«Вольный стрелок»

Глава 1

…Кажется, мне снилось что-то очень приятное.

Может быть, бутылка хорошего красного вина, густого и терпкого, упрятанного в темный кусок стекла с яркой этикеткой. А может быть, стол, заставленный блюдами итальянской кухни, остро пахнущими чесноком, оливковым маслом и базиликом, — и обязательно пирожными, желательно разными. А может быть, мужчина. А может, все вместе — секс, а после вкусная еда, сладкое и бутылка вина. Разве можно придумать более заманчивую картину?

В общем, не знаю, что именно это было. Но в любом случае что-то из вышеупомянутого — потому что вряд ли что-то еще могло вызвать у меня такое сладкое ощущение и радостную улыбку по пробуждении. А когда меня разбудил телефон, я точно улыбалась — широко, достаточно по-идиотски.

— Все спим? — Голос на том конце не дождался даже моего хриплого «алло». — Нормальные люди давно на работе — а звезды, естественно, спят. Между прочим, планерка уже закончилась — вспоминали там тебя, звезда ты наша!

Наташка Антонова, первый зам главного редактора, как всегда язвила — обычная ее манера разговора со всеми. Даже со мной — старой своей подругой, с которой работает бок о бок в одной газете вот уже почти одиннадцать лет.

Правда, в моем случае к обычной Наташкиной язвительности примешивается одна древняя история, которая имела Место восемь лет назад и после которой она меня стала ревновать к главному. Не скажу, чтобы безосновательно — но в любом случае все было несерьезно, как и положено в газете, и длилось очень недолго.

Но тем не менее ревность в ней осталась — и до сих пор прорывается в ее тоне почти всякий раз, когда она со мной разговаривает.

Я к этому привыкла — и потому, не реагируя на ее слова, молча дотянулась до пачки «Житана» без фильтра и прикурила. А потом, все еще не слишком хорошо соображая, подумала, что, наверное, выгляжу сейчас максимально отвратительно — голая девица, абсолютно сонная, с сигаретой в зубах, с дебильной улыбкой на лице с размазанной косметикой вряд ли может быть эстетичным зрелищем. Хорошо, любоваться им некому. Уже некому.

— Никак проснуться не можешь, Ленская? С похмелья небось и еще и мужик рядом? Ну отвечай — мужик? — В Наташкином голосе был упрек — потому что она сама уже ответила на этот вопрос. И наверняка думала сейчас про себя, что некоторые настолько обнаглели, что позволяют себе развлекаться с мужчинами и спать допоздна в ущерб работе — в то время как другие, куда более сознательные и целиком отдающие себя любимому делу, просто не имеют времени на личную жизнь.

— Что за мужик — где подцепила?

— Да не один, Наташ, — трое их. А, даже четыре, чего-то я его не заметила, четвертого, маленький он какой-то. — Я поморщилась, затягиваясь крепким, особенно отвратительным на голодный желудок «Житаном». Думая, что она прям прозорливица — мужчина в моей постели этой ночью действительно был, но ровно в Девять утра ушел. И спиртное было — и в ночном клубе, куда он меня пригласил, и дома потом, — хотя от бутылки-полутора хорошего вина никакого похмелья у меня нет и быть не может. — Так кто там поминал-то меня на планерке?

— Главный, естественно. — Наташка снова стала деловитой. — Интересовался, где его любимый спецкорреспондент обретаться изволит — и какой очередной сенсацией планирует в ближайшем будущем осчастливить родную газету.

Вот по этому поводу и отрываю звезду российской журналистики от драгоценного сна…

— Имей совесть, Антош, — первое апреля позавчера было, — произнесла с вялым, полусонным укором, давая Наташке понять, что ей не стоило меня будить по такому поводу. — Я, между прочим, только во вторник материал сдала, а сегодня еще пятница. Имею я право отдохнуть, как ты думаешь?

— Трахаться поменьше, надо по ночам — и вставать пораньше и газеты читать, —.холодно парировала .Наташка. — Вышел твой материал. Шефу, между прочим, звонили уже тобой обиженные, опровержение требовали напечатать, судом грозят. Как обычно — ты пишешь, он отдувается…

Я молча затянулась, не замечая деланной озабоченности в Наташкином голосе. У меня всегда все чисто — если уж пишу, то только когда факты есть.

Голые, из пальца высосанные сенсации — не мой профиль, и это всем прекрасно известно. А что касается телефонных протестов и угроз обратиться в суд — так почти по каждому моему материалу такое происходит. Не нравится почему-то людям мое творчество — вот какая незадача.

— Сережа на планерке тебе дифирамбы пел, когда номер разбирали, — неохотно признала Антонова после некоторой паузы. — Все, мол, в дерьме, одна Ленская в белой шляпе. Газета дрянь, материалы скучные, срочно представьте план на две недели вперед и чтобы в каждом номере была ударная статья. А лучше две.

Так что давай выкладывай — когда сдашь и что за тема?

— Ну соберусь сейчас, приду — загляну к нему, — начала было, но меня оборвали.

— Уезжает он через полчаса — а мне план ему представить надо. Он мне в приказном порядке — чтоб Ленская заранее тему сообщила. А то, говорит, белокурая наша бестия как диверсант в тылу врага — ходит по этим тылам сколько сочтет нужным, что творит, одной ей известно, а потом как выложит, так хоть стой, хоть падай. Ну давай, Юлька, не тяни!

Легко сказать — не тяни. У меня даже ни одной четкой идеи не было.

Имелся как всегда, пяток — десяток сюжетов — но ни с одним из них полной ясности не существовало. Где-то нужно немного подождать, где-то фактуры не хватает, где-то копать нужно всерьез, где-то свидетелей искать, да еще и разговорить их надо, помимо того, что найти. И ни одной наводки. Ни писем никаких подметных, ни звонков от доброжелателей, готовых слить компромат на кого-нибудь известного, — полный ноль.

Нет, вариантов, конечно, много — от незаконных поборов в школе и взяток в военкоматах до воровства на столичном автозаводе и похождений депутатских помощников, — но для меня мелковато, да и скучно мне такое. Мне надо, чтобы тема цепляла. Бывает, на ерунду какую-нибудь наткнусь, ляпнет кто-то где-то что-то или заметка крошечная в другой газете проскользнет — а у меня сразу предчувствие появляется, что из этого можно суперматериал сделать. Но сейчас…

— Наташ, сплю я еще, — призналась честно, больше всего желая повесить трубку и вернуться обратно в тот сладкий сон — которой казался куда слаще невыспавшейся, пропахшей «Житаном» реальности. — Планы есть — но думать надо.

Вот посплю еще — может, чего в голову и придет. Или в контору приду, на телефоне посижу, газеты полистаю…

— Шеф ждет, Ленская, — сухо напомнила Наташка, вдруг вспоминая, что она первый зам, а значит, обязана быть строгой и неумолимой. И никакие личные отношения роли играть не должны. — Тебя-то не было сегодня — а я от Сережи выслушала по полной программе. За тебя в том числе — расскажу, когда заявишься.

Все, даю тебе две минуты, и трубку не вешай — сиди и думай. Поняла?

Я дотянулась до пачки, закуривая вторую «житанину», огляделась по сторонам, словно рассчитывая наткнуться взглядом на идею. Но ничего такого не увидела вокруг. В комнате привычный для меня и неудивительный при моей жизни и натуре бардак, но никаких следов сенсаций. Кровать изжевана и пуста, в углу у музыкального центра куча дисков, чьи обложки вряд ли на что-нибудь меня натолкнут, шкаф с вещами закрыт, туалетный столик завален, но только косметикой, белые стены густо испещрены не идеями, но синими, красными, зелеными и желтыми пятнами — результат моего, так сказать, творчества в качестве несостоявшегося дизайнера, регулярно преображающего собственное жилище. Вот и все, пожалуй.

И в голове такой же хаос. Смутные обрывки сна, неровные клочки идей, бесформенные кляксы мыслей.

— Ну? — Наташка была неумолима, видно, главный и вправду разошелся и она боялась не выполнить его приказ. На него находит иногда — и я, в общем, понимала ее состояние. Хотя она мое — нет.

— Ну есть кое-что, — произнесла неуверенно, не зная точно, чем закончится фраза. — Не по телефону, конечно…

— Юлька, мне из-за тебя голову открутят — а она мне нужна, между прочим.

В голосе Наташки был дружеский укор, а не начальнические нотки. И я выхватила из хаоса первое, что попалось под руку, — понимая, что попалось совсем не то. Нечто совершенно неконкретное, просто кусок информации, который вчера показался мне любопытным — но не более того.

— В общем, это расследование, — ляпнула решительно, говоря себе, что тему потом можно перезаявить, ничего страшного — а сейчас главное, чтоб меня оставили в покое. — Тут вчера информация проходила, что банкир один умер.

Ума-тов, Улетов… нет, Улитин. Вот хотела покопаться…

— А что тут копаться — ну умер и умер. — Наташка была разочарована и недовольна, кажется, справедливо подозревая меня в желании от нее отвязаться. — Ладно если бы убили — а то…

— Во-первых, ему было всего тридцать три — а не мне тебе говорить, как банкиры пекутся о своем драгоценном здоровье, — выговорила медленно и весомо, стремясь придать своим словам как можно больше убедительности. — А во-вторых…

Ты слышала, чтобы хоть один банкир умер сам?

— Да вроде нет, — после некоторого раздумья выдавила из себя Наташка, кажется, сраженная вескостью моего довода — хотя надо признать, что я была сражена не меньше ее, не ожидала от себя столь глубокого афоризма. — Так ты думаешь…

— Да что тут думать?! — уронила категорично. — Банкиры сами не умирают.

А теперь отстань…

Когда я забралась обратно в постель, на губах у меня была все та же дебильная улыбка — которую я хранила как пропуск в тот сладкий сон, из которого меня вырвали. И стоит его предъявить, как. меня тут же впустят обратно — туда, где нет планерок, летучек и сенсаций, где нет торговцев воздухом и бандитов, врущих политиков и проворовавшихся чиновников. И покойных банкиров, кстати, тоже. И еще там нет предложений взять деньги за отказ от темы или рекламную статью, нет угроз по телефону и в лицо, нет недвусмысленных намеков на неприятные последствия.

В общем, это тот мир, который совсем не похож на мой — который девственно-наивен, розово-чист, по-детски невинен. И потому, несмотря на всю свою приятность, ужасно скучен. И может, по этой причине я сдала пропуск и, сев рывком, вернулась обратно в реальность.

Потому что тут куда веселее…

Стрелка весов замерла на отметке шестьдесят пять. Заставив меня непонимающе покачать головой.

Я оглядела себя удивленно — а потом и их. Сломались, что ли? Я ведь только после душа, голая, и нет на мне одежды, которая могла бы весить пять кило — если такая тяжеловесная одежда вообще существует, водолазный костюм и бронежилет не в счет, естественно. А украшения — достаточно скромные и немногочисленные — тянут граммов на сто, может, и то вряд ли.

Ну конечно — вода! Я только вылезла из ванны, а так как всегда ненавидела вытираться, я мокрая вся насквозь, на мне ж черт знает сколько воды!

Мысль успокоила на мгновение, и я решительно стащила с никелированной сушилки полотенце и, вытершись яростно, встала обратно на белый плоский квадратик. С недоумением отмечая, что вешу по-прежнему шестьдесят пять килограммов.

Ну просто хамство — пытаться с самого, можно сказать, утра испортить мне настроение! Ничего, что уже двенадцать — раз я только встала, значит, еще утро. И тут такой пассаж. Не то чтобы я жутко расстроилась — к внешности я отношусь не слишком трепетно, некогда мне особо ей внимание уделять, она сама о себе заботится. Занимается, так сказать, саморегулированием. Но все же немного неприятно. Совсем чуть-чуть.

Рост у меня ровно сто шестьдесят восемь сантиметров. И кто-то шибко умный — кто всегда представлялся мне неимоверно худым, комплексующим по поводу своей худобы человеком, ненавидящим тех, кто не гремит костями при передвижении и кому мягко сидеть благодаря слою жирка в соответствующем месте, — высчитал, что при таком росте весить я должна пятьдесят восемь кило. Меньше можно, больше нельзя. Две недели назад я, кажется, весила шестьдесят один с половиной — и это тоже ничего. Но шестьдесят пять…

Я презрительно покосилась на лживые весы. Обещая им, что если они обманут меня и завтра, я выкину их и заменю на новые, которые окажутся поумнее и не будут меня гневить. А потом босиком пошла в прихожую, к большому, во весь мой рост, зеркалу. И удовлетворенно отметила, что вроде все как всегда.

Маленькие жирненькие грудки совсем не выросли и торчат себе довольно дерзко для моих почти двадцати восьми лет. Попка, по-прежнему смотрящая вверх, не обрюзгла и не опала к пяткам. Может, ляжки стали чуть потолще, так это нестрашно — я все равно ношу обтягивающие джинсы, а раз в них влезаю, значит, все в порядке. И намек на животик, похоже, появился — такой легкий, но предметный намек. И складки имеются, если нагнуться. А так все очень ничего.

«Да не очень ничего, а просто супер!» — поправила себя с улыбкой. Для моего возраста да с моим образом жизни — действительно супер. Ну вены на ногах проступили кое-где — так это значит всего лишь, что у меня кожа тонкая, мне это в плюс опять же. Да и под джинсами не видно никаких вен, и в постели тоже — в последнее время я начала надевать чулки перед сексом. Партнеры мои, кстати, от этого в полном восторге — им кажется, что я специально этакий декадентски-порочный образ роковой женщины создаю.

Так что все супер. Ну а то, что поправилась — так никто пока этого не замечал, кроме чертовых весов. Тем более, если честно, вес у меня все время гулял и худобой я никогда не отличалась. Я всегда такой была — жирненькой, плотненькой, пухленькой, не знаю, как точно сказать. И всегда пользовалась вниманием — может, не повышенным, но с меня хватало.

И тот, кто уехал от меня сегодня утром — кажется, ему не показалось, что я слишком много вешу, кажется, он пребывал в жутком восторге. По крайней мере об этом свидетельствовало его поведение — и ночью, и утром, что еще важнее. Я, правда, пребывала в полубессознательном состоянии — но отметила наличие эрекции, от которой не стала его избавлять, притворившись крепко спящей. Потому что не хотела, чтобы он меня видел с размазанной косметикой. А то, что мужчина желает тебя еще и утром, — это лучший комплимент, на мой взгляд. Хотя он его и словами подкреплял — но для меня эрекция куда более весома.

Так что я сказала себе, что черт с ними, с лишними килограммами. Хотя все равно хамство — если учесть, что диета моя в основном состоит из кофе и сигарет. Ем-то один раз в день — редко когда два. И поздно вечером притом, соорудив что-нибудь быстро из того, что есть дома. А дома есть запас пасты — итальянское название того, что по-русски некрасиво именуют макаронными изделиями, — закупила в прошлом месяце сразу три пятикилограммовых упаковки в своем любимом итальянском оптовом магазине. И для соуса всякие компоненты — маслины, оливки и консервированные помидоры в гигантских банках. И оливковое масло, разумеется, — какое же итальянское блюдо без оливкового масла? И еще есть дома круг итальянского же сыра пармезан, которым положено эти самые спагетти посыпать. Дорогой, гад, — но концепция превыше всего.

Вкусно поесть я всегда любила —" хотя до того, чтобы готовить долго и вдумчиво, руки не доходят, это я на будущее отложила. Но за полчаса приготовить соус из консервированных помидоров с луком и чесноком и базиликом, сварить спагетти и потереть кусочек сыра — это мне вполне по силам. Равно как и изредка побаловать себя чем-нибудь более сложным типа лазаньи или домашней пиццы.

Да, еще в мою диету входит вино — оно, как и кофе и сигареты, одна из главных ее составных частей. Красное итальянское вино в пятилитровых упаковках, которое я закупаю все в том же итальянском супермаркете — там куда дешевле, чем в магазине, и есть стопроцентная гарантия, что вино качественное и не испорченное неграмотным хранением. Конечно, может, это не очень престижно — пить дешевое молодое вино из пакета, втиснутого в картонный прямоугольник, — но меня устраивает. И опять же по средствам — что при моей скромной зарплате немаловажно. И опять же не надо бегать по магазинам, чтобы гарантировать себе к обеду традиционный бокал вина.

От вина, правда, не толстеют. Равно как и от кофе, который я тоже закупаю впрок, килограммов по десять. И от «Житана», за которым совершаю регулярные набеги на оптовый рынок у Киевского вокзала. От спагетти, впрочем, тоже — средиземноморская кухня" с читается самой полезной и сбалансированной в плане калорий. Значит, виновато сладкое — без которого я не могу. Сахар в кофе и обязательное пирожное или два в день — это, увы, неизбежно. С детства люблю сладкое — и с годами не изменилась.

"Что ж, пора начинать новую жизнь, — сообщила себе, отходя от зеркала.

— С завтрашнего дня и начнем. Нет, лучше с понедельника. Еще лучше бы с первого мая — значимее как-то, — но это еще почти четыре недели ждать. Так что придется с понедельника. Овсянка на воде по утрам, творог днем и стакан кефира вечером — вот все килограммы и уйдут быстренько. И курение сократить — пачку в день вместо двух — и заняться наконец физкультурой, тренажер купить какой-нибудь.

O'кей?"

Я так часто себя обманываю — и что самое смешное, всякий раз удается.

Хотя, произнося нравоучения, адресованные самой себе, и обсуждая с собой планы на новую жизнь, я прекрасно знаю, что ничего не изменится. Потому что я привыкла жить так, как живу, и ничего не хочу менять, и меня все устраивает — более чем.

Обилие косметики на туалетном столике, за который села, вернувшись из прихожей, — это тоже связано с вечно живущими во мне и столь же вечно неосуществляемыми планами на новую жизнь. Как минимум половина всех этих разнообразных кремов, гелей, пудр и прочих якобы чудесных средств — таящих так и не познанное мной волшебство в тюбиках, флаконах и коробочках, — наверное, уже пережила срок годности. А я ими так и не попользовалась — хотя и собиралась.

Но похоже, что все, что мне нужно для ухода за собой, — это лак для ногтей, контурный карандаш для губ, стойкая помада и тушь для ресниц. Можно еще в принципе подвести веки — но это редкое занятие, на это надо желание и время.

А так — пятнадцать минут, и все дела. И две минуты на прическу — специально стригусь коротко, чтобы не иметь проблем с волосами.

Свинство, конечно. Тем более что имеется среди моих многочисленных знакомых хозяйка салона красоты. Когда-то еще на заре, так сказать, кооперативного движения я ей хорошую рекламу сделала — абсолютно бесплатно, искренне восхищаясь женщиной, которая открыла собственное дело и хочет заработать денег. А потом еще и о проблемах ее писала — ее прикрыть пытались, потому что районному чиновнику взятку не дала.

Я тогда наивная была — коллеги уже на кооператорах деньги делали, а я только раз согласилась всем ее процедурам подвергнуться бесплатно, да еще и какую-то неловкость ощущала. Куче знакомых ее порекомендовала, познакомила ее с девицей, которая у нас о моде и стиле стала писать, — а сама за девять лет знакомства раз, наверное, девять у нее и была. Хотя она молодец — позванивает регулярно, с праздниками поздравляет. В отличие от многих из тех, кому я помогала своими статьями — и которые восприняли их как должное. Может, потому, что им платить за это не пришлось.

В любом случае задумываться об этом всерьез еще рано — о более тщательном уходе за собой. Потому что пока главное, что мужчинам я нравлюсь такая, какая есть, — и приведение себя в порядок отнимает минимум времени.

Считай, полчаса назад встала, и вот уже готова. Одеться только осталось — что в связи со скудностью гардероба длительным процессом не является. Шесть пар максимально обтягивающих джинсов — черные, темно-синие, голубые разной степени яркости и разной толщины, от зимних до совсем тонких — и столько же не менее обтягивающих черных свитерков и водолазок. Одно пальто — на зиму, холодную весну и холодную осень, один блестящий виниловый плащ — на все прочие периоды, кроме жаркого лета. И восемь пар обуви — ботинки и полусапожки на разные сезоны.

И ничего больше — если не считать одного кожаного черного платья, официально строгого и одновременно неформального, купленного на всякий случай.

А так — ни белья, не носимого принципиально, ни шуб и дубленок, на которые нет денег и желания, никаких блузок, юбок, босоножек и прочих любимых женщинами вещей.

Должна признаться — жутко удобно. Всегда исповедовала ленинский принцип — лучше меньше, да лучше. Минимум вещей — зато все дизайнерские, приобретенные на распродажах в бутиках, что моя скромная зарплата позволяет. И никакой головной боли. Жарко — надела тонкие джинсы, тонкую водолазку и тонкие сапожки или ботинки, холодно — соответственно наоборот.

Сейчас апрель, правда, самое начало, ни туда ни сюда — вот я и выбрала нечто среднее. Ощущая, что джинсы застегнулись с некоторым трудом. Вчера застегивались нормально, никаких сложностей я не заметила — а вот сегодня после этих чертовых весов сразу стала мнительной.

Но я себя успокоила тут же. Себя надо любить и уж если заниматься самокритикой, то редко и по минимуму. И ни в коем случае не утром. Потому что впереди длинный день и ни к чему начинать его с невеселых мыслей. И куда лучше забыть о весах и выпить традиционную вторую чашку кофе в теплой приятной обстановке. Первая нужна, чтобы проснуться, а вторую я всегда пью перед выходом, этакий посошок на дорожку. От которого получаю удовольствие, а заодно вспоминаю, не забыла ли что в процессе сборов и что предстоит сегодня сделать, кому позвонить, куда съездить. Память у меня в этом плане совсем не девичья, да и записная книжка имеется — но всегда есть шанс, что за кофе появится в голове умная мысль.

А вот сейчас была пустота. И потому я просто наслаждалась кофе с пятой уже за сегодня сигаретой, задумчиво оглядывая спальню — пить по утрам кофе я предпочитаю здесь, ем в гостиной, а кухню использую только для приготовления пищи. И любовалась флаконом моих любимых духов — от Готье, абсолютно феноменального, на мой взгляд, дизайнера. Для вещей его, чересчур ярких, смелых и даже эпатажных, я слишком небогата, консервативна и уже немолода — а вот туалетная вода и духи подходят мне идеально. Может, потому, что прячутся во флаконе, выполненном в форме нехуденького женского тела, напоминающего мое собственное. А может, потому, что запах их столь же отвратителен, как я сама, — и сразу оповещает мир, что охотник за падалью вышел на тропу войны.

