«Матрешка»

Берту Тодду, чьи рассказы о мормонах обусловили выбор героя этого романа, однако выбор сюжета полностью на совести автора.

Жизнь моя, иль ты приснилась мне…

Есенин

1

— Когда вы расстались?

— Что-то около пяти. По солнцу судя.

— А не проще было взглянуть на часы?

— Редко когда так делаю. Только чтоб проверить, ошибся ли — и насколько.

Некто — из здешних неполноценных французов, предположил я по внешнему виду — уставился на меня ошалело, будто я псих какой.

— У нас в семье такая установка — определять, который час, где юг и где север, по натуральным признакам. И Танюшу приучаем. Судя по тому, что солнце уже зажгло поверхность океана, было около пяти, — оно еще не село, но катилось за окном.

О моем детстве в Юте рассказывать не стал. Там ни у меня, ни у моих братьев и сестер часов в помине не было, но никто ни разу не опоздал на урок, как позже — на свидание или деловую встречу. Я всегда приходил раньше, а они почти всегда запаздывали. Ждать тяжело, нервозно, но дождаться — какой кайф! Ожидание есть плата за встречу. Так всю жизнь и живу — ожидая, надеясь, отчаиваясь.

— Вы шли по прибрежной тропе навстречу друг другу, верно?

— Да, я с Танюшей, а Лена одна. Если туда и обратно, Танюше не по силам, а поворачивать с полпути — жаль: самая живописная здесь тропа. Вот мы и решили одолеть ее с двух сторон: Лена высадила нас у Селедочной бухты, сама поехала к Волчьему мысу и оттуда пошла нам навстречу. Должна была пойти, — поправился я. — Где-то посередке мы бы с ней встретились — привет, привет — и разошлись. Каждый своим путем. Таков был уговор. У Волчьего мыса мы бы с Танюшей взяли машину — и обратно к Селедочной бухте, чтобы забрать Лену.

— Не встретив ее на полпути, вы стали беспокоиться?

— Нет, позже. Она ходит медленнее, часто останавливается, разглядывает все вокруг, собирает грибы, ягоды. С грибами в этом году не очень, зато ягод полно — малина, черника, на болотах морошка. А Лена — большой спец по всему дикорастущему. Да еще брошенные сады по пути с одичавшими яблонями, кустами смородины, крыжовника и каринки.

— Каринка?

— Это по-русски. А по-английски у нее скучное, бюрократическое имя — servicebeny. Кожица слегка соленая от морских брызг, зато внутри сладчайшая ягода, индейский изюм — аборигены высушивали ее на солнце. Если б не Лена, и не подозревал бы о ее существовании. Куда бы летом ни ездили, она вставала раньше всех и собирала Танюше ягоды к завтраку. Когда вместе ходили, Лена от нас отставала, аукались — для Танюши игра, а я весь извелся однажды, потеряв Лену. Попрекала, что нелюбопытный, что хожу, чтоб отметиться: еще в одном месте побывал. И вправду, у меня скорый, спортивный шаг. А Танюшу часто беру на плечи.

— Разминуться не могли?

— Если идти, не сворачивая, по тропе вдоль берега, — нет. Но в двух местах от нее отходят боковые тропинки — обе ведут к промежуточной стоянке, образуя петлю. А от петли отходит еще одна тропинка и серпантином взбегает в гору. Лена могла, конечно, сбиться, не заметив указателей. Еще я подумал, могло случиться что с машиной — у нас довольно старая «тойота-камри», больше ста тысяч миль. Но когда мы вышли к стоянке у Волчьего мыса, машина была на месте.

Подумал немного и решил не рассказывать, что обнаружил в машине прощальный от нее привет — несколько веточек пахучей земляники. Это в августе-то! Лето было холодным, вот сезонные сроки и сдвинулись. Отдал букетик Танюше — равнодушно склевала ягоды, а веточки выбросила в окно.

— Помчали к Селедочной бухте, где должны были встретить Лену, — вдруг правда разминулись? — продолжал я. — На всякий случай заехали на промежуточную стоянку. Потом обратно к Волчьему мысу. С полчаса мотались. От каждой стоянки углублялись немного в лес. Кричали, звали. Один раз Танюше показалось, кто-то ответил. Я приложил палец к губам. Ничего. Послышалось или нафантазировала, с детьми это сплошь, воображение у них — не в пример нашему. В конце концов отвез Танюшу в кемпграунд, сдал на попечение пожилой паре из Флориды, у них трейлер, а сам — к промежуточной стоянке. Пробежал всю эту чертову залупи-ну. Да что толку?

— Одно только странно. Вот карта. Ваш путь, говорите, занял два с половиной часа. Столько же приблизительно времени ушло, если бы, не расставаясь с женой, вы пошли все вместе по обходной петле.

— Она только дважды выходит к морю. — И показал на карте два эти выхода: — Мэтью-Хэд и Сквос-Кэп. А мы хотели пойти именно береговой тропой. Виды там обалденные.

— Вы, случаем, не ссорились сегодня с женой? — спросила меня все та же представительница нацменьшинства в этой двуязычной провинции. Похоже, я не очень убедительно объяснил, почему мы отправились отдельно друг от друга.

Расспрашивали — чтобы не сказать допрашивали — несколько человек, но самые въедливые вопросы задавала мамзель. Меньше тридцати, наверное. Выглядит чуть шлюховато. Небольшая, смазливая, черноглазая, в больших очках, недоверчивая, самоуверенная, занозистая. Почему именно она меня пытает? Я здесь чтобы получить помощь, а не по подозрению в убийстве. Пока что по крайней мере. Да и кто такая, чтобы задавать вопросы, не имеющие отношения к поискам Лены?

— Следующий вопрос, — сказал я, не вступая в пререкания, да и какой смысл? Я, конечно, догадывался, что своим умолчанием разжигаю не только любопытство. А попробуй определи, что стоит говорить, а что — не стоит. Нет, пускаться во все тяжкие нашей семейной жизни по второму заходу, в прилюдных воспоминаниях — да на хрен! Из головы все не шли двое русских, что повстречали мы с Танюшей, так и не найдя Лену.

Француженка устало глянула на меня — ей, конечно, не впервой такие семейные сокрытия. Если только она та, за кого ее принимаю. А кем она может быть еще — откуда такая дотошность? Или это ее личная черта, а не профессиональная? И с чего вдруг возник вопрос о наших ссорах?

— На всякий случай спрашиваю, — объяснила француженка. — Дело в том, что сегодня утром от кемперов поступили две жалобы. Одна — на ночной лай собаки, другая — на шум в соседней палатке. Эта палатка на тридцать седьмом участке. Ваша?

— Наша.

— Соседи утверждают, что из палатки ночью слышались голоса, похоже на выяснение отношений, доходило до крика, но о чем был спор — не разобрали: говорили не по-английски.

— По-русски. Только что с того? Уж не думаете ли вы, что я сбросил жену со скалы в океан?

— Пока нет. — Француженка расплылась в улыбке, которая ей очень шла. — Просто не могу понять, почему вы решили пойти раздельно.

— Утром мы ходили все вместе. И что из этого вышло. — вырвалось у меня.

— Опять поссорились? Промолчал.

— Вот развилка трех троп, до которой вы дошли по окружной дороге, когда искали жену, — пояснил парковый смотритель и показал на разложенную на столе карту, которая была ему знакома, конечно же, лучше, чем мне. — А дальше? Одна дорога карабкается по краю скалы на север, другая — уходит в гору, третья — поворачивает к стоянке. Вы возвратились?

— Нет. От развилки — с полмили, наверное, шел по прибрежной тропе.

— Ваша жена могла повернуть на горную тропу.

— Могла, — согласился я. — Но возраст у меня не тот, карабкаться в гору дыхания не хватает, а тропа забирает довольно круто.

— Ваша жена могла догадаться, что вы скорее всего не пойдете в гору, — вмешалась француженка.

— С чего ей от меня прятаться? Но выбрал я прибрежную тропу, ничего теперь не поделаешь.

— Дальше.

— Что «дальше»? Вернулся к машине. Еще с полчаса поколесил с одной стоянки на другую. Как в воду канула. Потом вернулся в кемпграунд, сунулся в трейлер к Танюше, а оттуда к вам.

Не слишком ли часто ссылаюсь на Танюшу? Да хоть из суеверия не следовало втягивать ее в эту историю. Такая травма — на всю жизнь, и неизвестно, как, где и когда откликнется. И без того чего только она за свои пять лет не насмотрелась в нашей семейной жизни — не одни лишь интимные сцены, которых было не так уж много, учитывая нашу с Леной разницу в возрасте да и ее некоторую заторможен-ность, если не равнодушие к сексу. Не исключено, Танюши-но знание некоторых сторон жизни Лены превышает мое. В семейных склоках Танюша всегда брала мою сторону, что меня умиляло и утешало, а Лену — бесило. После одной из таких вспышек Лена с Танюшей подмышкой (против ее воли) сбежала в неизвестном направлении, хоть я и догадывался в каком, но виду не подал, чтобы не распалять себя еще больше. Да, я себя берегу, а что мне остается в мои 56 годков и начальном накате хворей? Старость можно определить не только психологически — как повышенный интерес к некрологам, муку памяти, навязчивые перебросы между нынешним и бывшим, зацикленность на десятилетии, с которым связана канувшая неведомо куда молодость, Лаев комплекс наконец (что куда хуже Эдипова), но и по лингвистической шкале — как обогащение словаря за счет медицинских терминов. Кто знает, старость может оказаться еще хуже, чем мы боимся. Хотя вот-вот, но разговоры о здоровье полагаю нездоровыми. Пока что.

Чего боялся пуще всего, так это разрыва — потерять жену, а тем более Танюшу! Ведь Лена могла запросто улизнуть к себе на родину, чем грозилась неоднократно, пока угроза не превратилась в ultima ratio; проще говоря — в шантаж. Моя тогдашняя мысль сводилась к тому, что измена мужу — это повторная и на этот раз окончательная потеря девственности. Я и сейчас недалеко ушел, хотя жизнь поимела меня с тех пор дай Бог, и что мне не грозит, так это стать на старости моралистом. А тогда адюльтер, даже случайный и единичный, я приравнивал к блядству. К тому ж еще, возможно, и инцест, если только мои подозрения отражали реальность, а не игру ложного воображения.

В своем мормонском детстве я получил довольно строгое воспитание, а потом религию заменила литература. Не вижу большой разницы между мормонскими религиозными принципами и моральными принципами литературы XIX века. Перечтите Диккенса, Флобера, Толстого, Достоевского. В отличие от литературы в жизни порок, увы, безнаказан. В современном, по преимуществу безрелигиозном, обществе книга берет на себя религиозные функции, являя на последних страницах наказание злу и воздаяние добру, то есть то самое, что церковь переносит за пределы земной жизни. Литература есть прижизненное торжество справедливости. Если читаю книгу или смотрю фильм про адюльтер, ставлю себя на место обманутого мужа, а не страстного любовника. Самоубийство мадам Бовари или госпожи Карениной, как ни жаль этих блудодеек, вызывает у меня чувство нравственного удовлетворения. Как, впрочем, и вовсе не случайная, на мой взгляд, гибель принцессы Дианы, да простят меня адепты телевизионных легенд вместо реальности. До чего должны были сместиться понятия, чтобы принцессу-блудню возвести посмертно в святые.

Так думал еще совсем недавно. Как давно это «недавно» было!

При таком четком распределении мировых сил между Добром и Злом все остальное у меня теперь под знаком вопроса. Контуры размыты, полная неопределенность во всем, что касается Лены, эмоциональная распутица на месте точных фактов. Впервые я попал в такой семейный переплет, хоть это мой четвертый брак, но в предыдущих все как на ладони, и даже об измене моей третьей жены я узнал заранее, до того как она произошла, — от нее самой, понятно. А тут вдруг угодил в мир, где слово может означать что угодно — дело случая, голова шла кругом, как с перепоя. Дошел до ручки: если Дездемона полюбила Отелло за его муки, а он ее соответственно за сострадание к ним, то я, наоборот, возненавидел Лену за испытываемые мной из-за нее муки, не подозревая в то время о ее собственных. Знаю, что говорю загадками, но я и сам в то время находился перед гигантской мучительной загадкой, имя которой было Лена и разгадать которую я поклялся чего бы ни стоило.

Понятно, что когда неделю спустя они вернулись, меня так и подмывало спросить обо всем Танюшу, потому что Лену спрашивать бесполезно — она запуталась в своей лжи еще больше, чем запутала в ней меня. Вот я и не хотел толкать ее на очередную небылицу. Хорошо хоть удержался и не устроил допрос Танюше, а теперь вот ее неизбежно подвергнут допросу незнакомые люди, если Лена не найдется. А пока спит в трейлере с флоридским номером.

— К нам вы заявились около девяти. А когда сдали дочку знакомым?

Это легко проверить, врать бессмысленно.

— Семи не было.

— И эти два часа у вас ушли на самостоятельные поиски? — продолжала давить миловидная француженка. Я молчал.

— Пока вы рыскали по тропам, вам никто не повстречался?

Мне стало вдруг как-то не по себе от одного этого вопроса.

— Повстречался.

— Кто?

— Два парня, молодые, до тридцати, спортивной выправки. Шли навстречу, а мы с Танюшей возвращались с очередной разведки. Не обратил бы внимания, если б не одна особенность — говорили по-русски. Встретить здесь в лесу русских! Это же не Нью-Йорк. Да я бы и так их узнал. Ежики.

— Ежики?

— Ну да. Их так по короткой прическе зовут. Из породы новых русских. Скоробогачи. Думаю, они не знали, что я знаю их язык.

Могло быть и наоборот, но это допущение я предпочел бы сохранить при себе.

— О чем они говорили?

— Откуда мне знать? Повстречались и разошлись. Обрывки фраз, мат-перемат, как у ежиков принято, ничего примечательного.

Моя собеседница тут же попросила паркового служащего проверить имена кемперов по компьютеру — нет ли русских имен?

Все было несколько иначе, чем я сообщил, сместив реальность в пространстве и времени, но два русских действительно попались нам, их черный «мерс» стоял впритык к нашей золотистой «тойоте-камри» на промежуточной стоянке, и до меня не сразу дошло, что могло означать их присутствие в кемпграунде.

— Компасом, как я поняла, вы не пользуетесь. А карта у вашей жены есть?

— Нет. Только у меня.

— Фонарик?

— Она всегда ходит налегке. Карманы мелкие, рассеянная, боится потерять.

— Она хорошо ориентируется?

— Смотря где. В городе — плохо. Иное дело в лесу. Родом из Сибири, а там леса еще те! В четыре года мамаша ее потеряла, когда собирали в тайге чернику. Легкомысленная была особа, у нас бы ее живо материнских прав лишили. Нашли только через шесть дней, когда надежд уже никаких. Так представьте, эта пигалица была абсолютно спокойна, ни страха, ни голода, жила на подножном корму: ягоды, грибы сырьем. Судя по ее рассказу, повстречала волка, приняв за собаку, и даже пыталась погладить, но тот обнюхал ее и, поджав хвост, убежал. Не привык, видно, к такому обращению.

— Летом волки сыты, людей не трогают, — объяснил парковый смотритель. — Однако в лесу теряются именно те, кто лес знает. Те, кто не знает, далеко не сунутся. Инстинкт самосохранения спасительнее знания.

Хотел сказать, что у Лены вообще дремучее сознание, но это потребовало бы долгих разъяснений.

— Как у нее со зрением?

— Отличное. Легко адаптируется к темноте. Как кошка. Открыл было рот, чтобы продлить кошачье сравнение, но как раз подъехали две полицейские машины, в комнату ввалились какие-то чины в униформе. Собралось десятка два человек. Все склонились над большой картой. Со стороны похоже на совет в Филях, где Кутузов объявил о сдаче Москвы Наполеону, чтоб избежать потерь и сохранить армию для контрудара (см. «Войну и мир»). Было как-то даже неловко, что столько людей, столько усилий и прочее. Решили разделиться на три партии и двигаться к береговой тропе одновременно с нескольких стоянок, чтобы не разминуться с Леной. На лоб нацепили фонари, как у шахтеров. У каждой бригады по розыскной собаке. Погода на океане меняется в мгновение ока. Вот и сейчас — мы шли в тумане, который застлал всю окрестность, меняя очертания и отсвечивая в глаза от наших фонарей. На открытых пространствах туман несся под ветром, торопясь неведомо куда и незнамо зачем. Иногда из этого тумана вырисовывалось нечто конкретное — мне казалось, что девичья фигура, но при ближайшем рассмотрении оказывался куст или камень. Какое там Лену найти — могли потерять друг друга.

Наконец вышли к невидимому, зато слышимому и обоняемому океану: крепкий настой соленой воды и йодистых водорослей. Не только не видели, но теперь уже и не слышали друг друга — так грохотали о скалы волны. Из тумана время от времени выныривал вертолет и мощным прожектором прочесывал берег — на случай, если Лена застряла в одной из бухт во время прилива. Это была маловероятная, но самая опасная возможность (не считая падения с горного уступа): именно приливами, стремительными и высокими — до 15 метров! — славились эти места, везде висели предупредительные надписи с точным расписанием. Зрелище необыкновенное, захватывающее — когда его наблюдаешь издали, с безопасного расстояния, лучше всего со скалы, о которую бьются разъяренные волны. Когда вода спадает, можно бродить по дну океана. Яхты, лодки, катера стоят на дне, увязнув в иле, а через несколько часов преспокойно прыгают на волнах. Прилив здесь как потоп. А Лена так любит сворачивать с тропы, спускаться к океану, вода ее манит к себе, как русалку.

В ней и в самом деле что-то русалочье. Лес ее зовет еще больше. А русалки бывают водяные и лесные, согласно фольклорным поверьям русских, — так что никакого противоречия. Разница между нами та, что я предпочту политическую ;карту с четкими границами государств, а она — географическую, еще лучше — рельефную, чтобы на ощупь определить, где горы, где равнины, где моря. Ее любимые писатели — Жюль Берн, Майн Рид и Пришвин. Животных, которых считает непавшими ангелами, любит больше, чем людей, а людей боится. Именно в этом смысле я и хотел сообщить, что у нее дремучее сознание, — она принадлежит больше природе, чем цивилизации, тогда как обычно у человека двойная лояльность с перекосом в противоположную сторону, ибо современный человек давным-давно отпал от природы. А меня и вовсе неизбежное, рано или поздно, исчезновение нашей цивилизации тревожит почти так же, как собственная смерть. Выходит, Библия и Шекспир тоже не вечны?

Может, от этой именно неадекватности Лены человеческому общежитию все ее выдумки? В лесу она ориентируется лучше, чем в жизни, от которой защищается с помощью лжи. «Брось заливать мне баки», — долетела до меня случайно фраза, брошенная ее братцем. Ладно, не случайно — я подслушивал, только что это мне дало, кроме расширения моего словарного запаса за счет новорусской фени? Брату она могла заливать баки, как и мне, — если она лжет даже самой себе. Конечно, женщины по самой природе не могут позволить себе говорить правду, оставляя главное за кадром. Но она все рекорды побила, врала, как говорят теперь русские, на голубом глазу — а глаза у нее и вправду голубые, — веря в собственные небылицы, которыми пичкала меня все шесть лет совместной жизни. Для меня было это так странно, сталкивался впервые, воспитанный на мормонской традиции согласия слов и реалий. Нет, конечно, мормоны врут тоже, но ложь для них все-таки нарушение морального кодекса, ложь во спасение, в то время как, скажем, для исламской традиции (в отличие от иудео-христианской) ложь — норма: их Пророк лгал почем зря, и в сурах Корана нет различия между правдой и враньем. Слова там скрывают реальность, а не соответствуют ей, — вязь, декор, как у них на коврах и в архитектурном декоре. Однажды, не выдержав, обозвал ее мусульманкой и сгоряча сказал, что оправдываю средневековые пытки и испанскую инквизицию, потому что в основе — христианское желание дознаться правды. Любым путем. Да здравствует Торквемада!

Мои слова отскакивали от нее как горох от стенки, я был в тихом отчаянии. Ложь составляла ее сущность, одна вы-думка наслаивалась на другую, частичная правда прикидывалась исчерпывающей, даже признание оборачивалось очередным обманом. Все, что она говорила, необходимо было отфильтровывать, чтобы доискаться в конце концов до реальности. В конце концов до меня дошло, что она сама живет в вымышленном мире, ложь для нее защитная реакция и за всем этим нагромождением вранья скрывается тайна. Я женился на невинной девушке из Сибири, а оказался повенчан с тайной. Уже тогда она напоминала мне матрешку (если только я не вламываюсь со своим новым знанием в прошлое), и я все чаще ловил себя на сильнейшем желании разобрать ее, чтобы добраться до сути, вызнать ее секрет. Теперь-то я знаю, что выход из этого лабиринта (если допустить, что он есть) только один.

Под утро стало ясно, что наши поиски ни к чему не приведут. Могла стать жертвой прибоя, могла сорваться со скалы, могла и заблудиться, пойдя дальше на юг по большой петле, которая тянется на сотни миль и проложена еще индейцами, а то и свернув в лес — его здесь тысячи акров. Как сквозь землю. Она настолько хорошо ориентировалась в своем мире, что могла уйти от любой погони, скрывшись в природе, а точнее — слившись с ней навсегда. Возвращение в мир, который — в отличие от цивилизации — был ей родным, плоть от плоти, и с которым никогда не порывала. Вот к кому следовало ревновать, а не к явившемуся неведомо откуда братану. А может, и впрямь мне повезло повстречать под занавес настоящую русалку, от которой я напрасно требовал, чтобы она была нормальной женщиной, женой, матерью? О Господи, кем она была на самом деле?

Была.

Только бы не проговориться, не спутать глагольные времена! Поди докажи потом, что словесный проговор или интуитивная догадка не есть признание в совершенном преступлении.

Интенсивные поиски длились еще два дня, с никаким результатом, а на третий мы с Танюшей покатили обратно в Нью-Йорк — не хотелось опаздывать к началу занятий, да и что проку в дальнейших поисках? На полпути остановились в Акадии, где было достаточно развлечений, чтобы выбить из бедной Танюшиной головки тревогу за исчезнувшую мать.

Кемпграунд стоял на берегу океана — засыпали и просыпались под шум прибоя. Подолгу сидел на берегу тоскуя, пока Танюша резвилась, скача с камня на камень, но однажды поскользнулась и упала. Я подбежал, поднял, вся в слезах. Не от боли — от обиды. Хотела обмануть океан — допрыгивала до форпостного камня и убегала, завидев высокую волну; условие игры — чтоб не замочить ноги, а вымочилась вся, с ног до головы. «Океан выиграл», — причитала Танюша. Еле успокоил, доступно объяснив, что в мире игр везение так же обманчиво, как и невезение. «А сколько раз ты выиграла у океана?» Не считала. «В любом случае счет в твою пользу. Нельзя только выигрывать. Думаешь, океану было не обидно? Вот ты и уступила». Танюша вытерла слезы и сказала: «Ну и хитрющий ты, папа».

Сам себя таковым не считаю.

Надеюсь, до нью-брансуикской сыщицы дошло, что я переживал бы сильнее, кабы не забота о сироте, пусть и наполовину. Как эта четырехглазая пялилась на меня, надеясь пронять вопросами! Даром что двуязычная провинция, хотя английский у нее безукоризненный, да имя на ярлычке на груди выдает с головой: однофамилица великого француза.

Моя коллекция номерных знаков на машинах пополнилась в эту поездку еще несколькими. Милое и, судя по порядковому номеру, неоригинальное BON JOUR 7; TITANIC у какого-то несуеверного типа; TOUGH GIRL у молодой и некрасивой девахи и ON TARGET у под стать ей диковатого парня (вот бы свести их друг с дружкой); ТО HELLS у пацанов с лязгающей музыкой; NIRVANA у парочки голубых и BE GREEN у зеленых; GOD у супермена, если только не БоГ ехал в этой машине, почему нет? Считал же Лоренцо Сноу, один из наших первых пророков, что Бог когда-то был таким, как сегодняшний человек, и человек станет таким, какой Бог сейчас. Что, если это время уже наступило и с неким индивидом стряслась подобная метаморфоза, о чем он оповещал urbi et orbi, но никто ему не верил? Хотя в моем теперешнем внемормонском представлении Бог действует анонимно — правы иудеи, придумав ему 99 псевдонимов, а на настоящее имя наложив табу.

Больше всего меня поразил номер, который попался на обратном пути, уже при подъезде к Нью-Йорку: DEAD. Разглядеть водителя не успел, но вспомнилось почему-то из Иосифа Бродского: душа за время жизни приобретает смертные черты. Теперь уже я так не думаю и, будь на месте русского поэта, выразился бы иначе: душа стареет быстрее тела и умирает задолго до него. Душевный некроз. Вот почему смерть иногда мне кажется ближе, чем она есть, хотя кто знает, за каким углом она нас поджидает. Или за рулем той машины сидел призрак? Или шутник? Или игрок? На этот раз я просто не имел права на проигрыш.

2

Хай, я — Том Кендалл, профессор сравнительной литературы Куинс-колледжа, подозреваемый в убийстве жены, исчезнувшей за неделю до рабочего дня в Национальном заповеднике Фанди, Нью-Брансуик, Канада. Высок, спортивен, голубоглаз, седовлас (у нас в роду по отцовской линии ранняя седина), и даже есть особая примета, по которой меня легко разыскать, если бы скрывался от правосудия (пока что нет): слегка приволакиваю левую ногу — результат автомобильной аварии и трех последовавших за ней неудачных операций. На последней — за год до моей женитьбы, семь лет назад, — когда я вышел из-под наркоза, врач сообщил, что у меня сосуды из нержавеющей стали: никаких колебаний в давлении во время операции. Дальше последовало неизбежное в таких случаях «но». И вправду, искусственные косточки что-то не очень приживаются к моему стареющему организму. Да и адреналин в результате тягот семейной жизни стал скакать в крови, словно заяц, как ни убеждал себя не волноваться, ибо волнение съедает весь запас внутренних сил и ослабляет сопротивляемость к внешним невзгодам, а их все больше и больше.

Что касается колледжа, то, конечно, не ахти какой, с моим curruculum vitae, популярностью у студентов и научными публикациями мог бы рассчитывать на что получше, может, даже из Лиги слоновой кости — Дармут, скажем, в Нью-Хемпшире или Амхерст в Массачусетсе. Зато Нью-Йорк: отбарабанил сорок часов в неделю, все остальное время — развлекайся вволю в столице мира. То есть там, где я живу, не совсем, Нью-Йорк, совсем даже не Нью-Йорк, скорее его спальня:

Куинс, с его быстро увеличивающимся числом эмигрантов из Латинской Америки, Азии и б. Советского Союза. Именно после распада последнего я и стал профессором сравнительной литературы, так как факультет славянских языков, который я возглавлял, был упразднен, нас слили с германцами — ввиду потери интереса к России, когда та прекратила свое существование как империя зла и встала на демократический и банальный путь, потеряв «лица необщее выражение». Уйдя из мировых новостей, а заодно из мировой истории, Россия продолжала катиться по наклонной, деградируя экономически, демографически и нравственно. Василий Розанов полагал, что она слиняла в три дня в 1917-м; на самом деле — в три года в середине 90-х, что отразилось не только на ее несчастном населении, но и па целой когорте американских советологов, кремленологон, славистов и переводчиков, которые оказались не у дел — Россия перестала быть профессией. Чтобы не стать безработным, вынужден был переквалифицироваться, точнее — расширить прежнюю квалификацию, ведя теперь общие курсы, в которые русская литература входит составной частью. Скажем вместо курса по Достоевскому у меня теперь курс «Достоевский и Диккенс». Либо курс «Два Набокова — русский и американский».

Сохранились и чисто русские курсы, число студентов на которых, как ни странно, с падением интереса к России не уменьшилось, а совсем наоборот — за счет тех новых американцев, которые записываются на курсы русской литературы, чтобы добрать число дисциплин. Мы их называем heritage learners, но это, конечно, эвфемизм. Попадаются хитрованы, что берут русский язык, зная его лучше преподавателя, хотя лично у меня русский отменный, идиоматически насыщенный, со знанием современного сленга — помимо преподавательской деятельности, я еще составляю словарь современного русского и время от времени занимаюсь переводами, решительно предпочитая стихи прозе, да и сам иногда ими балуюсь, недаром друзья, которых у меня не много, называют меня последним на земле романтиком. Понятно, что собственные стихи я сочиняю по-английски, зато русский избрал в качестве тайнописи для моей горестной исповеди соломенного вдовца, литературные достоинства которой по-настоящему сможет оценить только русскоязычник, пусть он и отметит ряд неловкостей (типа «кровавого давления» вместо «кровяного»), неизбежных у человека, который знает язык не с младых ногтей и его чердачные тайнички ему неведомы.

А если по-честному?

Писательство всегда мне казалось крайней формой эксгибиционизма, даже когда автор прячется за спины вымышленных героев: выставлять напоказ срам души — занятие куда более сокровенное и рисковое, чем демонстрировать физический срам, который и не срам вовсе. Потому и избрал русский в качестве шифра — не только и не столько для конспирации, но чтобы не рыдать над каждой страницей: отчуждение материала в чужом языке. Сознаю, конечно, вполне вероятные субъективные предвзятости, неизбежные у пожилого профессора, воспитанного к тому же в религиозно строгой, чтобы не сказать ригористичной атмосфере. Обещаю, однако, не злоупотреблять преимуществом рассказчика перед героями, которые описаны в третьем лице и лишены права собственного голоса.

Что же до студентов на моих курсах по Пушкину, Толстому, Достоевскому или Набокову, то большинство, так я думаю, прежде вовсе не проявляли интереса ни к русской, ни к какой другой литературе, и не уверен, что вообще держали когда в руках роман, тем более — книгу стихов.

Именно к этой категории принадлежала моя жена — femme fatale из Сибири, а по-русски — инфернальница, на которую я сначала обратил внимание потому, что она не вынимала пальцев изо рта, грызя ногти, а более близкое знакомство свел, когда застукал на списывании сочинения и выгнал с экзамена. Другими словами, наше знакомство началось со лжи, которая стала своего рода постоянной приправой к нашей любви — как в недолгий жениховский период, так и во время нашего супружества, прерванного спустя шесть лет ее исчезновением. А тогда, взамен списанного ею вполне грамотного и усредненного сочинения, она написала блестящее свое, хотя теперь уже не уверен, что сама, а не со сторонней помощью. С чьей? И вообще ни в чем не уверен: все, что ее касается, — сплошь туман и косноязычие. Не уверен, что она погибла, не уверен, что выжила, не уверен, что вышла за меня по любви, а не из расчета, не уверен, что была мне верна в первые годы брака — как не уверен, что изменяла мне. Даже в том, что дочка от меня, не был уверен, но потом сделали соответствующие тесты — стыдно признаться, но пошел на это, чтобы окончательно не свихнуться. Хоть здесь меня не наколола. В остальном внесла д мою жизнь такой разор, такой раздрай, такую сумятицу… Вся жизнь пошла вразнос, такой морок напустила. Не могу дальше — пишу и плачу. Хоть и по-русски. И вот, несмотря на все, дорого бы дал, чтобы вертануть колесо взад, воротить ее к домашнему очагу — пусть со всей банальной невнятицей и кудрявой ложью, на которую, может, сам и толкал, предъявляя к ней завышенные требования. Какая есть.

Я приучил ее к литературе, к английскому, к Америке, она усовершенствовала мой русский, научила собирать лесные ягоды и дикорастущие грибы, отличать съедобные от ядовитых, зато стерла разницу между правдой и ложью. Вроде квиты. Но я — вот он, а где сейчас она?

По возрасту она годилась мне в дочери, ее и принимали за дочь, мальцы пялились и подваливали — только что не лапали, — не обращая внимания на мужа. Когда у нас началось, мне было 49, ей 20 (если только указанный в документах возраст соответствует действительности, теперь я ни в чем не уверен). Я и относился к ней как к дочери, а после рождения Танюши у меня их стало две, похожих друг на друга. Да и Танюшу люблю отчасти как физическое отражение Лены, а теперь, с ее исчезновением, еще больше — как замену (улучшенную). Ни с одной из предыдущих жен у меня не было такой возрастной разницы, хотя все, кроме первой (как и я, из Юты), были моложе меня, но самое большее (предпоследняя) — на восемь лет. Обычно жены бросали меня первыми, зато мы остаемся друзьями, и даже мои жены между собой, не говоря о детях, которым я отменный отец. Сейчас у меня уже два внука — от ютского брака. Приходясь им теткой, Танюша младше старшего племяша на три года и ровесница младшему. Это уже второй раз я женюсь на студентке, но на русской — впервые. С ней я узнал все бездны семейной жизни, о которых не подозревал, полагая их достоянием классической литературы (не только русской). Другими словами, до встречи с ней вел вполне сносное вегетативное существование, как большинство моих соотечественников, которые, достигнув экономического предела, утратили заодно вкус к жизни (не только к любовной), и, подобно им, считал такое существование самодостаточным.

Ну в самом деле, если человек никогда не пробовал настоящей пахучей и сладкой земляники, то вполне может обойтись тем водянистым и безвкусным суррогатом и узурпатором ее имени, который продается в наших супермаркетах (увы, и в европейских уже тоже). То же самое с помидорами. А тем более с любовью, которую у нас подменили секс и семья. У меня была прежде теория, что с помощью литературы и искусства мы добираем трагизм, которого нам недостает в обыденной жизни. Оказался не прав. А что, если это и есть настоящая любовь, что описана в романах? Не знаю. Кого-то Лена мне мучительно напоминала, и, как ни бился, так и не понял кого. Словно она не из жизни, а из какой-то классической книжки. До встречи с Леной не предполагал даже существования такой нереальной любви в реальной жизни. Точнее — не до встречи, а до женитьбы. Еще точнее: какое это горькое, мучительное, испепеляющее чувство, до меня дошло только спустя шесть лет после женитьбы, когда нас с ней закрутило и понесло.

Что для меня Лена — понятно: возврат молодости, которой в молодости я не вкусил или вкусил недостаточно из-за мормонства. Либо будучи Мозгляк, как она меня однажды в сердцах обозвала. Последний всплеск сексуальности, искус забросить под занавес еще одно семя в вечность, что и удалось: Танюша. Похоть без потенции, точнее — с нечастой потенцией: в моем возрасте любовные вспышки, как и эрекция кратковременны. Страх смерти и одиночества, желание человечьего тепла, как у зябкого под старость Давида в объятиях юной сунамитянки. Ни с одной из прежних своих жен не спал в одной постели, стесняясь верчения, пуканья и прочего, и только с Леной, только с ней, впервые, ночь напролет, чаще всего без секса, просто так, чтобы слышать ее спящее дыхание. Любил ее безжеланно, но и желанно тоже — она продлила мою сексуальную жизнь, однако именно с ней я впервые понял, что неистовствовать, ревновать, сходить с ума не обязательно по велению плоти. Так можно договориться до того, что самые страстные натуры — кастраты и импотенты. Кто знает? Не принадлежу ни к тем, ни к другим.

А что для нее я? Пропуск в Америку, чтобы не застрять на всю жизнь в эмигрантском гетто? Не обольщался: пускай моложав и спортивен, да еще профессор, а она студентка — классическая формула мнимой любви, но даже ее вроде не было. И мук в моем прошлом особых нет, за которые бы она меня полюбила; скорее, усложняя все того же Отелло, это я ее люблю, ненавидя все сильнее за те муки, которые она мне причиняет, а она меня — сострадая моим мукам, коим она же и первопричина, пусть и без вины виноватая. Формула мазохизма или мученичества, что, впрочем, одно и то же. К примеру, ранние христиане, тот же Св. Себастьян. Или как в том анекдоте о женитьбе садиста на мазохистке, когда она срывает с себя все одежды: «Ну же! Скорей! Кусай меня, терзай!» — а он сидит, скрестив руки: «Нет, погоди…»

Повторяю: за своими муками о ее собственных я и не подозревал. Теперь даже ее обманы мне всласть вспоминать, а тогда, наивняк и мозгляк, я думал, что знаю, на что иду: обеспечить ей как минимум десяток спокойных лет, если, конечно, меня не скрутит рак и не сгубит почти русская страсть к быстрой езде — только не на тройке, а на «тойотах» и «хондах» (американские модели машин, телевизоров, автоответчиков-и факсов не признаю; только компьютеры — не предвзят, а объективен). Вот этого гипотетического десятка лет у нас и не оказалось в запасе, но откуда было знать? О Господи!

Что меня поразило, помню, как близко к сердцу приняла она тему сочинения, когда взамен шпаргалки решила воспользоваться для его написания собственным воображением, в чем я поначалу был уверен да и сейчас склонен так думать, несмотря на сомнения. Вместо анализа набоковско-го романа она продолжила его, вскрыла пласты, о которых этот литературный игрок и мистификатор и не подозревал. То есть, наверное, подозревал, но человеческие переживания всегда казались ему недостаточно, что ли, эстетичными, чтобы дать им волю в прозе. Как раз он никогда бы не допустил свое перо до трагедии. Как она догадалась по отстраненному письму Владим Владимыча о муках юной героини, тем более роман написан от имени героя и посвящен оправданию его похоти?

Удивительна эта ее чисто русская отзывчивость на чужое горе, особенно по контрасту с моим равнодушием либо любопытством, которые, если вдуматься, суть одно и то же. Вот уж воистину «распинаться за весь мир», как определил это национальное свойство один русский предреволюционер. Как будто унизили, втоптали в грязь, изнасиловали, убили не неведомого имярека, а все это приключилось лично с ней — так близко она принимала телевизионные и газетные новости. Даже исторические факты осмысляла как животрепещущие и лично ее касаемые — к примеру, когда узнала, что во времена Кромвеля и Карла II осужденных сначала вешали, еще живыми вынимали из петли, вырезали внутренности и четвертовали. Казалось бы, что он Гекубе, что ему Гекуба, а она обгрызала ногти до мяса, узнав об убийстве слонов в Африке или изнасиловании девочки в Центральном парке:

«Жить не хочется!» Как что, жизнь окрашивалась у нее сплошь в черный цвет — кстати, ее любимый. Обожала краеведческие музеи, где подолгу стояла перед дагерротипами и пожелтевшими снимками, а поражалась одному и тому же — что все сфотографированные, даже дети и младенцы, все мертвецы: «Хоть бы одно исключение!» «Потому отсюда никто живым и не уходит, что даже святой не безгрешен», — пытался перевести я разговор из эмоциональной в моральную плоскость.

Старался держаться от нее подальше, чтоб не поддаваться ее музейной некрофилии, точнее, некролатрии: до сих пор тосковала по матери, хоть та ее в тайге потеряла. Однажды в каком-то провинциальном музее она меня нагнала, когда я любовался колыбелькой, которую местные индейцы подарили новорожденному сыну губернатора, декоративно обшив ее иглами дикобразов. «Сколько зверей пошло на эту колыбельку!» — всплеснула она руками. В ответ ткнул ее в надпись «Touch with your eyes only» — в том смысле, чтоб не подключала эмоции к музейным экспонатам. Меня самого в этих музеях на пути наших странствий по Новой Англии и Атлантическим провинциям Канады неприятно как-то задевали, хоть я и не подал виду, экспонаты 50-х и даже 60-х — вот и мое время стало уже музейным.

Рыбалку ненавидела почти так же люто, как охоту — особенно после того как в Монтоке, на Лонг-Айленде, увидела, как рыбаки вспарывают своим жертвам живот и вырывают внутренности. А один и того хуже — тут же на берегу срезал с живых рыб филе и выкидывал эти еще трепещущие обрубки обратно в океан.

В отличие от меня Нью-Йорк не любила, вырваться из метрополиса было для нее счастьем: обложившись картами, справочниками и путеводителями, тщательно планировала вожделенные путешествия, и только road-kill, убитое на дорогах зверье, вызывало у нее такие приступы жалости и одновременно злость к человеку и всей его цивилизации, что чувствовал себя лично ответственным, хотя на моей водительской совести всего лишь один зазевавшийся енот.

В Новой Шотландии купила карту рокового острова Сабре, с именами 250 кораблей, которые здесь затонули, да еще два самолета кувыркнулись. Повесила на стену, хоть я и был против. Молча.

О ее любви к кладбищам я уж не говорю: как собачка — у каждого столба.

Л патологическая страсть к деталям! Смотрим фильм про Жанну д'Арк, вот ее казнят, Лена тут же сообщает, что при сожжении сначала лопаются от жара глаза, а ослепшее тело еще живет. В конце концов меня стала раздражать эта ее зацикленность на чужих несчастьях, эмоциональные преувеличения — как и дурная привычка грызть ногти. «У тебя нет воображения!» — упрекала она меня, а я ей — о ее overreaction (как это по-русски?), некрофильских наклонностях и что ме-лодраматизация смерти есть, по сути, уход от ужаса небытия. «Перестань грызть ногти!» — покрикивал на нее, будто отец, а не муж. Нечто было в неведомом мне ее прошлом, что настраивало Лену на мрачный лад — откуда иначе такая пессимистическая установка на мир? Какое ни случись несчастье в этом огромном мире, все касалось ее лично, царапало ей сердце, никакого душевного иммунитета к информационному накату. Незащищенность. Одновременно — радость бытия, особенно на природе: восход и закат, океан и лес, грибы и звери — все она переживала куда более интенсивно, чем остальные. По отношению к миру вся была как восклицательный знак.

