие пальцы, лежавшие на моем запястье, конвульсивно подергивались; тряслись и двигались губы старика в тщетных попытках заговорить.

— Отец… — Слово наконец всколыхнуло воздух — отчаянный шепот, исторгнутый крайней необходимостью. — Святой отец, я хочу исповедаться. Я должен испросить… отпущение грехов.

Несказанно удивленный, я промолвил с состраданием:

— Но… я не священник.

Он не обратил на это внимания. Слабый голос, более очевидное свидетельство важности дела, чем судорожно сжатая рука, просто повторил:

— Святой отец… отпустите мне…

— Валентин, — внятно сказал я, — я Томас. Томас Лайон. Вы помните? Я прихожу, чтобы читать вам.

Он больше не мог делать это сам, так как почти ослеп. Я приходил сюда более или менее регулярно, в среднем раз в неделю, почитать старику газетные сообщения о скачках и отпустить его вечно усталую старушку-сестру в магазин или в гости к соседкам.

Но в этот день я ничего не читал ему. Когда я пришел, он жестоко страдал от очередного приступа боли. Доротея, его сестра, влила Валентину в рот чайную ложку жидкого морфина и напоила его виски с водой, чтобы обезболивающее подействовало быстрее.

Старик чувствовал себя недостаточно хорошо, чтобы слушать новости о скачках.

— Просто посидите с ним, — попросила Доротея. — Сколько вы сможете побыть здесь?

— Часа два, пожалуй.

Она с признательностью поцеловала меня в щеку, привстав на цыпочки, и поспешила уйти. Дороти было около восьмидесяти, но она хорошо выглядела, ясно мыслила и не жаловалась на свою память.

Я присел, как всегда, на стул, стоявший рядом с креслом старика: Валентин предпочитал касаться собеседника, словно это заменяло ему зрение.

Дрожащий голос настаивал, с усилием ввинчиваясь в тишину комнаты:

— Я признаю перед Богом Всемогущим и перед вами, святой отец, что я страшно согрешил… и должен рассказать об этом… прежде… прежде…

— Валентин, — повторил я более резко, — я не священник.

Старик словно не слышал. Казалось, он вкладывал все оставшиеся у него силы в один решающий ход в игре, где на кон поставлена душа, в последний бросок костей, побеждающий силы ада на краю бездны.

— Я испрашиваю прощения за свой смертный грех… Я взываю к милости Господа…

Больше я не протестовал. Старик знал, что умирает, что смерть близка. Несколькими неделями раньше он хладнокровно и даже с юмором рассуждал об этом. Он вспоминал свою долгую жизнь. Говорил, что оставил мне все свои книги по завещанию. Он никогда не упоминал даже о самых элементарных религиозных убеждениях, хотя однажды заметил, что идея жизни после смерти — это суеверная болтовня.

Я не знал, что он был католиком.

— Я признаюсь, — произнес Валентин, — что убил его… Боже, прости мне. Я смиренно прошу прощения… Я молю Господа Всемогущего быть милостивым ко мне…

— Валентин…

— Я оставил нож у Дерри, когда убил корнуэлльского парня, и не сказал ни слова о той неделе, и я обвиняю себя… Я лгал… mea culpa… я принес столько вреда… я сломал их жизни… И они не знали, они продолжали любить меня… Я презирал себя… все это время. Святой отец, наложите на меня епитимью… и скажите слова… скажите их… ego te absolvo… я отпускаю тебе грехи во имя Отца… Я прошу вас… я прошу вас…

Я никогда не слышал о событиях, про которые он толковал. Слова звучали словно обрывки бреда, в них не было связного смысла. Я думал, что скорее всего грехи его ему привиделись, что он путал сон с явью, воображая свою великую вину там, где вообще ничего не было.

Однако не было сомнения в неистовой неподдельности повторяемой им мольбы.

— Святой отец, отпустите мне грехи. Святой отец, скажите слова… скажите их, я прошу вас.

Я не видел, какой от этого мог быть вред. Он отчаянно хотел умереть в мире. Любой священник дал бы ему отпущение грехов; мог ли я быть настолько жесток, чтобы отказать в этом? Я не принадлежу к его вере. Я могу впоследствии поплатиться за это собственной бессмертной душой. Но я сказал то, что он хотел. Сказал слова, отыскав их в памяти. Сказал по-латыни — он должен был понять их — потому что, мне казалось, так они будут нести меньше лжи, чем произнесенные на английском.

— Ego te absolvo, — сказал я.

И почувствовал прошедшую по моему телу дрожь. Суеверие, подумал я.

Я вспомнил остальные слова. Они сами пришли мне на язык:

— Ego te absolvo a peccatis tuis, In nomine Patris el Filii et Spiritus Sancti. Amen.[1]

Величайшее святотатство в моей жизни до сего дня. Боже, прости мне мой грех, подумал я.

Страшное напряжение отпустило старика. Слезящиеся глаза закрылись. Хватка на моем запястье ослабла; старческая рука бессильно упала. Морщины на лбу Валентина разгладились, он чуть улыбнулся и погрузился в сон.

Встревоженный, я поискал пульс на его горле и с облегчением нащупал бьющуюся жилку. Он не пошевельнулся от моего прикосновения. Я слегка потряс его, но он не проснулся. Пять минут спустя я потряс его снова, уже сильнее, но безрезультатно. Я нерешительно поднялся со стула и, подойдя к телефону, набрал номер доктора, записанный на видном месте в блокноте, лежащем рядом с аппаратом.

Врач был совсем не рад моему звонку.

— Я говорил старому дурню, что ему следует лечь в больницу, — сказал он. — Я не собираюсь мчаться сломя голову, чтобы подержать его за руку. И вообще кто вы такой? И где миссис Паннир?

— Я посетитель, — ответил я. — Миссис Паннир ушла за покупками.

— Он стонет? — спросил доктор.

— Раньше стонал. Миссис Паннир дала ему болеутоляющее, прежде чем ушла. Потом он говорил. А теперь впал в какое-то сонное состояние, и я не могу его разбудить.

Доктор приглушенно проворчал ругательство и бросил трубку на рычаг, оставив меня гадать о своих намерениях.

Я надеялся, что он не пришлет завывающую машину «Скорой помощи» с деловитыми санитарами, носилками и всеми прочими атрибутами, способными сделать предсмертные страдания еще тяжелее. Старый Валентин хотел спокойно умереть в своей постели. Я пожалел о своем звонке доктору, опасаясь, что, возможно, спровоцировал именно то, чего Валентин больше всего желал бы избежать.

Терзаемый раскаянием и сознанием собственной беспомощности, я сел напротив спящего старика, теперь уже не на стул рядом с ним, а в более удобное кресло.

В комнате было тепло. Валентин был одет в синюю хлопчатобумажную пижаму, колени его прикрывал плед. Кресло стояло возле окна, и нагие ветвистые деревья за стеклом обещали скорую весну, которой он не увидит.

Похожая на рабочий кабинет, его комната отображала необычайное путешествие своего хозяина сквозь время. Валентин родился в семье кузнеца и в детские годы помогал отцу. Тонкие руки крепли, грохот молота и огонь горна будоражили юное сознание. Не было никаких сомнений в том, какую профессию он изберет и что ему придется переезжать куда-то в другое место, как с давних пор было принято в кузнечном деле.

С выцветших фотографий в рамках на меня глядел молодой Валентин с бицепсами и грудными мышцами атлета, обладателя огромной силы, с широкой, счастливой улыбкой ребенка. Но идиллия сельской кузницы под ореховым деревом давно канула в прошлое. В зрелые годы Валентин исколесил со своими инструментами и переносной наковальней в рабочем автофургоне все Соединенное Королевство.

Он долгие годы подковывал скаковых лошадей конюшни, где мой дед работал тренером. Он приглядывал за копытами пони, на которых я катался. Валентин тогда казался мне невероятно старым, хотя теперь я знаю, что ему едва исполнилось шестьдесят пять, когда мне было десять.

Поначалу его образование ограничивалось чтением (газет о скачках), писанием (счетов для заказчиков) и арифметикой (подсчитывалась стоимость работы и материала так, чтобы не остаться в убытке). До того как ему перевалило за сорок, умственные способности Валентина не развивались в такой степени, как его мускулы. Перемены в судьбе, рассказывал он мне, принесло то решительное время, когда вместо того, чтобы ковать подковы для какой-либо лошади, ему приходилось все чаще подрезать копыта коней, подгоняя их под стандартные подковы массового производства. Никому больше не было нужно его мастерство в деле придания формы раскаленно-белому бруску железа, требовались лишь элементарные действия по прилаживанию на место готового изделия из мягкого металла.

Тогда-то у Валентина и появилось время читать. Сначала о том, что касалось скачек, потом обо всем подряд. Чуть позднее он с застенчивой анонимностью начал предлагать обзоры и анекдоты в газеты, которые ежедневно изучал. Он писал о лошадях, людях, событиях, мнениях. Одна из газет отвела ему постоянную колонку, положила оклад и даже предоставила жилье. По-прежнему занимаясь своим любимым делом, Валентин одновременно стал заметной фигурой в журналистских кругах, вызывая уважение своей проницательностью и умом.

Уходили годы и силы, но росла журналистская слава. Он писал даже после восьмидесяти лет, будучи наполовину слепым, писал, пока четыре недели назад война с раком не вошла в заключительную стадию.

И вот этот старый человек, удивительный, мудрый и почитаемый, в отчаянии раскрыл тайну, которую, очевидно, больше был не в силах хранить.

«Я убил корнуэлльского парня…»

Должно быть, он хотел сказать о какой-то ошибке, происшествии, повлекшем за собой несчастный случай, роковой для жокея. Не зря же Валентин довольно часто говорил о необходимости доводить дело до конца, повторяя притчу о потерянном гвозде. О том, как погибло королевство из-за того, что в кузнице не было гвоздя… Малые просчеты ведут к великим катастрофам.

Перед смертью, снова подумал я, сознание превращает старые мелкие провинности в ужасные преступления. Бедный старый Валентин! Я с грустью смотрел на него спящего, на поредевшие белые волосы, сквозь которые просвечивали на коже головы большие коричневые родимые пятна.

Прошло много времени. Никто не приходил. Дыхание Валентина стало тяжелее. Я обводил взглядом знакомую комнату, фотографии лошадей, которые хорошо изучил за последние несколько месяцев, почетные грамоты в рамках на темно-зеленой стене, занавески с цветочным рисунком, потертый коричневый ковер, обитые кожей кресла, громоздкую пишущую машинку на письменном столе, молодую поросль в цветочном горшке.

Ничего не менялось от недели к неделе, только жизненная сила старика утекала прочь.

Вдоль одной стены от пола до потолка тянулся стеллаж, уставленный книгами, которые, как я полагал, вскоре должны были стать моими. Там были формуляры за многие годы с перечислением участников тысяч и тысяч давно прошедших скачек, с маленькой точкой красными чернилами напротив имени каждой лошади, которую подковывал для забега Валентин. Победители, сотни победителей были отмечены восклицательным знаком.

Ниже формуляров располагались множество томов старинной энциклопедии и ряды книг в глянцевых обложках — жизнеописания недавно умерших победителей скаковых соревнований, их кипучая энергия, превращенная в бледные бумажные мемуары. Я встречал многих из этих людей. Мой дед был одним из них. Их мир, их страсти, их достижения канули в Лету, и юные жокеи, на которых я смотрел в десять лет горящими глазами, уже сами стали дедушками.

Я стал думать, кто же напишет биографию Валентина — весьма достойная тема, чтобы быть запечатленной. Старик упорно отказывался сделать это сам, несмотря на постоянные пожелания окружающих. Слишком скучно, говорил он. Ему был интересен сегодняшний мир.

Доротея вернулась с опозданием на полчаса и безуспешно пыталась разбудить брата. Я поведал ей о своем звонке доктору, и это не удивило ее.

— Он говорил, что Валентина следует поместить в больницу, — сказала она. — Валентин отказался ехать. Они с доктором поругались. — Она пожала плечами, выражая покорность судьбе. — Я предполагаю, что доктор со временем приедет. Он всегда так делает.

— Я должен покинуть вас, — произнес я с сожалением. — Я уже опаздываю на встречу… — Я поколебался. — Ваша семья случайно не католики? — нерешительно спросил я. — Я хочу сказать… Валентин вроде бы просил, чтобы позвали священника.

— Священника? — Она была удивлена. — Он бессвязно болтал что-то все утро… Он уже теряет рассудок… но старый безбожник никогда бы не попросил позвать священника.

— Я просто думал… возможно… последнее напутствие?

Доротея подарила мне взгляд, полный нежного сестринского раздражения.

— Наша мать была католичкой, но отец — нет. Куча ерунды, как обычно говорил он. Валентин и я выросли вне церкви, и нам от этого не было хуже. Наша мать умерла, когда ему было шестнадцать, а мне — одиннадцать. Для нее была заказана поминальная месса. Отец взял нас туда, но потом говорил, что его от заупокойной службы бросило в жар. Как бы то ни было, Валентин не особенно много грешил, если не считать ругательств и прочего в том же роде, и я знаю, что, будучи так слаб, как сейчас, он вряд ли захотел бы, чтобы ему надоедал священник.

— Я просто подумал… — попытался оправдаться я.

— Вы очень добры, что приходите сюда, Томас, но я знаю, что вы ошибаетесь. — Она сделала паузу. — Мой бедный дорогой мальчик сейчас очень болен, не так ли? — Она с заботой поглядела на брата. — Ему намного хуже?

— Я боюсь, что так.

— Это приближается. — Она кивнула, и на ее глаза навернулись слезы. — Мы знали, что это придет, но когда это случается… Ох, дорогой…

— Он прожил хорошую жизнь.

Доротея проигнорировала эти неуместные слова и с тоской в голосе произнесла:

— Мне будет так одиноко.

— Разве вы не можете жить у вашего сына?

— Нет! — Она выпрямилась, всем видом выражая негодование. — Полу сорок пять лет, и он напыщенный домашний тиран, хотя мне и неприятно признавать это, и я не в ладах с его женой. К тому же у них растут три противных сорванца, которые крутят оглушительную музыку, так что стены сотрясаются. — Она склонилась и нежно погладила лежащего без чувств брата по голове. — Нет. Я и Валентин… мы поселились здесь, когда умерла его Кэти и ушел мой Билл. Ведь вы все это знаете… и мы всегда любили друг друга, Валентин и я, и мне будет его не хватать. Мне будет ужасно не хватать его, но я останусь здесь. — Она сглотнула комок, застрявший в горле. — Я привыкну к одиночеству, дорогой, как привыкла, когда ушел Билл.

Доротея, как многие старые женщины, с моей точки зрения, была наделена той решительной независимостью, которая помогает выжить там, где ломаются молодые. С помощью приходящей раз в день патронажной сестры она ухаживала за больным братом, из последних сил создавала ему уют, давала болеутоляющее, когда он не мог уснуть ночью. Она будет печалиться по нему, когда он уйдет, но ее обведенные темными кругами глаза говорили о том, что ей следует побольше отдыхать.

Она устало присела на все тот же стул и взяла брата за руку. Дыхание Валентина было медленным, поверхностным, с хрипом. Тускнеющий дневной свет из окна, у которого стояло кресло, мягко озарял престарелую чету. Свет и тень подчеркивали округлую деловитость одной, исхудалую беспомощность другого и нависшую неотвратимость смерти, отчетливую, словно коса, занесенная над их головами.

Я хотел бы, чтобы здесь был оператор с кинокамерой. А лучше того — вся съемочная группа. Моя работа состояла в том, чтобы улавливать и отбирать у жизни моменты вечности, чтобы слышать эмоции ветра, проявлять призрачные образы, высвечивать грани истины. Я имел дело с фантазиями, создающими иллюзию проникновения в реальность.

Короче говоря, я снимал фильмы.

Я посмотрел на часы и спросил Доротею, могу ли я воспользоваться телефоном.

— Конечно, дорогой. На столе.

Я позвонил Эду, моему старшему ассистенту, который, как обычно, волновался по поводу моего отсутствия.

— Ничего не поделаешь, — сказал я. — Прибуду позже. Кто-нибудь там есть? Ну, закажи, чтобы прислали выпивки. Пусть веселятся. Только не давай Джимми больше двух стаканов джина с тоником и убедись, что у нас достаточно копий измененного сценария. Сделаешь? Хорошо. До встречи.

Я сожалел, что должен покинуть Доротею в такое время, но фактически я втискивал этот визит в свое дневное расписание, в котором времени на таковой не предусматривалось, однако я неделю за неделей выполнял данное мною обещание.

Три месяца назад, во время подготовки к съемкам фильма, которыми я был занят в настоящее время, я стал заезжать к Валентину ненадолго, отдавая дань уважения, которое питал к нему еще с детства.

Он жил на окраине Ньюмаркета, города, который долгое время был центром разведения и тренировки скаковых лошадей для всего мира. «Штаб-квартира», как называла его пресса. Пятнадцать сотен чистокровных элитных лошадей носились здесь по вылизанным ветром тренировочным дорожкам и по широким трекам с препятствиями, иногда взмывая над землею так легко, что казалось, в будущем гены этих красавцев породят поколение истинных пегасов. Древнее занятие, приносящее богатство, — воспитание скаковых лошадей.

Я уже совсем собрался уходить, когда в дверь позвонили, и, чтобы Доротее не пришлось утруждать свои усталые ноги, я открыл дверь.

На пороге стоял низкорослый мужчина в возрасте от тридцати до сорока лет, нетерпеливо поглядывая на часы.

— Чем могу служить? — спросил я.

Он коротко глянул на меня и позвал через мое плечо:

— Доротея!

Несмотря на усталость, она вышла из комнаты Валентина и жалобно сказала:

— Он… в коме, я полагаю. Входите. Это Томас Лайон, который читал Валентину, я вам рассказывала.

Словно в раздумье, она довершила церемонию знакомства, взмахнув рукой и промолвив:

— Робби Джилл, наш доктор.

Робби Джилл был рыжеволос, говорил с шотландским акцентом, не умел понижать голос и вести себя у постели больного. Он принес в комнату Валентина медицинский чемоданчик и с щелчком открыл его. Оттянул пальцем веки больного и задумчиво пощупал хрупкое запястье. Потом в молчании занялся стетоскопом, шприцами и тампонами.

— Лучше будет положить его на кровать, — сказал он наконец.

— Он…? — с тревогой выговорила Доротея, оставив вопрос незаконченным и страшась утвердительного ответа.

— Умирает? — довершил Робби Джилл на свой грубоватый манер. — Через день или два я смогу сказать что-то определенное. Его старое сердце все еще замечательно сильно. Я не думаю, что он снова придет в себя, но это может произойти. Все зависит от того, чего он сам хочет.

— То есть как это — чего он хочет? — удивленно спросил я.

Доктор соизволил ответить мне главным образом, я думаю, из-за Доротеи, но также ради удовольствия чувствовать себя ученым, делящимся важными знаниями с невеждами.

— Старые люди, — сказал он, — очень часто остаются в живых, если существует нечто, что они страстно хотят сделать, чтобы потом спокойно умереть. На этой неделе я потерял пациентку, которая хотела увидеть, как женится ее внук. Она пришла на свадьбу и радовалась событию, а через два дня умерла. Нередкий случай. Если у Валентина нет незавершенных дел, он умрет очень скоро. Если же есть — дело может обернуться по-другому. У него сильная воля. Несмотря на то что болезнь зашла уже так далеко, могут случиться поразительные вещи.

Доротея с грустью покачала головой.

— Тогда оставим его как есть. Я договорился с сестрой Дэвис, она заглянет к вам попозже. Сделает еще одну инъекцию, это избавит Валентина от боли, которая может мучить его ночью. А я зайду утром. Старый чудак чуть не побил меня, черт бы его побрал. Ну и получил то, чего добивался. Я не буду срывать его с места. Пусть уж умирает дома.

Благодарностью ему были слезы Доротеи.

— Это счастье, что у него есть вы, — сказал ей доктор, — и что вы еще держитесь. — Он перевел глаза с нее на меня, оценил взглядом мой рост и обратился ко мне: — Вы, кажется, сильнее нас обоих. Вы сможете перенести его? Сестра Дэвис могла бы помочь Доротее переместить его, как помогала всегда, но обычно он был в сознании и делал все, что мог, чтобы идти. Сможете вы один поднять его?

Я кивнул. Валентин весил до слез мало для человека, некогда такого сильного. Я поднял длинное неподвижное тело на руки и пронес его от кресла через короткий коридор в спальню, потом мягко опустил на белую простыню — Доротея предусмотрительно откинула одеяло с кровати. Ее брат хрипло дышал. Я расправил его пижаму и помог Доротее укрыть его. Он не просыпался. Он умирал, отдалившись от мира, с того момента, как поверил в отпущение своих грехов.

Я не стал возобновлять спор с Доротеей касательно священника и не сказал об этом доктору. Я был убежден, что оба они с осуждением отнесутся к тому, что сделал я, хотя благодаря этому Валентин теперь уходил с миром. Оставим все как есть, решил я. Не будем добавлять Доротее тревог.

Я поцеловал старую леди, пожал руку доктору и, пообещав на будущее туманную, но с радостью принятую помощь, помчался на работу.

Жизнь, как реальная, так и воображаемая, громко и бурно кипела в Ньюмаркете, где компания, на которую я работал, арендовала на три месяца пустующие конюшни, заплатив обанкротившемуся владельцу-тренеру достаточно, чтобы он на проценты с этой суммы мог прокормить своих детей до самой старости.

Хотя я на час опоздал на обсуждение сценария, назначенное мною на пять тридцать, я не стал извиняться, зная, что съемочная группа, с которой я работал, примет извинения за слабость. Для них важно, понимал я, воспринимать шефа как несокрушимую скалу, хотя для меня самого эта скала порой была не прочнее, чем слежавшийся песок.

Они собрались в помещении бывшей столовой в доме тренера (вся мебель после банкротства пошла с молотка, только атласно-зеленые с золотым узором бумажные обои по-прежнему оставались на стенах, напоминая о былом богатстве) и в разнообразных позах расположились вокруг массивного конторского стола, сидя в складных садовых креслах из белого пластика. Напитков, доставленных из стола заказов, хватило едва ли на час: никто во время съемок не тратит деньги на излишний комфорт.

— Так, — сказал я, сгоняя Эда с кресла, стоящего как раз посередине стола, — вы уже прочитали исправления и добавления к сценарию?

Они прочитали. Здесь были три актера, исполняющих ведущие роли, оператор, постановщик, менеджер, Эд — ассистент режиссера и сценарист, без которого я предпочел бы обойтись. Он сделал текущие изменения по моему разумно обоснованному настоятельному требованию, но чувствовал себя обиженным. Он утверждал, что интерпретация истории, на которой настаивал я, на девяносто процентов отличается от изначального взгляда на события.

Он был прав.

Потрясающе легко снять плохую картину о скачках, и есть лишь одна возможность сделать ее на должном уровне, так, как видел это я, — чтобы скачки стали только фоном для человеческой драмы. Мне дали эту работу по трем известным мне причинам, третьей из которых было то, что ранее я снял две картины о животных на воле, второй — то, что я обучался своей профессии в Голливуде, а первой — то, что я провел свое детство и юность в ньюмаркетских конюшнях и мог считаться знатоком дела и местности.

Мы уже десять дней занимались съемками — можно сказать, отсняли одну шестую картины, или, другими словами, приблизительно двадцать минут чистого метража. Нам было предписано завершить дело за шестьдесят рабочих дней; это составляло менее десяти недель, и каждый день был дорог. Я как режиссер решал, какие сцены в какой день снимать, хотя составил и раздал заранее график, которого мы в основном должны были придерживаться.

— Как вы видели, — авторитетно заявил я, — эти изменения означают, что завтра мы будем проводить съемки во дворе перед подъездом главного здания Жокейского клуба. Местная полиция поможет с регулировкой дорожного движения, но только с одиннадцати до двенадцати, поэтому мы должны уложиться со своими машинами, прибытиями и отбытиями в это время. Жокейский клуб согласен, чтобы мы использовали их главную дверь для съемок того, как входят и выходят персонажи фильма. Вы трое, — обратился я к актерам, — можете добавить немного яда в свои встречи в разных ситуациях. Джордж, будь коварным, Яго — злым. Вы втайне пытаетесь подстроить падение Сиббера.

Сценарист простонал:

— Но это же неверная интерпретация! Мне не нравится то, что вы заставляете меня делать. Эти двое — очень хорошие друзья.

— Только до момента, благоприятствующего предательству, — возразил я.

Говард Тайлер, сценарист, уже жаловался из-за более мелких изменений продюсеру, бухгалтеру и начальству кинокомпании, но так и не добился, чтобы меня уволили. Я мирился с его злобностью и старательно гасил в себе раздражение по поводу его круглых старушечьих очков, вечно поджатых узких губ и привычки вставлять длинные бессмысленные паузы туда, где только движение и действие могли заполнить места в зрительном зале. Он обожал навороченные бессловесные тонкости, превышавшие возможности большинства актеров. Он оставался верен толстенным унылым романам, которые писал до того, как пришел в кино.

В основу сценария этого фильма был положен скандал, потрясший Ньюмаркет двадцать шесть лет назад и весьма успешно замятый. Придуманная Говардом версия претендовала на звание истины, но почти наверняка не являлась таковой, поскольку никто из ныне живущих участников события не предпринимал ни малейших попыток возмущенно опровергнуть ее.

— Вы найдете каждый у себя план внешнего двора Жокейского клуба, — объявил я собранию. Все закивали, зашелестели страницами. — Также, — продолжал я, — у вас есть расписание порядка сцен с приблизительным временем. Три задействованные в картине машины будут поставлены во дворе с самого утра. Уведомите всю группу, что прожектора и камеры должны быть установлены так, как показано на плане. Если все соберутся и подготовятся, мы сможем закончить съемку задолго до того, как солнце будет в зените. Вопросы есть?

Вопросы были всегда. Задавать вопросы означало демонстрировать, что ты внимательно слушал, и часто случалось, что больше всех спрашивали актеры, играющие самые незначительные роли. В данном случае Джордж хотел знать, как его персонаж будет проявлять себя в связи с дополнительной сценой. Только как еще один фактор в неприятностях Сиббера, успокоил я его. Сиббер в конечном итоге сломается. Бах! Фейерверк. «Аллилуйя», — поблагодарил Сиббер. Джордж зажал ему рот.

— Но они были друзьями, — упрямо повторил Говард.

— Как мы уже обсуждали, — спокойно ответил я, — если Сиббер сломается, ваши мотивировки получат больший смысл.

Он открыл было свой маленький ротик, увидел, что все остальные кивают, поджал губы и начал действовать так, словно то, что Сиббер должен сломаться, пришло в голову именно ему.

— Если завтра польет дождь, — продолжал я, — мы вместо этого снимем сцены внутри Жокейского клуба и будем молиться, чтобы в четверг была хорошая погода. Мы должны завершить первый ньюмаркетский фрагмент к субботе. В воскресенье — я полагаю, вы это знаете, — мы переводим лошадей на сорок миль западнее на Хантингдонский ипподром, в тамошние конюшни. Актеры и техники отправятся рано утром в понедельник. Репетиции в понедельник после полудня. Съемки — со вторника по пятницу, возвращение сюда — в следующие выходные. Эд раздаст расписание прогона и времени всем задействованным. Ясно? Да, кстати, с завтрашнего дня гонка будет нещадная. Думаю, вам следует это знать. Будет куча тяжелой работы, но оно того стоит.

Рабочий день был закончен. Сидящие вокруг стола вздохнули с облегчением. Сегодня мы провели много часов во дворе конюшен, действия на переднем плане разворачивались на фоне «повседневной жизни» скаковых лошадей. Никогда прежде в течение двенадцати часов за конями столько раз не выгребали навоз, не кормили, не поили и не чистили их, но мы отсняли достаточно, чтобы создать иллюзию реальности.

Сценарное собрание я объявил закрытым, и все разошлись, кроме высокого худого мужчины с неухоженной бородой, неопрятно одетого. Его неказистый внешний вид скрывал артистическую самоуверенность, непоколебимую, как гранитный утес. Он поднял брови. Я кивнул. Он, ссутулившись в своем кресле, подождал, пока все спины, кроме его собственной, не скроются за дверью.

— Вы хотели, чтобы я остался? — спросил он. — Эд сказал.

— Да.

Любой фильм, дающий надежду на успех, нуждается в глазе, который смотрел бы на жизнь словно через видоискатель кинокамеры. В ком-то, для кого фокус и интенсивность света были бы чувственными понятиями, не требующими расчетов. Его должность в титрах именуется «главный оператор» или «директор съемочной группы». У меня был друг-математик, однажды сказавший, что мыслит алгеброй. Так вот Монкрифф мыслил движениями света и тени.

Мы привыкли друг к другу. Это наш третий совместный фильм. Сначала я был смущен его сюрреалистическим чувством юмора, затем понял, что это водоносный слой для гейзеров его визуальной гениальности. Спустя некоторое время я почувствовал, что работать без него означает оставаться беспомощным в попытках перевести свое восприятие в откровение на экране. Когда я говорил Монкриффу, что хочу донести до зрителя, он мог инстинктивно вращать объектив, чтобы нащупать это.

Однажды мы ставили сцену, в которой героя вот-вот должны были убить террористы. Крайняя жестокость происходящего была подчеркнута тем, как Монкрифф подал свет на лица: оцепеневшая жертва, потеющий священник и беспощадность бандитов. Ego te absolvo… Потом мне присылали смертельные угрозы по почте.

В тот вторник в Ньюмаркете я спросил Монкриффа:

— Ты видел решетку вокруг Жокейского клуба? Ту, что ограждает частную стоянку во внешнем дворе.

— Высокую и черную? Да, видел.

— Я хочу отснять это как символ разделяющего барьера. Я хочу показать, как эта ограда не пропускает никого, кроме элиты. Внутри — дворянство скачек. Снаружи — отребье.

Монкрифф кивнул.

— Я также хочу дать впечатление того, что люди внутри, Сиббер и Джордж, члены Жокейского клуба, делают себя узниками условностей. Сидят за решеткой, можно сказать.

Монкрифф кивнул.

— И я хочу сделать пятисекундные съемки створок ворот, когда они открыты и когда закрыты.

— Хорошо.

— Сцену между Сиббером и Джорджем вначале снимайте из-за решетки. Я хочу, чтобы акцент зоопарка стал яснее. Затем выдвиньте точку съемки вперед и продолжение диалога снимайте вблизи.

Монкрифф кивнул. Он редко задавал вопросы, пока мы говорили, но до ночи он наверняка распишет все в подробностях.

— Мы не должны быть рассудительны, — продолжал я. — Не должны быть скучны и строги. Никаких оценок. Просто беглое впечатление.

— Прикосновение кисти, — отозвался Монкрифф. — Понимаю вас.

— Это будет содействовать срыву Сиббера.

Он кивнул.

— Я заставлю Говарда написать этот срыв завтра, — сказал я. — Это главным образом вопрос увеличения накала эмоций, начиная со спокойной сцены, которая уже есть в сценарии. Говарду просто нужно влить в нее соки жизни.

— Говардовские соки — это клюквенный коктейль. — Монкрифф поднял водочную бутылку из хаоса, царящего на столе, и стал рассматривать ее на просвет. — Пустая, — мрачно прокомментировал он. — Ты когда-нибудь пробовал водку с клюквенным соком? Отвратительно.

Говард пил этот «коктейль» все время.

— Говард, — заключил Монкрифф, — это радиоактивная пустыня. Ты не сможешь выйти из нее невредимым.

Он так же хорошо, как и я, знал, что имя Говарда Тайлера на афишах привлечет к картине как поддержку читающей публики, так и внимание ведущих критиков. Говард Тайлер завоевал престижные премии и получил почетные докторские степени по обе стороны Атлантики. Считалось, что Монкрифф и я должны быть счастливы, что работаем со столь знаменитой личностью.

Некоторые авторы хотели — или даже могли — писать сценарии по собственным романам; Говард Тайлер был представлен на премию «Оскар» за свою первую попытку и впоследствии отказывался продать права на фильм до тех пор, пока его не включат в съемочную группу. Мне и Монкриффу навязали Говарда, чтобы быстро уладить это, так быстро, что казалось — это ему навязали нас.

Наш продюсер, лысый шестидесятилетний американец, хитро провернул все дело в интересах компании. Известный автор (Говард), признанный чародей съемки (Монкрифф), добившийся многочисленных успехов продюсер (он сам) и молодой, но опытный режиссер (Т. Лайон), и все это в союзе с одной суперзвездой (мужская роль) и одной прелестной молодой актрисой — деньги тратятся на большие имена и экономятся на актрисе и мне. Он, продюсер О'Хара, сказал мне однажды, что в вопросе делового таланта вовлечение в одну картину пяти больших звезд — это напрасная трата средств. Одна большая звезда привлечет заказчиков, две еще можно позволить. Поставь больше, и деньги утекут моментально.

О'Хара многому научил меня в сфере финансов, а Монкрифф — в сфере киноиллюзий. Недавно я почувствовал, что знаю свое ремесло до тонкостей. Но я был достаточно реалистом и сознавал, что в любую минуту могу сделать что-то не так и потерпеть крах. Если бы реакцию публики можно было достоверно предсказать, то не было бы никаких обманутых надежд. Но быть уверенным во вкусах публики нельзя: они переменчивы, как счастье на скачках.

О'Хара уже сидел в ресторане отеля «Бедфорд Лодж», когда я присоединился к нему за ужином. Начальство студии желало, чтобы он присматривал за моими делами и докладывал о них. Соответственно он следил за ходом событий из недели в неделю, из Лондона или из Калифорнии, а иногда проводя пару дней в наблюдении за съемками, вечерами вместе со мной проверяя состояние бюджета и график работы. Благодаря в первую очередь его разумному планированию я надеялся, что мы закончим с меньшими тратами и на пару дней раньше, что может заставить будущих работодателей поверить в мои организаторские способности.

— Вчера дело двигалось хорошо и этим утром шло отлично, — объективно оценил О'Хара. — Где ты был сегодня до самого вечера? Эд не мог найти тебя.

Я замер, не донеся до рта стакан «Перрьера», оплаченного студией; мне отчетливо вспомнилось хриплое дыхание Валентина.

— Я был здесь, в Ньюмаркете, — сказал я, поставив стакан. — Мой друг умирает. Я ездил повидать его.

— О! — О'Хара не высказал осуждения, приняв объяснение как причину, а не как извинение. Как бы то ни было, он знал и считал само собой разумеющимся, что в это утро я начал работу в шесть часов и буду работать по восемнадцать часов почти каждый день, отведенный на съемки.

— Он работал в кино? — спросил О'Хара.

— Нет. На скачках… писал о скачках.

— О! Значит, к нам не имеет отношения.

— Да, — ответил я.

До чего же неправы мы порой бываем!

ГЛАВА 2

По счастью, утро среды выдалось ясным и свежим. Монкрифф, съемочная группа и я наблюдали за восходом солнца с крыльца Жокейского клуба, без помехи снимая, как тают тени в утренней атмосфере.

Чуть позже неплохо прошли репетиции с Сиббером и Джорджем во дворе; Монкрифф в дополнение к солнечному свету слегка подсвечивал съемочную площадку лампами, пока я всматривался в видоискатель камеры, желая удостовериться, что она стоит под нужным углом. К одиннадцати при активном содействии полиции мы были готовы снимать въезжающие и выезжающие машины.

Наш ведущий актер, немногословный, как обычно, терпеливо сделал три рейса за рулем машины, а потом без пререканий четырежды повторил марш-бросок от стоянки до священной двери «парадного подъезда», проводя своего героя внутрь и наружу с уверенностью и знанием дела, подобающими профессионалу. И наконец он с рассеянным видом похлопал меня по плечу и отбыл на своем личном «Роллс-Ройсе».

В середине дня мы провели заслуженный час отдыха за ленчем.

О'Хара прибыл после полудня, чтобы посмотреть столкновение Джорджа с Яго (которое потребовало только одного незначительного замечания с моей стороны — «чуточку похолоднее»), и просидел в директорском кресле, улыбаясь, почти до самого вечера. Я не был уверен, знал ли он об этом, но его легкая улыбка действовала на актеров и технический персонал, словно масло, сглаживая все трения, зато под его недовольным взглядом все проблемы возрастали в геометрической прогрессии.

Свернув дела, О'Хара и я отправились в «Бедфорд Лодж» на ранний коктейль (почти безалкогольный, следуя пуританской этике кинокомпании), обсуждая, как продвигаются съемки фильма, и составляя планы на ближайшее будущее — до того, как мы оставим сию землю мечты и отправимся вести торговую и рекламную кампанию в Лондоне. Недостаточно просто сделать фильм — надо еще и продать сделанное.

— Я гляжу, ты заказал на понедельник нашего главного трюкача, — небрежно сказал он, уже поднявшись, чтобы уйти. — Что ты замыслил?

— Дикие лошади на берегу.

Я ответил небрежно, предоставив ему решать, верить мне или нет.

— Ты это придумал? — спросил он. — Этого нет в сценарии.

— Я вместе с каскадером проведу разведку на берегу рано утром в понедельник, — сказал я. — Фактически на рассвете. И вовремя вернусь на репетиции. Но… — Я в нерешительности умолк.

— Но что?

— Раньше ты давал мне дополнительные дни для съемок. Что, если на этот раз мне потребуется один такой день? Что, если у меня есть идея?

Дважды в прошлом, воспользовавшись предоставленной свободой, я умудрялся ввести в пространство фильма словно бы еще одно измерение, что очень нравилось зрителям. Не делая попытки раскрыть причину успеха этого процесса, выявляемого мною только по мгновенному проблеску вдохновения, О'Хара просто бросил на меня оценивающий взгляд, затем коротко кивнул, давая виртуальный карт-бланш.

— Три дня, — произнес он. — О'кей.

Время было очень дорого. Три дня означали доверие.

— Великолепно, — отозвался я.

— Если бы ты не попросил об этом, — задумчиво промолвил он, — у нас были бы проблемы.

— Ты считаешь, с фильмом что-то не так? — Я всегда находил повод для беспокойства.

— Он делается профессионально, — ответил О'Хара. — Но я ждал от тебя большего.

Я не столько был польщен, сколько почувствовал возрастающий нажим. Полученные дни, на которые я не очень-то надеялся, успокаивали только относительно: успех влечет за собой разворачивающуюся спираль ожидаемых чудес. А вдруг в один из дней я не выдержу и сорвусь с верха этакой Пизанской башни и рухну посреди площади? Тогда ни один разумный финансовый отдел больше не включит мое имя в свои списки.

На ступенях отеля, у подножия которых О'Хару ждал автомобиль с шофером, продюсер обернулся и сказал:

— Ты прекрасно знаешь, какую роль в производстве фильмов играют власть и деньги. При большом бюджете денежный мешок диктует режиссерам, что им делать. При среднем, какой наблюдается у нас, власть отдана режиссеру. Так что используй свою власть.

Я смотрел на него, онемев. Я воспринимал его как движущую силу, стоящую за этим фильмом, то есть как власть. В конце концов, это он сделал возможным данный проект. Я видел, что пытаюсь главным образом удовлетворить его запросы, а не свои, а он говорит мне, что это не то, чего он желает.

— Успех или неудача, — добавил он, — но это твой фильм.

Я подумал, что если бы мы снимали эту сцену, то, несмотря на все его слова, было бы ясно, что отсвет реальной власти лежит на этом крупном, исполненном уверенности лице, а отнюдь не на ничем не примечательной физиономии тридцатилетнего человека, которого легко принять за статиста.

— Власть у тебя, — повторил он. — Поверь в это.

Он подтвердил свои слова кивком, не оставляющим мне возможности возражать, сел в машину и уехал, не обернувшись на прощание.

Я задумчиво прошел через стоянку к собственному автомобилю и выехал на дорогу, ведущую к дому Валентина, пробуя на вкус странную смесь власти и безвестности. Я не мог отрицать перед самим собой, что достаточно часто чувствовал в себе мимолетную возможность создавать нечто прекрасное, умение наслаждаться полетом вдохновения, в следующий миг, как правило, переходящее в сомнение. Мне требовалась уверенность в том, что я могу создать что-то достойное, но я боялся самонадеянности, которая со временем могла перерасти в чистейшую манию величия. Я часто удивлялся тому, почему в свое время я не избрал какую-нибудь обычную профессию, при которой не требуется постоянно подвергать результаты своего труда суждению публики, — к примеру, профессию почтальона.

Валентин и Доротея некогда купили четырехкомнатный одноэтажный дом, где каждый получил по две комнаты — спальню и гостиную, перестроили огромную ванную так, что у каждого получился свой санузел, а большую кухню оставили одну на двоих, в ней стоял обеденный стол. Они оба говорили мне, что такой образ жизни был идеальным решением для их вдового существования — проживание вместе и отдельно, дающее им как общение, так и уединение.

Все выглядело спокойно, когда я припарковал машину и прошел по бетонной дорожке к двери дома. Доротея открыла прежде, чем я нажал на кнопку звонка. Она плакала.

Я неловко спросил:

— Валентин?

Она горестно покачала головой.

— Он еще жив, несчастный старый барсук. Входите, дорогой. Он не узнает вас, но зайдите повидать его.

Я прошел за ней в комнату Валентина; она сказала, что сидела там в кресле-качалке у окна и потому видела дорогу и направляющихся к дому посетителей.

Валентин, изжелта-бледный, неподвижно лежал на кровати, и его тяжелое дыхание было подобно механическому шуму — размеренное и неумолимо редкое.

— Он не приходил в себя и не говорил ничего с тех пор, как вы уехали вчера, — сказала Доротея. — Мы можем даже не шептаться здесь, мы не побеспокоим его. Робби Джилл приходил во время ленча, то есть ленча-то у меня не было, я не могу есть вообще. В общем, Робби сказал, что Валентин дышит с таким трудом потому, что в легких у него скопилась мокрота, и теперь он умирает и может умереть сегодня ночью или завтра, так что мне надо быть готовой. Как я могу быть готовой?

— Что он имел в виду — быть готовой?

— О, просто мои чувства, я думаю. Он велел сообщить ему завтра утром, как дела. Он так или иначе попросил меня не звонить ему посреди ночи. Он сказал, что если Валентин умрет, просто позвонить ему домой в семь. Понимаете, на самом деле он вовсе не бессердечен. Он просто думает, что мне было бы легче, если бы Валентин лежал в больнице. Но я знаю, что брат был здесь счастливее. Он нашел покой, вы сами увидите. Я же просто знаю это.

— Да, — отозвался я.

Она настояла на том, чтобы приготовить мне чашечку кофе, и я не стал разубеждать ее, понимая, что скорее всего это нужно ей самой. Я последовал за Доротеей на кухню, выкрашенную в яркие синий и желтый цвета, и сел к столу, пока она расставляла красивые чашки китайского фарфора и сахарницу. Мы слышали дыхание Валентина — медленные хрипы, почти стоны, хотя, по словам Доротеи, сестра Дэвис уже побывала здесь и сделала Валентину укол болеутоляющего, так что он не мог испытывать страдание даже в глубоких слоях мозга, еще не затронутых комой.

— Это хорошо, — сказал я.

— Она добра к Валентину.

Я пил горячий жидкий кофе, не испытывая особого удовольствия.

— Это странно, — промолвила Доротея, усаживаясь напротив меня и делая глоток. — Помните, вы говорили мне, что Валентин желал исповедаться?

Я кивнул.

— Что ж, я тогда сказала, что он и не думал об этом. Но сегодня утром наша соседка Бетти, которая живет через дорогу… вы встречали ее… так вот она зашла посмотреть, как он себя чувствует, и спросила, навестил ли его священник и хорошо ли прошел визит? Я уставилась на нее, а она удивилась, сказав: разве я не знаю, что Валентин говорил о каком-то священнике, которому перед смертью исповедовалась наша мать, и просил ее привести этого священника? Она добавила, что Валентин говорил так, словно он маленький, что ему хочется послушать звон колоколов в церкви. Правда, он бредил, и она не могла понять смысла многих слов. Что вы думаете об этом?

Я медленно произнес:

— Люди часто возвращаются в детство, когда они очень стары, не так ли?

— Я хочу сказать: полагаете ли вы, что я должна позвать к Валентину священника? Я не знаю ни одного. Что мне делать?

Я смотрел на ее усталое морщинистое лицо, выражавшее тревогу и скорбь, и чувствовал крайнее изнеможение, сделавшее ее такой нерешительной, так, словно сам был измотан до предела.

— Может, доктор порекомендует кого-то?

— Но что в этом будет хорошего? Валентин ведь не узнает. Он ничего не слышит.

— Я не думаю, что это имеет значение. Но если вы не пригласите священника, то весь остаток жизни будете думать, правильно ли поступили.

Слезы медленно ползли по ее щекам, когда Доротея кивнула в знак согласия. Она была признательна за то, что ей не пришлось принимать решение самой. Я прошел в гостиную Валентина, позвонил по стоявшему там телефону и вернулся, чтобы известить Доротею, что вскоре приедет человек из местной церкви.

— Останьтесь со мной, — попросила она. — Я хочу сказать… он будет недоволен, что его вызвали к находящемуся без сознания католику, не посещавшему церковь.

Он действительно был недоволен. Я уговаривал его так убедительно, как только мог, и без колебаний согласился остаться с Доротеей, хотя бы только ради того, чтобы посмотреть, как истинно свершается то, что я совершил неистинно.

Мы ждали целых полтора часа, так что уже наступил вечер, и Доротея зажгла свет. Затем настоящий священник — толстый неопрятный мужчина, безнадежно лишенный искры Божьей, — припарковал свою машину возле моей и без воодушевления направился к дому по бетонной дорожке. Доротея впустила его и провела в спальню Валентина, где священник немного постоял, то ли отдавая дань обычаю, то ли справляясь с эмоциями. Из сумки, похожей на докторскую, он извлек пурпурную столу и повесил ее себе на шею — яркое пятно на фоне его тускло-черного облачения и белого подворотничка. Он достал маленькую коробочку, открыл ее и, обмакнув в нее указательный палец, начертал маленький крест на лбу Валентина, сказав:

— Этим священным помазанием…

— Ох! — импульсивно запротестовала Доротея, когда он начал. — А вы не можете сказать это по-латыни? Я имею в виду, для нашей матери это говорилось по-латыни. Валентин хотел бы услышать это на латыни.

Священник посмотрел так, словно собирался отказать, но вместо этого просто пожал плечами, нашел в своей сумке маленькую книгу и стал читать по ней:

— Misereatur tui omnipotents Deus, et dimissis peccatus tuis, perducat te ad vitam aeternam. Amen.[2]

— Dominus noster Jesus Christus te absolvat…[3]

Священник произносил эти слова без искреннего чувства — он как будто просто выполнял работу, которую должен был сделать для чужих людей, давая общее отпущение грехов, о которых не знал ничего. Он бубнил и бубнил, в конце повторив те же слова, которые говорил я, настоящие слова, но без той искренности, которую вкладывал в них я:

— Ego te absolvo ab omnibus censuris, et peccatis tuis, in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.

Он перекрестил Валентина, который по-прежнему размеренно дышал, а потом недолго помедлил, прежде чем снять столу и положить ее вместе с книгой и маслом в свою сумку.

— Это все? — спросила Доротея.

Священник ответил:

— Дочь моя, властью, данной мне, я освободил его от всех проклятий, от всех его грехов. Он получил отпущение. Большего я не могу сделать.

Я прошел с ним до двери и вручил ему щедрое вознаграждение за его труды. Он устало поблагодарил меня и вышел, прежде чем я успел подумать о том, чтобы попросить его о поминальной службе — заупокойной мессе — на этой неделе.

Доротее его визит не принес покоя.

— Он не позаботился о Валентине, — сказала она.

— Он его не знает.

— Лучше бы он не приходил.

— Не думайте об этом, — возразил я. — Валентин действительно получил то, чего хотел.

— Но он об этом не догадывается.

— Я абсолютно уверен, — убежденно сказал я, — что Валентин обрел мир.

Доротея успокоенно кивнула. Она и сама думала так, вне зависимости от вмешательства религии. Я дал ей телефонный номер отеля «Бедфорд Лодж» и номер моей комнаты и сказал, что могу приехать в любое время, если она не будет справляться.

Она печально улыбнулась.

— Валентин говорил, что вы мальчуганом были настоящим дьяволенком. Он сказал, что вы носились как угорелый.

— Только иногда.

Она потянулась на прощание поцеловать меня в щеку, и я сочувственно обнял ее. Во времена моего детства она не жила в Ньюмаркете, и я не был знаком с ней, пока не вернулся сюда снимать фильм, но она уже казалась мне родной старой тетушкой.

— Я всегда просыпаюсь в шесть, — сказал я.

Она вздохнула.

— Я дам вам знать.

Я кивнул и вышел, помахав ей на прощание. Она стояла у окна в комнате Валентина, одинокая в своем скорбном бодрствовании.

Я поехал на конюшни, где мы вели съемки, и встал там посреди двора, глубоко дыша холодным вечерним мартовским воздухом и глядя в ночное небо. Ясный день завершился глубокой темнотой, звезды так сверкали и казались такими объемными, что можно было действительно ощутить бесконечные глубины и дали космоса.

Создание фильма о грязных земных страстях казалось пустым и бессмысленным делом в контексте вечности, но, увы, поскольку мы были лишь телами, а не духами, мы не могли сделать большего.

Spiritus sanctus. «Spiritus» по-латыни означает «дыхание». Святое дыхание. In nomine Spiritus Sancti. Во имя Святого Духа, Святого Дыхания, Святой Души. Будучи школьником, я любил логику и латынь. Став взрослым, я нашел в этом тайну и величие. Как режиссер фильма я использовал это, чтобы навести на зрителя ужас. Ради Валентина я узурпировал Господа. Бог да простит меня, думал я… если Бог существует.

«Роллс-Ройс» нашей суперзвезды мягко прошуршал по двору, и актер вышел из автомобиля; как всегда, услужливый шофер отворил перед ним дверцу. Мужчин-кинозвезд всегда сопровождают шофер, камердинер, секретарь (ассистент), а иногда телохранитель, массажист и дворецкий. Для женщин-кинозвезд добавим парикмахера. И тем, и другим требуется персональный гример. Всю эту свиту необходимо разместить, накормить и обеспечить платным транспортом, и это та причина, по которой лишние дни съемок непомерно увеличивают затраты.

— Томас? — спросил он, заметив меня среди теней. — Я полагаю, что опоздал.

— Нет, — уверил я его. Кинозвезды никогда не опаздывают, как бы ни были заняты. Кинозвезды — ходячие маяки, что в понятиях мира кино означает способность приносить деньги и доверие к проекту, а также невозможность сделать что-либо не так. «Маяки» получают то, чего желают.

Конкретно этот «маяк» опровергал свою репутацию привереды: он делал то, о чем его просили, с добрым юмором и артистизмом, рисуясь ровно настолько, чтобы удовлетворить поклонников.

Ему было пятьдесят, выглядел он на сорок и был одного со мной роста — чуть выше шести футов. Вне экрана черты его лица казались правильными, но ничем не примечательными, и все же у него имелась бесценная способность — передавать душевные движения и выражать чувства одними только глазами. Легким усилием глазных мышц он словно рассылал длиннейшие послания в крупных планах, а улыбка, которую он демонстрировал, чуть прикрывая веки, принесла ему славу «самого сексуального мужчины кинематографа», хотя, на мой взгляд, эта улыбка была только началом его талантов.

Меня никогда прежде не назначали режиссером фильма, где снимались такие актеры, и он знал это и делал на это скидку: он говорил мне, почти как О'Хара, что я должен владеть ситуацией и использовать данную мне власть.

Кинозвезда, Нэш Рурк, сам просил меня об этой ночной встрече.

— Все, чего я хочу, Томас, это немного тишины. И я хочу прочувствовать обстановку комнаты Жокейского клуба, которую вы построили в доме тренера.

Мы прошли к заднему входу в дом, ночной сторож впустил нас и отметил наш приход.

— Все спокойно, мистер Лайон, — отрапортовал он.

— Хорошо.

В пристройке к дому художник-постановщик, с одобрения и подачи моей и О'Хары, соорудил имитацию гостиной размером с настоящую комнату, а также воссоздал выходящий окнами на конный двор кабинет тренера в таком виде, каким он некогда был.

Наверху, убрав стену-другую и используя как старые фотографии, так и реальную обстановку, мы воспроизвели импозантную комнату, оригинал которой все еще можно было увидеть в главном здании Жокейского клуба на Хай-стрит, — комнату, где когда-то велись расследования и на карту ставились репутация и средства к существованию.

Настоящие официальные расследования уже сорок лет или более того проводились в главном офисе индустрии скачек в Лондоне, но в книге Говарда Тайлера и в нашем фильме инсценировка судебного заседания — неофициальное, крайне драматичное и изобличающее следствие — происходила в прежней непривлекательной обстановке.

Я зажег несколько уже подключенных ламп, бросавших тусклый отблеск на полированный паркетный пол, картины Стаббса и Герринга на стенах и роскошные, обитые кожей кресла, расставленные вокруг огромного подковообразного стола.

Сконструированная комната была намного больше, чем настоящая, чтобы в ней можно было поставить камеры. К тому же казавшиеся капитальными стены вместе с карнизами и картинами могли быть легко раздвинуты в стороны. Лампы подсветки на потолочных подвесках, сейчас темные, ждали в паутине проводов, выключателей и кабелей, пока придет утро и принесет им жизнь.

Нэш Рурк проследовал к одной стороне стола, отодвинул зеленое кожаное кресло и сел в него, я присоединился к нему. Он принес с собой несколько страниц заново переписанного сценария, которые сейчас и бросил на полированную столешницу, сказав:

— Сцена, которую мы делаем завтра, ключевая, верно?

— Одна из сцен, — кивнул я.

— Человек обвиняется, он расстроен, сердит, потому что ни в чем не виноват.

— Да.

— Ага. А наш друг Говард Тайлер крутит мне мозги.

Акцент Нэша Рурка, акцент образованного американца, с намеком на бостонское происхождение, не совсем соответствовал образу британского аристократа, тренера на скачках, которого он должен был изображать, — незначительная деталь почти для всех, включая меня, но исключая (что неудивительно) Говарда.

— Говард хочет поменять манеру, в которой я выговариваю слова, и чтобы я играл всю сцену задушенным шепотом.

— Он так сказал? — переспросил я.

Нэш пожал плечами, частично отрицая.

— Он хочет того, что называют «застывшей верхней губой».

— А вы?

— Этот парень должен орать, во имя Господа. Он — человек с большой властью — обвинен в убийстве жены, верно?

— Верно.

— Которого он не совершал. И он стоит лицом к лицу с толпой дубовых пней, которые задумали спихнуть его так или иначе, верно?

— Верно.

— А председатель женат на сестре его покойной жены, верно?

Я кивнул.

— Председатель, Сиббер, окончательно катится в пропасть. Мы решили это сегодня.

— То-то Говард плюется по поводу убийцы-придурка.

— Завтра здесь, — я обвел взмахом руки достоверный макет комнаты, — орите себе на здоровье.

Нэш улыбнулся.

— И еще вы должны будете вложить немало угрозы в тон своего ответа председателю Сибберу. Вы должны убедить членов Жокейского клуба и зрителей, что у вас хватило бы душевных сил для убийства. Не будьте терпеливым и пассивным.

Нэш откинулся в кресле, расслабившись.

— Говард выплюнет свои кишки. От всех ваших новшеств его корчит.

— Я его успокою.

Нэш был одет, как и я, в свободные брюки, рубашку с открытым воротом и толстый широкий свитер. Он взял со стола сценарий, немного полистал его и задал вопрос:

— Насколько отличается полный сценарий от того, который я видел вначале?

— Там больше действия, больше резкости и намного больше неизвестности.

— Но мой персонаж — этот парень — он все-таки не убивал свою жену, правда?

— Не убивал. Но сомнения в этом будут оставаться до самого конца.

Нэш принял философский вид.

— О'Хара уговорил меня пойти на это, — сказал он. — Между проектами у меня было три свободных месяца. Заполните их, сказал он. Чудный маленький фильм о скачках. О'Хара знает — во всем, что касается лошадей, я младенец. Старый скандал из реальной жизни, описанный всемирно известным Говардом, о котором я, конечно, слышал. Престижное кино не кувырок через голову, говорил О'Хара. Режиссер? — спрашиваю я. Он молод, отвечает О'Хара. Вы не работали с ним прежде? Чертовски верно, не работал. Поверьте мне, говорит О'Хара.

— Поверьте мне, — произнес я.

Нэш одарил меня улыбкой, которой гордился бы аллигатор, одной из тех, с какими головорезы в вестернах отскакивают в сторону, уклоняясь от пуль.

— Завтра, — сказал я, — открытие основного сезона Английских Равнинных скачек.

— Знаю.

— В субботу будет Линкольнский заезд.

Нэш кивнул:

— В Донкастере. Где это — Донкастер?

— Семьдесят миль отсюда на север. Меньше часа на вертолете. Хотите попасть туда?

Нэш уставился на меня.

— Вы меня подкупаете!

— Конечно.

— Как насчет страховки?

— Я оговорил это с О'Харой.

— Черт побери! — воскликнул он.

Нэш внезапно вскочил в удивительно хорошем расположении духа и стал ходить вокруг стола.

— В сценарии сказано, — заметил он, — что я стою на коврике. Это и есть коврик — эта штука у открытого конца стола?

— Да. На самом деле это кусок ковра. Исторически было так, что обвиняемый по делу о Ньюмаркетских скачках стоял здесь, на ковре, и отсюда идет фраза «вызвать на ковер».

— Несчастные ублюдки.

Он стоял на ковре и негромко проговаривал текст, повторяя и запоминая слова, делая паузы и подбирая жесты, перенося вес с ноги на ногу словно в ярости, в конце концов вошел во внутреннее пространство стола-подковы и угрожающе наклонился над креслом Сиббера, обвинителя.

— И я ору, — сказал он.

— Да, — согласился я.

Он гневно пробормотал несколько фраз и вернулся на свое прежнее место рядом со мной.

— Что случилось с этими людьми в реальной жизни? — спросил он, садясь. — Говард клянется, что описал истинные события. О'Хара сказал мне, что вы уверены в обратном. Так что же случилось на самом деле? Я вздохнул.

— Говард строил догадки. И вдобавок не рисковал. Для начала: никто из людей, реально участвовавших в тех событиях, не назван в книге настоящим именем. И, честно говоря, я знаю не больше, чем кто-либо другой, потому что скандал произошел в этом городе двадцать шесть лет назад, когда мне было всего четыре года. Тренера, которого вы играете, зовут Джексон Уэллс. Его жена была найдена повешенной в одном из стойл конюшни, и многие думали, что это его рук дело. У жены был любовник. Сестра этой женщины была замужем за членом Жокейского клуба. Но это всем известные факты. Никто никогда не смог доказать, что Джексон Уэллс убил свою жену, и он клялся, что не делал этого.

— Говард сказал, что он все еще жив.

Я кивнул.

— Скандал вынудил его покончить со скачками. Уэллс не смог доказать, что не убивал свою жену, и хотя Жокейский клуб не отнял у него лицензию, люди перестали присылать ему лошадей на обучение. Он продал свою должность и конюшню и купил ферму в Оксфордшире, кажется, и снова женился. Должно быть, ему сейчас около шестидесяти. С его стороны на все происходящее сейчас не последовало никакой реакции, хотя книга Говарда вышла уже больше года назад.

— Значит, он не ворвется сюда, размахивая лассо, и не попытается линчевать меня.

— Верьте в его неведение и невиновность, посоветовал я.

— О, я верю.

— Наш фильм — выдумка, — продолжал я. — Настоящий Джексон Уэллс был обычным тренером со средних размеров конюшней для обучения лошадей, не обладавшим выдающейся индивидуальностью. Он не был человеком высшего круга, как в книге Говарда, и тем более не был тем жестоким, мстительным, властным победителем, каким мы сделаем вас в финале фильма.

— О'Хара обещал неординарную концовку.

— Он ее получит.

— Но в сценарии не говорится, кто убил женщину, только кто не убивал.

Я пояснил:

— Говард не знал правды и не смог напрячь мозги и что-то придумать. Вы читали его книгу?

— Я никогда не читаю книги, по которым пишутся сценарии. Я считаю, это слишком часто мешает и сбивает с толку.

— Отлично, — отозвался я, улыбаясь. — В книге Говарда у вашего персонажа нет романа с сестрой его жены.

— Нет? — Нэш был изумлен. Он провел целый съемочный день, кувыркаясь полуобнаженным в постели с актрисой, игравшей сестру его жены. — Как Говард согласился на такое?

Я ответил:

— Говард также согласился, чтобы Сиббер, муж свояченицы, узнал об этом романе и таким образом получил неопровержимую причину для гонений на вашего героя — собственно, для сцены, которую мы будем завтра играть здесь.

Нэш недоверчиво произнес:

— И ничего этого не было в книге?

Я покачал головой. О'Хара с самого начала нажимал на Говарда, с тем чтобы изменить сюжет, в основном угрожая фразами типа: «Не будет изменений — не будет и кино». И многого достиг. На мою долю остались арьергардные бои, в которых, по счастью, я тоже побеждал. Нэш ошеломленно спросил:

— А настоящий Сиббер тоже еще жив? А сестра жены?

— О ней я ничего не знаю. Настоящий Сиббер умер три года назад или около того. Очевидно, кто-то раскопал эту старую историю о нем, что и дало Говарду идею книги. Но настоящий Сиббер не преследовал Джексона Уэллса так неотступно, как мы показываем в фильме. Настоящий Сиббер не имел большой власти. В реальности это была милая скромная история. Ничего похожего на версию О'Хары.

— Или вашу.

— Или мою.

Нэш пристально, едва ли не с подозрением, посмотрел на меня.

— А что вы еще не сказали мне об изменениях в сценарии?

Он мне нравился. Я мог даже верить ему. Но путем трудных уроков я усвоил, что ничего не стоит разглашать. Побуждениям к доверительности следует противиться. Даже с О'Харой я был сдержан.

«Хитрец, — называл меня О'Хара. — Фокусник».

«Так нужно».

«Не спорю. Но пусть твои фокусы будут удачными».

Фокусники никогда не объясняют своих трюков. Вздох удивления — их лучшая награда.

— Я всегда буду говорить вам, — сказал я Нэшу, — что должен чувствовать ваш герой в каждой конкретной сцене.

Он принял эту увертку. Молча обдумал все в течение целой минуты, решая, следует ли ему требовать подробностей, которые я не хотел раскрывать. Наконец произнес:

— Верить — значит много спрашивать.

Я не стал оспаривать это. После паузы он глубоко вздохнул, словно примиряясь с ситуацией, и я предположил, что он избрал слепую веру как путь к бегству, если все предприятие потерпит неудачу.

Как бы то ни было, он склонился над сценарием, снова пробежал его глазами, потом встал, оставив листы на столе, и повторил всю сцену, тщательно проговаривая слова, сбившись только один раз, делая паузы, жесты, потом шагнув внутрь подковы и наклонившись в гневе над креслом Сиббера.

Затем, без комментариев, он снова прогнал все от начала до конца. Даже без громкого звука эмоции были выражены отчетливо; и в последние шаги к креслу председателя он вложил прямой намек на то, что может быть убийцей, палачом жены, как бы страстно он ни отрицал это.

Я понял: эта беззвучная, сконцентрированная ментальная энергия и была тем, что превращало хорошего актера в кинозвезду.

Я не собирался прогонять всю сцену в один прием, но его исполнение изменило ход моих мыслей. Нэш придал ей ритм и интенсивность, которые нельзя получить, собирая сцену по кускам. Взрыв злорадства Сиббера произойдет потом.

— Спасибо за это, — сказал Нэш, падая в кресло.

— Не за что.

Его улыбка была ироничной.

— Я слышал, что я здесь «маяк».

— Я еду на фалдах вашего фрака.

— Вы? — Нэш иронически усмехнулся.

Мы покинули съемочную площадку. Нэш уехал на своем автомобиле с шофером, а я вернулся в «Бедфорд Лодж» на долгое вечернее заседание с Монкриффом, где мы обсуждали визуальные планы и расположение камер для завтрашней сцены.

Спать я улегся в полночь. В пять утра у моей постели зазвонил телефон.

— Томас? — послышался извиняющийся, дрожащий голос Доротеи.

— Выезжаю, — сказал я.

ГЛАВА 3

Валентин умер.

Когда я приехал в его дом, я не нашел там немой скорби, которой ожидал. Вызывающе яркий автомобиль, не принадлежавший ни доктору, ни священнику, был припаркован у обочины, а во всех окнах дома горел свет.

Я прошел по бетонной дорожке к двери и позвонил.

После долгой паузы дверь открыли, но это была не Доротея. Мужчина, заполнивший дверной проем, был широк, массивен и негостеприимен. Он поглядел на меня сверху вниз с привычным высокомерием и спросил едва ли не оскорбительным тоном:

— Вы доктор?

— Э… нет.

— Тогда что вам нужно так рано?

Чиновник низкого ранга, сделал я вывод, один из тех, кто наслаждается, говоря «нет». В его акценте отдаленно слышался норфолкский и явственно — выговор лондонских пригородов.

— Миссис Паннир попросила меня приехать, — сказал я без вызова. — Она позвонила.

— В этот час? Она не могла звонить.

— Я хочу поговорить с ней, — сказал я.

— Я скажу ей, что кто-то пришел.

За его спиной Доротея вышла в коридор из ванной комнаты и, увидев меня, направилась к нам.

— Томас! Входите, дорогой. — Она жестом пригласила меня войти, несмотря на преграду. — Это мой сын Пол, — объяснила она мне. — Пол, это Томас, друг Валентина, я говорила тебе.

— Как он? — спросил я. — Валентин?

Ее лицо сказало мне все.

— Он ушел от нас, дорогой. Входите же. Мне нужна ваша помощь. — Эти слова заставили заволноваться ее сына, которого она всегда называла напыщенным тираном и не преувеличивала. Помимо тяжелого начальственного взгляда, он был примечателен тонкими темными усиками под мясистым вздернутым носом, ноздри которого смотрели прямо вперед. Выпяченный подбородок был предназначен для устрашения, а одет Пол был в деловой темно-синий костюм-тройку с полосатым галстуком даже в этот утренний час. Ростом около пяти футов десяти дюймов,[4] весил он, должно быть, больше девяноста килограммов.

— Матушка, — сдерживаясь, произнес он, — всю помощь, которая тебе нужна, окажу я. Я великолепно справлюсь сам. — Он жестом предложил мне уйти; я с удовольствием это проигнорировал, протиснулся мимо него, поцеловал Доротею в увядшую щеку и попросил чашечку чая.

— Конечно, дорогой. О чем я только думаю! Пойдемте в кухню.

Она была одета во вчерашнюю зеленую юбку и кофту, и я решил, что Доротея вообще не ложилась спать. Тени вокруг ее глаз стали еще темнее, а полное тело выглядело слабым до дрожи.

— Я позвонила Полу после того, как вы уехали, — едва ли не извиняясь, сказала она, наливая воду в чайник. — Понимаете, я чувствовала себя так одиноко. Я думала, что должна просто сообщить ему, что его дядя умирает…

— И, конечно, я сразу же выехал, хотя было уже слишком поздно, — с нажимом произнес Пол. — Это было правильно. Это мой долг. Ты не должна была оставаться наедине с умирающим, матушка. Его следовало поместить в больницу.

Я взял чайник из рук Доротеи и попросил ее присесть, уверяя, что сам расставлю чашки, блюдца и все остальное. Она с признательностью передала дело в мои руки, пока ее «помощник во всем» продолжал раскачиваться на пятках и превозносить свои добродетели.

— Валентин был уже мертв, когда я приехал сюда. — Голос его прозвучал удрученно. — Конечно же, я настоял на том, чтобы позвонить доктору немедленно, хотя матушка хотела дать ему еще поспать. Просто смешно! Я вас спрашиваю: для чего же нужны доктора?

Доротея подняла глаза, выражая отчаяние.

— Этот чертов тип был груб со мной, — пожаловался Пол. — Его следовало бы уволить. Он сказал, что Валентину надлежало быть в больнице и что он приедет сюда в семь, не раньше.

— Он ничего не смог бы изменить, даже если бы приехал, — грустно возразила Доротея. — Валентин сам хотел умереть здесь. Все было сделано как надо.

Пол упрямо выражал несогласие. Крайне устав от него, я спросил Доротею, могу ли я отдать последнюю дань Валентину.

— Зайдите к нему, дорогой, — кивнула она. — Он обрел покой.

Я оставил ее внимать по долгу родства высказываниям отпрыска и зашел в спальню Валентина, ярко освещенную лампой под вызывающе веселым абажуром, свисавшим с потолка. Настольная лампа стояла невключенной на тумбе у кровати. Я подошел и зажег ее.

Стариковское лицо Валентина было бледным, смерть разгладила его, и лоб под ладонью был уже холоднее, чем бывает у живых. Затрудненное дыхание уступило место вечному безмолвию. Он действительно выглядел необычайно умиротворенным.

Я двинулся к двери, по дороге погасив верхний свет. Доротея появилась из кухни и вслед за мной вошла в комнату Валентина.

— Он умер в темноте, — горестно сказала она.

— Он этого не сознавал.

— Нет… но… я выключила лампу у его постели, чтобы люди не гадали, почему это горит свет, а сама села в то кресло у окна, ожидая приезда Пола, прислушивалась к дыханию Валентина и незаметно уснула. Я просто уплыла прочь. — Глаза ее наполнились слезами. — Я не знаю… я хочу сказать, что ничего не могла с этим поделать.

— Вы очень устали.

— Да, но когда я проснулась, было так темно… и абсолютно тихо, и я поняла… Это было ужасно, дорогой. Я поняла, что Валентин перестал дышать… и что он умер, пока я спала, и меня не было рядом с ним, чтобы подержать его за руку или как-нибудь проститься… — Ее голос дрожал от рыданий, она утирала слезы кулачком.

Я обнял ее за плечи, и так мы стояли у кровати Валентина. Я думал, насколько среди всего этого горя ей повезло, что она не видела мига, когда остановилось сердце ее брата, не слышала его последнего хриплого вздоха. Я видел смерть своей матери и никогда не забуду этого.

— Во сколько сюда приехал ваш сын?

— О, должно быть, около трех. Понимаете, дорогой, он живет в Суррее. Это долгий путь, и он уже лег спать, по его словам, когда я попросила его приехать… Я только хотела с кем-нибудь поговорить, но он настоял на том, чтобы приехать… Это очень мило с его стороны, не так ли?

— Да, — отозвался я.