Это, может, резко — насчет охотника за падалью, — но ведь я же любя. Да к тому же как себя еще называть, если я живу сенсациями и скандалами, расследованиями и разоб-. лачениями? Наживаясь — весьма условно, с учетом небольтой по нынешним журналистским меркам зарплаты — на чужих бедах.

Когда-то работа в газете была для меня чем-то совсем иным — я благодаря ей мир познавала с самых разных сторон, боролась за справедливость и удовлетворяла собственное тщеславие. А после лет так пяти — семи работы поняла в какой-то момент, что ничего нового я уже не увижу. И еще поняла, что тщеславие полностью удовлетворено — когда видишь в тысячный раз собственную фамилию под статьей, это не то что не радует, но даже утомляет. И еще поняла, что бороться за правду с газетных полос почти бесполезно — потому что это раньше к газете прислушивались, одной статьей можно было чиновника снять, или помочь нуждающемуся в помощи, или реабилитировать гонимого, оклеветанного или по ошибке осужденного. Но потом на газету стало всем плевать — а к тому же слишком много их развелось, газет, и слишком много непрофессиональных и ангажированных, так сказать, журналистов.

Так что лично я работаю в газете просто по привычке. И еще потому, что больше никем быть не могу. Я как этакий солдат удачи, который уже доказал все себе и другим и столько воевал, что ему ни деньги не интересны, ни цели, ради которых он воюет, — но ничего другого, кроме как воевать, он не умеет. И свобода опять же, свежий воздух, не надо каждый день в офис ходить в строгом костюме и терпеть над собой начальство. А то, что порой пули свистят и в случае ошибки можно дорого за нее заплатить, — так это издержки профессии.

Так что я своего рода солдат удачи. Или — неудачи. Потому что удача моя — это неудача для всех остальных. И для тех, про кого я написала, и для тех, кто их окружает. И для читателей отчасти тоже, потому что они убеждаются в очередной раз, что жизнь полна дерьма, а кругом не правда и несправедливость, продажность и беззаконие.

Но я тут ни при чем. Мое дело — воевать. Вот я и воюю…

Глава 2

— Теть Галь, мне два двойных…

Теть Галь, бесформенная невысокая тетка без возраста, фамилии и отчества, в этом здании, кажется, с самого момента его постройки. По крайней мере когда я сюда пришла в 87-м, она тут уже была — и толкущийся в буфете народ фамильярно звал ее теть Галь.

Правда, судя по татуировке, периодически вылезающей из-под рукава условно белого халата, какой-то период своей жизни теть Галь провела вне буфета, а именно в местах не столь отдаленных. Я так думаю, тоже в общепите работала и за Профессиональные прегрешения и попала. Тогда, при коммунизме, выгодней торговли да общественного питания занятия не было — ну и риск соответственно имелся приличный.

Через пару-тройку лет после начала журналистской карьеры, когда я натуральным стервятником стала, мелькала у меня мысль ее разговорить и сделать интересный материал — может, напоить даже, чтобы сведения нужные вытянуть, она, судя по лицу, не прочь поддать. Но забыла почему-то, а когда снова вспомнила, тема утратила актуальность. Когда бандит стал героем книг и фильмов, когда страну разворовывают почти открыто, кому интересны откровения некогда попавшейся на обвесе или мелких хищениях колбасы буфетчицы?

Теть Галь доведенными до автоматизма движениями заряжала кофеварку. Я не подозрительная, но порой вкус у кофе даже двойной крепости бывает слабоват — и мне казалось не раз, что она использует одну закладку дважды, выгадывая какие-то копейки. Но в любом случае ничего не увидишь — ловкость рук и никакого мошенничества.

Да и даже увидишь — что, сенсационную статью писать?Хотя, может, какая-нибудь «желтая» газетенка и напечатает — и то если тему соответствующим образом повернуть, заголовок дать насчет давления на прессу и ограничения свободы слова. Но я не настолько жадна, чтобы лишать гонорара специалистов по высосанным из пальца сенсациям, — да и дерьмовый вкус у кофе, приготовленного теть Галь, явление не столь частое. Может, совестно ей обманывать тех, кого сто лет знает.

— А ты чего, Юль, без пирожных-то сегодня — эклеры вон свежие, только привезли. И безе тоже…

Перед глазами встали весы, но я отмахнулась от них мысленно, грозя им страшными карами, а потом, запугав, предложила компромисс:

— Ну тогда еще и эклер — но один…

Пирожное и вправду оказалось свежим — а кофе крепким. Я, правда, совсем не есть и не пить сюда пришла, а по делу — но с делом своим не торопилась.

Получая удовольствие, а заодно расслабляя собеседника — специально приглашенного в буфет Женьку Алещенко из отдела экономики. Так таинственно приглашенного — потому что я его позвала не в наш редакционный бар, но в этот общий буфет, в котором пьют кофе и перекусывают обитатели всех расположенных на пяти этажах редакций. И потому что содержание нашего разговора пока оставалось для него неизвестным.

Эклер покрыт был крепкой шоколадной коркой — а крем внутри нежирный, прохладный. И я наслаждалась им спокойно, видя, что и Женька не торопится никуда — и, кажется, ждет, когда я аккуратно предложу ему заказуху. То есть интересующую кого-то из моих знакомых статью на экономическую тему, которую эти самые знакомые готовы проплатить.

— Жень, тут шеф вопросом одним интересовался, — начала наконец, глядя в симпатичное Женькино лицо — он приятный такой, хотя для меня слишком высокий и худой. — Насчет банкира, который умер. Улитин, кажется…

Я заметила это как бы между прочим, но Женька нервно передернулся. Я знала его давно уже — с самого его прихода в газету, то есть лет пять примерно — и потому и увидела, что он почему-то занервничал. Но списала все на его нежелание заниматься навязанной начальством темой, в то время как наверняка есть куча своих — тем более что свои темы по большей части проплачены.

Отдел экономики в этом плане место доходное — бизнесмен или банкир за свою рекламу или компромат на конкурента заплатит куда больше, чем, скажем, театральный режиссер за статью о новом спектакле или директор совхоза за материал о проблемах села. Есть, конечно, отделы и подоходное — те, что о шоу-бизнесе пишут и светской жизни, — но это уже другой разговор.

— Да слышал я, что он умер, — только писать здесь о чем? — Женькино удивление показалось мне немного неискренним. — Юль, да у нас живых банкиров столько, что если о каждом писать, работы на сто лет хватит. А мертвых чего трогать?

Женька с высшим экономическим образованием. Не знаю, почему при наличии такой денежной вроде бы профессии он подался в журналистику — он здесь, конечно, неплохо имел на заказухах, но, наверное, мог бы и побольше в другом месте получать. Но тем не менее сразу после института пришел в редакцию. И надо признать, профи оказался настоящим. Насколько мне было известно, у него на каждого крупного банкира и бизнесмена имелось досье и свои люди были, которые информацию подкидывают. А уж во всяких аферах он разбирался почище любого афериста. По крайней мере материалы у него четкие и понятные — даже для такой экономически темной личности, как я. И вдобавок убийственные — куча фактов, железная логика и никакой воды.

— Не в курсе я, Жень, — это Сережина блажь, — соврала легко, не сомневаясь, что через пару минут избавлюсь от выбранной вслепую и не нравящейся мне темы, а Женька ею обзаведется. — Я с Антоновой по телефону говорила утром — она мне и рассказала, что шеф заинтересовался вопросом. Представляешь — меня озадачить пыталась. Так-то вроде звучит интересно — умирает банкир, молодой, всего тридцать три. Я вот лично не слышала, чтобы банкиры своей смертью умирали, — а ты?

Так удачно пришедший мне утром в голову риторический вопрос произвел на Женьку то же впечатление, что и на Наташку, и на меня саму. Потому что он задумался всерьез и лишь через какое-то время удивленно мотнул головой.

— Ну вот мы с Антошей и прикинули, — продолжила весело, чтобы он не заподозрил подвох. — Я б взялась, но в экономике твоей по нулям. А ты спец. И ты наверняка знаешь, что там у этого Улитина было, — может, покопаешь, так выяснится, что не сам он умер, а кто помог…

Пирожное почти кончилось, на дне чашки осталась только кофейная гуща — так что можно было уходить. Оставалось только заручиться Женькиным согласием — или вырвать его из него — и тут же идти к Антоновой. И сообщать ей, что в связи с моей некомпетентностью в экономике тему пришлось отдать — а я себе возьму что-нибудь другое.

Я еще по пути изобрела хитроумную свою схему. Мне до редакции от дома пятнадцать минут пешком — и я шла и обдумывала утренний разговор с Наташкой и наконец сказала себе твердо, что этой мутью я заниматься не буду. А то, что спросонья ляпнула "а", а теперь надо говорить "б", — так это решаемо. И, не заходя на наш второй этаж, поднялась на четвертый, к знакомым девчонкам в «Ночную Москву». И от них набрала Женьке. Сказав себе, что если его нет — то, значит, мне не повезло. Но он оказался на месте — и похоже, теперь об этом жалел.

— Не, Юль, — пустое это. — Женька махнул рукой и попытался улыбнуться, но я видела, что он напряжен. — Да и нехорошо мертвых трогать…

Это неискренне. Настоящий журналист — это человек, который в доме повешенного говорит о веревке, в то время как все другие, согласно правилам хорошего тона, делать этого не должны. Но у журналиста свои правила — и все строгие тона, приличия и прочие условности ему должны быть по фигу. Если он настоящий, конечно, а не лох с улицы, который пришел в дешевую газету, чтобы заработать денег любым путем. В последние годы таких много развелось — газет-то пооткрывали кучу, надо ж кого-то набирать. Но Женька — профи. А значит, сейчас лицемерил.

Я сделала вид, что не расслышала, аккуратно разламывая ложечкой оставшийся от длинного эклерного дерева пенек, отправляя в рот предпоследний кусочек. А потом чуть развернула стул, прислоняясь спиной к стене, оглядывая небольшой зальчик с выложенным плиткой полом и старомодными деревянными столами и стульями, в связи с возрастом нетвердо стоящими на металлических своих ногах.

Кивая знакомым, уже без удивления отмечая, сколько за последнее время появилось новых лиц.

Я здесь уже десять с половиной лет — осенью будет одиннадцать.

Вообще-то больше — первую заметку я сюда притащила, еще когда училась в десятом классе. А летом 87-го, закончив школу, твердо решила стать журналисткой. И, сказав родителям, усиленно пихавшим меня в Иняз, что в этом году поступать никуда не буду, потому что хочу определиться, кем мне быть, начала внештатничать. Отдохнула месяц после экзаменов, еще месяц болталась по городу, придумывая темы для статей, которые писала по вечерам, — естественно, какой-то бред, который не стали печатать, но в котором увидели проблески моего таланта.

А на следующий день после празднования семнадцатилетия, а именно второго сентября — всегда обожала символы, — заявилась в редакцию, уже напечатавшую штук пять крошечных моих заметок. И притащила с собой папку с написанными в августе статьями — этакой демонстрацией моего ума и способностей.

Статьи были жутко объемными, полными образов и философии, умных слов и изречений знаменитых людей, и абсолютно не газетными ни по объему, ни по стилю — сейчас смешно, а тогда я ими жутко гордилась. И ни секунды не сомневалась, что за них тут же ухватятся, а меня начнут усиленно зазывать на работу и сулить всяческие блага, опасаясь, что иначе мой талант переманят другие.

Однако, как и следовало, в общем, ожидать, самодеятельность моя пришлась не по вкусу, почти все темы были забракованы, а одобренные — безжалостно исчерканы и отданы мне на переработку. Но тем не менее я легко выслушала отказ и согласилась писать что скажут и как скажут — может, потому, что мной все-таки заинтересовались, пусть и не особенно бурно.

Тогда был сентябрь 87-го — а сейчас апрель 98-го. Если задуматься, срок жуткий — и в редакции я порой ощущала себя старухой. Из тех, с кем я начинала, может, человек десять осталось — остальные по другим изданиям разбрелись или вообще профессию сменили. У нас же молодежная газета — соответственно, всегда платили мало.

Раньше вообще так было — на зарплате минимум нарoдa, остальные за штатом, на гонораре. По меркам 87-го года на этом самом гонораре рублей сорок заработать было можно в месяц, ну пятьдесят — вдвое-втрое меньше средней зарплаты. Тот, кому давали в газете полставки — то есть гонорар плюс шестьдесят рублей, — считался счастливцем. А те, кто был на зарплате, вообще к лику избранных причислялись — хотя вся зарплата сто рублей составляла, уборщица получала больше. И лет пять эти цифры не менялись — хотя в конце восьмидесятых начавшие вовсю разворачиваться предприимчивые люди, еще не именовавшиеся бизнесменами и известные как кооператоры, уже миллионами ворочали.

В принципе на то она и молодежная газета — сделал себе имя и уходи. Ну в каких «Известиях» или «Правде» можно было в конце восьмидесятых написать объемную статью о проститутках, или роке, или гомосексуалистах? А в молодежке можно — шеф за каждый спорный, так сказать, материал с вышестоящими инстанциями бился, может, поэтому у нас тираж все время рос и сейчас он под два миллиона.

Так что вплоть до начала девяностых это несложно было — при наличии головы и умения писать — сделать себе имя. А там остепеняйся, иди в солидное издание и пиши какую-нибудь аналитику. К тому же все больше новых газет стало появляться — которые переманивали из существующих изданий всех, кто готов был уйти, тем более деньги предлагали куда большие, чем в нашей конторе.

В общем, текучка кадров всегда была сильная — и за эти почти одиннадцать лет, что я работаю в редакции, пятьсот человек точно через нашу газету прошло, а может, и тысяча. А я все тут — хотя уж вариантов было…

— Пустышка это. — Женька, которому я дала время на раздумья, решительно отодвинулся от стола, скрипя по кафелю железными ножками стула, явно собираясь уходить. — За кофе спасибо, Юль, — пойду, дел по горло. Ты Наташке так и скажи — нечего там ловить, ничего не нароешь…

Я, конечно, не великий психоаналитик — хотя журналистика сродни психологии. Ну если не репортажи пишешь короткие, а пространные интервью, очерки и зарисовки — о людях, в общем. Если в человека не вдуматься — ни черта не выйдет, он тебе штампами отвечать будет, и не статья получится, а скучный и сухой набор слов. А если поймешь его и раскрутишь на разговор — такое расскажет, что заслушаешься.

Это к тому, что я видела, что он нервничает — не нравился ему наш разговор. Хотя очевидных причин для этого не было.

— Жень, ты пойми — ну скажу я Наташке, и что? Шеф сам заинтересовался — и что она сделает? Ты же знаешь — если ему что интересным покажется, ему вынь да положь, — заметила рассудительно. — Ты же сам писал как-то — что за каждым бизнесменом что-то есть, даже за самым честным, потому что бизнес у нас такой, на грани фола. У тебя же досье на всех, связи — неужели не найдешь фактуру?

— Да сказал же — нет там ничего. — Женька оглянулся на дверь в буфет с таким видом, словно ждал спасения. — Если что — сам к шефу схожу и объясню все…

Я была поражена, признаться. Просто так к шефу ходить любителей нет — он мужик нормальный, но припадки случаются. И уж с таким вопросом — отказываться от темы, которая ему показалась перспективной, — только самоубийца может к нему пожаловать. И если человек предпочитает пойти на риск, вместо того чтобы взяться за материал, — для этого нужен повод. И очень серьезный.

— Памяти у него нет ни хрена, у главного, мать его! — То, что вежливый обычно Алещенко выругался, тоже подтверждало, что с ним не в порядке что-то.

Для газеты неформальная лексика — это норма, и используется она обычно обоими полами, но от Женьки лично я ничего такого никогда не слышала. — Он мне прошлым летом Улитина этого подкидывал. Знаешь же, как бывает — кто-нибудь из улитинских конкурентов счеты с ним свести решил, нашел выход на шефа и понес.

Сенсация мол, только копни, кругом аферы, бабки за рубеж качают — а конкретики никакой. Вот и оказалось, что липовая компра — а если что и есть, все так прикрыто, что ничего не найдешь. Шеф меня озадачил, я давай копать, времени кучу потерял — а там пустышка. Я так шефу и сказал — если бы вам хоть один факт дали, Сергей Олегович, я бы через него и другое вытянул. А тут, похоже, просто счеты хотят свести — и газету нашу вслепую использовать…

Женька округлил глаза, качая головой — видно, вспоминая реакцию главного на такую безрассудно смелую речь.

— Думал, уволит сразу — аж краской налился! И давай мне пихать — что не мне на такие темы рассуждать, и он никому газету использовать в корыстных целях не позволяет, и если я не могу материал сделать, надо в этом честно признаться, а не хамить. И тем, кто работать не умеет, надо заявление писать — а тех, кто джинсой кормится, заказухами, он сам поганой метлой выметет. И еще вопрос, кто газету использует для своей корысти — тот, кто хочет ее интереснее сделать, или тот, кто на джинсе деньги колотит, мобильные телефоны покупает и машины и квартиры. Орет, слюна летит — а потом вообще на визг сорвался…

Приступы бешенства у главного я наблюдала не раз — и потому сейчас отчетливо представила себе эту сцену. Вальяжного, солидного Сережу в хорошем костюме, красного от ярости, визжащего, брызгающего слюной. Не идет ему психовать, очень неприятное впечатление остается. Хотя лично мне его ярость никогда не адресовывалась, но я много раз видела, как он на других орал. А с Алещенко это было один на один, и все отрицательные эмоции предназначались ему.

Так что, похоже, и вправду он не смог ничего найти — раз осмелился заявить шефу, что кто-то из его, так сказать, друзей его использует.

— Ну ты герой! — произнесла с деланным восхищением, показывая Женьке, что оценила его поступок. Хотя, на мой взгляд, идти на открытую конфронтацию глупо, но, с другой стороны, это чисто женский подход — избегать прямых конфликтов, решая вопрос более тонко и хитро. — А он что?

— Да он только передышку сделал, я извинился тут же, объяснил, что не то имел в виду. — Женька, так красочно повествовавший о стычке с Сережей, сразу сдулся, — Сказал ему, что у нас слухи про всех ходят — и про политиков, и про банкиров, — да разве можно на всех компру найти? Если бы, говорю, такое было возможно, все газеты только компромат бы и печатали. Пообещал проверить все слухи, которые про Улитина ходят, — на том и расстались…

— А что за слухи? — Я заглянула с грустью в пустую чашку, а потом в миллионный раз пожалела, что в этом буфете не курят. В нашем редакционном баре можно — но я сама предпочла до разговора с Женькой в редакцию не заходить. — Интересное что-нибудь?

— Да вода одна! — Алещенко скривился с таким видом, словно угробил на это расследование год. — О шефе тоже вон слухи ходят — про миллионный счет в Англии, — и что?

— Жень, скажи честно… — Я произнесла эти слова с улыбкой, потому что собиралась спросить нечто неприятное так что надо было хотя бы постараться смягчить вопрос. — Сколько тебе Улитин дал, чтобы ты не писал ничего? Ты ведь точно накопал что-то — ты же профи, Жень.

Женька не ждал вопроса — и куча эмоций на лице появилась, от изумления и обиды до испуга и бравады.

— Дал! Да ладно было бы, если б дал! А он, его мать…

— А что он? — вцепилась я в последние слова. — Пожадничал, что ли?

Алещенко спохватился, кажется, решив, что сказал что-то лишнее. И кажется, этого лишнего испугавшись.

— Да, конечно, пожадничал — потому что чистым оказался, в смысле концы все хорошо спрятал. — Женька выдавил улыбку, не обманув меня своей напускной веселостью. — А раз ничего нет — так и денег платить не за что. Пустая, короче, тема. Так, может, растолкуешь подруге своей Антоновой? Чтобы она шефу потом объяснила…

— Да боюсь, не получится, — произнесла задумчиво, все пытаясь понять, что именно скрывается за Женькиным поведением. — Ты же знаешь — раз Сережа загорелся, никакие объяснения в расчет не берутся. Умри, но сделай…

— Так, может, ты сама? — В голосе Женьки зазвучала надежда. — Тут же в экономике разбираться не надо — не о банке же речь. Я ведь как — если с экономикой что, тут я да, спец, а такой материал, чтоб про человека, я и не потяну. Тут копать надо насчет личного — а это лучше тебя никто и не умеет…

Комплимент был заслужен — но меня им не купишь. И я хмыкнула скептически — хотя Женька предпочел этого не заметить.

— Не, серьезно — ты ж такая, ты ж там найдешь, где и нет ничего. А я помогу, если надо будет, факты там, все, что есть. Ну и…

— А что, много фактов? — спросила просто так, понимая уже, что Женьку мне не убедить — а если начну давить, он рано или поздно задаст тот вопрос, которого я, признаться, ждала. Поинтересуется, почему я ему передаю задание, а не Наташка или главный. И еще, чего доброго, побежит к Антоновой отказываться — и тут и выяснится истина. Которая заключается в том, что мне, дуре, надо было сначала идти к Наташке и спихивать тему на Женьку — а я захотела схитрить и обхитрила сама себя. — Фактов, говорю, много?

— Да нет вообще-то… — Алещенко развел руками смущенно, и мне это тоже показалось странным — что у него, профессионала в своей области, нет ничего такого интересного на не последнего, как я понимаю, банкира. — Но все, что есть, — твое. Пойдем ко мне — я прям сейчас файл распечатаю и отдам или на дискету перегоню, если хочешь…

Я сказала себе, что, судя по всему, попала — и теперь тема, похоже, моя. Совсем неинтересная мне, пустая и абсолютно бесперспективная тема — на которую можно убить кучу времени, но так ничего и не найти. Просто по причине отсутствия того, что необходимо для статьи.

— А хочешь — ты тут посиди, а я сбегаю, распечатаю и сюда тебе все принесу? — Женька был сама любезность — и вид у него был такой, словно он безмерно счастлив, что сумел отвертеться. — Давай кофе тебе возьму еще — хочешь? А сам минут через десять вернусь.