У нас все и началось с того прочувствованного сочинения про Лолиту — как если бы набоковский сюжет переписал Достоевский, которого Набоков терпеть не мог. Мы стали встречаться — джентльменский набор нью-йоркских банальностей: Метрополитен-музеум, «Карнеги-холл», Бродвей, «Талия» с европейским репертуаром и проч. Все для нее было внове, она как губка впитывала в себя искусство, сопереживая, страдая, радуясь. Да я и сам скинул с плеч десятка полтора. Не знаю, кто кого больше учил, потому что на старое искусство я смотрел теперь ее юными разверстыми зеницами. Отношения наши носили платонический характер, хотя я был уже по уши. Теперь мне кажется, что и она была не совсем равнодушна к моим старомодным ухаживаниям.

Тогда как раз меня одолевали любовные сомнения — кому нужен старый хрыч? Что я могу ей предложить? Моя жизнь уже позади, в то время как у нее — все впереди. Даже сексуально — наверняка я уже физиологически ей не соответствую, выдохся, а что будет еще через пару-другую лет? Через десять лет ей все еще не будет тридцати, а мне — за шестьдесят. Для нас и время течет по-разному — для меня проносится, как ракета, а для нее тащится, как арба. Помню, в детстве — какой редкостью был день рождения Христа или собственный, а теперь мелькают один за другим оба: вроде бы только что праздновал сорокалетие, а сейчас уже перевалило за пятьдесят, и Христос стремительно стареет, скоро уже два тысячелетия младенчику в хлеву. В молодости можно не загадывать на будущее, но в зрелые годы, когда оно с овчинку, поневоле о нем думаешь. Короче, я не решался. К тому же почему-то решил, что еще девственница. Понятно почему — в сопоставлении с прожитой мной жизнью ее жизнь казалась мне такой малой, такой начальной, что временную ничтожность ее жизненного опыта я принимал за отсутствие сексуального.

Не могу сказать, что придавал этому какое-либо значение. За исключением первой жены, которая была старше меня на четыре года, но оказалась девушкой, все остальные знали мужчин до меня. Точнее, каждая — по одному мужику до замужества: у всех я был вторым, что меня вполне устраивало. Тем более по сути — а не только матримониально — я был первым, в то время как мои предшественники — нулевые, так сказать, мужики. Не знаю, понятно ли объясняю, но как раз хемингуэевский вариант прошедшей огонь и воду («Иметь или не иметь?») меня вряд ли бы устроил. Бывалые женщины меня отпугивали, подержанные, натруженные — не возбуждали. Я уже вышел или еще не вошел в тот возраст, когда кидаешься в любую дырку без разбору.

Что я знал точно — в ней не было сексуального нетерпения, платонические отношения ее устраивали, пожалуй, даже больше, чем меня, была в ней странная такая самодостаточность, словно она не переставала удивляться жизненной уда-ч и боялась ее сглазить, пожелав нечто сверх. Говоря об удаче, подразумеваю, понятно, не лично себя, но некую совокупность, среди составляющих которой какое-то место занимал и я — полагаю, все большее и большее. Родом из Сибири, среднего роста, русоволоса, голубоглаза, ни одной семитской черты, хотя была, по ее словам, полукровкой: ее предки по отцовской линии прибыли в Сибирь в поисках золота, в числе первых добытчиков, одна дорога до сих пор так и зовется «еврейским трактом».

Впрочем, она не очень распространялась о своей семье, зато много — о природных декорациях ее детства. Чего ей у нас не хватало, так это именно природы. Потому и возникла идея кемпграундов, чтобы хоть как-то восполнить потерю и утешить ностальгию (а не только из экономии, хотя это было и дешевле, чем мотели). Но все это произошло, понятно, уже после женитьбы. Мое предложение было ею же спровоцировано и больше походило на предупреждение.

— Тебе хорошо со мной? — спросила она месяца два спустя после того, как мы сошлись с ней физически. Удивился вопросу — вроде бы и так ясно.

— Ну так и женись на мне.

— Тебе сколько лет?

— Сам знаешь.

— Вот именно. А ты знаешь, сколько мне. Теперь вычти из большей суммы меньшую. Что получится?

— Ну и что?

— Ну и то.

Вкратце изложил ей свои мысли о разном протекании времени в молодости и в старости («До которой тебе еще надо дожить», — вставила она), и сколько ей и сколько мне будет через десять лет. Моя would-be-wife и could-be-daughter ответствовала мне с преждевременной какой-то мудростью:

— Не бери в голову. — Ее любимое присловье. — Десять лет — тоже немало. Разве есть стопроцентная гарантия, что они у нас с тобой в запасе?

В чем, в чем, а в десяти годах супружеской гармонии (не скажу — счастья) я был тогда уверен, предварительно проконсультировавшись с Питером Шапиро, который искусно пользовался эвфемизмами в разговоре с пациентами, заменяя, к примеру, слово «старческий» на «возрастной».

— Что лучше: сделать и жалеть или не сделать и жалеть? — спросила она меня.

— Смотря что, — состорожничал я.

Как выяснилось, семейное строительство интересовало ее больше, чем секс.

Так и не догадался, что не девушка, сама призналась, никто за язык не тянул. Физических признаков девства не оказалось, но они, как известно, вовсе и не обязательны, а что касается косвенных, то следует ли к ним отнести то, что она разрыдалась, когда впервые мне отдалась? Не знал, что и думать, утешал и снова возбуждался от ее слез, а она продолжала плакать, шептала: «Прости меня…» За что мне ее прощать — убей Бог не пойму!

Отсутствие удивления и некоторую даже заторможенность в постели отнес на счет душевных задержек. Была скорее нежной, чем страстной, что меня в моем возрасте вполне устраивало — нимфоманку-непоседу мне бы, боюсь, уже не ублажить. Да я и прежде предпочитал фригидок. Мужской эгоизм? Не думаю. Фригидкам перепадает больше, чем нимфоманкам. Попалась мне однажды скромница и тихоня, а в постели оказалась зверь. Почему такое несоответствие? У сек-си вся энергия сосредоточена в их чувствилище, а остальное тело точно нарост на нем, не говоря уж о таком атавизме, как душа, и никакого участия ни то ни другая в любви не принимают. У Лены — наоборот. Судя по ее сдержанности, я вообще не был уверен, что она что-нибудь испытывает там, в главном любовном органе, но при этом так сжимала меня, будто боялась потерять. Соитие существовало для нее не само по себе, но как физический знак неземной какой-то близости. А поцелуи почему-то и вовсе не признавала, хоть и снисходила до моих домогательств, прозвав «слюнявчиком».

Потом, когда мы стали с ней ссориться, упрекала, что я похотлив, а не нежен. Это настолько не соответствовало реальности, что я спрашивал себя: а не принимает ли она меня за кого другого? Но это в будущем, а пока меж нами установился род дружбы и взаимопонимания, секс просто углубил нашу связь, вывел ее на качественно иной уровень, после чего было естественно жениться; к тому же это решало некоторые ее статусные проблемы (она была «гостевичка», а в пятилетней перспективе замужества получала американское гражданство). Она рассказала мне о том, как была изнасилована старшеклассниками в одиннадцатилетнем возрасте. Тогда я это так понял, что давняя та групповуха была ее единственным сексуальным опытом.

Первые годы совместной жизни были безоблачными, матерью она оказалась куда более страстной и необузданной, чем любовницей, в ней появилась черта, о которой я и не подозревал, — постоянная, на грани истерии, тревога за дочку. У меня достаточный родительский опыт — не могу сказать, чтоб Танюша болела в младенчестве больше других моих детей, но ни одна из моих жен так не убивалась по пустяш-ным поводам. А меня упрекала в черствости — что не схожу вместе с ней с ума. Тем более странно, что сама росла сиротой — отец исчез до ее рождения, была внебрачным, как русские говорят, нагульным ребенком, мать погибла во время знаменитой сибирской катастрофы «ТУ-134» над Иркутском, когда Лене не было и шести. Меня это вполне устраивало: русские родственники жены, оставшиеся там либо переехавшие сюда, — еще тот хвост. Как эмоционально, так и экономически.

С ходу признаюсь в одном свойстве, которое, возможно, сыграло некоторую роль в нашей истории, но только в начальный ее период: скорее всего потому, что рос в многодетной семье, где на счету каждый пенни, а отчасти и согласно мормонской традиции запасаться на год вперед в ожидании царства Христова — я немного прижимист. Ну, скажем, с некоторых пор я перестал покупать настенные календари, копя старые — лет этак через десять дни и числа в них совпадали один к одному. Вряд ли эта моя — скорее наследственная, чем личная — черта сильно сказалась на наших с Леной отношениях. Пока не появился на сцене новый персонаж: ее брат. Мне показалось, что его явление было полной неожиданностью для нее. Что до меня, я даже не подозревал о его существовании'

Брата звали Володей, и он еще меньше походил на семита чем Лена. Однако больше мне бросилось в глаза другое — его несходство с Леной.

К тому времени мы уже несколько отошли от покойного течения семейной жизни. Накапливалось взаимное раздражение: у меня — на ее траты, нервные преувеличения и необоснованную тревогу за Танюшу, у нее — на мою черствость и скупость. До рождения ребенка мы жили довольно скромно, ни в чем существенном себе не отказывая. Жалоб с ее стороны на мою разумную экономию не поступало, как и с моей — на ее транжирство. Понятно, с рождением ребенка траты увеличиваются. Я не возражал, когда она таскала Танюшу по врачам (на мой взгляд, без всякой надобности), но когда пошли траты на одежды и игрушки — не выдержал. Нет, я вовсе не за то, чтобы ребенок ходил голым и играл с собственной какашкой (ее слова), но профукать так деньги — никакой профессорской зарплаты не хватит. Я ссылался на свой опыт аскетического воспитания шести предыдущих детей, который она не просто игнорировала, но страстно отрицала, обкусывая ногти и говоря в ответ, что этот опыт притупил во мне родительские чувства: «Как ты не понимаешь? Ребенок — это сосуд времени…» В детстве, по ее мнению, у человека должно быть все на случай дальнейших, во взрослой жизни, невзгод и несчастий, дабы противостоять им за счет прежних накоплений и не выказать слабину. Вот ведь ни у нее, ни у меня не было такого переизбыточного детства, но в какие разные стороны нас занесло! Другого детства я и не представляю, а она рассуждала по противоположности, словно хотела с помощью Танюши взять реванш за собственную недостачу в малолетстве. Пошли в ход ссылки на соседей — мол, даже эмигранты из б. СССР одевают своих детей лучше. (Их популяция окрест становилась все больше и больше — Жмеринка пополам с Бухарой.) По мне, одежда существует исключительно для согрева, а не для показухи. Вместо того чтобы сплотить нас, рождение Танюши, наоборот, раскидало в противоположные углы семейного ринга, из которых мы и вели наступление друг на друга.

Глядя на самого себя со стороны, могу теперь признать что отчасти тому виной мое старение — я входил в климактерический период, когда удачным днем считаешь, если утром просрался, а вечером встал член и не упал по пути к вожделенному объекту, а в промежутке радуют даже такие мелочи, как трата скопившихся центов, и вообще стремишься уже не к заоблачным целям, но к сохранению статус-кво: остановись, мгновение! Утрирую, конечно, да и не мой все-таки стареющий возраст был главной помехой в нашей семейной жизни. Меж нами росло взаимное отчуждение, а здесь еще он пожаловал нежданно-негаданно. В буквальном смысле слова — ни звонка, ни телеграммы, ни письма. Я открыл дверь, он представился «братом Лены» — так я впервые узнал о его существовании. Лена пришла часом позже — в очередной раз, без особой надобности, водила Танюшу к врачу.

— Тебя там брат дожидается, — обрадовал я ее.

— Брат?

И она ошалело посмотрела на меня, но тогда я не понял, да и сейчас не уверен, в чем была причина ее растерянности, с которой она, впрочем, быстро справилась, когда, увидев его, бросилась обнимать.

Я увел Танюшу, чтобы не мешать встрече близких родственников.

Он не походил ни на семита, несмотря на кипу на макушке, которую носил, как сам объяснил, чтобы «внушать доверие», ни на русского, хоть и был, как и Лена, сибирского происхождения. Скорее на человека, как говорят теперь в России, «кавказской национальности»: низкорослый, смуглый, кареглазый, фиксатый, с кривым, как ятаган, носом и черными как смоль волосами, которые смазывал чем-то пахучим для блеска и шика. Говорил коряво, но образно, на каком-то диковинном языке, который был в несомненном родстве с русским и отдельными словами и оборотами узнаваем, но далеко не всегда внятен моему разумению. Так, думаю, русский человек, с его великодержавным мышлением, воспринимает украинскую мову — как порченый русский. Я скорее догадывался о смысле его речи, чем понимал ее, пробиваясь сквозь заросли сорных слов, которые, сплетаясь, делали его речь непроходимой. Сленговые словечки и жлоб-ские поговорки так и сыпались из него — от неизменного приветствия на пороге «Явились — не запылились!» до прощального «Такие вот пироги!», с промежуточными «ладненько» «без напряга», «надрывать пуп», «меня это не е…», с упоминаемыми через слово «бабками» (они же «хрусты», «зелень» и «капуста») и прочими перлами новоречи переходной, от социализма к капитализму, эпохи. «Господи, что он несет?» — в отчаянии думал я, беспомощно переводя взгляд с брата на сестру. Лена приходила на помощь, переводя его словоизлияния на общедоступный русский.

— Не мне — английскому, а вам — русскому надо учиться, Профессор, — назидательно внушал мне этот тип. — А вы небось как князь Толстой ботаете.

А мне, со своей стороны, было странно, что ему знакомо имя автора «Войны и мира», хоть он и назвал графа «князем». Прочно забытое со студенческих времен чувство языковой неполноценности нет-нет да возвращалось ко мне перед лицом императивно-агрессивной лексики этого чумового, непросчитываемого парня. Некоторые его уродские слова я записывал для своего гипотетического словаря нового русского языка, что помогло мне, когда в поисках исчезнувшей Лены я угодил в логовище новых русских — тех самых, для которых небо в клетку, а друзья в полоску. А ну-ка, читатель, отгадай, кто такие?

Вот именно.

Он весь был как на пружине, ходил вразвалку, взгляд с наглецой — не дай Бог такого ночью встретишь. Не только физически — всяко отличался от Лены. Английский был на нуле, и не похоже, чтобы его это хоть как-то ущемляло, ибо все ему было по х… . В ответ на предложение устроить его бесплатно на курсы английскою у нас в Куинс-колледже он блеснул на меня золотой фиксой и рассказал брайтон-бич-скии анекдот о заблудшем американце, который безуспешно пытается выяснить у тамошнего населения» куда ему ехать, а когда отваливает неведомо куда, один русский говорит другому:

— Ну что, Миша, помог ему его английский? И с ходу еще один на ту же тему — как тонет матрос с английского корабля, стоящего в одесском порту.

— Help me! Help me!

А с берега старый боцман кричит ему:

— Плавать надо было учиться, а не английский изучать! В юморе ему не откажешь. Анекдоты травил мастерски.

Я посмеялся обоим, а он самодовольно блеснул на меня фиксой и выдал очередной перл:

— Видишь, Профессор, и мы не пальцем деланы, — сказал он, переходя на ты. — Думал небось, что я кулек законченный? А ты, брат, сам темнота, коли наш язык не разумеешь.

Возможно, я несколько сгущаю краски и даю не первое впечатление, но итоговый, суммарный образ, как он отложился в моем сознании в свете последующих подозрений и прозрений. Однако и с первого взгляда Володя не вызывал больших симпатий, несмотря на чувство юмора и образность речи. Тем более удивился я, что нашлась добрая душа и приютила его у себя на Брайтон-Бич, где он проживал уже больше недели и искал, искал, искал «дорогую сестренку».

Он был старше Лены на семь лет, отцы разные, чем и объясняется, решил я, несходство; по-русски такие родственнички называются, кажется, единоутробными. Отец у него был из тат, проживающего в Дагестане горного племени, которое, несмотря на свою малость — порядка 30 тысяч, — ухитрилось религиозно расколоться на мусульман-суннитов, христиан-монофистов и ортодоксальных иудеев: к последним как раз и принадлежал будто бы его отец. Оба — и Лена и Володя — были байстрюками, подзаборниками, мать родила их в девках, принесла в подоле.

— Биологическая случайность — вот кто я есть, — откомментировала однажды Лена свое рождение.

— А кто из нас нет? — успокоил я.

В тот раз ее брат засиделся у нас допоздна, ночевать отказался, и Лена пошла проводить его. Не было ее довольно долго, я почему-то нервничал, а когда вернулась, объяснила, что долго ждали автобуса. Это у нас в Куинсе случается.

Отдам ему (или ей, или им обоим) должное — он не обременял нас своими визитами, не мозолил глаза, видел я его редко, но это-то меня и раздражало. Предпочел бы, чтоб они встречались у нас в доме, а не незнамо где. Но и унижать себя и ее вопросами (а тем более допросами) не стал. Эта стадия наших отношений была еще впереди, хоть и не за горами.

Тем временем расходы у нас резко подскочили, Лена ссылалась на какую-то гипотетичную сибирскую родню, которой она изредка отсылала тряпки, но, по затратам судя, это было нечто вроде воздушного моста между Куинсом и Сибирью. У меня были все основания ей не верить.

А потом пришли месячные отчеты из банка. В общей сложности Лена сняла семь тысяч. Можно представить, в каком я был состоянии, ожидая ее возвращения из Комсетг-парка, где у Куинс-колледжа своя учебная усадьба, бывшая Маршалла Филда: Лена почему-то сначала противилась поездкам на Лонг-Айленд, но в конце концов я ее уломал, хотя треугольник Хамптонов и Саг-Харбора мы, по ее настоянию, всячески избегали. Да и вообще она предпочитала северный берег и раз в неделю отправлялась с Танюшей в Комсетт или в арборетум в Ойстер-бей, бывшую усадьбу Уильяма Коу. Как назло, в тот день они запаздывали, я бесновался на холостых оборотах — рвал и метал. Тогда мне казалось, я уже обо всем догадываюсь. Что меньше всего мне улыбалось, так это жизнь втроем. Особенно на виду у четвертого участника нашей драмы — Танюши, которая все больше привязывалась к новоявленному родственнику.

— Почему ты не любишь дядю Володю? — удивлялась она. — Он такой веселый.

Чего мне недоставало в сложившейся ситуации, так это чувства юмора. Лена считала, что дело в моем мормонском воспитании. Одно из двух: или юмор, или вера.

3

Придя из колледжа, обнаружил на автоответчике ту самую мамзель Юго, которая мучила меня вопросами в кемпграунде. Что делать — перезвонил, тем более «коллект колл». Чтобы ехать на место происшествия, не может быть и речи — так ей и выложил. Она сказала, что у нее важные находки и ряд вопросов ко мне. Важная находка может быть только одна, не сказал я ей, имея в виду тело. А сказал, что слушаю, имея в виду вопросы. Она: предпочла бы задать их лично, при встрече. Я: чтоб сверлить меня своими черными глазелками (не сказал). Она: хотела бы переговорить также и с вашей дочкой. Я: в моем присутствии, с правом отводить вопросы, которые сочту неуместными для детского слуха. Договорились на завтра, сразу после занятий. Вместо того чтобы встретиться на нейтральной территории, имел глупость пригласить ее домой: рукам волю не давала, но взглядом рыскала по квартире в поисках улик.

Хоть она и пытала меня минут пятнадцать в кемпграунде, по-настоящему разглядел только в Нью-Йорке. Большие, слегка затененные очки ей очень шли, раза два она их нервно снимала и глядела на меня с близорукой беспомощностью — по контрасту с ее въедливой, иезуитской манерой допрашивать, а иначе как допросом наш разговор назвать нельзя. Небольшого роста, субтильная, привлекательная. Лет, наверное, еще меньше, чем я предположил поначалу, — легко представил ее своей студенткой, хотя больше она походила на студентку Сорбонны времен моей молодости, когда провел там год по «фулбрайтовскому обмену».

Мне не терпелось перейти к делу, но она вела себя у меня дома как в музее, хотя музейного в нем разве что несколько морских экспонатов: диковинные раковины (подобраны в дальних странствиях), стеклянный поплавок в сетке и клеть для лобстеров (куплены в Нью-Брансуике), ржавый якорь (найден в Новой Шотландии), просмоленный корабельный канат (подарен на день рождения коллегой), треснувший деревянный поплавок начала века (украден со стены брошенного рыбацкого дома в Мене) и прочие атрибуты морской романтики, к которой я приохотил Лену с Танюшей. Лена, правда, считала клеть и поплавки орудиями убийства, а после того как я ей показал загон под пристанью, где копошились тысячи смертников с зажатыми резинками клешнями, напрочь отказалась их есть, хотя ничего вкуснее не знаю. Была уверена, что в растительном мире есть заменители любой животной еды: неотличимый от белого мяса куриный гриб, высушенные на солнце водоросли, dulse, напоминающие по вкусу селедку, и прочее. От вегетарианства ее удерживала только нелюбовь к ханжеству: «Что пользы? Курица, которую я не съем, все равно уже зарезана». — «А как же индусы?» — «Русские — самая трезвая нация в мире». — «А как насчет общенационального порока?» — «Ты же понимаешь — я не об алкоголизме. Потому и пьют, наверное, что невмоготу такая трезвость. А вегетарианство — это иллюзия». — «А сама жизнь не иллюзия?» — подал я старческую реплику. Танюша и тут взяла моя сторону и уже довольно ловко управляется с лобстером.

— Сколько у вас книг! — сказала мадемуазель Юго и, подойдя к полкам, удивилась еще больше, что библиотека у меня трехъязычная: помимо русских и английских, еще и итальянские книги — в основном по искусству. Я пристрастился к Италии, как пьяница к бутылке. Признаюсь в этой банальной страсти — многократно объездил эту страну от Венеции до Сиракуз, и даже медовый месяц мы провели с Леной в Италии. Нет-нет да жаль, что родился американцем, а не европейцем.

— А французский тоже знаете?

Я тут же перешел на язык моей юности, добавив, что читаю на нем редко и мало, и промолчав, что французский Для меня вдвойне язык любви — я изучил его в постели с такой вот, как она, девочкой, если только я родовые признаки не принимаю за индивидуальные. К примеру, для меня на дно лицо все китайцы. А француженки? Именно от них я узнал, какой из всех языков самый совершенный — это когда нужда в словах отпадает.

Мадемуазель Юго отвечала мне на квебекском наречии — язык Расина, нашпигованный американизмами.

Мое полиглотство, похоже, раздражало ее.

— А дома на каком языке изъяснялись? — перешла она на английский.

— Сначала по-русски. А потом мне стало вдруг мало. Решил, что отсутствие взаимопонимания — из-за недостатка у меня нужных слов. Но ее английский, к тому времени безукоризненный, делал ее проще, банальней, чем она есть, — это был совсем другой человек. У нее безупречный английский для коммуникаций, но я ее полюбил, когда она говорила по-русски. В том числе за ее русский. Вот мы и вернулись к тому, с чего начали, хоть она была против. Ей казалось, что если уж рвать с прошлым, то прежде всего с языком. Хотела начать в Америке жизнь заново. Когда родилась Танюша — перешли обратно на английский. Иногда она вкрапляет в английский русские жаргонные словечки, до которых я большой охотник, а их у нее большой запас. У ее брата — еще больше, зато английский на нуле. У меня уже набралась солидная коллекция. Руки не доходят — неплохой бы словарь вышел. Если и говорим иногда по-русски, то чтобы скрыть что-нибудь от Танюши, — сказал я, исчерпывая тему нашего семейного двуязычия.

В последнее время мы делали это так часто, что Танюша, с ее любопытством, боюсь, освоилась с русским. Зря старались, если так.

— А что такого было в прошлом вашей жены, что ей хотелось порвать с ним? — выудила мадемуазель Юго главное из моего рассказа.

— Не допрашивал. Она — человек скрытный, я—не любопытный. Знаете анекдот о женихе, который предупреждает невесту: «Чтобы никаких измен!..» И добавляет: «В прошлом!» Так вот, ее прошлое меня не касается, — соврал я. — Я знал ее скорее в профиль, чем в фас.

— Видите ли, нам нужны хоть какие-то зацепки, — объяснила она свое любопытство. — А вы что-то темните. Либо делаете вид, что темните.

— Ничем не могу помочь.

— Кстати, о тех русских, которые повстречались вам на тропе. В регистрационных листах не обнаружено ни одной русской фамилии. Могли быть, конечно, и разовые посетители — платят за въезд в парк, но в кемпграунде не останавливаются. У вашей жены есть родственники, кроме брата?

— Отца не знала, а мать погибла в авиакатастрофе, когда была возраста Танюши. С братом — от разных отцов. Звать Володей. Где-то здесь сшивается, месяца два ни слуху ни духу.

— Они как-то были связаны?

— Сызмальства. А учитывая, что сироты, то связь, так сказать, на утробном уровне.

— Вы не очень его жалуете.

— Третий — лишний. Точнее — четвертый, если считать Танюшу. Свалился как снег на голову полгода назад. Последние ссоры — из-за него.

— Часто ссорились?

— Часто.

— Чем он занимается?

— В том-то и дело: ничем. Точнее — неизвестно чем. Из-за того и ссоры — подкармливала его. Нахлебник и паразит. Да и помимо денег — наша семейная ячейка как бы разомкнулась в его сторону,

— Ревность?

— Если хотите. С небольшим уточнением: ревность как реакция на общую невнятицу жизни. Реальных оснований, возможно, и не было.

Спросила Володины координаты, я заглянул в записную книжку Лены, но сказал, что уверенности никакой, шальной тип, из породы перекати-поле, неизвестно, где подвизается и проживает в данный момент.

— Вам понадобится квалифицированный переводчик, — Добавил я. — Ни французского, ни английского, да и русский — далеко не общедоступный.

— А с ним самим у вас бывали ссоры?

— Я же сказал: с ней — из-за него. С ним — никогда. Кто он мне, чтобы ссориться? Ссорятся с близкими. Милые ссорятся — только любятся. Русская поговорка, — пояснил я.

— Он должен беспокоиться за сестру.

— Надеюсь, это не единственный источник его существования.

— Вы что, совсем исключаете родственные чувства?

— Вовсе нет. Не удивлюсь даже, что он исчез вместе с ней.

— Подозреваете что-нибудь конкретное?

— Не подозреваю, а допускаю. Я потерял жену задолго до того, как она исчезла. А чужая душа, как говорят опять же русские, — потемки. Тем более русская душа.

— Не очень-то переживаете.

— Никому нет дела до моих переживаний. Не скрываю, последние месяцы наша семейная жизнь превратилась в ад. Сейчас у нас с Танюшей передышка. Временная.

— Не думаете, что ваша жена погибла?

— Не сторож жене своей, — сказал я, но вышло двусмысленно. — Я знаю то же, что и вы: она исчезла.

— Мы прочесали все ближайшие окрестности…

— Да, но труп вы тоже не нашли, — перебил ее я. — Что легче найти — живого или труп? Это же не иголка в сене.

— Иголка в сене?

— Еще одна русская поговорка: искать иголку в сене. Но вам все-таки повезло — вы что-то нашли в вашем стогу.

Мадемуазель Юго открыла сумку и протянула мне целлофановый пакет.

— Где вы это обнаружили?

— На галечном пляже во время отлива. Застрял между камней. Заметили случайно, с вертолета. Пляж дикий, на первый взгляд недоступный — крутая скала. Однако в обход скалы туда ведет заброшенная тропинка. Вся обросла травой и кустарником, ее трудно обнаружить. Другого пути на пляж нет. По ряду признаков судя — примятой траве, разорванной паутине, сорванной с кустов малине, — этой тропой кто-то недавно пользовался.

Никак было не оторваться от того, что просвечивало сквозь целлофан. Помедлив самую малость, вернул пакет мамзель.

— Узнаете?

Я молчал.

Тогда она вынула из целлофана рюкзак, а из него носовой платок, расческу, несколько канадских долларов да парочку засоленных океанским приливом боровичков, которые привели бы следопытшу в замешательство, не объясни я заранее, что к чему. Я и сам до знакомства с Леной был убежден, что съедобные грибы — только те, что выращиваются на фермах и продаются в овощных лавках: шампиньоны. Порадовался за Лену — мы с Танюшей в тот день нашли только несколько сыроежек и лисичек. Вел себя безукоризненно — признал рюкзак, поделился благоприобретенным опытом в фунгологии и ответил отрицательно на поставленный вопрос:

— Нет, плавать не умела. Хотя все равно русалка!

— Но воды не боялась, — добавил я. — Бесстрашная.

— Хуже всего. Особенно здесь. Коварное место этот дикий пляж. Во время прилива полностью заливает, в том числе спуск тропинки. Воды здесь два человеческих роста как минимум, выбраться невозможно. К тому же подводное течение: с одной стороны — прилив, с другой — подводный отток. Ваша жена исчезла, как раз когда начался прилив — прибрежная полоса уходит под воду в полчаса. Океан коварен.

— И молчалив. Молчание моря.

— Обмен банальностями.

— Не совсем. Я хотел сказать, что море не выдает тайн — ни своих, ни чужих.

— Вот на что вы надеетесь!

— Сами знаете, надеюсь я на другое.

— Не хочу вас пугать, но если ваша жена оказалась на этом пляже во время прилива, есть несколько возможностей. Это могло быть чем угодно — самоубийством, убийством, случайной смертью. Положим, она пряталась там от вас, в это время начался прилив, а тропинку она потеряла. А находка возвращает нас к вашим семейным отношениям, на которые вы пытаетесь наложить табу. Вот мы и блуждаем во тьме.

— Мне казалось, наоборот — я с вами откровенен. В пределах разумного, конечно.

— Если это откровенность, то почему мы больше узнаем о ваших семейных ссорах со стороны, а не от их непосредственного участника?

— Вы все про тех соседей в кемпграунде, которые повышенные голоса приняли за скандал?

— Не только. Соседи по лестничной площадке рассказывают, что из вашей квартиры часто доносились крики, а однажды они даже вызвали полицию, потому что слышали, как вы обзывали жену и грозились ее убить.

— Не убил же!

— Тогда.

— Собираете на меня компру?

— Ее и собирать не надо — прет отовсюду.

— Семейное убийство часто оправданно, — сказал я.

— Как и любое другое. Кроме случайного. У убийцы всегда найдутся причины. А понять — значит простить. Только я так не думаю.

— Женщина будит в мужчине зверя. Не только в постели. Женский обман может свести с ума.

— Ну как же — во всем виновата жертва. Так можно далеко зайти. Мужчина, который не может простить убитой им женщине, что она вызвала его на убийство.

— Этого я не говорил.

— Вы вообще предпочитаете о многом умалчивать. И вдруг мне неудержимо захотелось расколоться. Кому еще, как не этой француженке, прелестной во всех отношениях, кроме разве одного: она была следователем и вела дело об исчезновении моей жены.

— Лена вашего приблизительно возраста, — сказал я. — Если сложить два ваших возраста, получится мой. Отсюда вечный страх, что с ней что-нибудь случится. Боялся ее потерять. Была мне как дочь. Так и думал про обеих: мои девочки. Стоило ей, не предупредив, запоздать на час-другой, дико нервничал. И всегда удивлялся, когда появлялась цела-невредима. Пока не пропала в Фанди.

— На час-другой? Не больше? — продолжала давить мне на подкорку мамзель Юго, не заметив, насколько я был близок к исповеди. — А те же ваши соседи говорят, что она уходила от вас.

— Случалось, — признал я с неохотой. Совсем другое хотел я ей поведать. Но она меня как-то расхолодила.

— Надолго?

— Бывало и надолго.

— И где была?

— Без понятия.

— И не полюбопытствовали?

— Представьте, нет.

— Почему?

— Не хочешь, чтобы тебе солгали, ни о чем не спрашивай. А есть кое-что похуже, чем ложь.

—Что?

— Правда. Иногда лучше мучиться незнанием, чем знать все как есть.

Говорил совсем не то, что думал.

— Вы часто ссорились?

— В последнее время — да.

— Из-за чего последняя ссора?

— На почве ревности, — сказал я, не вдаваясь в подробности.

— Из-за брата? Я молчал.

— Мне надо поговорить с вашей дочкой. Позвал из другой комнаты Танюшу. По первой реплике судя, подслушивала:

— Папа ни в чем не виноват. Мама его доводила! Последнее слово было из моего словаря — как часто, Должно быть, кричал Лене: «Не доводи меня!» «Сам не заводись», — отвечала Лена. Как я уже говорил, ее раздражало, что Танюша неизменно берет мою сторону.

— Никто ни в чем не винит твоего папу, — успокоила мадемуазель Юго Танюшу.

— А зачем тогда вы приехали?

— Чтобы найти твою маму.

— Маму надо искать не в Нью-Йорке, а там, где она потерялась, — в лесу.

В логике Танюше не откажешь. Точно так же вмешивалась она в наши супружеские контроверзы, пытаясь внести хоть какую-то связность в обвинения, которыми мы с Леной обменивались. Больше всего от нее доставалось именно Лене. А может, дети и вовсе не эмоциональны?

В любом случае зря беспокоился за Танюшу — не мадемуазель Юго ее, а она смущала мадемуазель Юго. На этот раз та, однако, нашлась:

— Вот мы и хотим узнать, что произошло в лесу перед тем, как твоя мама потерялась.

— Кто это «вы»? — спросила моя Танюша, оглядевшись в поисках коллег мадемуазель Юго.

— Мы — это люди, которые ищут твою маму, — охотно объяснила ей мадемуазель Юго. — Я — только одна из них, Наша цель — понять, что произошло в тот день, когда твоя мама исчезла.

— Мама утонула, — не моргнув глазом сказала Танюша. Мадемуазель Юго оторопело глядела на мою дочь, а потом перевела взгляд на меня, ища помощи. Сочувственно улыбнулся, но промолчал.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что в лесу она была как зверь, а плавала плохо.

— Когда ты последний раз видела маму?

— Когда она нас подвезла к началу тропы. Папа накричал на маму, взял меня за руку, и мы ушли.

Мадемуазель Юго глянула на меня не без торжества. Мне все равно — я дал слово не вмешиваться. Да и кто из мужей время от времени не обзывает жену последними словами, кои они заслужили? Оскорбление — еще не убийство.

Более того, если знать силу слов и умело ими пользоваться, то и убивать не надо. Все убийства — на почве косноязычия. Танюшу я явно недооценил.

— А потом она спрыгнула в океан, и океан ее поглотил.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что когда я обернулась, мама глядела нам вслед. Будто в последний раз.

— Последний раз?

— Да, последний. Ведь она нас больше никогда не увидит.

— Откуда ты знала, что она так думала?

— Догадалась, — сказала Танюша и самодовольно улыбнулась.

— А мама с папой часто ссорились?

— Часто. Мы с мамой — еще чаще. Но я ее не убивала. И папа не убивал. Она сама убилась, потому что была некрофилка.

— Некрофилка? — Мадемуазель Юго нервно сняла очки и снова надела.

— Так папа ей говорил.

— А ты сама знаешь, что такое некрофилка?

— Знаю. Это тот, кто умереть хочет больше, чем жить, чтобы поскорее встретиться с другими мертвецами.

— И с кем же хотела встретиться твоя мама?

— Со своей мамой. А папа ей говорил, что ее мама умерла двадцать лет назад, да и при жизни от нее было мало толку.

— У вас умная дочка, — сказала мадемуазель Юго, поднимаясь.

— Пойдет в школу — поглупеет.

— Я вас, наверное, еще раз побеспокою. В самом недалеком будущем, — порадовала меня мадемуазель Юго, прощаясь.

— А тебя посадят на электрический стул? — спросила Танюша, когда мы остались одни.

Вот чего, оказывается, не хватает моей Танюше для полного кайфа.

Странно, что мамзель не догадалась спросить Танюшу о Володе.

Тот в самом деле мало способствовал укреплению наших семейных уз, хоть они и поизносились до его приезда. Но Володя усилил и перенаправил мои подозрения — пока что по поводу нашего семейного бюджета. Ревность пришла чуть позже, когда до меня дошло, что окутан ее ложью, в которой она сама запуталась. А я и вовсе перестал к тому времени понимать, на каком свете нахожусь. Любую ложь я раздувал в измену, в умолчаниях искал тайный смысл. Стал невыносим — сознаю это с опозданием и сожалением. Хоть и понимал, что бесполезно делиться своими сомнениями с женщиной, которую ревную, не удержался.

— Я же тебя не ревную, — уклончиво сказала она.

— Не даю повода, потому и не ревнуешь.

— Да сколько угодно! Телок вокруг тебя в колледже навалом. Мне все равно. — Ты не любишь меня, вот тебе и все равно. А мне не все равно.

— С каких это пор ревность стала показателем любви? Помнишь, что по этому поводу сказал Ларошфуко? В ревности больше самолюбия, чем любви.

— А у тебя ни самолюбия, ни любви!

Слово за слово, наш разговор переходил в скандал. Как всегда. А теперь все чаще и чаще. Скандал стал у нас семейным ритуалом. Ей — как с гуся вода, а у меня — мощный выброс адреналина, перехват дыхания, дикое сердцебиение. Скандалы — не по возрасту мне. Или это у нее неосознанное Стремление к независимости — стать поскорее вдовой, сведя мужа в могилу?

До меня не сразу дошло, что ее сущность — не ложь, а тайна. Потому, собственно, и ложь, чтобы скрыть тайну, которую я просто обязан был вызнать, чтобы окончательно не свихнуться. Ложь для нее была эвфемизмом реальности, которая в голом виде была для нее невыносима — вот она и убегала от нее в мир фантомов. Ведь даже ее мнимое, как потом выяснилось, еврейство — не только практическая выдумка, но и мечта о счастливом детстве, а у нее не было даже сносного. По самой сути своей она была эскаписткой. Но ничего этого я тогда не понимал.

В очередной раз, когда поймал ее на лжи, она мне прямо так и выложила:

— Ты же и заставляешь меня лгать, следя за каждым шагом, за каждой тратой.

— Опять я виноват! Поразительная у тебя способность — с больной головы на здоровую.

— У нас общий счет в банке, общие кредитные карточки…

— Да, но зарабатываю я один!

— Хорош! Попрекаешь меня своими заработками! А кто с утра до вечера возится с твоей дочкой? На ком все хозяйство? Готовка? Кто подает его величеству завтрак, ленч и обед? Согласна — давай махнемся: ты будешь заниматься домашней работой, а я — зарабатывать.

Тут я не выдержал:

— Где и как?

— Да хоть в притоне! Блядью!

— Блядью? — повторил я ошалело.

— А по-твоему, брак — не узаконенная проституция на выгодных для мужчины условиях?

— Тебя никто не неволил, — рассердился я, но ее уже понесло.

— Единственное отличие профессиональной проституции от непрофессиональной под названием «брак» — что жена предоставляет мужу разнообразные услуги, включая сексуальные, задаром.

— А как насчет любви? — поинтересовался я у этой взбесившейся фурии с матримониальным статусом моей жены и феминистскими заскоками.

— Любовь? — как-то уж совсем грубо расхохоталась она. — Мужская выдумка, чтобы меньше платить либо не платить вовсе!

— Ты говоришь с чужого голоса, — сказал я, разумея ее братана и зная по прежним скандалам, что выяснять с ней отношения — пустое времяпрепровождение, сотрясение воздуха.

— Хочешь знать, я — настоящая шлюха. И не в фигуральном смысле, а в самом что ни на есть прямом, — продолжала она наговаривать на себя. — Предпочитаю в таком случае притон. Какая ни есть, а независимость. Все лучше, чем выслушивать твои мелочные попреки.

— Ничего себе мелочные! Лучше скажи, куда ты просвистела те семь тысяч?

Тут она схватила свою сумочку и грохнула дверью. Всю ночь места себе не находил, хотел звонить в полицию, но что-то меня удержало. Во всем корил себя. Дал слово: если вернется жива-здорова — ни одного упрека. В смысле денег слово свое сдержал, тем более таких значительных снятий со счета больше не было.

Явилась на следующий день к вечеру, когда я уже был в полном отчаянии. Был так рад, что даже не поинтересовался, где провела ночь. Уложили Танюшу, а сами миловались — ну как в первый раз. Такого рода ссоры, если только не кончаются кромешным разрывом, укрепляют постельные отношения. В ту ночь она впервые была не просто ласковой, а страстной. Или имитировала страсть. Теперь уже не знаю.

В постели она обычно была простушкой, вся инициатива исходила от меня, мне было приятно чувствовать себя профессором любви, а ее ничтожный и к тому же насильный опыт я приравнивал к нулю. Развращал я ее в меру, никаких особых изощрённостей, а тем более извращенностей в нашей любовной жизни не было: возраст у меня не тот, да и есть все-таки некоторое различие между женой и блядью, считал я.

