«Унесенная ветром (Кавказские пленники - 1)»

Дмитрий Вересов

Унесенная ветром

Кавказские пленники - 1

Аннотация

Мужчины воюют, а женщины страдают - так было во все времена. Во время чеченской войны 1855 года красавица чеченка Айшат была похищена казаком, полюбившем ее с первого взгляда. Вокруг Айшат разгораются нешуточные страсти: за ее сердце сражаются два казака и русский офицер. Сто пятьдесят лет спустя чеченская девушка Айшат во время зачистки в ее селе была изнасилована русскими военными. Чтобы отомстить, Айшат поступает на учебу в лагерь, где готовят женщин-смертниц для взрывов в русских городах. По дороге на первое и последнее для нее задание Айшат встречает студента, который влюбляется в нее с первого взгляда. Но уже слишком поздно...

Дмитрий Вересов

Унесенная ветром

...Далекий вожделенный брег!

Туда б, сказав "прости" ущелью,

Подняться к вольной вышине!

Туда б, в заоблачную келью,

В соседство бога скрыться мне!..

А.С.Пушкин

Пролог

Не смотря на то, что человек склонен к упрощенному восприятию действительности, к округлению ее даже математически, он зачастую в этом ошибается. Например, жизнь телесная разделяется не на десятилетия, а на семилетия. Это признают передовые физиологи современности - второй половины девятнадцатого века. Так же и духовное взросление совершается внутри семилетнего периода. Детство, отрочество, юность... Хотя, может, все это простые совпадения, глубоко застрявшие в человеческом сознании, осколки древних числовых магий?

К моему величайшему удивлению, пробыв достаточное время на Кавказе, я обнаружил у чеченцев особое отношение к числам "семь" и "восемь". Мужчина, например, должен помнить семь поколений своих предков, а женщина - восемь. "Семерка" состоит исключительно из единиц, "восьмерка" - из равноправных пар. Поэтому, горцы первую относили к мужчинам, а вторую к женщинам.

В древности числа выкладывали камешками, откуда и пошло слово "калькуляция", то есть "счет". Символ, которым мы обозначаем число сегодня, прячет его от нас, нивелирует его таинственный смысл. В этой каменной стране так просто увидеть число в его истинном, открытом виде. Старик раскладывает перед собой главное богатство этих мест - простые камешки. Он видит "семь" и "восемь", как они существуют в природе. "Это мужчина, - говорит он. - А это - женщина". Старейшина видит ущербность "мужского" числа и говорит: "Портится мужчина - пропадает семья, портится женщина - гибнет народ"...

Я опять приехал в станицу Новомытнинскую через семь лет. Сначала я лечился от ранения, потом получил отпуск. Потом лечился уже от не менее тяжелого ранения - хандры. Как известно, лучшее средство от нее путешествие. Я добросовестно странствовал по Кавказу, пока начальство не затребовало меня по службе. По пути к месту моего нового назначения, я сделал изрядный крюк, только чтобы побывать в краях, где протекала когда-то моя молодость.

Чудак! Что хотел я там найти? Следы моих былых впечатлений? Вновь, как в молодые годы, испытать удивительное ощущение ежеминутно раскрывающегося передо мной мира? И вправду, чудак!

Как говорится в народе, я искал вчерашний день. Как говорят философы, я хотел опять войти в ту же самую реку. В мутно-бурые воды Терека. Даже если Терек не изменился, я уже был совершенно другим, преодолев четвертое семилетие своей жизни.

Уверен, что любой человек ощущает такие периоды как некие внутренние изменения, переходы через душевные водоразделы. Меняются не только вкусы и привычки, но и представления о жизни, ее смысле. Что же удивительного, что месяц назад в Пятигорске я защищал в споре с князем Кутайсовым одно, а теперь думаю, что говорил совершеннейшие глупости? Ведь только зяблик всю жизнь поет одну и ту же песню.

Вот на этом семилетнем рубеже меня и потянуло в места моей первой молодости, где когда-то я получил младший чин офицера артиллерии, а месяц спустя - первое легкое ранение на излете случайной чеченской пули.

Я приехал в станицу Новомытнинскую в полдень. Был тот самый прозрачный осенний день, когда воздух словно пахнет расколотым арбузом, а легкий ветер приносит дымный запах далеких горных аулов и степных кочевий. Было время сбора винограда, и я попал в уже засветло опустевшую станицу.

Присев на старую потрескавшуюся колоду во дворе когда-то хорошо знакомой мне хаты, я все искал в себе отголоски тех, первых впечатлений от Кавказа, но чувствовал только дорожную усталость. Хотелось поговорить с кем-нибудь, но единственная оставшаяся и доме старуха, древняя, как эта рассохшаяся колода, была в хате, а я, хорошо зная старообрядческие традиции казаков, курил на улице. Старуху я узнал, а она меня, кажется, нет.

- Что, бабушка, - спросил я ее, когда она шла через двор с порожним туеском в высохших, черных от солнца и старости руках, - урожай-то нынче хороший?

- Что ж, не хуже тамошнего, прошлогоднего, - ответила, шамкая, старуха. - Грех жаловаться. Господь дает... Все по милости Божьей...

- А ведь я вас узнал, - уже громче заговорил я, чтобы не повторять то же самое. - Вы бабушка Хуторная. Сын ваш - Акимка Хуторной. Жив он?

- Жив, спасибо вам, - ответила старуха. - Слава Богу!

- А вы меня помните?

Старуха подслеповато посмотрела на меня, собрав морщины к бесцветным, слезящимся глазам. Мне показалось, что она не смотрит, а прислушивается, и я решил переспросить.

- Вы меня...

- Нет, батюшка, не припомню, - неожиданно перебила меня старуха.

- Как же, бабушка? Семь лет назад в станице останавливались солдаты, помните? В тот год еще генерал Курослепов проезжал вашей станицей... А я в хате у Буренниковых останавливался. Может; припомните?

Старуха смотрела на меня, вытирая краем платка слезящиеся глаза. Я вспоминал еще какие-то приметы того времени, назвал ей множество событий. Все без толку! Я плюнул и замолчал. Старуха все стояла, смотрела на меня, будто чего-то еще ждала.

- Ладно, - сказал я, почему-то раздражаясь на нее, - ступай, бабка! Ступай!

Видимо, я сбил ее с толку. Позабыв, куда шла, она потопталась еще и побрела назад в хату. Навстречу ей растворилась дверь, и во двор выбежала девочка лет шести-семи с тряпичной куклой в руках. Увидев на дворе незнакомца, она остановилась в удивлении, широко раскрыв глаза и спрятав руки за спину.

Я хорошо разглядел се. Была она темно-русая, хотя казацкие дети, вырастая, часто становятся совершенно черными. Глаза у нее были несколько удлиненные, что делало их выразительными и по-птичьи пугливыми. Одета она была скорее на чеченский, чем на казачий манер.

- Здравствуйте, красавица-турчанка! - сказал я ей как можно приветливее.

Мой голос слегка напугал ее, она повернулась, было, к дому, но передумала.

- Я - не турчанка, - сказала она неожиданно бойким голоском. - Я Асютка Хуторная.

- Что же ты в шароварах, как турчанка? - поддразнил я ее, но она пропустила мой вопрос мимо ушей.

- Мамука - на винограднике, а папаня на кордон подался, - открыла она мне все домашние секреты.

- А кто же твоя мамука? - спросил я.

- Мамука моя - Анфиса, а я - Асютка.

- А может, Ашутка? - спросил я, припоминая знакомое имя.

- Говорят тебе, Асютка. А это дочка моя...

Она достала руки из-за спины и показала мне тряпичную куклу, перетянутую нитками. Кукла была хороша необычайно. Вместо перетянутых пучков соломы или тряпок, чем играет местная детвора, я увидел настоящую куклу с личиком, маленькими ручками, платком и рубашкой. Она ничуть не уступала куклам, в которых играли ее ровесники в Петербурге, разве что глиняное лицо ее было грубее, серьезнее, я бы сказал, взрослее фарфоровых личиков, которыми заполнены детские спаленки нашей столицы.

- Это - моя дочка, - сказала она, прижала тряпичную голову к груди и запела тоненько и протяжно, качая свою небогатую куклу.

Баюшки-баю!

Я сугревушку свою,

Я сугревушку свою,

К чему примерю?

Примерю теплу

Свою сугреву

Летом к алому цветку,

Зимой к белому снежку...

Я хотел еще поговорить с маленькой певуньей с птичьими глазами и голоском, но она сама сказала мне, состроив строгое лицо, видимо, кому-то подражая:

- Солдаты табачище курят! Страсть! Напасти на них нет, окаянных!

Она топнула ножкой, еще прошипела что-то, видимо, по-чеченски, и побежала в хату.

Грустно улыбнувшись, я вычистил погасшую трубку и посмотрел в даль, где за Тереком возвышались вековечные громады горных вершин. Они были все те же, как и семь лет назад, как и в то время, когда старуха была такой же маленькой девочкой, как и в те седые годы, когда здесь селились уже сгинувшие бесследно хазары. А я? Что я? Старуха меня не помнила, девочка меня не понимала. Может, кукла могла мне что-нибудь сказать приветливое, если бы ей нарисовали рот...

Я вспомнил эту куклу. Семь лет назад здесь произошла одна история, которых много было за кавказскую войну и, наверное, еще будет. История моя как раз об этой маленькой девочке, которая топнула на меня ногой, и об этой кукле. Хотя, нет. Та кукла была совсем другая. Определенно, совсем другая...

* * *

На десятичасовую электричку Мухин не успевал.

Во-первых, проспал. Во-вторых, выходная тишортка, что с Костей Кинчевым на груди, оказалась чем-то заляпанной, и вообще Муха нашел ее в корзине с грязным бельем. В-третьих, за неуплату отключился Лешкин мобильный телефон. В-четвертых...

А в-четвертых, в это утро весь мир со всеми его житейскими мелочами будто ополчился против Лешки Мухина, чтоб сорвать его поездку в Подольск.

Но не поехать было нельзя.

Ведь пропустить такое событие, как рок-фестиваль "Наша альтернатива", означало закопать себя живьем, признать себя социальным трупом... Если не ездить на концерты "Алисы" и "ДДТ", живых классиков рока, "олдовых, но голдовых", как шутил толстый Пашка, - то жизнь тогда, в понимании Мухи, теряла смысл.

Жить для того, чтобы ходить в институт, писать рефераты, сдавать зачеты, приходить домой, обедать, смотреть с родителями телевизор, а потом ложиться спать... Это была жизнь существа, размножающегося вегетативным способом, жизнь, как еда, состоящая только из одного черного хлеба.

При таком питании, при такой жизни человек вроде бы и не умирает, но и не живет, так как существование его уподобляется черно-белым будням без цвета праздничных дней.

А когда тебе двадцать - вся жизнь в друзьях и в музыке.

Поэтому Муха не мог пропустить этой вылазки в Подольск.

С Генкой, с Митрохой и Пашкой договаривались ехать на десятичасовой электричке.

Решили, что встретятся у касс, под рекламным щитом, и что в крайнем случае, если кто не успеет, того будут ждать еще полчаса, потому как в десять тридцать пять идет вторая электричка, а потом в расписании уже будет более чем часовой перерыв.

- И позвонить им не могу, вот зараза! - ворчал Муха, придирчиво разглядывая засохшие пятна от мороженого или еще от какой дряни, что делали невозможным ношение парадно-выходной футболки. - Мать, тоже хороша, не постирала, не догадалась.

А одиннадцатизначные номера Генкиного и Митрохиного мобильников с допотопного домашнего телефона, что был в семействе Мухиных, набрать невозможно.

А Лешкин мобильник отключился.

Ну все - ну просто все настроилось против этой поездки.

Футболку решил по-быстрому застирать и ехать в мокрой. "На теле досохнет", - решил Муха. А ребят он там, на поле, найдет. Если у них сметки и совести не хватит уже в Подольске подождать его у платформы.

Правда, по радио "Эхо Москвы" сказали, что на фестивале соберется чуть ли не сто тысяч... Поди-ка отыщи Генку с Митрохой в такой толпище!

Но не поехать на фестиваль, где будут играть "Сплин", "ДДТ" и Земфира, пропустить такое событие - так зачем тогда жить, спрашивается?

Да и ребята не поймут!

В конце концов, даже если он и не найдет там Митроху с толстым Пашкой, то всегда можно каких-нибудь девчонок встретить, что без парней, да к ним приколоться!

Мокрая футболка неприятно холодила тело.

Муха выгреб всю имевшуюся у него наличность... То be? Or not to be? Еще вчера укатившие на дачу щедрые родители оставили тридцать рублей...

Это вообще - отдельная песня.

Предки уверенно считали, что стипендия, которую им не отдавал сын, представляет собой избыточно-достаточный фонд карманных расходов для двадцатилетнего социально активного москвича. И как жить с такими родаками, замшелыми в смысле сознательности и адекватности стремительно убегающему миру?

Если не платить за билет в электричке, то на пиво хватит. А если придется угощать пивом незнакомых девчонок? Тогда дело дрянь.

Ну просто все сегодня было против этой поездки!

Перепрыгивая через ступеньки, Муха выбежал из метро и с тоской поглядел на рекламный стенд возле касс. Ну, конечно, ребята ждать его не стали! Уехали на десять тридцать пять. Ну и что теперь? Как он их там будет на поле в Подольске искать?

Вот на крутых навороченных иномарках теперь ставят системы спутникового координатного позиционирования. Глядишь на дисплей, а там координаты твоей тачки на реальной карте местности! Вот бы и к ним - к Генке да к Пашке толстому - такую систему приделать! Он бы их тогда в один миг на поле нашел...

Электричку уже подали.

Стоит - зелененькая, с красной мордой, как змей железнодорожный.

По платформе тянутся запоздалые дачники в чудаковатых шляпах, с вечными своими тележками. Это те патентованные неудачники, что по жизни не в силах скопить даже тысячу долларов, чтоб купить хоть ржавенькие "Жигули" да не позориться по метро да по электричкам с этими идиотскими тележками.

Вон Лешкины родаки - совсем не из богачей, а купили все ж десятилетнюю "волжанку", и батька даже на права сдал, и ездит теперь на дачу с маман и с собакой, возит помидорную рассаду и прочий хлам, а не трется в электричках...

Но все ж пенсионеры-дачники в их электричке сегодня были в явном меньшинстве. Доминировали в вагонах парни и девчонки, преимущественно в футболках с надписями и изображениями - у кого неженственной Земфиры, у кого - очкастого Шевчука, а у кого, вдруг, и "Битлз"... Как будто эта великая, уже несуществующая команда тоже участвует в сегодняшней " Рок-альтернативе ".

А вот Алешкин папаша "Битлз" и не слышал никогда. Как-то они мимо него проехали. То ли он на Луне в то время жил, то ли в Монголии? Папаша, когда с корешами своими с их базы дома гуляет, после пятого стакана начинает выть всегда только одну и ту же тему про "мороз-мороз, не морозь меня". Алешка блевать всегда хотел, когда папашины кореша с кислой капустой на усах и с огурцом на вилке затягивали эту похоронную хрень про коня и жену, которых непременно необходимо обнять и напоить.

Неужели и он, Алеха, станет к сорока пяти годам таким же козлом? И когда к нему в дом на праздники припрутся постаревшие Митроха, Пашка и Генка, то они будут горланить.... Что они будут горланить после пятого стакана? "Аргентина-Ямайка пять-ноль"?

Электричка поздняя, а все сиденья уже заняты. Почти все. Вон, с краю два места есть.

Читать с собой ничего не захватил. Поболтать не с кем. А ехать - почти час...

Муха стал оглядываться, изучая попутчиков.

У окна - две пары классических дачников. Иссохшие от валидола небритые старики в соломенных шляпах да их толстые старухи в вызывающе обтягивающих спортивных костюмах. И в проходе - естественно - телеги с колесиками, да с привязанными к ним бельевой веревкой коробками.

Что там в этих коробках? Героин и марихуана? А если?..

А ведь на роль наркокурьера лучше маскировки, чем образ дачника с тележкой и не придумаешь! Менты на платформе - те только лиц кавказской национальности стопорят. Им так Лужков велел. А вот эти, в соломенных шляпах, запросто мимо всех ментов могут хоть тонну героина на своих тележках перевезти!

В ряды стариков затесалась, отдельно от сверстников, девушка. Один взгляд на нее - и Муха замер, словно завороженный. Вот бывает любовь с первого взгляда, и все тут. Врут, что не бывает.

Тем более, что не просто девушка была. А та самая, которую он искал, о которой грезил во снах, не всегда приличных, и наяву. Которую высматривал на улицах безуспешно, натыкаясь на разные лица - красивые и не очень, милые и угрюмые. Но такого, как это, до сих пор не находил.

И вот нашел.

Муха замер и даже затаил дыхание, боясь спугнуть ее. Словно бабочку, которая в любой момент может упорхнуть, и останешься с пустым сачком.

А куда она упорхнет?!

Знакомиться на улице Муха не умел. Не нужно было до сих пор ему это умение, и не стремился он его приобретать. А вот сейчас оно очень нужно было. Потому как остановки одна за другой быстро проносятся, и на любой она может выйти.

А глаза у нее!

Темные, глядят на мир доверчиво, как ему показалось, и беззащитно. Широко раскрыты.

Сама в тонком зеленом шелковом платке, так туго повязанном, что и волос не видно. Но по глазам понятно, что не светленькая.

Глазками так зыркнула, когда Алеха сел. Как ножом порезала!

Да и слово "глазки" явно не подходило к этим бездонным впадинам Тихого океана. Ее глаза были как абсолютно черные кристаллы. Или нет - как всепоглощающие черные дыры большого космоса.

Алешка задумался.

А почему физика утверждает, что абсолютно черное - не излучает, а наоборот поглощает, засасывает? У этой девчонки были тоже абсолютно черные глаза, но они, вопреки законам физики, светились и излучали. Он даже ощутил выплеск энергии, как, бывает, рукой чувствуешь выплеск электронов из кинескопа телевизора, когда в момент включения поднесешь руку близко-близко.

В черных джинсиках, в черной футболочке, да в черных кроссовочках. Да еще и с черным рюкзачком за спиной.

Из скрытых платочком ушей в рюкзак тянутся два проводка. В руках только пультик. Громкость, перемотка, стоп и плэй...

Что она там слушает? Про черные глаза?

Мамаша Лешкина, та в своих музыкальных привязанностях не дальше батьки укатила. На кухне слушает радио "Ретро", всякие там "Мой адрес не дом и не улица" да "Синий-синий иней лег на провода", а когда батькиных друганов после шестого стакана совсем зацикливает на "морозе и коне", мамаша запевает "очи черные"...

Вот уж это точно - про соседку напротив.

Кстати, в мамашином кухонном ретро-радио такая песня тоже имеется. Слащавая такая - етииии гла-а-а-зыыыыы на-ы-протиыыыв!

Девчонка, словно уловив его мысли, снова опалила Лехино сердце черными своими Марианскими впадинами в тысячу электронвольт. И тут же спрятала свои лазерные пушки.

Нужно было что-то делать! Ведь исчезнет, и не найдешь больше никогда! Такой шанс раз в жизни выпадает. И слова все куда-то делись! Чего там говорят обычно?! О музыке спросить - чего слушает?! Будет нормально!

Он перескочил к ней поближе, сел напротив, потеснив немного картонные коробки на скамье. Их владелица, дама лет семидесяти, взглянула на него негодующе, но ничего не сказала.

Наклонился к девушке.

- Чего слушаешь?! - в горле пересохло от волнения, и вопрос пришлось повторить.

Она не ответила ничего. В глазах был вопрос, в глазах - загадка. Это были те самые глаза, которые он искал.

- Земфирку?! "Мумия Тролля"? Или может, "Иванушек"?!

- Как тебя зовут?! - не дождавшись ответа на первый вопрос, Муха сдаваться не собирался.

Представился сам и полностью - имя, отчество, фамилия. Чувствовал, что с каждой секундой выглядит все более странно и глупо. И от этого еще больше волновался.

А ее взгляд оставался вопрошающим.

- Ты, наверное, тоже на "Рок-альтернативу"?! А почему одна?! Я вообще-то тоже один! Друзья укатили без меня! Ты, наверное, тоже с подругами разминулась. Это обычное дело на этих фестивалях. Тут потом фиг друг друга найдешь в этой толпе... Может, вместе пойдем искать, а?! Твоих и моих! Или вообще - не нужно их! А?!

Ему еще многое нужно было сказать ей. Старики с телегами замолчали, прислушиваясь к его странным речам. Может, даже решили, что он обкурился. Старики всех молодых считают наркоманами.

Они не такие, конечно, были. Они в поездах не знакомились. И наркотиков не употребляли.

Мухе было на них наплевать. Ему на все сейчас было наплевать. Главное чтобы она прислушалась, заинтересовалась.

Ему много нужно было сказать ей. О том, как долго он искал такую, как она. Сколько ее фотографий хранится у него дома! То есть не ее, конечно, но такой же, как она, хорошей девушки с темными глазами. Одри Тоту, фильм "Амели"...

- Смотрела, наверное?! Я, конечно, не такой дурак, чтобы в актрису влюбляться, тут важен характер...

Музыки было не слышно даже вблизи - значит, негромко включена, должна она слышать, что он говорит. Непременно должна.

А что она там в самом деле слушает? Может, рок-н-ролл? А может, сладкую муру, типа Орбакайте с Киркором? Или... Или воздушный парижский вальсок Яна Тирсена...

Пам-пам-па-рам-па...

За окном мелькали грязные придорожные кусты... По параллельной шоссейке тащились куда-то машины.

А девчонка снова стрельнула глазами. Кажется, заинтересовалась.

Старперы на следующей остановке стали готовить свои телеги на выход. Место освободилось. Алешка прыг - и пересел еще ближе, почти касался теперь ее бедра.

Наушники его раздражали. Может, вынет хотя бы один - послушать, что он говорит. Он ведь о важном говорит, не просто клеится.

Алешка дотронулся до ее руки на пультике.

Девчонка вздрогнула.

И в ее паническом взгляде он почему-то вдруг почувствовал такую бездну ненависти, какая может быть только между биологически несовместимыми космическими мирами антиматерий...

Он почти испугался этого взгляда, совсем не похожего на тот, что он ожидал сейчас увидеть.

Но не отступил.

- Послушай! Выключи на минутку, а? Мне сказать тебе кое-что нужно!

Она продолжала смотреть на него с тем же странным выражением.

И не двигалась. Неужели, в самом деле не слышит его?!

Тогда он решительно потянул за проводок одного из наушников.

Он тянул...

Он тянул, а она глядела на него двумя черными безднами несовместимого с ним космического пространства...

И не сопротивлялась.

Через секунду наушник оказался у него в руке, но звука слышно не было. Видно, все-таки выключила свой музон. Муха нервно сглотнул. Не умел он вот так с ходу с незнакомками...

Решил сразу в омут с головой. "Девушка, вы верите в любовь с первого взгляда?!" Вот что хотел спросить. Не успел договорить:

- Девушка, вы... Скажи, ты... ты веришь в любовь...

Глаза ее вспыхнули, вселяя надежду...

Глава 1

...Казак на пагубные волны

Вперяет взор сторожевой:

Нередко их знакомый ропот

Таил коней татарских топот

Перед тревогой боевой...

А.И.Полежаев

Пехотный батальон входил в казачью станицу. Вы ошибаетесь, если думаете, что это можно сравнить с въездом гусарского эскадрона на постой в провинциальный российский городок. Красавицы-казачки не надевают для встречи солдат праздничных нарядов, не бросают усатому капитану цветы, срывая с его хмурого служивого лица юнкерскую улыбку, не дарят правофланговому высокому красавцу многообещающие взгляды.

Станичные девки стоят у дороги и, как заведенные, сплевывают шелуху семечек прямо перед собой. Молодые казачки всем своим видом хотят показать полнейшее равнодушие и даже легкое презрение к солдатне. Только старики на завалинке вдруг заспорили, вспоминая, в каком чине был Ермолов, и за что его государь домой отослал. - Эй, станичница, мякитишки-то отряхни! - кричит Артамонов, конопатый солдатик, ротный балагур и запевала, плотной казачке. Гляди, всю красоту свою заплевала! Смотреть тошно!

- А ты не смотри, черт рябой! - кричит девка, все-таки лениво стряхивая с высокой груди шелуху. - Сам-то - плюнуть не на что! Вот и займалишь...

Артамонов непременно бы солоно ответил ей, если бы вдруг в воздухе не запахло кашей. Солдаты потянулись к походной кухне, на ходу развязывая кисеты, мешая к кухонному дыму табачный.

- Что ж ты, Пахом, кашу не караулишь? - ворчат солдаты. - Подгорела, кажись! Что ж не мешал?

- Да мешал я, братцы! Бог свидетель, мешал! - оправдывался кашевар. Это все энта ведьма кашу сглазила. Глядите, глаз какой черный! А я мешал...

У плетня стояла статная казачка с глазами, черными как агаты, и с усмешкой смотрела на мужицкую стряпню.

- Ну давай своей каши подгорелой, сглаженной, - говорил Артамонов, подставляя котелок. - Не жалей, Пахом, клади с верхом!

Солдаты, вполне удовлетворенные объяснением кашевара, оживились, застучали котелками, загоготали, кивая на черноглазую. Жестами они приглашали ее отведать их простой солдатской еды.

- Агашка! - раздался с ближайшего двора строгий женский голос. - Что встала, дылда?! Тебя куда послали? Весь век тебя ожидать?

Казачка вспыхнула, встрепенулась, и всем сразу стало видно, что она совсем еще молоденькая девка. Но особую щегольскую казацкую походку она уже усвоила. Несколько нервную, порывистую, выбивающую чувяками пылевые облачка из земли.

Агашка была дочкой хорунжего Тимофея Рудых, самого богатого казака в станице. Несколько казацких семей прозрачно намекали дядьке Тимофею, что невеста уже созрела, как наливное яблочко. Но хорунжий только отшучивался и ворчал на жениховствующих с притворной сердитостью. А в эти летние дни вдруг и сам увидел: "И вправду, невеста! Ишь прет, как вьюнок. Не удержишь! Пущай пока погуляет чуток. Вот соберем урожай, тогда поглядим..."

А куда было глядеть, если, что ни вечер, прохаживался вкруг их хаты молодой казак Фомка Ивашков? А на гулянках станичной молодежи как-то само собой случалось, что оказывались Фомка с Агашкой рядышком. Начнут девки хохотать и толкаться, всякий раз ее на Фомку вытолкнут. Принесет Фомка девкам закусок разных, как нарочно, перед Агашкой встанет, а подруги ее знай локтями толкают, мол, не видишь, что ли, что с казаком делается?

Теперь и самой Агашке почему-то было приятно, когда батя за столом вдруг похвалит Фомку Ивашкова за молодую, плещущую через край, как терская водица в правый пологий берег, казачью удаль и за сметливость особенную, какую только годами наживают на постах и в набегах, а Фомке даром даденую. Агашку от тайного удовольствия вдруг разбирал смех. И чем больше она старалась его сдержать, тем сильнее ее разбирало.

Батяня сердился, щетинил усы, деревянной ложкой стучал по столу.

- Затряслась, оглашенная, заходилась, - говорил он, про себя удивляясь, откуда вдруг взялась за их семейным столом эта черноокая, с выгнутыми коромыслом бровями, здоровенная девка взамен сопливой, золотушной пигалицы.

- Растрясешь, гляди, жениховы гостинцы, - продолжал хорунжий со смехом, довольный собой и старшей дочкой.

- Скажете тоже, батя! - махала на него рукой заалевшая Агашка.

Тут и домашние, как по команде, вступали со своими смешками, вовлекая отсмеявшихся уже в новый круг веселья.

- Все, хватит, довольно, - мягко пробовал унять их глава семейства, но, видя, что забава зашла слишком далеко, бил крепким кулаком по столешнице и рявкал, как на потерявших строй казаков на смотру: - Цыц, гаденыши! Повылазило у вас, что ли?! В добрых семьях над столом тихие ангелы летают, а у нас черти в чугунке пляшут! Будет вам ужо!

Чистить этот самый чугунок и посылала ее мать. Теперь, вспомнив о брошенной работе, Агашка пошла во двор. У самого их крыльца прогуливался молодой офицер. "Ишь, длинноногий, - подумала девка, - как журавель". Офицер обернулся и посмотрел рассеянно на Агашку. "А лицо-то - пухлое и белое, как у девушки", - сказала про себя казачка и смутилась своим мыслям.

Хотя всем своим видом офицер хотел показать окружающим, что он не просто похож на чечена или кабардинца, а даже больше их самих горец, как иллюстрация к соответствующей статье энциклопедии, казачка сразу в нем определила армейского и русского. На нем действительно была темно-бурая черкеска и белый бешмет, мех на шапке не слишком длинный и не слишком короткий. И плечи черкески были широки и покаты, и в талии он был стянут кожаным поясом с болтающимися язычками, да что-то не позволяло кивнуть головой и выдохнуть восхищенно: "Джигит!". Может, мазурки, театральные ложи, салонные диваны, светские поклоны воспитывают не ту пластику, или какие-то галуны на одежде были все-таки совершенно лишними, а отделка снаряжения какими-то серебряными бляхами была богаче, чем следует, но знающий человек с первого взгляда определял в нем чужака, старательно желающего показаться своим в этой стране.

Поручик Басаргин, а именно так звали "энциклопедического джигита", очень бы удивился, если бы кто-нибудь сказал ему все это. Но точно так же в той, петербургской, жизни он безошибочно, с первого взгляда определял принадлежность человека к людям comme il faut или il ne faut pas, то есть благовоспитанным и неблаговоспитанным. И чужак, хотя и говорил по-французски, и кланялся непринужденно, но тут же бывал разоблачен и отторгнут Басаргиным как существо чуждое и смешное.

Теперь дошла очередь быть чуждым и смешным самому Басаргину в глазах молодой казачки. Он это и прочитал в ее взгляде, но понял по-другому. "Веселая, видно, девка, хохотушка", - решил он и хотел улыбнуться ей в ответ. Но, вспомнив что-то, послал ей только равнодушно-холодный взгляд.

- Федор, чаю бы с дороги? - сказал он своему слуге, малому неопределенного возраста и с таким же выражением лица.

- Сию минуту никак не возможно-с, Дмитрий Иванович, - послышалось из распахнутых дверей хаты, куда Федор заносил барские вещи. - Сначала надо поклажу в дом занести, да по местам уложить. А то хватишься, а чемодана и нет. Народ здесь, известно, какой! Хоть и бают, вроде, по-нашему, а относительно чужого добра - те же абреки, прости Господи. Из-под носа уведут... А вы: чай, чай! Глотнуть не успеете, кружку горячую упрут...

На самом деле Басаргину не хотелось чаю, он просто не знал, куда себя сейчас деть. Заминка какая-то с ним произошла. Встал вот посреди двора, мешая суетливому Федору и спешащим по хозяйственным делам казачкам, а самому вдруг стало так тягостно на душе, причем беспричинно. Это продолжалось всего только какое-то мгновенье.

- Все правильно, - сказал сам себе Басаргин. - Так оно и. должно быть. Скука среди суеты, и одиночество...

Надо было проведать лошадей, особенно своего любимца - гнедого с белыми чулками, настоящего кабардинца, купленного неделю назад за бешеные деньги. Но упорно не сбивавший цену черкес тогда сказал:

- Почему дорого? Что говоришь? Пробовал купить ветер? Пойди - попробуй! Я тебе не лошадь продаю, а ветер...

Такая лошадь ему и нужна была как воздух. Завтра на рассвете он в бурой черкеске, того самого цвета, который скрывает кровь от торжествующего врага, на гнедом с белыми чулками пониже колен, как раз под цвет бешмета всадника, выедет из станицы. Всякий встречный в этот ранний час сможет оценить его особую кабардинскую посадку. Ведь она тоже стоила ему денег. Целый месяц старый казак Наумка учил его всем тонкостям этой особой посадки, принимая, как должное, каждый раз на водку, пока, наконец, не крикнул сгоряча:

- Вот молодца! Настоящий джигит! Одолел мою науку! Как пить дать, одолел!

То ли Наумка хотел, чтоб ему еще добавили на водку, то ли просто не отошел от вчерашнего, но он явно поспешил с похвалой, а Басаргин решил, что курс наконец окончен. Наумка еще пытался что-то говорить, шмыгая красным носом, но Басаргин, вполне уже чувствовавший себя кабардинцем, слушать ничего не желал.

- Дрянь народец, - уже сквозь сон слышал Басаргин ворчание Федора, только и ждут, чего можно выманить. Думают, раз в Петербурге люди жили, у них всего - прорва. Не напасешься на них... Эта еще, кочерга станичная, ходит по двору, ругается, будто мы к ней в гости приехали... За сто верст киселя хлебать...

Снился на новом месте поручику Басаргину императорский смотр. Император был чем-то недоволен и ворчал подозрительно знакомым голосом, что народ у него вороватый и лукавый, много хочет, да мало делает. Его императорское величество искало кого-то глазами, приговаривая, что особенно дурно воспитаны людишки, которые проживали раньше в Петербурге, так называемые "столичные штучки". Поручик стоял в конном строю и боялся пошевелиться. И тут его хваленый кабардинец вдруг тронулся с места и, не обращая внимания на отчаянные попытки остановить его, порысил вдоль строя. Басаргин видел изумленные лица товарищей. Конь уверенно двигался к императору. Надо что-то сказать! Что-то придумать! Как-то оправдаться!

- Кто такой? Как звать? - спросил император, вперяя в него свой взгляд.

- Печорин, - неожиданно для себя соврал поручик и проснулся.

Во дворе было почему-то шумно. Слышался стук копыт выводимой со двора лошади и резкий голос хорунжего. Басаргин высунулся в раскрытое окно и спросил ближайшего верхового, что произошло.

- Абреки Терек перешли, - ответил тот почти равнодушно.

- Как перешли? Много? - изумился Басаргин.

- Да не-е-е, - протянул казак, - пятеро. Троих уже ссадили. А еще двое в лес ушли. Сейчас в цепь идем... Да не беспокойся, ваше благородие, поймаем, не уйти им.

Басаргин крикнул Федору, чтобы седлал кабардинца, а сам поспешно оделся.

На площади уже строились солдаты, а казаки уже выехали вперед. Хотя его рота осталась в станице, поручик присоединился к группе конных офицеров. По их лицам можно было прочесть, что большинство из них сегодня еще не ложилось.

- Господа, - говорил прапорщик Синицын, которому, видно, перед самой тревогой пришла масть, - надо было карты с собой взять. В седле бы доиграли.

- Бросьте прапорщик! - отвечали ему офицеры. - Когда грохочут пушки, карточные музы помалкивают в тряпочку!

- Какие пушки, господа? - возражал Синицын. - Два татарина, и столько шума! Прямо Бородино!

- А вы слышали, прапорщик, - включился в разговор капитан Павлищев, что у абреков есть карманные пушки? Размером не больше пистолета, и снаряд такой же, как пуля. Вроде моей трубки. Четыре татарина в камышах - вот тебе и батарея!

Офицеры рассмеялись, прочищая свои осипшие утренние глотки.

По весне лес в прибрежной полосе Терека заметно густеет. Пробиваться через него правильной цепью довольно сложно, поэтому роты скоро разделились на несколько параллельных отрядов.

Басаргин сразу же вырвался далеко вперед, прося военную фортуну первым вывести его на абреков. Пистолет предпочел приготовить заранее и на всякий случай наставлял его на сгущающиеся заросли. Пару раз ему мерещились бритая голова и красная борода в кустах, и он едва не выстрелил. В один из таких моментов, когда он наставил пистолет на очередную торчащую гнилушку, раздался выстрел, но в отдалении.

Поручик пустил коня вскачь, несмотря на то что летящие навстречу ветки могли запросто выбить его из седла. Сам себе он сейчас казался совершенно холодным храбрецом. Платон писал что-то об умной храбрости, когда бояться нужно того, чего стоит бояться, а чего не стоит - не бояться. Басаргин старался думать, что все эти умные рассуждения - совершеннейшая глупость, потому что опасность для него - это просто средство от скуки. Хотя в минуты откровенности с самим собой он признавался, что скучно ему бывает очень редко, а вот страшно гораздо чаще.

Теперь он мчался впереди всех, не разбирая дороги, навстречу возможной опасности. Что опасность эта уже обнаружена, раз где-то стреляют, он в эту минуту не думал. Одно только неожиданно подпортило упоительное. чувство собственной бесшабашности. Вспомнился ему отрывок из любимой книги, где описывался отчаянный храбрец, который кричит, машет саблей, бросается вперед, но... зажмурив глаза. "Нет! - почти прикрикнул на себя поручик. Ничего общего! Вовсе я на Грушницкого не похож!" При этом он ударил коня плетью, будто кабардинец был виноват в его мыслях.

Среди деревьев показались сначала привязанные лошади, а потом уже и казаки. Они стояли небольшими группами, словно кучковались на станичной площади. Прозвучал выстрел, и в стороне упала сбитая пулей ветка орешника. На казаков это не произвело никакого впечатления.

- Слезай, ваше благородие! - крикнули Басаргину. - В аккурат для верхового пули посылают.

Басаргин кивнул и, не слезая с коня, поехал вперед, туда, где прятались за деревьями несколько казаков.

- Небось, в карты их благородие проигрался! - сказали вслед ему катки. - Лезет по-глупому! Жаль, если коня такого подстрелят...

В передней цепи он все-таки соскочил на землю. Ближе всех к нему за широченным, в три обхвата стволом, прятались два молодых казака. Один из них то высовывал из-за дерева папаху на палке, то целился куда-то из ружья. Очевидно, ему не терпелось перейти к активным действиям. Другой же, подложив под голову шапку, смотрел вверх на раскидистую крону дерева с выражением полного спокойствия на лице, граничащего с равнодушием.

- Куда топочешь?! - крикнул Басаргину шустрый казак, но, приглядевшись, поправился: - Хоронись, ваше благородие! Ногами-то не ходи, ползи низом...

Как раз за деревьями грохнуло, и пуля просвистела в двух саженях от Басаргина. Он опустился в траву, досадливо морщась, что сделал это как раз после выстрела, словно испугавшись. В этот момент шустрый казак, выбрав удобный момент, сам выстрелил.

- Акимка! - позвал он своего товарища. - Глянь ты! Никак я достал? Ведь верно - достал...

- Видать, что так, - согласился тот, переворачиваясь на живот и высовываясь из-за дерева. - Кричал татарин! Ясно дело, зацепил! Лихой ты, Фомка. Магарыч-то ждать, али как?

- Знамо дело, гулять будем...

Теперь Басаргин наконец увидел, откуда велась стрельба по казакам. За небольшой лесной проплешиной в кустарниковом полуостровке прятались абреки. Когда они поняли, что обнаружены и оторваться от преследователей уже не удастся, то нарубили веток и сучьев, сложили из них подобие бруствера и стали отстреливаться.

Какое-то время из-за завала не было слышно выстрелов. Только по лесу слышался хруст веток - это подходила армейская цепь. Видимо, поэтому казаки заволновались. Им не хотелось солдатской подмоги.

Басаргин увидел, как Фомка приложил ладони к губам и засвистел на манер какой-то птицы. После чего он скользнул в траву и, извиваясь ужом, пополз в направлении завала. Когда поручик взглянул по сторонам, он заметил, что половины казаков за деревьями уже не было.

С той стороны послышалось заунывное пение, похожее на звериный вой. Потом вдруг из травы к завалу метнулись тени. Пение перешло сначала в злобный крик, а потом в сдавленный кашель. Над завалом возникла голова казака. Он махнул рукой и крикнул своим:

- Одного живьем взяли! Айда!

Казаки все так же группами потянулись к месту скоротечной схватки. Подъехал на коне и Басаргин. Уронив бритую голову в ветки завала, лежал один абрек. Второй со связанными за спиной руками сидел на земле, поджав одну ногу, а вторую, раненую, вытянув перед собой, как будто казаки застали его во время обувания. Его выбритую голову делил на две половинки идеально ровный шрам. Басаргин внутренне содрогнулся, представив этот удар шашкой или кинжалом, чудом не раскроивший чеченцу череп. Абрек словно почувствовал его взгляд, поднял на поручика мутные, как вода Терека, глаза и что-то злобно сказал по-чеченски.

- Неча тут зубами скрипеть, нехристь! - толкнул его в плечо пожилой казак и попробовал поднять абрека на ноги. - Братцы, помогите мне его поставить! Тяжелый бирюк!

Казаки подняли абрека, но тот, громко заскрипев зубами, повалился на бок в траву.

- Нянчийся теперь с душегубом! - плюнул в сердцах казак.

- Казачки! - крикнул Басаргин. - Давайте его ко мне, через седло.

- Охота вам, ваше благородие! - заворчали казаки.

- Давайте, давайте! - прикрикнул на них поручик.

Теперь он был собой действительно доволен. Он въезжал в станицу, как настоящий джигит, с поверженным врагом через седло. Казаки удивленно переглядывались и кивали на поручика. Чеченец скрипел зубами и ругался на своем змеином языке. Иногда он поднимал свою бритую, украшенную шрамом голову и говорил Басаргину на ломаном русском:

- Урус! Хорош конь! Якши тхе, чек якши! Хорош конь! Урус...

* * *

Авиация федералов "работала" по северной оконечности Дикой-юрта.

За этой сухой протокольной формулировкой скрывалось нечто такое, что отличало реальности телерепортажа и настоящей бомбежки, как комфорт мягкого дивана в московской квартире отличается от ужаса сидения в ненадежном подвале...

Когда наверху с ревом проносились "сушки" русских, бросая бомбы и ракетные снаряды, когда стены дома, построенного еще дедушкой Бисланом, кирпичные добротные стены, всегда казавшиеся надежными, крепкими, теперь вдруг стали казаться тонкими, прозрачными, слабыми, когда запах перегорелой взрывчатки доносился сюда, в подвал, и от каждого сотрясения на головы мамы и сестренки сыпались с дрожащего потолка пыль и песок.

Авиация федералов работала по северной оконечности Дикой-юрта...

Это так вечером по телевизору скажут. Но это увидят те, у кого в домах будет электричество. И у кого не рухнет дом от попавшего в него ракетного снаряда или фугасной бомбы. А в Дикой-юрте после вчерашней бомбежки во всех домах отключилось электричество. Вертолетчики федералов на своих "крокодилах" попали вчера в трансформатор.

Вот и сегодня: улетят бомбардировщики "су" - и через полчаса прилетят вертолеты. И снова надо будет сидеть в этом подвале, сидеть и ждать, пока не рухнет перекрытие и не завалит их всех в этой могиле.

Авиация федералов "работала" по северной оконечности Дикой-юрта.

У них с федералами не только разный язык. У них с федералами разное понимание самых простых вещей. Взять хотя бы название их села...

По-чеченски Дикой - это добрый и хороший. А русские думают по-своему, что Дикой - это дикий, звериный, злой... Они антиподы. Русские и чеченцы.

Русские говорят "черное" про то, что нокчам кажется белым. Они говорят "мир", а нокча считает, что это война. Федералы по своему телевидению говорят: наведение конституционного порядка, зачистка, уничтожение бандитов... А они - сестра, мама и сама Айшат - думают, какие же это бандиты - дядя Лека, дядя Руслан и их сыновья, двоюродные братья Айшат Дока, Зелимхан и Бислан? И наведение конституционного порядка - это уничтожение их села, смерть и разрушение, боль и страх!

И эти зачистки, когда отца увели из дома, и он пропал... Пропал, и все....

Они говорят с русскими на разных языках.

И не просто говорят на разных языках, когда еще можно понимать друг друга через переводчика. Но они называют одними и теми же словами совершенно противоположные вещи, а это уже так отличает их мышление, что взаимопонимание становится просто невозможным.

Когда русские говорят, что они навели в селе конституционный порядок это значит, что они забрали отца из дома и увели туда, откуда уже год нет вестей. Зачем их дому такой конституционный порядок?

Если федералы говорят, что они уничтожают бандитов, а это родные Айшат люди - дядя Лека, дядя Руслан, братья Дока, Зелимхан и Бислан, и защищают они свои дома, свои семьи, свою землю, то кто после этого бандит?

Русский говорит "черное", а Айшат понимает, что это белое. Русский говорит "мир", а она понимает, что это война.

Русский говорит "любовь"...

Глава 2

...И смотрит седая скала в глубину,

Где ветер качает и гонит волну 

И видит: в обманчивом блеске волны

Шумят и мелькают трофеи войны...

Я.П.Полонский

- ...Parce que c'est un homme pourtant*, - приговаривал доктор Тюрман, несмотря на немецкое происхождение, удивительно мягкий человек. Даже руку пожимал он так нежно, словно соприкасался с открытой раной. Еще у него была странная манера избегать в разговоре германизмов и, напротив, вкрапливать в свою речь французские слова и выражения.

_______________

* Потому что это ведь все-таки человек! (франц.)

Доктор, очевидно, привыкший заговаривать больного, не имея на этот раз в его лице ни собеседника, ни даже слушателя, обращался к Басаргину, который сидел тут же на стуле, борясь с желанием закурить.

- Очень слаб, очень слаб, - говорил он, держа за руку лежавшего без движения чеченца. - Пульс нитевидный, конечности холодные, сознание затемненное... Хотя, по правде сказать, Дмитрий Иванович, народец этот и характеризуется затемненным сознанием. Инстинкты у них, друг мой, одни инстинкты, сдерживаемые только уздой обычая и закона кровной мести... Вижу по лицу, голубчик, что не согласны со мной! Рагсе que c'est un homme pourtant! Ho скажите мне, что сделали эти люди в смысле общечеловеческой культуры? Кем может похвастаться это племя, кроме лихих бандитов?

- Иван Карлович, - наконец, подал голос Басаргин, - а если маленькому народу горцев просто необходимо выжить, сохранить себя среди других? Их миссия так же проста, как конструкция кинжала. Идея их - свобода. Любое культурное усложнение в их ситуации - смерть.

- Только не говорите мне про их географическое положение на стыке христианства и ислама, про исторические условия, - возразил доктор, даже немного обижаясь на собеседника. - Возьмите их географических и исторических соседей - Армению и Грузию. Давид Строитель, Шота Руставели... Да что прятаться за громкие имена! Я вам, голубчик мой, даже своего приятеля вспомнить могу - Илью Бебуришвили. Будем в Тифлисе, обязательно вас познакомлю. Спасибо еще мне скажете. Какой умница! Закончил университет в Петербурге, сейчас служит чиновником по особым поручениям при тамошнем губернаторе. Но не в этом дело! Переводит на грузинский Пушкина, Лермонтова, Гете, Шиллера. Сам пишет стихи, поэмы, создает национальную литературу. Без громких слов, Дмитрий Иванович, без громких слов! Просто создает ее, и все... Читал мне свою поэму на грузинском, а потом переводил на русский. Сюжет занятный. К одному горцу приходит ночной гость. Хозяин узнает в нем своего кровника. Гость - лицо неприкосновенное, а закон кровной мести велит его убить. Как вам это нравится? Главный герой поэмы мучается, размышляет... Психологизм, я вам скажу, друг мой! Психологизм здесь присутствует! Vous concevez, mon cher!*... А вы знаете грузинский язык? Нет? Очень жаль, очень жаль. Смогли бы оценить всю силу поэзии... Я, к сожалению, тоже не знаю... А эти, абреки? Кричат, скачут... Куда они скачут, Дмитрий Иванович? Куда несется их птица-тройка? Нет у них троек? Хорошо! Куда несется их национальная мечта, их идея-лошадь?.. Вынужден констатировать признаки гемморрагического шока. Диагноз Тюрмана в отношении раненого абрека прозвучал, как приговор всему чеченскому народу.

_______________

* Вы понимаете, мой милый! (франц.)

- Бросьте, Иван Карлович, вот их культура, вот их идея, мечта, вера!

Басаргин подошел к стене, где висели две шашки, пистолеты, другое оружие, снял со стены кинжал и вытащил его из ножен. Это был так называемый "беноевский" кинжал, то есть массивное оружие с широким лезвием в четыре пальца шириной, напоминавшее знаменитые римские гладиусы, с которыми легионеры завоевали весь античный мир, но с ярко выраженным острием, чтобы без помех проходить сквозь кольчугу врага. Рукоятка хоть и была сделана из недорогого материала - рога буйвола, - но отделана серебром. Такие кинжалы теперь встречались уже редко, постепенно вытесняемые другими, более короткими и узкими.

- Обратите внимание, - Басаргин протянул доктору холодно блеснувшую сталь, - сделан не в Германии, а здесь - в Большой Чечне. Мне сказали, что это последняя работа знаменитого чеченского оружейника... Забыл! Представьте себе, уже забыл его имя!.. Купил я его с простой рукояткой, на клинке зазубрина. Поверите ли, Иван Карлович, этот кинжал с одного удара перерубал кузнечные клещи! А я вот, дурак, заказал переделку. Ручку украсил серебром, да мало того, попросил убрать зазубрину. Что же вы думаете? Слесарный инструмент его не берет! Секрет закалки! Пришлось "припускать"... Зазубрину убрали, и закалка пропала... Влез, что называется, в чужую культуру! Глупо все испортил, а самое главное потерял. На что он теперь годится? На стене висеть...

- Позвольте, Дмитрий Иванович, - доктор опасливо отодвинул от себя стальное жало, - но ведь так можно и каменным топором восхищаться! Вся душа народа вложена в этот кинжал! В оружие убийства! Нет, голубчик мой, смотрю я на вас, молодых, романтичных господ... Вы же все за них сами придумываете. Стихи вот про них написали Пушкин и Лермонтов, опять же, про кинжал этот. Про доблесть, гордость и достоинство. Роман вот Михаил Юрьевич сотворил. Царствие ему небесное! Говорят, что замечательный роман. В эту войну, наверное, новый гений возникнет. Вон приятель ваш все пописывает что-то в тетрадочку... К чему им, чеченам, волноваться? Вы все за них напишете, все про них придумаете, а они в это время будут кинжалы свои точить. Ждать своего часа... Посмотрите-ка на вашего подопечного!

Доктор указал на лежащего чеченца. Тот был бледен, как слоновая кость, все неровности черепа проступали под утончившейся кожей. Шрам на голове блестел белым перламутром. Только на руке, на которую и указывал Тюрман, вдруг проступили змеиные изгибы вен.

- Видите? - произнес доктор в совершенном удивлении. - А минуту назад были совершенно спавшиеся вены! За m'a boulevere!* Заживает, как на собаке... Видали, друг любезный? Он уже и вздрогнул. Видать, не понравилось, что его с собакой сравнили. Разве это человек? Одни законы гор в телесной оболочке. Ни души, ни разума. Обзови я его сейчас... какое там у них оскорбление самое обидное?.. бабой, например. Тут же встанет, возьмет этот самый кинжал ваш и зарежет меня во славу пророка. Разве это человек?

_______________

* Это меня потрясло! (франц.)

- А может, как раз это и есть человек? А, Карл Иванович? Может, вся наша культура, все наше общество, образование - все это шелуха? Очисти нас, как луковицу, что останется? Ничтожество, карлики... А этот лежит, как есть, но ведь человек!

Доктор Тюрман вдруг засуетился, стал собираться.

- Засиделся я у вас, голубчик, пора мне восвояси. А то скажут: Карл-то Иванович совсем стал чеченским доктором, даром что немец. А я, может, Россию не меньше вашего люблю. Вам вот, молодым, все туземцев, чужих подавай. А мне, кроме России-матушки, и не надо ничего. Помереть бы у себя в Великих Луках, а не здесь - на краю мира христианского...

На ходу повторяя рекомендации по уходу за больным, Карл Иванович направился к выходу. Басаргин проводил его.

Тюрмана чеченским доктором никто и не думал называть, а вот Басаргина в батальоне уже за глаза величали "татарская няня". Станичные казаки его сторонились, не понимали. Жена хорунжего теперь ругалась на дворе:

- Летнюю хату ему отдали, чтоб табачищем вонял! А он что, сквалыга, удумал? Татарина в дом притащил и ходит за ним, как за теленком. Да я таперича, после басурмана, туда шагу не сделаю. Запалить только и осталось! Гори вместе с татарином, коли такая у тебя к нему присуха! Кто же тебя, болячку, только родил такого? Вражина! Змей болотный...

Басаргин слушал все это, лежа на кровати, и мечтательно улыбался.

Залихватское, стремительное слово "набег" на самом деле означало долгое топтание солдатских сапог на станичной площади, поддразнивание офицерами своих лошадей, которых они то пускали вскачь, то осаживали через три-четыре шага, покашливание, перекидывайте пустыми фразами. Наконец эта масса людей неторопливо трогалась, переваливаясь и колышась, в оседавшем утреннем тумане. Торопились одни артиллеристы, подстегивая и таща под уздцы своих невозмутимых лошадок и все равно отставая от общей массы.

Солдатская колонна покачивалась, дрожала штыками, гудела разговорами. Над ней плыла серая туча комаров и мошкары.

- Да ты полегче, черт конопатый! - обернулся один из солдат. - Не в ворота адовы стучишь, бестолочь!

- Сердит ты больно, дядя Макар, - засмеялся в ответ Артамонов. - Гляди, вот троих комариков на тебе задавил, как шрапнелью. Целую, можно сказать, семью кровопивцев приговорил. И то сказать, кто ж тебя и приласкает, кроме меня, дядя Макар? Разве что татарская сабля?

- Да уж пущай бы комары кусали, чем ты ручищами своими размахивал.

- Уж больно ты нежен! Гляди, какой барин выискался! - не унимался Артамонов.

- Барин не барин, а не тебе, сиволапому мерину, чета.

- А чем это я тебя хужее? А можа ты дворянского звания, из разжалованных? Что-то не похож. Рожа у тебя, что мой сапог, только без голенища.

- Не из господ я, врать не буду, но и за Савраской в поле не ходил, и гусей с тобой, Тимошка, не пас.

- А из каковских же ты, дядя Макар? - спрашивал тогда Тимофей Артамонов, подмигивая бредущим в строю солдатам, которые прислушивались к их перебранке с удовольствием. - Мы тут с братцами поспорили. Они говорят, что ты из тех самых, что за печкой по щелям прячутся. А я наоборот говорю, что из тех, что в исподниках живут и шибко хорошо прыгают.

Группа солдат в середине колонны покатилась со смеху. Поручик Басаргин направил коня, чтобы осадить разошедшихся весельчаков, но капитан Азаров его остановил:

- Пусть балагурят до Терека! А там уж...

- Генерала Дубельта слыхал? - между тем гордо вопрошал своего собеседника солдат Макар Власов. - То-то и оно, что не слыхал! Куда тебе, пустобреху! Генерал Дубельт Леонтий Васильевич - начальник Третьего отделения Его императорского величества канцелярии...

- Так это твой дядюшка, видать! - тут же отозвался Артамонов. - А ты его любимый племяш! Дядюшка тебя сюда и снарядил, людей посмотреть, себя показать да жирок нагулять.

- Я у Леонтия Васильевича и супруги его, Анны Николаевны, находился в услужении лакеем, в имении ихнем, в селе Рыскино Тверской губернии, назидательно стал рассказывать Власов, уже не обращая внимания на подковырки Артамонова. - Какие господа, скажу я вам, братцы, хорошие! Вам бы таких! Бывало, Анна Николаевна выйдет на крыльцо к мужикам и спросит их: "А что? Каков наш барин?" А мужики ей отвечают: "Таких господ, матушка-барыня, да даже и таких людей на свете нет! Других господ ждут в деревню, у людей вся утроба от страха трясется, а наших господ ждешь, как ангелов с неба. Уж нас все-то спрашивают, какому вы богу молитесь, что вам счастья столько от господ?" Правда, сам генерал в деревню наезжал редко, он все больше письма Анне Николаевне слал. Раз как-то наказал доставить ему в Петербург две сотни рябчиков. Анна Николаевна, ангел-то наш, ему напомнила, что мужики рябчиков не разводят, а коли будут за ними но болотам и лесам гоняться, то сами с голода околеют. Вот какая барыня у нас! Нет чтобы вашего брата мужика заставить побегать за рябчиками, она же еще и заступалась...

- По всему видать, что повезло тебе, дядя Макар. А все оттого, что у тебя брови сросшиеся. Верная примета!

- А в людях генеральских, скажу я вам, и того лучше! Не в пример лучше житье! Вот сами посудите. Как-то Анна Николаевна затеяла торжественность организовать. Позвала всяких знаменитых господ в гости. А черный ход по случаю велела закрыть. Повар наш Пашка с парадного крыльца в дом захаживать не привык. Понес он горячий шоколад для господ и заблудился. Ходит по дому, орет, а шоколад остывает. Анна Николаевна только посмеялась, даже не заругалась...

- Что же это такое будет - шоклад этот? - заинтересовался шагавший слева солдат.

- А это навроде нашей горелой каши, - встрял опять Тимошка Артамонов, только в тарелочке серебряной.

- Врешь ты, межа пустая! - обиделся Макар Власов за господское кушанье. - Дух такой от него, как от меда, только еще шибче! А вкусен он, шоколад, как...

- Да ты еще скажи, что пробовал? - возразил Тимошка.

- И скажу!

- Брешешь! Побожись!

- Вот те крест! Палец макнул!

- Который палец? - поинтересовался Артамонов.

- Вот энтот! - показал Макар.

- Ах, э-энтот! - разочарованно пропел насмешник.

Строй опять выдохнул смешинку, закашлялся, сбился с ноги.

- Цыц, черти! - прикрикнул на них капитан Азаров. - Сейчас вам татары насыпят в штаны, тогда вместе посмеемся!

Солдаты притихли, но Тимофей Артамонов скоро опять окликнул шагавшего впереди Власова:

- Что же тебя твои ангелы, дядя Макар, в рекруты сдали? Не за тот ли самый палец ты пострадал?

- Не, за другое, - ответил Власов. - Ведено мне было всем говорить, что хозяина нет дома. Я и говорил. А тут такой знатный барин подъезжает. Ну, я ему все честь по чести, как велено, мол, нет хозяина дома. А оказалось, что это сам граф Воронцов приезжал. Барыня-матушка Анна Николаевна очень разволновалась. Все не могла успокоиться. Меня вот и отправили в солдатушки.

- Теперь уж барыня успокоилась, знамо дело, - кивнул головой посерьезневший Артамонов.

- Жаловаться на судьбу нечего, - подытожил свой рассказ Макар Власов, службу надо было знать. Графа Воронцова, шутка ли сказать, не узнал!

- А ты его раньше-то видал, графа этого?

- Не видал! Так и что из того, что не видал?! Узнать все равно был должен!

Артамонов посмотрел на сутулую спину Макара, облепленную комарами. Хотел шлепнуть покрепче, да передумал. Смахнул кровососов и сказал:

- Ты, дядя Макар, теперича графа Воронцова можешь забыть. А вот если ты чечена в кустах не узнаешь, тогда тебя так же у ворот встречать будут, как и ты у господских. А слыхали вы, братцы, историю про барина и мужика? Сказывать, что ли? А коли сказывать, так махорочкой угостите... Вот спасибочки!

И замолчал. Минут пять шли молча, солдаты ждали-ждали и не выдержали:

- Что же ты, Тимошка, не сказываешь?

- Про чо?

- Про чо! Да про мужика и барина.

- Про какого такого барина? Который мужичка махоркой угостил? Так что тут сказывать, если вы это лучше меня знаете? Вон как отсыпали, от души.

- Вот брехун! Опять всех запряг, а сам сидит - ножки свесил.