— Ну тогда еще и пирожное, — уронила автоматически, забывая про весы — потому что голова была занята другим. Мыслями о том, кому позвонить, кого разыскать из тех, кто может дать мне ценную информацию. Потому что тот факт, что Женька ничего такого об этом Улитине не знал, — он вовсе не означал, что ничего не узнаю я. — Эклер…

Когда три минуты спустя рядом со мной аккуратно опустилась чашка кофе и тарелка, а Женька убежал, на радостях даже выполнив еще одну просьбу и оставив мне мобильный, я заметила, что эклеров на тарелке два. И тут же заткнула голос совести, сообщая ему в резкой форме, что это ведь не я сама себе купила, это меня угостили. А отказываться от угощения нехорошо — можно обидеть человека.

Американцы говорят, что надо мыслить позитивно — и во всем видеть положительные стороны. Я с этим согласна полностью — тем более что позитив в тот момент был налицо. Он передо мной лежал на тарелке в виде двух эклеров — наглядно доказывающих, что не слишком приятные события этого дня удалось подсластить. А могло бы быть куда хуже — и тема бы осталась мне, и эклеров бы я не поeла вдоволь. Так что надо радоваться.

Я задумчиво придвинула к себе тарелку, разламывая призывно лезущий в глаза эклер. Повторяя про себя что если надо радоваться — значит, будем радоваться. Как минимум до тех пор, пока тарелка не опустеет…

Глава 3

— Я сейчас, Юль, — пять минут подождешь? Посиди, покури — а я к начальству и обратно. Срочно вызвали — прям перед твоим приходом, как нарочно…

Выбора не было — и я кивнула, аккуратно вешая любимое черное пальто с серебряной подкладкой на вешалку и устраиваясь поудобнее на убогоньком стульчике, предназначенном для посетителей. Скептически думая, что не слишком обрадовавшийся моему появлению майор Зайцев побежал совсем не к начальству. Уж больно долго он выяснял у меня по телефону, что мне надо, а когда выяснить не получилось, пытался отговорить от визита к нему — или хотя бы перенести с сегодня, с пятницы то есть, на понедельник.

Но я понимала, что в понедельник его не окажется наверняка — не любит майор Зайцев таинственности, подвох в ней чует, так что вполне мог попытаться замотать нашу встречу. И потому я настояла на своем. Вот он и убежал, как только я появилась. И скорее всего не к начальству, а в столовую или буфет — надеясь, что, может, мне надоест его ждать и я уйду. На него это похоже.

Но он не знал, что я его дождусь, сколько бы он ни отсутствовал, — потому что он мне нужен. Потому что я рассчитывала, что он расскажет мне что-то. Что-то, что окончательно убедит меня в том, что от темы надо отказываться, — либо в обратном.

Может, поэтому я так и уехала из редакции, не заглянув к Наташке.

Позвонила сюда, в пресс-центр ГУВД, по Женькиному мобильному, вернулась домой за стареньким своим «фольксвагеном», спавшим у подъезда, — знала бы, что придется поехать куда-то, не пошла бы в редакцию пешком, — и вперед. К майору Зайцеву Ивану Петровичу — давнему, так сказать, другу нашей газеты.

Дружба, правда, довольно односторонняя. Все время, что я работаю в редакции, газета делала господину Зайцеву кучу рекламы. Например, всегда благодарила его за предоставленные материалы — хотя в тех редких случаях, когда он их предоставлял, материалы оказывались совсем не сенсационными и не слишком содержательными. Всегда ссылалась на него, если по какому-то вопросу журналист звонил проконсультироваться на Петровку. И даже порой печатала бредовые опусы, лично написанные Зайцевым и тупо прославлявшие московскую милицию.

Что же касается ответной дружбы, то недавно ставший майором Зайцев на нее всегда был скуповат. И лично я не знала случаев, чтобы он шепнул кому-то из наших по секрету что-то по-настоящему важное или любопытное — чтобы дал газете хоть один эксклюзив.

Это я к тому, что не рассчитывала, что он расскажет мне нечто феноменальное. И не поможет ни наше долгое знакомство — в 89-м я в течение какого-то времени вела колонку происшествий в газете, ходила на всякие брифинги и с ним регулярно общалась, да и позже не раз приходилось встречаться, — ни то, что он знает, что мне можно верить, и если я получу от него конфиденциальную информацию, то никогда не скажу, откуда я ее получила.

Так что я просто на всякий случай к нему приехала. Потому что настоящий журналист при подготовке материала обязан встретиться со всеми, кто может хоть что-то сказать по интересующему его вопросу, — никогда не знаешь, где и что услышишь. А мне обязательно надо было что-то услышать — просто необходимо.

В маленьком кабинете было жутко накурено — и так как я не выношу запаха дыма, если не курю сама, то пришлось извлечь из кармана пачку «Житана». И, щелкнув зажигалкой, прикурить и уже потом подойти к окну, раскрывая его пошире, выглядывая на залитую ярким весенним солнцем улицу.

Часы показывали почти полчетвертого. Пять минут растянулись уже до двадцати пяти — подтверждая, что майор Зайцев совсем не торопится насладиться моим обществом. А заодно сообщить мне, что известно правоохранительным органам о смерти господина Улитина. И может, и о жизни заодно. О которой я, увы, знала очень и очень мало.

Женькино досье оказалось на удивление скромным — настолько, что я, прочитав его дважды, все запомнила наизусть. И могла выдать, не заглядывая в бумаги, что Андрей Дмитриевич Улитин родился в июне 1964 года в крупном областном центре, закончил школу, отслужил в армии, поступил в педагогический институт на исторический факультет, на вечерний, занимался бизнесом, а в 1991 году стал активным членом предвыборного штаба одного молодого бизнесмена, решившего баллотироваться в мэры.

Предвыборный штаб сработал на славу — и, видимо, в благодарность господин Улитин в том же году стал вице-президентом имевшейся в городе топливной компании. А два года спустя — когда мэр возглавил область — юный бизнесмен, в свою очередь, возглавил крупнейший в городе банк. А еще через два года благодетель был приглашен в Москву в правительство — и, естественно, потащил за собой самых верных соратников, в том числе и банкира Улитина, получившего в столице должность президента новой финансовой структуры с громким названием «Нефтабанк»: «Нефтяной акционерный банк» в расшифровке.

В экономике я несильна — но Женька все объяснил более-менее доходчиво.

Что улитинский благодетель, он же член клана молодых реформаторов Василий Васильевич Хромов, по прибытии в Москву развернул бурную деятельность, подтверждающую его реформаторскую сущность. В частности, начал борьбу с олигархами и всякими монополиями. И именно по его инициативе и был создан «Нефтабанк», по сути, контролирующийся государством и образованный для того, чтобы разрушить монополию банков олигархов, жиреющих на прокручивании бюджетных средств. И большую часть этих средств пустили как раз через «Нефтабанк» — чтобы не обманывал никто дорогое государство и его граждан.

Однако бурная деятельность явившегося из провинции реформатора олигархам пришлась не по вкусу — так что Василия Васильевича, считавшегося чуть ли не наследником престола, в конце 96-го года из правительства попросили.

Он правда, в родную провинцию не вернулся, в Москве остался, ударившись в политику — в ранге героя, пытавшегося обустроить Россию, но пострадавшего невинно от рук злодеев капиталистов.

А вот протеже его, господин Улитин, продолжал спокойно работать на своем месте. Что, в принципе, меня удивило — раз с покровителем разобрались, то и его должны были попросить, чтобы посадить кого-то своего. Но тем не менее молодой банкир Улитин — согласно Женькиной фактуре, самый молодой президент крупного банка — оставался на своем посту еще десять месяцев. А в октябре 97-го, прошлого то есть года, этот самый пост покинул — по неизвестной Женьке причине. И переместился в заместители председателя правления другого крупного банка, на сей раз частного. И там и трудился до самого дня своей преждевременной кончины.

Признаюсь, мне это показалось странным — что человек по своей воле ушел из президентов одного банка в члены правления другого. Я, конечно, в банковском деле несильна — но такие вещи понимаю. Женька, однако, в ответ на мой вопрос, не кажется ли это странным ему, просто пожал плечами — там, мол, почти госструктура была, а в частной конторе оно куда приятнее и спокойнее. Тем более что за два года на президентском посту заработал господин Улитин, должно быть, немало — вот и ушел на должность более спокойную и совсем безответственную. А может, и сняли его — вспомнили спустя десять месяцев, чей ставленник занимает хлебное место, вот и исправили ошибку. Но в любом случае все произошло тихо, без скандалов и разборок — полюбовно, так сказать. Будь по-иному — Женька бы об этом знал.

Вот и вся история — если не считать мелких деталей типа того, что господин Улитин был женат и имел дочь, проживал в элитном подмосковном поселке, а заодно владел квартирой в престижном районе Москвы. И вполне понятно, что история эта не внушала мне никакого оптимизма. Будь в ней хоть намек на причастность покойного к аферам и махинациям — мне бы было веселее. Но Улитин, похоже, был кристально чист — точнее, свою нечистоту умело скрывал.

Лично я не верю, что можно занимать такой пост и не замараться ни в чем. «Человек зачат в грехе и рожден в мерзости и путь его — от пленки зловонной до смердящего савана» — это мой некогда любимый писатель сказал, Роберт Пени Уоррен, написавший книгу «Вся королевская рать», которую у нас экранизировали даже.

Любовь к нему давно прошла — а вот фраза осталась. И я ее часто повторяла, и сейчас повторила, чтобы напомнить себе, что за каждым что-то есть — в том числе и за хозяином этого кабинета, и за Женькой Алещенко, и даже за мной. И уж тем более за господином Удитиным, имевшим отношение к очень большим деньгам. Если он, конечно, не святой и не вознесется на собственных похоронах, которые были назначены на субботу, то есть на завтра.

— А я уж думал, ты ушла! — Голос вернувшегося наконец Зайцева был довольно скучен — видно, он озвучил тайную свою и несбывшуюся надежду. — Я начальству говорю — корреспондент у меня, а все равно час продержали почти.

Сижу там и думаю — вот ведь неудобно получилось, ведь точно ушла, не дождавшись. Думаю, раз ничего такого срочного у тебя нет — ничего ведь не стряслось нигде такого? — значит, точно уйдешь. А ты дождалась, видишь. Ну так что, Юль, зачем пожаловала? Что за вопрос такой серьезный, раз почти час ждала?

Я помнила, что, будучи молоденьким лейтенантом, нынешний майор строил мне глазки, пытался неумно острить и проявлял прочие знаки милицейского внимания. Довольно кондовые и странные, с моей точки зрения. Например, подарил мне наручники на Восьмое марта — и густо покраснел, когда я заметила, что пока мазохистских наклонностей в себе не замечала. Тем не менее на следующее Восьмое марта он подарил мне милицейскую дубинку — и я чудом удержалась, чтобы не сказать, что в секс-шопе можно купить вибратор и поудобнее. А живой половой орган я предпочитаю имитации. И сдержалась-то только потому, что подумала, что органу Зайцева, каким бы он ни оказался, предпочла бы все же дубинку.

Но Зайцев не знал о моем отношении к его подаркам, и пусть относился ко мне не так, как раньше — что по прошествии стольких лет вполне понятно, — но все же с симпатией. И потому я улыбнулась ему кокетливо.

— А что, разве я просто так не могу заехать? Мы с вами, товарищ майор, столько лет знакомы — разве не можем без повода пообщаться? Вот хотела вас на чашку кофе пригласить. Может, в саду «Эрмитаж» бар какой-нибудь есть — нам же с вами только дорогу перейти. Посидели бы в приятной обстановке — все равно ведь пятница, не работать же рам, в самом деле…

Я знала, что Зайцеву это польстит — и мое обращение к нему на вы, и мое приглашение. Он маленький такой, щупленький, и мне всегда казалось, что у него комплекс неполноценности по этому поводу, — по крайней мере в день нашего знакомства представился он мне по имени-отчеству, что было очень комично, и в дальнейшем ни разу не предложил перейти на ты. Хотя сам перешел — в одностороннем порядке. И держаться всегда старался очень важно и начальственно.

Это смешно смотрелось — но я не смеялась. Я все рассчитывала, что от него хоть какая-то польза будет. Хотя пользы, признаться, было как от козла молока — несмотря на мое подчеркнуто уважительное отношение и его симпатию ко мне, ничего такого ценного он мне ни разу не сообщил. Ничего такого не шепнул на ухо с просьбой на него не ссылаться. А если что и выдавал под видом эксклюзива, так буквально на следующий день выяснялось, что не я одна это знаю.

Так что и сейчас особой надежды не было. Но я была готова выложить энную сумму за пару чашек кофе — с нашими московскими ценами кофе стоит порой на уровне спиртного, — чтобы в этом убедиться.

— Это можно. — Зайцев задумчиво посмотрел на часы, показывая мне всем видом, насколько он занят. И как хорошо ко мне относится, коль скоро готов ради меня нарушить свой напряженнейший график работы. — А что, можно. Ты мне вот скажи только — тебя что интересует? А то выражаешься так туманно — есть разговор, хотела кое-что уточнить. Ты мне конкретно скажи, может, бумаги какие надо поднять, коллег поспрашивать — чтоб не возвращаться потом, пропуск тебе заново не заказывать…

Это было разумно. Хотя, признаться, говорить с ним в его кабинете я не хотела — я вообще хотела поиграть. А вопрос свой задать как бы между прочим, прикрыв его другими, абсолютно для меня незначимыми, но зато обожаемыми Зайцевым. Поинтересоваться, например, как идет борьба с оргпреступностью, — он на эту тему часами может говорить. Соврать, что хочу большой материал написать — а через какое-то время как бы невзначай вставить свой вопрос насчет Улитина.

Но если он и вправду ничего не знал о нем сам, то получилось бы, что я зря потеряла несколько Д часов, и придется возвращаться сюда в понедельник, а то и-Д во вторник — а я бы хотела все знать сейчас.

— Да, в общем, мелочь, — кинула небрежно, улыбаясь ему с прежней кокетливостью. — Можно сказать, придумала повод для того, чтобы вас, товарищ майор, увидеть. А то вы же без дела встречаться не захотите — вот и придумала кое-какую ерунду…

Зайцев покосился на меня недоверчиво, вытаскивая из кармана пачку «Явы», и, оправдывая худшие мои предположения, закурил, обдавая меня дымом, по сравнению с которым дым моего «Житана» — натуральное благовоние.

— Хотела насчет человека одного уточнить, — продолжила, наблюдая, как Зайцев нейтрально смотрит в окно. — Позавчера банкир один умер, Улитин, и…

— Ну журналисты, ну народ! — Зайцев, поперхнувшийся дымом, прокашлялся наконец, энергично мотая головой со страдальческим выражением на слишком взрослом для его подросткового тела лице. — Ну что вам неймется — ну умер человек и умер! Ладно «Сенсация» эта — «желтая пресса», с. нее чего взять, — но ты-то, Юль, серьезный же человек, статьи умные такие пишешь, взвешенные! Ну не ждал — ей-богу не ждал!

— Значит, насчет него из «Сенсации» уже звонили, констатировала, спрашивая себя, чем вызван интерес самой, «желтой» из всех существующих у нас «желтых» газет к покойному. Если уж у Алещенко нет на него никакой фактуры то у них ее точно не может быть.

Хотя, с другой стороны, им фактура не нужна — у ниx сенсации дешевые.

Взял какой-нибудь факт типа смерти банкира, приляпал к нему слух, выдуманный скорее всего, — есть гвоздь номера. Например, «Кто отравил банкира Улитина?» — с фантастической историей о том, как в редакций пришел человек, назвавшийся одним из поваров престижного ресторана, в который часто ходил банкир Улитин. И рассказавший, как в день смерти Улитина у них появился новый официант, который вел себя очень странно, подозрйтельно долго возился с бутылкой вина, прежде чем отнести ее за стол, а сразу после того, как обслужил Улитина, исчез.

Может, я утрирую, но это вполне в их стиле — состряпать вот такую дешевую муть, выдавая ее за сенсацию. А чтобы не притянули за язык, придумывают человека, якобы давшего им эту информацию, — и поди докажи, что его не было.

— Да не звонили они — вчера у дома покойника сшивались. А там как раз наши люди были… — Зайцев осекся, бросив На меня обеспокоенный взгляд.

Подсказывая мне, что за фактом присутствия оперативников на даче покойного что-то кроется. Но в силу недалекости явно не догадываясь, что я заметила его беспокойство. — Эти журналисты в дом просились — поснимать, все такое. Да вопросы всякие идиотские задавали. Ну им и сказали — все вопросы к пресс-центру, а нам не мешайте. Погнали, короче. И мне отзвонили — предупредить. А «Сенсация» эта так и не проявилась…

— А ваши-то что там делали, товарищ майор? — Я как бы между прочим спросила, делая вид, что удивлена известием насчет «Сенсации», а вопрос задан просто так, автоматически. — Я поняла, что он своей смертью умер, банкир.

Или?..

— Да никаких «или» — от сердечного приступа он умер, какие тут «или»? — Зайцев произнес это так быстро, словно мой вопрос напряг его каким-то образом.

— Вскрытие же делали, вот и установили — острая сердечная недостаточность.

Мужик молодой, но ты ж знаешь, как эти банкиры живут — работа да кабаки, гулянки всякие и девки. Вот сердчишко и прихватило — а жил один, даже валидол некому дать. Ну и того…

— Да, за красивую жизнь надо платить. — Я покивала задумчиво, давая Зайцеву возможность расслабиться. — Так, а ваши-то там что делали?

— А что наши — наших там нет уже. — Кажется, он не ждал, что я повторю вопрос, — и даже растерялся немного. — Вчера были — жену привозили посмотреть, не пропало ли чего — вдруг заходил кто, дверь-то вроде открыта была. А пролежал черт знает сколько — кто угодно мог зайти. Вскрытие показало, что он с субботы на воскресенье умер, ночью, — а нашли только во вторник вечером. Он, бывало, сам на работу ездил, хотя водила был и охрана, — а тут не приехал. Он там не каждый день появлялся, на работе, — если собирался, то заранее звонил и водилу вызывал с машиной сопровождения. А тут не появился в банке — ну и хрен с ним.

Член правления банка — это ж тебе не майор Зайцев. Меня-то тут же хватятся — а он не пришел, и ладно…

Зайцев скривился, выражая свое отношение к банкирам, — хотя, судя по тону, кажется, не прочь был бы поменяться местами с одним из них, желательно с живым.

— В понедельник не появился, во вторник не появился — решили наконец узнать, не заболел ли. Я так понял, он с женой не жил — она в Москве, а он за городом, один. Начали звонить — дома никто не подходит, мобильный молчит.

Позвонили охране — там охраняемый поселок, где он жил, — а те говорят, что в субботу вечером его в последний раз видели. Вот и послали на всякий случай водилу — он его и нашел. А ты говоришь — что наши там делали? Во вторник вечером нашли, в среду проверяли там все, в четверг жену привозили — мало дел, что ли? Дом осмотреть, охрану поселка еще раз опросить, соседей опять же.

Человек немаленький — тут все надо отработать, от и до, даже если сам умер…

— А есть вариант, что не сам? — Зайцев так шумно выдохнул, так изобразил душевное страдание, что мне чуть не стало неловко. — Всякое ж бывает — я тут читала, что можно укол сделать, который сердечный приступ вызывает. И вроде сам умер — если точку от укола не заметить. А с ядом тогда была история несколько лет назад — когда банкиру телефонную трубку ядом намазали? Если бы секретарша тоже не умерла, не обнаружили бы…

— Да не было у него никаких точек, и яда в организме никакого. — В голосе Зайцева слышалась скорее усталая мольба о пощаде, чем возмущение. — И никаких следов присутствия посторонних в доме, никаких бутылок на столе и наркотиков. Ну как ты не поймешь — сам умер, не от водки или наркоты, просто сердце подвело…

Вообще-то я не спрашивала насчет наркотиков и того, был ли в доме кто еще, — но Зайцев все это выдал, словно заранее ждал подобного вопроса. Может, к разговору с «Сенсацией» готовился? И немного странно было, что он прям-таки убеждал меня в естественности смерти Улитина — так, словно я в этом очень сильно сомневалась и нуждалась в убеждении. Так, словно в этом стоило сомневаться.

— А раз в доме никаких следов посторонних, зачем тогда проверять, не пропало ли чего? — Был шанс, что Зайцев на меня обидится, но я готова была рискнуть — если разобраться, толку от него все равно никогда не было и вряд ли он мог быть в обозримом будущем. — Я, между прочим, вам пытаюсь помочь, Иван Петрович, — вот «Сенсация» на вас сейчас насядет, и другие скандальные газеты за ней, понапишут такого, что в пьяном бреду не придумаешь. А вам потом начальство предъявит — вы же за работу с прессой отвечаете. А так расскажете мне, что там на самом деле произошло и какие версии есть у следствия, я напишу быстро — и кто им потом поверит?

Зайцев посмотрел на меня внимательно, словно идея ему понравилась. А потом перевел взгляд на телефон, кажется, собираясь кому-то позвонить и решая судорожно, стоит ли это делать. Но трубку так и не снял — и после растянувшейся на пару минут паузы прокашлялся весомо.

— Юль, так это и есть все! — Голос, может, и убедительно звучал, но я ему уже не верила. Все больше склоняясь к тому, что что-то не так с этим банкиром. Но понимая, что без разрешения начальства Зайцев рассказывать мне ничего не станет — а из-за собственной трусости к этому самому начальству не обратится. — Нет никаких версий и следствия нет — раз установили, что сам умер, какое еще следствие? Ну почему ты поверить не можешь, что все тут нормально?

Мне было что ответить на этот вопрос — «потому что вы так себя ведете».

Но это мне ничего не давало, кроме прямого конфликта и прекращения беседы, — и я предпочла иной путь, оставлявший мне шанс что-то выведать.

— Разве я могу вам не верить, товарищ майор? — Слова, произнесенные с максимальной откровенностью, которую я способна изобразить, кажется, подействовали, потому что Зайцев убрал с лица напряженную озабоченность. — Умер и умер. Просто подумала, что слишком молодой, чтобы самому умереть, — вот и спросила. Я ведь не из «Сенсации» — дешевку писать не буду, вы же знаете. Да, а охрана и соседи ничего интересного не рассказали? Это я так, для себя…

— Толком не опросили — эти там из банка под ногами мешались. — Майор поморщился недовольно — все, кто был обеспеченнее его, ему активно не нравились. Настолько активно, что, когда в свое время я с ним разговаривала об убийствах разных бизнесменов, мне постоянно казалось, что он одобряет действия тех, кто их убил. — Они за репутацию свою трясутся — вот и лезут везде. Свою службу безопасности подключили, и в министерстве нашем у них связи. Даже повторное вскрытие из-за них не сделали…

Зайцев спохватился вдруг, кидая на меня подозрительный взгляд, — но я продолжала задумчиво кивать, затягиваясь «житаниной», показывая ему, что думаю о другом. Радуясь про себя, что мне удалось его расслабить настолько, что он сболтнул лишнее, — и хотя пока это самое лишнее ни о чем не говорит, но возможно, окажется зацепкой.