Так вот, в ту ночь она была совсем иной, чем знал ее прежде. Впервые— раскованной: перехватила инициативу, проявив изобретательность и продемонстрировав ухватки и приемы, мне неведомые, несмотря на возраст, многобрачие и дюжину женщин, с которыми имел дело. Чего ханжить: мне было очень хорошо, но наутро мой рассудок уже рыскал в поисках объяснений. Либо бабы изначально опытнее мужиков — либо…

С той ночи и началась моя ревность и сосредоточилась на ее брате: если она крутит на стороне, то с ним. С кем еще? Тут я и понял вдруг, что их физическое несходство и разные фамилии могли быть, а могли и не быть следствием того, что у них одна мать, но разные отцы. А что, если они вовсе не брат и сестра? Литературные прецеденты сыпались как из рога изобилия — начиная с притворившихся в Египте братом и сестрой Авраама и Сары и далее. Подозревал в них давних любовников, которые возобновили отношения после нескольких лет разлуки. Мне казалось, что их тела знают друг друга, и никуда было не деться от этого преследующего меня кошмара.

Я готов был простить ей прошлое, но не настоящее. Но и для того, чтобы простить прошлое, надо знать его. Нельзя простить незнамо за что.

Может, Лена и покончила с прошлым, выйдя за меня замуж, но появился лжебрат и тянет ее обратно, по любви или шантажируя — не все ль равно! В любом случае он превосходил меня в своем знании Лены: в отличие от него я не был допущен в ее прошлое, а то как раз и составляло ее тайну. Точнее, их совместную тайну! Вот что меня сводило с ума.

Подозрительным казалось теперь и то, что я так редко сталкиваюсь с Володей, — Лена предпочитала с ним встречаться tete-a-tete либо на прогулках с Танюшей. Да и дыру в нашем бюджете чем еще объяснить, как не денежными подачками мнимому брату. Альфонс! Жиголо! Натурально, я не мог высказать свои подозрения прямо, чтобы не выглядеть в глазах Лены полным идиотом в случае ошибки. А ревность, загнанная внутрь, гложет еще сильнее. Вот уж действительно, зеленоглазое чудище, повреждение ума: ревность не от того, что любишь, но потому, что хочешь быть любимым.

Мне катастрофически не хватало ее любви, а здесь как раз и подвернулся Володя.

Я понял, что не обрету покоя, пока не раскрою ее тайну, чего бы мне ни стоило, а потому решил предпринять келейное расследование.

Нет, я еще не докатился до того, чтобы нанимать частного сыщика, чтобы тот выследил Лену во время ее участившихся отлучек. Я пошел иным путем и решил заглянуть в ее прошлое. Узнать, в частности, брат ей Володя или нет. Некоторые возможности для этого у меня имелись.

В предыдущую эпоху — холодной войны и конфронтации двух супердержав, одна из которых с тех пор исчезла с карты мира и с лица земли, — я довольно часто ездил в Россию по культурно-университетскому обмену. Неудивительно, что раз-другой мне пришлось столкнуться с всемогущим тогда КГБ: однажды — на таможне, при перевозе в Москву нескольких книг, которые были в те времена под запретом; другой раз в Питере — во время посещения мастерской художника-нонконформиста, когда меня задержали и слегка припугнули. Не то чтоб струхнул, но при тогдашнем произволе властей мне могли пришить какое-нибудь дело. Знаю, русские часто корили иностранцев малодушием, но что делать; они привыкли к условиям своего существования, у них — своего рода иммунитет, которого у нас нет. Вопрос скорее физиологии, чем морали. Это как желудок: наш, избалованный американской стерильной едой, мгновенно реагирует на полную микробов пищу в странах третьего мира, да в той же России, в то время как привыкшим аборигенам — хоть бы , хны. Теперь-то я просек их психологический расчет: сначала запугать, а потом обласкать. Методом кнута и пряника. Короче, после хама и жлоба, который меня допрашивал, угрожая и шантажируя, я попал к другому следователю, который дружески со мной потрепался на общие темы и отпустил с миром, извинившись за не в меру ретивого коллегу. На этом, однако, наши отношения не кончились. В каждый мой приезд в Россию он звонил мне, и мы с ним встречались.

Конечно, я сознавал, что он меня прощупывает и снимает кой-какую информацию с наших разговоров, но успокаивал себя, что никого из моих русских знакомцев не выдал, не подвел, не скомпрометировал. Полагаю, нужен был ему для бюрократической галочки — еще, мол, один иностранец на крючке. Агент влияния, так сказать. Не исключаю также, что чисто по-человечески он испытывал ко мне некоторую симпатию. Я к нему тоже — не сразу, но привык и даже привязался. Как мышка к кошке (шутка). Был он мне интересен — не сам по себе, конечно, но как представитель мощной и таинственной организации. Мы как бы заключили молчаливое соглашение — за мой с ним безобидный треп власти смотрели сквозь пальцы на мои русские связи, в таможне я проходил без досмотра, мог везти в оба направления что хочу, чем и пользовался: туда — запрещенные книги, оттуда — рукописи и картины нонконформистов. Идеологический экскьюз для моего коллаборационизма. Не удержался и разок-другой переправил несколько псковских икон XVI века, имея с того некоторый гешефт. Звали моего питерского покровителя Борисом Павловичем.

Когда империя зла рухнула в одночасье, а с ней вместе и учреждение, в котором он служил, Борис Павлович мигом сориентировался и организовал частное сыскное агентство — благодаря прежним кэгэбешным связям крупное и престижное. Лично он прославился, обнаружив многострадальную «Данаю» Рембрандта, которую похитили из реставрационных мастерских, где ее чинили после того, как какой-то литвак продырявил ей лобок ножом и залил купоросом, протестуя против оккупации своей родины. Презабавная история, читал о ней роман эмигрантского писателя Владимира Соловьева, который живет по соседству со мной в Куинсе (шапочно знаком): там мой приятель является собственной персоной и под своим именем. И вот приезжаю уже в демократическую Россию, и Борис Павлович тут как тут: традиционно мне звонит, я с ним встречаюсь, но уже не подневольно, а из любопытства — как с одним из новых русских, которые уже обрастали мифами, пусть пока что в форме анекдотов. Он же мне их и рассказывал. Вот несколько образчиков: Заходит HP к ювелиру и спрашивает золотую цепь с крестом на шею. Рассматривает, примеривает, а потом говорит продавцу: «Только акробата с креста уберите».

Два HP встречаются в Париже. «Я тут галстук за полторы штуки зеленью отхватил», — хвастает один. «Ну и дурак! — отвечает другой. — Здесь за углом точно такой же продается за две».

Лежит в гробу HP — в дорогом костюме, на пальцах кольца, на шее толстая золотая цепь. Мимо проходит старушка, глядит на покойника и причитает: «Живут же люди…»

Короче, в новых условиях свободной России мы с ним сдружились на добровольной основе. Вот я и попросил его о дружеской услуге — выяснить все про российское житье-бытье моей жены и ее брата, если он ей брат. Готов был заплатить, но Борис Павлович наотрез отказался. Настаивать я, понятно, не стал, да и кто в наше время от халявы нос воротит? На эту тему тоже есть анекдот о HP, который сидит на презентации в новом банке напротив англичанина, а тот ничего не ест.

«Почему вы ничего не едите, сэр? — спрашивает HP. Ведь это все бесплатно».

«Спасибо, но мне не хочется».

«А почему вам не хочется, когда все бесплатно?» — настаивает HP.

«Наверное, потому, что я не голоден», — говорит англичанин.

«Вы хотите сказать, что едите, только когда голодны?»

«Совершенно верно».

«Ну ты, блин, как животное».

Борис Павлович обещал перезвонить недели через две — как только соберет необходимые сведения.

Однако события тоже не стояли на месте — вот что произошло, пока я ждал от него известий.

После очередной семейной разборки Лена снова исчезла — на этот раз вместе с Танюшей. На третий день ее отсутствия я догадался наконец, что она выполнила свою угрозу: рванула обратно в Россию. Хоть и нисколько не сомневался в этом, но решил все-таки проверить — ни на одном российском рейсе они не были зарегистрированы. Тогда я расширил поиски, и компьютер наконец выдал имя моей жены: билет был куплен на рейс Нью-Йорк — Париж пакистанской авиакомпании. Как ни странно, но билет заказан был еще два месяца назад, а дата проставлена совсем недавно. На этот раз мне крупно повезло — судя по этой дате, Лена должна была улететь в тот самый день, когда я все это выяснил. Времени в обрез, я помчался в ДФК[1]. В настроении был боевом: если бы мне и не удалось задержать Лену, то умыкнуть Танюшу я бы ей не позволил ни в какую, пусть даже пришлось бы прибегнуть к помощи полиции. Костьми бы лег, а Танюшу не отпустил!

Посадка была объявлена, но пуск еще не начался. Пассажиры на пакистанский рейс сбились в небольшом зале, я обошел их трижды, протискиваясь среди смуглокожих в чалмах, чадрах и паранджах, но Лену с Танюшей так и не обнаружил. Мелькнула некто похожая на мою присуху, бросился за ней, но она была как раз на выходе из этого мусульманского закутка, так и не нагнал: видел издалека, со спины — мог и ошибиться. Примостился у колонны, держа под наблюдением вход в закуток. Начался пуск, и когда пассажирская очередь пошла на убыль, подумал вдруг: потому и выбран пакистанский рейс, чтобы Лена могла улизнуть под чадрой. Но я мог ручаться, что Танюши среди галдящих детишек не было. В самый последний момент, когда посадка была закончена, увидел бегущую парочку — мгновенно узнал! Они Уже стояли у контроля, когда я их нагнал и резким движением развернул мужика в ермолке к себе: не ошибся — блеснул в меня золотой фиксой. Опознавательный знак. Зато женщина оказалась не та: молодая незнакомка, запуганное лицо, вижу первый раз.

— Где Лена? — крикнул я, хватая Володю за грудки. Подбежал полицейский и оттащил меня.

— Где Лена? — повторил я, с трудом сдерживая бешенство.

— Вам виднее, Профессор, — сказал Володя и странно как-то на меня глянул.

Я повернулся и побрел обратно несолоно хлебавши, гадая по пути, упустил я Лену или нет. А если Володя действительно не знает, где она?

А где Танюша?

Было еще рано, возвращаться в пустую квартиру тошно — вот и мотанул на Лонг-Айленд, где знал несколько таких райских местечек — малолюдных, укромных, особенно в мертвый сезон и в будни, что считаю их моим личным владением, которым еще в период жениховства поделился с Леной, и она, наложив табу на «багамский треугольник» на южной клешне между Саг-Харбором и Хамптонами, сама потом призналась, что Лонг-Айленд смягчил культурный шок и примирил ее с Америкой. Предпочитала мало-, а еще лучше и вовсе безлюдные места.

Я — тоже.

Как уже говорил, не чужд морской романтике, которая на самом деле морская реальность, а романтика только для сторонних. Много путешествовал, душа моя пропиталась солью дальних и ближних странствий. Знаю повадки океана, как мгновенно он меняется, каждый раз другой, словно не один он, а множество. И как меняется человек на океане, само его мироощущение. Куда дальше — если не смыть океанскую соль горячей струёй душа, всю ночь снятся кошмары: мне однажды — что я женщина и работаю в публичном доме. Может, и мое катастрофическое восприятие происходящего со мной и окрест в последнее время вызвано моей океанской, насквозь просоленной душой? Как мечтал в молодости переселиться с земли на воду и в качестве эксперимента пространствовал как-то больше года на яхте, ни разу не ступив ногой на сушу. Я и Лене предложил нечто подобное и она, хоть и не умела плавать, живо откликнулась. Нашим планам, однако, помешало появление Танюши, которую мы вовсе не планировали: Лена забеременела сразу же, в наш медовый месяц в Риме.

На этот раз я махнул к штатному парку Роберта Мозеса на Огненном острове, но, съехав с моста, свернул не направо а налево от фаллической башни — в сторону маяка, к которому проложен сквозь дюны деревянный пандус для пешеходов (изначально для калек). Не было случая, чтобы эта прогулка меня разочаровала, хоть я и совершал ее раз сто, наверное: сначала один, потом приохотил Лену, которая полюбила Лонг-Айленд, за упомянутым исключением, и я никак не мог понять почему, пока не выследил ее однажды там, а в Фанди она мне все выложила как на духу. И назавтра исчезла.

Чаще всего мы были здесь совсем одни, не считая летящих в Европу или возвращающихся из нее самолетов, один из которых — TWA — рухнул неподалеку без видимой на то причины. Если кто и попадался навстречу, то какой-нибудь чудак вроде нас, но не искажал ландшафт, а был такой же его законной частью, как лани, которые доверчивы, как дети, и, попрошайничая, подходят вплотную, а получив или не дождавшись, скачут прочь, высоко задрав задние копыта, с излишней, ненужной какой-то грацией. Даже пугливые зайцы здесь безбоязненны, и о них только что не спотыкаешься, а хитрый лис подпускает на расстояние каких-нибудь пяти — десяти шагов и сверлит взглядом, разгадать который никому не дано. Весной, по вечерам, мы с Леной слушали лягушачьи концерты, которые лично я предпочитаю птичьим: знаю два-три таких болотца в дюнах, которые ничуть не хуже соловьиного сада. Слушателей и поклонников эти сверхчуткие существа не жалуют, предназначая серенады исключительно своим прекрасным дамам: стоит приблизиться — один за Другим замолкают.

В заливе — а Огненный остров вклинился между океаном и заливом — мне попалась моя старая приятельница — одинокая голубая цапля: осторожно переступая с ноги на ногу и вытягивая змеиную шею, прохаживалась в прибрежном тростнике и выуживала что-то в водорослях, выделяясь своей фальшивой статуарностью и абсолютным безмолвием на фоне по-базарному или по-соборному крикливых, драчливых чаек. Похоже на ритуальный танец, пока она и вовсе вдруг не застывает как памятник самой себе. Я плохо разбираюсь в птичьих породах. Вот промелькнула парочка изумительных черных птиц с красными погончиками, которые только в полете и видны. С тревожными криками пролетела стая диких гусей. Проплыла небольшая флотилия — лебяжье семейство: белоснежные предки и неказистые серые детеныши. Ярдах в ста от берега, стоя на камне, проветривал свои крылья мазутно-черный корморан, потрясающий ныряльщик: так долго остается под водой, что нам с Леной часто казалось — утонул, пока не обнаруживали его мирно качающимся на волнах далеко-далеко от нырка.

Если меня больше всего занимали звери, а Лену — птицы, то Танюша была заворожена морской фауной. Было чем! Похожие на плавучие острова страшилища-скаты; гигантские медузы-инопланетяне, сквозь прозрачные купола которых угадываются таинственные миры; валяющиеся на песке голубые крабы, выеденные изнутри чайками; трупы морских коньков, ежей и звезд; утконосый осетр с каменистыми наростами по всему телу, на которого мы как-то наткнулись наконец, похожие на солдатские каски исполинские крабы с устрашающими шпагообразными носами, которые выползают парами на берег и зарываются в песок совокупляться. Их носы — это хвосты, по-русски так и зовутся мечехвостами, несмотря на страховитость, безобидны и беспомощны и совершают ежегодное коллективное самоубийство на манер религиозных фанатиков. Точнее — самоубийством кончают только самцы, исполнив свой долг перед природой. Да и вовсе это не крабы, а ископаемая родня пауку, но под панцирем, — какими диковинными, непредсказуемыми путями пошла эволюция, если только Великий Инкогнито не создал наш мир изначально как есть, зараз, в неполную неделю.

Жаль, взял себе выходной день — мир был бы совершеннее, если бы Бог работал полную неделю не покладая рук.

Однажды мы видели выбросившегося кита, а как-то наткнулись на шесть мертвых черепах, не сразу догадавшись, что они попали в сеть и задохлись под водой. Лена чуть не плакала над бедняжками. Ее сочувственный антропоморфизм распространялся и на тех несчастных, которых рыбаки вылавливают здесь вполне сознательно, — голубая рыба, камбала, маленькие акулы, угри, лобстеры и даже меч-рыба. Рыба здесь идет косяками, ее можно ловить голыми руками, она беззащитна перед человеком.

Я шел по берегу, вдыхая дивные запахи, — был вечер, природа приходила в себя от полдневного зноя; я — вместе с ней. Только не от зноя, а от всех обрушившихся на меня несчастий, — расслабился по полной программе. А настой этот незабываем, нерасчленим и неопределим, богат и сложен по составу: камыш, шиповник, жимолость, осока, боярышник, многообразные сорта малорослой хвои, пропитанные йодом морские водоросли, гниющие моллюски и черт знает что еще, включая соленый океанский ветер.

Подошел к маяку, который возвышается над плоской водно-дюнной ведутой[2] и зрительно держит ее горизонталь: толстенный черно-белый ствол прорублен редкими окошками с изящными голландскими переплетами, на самом верху — застекленная сторожевая вышка с крутящимся прожектором и шпиль над ней. Странным образом мощный этот маяк стоит не на берегу, а среди дюн, вырастая, как гигантский гриб либо фаллос, прямо из-под земли, в четырех с половиной милях от западной оконечности острова, где он был изначально поставлен полтора столетия назад. Нет, никто, конечно, не перенес его внутрь острова — это сам остров с тех пор двинулся так далеко на запад, намывая песок и удлиняясь, но одновременно сужаясь, вытягиваясь, как струна, и хоть на наш век, может, и хватит, но в конце концов волны сглотнут Огненный остров, океан и залив сольются, а на его месте будет гигантская отмель с торчащим над водой маяком, которой возвратит себе былое значение и будет указывать судам на опасность. Отнюдь не метафора: в каждый ураган, которые здесь случаются все чаще и чаще — с 1635 года около двухсот пятидесяти, а в этом сразу два — и местными жителями воспринимаются апокалипсически, океан наступает на сушу, отвоевывая пядь за пядью, меняя конфигурацию берега неузнаваемо. И никакие дренажные работы, которые регулярно ведутся, не остановят трансгрессию: экологически остров обречен, что придает ему прижизненную мемориальную ценность.

И вот эта его человеческая смертность, в отличие от остальной вечной природы, привязывает к нему еще сильнее, делает любовь к нему почти болезненной. Как и мою — к Лене

Этой весной, когда с ней и Танюшей возвращались из Москвы и самолет спустился с заоблачных высот и был уже виден изрезанный берег и бьющие в него волны, прильнул к иллюминатору и гадал: Гаспе? Новая Шотландия? Акадия? Тресковый мыс? — и только тогда узнал Лонг-Айленд, когда увидел внизу наш маяк.

Зачарованное место, скажу вам.

Сам не знаю почему, ни с того ни с сего взял и расплакался.

Я шел и шел по берегу на восток, минуя один за другим свайные городки, которые тянутся по всему 18-мильному клину Огненного острова, — после недавней бури дома стояли уже прямо в океане на торчащих из воды опорах и были недоступны ни для хозяев, ни для воров, если таковым случится здесь ненароком оказаться, но как это ни кощунственно, следы разрушений зрелищны, фантастичны и добавляют красоты здешним местам. Справа — сосновые гривы на дюнах, слева — океанские гривы. Прошел миль десять, наверное, — и столько же обратно! Проголодавшись, обдирал по пути кусты дикой сливы, которую Лена называла алычой. Раньше я и не подозревал, что эти ягоды съедобны. А Лена еще любила жевать плоды шиповника, из которого однажды сварила дивно пахучее варенье.

Ни одна жена не приносила столько горестей, как она, и ни одну не любил с такой отчаянной силой. На старости лет я познал, что такое настоящая любовь — когда любишь не благодаря, а вопреки тому, какова есть любимая. О этот горько-сладкий эрос! — со спокойной душой и чистой совестью краду образ у первой поэтессы на земле, если только дочь Соломона не сочинила первые книги Библии, как убеждают публику некоторые феминистки.

Слезы высохли на ветру, в душе было пусто и тоскливо.

И тут я почувствовал давно не испытанное мной возбуждение — мой член окаменел и рвался в бой. Это была не абстрактная, деперсонализованная похоть, как ночью во сне, когда все равно с кем — хоть в замочную скважину. И не старческая похоть, когда разгульное воображение разыгрывает постельную сцену хоть с заочной женщиной, которую ни разу в глаза не видел, а только договорился по телефону о сугубо деловой встрече: волнует юная плоть, а не ее конкретный носитель, то есть упругая девичья грудь, твердеющие от ласк соски, млеющее в твоих руках юное тело и как конечная цель — мускулистое, влажное, алчущее влагалище. Нет, это была конкретная страсть к конкретному объекту: к Лене. Хоть подзавожусь иногда от самых неожиданных вещей — к примеру, органная музыка действует на меня почище любого порно, но такое со мной впервые — чтобы встал на пейзаж! А по сути, не на пейзаж, а на воспоминание. Именно здесь у нас впервые с ней все произошло, и потом еще несколько раз — с самой роскошной постелью не сравнить! Над тобой небо, вокруг волшебные запахи, слияние полное, как никогда: с любимой, с землей, со всей вселенной.

Возвращался домой поздно, усталый, вымотанный, выжатый как лимон и, как ни странно, успокоенный. Или у меня больше не осталось физических сил на эмоции? Или они изверглись вместе со спермой?

В окнах у нас горел свет.

Не дожидаясь лифта, взлетел на пятый этаж.

Танюша бросилась мне на шею, а Лена как ни в чем не бывало сообщила:

— Тебе звонили из России. Какой-то Борис Павлович. Просил срочно перезвонить.

Тут меня наконец осенило — все эти дни она пряталась не от меня, а от своего братца. Вспомнил подозрительных типов, которые околачивались у дома и которых я приметил краем глаза, но не придал должного значения. А ссора со мной — всего лишь повод, и, только дождавшись, чтоб он улетел, вышла из подполья.

Это ее я приметил в аэропорту — не было еще случая, чтоб я ее с кем спутал. Я выслеживал ее, а она — своего братца, пока не убедилась, что улетел.

Все встало с ног на голову. Я уже ничего больше не понимал.

Единственная теперь зацепка — Борис Павлович. Не терпелось связаться с ним — там как раз утро. Решил дождаться завтра и позвонить с работы — без свидетелей.

В ту ночь нам снова было хорошо, как в первые дни нашей близости. Мы истосковались друг без друга. Ставлю местоимение «мы» — нисколько в ту ночь не сомневался. Но уже после разговора с Борисом Павловичем сомнения захлестнули меня с новой силой. И так с ней всегда! Заколдованный круг какой-то.

Недели через две после нашей встречи в Нью-Йорке мадемуазель Юго объявилась снова — сообщила по телефону, что неподалеку от Сент-Джон к берегу прибило труп молодой женщины двухмесячной приблизительно давности, и предложила немедленно прибыть для опознания. Мгновенно вспомнил двух русских, которых встретил в кемпграунде.

Прежде был уверен, что утопших выносит на берег через день-другой. Труп застрял в коряге милях в тридцати от Фанди — могло отнести волной, по мнению мадемуазель Юго. Отменив классы в Куинс-колледже и вызвав беби-ситтершу (студентка-негритянка на моем курсе «Два Набокова»), вылетел в Нью-Брансуик.

Заехал сначала в Фанди, спустился к воде, на меня, понятно, нахлынули воспоминания. Еще бы — именно здесь я видел ее в последний раз. В ночь перед исчезновением у нас состоялся крутой разговор — Лена во всем созналась. Передо мной открылась бездна, о которой я и предположить не мог. Все прежние подозрения — детские сказки по сравнению с тем, что узнал той ночью. Иногда мне казалось, что сплю и весь этот кошмар мне снится — как будто забыл смыть соль после океана. Мне еще надо набраться мужества, чтобы пересказать ее признания. Предпочел бы не знать ничего, клял себя за любопытство. Боюсь собственных слов — будто ее историю еще можно изменить, пока она не скреплена письменным словом. Так Танюша, совсем еще малюткой, закрывала ручками глазки — и думала, что спряталась. Я и есть ребенок, точнее, был им, пока не узнал ее тайну, которой сам домогался. О если б мне отказала память!

Лена исчезла на следующий день после ночного разговора. Во время утренней прогулки мы крупно повздорили, Танюша свидетель. Что она думает обо мне? И что — о Лене? Считает меня убийцей и тем не менее защищает? Океан в тот день сошел с ума, волны дыбились, грохот от их ударов о прибрежные скалы стоял пушечный, все было как на войне. Обезумев, низко над водой носились чайки, крича и стеная.

На этот раз океан спокоен. Время отлива: природа отступает, чтобы бросить на себя взгляд со стороны. Первозданный образ природы, первый день творения. Ну, второй-третий… По обнажившемуся илистому дну с ведрами и лопатами ходят сборщики моллюсков в высоких, по пояс, резиновых сапогах, а вокруг летают их соперники, черноголовые канадские чайки, и тревожно голосят.

Вдали приметил какую-то странную груду, а приблизившись, увидел, что шевелится. Оказалось — чайка: безнадежно запуталась в рыбачьем неводе. Вся мокрая, измазанная в чем-то, она билась в сети, как рыба, за которой скорее всего и нырнула, в надежде на халяву. Завидев меня, прекратила борьбу и глядела каким-то понимающим, как принято говорить, человечьим взглядом. Пусть и отходняк, но я все-таки вытащил швейцарский нож, который всюду таскаю с тех пор, как Лена повадила меня к сбору грибов, разрезал сеть и долго возился, чтобы вызволить подранка. Тяжело дыша, чайка неловко поковыляла прочь, попыталась взлететь, но рухнула, растопырив правое крыло. «Не жилец», —решил я. Однако со второй попытки чайке удалось взлететь — держалась сначала низко над волнами, а потом, тяжело ударяя по воздуху крыльями, набрала высоту, и я потерял ее вскоре из виду. Эпизод этот несколько поднял настроение. Чего мне меньше всего хотелось теперь, так это глядеть на разбухший от двухмесячного пребывания в воде женский труп, кем бы он ни был прежде.

— Вам знакомо такое понятие, как corpus delicti? — спросила мадемуазель Юго.

Предпочел услышать ее объяснение, чем рыться в запасниках моей стареющей памяти.

— Дословно: тело преступления. То есть совокупность улик. Какие бы подозрения ни были у следствия, пусть даже доказательства, обвинение в убийстве не может быть предъявлено, пока не найден труп.

— Вы подозреваете меня в убийстве? — сделал я большие глаза.

— Такая возможность не исключена. Даже очевидное самоубийство мы расследуем сначала как убийство. На всякий случай. Вы видели ее последним. Это в детективах убийцей оказывается наименее подозрительный. По принципу головоломки. В жизни — наоборот. Короче, считаю нужным вас предупредить.

Ничего не оставалось, как поблагодарить ее. Она повела меня в полицейский морг, пояснив по пути, что копы называют его «Сибирью». Меня как резануло—начало и конец ее жизни сошлись вдруг в одном этом слове. Вот кто самый великий в мире насмешник — случай, раскидавший на нашем пути аналогии и символы.

В морге и в самом деле холодновато. По стенам — морозильные камеры с маленькими дверцами, а в них круглые окошечки — похоже на сушилки в прачечных. Сопровождавший нас крючконосый патологоанатом открыл одну дверцу — оттуда повалил пар, потянуло холодом. Неслышно, на роликах, выскользнули носилки. Крючконос откинул простыню — распухшее голое тело желтого цвета, с проступающими на нем фиолетовыми пятнами, с биркой на большом пальце ноги — образ смерти более правдоподобный, чем скелетина с косой. Зрелище скорее жалкое, чем пугающее. Вспомнил почему-то капуцинскую часовню на Изоле Тиберине в Риме с обращением мумифицированных покойников к пока еще живым, которое приковало к себе Лену: «Тем, что ты есть сейчас, мы уже были, а тем, что мы теперь, ты еще будешь».

Повернулся к мадемуазель Юго, чтобы поделиться с ней впечатлениями, но она смотрела не на труп, а на меня, пытательно следя за выражением моего лица, по которому, надеюсь, судить было не о чем. Решил воздержаться от общефилософских замечаний и повернулся обратно к трупу.

Голова разбита напрочь, сплошное месиво, из которого кое-где торчали волосы, заплетенные водорослями.

Патологоанатом заверил меня, предъявляя тело, что женщина была еще жива, когда оказалась в воде, хотя, возможно, без сознания, но человек и в бесчувственном состоянии продолжает дышать: в легких и в левой части сердца обнаружена вода. Тело найдено голым, но это дело не рук человеческих, а морских волн, которые содрали с покойницы одежду. Голова избита о прибрежные камни, а те зубы, что не пострадали от механических повреждений, вымыты водой, что обессмысливает обращение к дантисту. Как и к дак-тилоскописту, но это уже работа морских стервятников: пальцы, в частности, были обкусаны сообщниками преступника, если таковой в данном деле имеется, — крабами; эпидермис безвозвратно утрачен, процесс идентификации затруднителен. Вспомнил, как пытался отучить Лену от дурной привычки — обкусывала ногти до мяса, когда нервничала. И когда не нервничала. Или всегда нервничала? В любом случае крабы — сообщники не только преступника, но и жертвы, если за ней водилась подобная привычка.

Глядя на разбухшее, облепленное песком и водорослями, объеденное морскими хищниками, обезображенное и неузнаваемое, скорее уже морское, чем земное, существо, мысленно сужал, уменьшал его до изначальных размеров — требовалась работа воображения, чтобы по этой вздутой от воды бесформенности представить конкретную женщину. Никогда мне не понять, что движет некрофилом. Или его возбуждают исключительно свежие трупы?

— Убийство, самоубийство либо случайное падение со скалы — сказать трудно, — просвещал нас с мадемуазель Юго хозяин трупохранилища, предоставляя нам выбор. — Если даже падению предшествовала борьба, то следов на «плывунчике» обнаружить не удалось. — И тут же извинился за профессиональный сленг: — Я имел в виду — на всплывшем трупе. Во-первых, фактор времени — тело пробыло в воде как минимум два месяца, а во-вторых, факт падения с большой высоты. Ни цвета глаз, которые разложились, ни цвета волос, которые выпали. С уверенностью можно сказать, что это молодая белокожая женщина. Скорее все-таки блондинка, судя по остаткам волосяного покрова на теле. Точно можно судить о росте — пять футов шесть дюймов.

— Совпадает, — встряла мамзель.

— Что касается возраста, то лет двадцать пять плюс-минус пара лет.

— Лене как раз и было двадцать пять, — сказал я.

— Что мы хотели у вас узнать, так это особые приметы. Если они были. — И мадемуазель Юго глянула на меня вопросительно.

Любой труп не имеет никакого отношения к живому человеку, а тем более этот вздутый, деформированный, неузнаваемый и не сопоставимый ни с одной живой душой на свете. Дико было представить, что эта засоленная человеко-туша была когда-то моей женой и принадлежала мне, если только ее обычно вялые ответные реакции можно счесть знаком принадлежности и собственности. Да и о какой собственности может идти речь после ее ночной исповеди! Всем и никому — вот как бы определил ее сексуальную принадлежность. В ее случае более индивидуальная сексхарактеристика невозможна. Что же касается особых примет, то я вспомнил россыпь родинок у нее меж грудей, прививку от оспы на правом предплечье, шрам в паху от операции аппендицита в детстве — и тут же почувствовал их форму и даже вкус на губах, словно покрывал поцелуями мгновение назад.

Крючконосый прозектор тем временем доступно объяснял, что и как меняется в теле в таких случаях. Как человек, у которого еще не совсем остыло любопытство к миру, прослушал его лекцию внимательно, пусть она уже не могла повлиять на мой ответ, который через несколько минут так удивит мадемуазель Юго, предупредившей меня о corpus delicti. Зачем она это сделала? Из симпатии к потенциальному убийце? Конечно, я понимал, к каким последствиям могут привести мои слова, но выбор у меня невелик. Точнее, никакого. Мог признать в этом трупе Лену, поставив себя в довольно сложное положение, а мог — не признать и, положившись на случай, ждать второго пришествия, когда волны выкинут на берег еще одну свою добычу. В сложившейся ситуации я должен исходить только из своих интересов, из собственной выгоды, тем более мадемуазель Юго не давила на меня, предоставив — в известных пределах — свободу выбора.

Вгляделся внимательнее в то, что когда-то, всего два месяца назад, было молодой женщиной, и обнаружил под левой пудью расползшееся пятно. Не бывшая ли это родинка? — спросил я. Судмедэксперт подтвердил. Тогда я сказал, что как раз в этом месте у моей жены тоже было родимое пятно. Уверен ли я? Посомневавшись для вида, сказал, что, хоть стопроцентной уверенности у меня нет, склоняюсь к тому, что это Лена: рост, возраст, родинка. Тут же поправился:

— Труп Лены.

Только произнес, передернуло от собственных слов. Будь суевернее, никогда бы не решился.

— Теперь, ввиду наличия corpus delicti, вы меня арестуете? — поинтересовался я у мадемуазель Юго.

— Вы этого хотите? — подивилась мамзель. — Не пойму, зачем вам?

— Так я арестован или нет?

— Видите ли, — уклончиво сказала мадемуазель Юго, — само ваше желание быть арестованным кажется мне странным, если не подозрительным.

— У меня такого желания нет. Я не мазохист, не самоед.

— Вы признали в трупе свою жену, хотя по всем параметрам труп неузнаваем.

— А родинка?

— Мало ли. Да и где гарантия, что вы сказали правду о родинке? А спросить больше некого.

«Как это некого!» — чуть не вырвалось, а вслух произнес:

— Если труп неузнаваем, зачем вы меня сюда вызвали?

— Потому и вызвали. Чтобы проверить — признаете вы в неузнаваемом, полуразложившемся трупе жену или нет?

— К чему все эти игры? — поморщился я.

— Вот это как раз мне и интересно.

— Ничем не могу помочь.

— Не можете или не хотите?

— Не обязан.

— Не обязаны, — согласилась мадемуазель Юго и развела руками. — Да, забыла сообщить — утопленница была беременна.

— В трупе обнаружен трехмесячный фетус, — подтвердил патологоанатом.

Голову даю на отсечение, что адреналин в этот момент подскочил у меня в крови, — неопознанный труп, невостребованное тело, а тут еще фетус! Но я и виду не подал.

— Тем более жаль, — сказал я.

— Что странно — у вас нет никакой реакции на смерть жены, — добавила мадемуазель Юго.

— И не считаю нужным ее симулировать. Сызмальства терпеть не могу театр — за версту несет фальшью. Да и какой из меня актер? Увольте — напускать на себя эмоции не стану. Если нас что и связывало последнее время, так только взаимное раздражение и рутинные скандалы. Это, однако, ровным счетом ничего не значит. К примеру, у нас с вами тоже натянутые отношения, но, как вы догадываетесь, я не собираюсь вас тюкнуть. Спасибо за corpus delicti, а я вам, в свою очередь, хочу напомнить о еще одном юридическом термине: презумпция невиновности. Я свободен?

— Свободны. Но не от подозрений.

— Я не убивал Лену.

— Убийства бывают разные, — неопределенно сказала мадемуазель Юго, сверля меня взглядом сквозь окуляры. — Умышленные и непредумышленные, сознательные и бессознательные, прямые и замаскированные. Есть еще множество других возможностей. Скажем, заговор.

— Заговор?

Мамзель не ответила на мой вопрос, предоставив самому отгадать, к чему она клонит и что разумеет под словом «заговор».

— Как насчет похорон? Через несколько дней вы сможете забрать тело.

— Я предпочел бы где-нибудь здесь, — сказал я, поражаясь собственному бесчувствию.

Домой возвратился поздно, но моя Танюша не спала — дожидалась. Как только спровадил беби-ситтершу, Танюша тут же спросила:

— Ты видел маму?

Мне стало как-то не по себе — тут же вспомнил беременный труп. Как рассказать обо всем Танюше, как подготовить мою малышку к смерти Лены? И тут только до меня дошло, что Танюша не могла знать о трупе, а говорила о живой Лене, уверенная, что та жива. И это несмотря на то что сама говорила мадемуазель Юго!

— Откуда ты взяла? Я ее не видел.

— Но ты был там, где она исчезла!

— Ты что, думаешь, мама эти два месяца гуляла в лесу и собирала ягоды с грибами? Так бывает только в сказках.

— А как же, когда она заблудилась в лесу маленькой?

— Несколько дней, а не два месяца.

— Но она вернется к нам?

Что мне ей ответить? Я мог бы, конечно, сказать, что «нет, никогда» или более обтекаемо «не знаю», но не посмел лишать мою дочурку толики надежды:

— Рано или поздно. Я надеюсь. А сейчас пора спать. Танюша тут же заснула, а я, хоть и принял лошадиную дозу снотворного, вертелся несколько часов кряду, а под утро мне приснилась беременная Лена в виде русалки, с косами и вплетенными в них водорослями. Она тянула ко мне руки и молила не убивать ее второй раз, а я все наступал и наступал, и внизу за ней буйствовал океан. В конце концов я столкнул ее со скалы, но в последний момент увидел, что это не Лена, а мадемуазель Юго. Экий бред! У Лены никогда не было кос — длинные, ниспадающие на плечи волосы: как стадо коз, спускающееся с горы, сказал бы анонимный автор всемирно известного произведения, если только это не ав-торша. А у мадемуазель Юго короткая прическа «под мальчика». И при чем здесь мадемуазель Юго! Не пора ли обратиться к психиатру?

6

Итак, на чем мы остановились в мемуарной части? Ах да, звонок Бориса Павловича.

Должен сказать, что избрал для своего рассказа трудную форму и теперь боюсь не справиться — ведь я не профессиональный литератор. Форма — вынужденная: я записываю эту историю одновременно с тем, как она происходит, перемежая ее с предысторией, и как раз эта ретруха дается мне труднее всего. Но излагать все по порядку, притворяясь невеждой и делая вид, что не знаешь, что к чему, — как-то ненатурально: фальшак. Я хочу, чтобы читатель, как я когда-то, находился в неведении и чтобы знание приходило к нему рывками, через страхи и сомнения, как и ко мне.

Короче, перезвонил Борису Павловичу в Питер с работы — не столько ради экономии, но чтобы поговорить без свидетелей. Впрочем, и сэкономил тоже — разговор длился больше получаса.

— Начнем с вашей жены, — сказал Борис Павлович после дежурных приветствий. — К сожалению, вы не снабдили меня фотографией, а потому я не могу судить, та ли она, за кого себя выдает.

— О такой возможности я как-то и не подумал, — честно признался я.

— Это легко исправить.

— У меня нет под рукой ее снимка.

— Найдете — отфаксуйте мне. На всякий случай. Надеюсь, никак не задел ваши супружеские чувства?

Вот чем он меня купил с начала нашего знакомства — интеллигентностью и предупредительностью, редкой в этом мире, а тем более в его бывшей организации.

— А пока будем говорить так, будто ваша жена пользуется собственным именем, а не псевдонимом. Скорее всего так и есть. Так вот, Елена Константиновна родилась в Иркутске в 1974 году. В метрике на месте отца — прочерк, мать погибла в авиакатастрофе. Совпадает?

— Один к одному, — рассмеялся я.

— Не спешите радоваться. Дальше возможны разночтения. После смерти матери Лену удочеряет пожилая бездетная чета: он — офицер, она — домохозяйка.

— Первый раз слышу.

— Продолжаю. В восьмилетнем возрасте девочка удирает из дома, ее находят и возвращают приемным родителям, но те почему-то отказываются взять ее обратно, и она попадает в детский дом, из которого тоже вскоре убегает. Мне не удалось раздобыть никаких сведений о ее жизни в течение приблизительно года, пока была в бегах. Не знаю, считать такое детство несчастным или счастливым, но она росла, как трава, без присмотра и без любви. В одиннадцатилетнем возрасте поступает в Иркутске в хореографическое училище на полное обеспечение.

Я молчал, хотя все было для меня внове: и приемные родители, и детский дом, и побеги, и хореографическое училище. Лена глухо что-то рассказывала про тетку, у которой жила, пока не уехала в Америку как полукровка.

— А кем она была записана в паспорте?

— Национальность? Русская. Как и ее мать. Что не исключает, конечно, каких-то еврейских корешков. Вполне возможно, ведь евреи были среди сибирских золотоискателей. Мы в этом направлении не копали. Если, конечно, вы настаиваете…

— Нет, теперь уже все равно. Но уехала она из России именно на еврейской волне. В семнадцать лет.

Трубка некоторое время помалкивала, я даже подумал, что нас разъединили. В конце концов Борис Павлович про-клюнулся.

— Почему в семнадцать? — переспросил он. — По нашим сведениям, она улетела в Штаты, когда ей едва исполнилось четырнадцать. И вовсе не по еврейской визе. У нее было гостевое приглашение, липовое или настоящее — не знаю. Официально она ехала поступать в Джульярд-скул в Нью-Йорке. Многим казалось, у нее есть шанс — подавала надежды, была одной из лучших учениц в Иркутском хореографическом училище, в Питере отхватила поощрительную премию на балетном конкурсе «Майя» за па-де-де Чайковского.