— Он задернул занавески, конечно, и зажег везде свет. Он был очень сердит на меня, что я сидела в темноте и не позвонила Робби Джиллу. Но ведь Робби может только официально засвидетельствовать, что Валентин мертв. Пол не понимает, что я хотела просто побыть в темноте с Валентином. Это было как-то уютно. Понимаете? Словно прощание. Просто мы вдвоем, как будто мы снова стали детьми.

— Да, — ответил я.

— Пол разумно мыслит, — признала она, — но я устаю от него. Мне жаль, что я разбудила вас так рано. Но Пол был так сердит на меня… что я позвонила вам, когда он пошел в ванную, потому что иначе он мог остановить меня. Я какая-то сама не своя, я чувствую себя такой слабой.

— Я рад, что я здесь, — заверил я ее. — Вам нужно сейчас поспать.

— О, я не могу. Я должна бодрствовать, чтобы встретить Робби. Я так боюсь, что Пол будет груб с ним.

Наверняка, подумал я.

Упомянутый Пол вошел в комнату, вновь включив верхний свет.

— Что вы делаете тут вдвоем? — требовательно спросил он. — Матушка, уйди отсюда и перестань расстраивать себя. Дядюшка получил блаженное избавление, как мы все знаем. Сейчас нам следует поговорить о твоем будущем и о моих планах на это будущее.

Плечи Доротеи напряглись под моей рукой. Я снял руку и вместе с Доротеей вышел из комнаты Валентина обратно в кухню, вновь потушив резкий верхний свет. Выходя, я бросил взгляд на спокойное старое лицо, скрытое полутенью. Вечная, непреходящая тень.

— Конечно, ты не должна оставаться здесь, — говорил Пол своей матери на кухне. — Тебе почти восемьдесят. Я не могу должным образом присматривать за тобой, когда ты живешь так далеко от меня. Я почти договорился с домом престарелых, чтобы, когда Валентин умрет, ты могла снять там комнату. Я сказал им, что ты приедешь на этой неделе. Это меньше чем в миле от моего дома, так что Дженет сможет навещать тебя каждый день.

Доротея выглядела почти испуганной.

— Я не поеду, Пол, — возразила она. — Я останусь здесь.

Игнорируя ее возражения, Пол продолжал:

— Ты можешь уже начать паковать свои вещи. Зачем тянуть время? Я выставлю твой дом на продажу уже завтра и перевезу тебя сразу же после похорон.

— Нет, — промолвила Доротея.

— Я помогу тебе, пока я здесь, — милостиво пообещал ее сын. — Все вещи Валентина надо рассортировать и тем или иным путем избавиться от них, конечно. Фактически часть книг я могу увезти немедленно. Я привез две или три пустые коробки.

— Только не книги, — твердо сказал я. — Он оставил свои книги мне.

— Что? — Нижняя губа Пола некрасиво отвисла. — Он не мог этого сделать, — свирепо сказал он. — Он оставил все матушке. Мы все знаем это.

— Оставил вашей матери все, кроме книг.

Доротея кивнула.

— Валентин сделал дополнительное распоряжение к завещанию около двух месяцев назад, оставив свои книги Томасу.

— Старик был чокнутый. Я опротестую завещание.

— Вы не можете опротестовать его, — рассудительно возразил я. — Валентин оставил все, кроме книг, вашей матери, а не вам.

— Тогда матушка опротестует его!

— Нет, я не сделаю этого, дорогой, — мягко сказала Доротея. — Когда Валентин спросил меня, что я думаю о том, чтобы он завещал книги и бумаги Томасу, я сказала, что это прекрасная идея. Я никогда не прочитаю их и даже не смогу толком просмотреть, а Валентин знал, что Томас будет беречь их, и он пригласил нотариуса, чтобы сделать дополнительное распоряжение, а Бетти, моя подруга, и Робби Джилл, наш доктор, засвидетельствовали его подпись в присутствии нотариуса. Он подписал это в собственной гостиной, и не было вопросов о том, в своем ли уме Валентин, поскольку и доктор, и нотариус были согласны с этим. И я не понимаю, о чем ты тревожишься, ведь это просто куча старых формуляров, сборников вырезок и книг о скачках.

Мне казалось, что Пол куда более расстроен, чем должен был бы. Он, видимо, почувствовал мое удивление, потому что начал подыскивать разъяснения, ненавидя меня за то, что я заставил его делать это.

— Валентин когда-то говорил мне, что в его коллекции могут быть некоторые ценности, — сказал он. — Я намерен оценить их и продать… для матушкиного благополучия, разумеется.

— Эти книги завещаны Томасу, — отважно повторила Доротея, — и я никогда не слышала, чтобы Валентин намекал на их ценность. Он хотел, чтобы Томас забрал их ради памяти о прежних временах и еще потому, что Томас был так добр и приходил читать Валентину.

— Ага! — едва ли не завопил торжествующе Пол. — Это дополнение будет недействительно, потому что Валентин не видел то, что подписывал!

Доротея запротестовала:

— Но он знал, что подписывает.

— Откуда он мог знать? Скажите-ка мне!

— Прошу прощения, — сказал я, подавляя подступающую ярость. — Если дополнение, сделанное Валентином, будет признано недействительным, в чем я сомневаюсь, поскольку нотариус признал его и засвидетельствовал подпись, тогда книги будут принадлежать Доротее, которая одна может решить, что делать с ними.

— О, спасибо вам, дорогой, — сказала она, и с ее лица сошло выражение тревоги. — Если они мои, я отдам их вам, Томас, потому что знаю, что этого хотел Валентин.

Пол выглядел ошеломленным.

— Но ты не можешь это сделать.

— Почему нет, дорогой?

— Они… они могут быть ценными.

— Я отдам их на оценку, — сказал я, — и если они действительно представляют собой хоть какую-то ценность, я верну все Доротее.

— Нет-нет… — покачала она головой, не соглашаясь со мной.

— Ш-ш… — шепнул я ей. — Пусть пока утешится этим.

Пол в ярости расхаживал по кухне туда-сюда. Потом остановился у стола и с нажимом спросил:

— А кто вы вообще такой, если не считать того, что вы втерлись в доверие к беспомощному, умирающему старику? Я хочу сказать, что это преступление.

Я не видел необходимости объяснять, кто я такой, но Доротея устало сообщила ему:

— Дед Томаса тренировал лошадей, которых подковывал Валентин. Валентин знал Томаса более двадцати лет и всегда любил его, он говорил мне это.

Словно не в силах остановиться, Пол тяжело пошагал прочь от столь неприятной новости, неожиданно покинул кухню и скрылся в коридоре. Можно было бы принять его просто за напыщенного осла, если бы не мимолетное впечатление затаившегося массивного, спящего вполглаза молодого хищника. Я подумал, что не хотел бы вступать с ним в конфликт.

Доротея сказала в отчаянии:

— Я не хочу жить рядом с Полом. Я не вынесу, если Дженет будет приходить ко мне каждый день. Я не в ладах с ней, дорогой. Она подавляет меня.

— Вы не должны ехать, — сказал я. — Пол не может выставить этот дом на продажу, потому что он не принадлежит ему. Но, Доротея… — Я замолк в нерешительности.

— Но что, дорогой?

— Только не подписывайте ничего.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать: не подписывайте ничего. Сперва спросите вашего знакомого нотариуса.

Она изумленно смотрела на меня.

— Но мне, должно быть, придется подписывать разные бумаги, теперь, когда Валентина больше нет.

— Да, но… не подписывайте никакие бумаги только потому, что этого хочет Пол.

— Хорошо, — с сомнением произнесла она.

Я спросил ее:

— Вы знаете, какой силой обладает доверенность?

— Она вроде бы дает людям право действовать от своего имени?

Я кивнул.

Доротея быстро обдумала это и сказала:

— Вы говорили мне, чтобы я не подписывала бумагу, дающую Полу право продать этот дом. Это так?

— Именно так.

Она погладила мою руку.

— Спасибо, Томас. Обещаю не подписывать ничего такого. Я буду все внимательно перечитывать. Мне не хочется говорить так, но Пол иногда слишком настойчиво пытается сделать все по-своему.

Пол, на мой взгляд, подозрительно долго безмолвствовал. Я встал, вышел из кухни и отправился на поиски. Я обнаружил его в кабинете Валентина, где он снимал книги с полок и стопками складывал их на полу.

— Что вы делаете? — спросил я. — Пожалуйста, оставьте книги в покое.

Пол ответил:

— Я ищу книгу, которую одалживал Валентину. Я хочу получить ее обратно.

— Как она называется?

Наскоро придуманная Полом ложь не дошла до названия.

— Я узнаю ее, когда увижу, — сказал он.

— Если на какой-либо книге будет стоять ваше имя, — вежливо произнес я, — уверяю вас, вам ее вернут.

— Это мне не очень-то нравится.

В дверях появилась Доротея, увидела книги, сложенные на полу, и на лице ее одновременно появились недоумение и досада.

— Пол! Прекрати это! Эти книги принадлежат Томасу. Если ты возьмешь их, это будет воровство.

Пол и виду не подал, что его заботит такое ничтожное обвинение.

— Он не возьмет их, — успокаивающе промолвил я.

Пол скривил губы, проложил себе путь к передней двери дома и оставил ее открытой.

— Что он делает, дорогой? — растерянно спросила Доротея, глядя, как ее сын целеустремленно топает по дорожке.

— Кажется, он собирается притащить одну из своих коробок, чтобы упаковать в нее книги, — отметил я. Я закрыл переднюю дверь и запер ее на оба замка — верхний и нижний. Потом я прошел через кухню и тем же манером обезопасил заднюю дверь, а затем сделал быстрый круг по комнатам, заглянув даже в ванные, чтобы убедиться, что окна закрыты и заперты.

— Но Пол — мой сын, — запротестовала Доротея.

— И он пытается похитить книги Валентина.

— Ох, дорогой!..

Пол начал колотить в переднюю дверь.

— Матушка, впусти меня немедленно.

— Быть может, впустить его? — заволновалась Доротея.

— Пребывание снаружи ему не повредит. Сейчас не так уж холодно, а он может посидеть в машине. Или поехать домой, конечно.

— Иногда Пол так неприятен, — горько сказала Доротея.

Я поставил книги обратно на полки. Те, которые Пол выбрал, чтобы похитить для начала, были в самых роскошных переплетах — недавно опубликованные биографии чемпионов скачек, считавшиеся у знатоков почти бесценными. Я догадывался, что именно тщеславие Пола лежало в основе тех планов, исполнению которых помешали его мать и я.

Я не склонен был недооценивать опасность оскорбленного тщеславия с тех пор, как сделал страшный фильм о реально жившем фанатике-культуристе, который убил свою подружку за то, что она бросила его. Я должен был понять его, я влез в его сознание, и я ненавидел это.

Пол тяжелой рукой непрестанно колотил по двери и неотрывно нажимал на кнопку звонка. Но результатом этого был не резкий, выматывающий нервы монотонный звук, а куда менее невыносимое безостановочное тихое «динь-дон» — тихое потому, что Доротея уменьшила громкость, чтобы звонок не тревожил больного Валентина.

Я посмотрел на часы. Было без пяти шесть. Вероятнее всего, доктора можно было ожидать только через час, но до начала моего собственного рабочего дня оставалось полчаса.

— Ох, дорогой, — сказала Доротея едва ли не в десятый раз, — я хочу, чтобы он перестал.

— Скажите ему, что впустите его, если он пообещает оставить книги в покое.

— Вы думаете, он согласится? — с сомнением спросила она.

— Есть шанс, — ответил я.

Я предполагал, что ему не слишком захочется терять лицо перед разбуженными соседями: только дурак может позволить застать себя выставленным из дому, словно нашкодивший мальчишка, своей престарелой матерью.

С видимым облегчением Доротея объявила условия, на которые ее сын неохотно согласился. Она отперла дверь и впустила его, но на это я благоразумно не стал смотреть, поскольку легчайшая улыбка на моем лице могла быть принята им за насмешку, и он завелся бы опять. Бывало, что автомобилисты расплачивались за то, что втискивались между другими машинами.

Я ненадолго остался в гостиной Валентина, закрыв дверь, пока мать с сыном разбирались на кухне. Я сел в кресло напротив того, которое больше не занимал старик, и стал думать о том, как легко, сам того не ожидая, нажил врага в лице Пола Паннира. Я подозревал, что на самом деле он не столько хотел забрать сами книги, сколько убрать из жизни своей матери меня и мое влияние, чтобы контролировать и распоряжаться ее будущим так, как будет лучше всего с точки зрения его личного благополучия.

По крайней мере, я надеялся, что это так.

Очень неприятно, что я оказался втянутым в это во время съемок фильма.

Я бесцельно смотрел на полки с книгами, гадая, есть ли здесь действительно что-то ценное. Если есть, то Валентин ничего не знал об этом, я уверен. Когда я упомянул о возможности написания им автобиографии и он отверг эту идею, он не ссылался ни на какие дневники или другие необработанные материалы, которыми мог бы воспользоваться кто-либо другой. Но, сидя тут, я думал, не заключил ли случайно Пол какого-либо соглашения с писателем или редактором, чтобы продать бумаги Валентина и поделить гонорар. Никакая биография Валентина не принесла бы особого богатства, но Пол, по моему предположению, согласен был и на скромное вознаграждение. Кое-что лучше, чем ничего, мог бы сказать он.

Книги Говарда Тайлера на полках не было.

Валентин спрашивал меня, когда я в первый раз навестил его, что привело меня обратно в Ньюмаркет, и когда я объяснил насчет книги Говарда «Неспокойные времена» и насчет фильма, который мы делаем по ней, он сказал, что слышал об этой книге, но не стал покупать ее, поскольку ко времени ее публикации его зрение стало быстро ухудшаться.

«Я слышал, что это куча вздора», — сказал он.

«Разве?»

«Я знал Джекси Уэллса. Я часто подковывал его лошадей. Он никогда не убивал эту свою мышку-жену, у него кишка была тонка».

«В книге и не говорится, что он убил», — заверил я.

«Но я слышал, что не говорится там и обратное».

«Ну да, не говорится».

«Было нечестно писать об этом книгу. А ставить фильм — вообще пустая трата времени».

Я улыбнулся. Создатели фильмов часто и охотно искажают исторические факты. Фильмы, заведомо основанные на лжи, нередко представляются к «Оскару».

«На кого она была похожа?» — спросил я.

«Кто?»

«Жена Джексона Уэллса».

«На мышку, как я и сказал. Смешно, но я не могу отчетливо вспомнить ее. Она не была одной из тех тренерских жен, которые распоряжаются всей конюшней. Были такие в прежние дни, рот как помойная яма. А жена Джексона Уэллса… можно было и не заметить, что она существует. Я слышал, по книге она наполовину шлюха, бедная сучка».

«Она действительно повесилась?»

«Почем я знаю, — отозвался Валентин. — Я только подковывал лошадей. Суматоха быстро улеглась из-за отсутствия улик и свидетелей, но с Джексоном как с тренером было, конечно, покончено. Я имею в виду: послал бы ты своих лошадей к человеку, который, может быть, убил свою жену?»

«Нет».

«И все остальные тоже».

«В книге говорится, что у нее был любовник», — заметил я.

«Разве? — Валентин поразмыслил. — Сначала я слышал об этом, — произнес он. — Но, с другой стороны, если бы Доротея завела себе любовника прямо здесь, у меня под носом, меня это нисколько не озаботило бы. Удачи ей, если она решится на это».

«Ты старый грешник, Валентин».

«Никто не ангел», — парировал он.

Я смотрел на его опустевшее кресло и вспоминал отчаянный полушепот: «Я убил корнуэлльского парня…»

Быть может, «корнуэлльский парень» — это лошадь?

На дорожке снаружи послышались шаги, и звонок издал свое «динь-дон». Я остался сидеть, потому что не желал узурпировать столь желанный Полу статус главы дома, но дверь пошла открывать Доротея.

— Входите, Робби, — сказала она, и я услышал явное облегчение в ее голосе. — Как мило с вашей стороны, что вы пришли.

— Этот ваш сын!.. — Голос доктора выражал отвращение.

— Простите, простите! — успокаивающе произнесла Доротея.

— Не ваша вина.

Доротея впустила его и закрыла переднюю дверь, а я отворил дверь гостиной Валентина, чтобы поприветствовать доктора.

Робби Джилл небрежно пожал мою руку.

— Рад видеть, что вы не одна, — обратился он к Доротее. — Что с Валентином?

Мы все втроем тихо прошли в тускло освещенную комнату в непременном сопровождении Пола, который незамедлительно залил всю сцену ярким светом потолочной лампы. Я подумал, что во мне, должно быть, говорит режиссер, если я нахожу это резкое освещение неуместным. По крайней мере, Робби Джилл не выразил протеста, а уселся рядом с кроватью, чтобы клинически установить то, что было заметно любому глазу, — то, что Валентин, обитавший некогда в этой органической оболочке, покинул ее.

— В какое время он умер? — спросил Робби у Доротеи, и его ручка зависла над учетной карточкой.

— Я не могу сказать точно, — печально промолвила она.

— Около полуночи, — сказал я.

— Матушка спала, — вмешался Пол. — Она признает это. Она не знает, когда он умер.

Робби Джилл посмотрел на него ничего не выражающим взглядом и без комментариев написал на карточке «01.00», показав ее мне и Доротее.

— Я присмотрю за оформлением бумаг для вас, — сказал он Доротее. — Но вам нужно обратиться в похоронное бюро.

— Оставьте это мне, — вновь влез Пол. — Я возьму все это на себя.

Никто не возразил. Принятие на себя важной части относительно мелких вопросов отлично соответствовало характеру Пола; я подумал, что он, возможно, будет столь занят ими, что забудет о книгах. Однако не будет вреда, если создать для Доротеи дополнительную линию защиты.

— Что, если я схожу через дорогу к вашей подруге Бетти, — предложил я, — и попрошу ее составить вам компанию?

— Хорошая идея, — одобрил Робби Джилл.

— В этом нет необходимости! — воспротивился Пол.

— Еще несколько рано, дорогой, — запротестовала было Доротея, посмотрев на часы, но тем не менее в глазах ее появилась надежда.

Я перешел через дорогу к дому ее подруги и разбудил мужа подруги, чье первоначальное раздражение перешло в примирительное пожатие плечами.

— Бедный старикан, — сказал он, очевидно, имея в виду Валентина. — Мы присмотрим за Доротеей.

— С ней ее сын Пол, — сообщил я ему.

— Бетти, — сказал он с нажимом, — придет очень быстро.

Я улыбнулся владельцу щетинистого подбородка, мятой пижамы и теплого халата. Пол, кажется, на любого приличного человека производит гнетущее впечатление.

Я подождал, пока Бетти не перешла через дорогу, такая же пухлая и милая, как Доротея, и пока не уехал Робби Джилл. За это время Пол успел полдюжины раз сказать, что в моем присутствии нет необходимости. Пока он где-то в другом конце дома надоедал доктору, Доротея виновато сообщила мне, что она заперла гостиную Валентина, просто на всякий случай, и спрятала ключ в розовой вазе в ее спальне.

Я с улыбкой поцеловал ее в щеку и поехал на работу, опаздывая на полчаса, но не собираясь оправдываться.

Репетиция и установка освещения заняли все утро. Всех бессловесных персонажей, членов Жокейского клуба, следовало усадить в кресла и прорепетировать с ними их реакцию на долгую яростную защиту Нэша Рурка.

— Здесь возмущение, — пояснял я, — потом недоверие, приподнять ладонь, уронить карандаш, смотреть сердито… Вы думаете, что этот человек виновен, что он лжет. Все отлично, прогоним это еще раз.

И опять, и опять, а Нэш стоял, повторяя свою речь, и перед каждой следующей фразой делая паузу, чтобы Монкрифф мог окончательно установить свое осветительно-съемочное оборудование. Сиббер во главе стола, как обычно, отпускал сальные шуточки и пренебрежительно отзывался о правительстве в нормальной занудной манере старого актера, который давно расстался с надеждой сыграть Гамлета. Сиббер — я называю большинство актерского состава по именам их персонажей, — так вот, Сиббер собирался выдать на-гора столько истины и страдания, что ему осталось бы только ссыпать в закрома хорошие отзывы.

Я же ожидал от него другого. Чего и добивался.

Мы сделали краткий перерыв на ленч. Нэш Рурк появился вовремя, чтобы загримироваться, и молча прошел на освещенную площадку, чтобы Монкрифф проверил, соответствует ли цветовая гамма в этом свете натуральной.

Из-за того что Нэш в одиночку репетировал предыдущим вечером, «члены Жокейского клуба» не были готовы к тому, что им предстояло увидеть, и мне отчасти хотелось запечатлеть их невольную реакцию. Я предложил снимать сцену без репетиции. Она должна была продолжаться от начала до конца, что бы не пошло иначе, чем было запланировано.

— Начинаем, — скомандовал я. — Без остановок. Идет?

Все кивнули, хотя тут и там было замечено сомнение. Не считая невоспроизводимых сцен, где занято пять сотен статистов, первый прогон редко можно увидеть на экране.

Устав от бесконечных экспериментов, Нэш наконец понял, чего я хочу, но понимание не гарантировало, что он сможет это совершить. Однако в этот день по каким-то своим мотивам он решил выложиться полностью и играл с такой напряженной силой, что рты вокруг стола открывались в настоящем недоверии. Монкрифф говорил потом, что у него волосы на голове встали дыбом, кроме тех, что прилипли от пота. Сиббер инстинктивно сполз и вжался в кресло, когда Нэш как грозовая туча навис над ним, и через секунду или две мертвого молчания, когда я сказал, почти не дыша: «Стоп, берем» — операторы и актеры зааплодировали.

Нэш на это только пожал плечами.

— Что ж, это сильно написано…

Он развернулся и пошел из внутреннего пространства стола-подковы туда, где стоял я.

— Ну? — сказал он.

Я был практически безгласен.

— Давайте, — потребовал Нэш. — Скажите это. Скажите: «Прогоним это снова».

Его глаза смеялись.

— Прогоним это снова, — произнес я.

Мы переставили и перенастроили камеры и повторили сцену еще два раза. Все три прошли чудесно, без накладок, и все три были приемлемы, но не только я считал, что первая сцена — это электрический ток без изоляции.

— Этот человек способен убить, — задумчиво сказал о Нэше Монкрифф.

— Он играл.

— Нет. — Монкрифф слегка вздрогнул. — Я хочу сказать — на самом деле.

ГЛАВА 4

Говард проведал, что сцена расследования — пока лучшая из всего фильма. Он услышал от десятка разных людей, что Нэш сказал: «Это сильно написано», но Говард знал, что по его сценарию Нэш не должен был кричать.

— Вы! — яростно зашипел он, уставившись на меня через маленький стол в баре отеля «Бедфорд Лодж» — слишком людном месте, чтобы как следует выразить эмоции, — вы изменили сценарий.

— Ну, не очень сильно, — примирительно ответил я. — Большинство слов в нем, безусловно, ваши.

— Но не чувства, — не успокоился он. — Вы умышленно извратили мои намерения. Вы велели Нэшу потерять контроль и угрожать Сибберу. Вы велели ему выглядеть убийцей, вы сделали это, иначе он не смог бы и подумать об этом, прочитав то, что написал я.

— Послушайте, Говард, — смиренно сказал я, — нам лучше раз и навсегда прийти к пониманию. Я не хочу ссориться с вами. Я хочу, чтобы мы работали вместе и сделали хороший фильм. Вы подписали контракт…

— То, что вы считаете хорошим фильмом, — перебил он, — и то, что я считаю фильмом по своей книге, — это совершенно разные вещи. Все, о чем заботитесь вы, — это то, сколько денег он принесет.

Для успокоения нервов я сделал большой глоток коньяка (к черту безалкогольную этику!) и решил объяснить несколько основных принципов киномира витающему в облаках идеалисту, сидящему напротив меня. Его аккуратные круглые очки поблескивали поверх серьезных карих глаз, а узкие губы были обиженно поджаты.

— Я — это имя, — настаивал он. — Мои читатели ожидают утонченности, сдержанности и психологической глубины. А вы предлагаете им секс и жестокость.

— Хотите еще водки с клюквенным соком?

— Нет.

— Говард, — сказал я, — разве вы не понимаете, на что согласились? О'Хара собрал воедино команду, ради которой фильм финансируется одной из семи ведущих киностудий. Как ни жаль, она не может вкладывать деньги в унылые, слюнявые ленты, которые можно крутить только в элитных киноклубах. Бизнес предназначен для того, чтобы получать прибыль. Такова изнанка, Говард.

— Это непристойно, — с осуждением произнес он.

Я продолжал:

— Шеф О'Хары договорился с компанией и пообещал, что сделает с нами такой фильм, на котором она, по крайней мере, не потеряет вложенные деньги. Ваш собственный мягкий взгляд на этот древний скандал, очевидно, чудесно сработал в контексте романа, и я пытаюсь многое из этого сохранить в фильме. Я сражаюсь на вашей стороне, что бы вы ни думали.

— Что, например, вы пытаетесь сохранить? — спросил он уязвленно.

— Вы полностью написали первую четверть полупризрачной истории о любовниках женщины, которая закончила жизнь в петле.

— Да.

— Ее грезы и сны идут на экран, — напомнил я ему. — Ее любовники — это жокеи, как вы их описали. Но кем были настоящие жокеи? Ездили ли они на лошадях, которых тренировал ее муж?

— Они существовали в ее сознании.

— Но почему она повесилась, Говард? Убил ли ее один из ее призрачных любовников? Сделала ли она это сама? Или ее муж?

Выдержав паузу, он ответил:

— Никто этого не знает.

— Я знаю, что никто не знает, — отозвался я. — Но концовка без какого-либо объяснения не заставит людей платить за просмотр фильма.

Он саркастически изрек:

— Опять изнанка.

— Я дам вам этих призрачных любовников, — сказал я. — А вы разрешите мне земное объяснение.

— Это нечестно.

Я уставился на него. Он был достаточно взрослым, чтобы понимать — в мире существует мало честных вещей. Многие дети в пять лет уже открывают это.

— То, с чем мы имеем дело здесь, — начал я, меняя предмет разговора, — это три версии одной и той же истории.

— Что вы имеете в виду?

— У нас есть история, описанная в вашей книге. У нас есть история, которую мы снимаем в фильме. И где-то вне поля зрения, далеко позади во времени, осталось то, что случилось на самом деле. Три взгляда на одни и те же факты.

Говард не стал спорить.

— Я хочу, Говард, чтобы в воскресенье вы представили рациональное объяснение смерти жены тренера.

— Но уже вечер четверга! — в ужасе воскликнул он.

— У вас в буквальном смысле были годы, чтобы разработать свою версию.

— Но нет фактов!

— Тогда стройте догадки.

— Я не могу, — агрессивно запротестовал он. — Я пытался.

— Тогда это сделаю я, — заключил я. — Я буду работать с вами над теми сценами, которые необходимы. Мы будем использовать ваш сценарий в основном так, как он написан, но ваша расплывчатая концовка неприемлема.

— Но так и было. У этой истории нет развязки.

— В фильме она должна быть.

— Разве вам безразлична истина?

— Возможно, если мы посмотрим достаточно внимательно, — сказал я, лишь наполовину подразумевая это, — мы сможем сами добраться до фактов, выяснить, что же случилось на самом деле?

— Вы не сможете, — уныло сказал Говард. — Никто ничего не знает.

— Никто ничего не говорит. Это разные вещи. — Я помолчал. — Что Джексон Уэллс рассказал вам, когда вы навестили его?

О'Хара спрашивал об этом же Говарда, и Говард, к вящему удивлению О'Хары, ответил, что не встречался с Джексоном Уэллсом вообще, не счел это нужным. Говард не хотел рисковать, получая от Джексона Уэллса нежелательные и неподходящие разоблачения, которые могли опровергнуть лирическую сказку о призрачных любовниках и о полумистической смерти.

Монкрифф, ввалившись в бар, без колебаний направился к нам, избавив Говарда от необходимости отвечать.

Говард и Монкрифф не любили друг друга, впрочем, не особо проявляя это в открытую. Монкрифф, не читавший никаких романов, считал писателя занудой и бесполезной псевдоинтеллектуальной помехой в нашей команде. Говард даже не пытался скрыть выражение презрения к неопрятному внешнему виду Монкриффа, к его нечесаной бороде, бывшей чем-то средним между художественным самовыражением и ленивыми попытками бриться.

Никто из них не имел ни малейшего понятия о функциях другого. Монкрифф, без конца занятый творением световых эффектов, должен был уделять внимание одновременно актерам, камерам и указаниям режиссера, но его огромная работа была вне поля зрения Говарда. Каждый из них, будучи успешно принят в качестве индивидуальной личности, верил, что именно ему должны быть предназначены лавры по окончании фильма.

Поскольку примерно то же самое думали Нэш Рурк, и О'Хара, и я сам, и редактор фильма, внесший в нашу работу несколько своих замечаний, вряд ли было возможно полностью удовлетворить тщеславие каждого даже при одобрении публики. Говард, хотя он, казалось, не желал понимать этого, по крайней мере сохранял хоть какой-то контроль над собственным произведением, в отличие от большинства авторов.

— Что там с этими призрачными любовниками? — грубо спросил Монкрифф.

Говард на всякий случай стал защищаться:

— Жена тренера вообразила их себе. Вам не следует беспокоиться об этом.

— О, ему есть о чем беспокоиться, — спокойно поправил я. — Она, быть может, и вообразила себе этих жокеев, но мы, смотрящие извне, должны увидеть их в ее спальне.

К удовольствию Монкриффа, вид у Говарда был ошеломленный.

— Одного за один раз, — объяснил я. — Она видит одного в своей спальне. В другой раз она видит другого. Потом — третьего. У нас есть три высоких, необычайно красивых незнакомца, являющихся в необычном обличье, трое призрачных любовников. Они не будут выглядеть как реальные жокеи. Они не будут говорить и — не волнуйтесь, Говард — не лягут с ней в постель. Жена смотрит в окно своей спальни и видит, как ее муж выводит лошадей на утреннюю тренировку, потом она поворачивается и вызывает в воображении приснившегося ей любовника-жокея. Монкрифф подаст свет на жокея так, что будет сразу ясно — он воображаемый. В другой день жена помашет из окна мужу, а затем повернется и представит другого любовника.

Монкрифф кивнул:

— Легко.

— Она танцует с третьим любовником. Медленно, чувственно. Она плывет по волнам наслаждения.

Монкрифф снова радостно кивнул.

— Так что все по-вашему, Говард, — сказал я. — Любовники таковы, какими вы их описали. Никакого секса.

— И совершенно не так, как в жизни, — засмеялся Монкрифф. — Любой жокей, достойный своего седла, сдернул бы с нее ночную рубашку, прежде чем ее муж выехал бы со двора.

— Она умерла, — напомнил я. — И это не сон, не греза.

Они оба молча уставились на меня.

Я думал, почему же она погибла? Чем дальше мы продвигались с фильмом, тем больше я хотел это знать, хотя именно последствия ее смерти, обвинения против ее мужа и его оправдания были в фокусе книги Говарда и в особенности нашей киноверсии.

Я мысленно пожал плечами. У меня не было времени на работу частного детектива, на попытки раскопать погребенную двадцать шесть лет назад тайну. Я мог только подзадорить Говарда на изобретение нормальной причины и подарить Нэшу огромное удовлетворение последней сценой, где он открывает истину — говардовскую версию истины, — чтобы завершить фильм едва ли не циничным торжеством.

— Что заставило вас написать книгу? — спросил я Говарда.

— Вы же знаете. Статья в газете.

— Она у вас сохранилась?

Он выглядел удивленным и, как обычно, недовольным.

— Да, я полагаю, сохранилась, — неохотно ответил он, — но не здесь.

— В какой газете она была опубликована?

— Не понимаю, какое это имеет значение?

Последовала пауза. Кажется, Говард и сам осознал, что допустил ненужную грубость.

— «Дейли Кейбл», — произнес он. — Это был некролог члена Жокейского клуба, которого я в своей книге назвал Сиббером.

Я кивнул. Это-то я знал.

— Как была настоящая фамилия Сиббера?

— Висборо. — Он выговорил это по буквам.

— А кто написал некролог? — спросил я.

— Понятия не имею, — отозвался Говард по-прежнему неохотно, но на этот раз с удивлением, которое заставляло поверить его словам.

— Вы не выяснили это до конца? — не отставал я.

— Конечно, нет. — Говард решил оказать снисхождение. — Вы не знаете, как создаются авторские творения. В незавершенности некролога была некая притягательность. Я позаимствовал идею из некролога, и в моей голове созрел сюжет книги.

— Значит, — сделал вывод Монкрифф, — вы никогда и не пытались узнать, что случилось на самом деле?

— Конечно, нет. Но я не изменил мнение, высказанное в некрологе, не поступил так, как поступили со мной О'Хара и Томас, изменив написанное мною ради фильма. — Он запылал праведным гневом. — Мои читатели возненавидят этот фильм.

— Не возненавидят, — возразил я, — и сотни тысяч новых читателей бросятся покупать ваши переиздания.

Как бы ни был он придирчив, ему эта идея пришлась по душе. Он с самодовольной улыбкой приосанился. Отвращение Монкриффа к нему зримо возросло.

С Говарда на сегодня было довольно присутствия Монкриффа, да и моего, несомненно, тоже. Он поднялся и покинул нас, даже не сделав попытки проявить простую вежливость.

— Вот ведь моральный урод, — сказал Монкрифф, — и знай себе бурчит повсюду всем, кто желает слушать, о том, как извращают его мастерство. Несколько призрачных любовников не заставят его заткнуться.

— Кому он все это бурчит? — спросил я.

— А это имеет значение?

— Имеет. Его контракт запрещает ему критиковать фильм на публике до истечения шести месяцев после премьеры. Если он говорил с актерами и техниками, это одно дело. А если жаловался посторонним, скажем, здесь в баре, я должен заткнуть ему глотку.

— Но сможешь ли? — с сомнением спросил Монкрифф.

— В его контракте есть пункты, касающиеся наказания за это. Я видел контракт и потому знаю, за что могу спрашивать с него, а за что нет.

Монкрифф тихо присвистнул сквозь зубы.

— А Говард подписал контракт?

— В числе прочих. Большей частью он так же стандартен, как и все. Агент Говарда согласился на это, и Говард подписал его. — Я вздохнул. — Завтра я тактично напомню ему об этом.

Предмет нашего разговора надоел Монкриффу.

— Касательно завтрашнего дня, — сказал он. — Значит, в шесть тридцать утра приходить на конный двор?

— Точно. Лошадей будут выводить на тренировку. Я сказал этим вечером всем, что мы будем снимать, как они садятся верхом и проезжают в ворота на тренировочную площадку. Они будут одеты, как обычно: джинсы, ветровки, защитные шлемы. Я напомнил им, чтобы они не смотрели в камеры. Мы схватим всю сцену посадки в седла. Нэш выйдет из дома, и мы снимем, как он ставит ногу в стремя. Мы отрепетируем это пару раз, не более. Я не хочу заставлять лошадей повторять одно и то же. Когда Нэш сядет в седло и все будет нормально, помощник тренера поведет группу в ворота. Нэш подождет, пока они все выедут, и последует за ними. Выезжая, он посмотрит назад и вверх, на то окно, у которого предположительно стоит его жена. Поставишь там оператора с камерой, чтобы снять сцену с точки зрения жены? Эд будет там, он присмотрит.

Монкрифф кивнул. Я продолжал:

— Сцену мы завершим, как только Нэш выедет за ворота. Я надеюсь, что нам не придется переснимать много раз, но, когда все получится как следует, группа может ехать и заниматься своими обычными упражнениями, а Нэш вернется и спешится. Мы собираемся повторить все это в субботу. Нам нужен будет другой вид из окна жены, другой жакет и прочее на Нэше и грумах. Нам понадобится снять крупным планом копыта, ступающие по гравию, и все в таком духе.

Монкрифф кивнул.

— А в воскресенье?

— Народ из Жокейского клуба в этот день даст нам отдохнуть от гонки, потому что в воскресенье лошадей почти не тренируют. Мы с тобой в субботу поездим по дорогам с картой и посмотрим, где разместить камеры. Я уже знаю, где лучше поставить их.

— Ты и должен знать, если рос здесь.

— Хм… После полудня в воскресенье лошади отправляются на Хантингдонский ипподром. Я молю, чтобы нам досталось три ясных утра.

— А если будет дождь?

— Если просто поморосит, мы будем продолжать съемки. Лошадей выводят в любую погоду, знаете ли.

— Ты не говорил.

— Завтра вечером, — сказал я, — мы снова будем снимать в помещении, в следственном кабинете, как сегодня. План, который все получили, остается прежним. Больше диалогов между Сиббером, Нэшем и прочими. Кроме широкого общего плана, надо будет дать побольше коротких взглядов крупным планом на то, как они говорят. Обычный прием. Мы завершим съемки Нэша первыми. Если остальные будут не слишком сбиваться с текста, возможно, прогоним большинство сценок завтра. Иначе нам придется и это перенести на вечер субботы.

— О'кей.

Я поднялся в свою комнату, чтобы позвонить, как было условлено, О'Харе в Лондон.

— Как сцена в Жокейском клубе? — немедленно спросил он.

— Нэш всех потряс.

— Это хорошо.

— Я думаю… ну, просматривать это мы будем завтра… но полагаю, это была такая игра, что у всех рты раскроются.

— Славный парень.

— Да, он такой.

— Нет, я имел в виду… Ну, неважно. Как все остальное?

— Все в порядке, но… — я сделал паузу, — нам нужна более точная концовка.

— Согласен, предлагаемая развязка слишком расплывчата. У Говарда есть идеи?

— Ему нравится расплывчатая концовка.

— Нажми на него, — посоветовал О'Хара.

— Да. Хм, а ты знаешь, что он взял за основу своей книги некролог о человеке, которого он назвал Сиббером? Его настоящая фамилия Висборо. — Я произнес это по буквам, как сделал это Говард. — Ты не можешь раздобыть мне копию этого некролога? Он был опубликован в «Дейли Кейбл», как утверждает Говард. Некролог должны были поместить не менее трех лет назад. Говард не знает, кто написал его. Он не интересуется подобными вещами. Он просто сказал, что некролог и особенно его незавершенность подвигла его воображение на написание книги.

— Что-то ты мало просишь!

— У «Дейли Кейбл» должна быть библиотека подшивок. Ты, несомненно, сможешь найти этот некролог. Перешли, пожалуйста, мне копию по факсу в «Бедфорд Лодж». Если я буду точно знать, что заставило работать воображение Говарда, возможно, я смогу помочь ему найти потрясающую развязку.

— Ты получишь этот некролог завтра, — пообещал О'Хара.

— Благодарю.

— Как твой друг? — спросил он.

— Какой друг?

— Тот, который умирает.

— О-о… — Я помолчал. — Он умер прошлой ночью.

— Плохо.

— Он был стар. Старше восьмидесяти. Кузнец, ставший на склоне лет журналистом мира скачек, «гвардеец» старой закалки, большая, необычная жизнь. Жаль, что мы не можем сделать фильм о нем.

— Фильмы о хороших людях не имеют особого успеха.

— В том-то и беда.

— Как его звали?

— Валентин Кларк, — ответил я. — «Дейли Кейбл» тоже могла опубликовать о нем некролог. Он писал для «Скаковой газеты». Все в мире скачек знали его. И… м-м… он знал тренера Джексона Уэллса, прототипа того персонажа, которого играет Нэш.

— Правда? — Пристальное внимание О'Хары передалось даже по телефону. — Так ты спрашивал его, что он знает об этой смерти?

— Да. Он знал не больше, чем любой другой. Полиция закрыла дело из-за отсутствия улик. Валентин говорил, что жена Джексона Уэллса была незапоминающейся мышкой. Он не смог припомнить ничего интересного. Это все случилось так давно.

О'Хара почти засмеялся.

— Это было давно для тебя, Томас, потому что ты молод. Я предполагаю, что двадцать шесть лет назад — это вчера для самого Уэллса.

— Я… э… — растерянно произнес я, — я думал о том, чтобы навестить его.

— Джексона Уэллса?

— Да. Валентин, мой покойный друг, вначале был кузнецом, как я говорил тебе. Он, кроме лошадей моего деда, подковывал еще и тех, что тренировал Джексон Уэллс. Так что я, возможно, могу найти повод… из-за смерти Валентина… совершить ностальгический визит к Джексону Уэллсу. Как ты думаешь?

— Отправляйся немедленно, — сказал О'Хара.

— Он не захочет говорить о своей повесившейся жене. Теперь у него новая жизнь и другая жена.

— Как бы то ни было, попытайся.

— Да, я тоже так думаю. Но он живет под Оксфордом… Это займет у меня полдня.

— Возьми их, — отозвался О'Хара. — Даю «добро» на дополнительное время.

— Хорошо.

— Спокойной ночи, — сказал он. — Меня ждет леди.

— Удачи!

— Сукин сын! — усмехнулся он и повесил трубку.

Я всегда любил раннее утро на конюшнях. Несколько лет подряд я встречал рассвет на конном дворе деда, и половина моего дня проходила еще до первого звонка на уроки. В фильме я намеревался уделить лошадям больше внимания, чем, возможно, должен был. Я ходил по двору поблизости от созданий, среди которых вырос, и чувствовал себя дома.

С шестнадцати лет я как жокей-любитель участвовал в скачках, и большая часть моей семьи была уверена, что лошади так или иначе войдут в мою жизнь навсегда. Но судьба и деньги — или их отсутствие — в двадцать лет заставили меня заняться в Аризоне подбором лошадей для съемок кавалерии в драматическом вестерне. В двадцать один год я стал режиссером плохого короткометражного фильма об участниках родео, но это привело меня на ту же должность в благородной, чисто американской саге, принесшей скромный успех. После этого я год работал на редакторов фильмов, постигая их ремесло, другой год занимался музыкой и звуковыми дорожками, и в двадцать шесть был утвержден режиссером романтического фильма о дружбе мальчика с пумой, принесшего большую прибыль. Продюсером тогда был О'Хара. С тех пор я никогда не оставался надолго без работы. «Этот парень — счастливчик, — говаривал О'Хара, рекомендуя меня. — Вы не сможете купить удачу. Поверьте мне».

Для этого фильма я еще на ранней стадии подготовки к съемкам предложил О'Харе купить, а не снять или арендовать за отчисления конюшню с лошадьми.

— Слишком дорого, — автоматически возразил он.

— Не обязательно, — парировал я. — Мы можем купить дешевых лошадей. Есть много сотен таких, что никогда не смогут хорошо выступить на скачках, но при этом выглядят как чистокровные скакуны, а нам важно именно это. И у нас также не будет никаких проблем со страхованием или компенсацией ущерба, мы сможем ездить на них, куда и когда захотим, и сможем работать с ними без сердитых владельцев, снующих всюду и вынюхивающих, как кормят и используют их животных. А после мы сможем продать их.

Одним из главных достоинств О'Хары, на мой взгляд, было его умение очень быстро усваивать факты и приходить к молниеносному решению. Он сказал: «Покупаем» и выделил средства, достаточные для покупки в агентстве по продаже скаковых лошадей четырнадцати великолепного вида бесперспективных животин, жующих сейчас овес и сено в нашей конюшне.

Профсоюз актеров согласился, что при лошадях должна быть настоящая обслуга, и я нанял молодого помощника тренера из престижного ньюмаркетского двора и поручил ему весь груз забот о лошадях, наделив званием управляющего конюшней и заметной, но бессловесной ролью помощника тренера в фильме.

Когда я на рассвете явился на двор, управляющий уже был занят подготовкой грумов и лошадей к утренним упражнениям. Команда Монкриффа расстилала на гравии войлочные коврики, чтобы заглушить скрежет колес передвижной камеры. Сам Монкрифф руководил размещением осветителей. Эд, как он сообщил, занял свой пост наверху.

Погода была холодной и ветреной, по небу тянулись темные тучи. Монкрифф любил сырость, он радостно напевал что-то, утраивая зловещую игру теней вокруг парня, замещавшего Нэша и выглядевшего безнадежно не похожим на тренера в своем костюме наездника. Когда сам Нэш — в образе — вышел из дома и выкрикнул несколько сердитых указаний грумам, это было настолько достоверно, насколько я вообще когда-либо видел.

Были неприятности с передвижной камерой — одно ее колесико отчаянно скрипело на войлочной дорожке. При помощи масла и ругани справились и с этим. Монкрифф и я волновались из-за задержек, потому что освещенность менялась. Нэш, казалось, уже смирился и не раздражался попусту.

Помощнику тренера только два раза понадобилось подсаживать Нэша в седло; лошадь стояла на удивление смирно. Нэш слез и снова сел на коня в поле зрения камер и вне его, пока помощник тренера сам устраивался в седле и возглавлял построившуюся в круг группу всадников, направляясь в широко открытые ворота конюшни на ньюмаркетскую тренировочную площадку. Нэш ехал последним, не забыв посмотреть назад и вверх на окно спальни. Когда лошадь вывезла его довольно далеко из поля зрения, я крикнул: «Стоп!» — и вся вереница снова потянулась во двор, копыта скрежетали по гравию, грумы задирали друг друга, словно сбежавшие с уроков мальчишки.

— Как прошло? — спросил я Монкриффа. — На камерах порядок?

— Порядок.

— Значит, берем. — Я прошел вдоль вереницы, чтобы сказать пару слов всадникам. — Все было отлично, — сказал я. — Однако мы сейчас повторим. Два дубля лучше, чем один.

Они кивали. К тому времени все они чувствовали себя экспертами по киносъемкам. Второй дубль прошел не так гладко, как первый, но это не имело особого значения: мы возьмем тот прогон, который будет смотреться на пленке более естественно.

Я вышел за ворота, где Нэш и грумы ездили кругами, ожидая моего приговора.

— То же самое завтра утром, — сказал я, похлопывая лошадей по шеям. — В другой одежде. Пока все свободны. И не забывайте о том, что не стоит состязаться с настоящими скакунами. Шагом и рысью только по той площадке, которую мы арендуем.

Вереница верховых потянулась на тренировку, а Нэш вернулся во двор, спешился и передал поводья груму, только того и ждавшему.

— Это будет и завтра? — спросил он, поворачиваясь ко мне.

— Донкастер, хотите вы сказать?

Он кивнул.

— Конечно, — ответил я. — Распорядители пригласили вас на ленч, так что после полудня можете воспользоваться их ложей и получить столько уединения, сколько захотите. Они прислали билет на двоих — значит, вы можете взять с собой кого-нибудь.

— Кого?

— Кого захотите.

— Значит, вас.

— Что? Я имел в виду друга, быть может, Сильву? — Сильва была очаровательной актрисой, с которой он вместе кувыркался в постели.

— Не ее, — убежденно сказал он. — Вас. Почему бы нет? И не отговаривайтесь, что вам надо делать крупные планы в следственном кабинете. Давайте, черт побери, сделаем все, чтобы закруглиться сегодня вечером. Я хочу пригласить вас, потому что вы знаете всю подноготную британского мира скачек, а в мире скачек знают вас.

«Маяки» получают то, что хотят. И более того, я обнаружил, что тоже хочу этого.

Разглядывая его знакомую спину, удалявшуюся по направлению к застывшему, как всегда, наготове «Роллсу», я позвонил по своему мобильному телефону в «Бедфорд Лодж» и с убедительной настойчивостью попросил служащего разыскать Говарда Тайлера, который обнаружился в баре.

— На пару слов, Говард, — сказал я.

— Еще изменения в сценарии? — с кислым сарказмом спросил он.

— Нет. Хм… просто предупреждение.

— Мне не нужны ваши предупреждения.

— Хорошо. Но… э… я просто подумал, что могу напомнить вам, — зная, как вы себя чувствуете, — о том, что вы согласились не высказываться плохо о фильме до тех пор, пока это оговорено.

— Я буду говорить, что я чертовски доволен.

— Это ваше право. Я предполагаю, что вас не волнуют санкции, обозначенные в вашем контракте.

— Какие санкции?

— В большинстве контрактов на фильм они есть, — пояснил я. — Уверен, что и в вашем тоже. Кинокомпании обычно изыскивают пути, чтобы помешать рассерженному автору сорвать фильм только потому, что ему или ей не понравились изменения, внесенные в первоначальный сценарий. Они включают в контракт пункты, позволяющие им возместить ущерб.

После затянувшейся паузы Говард произнес:

— Я никогда не подписывал такого контракта.

— Чудесно, но вы все-таки уточните это у своего агента.

— Вы пытаетесь запугать меня! — взвился он.

— Я только предлагаю вам проявить немного внимания и осторожности.

Молчание. Говард просто положил трубку. И это в ответ на тактичный дружеский совет!

Нэш осуществил свои намерения и сделал, черт побери, все, чтобы съемки в следственном кабинете были завершены в этот день, пусть даже не раньше восьми часов вечера. Желая принять душ и выпить чего-нибудь бодрящего, я вернулся в «Бедфорд Лодж» и обнаружил, что меня ожидает длинный факс от О'Хары, начинающийся с некролога из «Дейли Кейбл».

«Жизнь Руперта Висборо была посвящена служению своей стране, его окружению и спорту королей.

Отслужив в шотландской гвардии и получив звание майора, он вернулся в родное графство Кембриджшир и включился в местную политическую жизнь. Под его председательством процветали многие организации, включая…»

Список был длинный, добродетельный и скучный.

«Будучи землевладельцем, он был избран членом Жокейского клуба после смерти его отца сэра Ральфа Висборо, пожалованного дворянским титулом за покровительство благотворительным учреждениям для животных.

Глубоко уважаемый всеми, кто знал его, Руперт Висборо чувствовал себя обязанным убрать свое имя из списка, подаваемого для отбора кандидатов на выборы в парламент. Причиной для этого послужила его неумышленная причастность к необъяснимой смерти, близко затронувшей его семью.

Сестра его жены, вышедшая замуж за ньюмаркетского тренера Джексона Уэллса, была найдена повешенной в одном из пустующих стойл конюшни ее мужа. Долгое полицейское расследование не смогло установить ни причин для самоубийства, ни мотивов или подозрений в убийстве. Джексон Уэллс твердо отстаивал свою невиновность. Жокейский клуб, проведя собственное частное расследование, заключил, что нет оснований лишать Уэллса лицензии тренера. Руперт Висборо, присутствовавший при следствии, был справедливо огорчен негативным воздействием этой смерти на его собственные планы.

Сообщения о том, что у жены Джексона Уэллса было несколько любовников, о чем не знал ее муж, не принимаются даже к рассмотрению. Ее сестра — жена Висборо — описывала покойную женщину как „блаженную“ и „витающую в облаках“. Она сказала, что она и ее сестра никогда не были особенно близки и потому она не может сообщить нужных подробностей.

Кто знает, чего смог бы добиться в жизни Руперт Висборо, если бы не эти события? Обвинения в том, что он знал о фактах, предшествовавших трагедии, больше, чем пожелал открыть, бросили тень на его имя, невзирая на его упорное отрицание. Смерть его свояченицы остается загадкой по сей день.

Висборо умер в прошлую среду от кровоизлияния в мозг в возрасте 76 лет, к великому прискорбию, не успев полностью реализовать свои возможности.

У него остались жена, сын и дочь».

О'Хара приписал внизу от руки: «Благочестивая куча дерьма! Никто в газете не знает, кто настрочил это. Им статьи часто приходят со стороны».

Однако сообщение на этом не кончалось.

Приписка О'Хары поясняла: «Этот параграф появился в колонке неуважительных сплетен „Кейбла“ в тот же день, что и некролог.

„Тайны семьи Висборо унесены в могилу? Руперт (76 лет), член Жокейского клуба, умерший в среду от удара, кажется, никому не открывал, почему его свояченица была двадцать три года тому назад найдена повесившейся при невыясненных обстоятельствах. Вдовец Джексон Уэллс, теперь женившийся вторично и выращивающий капусту под Оксфордом, „не имеет комментариев“ в связи с кончиной Висборо. Ответ на загадку двадцатишестилетней давности должен существовать. Сообщите нам, если что-то знаете“.

О'Хара нацарапал: „Кейбл“ получила примерно шесть ответов, и ни в одном ничего толкового. Они рассказывают только о том, к чему были причастны. Но с великими затратами они отыскали записи в микрофильмах и нашли сообщения, публиковавшиеся в те времена».

Первое упоминание содержало просто маленькую строчку: «Жена тренера найдена повешенной».

Почти две недели поступали ежедневные откровения, в основном крутившиеся около ответа на вопрос: «сама она или кто-то ее?..», а в равной доле о том, как нечестно — и горько в личном плане, — что это плохо скажется на амбициях Висборо касательно политической карьеры.

Труп в благородном семействе, кажется, обескуражил не только владельцев лошадей; нерешительность распространилась и на вербовщиков сторонников кандидата и потенциальных избирателей.

История исчерпала сама себя за отсутствием улик. Последнее упоминание о жене Джексона Уэллса вообще оказалось ложным: «Полиция намерена произвести арест со дня на день». И после этого — молчание.

Основной вопрос остался без ответа: «Почему она умерла?»

Я поужинал и отправился в постель и видел сны о них: Висборо — как Сиббер, его неверная жена — прелестная актриса Сильва, Джексон Уэллс — Нэш, а «блаженная», повешенная женщина — облако муслина, мерцающий силуэт у окна.

Никакой интуиции. Никакого вдохновения. Никакого решения.

ГЛАВА 5

Сцену «выезд на тренировку» следующим утром преследовали задержки. Одна из лошадей, заупрямившись, сбросила седока и сшибла оператора у камеры. Посреди съемки перегорели осветительные лампы. Один из грумов громко задал глупый вопрос во время работы камеры, а звукоинженер вместо того, чтобы навести порядок, в это время вышел покурить.

Нэш, выходя из дому, забыл взять шлем, который собирался надеть перед тем, как сесть на лошадь. Он яростно щелкнул пальцами и направился обратно.

К тому времени, как мы наконец добились приемлемого результата, уже был не рассвет и даже почти не утро. Монкрифф, сыпля проклятиями, щелкал переключателями светофильтров, чтобы отсечь сияние солнца. Я посмотрел на часы и подумал о вертолете.

— Еще раз! — крикнул я всем. — И Христа ради, делайте все как следует. Не возвращайтесь, поезжайте сразу на тренировку. Все готовы.

— Камеры пущены, — сказал Монкрифф.

— Пошли! — выкрикнул я, и снова грумы вывели своих терпеливых одров из стойл, вскочили в седла, построились вереницей и потянулись за ворота. Нэш, последовав за ними, забыл взглянуть на окно.

— Стоп! — заорал я и сказал Монкриффу: — Берем.

Нэш с ругательствами повернул назад.

— Не имеет значения, — махнул я рукой. — Мы это вставим. Вы не могли бы снова проехать, обернуться и посмотреть вверх после того, как минуете ворота, как будто остальные лошади ушли вперед из поля зрения? Мы снимем этот взгляд еще и крупным планом.

— Прямо сейчас?

— Да, — ответил я. — Сейчас, пока не изменилось освещение. И как насчет мимолетного гнева на жену?

Гнев крупным планом вполне стоил того дополнительного времени, которое понадобилось, чтобы поднять камеру повыше. Даже Монкрифф улыбнулся.

Нэш только и сказал:

— Я надеюсь, что распорядители в Донкастере подождут с обедом.

Он сел в свой автомобиль, я на минуту или две задержался, но когда приехал в отель, то застал его стоящим в вестибюле и с напряженным вниманием читающим газету.

— Нэш! — окликнул я его.

Он опустил газету, сунул ее мне в руки и в неистовом гневе произнес:

— Дерьмо!

Потом повернулся на пятках и вышел, оставив меня выяснять, что же так выбило его из колеи. Я увидел.

Я прочитал и почувствовал в себе тягу к убийству.

«Помойка вместо фильма о скачках.

Первые сообщения о фильме „Неспокойные времена“, снимающемся сейчас в Ньюмаркете, гласят о спорах, разногласиях и нервотрепке.

Нашумевший роман писателя Говарда Тайлера, уже десять недель находящийся в списке бестселлеров, по мнению моего источника, неузнаваемо искажен. Нэш Рурк, суперзвезда, сожалеет, что вовлечен в это; он говорит: „Режиссер Томас Лайон (30 лет), неумелый, грубый, настаивает на изменениях сценария, сделанных в последнюю минуту“.

Лайон клянется разрешить загадку двадцатишестилетней давности — основу шедевра Тайлера. Полиция в свое время потерпела неудачу. Кого хочет обмануть Лайон?

Естественно, те, кого близко затронула необъяснимая смерть жены ведущего ньюмаркетского тренера, обеспокоены, что давно остывшие угли пытаются раздуть в жгучее пламя.

Версия Лайона такова, что тренер — муж повесившейся женщины (актер Рурк) спал с ее сестрой, чем навлек на себя сокрушительную месть обманутого таким образом главного распорядителя Жокейского клуба, позже свихнувшегося. Ничего подобного в действительности не происходило.

Почему гиганты Голливуда вверяют постановку фильма по столь престижной книге зазнавшемуся невежде? Почему этот шут гороховый продолжает с напыщенным видом расхаживать по Хиту? Кто позволяет ему тратить миллионы долларов на это недостойное извращение великой книги?

Подходит ли Томас Лайон для такой ответственной должности?»

Здесь же была большая фотография угрюмого Нэша.

В слепой ярости я влетел в свой номер и услышал, что звонит телефон.

Прежде чем я смог что-либо сказать в трубку, голос Нэша произнес:

— Я не говорил этого, Томас.

— Вы не могли этого сказать.

— Я убью этого сукина сына Тайлера.

— Оставьте его О'Харе.

— Мы все-таки едем в Донкастер?

— Несомненно, — ответил я. Куда угодно, только подальше от Ньюмаркета. — Будете готовы через полчаса?

— Я буду внизу, в вестибюле.

Я позвонил О'Харе на мобильный телефон, но поймал только автоответчик, попросивший меня оставить сообщение. Я продиктовал:

— Прочитай «Ежедневный барабанный бой», страница шестнадцатая, колонка сенсаций, озаглавленная «Жар со звезд». Нэш и я едем на состязания. Беру с собой мобильный телефон.

В комнате Говарда Тайлера звонил и звонил телефон, но никто не брал трубку.

Я в рекордно короткое время принял душ, оделся, как подобает для ленча у распорядителей скачек, и спустился в холл, чтобы задать несколько вопросов доброй душе за конторкой дежурной по регистрации.

— Мистера Тайлера нет, — подтвердила она. — Он ушел.

— Когда он ушел?

— Недавно, — ответила она. — Он взял газету с журнального столика и прошел в столовую на завтрак, как обычно. Так мило, что он остановился здесь, и мистер Рурк тоже, мы едва можем поверить в это… Затем мистер Тайлер выбежал из столовой пять минут спустя — он даже не позавтракал — поднялся наверх и ушел, забрав чемодан и сказав, что не знает, когда вернется. — Она выглядела встревоженной. — Я не спросила его об оплате. Я надеюсь, что не сделала ничего неправильного, — понимаю, что все счета будут предъявлены кинокомпании.

— Не тревожьтесь об этом, — успокоил я ее. — Мистер Тайлер не говорил, куда он отбывает?

Конечно, он не сказал. Он был в сильном волнении. Дежурная спросила его, не заболел ли он, но он не ответил. Он забрал газету с собой, однако у персонала была другая. Они все прочитали колонку. Дежурная сочла, что лучше показать ее мистеру Рурку.

— Что будет, как вы думаете? — спросил Нэш, готовый отправиться на скачки, выслушав повторение рассказа дежурной.

— Кратко говоря, мы сбросим Говарда с наших плеч.

Мы вышли из отеля, сели в «Роллс-Ройс» и поехали туда, где ждал нас вертолет.

— Я подам в суд на ублюдка, — яростно выговорил Нэш, пристегиваясь, — сказавшего, что я сожалею о своей причастности.

— А вы?..

— Что — я?

— Говорили это?

— Черт побери, Томас! Я сказал, что сожалею о том, что не остался дома со своей женой. И только один раз. А сейчас не жалею об этом.

— Она могла бы поехать с вами.

Он пожал плечами. Мы оба знали, почему его жена осталась дома: тяжелая беременность на четвертом месяце, с осложнениями. Она досадовала на него за то, что он согласился ехать в Ньюмаркет. Он слишком уж громко извинялся.

— А что касается того дерьма, которое я якобы сказал о вас лично…

— Говард вложил в ваши уста свои собственные слова, — прервал я его.

— Забудьте это.

Вертолет оторвался от ньюмаркетской земли и, описав круг, взял курс на северо-запад.

Как бы небрежно я ни сказал: «забудьте это», у меня было неутешительное подозрение, что кинокомпания, наш источник финансов, обрушится на меня, как отряд линчевателей, намереваясь повесить на первом же суку. Любой запашок, приставший к объекту их вложений, заставлял их немедленно избавляться от этого объекта. О'Хара должен будет выкинуть меня вон; быть может, он даже хочет этого.

Прощай, карьера, думал я. Это было прекрасно, пока это длилось. Я не мог поверить в то, что произошло.

Со стороны Говарда было благоразумно убраться за пределы досягаемости моих кулаков. Я мог бы убить его. Но пока спокойно сидел в вертолете, смотрел на линкольнширский пейзаж, проплывающий внизу, и чувствовал, как желудок скручивает тошнота.

Я понимал, что всегда самой нелюбимой персоной при создании любого фильма является режиссер. Режиссер заставляет людей делать вещи, которые они считают ненужными, нелепыми, неправильными. Режиссер требует от актеров слишком многого и игнорирует их хорошо продуманную интерпретацию ролей. Режиссер никогда не бывает довольным, он тратит время на пустяки, загоняет всех до смерти, не обращает внимания на оскорбленные чувства, не делает скидок на технические трудности, ожидает невозможного, кричит на людей.

Но, с другой стороны, я также понимал, что от режиссера требуется всеохватывающий взгляд на работу в ее развитии, пусть даже детали изменяются в ходе дела. Режиссер должен стараться привнести это видение в создаваемую на экране жизнь. Излишнее сочувствие и снисходительность к съемочной группе только вредят, нерешительность влечет за собой потерю денег, а бесхарактерность лишает проект управления. Успех в кино достигается проведением политики твердой руки.

Моей натуре больше соответствовали уговоры, нежели людоедские замашки, но иногда, как в случае с Говардом, когда уговоры не помогали, наружу вылезал людоед. Я также знал, что именно этого ожидал и фактически требовал от меня О'Хара. Пользуйтесь своей властью, говорил он.

Теперь уже все работающие над фильмом прочли заметку в «Барабанном бое». И еще половина Ньюмаркета. Даже если О'Хара оставит меня на должности, работать мне будет трудно, почти невозможно, ведь весь мой авторитет пропал. Но если придется, я буду бороться за его восстановление.

Вертолет приземлился у донкастерского финишного столба, где уже ждала официальная делегация, чтобы воздать Нэшу должные почести и проводить его к высшим чинам. Когда я спрыгнул на траву вслед за ним, мой мобильный телефон зажужжал, и я сказал Нэшу, чтобы он шел вперед, а я присоединюсь к нему, поговорив с О'Харой, если это действительно звонит О'Хара.

Нэш пристально посмотрел на меня и попросил встречающих подождать.

Я ответил на вызов:

— Томас слушает.

— Томас! — О'Хара буквально кричал. — Где ты? — Нэш, должно быть, услышав, как он вопил, вздрогнул.

— Донкастерский ипподром.

— Мне звонили из Голливуда. Там еще нет пяти утра, но компания уже в ярости. Кто-то позвонил им, а потом послал факс из «Барабанного боя».

Я тупо переспросил:

— Факс?

— Факс, — подтвердил он.

— Кто его послал?

— Босс, с которым я говорил, не сказал.

Я сглотнул ком в горле. Сердце мое выпрыгивало из груди. Рука, в которой я держал телефон, заметно подрагивала. Надо успокоиться, подумал я.

— С кем говорил Тайлер? — гневно спросил О'Хара.

— Я не знаю.

— Не знаешь?

— Нет. Он жаловался любому, кто готов был слушать. Он даже мог не знать, что плачется журналисту — если кто-нибудь вообще знает журналистов.

— Что он сказал об этом?

— Он сбежал в ту же минуту, как увидел газету. Никто не знает, куда он отбыл.

— Я звонил на его домашний номер! — заорал О'Хара. — Там сказали, что он в Ньюмаркете.

— Скорее уж на Луне.

— Босс, с которым я говорил, хочет получить твою голову.

Вот оно, подумал я, онемев, и я не мог придумать, что сказать. Мне нужно было страстно молить о прощении. Но я молчал.

— Ты здесь, Томас?

— Да.

— Он сказал, что ты уволен.

Я промолчал.

— Ад и пламя, Томас, представь же какие-нибудь оправдания!

— Я вчера предупредил Говарда, чтобы он держал рот на замке, но теперь думаю, что к тому времени он уже разинул его.

— Две недели назад он пытался уговорить боссов уволить тебя, если помнишь. Тогда я успокоил их. Но это!.. — У него тоже не было слов.

Наконец-то я начал протестовать:

— Мы укладываемся по времени. Мы не вылезаем из бюджета. Сама компания настаивала на изменениях в сценарии. Мы делаем хорошую денежную картину, и неправда, что у нас царят споры и разногласия, разве что с самим Говардом.

— Что он говорит? — нетерпеливо спросил Нэш.

— Я уволен.

Нэш выхватил телефон из моей руки.

— О'Хара? Это Нэш. Скажите нашим дубоголовым хозяевам, что я не говорил того, что приписывает мне «Барабанный бой». Ваш парень проводит отличную работу с этим фильмом, и если они выкинут его с должности, они действительно получат помойку вместо фильма и, более того, я больше не подпишу с ними ничего, пусть свистят, пока не лопнут.

Ошеломленный, я вырвал у него телефон.

— Нэш, вы не можете так поступить. О'Хара, не слушайте его.

— Дайте мне его снова.

Я передал телефон Нэшу, покачав головой. Нэш некоторое время слушал О'Хару, а потом сказал:

— Вы сказали, чтобы я верил ему. Я верю. И картина идет хорошо. Теперь вы поверьте мне, поверьте моему чутью в этих вопросах.

Он выслушал ответ, сказал «Хорошо» и нажал кнопку отключения.

— О'Хара говорит, что перезвонит вам через пять часов, когда все это обсудят в Голливуде. Они намерены собраться за завтраком в девять по тамошнему времени, когда все шишки проснутся. О'Хара присоединится к совещанию по телефону.

— Благодарю вас, — сказал я.

Он коротко улыбнулся.

— Моя репутация поставлена на карту, как и ваша. Я не хочу, чтобы мой «маяк» оказался вне фарватера.

— Не окажется.

— Плохие отзывы вызывают у меня несварение желудка.

Мы вместе с терпеливо ожидавшими нас встречающими пересекли трек и поднялись в помещения, отведенные распорядителям. На всем пути головы резко поворачивались в нашу сторону, когда присутствующие один за другим осознавали, что видят Нэша. Мы просили не делать публичных объявлений о визите — кинокомпания была помешана на секретности, — так что только в высших эшелонах знали, чье прибытие ожидается. Я осознал, что счастлив оказаться неизвестной личностью.

Они не стали задерживать ленч. Даже ради суперзвезд расписание скачек нельзя было изменить. Примерно двадцать распорядителей и их друзей поглощали свой ростбиф и подаваемый к нему йоркширский пудинг.

Если не считать сверкания вилок, встреча была такой теплой и благоприятной, какой только могло пожелать самое напыщенное «я», а «я» Нэша, в чем я уже успел убедиться, было куда более простым и непритязательным, чем вроде бы полагалось при его высоком положении.

Я трепетал перед ним до того, как встретился. Метафорически говоря, я приближался к нему на коленях, но обнаружил не темпераментного любителя безупречности, которого ожидал увидеть, судя по зловещим намекам, а именно того человека, каким я видел его много раз на экране, человека, который и в кино, и в жизни был наделен разумом, интеллигентностью и сильной волей.

Я надеялся, что донкастерские распорядители, их жены и остальные гости не были страстными почитателями колонки «Жар со звезд» в «Барабанном бое», и с облегчением заметил, что две газеты, попавшиеся мне на глаза, оказались «Скаковой газетой» и «Дейли Кейбл» — обе лежали открытыми на странице с некрологом о Валентине.

Нэш и я пожали изрядное количество рук и были усажены на почетные места, и пока Нэш просил потрясенную до немоты официантку принести минеральной воды, едва не доведя ее до обморока тем фактом, что на нее устремлены самые сексуальные глаза в киномире, я прочитал обе прощальные статьи про Валентина и нашел, что в них старику воздавалось должное. «Скаковая газета» отметила также, что кремация назначена на 11 часов утра в понедельник, а поминальная служба состоится позже. Если я действительно вылетел с работы, смутно подумал я, то смогу пойти на обе церемонии.

К тому времени, когда подали кофе, над столом замелькали страницы «Барабанного боя», и немедленно кто-то стал выражать Нэшу сочувствие по поводу той каши, которую его режиссер делает из фильма. По мере осознания, кто я такой, что было заметно по шепоту вокруг стола, в мою сторону устремлялись неодобрительные взгляды.

Нэш высказался непререкаемо, его уверенный голос легко заставил смолкнуть все остальные разговоры:

— Никогда не верьте тому, что пишут в газетах. Мы в Ньюмаркете делаем превосходный фильм. Нас облил помоями ничтожный, дрянной человечишко. Я не говорил того, о чем сообщается в статье, и я полностью доверяю Томасу. Я обращусь с жалобой в газету и потребую, чтобы они напечатали опровержение.

— Подайте на них в суд, — сказал кто-то.

— Возможно, я так и сделаю.

— А что касается вас, Томас, — сказал один из распорядителей, которого я знал лично, — вы должны непременно подать в суд.

— Я не уверен, что могу это сделать, — ответил я.

— Конечно, сможете! — Он ткнул в статью пальцем. — Это же невероятная клевета!

— Трудно подать в суд на кого-либо за то, что он задает вопросы, — возразил я.

— Что?

— Эти клеветники пишут осторожно, в форме вопросов. Вопросы словно бы означают намерение внести определенность, а не испортить репутацию.

— Я не могу в это поверить!

Сидящий чуть дальше за столом тяжело кивнул.

— Оскорбительные предположения, если они выражены в форме вопроса, могут быть, а могут и не быть расценены как клевета. Это неясно.

Мой знакомый распорядитель негодующе сказал:

— Но это несправедливо!

— Таков закон.

— Вы знали это? — спросил Нэш у меня.

— М-м…

— А Говард знал?

— Тот, кто написал эту статью, определенно знал.

— Дерьмо! — выразился Нэш, и никто не стал спорить.

— Что действительно нужно Нэшу, — сказал я, — так это достоверные сведения касательно Линкольнского заезда.