- Да ладно, братцы! Пошутил я. Разве я вас когда обманывал? Вот история какая. Жил один барин. Хорошо жил, из мужика повытягивал жил, только вот пошло его имение с молотка, а его самого собирались в долговую яму посадить. Куда деваться? Вот встречает он мужика. Мужик идет и плачет. Барин спрашивает: "Что с тобой, мужик?" А мужик отвечает: "Горе у меня большое. Царь призывает!" Барин удивляется, мол, важный какой мужик, раз его сам царь к себе призывает. А барин был страсть какой хитрый. Хитрее всех. Думает: "Обману мужика". Говорит ему тогда: "Хочешь заместо меня барином стать?" А мужичок отвечает: "А мне какая с того корысть?" Тот ему: "Почет тебе будет и уважение. Если что не по тебе, ты тут же по морде. А еще дам тебе тысячу рублей, на черный день припасенных. Место скажу, где зарыл их. Согласен?". "Согласен", - говорит мужик. "Тогда давай меняться, ты называйся мной, а я тобой назовусь". Думал барин, как призовут его к царю, так он все милости государевы в миг получит. Так они и порешили. Назвался мужик барином, его схватили и в долговую тюрьму посадили. Назвался барин мужиком, его призвали к царю, то есть в солдаты взяли на службу царскую. Барина на кавказской войне застрелили, а мужика выпустили из тюрьмы. Он деньги откопал, да и зажил хорошо.

- Неужто на кавказской войне барина убило? - спросил кто-то из солдат.

- Знамо дело, на кавказской, - подтвердил Артамонов.

- Знаю вот, что брешет, а слушать приятно, - сказал старый солдат Коростылев, подмигивая Макару Власову.

Офицеры же ехали молча. Только уже на той стороне Терека прапорщик Ташков вдруг сказал:

- Мне вчера пришло письмо из дома, господа. Жуковский умер...

- Жуковский? Василий Андреевич? - переспросил капитан Азаров. - Ах, ты! Еще один русский поэт! Я ведь был знаком с Василием Андреевичем, господа. Впрочем, с Михаилом Юрьевичем тоже...

Басаргин, словно его окликнули, вдруг повернулся к офицерам и прочитал:

Что же, что в очах Людмилы?

Камней ряд, кресты, могилы,

И среди них божий храм.

Конь несется по гробам;

Стены звонкий вторят топот;

И в траве чуть слышный шепот,

Как усопших тихий глас...

- Оставьте, поручик, - перебил его капитан Азаров, - не будем предаваться скорби. Война - дело веселых усачей. А Василия Андреевича нашего после набега помянем, как водится. Всех приглашаю после дела к себе! А теперь с богом!

Первый орудийный залп размножился горным эхом. Немирный аул, словно сбегавший в низину с горы, а при виде врага замерший и оцепеневший, теперь ожил разрывами русских гранат. Канониры целились в каменные башенки, но точно попасть, снеся напрочь каменную кладку, удалось только одному. Откуда-то вылетели две пестрые курицы и понеслись между саклями. Капитан Азаров приказал прекратить стрельбу.

Верховые казаки поскакали вдоль склона в обход аула, а батальон пехоты рассыпным строем вошел в чеченское селение. У крайней сакли стоял серый молоденький ягненок, протяжно мекал и дрожал.

Солдаты разбрелись по аулу. В эту странную войну им приходилось то вырубать лес, то разрушать каменные сакли. Над аулом поднимался серый дым. Он уходил в ущелье, собирался там клубами и поднимался вверх по склону горы, как снежная лавина, возвращавшаяся восвояси.

Словно дым пожарища был своеобразным сигналом, где-то наверху вдруг раздался выстрел, и ядро, выпущенное чеченцами, видимо, из легкой, старенькой пушки, пролетело над саклями и шлепнулось далеко за аулом.

- Теперь начнется, - удовлетворенно сказал капитан Азаров.

И вправду вернувшийся казачий разъезд привел за собой чеченцев. Они погарцевали на своих лошадках, покричали, выстрелили пару раз в сторону строившихся на окраине аула солдат и скрылись в лесу.

- Господин капитан, позвольте мне с казаками вдогонку! - крикнул Басаргин.

- Оставьте, Дмитрий Иванович, - отмахиваясь и от комаров, и от Басаргина, сказал Азаров, - а вот как пойдем через ручей, задержитесь со своей ротой и рассыпьтесь в кустарнике. А когда татары подъедут, дадите огоньку по цепи. Вот вам и дело! Только подпустите поближе. Татары - те же комары, поэтому подождите, пока усядутся...

Азаров хлопнул себя по щеке и скатал маленький серый комочек.

Басаргин уже отъехал к своей роте и потому не слышал, как прапорщик Ташков сказал офицерам:

- "Татарская няня" хочет расширить свой приют.

Рота Басаргина залегла в густом кустарнике на другой стороне ручья. Строго настрого солдатам было приказано не курить, не разговаривать, даже не смотреть на ту сторону, а только слушать команду.

Поручик лежал за пахучим кустом с игольчатыми листьями и черными зрачками ягод. Ему так хотелось попробовать парочку, что рот наполнился слюной. Двигаться было нельзя, к тому же он не знал, что это за растение. Съешь еще какую-нибудь шайтан-ягодку - вырастут рожки! Басаргин подумал, что любой зверь знает свою траву и не ошибется; Что же человек так высоко задрал свою гордую голову? Ближе ли он стал к звездам? Вряд ли. Но насколько он оторвался от земли!

Чтобы не искушать себя Басаргин посмотрел на весело бегущую по камням воду ручья. Вернее, воды из-за зарослей он не видел, но слышал ее торопливый говор и различал солнечные блики на траве и камнях. Ему все казалось, что шепчутся солдаты, кто-то из них позволяет себе посмеиваться на позиции. Но это шепталась трава, и смеялся ручей.

И в траве чуть слышный шепот,

Как усопших тихий глас...

Он старался услышать топот татарских коней, но они показались бесшумно. Первые два всадника остановились, не приближаясь к ручью, и всматривались в заросли. Знают свою траву, слышат ее голос? Может, спрашивают ее сейчас? Басаргин не видел их лиц - ветки кустарника закрывали ему чеченские головы, но он, казалось, чувствовал их взгляд. Неожиданно черная ягода, к которой только что тянулись его губы, показалась ему черным чеченским глазом. Она смотрела на него, не мигая.

За ручьем показались еще несколько всадников, они наехали на первых, перемешались с ними, заголосили, закружились, как птицы. Потом вдруг бросились через ручей, чуть в сторону от роты Басаргина, вслед за ушедшим батальоном. А за ними уже появлялись другие...

- Паа-аали! - крикнул Басаргин каким-то подслушанным где-то голосом.

Кустарник тут же затрещал выстрелами, оживился. Басаргину стало необычно весело, как будто разгорелся наконец огонь в печке и побежал по дровам.

- Братцы, целься наверняка! - подзадоривал поручик своих бойцов, которые и без него были в каком-то охотничьем азарте.

Он видел, как скакнула в сторону ближайшая к нему лошадь, на камни сначала упала черная шапка, а потом вниз на камни рухнул чеченец, разбив в кровь гладко выбритую голову. Поручик поморщился и отвернулся. С другой стороны к нему спешила подмога - скакал казачий отряд. Чеченцы, пальнув в надвигающихся казаков, поскакали назад.

Басаргин вывел свою цепь из кустов. Семеро мертвых чеченцев лежали в нескольких шагах от ручья, будто смерть настигла их во время водопоя. Раненая лошадь перегородила своим телом бегущий поток. Она задирала голову и била копытами. У ее брюха собрался розовый бурун. Лошадь смотрела на бьющуюся об нее быструю воду, и ей, видимо, казалось, что боль и ужас несет ей именно эта сверкающая на солнце вода.

* * *

- А ты разве не хочешь по-настоящему влюбиться? - спросил Митроха.

Вопрос прозвучал несерьезно - вроде как малыши в детском садике разговаривают, глядя на сверстниц, которые возятся в песочнице.

Леша Мухин взглянул на товарища. Нет, Митроха был серьезен, как никогда. Митроха был болен любовной болезнью и как настоящий больной изводил товарища жалобами и нытьем.

Обычной темой было: "как ты думаешь - любит Она меня или нет?!" Если собеседник из сочувствия заверял друга, что "Она" его любит, то Митроха еще больше мрачнел и предлагал для обсуждения факты, которые на его взгляд могли свидетельствовать об обратном.

Например:

A) Митроха позвонил Ей, и Она сказала, что вечером занята.

В этом случае нытье крутилось вокруг темы: Она правду говорит, что занята, или Она просто не любит Митроху и не хочет с ним общаться?

Б) Митроха видел, как Она разговаривала с парнем с другого факультета.

В этом случае нытье звучало так: Она просто болтала с ничего не значащим парнем, или Она не любит Митроху и вертит попкой перед всеми симпатичными пацанами?

B) Она ходила на "бесник" к Алле Тихомировой, а Митроху туда не позвали.

И снова нытье, и снова:

- Она меня не любит.... Она плохая, но я без нее не могу...

А у Мухи были свои заморочки, о которых хорошо было известно его старому товарищу.

Муха искал идеал. А тогдашний идеал Мухина был сформирован под влиянием западного киноискусства, а точнее, таких картин, как "Основной инстинкт" и "Бонни и Клайд". В обеих картинах Муху завораживало гремучее сочетание сексуальности Шерон Стоун и Фэй Данауэй со смертельной опасностью, которую представляли для окружающих их героини. Одна с ножиком для колки льда, другая с автоматом Томпсона.

Мэрилин Монро по параметрам и цвету волос подходила под мухинский идеал, но проигрывала Шерон и Фэй именно отсутствием той самой брутальности. Монро Мухина не устраивала.

А с Шерон Стоун у Мухина была целая коллекция фоток, надыбанных из разных журналов про кино. Имелся и заветный номер "Плейбоя", презентованный ему толстым Пашкой, - тот самый номер, где Шерон снялась без ничего сразу после выхода фильма "Вспомнить все".

Журнал был затаскан Мухой до непотребного состояния и украшен парой подозрительных пятен на тех самых неприличных фотографиях.

- Вот она, - тыкал в фото сигаретой Муха и качал головой. - Идеал! Женщина, она ведь должна быть такой, чтобы одна на всю жизнь. Чтобы как увидел раз, так и на других не хотелось уже смотреть! Чтобы они для тебя уже и не существовали...

- Ага! - качал головой Митроха, разглядывая снимки. - Ты чего, спишь с этим журналом, что ли?! Кончай себя, Леха, накручивать! Любить надо реальных женщин, а не фотки с актрисами. Это бумага глянцевая просто - чего на нее смотреть! Твоя Шерон сейчас в своем Лос-Анджелесе или где-нибудь еще сидит безо всякого ножичка для льда и горюет из-за того, что после "Инстинкта" ролей ей никто приличных не предлагает, а все фильмы проваливаются. А ты тут слюни пускаешь!

Муха обижался за любимую актрису и журнал забирал. Но поскольку любовь была больной темой для обоих, приятели снова и снова возвращались к ней при каждой встрече.

- Слышь, идеалист, - допытывался Митроха, - а ты хоть раз-то с живой девчонкой пробовал, а не с картинкой?

- Муха отмалчивался, но Митроха и так знал, что остается его друг неисправимым девственником. Случись у Мухина любовное приключение, не стал бы он утаивать такую информацию от друга. Поделился бы непременно!

- То-то и оно! - заключал торжествующе Митроха. - Потому и живешь ты нелепыми фантазиями! Так и будешь искать идеал всю жизнь, да над журналом дрочить! Если уж переживать, то из-за настоящей женщины - хотя бы соседки по площадке! Посмотри вокруг, сколько их ходит в ожидании, а ты в фото уткнулся.

- А сам-то?! - защищался Муха. - Кто бы, блин, говорил! Ты сам на кого жизнь тратишь?!

- Тебе этого не понять, потому что ты не любил никогда по-настоящему и не полюбишь, как видно! - сразу начинал кипятиться Митроха. - Здесь настоящая страсть к реальному, заметь, человеку, а не персонажам не первой свежести триллеров! Ольга, конечно, надо мной иногда издевается, но это, пойми - своеобразное проявление любви. Так это надо рассматривать...

- Очень своеобразное! - поддакивал, ухмыляясь Муха. - У маркиза де Сада что-то подобное описано!

- Нет, это же просто объясняется! Ей перебеситься надо, прежде чем решиться на что-то серьезное! У нас ведь век эмансипации. Женщины теперь не то, что в прежние времена, - самостоятельные. Оля, понимаешь, еще, может, и не определилась окончательно - ищет, сравнивает. Но уже понимает, что я для нее единственный вариант!

- Так чего ты тогда вообще переживаешь из-за ее фокусов?! Надейся и жди - вся жизнь впереди.

- Я ж тоже живой человек! - разводил руками Митроха. - Мне все это очень неприятно! Тебе хорошо с твоими кинодивами. Ревновать не нужно - ты же не в них даже влюблен, а в их дурацкие персонажи! Тебя не колышет, лежит сейчас Шерон Стоун под своим Бронштейном, или как там кличут ее муженька-продюсера, или не лежит!

- Он не продюсер! - поправлял Муха. - Он газетный издатель, к тому же они развелись!

- Ага! - заключал Митроха. - Видишь сам, как все обыденно и просто! И никаких ножей для колки льда!

- Нет, ты пойми, - убеждал его Муха, - человек должен стремиться к лучшему, каким бы оно ни казалось недостижимым. Нельзя занижать планку! Иначе окажешься, как прочие, - со стервой-женой и тещей-заразой. А там и дети пойдут. И не вырвешься уже, поздно будет. Посмотри на наших предков, да вообще на всех вокруг. Девяносто девять процентов населения о настоящей любви только по телевизору слышит да в книгах читает. Женятся без настоящего чувства и пилят потом друг друга да за глаза критикуют нещадно. Ты мне тоже в их ряды податься предлагаешь?

- Нет, на фотке из журнала женись! Прикинь, как это прикольно будет! Все в загсе с живыми бабами, а ты с журналом под мышкой!

- Ну хватит! - начинал сердиться Муха. - Хватит чушь-то пороть!

- Это ты, дружище, чушь порешь! - возражал Митроха. - Тебя послушать, так все либо на идеалах должны жениться, либо пропадать в несчастливых браках! Что, третьего не дано, что ли? Ты, Муха, вообще фантазер! Тебе в самый раз плащ надеть из занавески, взять деревянный меч - и в леса, к хоббитам и эльфам, как мой племянник!

- При чем здесь это?!

- А при том, что есть жизнь, а есть воображение, и не надо одно с другим путать! Тебе сейчас сколько?! Думаешь, вечно будешь сидеть здесь и о своих идеалах трещать? Ну найдешь ты свой идеал, и что тогда?! Может, она на тебя и не посмотрит! Может, она свой идеал ищет, а тебе до него как от земли до луны!

Муха мрачнел, потому что и сам сомневался в своей привлекательности в качестве долговременного партнера, да хоть бы и кратковременного. Не во внешности дело - нормальный парень, не хуже других. Дело в первую очередь в деньгах. Проклятые money. Предкам проще было - в их молодости и дешевле все было намного, и соблазнов столько не было. Но сейчас другие времена и другое поколение. Девушки теперь сплошь и рядом меркантильные, а роковые блондинки, разумеется - пуще всех остальных!

Муха же, хоть и был идеалистом, но на жизнь, в целом, смотрел трезво и рационально. Он понимал, что влюбляться без денег - это то же самое, что ехать на охоту без ружья и собаки...

Муха и более того понимал.

Он понимал, что митрохинская Оленька потому и крутит хвостом, что у Митрохи шиш в кармане. Потому она и на день рожденья к Алке без Митрохи ходила, потому и с другими парнями с других факультетов крутится... Потому что на стипендию Митроха ее один раз в кафе может сводить.

А иные старшекурсники уже на своих машинах к факультету подруливают. А какая красивая девчонка откажется от местечка на переднем сиденье новенькой "девяносто девятой"? Уж всяко лучше, чем в метро давиться, где тебя разные маньяки по попе оглаживают да заразные с гриппом обкашливают! А тут еще и угроза атипичной пневмонии!

Да и вечером хочется в боулинг да на американский бильярд, не замахиваясь уже на казино в "Эль-Гаучо" или в "Метле". А у Митрохи не то что на одну фишку в казино - у него денег на один час в боулинге, и то нету!

Вот у толстого Пашки - у него деньги водились. Ему папаша, разведенный с его мамашей, пятьсот долларов по причине комплекса вины перед сынком ежемесячно подбрасывал. Да и маман Пашкина, та тоже не бедная, свой парикмахерский салон на Тверской держала на пару с новым хахалем бандитом... Ну, и тоже Пашке долларов триста в месяц подкидывала.

Так вокруг Пашки, хучь он и толстый да неспортивный, всегда все факультетские красотки увивались.

Пашка, бывало, ради понта у папаши своего ключи от "пежо" возьмет на выходные, да как укатит в Кратово на шашлыки! Бывало, и друзей прихватит. Пежо шестьсот пятая - большая! Недаром ее кличут - французский шестисотый "мерседес"!

Выезжали на батькину дачку.

Он теперь себе в Одинцовском районе коттедж построил - дела в таможне очень хорошо пошли, а дачка еще дедовой постройки, этакая полковничья мечта середины семидесятых, шесть на шесть с двумя верандами и спальной мансардой, но с удобством типа сортир в саду-огороде... Эту мечту батька теперь уже не мечтал - из моды вышла, поэтому и отдал Пашке, как сам полковник изволили выразиться: чтоб было куда девчонок водить....

Выезжали с ночевкой.

Пили пиво с водкой, блевали, играли в преф, танцевали под "Европу плюс", а к вечеру - расползались по комнатам и верандам, где на старых полковничьих диванах, разжалованных из городской мебели по старости и потому свезенных на дачу, - на старых пружинах кое-кто расставался с невинностью, а кое-кто мучительно кого-то ревновал...

Муха тоже ездил несколько раз, но с невинностью расстаться не получилось. Девицы, которых они цепляли, мало походили на его идеал, а потому не вызывали у него никаких чувств. Только тупое желание, которого он стыдился. Вроде как предавал свой идеал. Этот стыд да жуткие Пашкины коктейли лишали его последних сил и, опасаясь дурной славы импотента, он стал отказываться от приглашений.

Митроха тоже приезжал вместе с Оленькой. Глупо было тащить ее туда, учитывая, что на Пашку она давно глаз положила, что было очевидно для всех, кроме самого Митрохи. Митроха ничего не замечал. Вот и добился. Переспала она с толстым Пашкой.

Тут Мухе бы посочувствовать убитому горем приятелю, а он возьми и ляпни:

- Не расстраивайся, он сам толстый, так у него и корень, наверное, тоже толстый, так что Ольке хорошо с ним было - порадуйся за герлфрэнда!

Митроха на Муху за эти слова обиделся почему-то больше, чем на толстого Пашку. Будто это Муха у него девочку увел! Да если бы увел! Олька просто так - ради спортивного интереса с толстым переспала. Потом у Митрохи прощенья просила, мол, пьяная была... Неделю просила - и упросила.

А с Мухой Митроха месяц не разговаривал...

Потом, правда, первым не выдержал. Пошел на мировую. С кем еще потрещишь-то по душам?! Тем более, что после бурного примирения со слезами и не менее бурного секса, которым Ольга расплачивалась за измены, все вернулось на круги своя. И Митроха снова ходил с трагическим выражением лица. Снова обуревал его проклятый вопрос: любит ли его Она?!

Тут, казалось бы, последнему дураку уже должно было стать ясно - не любит она его, а при себе держит на всякий случай, чтобы самой не оказаться в дурах. Ведь богатенькие буратины вроде Пашки - ненадежная опора. Сам Пашка не раз признавался друзьям, что намеревается найти себе невесту побогаче.

Но Митрохе говорить об этом было бесполезно.

- Перебесится и будет моей безраздельно! - утверждал он. - В жизни, Муха, важнее всего человека найти! Не идеал твой бредовый, а живого человека, чтоб любить можно было! Пусть и со страданиями, с кровью, со слезами, но любить!

Муха обеими руками был за любовь! Но Митрохин пример мало его вдохновлял. Наоборот - заставлял крепче увериться в правильности выбранной им изначально линии и продолжать поиски идеала.

Спорил он с Митрохой, отстаивая свою точку зрения, до хрипоты.

- Идеал, Митроха, нужен! Это как, извини за сравнение, вера! Без идеалов человек - не человек становится! Вон, взгляни, в стране какая неразбериха, а все потому, что идеалов нет!

Это уже даже не собственные мухинские мысли были - из речей папаши почерпнул. Митроха тут же нашелся, что ответить:

- Будь тут прежние идеалы в ходу, Муха, фиг бы ты свою Шерон увидел, да еще по телевизору! Это ж, брат, по старым понятиям - пропаганда секса и насилия. Хотя для тебя это и к лучшему бы было. Сидел бы сейчас, может, с какой-нибудь Аллой Тихомировой и не думал бы о своих вооруженных блондинках!

- Ничего подобного! - отрицал Муха зависимость собственных идеалов от политической обстановки в стране. - У меня такой характер, Митроха, - мне нужна женщина, которая притягивает, как магнит, из-за которой обо всем забываешь! Из-за которой черту душу продашь! Которая сама погубить может! Ты вот сам-то чего вцепился в Ольгу? Иди к соседке...

- Сравнил! Ольга здесь, она настоящая, а не плод воображения! Я о ней все знаю. Или почти все. Знаешь, какой она бывает страстной? Я ее ни на кого не променяю! А соседкам моим всем под сорок катит, и у всех мужья и ребятишки!

- Задолбал ты меня своей Ольгой! - бурчал Муха. - Честное слово иногда кажется, вот пошел бы и убил ее, только чтоб не слышать больше твоего нытья!

- Аналогично! - мрачно парировал Митроха. - Ты меня, друг мой, задолбал своим идеалом так, что я готов повеситься!

На этом и заканчивали спор до следующей встречи, а там все повторялось. Митроха ревновал Олю, Муха мечтал о своем идеале.

Ну не попадался он среди окружавших его женщин! Тех, с которыми он встречался в институте, на улице, с кем стоял вплотную в транспорте, ловя порой на себе заинтересованный взгляд.

Муха искал, высматривал в толпе ту, что вызовет вдруг приступ дрожи одним только взглядом. Ту, рядом с которой все станет неважным и останется только одно желание - обладать ею или умереть! Такой не находилось. Большинство дамочек не соответствовали его высоким требованиям уже в плане физических параметров. А те грудастые блондинки, что иногда попадались, мало походили на роковых женщин.

Впрочем, оно и к лучшему - на роковую женщину у него сейчас не было не времени, ни, главное, средств.

Ну как он мог подкатиться, скажем, к аспирантке Галине Александровне Арининой, которая вела у них практику по линейной алгебре и по матрицам?!

Аринину вожделел весь факультет. Но все знали, что ее курировал лично проректор по учебной работе Манукян. Это он Галочку из провинциальной девки-чернавки в столичные штучки вывел. И в аспирантуру принял, и хатку в Химках ей нанял, и вопрос с пропиской решил... Но не женился, потому как со своей старухой Манукяншей не смог развестись.

Чем привлекла проректора провинциалка Аринина, было более чем очевидно. Пышные формы и светлые волосы - не крашеные, а самые что ни на есть натуральные. Убийственное сочетание. Не хватало Галочке только той самой пресловутой брутальности, чтобы точно соответствовать мухинскому идеалу. Но и того, что имелось, было достаточно, чтобы заставить замирать его сердце.

Больно похожа была Галочка на Шерон Стоун. Ей бы еще белый шарфик на шею и ножичек в руки... И недосягаема она была для Мухи, как и ее голливудский двойник. И не только из-за Манукяна. В Москве Галочка Аринина быстро поняла, что к чему, и времени даром не теряла - за ней после лекции к подъезду института такие "ауди" с такими "вольвами" подъезжали, что Мухе с его тремястами рублей стипендии оставалось только острить.

Вот он и острил на практических занятиях у Галочки. Линейная алгебра, конечно, не та тема, чтобы шуток можно было выдумать много. Линейная алгебра - не начальная военная подготовка в школе, где военрук сам подкидывал ежесекундно повод для хохота в классе.

Но и на алгебре Муха умудрялся найти что-нибудь смешное, а что касается матриц, то тут после выхода одноименного фильма и напрягаться особо не приходилось. Достаточно было сказать:

- "Матрица" имеет тебя!

Муха острил и пялился на грудь Галины Александровны. Иногда, не выдержав, аспирантка начинала вздрагивать от хохота, и грудь ее тогда подпрыгивала, так что казалось - сейчас порвутся все ее дорогие тряпки...

Чаще ей удавалось сдержаться, и тогда она просто выгоняла Муху из аудитории.

- Мухин - вон из класса и в деканат за запиской!

А через минуту выгоняла и Митроху, потому как тот начинал заливаться и не мог уже остановиться...

Муха с Митрохой шли в буфет, брали две колы "доктор-пеппер" и заливали свое неутешное горе.

- Хочу трахнуть Галину Александровну, но не имею денег, профессорской степени и машины "Вольво"...

- Могу трахнуть Алку Тихомирову, и имею для этого диван и бутылку молдавского, но не имею желания... - шутили приятели...

В армию Митроху провожали долго и мучительно. Дня три пили у него дома, потом на даче у толстого Пашки два дня, а потом еще и в сборный пункт горвоенкомата ездили к Митрохе - дружка рекрута похмелять.

Замели Митроху очень быстро. Стоило только на заочное перевестись да отсрочку потерять. Митроха сперва храбрился: мол, я эту проблему решу, меня отмажут, я служить не пойду! А вот не сладилось... Забрил Митроху военком, как миленького.

А все опять-таки из-за денег. Вернее - из-за безденежья.

В пятом семестре Митроха устроился работать - совсем нищета одолела. Думал сперва что проскочит - сумеет дуриком совместить учебу и работу. Но не получилось. Напропускал, все запустил, к сессии вышел без единого курсового и без единой сданной лабораторной. Декан в этом году был строг. Переводись на заочное или отчисляйся!

А денег на взятки нет. Некому за Митроху вступиться. Отец - у него вторая семья, да и там проблемы - не расхлебать. Мать - простая инженерша в техническом отделе, до пенсии осталось совсем чуть-чуть. Одним словом - не плачь, девчонка! А Олька, между прочим, все пять дней, что Митроху провожали - с ним была. Все таки бывает на свете любовь!

Глава 3

...Но там, где Терек протекает,

Черкешенку я увидал, 

Взор девы сердце приковал;

И мысль невольно улетает

Бродить средь милых, дальних скал...

М.Ю.Лермонтов

Капитан Азаров мог быть вполне доволен исходом операции. Задание командования выполнено - немирный чеченский аул был разрушен, насколько, конечно, можно разрушить эти каменные норы, восемь абреков застрелены: семеро попали под пули солдат из роты Басаргина, еще одного подстрелил казак Ивашков. Причем без всяких потерь с нашей стороны. Но вот известие о смерти Василия Андреевича... Словно потеря Жуковского была его потерей в сегодняшнем бою.

Михаил Азаров не просто знал Василия Андреевича. Азаровы приходились родней Протасовым. Тем самым Протасовым, в благородном семействе которых произошел тот памятный скандал, может, самая большая драма в жизни Жуковского. Мог ли Василий Андреевич, с его романтической душой, не влюбиться в Марию Андреевну, свою племянницу? Маленький Миша Азаров сам был тайным воздыхателем Машеньки Протасовой и часто, написав свое имя на бумаге, одним росчерком, торопливо, переправлял "и" на "а", а потом в смущении, с сильно бьющимся сердцем прятал листок, как карту зарытых сокровищ своей души.

Родня негодовала. Миша прислушивался к взрослым разговорам и не понимал. Не понимал Василия Андреевича и Маши. Несмотря на свое собственное, как ему казалось, большое чувство, Миша осуждал влюбленных за то, что они не сражались за свое счастье против религиозных предубеждений, против чинимых им семейных препон, не бежали вместе в Америку, в Индию, на необитаемый остров. Он никак не мог понять, почему они не могут стать мужем и женой, и переживал, как за героев любимого приключенческого романа, когда хочется самому взяться за перо и переписать сюжет, чтобы все были счастливы. Конечно, Василий Андреевич, хоть и написал любимого Мишиного "Певца в стане русских воинов", сам воином не был. Он был поэт. А Миша никогда не станет несчастным поэтом, он будет военным, будет "лететь перед ряды" и "пышать боем"...

Жуковского он встретил как-то осенью в Павловском парке, будучи уже курсантом кадетского корпуса. Одинокая серая фигурка в задумчивости стоящая на мосту через Славянку у храма Дружбы. За версту в ней было видно поэта. А когда Миша подошел поближе, то узнал Василия Андреевича. Жуковский же не сразу признал в "бравом молодце" карапуза Мишеньку Азарова.

Они поднялись на противоположный высокий берег, прошли мимо Аполлона с музами, мавзолея императора Павла до самого "Конца света". Все было по писанному когда-то Василием Андреевичем: что ни шаг, перед ними возникала новая пейзажная картина. Так Жуковский и написал в стихотворении "Славянка".

Миша что-то сказал о таланте поэта, но Жуковский перебил его:- Талант пустяк, главное - нравственный подвиг.

Василий Андреевич в этот день много говорил о том, что задача поэта не в том, чтобы изобразить в конкретных чертах идеал, а намекнуть на него, увлечь им. Он должен пробудить в читателе чувство, похожее на влюбленность, когда в чертах любимого человека он угадывает свой идеал, "гений красоты"...

Азарову тогда показалось, что он своим неожиданным появлением напомнил Жуковскому дом Протасовых, репетиторство, странное, не родственное замирание сердца при появлении юной племянницы, горечь сомнений, радость взаимного признания... Что бы Жуковский тогда ни говорил, решил Азаров, думал он только о Марии Александровне...

- И светлой Иппокреной с издетства напоенный, поэтом я возрос... задумчиво проговорил вслух капитан Азаров.

Иппокрена, источник вдохновения. Перед глазами его встал другой источник - на краю разрушенного аула. Не досмотрел он. Солдаты истоптали, изгадили его. Кто-то кинул в источник застреленную собаку... Не досмотрел. Война. "Пышем боем"...

По странным законам этой войны после боевых действий враждующие стороны вступали в торговые отношения. Поэтому мертвых чеченцев казаки взяли с собой, свезли на ближайший к станице пост.

Пост мало был похож на укрепленную пограничную заставу. Деревянная вышка, саманная хатка с камышовой крышей да наполовину завалившийся плетень. Дальняя от Терека сторона и вовсе не была огорожена. Там естественной изгородью рос густой и колючий терновник. В терновой тени и положили мертвых чеченцев. Над трупами устроили шалаш из веток с молодой, весенней листвой. Раздвоенная ветка дикой яблони с белым соцветиями, случайно, среди прочих, брошенная на крышу, смотрелась погребальным венком.

Два молодых казака Фомка Ивашков и Акимка Хуторной сидели на завалинке, довольные тем, что отбрехались сегодня от ночного дозора и, как стемнеет, вернутся в станицу, где будут гулять с девками, угощать чернобровых казачек и угощаться сами, срывая поцелуи с медовых губ. Акимка еще - туда-сюда, а Фомка уж точно!

- Так и ты бы стрелял! - говорил своему закадычному другу Фомка, который после убитого им три дня назад чеченца ходил гоголем, а теперь в набеге, ссадив на скаку еще одного, гоголем уже летал над остальными казаками.

Сказав это, Фомка сообразил, что безлошадный казак Акимка Хуторной, не скакал с ним рядом за убегавшими абреками, а шагал в пешем строю вместе с солдатами. Жил Акимка Хуторной вдвоем со старухой-матерью. Хозяйство у них было самое затрапезное. И что самое обидное - не было у молодого казака лошади. Потому-то и ждал Акимка, когда пойдут они с Фомкой в Ногайские степи. Туда пешком - назад вершком...

- А то я не стрелял! Жалел я этих нехристей что ли?! - отвечал, вроде как обиженный, не на друга, конечно, а на жизнь свою, Акимка.

- "Отцу и сыну" говорил наперед? - продолжал поучать Фомка, словно в этой науке - все и дело.

- Забыл...

- Забы-ыл, - передразнил Фомка. - Первое дело - "Отца и сына" помянуть. Без этого пуля - не пуля, летит без толку.

- Что же, татары тоже стреляют с присказкой?

- А то нет? Эти, черти, не почешутся, не помолившись. Чуть что, они тут же говорят: "Ла илаха илля ллаху ва Мухаммадун расулу-л-лахи!".

- Ты, Фомка, словно чечен взаправдашний! Вылитый чечен! Откудова ж ты такого нахватался? - удивился Акимка.

- От деда Епишки, - покровительственно пояснил Фомка. - Он много всего этого знает. Два года у татар в плену был. Много чего порассказывал. Помнишь, ты все меня понукал: "Что старого слушаешь? Набрешет он тебе с три короба, возьмет недорого. Пошли, Фома, рыбу рыбачить!"? А ты бы, Акимка, сам его послушал! Глядишь, поумней сделался бы!

- Поумней? Какого же он ума у татар набрался? - обиделся Акимка Хуторной, хотя в душе сам себя обзывал дураком и дубиной. - Бороду красить? И "илля" эту самую орать?

- А ты, Аким, не обижался бы на друга-товарища, а послушал. Слыхал, для примеру, что татары в Христа веруют?

- Брешешь! Вот и видно, кто из нас дурак! Слушай деда Епишку, он тебя еще не такому научит!

- Вот тебе крест, что веруют! - Фомка вскочил на ноги и перекрестился. - Только по-другому, не по-христиански. Называют они его Иса, ну по-нашему - Иисус. Только не верят они, что он - сын божий.

- А кто же он по-ихнему?

- Вроде Ильи-пророка, что ли... Только не сын божий. Деву Марию они Марийам называют, а наше Святое писание - Инджил.

- Инджил, - повторил Акимка задумчиво. - Чудно...

- Еще бы не чудно! Дед Епишка говорит, что когда Христос по земле ходил и проповедовал, татары на горе сидели. Что до них ветер донес, то услышали, а многое мимо ушей у них пролетело.

- Вот это, должно быть, правда, - согласился Хуторной. - Инджил! Высоко, видать, сидели... Хотя, Фомка, выходит - Христа они видали. Пускай хоть издали...

- Выходит, что видали, - кивнул головой его приятель.

- Эй, казаки! - с вышки раздался крик дозорного. - Никак к нам татары с выкупом едут! Братцы, буди урядника! Будем мертвецами торговать...

Чеченцы переплыли Терек на трех каюках. Неторопливо вышли на берег, о чем-то между собой переговорили и направились к посту. Акимка вышел навстречу, откинул "шлагбаум", то есть кривую длинную жердину, в траву и жестом пригласил гостей проходить.

Это были все седые старики в высоких меховых шапках. Черкески их были уже порядком изношенные, у некоторых с кожаными заплатками на рукавах. Но держались чеченцы гордо и независимо, словно выступали по ковровой дорожке в лентах и орденах. Одна фигура, хотя семенила несколько позади стариков, будто прячась за них, резко выделялась из группы.

- Глядите, братцы! Никак баба?! - послышался возглас удивления.

Действительно, позади чеченских стариков двигалась фигурка в темном платье. Судя по полотняному платку, заправленному особенным углом на голове, это была незамужняя девушка. Шла она семенящей, легкой походкой, не попадая в чинный ритм вышагивающих старейшин.

Один из стариков, с лицом, как ущельями, изрытым глубокими темными морщинами, с большим кряжистым носом и седой длинной бородой, словно он был брат-близнец дальней горы, окутанной седой бородой-туманом, отделился от группы и направился к уряднику. За ним поспешил, прихрамывая, пожилой чеченец небольшого роста в откровенно рваной черкеске.

Старик-гора стал что то гортанно говорить уряднику, а маленький чеченец, постоянно кивая головой, переводить на ломаный русский. Остальные старики, не глядя по сторонам, не обращая ни на кого внимания, ни о чем не спрашивая, направились к шалашу.

Молодая чеченка шла за ними, мелькая быстрой и маленькой ножкой в собранных на щиколотке шароварах, легко взбивая перед собой подол из тяжелого шелка. Проходя мимо столпившихся казаков, она поправила платок и вдруг бросила на них из под руки пронзительный взгляд. Словно черная стрела зазвенела в воздухе с оперением из бровей цвета вороньего крыла. Насквозь прошила она Фомку Ивашкова, и в открытую его рану словно хлынул бурный Терек, разреженный воздух горных высей и далекий степной зов...

- Чего ты, Фома, хватаешься?! - Ивашков так сжал локоть стоявшего рядом с ним Акимки, что тот чуть не вскрикнул от боли.

- Ты видал?! Ты видал, Акимка?! - повторял Фомка, не в силах оторвать взгляд от маленькой гибкой фигурки.

- Деваху то? - равнодушно спросил его дружок, освобождаясь от Фомкиных клещей, которые норовили опять сцапать его руку. - Диковинная какая-то! В поясе, гляди, узенькая, как хвост кобылий в том месте, откуда растет...

- Сам ты кобылья задница! - Фомка толкнул Акимку, не ожидавшего такой любезности от дружка, и пошел туда, где урядник разговаривал с древним стариком через переводчика.

Урядник, видимо, уже обо всем сговорился, потому что величественный чеченец направился к мертвым телам.

- Слышь, а что это девка с вами пришла? - спросил Фомка переводчика, чего-то будто смущаясь.

- Брат и еще брат айда кровник искать, - закивал головой толмач. Убивать айда. Давно не видал. Самый старший брат урус убил. Айшат один, совсем один. Старший брат убил покупать надо. Урус идти. Кто идти? Айшат один, совсем один...

- Ее Айшат зовут? - спросил Фомка.

- Айшат один, совсем один, - опять закивал чеченец, как китайский болванчик. - Старший брат урус убил.

- Айшат... - повторил тихо казак, задумался, а потом стукнул урядника по плечу: - Слышь, Матвеич, давай отдадим девке ее брата даром, без выкупа.

- Чего это ты вдруг? - удивился урядник. - Пожалел татарскую сироту?

- Можа, и пожалел! Казак, он в Христа верует. Али нет?

- Как знаешь, Фома, - подозрительно посмотрел на него урядник, но от лишних вопросов воздержался. - Ты сегодня герой - двух чеченов застрелил за четыре дня. Можешь от доли своей отказаться. Дело твое, никто не неволит. Сам решай! - Урядник вдруг понизил голос: - И вот еще... Того чечена ружьишко, можа, мне отдашь? У тебя и так трофеев - стены в хате не хватит все вешать. Что? Сговорились?

- Сговорились, Матвеич, - сказал Фомка, но посмотрел на урядника недобро, с прищуром.

- Вот и славно! - обрадовался урядник, хлопнув в ладоши и отведя при этом глаза. - Что хочу спросить тебя, Фома: а братца-то этой девахи татарской не ты ли застрелил? Совестишься, что ли? Брось это дело!

Фомка вдруг побледнел, словно кто-то потревожил его свежую рану, ничего не сказав, резко повернулся и пошел к тому месту, где старики-чеченцы уже раскидали ветки и теперь стояли над трупами своих родственников. Девушка стояла чуть в сто роне. Она так же молчала, как и остальные. Концы платка двумя широкими полотнищами спадали вниз по платью, длинные рукава беспомощно болтались, почти касаясь травы. Только когда Фомка подошел поближе, он увидел, что в рукавах были прорези, и руки Айшат держала на груди.

Он увидел ее маленькую ручку, узкую ладонь с длинными пальцами. Вдруг ручка исчезла, Фомка поднял глаза, и опять его обжег взгляд черных, угольных глаз такой силы, словно кто-то толкнул его невидимой ладонью в лоб. Тут же она спрятала лицо в складках платка и опять склонила голову над мертвым.

У ее ног лежал чеченец в черной черкеске с разбитой, видимо, при падении о камни, головой. "Нет! Не тот! Не мой! - пронеслось в голове казака. - Не я сделал девку сиротиной! Не мой грех это, Айшат!"

Чеченка будто услышала свое имя. Встрепенулась по-птичьи, но лица не открыла.

Фомка набрался храбрости и спросил ее тихим голосом, полным сочувствия и сожаления, показывая на мертвеца:

- Брат?

Чеченка ничего не ответила. Она стояла как статуя, только ветер шевелил складки ее одежды.

- Ты, Айшат, не грусти. Дело такое, понимаешь сама. Война у нас. Немирный аул, абреки. Тяжело, конечно. Еще бы не тяжело! Но все перетерпится, устроится. Вот у Акимки ваши отца убили, когда ему и пяти лет не было. Такое дело... Я это, Айшат, договорился. Ты тело братца своего старшого так забирай, без выкупа. Понимаешь?

Глаза ее сверкали холодным, равномерным блеском, и он не прочитал в них понимания.

- Не понимаешь? Брат... Братец твой... Забирай так... Понимаешь?

Фомка видел, что она ни слова не поняла из его сбивчивой речи, кроме своего имени. Он беспомощно стал озираться по сторонам, словно ища поддержки, и увидел толмача, который как раз направлялся к ним.

- Эй, Ахмет, как там тебя! - позвал его Фомка. - Скажи Айшат, что брата своего она может забирать даром. Понимаешь? Выкуп - не надо! Монета - не надо! Так пусть берет... Переведи!

Толмач закивал и заговорил гортанно, будто выкашливая глухие звуки. Фомка слышал, как временами чеченец "дакал", показывая на труп брата Айшат.

Теперь Айшат, видимо, поняла все, что ей говорил урус. Фомка ждал благодарного взгляда, но она даже не посмотрела на него. Он постоял, подождал немного и растерянно зашагал к своим, вспоминая еще одно чеченское слово, которому когда-то учил его дед Епишка. Вспомнил! Зезаг! Зезаг, что означает "цветок".

- Зезаг - Айшат... Зезаг - Айшат, - повторял про себя Фомка Ивашков, наступая ногами на мелкие полевые цветы и не видя устремленного ему в спину пронзительного, черного взгляда.

Не слышал он и слов, брошенных ему вслед из-под складок платка:

- Гяур урус... Шайтан урус...

* * *

"Сушки" федералов улетели.

И земля больше не сотрясалась от взрывов. Пока. Пока не прилетели вертолеты. А улетят вертолеты, русские ударят артиллерией. Айшат уже научилась различать артналет из реактивных "градов" от огня самоходных стопятидесятимиллиметровых гаубиц. Айшат привыкла к войне.

"Сушки" федералов улетели.

У них теперь было еще полчаса, чтобы поделать необходимые домашние дела.

Надо было принести в подвал воды для питья, приготовить обед, проверить баранов и коз... Куры, те все разбежались и разлетелись - беги, собирай их перепуганных по всему селу... хотя и от села-то ничего не осталось...

Айшат засобиралась к колодцу.

- Ты куда, мама? - спросила она, заметив, что мать семенит к воротам.

- Мне нужно до школы добежать, вы с Сажи без меня лепешек напеките, а я до школы и назад, - на бегу ответила мать.

"Странная она, - подумала Айшат, - мир рушится, дом рушится, а она все про свою школу беспокоится"...

Мать была в их школе и завучем, и учительницей русского языка, и методистом краеведческого музея... Она гордилась, что в их коллекции были два автографа Льва Толстого. И подлинники дневников русского писателя Николая Иртеньева... Какая непатриотичная гордость! Толстой и Иртеньев воевали с их предками. С их прапрадедушками.

А мать теперь хранит их дневники.

Вон - побежала!

Отец ведь учил: нокча должен помнить семь колен своих предков, а чеченская женщина - все восемь! Вот и Айшат с маленькой сестрицей Сажи знали назубок, что дедушку, который построил их дом - звали Бислан, и что он похоронен на горе, возле старой башни. И там же похоронен прадедушка Ахмад. И там же его отец - прапрадедушка Султан. И там же, на горе, сидя лицом на восток, вкопан в их каменистую землю - отец прапрадедушки Султана

- Довгат. Довгат воевал с русскими, когда здесь бывал Лев Толстой... Они, может, и виделись.

Встречались в бою и стреляли друг в друга. А мать вот побежала теперь за русскими дневниками.

Айшат натаскала воды.

Проверила, как маленькая Сажи месит тесто для лепешек. Растопила печь.

Скрипнули ворота. Во двор вошли дядя Лека и брат Зелимхан. В камуфляжных куртках. С автоматами в руках.

- Сейчас русские снова прилетят, - сказал дядя Лека. - Где Зарима?

- В школу побежала, - ответила Айшат.

- Вот неугомонная, в селе пятнадцать домов разрушено, а она в школу бумажки спасать бегает! - сокрушенно воскликнул дядя Лека.

Брат Зелимхан потрепал маленькую Сажи по голове и, достав из кармана камуфляжных штанов "сникерc", сунул шоколадку ей в руки.

- Сейчас русские опять прилетят, - сказал дядя. - Мы после того, как они улетят, отойдем в зеленку, а вы сидите в подвале и никуда!

Айшат кивнула. Только когда дядя с братом уже уходили со двора, крикнула:

- Меня возьмите с собой!

Ни дядя, ни брат ей не ответили. И шаги их затихли в непривычной тишине.

Пятый артналет был особенно долгим.

Сажи даже не выдержала и заснула. Заснула, свернувшись калачиком на сундуке. Мама накрыла сестренку шерстяным одеялом, подкрутила фитиль керосиновой лампы и, вздохнув, принялась за чтение. Листков было много. Целый чемодан.

- А ты тоже почитай, ты почитай, дочка! - сказала мама, обращаясь к Айшат. - Тут и про тебя написано...

- Как про меня? - изумилась Айшат.

- А так... я ведь тебя назвала по имени той девушки, про которую Николай Иртеньев написал.

- Этот русский?

- Да...

Теперь федералы били из гаубиц не только по северной окраине Дикой-юрта, но по всей площади села.

Долго будут бить. У русских много снарядов. Русские готовились к большой войне с Америкой и с НАТО, и запасли много снарядов. Теперь их надолго хватит.

Айшат сидела, обхватив колени руками.

Она думала про то, что если русский говорит - "мир", а на самом деле это война, то что же русский думает, когда говорит "любовь"?

Если русский скажет ей, что любит? Что?

Тихо посапывала во сне маленькая Сажи. Вот ведь здоровые нервы!

Мама тоже задремала над своими листочками. Рука Айшат потянулась к маминому заветному чемодану. Вот тетрадь...

Тетрадь с инвентарным номером, написанным маминой рукой.

"Дневник поручика Николая Иртеньева 1853-1855 гг. Первая часть"

Русские выпустили по селу еще несколько снарядов. С потолка тонкой струйкой снова посыпался песок. Айшат открыла тетрадь. Почерк был ровный. Твердый. Наверное, его село не бомбили, когда он писал.

А что он пишет про любовь? Неужели, они все лгут? Неужели, когда русский говорит "люблю", он ненавидит? И где же тут про девушку Айшат? Про девушку, в честь которой ее назвала мать...

Айшат перелистнула страницу.

Неужели они совсем иные? Эти русские?

Глава 4

...Ее краса мелькнет как сновиденье:

Заметили вы юношу в толпе?

Как он глядел с безумным упоеньем

На обреченную его судьбе!

Едва узрев зарю прекрасных лет,

Едва вздохнув в своей свободной доле,

Она, как лань, с ним под венец пойдет,

А от венца к томительной неволе.

В.Н.Григорьев

Была та самая весенняя пора, когда даже тихий и спокойный Акимка все время прислушивался к чему-то дальнему, неведомому, что звучало, как струна пондура, в Ногайских степях и отзывалось за дальними горами на той стороне Терека. Когда хмельной смех разгулявшихся девок и протяжная казачья песня на краю села вдруг заставляли плясать сердце. Когда оно билось в груди, как попавшая в силки птица, и хотелось бежать в цветущие степи, а был бы конь, то нестись, не разбирая дороги, чтобы унять, утомить заходящуюся душу.

Акимка Хуторной подходил в сумерках к родной станице. Луна белила не только саманные стены хат, но и верхушки фруктовых деревьев, окольную дорогу, поскотину. Она будто заговорщицки предлагала Акимке посмотреть на житье-бытье родной станицы со стороны. Где-то за хатами звонкий девичий голосок пропел частушку, слов которой отсюда разобрать он не мог. Потом покатился веселый смех по станичным закоулкам.

Но сегодня возвращался Акимка в станицу с обидой на закадычного своего дружка, с убытком в душе на Фомку Ивашкова. Нет, не за то, что незаслуженно выбранил и пихнул его приятель, а за то, что забыл про него, вдруг исчез под вечер с кордона, хотя уговаривались и на гулянку пойти вместе, и чихирем обещался Фомка отметить свою боевую удачу. Что-то сталось вдруг в мановение ока с приятелем, как пришли чеченцы из-за Терека, что-то забрало его к себе в полон. "Ты видал, Акимка?!" - вспомнил он голос Фомы. Почувствовал опять сильный толчок рванувшегося Ивашкова...

Неужто татарка? Нет, быть этого не может! А как же Агашка Рудых? Вот уж девка, царь-девка! Про таких в старину песни красивые складывали, а теперь вот разучились. Ему бы, Акимке, такую казачку в хату свою небогатую страшно было бы ввести. Ведь живет Акимка в тоске, а спит на голой доске. Как говорить с ней? Куда посадить такую? Какую работу ей поручить? Вот Фомка, тот удалец! Сама Агашка к нему ластится, в глаза заглядывает, жарким боком прижимается. А ему, другу-Фомке, что от этого? Пощекочет ее, как шавку дворовую, и дальше пойдет. Теперь же по герою вся станица сохнет, а Агашка и вовсе, должно быть, волком воет. Молодец, Фомка! И дружок верный! Найти его надо, потолковать...

Шел Акимка на смех, пение и девичьи прибаутки. Сначала шум гулянки удалялся от него, потом стал приближаться, скоро и вовсе замер на станичной площади. Вот и гулены-полуночники показались.

Стоят уже девки с парнями не рядками, а вперемешку. Значит, давно и хорошо гуляют. И смех девичий уже не тот задорный и раскатистый, а грудной, волнительный. Недаром говорят про их станицу Новомытнинскую на казачьем Гребне: "Девки Новомытные, что булки ситные...". А потом еще добавляют: "Ситные - не сытные, не наешься, а намаешься".

- Это ктой-то к нам пожаловал? Когой-то к нам из степей надуло? спросил ехидный девичий голос.

От гуляющих отделилась невысокая расширяющаяся книзу тень. Акимка по голосу и по повадкам узнал Глашку Типунову, бедовую девку, поминая которую, станичные старухи плевались и просили Господа простить, а старики, хоть и ругались на нее показательно, нет-нет да и хмыкали в седые бороды, подкручивали усы и вздыхали, поминая не Господа, а молодость свою грешную.

Понял Акимка, что не уйти ему сегодня от острого Глашкиного языка, который резал не хуже знаменитой на весь Кавказ шашки Гурда. Завсегда Акимка приходил на гулянку с Фомкой не только за компанию и по дружбе, а еще и потому, что не умел он бойко и впопад ответить на девичью подковырку. А дружок его Фомка мог так же ловко осадить ехидную казачку, как своего боевого коня. И опять проснулась отпустившая было обида на приятеля...

- Акимушка! Сокол ясный! - запричитала Глашка даже со слезой голосе. Уж не чаяла тебя увидеть, любушка мой! Не гадала, не ведала, что встречусь с тобой на этом свете...

- Брось! - перебил ее Акимка, уже подозревая какой-то подвох. - Что брешешь?!

- Я брешу? - удивилась казачка и повернулась как бы за поддержкой к станичной молодежи, но в то же время подмигнула им, пригасив в зрачке лунный свет. - Разве ж тебя не продали чеченам вместе с мертвяками?

- Чего? Меня продали? - не понял молодой казак, но почувствовал, что развязка уже близка.

- Тебя! А то кого же еще?! Акимка Хуторной у нас в станице и есть мертвяк-парень. С гулянок убегает, девушкам гостинцев не носит... Тот же мертвяк, что и татары пострелянные... Мертвяк!

Девицы захохотали, парни хмыкнули. Глашка тут же подскочила к Акимке обхватила его крепкими рабочими руками, прижалась к нему высокой, крепкой грудью.

- Отпусти, Глашка, - сердито пробормотал Акимка, - Скажешь глупость, и рада. Какой я тебе мертвяк?

- А ты погуляй со мной, Акимушка! Там и посмотрим. А если и мертвяк, у меня жизни на двоих хватит. Оживешь сразу... Что толкаешься, черт малохольный! Ай не люба? Не хочешь гулять, и не надо! А чего ж толкаться-то...

- Ты это... Скажи лучше, Глашка, - совсем потерялся Акимка. - Фомки Ивашкова промеж вас не было?

- А как же! Он и сейчас при мне - под юбкой его прячу. Может, поищешь дружка своего?

- Тьфу! Бесстыжая! - плюнул в сердцах Акимка.

- Стыдиться жены, так и детей не видать! - парировала Глашка. - Не про тебя ли это сказано, Акимушка? Куда же ты пошел? Неужто к бабке Серафиме отправился? Поберегись, Акимушка, больно она для тебя горяча! Не сладишь...

Акимка широким шагами уходил от длинного Глашкиного языка. Только бы подальше! А когда опомнился, оказалось, что стоит аккурат напротив хаты бабки Серафимы, самой древней станичной старухи. Выругался Акимка, как редко ругался, и хотел бежать, пока не застали его здесь подгулявшие девки, как вдруг послышался ему Фомкин голос. Акимка прислушался. Нет, голос был стариковский, сиплый. А вот опять - вроде Фома говорит. Не от старого ли казака Епишки доносит теплый ночной ветерок голос дружка?

Ставни старенькой хаты деда Епишки были распахнуты. На столе у самого окна дрожал огонек сального огарочка. Крошечное пламя выхватывало из темноты то два склоненных навстречу друг другу лба, то донышко опрокидывающегося стакана.

- Кто там топочет возле хаты? - послышался из открытого окна надтреснутый голос старого казака. - Выдь к окну и покажись народу! Никак Акимка Хуторной? Заходь сюды, не брезгуй! Весь народ у меня сегодня собрался. Сидим вот, гутарим...

"Весь собравшийся народ", то есть Фомка Ивашков и дед Епишка, сидели друг напротив друга за маленьким столом, почти соприкасаясь лбами, и что-то оживленно обсуждали.

- Здоров, Акимка! Садись, садись. Вот Фомка чихиря принес, решил старого казака угостить. Люблю я его, Фомку-то, люблю! Джигит! Двух татар уложить на неделе - не шутка! Я тоже, были времена, первым джигитом на Гребне был... Да! Жизнь моя - не краденая.... Выпей, Акимка, чихиря! Так! Люблю его, Акимку-то, люблю! Потому как с малых лет - сирота, безотцовщина! Я тоже сиротой рос, плохонькое было житьишко, но джигитом вырос! Да! Жизнь, говорю, моя - не краденая...

Акимка сидел за столом, словно не замечая приятеля Фомку. Тот тоже сначала молчал, молчал, да посматривал на скупо освещенный профиль друга, поджавшего от обиды нижнюю губу. Потом вдруг хлопнул его по спине, будто Акимка подавился, обнял его за плечи и сказал:

- Брось, Акимка, не дуйся ты на меня! Друг же ты мне до гробовой доски, али нет? Значит, понимать меня должен! Что ж ты волком на меня дыбаешь? Плохо мне, брат, стало. Ой, как плохо. Вроде, живой стою, сила в руках та же, сердце бьется, и грудь дышит, а души во мне нет, словно забрали ее у меня, унесли с собой...

- Татарка, что ль, унесла?

- Она... - выдохнул Фомка и уронил вихрастую голову на грудь, но тут же задиристо мотнул ею, как молодой бычок, и сказал: - Видал ее глаза? Руку, стан, ходит как? Кто ж ее такую только придумал? Кто глаза ей такие дал? Чтобы меня до седла рассечь, душу мою вынуть! Да так и шашкой не ударишь. Нет таких шашек! Разве Гурдой?.. Черные-черные, быстрые-быстрые... Вот и бродил я, как волк, вдоль Терека. Чего искал? Чего хотел? Разве ж я знаю? А ты сердиться на меня вздумал!

- Да я уже не сержусь на тебя, Фома, - сказал не на шутку встревоженный за друга Акимка. - Только пустое это! Тебе ли печалиться о дикой татарке, злой, некрещеной? Шел сейчас, на околице встретил наших девок станичных. Все только о тебе и говорят. Любую выбирай! Разве Агашку Рудых можно с татаркой сравнить? Что молчишь? А глаза эти черные - ворожба одна, присуха, приворот, призор... Вот что, друг ты мой, пойдем к бабке Серафиме...

Акимка запнулся, будто вспомнил, что-то досадное, но выправился.

- Бабка Серафима сглаз с тебя снимет, приворот отведет. Помнишь, Родьку Босых замужняя казачка из соседней станицы присушила? Бегал по степи, как дрофа! Бабка Серафима только пошептала, волосок у него срезала, травку какую-то сожгла, иголкой куда-то тыкала, и все с Родьки как рукой сняло. Ты ж сам мне про него рассказывал?

- Дурак ты, Акишка, истинный дурак! - вступил в разговор дед Епишка. Не люблю тебя, дурака, не люблю! Брешешь, а сам ничего порядком не разумеешь. Бабка Серафима даже корову у хорунжихи сохранить не смогла, а тут - живой человек, как есть! Родьке Босых в той станице репу начистили, вот и все лечение. Он теперь на девок вообще смотреть боится! Казачек бабка Серафима пользовать может, тут спорить не буду, может. Но казаков ей не взять! Куды ей! А уж на ту сторону Терека ей иголкой не дотыкнуть! Дурак ты, Акишка! Не люблю...

- Что вы брешете пустое! - Фомка стукнул по столу кулаком. - Решено все! Чтобы Фомка Ивашков к бабке за подмогой пошел?! Выйду лучше на тот берег, пусть чеченская пуля меня вылечит! И толковать больше не о чем решено все, и назад я поворачивать не буду... Что, Акимка, будешь мне в моем деле помощником, или нет? Говори!

- Не сказал же еще, в каком деле.

- Разве ж друг настоящий спрашивает? Разве казак сомневается, когда его на дело зовут? Ну? Пойдешь со мной?

Акимка стукнул по столу кулаком, точь-в-точь, как Фомка минуту назад, и сказал:

- Пойду, Фомка! Куда ты, туда и я! Хоть к Ша милю самому в логово!

- Ай, молодца - казаки! - закричал порядком захмелевший дед Епишка. Теперь люблю обоих! Сам с вами пойду! Без деда Епишки вам не сладить это дело. Жизнь моя - не краденая... Нет, не сладить. Щенята вы еще мокрохвостые на такие дела ходить...

- Молчи, дед! - оборвал его Фомка. - К Шамилю, не Шамилю, а в Чеченю пойдем. Решил я девку эту силком привезти... Что, Аким, потупился? Боишься?

- Нет, Фома, не боюсь я. Только где же ты ее в Чечене искать будешь? Аул их пожгли, пушками разметали. Где она прячется?

- А-а а! - крикнул Фомка. - Вот и ты думаешь, что друг твой разум совсем потерял, вслепую хочет скакать невесть куда! Слушай, Аким! С толмачом я татарским переговорил, денег ему дал. Разумеешь? В соседнем ауле Айшат. У родичей своих дальних проживает. Только нельзя эго дело откладывать. Урядник сказал, что аул этот немирный тоже скоро солдаты жечь будут. Кумекаешь? Завтра ночью поедем...

- Поедем? - переспросил Акимка.

Что давеча мертвяком Акимку обозвала Глашка, пристыдила, мол, девок боится, бирюком ходит, это было полбеды. А вот что старое отцовское седло который год в хате лежит, поди уж ссохлось совсем, это было казаку больней всего. Чем без коня он был лучше простого солдата? Дело известное! Бедность плачет, а богатство скачет.

- Знамо дело, поедем, Акимка! - словно прочитав тайные мысли друга, крикнул Фома. - Дам тебе лошадь из-под чечена убитого. А если вернемся домой с трофеем, насовсем подарю. Будет тебе подарок от меня за верную дружбу!