А я-то думал, что, приехав в Америку, она сразу же поступила к нам в Куинс-колледж. Так по крайней мере следовало из ее рассказов. Куда ухнули три года — с четырнадцати до семнадцати?

Вот именно: знак вопроса.

Вспомнил почему-то ее прочувствованное сочинение про «Лолиту» — написанное с точки зрения Лолиты. А что, если все-таки она — не она?

— И Володя ей, конечно, никакой не брат? Снова молчание, как будто прервалась связь. Я не выдержал и алекнул. Борис Павлович мгновенно откликнулся:

— Нет, почему же? Единоутробный брат, хотя росли порознь. Отцы неизвестны в обоих случаях. Мамаша была гулящая. Дети в забросе. Если бы не авиакатастрофа, был бы, думаю, целый выводок.

Я представил себе этот хвост — полдюжины Володь, и каждый с золотой фиксой во рту. Могли быть, конечно, и сестры, но растиражирование Лены меня еще меньше устраивало. Если она Лена, а не пользуется чужим именем, маскируясь незнамо зачем и от кого. О Господи! То, что Володя оказался не самозванец, а всамделишный брат, веселило мое сердце. Мысль об инцесте пришла спустя несколько дней и больше уже не покидала меня.

— А чем он занимался в России? — спросил я больше для проформы. На какое-то время я и вовсе потерял интерес к отбывшему в неизвестном направлении на пакистанском лайнере родственнику моей жены.

Борис Павлович словно ждал этого вопроса:

— Информация у нас довольно поверхностная, непроверенная, но определенно могу сказать, что одно время толкал «дурь», потом занялся рэкетом в Сибири — опять с наркодельцами, но не на главных ролях, а так, на побегушках, что-то ему обламывалось — не жировал, но навар имел. Короче, бабкодел по мелочевке и где придется. Дважды привлекался — один раз сошло с рук, отвязался, адвокат упирал на тяжелую среду обитания, другой раз — припаяли трояк. Отмотал срок и, как откинулся, опять при деле: тюрьма не перевоспитывает человека, но усовершенствует его криминальные таланты. Вот он и подался в новый бизнес. На золотую жилу набрел.

Борис Павлович замолчал, и я так понял, что раздумывает — говорить или нет.

Я тоже помалкивал, хотя от моего равнодушия не осталось и следа. Даже не записал новое для меня слово «откинулся», что на уголовной фене значило скорее всего «освободился», — не до того было. Стало как-то тревожно, словно от новой профессии брата Лены зависело мое собственное существование.

Наконец Борис Павлович заговорил:

— Повторяю — у нас нет доказательств, скорее подозрения. Были бы доказательства — не разгуливал бы сейчас на воле. Он занялся наймом и переправкой путан за границу. Сначала — в Стамбул, а оттуда в Западную Европу и Штаты.

— Сутенер?

— Однозначно. По-нашему, папаша. Хотя с некоторыми особенностями. Во-первых, заочный — поначалу страну не покидал. Во-вторых, замаскированный — официально его агентство подбирало девочек и девушек для продолжения учебы или для работы за границей: официанткой, массажисткой, продавщицей, сиделкой, домашней прислугой. Да мало ли! Вот почему ему инкриминировалось не сутенерство, а изготовление поддельных документов, хотя кормился он, конечно, от проституции. Наконец, в-третьих, его агентство было, похоже, филиалом некой разветвленной организации, которая платила лично ему до полутора косых комиссионных за каждую девочку — в зависимости от ее рыночной стоимости. Довольно скоро всплыло, что его клиентки предназначались на мужскую потеху и сразу же по приезде оказывались в борделях либо на улицах «красных фонарей». Его пытались привлечь к судебной ответственности, но он опять отмазался: по его словам, агентство не способно уследить за злоключениями клиенток за пределами России. Его кореш, который подзалетел на три года, был куда как откровенней, весь расклад выдал, терять ему все равно было нечего: как раз против него у следствия имелись неопровержимые улики, он сопровождал клиентуру за границу. Вот и заявил на суде, что девочки знали, на что шли и каким местом будут зарабатывать. Пожалуй, верно по отношению к большинству, хотя не исключены мелодраматические сюжеты. «И двенадцатилетние?» — спросил его прокурор. В ответ подсудимый расхохотался: «А почему нет? На них пробы негде ставить! Любви все возрасты покорны». Напарник шел по другим статьям: нарушение режима пересечения границы, вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность и, наконец, прямым текстом — торговля живым товаром, то есть сексуальными рабынями.

— Торговля?

— Продажа в рабство. В Стамбуле, куда чаще всего сбрасывается девичий десант из России, есть по крайней мере несколько гостиниц в «русском» Аксарае, где регулярно устраивается невольничий рынок. «Гёрлс» делятся на оптовый товар и штучные экземпляры: первые попадают обычно в турецкие, китайские либо польские притоны, а штучный товар — в Западную Европу и Америку. Дальнейшая их судьба, по мере старения, точнее, взросления, также разнится. Ночные бабочки на панели — это обычные шлюхи, дешевка. Классом выше — бордельные барышни для утех и телефонные проститутки. Наконец, заказные дамы полусвета, другими словами — хай-леди. Экстра-класс, больше для понта, чем для дела, но идут по пятьсот баксов за час, а то и зараз — представьте, есть, оказывается, и такая такса. Основной клиент у них, как ни странно, — новые русские, которые тусуются по заграницам, находясь там на отдыхе, по делам или в бегах.

Я уже обо всем начал догадываться, но все равно слова Бориса Павловича — как обухом по голове:

— В смысле отбора вашей будущей жене повезло: она прибыла в Штаты, минуя Стамбул, в партии таких вот малолеток, а на нашей фене — вы, помню, коллекционер таких словечек — «сосок», «синявок», «малышек», «сопливок», «сыроежек» или «путан с бантиками». От двенадцати до шестнадцати. Судя по всему, ваш новоиспеченный родственник обслуживал педофилов. Возможно, это был всего лишь предлог. Двойной камуфляж: официально она ехала поступать в Джульярд-скул, неофициально — в бордель для педофилов, а на самом деле брат оказывал сестре великую услугу, переправляя ее за границу в партии девочек для притона, которую лично и сопровождал. В выездной ксиве у вашей будущей жены стояло — ПМЖ.

— ПМЖ? — не понял я.

— Постоянное место жительства, — пояснил Борис Павлович. И после небольшой паузы добавил: — Худший вариант, впрочем, тоже не исключен, хотя все-таки маловероятно, чтобы родной брат собственноручно продал сестру в рабство. Такое тоже, конечно, случалось. Что брат, когда мать и отец продают своих малолеток! Здесь мы вступаем в область гипотез — что произошло с Леной в Америке, не знаю.

«Зато я знаю!» — не выдержал я, но молча.

В действительности я ничего тогда еще не знал, а из предложенных вариантов надеялся на лучший, но опасался худшего.

Поблагодарил Бориса Павловича, заглянул домой, отксе-рил и отфаксовал ему фото Лены и бегом же обратно — на лекцию. Тема в самый раз — «Настасья Филипповна в «Идиоте» Достоевского и Лара в «Докторе Живаго» Пастернака». Судьбы, конечно, разные, но первоисточник один — совращение в малолетстве. Давно, хоть и отчужденно, интересовался этим сюжетом — словно предвидел, предчувствовал, что самолично столкнусь с ним на старости лет. Кое-что раскопал новенькое относительно Лары — хоть физически Пастернак писал ее с последней своей пассии Ольги Ивинской, судьбу позаимствовал у Зинаиды Пастернак, своей жены, которую в пятнадцатилетнем возрасте соблазнил родной дядя, и связь между ними длилась несколько лет. Пастернака этот сюжет волновал необычайно, недаром в «Докторе Живаго» дан такой отвратный образ совратителя, но для его жены, судя по ее воспоминаниям, это была не только первая, но и единственная настоящая страсть, о чем Пастернак не мог не догадываться и бесился еще больше. Обычно я рассказываю об этом как о забавном казусе, трактуя его с фрейдистской точки зрения, а тут вдруг не выдержал и посреди лекции разревелся. Вот в каком был в тот день состоянии. Лекцию пришлось прервать, а ошарашенных студентов распустить на все четыре стороны. Посидел минут пятнадцать у себя в кабинете, принял каптоприл, привел в порядок расходившиеся нервы и отправился домой, так и не решив — выложить все Лене сразу или таить некоторое время про себя. Не терпелось ее увидеть — и одновременно боязно.

Мои сомнения разрешились сами собой. Вместо Лены застал дома беби-ситтершу, которая занималась с Танюшей, а на столе записку от Лены: без каких-либо дополнительных объяснений сообщала, что вернется поздно. Так и оказалось — прождал до полуночи, но когда наконец вернулась, притворился спящим.

Это был последний день моей прежней невинности и первый день нового опыта, если только мои догадки были тождественны знанию.

Вот что предстояло вьмснить, чего бы ни стоило! Глядя исподтишка на лежащую рядом Лену и чувствуя, как всегда, неловкость от подглядывания, раздумывал, с чего начать допрос. Одновременно во мне росло желание, настоянное на подозрениях, ревности, ненависти и брезгливости. Любовь моя, мука моя, Елена! Я придвинулся к ней и, делая вид, что во сне, со сна, обнял, положил руку ей на грудь. И почувствовал вдруг сопротивление. Это было так странно, первый раз отказывала. Повернувшись ко мне спиной и ровно дыша, она спала. Но мне почему-то почудилось, что она только делает вид, что спит, обманывая меня, как только что обманывал ее я. Обычно она спит в позе эмбриона, а сейчас лежала спиной ко мне, выпрямившись, напряженная какая-то, неестественная. Так никогда ей не признался, что подслушал ее кошмары — она часто кричала со сна, сумел даже разобрать, что ей снилось, будто ее кто-то надувает и она вот-вот лопнет, как воздушный шар. Я ее обнимал, и она затихала.

С той ночи она отказывала мне под разными предлогами: усталость, головная боль, менструация. В конце концов я перестал домогаться, решив, что природа свое возьмет, сама захочет, если только у нее нет кого на стороне. Призрак брата, которого я выследил в ДФК и проводил неведомо куда, снова замаячил на горизонте, нагло поблескивая золотой фиксой. Однажды не выдержал и как-то, когда говорили совсем о другом, неожиданно, чтобы застигнуть врасплох, прямо спросил, спала ли она с братом. Она также прямо ответила:

— Ну спала, — и устало добавила: — Какое тебе дело, с кем я спала до тебя? Какое это имеет значение? И вообще не вяжись. Прошлое не изменишь.

Но я не отступал:

— Ты с ним спала до того, как тебя изнасиловали в школе? Сам не знаю почему, но мне это было важно знать.

— Никто меня не насиловал. Это я выдумала.

— Зачем?

Но ничего от нее в тот раз не добился.

Я знал о ней больше, чем говорил ей, и узнавал все больше и больше, а уж о чем догадывался — точнее, подозревал, — об этом гипотетическом знании и заикнуться боялся. С каких-то пор я даже стал извлекать некое удовольствие от моего одинокого и тайного знания, которым я с ней не делился. Теперь я уж знал точно, что она меня обманывает, а чего я не знал, так это — знает ли она, что я уже знаю. Чувствовал себя мазохистом, когда как ни в чем не бывало разговаривал с ней на сторонние темы, не касаясь главного, либо целовал на сон грядущий ее родные лживые губы. Почему оттягивал, почему не выложил все начистоту? Не из одного все-таки мазохизма, а скорее потому, что угадывал за своим тайным знанием тайну еще более глубокую и ужасную, которую предпочел бы не знать вовсе.

Просыпался среди ночи и глядел на нее, как убийца на жертву. Меня захлестывали разноречивые чувства — желание, нежность, ненависть, отчаяние, глухая тоска. Если это любовь, то любовь человека, обреченного убить любимую женщину. Мысленно обращался к Богу, чтобы он освободил усталую мою душу от жизненных оков и тем самым — от греха смертоубийства. В сильнейшем был напряге, готов был на все, хоть прежде и не подозревал в себе такого. Вот я и говорю исходя из собственного опыта: человек себя не знает. А способен на все — любой человек на любое действие, которое ему по силам физически. И даже сверх.

Лена стала все чаще исчезать — на полдня, а то и на целый. Вместе с нашей старенькой «тойотой-камри», которую ласково называла «тойотушкой» и время от времени попрекала меня, что экономлю и не куплю новую. Или еще одну, в добавление к «тойотушке». Но зачем, скажите, нам две машины, когда Куинс-колледж через дорогу от дома? Что касается замены, то да, краска полезла, у салона вид плачевный, вся обивка отодралась и прочее, но машина бегает, это главное, а от добра добра не ищут, напоминал я ей русскую поговорку.

На этот раз она исчезла без всякого с моей стороны повода, не было больше ни ссор, ни даже размолвок. Зато резко ухудшились ее отношения с Танюшей, на грани нервного срыва, один раз ударилась в слезы — понятно, не железная моя Танюша, а моя трепетная лань Лена. Вот тогда и заметил, что в ее исчезновениях есть некая закономерность: отсутствовала по вторникам, пятницам и субботам. Решил, что устроилась где-то работать, тяготясь материальной зависимостью от меня. Приготовился к худшему: разводу. С потерей Лены смирился — а что мне оставалось? — но за Танюшу буду бороться не на жизнь, а на смерть. Томиться больше неизвестностью я не мог, принял решение и назавтра же приступил к его осуществлению. Тем более ночью мне приснился странный сон, как меня казнят — со всеми подробностями и с диким страхом. По пути на казнь описался. Во сне, конечно, а не наяву.

Не прообраз ли это моего будущего, если меня обвинят в убийстве жены?

Была как раз пятница, выдался серый такой неопределенный денек с играющим в прятки солнцем, и на взятой напрокат машине я отправился вслед за нашей «тойотушкой». Следить за Леной было легко, рассеянность была ее врожденным пороком. Мы мчались по лонг-айлендовскому большаку, не доезжая Ривер-Хэд, съехали на Двадцать седьмую и после Саутгемптона — у меня глаза полезли на лоб — свернули на Саг-Харбор. Тот самый Саг-Харбор, который мы с ней всегда избегали в наших наездах на Лонг-Айленд. Тут до меня фиксой. Однажды не выдержал и как-то, когда говорили совсем о другом, неожиданно, чтобы застигнуть врасплох, прямо спросил, спала ли она с братом. Она также прямо ответила:

— Ну спала, — и устало добавила: — Какое тебе дело, с кем я спала до тебя? Какое это имеет значение? И вообще не вяжись. Прошлое не изменишь.

Но я не отступал:

— Ты с ним спала до того, как тебя изнасиловали в школе? Сам не знаю почему, но мне это было важно знать.

— Никто меня не насиловал. Это я выдумала.

— Зачем?

Но ничего от нее в тот раз не добился.

Я знал о ней больше, чем говорил ей, и узнавал все больше и больше, а уж о чем догадывался — точнее, подозревал, — об этом гипотетическом знании и заикнуться боялся. С каких-то пор я даже стал извлекать некое удовольствие от моего одинокого и тайного знания, которым я с ней не делился. Теперь я уж знал точно, что она меня обманывает, а чего я не знал, так это — знает ли она, что я уже знаю. Чувствовал себя мазохистом, когда как ни в чем не бывало разговаривал с ней на сторонние темы, не касаясь главного, либо целовал на сон грядущий ее родные лживые губы. Почему оттягивал, почему не выложил все начистоту? Не из одного все-таки мазохизма, а скорее потому, что угадывал за своим тайным знанием тайну еще более глубокую и ужасную, которую предпочел бы не знать вовсе.

Просыпался среди ночи и глядел на нее, как убийца на жертву. Меня захлестывали разноречивые чувства — желание, нежность, ненависть, отчаяние, глухая тоска. Если это любовь, то любовь человека, обреченного убить любимую женщину. Мысленно обращался к Богу, чтобы он освободил усталую мою душу от жизненных оков и тем самым — от греха смертоубийства. В сильнейшем был напряге, готов бьи на все, хоть прежде и не подозревал в себе такого. Вот я и говорю исходя из собственного опыта: человек себя не знает. А способен на все — любой человек на любое действие, которое ему по силам физически. И даже сверх.

Была как раз пятница, выдался серый такой неопределенный денек с играющим в прятки солнцем, и на взятой напрокат машине я отправился вслед за нашей «тойотушкой». Следить за Леной было легко, рассеянность была ее врожденным пороком. Мы мчались по лонг-айлендовскому большаку, не доезжая Ривер-Хэд, съехали на Двадцать седьмую и после Саутгемптона — у меня глаза полезли на лоб — свернули на Саг-Харбор. Тот самый Саг-Харбор, который мы с ней всегда избегали в наших наездах на Лонг-Айленд. Тут до меня наконец стало доходить, что к чему. Так вот, значит, в чем причина ее, как мне казалось, неосознанного страха перед Саг-Харбором. Когда мы подъезжали к городку, я был уже уверен, что истина у меня в кармане и мне предстоит сейчас встреча с ее братаном, которая — клянусь! — для одного из нас кончится плохо.

Только зря я клялся.

Любовь — это мифомания: измысливаешь на месте реальной женщины нечто романтического толка, даже несчастья выдуманные, о настоящих не подозреваешь. Я измыслил ее, каковой она никогда не являлась. Разве что в детстве. Вот я и говорю: мы любим баб, какими их изначально создал Великий Инкогнито, но жизненные обстоятельства навсегда отдалили их от божественной модели. А как насчет мужиков?

Господи, как бы я мечтал теперь, задним числом, чтобы те мои наивные подозрения оправдались. Увы! Увы мне и всем нам. Зарок на остаток жизни себе, а заодно и читателям — поостеречься с выводами.

7

— Я видела маму, — сказала мне Танюша назавтра после похорон.

Место для утопшей я выбрал живописное и патетичное — кладбище на скале, чудный вид на залив Фанди, чьи волны два месяца носили ее неприкаянный труп. Лене бы понравилось. Как она любила бродить по кладбищам, рассматривать памятники, читать надписи, а я терпеть не мог, отшучивался: «Мы успеем еще здесь побывать, когда присоединимся к большинству человечества». Вспомнил, как представлял прежде ее смерть — в глубокой старости, я давно уже в могиле, и все равно не было горше трагедии в мире. Переживал, помню, дико ее неизбежную, рано или поздно, смерть.

Поставил православный крест с ее именем и моей фамилией. Год рождения, год смерти: двадцать пять лет.

Как подросток каждые пять минут думает о сексе, почти с такой же частотой человек моего возраста возвращается к мыслям о смерти, пусть и сознавая всю праздность, всю бессмыслицу сего занятия. Я бы сказал даже так: чем меньше думаешь о сексе, тем чаще — о смерти. Не только о своей. Помню, в молодости меня приводила в отчаяние мысль о смертности гения: ну ладно я—с этим еще мог смириться» Но Шекспир! Моцарт! О Боже! Даже в редчайших случаях своих избранников, коими, несомненно, являются гении, Бог не делал для них исключения. А когда женился на Лене, она заняла место гения в моих неотступных, навязчивых думах о смерти — такова была изначальная власть этой женщины надо мной. О своей так не думал, относясь покорно и стоически, без буйного разгула воображения. И вот когда она исчезла, я никак не могу вырваться из-под ее власти, продолжая с ужасом представлять ее небытие.

Мадемуазель Юго деликатно оставила меня одного перед деревянным крестом. Нашел ее стоящей у памятника своему соплеменнику со странной надписью; «Last French Commander and Defender ofArcadia. Honour to unsuccesful Valour. He died and was buried among enemies».

— Памятник врагу, — сказала мадемуазель Юго.

— Враг, друг — поди разберись. Вот мы с вами враги, а вроде бы уже сдружились.

Она как-то странно, искоса на меня глянула, но ничего не сказала. А я и вправду немного привязался к этой французской милашке. Вот ведь — даже снилась.

— Вы мне недавно снились, — сказал я.

— Вы мне тоже.

— И пытался вас убить?

Так был поражен совпадению, что сморозил глупость.

— Нет, зачем же! — рассмеялась она и сняла очки, мгновенно превратившись из дотошного следователя в наивную девчушку, а в ее близорукости проглядывала трогательная незащищенность. И добавила:

— Совсем в иной ситуации.

Честно говоря, жаль было с ней расставаться. И еще жалко, что нас ничего с ней не связывает, кроме «плывунчика» и ее подозрений.

Узнал в эту встречу, что мою собеседницу зовут Жаклин. Жаклин Юго. Красиво.

Танюше, понятно, ни словом, вернувшись, не обмолвился о цели моей поездки в Нью-Брансуик.

Зато она мне выложила сразу.

Прошла, наверное, вечность, прежде чем ей ответил.

Не могу сказать, что Танюша пришла из балетной школы, высокопарно названной русскими иммигрантами «Академией искусств имени Михаила Барышникова», возбужденной более чем обычно. Если ее что и возбуждало, то скорее всего нетерпение поделиться со мной новостью. Может быть, следовало все-таки сообщить ей о похоронах?

— Ты ошиблась, — сказал я.

А что мне оставалось?

Будь я стилистом, прошелся бы по рукописи и повычерки— вал, где можно, эту фразу. Это личное мое клише, однако, — свидетельство моей беспомощности перед обстоятельствами. Бывший морской романтик, на суше я становлюсь фаталистом,

Таня воззрилась на меня своими невинно-голубыми, в мать, да так, что мне стало тошно. Но я выдержал ее взгляд, не сморгнув.

— Ты думаешь, я говорю неправду?

— Ты с ней разговаривала? — спросил я, противореча себе.

— Не успела. Когда она заметила, что я ее вижу, сразу отвернулась и скрылась за углом.

— Вот и выходит, что ты ошиблась. Разве она могла, увидев тебя, не заговорить с тобой?

— Она пряталась, — продолжала упрямиться Танюша.

— Почему ты решила, что она пряталась?

— У нее теперь другая прическа. Волосы черные и курчавые, как у негров. И огромные темные очки.

— Как же ты ее узнала? — попытался я подловить мою дочурку.

— Она грызла ногти.

— Господи, мало ли людей грызет ногти!

— Как я могла не узнать маму? — обиделась вдруг Танюша. — Ты бы меня разве не узнал, если бы я выкрасила волосы и по-другому постриглась?

Я бы и Лену узнал в любом камуфляже, как бы она ни вырядилась. На пляже я ее узнавал за полкилометра, наверное, хотя даже моя нынешняя дальнозоркость не могла на таком расстоянии схватить ее конкретные черты. Выходит — помимо них? Может, по запаху, как самцы некоторых тварей, не помню каких.

Даже если Танюша видела Лену, что невероятно, как встреча с потусторонним миром, мертвецам путь назад заказан, то все равно прямой отцовской обязанностью было убедить Танюшу в обратном.

— Когда я был в твоем возрасте, то всем рассказывал, как самолет пролетел рядом со мной, да так низко, что я мог коснуться его рукой, и все считали меня неисправимым лгунишкой, а я обижался, уверенный, что говорю правду.

— Но ты говорил неправду, — сказала Танюша. — А я говорю правду. Есть разница?

— Не принципиальная. Помнишь, я тебе рассказывал про Сократа?

— Это тот старый дурень, который по указу народа принял яд, хотя мог бежать?

— Ты несколько упрощаешь, но не будем отвлекаться. Так вот, у него был ученик Платон, благодаря которому мы, собственно, и знаем про Сократа. Платон ввел в философский обиход понятие «ложное воображение» — это когда не сам человек лжет, а ему, этому человеку, лжет его воображение. Так и говорят: воображение разгулялось. Человек живет одновременно в двух мирах: реальном и воображаемом. Воображаемый мир — это твои сны и фантазии, то есть сны наяву. Боги создали сны, чтобы слепцы могли увидеть свой путь, — это древнеегипетская поговорка, которую удалось расшифровать ученым. Не спорю, ты видела маму, но это было видение: ты так хотела ее увидеть, что твое желание в конце концов реализовалось. Согласись, ты хочешь ее увидеть?

— Хочу, — призналась моя бедная сиротка.

— Вот видишь, — обрадовался я, хотя впору было плакать. — И зачем было, скажи, маме от тебя прятаться? — И тут же понял, что сболтнул лишнее.

— Она пряталась не от меня. — А от кого?

— От тех, кто поджидал ее в машине.

Танюшины фантазии приобретали все более зловещие черты, а чем зловещее, тем реальнее. Надо бы расспросить ее, не напугав.

— Что еще за машина? Как давно ты ее заметила? И откуда ты знаешь, что они следили именно за мамой?

— Они уже несколько дней там караулят. Машины разные — сначала черный «мерседес», потом «олдсмобил» и «ниссан», а сегодня опять «мерседес»», но с другим номером.

— Ты запомнила какой-нибудь номер?

— Нет. Только первые буквы у «мерседеса» — те же, что у нас: VSV. Потому и запомнила. Это в первый раз. А сегодня буквы совсем другие: GPR.

— Номера нью-йоркские?

— Да, со статуей.

— Почему не рассказала раньше?

— Ты не спрашивал.

— Как я могу спрашивать то, о чем не знаю?

— А откуда мне знать, что тебе интересно, а что нет? Как всегда, она права, моя Танюша.

— А почему ты говоришь «они»? Сколько их?

— Двое.

— Какие из себя?

— Мужчины. Без бороды.

— Исчерпывающая характеристика!

— Плохо видно, а из машины они не выходят!

— А вдруг это кто из родителей ваших ребят?.

— Нет. Они так и уезжают, никого не. взяв.

— Откуда ты знаешь?

— Сара сказала. Она последняя уходит из школы, ее мама всегда запаздывает. Сара заметила, что они уезжают, как только я ухожу. И потом, у них лица похожие.

— Похожие? — переспросил я. — Они что, братья?

— Нет, не друг на друга, а на тех в Фанди, которых мы встретили, когда маму потеряли.

— Ты уверена?

— Да. Очень похожи.

— Вот почему ты решила, что они следят за мамой, а не за тобой?

— Нет. Сначала думала — за мной. Но сегодня, когда увидела маму, совсем о них забыла. А они перехватили мой взгляд, и когда мама убежала, они сорвались с места и помчались в ту сторону, куда я смотрела. Наверное, они и не видели маму, но когда заметили, куда я гляжу, бросились в погоню. Нечаянно я выдала маму, — прошептала Танюша и расплакалась.

Я прижал ее к себе.

— Теперь ты веришь, что это не ложное воображение? — сказала она сквозь слезы.

— Не знаю, — честно ответил я. — Но учти: если к тебе подвалит какой-нибудь дядя, что бы тебе ни предлагал, что бы ни говорил, держись подальше, ни на какие предложения не соглашайся. Особенно если дядя с русским акцентом. Опасаться нечего — я тебя встречаю и провожаю, а если не я — то Джессика (так зовут беби-ситтершу). Говорю так, на всякий случай.

— А что, если они ее поймали? — спросила Танюша, шмыгая носом.

— Не думаю, — сказал я решительно. А что мне оставалось? (Опять!)

Жать дальше на Танюшу не имело смысла — ни в смысле получения от нее добавочной информации, ни по линии предупреждений. Схватывала она с полуслова, а излишнее давление могло вызвать обратный эффект. Куда более сложным был вопрос, делиться ли мне полученными сведениями — и с кем? У меня были все основания не связываться с нью-йоркской полицией — скорее бы предпочел Бориса Павловича с его частным сыскным агентством на базе бывшей гэбухи. Но между ним и мной Нептун катил атлантические воды, и по сравнению с оным пространством Нью-Брансуик, из которого я только вернулся, был рукой подать. Уложив Танюшу и прикрыв из предосторожности дверь, набрал Жаклин, пусть и был риск — даже двойной: во-первых, могла не поверить, как я Танюше, а поверив — это во-вторых, — могла обернуть полученную информацию против меня. Так и не понял, какие выводы сделала моя собеседница на другом конце провода, но выспрашивала она меня более пытательно, чем я — Танюшу.

— Я не могу вам сказать больше, чем знаю сам! — не выдержал я, уже жалея, что позвонил.

Жаклин поразило то же, что меня, — обнаруженное Танюшей сходство между двумя русскими в Фанди и сидящими в машине филерами. И тут я вспомнил, что и на стоянке в Фанди, когда мы вернулись без Лены, стоял черный «мерс», который, как мне показалось тогда, я видел не впервые.

Сказал об этом Жаклин, пояснив, что «мерседес» — любимая иномарка новых русских.

Ее предложение приехать и лично допросить Танюшу было отвергнуто любящим отцом бесповоротно,

Даже обрадовался, когда оператор нас перебил. Оказалось, меня добивался «Уэстерн юнион». Через минуту вернулся к Жаклин и продиктовал ей полученную из Парижа телеграмму без подписи: «Береги Танюшу». Она сказала, что немедленно свяжется с ФБР и нью-йоркской полицией, а через Интерпол — с парижской. Вынужден был согласиться, хоть и представил гипотетические возражения Лены. Мои собственные контрвозражения Лене, которые мне теперь некому было высказать, сводились к тому, что, когда задействовано столько сил, можно быть спокойным за Танюшу — одному мне за ней не уследить. На ставку было поставлено все, что у меня оставалось, — ведь я и женой пожертвовал, чтобы сохранить дочь. Недолго посомневавшись, дал Жаклин питерский телефон Бориса Павловича, пояснив в общих чертах, что к чему: бывшая российская гэбуха должна знать о русских мафиях больше, чем ФБР. Под конец Жаклин огорошила меня вопросом:

— А вы сами-то верите, что ваша дочь видела Лену?

— Вроде бы вчера мы с вами ее похоронили. Или я ошибаюсь? Это не я лично опознал объеденный морскими хищниками женский труп и подозреваюсь в убийстве жены?

— Почему не рассказали об этом дочери? Тут до меня дошло, куда она клонит.

— Как же, помню. Вчера вы буркнули что-то о заговоре.

— Совместно с женой. Зачем — не знаю, но, положим, ей было необходимо исчезнуть, и вы ей в этом поспособствовали.

— Утопив ее в Фанди?

— Или сделав вид, что утопили. Или сама утопла, но понарошку.

— А как же труп?

— Труп — чистая случайность. Как нос Клеопатры.

— Нос Клеопатры?

— Пример Паскаля по поводу роли случайности в мировой истории. Будь нос Клеопатры покороче — лицо мира было бы иным.

— Хорошо сказано, но какое отношение это имеет к нашей истории?

— С трупом вам просто повезло. Его могло и не быть. А так — верняк. Смерть вам обоим подходит еще больше, чем исчезновение.

— Нам?

— Вам и вашей жене.

— Вы думаете, что проницательны, а скорее изобретательны, — сказал я. — Собственную выдумку принимаете за реальность.

— Это не выдумка, а рабочая гипотеза. Один из вариантов: инсценировка собственной смерти. Почему бы и нет? А коли так, то вы с женой добились чего хотели.

— Не рабочая версия, а экстраваганза, — сказал я, прощаясь. — Это уже из области литературы, а не криминалистики. У Льва Толстого есть даже пьеса с подобным сюжетом — так и называется «Живой труп». А может, настоящее ваше призвание — писать романы, а не вести следствие? Тем более у вас есть великий однофамилец.

— Почему однофамилец? В прямом родстве. Виктор Юго — мой прапрапрадед.

— А Жорж Сименон вам, случайно, не родственник? Кладя трубку, я все еще слышал ее смех. Что ж, чувства юмора не лишена, а это не так уж плохо в моей ситуации. Досадно, что у нее также хорошо развитый нюх. Как охотничий пес. Будь у Жаклин, а не у Клеопатры, другой нос, наша история приняла бы, возможно, иные очертания. Самый тонкий расчет разбивается о такие вот ненужные случайности: нюх мадемуазель Юго, труп беременной девушки. Или наоборот — укрепляется с их помощью? Да и что такое случай, как не анонимное вмешательство все того же Великого Инкогнито? В закономерностях Бог проявляется явно, а в случайностях — тайно. Лично я предпочитаю тайного Бога.

А что, если сознаться в убийстве, пока не поздно? Противоречивые чувства одолевали меня. Я так и не знал, как реагировать на сообщение Танюши. Радость, страх, надежда, отчаяние. Лена спаслась тогда, но выдала себя сейчас, попавшись в западню, расставленную ей мерзавцами. Удастся ли ей улизнуть от них снова?

8

Проследив ее до самого конца, сделал круг и припарко-вался на деревянной пристани. Мимо китобойного музея и масонского храма, мимо старинного, кладбища на пригорке, мимо увитой плющом заброшенной фабрики, откуда повеяло сладким ароматом глициний, а вот и двухэтажный, потрепанного вида дом, куда нырнула Лена, оставив нашу «тойотушку» в двух кварталах от него. Засел в кустах напротив и установил наружное наблюдение. Интересно, братец уже на месте или Лена его опередила?

Ждать пришлось недолго. К дому подъехал «лпмо», но вместо братиа вышли два классно одетых, крепко сбитых и коротко стриженных мужика, в которых я легко признал ежиков. Они прошли по аллее в дом, «лимо» тут же снялся с места и исчез за поворотом, в направлении благоухающей глицинией фабрики. Минут за двадцать, пока я прятался в кладбищенских кустах, подрулил черный «мере», на этот раз с одним пассажиром той же новоявленной породы, а потом такси, из которого выпорхнула похожая на жирафу длинноногая сексапильная красотка. Прочь сомнения! Мне предстоит узнать, о чем я и так догадывался: моя жена возвратилась к тому, с чего начала свою жизнь в Америке.

Я знал, что теперь делать. Не выдержав пытки, выскочил из кустов и помчался к дому, где Лена сейчас, может быть, уже расточала ласки, на которые была так скупа, за единственным исключением, в нашей совместной жизни, кому-нибудь из мужиков, а может, и нескольким сразу. Круша все по пути, я ворвался в этот вертеп и тыкался то в одну дверь, то в другую, пока не застиг мою девочку на месте преступления — голой и прекрасной, а на ней сопело и трудилось какое-то толстокожее животное. Ночной кошмар, который оказался самой что ни на есть реальностью. Никогда не думал, что способен на убийство, но это единственное, что оставалось. И я совершил его без малейшего сожаления.

На самом деле я все еще сидел в кустах в полной прострации, представляя, как врываюсь в дом и застаю мою девочку с этими отвратными животными, а вовсе не с милыми ежиками. Воображение рисовало мне одну картину гаже другой, но какая-то тайная, неведомая сила удерживала от решительных действий. Как Гамлет, замучивший себя мыслями о связи любимой матери с нелюбимым дядей — пусть даже, согласно модной концепции, тот был его настоящим отцом. Или как Леопольд Блум, который бездействует, бродя по Дублину, хотя знает, что Молли вот-вот ему изменит, и даже догадывается — с кем: в его силах вмешаться, предотвратить, но он этого почему-то не делает. Вот это «почему-то» и удерживало меня от вмешательства и решительных действий. Паралич воли. А в это время моя Лена еб.-.сь с новыми русскими. О Господи!

Я вышел из своего укрытия, но вместо того чтобы ворваться в дом, повернул к деревянной пристани, где оставил машину. Позади меня скрипнули тормоза, но я даже не обернулся, зная и так, что это еще один клиент либо товарка моей жены. Кто бы ни был, дела не меняет.

— Профессор Кендалл, — услышал я за спиной и, обернувшись, увидел еще одного представителя новорусской породы, которая и прежде не вызывала у меня особых симпатий, а теперь были добавочные причины для антипатии: ражий, широченная будка с мощным подбородком и крутыми скулами, нулевая стрижка, темные очки в пол-лица, длинное кашемировое пальто, а из-под него выглядывали лакированные сапожки. Вот еще одно — вспомнил! — их прозвище:

«стриженые затылки». Потому, наверное, и не воспринял индивидуальные его признаки и не узнал, как не сразу узнаешь знакомого, если привык видеть его в гражданском, а он подвалит к тебе, скажем, в полицейской униформе. К тому же этот тип и знакомым не был, а, как выяснилось, овцой из того, с годами все более многочисленного стада, которое я пас по долгу службы.

— Вы меня не узнаете. Профессор, — продолжал ненавистный незнакомец, который прибыл в Саг-Харбор трахать мою жену. — Не мудрено — у вас столько студентов. Я брал ваши курсы в Куинс-колледже.

— Когда? — сразу же спросил Я.

— Да уж лет десять с тех пор.

Отлегло: значит, он не может знать, что одна из бордель-ных девок — моя жена.

— А здесь что делаете?

Он помялся, хотя, будь догадливее, вертанул бы вопрос ко мне.

— Так. В гости к соплеменникам намылился, — ответил он ухмыляясь.

Я тут же воспользовался своим преимуществом, уверенный, что он не знал, что я знаю, куда именно, и выпалил напрямик:

— Возьмите меня с собой — потренируюсь в русском. А то, я знаю, язык катастрофически меняется в последнее время. А мой тем временем ржавеет. Вот вы говорите «намылился». Это то же, что и «наладился», да? Мне уже нужен толмач с русского на русский.

Похоже, поставил бывшего студента в довольно затруднительное положение, но мне без разницы. Сама судьба послала его — случайностью эту встречу не объяснишь. Поглядим, как выкрутится. Каким бы запутанным ни был лабиринт, из него всегда есть выход, если только блуждание по лабиринту не предпочтительнее выхода из него. Разве не так? Он мог меня послать куда подальше, но сказалась, по-видимому, прежняя субординация — вот он и пустился в объяснения, отговаривая:

— Не совсем в гости. Скорее на явочную встречу с дружками-приятелями. Нечто среднее между закрытым клубом и бизнес-центром.

— Хаза? — не удержался и продемонстрировал знание воровского арго.

— Пусть будет хаза, — рассмеялся мой бывший студент. — Или хата. «Матрешки» называется.

— «Матрешки»? — переспросил я, и какое-то смутное воспоминание шевельнулось, будто я сам нашел это слово применительно к Лене, еще даже не подозревая о существовании борделя с таким именем.

— «Матрешки». Простенько и со вкусом. А куда еще податься братве? Крутимся, варимся, оговариваем условия контрактов, подписываем документы, делим общак, отстегиваем должки, укрепляем связи. Отпашем свое — потом законный отдых: сауна, бассейн, бар, солярий, бильярд. Плюс массаж: тайский, европейский, общий, классический, эротический.

— Была не была! Тряхну стариной. А массажистки?

— Шикарные. Из тех, что достают. Особенно одна. Главное — надежные. Что в эпоху СПИДа немаловажно. Презервативы — в обязательном порядке. Еженедельный врачебный осмотр, но это скорее так — подстраховка, за все время ни одной инфицированной. Потому что клиентура более-менее постоянная. Новички — только по рекомендации прежних клиентов. Все женатики, никаких связей на стороне. Не считая матрешек. Кстати, вы женаты, Профессор? — спросил он и странно как-то усмехнулся, но я тогда не внял, занятый своей игрой и не предполагая, что со мной тоже ведь могут играть в кошки-мышки. Вот именно — я казался себе котом, а был мышкой. Котом был мой бывший студент, который выпал из моей памяти вместе с остальными, за единственным исключением.

— Женат, — помедлив, сказал я и ужаснулся двусмыслице сюжета.

— Тогда поладили. Могу вас рекомендовать, хоть вы все равно будете среди нас белой вороной, — осклабился мой собеседник.

— А если нагрянет полиция?

— Какая здесь полиция! Во-первых, главный американский идол — прайвиси. Во-вторых, на случай облома всегда можно объяснить, что русские гуляют — день рождения или просто вечеринка, а если кто из гостей и уединился с кем, так хозяйка — не мамочка, гости — не дети. Полиция — тоже люди: можно дать на лапу или пугануть. Ошпарятся — и отлетят. То есть слиняют, — пояснил он. — Все еще желаете полакомиться клубничкой, Профессор?

— Пошли, — нетерпеливо сказал я, боясь опоздать и упустить шанс.

— Прыткий вы, однако.

Вспомнил наконец моего студента и забавную историю, с ним связанную. Единственное, что осталось скрыто за семью печатями моей капризной с возрастом памяти, — имя. Оказалось, не суть важно: как в своей среде, так и в противоположной — правоохранительным органам разных стран — он был известен под псевдонимом, заимствованным у знаменитого киногероя.

Нет, не Джеймс Бонд.

Открыла нам дверь сама мадам, по-русски — бандерша, для своих лет даже красивая: как любят выражаться русские классики, со следами былой красоты на пятидесятилетнем или около того лице. Мы попали в нечто вроде сеней, а уже оттуда хозяйка повела в глубь дома, где я ожидал увидеть понятно кого, не загадывая наперед ни моей, а тем более ее реакции.

Просторная гостиная — большой сосновый стол посередке, вокруг некрашеные скамьи и табуретки. Под избу сработано, стиль рюсс. На стенах — иконы, на стеллажах — разностильные и разнокалиберные матрешки, которые я воспринял как намек на разнообразие отсутствующих пока девичьих экспонатов: в комнате были одни мужики. Мы угодили в разгар какой-то разборки — пока что словесной: вид у всех был малость разгоряченный. Или это на них подействовала водяра? Выпивка была представлена на столе избыточно — бутыли с «Абсолютом» и «Мартелем», зато сугубо русский закусон: бородинский хлеб, семга, блины с икрой, шматами нарезанное сало, холодное мясо, соленые и маринованные грибы, малосольные огурчики, ополовиненные луковицы, из горячего — пельмени. В комнате повис сизый дым — нигде сейчас столько не курят, как в России (разве что в Японии), При нашем появлении разговор смолк, на меня воззрились с недоумением, которое не исчезло после того, как чичероне представил меня. Белая ворона.