Все засмеялись и с облегчением вернулись к серьезным текущим делам. Я вполуха слушал вполне понятные мне разговоры и думал, что пять часов могут быть очень долгими и мучительными. А ведь прошло едва сорок минут. Мое сердце продолжало неистово колотиться от волнения. Быть может, вся моя жизнь в мире кино зависела от того, хорошо ли выспались этой ночью боссы, собирающиеся на совещание за завтраком. Субботнее утро. День для игры в гольф. Мною будут недовольны вдвойне.

Вместе с Нэшем и парой других гостей я спустился посмотреть лошадей, ходящих по паддоку перед первым забегом. Нэш смотрел на лошадей; толпа собравшихся на скачки неотрывно смотрела на Нэша. Казалось, он принимал это внимание как должное, как принимал бы это дома, в Голливуде, и даже с отменной вежливостью раздал несколько автографов подросткам, пялившимся на него с особым усердием.

— А как мне поставить деньги на лошадь? — спросил он, отведя меня в сторону.

— Я сделаю это за вас, если хотите. На какую лошадь и сколько?

— Черт знает. — Он быстро вскинул глаза и указал на лошадь, на которую в тот момент как раз садился жокей в алом и желтом. — Вот на эту. Двадцать.

— С вами все будет в порядке, если я покину вас на некоторое время?

— Вы же знаете, что я уже взрослый мальчик.

Усмехнувшись, я повернулся и направился к кассам тотализатора, поставив двадцать фунтов на лошадь по имени Оса. Нэш, окруженный поклонниками, ждал, пока я спасу его. Вместе мы вернулись в комнату распорядителей и оттуда наблюдали, как Оса скромно пришла пятой.

— Я вам должен, — сказал Нэш. — В следующем забеге выберите сами вместо меня.

Скачки, как всегда, передавались телесетью ипподрома по телевизорам, установленным в барах и на трибунах. Сейчас на мониторе в комнате распорядителей был повтор только что окончившегося забега, Оса финишировала пятой, жокей суетился до самого финиша.

Я не дыша уставился на экран.

— Томас! Томас, — громко сказал Нэш прямо мне в ухо, — вернитесь оттуда, куда погрузились.

— Телевидение, — произнес я.

Нэш иронически отозвался:

— Вы ведь знаете, его уже изобрели.

— Да, но… — Я взял номер «Скаковой газеты», лежащий на столе, и перелистнул страницы с некролога о Валентине на донкастерскую программу. Телевизионный обзор спортивных событий, как я и надеялся, делала коммерческая станция, обещавшая каждый день полный показ скачек для миллионов признательных зрителей. При торжественном открытии сезона Равнинных скачек эта компания будет здесь в силе.

— Томас, — повторил Нэш.

— Э-э… — сказал я, — насколько сильно вы хотите спасти наш фильм? Или фактически… меня?

— Не настолько сильно, чтобы спрыгнуть с обрыва.

— Как насчет интервью по ТВ?

Он уставился на меня.

Я пояснил:

— Вы сможете сказать по телевизору, что мы не делаем помойку из фильма? Вы хотите этого?

— Конечно, — легко согласился он, — но это увидит отнюдь не каждый читатель «Барабанного боя».

— Нет. Но что если О'Хара сможет передать это интервью в Голливуд? Пусть боссы увидят его за завтраком. Ваше собственное лицо на экране сможет сделать то, чего не добьется О'Хара со своими уверениями. Только… что вы думаете насчет того, чтобы попытаться?

— Черт возьми, Томас, приступайте.

Я вышел на зрительский балкон и нажал кнопку на телефоне, вызывая О'Хару; и пусть это будет не автоответчик, молился я.

Он немедленно ответил сам, как будто ждал звонка.

— Это Томас, — сказал я.

— Еще слишком рано для вестей из Голливуда.

— Это кое-что другое. — Я рассказал ему то, что предложил Нэшу, и он немедленно стал нащупывать подводные камни.

— Сначала, — с сомнением произнес он, — ты должен уговорить телекомпанию взять интервью у Нэша.

— Это я могу сделать. Я только не уверен, получится ли передать интервью на экран в конференц-зале Голливуда. Репортажи регулярно транслируются из Англии в Штаты, но я не знаю, каким путем. Если бы мы могли передать его на лос-анджелесскую станцию, чтобы они сделали там запись, которую наши боссы могли бы прокрутить на видео…

— Томас, стоп. Я могу ухватить лос-анджелесский конец. Передача из Англии… — Он помолчал. — О какой станции идет речь?

Я объяснил ему.

— Люди, которых здесь держит эта компания, — инженеры и операторы, продюсер и трое-четверо корреспондентов и комментаторов, но они не имеют ни власти, ни оборудования, чтобы вести передачу за океан. «Добро» можно получить из их главной студии в Лондоне. Они посылают туда репортажи с Донкастерских скачек. А оттуда их могут передать куда угодно. Номер компании должен быть в телефонной книге…

— И ты мечтаешь, чтобы я забил этот гвоздь. — Судя по голосу О'Хары, он вроде бы уже смирился, но предвидел трудности.

— Хм, — сказал я, — если ты хочешь, чтобы «Неспокойные времена» вышли на экраны, то стоит попытаться. Я хочу сказать: ты же знаешь, что это и твой фильм. Твоя голова тоже ляжет на плаху за то, что ты пригласил меня.

Он помолчал.

— Хорошо, я приступаю. Чертовски много хлопот.

— Они должны оправдать себя.

— Нэш с тобой?

— В нескольких метрах от меня.

— Соедини меня с ним.

Нэш вышел из комнаты и взял телефон.

— Я дам интервью. Томас сказал, что может устроить это. Нет проблем. — Он выслушал ответ. — Ага. Если он говорит, что может, то я полагаю, что может. Он никогда не обещает то, чего не может сделать. О'Хара, по-моему, стоит оторвать от стула задницу и представить меня и Томаса этому сборищу! Чертовски глупо позволять сукину сыну Тайлеру топить корабль. — Он снова послушал, потом сказал: — Сделайте это, О'Хара. Приложите усилия. Я не желаю быть побитым этим писакой.

Я с трепетом внимал тому, как «маяк» излучает свой свет, и мысленно благодарил судьбу, что он смотрит на меня как на союзника, а не как на крепостного.

Он отключил связь, отдал мне телефон и спросил:

— Где мы будем искать корреспондента?

— Идите за мной. — Я попытался сказать это небрежно, но актер из меня был никудышный. Нэш молча спустился вслед за мной в паддок, где после забега расседлывали коней. Лошадей предыдущего забега уже увели оттуда.

— Вы знаете, кого высматриваете? — спросил он, когда я стал вертеть головой в разные стороны. — Не проще ли спросить?

— Мне это не нужно, — сказал я, сознавая — пусть даже сам Нэш игнорировал это, — что все смотрят на него. — Эти ребята из телекомпании бродят по паддоку вместе с комментатором, который рассказывает о лошадях, бегущих в предстоящем забеге, а кое-кто берет интервью у выигравших жокеев и тренеров после забега, и именно его я ищу… и я знаю его.

— Это кое-что.

— А вот и он, — сказал я, указывая. — Подойдем?

Затем я проскользнул между группами людей, толпившихся внутри ограды около весовой, а следом за мной толпа расступалась, как воды Красного моря, чтобы дать дорогу Нэшу. Мой знакомый корреспондент начал было здороваться со мной, но увидел, с кем я пришел, и застыл с открытым ртом.

— Нэш, — представил я, — это Грег Компасс. Грег… Нэш Рурк.

Грег пришел в себя моментально, как и положено закаленному телевизионщику, и с неподдельной радостью пожал руку, выпустившую столько безвредных пуль.

— Он здесь, чтобы посмотреть Линкольнский заезд, — объяснил я. — Как насчет некоторой частной информации?

— Галлико, — сразу предложил Грег. — Говорят, он просто из кожи вон лезет. — Он задумчиво посмотрел на Нэша и спросил без всякого нажима: — Как вы думаете, не показать ли мне, что вы здесь? Я полагаю, Томас говорил вам, что я делаю задушевные беседы для ленивых местных жителей?

— Говорил.

— Мы с Томасом, — пояснил Грег, — состязались друг с другом на скачках, когда были жокеями и были молоды.

— Вы все такие высокие, — выразил удивление Нэш.

— На скачках с препятствиями жокеи по большей части высокие. Бывшие жокеи часто становятся комментаторами скачек или журналистами и тому подобное. Сначала живешь этим. Потом говоришь об этом. — Он смеялся над собой, хотя в действительности он был когда-то выдающимся жокеем, а не любителем, как я. Сейчас ему было сорок, он был строен, подтянут, стильно одет. — Ну так?.. — выдохнул он.

— Вы, несомненно, можете сообщить, что я здесь, — заверил его Нэш.

— Отлично. Хм… — Грег замялся.

— Спроси его, — с улыбкой подбодрил его я.

Грег посмотрел на меня, потом опять на Нэша.

— Я полагаю… я могу пригласить вас для интервью?

Нэш искоса взглянул на меня и своим лучшим убийственным басом сказал, что не видит причин, почему бы и нет.

— Я слышал, что вы сейчас в Ньюмаркете снимаетесь в фильме, — произнес Грег. — Я могу про это сказать?

— Конечно. Томас — режиссер этого фильма.

— Да, ходили слухи.

Я достал из кармана сложенный номер «Барабанного боя» и протянул его Грегу.

— Если ты позволишь, — сказал я, — Нэш хотел бы коротко опровергнуть то, что написано в колонке «Жар со звезд».

Грег быстро прочитал заметку, и выражение его лица из любопытного стало возмущенным.

— Трудно притянуть к суду, — заключил он. — Одни вопросы. Это правда?

— Правда только то, что история в фильме отличается от книжной, — ответил я.

Нэш уверил его:

— Я не говорил этого и даже не думал. Съемки фильма идут хорошо. Все, что я хотел бы сказать, если вы мне позволите, это то, что не следует верить газетам.

— Томас, — Грег поднял брови, глядя на меня, — ты меня используешь, так?

— Да. Но эта статейка убивает меня. Если Нэш сможет сказать с телеэкрана, что это неправда, мы сможем переслать это денежным мешкам в Голливуд в надежде не дать им принять эту статью всерьез.

Грег подумал над этим и вздохнул.

— Хорошо, но только вскользь, О'кей? Я вас обоих помещу в кадр.

— Невиновность по ассоциации, — признательно сказал я.

— Ты всегда был умным мальчиком. — Грег посмотрел на часы. — Что, если после Линкольнского заезда?.. Это будет через час. После того, как я поговорю с выигравшими тренерами, жокеями и владельцами, если они здесь. К тому времени я все устрою. Скажу моему продюсеру. Томас, ты помнишь, где находится камера? Подходите туда после заезда. И, Томас, ты мне должен.

— Два места на премьере, — пообещал я. — Без тебя она может вообще не состояться.

— Четыре места.

— Целый ряд, — расщедрился я.

— Заметано. — Грег посмотрел на Нэша. — А что, этот зазнавшийся и невежественный шут гороховый действительно годится в режиссеры?

— Хуже, — отозвался Нэш.

Мы с Нэшем давали интервью, сидя рядышком. Грег представил нас зрителям, спросил, ставил ли Нэш на победителя Линкольнского заезда — Галлико, поблагодарил его и выразил надежду, что Нэшу понравилось в Британии.

Нэш сообщил:

— Я снимаюсь здесь в фильме. Это очень радует. — Он любезно кивнул, потом вскользь добавил еще несколько подробностей, как и хотел Грег, и не оставил у зрителей ни малейших сомнений в том, что фильм о скачках, который мы снимаем в Ньюмаркете, будет отличным.

— Но ведь я читал неблагожелательный отзыв… — насмешливо напомнил Грег.

— Да, — согласился Нэш, кивнув. — Слов, которые эта статья вкладывает в мои уста, я никогда не говорил. Но что в этом нового? Никогда не стоит верить газетам.

— Вы играете тренера, не так ли? — Грег задал вопрос, как мы его и просили — словно он только что пришел ему в голову. — Как у вас с верховой ездой?

— Я могу сидеть на лошади, — улыбнулся Нэш. — Но не могу ездить верхом, как Томас.

— Вы снимаетесь в фильме как наездник? — спросил меня Грег.

— Нет, — ответил вместо меня Нэш, — но иногда он берет лошадь после съемок и скачет галопом по Хиту. А все же я могу выиграть у него партию в гольф.

Добрые чувства в его голосе сказали больше, чем тысячи слов. Грег на доброжелательной ноте завершил интервью и передал микрофон комментатору паддока, чтобы тот представил участников следующего забега.

— Спасибо огромное, — сказал я.

— Целый ряд, — кивнул Грег, — не забудь. — Он помолчал и с усмешкой добавил: — Ты играешь в гольф, Томас?

— Нет.

— Значит, я всегда могу выиграть у него, — сделал вывод Нэш.

— Сговорились! — воскликнул Грег.

О'Хара смотрел интервью в главной студии телекомпании в Лондоне и позвонил мне, прежде чем я смог найти спокойный уголок, чтобы связаться с ним.

— Блестяще! — заявил он, едва не хохоча. — Братская любовь во весь экран. Ни единой пары сухих глаз у телевизоров.

— Это сработает?

— Конечно, сработает.

— Собрание получит это вовремя?

— Брось волноваться, Томас. Эти люди здесь действительно знают свое дело. На те деньги, что они дерут, можно построить Бостонский телескоп, но боссы увидят это шоу, намазывая джем на свои тосты.

— Спасибо, О'Хара.

— Дай мне Нэша.

Я протянул телефон через плечо и стал смотреть, как Нэш то и дело кивает и поддакивает.

— Да, конечно, он подсказывал мне слова, — говорил Нэш, — и заставил этого своего приятеля задавать нужные вопросы. Как? Черт его знает. Старая жокейская связь, я полагаю.

Последний заезд кончился, и мы, попрощавшись с гостеприимными хозяевами, полетели обратно в Ньюмаркет, так и не дождавшись больше ни словечка от О'Хары. В Лос-Анджелесе уже кончился завтрак. Что там поделывают боссы?

— Перестаньте грызть ногти, — сказал Нэш.

Его автомобиль с шофером доставил нас обратно в «Бедфорд Лодж», где Нэш предложил мне составить ему компанию и подождать в его номере сообщение от О'Хары.

Кинокомпания снимала в отеле четыре комфортабельных номера: самый лучший для Нэша, один для Сильвы, один для меня и один (чаще всего пустующий) для О'Хары. Также в отеле были предоставлены комнаты Монкриффу и Говарду. Еще шестьдесят человек, работающих над фильмом: декораторов, костюмеров, гримеров, техников, помощников продюсера, курьеров — всех тех, кто неизбежно оказывался нужен для постановки, — разместили в других отелях, мотелях и на частных квартирах. Большинство грумов с конюшни жили в общежитии. Управляющий конюшней (помощник тренера) отправлялся вечером домой, к жене. Проблемы, как накормить всех и действовать в рамках политики профсоюзов, по счастью, меня не касались.

Из номера Нэша открывался чудесный вид на сады, огромные кресла предлагали отдых телу, уставшему от необходимости много часов притворяться кем-то другим или же много часов слоняться вокруг, чтобы время от времени притворяться кем-то другим на пять минут. Монкрифф и я могли работать в буквальном смысле непрерывно. Актеры, скучая, стояли в сторонке, ожидая, когда у нас все будет готово. Долго находясь в неподвижности, они чувствовали себя усталыми, тогда как я и Монкрифф не уставали.

Нэш рухнул в свое любимое кресло и в четырехсотый раз посмотрел на часы.

Пять часов прошло. Почти шесть. Я провел много времени, истекая потом.

Мой мобильный телефон зажужжал. Во рту у меня пересохло.

— Ответьте! — сердито скомандовал Нэш, видя мое замешательство.

— Алло, — произнес я. Точнее, прохрипел.

— Томас! — сказал О'Хара. — Ты не уволен.

Молчание.

— Томас? Ты слышишь? Продолжай работать над фильмом.

— Я…э…

— Во имя ада! Нэш здесь?

Я передал телефон нашему «маяку», который отреагировал на новости куда более здраво:

— Я и не думал ничего иного. Да, конечно, он был расстроен, он всего лишь человек.

Он отдал мне телефон. О'Хара сказал:

— Затронуты кое-какие струны. Я должен буду проводить больше времени в Ньюмаркете, присматривая за вами. Одна из шишек нанесет визит, просто чтобы удостовериться, что их деньги расходуются разумно. Они очень долго впустую мололи языками, подыскивая кого-нибудь на твое место. Но в конце концов ваш телевизионный клип произвел чудо. Нэш убедил их. Они по-прежнему думают, что он не может сделать ничего неправильного. Если Нэш хочет, они оставят тебя.

— Спасибо.

— Я вернусь в Ньюмаркет завтра. Это чертовская неприятность, поскольку я планировал лететь в Лос-Анджелес, но так уж вышло. Как ты сказал, моя голова лежит на плахе рядом с твоей. Что вы делаете завтра утром?

— Снимаем лошадей на Хите.

— А Нэш?

— Сидит на лошади, смотрит. После обеда мы перевезем лошадей на Хантингдонский ипподром. В понедельник репетируем сцену с толпой на скачках. Часть группы уедет в мотели около Хантингдона, но Нэш, я и еще несколько человек останемся в наших номерах в Ньюмаркете.

— Хантингдон — это далеко?

— Всего лишь около тридцати восьми миль отсюда. Где ты хочешь ночевать?

— В Ньюмаркете. — Ни тени колебания. — Возьми шофера, Томас. Я не хочу, чтобы ты заснул за рулем после такой долгой работы.

— Я люблю водить сам, и это не так уж далеко.

— Возьми шофера.

Это был приказ. Я сказал: «о'кей». Я был признателен, что остался на должности. Он сообщил:

— Увидимся, парни.

— Спасибо, О'Хара, — еще раз поблагодарил я.

Он пообещал:

— Говарду еще пообстригут коготки. Тупой сукин сын!

— Не желаете ли выпить? — спросил, улыбаясь, Нэш, когда я отключил телефон. — Почему бы вам не пообедать со мной?

По большей части Нэш ел один, заказывая обед в номер. В отличие от многих актеров он предпочитал уединение, которому теперь, из-за отсутствия жены, мог предаваться вволю. Поэтому я был удивлен, но в то же время рад, что мне не придется обедать в одиночестве. Я согласился задержаться ради супа, жаркого из ягненка, кларета и еще одного шага к дружбе, о которой я не мог и помыслить двумя неделями раньше.

Успокоившись после целого дня тревог, я решил навестить Доротею, чтобы узнать, не нуждается ли она в чем-либо, и сделать это до того, как засяду с Монкриффом за план утренних действий на Хите.

Я ожидал найти дом погруженным в тихую скорбь. Вместо этого, подъехав, я увидел мигающие огни полицейской машины и «Скорой помощи».

ГЛАВА 6

Полицейский пресек мою попытку пройти по бетонной дорожке.

— Что случилось? — спросил я.

— Очистите дорогу, пожалуйста. — Полицейский был молод, мускулист, деловит и не питал симпатий к неизвестным зевакам. Он должен был сдерживать — и сдерживал — небольшую толпу, намеревавшуюся поближе посмотреть на происходящее.

— Пожалуйста, отойдите назад, сэр. — Он почти не смотрел на меня, этим невниманием создавая впечатление огромного физического барьера, который я и не намеревался преодолевать.

Я пробился сквозь толпу любопытных и за их спинами прибег к помощи своего постоянного спутника — мобильного телефона, чтобы набрать номер Доротеи. После показавшегося мне очень долгим молчания я услышал потрясенный женский голос, произнесший:

— Алло.

— Доротея? — спросил я. — Это Томас.

— Ох! Ох, нет! Я Бетти. Где вы, Томас? Вы можете прийти?

Я объяснил ей, что я снаружи, но меня не пускают, и через несколько секунд она выскочила на дорожку, чтобы забрать меня. Огромный полицейский отступил в сторону, равнодушно пожав плечами, а я последовал за Бетти к дому.

— Что случилось? — спросил я у нее.

— Кто-то вломился внутрь. Это ужасно… Они едва не убили Доротею… Как они могли? Доктор Джилл только что приехал, и полиция тоже, и везде так много крови, и они фотографируют, и это все так невероятно…

Мы вошли в дом, изнутри выглядевший так, словно по нему пронесся торнадо.

Первая от входа комната — спальня Валентина — была разгромлена: ящики комода свалены на пол, их содержимое разбросано. Гардероб стоял открытый и пустой. Картины были сорваны со стен, их рамы изломаны. Матрас и подушки вспороты, набивка разворошена.

— И везде так, — всхлипнула Бетти. — Даже в ванных и в кухне. Я должна вернуться к Доротее… Я боюсь, что она умрет…

Бетти оставила меня и скрылась в спальне, куда я нерешительно последовал, обойдя кругом лужу подсыхающей крови в коридоре.

Но мне не было нужды чувствовать себя незаконно проникшим: в комнате было полно народу. Робби Джилл стоял так, что почти загораживал от меня Доротею, неподвижно лежавшую в обуви и чулках на остатках ее постели. Два санитара из «Скорой помощи» занимали половину свободного места своими носилками на колесиках. Женщина в полицейской форме и фотограф были заняты делом. Бетти проложила путь через это людское скопление, позвав меня за собой.

Робби Джилл поднял взгляд, увидел меня, кивнул и чуть отступил назад, в результате чего я увидел Доротею. К горлу подступила тошнота, и неистовый гнев охватил меня.

Она лежала на кровати без сознания, истекая кровью, на ее щеке и лбу были глубокие порезы, а губы разбиты в сплошное месиво.

— Сломана правая рука, — диктовал Робби Джилл женщине-полицейскому, делающей запись в блокноте. — Имеются внутренние повреждения… — Он остановился. Даже для доктора это было слишком много. Одежда Доротеи была разорвана, ее старые груди и живот были открыты, на теле обильно кровоточили две резаные раны, одна из которых была столь глубока, что внутренности выпирали сквозь брюшную стенку. Запах крови наполнял воздух.

Робби Джилл достал из своей сумки стерильные повязки и велел всем, кроме женщины-полицейского, выйти. Та сама была чрезвычайно бледна, но осталась на своем посту, а все остальные, в том числе и я, молча повиновались.

Бетти дрожала, по ее щекам катились слезы.

— Я пришла посмотреть, приготовила ли она себе что-нибудь поесть. Она совсем не заботится о себе теперь, когда Валентина нет. Я вошла через заднюю дверь в кухню и увидела разгром… Это ужасно… Я нашла ее истекающей кровью на полу в коридоре, и думала, что она мертва… Я позвонила доктору Джиллу, потому что его номер был записан прямо возле телефона в кухне, и он вызвал полицию и санитаров… Они перенесли ее в спальню. Вы думаете, с ней будет все в порядке? — Ее трясло от переживаний. — Она не должна умереть. Кто мог сделать это?

Я представлял и ставил в фильмах сцены столь же ужасные и даже куда хуже, но кровь, которую мы использовали, чаще всего была губной помадой, растворенной в масле, чтобы она была липкой, а кишки делались из надутой шкурки для сосисок, смертный пот наносился на загримированные сероватой краской лица через распылитель.

Пришли еще люди — видимо, полицейские в штатском. Бетти и я переместились в гостиную Доротеи, где царил такой же, как и в остальных комнатах, беспорядок.

— Кто мог сделать это? — в оцепенении повторяла Бетти. — Зачем кому-либо делать это?

— У нее было что-нибудь ценное? — спросил я.

— Конечно, нет. Просто ее мелкие побрякушки. Безделицы, сувениры. Они порвали даже свадебное фото ее и Билла. Как они могли? — Она подняла обломки рамки, плача от боли, причиненной ее подруге. — И ее прелестная розовая ваза… Она любила эту вазу.

Я уставился на розовые осколки, потом опустился на одно колено и безрезультатно обшарил ковер вокруг них.

«Я положила ключ в розовую вазу в моей гостиной».

Голос Доротеи отчетливо звучал в моей памяти. Ключ от кабинета Валентина, запертого ею, чтобы не дать ее сыну Полу забрать книги.

Яростно, но беззвучно ругаясь, я прошел по коридору и распахнул приоткрытую дверь кабинета. Ключ был в замке. Святая святых Валентина была разгромлена, как и весь остальной дом; все, что можно было разбить, было разбито, все мягкое распорото, все фотографии уничтожены.

Все книги исчезли.

Я открыл стенной шкаф, где, как я знал, Валентин хранил папки, содержащие статьи, которые он писал для газет.

Все полки были пусты.

Бетти, дрожа, коснулась моего локтя и сказала:

— Доротея говорила мне, что Валентин хотел оставить свои книги вам. Куда они исчезли?

Спросите у Пола, автоматически подумал я. Но он не мог нанести такие раны своей матери. Напыщенный, несдержанный человек — верно, но не способный на такую жестокость.

Я спросил Бетти:

— Где Пол, ее сын?

— Ох, дорогой! Он вчера уехал домой. Он не знал… И я не знаю его номера… — Она всхлипнула. — Я не могу вынести это.

— Успокойтесь, — сказал я. — Присядьте. Я найду его номер. Я принесу вам чай. Где ваш муж?

— Играет в кегли до ночи… в пивной.

— В какой пивной?

— Ох, дорогой… В «Драконе».

Все по порядку, думал я, направляясь на кухню. Горячий сладкий чай многих спасал от шока. Никто из представителей властей не остановил меня, хотя казалось, что маленький домик кишит ими. Я принес Бетти чашку на блюдце; она вцепилась в них обеими руками, по-прежнему сидя в кабинете Валентина.

По счастью, телефонная книга старика осталась целой, я нашел там номер «Дракона» и помешал мужу Бетти набрать двадцать очков, попросив его быстро прийти домой. Затем я поискал номер Пола и обнаружил его на полях блокнота, лежащего у параллельного телефона в кухне.

Пол ответил, и я слушал его неприятный голос, успокаиваясь. Если он был дома в Суррее, то он не мог напасть на свою мать, находящуюся в Ньюмаркете, в сотне миль от него, а ведь ее раны были нанесены недавно и еще кровоточили. Если даже она выживет, то вряд ли оправится от потрясения, если на нее напал собственный сын.

Голос Пола звучал потрясенно, как и должно было быть. Он объявил, что выезжает немедленно.

— Я не знаю, в какую больницу они отправят ее, — сказал я.

— Она умрет? — перебил он меня.

— Как я говорил вам, я не знаю. Подождите немного, я попрошу доктора Джилла поговорить с вами.

— Бесполезный человек!

— Не кладите трубку, — произнес я. — Ждите.

Я вышел из кухни и обнаружил, что мужчины в штатском начали наносить на различные предметы порошок с целью обнаружения отпечатков пальцев. Я не решался идти дальше, но тут дверь спальни Доротеи открылась и женщина в форме позвала мужчин помочь выкатить носилки.

Я обратился к ней:

— Сын миссис Паннир у телефона. Вы не можете позвать доктора Джилла, чтобы он поговорил с ним?

Она рассеянно посмотрела на меня и скрылась в комнате Доротеи вместе с санитарами, но, видимо, мои слова она все же передала, потому что Робби Джилл почти сразу же открыл дверь снова и спросил меня, действительно ли Пол на линии.

— Да, — подтвердил я. — Он ждет разговора с вами.

— Скажите ему, что я скоро подойду.

Я передал это Полу. Он был недоволен и нетерпелив. Я велел ему подождать и снова отошел от телефона. Сердясь и тревожась за Доротею и сожалея о пропавших книгах, я был не в состоянии говорить с Полом. Я не мог даже сочувствовать ему. Я был уверен, что не получу книги обратно, пока не привлеку его к суду, но даже при этом условии у меня нет списка того, что было украдено.

Робби Джилл сопровождал Доротею, которую везли на носилках, до самой машины «Скорой помощи», желая проследить, что с ней обращаются бережно. Затем с угрюмым видом он вернулся в дом, прошел по коридору, где я ждал у кухонной двери, шагнул к столу посреди кухни и поднял трубку.

— Мистер Паннир? — спросил он, состроив кислую мину, когда Пол на том конце говорил что-то в ответ.

— Мистер Паннир, — с нажимом произнес Робби, — ваша мать получила несколько ударов по голове. От этих ударов она потеряла сознание. Ее правая рука сломана. И вдобавок у нее ножевые ранения в живот. Я отправил ее в Кембридж… — он назвал больницу, — где она будет окружена заботой и вниманием. Я не могу сказать, выживет она или нет. — Он с отвращением выслушал ответ Пола. — Нет, сексуального насилия над ней не было совершено. Я сделал все возможное. Я предлагаю вам позднее связаться с клиникой. — Он положил трубку на рычаг и закусил губу, словно физическим усилием сдерживая проклятия, а потом кончиками пальцев помассировал опущенные веки.

— Как она на самом деле? — спросил я.

Он устало пожал плечами, мышцы его лица расслабились.

— Я не знаю. Она сопротивлялась, как мне кажется. Пыталась отбиться от них голыми руками. Это странно… но я почти уверен, что нападавших было двое… Один ударил ее по руке и по голове чем-то твердым и угловатым, а другой воспользовался ножом. Или, быть может, нападающий был один, но с двумя видами оружия.

— Бесполезно спрашивать, — сказал я, — но почему на нее напали?

— Милая, добрая старушка! Мир становится жестоким. На старушек нападают. Мне отвратителен ее сын. Я не должен говорить так. Не обращайте внимания. Он хотел узнать, не была ли она изнасилована.

— Кретин!

— Полиция хочет узнать, почему весь дом в таком состоянии. — Он махнул рукой, показывая на разгром повсюду. — Откуда я знаю? Они не были бедными, но не были и богатыми. Несчастные старики. Вы знаете, они в последнее время очень доверяли вам. Можно сказать, они любили вас. Жаль, что не вы их сын.

— Валентин был частью моего детства.

— Да. Он говорил мне.

— А… что было после?

— Полиция говорит о покушении на убийство, это из-за ножевых ран. Но… я не знаю.

— Что? — переспросил я, когда он смолк в нерешительности.

— Это может быть надуманным… я не знаю, стоит ли говорить это полиции… но потребовалось бы так немного, чтобы прикончить ее. Просто один удар в нужную точку. — Он помедлил. — Вы ведь видели ее?

— Да, когда вы отошли от кровати.

Он кивнул.

— Я так и думал. Вы видели эти раны. Одна относительно поверхностная, другая очень глубокая. Первый удар разрезал ее одежду. Почему не нанесли третий? Вы понимаете, о чем я думаю? Я думаю, что убийцу спугнули. Или он изменил свои намерения.

Я уставился на него.

— Вы можете счесть меня сумасшедшим, — сказал он.

— Нет, я считаю вас умным.

— Я видел жертвы таких убийств. Это часто выглядит так, словно убийца взбесился. Десятки колотых ран. Работа сумасшедшего. Он не может остановиться. Вы понимаете?

— Да, — сказал я.

— Я не знаю, зачем говорю вам это. Не обращайте внимания. Если повезет, то Доротея выживет и расскажет нам все сама.

— Сколько везения ей потребуется!

— Откровенно говоря, много, — уныло признал он. — Сотрясение мозга — вещь непредсказуемая. Я не думаю, чтобы у нее было мозговое кровоизлияние, но я не могу быть уверенным. Однако рана в живот… это плохо… это вносит инфекцию… и ей почти восемьдесят лет… но сама по себе она здорова… Весьма крепкая для такого возраста, я хочу сказать. Я очень привязался к ним обоим, хотя и часто спорил с Валентином, этим упрямым старым ослом.

Я считал Робби Джилла хорошим врачом и высказал это вслух. Он отмахнулся от моих слов.

— Могу я спросить вас кое о чем? — сказал я.

— Конечно.

— Э-э… сколько времени прошло с той минуты, как на Доротею напали?

— Сколько времени?

— Да. Я имею в виду, напали ли на нее до разграбления дома? Чтобы причинить такой ущерб, нужно было потратить немало времени. Или ее не было дома и она вернулась в неподходящий момент? Или кто-то пытался выбить из нее какие-то сведения и зашел слишком далеко, а потом перерыл весь дом, чтобы найти то, что хотел?

— Эй, помедленнее! — запротестовал Робби. — Вы думаете, как полицейский.

Как кинорежиссер, мысленно поправил я и повторил:

— Так сколько времени прошло с момента нападения?

Он поджал губы.

— Сначала был разгромлен дом.

Мы молча осмыслили это.

— Вы уверены? — спросил я наконец.

Джилл ответил:

— Судя по сравнительно небольшому отеку и характеру кровотечения, Доротея не могла находиться в таком состоянии долго до того момента, как Бетти нашла ее. Я прибыл немедленно, как только мне позвонили. В пути я был немногим больше пяти минут. Может статься, Бетти повезло, что она не пришла на десять минут раньше. — Он вздохнул. — Все это не наши проблемы. Оставим это полиции.

— Да.

Он посмотрел на свои часы и сказал, что это был долгий день, и с этим я тоже согласился. Когда он сообщил полицейским, что уезжает, они решили взять у него отпечатки пальцев. Взяли отпечатки и у меня, и у Бетти: для отсева лишнего, сказали они. Полицейские быстро записали мои показания и показания Бетти, и мы сказали, что отпечатки Пола, как и наши, могут быть повсюду.

Муж Бетти явился и заключил ее в крепкие утешительные объятия, а я наконец вернулся в «Бедфорд Лодж» и попал в цепкие целительные клешни Монкриффа.

По моему распоряжению Эд обеспечил, чтобы все имеющиеся в наличии операторы, техники, костюмеры и актеры (кроме Нэша) явились на конный двор субботним утром на рассвете.

Я влез на деревянный стул, чтобы обратиться к ним, и, вдыхая свежий утренний воздух Восточной Англии, думал, откуда Шекспир взял, что слова Генриха V под Азенкуром слышал кто-либо, кроме рыцарей, стоявших ближе всех, если учитывать звон доспехов на всадниках и отсутствие микрофонов. У меня, по крайней мере, был мегафон — орудие, чрезвычайно хорошо знакомое моей аудитории.

— Я предполагаю, — произнес я громко, когда движение в толпе уменьшилось до беспокойного топтания на месте, — что большинство из вас читали вчерашнюю колонку «Жар со звезд» в «Барабанном бое».

Ответом мне были взгляды, кивки и множество саркастических усмешек. Но особого презрения я не заметил. По крайней мере, это уже кое-что.

— Как вы можете предположить, — продолжал я, — эта статья произвела плохое впечатление на наших работодателей в Голливуде. По счастью, продюсер заверил их, что все вы здесь делаете свое дело отлично. Кому-то из вас это может понравиться, кому-то нет, но Голливуд решил оставить меня на должности режиссера. Нэш Рурк сказал им, что фильм ему нравится. В итоге ничего не изменилось. Согласны ли вы с той характеристикой, что дает мне «Барабанный бой», или нет, но если вы хотите продолжать работать, то должны взять на себя обязательство отдать этому фильму все силы, какие сможете. Общая цель — создание хорошей, волнующей, способной приносить доходы картины — должна взять верх над любыми личными амбициями. Я хочу, чтобы в будущем вы имели возможность с удовлетворением говорить о том, что работали над этим фильмом. Итак, все возвращаются к своим обычным занятиям, что означает — грумы седлают лошадей, а все остальные работают по графику, выданному Эдом. О'кей? Хорошо.

Я опустил мегафон, слез со стула и повернулся спиной к толпе, чтобы поговорить с Монкриффом, стоявшим позади меня в качестве поддержки.

— Ну, ты им вкрутил, — с иронией произнес он. — Мы можем снять фильм о том, как делали этот фильм.

— Или написать книгу, — сказал я.

Наша звезда на женскую роль, Сильва Шон, пробиралась к нам через двор. Как обычно вне роли, она была одета в развевающиеся темные и широкие одежды до колена, внизу — высокие черные ботинки, вверху — шляпа фасона «угольное ведро», выглядящая как мягкий мятый цилиндр, натянутый до самых бровей. Она ходила широкими шагами и на большинство собраний являлась, вздернув подбородок, что на языке тела означало «унизьте-ка-меня-если-посмеете».

О'Хара строго предупредил меня, чтобы я не вздумал говорить ей комплименты, которые она может расценить как сексуальные домогательства. Я с трудом мог примириться с этим, поскольку прилагательные, естественно приходившие мне на ум, помимо «прелестная», звучали как «божественная», «очаровательная» и «сверхпривлекательная», но О'Хара проинструктировал: «Никогда не называй ее милой».

«Почему вы взяли ее, если она такая обидчивая?» — спросил я его, и он кратко ответил: «Она умеет играть».

До сегодняшнего дня ее участие в съемках в основном складывалось из замечательно откровенных сцен в спальне с Нэшем (под аккомпанемент стонов Говарда «нет, нет, нет»), которые мы отсняли на предыдущей неделе. Мы честно следовали сценарию Говарда в том, что касалось слов, но его разъярило то, что я оставил без внимания его требования — чтобы Нэш и Сильва произносили эти слова полностью одетыми. Он поместил их сдержанные любовные излияния в гостиную. Я перенес действие в спальню, оставив слова прежними, но вложив в них растущее физическое желание. Сильва без всякого смущения («тело — это естественно») позволила снять в приглушенном освещении ее наготу в ванной. Эти кадры участили пульс у многих, включая и меня самого. Желала она признать это или нет, но в игре Сильвы была чувственность, диаметрально противоположная имиджу, избранному ею для жизни вне экрана.

Последнюю неделю она отсутствовала в Ньюмаркете, завершая не подлежащий нарушению договор с кем-то еще, но в это утро готова была проехать на лошади по Хиту и продемонстрировать свое искусство наездницы, которым весьма гордилась. Как бывает почти во всех фильмах, мы снимали сцены не в хронологическом порядке: грядущая встреча тренера с женой Сиббера была их первой встречей, сначала абсолютно невинной, но в их глазах таился намек на развитие отношений в скором будущем.

Сильва неодобрительно произнесла:

— Я надеюсь, вы приготовили для меня хорошую лошадь.

— Она быстра, — кивнул я.

— И хорошо выглядит?

— Конечно.

— И неплохо натренирована?

— Я сам ездил на ней.

Без малейших комментариев она обратила свое едва ли не вечное неодобрение на Монкриффа, которого считала самцом-шовинистом, несмотря на его чудесную способность сделать даже самую уродливую женщину прекрасной на экране.

После столь долгих лет изучения женских округлостей можно было бы ожидать, что Монкрифф обзавелся непробиваемой шкурой, но всякий раз, как мы работали вместе, он влюблялся в ведущую актрису, и Сильва не оказалась исключением.

«Люби платонически, — предостерег я его. — Держи руки при себе. Хорошо?»

«Я нужен ей», — защищался он.

«Свети ей и оставь ее в покое».

«Такие щечки!»

По счастью, отношение Сильвы к его чувствам было прямо противоположно поощрению. С первого же дня, когда я встретил ее, я заметил, что она смотрит с большей приязнью на мужчин в костюмах, с галстуками, с короткой стрижкой и чисто выбритыми лицами и склонна почти не замечать бородатого, заросшего, неопрятно одетого Монкриффа.

— Я полагаю, — вежливо обратился я к Сильве, — что вас ждут в гримерной.

— Вы хотите сказать, что я опоздала?

Я покачал головой.

— Собрание заставило нас задержаться. Но я надеюсь закончить сцену на Хите до ленча.

Она резко развернулась, взмахнув юбками, в знак того, что у нее есть свое мнение.

— Прекрасная, — выдохнул Монкрифф.

— Опасная, — отозвался я.

Появился, зевая, Нэш на своем «Роллсе», вылез из машины и направился в дом, где размещались гримеры и костюмеры. Почти сразу же после него во дворе появился мужчина такого же телосложения верхом на велосипеде. Он резко затормозил рядом со мной и Монкриффом, выбросив из-под колес гравий.

— Привет, — коротко сказал вновь прибывший, соскакивая с велосипеда. Никакой почтительности во взгляде.

— Доброе утро, Айвэн, — ответил я.

— Мы остаемся в деле?

— Ты опоздал, — сказал я.

Он, верно, истолковал эту фразу как неодобрительную и без слов скрылся вместе с велосипедом в доме.

— Он мне не нравится, — произнес Монкрифф. — Нахал.

— Не имеет значения. Сделай так, чтобы он выглядел, как Святой Георгий, сияющий поборник.

Сам Нэш производил великолепное впечатление, просто сидя на лошади, но стоило чуть ускорить аллюр, и все недостатки мигом оказывались на виду, так что для дальних планов скачки галопом или рысью мы вместо него использовали дублера — Айвэна. Айвэн ездил верхом перед камерами и постоянно проявлял свои несносные манеры, мешавшие ему продвинуться дальше в его профессии. Мне говорили, что у него есть привычка хвастаться в пивнушках, насколько близок он с Нэшем Рурком, которого дублировал в фильмах и раньше. Нэш то, Нэш это, Нэш и я… В действительности они редко встречались и мало разговаривали. Айвэн же превращал чуть ли не в дружеские отношения несколько коротких деловых обменов репликами.

Во многих других скаковых центрах тренеры приезжают на «лендроверах», чтобы посмотреть, как работают их группы, но на ньюмаркетском почти бездорожном Хите было нормой присматривать за тренировками с седла, и не было сомнений, что на конской спине Нэш смотрится более впечатляюще, чем управляя четырехколесной колымагой. Правильная подача «самой сексуальной» суперзвезды приносит деньги. Моей задачей было придать этому натуральный вид, что не так сложно, когда имеешь дело с Нэшем.

Монкрифф уехал на грузовике вместе с кинокамерой вверх по одной из немногих местных дорог на ту позицию, которую мы вчера согласовали; второй оператор отправился следом. Вереница лошадей легким галопом взбегает на холм, попадая сбоку широким планом в поле зрения одной камеры, а по мере того как они возникают над кромкой в свете низкого утреннего солнца, их снимает вторая камера. Я надеялся, что это будет похоже на вздох меди в оркестре после приглушенного, но лирического вступления. Я часто слышал звуковую дорожку фильма в голове задолго до того, как композитор успевал представить ее.

Эд, с точностью до минуты знавший, когда начинать действие, остался внизу, у конюшни. Хотя я свободно мог бы остаться с ним, я предпочел прогуляться верхом на Хит и присоединиться там к Монкриффу. Я ехал на том коне, которого мы предназначали для Сильвы, намереваясь потом вернуть его вниз; я выезжал его, чтобы приучить быть осторожным со всадником и не брыкаться. Сильва могла гордиться своим искусством наездницы, но О'Хара не поблагодарит меня, если она шлепнется на свою нежную задницу.

Ужасный Айвэн должен был легким галопом один въехать на вершину холма на той лошади, на которой обычно ездил Нэш. Там он должен был остановиться, повернуть лошадь и застыть силуэтом на фоне светлеющего неба. В особенности я просил его не упустить драгоценный миг появления в лучах солнца.

Он был возмущен тем, что я считаю его способным сделать что-либо неправильно.

— Значит, делайте правильно, — ответил я.

Я присоединился к Монкриффу у камеры, установленной на середине склона, и с облегчением вздохнул, когда Айвэн великолепным галопом взлетел на холм, остановившись и повернувшись в нужном месте… Лошадь и всадник четко и красиво обрисовались черным силуэтом в золотом ореоле.

— Святой Моисей! — пробормотал Монкрифф, неотрывно глядя в окуляр камеры. — Это чудесно. — Он снимал долгие пятнадцать секунд, прежде чем остановить съемку.

— Опять? — предложил я.

Монкрифф проследил, чтобы пленка полностью смоталась в кассету, и покачал головой.

— Это было почти безупречно.

— Великолепно. Берем. Давайте зарядим новую пленку для следующей долгой сцены с остальными лошадьми.

Я связался с Эдом по переносной мини-рации и велел ему следовать расписанию. Как всегда, номер сцены был обозначен ассистентом с «хлопушкой», и я смотрел, как вереница лошадей галопом поднимается на холм. Я связался с оператором камеры, стоявшей за бровкой холма вне поля зрения, и велел начинать съемку, но совершенство — вещь редкая, и только после того, как я сам поднялся на холм и занялся организацией дел там, только после яростных перепалок, нагоняев и двух дублей я получил свой поток трубной меди.

Наконец-то пленки были в кассете, и все всадники сбились в кучу, ожидая разъяснений и инструкций. Айвэн по-прежнему с важным видом восседал на лошади Нэша, но чуть в сторонке, а сам я, уже спешившись, советовался с Монкриффом, проглядывая его записи экспонированного метража.

Я не видел, что случилось. Я услышал возмущенный вопль Айвэна и ропот остальных голосов, уловил и почувствовал судорожное движение среди всадников, но сначала я решил, что это одно из ежедневных мелких неприятных происшествий — одна лошадь лягнула копытом другую.

Айвэн, ругаясь, поднимался с земли. Одна лошадь с всадником отделилась от группы и поскакала вниз с холма по направлению к Ньюмаркету. Я в ярости подумал, что мне следует разбить парочку суставов пальцев в наказание за потерю времени.

Айвэн подлетел ко мне с негодованием.

— Этот чокнутый, — злобно заявил он, — подскочил ко мне с ножом!

— Он не мог этого сделать.

— Так посмотрите. — Он поднял левую руку так, что я увидел его куртку, такую же твидовую куртку, какую обычно носил Нэш в сценах с лошадьми. На уровне пояса зиял разрез длиной примерно в семь или восемь дюймов, тянувшийся спереди назад.

— Я говорю вам! — Айвэн уже достиг предела негодования и теперь почувствовал страх. — У него был нож.

Я инстинктивно огляделся в поисках лошади, на которой ездил я, но она была далеко. Ближайшим средством передвижения был грузовичок, привезший сюда камеру, но развернут был он не в ту сторону. Я прыгнул за руль, сделал разворот, достойный каскадера, и помчался через площадку в направлении Ньюмаркета, увидев вдалеке сбежавшего всадника сразу же, как въехал на вершину холма.

Он был слишком далеко, чтобы я мог догнать его. По траве лошадь передвигалась так же быстро, как и грузовик; а ему надо было только достичь города и перейти на шаг, чтобы мгновенно стать невидимым, поскольку Ньюмаркет был вдоль и поперек исчерчен дорожками, которые именовались конскими тропами. Они были проложены специально, чтобы лошади могли выехать на Хит из городских конюшен, не мешая движению транспорта на дорогах. Любой всадник, едущий шагом по конской тропе, становился непримечательной частью общего городского сценария, даже субботним утром.

У меня мелькнула мысль, не заснять ли его, но камера на грузовике была развернута назад, поскольку обычно он ехал впереди объекта, снимая движущиеся машины, людей или коней. Если бы я остановился, чтобы развернуть грузовик и занять место за камерой, моя цель была бы уже слишком далеко для отчетливой съемки или вообще исчезла бы из виду.

Но все же я почти решился на это, когда удалявшийся всадник внезапно и резко натянул поводья и развернулся. Я прибавил газу. Всадник вскинул голову. Кажется, он понял, что я гонюсь за ним. Он снова повернул лошадь и помчался к Ньюмаркету даже быстрее, чем прежде.

Хотя расстояние между нами сократилось, он стремился к безопасности слишком быстро. Было уже трудно различить его силуэт на фоне зданий впереди. Я должен был признать, что не успеваю поймать его и будет лучше, если я задержусь на секунду и попытаюсь понять, что заставило его остановиться и обернуться.

Я затормозил настолько близко от места его остановки, насколько смог определить это на глаз, а потом спрыгнул в траву, стараясь понять, что же столь важное мог увидеть он, если оно заставило его прервать бегство.

Он был обращен лицом к городу. Я посмотрел туда и не увидел ничего особенного. Казалось, не было причины, по которой ему стоило оборачиваться, но никто, спасающийся бегством в таких обстоятельствах, не остановился бы, если бы не крайняя необходимость.

Если бы я снимал это в фильме… почему он мог остановиться?

Потому что он уронил что-то.

Убегающая к вершине холма густо поросшая травой площадка для тренировок была так же широка, как взлетное поле аэродрома, и почти так же длинна. Я не мог быть уверен, что нахожусь в правильном месте. Если всадник уронил что-то маленькое, можно искать целый день. Если он уронил что-то незначительное, то в этом не было никакого смысла. Но он остановился.

Я несколько раз безрезультатно прошелся туда-сюда. Здесь было просто слишком много места. Все поросло травой — целые квадратные мили травы. Я посмотрел на вершину холма и увидел, что все занятые в фильме лошади и всадники стоят там, словно индейцы на линии горизонта в старых кинокартинах про освоение Америки. Позади них вставало солнце.

Еще на вершине я в спешке уронил свою мини-рацию. Я решил вернуться обратно на холм, заметить место, где стою сейчас, а потом послать грумов прочесать все вокруг и поискать на земле что-нибудь необычное.

Место я отметил, положив на траву свой ярко-синий свитер: что-либо более мелкое может оказаться незаметным. Потом я пошел обратно к грузовику.

Сияющее солнце взошло над холмом, и в траве в двадцати шагах впереди меня что-то блеснуло.

Я подошел посмотреть, поскольку там, где работают с лошадьми, не должно валяться ничего стеклянного или металлического, и застыл как вкопанный, не в силах вздохнуть.

Удиравший всадник уронил свой нож.

Ничего удивительного, что он пытался отыскать его. Я неотрывно смотрел на то, что лежало в траве у моих ног, и чувствовал дрожь и отвращение. Это был необычный нож с широким лезвием, заточенным по обоим краям, длиной около восьми дюймов, круглой рукоятью, в которой ближе к одной стороне были прорезаны отверстия для пальцев, как будто этот нож надевали на руку подобно кастету. Лезвие было светлым, а рукоять желтоватой, как высохшая трава. Весь нож, около фута длиной, выглядел пугающим и бесконечно смертоносным.

Я поднял взгляд на холм. Грумы стояли там, ожидая инструкций.

Пусть все идет как идет, подумал я. Я вернулся к грузовику, сел за руль и поставил его над тем местом, где лежал нож, так, чтобы никто не мог поднять или забрать его, чтобы никакая лошадь не наступила на него, не сломала его и не поранилась сама.

Затем я залез в кузов грузовика, запустил камеру и заснял шеренгу всадников, черных на фоне восходящего солнца.

Хотя безработица снова неумолимо глянула мне в лицо, она была бессильна заставить меня потерять такой кадр.

ГЛАВА 7

Я изменил распорядок дня.

Все вернулись на конный двор, исключая Монкриффа, которого я оставил за рулем грузовика, строго наказав ему не двигать машину с места, даже если этого потребуют злые люди, приставленные следить за тем, чтобы машины не ездили по Хиту. Я сказал ему, что уже совершил нарушение, заехав на поле для тренировок. Он не должен сдвигать грузовик ни на дюйм.

— Почему?

Я объяснил почему.

— Нож? — недоверчиво переспросил он.

— Кто-то действительно пытался причинить вред Нэшу.

— Невозможно! — воскликнул Монкрифф больше в знак протеста, чем недоверия.

— Теннисисты, конькобежцы, Джон Леннон, — перечислил я. — Кто в безопасности?

— Дерьмово.

Не имея выбора, хотя и неохотно, я позвонил в полицию. В моей голове сами собой проносились газетные заголовки: «Злосчастье снова наносит удар по киносъемкам в Ньюмаркете». Действительно дерьмово. Я встретил полицейских на конном дворе, где ожидали, собравшись группами, все грумы. Айвэн был вне себя оттого, что едва не попал на больничную койку, а то и куда похуже.

Прибывшие полицейские оказались совсем не теми, которые присутствовали в доме Доротеи. Я подумал, насколько это необычно для местной полиции — за двадцать четыре часа получить два вызова по поводу нападений с ножами, пусть даже эти нападения казались ничем не связанными между собой. Я гадал, осознают ли они, что я присутствовал на месте обоих преступлений.

Нэш, вызванный Эдом, вышел из дома в костюме и гриме и встал рядом с Айвэном. Полицейские посмотрели на одного, потом на другого и пришли, как и все мы, к единственно возможному выводу. В тщательно подобранных брюках для верховой езды, твидовых куртках и больших защитных шлемах, с десяти шагов они казались близнецами. Только разрез на боку куртки Айвэна позволял легко различить их.

Я сказал Нэшу:

— Это может означать конец фильма.

— Никто не ранен.

— Кто-то пытался прикончить вас.

— Им это не удалось, — ответил он.

— Вы отменно спокойны.

— Томас, я уже много лет живу среди подобных опасностей. Как и все мы. Мир полон сумасшедших фанатиков. Если позволить себе беспокоиться по этому поводу, то не стоит выходить из дому. — Он посмотрел на полицейских, записывавших показания грумов. — Мы собираемся сегодня продолжать работу?

Я помедлил.

— Как отнеслась к этому Сильва?

— Стойко.

Я подавил улыбку.

— Не желаете ли прогуляться на Хит и посмотреть на железку, которую кто-то намеревался воткнуть в вас? И осознаете ли вы, что с этого момента у вас должен быть телохранитель?

— Нет. У меня никогда не было телохранителя.

— Не будет телохранителя — не будет и фильма. Очень возможно, что фильма не будет в любом случае, как только Голливуд прослышит об этом.

Он посмотрел на часы.

— Там сейчас середина ночи.

— Так вы пойдете?

— Да.

— В таком случае пойдем сразу же, как только сможем, — с благодарностью сказал я.

К нам подошел Эд и сказал, что полиция желает поговорить с человеком, который здесь за все отвечает. Я пошел к ним; оба они были старше меня и, кажется, оглядывались в поисках действительно авторитетной фигуры. Я, видимо, не соответствовал их понятию о начальстве. О'Хара, пожалуй, подошел бы им больше.

Грумы сказали им, что лишний всадник присоединился к их группе, когда они встали кружком на холме после третьей скачки к вершине. Они особенно не думали об этом, поскольку во время киносъемок рутинная жизнь конюшен обычно забывалась. Вновь прибывший, одетый в джинсы, ветровку и шлем, затесался в их толпу. И только когда лошадь Айвэна шарахнулась, а сам Айвэн закричал и упал, им пришло в голову, что что-то не так. Кажется, никто из них не увидел блеска клинка.

Они не могли дать особых примет этого человека. У защитного шлема широкий подбородочный ремень, успешно скрывающий половину лица. Они также запомнили, что вновь прибывший носил жокейские очки, какие часто надевали многие из них, чтобы защитить глаза от пыли и летящих из-под копыт камешков. Они полагали, что он мог также носить перчатки — тоже ничего необычного.

Полиция желала знать, не мог ли я добавить что-либо.

— Он хорошо ездит верхом, — сказал я.

Они, очевидно, сочли эту деталь незначительной, применимой ко многим жителям Ньюмаркета, хотя я думал, что это важно.

— Он не был жокеем, — пояснил я. — Он слишком тяжел. Слишком плотного сложения.

Мог ли я описать его внешность? Я покачал головой. Я не видел его лица — только спину, когда он галопом мчался прочь.

Я подождал, пока грумы и операторы не отойдут за пределы слышимости, а потом рассказал полицейским о ноже.

По дороге мы подъехали так близко, как только было можно, к грузовику, торчавшему среди травы, как незаконно установленный скорбный обелиск. Я полагал, что только благодаря воскресному дню никто из смотрителей поля не бегал в ярости вокруг. Я ехал в своем автомобиле впереди полицейской машины. Нэша я взял с собой в нарушение всех строжайших инструкций кинокомпании касательно безопасности. А кто знает, где сейчас безопаснее?

Монкрифф отвел грузовик на десять футов назад. Полицейские молча уставились на открывшееся взору орудие преступления. Монкрифф выглядел потрясенным, Нэш молчал.

— Он уронил это, — объяснил я. — Он обернулся, чтобы поискать это. Потом увидел, что я преследую его, и счел за лучшее удрать.

Нэш спросил:

— Он набросился на Айвэна с этим?

Я кивнул.

— Пожалуй, мне стоит обзавестись телохранителем. — Он посмотрел на меня с кривой ухмылкой.

Один из полицейских достал большой бумажный пакет и осторожно, чтобы не стереть возможные отпечатки пальцев, поднял нож из травы.

— Здесь не было доглядчиков, — заметил я.

— Что? — спросил Нэш.

— В любой день, кроме воскресенья, на окраине города собираются наблюдатели с биноклями, вон там. — Я указал, где именно. — Информация — это их ремесло. Они знают каждую лошадь на Хите. Они продают сведения о том, как идут тренировки, газетчикам и букмекерам. Если бы они были здесь, наш любитель ножей не мог бы исчезнуть так просто.

Один из полицейских кивнул.

— Скажите, сэр, кто знал, что мистер Рурк будет здесь утром в это воскресенье?

— Около шестидесяти человек, — ответил я. — Любой работающий над фильмом знает расписание съемок на пару дней вперед. — Я сделал паузу. — Всегда кто-нибудь приходит, чтобы поглазеть, как снимается фильм, но мы отгоняем их прочь, так далеко, как это возможно, если не желаем, чтобы они попали в кадр. К тому же сегодня мы начали работу до восхода солнца. — Я обвел взглядом Хит. Не считая нашей возни, вокруг почти никого не было. Машины, проезжавшие по дороге, не сбрасывали скорость. Хит выглядел мирным и просторным — совершенно неподходящее место для смерти.

Как и сказал Нэш, никому не было причинено вреда. Полиция уехала, забрав свои записи, нож и версии причин происшедшего, теории, обратно в Ньюмаркет, и, чувствуя, как близкий рок кружит над нами, подобно стервятнику, я велел операторам вновь приступать к работе — снимать сцену первой встречи героев Нэша и Сильвы.

Когда мы закончили, было около трех часов дня. Едва я вернулся на конный двор, как прибыли четыре мотофургона для перевозки лошадей, чтобы отвезти их на Хантингдонский ипподром вместе с седлами, уздечками, удилами и прочей сбруей, кормом и попонами, не считая грумов и их дорожных сумок. Кажется, наш управляющий конюшнями великолепно справлялся. Несмотря на раннюю побудку утром, все словно собирались на праздничный карнавал.

Эту временную эйфорию развеял О'Хара, ворвавшийся во двор на своем автомобиле и заоравший на меня, едва ступив на землю:

— Что, во имя ада, происходит?

— Отправка в Хантингдон, — ответил я.

— Томас, я говорю не о чертовом Хантингдоне. Я услышал по радио, что какой-то маньяк напал на Нэша с ножом. Что происходит в этом содоме?

Я попытался рассказать ему, но он был слишком встревожен, чтобы слушать.

— Где Нэш? — спросил он.

— В доме, снимает грим.

Он нетерпеливо умчался в дом через заднюю дверь, оставив меня присматривать за отправкой. Фургоны выехали со двора, пассажиры больше не пели.

Монкрифф предположил, что у него будет на редкость свободный вечерок. Я сказал ему, что он заслужил его и ему следует побыстрее исчезнуть. Он это и сделал, надеясь, что О'Хара спохватится не скоро.

Оставшись один, я прислонился к двери конюшни, вслушиваясь в непривычную тишину и думая о ножах. Слабый голос Валентина звучал в моей голове: «Я оставил нож у Дерри».

Мир был полон ножей.

Кто такой Дерри?

О'Хара и Нэш вышли из дома вместе, и настроение у них было лучше, чем я ожидал.

— Я половину ночи говорил с Голливудом, — заметил О'Хара. — Я напомнил им, что увольнение режиссера в середине съемок почти неизбежно приведет к катастрофе, потому что критики всегда первым делом цепляются к этому факту и большинство их статеек мусолит вопрос о том, насколько лучше был бы фильм, если бы все осталось как есть.

— Как бы далеко от истины это ни было, — сухо прокомментировал Нэш.

— В данном случае, — жестко сказал ему О'Хара, — если вы помните, вы сказали, что если они выкинут Томаса, то уйдете и вы.

— Да. Глупо.

О'Хара кивнул.

— В любом случае. Я буду напирать на то, что нападение этого психа — реклама, причем неплохая. К тому времени, как картина выйдет на экраны, зрители будут рваться на нее.

Он говорил это так, словно убеждал самого себя, поэтому спорить с ним я не стал. Вместо этого я спросил:

— Я понадоблюсь вам здесь в следующие несколько часов?

— Полагаю, что нет, — с сомнением ответил он, вопросительно глядя на меня.

— Ранний воскресный вечер, — объяснил я, — это чрезвычайно подходящее время для нанесения неожиданных визитов фермерам.

О'Хара понял.

— Джексон Уэллс!

— Верно. — Я повернулся к Нэшу. — Не хотите ли встретиться с человеком, которого играете?

— Нет, не хочу, — твердо ответил он. — Я не хочу подцепить грубые манеры старого скрипучего пенька.

Поскольку я тоже не жаждал его общества, то почувствовал скорее облегчение, чем сожаление.

— Я вернусь сегодня часам к десяти вечера, — сказал я. — У меня по графику встреча с Монкриффом и Зигги Кином.

— Зигги… кто? — спросил Нэш.

— Акробат, — ответил я. — Никто не ездит на лошади лучше него.

— Он лучше, чем Айвэн?

Я улыбнулся.

— Он получает в десять раз больше, а мог бы получать и в двадцать.

— Это дельце на берегу? — спросил О'Хара.

Я кивнул.

— Какое дельце на берегу? — заинтересовался Нэш.

— Не спрашивайте, — усмехнулся О'Хара. — У нашего мальчика бывают озарения. Иногда они работают.

— Что за озарения? — спросил меня Нэш.

— Он не сможет сказать вам, — ответил вместо меня О'Хара. — Но если он видит это, значит, увидим и мы.

Нэш вздохнул. О'Хара продолжал:

— Если уж говорить о видениях, когда будет готово отснятое сегодня?

— Завтра утром, как обычно, — заверил я его. — Когда вернется фургон.

Мы каждый день посылали пленки с курьером в Лондон, чтобы за ночь их обработали там в специализированной лаборатории «Техниколор». Пленки отвозили в оба конца в лондонском фургоне, водитель и сопровождающий охранник проводили ночь в Лондоне и день в Ньюмаркете, и до сих пор этот канал работал без задержек.

Каждый день, просмотрев отснятые накануне кадры, я сверялся с путаной раскладкой сцен и отбирал то, что считал пригодным к выходу на экран, делая первичную редакцию фильма по мере продвижения вперед. Это проясняло мои мысли и одновременно экономило много времени тем, кто в дальнейшем будет заниматься окончательной редакцией. Некоторые режиссеры любили работать с редакторами фильмов уже на стадии грубого ежедневного монтажа, но я предпочитал делать это в одиночку, пусть даже монтаж отнимал у меня половину ночи, но зато я в большей степени контролировал конечный результат. Скелет законченного фильма был моим собственным творением.

Удачным или неудачным, но моим. Жизнью на падающей башне.

Я направился на запад от Ньюмаркета, имея только смутное представление о том, куда еду, и еще более смутное представление о том, что буду говорить, когда доберусь до места.

Возможно, чтобы отсрочить этот момент, но в любом случае потому, что мне было по пути, я заехал сначала в Кембридж и остановился у больницы, куда отправили Доротею. На все запросы по телефону был один ответ: «Состояние тяжелое. Пациентка спит», который мог означать все что угодно — от предсмертного оцепенения до глубокой накачки обезболивающим. Как можно было предположить заранее, мое появление прямо перед столом медсестер не облегчило мне доступа к больной.

— Просим прощения, никаких посетителей.

Их ничто не убеждало. Абсолютно никаких посетителей, кроме ее сына. Вероятно, я могу поговорить с ним, если хочу.

— Он здесь? — спросил я, гадая, почему я должен удивляться. В конце концов, ничто не оторвет Пола от такого всеобъемлющего несчастья.

Одна из медсестер любезно пошла известить его о моем визите и вскоре вернулась вместе с ним.

— Матушка чувствует себя недостаточно хорошо, чтобы видеть вас, — без предисловий заявил он. — К тому же она спит.

Мы смотрели друг на друга с невысказанной неприязнью.

— Как она? — спросил я. — Что говорят врачи?

— Ей оказывается интенсивная медпомощь. — Заявление прозвучало сверхнапыщенно даже для Пола.

Я ждал. Наконец он добавил:

— Если не будет осложнений, она поправится.

«Чудесно», — подумал я.

— Она не сказала, кто напал на нее?

— Она пока не может говорить.

Я подождал еще, на сей раз безрезультатно. Когда он впрямую начал намекать на то, что пора бы заканчивать разговор, я сказал:

— Вы видели, в каком состоянии ее дом?

Он ответил, нахмурившись:

— Я был там этим утром. Полиция взяла мои отпечатки пальцев! — В голосе его звучало возмущение.

— Они брали их и у меня, — спокойно произнес я. — Пожалуйста, верните мои книги.

— Что?

— Верните книги и бумаги Валентина.

Он уставился на меня с непониманием и злостью.

— Я не брал книги Валентина. Их взяли вы.

— Я не брал.

Его душило негодование.

— Матушка заперла дверь и отказалась — отказалась! — дать мне ключ. Своему сыну!

— Прошлой ночью ключ был в открытой двери, — сказал я. — А книги исчезли.

— Потому что вы забрали их. Я-то точно не брал.

Я начинал верить Полу, как бы невероятно его слова ни звучали.

Но если он не брал книги, то кто это сделал? Разгром внутри дома и нападение на Доротею свидетельствовали о жестокости и спешке. Вывезти целую гору книг и полный шкаф бумаг — для этого нужно время. И Робби Джилл был уверен, что это произошло раньше, чем напали на Доротею.

В чем мог крыться смысл этого?

— Почему, — спросил я, — вас так волнует то, что книги не в ваших руках?

Где-то в его мозгу зазвучали сигналы тревоги. Я работал с актерами слишком много, чтобы не уловить напряжение глазных мускулов, которое так часто просил сыграть. Я подумал, что у Пола был мотив помимо жадности, но я лишь понял, что этот мотив существует, и ничего более.

— Лучше всего хранить семейные реликвии в семье, — ответил он и, прежде чем уйти, сделал последний выпад: — Ввиду состояния моей матери кремация, запланированная на завтрашнее утро, откладывается на неопределенный срок. И не беспокойте больше ни ее, ни меня своим приходом сюда. Она стара и больна, и я присмотрю за ней.

Я смотрел, как удаляется его обширная спина: в каждом шаге — самодовольство, полы пиджака разлетаются в стороны при движении.

— Пол! — громко сказал я вслед ему.

Он неохотно остановился и повернулся, стоя в квадратной арке больничного коридора и не намереваясь возвращаться.

— Что на этот раз?

По меньшей мере полтора метра в поясе, подумал я. Широкий кожаный ремень поддерживал его темно-серые брюки. Кремовая рубашка, галстук в косую полоску, жирный подбородок агрессивно выпячен вперед.

— Что вам надо?

— Ничего, — ответил я. — Неважно.

Он с раздражением дернул плечом, а я побрел к своей машине, думая о телефонах. Я носил свой мобильный телефон на поясе, всегда под рукой. Я заметил, что такой же аппарат был прикреплен к широкому ремню Пола.

Я вспомнил, как вчера вечером обрадовался за Доротею, что Пол ответил из своего дома в Суррее, когда я рассказал ему о нападении на его мать. Суррей был надежным местом для алиби.

Если бы я хорошо относился к Полу или, по крайней мере, верил ему, мне и в голову не пришло бы проверять. Я попытался припомнить номер, по которому я звонил, но вспомнил только первые четыре цифры и последние две и соответственно связаться с ним я не мог.

Я позвонил в справочную и спросил, являются ли первые четыре цифры номером местной станции Суррея.

— Нет, сэр, — четко ответил женский голос. — Эти цифры используются для мобильных телефонов.

Вздрогнув, я попросил, если можно, найти мне номер мобильного телефона Пола Паннира: он живет около Годалминга, последние цифры — две семерки. После короткой паузы, потребовавшейся на поиск, она любезно сообщила мне номер, который я не мог вспомнить. Я записал этот номер и набрал его.

Пол отрывисто спросил:

— Да?

Я не сказал ничего.

— Кто вы? Что вам надо?

Я молчал.

— Я вас не слышу, — сердито сказал он и отключил свой телефон.

Вот вам и весь Суррей, угрюмо подумал я. Но даже Пол не смог бы нанести такие раны своей матери.

Известны случаи, когда сыновья убивали своих матерей… Но не жирные сорокапятилетние мужчины, раздутые от самодовольства.

Расстроенный, я ехал на запад, в Оксфордшир, чтобы повидаться с Джексоном Уэллсом.

Вновь прибегнув к услугам справочных служб, я установил более точно место его проживания и, расспрашивая техников в гаражах и людей, выгуливавших собак, я в конце концов добрался до фермы «Бой-ива», сонной и мирной в этот воскресный вечер.

Я медленно проехал по узкой немощеной колее, приведшей меня на неподстриженную лужайку перед увитым плющом домом. Цвели одуванчики. Несколько старых покрышек валялось у подгнившего деревянного сарая. Неустойчивый на вид штабель досок для забора, казалось, пришел уже в полную негодность. Некто, бывший когда-то человеком, стоял, прислонившись к воротам фермы, и нелюбезно смотрел на меня.

Выйдя из машины и сразу же почувствовав себя угнетенно, я спросил:

— Мистер Уэллс?

— А?

Он был глух.

— Мистер Уэллс? — крикнул я.

— Ага.

— Могу я поговорить с вами? — проорал я. Безнадежно, подумал я.

Старик не слышал. Я попытался снова. Он просто бессмысленно уставился на меня, а потом указал на дом.

Будучи не совсем уверен, что он имеет в виду, я все же прошел туда, куда он указывал, и нажал кнопку звонка.

Раздавшийся звук отнюдь не походил на деликатное «динь-дон», как в доме Доротеи; звонок фермы «Бой-ива» заставлял клацать зубами. Вскоре дверь открыла прелестная юная блондинка с волосами, собранными в конский хвост, и кожей, за которую любая актриса готова была бы умереть.

Я сказал:

— Я хотел бы поговорить с мистером Джексоном Уэллсом.

— О'кей, — кивнула она. — Проходите. — Она отступила в прихожую и скрылась за дверью слева. Оттуда на сей раз появился тощий блондин с вихляющей походкой, на вид несколько моложе пятидесяти лет.

— Вы хотели видеть меня? — осведомился он.

Я бросил взгляд назад, туда, где глухой старый пень по-прежнему подпирал ворота.

— Мой отец, — сказал блондин, проследив направление моего взгляда.

— Мистер Джексон Уэллс?

— Это я, — ответил он. — Ох!

Он усмехнулся, увидев мое облегчение, с беззаботностью, на сотню миль отстоявшей от того, что ожидал увидеть я. Он спокойно ждал, пока я представлюсь, а потом медленно спросил:

— Я не мог видеть вас раньше?

— Я так не думаю.

— По телевизору, — произнес он, сомневаясь.

— О… ну… вы смотрели вчера репортаж о Линкольнском забеге в Донкастере?

— Да, смотрел, но… — Он потер лоб, не в силах вспомнить поточнее.

— Меня зовут Томас Лайон, — сказал я. — Я был другом Валентина Кларка.