- Всех люблю! - заорал тут дед Епишка. - Чеченов люблю! Казаков люблю! Волю люблю...

Старый казак уронил голову на стол и тут же захрапел.

- Отвоевался, казак! - сказал Фомка. - Давай-ка отнесем его на лежанку... Тяжелый, черт, а с виду - одни кости...

Журчал горный поток, бегущий в ночи наощупь, громко бился в темноте о встречные камни. Ругался злобно, с пеной на губах, и бежал дальше - вниз по ущелью. Травы и деревья дышали ночными запахами на разные лады. Иногда сюда набегал случайный ветерок-абрек, бросал ароматную добычу к себе через седло и исчезал в горах. Деревья возмущенно шумели листвой, но скоро успокаивались.

Вот и рассвет спустился в ущелье, как отара белых овец на водопой. Фомке стало зябко. Напрасно он оставил бурку внизу на тропе, где с лошадьми поджидал его Акимка. Чем могла помешать бурка казаку? Она ему и дом, и кровать. Много ли бурка скрадет у него ловкости? Только, может, не от холода дрожит казак? Может, не от утренника пробегает озноб по спине?

Никогда еще охотник Фомка не ходил за такой добычей. Первый раз он так неистово молился, чтобы помогли ему святые угодники, чтобы вывели к нему на тропу лань с черными, как уголь, глазами.

Чеченский аул на склоне еще спал. Еще видели сны древние старики с морщинистыми лицами, джигиты с красными бородами и девушки с миндалевидными очами. Если бы только Фомка мог, он навеял бы одной из них хороший сон. В этом сне навстречу к ней выезжал бы удалой казак на красавце-коне, улыбался, протягивал к ней руки, говорил ласковые слова. И она шла бы к нему, легко перебирая ногами, едва касаясь травы. Сильные руки подхватили бы ее, подняли в седло. Они ехали бы туда, где фруктовые сады аж заходились от весеннего цвета, где над трубой саманной хаты уже поднимался легкий дымок. Казак просил бы сказать ему заветное слово, она бы смеялась, заглядывала ему в глаза, медлила. Вот наконец губы ее разжались...

Маленький голыш скатился сверху по тропинке, сходящей от аула к ручью. Тут же пропел первый петух, навсегда закрепив за собой право первооткрывателя этого весеннего утра. Вдогонку ему прокричали остальные. Фомка подобрался за кустами, как охотничий пес. Он слышал легкие шаги по камням - девушки или мальчика. Но прежде, чем он увидел ее, он услышал песню. Это была протяжная, тоскливая песня, которая странно звучала над веселым утренним ручьем, на тропинке, по которой задорно прыгали круглые камешки.

Дрогнула ветка кизила - шайтановой ягоды, и на тропинке показалась Айшат. Она была без платка, в одной рубашке и шароварах, в легких кожаных чувяках. Черные тонкие косички змеились по ее плечам, груди и спине. В руке она несла большой кувшин.

У ручья она вдруг оборвала свою печальную песню. Наклонилась над ручьем, где в маленькой бухточке вода была спокойней. Она смотрела на свое отражение, и косы ее почти касались воды. Фомке казалось, что еще чуть-чуть, и Айшат услышит стук его сердца, так громко оно билось.

Девушка прыгнула на камень посредине ручья, что-то сказала бегущей воде, топнула ножкой и рассмеялась. Потом оглянулась на аул, и лицо ее приняло прежнее печальное выражение. Айшат присела на корточки. Звякнуло о камни донышко кувшина. Рубашка почти не скрывала гибкое, тонкое тело молодой чеченки.

Поставив кувшин на берег, она быстрым движением скинула свою обувку и опустила маленькую ножку в быстрый поток. Так она и застыла, стоя на одной ноге, вытянув ножку перед собой, как балерина той враждебной и чужой страны, что разорила ее родной дом, а теперь замахивалась и на другой ее приют. Повернув голову, она смотрела через плечо на появившегося, как из-под земли, чужака, и глаза ее становились еще темнее.

Не помня себя, Фомка схватил девушку поперек туловища, удивляясь гибкости и тонкости ее стана. Чувствуя, что она, извиваясь змеей, почти выскользнула из его крепких объятий, кинул ее на плечо, как волк ягненка, и бросился вниз по берегу. Тут, опомнившись, она издала пронзительный крик, даже слегка оглушив похитителя. Только теперь Фомка вспомнил, что дед Епишка совершенно по делу советовал перво-наперво зажать чеченке рот. Выругав и себя, и деда Епишку, он на бегу прокричал:

- Молчи, любушка! Добра тебе желаю! Женой сделаю...

И как раз острые зубки впились бы ему в шею, да спас стоячий воротник бешмета. Но сильные ручки уже вцепились ему в волосы, а зубки, отпустив ворот, добрались до его молодой кожи, и уже Фомка чуть не закричал. Пусть кусает, авось до глотки не доберется, только бы не кричала! С трудом преодолевая боль, Фомка мчался большими прыжками, рискуя покатиться вниз со своей ношей.

У Акимки все уже было готово, он давно уже слышал шум бегущего человека.

- Айда, Акимка, айда! - крикнул Фомка.

Лицо друга было белое, как полотно, несмотря на быстрый, горячий бег.

- Ты ранен?

Выругавшись, Фомка с усилием оторвал от себя чеченку, как присосавшуюся пиявку. Акимка обомлел. Губы дикарки были в крови, волчицей она скалилась на казаков.

- Фомка, брось эту ведьму! - закричал казак в ужасе. - Заруби ты ее, окаянную!

- Айда, Акимка, айда! - опять крикнул Фомка, бросая девушку поперек седла.

Рану саднило, но скоро встречный ветер ударил казаку в лицо, остудил боль и вернул ему прежнюю удаль. Кони несли их подальше от чужих гор, и казаки теперь больше всего желали - как можно скорее увидеть бурые воды Терека.

* * *

Леха Мухин проснулся.

Ах, этот сладкий переход из сонного небытия, из мира внутреннего в мир внешний... Балансировать на его хрупкой грани было высшим наслаждением. И сочный весенний воздух, слегка колебавший тюлевые занавески Лехиной комнаты, тревожно волновал еще сонное сознание свежими запахами цветущего сада.

Сквозь неплотно запертую дверь было слышно, как по коридору из ванной прошла в свою спальню мать. Сон уже бесповоротно улетел в свое волшебное царство, но раскрывать глаза категорически не хотелось. Часов восемь где-то. Папаша уже час как на работе.

Мухин представил, как отец, вывалившись из метро, шкандыбает к проходной своего завода, по пути рассказывая корешам старые анекдоты, при этом молодясь и выдавая себя не за старого козла, каким натурально являлся, а за козла молодого...

"Неужто и я буду таким к их возрасту?" - с ужасом подумал Мухин.

Начинался новый день.

"Ох, когда я стану очень богатым и знаменитым, - подумал Мухин, - я велю поставить себе большую-пребольшую никелированную кровать с блестящими шарами на спинках, прямо в яблоневом саду. Велю застелить ее лучшими простынями и перинами, поставить ее в тени самой большой яблони, и буду спать сколько влезет..."

В комнату без стука вошла мать.

- Завтрак на столе, и вообще, ты в институт собираешься?

Она постояла секунду, потом повернулась и прикрыла за собою дверь.

День начинался.

А как закончился день вчерашний?

Началось все вполне пристойно. Его однокурсники - Генка, Пашка толстый... Что может быть достойнее для студентов почти что выпускного четвертого курса... Что может быть достойнее, чем раскатать вечером "тридцатку" по рублю за вист, сидя не в какой-нибудь там общаге, а в комфортной обстановке мухинской квартиры, потягивая "Клинское" пивко. Для полного кайфа не хватало только прислуги. Но папаша на своей ржавой "волжанке" увез мамашу на огород... На шесть взлелеянных соток участка под Клином... Придав своим лицам выражение усталости бывалых вояк, друзья сдавали, пасовали и вистовали, играли мизер, отхлебывали из стаканов и непрестанно курили.

Это был отличный вечер. Непринужденно текла беседа. О разных приятных пустяках. О доценте Подсекаеве, о предстоящей летней практике, о девчонках с параллельного факультета.

Муха играл, не зарываясь, и к девяти вечера имел двадцатку в пуле, вполне приличную горку и кучу вистов на своих партнеров.

А в девять, когда по телеку дикторша с пробором принялась рассказывать о встрече Путина с олигархами, в дверях мелодично протренькал звонок.

- Не открывай, Муха, - пропел сквозь табачный дым из своего кресла Генка. - Приличные люди сперва звонят по телефону.

Если спросить тогда Леху Мухина, пошедшего открывать, кого меньше всего ожидает увидеть на лестничной площадке, он бы, наверное, ответил: "Леву Шевченко".

Но когда открылась дверь, взору Леши Мухина явился именно он, старый школьный приятель, ныне беспутный музыкант Лева.

Шевченко был пьян. Густые, длинные, ниже плеч, черные волосы, какие носят только хэви-металлисты, лохмами разметались по плечам. К застиранной футболке, какие в Америке называют "ти-шорт", и на которой было написано по-английски "Fuck off", он обеими руками прижимал пять или шесть бутылок пива. Запотевших, словно только что из заводского холодильника. За Левкиной спиною, возле лифта, автоматическое чрево которого еще не успело закрыться, стояла не менее живописная парочка.

За ту долю секунды, пока Левка еще не открыл рот, чтобы произнести приветствие, Муха успел разглядеть стройную женскую фигурку в белых джинсиках и стоящего рядом картинно библейского еврея с черной кучерявой бородой и большими залысинами, придававшими его лицу чрезвычайно умное выражение.

В руках у девушки была Левкина гитара, которую Леха сразу узнал по корявой надписи: "Не забуду папу Чака Берри".

Библейский держал в руках две бутылки пива и пол-литра "Русского Стандарта".

- С музыкальными инструментами принимаешь, хозяин? - развязно спросил Левка. И не дожидаясь ответа, полуобернувшись к своим спутникам, категорически резанул: - Заходи!

Мухе ничего не оставалось, как отступить в глубь прихожей, пропуская превосходящие по численности силы.

В родительской гостиной, где шла игра, Левка, сгрузив пиво на стол, начал разыгрывать представление новых лиц, сменив при этом свой обычный хамский тон на витиевато-политесный. Лешкины друзья Левку давно знали, поэтому, коротко кивнув им, он, расшаркиваясь и размахивая воображаемой шляпой, понес какую-то чепуху, касающуюся его спутников, которые, как оказалось, были мужем и женой, хотя и носили разные фамилии. Лысого библейского красавца звали Герман Гольданский, и, если верить Левкиной болтовне, он был "великим русским художником типа Левитана".

Герман пожал всем руки и, усадив свою жену на краешек дивана, сам примостился с нею рядом, как бы заслоняя ее от всей мужской компании.

Из всех вновь прибывших лиц Муху прежде всего заинтересовала она.

Нет, заинтересовала - не то слово. Муха застыл, как током пораженный, дамочка оказалась похожа одновременно и на Галину Александровну Аринину, и на Шерон Стоун с Фэй Данауэй. Словом, на тот самый идеал, созданный его "больным", по словам Митрохи, воображением.

И тщетно искал он в гостье недостатки, пытаясь, как лисица из басни, убедить себя, что виноград этот зелен, то есть идеал не слишком идеален.

Она была той самой. Долгожданной.

И не только Муха почувствовал волнение при ее появлении.

В этой полутемной накуренной комнате стройная женщина в белых брючках как-то сразу "взяла". И уже не хотелось дописывать пулечку, о которой всю неделю мечталось на лекциях, и уже не интересно было слушать анекдотцы толстого Пашки...

Все из своих углов уставились на белые брючки и вырез в белом жакете, в котором угадывалась плотная грудь размером как у Мадонны Луизы Чикконе.

Звали ее Ева.

Если бы Левка сказал, что ее зовут Катя или Даша, это взволновало бы куда меньше. Но ее звали Ева. И в этом было что-то особенное.

У нее было худое бледное лицо в обрамлении золотых, как спелая пшеничная солома, волос. И большие черные глаза, которые в полумраке гостиной притягивали к себе, как черное ночное небо в позднюю осень.

На одно мгновение, когда Муха пожимал ее маленькую руку, их взгляды встретились, она из под челки, словно открыв на миг два окна в бездонный космос, взглянула на него и тут же спрятала глаза под длинными ресницами, откинувшись на спинку дивана, загородившись джинсовым плечом своего бородатого мужа. И от этого взгляда, что длился, может быть, одну десятую долю секунды, Муха совсем потерял покой.

Он подумал, что очень хочет поцеловать ее. Нежно-нежно, едва коснувшись губами губ.

Карты сдвинули в сторону. В высокие стаканы расплескали "Русский Стандарт".

- Ну, за знакомство! - сказал Левчик, проглотив водку, и, не закусывая, сразу взял в руки гитару.

Он принялся крутить колки, мягко беря сочные аккорды, слегка подвывая закрытым ртом, настраивая инструмент и настраивая себя.

- А ты правда художник? - вдруг как бы очнувшись, спросил из своего угла толстый Пашка.

Библейский усмехнулся, глядя в пол, и длинными пальцами жилистой руки медленно достал сигарету.

- Да, что-то вроде.

- Художник он, художник, - утвердительно закивал Левочка и снова принялся мурлыкать, накручивая колки.

- А как вы относитесь к художнику Шилову? - с наивным видом продолжал Толстый.

- А никак не отношусь, - сказал Герман, прикуривая от дорогого "зиппо".

- Это вы, что же, совсем не видели его картин?

- Да нет, его, с позволения сказать, картины, я видел, - Герман сидел на краешке дивана, упершись локтями себе в колени. - Но я к ним никак не отношусь, нету у меня к ним никакого отношения, потому что Шилова к славному цеху художников не причисляю.

- А как же шумиха вокруг его галереи? - возмутился Толстый. - Лужков вон собирается ему еще один дом отдать, хотя на это здание и Пушкинский музей претендовал, но мэрия знает, кому давать, кто популярнее, тому и дает, потому как на дворе рыночная экономика, а Шилов - это отражение связи спроса и предложения...

- А, да брось ты трепаться, - перебил Толстого Герман. - Какое предложение? Олигарха Абрамовича он нарисовал как живого?

- Ага, именно! - ответил Толстый Пашка. - Народ хочет видеть своих героев, а в Третьяковке портреты висят Гоголя да Белинского, они уже и в школе надоели, когда все десять лет в классе глаза мозолили, а тут - поди погляди на портреты Чубайса да Березовского...

- Ага, особенно полюбуйся на то, как у художника огонек на сигаретке получился, прям как у Куинджи на "Украинской ночи над Днепром"! издевательски поддакнул Герман. - Это не художник, который больше внимания не глазам уделяет, а фактуре шерстяной ткани костюма и бриллианту на пальце...

- А народу нравится, пипл хавает. Как Титомир говорил, - не унимался Пашка.

Герман, явно разнервничавшись, ткнул окурок в пепельницу. Но в это время Левка выручил, снял напряжение, грянул аккордом "Аргентина - Ямайка, пять - ноль, какая боль!!!" Ребята подтянули.

Все потянулись к стаканам. Муха пристально наблюдал, как покачивалась ножка в белой брючине, и как ритмично покачивался стакан в маленькой руке.

Он мечтал поймать взгляд черных глаз, но это ему никак не удавалось.

А песня так же резко окончилась, как и началась.

- Да бросьте вы, Павел, донимать Геру вашим Шиловым, а то он совсем у меня озвереет, - вдруг высунувшись из-за мужнего плеча, пропела Ева. - Шилов ведь и правда не художник.

Неожиданный приход Левки и его друзей, конечно же, нарушил идиллию преферанса, и, как хороший хозяин, Муха, несмотря на хмель в голове, прекрасно видел, что для Генки и Толстого вечер безнадежно испорчен.

Пошушукавшись, они сначала вышли на балкон подышать, а потом, вернувшись через пару минут, объявили, что им надо ехать в общагу, где кто-то обещал им "болванку" курсового проекта по экономике.

- Да вы пулю в сто двадцать седьмой комнате писать собрались, разоблачил их замысел Мухин.

- Да, конечно, уж лучше там в тараканах да клопах, но святым делом заниматься, чем тут с вами про Репиных да Шишкиных фигню мусолить.

- Опять твои евреи нам всю малину испортили, - достаточно громко, чтобы было слышно в гостиной, сказал Пашка.

- И никакие они не мои, - шепотом выдохнул Муха вслед уходящим друзьям.

- И Лева твой тоже еврей...

- Сам ты дурак!

Дверцы лифта захлопнулись, и кабинка поехала вниз.

В гостиной по-прежнему был полумрак, но, войдя туда из ярко освещенной прихожей, Муха все же увидел то, что хотел увидеть все шестьдесят минут последнего часа. Он увидел ее глаза. Герман с Левкой на балконе допивали пиво, а она сидела одна на диване, закинув ногу на ногу и левой рукою обхватив себя за талию. Сидела и курила. Курила и глядела на Мухина совершенно прямо, не пряча глаз, и улыбалась ему.

- Ну что, расстроили мы вам компанию, да?

- Да ладно, чего там!

- Извини нас, это Левка, ты же знаешь его. Притащился к Гере в студию с этим пивом, а у Герки принцип, чтоб в святилище искусств не пили и не трахались.

Грубое слово вылетело из ее губ легко и непринужденно. Но в этом тоже был особенный шарм, и Муху оно не покоробило. Он только тихо вздохнул от восхищения и продолжал смотреть в эти глаза и на эти губы. А губы двигались и говорили.

- Ну Левка и потащил его к вам. Он тебя так расписывал! В самых превосходных степенях.

Леха улыбнулся, представив, как Левка расписы вает его достоинства, напирая, вероятно, прежде всего на то, что у Мухи всегда есть чего выпить.

- Ну а я увязалась, так это чтобы Геру не бро сагь..

- А что, выпить у тебя осталось чего-нибудь? - спросил Левка через балконную дверь.

- Водки еще бутылка есть.

- Сюда ее, родимую.

Левка забрал бутылку и снова исчез за балконной дверью.

- Включи чего-нибудь.

- А?

- Музыку какую нибудь включи, хорошую, "Европу плюс", что ли.

Леха подошел к музыкальному центру и поставил любимый диск.

- Что это?

- "Sailing", моя любимая.

Он держал ее за плечи, покачиваясь под нежные звуки гитары и голос с проникновенной хрипотцой. А она положила свои ладошки ему на грудь и длинными пальчиками в такт музыке надавливала на Лешкины ребра, как будто бы на клавиши воображаемого пианино. Он поцеловал ее. И она ответила на поцелуй...

Глава 5

...Дам винтовку мою,

Дам кинжал Базалай,

Лишь за это свою

Ты жену мне отдай.

А.Н.Аммосов

Стремительным бегом кабардинского скакуна пронеслась по станице Новомытнинской весть о том, что Фомка Ивашков привез из-за Терека чеченку. Добро бы чудили офицеры! Два года назад в крепости Нагорной был такой случай, когда русский князь от скуки нанял джигитов и они украли ему девчонку-татарочку. Князь этот поиграл с ней месяц, другой и отправил назад в горы. Случай этот был известен в станице. Вот только спорили бабы, что русский князь ей подарил на прощанье? Одни говорили, что перстень с бриллиантом, другие - десять рублей, а третьи утверждали, что так прогнал. Но все казачки сходились в одном конце этой истории. Чеченку эту ее же родичи и зарезали. Не приняли опозорившую род. Жалели ее казачки, хоть никогда в глаза не видели.

Но тут другое дело! Молодой казак, гордость станицы, первый жених! Да еще в тот самый момент, когда родня уже между собой столковалась и дело оставалось за малым - постучаться сватам в дверь богатого дома хорунжего Рудых. "У вас - товар, у нас - купец!" И товар-то был первосортный - первая красавица на станице. Что на станице? По всему Гребню проскачи, нахально заглядывая в лица казачек, не найдешь такой! Вот за Кубань не скажу - врать не умею.

И еще думали станичники про дело со свадьбой как решенное, потому что предполагали промеж Фомки Ивашкова и Агашки Рудых сильную любовь. А предполагать в таких разговорах - значит, полагать наверняка.

Радовалась станица. Не только тому, что на свадьбе богатой в этом году погулять доведется, но и счастливой любви. Ведь как раз от такой любви выходят удалые казаки и ладные казачки, ширится и полнится казачий род на Тереке.

И вот как вышло! Смутная догадка не успела пробежать по бабьим завалинкам, а дело уже было сделано! Привез Фомка Ивашков чеченку, ввел в свой дом, не спросясь отца с матерью. Станичные бабы бросились было к хате ивашковской, ожидая если не побоища великого, то скандала нешуточного. Кто-то из них даже крик или плач услыхал в хате и признал голос тетки Устиньи. Потом и сама она выскочила во двор, но, увидев любопытные носы своих товарок, выпрямилась гордо, как и подобает казачке, и пошла по своим хозяйственным делам, как ни в чем не бывало. Что же дядьки Прокофия было не слышно? Что же это он не попотчует сынка своего шелопутного?

Удивлялись казачки. Бабка же Серафима, самая старая из станичниц, сказала, что на роду Ивашковых так и написано: невест из-за Терека привозить. Так по писанному уже не первый раз у них происходит. Прадед Ивашков привез с войны не чеченку, не калмычку, а еще похлеще - персиянку. Что же на Фомку серчать, коли судьба у них такая?!

Глашка же Типунова на ото сказала, что раз пошло такое дело женихаться с чеченами - то она себе тоже найдет джигита с бородой крашеной. Чем она хуже? Да и зачем далеко ходить? Вон у русского офицерика, что у Рудых проживает, чечен на излечении находится. Если не помрет, то женихом ей будет.

Тут казачки вспомнили, что один чеченец в их станице уже имеется. А теперь, значит, их полку прибыло! Что же, скоро станица Новомытнинская в аул татарский превратится? Может, пора уже шаровары покупать? А как в них будет толстая Беланиха вышагивать?! Это же умора, бабоньки!..

Доктор Тюрман, который неделю назад констатировал у чеченца все признаки гемморрагического шока, избегая употреблять безальтернативное слово "коллапс", хотя оно уже было готово слететь с его языка, с каждым следующим посещением наблюдал, по его словам, "воскрешение из мертвых". А поскольку посещал он раненого не каждый день, прогресс был еще очевиднее.

- Entre nous soit dit*, Дмитрий Иванович, - говорил доктор Басаргину, мягко дотрагиваясь до его колена, - эти туземцы больше приспособлены к жизни, чем мы, люди цивилизованные. Что поделать? Наша цивилизация для матушки-природы - дурно пахнущий старик, вечно брюзжащий, шаркающий стоптанными тапками по поверхности Земли. А эти молодые щенки - чечены, аварцы, черкесы - еще бегают, еще кусаются, еще могут приносить потомство...

_______________

* Между нами говоря (франц.)

- Позвольте, Карл Иванович, - вмешался поручик в его рассуждения, - да какие же они - щенки? Да их предки еще сражались с римскими легионами! Они никак не моложе славян! Это уж вы слишком!

- Не слишком, голубчик мой, не слишком! - Басаргин вдруг почувствовал не рассеянное прикосновение к своему колену, а заинтересованное прощупывание. - Кстати, мне не нравится ваш подколенный сустав. Вы не испытываете боли при посадке на коня? Вам так не больно?.. А так?.. Ну хорошо. Хотя рекомендовал бы вам перед сном горячую грелку на колено или речной песочек в разогретом виде... Да! По поводу молодой нации! Вернемся, так сказать, к нашим оставленным без присмотра горным барашкам. Мне кажется, Дмитрий Иванович, дело не в историческом возрасте.

- А в чем же, доктор?

- Вы будете смеяться, но скажу... В первородном грехе...

- Вот куда вас занесло, Карл Иванович! Могу вас только поздравить!

- Risum teneatis, amici!* Когда человек вкусил от плода познания, он мгновенно постарел. Так постарел, что жизнь его стала почти мимолетной. Наша разумная, просвещенная цивилизация, нагруженная знаниями, опытом, еле тащится, как навьюченный сверх меры старый ишак. А они, туземцы, скачут налегке, приторочив к седлу только парочку примитивных обычаев, языческих верований и несколько сур из Корана. Так вот, голубчик мой Дмитрий Иванович. Но природа - не равнодушна! Нет, тут не прав Пушкин, любимец мой. Природа опасается нас. Да, ученый старик, знающий языки, написавший множество книг, сделавший научные открытия, совершенно невозможен в быту, рассеянный чудак, может запросто спалить все здание. Уронит свечу и не заметит! А эти дети гор природе не опасны. Они - те же пасущиеся стада, те же деревья, травы, камни... Какая все-таки это un fichu pays!..** Они ничего не создают, но и не разрушают. Поэтому, дорогой мой Дмитрий Иванович, этот чеченец использовал свой крошечный шанс и будет жить. А вот я бы на его месте не беседовал бы с вами о первородном грехе. И вы бы, извините меня, конечно, вряд ли выжили на его месте. Не дай бог, конечно!..

_______________

* Не смейтесь, друзья! (лат.)

** Скверная страна (франц.)

- А казаки, Карл Иванович? Они, что же, по-вашему, промежуточное звено между детьми природы и цивилизации?

- Да посмотрите на них, голубчик мой. Они же сами себя русскими не считают. За отдельную нацию себя почитают. Чеченец им роднее и понятнее, чем мы с вами. Хотя и говорим мы на одном языке. Vous conceves?* Я тут доказывал одному старику станичному, что казаки пошли от старообрядцев и беглых каторжников. Так этот казак, дед Епишка, аж ногами на меня затопал. Не люблю, кричит, тебя - басурмана! Определенно, Дмитрий Иванович, татары им ближе по культуре и по духу. Они же все у горцев перенимают: и одежду, и манеры. Трупами вот приторговывают. Сущие дикари! Невест себе уже не в станице выбирают, а на ту сторону Терека скачут. Природа им подсказывает, где искать себе пару...

_______________

* Понимаете? (франц.)

- С чего вы это взяли, доктор? - удивился Басаргин. - Вы это мне из Лермонтова или Бестужева-Марлинского рассказываете?

- Какой Лермонтов! Разве вы не слышали? Казак этот героический и перспективный... Фомка. Знаете? Вот-вот, украл чеченку себе в невесты. Ромео в черкеске и бурке, а Джульетта спустилась с гор. Как вам это нравится?

- А вы видели ее, чеченку эту? - спросил поручик, тщательно скрывая вдруг подступившее волнение.

- Нет, не пришлось. Да это и мудрено. Представьте, дикая девушка, в чужом доме, среди врагов своего народа. Забилась, должно быть, в угол и шипит, как дикая кошка...

- Наверное, красавица... - задумчиво проговорил Басаргин.

Доктор Тюрман внимательно посмотрел на офицера, как смотрел обычно на пациентов, оценивая внешнее состояние, бледность или покраснение, величину зрачка...

- Тоже не секрет, - сказал он, продолжая рассматривать поручика. Наверное, дикая, первозданная красота. Несколько сравнений с диким животными: гибкая, как змея, ловкая, как пантера, пугливая, как лань... Впрочем, голубчик, мне уже пора. Еще раз, наверное, навещу вашего подопечного, и довольно с него. Скоро будет скакать и визжать! Вот что, Дмитрий Иванович, вы бы отправили его в крепость, в кутузку. А то как бы вас этот абрек не порезал! Prenez garde!* Остерегайтесь! Вот вам мой совет доктора и друга...

_______________

* Остерегайтесь! (франц.)

- Хорошо, хорошо, Карл Иванович... Позвольте, я провожу вас?.. Только вот скажу несколько слов Федору моему. По хозяйству...

Поручик проводил доктора до станичной площади. Здесь дороги их разошлись. Басаргин свернул налево, а Тюрман пошел прямо. Пройдя несколько метров в одиночестве, Карл Иванович вдруг остановился, обернулся и покачал головой, глядя на удалявшегося поручика. Общительный, словоохотливый доктор уже хорошо знал станицу. Поэтому он сразу определил, куда направился несколько взволнованный поручик Басаргин.

- Что опять задумала наша "татарская няня"? - задумчиво пробормотал доктор и пошел по своим делам.

Доктор Тюрман совершенно верно угадал, куда направлялся Басаргин. Он шел туда, где широкую поскотину отделял от станицы ряд высоких пирамидальных тополей. Здесь, в хорошем, высоком месте, стоял дом Ивашковых. Не самых богатых, но и никак уж не бедных казаков. А теперь благодаря сыну Фоме, первому казаку в станице, - и вовсе славный. Так оно и было до дня того самого. Что же теперь думать, никто еще не знал...

Фомка Ивашков как раз сидел посредине двора на чурбаке и чинил старую упряжь. Он так неистово тыкал шилом в кожаные швы и загибы, будто в них сейчас были все его печали и невзгоды.

- Бог в помощь! - сказал Басаргин, входя во двор.

Фомка лениво поднялся навстречу гостю.

- Спасибо! Рады гостю, - но тут же добавил не без ехидцы: - По делу к нам или так, прогулку делаете?

- Разговор у меня к тебе есть, - отозвался Басаргин, но с некоторым запозданием отреагировал все же на Фомкину интонацию. - А если просто так к тебе зашел? Может, кунаком твоим хочу стать? Что же? Прогонишь?

- Кто ж доброго человека со двора гонит? - усмехнулся казак. - А от верного кунака кто ж отказывается?

- Да и не с пустыми руками я пришел, - сказал поручик. - На сухую какой может быть разговор?

Тут, словно сказочный джинн, сзади появился его Федька с большим глиняным кувшином в руках.

- Ловко! - подивился Фомка, не привыкший к чудесам лакейской прыти. Ну милости просим! Проходите в дом...

Незваный гость, войдя в хату, подошел к висевшему на стене оружию, похваливая шашки и пистолеты. Но от казака не укрылся его бегающий по углам взгляд. Прищурился Фомка, стиснул зубы и ничего пока не сказал.

Сели за стол. Потек чихирь в мелкую посуду, а беседа мелким ручейком постепенно в большое русло.

- В кунаки, значит, пришел свататься? - спросил, подмигивая, Фомка, посчитав, что можно уже переходить на "ты".

- А разве плоха невеста? - со смехом спросил поручик.

- Богатая, ничего не скажешь, - ответил казак. - И много у тебя людишек своих имеется в России?

- Душ семьсот есть...

- Так это же больше нашей станицы! - казак помолчал, представляя себя не то на месте помещика, не то в числе этих семисот, и, опять перейдя на "вы", спросил: - Как же вас сюда занесло? За провинность какую-то?

- Длинная история, - отозвался Басаргин. - Знаешь, что такое счастье? Не знаешь. Утоленная гордость. Вот что! Жажда счастья гонит меня по свету, на самый его край... Впрочем, Фома, разве тебе одному быть джигитом? Или ты хочешь всю военную славу один получить?

- А мне что, жалко? Чеченов в горах еще на детей моих и на внуков моих хватит.

- Так ты думаешь, война эта надолго?

- Как посмотреть на это, Дмитрий Иванович! Для вас - это война. А для нас - обыкновенное дело, жизнь такая. Я, к примеру, без этого дела бы зачах. Стало быть, казаку чечены нужны...

- ...И чеченки, - добавил неожиданно Басаргин. Фомка сделал вид, что не расслышал его, но пауза все-таки повисла.

Остатки чихиря выпили молча, глотая возникшую неловкость.

- Дай-ка, Дмитрий Иванович, я тебя нашенским чихирем угощу. - Казак резко опустил кружку, словно выгоняя из нее дух чужого вина, и вышел во двор.

Басаргин прислушался к удаляющимся шагам, быстро вскочил на ноги, подошел к дверям, ведущим во вторую половину, и тихонько толкнул их.

Ему поначалу показалось, что в комнате никого нет. Он опять прислушался к звукам на дворе и вошел. Ковер, лежанка, сундук, угол с образами, горящая лампадка... В этом же углу что-то темное, брошенное мешком. Басаргин присмотрелся. Поджав под себя ноги и завернувшись почти с головой в темную материю, на полу, под лампадкой, сидело живое существо. Оно словно искало защиты у чужого ей Бога.

- Не бойся, - как можно более ласковым голосом обратился к ней Басаргин. - Не бойся меня. Я не причиню тебя вреда. Ты понимаешь по-русски?

Материя дрогнула, и поручик даже в полумраке поразился глубинной черноте открывшихся на мгновение глаз. Такого причудливого, тонкого разреза глаз он никогда не встречал прежде.

- Я не ошибся! - почти вскрикнул он. - Все так и есть. Я ничего себе не придумал. Ты - моя Бэла. Я узнал тебя. Так и должно было случиться. Ты будешь моею, моя маленькая пери. Грубый, дикий казак не поймет, какой драгоценный камень попал ему в руки. Ты будешь бегать за его коровами, топить печь кизяком... Ты! Волшебный цветок, выросший на стыке двух культур! Ты хочешь быть не рабыней, но хозяйкой? Ты рождена для иной жизни, ты должна...

Басаргин резко прервал свою взволнованную речь.

- Подожди, моя Бэла. Я вернусь за тобой...

Он быстро вышел из помещения и прикрыл за собой дверь. И вовремя. Со двора как раз входил Фомка с кувшином чихиря. Басаргин сделал вид, что рассматривает оружие на ковре.

- Если что понравилось, возьми - дарю. Если мы с тобой кунаки, - сказал казак.

- Я полагаю, что настоящие кунаки.

- Значит, что тебе понравилось, по обычаю - твое. Старинный обычай таков...

- Все, что понравилось? - внезапно изменившимся голосом спросил офицер.

- Говорю ведь! - кивнул головой Фомка.

Басаргин помолчал. Он смотрел куда-то далеко, сквозь саманные стены казацкой хаты. Наконец, он взглянул исподлобья на Фомку и произнес:

- Отдай мне... чеченку.

- Что?! Что ты сказал?! - уже присевший к столу Ивашков опять вскочил на ноги.

Басаргин подошел к столу, жестом приглашая Фомку садиться.

- Фома, давай поговорим. Ты садись! Не сверкай на меня глазами! Сначала выслушай. Ты лихой казак, джигит. Ты показал всей станице... Что станице! Всему гребенскому казачеству свою удаль. Лучше тебя казака на Тереке не сыскать. Это же всем ясно. Но что же ты теперь будешь с ней делать?

- В жены возьму! Вот что!

- И отец с матерью благословят тебя? А?.. Что молчишь? А не проклянут ли они тебя? А станичники что скажут? Как посмотрят?

- А мне наплевать, что про меня скажут, как посмотрят! И без благословения я обойдусь.

- Что же, и она тебя так же сильно любит?

- Полюбит!

- А если не полюбит?

- Полюбит! Только, кунак, не тебе в эти дела соваться! Есть у тебя семьсот душ дома, так к ним и лезь, а в чужую душу не суйся. Скажи спасибо, что гость ты, а то бы по-другому мы с тобой разговаривали. Не посмотрел бы я на твое офицерское звание!

- Я, Фома, от чеченских пуль не прячусь и от тебя мне хорониться нечего. Я пришел к тебе в открытую, говорю честно, напрямую, не юлю, как уж...

- А я ж тебе так и отвечаю. Не отдам я тебе Айшат! Люба она мне!

- Стой, Фома, не досказал я, - заговорил Басаргин скороговоркой, боясь что не успеет все высказать. - Посмотрел я - нет у тебя на стене ни Гурды, ни "волчка". Хочешь, подарю тебе шашку, какой на Кавказе ни у кого нет? Лучше Гурды. Досталась она мне от старика-кабардинца, которого спас я... Но не об этом сейчас речь. Подарил он мне шашку необычную, которую привез из Египта. Там служил когда-то он в отряде кабардинцев - лучших нукеров халифа египетского. Знаешь, что за шашка? Шашка как мысль! Не успел подумать, она уже сама свистит в воздухе. И еще. Она вокруг тела сгибается, застегивается и носится как пояс... Большей диковинки у меня нет! Ни у кого такой нет! На всем Кавказе! Кинжал еще был, да испортил я его грубо... Отдам тебе эту шашку, коня поедем покупать в Кабарду, в степи ногайские. А хочешь, арабского скакуна куплю? Все одно, пропадет Айшат среди казаков! Не жить ей у вас. Замучат ее косыми взглядами, руганью, ненавистью. Чужая она здесь! А у меня ее никто не обидит... Что молчишь?

- Уйди... Христом Богом прошу - уйди...

Голос казака прозвучал откуда-то из таких глубин адовых, что поручик смешался. Грохнула упавшая позади него табуретка. Не прощаясь, больше ничего не говоря, он вышел их хаты.

На дворе он увидел пожилого казака, доделывавшего Фомкину работу, и направился к нему.

- Прошу прощения! Басаргин Дмитрий Иванович. Поручик. Можно сказать, кунак вашего сына.

- Ивашков Прокофий Лукич, - поднялся тот навстречу поручику. Приказный казак.

- Вот что, почтеннейший Прокофий Лукич. Хочу я помочь вашей семье. Отвести, так сказать, беду от вашего дома. Молодой Фомка, известно, горячий. Привез татарку из-за Терека, а что теперь? Прогнать ее жалеет. Оставить ее в станице - тоже нельзя. К тому же у Фомки, я слышал, невеста-красавица. Хотите, я все на себя возьму? Мол, для меня Фомка чеченку выкрал. Увезу ее к себе. Мне что? Я человек здесь чужой, временный. А после сам свадебным шафером к вам пойду? Или как у вас это называется? Все еще можно поправить. Беды-то тут никакой нет... Поговорите с ним по-отцовски, Прокофий Лукич, вразумите.

- Благодарствуйте, конечно, ваше благородие, - покашляв, сказал пожилой казак. - За помощь нашей семье спасибо, за заботу - то же самое. Это вы верно заметили, что беды-то тут никакой нет. Фомка, известно, молод, горяч, но он казак настоящий. А казак и рубит ворога до седла, потому что, если уж замахнулся, то бьет от души. Не передумывает, рука не дрожит.

Прокофий Лукич хитро прищурился.

- Ведь Фомка татарку не для блуда привез, а женой хочет сделать. А вам, ваше благородие, она по какому делу требуется?.. И вот еще чего. История старинная. Мой дед с войны привез персиянку. Тоже народ пошумел, пошумел и притих. Персиянку эту покрестили, стала она деду женой. Ведь это - бабка моя, ваше благородие. Так что спасибо вам за заботу. Только и мы покрестим татарку, и в дом она войдет законной супругой Фомкиной. А что бабы сказали это плюнуть и растереть. Бабьи ахи и охи, разговоры ихние - что вода Терека - мутная, но пробегает быстро. А потому еще раз вам благодарность за участие. Не забывайте нас! Мы - хоть простые казаки, а гостю дорогому всегда рады...

* * *

Федералы входили в село с севера, по дороге, что вела в Бодай-юрт, откуда до Грозного уже шла асфальтированная трасса. По этой дороге полгода назад федералы увезли отца.

Ее не было дома, она вместе с Сажи пасла коз, когда по северной дороге через их селение проехала колонна русских с большим восьмиколесным бронетранспортером впереди. У Айшат тогда прямо сердце так и защемило.

Она не знала, что русские увозят в этих машинах ее отца.

Но какое-то нехорошее чувство было.

Она стояла и глядела с пригорка, как медленно, опасаясь мин, пылят по дороге грузовики. Стояла и смотрела, позабыв, как поучал ее отец, как поучали ее дядья и двоюродные братья: "Не стой в полный рост, когда едут русские, они могут выстрелить, поэтому присядь или, еще лучше, ляг на землю".

Она стояла и смотрела, как, спустившись в лощину, бронетранспортер выпустил из кормы два черных клуба дизельного выхлопа, это механик делал перегазовку, переключаясь на низкую передачу перед затяжным подъемом.

Она стояла и смотрела.

И не знала, что под тентом второй от головы колонны машины, лицом в пол кузова лежит ее отец. И что его увозят. Увозят, чтобы никогда больше не привезти назад.

А маленькая Сажи все бегала, все бегала с прутиком, стремясь показаться взрослой пастушкой, способной руководить козой и ее козлятами...

Теперь по этой дороге, поднимаясь из лощины, в село втягивалась разведрота федералов. Втягивалась пешим порядком, двумя параллельными колоннами. "Броня" - две бээмпушки и гусеничный транспортер - двигалась отдельно.

Высоко в небе, отстреливая тепловые ловушки, чтобы не нарваться на "стингер", крутили мельницами лопастей два вертолета. С них федералы рассматривали опасную южную оконечность села.

Туда, на юг, рано поутру ушли дядя Лека и дядя Руслан с ее двоюродными братьями. Ушли с отрядом из почти сотни бойцов. Среди которых почти половина была из их села. И половина из этой поло вины состояла из ее ровесников и одноклассников...

Гоча, Тимур, Аслан Закиевы. Руслан, Ахмет, Лека Биктимировы...

Гоча был ее нареченным.

Отец, когда ей было еще восемь лет, как-то на праздник, после длинного зимнего поста, сказал за столом своему другу Зелимхану Закиеву: "Вот невеста для твоего Гочи...". И Зелимхан, улыбнувшись, подозвал ее, погладил по голове и подарил золотую цепочку.

С Гочей они в один класс ходили. Но серьезно к этой помолвке не относились. Гоча ее как женщину не воспринимал. Он и не глядел никогда в ее сторону. Разве что, когда родители просили в праздник станцевать для них... Да и она не представляла себе, что Гоча сможет стать ей близким и любимым человеком.

Страшно признаться, но как о мужчине Айшат втайне мечтала о русском актере Бочкине, которого видела по телевизору и в кино.

И когда она ночью, ложась спать, начинала мечтать о поцелуе и прикосновении, Айшат представляла себе, что тем мужчиной, что поцелует ее, будет русский артист Бочкин.

Она представляла, что Бочкин - русский офицер, добровольно перешел в отряд ее дяди Леки, что он добровольно принял ислам и стал заместителем командира отряда.

И она представляла, как он целует ее. Целует и трогает ее тело. Представляла и с тем засыпала.

А Гоча? А Гоча ушел с отрядом, ушел, словно вьючное животное, нагруженный реактивными гранатами для "мухи"... Ушел и даже не оглянулся в ее сторону.

Убьют его, она и не заплачет. Тоже мне, жених!

Федералы вошли в село.

Началось самое неприятное. То, что они называют зачисткой. Ищут бандитов. А в подвалах, кроме женщин и немощных стариков - никого. Все мальчишки, кому больше тринадцати лет, даже ровесники ее сестренки Сажи, все ушли с дядей Лекой и его отрядом. В отряде от них толку никакого, но останься они...

Но останься они, и федералы их тоже запишут в бандиты. Будут руки разглядывать - нет ли следов от ружейного масла да мозолей от курка и затвора...

А у какого мальчишки их теперь нет? Даже она, Айшат, с закрытыми глазами соберет и разберет автомат. Да что там она! Сажи, и та умеет затвор передернуть да от пуза пальнуть...

Их подвал осматривали с особой тщательностью.

Эфэсбэшник с майорскими погонами, тот все уже знал - и про то, что они родственники полевого командира Леки Бароева, и про то, что их отца, Ислама Бароева, уж год как забрали в Грозный по подозрению в сотрудничестве с братом.

Вытащили из подвала и чемодан с архивом краеведческого музея. Минер долго и опасливо колдовал над чемоданом. Потом открыл крышку и подозвал фээсбэшника. Тот, не снимая велосипедных перчаток, порылся с документах, взял тетрадку первого тома дневников Иртеньева, полистал... И, заметив напрягшееся выражение на мамином лице, спросил:

- Ваше?

Мать долго объясняла ему, откуда эти тетради, мать волновалась. И от волнения ее русская речь, доселе чистая и без акцента, даром разве педагогический по русской литературе в Ростове заканчивала, вдруг стала ломаной, с ужасным акцентом... И Айшат даже улыбнулась этим характерным оборотам, когда путают спряжения и падежи...

Майор потерял интерес к чемоданчику и переключился на дом.

Два минера с миноискателями и острыми щупами обошли весь их двор. Тыкали палками в кормушки для животных, ковыряли земляной пол в сарае...

Сама не зная зачем, Айшат незаметно вытащила из чемодана три толстых тетрадки и сунула себе под рубашку.

- Ладно, Степанов, заканчивайте, - сказал майор устало. Он закурил. Постоял посреди двора. Потом вдруг, словно вспомнив что-то, сказал сержанту из минеров:

- Забери этот чемодан с документами, Степанов, и брось его в мой "уазик"...

Мать вспыхнула и, окончательно забыв русские склонения и падежи, запричитала, как полуграмотная:

- Ти зачэм, ти зачэм, ти зачэм!

Майор толкнул ее в грудь и вышел со двора.

И только три толстых тетрадки, три спасенные тетрадки, вдруг отчего-то стали греть душу маленькой Айшат. Она не отдала русским воспоминаний их предка. А значит, она ослабила их.

Ведь русские не помнят все восемь колен.

Они и теперь не будут помнить.

Глава 6

...Перенеся удар судьбы,

Мечтает он о буйной славе

И бережет наследный дар 

Кинжал в серебряной оправе.

В бешмете рваном, жизни нить

Лениво тянет из могилы,

Чтоб ни к чему не применить

Свои способности и силы...

А.Ф.Иванов-Классик

По мере того, как раненый чеченец выздоравливал, все темнее становились над ним тучи казачьих настроений. В большинстве станичные казаки считали, что держать татарина надо под запором, как пленника, хорунжий Рудых предлагал его отправить с оказией в крепость Нагорную, а дед Епишка говорил, что лучше места для чечена, чем глубокая яма, не найти.

Но больше всех не любил этого горца слуга Басаргина - Федор. И неудивительно, ведь на него легла самая неприятная работа по уходу за немощным врагом.

- Лежит себе, полеживает, - ругался он, - душой уже с Аллахом своим беседует, а гадит еще здесь, на Земле. Молочка ему еще козьего вливай! Лучше уж кобелю хозяйскому - все больше проку. И добро бы был из дворян ихних хан или, на худой конец, бек - а то, наверное, такая же босота. Все война! Уважение к басурману! Разве ж эти черти ходили бы так за русским солдатом? Резанули бы кинжалом по горлу, и весь уход! Хорошо, должно, с англичанами воевать или с испанцами. Ежели, например, я попал раненым к ним в плен, может, мне бы тоже был почет и уважение. А я бы ни за что не признался, что неблагородного звания. Зачем? Обхождение господское я знаю. Никто бы не отличил. А при смерти мы все одинаковые, небритые... Носы только вот у нас разные. Ишь, носяра какой торчит! Черт нерусский!.. Вот и лежал бы я на перинах, испанцы или французы мне бы лучший уход давали, на серебряной посуде яичко вареное приносили. Только бы рана зарастать не спешила, а я бы пожил у них в свое удовольствие...

Единственная книга, которую Федор читал и перечитывал, была "Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, написанные им самим". В этом он был похож на своего барина, который хоть и читал разные книги, в том числе и французские, но тоже был заядлым однокнижником, то есть по-настоящему ценил только роман корнета Нижегородского драгунского полка Лермонтова "Герой нашего времени".

В один из дней Федор нашел лежанку пустой. Сначала он обрадовался, что "нехристь злобная" убежала, но скоро обнаружил чеченца лежащим на полу.

- Дикий, дикий, а тюфячок с лежанки подстелил. Отвыкает от кроватей высоких. Значит, точно на поправку пошел.

На следующее утро Федор увидел первые движения вчера еще безжизненного тела. Чеченец стоял на коленях на тюфяке, повернутом почему-то под углом к стене, что-то шептал и водил ладонями по лицу, точно умываясь.

- А чеченец ваш, Дмитрий Иванович, как поклонился, так и стоит, носом своим уткнувшись. Поднять его али как?

- Во-первых, Федя, он не чеченец, а аварец по национальности. Во-вторых, зовут его Ахмаз. Называй его, пожалуйста, по имени.. И, наконец, не мешай ему Бога благодарить.

- Вас ему надо благодарить, Дмитрий Иванович. Кабы не вы... Только вот вы еще удумали - басурмана по имени величать. И имя еще такое, словно чихаешь. Скажешь такое пару раз и действительно простудишься. Назвали бы его лучше Пятницей. Вы же его аккурат в пятницу в седле привезли. Куда как лучше имечко! И человек был хороший, хотя и туземец. Верный и честный...

- Прямо как ты! - подтрунивал Басаргин. - Так у меня уже есть один Пятница - Федор Новиков.

- Скажете тоже! - обижался Федор, который втайне примерял к себе роль Робинзона Крузо. - Тот все-таки людоедом поначалу был. Что же, я на людоеда похож?

- Как же не похож, Федя? - поручик любил его поддразнивать. - За что ты, к примеру, людей поедом ешь?

- Это каких же людей?

- Ахмаза того же. Казаков вот ругаешь.

- Так варвару этому еще до человека столько, как от Терека до Петербурга. А казаки - те же абреки, только говорят по-нашему, притворяются. Тоже туземцы, разве что людей уже не кушают, отвыкли.

- На тебя не угодишь, - махал на него рукой Басаргин. - Шел бы ты, Федя, прочь. Возьми, вот, сапоги лучше почисти.

Скоро Ахмаз уже сам выходил во двор, потом, правда, еле добредал до своего тюфячка. Федор уже меньше ругался на "нехристь дикую", а однажды пришел со двора, чему-то усмехаясь и приговаривая непонятно:

- Берцини яс! Эх, ясонька!

- Это ты по-каковски гутаришь? - поинтересовался Басаргин, который полулежал на оттоманке в ожидании обеда.

- По-ваварски. Ахмаз научил.

- И что же это означает?

- "Красивая девушка", Дмитрий Иванович. Дочка хозяйская Агашка - как есть берцини яс! По нашему - баская ясонька. Похоже... Попросил вот у нее немного муки, посмотрел: вылитая берцини яс.

- А ты языковед, Федька...

- Все вы меня обзываете! То людоедом, то языкоедом, - ворчал слуга, накрывая на стол. - А я с голоду буду умирать, а язык говяжий есть не буду. Как их люди едят, да еще похваливают. Не пойму я этого вкуса! Длинный, серый... Тьфу, нечисть!..

Вечером поручик застал другую картину.

В углу на тюфячке сидели голова к голове Федор с Ахмазом. Перед ними лежал раскрытый "Робинзон Крузо".

- Вот, Ахмаз, гляди, - говорил Федор, тыча пальцем в гравюру, - это Робинзон охотится на горных козлов.

- Ва! - с чувством выдыхал горец, что-то еще говорил со множеством "х" и "щ".

- А это он собирает виноград. Гляди! Научился на острове. У вас в ауле собирают виноград?

- Ва! - опять говорил Ахмаз, красноречивым жестом подкрепляя свои слова.

- А это, полюбуйся, дикари пляшут голыми вокруг костра. Не веруют ни в Христа, ни в Аллаха. Людей кушают, как мы овечек и барашков...

Эта картинка вызвала целую бурю эмоций у горца. Он заскрипел зубами, затряс руками и заговорил быстро и страстно, но непонятно.

- Да ты не кипятись так, Ахмаз! Не переживай. Я же тебе рассказывал, что дальше-то случится. Сейчас я пролистну... Так. Видишь, Робинзон из ружья палит? А тут, глянь, с шашкой бежит. Порубает их, гяуров, поверь уж мне. Давно эту книгу читаю, все уже наизусть знаю. А вот опять перечитываю.

- Робинзон - джигит! - Ахмаз ткнул пальцем в картинку и махнул рукой, точно шашкой.

- Еще бы не джигит! - соглашался Федор.

Глядя на эту сцену, Басаргин вспомнил слова доктора о молодых нациях. Как на иллюстрации к детскому журналу, два мальчугана сидели на полу и тыкали в книжку пальчиками. Правда, и тому, и другому было уже за тридцать.

Басаргин смотрел на этих "детей" и думал, что доктор Тюрман, скорее всего, не прав, и их нация - еще не такой уж немощный старик. Многие тысячи Федоров - это еще одна нация в нации, молодая, неотягощенная, обделенная. Настанет день, и они столкнут с подмостков истории плетущегося перед ними старика аристократии, который топчется, ворчит, путается под ногами. Россия пойдет дальше, молодая, наивная, дикая и жестокая, как эти чечены, совершенно другая, к которой поручик Басаргин не будет иметь никакого отношения. Хорошо, если он ошибается...

Мы - чужие с тобой, Федор, как бы говорил он. Ты можешь любить меня, быть преданным и заботливым, но, оказавшись в толпе своих братьев, в своей несущейся в историческом пространстве стихии, ты перешагнешь через своего барина, не задумываясь. И я не виню тебя, как нельзя винить дождь, ветер... И солдаты растопчут так любимого ими командира - капитана Азарова. Все забудется. Даже эта трогательная история...

А случилось это три дня назад. Капитан Азаров, человек в высшей степени благородный, храбрый офицер, любимец солдат, имел одну пагубную страсть. Карты... За карточным столом он забывал все: разум, долг, обязанности... Забывал себя. Здесь, на войне, он кое-как сладил с этой страстью, да и батальонные офицеры, зная своего командира, строго-настрого запретили себе даже поминать карты в разговоре.

Но так случилось, что проезжавшие через станицу артиллерийские офицеры остановились здесь на постой. Капитан Азаров, на правах радушного хозяина, угостил их местным чихирем, а те достали колоду карт. И понеслось все, как в кавалерийской атаке! Азаров к полуночи проиграл все свое состояние. Тогда в беспамятстве он вытряхнул на стол казенный сундучок с солдатскими деньгами и... проигрался.

Он тогда собрал всех солдат батальона, снял перед ними фуражку и сказал:

"Утром я отправляюсь в крепость, чтобы предать себя военному суду. Простите меня, ребята! Если можете, простите! Делили мы с вами и горести, и радости. И под чеченскими пулями были вместе, и у костра из одного котелка хлебали. Об одной услуге вас, братцы, прошу. Когда разжалуют меня, не побрезгуйте, примите солдата Азарова к себе, дайте ему искупить грех свой простой солдатской смертью..."

Солдаты бросились к нему, плакали, обнимали, сами просили у него прощения. А когда Азаров уже писал рапорт о своем деянии, зашел к нему унтер с поручением от солдат. "Вот, ваше благородие, - сказал он и поставил на стол мешок, набитый мелкой монетой, - всем солдатским миром собирали. Попытайте счастье, может, отыграетесь?" Азаров возобновил игру и отыграл все. Даже на три сотни рублей оказался в выигрыше.

Весь батальон не спал, толпился на станичной площади, гудел молитвами ко всем святым угодникам за своего командира. Когда же он вышел к ним с казенным сундучком под мышкой, всю станицу разбудило громовое троекратное "ура". Повыскакивавшие станичники, решившие, что прямо на площади идет бой с абреками, увидели взлетающие к звездам солдатские фуражки. Но проснулись они все равно кстати, потому что капитан Азаров на выигранные деньги скупал по дворам чихирь и закуски.

Два дня гулял батальон без чинов и званий, что называется, в общем строю. Гуляли все вместе, но один из всех таки нашелся и дал знать начальству. Теперь в батальоне ждали комиссию из крепости Нагорной.

Вот в такой день, когда и солдаты, и казаки еще ходили по станице зыбкой походкой, с удовольствием примечая на знакомых и незнакомых лицах пунцовые приметы общей гулянки, по станице шел человек. Двигался он нетвердо, часто останавливался, но лицом был бледен.

- Гляди, дядя Макар, - сказал молодой солдат Артамонов, расположившийся с трубочкой в тени тутовника, своему соседу, - нашего поручика чечен на прогулку вылез. Почуял винца, пропала ленца. Выполз басурман, а уж пуст стакан. Эх, дядя, приходил бы вчера, пьян бы был, а теперь шаркай, не шаркай - закуси шкваркой!

- Что, Тимошка, треплешься? - осадил его строгий сосед. - Стал бы он чихирем баловаться! Сурьезный человек, не тебе, самогудке, чета. Не видишь, что ли, по делу он бредет?

- По какому такому делу, дядя Макар? Какое у него может быть дело? "Татарская няня" его кормит и поит! Живи - радуйся! Нет у татарина никаких дел. Куда нос его перевесит, в ту сторону он и ходит, чтобы не упасть...

- Привык балобонить, а сурьезу не замечаешь. На околицу он идет. А зачем ему на околицу?

- Зачем? До ветру, вот зачем!

- Дура ты, Тимоха, вылитая дура деревенская!

- А ты больно городской?!

- Не больно городской, но глаза глупостью не замылил. С околицы ему горы родные видать лучше.

Хотел Тимофей Артамонов ответить как-нибудь позаковыристее, но неожиданно передумал. Свое село, что ли, вспомнил, которое с околицы не увидать, даже с той самой высокой горы все равно не увидать.

- А ведь прав ты, дядька Макар, - только и сказал.

- То-то, - усмехнулся Власов довольный. - Вот правого-то и угостил бы табачком... Спасибочки! Гляди ты, Тимофей, каковы люди. Горек дым, глаза ест, а человеку он хлеба нужней. Или этот случай! Лежал бы отлеживался, а вот тащится на горы свои пустые одним глазком взглянуть, душу себе только теребит. Выходит, не надо человеку сладкого да мягкого, не того он ищет. А я раньше по-другому думал и понимал. Спасибо еще раз ему, генералу Дубельту Леонтию Васильевичу, за науку... Вот жизня-то!.. Говорю, вот жизня-то, Тимофей!

А дальние горы сверкали сладкими, сахарными головами. Мягкие облака лепились к ним то усом, то бровью, то седым казацким чубом. И Макару Власову казалось, что даже пустяшный их разговор с Тимошкой Артамоновым в виду горнего мира приобретает значительность и неведомый смысл.

- Дядя Макар, никак дерутся?! - вывел его из сладкой задумчивости Артамонов. - Тузят кого-то! Пойдем-ка, глянем, не татарина ли твоего сурьезного весело метелят?

У хаты Ивашковых действительно происходила странная, непонятная сторонним наблюдателям свара.

Когда Ахмаз медленно двигался вдоль плетня, неожиданно со двора послышалось словно змеиное шипенье, а потом громкая брань на чеченском языке. Раненый остановился в недоумении, бледнея без того бледным лицом, и стал медленно пятиться. В этот момент Артамонов с Власовым выбежали на околичную дорогу и увидели, как, словно сорванная ветром, темная холстина вылетела со двора, кинулась на татарина, сбила его с ног. Солдаты подбежали вовремя. Ослабевший чеченец едва мог сопротивляться, и бритая его голова уже была расцарапана до крови. Молодая чеченка выгнулась дугой и уже занесла над головой поверженного горца острый придорожный камень. Тут ее схватили сильные солдатские руки.

Из дома уже бежали Фомка Ивашков со своим приятелем Акимкой Хуторным. Чеченка крикнула с трудом поднявшемуся Ахмазу еще какое-то страшное проклятие, плюнула в его непроницаемое, покрытое пылью, лицо и гордо отвернулась.

- Что это, Фома? Ведь знает она чечена этого! - говорил Акимка другу, пока тот вел Айшат к дому. - Спроси ты ее! Неужто не скажет? Не нравится мне это, Фома, ой не нравится!

- Заладил, как дед Епишка, - услышал он в ответ. - Вот что, Акимка, ступай лучше отседова, без тебя тошно...

* * *

Больше всего Митроха боялся показать, что ему страшно.

Теперь, когда времени было много, даже с избытком, он вспоминал весь последний год, год, который так изменил его жизнь.

К ним в палату приходил один доктор, психолог. Не то капитан, не то майор, под халатом погон не видно. Разговаривал с каждым где-то по часу. Советовал не ударяться в воспоминания. Говорил: думайте о том, как вы будете жить на гражданке, когда поправитесь. Государство вам поможет устроиться, вы ребята молодые, все будет хорошо.

А Митроха почему-то не боялся воспоминаний. Пользуясь своей полной неподвижностью, он все время вспоминал. Вспоминал все. Начиная с того дня, когда забрал в студенческом отделе кадров свои документы.