— Такой молодой — и от сердца умер, — произнесла, как бы не услышав, что он говорил. Стараясь выглядеть максимально абстрактной, чтобы следующий вопрос не вызвал подозрений. — А ведь, наверное, врагов у него хватало — и смерти ему кто-то желал. У них же так всегда, у тех, кто на больших деньгах сидит, — правда, товарищ майор? А умер сам…

— А то! — поддакнул майор. — Все под Богом ходим, Юль, — банкир ты или кто…

Я ждала, признаюсь, совсем другого. Но Зайцев замолчал, тоже закуривая, глядя в окно, куда утекал выпускаемый нами дым.

— А ведь наверняка и с бандитами связан был, и недоброжелатели имелись, — продолжила все так же философски. — Как думаете, Иван Петрович?

— Да кто его знает? — Зайцев пожал плечами. — У нас таких данных нет. С законом не сталкивался, ни в чем таком замечен не был. А и был бы — не наша компетенция, министерство бы занималось или прокуратура. Но между нами — чисто все у него. Проверили наши на всякий случай — все чисто. И по налоговой тоже.

Я сказала себе, что, значит, на Петровке к версии смерти от острой сердечной недостаточности отнеслись скептически — отсюда и проверка эта насчет отношений между господином Улитиным и законами Российской Федерации. Отсюда и попытка произвести повторное вскрытие. И еще это значит, что Зайцев точно что-то недоговаривает.

— А с тем, кто проверял, — с ним можно встретиться? — Вопрос, конечно, был слишком прямой — но у меня не было места для маневра. — Так, на всякий случай — вдруг что интересное…

— Да ты что, Юль, — я же сказал, что это между нами. — Зайцев посмотрел на меня с укоризной. — Да и неофициальная была проверка, понимаешь? Банк этот везде лезет со связями своими — так что все неофициально было. Да и повода-то нет — сам же умер…

— А вот, например, распечатку получить с телефонной станции и с сотовой сети, кто ему звонил на домашний и мобильный, а кому он? — Я предприняла последнюю попытку, чувствуя, что больше сегодня ничего не узнаю. — Представляете, выяснится, что он перед смертью с женой разговаривал или с матерью, — для статьи красивая концовка будет. Жил порядочный человек, герой, так сказать, нашего времени, поднялся высоко своим трудом, честно зарабатывал деньги, умер молодым. А потом концовка — «за пять минут до того, как у него остановилось сердце, он позвонил той, которая помогла ему подняться на самый верх, — своей жене. Но какими были его последние слова, мы уже не узнаем…»

Как вам?

— Красиво… Я и не знал, что такое писать можешь — человеческое… — Я чуть не сплюнула от той дешевой патоки, которую выдавила из себя только что, а вот Зайцеву она, похоже, пришлась по вкусу, и он посмотрел на меня уважительно, кажется, поверив моим неискренним речам. — Не то как читаешь тебя — тот взяточник, этот вор, третий с бандитами связан. Да не, шучу — про гаишника тогда была хорошая статья, которого ни за что посадили. И про опера, который бандита застрелил, а его чуть за решетку не упрятали. Шучу, в общем. Просто не думал, что ты про покойника писать будешь, раз ничего такого за ним нет и умер сам. Но вообще звучит. Только про распечатку забудь — дела нет, следствия нет, какие там распечатки? Ты с банком да с женой его свяжись — тебе же положительное про него надо?

— Есть пословица одна — римская, кажется, — начала не спеша, судорожно думая, о чем еще его спросить, пытаясь потянуть время, пока не придет в голову что-нибудь ценное. — О мертвых или хорошо, или ничего. Как вам, товарищ майор?

— Неплохо. — Зайцев, кажется, забыл, что о мертвых я писала не раз — но правду, которую далеко не всегда можно было охарактеризовать словом «хорошо». — А что — неплохо…

— Или хорошо — или ничего, — задумчиво повторила, маскируя этой самой задумчивостью ту лицемерность, с которой цитировала древних римлян. — Что ж, спасибо, что помогли, Иван Петрович, — не буду вас больше задерживать…

— Всегда рад! — столь же лицемерно откликнулся Зайцев, кажется, жутко довольный тем, что я уезжаю, и даже не собирающийся мне напоминать про обещанную чашку кофе. — Если что — звони. Да, и это — ты, если писать будешь, на меня не ссылайся, ладно? Не то начальству потом втык сверху сделают — пообещали этому банку, что информации никому и никакой. Да и чего тут вообще писать? Ну умер и умер — мало, что ль, народу умирает? Давай я тебе лучше какую-нибудь статью аналитическую подготовлю — по борьбе с оргпреступностью, скажем. Цифры, факты, истории про бандюков всяких, авторитетов да воров — зачитаешься. Давай?

— Это интересно, — ответила вежливо, зная, что вся фактура Зайцева — не третьей даже, а десятой свежести. А истории про бандитов взяты из книг, которыми завалены все киоски и лотки. А якобы аналитическая статья — неграмотно написанный доклад о несуществующих успехах родной милиции. — Я ребятам скажу из отдела расследований…

— Вот и ладненько! — Развеселившийся Зайцев приобнял меня так по-дружески, подвел к вешалке, хотя и не притронулся, к счастью, к моему пальто — одеваться я люблю сама, как и раздеваться, впрочем. — А о банкире покойном и писать нечего — чего их воспевать, банкиров-то?

Я кивнула ему на прощание и медленно пошла вниз по лестнице, анализируя все, что услышала недавно. С тоской думая, что, несмотря на то что Зайцев что-то скрывает, писать тут, похоже, нечего — да и скрывать он может какую-то ерунду. Типа того, что пока банкир лежал мертвый, дом его обокрали. А кажущееся поначалу подозрительным поведение банка, в общем, вполне оправданно — потому что имя Улитина ассоциируется именно с ним, а упоминание в печати в связи с покойником в банке вряд ли считают хорошей рекламой.

И даже в появлении «Сенсации» тоже ничего такого нет — в конце концов, там штатным сотрудникам, даже рядовым, платят вдвое больше, чем у нас, а сенсаций на всех не хватает, вот и цепляются за все подряд. И желание оперов до конца отработать версию смерти по естественным причинам — оно тоже объяснимо, потому что если потом пойдут слухи, что Улитин умер не своей смертью, то вставят именно им.

На улице было солнечно и, даже можно сказать, тепло — по крайней мере для начала апреля. И думать о работе не хотелось совсем — уж лучше об отдыхе.

Прежде всего о еде — без которой отдых невозможен. О тарелке дымящихся спагетти, политых густым соусом и присыпанных нежной сырной крошкой, — и о бокале вина.

Мой ярко-красный «гольф» завелся с пол-оборота, загудев уютно и приветливо — может, чуть шумнее, чем надо, но ведь он не новый в конце концов.

И я, прежде чем тронуть его с места, снова сказала себе, что, похоже, писать тут действительно не о чем. И идеально было бы двинуть отсюда в редакцию — хотя уже полпятого и субботний номер давно подписан в печать, Наташка наверняка еще на работе, и лучше прямо сегодня, не откладывая, заскочить к ней и сказать, что я беру другую тему.

Но перед глазами уже стояли тарелка с пастой и бокал вина — а никакой другой темы у меня пока не было. Так что получалось, что надо ехать прямо домой — а разговор с Антоновой отложить до понедельника. Понадеявшись на то, что за выходные что-нибудь да придет в голову.

Потому что в нее всегда что-нибудь приходит…

Глава 4

Рядом с забившими парковку престижными иномарками мой маленький и старенький «гольф» смотрелся довольно грустно — и я, не желая огорчать его таким соседством, свернула в переулок, обнаруживая, что хороших, пусть и менее дорогих, машин хватает и здесь. Престижные, типа «БМВ» седьмой серии и «мерседесов» от «трехсотого» и выше, вытянулись вдоль кладбищенской ограды и плотно оккупировали заасфальтированный пятачок напротив входа на кладбище — а тут стояло что попроще.

Место для «фольксвагена» нашлось только метрах в десяти за рынком — судя по всему, господин Улитин пользовался популярностью. А может, просто именно в эту субботу на Ваганьковском был день визитов к покойным родственникам и друзьям.

Втиснутый между большим японским внедорожником и «фордом-скорпио», «фольксваген» быстро потерялся из виду — когда я обернулась, отойдя метров на десять, то его не увидела, более крупные соседи прикрыли его полностью. Но я за него не беспокоилась никогда — интереса для угонщиков он не представляет. По крайней мере за те три года, — что я на нем ездила, ни одного эксцесса не было.

Ну в самом деле, кому нужен маленький «фольксваген-гольф» девяностого года рождения — это если верить документам, потому что не исключено, что он старше и что спидометр подкручен. Когда я его покупала три года назад, он якобы проехал всего восемьдесят тысяч — это за пять лет жизни. Так что я не исключала, что тот, кто мне его продал, что-то там нахимичил. Но в любом случае я не жаловалась и машиной своей была жутко довольна — маленькая, юркая, ест мало, неприхотлива в быту, а в сервис за три года я обращалась только два раза.

Причем во второй раз — когда решила ее покрасить, потому что краска потускнела, а мне хотелось, чтобы машина поярче была.

Мы с ним дружны, с «гольфом», — я его эксплуатирую нечасто, ну а он в благодарность меня не подводит. В отличие от когда-то давно подаренных мне папой «Жигулей» — которые, будучи всего-навсего трехлетними, постоянно нуждались во вмешательстве автомехаников. Я им за это платила, правда, — вмятинами, ездой по ухабам и открытым люкам и прочими неприятностями. Водить-то не умела, училась только — вот им и доставалось. А мне — от них.

Так что через два года я взвыла и купила «гольф». Шла домой из редакции и увидела своего уродца. А на нем объявление, гласившее, что его срочно хотят продать. И хотя все, с кем я консультировалась, отговаривали меня от этого шага — стремно, мол, покупать у незнакомого, которому ничего не предъявишь, если машина через пару недель просто умрет от старости, — я решилась-таки.

И ни разу об этом не пожалела. Потому что он оказался жутко удобный и не разонравился мне за три года, и опять же иномарка — на которую не позарится ни один грабитель и которую не тормозит милиция, понимая, что с хозяйки этого маленького старенького уродца ничего не возьмешь.

Вот и сейчас я легко выкинула его из головы. И шла медленно ко входу на кладбище, думая не о том, не случится ли что с моим уродцем, а о том, что народ на похороны господина Улитина съехался солидный. По крайней мере выстроившиеся напротив кладбища иномарки в большинстве своем имели блатные номера, и водители прогуливались у машин, поджидая хозяев. А на территорию кладбища пара «шестисотых» даже заехала несуеверно, встав сразу за воротами, — имущих власть и деньги пускают везде.

Последний раз такое скопище дорогих иномарок я тут видела на похоронах Отари Квантришвили — весной девяносто четвертого. Тогда их даже побольше было — понаехали и чиновники, и звезды эстрадные, и спортсмены известные, и бизнесмены, и представители криминального мира. Вот это была толпа — и куда ни глянь, везде кого-то известного замечаешь. Здесь, правда, было поскромнее в плане машин — но не намного.

Сейчас я вряд ли могла объяснить, зачем приехала сюда — скорее по наитию, на тот случай, что вдруг увижу что или услышу. На тот самый всякий случай, который выручает иногда. Потому что не раз у меня бывало такое, когда слепая абсолютно и пустая поездка или встреча вдруг могли дать ошеломляющий результат. И давняя подруга какого-нибудь большого чиновника могла ни с того ни с сего сообщить, что его сын в таком-то году сбил в пьяном виде пешехода, — а ничего не представлявший собой человек, который просто не мог владеть никакой информацией, внезапно выкладывал ценные сведения о причастности некоторых милицейских чинов к бандитской приватизации питерского порта.

И пусть все это сообщалось не для печати и рассказчики не предоставляли никаких документальных подтверждений — но это уже была ниточка. Даже толстая нить, за которую надо было только потянуть, чтобы она превратилась в веревку, а потом и в канат.

Здесь, правда, все обстояло похуже — меня тут никто не ждал и ничего рассказывать мне не собирался. И не стоило рассчитывать, что в толпе безутешных родных и друзей господина Улитина я увижу какого-нибудь хорошего знакомого, готового поделиться со мной фантастически интересными фактами. Но я все же поехала. Еще вчера, сразу после похода на Петровку, запланировав этот визит.

Сказав себе, что если и поездка на кладбище ничего не даст, значит, ловить здесь и вправду нечего.

День был такой же, как вчера, солнечный и теплый, и я даже пальто расстегнула, и жирненькие грудки весело запрыгали под водолазкой, демонстрируя себя прохожим. Что с их стороны было не очень красиво — кладбище все же, а тут я с ними. Прям-таки картина «Всюду жизнь». Кто-то умирает — кто-то всем своим видом провозглашает, что жизнь идет и люди думают не только о смерти, но и о многом другом. О плотских удовольствиях в том числе.

Я медленно прошла мимо столпившихся у кладбищенской церкви бабок и всяких там убогих и калек, проводивших меня осуждающими взглядами. Хотя, несмотря на прыгающие при ходьбе грудки, я была во всем черном — так что все приличия соблюдены. Тем более что бы там ни провозглашало мое тело, голова была занята другим. А именно преждевременно покинувшим эту жизнь банкиром Улитиным.

О котором я хотела бы сейчас узнать только одно — сам он ее покинул или нет. Но для этого, увы, следовало узнать о нем все — все, что возможно, в смысле.

Местный труженик кирки и тачки долго и путано объяснял мне, как пройти туда, где хоронят, по его выражению, новорусского, — и я свернула на почти пустую, тихую аллею, сразу увидев приближающихся ко мне трех строго одетых людей. Узнавая в том, кто шел посередине, известную всей стране звезду телеэкрана — еще пару лет назад почти наследника престола, а ныне умеренно оппозиционного политика. Для которого насильная отставка, похоже, оказалась весьма полезной — потому что если раньше его Критиковали все, кому не лень, то ныне он пребывал в ранге опального героя и сам критиковал тех, кто пришел ему на. смену. Появляясь на телевидении и в газетах чуть ли не чаще, чем раньше — и с куда более положительным имиджем.

К известным личностям я отношусь ровно — когда-то они мне казались чуть ли не небожителями, но стоило увидеть их поближе, как все менялось. И они оказывались самыми обыкновенными людьми — и могли выглядеть куда хуже, чем на экране, говорить с ошибками, пахнуть потом, отпускать идиотские шутки или делать неумные заявления. А к тому же журналистская наглость, необходимое просто качество, без которого никуда — не фамильярность и хамство, но напористость, настойчивость и твердость в поведении, — благоговейного отношения к людям не предусматривает. Кем бы они ни были — поп-звездой, богатейшим банкиром, великим режиссером или известным политиком. И потому хотя лично я с ним знакома не была — политическая журналистика не мой профиль, — но и упускать его не собиралась. Нагло встав у него на дороге.

— Добрый день, Василий Васильевич, — произнесла негромко, видя, что охрана напряглась, — и напрягла ее еще больше, медленно засовывая руку в сумку за визитной карточкой. — Юлия Ленская, «Молодежь Москвы», специальный корреспондент. От лица газеты и нашего главного редактора хочу принести вам соболезнования. То, что случилось, это ужасно, честное слово…

Родную газету я последние годы читаю не слишком внимательно. Раньше все прочитывала — чтобы оценить, что и как написано, проанализировать, подумать, как я бы это написала. Но вот уже лет пять и нашу, и другие газеты я просто просматриваю — цепляясь только за то, что кажется мне интересным или может иметь отношение к героям моих Прошлых или будущих материалов.

А что касается политики — то я в ней не разбиралась никогда, как и во всем остальном. Я, так сказать, специалист широкого профиля — знаю обо всем понемногу, и если есть нужда в дополнительной информации, я просто консультируюсь с тем, кто ею владеет. Потому что главное мое достоинство — это умение вкусно, как говорят журналисты, написать статью. Написать так, чтобы читатель ее проглотил.

Так что, если честно, в тот момент я не помнила, хаяла ли наша газета в последнее время уважаемого Василия Васильевича. И оставалось только надеяться, что нет. Что столько дерьма выливается на правительство, Думу и президентскую администрацию, что на отдельно взятых политиков, тем более оппозиционных, у нашего политобозревателя Саши Малюка просто не хватает экскрементов. И может быть, даже порой находится доброе слово.

— А, «Молодежь Москвы»… — Нельзя сказать, что опальный наследник засветился от счастья. Но по крайней мере и молний гнева метать не начал. И не стал проскакивать мимо, изображая крайнюю занятость, — а притормозил, рисуя на лице нечто вроде улыбки. — Что ж вы меня на позапрошлой неделе приложили-то, а?

«Наивный, полный несбыточных надежд провинциал», «борец с ветряными мельницами»

— не стыдно?

— Легкая критика — тоже реклама. — Я улыбнулась ему немного грустно — напоминая, по какому печальному поводу мы оба здесь находимся. Думая, что у Малюка экскрементов, как выясняется, хватает на всех — а значит, надо как-то выкручиваться. — А представьте, о вас бы газета только в превосходной степени писала — наилучший, честнейший, перспективнейший? Да после первой же статьи обвинили бы в предвзятости и ангажированности — и газете плохо, и вам тоже. А насчет борца с ветряными мельницами — так Дон Кихот, между прочим, неизвестнее Бориса Николаевича будет…

— Согласен. — Молодой реформатор усмехнулся, разглядывая меня внимательно — сначала лицо, потом все остальное. Так нарочито разглядывая — словно показывая мне этим взглядом, что он не только политик, но и мужчина.

Что, лишившись высокого поста, он может быть более откровенен в своем поведении. И может проявлять интерес к женщинам. Видно, новый имидж у него такой был — придумал кто или сам изобрел, не знаю, но ему, высокому и довольно приятному мужчине лет сорока с небольшим, он подходил.

«Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо — и, занимаясь проблемами страны, я в отличие от других не лицемерю и не скрываю, что у меня остается время на личную жизнь». Примерно так бы я этот имидж охарактеризовала — рассчитанный, наверное, на молодежь и женщин среднего возраста. Что ж, довольно умно — у каждого должен быть свой электорат. Особенно если учесть, что на следующий год, в 99-м, выборы в Думу, а в двухтысячном и президентские — на которых молодой, хорошо одетый мужчина будет выигрышно смотреться рядом с нынешним президентом. Если тому в голову придет порулить страной еще четыре года.

— Вообще-то я хотела принести вам свои соболезнования, — повторила, возвращая его к нужной мне теме. — Вы ведь были близко знакомы с покойным, наверное, для вас это серьезный удар…

Хромов изменился в лице, обретая философскую печаль, входя в роль, которую, видимо, играл у могилы, но из который вышел уже, отойдя от гроба на некоторое расстояние.

— Да, это огромная потеря — и для меня лично, и для близких, и для всего российского бизнеса в целом. Огромная потеря. Умереть в тридцать три года… Вы знаете, Юля, как говорят — те, кого любят боги, умирают молодыми.

Вот Андрея они любили…

— Вы не могли бы уделить мне несколько минут, Василий Васильевич? — Хромов, замолчавший скорбно после патетических своих слов, тут же бросил взгляд на часы, видно, это у него была инстинктивная реакция на вопросы такого рода. — Дело в том, что я хотела бы написать о покойном Андрее Дмитриевиче — и если бы вы уделили мне хотя бы десять минут… Речь идет о большой статье — статье о молодом человеке, умном, энергичном, типичном герое нашего времени. Который с нуля поднялся до самых высот — и мог бы подняться и выше, если бы… Если бы не любовь богов, как вы сказали. И естественно, я бы хотела отразить вашу роль в его судьбе…

Мои слова, похоже, ему понравились — потому что он кивнул, оглядываясь по сторонам, словно думая, как быть дальше. То ли предложить поговорить в машине — где отделаться от меня будет сложнее, — то ли побеседовать прямо здесь, где оборвать разговор и расстаться гораздо легче. И, удостоверившись, что вокруг не собралась уже толпа его поклонников, готовых растерзать кумира на части ради автографа или сорвать похороны громким скандированием его имени, выбрал последнее. Кивнув коротко и сразу став из траурного деловитым.

— Давайте так, Юля, — у меня, к сожалению, нет времени, чтобы вспоминать всю историю наших отношением с Андреем, и говорить о себе я не хочу, не стоит. Но про то, как с ним обошлись, я вам расскажу. — Хромов произнес это жестко, давая понять, что о далеком прошлом говорить ни за что не будет.

Проявлением невиданной скромности наталкивая меня на мысль, что, может быть, было что-то в этом его провинциальном прошлом — и соответственно прошлом покойника, — что он не хотел бы вытаскивать на свет.

Но с другой стороны, у всех почти нынешних высокопоставленных лиц что-то было в прошлом или есть в настоящем. Кто-то, прежде чем. в политику податься и говорить с трибуны душещипательные слова о необходимости борьбы с расхитителями России, занимался самыми откровенными махинациями — что не помешало, впрочем, занять высокий пост. Некто в погонах с большими звездами, оказывается, имеет жену-нотариуса, оказывающую услуги крупной криминальной группировке. У кого-то по странному стечению обстоятельств умирают конкуренты по бизнесу — скажем, директор крупного завода, отказавшийся его приватизировать в интересах солидной компании, вдруг тонет в реке. Умел человек с детства плавать, поехал отдохнуть и искупаться с близкими и охраной — и вдруг, понимаете ли, утонул перед самым ответственным моментом борьбы за собственный завод. Вот взял и утонул — и охрана, естественно, ничего такого не заметила, и те самые близкие.

Так что почти за всеми что-то есть. Но если хромовское прошлое меня мало беспокоило — то улитинским следовало поинтересоваться.