Тень омрачила лучезарное настроение Джексона Уэллса.

— Бедный старикан умер на этой неделе, — сказал он. Мое имя наконец-то подхлестнуло его память. — Томас Лайон. Не тот ли, что снимает фильм?

— Тот, — признался я.

— Я видел вас вчера по телику, вас и Нэша Рурка.

Он подвел церемонии знакомства краткий итог, потерев кончик носа тыльной стороной ладони. Я сказал:

— Я не хочу принести вам никакого вреда созданием этого фильма. Я приехал спросить вас, существует ли что-либо, о чем вам в особенности хотелось бы умолчать. Потому что иногда, — объяснил я, — можно затронуть вещи или думать, что затрагиваешь вещи, которые оборачиваются ранящей истиной.

Он подумал над этим и сказал наконец:

— Вам, наверное, лучше пройти в дом.

— Спасибо.

Он провел меня в маленькую комнату рядом со входом, на вид нежилую. Пианино, вращающийся стул, тяжелое деревянное кресло и закрытый шкаф составляли всю его обстановку. Сам он сел на вращающийся стул и указал мне на кресло.

— Вы играете? — учтиво поинтересовался я, имея в виду пианино.

— Моя дочь играет. Люси, вы видели ее.

— М-м… — Я кивнул и набрал побольше воздуха. — В общем-то я хотел расспросить вас об Ивонн.

— О ком?

— Об Ивонн. О вашей жене.

— Соня, — с усилием сказал он. — Ее звали Соня.

— В книге Говарда Тайлера она Ивонн.

— Да, — согласился он, — Ивонн. Я читал эту книгу.

Казалось, он не испытывал ни горя, ни гнева, поэтому я спросил:

— Что вы думаете о ней?

Неожиданно он рассмеялся:

— Куча вздора. Призрачные любовники! И этот аристократический сморчок, который в книге вроде бы как я! Сапожники.

— В фильме вы будете далеко не сморчком.

— Значит, это правда? Нэш Рурк — это я?

— Он играет человека, жена которого была найдена повешенной.

— Что вы знаете? — Солнечное сияние его настроения и улыбку в его глазах, несомненно, нельзя было подделать. — Все это было чертовски давно. Я и плевка не дам за то, что вы скажете в фильме. Я едва могу вспомнить Соню, и это факт. Это была другая жизнь. Я оставил ее позади. Делайте эту ерундовину, если вам хочется. Я досыта наелся этой мерзостью. Понимаете, мне было двадцать два, когда я женился на Соне, и еще не было двадцати пяти, когда она умерла, и я на самом деле был еще ребенком. Ребенком, который играет в большого ньюмаркетского тренера скаковых лошадей. После этого дела люди стали забирать своих лошадей. Я свернул бизнес, перебрался сюда и живу здесь нормально, тихо, никаких сожалений.

Поскольку казалось, что он обсуждает вопрос совершенно спокойно, я спросил:

— Почему… э… почему умерла ваша жена?

— Называйте ее Соня. Я не думаю о ней как о своей жене. Моя жена здесь, в этом доме. Мать Люси. Мы женаты уже двадцать три года, и нам хорошо друг с другом.

Во всей его личности чувствовалось нескрываемое удовлетворение своей жизнью. У него было обветренное лицо и исчерченные прожилками щеки человека, проводящего много времени на свежем воздухе, на загорелой коже резко выделялись светлые брови. В синих глазах не крылось ни капли хитрости. Зубы его были от природы белыми и здоровыми. В его длинных конечностях и крепкой шее не было заметно никакого напряжения. Я думал, что вряд ли он наделен великим умом, но взамен того он был одним из тех прирожденных счастливчиков, которые могут довольствоваться малым.

— Вы можете ответить на мой вопрос? — напомнил я.

— О Соне? Нет, я думаю, что не могу сказать вам, почему она умерла, поскольку не знаю этого.

Я подумал, что это первая ложь, которую я услышал от него.

— Меня забирали в полицию, — улыбнулся он. — Для помощи следствию, сказали они прессе. Потому что все, конечно, думали, что это сделал я. Вопросы целыми днями! Я просто говорил, что не знаю, почему она умерла. Я говорил это снова и снова. А они продолжали спрашивать. Они думали, что заставят меня признаться, понимаете? — Он засмеялся. — Как будто они всегда имели дело с дураками, которые признавались в том, чего не делали. Я не мог видеть, как это произошло, понимаете? Если ты не делал чего-то, ты просто настаиваешь на этом. В Англии по крайней мере. Никаких настоящих пыток, понимаете? Они отменили пытки. — Он снова засмеялся над своей шуткой. — Я сказал им, чтобы они отцепились от меня и искали того, кто действительно убил ее, но они даже ухом не повели. Они не могли придумать больше ничего — только заставить меня сознаться. Я хочу сказать, это был идиотизм. Вот вы сознались бы в убийстве, если вы этого не делали?

— Думаю, нет.

— Конечно, нет. Час за часом такое! Я перестал слушать. Я не позволил им довести меня до кондиции. Я просто сидел там, как чурбан, и регулярно повторял, чтобы они отцепились.

— Им, должно быть, это не очень понравилось, — сухо сказал я.

— Вы что, за них?

— На самом деле нет, — заверил я его. — Я думаю, вы были великолепны.

— Я был молод, — весело ответил он. — Они не давали мне спать. Тупые ослы не знали, что я часто просиживал по полночи с больными лошадьми. Только так и надо. Я мотал головой, когда они болтали вздор о Соне. Это их бесило.

— Хм-м, — пробормотал я и осторожно спросил: — Вы видели… Соню… Я хочу сказать… э…

— Видел ли я ее в петле? Нет. Я видел ее в морге, несколько часов спустя после того, как они забрали ее. К тому времени они придали ей приличный вид.

— Значит, это не вы нашли ее?

— Нет. Считаю, что в этом мне повезло. Один из моих конюхов нашел ее, когда я ехал на север, на Йоркские скачки. Полиция завернула меня назад, и они уже решили, что я убил ее. Соня висела в стойле, которое мы тогда не использовали. Парень, который нашел ее, выблевал свою жратву на неделю вперед, бедный олух.

— Вы думаете, она повесилась?

— Это не было похоже на нее. — Уэллс выразил свои застарелые сомнения. — Там были сложены тюки сена, с которых она могла спрыгнуть. — Он покачал головой. — Никто не знает правды об этом, и, честно говоря, так лучше. Я читал в этой статейке из «Барабанного боя» о том, что вы собираетесь узнать правду. Ну, если говорить честно, я не хочу этого. Я не хочу, чтобы беспокоили мою жену и Люси. Это нечестно по отношению к ним. Просто сочините для фильма любую историю, какую захотите. Если вы не сделаете там меня убийцей, то для меня оно и так сойдет.

— В фильме вы не убиваете ее, — сказал я.

— Значит, все хорошо.

— Но я должен сказать, отчего она умерла.

Он без малейшего раздражения повторил:

— Я не знаю, отчего она умерла, я говорил вам.

— Да, я знаю, но вы должны были думать об этом.

Он выдал мне искреннюю веселую улыбку и никаких сведений, и я отчетливо понял, с чем пришлось иметь дело полицейским следователям двадцать шесть лет назад: непробиваемая кирпичная стена.

— В книге Говарда Тайлера, — произнес я, — Ивонн грезит о любовниках-жокеях. Где… я хочу сказать… у вас есть догадки, откуда он взял эту идею?

Джексон Уэллс рассмеялся, на сей раз затаенно.

— Говард Тайлер не спрашивал меня об этом.

— Да, — согласился я. — Он говорил мне, что вообще не пытался увидеться с вами.

— Не пытался. Я впервые узнал об этой книге, «Неспокойные времена», от знакомых, они сказали, что она обо мне и Соне.

— А у нее были… ну… видения?

Снова затаенное искрометное веселье.

— Я не знаю, — ответил он. — Могли быть. Вся наша женитьба была в некотором роде понарошку. Мы были детьми, играющими во взрослых. Этот писатель, он сочинил нас совершенно не так. Но я не обижаюсь, поверьте.

— Но любовники-грезы — это так впечатляет, — настаивал я. — Откуда это?

Джексон Уэллс поразмышлял без видимого волнения.

— Я полагаю, — произнес он наконец, — что вам стоит расспросить эту ее задаваку сестрицу.

— Сестрицу… вы имеете в виду вдову Руперта Висборо?

Он кивнул.

— Одри. Сестра Сони. Одри вышла замуж за члена Жокейского клуба и никогда не позволяла мне забыть об этом. Одри говорила Соне, что та впустую растратилась на меня. Я не был для нее достаточно хорош, понимаете? — Он беззаботно усмехнулся. — Когда я читал эту книгу, я все время слышал ядовитый голосок Одри.

Ошеломленный простой глубиной этого восприятия, я сидел молча и думал, что же спросить у него еще; думал, должен ли я задать вопрос, почему страшная смерть загадочной свояченицы так глубоко и навечно погубила шансы Руперта Висборо на политическую карьеру?

Насколько действительно для Вестминстера была неприемлема связь с загадочной смертью? Несчастье семьи, бросающее тень на репутацию человека, может послужить препятствием, но если прощались грехи сыновей и дочерей, то нераскрытая смерть более отдаленной родственницы, вне сомнений, должна быть всего лишь мелочью.

Прежде чем я смог подыскать слова, открылась дверь и вошла Люси, столь же солнечная, как и ее отец.

— Мама хочет узнать, не желаете ли вы чего-нибудь, например, выпить?

Я счел, что этим вопросом миссис Уэллс настаивает на моем уходе, и поднялся.

Джексон Уэллс представил меня своей дочери:

— Люси, это Томас Лайон, воплощение зла в образе кинорежиссера, если верить вчерашнему «Барабанному бою».

Глаза ее расширились, и она с таким же озорным спокойствием, какое я подметил в ее отце, сказала:

— Я видела вас по телику, но ни рогов, ни хвоста не заметила! Как здорово, должно быть, делать фильм с Нэшем Рурком!

Я спросил:

— Вы хотите попасть в фильм?

— Что вы имеете в виду?

Я объяснил, что мы набираем в Хантингдоне местных жителей для создания «толпы» для съемок скачек на ипподроме.

— Нам нужны люди, чтобы они охали и ахали…

— И кричали «подтяни задницу»? — усмехнулась она.

— Точно.

— Па?..

Первым побуждением ее отца было отказать. Когда он покачал головой, я сказал:

— Никто не будет знать, кто вы такие. Скажем, ваша фамилия Бой-ива… Кстати, что такое бой-ива?

— Это дерево, из которого делаются биты для крикета, — ответила Люси так, словно этот вопрос разоблачал мою тупость.

— Вы меня разыгрываете?

— Конечно, нет, — произнес ее отец. — Откуда, вы думаете, берутся биты для крикета? Они растут на деревьях.

Они смотрели на меня.

— Мы выращиваем ивы на влажной земле у ручья, — сказал Джексон. — На этой ферме растили ивы в течение жизни нескольких поколений.

Мне казалось, что «выращивание» бит для крикета целиком заполнило его жизнь: широкие плечи посылали тщательно намеченные удары через черту и останавливали летящий мяч, не давая ему попасть в ворота.

В дверях с любопытным видом появилась мать Люси, дружелюбная женщина в желтовато-коричневых брюках и широченном коричневом свитере, надетом поверх кремовой водолазки. Я подумал, что она бессознательно копирует стиль своей дочери.

Джексон Уэллс объяснил причину моего приезда. Его жена обрадовалась приглашению.

— Конечно, мы все приедем, — решительно сказала она, — если вы обещаете, что мы увидим Нэша Рурка!

— А тебе тоже хочется? — спросила у нее Люси.

Я пояснил:

— Завтра в два часа мы проводим репетицию с толпой. Будет ли там Нэш, не могу обещать. Во вторник и в среду мы снимаем сцены с толпой. Всем, кто будет там, мы предлагаем завтрак и небольшую плату, а Нэш Рурк точно будет там.

— Отсюда до Хантингдонского ипподрома почти два часа езды, — запротестовал Джексон Уэллс.

— Не выкручивайся, па, — сказала Люси. — В какое время во вторник? Будет ли все в норме, если мы пропустим завтрашнюю репетицию?

Я дал им одну из своих визиток, написав на обратной стороне: «Привилегированный вход. Семья Бой-ива».

— В девять утра во вторник, — уточнил я. — Следуйте за толпой, которая будет знать, что делать. Когда мы прервемся на ленч, воспользуйтесь этой карточкой и найдите меня.

— Вау! — воскликнула Люси. На носу у нее были веснушки. Лукавые синие глаза. Я думал, насколько хорошо она умела играть на пианино.

Я обратился к ее отцу:

— Вы не знаете, кто может быть заинтересован в том, чтобы сорвать съемки фильма?

Он вежливо ответил:

— Это то, о чем я слышал по радио? Кто-то пытался пырнуть ножом вашу звезду? Совершенный безумец. Никто из тех, кого я знаю, не боится вашего фильма.

Я подумал, что это, вероятно, вторая ложь, которую он сказал мне, или, по крайней мере, вторая замеченная мною.

Люси спросила:

— А может прийти папин брат?

Ее отец махнул рукой в знак отрицания и ответил:

— Он не захочет.

— Нет, он должен захотеть. — Мне она сообщила: — Мой дядя Ридли живет в Ньюмаркете. Он все время бегает в кино и бредит тем, чтобы попасть в фильм с Нэшем Рурком.

— Тогда приводите его с собой, — согласился я. — Нам нужна самая большая толпа, какую мы сможем собрать.

Я видел, что родители Люси не разделяют ее энтузиазма касательно дяди Ридли.

— Найдется ли у него время, — закинул я удочку, — чтобы провести в Хантингдоне денек во вторник или в среду?

Люси невинно ответила:

— Па говорит, что дядя Ридли бездельничает целыми днями.

Ее отец покачал головой, видя такое отсутствие политеса, и решил смягчить характеристику:

— Мой брат Ридли помешан на лошадях и действует, как видный лошадник. Его не очень-то уважают, но на жизнь он зарабатывает.

Я улыбнулся, наполовину заинтересованный.

— Буду рад встретиться с ним. — Я помолчал и вернулся к тому, что больше занимало меня: — Вы не можете одолжить мне фото… э… Сони? Просто для того, чтобы мы не сделали Ивонн в фильме слишком похожей на нее.

— У меня нет ни одного, — быстро сказал Джексон Уэллс.

— Даже… Простите меня, — извинился я перед миссис Уэллс. — Даже нет свадебной фотографии?

— Нет, — сказал Джексон Уэллс. — Они пропали, когда я переезжал сюда. — Глаза его были широко открыты и совершенно невинны, и я в третий раз не поверил ему.

ГЛАВА 8

Приближаясь к Ньюмаркету и прикинув, что у меня есть свободные полчаса до собрания в десять, я решил заполнить это время чем-либо полезным и позвонил доктору Робби Джиллу, чей номер я помнил — номер был жирно записан в телефонной книге Доротеи.

— Как вы смотрите, — спросил я, — на то, чтобы быстренько пропустить где-нибудь по стаканчику?

— Когда?

— Сейчас я в машине. Прибуду в Ньюмаркет около девяти тридцати. Сойдет? Я должен быть в «Бедфорд Лодж» в десять.

— Это важно?

— Интересно, — ответил я. — О том, кто напал на Доротею.

— Я предупрежу жену. — В голосе его была улыбка. — Приду в «Бедфорд Лодж» в девять тридцать и подожду в холле.

— Отлично.

— Я слышал, кто-то набросился на Нэша Рурка с ножом.

— Было такое. Хотя не на Рурка, а на его дублера. Но никто не пострадал.

— Это же слышал и я. Значит, в девять тридцать.

Он повесил трубку. Его голос с шотландским акцентом звучал, как всегда, резко. Сам он, рыжий и похожий на терьера, терпеливо ждал в холле у входа, когда я вернулся в «Бедфорд Лодж».

— Пойдемте наверх, — сказал я, пожав ему руку. — Что будете пить?

— Диет-колу.

Я попросил службу сервиса принести в мой номер шипучий напиток, а себе налил коньяк из бутылки, стоявшей в баре, мимолетно подумав, что этот фильм неуклонно приучает меня к янтарной сорокаградусной жидкости.

— Так вот, — начал я, указывая ему на кресло в маленькой гостиной, — сегодня после обеда я ездил навестить Доротею в Кембридже и обнаружил, что путь мне преграждает наш друг Пол.

Робби Джилл состроил гримасу.

— Она изначально моя пациентка, но он мешает в этом и мне настолько, насколько может.

— Что я могу сделать, чтобы он не увез ее насильно сразу же, как только она будет в состоянии вынести переезд? Она говорила и ему, и мне, что не хочет ехать в дом престарелых, который он уготовил для нее, но он не обращает на это внимания.

— Вот ведь паразит!

— Вы можете сделать пометку «этого пациента не перемещать» касательно Доротеи?

Доктор с сомнением покачал головой.

— В настоящее время ее действительно нельзя трогать. Но несколько дней спустя…

— Любым способом, — сказал я.

— Насколько вас это заботит?

— Сильно.

— Я имею в виду… в денежном выражении.

Я посмотрел на него поверх стакана.

— Вы хотите сказать, что некоторая сумма может помочь провернуть этот фокус?

Он ответил прямо в соответствии со своей шотландской натурой:

— Я хочу сказать, что я как ее доктор могу с ее согласия поместить ее в частную лечебницу по своему выбору, если смогу гарантировать оплату этих услуг.

— Это может меня разорить?

Он назвал угрожающую сумму и без малейшего осуждения ожидал, что я сочту ее чересчур большой.

— У вас нет никаких обязательств, — заметил он.

— Но я и не беден, — отозвался я. — Не говорите ей, кто платит.

Он кивнул.

— Я скажу ей, что это бесплатное место от национального здравоохранения. Она это примет.

— Значит, приступайте.

Он допил свою диет-колу.

— Это то, что вы хотели сказать мне?

— Нет, — ответил я. — Я сейчас нарисую вам кое-что, а вы скажете мне, что вы думаете об этом. — Я взял большой лист бумаги, положил его на кофейный столик и изобразил на нем нож, который нашел на Хите. Рукоять, увенчанную тяжелой шишкой, и восемь дюймов острой стали.

Он смотрел на рисунок безмолвно и неотрывно.

— И что? — спросил я.

— Кастет, — сказал он, — переходящий в нож.

— А раны Доротеи? — напомнил я. Он уставился на меня. Я сказал: — Не двое нападавших. Не два орудия. Это оружие — одновременно дубинка и клинок.

— Боже мой!

— У кого могла быть такая штука? — спросил я.

Он молча покачал головой.

— Вы не знаете никого по имени Дерри? Судя по его виду, он был совершенно сбит с толку.

Я пояснил:

— Валентин однажды упомянул, что оставил нож кому-то, кого он назвал Дерри.

Робби Джилл нахмурился, размышляя.

— Я не знаю никакого Дерри.

Я вздохнул. Слишком много людей ничего не знали.

Внезапно он спросил:

— Сколько вам лет?

— Тридцать. А вам?

— Тридцать шесть. — Он криво улыбнулся. — Слишком стар, чтобы завоевывать мир.

— Как и я.

— Смешно!

— Стивен Спилберг, — сказал я, — снял «Челюсти» в двадцать семь лет. Я — не он. Не Висконти, не Феллини, не Лукас. Просто работяга-пересказчик.

— А Александр Великий умер в тридцать три года.

— От диет-колы?

Он засмеялся.

— А правду говорят, что в Америке, если ты умер от старости, то это целиком твоя вина?

Я серьезно кивнул.

— Вы можете бегать трусцой, или не курить, или следить за уровнем холестерина, или не пить сока.

— И что потом?

— А потом вы долгие годы влачите жалкое существование под капельницей.

Он усмехнулся и поднялся, чтобы уйти.

— Мне очень неловко, — промолвил он, — но моя жена хочет иметь автограф Нэша Рурка.

— Сделаем, — пообещал я. — Как скоро вы сможете перевезти Доротею, исходя из реального положения?

Он подумал над этим.

— На нее напали вчера вечером. Она спала под анестезией весь день сегодня. Это была тяжелая рана… Им пришлось удалить часть кишки, прежде чем зашивать брюшную стенку. Если все будет хорошо, она полностью придет в себя завтра и сможет ненадолго вставать послезавтра, но я полагаю, что пройдет не меньше недели, прежде чем ее можно будет перевозить.

— Я хотел бы повидать ее, — сказал я. — Этот мерзкий Пол должен же спать хоть иногда.

— Я это улажу. Позвоните мне завтра вечером.

Монкрифф, Зигги Кин и я выехали в половине пятого следующим утром, направляясь на северо-восток к Норфолкскому побережью.

Эд, проинструктированный О'Харой, нашел мне шофера, молчаливого молодого человека, который ровно вел машину и следовал инструкциям, какие я давал ему. Я следил за нашим маршрутом по карте, сидя на переднем пассажирском сиденье.

Монкрифф и Зигги спали сзади. В багажник мы поместили тяжелую камеру, которую Монкрифф таскал на плечах словно игрушку, а также коробку-холодильник с чистой пленкой и коробку-термос с кофе и завтраком. Снаружи было холодно; тепло в машине убаюкивало. Некоторое время спустя я уже радовался тому, что у меня есть водитель.

Мы проехали Норидж и направились через равнины к морю, обогнули Широкие Низины, затем проскользнули через спящую деревеньку Хэпписбург и медленно прокатились по узкому проселку, заканчивавшемуся в песчаных дюнах.

Монкрифф и Зигги неловко вылезли из машины и начали дрожать. Снаружи, вне досягаемости автомобильных фар, было еще совершенно темно, а бриз на побережье был безжалостным, как всегда.

— Ты велел нам взять теплые вещи, — жаловался Монкрифф, застегивая на «молнию» отделанную мехом парку, — но ничего не сказал о том, что нам придется играть эскимосов. — Он накинул на голову меховой капюшон и сунул руки в рукавицы.

Оставив шофера с его личным завтраком в машине, мы втроем направились через дюны к открытому побережью. Монкрифф нес камеру и коробку с пленкой, я тащил коробку-термос, а Зигги, шедший между нами, держал сложенные полистиреновые коврики, чтобы можно было сидеть на холодной просоленной земле.

— Как ты обнаружил это Богом забытое место? — ворчал Монкрифф.

— В юности я часто приходил сюда.

— Думал, что здесь есть подпольное казино?

Выйдя за пределы досягаемости света фар, мы постояли, чтобы глаза привыкли к темноте. Потом медленно пошли дальше, и вот дюны остались позади, бриз посвежел, а бессонный шорох волн говорил о бесконечном одиночестве.

— Пришли, — сказал я. — Садитесь, если найдете подходящее место.

Монкрифф застонал, взял у Зигги коврик и с проклятиями втиснулся в неглубокую выемку на обращенной к морю стороне крайней дюны. Зигги, более выносливый и неразговорчивый, нашел местечко рядом.

Зигги, украинец по рождению, с колыбели демонстрировал такие потрясающие акробатические трюки на лошади, что в возрасте восьми лет был послан в Москву в цирковое училище и там, далеко от своих деревенских истоков, получил неплохое образование и потрясающую практику в своем особом мастерстве. Все ученики в этом училище, как мальчики, так и девочки, ежедневно занимались балетом, чтобы уметь грациозно двигаться на цирковой арене. Поэтому впоследствии Зигги мог присоединиться к любой балетной труппе, но он не интересовался ничем, кроме лошадей.

В двадцать два года Зигги оставил цирк: все цирки уехали из города. Он никогда не интересовался политикой и был любимым сыном в семье.

Каким-то образом он переехал вместе со своим ремеслом в Америку, и именно там я впервые увидел его, когда он выделывал невероятные прыжки на спине скачущей галопом лошади во время послеобеденной тренировки у «Братьев Ринглинг» в парке Мэдисон-сквера.

Я предложил ему работу в моем фильме про родео и, несмотря на протесты профсоюза, добился своего. Я сократил его непроизносимую фамилию до «Кин», и он скоро завоевал такую блестящую репутацию в конной акробатике, что ныне я должен был просить его уделить мне время.

Стройный, легкий и гибкий, во время ходьбы он разогрелся, несмотря на норфолкский морозец. Детская игра, предположил я, после русских буранов. Попеременно замкнутый и веселый, по темпераменту он был классическим славянином и часто говорил мне, что скоро вернется на родину, но по мере того, как шли годы, он повторял это все реже и реже. Должно быть, он понимал, что его корней там больше нет.

На вчерашнем коротком совещании я обрисовал то, что нам предстоит найти.

— Отснять рассвет! — печально воскликнул Монкрифф. — И ради этого тащиться за семьдесят миль! Чем плох Хит, прямо за порогом?

— Увидишь сам.

— А погода на побережье?

— Холодная, ветреная и ясная.

Я догадывался, что его возражения идут не от сердца. Каждый оператор знает, что режиссеры бывают упрямы и несговорчивы, когда дело доходит до специфики местности. Если бы я потребовал провести съемку на склонах Кавказа, он только выругался бы покрепче и пошел добывать альпинистское снаряжение.

Я сказал:

— Во время весеннего равноденствия солнце восходит прямо на востоке. А значит, — я сверился с маленьким компасом, — прямо там. — Я указал, где именно. — В данный момент, глядя прямо на море, мы обращены лицами чуть на север. Побережье тянется с северо-запада на юго-восток, так что когда восходит солнце, лошади, галопом мчащиеся вдоль берега, будут освещены с моря, но солнце будет чуть-чуть светить им в морды.

Монкрифф кивнул.

— Ты сможешь схватить отблеск солнца в их глазах?

— Близко?

— Головы, шеи и гривы в кадре.

— Томас, — вступил в разговор Зигги, басистые нотки в голосе которого всегда удивляли контрастом со стройностью его тела, — ты спрашивал про диких лошадей.

Прошлым вечером я просил его участвовать в сцене с дикими лошадьми, а предварительно подумать, где их можно взять. Проблема с неожиданными озарениями была в том, что на стадии подготовки к фильму этих сцен у меня в голове не было, и соответственно в плане не учитывалось никакого дикого табуна. Дикие кони не растут на ивах.

Цирковые лошади, предложил Зигги. Слишком толстые и гладкие, возразил я. Мурлендские пони не подойдут, говорил он, они слишком медлительные и тупые. Думай, понукал я его, скажешь мне утром.

— Томас, — произнес Зигги, как обычно, подчеркнув второй слог моего имени, — я думаю, это должны быть кони викингов, из Норвегии. Я уставился на него.

— Ты знаешь, что корабли викингов когда-то регулярно грабили это побережье?

— Да, Томас.

Кони викингов. Отлично. Где я могу взять их? В Норвегии, конечно. Так просто.

Я спросил его:

— А ты когда-нибудь работал с норвежскими лошадьми?

— Нет, Томас. Но я не думаю, что они действительно дикие. Они не объезжены, но ими можно управлять.

— Ты сможешь скакать на такой лошади без седла?

— Конечно. — Выражение его лица говорило, что нет такой лошади, которая не выполнила бы то, что он от нее потребует.

— Ты сможешь скакать на ней в женской ночной рубашке и длинном белокуром парике?

— Конечно.

— Босиком?

Он кивнул.

— Эта женщина грезит о том, что она скачет на дикой лошади. Это должно быть романтично, нереально.

— Томас, она будет парить на лошади.

Я верил ему. Он попросту был самым лучшим. Даже Монкрифф перестал ворчать относительно нашей поездки.

Мы съели горячий беконный рулет в вакуумной упаковке и выпили кофе, а тем временем черное небо посерело и посветлело и далеко над морем разлился нежный багрянец.

Мы следили, как мир обретает очертания. Вокруг и позади нас через неравные промежутки высились песчаные дюны, тут и там поросшие тростником, длинные высохшие стебли которого шуршали под ветром. Чуть ниже нас песок напоминал рассыпчатую пыль — прилив не затрагивал его, и ветер постепенно строил из него новые дюны. А еще ниже полоса плотно слежавшегося песка тянулась до самых волн, увенчанных белыми гребнями.

Я подсчитал, что прилив нынче был самым низким. Слишком низким для хорошего драматического эффекта. Неделю спустя рассветный прилив будет выше, волны покроют песок. Я подумал, что нам нужно снимать сцену с лошадьми в день среднего прилива, захватить начало отлива, когда вода будет струиться по этим плоским пескам прочь от камер. Скажем, десять дней до следующего средней высоты прилива на рассвете. Слишком скоро. Добавим две недели до следующего противостояния. Двадцать четыре дня, вероятно.

Я рассказал Зигги об ограничениях по времени:

— Нам нужно будет отснять лошадей на этом берегу двадцать четыре дня спустя. Или еще на четырнадцать дней позже — через тридцать восемь дней. О'кей?

— Я понимаю, — согласился он.

— Я пошлю агента в Норвегию арендовать лошадей и транспорт. Ты поедешь с ним удостовериться, что мы получим именно таких лошадей, какие требуются?

Он кивнул.

— Лучше взять десять, — сказал он. — Или двенадцать.

— Посмотрим, что вы сможете найти.

Монкрифф стал проявлять интерес к происходящему вокруг и даже бросил завтрак ради искусства. Тонкие горизонтальные ниточки облаков наливались яростным багровым жаром на фоне по-прежнему серого неба, и он занялся наведением камеры и фокусировкой. Накал облаков усилился до алого, потом оранжевого, потом золотого, пока все небо не стало захватывающей дух симфонией обжигающих цветов, прелюдией к каждодневному стремлению земли навстречу пробуждению жизни.

Я люблю восход: это всегда обновление духа. Всю жизнь я чувствовал себя обманутым, если просыпал восход. Первобытная зимняя заря на ветреной Солсберийской равнине в детстве вызывала у меня мурашки восторга, задолго до того, как я понял почему, и мне всегда казалось, что поклонение солнцу было самой логичной из первобытных религий.

Сияющий шар всплыл над горизонтом, раня лучами глаза. Ниточки облаков потускнели, стали серыми. Отделившись от моря, солнце чуть потеряло в своем магическом очаровании, но зато протянуло сверкающую дорожку по зыбкой поверхности воды. Монкрифф не прекращал съемку, сопя от удовольствия. Постепенно он и я стали осознавать, что в ветер вплетается глубокое ритмичное гудение, перерастающее в мелодию, кажущуюся древней и печальной, и мы одновременно поняли и улыбнулись.

Зигги пел.

Здешнее побережье считалось опасным: на несколько миль в море параллельно берегу тянулись безжалостные песчаные отмели, что делало кораблекрушение почти неотвратимым. На кладбищах прибрежных деревень было множество могил моряков, утонувших до того, как были составлены точные карты глубин.

Я решил, что слишком насыщенное музыкальное сопровождение разрушит историческую атмосферу этих берегов. Все, что нам нужно, — это ветер, волны, хрупанье копыт по песку и, быть может, песня Зигги вдалеке или монотонная ритмичная песнь норвежских викингов. Ведь эта сцена — греза, а разве кто-либо слышит в грезах целый оркестр?

Наполнив таким образом душу видениями, а видения — смыслом, мы втроем вернулись в Ньюмаркет, где повседневная реальность вторглась в вестибюль отеля в виде нашего автора Говарда Тайлера.

Говард явился отнюдь не с покаянием, а с новыми претензиями. Круглые очки сверкали словно бы своим собственным гневом. Чопорный маленький рот сжался, выражая чувство обиды на несправедливость. Великий писатель Говард выражал оскорбленные чувства, словно младенец, впервые постигший неправедность мира.

При виде его Монкрифф немедленно испарился. Зигги, общавшийся только сам с собой, свернул по направлению к Хиту и лошадям. Говард встал на моем пути, краснея от негодования.

— О'Хара сказал, что компания подаст на меня в суд за нарушение контракта! — возопил он. — Это нечестно!

Я рассудительно ответил:

— Но ведь вы нарушили контракт.

— Нет, я этого не делал!

— А откуда же «Барабанный бой» почерпнул свое мнение?

Говард открыл свой младенческий ротик снова закрыл его.

— Ваш контракт, — напомнил я ему, — запрещает вам говорить о фильме с посторонними. Я вас предупреждал.

— Но О'Хара не может подать на меня в суд!

Я вздохнул.

— Вы подписывали контракт с киностудией, не с О'Харой персонально. У студии есть законники с каменными душами, чья работа состоит в том, чтобы выжать для компании любые деньги, какие они могут взыскать за малейшие нарушения контракта. Это не милые всепрощающие ребятки, которые похлопали бы вас снисходительно по плечу. Они могут выставить вам счет, о котором вы и не помышляете. Вы раскрыли свой не дисциплинированный рот возле чьего-то жадно слушающего уха, и причинили ли вы компании какой-либо реальный ущерб или нет, но эти законники будут действовать так, словно ваш треп стоил ей миллионы. Они попытаются выжать у вас все, что причитается вам по контракту, до единого пенни, а если вам действительно не повезет, то и больше.

Кажется, до него наконец дошло, что его неприятности могут стать еще крупнее.

— Тогда сделайте что-нибудь, — потребовал он. — Скажите им, что это не принесло никакого вреда.

— Ваша болтовня едва не лишила меня не только этой работы, но и вообще любой работы в будущем.

— Все, что я сказал, это… — Голос его прервался.

— Все, что вы сказали, — это то, что я тиран и шут гороховый, который впустую растрачивает деньги киностудии.

— Ну… я не имел этого в виду.

— Тогда еще хуже.

— Да… но… вы исказили мою книгу. Как автор я имею моральное право… — Оттенок торжества, сопровождавший эти последние слова, заставил меня говорить более жестко, чем я мог бы, если бы он проявил хоть малейшее раскаяние.

Теряя терпение, я процедил сквозь зубы:

— Автор имеет право возражать против грубых исправлений, внесенных в его сценарий. Часто автор сценария использует его и убирает свое имя из титров, если уж фильм так ненавистен ему. Но в вашем случае, Говард, вам отдельно платят конкретно за ваше имя, и, таким образом, вы этим правом воспользоваться не можете.

Он спросил ошеломленно:

— Откуда вы знаете?

— Я просмотрел ваш контракт. Я должен был знать, какое место занимает каждый из нас.

— Когда? — вопросил он. — Когда вы сделали это?

— Перед тем как подписал собственный контракт.

— Вы хотите сказать… несколько недель назад?

— Три месяца или больше.

Судя по виду, он был сбит с толку.

— Но… что же мне делать?

— Молиться, — сухо ответил я. — Но для начала вы можете сказать, с кем вы говорили. Вы можете сказать, каким образом вышли на корреспондента «Барабанного боя»? С кем вы болтали?

— Но я… — Казалось, он вот-вот заплачет. — Я этого не делал. Я хочу сказать, я не рассказывал «Барабанному бою». Я не говорил им.

— Тогда кому?

— Ну, просто другу.

— Другу? А друг рассказал «Барабанному бою»?

Он жалобно промычал:

— Полагаю, да. Все это время мы стояли в вестибюле, вокруг шло своим чередом утро понедельника. Я жестом предложил ему пройти в холл и найти пару свободных кресел.

— Я хочу кофе, — сказал он, оглядываясь в поисках официанта.

— Выпьете позже, у меня нет времени. С кем вы беседовали?

— Я не думаю, что должен говорить это. Мне хотелось взять его и хорошенько встряхнуть.

— Говард, я брошу вас на растерзание волкам с киностудии. И, помимо того, я лично подам на вас в суд за клевету.

— Она сказала, что вопросы — это не клевета.

— Кто бы она ни была, по крайней мере, она наполовину не права. Я не собираюсь тратить время и силы, судясь с вами, Говард, но если вы, быстренько не ответите на кое-какие вопросы, то с завтрашней почтой получите повестку в суд. — Я перевел дыхание. — Итак, кто она?

После долгой паузы — я надеялся, что за это время он поймет, каково его реальное положение, — он сказал:

— Элисон Висборо.

— Кто?

— Элисон Вис…

— Да-да, — перебил я. — Я думал, ее зовут Одри.

— Это ее мать.

Я помотал головой, чтобы прочистить мозги, чувствуя, что моя способность здраво мыслить осталась на Хэпписбургском побережье.

— Давайте по порядку, — сказал я. — Вы изложили свои жалобы Элисон Висборо, чья мать — Одри Висборо, вдова покойного Руперта Висборо, в вашей книге названного Сиббером. Верно?

Он кивнул с несчастным видом.

— И, — продолжал я, — когда вы прочитали некролог о Руперте Висборо и нашли в нем идею для своей книги, вы не отправились навестить Джексона Уэллса, чья жена была найдена повешенной, а решили повидаться с сестрой умершей женщины, то есть с Одри Висборо.

— Ну… если вы так считаете.

— Да или нет?

— Да.

— И это именно она сказала вам, что у ее сестры были призрачные любовники?

— Э…

— Говард!

— Видите ли, — ответствовал он с новой вспышкой негодования, — я не должен отвечать на все эти вопросы.

— Почему?

— Им это не понравится.

— Вы хотите сказать — Одри и Элисон?

Он кивнул.

— И Родди.

— Кто такой Родди?

— Брат Элисон.

Боже, дай мне силы, подумал я и сказал:

— Это верно? Руперт Висборо женился на Одри, у них была дочь Элисон и сын Родди?

— Я не понимаю, почему для вас это звучит так дико.

— Но вы не вывели детей в своей книге.

— Они не дети, — возразил Говард. — Они мои сверстники.

Говарду было сорок пять лет. Я спросил:

— Почему она поместила ваши жалобы в «Барабанном бое»? И каким образом?

Внезапно он пошел на попятную:

— Я не знал, что она собирается сделать это. Я не просил ее об этом. Если хотите знать, я был потрясен, прочитав газету. Я не подозревал, что сказанное мною будет опубликовано в таком виде.

— Вы говорили с ней с тех пор?

Он произнес, защищаясь:

— Она думала, что помогает мне.

— Дерьмо, — высказался я.

Он оскорбился и выскочил вон, направив стопы в широкий мир. Я поднялся в номер и обнаружил, что на моем автоответчике мигает огонек. Послание гласило, что О'Хара будет рад моему появлению в его номере.

Я прошел по застланным ковровыми дорожками коридорам.

— Ты знаешь, — сказал О'Хара, отворяя дверь на мой стук, — что Говард вернулся?

Мы обсудили поведение Говарда. О'Хара не скупился на эпитеты.

— Говард сказал мне, — промолвил я, с половинным успехом воздвигая запруду потоку этих эпитетов, — что он обратил свои стенания к подруге, которая немедленно передала их в «Барабанный бой», но без его ведома.

— Что?

Я рассказал О'Харе о Висборо.

Он повторил, не веря:

— Одри, Элисон и Родди?

— И Бог знает кто еще.

— Говард, — тяжело выговорил он, — соскочил с катушек.

— Он наивен. Что не делает его плохим писателем.

О'Хара сумрачно согласился:

— Призрачные любовники — это наивно. — Он обдумал положение вещей. — Я снова должен обсудить его нарушение контракта с боссами. Я полагаю, ты никогда не встречался с этой злосчастной Элисон?

Я покачал головой.

— Кто-то должен просветить ее.

— Хм… — Я сделал паузу. — Ты?

О'Хара уклонился от такой чести.

— А ты сам не желаешь приятно провести время?

— О нет, — запротестовал я. — Мы же знаем, какого она мнения обо мне.

— Неважно, — улыбнулся О'Хара, — при желании ты можешь приманить даже птиц с деревьев.

— Я не знаю, где она живет.

— Я узнаю, — пообещал он, — а ты сможешь выяснить размер причиненного ущерба.

Казалось, ему неожиданно подвалила удача. Суд над Говардом тянулся бы долгое время и мог отпугнуть множество читающих зрителей, которых его имя должно было привлечь в кинозалы. Старый Валентин когда-то писал, что не стоит нападать на кого-либо, не подсчитав, во что обойдется победа.

О'Хара спросил меня, нашел ли я Джексона Уэллса, но, казалось, описание света и безмятежности, царящих на ферме «Бой-ива», разочаровало его.

— Ты думаешь, он убил свою жену? — с любопытством спросил он.

— Никто не смог это доказать.

— Но ты думаешь, что он сделал это?

Я помедлил с ответом.

— Я не знаю.

О'Хара пожатием плеч отмел все рассуждения прочь, и, поскольку он хотел видеть отснятые вчера сцены, мы поехали на конный двор. Там в большом доме одна комнатка была отведена для просмотра пленок; в ней стояло шесть кресел и висел экран. Окна были зачернены, чтобы уберечься от любопытных глаз, а рулоны пленки с ранее отснятыми сценами хранились в сейфе с кодированным замком и противопожарной защитой. На меры безопасности боссы не скупились: никто не может позволить себе начинать съемки заново.

В это утро я сам обслуживал проектор. О'Хара бесстрастно сидел в кресле, пока лошади галопом взбегали на холм и появлялись в лучах солнца. Я увидел, что был прав касательно третьего дубля, поток медных звуков выглядел великолепно. После этого Монкрифф остановил камеры. В рулоне остались только те кадры, которые я сделал сам: шеренга всадников на фоне неба, черные посреди солнечного сияния. Как неудачно, подумал я, что у нас в камере осталось столько неотснятой пленки и нет ни единого кадра, где был бы виден всадник, напавший со своим ужасным ножом на Айвэна. О'Хара выругался по этому поводу, но теперь нам оставалось только сожалеть.

Я оставил этот рулон на перемотку киномеханику и вставил в проектор фрагмент, который мы снимали позже, — «первую встречу» Сильвы и Нэша.

Как всегда бывает, звуковое оформление было несовершенным; окончательное озвучивание фильма будет сделано позже, по завершении съемок. В любом случае первичные съемки включали в себя два, три или более дублей каждой сцены, о которых предстояло судить экспертам; во время работы эти эксперты весьма походили на дегустаторов вина, умеющих различать год сбора винограда по терпкости напитка, точно определять срок выдержки. О'Хара даже цокал языком и присвистывал сквозь зубы, глядя, как Сильва резко натягивает поводья, едва не столкнувшись с Нэшем; он, тренер, стоит рядом со своими лошадьми и глядит, как она спешивается, скидывает шлем и произносит слова своей роли — сперва ее героиня злится, но потом в ней быстро просыпается сексуальный интерес. С ума можно было сойти, глядя, как губы Сильвы изгибаются в блистательной улыбке, которая точно повысит цену ее губной помады вчетверо.

— Славная девочка, — пробормотал О'Хара, довольный.

Нэш в одежде наездника, с непокрытой головой, свою роль словно увековечивал в платине, делая ее бесценной.

Говард, привлеченный к написанию этой сцены, которой, конечно же, не было в его книге, тем не менее сделал достаточно, чтобы оправдать свое место в титрах фильма. Монкрифф подал свет на лица с творческим изяществом и, как было задумано, снял лошадей слегка не в фокусе, чтобы придать рельефность каждой человеческой фигуре, взятой крупным планом. Неким образом расплывчатость, туманность образов животных создавала контраст, подчеркивала яркость эмоций людей. Краткое, мимолетное впечатление, но оно создавало часть общего настроения. И это хорошо.

Ролик закончился, я отключил проектор, зажег свет и стал ждать вердикта О'Хары.

— Скажи что-нибудь сам, — произнес он наконец, — если тебя не волнует, что успех уже у нас в кармане.

— Немного рано говорить об этом. — Но я все же был польщен его комплиментом.

— Как ты лично относишься к Сильве? — спросил О'Хара, вставая и выпрямляясь, приготовившись уходить.

— Она очень хорошо ездит верхом, — ответил я. — Я говорил ей об этом.

— Я надеюсь, ты не говорил, что она ездит так же хорошо, как мужчина.

Я засмеялся.

— Я не самоубийца.

— Она хорошо смотрится на экране.

Я кивнул.

— Ты был прав, она умеет играть. Знает, где находится камера. Профессиональна, слушает меня, снималась в сцене с обнаженной натурой крупным планом с холодной естественностью. Она амбициозна в разумных пределах, и я на цыпочках обхожу феминизм.

— Она нравится тебе?

— В этом нет необходимости.

— Нет, но это так?

Я улыбнулся.

— Если я скажу ей, что она мне нравится, она расквасит мне физиономию.

— Это не ответ.

— Ну да, она мне нравится. На самом деле очень нравится. Но она не хочет этого. Она хочет считаться хорошей актрисой. Каковой и является. Карусель, не правда ли?

— Она спит со мной, — сказал О'Хара.

Несколько мгновений я стоял неподвижно, взглядом оценивая каменную твердость его лица и духа, понимая сексуальную притягательность власти, а потом произнес без чувства обиды:

— Хочешь сказать мне — руки прочь?

Он спокойно кивнул:

— Руки прочь.

— О'кей.

Больше он ничего не сказал. Это мало что меняло. Мы прошли наверх, чтобы посмотреть, насколько художник и его группа продвинулись в смене декораций. Им предстояло разобрать следственный кабинет и в той же комнате соорудить нечто похожее на столовую Лондонского литературного клуба.

Несколько стен наверху были еще раньше разобраны, и теперь крышу поддерживали стальные подпорки. Большая часть потолка тоже была удалена, чтобы разместить верхнюю подсветку и камеры. Владелец дома согревал душу своим увеличившимся банковским счетом, веря, что балки и штукатурка позже восстановятся сами собой.

Столовая пока находилась в зачаточном состоянии, но к нашему возвращению из Хантингдона должна была быть готова — столы, официанты, ростбиф на тарелках.

О'Хара сказал:

— Я видел Монкриффа нынче утром в коридоре отеля после того, как вы вернулись с моря. Невероятно, но он напевал. Он сказал, что ему явилось откровение и что ты посылаешь Зигги привезти из Норвегии табун диких коней. Скажи, что это неправда.

Я рассмеялся.

— Это правда. Лошади викингов. Если у нас будет десять или двенадцать лошадей, мы сможем представить их так, словно их пятьдесят. Я пошлю Зигги вместе с агентом на поиски. Они наймут транспорт для перевозки лошадей в Бергене.

— Но разве не дешевле будет, — рассудительно спросил О'Хара, — использовать местных диких лошадей?

— Во-первых, — ответил я, — здесь их нет. Во-вторых, настоящие норвежские лошади найдут достойное отражение в рекламе.

О'Хара проложил себе дорогу сквозь шаткие обрывки декораций и остановился у высокого окна, за которым открывался серо-зеленый пейзаж Хита. Неожиданно он обернулся; против света я не видел выражения его лица.

— Я устрою это, — сказал он. — Я помогу Зигги. Тебе следует заниматься только фильмом.

Я кивнул: «Хорошо», и мы, весьма довольные друг другом, спустились во двор, как всегда, расписались в журнале у сторожа и пошли к автомобилю.

— Знаешь ли ты, — сказал я, словно ведя светскую беседу, — что некогда ведьм вешали?

О'Хара остановился и после паузы отозвался:

— Говард не упоминал об этом в своей книге, не так ли?

— Так. Однако я удивлен, что он этого не сделал. Это хорошо сочеталось бы с призрачными любовниками, как ты думаешь?

О'Хара моргнул.

— Последний раз в Англии ведьму вешали в 1685 году, — сообщил я. — К тому времени казнили более тысячи человек, обвиненных в колдовстве, в основном женщин. Я читал об этом. Но само ведовство существовало после этого еще долгое время. Гойя нарисовал летящих по небу ведьм примерно в 1800 году. Люди продолжают следовать старым традициям по сей день. Я думаю, невозможно, чтобы повешение ведьмы произошло в Ньюмаркете всего двадцать шесть лет назад, но полагаю, что Говарду не повредит, если вставить сцену-другую, дабы посеять сомнения.

ГЛАВА 9

Чувствуя неожиданную радость от факта наличия у меня шофера, я ехал в Хантингдон, по дороге размышляя о предстоящей репетиции и о своей беседе с Говардом. Когда я вместе с О'Харой вернулся в отель, Говард был в своей комнате. Он, хотя и неохотно, согласился пройти в мою гостиную.

— Говард, — начал я, — ваше имя неотделимо от этого фильма. Вы можете писать блестяще. Вы можете одобрять или не одобрять сюжет фильма, но слова в нем по большей части принадлежат вам, и о вас будут судить по ним.

— Некоторые слова — ваши, — возразил он.

— Я предпочитаю ваши. Я только пишу то, что не можете написать вы.

Он мог сколько угодно жечь меня взглядом, но оспорить это утверждение не мог.

— Итак, — сказал я неспешно, — я прошу вас написать сцену, подразумевающую, что эту женщину повесили за то, что она была ведьмой.

Он был возмущен.

— Но она не была ведьмой.

— Откуда вы знаете?

— Она была сестрой Одри Висборо! — Судя по его тону, это должно было развеять все сомнения.

— Обдумайте это, Говард. Вложите эту мысль в чьи-нибудь уста. В чью-нибудь голову. Всего лишь название статьи в журнале может многое дать. Заголовок — «Осталось ли ведовство в прошлом?» Что-нибудь подобное. Но не помещайте эту сцену в следственный кабинет Жокейского клуба, его декорацию уже разобрали.

Говард выглядел так, словно собирался уступить, и даже проявлял интерес.

— Ее настоящее имя было Соня, — сказал я.

— Да, я знаю.

— Висборо сказали вам?

— Почему они не должны были этого сделать? — сразу же встопорщил он иглы. — Они все были очень любезны.

Я подавил желание сказать, что почему-то «Барабанный бой» был крайне нелюбезен, и отправился по своим делам.

Мой помреж Эд, у которого обычно был свой собственный ассистент, сейчас, как всегда для сцен с толпой, навербовал еще несколько помощников. Жители Хантингдона, явившиеся на ипподром во вполне достаточном количестве, были распределены, расставлены по местам и, в общем, приведены в хорошее настроение в соответствии с жесткими инструкциями, данными мною Эду при его отъезде. Инструкции гласили, что пришедшие люди должны быть счастливы и должны захотеть прийти на следующий день, а затем еще на третий. Соблазнять леденцами. Веселить шутками. Нэш — ах, сам Нэш! — должен будет раздавать автографы всем желающим.

Руководящий состав Хантингдонского ипподрома был приветлив и любезен. Контракты, оплата, страховка, меры безопасности, полиция — все было предусмотрено. Предполагалось, что мы завершим дела и освободим место к пятнице, а они, если смогут, обеспечат нас всем, о чем мы попросим. Если потребуется ремонт, то его можно будет сделать до того, как в следующий понедельник ворота ипподрома откроются для обычных состязаний.

Наши лошади, наши жокеи, наша толпа, наши актеры должны были реалистично сыграть свои роли к вечеру во вторник. Трудно, но возможно.

Я молился о том, чтобы не было дождя.

Эд выбрал людей, которые должны были стоять в паддоке, изображая владельцев и тренеров. Остальным было велено толпиться вокруг и глазеть. Настоящие профессионалы стипль-чеза появились в паддоке в жокейских цветах и присоединились к каждой группе. Они не были неизменными чемпионами скачек, но тем не менее являлись экспертами и получали хорошую плату. Наши грумы собрались вокруг лошадей, седлая их, взнуздывая и привешивая номера. Все это уже начало выглядеть как подготовка к скачкам.

Настоящие скачки, конечно, будут сниматься отдельно, в следующий понедельник, под руководством Эда: взятые широким планом полные трибуны, движение огромных толп, букмекеры, выкрикивающие ставки. Все это будет вставлено в наши сцены, и соединение настоящего с сыгранным будет незаметно — только бы не было дождя.

Сиббер стоял в паддоке вместе со своей женой (Сильвой), и я разместил дублера Нэша на таком расстоянии, чтобы всем был заметен хмурый взгляд. Монкрифф бегал вокруг со своей камерой, желая поймать интересный архитектурный фон. Все это, как обычно, потребовало некоторого времени, но я отослал горожан по домам так скоро, как только было возможно. Скука была моим врагом: дайте им заскучать, и они не придут завтра. Каждый ребенок на прощание получил воздушный шар (с надписью «НЕСПОКОЙНЫЕ ВРЕМЕНА» синим по серебряному), раздавали шары с шутками и благодарностью.

Жокеев попросили остаться в паддоке для краткого совещания. Когда я вернулся туда, они стояли, сбившись в кучки, и смотрели недоверчиво и угрюмо.

Не понимая такого отношения, я начал:

— Завтра вам предстоит просто притворяться, что проходят нормальные скачки. Делайте то, что обычно делаете перед тем, как выйти на старт.

Один из них почти враждебно перебил меня:

— Это правда, что вы когда-то были жокеем-любителем?

— Ну да, в течение трех сезонов.

— Почему вы бросили это?

Я нахмурился: это было не их дело — задавать такие вопросы и, уж конечно, не таким инквизиторским тоном, но мне нужно было их сотрудничество, и я спокойно ответил:

— Вместо этого я отправился в Голливуд делать фильмы о лошадях.

Молчание.

— В чем дело? — спросил я.

После долгой паузы один из них сказал мне:

— О вас говорилось в «Барабанном бое»…

— А… — Теперь все стало ясно. Я смотрел на холодное, циничное выражение их лиц. Мне нужно было, чтобы эти жокеи завтра вложили в скачки все свое сердце, и я абсолютно ясно видел, что они не собираются этого делать.

Как странно, думал я, пошатнувшийся авторитет перед лицом съемочной группы я легко восстановил и только для того, чтобы обнаружить сейчас, что я лишился уважения людей, которых, как сам считал, понимаю. Я спросил, смотрели ли они Линкольнский забег и видели ли мой диалог с Грегом Компассом? Никто не видел. Они были слишком заняты работой. Они участвовали в скачках.

И тогда я сказал:

— Если кто-либо из вас сомневается, стоит ли завтра хорошо поработать на меня, я предлагаю ему состязаться со мной в скачках здесь и сейчас.

Я не знал, что собираюсь сказать, пока не выговорил это. Но раз уж я сказал, пути назад не было.

Они смотрели на меня. Я продолжил:

— Я не невежда, не шут и не тиран. Газеты лгут. Как это бывает, вы, конечно, знаете?

Они немного расслабились, кое-кто уставился себе под ноги вместо того, чтобы смотреть мне в лицо, но один из них медленно и молча расстегнул свою замечательную рубашку в зеленую и белую полоску. Он снял ее и протянул мне. Под рубашкой у него был обычный синий свитер с белым шарфом вокруг шеи.

Я отцепил от пояса мини-рацию и связался с Эдом.

— Ты где? — спросил я.

— В паддоке.

— Хорошо. Пришли сюда три лошади, под седлом и в упряжи, каждую пусть ведет грум.

— Ясно. Которые три?

— Три самые быстрые, — велел я. — И доктора, которого мы привезли с собой. Попроси его прийти в паддок.

— Вам не надо изображать героя, — сказал один из жокеев. — Мы принимаем ваши объяснения.

Однако тот, кто снял свои цвета, продолжал протягивать их мне, как перчатку в знак вызова.

Я расстегнул «молнию» своей штормовки, снял ее и бросил на траву. Потом туда же последовали свитер и рубашка. Под рубашкой у меня не было ничего, но я не чувствовал, как ветер холодит мою кожу: некогда было думать об этом. Я надел предложенную мне бело-зеленую рубашку и указал на шарф. Так же молча он был протянут мне и я завязал его, благодаря звезды, что помню, это делается.

Поскольку сегодня была всего лишь репетиция, к тому же пешая, никто не позаботился о хлысте и никто из жокеев не надел обычные защитные приспособления для тела, предохраняющие упавших наездников от копыт лошадей. Никто не упомянул об этих упущениях. Я застегнул рубашку и заправил ее в брюки, потом взял у кого-то защитный шлем с алым верхом.

Показался Эд, ведущий трех лошадей.

Неожиданно рядом со мной возник Монкрифф и спросил:

— Что, черт побери, ты тут творишь?

— Собираюсь скакать. — Я надел шлем и оставил ремешок болтаться.

— Ты не можешь это сделать!

— Будь другом и не снимай, если я упаду.

Монкрифф простер руки и воззвал к жокеям:

— Вы не можете позволить ему это. Остановите его.

— Они читали «Барабанный бой», — коротко бросил я. — Хотим мы, чтобы завтра хоть одна зараза изображала скачки, или не хотим?

Монкрифф все отлично понял, но продолжал издавать бессвязные причитания о страховке, боссах, О'Харе и о том, что будет с фильмом, если я сломаю шею.

— Заткнись! — рявкнул я.

— Томас!

Я усмехнулся и сказал жокеям:

— Двое из вас могут состязаться в скачках со мной. Сожалею, что не могу привлечь вас всех, но завтра все наши лошади должны будут бежать и им необходимо быть свежими. Поэтому только двое. Кого вы выберете. Мы сделаем один круг с препятствиями, без переносных барьеров, поскольку устанавливать их уже некогда.

Молчание.

Втайне забавляясь происходящим, я подождал, пока Эд вместе с лошадьми не подошел к нам и не уставился потрясенно на мою недвусмысленную одежду.

— Эд, выведи машину сбоку от дальних дорожек, — я показал ему, куда именно, — и сделай круг впереди нас. Возьми с собой доктора на случай, если кто-нибудь упадет. Вон он. — Я указал рукой. — Сейчас он подойдет.

У Эда был потрясенный вид.

— Я не могу поверить в это, — сказал Монкрифф.

Кто-то из жокеев произнес:

— Мы потеряем лицензии, если решим соревноваться с вами.

— Нет, — возразил я. — Вы приглашены сюда на репетицию кинокомпанией, снимающей фильм. У нас есть разрешение для каждого из вас на участие в съемках скачек на ипподроме. Вы просто сделаете это на день раньше, чем планировалось. Для надзора за здоровьем у нас есть врач, требуется только ваше согласие. Кто будет состязаться со мной?

Они уже не чувствовали злости, как раньше, я бросил вызов обратно им в лицо, и они не могли стерпеть это. Двое из них выбрали лошадей оставили мне третью.

— О'Хара убьет тебя, — сказал мне Монкрифф.

Получилось так, что они оставили мне ко на котором предыдущим утром ездила Сильва, несомненно, самого быстрого в нашей конюшне. Я часто скакал на нем галопом, и, если верить его родословной, он должен был уметь преодолевать препятствия.

— У вас нет ни соответствующих штанов, ни обуви, — промолвил Эд, встревоженно глядя на мои повседневные брюки и коричневые ботинки.

— Коню все равно, — ответил я. Я решил, что легкая бесшабашность в данных обстоятельствах будет к месту.

Грум, приведший лошадь, как обычно, готов был помочь мне сесть в седло. Я подтянул подпругу, удлинил стременные ремни и застегнул ремень шлема.

Два жокея, вышедших состязаться со мной, уже сидели верхом и ждали. Устроившись в седле, я засмеялся, сверху вниз глядя на лица остальных. Неожиданно их выражение стало несколько менее напряженным.

— Вы просто сборище негодяев, — сказал я и получил в ответ несколько ухмылок.

Ворота не были заперты, и мы беспрепятственно выехали на дорожку. Круг длиной в полторы мили, по часовой стрелке, с девятью различными препятствиями. Я не участвовал в скачках одиннадцать лет. Я сошел с ума. Это было великолепно.

Отвратительные длинные слова типа «безответственность» словно змеи проплывали в моем сознании. Я держал на плечах фильм стоимостью во много миллионов. Я знал, даже без самонадеянности, что суфле, которое я готовил, прокиснет, если повар удалится.

Но это говорили мне мои взрослые годы, казавшиеся длинными-длинными, наступившими после короткой молодости. А сейчас я на три минуты возвращался в юность.

Эд и доктор сопровождали нас на машине.

Один из моих соперников спросил меня:

— Сколько вы весите?

— Достаточно, чтобы получить оправдание в случае проигрыша.

— Холера! — выругался он и направил лошадь к старту, ткнув ее пятками в бока.

Я немедленно последовал за ним. У меня не было другого шанса, я ощущал знакомую сдержанную дрожь, пробегающую по телу, как будто и не было одиннадцатилетнего перерыва.

Из-за их цветов я мысленно назвал ехавшего впереди меня жокея Синим, а того, что двигался следом, — Красным. На всех нас были яркие рубахи, специально приготовленные для фильма — ради зрелищности и во избежание путаницы, и костюмеры превзошли себя.

И Синий, и Красный были моложе меня и еще не начали свою карьеру к тому времени, как я завершил свою. Я сразу заметил, что они не намерены были делать на это скидку, и действительно, тогда вся затея потеряла бы смысл. Я просто напряг память, припоминая мастерство, которое когда-то приходило естественно, и со старта направил лошадь к первому препятствию с привычной легкостью, казавшейся давно забытой.

Была скорость, и было молчание. Со стороны не было слышно ни подбадривающих криков, ни проклятий. Только стук копыт и треск от соприкосновения с темными прутьями препятствий. Только твердая решимость и восторг.

Боже мой, думал я, чувствуя радость преодоления, почему я когда-то бросил это? Но я знал ответ. В девятнадцать лет я был слишком высок и тяжел, а голодать, чтобы обрести профессиональный вес, не мог — сразу чувствовал себя больным.

Спустя полмили и два препятствия я ощутил первую судорогу в мышцах и вспомнил, что Синий и Красный несколько месяцев были в числе лучших жокеев. Скорость, которую они взяли, отнимала все мои силы. Мы обогнули дальний поворот и устремились ноздря в ноздрю по длинной стороне круга, прежде чем я всерьез заподозрил, что я идиот или, по крайней мере, определенно безрассуден, иначе не решился бы на такой аттракцион. Следующие четыре близко размещенных препятствия я преодолел, главным образом сосредоточившись на том, чтобы отчаянным усилием перенести свой вес как можно дальше вперед.

С аэродинамической точки зрения перенос центра тяжести как можно ближе к шее лошади был выгоден, но это же ставило жокея в наиболее опасное положение — он мог слететь, когда его лошадь брала препятствие. Альтернативным выходом было замедлить бег перед прыжком, ослабить поводья, а потом, быть может, вскинуть руки вверх и назад, восстанавливая равновесие перед приземлением. Таким образом вскинутая рука — жест, именуемый «такси, стой!», был отличительным признаком жокеев-любителей. Один раз я ничего не мог с этим поделать, но пять или шесть таких жестов заставили бы жокеев относиться ко мне с насмешливой жалостью, а это было совсем не то, чего я добивался. Я решил брать препятствия Хантингдонского ипподрома, перенося вес вперед, пусть даже это убьет меня.

Что вполне могло случиться.

С этой мыслью, напряженными мускулами и горящими легкими я достиг последнего поворота: еще два препятствия, прямая, а там уж и финишная черта.

Будучи опытными жокеями, Синий и Красный ждали этого последнего поворота, прежде чем вложить все силы в последний рывок. Я ускорился вместе с ними, решительно не желая постыдно тащиться в хвосте, и мой конь понял меня, как это часто бывает со скаковыми лошадьми, и приложил все остатки сил, чтобы выйти вперед.

Не знаю, как остальные, но последние два препятствия я преодолел так, словно пытался выиграть Гранд-Националь, но даже это мне не помогло. Мы финишировали в таком порядке: Красный, Зеленый, Синий; на финишной черте первый опережал второго на полкорпуса, как и второй третьего.

Мы замедлили бег и рысью выехали в ворота. Я чувствовал, что вот-вот свалюсь от изнеможения. Дышал я глубоко, через нос; в свое время я многим актерам говорил, что самое явное проявление усталости — это хватать воздух ртом.

Синий и Красный ехали впереди меня; мы вновь присоединились к остальным жокеям. Никто ничего не сказал. Мы спешились и отдали поводья грумам. Я чувствовал, как дрожат мои пальцы, когда расстегивал шлем; я надеялся, что жокеи не видят этого. Я снял шлем, вернул его тому, у кого одалживал, и большим пальцем руки смахнул пот со лба. По-прежнему слышалось только приглушенное бормотание голосов. Я расстегнул полосатую рубаху, буквально заставив руки повиноваться, и долго трудился, развязывая шарф. От тяжелого дыхания болела диафрагма. Я протянул рубаху и шарф их хозяину и взял свои вещи у кого-то, кто поднял их с травы. Надеть их у меня не было сил, и я просто перебросил их через руку.

Мне не нравилось, что все, включая меня, испытывают в основном смущение, и я сделал все, чтобы разрядить обстановку.

— О'кей! — сказал я. — Значит, завтра вы будете участвовать в скачках?

— Да, — ответил Синий, и остальные закивали.

— Чудесно. До завтра.

Я улыбнулся совершенно искренне, хотя и вполнакала, и повернулся, чтобы пойти туда, где Монкрифф, черт бы его побрал, пытался притвориться, что все это время у него на плече не было видеокамеры.

Меня кто-то окликнул:

— Мистер Лайон!

Я помедлил и обернулся. Вот как — мистер Лайон! Сюрприз.

Жокей в бело-зеленой рубашке сказал:

— Вы отстояли свою правоту.

Я ответил улыбкой и взмахом руки, а потом побрел по траве к Монкриффу.

— Дерьмо! — заключил он.

— Только не дерьмо. Завтра мы можем получить великолепный заезд. Они не позволят себе сделать дело хуже, чем страдающий одышкой любитель.

— Надень рубашку, а то умрешь от холода.

Но не от сломанной шеи, думал я, чувствуя тепло, усталость и неистовую радость.

Эд отдал мне мобильный телефон, сказав, что О'Хара звонил мне, пока он, Эд, объезжал ипподром, и хотел узнать, где я нахожусь.

— И что ты сказал ему? — спросил я.

— Сказал, что вы ездите верхом. Он хотел, чтобы вы перезвонили ему.

— Ладно.

Я направился к своему автомобилю и по пути набрал номер О'Хары. Судя по всему, он был вместе с Говардом, который теперь так и пыхал энтузиазмом по поводу идеи ведовства и хотел сделать на ней особое ударение. Сцены одна за другой текли с его пера.

— Гм, — сказал я, — только попридержи его. Ведьмы не вешают сами себя, и нам по-прежнему нужен определенный убийца.

— У тебя есть обыкновение, — сухо отозвался О'Хара, — держать палец на кнопке. — Он сделал короткую паузу. — Говард сказал мне, где живет Элисон Висборо.

— Ты заключил с ним сделку? Торговались?

— Возможно, — холодно сказал О'Хара, — нам не стоит отнимать у него последний цент.

Я улыбнулся.

— Как бы то ни было, не съездить ли тебе повидаться с ней? Это где-то в Лейчестершире, — продолжал О'Хара.

— Когда? Завтра у нас весь день съемки.

— Сейчас. Говард позвонил ей. Она тебя ждет.

— Сейчас? Не может ли это сделать кто-нибудь другой?

Я был на ногах с четырех часов утра, а сейчас уже пять сорок пополудни. Мне хотелось принять душ, и я чувствовал себя, мягко говоря, разбитым. Лейчестершир — это много миль совсем в другом направлении.

О'Хара сказал:

— Я думал, тебе будет интересно встретиться с ней и с ее матерью, которая живет вместе с нею.

— Одри?

— Героиня Сильвы по фильму, — подтвердил О'Хара.

— Ну… да, мне интересно. О'кей, я еду. Какой у нее адрес?

Он подробно сообщил и адрес, и номер телефона.

— Говард выворачивается наизнанку, пытаясь быть любезным.

— Держу пари.

Переводя разговор на другой предмет, О'Хара уточнил:

— Эд сказал, что ты ездил верхом…

Этот косвенный вопрос развеселил меня. Я ответил:

— Я проехал по кругу с парой жокеев, чтобы они увидели, что потребуется от них завтра.

— Тебе следует соблюдать осторожность.

— Несомненно, — отозвался я. — Всегда.

Мы распрощались, и я продолжил путь к автомобилю, опять набирая номер, на этот раз Робби Джилла.

— Томас Лайон, — представился я, когда он снял трубку. — Как там моя барышня?

— По-прежнему на интенсивном лечении. Я связывался с хирургом, и он написал в ее карте: «Нетранспортабельна». Это будет до тех пор, пока ей нужны внутривенные вливания. В любом случае два или три дня. Ее сын невыносим. Фанфарон!

— Чем он занят?

— Запугал всех медсестер до немоты. Этакий важный господин.

— Доротея уже пришла в себя?

— Да, она поговорила с полицейскими. Последнее, что она помнит, — как она пришла домой после обеда у знакомой вдовы, живущей в четверти мили от нее. Иногда они вместе смотрят телевизор. После смерти Валентина Доротея иногда нуждается в чьем-либо обществе. Хорошо, что она не явилась домой раньше.

— Я полагаю. Возможно.

— Возможно, — согласился он.

— Что еще? — спросил я.

— Ничего. Я говорил с полицейскими. Они отделались пустыми словами, и это означает, что у них нет никаких догадок.

— Я хотел бы повидать ее.

— Я говорил ей, что вы просили об этом. Она рада. Быть может, завтра вечером или послезавтра.

— Я еще позвоню вам, — пообещал я.

Я сел в машину, сообщил водителю об изменении планов и сверился с картой дорог. Свернуть вправо на шоссе А14, ехать на северо-запад, обогнуть Кеттеринг по внешнему краю. Приблизительно сорок миль до Маркет-Харборо. Я попросил разбудить меня, когда мы доедем до этого пункта, и заснул на заднем сиденье.

Обиталище Элисон Висборо повествовало о ее личности начиная от самых ворот. Крошащийся асфальт дороги кончался у старого двухэтажного кирпичного дома, возможно, выстроенного даже в восемнадцатом веке, хотя сказать наверняка было трудно. Луга вокруг дома были поделены на множество загонов, обнесенных потемневшими от непогоды деревянными заборами; в некоторых загонах бродили ухоженные, но непородистые кони. Вдоль одной стороны самого большого загона были выстроены раскрашенные полосами воротца, шесты и барьерчики — этакая пародия на спортивные препятствия. В дальнем конце загона какой-то мужчина в твидовой куртке и черной шляпе с высокой тульей медленно ехал верхом по кругу, глядя вниз и сосредоточившись на ведущей передней ноге лошади, — он занимался дрессировкой. За ним наблюдал ребенок, держащий под уздцы пони. Видимо, учить требовалось не только лошадь.

Все вокруг выглядело добротным, но говорило о возможном недостатке финансов.

Мой водитель затормозил на обочине неприметной подъездной дороги. Он сказал, что должен проверить, туда ли мы заехали, но проверять ему не пришлось. Дверь открылась прежде, чем он дошел до нее, и на пороге показалась полногрудая женщина средних лет, одетая в брюки для верховой езды, рубашку и тускло-зеленый свитер. Ее сопровождали два молодых пса породы Лабрадор.

— Мистер Лайон? — донесся до меня ее голос, громкий, властный и недовольный.

Мой водитель махнул рукой в сторону машины, из которой неохотно вылезал я.

— Я Томас Лайон, — сказал я, подходя поближе. Она пожала мне руку с негостеприимной холодной вежливостью и с такой же вежливостью пригласила в дом, предоставив водителя самому себе.