— А где настоящие матрешки? — поинтересовался я, пытаясь снять напряжение, и мне было отвечено припевом знаменитой советской песенки сталинских, кажется, времен:

Первым делом, первым делом самолеты, Ну а девушки, а девушки — потом.

Бандерша вручила мне альбом, в котором живые матрешки были представлены в соблазнительных позах, считай — без ничего. В этом разнообразии было однообразие, индивидуальные лица и фигуры сводились к единому любовному знаменателю. Я нервно перелистал альбом, но ее не обнаружил. Вспыхнула безумная надежда, хотя я сам, собственными глазами видел, как она впорхнула в этот вертеп. Бандерша тем временем рассказывала об успехах в бизнесе — помимо лонг-айлендовского дома для утех, у нее в Манхэттене «Russian Vodka Room», а на Волге, откуда родом, совместное с одним техасцем предприятие — теплоход-гостиница с «нумерами» на третьей палубе. Слушал вполслуха. Что, если я опоздал и ее уже кто-то еб…т из новых русских?

В любом случае опоздал, ибо это было вчера и позавчера и позапозавчера, успокоил я себя такой хитроумной констатацией факта.

Она появилась вместе с четырьмя другими матрешками, мало от них отличаясь, — все в пышных юбках с цветастыми подолами, поверх тонких блузок расписные платки. Вперилась было в меня, но тут же отвела взгляд, ничем не выдав. Стиль рюсс ей к лицу — красива, как никогда. Конспирируясь, стал было заигрывать с рослой черноглазницей, но быстро отвалил, обнаружив, что «студент» уже фалует мою милую. Подчиняясь субординации колледжа, тут же мне ее уступил. Изобразил нетерпение, и Лена сама ввела меня в лабиринт.

Заготовленные слова застряли в горле. Дал волю слезам — рыдал как ребенок. Лена утешала, гладила по щеке, целовала и в конце концов распалила. Как блядь она оказалась еще желаннее, чем жена. Набросился на нее, как зверь, а кончив — стыдобища! — на какое-то мгновение вырубился» но это мгновение в добрых полчаса. Как они говорят, родимчик сделался. Сказались бессонница и нервотрепка последних дней. Или это сама природа ввела в меня анестезирующее вещество? Когда врубился обратно, первое, что увидел, сидящую рядом на табурете Лену — одетую, с застывшим взглядом, неподвижную. Наблюдал за ней с полминуты, пока наши взгляды не встретились. Не говоря ни слова, быстро оделся и вышел из комнаты. В гостиной было пусто — одна хозяйка борделя. Я вынул кошель, но она улыбнулась:

— За вас заплачено.

— Кем?

— Не все ли равно. Вы — наш гость.

Мне бы задуматься над неожиданным гостеприимством бандерши, но моя голова и без того трещала от полученной в тот день информации — вот и не смекнул. Думал совсем о другом.

Что, если вся тайна женщины, которая изводит нас, — в отсутствии у нее эрекции и эякуляции, а возможно, и настоящего, как у нас, оргазма? Мужчина в этот момент не может фальшивить, а женщина, эта природная лжица, — сколько угодно! Тем только, собственно, и занята. Что есть эрекция — сила или слабость мужчины? Эрекция, которая возникает не только по любви, но и от импульса памяти, от сновидений, от тряски в автобусе, от давления переполненного мочевого пузыря. И почему Лена-матрешка возбуждает меня еще сильнее, чем Лена-жена? Неожиданностью перевоплощения? Разгадкой тайны?

Какая же это разгадка, когда в одной матрешке сидит другая, в другой третья, в третьей четвертая — несть им числа, и все матрешки — на одно лицо? Точнее, на одну муфту. Да и сама любовная развязка сводит на нет отличия любовных сюжетов одно от другого. Вот это однообразие в множественности и возбуждало меня больше всего. Мнимость перевоплощений: Лена была одна и та же, в каких бы ипостасях ни являлась. Лена-девочка, Лена-балерина, Лена-студентка, Лена-жена, Лена-мать, Лена-блядь. Кто на самом деле? Какая-то несфокусированность восприятия, колебательность представлений, растерянность перед реальностью. Менялось обличье, а физическая и метафизическая сущность оставалась неизменной: Лена-тайна, Лена-матрешка.

Солнце садилось, когда, не дождавшись ее, поплелся к машине. На ветровом стекле квитанция штрафа — за просроченное время. Квитанцию разорвал и веером пустил в воду, обманув утиную флотилию, которая тут же направилась в мою сторону, но, раскусив подлог, на полпути поворотила обратно. Положил голову на руль, и сколько прошло времени до того, как я ее поднял и включил зажигание, не знаю — может, несколько секунд, может, целый час. Вырулил со стоянки, дал полный газ и вылетел на красный свет — чудом не сбил велосипедиста. Промчал мимо «Матрешек», засек боковым зрением нашу «тойотушку», припаркованную у кладбища. Рванул в сторону хайвэя и врезался на выезде в какого-то зазевавшегося латиноса — помял бампер, разбил подфарник. La rasa! Легко отделался. Меа culpa — не дожидаясь полиции, вручил ему сотник на ремонт. Дальше катил осторожно, медленно, да и куда теперь спешить?

Лена была дома. На выяснение отношений сил у меня не было — отложил до лучших времен. Странное было ощущение, что она сама порывается мне что-то сказать, но я разделся, лег и мгновенно заснул. Спал, как ни странно, хорошо — первая за последние недели ночь без кошмаров. Больше меня не расстреливали во сне как наяву. Реальность превзошла все гипотезы и фантазии, воображение бездействовало, я успокоился. Во многом знании много печали, но не тревоги. Бестревожное знание — это покорность судьбе.

Лена разбудила меня в пять утра:

— Только не спорь и не спрашивай. Я уже собрала все вещи. Танюша готова. Позавтракаешь в пути. Все «хвосты» — по телефону.

Спросонья я ничего не понимал.

— К чему такая спешка?

— Потом будет поздно. Они уже все знают. Высчитать тебя как моего мужа смог бы даже еж, а у них госбезопасность поставлена, как когда-то в стране, откуда они родом.

— Бандерша?

— Бандерша — подставное лицо. Как раз она не в курсе. Ей просто отстегивают приварок. Настоящий padrone — Тарзан.

— Тарзан?

— Ну да. Это его кликуха. Когда на него находит, он становится дикий, как Тарзан. В темных очках. Тот человек, что привез тебя к нам.

Меня резануло это «к нам».

— Не привез, а привел. Я его заставил. Твой Тарзан— мой бывший студент.

— Знаю.

— Откуда?

— Тарзан мне сказал.

— Он знает, что я твой муж?

— Конечно. Потому и привел. Любит пикантные ситуации. Тут только до меня дошло, что в Саг-Харборе он ломал со мной комедию.

— Ты с ним спала?

— Какое это имеет значение?

— Для тебя — никакого! — рассердился я. В самом деле, почему он меня должен интересовать больше, чем другие ее клиенты?

— Спала. Больше никем Тарзан не интересуется. — И усмехнулась: — Однолюб. Прикипел душой и телом.

— Я так понял, что он женат.

— Номинально. Семья у него в Ницце. К жене относится как к матери своих сыновей.

— А как он относится к тому, что ты спишь с кем попадя?

— Плохо. Предлагал развестись с тобой, уйти из «Матрешек» и стать его личной гёрл.

— А ты?

— Дала ему отлуп.

Как ни странно, эта извращенная форма верности мужу меня немного успокоила.

— Ты вчера сбежала?

— Сбежать от них невозможно. Такое только в детстве возможно — убежала однажды от приемных родителей, после того как «папаша» стал подваливать. А вчера просто отпросилась у бандерши, сказавшись больной: клиент, мол, попался чересчур активный, настоящий садюга. Это про тебя.

— Ты уверена, что они догадались?

— Знаю точно.

— И тем не менее Отпустили?

—Да.

Не стал больше пытать про Тарзана, да и так ясно: их связывают особые отношения, добром он ее не отпустит.

К вечеру, отмахав с полтысячи миль, мы уже были в Фанди. Поставили палатку, небо в алмазах, океан в ушах и ноздрях, Танюша на седьмом небе, заснула мгновенно.

Погони не заметил, хоть и поколесил по городу, прежде чем выкатил на хайвэй. Время от времени поглядывал в зеркальце, не сели ли нам на «хвост».

В первую же ночь моя матрешка раскололась, и одновременно с другими чувствами я испытал облегчение — конец проклятой неизвестности. На следующий день Лена исчезла.

9

Господи, какая выдалась ночь! Небо вызвездило, высыпав всю свою млечную наличность, ничего не оставив про запас. Внизу бесшумно катились волны, заливая каменистое дно, по которому мы успели пройтись посуху час всего назад — прилив, который в любую минуту грозил превратиться в потоп, а мы обозревали ночное буйство природы с высокого берега, из безопасного далека. Пьянили ночные запахи, тайные шорохи понуждали к изучению еще одного языка — природы. Дневные тревоги отступили на задний план, будто не вчера это с нами стряслось, а миллион лет назад, в доисторической тьме. Голова кружилась от легкости, свободы и фантазии. Но я уже знал, что за это безусловное, абсолютное счастье нам еще придется расплачиваться наличными. Вот-вот.

Уложив довольную Танюшу, мы бродили по береговой крутизне залива Фанди и, вместо того чтобы выяснять отношения, упорно, словно сговорившись, молчали, боясь потревожить эту божественную ночь, нарушить волшебство дышащей нам в затылок природы. В конце концов, не обменявшись ни словом, мы отправились восвояси и, глянув на свернувшуюся калачиком, посапывающую, кулачок во рту, Танюшу (только ночь возвращала это единственное разумное в нашей семье существо детству), мгновенно уснули обнявшись — так ухайдакал нас целый день драйва. Лена вздрагивала во сне, я прижимал ее крепче, она снова засыпала.

Проснулся среди ночи и в неверном свете луны долго смотрел на милых моих дочурок — Лену и Таню, пока не захлюпал от умиления и горя. Сон наяву, явь во сне, будто вижу их первый и последний раз. Никого из своих жен и детей не любил, как вот этих.

Окончательно пробудился, почувствовав на своем лице ее пальцы. Лена водила ими по руслу моих слез, и я заревел еще сильнее — вроде бы уже наяву. «Бедный мой, бедный», — шептала моя любимая родная шлюшка. А каково ей? Ее предутренний рассказ — шепотом, чтобы не разбудить Танюшу, по-русски, чтобы Танюша не поняла, если проснется, — был сух, как статистический отчет, мелькали города и годы, никаких эмоций, которые, так я понял, были растрачены, как и слезы, значительно раньше. Что меня удивило — рассказывая, Лена не грызла ногти. Подробности меня не интересовали, я слушал, словно речь шла не о моей девочке, но о чужом, незнакомом человеке — либо я все еще не проснулся и меня мучили кошмары. Реальность — если только это была реальность, а не сон — превосходила все страхи и подозрения.

— Ты должна была сказать мне это раньше! — крикнул я, не выдержав.

—Я пыталась, но ты как-то не внял, а исповедаться с разъяснениями невозможно.

И тут я вспомнил, как в очередной скандал из-за ее трат она мне врезала, что лучше быть проституткой, чем выслушивать мои мелочные попреки, и что нет разницы между браком и притоном: «Хочешь знать, я — настоящая шлюха. В самом что ни на есть прямом смысле. Предпочитаю в таком случае притон». Но я принял тогда за фигуру речи. У себя в Иркутске она действительно была подающей надежды танцовщицей, и если бы не спеклась вэлферная империя, которая, помимо зла, источала на своих подданных также дозированное добро и, в частности, пестовала юные дарования, Лену, кто знает, ждала бы, вероятно, видная балетная карьера. Однако с крушением социализма хореографическое училище в Иркутске лишилось государственных субсидий, спонсора из числа новых русских не нашлось, зато открылась граница, а заодно и новые горизонты: попасть в Джульярд-скул в Нью-Йорке представлялось теперь не более сложным, чем в Вагановское училище в Санкт-Петербурге. Брат, поставщик в зарубежные притоны молодых дарований, пусть совсем иного рода, предложил помощь и разработал сложный план, а чтобы не было накладки, решил подстраховаться и лично сопровождал девичий десант за океан. В Нью-Йорке, предупрежденный заранее, их должен был встретить Володин напарник-соделец, который к тому времени досрочно вышел из тюрьмы и тут же — за старое, возобновив деятельность в невиданном прежде масштабе ввиду фактической безнаказанности любого криминала в новой России. К тому же у них была крыша, что означает на российской тарабарщине тайных и влиятельных покровителей во властных структурах (не задаром, конечно). Но даже если б замели, всегда можно откупиться: у них там все прихвачены. А в России теперь продается все, включая атомные боеголовки и пост президента страны. Главное — знать точную цену.

Пока рассказ Лены совпадал в общих чертах с тем, что я узнал от Бориса Павловича. Это был первый вояж Володи за пределы бывшего СССР, а в русской диаспоре еще более волчьи нравы, чем в волчьих стаях Сибири, хотя вроде бы дальше некуда. Волк Володя оказался провинциалом и наив-няком против зарубежных русских волков. Так по крайней мере выходило со слов Лены, которые, когда она говорила, я принимал на веру, а потом стал сомневаться.

Сколько раз она меня надувала! Засомневавшись, вспомнил почему-то никогда не существовавшую школьную карусель, а скорее всего это был банальный инцест: у таких вот детских грешков самые длинные тени. Потому, может, и небылица про изнасилование в школе, чтобы скрыть куда более стыдное? Все, что связано с ее братаном-любовником, хоть и вызывало отвращение, но одновременно подстегивало любопытство. А сомневался я даже в том, что видел собственными глазами в «Матрешках». Мне легче было представить мою жену еб…ся с братом, чем с кем попало, по нескольку партнеров в день, но все они были безымянны, на одно лицо, в то время как ее любимого брата я имел честь знать лично. Тут до меня наконец задним числом дошло, что собачья свадьба в школе — это эвфемизм детской проституции в Нью-Йорке, куда Лена попала в школьном возрасте. Но это было маргинальное, излишнее, не нужное уже мне открытие.

Идея поездки в Нью-Йорк в группе будущих шлюшек для педофилов целиком принадлежала ее брату. Будто бы он, веря в талант сестры, очень переживал, что ее балетная карьера, едва начавшись, так внезапно оборвалась из-за распада коммунистического рейха. Вот он и предложил отправить ее с очередной партией девочек, которые летели по подложным вызовам — семейным приглашениям, для поступления в престижные школы, а у одной малолетки, тринадцати лет от роду, были бумаги об удочерении ее бездетной парой из Вермонта. У Лены на руках был документ с ПМЖ, и благодаря Борису Павловичу не пришлось ее переспрашивать, я и так знал: постоянное место жительства. Однако уже в ДФК, как только их растаможили, ждал сюрприз — вместо Володиного напарника встречали неизвестные лица, которые затолкали всю группу в микроавтобус и перевезли в соседний аэропорт Ла-Гуардиа, а уже оттуда вылетели в Калифорнию.

.Дело оказалось вот в чем.

Девичий трафик в Америку контролировался двумя соперничающими мафиями: одна, к которой принадлежали Володя и его напарник, называлась «Бог в помощь!», другая — «Братья Карамазовы». Ничего удивительного — в той же Италии их куда больше: «Коза ностра», «Каморра», «Ндрангета», «Ля роза», «Сакра корона унита» — с двумя последними контачат русские мафии, в том числе по трудоустройству девичьего молодняка в Европе и Америке. Борьба за живой товар и за рынок сбыта идет не на жизнь, а на смерть. Что и подтвердилось через пару дней после их приезда и послужило грозным предупреждением Володе: тело его напарника, который должен был встретить их в ДФК, нашли на Брайтон-Бич с перерезанным от уха до уха горлом. Те, кто его замочил, заботились не о сокрытии, но, наоборот, о паблисити. Вопрос для Володи стоял просто — либо он сотрудничает с новыми хозяевами, либо его ждет та же участь.

Я не верил ни в его добрые намерения, ни в его неведение. Подозревал, что он вступил в сговор со второй мафией еще в России, предав партнера: за деньги или под принуждением — не все ли равно? Так и сказал Лене, не выдержав.

— Ничего-то ты не сечешь, — вздохнула она. — Мы оба вляпались. Для него не меньший удар, чем для меня. Он потерял контроль над событиями.

— Но как он мог отдать сестру в бляди?!

— Иначе давно бы уже был упокойник.

— Это его слова, а не твои! Но даже если так! Почему не пожертвовал собой, чтобы спасти тебя?

— Хотел. Еле отговорила. Даже если б он пожертвовал собой, меня бы не спас. А если б не он, мне было бы еще хуже. Он мне помог. С самого начала.

— Чем же это он тебе помог? — сказал я насмешливо.

— Представь себе! Перед тем как разбросать нас по разным местам, мы проходили довольно строгий отбор. Некоторые отбраковывались сразу же после прикидочных взглядов: не подходили под физические и возрастные лимиты для нимфеток и шли по обычному разряду — в уличные проститутки.

— А ты?

— Прошла. Товарный вид — что надо. Пятнадцати не было, а давали еще меньше: маленькая, худенькая, несформировавшаяся. Знаешь, какой средний возраст русской проститутки? Четырнадцать. Шестнадцатилетних зовут старушками. Чем юнее, тем больше спрос. И еще одно преимущество.-Лена помялась, но я так понял, что это из-за Танюши — в ее спальном мешке раздался шорох, уж не разбудили ли мы ее своим шепотом? Танюша была мастерицей подслушивать взрослые разборки. Но там, слава Богу, все стихло.

— Какое преимущество? — переспросил я.

— Отбор включал медосмотр, а девицы шли по высшему разряду. Для них есть специальное слово: «mochita» — по-испански «целка».

— Но ты не была mochita! — воскликнул я. — Сама же сказала, что спала с братцем! Или тоже сочинила?

— Нет, не сочинила. — И снова замолчала.

Я ничего не понимал, голова шла кругом от ее вечных недомолвок. Или Володя тоже стал клиентом притона для педофилов? Господи, какой черт дернул меня связаться с русской!

Я тоже молчал — осточертело следить за ней, выпытывать ее прошлое, ловить на противоречиях. Но каким образом, переспав с братом, она снова стала девственницей, прибыв в Америку?

Я догадывался — что-то удерживает ее от очередного признания, но облегчить положение наводящим вопросом не желал. Хоть я ей и сочувствовал, но себе я сочувствовал тоже, а ее упрекал не в прошлом, но в его умолчании, во лжи. Я должен был знать все с самого начала. Где, наконец, гарантия, что ее нынешние признания если и не ложь от начала до конца, то смесь правды и выдумки? Часто она лгала без нужды, будучи не в ладах с реальностью, живя в воображаемом мире. Даже брат ее как-то в этом попрекнул. Или все эти фантазии были ее последним заслоном от действительности?

— Говори же! — не выдержал я. Ложь или правда, реальность или выдумка, я должен был слышать ее голос, потому что нет ничего хуже ее молчания.

— Ты хочешь знать подробности нашей жизни в борделе? К примеру, как мы изловчились ртом надевать клиенту презерватив во время минета?

— Ртом?

— Фокус-покус! Клиент пошел требовательный и за сотню баксов хотел голым болтом поворошить в девичьем тайнике. Или хочешь узнать, как мы вазелином там обмазывались, чтобы кровь в кровь через трещинки не попала? На случай, если маневр с презервативом не удастся.

Меня всего аж передернуло от подробностей.

— Все, что хочу знать, — каким образом у тебя в Нью-Йорке отросла целка, которой тебя лишил любимый братишка?

— У нас не было никакого выбора. — Лена не обратила внимания на мою грубость. — Бороться бесполезно, бежать некуда — держали взаперти в подвале какого-то дома в Лос-Анджелесе, как рабов, визы и паспорта отобрали, английский на нуле: минимум соответствующего сленга для общения с клиентом, которому менее всего нужны слова. Да и ликвидация Володиного напарника произвела сильное впечатление. А уж сколько погибло девочек за ослушание — не сосчитать! Даже тех, кому удалось вернуться в Россию, и тех доставали. У них разветвленная сеть по всему миру. Была у нас девчушка из ставропольской деревни — ее отчим продал за полторы штуки, предварительно попортив. Мамаша их однажды застукала, чуть не хайдакнула, вот он и решил ее подальше отправить и даже теоретическую базу подвел: убери соблазн — и греха не будет. Оправдывался, что это она его совратила, а не он ее. Наверное, так и думал, принимая ее детскую ласковость за бабью сексапильность. Прощаясь, обслюнявил всю. Она была уверена, что учиться за бугор посылает. Святая простота, да ей всего-то двенадцать было! Шла-через бюро по адаптации иностранцами русских детей. Вот ее и «удочерили». В Америку попала стамбульским транзитом — где сучья жизнь, так это там. Такого навидалась! В Кайхан-сарае их цепями к кровати приковывали — чтоб не сбежали. А за попытку к бегству так отмутузят — родная мать не узнает. Либо кислотой в морду плеснут. Это в лучшем случае. А в худшем — вывозят в море и топят. Рабочая норма «наташи» — а турки так наших девушек зовут без разбора — от двух до девяти мужиков за ночь. Говорят, на них русский акцент возбуждающе действует. Особо в цене наши блондинки, а она — настоящая, не крашеная блондинка. Вот клиент к ней и шел косяком. Она там к анаше пристрастилась — лишь бы забыться. А потом ее чуть курду не продали, а это уже полный завал: у курдов в рабстве не то что бежать — выжить невозможно. Хорошо хоть курд ее не взял — осмотрел, пощупал и решил, что товар изношенный. Здесь появилась только спустя два года — каким-то образом ей удалось что-то скопить, вот она и дала сутенеру на лапу, чтоб тот ее куда угодно переправил из Стамбула. В Америке вроде бы получше, а все равно никто у нас так не убивался, как она. Мы и решили, что это Бог над ней сжалился, когда она сбежала. Ее один американ снял на неделю — ему ее и выдали с документом. Она сначала испугалась, что ее в один конец посылают.

— В один конец? — переспросил я.

— Ну да. Работа по вызову бывает двух сортов — с обратным билетом и в один конец, когда баксик покупает девушку насовсем и может хоть до смерти извести. За десять тысяч долларов. Вдвое-втрое дешевле стоит снять девочку на несколько дней, на неделю. Чаще всего пенсионеры из Флориды заказывают. Силы у них на исходе, их скорее надо возбудить, чем удовлетворить. Работы в таких командировках у нас немного, зато можно попляжиться в свое удовольствие. Вот почему мы такие загорелые круглый год. Так и называется: путанский загар. Так вот, ее во Флориду и вызвали, клиент сердобольный попался. Спасительную акцию задумал, еще когда впервые у нас ее поимел и она ему все как на духу выложила. Попользовался ею всласть целую неделю, от звонка до звонка, и так понравилось, что даже предложил по-настоящему удочерить, хотя, учитывая возрастную разницу, скорее увнучить — чтобы продолжать, но уже в узаконенной форме. Только она — ни в какую. Тогда купил ей билет и отправил обратно в Россию. К отцу с матерью в станицу побоялась возвращаться и месяца два перебивалась в Москве — бродяжничала, попрошайничала, но к проституции не прибегала. И вдруг исчезла. Потом ее труп нашли возле мусорных контейнеров, в центре города, с проломленным черепом.

— Ты-то откуда знаешь?

— Оттуда. Все московские газеты трубили. Раскопали подробности и раскрутили ее историю. Спускаемся к завтраку — это в самый мой первый день было — на всех стульях лежат ксерокопии тех статей. Нам в назидание.

— А если ее не в отместку убили, а случайно» по общему российскому беспределу?

— Кто угодно мог. По всей стране сейчас отморозки бродят.

— Отморозки?

— Ну да, блатные, которые отпали от уголовного мира и совершают немотивированные убийства. Непросчитываемые. Знаешь, как дети кошку вешают? Отчего да почему — роли не играет. Вот так и отморозки пришибают кого ни попадя. Могли и они. Не все ли равно, коли она мертва! Кто бы ни кокнул, все равно убоина. Только судя по почерку — каратели из наших. Ветерка наслали. И устранили. Такое гадство! Сам понимаешь, какое у нас всех хреновое настроение в тот день было. Депрессуха. Надежда — она только до первого страха. Если что нам и светит, то разве что когда волосы на лобке поседеют. Один выбор остался — смерть. Володя готов был умереть, я — нет. Что угодно — только не смерть. Единственное, что непоправимо. Ты назвал меня как-то смерто-любкой, а все наоборот: жизнелюбка. Вот и попросила Володю мне помочь. Он, понятно, ни в какую. Но я ему объяснила, что пусть лучше сделает родной, чем чужой. Знаешь, тоже было не просто — найти время и место. За нами следили. Все произошло в день моего дебюта, за несколько часов. Володя плакал, когда ломал мне целку. Заодно объяснил, что к чему, нашколил. В тот же день я принимала первого клиента, а тот заплатил за целую и остался доволен — у меня там все продолжало кровоточить. Хочешь знать — второй раз еще больней: Володя осторожничал, зато клиент оттрахал меня по-черному. Самоутверждался за мой счет. Педофил — существо неполноценное. Тем более кто платит бешеные деньги, чтобы самолично продырявить девочку. Любая баба, наоборот, предпочтет забойного мужика наивнячку или комплексанту.

— Забойного — в смысле опытного?

— Не только.

— Твой первый клиент был новый русский?

— Америкашка. А коли есть деньги на фисташку, то скорее всего ликвид.

— Ликвид? Фисташка? — переспросил я.

— Ну да, ликвид. Тот же баксик. У кого мошна тугая. А фисташки — это начинающие. Вроде меня. Короче, старый пердила. Твоего, наверное, теперешнего возраста. Только разница между мной и моим клиентом была, сам понимаешь, куда больше, чем у нас с тобой. Да и физически вас не сравнить. Удручающе неспортивен, отвислый живот, отсутствие эрекции — потому и потянуло на mochita. По-научному — детоксикация, кажется. Или детофиксация. Ну чтобы вернуть себе потенцию.

— Вернул?

— Пришлось с ним повозиться. С моим-то опытом! Сначала только лапал и тискал, вот я и надеялась, что отсосу, как научили, — и дело с концом. Не тут-то было! Когда довела до кондиции, этот фраер в такой раж вошел — боялась, помрет на мне. Случается, когда такие жмурики трахают малолеток. Этот не помер, зато что там осталось у меня, разворошил окончательно. Так глубоко вошел — насквозь, казалось, прорвет и выйдет горлом. Взяла пару дней отгула, пока не оклемалась. С тех пор меня преследует ночной кошмар — что меня надувают и я вот-вот лопну. Так рано все началось, У меня и менструаций еще не было, — скорее констатировала, чем пожаловалась она.

— И ты стала работать в публичном доме? — сказал я, вспомнив, как она кричала во сне и я думал, что она не помнит своих кошмаров. До меня наконец дошло, что то ее сочувственное сочинение про Лолиту было автобиографическим.

— C'est la vie. Постепенно свыклась. Помнишь, ты говорил о мелодраматизации смерти? Тем более не надо мело-драматизировать проституцию, а то крыша съедет. Кошмар, конечно, жизнь не мила, выть хотелось. Но я себя убеждала, что все это не со мной происходит, о себе стала думать в третьем лице. Только бы не сравнивать, не вспоминать прошлое. Особенно балет, девичьи мечты и прочее. Вот тогда бы не выдержала. А так постепенно привыкла, глядя на себя со стороны, как бы и не на себя. Как мы смотрим в ящик: что бы там на экране ни делалось — не про нас. Так я и смотрела на свою жизнь как не на свою — как кино. На автопилоте жила. Вот и привыкла. Работа как работа. Не землю носом пахать. А любую трагедию, которых у нас не меньше и не больше, чем в других местах, можно списать как производственную травму. Что досадно — притупляет сексуальные чувства. Знаешь, через сколько мужиков я прошла? Нарасхват была. Баба подержанная, п… мозолистая. Так у нас говорят, извини. И представь, никакого при этом женского опыта. Ржавая селедка, которая считает себя фригидкой. К обязанностям относилась добросовестно, опыта поднабралась, стала профи, но ничегошеньки не испытывала, ни разу не вырубилась. Любовь — литературная выдумка, бабе все равно, кто ей вдувает, — так и решила раз и навсегда. Что тот мужик, что этот — без разницы. Потом, уже в колледже, прочла у доктора Джонсона: позиция смехотворная, удовольствие мимолетное, а расплата суровая. Иногда только тоска заедала, в самое неподходящее время. Какие-то отголоски смутных девичьих мечтаний: «Грусть-тоска меня берет, что не тот меня е…». Впервые почувствовала себя женщиной с тобой, да и то не сразу. После того как Танюша родилась.

— А с братом продолжали? Помолчав:

—Да.

— И он тебе платил деньги?

— Ничего-то ты не сечешь, — сказала Лена, не считая даже нужным отвечать на вопрос. — Он не злодей. .

— Ну да! Ангел во плоти.

— Что ты хочешь? До того как тебя встретила, единственный родной человек во всем подлунном мире. Последняя опора. Как и я ему. А у него до сих пор больше никого. Да никто другой, кроме меня, ему и не нужен. Мы с ним с детства одни. Знаешь, однокашки, если женятся, никогда не взрослеют. Так и мы с ним. Первый мужчина! Как бы не так! Какой он мужчина? Для меня он мальчик. Несмотря на фанаберию и выверты. Несчастья сближают, а мы с ним здорово припухли. Вот я его и жалела. В свободное от работы время.

— Ты его любишь?

— Люблю. Но не как мужика. И что меж нами было — совсем другое. Как дети. Как брат и сестра. Мы так и не повзрослели в представлении друг друга.

— И потом?

— Что потом?

— Ну, жалела?.. — Этот вопрос мне всего труднее дался. — После того как мы поженились?

— Мы еще раньше перестали. Как только с тобой встретились.

— А он подваливал?

— Подваливал.

— Бедный братишка! — вырвалось у меня. Как я его ненавидел!

— Бедный, — согласилась Лена, не заметив иронии. — Думаешь, ты один такой ревнивец? Он с ума сходил, когда я решила выйти за тебя. Хочешь знать, мы с ним думали жениться. Ведь никто не знает, что брат и сестра, фамилии разные. А почему нет? Но потом все изменилось.

— Почему?

— Да из-за тебя! — удивилась Лена на мою непонятливость. — Это было спустя полтора года после того, как нам Удалось вырваться. За месяц до нашей женитьбы он исчез, я о нем ничего не слышала все эти годы. Боялась, что достали sro. А появился, чтобы предупредить, что меня засекли. Только не «Карамазовы», которые перехватили нас в ДФК и увезли в Калифорнию, а «Бог в помощь!» — у них система отслеживания на высоком уровне. За пять лет они восстановили свои штатные ресурсы за счет подкреплений из России и ближнего зарубежья, вернули прежний статус и потеснили «Карамазовых» с девичьего рынка. У них теперь дело поставлено на поток. А как раз ряды «братишек» поредели после сшибки в ресторане «Три сестры» на Брайтон-Бич: они потеряли семь человек убитыми, а «Бог в помощь!» — только двух.

— Откуда ты знаешь? — опять подивился ее осведомленности.

— Володя участвовал в этом переделе. К тому времени он перешел обратно в «Бог в помощь!» и мстил за кореша.

— А как ты попала в «Матрешки»? Неужто твой братец не смог защитить тебя от собственной мафии?

Худший вариант, который я тоже не исключал — что сам навел их на сестру, — высказать не решился.

— Во-первых, он там не главный. Во-вторых, я шла в общем потоке, а коли прибыла в Америку как блядь, то, значит, блядь и есть — живи потом всю жизнь с этой биркой. Но главное даже не это. Ведь «Карамазовы» продолжают существовать. Володя сказал, что они меня тоже выследили и могут поквитаться за то, что сбежала. В назидание другим. А еще у них есть привычка мстить через близких. Представляешь, если с Танюшей что стрясется?! «Бог в помощь!» мне теперь крыша — коли я уже задействована в одной организации, другая не посмеет меня тронуть, если только не дойдет до крутой разборки. Да и условия работы у наших лучше.

Сам видел… Плюс, конечно, личное покровительство босса. Выхода никакого — не те, так другие. Вот я и вернулась к прежним занятиям — на этот раз по месту жительства. Они эту хату в Саг-Харборе давно приобрели. Их штаб-квартира. Когда сбежала от «Карамазовых», Володя предупредил, чтобы подальше держалась. Ты еще удивлялся, почему я тех мест избегаю. У них такого рода заведений — с полдюжины по атлантическому побережью. В Бостоне, Филадельфии, Майами. Даже в столице.

— В Вашингтоне?

— Вашингтон, округ Колумбия. Стриптизный клуб «Бабушка» и оздоровительный центр «Русский массаж» — помимо массажа, еще и ароматическая парная с сауной люкс. Со всеми делами, то есть с банными оргиями, — полторы-две косых. В соответствии с законом на стенах объявления:

«Пожалуйста, не просите о сексуальных услугах». Как и у нас в Калифорнии. От обратного: приглашение на еб…и, но на эзоповой фене. А тот берег по-прежнему закреплен за «Карамазовыми».

У меня голова шла кругом.

— Вижу, ты неплохо разбираешься в мафиозных структурах.

— Покрутишься среди них — станешь докой. Поневоле. Тем более все принадлежит одному человеку.

— Кому? Ты его знаешь?

— Ты его тоже знаешь.

— Так твой Тарзан сутенер?

— Девочки для него не главное, хоть он и мачо.

— Тогда на чем твой мачо делает деньги?

— Для него это не самоцель, хоть он и зашибает большую деньгу. Он — человек идеи.

— Идеи? Какие могут быть идеи у содержателя борделей?

— Представь себе! Вендетта. Возмездие — составная часть справедливости. Так он считает. А на нынешнем этапе русской истории произошел вывих социальной справедливости, и он лично призван вправить его обратно, но предварительно надо слупить миллионы. В Америке он отмывает деньги, которые зашибает в Москве.

— На чем? — спросил я, больше заинтригованный финансовой деятельностью моего бывшего студента, чем его идеями.

— На притонах, на игорных домах, даже русский журнал анонимно здесь выпускает — редакция на Стейтен-Айленде. Я там была. Шикарный особняк с колонным портиком, а по сторонам мраморные сфинксы. Редактор взятки берете тех, о ком статьи печатает. Он из тех, кому нельзя верить, даже когда они говорят правду. А как-то Тарзан привел в «Матрешки» одного латинос. Тот выбрал меня, но Тарзан ему отсоветовал. Больше никого в тот день не было. Деловая встреча, часа три о чем-то базлали. До меня долетало, когда проходила мимо. О травке — что через Москву и Тбилиси ее легче всего провезти. Точнее — дешевле всего. А оттуда уже — обратно в Америку.

— А ему за это отстегивают проценты? Вот я уже и феню по-ихнему. Поднабрался.

— Не только. Насколько знаю, там у них более тесные отношения. Часть дурмана идет через Россию транзитом, другую — русские покупают сами, а расплачиваются с наркобаронами современным оружием, а то в российской армии стало бесхозным после распада империи. Россия — новый рынок для сбыта травки, объем потребления за десять лет возрос в тысячу раз. Сто тонн в год. Вот колумбийцы в срочном порядке и осваивают. С помощью русских.

— А как вы ушли от «Братьев Карамазовых»? — вернулся я от общих дел к ее личной судьбе.

— Ушли… Сделала ноги! На попутке. Я одна. Володя хоть и работал на «Братьев», но жил к тому времени в большой зоне, появлялся когда хотел, исчезал, сам себе хозяин. Никто не знал, что мы в родстве. А девочки все на привязи, под колпаком. Пусть и невмоготу иногда бывало, но бежать не собиралась — куда от них сбежишь? Все равно достанут. А вот представился случай — импульс сработал. Как-то везли меня к клиенту, пописать отпросилась. Выпустили из машины, я в кусты, а оттуда вижу соседнее шоссе. Ну и побежала, сообразив, что им меня не догнать на машине — соединительный съезд с одного шоссе на другое через несколько миль. На мое счастье, меня тут же подобрал какой-то старичок. Спрашивает — куда? Я говорю — все равно. У него в машине сотовый телефон: дозвонилась до Володи — достал денег, посадил на самолет. Мы просчитали все варианты и решили, что лучше всего слинять на другой берег и закопаться среди миллиона русских в Нью-Йорке.

— Закопаться? — переспросил я.

— Ну да. Зарыться в землю. Лечь на дно. Затаиться. Затеряться среди других русских. Как видишь, оказалась права — шесть лет не беспокоили. Не до меня — меж собой разбирались.

— А что теперь?

— Теперь? — переспросила она, словно удивляясь, что сам не догадываюсь. — Если бы ты вчера не вмешался, то можно было еще потянуть. В конце концов, я уже не девочка, да и клиентура — не педофилы. Обычные мужики из новых русских, без видимых сексуальных отклонений, более-менее постоянная клиентура, редко когда сторонний гость вроде тебя. Хуже нет, когда одноразовые клиенты. А так работа непыльная.

— А если все-таки обратиться в полицию?

— Безнадега. Равносильно самоубийству. Вот тогда мне крышка. Пуля в черепушку. Или перо под ребра. Тем или иным способом, но грабанут непременно. Думаешь, охота расчлененкой в подъезде валяться в назидание другим? Ребята крутые.

— Не преувеличиваешь?

— Знаю. Выбор у меня теперь — умереть или исчезнуть. Умереть взаправду или понарошку.

В одном ее расчет оказался верным: она пошла не по тропе, а сквозь лес, как всегда ходила в тайге — в детстве. Но именно это и непредставимо для североамериканца. За исключением разве что индейцев, но их в поисковых бригадах, на наше счастье, не оказалось.

Под утро, как ни странно, мы заснули, и я снова не знал, во сне или наяву она рассказала, а если во сне, то кто кому снился — я ей или она мне? Чей это сон? Как с тем метафизическим сном, в котором китайцу приснилось, что он мотылек, а проснувшись, он уже не знал — то ли он человек, которому приснилось, что он мотылек, то ли он мотылек, которому все еще снится, что он человек. Вот и я запутался — окончательно и бесповоротно. Единственный, кто точно знал, наяву или во сне, — Танюша. А мы-то были уверены, что она спит.

На следующий день, когда я возвратился после безрезультатных поисков исчезнувшей Лены и забрал Танюшу у флоридских старичков, она так мне прямо и выложила:

— Я все про маму знаю — она блядь.

Таня произнесла это слово по-русски — не уверен, что она понимала его значение.

Хотя кто знает.

10

Вот мы и покончили с прошлым, которое слилось наконец с настоящим — займемся им без ретроотступлений, учитывая накат событий.

— Тебе нравится мадемуазель Юго? — спросила меня Танюша накануне приезда Жаклин.

— Ничего.

— Она красивее мамы.

— Ты думаешь? — удивился я не столько самому сравнению, сколько предательству Танюши, которая в отсутствие Лены занялась сватовством.

Или это с моей молчаливой подсказки, а интуиция у детей, известно, как у зверей, — вот она и подслушала в моей подсознанке то, что я сам слышать не желаю. И дело вовсе не в том, кто красивее, по мне, красота — понятие относительное, никчемное и мало влияет на наше либидо, а под ним я подразумеваю нечто более сложное и разветвленное, чем дедушка психоанализа. На месте Танюши я бы не сравнивал — так несхожи Жаклин и Лена. Помимо индивидуальных — родовое отличие: одна — насквозь француженка, а другая — с ног до головы русская. И хотя я патологически как-то связан с инфернальницей Леной, культурно и духовно мне ближе разбитная Жаклин: мы с ней — из одного мира, в то время как Лена — из twilight zone. Род любовного наваждения. С ней я испытал всю тяжесть, всю тягость любви, а с Жаклин — пока что — легкость дружбы и взаимной приязни.

Странно, что до сих пор не замужем. Такие, как она, должны, наверное, перебеситься на воле перед тем, как связать себя узами брака. Были ведь в ее жизни и страсти, и разочарования, она не из тех, кто долго простаивает. Французский темперамент. Или это литературный миф? Вспомнил свой сорбоннский роман тысячу лет назад: то, что француженки, не в пример американкам, знают толк в любви, — несомненно. Судя по опросам, из них получаются более надежные жены, чем американки, но до свадьбы они свое не упустят. А что, если американки, выйдя замуж, добирают то, что не получили в девичестве? Имею в виду, понятно, матримониальное, а не физическое девичество.