Было страшно? Было страшно, что Ольга не поймет. И она не поняла. Был такой противный разговор. И не столько с Ольгой, сколько с матерью.

...Две недели беспробудного пьянства, поезд, учебка...

Уже в полку он стал бояться, что кто-то заметит, что ему бывает страшно.

А страшно было. И когда прыгали с вышки. И когда первый раз прыгали из вертолета. И когда прыгали всей ротой через открытую рампу...

В Грозный въехали ночью. Еще в Ставрополе, когда им выдали по полному боекомплекту, они окончательно поверили, что едут на войну.

Когда ему бывало страшно, он смотрел на командира взвода, лейтенанта Сашу Белякова, всегда бледного с какими-то неестественно-игрушечными мягкими усиками - этой неудачной попыткой придать своему совсем детскому лицу хоть немного взрослой суровости... Смотрел он на Сашу Белякова - с настоящим орденом Красной Звезды, выглядывающим из-под его зимней камуфляжной куртки. Когда ему было страшно, он смотрел и на Коську Абрамова, на Коляна Филимонова, на Вовочку Зарецкого... Он видел, что им тоже страшно, но что они справляются. Справлялся и он.

И когда был первый выход в зеленку, в горы.... И когда первые пули просвистели над головой. И когда первая мина разорвалась прямо в ногах у шедшего впереди "замка" - сержанта Бабича...

Митроха спокойно вспоминал, и как ранило его близ Дикой-юрта. По-глупому. А впрочем, разве по-умному может ранить?

Гоняли они тогда банду Леки Бароева. Дикой-юрт - родное село Леки. Там лежка его да схроны с оружием, да поддержка населения...

Село три раза зачищали.

Еще за год до Митрохи нескольких родственников Леки Бароева оттуда в Грозный увезли, как бы на обмен... С ними, со спецназом МВД, там один майор фээсбэшный все терся, он там наделал делов в том селе - наследил. Короче говоря, зачищали они по третьему разу этот Дикой-юрт, вошли в село после обработки его артиллерией, ну и сразу по домам, где родня этого Леки Бароева...

А у них, у чеченов, - все село родня. И даже соседние села - тоже родня. Тэйп. Майор эфэсбэшник дома, где особо порыться надо, - указал. Только все зря. Ни схронов, ни раненых не нашли. Даже грязных бинтов нигде не нашли - все чисто.

Ну майор и психанул. В одном доме велел чемодан с какими-то документами замшелыми забрать, якобы, они военную ценность имеют. А баба, которая в этом доме жила, у ней как раз этот же майор за год до того мужа увез в Грозный, ну, якобы на обмен... Так эта баба все про музей, да про Льва Толстого орала, мол не отдам чемодана с тетрадями... Но против автомата не попрешь. Отнял у нее майор тот чемодан. И Митрохе как раз и велел он этот чемодан стеречь.

А приехали на блокпост, майор глядь в чемодан, а там половины архива, того, что ему нужен, - уже и не было. Майор в крик. Да все на Митроху напирал. Дурак, куда смотрел! И послал его с двумя бойцами назад в село - у этой бабы тетрадки отбирать. Сказал: - "Не привезешь тетрадок - разжалую в рядовые и в штрафбат за халатность в боевых условиях".

Что делать? Сели на броню да айда в Дикой-юрт. Сердце сразу вещевало ничего хорошего из этого не выйдет. И верно вещевало.

Приехали в село. Зашли в дом, где документы те были. Стали ту бабу напрягать, мол, добром отдай. Та в скандал. А при ней еще две дочки. Одна маленькая, а другая - лет шестнадцати, та так и сверкала глазами, как жгла! В общем, ничего там не нашли, сели на броню и назад.

И только выехали, как наехали колесом на фугас. Механика-водителя, того насмерть. Сгорел - нечего даже было в цинк положить, родне в Курск оправить. Стрелка-оператора, того контузило тяжело, позвоночник отбило ему, теперь ногами не ходит. А Митроху с двумя бойцами - с брони взрыв ной волной как сдуло.

Ну и вот полголени в Ростове отпилили потом. И медаль дали. Вот и весь сказ... Осталась нога в окрестностях Дикой-юрта. Пошла нога за тетрадками.

За тетрадками ее майор послал...

- Слыш, Митроха, а че тебя, вот, например, не повезли в Москву, а притащили сюда в Омск? Все равно и ежу ясно, что комиссуют! - мучаясь молчанием и явно желая его разговорить, спросил Генка. У Генки отняли ступню и кисть руки. Все с левой стороны. Он духа не теряет. В себя не ушел. Разговаривает, и вообще поболтать любит...

- Потому что в Москве люди не должны раздражаться от напоминаний, что в Чечне война, и начальство наше не хочет, чтобы в Москве об этом наше уродство им напоминало! ?

- А в Омске, значит, можно! Пусть в Омске раздражаются!

- Гена, ты, бля, как дитя малое, Москва ж столица!

- Тем более. Я так говорю тебе, как парню с Москвы, - вся эта ваша Москва нас всех достала, как Достоевский...

- Кстати, тут Достоевский в нашем госпитале тоже лежал.

- Знаю. А нам от этого-то что? Вот маманя ко мне с сеструхой приедут. Что, нельзя было меня в наш Горьковский госпиталь отправить? Мамане с Валькой два дня на поезде пилить. А так бы ко мне каждый день ходили... Ну и что? Умное твое начальство в Москве - эти Ельцин с Путиным?

Митроха не стал отвечать, но, закрыв глаза, попытался думать об Ольке...

Один раз она приезжала к нему в учебку. Еще, разумеется, до Чечни. Ребята тогда раззавидовались. Все приставали, - расскажи, да расскажи. В учебке вообще - ни стариков, ни дембелей нет, если не считать сержантов командиров. А так все ребята на год-два моложе его, неженатые, многие вообще девчонку за грудь не трогали никогда. И как свет в казарме погасят, все давай про секс сочинять! Распаляют друг дружку небылицами разными, про то, как училку в девятом классе оттрахали или как заехавших к ним в село студенток жарили-пережарили... А он, Митроха, студент третьего курса, уже мужик: два-три года разницы, когда тебе восемнадцать, - это как десять лет разницы, когда тебе сорок... Юная десантура восемнадцати лет так разволновалась, его Ольку увидав, что и покой потеряла, - расскажи да расскажи! Дикие какие-то, будто молодую женщину первый раз увидали, в самом деле...

Митроха вдруг придремал немножко. Так, минуток на несколько. Приятно так придремал. И приснилось ему, что он летает. А летает в церкви. Будто в правом приделе того храма, где бабушку отпевали, когда он маленьким совсем еще был, так же стоит открытый гроб. А лежит в этом гробу он - сержант Митрохин. В новеньком камуфляже с сержантскими лычками на погонах, с медалью "За отвагу" на груди... Лежит он в гробу совсем бледный, в скрещенных руках бумажная иконка и свеча. Лежит, а видит он себя со стороны. И что интересно, все чувства его - глаза и уши - как бы могут летать по всему храму отдельно от тела. Вот поднялся он под купол храма и принялся разглядывать узкий служебный проход, опоясывающий подкупольное основание, и задумался, а как же сюда залезают? Однако тотчас заметил маленький лаз, прикрытый чем-то вроде дверки, и сообразил: а-а-а, это они снаружи, с крыши храма сюда залезают, если что... Потом, полетав еще от одной росписи к другой, внимательно разглядывая каждую трещинку на стене, каждый отколуп штукатурки, он опустился вниз и подлетел к хорам, что расположились на антресоли, покрывающей центральный вход. Он подлетел и стал разглядывать регента, ритмично взмахивающего руками и худым лицом своим как бы сопереживающего каждой нотке и радующегося каждому рождающемуся звуку.. Митроха глядел на поющих женщин, старых и молодых. Головы их были покрыты платочками. Шелковыми, газовыми... разными. И были они все разные. Красивые и некрасивые. Но лицо каждой из певчих было серьезно и - такого слова Митроха ранее не употреблял - о-ду-хо-тво-ре-но. Он полюбовался на женщин и полетел к алтарным воротам. В раскрытых створках он увидал четверых священников, они окружили престол и, растянув над ним золотое парчовое полотнище, делали им некое колыхание. И тут Митроху что-то затормозило. Он не смог влететь туда сквозь алтарные ворота. И остановившись, стал пятиться и полетел назад. Назад и направо - туда, где стоял гроб. В котором лежал он - в новеньком камуфляже и с медалью "За отвагу" на груди.

- Ах, ну и приснилось мне...

- Что приснилось, дорогой? - спросила тетя Люба, санитарка, некрасивая добрая женщина, без которой большинство из них - раненых и неподвижных не могли теперь обойтись, без ее ловких и добрых рук, трижды в день заботливо вынимающих из-под их жарких тел холодный белый фаянс госпитального инвалидного мини-унитаза...

- Да вот приснилось, что в церкви я летал...

- Это душа твоя летала.

- И как будто умер я...

- Ну, значит, не скоро теперь помрешь.

- А вот летел, летел, а в алтарь - не могу...

- Знаешь, когда выпишешься, сходи-ка ты в церковь, сержант Митрохин божий человек.

Глава 7

...В стороне слышу карканье ворона,

Различаю впотьмах труп коня...

Погоняй, погоняй! Тень Печорина

По следам догоняет меня.

Я.П.Полонский

Этот странный случай, похоже, подстегнул раненого горца, и он стал выздоравливать быстрее, или, как говорил Федор, "здоровел злее". Басаргин уже мало обращал внимания на своего питомца. Маленький мальчик натешился игрушечным джигитом, бросил его среди прочих солдатиков, мечтая о другой игрушке, которую увидел у счастливого соседа. Федор же приобрел в лице Ахмаза замечательного собеседника, который слушал внимательно, не перебивая, а реагировал всегда непосредственно и правильно. К тому же Дмитрию Ивановичу Пятница был не нужен, а Федор тайно о нем мечтал. С каждым днем он чувствовал, что скоро его "дикого, но верного друга" отошлют в крепость для обмена или еще куда, а он опять останется "на острове один". Поручик Басаргин очень бы удивился, узнав, что при распределении ролей из бессмертного романа Даниэля Дефо ему досталась роль острова, любимого, спасительного, но все же бездушного природного объекта.

- В этих краях туземных, Дмитрий Иванович, все на бабе держится, говорил Федор, суетясь по хозяйству. - Пока казаки в засаде сидят, стерегут сами не знают чего, бабы ихние и девки в полях да огородах. Весь дом на них, весь достаток от них. И у дикарей, чеченов, ваварцев тож, все от баб. Дикость их тоже от баб. Наш-то Ахмаз пожил с нами, так смирным стал, обходительным, любо дорого на человека смотреть. А вот деваха эта чеченская, что у казака Фомки живет, как была кошкой одичалой, так ей и осталась. Чуть Ахмазу глаза не повыцарапала! А за что?! От дикости!

- Ты так думаешь?! - Басаргина на этот раз заинтересовали слова Федора, хотя обычно он пропускал его монологи мимо ушей.

- А что же тут еще думать, Дмитрий Иванович? Я Ахмаза давеча спрашивал: знает он ее, ал и нет? Тот только головой оцарапанной мотал. А он мне, Дмитрий Иванович, брехать не будет. Потому я так про этот случай думаю. Учуяла эта кошка в нем непонятное: по виду - свой чечен, а по душе - уже чужой. Вот и кинулась на него, как на чужого кота, шерсть ему драть.

- Так ты думаешь, что Ахмаз совсем уж своим стал?

- Да уж не меньше, чем казаки эти баламуты! Разве ж с ними можно, с чертями, душевно, к примеру, поговорить? Скалятся только, прохвосты, и перемигиваются. Пустой народец! А Ахмаз вот душевно ко всему тянется, слушает, понимает...

- Может, ты его, Федор, еще и покрестишь?

- А зря вы смеетесь, Дмитрий Иванович! Во всей станице этой есть один казак умственный...

- Дед Епишка, небось? Пьяница старый?

- Он и есть. Не без греха, конечно, но человек знающий, пожилой. Вот он любит рассказывать, что мусульмане так же, как и мы, в Иисуса веруют.

- Это и я тебе могу рассказать. Только наш Перун и Велес ближе к православной вере, чем их Коран, хоть там даже про Иисуса сказано.

- Как же так, Дмитрий Иванович?

- А так! Вера - не только в букве закона Божьего, а и в духе народа. Там ее истоки, потому народ ею жив. А если бы все так просто было - князь Владимир, мол, почесал лысину, дай, думает, чтобы винцом можно было баловаться, покрещусь, - рухнуло бы все здание давно. Так что про Ахмаза и не думай. Их Иса - не Иисус. Голгофа наша - льдом схвачена и снегом занесена. Бабы в платках, мужики в лаптях, Христос в простой, домотканой рубахе... А ты - Иса, Иса... Иди-ка ты, Федор, черкеску бурую почисти. Хочу ее Ахмазу отдать. Пора ему...

Выехали они затемно. Федор суетился как-то особенно, колыхал, снуя по комнате, пламя свечи. Увязав свою стряпню в узелок, долго указывал Ахмазу, что съесть наперед, пока не остыло, а что оставить на дальнюю дорогу. Он дошел с ними до околицы, думал расцеловаться со своим питомцем на прощанье, даже руки протянул, но чеченец только рукой махнул и что-то сказал гортанно.

Федор, заметив усмешку все понимающего Басаргина, сделал вид, что хотел поправить какую-то часть конского снаряжения, но так и не выбрал какую.

- Жди меня вскорости, - наказал ему поручик, и они скрылись за косматыми кронами деревьев.

- Нехристь дикая! - плюнул в сердцах Федор, но, одумавшись, перекрестил темный воздух, который поглотил уже всадников, и проговорил старательно Христову молитву.

- Прав, Дмитрий Иванович, - неспешно поплыл вдоль темных плетней его сердитый голос, - чужак и есть чужак. Волк он, серый разбойник. Выходишь его, как кутенка, с рук выкормишь. А он заслышит вой своей стаи, только хвостом махнет, а удерживать станешь - и руку отхватит. Глотку не перерезал? И на том тебе спасибо, Пятница...

Басаргин с Ахмазом ехали молча. Поручик думал уже о другом романтическом в высшей степени деле, которое волновало его молодую кровь, обещая то самое утоление гордости, которое он почитал за счастье. Ахмаз же вдыхал расширившимися ноздрями ветер с Терека, пил полными легкими дым горных селений и стужу далеких горных ледников. Горная страна властно возвращала его себе, как свою на время утерянную собственность, и дух горца был захвачен восторгом этого возвращения.

Так они добрались до брода, которые возникают кое-где по течению Терека в это время года. Здесь кони их заволновались, ожидая переправы, всадники же не спешили.

- Пора прощаться, Ахмаз, - сказал Басаргин, - война еще будет долгая. Всякое может на ней случиться. Могу я в тебя пулю выпустить, можешь ты в меня. Кто в бою разберет! Потому давай простим друг друга заранее, если что. Чтобы без обид!

- Ахмаз дорогой кунак не стреляй, - ответил горец. - Глаза есть, уши есть, зачем кунак стрелять? Ахмаз помнить, душа моя, никогда забывать! Коня дал, шашку дал, ружье дал, бешмет дал, жизнь дал... Аллах поможет Басарг-хан, Ахмаз не забудет Басарг-хан... Бешмет дал, жизнь дал... Аллах всевидящий и всемогущий!.. Свободу дал! Басарг-хан, пусть дни твой продлятся, род твой множится, душа моя! Ахмаз помнит всегда Басарг-хан!

- Прощай, Ахмаз! Удачи тебе и роду твоему! Пусть Аллах поможет тебе, поручик хотел хлопнуть дружески горца по плечу, но почему-то передумал, шлепнул свою бывшую лошадь по крупу, и она, вздрогнув, скакнула сразу четырьмя ногами и пугливо ступила в темную, темнее ночи, воду Терека.

Басаргин постоял немного на берегу, как бы провожая взглядом невидимого без лунного глаза в эту облачную ночь кунака, потом проговорил едва слышно:

- А ведь Фомка Ивашков вчера на кордон уехал. Надолго ли?

Вдруг конь вздрогнул и захрапел. Поручик потянулся к зачехленному ружью. Огромная тень качнулась над бродом. Словно арочный мост, завис на мгновенье гигантский конь над Тереком, а всадник всматривался из-под козырька офицерской фуражки в сторону станицы. Басаргин запрокинул вверх голову, пытаясь заглянуть в его темное лицо, но в этот момент выскользнула монеткой из нищих лохмотьев тучи луна. Озарились бегущие воды и пустые берега. Никого не было, только холод невидимого ледника еще дышал ему в лицо.

- Тень отца Гамлета - это из другой трагедии! - крикнул поручик кому-то, поворачивая коня. - Ты ошибся! Ошибся, как всегда! Айшат, помяни меня в своих молитвах, нимфа!

Он хотел расхохотаться, но глотнул того самого холодного дыханья и закашлялся...

Басаргин поначалу подъехал к дому Ивашковых верхом. Но вдруг сам показался себе таким огромным, видимым всей станице, как тот призрачный всадник над бродом. Тогда поручик отвел коня домой и вновь вернулся сюда же, в тень пирамидальных тополей на краю станицы, и стал прогуливаться с независимым видом, словно по бульвару курортного городка в ожидании знакомых дам. И дамы не заставили себя долго ждать.

Первой прошла через двор старуха Ивашкова. Заметив поручика, она все стала делать чересчур шумно и порывисто.

- Моховину у нас нашел, что ли, кулик долгоногий? - услышал Басаргин. То-то собака во сне брехала! Вот и набрехала! Кому гость, а кому - вынь да брось...

За старухой выбежала во двор Фомкина младшая сестра Дуняха. Та была смешлива без меры и, завидев шагающего вдоль плетня караульного, фыркнула в ладошку, а забежав за угол, дала себе волю и захохотала от души.

Так Басаргин и встречал это утро: направо шел, сопровождаемый заковыристой руганью, налево - девичьим смехом. Пока, наконец, не вышла во двор та, ради которой он терпел все эти неудобства. Она шла, не глядя по сторонам, но огромные глаза горной лани, Басаргин мог поклясться в этом, видели все вокруг.

- Здравствуй, Айшат! - сказал он, даже не надеясь услышать ответ, но стараясь по ее жестам угадать непроизнесенное. - Как живется тебе на чужой стороне, красавица? Не тоскуешь ли по дому?..

Злая старуха грохнула что-то об земляной пол, в пристройке покатился тяжелый чугунок, сшибая прислоненные к стене черенки.

- Бисово отродье! - крикнула старуха, обращаясь одновременно и к живому, и неживому источникам беспокойства. - Тебя еще только не дождавшись жили! Что б у тебя повылазило! Да еще столько же на том же самом месте! Вот так тебе и кататься, чтобы шибало тебя по всякому! Чтоб в твердом месте ломало, а в мягком свербело!..

- Что же ты, Айшат, друга моего, кунака, невзлюбила? - не обращая внимания на старухины проклятья, продолжал поручик масляным голосом. - Чем тебе Ахмаз не угодил?..

При упоминании этого имени Айшат метнула в Басаргина острый взгляд, но тут же спрятала его в складках платка. Поручик почувствовал, что за этой темной материей скрывается какая-то тайна, не та, которая, согласно известному выражению, присуща любой женщине, а та, которая сопровождается точным выстрелом и стуком копыт уносящегося прочь коня. Ему неожиданно захотелось уйти, выплеснуть все свои мечты и фантазии, как девка Дуняха помои из деревянного корыта, оседлать коня и податься куда-нибудь в ногайские степи, где встречный ветер делает голову пустой и ясной, а мысли простыми и правильными.

Может, он так бы и поступил, но Айшат прошла мимо, почти задев его, как поднятая из травы лесная птица или как ищущая клиента уличная девушка. Она шла просто так, словно прогуливаясь, - без ведра, мешка, сита, решета... Она шла через поскотину к лесу, и Басаргин пошел за ней.

Она была всего в двух шагах перед ним, и чем больше они удалялись от станицы, тем сильнее им овладевало желание обнять ее за талию. Не руками, а одними пальцами, чтобы они сомкнулись стальным кольцом вокруг ее стана, чтобы она вскрикнула от боли и запрокинула в небо свое прекрасное лицо...

Басаргин заметил, что хотя он шагал в такт ее шагам, да и шаги его были, как ему казалось, гораздо шире, все же стал заметно отставать. Он пошел быстрее, но скоро стройная фигурка стала опять удаляться от него. Что за чертовщина?! Ведь она шла, будто бы совсем не торопясь? Да карается ли она земли?!

- Айшат! Погоди! Куда же ты так спешишь? Не бойся меня! - крикнул Басаргин, догнал ее и попробовал задержать ее за руку. Но чеченка словно скользнула между его пальцев и освободилась.

Вот и лес. Деревья зашумели, точно зароптали. Басаргину показалось, что они обсуждают эту сцену, но не понимают, что происходит. Шумят листвой, все переиначивают на свой лад, шепчут неправду, лгут. Особенно откровенно врала осина, дрожа от возбуждения.

- Что же это делается?! - воскликнул он. - Что же ты делаешь со мной, Айшат? Остановись! Дай сказать тебе слово, дай поглядеть в твои глаза!

Но она шла легко, не оставляя следа. Кусты и деревья запросто пропускали ее, а Басаргина ветки больно хлестали по лицу. Временами ему казалось, что он следует за виденьем, миражом, так легка и прозрачна была Айшат.

У ручья она остановилась. Лесная вода была выбрана ею в свидетели. Поручик, как зверь, продрался сквозь кустарник и остановился, тяжело дыша. Глаза Айшат были больше ее лица, больше весеннего леса и утреннего неба. Они были больше жизни.

- Довольно, Айшат, - сказал Басаргин, переводя дух, - давай поговорим. Только вот поймешь ли ты меня? Но глубину чувств можно понять, и не зная языка. Ведь так? Тогда выслушай меня. Да, я заигрался в эту странную игру, правила которой не я придумал, и роль тоже написана не мной, а другим. Чудак! Как слабоумный идальго из Ла-Манча, я начитался романов, только не рыцарских, а русских, кавказских. Я упорно примерял к себе образ Печорина, играл, переигрывал. Мне казалось, что только такая жизнь достойна моей души, жажда действия, избыток чувств, но обреченных на пустое кипение, бесполезное прожигание. У меня дух захватывало от этой роли, хотя я не чувствовал ни скуки, ни разочарования, наоборот, моя жизнь страшно нравилась мне. Я с удовольствием ходил в набеги, сидел в засаде, разговаривал с казаками, казачками... Не было во мне этой высокой болезни, я слишком любил в себе обычного человека, которому просто нравится жить. Но я так привык чувствовать за собой эту печоринскую тень... Что бы было со мной дальше? Не знаю. Но я встретил тебя, моя Бэла...

- Айшат, - сказала девушка, глядя на поручика внимательно.

- Да-да, Айшат! Конечно, Айшат! Я встретил тебя, и вся эта игра наполнилась смыслом. Все написанное не для меня действительно стало моим. Как бы чужая книга закончилась, и открылись страницы моего романа. Живого, настоящего. Конечно, ты - не Бэла, ты - Айшат, а я - не Печорин... Все это глупые фантазии, а теперь начнется жизнь. Ты станешь моей женой, мы уедем в Петербург, в мое имение, за границу, в Париж... Я дам тебе образование, выведу в свет. В тебе удивительным образом будет сочетаться восточная пластика и европейское воспитание. У нас родится сын - новый Жуковский... Нет, Лермонтов! Айшат... Моя Айшат...

Басаргин порывисто обнял ее, только не ладонями, как задумывал, а схватил, словно в охапку. Она была так тонка, что выскальзывала из его объятий. Поручику пришло на ум, что сейчас происходит какая-то сцена из древней мифологии. Нимфа превращается в змею, огонь, воду, а он должен непременно удержать ее в руках, хотя это почти невозможно.

Чеченка выскользнула из его объятий, но не убежала. Она сама вдруг приблизилась к нему, позволяя заглянуть в самую темную глубину ее глаз, и сказала только одно слово:

- Ахмаз.

- Что "Ахмаз"? - Он схватил девушку за руки, приблизил к ней свое лицо, стараясь прочитать потаенный смысл в ее взгляде. - При чем здесь Ахмаз? Кто такой Ахмаз?

Айшат что-то сказала по-чеченски, и Басаргин среди других слов опять услышал имя спасенного им горца. Произнеся это, девушка с необыкновенной для ее хрупкого тела силой притянула поручика к себе и поцеловала его в губы.

- Моя Айшат! - воскликнул пораженный в самое сердце Басаргин. - Не говори мне ничего! К чему слова? Моя Айшат!

- Отпусти ее! - вдруг раздался над ними громкий голос. - Ну?!

Басаргин отпрянул назад. Всадник в нескольких шагах от них едва сдерживал волнующегося коня. Прямо в грудь поручику смотрело черное дуло ружья.

- Фома?! - вскрикнул поручик, и тут же прозвучал выстрел.

Басаргин упал у ручья. Он увидел тонкие, в белых чулках ноги коня, испуганно переступавшие и скользившие по мокрым камням. Последним усилием он поднял голову, чтобы увидеть Айшат. Как был велик мир! Как долго двигался по нему его взгляд! Как вдруг выросли детали и перемешались краски! Но еще можно ее увидеть. Ее краска - черная. Самая черная на свете. Вот она! Или это черная тень всадника нависла над терским бродом? Он слышит тяжелую поступь его коня. Черная тень покрыла лес, ручей, помедлила в двух шагах и наконец накрыла Дмитрия Басаргина...

* * *

Дожили до лета.

Без мужчины в доме жить очень трудно. Ладно, им-то еще повезло - дом целый остался. Ни бомба, ни снаряд не попали, хвала Аллаху. А выбитые стекла - это ерунда.

По северной окраине села, по которой федералы били с особенным остервенением, там пятнадцать домов вообще в труху разнесло.

А какой дом у Ахмета Зелимханова был! С двумя балконами да с летней верандой. Двух цветов - красного и белого кирпича. Фугасной стокиллограммовой бомбой этот дом - все равно что по спичечному коробку тяжелым молотком... Хорошо, жена и дети дяди Ахмета в погребе сидели, а не в подвале. Их бы и не раскопали потом...

А в дом Доки Бароева, двоюродного дяди Айшат, гаубичный снаряд попал. Полдома стоит, а полдома в груду кирпича превратилось. Тоже, такой дом был! Отец дяде Доке помогал тот дом строить. Айшат тогда еще совсем маленькая была, но помнила, как отец на своей машине дяде Доке бетономешалку привез. Такая круглая, вроде котла, в каких на праздник баранину варят, только наклонный такой котел и вращается, если его к электромотору подключить.

И Айшат вспоминала, как она тоже маленьким пластмассовым ведерком носила в этот вращающийся котел песок и воду. А дядя Дока все смеялся и трепал ее по головке, мол, спасибо, помощница!

Теперь им, Ахмету Зелимханову да Доке Бароеву, жить негде. Да и их самих нет в селе. Дядя Дока с отрядом ушел, а Ахмета Зелимханова вместе с отцом Айшат тогда увезли... Уже год, как увезли.

В общем, дожили до лета.

Сажи уже совсем самостоятельная стала и коз пасла одна, без взрослых. Отпускали ее одну - а куда денешься! Мама опять ездила в Грозный - искать отца. Ее двадцать дней не было. Айшат и Сажи так и жили вдвоем.

Сажи с козами поутру в поле, а Айшат - воду натаскать, тесто замесить, лепешки испечь, постирать, убраться, нехитрую одежду починить... Ну, это-то все легкая работа - женская. А вот потом идти кирпичи по развалинам собирать, да сбивать с них цементный раствор - это совсем другая - трудная, тяжелая работа.

А надо. Потому что один кирпич можно продать за десять рублей. А деньги нужны. Потому что матери зарплату уже полгода не платили. И детское пособие тоже.

А муку купить, соль, крупу - на все деньги нужны. Хорошо, козы молока дают. Но и козам тоже надо накосить. Тоже не женская работа.

Раньше отец ходил косить. На берег речки. Там откос крутой. Так он привязывался веревкой за пояс, а дядя Лека его держал, пока отец косит. А потом наоборот. По очереди.

Айшат так не рисковала. Некому за веревку подержать. Сажи - та разве удержит?

Мать приехала совсем без сил. Устала там, в Грозном. И все деньги, что брала с собой, все там потратила. Соседкам рассказывала, как ходила и в ФСБ, и в прокуратуру, и даже в походный железнодорожный морг на колесах, где в вагонах-рефрижераторах неопознанные в холодильниках лежат... Как взятки давала, как просила, как унижалась...

Айшат молча слушала и не приставала с расспросами. Чего зря матери сердце бередить? Отца то не привезла! И ничего нового не узнала. И маленькая Сажи - вот умница! Тоже не стала приставать, - "где отец, где отец"... А может, просто по малолетству отвыкла быстро?

Мать приехала, и теперь по дому все делала она. Тесто, лепешки, помыть, постирать, заштопать... Айшат только с утра воду натаскает - и на свою работу, на развалины. Киркой кирпичи выламывать, да молотком потом раствор отбивать. Тележку кирпичей, ровно двадцать штук, наложит - и тащит через село к дому тети Фатимы. За двадцать кирпичей тетя Фатима на двести рублей дает муки, соли и крупы. А то и консервов - бараньей тушенки... Тетя Фатима раньше магазином в их селе заведовала, у нее были продукты. Много.

От молотка, от цементной пыли лицо Айшат становилось серым. И пот, неприятно смешиваясь с этой пылью, затекал в глаза, больно щипал, кусался.

К полудню, изведенная жарой и пылью, Айшат уходила на речку. Омывала лицо, руки до плеч, и потом садилась в тени, позволяя себе полчаса лени. Сидела. Мечтала о своих девичьих по возрасту грезах. Что появится у нее молодой мужчина. Красивый, стройный, гибкий, сильный. Прижмет ее спи ной к дереву. Стиснет в объятиях, так что не пошевелиться, и поцелует, как укусит!

Мечтала...

Даже имя ему выдумала. Джон. Джон Бенсон. Он придет с отрядом дяди Доки. Он там у них будет американским инструктором. И он возьмет ее. Грубо, сильно...

И она отдастся ему, но будет ласкать его нежно... И упросит его, чтобы он пошел в Грозный, и разгромил этот штаб ФСБ, и освободил отца...

Джон.

Она представляла себе, как он дотронется до ее груди, дотронется до ноги выше коленки... И она сама трогала себя за грудь, сама трогала себя за ногу... Но тут же отдергивала руку в ужасе, что кто-то может заметить ее. Ведь она знала, что такие мечты - большой грех. Что за такие мечты ей не попасть в рай...

И она резко вставала и, озираясь, не подсматривал ли кто за ней, спешила назад в село, на развалины.

Глава 8

...Сядь, мой ворон, над могилой,

Вздох мой праху передай;

А потом к подруге милой

В древний терем ты слетай!

Если ж грозный рок жестокий

Мне судил ее не зреть,

Ворон! Из страны далекой

Для чего назад лететь?..

В.И.Карлгоф

Надтеречная линия никогда не слыхала такого. Чтобы казак из ревности к пленной чеченке застрелил офицера и теперь прятался по лесам и горам, как дикий зверь! Может, какая старинная песня накликала? Только и песен таких никто не помнил. Может, бабка Серафима скажет, откуда надул ветер такую лихость в станицу Новомытнинскую? Или дед Епишка по ломоте в старых костях определит?

Только и без бабкиных примет и дедкиных болячек известно, чья это черная ворожба. Вот она, окаянная, стоит, глядит на всех. А из глаз ее черная душа кажется! Смерть и разлуку она уже накликала, чего же еще ей надобно? Чем еще утолится змеиная ее душа? Кого еще заманит она в черную бездну своих глаз? Стоит, как правая, глаз даже бесстыжих не опустит!

Так уйди ж ты, супостатка! По-хорошему уйди! А по добру не хочешь? Так пропади ты пропадом, змеюга гремучая! Мало тебе казака самого лихого да офицера-барина самого богатого? Что же ждешь ты? Каких гостинцев тебе? Может, шашки казацкой? Только возьмет ли ее, ведьму, шашка простая? Гурда тут нужна заговоренная и молитва проверенная. А рубить эту нечисть надо крест-накрест, да кровь собрать до капельки, да сжечь ее на костре до полной луны. Иначе так и будут чернить души казацкие эти глаза окаянные...

Айшат, как могла, жестами передала первым встреченным ею казакам о происшествии на ручье. Нашли хорунжего, тот побежал к командиру батальона капитану Азарову. И только потом из станицы в указанном Айшат направлении выехал разъезд из офицеров и казаков. За ними покатила двуколка с доктором Тюрманом.

Скоро послышался стук колес и голос доктора. Двуколка въехала на околицу, и голос доктора теперь слышался отчетливо.

- Nous ne sommes que des pauvres voyageurs se sont egares dans ce pauvre bas monde*, Дмитрий Иванович, - говорил он своему собеседнику. - Вот и вы заблудились, любезный мой друг. Запутались среди этих детей природы... А они вас, голубчик мой, и слопали. Cur? Quomodo?** Как это случилось? Как вы оказались в том месте, где схлестнулись страсти этих туземцев? Что вам было до них? И медицина здесь бессильна. Никак нельзя вернуть все назад, исправить чью-то поспешность, случайность, Дмитрий Иванович. Наука бессильна! Бессилен ваш покорный слуга! Что я могу? Вообще, что я могу? Как мало я умею! Как мало умеет человек! Как мало он значит... Повозка доктора подкатила к дому хорунжего. Федор, услышав, что доктор с кем то беседует, выбежал навстречу с выражением надежды на простецком лице.

_______________

* Мы всего лишь бедные путешественники, заблудившиеся в этом жалком мире (франц.)

** Почему? Каким образом? (лат.)

- Господин доктор, неужто Дмитрий Иванович живы?! - закричал он.

- Что ты мелешь, дурак? - даже испугался доктор. - Какой там живы! Сквозное огнестрельное ранение грудной полости и почти мгновенная смерть!

- С кем же вы тогда... Это же никак невозможно-с! Это же Дмитрий Иванович! Но вы же разговаривали... С кем же тогда-с...

- Пойди прочь, дурак! Без тебя тошно. Все уже сказано. Ничего святого. Les barbares!* Вандалы! Пошел, дурак! Плачь по барину, плачь! Что ты можешь понять? И скорбеть вы не умеете, и чувствуете не то. Иди, плачь там...

_______________

* Варвары! (франц.)

Тело Басаргина положили на стол в комнате, в которой он жил. Федор сел в изголовье и впал в какое-то оцепененье. Казалось, он потерял все: разум, память, чувства. Доктор Тюрман хлопотал возле покойника делал какие-то записи, рвал очередную испорченную неожиданной слезой бумагу и начинал все заново.

- Не сиди так, парень, - толкнул он Федора. - Помоги-ка мне приподнять Дмитрия Ивановича. Вот так... Голубчика моего...

Теперь Федор, обретя способность двигаться, скрестил руки на груди и стал покачиваться, точно убаюкивая свое горе.

Разъезд вернулся под вечер. На дальнем кордоне им сказали, что какой-то казак перешел вброд Терек и ушел на чеченскую сторону, должно, в разведку. По всем описаниям это был Фомка Ивашков.

Казак Акимка тоже был в отряде, снаряженном для поимки беглеца. Он вспоминал детские тайники, где они хоронились с Фомкой, играя в казаков и разбойников-чеченцев. Когда разъезд проезжал рядом с этими местами, Акимка внутренне сжимался и желал только одного - чтобы Фомка ушел подальше, а не прятался здесь, в окрестных лесах. Узнав, что его друга уже нет по эту сторону Терека, Акимка сначала успокоился, что догнать его не удастся, но тут же представил, как Фомке будет опасно и трудно во враждебной стране, где смерть ждет его за каждым кустом, и загрустил. И тут Фомке не жизнь, и там ему смерть. И Акимка ничем не мог ему помочь.

Вернулись казаки, когда тени от пирамидальных тополей у дома Ивашковых пролегли через всю станицу и ушли в степи. Акимка хотел уже зайти к родным приятеля, чтобы успокоить их, чем было можно, но у дороги на камне увидел неподвижную женскую фигуру, закутанную в платок. Прямо в дорожной пыли валялись обрывки одежды, в канаву скатился полуразвязавшийся узелок.

- Айшат! - позвал Акимка.

Он поймал себя на мысли, что впервые произнес вслух это имя. И впервые же Айшат взглянула на него. Тут-то Акимка по-настоящему понял своего друга. Так понял, что сердце дрогнуло. На что казачки были глазастые и чернобровые, на что взоры их были горделивы и независимы, но смотреть так, как Айшат, они не умели, прожигать глазами душу не могли. Не было в этот раз во взгляде девушки ни злобы, ни ненависти. Смотрела она на Акимку, как олененок из кустов, маленькая лань. Без слез в глазах, но с трогательным ожиданием.

- Что же ты сидишь здесь, Айшат? Тоже переживаешь? - спросил Акимка и обозвал себя последним дураком. Разве не видит он, что девушку выгнали из дома, швырнув вслед небогатое ее имущество? Плевки, должно, еще не высохли на дороге, проклятья еще висели над околицей.

Он соскочил с коня, подобрал разбросанные вещи.

- Что же ты будешь теперь делать, Айшат? Хочешь, я провожу тебя к твоим родичам? Понимаешь меня? Домой. Горы. Чечня... Только опять я - дурак! Аул твой разрушен, и другого аула, откуда мы... Фомка тебя привез, тоже нет. Сам видал: одни каменья и нечистоты. Война, Айшат... Ни Терека без воды, ни войны без крови. Так то вот! Может, другие родственники у тебя имеются? Что же ты все молчишь, Айшат?

Сам Акимка тоже был не из говорливых. Все больше любил слушать других, да кивать чубатой головой. А тут, рядом с этой девушкой, язык немного развязался. Как поймал себя Акимка на этой мысли, так опять замолчал. Так вот и стоял перед чеченской девушкой. Она не плакала, не причитала, просто молчала, и он молчал.

Может, когда два человека умеют молчать, не испытывая при этом неудобства, души их вступают в диалог? Тихий ангел пролетает над ними, души видят его, вместе следят за его полетом. Ведь Ислам тоже почитает этих существ, сотворенных из света. Вот и заметили тихого ангела и душа-христианка, и душа-мусульманка. Заметили и умилились.

- Я вот что разумею, Айшат, - сказал вдруг Акимка. - Что будет с Фомкой, теперь одному Богу известно. Идти же тебе некуда. Дом твой разрушен. А если бы и не был разорен, как бы тебя родня встретила? Камнями побила? Кинжалами бы порезала? Ведь так я говорю? Понимаешь меня? Что из того, что Фомка того... не трогал тебя... Это самое... Ты в его доме невестой жила. Фомка тебе зла не желал. Думал, пообвыкнешь ты в станице, язык выучишь, веру нашу примешь, а тогда и под венец. Но видишь, как все получилось?! Потому я так разумею. Коли идти тебе некуда, так пойдем ко мне в дом. Житишко мое, конечно, не в пример Ивашковым, затрапезное. С мамукой старой вдвоем живем. Но хлебом никто тебя не попрекнет, да и то сказать, все лучше, чем под голым небом бродить. Поживешь у меня, а там видно будет. Глядишь, и все устроится... Понимаешь ли ты меня, Айшат? Коли понимаешь, так пошли! Плохое это место для тебя, злое...

Акимка взял коня под уздцы, вышел на окольную дорогу, сделал несколько шагов и оглянулся. Айшат шла за ним, спрятав лицо в складках платка.

- Ну вот и молодца! Ты же ни о чем таком не думай. Не сумневайся. Никто в моем доме тебя не обидит. А мамаша моя - старушка тихая и приветливая. Не бойся ее, не заругает. Поживем, Айшат, поживем...

Вот и хватило всех этих акимкиных слов, чтобы дойти до хаты Хуторных, одной из самых небогатых в станице. Чужой была для Айшат казачья обстановка, но не могла и она не заметить бедняцкого быта Хуторных после зажиточного двора Ивашковых. Где у тех ковер - у этих рогожа, где у Ивашковых волы да телушки, у этих - старая хворая корова. Но прав был Акимка: дом все ж таки не небом покрыто, не полем огорожено.

Айшат же, войдя в хату первый раз, даже улыбнулась едва заметно. Показалось ей это небогатое жилище очень похожим на ее родную саклю, тоже саманную, что редко встречалось тогда у чеченцев, предпочитавших каменные дома. Тот же земляной пол, та же незатейливая обстановка. Только светлее здесь было, а свет Айшат любила. Как и темным, лесистым склонам предпочитала она снежные, сверкающие на солнце вершины.

- Мамаша, - сказал Акимка, смущаясь и глядя в пол, - вот - Айшат. Поживет у нас, что ли? Идти-то ей тепереча некуда. Выгнали ее Ивашковы. Знаешь, небось, что стряслось в станице?

В темной хате старуха казалась еще темнее лицом, чем была на самом деле. Сухонькая, сгорбленная годами, привыкшая уже к своей старушечьей доле женщина. Глаз ее после уличного света, хоть и вечернего, было не рассмотреть. Но рук своих сухоньких она не приставила к бокам, не заложила за спину, не скрестила на груди, а потерла одну об другую, отчего в тишине раздался тихий шелест, и сказала:

- Как не знать! Значит, выгнали по злобе сердечной? Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче, а благотворящим благо сотвори... А пускай поживет с нами. Куда ж ей одной? Три головни и в поле курятся, а одна головня и в печи гаснет. Как ее звать-величать? Айшат? Имечко ничего себе, красивое, хоть не из наших Святцев. Ты, девонька, не пужайся. Поживешь, пообвыкнешь. А там как Бог даст. Бог, он милостив. Дух уныния, небрежения, сребролюбия и празднословия отжени от мене, Владыко небесный. Вот так, Айшат, по-нашему благо. Пойдем-ка, покажу тебе наше хозяйство небогатое...

В доме Ивашковых всю первую неделю Айшат сидела, забившись в угол. Не пила, не ела, только глаза ее горели, как у дикой кошки. А у Хуторных на рассвете первого дня девушка была уже на ногах, выскочила во двор, выхватила подойник из старушечьих рук, побежала в хлев, что-то напевая.

- Вот коза! - засмеялась старушка. - Бедовая девка! Гляди, поворачивается, как вор на ярмарке. Поживем, стало быть, не пропадет, не засохнет. А как покрестим тебя, Айшат, так и будешь казачкой...

Акимка Хуторной радовался, что Айшат не дичится, работу на себя бабью сама взяла, старухе помогает. Работа, по всему, ей не в тягость. Вот только молчит всю дорогу и не смотрит ни на кого. Конечно, смотреть она смотрит, только украдкой, исподтишка, а чтоб в глаза кому взглянуть, так нет, встрепенется, как горлица, и точно под крыло голову спрячет. Как в песне старой казачьей:

Что же ты, красавица, мне жалеешь взгляда?

Жемчуга ли считаны, яхонты разобраны?..

Но что девушку зазря тиранить? Тело отогреть можно запросто - печку растопить, чарку опрокинуть. А душе в чужом доме, на чужой стороне долго не согреться. Что тут поделаешь? Живи себе просто, все греховное гони, а доброе привечай. А маму-ка права - там как Бог даст. Может, Фомка объявится, может, родня ее какая отзовется. Ведь молва об Айшат не только по линии казачьей ходит, она и степью бежит, и через горы скачет. Все и устроится. А ему, Акимке, что? А ничего!

Только лукавил казак Акимка самую малость. С кордона домой возвращался не как раньше. Не вздыхал уже на бедняцкое свое подворье, не загадывал заранее, когда опять на коня и туда, где все казаки друг другу - ровня. Спешил даже... Нет, разве это Акимка спешил? Это просто казацкий конь чувствовал родное стойло. А что сердце прыгало, как верный пес перед хозяином, так это, должно, от усталости или по весне. По весне вон и ослы танцуют! А сердце что? Глупое оно! Бьется вот, аж заходится, а чего так выделываться, к чему? Само не знает!

- Эй, ктой-то там несется по станице, как по степняку?! - услышал Акимка знакомый хрипловатый голос, но решил не отзываться. - Черт всполошенный! Потопчешь конем кого! В пекло, что ли, спешишь - хвост трубой, бес бурой? Что молчишь? Думаешь, не признает тебя дед Епишка? Врешь! Я нашенских казаков и во тьме египетской узнаю, по глупости ихней, по дурости, которую и впотьмах видать! Никак Акимка? Раз признал, так слазь! Неча передо мной, стариком, фасонить! Лошадь, конеч но, правильная у тебя, но сам ты передо мной - плюнуть и растереть. Пойдем-ка ко мне в хату! И без разговоров. Разговоры пока попридержи. Фомка друг утек, а тебя заместо себя оставил. Теперь тебе, Акимка, в первые казаки надо выходить. А ты думал? Кто же тебя этой науке обучит? Дед Епифан и обучит. Так что слазь и заходь ко мне...

Возражать было бесполезно. Акимка уже сидел за столом у окна, с которого еще не стерлись пятна пролитого в ту ночь чихиря, когда Фомка собирался на ту сторону Терека, чеченку воровать. Где он теперь, дружок беззаветный?

- Татарку, значит, к себе в дом принял? - говорил дед Епишка, разливая чихирь в кружки. - Фомка тебя так подучил? Сам догадался? Молодца, Акимка! Люблю тебя за это, люблю. Кто душу человеческую пригреет, тот свою спасет. Ты татарку эту не забижай. Злые бабьи языки во всем ее одну винят. Говорят, ее черный глаз и офицера этого сгубил, и Фомку-казака сглазил. А ты, Акимка-сынок, не верь. Пустое брешут. Разве шашка отвечает, коли ею пьяница в угаре размахивает? А конь виноват, когда хозяин им пшеничное поле травит? Вот и Айшат уродилась чеченкой да красавицей. Что же теперь? Бей шашку, коня стегай! Что проку?

- Кто же виноват, дедушка?

- Дурак ты, Акимка! Кто виноват? Судьба, а больше никто.

- Выходит, от судьбы не уйдешь?

- Еще раз дурак! Не всякий гром бьет, а и бьет, да не по нас.

- Говоришь - судьба, а сам в нее не веришь, - не сдавался Акимка.

- Потому судьба - для дураков, а для умных людей - промысел Божий. Потому не бойся, Акимка, открывай пошире ставень, а Бог тебя не оставит.

- Я вот о чем, дед! - спросил Акимка, громко стукнув пустой кружкой о плохо пригнанные доски стола. - Что, чеченки эти все такие дикие?

- Это ты с чего взял, что они дикие? Кусает тебя эта деваха, что ли?

- Ну, молчит, не смотрит... Что она там себе думает и чего удумает?

- Так чужой ты ей, вот и боится. Дикая! Другой народ! Мы для них дикари, необуздки они для нас. А знаешь, Акимка, что и лошадь про человека думает: вот леший, дичее не бывает!

- Лошадь-то думает? - отмахнулся Акимка.

- А то нет? Ты руками-то не маши! От правды не отмахнешься - не табачный дым, чай! Всякая животина думает про себя, кумекает. Сам посуди. Стоит она себе, травку жует, солнышку радуется. Вдруг откуда ни возьмись дурень такой бежит, навроде тебя. Прыг на нее верхом, самым непотребным образом, и давай ее по бокам охаживать! Что же ей, бедолаге, про тебя думать? Конечно, "дикарь"! А еще, может, и похлеще чего... Правда, я думаю, лошади - не из сквернословных. Ругаются они в меру. А больше терпят и страдают...

- Ну, и горазд ты брехать, дед! Такое про коней выдумал!

- Вот и видать сразу, что дикарь ты, Акимка, как есть дикарь! Не люблю тебя, нет, не люблю! Про чеченов говоришь, что одичалые они, а про лошадей не разумеешь. Вот я тебе расскажу. Есть в горах у татар история одна, вроде сказка, вроде быль, я врать не буду. За что купил, за то и продаю тебе, Акимка. А ты ухи свои приоткрой, пригодится! Был джигит один. Парень бедовый, лихой. Можно сказать, первый из первых, первач настоящий. Шашка была у него Гурда. Это как положено! Конь - кабардинец, а может, и арабских кровей. Только пуля его догнать не могла...

- Так уж и не могла? - усомнился молодой казак.

- Ты не встревай, Клин Клиныч! Раньше пуля летала не так шибко, как сейчас. Шашки были в старину не в пример лучше, а вот ружьишки были никудышные. Порох опять же... Да ты будешь слухать али как? Лихой был джигит, ни пуля его не догоняла, ни шашка не брала. Только мало ли про человека бед по свету ходит? Как-то утекал он от ворогов, а лошадь под ним застрелили...

- Вот видишь? Догнала пуля, видать!

- Не люблю дурака! - стукнул по столу дед Епифан кулаком-кубышкой. Экий ты, Акимка, прилипчивый стал! Даже к пуле и то прилепился!

- Ладно, рассказывай, дед. Не буду больше!

- То-то "не буду"!.. Справа гора, слева гора. Куда джигиту прятаться? А враг уже близко! Выхватил джигит кинжал, вспорол лошади своей брюхо. Кишки выкинул, а сам туда и залез...

- В брюхо?

- В брюхо! А то куда же? Подъезжают его супротивники. Ищут джигита и не находят. Что за чудо!

Только был здесь, и вот как сквозь землю ушел. Самый опытный из них смекает: кишки лошажьи на земле лежат, а джигита нет. А не в лошадь ли он залез? И этот выхватывает кинжал и как жиганет по брюху... Давай-ка выпьем, Акимка, еще по одной!

- Не тяни, дед! Что дальше-то?

Дед Епишка выплеснул в обрамленный седой беспорядочной бородой рот кружку чихиря, выдержал артистическую паузу.

- Чихирь - дрянь! Теперь хорошего чихиря уже не делают, плохеет казачий народ. Да!.. Распорол он брюхо, а там... жеребенок.

- Откуда же он там взялся?

- Что пустое спрашиваешь? Разве я его туда посадил? Я этот сказ не придумал, как слышал, так и передаю. Вытащили жеребенка. А он ладный такой, бойкий, хоть только и родился. Взял этот чеченец жеребчика себе. Вырастил его, выходил. Получился конь, я тебе скажу, таких никогда не бывало. Резвый, легкий, в походе неутомимый, а главное - умный, как человек. Только недолго он врагу своему служил, хоть тот его и выкормил. Однажды ехал этот чеченец горной тропинкой на этом самом коне. А как повыше заехали, тут конь взвился дыбу ном и сбросил седока в пропасть. Уразумел почему?

- Почему? Ведь он же его выходил, выкормил?

- А потому, что конь этот и был джигитом. Своему врагу он так отомстил.

- Куда же этот конь делся?

- В степи далекие подался. Вот чечены, кабардинцы и верят, что ходит где-то конь-человек. Многие джигиты желали бы его изловить, рыщут по степям. Да разве его поймаешь. Догнать его - не догонишь, обмануть - не обманешь. Умный он, как человек. Даже еще умней! Вот так-то, Акимка! А ты говоришь, что лошадь глупее человека. Ей человек надобен? Она и без него бы прожила. А ему без лошади - никуда.

- Мне бы того человека-коня!

- На что он тебе? Разве на простом коне тебе скакать плохо?

- Стал бы я такого коня чудного неволить?! Дружил бы с ним...

- Дурак, Акимка, истинный дурак! С дедом Епишкой дружи, пока он не помер. Вот и весь сказ...Выпьем-ка лучше за нашего Фому, чтоб нашел он приют в чужой стороне, а душе своей прощения и отпущения грехов...

* * *

- Соседей не бойся, - сказала Ева, - они простые, но очень добрые. Герка с ними все время дерется почему-то. Тараканов тоже не бойся. Они все полуручные. Корм берут прямо из рук. Герка собирается отловить самых быстрых и договориться с турецким посольством об организации платного тотализатора.

Тараканов было много. Но когда Леха вошел в комнату, о тараканах сразу позабыл. Все четыре стены огромной - метров сорок квадратных - комнаты были расписаны. Расписаны портретами Евы. Роспись была сделана прямо по штукатурке. Техника росписи была великолепной. Каждая стена имела свой цвет, и на каждой стене была своя Ева. Каждый раз нагая.

Голубая Ева на голубой стене. Стояла спиною и смотрела через плечо, полу обернувшись. Женственная, мягкая, пластичная, вся из круглых и плавных линий...

Розовая Ева на розовой стене вполоборота стояла на коленях и расчесывала волосы. Вся в движении, лукаво закусив нижнюю губу, из-под челки смотрела прямо в глаза, и грудь, казалось, вот-вот заколышется дыханием.

Бордовая Ева лежала на животе, подперев подбородок кулачками, задрав пяточки своих ладных ножек, подмигивая как бы: "Ну, что?"

И Ева лиловая. Лежащая на боку, во всем блеске изгиба бедер. Потупившая взгляд. Усталая. Задумчивая.

- О Боже! - воскликнул Мухин. - Эт-то ты?

- Это Герочка, в первый месяц, когда мы поженились. За одну неделю делал одну стенку. Ничего получилось.

- Да не ничего, а просто великолепно, слов нет. - Мухин чуть не плакал.

- Ладно, садись тут вот, сейчас я чаю принесу.

Леша сел на какое-то странное подобие дивана прямо напротив Евы розовой. Ему очень хотелось разглядеть роспись повнимательнее, но он смущался. Ему было как-то неудобно пялиться на грудь и на голые бедра пусть не живой, нарисованной, но все же Евы. Женщины, которую он, как ему сейчас казалось, уже любил.

Ева расставила чашки, причем не простые, а из какого-то особенного фарфора, который Гера по случаю купил у одной бабки, старой петербурженки. Подоспел чай. Когда она наливала Мухе, он посмотрел на нее. И она улыбнулась.

Стали молча пить.

- Что же мы так сидим? Я музыку сейчас поставлю. - Ева вскочила и, порывшись в горке какого-то хлама, достала компакт-диск. - Герка до запоев хорошие заказы имел. А я музыку люблю. Это Брамс.

Леша сидел и не совсем понимал, что происходит. Перед ним на стене была розовая Ева, закинувшая руки за голову, расчесывающая волосы, в наивном целомудренном бесстыдстве обнажившая прелестное тело, как обнажают его только перед зеркалом или перед самым близким и любимым человеком. Совсем непохоже на шеронстоуновские снимки.

А какое чудесное имя - Ева! Первая женщина на земле. Была до нее еще вроде какая-то Лилит, но это только сомнительные слухи...

А что будет дальше?! Ведь она замужем. Нет, это не проблема! Ева, конечно, сама выбирает мужчин. А значит - Герману придется отступить.

Муха был уже очень пьяный. По дороге к Еве они купили молдавский коньяк. Продавщица расхваливала его на все лады. Муха скептически ухмылялся и спорил, радуясь возможности показать себя знатоком перед Евой. Только все равно пришлось взять этот коньяк, потому как на другой денег у него не было. И так отдал последнюю наличку, обратно хоть пешком иди!

Но повод был достойный. Чувствовал Муха, что сейчас все у них и случится. В первый раз. Волновался сильно, нужно было что-то с этим сделать. Иначе может выйти конфуз - Муха это хорошо понимал. Сексуальной практики у него не было, но с теорией все было в порядке.

Борясь с волнением, он практически в одиночку опустошил бутылку. Ни о каких активных действиях теперь и речи идти не могло. Мухе стало стыдно и грустно. Единственное, что его успокаивало - понимающий взгляд Евы, которая укрывала его одеялом на этом странном диванчике, так и не ставшем ложем любви.

А по стене, по розовому Евиному портрету нахально полз таракан, иногда замирал, будто изучая особенно понравившийся фрагмент рисунка. Одобрительно шевелил усами и полз дальше. Таракан был чем-то похож на Леву Шевченко...

Ева, по паспорту Анна Анатольевна Серебрякова, родилась и выросла в рабочем поселке в полутора часах езды электричкой от Москвы, в семье, принадлежащей к условному классу поселковой интеллигенции. Отец ее, худой, сутулый мужчина, постоянно кашляющий, с коричнево-желтым лицом то ли от чрезмерного курения дешевых сигарет, то ли от постоянного пребывания на открытом всем стихиям деревенском просторе, работал старшим мастером на железной дороге. Ничем особенным не выделяясь среди своих земляков и коллег, он так же, как и все вокруг, много и часто выпивал, отчего никогда нельзя было понять, трезвый он или пьяный. Светлые водянистые глаза его всегда слезились, как будто от сильного ветра, речь его было примитивна, груба и отрывиста. Он всегда пребывал в каких-то нескончаемых хлопотах по хозяйству и, работая на железной дороге, имел при этом дом, большой сад, огород, держал домашнюю птицу, кроликов и поросят. Положение старшего мастера позволяло Анатолию Серебрякову не только отлучаться с работы в дневное время, но еще и тырить разный материал, всякие там доски, шпалы, горбыль, подтоварник, из чего он постоянно что-то строил - то забор, то баньку, то сарай, то загородку для кроликов. Воспитанием дочери Анатолий совершенно не занимался, считая это делом жены и школьных учителей.

И о том, что в его доме подрастает человек со своим характером, способностями и амбициями, он даже не задумывался. Считал, что все должно образоваться само собою. Закончит школу, пойдет работать. Выйдет замуж, родит детей.

Его жена, Валентина, работала бухгалтером в заготконторе и весь процесс воспитания дочери ограничивала постоянным желанием заставить ее что-нибудь делать по хозяйству. Учеба Ани в школе, ее интересы, страсти и желания Валентину не волновали нисколечко, она считала, что кино, танцы, подруги и даже книги и телевизор - это праздная ерунда, которая ничему не научит. Единственно важной функцией женщины она считала выполнение работы по дому и огороду.

Аня, неясно в кого уродившаяся, подрастала девчонкой красивой и смышленой. Легко и хорошо успевала в школе, танцевала в хореографическом ансамбле Дома культуры железнодорожников, ходила на все фильмы, которые привозили в поселок, особенно американские, любила смотреть по телевизору мексиканские сериалы про Веронику Кастро...

Жизнь в поселке казалась ей тягостной и однообразной. Когда Аня смотрела кино, она тщательно высматривала все подробности "тамошней жизни", жадно вглядывалась в богатые интерьеры домов, так отличавшиеся от их с родителями не то избы, не то квартиры, смотрела на красивых героев и героинь, мысленно примеряя на себя их одежды, их автомобили, заучивая и твердя потом наизусть их лихие реплики, вроде:

- Терпеть не могу Чикаго.

- Завтра лечу в Лондон. Какая будет погода?

- Возьмите мне в "АВИСе" "Мерседес".

- Налейте мне джин с тоником...

Аня томилась поселковой жизнью, ее ежедневной запрограммированностью на унылое однообразие, на отсутствие каких бы то ни было ярких впечатлений, приключений, просто ярких интересных людей.

С некоторых пор ее стала угнетать убогость одежды, которую носили родители, соседи, одноклассники и она сама; убогость поселковых улиц; убогость развлечений.

Аня томилась, но сама не могла объяснить ни себе, ни подругам, почему ей так противно представить себя толстой женою соседа Юрки, противно представить, как он будет так же, как отец, ругаться матом, курить "Приму" и думать о том, как украсть в совхозе пару мешков комбикорма. Несмотря на то что Аня добросовестно каждую субботу ходила на танцы в клуб железнодорожников, поселковые парни не представляли для нее ровно никакого интереса. До армии они все как один ходили ссутуленные, в ватниках и резиновых сапогах, вечно лузгали семечки, разъезжали на своих вонючих мопедах. От них несло дешевой сивухой и провинциальностью.

Девчонок на танцах они приглашали только из куража, поглумиться. Они приходили в клуб в основном, чтобы подраться. Иногда до тяжелых увечий. До статьи. До посадки. От скуки.