— Я Элисон Висборо. Говард предупредил меня, что вы приедете, — объявила она, проведя меня в холодную опрятную комнату, обставленную твердыми на вид сине-зелеными креслами и диванами, скорее отпугивающими, чем притягивающими. Я присел на неудобный краешек одного кресла, она — на другое. Псы были бесцеремонно оставлены в коридоре.

— Вы моложе, чем я ожидала, — произнесла она, бессознательно четко выговаривая гласные. — Вы уверены, что вы тот, за кого себя выдаете?

— До сих пор был уверен.

Она пристально посмотрела на меня. Я сказал:

— Я отнюдь не людоед, которого вы описали в «Барабанном бое».

— Вы довели Говарда до отчаяния, — жестко возразила она. — Что-то надо было предпринять. Я не ожидала такого шума. Меньше всего я намеревалась поставить в неловкое положение Говарда. Он объяснил мне, что ваша гнусная кинокомпания зла на меня, но, когда я вижу несправедливость, я должна рассказать о ней.

— Всегда? — с интересом спросил я.

— Конечно.

— И часто это доставляет вам неприятности?

— Я не из тех, кто боится трудностей.

— Можете ли вы написать краткое извинение в адрес кинокомпании, — спросил я, — ради блага Говарда?

Она возмущенно покачала головой, потом обдумала мое предложение и наконец, кажется, заколебалась; необычное состояние для нее, предположил я.

У нее были короткие темные волосы с пробивающейся сединой, бесстрашные карие глаза, обветренная кожа, на лице никакой косметики, никаких украшений на загрубевших от работы руках.

— Вы говорили с кем-то работающим в «Барабанном бое»? — поинтересовался я.

Она вновь заколебалась, и вид у нее был не особенно радостный.

— Я говорила не совсем то, — неохотно ответила она, — что она записала себе.

— Она?

— Она — моя старая приятельница. Мы вместе учились в школе. Она работает в разделе «Жар со звезд», и я думала, что это поможет Говарду в борьбе против вас. Она не писала того, что там было напечатано. Она просто передала информацию редактору раздела, как всегда делает. Понимаете, она собирает материал, а потом его в газете делают сенсационным, как она мне объясняла. Кто-то специально занимается этим.

Делать сенсационным — ну и процесс! Но я предполагал, что без этого жалобы Говарда не стоили бы места в газете.

— Как долго, — продолжал я, — вы знаете Говарда?

— Зачем вам это знать?

— Я только гадал, насколько глубоки могут быть ваши обязательства перед ним.

С оттенком враждебности, которого я ожидал, она сказала:

— Я могу считать себя обязанной человеку, даже если знакома с ним всего пять минут.

— Уверен в этом.

— На самом деле я знаю Говарда с тех пор, как он нанес нам визит после смерти папы.

Слово «папа» она произнесла совершенно естественно; это только я счел его странным и неподходящим для особы в ее возрасте.

— Он явился, чтобы встретиться с вашей матерью?

— В принципе, я так полагаю.

— Из-за некролога?

Она кивнула:

— Говард посчитал его интересным.

— Хм-м… — Я помедлил. — Вам случайно не известно, кто написал этот некролог?

— Зачем вам это знать?

Я пожал плечами.

— Из интереса. Мне показалось, что автор вкладывал в него личные чувства.

— Понимаю. — Она помолчала секунду, потом призналась: — Я сама написала его. Он, конечно, был отредактирован для газеты, но основа была моя.

— Да? — неопределенно отозвался я. — Вы писали о потенциальной карьере вашего отца, погубленной смертью Сони?

— Да..

— Вы писали так, словно это волновало вас.

— Конечно, меня это волновало, — с горячностью произнесла она. — Папа никогда не обсуждал это со мной, но я знала, что ему было горько.

— Хм, — откликнулся я, — а почему смерть Сони заставила его оставить политику?

Нетерпеливо, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся, она ответила:

— Скандал, конечно. Но он никогда не говорил об этом. Он никогда не позволил бы снять этот фильм. Родбери и я тоже против, но мы ничего не можем поделать. Книга была Говарда, а не наша. Наше имя, имя папы, в ней не проставлено. Говард сказал, что вы заставили его сделать дурацкие ненужные изменения в сценарии, и я, конечно, поняла, что кто-то должен остановить вас. Ради Говарда и ради памяти папы я должна была сделать это.

И едва не добилась успеха, подумал я.

Я сказал, не пытаясь защитить ни свою политику, ни политику компании:

— Простите, а кто такой Родбери?

— Мой брат, Родди. Конечно же, Родди.

— Могу ли я встретиться с вашей матерью? — спросил я.

— Зачем?

— Чтобы засвидетельствовать ей свое почтение.

Отказать Элисон не успела. Полузакрытая дверь распахнулась под нажимом трости, находившейся в руках худой хромой женщины лет семидесяти с небольшим. Она приближалась медленно и угрожающе и, прежде чем я поднялся на ноги, уведомила меня, что я чудовище.

— Вы тот человек, не так ли, — прошипела она сквозь зубы, — который утверждает, что я изменяла мужу с Джексоном Уэллсом? С Джексоном Уэллсом! — Ее тонким голосом говорил весь мир попранных классовых различий. — Отвратительный человек! Я предостерегала сестру, что ей не следует выходить за него замуж, но она была упряма и не желала слушать. Он был для нее недостаточно хорош. И вы можете думать, что я… я… — У нее почти не находилось слов. — Я едва могла быть учтивой с этим человеком — и он был почти на двадцать лет моложе меня.

Она дрожала от негодования. Ее дочь поднялась, взяла мать за локоть и подвела к одному из кресел, незыблемая твердость которого неожиданно помогла старой женщине прийти в себя.

У нее были коротко стриженные белые вьющиеся волосы, высокие скулы; должно быть, когда-то она была красива, но то ли боль, то ли постоянные сетования на жизнь придали ее губам выражение вечного недовольства. Я подумал о Сильве, о ее яркой прелести и решил, что ей с этой женщиной, пожалуй, не стоит встречаться.

Я сказал без особых эмоций:

— Кинокомпания обсуждала с Говардом Тайлером изменения, которые хотела внести в определенные моменты действия книги. Сам я не участвовал в этом. Я был привлечен к работе уже после того, как основные изменения были согласованы. Тем не менее я считаю, что они были необходимы, поскольку делают картину сильной и зрелищной, хотя я понимаю ваше недовольство.

— Недовольство!

— В таком случае возмущение. Но поскольку ваша фамилия нигде не упоминается, поскольку сюжет придуман, то почти никто не найдет связи между фильмом и вами.

— Не будьте глупцом. Над нами будет смеяться весь Ньюмаркет.

— Я так не думаю, — возразил я. — Все это было так давно. Но я хотел бы задать вам вопрос и надеюсь, что вы не откажетесь ответить на него. Действительно ли ваша сестра Соня так глубоко уходила в воображаемую жизнь, как это описал в своей книге Говард? Была ли она в реальной жизни мечтательной молодой женщиной?

Пока Одри думала, Элисон сказала:

— Я никогда не встречалась с ее мужем и почти совсем не помню ее. Мне было только четырнадцать лет.

— Шестнадцать, — резко поправила ее мать. Элисон метнула на мать сердитый взгляд; у той был несколько самодовольный вид. Я понял, что между матерью и дочерью существовали трения, лишь наполовину подавленные правилами хорошего тона.

— Грезы? — напомнил я.

— Моя сестра, — зло произнесла Одри Висборо, — готова была броситься на каждого мужчину в брюках для верховой езды. Она несла чепуху о любовниках, которых у нее никогда не было. Очень глупо. Признаю, что я упомянула об этом Говарду, когда он впервые пришел сюда. Джексон Уэллс неплохо смотрелся в одежде наездника и, конечно, затрясся, когда Соня стала строить ему глазки. Никаких оснований для женитьбы не было.

— Э… — произнес я, не зная, что сказать.

— По крайней мере, свою дочь я уберегла от такой ошибки.

Элисон, ее незамужняя дочь, бросила на нее взгляд, полный застарелой горькой обиды. Я дипломатично прочистил горло и спросил:

— У вас случайно не найдется фотографии вашей сестры?

— Я думаю, нет.

— Даже времен вашей юности?

Одри строго сказала:

— Соня была поздним и нежданным ребенком, она родилась, когда я уже была взрослой. Я полагаю, что сначала она была довольно милой девочкой. Я не очень много общалась с ней. Потом я вышла замуж за Руперта, и вот… Поведение Сони стало невыносимым. Она не слушалась меня.

— Но… когда она умерла таким образом?.. — Я оставил вопрос открытым, на него можно было дать какой угодно ответ.

Одри слегка вздрогнула.

— Ужасно! — сказала она, но это слово и эта дрожь были автоматическими, эмоции умерли давным-давно.

— У вас есть какие-нибудь соображения по поводу того, почему она умерла? — спросил я.

— Мы уже много раз повторяли, что нет.

— И это жестоко, — тем же тоном добавила Элисон, — что вы со своим фильмом вторгаетесь в нашу жизнь.

Одри эмоционально кивнула. По крайней мере, в этом мать и дочь были согласны друг с другом. Я спросил у Элисон:

— Так вы напишете ради Говарда короткую записку, принося извинения кинокомпании?

Она резко возразила:

— Вы заботитесь не о Говарде. Вас волнуют только собственные интересы.

Я терпеливо разъяснил ей истину:

— Говард написал хороший сценарий. Его имя внесено в титры. Если он не хочет судиться с компанией, он не должен обсуждать с посторонними происходящее на съемочной площадке. Он уважает вас, мисс Висборо. Дайте ему шанс сделать его лучшую работу.

Она моргнула, поднялась на свои крепкие ноги и покинула комнату, закрыв за собой дверь.

Ее мать кашлянула с непримиримым недоверием и промолвила:

— Могу я спросить, для чего вам понадобилась фотография моей сестры?

— Это могло бы быть полезно, потому что я хочу быть уверен, что актриса, которая играет ее в фильме, не будет похожа на нее. Например, если у вашей сестры были рыжие волосы, мы наденем на актрису черный парик.

Кажется, любые чувства из ее души давно были выдавлены натиском воли. Однако она ответила:

— У моей сестры от природы были тускло-коричневые волосы. Она терпеть не могла этого и красила их в любой цвет, какой только могла придумать. Однажды мой муж сильно разбранил ее, когда она пришла к нам с волосами, стриженными «под ежик» и выкрашенными в зеленый цвет.

Мне удалось подавить улыбку.

— Кошмарно, — сказал я.

— Мне все равно, что вы скажете о Соне, — продолжала она, — но мне отнюдь не все равно то, что вы клевещете на моего покойного мужа. Сумасшедший! Он никогда не был сумасшедшим. Он был человеком, наделенным рассудком и мудростью, с безупречной репутацией.

Мне не было нужды гадать, как он выглядел, поскольку фотографии Руперта Висборо в различном возрасте висели и стояли в серебряных рамочках почти на каждой поверхности в этой комнате. Он был красив, прямолинеен и лишен чувства юмора: ни единой смешинки в глазах. С легким чувством вины я подумал о том, что собираюсь сделать Сиббера таким, каким никогда не был Висборо: сорвавшийся с привязи бык, мчащийся прямиком к самоуничтожению.

Дверь комнаты открылась, но вошла не Эдисон, а неприятного вида мужчина в куртке и брюках для верховой езды. Он шел по дому походкой хозяина, неся на подносе стаканы и бутылку виски. Он налил виски в один стакан и сделал глоток, потом взглянул на меня и стал ждать, когда ему представят незнакомца.

— Родди, — сказала Одри Висборо, понуждаемая условным социальным рефлексом, — этот человек — Томас Лайон, который снимает тот мерзкий фильм.

Родди Висборо держал свой стакан перед лицом, так что я не видел его выражения, но тело его напряглось. Я решил, что он занимается объездкой лошадей в загоне для показательных скачек. Он был среднего роста, не толстый и не тощий, непривлекательный, с редкими седовато-каштановыми волосами.

Он опустил стакан на уровень груди и оскорбительным тоном произнес:

— Козел. — Он произнес это фонетически отчетливо: «кОзел».

Одри Висборо не проявила ни малейшего протеста. Она просто заметила:

— Мистер Лайон скоро уйдет.

Ее сын допил неразбавленное виски и помолчал секунду.

— Что вам здесь надо? — спросил он. — Вы расстраиваете мою мать.

Я ответил:

— Я пришел прояснить кое-что для Говарда Тайлера.

— А, этот… — Родди Висборо презрительно усмехнулся. — Все время пялится на Элисон. Не знаю, что он в ней нашел.

Его мать ничего не сказала на это.

Я думал, что Говард увидел в Элисон стойкую женщину, которая смотрит на мир реалистично, но безрадостно. Бывали и более неправдоподобные союзы.

Сама Элисон вернулась в комнату с белым конвертом, который отдала мне. Я поблагодарил ее. Она без воодушевления кивнула и повернулась к брату, спросив:

— Как прошел урок?

— Этот ребенок — тупица.

— У нее еще нет привычки.

— Мне не нужны твои замечания.

Судя по виду Элисон, такие проявления братской любви были привычны. Для меня, к моему удивлению, она пояснила:

— Мы готовим лошадей и наездников для соревнований и выступлений на показательных скачках с препятствиями. Мы держим лошадей и пони здесь, возле дома.

— Я видел.

— Я здесь не живу, — с какой-то сдавленной обидой произнес Родди. — У меня коттедж дальше по дороге. Я здесь только работаю.

— Он выступал в показательных скачках, — сказала Элисон, словно я должен был слышать о нем. — Я нашла ему работу тренера.

— А-а… — неопределенно отозвался я.

— Этот дом мой, — продолжила Элисон. — Папа оставил его мне по завещанию. Мама, конечно, живет у меня.

Я украдкой посмотрел на лицо Элисон. Под рассудительной внешностью мне приоткрылся затаенный, но отчетливый отблеск торжества, крайнего удовлетворения, возможно, даже сладкой мести за жизнь, прожитую в унижениях.

ГЛАВА 10

На следующее утро я проснулся со стоном. Каждый мускул напоминал мне о том, как глупо доказывать свою правоту подобными способами. Я потащился вниз, к своей машине, но в вестибюле меня перехватили Нэш, О'Хара и Монкрифф. Казалось, они намеревались начать совещание.

Вместо пожелания доброго утра О'Хара сказал:

— Ты псих и сам это знаешь.

Я безошибочно устремил взгляд на Монкриффа, который признался:

— Ну да, я снимал все, ты сам этого всегда требуешь.

Нэш сказал:

— Минувшей ночью, когда ты отправился спать, Монкрифф прокрутил нам это на видео.

Я протер заспанные глаза и спросил О'Хару, отправил ли он факс письма Элисон в Голливуд, как намеревался.

Он кивнул.

— Если Говард больше ничего не выкинет, то отделается испугом.

— Хорошо. — Я помолчал. — Значит, на сегодня. Дождя нет. Мы можем снимать скачки, как запланировано. Мы сможем сделать это только один раз, так что если кто-нибудь зарядит засвеченную пленку или неправильно наведет фокус, он будет расстрелян на месте. Монкрифф, я своей рукой убью тебя, если твои парни нам подгадят.

О'Хара спросил:

— Ты звонил вчера этому парню с ТВ, Грегу Компассу?

Я припомнил и кивнул:

— Из Хантингдона. Но не смог дозвониться.

— Он прислал записку. Дежурная сказала, что ты о ней не знаешь.

Он протянул мне клочок бумаги, на котором был записан номер телефона и время — 9 часов утра.

К девяти утра мы уже были на Хантингдонском ипподроме, доехав туда каждый на своей машине. Грег, в соответствии со своей записочкой, ответил немедленно, как только я позвонил. Я сказал:

— Хочу поблагодарить тебя за субботу.

— Не стоит. Я слыхал, ты снова в деле.

— Вроде того. — Я рассказал ему про сцены в Хантингдоне и пригласил его приехать и украсить своей знаменитой фигурой кадр, если ему того хочется.

— Когда?

— Сегодня, завтра или в четверг. В любой день.

— Много дел, — сказал он.

— Отложи.

— Оплата?

— Конечно.

— Тогда жди завтра. — Он засмеялся и отключился, а я стал гадать, не будет ли это стоить мне еще одного ряда мест.

Мы с Монкриффом объезжали круг, проверяя расположение камер и осветителей. Помимо наших обычных двух операторов, мы наняли еще три камеры на платформах и разместили две автоматические возле препятствий — для крупных планов. Сам Монкрифф собирался вести съемку с грузовика, едущего впереди лошадей, снимать вид спереди. Еще одну камеру установили высоко на трибунах, чтобы следить за действием от старта до финиша. Как обычно, когда сцена снимается только один раз, будут накладки, но я отчаянно надеялся, что пригодных кадров окажется достаточно.

Эд сообщил, что жокеи ждут меня. Они собрались в раздевалке, одевшись, как на обычные скачки. Четырнадцать. Каждый в своих цветах.

— Привет, — сказал я дружелюбно.

— Привет.

Никто из них не упомянул о вчерашнем. Я начал:

— Я знаю, что Эд проинструктировал вас, но давайте просто повторим все еще раз. С вашей точки зрения, это будет просто обычный заезд. Две мили с препятствиями. Вы пройдете по кругу к стартовым воротам, и судья на старте выстроит вас в ряд. Судья — это актер. С ним проведена хорошая репетиция, но если он сделает что-то не так, не надо останавливаться и возвращаться. Просто продолжайте заезд. — Я сделал паузу. — Как обычно, у каждого препятствия будут дежурить служащий стадиона и санитар. Они настоящие. Медпункт тоже настоящий. Как и врач. Как и ветеринар. Все наблюдатели вдоль дорожек и у препятствий — профессионалы. Толпа на трибунах — жители города. Пока ясно? Они закивали.

— Все наши четырнадцать лошадей подготовлены как надо, но вы, должно быть, знаете, что выбирали мы отнюдь не рекордсменов и купили их по дешевке. Скорости звука они явно не достигнут, а те три, которые бежали вчера, сегодня могут не показать прежней резвости. Если хотите, можете быстренько вытянуть жребии, кому какая лошадь достанется — одна из четырнадцати по номерам.

Лица у всех были деловитые. Они решили тянуть жребий.

— Этот заезд не будет смотреться, — продолжал я, — если вы сами не захотите сделать его зрелищным. Вы сможете показать его на видео своим семьям, увидеть его в кино. Позже вы все получите видеозапись.

— Кто должен победить? — спросил один из них.

— Разве Эд не сказал вам?

Они замотали головами.

— Это будут честные скачки. Кто бы ни победил, те цвета мы наденем на актера, который будет играть жокея в крупном плане. Этот актер классно смотрится верхом на лошади и может проехать рысью пару шагов. Просим прощения, но это его будут снимать после скачки спешивающимся в паддоке в цветах победителя. Но… э… чтобы все было по-честному, тот из вас, кто выиграет, получит такие же отчисления, как обычно. Когда финишируете, выезжайте в те же ворота, что и всегда. Все, кроме победителя, могут спешиваться там же. Там будут посторонние, которые играют тренеров и владельцев. Грумы возьмут лошадей. Просто ведите себя как обычно. Первая четверка, конечно, должна будет чувствовать себя победителями. Вопросы есть?

— Что, если мы упадем? — спросил Синий.

— А зачем вы все здесь?

Кое-кто засмеялся, кое-кто выругался. Напряжение спало.

— Веселее, — посоветовал я им.

Один из них спросил:

— А где будете вы?

Я ответил с явным сожалением:

— Я буду наблюдать с земли. — Я помолчал. — Если будет возможно избежать разборок, то постарайтесь не давать нам оснований для них. В сценарии ничего такого нет. Попытайтесь не спутать нам планы. О'кей?

Я вышел наружу через пустую весовую, где в дни обычных скачек толпились тренеры и служащие. Несколько секунд я смотрел, как обитатели Хантингдона заполняют трибуны, таща бинокли во впечатляющих количествах. Видно, Эд проделал отличную работу.

Кто-то из моей команды подошел ко мне и протянул конверт, сказав, что это срочно. Я небрежно поблагодарил его, и он исчез прежде, чем я вскрыл послание.

Развернув лежавший в конверте лист бумаги, я прочел следующее:

«Прекрати снимать этот фильм или умрешь от ножа сегодня же».

О, восхитительно!

Судя по виду, послание было отпечатано на принтере, бумага офисная, совершенно безликая.

Появился О'Хара, желавший обсудить со мной пару деталей, и спросил, что случилось.

— Что это ты словно к земле прирос?

Я протянул ему записку.

— Мне и раньше случалось получать угрозы, — сказал я.

— Они приходили после того, как фильм шел в прокат. Но на это нам следует обратить внимание. — Он щелкнул ногтем по бумаге.

— Что ты предлагаешь?

— Если ты покинешь съемочную площадку, — прямо сказал О'Хара, — съемки автоматически прервутся. Это может дать нам время на то, чтобы поймать этого типа и засадить его за решетку.

— Мы не можем остановить съемки, — возразил я. — После статьи в «Барабанном бое» и ножа на Хите… еще крупица паники, и боссы совсем перетрусят и откажутся от фильма полностью и навсегда.

О'Хара подозревал, что это правда, но тем не менее встревоженно сказал:

— Это письмо не просто гласит, что ты умрешь, в нем говорится, что ты умрешь сегодня.

— Хм-м…

— Томас, нам не нужна твоя смерть.

— Мне пришло в голову, — сказал я, слегка улыбнувшись его прагматизму, — что тот, кто послал это требование, не хочет на самом деле убить меня, он хочет остановить съемки, не прибегая к крайним мерам. Если бы он — или, я полагаю, она — собирался остановить съемки фильма путем моей смерти, почему бы просто не сделать это? Зачем вступительная мелодрама? Нам просто следует не обращать на это внимание и заниматься своим делом.

— По крайней мере, я дам тебе телохранителя, как Нэшу.

В этот день Нэш был под присмотром даже не одного, а двух бодигардов, но я напомнил О'Харе, что эти двое были нам хорошо известны.

— А если ты наймешь незнакомца, то можешь наткнуться как раз на то, чего хочешь избежать, — сказал я. — В классических триллерах именно телохранитель убивает жертву. — Я очень надеялся, что высказанная мною ложь не окажется правдой. — Не думаю, что я в большой опасности, так что просто забудем об этом.

— Это будет трудно сделать. — Но при этом мое решение слегка успокоило его.

— Сохрани бумагу, — попросил я его, — и конверт тоже. — Я отдал ему конверт. — И давай займемся фильмом.

— Мне это все же не нравится.

Мне это тоже не особенно нравилось, но чтобы пообещать смерть, требуется немного умения или смелости, а чтобы исполнить это обещание, требуется и то, и другое.

Нож, предназначенный Нэшу, был бездарно потерян. Будем держаться за это. Забудем — ради Христа забудем — о ранах, нанесенных Доротее.

— Кто передал тебе письмо? — спросил О'Хара.

— Один из грузчиков. Я видел его то и дело тут и там, но не знаю его имени.

Не было времени, чтобы узнать имена не то шестидесяти, не то ста человек, занятых в работе над фильмом. Я не выучил даже клички лошадей — ни те, под которыми они были зарегистрированы, ни те, которыми называли их грумы, ни те, которые были придуманы для фильма. Я не знал ни имен жокеев, ни имен актеров, занятых в эпизодах. Я запоминал внешность: морды коней, лица жокеев, лица актеров; моя память всегда была в основном зрительной.

Некоторое время спустя я забыл о смертельной угрозе, слишком много было дел и без этого.

Как обычно бывает со сценами, в которых заняты две-три сотни человек, подготовка к заезду растянулась на целую вечность. Я говорил по рации, кажется, несколько столетий, проверяя состояние каждой из дальних секций, но наконец-то к полудню все вроде бы было готово. Грумы привели лошадей из конюшни, жокеи уселись на доставшихся им по жребию коней и направились к старту.

Я решил ехать на съемочном грузовичке вместе с Монкриффом, чтобы быть поближе к месту действий — и чтобы уберечь спину, малодушно и тайно осознавал я.

Эд, вооружившись громкоговорителем, объявил всему хантингдонскому столпотворению сделать соответствующие лица и приветствовать начало скачек. Комментарий вестись не будет; нам предстоит впоследствии записать его отдельно, тем не менее, подбадривал Эд, приветствуйте победителя.

Именно он выкрикнул: «Пошли!», эхо команды отразилось от трибун, и я обнаружил сквозь биение пульса в ушах, что молю неизвестное божество о том, чтобы все прошло хорошо.

Естественно, были и ошибки. Одну из взятых напрокат камер заело, а одну из тех, что были установлены на препятствиях, лошадь ударила копытом в объектив, но заезд начался чисто, и с самого начала стало ясно, что мои экс-коллеги играют честно.

Они видели меня на грузовике, когда все занимали позицию у старта, видели, как я пристраиваюсь на краешке крыши, чтобы поймать лучший вид. Иногда они махали, я считаю, чтобы подбодрить меня, и я махал в ответ, и они действительно вкладывали душу в этот заезд на всей его протяженности.

Сперва грузовик ехал помедленнее, так, что камера была едва в шести футах от головы ведущей лошади, затем мы ускорились, чтобы дать вид издали, потом замедлились опять, меняя угол съемки.

На втором круге две лошади из числа отставших упали. Я с тревогой оглянулся, но оба жокея поднялись на ноги, а лошади без седоков добавили не запланированный заранее аспект, который в конечном итоге заставит всю сцену выглядеть настоящей.

Остальные всадники снова сбились в кучу, огибая поворот, снова растянулись, преодолев последние два препятствия и вкладывая все силы в рывок к победе. Финиш прошел даже быстрее и теснее, чем вчера, но первыми линию пересекли безошибочно Синий, Зеленый и Желтый. Когда грузовик притормозил, я услышал, что толпа на трибунах вопит так, словно и вправду каждый поставил на этот заезд последнюю рубашку. Жокеи вложили в скачку столько неподдельного, истинного куража, что у меня пересохло во рту, я не мог дышать; я был так благодарен им, что не в состоянии был выразить это, я восторгался ими почти до слез.

Как было условлено, когда они трусцой отвели усталых лошадей обратно в загон, второй оператор Монкриффа продолжил снимать их. Я не мог войти в кадр и поблагодарить их, да и никакая благодарность не смогла бы выразить моих чувств.

— Ад и пламя! — воскликнул Монкрифф, давая водителю знак подъехать поближе к усталым наездникам. — И они этим зарабатывают на жизнь?

— Через день, по нескольку раз после полудня.

— Сумасшедшие.

— Ничего подобного, — ответил я.

Мы обрядили актера-жокея в цвета Синего и сняли, как он направлялся в загон для победителей, чтобы принять поздравления от толпы горожан и от «владельца» лошади. Мы должны были отснять это сейчас, пока кони еще тяжело дышали, роняли пену и возбужденно переступали ногами после скачки. Мы сняли Нэша, потрепавшего коня-победителя по шее. Мы отсняли, как актер-жокей расседлывал коня, на мой взгляд, несколько неловко. Мы сняли, как грумы накрывали попонами и уводили четырех лошадей, а потом мы сделали перерыв на ленч.

Нэш, сопровождаемый телохранителем, подписал целую гору автографов, в основном на программках, которые мы щедро раздавали.

О'Хара, вновь возникший рядом со мной, выдохнул мне в ухо:

— Доволен?

— А ты?

— Нэш и я смотрели скачки из ложи распорядителей. Нэш говорит, что эти три жокея, пришедшие первыми, скакали не только по велению долга.

— Так оно и есть.

— Он говорит, что это придаст фантастическую остроту победе его лошади над лошадью Сиббера.

— Это и сведет с ума Сиббера.

— Последняя капля?

— Почти. Сиббер не вынесет того, что его лучшая лошадь побеждена на таких важных скачках лошадью человека, которого он ненавидит.

— Когда я читал пересмотренный сценарий, я думал, что Говард преувеличил ненависть. Я не понимал, что скачки могут вызвать такую паранойю.

— Ненависть может разъесть душу до полного уничтожения.

— Возможно. Но, чтобы показать это, тебе были нужны особенные скачки… — На миг его голос прервался. — И я полагаю, что ты их получил, — закончил он, — как всегда, своим способом.

Я слегка улыбнулся.

— Пойдем поищем чего-нибудь поесть.

— Тебя ожидает ленч в ложе распорядителей, вместе с Нэшем и со мной. Ты осознаешь, что любой может подойти к тебе сзади прямо сейчас и воткнуть нож между ребер? Ты осознаешь, что вокруг нас сейчас слоняется по меньшей мере три сотни посторонних?

Я осознавал. Я пошел с ним, и ленч прошел спокойно и весело.

К тому времени, как мы вернулись на землю и к работе, один из помощников Эда нашел того грузчика, который принес письмо. Какой-то тип передал ему это письмо. Какой тип? Он обескураженно огляделся. Все типы были на своих местах. Грузчик не мог припомнить ни возраста, ни пола, ни одежды типа. Он был занят разгрузкой декораций для следующего дня.

— Дерьмо! — выругался О'Хара.

Еще один работник киногруппы подошел к нам, словно извиняясь, и подал мне визитку.

— Какие-то люди по фамилии Бой-ива сказали, что вы их ждете. — Он бросил взгляд туда, где стояла живописная компания. Джексон Уэллс, его жена, Люси и мужчина, которого я не знал.

Я взял визитку и махнул им, успев только сказать О'Харе:

— Это настоящий муж нашей повешенной леди.

И вот уже я пожимаю им руки. Все они оделись нынче, как для скачек, и сам Джексон Уэллс в твидовом костюме и фетровой шляпе выглядел несравнимо больше тренером, чем фермером. Он представил мне незнакомца:

— Ридли Уэллс, мой брат.

Я пожал жесткую ладонь.

Ридли Уэллс был куда менее примечательной фигурой, чем Джексон, и я подумал, что он скорее всего и менее интеллигентен. Он часто моргал. Одет он был в костюм для верховой езды, словно приехал сюда сразу же со своей работы, которую Джексон описал О'Харе как «обучение трудных лошадей хорошим манерам».

Ридли кивнул и с более сильным акцентом, чем у его брата, произнес, жалея себя:

— Я работаю на Ньюмаркетском Хите в любую погоду, но работа эта неблагодарная. Езжу верхом я лучше многих, но никто не платит мне достаточно. Не хотите ли занять меня в вашем фильме?

Джексон за спиной Ридли отрицательно качнул головой. О'Хара сказал, что работы нет, как ни жаль. Ридли принял вид человека, обиженного всеми; я решил, что это у него обычное выражение лица. Теперь я понимал, почему Джексон был против участия Ридли в сегодняшних увеселениях.

По-видимому, у Джексона сохранился профессиональный тренерский глаз, потому что после нескольких высказываний типа «чудесный день» и все такое он произнес:

— Эти жокеи нынче сделали такой заезд… Сильнее заряжает, чем добрая половина настоящих.

— Вы это заметили? — с интересом спросил О'Хара.

— А разве вы не слышали приветствий? Это был не спектакль. «Приветствуйте победителя», — сказали нам, но приветствовать было проще простого.

— Черт побери! — сказал О'Хара, сам лошадником не бывший. Он задумчиво посмотрел на моих гостей и неожиданно обратился ко мне: — Пусть семья Бой-ива будет вокруг тебя, почему бы нет?

Он хотел сказать, что я могу использовать их как телохранителей. Он не слышал, как Джексон Уэллс говорил мне, что предпочел бы, чтобы этот фильм не был снят. Но все же с его женой и дочерью я чувствовал себя в безопасности, поэтому окружил себя ими как живым щитом — миссис Уэллс с одной стороны, Люси с другой — и повел все семейство на поиски Нэша.

Хотя Нэш не желал встречаться с человеком, которого играл, я откровенно представил их друг другу: «Джексон Уэллс — Нэш Рурк», — и посмотрел, как они пожимают друг другу руки с осторожным молчанием.

Кое в чем они были весьма похожи: одинаковое сложение, примерно одинаковый возраст, одинаково твердые лицевые мышцы. Джексон был светловолос, у Нэша были темные волосы, Джексон был солнечно открыт, тогда как Нэш за долгие годы пребывания в статусе суперзвезды ради самозащиты приучился к замкнутости. С женщинами он чувствовал себя свободнее, подмахнул автографы на протянутых ими программках и без усилий растопил их сердца. Ридли он тоже вручил автограф и сразу же забыл о нем.

Для фильма мы должны были снять, как Нэш идет вверх по лестнице на трибуну, чтобы посмотреть (предположительно) на свою лошадь, участвующую в забеге. К легкому ужасу О'Хары, Нэш пригласил миссис Уэллс и Люси встать в этой сцене рядом с ним, впереди телохранителей. Ридли, непрошеный, пошел по лестнице вслед за ними, а Джексон Уэллс остался рядом со мной. Судя по его виду, он не желал приходить сюда сегодня.

— Вашей жене это в голову не придет, — сказал я.

— Что не придет? — спросил он, хотя понимал, что я имею в виду.

— То, что она стоит рядом с вами-двадцать-шесть-лет-назад.

— Возраст не тот, — резко отозвался он. — В те времена мы были детьми. Но вы правы, мне это не нравится.

Однако он вытерпел это, стоя напряженно, но молча, пока Нэш, взяв у своего дублера пиджак, поднимался по лестнице и поворачивался как раз в нужном месте, чтобы попасть под освещение, тщательно спланированное Монкриффом. Мы сняли сцену три раза, и я пометил, что нужно взять первую и третью, и все это время О'Хара стоял у моего левого локтя, так сказать, неся стражу. Я усмехнулся:

— Мне что теперь, облачиться в доспехи?

— Это не повод для смеха.

— Не повод.

Никто не может поверить в свою неотвратимую смерть. Я не прервал съемки и весь день после полудня ходил по съемочной площадке, и иногда мне на некоторое время, минут на десять, удавалось забыть о ноже.

В какой-то момент, ожидая, пока будут готовы камера и свет, я обнаружил, что нахожусь в стороне от центра деятельности, стою возле Люси, смотрю в ее изумительные синие глаза и размышляю, сколько ей может быть лет.

Неожиданно она сказала:

— Вы спрашивали папу о фотографии Сони, чтобы не сделать ее похожей в вашем фильме.

— Верно. Но у него не сохранилось ни одной.

— Да, — согласилась она. — Но вот… у меня есть одна. Я нашла ее как-то раз, когда лазила за шкаф. Я хотела отдать ее папе, но он не любил говорить о Соне и не позволял нам упоминать о ней. Поэтому я просто сохранила ее. — Она открыла маленькую сумочку, висевшую у нее на плече, и протянула мне помятый, но все еще отчетливый моментальный снимок прелестной девушки и симпатичного молодого человека, не Джексона. — Вы ведь не сделаете Ивонн похожей на нее?

Покачав головой, я перевернул фото и прочитал карандашную надпись на обратной стороне: «Соня и Свин».

— Кто такой Свин? — спросил я.

— Понятия не имею, — сказала Люси. — Я никогда не слышала от папы упоминаний о нем. Но это написано рукой папы, так что он должен был знать его когда-то давно.

— Задолго до того, как ты родилась.

— Мне восемнадцать лет, — отозвалась она.

Я почувствовал себя стариком.

— Могу я ненадолго взять это фото?

Она, кажется, сомневалась.

— Я не хочу потерять его насовсем.

— А до завтра? — спросил я. — Если завтра вы приедете опять…

— Я не думаю, что получится. Папа на самом деле вообще не хотел приезжать. Он сделал это только ради мамы, она хотела увидеть Нэша Рурка.

— Может, завтра вы приедете сюда вдвоем с мамой?

— Она не сделает ничего, что не нравится папе.

— А ты?

— У меня нет своей машины.

— Тогда оставь мне фото всего на час.

Она просияла и согласилась, а я вручил фото Монкриффу с видом «стою-перед-вами-на коленях», упросив его сделать мне четкий негатив, с которого мы потом могли бы отпечатать позитив. Как обычно, потребуется день, чтобы пленку отвезли в Лондон в лабораторию, а потом привезли обратно, но в случае удачи я получу это завтра утром.

Утром. Если не умру сегодня.

— У вас дома, — спросил я чуть позже Люси, — есть компьютер и принтер?

— Конечно, — в замешательстве ответила она. — В наши дни без этого на ферме нельзя. Бумажная работа сводит папу с ума. А почему вы спрашиваете?

— Просто интересуюсь. У нас тут компьютер работает все время. — Я стал распространяться об этом, маскируя свое расследование. — Каждый дюйм пленки, каждый объектив, каждое фокусное расстояние… у нас есть человек, который контролирует сценарий и вникает во все это. Таким образом, мы можем снимать фильм в любой последовательности и быть уверенными, что он выйдет цельным, даже если сцены снимали вразбивку.

Она кивнула, отчасти понимая, и спросила:

— А все эти странные люди, которых вы нанимаете?.. Грузчики, десятники… зачем они?

— Грузчики передвигают декорации. Десятники отвечают за осветительное оборудование. В данный момент самый важный тип у нас — это менеджер. Он тот, кто обеспечивает транспорт, материал для декораций и прочие штуки в нужное время в нужном месте.

— А вы, — сказала она с откровенным сомнением, — главный ответственный за весь фильм?

— Я и продюсер. — Я указал на О'Хару. — Не будет нас, не будет и фильма.

Она кивнула.

— Папа так и сказал, но мама думает, что вы слишком молоды.

— А ты всегда говоришь так прямо?

— В шестнадцать лет был ад, — призналась она. — Рот на замке. Не так давно я вылупилась из яйца.

— Поздравляю.

— Папа говорит, что я болтаю чушь.

— Самое время. Можешь остаться на обед. Я заброшу тебя домой позже.

— Извините. — Реакция была автоматической, синие глаза стали настороженными, ей явно вспомнились все слышанные когда-либо предупреждения касательно случайных связей и все такое. — Но мне не разрешат…

Я криво улыбнулся. Я мечтал только о том, чтобы не получить нож в бок, а отнюдь не о постели. Как-то я упустил этот аспект из виду, желая оберечь свою жизнь при помощи наполовину вылупившегося восемнадцатилетнего цыпленка. Я забрал фотоснимок у Монкриффа — он поднял оба больших пальца вверх — и вернул фото Люси.

— Я не хотела… — неловко сказала она, вновь прячась в скорлупу. — Я хочу сказать, я не желала обидеть вас…

— Ну, не будем бросаться подушками. Все нормально.

Она вспыхнула и убежала, сконфуженная, к своим родителям, а я подумал, что, в конце концов, постель — это не такая уж плохая мысль.

Я осознавал, что недостаток профессии режиссера в том, что она отнимает практически все время. Три месяца предварительной стадии я работаю над тем, чтобы собрать общую картину фильма — выбрать местность, довести до ума сценарий, оживить героев. Во время съемок, как сейчас, я вкалываю семь дней в неделю с короткими перерывами на сон. После съемок начинается запись музыки и звуковых эффектов, склеивание сцен и кусочков сцен воедино, пересказ истории создания, споры, собрания, презентации — и все это втискивается в следующие три месяца. А едва покончено с одним фильмом, другой уже наступает на пятки. За последние два года я сделал три фильма. Из всех снятых мною до сих пор у этого самый большой бюджет. Я любил свою работу, я был счастлив, что мне дают ее, и у меня попросту не было времени, чтобы найти себе кого-нибудь.

Однажды, я предполагал, это может случиться, как гром с ясного неба. Но пока небо посылало только редкие дождички, а Люси, похоже, не перепало еще ни капли.

Неожиданно кто-то тронул меня за локоть. Я резко развернулся, сердце чуть не выскочило из груди, но оказалось, что это был всего-навсего Монкрифф.

— Вот это прыжок! — сказал он, глядя, как я стараюсь успокоиться. — Кого ты ждал? Тигра?

— С когтями, — кивнул я. Наконец я взял себя в руки и смог приступить к обсуждению следующей сцены.

— С тобой все в порядке? — спросил Монкрифф. — Ты не болен?

Не болен, подумал я, но запуган.

— Все прекрасно. Но… э… какой-то негодяй хочет прекратить съемки, и если ты увидишь поблизости от меня кого-нибудь с холодным оружием, предупреди.

Он поднял брови.

— Поэтому О'Хара старается держаться рядом с тобой, где только может?

— Полагаю, что да.

Он подумал над этим.

— Тот страшный нож на Хите… — Пауза. — Маньяк подобрался к Айвэну чертовски близко.

— Сделай милость, не напоминай об этом.

— Просто держать глаза открытыми?

— Ага.

Мы осветили и сняли несколько немых сценок переживаний Нэша во время скачек. Толпа, собравшаяся позади него, в основном статисты, но также несколько горожан и еще миссис Уэллс, Люси, Ридли и телохранитель Нэша — все честно следовали инструкциям Эда, во время съемки глядя туда, куда указывал он, охая, ахая, выражая беспокойство, а в финале неистово выкрикивая поздравления так же, как во время заезда, когда лошади миновали финишную прямую.

Все лица, кроме лица Нэша, были чуть не в фокусе благодаря колдовству Монкриффа с оптикой. Одним из его любимых приемов было сосредоточение фокуса на свете в глазах актера. Все остальные детали лица оставались чуть-чуть в тени, а шея и волосы были затенены сильнее.

— Дневной свет уходит, — наконец сказал Монкрифф, хотя для глаз любого другого это изменение было незаметно. — Пора сворачиваться.

Эд с помощью мегафона поблагодарил граждан Хантингдона за их работу и пригласил их прийти завтра снова. Они зааплодировали. Кругом были радостные лица. Нэш раздавал автографы, а за его плечами торчали телохранители.

Люси, сияя от всех радостей этого дня, явилась туда, где мы с О'Харой сверяли график работы на завтра, и протянула мне плоскую белую коробку около фута длиной и три дюйма шириной, наскоро заклеенную скотчем.

— Что это? — спросил я.

— Не знаю, — ответила она. — Парень попросил меня отдать это вам.

— Какой парень?

— Просто парень. Он сказал, что это подарок. Вы собираетесь открывать ее?

О'Хара взял коробку из моих рук, содрал скотч и осторожно открыл коробку сам. Внутри на сложенной белой офисной бумаге лежал нож.

Я сглотнул ком в горле. У ножа была рукоять из темного полированного дерева с круглыми выступами на торце и у лезвия для лучшего упора. Практичная рукоять и прямое черненое лезвие почти шести дюймов в длину — красиво и эффективно.

— Вау! — произнесла Люси. — Восхитительно!

О'Хара, не дотрагиваясь до ножа, закрыл коробку, снова обмотал ее скотчем и спрятал во внешний карман пиджака. Я подумал, что лучше иметь нож в коробке, чем в боку.

— Мы должны задержать всех парней, — сказал О'Хара, но он, как и я, понимал, что уже поздно. Половина толпы уже вышла в ворота и отправилась по домам.

— Что-нибудь случилось? — нахмурившись, спросила Люси, почувствовав нашу тревогу.

— Нет, — улыбнулся я синим глазам. — Надеюсь, у тебя был хороший день.

— Замечательный!

Я поцеловал ее в щеку, на публике она позволила это. Потом сказала:

— Я лучше пойду. Папа ждет, — и беззаботно убежала, помахав рукой.

О'Хара вынул коробку из кармана и осторожно открыл ее снова, вынув из откинутой крышки сложенный лист все той же белой бумаги. Он протянул мне ее, и я увидел послание.

Все тот же компьютерный шрифт гласил: «Завтра».

О'Хара и я вышли вместе и направились к своим автомобилям. По дороге я рассказал ему о Доротее и нападении на нее, описал нож, который был обронен на Хите.

Он застыл на полушаге.

— Ты хочешь сказать, — спросил он, — что на твою знакомую напали с тем ножом? Найденным на Хите?

— Не знаю.

— Но какая связь, — непонимающе запротестовал он, — между ней и нашим фильмом?

— Не знаю.

— Это не может быть тот же самый нож. — Он пошел дальше, встревоженный, но решительный.

— Единственная связь, — сказал я, шагая рядом с ним, — это тот факт, что когда-то давно брат Доротеи Валентин подковывал лошадей Джексона Уэллса.

— Слишком слабая связь, чтобы иметь хоть какое-то значение.

— А Валентин сказал, что отдал нож кому-то, кто именовался Дерри.

— Черт возьми, Томас, ты бредишь.

— Да, только не я, а Валентин.

— Что — Валентин?

— Бредил, — ответил я. — Говорил в бреду. «Я убил корнуэлльского парня…» Слишком много ножей.

— Ты не должен, — с нажимом сказал О'Хара, — получить завтра нож в бок.

— Постараюсь. Он засмеялся.

— Томас, ты осел.

Он хотел подвезти меня на своем автомобиле, но я позвонил Робби Джиллу, и тот сообщил, что я смогу повидать Доротею, если прибуду к семи часам.

Самодовольный Пол утвердился в кресле возле одноместной больничной палаты, куда поместили Доротею. Увидев меня, он встал, но вопреки моим ожиданиям не стал препятствовать.

— Моя мать хотела видеть вас, — неприязненно сказал он. — Я говорил ей, что ваше присутствие здесь мне не нравится, но она только плачет.

Я подумал, что Пол слегка изменился. Его напыщенная самоуверенность, кажется, пошатнулась; внешне его тирады звучали точно так же, но пыл их наполовину угас.

— Вы не должны утомлять ее, — наставлял он. — Пять минут — и достаточно.

Пол сам открыл дверь палаты Доротеи и целеустремленно вошел вместе со мной.

Доротея лежала на высокой кровати, под голову ей было подложено несколько подушек, и ее старое лицо казалось почти столь же бесцветным, как и наволочки, если не считать темных безобразных синяков и тоненьких ниточек зашитых порезов. Кругом трубки — одна капельница с кровью, другая с прозрачной жидкостью, и еще система, позволявшая вводить болеутоляющее прямо в вену, когда это требовалось. Казалось, жизнь почти ушла из старческого тела. Глаза Доротеи были закрыты, лежала она неподвижно, и даже медленное колыхание простыни, прикрывавшей грудь, было почти незаметно.

— Доротея, — тихонько сказал я. — Это Томас. Я пришел.

Она улыбнулась, очень слабо. Громкий голос Пола нарушил ее покой:

— Я сказал ему, матушка, что у него есть пять минут. И, конечно, я буду рядом.

Доротея прошептала, что хотела бы поговорить со мной наедине.

— Не делай глупостей, матушка.

Две слезинки выкатились из-под ее век и задрожали на ресницах.

— Ох, ради небес! — резко произнес Пол. — Она все время так. — Он повернулся на каблуках и вышел, как она просила. Казалось, он был оскорблен ее отношением. — Пять минут, — пригрозил он напоследок.

— Пол ушел, — сказал я, когда за ним закрылась дверь. — Как вы себя чувствуете?

— Я так устала, дорогой. — Ее голос по-прежнему был не громче шепота, но звучал совершенно четко. — Я не помню, как попала сюда.

— Я знаю. Робби Джилл говорил мне.

— Робби Джилл очень добр.

— Да.

— Возьмите меня за руку, дорогой.

Я придвинул к кровати стул для посетителей и выполнил ее просьбу, живо вспомнив, как всего неделю назад Валентин отчаянно сжимал мое запястье. У Доротеи, однако, не было грехов, в которых надо было бы исповедаться.

— Пол сказал мне, — прошептала она, — что кто-то разгромил мой дом, хотел что-то найти.

— Боюсь, что так.

— Что они искали?

— А вы не знаете?

— Нет, дорогой. Полиция спрашивала меня. Должно быть, что-то принадлежавшее Валентину? Иногда мне кажется, что я слышу, как он кричит на меня, чтобы я сказала им. А потом все уходит опять.

— Кто кричит, Валентин?

Она с сомнением ответила:

— Пол…

— Ох, нет!

— Он кричит, вы знаете. Но он не хочет плохого. Он мой сын, мое родное дитя. — Слезы слабости и горя катились по ее щекам. — Почему милые маленькие дети становятся большими?.. — Ее вопрос завершился тихим безответным плачем. — Он хочет присмотреть за мной.

Я спросил:

— Робби Джилл говорил вам о частной лечебнице?

— Я хотела бы поехать туда. Но Пол сказал… — Она умолкла, рука ее тряслась от переживаний. — У меня нет сил с ним спорить.

— Пусть Робби Джилл увезет вас, — настойчиво сказал я. — Через день или два, когда вы окрепнете.

— Пол говорит… — Она замолчала: слишком много сил уходило на то, чтобы противостоять ему.

— Просто отдыхайте, — сказал я. — Не волнуйтесь. Просто лежите и не сопротивляйтесь, набирайтесь сил.

— Как вы добры, дорогой! — Она минуту полежала молча, потом произнесла: — Я уверена… я знаю, что он искал, но не могу вспомнить.

— Что искал Пол?

— Нет, дорогой. Не Пол. — Она нахмурилась. — Все как-то путается. — Помолчав еще, она спросила: — Сколько ножей у меня было?

— Сколько?..

— Полиция спрашивала меня, сколько ножей на кухне. Я не могла вспомнить.

— Никто не знает, сколько ножей у него на кухне.

— Да. Они сказали, что в доме не нашли ножа, испачканного кровью.

— Да, я видел.

— Быть может, когда я вернусь домой, я увижу, какой нож пропал.

— Да, может быть. Вы хотите, чтобы я хоть немного прибрал у вас в доме?

— Я не могу просить вас об этом.

— Я с удовольствием сделал бы это.

— Пол тоже хочет. Он спрашивал. Он так сердит на меня, но я не знаю, кто взял ключ. Так глупо, верно? Я не могу попасть домой, потому что у меня нет ключа.

— Я найду ключ, — сказал я. — Вам принести что-нибудь оттуда?

— Нет, дорогой. Я просто хочу быть дома, с Валентином. — Из-под ее век вновь потекли слезы. — Валентин умер.

Я погладил ее слабую руку.

— Это был фотоальбом, — неожиданно сказала она, открыв глаза.

— Что?

— То, что они искали. — Она встревоженно смотрела на меня, вокруг ее глаз лежали бледные синие тени.

— Какой фотоальбом?

— Я не знаю. У меня никогда не было альбома, только несколько старых снимков, которые я хранила в коробке. Фотографии Пола, когда он был маленьким. У меня не было фотоаппарата, но друзья дарили мне снимки…

— А где эта коробка?

— В моей спальне. Но это не альбом… Я не подумала об этом раньше. Все так непонятно.

— Хм… Не думайте об этом. Робби Джилл рассердится, если я расстрою вас, и больше не пустит меня, оставит одного Пола.

Улыбка мелькнула в ее старческих глазах.

— Могу я хотя бы расстроиться? Мне больше нечего делать.

Я засмеялся.

— Единственное, о чем я жалею, — сказал я, — это о том, что Пол все-таки забрал книги Валентина. Он клянется, что не делал этого, но он все же должен был забрать их, потому что в доме их больше нет.

Доротея нахмурилась.

— Нет, дорогой, Пол не брал их.

— Не брал? — скептически переспросил я. — Он послал кого-то другого?

— Нет, дорогой. — Морщинки на ее лбу стали глубже. — Валентин хотел, чтобы эти книги достались вам, и я знаю, что он был бы в ярости, если бы их забрал Пол, потому что он не очень любил Пола, просто терпел его ради меня.

— Но… кто взял их?

— Билл.

— Кто?

— Билл Робинсон, дорогой. Он сохранит их.

— Но, Доротея, кто такой Билл Робинсон, где он и почему книги у него?

Она виновато улыбнулась.

— Понимаете, я так боялась, что Пол вернется и заставит меня отдать их. Он иногда так утомляет меня, что я делаю все, что он хочет, но, в конце концов, он мой сын, дорогой… Поэтому я попросила Билла Робинсона прийти, забрать все книги и сложить в гараже. Билл мой хороший знакомый, поэтому он пришел и забрал их, и они будут в полной сохранности. Билл — милый молодой человек, он ремонтирует мотоциклы.

ГЛАВА 11

Я улегся спать после полуночи, подумав, что хотя меня не убили сегодня, но сейчас уже завтра.

Нэш и я поужинали вместе в полном согласии относительно завтрашней сцены в паддоке, где его жокей будет в синем, тогда как жокей Сиббера — в зеленом с белыми полосками.

После вечерних приготовлений к сцене с дознанием в Жокейском клубе Нэш, не сказав этого прямо, дал мне понять, что предпочитает репетировать все вдвоем со мной, так что во время общих сцен, когда ему почти не надо было спрашивать или отвечать на вопросы, в его сознании уже была отчетливая схема исполнения. Я не знал, репетировал ли он таким образом с каждым режиссером, но у нас эта работа получалась замечательно плодотворной, выражаясь в его полной готовности к каждой сцене. Мы экономили время и опережали график, и это главным образом была его заслуга.

Как обычно, последние два вечерних часа я провел с Монкриффом, вместе с ним вычерчивая план расстановки камер и освещения в паддоке, а также для съемок повседневной подготовки к скачкам — как седлают лошадей, выводят их из стойл, ведут в паддок, снимают попоны, как жокеи садятся верхом. Дополнительные камеры обходились недешево, но тоже сберегали время; позднее мне предстояло склеить воедино множество кусочков и кадров из нескольких длинных лент, чтобы дать полное представление о напряженной подготовке к заездам. Щелканье пряжек на кожаных ремнях, блеск масла, которым смазывают копыта, крупным планом — мускулы, переливающиеся под лоснящейся шкурой. Требовалось только две секунды визуального изображения, чтобы создать впечатление спешки и деловитости, но, чтобы ухватить эти секунды, порой нужны были долгие минуты съемки.

Для создания хорошего фильма требовалось терпение. Это вам не щелк-щелк — и готовы эпизоды, придуманные кем-то, а это медленное, вдумчивое прояснение их глубинного значения.

Ну… я надеялся.

Утром, пока молчаливый молодой водитель вез меня в Хантингдон, я думал о книгах Валентина, спасенных Доротеей, и о неуверенности, пробивавшейся сквозь задиристость Пола. Он не пытался прервать мой визит к больной: пять обещанных минут растянулись до десяти, пока я сам не решил, что Доротее пора отдохнуть.

Пол вместе со мной прошел от двери ее палаты до выхода из больницы, дыша неровно и глубоко, словно желая что-то сказать, но никак не решаясь. Я дал ему время и возможность, но он, в отличие от своего дяди, не созрел еще для исповеди.

Доротея сказала, что Пол кричал на нее. Ради нее самой я молил Бога, чтобы это было ошибкой.

Еще не было восьми часов утра, но ворота Хантингдонского ипподрома уже были широко открыты, чтобы впустить местных жителей. Бесплатный завтрак, обещанный всем, кто придет поучаствовать в съемках фильма, выражался в бесконечных хот-догах, раздаваемых с фургона с откидным бортом. Погода, невзирая на холод, оставалась ясной. У меня не было повода волноваться, что горожане заскучают и не явятся снова: «устное радио» сработало отлично, и сегодня у нас была толпа куда больше, чем за день до того. Рекламный отдел кинокомпании приготовил пятьсот футболок, чтобы подарить по одной каждому помощнику из местных (к моему изумлению, на груди каждой футболки красовалась надпись большими буквами «НЕСПОКОЙНЫЕ ВРЕМЕНА», однако, если присмотреться поближе, становились видны буквы помельче, так что все вместе читалось «НЕСПОКОЙНЫЕ во все ВРЕМЕНА»), но я уже начал думать, что футболок на всех не хватит.

Руководство Хантингдонского ипподрома было неизменно любезно и услужливо, нам был обеспечен неограниченный доступ ко всему, что нам было нужно. Я настолько сильно не желал злоупотреблять их гостеприимством, что заставил О'Хару нанять целую армию уборщиков, чтобы вычистить весь мусор, который останется после нас.

— У них есть своя команда мусорщиков, — запротестовал он. — В конце концов, мы им платим.

— Доброе отношение дороже денег.

Он проинструктировал менеджера, дабы после нас на ипподроме не было ни пятнышка.

Естественно, весовая и раздевалка тоже были не заперты, когда я пришел. Костюмеры раскладывали яркие жокейские рубашки рядом с брюками и ботинками для верховой езды.

Не только рубашки, вся одежда была сшита специально для фильма. Все, кроме скаковых седел, взятых напрокат, принадлежало компании.

На скамье было разложено двадцать полных комплектов обмундирования, поскольку костюмы всегда шили про запас, к тому же в то время, когда все это подготавливали, не было известно, сколько лошадей будет занято в фильме. В раздевалке не было никого из жокеев — им было велено прийти к девяти, — и поэтому без всяких помех я взял то, что мне было нужно, и в одиночку заперся в умывальной.

Я взял два защитных костюма, созданных для предохранения жокея от худших последствий падения. Раздевшись до нижнего белья, я надел первый костюм и застегнул его на «молнию».

В сущности, защитный костюм — это жилет из синего хлопка, мало весящий, между двумя его слоями зашиты плоские полистиреновые пластины, примерно шесть дюймов на четыре, в полдюйма толщиной. Жилет закрывает тело от шеи до таза, сзади имеется дополнительный кусок для защиты копчика, от него широкий мягкий ремень продевается вперед между ног и пристегивается, чтобы защитный костюм не смещался. Также дополнительные пластины свисают с плеч, как эполеты, прикрывая руки сверху, и застегиваются на «липучку».

Хотя я взял самый большой размер, жилет был мне в обтяжку. Когда я надел поверх него второй, то «молния» на груди не сошлась; я частично решил проблему, натянув поверх обоих жилетов свои брюки и стянув потуже ремень, чтобы прижать их друг к другу. Я чувствовал себя, как хоккейный вратарь в пластиковых доспехах, но, надев поверх жилетов свой обычный свитер и синюю штормовку, я не выглядел в зеркале намного толще, чем всегда.

Я понятия не имел, насколько жокейский защитный жилет может устоять против ножа, но психологически дюйм полистирена и четыре слоя плотного хлопка были лучше, чем ничего. Я не мог проводить весь рабочий день, беспокоясь о том, что может и не произойти.

Два дня назад я радостно мчался по ипподрому верхом на лошади, преодолевая препятствия, без всякого защитного жилета, рискуя своей шеей. Я был бы счастлив проделать это снова. Удивительно, насколько разные обличья может принимать страх.

Снаружи Монкрифф уже установил свою передвижную камеру для съемок первой сегодняшней сцены: выход жокеев из весовой в паддок перед заездом. На полпути к ним должен броситься ребенок-статист, протягивая блокнот для автографов актеру-жокею. Эд, стоявший у второй камеры, должен был снять крупным планом добродушную реакцию жокея, его лицо, синий цвет рубашки, общее впечатление славного парня, пока на заднем плане кадра мимо него проходят остальные жокеи.

Мы сделали два дубля, хотя благодаря репетициям все получилось гладко с первого же раза. Однако я полагал, что страховка никогда не помешает.

Между двумя дублями я поговорил с жокеями, присоединившись к ним, когда они стояли в весовой. Я поблагодарил их за вчерашний блистательный заезд, а они отнекивались, шутили. Вся настороженность испарилась без следа. Они называли меня Томасом. Они сказали, что кое-кто из них в понедельник участвует в настоящих скачках, но это будет старое «сели-поехали», а не радость творения достоверного чуда. Если я буду делать еще один фильм о скачках, с типичным соленым юмором высказывались они, то они в панике сбегут на другой конец страны.

Когда их вызвали во второй раз пройти в паддок, я вышел вслед за ними и встал рядом с Монкриффом; потом Монкрифф после окончания второго дубля перетащил камеру в самый паддок, где ее установили на вертлюг, чтобы можно было снять лошадей, ходящих по кругу. Я стоял рядом с камерой в центре, наблюдая за происходящим.

Как всегда, больше всего времени заняли размещение маленькими группами статистов, играющих тренеров и владельцев, статистов, играющих служащих и распорядителей ипподрома и горожан, заполнивших зрительские места вокруг паддока, наставления жокеям, чтобы каждый подошел к соответствующему владельцу, напоминания о том, что жокеи двух заклятых врагов должны появиться в паддоке одновременно, и о том, как намеренно выделить при этом две группы, в одной из которых стоит Нэш, а в другой Сиббер.

Два главных телохранителя Нэша, одетые как владельцы лошадей, носили бинокли так, словно это были пистолеты. Леди, казавшаяся самой старшей и представительной в этой группе, на самом деле была двадцативосьмилетней чемпионкой боевых искусств с повадками львицы.

Рядом с Сиббером стояла Сильва, одетая, как и подобает жене члена Жокейского клуба: шерстяное пальто прекрасного покроя, ботинки высотой по колено и меховая шляпка — красиво и служит хорошей защитой от пронизывающего ветра. «Тренер» Сиббера, естественно, стоявший тут же, знал дзюдо. Все эти предосторожности были приняты О'Харой. Мой собственный бодигард, навязанный мне вчера вечером, с сумрачным видом стоял рядом со мной на кругу. Предполагалось, что он обладатель черного пояса, но я больше надеялся на полистирен.

Позже днем мы снимали крупные планы раздражения и ярости Сиббера от того, что приходится терпеть присутствие на таком непереносимо близком расстоянии Нэша, любовника его жены; крупным планом — любовные взгляды Сильвы на Нэша, от которых Сиббер разъярялся еще сильнее; крупным планом — Нэш проявляет хорошие манеры, нейтрально ведет себя с Сиббером, осторожно — с Сильвой; и все эти короткие в сущности сцены мы снимали, казалось, сто лет. Тем временем лошади были подведены к паддоку, все расставлены по местам, и мы сняли выход жокеев. Чудесным образом все они подошли к нужным группам, поприветствовали владельцев, коротко поговорили с ними, указывая на лошадей, — все вели себя так, как ведут жокеи. Актер-жокей в синем подошел к Нэшу, в зеленом с белыми полосами — к Сибберу. Никто не споткнулся о кабели, никто не забрел не вовремя в кадр, никто не ругался.

— Аллилуйя, — выдохнул Монкрифф, утирая пот со лба, когда Эд крикнул «стоп!».

— Берем, — добавил я. — И снимаем еще раз.

Мы сделали перерыв на ленч. Нэш, стоя в центре паддока, один за другим подписывал автографы. Люди, подходившие к нему, вели себя тихо, но шли бесконечным потоком. Один из помощников Эда приглядывал за ними, словно пастух за стадом. О'Хара, телохранитель и «львица» живой стеной загораживали суперзвезду со спины.

Мы — Нэш, О'Хара и я — снова поели наверху, в ложе распорядителей.

Если не считать угроз фильму, утро прошло вполне удовлетворительно; все мы знали, что сцены сняты хорошо.

О'Хара сказал:

— Вы знаете, что Говард здесь?

— Говард?! — с отвращением воскликнул Нэш.

— Очень тихий Говард, — с мрачным весельем подтвердил О'Хара. — Говард — глина в наших руках.

— Я не думаю, что он изменил свои взгляды, — отозвался я. — Он был напуган. Он будет держать рот на замке. Я сказал бы, что это затычка в вулкане. Нет сомнений, что он испытывал именно то, о чем сказал Элисон Висборо. Он растрогал ее так, что она передала его жалобы своей подруге из «Барабанного боя», и он продолжает питать прежние чувства.

— Но ведь он не хочет, чтобы съемки прекратились, не так ли? — высказал протест О'Хара.

— Все деньги, причитающиеся ему за сценарий, были полностью перечислены в первый же день начала основных съемок — первый день нашей работы в Ньюмаркете. Это, конечно, в порядке вещей, и это есть в его контракте. Будет фильм закончен или нет, Говарду он не принесет больше никаких доходов, разве что соберет какие-то невероятные миллионы. И я думаю, Говард по-прежнему хочет, чтобы меня вышвырнули. Он считает, что я зарезал его бестселлер.

— Что вы и сделали, — улыбнулся Нэш.

— Да. Хорошего мяса не получишь без хорошего мясника.

О'Харе это понравилось.

— Я скажу это Говарду.

— Лучше не надо, — попросил я, зная, что он все равно скажет.

Мобильный телефон О'Хары зажужжал, и он поднес его к уху.

— Что? Что вы сказали? Я вас не слышу. Помедленнее. — Он послушал еще секунду, а потом протянул аппарат мне. — Это Зигги. Поговорите с ним. Он болтает чересчур быстро для меня.

— Где он? — спросил я. О'Хара пожал плечами.

— Вчера утром он отбыл в Норвегию. Я объяснил агенту, что нам нужно, и он немедленно взялся за дело.

Голос Зигги в телефоне был отрывистым, как автоматная очередь, и столь же быстрым.

— Эй, — сказал я через несколько секунд, — я правильно понял? Ты нашел десять диких норвежских лошадей, и они прибудут немедленно.

— Они не могут приехать через двадцать четыре часа или через тридцать восемь. Они при деле. Они свободны только на следующей неделе, когда нормальный прилив. Их привезут в понедельник на пароме из Бергена в Иммингам.

— В Ньюкастл, — поправил я.

— Нет. Бергенский паром обычно ходит в Ньюкастл, но с лошадьми придет в Иммингам. Они говорят, так для нас лучше. Это на реке Хамбер. Он отплывет из Бергена в воскресенье. Там тренер и восемь грумов. Лошади прибудут в больших фургонах. Еще привезут корм для лошадей. Они могут работать в среду и в четверг, а в пятницу они должны вернуться в Иммингам. Все устроено, Томас. Хорошо?

— Блестяще, — отозвался я.

Он весело засмеялся.

— Хорошие кони. Они могут бегать без поводьев, как дикие, но они обучены. Я скакал на одном без седла, как ты хотел. Это было чудесно.

— Фантастика, Зигги.

— Тренер должен знать, куда мы направимся из Иммингама.

— Э… ты хочешь сказать, что плывешь с ними?

— Да, Томас. Эту неделю я работаю с тренером. Я учусь его методам работы с лошадьми. Они должны привыкнуть ко мне. Я буду упражняться в белокуром парике и ночной рубашке. Я все достал. Лошади не должны их пугаться. Хорошо?

Я совершенно не находил слов. «Хорошо» — это было не то слово.

— Зигги, ты гений, — сказал я.

Он скромно подтвердил:

— Да, Томас, я такой.

— Я устрою, куда отвезти лошадей. Позвони в субботу снова.

Он немедленно распрощался, не сказав мне номера телефона, на который можно ему позвонить, но я полагал, что в случае чего агент сможет нам помочь. Я пересказал новости Зигги Нэшу и О'Харе и сообщил, что мы должны будем пересмотреть график работы на следующей неделе, но с этим не должно быть особых проблем.

— На следующей неделе мы работаем с актрисой, играющей повешенную жену, — напомнил О'Хара. — Мы должны полностью уложиться с ее сценами в четырнадцать дней.

Я отвезу ее на побережье, думал я. Пусть прозрачное одеяние развевается на рассветном ветру. Она будет стоять на берегу, просвеченная солнцем, а Зигги будет скакать на лошади. Невещественно, нереально. Все в ее мечтах.

Рассветная молитва.

— Соня, — сказал я.

— Ивонн, — поправил О'Хара. — Мы должны называть ее Ивонн. Так ее зовут в книге и в сценарии.

Я кивнул.

— Говард написал в сцене повешения стандартное клише — ножки и туфельки, болтающиеся без опоры, дабы зритель испытал шок. Но у меня есть другая идея.

О'Хара молчал. Нэш вздрогнул.

— Не надо принимать нас за невротиков, — наконец сказал Нэш. — Если вы сделаете эту сцену, мы примем ее.

— Я должен обставить все ужасно и со вкусом?

Они рассмеялись.

— Ее повесят, — сказал я.

Первой, кого я увидел, спустившись вниз, была Люси Уэллс, спорившая с человеком, преграждавшим ей дорогу. Я подошел и спросил, что это значит.

Приказ О'Хары, объяснил человек. Я успокоил его касательно Люси и повел ее прочь, взяв под руку.

— Я думал, тебя сегодня не будет, — сказал я.

— Папа изменил решение. Он и мама снова здесь. И дядя Ридли тоже.

— Рад видеть тебя.

— Сожалею, что была такой грубой.

Я улыбнулся, глядя в ее синие глаза.

— Мудрое дитя.

— Я не дитя.

— Держись рядом, — попросил я. — Я скажу Монкриффу, что так надо.

— Кто такой Монкрифф?

— Главный оператор. Очень важный человек. Она с подозрением посмотрела на меня, когда я представил ее неухоженной бороде и одежде жертвы землетрясения, но, одарив нас сперва косым взглядом, Монкрифф в конечном итоге обратил на нее пристальное внимание и позволил ей находиться рядом с ним.

Она была достойна внимания как с колористической точки зрения — короткая алая куртка и новые голубые джинсы, — так и с точки зрения интеллектуальной — зоркие глаза и твердый, спокойный рот. Она следила за происходящим и не болтала вздора.

— Я рассказала папе о ноже, — сказала она мне чуть погодя.

— И что он сказал?

— Удивительно, но это именно то, что сказал он. Он сказал: «И что он сказал?»

— Правда? — Я смотрел на ее лицо, хранившее совершенно невинное выражение. — И что ты сказала о том, что сказал я?

Ее лоб прочертила морщинка.

— Я сказала ему, что нож выглядел чудесно, но вы почти совсем ничего не сказали. И то, что нож не понравился продюсеру О'Харе и я не знаю почему.

— О'Хара не любит ножи, — ответил я.

— О, я понимаю. Папа сказал, что это, наверное, потому, что кто-то пытался прирезать Нэша Рурка, как он слышал по радио, но там оказался дублер, а не сам Нэш.

— Это так, — согласился я.

— Папа сказал, что у режиссеров не бывает дублеров, — неосознанно поддела меня Люси, — и что их никогда не узнаешь, пока кто-нибудь не ткнет в них пальцем.

— Или пока они не заявятся к тебе домой.

— Ой, верно. А фотография Сони хорошо получилась?

— Я уверен, что да, но я не увижу ее, пока не вернусь в Ньюмаркет сегодня вечером.

Она сказала, помявшись:

— Я не рассказала папе. Ему это действительно не понравилось бы.

— Я не упомяну об этом. Актриса, которая играет Ивонн — жену Нэша по фильму, — начнет работать на следующей неделе. Я обещаю, что она не будет похожа на фото. Она не огорчит твоего отца.

Люси улыбнулась понимающе и благодарно, с ее души был снят груз вины в обмане. Я надеялся, что ей не будет причинено никакого вреда, и так многие жизни уже были исковерканы.

Первой в послеобеденном графике стояла большая сцена с толпой вокруг паддока: жокеи садятся на коней и выезжают на поле ипподрома. Хотя все эти действия должны были стать только обрамлением человеческой драмы, мы хотели сделать их достоверными. Мы снова разместили группы владельцев и тренеров на прежних позициях, каждая из них уделяла внимание своему жокею. Монкрифф проверил вращающуюся камеру и мягко удалил Люси из кадра.

Нэш появился в паддоке в сопровождении охраны и направился ко мне, чтобы сказать, что меня ищет друг.

— Кто? — спросил я.