Есть ли кто у Жаклин на данный момент? Какое мне дело! Не привык долго обходиться без женщины, мысленно уже изменяю Лене, хоть и стыжусь этого. Как легко было бы все свалить на дружка: это не я, а Он! Только это я, а не Он. Не похоть, скорее желание тепла и доверия. Иначе зябко и одиноко на ветру. А каково сейчас Лене? «Там, далеко, на севере, в Париже…» — какой, однако, надо иметь культурно-географический инстинкт, чтобы, будучи петербуржцем, почувствовать, что севильцу Дон Жуану Париж покажется далеким севером. Что говорить, великий поэт — не знаю равных Пушкину ни в русской, ни в английской литературе. Но это так, к слову. А сейчас мне стыдно перед Леной, перед собой, даже перед Жаклин за грешные мои мысли. Помню, как принял сексуально многоопытную Лену за девственни-цу. Но в ней и вправду было что-то от девушки — скверна не пристала к ней. Ни к душе, ни к телу. Ни тем, ни другим не участвовала в разврате, к которому принуждена обстоятельствами.

Я женился на девственнице, которая оказалась проститутки, но проститутка оказалась девственницей. Это трудно понять, а объяснить и вовсе невозможно. Разве что Жаклин — она из тех, кто с полуслова.

Вот ей и начал рассказывать. Не все, конечно, — на все я не решаюсь даже в этой исповеди. В устном рассказе лакуны были еще более обширные, но основной сюжет — проституточья карьера Лены, вплоть до бегства — был мной изложен без утайки. О ее возобновлении на шестой год замужества в «Матрешках» в Саг-Харборе — умолчал. Уложился часа в два — крупно поспорив перед тем с Танюшей, которая наотрез отказывалась в кровать, возбужденная присутствием гостьи. Уломала ее в конце концов Жаклин, которая обладала даром убеждения таких вот малолеток. Танюша выканючила у нее обещание прийти завтра. Я предложил ей просто переночевать у нас, тем более альтернативой была подруга в Бруклине. Жаклин сразу же согласилась, Танюша захлопала в ладоши. Потом у нас вышел небольшой спор, кому спать в Танюшиной комнате. Танюша предложила Жаклин устроиться со мной в нашей с Леной двуспальной кровати, которую я хотел целиком уступить ей, а сам бы устроился на раскладном диване в комнате с Танюшей. В конце концов был выбран третий вариант — раскладушка досталась Жаклин. Истратив все силы на убеждение взрослых, Танюша мгновенно заснула.

— Из вас бы вышла хорошая беби-ситтер.

— У меня уже есть профессия.

— Ну тогда мать, — пошел я на компромисс.

— Не пришлось.

— Пока что, — зачем-то добавил я и приступил к исповеди (см. выше).

Потом была сессия вопросов-ответов. Точнее, допрос.

— Да, отфаксовал Борису Павловичу снимок — Лена оказалась Леной, чужих имен не присваивала. Хоть в этом меня не наколола.

— По ее словам, снятые со счета семь тысяч ушли на откуп — пусть временный, но это была та передышка, в которую Лена полагала, прихватив Танюшу, бежать в Европу.

Так выходило по крайней мере с ее слов. В последний момент передумала, решив, что негоже отнимать у меня дочь. Да, это она мелькнула в ДФК, где я ее выслеживал, но утверждает, что пришла попрощаться с Володей, а решение не уезжать приняла раньше.

— Не так прямо, как у вас выходит, но по сути — да: балетный реванш с помощью дочери, перенос личной мечты, которая кончилась крахом, в следующее поколение. Скорее, однако, на неосознанном уровне.

— Точно ничего не знаю, но полагаю, засекли нас еще в Нью-Йорке — те самые два филера, которых повстречал в Фанди, когда рыскал по заповеднику в поисках мнимо исчезнувшей Лены, а Танюша заметила в машине у балетной школыу По-видимому, Лене удалось оторваться от погони в Фанди, а вот ушла ли она от них в Нью-Йорке — то, что я хотел бы сам знать. Если Танюша не обозналась и в самом деле видела Лену, А вот для чего они устроили засаду у школы, не знаю. Судя по тому, что Лена явилась-таки к школе, о чем у нас уговора не было, вычислили ее они верно: Лена — безумная мать. Но могли и к Танюше присматриваться — тогда появление Лены было для них неожиданным подарком.

— Скорее последнее, — сказала Жаклин.

Одно — когда сам так думаешь, а другое — когда слышишь от другого. Сердце у меня так и сжалось от тревоги за Танюшу. Жаклин поняла мое состояние и дотронулась до моей руки:

— Но теперь, когда засекли Лену, их планы должны измениться.

— Да, — сказал я.

И тут у меня мелькнуло: что, если Лена попалась не на материнских чувствах, но сознательно отвела охоту, предложив в качестве дичи себя? Потом я себя часто спрашивал: будь на то мой выбор, согласился бы я на эту подмену? А Жаклин, в ответ на ее утешение, так и сказал, что не готов потерять Лену даже ради Танюши. Вкратце объяснил ей про двух дочерей, а заодно вспомнил ряд незначительных эпизодов из нашей семейной жизни.

— Скажем, как однажды выгнал из палатки енота-беби, а когда явились мои дочки, младшая расплакалась, что не застала енотика, а старшая попрекнула, что я оказался не на высоте положения: «Чем он тебе мешал?» Уточнил про брата — что ревновал к нему не только физически:

— У них было общее прошлое, куда мне вход заказан. Да я и не очень стремился. К примеру, они боготворили свою мать, которая их покинула в раннем возрасте, да и при жизни обращала не много внимания, а Лену так даже потеряла в тайге.

— Что, если за любовь они принимали детское, неосознанное чувство вины, когда их мать погибла? — предложила Жаклин свою версию этой странной зацикленности.

Мог бы ей, конечно, ответить, что мы здесь, в Нью-Йорке, давно уже переболели психоанализом, тогда как у них в провинции… Но Жаклин так близко к сердцу принимала нашу семейную драму, и я промолчал.

Жаклин оказалась не только хорошей беби-ситтершей, но и первоклассной утешительницей. Никто не виноват, что утешение сродни нежности, а нежность мне всегда казалась более сексуальной, чем страсть, — не знаю, понятно ли вы-. ражаюсь. В том смысле, что эрекция на почве нежности более длительна —.это во-первых, а во-вторых, не заканчивается с оргазмом, а возникает снова и снова. Имею в виду оба пола. Не только женские слезы возбуждают мужика, но и наши — женщину. Русская бабья поговорка «Я его пожалела» — вместо «Я ему дала». Короче, я сам не заметил, как наш с Жаклин платонический роман обрел неожиданно более традиционные формы.

Перед тем как уже под утро улечься на раскладушку, Жаклин испробовала вместе со мной все прелести двуспальной супружеской постели. Удивила меня, однако, не ее уступчивость, которую я отнес было на счет легкости французских любовных нравов — и оказался еще как не прав. За исключением первой жены всю жизнь мне доставались ошметки, огрызки, обмылки — я был классическим вторым мужчиной, пока не встретил Лену, у которой был, наверное, двухсотым. И вот под занавес моей сексуальной жизни мне досталась самая что ни на есть девственница, со всеми вытекающими отсюда физическими, психологическими и моральными последствиями. Чтобы к вызывающе красивой Жаклин никто до меня не подваливал и она осталась невостребованной — вообразить невозможно! Одно из двух: либо ей надоело хранить свое девство, либо она приняла меня за принца, не дождавшись настоящего. Да и водятся ли у них в Нью-Брансуике принцы? А у нас в Нью-Йорке? Не перевелись ли они по всей земле? Разве что в каком-нибудь африканском племени. Вообще классические любовные эмоции потеснены, если вовсе не вытеснены под конец этого столетия из нашей цивилизации. Если где и вспыхивают, то в более затерянных, примитивных обществах. Кормовая база для тамошних Шекспиров и Пушкиных.

Короче, вослед Танюше и с ее прямой подсказки я также совершил акт предательства по отношению к Лене, будто весь ее сюжет, имевший ко мне личное касательство, был исчерпан. Или все-таки я был первым, пусть и мысленно, дав телепатическую шпаргалку Танюше? Старый вопрос — по деянию или по умыслу будем судимы? Да и негоже сваливать на ребенка. Меня самого смущало, как быстро удалялась Лена из моей жизни, переходя в разряд воспоминаний, будто уже мертва. А если и в самом деле мертва? Мысль эта протекла сквозь меня, не затронув эмоций, что можно объяснить и ее гипотетичностью. Чистая, наивная, прямодушная, никем до меня не тронутая, истосковавшаяся по любви, а потому такая отзывчивая, Жаклин мешала мне эмоционально сосредоточиться на моей утрате. Я не был в нее влюблен — как и она в меня, думаю, — но, предаваясь с ней ласкам на нашей с Леной двуспальной супружеской кровати, я постепенно изйечивался от любви-болезни, которая лихорадила меня все последние годы.

Доверие за доверие. Под утро, в благодарность, досказал Жаклин свою историю, признавшись во всем как на духу.

Ничего не утаив.

Вроде бы.

О чем невозможно говорить, о том следует помалкивать, говорил Витгенштейн, перефразируя Гамлета.

Я освободился от любовной болезни, но боль воспоминаний затаилась где-то на самом дне и мучила, как в ампутированной конечности.

11

Утром, оставив Танюшу с Джессикой, отправились с Жаклин на Федерал-Плаза, 26, в штаб-квартиру ФБР. У нашего дома дежурила полицейская машина, а днем слесарь должен был поставить полицейский замок без замочной скважины снаружи.

Конечно, я бы предпочел иметь дело с одной Жаклин, не подключая американские органы — бюрократическая прямолинейность методов и мышления их сотрудников общеизвестны, но Жаклин верно рассудила, что никто больше не сможет обеспечить Танюше надежную защиту. Хорошо хоть взяла на себя ознакомить нью-йоркскую полицию с сутью дела (как она се сама понимает и не вдаваясь в подробности, которые ей самой до сегодняшней ночи были неизвестны), избавив меня от тавтологии да еще с экскурсами и пояснениями, в которых не нуждались ни Жаклин, ни Борис Павлович. Последний прибыл в тот же день, что и Жаклин, и удивил уже в аэропорту, когда я предложил остановиться у меня, а он отказался:

— Мне заказана гостиница в Манхэттене.

— Кем?

— ФБР. Речь как-никак о русской мафии на территории Штатов.

Теперь, задним числом, мне оставалось только поблагодарить ФБР за заботу о моем питерском приятеле: Жаклин в качестве гостя во всех отношениях предпочтительнее.

В нью-йоркском офисе ФБР на 28м этаже я служил также толмачом: Борис Павлович не говорил по-английски, Жаклин — по-русски. В отличие от последней наш хозяин, высокий лощеный негр, будучи специалистом по мафиям, знал итальянский и русский и попутно обменивался с Борисом Павловичем репликами. Между ними сразу установился контакт — мы с мадемуазель Юго составляли другую пару этого странного квартета.

Наша беседа свелась к допросу — скорее Бориса Павловича, чем меня.

— Вам приходилось иметь дело с русскими поставщиками девочек? — с ходу спросил по-русски Стив (так звали негра, который представился агентом по особым поручениям), из чего я заключил, что ФБР уже в курсе злоключений моей жены в Америке. Я исправно перевел Жаклин вопрос, а потом и ответ Бориса Павловича, чтобы она не чувствовала себя в нашем обществе одиноко.

— Девочки — это мелочевка для наших мафий, которые я бы не рискнул назвать русскими: нацменов в общей сумме там больше, чем чистокровных русских, — это во-первых, а во-вторых, они работают в тесном контакте с итальянцами, греками и колумбийцами, образуя международные картели со смешанным бизнесом.

— Чем именно они занимаются?

— Вывоз нефти, природного газа, сибирской пушнины, алмазов, золота и алюминия по экспортным лицензиям, латиноамериканская и среднеазиатская «дурь», отмыв грязных-денег С помощью оффшорных фирм и совместных предприятий, заказные убийства, контрабанда оружия, вплоть до баллистических ракет, а в перспективе — портативных ядерных бомб.

— В Америке такие тоже имеются, называются «рюкзачными», не отличить от обычной клади. У нас, однако, нет пока сведений, что мини-ядерные устройства советского производства поступили на черный рынок, а он под нашим контролем.

— Не уверен, что черный рынок можно держать под полным контролем — кому бы то ни было. Неуправляем и неподконтролен. В обмен на «дурь»-наркоту наша братва поставляет самое современное оружие — от автоматов «АК-47» и гранатометов ракетного действия до армейских вертолетов «Ми-8» и ракетных установок класса «земля — воздух»? Почему не атомные бомбочки? Вполне возможно, до рынка они еще не дошли, но в наших арсеналах их недосчитывается больше ста штук. Есть товар и есть покупатель, рано или поздно они должны встретиться. Если уже не встретились. Мы знаем далеко не о всех сделках на международном черном рынке, а тем более таких: строжайшая тайна тут главное условие. Где гарантия, что мы успеем предотвратить атомный шантаж, от кого бы он ни исходил — арабских террористов или колумбийских наркодельцов?

— У нас тоже есть сведения, что Москва становится перевалочным пунктом в наркоторговле, — сказал Стив, а я вспомнил того латинос, которого Лена видела в «Матрешках». — Благодаря либеральным попущениям и всеобщей коррупции на ваших таможнях. Меняются маршруты наркотрафика. Куда дальше, если даже к нам в Америку колумбийское зелье попадает теперь через бывшие республики бывшего СССР.

— Несколько лет назад мы захватили тонну героина на финской границе. На сто миллионов долларов. Все чин чином — «дурь» в пластике, а пластик, чтоб отбить нюх у розыскных собак, обработан уксусом, и все добро запаяно в консервные банки с надписью по-русски: «Мясо с картошкой».

— И куда делся этот героин? — усмехнулся Стив.

— В том-то и дело. Криминоген на всех уровнях, сверху донизу, по горизонтали и по вертикали, по всем осям. Все на продажу. Сами таможенники участвуют в сделках наркота — оружие. Наши пытались даже толкнуть дизельную подлодку из Кронштадта за пять с половиной миллионов, с доставкой в портовый город Турбо, с экипажем в шестьдесят два человека с капитаном в придачу — отставным контр-адмиралом. Но колумбийцы подумали и от субмарины отказались. А вот чемоданчик с ядерной начинкой наркокартелям, думаю, не помешал бы. Или даже несколько. Чего мелочиться: каждому картелю — по атомному заряду. На этом деятельность вашего Управления по борьбе с наркотиками можносчитать законченной.

— Вы не преувеличиваете? — спросил Стив. — Это не очередная русская страшилка? У вас апокалипсическое сознание. Вот уже целое столетие Россия готовит человечество к концу света.

— Все намного проще и реальнее, чем вы думаете. Речь идет о маломощной килотонной бомбе, закамуфлированной под чемоданчик. Шестьдесят на сорок и на двадцать: провезти — без проблем. А привести в действие — и того проще: один человек в полчаса. Идеальное оружие для ядерного терроризма. Взрывной потенциал — до ста тысяч жертв. Не говоря об экологическом ущербе — на много десятилетий вперед.

— Ваши генералы отрицают само существование ядерных чемоданчиков на вооружении Российской Армии.

— Откуда армейским генералам о них знать! По линии Министерства обороны они не числятся. Техническая разработка и производство велись в строжайшем секрете по заказу и под эгидой КГБ. А в верхах тем временем дебатировался вопрос об ограниченном использовании ядерных зарядов диверсионного назначения террористическими группами на Ближнем Востоке.

— Когда это было?

— Четверть века назад, в самый разгар детанта. Сколько с тех пор воды утекло. Советский Союз приказал долго жить, перестал существовать КГБ, исчезли прежняя иерархия и преемственность. Короче, распалась цепь времен. Кремль уже не обладает прежней властью даже над тем, что осталось от страны. Россия все еще слишком велика для управления ею. Стоит ли удивляться, что часть ядерного арсенала стала бесхозной, а непосредственные владельцы занялись его сбытом налево. У нас сейчас все на продажу. Почему не ядерные боеприпасы?

— А откуда вам известно? Борис Павлович усмехнулся:

— Больше двадцати лет я проработал в ведомстве, которое руководило производством ручных бомб с ядерной начинкой.

Довольно скоро я понял, что, пользуясь знанием русского;

Стив оседлал Бориса Павловича, вытягивая из него информацию мощным насосом профессионального любопытства — я едва поспевал переводить для Жаклин, которая хлопала своими длинными ресницами, выпав из контекста беседы. На какое-то время они словно забыли о причине, что свела нас вместе, а обо мне вспоминали исключительно как о толмаче. Да я и сам увлекся, слушая и переводя Бориса Павловича. Картина, которую он рисовал, становилась все зловещее: в России не осталось структур, не задействованных мафией, — от министра до бомжа.

— А Кремль?

— Что Кремль! Там люди из иного теста? Рыба гниет с головы.

Здесь мне пришлось разъяснить смысл этой поговорки — обоим, не только Жаклин, — так далеко русские познания Стива не простирались.

— Вот почему трудно вычленить одно мафиозное предприятие от другого — все переплетено, тесная связь, одна крыша. По-вашему, мафия — группа бандитов, да? На самом деле — социальный институт. Если хотите, буфер между государством и обществом. Отсюда такой отработанный механизм взаимодействия мафиозных и государственных структур.

— Но президент вне подозрений, — уверенно высказал Стив точку зрения американского правительства, которое сделало ставку на нынешнего хозяина Кремля.

Борис Павлович расхохотался:

— У президента две дочери, два зятя, несколько внуков, а сам он одержим писательским честолюбием — строчит мемуар за мемуаром. Не сам, конечно, а под его диктовку.

— Не вижу связи, — сказал Стив.

— Зятья вроде бы хорошие ребята, но не очень приспособленные к новым временам. Вдобавок избалованные. Вот и приходится им помогать по принципу «тяни — толкай» (опять потребовалась помощь переводчика). Один из простого летчика становится шефом «Аэрофлота», а другому и вовсе требуется регулярная подпитка, чтоб не накрыться. Тем временем президент-графоман кичится скромной зарплатой, а живет главным образом на литературные гонорары.

— Ну и что?

— А то, что книжный аванс на кремлевском уровне стал эвфемизмом взятки. Санкционированная министром сделка приносит ему шестизначный гонорар за ненаписанную книгу все равно о чем. С президентом — бери повыше. Его британский агент прибыл в Америку за миллионом, а убыл ни с чем. Но как у вас в голливудских фильмах — happy end: мировые права купила некая «Белка», хотя ни сном ни духом про издательские дела прежде не ведала. Концерн, торгующий русской нефтью на Западе. Власть в одной связке с мафией. Вот они и отстегивают друг другу: они ему миллион, а он им — концессии.

— У вас есть доказательства? — спросил Стив.

— Тоже мне бином Ньютона! (Очередная сноска переводчика.) За красивые глаза, что ли, миллион ему отвалили? Кремль заражен криминогеном. Высший гарант законности и правопорядка — заложник мафиозных структур. «Коза но-стра» в Кремле. Не демократия, а клептократия. Точнее, мафиократия. Или уркократия.

— А вы что хотите? Охлократию? — поинтересовался Стив..

— Вопрос на засыпку, — рассмеялся я.

— Уж коли играть в слова, я бы предпочел логократию, — сказал Борис Павлович. — Или идеократию. Но это все относится к области утопии. Наша демократия напрочь застряла на мафиозном уровне. Если министр может толкнуть концессию за сотню штук, то почему бывший офицер госбезопасности не имеет права продать ядерный снаряд? Да и что им остается? После ликвидации организации двести тысяч кэгэбешников остались без работы. Один из них перед вами. Армия труда. — Вы нашли работу.

— Как и многие мои коллеги. С небольшой разницей: одни ловят преступников, в то время как другие сами стали преступниками. Кто по мелочам, а кто по-крупному — торгует ядерным оружием. Тем более на высшем уровне никто не заинтересован в разоблачениях — одно потянет за собой другое, потом третье, четвертое, пятое. Неизвестно, на кого в конце концов мы выйдем. Точнее — известно. У каждого есть крыша, а у крыши есть своя крыша — принцип пагоды.

— Выходит, генералы нас обманывают про ядерные бомбочки не только по невежеству?

— Одни — по невежеству, другие — из корысти, третьи — из страха. Задействованы высокие лица и большие деньги, а заказное убийство стало модой.

— А чему мы обязаны вашей откровенности?

— В стране есть здоровые патриотические силы, которые хотят навести в ней порядок.

— Коммунисты?

— Коммунисты — политический анахронизм. В социальном срезе — это средний класс. В армии — офицерство. В бизнесе — средний предприниматель и банкир, придавленные мафиозными монополиями. И прочие.

— Среди прочих ваши безработные коллеги? КГБ ушел в подполье?

— Тайные сборища в катакомбах, масонские ложи, партизанские отряды, — отшутился Борис Павлович, уйдя от ответа.

— А как насчет массовки с портретами Сталина? — спросил я.

— А что им остается? Рекордный уровень обнищания, алкоголизма и преступности, снижение рождаемости, рост смертности. Плебс, попса и криминалитет. Каждый день население уменьшается на тысячу шестьсот человек, в год — порядка полумиллиона. Каждый пятый ребенок рождается дебилом, а сколько дебилов среди взрослых! Генетическая и социальная деградация, вырождение нации. Иначе чем геноцидом это не назовешь. Не говоря уже об экологической катастрофе, которая происходит на каждодневном уровне. То, что грозит миру в будущем, в России происходит сейчас. Вот объяснение нашей готовности сотрудничать с вами на неофициальном уровне. Еще не было случая, чтобы человеку, увязшему в болоте, удалось вытащить самого себя за волосы.

— Я не уверен, что у нас общие цели, — осторожно заметил Стив

— А я уверен, что противоположные. Только что с того? На данном этапе каждый из нас может помочь другому.

— Что вы имеете в виду?

— Вам нужно выйти на наркомафию и торговцев ядерным оружием, а нам с помощью вашего разоблачения — на тех, кто их прикрывает из Кремля. Внутри страны такое разоблачение невозможно — все информационные коммуникации, включая телевидение и прессу, принадлежат кремлевской и прокрем-левской мафии.

— Мы не заинтересованы в смене руководства страны.

— Знаю. Но вы забываете, что поставлено на карту. Ваш кремлевский выигрыш ничтожен по сравнению с возможным и вероятным проигрышем. Риск слишком велик. Из-за ближайшей политической выгоды вы упускаете, чем грозит человечеству союз двух мафий — колумбийской и русской Если б только наркотики! А вот как рванет такая бомбочка в Манхэттене…

— О чем говорить! На данном этапе наши задачи совпадают. В противном случае мы с вами бы тут не беседовали.

— Я здесь по просьбе профессора Кендалла, — уточнил Борис Павлович.

— Я — тоже, — рассмеялся Стив.

— Хорошо хоть вспомнили, — сказал я.

У Стива тоже накопились кое-какие сведения о русской мафии, с которыми он ознакомил присутствующих.

ФБР, пообвыкшееся с мафиозными структурами типа «Коза ностры», с четким разделением труда и высокой шкалой семейных ценностей, поначалу было в полном шоке от русских мафиози с их хаотической работой, анархией, многоначалием (одних только «крестных отцов» несколько сотен, а потому приказ об убийстве может исходить практически от хого угодно) и всеядностью — бросками в разных направлениях на все, что плохо лежит. Качественное отличие — не в пример безграмотным сицилийцам и неаполитанцам у большинства русских гангстеров высшее образование, а то и научная степень. Не говоря уж о количественной разности — две дюжины фольклорных семейств с двумя тысячами боевиков «Коза ностры», в то время как у русской братвы несколько сотен группировок, из них четверть орудует в США, и как минимум сто тысяч членов.

— Добавьте к этому изощренное мошенничество, вымогательство, рэкет, ни с чем не сравнимую жестокость и головокружительные новации, которые и не снились итальянцам. Например, гениальная по своей простоте и неожиданности схема присвоения налогов на бензин, наколовшая правительство США на сотни миллионов долларов, — жидкое топливо, не подлежащее налогу, продавалось под видом дизельного, облагаемого налогом. Вслед за нефтяной аферой последовали операции с драгоценными камнями, золотом, наркотиками, недвижимостью, переправка ворованных машин в Россию, аферы с фондами социальной помощи и медицинской страховкой. Вплоть до компьютерного взлома в Сити-банке и электронного трансферта десяти миллионов с одного счета на другой — итальянцам такое не по мозгам. Обналичить успели только четыреста тысяч, но все равно рекорд хакер-ства. В целом федеральная казна теряет от действий русских мафий по полтора миллиарда в год. Подсчитали — прослезились, — вставил Стив русскую поговорку, которую я слышал впервые и, только переводя ее Жаклин, допер до смысла.

— Это что! — опять осклабился Борис Павлович. — Что ваши полтора миллиарда в год в сравнении с двумя миллиардами, которые теряет Россия на нелегальной внешней торговле ежемесячно. За последние три года из России на Запад попало от сорока до шестидесяти миллиардов нелегальных долларов.

— Это нам более-менее известно — русские прибывают на Кипр или в Антигуа с кейсами, полными долларов.

— Кейсы — дело прошлое. Сейчас доллары перевозят в пластиковых пакетах, которые новые русские называют гон-донами. Извините, — повернулся Борис Павлович к Жатй лин, а она ко мне. Мне что — я перевел. — Что же касается безвизового Кипра или Антигуа, да хоть Лихтенштейна или Каймановых островов — это так, для пристрелки, запасные аэродромы для мафиозных боссов на случай нежелательных политических изменений в России. Главное направление теперь — США. Быстрыми темпами осваивается игорный и гостиничный бизнес. В представлении наших авторитетов Нью-Йорк должен стать пригородом Москвы. На очереди — скупка недвижимости в Манхэттене. Так же как в фешенебельных районах Парижа, Лондона, Ниццы, Вены, Берлина. А пока что осваиваются Майами, Атлантик-Сити и Лонг-Айленд.

Я вздрогнул — горячо. Стив, похоже, был поражен не меньше, пусть и по иной, как выяснилось, причине. Прошел по процентным квотам, решил я. Хотя каково ему среди русских эмигрантов, которые в большинстве своем не считают негров настоящими американцами. Он, однако, довольно толково дополнил рассказ Бориса Павловича американскими подробностями:

— Отдел ФБР по борьбе с русской мафией был укрупнен, штат расширен, но мешал языковой барьер. Проникнуть внутрь удалось только после того, как русские и итальянские мафиози начали выступать в ряде афер совместно, а в «Коза ностре» у ФБР был свой человек. Этот «крот» и нащупал бутлегерский рынок нефтепродуктов, но начальство требовало результатов, вот наши и поторопились — взяли мелкую рыбешку, а крупная ушла на дно: дело повисло за отсутствием прямых улик. Нашего человека мы тоже потеряли, — добавил Стив с грустью. — Русские его отследили, а он тем временем как ни в чем не бывало продолжал с ними якшаться — буквально на интимном уровне. Вот его и убрали в парилке русской бани на Брайтоне. Пар там стоял знатный — только спустя несколько часов после ликвидации было обнаружено его тело с вырезанными глазами, как выяснилось при патологоанатомическом вскрытии — живьем.

— Да, это их почерк, — подтвердил Борис Павлович. — Итальяшки ломают конечности и не всегда после убивают, а наши боевики вырезают глаза, а уж потом кончают.

— О Господи! — воскликнула Жаклин. — Садисты.

— Да нет, вряд ли. Это в назидание другим.

Я тут же вспомнил рассказ Лены об убийстве бежавших проституток.

Жаклин глянула на меня, похоже, догадываясь е моих мыслях. Одна надежда — на моего бывшего студента, который прикипел к Лене.

А она — к нему?

— Работать с ними нелегко, — сказал Стив. — Практически у нас нет осведомителей в их структурах. Один раз удалось проникнуть, но это опять был итальянец, а после истории с его соплеменником к суперсейфу с информацией его не допускали. Вот крупная рыба и ушла. Чего нам не хватает, так это eureka piece. Как это по-русски? — обратился он ко мне.

Я сказал.

— Теперь вы понимаете, почему мы заинтересовались вашим делом? Мы могли бы зайти к ним с черного хода, откуда они меньше всего нас ожидают. Девичий трафик — пустячок для них, игра мускулами, ну натрясут они пару лимонов, это при их-то обороте! А что они пользуют своих — вот что интересно. Верхушка айсберга.

Стив выжидательно смотрел на меня.

Я уже жалел, что обратился к ним за помощью через Жаклин и свел вместе. Свалял дурака, переоценив расположение Бориса Павловича ко мне. А не переоцениваю ли Жаклин? Могла же она влюбиться в меня, подозревая в убийстве. Почему тогда невозможен наоборотный вариант — спать со мной и использовать меня с Танюшей для своих полицейских на-добностей?

— У вас разные цели не только с Борисом Павловичем, но и со мной, — сказал я Стиву. — Я хочу защитить свою дочь, а вы — распутать клубок.

— Ситуация полностью под нашим контролем, — сказал Стив. — Самую надежную защиту вашей дочке мы сможем обеспечить, если возьмем их всех под колпак.

— А пока что с ее помощью надеетесь выйти на мафиаю? Что она вам, подсадная утка? Достаточно, что я потерял жену.

Нарочно употребил слово «потерял» с его двояким значением, не вдаваясь в подробности.

Какими сведениями и гипотезами поделились они друг с другом за моей спиной?

Они знают о существовании злачных мест для новых русских, но им пока неизвестно, что Лена вынуждена была возвратиться к своей девичьей профессии, а уж тем более не догадываются, что я поимел собственную жену в качестве бляди в «Матрешках». Почему я промолчал об этом, исповедуясь перед Жаклин? Что они знают и о чем только догадываются? И что им, наконец, надо от меня и от Танюши? Меньше всего я надеялся, что получу от них исчерпывающие ответы, но на последний — получил и успокоился: Танюшу они в свои планы не задействовали. Жаклин опровергла это со всей решительностью:

— Помимо моральных соображений, это еще и не по правилам — использовать ребенка в качестве приманки. Стив поддержал ее:

— Охрана вашей дочери предоставлена независимо от того, согласны или не согласны вы с нами сотрудничать. Что меня больше всего интересует — так это отношения вашей жены и ее брата с мафиозными структурами. Это раз. Другой вопрос, скорее косвенный — через Куинс-колледж прошло несколько новых русских, которые у нас на заметке. Вот и ваша покойная жена — перед тем как ею стать — была вашей студенткой. Не приходилось ли ей или вам сталкиваться с такого рода людьми позднее?

— Приходилось, — услышал я с удивлением собственный голос.

Тут Борис Павлович вынул пачку фотографий и разложил на столе.

— Это те, кто связан с сексуальным графиком? — спросил Стив.

— Возможно. Только нас не это сейчас интересует, да простит нас профессор Кендалл. Это главные русские торговцы современным оружием, которых разыскивает РУОП.

— РУОП? — переспросил Стив.

— Ну да. Российское управление по борьбе с организованной преступностью. Они обратились в наше частное агентство за помощью. Мы отследили именно этих людей, потому что они напрямую связаны с офицерами армии и госбезопасности.

— Почему не арестованы?

— Потому что в бегах. За границей. Скорее всего в Америке.

Стив внимательно просмотрел фотографии, потом передал их мне.

Особого интереса они у меня не вызвали, и я, не взглянув, перефутболил их Жаклин.

Жаклин быстро вернула их Стиву.

— Пропустим через компьютер, — сказал он. — Может, кого и опознаем.

— Я бы все-таки хотел, чтобы вы на них тоже глянули,

Профессор, — сказал Борис Павлович. — Более внимательно.

Подивился его настойчивости, а заодно и наблюдательности. Мы все дальше и дальше отходили от того, что меня волновало и ради чего, собственно, мы здесь собрались. По крайней мере мне так казалось, когда я отправлялся на эту встречу. Изначальную цель нашей тусовки мы потеряли из виду, если и вовсе не утратили. Я, однако, промолчал и веером разложил перед собой снимки.

Их было шесть. Мордовороты на фотках были мне неизвестны, за одним исключением: в обнимку с Леной был заснят человек в темных очках. Я вглядывался в фотографию, пытаясь отгадать, когда она сделана: до или после исчезновения? Почему Жаклин никак не отреагировала? Кого-кого, а Лену она могла опознать, будучи с ней хорошо знакома, пусть и заочно. Борис Павлович, тот, конечно, заранее знал, что за матрешку обнимает мой бывший студент. Но как ему удалось этот снимок раздобыть? У них через границу действуют не только наемные убийцы, но и наемные фотографы?

Не так уж много у Лены было одежды — слава Богу, не модница, но я не узнавал вязаной кофточки с оленями, которая очень ей шла, делала какой-то иной, новой, незнакомой. Готов поклясться, что не из домашнего гардероба. Или им в «Матрешках» выдают дополнительную спецодежду, помимо расписных сарафанов? Выглядели если не счастливой парочкой — скорее супружеская пара с давно улаженным, устоявшимся статусом отношений. Похоже, что снимок был сделан тайно — они не видели, что их снимают. Фон — щемяще знакомый городской пейзаж: горбатый переулок, газетный ларек, уличные зеваки, перспектива замкнута церковным куполом. Что я знал точно — сам никогда здесь с Леной не бывал. Больше всего меня поразило ее спокойствие, я бы сказал — покой. Укол даже не ревности, а чего-то другого. Пока мы здесь убиваемся…

— Где это снято? Когда? — спросил я Бориса Павловича.

— На обороте должно быть указано.

Я перевернул снимок — он оказался двухнедельной давности. Город, который я узнал и не узнал, был городом моей юности. Так я и не свозил ее в Париж, хотя столько рассказывал. И теперь вот кто-то другой…

Короче, нас тогда в Фанди замели.

Или она и не скрывалась, а только делала вид, продолжая дурить мне голову? И не от них она сбежала, а от меня, предварительно сговорившись с Тарзаном? Ставлю вопросительный знак, хотя лучше бы точку — прочь сомнения. А дежурные у балетной школы, которых заметила Танюша, были не соглядатаями, а охраной. Все стало на свои места. Соскучилась по дочке, вот и явилась не запылилась, как бы выразился ее брательник. А Тарзан приставил к своей присухе стражу. От кого стражу? Да хоть от меня, недаром так закамуфлировалась. Либо от самой Лены, не полностью ей доверяя, — коли она по природе лжица, его могла надуть, как и меня. Нет худа без добра: хоть за Танюшу можно теперь не волноваться. Чтоб Лена задумала похитить Танюшу — исключено: материнский инстинкт в ней сильнее тоски по дочери.

— Вам кто-нибудь знаком на этом снимке? — спросил Стив. Странно, что, идя на нашу встречу, этот лопух не удосужился даже глянуть на фотографии Лены.

— Это его жена, — сказала Жаклин.

— Выходит, она не утонула?

— Выходит. — И я рассказал о нашей неудачной попытке скрыться от русских мафиози, не посвящая присутствующих в мою новую гипотезу. Пусть будут на том уровне знаний, на котором я сам находился несколько минут назад.

Я уже не сомневался, что Лена обманула меня ночью в кемпграунде, а действовала заодно с Тарзаном.

Глянул на Жаклин — готов поклясться: она обо всем догадалась еще раньше.

Зато Стив, похоже, потерял всякий ко мне интерес, как только выяснил, что я признал на снимке Лену. Но Борис Павлович сверлил меня глазом. Точно так же, как когда-то, в первую нашу встречу, когда прощупывал меня на предмет вербовки, пытаясь на глаз определить, в качестве кого — осведомителя или консультанта.

— А что за супермен рядом? Знаете? — спросил он так, будто догадывался об ответе.

— Знаю.

Здесь на меня вскинулись все трое.

И дальше, будто не я это говорил, а кто другой, прослушал собственный рассказ о встрече в Саг-Харборе с бывшим студентом — он же мой гид и соперник, а если верить Лене — хозяин русских притонов от Нью-Йорка до Флориды.

— Он меня туда и привел.

О его эксклюзивных отношениях с Леной решил не упоминать. И так ясно.

Странно, но никто не спросил, было ли у меня что с тамошними матрешками.

— Знаете его кличку? — спросил Борис Павлович.

— Тарзан.

— Почему Тарзан? — удивилась Жаклин.

— Потому что не просто крутой, а дикий, — пояснил Борис Павлович. — Импульсивен, неуправляем, непредсказуем. С детства такой. Балованный. Единственный ребенок в семье. Привык получать все, что пожелает.

— Семья с уголовным прошлым? — спросил Стив.

— Смотря как считать, — усмехнулся Борис Павлович. Отец — генерал КГБ. Когда организацию расформировали, застрелился. Почему — никто точно не знает. Вот с тех пор Тарзан и отбился от рук. Решил взять закон в свои руки. Что именно он преследует, трудно сказать. Но деньги для него не главное. Нечто среднее между капитаном Немо и графом Монте-Кристо. Не хотел бы иметь его среди своих врагов. Опасен, потому что сам страха не ведает. А также из-за своих связей. Раздобыть ядерные чемоданчики ему сподручнее других. На посылках у него бывшие субординаты его отца.

— Про «Матрешки» нам известно, хотя ваши сведения — из первых рук, — сказал мне Стив. — И о том, что группы «Бог в помощь!» и «Братья Карамазовы» соперничают между собой, — тоже знаем. Но у нас нет штата пасти их всех, следить за русскими кабаками, банями, клубами — плодятся как кролики. Особенно на Брайтон-Бич в Бруклине и в Рего-Парке в Куинсе. Да еще парочка на Стейтен-Айленде. Время от времени мы их прочесываем, устанавливаем «жучки», устраиваем шмон, но никаких результатов. В ресторане «Распутин» чуть было не накрыли с дурманом, однако кто-то их предупредил, мы опоздали на полчаса. Обычная история: знаем больше, чем можем доказать. На том же Стейтен-Айленде стоит, к примеру, на берегу особнячок с белыми колоннами и китайскими сфинксами, настоящий владелец, итальянец, подзалетел на семь лет, а в качестве сторожа проживает русский с семьей, выдает себя за хозяина и в бейсменте держит редакцию русскоязычного ежемесячника «Царский подарок». Еще одно свидетельство союза итальянских мафиози и русских братков. Внешне там вроде бы все чин-чином. Но у нас есть точные сведения, что стебаный этот журнальчик — только вывеска, а его мнимый хозяин — трепло и показушник, мелкая сошка, подставное лицо, шестерка, но через этот журнальчик отмываются деньги от операций «наркотики — оружие», и сам этот особняк — еще одна явка, наподобие «Матрешек». Мы можем хоть сейчас накрыть это гнездо, но нас интересуют его боссы, такие вот, как ваш Тарзан.

— Тарзан вроде бы владеет и этим журнальчиком, — сказал я, припомнив рассказ Лены о своем мачо, но тут же пожалел, что вмешался, — не слишком ли я радею за бывшего студента? В нише соперника Тарзан заменил Володю.

— А как до него дотянуться? — сказал Стив. — В «Матрешки» мы не вхожи. А почему бы вам не побывать у них еще разок? — спросил меня Стив.

— Довольно одного раза. Тем более Лены там нет.

— Вы уверены? Сказать, что ее там нет, мы не можем, потому что не знаем, где она сейчас.

— А парижский снимок?

— Это было две недели назад, — напомнил Борис Павлович. — А у балетной школы она появилась вчера.

— Танюша могла ошибиться, — сказал я, хоть так не думал.

— А кому принадлежат «Матрешки»? — спросил Борис Павлович. — Какой из двух организаций?

— Какое это имеет значение? — удивился Стив самому вопросу.

— Кто знает, — уклончиво сказал Борис Павлович. — В таких делах любая мелочь может оказаться важной.

— Организации «Бог в помощь!» — сказал я. Я все еще ждал главного вопроса — был ли у меня в тот день сексуальный контакт с одной из матрешек, понятно с какой, но его так и не последовало, что показалось мне подозрительным. Не исключено, что они догадываются о том, что именно я скрываю. В том числе об особых отношениях между Леной и Тарзаном. Что, если они знают больше, чем говорят? Как и я. Больше, чем я? И тут вдруг, быстро пролистав страницы моей слабеющей памяти, я не обнаружил в ней ничего о том, когда Лена сошлась с Тарзаном. Это я сам так решил, что все произошло в «Матрешках», — сама она ничего не говорила.

Какое мне дело до «дурь»-наркоты, ядерных кейсов и борьбы ФБР с русской мафией! Чума на оба ваших дома, пропади все пропадом, коли у меня самого голова кругом идет от всей этой невнятицы около Лены. Который раз пытался я мысленно выстроить события — от моего визита в их хазу в Саг-Харборе до вчерашнего видения Лены Танюшей, но все выходило как-то вкривь и вкось, совсем не таким, как казалось раньше, словно все было предписано кем-то заранее и я играл свою роль в чужой пьесе и был таким же отчужденным ее персонажем, как и все остальные: Лена, Володя, Тарзан, Жаклин. За всей этой чередой чрезвычайных в моей жизни событий я подозревал теперь тайного режиссера, а сам казался не только актером, играющим себя в чужой пьесе, но также и зрителем, смотрящим из зала на то, как нелепо и невнятно складывается на сцене его собственная жизнь. Невнятица была сплошь, все шиворот-навыворот и напереко-сяк. Вспомнил вдруг туман на океане в тот день, когда исчезла Лена. Теперь туман стал метафизическим. Одно мне ясно: Лену я потерял окончательно. Навсегда. Бесследно. Если только не считать один оставшийся от нее след — мою Танюшу.