А после армии, если не садились до этого в тюрьму, они начинали резко спиваться, как-то быстро старились, матерели, не по возрасту быстро наедали и напивали животы и вторые подбородки. И местные девушки старались поскорее женить их на себе, пока они совсем не спились и не растеряли на этой стезе свои репродуктивные способности. И превращались эти вчерашние сутулые пареньки на вонючих мопедах в отцов семейств, домовладельцев, старших мастеров. И это было страшно.

Но Лос-Анджелес был вон как далеко! Как луна. А Аня была обыкновенной поселковой девчонкой, с почти что крестьянской реалистичностью она сознавала, что Парижа в ее жизни никогда не будет, равно как и Лос-Анджелеса. Поэтому в своей "программе максимум" она мечтала о Москве. Москва была рядом - в полутора часах езды электричкой...

Московские ребята приезжали летом в их поселок на дачи.

А еще за речкой была геобаза строительного факультета одного из самых больших московских институтов. Студенты первого и второго курсов каждое лето приезжали сюда на практику и целый месяц ходили по полям с треногами теодолитов и нивелиров, таскали рейки, похожие на огромные школьные линейки с делениями, планшеты, мензулы, мешки с колышками...

Они приносили в мертвую убогость поселковой жизни живинку внешнего мира - своими красивыми джинсами, своими прямыми, не сутулыми спинами с надписями на них по-английски "Moscow University", своими человеческими лицами, почти такими, какие она видела в кино.

И местные ребята, как бы чувствуя Анино душевное стремление к столичным парням и ревнуя ее, каждую субботу собирались возле клуба железнодорожников "бить дачников", а иногда, собравшись большой кучей, садились на свои вонючие мопеды и ездили "бить студентов".

И били. И сами получали. И в этом была их жизнь.

Первой Анютиной любовью был студент первого курса строительного факультета..... Анюта в то лето перешла из девятого в десятый класс и в свои полные шестнадцать представляла собой стройную "сексапилочку" с формами, достойными журнала "Уи", привлекавшими всеобщее мужское внимание, когда приходила с подругами на местный пляж.

И когда снимала платьице, оставаясь в бикини, пузатые дачники - отцы семейств тихо пускали слюну, приосанивались студенты, пуще прежнего начинали материться поселковые допризывники.

Там на пляже и подкатился к ней красивый первокурсник. И екнуло девичье сердечко. Его звали Алик. У него были красивые джинсы. Он не ругался при ней матом. Он очень хорошо разбирался в марках иностранных автомашин.

Тера потом, когда Ева рассказала про свою первую любовь, усмехнулся и приговорил:

- Эффект "Ален Делон - не пьет одеколон"...

И был прав.

Родители Алика работали за границей. И этого было более чем достаточно.

На второй вечер после знакомства Аня отдалась ему в копне сена, на подстеленной им курточке американского спецназа, какая была у Сталлоне в фильме про первую кровь....

А на следующий день сосед Юрка сгоношил ребят, и они на вонючих мопедах поехали "бить студентов". Алику досталось больше всех. Он попал в больницу.

Получился шум. Начальство хотело возбудить уголовное дело. Однако потом все каким-то образом уладилось. Соседа Юрку пару раз вызвали в милицию, да тем дело и кончилось. А вот с Аликом у Ани любовь оборвалась, не успев расцвести. Он, пролежав в больнице два или три дня и выписавшись, вернулся в лагерь геодезистов со справкой о переводе на легкий труд, поэтому был поставлен на кухню истопником и ходил по лагерю как ветеран Вьетнама, гордо неся свежие синяки на своем красивом лице.

Она прибежала к нему, почему-то по дороге нарвав букет полевых ромашек, прибежала к нему на кухню, открытая в своем искреннем первом чувстве, большими своими черными глазами крича: "Люблю, люблю, люблю тебя".

А он, бросив вязанку дров возле полевой кухни и отряхнув свои красивые линялые джинсы, холодно сказал ей:

- Вали-ка ты отсюда! Не хочу я из-за какой-то прошмондовки вылетать из института. Так что вали давай, и сюда больше не приходи, а то...

И она увидела в его сузившихся глазах такое к себе презрение, какого даже сама никогда к самому последнему пьянице не питала.

Она убежала и плакала потом. День и два. Потом недели две не ходила на танцы и плакала по ночам. Хотела подговорить Юрку, чтобы он Алика "порезал"...

Но все прошло.

И когда студенты в августе уезжали, она пришла на прощальный костер. Алик с гитарой в руках пел какую-то песню на английском, и красивая студенточка висла на нем, хватая его руками за лицо и целуя его в губы. Увидев Аню, он махнул ей рукой и крикнул: "Привет!"

Было много песен, гитар, они орали какие-то куплеты по-русски, потом какие-то рефрены по-английски. Многие был пьяны. Многие целовались.

Он подошел к ней и, взяв ее руку, написал на ладошке шариковой ручкой: "254-96-45".

- Звони, Ева.

- А почему Ева?

- Потому что первая.

Год спустя Аня Серебрякова приехала в столицу поступать в институт. Подала документы в Первый медицинский. И провалилась. На сочинении. Больше всего боялась химии, а срезалась на сочинении.

В поселок к родителям решила не возвращаться. Решила, что пойдет санитаркой в больницу, пропишется по лимиту и будет потихоньку готовиться к поступлению на следующий год. А пока не кончились еще родительские сто долларов и не выгоняли еще из абитуриентского общежития, гуляла по Москве, сидела в кофейных, лежала на пляже в Химках возле Речного Вокзала. Там и познакомилась она с Герой. Он подошел к ней, сел рядом на песок и с ходу предложил ей переспать с ним.

Он не лез ее лапать, он просто говорил ей, какая у нее замечательная фигура, что она рождена для секса и что только такой ценитель красоты, как он - настоящий художник Герман Гольданский, сможет открыть для нее окно в мир искусства, эротики и истинной свободы. То ли Аня всю жизнь внутренне готовилась к этой встрече, то ли день был такой солнечно-активный, но она совершенно не испугалась и пошла с ним в его мастерскую. Пошла и осталась там надолго, став Герману кем-то вроде жены.

Слово свое он сдержал, обещанное окно открыл и ввел неискушенную девицу в художественную среду.

А Аня-Ева училась быстро. И вскоре никто уже не мог распознать в ней "колхозное дитя", как все еще иногда, во хмелю, именовал ее Гера.

Она научилась правильно подавать себя. Научилась выглядеть независимой и гордой, вести себя с чувством собственного достоинства. Настоящего достоинства, а не плебейского гонора.

Была только одна небольшая проблемка. Независимой на самом деле Ева не была и быть не могла. Герман Гольданский оставался единственным человеком, который поддерживал ее существование в столице.

И когда он запивал из-за срывающихся заказов, ей оставалось только злиться и терпеть. Ждать перемен. Эти проклятые запои здорово действовали ей на нервы. Во-первых, пьяный Герман напоминал ей отца, и это ее пугало. Не для того она уехала в Москву, чтобы здесь повторить судьбу своей матери, о которой она предпочитала вообще не вспоминать.

Во-вторых, Ева привыкла к мужской ласке, а пьяный Герман в постели мог только храпеть!

А уйти было некуда. Да и незачем. При Германе она чувствовала себя личностью и пускаться в свободное плавание не хотела...

Муха, однако, был не в курсе относительно ее положения. Ему она показалась той самой роковой сексуальной незнакомкой, о которой он грезил уже столько лет.

Может, думал он по наивности, Гольданский из-за нее и запил!

Глава 9

...И тень его в горах востока

Поныне бродит в темну ночь,

И под окном по утру рано

Он в сакли просится, стуча,

Но, внемля громкий стих Корана,

Бежит опять под сень тумана.

М.Ю.Лермонтов

Еще древние знали, что атлету для победы нужны условия, режим, разминка, привычная обстановка, а воину ничего этого не надо, он всегда готов к бою. У атлета есть еще другие жизни, где он - любитель вкусно поесть, поволочиться за дамами, утолить свои страсти, понежить свое тело. Воин живет одной жизнью. Спит, ест, любит он иначе. Ничто не мешает ему всегда оставаться бойцом.

Таков и казак. Он всегда готов к горячей погоне, внезапной засаде, долгой перестрелке. И на охоте, и в поле, и на гулянке. Всегда при нем ружье, шашка, кинжал и теплая бурка. Конь всегда здоров и ухожен. Только вот сторону родную, станицу родимую оставить вдруг и навсегда он не готов. Даже уходя от чеченской погони, казак себя беглецом не чувствует, потому что на кордоне за Тереком стоят свои братья казаки, а дальше - вовсе станица, родная саманная хата. Да что там! Каждый куст бузинный, побег ирговый его узнают и берегут, как родного.

И вот прошел приступ гнева, ревность спала с души. Опамятовался казак Фомка Ивашков. Раньше смотрел он на тот берег Терека, на чужие горы, на аулы мирные и немирные и понимал, что туда надо оборотиться, туда ружье изготовить, оттуда пули ждать. За спиной же - своя родная благодать, греет спину кизяковым дымом, щекочет загорелую шею веточкой вишневой, а бывает и локоном девичьим.

Куда же теперь было ему оборотиться? Ружье, шашка, кинжал, бурка... Все при нем. Только откуда теперь ждать погони? Где душе его отогреться? Куда стремиться? Какую сторону Терека выбрать? Да нет уже выбора! Пустил коня, перешел на ту, чужую, сторону. Принимай казака, чужая земля, не дай сгинуть, пропасть!

Знал Фомка и эту сторону. Бывал здесь в набегах, в разведке, что называется, проездом, наскоком. Потому не плутал, быстро миновал открытое место и поехал краем леса. В начале лета в лесу благодать. Цветы и те сладкие, липкие. Можешь пить из них, как из кувшина, можешь жевать лепестки, чтобы голод заглушить. Ягоды уже вот-вот, а там и ранние плоды, орехи. Зверя в горных зарослях всякого много. Не пропадет казак нигде, отсидится, переждет лихую пору, а заберется на гору повыше и увидит свою судьбу, как на ладони. Все поймет про себя, куда дальше путь держать, в какой стороне его звезда светит.

Выехал Фомка на едва заметную лесную тропу. Недолго думал, поехал по ней. Ружье на всякий случай приготовил. Тропинка ведь неизвестно когда и кем проложена, откуда идет и куда выведет. Если звериная дорожка, Фомке хорошо. Зверь теперь ему брат, потому как сам Фомка стал зверем лесным. Хуже, если человеческая это тропинка.

Словно услыхала тропинка Фомкины мысли, в лесу ведь и думать надо тихо, вильнула испуганно в сторону. Чего испугалась? Камень огромный из орешника торчит, словно медведь горбатый. Фомку валуном напугать не так-то просто, да и конь - не дурак, раньше казака учует, подскажет опасность.

Тропинка незаметно пошла в гору, чуть поднимется, а потом опять полого стелется. Но постелен но задралась вверх, почти уже карабкается. Фомка слез с коня, пошел рядом. Сквозь густую листву видел, что надвигается на него что-то огромное, как грозовая туча, но тихое и медленное. Горы...

В проплешине лесной увидел Фомка за лесом сверкающий на солнце Терек, точно шашка, наполовину вынутая из ножен. Другую половину закрывали лес и соседняя гора. На той горе был мирный чеченский аул. Отсюда виден был дымок, похожий на туман, но неправильный, рваный, человеком замешанный. Значит, правильно шел Фомка: между аулов мирных и немирных, теперь уж ему, беглецу, все равно. К тому же для одинокого казака мирных аулов не бывает.

Если бы еще тропинка пошла по склону, в обход, так нет - наверх полезла. Кому только такая нужна? Мало таких дорожек, по которым беглец может долго идти. Рано или поздно приходится ему сворачивать. Другие теперь у него пути, непроторенные.

Плохо еще, что песен своих петь нельзя на чужой стороне, а чеченских он не знал. В самый раз сейчас бы затянуть хорошую песню старинную. Знал Фомка много песен и петь их умел с настроением. Больше всех любил он одну - о вещем коне.

Ох ты гой еси, мой добрый конь,

Конь - забава моя молодецкая

И утеха ты моя казачья!

Уж что же ты травы не ешь луговой

И воды не пьешь ты ключевой?

Али я на тебе сам тяжел сижу?

Али сбруюшка моя ратная,

Али фузеюшка с портупеюшкой?..

Пропел Фомка тихо, полушепотом, на ухо своему коню. Но что значит песня казачья! Помянул воду, а она уже откликнулась. Бежит из-под скалы родник маленькой струйкой, с цыплячье горлышко, намыл в земле росточь, величиной с корытце. Напился Фомка и коня напоил, а потом только увидел кабаньи следы, ведущие в чащу. К источнику приходил вепрь и придет еще непременно. Ничего, душа заживет, а тело мы прокормим.

Привязал казак своего коня подальше за скалой, в зарослях ирги, а сам прошел по кабаньей тропе в лес. Нашел себе ложбинку за пахучим, стелящимся по земле можжевельником, который дед Епишка называл казачьим деревом. Лег на прохладную лесную подстилку и опять загрустил. А в голове песня та же крутится, хочет до конца допеться, за коня вещего отвечает.

Ты хозяинушка мой ласковой,

Уж ты ласковой, мой приветливой!

Уж ты сам на мне не тяжел сидишь,

И не сбруюшка твоя ратная,

Ни фузеюшка с портупеюшкой, 

Тяжела служба нам государева,

Надоели нам походы частые,

Частые и дальние.

Заутра нам на войну идти;

Уж тебя убьют, застрелят меня,

Над тобой станут петь попы, дьяки,

Надо мною вскричат черны вороны...

Верно! Ворон вскричал, как в песне поется. Зашумела тропа к водопою, шел по лесу зверь большой и сильный, не таясь, никого не опасаясь. Быстро же он сподобился! Вот жизнь тут, в татарских горах, - подумал, а вода из-под камня уже бежит, след только обнаружил, а зверь сам на тебя выходит.

Грохнул выстрел. Горное эхо запоздало прогрохотало вслед. Пронеслась над ущельями громкая весть о том, что в горах поселился новый охотник. С одного выстрела он бьет вепря, песни поет на чужом языке, звериными тропами ходит, а людских сторонится.

Только отвязал Фомка коня, чтобы отвезти убитого кабана подальше от громкого места и где-нибудь в далеком ущелье устроить первый обед на новом месте, как опять услышал по лесу шум больших зверей. Бежали они не от выстрела, а наоборот - к нему. Значит, не звери это были. Припал Фомка к земле и ясно услышал стук лошадиных копыт. Надо же такому случиться! В первый же день татарами оказался обнаружен, в двух шагах от чеченского отряда затеял охоту. Вот и правду говорят, что чужая сторона - мачеха, а еще, что чужбина не по шерсти гладит.

В какую сторону теперь ему уходить? Прислушался Фомка: скачут по той самой тропе, по которой он гору огибал. Прямо по его следу. Посмотрел казак на дымящуюся рану в шкуре вепря, вздохнул с сожаленьем, вскочил на коня и тронул по кабаньей тропе, пока не торопясь, а прислушиваясь.

Старый Таштемир считал, что человек портится от земли, а от близости небес становится чище, мудрее. Жителей долины он считал людьми больными, нечистыми и вообще недалекими. Если бы не ворчливая Фатима, он давно бы ушел из аула и забрался бы еще выше, под самые облака, где летает самая благородная и честная птица - орел, где откровения исходят из уст Аллаха и попадают в уши верующих в неискаженном виде.

Таштемир верил, что есть такие снежные вершины, забравшись на которые, праведный человек может прочитать на небе слова Аллаха, как на странице Корана. Там застывают священные строки, скованные на какое-то время ледяным дыханием, а потом постепенно опускаются вниз, подтаивают, смешиваются с греховным. Горцы еще успевают глотнуть быстро растворяющейся в мирском воздухе истины, если, конечно, не спят в своих саклях, задвинув ставни, а вот жители долин обречены дышать ложью и обманом.

Конечно, бывают и среди казаков и русских праведники, которые случайно набредут на застывший кусок истины, чудом попавший на равнину и лежащий где-нибудь в глубине оврага, как последний весенний снег. Но как низка их истина по сравнению с откровениями горных вершин. Это только звезды, отраженные в колодце, которые видит согбенный человек, в то время как прямо над ним в ночном небе сияют настоящие светила.

Поэтому спал Таштемир на крыше сакли, завернувшись в старую бурку и прислонившись спиной к каменной трубе. Здесь был не только другой воздух, совсем иные приходили к нему сновиденья. Видимо, душе его не мешала крыша сакли, и она поднималась в заоблачные выси.

Однажды Таштемир проснулся в полной уверенности, что во сне ему была показана истинная, правильная Йа Син - тридцать шестая сура Корана. Таштемир помнил, что во сне он испугался, потому что читал ее голос сверху, как бы над ним, умирающим, в качестве отходной молитвы. Но он хорошо помнил, что сумел подняться к читающему и ему щедро был истолкован смысл "сердца Корана". Таштемир услышал такое, отчего, проснувшись, сразу хотел бежать к мулле, чтобы поделиться с ним увиденным и услышанным. Но сон есть сон. Пока он слезал с крыши, побранился дежурно со старой Фатимой, сон забылся, ушел, как сквозь пальцы, в песок вечности.

В эту ночь Таштемиру не спалось. То ли дым чеченских очагов не поднимался вверх, мешая дышать горным воздухом, то ли само небо опустилось греховно низко и душа не спешила временно покинуть свою клетку. А еще вечером он слышал выстрелы, которые раздавались то вверху в горах, то спускались ниже.

Пальба быстро перемещалась, громыхала то здесь, то там, все это означало беспорядочную погоню, когда преследователи то идут по следу, то видят свою жертву, то опять теряют ее. Должно, джигиты гнали сбежавшего пленника. Но для пленника босиком и в колодках беглец был слишком резов. Таштемир вслушивался в далекие звуки и раскаты выстрелов, но не совсем понимал происходящее. Вот раздался одинокий выстрел, потом какое-то время горный лес молчал, а потом разразился беспорядочной стрельбой.

Старик весь день и вечер внимал этой странной охоте в горах, а теперь, лежа на крыше, по привычке прислушивался к лесным звукам, вместо высшего горного дыханья. Но ночь зашумела вдруг совсем рядом с его саклей. Сначала забрехал его старый пес с порванным ухом. Когда он чуял чужака, то так заходился, что старые связки подводили, и собака начинала хрипеть и кашлять. Вот и теперь Таштемир слышал, как сипят и клокочут собачьи внутренности. Кто-то чужой приближался к его сакле.

Привстав на коленях, Таштемир всматривался в ночную мглу. И там, куда он смотрел, мелькнула в лунном свете тень, удлинилась и вдруг стала короткой. Значит, человек или спрятался, или упал. Старый пес бесновался, как в молодые годы. Понятное дело - почувствовал запах крови. Ночной путник был ранен.

Кряхтя, Таштемир слез с крыши и пошел навстречу гостю. Чего было таиться старику? Чего бояться? Смерть уже давно не была для него злом, потому он ее и не страшился, как пришелец не боялся старого волкодава.

- Ассалам алайкум!

По тому, как гость проговорил традиционное для чеченцев приветствие, Таштемир понял, что перед ним русский, вернее казак, что он ранен, очень устал, и еще - что вчерашняя погоня в окрестностях аула была за ним.

- Ва алайкум салам! - ответил старик, подумал и добавил: - Могушалла муха ю хьан?

Как Таштемир и ожидал, пришелец не понял обычного вопроса - как здоровье? Значит, все именно так, как он предполагал. Ну что же, чем дольше был путь гостя, чем труднее был его путь, тем гость дороже. Таков закон горного гостеприимства. Ведь недаром, когда на свет появился предок всех чеченцев Нохчуо, в одной руке он крепко держал кусок железа. Так крепко, что пальцы были белые. А в другой руке - сыр, такой же белый, как пальцы, сжимавшие железо. Но держал Нохчуо сыр бережно, сохраняя его для гостя.

- Урус? - только спросил Таштемир.

- Казак, - ответил незнакомец.

Старик жестом пригласил гостя пройти в саклю. Его жена Фатима жила на свете не первый день, потому уже мешала в широкой глиняной чашке даму - муку из ячменя, ржи и овса - готовила незатейливое, но сытное чеченское толокно. Чуреки с бараньим жиром, сыр и молоко уже ждали гостя, а в очаге горел огонь.

Давно к старикам никто не приходил, и ждать им было некого. Но старая Фатима не забыла обычаи предков. Подойдя к гостю, она приняла из его рук оружие. Казак, видимо, знал про этот обряд и сам протянул ружье и шашку женщине. Это понравилось Таштемиру.

При свете очага Таштемир разглядывал ночного гостя. Был он широкоплеч и статен, движения его, по привычке, начинались порывисто, но пресекались слабостью и болью. Бурая черкеска на левом плече была темнее. Цвет ее скрывал кровь от торжествующего врага, но Таштемир был гостю не враг. Он крикнул Фатиму. Та вошла, ушла и вновь появилась с чашкой, чистым полотном и небольшим кувшином.

Гость был очень голоден, но усталость и слабость были сильнее голода. Он хотел есть, но мог только слегка дотронуться до пищи. Таштемир показал казаку на раненое плечо и встал, чтобы помочь. Но тот жестом остановил старика, рванул черкеску с плеча и тут же упал, потеряв сознание...

Фомка очнулся от боли в плече и еще от странного, густого запаха, который, словно змея, заползал в ноздри. Он лежал в другой комнате. Первым делом казак поискал взглядом свое оружие и обнаружил его висящим на стене прямо над собой. Старик-чеченец колдовал над его плечом. Рядом стоял тазик с густо подкрашенной кровью водой и кувшин, откуда исходил странный запах.

Старик запускал в кувшин руку, извлекал оттуда массу буро-зеленого цвета и касался рукой Фомкиной раны. Боль, которую чувствовал казак, была уже другая, совсем другая. Та боль тянула из него силы, а эта как бы напоминала, что он живет и будет жить. Пальцы старика были легкие и хваткие. Фомка чувствовал их цепкую силу, когда чеченец бинтовал чистым полотном плечо.

Потом вошла старуха. Она принесла еще какую-то чашку. Старик каркнул ей что-то на своем вороньем языке, и она молча удалилась. Чечен поднес к его губам чашку, и Фомке пришлось пить странную жидкость, напоминавшую молоко, но соленое. Фомку заставили сделать несколько больших глотков, хотя душа не принимала этого странного пойла.

Потом в саклю вошла Айшат. Она была без платка, с распущенными волосами. Густая черная завеса волос опускалась до пояса. Ее глаза, глаза удивленного Божьим миром олененка, смотрели на Фому, как из зарослей кустарника. Айшат села подле его постели, и волосы ее коснулись пола.

Фомка хотел что-то сказать ей, но не мог вспомнить. Все чеченские слова, которым учил его дед Епишка, летали где-то над его головой, а он не мог их поймать - не было сил.

- Здравствуй, казак Фома, - вдруг сказала Айшат.

- Здравствуй... - пробормотал ошарашенный Фомка. - Голос у тебя, как ручеек весенний. Что же ты, Айшат, раньше по-нашенски не говорила, все молчала? Выходит, умеешь?

- Умею.

- Отчего же молчала все время, будто водицы в рот набрала?

- Оттого, что слово надо беречь. Из слов состоит молитва Аллаху. Зачем же дарить такое богатство врагам?

- Разве я враг тебе? Я же всю жизнь свою за тебя поломал, как хворостину, и в костер бросил! Пролил я кровь православную. Теперь я всем враг - и казакам, и татарам. Только одной тебе, Айшат, я не враг, а суженый.

- Суженый ты мне, это верно. Соединила нас судьба, только не близко, а далеко. Мы с тобой, что два конца у вашего русского коромысла. Как ни верти его, все равно не сойдемся. Суждено нам с тобой быть по разные стороны Терека. Видишь, я теперь живу на вашей стороне, а ты - на нашей. Вернешься ты, уйду я. Не сойтись нам с тобой вовеки.

- Кто же виноват в этом?

- Не знаю. Может, Терек.

- Так вот все из-за кого! - воскликнул Фома. - Вот кто во всем виноват! Проклятая река! Ну погоди же. Не знаешь ты казака Фомку. Рано радуешься, веселишься бурунами! По-твоему не бывать! Остановлю я тебя. Одной только любовью и дерзостью остановлю тебя. Пройду сквозь тебя, как Моисей через море, и чувяков не замочу.

Глаза Айшат словно выросли в размерах, или она так близко приблизила к нему свое лицо.

- Гляди, Фомка! - сказала она, проникая своим взглядом до самого дна казацкой души. - Пророком и посланником Аллаха себя представить хочешь? Истинным пророком Мусой, которому был ниспослан таурат, себя воображаешь? Не видать тебе меня, потому что не пройдешь ты через Терек. Поглотят тебя его темные воды, как поглотила морская пучина войско Фирауна из Египта. Понесет Терек твое мертвое тело в огненное море. Там будет гореть твоя нечестивая душа... Пропадешь ты, Фомка!

- Я пропаду? Вот и видно, что не знаешь ты казачьей души! Не понимаешь ты казачьей силы! Думаешь, она в шашке его или коне? Шашка у казака чеченская, а конь - кабардинский. Силушка-то вся тут - в сердце его вольном, в душе его бесшабашной... Вот и погляди, коли не веришь!

Вот Фомка уже на берегу Терека. Бежит мимо Терек, как зверь за добычей, играет на солнце его бурый мех. Может, и чертова шкура такого же цвета? Шайтан-река! Бежит мимо, на Фомку не смотрит, будто дела ему нет до казака. Не признал, значит? А казак всех твоих чертей давно рассмотрел. Не обманешь теперь! Не вода это мутная, черти это несутся хвост в хвост, рыло в рыло. Плотно бегут, простому человеку и не различить! Только казацкий глаз не обманешь! Всех вижу, до одного. Вон, крайний из сил уже выбился, пена по козлиной бороде бежит... Э, да что там их рассматривать! Во имя Отца и Сына!

Закипело казачье сердце, шагнул Фомка в бегущий поток. Испугались мохнатые и бурые, поджали хвосты, расступились. Те, кто позади бежал, наткнулись на передних, передние назад подались. Свалка получилась. Теперь уже точно ничего не разобрать.

Смело пошел казак на середину реки. Поток сбоку клокочет, заходится от бессильной ярости, но сделать ничего не может. А справа - совершенно пустое русло. Только не пустое оно. На камнях люди сидят. Вон - свои братья-казаки чубатые, а там - чеченцы бритоголовые с рыжими бородами. Молча сидят, каждый свою думу думает.

Вдруг кто-то окликнул Фомку по имени. Смотрит казак - чеченец сидит. Не молодой, не старый. Шапка меховая белым вокруг обвязана.

- Свататься пришел? - спрашивает чеченец.

- Неужто у вас, татар, тоже сватаются? - удивился Фома.

- А у вас, казаков, выходит, невест принято воровать? - с недоброй ухмылкой проговорил собеседник. - Потом бросать их на чужой стороне, чтобы их гнали из дому, как собак? Так у вас принято?

- А кто ты такой, чтобы задавать мне такие вопросы? - возмутился Фомка. - Кто ты есть?..

Внезапная догадка пронеслась в его буйной голове. Дрогнуло сердце казака. Не видел он, как дрогнул в такт его сердцу застывший слева бурный поток.

Прошел Фомка середину реки. Дальше решил пойти быстрее, на людей не смотреть, ни с кем не разговаривать. Вон и противоположный берег уже недалек, рукой подать. Вон и Айшат на берегу стоит, чадру откинула, чтобы лучше видеть.

Тут кто-то опять позвал его. Обернулся Фома. Сидит на камне офицер, тот самый, им застреленный.

- Вот и свиделись мы, Фомка, - говорит грустно и спокойно. - Поймали тебя, судили или во время погони застрелили?

- Нет, ваше благородие, жив я покуда, чего и вам желал бы, - сказал Фомка и подумал, что нехорошо сказал, обидно.

- Какими же тогда судьбами? - спросил Басаргин. - Что не жилось тебе на берегу? Разве плохо казаку на воле?

- Видать, мало мне было воли, потому и пришел к вам. Вы уж меня простите. Сами вы на смерть шли, как зверь на охотника выскочили. Не окажись я тогда у ручья, может, и не стал бы стрелять. Только вы не думайте, ваше благородие, я здесь проездом. Перейду вот на ту сторону, только вы меня и видели.

- Очень жаль, - усмехнулся Басаргин. - Здесь у нас все по-простому, без чинов и званий. Вон и татары рядышком сидят, только, замечаешь, в другую сторону смотрят? На Мекку свою, должно быть. А вот рядышком камень свободный. Знаешь, для кого бережется?..

Второй раз дрогнуло казачье сердце-. Застывший поток колыхнулся, напружинился, но в последний момент задержался.

Вот и Айшат. Стоит на берегу, приветливо смотрит. Никогда она еще так не смотрела! Прошел он по дну Терека, как Муса, и не поглотила его бурая вода, как войско египетского Фирауна. Вот она - злобится, сатанеет, как пес, который свой хвост поймать не может. Только не по зубам ей казак гребенской Фомка Ивашков, не по зубам! Теперь ничто нас не разлучит. Свел я воедино берега, согнул несгибаемое коромысло судеб. Все для тебя, люба моя! Все только тебе, сокровище мое! Скажи только - любишь ли ты меня?

Черная бездна глянула вдруг на Фомку глазами Айшат.

- Ненавижу тебя и весь твой род! - пронеслось над рекой, и даже клокотанье Терека оборвалось. - Сгинь, проклятый гяур!

Третий раз дрогнуло Фомкино сердце, и темный поток вдруг набрал силу, взвыл многими тысячами голосов и обрушился всей своей мощью на казака. Его придавило к дну, сдавило грудь. Чтобы обрести дыхание, Фомка собрал все свои силы, закричал и проснулся от собственного крика.

* * *

Гоча ходил в разведку с Хохлом.

Вообще, в отряде было два хохла, причем оба из УНА-УНСО. Одного звали Тарасом, другого Степаном. Оба на левом плече камуфляжа носили нашивки в виде жовто-блакытного флажка с трезубцем и на левом же обшлаге рукава ленточки с вышитой готической вязью надписью "Галичина".

Хохлы брили головы, оставляя на темени длинные пряди волос. Гоча их уважал. Они хоть и не верили в Аллаха, а верили только в пророка Ису, но русских ненавидели не меньше самого злого нокчи.

Высокого, который был помоложе и которого Степаном звали, так и кликали в отряде - Хохлом. Для простоты. И он не обижался.

Вот с ним Гоча и пошел в разведку. Пора было пополнить запасы хлеба. Да и мяса свежего хотелось. Надоели консервы. И кроме того, связной из села передал, что федералы так и не нашли схрона с боеприпасами. А это значило, что заодно можно пополниться выстрелами к "мухе", да и патронов несколько цинков прихватить.

В общем, отряд был готов войти в село. Но сперва следовало хорошенько приглядеться. Вот и послал Лека Гочу с Хохлом. Разведать.

Хохол уже успел навоеваться. И в Югославии был, у хорватов, и в Приднестровье. Обстрелянный и в хвост, и в гриву. Девятнадцать зарубок на прикладе имел. Хотел до отъезда к себе во Львов до двадцати пяти довести. Гоча себя с Хохлом спокойно ощущал. Этот не предаст. Этот русских до последнего патрона бить будет. Ему к русским попадаться нельзя. Его спецназ МВД или десантники сразу штык-ножами на лоскуты порежут!

В движении общались только жестами. Или легким свистом. Хохол отлично имитировал иволгу и трясогузку. Если первым идет, то вдруг присядет, замрет, руку левую в велосипедной перчатке поднимет и свистнет иволгой фью-фью-тень-фью... Потом рукой махнет - все в порядке... И снова - идем...

У речки, где зеленка подбиралась к самой воде, они с Хохлом посидели весь день. Почти до темноты, как Лека велел. В бинокль оглядели все дома, которые было видать. Всех обитателей селенья, которые остались.

Видели и Айшат, как она приходила купаться. В трех шагах от них плескалась и не заметила. Рубашку верхнюю сняла, платок развязала, оголила плечи...

Гоча покосился на Хохла... У того аж кадык на веснушчатом горле ходуном заходил, как бабу захотел... Но сидели молча - ни звука. Не велел Лека ни с кем в контакт вступать.

Только уже подходя к стоянке отряда, Хохол не вытерпел, сказал:

- Гарна дивка та, шо купалася, у мэнэ колом увстал...

Гоча только усмехнулся. Ему Айшат была глубоко безразлична.

Доложили командиру. Доложили и про то, как Айшат купалась в реке. А от себя Гоча доложил и про то, что Хохлу хотелось бабу.

Лека молча выслушал. А через полчаса вызвал к себе обоих хохлов. И Степана, и Тараса.

Гоча очень удивился, когда назавтра, в повторную разведку послали двоих хохлов. А его, Гочу, не послали.

Хохлы долго шептались о чем-то с командиром, а потом переоделись в русское - в хэбэшки и береты МВД... Переоделись и тихо ушли.

В отряде не принято много болтать. Да и некогда. Дел много...

Айшат едва живая доползла до дома. Ноги не шли. Ноги только волочились. Едва-едва. И кричать она не могла. Губам было больно. Они распухли, и набухли, словно налитые изнутри каким-то твердым воском. Она не могла говорить. Только выла:

- А-а-а-а... - И снова: - А-а-а-а....

Айшат подползала к своему дому и думала о том, чтобы только не попасться на глаза Сажи. Только бы не попасться... И все же потеряла сознание. От боли и ненависти. От ненависти и от позора.

И мать, сжав рот в немом крике, обмывала ей бедра и живот. А Сажи стояла рядом и безмолвно смотрела.

- Кто? - спросила мать.

- Русские, - еле ворочая языком, ответила Айшат.

Отряд стоял в поселке три дня. Резали баранов. Варили мясо. Плясали...

Сажи не ходила глядеть на пляски. Маленькая Сажи из сочувствия и солидарности сидела возле Айшат... И на третий день мать сама сказала... Не Айшат, а мать... Сказала, что русским надо мстить.

Дядя Лека долго расспрашивал мать, как выглядели те русские, как их звали, какая на них была форма... И уходя, дядя Лека сказал, что через месяц, как только Айшат поправится, он ее заберет. Заберет в специальный отряд, где готовят девушек для мести.

Глава 10

...Тянется к ним сердце и трепещет;

Глаз твоих они коснутся взглядом 

И душа твоя в тревоге вещей:

Ты прочтен мгновенно, ты разгадан!

Сладостна свобода мне, но слаще

Стать рабом их, - да они далече...

Черных этих, огненных, манящих 

Этих глаз в России я не встречу.

И.Г.Чавчавадзе

Долгую жизнь прожила старуха Хуторная, прожила небогато, в чем в церковь ходила, в том и квашню месила. Ко всему привыкла, притерпелась, с бедняцкой жизнью спелась. Одно только ее задевало каждое утро и всякий вечер. С других дворов выгоняют на поскотину гладкий и холеный скот, а она все провожает свою единственную старую коровенку, хроменькую, с потертым боком. Такую убогую, что даже клички у нее никакой нет. Зачем нищете и убожеству имя? Пусть так ходит.

Только последнее время старуха Хуторная перестала вздыхать на свою скотину, стыд перед станичными бабами словно отошел куда-то. А все из за девоньки этой, Ашутки. Ну и пущай чеченка! Ну и пусть нехристь! Ведь коли на казака посмотреть повнимательней - черкеска, газыри, бешмет - тот же татарин. А что нехристь, так это дело поправимо. И Христос когда-то принял крещение от Иоанна. А она уж Ашутку покрестит. Дай только срок!

Зато - огонь девка! Не злой, степной пламень, а веселый печной. Выскочит на рассвете коровенку выгонять, и погладит, и почешет, и поговорит с ней по-своему. А скотина, будто понимает, головой своей старой покачивает. Может, корова эта была татарская? Вроде, нет. Но ведь понимает, чертяка рогатая! Будто и помолодела. Раньше позади стада плелась, а теперь в середке вышагивает. Возгордилась! Как бы приплод не принесла! Так-то хвостом теперь машет! Может, слово какое коровье Ашутка знает? Спрашивала ее - смеется. Так понимала старуха, что любит Ашутка животину, потому и толк выходит.

А вчера поутру, когда Акимка собирался в разъезд, старуха еще только в избушку пошла за молоком, назад с кринкой еще не оборотилась, а Ашутка уже с поскотины прибежала, тесто замесила и давай лепешки одну за другой выпекать. А пока руки маленько свободны, творог с топленым маслицем замешала, яичка рубленного добавила. "Колдуй дятла", - говорит, смеется. Пущай себе "дятел колдует", главное, что казак поехал на службу сыт и доволен. "Вкусно, говорит старая Дарья. - Праздник у нас какой сегодня?"

Ашутка поняла, засмеялась, заставила старуху поесть. Та отнекивалась поначалу - мол, святым духом уже питаюсь, похлебаю молочка, да и сыта. Разве Ашутка отстанет? Накормила старую. Сама рядышком сидела, глазищами сверкает, на щеках ямочки-дразнилки, то спрячутся, то покажутся.

- Ох, мать моя, - сказала старуха, - уж как накормила, давно так не ела. Спасибочки, Ашутка! Кормилица ты моя!

Тут же спохватилась - не постный ли сегодня день? Испугалась, руками всплеснула. Потом вспомнила, что четверток.

- Проказница-коза, до чего старуху довела? Всех святых с тобой, девка, позабудешь. Погоди ужо, покрестим тебя. В церкву со мной ходить будем, Богу молиться, в грехах каяться, поститься будем. Ведь без поста какой праздник? А я, знаешь, как праздники люблю? Что ты, Ашутка! В церкви красиво и торжественно, и на душе такая благодать, что мне, старухе, и помирать не страшно. А выйдешь из церкви - вокруг та же Божья красота, на всем белом свете. Птицы, звери, деревья, травки, на них кузнечики - все радуется. Да что я говорю! Сама все увидишь, красавица ты моя...

Поняла ли Ашутка, что говорила старуха, только подскочила вдруг, обняла ее за плечи и голову свою смоляную на высохшей груди старухиной спрятала.

- Нана, нана, - говорит, и смеется, и плачет.

Тут уж только пес не поймет, что это мама означает по-чеченски. Посидели две бабоньки - старая и молодая, - поплакались каждая на своем языке, и пошли хлопотать по хозяйству.

Говорила, что смерти не боится, но не хотелось теперь старухе Хуторной помирать. Теперь-то при такой помощнице и виноград снимут, как люди, и чихирь продадут по осени. Там, с Божьей помощью, коровку ладненькую прикупят, а то и буйволицу. А может, и Акимка из похода добра трофейного привезет. Гляди ведь, каким он теперь джигитом ходит. Не хуже дружка своего горемычного Фомки Ивашкова. Пусть девки мокрохвостые брешут, что с бабами пужлив он. Вот вернется из набега с полными саквами добра, а может, Господь сподобит, так и орден заслужит от государя батюшки. Тогда эти лягухи языки-то свои и поприкусывают, сами будут к Акимке ластиться, а ему все нипочем. Потому как другая у него зазнобушка.

Только стала загадывать старуха на Ашутку, как та враз переменилась. Села в самый темный угол, голову обернула платком, словно в хате их песчаная буря. Сидит оцепенело, позабыв и про корову, и про лепешки.

Попробовала старуха подойти, заговорить с ней ласково, не подпускает к себе, шипит, как одичалая кошка, руку перед собой выставляет. Словно бес в Ашутку вселился! А не она ли вчера наной старуху назвала, обнимала ее, слезами платок ее вымочила? Будто подменили девку!

Пошла бы к бабке Серафиме - травок у нее каких попросить, заговор узнать, - но была у старухи Ивашковой с ней старинная вражда. Еще с тех пор, как девками на гулянки хаживали. Все Макарка Разгуляй! Нынче таких казаков ужо не встретишь! Теперешние казаки бывают и собой видны, и удалью берут, а есть все же в них этакая заминка, червоточинка малая. Эх, Макарка Разгуляй! Все девки станичные по нему сохли, как травы степные, а пуще всех Серафимка Луковатая и Дашутка Хуторная...

Да что вспоминать прошлое! За Ашутку, любимицу свою, пошла бы старуха Хуторная на мировую, лишь бы толк был. Но, по правде-то сказать, грех это заговорами людей пользовать. Вот и батюшка преподобный так говорит. Молитва - великое благо! А бабка Серафима со своими словами да шептаниями чистая греховница! Еще та оторва в молодости была, такая и в старости осталась. Ведь как она тогда перед Макаркой выделывалась, из рубашки прямо выскакивала. А как убили его в перестрелке с абреками, по всей станице растрезвонила, что ночку последнюю Макарка с ней гулял. Брешет ведь, сучка, как пить дать, брешет! За вранье ей и воздалось - так одна весь век и прожила, оттого что спорченная девка была. Потому и к травам и заговорам пристрастилась - все думала себе жизнь поправить корешками. Сама уже корешком в землю ушла, а все шепчет, пришепетывает.

Не был с ней Макарка Разгуляй! Нечего ходить к старой карге! А лучше пойти в воскресный денек в церкву, помолиться, свечечку поставить. Это будет добренько. Бог даст, все у Акимки с Ашуткой сладится.

Очень бабке Хуторной этого хотелось. Пожалуй, ничего уж ей так не желалось от жизни и от Господа, как этого. Только если с ней у чеченки бывали ладные денечки, задушевные моменты, то с Акимкой такого не было. Дичилась его Ашутка, не признавала за своего. Накормить накормит, черкеску заштопает, а чтобы взглянуть ласково или улыбнуться приветливо, так этого не бывало.

Случалось, расшалится, разыграется, закружится вокруг старухи-наны, а тут Акимка зайдет. Будто холодной водой кто ее окатывает - застынет Айшат, замкнется на все засовы, не достучишься. Ходит по хате, как тень чужая, безмолвная.

Может, правы девки станичные? Только если он сам с девками пужлив, отчего эта его сторонится? Как тут поймешь? Что тут уразумеешь? Только на Господа надеяться и остается. "...Милосердия двери отверзни нам, благословенная Богородице Дево, надеющийся на Тя не погибнем, но да избавимся Тобою от бед, Ты бо еси спасение роду християнскому..."

А Акимке попенять надо. Люба тебе девка али нет? Если люба, что же ты тропинки к ней не отыщешь, доброго слова не скажешь, гостинца ей не привезешь? Сам не умеешь девку задурить, так казаков порасспроси. Нет, видать далеко ему еще до дружка его горемычного Фомки Ивашкова. А до Макарки Разгулял еще далече. Непутевый, как папаня его...

Было теперь в набеге все не так. И пушки вроде также палили по немирному аулу, и пехота шла, как обычно, и казачья сотня скакала в обход тем же манером. А все было другое для Акимки Хуторного с недавних пор. Одно то, что не было рядом дружка закадычного, шустрого и горячего Фомки. В бой шел Акимка с казаками, как и ранее, а все ж таки один. Бывало, с Фомкой всегда парой, как вишни. За деревом одним прятались, если один стреляет, то другой перезаряжает. В атаку идут, так Фома налево смотрит, Акимка - направо глядит. Такого четырехглазого казака вдвое трудней подстрелить, шашкой достать, врасплох застать.

А второе было то, что иначе он смотрел на дымящийся чеченский аул, на абреков скачущих, кричащих и ружьями машущих. Только поймает татарина на мушку, как тут же кто-то нашептывать начинает: "А может, это Ашуткин отец или брат? Неужто выстрелишь? Так вот и убьешь? А потом в хату вернешься, на девушку смотреть будешь, улыбаться ей?" Чертыхался Акимка на невидимого напарника, но все же целился уже в другого абрека. Стрелял дурно, чаще мазал. Хотя кто его разберет в перестрелке, когда из всех стволов вокруг садят в белый свет, как в копеечку, а пуль в воздухе больше, чем мошкары и комаров. Кто кого убил? Кто кого застрелил? Одно можно сказать определенно, своя пуля назад не возвернется, в себя, значит, не попадешь.

В этот набег артиллеристы не жалели снарядов. Пушки били по аулу так долго, что, казалось, не оставят от него камня на камне. Но рассеивались пыль и пороховой дым, а каменные сакли все так же смотрели пустыми глазницами на собравшееся перед ними русское воинство.

- Может, достаточно, Михаил Иванович? - спрашивал капитана Азарова после каждого залпа прапорщик артиллерист Лещинский. - Что могли, то уже смогли, а что не смогли, значит, не могли.

- Нет уж, братец, - устало возражал Азаров. - Охота тебе другой раз тащиться по жаре за тридевять земель, чтобы опять по этому же аулу палить? Эти же черти из нор своих повылезают, камни назад сложат, намешают всякой дряни, щели позатыкают, и будут жить. Жить - то есть скакать, стрелять, резать. Так что давай-ка, дружище, постарайся. По крайней мере, эту башенку мне на кубики разложи.

- Вот и верно вы заметили, Михаил Иванович, насчет кубиков. Право, детские кубики. Мы с вами, как строгие няни, разметаем их домики, а эти дети гор завтра опять из них башни свои построят.

- А я тебе на это скажу так. Самое трудное на свете - воспитание. Трудно воспитывать маленько го ребенка, маленький народец воспитывать тоже нелегко. Каждый день ему внушай, строгостью заставляй, лаской поощряй. Так что мы тут вроде воспитателей... Все смотрю и понять не могу - вон тот солдат у тебя...

- Какой это?

- Да вон, с красной рожей! Что она у него так заалела? Он часом не пьян?

- Так это Харитин. У него, Михаил Иванович, такая особенность организма. Как начинается заваруха, краснеет, как вареный рак. Я поначалу тоже его подозревал, дыхнуть заставлял. Нет, поверьте уж мне, совершенно трезв, и солдат, доложу, хороший.

- Что же ему здесь баня, что ли? Надо бы его доктору Тюрману показать, а то еще хватит его апоплексический удар. Что может быть глупее в бою помереть от удара не пули, не шашки, а своей глупой крови?

- А не все ли равно, Михаил Иванович?

- Нет уж, братец, увольте. Во всем должен быть порядок. Даже в смертном ведомстве все должно быть пунктуально. В бою - от раны, дома - от лени или от возраста. О желаемом, конечно, говорю. Если бы все у нас так было, то не бомбили бы мы один и тот же аул по два раза, не черпали бы воду решетом, а пшено сетью... Но все таки солдата этого... Харитина ты к Карлу Ивановичу отправь. Пусть старик по гражданским болезням немного попрактикуется...

Казаки первыми въехали в аул, вернее, в то, что от него осталось. Акимка с удивлением смотрел на дымящиеся камни. Внезапно ветер отодвинул серую пелену дыма, и над грудой камней Акимка разглядел рогатую голову. Подъехав ближе, казаки увидели засыпанную по самую шею корову. Корова, видимо, пыталась мычать, но камни слишком плотно сдавили ей шею, и она могла только безумно таращить глазами.

- Эх, матушка, как тебя угораздило! - один из казаков соскочил с коня и принялся разбирать завал.

- Чудом уцелела, кормилица, - подключились к работе другие казаки, в том числе и Акимка. - Вот животина! Камни все порушились, а она, голубушка, живехонька Чудеса! Раз такое дело надобно ее отпустить. Настрадалась, заслужила, стало быть.

Когда верхние камни были откинуты, и корова почувствовала первые признаки свободы, она дохнула на своих освободителей знакомым теплом и замычала с запоздалым испугом в голосе.

Подошедшие солдаты тоже включились в работу. Дело пошло быстрее. Словно какой то смысл открылся вдруг людям в нынешнем походе, будто они шли сюда с пушками и ружьями только для того, чтобы выручить попавшую в беду животину.

- Теперь уже все, - успокаивали корову казаки и солдаты, - сейчас пойдешь - горе свое травкой заешь и водицей запьешь. Поживешь еще, матушка, потопчешь землицу.

Отпустить корову не пришлось. Обе передние ноги ее оказались поломаны, белый бок распорот. Тот, первый, казак и зарезал "кормилицу" на мясо. Поникли как-то после этого казаки, потише стали солдаты. Офицерские команды стали слышнее и отчетливее.

Акимка поехал подальше от этого места, рассеянно правил по бывшим улочкам. Так вот и жила Айшат. На рассвете выходила из камней, а на закате опять пряталась под их защиту. Ходила она не по ровной, равнинной земле, а по наклонной, горной. Туда она бегала за хворостом, в ту сторону - за водой. Скотину, должно, пасли там.

Он как бы знакомился с Айшат, удалившись от нее на другую сторону Терека. Здесь он лучше чувствовал ее, понимал даже ее особенную походку. Конечно, это был не ее родной аул. Но это была ее земля, ее горы.

- Это все ты, Айшат! Горы, вода, воздух... Все это ты! Это твоя душа! И разбитый аул, и дымящиеся камни, и запах гари. Все это твоя израненная душа. Душа моя, Айшат...

У каменной стены что-то блеснуло. Шашка? Кинжал? Акимка спрыгнул с коня, на ходу выправляя ружье. Нет, вроде, монеты. Подошел поближе. Нанизанные на шнурок монетки. Рухнувшая стена, видно, обнажила маленький тайник. Или в панике чеченская девушка обронила монисто? Монетки были разные, не только русские, государевы, но и непонятные, незнакомые, должно, турецкие и персидские.

Загрохотали выстрелы. Началось то, что никогда не заканчивалось. Оставив аул без сопротивления, чеченцы, сгруппировавшись, лезли на двигавшихся восвояси казаков и солдат. Сегодня абреки, видимо, посчитали, что бомбардировка аула была слишком долгой, а потому можно уже выезжать из лесу, стрелять и гнать русских.

Пора было казаку Акимке присоединяться к своим...

С гостинцем... Не с пустыми руками приедет он домой, хороший подарок привезет он Айшат. Блеснут глаза ее ярче этого монисто. И одарят его неземным золотом и серебром. С радостным чувством сходил Акимка в контратаку, отогнал подальше абреков, и хотя опять показались вслед казакам конные татары, их смертельные гостинцы не трогали Акимку ни в прямом, ни в переносном смысле. Звенело в суме монисто, звенел высоко в небе жаворонок, и звенела всеми струнами казачья душа.

Затягивал Акимка радостный момент дарения, хотел продлить эту песню, повторить ее последний куплет и припев. С матерью поздоровался сдержанно, коня распряг не спеша, в мужскую половину прошел неторопливо. За что еще зацепиться? Чем замедлиться? Нечем...

Айшат песню татарскую напевала, не тоскливую, а спокойную, рабочую. Сама же вышивала что-то на белом полотне. Не сразу его заметила, а как увидела, глаза опустила, плечом заслонилась, даже руки в рукава спрятала.

Проглотил Акимка эту обиду, подошел, руку протянул. В руке монисто звякнуло, девушка обернулась.

- Вот подарочек тебе, Айшат, от меня, - сказал Акимка, смотря не на девушку, не на монисто, а в земляной пол. - Носи на здоровье.

Поднял глаза, когда монисто полетело в угол, зазвенели монеты турецкие, персидские и русские, государевы. Потом услышал казак шипение змеи и клекот орлицы из маленького красного рта. Кричала она ему что-то страшное, отчего он должен был с головой в землю уйти, испепелиться на месте, если бы понимал по-чеченски.

В глаза ей Акимка все же заглянул, потому что не понимал, чем он ей не угодил, чем обидел. И увидел в них и разбитый аул, и пострелянных чеченцев, и даже оброненное какой-то татаркой монисто. Всю душу Айшат он увидел. Увидав, повернулся и вышел во двор.

Светлое небо уже завалилось за горизонт. У домов, плетней и под деревьями сгущался синий вечер. Из хаты выскочила Айшат и, как ни в чем не бывало, побежала за коровой, что-то напевая себе под нос. Акимка вышел со двора и пошел по станичным улицам, ожидая темноты и успокоения чувств.

Скоро пошла скотина, девки покрикивали на нее, торопя свою ночную гулянку. Акимке казалось, что среди всех голосов он слышит голос Айшат, гонящей их коровку. Вот сейчас приберут девки скотину на скорую руку и выйдут за ворота. Займут свои рты семечками, песнями да задорными прибаутками. Хотел Акимка пройти мимо хаты деда Епишки, чтобы тот окликнул, чихиря налил или просто поговорил, тишину эту душевную нарушил. Как назло, ставни его низенькой хаты были прикрыты - видать, старый ушел на охоту. Когда мимо идешь, хоронишься, он тут как тут - трясет из окна бородой. А как нужен до зарезу - свищи его над Тереком.

Так и ходил себе Акимка туда сюда станичным сторожем, только без колотушки, пока вдруг не донеслась до него, должно, с площади девичья частушка. Слов он не разобрал, да первая частушка всегда пустяшная - не для слушателя, а для певческого куражу. Не хотел идти на площадь Акимка, знал, что девки обязательно приложат его, не помилуют. Но ноги сами несли его туда, где народ, смех, веселье. Следующую частушку он уже расслышал, хотя и не узнал певунью.

Закатилось красно солнышко

До самой до земли,

Мой милой ушел за Терек

До самой до зимы.

Частушка эта была обычной, часто повторяемой, но сегодня звучала по новому. Кто же это? Может, Агашка Рудых? Голос сильный, грудной, берущий за душу казака сильно и властно. Ага, Агашка, дочка хорунжего. По Фомке Ивашкову поет, знамо дело. Вот жизнь казацкая! Ведь потому казачьи песни так за душу берут, что все, о чем в них поется, так на самом деле и выходит. Жизнь на линии проста, смерть обычна. Все уже спето, народом придумано на много лет вперед. Так все и будет. Ушел за Терек казак в песне, ушел и Фомка. Только до зимы ли?

Одна только Глашка Типунова любила что-нибудь новенькое изобразить. Подсмотрит что, подслушает, а потом и запоет своим ехидным голосом про девку какую или казака. Про волка речь, а он - навстречь. Это ее голос - задорный с хрипотцой.

Ничего нет на уме 

Только про Акимушку:

Отчего милого нет?

Трет татарке спинушку.

До него добралась! А пускай потешаются. Не жалко! Думают, казак Акимка на дворе своем сидит, прислушивается. Нет, он прямо к гулянке идет, не сворачивает. Чай, Глашкин язык не страшнее чеченской сабли?

А Глашка уже издали завидела любимую подушечку, в которую любила втыкать шпильки и иголки своего злого красноречия. Притоптывая, она двинулась навстречу Акимке и вместо приветствия задорно пропела:

Мой казак ушел за Терек

Басурманку кинул тут.

А чего с ней убиваться,

Может, люди подберут.

Вдарил бы ей Акимка, была б она парнем. Хорошо бы вдарил, с плеча да с притопом. Враз бы вылечил и язык ее, и передок. Но не бил Акимка девок, может, и правда пужался их, окаянных?

Глашка Типунова не была бы собой, если б не прочитала в глазах парня все его чувства к ней.

- Ударить хочешь, Акимушка? Сокол мой ясный! Что же? Бей, от тебя приму такую муку. Бей, только позволь спросить сначала.

- Не бреши, Глашка, не буду я тебя бить. Чего надо - спрашивай, отвечу.

- Скажи, Акимушка, - прислонясь к нему плечом и закатывая на него глаза, спросила Глашка, - правда, что татарок под одеялом всю ночь ищут, только под утро находят, да и то не всегда? Ну, отвечай. Что остолбенел, казак? Али еще не довелось, не случилось? Так опоздал, сегодня уже не найдешь, не успеешь. Гуляй лучше со мной. И искать ничего не надо - сама все тебе достану, как на тарелочке.

Акимка понял, что в очередной раз влип, но помощь пришла совершенно неожиданно.

- Уймись, Глашка! - Акимка узнал статную фигуру Агафьи Рудых. - Впрямь, уж совестно всем тебя слушать. Такого языком наплетет, руками не расплетешь. Ступай-ка ты к Еремке. Ему бреши. С него все, как с гуся вода. Он тебя и ел у хает да не разумеет. Иди себе, дай нам потолковать.

- Была охота! - фыркнула Глашка, но подчинилась, приговаривая: - Что я, татарка что ли? Сдался мне он! Еще спужается, нянчиться с ним потом, как с младенчиком. Могу и Еремку в придачу отдать. Нет, девки, упустила я того чечена раненого! Вот был мой жених по всему! Ну ничего, мне Фомка за Тереком другого найдет, тоже с красной бородой...

- Давай, Акимушка, присядем здесь, от этих горлопанов подале, - сказала Агашка. - Ужас, как надоели! Что же ты на гулянки перестал ходить? Неужто из-за чеченки твоей?

- Да нет, - буркнул казак, - служба вот...

- Знаю твою службу. А ведь чеченка эта - не твоя. Фомкина она. Я-то уж знаю. Это Глашка дура брешет что ни попадя, а я-то знаю, что для дружка ее ты бережешь, его из-за Терека поджидаешь. Добро его стережешь. Так я говорю?

- Да не совсем так.

- Конечно, не совсем так. Велико ли добро! Тут Глашка брехливая права.

Агашка пододвинулась к нему вплотную. Бедро ее было такое горячее, хоть прикуривай. Акимка хотел отодвинуться, но не смог. Тепло ее передалось и ему, побежало по ногам, перехватило дыханье.

- Помнишь, Глашка тебе предлагала погулять с ней? Смеялась али нет, не знаю. А хочешь, я тебе что скажу?

- Говори, - осипшим голосом ответил Акимка.

- Погуляй со мной. Что передо мной Глашка? Да все девки станичные! Про татарку твою... Фомкину и говорить совестно. Али я не права?

Девка повернулась к Акимке лицом, не отодвигаясь от него, а наоборот прижимаясь.

- Что же ты молчишь, казак? Права я?

- Права...

- А раз права, так поцелуй меня крепко-крепко... Стой! Погоди! Сначала давай одну вещь порешим, а потом уж так гулять будем, Акимушка, как никто еще не гулял... Слушай меня, сокол мой. Пойди сей час и выгони татарку эту прочь. Беду она принесла в нашу станицу. Не место здесь ей. Пусть идет, куда хочет. А после приходи за околицу...

Акимка так быстро вскочил на ноги, что даже плечом девку ударил.

- Вот оно что! Вот что ты замыслила! Вот что тебе надобно! Айшат ведьмой кличете, а сами ведьмы и есть. Что же она вам сделала всем? За что вы ей зла желаете?

- За что? Что она сделала? - Агафья вскочила на ноги и уперла руки в бока. - Да она жениха моего отбила! А отбив, погубила, оставила без роду, без племени! Может, нет уже моего сокола-Фомушки на белом свете? Ведь чечены тело его мертвое хоронить не будут! Надругаются и выкинут собакам... Никого мне, кроме Фомушки, не надобно... Слышишь? Никого...

- Что же ты мне погулять предлагала?

- А пойди ж ты, черт паршивый, к своей чеченской змее под колоду! Молись с ней басурманскому Богу! Рожай с ней чеченов-змеенышей! Что стоишь? Пошел прочь, мертвяк!

Два раза за вечер прогнали девки бедного Акимку. И чеченка, и казачка. Куда идти казаку? Там - Терек, там - ногайские степи.

Подумал Акимка, зашел домой, снарядился, вывел коня.

- Опять на кордон собрался? - спросила мать. - Что так скоро? Не погулял, не отдохнул?

Спасибочки, мамаша, уже нагулялся. Хорошо нагулялся. Теперь от гулянки отдыхать буду. Айшат привет передавай. Впрочем, ничего ей не передавай. Обойдемся. Еще как обойдемся...