— Готовы? — Хромов справедливо истолковал мое молчание как знак согласия. — Андрей Дмитриевич Улитин был одним из моих ближайших помощников, когда я баллотировался на пост мэра своего родного города. Потом он работал в нефтяной компании, позже возглавлял крупную финансовую структуру, проявил себя как очень талантливый бизнесмен и руководитель. Сейчас время молодых, и я, сам будучи нестарым, выдвигал на руководящие должности молодых и способных людей — самым способным из которых был Андрей. И когда меня пригласили в Москву, вы ведь знаете, что я не сразу согласился, мне не хотелось оставлять область, в которой благодаря мне начала действовать новая модель рыночных отношений, которая по экономическим показателям опережала все области России.

Что-то я об этом слышала. Как и о том, что впоследствии, когда Хромов уже рулил в Москве и вызывал на себя шквальный огонь критики, всплыло на свет, что показатели были завышены, новая модель рыночных отношений существовала только на бумаге, а все реформаторство Василия Васильевича ограничивалось высокими словами и конкретными, хотя и официально не доказанными, действиями по наполнению собственного кармана.

Прокуратура, однако, этим не заинтересовалась — может, поэтому по уходе из правительства Василий Васильевич стал именно умеренным оппозиционером, а не ярым противником существующего режима? Но сейчас это не имело значения — и я прикрыла глаза, немо отвечая на его риторический вопрос.

— Вы, конечно же, знаете историю создания «Нефта-банка»? — Кажется, Хромов не допускал мысли о том, что его деяния могут быть кому-то неизвестны. — Это была моя инициатива. Банк был создан в противовес банкам олигархов, которые беззастенчиво наживались, прокручивая государственные средства и отправляя заработанное за границу. И я выдвинул предложение образовать банк, в котором пятьдесят один процент акций принадлежал бы государству, а во главе стоял бы человек, назначенный государством, — и соответственно все доходы от банковской деятельности шли бы стране, а не на заграничные счета отдельных личностей…

С господина Хромова можно было сейчас писать картину под названием «Обличитель» — весь вид его выражал благородное негодование. Увы, долгая работа в журналистике сделала меня циничной — так что искренне любоваться картиной и умываться слезами я не могла. Но зато смогла ее оценить. Подумав, что, может, и неплохо было бы как-нибудь покопаться в прошлом Василия Васильевича — который, кстати, переехав в Москву и получив квартиру как госчиновник, эту самую квартиру быстренько приватизировал, так что после отставки внушительные хоромы остались ему. И любопытно было бы узнать, сколько именно принесло ему руководство городом, а потом и областью, — отрыть каким-нибудь образом безымянный счетик где-нибудь на Кайманах. Скромненький — миллионов так на пятьдесят.

Но такие вещи просто так не узнать — нужно, чтобы кто-то информированный пожелал слить на него компромат. Ведь все появляющиеся в газетах разоблачения — о том, сколько имеет тот или иной чиновник, в какой стране у него счет и в какой именно точке Лазурного берега имеется вилла, — есть не что иное, как слив компромата.

Самому журналисту такое в жизни не узнать — даже если найдется редакция, которая даст ему кучу денег и отправит по заграницам. Это так называемые олигархи между собой счеты сводят — и сдают чиновников, проявляющих строптивость. Вот взять скандал вокруг «банного министра» — это же не отважный журналист его выследил и заснял, это его намеренно слили близкие к нему люди, которым он стал неудобен.

— Разумеется, когда встал вопрос о главе банка, я предложил кандидатуру Андрея — охарактеризовав его с лучшей стороны. — Ленинскую статью о недопустимости блата Василий Васильевич явно не читал — хотя точно изучал в свое время историю КПСС. — И лучшим свидетельством его профессионализма является тот факт, что даже после моего вынужденного ухода из правительства он продолжал занимать эту должность. Хотя, не скрою, поползновения на него были, и мне пришлось задействовать остававшиеся на самом верху связи, чтобы его защитить. Но вы же понимаете, что «Нефта-банк» кусок лакомый, а впереди выборы думские и президентские, и кое-кому надо везде своих людей расставить и все, что можно, взять под контроль…

Хромов осуждающе покачал головой, кажется, изумляясь действиям отечественной верхушки — хотя только что открыто признал, что в бытность свою во власти занимался тем же самым.

— Главная вина Андрея была в том, что он, как выражались, мой ставленник. Пытались с ним договориться, но быстро поняли, что он кристально честный человек, — и тогда развернули против него самую настоящую войну. Такую, знаете ли, невидимую — чтобы не выносить сор из избы, чтобы общественность ничего не узнала. Искали компромат, чтобы его дискредитировать, — но ничего, конечно же, не нашли. Хотя всех тех, кого Андрей привел с собой в банк, уволили либо поставили под надзор, не давая принимать самостоятельных решений, контролируя каждый их шаг. Настоящая провокация — призванная вынудить Андрея уйти. Но он терпел, хотя знал о негласных проверках, о том, как искали его заграничные счета, которых у него не было, — дело в том, что он возглавлял банк с самого его рождения, сроднился с ним и не хотел передавать его в чужие руки.

Несомненно, грязные руки — в отличие от чистых рук Андрея. Это не значит, что я в чем-то обвиняю нынешнее руководство банка — у меня нет доказательств, — но сам факт выживания Андрея из банка свидетельствует о нечистых помыслах тех, кто за этим стоял…

Это было сильно и я поаплодировала ему мысленно.

— В итоге Андрею предложили написать заявление по собственному желанию.

Собрались несколько очень влиятельных людей — не буду уточнять фамилии, но и из администрации президента были — и сделали ему предложение, заключавшееся в следующем. Или на него находят компромат и он уходит с позором и скандалом — а в наше время зарубежный счет можно на кого угодно открыть, хоть на меня или вас, причем без вашего ведома, — или тихо и мирно уходит сам, скажем, по состоянию здоровья. И между прочим, намекали на всяческие последствия, если он будет упрямиться, — самые настоящие угрозы, вы понимаете?!

Не знаю, удалось ли мне изобразить негодование — но удивление точно.

Хотя на самом деле удивляться было нечему — ведь не тем же методам, которыми действуют наши власть имущие, это все не ново совсем. И если что и было у меня внутри, кроме холодного спокойствия, так это непонимание, как мог упустить такую информацию всезнающий Женька Алещенко. И еще ощущение, что если Хромов будет таким разговорчивым и дальше, то окажется, что на кладбище я приехала совсем не зря. И что именно провидение подсказало мне тему для следующего материала.

— Скажите, Василий Васильевич, — а эти люди… — начала неспешно, как бы переваривая услышанное, по-прежнему не записывая ничего, чтобы не придавать нашему общению официальный статус, не достав даже ручку с блокнотом. — Вы могли бы их назвать — хотя бы две фамилии? Или даже одну…

— Боюсь, что нет. — Великий и бескомпромиссный борец за реформы и разоблачитель олигархов вдруг проявил неслыханную осторожность, хотя мгновение назад демонстрировал полнейшее негодование. — Вы же понимаете, что я сам не присутствовал на этой встрече — это мне рассказал потом Андрей. То есть фактов у меня нет, и получится некрасиво — вы на меня сошлетесь, а те люди подадут в суд на газету…

— Ну что вы, Василий Васильевич! — Я постаралась улыбнуться как можно обольстительнее, в конце концов, он сам меня разглядывал так недвусмысленно. — Поверьте, есть множество способов подачи материала. Можно сказать, что по имеющейся у нас информации на встрече были такой-то и такой-то, — это одно. И совсем другое, если так — нам сообщили из источника, близкого к правительственным кругам, что… Да можно ведь даже фамилий не называть — ограничиться намеком…

— Давайте ограничимся. — Бесстрашный борец с коррупцией подмигнул мне хитро — боялся он явно не за газету, а за себя. — Был министр той отрасли, с которой связан «Нефтабанк», — понимаете? Был один вице-премьер — которого назначили вместо меня. И из администрации президента — сами догадайтесь, кто там все время везде лезет. Достаточно?

— Более чем, — согласилась поспешно, замечая, как Хромов повернулся и посмотрел в глубь кладбища — откуда медленно приближались к нам группки людей.

Похоже, церемония была близка к завершению или уже завершилась — а значит, и мое интервью подходило к концу. Потому что Хромова, кажется, напрягало, что его увидят тут разговаривающим со мной и делающим себе рекламу — в то время как он ушел с похорон раньше других, наверняка сославшись на сверхважные дела. — Более чем. А дальше?

— А что дальше? — Хромов снова покосился в ту сторону, откуда пришел, подтверждая мои опасения. — Андрей согласился, написал заявление — в общем, сделал правильно, его бы все равно оттуда выжили. Я предлагал ему организовать кампанию в прессе и на телевидении, устроить скандал — но он отказался. Думаю, тоже правильно — вы же знаете, что бывает в таких случаях. Он обвинит конкретных лиц в том, что его выживают по той причине, что он связан со мной, — а на него в продажных газетах и телепередачах . вывалят кучу грязи, да и на меня заодно. Не в обиду вам будь сказано, Юля, — но многие ваши коллеги…

«И ваши тоже», — чуть не сказала в ответ, но вовремя спохватилась. Да и чувство корпоративной солидарности мне давно уже неведомо — с тех самых пор, как журналисты перестали делиться на профессионалов и не умеющих писать. А вместо этого разделились на тех, кто зарабатывает писанием, пусть и неграмотным, деньги, и на тех, кто пишет за обычный гонорар.

— В общем, Андрей ушел — якобы по состоянию здоровья. — По тону Хромова стало понятно, что беседа через минуту-другую оборвется. — Он очень переживал, для человека такого уровня ситуация крайне неприятная. Правда, позже его пригласили в «Бетта-банк» — на должность заместителя председателя правления, на очень высокий пост, показывающий, чего Андрей стоил в деловом мире. Конечно, я оказал кое-какое содействие — но и его репутация сыграла роль…

Хромов произнес это так, что сразу становилось понятно, что, если бы не он, никакого поста Улитину бы не видать. Грамотно так расставил все по своим местам. А потом взглянул на часы — и снова на меня.

— Когда статья будет готова, я прошу вас мне ее показать во избежание неточностей. — Он улыбнулся, из серьезного политика и пребывающего в трауре человека снова становясь мужчиной, адресуя мне откровенный взгляд. Я далека была от того, чтобы решить, что произвела на него неизгладимое впечатление, — прекрасно понимая, что подобные взгляды он адресует всем журналисткам, с которыми сталкивается. Осчастливливая их своей мужской заинтересованностью — и таким образом устанавливая хорошие контакты с прессой. — Вот моя визитка — только для вас, Юля, вы понимаете? А сейчас извините — увы, дела…

— Василий Васильевич, у Улитина не было проблем со здоровьем? — Я спросила это, уже когда он отвернулся — не рассчитывая, что он ответит, и, если честно, не желая услышать, что у того было больное сердце. Потому что для той версии, которая начинала складываться в моей голове, такой ответ совсем не подходил. — Согласитесь, что это странно — в тридцать три года…

— Да нет — не странно. — Хромов остановился, поворачиваясь обратно ко мне, делая шаг в мою сторону и еще один, снижая голос. — Да, молодой совсем человек, в июне должно было исполниться тридцать четыре, не курил, никакого спиртного, отличный спортсмен. Но очень тяжело перенес всю эту историю. Я вам сказал про заявление по состоянию здоровья — а Андрей по иронии судьбы через две недели после ухода из банка попал в аварию. Он мне потом рассказывал, что хотел развеяться, выйти как-то из депрессии — вот и решил прокатиться, как говорят, с ветерком. У него машина была спортивная, «порш-каррера», а жил за городом, шоссе пустое, есть где разогнаться. А в нервном состоянии, сами понимаете, за руль лучше не садиться. Ну и занесло. Машину разбил, лечился потом. И не могу исключать, что та авария не сказалась на его здоровье — равно как и то, что из-за истории с увольнением начало сдавать сердце. И если честно, я хотел бы обвинить в его смерти тех, кто выжил его с поста главы «Нефтабанка», — но, к сожалению, не могу. Я ведь серьезный политик, Юля, — а такое заявление, увы, сочтут безответственным. Фактов же, к сожалению, нет…

«Сожалел бы — нашел бы факты», — произнесла про себя, обращаясь к поспешно удаляющейся от меня спине в черном пальто. И тут же отвернулась, всматриваясь в тех, кто приближался ко мне, выходя из глубин кладбища, — и медленно двинулась туда, откуда шли они. Просто так двинулась — потому что, судя по моей обширной практике, на сегодня с откровенными беседами было покончено.

Однако я предпочитала убедиться в этом — и заодно имело смысл проведать Андрея Дмитриевича Улитина, с которым мне все-таки следовало познакомиться, пусть и заочно И сообщить ему, что если факты, об отсутствии которых сожалел его бывший шеф, все же существуют, то я их найду. Обязательно найду…

— Никак медведь в лесу сдох, раз такие люди на работе появляются!

В голосе Наташки был привычный сарказм — которого я предпочла не заметить. Хотя бы потому, что мы старые боевые подруги. Почти одиннадцать лет в одной редакции — срок солидный, особенно с учетом нашей текучки кадров. Тем более что я знала всегда — что бы там она ни говорила, на самом деле она очень хорошо ко мне относится.

Ну, может, не так трепетно, как до той истории с главным — до нее она меня боготворила буквально и всем в пример ставила, и восхищалась моим талантом, и предрекала мне великое будущее. И опекала всячески — толкала вверх по карьерной лестнице, помогла вступить в Союз журналистов, куда попасть было непросто, и перед главным меня вечно воспевала. И вообще более любимого журналиста у нее, тогда ответственного секретаря, не было.

А потом любовь ушла на время — но снова вернулась. Только не восторженная и трепетная — а трезвая уже и сдержанная, как у много лет живущих вместе супругов. Которых не чувства питают, но прожитые бок о бок годы и память о них.

Кстати, мы с Наташкой во многом похожи — не внешне, разумеется. По крайней мере начинала я, как она — в смысле, пришла в газету после школы.

Правда, Наташка пришла на семь лет раньше и курьером — а я внештатницей.

Правда, Наташка стала первым замом главного редактора, а я предпочла должность спецкорреспондента и выше не поднимусь, потому что не хочу. Правда, Наташка до сих пор мечтает женить на себе главного — хотя тот, женившись в третий, что ли, раз в прошлом году, кажется, разводиться не собирается — и, похоже, периодически затаскивает-таки его на правах первого зама и верной испытанной соратницы в свою девичью постель. А я этого никогда не хотела — ну разве чуть-чуть. И с самого начала воспринимала наше интимное, так сказать, общение как приключение.

— Да ладно тебе, Антош, — Сережа же сам говорит, что я вольный стрелок, ну вот и охочусь по дебрям да кущам. Ты лучше скажи — ты мне газету с моим пятничным материалом оставила?

Я миролюбиво подмигнула Наташке, заходя в небольшой, но уютный кабинет, вытянутый такой, с массивным столом, на котором мощный компьютер терялся среди бумажных завалов. И, повесив пальто в стенной шкаф — в своем крошечном кабинетике без окон, выделенном мне шефом для индивидуального пользования в знак уважения, я еще не была, сразу сюда, — прошла и села напротив, на один из выстроившихся у стены стульев. И продолжала улыбаться, зная, что теоретически повод для негодования у Наташки есть. В редакции я в последний раз была в среду — а сейчас был понедельник и уже два часа дня. То есть планерка, на которой я по идее должна присутствовать, давно кончилась. Равно как и понедельничная редколлегия, на которой я как ее член должна была быть обязательно — но проспала.

Наташка скорчила недовольную физиономию и неохотно начала рыться в лежащих на столе бумагах. Бардак у нее царил совсем не женский — но, впрочем, Наташка сама много раз заявляла во всеуслышание, что она существо среднего пола, потому что ни о чем, кроме работы, ей думать некогда. Это отчасти самокритично, насчет среднего пола, — она высокая, худая, плоская, коротко стриженная, и косметики минимум, и я, если честно, никогда не понимала, как шеф с ней ложился в постель. Но не совсем искренне, если вспомнить ее многолетнюю любовь к шефу и желание сочетаться с ним законным или хотя бы гражданским браком.

Зато даже в условиях царивших когда-то в редакции свободных нравов, когда на протяжении нескольких лет по вечерам во многих комнатах пили горячительные напитки и совокуплялись, у Наташки не было ни одного любовника.

Кроме изредка снисходившего до нее Сережи.

— Не было бы интереса шкурного — и не заглянула бы. — Антонова протянула мне две газеты, которые каким-то чудом умудрилась отыскать. — Цени — у меня столько дел тут, голова кругом, а о тебе не забываю. Думаю — ведь объявится Ленская, а кто ей, кроме меня, газетку-то оставит, стрелку вольному?

На, полюбуйся на свой шедевр, а я схожу кое-куда — а заодно жопе своей скажу, чтоб кофе принесла…

Жопа — это не Наташкин худой зад, но Ленка, Антошина секретарша, молодая девчонка, которой вечно нет на месте, а если есть, то треплется по телефону, забывая про Наташкины указания. Она до ужаса бестолкова, Ленка, так что жопа — это даже мягкая для нее характеристика. Особенно если учесть Наташкину любовь к нецензурным выражениям.

Но для того чтобы принести кофе, Ленка годится. По крайней мере на этот раз она появилась с двумя чашками всего-то минут через десять — хотя от Наташкиной двери до редакционного бара, в котором Ленку как посланницу Антоновой обслуживают без очереди, ровно пять шагов.

— Ты смотри-ка — я думала, еще полчаса ждать придется! — Вернувшаяся Наташка, кажется, изумилась расторопности своей секретарши. — Я ж говорю — сегодня медведь в лесу сдох. Ну что, шедевр свой прочитала? Небось кончила от удовольствия?

Насчет оргазма — это, конечно, слишком. Это Наташка от зависти — потому что она фригидная. Несколько лет назад в нетрезвом виде сама мне в этом признавалась — хотя, . протрезвев, сей факт отрицала. И особенно горячо заверяла, что уж с шефом кончает всегда и много раз — в тех редких случаях, когда оказывается с ним в постели. Но заверения мне казались слишком горячими, чтобы быть правдой.

Так что насчет оргазма — это слишком. Да и материал — не шедевр, конечно. Но читабельный — это точно. Про один частный университет, открытый в свое время известным в прошлом экономистом. Экономист, рыночник и демократ, гремевший в конце восьмидесятых — начале девяностых, потом оказался не у дел, как и большинство прочих демократов горбачевских времен. Но не потерялся в жизни — выбил у города здание под частный экономический университет, в котором планировал воспитывать экономистов будущего, столь необходимых многострадальной нашей родине. Акул российского Уолл-стрита, банкиров и менеджеров.

Ну то, что университет платный и платят там за обучение очень приличные деньги, — это ерунда. А вот то, что принадлежащие государству площади сдаются в аренду коммерческим структурам, в то время как сам университет ютится на десяти процентах выбитой поборником гласности и перестройки площади, — это уже интересно. Причем сумма аренды такова, что университет в принципе можно закрывать — выгода от него минимальная.

И еще там есть фактик, что часть фирм, в том числе небольшой такой автосалончик, торгующий всего-навсего «БМВ», принадлежит самому светочу экономики. Для которого университет — в общем-то ширма. Ну, может, в какой-то степени и хобби — это я в конце приписала, чтобы его не обидеть. И название дала — «Учитель танцев», в том плане, что легко порхает по жизни человек и не дай Бог обучит студентов своим хитростям, они ж растащат все, что не растащили до них. И подзаголовок — «Маленькое хобби большого ученого». Так что в целом неплохо.

— Планировали только на этот вторник — а шеф в четверг днем вдруг дал команду материал снять, который на второй полосе стоял. В своей манере — материал давно заявлен, здоровенное интервью политическое, я его сама читала и ему давала, и тут в последний момент поступает приказ снять. Взбрендило ему там что-то, беззубо, видите ли, написано, рекламой отдает. Вот твой и поставили.

Мне спасибо скажи — я порекомендовала. А он сразу — раз Ленская, значит, ставим!

— Ну и как, понравилось ему? — спросила без интереса, не сомневаясь, что шефу понравилось. — Или…

— Или! — Ответ был настолько неожиданным, что я округлила глаза, выдавая удивление. — Мужик этот, которого ты с дерьмом смешала, — старый знакомый его, между прочим, они на заре демократии во всяких президиумах рядом сидели на съездах да конференциях, вместе планировали, как светлое будущее демократическое построить. Шеф и не знал, что там у тебя — ему ж твоя фамилия как гарантия качества. И ведь спросил меня, когда я твой материал вместо снятого предложила, — про что, мол, на сей раз? А я ему — про университет один частный, фактура, Сергей Олегович, пальчики оближете. А в пятницу в редакцию приехал, я к нему зашла сразу, а тут звонок — смотрю, Сережа мрачнеет, физиономия каменная. Сначала мягко — разберемся, выясним. А потом трубку швыряет. Ну, говорит, Ленская со всеми меня рассорит к чертовой матери! Теперь, говорит, думать надо, то ли опровержение печатать, то ли пусть в суд идут. А сегодня ни слова не сказал — может, забыл, да и тебя не было, некому напомнить…

Я только развела руками, выражая равнодушным жестом свое отношение к случившемуся. Такое и раньше бывало — хотя главный старался лично читать все крупные материалы до того, как они выйдут, но не особо огорчался, если что-то пропускал. Раз провинился мой знакомый — значит, сам виноват, я тут ни при чем.

Платон мне друг — но истина дороже.

Однако по мере того как у газеты рос тираж, а шеф перевоплощался в крутого бизнесмена, знакомых у него становилось все больше — и личных, и по бизнесу, — а сейчас их вообще гигантская толпа. Да и конкретные политические интересы у него появились — хотя газета у нас неангажированная и спонсоров нет, кормимся, так сказать, на то, что зарабатываем. Но в любом случае плюнуть и попасть в хорошего знакомого многоуважаемого Сергея Олеговича сейчас легко, как никогда. Но это не моя проблема — его.