Готов был поклясться впоследствии, что именно на этой пусть соглашательской, но успокоительной мысли о Танюше раздался звонок на столе у Стива. Он снял трубку, с полминуты слушал, потом сказал:

— Выезжаю.

И встал из-за стола.

— Мне очень жаль, Профессор. Пропала ваша дочь.

12

Теперь-то я понимаю изначальную причину обрушившихся на меня несчастий: я возжелал невозможного — повернуть время вспять. Ну а как, скажите, смириться с ускользающей жизнью, когда душой да и телом еще молод, а анкетная цифирь — год рождения — выводит тебя постепенно в расход? Покончив с формальностями последнего развода, я довольно долго не мог прийти в себя и отсиживался глубоко в норе, пока не выполз из нее, встретив Лену. Жалею ли я сейчас? Не о том, что сидел в этой норе и перебивался случайными связями, но о том, что выполз на свет Божий и позарился на юную плоть, надеясь с ее помощью пробудить в себе прежние инстинкты и импульсы, не прибегая к медикаментам типа виагры. Говорю не только о сексуальных побуждениях.

Сколько зла можно было избежать, если бы я не взбунтовался против биологических законов и остался со своим сходящим со сцены, предпенсионным поколением, которое давно уже перестало меня интересовать, и я даже как-то тяготился возрастной своей к нему привязкой. Я не давал ему присяги верности, не клялся оставаться с ним до конца, а потому:

«Здравствуй, племя младое, незнакомое…»

И возликовал в душе своей, скинувшей груз прожитого, и присосался, подобно вурдалаку, к совсем еще юной женщине — о моя солнечная батарея, мой Мефисто, Елена Прекрасная. Да, племя младое, незнакомое, я в срочном порядке осваивал его новоречь — сначала в общении со студентами, а потом в постели с Леной. Они будут жить в следующем столетии, а мне суждено доживать в своем, как донашивают старое платье, даже если физически я и перешагну этот условный рубеж вместе с ними.

Так я и застрял между небом и землей, выпав из своего времени и не попав в чужое, путь в которое мне заказан. Самый раз заняться банальнейшей из проблем — откуда берется время и куда оно истекает? Лучше Блаженного Августина, который понимал время на уровне ребенка, все равно не скажешь: из будущего, которого еще нет, — в прошлое, которого уже нет, — через настоящее, а у того нет длительности. Вот и выходит, что не только я, но и само время навсегда застревает между небом и землей. Но разве утешает всеобщая смертность, когда ты оказываешься лицом к лицу с собственной смертью? А тут еще Жаклин — стоило только исчезнуть Лене. Ох эта моя ненасытная стареющая плоть…

Зло, однако, творит добро: Танюша. Утешение на старости лет. И тут поток моих мыслей был резко оборван жуткой реальностью, которая ускользнула от меня, пока я праздномыслия: какое же утешение, когда ее нет рядом и неизвестно, есть ли она где на этом свете? Господи, что бы я дал, только бы цела-невредима, пусть никогда больше не увижу. Никогда: прижизненная смерть. Молю Бога, в которого давно уже не верю. Даже не молитва, а предложение сделки:

жертвую своим отцовством ради ее жизни. И только когда я предложил себя взамен Танюши, до меня дошло, что торгуюсь не с Богом, а со смертью.

Осталось досказать немногое — печальная моя повесть близится к концу. Не стану останавливаться на моих переживаниях в связи с похищением Танюши — пишу сухой отчет о событиях, а не психологический роман. Если это и проза, то лысая, без украшений, без ответвлений, без объяснений. Да и что я могу объяснить, коли под старость меня занесло в лабиринт, из которого нет выхода. Он же вход. Какой идиот приравнял старость к мудрости? Разве что под мудростью разуметь осознание собственной немощи, жалко-сти и растерянности. Одно скажу: не знаю, что бы я делал в эти дикие дни, если б не Жаклин, хотя сама она горевала не меньше меня. А что крепче связки, чем совместное горе?

Перед моим мысленным взором проносились этапы недолгой Танюшиной жизни, да еще с такими подробностями, что выть хотелось. Живые картины истязания и смерти Танюши преследовали меня днем и ночью. Не исключая худший вариант. Жаклин терпеливо втолковывала мне, насколько он маловероятен, и были иные возможности, более правдоподобные, она перечисляла по пальцам. Да, в том числе похищение Танюши самой Леной, истосковавшейся по дочери. Я было ухватился за этот спасительный вариант, и злоба против Лены так и вскипала в сердце, но спустя мгновение я снова впадал в тихое отчаяние, и надруганное, искромсанное тельце моей Танюши стояло у меня перед глазами. Были моменты, когда я ненавидел Жаклин за ее терапевтическую тактику вытеснения меньшим злом большего — если представить, как страдает или отстрадала уже Танюша, пусть это единственный, маловероятный, да хоть невероятный вариант, нулевая вероятность, все равно я должен сострадать ей непрерывно, не отлынивая и не успокаиваясь, хотя все равно не искуплю никогда своим страданием ее. Перестал принимать каптоприл, нитроглицерин, валиум и лоразепам, полагая это бесчестным по отношению к Танюше бегством от ее трагедии — что ж, ей одной, что ли? Предложил еще одну жертву — если Танюша жива, я умру. Решил также умереть, если узнаю, что она погибла. То есть в любом случае. Но что моя жертва? Пшик. Зачем смерти жизнь старика, который и так уже ею помечен. А больше платить мне нечем.

Ждал смерти как нирваны, чтобы освободиться от земных страданий. Вспомнил про страх индуса прожить еще сто долгих зим.

Слово свое не сдержал.

Иногда желал ей мгновенной смерти — чтобы избавить от непосильных в ее возрасте мук, а иногда, наоборот, молил, чтобы Бог продлил ее муки, а с ними жизнь. Жаклин стойко переносила мое к ней небрежение, понимая, что хоть я и ненавижу всех окрест, но себя ненавижу больше, чем кого бы то ни было, будучи кругом виноват. Ни разу больше не повторилась первая наша с ней ночь, хотя она взяла отпуск и жила у меня дома. Среди тысячи вин, в которых корил себя, была и та ночная измена Лене, после которой исчезла Танюша. Вот Он и покарал меня. В Бога — нет, но в наказание от Него — верю. Меа culpa. Была еще одна за мной вина, конкретная и главная, но я тогда не знал о ней, только начал догадываться. Потому и пропало всуе мое Танюше предупреждение, что я предупредил ее совсем не о той опасности, которая ее настигла. Точнее, не совсем о той. Но откуда было знать, что моя оговорка сыграет такую роль в ее судьбе?

Конечно, это было нетрадиционное похищение, коли от похитителей не последовало никаких требований и они не давали о себе знать. Вот причина, почему не только Жаклин, но и Стив склонялся к версии похищения Танюши самой Леной либо с ее ведома или по ее замыслу, но в любом случае из родительского эгоизма. Да хоть тот же Тарзан, которого она зацепила, и теперь он был готов ради нее на все. Как же, любовь супермена! Даже если не на все, то по крайней мере на доставку крале, с помощью своих боевиков, ее дочки, без которой она так убивалась. Зачем еще она возникла перед балетной школой, ожидая выхода Танюши? Только чтоб на нее взглянуть?

Версия Жаклин была сложнее Стивовой и обрастала романическими подробностями: Тарзан похитил Танюшу не просто чтобы угодить Лене, но чтобы удержать ее — своего рода любовный шантаж.

Один только Борис Павлович помалкивал до поры, не высказывая никаких предположений. Или их у него не было? Мне показалось, что здесь, в Америке, он как-то слинял. Может, он был подавлен своим безъязычием и ограниченными из-за того возможностями проводить расследование: он мог общаться только с теми, кто говорит по-русски? Либо я его немного преувеличил за счет организации, которую он когда-то представлял, и тот гипноз перестал действовать в Америке? Я вспомнил реакцию Стива на его действительно неуместный вопрос, кто хозяин «Матрешек» — «Бог в помощь!» или «Братья Карамазовы»? И зачем я пригласил его в Нью-Йорк? Впрочем, и от Стива проку как от козла молока. «Ситуация под нашим контролем», — все еще стоял у меня в ушах его самоуверенный голос, хотя прошла уже неделя с того страшного дня. Как же, как же! Проворонить Танюшу, увели из-под самого их носа. И ядерную бомбочку так же проворонят. Пусть рванут в Манхэттене, лишь бы Танюша была жива где угодно! Вот проверка моей гражданской ответственности — если миропорядок не стоит одной детской слезинки, то тем более жертвую чем и кем угодно ради ее спасения. Господи, как я мог довериться этой бюрократической машине по имени ФБР? Никогда себе не прощу.

«Но вы же позвонили, что сами ее заберете у школы», — оправдывалась, плача, Джессика. Как легко оказалось сымитировать мой голос! А полицейский выскочил перехватить сандвич: «Пара минут всего!» Как раз в это время Танюша вышла из школы и исчезла. Нашлись свидетели — видели, какве увела с собой пожилая женщина. Тем временем полицейский вернулся с треклятым своим сандвичем и, запивая кокой, еще с полчаса пристально сверлил входящих и выходящих балетной школы имени Барышникова, пока не догадался заглянуть внутрь и спросить про Танюшу. На ноги были поставлены отряды быстрого развертывания, полиция npoчесывала аэропорты и вокзалы, на всех ближайших дорогах были выставлены патрули, но полчаса, потраченные этим шлюмазелем на пережевывание сандвича, оказалось достаточно, чтоб умчать мою Танюшу неведомо куда. Казнил себя за неточные инструкции. Но я и представить не мог, что Танюша поймет их так буквально и, предупрежденная опасаться незнакомых мужчин, доверчиво просунет свою ручонку в руку незнакомой женщины. Меа culpa, черт побери!

В очередную нашу совместную встречу, когда мы мусолили разные версии похищения Танюши, переливая из пустого в порожнее, Борис Павлович, который по большей части отмалчивался, неожиданно прорезался, высказав более чем странное предположение о том, что Танюшу похитил вовсе не Тарзан с возглавляемой им организацией «Бог в помощь!», но их смертельные конкуренты «Братья Карамазовы», зная об отношениях Тарзана и Лены. Поначалу они хотели похитить Лену, точно высчитав, что та неизбежно появится у балетной школы имени Барышникова, соскучившись по Танюше. Но ей удалось от них улизнуть — вот они и решили похитить Танюшу, чтобы с ее помощью шантажировать Тарзана и заставить его пойти на уступки.

— Слишком сложно, — сказал Стив. — Отдает литературой.

— Это для вас слишком сложно! — огрызнулся Борис Павлович. — Пусть отдает литературой — ну и что? Разве русская литература не отразила иезуитские коленца русского ума, вернув их обратно в жизнь еще более усложненными? Нынешний русский ум, со всеми его извращениями, есть производное русской литературы. Профессор Кендалл, как специалист по русской литературе, мог бы это подтвердить.

— Не думал об этом, — признался я. — Хотя на теоретическом уровне допускаю, конечно, обратное влияние литературы на жизнь. Я бы только говорил не о русском уме, но о русской душе.

— А что, есть разница между русской душой и английской или французской? — спросила Жаклин.

«Еще какая!» — воскликнул я, правда, молча, чтобы не пускаться в дебри моего знания, а точнее, незнания самой что ни на есть русской души по имени Матрешка.

Так протекла неделя, и я стал привыкать к своему горю, размеры которого были мне неведомы. Или я уже зарос той самой «старческой коростой равнодушия», о которой предупреждал Толстой, и на длинные дистанции моего страдания не хватает, а только на нытье? Как быстро я стал забывать Лену, а теперь, за свежей болью, ее судьба и вовсе отошла куда-то на задний план — большее горе вытеснило меньшее, а не наоборот, как пыталась меня обработать Жаклин. «Я пережил свои страданья» — всплыла в памяти русская строчка, но, как ни силился, не мог вспомнить поэта, который так гениально обмолвился. Что ж, выходит, и Танюше суждено со временем перейти в разряд воспоминаний?

Хотел взять академический отпуск, но коллеги воспротивились под предлогом, что некем заменить, полагая мои лекции, которые я знал наизусть и автоматически отбарабанивал, своего рода психотерапией. Пытались, чтоб отвлечь, и вовсе завалить меня работой и выхлопотали договор на перевод стихов Пастернака, которого я втихаря переводил лет, наверное, уже двадцать. Теперь, однако, меня с души воротило от прущего из него жизнелюбия. Преодолев страх одиночества, отпустил Жаклин в Нью-Брансуик. Да она и сама почувствовала себя лишней и оставила меня наедине с моим горем. Связь со мной была для нее бесперспективной во всех отношениях — надеюсь, это наконец дошло до прелестной этой девушки, которая пожертвовала мне свое так долго незнамо для чего оберегаемое девство. Время от времени она звонила, и я испытывал перед ней понятное чувство неловкости. Однажды встретился со Стивом, который доложил о ходе безрезультатных поисков. Что касается Бориса Павловича, то он, как ни странно, не торопился сматываться, съехал из манхэтгенской гостиницы куда-то на Брайтон, откуда мне регулярно названивал, пытаясь развлечь байками из жизни новых американцев. В конце концов я перестал подходить к телефону, перепоручив эту почетную миссию автоответчику. А бриться прекратил после похищения Танюши — не хватало только, чтобы совсем сойти за еврея в горе, посыпать голову пеплом.

Вставлял кассету и смотрел поэтапно жизнь самого дорогого мне существа на земле, если только она все еще здесь, а не парит в разреженном пространстве среди ей подобных крылан тых существ. А может, ангелы и есть умершие детки? Раз-другой на экране мелькнуло счастливо-озабоченное лицо Лены. Изображение расплылось, стало вдруг нечетким, несфокусированным, видел все сквозь водную пелену. Остановил плейер, чтобы вытереть глаза и высморкаться. Отмотал пленку — и по новому заходу. Жизнеописание ангела я смотрел теперь как ужастик, втайне надеясь, что на этот раз конец будет счастливым. Вся моя жизнь перешла в разряд воспоминаний. Или это все сон такой и я так и помру, не проснувшись?

Возвращаясь домой, бросался к ответчику, включал перемотку и прослушивал никчемные сообщения, ответ откладывал до лучших времен, в наступление которых не верил. Потом часами завороженно глядел на телефон, ожидая очередного звонка, но вот очередной звонок, и на ответчике вместо ангельского голоса раздавался человеческий. Перестал отвечать даже Жаклин. Телефон был последней моей надеждой, а телефонная вахта — последней зацепкой за жизнь. Поймал себя на том, что жду и хочу ультиматума похитителей. Звонка ждал, боялся, надеялся. Враг и друг — вот кто был теперь для меня телефон в паре с ответчиком.

Однако не телефонный, а дверной звонок прервал этот одиннадцатидневный сон наяву. Случилось вечером, часов около десяти, в очередной раз прокручивал жизнь Танюши на видеоплейере. Для почты вроде бы поздно. Не сразу осознал чрезвычайный смысл этого звонка. Кто еще мог быть этим ночным, припоздавшим, без телефонного предупреждения гостем, кроме нее? С Танюшей или без? Распахнул дверь, но Лены за ней не оказалось. Никого. Нажал кнопку домофона, но то ли от волнения, либо переговорное устройство так исказило голос, что не понял даже, мужской или женский. Переспросил.

Володя, Володя?

Когда наконец дошло, как ни странно, обрадовался. Точнее, было двоякое чувство. С одной стороны, он нарушил одинокое мое горевание, с другой — что ни говори, родная душа: дядя Тани, брат и любовник жены, друг семьи, чичисбей. Гость из другой жизни. Господи, какое было блаженное, навсегда утраченное время, когда я ревновал к этой золотой фиксе и переживал из-за пары-другой кусков, которые неизвестно (точнее, известно) куда ухнули. Дорого бы дал, чтобы вернуть то время обратно.

13

— Сплошной трабл, Проф, — ответил он на мое формальное приветствие, и этот его англо-русский воляпюк был абсолютно адекватен ситуации.

Не видел его с полгода, наверное. Что-то в нем изменилось — имею в виду физический облик. Такой же чернущий вроде бы, та же камилавка на затылке. Как ни вглядывался, дошло спустя только минут десять. Видок у него был какой-то дохлый, зачуханный, загнанный, и меня самого теперь удивляло, что я мог к нему ревновать. И это тот, кто прожил бок о бок с моей будущей женой все детские годы, вывез ее в Америку, собственноручно отдал в рабыни и лишил девства накануне ее проституточьего дебюта?

Из ящика тем временем доносился ангельский голосок. Не дожидаясь приглашения, Володя плюхнулся в кресло и уставился на экран.

— Чай? — скорее сказал, чем спросил я, помня о его привычках.

Не говоря ни слова, он вытащил из кармана кожаной куртки бутылку «Столи».

Я ушел на кухню, гадая, зачем он пожаловал. Когда вернулся с подносом, ангел продолжал летать по экрану, а из кресла раздавалось всхлипывание. Господи, даже этот амбал плачет!

Подошел ближе — Володя спал, слегка похрапывая. Расставил на столе нехитрое угощение, бутылку оставил нераспечатанной.

— Ну что, Проф, взяли нас с тобой за яйца? — сказал Володя, открывая глаза. — Дрянь дело?

И потянулся к бутылке. Давно заметил, что он зашибает. Налил себе и, не спрашивая, мне.

— Не пью, — сказал я.

— Это ты в той жизни не пил, Проф, а в этой пей. Полный релакс не гарантирую, но полегчает. Надерись и завей горе веревочкой. Да и не мешает заправиться перед делом.

Терпеть не могу панибратства, да и как он смеет приравнивать мое горе к своему? Сорок тысяч братьев! И о каком деле толкует? Какое у нас с ним может быть общее дело?

Тем не менее опрокинул рюмку, обжигая себе с непривычки нутро.

Почему не напиться, презрев нашу мормонскую традицию?

Вспомнил почему-то Рогожина и князя Мышкина около мертвой Настасьи Филипповны. Клятые литературные ассоциации! Володя не тянет на Рогожина, да и я не князь.

Водка заглушала боль, действуя получше всякой психотерапии.

Довольно скоро я поплыл, а потом и вовсе отключился. Полный улет. Володя все чесал языком, но я слушал вполслуха, изредка подавая язвительные, как мне казалось, реплики, от которых Володя беззлобно отбрыкивался:

— Не наседай, Проф! Не доставай меня! Чего зря душу травить? И без того тошно. Кто мы с тобой теперь? Говноеды. Крепко нас уделали, мы с тобой теперь повязаны. Побратимы. В дерьме сидим и дерьмо хаваем.

Я слушал через пятое-десятое. По пьяни я слышал далеко не все, что он говорил, а понять из его новоречи мог и того меньше. Два эти фактора — моя пьянь и его сленг, — по-видимому, и были причиной, почему до меня не сразу дошла вся чрезвычайность его сообщения. Поначалу я решил, что он пришел ко мне поплакаться на свою долю, а был он в жизни круглый неудачник. Рассказывая свои байки, он время от времени поглядывал на часы.

— Ты, гляжу, в несчастьях салага, а нам с сестрой с детства не фартит. Да и что за детство, Проф! Два выродка. Жизнь нас с рождения по морде съездила, промеж глаз шарахнула. Сечешь фишку, Проф? Осиротила. Безотцовщина, а потом и без-матерщина. Зато матерщины: ешь — не хочу. А уж мамахен у любого какая ни есть, а есть. Сплошь невезуха, по брови в дерьме. Где, Проф, твоя записная книжка? Не до того теперь, вижу — всесторонний облом. Вижу и секу, потому что подзале-тели мы с тобой оба, обоим обломилось. Зае…ли нас, мудилы. Может, это я вас всех за собой потащил? Не судьба у меня, а подлянка — вот и заарканила. Не вписываюсь в окружающую среду, хоть тресни. От меня держаться за версту надобно. Как от зачумленного. Ей уже рождением не вышло — что моей сестрой родилась. Родилась бы чьей другой — при тех же обстоятельствах вытянула бы. Сколько раз себе приказывал: «Исчезни, падла!» Еще не поздно. Моя жизнь копейки не стоит, а вот ее жаль — с малолетства была отвязная.

— Отвязная? — не из любопытства, а скорее по инерции прежнего любопытства переспросил я.

— Ну да. Без тормозов, — перевел Володя с нового сленга на старый. — Заводная. Маленькое такое чудо, и оно все росло и росло, что бутон на клумбе, пока не стала танцевать в школьной самодеятельности. Сначала над ней все посмеивались — валенок сибирский, а туда же, в актрисульки, ишь чего захотела! А я ей: держи хвост пистолетом и шевели жопой. Потом по телику показали. Тогда все и заметили то, что я первым углядел: чудо. Весь город от нее отпадал. А в балетной школе знаешь как ее называли? Не какая-нибудь там отличница, а стопроцентщица. Когда в Питере на конкурсе приз за па-де-де отхватила, так вся и светилась от гордости. Покрутил я мозгами и решил взять реванш за ее поруганные сиротством годы. Любой ценой. Чего бы ни стоило. Не просто отстегнуть на нее часть навара, пусть и значительную, а пойти ва-банк. На уши встану, а судьбу ее раскручу. Чем она Барышникова хуже? А в это время как раз коммунизм спекся, породив капитализм, и перед каждым открылась куча возможностей. На чем себя попробовать, с кого делать жизнь, как размочить биографию? Помнишь, Проф, что Маркс сказал? Кто был ничем, тот станет всем. Только он это не про коммунизм, а про капитализм, хоть и сам не просек. Пусть у меня руки-не с того места растут, зато котелок варит. Вот я и зашевелил мозгами в поисках поживы.

Малый я не промах, недолго прикалывался. Сначала по мелочам челночил, фарцевал тряпками, наркоту толкал, девочек вербовал, с кредитными карточками химичил, трояк схлопотал, отмотал срок в лягавке — и все это ради себя, думаешь? Положил я на себя с прибором. А ради нее готов был на все. Заместо отца с матерью. До того прокола в Нью-Йорке, когда мы с ней припухли. Проще говоря, фраернулись. Взяли нас тепленькими.

Тут Володя глянул на часы, будто у него сегодня еще одна встреча, а до меня вдруг дошло, что в нем, .пока мы не виделись, изменилось: золотой фиксы как не бывало. Была, значит, накладная, для понта. Понт тоже сошел, появилась какая-то жалкость, обреченность. Или это я задним числом ему приписываю, зная, чем для него кончится вся история? А тогда мой пьяный мозг свербили совсем другие вопросы: что общего у меня с этим подонком, кроме общей женщины? Не поделиться ли нам постельными впечатлениями? Вполне возможно, что они разнятся. Это со мной она была фригидкой, а с ним? Что ни говори, одна кровь. Инцест должен сближать людей больше, чем обычная влюбленность. Отключив слух, глядел на этого недоноска и видел в нем первопричину обрушившегося на меня зла. Вот кто во всем виноват? А не врезать ли ему промеж глаз бутылью, которую он притаранил и всю уже почти вылакал с моей помощью?

От необходимости решить этот вопрос меня избавил телефонный звонок.

— Володя уже у вас? — услышал я голос Бориса Павловича. — Он вам рассказал?

— Исповедь продолжается, — сказал я, а потом переспросил: — Что он мне должен был рассказать?

— Времени в обрез. Профессор. Я выезжаю. Стив мог бы дать прикрытие на случай чего, но лучше все-таки его не подключать. Решайте сами.

— Что еще за прикрытие? О чем не сообщать Стиву?

— Володя вам все объяснит по дороге. — И повесил трубку, Я воззрился на родственничка.

— Танюша нашлась, — сказал он.

— Живая?

— Живая.

— На Брайтоне? — спросил я, снимая телефонную трубку.

— На Стейтен-Айлендс.

— Мне надо знать точно! — закричал я, схватив его за грудки. — Я звоню в полицию.

— А без легашей нельзя?

— Борис Павлович сказал, что не справимся.

— Много он секет, твой Борис Павлович! — И добавил презрительно: — Кэгэбешня!

И тем не менее они спелись, подумал я и набрал номер ФБР. Стива на месте не оказалось. Пока его разыскивали, Володя вводил меня в курс дела. Хмель с меня как рукой сняло. Я пересказал, что сам успел узнать, Стиву, когда тот наконец проклюнулся.

— Задержитесь хотя бы на четверть часа. А мы пока подтянем отряды быстрого развертывания. Чтобы подстраховаться.

При одном упоминании об этих чертовых отрядах, которые он однажды уже задействовал без всякого толку, я чуть не врезал ему словесно, но он повесил трубку. Я уже жалел, что не послушался Володю и позвонил Стиву.

Набрал Жаклин и, не вдаваясь в подробности, сказал, что все вот-вот решится.

Послушал, как Жаклин плачет, и повесил трубку.

Меня мучили сомнения — как Борису Павловичу удалось выйти на Тарзана? С помощью Володи? Или они с Тарзаном в деле, повязаны, а Володя — такая же шестерка, как мнимый владелец «Царского подарка»?

— Доскажу по дороге, — проговорил Володя, когда мы садились в «тойоту».

14

У человека, искушенного в средневековом и ренессансном зодчестве, церковь Иисуса Христа Святых Последних Дней на Санфорд-авеню в Куинсе вряд ли вызовет прилив положительных эмоций. Скорее наоборот. Тем более когда он заглянет внутрь. До ремонта на ней хоть был налет если не старины, то ветхости, а сейчас — обновленная, отлакированная до безвкусицы, со слащавыми картинками в фойе на христианские темы — эстету лучше держаться отсюда подальше. Но должен ли молитвенный дом быть еще и завлекательным эстетически? Не знаю. Не являются ли все эти взлеты художественного гения отвлечением от Бога? Не есть ли само искусство — от лукавого? Даже то, что во славу Господа, — дело рук дьявола?

Чего в самом деле жаль, так это акустики, а ее наша церковь в результате ремонта частично утратила: перекричать орущую детвору, которая составляет половину паствы, практически невозможно. Тем не менее, случается очень редко, читаю здесь проповеди, на одну из которых взял Лену с Танюшей. В конце концов, если мы посещаем иногда всей семьей православную церковь, почему хоть однажды не заглянуть в мормонскую?

Это был как раз начальный период моих сомнений — появился брат Володя, с нашего общего счета неведомо куда стали уплывать деньги, меня мучила ревность, одолела сыщицкая страсть, на душе погано. А если вдуматься, счастливейшие были времена, пусть жил в иллюзорном мире. Но я не сознавал тогда своего счастья и мучился. Вот и для проповеди я избрал тревоживший меня сюжет: «Как трудно быта христианином», все равно — мормоном, православным, католиком, протестантом. В том смысле, что трудно соблюдать общеизвестные заповеди, преодолевать соблазны, не желать ближнему зла, подставлять правую щеку, когда тебе вдарили что есть силы по левой, и прочее и прочее. Кое-какие тезисы я заготовил заранее, но большей частью импровизировал, размышлял вслух. Мне хотелось быть услышанным Леной, потому что дома мы как-то разучились слушать друг друга. Но получилось так, что обращался я в основном к самому себе, не находя больше в моей измочаленной душе ни смирения, ни благости, ни покоя. Отпустил тормоза и несся неведомо куда.

Как вот сейчас по Белт-парквею[3], дослушивая рассказ Володи про Танюшу.

А тогда, после моей проповеди, хоть я и адресовал ее жене, а оказалось — самому себе, как Марк Аврелий, именно Танюша измучила меня теологическими вопросами. Как раз у Лены было деревянное ухо к религии, да и атеистское воспитание вряд ли способствовало ее приобщению к вере. А в православную церковь наведывалась скорее от крутого одиночества, особенно поначалу, среди американцев и эмигрантов, по преимуществу евреев, хоть и таких же безродных и безверных, как и она, но живших замкнутым кланом, в добровольном и вроде бы никак не обозначенном топографически гетто.

— Зачем быть христианином, если так трудно? — спросила меня Танюша, а Лена усмехнулась, предвкушая мой теологический провал, как прежде историко-мифологические (типа «Кто сильнее — Геракл или Самсон?»).

На этот раз я, однако, нашелся:

— Укол делать больно, но он избавляет тебя от болезни. Зуб лечить больно, но это лучше, чем его потерять. А думаешь, легко Лене было тебя рожать? Два дня мучилась — и все никак. А потом ей живот разрезали — иначе бы ты родилась мертвой. Да и тебе было нелегко в эти дни, хоть ты и не помнишь. Приходится жертвовать меньшим, чтобы приобрести большее.

— Чтобы родиться, чтобы не заболеть, чтобы зуб сохранить — это я понимаю. А зачем в Бога верить, если это так трудно, как ты говоришь?

Я быстро перечислил в уме сомнительные выгоды веры по сравнению с жертвами воздержания во имя ее и понял, что ни один из аргументов не прозвучит для Танюши убедительно. Что для нее душа либо бессмертие? Если даже для меня это под вопросом и Соловьев, мой русский знакомец, назвал меня недавно «бывшим мормоном». Короче, спасовал перед дочкой, не сумев ответить на ее вопросы. И сейчас, когда мы мчались с Володей по Белт-парквею, та моя безответность мучила меня больше всего, словно я уже тогда расписался в собственной немощи, в неспособности помочь, когда настанет пора, самому дорогому для меня существу на белом свете. И вот эта пора наступила, и я молил моего Бога, чтобы он одарил меня заново верой в Него, потому что без этой веры я не смогу ее спасти. И в тот самый момент, когда мой Бог, мне казалось, снизошел до моей мольбы и меня как озарило если не верой в Бога, то верой в то, что с Его помощью я спасу Танюшу, и я дал полный газ, вжав ногу в педаль, моя «тойотушка» рванула вперед, но вдруг стала терять скорость, едва успел вырулить на обочину, и она встала там как вкопанная. Проклятие!

Глянул на приборы — бензина полбака. Чертова колымага — давно пора купить новую. Если б не моя треклятая шотландско-мормонская скупость! Загнал машину, как коня, а ей давно уже пора на покой. Задрал капот — так и есть: тайм белт[4]. Надо же, чтобы тайм белт отказал именно на Белт-парквее! Я захлопнул капот и что есть силы пнул «тойоту» ногой по бамперу. И завыл от боли в бедре, а потом разрыдался от отчаяния.

— Не бзди. Проф. Сейчас одолжим какую-нибудь тачку. Живы будем — не помрем, — услышал я голос моего спутника. И как ни странно, утешился, хотя и не сразу понял, в каком смысле употребляет Володя глагол «одолжить».

Мы перемахнули с ним через кустарник и сразу наткнулись на запаркованный в неположенном месте ржавый «бьюик» с торчащей из-под дворника квитанцией штрафа. Володя быстро справился с замком, с зажиганием пришлось немного повозиться — с профессиональной сноровкой он извлек откуда-то проводки, соединил их, и драндулет завелся без всякого ключа. .

— И всех делов. А ты, Проф, думал, что у меня пальцы из жопы растут.

Мы вырулили обратно на Белт, пролетели по мосту Веразано через Восточную реку и погнали по Стейтен-Айленду. Крутя мигалками и неистово сиреня, нас обогнали три машины — уж не пресловутые ли это отряды быстрого развертывания? Полицейских обозначений на них не было, а мчали они в том же направлении, что и мы. Мне стало не по себе — жизнь моей девочки зависла на волоске.

Вот рассказ Володи. Точнее, пересказ: с его невнятной, хоть и красочной, фени — на общедоступный, пусть и бесцветный, русский язык.

Прав, как ни странно, оказался Борис Павлович — Танюшу похитили «Братья Карамазовы» и теперь шантажировали ею Тарзана, который готов был на что угодно — только бы вырвать ее из рук похитителей. Похоже, с Леной его связывало нечто большее, чем я предполагал. Или это было уязвленное самолюбие мафиози, который не мог позволить, чтобы у его бабы выкрали ребенка? Володя, по ряду дел сподручный Тарзана, уверен был в первом, но Володя, как я заметил, был, несмотря на послужной уголовный список, наивняком и искал романтические объяснения даже сугубо меркантильным побуждениям. Быть униженным для мафиози масштаба Тарзана значило потерять авторитет в преступном мире. Не исключаю, впрочем, что Тарзан, пытаясь вызволить Танюшу, действовал из обоих побуждений. А Володя был в курсе, потому что, принадлежа в разное время волею судеб к обеим соперничающим группировкам, вел между ними посреднические переговоры. Каких уступок ждали от Тарзана «Братья Карамазовы» в обмен на освобождение Танюши — не знаю. И на какие уступки мой бывший студент и любовник моей жены готов был пойти?

Неизвестно также, что было конечной целью «Карамазовых» — стол переговоров или физическая расправа с Тарзаном?

Они пытались заманить его пусть не на свою, то хотя бы на нейтральную территорию. В качестве предполагаемого места встречи фигурировали русские рестораны — «Распутин» на Брайтоне и «Тайга» в Форест-Хиллс. Почуяв подвох, Тарзан отказался. В конце концов сошлись на редакции «Царского подарка», хозяин которого хоть и был на содержании у Тарзана, но сохранял видимость независимости и время от времени устраивал встречи российских и местных бизнесменов. «Фрукт еще тот — сучонок хитрожопый: и нашим и вашим», — охарактеризовал его Володя и добавил, что Тарзан подозревает его не только в двурушничестве, но и в стукачестве («куруха» — еще одно словечко в мой гипотетический словарь едреной фени), а Лена, которую познакомил с ним Тарзан, назвала его «обрубком человека» (в моральном смысле, понятно). Но лояльность в том мире была вообще понятием относительным и переменчивым и простиралась от и до, обрываясь еще более неожиданно, чем возникая. Однако в сложившейся ситуации Тарзану ничего не оставалось, как согласиться, хоть он и догадывался о риске, на который шел. Железным условием он поставил, чтобы на встречу была привезена Танюша, дав «Карамазовым» заранее знать, что готов в ответ на уступки в бизнесе. Насколько я мог понять из путаных объяснений Володи, речь шла о новом разделе, о дележе сфер влияния между «Братьями Карамазовыми» и «Бог в помощь!» — в обмен на Танюшу Тарзан уступал Филадельфию и Вашингтон, округ Колумбия. «Не велика потеря», — сказал Володя, добавив, что Тарзан давно уже поостыл к девичьему графику, увлекшись более серьезными делами. Я догадался, какие «серьезные дела» он имел в виду, и при иных обстоятельствах воспользовался бы случаем и расспросил его, но сейчас мне было не до выполнения гражданского долга.

А рисковость ситуации заключалась не только в моральной склизкости мнимого владельца «Царского подарка», который готов был продаться любому, кто поманит лишним долларом, но и в том, что задействованы были сторонние. силы. Не знаю, удалось ли бы нам справиться без них — Тарзан сомневался в искренности «Карамазовых», для которых месть могла быть дороже выгоды, но с ментами увеличивалась не только степень надежности, но и одновременно степень риска. Стив, правда, дал мне слово, что его ребята только для того, чтобы обеспечить безопасность Танюши. То есть на всякий случай. Их присутствие номинальное и невидимое, а действовать будут по обстоятельствам и только после передачи Танюши попытаются схватить русскую братву либо выследить, куда они направятся по окончании торга.

К несчастью, мы все ошиблись в наших предположениях и события вышли из-под контроля как соперничающих братков, так и ментов из отрядов быстрого развертывания. Не говоря уже о шестерке из «Царского подарка» — все равно перед кем он шестерил и кого закладывал, но в своем воробьином умишке уж точно предвкушал некий навар с этой встречи.

С бульвара Хайленд мы свернули на Терновую улицу, но и без этого названия, по одному только скоплению в переулке машин с затененными стеклами и легко угадываемыми за ними невидимками я понял: чем бы ни кончился сегодняшний день, название подходит к улице как изначальная характеристика. Попытался вспомнить хоть какую завалящую молитву, но голова была пуста, а сердце сжималось от тревоги за Танюшу. В крови бушевал адреналин. Мой alter ego.

Чего не успел спросить у Володи, в курсе ли Лена.

15

Был уже поздний вечер, когда мы подрулили к особняку с колонным портиком и сторожевыми сфинксами по бокам — показушная роскошь новых русских, решил было я, да вспомнил о принадлежности посаженному итальянцу. Сфинксы, конечно, никакие не мраморные, а гипсовые — дешевые копии из магазина садовой скульптуры. Почти во всех окнах горел свет, и я напряженно вглядывался, пытаясь угадать, за которым из них находится моя Танюша. Позади ярко освещенного особняка был темный провал, где скорее угадывался, чем был виден залив, с дальними огнями на том берегу.

Около дома прогуливались как ни в чем не бывало два бугая с оттопыренными карманами — боевики Тарзана? братья Карамазовы? оперативники Стива? случайные прохожие? Что вряд ли, так это последнее. Переулок был забит машинами, мы подрулили к гидранту, уготовив еще один штраф неведомому хозяину «бьюика». Володя уверенно направился к облезлым сфинксам, я поплелся за ним, волоча больную ногу. Один из бугаев преградил нам путь, но Володя шепнул ему, и его как ветром сдуло.. Но тут неведомо откуда возник перед нами еще один мужичок, в котором я мгновенно признал русского, пока не пригляделся в темноте: Борис Павлович собственной персоной. Здесь, в Америке, он выглядел заурядным представителем своего племени — вот я и обратил внимание прежде всего на родовые черты. Или он слинял еше раньше, когда накрылась гэбуха? Но тогда он тоже был не сам по себе, а представителем — тогда организации, как сейчас этноса. А я? Американ, мормон, славист, обманутый муж — где кончаются общие признаки и начинаются личные?

Втроем мы встали перед мощной дверью, Володя дал два коротких звонка и один длинный. Условный знак? Но дверь все равно открывать не торопились. Потом погас свет в глазке — кто-то нас внимательно разглядывал изнутри. Наконец дверь приоткрылась, мы шмыгнули один за другим в просторный холл с двухпролетной лестницей, которая вела вверх, а сбоку примостилась узенькая лесенка, которая спускалась в бейсмент, где, вспомнил я, и находилась редакция «Царского подарка». Перед нами стоял малорослый, лысый, круглолицый, как колобок, с бегающим масленым взглядом хозяин-временщик этого особняка.

— Где девочка? — спросил Борис Павлович, и до меня дошло, что если редактор «Царского подарка» и куруха, как подозревал Тарзан, то связан вовсе не с полицией и не с ФБР, а с такими вот, как Борис Павлович, — с тех добрых времен, когда Борис Павлович был не сам по себе, а его организация во всей своей красе. Может, тогда он и был заслан к нам в Америку и все еще продолжает служить своим бывшим хозяевам на инерции прежнего страха? Либо новоиспеченный кадр, если гэбуха, как предположил Стив, а Борис Павлович ушел от ответа, не перешла на подпольное существование до лучших времен?

Как ни странно, догадки эти меня успокоили. Борис Павлович внушал мне больше доверия, чем Стив, а тем более Колобок. Я не ожидал от него ни подвоха, ни промашки.

Не говоря ни слова. Колобок поскакал вверх по лестнице, мы вслед за ним.

— А Тарзан где? — спросил Володя.

— Где ему быть! В редакции. С «Карамазовыми». Переговоры в разгаре.

На втором этаже мы проследовали по коридорчику и остановились у одной из дверей. Колобок вынул из кармана ключ, открыл дверь и пропустил нас вперед. В комнате было темно, мы остановились. Колобок включил свет, на кровати лежала Танюша, и меня как прошило: мертвая. Я бросился к ней и сжал в объятиях это маленькое и самое дорогое тельце. В моих руках оно вдруг ожило, зашевелилось, Таня открыла глаза и прошептала:

— Папа…

Я заплакал.

Внизу раздались выстрелы. С улицы? Из бейсмента? Потом мы услышали шаги по лестнице. Я обернулся — у всех моих спутников в руке по пистолету. Борис Павлович выхватил у меня Танюшу и, как неживую, пихнул под кровать. Таня не сопротивлялась — за эти три недели, похоже, она научилась наконец-то слушаться старших.

Дверь распахнулась, на пороге стоял мой бывший студент. Как он изменился с той нашей встречи в Саг-Харборе! Не узнал бы, только темные очки те же. Лицо небритое, вид измученный, на левой штанине кровь.

— Где девочка?

Танюша покорно выползла из-под кровати.

— Смывайтесь, — сказал Тарзан и вытолкнул нас с Таню-шей в коридор. — Как можно скорее. «Карамазовы» пронюхали, что дом оцеплен. Думают, по нашей накатке. Кто бы легавых ни вызвал, переговоры сорваны. Уходите, пока не поздно, я вас прикрою, — шепнул он, когда мы ринулись в коридор.

Вдруг он схватил Колобка и впихнул обратно в комнату, а дверь запер.

— На всякий случай. От этой сучары всего ожидать можно. Иди с ними, — приказал он Володе.