— Ваш телевизионный приятель из Донкастера.

— Грег Компасс?

Нэш кивнул.

— Возле весовой. Он треплется с жокеями. Он сказал, что увидится с вами там.

— Отлично.

Мы отрепетировали сцену «по коням», дважды и трижды сняли ее двумя камерами с разных направлений, прежде чем лошади начали артачиться, а потом попросили горожан пройти по краешку круга на трибуны, чтобы посмотреть, как лошади выходят на старт.

Во время неизбежной задержки с перемещением камер я оставил Люси с Монкриффом и направился к весовой, чтобы встретиться с Грегом, которого нашел в самом безоблачном расположении духа. Одет он был в дорогой серый костюм и не скрывал, что ему очень понравилось мое предложение получить деньги за то, что он будет делать свое обычное дело — брать интервью у тренера выигравшей лошади, другими словами, у Нэша.

— На экране это будет не дольше нескольких секунд, — сказал я. — Достаточно, чтобы все узрели твое очаровательное лицо.

— Не вижу причин, почему бы и нет. — Он был весел, любезен и дружелюбен.

— Через полчаса?

— Заметано.

— Кстати, ты помнишь что-нибудь о тренере, чью жену нашли удавленной, о котором и снимается вся эта сага?

— Джексон Уэллс?

— Да. Сегодня он сам здесь. И его нынешняя жена. И его дочь. И его брат.

— Это было до меня, старина.

— Не намного, — уверил я его. — Тебе должно было быть около шестнадцати, когда Джексон Уэллс оставил тренерское дело. И первый раз ты участвовал в скачках вскоре после этого. Так что ты должен был слышать от старших жокеев о… ну… о чем-нибудь.

Он насмешливо смотрел на меня.

— Не могу сказать, что не думал об этом с прошлой субботы, потому что, естественно, думал. Насколько я знаю, эта книга «Неспокойные времена» — сентиментальная чушь. Жокеи, знавшие настоящую Ивонн, не были призрачными любовниками, они были кучей похотливых нахалов.

Я улыбнулся.

— Ты знал? — спросил он.

— Чтобы догадаться, не надо быть семи пядей во лбу. Но в фильме они будут призрачными любовниками. — Я помолчал. — Ты помнишь чьи-нибудь имена? Ты случайно не знаешь, кто?

— Насколько я помню разговоры в раздевалке, никто не говорил об этом ничего. Все боялись быть втянутыми в убийство. Все молчали как рыбы. — Он сделал паузу. — Если сам Джексон Уэллс действительно здесь сегодня, я хотел бы поговорить с ним.

— Его дочь говорит, что он здесь.

Я удержался от того, чтобы спросить его, зачем ему встречаться с Джексоном Уэллсом, но он все равно сообщил мне:

— Хороший репортаж. Понравится ленивым обывателям. Хорошая реклама вашему фильму.

— Джексон Уэллс не хочет, чтобы этот фильм был снят.

Грег усмехнулся.

— Все к лучшему, старина.

Я вернулся к Монкриффу с Грегом на буксире, и внимание Люси быстро переключилось на излучавшего очарование комментатора. Люси, не дыша, пообещала вместе с ним поискать ее отца, а когда они ушли, мы с Монкриффом вернулись к работе.

Мы сняли сцены того, как лошади выходят на поле и направляются к старту. Одна из лошадей удрала. Одно из седел соскользнуло, наездник грохнулся. Одну из арендованных камер заело. Толпа начинала волноваться, жокеи теряли терпение, Монкрифф ругался.

Наконец мы закончили и с этим.

Я, чувствуя себя выжатым, направился обратно в весовую и обнаружил там О'Хару, беседующего с Говардом.

Говард, к моему полному изумлению, привез с собой трех своих друзей: миссис Одри Висборо, ее дочь Элисон и сына Родди.

О'Хара дико посмотрел на меня и сказал:

— Миссис Висборо хочет, чтобы мы прекратили съемки фильма.

Я спросил Говарда:

— Вы с ума сошли? — Это было нетактично, но зато выражало мою злость. Я боялся стилета в сердце, а Говард приволок кучу клоунов.

Однако вся троица была одета в неприметные костюмы для скачек, никаких белых колпаков, шаровар и красных носов. Одри Висборо оперлась на свою трость и продолжила недовольным тоном:

— Ваш режиссер, Томас Лайон, — она бросила на меня злобный взгляд, — самым очевидным образом не намерен ни следовать фактам, ни остановить съемки этой пародии. Я требую, чтобы вы приказали ему прекратить.

Говард переступил с ноги на ногу и неубедительно протянул:

— Э-э… Одри…

О'Хара на удивление сдержанно ответил ей, что у него нет власти самовольно остановить съемки (которая, как я полагал, у него была) и что ей следует изложить свои возражения в письменном виде прямо боссам кинокомпании — другими словами, на самый верх.

Она объявила, что сделает это, и потребовала фамилии и адреса. О'Хара любезно подал ей две или три визитные карточки, но вся его учтивость и стремление успокоить Одри не проникли в ее сознание. Одри Висборо чувствовала себя глубоко оскорбленной замыслом фильма, и ничто, кроме отказа от его завершения, не могло удовлетворить ее.

Элисон стояла рядом с ней, кивая. Родди делал вид, что поддерживает ее, но по взглядам, которые он бросал на мать, я сделал вывод, что его намного меньше, чем ее, волнует все происходящее.

Я обратился к Говарду:

— Зачем вы привели их сюда?

— Я не мог остановить их, — оскорбленно ответил он. — И я, конечно, согласен с Одри, что вы довели ее этой отвратительной идеей почти до болезни.

— Вы согласились с изменениями в замысле, — указал я. — И вы сами написали любовные сцены между Нэшем и Сильвой.

— Но предполагалось, что они будут спокойными и будут проходить в гостиной, а не в постели. — Голос его дрожал от жалости к себе. — Я хотел этим фильмом сделать приятное семье Висборо.

С секундным проблеском вины я подумал, что его мучения с Одри Висборо еще не достигли пика.

Я обратился к ее дочери Элисон:

— Вы хотели бы посмотреть на снимаемые сцены?

— Я? — Она была удивлена и, прежде чем ответить, посмотрела на мать. — Это не изменит наших чувств. Этот фильм — бесчестье для нас.

Однако, когда я в негодовании сделал шаг к выходу, она шагнула следом за мной.

— Куда ты идешь? — резко спросила ее мать. — Ты нужна мне здесь.

Элисон сумрачно посмотрела на меня и сказала:

— Я попробую повлиять на мистера Лайона.

Она решительно зашагала рядом со мной; одета она была в твидовый костюм и простые ботинки, подходящие для данной местности и погоды.

— Папа был хорошим человеком, — сказала она.

— Я уверен.

— Он не был легкомысленным, — продолжала она с теплотой в голосе. — Человек принципов. Некоторые считали его скучным, я знаю, но для меня он был хорошим отцом. Он считал, что женщины страдают от того, что в Англии семейное состояние наследуют в основном сыновья, и поэтому он оставил свой дом мне. — Она помолчала. — Родбери был в ярости. Он на три года старше меня и воспринимал как должное, что все достанется ему. К нему всю жизнь относились великодушно. Папа купил ему лошадей для участия в показательных скачках и настаивал на том, что Родбери сам должен зарабатывать, давать уроки. Я думаю, это весьма разумно, поскольку папа не был чересчур богат. Он разделил свои деньги между нами троими. Никто из нас не богат. — Она снова сделала паузу. — Я думаю, вы пытаетесь понять, почему я рассказываю вам все это. Просто я хочу, чтобы вы были справедливы к папиной памяти.

Я не мог быть справедливым, по крайней мере так, как они добивались от меня. Я сказал:

— Думайте об этом фильме как о выдуманной истории, о придуманных людях, а не о ваших отце и матери. В конце концов, люди в фильме не похожи на ваших родителей. Это не они. Они придуманы.

— Мама никогда не поверит в это.

Я повел ее в паддок, где Монкрифф, как всегда, возился с освещением.

— Я собираюсь показать вам двоих людей, — пояснил я Элисон. — Скажите мне, что вы о них думаете.

Судя по виду, она была в замешательстве, но все же обратила взгляд в том направлении, куда я указывал. Она без эмоций смотрела на Сиббера, здравомыслящего человека пятидесяти лет, и на прелестную юную Сильву в отличного покроя пальто, блестящих узких ботиночках и очаровательной меховой шляпке.

— И что? — спросила Элисон. — Они выглядят довольно мило. Кто это?

— Мистер и миссис Сиббер.

— Что? — Она развернулась ко мне, едва помня себя от ярости. Потом, получше обдумав резонность прямой физической атаки, задумчиво уставилась в прежнем направлении.

— Чуть дальше них, — пояснил я, — стоит Нэш Рурк. Он играет героя, дальним прототипом которого послужил Джексон Уэллс.

Элисон безмолвно смотрела на широкоплечего покорителя сердец, чьи обходительность и интеллигентность были безошибочно различимы даже с расстояния в двадцать футов.

— Пойдемте со мной, — предложил я.

Она в ошеломлении последовала за мной, и я повел ее туда, где Грег Компасс и Люси, кажется, наконец-то разыскали отца Люси.

— Вот это, — сказал я Элисон, — Грег Компасс, который берет интервью для телевидения у людей, занимающихся скачками.

Элисон коротко кивнула в знак того, что узнала его.

— Эта семья, — без выражения продолжал я, — мистер и миссис Уэллс и их дочь Люси.

Элисон открыла рот, но не смогла выговорить ни слова. Джексон Уэллс, прекрасно выглядящий и улыбающийся, стоял между двумя милыми, хорошо одетыми женщинами и ждал, когда я завершу взаимные представления.

— Элисон Висборо, — сказал я.

Сияющее лицо Джексона Уэллса помрачнело. Он произнес, как будто выплюнул:

— Ее дочь!

— Видите, — обратился я к Элисон, — Джексон Уэллс почти так же ненавидит вашу мать, как она ненавидит его. В реальной жизни они никоим образом не могли бы вступить в любовную связь. Люди в этом фильме — не они.

Элисон стояла, словно онемев. Я взял ее под руку и повел прочь.

— Ваша мать, — говорил я, — сама себя доводит до болезни. Убедите ее не обращать внимания на то, что мы делаем. Заставьте ее заинтересоваться чем-то другим и не давайте ей увидеть завершенный фильм. Поверьте, что я и не думал неуважительно относиться ни к ней, ни к памяти вашего отца. Я делаю картину о вымышленных людях. Я сочувствую вашей матери, но она не сможет остановить съемки этого фильма.

К Элисон наконец-то вернулся голос.

— Вы безжалостны, — сказала она.

— Так может показаться. Однако я так же уважаю вас, мисс Висборо, как уважает вас Говард. Я уважаю ваш здравый смысл и верность памяти отца. Я сожалею о том, что вызвал ваш гнев, но я не могу устранить его причину. Я должен предупредить вас, что Сиббер в фильме отнюдь не приятный человек. И все, что я могу сказать, — это вновь повторить просьбу не отождествлять его с вашим отцом.

— Говард отождествляет!

— Говард описал Сиббера как хорошего человека, лишенного сильных эмоций. В этом нет ни конфликта, ни драмы. Конфликт есть сущность драмы… первый урок кинематографиста. Как бы то ни было, я приношу извинения вам, вашей матери и вашему брату, но до прошедшей недели я едва знал о вашем существовании.

— О, Родди! — неласково отозвалась она. — За него можете не волноваться. Ему почти все равно. Они с папой относились друг к другу с прохладцей. Я полагаю, они были слишком разными. Родбери — я называю его полным именем, потому что «Родди» звучит как имя милого маленького мальчика, — но он никогда не играл со мной, когда мы были детьми, и другие девочки были так неправы, когда говорили, что я везучая, потому что у меня есть старший брат… — Она резко оборвала сама себя. — Я не знаю, почему говорю это. Мне нелегко говорить с людьми. Особенно с людьми, к которым я не очень-то хорошо отношусь. Как бы то ни было, Родди все равно, что вы скажете о папе, лишь бы он не потерял на этом деньги. Он только притворяется перед мамой, что его это волнует, он всегда подлизывается к ней, чтобы она покупала ему разные вещи.

— Он не женат?

Она покачала головой.

— Он хвастается, что у него много девушек. Я думаю, здесь больше болтовни, чем на самом деле.

Я улыбнулся ее откровенности и подумал о ее неудавшейся жизни: не оправдавший ожиданий брат, обожаемый, но далекий отец, мать, всю жизнь уберегавшая ее от замужества, которое могло оказаться неудачным. И тем не менее эта женщина была достойна уважения.

— Я питаю к вам добрые чувства, мисс Висборо, — сказал я.

Она прямо посмотрела мне в глаза.

— Тогда остановите съемки.

Я подумал о ее чувствах и о ножах.

— Не могу, — ответил я.

Мы завершили запланированные на день съемки, и у нас осталось еще время, чтобы провести наполовину стихийную раздачу автографов ради добрых отношений возле помещения весовой. Нэш, Сильва и Сиббер раздавали автографы десятками, лучезарно улыбаясь.

Многие обитатели Хантингдона уже натянули футболки с надписью «НЕСПОКОЙНЫЕ во все ВРЕМЕНА». Доброе веселье сделало всех вокруг друзьями. Выстроившаяся было очередь охотников за автографами рассыпалась на веселую толпу. О'Хара подписывал книги и программки, которые протягивали ему люди, знавшие продюсера в лицо, досталось такой славы и на мою долю. Говард застенчиво расписывался на экземплярах своей книги.

Вокруг бурлила веселая толпа. Телохранители Нэша улыбались. «Львица» пыталась заставить их уклониться от поцелуев. Мой «черный пояс» стоял слева от меня, так, чтобы я мог расписываться правой рукой.

Я почувствовал удар, как будто кто-то врезался в меня, достаточно сильный, чтобы заставить меня упасть на одно колено, а потом, потеряв равновесие, свалиться на землю. Я упал на правый бок и почувствовал первую боль, острую и тревожную. С обжигающей ясностью я понял, что в моем теле торчит нож и что я упал на его рукоять, вогнав его еще глубже.

ГЛАВА 12

О'Хара, смеясь, протянул руку, чтобы помочь мне встать.

Я ухватился за его ладонь правой рукой, рефлекторно принимая его помощь. Он увидел, как я сморщился от боли, и перестал смеяться.

— Ты не ушибся?

— Нет. — С его помощью я поднялся на колени и сказал: — Дай мне свою куртку.

Он был одет в старомодную широкую куртку армейской расцветки, «молния» впереди была расстегнута.

— Куртку, — повторил я.

— Что? — Он наклонился ко мне с высоты своего роста.

— Дай мне свою куртку. — Я сглотнул, заставляя себя успокоиться. — Дай мне куртку и сообщи моему водителю, чтобы подъехал сюда, к весовой.

— Томас! — О'Хара насторожился. — Что случилось?

Соображая яснее, чем это бывает в нормальном состоянии, я внятно сказал:

— У меня в боку нож. Накинь свою куртку на мое правое плечо, чтобы скрыть его. Не поднимай шума. Не пугай боссов. Ни слова прессе и полиции. Я не умер, и съемки будут продолжаться.

Он слушал и понимал, но едва мог поверить.

— Где нож? — спросил он, словно это ставило его в тупик. — Ты выглядишь отлично.

— Где-то под рукой, возле локтя. Дай мне свою куртку.

— Я позову нашего врача.

— Нет, О'Хара. Нет! Только куртку!

Я полагаю, что вложил всю власть, которой он наделил меня, в эти слова, бывшие наполовину мольбой, наполовину приказом. В любом случае он без дальнейших пререканий скинул свою водонепроницаемую куртку и набросил на мое плечо. Под курткой на нем был крупной вязки свитер цвета хаки.

В нашу сторону уже устремились любопытные взгляды. Я схватился левой рукой за плечо О'Хары, стоявшего лицом ко мне, и преодолел бесконечные дюймы, требовавшиеся, чтобы подняться на ноги. Я полностью сконцентрировался на глазах О'Хары — они должны быть на одном уровне с моими глазами.

— Этот ублюдок, — негромко произнес я, не скрывая гнева, — не добьется успеха.

— Верно, — отозвался О'Хара.

Я на бесконечно малую долю расслабил тиски воли, но фактически помыслы об отмщении — лучший из существующих анастетиков, а слишком большая доля сочувствия свалила бы меня быстрее, чем боль в поврежденных ребрах.

О'Хара послал одного из помощников Эда за моей машиной и уверенным тоном сообщил нескольким любопытствующим, что я упал и вывихнул плечо, но беспокоиться не о чем.

Я разглядывал беспорядочную панораму знакомых лиц и не мог припомнить, чтобы кто-то из них стоял достаточно близко ко мне, чтобы напасть. Но толпа двигалась безостановочно. Любой, кого я знал в Англии, или любой, кого они наняли, — а профессиональные наемные убийцы были везде, — мог стоять среди охотников за автографами и ждать удобного момента. Я сосредоточился главным образом на том, чтобы держаться прямо, в то же время лихорадочно соображая, какие жизненно важные органы могут находиться внутри возле правого локтя, и осознал, что, хотя кожа моя кажется липкой и влажной от шока, сотрясающего мой возмущенный болью организм, я, по всей видимости, не истекаю кровью.

— У тебя пот на лбу, — заметил О'Хара.

— Неважно.

— Позволь мне привести доктора.

— Если ты попытаешься это сделать, то приведешь Грега Компасса и всю телевизионную свору.

Он молчал.

— Я знаю другого доктора, — заверил я. — Где там машина?

Эд управился с этим чрезвычайно быстро, хотя мне это время показалось столетием. Я попросил его поблагодарить всех, проследить за общей безопасностью и сказал, что мы закончим крупные планы на следующий день.

Он просто кивнул и ушел, а я осторожно присел на заднее сиденье автомобиля.

О'Хара влез в машину с другой стороны.

— Тебе не надо, — сказал я.

— Надо.

Я был в некоторой степени рад его обществу; я сообщил, по какому номеру надо позвонить, а когда он набрал его на своем мобильном телефоне, я забрал у него аппарат.

— Робби? — сказал я, радуясь, что не попал на автоответчик. — Это Томас Лайон. Вы где?

— В Ньюмаркете.

— Хм… вы можете прийти в отель через час? Чрезвычайно срочно.

— Какого рода срочность?

— Не могу сказать сейчас.

О'Хара смотрел на меня удивленно, но я кивнул на нашего водителя, который, может, и был скуп на слова, но отнюдь не глух.

О'Хара, казалось, понял, но встревожился.

— Один из боссов прибыл из Лос-Анджелеса в отель и ждет нас там.

— О'кей.

Я подумал, затем сказал:

— Робби, вы можете вместо отеля приехать в дом Доротеи? Это примерно тот же вид работ, что и для Доротеи, хотя и не такой радикальный.

— Вас слушает кто-то, кто не должен знать, о чем вы говорите? Ножевая рана?

— Верно, — сказал я, благодарный ему за сообразительность.

— Кто пациент?

— Я.

— Господи Боже!.. У вас есть ключ от дома Доротеи?

— Я уверен, что у ее подруги Бетти он должен быть. Она живет напротив.

— Я ее знаю, — коротко сказал Робби. — Через час в доме Доротеи. Насколько тяжелая рана?

— Я не очень хорошо знаю внутреннюю географию, но думаю, не особо.

— В живот? — встревоженно спросил он.

— Нет. Выше и сбоку.

— Посмотрим, — заключил он. — Не кашляйте.

Я вернул телефон О'Харе, который с трудом и с тревогой удерживался от вопросов. Я сел боком, пытаясь, насколько это возможно, сопротивляться тряске во время движения автомобиля, но все же дорога от Хантингдона до Ньюмаркета была долгой — целых тридцать восемь миль.

Я объяснил водителю, как проехать к дому Доротеи. Машина Робби Джилла уже была там, а сам Робби открыл переднюю дверь дома изнутри, когда мы подъехали, и направился навстречу нам по дорожке. О'Хара условился с водителем о том, чтобы тот вернулся через полчаса, а я тем временем выбрался из машины и заставил себя выпрямиться, незаметно опираясь на руку Робби.

Я сказал:

— Нам не очень-то хочется рекламировать это происшествие.

— Я так и понял. Я никому не сказал.

Он взглянул на О'Хару, вышедшего из машины и давшего водителю знак отъезжать, а я коротко произнес: «О'Хара… Робби Джилл», — и кажется, этого было достаточно для обоих.

Мы медленно прошли по дорожке и вошли в пустой, по-прежнему разоренный дом. Робби сказал, что Доротея говорила ему о моем предложении начать здесь уборку. Мы прошли в кухню, где я сел на стул.

— Вы видели нож? — спросил Робби. — Какой длины было лезвие?

— Он все еще во мне.

Вид у него был потрясенный. О'Хара сказал:

— Этот парень — сумасшедший.

— О'Хара — продюсер фильма, — пояснил я. — Он хотел бы, чтобы меня зашили и я вернулся на съемочную площадку завтра утром.

Робби снял куртку О'Хары с моего плеча и опустился на колени на пол, чтобы поближе взглянуть на рану.

— Этот нож не похож ни на один из тех, которые я видел когда-либо, — произнес он.

— Похож на тот, с Хита? — спросил я.

— Другой.

— Выньте его, — попросил я. — Больно.

Вместо этого он встал и сказал О'Харе что-то про обезболивающее.

— Ради Бога, — нетерпеливо потребовал я, — просто… выньте… его…

Робби пожал плечами.

— Тогда нам надо посмотреть, какие могут быть внутренние повреждения.

Он расстегнул мою темно-синюю штормовку, разрезал кухонными ножницами Доротеи мой свитер и дошел до надетых под свитер защитных жилетов.

— Что это?

— Мне угрожали смертью, — объяснил я, — поэтому я подумал… — Я на миг закрыл глаза и тут же открыл их. — Я натянул два жокейских защитных жилета. На случай ударов.

— Угрожали смертью?

О'Хара разъяснил ситуацию и спросил меня:

— Что заставило вас подумать об этих жилетах?

— Страх, — сознался я.

Они едва не рассмеялись.

— Посмотрите, — сказал я рассудительно, — этот нож должен был пройти через мою штормовку, толстый свитер, два защитных жилета, предназначенных для смягчения ударов, и еще через рубашку, чтобы достичь моей кожи. Он все равно вошел в меня, но я не кашляю кровью и не чувствую себя намного хуже, чем час назад, так что… Робби… я же знаю, вы упрямы… пожалуйста…

— Хорошо, хорошо, — отозвался доктор.

Он распахнул оба защитных жилета и обнаружил, что моя белая рубашка стала влажной и алой. Он разрезал рубашку и наконец добрался до самого лезвия; он поднял на меня глаза с выражением, которое можно было назвать только ужасом.

— Что там? — спросил я.

— Лезвие… оно в несколько дюймов шириной. Оно пробило всю одежду и вошло в ваш бок.

— Так давайте, — сказал я, — вытащите его.

Он открыл сумку, которую принес с собой, и достал заранее приготовленный одноразовый шприц, как он сказал, втыкая в меня иглу, с болеутоляющим. После этого он извлек стерильную упаковку с перевязочным материалом. Такую же, как для Доротеи, подумал я. Он посмотрел на часы, засекая время, чтобы подействовала инъекция, потом разорвал упаковку и, держа перевязочную салфетку наготове, левой рукой взялся за торчащую рукоять ножа.

Нож не шевельнулся, но, несмотря на инъекцию, ощущение было не из приятных.

— Из этого положения я не смогу как следует взяться за него, — сказал Робби. Он посмотрел на О'Хару. — Вы сильный, — обратился к нему Робби. — Вы и вытяните нож.

О'Хара уставился на него, потом на меня.

— Подумай о боссах, — напомнил я.

О'Хара криво улыбнулся и сказал Робби:

— Скомандуете, когда нужно будет тянуть.

— Сейчас, — ответил Робби.

О'Хара ухватился за рукоять и потянул, пока лезвие не вышло из моего бока.

Робби быстро наложил повязку, а О'Хара стоял, словно окаменев, отстраненно держа предмет, причинивший мне такую неприятность.

— Прошу прощения, — сказал мне Робби.

Я покачал головой. Во рту у меня пересохло. О'Хара положил нож на кухонный стол, на разорванную обертку от перевязочного пакета, и мы все втроем очень долго просто смотрели на него.

Длиной он был около восьми дюймов, и половину этой длины составляла рукоять. Плоское лезвие было почти трех дюймов шириной у рукояти и сходилось к острию. Одна длинная сторона треугольного лезвия была просто остро заточена, на другой были зазубрины. Широкий конец лезвия плавно переходил в рукоять, в которой было прорезано достаточно большое отверстие, чтобы в него можно было полностью продеть руку. Собственно рукоять с выемками для пальцев, чтобы усилить хватку, была составлена из нескольких кусков темного полированного дерева шириной в ладонь. Все остальное было из блестящего металла.

— Он тяжелый, — ровно сказал О'Хара. — Им можно было бы разрезать тебя пополам.

Широкий конец лезвия украшало одно-единственное слово: «Гнев».

Я поднял ужасное оружие, чтобы поближе рассмотреть его, и обнаружил, что оно действительно тяжелое (больше чем полфунта, как мы узнали, когда Робби взвесил его на кухонных весах Доротеи); выбитые на металле буквы гласили, что сделано оно из нержавеющей стали в Японии.

— Нам нужен, — сказал я, кладя нож обратно, — эксперт по ножам.

— Сначала вам нужен, — извиняющимся тоном произнес Робби, — ряд стежков для остановки кровотечения.

Все мои защитные приспособления сняли, чтобы Робби мог видеть, что делает, и он утешительным тоном сообщил мне, что острие ножа угодило мне в ребро и скользнуло вдоль него, не войдя в мягкие ткани и сквозь них в легкое.

— Ребро треснуло от удара. Но вы правы, вам повезло, все повреждения заживут достаточно быстро.

— Чудесно, — легкомысленно сказал я, чувствуя облегчение. — Быть может, завтра мне стоит надеть пуленепробиваемый жилет?

Робби стер с моего торса изрядное количество подсохшей крови, намочив для этого одно из чайных полотенец Доротеи, а потом помог мне облачиться в мою единственную относительно целую верхнюю одежду, то бишь в штормовку.

— Выглядите как новенький, — заверил он меня, застегивая «молнию» на штормовке.

— Босс ничего не заметит, — согласился О'Хара, кивая. — Ты в силах поговорить с ним?

Я кивнул. Поговорить с ним было необходимо. Нужно убедить его, что деньги компании в моих руках в такой же сохранности, как и в сейфе. Необходимо развеять все предположения о «злосчастье».

Я сказал:

— И все же мы должны найти того, кто так фанатически желает остановить съемки этого фильма, что даже пошел — или пошла — на убийство, чтобы добиться этого. Я полагаю, что этим ножом нас, возможно, хотели только запугать, вроде как вчерашним кинжальчиком, но если бы я не надел жилеты…

— Если бы не жилеты и на дюйм в любую сторону, — кивнул Робби, — вы уже стали бы достоянием истории.

— Таким образом, — продолжал я, — если мы допускаем, что меня намеревались убить, то я непременно должен узнать, кто и почему. Я хочу сказать, мы должны искать его сами, если не хотим обращаться в полицию. С другой стороны… — Я помолчал, затем продолжил: — …если причина нападения на меня не устранена, а именно это мы предполагаем, то они — он, она или они — могут попытаться напасть снова.

У меня было ощущение, что эта мысль посещала уже обоих моих приятелей, но они не хотели высказывать ее вслух, чтобы не тревожить меня.

— Ни один фильм не стоит того, чтобы умирать за него, — сказал О'Хара.

— Этот фильм затронул дерьмо, которое спокойно лежало двадцать шесть лет, — отозвался я. — Потому и поднялась такая вонь. Теперь уже нет смысла раскаиваться в содеянном. У нас остается выбор — или окончательно поставить крест на фильме и удрать в панике — и каким окажется мое будущее, если я это сделаю? — или… э… выкопать из-под дерьма факты.

— Но, — с сомнением произнес Робби, — найдете ли вы что-нибудь? Я имею в виду, что когда это все только случилось, дело было совсем свежим, но полиция ничего не нашла.

— В полиции служат обычные люди, — ответил я. — Не непобедимые супермены. Если мы попытаемся и тоже ничего не найдем, то так тому и быть.

— Но с чего вы начнете?

— Как я уже говорил, отыщем кого-нибудь, кто понимает в ножах.

Пока мы говорили, стемнело. И в тот момент, когда Робби направился к выключателю, мы услышали, как открылась и закрылась дверь в передней и как тяжелые шаги протопали к нам по коридору.

В дверях кухни появился Пол, злой, исполненный подозрений. Он с яростным изумлением уставился на меня. Нерешительность, проявленная им во время нашей предыдущей встречи, исчезла. Несдержанность вернулась вновь.

— И что, по вашему мнению, вы здесь делаете? — спросил он. — Я говорил, чтобы вы держались подальше, но вы не желаете слушать!

— Я говорил Доротее, что хочу немного прибрать здесь.

— Я сам приберу дом. Я не желаю, чтобы вы находились здесь. А в ваших услугах, доктор Джилл, здесь не нуждаются. Выметайтесь, вы все.

Это был первый контакт О'Хары с Полом Панниром — чрезвычайно познавательный опыт.

— Откуда вы взяли ключ? — вызывающе вопросил Пол. — Или вы взломали дверь? — Тут он впервые прямо взглянул на О'Хару и заявил: — Кто вы, черт побери? Я хочу, чтобы вы все немедленно убирались вон!

Я сказал без эмоций:

— Это дом вашей матери, и я нахожусь здесь с ее разрешения.

Пол не слушал. Взгляд его упал на стол и прямо-таки прикипел к ножу.

На ноже почти не осталось крови, он более или менее очистился, пока его извлекали наружу через множество слоев полистирена и ткани, поэтому скорее всего вид ножа, а не догадки касательно его использования лишили на время Пола дара речи.

Он поднял глаза и встретился со мной взглядом; он был не в состоянии скрыть потрясение. Глаза его были так же темны из-за расширенных зрачков, как бледно было его лицо. Рот его открылся. Он не нашел что сказать и просто развернулся и выскочил из кухни в коридор, а потом наружу через переднюю дверь, оставив ее открытой.

— Кто это? — спросил О'Хара. — И что это вообще было?

— Его мать, — объяснил Робби, — получила тяжелые ножевые ранения в этом доме в прошлую субботу. Он мог подумать, что мы каким-то образом нашли оружие.

— А может, ты нашел? — повернулся ко мне О'Хара. — О чем ты пытался поведать мне вчера? Но это не тот нож, который ты нашел на Хите, верно?

— Не тот.

Он нахмурился.

— Я ничего не понимаю во всем этом.

Я тоже не понимал ничего, но где-то должно было быть объяснение. Ничего не случается без повода.

Я спросил Робби Джилла, убиравшего медицинские инструменты:

— Вы знаете кого-либо по имени Билл Робинсон, он чинит мотоциклы?

— Вы в порядке?

— Не на все сто процентов. Так знаете?

— Билл Робинсон, который чинит мотоциклы? Нет.

— Вы знаете город. Кто может знать?

— Вы серьезно?

— У него может находиться, — коротко пояснил я, — то, ради чего был разгромлен этот дом.

— Это то, о чем вы говорили мне?

Я кивнул.

Робби придвинул к себе телефон, сверился с записной книжкой, которую достал из кармана, и набрал какой-то номер. Он обзвонил одного за другим четырех абонентов, но наконец отодвинул телефон и удовлетворенно кивнул.

— Билл Робинсон работает в гараже Ригли и живет где-то на Экснинг-Роуд. У него хобби — он механик по мотоциклам марки «Харлей-Дэвидсон».

— Отлично, — сказал я.

— Но, — возразил О'Хара, — что у всего этого общего с нашим фильмом?

— Ножи, — ответил я, — и то, что Валентин Кларк знал Джексона Уэллса.

— Удачи вам в возне с дерьмом, — пожелал Робби.

Босс оказался вислоносым тощим бизнесменом несколько старше сорока лет, не имевшим ни малейшего желания даже взглянуть на увеличивающиеся стопки коробок с отснятой пленкой. Он сказал, что не смотрит кино. Он презирает киноактеров. Он думает, что режиссеров следует подпускать к финансам только в наручниках. Его поле деятельности — это рискованные вложения капитала с гарантией размещения. Не то поле, подумал я.

Он потребовал немедленно представить ему отчет за каждый цент, истраченный с первого дня основных съемок, в результате чего производственный отдел О'Хары потратил целый день, записывая по пунктам такие вещи, как продовольствие, транспорт, плата грумам, губная помада и электрические лампочки.

Мы сидели вокруг обеденного стола в номере О'Хары, я уже сходил в свои апартаменты и переоделся. Поверх зашитой раны Робби наложил тугую повязку. Я по-прежнему чувствовал легкую дрожь, но был вполне в состоянии не выдать ее. Я сосредоточился на обсуждении поездки Зигги в Норвегию; обсуждение шло под минеральную воду и бренди.

— Дикие лошади! — негодующе воскликнул босс, обращаясь к О'Харе. — У вас не было разрешения на то, чтобы ввозить лошадей из Норвегии! Их нет в сценарии.

— Они есть в воображении повесившейся женщины, — ровным голосом объяснил О'Хара. — Ее воображаемая жизнь — это то, что компания считает лучшим в замысле фильма, и то, что должно быть на экране. Норвежские кони будут чудесным штрихом для рекламы и принесут больше денег, чем будут стоить нам.

Ответ О'Хары заставил босса замолчать; он хмурился, но, видимо, осознавал, что если будет чрезмерно мешать продюсеру высокого класса, то тот попросту уйдет из проекта, и весь замысел рухнет. В любом случае он обуздал свои агрессивные порывы и, читая отчет об уплате жокею-победителю, всего лишь чуть поморщился.

Счета были проверены, и босс желал поговорить о Говарде.

Я не желал.

О'Хара не желал.

На счастье, Говарда не оказалось в отеле, и разговор отпал сам собой. Я откланялся под предлогом своих ежевечерних совещаний с Монкриффом, и босс на прощание сказал, что верит в то, что мы в дальнейшем будем избегать «инцидентов», и заявил, что завтра утром должен будет увидеть съемки.

— Конечно, — легко согласился О'Хара, подмигнув мне. — График предусматривает диалоги, крупные планы и несколько сцен с людьми, входящими и выходящими из помещения весовой Хантингдонского ипподрома. Никаких сцен с толпой, они уже отсняты. Жокеи тоже завершили работу. Лошади будут перевезены обратно завтра после полудня. Благодаря отличной погоде и разумному руководству Томаса мы закончим съемки на ипподроме на день раньше.

Босс выглядел так, словно его укусила оса. Уходя, я гадал, может ли его хоть что-нибудь порадовать.

На мое совещание с Монкриффом заявились сразу Нэш и Сильва, каждый хотел продолжить практику частных репетиций. Нэш принес распечатку своей роли. На лице Сильвы не было косметики, зато было выражение ярой феминистки. Я попробовал представить, как она и О'Хара выглядят вместе в постели; это ни на дюйм не продвинуло мою работу, но поделать с этим я ничего не мог.

Мы просмотрели сцены. Монкрифф и Нэш обсуждали освещение. Сильва вскинула свой божественный подбородок, и, к ее удовольствию, Монкрифф оценил ее лицевые кости в терминах светотени.

Я самоотверженно пил бренди с болеутоляющим: возможно, с точки зрения медицины это плохое сочетание, но не беда. Когда все ушли, я занял полусидячее положение на кровати и не мог заснуть еще долгое время, дрожа и размышляя, и наконец решил, что в ближайшем будущем у меня за спиной всегда должна быть какая-нибудь стенка.

О'Хара своим звонком пробудил меня от тревожного сна в половине восьмого. Что-то поздновато.

— Как ты? — спросил он.

— Отвратительно.

— На улице дождь.

— Да? — Я зевнул. — Это хорошо.

— Монкрифф звонил синоптикам. После полудня должно подсохнуть. Так что мы можем взглянуть на хантингдонские сцены сегодня утром, когда фургон вернется из Лондона.

— Да… Я думал, босса это не волнует.

— Он сам уезжает в Лондон. Он не собирается ждать поездки в Хантингдон до вечера. Он сказал мне, что с фильмом, на его взгляд, все в порядке и он доложит об этом.

— Здорово!

О'Хара хихикнул.

— Он считает тебя деловым человеком. В его устах это самая высокая оценка. Он сказал, что я могу возвращаться в Лос-Анджелес.

— О! — Я был удивлен тем, насколько меня это расстроило. — И ты уедешь?

— Это твой фильм, — ответил он.

— Останься.

После паузы он сказал:

— Если я уеду, это покажет, что ты действительно у руля. — Снова пауза. — Подумай над этим. Мы все решим после просмотра. Жду тебя в одиннадцать в проекторной. Ты в состоянии?

— Да.

— Хотя не должен бы… — сказал он и отключился.

К девяти часам я решил отказаться от грандиозного британского завтрака и нашел на карте города гараж Ригли; к четверти десятого мой шофер нашел его на местности. Поверх бензонасосов был натянут навес — укрытие от дождя.

Билл Робинсон оказался обладателем длинных волос, кучи прыщей, сильного восточноанглийского акцента, короткой куртки из черной кожи, усеянной множеством золотых заклепок, и тяжелого инструментального пояса, болтающегося вокруг его тощих бедер. Он принял во внимание тот факт, что у меня был шофер, и выказал должное уважение.

— Чем обязан? — спросил он, жуя жвачку.

Я усмехнулся.

— Мисс Доротея Паннир считает тебя отличным парнем.

— Да-а? — Он с довольным видом кивнул. — Она тоже неплохая старушенция.

— Ты знаешь, что она в больнице?

Улыбка с его лица исчезла.

— Я слыхал, что какой-то ублюдок порезал ее.

— Я Томас Лайон, — представился я. — Она сообщила мне твое имя.

— Да-а? — Он насторожился. — Вы не от ее сынка? Сынок у нее просто засранец.

Я покачал головой.

— Ее брат Валентин оставил мне по завещанию все свои книги. Она сказала, что доверила их тебе на сохранение.

— Не отдавать их никому, вот что она сказала. — Он выдул из жвачки пузырь, который с громким хлопком лопнул, и выжидающе уставился на меня. Я рассудил, что было бы ошибкой предложить ему деньги, что в современном мире придавало ему статус святого.

— Что, если мы позвоним ей? — сказал я.

Он не имел ничего против, так что я воспользовался своим мобильным телефоном и дозвонился до госпиталя, а после целой серии щелчков и соединений — до самой Доротеи.

Билл Робинсон, одетый в черную кожу с заклепками, говорил с ней, и его лицо сияло детской радостью. Надежда на то, что добрые старые времена не совсем минули.

— Она говорит, — сказал он, сунув мне обратно телефон, — что задница ваша сверкает подобно солнцу и что книги принадлежат вам.

— Отлично.

— Но они не здесь. В гараже у меня дома.

— Когда я смогу забрать их?

— Я могу явиться домой во время ленча. — Он бросил взгляд в сторону чудовищного сверкающего мотоцикла, скованного тяжкими цепями, дабы расстроить планы возможных похитителей. — Обычно я не прихожу, но, в общем, могу.

Я предложил купить час его времени у его начальства немедленно и не ждать ленча.

— Не выйдет, — с трепетом сказал он. Но его начальник был реалистом и потому с готовностью принял и предложение, и деньги. Билл Робинсон поехал к себе домой на моей машине в радостном настроении.

— Откуда ты знаешь Доротею? — спросил я по дороге.

— Моя девчонка живет рядом, — просто объяснил он. — Мы иногда помогаем старушенции. Приносим ей покупки, и все такое. Она сует нам конфетки, как малышне.

— Э… — сказал я, — а сколько же тебе лет?

— Восемнадцать. Как вам мой мотор?

— Я тебе завидую.

Его улыбка стала самодовольной, но в этом не было ничего плохого. Когда мы добрались до его дома («Ма днем на работе, ключ в той штуке, похожей на камень»), Билл отпер висячий замок на тяжелой двери кирпичного гаража и обнаружил свое истинное призвание — ремонт и конструирование мотоциклов.

— Я покупаю разбитые вдрызг и собираю заново, — объяснил он, пока я стоял в гараже, разглядывая колеса, педали, изогнутые трубки, блестящие детали. — Они у меня выходят как новенькие, и я их продаю.

— Отлично, — искренне отозвался я. — Ты хочешь попасть в фильм?

— Куда?

Я объяснил, что всегда ищу интересный фон для сцен. Как он смотрит на то, чтобы вытащить какие-нибудь части мотоциклов из гаража на подъездную дорожку к своему дому и поковыряться в них, когда мы будем снимать, как Нэш Рурк в задумчивости бродит по улицам?

— Никаких диалогов, — сказал я, — просто Нэш будет брести мимо и остановится на секунду или две, чтобы взглянуть, как идет работа. Персонаж, которого он играет, гуляет по Ньюмаркету, пытаясь размышлять кое о чем. Я ищу настоящий ньюмаркетский фон.

— Нэш Рурк? Вы меня разыгрываете.

— Нет. Ты с ним встретишься.

— Миссис Паннир говорила, что вы тот человек, который делает фильм. Про это писали в «Барабанном бое».

— Тиран и невежда? Да, это я.

Он широко улыбнулся.

— Ваши книги вон в тех коробках. — Он указал на ряд разнокалиберных картонных коробок, изначальным содержимым которых, судя по надписям, когда-то были телевизоры, электронное оборудование для офиса, микроволновые печи и мини-пекарни. — Тонна бумаги, я чуть не надорвался. Все утро в субботу паковал и перебрасывал их сюда, но для миссис Паннир не жалко времени, она хорошая бабка.

Это было скорее даже согласие, чем намек. Я сказал, что вывихнул плечо и не могу поднимать коробки, и попросил Билла перетащить столько, сколько возможно, в багажник машины. Он выразительно посмотрел на дождь, но все же сделал несколько рейсов туда и обратно. К нему после некоторых колебаний присоединился мой шофер, плотно застегнувший куртку и поднявший воротник.

В машину, включая переднее пассажирское сиденье, влезла половина коробок. Я спросил Билла, как же он перевозил их в субботу.

— На старом пикапчике моего папаши, — ответил он. — Сделал три рейса. На неделе па ездит на нем на работу, поэтому до вечера я не смогу взять его.

Он согласился погрузить и привезти остальные коробки потом на пикапе, в бодром расположении духа доехал с нами до отеля и помог перетащить там коробки в вестибюль.

— Вы не забудете, что хотели взять меня в фильм? — спросил он по пути обратно в гараж Ригли. — И… когда!

— Может быть, завтра, — ответил я. — Я извещу тебя. Обговорю это с твоим начальством, и за твое участие в съемках кинокомпания тебе заплатит.

— Отпад, — заулыбался он.

Нэш, Сильва и Монкрифф присоединились ко мне и О'Харе, чтобы посмотреть сцены, отснятые в Хантингдоне.

Даже без громкого звука толпа на экране выглядела как нормальные зрители на скачках, а сам заезд мог бы украсить состязания самого высокого класса. Он был успешно снят пятью камерами и наполовину успешно — остальными. Было довольно легко выбрать кадры, чтобы составить из них полную картину, от которой участится пульс и у людей, никогда не видевших скачек вблизи. Даже у Сильвы во время показа одной из сцен перехватило дыхание, а Нэш смотрел задумчиво. Монкрифф ворчал о тенях в ненужных местах, которых никто другой не замечал.

Крупные планы с диалогами демонстрировали Сильву во всем ее очаровании. Я оценил ее исполнение, а не вид, и она понимающе кивнула в ответ. Результат двухдневной работы был достоин затраченных на это усилий.

После всех сцен на пленке появилось отснятое Монкриффом изображение фотографии, которую принесла Люси: два лица крупным планом, резко, в фокусе.

— Кто это? — изумленно спросил О'Хара.

— Девушка слева — это Ивонн, — ответил я. — Точнее, Соня Уэллс, та, которую нашли повещенной. Настоящая.

— Боже! — отозвался О'Хара.

— А мужчина? — спросил Нэш.

— Его зовут Свин. Я думаю. — Я объяснил про фотографию. — Я обещал Люси, что Ивонн не будет похожа на Соню.

У девушки на экране были вьющиеся русые волосы, а не зеленый «ежик» или что-нибудь в том же роде. Наденем на Ивонн длинный белокурый парик и будем надеяться на лучшее.

Экран опустел. Мы зажгли свет, поговорили о том, что видели, и, как всегда, вернулись к работе.

Позже, в Хантингдоне, фотограф, нанятый компанией для предоставления рекламному отделу фотографий текущих событий, принес на просмотр О'Харе пачку снимков размером восемь на десять дюймов. О'Хара и я забрали их в весовую и уселись там за стол, рассматривая снимки под увеличительным стеклом.

Ничего полезного мы не увидели. Там были фотографии Нэша, раздающего автографы. Фото Говарда, с самодовольным видом расписывающегося на своей книге. Сильва, очаровательная, как и положено кинозвезде. Грег, подписывающий программку. Фото, где мы с О'Харой стоим рядом. Каждый раз камера фокусировалась на лице главного объекта; люди вокруг были видны, но нерезко.

— Нам нужны общие планы толпы, — сказал О'Хара.

— Нам все равно не удастся получить отчетливое изображение «Гнева».

Он мрачно согласился, но все равно заказал общие планы.

Больше не всплыло никаких ножей — ни в телах, ни просто так. Мы отсняли сцены ухода и отправили лошадей. Привели все вокруг в полный порядок, поблагодарили руководство Хантингдонского ипподрома за их любезность и вернулись в Ньюмаркет чуть позже шести вечера.

В моей гостиной нетерпеливо мигал огонек автоответчика — пора бы уже к этому привыкнуть. Робби Джилл желал, чтобы я немедленно перезвонил ему. Но я тоже наткнулся у него на автоответчик: он должен был освободиться в семь часов.

Чтобы убить время, я открыл несколько коробок с книгами Валентина, которые занимали большую часть места на полу, поскольку я специально попросил не ставить их одну на другую. Я, конечно, не забыл, что наклоны тоже задействуют грудные мускулы, поэтому опустился на колени и стал обозревать свое наследство.

Книг было слишком много. После первых трех коробок, в которых, как оказалось, была часть коллекции биографий и истории скачек, после того, как я, преодолевая боль, поднял каждый том и перетряхнул его в поисках закладок, а потом положил на место, я понял, что мне нужна помощь секретаря, который бы делал записи в портативном компьютере.

Люси, подумал я. Если бы я жил в мире фантазии, я мог бы материализовать ее прямо в моей гостиной, как Ивонн — своих призрачных любовников. Люси знает, как работать с компьютером.

Импульсивно я позвонил в дом ее отца и попал как раз на Люси.

— Ты говорила мне, что закончила школу и собираешься поступить на бизнес-курсы. Что ты думаешь насчет временной двухнедельной работы в Ньюмаркете? — Я объяснил ей, что мне требуется. — Я не собираюсь соблазнять тебя. Можешь привезти с собой компаньонку, можешь остановиться здесь где угодно, можешь каждый день ездить домой в Оксфордшир, если предпочитаешь. Я честно заплачу тебе. Если ты не хочешь заняться этим, я найму кого-нибудь другого.

Она сказала, чуть задыхаясь:

— А я увижу Нэша Рурка снова?

Усмехнувшись, я пообещал:

— Каждый день.

— Он… он…

— Да, — согласился я, — и он женат.

— Да нет, это не то, — сказала она с отвращением. — Он просто… милый.

— Верно. Как насчет работы?

— Я могу приступить завтра.

До завтра коробки подождут, подумал я.

В семь часов я снова позвонил Робби Джиллу и сразу попал на него.

— Что вы хотите услышать сперва, — спросил он, — хорошие новости или ужасные?

— Хорошие. Я устал.

— Вы меня не удивили. Хорошая новость — это список экспертов по ножам. Три в Лондоне, два в Глазго, четыре в Шеффилде и один в Кембридже. — Он прочитал весь список и услышал негромкий вздох, который я смог выдавить с учетом треснувшего ребра.

Я слабым голосом попросил:

— Повторите, кто в Кембридже?

Он отчетливо прочитал:

— Профессор Мередит Дерри, специалист по истории средневековья, преподавал в Тринити-колледже, сейчас на пенсии.

Дерри. Ножи…

— Вы хотите услышать ужасную новость? — напомнил Робби.

— Полагаю, мне от этого не уклониться?

— Боюсь, что так. Убит Пол Паннир.

ГЛАВА 13

— Убит? Где? И… э… как?

Мои вопросы были почти риторическими, но голос с шотландским акцентом проинформировал меня:

— Он был убит в доме Доротеи… ножом.

Я вздохнул; вместо вздоха получился стон.

— Доротея знает?

— Полиция послала в больницу сотрудницу.

— Бедная, бедная Доротея!

Он резко сказал:

— Больше он не будет портить ей жизнь.

— Но она любила его, — возразил я. — Она любила ребенка, которым он был когда-то. Она любила своего маленького сыночка. Она будет горевать.

— Навестите ее, — сказал Робби. — Вы, кажется, понимаете ее. А я никогда не мог понять, как она терпит его.

Ей нужно сочувствие, подумал я. Надо, чтобы кто-то обнимал ее, пока она будет плакать. Я спросил:

— А что жена Пола, Дженет?

— Полиция сообщила ей. Я думаю, она едет сюда.

Я посмотрел на часы. Пять минут восьмого. Я был болен и голоден, я должен был обсуждать завтрашние съемки с Нэшем и Монкриффом. И все же…

— Робби, — произнес я, — там указан адрес профессора Дерри?

— Только номер телефона. — Он продиктовал номер. — А как насчет Доротеи?

— Я сейчас еду к ней. Подъеду к больнице примерно через сорок минут. Можете вы устроить, чтобы меня пропустили к ней?

Он мог и собирался это сделать. Я спросил, кто обнаружил тело Пола.

— Я, черт бы все это побрал! Около трех часов дня я поехал забрать свою записную книжку, которую оставил на кухне у Доротеи прошлой ночью. Я снова заехал за ключом к ее подруге Бетти, но Бетти сказала, что ключа у нее больше нет, потому что сегодня рано утром она отдала его Полу. Я перешел через дорогу к дому Доротеи и позвонил в дверь — будь проклято это тихое «динь-дон», — но никто не открыл, поэтому я обошел дом и подергал кухонную дверь, и она оказалась открытой. — Он помолчал. — Пол лежал в холле почти на том же самом месте, где Бетти нашла Доротею. Хотя крови не было. Он умер мгновенно и был мертв уже несколько часов. Он был убит большим кухонным ножом, возможно, взятым в этом же доме. Нож остался в теле, он был вогнан глубоко в грудную клетку сзади и сбоку, почти под самым правым локтем…

— Робби!.. — промолвил я; язык мне не повиновался.

— Да. Почти в то же самое место, что и у вас. Рукоять торчала наружу. Обычная рукоять кухонного ножа, ничего особенного. Не «Гнев». Я позвонил в полицию, и они продержали меня под стражей в этом доме до вечера, но я не смог сказать им, зачем Пол пришел сюда. Откуда мне было знать? Я не мог сказать им ничего, кроме того, что, судя по всему, нож достиг сердца и вызвал его остановку.

Я прочистил горло.

— Вы не сказали им… обо мне?

— Нет. Вы ведь не хотели этого?

— Не хотел.

— Но теперь все иначе, — с сомнением сказал он.

— Не все, если, конечно, полиция найдет убийцу Пола.

— У меня создалось впечатление, что они не знают, где искать. Однако они собираются проводить расследование. Вам лучше быть готовым к этому, потому что вы были в этом доме после того, как случилось нападение на Доротею, и у них есть ваши отпечатки пальцев.

— Верно, есть. — Я немного подумал и спросил: — Это нарушение закона — не сообщать, что тебя пырнули ножом?

— По правде сказать, я не знаю, — ответил Робби, — но зато я знаю, что нарушение закона — иметь при себе в общественном месте такой нож, как «Гнев», а именно это сделал О'Хара, когда вы двое забрали этот нож с собой прошлой ночью. Он может быть привлечен к ответственности и посажен на шесть месяцев.

— Вы шутите?

— Ничуть. Сейчас действуют строгие законы касательно ношения опасного для жизни оружия, а представить себе что-либо более опасное, чем «Гнев», трудно.

— Забудьте, что вы вообще видели его.

— Постараюсь.

Накануне вечером мы замели следы в кухне, побросав защитные жилеты, мою рубашку, свитер и использованные медицинские принадлежности в мешок для мусора; мешок мы взяли с собой и при первом же удобном случае отнесли его к куче таких же мешков на задворках «Бедфорд Лодж», откуда специальная машина ежедневно вывозила отходы и пустые бутылки.

На прощание Робби снова сказал, что он велит медсестрам пропустить меня к Доротее, и попросил позже позвонить ему еще раз.

Пообещав это, я распрощался с ним и набрал номер профессора Мередита Дерри, который, к моему облегчению, подошел к телефону и дал согласие уделить полчаса на исследование ножа, особенно если я заплачу ему как консультанту положенный гонорар.

— Конечно, — охотно согласился я. — Двойной, если проведете исследование сегодня вечером.

— Приезжайте в любое время, — сказал профессор и сообщил мне адрес вместе с указанием, как проехать.

Горе Доротеи было столь глубоким и сокрушительным, что я испугался. Едва она увидела меня, как из ее глаз потекли слезы, бесконечные безмолвные слезы, без рыданий или стонов: это была уже не боль, а безграничная скорбь, скорбь как по прошлым, так и по нынешним потерям.

Я ненадолго приобнял ее, а потом просто взял ее руку и сидел так, пока она не нашарила другой рукой лежавший на кровати платок и не утерла нос.

— Томас…

— Да, я знаю. Мне так жаль.

— Он хотел мне только хорошего. Он был добрым сыном.

— Да, — ответил я.

— Я не всегда понимала его…

— Не вините себя, — сказал я.

— Но я виню. Я ничего не могу поделать. Я должна была позволить ему увезти меня сразу же после смерти Валентина.

— Нет, — сказал я. — Перестаньте, милая Доротея. Вы ни в чем не виноваты.

— Но почему? Почему кому-то понадобилось убивать моего Пола?

— Полиция выяснит это.

— Я не могу перенести это. — Снова потекли слезы, не давая ей говорить.

Я вышел из палаты и попросил медсестер, чтобы Доротее дали успокоительное. Ей уже давали, и больше нельзя без разрешения врача, ответили они.

— Тогда спросите у доктора, — раздраженно потребовал я. — Ее сын убит. Она чувствует себя виноватой в этом.

— Виноватой? Почему?

Это было слишком трудно объяснить.

— К утру ей будет очень плохо, если вы не сделаете что-нибудь.

Я вернулся к Доротее, думая, что зря потратил на них слова, но десять минут спустя в палату быстрым шагом вошла одна из медсестер и сделала Доротее укол, от которого та почти тут же уснула.

— Это удовлетворит вас? — спросила меня медсестра с оттенком сарказма.

— Как нельзя лучше.

Я покинул больницу и помог своему шоферу отыскать дорогу к дому профессора Дерри. За вечернюю работу водителю платили полторы ставки, и он сказал, что не будет торопить меня с возвращением домой.

Ушедший на пенсию профессор Дерри отнюдь не купался в роскоши. Жил он на первом этаже многоэтажного дома, поделенного по горизонтали на множество квартир. Сам он, как оказалось, занимал квартиру, состоявшую из рабочего кабинета, спальни, ванной и кухоньки в отделенном ширмой алькове; все было маленьким и мрачным из-за обилия темного дерева, этакая келья ученого старца, живущего на скудные средства.

Профессор был сед, сутул и хрупок, но его глаза и его мышление были пронзительно ясными. Он жестом пригласил меня в свой кабинет, усадил на деревянный стул с подлокотниками и спросил, чем может быть полезен.

— Я пришел за сведениями о ножах.

— Да-да, — перебил он, — вы это сказали по телефону.

Я оглянулся, но в комнате телефона не увидел. Телефон — платный — был установлен в подъезде, и профессор делил его с верхними жильцами.

Я спросил:

— Если я покажу вам изображение ножа, сможете ли вы рассказать мне о нем?

— Попытаюсь.

Я достал из кармана куртки сложенный листок с рисунком найденного на Хите ножа, и протянул его профессору. Тот развернул его, разгладил и положил на стол.

— Я должен сказать вам, — произнес он, часто и мелко шевеля губами, — что со мной недавно уже консультировались по поводу такого ножа.

— Вы известный эксперт, сэр.

— Да. — Он изучал мое лицо. — Почему вы не спрашиваете, кто консультировался со мной? Вы нелюбопытны? Я не люблю нелюбопытных.

— Я полагаю, что это были полицейские.

Он издал хриплый смешок.

— Кажется, мне придется произвести оценку с другой стороны.

— Нет, сэр. Это я нашел нож на Ньюмаркетском Хите. Полиция взяла его как вещественное доказательство. Я не знал, что они консультировались с вами. Меня привело сюда именно любопытство, сильное и неослабевающее.

— Что вы заканчивали?

— Я никогда не посещал университет.

— Жаль.

— Спасибо, сэр.

— Я собирался выпить кофе. Вы хотите кофе?

— Да. Спасибо, сэр.

Он деловито кивнул, скрылся за ширмой и вскипятил в своей крошечной кухоньке воду, насыпал в чашки растворимого кофе и спросил, не надо ли сахара или молока. Я встал и помог ему; эти маленькие домашние хлопоты были с его стороны сигналом к готовности поделиться сведениями.

— Я не предлагал кофе двум молодым полицейским, которые приходили сюда, — неожиданно сказал он. — Они называли меня дедулей. Покровительственно.

— С их стороны это было глупо.

— Да. Оболочка изнашивается, но интеллектуальное содержимое — нет. А люди видят оболочку и называют меня дедулей. И голубчиком. Как вам это нравится — голубчик?

— Я убил бы их.

— Совершенно верно. — Он снова хихикнул.

Мы взяли по чашке кофе и вернулись в кабинет.

— Нож, который полицейские приносили мне, — сказал он, — это современная копия армейского ножа — такими пользовались американские солдаты во Франции во время первой мировой войны.

— Вау! — сказал я.

— Не произносите этого дурацкого слова.

— Хорошо, сэр.

— Полицейские спрашивали, почему я думаю, что это копия, а не оригинал. Я посоветовал им разуть глаза. Им это не понравилось.

— Ну… э… как вы это узнали?

Он хихикнул.

— На металле было выбито: «Сделано в Тайване». Ну, продолжим?

Я сказал:

— Во время первой мировой Тайвань не назывался Тайванем.

— Правильно. Он тогда был Формозой. И на тот момент истории он не был индустриальной страной. — Профессор сел и отхлебнул кофе, который был таким же жидким, как и мой. — Полиция хочет знать, кому принадлежал этот нож. Откуда я могу это знать? Я сказал, что в Англии ношение такого ножа в общественном месте является правонарушением, и спросил их, где они нашли его.

— Что они ответили?

— Они не ответили. Они сказали: «Это вас не касается, дедуля».

Я рассказал ему в подробностях, где полиция раздобыла этот трофей, и он произнес, передразнивая меня:

— Вау!

Я уже начал привыкать к нему и к его тесной комнате: стены, увешанные книжными полками, как у Валентина, заваленный бумагами антикварный стол орехового дерева, латунная лампа под металлическим зеленым абажуром, дающая неяркий свет, ржаво-зеленые бархатные занавески, прицепленные к большим коричневым кольцам, надетым на деревянный карниз, неуместно смотрящийся современный телевизор рядом со старой пишущей машинкой, засушенные поблекшие гортензии во французской вазе и бронзовые часы с римскими цифрами, отсчитывающие уходящее время.

Комната, опрятная и старомодная, пахла старыми книгами, старой кожей, кофе и трубочным дымом — жизнью старого человека. Несмотря на холодный вечер, отопление не работало. Старый трехрядный электрический камин стоял холодный и темный. Профессор был одет в свитер, потертый твидовый пиджак с заплатами на локтях, в домашние брюки из коричневой в клетку шерстяной материи, шею он обмотал шарфом. На носу его сидели бифокальные очки, щеки и подбородок были тщательно выбриты: он мог быть стар и стеснен в средствах, но марку держал по-прежнему.

На столе в серебряной рамке стояло поблекшее старое фото — сам профессор, еще молодой, стоит под руку с женщиной, оба улыбаются.

— Моя жена, — объяснил он, увидев, куда я смотрю. — Она умерла.

— Простите.

— Это случилось давно, — сказал он.

Я допил свой безвкусный кофе, и профессор деликатно поднял вопрос о гонораре.

— Я не забыл, — ответил я, — но есть еще один нож, о котором я должен вас спросить.

— Какой нож?

— На самом деле два ножа. — Я сделал паузу. — У одного рукоять из полированного дерева с разводами — я полагаю, это может быть розовое дерево. Эфес у него черный и черное обоюдоострое лезвие в дюйм шириной и почти в шесть дюймов длиной.

— Черное лезвие?

Я подтвердил это.

— Это прочное, смертоносное и красивое на вид оружие. Можете вы узнать его по описанию?

Он осторожно поставил свою пустую чашку на стол и забрал мою тоже. Потом сказал:

— Самые известные ножи с черными лезвиями — это ножи британских коммандос. Предназначались для того, чтобы снимать часовых ночью.

Я едва не сказал «вау» снова, не столько из-за содержания этой «справки», сколько из-за подтверждения им того, что назначением этих ножей было нести смерть.

— Их обычно держат в ножнах из ткани цвета хаки, — продолжал он, — с петлей для ремня и шнурками — чтобы привязывать ножны к ноге.

— Тот, который я видел, был без ножен, — ответил я.

— Жаль.

— Был он настоящий или копия?

— Не знаю.

— Где вы видели его?

— Его подарили мне в коробке. Я не знаю, кто передал его, но я знаю, где он находится. Я поищу на нем клеймо «Сделано в Тайване».

— Во время второй мировой войны их выпустили тысячи, но теперь они все коллекционные экземпляры. И, конечно, в Британии никто больше не может продавать, рекламировать или даже дарить такие ножи после постановления уголовного суда от 1988 года. Коллекция может быть конфискована. Никто из владельцев коллекций в наши дни не держит их на виду.

— В самом деле?

Он сумрачно улыбнулся моему удивлению.

— Где вы были, молодой человек?

— Я живу в Калифорнии.

— А-а… Тогда понятно. В Соединенных Штатах разрешено носить любые ножи. А помимо того, есть клубы для коллекционеров, ежемесячные журналы, магазины и выставки, и каждый может заказать, чтобы ему изготовили практически какой угодно нож. — Он помолчал. — Я мог бы предположить, что нож, который показывали мне полицейские, был нелегально привезен из Америки.

Я подождал несколько секунд, обдумывая ситуацию, а затем сказал:

— Я хотел бы изобразить еще один нож, если у вас найдется листок бумаги.

Он протянул мне блокнот, и я нарисовал «Гнев», подписав также и его имя.

Дерри долго смотрел на рисунок со зловещим спокойствием, а потом спросил:

— Где вы видели это?

— В Англии.

— Кто его владелец?

— Я не знаю. Я думал, вы можете знать.

— Нет, я не знаю. Как я уже говорил, любой, кто владеет такими вещами, держит их спрятанными, в секрете.

Я вздохнул. Я надеялся, что от профессора Дерри узнаю больше.

— Нож, который вы изобразили, — сказал он, — называется «Армадилло». «Гнев» — это марка производителя. Он сделан из нержавеющей стали в Японии. Это дорогостоящее, тяжелое, необычайно острое и опасное оружие.

— Хм-м… — Я помолчал, а потом спросил: — Профессор, какой тип людей может владеть такими игрушками, пусть даже тайно? Или в особенности тайно?

— Почти любой, — ответил он. — В Соединенных Штатах такой нож можно легко купить. В мире сотни тысяч любителей ножей. Люди коллекционируют ружья, коллекционируют ножи, они любят ощущение силы… — Голос его прервался на грани личного откровения, и он опустил взгляд на рисунок, как будто не хотел, чтобы я видел его глаза.

— А у вас, — осторожно спросил я, не желая показаться настырным, — есть коллекция? Быть может, она осталась у вас с тех времен, когда это еще было легально?

— Вы не можете спрашивать об этом, — сказал он.

Молчание.

— «Армадилло», — произнес он, — держали в ножнах из плотной черной кожи, застегивавшихся на кнопку. Ножны были приспособлены для ношения на поясе.

— Тот, который я видел, был без ножен.

— Это небезопасно — носить такие ножи без ножен.

— Я думаю, что о безопасности заботились в последнюю очередь.

— Вы говорите загадками, молодой человек.

— Вы тоже, профессор. Сплошные намеки и недоверие.

— Я не могу быть уверен, что вы не сообщите в полицию.

— А я не могу быть уверен, что не сообщите вы.

И вновь молчание.

— Я скажу вам кое-что, молодой человек, — наконец произнес Дерри. — Если вам каким-то образом угрожает человек, владеющий этими ножами, будьте крайне осторожны. — Он пояснил свои слова: — Обычно такие ножи должны храниться взаперти. Я нахожу очень тревожащим тот факт, что одним из этих ножей воспользовались на Ньюмаркетском Хите.

— Может ли полиция выследить его владельца?

— Весьма сомнительно, — отозвался он. — Они не знают, с чего начать, и я не могу им помочь.

— А владельца «Армадилло»?

Он покачал головой.

— Таких ножей тысячи. Я полагаю, что у ножей «Армадилло-Гнев» есть серийный номер. По нему можно установить, когда данный нож был изготовлен, и можно даже вычислить его первого владельца. Но с тех пор он мог быть продан, украден или передарен несколько раз. Я полагаю, что если бы по тем ножам, которые вы видели, можно было бы установить личность их владельца, они никогда не всплыли бы на свет.

Невеселая картина, подумал я.

Я попросил:

— Профессор, пожалуйста, покажите мне вашу коллекцию.

— Я этого не сделаю.

Пауза.

— Профессор, я скажу вам, где я видел «Армадилло».

— Тогда скажите.

Его морщинистое лицо было непроницаемым, глаза не моргали. Он не обещал ничего. Мне этого было мало.

— Сегодня был убит человек, которого я знал, — начал я. — Он был убит в одном из домов Ньюмаркета обыкновенным кухонным ножом. В доме своей матери. В прошлую субботу в том же самом доме его мать была тяжело ранена ножом, но оружие не было найдено. Она выжила и сейчас выздоравливает в больнице. На Хите, как я рассказывал вам, намечалось убийство, жертвой которого, как мы полагаем, должен был стать наш ведущий актер. Полиция расследует все три этих случая.

Он пристально смотрел на меня. Я продолжил:

— На первый взгляд кажется, что нет никакой связи между сегодняшним убийством и нападением на Хите. Я не уверен, но думаю, что связь есть.

Он нахмурился.

— Почему вы так думаете?

— Предчувствие. Слишком много ножей одновременно. И… ну… вы помните Валентина Кларка? Он умер от рака неделю назад.

Взгляд Дерри стал еще более цепким. Не дождавшись ответа, я пояснил:

— Женщина, которую ранили в прошлую субботу, — это сестра Валентина, Доротея Паннир, жившая в одном доме с ним. Дом был разгромлен. Сегодня ее сын Пол, племянник Валентина, пришел в этот дом и был убит там. Так что в округе действительно бродит кто-то опасный, и если полиция найдет его — или ее — быстро… это будет хорошо.

Несколько долгих минут профессор размышлял о чем-то своем. Наконец он сказал:

— Я начал интересоваться ножами, когда был мальчишкой. Кто-то подарил мне швейцарский армейский нож со множеством лезвий. Я дорожил этим ножом. — Он коротко улыбнулся, губы его слегка дрожали. — Я был одиноким ребенком. Нож позволял мне почувствовать себя в этом мире более уверенно. И, понимаете, я думаю, именно так многие люди начинают коллекционировать оружие, тогда как кто-то мог бы пользоваться им, если бы был… смелее или, быть может, порочнее. Оружие — это поддержка, это тайная мощь.

— Понимаю, — сказал я, когда он сделал паузу.

— Ножи пленили меня, — продолжал Дерри. — Они были моими товарищами. Я носил их повсюду. Я прикреплял их к лодыжке, к предплечью под рукавом. Я носил нож на поясе. Я чувствовал тепло и доверие к ним. Конечно, это было ребячество… но когда я стал старше, я собрал еще большую коллекцию. Я рационализировал свои чувства. Я был ученым, проводящим серьезные исследования, или, по крайней мере, я так считал. Это продолжалось многие годы, это было в некотором роде самоутверждение. Я стал признанным экспертом. Я, как вы знаете, давал консультации.

— Да.

— Медленно, несколько лет назад, мой интерес к ножам угас. Можно сказать, что к шестидесяти пяти годам я наконец повзрослел. Но я все равно постоянно пополнял свои познания в этой области, поскольку гонорары за консультации, хотя и нечастые, бывают весьма полезны.

— Хм-м…

— Я по-прежнему владею коллекцией, как вы догадались, но я редко смотрю на нее. Я завещал ее музею. Если бы эти молодые полицейские узнали о ее существовании, они имели бы право конфисковать ее.

— Не могу в это поверить!

С терпеливой улыбкой наставника, обучающего невежественного студента, он выдвинул один из ящиков своего стола, покопался в нем и извлек оттуда отчетливую фотокопию какого-то документа, которую протянул мне.

Я прочел заголовок: «ПОСТАНОВЛЕНИЕ О ПРОФИЛАКТИКЕ ПРЕСТУПЛЕНИЙ. 1953 год. ОРУДИЯ НАПАДЕНИЯ».

— Возьмите и прочтите попозже, — посоветовал профессор. — Я даю ознакомиться с этим всякому, кто спрашивает о ножах. А теперь, молодой человек, расскажите мне, где вы видели «Армадилло».

Я честно платил долги. Я сказал:

— Кто-то воткнул в меня этот нож. Я видел его после того, как его извлекли.

Дерри открыл рот. Я действительно удивил его. Он немного опомнился и спросил:

— Это была игра?

— Я думаю, меня хотели убить. Нож попал в ребро, только поэтому я здесь.

— Господи Боже! — Он подумал. — Так теперь у полиции в руках и «Армадилло»?

— Нет, — ответил я. — У меня есть причины не сообщать в полицию. Так что я доверяю вам, профессор.

— Объясните мне эти причины.

Я поведал ему о боссах и их ужасе перед несчастными случаями. Я сказал, что хочу закончить фильм, но не смогу этого сделать, если вмешается полиция.

— Вы так же одержимы, как и любой другой, — рассудил Дерри.

— Похоже.

Он хотел знать все, что непосредственно касалось упомянутого ножа, и я поведал ему об этом. Я рассказал ему о защитных жилетах и об услугах Робби Джилла — все, кроме имени доктора.