— Ты пишешь — а мне высказывают. — Наташка покосилась неодобрительно на вытащенную мной пачку «Житана» — прекрасно зная, что я все равно закурю. — Я ж дура настоящая — сама посоветовала поставить, сама потом за это по голове получила. Да еще и вычитывала все. Ты ж на работу являешься когда заблагорассудится, дома тебя нет, на пейджер звоню, тоже не откликаешься — вот за тебя все и сделала. Да еще и ни строчки не сократила — хотя там хвосты отовсюду лезли. Пришлось даже скинуть кое-что сверстанное, чтобы гроб твой поместился, — спасибо, что на колонку новостей места хватило…

— Пожалуйста, — бросила легко, не обидевшись на «гроб». «Гробами» в газете огромные материалы называют, тяжелые в прочтении, написанные сложным, казенным языком на какую-нибудь занудную тему. А у меня все просто и весело и написано грамотно — по всему тексту приманки для читателя расставлены, вкусные куски, как мы это называем, чтобы читатель не устал. Заинтриговал его во входе в статью, кинул, так сказать, наживку — потом можно кое-какие факты изложить.

Но факты, какими бы интересными они автору ни казались, для простого читателя штука скучная — значит, через определенный промежуток текста ему еще наживка нужна. Ну и так далее — чтобы он материал проглотил на одном дыхании, без остановок. Таким образом любую тему можно интересно подать — хоть разведение кур.

Ну и оформление важно — чтобы материал в глаза бросался. Заголовок — это само собой: чем он более броский, тем лучше. Но и без оформления никуда.

Врез неплохо вывороткой давать — это когда белые буквы на черном фоне — и несколько «фонарей» по тексту повесить, то есть разбить для себя текст на смысловые куски и пометить, что каждый такой кусок должен начинаться с огромной черной буквы. Этакие главки получаются — что для читателя опять же привлекательно. Потому что ему не батон колбасы предлагают съесть — а несколько аккуратно нарезанных кусочков.

— Всегда пожалуйста, — повторила, не обижаясь на Наташку — которая и не собиралась меня обидеть, просто по-дружески так подколола. — Ты лучше расскажи, сама-то как?

— А что сама? — Наташка пожала плечами 'с таким видом, словно мой вопрос по крайней мере неуместен — словно я спрашиваю мумию о ее самочувствии.

— Вкалываю за себя и за того парня — да не одного, а за кучу целую. И парней, и девок. И за тебя в том числе — пока ты там по кабакам ходишь да трахаешься, я тут вычитываю шедевры твои, в номер их ставлю, а потом за них отдуваюсь. И за вечное отсутствие твое еще — ты гуляешь, а я тебя покрываю. Взрослая ведь баба уже, Юлька, — головой пора думать, а не другим местом…

Вечное преувеличение моей сексуальности — оно из прошлого. С той самой истории с шефом, которую давно пора было бы забыть. Даже я не вспоминаю — а Наташка, похоже, будет помнить ее вечно. И вечно подозревать, что между нами до сих пор что-то происходит периодически. Хотя в последние года три точно ничего не было — то есть намеки с его стороны были, а я отшучивалась, что стара стала для такого, тем более столько молодых корреспонденток кругом. Но не рассказывать же ей об этом — тем более все равно не поверила бы.

Если честно — мне даже жалко стало Наташку, когда я поняла тогда, восемь лет назад, как сильно она меня к нему ревнует. И потом уже, когда бурный наш и скоротечный роман с шефом завершился, я перед ней хотела извиниться. Не потому, что она ко мне хорошо относилась еще до той истории, — и не потому/что я не хотела ссориться с ней, весьма влиятельным в газете человеком. Просто посочувствовала. И хотя ни слова не сказала — она, кажется, поняла, что у меня внутри. И оценила.

Тем более что поводов для ревности у нее и до меня хватало, и после — Сережа, он же Сергей Олегович Воробьев, всегда был поклонником женского пола.

Хотя с учетом нашей текучки кадров — ведь огромное количество молодых девиц прошло через редакцию, — нельзя точно установить, со сколькими из них Сережа был, так сказать, близок. От двадцати до пятидесяти — это мое личное предположение. Хотя кто-то считает, что и сотня — это слишком скромно.

— Слушай — насчет этого материала, который я заявила… — Я никогда не возражала против того, чтобы поболтать с Наташкой ни о чем, но сейчас мне надо первым делом уладить один вопрос. А именно отказаться от темы — потому что все-таки ничего такого я в ней не нашла. И хотя долго думала над рассказом Хромова, в конце концов сказала себе, что из этого материал не сделаешь — разве что соплей развести насчет злых корыстных дядей, задушивших молодой талант, и насчет того, что этот самый талант умер от непонятости, обиды и разрушенной веры в доброту человечества. Но это не мой стиль. Конечно, я не собиралась совсем его бросать — возможно, через какое-то время у меня появились бы ходы, позволившие бы мне узнать об Улитине побольше, — но по крайней мере отложить на неопределенный период. А пока взяться за что-нибудь другое. — Оставлю я его пока — там фактуры нет, но может появиться, я закинула кому надо. А вчера…

На Наташкином столе оглушительно зазвонил телефон, и я замолчала, еще раз обдумывая, какую именно тему предложить Наташке взамен Улитина. Потому что выходные я провела с пользой — кое с кем повстречалась, кое-какие записи свои просмотрела, сделала с десяток звонков и получила их раза в два больше. Так что теперь идей у меня было несколько — и все они мне казались более выигрышными, чем жизнеописание покойного банкира.

Глава 5

Вообще это странная штука — работа в газете. Я когда только устроилась туда, ощущение было, что вроде и не занимаюсь ничем. Тогда, в конце восьмидесятых, не то что сейчас — народ на службу ходил, по утрам и вечерам в метро толкучка, а днем на улицах только пенсионеры, да школьники, да женщины с колясками. И я с ними — вечно вызывавшая подозрительные взгляды соседок по дому и шепот за моей спиной по поводу того, что я молодая, а тунеядка..

Куда ни зайдешь — в магазин, в троллейбус, еще куда, — везде косились.

Кто с неприязнью, кто с завистью. Раз не работает — значит, на шее у родителей сидит или мужика богатого завела. Хотя все дело было в том, что в редакции раньше одиннадцати никого не бывало, сидеть там целый день никакой нужды не было, потому что писать все равно лучше дома в тишине, — ну пришла, потолкалась, попила кофе, получила задание и либо поехала за фактурой, либо домой поперлась.

И это при том, что я из кожи вон лезла, и хотя могла писать статью в неделю, писала штуки четыре. Мотаясь по всему городу в поисках материалов, реагируя на все сигналы в виде писем и звонков в редакцию. Кому охота была переться из центра в какое-нибудь Медведково, чтобы пообщаться со склочным занудным пенсионером, звонившим в газету по поводу того, что напротив его дома началась стройка и вот-вот вырубят пять чахлых деревьев, гордо именуемых рощей, и разнесут пристанище алкашей, которое он сослепу называет детской площадкой? А я ездила — потому что хотела стать настоящим журналистом. И писала обо всем — о музыкальных школах, жэках, детских спортклубах, акциях горкома комсомола, соревнованиях инвалидов, недовесе на рынках и хамстве в магазинах.

Но порой то старое ощущение появляется и сейчас. Потому что работа такая — ненормированная. И получается, что вроде работаешь — а вроде и нет.

Хотя на самом деле процесс идет и утром, и днем, и вечером, и ночью — за вычетом сна, разумеется, который я всегда любила и на который стараюсь выделить часов восемь. А остальные шестнадцать часов — работа. Пребывание в редакции, просмотр газет и телевизора, звонки мне и мои звонки кому-то, постоянные встречи с кем-то по моей или чужой инициативе, обдумывание материалов — если отвлекаюсь, так на редкие визиты к маме с папой, и то пейджер в покое не оставляет.

Кстати, в рестораны, бары и клубы хожу только с теми, кого можно назвать деловыми знакомыми, — и даже нечастые эпизоды личной жизни, в смысле секса, опять же связаны с ними. С людьми, с которыми познакомилась в процессе добывания информации.

Так что можно сказать, что ничего, кроме работы, в моей жизни нет. Вот взять, к примеру, выходные. В субботу днем поехала на кладбище, оттуда в спортзал к одному знакомому, который в свое время воевал в Белом доме, в Абхазии и в Сербии и которого я не оставляю надежды раскрутить на материал о наемниках с конкретными цифрами и фактурой. Посидела там у него, потом поехали в ресторан — с материалом он все жался, опасался, что он ему боком выйдет, но на обед разориться был готов, нравлюсь я ему. Ну а я, естественно, рассчитывала, что, может, он хоть в ресторане расколется — а он так и не раскололся, гад, ладно хоть поела вкусно.

Потом вернулась домой, мне звонить должны были по одному важному для меня вопросу, — и оттуда на встречу с одной девчонкой с телевидения. Которую с работы уволили и которая в отместку мне долго рассказывала, как они там друг у друга покупают передачи за бешеные деньги, как провозят без растаможки американские боевики, сколько платят ведущим и сколько рядовым корреспондентам и как начальство живет и на чем ездит. Часа три просидели в баре одном — я домой уже в начале второго ночи вернулась. И хотя эмоций у нее было больше, чем фактов, она мне пару телефонов дала — тех, кто может ее рассказ не только подтвердить, но и расширить. И сама пообещала еще кое-что узнать — так что, возможно, полезная была встреча.

А вчера, в воскресенье то есть, проспала часов девять, потом пару часов полежала в ванне, прибрала немного царящий в квартире бардак, и телефон еще звонил не переставая, и кое-что уточнить удалось по тому материалу телевизионному. Прогулялась часок — причем на прогулке все думала про Улитина этого, — так день и прошел. И вроде никакого результата налицо — в смысле статьи, — но я-то знаю, что как бы праздные дни и часы, прожитые мной, посвящены делу. И потом, через несколько дней или недель, благодаря этим как бы праздным часам и дням я принесу в редакцию материал или сразу два.

В общем, странная жизнь. Но я сама ее выбрала. И привыкла к ней настолько, что без нее не могу. В свое время в течение года где-то поруководила сначала одним отделом, потом другим — то есть сама не писала толком, а только правила чужие материалы. Плюс ходила на все планерки, и составляла планы отдела, и получала втыки, и придумывала задания подчиненным — так чуть не свихнулась. И слезно запросилась на свободу.

На которую главный меня отпустил только когда я, отчаявшись, ему сказала, что или я буду вольным стрелком — или пусть заявление подписывает об уходе. Ну вот он и сделал меня спецкором — этаким универсальным игроком, который и к защите успешно подключается, и атаки создает, и забивает. В смысле, пишет о чем хочет — с гарантией, что материал будет классный.

А когда года три назад главный мне настоятельно предлагал место ответсека — Наташка Антонова на повышение пошла, освободилось место первого зама, которое она так хотела занять, — я двумя руками и ногами отбивалась. Да, престижно, да, денег побольше и должность куда выше и перспективнее — при желании потом, когда захочется спокойной, размеренной жизни, можно было с нее уйти на руководящий пост в другую газету, где платят неизмеримо больше. И получать тысяч пять в месяц.

Но не мое это. Мое — быть солдатом удачи, тем самым, который воюет, а не в штабе сидит. Пусть грязь кругом, пусть дерьмо и пули свистят и дискомфортно порой — но это уже привычка.

А со стороны я, конечно, до сих пор тунеядка. Даже для той же Наташки, которая забыла уже, что такое собирать материал и писать — тем более когда речь не о репортаже с коммунистического митинга идет, а о серьезных вопросах. Где правду надо откапывать долго и тщательно, не бульдозером, а вручную, — где все должно быть сто раз выверено и доказано. Конечно, я тунеядка — материал приношу в среднем раз в неделю, получаю за него какие-то копейки по сравнению с тем, что получают в газетах, учрежденных банками и крупными структурами, и снова пропадаю. А в редакции появляюсь хоть почти каждый день, но ненадолго, часа на три-четыре.

Кстати, я раньше, когда у нас свободные нравы царили, тут могла целые дни проводить — утром пришла и сидишь до позднего вечера. Шатаешься из комнаты в комнату, болтаешь, кофе пьешь или что покрепче. И опять же можно было весьма вкусно пообедать в нашей тогда суперстоловой — в которой все есть, от еды и подруг до спиртного и мужчин. И куча развлечений — включая секс. И даже выходить никуда не надо — если только за фактурой для нового материала. Я даже все встречи по работе назначала в редакции — мне так удобней было.

Но потом нравы поменялись, и от старой компании все меньше народа оставалось, да и устала я, наверное, от бесконечного веселья в замкнутом пространстве. И клиенты стали посерьезней, к ним самой уже надо было ездить. И хотя без редакции я все равно не могла и не могу — это уже не второй даже дом, а первый, — но пребывание свое в ней сократила. В отличие от Наташки, которая в силу своей должности приезжает к десяти утра и сидит тут до восьми вечера, в том числе и в субботу.

— Ты оглохла, что ль, Ленская, — или одни мужики в голове? — донесся до меня голос Антоновой, и я поняла, что настолько задумалась, глядя в окно, что даже не слышала, как она закончила телефонный разговор. — Я говорю, шеф кипятком писал от твоей темы. Я ему в пятницу когда сказала, он аж расцвел.

Сказал, что давно с этим Улитиным разобраться хотел, да не вышло — Алещенко облажался. А раз Ленская взялась, значит, все, покойник в гробу не то что переворачиваться будет, а прыгать и наружу проситься. То ли насолил ему чем-то твой.банкир, то ли Сережа пообещал кому-то его приложить, не знаю уж — но ты прям в точку попала со своей темой. Как всегда…

— Да в какую там точку, Наташ, — начала, всем видом демонстрируя, что тут и говорить-то не о чем. — Нет там ничего, пустые какие-то истории, фактуры ноль. Его в свое время Хромов сюда притащил и на пост посадил — так что это под Хромова копать надо, чтобы про покойного что-то узнать. А Хромов чистенький, ты же знаешь — все концы так прячет, что года не хватит, чтобы раскопать хоть что-то толковое. В общем, у меня тут идея получше родилась — у меня подруга на телевидении работала, и…

— Ничего не слышу! — Наташка заткнула уши, мотая отчаянно головой. — Сказала "а" — говори "б". Раз Сережа ухватился — никаких отказов. Что хочешь делай — но чтоб материал был. Или сама с ним объясняйся — я с ним по этому поводу говорить не буду, здоровье дороже…

— Ладно, пойду к нему, — согласилась легко, немного злясь на себя за то, что в пятницу со сна ляпнула Наташке про Улитина. — На месте он или по редакции бегает?

— На месте! За границей он — сегодня изволили улететь. — В Наташкином голосе звучал сарказм. Частые Сережины отлучки — а шеф так полюбил летать за границу, что на день пребывания в редакции приходится день за кордоном, — ее как бы раздражают. Хотя я знаю, что она счастлива — ведь она остается за главного и рулит тут всем в его отсутствие. А она честолюбивая, Наташка, ей это нравится — командовать и самой делать газету.

Я ее не осуждаю. Она тут почти двадцать лет, газета для нее как свой ребенок, которого у Наташки нет, она ее знает всю и чувствует — и, конечно, ей нравится самой определять, что идет в номер, а что нет, что стоит на какой полосе и какие снимки выигрышней, и все в таком духе. Настолько нравится, что она готова потом получать втыки от вернувшегося из очередной поездки Сережи, который, естественно, находит .в ее деятельности массу изъянов. По большей части им же придуманных.

Но надо ведь показать, кто настоящий хозяин в доме. И так Наташка его обязанности, по сути, исполняет даже в его присутствии — забудут ведь, что главный есть. Отсюда и ор на планерках, и авралы, и прочая суета — чтоб не забывали. Чтобы знали, что бог и царь — он все видит и обо всем знает, пусть его самого и не видно почти.

— И когда вернется? — поинтересовалась с надеждой. Понимая, что если поездка длительная, на пару недель, то есть шанс, что он забудет про почему-то так интересующего его Улитина. — Не завтра, надеюсь?

— В пятницу — а на работе в субботу появится только. А для тех, кто по субботам редакцию не посещает — для таких, как ты, — придется понедельника ждать! — отрезала Антонова, понимая, кажется, что у меня на уме. — Но тему замотать не надейся.

Главный мне верит и меня ценит — и наши некогда интимные отношения тут ни при чем. Так что я знаю, что отказаться от темы могу, даже если он ею загорелся. Да, будут упреки и обиды и фразы о том, что даже те, кому он создал режим наибольшего благоприятствования, его подводят, — но я отобьюсь. Если он будет в духе. А если нет — то придется оттянуть сдачу материала, сдать что-нибудь другое и уйти на дно. Заверяя его через Наташку, что работа идет полным ходом, но некоторые факты нуждаются в уточнении.

— Слушай, а ты Гарина такого не знаешь — глава пресс-службы «Нефтабанка»? — Мысль пришла ко мне в голову совершенно неожиданно — и я ухватилась за нее, как за спасательный круг. — Или, может, из руководства кого-нибудь? Банкир покойный там когда-то главным был — и если б кого найти…

Наташка задумалась, пожевывая губы. Они у нее и так тонкие, и красит она их вдобавок бледной бежевой помадой — а когда начинает их жевать, они становятся еще тоньше, а сама Антонова стареет лет на пять минимум.

Закинутый мной спасательный круг — просто так закинутый, на всякий случай — начал спускать, грозя пойти ко дну. Потому что глупо было задавать Наташке этот вопрос — она не тусовщица, она из редакции не вылезает, на всякие мероприятия, куда приглашают главного и куда может ходить она — с ним или в его отсутствие, он ведь далеко не везде ходит, он человек у нас занятой, да и выбирает, где стоит появиться, а где нет, — тоже не таскается. А что касается знакомств на высоком уровне, так серьезные люди серьезные вопросы предпочитают обсуждать с главным. А Наташка — рабочая лошадка, которая решает чисто редакционные вопросы. Хотя случай есть случай — и бывает, что в отсутствие главного кто-то обращается по этим самым серьезным вопросам и к ней. И пусть она сама их не решает — боится прогневить Сережу, — но знакомства-то остаются.

— С Женькой я уже говорила, — добавила быстро, опережая вполне возможный Наташкин вопрос. — Нет у него там завязок. Я с утра сегодня телефон пресс-службы выяснила, дозванивалась черт знает сколько — из-за этого и опоздала, между прочим, на планерку, — так лучше бы и не звонила. Он, мол, от нас ушел за несколько месяцев до смерти, но мы все равно потрясены, все в шоке — обычная туфта и ни слова конкретно. Если вы хотели написать материал про бывшего шефа, вам лучше обратиться в тот банк, в котором он работал последнее время, — а у нас все в таком шоке, в таком шоке… Прям такое ощущение, что по банку люди во всем черном ходят, все стены фотографиями Улитина завешены, а над зданием флаги траурные развеваются…

В принципе я и сама не знала, зачем мне нужен «Нефта-банк», — шансов, что они подтвердят рассказ Хромова о том, что Улитина оттуда буквально выперли, не было. Но попробовать встретиться стоило — и дать понять, что я знаю больше, чем они думают. Тем более по журналистским правилам — которые мало кем соблюдаются сейчас, но я-то старой закалки человек — следует предоставлять слово той стороне, которую в чем-то обвиняешь.

Так что мне надо было попробовать встретиться с ними. И может быть, что-нибудь вытянуть — что-нибудь, чего я пока не знаю, но что мне может помочь.

Слепой достаточно ход — и с предсказуемым на девяносто процентов концом, тупиком в смысле, — но других я не видела пока. Совсем. И коль скоро Наташка меня заверила, что шеф проявил к материалу о покойном банкире самый пристальный интерес, значит, я должна была подергать за все ниточки. В том числе и за Наташкину — тут же уныло повисшую.

— Не, никого у меня там нет. — Антонова энергично мотнула головой. — Сама же знаешь, банки да компании всякие не журналистов в пресс-службы берут, а со стороны людей. Своих — внуки, дети и прочая хренота, которая слово «трахаться» через два "ц" пишет. Сама ищи, Юлька, — ты ж тему выбрала…

Я усмехнулась невесело, говоря себе, что, к сожалению, Наташка права. Я выбрала — мне и объяснять шефу, почему материала не будет. Но грустить по этому поводу уже не имело смысла.

Мой организм, привыкший к стрессовым ситуациям, давно научился заботиться о себе сам — и умеет поддерживать хорошее настроение и внушать необходимые для этого мысли. И потому усмешка моя переросла в улыбку, и я махнула рукой — адресуя жест не Наташке, но Улитину, на которого потеряла пару дней. Говоря себе, что в моей работе без промахов не обходится — и этот не самый страшный. И лучше отдать пару дней и отказаться от чего-то, чем тянуть пустышку пару недель. Так что можно считать, что мне повезло, — и продолжать радоваться жизни.

— Ты чего это развеселилась так? Мужика, что ль, какого вспомнила? — Наташка в который раз подтвердила свою сексуальную озабоченность — на ее взгляд, все женщины только и думают, что о мужчинах, и если чего и хотят, то только секса, которым занимаются при первой возможности и с кем угодно. — Да, у Андрюхи Слепцова сегодня день рождения — договорились редколлегией символически отметить. Тут у меня соберемся, посидим, потреплемся — как только номер подпишем, так и сядем. Так что ты не уходи никуда, поняла, Ленская?

— Только не ко мне! — сразу предупредила Наташку, зная, что ближе к вечеру кто-нибудь намекнет, и возможно, сама Наташка, что лучше перебраться в мою квартиру, — о том, что я живу одна и очень близко, все старожилы хорошо знают. — А то потом не выпроводишь.

— Да ты что — мы ж символически!

Я хмыкнула. Зная, что у Наташки, как и у меня, нет никаких сомнений, что символическое отмечание выльется в самую настоящую пьянку — старая гвардия, то есть старожилы редакции, коих остался-то десяток человек, по-другому не умеет. Сначала произносится традиционное «махнем по соточке» — любимое редакционное выражение, означающее на самом деле, что ста граммами никто ограничиваться не собирается, — а потом пьянка перемещается в один из двух облюбованных еще в давние времена кабаков, до которых от редакции рукой подать.

И завершается поздно ночью.

У меня были кое-какие планы на этот вечер, но я отмела их с легкостью.

В конце концов, повод для того, чтобы немного расслабиться, у меня был — а именно окончательное решение забыть про господина Улитина.