* * *

Такого завала с учебой у Мухина еще не было никогда. За все четыре года учебы в институте еще никогда он не был так близок к катастрофе. Первый экзамен по расписанию - через пять дней, а в зачетной книжке на том месте, где у некоторых счастливчиков уже стояли горочкой пять, а то и все положенные в эту сессию шесть зачетов, у Мухина была пугающая пустота. Даже при самом благоприятном стечении обстоятельств получить все допуски до первого экзамена он никак не успевал. И никогда еще Лешка не чувствовал себя так отвратительно. Ощущение было, как от предчувствия неминуемого падения в темную бездну с громадной высоты. И не за что ухватиться. И неоткуда ждать протянутой спасительной руки. Это гадостное ощущение усиливалось еще тем фактом, что в таком положении Мухин оказался один в группе. Толстый Пашка и Гендос еще вчера защитили свои проекты по организации и планированию и сейчас, в эту минуту, сидели в общежитии и передирали прошлогоднюю "болванку" курсовой работы по экономике, все увеличивая и увеличивая разрыв между ними и бедным Лешкой Мухиным. С их стороны в этом, конечно, не было никакого предательства, но тем не менее Леха сильно обиделся на друзей, как будто они были виноваты в том, что у него беспрецедентный завал, как будто они по долгу дружбы обязаны были тоже, как и он, ничего не делать для своего спасения и тихо идти ко дну. Беда была еще и в том, что Муха просто не знал, за что хвататься. Поезд, казалось, уже действительно ушел. Поэтому любая дерготня и хватание за тот или иной учебник или пособие казались бессмысленной суетой утопающего. Хотелось есть.

- Так, чем там сегодня мамаша кормит? Ага, котлеты, это хорошо. И баклажаны. Неплохо, неплохо.

Леха сделал два больших бутерброда с холодными котлетами, достал из специального углубления в дверце бутылку "клинского" - папаша да простит! Отхлебнул прямо из бутылки. Медленно жуя, включил телевизор.

Министр иностранных дел Иванов назвал последнее заявление Дональда Рамсфельда опасным и не располагающим к урегулированию конфликта....

Муха еще раз хлебнул из горла и вспомнил, как вчера у Герки в мастерской он впервые попробовал марихуану...

Были Левка, толстый Пашка и Гера.

Говорили о евреях и о родительском долге...

- Ну не знаю, не знаю, - Лева отложил в сторону гитару и, достав из нагрудного кармана своей джинсовой куртки малюсенький сверток, вроде тех, что продают в аптеках во время эпидемии гриппа, принялся его разворачивать. - Может, и правильно что-то из того, что ты, Гера, говоришь, но мои предки меня любят, и это точно. - Он взял папиросу, выдул табак себе в руку и, высыпав туда же из аптечного сверточка серо-зеленый порошок, стал двумя пальцами тщательно перемешивать содержимое ладони. - Может, оно это и правильно, но мои предки меня любят. И если я бы был инвалидом, они бы за мной ухаживали до самой своей смерти. - Лева ловкими заученными движениями стал набивать табак обратно в папиросную гильзу. - И не бросят никогда, и последнее отдадут, я правильно говорю, Мухин?

Леха не ответил, задумавшись о своем, о родителях, которые просто сотрут его в порошок, если он завалит эту сессию, если его, упаси Бог, вытурят из института...

После длительных манипуляций по набиванию, скручиванию и смачиванию слюной в Левкиных пальцах оказалась длинная папироса-самокрутка, которую он, зажмурив глаза, нежно принял губами и, обильно попыхивая, тщательно раскурил. Сделав три глубочайшие затяжки и задержав дыхание, Лева молча протянул самокрутку Герману. Тот тоже закрыл глаза и взял ее как-то по-особенному, не как обычно держат папиросу, а двумя пальцами снизу большим и указательным. Когда Герман затягивался, он откидывал голову назад, глубоко, до самого донышка желудка вдыхал дым с запахом сенокоса и медленно-медленно выпускал его ноздрями. Тоже сделав три затяжки, и так же ничего не говоря, Герман протянул папиросу Мухину.

И ничуть не удивившись, как будто не в первый раз, Мухин, откинув назад голову, стал затягиваться, попыхивая, вдыхая и выдыхая.

- А ведь все же они родили тебя, Гера. Родили и вырастили. От этого ведь ты не откажешься, - сказал Лева, вновь берясь за гитару.

- Во-первых, я их об этом не просил. Это было их личное дело, родить меня или не родить. Это была их, если хочешь, добровольная прихоть! Они ведь не знали, что у них получится. Они ведь даже пола моего не предполагали. Им просто хотелось ребенка. И благодарить их за это не стоит. Они ведь для себя рожали, а не для меня. Меня ведь тогда не было как личности. Ну а что до того, что они меня вырастили и выкормили, так это тоже все было не для меня, а для них же самих. Ребенок в доме - это что-то вроде игрушки для взрослых, как поросенок в кулацком хозяйстве. И все эти английские школы, и фигурные катания, и учителя музыки - это тоже делается не для ребенка, а для удовлетворения родительского тщеславия. Чтобы было, как у всех. И за это тоже не следует им кланяться. Ты уж извини меня, старина, но ты просто жлоб с крестьянской философией и традиционным для городского мещанина низким потолком мышления, выше которого тебе никак не подняться.

Пройдя круг, папироса снова вернулась к Мухину.

- Попыхти, Муха, - сказал Лева. - Пыхни разочек, самое вкусное, пяточка осталась.

Леха, сам не понимая зачем, закрыл глаза и, осторожно взяв губами мокрый от чужой слюны бумажный мундштук, глубоко затянулся и, задержав дыхание, медленно выдохнул теплый горький дым, диранувший горло суховеем азиатской степи.

После третьей затяжки в затылке как будто что-то щелкнуло и сдвинулось, как от удара чем-то мягким и тяжелым. Комната поплыла.

- Марихуана? - спросил он не своим голосом.

- Она, - ответил Лева, трогая струны, и замурлыкал улыбаясь:

It's only Rock'n'Roll

And I like it...

- Гера, а как же все-таки с честным именем? Ведь это не так уж и мало! Ты говоришь, твой отец славный малый, так вот в дворянской литературе прошлого-позапрошлого веков очень часто писали: "мой отец ничего не оставил мне, кроме честного имени", и это ведь звучало с оттенком гордости и благодарности...

У Лехи эти слова вырвались совершенно непроизвольно, и когда он говорил, он не думал о своем отце. О своем перед ним страхе. И о ненависти к себе за этот страх.

- Да что ты, Муха!.. О чем это ты? Какое еще честное имя? Честное имя "еврей"? Бывший член КПСС! Не путай Божий дар с яичницей. Когда Пушкин писал про своего Дубровского, что ему отец оставил лишь честное имя, это было совсем другое честное имя. Оно совсем по-другому стоило. Оно стоило гораздо дороже. Сейчас, милый мой, произошла гро-о-о-м-а-а-адная инфляция честных имен.

- Да а-а-а, - протянул Лева, трогая струны, - да-а-а-а. Такие вот дела-а-а-а.

Толстый Пашка неожиданно нарушил тишину, загремев разворошенной грудой подрамников.

- Иди, Муха, сюда, здесь у Герки такие интересные картины есть!

- Пошел ты к черту, я поеду в институт, меня ведь выгонят, не посмотрят, что четвертый курс.

Страх перед возможностью отчисления вдруг с особенной силой сдавил сердце, Леха почувствовал, что ничего не сможет сейчас делать, ни спать, ни беседовать с друзьями, ни шляться по городу, покуда этот страх перед родительским гневом, перед предстоящим крахом не покинет его сердца, не перестанет сжимать его душу.

- Я в институт, а ты как хочешь.

Он встал и, не прощаясь ни с кем за руку, вышел из мастерской на узкую крутую лестницу старого дома на Большой Каретной.

На четвертом курсе ты уже взрослый человек. Как у нас говорят: сдал сопромат - можно жениться, а ТОЭ сдал - диплом в кармане. Сопромат Пашка одолел еще позапрошлой зимой. А ТОЭ у инженеров-строителей нет в программе, вместо него на третьем курсе два семестра общей электротехники. Тоже мура порядочная. Но и ее Пашка с Божьей помощью спихнул еще прошлой весной. Так что теперь он вполне уже старшекурсник - на выданье.

В этом семестре многие приезжие ребята, те, кто жил в общежитии, один за другим принялись играть свадьбы. Женились на таких же, как и сами иногородних студентках. Все-таки семьей легче прожить, что ни говори.

Но Пашка был москвичом и жениться пока не собирался. Куда спешить и зачем, когда девчонки и так к нему липли. Правда, была еще Оля.

После той самой ночи, когда Оля якобы "подшофе" отдалась Пашке на даче, они встречались еще не раз. Разумеется, так, чтобы Митроха ничего не заподозрил. Не хотела Оля ссориться с Митрохой. Потому как из всех ее друзей-приятелей, реальным кандидатом в женихи был только он один. Остальные были не прочь поразвлечься, но на роль супругов не подходили.

И насчет Пашки Оля не обольщалась нисколько. Правда, бывал он порой необычайно нежным, но женская интуиция ясно подсказывала - на него рассчитывать нечего.

Встречались на его даче. Той самой, с продавленными диванами и сортиром в саду. Это когда потеплее было да Пашка при машине.

А то стыковались у него на квартире. Плюсом здесь было наличие полного бара и холодильника, набитого всяческими деликатесами. Минусом - то, что Пашкина мамаша в любой момент могла поломать кайф неожиданным появлением. Жил-то он по-прежнему с ней.

Пашка выпрашивал ключи у знакомых. Заваливались обычно на целый вечер. Сигареты, вино, музыка. Фрукты, мороженое. Проводили в постели час за часом, выползали по очереди в ванную. А иногда и вместе, если в ванной хватало места. А потом назад в постель. Клево было, но хозяева квартир сердились из-за прожженных сигаретами и заляпанных всем, чем только можно, простыней и, как правило, в следующий раз любовникам в приюте отказывали.

А в последний раз встретились они на квартире у Пашкиной тетки маминой двоюродной сестры, что жила буквально в трех остановках метро от Оли - на "Соколе". Та с детства ни в чем Пашке не отказывала. Одинокая вдова, своих детей нет. Тетя Таня как раз уезжала в Орел к родственникам на неделю, и уговорить ее оставить любимому племяннику ключи было проще простого.

Программа была обычной. Легкий ужин с вином и постель. Оле с Пашкой было хорошо, и не из-за "толстого корня", корень был обычный, и любовником он был немногим лучше Митрохи, несмотря на куда более богатый опыт. Спокойнее он был, не дергался и не спрашивал поминутно - любит его Ольга или нет. С ним было просто, не нужно было врать.

За зашторенными окнами стояли осенние сумерки. В комнате было темно, только плясали огоньки на магнитоле со светомузыкой. Звук был выключен, но си-ди крутился и огоньки бегали в такт неслышной сейчас мелодии.

Еще один огонек летал над постелью - сигарета в тонких Олиных пальцах. Пашка забирал ее, чтобы сделать затяжку и морщился - легкие, с ментолом! Его собственные лежали где-то в темной комнате. За ними нужно было вставать, а вставать не хотелось.

Потом прозвучал сигнал ее мобильника. Мелодия из "Бригады".

Ольга вздохнула - ей тоже не хотелось вставать. Но пришлось. Нагая, с сигаретой в изящно отставленной руке, она рассеянно оглядывалась в поисках места, куда положила сумочку с мобильником. Наконец сумочка отыскалась.

- Кто это, интересно?! - отреагировала Ольга на незнакомый номер, высветившийся на дисплее.

Хмыкнула и приложила трубку к уху.

Выслушала молча. Сказала одно лишь слово:

- Хорошо!

Пашка ждал в постели, любуясь ее точеным станом. Пропорции классические. Из-за невысокого роста бедра кажутся особенно крутыми и привлекательными.

- Что там?! - спросил он.

- Из Омска звонили! - сказала она и подошла зачем-то к окну. - Митрохин в госпитале, раненый лежит! Тяжело ранен. Надо ехать!

Побродила еще по комнате, без видимой цели, потом вернулась к нему в постель и вытянулась рядом, не думая уже о любви. Выражение ее лица вместо лениво-безмятежного стало озабоченным и напряженным.

- Выйдешь за него?! - спросил Пашка, ощутив вдруг приступ ревности. Выйдешь за него замуж?!

- Ты ведь меня замуж не берешь? - сказала она, выпустив струйку дыма, и посмотрела в потолок.

Обреченно.

Тут Пашка заткнулся, потому как о браке с Ольгой все еще не мог подумать серьезно. Не хотел он совать голову в хомут брачной жизни, но и терять Ольгу ему тоже не хотелось. Разрывался Пашка между боязнью потерять свободу и неведомым ему прежде глубоким чувством.

До сих пор к любви он относился просто. Девчонок, плененных его финансовой состоятельностью, перелапал уйму. А вот что такое real love, о которой вдохновенно пел любимый Ольгой Робби Уильяме, так и не узнал. И вдруг Ольга его зацепила. Поначалу-то он переспал с ней походя, как спал со всеми, кто подворачивался и был не прочь. Но теперь вдруг понял, что отдавать ее никому не хочет. Даже Митрохе.

Тот вечер закончился быстро. Ольга ушла в осенний темный вечер, оставив Пашку в одиночестве перемалывать свои невеселые мысли. Он не поехал домой. Тетки еще почти неделю дома не будет. Можно квасить в одиночку, не слушая мамашиных проповедей! И Пашка стал квасить.

Так вся неделя и прошла. Пашка пил и думал, думал и пил. Звонил Ольге и бросал трубку, потому что не знал, что сказать. Один раз позвал ее к себе обсудить все как следует. Она отказалась:

- Если есть, что сказать - говори, а встречаться у меня времени нет! Собираться надо!

Ждала, похоже, что он все-таки сделает ей предложение. А он не мог на это решиться. Тут ведь дело не только было в его нежелании идти под венец. Дело было в Митрохе, который лежал с тяжелым ранением в омском госпитале и ждал свою ненаглядную. Получалось, что предает он старого друга - по-черному предает. Прямо сюжет из романа или из песни какой-нибудь фронтовой. Пришел, мол, солдатик домой с войны, перекалеченный, а его жена с тыловой крысой. Была какая-то такая песня, только Пашка не помнил точно слов.

Стыдно было Пашке. С другой стороны - ну какая она жена Митрохе?! Она и со здоровым-то с ним обращалась - хуже некуда. Сам Пашка до сих пор удивлялся - как только Митроха терпит ее выходки?!

Удивлялся, пока сам не влюбился.

А она все собиралась, но никуда не ехала. Похоже, ждала все-таки предложения!..

Наконец в одну из ночей набрал ее номер. Взяла сразу.

- Выходи за меня замуж! - вид охнул он.

- Поздно, Пашенька! - усмехнулась она.

- В смысле?! - не понял Пашка.

Не заочно же она с Митрохой расписалась?!

- За другого я уже выхожу!

- За Митроху?!

- За Вадима!

Какого еще Вадима?! Пашка быстро перебрал в уме объемистый список общих знакомых, но никого не нашел, кроме одного спивающегося заморыша.

- Какого Вадима?! - спросил он, все еще надеясь, что это шутка такая нарочно, чтобы его подразнить!

Но это была не шутка.

Глава 11

...Но дни в аулах их бредут

На костылях угрюмой лени;

Там жизнь их - сон; стеснясь в кружок

И в братский с табаком горшок

Вонзивши чубуки, как тени

В дыму клубящемся сидят

И об убийствах говорят...

В.А.Жуковский

За каменной стеной было много народу. Фомка слышал, как по-итичьему шумели они, словно плетью били - бросали гортанные отрывистые фразы. Напряжение нарастало, струна натягивалась, и даже лежа в сакле, в гостевой ее половине, Фомка чувствовал это напряжение. И когда казалось, что лопнут не только струна разговора, но и вздувшиеся жилы на шеях кричавших людей, говорил старый Таштемир. Чеченцы замолкали и слушали. Но опять, как приступ кашля, захватывал собравшихся чеченцев ропот, они кричали, как кричат во время боя или танца. И опять говорил старик.

Перед саклей Таштемира собрались мужчины аула и еще чеченцы из соседнего селения. Четыре дня они гнали гяура по горным тропам, четыре дня они то почти настигали его и стреляли в его мелькавшую за деревьями черкеску, то шли по следу, как за диким зверем. В первый день погони они подстрелили под ним коня, на второй день пуля достала самого гяура, третий день они шли по кровавому следу. А на четвертый, когда неверный уже оставлял на земле не только следы стоп, но и рук и коленей, он вдруг повернул в аул Малх. Тогда преследователи решили, что гяур сошел с ума, если сам лезет в ловушку. Но урус оказался хитрее лисицы.

- Послушай, воккха стаг, - говорил Джохола, один из джигитов-преследователей, - ты прожил так много лет. Но можешь ли ты припомнить, чтобы гяуры осмеливались охотиться в наших горах? Да, они разоряют наши аулы, убивают джигитов, угоняют скот. Но жить мирно на нашей земле, то есть считать эти горы своими! Такого даже ты, мудрый и опытный человек, не припомнишь. Сами горы не видели такого! Если ты выдашь нам гяура, Аллах бесконечно продлит твои годы, а народ восхвалит твое благородное имя. Мы же оставим тебе его оружие, хотя твое оружие - это мудрое слово и знание обычаев предков. Разве предки наши отпускали врага живым и невредимым?

Чеченцы одобрительно зашумели. Молодежь замахала руками, старики закивали головами.

- Послушай и ты, джигит, - отвечал старик. - Ты почувствовал запах крови, но не убил врага. Поэтому гнев заполнил твое сердце, вытеснив из него все остальное. Так птенец выталкивает из гнезда слабых братьев, а потом сам страдает от одиночества и холода. Укроти свою ярость и выслушай меня. Ты говоришь о законе гор, об обычаях наших предков. В этом знании ты видишь мою мудрость. Как же ты заставляешь меня, старого человека, нарушить закон гостеприимства, на котором держится Нохчалла? Переступи один раз через закон гор, и рухнут горы, пропадет народ. Чем будем мы лучше гяуров?

- Ты прав, воккха стаг, ах, как ты прав! - воскликнул Джохола. - Никто не может усомниться в твоей мудрости. Но не забываешь ли ты, Таштемир, заповедь Аллаха? Ведь Великий и Всемогущий учит нас через пророков своих убивать неверных в любое время и повсюду. Так велит Аллах. Так должны поступать Мы. Урус должен умереть. Не забывай, что верховный имам объявил джихад, и земля должна гореть под ногами неверных, под копытами их лошадей.

- Молодость, Джохола, - говорил Таштемир. - Я сам был таким. Всегда сначала хватался за кинжал, а потом только думал. Ты ушел на малый джихад, но когда-нибудь ты вернешься и пойдешь опять на большой джихад. Малый джихад - "джихад меча", большой джихад - "сердца и языка". Тогда ты поймешь, где твой главный враг. Ты заглянешь внутрь себя и ужаснешься. Хватит ли сил у тебя на великий джихад по очищению своего сердца и языка, если когда-то ты так легко переступил через заветы своих предков и обычаи своего народа? Готовы ли вы будете к большому джихаду? Я вас всех спрашиваю?

Чеченцы замолчали. Склонились перед Таштемиром меховые шапки, скрылись лица. Но опять поднялась красная борода неистового Джохолы, того самого, про которого через десяток лет сложат в горах песню и будут рассказывать мальчикам легенды о его доблести, чтобы воспитать в них настоящий чеченский характер - Нохчалла.

- Я вернусь с малого джихада, воккха стаг, - сказал он. - Приду к твоему дому, упаду перед ним на колени и буду просить, чтобы ты научил меня, как победить в большом джихаде. Но в малом джихаде, когда враг разоряет могилы наших предков, оскверняет наши святыни, ты должен выполнять законы джихада. Убивать неверных всегда и всюду! Гяур, хитрый, как лиса, пролез в твой дом и теперь зализывает там свои вонючие раны. Разве законы наших предков существуют для урусов? Разве неверный может быть твоим гостем? Ради тебя самого, мудрый Таштемир, прошу я отдать неверного для расправы. Ведь только он встанет на ноги, как тут же убьет тебя и жену твою, да не допустит этого Аллах, великий и всемогущий, осквернит твой дом, даже этого старого пса он не пожалеет. Так пусть сам он умрет, как пес!

Опять поднялась волна одобрения правильным словам и возмущения коварству и вероломству урусов.

- Что-то я не припомню, чтобы законы предков учили, как выбирать гостя, - усмехнулся старик. - В ваших домах каждый день откладывается кусок для гостя. Все вы ждете его, потому что придет гость - придет и удача, достаток. Когда же стучится к вам незнакомец в поисках ночлега и убежища, вы будете долго спрашивать его, чей он брат, откуда идет, какой веры, не открывая ему дверей? А потом скажете, что ждете себе другого гостя получше, породовитее, праведнее? Так, значит, вы поняли наши обычаи? Но тогда и добро, и удача посмотрят на ваши дома и пойдут искать другие погостеприимнее. Не сыр ваш, приготовленный для гостя, засох, а сердца ваши засохли! Не вайнах, кто не даст кров несчастному, плутающему в горах без приюта.

Народ и эти слова встретил одобрением. Волновались чеченцы, потерявшие в этот момент свои вековые ориентиры. Кто же не прав, если оба правы? Как жить дальше, если Аллах велит так, а предки - эдак? Только старый Таштемир вздыхал и думал о том, что следующей весной надо будет уходить высоко в горы. Злой дух дошел уже до их аула и перепутал все правды. Когда две правды живут одновременно и одна не может победить другую, значит, пора уходить выше по склону горы, ближе к небу и Аллаху. Уже горцы дышат ложью и обманом, как жители равнин. Вот и Таштемиру пришло время объявлять большой Джихад, идти в горы и пить истину из чистого источника.

- Ты спросил гяура, Таштемир, как он попал в наши горы? - вывел его из задумчивости сосед Ахмед. - Может, он заблудился? Или он - вражеский лазутчик?

Почувствовав хоть какую-то опору в охватившей их растерянности, чеченцы зашумели:

- Лазутчик... Разведчик... Неверный пес... Зарезать, как барана...

- Опять говорите вы, как мальчишки, - покачал головой Таштемир, - хотя вижу среди вас людей пожилых и умудренных. Да продлит Аллах их дни! Наши обычаи не велят три дня задавать гостю пустых вопросов, расспрашивать его, кто он и откуда. Сам же он так слаб, что говорить пока не может. Когда я назвал его урусом, ответил, что он - казак...

- Казак и есть урус, - сказал старик Джафар, приятель Таштемира, почувствовавший, что можно увести спор в сторону от главного вопроса и тем выручить кунака из затруднительной ситуации.

- Нет, Джафар, - возразил Таштемир, - сам он себя урусом не считает.

- В бога верят одного, на языке говорят одном, значит один народ.

- Что же? По-твоему, чеченцы и кистины - одно и то же?

- Что ты говоришь, Таштемир? Мы, конечно, вайнахи, но народы разные.

- Вот и у русы с казаками - вайнахи.

Старики уже поняли друг друга и уводили спор подальше от дела, как птица уводит охотника подальше от гнезда, но все испортил неистовый Джохола.

- Дукха дехийла шу! И ты, Таштемир, и ты, Джафар! Живите долго! сказал он, приложив руку к сердцу. - Но разве и казаки, и урусы не вместе убивают наш народ? И те и другие - гяуры. Те и другие достойны только смерти, а тела их должны быть брошены собакам и воронам. Послушай меня еще раз, почтенный годами и мудростью Таштемир. Слышал я про твоих сыновей. Мало кто равнялся им по ловкости и храбрости. Свою дочь хотел бы я отдать за любого из твоих джигитов. Не было бы для меня лучшей награды, как породниться с тобой. Только где теперь твои сыновья? Разве не гяурские пули сразили двух молодых горных орлов? О чем же мы так долго говорим? Может, ты думаешь, что Джохола хочет отобрать у тебя священное право мести? Так ты ошибаешься, Таштемир! Рука твоя еще сильна и глаз твой верен. Я помогу отнести неверного на могилы твоих сыновей, а ты сам сможешь успокоить их души, пролив кровь гяура.

Потемнел Таштемир, как гора, покрытая грозовыми тучами. Верные слова сказал Джохола, потому верные, что коснулись они самого сердца отцовского, незарастающей раны в нем. Чеченцы замолчали. В полной тишине повернулся к ним спиной Таштемир и ушел в дом.

Он вошел в помещение, где у стены лежал раненый казак. Фомка не спал и смотрел на казака все понимающими глазами. "Ну что же, - как бы говорил он, - я все понимаю, и ты не виноват. Наоборот, я благодарен тебе за все, что ты для меня сделал. Спасибо тебе, отец! Не поминай меня лихом..."

Старик показал рукой за каменную стену и резко провел ладонью по горлу. Фомка кивнул, понимая. Таштемир замотал головой, показал на Фомку и приложил руку к сердцу. Потом он задумался, что-то припоминая. И вдруг сказал:

- Делай, урус! - улыбнулся и поправился: - Делай, казак!

Он ушел и скоро вернулся со своей старой женой. Старуха присела на пол рядом с постелью раненого.

- Делай, казак! - повторил Таштемир.

Старик и старуха помогли приподняться Фомке. А потом старуха приняла его голову и плечи на руки, как огромного младенца. Фома увидел склоненное над ним лицо старой женщины. Старая морщинистая кожа еще больше обвисла в таком положении, и казак почти ужаснулся. Но глаза были мягкие, теплые, и искупали все старческое уродство собранного в складки лица. Потом Фомка увидел над собой старушечью грудь - просто кусок темной сморщенной кожи.

Если бы не немощь, Фомка отшвырнул старуху и убежал бы прочь, но сил хватило только на то, чтобы посмотреть на старика. Тот внимательно глядел на происходящее, ничуть не смущаясь. Старик приложил ладонь к своим губам и кивнул головой.

"Что с казаком сделали, нехристи! - подумал Фомка. - Коня убили, потом самого подстрелили, а теперь, вместо того чтобы спокойно смерти предать, издеваются. Старухину грудь целовать велят!"

Фомка зажмурился и поцеловал сухую, похожую на пергамент кожу...

Старый Таштемир вышел к толпившимся возле его сакли чеченцам. Те замерли в напряженном ожидании, что скажет теперь старик.

- Нет больше гяура, уруса, казака, - сказал Таштемир. - Есть теперь сын у старого Таштемира и его старухи Фатимы.

* * *

В лагере всех девушек обязали закрывать лицо.

Не из-за того, что так велит закон Шариата, а скорее потому, что тут могли быть внедренные агенты ФСБ, которые потом вполне могли по памяти восстановить фотороботы курсанток, будущих девушек - снарядов.

Распорядок жесткий. Молитва пять раз в день. Еда - три раза в день. Подъем, молитва. Утренние теоретические занятия. Молитва. Завтрак. Снова занятия. Потом обед и практические занятия на полигоне. Снова молитва. Еда. Занятия. И так до позднего вечера.

Преподаватели - арабы или турки. А может, и азербайджанцы. Уроки ведут на русском языке. Преимущественно крутят специальные видеофильмы. Но и много показывают на учебных стендах и муляжах. Инструкторы требуют, чтобы девушки делали записи в конспект. Но не все девушки, как выяснилось, умеют писать.

- А вы рисуйте, - сказал на это Ливиец.

У преподавателей, как и у всех курсанток, клички. Или, говоря официальным языком, - позывные. У Айшат позывной Красная Шапочка. Почему Красная Шапочка? Наверное, у них тут есть список позывных, по которому их и назначают вновь прибывшим.

Начальник безопасности лагеря, позывной Смоки, когда их привезли - пять новеньких курсанток, особо не раздумывал, когда сказал:

- Будешь теперь Красная Шапочка, а имя свое старое - забудь, и как выйдешь отсюда, паспорт мы тебе дадим уже совсем на другую фамилию... Если выйдешь...

Девушки друг с другом почти не общались. Айшат поместили в палатку с маленькой остроносенькой курсанткой по кличке Белка. Белка чем-то напоминала ей Сажи... Такая же маленькая. Может, чуть постарше. Белка как раз и не умела писать. Ей Ливиец и посоветовал больше рисовать. Айшат заглянула к Белке в конспект и увидала там среди каких-то немыслимых каракулей красивые рисунки домов и деревьев. Домашних животных и цветов...

Белка постоянно отвлекалась на постороннее. Когда Ливиец или его сменщик Звездочет рассказывали, как закладывать мину под автомобиль или как минировать железнодорожные пути или телеграфные столбы, рисуя схему закладки боеприпаса, Белка начинала рисовать рядом с рельсами цветы и бабочек на этих цветах. Ребенок!

Айшат добросовестно хотела выучить всю науку о взрывном деле. Она тянула руку, как в школе, когда ей было непонятно. И Ливиец терпеливо повторял.

- Инициирующие взрывчатые вещества, к которым относятся азид свинца, красный фосфор, гремучая ртуть и другие химические соединения, будучи заложенными в небольшом количестве в детонаторы фабричного производства, призваны инициировать взрыв более инертных, или бризантных взрывчатых веществ, таких как тринитротолуол, аммонит, аммонал, динамит, пластид и так далее.... В инициирующих взрывчатых веществах в подрывном деле используется их способность взрываться от нагревания, трения или удара. По этому принципу и действуют различного рода детонаторы, электрические, огневого способа подрыва и ударного механического.

Держа в руках тоненькую блестящую трубочку электродетонатора, Айшат спросила:

- А если на задании я потеряю детонатор, то я могу его чем-то заменить?

Курсантки с завязанными лицами обернулись к ней двумя десятками черных глаз.

- Это хороший вопрос, - сказал Ливиец, - но вы старайтесь не терять детонатора.

- А если откажет? - не унималась Айшат.

- А на случай отказа в минах мы предусматриваем дублирующие системы подрыва. Так, в четырехсотграммовой шашке заводского изготовления, как вы заметили, делается три гнезда для ввода детонаторов, а в пластидовый заряд можно вставить сколько угодно, хоть десять... Один - да сработает!

Ей очень нравились занятия по огневой подготовке.

Девушек учили стрелять из пистолетов. Из пистолетов почти всех систем и калибров, что использовались в современных армиях и полицейских подразделениях.

Ей нравилось стрелять из "Макарова". Он был такой.... Такой.... милый... И когда после стрельбы она разбирала его, он так приятно пах пороховой гарью.

Она любила тереть его. Терла белыми ленточками ветоши. Терла, как терла бы любимые места у своего мужа... или ребенка, если бы он у нее был.

Она прищуривала левый глаз и легко нажимала на спуск. И каждый раз, нажимая на спуск, представляла себе русских. А впрочем, мишени и были изготовлены таким образом, что на силуэт были наклеены большие фото их политических вождей.

Ельцин, Кириенко, Черномырдин, генералы Трошев, Казанцев, Пуликовский.

Бах! Попала. Бах! Еще раз попала.

У нее получалось лучше всех. И она гордилась этим.

А не нравились ей занятия по рукопашному бою.

Когда становились в пары, ей всегда доставалась Белка. И Айшат было жалко причинять Белке боль. Но инструктор по кличке Беркут строго следил.

- Чего бьешь вполсилы? Думаешь, если мент тебя в Москве в метро прихватит, он тебя жалеть будет? А ну бей, как следует! Бей, говорю! Иначе засыпешься, сорвешь операцию, и сама зазря пропадешь, и в рай не попадешь!

Вряд ли Беркут верил в рай. Вряд ли... Но приходилось слушаться, и она била что есть силы.

Лучше было, когда тренировались на манекенах. Манекены были одеты в форму столичной милиции. И девушки от всей души лупили податливых ментов ногами в пах и без жалости швыряли их через спины на землю, ударом ноги добивая в пластмассовую голову, жутко при этом крича:

- Кийя! Кийя! Кийя!.

На втором практическом занятии Белке оторвало кисть руки.

Задание было самым простым. Каждой курсантке выдали по двухсотграммовой тротиловой шашке, детонатору и куску огнепроводного шнура. Отрабатывали огневой способ. Самый первый и самый простой.

Сперва у столов специальным ножом каждый приготовил огнепроводную трубку. Один срез прямой - этим концом в детонатор, другой срез косой - к нему приставится спичка....

Ливиец осмотрел у всех, кивнул, продолжайте, мол...

Потом подошли на огневой рубеж. Каждая из девушек к своей ямке. Снарядили заряды. Ливиец скомандовал:

- Зажигай!

Айшат чиркнула коробком по прижатой большим пальцем спичке. Шнур начал куриться.

- Клади! - скомандовал Ливиец.

Девушки стали класть заряды в ямы. Каждый в свою. Отходить без команды и тем более отбегать было нельзя. У Белки что-то не заладилось...

- Все ждем, никто не нервничает, все ждем, - спокойно говорил Ливиец.

Шашка, положенная Айшат, лежала у самых ее ног. И белый дымок вырывался уже из середины и без того недлинного шнура.

- Все ждут, все ждут команды, - спокойно твердил Ливиец.

И вдруг - рвануло!

Рвануло - и крик! Ужасный крик.

Девушки - кто попадал, кто врассыпную... Потом почти одновременно сработали девять шашек, заложенных в ямки. Дробью, как канонада на салюте.

Айшат и не такое слыхала, когда их село пять дней бомбили... Но вид Белки с оторванной кистью вверг Айшат в состояние ужаса. Она вдруг совершенно отчетливо представила себе, что это Сажи....

- Сажи! - крикнула Айшат, - Сажи, не умирай, я тебя сейчас перевяжу...

Сажи лежала на спине. Совершенно бледная, как белая крахмальная простыня. Лежала и глядела на Айшат своими огромными черными глазами. Ей уже не было больно.

Ливиец сделал ей два укола промедола, наложил жгут, перевязал. Теперь ждали санитарную машину.

- Белка, - позвала ее Айшат, - Белка, теперь ты поедешь домой...

- У меня нет дома, - ответила Белка еле слышно, - у меня нет дома, мне некуда ехать...

И вдруг она разрыдалась. Ливиец сделал ей еще один укол. Белка перестала биться...

И Айшат вновь представила себе, что это ее сестренка Сажи...

Она подсела сбоку к носилкам и по памяти стала рассказывать Белке любимую сестрину сказку, которую Сажи могла слушать сто раз.

Айшат говорила тихо, но с выражением, представляя в лицах, как делала это для маленькой сестры:

- В зоопарке жил тигр по имени Стронг. Он был молодым и веселым тигром и не лежал после обеда в тени куста сирени, как его старый напарник, тигр по имени Кинг, а все время бегал взад-вперед, желтым глазом поглядывая на публику, с почтением и опаской стоящую за оградой.

Всю свою молодую жизнь Стронг мечтал о побеге. Он родился в зоопарке и воли никогда не видел. Не видел ни джунглей, ни Бенгальских гор. О них ему рассказывал старик Кинг, который родился на воле - в далекой Индии, и его давным-давно охотники поймали в сеть и продали в этот зоопарк.

Стронгу иногда казалось, что Индия не так далеко отсюда, что стоит только перескочить через ограду, и за ближайшими домами он увидит джунгли... Вот только надо было перескочить через эту ограду! А она такая высокая. Никак не перескочишь.

Но однажды в зоопарке начался большой ремонт. Зверей стали переводить во временные вольеры и павильоны. Очередь дошла и до Кинга со Стронгом.

"Давай убежим", - сказал Стронг своему старому товарищу.

"Нет, друг, я старый - куда мне бегать, - отвечал Кинг, - да и тебе не советую, поймают. Далеко не убежишь!"

"Ну как хочешь, а я в Индию хочу, в джунгли, надоело мне здесь по вольеру туда-сюда бегать взад-вперед".

И когда рабочие пришли переводить тигров в другой временный вольер, Стронг вдруг прыгнул на старшего рабочего, сторожившего дверь, тот, испугавшись, отпрянул в сторону, а Стронг проскочил в образовавшийся проход и побежал в ту сторону, где по его понятиям находилась Индия. Он перепрыгнул через пару заборов, выскочил на улицу, напугав трех прохожих и двух шоферов такси, что попались ему навстречу. А сразу за дорогой начинался большой городской парк, похожий на лес. Стронг подумал, что это и есть Индия. Он ведь ее никогда не видел.

Пробежав немного по пустынной аллее, тигр прыгнул в кусты и там лег отдохнуть. Он ведь очень переволновался, когда решился на такой отчаянный поступок.

А в городе тем временем началась настоящая паника. По всем программам радио и телевидения объявили, что сбежал опасный зверь - тигр по имени Стронг. Что он очень страшный и злой, и что он может любого человека ранить или даже убить.

Всех детей родители сразу же забрали из садиков и из школ по домам. И сами взрослые тоже старались из своих домов никуда не выходить. Только милиция и солдаты с ружьями и автоматами ходили по пустынным улицам - искали беглеца.

А маленькая Люся в это время ехала с мамой и папой в машине с дачи домой. В машине работало радио, да и милиционер на дороге папу предупредил, так что родители про сбежавшего тигра знали. Но когда машина проезжала мимо парка, прокололась шина, и папа был вынужден остановиться, чтобы заменить колесо.

"Сидите в машине и никуда не выходите", - сказал папа и, открыв багажник, стал доставать домкрат и запасное колесо.

А Стронг в это самое время очень проголодался. Но он не жил никогда в настоящих джунглях и не знал, что в поисках пищи надо охотиться. Он-то привык, что еду ему дают. Вот он подумал, что и на воле - в Индии - тиграм кушать дают люди...

Стронг подошел к папе сзади и принялся мордой тыкаться ему в спину.

"Кто там мне мешается?" - недовольно крикнул папа, но, обернувшись, обомлел.

Только Люся не растерялась. Она вспомнила, что на заднем сиденье в сумке лежат пирожки и котлеты. Люся вынула пакет с едой и, открыв окошко, бросила котлетки в сторону кустов.

"Тигр, тигр, возьми, возьми!" - крикнула Люся.

Стронг бросился за пакетом с пирожками, а папа стремглав вскочил в машину и, включив мотор, рванул с места, как на автомобильных гонках.

В тот же вечер Стронга поймали. Работники Зоопарка специальной ампулой со снотворным выстрелили ему в спину, и когда Стронг уснул крепким сном, перенесли его на носилках в вольер к старому Кингу.

"Ну как, видел Индию?" - спросил Стронга старый Кинг, когда сосед его проснулся.

"Видел! Очень там вкусные котлеты в кустах попадаются и пирожки..."

- Все, хватит, - сказал Ливиец. - Машина пришла...

Да, пришла машина. Санитары погрузили носилки в кузов.

- Прощай, Белка! - крикнула Айшат...

Она так и не узнала, как ее настоящее имя.

Уродство, которое взрыв причинил Белке, не вызвало в Айшат отвращения к учебе. Наоборот, она теперь с еще большим вниманием слушала объяснения инструкторов.

Ливиец сделал разбор случившегося.

Он показал всем Белкин конспект. И с усмешкой на тонких желтых губах сказал:

- Если вы пришли сюда цветочки и бабочек рисовать, то из вас ничего не получится. Война, а особенно подрывная война, не терпит мечтательных. Наша война любит конкретных.

И Айшат приняла эти слова. И единственное, о чем она теперь позволяла себе мечтать, - это была месть. Ложась в холодную и жесткую постель, перед тем как выключалось сознание, она представляла себе, как войдет в Кремль и как навстречу ей выйдут все самые главные начальники русских. Их министры, их генералы, их артисты и ученые... И она, войдя в середину этой толпы, замкнет цепь...

Айшат ненавидела мужчин.

Она ненавидела их за то, что она сама не родилась мужчиной. И когда ночью ей хотелось любви и ласки, она уже не представляла себя в объятиях артиста Бочкина или американского инструктора Джона, она представляла себя в толпе русских, опоясанная зарядом в два кило самого мощного чешского пластида...

Глава 12

Лежал один я на песке долины,

Уступы скал теснилися кругом,

И солнце жгло их желтые вершины

И жгло меня - но спал я мертвым сном.

М.Ю.Лермонтов

В станицу Новомытнинскую, а вернее, в батальон Азарова, после того самого случая с проигрышем в карты солдатских денег, собирались прислать проверяющего. Он даже уже укладывал дорожные чемоданы и с бесстрастным видом, но зато слишком часто, спрашивал знающих людей - далеко ли эта станица от Терека и бывали ли там всякие случаи? Но пока он собирался, случай там произошел - казак из ревности убил офицера Поэтому пыльная двуколка вместо проверяющего привезла в станицу военного следователя.

Пристав Парамон Петрович Устюгов был толст, но подвижен. Голос имел кисловато-сладкий, а руки маленькие и в любую погоду прохладные и влажные. Дело поручика Басаргина наделало много шума в Ставрополе, особенно в местном высшем обществе, среди дам Теперь вот, трясясь по степному тракту в коляске позади оказии, Парамон Петрович размышлял, что расследовать, в принципе, ему нечего. Это был первый хороший момент. Дело это было понят но даже местной казацкой козе: убитый, убийца, мотив, невольная виновница преступления. Требовалось только зафиксировать все это точным языком протоколов и приложить к сему свои блестящие выводы.

Но был в этом деле второй приятный момент. Как раз он вызывал у трясущегося по неудободорожью Устюгова улыбку предвкушения. Дело в том, что Парамон Петрович благодаря этой поездке мог на добрый месяц оказаться в центре внимания светского салона княгини Мещерской, самого влиятельного кружка в Ставрополе, где собирались первые лица мужского пола и прекраснейшие - женского. От Парамона Петровича требовалось на самом деле одно - собрать как можно больше деталей, подробностей, не обязательно достоверных. Только бы по больше возвышенной романтики, дикой страсти, а еще психологизма. Одним, словом Устюгов ехал составлять устный роман для сентиментальных ставропольских красавиц.

Именно поэтому охотник за психологизмом решил поселиться не где нибудь, а в той самой хате, которую занимал поручик Басаргин. "Я спал на его кровати", - скажет он просто и услышит в ответ такие дамское "ахи" и "охи", которые можно будет считать залогом его будущей блестящей карьеры.

Здесь, в доме хорунжего Рудых, жил еще слуга поручика Федор в ожидании разрешения вернуться назад в имение Басаргиных. Парамон Петрович увидел заросшего, небритого и нечесаного человека, который потерял интерес ко всему на свете. Лицо его не выражало никаких эмоций, глаза никуда не смотрели. Федор добровольно взял на себя обязанность прислуживать господину приставу, хотя первое время Парамон Петрович опасался - не насыплет ли ему этот потерянный в чай соли, а в суп - сахару? Пристав опросил уже офицеров, казаков, и у него уже складывалась в голове романтичная и занимательная история. Наконец в станицу вернулся выезжавший к раненому на один из казачьих постов доктор. С ним Устюгову хотелось поговорить пренепременно.

- Вы думаете, господин пристав, Дмитрия Ивановича Басаргина убил казак Фомка? - спросил доктор Тюрман, когда они вышли беседовать, по выражению доктора, перипатетически, то есть прогуливаясь.

- Позвольте, Карл Иванович! - Устюгов даже приостановился. - Вы хотите подвергнуть сомнению очевидное? Или у вас есть какие-то новые факты для следствия?

- Нет, любезнейший Парамон Петрович, все факты, которыми я располагал, изложены в медицинском заключении. Представьте, каково писать свидетельство о смерти друга. Ведь мы, осмелюсь предположить, были друзьями...

- Простите, что перебиваю вас. Но, Карл Иванович, вы только что изволили сказать, что поручика убил не казак Фомка. Так кто же, по вашему мнению?

- Печорин...

- Печорин? Это какой же роты... Погодите! Уж не тот ли самый?

- Да-да, Парамон Петрович, именно тот самый Печорин. Господина Лермонтова образ, выведенный им из собственной души и запечатленный в романе "Герой нашего времени".

- Понимаю, понимаю, - пробормотал пристав и вдруг, хлопнув себя по толстой ляжке, воскликнул:

- Ни черта я не понимаю, господин доктор! При чем здесь Печорин, если он только литературный персонаж, к тому же давно умерший, если мне не изменяет память, по дороге в Персию?

- Хорошо бы, если бы он умер, - задумчиво пробормотал доктор, - очень хорошо было бы. Но, к сожалению, Михаил Юрьевич создал бессмертного героя. Смертным был бедный Дмитрий Иванович.

Пристав даже оглянулся по сторонам, как бы в поисках поддержки. Он подозревал в беспамятстве слугу Федора, а тут - сам доктор с неприятными симптомами. Какая неожиданность!

- Я вижу, что уже вызвал в вас достаточное недоумение, - продолжил между тем доктор Тюрман, - и вы уже сформировались, как внимательный слушатель. Хотя, простите! Ваша профессия предполагает обостренное внимание, порой скрываемое в интересах дела. Ладно, закончим эту casse-tete *. Все дело в том, Парамон Петрович, что мой покойный друг не просто был увлечен Печориным, но постоянно примерял его образ к себе. Заметьте, не образ Байрона его привлекал, а Печорина. По нему он сверял свою жизнь, с ним советовался в принятии важных, жизненно важных, решений. Увлеченный господином Печориным он поехал на Кавказ. Что ему не жилось в своем имении? Что не гулялось по Невскому проспекту? Он старался быть противоречивым, властным, ему хотелось, чтобы его или любили, или ненавидели, но чтобы и те и другие подчинялись его воле. Он мечтал о какой-то призрачной власти и желал изнывать от скуки даже под чеченскими пулями. Вернее, не Дмитрий Иванович, а Печорин.

_______________

* Головоломка (франц.)

- Так он и скучал под пулями, если я не ошибаюсь.

- Вот именно. Только, на самом деле, поручик Басаргин был хорошим человеком, про таких говорят - добрый малый. Его все интересовало, все вызывало в нем живейшее любопытство. Где ему было скучать, разочаровываться! Жизнь страшно нравилась ему. Вот подобрал он чечена раненого, будто бы чтобы выделиться среди других, отделить себя от прочих, сделаться им непонятным и интересным. А сам подружился с этим нехристем, дикарем, даже аварский язык стал учить.

- Вы сказали чеченец или аварец? - переспросил внимательный Парамон Петрович.

- Да я их не очень то различаю, господин пристав, - сказал Карл Иванович. - Думал, что чеченец, а Басаргин сказал, что аварец. Все одно татары, barbares. Знаете, наверное, всю эту историю, как поручик отпустил татарина, да еще коня ему подарил? Поверьте мне, тут не было никакой рисовки. От души подарил, от доброты сердечной. Понравился ему человек... Какое сердце могло разглядеть в этом абреке человека?.. и подарил.

- Вы дали мне удивительно точный психологический портрет поручика Басаргина, господин доктор. Но если перейти непосредственно к убийству?

- К убийству... Да... Здесь, Парамон Петрович, уже просто какая-то детская игра в Печорина. Представьте, узнает Басаргин, что казак Фомка из-за Терека привез татарку. Черные глаза, гибкий стан и все такое. С детской непосредственностью пошел на нее смотреть. Посмотрел и сказал себе, что это и есть Бэла. Помните, в этом злосчастном романе?

- Конечно! Говорите, Карл Иванович, говорите. Слушаю вас превнимательнейшим образом!

- Я думаю, и полюбить он ее не полюбил. Не успел полюбить. А может, я ошибаюсь? Кто знает эту любовь? Где она? Сколько вскрыл человеческих тел ни души не видел, ни любви. Все пустое... Так вот, Парамон Петрович, так же по-детски непосредственно и глупо он пошел за этой чеченкой, в лесу на тропе наехал на них Фомка и застрелил... моего Дмитрия Ивановича. Finita la commedia!*

_______________

* Представление окончено! (итал.)

- Стало быть, все по писаному не выходит?

- Ну какой из Басаргина Печорин? Я же говорю вам. Жил бы себе и радовался. Вон лучше бы казачку какую полюбил. Та же дикая природа, то же отсутствие цивилизации, только вот жил бы своей жизнью, пусть даже самой грешной, и не погиб. А так - пропал за что? За Печорина. Извините, Парамон Петрович, но я такой жертвы принять не могу. Может быть, это гениальный роман, хотя, я слышал, государю он не понравился...

- Ничего не могу сказать вам на этот счет, Карл Иванович, - поспешил ответить Устюгов. - Но после того, что вы мне рассказали, думаю, что он вполне мог так отозваться об этом творении. Ведь судьба каждого подданного волнует его больше, чем чья-то писанина. Я вам так скажу, Карл Иванович, если государь так сказал, то насколько же он был прозорлив!

- Вы так думаете? - доктор Тюрман устало пожал плечами. - Мне вот что кажется, Парамон Петрович. Русская литература - это не французские романы, которые можно читать, а можно не читать. Разве что для практики языковой. Русская литера тура - это наша действительная жизнь и еще что-то, что словами не выразить. Мы с вами стали свидетелями, как погиб человек, хотевший жить по-литературному. Ведь живи он по французским романам, был бы жив, весел, любим. А так вот - умер вдали от дома, совершенно один. Но знаете что? Мне кажется, что это только начало. Вы заметили, как прогрессирует наша литература? Скоро она будет играть не только судьбами, но и душами людей. Она еще себя покажет! Она... Знаете, что она сделает? Перепишет Святое Писание. Залезет в самые неразрешимые вопросы, опустится на самое дно человеческой души! Она себя покажет! Обуянная гордыней, она возомнит себя Новейшим Евангелием, будет поучать, поучать... Бедный мой Дмитрий Иванович... Взять бы и сжечь эту великую русскую литературу!

- Совершенно с вами согласен, дорогой вы мой, Карл Иванович, - Устюгов даже обнял доктора от полноты чувств, что с ним бывало крайне редко.

Это была несомненная удача! Тут не просто романтическая история, но совершенно неожиданнейший поворотец. Можно сказать, сенсация! Что там ставропольский салон! Такой десерт можно преподнести и для петербургского высшего общества. Надо, наконец, щелкнуть по носу этим зазнавшимся писакам, которые до сих пор смеют обвинять государя в убийстве Пушкина и Лермонтова. Ну эти двое еще ладно! Писали гладко. Вот это, например: "Кавказ подо мною, стою в вышине..." Кто только из двоих это написал? Ну да ладно! Но вот обвинять государя за Полежаева? Пора их приструнить, создать, так сказать, мнение в высшем свете. А так как вся русская литература идет отсюда, из Кавказа, поставить ей в Ставрополе заслон из мнений влиятельнейших особ. Погодите, господа Пушкины, Лермонтовы!

Хорошо бы еще для красочности представления повидать эту чеченскую барышню. Невольную виновницу, так сказать. Черного ангела всей этой истории. А потом яркими мазками профессионального взгляда дать ее полицейско-литературный портрет. Должно хорошо получиться. Даже прелестно!

Парамон Петрович спросил встречного казака, где находится дом казака Хуторного, и направился к нему мелкими, но быстрыми шагами. Дом хорунжего, в котором он остановился, был далек от его представлений о комфорте, но эта хата была и того хуже.

Устюгов остановился перед домом в раздумье. Ему хотелось показаться вежливым и обходительным. Но больше всего он боялся возможной встречи с собакой. Как тут у них принято: стучаться в ворота или нет? Только и ворот у них нету, а в плетень как постучишь? Может, кричать надо? Вот уж прав доктор - дикари, варвары. Свистнуть, что ли? Если бы уметь да знать. Предлагал же капитан Азаров взять солдата в провожатые, так нет - решил, что грубая скотина будет мешать восприятию впечатлений.

Из дома вышла старушка, пошла через двор.

- Бабка! - крикнул ей пристав. - Подойди-ка сюда!

Та безропотно подошла, вытирая о подол перепачканные хозяйственной работой руки. Щурилась на него близоруко, не понимая, откуда такой господин, что и не из казаков, не из офицеров?

- Ты - хозяйка? Хуторной прозываешься? - строго спросил Парамон Петрович.

- Так и есть. Хуторная я, этому двору хозяйка. Только уж стара я стала хозяйствовать...

- А я - пристав судебной палаты. Слыхала?

- Присталец? - спросила старуха, заслоняясь рукой от солнца. - А нам что? Моложе была, ехал через станицу сам Ермолов, генерал. Девки звали смотреть, а я не пошла. Корова у меня хворала. Так он с охраной ехал, а тебя где ж слыхать, коли ты один по станице ходишь.

Пристав почувствовал, что начинает нервничать и потеют не только ладони, а пот прошибает уже со спины.

- Я, бабка, направлен сюда по делу об убийстве поручика Басаргина, строго сказал он, - стало быть, расследую, а не, как ты изволила сказать, хожу по станице.

- А мне хоть по делу, хоть без дела. Следуй, куда хочешь. Я ж тебе не мешаю.

- Я в интересах следствия и пришел к твоему дому. Чеченка у тебя в хате проживает? Позволь-ка, бабка, посмотреть на нее, вопрос ей какой задать.

Старуха прищурилась, отчего глаза ее и вовсе скрылись в морщинах.

- А зачем-то тебе, милок, нашу Ашутку смотреть? Что это еще за смотрины?

- Что значит "что за смотрины"? Я же сказал, что я здесь в интересах следствия, представляю, некоторым образом, государственные интересы. Попрошу провести меня в дом и показать вышеназванную девицу!

- Какие же государевы интересы у меня на дворе? Может, государю мою корову старую показать? Ему бы я показала, а тебе, приставала, я и лепешку кизяка показывать не стану. Иди-ка прочь подобру-поздорову.

- Ты, я вижу, старая, не понимаешь, с кем разговариваешь! - завелся Устюгов, отчего лицо его побагровело, веки задергались, и он даже стал подпрыгивать на месте от негодования. - Немедленно предъяви мне чеченку! Кому говорю, ведьма?! В острог захотела, карга старая?! Я тебе обеспечу и острог, и каторгу!

- Смотрела я на тебя, приставала, долго, - спокойно сказала старуха. Не понравился ты мне сразу. А теперь в твою рожу круглую мне даже плюнуть противно. Подлюга какая! Ишь, змей, ластился, подбирался! Сейчас казаков кликну, так тебе, охальнику, несладко придется. Небось по такой морде не промажут! Да я и сама сейчас дрын возьму, да по ряхе, по ряхе. Ишь, наел, думает старую бабушку толстой мордой напужать! Видали и потолще...

И старуха действительно пошла к сараюшке, где стояла прислоненная к стене жердина. Пристав посмотрел по сторонам, и, увидев, что свидетелей происшедшего не было, но они могут в любой момент появиться, поспешил скоренько удалиться.

Разве он не сможет описать эту чеченку? Черные глаза, брови дугой, гибкий стан... Что там у нее еще? Надо будет посмотреть у Лермонтова "Бэлу". Там все есть...

* * *

Перед самым Новым годом нога позволила Митрохе не только вприпрыжку перемещаться по палате, но потихонечку и на костыликах выходить в коридор, в курилку, и, что самое главное, - к сестринскому посту. Особенно, когда там дежурила Юленька Шилова. Сутки через трое. Это у них так график назывался. Сестрички на хирургии вообще все как на подбор, красавицы. Но Юленька, она такая милая, такая тихая и беззащитная, что сорок или пятьдесят пацанов из битой и стреляной, но бесшабашной десантуры, горелых матерщиников-танкистов или саперов с оторванными конечностями, все, кто лежал на отделении, в дни ее дежурства становились пай-мальчиками.

Митроха любил выкатиться к ней после отбоя и поговорить, когда уже тихо и никто не дергает с этими бесконечными капельницами или уколами.

Мать приехала в Омск сразу, как только узнала о его ранении. Взяла на работе "за свой счет", потом сняла угол у каких-то пенсионеров, живших неподалеку, на берегу Иртыша, и каждый день приходила после утреннего осмотра, разговаривала с лечащим врачом, с сестричками, с начальником отделения.

- Езжай, мама, домой, - твердил Митроха, - выпишут меня скоро и комиссуют - дома увидимся, в Москве.

- Вместе домой поедем, - отвечала Вера Вадимовна, - тебе ведь трудно теперь будет одному.

- Почему одному?

- А потому, что нужна тебе такая жена, которая ухаживать будет за тобой, заботиться будет. А без уважения да без любви кто ж позаботится о тебе?

- Ты че, мам?

- А то, что Олька твоя вот даже и не едет к тебе.

- Ну и не надо, пока я такой. Вот поправлюсь, сам приеду.

- Да нельзя же так, сынок, любить только когда здоров да когда деньги есть! Любовь, ведь она мужу и жене на то дается, чтобы и в горе, и в болезни друг дружке помогать.

- Мам!

- А вот и мам! Не невеста она тебе. Тебе бы вот на такой жениться, как сестричка эта, что в эту смену работает..

- Юля Шилова.

- Вот-вот, Юля Шилова.

- Ладно, мам, ты чего, в самом-то деле?

- А вот и то, что умру я, а кому ты будешь нужен? Олька твоя всегда хвостом вертела. Тебе после такого ранения, доктор-то говорит, особый уход нужен будет. А у тебя ни образования, ни профессии. Олька тебе не жена попомни мои слова. Я о твоем будущем думаю.

- Мам, все будет нормально, меня теперь, как героя, в любой институт без экзаменов примут.

- А жить на что будешь? На пенсию? Это ж по нашим московским меркам крохи! На такие деньги Ольку свою не прокормишь.

- Да что ты все Олькой меня попрекаешь?

- А потому что болит сердце у меня, как ты жить будешь? Ты же сын мой единственный. А я не вечно с тобой рядом буду, да и потом - что я тебе могу дать, кроме ухода? Тебе надо крепким тылом обзаводиться, сынок. Такой женой, чтобы и работа у нее была, а главное, чтобы любила тебя и не бросила бы ни в болезни, ни в какой другой передряге.

- Ну...

- А вот женись на этой сестричке, она вон какая заботливая. Я ею давно любуюсь. Мне б такую невестку.

- А Олька?

- Вот попомни мои слова, не приедет она сюда...

- Ну-ну.

- А вот и ну-ну. А Юленька наверняка бы за тобой в Москву-то поехала бы - только позови!

- Ладно, мама, нормально все будет...

И мать с сыном надолго замолчали. Митроха задремал, а Вера Вадимовна сидела подле госпитальной койки и глядела в окно.

А Митрохе приснился сон.

Приснилось ему, будто он дома - в Москве, в своей комнате, в коммуналке на Аэропорту. И что сидит он на диване и слушает музыку. А поют... Иконы... Старинные, в серебряных ризах, как те, что когда-то у бабушки Клавы висели в углу. Спаситель, Матерь Божия, Никола Угодник. И вот кажется ему, будто лики на иконах - живые и что они не то чтобы сами поют песню про то, как хочется спать, но подпевают... И верно подпевают:

When I wake up early in the morning,

Lift my head - I'm still yawning,

When I'm in the middle of the dream

Stay in bed - float on stream

Please don't wake me, please don't shake me,

Leave me where I am,

I'm only sleeping...*

_______________

* Просыпаюсь утром, поднимаю голову - и все еще зеваю, посреди сна лежу в кровати, плыву по течению... Пожалуйста, не будите меня, не трясите меня, оставьте меня в покое, я всего лишь сплю... (англ. - из песни "Битлз")

И Митроха ничуть не удивился такому обстоятельству, но совсем наоборот, даже обрадовался, и смотрел на иконы с не меньшим обожанием, как если бы это были артисты с Эм-Ти-Ви... И в том, что они пели любимую песню, ему показался добрый знак. Знак чего - он еще не знал. Но когда проснулся и увидел подле себя мать и Юлю Шилову, пристраивающуюся с капельницей к его и так уже колотой-переколотой руке, улыбнулся им обеим и сказал нараспев:

- Please don't wake me, please don't shake me, leave me where I am, I'm only sleeping...

- Другие ребята кричат во сне, а ты поешь... Да еще и по-английски, - с самой милой детской улыбкой своей сказала Юленька, ловко протирая сгиб его руки ваткой со спиртом.

- В другое бы время меня как шпиона за это арестовали, - пошутил Митроха.

- Видно, на поправку идешь, скоро к себе в Москву поедешь, - сказала Юля и снова улыбнулась ласково и по детски, как наверное, улыбалась бы ему младшая сестра, кабы ее Бог дал.

Но не было у Митрохи младшей сестры.

Один раз Митроха спал... Юлька поставила ему капельницу, потом сделала укол, и он спал... И Юлька, уже сменившись с суточного дежурства, не ушла домой, а сидела подле него, и пока он спал, она читала ему сказку.