Когда я умолк, я еще целую минуту ожидал его реакции. Старые глаза пристально изучали меня.

Он встал.

— Пойдемте со мной, — сказал он и провел меня во внутреннюю комнату. Это, по всей видимости, была его спальня, похожая на монашескую келью, с полом из полированного дерева и высокой старомодной железной кроватью, покрытой белым стеганым покрывалом. Помимо этого, в комнате был гардероб темного дерева, пузатый комод и единственный стул у гладкой белой стены. Истинное обиталище специалиста по средневековью, подумал я.

Он тяжело опустился на колени возле кровати, словно собираясь помолиться, ко вместо этого наклонился и с трудом стал вытаскивать что-то из-под кровати.

Наружу выкатился большой деревянный короб на колесиках, его пыльная крышка была закрыта на висячий замок. Был он приблизительно четыре фута в длину, три фута в ширину и как минимум фут в высоту и казался чрезвычайно тяжелым.

Профессор нашарил в кармане кольцо, на котором висели четыре ключа, отпер замок и откинул крышку, прислонив ее к кровати. Под крышкой оказался слой зеленого сукна, а когда мы сняли его, то под ним открылись уложенные рядами маленькие картонные коробки, на каждую из которых была наклеена белая бумажная этикетка с отпечатанной на машинке аннотацией содержимого. Дерри окинул взглядом все коробки, пробормотал, что он не заглядывал в короб уже много месяцев, и наконец взял одну коробку, явно выбрав ее не случайно.

— Это, — сказал он, открывая узкую коричневую коробку, — настоящий нож коммандос, не копия.

Профессор хранил этот нож упакованным в пузырчатый полиэтилен, но когда он снял упаковку, оказалось, что этот нож на вид полностью идентичен тому, что был прислан мне в предупреждение, если не считать того, что этот был в ножнах.

— Я больше не храню свои ножи на виду, — сказал профессор, хотя в этом пояснении не было необходимости. — Я запаковал их все, когда умерла моя жена, перед тем, как я переехал сюда. Понимаете, она разделяла мой интерес. Она была «единым целым» с этим интересом. Я тоскую по ней.

— Я вас понимаю.

Он снова упаковал нож коммандос и стал открывать другие коробки.

— Эти два ножа из Персии, у них изогнутые клинки, а ножны и рукояти из чеканного серебра со вставками из ляпис-лазури. Эти из Японии… Эти из Америки, с резными костяными рукоятями в виде голов животных. Все ручной работы, конечно. Все бесценные экземпляры.

Все смертоносные, подумал я.

— Этот чудесный нож из России, девятнадцатый век, — продолжал рассказывать он. — Вот в таком виде, закрытый, он представляет собой, как вы видите, пасхальное яйцо работы Фаберже, но фактически из него выдвигаются пять отдельных лезвий. — Он открыл лезвия, так, что они образовали розетку из острых листьев на торце яйцевидной рукояти, покрытой голубой эмалью с золотыми узорами.

— Э… — сказал я, — ваша коллекция может стоить очень дорого. Почему бы вам не продать ее?

— Молодой человек, прочтите тот документ, который я дал вам. Продажа таких вещей противопоказана. Их можно только подарить музею, даже не другим людям, и к тому же только тем музеям, которые не будут экспонировать их ради получения доходов.

— Поразительно!

— Все это препятствует проведению расследований, зато преступникам совершенно не мешает. Мир ничуть не изменился со времен средневековья. Вы этого не знали?

— Я подозревал это.

Он скрипуче рассмеялся.

— Помогите мне поднять верхний поддон на кровать. Я покажу вам несколько любопытных вещичек.

Верхний поддон был снабжен веревочными петлями на каждом конце. Профессор взялся за один конец, я за другой, и по его команде мы дружно подняли поддон, оказавшийся крайне тяжелым. С моей точки зрения, ничего хорошего это не принесло.

— Что случилось? — спросил Дерри. — Вы что-то себе повредили?

— Это память об «Армадилло», — извинился я.

— Хотите присесть?

— Нет, я хочу взглянуть на ваши ножи.

Он снова встал на колени и открыл новые коробки, снял пузырчатый полиэтилен и дал мне подержать каждый трофей и «проверить баланс».

Его «любопытные вещички» оказались еще более устрашающими. Здесь было несколько видов американских армейских ножей (оригинал, 1918 год) и целое семейство двоюродных родственников «Армадилло», ножи с рукоятью длиной с предплечье, с полукруглым лезвием и множеством зубцов, предназначенные для того, чтобы кромсать противника на куски.

Подержав каждый нож в руках, я возвращал его профессору, который вновь упаковывал его и укладывал в коробку, методически переходя от одного экземпляра к другому.

Он показал мне большое распятие из темно-красного дерева, чудной работы, с золотой цепью, чтобы носить его на груди, но внутри распятия скрывался кинжал. Он показал мне обычный на вид ремень, который вполне мог бы поддерживать чьи-нибудь брюки, если бы не пряжка, легко отделившаяся от ремня и оказавшаяся рукоятью острого треугольного клинка, вполне пригодного для убийства.

Профессор Дерри мрачно предостерег меня:

— Томас (по сравнению с «молодым человеком» это был прогресс)… Томас, если мужчина — или женщина — действительно понимает в ножах, вы должны ожидать, что любой предмет, который у него или у нее есть при себе, может оказаться ножом. Брелок для ключей, клипсы с подвесками, заколка для волос — все может скрывать лезвие. Нож можно скрыть даже под лацканом пиджака в специальных прозрачных ножнах. Опасный фанатик упивается этой скрытой силой. Вы понимаете?

— Начинаю понимать.

Он покивал и спросил, смогу ли я помочь ему установить на место верхний поддон.

— Прежде чем мы это сделаем, профессор, не можете ли вы показать мне еще один нож?

— Ну да, конечно. — Он рассеянно оглядел кучи коробок. — Какого рода нож вам нужен?

— Могу ли я увидеть тот нож, который когда-то отдал вам Валентин Кларк?

После еще одной паузы, свидетельствовавшей о многом, он сказал:

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Вы ведь знали Валентина, не так ли?

Он поднялся на ноги и направился обратно в кабинет, по пути выключив свет в спальне — для экономии электричества, предположил я.

Я последовал за ним, и мы заняли прежнее положение в жестких креслах. Он спросил, что связывало меня с Валентином, и я рассказал ему о моем детстве и о том, как Валентин недавно оставил мне все свои книги.

— Я читал ему, когда он почти ослеп. Я был с ним незадолго до его смерти.

Успокоенный моими словами, Дерри решился поведать мне:

— Одно время я знал Валентина достаточно хорошо. Мы повстречались на одном из этих смехотворных учредительных собраний, провозглашаемых по любому удобному случаю, когда люди дискутируют, пьют чай или плохое вино маленькими порциями, стараясь быть вежливыми и при этом желая как можно скорее уйти домой. Я ненавидел такие сборища. Но моя дорогая жена была мягкосердечна и всегда упрашивала меня взять ее с собой, и я не мог отказать ей… Это было так давно. Так давно.

Я ждал, пока у него пройдет приступ тоски и одиночества. Я ничем не мог утешить его скорбь.

— По-моему, это было тридцать лет назад, — сказал он. — Тридцать лет назад я познакомился с Валентином. Тогда учреждали фонд за прекращение перевозки живых лошадей на континент для забоя на мясо. Валентин был одним из выступавших. Мы с ним просто понравились друг другу… и мы вышли из столь разной среды. Я начал читать его статьи в газетах, хотя не очень интересовался скачками. Но Валентин был так мудр… и по-прежнему работал кузнецом… Понимаете, это был глоток свежего воздуха, тогда как я больше привык к духоте университетской жизни. Моей дорогой жене он нравился, и мы несколько раз встречались с ним и с его женой, но говорили в основном мы с Валентином. Он был представителем одного мира, а я — другого, и, быть может, именно поэтому мы могли обсуждать с ним проблемы, которых не касались в разговорах с коллегами.

Я спросил, не особо настаивая:

— Какого рода проблемы?

— О… иногда медицинские. Старение. Когда-то я ни за что не рассказал бы вам этого, но с тех пор, как мне минуло восемьдесят, я лишился многих комплексов. Я сказал тогда Валентину, что у меня импотенция, а мне не было еще и шестидесяти. Вам смешно?

— Нет, сэр, — ответил я чистосердечно.

— Попросить совет у Валентина было легко.

— Да.

— Мы были ровесниками. Я спросил у него, есть ли у него такие же проблемы, но он ответил, что у него проблемы противоположного характера: он возбуждается при виде молодых женщин и с трудом может контролировать себя.

— Валентин? — изумленно воскликнул я.

— Люди скрывают такое, — просто отозвался Дерри. — Мою жену на самом деле не волновало то, что я больше не могу так легко заниматься с ней любовью, как раньше, но она привыкла шутить с подругами о моей сексуальности. Что за ужасное слово! Она хотела, чтобы люди уважали меня, так она сказала. — Он с любовью и печалью покачал головой. — Валентин посоветовал мне, к какому врачу обратиться. Он сам знал разные способы борьбы с импотенцией и утверждал, что многим из них научился, глядя на животных! Он сказал, что я должен успокоиться и не думать об импотенции как о чем-то постыдном или трагическом. Он сказал мне, что это еще не конец света. — Дерри помолчал. — Благодаря Валентину я пришел к согласию с собой.

— Он помог очень многим, — сказал я.

Профессор кивнул, продолжая вспоминать:

— Он рассказал мне об одном способе, который я никогда не решался проверить. Он клялся, что это правда. Я всегда раздумывал… Если я спрошу вас кое о чем, Томас, ответите ли вы мне правду?

— Конечно.

— Вы, быть может, слишком молоды.

— Поверьте мне.

— Но это между нами.

— Да.

Я говорил Монкриффу, что все следует записывать. Но ведь не исповедь, верно?

Профессор продолжил:

— Валентин говорил мне, что ограничение притока кислорода к мозгу может вызвать эрекцию и семяизвержение.

Он подождал моего ответа, но мне понадобилось время, чтобы подобрать слова. Я нерешительно произнес:

— Э… я слышал об этом.

— Тогда скажите мне.

— Мне кажется, что это извращение из общего ряда мании аутоэротизма. В данном случае самопровоцируемое частичное удушье.

Он нетерпеливо сказал:

— Валентин говорил мне об этом тридцать лет назад. Я просто хочу спросить у вас: это действует?

— На себе я не проверял.

Он промолвил с оттенком горечи:

— Потому что вам это никогда не было нужно, так?

— Ну, пока нет.

— Тогда… вам кто-нибудь рассказывал об этом?

— Никто из тех, кто пробовал это сам.

Он вздохнул.

— Я никогда не решался попробовать такое.

Это такая штука, которая может выйти из-под контроля.

— А существуют другие?

— Не будьте тупицей, Томас. Я изучал средневековье. Я знаю те факты, которые были письменно зафиксированы. Я пытался нащупать дорогу в ушедший мир. Я не могу ощутить его запах, вкус, жизнь, услышать его звучание. Я не ведаю его тайных страхов и его надежд. Я провел жизнь, учась сам и обучая других истории, передавая им знания, полученные из вторых рук. Если бы я заснул сейчас и проснулся в 1400 году, я не смог бы понять современный язык и не знал бы, как приготовить пищу. Вы слышали старое присловье, что если бы Иисус вернулся и вновь произнес Нагорную проповедь, никто из ныне живущих не понял бы его, потому что он говорил на древнееврейском языке с акцентом уроженца Назарета? Так вот, я потратил жизнь на непонятное и непонятое прошлое.

— Нет, профессор, — воспротивился я.

— Да, — жестко сказал он. — Я не думаю, что теперь это имеет для меня значение. И мне больше не с кем говорить. Я не могу говорить с нудными патронажными сестрами, которые приходят присматривать за мной и называют меня «голубчик». Но я понял, что могу говорить с вами, Томас. Я старый дурак, и я это знаю.

— Пожалуйста, продолжайте, — сказал я. — Расскажите еще о Валентине.

— В последние годы я нечасто видел его. Его жена умерла. Моя тоже. Вы можете подумать, что это могло бы сблизить нас, но это не так. Я предполагаю, что именно жены устраивали наши встречи. И нас с Валентином просто развело в разные стороны.

— Но тогда, давно… — спросил я. — Он знал, что вы интересуетесь ножами?

— О да, конечно. Ему очень нравилась моя коллекция. Он и его жена часто приходили к нам в дом, и пока женщины болтали о своем, я показывал Валентину ножи.

— Он сказал мне, что отдал вам один нож.

— Он сказал вам?..

— Да.

Профессор нахмурился.

— Помнится, он просил, чтобы я никому не говорил, кто отдал мне этот нож. А просто хранил его, пока он не попросит его обратно… но он так и не попросил. Я не думал об этом. Я забыл об этом. — Он сделал паузу. — Почему вы хотите увидеть этот нож?

— Просто из любопытства… и в память о старом друге.

Профессор обдумал мои слова и сказал:

— Я думаю, если он сказал вам так, значит, разрешил бы и показать.

Он встал и вернулся в спальню; я шел следом. Он снова зажег в спальне тусклую лампу.

— Боюсь, — сказал Дерри, — что в этом коробе ножи уложены в три слоя, и, чтобы добраться до того, который вы хотите увидеть, нам придется вынуть второй поддон. Вы можете переставить его на пол? Его даже не надо поднимать на кровать.

Я заверил его, что вполне смогу это сделать. На сей раз я действовал левой рукой — это было немного легче. Третий слой экспонатов состоял не из коричневых картонных коробок, а из длинных пакетов, завернутых в пузырчатый пластик и снабженных этикетками.

— Здесь по большей части шпаги, — сказал Дерри. — И еще шпаги-трости, и пара зонтиков со шпагами внутри. Они предназначались для защиты от грабителей сто или двести лет назад. Сейчас это, конечно, незаконно. Сейчас по закону положено дать себя ограбить. — Он негромко хихикнул. — Понимаете, нельзя причинять вреда несчастным разбойникам.

Он просмотрел этикетки, пробежав пальцами по уложенным в ряд сверткам.

— Вот оно. «Дар от В.К.». — Дерри вынул сверток, расстегнул пряжки стягивающих ремней и размотал пластик, открывая содержимое.

— Вот он, — пояснил профессор, — нож Валентина.

Я смотрел на нож. Он не был похож ни на один из ножей, когда-либо виденных мною. Он был по меньшей мере пятнадцати дюймов длиной, а может быть, и восемнадцати. Его лезвие, обоюдоострое и отточенное, составляло едва ли треть общей длины и представляло собой удлиненный овал, одна сторона которого сходилась к острию; это лезвие напоминало наконечник копья. Длинная рукоять была узкой и по всей длине закручена в тугую спираль. На конце спирали было круглое навершие с несколькими отверстиями.

— Это же не нож, — сказал я. — Это копье.

Дерри улыбнулся.

— Он не предназначался для метания.

— А для чего же?

— Я не знаю. Валентин просто спросил меня, не хочу ли я присоединить этот нож к своей коллекции? Это кованая сталь. Уникальный экспонат.

— Но где он мог купить такую вещь?

— Купить? — Дерри усмехнулся. — Разве вы забыли о профессии Валентина? Он был кузнецом. Он не покупал этот нож. Он сделал его.

ГЛАВА 14

Рано утром в пятницу я спокойно работал в монтажной с четырех часов до половины седьмого, располагая сцены в приблизительном порядке. Помимо всего остального, эта работа всегда подсказывала мне, какие связующие сцены еще необходимо доснять, какие заменить или вообще выбросить. Я делал пометки и напевал что-то от удовольствия, внося ясность в общую канву фильма.

К шести тридцати Монкрифф установил на конном дворе камеры, к семи лошади, вернувшиеся из Хантингдона, выехали на Хит на тренировку, к семи тридцати костюмеры и гримеры уже приступили к работе, а в восемь тридцать во двор, сигналя, въехал автомобиль О'Хары.

Грумы, вернувшиеся с Хита, чтобы почистить и накормить лошадей, выскочили во двор, оставив стойла открытыми. Вышли костюмеры и гримеры. Операторы прервали работу, чтобы послушать, что скажут. Актеры и статисты столпились вокруг.

Удовлетворенный, О'Хара взял мегафон Эда и объявил, что Голливуд доволен тем, как идут дела, и поэтому сам он сейчас улетает в Лос-Анджелес. Томас Лайон остается единовластным правителем на съемочной площадке.

Он отдал мегафон Эду, жестом велел всем возвращаться на свои рабочие места и вопросительно посмотрел на меня.

— Ну как? — спросил он.

— Я предпочел бы, чтобы ты остался.

— Это твой фильм, — твердо возразил он. — Но я прошу тебя никуда не ездить без шофера и телохранителя. — Он осмотрелся. — Кстати, где они?

— Здесь я в безопасности, — ответил я.

— Не стоит думать, что ты в безопасности где бы то ни было, Томас. — Он сунул мне ключ, объяснив, что зто ключ от его номера в отеле. — Если будет нужно, воспользуйся моими комнатами. Те два ножа лежат там в сейфе. Комбинация четыре-пять, четыре-пять. Запомнишь?

— Да… но как мне теперь связываться с тобой?

— Звони моей секретарше в Лос-Анджелес. Она будет знать, где я.

— Не уезжай…

Он улыбнулся.

— Мой самолет улетает в полдень. До встречи.

О'Хара сел в машину, махнув на прощание, и уехал, а я почувствовал себя, словно молодой генерал, назначенный командовать важным сражением: полный страха, неуверенный, эмоционально беззащитный.

По графику на это утро были назначены съемки самых первых сцен фильма — приезд полиции для расследования убийства. Монкрифф показывал актерам — некоторые были в полицейской форме, другие без формы, — где им следует остановиться и повернуться к камере так, чтобы оказаться наиболее выгодно освещенными. Он работал с ними по планам и диаграммам, которые мы вычертили вчера вечером после моего возвращения из Кембриджа.

Оставив Эда приглядывать за съемкой, я поехал в «Бедфорд Лодж», чтобы спокойно позавтракать у себя в номере. В отеле я обнаружил, что мои шофер и «черный пояс» расхаживают по вестибюлю, явно опасаясь неприятностей.

— Спокойно, — сказал я. — Ваш рабочий день начинается через час.

— Мистер О'Хара велел…

— Через час, — повторил я и направился в номер, думая, что раз уж они не спасли меня от «Армадилло», то я с таким же успехом могу обойтись и без них.

Вместе с завтраком в моем номере появился посетитель — Робби Джилл.

— Я должен обследовать сотню грудных клеток и прописать микстуры от кашля, — сообщил он. — В мою приемную поступило множество сообщений о простуженных пациентах. Я спешу. Снимайте одежду.

— Что?

— Снимите свитер и рубашку, — повторил он. — Расстегните брюки. Я пришел, чтобы сохранить вашу недостойную жизнь.

Он деловито раскрыл свой чемоданчик, отодвинув в сторону мои тосты и кофе и отправив себе в рот пальцами мою ветчину.

— Надеюсь, вы не голодны, — произнес он, жуя.

— Умираю от голода.

— Это плохо. Раздевайтесь.

— Э… зачем?

— Во-первых, чтобы сменить повязку. Во-вторых, бронежилет. Я пытался достать настоящий, ноже- и пуленепробиваемый, но ни полиция, ни армия не выделили бы мне его без кучи бюрократических формальностей, так что попробуем довериться самодельному.

Я снял свитер и рубашку; он размотал повязку и поднял брови — удивленно, но без недовольства.

— Вы здоровы. Больно?

— Ребро болит.

— Этого следовало ожидать, — добавил он и наложил свежий бинт. — А теперь ответьте: что вы знаете о дельта-гипсе?

— Ничего.

— Он применяется вместо обычного гипса для фиксации сломанных рук и ног. Это жесткий и твердый материал, но на самом деле это полимер, и он пористый, так что ваша кожа будет дышать и не будет чесаться. Нож его не пробьет.

— А пуля?

— Это другое дело.

Он занимался своей работой около получаса; все это время мы говорили о Доротее и Поле и не пришли ни к какому заключению. Правда, я объяснил, рассказав о Билле Робинсоне, каким образом вышло, что мы сейчас находимся посреди склада коробок с книгами Валентина.

По завершении работы Робби я был от подбородка до пояса облачен в жесткую куртку без рукавов, которую я мог снимать и надевать двумя половинками, скрепленными полосками «липучки».

Когда я восстал против того, чтобы пластик закрывал шею, Робби просто спросил:

— Вы хотите, чтобы вам перерезали глотку? Наденьте свитер с высоким воротом. На случай, если у вас такого нет, я принес тонкую белую водолазку. — Он сунул ее мне так, словно ему она была вообще не нужна.

— Спасибо, Робби, — сказал я, и он мог понять по моему тону, что это не просто вежливость.

Он коротко кивнул.

— Мне пора вернуться к своим прямым обязанностям и объехать всех этих кашлюнов, а то они линчуют меня. — Он собрал свой чемоданчик. — Вы думаете, что эту вашу повешенную леди линчевали?

— Нет, я так не думаю.

— Вы узнали что-нибудь полезное от профессора Дерри?

— Нож, которым меня ткнули в бок, называется «Армадилло». Тот, с выемками для пальцев, с Хита, это копия ножей времен первой мировой. Полиция уже расспрашивала профессора о нем.

— Вау!

— Профессору около восьмидесяти пяти лет. Он просил меня не говорить «Вау».

— Прямо охрана общественного порядка.

— Мы славно поговорили, но он не знает, кто может быть хозяином «Армадилло».

— Будьте осторожны, — сказал на прощание Робби. — Если я буду нужен, я неподалеку.

Я съел то, что осталось от моего завтрака, медленно оделся, побрился и постепенно стал привыкать к жизни черепахи в панцире.

К тому времени, как я был готов уходить, снизу позвонила дежурная и сказала, что меня спрашивает молодая женщина. Она полагает, что я должен ждать ее. Мисс Люси Уэллс.

— Ох, да! — Я совсем забыл о ней. — Пожалуйста, пришлите ее сюда.

Вошла Люси: джинсы, свитер, кроссовки, «конский хвост» — этакая серьезная юная восемнадцатилетняя леди. Она озадаченно посмотрела на множество коробок и спросила, с чего начинать.

Я выдал ей портативный компьютер, блокнот, шариковую ручку и большой черный маркер.

— Крупно пометь каждую коробку номером, — сказал я, написав маркером «I» на коробке из-под микроволновой печи. — Вынь из нее все. Составь список содержимого, введи этот список в компьютер и упакуй все обратно, положив в коробку поверх книг листок со списком. На другой странице напиши мне общий обзор, например: «Коробка I, книги, биографии владельцев и тренеров». Понятно?

— Да.

— Перетряси все книги на случай, если что-то вложено внутрь, но ничего не выбрасывай, даже если это будет какая-нибудь ерунда.

— Хорошо. — Она, кажется, была в замешательстве, но я не стал пояснять свои слова.

— Закажи ленч в номер, — сказал я. — Не оставляй никаких бумаг или книг на виду, когда придет официант. Понятно?

— Да, но почему?

— Просто делай работу, Люси. Вот ключ от комнаты. — Я дал ей ключ. — Если будешь выходить, запирай дверь. Когда вернусь, я приведу Нэша Рурка на пару стаканов чего-нибудь.

Ее синие глаза расширились. Люси была не глупа. Она оглядела коробки и начала с той, которую я пронумеровал.

Я вернулся к работе, шофер и телохранитель внушали мне меньше уверенности, нежели дельта-гипс. Мы провели все утро на конном дворе; Нэш терпеливо (как по роли, так и по жизни) разбирался с актерами, игравшими полицейских.

Чтобы правильно показать изначальные сомнения полицейских, нам пришлось провозиться целую вечность.

— Я не хочу, чтобы эти полицейские выглядели неповоротливыми, — настаивал я, но вскоре пришел к выводу, что неповоротливыми были актеры. У меня не было возможности подыскивать хороших исполнителей на незначительные роли; фокус заключался в том, чтобы заставить самого тупого пуделя прыгать через обруч.

Монкрифф безостановочно ругался. Нэш в любой сцене мог точно повернуться и попасть как раз в полосу света, но он, как я напомнил разъяренному главному оператору, был назван суперзвездой не только за красивые глаза.

Беспорядок не уменьшился даже с появлением настоящей полиции, желавшей узнать, почему свежие отпечатки моих пальцев обнаружены в доме Доротеи. Мы могли бы ради смеха снять их, но никто не был расположен шутить. Я доказал, что у меня есть алиби на время смерти Пола, когда бы эта смерть ни наступила (когда именно, они не хотели или не могли сказать), но этот перерыв съел все время моего ленча.

Вернувшись к работе, мы добрались наконец до сцены появления Сиббера (в машине) и его рассказа о своих подозрениях полиции (киношной). Сиббер был хорошим профессионалом, но имел склонность отпускать неуместные сальные шуточки и зря тратить время. Он то и дело повторял «прошу прощения» без малейшего намека на раскаяние.

Я угрюмо старался сохранять спокойствие и дважды выходил подышать свежим воздухом, чувствуя боль в треснувшем ребре, пока операторы Монкриффа перезаряжали камеры для восьмого дубля простенькой сценки. Я позвонил в гараж Ригли и спросил, нельзя ли позвать к телефону Билла Робинсона. Я поговорил с Биллом, поблагодарил за бережную доставку второй половины коробок и попросил его открыть свой домашний гараж и вынести части мотоцикла на дорожку к дому.

— Мы решили снять вашу часть города после наступления темноты, — сказал я. — Ты сможешь уделить нам вечер? А твой большой мотоцикл будет у дома?

«Класс, улет, да, прикол, провалиться», — отвечал он.

Усталый и немного удрученный, в пять тридцать вечера я объявил перерыв и пригласил Нэша в свой номер в отеле на пару стаканов чего-нибудь крепкого.

— С удовольствием, — легко согласился он и в номере поприветствовал Люси достаточно тепло, чтобы вновь заставить ее язык путаться в самых простых словах.

— Как у тебя дела? — спросил я ее, наскоро объяснив Нэшу ее задачу.

Она извинилась за то, что дело движется медленно и она закончила возиться только с пятью коробками. Она только что обнаружила в одной из коробок несколько газетных вырезок касательно смерти Сони. Было ли это важно? Коробка шестая, сказала она. Она еще не до конца разобралась в ней.

— Чудесно, — сказал я. — Ты придешь завтра снова? Ты собираешься на ночь уезжать домой? Или, быть может, остановишься у своего дяди Ридли?

Она состроила гримаску.

— Не у него. На самом деле, — она заметно покраснела, — я остановилась в этом отеле. Здесь была свободная комната, и папа разрешил. Я надеюсь, все в порядке?

— Великолепно, — сдержанно сказал я, зная, что энтузиазм может отпугнуть ее. — Как насчет послезавтрашнего дня — воскресенья?

— Я могу остаться до окончания работы, — ответила она. — Папа сказал, что так будет лучше.

— У тебя хороший папа, — улыбнулся Нэш.

— Ему ужасно интересно, — сказала Люси и после паузы добавила: — А на самом деле очень странно, мистер Рурк, представлять вас как моего папу.

Нэш улыбнулся, и у его глаз появились морщинки. Несмотря на беременность жены, он вообще не был похож на отца и уж тем более на отца Люси.

Мы наскоро выпили вместе и разошлись. Нэш, уходя, зевнул и сообщил, что этот рабовладелец, Томас Лайон, хочет заставить его поработать еще пару часов. Люси, не собираясь спорить с этим, распрощалась с нами в то же самое время. Она сказала мне, что остановилась в отеле только ради удобства, и ничего более.

Когда она ушла, я просмотрел общий список содержимого коробок. Поскольку во время перемещений они все перемешались, а Люси методично начала работу с одного конца, шесть уже обработанных коробок хранили в себе довольно пестрый набор.

Коробка I. Формуляры. Равнинные скачки.

Коробка II. Биографии, тренеры, владельцы и жокеи.

Коробка III. Формуляры. Национальные Охотничьи скачки.

Коробка IV. Еженедельные колонки, «Скаковая газета».

Коробка V. Книги, ежегодники, история скачек.

Я встал на колени, открыл коробку III с формулярами Национальных Охотничьих и обнаружил, что по счастливой случайности в ней хранились записи тех двух лет, когда я участвовал в скачках.

Формуляр британских скачек, который составляется в течение всего сезона путем еженедельного вложения отдельных листов в мягкую кожаную обложку, содержит сведения о каждом отдельном заезде, кличках лошадей, тренерах, жокеях, несомом весе, возрасте и поле каждой лошади, а также полное описание ее действий от старта до финиша.

Показания формуляра невозможно было опровергнуть. Если формуляр говорит, что мистер Т.Лайон («мистер» означало статус любителя) финишировал пятым с большим отставанием, то мистеру Т.Лайону бесполезно было вспоминать, что он ехал довольно близко к своему сопернику и отстал только на полкорпуса лошади. Мистер Т.Лайон, с ностальгией читал я, пришел первым в трехмильном стипль-чезе в Ньюбери, опередив соперника на два корпуса, вес жокея — 66,3 килограмма. Погодные условия в тот день были определены как «мягкие», начальные ставки были 100 к 6, и конь мистера Т.Лайона необъяснимым чудом обставил признанного фаворита (несшего на 7,5 килограмма больше). Мистер Т.Лайон, вспомнил я, был вне себя от восторга. Зрители, большая часть которых лишилась своих ставок, безрадостно молчали.

Я улыбнулся. И вот он я, двенадцать лет спустя, закованный в дельта-гипс, пытаюсь не стать жертвой убийства и не думаю, что когда-либо был более счастлив, чем в тот далекий холодный день.

Валентин поставил против имени моего выигравшего коня красный восклицательный знак, означавший, что именно он подковывал этого коня специально для скачек, возможно, в утро перед заездом.

Для скачек лошадей подковывали тонкими алюминиевыми подковами, намного более легкими и тонкими, чем обычные стальные подковы, необходимые в конюшнях и на тренировках. Для кузнецов было повседневным делом менять подковы до и после скачек.

Попавшийся мне случайно формуляр из коробки III уводил в прошлое всего лишь до моего семнадцатого дня рождения. Чтобы вернуться к дебюту мистера Т.Лайона в шестнадцать лет, я должен был подождать, пока Люси завершит работу.

Я открыл коробку I с формулярами Равнинных скачек и обнаружил, что по данному вопросу формуляры были более старыми. Они охватывали даже те несколько лет, когда Джексон Уэллс работал тренером в Ньюмаркете; один из них относился к году смерти Сони.

Заинтересовавшись, я выискивал поставленные Валентином красные точки (участники) и красные восклицательные знаки (победители) и повсюду натыкался на имя своего деда-тренера. Двадцать шесть лет назад, когда мне было четыре года. Целое поколение назад. Многие из них ушли. Так много лошадей, так много скачек, оставшихся позади и забытых.

Насколько я видел, из рук Джексона Уэллса вышло не очень много участников и совсем уж мало победителей. У Джексона Уэллса не было постоянного жокея: только богатые и процветающие конюшни могут позволить себе содержать хорошего наездника. На некоторых лошадях Джексона Уэллса ездил П.Фальмут, на нескольких других — Д. Карсингтон. Я никогда не слыхал ни о том, ни о другом, и это меня не удивило.

В день смерти своей жены Джексон Уэллс поехал на Йоркские скачки, в программу которых была включена лошадь из его конюшни. Я просмотрел формуляр за этот день и обнаружил, что его лошадь не стартовала и была записана как снятая с забега. Когда этот заезд состоялся, тренер Уэллс уже был на обратном пути в Ньюмаркет.

Я пролистнул несколько страниц вперед. Поставленные Валентином против фамилии Уэллса точки редели и уменьшались в числе. И был только один восклицательный знак — незначительные скачки на малую дистанцию с участием малоизвестного жокея Д.Карсингтона.

«Победитель есть победитель, — всегда говорил мой дед. — Никогда не презирай проигравших».

Я сложил формуляры обратно в коробку, покорно перенес появление за спиной моих охранников в вестибюле и велел водителю ехать к дому Бетти. Я хотел спросить, не у нее ли случайно ключ от дома Доротеи. Она покачала головой. Несчастная Доротея, несчастный этот человек, Пол.

Муж Бетти не горевал по Полу. Он сказал, что, если я хочу начать прибираться в доме Доротеи, он откроет дверь в один момент. Муж Бетти был мастером на все руки. При помощи некоторых хитростей, сказал он, можно справиться с любым замком. И действительно, вскоре мы с ним бродили по разоренным комнатам, ликвидируя, насколько могли, беспорядок. Полиция, сказал он, взяла их фотографии, отпечатки пальцев и уехала. Дом, оставленный в таком виде, переполненный горькими воспоминаниями, был явно не тем местом, куда стоило возвращаться Доротее.

Большую часть времени я провел в ее спальне, ища фотографии, которые, по ее словам, хранились в коробке. Я их не нашел. Я сказал мужу Бетти, что я ищу единственную памятку Доротеи о детстве Пола, но и он потерпел неудачу в поисках.

— Несчастная женщина, — сказал муж Бетти. — Этот ее сын был груб, но она никогда не сказала в его адрес ни единого плохого слова. Между нами говоря, его смерть — это не потеря.

— Нет… но кто убил его?

— А, я понимаю, что вы имеете в виду. Жуткое чувство, не так ли, знать, что какой-то маньяк бегает вокруг с ножом?

— Да, — ответил я. — Жуткое.

Я стоял на темной улице возле гаража Билла Робинсона, а «черный пояс» за моей спиной взирал на толпу, неотвратимо собиравшуюся поодаль.

Внутри гаража горел яркий свет, а сам Билл Робинсон с застенчивым видом стоял там же, одетый в свою обычную черную кожу с заклепками. Чудовищный «Харлей-Дэвидсон» возвышался рядом. Части другого мотоцикла, который Билл восстанавливал, кучками лежали на подъездной дорожке. Монкрифф деловито размещал дуговые и точечные лампы, чтобы создать драматическую игру света и теней, а дублер Нэша дошел до указанной точки и посмотрел в сторону гаража. Сперва Монкрифф осветил его в профиль, потом в три четверти, одна половина на свету, вторая в темноте, виден только влажный блеск глаза.

Подошел Нэш, встал рядом со мной и стал смотреть.

— Вы останавливаетесь, — сказал я. — Вы размышляете, как, черт побери, вам выкарабкаться из того, во что вы вляпались. Вы пытаетесь не пасть духом. О'кей?

Он кивнул и махнул рукой в сторону сцены.

— Впечатляет, — признал он, — но почему мотоцикл?

— Это то, о чем наш фильм.

— Что вы хотите сказать? Ведь в фильме нет никаких мотоциклов, не так ли?

— Фантазия, — пояснил я. — Наш фильм о том, как необходима фантазия.

— Призрачные любовники? — с сомнением хмыкнул он.

— Фантазия дополняет то, чего нет в жизни, — обронил я. — Этому парню с мотоциклом восемнадцать лет, он добрый малый, имеет постоянную работу, приносит своей престарелой соседке покупки на дом, а в своей придуманной жизни он — адский всадник верхом на ревущем сгустке энергии, весь в черной коже и металле. Он играет в то, чем не смог бы и, вероятно, не захотел бы стать в реальности, но, воображая себе это, он делает свою жизнь более полной, насыщенной.

Нэш стоял неподвижно.

— Вы говорите так, словно одобряете все это.

— Да, одобряю. Я полагаю, что добрая и яркая придуманная жизнь спасает несчетное количество людей от тоски и депрессии. Она дает им ощущение собственной индивидуальности. Они изобретают самих себя. Вы отлично знаете это. Вы сами — фантазия для множества людей.

— А маньяки-убийцы? Они тоже фантазируют?

— Для любых небес есть свой ад.

Монкрифф позвал:

— Готово, Томас, — и Нэш, ничего не ответив, пошел на то место, откуда должен был войти в кадр, остановиться, повернуть голову и увидеть Билла Робинсона, живущего в дарующей смелость стране грез.

Эд обошел круг, объясняя всем соседям, что необходимо соблюдать тишину. «Мотор!» — выкрикнул он. Камеры заработали. Эд крикнул: «Пошел!» Нэш шагнул, остановился, повернул голову. Великолепно! Билл Робинсон уронил кусок выхлопной трубы и сказал:

— Извините.

— Стоп, — с отвращением произнес Эд.

— Не говори «извините», — сказал я Биллу Робинсону, подойдя к нему. — Не имеет значения, если ты что-то уронишь. Не имеет значения, если ты выругаешься. Это нормально. Только не говори «извините».

Он усмехнулся. Мы начали снимать сцену снова. Он сваривал вместе два куска блестящего металла, деловито, словно на него не пялились пятьдесят человек.

— Стоп! — с одобрением крикнул Эд, и соседи зааплодировали.

Нэш пожал Биллу Робинсону руку и раздал автографы. Мы продали кучу билетов на будущий фильм, и никто не воткнул мне в спину нож. Словом, выдался неплохой вечер.

Вернувшись в «Бедфорд Лодж», мы с Нэшем вместе поужинали в номере.

— Продолжим разговор о необходимости фантазий, — сказал он.

— О… я… — Я помялся и умолк, не желая выставлять себя дураком.

— Продолжим, — настаивал он. — Люди говорят… фактически, я говорю… что актерское ремесло не есть подходящее занятие для серьезного человека. Объясните мне, почему это так.

— Мне нет нужды объяснять это вам.

— Тогда скажите мне, почему вы занимаетесь сотворением фантазий?

— Выпейте вина.

— Не уходите от ответа, черт побери!

— Ну что ж, — начал я, решившись наконец высказаться. — Когда-то я хотел стать жокеем, но вырос слишком большим. Как бы то ни было, в один прекрасный день я пришел к доктору по поводу травмы плеча, которую получил, упав на скачках. И доктор спросила меня, чем я хочу заняться в жизни. Я ответил: «Хочу быть жокеем», — и она сердито прочла мне лекцию о том, как легкомысленно я трачу отпущенное мне на земле время. Я спросил ее, какое же занятие она могла бы порекомендовать, и она сурово ответила, что единственным полезным и достойным занятием является медицина.

— Какая чепуха!

— Она презирала меня за то, что я хотел всего-навсего развлекать людей.

Нэш покачал головой.

— Полагаю, я дал разумное объяснение, — сказал я. — Я по-прежнему развлекаю людей и, наверное, буду развлекать и в дальнейшем, и я убедил себя, что мое дело приносит по меньшей мере столько же добра, сколько успокаивающие лекарства. Любой может пойти туда, куда ведет его сознание. Можно жить в воображаемом мире, не испытывая реального ужаса или реальной боли. Я создаю образы. Я открываю дверь. Я могу воспламенить… и могу исцелить… и успокоить… и дать людям понимание… И, ради Бога, забудьте все, что я тут наговорил. Я просто пытался развлечь вас.

Нэш задумчиво пил вино.

— А в этом фильме, которым мы занимаемся, — сказал я, — призрачные любовники делают существование отвергнутой жены более счастливым. Это лучший способ, который она может противопоставить роману ее мужа с ее сестрой. Это ее убежище… и ее месть.

Он криво улыбнулся.

— Мой персонаж — дерьмо, не так ли?

— Он человек, — отозвался я.

— Вы собираетесь купить Говарда на ее самоубийство?

Я покачал головой.

— Я уверен, что она не повесилась. Но не беспокойтесь, ваш персонаж отомстит за ее смерть и предстанет средь аромата роз.

— Говард написал эти дополнительные сцены?

— Еще нет.

— Вы жулик, Томас, вы это знаете?

Мы мирно завершили ужин и вместе с Монкриффом расписали завтрашние съемки, которые должны были проходить в декорации, похожей на столовую Лондонского литературного клуба, теперь уже полностью готовой.

После этого совещания я с облегчением стащил свой бронежилет, вымылся, ухитрившись не намочить повязку, и, выйдя из душа в трусах, решил, что перед тем как забраться в постель, всего лишь быстренько гляну на газетные вырезки о смерти Сони. Два часа спустя, уже натянув пижаму, я сидел в кресле, восхищенный и ошеломленный, начиная понимать, почему Пол так отчаянно хотел забрать книги Валентина и почему, вероятно, Валентин не хотел отдавать их ему. Оставляя их мне, сравнительно чужому человеку, старик думал сохранить в тайне факты, содержащиеся в статьях, поскольку я не должен был понять значения этих вырезок и мог попросту выбросить их. Он и сам хотел сделать это, но спохватился уже слишком поздно, когда его прогрессировавшая болезнь сделала задачу непосильной. Пол хотел получить книги и бумаги Валентина, и Пол был мертв. Я посмотрел на бронежилет из дельта-гипса, лежавший на столе, и почувствовал сильное желание снова влезть в него, даже в два часа ночи. Рассказывая мне о Соне, Валентин назвал ее мышкой, но он явно не думал так о ней, когда она была жива. В папке со статьями хранились две большие фотографии прелестной молодой женщины, беспечной духом и, не мог не отметить я, вкусившей немало от наслаждений плоти. Одна фотография была четкой, контрастной и черно-белой, размером восемь на десять дюймов, копией цветного фото «Соня и Свин», которое показывала мне Люси. На фотографии Валентина молодой человек отсутствовал. Соня улыбалась одна. На второй фотографии Соня была в свадебном платье, но снова одна, и снова в ее глазах не было ничего от девственницы. Моя мать однажды сказала мне, что у женщины, переспавшей с мужчиной, появляются на нижних веках маленькие складочки, которые становятся заметны, когда она улыбается. На обеих фотографиях Соня улыбалась, и маленькие складочки были видны отчетливо. Валентин сказал, что в книге она подана как несчастная сучка, но этими словами он хотел ввести меня в заблуждение. В папке хранились вырезки из множества газет, и те заметки, в которых высказывались самые грязные предположения насчет неверности миссис Уэллс ее мужу Джексону, были кем-то — и это мог быть только сам Валентин — многократно перечеркнуты красной шариковой ручкой, и, словно крик боли, поверх них было написано: «Нет! Нет!» Я вынул из папки все бумаги и обнаружил, что под фотографиями и целым ворохом вырезок лежали две ломкие засушенные розы, короткая записочка насчет подковывания лошади, начинавшаяся словами: «Милый Валентин», и обрывок белоснежных кружевных трусиков. По словам профессора Дерри, Валентин сознавался в том, что слишком легко возбуждался при виде молодых женщин. Если верить собственной памятной коллекции Валентина, одной из этих молодых женщин была Соня Уэллс. Бедный старикан, подумал я. Ему было около шестидесяти, когда она умерла. Мне всего тридцать, я достаточно молод, чтобы считать шестьдесят лет возрастом весьма далеким от острого сексуального желания, но Валентин продолжал давать уроки жизни даже из могилы. Сильные эмоции, открывшиеся мне в толстой папке с памятными материалами о Соне, на некоторое время заставили меня упустить из виду более тонкую папку, лежавшую на дне коробки, но, когда я внимательно исследовал содержимое второй папки, она показалась мне бомбой, ждавшей только детонатора. Ждавшей меня.

Я проспал пять часов, натянул панцирь и приступил к работе. Субботнее утро. В моем мысленном календаре я пометил его как день девятнадцатый со дня начала творения фильма, то есть истекла почти треть отпущенного мне времени.

Весь день шел дождь, но это не имело значения, поскольку мы проводили съемки в помещении «столовой Литературного клуба». В этой сцене подозрения Сиббера касательно неверности жены должны перейти в уверенность. Сиббер и Сильва без конца говорили актерам-официантам «да, пожалуйста» и «нет, спасибо», поглощали бесконечные порции изысканных блюд (Сильва немедленно выплевывала их, как только я говорил «стоп»), отпивали бесчисленные глотки подкрашенной воды. Сиббер жестом просил принести счет, и в течение всего диалога злоба была сосредоточена только в напряжении неизменно улыбающихся губ, ибо сознание собственного общественного положения не допускает большего. Членство в Жокейском клубе не позволяло Сибберу надавать пощечин жене в самой консервативной столовой Лондона.

Наблюдая и слушая все это, я думал, что Говард превзошел самого себя в понимании и воссоздании ситуации, когда общественные условности держат в узде потенциально опасную сущность отвергнутого самца.

Сильва насмехалась над Сиббером выражением глаз, губы ее были сложены в приторно-слащавую улыбочку. Сильва говорила ему, что терпеть не может, когда его руки касаются ее груди. Сиббер, уничтоженный внутренне, оглядывается, чтобы увериться, что официанты ничего не слышали. Это исполнение должно было сделать фильм необычайно кассовым.

Сделав перерыв на ленч и оставив съемку крупных планов на послеобеденное время, я вернулся в «Бедфорд Лодж» и обнаружил в своем номере Нэша, сидевшего развалясь в кресле и болтающего с Люси. В результате за утро она справилась едва с полутора коробками.

— Ой, здрасьте, — приветствовала она меня, не поднимаясь с колен, — а что мне делать с тремя коробками, полными громадных древних энциклопедий?

— Насколько древних?

Она открыла один большой том и отыскала дату.

— Сорок лет! — Судя по ее тону, сорок лет были невообразимым сроком. Нэш непроизвольно вздрогнул.

— Просто пометь их и оставь, — сказал я.

— Верно. Ой… я не нашла никакого фотоальбома, который вы велели мне искать, но зато я наткнулась на кучу снимков в старой конфетной коробке. Что мне с ними делать?

— В конфетной коробке?

— Ну да. С цветами на крышке. Ужасно старая.

— Э… где эта коробка?

Она открыла картонку из-под факсового аппарата и извлекла из нее несколько папок, полных старых программ со скачек и газетных вырезок о победителях, которых Валентин регулярно подковывал.

— Вот эта коробка, — сказала Люси, вынимая и протягивая мне поблекшую и помятую коробку золотистого цвета с цветами, похожими на георгины, на крышке. — Я не стала делать список фотографий. Он вам нужен?

— Нет, — рассеянно ответил я, открывая крышку. Внутри было множество старых снимков малого формата, многие уже давно выцвели, края их загибались. Портреты Валентина и его жены, портреты Доротеи и ее мужа, фотография или две Мередита Дерри и его жены, несколько снимков Доротеи с ребенком, с милым маленьким мальчиком Полом. Память о тех временах, когда жизнь была прекрасна, пока время еще не исковеркало ее.

— Как насчет того, чтобы заказать нам всем ленч? — поинтересовался я.

Нэш сделал заказ.

— Чего бы вы хотели выпить, Томас?

— Воды из Леты, — отозвался я.

— Не раньше, чем закончите фильм.

— Что такое Лета? — спросила Люси.

Нэш ответил:

— Река в подземном мире. Если из нее глотнуть, то заснешь и забудешь о том, что был жив.

— Ох!

— Навсегда, — добавил Нэш. — Но Томас не это имел в виду.

Люси, чтобы скрыть непонимание, активно заработала маркером.

На дне конфетной коробки я нашел снимок большего формата, тоже выцветший, но все же сохранившийся получше. На нем была запечатлена группа молодых людей, на вид всем было около двадцати. На обороте фото было одно-единственное слово — «Банда».

Банда.

«Банда» состояла из пяти молодых людей и одной девушки.

Я сидел, уставившись на снимок, достаточно долго, чтобы это заметили Нэш и Люси.

— Что там? — . спросил Нэш. — Что вы нашли?

Я протянул фото Люси, которая посмотрела на него, пригляделась повнимательнее и воскликнула:

— О, это же папа, правда? Какой он тут молодой. — Она перевернула снимок. — «Банда», — прочитала она вслух. — Это написано его рукой, верно?

— Тебе лучше знать.

— Я уверена, что это писал он.

— А кто эти люди с ним? Что такое «банда»? — спросил я.

Она внимательно изучала фото.

— Ведь это Соня, не так ли? По-моему, она.

Нэш взял снимок из рук Люси и тоже вгляделся в него, потом кивнул.

— Это, несомненно, твой отец, а девушку мы видели на той фотографии, которую ты приносила… А этот парень рядом с ней — тоже с той фотографии… Это определенно Свин.

— Думаю, да, — с сомнением отозвалась Люси. — А этот с краю, он похож… — Она умолкла, испытывая неуверенность и тревогу.

— На кого? — спросил я.

— Теперь он уже не такой, как тут. Он, ну… раздался… теперь. Это мой дядя Ридли. Тут он довольно симпатичный. Как ужасно то, что время делает с людьми.

— Да, — произнесли в один голос Нэш и я. Несметное множество с трудом узнаваемых сейчас старых актеров и актрис обитало в Голливуде — кожа потеряла упругость, ушло все, кроме памяти о романтическом ореоле, а их молодые изображения безжалостно издевались над ними с видео- и телеэкранов.

— А кто остальные? — спросил я.

— Я их не знаю, — ответила Люси, отдавая фото обратно мне.

— На вид они твои ровесники, — сказал я.

— Да. — Она сочла это незначительным. Принесли ленч, и мы уселись есть. Раздался звонок — из Норвегии звонил Зигги.

— Я не могу дозвониться О'Харе, — объяснил он.

— Он улетел обратно в Лос-Анджелес, — сказал я. — Как лошади?

— Работают отлично.

— Хорошо. Постановочный отдел нашел для них пустующий конный двор всего в десяти милях от побережья. — Я извлек из внутреннего кармана лист бумаги и терпеливо, буква за буквой, продиктовал ему адрес. — Позвони мне в понедельник после высадки в Иммингаме, если возникнут какие-нибудь проблемы.

— Да, Томас.

— Хорошо сделано, Зигги.

Он засмеялся, польщенный, и отключил связь.

Я оставил Нэша и Люси допивать кофе, а сам, взяв фотографию «банды» и нижнюю папку из коробки, просмотренной прошлой ночью, пошел в номер О'Хары, открыл дверь его ключом и положил воспоминания Валентина в сейф, к ножам. В каждом номере в отеле был маленький индивидуальный сейф, и каждый гость мог сам выбрать шифр для замка. Мне не нравились предчувствия, которые заставили меня принять эту меру предосторожности и воспользоваться сейфом О'Хары, а не моим, но тем не менее я это сделал.

Прямо в комнате О'Хары я нашел в местной телефонной книге номер Ридли Уэллса и попробовал позвонить ему, но его телефон не отвечал.

Вернувшись в свой номер, я еще застал там Нэша, хотя он уже собрался уходить. Он объявил, что намерен после обеда посмотреть по телевизору скачки и сделать ставки по телефону через букмекера, с которым я для него договорился.

— То, что намечалось на вечер, остается в силе? — спросил он, задержавшись на пороге.

— Несомненно, если, конечно, дождь прекратится, а он, кажется, кончается.

— И вы хотите, чтобы я ехал верхом в этой чертовой темнотище?

— Будет лунный свет. Монкрифф это устроит.

— А как насчет проклятых кроличьих нор?

— На ньюмаркетских выгонах их нет, — заверил я его.

— А если я упаду?

— Мы поднимем вас и снова усадим в седло.

— Иногда я ненавижу вас, Томас. — Он ухмыльнулся и ушел.

Я оставил Люси разбираться в грудах формуляров, в вестибюле подобрал своих нянек и был доставлен обратно в конный двор.

По пути в «Литературный клуб» я заглянул в располагавшийся внизу кабинет, занимаемый в основном Эдом, и там среди деловой мешанины телефонов, факсов и скоростного ксерокса нашел молодую женщину-оператора, которую и попросил дозваниваться по номеру Ридли Уэллса, а если он вернется домой и ответит на звонок, немедленно соединить его со мной.

— Но вы же велели никогда не делать этого, ведь телефон может зазвонить во время съемки.

— Мы можем переснять, — сказал я. — Мне нужен этот человек. Понятно?

Она кивнула, успокоенная, а я пошел наверх, чтобы вновь добиться от Сиббера и Сильвы самого ядовитого выражения лиц.

Ридли Уэллс ответил на вызов в половине четвертого и, судя по голосу, был пьян.

Я сказал:

— Помните, вы спрашивали у нашего продюсера О'Хары, нет ли в нашем фильме работы с лошадьми для вас?

— Он ответил, что нет.

— Верно. Но теперь она есть. Вы по-прежнему заинтересованы в ней? — Я упомянул об оплате, на которую можно было поймать и не такую мелкую рыбешку, как Ридли. Он даже не спросил, что за работа подвернулась.

— Завтра в семь утра мы пришлем за вами машину, — продолжал я. — Она доставит вас к конюшне, где мы держим лошадей. Вам не надо ничего брать с собой. Мы предоставим вам костюм из нашей костюмерной и лошадь. Мы не собираемся заставлять вас делать что-либо опасное или необычное. Нам просто нужно появление всадника в сцене, которую мы снимаем завтра.

— Ладно, — важным тоном ответил он.

— Не забудьте, — настаивал я.

— Не будем об этом, старина.

— Нет, — ответил я. — Будем об этом. Если вы не будете трезвы к утру, не будет ни работы, ни оплаты.

После паузы он повторил:

— Ладно, — и я надеялся, что он имел в виду именно это.

Когда мы завершили крупные планы и отснятая за день пленка благополучно отбыла в Лондон на проявку, я просмотрел в проекторной вчерашние сцены и порадовался за Билла Робинсона — он и его чудовищный мотоцикл прямо-таки излучали энергию, наполняя душу персонажа Нэша уверенностью, которая ой как понадобится ему, когда придет время действовать.

Отвага из мира воображения, думал я. Я хотел, чтобы фильм воскресил эту старую идею, но не вбивал ее ни в чью голову. Я хотел, чтобы люди увидели то, о чем знали всегда. Чтобы открылась дверь. Открыватель дверей — это было мое призвание.

Дождь перестал идти более или менее ко времени, и Монкрифф занялся во дворе погрузкой камер, пленки, осветительных приборов и операторов на грузовики для съемок Нэша на Хите «в лунном свете».

Нэш появился с точностью до минуты, что никого не удивило, и через полчаса вышел из дома в костюме для верховой езды и гриме для ночных съемок, неся шлем и требуя подать ему самую спокойную лошадь.

— Если бы только твои поклонники слышали тебя! — сухо заметил я.

— Вам, Томас, — с улыбкой сказал он, — следовало бы испытать шесть «g» в «мертвой петле» на малой высоте.

Я покачал головой. Нэш мог водить реактивные самолеты — что и делал между съемками фильмов, а я не мог. До того как стать суперзвездой, Нэш прошел службу в военно-воздушных силах, летал на истребителях, и это тоже было частью окружавшего его романтического ореола.

— Действие происходит за одну или две ночи до сцены с мотоциклом, — сказал я. — Вы были обвинены. Вы встревожены. Понятно?

Он кивнул. Сцены с верховой ездой ночью были в сценарии с самого начала, и он был готов к ним.

Съемочный грузовичок медленно взбирался по дороге на холм. Нэш, ехавший рядом с нами (лошадь и всадник «в лунном свете»), выглядел задумчивым и расстроенным. Затем мы отсняли, как он сидит на земле, прислонившись спиной к качающемуся на ветру дереву, а лошадь щиплет траву поблизости. Мы уже более или менее закончили, когда плотные тучи неожиданно разошлись и среди их живописно-мрачных обрывков засияла настоящая полная луна. Монкрифф развернул камеру в небеса и снимал больше минуты, а потом торжествующе усмехнулся мне сквозь клочковатую бороду.

Длинный день завершился. Вернувшись в «Бедфорд Лодж», я обнаружил, что еще три коробки разобраны, а на столе лежит записка от Люси. В записке говорилось, что ее родители все-таки попросили ее вернуться домой на воскресенье, но она надеется, что я не рассержусь. Она обещала вернуться в понедельник.

«Коробка VIII. Формуляры. Равнинные скачки.

Коробка IX. Подковы.

Коробка X. Энциклопедия, А — И».

Подковы были настоящие, каждая лежала в пластиковом пакете и была снабжена этикеткой с кличкой лошади, которая была ею подкована, а также датой победы, названием ипподрома и проходивших скачек. Валентин был истинным коллекционером, и подковы, обеспечившие успех, забирал себе.

Я взял первый том энциклопедии, ничего особенного не собираясь искать, и, найдя листок бумаги, служивший закладкой, открыл на этом месте книгу. Автократ — единовластный правитель. Дальше следовало несколько примеров.

Я закрыл энциклопедию и откинул голову на спинку кресла, решив, что самое время снять дельта-гипс и приготовиться ко сну.

Мысль, которая пронзила меня как удар тока, полностью прогнав сонливость, пришла словно бы ниоткуда, но это слово прежде возникло где-то на грани неосознанного.

Автократ…

Несколько дальше на странице шло слово «аутоэротизм».

Я вынул том из коробки и прочитал длинное разъяснение. Я узнал больше, чем мне хотелось бы, о различных видах мастурбации, хотя ничего особо значимого не обнаружил. Крайне разочарованный, я собрался было положить закладку на место, но мой взгляд упал на нее, и я задержал руку. На закладке, вложенной когда-то Валентином, было написано одно-единственное слово: «Парафилия».

Я не знал, что такое парафилия, но я порылся в еще не разобранных коробках и наконец нашел том энциклопедии на букву «П», отыскав в нем слово, указанное Валентином.

В этом томе тоже была закладка, и именно на странице со словом «Парафилия».

Парафилия, прочел я, состоит из многих проявлений извращенной любви. Одним из них является «эротическое удушение — ограничение притока крови к мозгу для стимуляции сексуального возбуждения».

Знание Валентина о самоудушении, о процессе, который он описал профессору Дерри, было почерпнуто из этой книги.

«В 1791 году в Лондоне, — читал я, — один известный музыкант умер в результате своей склонности к парафилии. Однажды после обеда в пятницу он нанял проститутку и велел ей завязать вокруг его шеи шнур, который он мог бы затем затягивать до наступления удовлетворения. К несчастью, он зашел слишком далеко и удушил себя до смерти. Проститутка сообщила о его смерти и была заподозрена в убийстве, но признана невиновной, поскольку пристрастие музыканта к извращениям было общеизвестно. Суд постановил не публиковать записи по данному делу в интересах благопристойности».

Век живи — век учись, подумал я, кладя энциклопедию обратно в коробку. Бедный старый профессор Дерри. Возможно, это к лучшему, что он не воспользовался этим советом Валентина.

Прежде чем выкинуть все это из головы, я посмотрел на вторую закладку, на ту, что лежала в этом томе. На полоске белой бумаги рукой Валентина было написано: «Сказать об этом Дерри», а ниже: «Показал это Свину».

Я прошел в комнату О'Хары, вынул папку и фотографию «банды» из сейфа, уселся в кресло, устремил на них взгляд и тяжело и надолго задумался.

В конце концов я лег спать в номере О'Хары — так было безопаснее.

ГЛАВА 15

На следующее утро машина кинокомпании доставила Ридли Уэллса на конный двор вовремя и в трезвом состоянии. Мы направили его в костюмерную, а я воспользовался случаем, чтобы позвонить по своему мобильному телефону Робби Джиллу.

В такой ранний час я ожидал наткнуться на автоответчик, но Робби уже был на ногах и сам ответил на мой звонок.

— Вы все еще живы? — небрежно спросил он.

— Да, спасибо.

— Тогда что вам нужно?

Это было в духе Робби — всегда в самую точку.

— Во-первых, — начал я, — кто дал вам список экспертов по ножам?

— Мой коллега по профессии, служащий в полиции, — сразу ответил он. — Он работает на местное отделение. Он славится грубыми шуточками, когда-то играл в регби, любит посмеяться и пропустить кружечку пива в баре. Я спрашивал его об известных специалистах по ножам. Он сказал, что в полиции недавно тоже составляли список и спрашивали его, есть ли ему что добавить к этому списку. Но он никого больше не знал. Все его знакомые, имеющие дело с ножами, в основном шляются по барам.

— Он участвовал в следствии о нападении на Доротею?

— Нет, его не было в городе. Что-нибудь еще?

— Как она?

— Доротея? Держится на успокоительных. Теперь, когда Пола нет, вы по-прежнему намерены платить за место в частной клинике?

— Да, намерен и хочу навестить ее вскоре — скажем, сегодня после обеда.

— Нет проблем. Просто приходите. Ей по-прежнему нехорошо из-за Пола, но физически она быстро выздоравливает. Я полагаю, мы сможем перевезти ее во вторник.

— Хорошо, — сказал я.

— Будьте осторожны.

— Я осторожен, — кисло ответил я.

На конном дворе грумы готовились к утренней тренировке, седлали и взнуздывали лошадей. Я сказал им, что, поскольку сегодня воскресенье, то на Хите мы окажемся снова более или менее одни, но снимать будем не совсем те же сцены, что неделю назад.

— Вас просили одеться точно так же, как в прошлое воскресенье, — сказал я. — Все сверились с записями у ассистентки костюмера, если сами не смогли вспомнить?

Ответом мне были дружные кивки.

— Чудесно. Значит, так. Вы все должны галопом въехать на холм и остановиться там, где останавливались на прошлой неделе. О'кей?

Снова кивки.

— Вы помните всадника, который прискакал ниоткуда и порезал ножом куртку Айвэна?

Они рассмеялись. Такое забыть трудно.

— Что ж, — продолжал я, — сегодня Айвэна нет, но мы собираемся сами сыграть это нападение и вставить его в фильм. Сегодня это будет ненастоящая атака. Вы понимаете? Нож тоже будет ненастоящим, наш постановочный отдел сделал копию из дерева. Все, чего я хочу от вас, — это чтобы вы сделали именно то, что делали в прошлое воскресенье: собрались в кружок и поговорили, не обращая особого внимания на незнакомца. Понятно?

Они понимали все и не тревожились. Наш молодой управляющий конюшней задал вопрос:

— А кто будет вместо Айвэна?

— Я, — ответил я. — Я не такой широкоплечий, как он или Нэш, но я буду одет в такую же куртку, как та, что носит Нэш в роли тренера. Я возьму ту же лошадь, на которой тогда ехал Айвэн. Когда с камерами все будет готово, человек, играющий нападавшего, подъедет на той старой кляче, которая во время скачек в Хантингдоне пришла последней. Парень, который обычно ездит на ней, будет сегодня стоять рядом с камерами, вне кадра. Еще вопросы есть?

Кто-то спросил:

— Вы собираетесь преследовать его вниз по холму на грузовике, как в прошлый раз?

— Нет, — сказал я. — Он просто поскачет вниз с холма. Оператор будет снимать его.

Я, так сказать, передал командование управляющему, который организовал выезд группы со двора. Эд и Монкрифф были уже на Хите. Я прошел в помещение костюмерной, чтобы надеть куртку Нэша, и, сев вместе с Ридли в машину, поехал по дороге на вершину холма. Выйдя из машины, мы с Ридли направились к сгрудившимся лошадям и остановились у съемочного грузовичка.

— Нам нужно, — обратился я к Ридли, — чтобы вы подъехали верхом к группе откуда-то оттуда… — Я указал примерное направление. — Вы должны смешаться с группой, выхватить бутафорский нож из ножен на вашем поясе, ударить им одного из группы, словно вы намереваетесь нанести ему тяжелую рану, а затем в поднявшейся суматохе галопом промчаться через большое тренировочное поле по направлению к городу. Ясно?

Ридли смотрел на меня, зрачки его были расширены.

— Вы должны ударить меня, понимаете? Я сегодня дублирую Нэша.

Ридли ничего не сказал.

— Конечно, — доброжелательно растолковывал я ему, — когда эта сцена появится в завершенном фильме, она не будет выглядеть простой последовательностью событий. Будут вставлены кадры — крупным планом блеск ножа, ржущие кони, толкотня, замешательство. Будет рана, будет кровь. Мы смонтируем все это позже.

Эд принес нужные в этой сцене предметы туда, где стояли мы с Ридли, и по одному передавал их ему.

— Бутафорский нож в ножнах на поясе, — произнес Эд, словно читая по списку. — Пожалуйста, наденьте пояс.

Ридли подчинился словно загипнотизированный.

— Пожалуйста, поупражняйтесь в выхватывании ножа, — сказал я.

Ридли вытащил нож и в ужасе посмотрел на него. Постановочный отдел в точности воспроизвел американский армейский нож по моему рисунку, и хотя предмет в руке Ридли был легким и был сделан из крашеного дерева, с трех шагов он выглядел как настоящий кастет с длинным лезвием, являющимся продолжением его торцевой стороны.

— Чудесно, — сказал я, ничем не выдав своих мыслей. — Вложите его обратно.

Ридли сунул нож в ножны.

— Шлем, — сказал Эд, подавая указанный предмет.

Ридли застегнул шлем.

— Очки, — протянул их Эд. Ридли медленно надел очки.

— Перчатки.

Ридли колебался.

— Что-нибудь случилось? — поинтересовался я.

Ридли хрипло сказал «нет» и взгромоздился на нашего самого медлительного скакуна.

— Отлично, — сказал я, — теперь поезжайте. Когда Эд крикнет: «Пошли», просто скачите ко мне, выхватывайте нож, наносите удар и галопом удирайте в сторону Ньюмаркета. Вам нужно отрепетировать или вы думаете, что справитесь с первого раза?

Фигура в шлеме, очках и перчатках не отзывалась.

— Держу пари, что у вас все выйдет как надо, — решил я.

Ридли, казалось, был не способен даже шевельнуться. Я попросил грума, чью лошадь мы отдали Ридли, отвести его на стартовую позицию и затем оставить там и самому убраться из кадра. Пока грум точно выполнял инструкцию, парень, ехавший на лошади Нэша, спешился и помог мне сесть в седло. Треснувшее ребро отозвалось острой болью. Я удлинил стремена. Монкрифф включил прожектора, чтобы осветить сцену в дополнение к дневному свету. Эд выкрикнул:

— Пошли!

Ридли Уэллс пустил своего коня легким галопом, а не рысью. Он выхватил нож правой рукой, держа поводья левой. Он управлял конем при помощи ног, будучи в этом специалистом, и направился прямо ко мне. Его намерение убить было выражено так отчетливо, что лучшего и желать было нельзя.

«Нож» ударился о мою одежду и панцирь под ней и, поскольку бутафорское лезвие не имело пробойной силы, от соударения вылетел из ладони Ридли.

— Я уронил его! — вскрикнул он, указал на бровку холма и заорал на него:

— Неважно! Скачите!

Он пустил лошадь неистовым галопом. Он низко пригнулся в седле и погонял коня так, словно в самом деле спасался от погони.

Грумы на своих лошадях сгрудились на вершине, глядя ему вслед, так же, как на прошлой неделе, и на этот раз я погнался за беглецом на лошади, а не на грузовике.

Грузовик ехал вниз по дороге, камера жужжала. В сцене, которую я впоследствии смонтировал для фильма, было показано, как «Нэш» почти догоняет своего противника и крупным планом — Нэш с глубокой кровоточащей раной; Нэш, упустивший преследуемого, повсюду капли крови; Нэш кусает губы от боли.

— Дивная картина, — выдохнул О'Хара, увидев это. — Боже, Томас!..

Однако в то воскресное утро крови не было.

Мой конь был намного быстрее, и я поравнялся с Ридли прежде, чем тот исчез в путанице ньюмаркетских улиц.

Он яростно натянул поводья, останавливая лошадь, сорвал с себя перчатки, очки и шлем и швырнул их на землю. Он стянул ветровку, в которую мы одели его, и отбросил ее прочь.

— Я тебя убью, — сказал он.

— Я пришлю вам ваш гонорар, — отозвался я.

Его опухшее лицо исказилось в нерешительности — напасть ли на меня здесь и сейчас или нет. Но трусость взяла верх, и он спешился с привычной легкостью, еще раз глянув мне в лицо, пока перекидывал правую ногу через шею лошади. Он отпустил поводья, повернулся ко мне спиной и пошел к городу, пошатываясь, словно не чувствуя под ногами земли.

Я наклонился, подобрал болтавшиеся поводья и поехал к конюшням, ведя его лошадь в поводу.

Грумы вернулись с холма, стрекоча как сороки и широко раскрыв глаза.

— Этот человек выглядел, как тот!

— Это был тот самый!

— Он выглядел, как человек на той неделе!

— Ведь он по виду был такой же, верно?

— Да, — ответил я.

Из гардеробной, оставив там куртку и шлем Нэша, я поднялся наверх, где декораторы сдвигали «Литературный клуб» в сторону и на освободившемся пространстве монтировали копию обычного конского стойла.

Поскольку настоящее стойло чересчур тесно для камеры, оператора, осветителей и их оборудования, не считая актеров, мы соорудили собственную декорацию. Выглядело это так, словно стойло разделили на три части, разнесли их в стороны, оставив в центре большое пространство для передвижения камеры. В одной трети размещалась дверь наружу (выходящая на конный двор), в другой стояли ясли и поилка. Третья, самая большая, представляла собой собственно то место, где обычно стоит лошадь.

Стены стойла были сооружены из настоящих шлакоблоков, побеленных известью, вверху, на открытом до потолка пространстве, сплетались мощные балки. Тюки сена перед началом действий должны были быть сложены на платформу под балками. Пол из бетонных плит покрыт соломой, забившейся в каждую щелку. Искусственные отметины от копыт и другие признаки говорили о том, что этим стойлом давно и часто пользовались.

— Как дела? — спросил я, оглядывая строящуюся декорацию.

— Будет готово к утру, — заверили меня. — Надежно как скала, как вы и просили.

— Отлично.

Щеки Доротеи слегка порозовели — огромное достижение.

При моем появлении из ее глаз выкатилось несколько слезинок, но не было той мучительной скорби, которую я застал два дня назад. Вместе с возвращением физических сил восстанавливались и силы душевные. Доротея поблагодарила меня за цветы, которые я ей принес, и пожаловалась, что ее тошнит от диетического томатного супа.

— Они говорят, что он полезен мне, но я ненавижу его. Верно, я не могу есть мясо и салат, — а кому может пойти на пользу больничный салат? — но почему не грибной или не куриный суп? И конечно, все это не домашнее.

Она сказала, что по-прежнему хочет переехать в частную клинику, о которой говорил ей Робби Джилл, и она надеется, что ее невестка Дженет скоро вернется домой, в Суррей.

— Мы с ней не любим друг друга, — призналась, вздохнув, Доротея. — Так жаль!

— Хм-м… — пробормотал я. — Когда вы совсем поправитесь, вы вернетесь в свой дом?

В ее глазах блеснули слезы.

— Там умер Пол.

И Валентин, подумал я.

— Томас… я вспоминала разные вещи. — В голосе ее звучало некоторое беспокойство. — В ту ночь, когда на меня напали…

— Да? — спросил я, когда она замолчала. — Что вы вспомнили?

— Пол кричал.

— Да, вы говорили мне.

— Там был еще другой человек.

Я пододвинул стул для посетителей к ее кровати и сел, успокаивающе держа ее за руку, не желая тревожить ее и подавляя собственные назойливые думы. Я мягко сказал:

— Вы помните, как он выглядел?