О мертвых или хорошо, или ничего — принцип, бесспорно, не мой. Но сейчас мне показалось, что для покойного банкира можно сделать исключение…

Глава 6

Пейджер затрезвонил пронзительно и противно, и я поморщилась, поспешно извлекая его из сумки. Ненавижу, как он звонит, — хуже, чем будильник. И потому всегда предпочитала не в сумке его носить, а на боку, если тепло, или в кармане пальто, если холодно, и звук отключать — тогда он мягко вибрировал, и вибрация передавалась жирненькому моему телу, и сразу так сладко становилось и приятно, и мысли нескромные появлялись. Но порой я его клала в сумку-и получала в наказание омерзительный звук.

"Юлии Ленской от И.П. Зайцева. Очень занят, сегодня встречи не получится, завтра тоже. Обязательно по.стараюсь в четверг или пятницу.

Звоните".

Звоните, твою мать! На дворе вторник — а он предлагал конец недели. И наверняка собирался сделать все для того, чтобы я до него не дозвонилась и чтобы не пришлось назначать встречу. Потому что он знал, чего я от него хочу, и явно от меня скрывался. И планировал скрываться в течение недели как минимум.

Больше всего мне хотелось попросить у официанта трубку — там, где я сидела, наверняка был радиотелефон, они в куче ресторанов есть, даже в самых убогих — и позвонить в пресс-центр. Зайцев, конечно, не подошел бы — но это было не столь важно, важнее было, чтобы вообще кто-нибудь ответил. Кто-нибудь, кому я представилась бы и кого попросила бы кое-что передать майору Зайцеву. А именно то, что наша газета готовит большой критический материал о господине Зайцеве и его методах работы с прессой. И если вышеозначенный майор не соизволит мне перезвонить в течение сегодняшнего дня, к концу недели он сможет прочитать о себе в газете.

Это был слишком эмоциональный ход — а значит, скорее всего не слишком умный, — но возможно, он дал бы свои плоды. И будь я одна, я так бы и сделала.

Но я была не одна — а в присутствии сидевшего передо мной человека. мне совсем не хотелось произносить такой текст. И показывать ему, что я уязвлена. Потому что узнала то, что для меня важно, позже, чем мой собеседник.

— А сама-то чего не пьешь? — Его голос отвлек меня от гневных мыслей. — Давай за компанию — нехорошо ж получается. Да и пиво класс — по кайфу пивка-то…

— О, я бы с удовольствием — но я за рулем. — Я улыбнулась ему ласково, хотя, признаться, от маячащей напротив рожи меня воротило. От ее непромытости, неухоженности, сальности маленьких бегающих глазок — и жуткого самодовольства, этой самой рожей излучаемого. — А вот и ваш заказ…

Вынырнувший из недр полутемного зала официант плюхнул на стол огромную тарелку с куском мяса, покрытым жареными грибами, обложенным картошкой фри и тонко нарезанными солеными огурцами. А потом еще высокий бокал пива. И маленькую чашечку кофе с пирожным — лично для меня.

— Приятного аппетита, Володя, — вежливо пожелала собеседнику, который, впрочем, и без моих пожеланий уже деловито придвинул к себе тарелку и ухватил вилку, демонстрируя обгрызенные ногти на руке. — Вы, пожалуйста, поешьте спокойно — а потом уже…

— А чего потом — тебе ж интересно, чего тянуть? — То, что рот был набит едой и в момент его открывания показывались изуродованные неровными зубами куски пищи, моего собеседника, похоже, абсолютно не смущало. — Щас пивка глотну — и расскажу…

Я продолжала улыбаться, внушая себе, что пора перестать на него злиться и искать в нем изъяны. А то прям урод какой-то получается — в котором, кроме дефектов, ничего и нет. И хотя он, похоже, на самом деле был именно таков — но ведь я его сюда пригласила. И теперь мне нужно было выслушать все, что он скажет, и попробовать вытянуть из него все, что он знает.

Он взбесил меня еще заочно — когда я дозвонилась в «Сенсацию» и попросила к телефону Владимира Перепелкина, коим был подписан заинтересовавший меня материал. И передернулась, услышав после долгого молчания наглое «алле». И вежливый тон — которым я объясняла, кто я, и что меня очень заинтересовала его статья в сегодняшнем номере, и я хотела бы поподробнее побеседовать с ним по этому поводу — давался мне с трудом.

— Да у вас же гонорар копеечный! — В гнусавом голосе на том конце было пренебрежение — хотя судя по тому, что я не слышала никогда его фамилии, этот урод пришел в свою паскудную газетенку не так давно. А судя по тому, как был написан его материал, он не правильно выбрал профессию. — Заплатите двести баксов — можно и поподробнее. Да хоть завтра статью привезу — только бабки вперед!

Объяснять ему, что написанная им статья никому не нужна, и что «Молодежь Москвы» — это не его поганая «Сенсация», хоть и имеющая своего читателя, но в журналистских кругах презираемая, и что писать ему вообще не стоит, — это было лишним. Будь у меня нужда, я бы просто взяла изложенную им фактуру, переписала бы ее нормальным языком и использовала бы как часть своего материала — но только в случае самой крайней нужды.

В принципе газеты друг у друга материалы дерут внаг-лую, но доказать это невозможно. Даже если ты получил эксклюзивную информацию из надежного источника, а через два дня видишь свою статью в другой газете и под другим именем и в немного другом виде. Но я никогда этим не занималась, я себя слишком уважаю — тем более что безоговорочно верить в правдивость «Сенсации» может только дура, каковой я не являюсь.

— Понимаете, Володя, — дело в том, что ваша статья частично пересекается с моим расследованием… — начала было, но потом поняла, что говорить с ним по телефону — пустой номер, да и не скажет он мне ничего, потому что не обязан. — Но вообще у меня есть к вам предложение — я вас приглашаю в ресторан, а вы мне расскажете то, что мне надо. Идет?

— Не, в кабак я и сам пригласить могу, — гордо произнес гнусавый голос, тут же засомневавшись. — Хотя если платишь… Только чтоб хороший кабак. Тут около нас один есть, пивной — вот на него согласен.

Когда ровно через час пассажирскую дверь «гольфа» — по договоренности припаркованного у обшарпанного общежития, один из этажей которого арендовала «Сенсация», — потянул на себя какой-то хмырь, я немного опешила. А когда он сел внутрь, дохнув на меня перегаром и продемонстрировав убогость одежонки — поношенные светлые джинсы, щедро заляпанные внизу грязью, незнакомые со щеткой бесформенные ботинки и старое потертое полупальто, — стало понятно, что хотя он и урод, по крайней мере меня не разорит. Потому что по нему видно, что такое хороший кабак в его представлении.

К счастью, я не ошиблась. Заведение, у которого я припарковалась, поплутав минут десять по переулкам, с улицы выглядело убогим — и было чуть-чуть получше внутри. Цены, конечно, могли быть пониже — но в конце концов я сама сделала предложение. И сидела и слушала, что мой собеседник вчера отмечал день рождения жены и вот перебрал немного, — а потом смотрела, с какой жадностью он выпивает первый бокал пива и как голодно рыщет глазами по меню. Зато сейчас, опустошив второй бокал и приступив к еде, он-готов был начать говорить о том, что мне интересно, — и за это можно было ему кое-что простить. Хотя, увы, простить ему все — начиная от факта его существования кончая манерой есть — я не могла.

— Как вы поняли, Володя, я прочитала вашу статью, — начала сама, потому что он слишком увлекся едой — похоже, заработки не позволяли ему питаться регулярно. — Очень интересно и классно написано. Правда, я нерегулярно читаю вашу газету — но не сомневаюсь, что вы давно уже в штате…

— Да не — с февраля. — Он оторвался от тарелки, забыв, что стоило бы вытереть рот, и шлепал сейчас жирно блестящими губами. — Я в газетке одной работал новой, про криминал она — тираж двадцать тысяч, зарплата копейки. А потом с зав-отделом «Сенсации» познакомился — на презентации одной. Принес ему почитать, что пишу, понравилось — вот и взяли, как только место освободилось.

Пока четыреста положили — а Леха говорит, что напишу пару сенсаций вроде сегодняшней, может, поднимут…

— За такое — конечно, поднимут. — К счастью, он не заметил адресованной ему иронии. — Суперматериал — читатель сразу проглотит.

— Ну! — Этот кивнул с таким видом, словно каждый день выслушивал комплименты от профессионалов, проработавших в журналистике с десяток лет, — хотя я не сомневалась, что он никогда не слышал мою фамилию и убежден, что я такая же тупая дилетантка, как и он. Даже еще тупее — раз пригласила его в ресторан и пытаюсь что-то выведать. — Главный визжал и плакал. Если бы еще можно было сказать, откуда я это взял, — вообще бы цены ей не было. Да не получилось — парень, который мне рассказал, условие поставил, чтоб про него ни слова. И этого еще не назвали — ну про кого статья. Главный застремался.

Сначала-то ничего — а потом позвонил кому-то, ну и снял фамилию мужика того.

Тут мы про режиссера одного написали, что на фестивале к двум девкам приставал, трахнуться предлагал — читала ж сама? — а режиссер давай гнать, что не было такого. А девки-то не местные, фестиваль этот киношный не в Москве был — где их искать-то теперь? Бабу, что написала статью, туда опять послать хотели — а она говорит, что девки сами ее нашли и ей рассказали, — она и не в курсе ни насчет адреса, ни насчет телефона. А этот в суд, режиссер. Вроде отбился кое-как главный — так теперь все ему стремным кажется…

Я сделала удивленные глаза — хотя история меня совсем не удивила. Очень типично для газет такого уровня. Корреспондент придумывает ахинею — лучше чтоб с кем-то известным было связано, — потом это печатают и преподносят как сенсацию. В расчете на то, что в суд никто не пойдет — лень станет, да и долгое и мутное это дело, судиться. И героев для своих скандальных материалов «Сенсация» выбирает соответствующих — тех, кто такие газеты не читает, а если и прочитает, махнет рукой.

Помню, даже моего нового друга Василия Васильевича Хромова они как-то приложили — в бытность его весьма высоким чиновником. Что, мол, был молодой реформатор замечен на какой-то там презентации в компании специально приглашенных фотомоделей, коим мило улыбался и с коими кокетничал с вполне понятыми намерениями. И что, мол, ходят о Василии Васильевиче слухи, что неравнодушен он к женскому полу — и даже якобы бывает в загородном доме приемов одной финансовой структуры, где развлекается с манекенщицами да моделями.

Понятно, что на той презентации Хромов действительно был — и возможно, на самом деле какое-то время стоял рядом с какими-то девицами. А все остальное — вымысел. И при этом повода подавать на газету в суд нет. Не докажешь ведь, что не разговаривал он с этими девицами. Да и неблагодарное это дело — слухи опровергать.

Вот так вот и работает газета «Сенсация» — чье руководство проявляет разумную осторожность, умудряясь не прогневить высокое начальство, не навлечь на себя крупный денежный иск, мордобой, а то и киллера. Но при этом в каждом номере имеется на девяносто процентов надуманный, а то и просто высосанный из пальца скандал — а тот, кто такую газету покупает, верит, что все описанное происходило на самом деле. Хитро все, в общем, продумано и основано на тонком знании психологии — и известного человека, и читателя. Но проколы, бесспорно, бывают.

— Владимир, скажите — это между нами, разумеется, мы ведь можем быть друг с другом откровенны? — Идиотская улыбка прилипла намертво к моему лицу, и кажется, при всем желании я не могла ее стереть. — То, что вы написали, — это правда? Или тот человек, который дал вам информацию, на самом деле ничего не видел — или не уверен, что видел именно то, о чем было написано? Нет, вам я, разумеется, верю — просто все это настолько сенсационно, что даже сложно представить, что такое могло быть на самом деле…

С юмором у господина Перепелкина было плохо — равно как и с самокритичностью. И мои слова он принимал за чистую монету — к счастью для меня, не для себя.

— А ты как думаешь? — Он явно ставил меня с собой на одну ступень — даже чуть ниже. — Понятное дело, что правда. Как написано — так и было. Про слухи, что там упомянуты, точно не скажу — не моя информация, из отдела ребята сказали, что слышали о нем такое. Но вот остальное — чистая правда.

Перепелкин вытянул из кармана джинсов пачку «ЛМ», с аппетитом закуривая. Видно, с утра ему было плохо, мучило его похмелье, и денег на похмеление не было и занять не у кого — наверное, так плохо было, что даже курить не мог. И тут появилась я, на его взгляд, тупая клуша, готовая платить за то, чего не могла узнать сама, — и он поправил здоровье и начинал оживать, даже закурил со вкусом.

— Да, я тебе газетку прихватил — так, на случай. — Он нагнулся, извлекая из своей весьма немаленькой сумки — видимо, на более приличную и малогабаритную у него не было средств, вот и ходил с растянутым куском кожзаменителя, более пригодным для любителя собирать и сдавать пустые бутылки или графомана, таскающего по редакциям свои бессмертные творения, — смятую газету. Номер вышел сегодня, и на встречу со мной он пришел прямо из редакции, просто спустился на лифте и сделал два шага до машины — однако у газеты был такой вид, словно ее подкладывали под задницу проститутке, пользуемой на грязной скамейке в безлюдном парке. Либо устраивали на ней рабоче-крестьянский пир с водкой, картошкой и жирными кусками сельди. — Ты читни — а я отойду на пару минут. Да — пива еще закажу, ты точно не будешь? Ну я тогда себе еще кружечку — лады?

— Ну разумеется, — выдавила из себя приветливое, брезгливо распрямляя газету при помощи вилки, которая мне все равно была не нужна. Утыкаясь взглядом в украсивший обложку огромный фотомонтаж — голая девица с дымящимся пистолетом в руке, прикрытая лишь внушительным поясом, с которого свисали гранаты, ножи и прочие штуки из арсенала киллеров. А среди кучи вынесенных на обложку названий статей набранный крупнее других анонс гвоздя номера — «Убийца банкира убегает без трусов».

Точно так же я рассматривала эту обложку часа четыре назад в свой редакционной комнатке без окон. С таким презрительным интересом рассматривала — купив «Сенсацию» только потому, что Зайцев сказал, что люди оттуда крутились у улитинского дома. Хотя я и не верила, что в ней будет что-то на интересующую меня тему.

Признаться, я вообще не хотела ее открывать, зная, что увижу внутри.

Повествования о сексуальных маньяках или людоедах, о новых продуктах отечественной порноиндуст-рии, передранные из других газет новости, преподносимые как эксклюзив, бредовые и несмелые рассуждения о политике. И обязательно интервью с кем-нибудь, пару дней проработавшим в качестве водителя или гримерши рядом с именитым рок-певцом или певицей — и теперь рассказывающим обо всех секретах знаменитости.

Мне не хотелось лезть в это дерьмо. У меня такое хорошее настроение было с утра после вчерашней гулянки — естественно, затянувшейся до позднего вечера. Потому что, посидев пару часов в редакции и повспоминав старые времена за хорошим коньяком, мы сузившейся компанией переместились в заведение, некогда бывшее шашлычной, а ныне переименованное в ресторан кавказской кухни.

Цены там, правда, были божеские, шашлык, похоже, был приготовлен не из кошатины, а грузинское вино, заказанное мной за неимением итальянского, оказалось достаточно сносным. Конечно, сама бы я такое заведение никогда не выбрала — но раз решили тряхнуть стариной, то и идти надо в то место, в котором гуляли раньше.

Естественно, домой я добралась только к одиннадцати — немного нетрезвая, но зато одна. С трудом отбившись от прилипшего ко мне Димки Каверина, завотделом информации, который и раньше ко мне приставал, но никогда ничего не получал. И делать исключение на этот раз я не собиралась — связи с людьми из редакции мне давно неинтересны. Еще лет пять назад это было в порядке вещей — все были одной тесной семьей, — но времена поменялись, семья поредела, члены ее, разбавленные вновь пришедшими, друг от друга отдалились. Так что делать шаг назад мне показалось лишним.

Хотя я возбудилась, признаюсь. Потому что Димка хоть и не вызывал у меня никогда особых симпатий, но тут впервые стал вести себя необычайно нагло, в традиционной для прежней редакции манере, при всех хватая то за грудки, то за попку, то пытаясь положить свою руку между моих ляжек. Именно поэтому мне после возвращения домой пришлось полежать часок в ванне, разложив ножки по бортикам, закатив глаза и поглаживая себя неспешно. Поднимая бурные волны в момент очередного оргазма — и снова возвращая штиль, до следующего.

И в общем, получилось не хуже, чем с мужчиной, — и лучше, чем могло бы быть с Димкой, — особенно если учесть, что спала я одна, и утром мне не надо было никому улыбаться и никого угощать кофе, и думать о том, что выгляжу я с утра куда хуже, чем вечером. И к тому же по утрам я ненавижу мужчин — ненавижу слышать о том, как это было ночью, и прочие разговоры, которые могут испортить все впечатление от секса. Уж если остался — так уйди тихо утром, так по-мужски, без поцелуев и слов.

Так что у меня классное настроение было с утра — и в редакцию я пришла необычайно рано, в пол-одиннадцатого, за полчаса до планерки. Купив по пути паскудную «Сенсацию», в которой не ждала ничего увидеть, — чисто на всякий случай купив. И так же на всякий случай начала ее листать, тихо ругаясь про себя, глубоко затягиваясь «Житаном». А потом сразу перепрыгнула через десяток страниц, остановившись на той, на которой, судя по анонсу, был гвоздь номера — про убегающего без трусов убийцу банкира.

«Богатые тоже хочут — а потом плачут». Так она называлась, статья.

Заголовок, конечно, оригинальный — название мексиканского сериала обыгрывалось разными изданиями раз этак девятьсот. А слово «хочут» — вполне в духе «Сенсации» — меня почему-то не развеселило, хотя по замыслу автора, видимо, должно было вызвать жуткий приступ хохота.

"Времена нонче тяжелые, но еды и зрелищ хочут все — и богатые, и бедные. И секса еще хочут — поболе, чем всего остального. Хотя плачут от него и те, и другие.

Бедные гонорею да сифилис подхватывают от дешевых проституток, или забеременевшие партнерши их в загс тащат. А богатым секс покруче аукается — потому как богатые. На презерватив да телку с Тверской бабок у них хватает — но гарантии, что не потенциальную наводчицу или засланную конкурентами шпионку, а то и сборщицу компромата взял в постель, нет никакой. А могут ведь под видом путаны и кил-лершу подсунуть. Стремно в наше время быть богатым…"

Я хмыкнула, прочитав врез. Написано бессвязно и бредово, кондовым таким, с претензией на ерничество языком. Ничего другого ждать и не следовало.

И дерьмо это покупать не стоило — стыдно даже в киоске его спрашивать.

За прикрытой мной дверью раздались шаги, и я инстинктивно сунула «Сенсацию» в стол — не хотелось, чтобы кто-то увидел, что я такую дрянь читаю.

Но никто не вошел, к счастью, и я снова водрузила «Сенсацию» на стол — говоря себе, что даже в метро, которым иногда пользуюсь, не видела, чтобы кто-то эту мерзость читал открыто.

Стесняются люди — покупают, но стесняются. В метро даже «Секс-инфо» не увидишь — а уж у тех тираж как у нас, хотя о сексе там уже много лет нет ни слова, только выдуманные в редакции письма читателей плюс плохо сочиненные любовные истории для любителей мыльных опер да весьма неоткровенные съемки полузнаменитостей.

Настроение испортилось — хотя давно пора было уже привыкнуть к тому, что существует масса уродских изданий, которые пользуются спросом. Но вот все не получалось как-то. Раньше, в конце восьмидесятых, газет в Москве было не так много, и работали в них только профи, и все друг друга знали и читали — достаточно узкий и тесный был мир. А потом стали богатые издания появляться, финансируемые банками, корпорациями и концернами — которые охотно переманивали профессионалов, суля хорошие деньги. И это тоже было нормально, капитализм ведь строили как-никак.

Но вот появление кучи намеренно «желтых» низкопробных газетенок нормальным назвать было нельзя. В журналистику масса народа пришла из тех, кого раньше на порог редакции не пустили бы, — что там говорить, если придурок, работавший у нас курьером, сейчас завотделом в одной газете, — и престиж профессии упал резко, и общий уровень, и отношение к газетам. Раньше как было — если в газете написано, значит, правда. А сейчас пиши что хочешь о ком и о чем угодно, ври, искажай факты, путай имена, фамилии и даты, демонстрируй полный непрофессионализм — все равно пойдет на ура.

И больше всего злобит, что все эти бульварные листки именуются газетами. А их сотрудники — журналистами. Так что теперь слово «журналист» означает принадлежность не к элитной профессии, но к клану дерьмокопателей.

Готовых облить этим самым дерьмом кого угодно.

Я закурила очередную сигарету, успокаиваясь, заставляя себя читать дальше.

"Сколько раз попадали политики да бизнесмены на тяге к женскому полу — не счесть. Министра вон одного даже в бане с девками голыми засняли. ан нет, урок впрок не идет — уж больно охота, аж чешется. Работа-то сидячая, в банках да кабинетах высоких сидеть, вот кровь к тазу и приливает. Ну и давай возбуждение снимать. Котлету баксов из кармана — и покупай кого душа да другие органы пожелают, опять же женский пол на большие деньги падок. А только покупка эта игрой в русскую рулетку оказывается.

Жил да был в славном граде Москве один банкир — молодой да ранний.

Фамилию его мы называть не будем, вы и сами догадаетесь — а нам жену его да детишек уж больно жалко. Ибо охоч был банкир до баб — спасу нет. Говорят, что при живой да молодой жене каждый день партнерш менял — такой был ходок. Жене квартиру московскую пожаловал, а сам давай похоть тешить на вилле загородной.

Посидел в офисе своем комфортабельном, в ресторане откушал, девку снял и домой, на виллу, в поселок, в котором такие же богачи обретаются. Чтоб всю ночь девку терзать, а утром обратно в офис свой ехать, улыбаясь сладко тому, что жисть такая вкусная.

Оно, однако, и на старуху проруха бывает. И не то чтоб дурную болезнь подцепил тот банкир или шлюха клофелином его накачала да карманы повыгребла — покруче все вышло. В позапрошлые выходные банкир наш, как всегда, с новой девкой в дом свой заявился — как еще сердешному после трудов не праведных расслабиться? А во вторник прошлый на службе его хватились вдруг — сгинул куда-то укротитель рубля и бакса. Был бы клерк рядовой — уволили бы и другого взяли. Но тут цельный зам председателя правления запропастился — да и банк не простой, а один из крупнейших в Расее-матушке. По-ученому так называется, по-гречески, дабы народ в заблуждение ввести и в надежности своей заверить.