. Снаружи все изменилось. Метрах в пяти от входа корчился подстреленный бугай. Пригибаясь, к нему с разных сторон бежали несколько человек. Из машин торчали стволы.

— Сюда! — услышал я крик и узнал Стива, хотя лицо негра сливалось с окрестной тьмой.

Я побежал на его голос, держа крепко Танюшу за руку и припадая на левую ногу. Проклятая нога! В минуту наивысшей опасности она совсем отказала. Я волочил ее за собой, а она тянула назад. Дорого бы дал, чтобы от нее сейчас избавиться, — уж лучше скакать на одной, чем с этим балластом. Снова раздались выстрелы — из дома. В ответ оперативники обрушили огонь по снайперам в окнах. Шанс уцелеть в этом перекрестном огне был не так уж велик.

Кто-то вдруг рухнул на Танюшу, повалил, прижал к земле. Я упал рядом и услышал то ли комариный писк, то ли жужжание пчелы, но вмиг стихло, звук выключили, упала мертвая тишина, будто я уже умер и со мной — весь мир. Я протянул руку к Танюше и тут же отдернул, вляпавшись в липкое и горячее. Как свист пули я принял за писк комара, так же не сразу понял, что это кровь. Господи! Ранена? Убита?

Подоспел Борис Павлович и стал осторожно вытаскивать Танюшу из-под лежащего на ней плашмя тела.

— Жива? — прошептал я, боясь нарушить мертвое безмолвие.

— Он ее спас. — И потащил Танюшу на ту сторону улицы, к машинам.

Только теперь я увидел, кому принадлежит безжизненное тело, и вспомнил, как Лена защищала от меня Володю. И вот он мертв, мертвее мертвого, а моя Танюша жива, и я в неоплатном долгу у мертвеца, который из злодея в мгновение ока превратился если не в святого, то в жертву.

Едва успели укрыться за машинами, все пространство перед домом осветилось фарами и прожекторами. Тут только я заметил, как на первом этаже, в единственном неосвещенном окне, мелькнула женская фигура и тут же исчезла. Как будто кто-то отволок ее от окна. Лена? Я метнулся было обратно к дому, но Борис Павлович меня удержал. Тишину огласил усиленный мегафоном голос Стива — он предлагал окруженцам сдаться, сопротивление бесполезно. Особняк осажден со всех сторон, повсюду полицейские и фэбээровцы с обнаженными стволами. На заливе, у берега, покачивался полицейский катер. Стив сдержал слово и начал действовать после того, как Танюша оказалась в безопасности. А как е Леной? Я уже не сомневался — это была она.

В окне второго этажа возник Колобок и замахал белым полотенцем. Действовал он от имени всех осажденных или по собственной инициативе? Тишина стояла, как в немом кино. Звуковой штиль. Прожекторы были нацелены теперь на входной портик. Дверь распахнулась, первым появился Колобок с поднятыми руками. Он пугливо озирался, вид пришибленный. Один за другим вышли еще несколько боевиков, потом женщина, но это была не Лена. Чтоб я обознался? Полицейские и агенты тут же хватали вышедших, надевали на них наручники и заталкивали в машину. Ярко освещенная прожекторами дверь была широко распахнута, но никто больше не появлялся. Как в театре — спектакль окончен, поклоны, зрители ждут выхода премьера, а его все нет. Ладно, в Лене я мог ошибиться, но Тарзана видел собственными глазами, а его среди сдавшихся не было.

Стив повторил в уоки-токи приказ сдаваться, его подручные все теснее окружали дом, приготовившись к штурму. И тут мы услышали всплеск и сразу за ним — треск заводимого мотора. Полицейский катер снялся с места и стремглав помчал в залив. На берег весь мокрый вылез фараон, скинутый с катера.

— Не стрелять! — успел крикнуть Стив, первым заметив на борту, кроме Тарзана, еще и женщину. Стив вызвал по мобильному телефону вертолет и предупредил береговую охрану. Катер тем временем удалялся от берега на предельной скорости, пока не исчез во тьме залива.

И тут я понял, что потерял Лену окончательно.

Навсегда.

P.S. ГОД СПУСТЯ

На этот раз я жил в Риме в раю — в самом что ни на есть буквальном смысле. Площадь, на которой стоял мой альберго, так и называлась — «райской»: пьяцца Парадизо. Окна выходили в патио, в нем стояли горшки с экзотическими цветами — «райские птицы». Неподалеку — пьяцца Фарнезе с одноименным палаццо на ней и маленькой, не обозначенной в справочниках церквушкой, где однажды вечером, утомившись от скитаний по злачным местам, я слушал ангельское пение юных монахинь — что-то всколыхнулось в моей душе, сидел и плакал.

Альберго был дешевый — комната без душа и даже без уборной (а зачем, когда две на этаже?), 65 долларов в день без завтрака, завтрак я себе варганил сам, добывая ингредиенты на соседнем Кампо де'Фьори, хотя на этом рынке продают что угодно, а не только цветы, — от выловленной ночью рыбины до собранной рано утром земляники, которой так хотелось бы поделиться с моими девочками, но одна из них жила в Нью-Йорке, другая — неведомо где. В том числе грибы, к которым меня пристрастила Лена, — итальянцы, судя по всему, не менее страстные их собиратели, чем русские, хотя и более разборчивые. Не площадь, а рог изобилия. И всегда в наличии свежевыпеченный, еще горячий хлеб, жирные пирамидки рикотты и в полтора охвата мортаделла — моя утренняя трапеза. Кофе я кипятил себе сам с помощью купленной еще в Стамбуле электрической спиральки. Дешево и сердито.

Днем, подобно заправскому туристу, я обходил любимые места. Их у меня в Риме так много, что месяца бы не хватило, а у меня в запасе была от силы неделя, потому что Рим был не первой и, как я полагал, не последней остановкой в моих странствиях по публичным домам Европы. Включая упомянутый Стамбул, с которого я начал, памятуя рассказ — точнее, пересказ — Лены об ужасах житья-бытья там русских проституток. Хотя если быть топографически и географически пунктуальным, «русский» Аксарай с его печально знаменитым невольничьим рынком расположен как раз в азиатской части города. Следующим пунктом были Афины, где в «польских склепах» вокруг площади Омони (там тусуются русские) я рассматривал в альбомах, а потом и живьем симпатичных славяночек, и был, признаюсь, соблазн — скорее все-таки по аналогии, но я его преодолел, чтоб не размениваться по мелочам и не отвлекаться от цели. В Париже меня привлекла реклама «Russian girls с площади Бастилии», я побывал там тоже — вдобавок к списку, которым меня любезно снабдил Борис Павлович. Не знаю, что бы делал без этого путеводителя по борделям европейских столиц, где можно повстречать русских девиц. Прочесывал их один за другим, основательно, без исключений. В Рим прибыл без какой-либо надежды, скорее формально, из свойственного мне педантизма и для очистки совести. Впереди была Вена, где, по моим расчетам, мне светило чуть больше.

Танюшу оставил в надежных руках. Вскорости после событий на Стейтен-Айленде Жаклин уволилась с прежней работы, переехала к нам и благодаря протекции Стива устроилась в ФБР. Пока что на канцелярскую должность — в архив, но с перспективой дальнейшего продвижения в карьере. Стив, похоже, не прочь перетянуть ее в свой отдел по борьбе с организованной преступностью русских в Америке и ждет федеральных ассигнований на расширение штата. Его личной карьере очень способствовала операция на Стейтен-Айленде, хотя раненному в бедро Тарзану и удалось уйти под покровом ночи — брошенный полицейский катер нашли на противоположном берегу залива, а его и след простыл.

Не так давно Тарзан вынырнул вдруг в Москве, слегка прихрамывая — зазеркальный мой двойник. Он завел там вполне легальный бизнес и прошел в Думу, получив депутатский статус неприкосновенности. Выделяется среди других думцев пиджаком с пуговицами из чистого золота, гайками на пальцах и черными очками в пол-лица, которые никогда не снимает. Избран был, кстати, по списку коммунистов и сейчас входит в дюжину ведущих политиков России — вот уж воистину пути Господни неисповедимы. Легализация русской мафии? Криминализация Кремля? Куда уж дальше! Или он в самом деле человек идеи, русский граф Монте-Кристо? На кого он держит зло? Против кого нацелена его вендетта, если для ее осуществления ему нужны большие бабки и неограниченная власть? Продолжает ли под депутатским прикрытием торговать наркотиками и оружием? Все попытки американского правительства добиться его выдачи кончились провалом. Что мне доподлинно известно благодаря Борису Павловичу: Лена не с ним. А что она вернулась к прежнему ремеслу, это я сам вычислил, хоть и нет, конечно, стопроцентной уверенности, и предпринял розыски по притонам Европы, без большой, впрочем, надежды на успех.

Ума не приложу, как им удалось тогда уйти, когда Стив вызвал на подмогу несколько катеров береговой охраны и вертолет. Тем более пуля задела Тарзана, размозжив ему правое бедро. Борис Павлович говорит, что единственный, кто был в курсе стейтен-айлендовской тактики Тарзана, — Володя. Увы, не было еще случая передачи информации оттуда сюда. Тарзан с Леной дождались освобождения Танюши и только потом слиняли, или, как она однажды выразилась, «сделали ноги», воспользовавшись проколом Стива: он плотно окружил особняк с трех сторон, а со стороны залива стоял только полицейский катер с одним человеком, с которым Тарзан, несмотря на рану, быстро справился. Бежала ли Лена добровольно или Тарзан держал ее заложницей? Видела ли, как был убит ее брат? Знала ли, смываясь, что он погиб, спасая Танюшу? Это как раз те вопросы, ответ на которые я мог бы получить, если б обнаружил Лену в одном из столичных вертепов. Хотя искал я ее, понятно, вовсе не для этого.

А для чего?

Чтобы убедиться, что жива?

Чтобы возвратить в лоно семьи, где ее место временно заняла Жаклин?

Чтобы не сойти с ума, когда является тебе в ночных кошмарах, а наяву бежишь за ней по улице, а хватаешь за плечо и разворачиваешь, оказывается незнакомка?

Положение у Жаклин было двойственное. Она привязалась ко мне и к Танюше, и тем не менее по ее инициативе я предпринял это европейское турне, и сложись оно удачно, ничего, кроме страданий, лично ей бы не принесло. Я регулярно звонил домой, несмотря на дороговизну междугородных разговоров, и мои малодушные попытки прекратить поиски ввиду уменьшающихся с каждым днем шансов на успех решительно пресекались Жаклин. Еще одна перфек-йионистка: все или ничего.

Время от времени Жаклин сообщала мне дополнительные подробности той ночи, когда была спасена Таня, убит Володя, арестованы «Бр. Карамазовы» и драпанул на полицейском катере раненый Тарзан с моей Леной.

Моей?

Ничьей.

Реконструируя задним числом события, с сожалением должен признать, что, если бы не вмешательство фараонов, можно было обойтись и без крови. Меа culpa. Борис Павлович предоставил на мое усмотрение — звонить или не звонить Стиву. Я позвонил и тут же пожалел. Но если бы не позвонил, тоже бы сомневался, а случись что с Танюшей, никогда бы себе не простил. Как все произошло?

Борис Павлович разыскал Володю по моей наводке и через него вышел на Тарзана. Так по крайней мере я полагал поначалу. Люди Тарзана вели переговоры с «Карамазовыми» на предмет освобождения Танюши — ради Лены, Тарзан шел на значительные, как он говорил, «территориальные» уступки, ограничивая число своих притонов Нью-Йорком и еще несколькими точками на Восточном побережье, а по сути, свертывая бизнес, к которому он охладел, обнаружив более выгодные сферы применения своих недюжинных талантов. Именно эти новые сферы его деятельности — наркота и оружие — больше всего и интересовали Стива. Был ли со стороны «Карамазовых» подвох, когда они шли на переговоры с Тарзаном? Руководствовались они деловыми соображениями и выгодой либо были движимы темным инстинктом мести за прежнее поражение и гибель товарищей? Не знаю. Зато знаю, что Тарзан шел на переговоры, не держа камня за пазухой. Так или иначе, в самый разгар переговоров «Карамазовы» узнали от своих дозорных, что особняк окружен легашами. Испугавшись, переметнулся на их сторону Колобок, который до этого служил и нашим и вашим и, наверное, сам не знал, кто его настоящий хозяин. С его подачи «Карамазовы» и решили, что Тарзан подстраховался и вызвал на подмогу мусоров. Вот тут и затрещали выстрелы в бейсменте, которые мы услышали со второго этажа, — один из «Бр. Карамазовых» в разборке был убит, а Тарзана ранило в бедро. Услышали выстрелы и ребята Стива и решили, что отсиживаться в укрытиях больше нельзя. Однако в самом начале штурма снайпер из команды «Карамазовых» подстрелил полицейского. Именно тогда нас и вытолкнул из особняка Тарзан, полагая, что внутри находиться еще опаснее, чем снаружи. Боюсь, его расчет был неверным. Ведь если бы не Володя, прикрывший собой Танюшу… Рука не поворачивается написать, что бы произошло, кабы не Володя. А ведь целились именно в Танюшу.

Пора признать: ревность застила мне глаза. Сейчас я даже его блатной говорок вспоминаю с грустью и дорого бы дал, чтобы перекинуться с ним парой словечек.

А в чем роль Бориса Павловича в тех событиях? В чем его гешефт? В наводке ФБР на русскую мафию и налаживании контактов между двумя сысками — русским и американским? Не думаю, что только в этом. Тем более он предупредил меня, что, может, лучше не ввязывать Стива в операцию по освобождению Танюши. Не исключаю я и гуманитарных причин, но полагаю, что был у него и свой, личный резон, и Тарзану удалось бежать пусть и по стечению обстоятельств, но и не без помощи Бориса Павловича. Это видно и из дальнейших событий. Борис Павлович перебрался вскоре в столицу и возглавил там филиал питерского сыскного агентства, в котором работал. Именно это сыскное агентство предоставило Тарзану охрану, когда тот выставил свою кандидатуру в Думу. Это только то, что дошло до меня, а сколько не дошло! Не исключаю, что Борис Павлович и Тарзан стали контачить на деловом уровне задолго до описанной мной заварушки. И приехал Борис Павлович в Нью-Йорк вовсе не ради ФБР или меня, а по вызову Тарзана. Не так он прост, как кажется, — недаром ишачил на гэбуху. А может, и по ею пору, если она действительно сменила официальный статус на подпольный. Верченый, крученый он — дай Бог. Во всей этой истории проще меня никого не было — потому так и опростоволосился в оценке людей: Володи, Бориса Павловича, Тарзана и особенно Лены. Святая простота! Почему русские считают, что простота хуже воровства, а скромность паче гордости? Либо еще одна поговорка: за одного битого двух небитых дают. Теперь я сам битый. Цена меня нынешнего — два меня прежних.

Предоставленный самому себе в моих странствиях, я поневоле размышлял о моей жизни, особенно о последних ее изломах, включая матримониальную катастрофу. Оторванный от места действия, от близких, от работы, среди чужих языков, одинокий и неприкаянный, бродил я по чужим городам с закрытыми глазами, мало что поначалу замечая окрест, но и на оставленную жизнь глядя вчуже, отстранение, будто и не со мной все это было. Был в этом отчуждении некий обезболивающий эффект, если хотите — своего рода анестезия.

Так и не пойму, что врачевало мои душевные раны — время или пространство?

Под последним имею в виду, как сказал Анри де Ренье, «живое прошлое», которое тесно обступало меня повсюду и в конце концов околдовало меня. Бродя по кладбищу мировых цивилизаций и вбирая в себя чужие столетия и даже тысячелетия, я ощутил все преимущества живого перед покойниками — не только в том смысле, что я жив, а они мертвы, но что я живу на триста или на три тысячи лет дольше, чем мертвецы, потому что их прошлое принадлежит мне, а мое настоящее им не принадлежит. Особенно остро это превосходство заемной жизни я почувствовал в средиземноморских странах, где кладбищенские мотивы переплетались с колыбельной песней, то есть историческое кладбище было одновременно колыбелью мировой цивилизации.

Никогда в прежней жизни не путешествовал так много. Пользуясь шпаргалкой Бориса Павловича, я расширял круг поисков за счет интернациональных курортов типа Ниццы или Мариенбада. Уже в Турции я смотался в Анталию, а оттуда, не обнаружив Лены ни в одном из борделей, проехался по всему греческому побережью Турции — вплоть до Эфеса и Трои. А где я разгулялся по-настоящему, так это в самой Греции — как материковой, так и островной: Эгина, Мико-нос, Делос, Родос, Патмос, Крит, Санторини. От одних имен кружится голова.

Как нигде в мире, ощущаешь на этих островах всю глубину, а точнее, бездонность колодца времени. Я побывал в четырех дворцах минойской цивилизации на Крите и Санторини, физически ощущая провалы времени. Как воздушные ямы в полете. Ничего даже отдаленно похожего в моем прежнем опыте не было. Я чувствовал себя навсегда затерянным в лабиринте времен, стоя на площади в Акротири и заглядывая в чужие окна. Не по себе как-то. Голова кругом идет. А сам стремглав летишь в бездну. Обморок времени. Обратно на поверхность современности ну никак не вынырнуть. Собственная жизнь в этот момент казалась мне до такой степени ничтожной, что я не мог припомнить собственное имя, как ни бился.

Иногда мне становилось стыдно, что я здесь один. Без Лены. Без Танюши. Без Жаклин.

Когда мы с Леной в медовый наш месяц в Италии побывали в Помпеях, то постоянно ловили себя на мысли, в какую древность нас занесло. Но Помпеи на два тысячелетия моложе Кносского. Или, подсчитывая в обратном направлении: ми-нойская цивилизация — если отсчет вести от ее расцвета — на несколько столетий старше Троянской войны, Нефертити и Эхнатона, Соломона и Давида, на полтора тысячелетия — Сократа, Софокла и Перикла, на два тысячелетия — Иисуса, на два с половиной тысячелетия — Магомета, а короля Артура и князя Владимира — на целых три тысячелетия. О средневековой и ренессансной Италии и говорить нечего — на этот раз она предстала предо мной современницей. Само понятие исторической древности становится в подобных путешествиях условностью. Зато кожей чувствуешь протяженность времени, раздвигаешь тесные границы собственной жизни — увы, в прошлое, а не в будущее. И тем не менее. В самом деле, что твои несколько жалких десятилетий по сравнению с тысячелетиями мировой цивилизации, начиная с Атлантиды, к которым ты, путешествуя, приобщаешься? Машина времени выносит тебя обратно в современность не постаревшим, а умудренным за счет исторического опыта: не стариком, а древножителем. По физическим ощущениям лет тебе столько же, сколько и было, плюс несколько благоприобретенных тысячелетий, которые круто меняют тебя эмоционально. В этом смысле я и говорю о возрастных преимуществах живых над мертвецами, но ощутить это дано, только путешествуя по историческому кладбищу европейской цивилизации, когда твое мнимое некрофильство оборачивается на поверку неистовым жизнелюбием и даже тайным самодовольством.

Сколько я пропустил в своей жизни, в упор не видя? Что мешало мне так вот путешествовать с молодости, проникая в глубь живого прошлого глазом, кожей, душой? Мой ванька-встанька — вот главная помеха! Ведом был им и ничего окрест не замечал. И это при том, что не Дон Жуан и не Казанова. А каково тем? Вот кто воистину слепцы.

Не так чтобы тотально был невежествен, но мое знание застряло на дюжине клише, которые сами по себе часто были прекрасны, хоть и превращены в туристский китч. Тот же Парфенон, скажем, или Боттичелли в Уффици. Зато разочаровался в трех гениях Возрождения — Леонардо скорее уважаю, чем люблю, Микеланджело люблю выборочно, а Рафаэля разлюбил, да и не уверен, что любил когда — просто не задумывался. Взамен очарован Пьеро делла Франческа, Гирлан-дайо, Гоццоли, Мартини, Карпаччо, Мантенья, Беллини и мог бы говорить и говорить про них, да не с кем. Именно в Италии на меня напала вдруг тоска, я вспоминал, как мы были здесь шесть лет назад с Леной и сколького недосмотрели, недопоняли, недовкусили. Какое-то еще «недо», но мой русский недостаточен, чтобы выразить это членораздельно. Единственный «экскьюз»: нам было тогда не до искусства. Мы сами были в разгаре творческого процесса и сотворили в конце концов Танюшу: хоть и родилась в Америке, зачата была в Италии. Если когда-нибудь медицина научится определять день зачатия, то его и следует отмечать как начало жизни, а не день рождения. Противники абортов правы: фетус — уже человек.

А в этот раз, забыв о цели путешествия, увлекся самим путешествием и пытался оправдать себя тем, что мое бор-дельное относительно Лены предположение могло быть и ошибочным. Сомнения мучили меня. Лена отдалилась, будто ее уже не было в живых, я вылечился от своей злосчастной, злокачественной страсти, соскочил с этого дикого коня. Иногда мне даже казалось, что Лены в самом деле уже нет в живых: кто хоть раз понарошку умер, тому долго не жить.

Один случай особенно удивил меня.

В наше свадебное путешествие мы жили в Риме на правом берегу Тибра, в Трастевере, неподалеку от Изолы Тиберины, где однажды краснорясый монах впустил нас в подземную часовню, стены которой были сплошь облицованы человеческими костями, даже мебель и люстры были составлены из черепов и берцовых костей, искусно сплетенных друг с другом в причудливые гирлянды. На мой взгляд, довольно однообразное зрелище, но Лену было не оторвать — тут я впервые обратил внимание на ее какой-то особый, пристальный интерес к смерти. Особенно ее достало обращение мертвецов к живым, хотя лично я не обнаружил в нем и проблеска оригинальности: «Тем, что ты есть сейчас, мы уже были, а тем, что мы теперь, ты еще будешь». Я уже приводил этот мнимый парадокс, а на самом деле трюизм из трюизмов.

Наш дешевый альберго находился на отшибе туристских маршрутов, на крошечной vicolo у не отмеченной ни в одном путеводителе арки Толемея, — рано утром мы отправлялись на прогулку по вечному городу, возвращались поздно вечером. То ли это было такое счастливое время, что я ничего вокруг не замечал, то ли теперь, на старости лет, на меня напал топографический идиотизм, но сколько ни кружил по Трастеверу, обнаружить эту заколдованную арку Толемея никак не мог. Нашел, несмотря на название, остерию II Labirinto, где мы пили по вечерам vino di casa и закусывали filetti di Baccala (потрясающее по вкусу филе из вяленой, а потом отмоченной и обжаренной в тесте трески); обнаружил даже наш с Леной любимый, хоть и ничем вроде не примечательный — маска идиота и кран с водой — фонтан Mascherone на via Jiulia. А вот арка Толемея как в воду канула вместе с моим тогдашним призрачным счастьем и моей Леной. Так было странно — не найти пьяццу деи арка Толемея, куда выходили окна нашей комнатушки и где мы были счастливы таким обособленным, неомраченным и абсолютным счастьем, как будто впереди ни старости, ни смерти, а тем более всего того, что с нами стряслось. Однажды ночью, сидя в постели, наблюдали мы из окна, как шумные толпы разыгрывали карнавальное шоу — это был Festa de'Noantri, местный праздник, про который в остальном Риме слыхом не слыхивали. В конце длинной площади, замыкая ее перспективу, стояла, слегка наклонившись, старая романская кам-панила, а под ней была устроена деревянная сцена, на которой танцевали, кувыркались и кривлялись разодетые самодеятельные актеры, больше похожие на марионеток, чем на живых людей. Наверное, это и была настоящая, изначальная commedia dell'arte с Панталоне, Арлекино, Пульчинеллой и прочими итальянскими фиглярами. Я тогда ничего не знал о балетном прошлом Лены, а потому умилился ее наивной восторженности: Лена смотрела на представление не отрываясь, завороженно, глаза блестели от возбуждения, а потом вдруг расплакалась без всякой на то причины.

И еще я вспомнил, как однажды вечером, еле живые от усталости, возвращались мы пьяццей Навоной, не обращая внимания ни на вечное passegiato по этой площади, ни на огне-глотателя, ни на индейский джаз из Колумбии, ни даже на человека, который представлял неподвижную статую, что было забавно ввиду противоестественности, — так выматывал вечный город днем и избыточный секс ночью, что нам было не до уличных актеров. Зато благодаря трем бьющим фонтанам на Навоне было прохладно. Я торопился домой, предвкушая постельную близость с Леной, хотя и не сознавал тогда ее великую цель: зачать Танюшу. «Пошли скорее», — сказал я, но оказалось, что в пустоту: обернувшись, Лены не увидел. Пошел обратно, прочесывая многолюдную площадь в поисках своей любимой, пока не обнаружил стоящей среди еще нескольких зевак, а перед ними парочка танцоров лихо отплясывала какой-то народный танец. Не сразу понял, что русский. Девица в разноцветной косынке, а парень в кепке набекрень. Высокий, мускулистый и немного даже брутальный, он обхаживал девицу с понятно какой целью, похоже было на брачный танец какой-нибудь птицы, а девица играла озорную, разудалую молодуху и замечательно выламывалась и кривлялась. С первого взгляда было ясно, что это парочка профессионалов. Так и оказалось — отстали во время гастролей от хореографической группы из Петербурга, чтобы немного подзаработать в Риме, а потом двинуть в Нью-Йорк в поисках счастья.

Отплясав свой балаганный номер, девушка скинула косынку и сарафан и оказалась в черном трико: гибкое тело, короткая, «под мальчика», стрижка, а ее тоскующие глаза выдавали русскую, по которым я крупный спец. Она повязала себя с головы до щиколоток каким-то белым саваном и в нем, связанная в движениях и ничего не видя, стала танцевать слепую, осторожно щупая худыми ладошками воздух, боясь нарваться на невидимое препятствие, но одновременно словно бы раздвигая пространство. Танец был потрясающий, не оторваться! Теперь-то я понимаю, что испытывала Лена, глядя на этих бездомных нищих танцоров, которым ничего не светило ни в Риме, ни в Петербурге, ни тем более в Нью-Йорке: она им люто завидовала.

Как-то вечером, возвращаясь из очередного притона по списку Бориса Павловича, я заглянул на пьяццу Навону, но не застал там, конечно, ни русских танцоров, ни колумбийский джаз, ни человека-статую. Среди новых исполнителей оказался только один старожил — огнеглотатель. Я узнал его еще до того, как увидел, — как и тогда, его окружала огромная толпа и бурно реагировала. Я протиснулся вперед — огнеглотатель заметно постарел, обрюзг и, наверное, как артист выдохся, подумал я, приготовившись увидеть ослабленную копию его прежних рисковых номеров. И тут же понял, что ошибся: он расширил репертуар и изощрил свое искусство. Представление было в самом разгаре. Весь в поту и в грязи, в синяках, ранах и ожогах, он продолжал истязать и калечить себя, а публика замирала от страха и визжала от восторга, когда ему удавалось выйти живым из очередного испытания. Если бы я не знал, что это представление, решил бы, что какой-то утонченный род мазохизма, самоистязание шиита. Это была многократная попытка самоубийства, но каким-то чудом она каждый раз срывалась. Тем более он производил опасные манипуляции не только с огнем, как раньше, но и с другими смертельными материалами — битым стеклом и бритвенными лезвиями, которые опасной кучей лежали на земле, образуя нечто вроде матраца. Вспомнил героя романа Чернышевского «Что делать?», но тот всего лишь, если мне ни изменяет память, спал на гвоздях.

Иногда я отворачивался — невозможно было смотреть на весь этот ужас, как на начальный кадр фильма Дали и Бунюэля, где во весь экран показан человеческий глаз, который взрезает бритва. С моей точки зрения, и то и другое было не искусство, а игра на нервах зрителей. Я уже решил уйти прочь, но остался, заинтригованный следующим номером. Актер развязал набедренную повязку — единственное, что на нем было, и в результате этого блиц-стриптиза остался в чем мать родила. Кривляясь и подпрыгивая, он обежал по кругу, демонстрируя публике классически лежащего на мошонке присмиревшего зверька. Время от времени приостанавливался и вглядывался в зрителей. Будто выискивал кого-то среди них. Пока не стало ясно, что он ищет женщину. Точнее, партнершу. Под гогот зрителей он вырывал из толпы то одну, то другую красотку, критически оглядывал ее и возвращал обратно. Постепенно становился понятен критерий его отбора — не просто красавица, но скромница, то есть в идеале девственница, и чем больше кандидатка сопротивлялась, тем больше подходила. Наконец он нашел свою избранницу — та наотрез отказывалась выйти из круга и даже норовила сбежать, но зрители, сомкнувшись, не выпускали, а, наоборот, подталкивали вперед, к артисту, еще не зная его намерений, но не сомневаясь, что после стольких приготовлений он такой отколет номер — закачаешься. Сопротивление скромницы возбуждало не только зрителей, но и актера — девушка вырывалась, но он крепко держал ее за руку, и на наших глазах его вялый орган отвердел и встал в изготовку, огромный, требовательный, хищный. Девушка в ужасе завизжала. Да и зрители немного растерялись, не зная, чего ждать дальше. Держа девушку за руку, он не отрываясь смотрел на нее, гипнотизируя, и в конце концов загипнотизировал на самом деле, потому что, когда отпустил ее, она стояла не шевелясь, завороженно глядя на его мощный член. Не отрывая взгляда от девушки, актер бросился на матрац из бритвенных лезвий и колотого стекла и, внедрив свой член внутрь этого отвратного месива, стал производить непристойные движения, пока не взвинтил себя до оргазма и, издав звериный рык, замертво пал на свой адский матрац. Над Навоной нависла мертвая тишина. Артист стал медленно подниматься, по его телу текла кровь, он стыдливо прикрывал детородный орган, но сквозь пальцы тоже сочилась кровь и капала на брусчатку. Зрелище отвратное, мерзкое, безумное. И тут он внезапно схватил себя за член, вырвал из тела и бросил на землю. Все так и ахнули. Но артист спокойно отряхнулся, стал приводить себя в порядок, и только тогда мы заметили, что он вовсе не голый, а в тонком, телесного цвета трико, оторванный пенис не настоящий, а искусственный, прицепной, игрушечный, короче — дилдо. Вздох облегчения среди зрителей, вслед за ним грохнула овация. Чем не катарсис?

Бросив несколько монет, я выбрался из толпы, глубоко взволнованный тем, что увидел. Ведь то, что искромсанный в любовном сражении член оказался накладным, принеся эмоциональное облегчение зрителям, еще больше усиливало символический смысл представления. Понятно, я думал о моей собственной любви, которая искромсала и уничтожила меня. И тут я окончательно понял, что и Лену мне никогда не найти, не увидеть, не вернуть — жива или мертва, она принадлежит теперь тому прошлому, которое исчезло вместе с ней. Вот именно: нельзя войти в одну и ту же реку дважды.

В моем римском списке осталось несколько притонов, но я шмонал их кой-как, формально либо, что еще хуже, машинально, как сомнамбула или лунатик, ни на что больше не надеясь. Просто чтобы отметиться. Ничто меня больше не отвлекало от моей новой возлюбленной — Италии. Смотался во Флоренцию, в Пестум, в Помпеи и Геркуланум, даже на Везувий взобрался, который своим кратером напомнил мне почему-то Ниагару, только без воды. А уж по Риму я мог бы водить экскурсии — знаю его, как волк свой лес. Вот только эту треклятую арку Толемея так и не смог найти. Может, ее и не было? Как и моего с Леной медового месяца? Плод моего воображения? «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…» — вспомнились слова русского поэта, и я решил вынести их в эпиграф моих прискорбных записок.

Продолжая в таком вот эйфорийно-элегическом состоянии вялые розыски по римским притонам, я оказался однажды вечером в Трастевере, неподалеку от предполагаемого местоположения исчезнувшей арки Толемея, и вместо нее обнаружил небольшой борделло, не отмеченный на карте Бориса Павловича, а потому, по-видимому, без русских девушек. Решил тем не менее зайти.

Пожилая римлянка, свободно болтавшая по-английски, предложила мне чашку дымящегося кофе, который мгновенно снял дневную усталость. Я долистывал альбом с красотками, когда в комнату вошла Лена. Мы заметили друг друга одновременно, я быстро пришел в себя и, отложив альбом, сказал хозяйке:

— Эту.

Та улыбнулась:

— Вот почему ее нет в альбоме. И так никакого отбоя от клиентов.

Нисколько не смущаясь, Лена повела меня по узкой лестнице наверх.

— Танюша? — спросила она, как только мы оказались в ее клетушке с римским пейзажем над кроватью.

— Сам давно не видел. Звоню им — все нормально.

— Им?

В подробности решил не вдаваться:

— Домоуправ. Француженка из Нью-Брансуика. Надежная. Они с Танюшей нашли общий язык.

Лена глянула на меня и улыбнулась, но я так и не понял, к чему относилась ее улыбка — к Жаклин или к последовавшему вопросу:

— Меня искал?

— Нашел.

Нашел, когда потерял надежду найти. Я нашел Лену там, где потерял арку Толемея, у которой мы жили в другой нашей жизни. Я нашел Лену, но никогда — никогда! — не была она такой далекой и чужой, как сейчас, хотя как раз внешне мало изменилась: молода и прекрасна.

Я вспомнил другой притон, по ту сторону океана, в Саг-Харборе, где выследил Лену, взял ее, как блядь, и был счастлив.

Время переломилось.

— Арка Толемея, — сказал я. — Помнишь?

— Помню.

— Никак не мог ее найти. Тебя нашел, а ее — нет. Может, снесли как не представляющую художественной ценности?

— Где стояла, там и стоит. В трех кварталах отсюда. Но я там больше не бываю.

— Это твое убежище? Ты здесь скрываешься?

— Я здесь работаю. Скрываюсь? Разве что от тебя. Этот борделло— моя крыша. Его хозяин — твой бывший ученик.

— Но ты же с ним порвала.

— Я с ним — да. Но не он со мной. Изредка наведывается. Как ты. Ему теперь не до любви. В большую политику вошел. В Кремль метит.

— «Крестный отец» — в Кремль?

— Почему нет?

— Тебя с ним что-то связывает?

— Да. С ним. С тобой. С клиентами. Всем — и никому. Ничья. Сама по себе.

— Есть в мире хоть один мужчина, кого бы ты любила?

— Есть. То есть был. Думаешь, я не видела, как он прикрыл собой Танюшу? Тарзан меня силой уволок. Я больше всего хотела тогда умереть вместе с Володей,

— А Танюша? — спросил я, хоть и чувствовал фальшь в самом вопросе, но как еще выманить ее отсюда?

— Иногда необходимо подавлять собственные чувства. Вот ты нашел надежную женщину, а со мной Танюше не надежно. Сам знаешь. Как подумаю, что с ней могло тогда случиться…

Из-за меня. Да я просто не имею права рисковать ею, как бы ни хотелось ее увидеть. Если бы Орфей не оглянулся, Эвриди-ка осталась бы жива. Вот я и зареклась оглядываться. Понял: уговаривать ее бесполезно.

— Пусть так. Но зачем работать проституткой?

— А кем мне еще работать? Это моя профессия. Балериной не стала, а больше никем не хочу. У разбитого корыта.

— У разбитого корыта?

— Эх ты! Спец по русской литературе, а «Сказку о рыбаке и рыбке» забыл. Невыполненное обещание — вот кто я. Пробовала: официанткой, уборщицей, гидом для русских нуворишей — с души воротит. Ничего путного из меня не вышло. Зато блядь я первоклассная. Сам слышал, отбоя нет. Только не подумай — я это без надрыва говорю. Мой дом здесь. Мне нравится эта работа.

— Нравится? Что в ней может нравиться? Ты же не нимфоманка.

— Нимфоманка? Что такое нимфоманка? Очередной миф комплексующего мужика о неудовлетворенной женщине. Разве в том дело? Ты знаешь, кто ко мне ходит? Сплошь надломленные, покалеченные мужики. Разве нормальный, счастливый человек пойдет к шлюхе? Значит, у него что-то не в порядке. Он не утехи ищет, а утешения. Или комплексы свои врачует, самоутверждается. У некоторых выбор — между проституткой и самоубийством.

— В каком смысле? — не понял я.

— А в том, что проститутка — последнее утешение. Последнее прибежище. Оазис в пустыне жизни. Если бы не это, человек наложил бы на себя руки. Одиночество, измена жены, предательство друга, унижение, неудача и все такое. Человек всегда один, когда ему плохо. Как в смерти. Мои клиенты суицидального типа. Пусть я блядь, а чувствую себя сестрой милосердия. Поговоришь, успокоишь, утешишь, приласкаешь.

— Тебя послушаешь, так не бордель, а монастырь.

— Представь себе. Если только исходить не из буржуазных идеалов, но из человеческих. Иногда даже без секса обходимся. Но и секс не сам по себе, а как единственная возможность близости с чужим человеком. А он в ней так нуждается.

— А ты?

— И я. Лекарство от одиночества.

— Выходит, так: одинокий мужчина идет к блядям, а одинокая женщина блядью становится? Благостная картинка.

— Зачем так…

— А как? Когда жена мало того что работает проституткой, но еще и занята апологетикой проституции…

— Я давно тебе не жена. И юридически ты свободен, коли меня похоронил.

— Соломенный вдовец.

— Это не проблема. Теперь, когда ты меня нашел, можно оформить развод.

— Мы договаривались, что ты исчезнешь понарошку и не навсегда. Что я уйду из колледжа и мы все втроем будем жить где-нибудь в Мексике или Европе. А как мы тогда в палатке ссорились, чтобы соседи слышали, помнишь? Или ты в очередной раз меня разыгрывала? С ведома Тарзана? Может, ты и Танюшу специально против себя настраивала, чтобы та не страдала, когда ты исчезнешь?

Последний вопрос Лена оставила без внимания.

— Тарзан не знал. Все изменилось, когда похитили Танюшу.

— Дело не в Танюше, а в тебе. В апологетике проституции. Танюше ничего больше не грозит. Возвращайся. Начнем все сначала.

— Один раз начинала. Когда пошла за тебя замуж. Сам знаешь, что из этого вышло. Я плохая жена. Ничего от меня, кроме бед. Отбракована жизнью. Отброшена за ненадобностью.

— А Танюша?

— Не считая памяти, это все, что осталось от наших с тобой шести лет. Не хочу ею рисковать. Не хочу больше приносить несчастье — ни ей, ни тебе. Желая получить все, остаешься ни с чем. Я была счастлива с тобой и с ней, но мое счастье кончилось, как кончается все на свете. Теперь мое место здесь. Здесь я нужна. У меня постоянные клиенты. Я их общая жена. Не могу их предать. Для них все прахом пойдет, если меня потеряют. А вам с Танюшей и без меня хорошо. И уж точно — спокойнее.

Увы, это было верно. Я отправился на поиски Лены не по любви, а из долга и, найдя, пытаюсь вырвать ее из подземного мира — опять же из долга. Даже если бы у меня было желание, которого у меня нет, мне все равно ее не вернуть. Мы существуем с ней в разных мирах, ни одной точки соприкосновения, даже Танюша нас больше не связывает. Острова, разбросанные в океане. Никакой связи, наши жизни текут отдельно.

Я вынул деньги и положил на кровать.

— Не мне, а хозяйке. И не так много, — улыбнулась Лена. — Поцелуй Танюшу. И будьте оба счастливы. Я вас любила и люблю. Единственное, что есть у меня в этой жизни. Потому и остаюсь здесь.

Было поздно. Пустой, ни о чем не думая, не разбирая дороги, бродил я по пустынному Трастеверу, изредка натыкаясь на бездомных бродяг и уличных проституток. Хотел пойти с одной, но вспомнил, как описывает своих клиентов Лена. Я был одинок, моя жизнь давно кончилась, я заблудился, в памяти недвижно и почти невидимо жила Танюша под надежной защитой Жаклин. Завтра их увижу, кончились мои римские каникулы. Прощай, Италия. Прощай, Лена. Прощай, матрешка. Прощай, любовь. Кто я теперь? Где?

Я и в самом деле не знал, куда забрел. Вытянутая площадь с казарменного типа старыми облезлыми зданиями, луна над покосившейся кампанилой, в древней башне пробита арка, смутно напоминая мне об иной жизни, об иной ее инкарнации, о возможностях, которые я упустил, проглядел, разбазарил. Огляделся и как проснулся. Это было то место, которое искал все эти дни. Арка Толемея, карнавальная площадь. Вот и окно, из которого мы тогда глядели на паяцев и были счастливы. Вот я и вошел в эту реку дважды, но в ней не было ни воды, ни движения, ни жизни. Как будто мне было дано последний раз взглянуть на жизнь после смерти.

Нью-Йорк. Сентябрь 1997 — март 1998

Примечания

1

Международный аэропорт в Нью-Йорке им. Д.Ф.Кеннеди.

(обратно)

2

Ведута (итал. veduta) в искусстве XVIII — нач. XIX вв. — горный пейзаж.

(обратно)

3

Кольцевая дорога (англ.).

(обратно)

4

Приводной ремень (англ.).

(обратно)

Оглавление

1

2

3

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

P.S. ГОД СПУСТЯ