- Маленького дельфиненка звали Фи. Он был совсем маленьким, но при этом очень веселым и резвым. Ни одной секунды Фи не находился в покое - он все время то обгонял маму справа или слева, то заныривал в глубину, го выскакивал из воды в воздух и, пролетев несколько метров над волнами, снова падал в родную стихию. "Такой непоседа!" - жаловалась на него мама своим подружкам - дельфинихам. "Только никогда не уплывай от меня далеко! говорила она дельфиненку. - В море так много опасностей, а ты еще совсем маленький".

"Нет, я большой!" - обижался Фи и, выскочив из воды, пулей летел в небо, мгновение висел в воздухе и снова плюхался в морскую пену.

Но однажды на море был легкий шторм, и дельфины, сбившись в стаю, отплыли подальше от берега, потому что в шторм они боятся быть выброшенными волной на камни и разбиться. Все дельфины - большие и маленькие, и даже крохотуля Ди-Ди, которой только исполнилось два месяца, отплыли на глубину и там пережидали плохую погоду. Только Фи, когда старый и мудрый дельфин Бу-Бу велел всем отплывать от берега, не послушался и, отстав от мамы, нырнул в сторону и затерялся в зарослях морских водорослей. Фи хотелось показать маме, что он вполне самостоятельный и что он, если ему захочется, может и сам решить - что надо делать, а что нет. Он нырнул к самому дну и принялся там гоняться за маленькими золотыми рыбками. А дельфины тем временем отплыли далеко в море. Мама плыла вместе со всеми, уверенная, что ее маленький Фи держится следом, но, обернувшись вдруг, никого позади себя не увидела.

"Фи! Фи! Где ты?" - стала в ужасе кричать мама. Другие дельфины тоже стали звать малыша, но старый Бу-Бу велел всем плыть дальше, потому что во время шторма дельфинам находиться возле берега - опасно.

Но мама бросилась назад - искать своего непослушного Фи. Она снова доплыла до зарослей водорослей, где последний раз видела своего сыночка, но волны уже стали такими сильными, что подняли со дна ил и в мутной воде стало плохо видать.

"Фи! Фи! Отзовись!" - кричала мама и в панике металась от берега к зарослям водорослей и обратно.

А плавать у берега уже стало опасно даже для взрослого дельфина, не то что для маленького. Волны стали очень высокими, доставая почти до самого дна, и они со страшной силой старались выкинуть все, что плавает в воде, на берег, при этом они так бились о прибрежные камни, что грозили разбить о них все, что по неосторожности им попадется, даже стальной корабль, не то что нежное дельфинье тельце.

Мама совсем перестала что-либо видеть от поднявшейся со дна мути, и волны уже два раза чуть не ударили ее о камни, но она не уплывала, а продолжала звать своего Фи.

А Фи тем временем плыл на встречу со стаей. Он еще полчаса назад, поиграв с рыбками, отправился на глубину и разминулся с мамой буквально в десяти шагах. Не заметив друг друга, они проплыли в противоположных направлениях. Вскоре Фи нашел дельфинью стаю, и старый Бу-Бу принялся его ругать:

"Где ты пропадал? Ты знаешь, что твоя мама тебя поплыла искать? А там уже такие страшные волны, что дельфин, даже очень сильный, - может и не выплыть!"

Фи заплакал. Он испугался за маму. И ему стало стыдно за свое непослушание.

Старый Бу-Бу тогда велел маме маленькой Ди-Ди присмотреть за непослушным Фи и сам поплыл за его несчастной мамой.

Когда Бу-Бу приблизился к берегу, волны стали такими высокими и сильными, что мама Фи уже почти не могла им сопротивляться. Метр за метром они оттаскивали дельфиниху к острым камням, грозя превратить ее в отбивную котлету. Дельфиниха изо всех сил сопротивлялась течению и все продолжала звать:

"Фи! Фи! Где ты, мой маленький?"

"Держись, дельфиниха! - крикнул ей подплывая старый Бу-Бу. - Твой Фи нашелся, и он в безопасности".

Теперь оба дельфина бок о бок встали против набегавших волн, стараясь преодолеть губительное течение. А волны сантиметр за сантиметром все отбрасывали дельфинов к камням...

"Держись, держись, дельфиниха!" - кричал старый Бу-Бу и из последних сил подталкивал ее своим телом.

Наконец ему удалось в какой-то момент так сильно толкнуть дельфиниху, что, попав в такт отбегавшей волне, та сильно рванула вперед, начав мало-помалу отдаляться от страшных камней. Но при этом сам Бу Бу отстал, и волны стали бить его об каменное дно.

Уплывая от страшного места, дельфиниха оглянулась...

"Прощай! - крикнул ей Бу-Бу. - Береги своего малыша!"

И больше дельфиниха уже не оглядывалась. Надо было уплывать на глубину, туда, где плавали остальные дельфины.

Наутро, когда шторм утих, люди нашли на пляже старого умирающего дельфина.

"Бедненький", - сказала про него одна маленькая девочка.

А Бу-Бу смотрел на нее одним глазом и тихо плакал, вспоминая свою прошедшую жизнь...

- Что ты делаешь? - спросила Юльку старшая медсестра. - Домой иди!

- Нет, - ответила Юлька, - не пойду, майор-психолог сказал, что ему надо детские книжки читать, тогда у него психологический шок пройдет после ранения...

И Юлька не уходила. Ждала, пока Митроха не проснется.

Глава 13

...И весело тебе, что твой кинжал с насечкой,

Что меткое ружье в оправе дорогой;

И что твой конь звенит серебряной уздечкой,

Когда он ржет и пляшет под тобой...

Я.П.Полонский

Доктор Тюрман очень переживал смерть друга, при этом не забывая теоретизировать свои житейские наблюдения. Но никто так, попросту говоря, не убивался о поручике Басаргине ни на Кавказе, ни в России, как его слуга Федор. Горе его было так огромно, что заслоняло ему и горные кручи за Тереком, и южное небо, и собственную душу.

Целыми днями он сидел в хате или на завалинке, покачиваясь, словно убаюкивал невидимого ребенка, и еле слышно бормотал: "Как же так, Дмитрий Иванович? Бросили Федю в дикой стране. Покинули вот, как говорится. Куда мне теперь ехать? Что вашей матушке сказать? Ведь она меня спросит: Федор, как за барином смотрел, как берег его? А Федор-то и не доглядел, не уберег. Куда я без вас, Дмитрий Иванович? Могу ли я домой возвращаться? Куда мне без вас? Лучше в Персию или к чеченам этим. А еще лучше на необитаемый остров, чтобы я никого не видел, меня чтоб никто не видел.

Сидел бы я целый день на бережку и вас, Дмитрий Иванович, вспоминал. Как мы в столице жили, как на Кавказ ехали... Пропади он пропадом, этот Кавказ... Кому только он такой нужен? Откуда он взялся, Кавказ?.."

Федор напрасно переживал за матушку поручика. Княгиня Басаргина в последние два года совсем сдала. Слабый ее рассудок помутился и, сидя в кресле перед особняком усадьбы в окружении собачек, кошечек и служанок, она уже не помнила о своем сыне. Иногда только, обычно это случалось, когда налетал шальной ветер с Юга и ее кресло поспешно разворачивали, барыня спохватывалась и спрашивала: "А что же Митенька?" Но пока одна из служанок отвечала, барыне уже казалось, что Митенька - вот тот щенок с забавной мордочкой, который треплет и треплет ее подол. Княгиня Басаргина плакала от умиленья, и ей клали собачку на колени.

А еще Федор вспомнил, как его деревенским подростком привели на барский двор, показали бледного, худощавого мальчика, одетого в аккуратный сюртучок и бархатные штанишки, и сказали, что это его барин, ему он будет служить и во всем его слушаться.

Барин оказался строг и заносчив.

- Ты французский знаешь? - спросил он Федю.

- Не... - мотнул тот нечесанной головой.

- А по-английски знаешь?

- И энтово не... - признался Федя.

- А "Робинзона Крузо" читал?

- Не... Я грамоте не обучен. Мне дьяк буквы начал показывать, да помер вскорости. Я так помнил три буквы, а потом забыл.

- Забыл! На что ты мне, такой недоразвитый, нужен? - возмутился молодой барин. - Что ты умеешь? Мне бы слугу, чтобы с ним, как в "Робинзоне Крузо", на необитаемом острове жить. Охотиться, мясо на костре жарить.

- А я, барин, знаю остров один.

- Необитаемый?

- Не знаю я, какой, только есть на речке нашей Варгуше внизу по течению остров. С одного берега кажется, что это ют берег выступает, а с другого этот. Так никто и не знает. А течение там страсть какое быстрое. Так, окромя меня, может, и не знает никто.

Молодой барин стоял, открыв рот.

- Слушай, - сказал он уже совсем другим голосом. - Вот бы туда сплавать. Пожить там. Костер развести.

- А чего же не съездить? Вот наловим перепелов, сядем на лодку и сплаваем. Костер разведем, шалаш построим. Рыбы там должно быть много.

- А ты и перепелов ловить умеешь?

- А то! - гордо сказал Федя. - И шалаш могу, и рыбу...

- Я тогда, знаешь, что? - волнуясь и торопясь, заговорил его барин. - Я тебя читать научу и писать. И книгу тебе подарю ту самую, "Робинзон Крузо"...

Пристава Парамона Петровича Федор встретил как своего избавителя. Наконец ему будет позволено покинуть этот проклятый Терек и вернуться на родину. А еще Федор увидел в Парамоне Петровиче нормального российского человека, без всяких там черкесок, газырей, бурок. Соскучился он даже по родным чиновничьим лицам, а потому добровольно прислуживал господину приставу, находя в этом некоторое успокоение и отвлекаясь на нового, совершенно "некавказского", человека.

В этот день, напоив господина пристава чаем и проводив его по делам следствия за калитку, Федор опять остался со своими тяжкими думами наедине. Он сидел на завалинке, перебирая мысленно всех людей, которым бы он мог сказать: "Нет больше нашего Дмитрия Ивановича". Он собирался уже пойти по второму кругу, как вспомнил аварца Ахмаза. Федор даже руками всплеснул. Как он мог позабыть их питомца! Но только он приготовился мысленно произнести перед Ахмазом скорбную фразу, как увидел за плетнем всадника в мохнатой шапке.

- Ахмаз, - пробормотал Федор, еще не совсем понимая, видение ли это, порожденное его воображением, или живой горец. Но так как воображение не могло так замечательно взнуздать лошадь, он понял, что перед ним живой питомец.

- Ахмаз! - закричал он тогда и побежал открывать калитку. - Ах ты, Господи! Надо же, как бывает! Узнал про наше горе? Пойдем-ка, я чаем тебя напою, от господина пристава остался. Еще теплый, кажись. Ахмаз, Ахмаз! Вот ведь жизнь человеческая!

Он усадил горца за стол, суетился вокруг него, можно сказать, весело. Ахмаз спокойно и с достоинством принимал знаки внимания. Выпив кружку чая, он приложил руку к груди и склонил голову в знак благодарности. Выдержал паузу и только потом спросил:

- Басарг-хан айда? Ахмаз Басарг-хан ехал. Басарг-хан - кунак. Басарг-хан айда?

- Так ты, выходит, ничего не знаешь! - догадался Федор.

Он опустился на табуретку напротив. С незнающим человеком он собирался пережить горе заново.

- Нет больше нашего Дмитрия Ивановича, Ахмаз, - сказал он и заплакал.

- Джигит не делай! - сердито проговорил горец. - Джигит говорить!

- Какой же я тебе джигит? Я - Федор Матвеев, из господских я людей. Никакой я не джигит! Пропади они пропадом, ваши джигиты! Такой-то вот джигит и убил Дмитрия Ивановича.

- Какой джигит убил? - Ахмаз так сверкнул глазами, что Федору стало страшно.

- Казак Фомка Ивашков, вот какой. За чеченку эту, что тогда на тебя бросилась, как бешеная. Взял вот и застрелил. А сам к вам в Чечню ушел. В бега подался.

- Фомка ушел Чечня?

- За ним же погоню снарядили. Офицеры, казаки. А он через Терек перешел и поминай как звали. Где его теперь искать?

- Ахмаз искать урус Фомка, - горец заскрежетал зубами и стиснул кулаки. - Ахмаз ружье Басарг-хан дарить. Басарг-хан нет. Ружье будет Фомка стрелять. Урус собака!

- Разве ж так можно, Ахмаз? - Федора, как ни странно, ярость горца несколько успокоила. - Ты же в Ису веришь, а собираешься мстить, "око за око, зуб за зуб". Господь его накажет, и вот пристав Парамон Петрович тоже. Всепрощению учит нас Иса, а ты - "ружье стрелять"! Так нельзя, Ахмаз! Не по-божески это...

- Молчи, Федор! Джигит учить? Баба учить! Ахмаз помнить Басарг-хан... Ахмаз помнить Фомка...

Он порывисто вышел из хаты, вскочил на коня. Федор вышел на крыльцо его провожать.

- Постой, Ахмаз, погоди! - закричал вдруг Федор и побежал обратно в хату.

Скоро он показался с толстой книгой в руке.

- Прими от меня на добрую память, - сказал он, стараясь сдержать слезы, отчего лицо его гримасничало и дергалось. - Вряд ли уж когда свидимся еще. Прощай, Ахмаз!

- Прощай... Пятница! - послышалось ему уже из за плетня.

Федор смотрел вслед быстро удалявшемуся всаднику. Теперь вот оставалось кое-что поделать на могилке Дмитрия Ивановича, а там можно и домой. Вроде все он уже сделал. А этот, басурман, ваварец, Пятницей его назвал! Вот выдумал! А ведь кто же он есть, как не Пятница? Пятница и есть! Только как жить на свете Пятнице без Робинзона Крузо? Как жить на свете?

А в это время к Тереку подъезжал горец. По всему - по выправке, по посадке, по манере править конем - опытный глаз признал бы в нем лихого джигита. Все у него было по тогдашней кавказской моде, все соответствовало требованиям того лихого времени. "Типичный горец, джигит середины девятнадцатого века", - сказал бы профессор, знаток кавказской войны, перед макетом или картиной через многие десятилетия своим студентам, тыкая указкой в характерные детали. Одно только он не смог бы никогда объяснить - откуда в надседельной сумке этого горца был роман Даниэля Дефо "Робинзон Крузо".

Ахмаз возвращался назад в свою горную страну. Простую думу вез он с собой в седле. Недавно он узнал, что нет больше у него кровников, некого ему теперь опасаться по ту сторону Терека. Четыре года он жил с глазами на затылке, прислушивался, оглядывался даже рядом с родным аулом. Он так сроднился за это время с чувством гонимого охотниками зверя, что изменилась даже его посадка на лошади. Долгих четыре года... И вот знакомый кистин рассказал ему, что в кровавой стычке с хевсурами погибли его последние кровники, два брата близнеца, волкодавы, молчаливые и страшные в своей вере, которые рано или поздно добрались бы до волчьего горла Ахмаза. Канти и Арби. Теперь их нет. Хевсуры не станут хоронить иноверцев. Может, летят они сейчас над ним, Ахмазом, в брюхе вот этого ворона.

Горец подъехал к броду. Отпустил поводья, доверяясь коню. Хорошего коня подарил ему Басарг-хан! Добрый человек! Настоящий кунак! Вез ему Ахмаз в подарок хорошее ружье старого чеченского мастера. Мастера уже нет в живых, но душа его вложена в это ружье. С виду простое, небогатое, но настоящий воин сразу поймет всю красоту этого оружия. Вот из него и убьет Ахмаз казака Фомку. Не может Ахмаз простить смерть Басарг-хана. Если не ушел Фомка в Грузию, Персию, то Ахмаз обязательно услышит про него. Эхо долго звучит в горах и многое рассказывает пытливому следопыту. Если только он в этих горах, рано или поздно они встретятся. Велика горная страна, но ходят здесь по одним и тем же тропинкам.

Не было у Ахмаза кровников по эту сторону Терека, а по ту еще оставался. Только смешно джигиту считать девчонку за кровника. Девчонку... Басарг-хан, Басарг-хан, не знал Ахмаз его помыслов, а то бы предупредил, чтобы держался он подальше от этой ведьмы. Нет, опасаться ее надо, Ахмаз, держать ухо востро, кинжал наготове. Бешеная собака! А как поступают с бешеными собаками?

Горный лес отзывался веселым стуком множества топоров. Русские теперь по-новому воевали. Они вырубали леса, где могли прятаться абреки и постепенно вытесняли их все дальше и дальше.

Ахмаз прислушался. За стуком топоров обязательно должны были последовать выстрелы атакующих горцев и ответный огонь русских. Он повернул коня и поехал в объезд по краю леса, чтобы заночевать в горном ауле у знакомого чеченца. Он знал, что Джохола ему обрадуется.

- По всему видать, дядя Макар, - говорил в этот момент солдат Тимофей Артамонов своему напарнику, - что генерал Дупель топор от тебя прятал.

Макар Власов в темной от пота гимнастерке останавливался, тяжело дыша. Брал паузу для восстановления сил, но, по всему было видно, негодуя на ротного балагура.

- Сам ты - Дупель, коровье ботало, - наконец, отвечал он, отдышавшись. - Сколько раз рассказывал тебе, а все без толку. Дубельт Леонтий Васильевич - начальник Третьего отделения его императорского величества канцелярии. Человек, самим государем примечаемый. А мне он, божьей милостью, барин.

- Так вот я и говорю, - не унимался Артамонов, - не доверял тебе Леонтий Васильевич. Стало быть, было за что. Я бы на месте нашего командира тоже бы тебе топор не доверил. Ишь, как размахался, будто не дерево перед тобой, а татары вокруг. Ты лучше погляди, как надо, дядя Макар... Тут силой не возьмешь. Силы-то у тебя на двоих, а сноровки на четверть одного. Видал, как надо? Здесь повыше берем, здесь - пониже... Видишь, какие ровненькие клинышки вылетают? Любо-дорого! А ты все мутузишь как попало! Тебе что острием, что обухом, что головой - все едино.

- Ты, Тимошка, по глупости своей головы думаешь, что все люди с топорами да с вилами туды-сюды ходят, про одно и то же думают.

- А будто бы не так? Солнце встало - в одну сторону пошли, село - назад тащатся.

- Это не люди, а коровы так ходят. А люди для разного труда на свете придуманы. Тебе вот Бог дал топор.

- А тебе что же тогда, дядя Макар? С господского стола косточку? Ей ты и работаешь, стало быть?

- Экий ты пустомеля! - возмущался Власов, посматривая на свои мозоли. Не косточку, а лив рею. Вот что! И не ухмыляйся, черт рябой! Может, ливрею носить еще потяжелее, чем вилами и косой махать. Знаешь ты, к примеру, как правильно выходить к господам надо? Не знаешь. Чтобы прямо идти, а все ж таки с почтением. А кланяться ты умеешь? Ну-ка посмотри, Тимошка, а потом тогда бреши... Каждому чину свой поклон должен быть предназначен. Вот, к примеру, поклон графу Багренцову...

Макар Власов вдруг преобразился. В лице, во всей фигуре его появились, неизвестно откуда взявшиеся в лесной предгорной Чечне холодность и подобострастие, сдержанность и обожание, гордость и покорность. Он подошел к наполовину подрубленному дереву и, отклячив зад, поклонился ему с приторной улыбкой.

- Хорош, нечего сказать! - расхохотался Тимофей Артамонов. - Нет, ты-то, дядя Макар, хорош, просто красавец. Я про графа Багренцова говорю. Кривоват, с одного краю густо, с другого - пусто. Да и жить ему осталось всего ничего!.. Лучше покажи, дядя Макар, как бы кланялся, если бы к твоему генералу пришел наш командир, капитан Азаров. Как бы ты ему кланялся?

- Командиру-то нашему? - Власов улыбнулся застенчиво, что с таким серьезным человеком бывало крайне редко. - Я бы кинулся ему в ноги и благодарить бы стал за то, что солдатушек любил, зря под татарские пули не подставлял, ел из одного котла, спал под одной шинелью, не врал никогда, кусок солдатский не тянул. За то, что отцом был солдату русскому!

- Вот молодец, дядя Макар! Вот и скажи после этого, кто тебе отец: командир наш или генерал твой Дупель? Только слышишь, начинается! Будем мы теперь чеченским пулям кланяться, да без форсу твоего да без ливреи. Какой, ты думаешь, у пуль чин? Небось, статских советников?

- Выше бери! Тайных... Тайных советников...

Пока цепь солдат, заранее растянувшаяся впереди вырубщиков, вступила в перестрелку, сотню казаков капитан Азаров послал в обход. Получилось даже слишком в обход. Сначала обходили холм, потом наткнулись на балку. И когда вроде надо было атаковать абреков, выстрелы звучали слишком далеко, а потом и вовсе стихли.

Выслали вперед двух лазутчиков, не успели они и сто шагов отойти от сотни, как вернулись назад.

- Абреки балкой идут! Десятка четыре, не боле! Удача улыбалась казакам всеми своими лошадиными зубами.

- Ну, братцы, - говорил хорунжий, - чтоб ни одного татарина мне не выпустили.

Разместились по кустам, камням у самого края балки. Ждали недолго, что тоже на войне - хорошее дело. Татары ехали молча, не сильно довольные перестрелкой с солдатами, четыре лошади везли подстреленных.

С посвиста началась потеха. Ударили сверху вниз чехардой казачьи ружья. Цели были так хороши, что, нажимая на курок, казак уже краем глаза выбирал следующую. Абрекам некуда было прятаться. Около десятка татар бросили коней на противоположную сторону балки, пытаясь взобраться по склону. Но на песчаной залысине кони задержались, и казачьи пули сбивали татар на землю. Казаки сейчас могли себе позволить беречь лошадей.

Несколько абреков, ехавших последними, выстрелили наугад и поскакали назад по дну балки. По верху за ними погнались крайние в цепи казаки.

Погоня в лесу, по краю оврага - дело рисковое. Когда один из казачьих коней, взвизгнув, кувырнулся через голову вниз, Акимка направил своего коня дальше от балки. Здесь были не кусты, а деревья, и Акимка не видел тикавших татар, но риска свернуть себе шею было меньше.

Рядом загрохотали выстрелы - значит, татары уже выезжали из ложбины. Акимка гнал коня наугад, но не ошибся. Прямо перед ним за деревьями мелькнули лошадиный круп и мокрая спина абрека.

Не уйдет! Его конь, Фомкин подарок, не в пример резвее. Шальная мысль пронеслась в его голове. Наскочить и срубить его шашкой. Ведь никогда еще Акимка не тупил шашку о татарский бритый череп. Какой же он казак, если не срубит басурманина, как лозу?

Подумал - и оказался уже на хвосте у абрека. Видел, как копыта татарской лошади комья назад бросают. Выхватил шашку, слишком махнул цапнул по сучку. Не в степи ногайской! Рваный в лесу бег у коня, неверный. Татарский конь влетел в кустарник и замешкался, а Акимка тут как гут - шашку задрал и уже видел, как она перечеркивает татарина, как тот вдруг обернулся, вскидывая навстречу казаку ружье, и казачью шашку будто легкая ангельская ручка перехватила и задержала на полпути...

- Фомка! Ты ли это, друг ты мой?! Еще бы не ты! Как есть, Фомка!

* * *

У одной из курсанток случился аппендицит.

И как только ее увезли в госпиталь, Айшат перевели на ее место, потому как после случая с Белкой она оставалась в палатке одна.

Теперь ее соседкой была девушка по кличке Искра. Искре было лет шестнадцать, как и самой Айшат. Она была высокая и гибкая. И когда на занятиях по рукопашному Беркут теперь ставил их в пару, Айшат уже не приходилось сдерживать себя, как это было в паре со слабенькой Белкой, наоборот, теперь Айшат приходилось держать ухо востро и вовсю отбиваться от атак резкой и сильной противницы.

Глаза у Искры были очень чистыми и выразительными. И голос у нее был низкий и грудной.

А когда в палатке она размотала платок, Айшат увидала лицо удивительной красоты. В обрамлении рассыпавшихся по плечам черных прядей белел овал дивного лица. И сняв рубашку, Искра вдруг обнаружила необычайно женственные формы округлых плеч, гордой шеи и нежных ключиц.

Айшат залюбовалась ею. Искра, перехватив этот взгляд своей новой соседки, вдруг спросила:

- А ты девственница?

Айшат не ответила.

Они молча лежали в своих жестких койках, и обе глядели в темноту. Айшат вдруг сильно захотелось любви. И она чувствовала, что такое же желание испытывает та, что лежит рядом. В двух шагах от нее.

Она высунула руку из под шерстяного одеяла и протянула ее в темноту. И вдруг там, в темноте, ее рука нашла протянутую навстречу руку.

Их пальцы сплелись.

- Как тебя зовут? - спросила Искра.

- Айшат. А тебя?

- Меня Тамара...

Они накрылись двумя одеялами, и Айшат поняла, что хочет сделать Тамару такой же счастливой, какой еще до недавнего времени мечтала быть сама. В мечтах об артисте Бочкине, а потом об американце Джоне.

И Айшат стала прикасаться к груди и бедрам Тамары так, как прикасалась к своей груди и своим бедрам тогда, когда мечтала о любви....

- Русские мужчины вызывают во мне ненависть и отвращение, - сказала Тамара.

- А наши? - спросила Айшат. - А Ливиец, а Беркут?

- В Коране написано, что женщина создана для радости мужчины, и если меня захочет мой командир, то я буду служить ему, - ответила Тамара

- А любить? - спросила Айшат.

- Я не хочу любить, - ответила Тамара, - я хочу только убивать....

Глава 14

...Жалею ль я чего? Или в краю ином

Грядущее сулит мне мало утешенья?

И побреду я вновь знакомым мне путем,

Путем забот, печалей и лишенья...

А.Н.Плещеев

Стоят на поляне рядышком два нерасседланных боевых коня. Друзья говорят по душам. Почему же обязательно друзья? Были бы просто знакомыми, а еще хуже врагами, говорили бы, с коней не слезая. Почему же коней тогда не расседлали? Значит, не так много у них мирных минуток на войне.

- ...Так и стал я сыном старика Таштемира и старухи его Фатимы, говорил Фомка. - Не казак я теперь, Акимка, а чеченец Халид.

- Что же ты, Фомка, - догадался вдруг его приятель, - веру ихнюю принял?

Фома-Халид кивнул головой, да так и оставил ее опущенной вниз. Но вдруг стряхнул с себя невидимый груз, сверкнул глазами совсем по-чеченски и сказал:

- Разве должен человек бродяжить по горам и степям без роду, без племени, без веры? Сколько он может быть собакой? День, два, неделю? Скажи, Акимка. Если тебя гонят, как волка, на той стороне Терека и на этой. Куда же пойти казаку? В Терек, на дно опуститься, там поселиться? Так был же я там, на дне Терека...

- Как на дне Терека? - не понял Акимка.

- Вот так. После как-нибудь расскажу... Гнали меня свои, гнали чужие. Таштемир дал мне жизнь, сделал меня своим сыном. Он отец мне. Фатима - мать. Я нигде не встречал таких людей, как этот старик. Он был лихим джигитом, а теперь мудр и праведен, как инок. А насчет веры? Помнишь, я тебе говорил про Ису? Иисусу и молюсь... Что много говорить? Казак Фомка Ивашков погиб в горах, а родился Халид.

- Что же Хал ид не стрелял в казака Акимку? - неожиданно прозвучал вопрос и так и остался без ответа.

Птицы только не соблюдали человеческих пауз, заходясь от восторга перед красотой мирозданья. И еще олениха, высунувшись из зарослей, смотрела на людей и лошадей. Фомка почувствовал на себе чужой взгляд и поднял голову. Знакомые черные оленьи глаза смотрели на него из зарослей.

- Да знаешь ли ты, Акимка, для чего я все это сделал? - вскрикнул он. Не умер, стал сыном чеченов, принял их веру, дал глумиться над своим телом?

Олениха вздрогнула и исчезла в кустах. Шум ее бегства постепенно растворился во всеобщем лесном шорохе.

- Знаю, - тихо сказал Акимка, - из-за нее.

- Из-за нее, - кивнул головой Фомка.

Он снял шапку, чтобы по привычке откинуть чуб, сплюнув с досадой, но только провел ладонью по бритой голове. Тогда Фомка обнял друга за плечи, боднул его головой.

- Все, Акимка, не могу больше, - сказал он. - Говори, что случилось с Айшат? Не могу терпеть больше. Говори. Выгнали ее мои?

- В тот же день.

- Знал я, что так и будет. Но разве мог я взять ее с собой? Теперь точно знаю, что сгинули бы оба. А так... Рассказывай же! Что я все тяну из тебя клещами?

- Идти Айшат было некуда. Я привел ее к себе в дом. Матушка моя приняла ее хорошо, отнеслась по доброму. Куском не попрекнула ни разу. Словом дурным не поминала. Так не за что ее ругать и попрекать! Она же ей - первая помощница. Корову выгонит, встретит, приберет, по хозяйству вертится, стряпает. А недавно, поверишь ли, на полотне узоры выткала! Чудные такие, ладные...

- Ты мне вот что скажи, Аким, - перебил его Фомка. - Ты ее в свой дом ввел кем?

- Кем? Как так? - не понял Акимка.

- Да так! - крикнул вдруг Фома, в ту же секунду став удивительно похожим на настоящего чеченца. - Женой, невестой, полюбовницей?

- Она же твоя невеста. Что же я, не понимаю, что ли? Приютил пока, чтобы ее не обижали, чтобы крыша над головой была. А там, думаю, объявится Фомка, не может не объявиться. Как нибудь знак даст или еще как. Вот и все. Все так и получилось.

- Правду ты мне говоришь?

- А то нет! - сказал Акимка и вдруг понял, что сказал не всю правду. Что есть еще одна правда, узнал он сам только сейчас, пока все это рассказывал.

Фомка повернул голову в ту сторону, куда скрылась олениха с прекрасными, черными глазами. Ему нужно было время, чтобы освободиться от напрасных подозрений, стряхнуть с себя тень недоверия. Когда же опять он посмотрел на своего друга, Акимка увидел прежнего казака Фомку. Тот обнял его так крепко, аж плечи загудели.

- Никому я не верил! - сказал Фома. - Только тебе одному. Знал, что выручишь меня в трудную минуту. Верил, что не подведешь, и не ошибся. Ты не смотри на мою чеченскую бритую голову. Это для всех остальных я теперь абрек, джигит. Для чеченов, казаков, для нее, для Айшат. Только для тебя я тот же Фомка Ивашков, друг твой закадычный. Всегда буду помнить твою услугу. Попомни мои слова, добром тебе отплачу. Жди теперь меня сам и Айшат предупреди, что приду я за ней. Все ей расскажи, что я тебе рассказывал. И о том, что новые у него родители, и новое имя, и вера у него теперь такая же, как у нее. Пусть ждет меня, а я уж улучу минутку и приеду...

Странно понурым ехал домой казак Акимка Хуторной. Не радовала его встреча с другом, не так все оказалось при встрече, как виделось ему с того берега Терека, из его старенькой саманной хаты. Только тут, на полянке, понял вдруг Акимка, что неволить себя придется, чтобы отдать Айшат Фомке-Халиду. Пусть Ашутка не смотрит на него, сторонится его, как чугунка горячего. Это ничего! Он бы подождал, пока пообвыкнется ей, пока слова начнет понимать, разделять их на добрые и злые. Вот с матушкой она же стала приветливой.

Если бы только она слово ему сказала, даже взгляд короткий бросила, не отдал бы он ее Фомке-Халиду, особенно этому второму. Ведь не зря Айшат на свой берег идти боится. Видать, встретят ее не молоком парным и горячими лепешками, а совсем другим угощением. Да как бы в станице казачку встречали, которая у чеченов жила, из одного дома в другой переходила? Как бы ни клялась, ни божилась, никто бы ей не поверил. Вошла бы она на крыльцо отцовского дома, да так бы на него и упала ее невинная головушка. А у чеченов обычаи куда злее, женщин своих держат в крайней строгости. Дед Епишка вот рассказывал...

У Терека Акимка наехал на свою сотню. Казаки, увидев пропавшего живым и здоровым, закричали ему весело, замахали шапками. Пустил вскачь навстречу братцам своего коня Акимка. И тут припомнилась ему лесная погоня, и черная мысль вдруг обожгла его душу. Пожалел он на какое-то мгновенье, что дал оглянуться убегавшему абреку, а не рассек его до седла. Вздрогнул Акимка от этой мысли, перекрестился, Отца, Сына и Святого Духа помянул. Пустил коня еще резвее, чтобы оставить страшную мысль позади, на той стороне Терека.

С коня увидел в траве - что-то красное блеснуло. Не кровавым цветом, а нежным закатным. На скаку скользнул вниз, вырвал цветок с пуком присоседившейся травы и вывернулся назад, как и ехал.

- Джигитуешь? Молодца, Акимка, - похвалил его хорунжий. - Ладный из тебя казак выходит. Рассказывай теперь, куда пропал.

Рассказал Акимка казакам, как гнался за чеченцем, даже, как настигать его начал. Только конец погони по-другому рассказал. Будто не татарский, а его конь в кусте завяз и потому упустил он чечена. Рассказывал, а сам цветок этот странный, закатный на груди прятал.

У самой станицы и солдатскую колонну нагнали с обозом и артиллерией. Из станичных ворот навстречу отряду выкатилась двуколка, в которой рядом с приставом Парамоном Петровичем Устюговым сидел побритый и умытый слуга поручика Басаргина Федор.

- Вот и поехал Федя домой, в Россиюшку нашу, - сказал Макар Власов, шагая в колонне и провожая глазами коляску.

- И эта проныра масляная поехала в Россиюшку байки рассказывать, пить да жрать, - отозвался шагавший рядом с ним Тимофей Артамонов.

Так всегда Акимка возвращался из набега. Сначала подставлял голову для материнского поцелуя, потом шел убирать коня, заходил в дом, крестился, садился к столу. В этот раз, зайдя в дом, он поднес руку к груди, и рука его озарилась красным цветком. Айшат собирала на стол и украдкой взглянула на странный кусочек яркой природы в серой и по-вечернему серой обстановке казачьей хаты.

Акимка шагнул к ней, держа цветок, как птицу, и протянул его девушке.

- Ты этого... Других гостинцев не было... А потом вдруг не понравится... Бросишь вот... А этот красный... Тебе, Айшат...

Он оторвал глаза от земляного пола, и черные глаза приняли его взгляд, не оттолкнули. Когда же девушка, сказав несколько слов по-чеченски, прижала цветок к груди, у Акимки бешено забилось сердце, словно он не стоял в тихой комнате, а мчался опять по краю лесной балки. Цветок еще хранил его тепло, и он помнил его прикосновение, а теперь коснулся Айшат и отдал ей частицу Акимкиного тепла.

Чтобы преодолеть смятение, казак вышел на крыльцо. Нет, два слова из произнесенных ею он все-таки запомнил. Надо будет спросить деда Епишку, что они означают. "Зезаг" и "дика". Неужели он, Акимка, все еще кажется ей диким? Почему так у людей все непонятно? Как же их тогда во времена Вавилонского столпотворения хорошо перемешали, что до сих пор они друг другу кажутся чужими и дикими...

А в это время двуколка догнала оказию, следовавшую в крепость Нагорную, а потом в Ставрополь. На ухабах она подпрыгивала, и толстый пристав заваливался на Федора. Парамон Петрович чертыхался, Федя же сносил все безропотно.

- Что же, братец, - Устюгов решил развлечь себя дорожной беседой, хотя бы с мужиком, - понравилось тебе здесь на Кавказе?

- Везде люди живут, ваше благородие, - вяло отозвался, в очередной раз придавленный мясистой ляжкой пристава, Федор. - Хлеб едят, детишек рожают, душегубничают.

- Это ты верно заметил. Жалко барина, братец?

- А что же его жалеть, ваше благородие, - подумав, ответил Федор. - Ему же сейчас не больно, не холодно. Себя вот жалко...

- Экий ты, братец! Себя же почему жалко?

- А потому, что мне теперь жизнь не жизнь без Дмитрия Ивановича.

- Вернешься домой, в имение. Женишься, детишек заведешь. Чем не жизнь?

Парамон Петрович находился в приподнятом расположении духа по случаю удачной поездки и искренно хотел всем добра, ну почти всем.

- Я, ваше благородие, с малых лет за Дмитрием Ивановичем ходил. Куда он, туда я. Мечтал я всегда об одном, чтобы подольше пожить рядом со своим барином, а помереть все-таки поране его. Боялся я этого пуще всего. А оно так и случилось.

- Любил ты барина. Это хорошо, - заметил пристав. - А барин как с тобой обходился? Может, бил тебя, ругал?

- Бить - не бил, ругать - поругивал маленько. А кабы и бил, так это его воля, а наше послушание. Только Дмитрий Иванович за всю жизнь меня пальцем не тронул. А поругивал в шутку. Мы же, ваше благородие, не поверите, с ним дружили...

- Что такое? Что ты сказал? - подпрыгивая и от кочки, и от удивления, воскликнул Парамон Петрович.

- Друг мне был барин мой... - проговорил бедный Федор, сам не понимая, что только что сказал.

- Да ты в уме ли, дурак такой? Или ты совсем спятил от горя? - закричал возмущенный до глубины души господин пристав. - Говори, да не заговаривайся! Нашел себе друга! Жаль, что барин твой в могиле теперь. Вот уж бы всыпал тебе первый раз, но так, чтобы ты на всю жизнь запомнил. Друга нашел! Князя Басаргина! Никому чтоб не смел такое говорить! Доложу вот твоей барыне, отпишу ей в письме, каков у нее дворовый мужик. Друг! Ишь куда метит, скотина!.. Что молчишь, бестолочь? Плачешь? Перестань немедленно! Отставить! Да что ты, Федор! Ладно, не буду писать барыне, но и ты выкинь эти глупости из головы. Надо же знать свое место. Богу богово... Сам понимаешь...

Так они молчали до крепости, а по пути в Ставрополь Парамон Петрович опять разговорился.

- Знаешь ли ты, Федор, какую книгу твой барин больше всего любил?

- Как не знать! Господина Лермонтова сочинения. Любил он эту книгу перечитывать. Бывало, и мне читал вслух, хотя я сам грамоте обучен.

- Что же, ты читаешь книги?

- Книгу читаю. Верно, ваше благородие. Люблю, грешным делом.

- А господина Лермонтова не читал?

- Нет, только то, что Дмитрий Иванович мне зачитывал. А сам я не читал. Больно тревожная эта книга. Даже если в рассказе все хорошо кончается, все на душе тревожно, будто все равно случится несчастье какое-то или уже где-то случилось, а мы пока не знаем.

- Вот! - торжествующе произнес Парамон Петрович. - Вот что говорит простой народ! Послушать бы этим писакам! Понимаешь, ты, Федор...

- Максима Максимовича мне жаль, - отозвался Федор. - Бэлу тоже, княжну... А пуще всех мне господина Печорина жалко.

- Это почему же?

- Да потому что он на себя всех бесов хотел принять, а потом не отпускать. А разве так жить можно? Вот и пропал, бесы из него то и дело выскакивали. А он хотел, как лучше.

- Ну это ты опять врешь! Господина Печорина ему жаль! Ты, братец, все-таки свинья порядочная. Надо бы тебе в Ставрополе всыпать солдатской каши на дорожку до дома.

- Как изволите, - согласился Федор.

До Ставрополя они все молчали, тряслись и переваливались.

* * *

Как известно, всякие беды и неудачи в нашей жизни имеют обыкновение группироваться, держаться кучно, образуя так называемые полосы несчастья, за которыми по закону симметрии должны следовать полосы радостей и везения, если, конечно, очередная черная полоса не содержит в себе самой главной в жизни неприятности - нашей кончины.

И прекрасен бывает день, когда после долгой череды напастей начинает вдруг чертовски везти. Во всем. И на работе, и в любви, и в друзьях, и в деньгах. Таким переломным днем у Мухина стал понедельник 25 мая.

С утра в понедельник, как, впрочем, и вечером накануне, до выполнения заветной нормы у Лехи не хватало еще трех зачетов и одной курсовой работы. Поэтому, отлично сознавая, что к первому экзамену он не допущен, ни учебника, ни конспекта Леха не читал и приехал с утра в институт с одной лишь целью - если даст Бог, достать приличную "болванку" курсовой работы по экономике. И неожиданно Бог дал. Причем дал не только превосходный образец, напечатанный аж на лазерном принтере и защищенный на "отлично" в позапрошлом году, но открыл где-то там наверху некий потайной кран, из которого полилось на Мухина такое фантастическое везение, какого еще вчера и вообразить было нельзя. Но если по порядку, то цепь чудесного фарта в этот замечательный день началась с того, что толстый Пашка, выйдя из аудитории, где только что получил четверку, поймал Мухина за задний карман джинсов и, толкая его к дверям, страстно заговорил в самое ухо:

- Муха, давай, давай, родной, иди! Там в ведомости против твоей фамилии чисто, я сам видел, тля буду! Напротив Кравецкого написано - "не доп.", а против твоей - ничего.

Из этого следовало, что в сессионной запарке деканатская секретарша Люба по оплошности не отметила в ведомости, что Леха к первому экзамену не допущен. В принципе, можно было идти сдавать.

- Да я не читал ничего, - упирался Муха, подталкиваемый Пашкой уже к самым дверям.

- Дурик! Никто не читал. Я думаю, сама Алевтина ничего не читала. Иди!

И поддавшись порыву отчаянной готовности ко всему, Мухин пошел. Он спокойно положил на стол перед очкастой Алевтиной свою зачетку и без колебаний вытащил билет. Это был тот редкий случай, когда ему было совершенно безразлично, какой билет тащить, ни одного вопроса из программы он не знал.

Сел за первый стол. Расслабился и стал слушать, как Витька Курочкин несет Алевтине какую-то околесицу о динамике рыночных механизмов и о преимуществах единой мировой валюты - евро....

Было забавно слушать, как Кура с пиететом произносит такие слова и фразы, которые в приватной обстановке из его уст звучали только в сочетании с грязной бранью и злыми ругательствами. Здесь же, сидя перед очкастой Алевтиной, Виктор изображал крайнюю степень убежденности в том, что говорил.

Молчаливая Алевтина, напоминающая больную аквариумную рыбу, тихо кивала, соглашаясь с доводами Курочкина, и в конце ответа, не задавая дополнительных вопросов, поставила в ведомости оценку "хорошо".

"Хорошо" Алевтина поставила и Мухе.

Муха поведал Алевтине про то, что доллар не будет расти вечно, и что рано или поздно он станет падать.

- Почему? - спросила Алевтина.

- А потому что доллар не обеспечен реальной стоимостью американских предприятий, потому что все американские предприятия переоценены в их реальной стоимости, - ответил Мухин, сам испугавшись собственной наглости...

Это было начало триумфального шествия.

Окрыленный первым успехом, выскочив в коридор, он буквально наткнулся на доцента Голенцова с кафедры автоматики.

- Мухин! Вы собираетесь сдавать зачет? Вы единственный из группы, кто ко мне еще не приходил ни разу.

- Вот сегодня как раз к вам собрался, - любезно кланяясь, отвечал Мухин. - Только вот, Павел Андреич, к вам ходить, говорят - это время терять. Бажан к вам четыре раза ходил, а вы ему зачета не поставили, Курочкин тоже раза три ходил...

- Потому что учить надо, а не просто так ходить, тратить свое и преподавателя, понимаете, время... Давайте, Мухин, я тут в двести четвертой аудитории.

В двести четвертой галдела толпа студентов из разных групп и потоков. Были знакомые ребята с механического факультета и девчонки с эксплуатационного. Голенцов выдавал всем соискателям зачета устные вопросы и предлагал пятнадцать минут на подготовку. Возле его стола сидели сразу по четверо отвечающих и, несмотря на огромную толпу желающих обрести зачет, очередь двигалась быстро. Леше было предложено рассказать о датчиках, применяемых в автоматических системах пожаротушения, и если бы он добросовестно принялся готовиться к ответу на заданный вопрос, то неизвестно еще, чем бы дело кончилось. Ему пришла в голову блестящая мысль: с плаката, висящего на стене, он срисовал схему работы концевых автоматических выключателей стрелового крана э-дэ-ка, и когда очередь дошла до него, выдал эту схему за плод собственного глубокого знания.

Судя по положительной на этот явный подлог реакции Голенцова, идея Мухину удалась. Сам еще не веря своему счастью, он вышел из двести четвертой с раскрытой зачеткой в руках, где еще не просохли чернила Голенцовской авторучки.

- Ну, Муха, молодец!

В узких черных брючках, в линялой джинсовой курточке с закатанными рукавами, не застегнутой на груди, она выглядела лихой спортивной студенточкой Сорбонны. Она обращала на себя внимание всех мужчин. Причем большинство из них глядели на нее скорее с чистым любопытством, нежели с чувством сексуальной заинтересованности. Она выглядела инопланетянкой или иностранкой, каким-то ветром занесенной сюда с Монмартра или Беверли Хилс. Это впечатление усиливалось ее неожиданно короткой стрижкой, обнажившей не только шею, но виски и затылок. И ее непривычная для наших улиц широкая открытая улыбка и блестящие радостно глаза делали Еву еще более нереальной в массовке российских граждан и декорациях Тверской.

Муха смешался. И из-за того, что Ева выглядела непривычно, и оттого, что сразу вспомнил свой непереносимо позорный провал. А она, казалось, и не помнила ничего.

- Ну, привет!

- Как я выгляжу?

- Супер-вау.

- А ты что делаешь здесь?

- Да экзамен вот сдал...

Она взяла его под руку, и они пошли к площади Маяковского.

- Я есть так хочу, знаешь?

- Пойдем в "Макдоналдс"?

- Где дети и азики? Ты спятил? Лучше отвези меня к себе домой....

Дома были родители. Муха замялся, она все поняла и тут же поменяла решение.

- Едем к нам. Герман сейчас сутками не появляется!

Поймали частника. В машине сидели на заднем сиденье и целовались...

Снова нашло на него треклятое волнение, но, видно, сегодня ему должно было фартить по полной программе. Да и успех на экзамене придавал уверенности. Так что волнение Муха успешно поборол и на этот раз довел свидание до логического конца.

Только вот вместо ожидаемого блаженства ждало Муху страшное разочарование. Во-первых, Ева без одежды оказалась не столь шикарной, как он ожидал.

Наверное, дело было в этих чертовых рисунках на стенах. Реальная Ева была не то чтобы намного хуже, она была прозаичнее, обыкновеннее.

Отступать, правда, было уже поздно. В любовной борьбе они провели время до вечера, когда явился Гольданский.

Его приход стал для Евы полной неожиданностью - по плану Гера собирался до утра квасить у какого-то знакомого скульптора. Она выскользнула из постели и через мгновение уже была почти полностью одета. Муха остался в постели с неприятным ощущением полководца, которого перед началом сражения оставило все войско. Впрочем, Гольданский был пьян и не сразу врубился в суть происходящего.

- Ой, Герочка!.. - пискнула Ева заискивающе и замолчала, потому что сказать больше было нечего.

И завертелась перед ним, заглядывала в глаза, стараясь угадать, как следует вести себя дальше.

Герман, наконец, начал кое-что понимать. Однако никаких эмоций не выказал. Только насупился и молча ждал, когда Муха освободит постель.

Когда постель освободилась, художник завалился на нее, и Ева принялась стаскивать с него ботинки, как стаскивала, может быть, в этот вечер сапоги с Евиного отца ее мать. И не было больше роковой женщины Евы. Была простая баба, Анна Серебрякова, которая боялась остаться одна.

Муха ушел по-английски, не прощаясь.

С одной стороны было чем гордиться - наконец-то мужчиной стал! Другие после этого ходят целый год, раздувшись от важности, да цепляются ко всему, что движется, - чтобы закрепить и развить полученный опыт.

Но Муха не раздувался и не бросал плотоядные взгляды на попадавшихся ему навстречу девушек. Наоборот, подумывал о том, что стоило бы уйти в монастырь. Подальше от мирских соблазнов и разрушенных идеалов. Верно сказано было когда-то: не сотвори себе кумира! Вот он сотворил и получил по носу. Кумир оказался пустышкой.

Разум Мухи был в смятении.

Глава 15

Зачем в руке твоей кинжал,

Дочь вдохновенного Востока?

Младые перси панцирь сжал,

И кудри девы черноокой

Шелом безжалостно измял?..

В.Н.Григорьев

Когда Акимка Хуторной шел прогулочным шагом по станице, к нему всегда сбегались местные детишки, казачата. Ради Акимки они прерывали свои шумные игры и потому прыгали вокруг него уже чумазые, в запачканных травой и глиной рубашках - вылитые чертенята.

- Акимка, Акимка! - кричали девочки. - Сделай нам куклу! Куклу сделай с ротом и глазами!

- Нет, шашку, Акимка, шашку состругай! - кричали пацанята. - А еще коня с головой, кабардинца!

Никого так не донимали в станице казачата, как Акимку. Разве что деда Епишку, чтобы он рассказал им сказку длинную и страшную. Но сказка хороша в непогоду, когда ветер завывает и дождь льет как из ведра. В ясный солнечный день надо на коне скакать с шашкой наголо или куклу кормить бузинной ягодой. Тут и бежала детвора за Акимкой.

Родители тоже иногда баловали их, делали им игрушки. Но что это были за куклы? Солома, перетянутая жгутом. Старый платок, набитый тряпками. А казачий конь? Выструганная палка. Они, конечно, и этому были бы рады, играли бы за милую душу, если б не знали, какие игрушки Акимка делает. И ведь не надо его долго упрашивать, как своего родителя, который, может, остругает палку, а может и репьем обозвать или вытянет по спине этой самой палкой. Акимка же только притворяется, что ему недосуг, а сам ведь любит "всякую безделицу мастерить". Казачата это хорошо знали. А бывало, поворчит, поворчит, да и вынет из-за пазухи что-нибудь этакое, уже готовое, для них припасенное - журавля или зайца.

Ведь какие игрушки делал Акимка! Конь у него тоже был из палки, но с головой из старой прогоревшей прихватки. Зато с глазами и ушами, даже с гривой. Шашки были с рукоятью, с узорной нарезкой. Настоящая игрушечная Гурда! А каких он делал кукол! Тут с ним никто вообще не мог сравниться. Дед Епишка советовал ему делать их побольше да продавать за деньги, но Акимка только рукой махал. Сделает вот всем станичным пацанкам по кукле, пусть все радуются!

Что же это были за куклы такие особенные? Брал Акимка солому и старые тряпки. Связывал пучки соломы, только не так толсто, как обычно делают. Получались у него скелетики. Покрывал Акимка их глиной, лепил лица, ручки, ножки. Сушил потом, красил глаза, щеки угольком да соком свекольным. Потом платочки куклам повязывал, шапки нахлобучивал. Одевал их в платья, бурки. Коли казак - давал в руку маленькую шашечку...

Нет, не было в других станицах гребенских таких игрушек. По всей линии проедешь - все тряпки, да солома, да палки голые. Потому новомытнинская детвора Акимке прохода не давала.

На следующее утро после той стычки с абреками сел Акимка на старую колоду в глубине двора. Взял соломы, глины, тряпочек разных. Стал что-то мастерить, причем так старательно, как никогда раньше. Мнет глину пальцами, вдруг задумается, припомнит что-то, опять глину мнет. Потом к коню своему пошел. Отстриг от гривы пучок волоса. Опять сел, мастерит, никого не замечает.

Айшат прошла по двору в избушку, где молоко хранится. Назад идет с кринкой, а глазом косит. Непонятно ей, чем это казак занялся? Глина, солома, палочки, тряпочки вокруг него лежат. Разве седло или сбрую так чинят? Не рассмотрела - второй раз зачем-то вышла. Теперь ближе прошла. А Акимка, будто нарочно, спиной повернулся. Ничего не увидела, только заметила среди тряпочек руку из глины - маленькую, но как настоящую, с пальчиками.

Месила тесто Айшат, а самой так хотелось во двор выскочить, подсмотреть. Что же это такое было, а главное - что же это будет? Так спешила, что чуть чашку на себя не опрокинула. Только поднялась с лавки, а Акимка уже в хату вошел, что-то прячет. Айшат чуть не расплакалась. Обиделась на Акимку, сердитая ходила но двору. Заметила на дворе оставшийся шарик глины от Акимкиной работы, подошла и ногой на него наступила. Даже с наной не разговаривала, хотя много уже слов знала, говорила запросто, но только со старухой одной. Больше ни с кем другим.

Под вечер Айшат вдруг вспомнила про Акимкин вчерашний цветок. Топнула ногой, пошла быстро на свою половину. Хотела кинуть его и прямо посреди двора растоптать. Пусть видит! Подскочила к своей лежанке, где цветок лежал в изголовье, уже руку протянула. А там - кукла стоит, как живая чеченская девушка Айшат, только маленькая, чуть повыше кружки. Бешмет на ней и платье, платок по-чеченски повязан. Талия узкая, ручка маленькая, волосы черные, а глаза большие, красивые, угольные.

Взяла Айшат куклу на руки, а отпустить из рук уже не может. Смотрит и не насмотрится. Первым делом побежала к нане, старухе показать Акимкин подарок.

- Ишь ты! - сказала бабка. - Даже волосики исхитрился прилепить! В аккурат ты - Ашутка. Только у куклы лицо твоего злей, а так одно лицо. Лучше этой куклы Акимка еще не делывал. Гляди ж ты! Даже на пальце колечко, будто и обручальное. Вот молодчик! Дед Епишка про Акимку говорит: мол, продавал бы он своих кукол и казаков на рынке, первым богатеем в станице бы был. А я так думаю, что сделает детишкам радость - и довольно. Что еще надо? А что надо, я тебе, Ашутка, скажу. Надобно, чтобы казак в набегах да в перестрелках этих душой не занемог. Кабы в церкву ходил почаще со мной, так и тужить не о чем. Господь бы душу не оставил. Так вчерась заместо церкви в набег ушли! Так я думаю, если детишки от его затей радуются, то и Бог радуется на небесах. Значит, не даст Акимке очерстветь, душой заплесневеть. Вот ведь и тебе радость доставил. Он же добрый, Ашутка, Акимка-то мой, ты присмотрись, золотко, присмотрись...

Девушка вышла на крыльцо. Акимка увидел сразу три Айшат. Одна шла к нему, опустив глаза, другая - в виде длинной тени - уже коснулась его, а третья - была в руках первой. Акимка понял, что сейчас все и произойдет, все с ним случится: или жизнь его в траву упадет, или судьба на руки ее возьмет, как Айшат эту глиняную куклу.

Айшат подошла к нему, подняла глаза, заслонив ими весь божий мир, и заговорила. Говорила она на плохом русском, вставляя чеченские фразы, помогая себе жестами, а главное, позволяя Акимке читать несказанное в своей душе, не пряча глаза. Говорила она долго, как никогда еще в своей жизни не говорила и не будет говорить. Ей нужно было многое рассказать казаку, чтобы он принял решение и, сказав свое краткое слово, решил ее судьбу.

У нее были отец и мать, а еще три брата. Старший Шамсуди и два брата-близнеца Канти и Арби. Была война, но их аул был мирный, и русские их не трогали. Прямо у их аула был источник, но Айшат больше всего любила ходить вверх по тропинке к горному ручью. С ним она разговаривала, как с человеком, смеялась, зараженная его журчащим смехом.

Порой она пряталась в заросли орешника, обвитого диким виноградом. Листья винограда представляли собой сплошную зеленую стену, даже солнца не было видно. Каждый день, в одно и тоже время, около виноградной хижины слышались осторожные шаги. К орешнику подходила молодая олениха. Она вставала на задние ноги, закидывала на ветки передние и обрывала мохнатым ртом виноградные листья. Она была так близко, что, протянув руку, можно было почесать ее белое брюхо. Эти листья действительно вкусные, Айшат сама пробовала.

Случалось, девочка делала неосторожное движение, олениха опускалась на все четыре копыта, слушала и смотрела черными, удивленными глазами сквозь орехово-виноградные заросли. Так они долго смотрели друг на друга. Если у Айшат хватало терпения, то олениха опять срывала листья, если же нет, грациозное животное уносилось в чащу леса, вверх по склону.

Это была школа Айшат. У ручья девушка училась говорить, у оленихи смотреть на мир удивленными глазами.

Как-то ее отцу Илясу приснился сон. С гор сошел огромный поток и смыл их аул. Иляс видел, как сородичей его вынесло в долину и их подхватили воды Терека. Воды Терека становились все темнее, и в них исчезли и жена его, и дети. Иляс решил, что небеса предупреждают его о гибели семьи.

Накануне месяца зуль-хиджжа по лунному календарю Иляс покинул дом. Его не было пять месяцев, когда же он вернулся, шапка его была обернута белым полотнищем и звали его уже Хаджи-Иляс.

На закате девятого дня священного месяца рамазан, когда среди других паломников Иляс стоял у скалы Арафат, слушая проповедь-хутбу, он увидел ангела Исрафила, который спустился со скалы Ара-фат и встал прямо перед ним. Исрафил сказал, что родового дерева его коснулся сам ангел смерти Азраил. Семье его суждено оставить этот мир, род его должен был прерваться, но паломничеством в Мекку Иляс дал шанс своей дочери. Спастись его дочь сможет, только связав свою судьбу с иноверцем, который "явит еще одну Айшат из праха". Айшат должна благословить иноверца на месть за кровь Иляса. Тогда род Иляса, не подвластный Азраилу, будет продолжен на земле. Все так и будет.

Отец успел рассказать об этом Айшат.

Скоро в их селение приехал верховный имам Шамиль со своими нукерами. Он стыдил жителей аула за мир с русскими, за неучастие в джихаде, потом он стал угрожать. Весь аул поддержал Шамиля и принял джихад, только Иляс не хотел войны и отказался убивать русских.

Через несколько дней на охоте в горах один из нукеров Шамиля подкараулил Иляса и застрелил его прямо над трупом молодой оленихи. Братья-близнецы Канти и Арби покинули дом, дав обет не возвращаться к родному очагу, пока черная кровь убийцы не прольется на могилу отца.

Потом пришли русские. Мать не успела убежать в горы. Она бегала между саклями, разыскивая молочного ягненка, и погибла под артиллерийскими снарядами. В этом же бою погиб старший брат Шамсуди. Во время погони за отступавшими русскими чеченцы наткнулись на засаду. Его труп казаки увезли с собой для обмена или выкупа. Айшат пришлось самой выкупать погибшего брата у казаков.

Когда ее похитил Фомка и увез в казачью станицу, Айшат долго дичилась, пока не вспомнила странное предсказанье, полученное ее отцом у скалы Ара-фат. Она смотрела на русских, пытаясь угадать, кто из них создаст ее из глины? Что вообще все это значит? Кого посылают ей небеса?

Сначала она думала, что это казак Фомка. Айшат забилась в угол и смотрела, пытаясь найти свое подобие, вторую Айшат. Где она? Почему она не появлялась? Пустота, чужие взгляды, недобрые слова окружали ее. Неожиданно появился другой русский, офицер, который хотел увести ее куда-то далеко, говорил много непонятных слов. Тогда Айшат решила, что это он. Но Фомка убил офицера, Айшат выкинули на улицу, как безродную собаку, хотя она и была безродной.

Акимке, который подобрал ее и ввел в свой дом, она уже не верила. А что, если все только обман? Если сам ангел смерти Азраил обманул ее отца и теперь хотел посмеяться над Айшат? Иноверцы помогают ему в этом, они смеются над Айшат. Она ждет своего подобия, а казак привозит ей монисто убитой чеченской женщины. Это и есть ее подобие? Ее мертвая тень? Эти русские только игрушка в руках Азраила. Так думала она все это время.