— Я его не знаю. Он и Пол были там, когда я пришла от Моны… Понимаете, мы с ней смотрели телевизор, но программа не понравилась нам, и я рано ушла домой… Я вошла через кухонную дверь и была так удивлена и… рада, конечно… увидев Пола. Но он был таким странным, дорогой, и почти испуганным, но он не мог быть испуган. Почему он должен был испугаться?

— Быть может, потому, что вы пришли домой, когда он и другой человек обыскивали ваш дом.

— Да, дорогой, Пол закричал, где альбом Валентина с фотографиями, но я, конечно, сказала, что у него никогда не было альбома, что он просто хранил несколько старых снимков в коробке от конфет, в той же самой, что и я, но Пол не поверил мне, он все твердил об альбоме.

— А у Валентина был когда-либо альбом? — спросил я.

— Нет, я уверена, что не было. У нас никогда не было большой семьи, чтобы фотографировать ее, и нам в отличие от некоторых людей никогда не казалось, что событие не произошло, если от него не осталось снимка. У Валентина были десятки фотографий лошадей, но, понимаете, это были лошади, это была его жизнь. Всегда лошади. У него никогда не было детей, его Кэти не могла иметь детей, понимаете. Быть может, он собрал бы больше снимков, если бы у него были дети. Я хранила фотографии в коробке в своей спальне. Фотографии всех нас, очень старые. Фотографии Пола…

Снова потекли слезы, и я не сказал ей, что не смог найти в ее комнате эти несколько трогательных памяток. Но я отдам ей взамен коробку с фотографиями, принадлежавшую Валентину.

— Пол не сказал, зачем ему нужен был фотоальбом? — спросил я.

— Я думаю, нет, дорогой. Все случилось так быстро, и другой человек был так сердит и тоже кричал, и Пол сказал мне — так страшно, дорогой, но он сказал: «Отвечай ему, где альбом, у него нож».

Я быстро спросил:

— Вы уверены в этом?

— Я думала, что это сон.

— А теперь?

— Теперь… я думаю, что он, должно быть, сказал это. Я словно слышу голос Пола… Ох, мой милый маленький мальчик!..

Я обнимал ее, пока она плакала.

— Этот другой человек ударил меня, — сказала она, всхлипывая. — Ударил по голове… и Пол кричал: «Скажи ему, скажи ему»… и я увидела… у него действительно был нож, у этого человека… по крайней мере, он держал что-то блестящее, но это на самом деле был не нож, он продевал пальцы в него… грязные ногти… Это было ужасно… И Пол закричал: «Прекрати… не делай этого…» И я очнулась в больнице и не знала, что случилось, но прошлой ночью… Ох, дорогой, когда я проснулась этим утром и подумала о Поле, я вроде бы вспомнила.

— Да, — сказал я, потом помедлил, собирая вместе все, что знал. — Милая Доротея, — промолвил я, — я думаю, что Пол спас вашу жизнь.

— Ох! Ох! — Она все еще плакала, но теперь это были слезы светлой гордости за сына, а не тяжкой скорби.

— Я думаю, — продолжал я, — что Пол настолько ужаснулся, увидев, что на вас нападают с ножом, что предотвратил смертельный удар. Робби Джилл счел, что нападение на вас выглядело как прерванное убийство. Он сказал, что люди, которые наносят такие ужасные ножевые раны, обычно не владеют собой и просто не могут остановиться. Я думаю, Пол остановил его.

— Ох, Томас!

— Но я боюсь, — с сожалением сказал я, — это означает, что Пол знал человека, который напал на вас, и не сообщил об этом в полицию. Фактически Пол делал вид, что во время нападения на вас находился в Суррее.

— Ох, дорогой!

— И к тому же Пол всячески старался не допустить ни меня, ни Робби Джилла, ни кого-либо еще поговорить с вами, пока не удостоверился, что вы ничего не помните о нападении.

Радость Доротеи несколько померкла, но все же не исчезла совсем.

— Он немного изменился, — продолжал я. — Я думаю, в какой-то момент он едва не рассказал мне что-то, но я не знаю, что именно. Однако я верю, что он чувствовал раскаяние в том, что случилось с вами.

— Ох, Томас, я надеюсь, что это так.

— Я уверен в этом, — сказал я, вкладывая в слова больше оптимизма, нежели испытывал.

Она некоторое время молча размышляла, а потом промолвила:

— Иногда Пол громко высказывал вслух свои мнения, как будто больше не мог держать их при себе.

— И что же?

— Он сказал… я не хотела говорить это вам, Томас, но на другой день, когда он был здесь со мной, он высказался так: «Почему он вообще должен сделать этот фильм?» Он был зол. Он сказал: «На тебя никто не напал бы, если бы он не раскопал все это». Конечно, я спросила его, что вы раскопали, и он ответил: «Это все было в „Барабанном бое“, но ты должна забыть все, что я сказал, и если с ним что-то случится, это будет целиком его вина». Он сказал… мне действительно жаль… но он сказал, что был бы рад, если бы вас порезали на кусочки, как меня… Это было так на него не похоже, действительно не похоже.

— Я выставил его из вашего дома, — напомнил я ей. — Ему не очень-то понравилось, как я обошелся с ним.

— Нет, но… что-то тревожило его, я в этом уверена.

Я встал и подошел к окну, глядя на безукоризненно правильные ряды окон в здании напротив и на засаженный низкорослыми кустами садик внизу. Два человека в белом медленно шли по дорожке, беседуя. Статисты, играющие докторов, автоматически подумал я и осознал, что часто смотрю даже на реальную жизнь как на кино.

Я вернулся к кровати и обратился к Доротее:

— Пол спрашивал вас об альбоме, пока вы находились здесь, в больнице?

— Думаю, нет, дорогой. Хотя все было так сумбурно. — Она помолчала. — Он сказал что-то о том, что вы забрали книги Валентина, и я не стала ему говорить, что вы не забирали их. Я не хотела спорить. Я чувствовала себя слишком усталой.

— Я нашел одну фотографию среди бумаг Валентина, которые передал мне ваш милый юный друг Билл Робинсон. Но я не думаю, что ради этой фотографии стоило причинять такой страшный вред вашему дому и вам самой. Если я покажу вам этот снимок, — спросил я, — вы скажете мне, кто изображен на нем?

— Конечно, дорогой, если смогу.

Я вынул из кармана фотографию «банды» и передал ее Доротее.

— Мне нужны очки для чтения, — сказала Доротея, щурясь. — Они в красном футляре на столике.

Я передал ей очки, и она посмотрела на снимок без особой реакции.

— Нет ли на этом снимке человека, который напал на вас? — спросил я.

— Ох нет, никого из них я не узнаю. Он был намного старше. Все эти люди так молоды. О! — воскликнула она. — Это же Пол! Этот, с краю, разве это не Пол? Каким он был молодым! И таким красивым. — Она уронила фотографию на одеяло. — Я не знаю остальных. Если бы Пол был здесь…

Вздохнув, я убрал фото обратно в карман и достал страничку из блокнота, который постоянно носил с собой.

— Я не хочу расстраивать вас, но, если я нарисую нож, вы сможете сказать мне, может ли это быть тот нож, с которым напали на вас?

— Я не хочу видеть его.

— Пожалуйста, Доротея.

— Пол был убит ножом, — всхлипнула она.

— Милая Доротея, — сказал я чуть погодя, — если это поможет отыскать убийцу Пола, вы посмотрите на мой рисунок?

Она покачала головой. Я положил рисунок возле ее руки, и долгую минуту спустя она взяла его.

— Как ужасно! — сказала она, глядя на него. — Я никогда не видела такого ножа. — Ее голос был совершенно спокойным. — Ничего похожего на тот.

Это было изображение американского армейского ножа, найденного на Хите. Я перевернул лист и нарисовал страшный «Армадилло»: зазубренное лезвие и все прочее.

Доротея посмотрела на него, побелела и не сказала ничего.

— Мне так жаль… — беспомощно сказал я.

Я думал о невероятном потрясении, охватившем Пола, когда он вошел в дом Доротеи и увидел «Армадилло», лежащий на кухонном столе. Когда он увидел, что я сижу там живой.

Он выскочил из дома и умчался прочь, и теперь бесполезно предполагать, что, если бы мы остановили его, если бы мы усадили его и заставили говорить, он мог бы остаться в живых. Я подумал, что Пол стал опасен для своего сообщника, он был готов сломаться, был готов сознаться. У самоуверенного, напыщенного, неприятного Пола сдали нервы, и это стоило ему жизни.

Мой водитель, рядом с которым на переднем сиденье устроился «черный пояс», доставил меня в Оксфордшир, время от времени сверяясь с моими письменными указаниями. Я сидел сзади, вновь разглядывая фотографию «банды» и вспоминая то, что говорили о ней Люси и Доротея.

«Они такие молодые».

Молодые.

Джексон Уэллс, Ридли Уэллс, Пол Паннир на этой фотографии были, по крайней мере, на двадцать шесть лет моложе, чем эти же люди, встреченные мною в жизни. Соня умерла двадцать шесть лет назад, а на этой фотографии она была юной и прелестной.

Скажем, снимок был сделан двадцать семь лет назад — тогда Джексону Уэллсу на нем около двадцати трех, а все остальные были еще моложе. Восемнадцать, девятнадцать, двадцать, но не более. Соня умерла в двадцать один год. Мне было четыре года, когда она умерла, я не слышал тогда о ней, и я вернулся сюда в тридцать лет и захотел узнать, почему она умерла, и сказал, что могу попытаться. И, сказав это, я запустил цепную реакцию, которая привела Доротею в больницу, Пола в могилу, а мне принесла нож в ребро… и все, что еще могло случиться. Я не знал, что в этой бутылке есть джинн, но если джинна выпустили наружу, его уже нельзя загнать обратно.

Мой водитель отыскал ферму «Бой-ива» и доставил меня к двери Джексона Уэллса. На звонок в дверь снова открыла Люси, и ее синие глаза расширились от изумления.

— Я сказала, — промолвила она, — что вы не рассердитесь, если я вернусь домой на денек, ведь так? Вы приехали, чтобы притащить меня обратно за хвостик?

— Нет, — улыбнулся я. — На самом деле я хотел поговорить с твоим отцом.

— Ой, конечно. Проходите.

Я покачал головой.

— Я хотел бы, чтобы он вышел сюда.

— О! Ну хорошо, я спрошу его.

Слегка сбитая с толку, она скрылась в доме и вскоре вернулась вместе со своим белокурым, сутулым, продубленным солнцем и ветрами, рассудительным родителем — словом, таким же, каким я увидел его здесь неделю назад.

— Входите, — сказал он, делая широкий гостеприимный жест.

— Пойдемте погуляем.

Он пожал плечами.

— Если вам так хочется.

Он вышел из дома, а Люси, не знавшая, что и подумать, осталась стоять на пороге. Джексон окинул взглядом двух молодых людей, сидящих в моей машине, и спросил:

— Друзья?

— Шофер и телохранитель, — ответил я. — Кинокомпания настояла.

— О…

Мы пересекли двор и дошли до ворот высотой в пять перекладин, которые неделю назад подпирал глухой Уэллс-старший.

— Люси проделала хорошую работу, — произнес я. — Она рассказала вам?

— Ей нравится беседовать с Нэшем Рурком.

— Они подружились, — согласился я.

— Я велел ей быть осторожнее. Я улыбнулся.

— Вы хорошо научили ее. — И подумал: «Слишком хорошо». Потом спросил: — Она упоминала о фотографии?

Он посмотрел на меня так, словно не знал, что ему ответить: «да» или «нет», но наконец сказал:

— О какой фотографии?

— Об этой. — Я достал ее из кармана и протянул ему.

Он коротко взглянул на лицевую сторону, потом на обратную и без выражения посмотрел мне в глаза.

— Люси говорит, что надпись на обратной стороне сделана вашей рукой, — заметил я, забирая из его рук снимок.

— Что из этого?

— Я не полицейский, — сказал я, — и не привез с собой орудия пыток.

Он засмеялся, но общая осторожность, проявлявшаяся в нем на прошлой неделе, перешла во вполне определенную подозрительность.

— На прошлой неделе, — напомнил я, — вы сказали мне, что никто не знает, почему умерла Соня.

— Это так. — Его синие глаза, как обычно, лучились невинностью.

Я покачал головой.

— Все, кто на этом фото, — произнес я, — знают, почему умерла Соня.

Он застыл в неподвижности, но потом выдавил улыбку и придал лицу насмешливое выражение.

— Соня есть на этом фото. Ваши слова — бессмыслица.

— Соня знала, — возразил я.

— Вы хотите сказать, что она убила себя? — Судя по его виду, он почти надеялся, что я именно так и думаю.

— На самом деле нет. Она не намеревалась умирать. Никто не намеревался убить ее. Она умерла случайно.

— Вы не знаете об этом абсолютно ничего.

Я знал об этом слишком много. Я не хотел причинять никому вреда и не хотел, чтобы меня убили, но смерть Пола Паннира нельзя было просто проигнорировать, и пока убийца гуляет на свободе, я вынужден буду носить дельта-гипс.

— Вы все выглядите на этой фотографии такими молодыми, — сказал я. — Золотая девочка, золотые мальчики, все улыбаются, у всех впереди светлая жизнь. Вы все тогда были детьми, как вы говорили мне. Вы все играли в жизнь, все было игрой. — Я назвал по именам легкомысленную «банду» на снимке. — Это вы и Соня и ваш младший брат Ридли. Это Пол Паннир, племянник кузнеца. Это Родди Висборо, сын сестры Сони, то есть Соня была его тетей. А это ваш жокей П. Фальмут, известный под кличкой Свин. — Я сделал паузу. — Вы были самым старшим — вам двадцать два или двадцать три года. Ридли, Полу, Родди и Свину было восемнадцать, девятнадцать или двадцать лет, когда умерла Соня, а ей был только двадцать один год.

Джексон Уэллс спросил без выражения:

— Откуда вы узнали?

— Из сообщений газет. И из простых расчетов. Это почти не имеет значения. А имеет значение только то, что все вы были еще юны… и вам, как многим людям в ваши годы, казалось, что юность вечна, что осторожность — это для стариков, а ответственность — глупое слово. Вы поехали в Йорк, а остальные затеяли игру… И я думаю, что вся «банда», исключая вас, была там, когда Соня умерла.

— Нет, — резко сказал он. — «Банда» тут ни при чем. Вы имеете в виду, что затевалось насилие? Этого не было.

— Я знаю. Вскрытие показало, что в половые сношения перед смертью она не вступала. Все газеты указывали на это.

— И что же?

Я осторожно произнес:

— Я полагаю, что один из этих парней каким-то образом задушил ее, не намереваясь причинить ей вред, и все они были так испуганы, что попытались представить это самоубийством и повесили ее. А потом они просто… убежали.

— Нет, — одними губами вымолвил Джексон.

— Я думаю, — продолжал я, — что сначала вы действительно не знали, что произошло. Когда вы говорили с полицией, когда вас пытались заставить сознаться, вы спокойно отрицали все их обвинения, потому что были невиновны. Вы действительно не знали в тот момент, повесилась ли она сама или нет, хотя вы знали — и сказали, — что это было не в ее духе. Я полагаю, что некоторое время это все действительно оставалось для вас загадкой, но все же очевидно, что вы не были психически сломлены происшедшим. Ни один из газетных репортажей — а я уже прочел их немало — не сообщает об убитом горем молодом муже.

— Ну… я…

— К тому времени, — предположил я, — вы знали, что у нее были любовники. Не призрачные любовники. Настоящие. «Банда». Все по случаю. Шутка. Игра. Я полагаю, что она никогда не думала о любовном акте как о чем-то большем, нежели просто мимолетное удовольствие, вроде мороженого. Таких людей много, но газеты рассказывают не о них, а о страсти и ревности. Когда Соня умерла, ваша игра в женитьбу была уже позади. Вы говорили мне об этом. Вы могли испытать потрясение и сожаление из-за ее смерти, но вы были молоды и здоровы и наделены жизнерадостной натурой, и ваша скорбь была краткой.

— Вы не можете этого знать…

— Разве до сих пор я был не прав?

— Ну…

— Скажите мне, что случилось потом, — попросил я. — Если вы расскажете мне, я обещаю не вводить ничего из этого в фильм. Я поведаю зрителям выдуманную историю, далекую от реальной. Но лучше будет, если я узнаю правду, потому что, как я и раньше говорил вам, я могу открыть ваши самые горькие тайны просто случайно, по неведению. Поэтому расскажите мне… и вам не надо будет бояться того, что вы увидите на экране.

Джексон Уэллс оглядел свой увитый плющом дом, неприбранный двор, заросшую подъездную дорожку и, несомненно, подумал о своей чудесной жизни со второй женой, о своей гордости за Люси.

— Вы правы. — Он тяжело вздохнул. — Они все были там, и я много недель не мог ничего узнать.

Я просто стоял и ждал. Он сделал первый нелегкий шаг; он уже не остановится на этом пути.

— А потом все начало раскрываться, — наконец продолжил он. — Они поклялись друг другу не говорить никому ни слова. Никогда. Но это было слишком тяжело для них. Свин сбежал в Австралию, и теперь на моих клячах ездил только Дерек Карсингтон, но это уже не имело особого значения, владельцы разбегались от меня, как от чумы, а потом Ридли… — Он помолчал. — Ридли напился, что было не редкостью даже в те дни, и начал болтать. Ридли отвратителен мне, но Люси считает, что он смешной. Она не думала бы так, если бы он запустил лапы под ее юбку… но я велел ей всегда носить джинсы. Нелегко в наши дни быть девушкой, она так непохожа на Соню — та любила ходить в юбках до колена и почти всегда без лифчика, и с зеленым «ежиком» на голове. И почему, черт побери, я рассказываю вам все это?

Я подумал, что оплакивать Соню двадцать шесть лет спустя слишком поздно, но, может быть, никогда не поздно сделать это так.

— Она любила шутки, — сказал он. — Всегда была не прочь посмеяться.

— Да.

— Ридли рассказал мне, что они сделали. — Боль этого давнего разоблачения прорезалась в его беззаботном голосе. — Я едва не убил его. Я порол его. Бил его. Хлестал его жокейским кнутом. Всем, что попадалось мне под руку. Я избил его до потери сознания.

— Это было горе, — отозвался я.

— Гнев.

— Схожие чувства.

Джексон невидящими глазами смотрел в прошлое.

— Я пришел к Валентину, чтобы спросить его, что мне делать, — произнес он. — Валентин всем нам был как отец. Такого хорошего отца не было ни у кого из нас. Валентин любил Соню как дочь.

Я ничего не сказал. В любви Валентина к Соне не было ничего отцовского.

— Что сказал Валентин? — спросил я.

— Он уже знал! Пол рассказал ему. Пол сломался так же, как и Ридли. Пол рассказал своему дяде все. Валентин сказал, что все они могут жить с тем, что совершили, или пойти в полицию… и он не может выбрать за них.

— Валентин знал, что Родди Висборо был там?

— Я говорил ему, — прямо сказал Джексон. — Соня была тетей Родди. И какого бы рода сексуальную оргию они ни затевали — я имею в виду, конечно, что ничего подобного не было, забудьте, что я это сказал, — Родди не мог быть втянут в это. Они сказали, что это было невозможно. Она была его тетей!

— Вы все хорошо знали Валентина, — промолвил я.

— Да, конечно. Его старая кузница была неподалеку от моего двора, чуть дальше по дороге. Он всегда работал там с лошадьми, и мы заглядывали к нему, все мы. Как я сказал, он был нам вроде отца. Лучше, чем отец. Но все пошло прахом. Я ушел из тренеров, Пол оставил Ньюмаркет и уехал куда-то с отцом и матерью, а Родди занялся показательными скачками… Он хотел быть помощником тренера, но его не взяли на эту работу. А Свин, как я сказал, удрал за границу. А потом переехал и Валентин. В старой кузне прохудилась крыша, и не было возможности починить ее, поэтому он снес ее и продал землю под застройку. Я был там в тот день, когда он смотрел, как строители сгребают хлам, скопившийся за время работы кузницы, чтобы засыпать им старый колодец, находившийся на заднем дворе, потому что он мог представлять опасность для детей, и тогда я сказал, что ничего не будет так, как было прежде. И, конечно, я оказался прав.

— Но для вас все обернулось к лучшему.

— Да, это так. — Он не мог надолго согнать с лица улыбку. — Валентин стал Великим Старцем скачек, а Родди Висборо выиграл достаточно серебряных кубков на своих головоломных трюках. Ридли по-прежнему слоняется без дела, и я время от времени помогаю ему, а Пол женился… — Он умолк, не зная, что сказать дальше.

— А Пол убит, — прямо продолжил я.

Джексон молчал.

— Вы знаете, кто убил его? — спросил я.

— Нет. — Он уставился на меня. — Вы знаете?

Я не ответил открыто. Я сказал:

— Говорил ли кто-нибудь из них Валентину или вам, кто из них четверых задушил Соню?

— Это получилось случайно.

— У кого получилось?

— Она разрешила им положить руки на ее горло. Она смеялась, они все согласились с этим. Это был некий кайф, но не от наркотиков.

— От возбуждения, — сказал я.

Его синие глаза расширились.

— Они все намеревались… за этим они и собрались… все они с ней… по очереди, и она хотела этого… Она держала пари, что они все не смогут этого, когда все грумы уедут на вторую утреннюю тренировку и через час должны будут вернуться обратно, и чтобы все они смотрели и подбадривали друг друга, в том стойле, которое для них было вместо постели… и все они были сумасшедшими, и она тоже… и Свин обхватил ладонями ее шею и поцеловал ее… и нажал… и она задохнулась… Он зашел слишком далеко… и ее лицо потемнело… ее кожа стала темной, и к тому времени, когда они осознали… они не смогли вернуть ее… — Голос его прервался, и немного погодя он выговорил: — Вы не удивлены, не так ли?

— Я не вставлю это в фильм.

— Я был так зол, — сказал он. — Как они могли! Как могла она позволить им? Ведь не было наркотиков…

— Вы знаете, — спросил я, — что от такого удушения почти всегда умирали только мужчины?

— О, Боже!.. Они хотели проверить, действует ли это на женщин.

Абсолютная бессмысленность этого до немоты потрясла нас обоих.

Я перевел дыхание и сказал:

— В «Барабанном бое» говорилось, что я не смогу раскрыть загадку смерти Сони, но я это сделал. Теперь мне остается найти того, кто убил Пола Паннира.

Джексон с силой оттолкнулся от ворот и шагнул ко мне, крича:

— Оставьте это! Оставьте всех нас в покое! Не снимайте этот мерзкий фильм!

Его крик заставил моего каратиста мигом выскочить из машины. Джексон смотрел с удивлением и тревогой, даже когда я успокаивающе помахал рукой, дабы «черный пояс» усмирил свои рефлексы.

Я сказал Джексону:

— Мой телохранитель — словно сторожевой пес. Не обращайте внимания. Кинокомпания настояла на его присутствии, потому что помимо вас есть и другие желающие остановить съемки этого фильма.

— Держу пари, что одна из них — эта сука Одри, ехидная сестричка Сони.

— И она тоже, — согласился я.

В дверях дома появилась Люси и позвала отца:

— Папа, тебе звонит дядя Ридли.

— Скажи ему, что я подойду через минуту.

Когда она исчезла, я сказал:

— Ваш брат сегодня утром снимался в фильме, ездил верхом. Он будет недоволен моим присутствием.

— Почему?

— Он вам скажет.

— Я желал бы, чтобы вы никогда не приезжали, — горько сказал он и зашагал к своему дому, к своей спасительной гавани, к своим нормальным прелестным жене и дочери.

Я отправился обратно в Ньюмаркет, зная, что вел себя опрометчиво, но не жалел об этом. Я знал, кто убил Пола Паннира, но доказательства — это нечто большее, чем просто догадки. Полиции нужны доказательства, но я, по крайней мере, мог направить ее в нужную сторону.

Я думал об одной отдельной газетной вырезке, которую я обнаружил в папке, ныне лежавшей в сейфе О'Хары.

Валентин написал эту статью для колонки случайных сплетен. Газета вышла шесть недель спустя после смерти Сони, и об этой смерти там не упоминалось.

Там говорилось вот что:

«Ньюмаркетские источники сообщают, что жокей П.Г.Фальмут (19 лет), известный знакомым как Свин, уехал в Австралию, оформив разрешение на работу и надеясь обосноваться там. Родившийся и выросший в Корнуэлле, неподалеку от города, название которого совпадает с его фамилией, Свин Фальмут переехал в Ньюмаркет два года назад. Его притягательные личные качества и умение побеждать скоро снискали ему множество друзей. Несомненно, набравшись жокейского опыта, он мог бы добиться процветания в Англии, но мы желаем ему больших успехов в его новом заморском предприятии».

Вместе с заметкой была опубликована фотография улыбчивого, ясноглазого, добродушного с виду молодого человека в жокейском шлеме и рубашке, но заголовок статейки окатил меня ледяным ливнем понимания.

«Уход корнуэлльского парня», — гласил он.

ГЛАВА 16

Мы снимали сцену повешения на следующее утро, в понедельник, в поделенном на части пустом стойле, смонтированном в доме наверху.

Монкрифф перекинул через скрещение балок веревку и сам повис на ней, проверяя прочность декорации, но благодаря монолитным шлакоблокам и мощным железным скобам, скрепляющим новые стены со старым полом, сооружение даже не дрогнуло, к зримому облегчению постановочного отдела. Устланные соломой бетонные плиты пола глушили гулкое эхо шагов, выдающее пустоту под ногами, погубившее ощущение реальности множества голливудских «дворцов», выстроенных, казалось бы, точно до последней балясины.

— Куда вы делись после нашего чрезвычайно короткого совещания прошлой ночью? — допытывался Монкрифф. — Говард искал вас по всему отелю.

— Неужели?

— Вы приехали в отель на машине, вы съели сэндвич, пока мы обсуждали сегодняшнюю работу, а потом исчезли.

— Разве? Ну, вот я здесь.

— Я сказал Говарду, что вы наверняка будете здесь сегодня утром.

— Огромное спасибо.

Монкрифф усмехнулся.

— Говард был встревожен.

— Хм… Ивонн уже здесь?

— Внизу, в гримерной, — с умильным видом кивнул Монкрифф. — Она такая красотка!

— Длинные белокурые волосы?

Он кивнул.

— Как вы и заказывали. И все же где вы были?

— Неподалеку, — туманно ответил я. На самом деле я ускользнул от своих нянек, прошел кружным путем через Хит в конюшню, отметился у сторожа и сказал ему, что хочу спокойно поработать и если кто-нибудь меня спросит, то меня здесь нет.

— Так и скажу, мистер Лайон, — пообещал он, уже привыкнув к моим странностям, а я тихонько прошел в кабинет наверху и позвонил Робби Джиллу.

— Прошу прощения, что беспокою вас в воскресенье вечером, — извинился я.

— Я всего лишь смотрел телевизор. Чем могу помочь?

Я спросил:

— Достаточно ли хорошо чувствует себя Доротея, чтобы мы могли перевезти ее не во вторник, а завтра?

— Вы видели ее сегодня? Что вы думаете?

— Она сказала, что по-прежнему хочет переехать в частную клинику, и большая часть ее душевных терзаний уже позади. Но с медицинской точки зрения… ее можно перевозить?

— Хм…

— Она вспомнила многое из того, что видела в минуты нападения на нее, — пояснил я. — Она видела лицо нападавшего, но она не знает его. Она также видела нож, которым ее ранили.

— Боже, — воскликнул Робби, — эту штуку, похожую на кастет?

— Нет. Это был тот, которым пырнули меня.

— Господи!

— Так что, если можно, перевезите ее завтра. В частной клинике запишите ее под вымышленным именем. Она в опасности.

— Кровь и ад!

— Она вспомнила, что Пол остановил человека, ударившего ее ножом, и тем самым спас ей жизнь. Это ее успокаивает. Она удивлена. Она перенесла три ужасных потрясения, но я думаю, с ней все будет в порядке.

— Стойкая женщина. Не беспокойтесь, я позабочусь о ней.

— Отлично. — Я помолчал. — Вы помните, полиция брала у нас отпечатки пальцев, чтобы сравнить их с найденными в доме Доротеи?

— Конечно, помню. Они еще взяли отпечатки Доротеи, ее подруги Бетти и мужа Бетти и сняли отпечатки пальцев Валентина с его бритвы.

— Там были еще и другие, которые они не смогли идентифицировать.

— Точно. Я полагаю, несколько. Я спрашивал своего друга из полиции, как идет следствие. Он ответил, что оно не сдвинулось с мертвой точки.

— Хм-м… — произнес я. — Некоторые из неопознанных отпечатков могут принадлежать О'Харе, а часть — Биллу Робинсону. — Я объяснил, кто такой Билл Робинсон. — И должны быть другие, ведь нападавший на Доротею не надел перчаток.

— Вы уверены? — затаив дыхание, спросил Робби.

— Да. Она сказала, что видела его руку, продетую в рукоять ножа. У него были грязные ногти.

— Господи Иисусе!

— Когда он явился в дом, он не ожидал застать ее. Он не собирался нападать на нее. Он пришел, чтобы вместе с Полом отыскать что-то, что могло быть у Валентина, и я полагаю, что он разнес весь дом в гневе и ярости, потому что ничего не нашел. Как бы то ни было, его отпечатки там должны быть повсюду.

Робби, сбитый с толку, спросил:

— Чьи?

— Я скажу вам, когда буду уверен.

— Не дайте себя убить.

— Конечно, не дам, — отозвался я.

В назначенное время Ивонн поднялась наверх. Она соответствовала излюбленному боссами женскому образу — субтильная калифорнийка, ничего общего с настоящей, беззаботно смеющейся Соней.

В момент своей смерти Соня, согласно сообщениям самых консервативных газет, была одета в «красно-розовую атласную комбинацию», а если судить по словам тех, кто не прочь пощекотать нервы публики, «в блестящее алое мини с узенькими наплечными лямками и в изящные черные босоножки на высоких шпильках».

Ничего удивительного, думал я, что самоубийство было поставлено под сомнение.

Ивонн, грезившая о призрачных любовниках, была одета в свободное белое платье, в американских журналах мод описываемое как «струящееся», то есть мягко обрисовывавшее то, что под ним было. По моей разработке, она также надела золотые серьги с жемчужными подвесками и длинное жемчужное ожерелье, почти достигавшее талии.

Она выглядела божественно неземной и говорила с техасским акцентом.

— Этим утром, — сказал я, — мы будем снимать сцены в должной последовательности. Скажем, так. Сначала вы входите через вот эту треснувшую дверь. — Я указал на дверь. — Подсветка будет с той стороны. Я хочу, чтобы, когда Монкрифф все подготовит, вы встали в дверном проеме и поворачивали голову, пока мы не скажем «стоп». Вы должны будете запомнить это положение и во время съемок повернуть голову именно так, и тогда мы получим прекрасный драматический эффект. Вы входите, но смотрите назад. О'кей? Полагаю, роль свою вы знаете.

Она посмотрела на меня прозрачным взглядом — широко открытые глаза, ни проблеска ума: прекрасно для фильма, но никуда не годится для предварительных технических прогонов.

— Мне говорили, — промолвила она, — что вы сходите с ума, когда приходится переснимать сцену более трех раз. Это так?

— Именно так.

— Полагаю, мне лучше сосредоточиться.

— Милое дитя, — сказал я, подлаживаясь под ее акцент, — сделайте это, и я добьюсь, чтобы вы выступили в ток-шоу.

— «Сегодня в кадре»?

— Возможно.

Несравненные фиалковые глаза затуманились раздумьем, и она тихо отошла в сторону, углубившись в изучение сценария.

Наметив цель, мы продолжили работу. Когда Монкрифф наконец объявил, что доволен размещением подсветки, мы поставили Ивонн в дверном проеме и дюйм за дюймом смещали ее, пока свет снаружи не пронзил ее тонкое струящееся платье, вырисовывая очертания тела для размещенной в «стойле» камеры. На мой вкус, она была слишком плоскогрудой, но вполне вписывалась в образ обитательницы мира грез, как я и надеялся.

— Иисусе! — пробормотал Монкрифф, глядя в глазок камеры.

Я спросил:

— Можешь подать блеск на ее серьги?

— Ты что-то мало требуешь!

Он установил точечную лампу — лампочку, как сказал он, имея в виду чрезвычайно малую световую точку, — чтобы выявить мерцание серег.

— Отлично, — сказал я. — Все готовы? Проводим репетицию. Ивонн, не забывайте: вас преследует домогательствами земной мужчина в отличие от призрачного любовника — земля и небо. Вы смеетесь над ним в своих мыслях, хотя и не показываете этого открыто, поскольку у него есть власть сделать жизнь Нэша — то есть жизнь вашего мужа по фильму — чрезвычайно сложной. Просто представьте, что вас преследует человек, которого вы презираете как мужчину, но с которым не можете быть грубой…

Ивонн хмыкнула:

— Зачем представлять? Я встречаю таких каждый день.

— Держу пари, — полной грудью выдохнул Монкрифф.

— Тогда все нормально, — сказал я, стараясь не засмеяться. — Начинаем прогон. Готовы? Ну… — пауза, — начали!

Со второй репетиции Ивонн сделала все совершенно правильно, и мы дважды сняли эту сцену, оба дубля были приняты.

— Вы куколка, — сказал я ей. Ей это понравилось, тогда как Сильва сочла бы это домогательством или оскорблением. Мне нравились любые женщины; я просто открыл, что, как и с актерами-мужчинами, следует просто принять их взгляд на положение вещей в мире, а не бороться с ним, и это чертовски экономит время.

В следующей сцене Ивонн, ведя разговор с мужчиной за кадром, сообщает, что она обещала приготовить пустующее стойло для лошади, которую вскоре должны привезти. Но она только сейчас вспомнила об этой работе, а ее следует сделать сейчас, прежде чем Ивонн присоединится к вечеринке, которую устраивает ее муж после возвращения домой со скачек.

Она говорит, что так глупо было прийти сюда, где так грязно, в белых туфельках. Не может ли он помочь ей передвинуть платформу с тюками сена, ведь он — взмах ресниц — настолько больше и сильнее, чем хрупкая Ивонн?

— Ради нее я лег бы и умер, — сказал Монкрифф.

— Он более или менее это и сделал.

— Как цинично! — осудил меня Монкрифф, устанавливая лампы в верхней точке, между балками.

Я отрепетировал с Ивонн сцену, где она осознает, что мужчина задумал овладеть ею против ее желания. Мы проследили удивление, беспокойство, отвращение — и насмешку, опасную насмешку. Я уверился, что она понимает и наполняет личными чувствами каждый шаг.

— Чаще всего режиссеры просто кричат на меня, — сказала она, когда в пятый или шестой раз забыла слова.

— Вы выглядите потрясающе, — пояснил я ей. — Все, что вам надо делать, — это играть потрясение. Потом смеяться. Некоторые мужчины не могут вынести, если женщина смеется над ними. Он полон вожделения к вам, а вы считаете, что он смешон. И эти насмешки доводят его до безумия. Он собирается убить вас.

Полное понимание осветило черты ее нежного лица.

— Сбрасывает тесный пиджак, — кивнула она.

— Ивонн, я вас люблю.

Мы сняли длинную серию крупных планов ее лица, по одной эмоции за один раз, и негативные послания на языке тела, нарастание испуга, паники, отчаянного неверия — достаточно, чтобы смонтировать изображение крайнего ужаса от приближения неожиданной смерти.

Ивонн отпустили на ленч, а мы с Монкриффом в это время снимали подсобников, резко захлестывающих веревками балки наверху и завязывающих устрашающие узлы — чтобы показать жестокость, быстроту, беспощадность, которую я хотел передать в фильме. В нормальных условиях все это занимало много времени — захлестнуть, завязать, проверить, но позже, в кино, хороший монтаж создаст впечатление такого ужаса, что у любителей попкорна челюсти сведет.

Я сел рядом с Ивонн на тюк сена и сказал:

— После полудня мы собираемся связать ваши запястья этой толстой веревкой, которая сейчас свободно свисает с балки.

Она восприняла это спокойно.

— Этот мужчина до сего момента так пугал вас, что вы почти успокоились, когда он всего-навсего связал вам руки.

Она кивнула.

— Но неожиданно он выбирает слабину этой веревки, тянущейся сверху, набрасывает ее вам на шею и затягивает веревку, так, что ваше ожерелье рвется, жемчужины рассыпаются, соскальзывают вам под платье, а он наваливается всем телом на противоположный конец веревки, перекинутой через балку, и… э… ваши ноги отрываются от пола… Он повесил вас.

Глядя широко раскрытыми глазами, она спросила:

— Что я говорю? Я умоляю? Здесь не указано.

— Вы ничего не говорите, — ответил я. — Вы кричите.

— Кричу?

— Да. Вы умеете кричать?

Она открыла рот и закричала на высокой ноте, так, что волосы у меня встали дыбом, а все, кто слышал это, вихрем примчались спасать ее.

Она засмеялась.

— Никто не спасет Ивонн, — с сожалением сказал я, — но никто не забудет этот крик.

Мы сняли эту жестокую казнь, но без всяких ужасов, любимых авторами триллеров. Мы не показали ни черного от удушья лица, ни вываливающегося языка. Я сказал Ивонн, что она должна неистово дергаться, когда мы будем подтягивать ее вверх за запястья, но снимали мы ее только от захлестнутой веревкой шеи до ступней, пытающихся в безумной надежде дотянуться до уходящей из-под них опоры. Одна из белых туфелек свалилась. Мы обратили объектив камеры на эту туфельку, на тень последних судорожных движений Ивонн, плясавшую на беленой стене, на рассыпанный жемчуг, на сломанную сережку, упавшую в солому прямо под босой ногой.

Сняв все это, я спустил ее на пол и с благодарностью обнял, объявив ей, что она была восхитительна, потрясающа, великолепна, выразительна, что она могла бы сыграть безумную Офелию и что я, несомненно, устрою ее появление в «Сегодня в кадре» (как это и вышло впоследствии).

С самого начала я планировал снимать повешение отдельно от личности убийцы, просто на тот случай, если впоследствии замысел фильма претерпит радикальные изменения в этом вопросе. Снимая убийство и убийцу по отдельности, можно было поставить на другом конце веревки кого угодно. Однако в тот день я предложил Сибберу выучить несколько фраз убийцы, и после обеда он появился на сцене, имея о них самое расплывчатое представление и в то же время непрерывно дымя длинной сигарой и отпуская сочным баритоном неуместные шутки.

Он похлопал Ивонн по заду. Старый шут гороховый, подумал я и начал превращать его в обезумевшего от страсти и ярости быка.

Я велел ему занять положение в той секции стойла, где размещались ясли, и дал ему пепельницу, чтобы он не подпалил солому. Ивонн мы поставили так, что ее белое платье, находясь на краю кадра и из-за близости к камере не в фокусе, тем не менее обозначало ее присутствие.

Монкрифф, сосредоточившийся на освещении, опустил на один из прожекторов прозрачный голубой щиток. Он посмотрел в окуляр камеры и улыбнулся. Я посмотрел тоже. Вот оно. Актер моргал, скучал, ждал, пока мы закончим возиться, но световой эффект уже давал понять, что Сиббер вполне может оказаться виновным.

Сиббер, описанный у Говарда, был столпом Жокейского клуба, честным человеком, несчастной жертвой обстоятельств. Неохотно, склоняясь перед волей кинокомпании, Говард согласился допустить (небольшой!) роман между женой Сиббера (Сильвой) и персонажем Нэша Рурка. С такой же неохотой он дал согласие на то, чтобы Сиббер преследовал Нэша за предполагаемое убийство его (Нэша) жены Ивонн. Говард все еще не знал, что это сам Сиббер убил ее. У меня опять будут проблемы с Говардом. Ничего нового.

С моей точки зрения, именно личность Сиббера находилась в центре событий фильма. Сиббер, как я видел его, был человеком, по рукам и ногам связанным своим положением в обществе, человеком, которого воспитание, богатство, классовые предрассудки превратили в истинного пуританина, неспособного любить и не располагающего к любви. И потому Сиббер не может допустить, чтобы его поставили в неловкое положение, не может вытерпеть того, что жена отвергла его ради любовника, не может позволить официантам услышать, как жена насмехается над ним. Сиббер ожидает, что люди будут делать то, что он прикажет. Он, в конце концов, привык, чтобы к нему относились уважительно.

И все же в глубине своего существа Сиббер был человеком чувствительным и страстным. Сиббер повесил Ивонн в порыве неконтролируемой ярости, когда она посмеялась над его попыткой взять ее силой. И после, напуганный тем, что сделал, не в силах посмотреть в лицо своей вине, Сиббер преследует Нэша с манией, переходящей в паранойю. И в конце концов Сиббер полностью душевно уничтожен, когда Нэш после множества попыток понимает, что единственный способ одолеть своего преследователя — это обрушить на него град сочувственных насмешек. В итоге Сиббер впадает в кататоническую шизофрению.

Я смотрел на Сиббера-актера и размышлял, как мне отыскать в нем Сиббера-мужчину.

В этот день я начал с того, что вдребезги разбил его самодовольство и заявил ему, что он не знает, что такое вожделение.

Он был возмущен.

— Конечно, знаю.

— Вожделение, которое я желаю увидеть, должно быть неконтролируемым. Оно вне контроля, оно бешеное, неистовое, яростное, безрассудное. Оно убийственно.

— И вы хотите, чтобы я сыграл все это?

— Нет, не хочу. Я не думаю, что вы это сможете. Я не думаю, что у вас есть навыки. Я не думаю, что вы достаточно хороший актер.

Сиббер застыл. Он затушил окурок сигары. И в этот день он выдал перед камерой такое понимание вожделения, что оно заставляло прочувствовать его неукротимую страсть и пожалеть его, даже когда он убил женщину за насмешку над его чувством.

Ему никогда больше не стать заносчивым актером-только-что-с-картинки.

— Я вас ненавижу, — сказал он.

Люси возилась с коробками, когда я, вернувшись в отель, вошел в гостиную и оставил дверь приоткрытой.

Стоя на коленях среди коробок, она подняла глаза, глядя так, словно в чем-то провинилась, слегка покраснев.

— Извините за беспорядок, — сказала она, потупившись. — Я не думала, что вы придете раньше шести часов, как приходили обычно. Я сейчас уберу здесь все. Дверь закрыть?

— Нет, оставь ее открытой.

Книги и бумаги были разбросаны почти по всему полу, и я с удивлением увидел, что многие из них были вытряхнуты из тех коробок, которые Люси уже исследовала и инвентаризировала. Папка с заметками о смерти Сони лежала открытой на столе: одни безвредные вырезки, поскольку разоблачающие сувениры Валентина лежали в сейфе О'Хары.

— Вам оставили послания, — неожиданно произнесла Люси, открывая блокнот. — Вас хочет видеть Говард Тайлер. Кто-то, назвавшийся Зигги — я так расслышала, — хотел сообщить вам, что лошади без проблем прибыли в Иммингам и уже доставлены в конюшню. Это так и должно быть? Робби — он не назвал другого имени — велел передать вам, что переезд завершен. А кинооператоры, которых вы послали на скачки в Хантингдон, получили хорошие кадры толпы и букмекеров — так они сказали.

— Спасибо.

Я окинул взглядом невероятный беспорядок на полу и спокойно спросил:

— Ты что-то искала?

— Ох! — Ее румянец стал ярче. — Папа просил… я имею в виду, я надеюсь, что вы не рассердитесь, но дядя Ридли приходил повидать меня.

— Сюда?

— Да. Я не знала, что он придет. Он просто постучал в дверь и вошел прямо в комнату, когда я открыла. Я сказала, что вам это может не понравиться, но он сказал, что ему на вас… то есть я хочу сказать, ему было все равно, что вы подумаете.

— Это твой отец послал его?

— Я не знаю, посылал ли он его. Он сказал ему, где я нахожусь и что делаю.

Я скрыл от нее, что втайне доволен этим. Я надеялся подтолкнуть Ридли к решительным действиям, надеялся, что Джексон сослужит мне в этом службу.

— Чего хотел Ридли? — спросил я.

— Он сказал, что я не должна говорить вам. — Она встала; в ее синих глазах билась тревога. — Мне это не нравится, и я не знаю, что я должна делать.

— Сесть куда-нибудь и расслабиться. — Я спокойно опустился в кресло, давая отдых натертой дельта-гипсом шее. — Плохое позади. Не стоит поднимать шум. Чего хотел Ридли?

Она нерешительно примостилась бочком на краешек стола, болтая свободной ногой. Неизменные джинсы в этот день были дополнены большим синим свитером с рисунком — резвящиеся белые ягнята. Вряд ли могло быть на свете что-либо более способствующее спокойствию.

Она наконец собралась с мыслями.

— Он хотел фотографию «банды», которую вы вчера показывали папе. И хотел что-то, что Валентин написал о Соне. Он разбросал все, что было в коробках. И еще, — она наморщила лоб, — он хотел ножи.

— Какие ножи?

— Он не сказал. Я спросила его, быть может, ему нужен тот нож, который меня попросили передать вам в Хантингдоне, и он сказал, что и этот, и другие.

— Что ты ответила ему?

— Я ответила, что не видела никаких других ножей и, во всяком случае, если у вас есть что-то такое, то вы должны хранить это под замком в сейфе… и… ну… он велел мне выманить у вас шифр, которым вы запираете здешний сейф. Он пытался открыть, видите… — Она помолчала и жалобно добавила: — Я знаю, что не должна была впускать его. Для чего все это?

— Успокойся, — сказал я, — а я пока подумаю.

— Мне прибрать эти коробки?

— Да.

Первая рыбка попалась на крючок…

— Люси, — произнес я, — почему ты рассказала мне, чего хотел Ридли?

Судя по виду, ей было неуютно.

— Вы имеете в виду, почему я выдала своего дядю?

— Да, именно это я имею в виду.

— Мне не понравилось, как он сказал: «выманить». И… ну… он не был таким милым, как обычно.

Я улыбнулся.

— Хорошо. Ну, а если я скажу тебе шифр и попрошу передать его Ридли? И к тому же сказать ему, какой умницей ты была, как ловко ты вытянула его у меня! И сказать ему, что ты считаешь, будто ножи лежат в моем сейфе.

Она колебалась.

Я сказал:

— Проявляй свою лояльность тем или иным путем, но только к кому-то одному.

Она торжественно произнесла:

— Я отдаю ее вам.

— Тогда шифр — семь-три-пять-два.

— Сейчас? — спросила она, потянувшись к телефону.

— Сейчас.

Люси позвонила своему дяде. Она сильно краснела, излагая ему свое вранье, но могла бы убедить даже меня, не только Ридли.

Когда она положила трубку, я сказал:

— Когда я полностью завершу работу над этим фильмом, как я полагаю, примерно через четыре с половиной месяца, не хотела бы ты приехать в Калифорнию на праздник? Нет, — поспешно продолжил я, — я не буду ставить никаких условий или чего-то ожидать от тебя. Просто праздник. Ты можешь взять с собой маму, если захочешь. Я думаю, тебе это может быть интересно, вот и все.

Ее неуверенность относительно этого предложения внушала нежность. Я был именно тем, кого ее учили бояться: молодым здоровым мужчиной, находящимся в выгодном положении, способным разбить сердце и исчезнуть.

— Я не буду пытаться соблазнить тебя, — спокойно пообещал я. Но неожиданно подумал, что когда-нибудь, когда ока станет старше, я могу жениться на ней. Меня всегда осаждали актрисы. Веснушчатая синеглазая дочка фермера из Оксфордшира, которая играет на пианино и иногда бывает неуклюжей, словно подросток, выглядела ярким контрастом по сравнению с нереальным и нежеланным будущим.

Это не был удар молнии, всего-навсего притаившаяся внутри тоска по нежности, никогда не исчезающая совсем.

Ее первая реакция была резкой и типичной:

— Я не могу позволить себе это.

— Ну что ж, тогда неважно.

— Но… э… да.

— Люси!

Ее щеки все еще пылали. Она хихикнула.

— И что мне дальше делать с этими коробками?

Изначально я приглашал ее разбирать коробки, чтобы найти подход к ее отцу. Казалось бы, теперь мне это уже не нужно, но мне нравилось то, что я могу видеть ее здесь, в моих комнатах.

— Я надеюсь, что ты продолжишь сегодня составление каталога, — сказал я.

— Хорошо.

— Но сегодня вечером мне надо поработать над фильмом… э… в одиночестве.

Она казалась слегка сбитой с толку, но почти совсем успокоилась. Смелый шаг вперед… осторожные полшага назад. Но мы все же добились кое-чего, думал я, и был рад и даже мог спокойно ждать.

Мы вышли в коридор, оставив дверь приоткрытой, и я проводил ее до лестницы и помахал ей вслед. А вернувшись, зашел поговорить с моим телохранителем, которого О'Хара от имени компании поселил в комнате, расположенной напротив моей.

Мой телохранитель был наполовину азиатом — прямые черные волосы, блестящие черные глаза и никаких видимых проявлений чувств. Он был молод, подвижен, хорошо тренирован и быстр, но тем не менее он был лишен воображения и не защитил меня от удара «Армадилло».

Едва я открыл его незапертую дверь и обнаружил его сидящим на стуле лицом ко мне, он немедленно сказал:

— Ваша дверь все время была открыта, мистер Лайон.

Я кивнул. Я договорился с ним, что, если он увидит мою дверь закрытой, он должен воспользоваться моим ключом и немедленно войти в мой номер. Я не мог более ясно или более прямо потребовать помощи.

— Вы ели? — спросил я.

— Да, мистер Лайон.

Я попытался улыбнуться. Никакого отклика.

— Не засните, — примирительно сказал я.

— Нет, мистер Лайон.

Должно быть, О'Хара подбирал его из среднего исполнительного состава, подумал я. Плохой выбор.

Я вернулся в свою гостиную, оставил дверь приоткрытой на шесть дюймов, выпил немного бренди и ответил на телефонный звонок Говарда.

Как я и предвидел, он был в ярости.

— Сиббер сказал мне, что вы сделали его убийцей! Это невозможно! Я этого не позволю! Что скажут Висборо?

Я указал ему на то, что мы можем, если захотим, вставить в фильм другого убийцу.

— Сиббер сказал, что вы вывернули его наизнанку.

— Сиббер сыграл лучшую роль в своей жизни, — возразил я.

И верно, около года спустя, когда наш фильм был представлен на соискание сразу четырех «Оскаров», Сиббер был награжден как лучший актер второго плана и вежливо извинился передо мной. Я пообещал Говарду:

— Мы соберем полное сценарное совещание завтра утром. Вы, я, Нэш и Монкрифф.

— Я хочу, чтобы вы прекратили съемки!

— У меня нет на это власти.

— А если вы умрете! — спросил он.

Помолчав несколько секунд, я ответил:

— Тогда компания закончит фильм с другим режиссером. Поверьте мне, Говард, если меня убьют, это только создаст фильму необычайную рекламу, но не остановит его съемки.

— Это нечестно, — произнес он, как будто так ничего и не усвоив, и я сказал:

— Увидимся утром, — и положил трубку. Сейф в моей гостиной, как и в номере О'Хары, был укрыт от случайного взгляда во встроенном шкафу — наверху большой телевизор, а внизу мини-бар и сейф. Мини-бар предлагал в малых количествах различные напитки для постояльцев — колу, вина, шампанское и пиво, а также шоколад и орешки. В сейфе — в моем сейфе — не хранилось ничего. Я запрограммировал его на шифр семь-три-пять-два, положил на полку фотографию «банды» и закрыл дверцу.

Затем я уселся в кресло в спальне и долгое время просто ждал, думая о долге исповедника и о том, насколько крепко или слабо связан я смертью и безумными признаниями Валентина.

Я чувствовал тяжесть обязанностей, налагаемых саном священника, которую сами священники принимают легко, зная, что их сан освобождает их от любой тяжкой ответственности, даже если они регулярно раздают индульгенции.

Я не имел права выслушивать исповедь Валентина или прощать его грехи, но я сделал это. Я отпустил ему грехи. In nomine Patris… ego te absolvo.

Я не мог отделаться от чувства абсолютной ответственности за сущность этих слов. Я не должен был и не мог спасти себя при помощи того, что Валентин поведал мне перед смертью словно священнику. С другой стороны, я мог теперь со знанием сути дела использовать то, что он оставил мне по завещанию.

В его книгах и бумагах я не нашел ничего целостного, что можно было бы отыскать во время разгрома в доме. Здесь были лишь отдельные куски, туманные и путаные. То, что я смог собрать их воедино, — это большая удача. Я хотел бы положить в сейф в качестве приманки более убедительное доказательство, чем фотоснимок «банды», но я пришел к выводу, что такого доказательства не существовало. Валентин не доверил свой страшный грех бумаге; он вложил его в последние свои слова, но никогда не думал, что этот грех останется жить после его смерти. Он не оставил никаких записей о своей тайне, которую хранил двадцать шесть лет.

Два с половиной часа спустя после моего разговора с Говардом появился мой посетитель. Он вошел в гостиную и позвал меня по имени, а когда я не отозвался, смело вошел и закрыл за собой дверь. Я слышал щелчок замка. Я слышал, как он открыл шкаф и стал нажимать на кнопки, чтобы отпереть сейф.

Я появился в дверях спальни и поздоровался с ним:

— Привет, Родди.

На нем были блейзер, рубашка и галстук. Выглядел он прямо-таки столпом нравственности показательных скачек; в руке он держал снимок «банды».

— Ищете что-нибудь? — спросил я.

— Э… — вежливо сказал Родди Висборо, — да, в самом деле. Я боюсь, вышла небольшая накладка, но один из ребятишек, которых я обучаю, попросил меня раздобыть ему автограф Нэша Рурка. Говард клялся, что вы устроите это.

Он положил фото на стол и двинулся ко мне, протягивая альбом для автографов и ручку.

Это было так неожиданно, что я забыл предупреждение профессора Дерри — любой предмет, который у него есть при себе, может скрывать нож — и позволил ему подойти слишком близко.

Он уронил книжку для автографов к моим ногам и, когда я машинально глянул на нее, одним движением, таким быстрым, что я не смог уследить за ним, разделил свою ручку пополам и бросился с нею на меня.

Острие обнажившегося стилета пронзило свитер и рубашку и ударилось о полимер прямо напротив моего сердца.

Изумленный, не в силах поверить в происходящее, Родди выронил ручку, потянулся к своему галстуку и рывком извлек из-под него нож намного больших размеров устрашающего вида. Позже я разглядел, что треугольное лезвие, похожее на строительный мастерок, переходило в черенок, пропущенный между пальцами и прикрепленный к поперечной рукояти, зажатой в кулаке. Но в тот момент я видел только треугольное лезвие, казавшееся продолжением его кулака, широкий конец возле костяшек пальцев, а острие выдается на пять или более дюймов вперед.

Он мгновенным движением резанул по моему горлу, но «рукоделие» Робби и здесь отразило его клинок, и тогда он дернул лезвие вверх, так что острие прорезало мне щеку от подбородка до уха.

Я не намеревался бороться с ним. Просто не мог. И как кто-либо может противостоять человеку, вооруженному таким ножом, не имея ничего, кроме кулаков?

Он собирался убить меня. Я видел это по его лицу. Он собирался запачкать кровью свою элегантную одежду. Какие глупые мысли приходят в голову в миг смертельной опасности! Он уже понял, что от шеи до пояса я одет в защитный жилет, поэтому стал метить в более уязвимые точки и несколько раз вонзил свое ужасное треугольное лезвие в мою левую руку, которой я защищал глаза, в то же время безуспешно пытаясь обойти его и обхватить его глотку правой рукой.

Я пробовал обхитрить его. Мы сделали круг по спальне. Он все время старался держаться между мной и дверью, пока он будет убивать меня.

Повсюду были красные пятна; по моей левой руке бежал алый ручей. Я во всю глотку воззвал о помощи к своему проклятому телохранителю, но ничего не случилось. Я попросту начал думать, что, когда Родди наконец получит то, что ему причитается, мне уже будет все равно.

Я сдернул с кровати покрывало и набросил на него; по счастливой случайности оно накрыло его правую руку. Я прыгнул и обернул покрывало вокруг него, стараясь как можно туже примотать руку с ножом к телу. Потом я подставил ногу и толкнул Родди, уронив его навзничь, и упал вместе с ним, еще сильнее заматывая его в покрывало. В конце концов он стал похож на куколку бабочки, а я лежал поверх него, истекая кровью, а он пытался сбросить меня.

Я не знаю, что бы случилось в конечном итоге, но в этот миг наконец появился мой телохранитель.

Он возник в дверях спальни и вопросительно произнес:

— Мистер Лайон?

Я не мог ответить ему ничего разумного. Я сказал:

— Приведите кого-нибудь.

Вряд ли такая речь была достойна героя типа Нэша Рурка.

Как бы то ни было, «черный пояс» понял меня буквально. Я смутно слышал, как он говорит с кем-то по телефону в гостиной, и вскоре мой номер наполнился народом. Монкрифф, сам Нэш, здоровенные мужики из кухонного персонала «Бедфорд Лодж», усевшиеся на дергающееся покрывало, и наконец люди, сказавшие, что они полицейские, врачи и все такое.

Я извинился перед администратором отеля за кровь.

— О да, конечно, мы все понимаем, — ответствовал он.

— Где вы были, черт побери? — спросил я своего телохранителя. — Разве вы не видели, что моя дверь закрыта?

— Видел, мистер Лайон.

— Тогда почему?..

— Но, мистер Лайон, — сказал он с обезоруживающей уверенностью в собственной правоте, — иногда я должен ходить в туалет.

ГЛАВА 17

Рано утром в четверг я сидел на обдуваемой ветром дюне на Хэпписбургском побережье и ждал, когда взойдет солнце.

О'Хара, в панике вернувшийся из Лос-Анджелеса, сидел рядом со мной, дрожа. Уже около сорока человек, обеспечивающих съемки, прибыли сюда и разошлись по своим участкам, их машины были припаркованы за дюнами. Влажная полоса твердого песка была чиста и не затронута кончающимся приливом. Монкрифф работал с камерами, прожекторами и стрелой для выносной камеры, установленной на чудовищного вида оранжевой уборочной машине, которая при необходимости могла бы сдвинуть даже севшее на мель судно.

Далеко слева ждал Зигги, а с ним норвежские дикие лошади. На полпути между нами и ими Эд распоряжался второй камерой, которая должна была взять вид сбоку.

Мы провели репетицию во время отлива вчера вечером и знали, что утрамбованный приливом песок после этого как раз подходит нам. Зигги был уверен, Монкрифф был уверен, О'Хара был уверен, я беспокоился.

Нам нужен был ясный рассвет. Мы могли бы создать впечатление такового, взяв блистательные кадры рассветного неба, снятые на прошлой неделе, мы могли направить прожекторы так, чтобы получить блеск в глазах лошадей, но чтобы создать задуманный мною эффект, нам нужны были удачи и настоящее солнце.

Я размышлял над событиями последних дней. В кембриджской больнице нашелся специалист по микрохирургии, сшивший разрез на моем лице сотней тонких черных стежков, так что теперь казалось, будто на моей щеке от подбородка до виска растянулась многоножка; но хирург клялся, что шрам будет почти незаметен. Раны на моей левой руке доставили ему и мне гораздо больше неприятных минут, но их, по крайней мере, можно было скрыть. Он предполагал, что за неделю все заживет.

Робби Джилл навестил меня в больнице рано утром во вторник, но быстро уехал, забрав с собой жилет из дельта-гипса, прошлым вечером повергший в замешательство дежурный персонал. Он не объяснил им, почему я носил этот жилет. «Эксперимент с пористым материалом — интересно». Он также поведал мне, что сказал своему коллеге из полиции, что Доротея теперь может узнать напавшего на нее, а поскольку было мало вероятно, что в Ньюмаркете могут действовать два маньяка с ножами, то почему бы не показать ей фото?

Весь вторник после обеда я беседовал с полицейскими, но к тому времени (в ночь с понедельника на вторник) я уже решил, что говорить им, а о чем умолчать.

Позже я слышал, что они уже обыскали коттедж Родди Висборо в Лестершире и обнаружили, что он буквально набит спрятанными в укромных уголках необычного вида ножами. Они спросили, почему я полагал, что Родди нападет на меня.

— Он хотел остановить съемки фильма. Он верит, что фильм повредит репутации его семьи.

Они думали, что это недостаточная причина для преднамеренного убийства, и, вздохнув при мысли о непостижимости мира, я согласился с ними. Известна ли мне какая-либо другая причина? Увы, нет.

Я был уверен, что Родди Висборо не сообщит им другой причины. Родди Висборо не скажет: «Я боялся, что Томас Лайон обнаружит, что я участвовал в инсценированном повешении моей тетушки, предназначенном скрыть сексуальную оргию».

Родди, известному участнику показательных скачек, было что терять. Родди, Пол и Ридли, несомненно, были ошеломлены, когда похороненное ими преступление вновь начало всплывать из прошлого. Они пытались запугать меня: сперва угрозами, а когда угрозы не подействовали — решительными действиями.

Ножами.

Полиция спрашивала, знаю ли я, что отпечатки пальцев мистера Висборо были найдены повсюду в доме миссис Паннир наряду с моими собственными? Как странно! Я сказал, что никогда не видел мистера Висборо в указанном доме.

Тогда они сообщили мне, что сегодня утром взяли показания у миссис Паннир, и она по сделанному полицией фотоснимку идентифицировала мистера Висборо как человека, который напал на нее.

«Потрясающе», — сказал я.

Они спросили, знаю ли я, почему мистер Висборо напал на миссис Паннир? Нет, я не знаю.

Какая связь может быть между ею и мной?

«Я часто читал газеты для ее слепого брата, — ответил я. — Он умер от рака…»

Они это знали.

Они строили догадки, имел ли найденный мною на Хите нож, ныне находящийся в распоряжении полиции, какое-либо отношение к тому, что случилось со мной.

«Мы все уверены, что нападавший намеревался прекратить съемки, — сказал я. — Это все».

Я также был уверен, хотя и не сказал этого, что именно Родди дал Ридли армейский нож и велел ему запугать Нэша, а через него — всех нас.

Я был уверен, что Родди заставил Пола вместе с ним обыскать дом Доротеи, оба они искали какие-либо разоблачающие записи касательно смерти Сони, которые мог оставить Валентин.

Родди был самым сильным из них троих и был больше всех напуган.

Получив от Люси шифр моего сейфа, Ридли немедленно сообщил его Родди и сказал ему, что я знаю слишком много.

Родди, как я и полагал, поддался на эту уловку. На кильку поймалась рыба покрупнее. Я заманивал его в ловушку, надеясь, что он принесет с собой еще один экзотический нож, но я не собирался подставлять себя под этот нож.

Полицейские удалились, похоже, недовольные, но они были уверены, что Родди виновен как минимум в нанесении тяжких телесных повреждений двоим людям, а если при помощи современных сыскных технологий будет доказано, что Родди убил также Пола Паннира, дело для него обернется совсем плохо. Как мотив, они могут допустить, что Пол угрожал Родди заявить в полицию о его нападении на Доротею: достаточно близко к истине, чтобы в это можно было поверить. В любом случае достаточно для Доротеи — пусть поверит и обретет успокоение.

Утром в среду я выписался из больницы и вернулся в Ньюмаркет, чтобы выдержать битву с разгневанным Говардом и чрезвычайно расстроенной Элисон Висборо.

— Я говорил вам, что вы не должны вносить изменения в мою книгу, — ярился Говард. — И посмотрите, что вы наделали! Родди попал в тюрьму.

Элисон, не веря, глядела на «сороконожку» на моем лице.

— Родбери не мог сделать этого!

— Родбери сделал это, — сухо сказал я. — Он всегда баловался с ножами?

Она поколебалась. Несмотря на возмущение, она была честна перед собой.

— Я полагаю… возможно… он таился…

— И он не брал вас в свои игры.

— Ох! — бессмысленно сказала она, начиная по-новому понимать душу своего брата.

Сидя на норфолкской дюне, я думал о ее отце, Руперте, и о его прервавшейся политической карьере. Я думал, что почти наверняка скандал, вызвавший его уход, заключался не в том, что его свояченица была найдена загадочным образом повешенной, а в том, что он узнал — возможно, от Валентина или даже от Джексона Уэллса, — что его собственный сын участвовал в этом повешении, а до того намеревался вступить в сексуальные отношения со своей тетей. Руперт, честный человек, дал своему сыну возможность выступать в показательных скачках и тем откупился, но не простил сына и оставил дом дочери. Бедный Руперт Висборо… он не заслужил того, чтобы стать Сиббером, но, по крайней мере, он об этом не узнает.

О'Хара, кутаясь в свою утепленную экс-армейскую куртку, сказал, что пока я прошлым вечером проводил репетицию на берегу, он попросил киномеханика показать ему сцену повешения.

— И какого рода сертификат мы заслужили? — спросил я. — PG-13? Это то, чего мы хотели бы в идеале.

— Зависит от монтажа. Что подсказало тебе такой взгляд на ее смерть?

— Говард делает упор на катарсисе бессловесного крика.

— Что за чушь, Томас! Эта смерть совершенно не подходит под определение терапии. Это повешение — жестокость, от которой сводит кишки.

— Согласен.

О'Хара подышал на пальцы.

— Надеюсь, эти чертовы лошади стоят того, чтобы торчать из-за них на таком адском холоде.

Небо на востоке из черного стало серым. Я взял мини-рацию и снова переговорил с Эдом, а также с Зигги. Все было готово. Я не волновался. Все должно быть хорошо.

Я думал о том, какие мощные мускулы были у Валентина много лет назад.

Я должен хранить тайну его исповеди. Никто не узнает от меня этой правды.

«Я оставил нож у Дерри»…

Сила Валентина создала для его хорошего друга профессора Дерри уникальный нож для коллекции: стальной нож, лезвие как наконечник копья, рукоять изогнута спиралью, оружие, не похожее ни на какое другое.

«Я убил корнуэлльского парня»…

Один из «банды», быть может, сам Свин Фальмут, рассказал Валентину, как умерла Соня, и Валентин, захлебнувшись штормовой волной гнева, горя и вины, схватил копье и вонзил его глубоко в тело жокея.

Это должно было случиться примерно так. Валентин тайно любил Соню. Он отыскал статью про парафилию, чтобы помочь профессору Дерри справиться с импотенцией, а потом показал эту статью Свину, ни о чем не думая, просто так — «Слышишь, Свин, ты только взгляни на это!» — а Свин рассказал своим друзьям.

«Я разрушил их жизнь»… Я полагаю, он хотел сказать, что разрушил их жизнь, подав им идею этой роковой игры. Они сами разрушили свою жизнь, но вина не принимает логики.

Валентин убил Свина Фальмута в том же неистовом, неудержимом порыве гнева и горя, что заставил Джексона Уэллса избить своего брата Ридли едва не до смерти, и Валентин сам написал заметку для колонки сплетен, в которой сообщил, что Свин отбыл в Австралию. И все поверили в это.

Свин Фальмут, предполагал я, двадцать шесть лет покоится на дне колодца, который по настоянию Валентина засыпали строители, чтобы туда не мог упасть никто из детей. Валентин стоял рядом с Джексоном Уэллсом и смотрел, как годами копившийся хлам ссыпается в колодец, чтобы скрыть тело беззаботного мальчика, который поцеловал и убил его золотую девочку.

И только перед смертью Валентин снял со своей души тяжкое бремя убийства.

Пусть оба покоятся в мире.

Сквозь бесформенную серость неба на востоке медленно просачивался мягкий багрянец.

Монкрифф держал экспонометр, чтобы замерять изменение интенсивности света в течение минуты с точностью, которая принесла ему впоследствии «Оскара» — второго «Оскара» «Неспокойных времен» — за кинематографию. Говард, представленный к награде за лучший адаптированный сценарий, все-таки чуть-чуть не добрал голосов, как и наш четвертый соискатель — художественный директор. Тем не менее О'Хара и боссы были счастливы, а меня подрядили на приключенческий сериал с огромным бюджетом и суперзвездой Нэшем в главной роли.

Над хэпписбургским пляжем багрянец накалился до алого цвета и пролил на волны розовую краску. Сегодня на небе было меньше черточек-облаков, чем неделю назад, и меньше лучистых золотых ореолов на алом фоне. Я подумал, что нам стоит смонтировать два рассвета в один.

Монкрифф, вскинув вверх датчики экспонометра, приветствовал рассвет, словно древний пророк. Когда он опустит руки, я должен буду дать сигнал к началу съемок.

Ослепительное солнце выплыло из моря. Руки Монкриффа опустились.

— Начали, Эд, — сказал я в рацию. — Давай, Зигги.

Вдали на песчаной полосе пляжа сорвались с места лошади.

Мы одели Зигги в полное трико из серой лайкры, которое для него, обучавшегося балету, было словно вторая кожа. Поверх трико на него надели пышную складчатую женскую ночную рубашку из полупрозрачного тонкого белого шелка, а на голову — белокурый парик. Его смуглое лицо было приведено гримерами в соответствие с париком, и скакал он, как и обещал, без седла и поводьев, босиком.

Лошади ускорили бег, они мчались среди безмолвия по пустынному берегу, и слышался только перестук копыт в галопе и хруст песка.

Зигги стоял на коленях на спине несущейся лошади, его голова была чуть склонена над изогнутой конской шеей. Рубашка и волосы развевались на ветру, сосредоточив на себе все сияние рассвета. Облачно-серый человек казался почти невидимым, туманной тенью.

Монкрифф руководил работой двух операторов, снимавших вид спереди; одна камера работала на скорости тридцать шесть кадров в секунду, другая снимала на рапид, для замедленного показа.

Восходящее солнце блестело в глазах лошадей. Свет искрился на летящих гривах. Головы диких коней были наклонены вперед в неистовом напряжении скачки, в неукротимом порыве быть первыми. Табун разделился перед Монкриффом и сомкнулся позади него: так близко разгоряченные тела, лоснящиеся шкуры, пена, летящая с губ лошадей.

Зигги скакал между Монкриффом и восходящим солнцем. Потом в фильме это выглядело так, словно летящая фигура испаряется, поглощается и растворяется в сиянии, становится частью зари.

— Господи Иисусе! — произнес О'Хара, когда увидел это.

Я вмонтировал несколько кадров из сцены повешения в скачку диких коней для концовки фильма.

Крик Ивонн растворился в пронзительно тонком плаче одинокой чайки над морем.

Умирая в петле, юная женщина, мечтавшая о неземной любви, грезила, что она скачет по берегу моря на дикой лошади.

Примечания

1

Я отпускаю тебе грехи твои во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

(обратно)

2

Да будет Бог Всемогущий милостив к тебе, да простит Он тебе грехи твои и да дарует тебе жизнь вечную.

(обратно)

3

Господь наш Иисус Христос отпускает тебе грехи…

(обратно)

4

178,8 сантиметра. Прим. перев.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17 . . . . .

Реклама на сайте