Только добрая нана, которую она всем сердцем полюбила, спасала ее от черных мыслей. Айшат решила, что будет просто жить рядом с единственным русским человеком, который хочет ей добра. И вот вчера Акимка принес ей цветок-зезаг. Зезаг - называла ее мать. Тогда Айшат стала смотреть на Акимку другими глазами. Неужели это он?

Сегодня она, обидевшись на Акимку, хотела растоптать его цветок и увидела свое подобие из глины, соломы, тряпок. Это была она - кукла Айшат. Иноверец "явил еще одну Айшат из праха". Все так и сталось. Сбылось пророчество ангела у скалы Ара-фат...

У Акимки кругом шла голова. Арафат, Исрафил, Азраил, Джихад... Он слушал сбивчивый рассказ Айшат, многое понимая, но больше чувствуя. В глазах ее он читал необыкновенную веру в то, что Акимка встретился у нее на пути не просто так, а по воле небесных, верховных сил. Теперь Айшат ждет от него чего-то необыкновенно важного. Встреча с ним - это только начато. В ее глазах было ожидание. Может, он что-то не понял и пропустил? Что должен был он ответить?

- Акимка и Айшат, - сказала девушка, позволяя казаку дотронуться до ее руки, сжимавшей куклу.

Они не заметили, что их, как и все остальное на земле, окутали сумерки. Как у плетня мелькнула осторожная тень.

- Ну, вот и я, дружище, - услышали они совсем рядом, в нескольких шагах от себя. - Ассалам алейкум! Абрек Халид пришел за своей Айшат...

* * *

После того, как Искра уехала из лагеря, Айшат затосковала.

Хотелось любить. Причем еще тоскливее становилось от того, что любить ей хотелось сильнее, чем убивать. Она силилась, но никак не могла перебороть этого в себе.

Искра уехала.

В палатку к ней поселили новенькую. Кличка Ландыш. Редкое для девушки нокча явление - натуральную блондинку.

На правах старшей Айшат принялась помогать новенькой. Подбадривала ее, когда, у той не получалось, подсказывала, показывала. Но лед растопить так и не удалось. Ночью протянула руку к соседней койке, спросила:

- Как звать?

А та в ответ:

- Ландышем зови, как учили, а остальное не важно.

А через две недели, как уехала Искра, Ливиец собрал всех в штабной палатке и сказал, что сейчас им покажут очень важную кассету с видео. Айшат уже знала, что каждую операцию невидимые дублеры снимают на видео. Для потомков и для того, чтобы готовить смену тем геройским девушкам, что идут на смерть.

Это был фильм о том, как две их девушки взорвали вокзал в крупном курортном городе русских.

Сперва камера снимала, как девушки готовят свое снаряжение... Айшат вздрогнула. Она увидала круглые плечи и нежные ключицы Тамары.

Тамара надевала пояс с зарядом.

Вот она закрепляет пояс, вот она протягивает провода через рукав платья и прячет замыкатель контактов в специальном кармашке. Вот она покрывает голову платком, вот надевает темные очки...

Девушки садятся в машину и едут по дороге. Их снимают из машины, которая идет сзади. Вот впереди милицейский пост. Их не останавливают. Проехали, слава Аллаху! Русские - дураки.

А вот и вокзал...

Ливиец останавливает кассету и дает пояснения.

Он снова рассказывает, как готовилась операция, как девушки вели себя, какие совершили ошибки, и наоборот, где они нашли правильное решение. Это очень важно, ведь теперь каждой из курсанток предстоит повторить путь, пройденный Искрой и ее боевой подругой - позывной Роза...

Ливиец снова пустил кассету.

К платформе подошла электричка. Из вагонов вывалилась большая толпа людей. Все направились к зданию вокзала. Вот люди входят в вокзал...

И вдруг камера в руках снимающего вздрогнула.

Стекла в дверях и окнах как бы брызнули наружу. Из окон сразу вырвался белый дым. Многие повалились на асфальт. Кто-то побежал. Кто-то заметался...

Снимающий принялся крупным планом показывать людей, лежащих на асфальте. Вот кровь. А вон - еще кровь. А вон еще...

Айшат подумала, что это могла быть и кровь ее Тамары. Да, это могла быть и кровь ее Тамары...

И чтобы понять, жива она сама или нет, Айшат достала из кармана перочинный нож, открыла лезвие и ткнула себя в левую руку, повыше кисти.

Кровь... Кровь шла. Значит, она еще жива. Жива для любви и для смерти.

- Жди меня, Тамара, жди меня, Искра, - твердила Айшат, - я скоро к тебе приду...

Глава 16

...В рукопашную пали и коли,

И вали, и усами шевели.

Ай, жги, жги, жги, говори,

И вали, и усами шевели...

А.А.Бестужев-Марлинский

- Ваалайкум ассалам, - ответил казак машинально.

Айшат отшатнулась и спряталась за Акимку, словно перед ней предстал ангел смерти Азраил. Фомка прочитал это движение. Неужели он опоздал всего на день? А может быть, даже на ночь?

- Что же? Ждал ты меня, друг Акимка? - спросил он, усмехаясь. - Как обещался ты мне вчерашним днем в лесу? Так ведь? Уговаривались мы, душу друг дружке открывали, и не было на свете больших друзей, чем мы с тобой. Правильно я говорю? Говорил ты мне, что сохранил для меня невесту в своем доме от злобы людской. Говорил, что ждешь меня, чтобы отдать ее. Теперь же вижу, как вы испугались, как два рябчика встрепенулись. Может, я слишком рано? Али обратное, сильно припозднился?

- Почему же, Фома? Я говорил, что рад тебя всегда видеть, и мой дом всегда открыт для тебя.

- Спасибо за добрые слова, дружище, но только не нужны мне ни радость твоя, ни приют твой. Пришел я за радостью своей. Кони ждут возле Терека. Путь у нас, Айшат, неблизкий. Вижу, с каждым моим словом вы все ближе друг к дружке льнете, будто перед вами враг ненавистный. Не слепой - вижу, что я как ворона на собачьей свадьбе.

Фомка сел на ту самую колоду, на которой Акимка делал куклу. Помолчал немного. Но как не умел Фомка долго сидеть молча или без движения, так и Хал ид не выдержал долгой паузы.

- Не узнаю я тебя, Акимка! Не тебя ли Глашка Типунова мертвяком обзывала за то, что ты от девок шарахаешься, как черт от ладана? Как же ты сумел так быстро приручить горную красавицу? Дед Епишка тебе подсказал? Али бабка Серафима на шептала? Или ты казаком стал настоящим? Замес-то Фомки Ивашкова первым казаком? Бог в помощь! Но не это меня так удивляет. Другое меня гложет. Дружбы нашей времечко лихое, слова верные ты позабыл. За черные глаза отдал казачью верность.

Подождав немного и не услышав от Акимки ответа, он продолжил:

- И тебя не узнаю, Айшат! Ты, которая в углу сидела, как кошка окотившаяся, на всех шипела, руки царапала. Теперь вот льнешь к казаку, хотя знаешь его без году неделя. Прячешься за неверного, гяура, позабыв веру свою и обычаи предков! Что сверкаешь глазищами? Понимаешь, значит! Язык русский выучила, а свой родной позабыла, молитвы священные тоже запамятовала. Что молчишь? Ла илаха илля ллаху ва Мухаммадун расулу-л-лахи. Помнишь? Тогда послушай меня. Перед тобой теперь не казак Фомка, а чеченец Халид, правоверный мусульманин, сын Таштемира и Фатимы. Ради тебя я ходил за Терек, ради тебя убил офицера этого, чтобы жениться на тебе, я стал сыном чеченки, целовал ее старую грудь, а потом принял твою веру, позволив надругаться над казачьим телом. Да я же казак, душа у меня казачья! Слышишь, Акимка, я такой же казак, как и ты! Только чтобы ты стала моей, Айшат, я ушел от своего народа, от своей земли, веры, воли... Чтобы быть с тобой!

Вдруг он рассмеялся, не боясь, что его известный на всю станицу голос признают казаки.

- Обманули тебя, казак Фомка! И тебя, Халид, рожа басурманская, тоже! Вот умора!

- Полно ржать, Фома, - прозвучал неожиданно спокойный и твердый голос Акимки. - Не обманывал я тебя, когда Айшат в дом свой отвел. Когда говорил с тобой в лесу, что для тебя ее оберегаю, тоже душой не покривил. Так мне тогда казалось. Но приехал я вчера домой, цветок вот по дороге сорвал для нее, а как увидел, то понял, что не хочу я, чтобы отрывали ее от меня, как тот цветок. Понимаешь теперь, Фомка? Люблю я ее, как никого на свете не любил! Да и не знал, что так любить можно. А только что узнал от нее, что считает она меня судьбою ей предназначенным. Многого не понял я, что она говорила. Да и понимать тут нечего. Моя Айшат! Не пойдет она с тобой, хоть ты с ней теперь веры одной, да и я ее никому не отдам. Даже тебе, друг Фомка! А уж тебе, Халид, и подавно!

- Ну вот и сказал! Вправду, правильный ты казак стал. А стало быть, говорить мы с тобой будем, как казаки разговаривать должны. Бери-ка ты шашку свою, да приходи к Сорочьей пустоши. Помнишь, где в детстве перепелов ловили. Там буду тебя ждать. А там как Бог даст.

Сказал это Фомка и, перемахнув через плетень, скрылся в темноте.

Надел Акимка чистый бешмет, черкеску, спросил у матери сала, чтобы шашку смазать. За ним же неотступно Айшат ходила, под ногами путалась.

- Уйди, Ашутка! - первый раз Акимка голос на нее поднял, но тут же смягчился: - Погоди немного. Вернусь вскоре, а там мы с тобой договорим. Ты мне все про себя расскажешь еще разок, я тебе все про себя расскажу. А насчет ангелов я тебе, Айшат, так скажу. Не видел я других ангелов, кроме тебя. Ты мне - ангел, потому все для тебя сделаю и никому в обиду не дам.

Хотел обнять девушку, но не решился. Только пальцев ее коснулся и долго помнил это прикосновение. Пока по станице шагал - помнил, на околице, поскотине, лесом шел - все помнил. А к месту условленному стал подходить, другого касания рука запросила.

Луна уже посеребрила небольшую полянку, что звалась Сорочьей пустошью. Большой ветер уже ушел в ногайские степи, а малый ветерок играл серебристыми клинками трав. Птицы ночные перекликались отрывисто. Частили только кузнечики, не вынося тишины и пауз между звуками.

Акимка вступил в лунный свет поляны, как на льдину. И сейчас же с другого ее конца показалась фигура его соперника. Положив ладонь на рукоять шашки, Акимка пошел ей навстречу. Плохие мысли лезли ему в голову, глупые. Думалось, вдруг бывший его дружок пальнет из ружья или из пистолета, как в того поручика. Чего ему теперь! Ведь не казак уже, а абрек. С абрека станется. Сам, однако, ружья не взял.

Сходились, и каждый хотел пройти больший путь, как бы показав противнику, что не боится, и схватиться торопится. Сошлись ровно посередке.

- Повремени, Акимка, рубиться, - сказал Фомка. - Сначала скажи, что это ты про судьбу Айшат говорил. Надо мне это знать.

- Не все я понял, Фомка, - признался Хуторной. - Что смогу, то расскажу. Отцу ее сон был вещий, что род их сгинет бесследно. Пошел он в город этот священный...

- В Мекку, что ли?

- Вот-вот. Там ему ангел предстал. Сказал, что все погибнут, одна Ашутка спасется через иноверца.

- Так я этот иноверец, Акимка! - закричал Фома. - Разве ты не понимаешь, что я этот иноверец!

- Какой же ты иноверец! - Акимка даже рассмеялся. - Ты же одной с ней веры. Как ты говорил? Ла иллаха... Мухаммадун... А потом еще одно предсказание есть. Иноверец этот должен был явить подобие Айшат, еще одну Айшат.

- И что же? Ты явил?

- Явил.

- Брешешь красиво!

- Что брехать! - обиделся Акимка. - Куклу я сделал, ты же знаешь, я люблю их мастерить деткам на забаву. Сделал точь-в-точь как Айшат. Вот еще одну и явил.

- Все, хватит! - крикнул Фома. - Сейчас и я явлю второго Акимку. Перерублю я тебя на две половины по-дружески!

С этими словами он выхватил из ножен полосу лунного света и пустил ее петлями вокруг себя. В таком смертельном коконе он и двинулся на Акимку. Тот же наоборот шел, держа шашку неподвижно, заложив вторую руку за пояс черкески.

Когда свист Фомкиной шашки заглушил трескотню кузнечиков, Акимка сделал быстрый шаг, и оба клинка - летающий и неподвижный - встретились. Не успели искры упасть в траву, как шашки лязгнули еще раз и разлетелись в стороны.

- Молодца, друже! - похвалил удивленный Фомка. - Сколько показывал тебе эту загогулину, ничего у тебя не выходило. А теперь - даже глазом не моргнул! Славный ты стал рубака, Акимка! Любо, казаки гребенские! Зарубить тебя потому еще славнее! Детям своим рассказывать буду, какого казака одолел.

Акимка смолчал, но шашка его ответила. Рванулась с места и вместе с лунным светом рубанула наискось. Фомка едва успел уклониться, даже отвечать не стал.

- Знал я, что в молчунах да задумчивых большая сила, - сказал он. - Не ошибался, стало быть. Вот тебе и мертвяк!

Хотел он вывести Акимку из равновесия, чувствовал, что с уверенным, расчетливым казаком ему совладать нелегко. Акимка и вправду закипел, крутанул шашкой, вывернул ее ухарски. Клинки на этот раз встретились почти над травой, разошлись в разные стороны, но когда уже опять собирались скреститься, будто бы сгустившийся лунный свет взметнулся между бойцами и тут же упал в траву, перерезанный в двух местах казачьими шашками.

Платок, брошенный Айшат между сражающимися бойцами, даже не был ими замечен. Здесь, на линии, не действовали горские обычаи, когда платок женщины мог остановить кровавую схватку.

Теперь бойцы не расходились, и в такой рубке кровь должна была пролиться неминуемо и уже сейчас. Стальные клинки уже сами искали себе дорогу, предчувствуя вот-вот встречу с человеческой плотью.

Вдруг страшный крик пронесся над пустошью. Это был дикий, бессловесный крик самки, от которого замерли звери в лесной чаще, ночные птицы оборвали свою перекличку, даже кузнечики замерли в траве. Остановились и бойцы. Шашки их разошлись, лунный свет на клинках погас. Теперь он вспыхнул на лезвии кинжала, который Айшат приставила к своей груди.

- Айда, Фомка! Айшат умирать, Фомка и Айшат - нет, никогда! Фомка уходить!

Голос ее дрожал. Лицо девушки было мертвенно бледным в лунном свете.

- Айшат умирать! - закричала она и подняла кинжал, сжимая его двумя руками.

Фомка сделал шаг назад, бросил шашку в ножны и поднял руку, предостерегая.

- Довольно! Я ухожу, - он повернулся к ним спиной.

Как и тогда, в лесу, в Акимкиной руке была обнаженная шашка, а перед ним Фомкина спина. Опять черная мысль пролетела вороном в его голове. От этого в злобе, а не от прерванной схватки, он плюнул в траву и швырнул шашку в ножны. Шашка зашипела, как змея, и умолкла.

- Будьте счастливы! - обернувшись, сказал Фомка. - Не поминайте меня лихом! А Фомки Ивашкова больше нет, так и скажите моей матушке. Ходит теперь по земле чеченец Халид. А Фомку-бедолагу не шашка зарубила, не ружье застрелило, а глаза черные сожгли и уголька не оставили. Так и скажите им... Да хранит вас Аллах, великий и всемогущий! Дукха дехийла шу! Живите долго!

Он, уже не оборачиваясь, пошел быстрыми шагами к лесу.

- Фомка! - крикнул Акимка.

Тот даже ухом не повел.

- Халид! - опять закричал казак.

Фомка обернулся.

- Я слушаю тебя, урус, - сказал он с акцентом.

Акимка догнал его и быстро заговорил.

- Казаки говорят, за тобой вослед Ахмаз поехал. Тот самый чеченец раненый, которого поручик выходил и на волю отпустил. Хочет он за кунака отомстить. Тебя он ищет, поэтому берегись... Халид.

- Все мы в милости Аллаха! Прощай!

Уже давно скрылась в темноте фигура друга, а Акимка все смотрел ему вслед, мысленно прощаясь с ним, вспоминая общие их детство и юность. Вот так и обрубается эта счастливая пора в казачьей жизни, словно ударом шашки. Что же теперь ждет их обоих... Легкое прикосновение вывело его из задумчивости. Девушка хотела что-то сказать ему.

- Айшат верить Иса, делать крест, - она показала, как она будет креститься, - читать Инджил. Айшат женить Акимка, рожать маленький казак. Айшат говорить "Да". Айшат говорить... Айшат говорить... Да-отец Айшат убит. Старый Иляс убит. Шамиль нукер убил да-отец Айшат. Ахмаз убил отец. Ахмаз убил да. Акимка айду убить Ахмаз. Айшат говорить Акимка "Да"...

- Я все понял, Айшат. Значит, тот самый нукер Шамиля, который застрелил на охоте твоего отца, был Ахмаз? Я все понял, Айшат. Я найду его. Я знаю, где его искать. Ахмаз идет по следам... Халида, а я пойду по его следам. Я найду его, и твой отец будет отомщен.

* * *

С Вадимом Оля познакомилась у Ирочки на дне рождения. Вадим был такой важный. В нарушение столичной студенческой моды не в джинсах, а в строгом английском костюме и крахмальной сорочке.

- Вадим, Коля и Миша с пятого курса МГИМО, - заговорщицки жарко шепнула Ирочка в Олькино ухо.

Вадим в одиночестве сидел в углу и, перебирая компакт-диски, изображал полную индифферентность ко всему происходящему.

"Вадим - ем один", - отчего-то вспомнилась Оле детсадовская дразнилка, но глаз на видного парня она положила и во время непродолжительного застолья делала глансы, как учили: "в угол - на нос - на предмет".

Когда Ирочка повлекла всех в смежную со столовой гостиную, Оля приблизилась к Вадиму. Он, подобно диск-жокею, казалось, был полностью поглощен Ирочкиной фонотекой.

- Есть что-то достойное вашего внимания? - спросила Оля.

- Да, чувствуется, у Ирины развит музыкальный вкус...

- Папа - профессор консерватории.

- Я по набору дисков понял и по концертному роялю в гостиной.

- А вы, я слышала, по дипломатической линии?

- Да, - вздохнул Вадим, - вот предстоит скорое расставание с Родиной.

- И куда?

- В Швецию... У меня шведский - рабочий язык. Да и специализация Скандинавский регион.

Вадим был слегка полноват. Даже не слегка, а имел все пятнадцать кило лишнего сальца. Но к его надутой важной физиономии это даже шло.

В конце концов, он был не толще Пашки.

- А они там по-английски ведь говорят? - совсем закосив под дурочку, спросила Оля.

- Говорят... а что?

- Так, ничего, просто я по-английски говорю, в английской школе училась...

- Ну тогда ты в Европах не пропадешь...

На "ты" они перешли легко, как если бы познакомились на даче у бабушки лет пятнадцать назад и вместе играли в песочнице. А еще через полчаса они уже целовались, укрывшись от танцующих в Иркиной спальне.

Вадим дежурно полез под кофточку. А Оля дежурно удержала контроль на зыбком рубеже между легким и тяжелым петтингом.

- Поедем ко мне, - влажно шептал Вадим.

- Я не хочу так быстро, - задумчиво отвечала Оля, отводя его липкие руки.

Она хорошо знала правила игры.

А потом была свадьба. Да такая свадьба, что ей казалось, будто пол-Москвы гуляет и крутится-вертится вместе с нею.

Были пять или десять "мерседесов", которые по осевой линии на скорости больше ста километров несли ее с Вадимом и всех близких родственников и друзей по Кутузовскому, по проспекту Мира, по Новому Арбату... Был банкет в "Праге". Да такой банкет, что голова кругом! Поздравить их с Вадимом, а точнее - поздравить Вадимова папу приехали даже из аппарата администрации президента. Был и замминистра иностранных дел, были еще какие-то важные-переважные люди... Олечка только все улыбалась, принимала букеты и протягивала руку для поцелуев, как научил ее Вадим.

Пашка был на банкете. Нервно постукивал толстыми пальцами, глядя на счастливую пару. А Ольга, похоже, в самом деле была счастлива. Вероятно, уже видела себя в мечтах на приеме у шведского короля со своим дорогим дипломатом. А сейчас отрабатывала манеры. Репетировала. Вся ее жизнь до сих пор была репетицией. И Митроха с Пашкой тоже - не больше, чем репетиция.

Вон - теперь и не смотрит в его сторону!

И зачем она его пригласила на эту проклятую свадьбу?! Покуражиться, наверное, хотела. А он зачем приглашение принял?

Пашка сидел в дальнем конце стола, среди незнакомых людей, пил и злился. На нее и на себя. Злился не в одиночку, рядом сидела какая-то старая подружка жениха. Та все время что-то бормотала себе под нос. Пашка прислушался. Оказалось, что бормотала она исключительно разные гадости в адрес невесты. Пашка покосился на нее изумленно. Просто не верилось, что это милое создание способно так злобно и развязно ругаться! Пашка от этого еще больше загрустил. Он попытался отсесть, благо места еще были. Но Вадимова экс-подружка снова почему-то оказалась рядом и продолжала шепотом оскорблять Ольгу.

Она, как выяснилось, была в том же положении, что и Пашка. Крутила шуры-муры с Вадимом, а насчет брака не торопилась, пока не стало слишком поздно.

На этот раз Пашка не стал пытаться пересесть, а просто принялся напиваться, отведав из спиртного все, что находилось в пределах досягаемости. А напившись до нужной кондиции, решил подобраться поближе к жениху, чтобы стукнуть хотя бы разок по его широкой дипломатической физиономии. Подобраться не получилось - не дали. Схватили Пашку кунаки жениха и выволокли без лишнего шума на улицу. А Олька даже не заметила ничего или, вернее - сделала вид, что не заметила. Продолжала приторно улыбаться гостям и тянуть ручку для лобзаний. А кунаки Пашку цивилизованно вывели во двор и отпустили восвояси, несмотря на то что он успел им всем нахамить и пригрозить скорой расправой.

А потом Пашка опять пил. Методично, день за днем. Теперь уже на своей квартире. Теткину он кое-как сумел привести в порядок, заплатив из карманных одной знакомой девице. Та и помогла прибраться.

Мать чаще всего где-то пропадала - то дела решала, с ее парикмахерским бизнесом связанные, то с бандюком ненаглядным развлекалась. Появлялась эпизодически, порицала сына за нездоровый образ жизни, но что она могла сделать?! Запретить ему пить?! Слава богу - ему уже не пятнадцать лет. Здоровый лоб!

Все, что она смогла придумать, это очистить бар от алкоголя. Но его наличных хватило на то, чтобы заполнить его заново. А потом еще раз. И еще. В один из походов в магазин Пашка поймал по дороге Муху и привел к себе. Муха не возражал - после фиаско с Евой он ходил как в воду опущенный. Ему тоже хотелось напиться, но не было денег.

Пашка предоставил ему такую возможность. История с Евой показалась ему забавной, но вслух он выразил сочувствие.

- Ты, блин, как Лев Толстой после свадьбы со своей Софьей!

- А что Лев Толстой?!

- Он два года за ней ухаживал, а после свадьбы наутро записал в своем дневнике только два слова - "Не то"!

Неизвестный ему доселе факт из жизни великого классика несколько приободрил Муху. Приятно знать, что не ты один бывал обманут в лучших ожиданиях. Лев Толстой - это тебе не хухры-мухры. Раз такой человек на этой теме пролетел, то и Мухе вроде жаловаться не пристало!

У Пашки целый шкаф оказался набит видеокассетами. Все там было намешано в кучу - боевики с порнухой, ужасы с комедиями. Муха выудил из шкафа фильм "Амели", о котором читал немало хорошего в киножурналах.

- Доброе кино! - кивнул захмелевший Пашка. - "Оскара" отхватило и своеобразное, а это для французов нынче редкость - они теперь под Штаты гонят фильмы. Только под финал слегка выдыхается!

Выдохшегося финала Муха не заметил, он вообще вскоре перестал следить за сюжетными коллизиями и хитрыми режиссерскими придумками, сосредоточившись на главной героине в исполнении Одри Тоту. Темноглазая брюнетка с короткой стрижкой казалась беззащитной, но была весьма предприимчивой, когда нужно было помочь ближнему.

Девушка была так же похожа на Шерон Стоун, как Денни Де Вито на Арнольда Шварценеггера, но произвела на Муху неизгладимое впечатление.

Сидя перед экраном Пашкиного фирменного телека, он ощущал себя дзен-буддистом, достигшим просветления.

Кардинальная перемена. Великий перелом. Революция! Вот что царило в душе Лехи Мухина. Прежний идеал с выдающимся бюстом и смертельно опасными намерениями померк совершенно в его глазах, стал казаться смешным и нелепым. Крах его был предопределен дурацкой историей с Евой, французский фильм нанес окончательный удар. Муха стыдился себя прежнего. Не мог понять, как он мог пленяться анекдотическим в общем-то образом убийственной блондинки.

Митроха был прав - прежний его идеал был нелеп и смешон. Но над Амели и Митроха бы не посмел смеяться.

- Ты мне вот что... - попросил Муха Пашку, когда фильм закончился. Сделай одолжение, пожалуйста!

- Я для тебя все что хочешь сделаю! - пообещал с пьяных глаз товарищ,

Муха, впрочем, многого не требовал.

- Ты мне это подари! - с той непринужденностью, которая бывает только между очень близкими друзьями, попросил Муха и потряс обложкой от фильма.

- Зачем тебе кассета?! - удивился Пашка. - Видака-то у тебя вроде нет!

- Кассета не нужна, мне коробка нужна!

Пашка пожал плечами и кивнул.

Муха в самом деле так и не обзавелся собственным видео. Стоило оно теперь недорого - если с рук покупать, конечно, но и таких денег у него в запасе не водилось. Да и времени на то, чтобы бегать по прокатам за новинками - тоже.

Кассета Пашкина была пиратской, и фотка на ней поэтому - далеко не высшего качества, но все же лучше чем ничего. Еще несколько снимков Одри Тоту отыскалось в журналах. Муха только поражался - как он мог не замечать их раньше.

Одри - Амели завладела его воображением. "Плейбой" с Шерон Стоун отправился в мусоропровод. Иногда еще, по старой памяти, американка проникала в его эротические сны, но вскоре образ Одри - смешной и доброй темноглазой французской девчонки - вытеснил ее окончательно и навсегда.

Только вот найти подобную ей казалось Мухе не то что сложным, а просто невозможным делом. Не было таких девчонок в его поле зрения и похоже - не предвиделось. И Муха опять впал в тоску.

Глава 17

...Двиньтесь узкою тропою!

Не в краю вы сел и нив.

Здесь стремнина, там обрыв,

Тут утес - берите с бою!

Камень, сорванный стопою,

В глубь летит, разбитый в прах;

Риньтесь с ним, откиньте страх!..

А.С.Грибоедов

Аллах великий и всемогущий, Аллах милостивый и милосердный послал ему сына на закате жизни. Мог ли горевать Таштемир о потере двух своих сыновей? Ведь они погибли за веру предков. Мог ли он горевать? Разве что самую малость. Мог ли он роптать? Если только немного. Но потом он молился и просил у Аллаха прощения. Простил ли его Великий и Всемогущий? Конечно, простил, раз послал ему сына на закате жизни.

Новый сын Таштемира ловок и силен, меток его глаз и верна его рука. Правит он конем лучше, чем собственными ногами. По всему Халид - настоящий джигит. Но одновременно он еще и младенец, которого надо всему учить, показывать и рассказывать. Даже ходить по горам он еще не умеет. Хорошо ходит по плоской земле, но если земля уходит в небо, ноги его не чувствуют ее, ищут и не находят.

Надо учить его говорить. Некоторые чеченские слова и выражения он уже знал. Какой-то старый казак учил его. Но как же он произносил их? Как урус, коверкая даже священные имена Ислама неузнаваемо.

Он не умеет читать. Священная книга мусульман, пророческие откровения Мухаммеда закрыты для него. Если же спросят Таштемира, много ли чеченцев умеют читать Коран? Он ответит, что дела ему нет до всех. Пусть они погрязнут в невежестве и глупости, если им так нравится. Его же сын должен быть учен и праведен.

Благодарил Таштемир Аллаха за то, что послал ему в сыновья не только славного джигита, но чистую душу, не испорченную ложными учениями, не замутненную ересью и неправдой. Чистый кувшин просто и быстро наполнить живой водой из святого источника.

Халид тянулся к знаниям, перенимал нехитрую науку суровой жизни горцев, на лету схватывал язык вайнахов, обычаи предков быстро становились его законами, даже причудливая вязь Корана словно раздвигала свои хитросплетения и пропускала его в дивный сад райской, праведной жизни. Таштемиру порой казалось, что сын его Халид просто был похищен джиннами, долго томился у них в рабстве, а теперь вот вернулся на землю предков - Даймохк. Халид вспоминал все, что любил когда-то, чем жила его душа помимо его телесной воли. Надо только помочь ему вспомнить, и скоро в горах все услышат о сыне Таштемира, воине, охотнике, праведнике и мудреце.

Как-то Фатима призналась Таштемиру, что любит Халида больше, чем своих погибших сыновей.

Таштемир усмехнулся, подумав про себя, что те дети не целовали ее высохшую от времени грудь. Но и сам вынужден был признать, что новый их сын был радостью и надеждой ему в последние дни уходящей, как сквозь пальцы, жизни. Жизни, которой осталось всего ничего на старой, немощной ладони. Дрожит ладонь, и падают последние песчинки.

Старик прятал радость и чувство позднего счастья в свою седую бороду, когда Халид просыпался на рассвете. Выходил на свет божий и, задрав голову к такому близкому в горах небу, кричал что-то Аллаху, прочищая свою молодую глотку и не проснувшуюся душу. Еще не умея молиться, он кричал простые чеченские слова, словно это и были суры Корана.

- Малх - солнце, Машар - мир, Безам - любовь, Бепиг - хлеб, Нана мать, Да - отец!

Когда Таштемир слышал слово "да", он становился особенно счастлив. Так счастлив, что тут же выдумывал себе какую-нибудь заботу, отдаленно напоминавшую беду и невзгоду, чтобы не накликать завистливого шайтана. Тот только и ждет момента, прячется за кустом своей любимой ягоды - кизила, дует на них, чтобы скорей они наливались кровавым соком, и вдыхает звериными ноздрями дым счастливых очагов. Сотрясается его мохнатое тело от большого счастья, и спешит он наслать горе в добрый дом.

Потому нельзя так радоваться. Забыл вот Халид вчера девяносто девять прекрасных имен Аллаха. Назвал только восемьдесят два, да и то нетвердо. Разве можно этому радоваться. В песне старинной, любимой песне Таштемира выучил только начало:

Был бы у тебя конь, Бейбулат,

Улетел бы ты как на крыльях.

Была бы у тебя шашка, Бейбулат,

Ты бы вырыл ею могилу своим врагам

Висит моя рука, как пустое стремя,

Шашку мою, Терс маймал, поднял счастливый враг.

Сегодня его день, сегодня удача заткнута им за пояс...

Что же дальше? Разве можно петь песню, если не знаешь ее слов? Чему может она научить, как получить от легендарного Бейбулата урок мужества, если не знать всей песни? Где же тут счастье и довольство...

Бепиг, Нана, Да....

Таштемир узнал от Халида, что русское слово, означавшее согласие, звучит так же, как отец по-чеченски. Значит, это действительно хорошее слово, если в разных языках обозначает самое главное. Сбылись ли твои старческие мечты, да? Да... Да, Отец наш небесный...

Старик радовался, видя, что сын его каждое утро заново открывает себе этот мир, грандиозный замысел Аллаха.

Пей, мой мальчик, это беспредельно разлитое вино! Постигни этот мир, как он есть, без покровов. Ибо только косный ум натыкается на покровы. Научись смотреть не очами, дышать не устами. Ощути всепроницающую пустоту. Но это есть великая тайна. Тут не следует спешить. Таштемир теперь подождет умирать и многое тебе еще должен поведать об этой жизни, явной и сокрытой за оболочкой вещей. Великая тайна...

Халид побывал уже в двух сражениях с русскими. В первом их отряд попал в казачью засаду. Только трое джигитов ушли живыми, в их числе и Халид. Аллах сохранил ему жизнь и продлил счастье старых Таштемира и Фатимы. Во втором же бою, когда пуля урусов сразила Аслан-бека и чеченцы бежали, как трусы, бросив его мертвое тело на поругание гяурам, Халид перед цепью русских солдат закинул его на седло. У русы стреляли, но их пули не были страшны его сыну. Одна из них даже про била шапку, но что такое пробитая шапка? Это знак воинского достоинства, боевой удачи. Воин в пробитой шапке долго живет, трудно его застрелить, пули боятся его, обходят стороной.

Что вспоминать о воинской удаче, если на склоне еще не скошена трава? Какая удача, если не будет накормлен боевой конь? Ведь воинская удача за хвост его цепляется. Один уже Таштемир не мог идти косить над пропастью, а с Халидом он бы пошел на покос и над самой адской бездной.

Отец и сын покинули аул на рассвете и шли по грудь в утреннем тумане. Первым шел Таштемир, за ним Халид. Старик нес только орудия мирного труда, молодой - вместе с мирным и боевое оружие.

Шли они долго и всю дорогу молчали, а когда пришли и сели на зеленом козырьке, орлиным клювом зависшим над пропастью, чтобы старый и непривыкший к горам отдохнули, Халид спросил:

- Скажи, отец, разве любовь сильнее всего на свете? Почему от нее не убежать, не скрыться? Почему она преследует человека, даже если он сменил имя, родину, веру и душу? Что ей надо от человека, если она чужая ему, если он знать ее не желает, если она ему - гяур?

- Понимаю тебя, - морщины побежали по лицу Таштемира, как волны. Старая змеиная кожа тащится за тобой по земле и мешает ползти. Понимаю. И ты думаешь, что это только один кожаный чулок, который тебе предстоит сбросить на своем долгом пути? Ты живешь в горной стране очень мало дней, поэтому ощутил пока только неудобство и беспокойство, потому что душа твоя вдруг поняла, что видел а в долине только ложь и обман. То, что ты называешь любовью, великое чувство, сияющее в недоступной вышине, как горная седая вершина, смешана там внизу, на земле, с темным и ничтожным. Поэтому душа твоя полна беспокойства, недоумения, ощущает себя обманутой. Она права, но это скоро пройдет. Тебе нужно понять истинный смысл еще очень многих понятий: доброта, мужество, справедливость... Постигнув их истинный, чистый смысл, восприняв их душой, ты поднимешься только на первую высоту, самую простую.

- Сколько же всего таких вершин?

- Немного. Всего три. Но, восходя на новую, ты будешь должен с болью оставлять твердую почву уже покоренной вершины и идти по опасной круче, когда камни вырываются из-под ног, а холодное дыхание неба отмораживает твои легкие. Таков истинный путь.

- И что же на самой последней вершине, отец? Что я там найду? Кого я там встречу?

Старик не ответил, только отер лицо сухой рукой, на которой, как на карте, были видны все ее внутренние реки, дороги, горные хребты.

- Ты не хочешь отвечать или не знаешь? - спросил Халид. - Или ты считаешь меня не готовым к такому знанию? Хорошо, не говори. Я сам попробую тебе сказать. На последней вершине я встречу... Аллаха.

- Хорошо, сын, я скажу тебе. Ты там не встретишь никого.

- Никого?

- Именно так.

- Так, значит, Аллаха нет вообще?

- Ты говоришь страшную ересь. За такие слова сжигали целые города и вырезали народы. Ты слишком поспешен в действиях, словах и мыслях. Поэтому я и не хотел тебе ничего говорить, пока ты к этому не готов.

- Но если там никого нет?! Что же я должен сказать? Что понять?

- Ладно, слушай, но только никогда после не спрашивай меня об этом, пока я сам тебе не скажу. Так вот. Там, наверху, в абсолютной пустоте ты все поймешь и скажешь: "Я есть Он!" Только теперь молчи... Молчи...

За ними поднималась вверх отвесная скала, под ними глубокое ущелье, а вдали виднелись стальная нить Терека и светлые равнины.

- Отец, - сказал Халид после долгого молчания, - смогу ли я потом, через многие годы, достигнув вершины, посмотреть вниз на свою неправедную, нечистую любовь?

Таштемир встал, достал из мешка веревку. Обвязав покрепче Халида, он обвязался сам. Так издавна чеченцы косили над пропастью в одной связке. Потом они точили косы, Халид пошел по самому краю обрыва, а старик ближе к стене. Вот так они и работали, но Таштемир так и не ответил своему сыну на последний вопрос.

Площадка сужалась, и работа приближалась к концу. Таштемир уже выпрямился, чтобы подозвать сына на скромную трапезу, как наверху прозвучал выстрел. Горное эхо полетело, рикошетя о скалы. Старик поднял голову, но вдруг веревка натянулась, он не удержался на ногах и, падая на землю, увидел Халида с красным пятном на бешмете, который завис над пропастью на какое-то мгновенье, а потом рухнул вниз.

Таштемир почувствовал сначала короткий миг свободы перед ударом и уперся в землю растопыренными руками и ногами. Он выдержал удар, только чуть-чуть поддался и съехал к краю пропасти. Ноги нащупали выступ, и Таштемир замер.

Сверху посыпались мелкие камешки, стрелок покидал свою позицию. Таштемир запрокинул свое лицо в небо и закричал:

- Будь проклят ты, сын шакала и змеи! Пусть стопы твои никогда не найдут тропы, живот - пищи, а сердце - тепла! Пусть жизнь твоя будет ничтожной, а смерть долгой и мучительной! Пусть твое мертвое тело растащат по гнездам вороны, глаза выпьют змеи, а горькое сердце выплюнет даже пес!..

Он долго посылал проклятья невидимому врагу, пока силы не стали быстро оставлять его.

- Сын мой единственный, Халид! - позвал старик.

Но больше надеялся не на ответ, а на то, что почувствует через веревку какую-то жизнь на том конце. Он прислушался. Нет, все молчало. Мертвое тело, которое уже покинула душа, тянуло вниз, туда, где все было лживо и обманчиво.

Таштемир вынул нож, пробормотал какие-то слова. Но когда поднес его к веревке, понял, что не сможет перерезать эту пуповину. Тогда он отшвырнул нож подальше. Медленно поднялся на дрожащих ногах, посмотрел в последний раз на необъятное далекое небо и прыгнул в пропасть, пытаясь в последнем полете обнять своего сына...

* * *

Прощание с лагерем было скорым. Пожитков у Айшат не было никаких. Пара кроссовок, платье, юбка, да платок - все на ней.

А перед уходом из лагеря ей приснился сон. Приснилась Искра. Приснилась Тамара. Тамара звала ее:

- 'Иди ко мне. Иди ко мне, люби меня. Люби!'

А Айшат спрашивала:

- 'Ты где? Как к тебе пройти?'

Тамара стояла на краю крыши многоэтажного дома. И дом этот на самом деле был железнодорожным вокзалом. Это было вроде как в Москве, потому что на крыше у вокзала были рубиновые звезды, как на башнях Кремля...

Тамара махала ей рукой и звала:

- 'Иди сюда, иди ко мне в рай, только не забудь пояс с миной надеть! Пояс не забудь, и я тебя здесь жду, жду в раю, приходи, я буду тебя любить...'

Странный такой сон, хотя ничего странного в нем и не было, а все на самом деле было ясно и понятно.

Отец Айшат пропал без вести в недрах Гудермесских и Грозненских изоляторов ФСБ... Отца, по-видимому, даже не удастся похоронить по их обычаям, похоронить на горке возле старинной башни, где лежат все восемь колен их предков...

А ее девичью, ее женскую честь украли те русские в малиновых беретах... С лысыми головами да с усами, как подковы...

И она теперь отомстит. И за отца, и за себя.

И она теперь пойдет к своей возлюбленной Искре-Тамаре, которая ждет ее на крыше неба...

Ливиец спросил Беркута:

- Этим двоим курсанткам, которых в Москву посылаем, увеличили дозу психотропов?

- Удвоили, как тем, что в прошлый раз, - ответил Беркут.

- Перед делом дайте им еще полизать ЛСД, - с усмешкой на тонких желтых губах сказал Ливиец. - Девочки любят полизать!

Глава 18

...И пуcть таит глухая совесть

Свою докучливую повесть:

Ее ужасно прочитать

Во глубине души убитой!

Ужасно небо призывать

Деснице, кровию облитой!..

А.И.Полежаев

Казак Акимка Хуторной шел по следу чеченца Халида, но выслеживал совсем другого джигита. Полная луна помогла ему найти свежие следы коня по ту сторону Терека. Сбитая утренняя роса с листьев деревьев и кустарников и ленивая, долго не выпрямлявшаяся трава подсказывали ему, куда править коня. Когда же в предгорьях он потерял след, который смыл налетевший летний ливень, Акимка шел наугад по единой логике путников.

Зачем, к примеру, Халиду было скалу огибать с этой стороны? Да чтобы потом не в ущелье спускаться, а по тропе наверх выехать. Тут конь воду почуял, а потом и Акимка услышал ручеек, похожий на голосок Айшат. Бежит из-под скалы родник маленькой струйкой, с цыплячье горлышко, намыл в земле росточь величиной с корытце. Напился Акимка и коня напоил, а потом только увидел кабаньи следы, ведущие в чащу. К источнику приходят дикие свиньи и придут еще сегодня непременно. Спрыгнул с коня Акимка, ружье расчехлил, но что-то его остановило. Айшат почему-то вспомнилась...

Как быстро снаряжался он, готовил коня, а Айшат хлопотала с едой, одеждой. Когда же, поцеловав мать, он кивнул смущенно Ашутке, вскочил на коня, тут-то девушка и бросилась к нему, схватилась за стремя, прижалась к его ноге. Вот и заворачивало коня все время в сторону, потому что спешила домой правая нога, торопилась.

Решил Акимка оставить всякую охоту, обойтись Ашуткиной едой: лепешками, сыром, да этим "колдуй дятел", а еще матушкиным хлебом. Не пропадет, ведь не на откорм сюда приехал. Тот же лазутчик, который караулит другого лазутчика, должен быть самым голодным, чтобы нюх и слух были, как у дикого зверя.

Скоро по запаху кизякового дыма обнаружил Акимка горный аул. Тот ли это? Халида? Как узнать? Поднялся Акимка выше по лесистому склону, подальше от тропинок, забрался в густой кустарник, постелил один конец бурки на землю, другим сам укрылся.

На рассвете разбудил его знакомый голос. Вскочил Акимка на ноги. Где-то внизу сильным Фомкиным голосом, который славился за песни казачьи, выкрикивались незнакомые слова.

- Малх, машар, безам, бепиг, наиа, да...

- Вот тебе и да, - тихо сказал Акимка.

Что, дурак, кричит, когда смерть его по горам ищет? Может, лежит так же в кустах Ахмаз и слушает. Голоса он Фомкиного не знает, это верно, но чужие слова чужой рот и выдают. Неужто Фомка так быстро своим стал?

Весь день Акимка лазал вокруг аула, выглядывал саклю Халида и искал следы Ахмаза. Саклю бывшего своего дружка нашел, стояла она с краю, на рассвете с крыши слезал седой старик, потом показывался заспанный Хал ид. Старик учил его молиться, показывал ему какие-то хозяйственные татарские прихватки. То камень они тесали, то глину месили. Акимка, как увидел Халида, наблюдал теперь за ним мало, хотя очень ему хотелось на дружка посмотреть, пусть и тоскливо от этого становилось. Больше же лес слушал, приметы человеческие старался замечать.

Но уже вечером по приготовлениям старика и Халида понял, что наутро они куда-то отправляются. Спал поэтому вполглаза. Встрепенулся утром, как птица. Пешим полез через кустарник на свой наблюдательный пост, чтобы саклю увидеть. Успел заметить, что старик с Халидом уже от дома в сторону уходят, несут с собой что-то вроде наших кос.

Крался Акимка поверху и как-то, бросив взгляд на противоположный склон, будто качание веток заметил. Или показалось? Все время видеть косцов ему не удавалось, то склон не так пойдет, то лес белый свет застит. А тут еще шум горной речки послышался.

Глянул Акимка из-за кустов и обомлел. Чеченская девушка в одной рубашке, с черными, как у Айшат, волосами, трогала голой ногой быструю воду. И вдруг, вскрикнув, прыгнула в нее, как горная лань, взбивая руками и ногами фонтаны брызг. Акимка почти с силой рванул себя назад в кусты и стал обходить это место стороной.

Но спускаясь по склону с другой стороны, он вышел к ущелью, в которое и сбегала та самая речка, игравшая с девушкой. Акимка пошел ущельем, но скоро понял, что не может быть здесь никаких покосов и надо возвращаться назад.

Так он и плутал среди чужих гор и лесов, пока не услышал в отдалении одинокий выстрел.

Фомка! Он мчался, уже не таясь, цепляясь черкеской за колючий кустарник, выбивая подошвами из склона камешки, которые катились с ускорением вниз. Фомка! Смог бы он тогда в лунную ночь на Сорочьей пустоши убить своего друга? Не знал Акимка этого. Никто не знал. Не было на это ответа.

По горной тропинке он помчался вниз огромными прыжками, рискуя сломать себе шею или быть замеченным. Но зато им сейчас владела уверенность, что бежит он в единственно верном направлении и если немного замешкается, то не просто опоздает, но потеряет верный путь.

Так он и выскочил прямо навстречу человеку в черной черкеске с ружьем в руках. Тот, не таясь, ждал его с видимым любопытством. Когда же увидел, то удивился.

- Урус? - сказал он. - Как сюда, гяур?

Акимка тяжело дышал. Больше ему спешить было некуда.

- Не урус я, а казак. По твою душу я сюда пришел, Ахмаз. Только вот хотел еще друга своего спасти.

- Фомка - друг?

- Халид его теперь зовут, чеченец он теперь, одной веры с тобой. Где он?

- Ахмаз стрелять Фомка. Басарг-хан мстить. Басарг-хан - один урус, кунак, хорош. Ахмаз помнить Басарг-хан, Фомка убить.

- Он же одной веры с тобой был, - сокрушенно вздохнул Акимка.

Ахмаз только усмехнулся. Помолчал Акимка немного, может, с другом Фомкой прощался, может, с мыслями собирался, и сказал уверенно:

- Ты - Ахмаз, нукер Шамиля. Ты убил Хаджи-Иляса, отца моей невесты Айшат. Нет больше мужчин в роду Хаджи-Иляса. Ты убил казака Фомку Ивашкова и чеченца Халида, моего единственного друга. Я - казак Акимка Хуторной. Я пришел убить тебя, чтобы твоя черная кровь пролилась на могилы убитых тобой людей.

- Акимка стрелять? - спросил, злобно улыбаясь, Ахмаз.

- Акимка - не убийца. Вынимай шашку, гяур!

Горец даже опешил. Впервые в жизни его назвали неверным, тем словом, которым он обычно величал своих врагов. Ахмаз отвернулся от противника, бросил в траву ружье, мешок, бурку, а повернулся рывком и прыгнул сразу же на казака с обнаженной шашкой, визжа, как раненый вепрь. Еще ножны не успели упасть в траву, а клинок, со свистом рассекая воздух, уже падал на Акимкину голову.

Казак в последний момент успел подставить под удар ружье, как подставляют его пешие солдаты, защищаясь от кавалерийского рубящего удара. Приняв удар, он бросил ружье, отскочил назад, на ходу выхватывая шашку.

- Ища вехи, васов! - крикнул, хохоча Ахмаз.

Хохот его перешел в злобное завыванье, и он ринулся на Акимку. Акимка отступал, с трудом выдерживая бешеный натиск абрека. Тот заходился в восторге боя, выл и скалился, как дикий зверь. Но когда казак умело контратаковал, аварец отражал его выпады с поразительной быстротой.

Вот уже острие татарской шашки чиркнуло по груди Акимки, и только газыри спасли его от первой крови. Но время крови приближалось. В такой лихой рубке трудно было остаться невредимым. Кровь уже била в глаза Ахмаза, кровь стучалась в виски казака и искала выхода.

Акимка почувствовал, что слишком увел в сторону клинок и никак не успевает вернуть его назад.

Он прыгнул в сторону, но чуть раньше перед глазами сверкнула холодная молния и обожгла левое плечо. Наплевать! Правая рука - рубака. Наплевать!

Но по торжествующему вою Ахмаза казак понял, что дело его плохо, и с каждой минутой ему будет все труднее. Вот и сейчас предательская змея поползла по его ногам, обвиваясь вокруг них и мешая Акимке двигаться.

- Гляди, Акимка, - услышал он знакомый до боли голос над самым ухом, татарин после удара наискось всегда клинок подкручивает и понизу возвращает с петелькой. Красуется! А ведь он, провалившись, так и пойдет по накатанной, не успеет оправиться. Гляди же, Акимка...

Задержал, как мог, Акимка уходящие из него силы, вырвал шашку из боя и тут же вернул ее с другой стороны, чувствуя, что летит, словно ветер в незатворенное окошко.

Полуотрубленная голова аварца мотнулась в бок, тело, секунду назад прыгавшее в дикой ярости, сразу обмякло и рухнуло в траву. Только ноги его еще продолжали незаконченный боевой танец.

Тогда Акимка зачем-то оглянулся, но сзади никого не было. Но он махнул кому-то невидимому окровавленной шашкой и крикнул:

- Спасибо тебе, Фомка! Дружок ты мой единственный!..

* * *

Митроха приехал в Москву поездом. Вместе с мамой. На самолет ему пришлось бы доплачивать, потому как в госпитале выдали документы только на жесткую плацкарту. А у мамы - и вообще... За свой счет. У нее деньги кончились еще месяц назад, и она как-то устроилась при госпитале санитаркой или уборщицей, чтобы совсем не пропасть. Митроха уже неделю как ходил без костылей, только с палочкой, и не быстро. Левая с протезом получилась теперь на два сантиметра короче, и его пошатывало при ходьбе, словно старый хлебный фургон на неразъезженной колее.

Москва встретила еще не растаявшим снегом, вольным воздухом и многообещающим мартовским солнцем.

- Работать или учиться? - спросил замвоенкома, вручая орден.

- С такой ногой никуда не возьмут...

- Ну, герою мы поможем. Позвоним, если надо.

- Я учиться пойду - в институте восстанавливаться буду.

- Мы и в ректорат можем позвонить - там тоже военная кафедра имеется, сказал замвоенкома.

- Не надо, я сам, - пробасил Митроха, приоткрыв коробочку и глядя на красную звезду с серебряным на ней пехотинцем.

Он сдуру сперва в институт, в деканат, прямо в камуфляже да с медалью заявился, причем на протезе и с палочкой. Разжалобить, что ли, декана хотел?

Однако в деканате ему нахамили. Сказали, что это не сорок пятый, когда модно было в вузы в армейской спецовке приходить. Так и сказали - в спецовке.

Да еще и прибавили - мол, что, на цивильный костюм денег министр обороны не дал? Но нервы у Митрохи крепкими оказались...

А потом он запил.

- Олька! Олька, сука! Чтоб ты там сдохла, в своей Швеции, с этим своим слизняком! Олька, сука! Сука, сука!

Он ходил в церковь и молился:

"Господи, Иисусе Христе, ради Пречистый твоея Матери и Всех Святых покарай ее! Потому как Ты говорил, Мне отмщение - и Аз воздам!"

Появились какие-то дружки из новых... Дружки огрызались на мамино ворчанье и бегали в "шестой" - тот, что на углу, - за портвейном.

- Сука, сука, Олька. Чтоб ты сдохла там, в своей Швеции!

А дружки поддакивали:

- Сука она, Олька твоя, это точно!

- Сука, сука она! - твердил уже месяц не брившийся Митроха.

- Сука, сука она, Олька твоя, - поддакивали дружки, подливая "семьдесят второго", якобы ереванского разлива.

Как и когда он двинул одного из дружков по голове, Митроха даже и не помнил.

Уголовное дело замял замвоенкома. Он лично приехал за Митрохой в изолятор и отвез потом его домой на военкоматском уазике.

- Ты дурак! Ты дурак, сержант! Ты же в тюрягу на нары шел, как патрон в патронник! И хорошо еще, прокурор из понимающих! А то бы и орден твой только годочка на два бы тебе срок скостил - не более того! Дурак ты!

- Спасибо, тебе, батя, - сказал Митроха, кладя ладонь на под полковничий погон.

- Эх, ты! Дурак! Больше вытаскивать тебя не буду, идиота. Иди учиться и не позорь спецназ!

А дома ждал сюрприз... И не сюрприз, а чудо какое-то. Юля Шилова. Медсестричка родная.

- Мне Вера Вадимовна позвонила, что тебя в тюрьму посадили. Я вот и приехала...

Эпилог

...Все, что было обманом, изменою,

Что лежало на мне, словно цепь, 

Все исчезло из памяти - с пеною

Горных рек, вытекающих в степь.

Я.П.Полонский

Пора было ехать. Оказия уже собиралась на станичной площади. Второй раз за мной прибегал посыльный от сердитого и неразговорчивого сотника. А мне хотелось дождаться хозяина. Расспросить его о мелких деталях той давнишней истории, о тех простых человеческих подробностях, которые и составляют настоящую счастливую жизнь, без погонь, перестрелок и жестоких рубок. Конечно, все это не так интересно читателю, как мне.

Как вернулся домой Акимка Хуторной? Как встретила его Айшат? Говорят, она долго выхаживала казака, лечила рану от страшного сабельного удара, полученного им в том жестоком поединке. Будто бы она не подпускала к нему никого, даже доктора Тюрмана, который так рассердился, что перешел на свой родной немецкий язык.

Как крестили Айшат? Как получила она имя Анфисы? Мне хотелось услышать поподробнее, как вошла она в церковь, первый раз повязав платок на русский манер. Сказывают, что во время обряда крещения она плакала. Злые языки говорили, что чеченке было жаль своей басурманской веры. Батюшка же местной церкви сказал, что слезы эти от умиления души перед Господом и чистоты сердечной.

Но больше всего мне хотелось бы порасспросить о венчании Акимки и Айшат. И там ведь не обошлось без странностей. Слышал я, что невеста уронила обручальное кольцо, а это, как мы знаем, очень плохая примета. Только колечко это не упало на пол, а юркнуло в широкий рукав Акимкиной праздничной черкески. Бабка Серафима сказала, что примета все равно нехорошая. Дед Епишка ответил, что несостоявшаяся плохая примета еще лучше хорошей, и так возразил бабке Серафиме, что батюшка выгнал обоих стариков из церкви.

Обо всем этом мне хотелось расспросить, чтобы закончить эту давнишнюю историю. Но спрашивать глухую старуху, которая то и дело выходила во двор, было только мучить себя и ее. Ждать казака Акимку, с которым я когда-то был в приятельских отношениях, я уже не мог. Вон опять идет посыльный, которому за каждую мою просьбу еще повременить с отъездом достается от сотника.

Встретить же Айшат я боялся. Кто знает, не сразят ли и меня тоже ее удивительные черные глаза? Не заставят ли и меня скакать по ту и эту сторону Терека, стрелять из ружья и махать шашкой? Жизнь же свою мне переделывать уже не хотелось.

Если же она постарела и выцвели от родов и забот ее прожигающие душу очи, то и вовсе незачем с ней встречаться. Лучше уж помнить ту самую Айшат с глазами пугливой оленихи и голосом горного ручья.

Да и какое может быть окончание этой кавказской истории, как не это? Вот оно бежит босыми ножками по двору с куклой в руках, вдруг останавливается и смотрит на меня, словно олененок из кустов. Ашутка, Ашутка...

* * *

На этом три тетради, спасенные Айшат от майора ФСБ, заканчивались...

* * *

Айшат села в электричку, отходящую в Подольск. Пассажиров было много. Воскресный погожий день. Да еще и этот фестиваль с модными русскими артистами!

Кружилась голова.

Она едва дошла от машины, на которой ее привезли Беркут с Москвичом.

Едва дошла по платформе до второго вагона, куда велел сесть Москвич этот их самый главный, которого боялся даже Беркут.

Голова кружилась, все плыло перед глазами и двоилось.

Она ничего не боялась, и страстно желала только одного - скорее бы, скорее бы соединиться с Тамарой!

Тамара являлась ей уже не только во сне. Она говорила с ней уже и днем, уже и наяву. Она звала. Вот она тоже вошла в электричку, вот она села напротив и стала рассказывать, как она ждет ее в раю, как ждет...

Но нет, это какой-то русский парень.

Какой-то русский парень в черной футболке с портретом русского артиста по фамилии Алиса.... Буква "А" нарисована похожей на звезду, что на Кремле...

Она в Москве, а Кремля не видела....

Ничего, попадет в рай, оттуда все увидит! Только бы скорей, только бы скорей... А вдруг мина не сработает? Нет, должна сработать. Ливиец сам при ней мину снаряжал.

Три килограмма "пластида-четыре" чешского производства, четыре электродетонатора, дублирующая система замыкания, два источника питания аккумулятор - хороший, серебряно-литиевый, какие в ноутбуках дорогих применяются, и еще конденсатор заряженный... Замыкающие контакты - в руке... Замаскированы под си-ди плейер...

Русский сидит и пялится на нее... И чего пялится? Ненавижу! Ненавижу этих русских! Не-на-вижу...

Айшат уже ехала в рай.

Электричка тронулась...

А куда едут эти русские? Этот парень с Алисой на футболке? Эти дачники с коробками, привязанными к тележкам? Они разве тоже едут в рай?

А кто отправит в ад того майора ФСБ, что увез ее отца? А кто отправит в ад тех двух русских в малиновых беретах, что на берегу речки избили и обесчестили ее?

Найдутся и на них девушки. Найдутся! В ее стране много девушек....

А Сажи? А Сажи тоже?.. Нет, ей не хотелось, чтобы маленькая Сажи прошла ее путь. Пускай Сажи подрастет, выйдет замуж... За Гочу. А хоть и за Гочу...

Родит детей. Детей....

На остановке дачники вышли. Им повезло? Наверное... Айшат уже ехала в рай, и ей было все равно.

Вот этот русский подсел к ней. Что-то спрашивает. Чего-то хочет. Руки тянет. Куда он тянет свои руки?..

И вот снова входит в вагон Искра. Ее Тамара, ее любовь...

'Пора, любимая, пора! Нажимай! Я жду...'

Скажи, ты... ты веришь в любовь?..

'Нажимай!'

Лешка уже ничего не чувствовал, когда его голову и кисть правой руки выбросило взрывной волной в выбитое окно вздыбившейся электрички.

Их телам не было суждено слиться в страстном единении любви. И все же на долю секунды они смешались, стали единой плотью... Взрывом превращенной в красный аэрозоль... И этим первозданным слиянием звездной пыли Айшат и Алеша были развеяны набегавшим ветром...

...рубиновыми капельками мертвой росы застыв на придорожной траве...

Его родителям только и предъявили, что эту кисть да эту голову...

И родители, когда эфэсбэшники привели их в зал, где на белых простынях на полу были разложены куски человеческих тел... родители опознали.

А Лешкина душа, что вплоть до сорокового дня все летала поблизости, видела, как мамка хлопнулась без чувств. Видела и жалела ее - мамку.

Душа Лешкина летала.

Летала и рвалась навстречу той душе... Душе той девчонки. У которой проводки тянулись в черный рюкзачок. И чуяла его душа, что сгинет, что пропадет в черном излучении черных глаз. Чуяла - и рвалась навстречу погибели в черных глазах той девушки, имени которой он так и не узнал.

Той девушки, которую друзья и родственники звали Айшат...

А ее дикая душа летала, не ведая разницы между ненавистью и любовью...