Стали в банке думать да гадать — куда добрый молодец подевался? Может, злые чечены похитили да теперь выкуп попросят многомиллионный — а может, конкуренты в ловушку заманили и пытают, секреты выведывают? Долго кумекали — да ответа не нашли. Хорошо хоть доперли, что домой к нему надо наведаться — может, там следы какие обнаружатся? Может, весточку какую оставил перед похищением или сигнал, на злоумышленника указывающий?

Ну и наведались. А в доме дверь незаперта, а на кровати лежит банкир в неглиже, если по-иностранному, а по-русски — голяком. Вся простыня семенем мужским запятнана — .от души поразвлекся сердешный, оттянулся по полной. И порадоваться бы за него — да вот незадача: не дышит банкир-то, остыл уже несколько дней как. С того самого выходного, как с очередной девкой домой возвратился.

Глава 7

Поселок непростой, охрана имеется — и твердит в один голос, что никого постороннего тут не было, кроме той, что с банкиром заявилась. И еще твердит, что девка не уезжала никуда — на банкирской машине приехала, которая так в гараже и осталась. Только вот девки-то нет, исчезла куда-то тихохонько — а банкир на месте. Может, и рад бы был уйти — да нет уже возможности.

Скандал, в общем, получается — потому как ясный день, что убили банкира-то. Как уж там и что с ним подруга постельная сделала, это не узнать — то ли яд дала, то ли снотворное и придушила потом, расслабив и утомив ласками жаркими. Но вот что убегала впопыхах да под покровом ночи — это без сомнения.

Потому как у постели банкирской на кресле забыла кое-что — что по-русски исподним называется, трусами, если по-современному. Вот как торопилась болезная — ускакала без трусов, хотя по ночам погоды стоят холодные.

Однако сор из избы выносить кому охота — ни банку, которому имя его важнее всего, ни милиции, которая если и может что, так это алкоголиков по. улицам собирать да водителей штрафовать. Вот и объявили банкира умершим своей смертью — от болезни, которая острой сердечной недостаточностью именуется. Хотя банкиру тридцать три годка всего-то было от роду — рановато от сердца помирать.

И похоронили быстренько, дабы любопытных не смущать. А то, что не один он был той последней ночью, — об этом нам, простым людям, знать необязательно.

Но от нас, читатель уважаемый, правды не скроешь — потому как мы всегда начеку, мы ж вас информировать обязаны. Хотя милиция доблестная тот факт, что была с банкиром девица той ночью, отрицает начисто. А нас, информаторов ваших, даже на порог банкирского дома не пустили — не ровен час увидим то, что не надобно. Взашей вытолкали, если по-русски, — хорошо хоть снимок дома сделать удалось, который и публикуем. Хотя жалеем и сокрушаемся, что не дали нам заснять трусы женские, убийцей банкира оставленные, — может, кто из вас, наши читатели, и опознал бы убийцу, навел бы на след?

Однако трусы от народа теперь надежно спрятаны, лежат, должно быть, в сейфе следовательском до следующего случая, когда какой другой банкир умрет в постели собственной, залитой спермой, рядом в кресле лифчик окажется. А может, милиция по запаху искать убийцу собирается — это нам неведомо. Но вы, дорогие читатели, выпуская из дома жен да любовниц, проверяйте внимательно, надели они белье или запамятовали, — не ровен час устроят облаву в городе на тех, кто без исподнего прохаживается, заметут близких ваших почем зря.

А вам, банкиры да бизнесмены, наш совет — будьте вы Христа ради поосторожнее. Понятно, что хочется, — но уж больно дело стремное. То вас на камеры снимают и снимки потом в газетах печатают, то умершими собственной смертью объявляют, чтобы скандала не возникло. Позаботьтесь вы о себе, сердешные, не то все мы исстрадаемся. И хоть не о нас вы печетесь и карманы свои наполняете деньгами народными, на шлюх да особняки их тратите да за границу перекачиваете, — и все равно жалко вас…"

Я помотала головой, пытаясь понять прочитанное. Ни секунды не сомневаясь, что это просто бред — тем более даже ни одной фамилии не названо, — и вдруг застыв окаменело. Потому что это Улитина хватились во вторник, это Улитин был обнаружен в своем доме в загородном поселке, это Улитина объявили скончавшимся по причине острой сердечной недостаточности.

Этого не могло быть — того, о чем я прочитала. Просто не могло быть.

Просто потому, что не могло быть никогда. Если бы кто-то видел, что Улитин вернулся домой с девицей, будь в его доме следы ее пребывания, никто не стал бы это скрывать — слишком много народа бы это увидело. Охрана поселка, если ее привлекали в качестве понятых или кого там еще, милиция, служба безопасности банка — слишком много свидетелей, чтобы все это оставалось тайной. Хотя…

Я выругала себя за наивность. Напоминая самой себе, что в наше время и особенно в нашей стране возможно все. Банку скандал не нужен, значит, служба безопасности будет молчать — а с милицией можно договориться. Ей ведь висяк ни к чему, милиции, а если еще и денег дадут, так на что угодно глаза можно закрыть. А охрана поселка — ей рот заткнуть можно в секунду. Либо деньгами — либо намеком, что привлекут за соучастие. Раз девица скрылась незамеченной, значит, вы ее и прощелкали — а может, и заодно были.

У Зайцева, которому я тут же набрала, первым делом поинтересовались, кто спрашивает, — и признаться, голос показался мне знакомым, я подумала даже, что, может, это сам Зайцев, от кого-то прячущийся, — и сообщили, что он у начальства и будет позже. А когда я снова набрала ему уже после планерки, то услышала, что скорее всего его сегодня не будет — и разумеется, в его отсутствие никто не может ответить на мой вопрос относительно смерти банкира Улитина. И что майор Зайцев обязательно перезвонит мне, если у него будет такая возможность. Домой, на работу, на пейджер — куда мне будет угодно.

Все это мне жутко не нравилось. Я не могла слепо верить «Сенсации» — но отсутствие Зайцева наталкивало меня на мысль, что, возможно, здесь есть доля правды. И именно поэтому я позвонила тому, кто сейчас снова садился напротив меня, облегчив свой мочевой пузырь и жадно прикладываясь к пиву, дабы вновь его наполнить.

— Как статейка моя? — поинтересовался, отправив в рот очередной кусок мяса. — Ничего? Да, ты чего узнать-то хотела?

— О, во-первых, я хотела лично с вами познакомиться — я так была впечатлена вашим материалом… — Не знаю, насколько искренен был мой восхищенно-кокетливый тон, но Перепелкин все равно был не в состоянии заметить фальшь. Он сейчас явно захмелел и пребывал в состоянии алкогольного блаженства.

— И конечно, я хотела узнать, правда ли то, что тут написано. А еще… Скажите, Володя, — а откуда вы все это узнали?

— Есть каналы! — Мой собеседник опустошил третий уже бокал пива и оглянулся на официанта, показав ему сразу два растопыренных пальца. — Я б тебе сказал, ты девчонка нормальная, — да человек уж больно просил на него не ссылаться. Ты прикинь — я тебе скажу, ты еще кому, а че парня подставлять?

Что ж, это было справедливо — но я ведь не просто так позвала его сюда, и он должен был это понимать.

— Ну что вы, Володя! — Я перегнулась через стол, заглядывая ему в глаза. — Неужели вы мне не верите? Конечно, все это останется между нами — тем более я ведь не собираюсь переписывать вашу статью, ваша сенсация уже на всю Москву прогремела. Просто мне так любопытно, понимаете? Мне бы так хотелось узнать, как у вас получилось такое расследование…

— Профессиональная тайна! — Перепелкин горделиво расправил узкие плечи.

— Места надо знать — сечешь?

Я выдохнула дым прямо ему в лицо — но он не понял значение этого жеста.

Он пребывал уже в другом мире, и все, что мне оставалось сейчас, — это сказать ему вежливо, но твердо, что в таком случае я забираю свое предложение и ему придется самому платить за себя. Или можно было заказать себе что-нибудь жутко дорогое типа бутылки лучшего вина — а потом выйти под предлогом посещения туалета и исчезнуть этак по-английски, не прощаясь.

И я уже подняла глаза на бродящего поблизости официанта, собираясь попросить его принести меню, когда Перепелкин наконец смилостивился. Не зная, что смилостивился не надо мной — а над самим собой. Потому что денег даже для того, чтобы рассчитаться за пиво, у него явно не было.

— Охранник, который там работает, — сосед мой. — Он так широко ухмыльнулся, словно сообщал мне, что у него есть свой человек в администрации президента. — Они там дежурят сутки через двое — вот он как раз в субботу там и сидел старшим смены и видел, как банкир вечером приехал с телкой. Телку, говорит, не видел, — тот часто баб возил, любитель он этого дела. А во вторник звонок в тот дом, где они сидят, — сначала из агентства, от которого работают, позвонили. Предупредили, что из «Бетта-банка» звонить будут, чтоб на все вопросы ответили. А потом из банка звонок — когда в последний раз видели банкира? А он и отвечает — в субботу, мол, а в воскресенье и понедельник другие дежурили, за них не знаю. А ему — сходите, проверьте и отзвоните. Ну он взял одного из смены и пошли. Хлоп — дверь не заперта, прикрыта только. Встали на пороге, давай орать, хозяина звать — а там тишина. Заходят — а домина огромный, три этажа, комнат куча, хер знает, что там, может, кто залез. Там, конечно, чужих не пускают, забор есть вокруг поселка, но мало ль чего?

Перепелкин затянулся своим «элэмом», глядя на меня с превосходством, — и я специально приоткрыла рот, словно заворожена была его фантастически интересным повествованием.

— Они даже стволы достали — вдруг чего? Думали, если кто залез, чтоб дом обчистить, и чего унес, им бошки-то поотвинчивают. Пошли по дому — и тут глядь, в спальне этот валяется. Койка огромная, и этот на ней голяком.

Застремались, что, может, спит он, а проснется, так навставляет за то, что без спроса вошли. И давай кашлять да чихать, чтоб проснулся. А этот спит да спит.

Они и решили, что трахался всю ночь, притомился — и баба где-то близко, моется, может, вот трусы ее в кресле и лежат, белые такие, как у стриптизерш, знаешь?

Вышли, короче, пошли бабу искать, а ее нет нигде. Ни в комнатах, ни в сауне, ни в ванной. Там полотенце на полу валяется и помада бабская — а бабы нет. Решили, что, может, она спит где — комнат до хрена, может, пропустили. Может, затрахал он ее, она и ушла в другую комнату спать, — этот-то на черной простыне валяется, а она вся в пятнах белых. Сечешь, что за пятна?

ГТерепелкинские мутные глаза перестали бегать по сторонам и нагло уперлись в мое лицо, а потом соскользнули ниже. Кажется, он, похмелившись и поев, ожил настолько, что вспомнил, что родился мужчиной и у него даже где-то был половой орган.

— Короче, опять к этому пошли — а там просекли, что он мертвяк. Ну и звонить в банк обратно. Те им — ментов не вызывать, щас приедем. А они в контору свою отзвонили — те говорят, ментам звоните. Тут банковские прилетели, он им трусы показал, и пятна, и помаду в ванной. А через пять минут менты заваливают — банковских выставили, давай в доме шарить. А банковские взбеленились и на соседа моего поперли — поняли, кто ментов вызвал. В сторону отвели и отдолбили, чтоб без следов. Сначала по печенке засадили так, что на колени плюхнулся, а потом по почкам еще. И ствол к башке — болтать, падла, будешь, кончим к едрене фене. Во как!

Я изобразила на лице сочувствие — хотя Перепелкин, кажется, не особо переживал за соседа.

— Ну, свои его оттащили в сторожку, он там отлежался, оклемался чуток.

А потом какие-то шишки банковские понаехали на «мерсах» «шестисотых» и менты с ними из Москвы, генерал даже был. А соседа и напарников его следователь давай опрашивать. И соседу так хитро — что, мол, видел? А он просек уже и отвечает — да ничего я не видел, труп только. А у следака рожа сразу довольная — раз просек, в чем дело, живи тогда. Хотя один хрен обыскали и соседа, и напарников — не сперли ли чего? А потом — умер банкир от сердца, прихватило ночью, а рядом никого. А вы радуйтесь, что агентству вашему не предъявляют, — а то, мол, по-разному можно повернуть…

Рассказчик перевел дух, вытирая покрытый испариной лоб, — и потянулся к пятому уже бокалу. И, не спрашивая, можно ли заказать еще, снова позвал официанта, потребовав пива и заодно креветок, потому как мясо с картошкой он уже сожрал.

Это нагло так было — демонстративно требовать свое за то, что я услышала. Но я не собиралась возмущаться — в конце концов, предлагая ему сходить в ресторан, я была готова расстаться с сотней долларов. А тут даже при его тяге к пиву и непомерном аппетите — непонятно, куда в него, тощего, столько влезало, — можно было ограничиться пятьюдесятью. И следовало признать, что его информация — в которую я все еще не могла поверить до конца — этого стоила.

— А я как раз в среду встал, башка трещит — наотмечался накануне, — а в кармане голяк. — Перепелкин снова закурил свой «элэм» — хотя следовало сказать ему спасибо, что это не зайцевская «Ява», которая все грозится нанести ответный удар американскому «Мальборо» — примерно такой же, какой наши «Жигули» наносят их «фордам» и «линкольнам». — А мне в редакцию переть. Хоть пива выпить по дороге, не то не доеду, в метро помру. Дай, думаю, к Петьке зайду, хоть полтинник перехвачу до пятницы — он мужик свой, меня уважает. Я о нем писал как-то, когда в газетенке криминальной трудился. Звоню-звоню — а там голый Вася. А потом шаги такие, будто бабка какая идет, еле ноги переставляет. Думаю, что такое? Он с женой, Валькой, живет вдвоем, а Вальке на работу с утра, она в магазине продавщицей рядом с нами, — че, думаю, за бабка объявилась? Мать, что ли, его или Валькина к ним приехала? А тут он открывает — здоровенная шайба, а скрюченный пополам, рожа перекошенная, за спину держится. Я ему — ты че, Петь, нажрался, что ль, да на улице упал да поморозился? А он жмется. А потом — давай, говорит, Вов, примем по полтинничку, может, полегчает. Ну и приняли…

Да, может, ты пиво не пьешь, а водочки хочешь? Я мешать не люблю — но чтоб ты выпила, готов. Хочешь?

— О, что вы, я за рулем! — Я лучезарной улыбкой поблагодарила его за заботу — приятно, что он готов был ради меня пойти на жертвы, тем более такие страшные. — Спасибо.

— Ладно, я пивка пока. — Шестой бокал опустел — в Перепелкине было уже три литра пива. — Так слушай — я немного принял, похорошело мне, а Петька прям стакан сразу накатил. Обидно мужику, что здоровый такой, а его как собаку отдолбили, — вот и раскололся. Так-то из него слова не вытянешь, я его сколько раз просил, чтоб рассказал про тех, кто в поселке живет, — кто водку жрет, кто блядей вызывает, кто гулянки с бабами устраивает или жену колошматит. Люди-то при бабках, известные, статейка бы получилась атасная. А он ни в какую — выпрут, говорит, за такое. А тут сам начал — все и выложил. А уж как рассказал, застремался — просить начал, чтоб его не упоминал, а то выпрут из агентства. Я ему — понятное дело, Петь. А сам думаю — хер-то я молчать буду, раз такие дела.

Ну и говорю — пойду, Петь, пора. А он просек, просить стал, чтобы я не писал, — сотку баксов взаймы, говорит, дам, отдашь, когда сможешь, только не пиши. Жалко мужика стало, я ему и говорю — да не буду я. Прикинулся, что сам в жопу уже пьяный, — и свалил. Я ж журналист, ты пойми, — как я могу молчать, когда такое услышал?

Говорить ему, что он слишком высокого о себе мнения, я не стала. И что пишет он не для того, чтобы открыть людям истину, — а чтоб гонорар заплатили и зарплату повысили. И что хотя фамилия банкира не указана, тот, кто знает, о ком речь, легко может вычислить, от кого исходит информация. А значит, соседа своего он все-таки подставил — при этом наверняка взяв у него якобы взаймы сотню долларов за молчание.

Я далека была от того, чтобы его осуждать, — не судите, да не судимы будете. Тем более что мне знакомо ощущение, когда получаешь потрясающую фактуру, а тебя просят хранить ее в тайне. Жуткое ощущение, честное слово.

Особенно болезненное в те времена, когда я была настоящим стервятником — готовым писать о ком и о чем угодно. Таким бескомпромиссным стервятником, не расположенным никого щадить. Беспощадным вскрывателем нарывов на теле общества, готовым в поисках фактов клевать любую падаль, плюющим на последствия своей статьи и руководствующимся только одним мотивом — читатель должен знать правду.

Ох каким я тогда была разоблачителем! Мне даже все равно было, кого разоблачать. Комсомольского работника, мотающегося за казенный счет за границу и берущего с собой секретаршу-любовницу, — или тренера какой-нибудь сборной, который наживается, распродавая экипировку и дефицитные продукты, положенные его подопечным. Берущего взятки за прописку внуков к бабушкам начальника жэка — или директора рынка, за деньги отдающего предпочтение торговцам с Кавказа и гоняющего русских бабок.

Мне даже родной папа в шутку сказал как-то, что меня боится — и дарит мне машину, только чтобы я не разгромила то совместное предприятие, в которое он перешел из своего института на большие по тем временам деньги. Потому что если предприятие рухнет, то они с мамой умрут с голоду, — и уж лучше пожертвовать машиной, чем жизнью. Это была шутка — но в ней присутствовала доля истины.

Правда, в отличие от сидевшего передо мной урода я всегда разоблачала бескорыстно — и никогда не подставляла человека, который мне что-то рассказывал и при этом просил сделать так, чтобы никто ни о чем не догадался. Знания душили меня и распирали — но я упорно рыла землю, чтобы сдержать слово и найти другой ход. Чтобы повернуть все так, чтобы мой, так сказать, осведомитель остался в тени. А этот урод действовал из корыстных побуждений — и подставил своего соседа. И кажется, этим гордился.

— Я из дома сразу в редакцию — к главному. — Воспоминания о том, что он считал подвигом, доставляли Перепелкину не меньшее наслаждение, чем пиво. — Тот мне — да от тебя водкой несет! А я ему — специально выпить пришлось с человеком, чтоб рассказал кое-что. За редакцию, говорю, страдаю — потому как меня от спиртного воротит. А сейчас, говорю, дайте мне машину и фотографа — я вам такое привезу, что упадете. А он даже машину не дал — сам, говорит, съездишь. Я баксы поменял Петькины, тачку поймали с фотиком — и туда. Охрана нас не пускает — а тут менты. Я им удостоверение, а они нас на три буквы. А фотик парень ушлый, щелкнул тот дом, который видно было из-за ворот, — какая хер разница, кто там живет, тот или не тот. Вот и дали снимок еще — чтобы красивее. А заголовок я сам придумал — что богатые тоже хочут. Отпад, да?

— Фантастика! — Я покачала головой, подтверждая, что поражена, — что во многом было правдой. — Честное слово, просто фантастика. Если ваш главный редактор после этой статьи не повысит вам зарплату хотя бы вдвое — то он просто дурак. И лично я не сомневаюсь, что после этой статьи на вас посыплются предложения из других газет — наверное, мы с вами сидим тут сейчас, а там в редакции у вас телефон разрывается…

Перепелкин не понял моего намека на то, что пора заканчивать, пьяно осклабившись.

— А вот скажите, Володя… — Я была несколько растеряна услышанным и судорожно пыталась сообразить, могу ли еще что-нибудь из него вытянуть. — Ваш сосед — он думает, что это убийство? И что его убила именно девушка — или она просто могла открыть кому-то дверь?

— Да ясный день — убийство! — Мой собеседник, похоже, даже обиделся. — Как иначе-то? Девка была — Петька ее видел в машине. И трусы потом видел.

Думаешь, этот из шкафа их достал, чтоб на них дрочить? Не, девка была — а потом смотала. Вот ты мне и скажи — на кой? А потому, что она и убила — и сперла что-то, может. Может, у него там бриллианты дома были или бабки бешеные. Или заказ ей дали — что, думаешь, баб-киллеров не бывает? Да и чего сложного — затрахала до полусмерти, а потом сыпанула чего в стакан. Может, и не знала, что насмерть, — сделала, что сказали, думала, там снотворное, а увидела, что банкир окочурился, и сбежала. А может, надо было в дом кого впустить — и кто-то другой его и того…

— Но ваш сосед сказал, что незамеченным туда не пройдешь… — начала я, но разошедшийся Перепелкин меня прервал:

— Да че не пройдешь! Ушла телка-то — значит, точно так же и прийти кто-то мог. Я откуда знаю — может, они там в дежурке водку жрут или по ночам дрыхнут? Я вон в армии у знамени части спал — стою с автоматом, а сам сплю. А тут что — охота им всю ночь сидеть? Подъехала машина, сигнал дала, так проснулись — а если никто не будит, и спят себе. А может, им снотворного сыпанули, а они отключились? А может, кто из поселка этого банкира убрал — телку ему подсунул, та ему яду дала, думая, что снотворное, и дверь открыла. А человек из своего дома вышел ночью, заглянул к банкиру, взял что хотел, и все, привет горячий!

Странно — но все это было логично. И прекрасно подтверждалось нежеланием Зайцева беседовать со мной на эту тему, и попыткой убедить меня вообще ничего не писать, и тем, что он пропал сегодня, скрываясь от меня и собираясь бегать и дальше.

— А может, кто из банка его и заказал — чего б служба безопасности Петьку так отдолбила? — Пиво совершило чудо, превратив бездарного писаку в наделенного богатейшей фантазией и брызжущего идеями писателя-детективиста. — Может, он там кому мешал бабки делать — вот телку ему и подсунули. А потом ментам сказали, чтоб шум не поднимали, — от сердца помер, и все дела, и нам и вам так легче. Может, пробашляли им даже — скажешь, быть такого не может? Чего ж тогда написали в некрологе, что банкир от сердца помер? Ладно б следствие шло — можно промолчать про девку, а тут какое следствие, раз сам умер? Ментов пробашляли и тех, кто мертвяка вскрывал, — и все дела. Скажешь, быть такого не может?

— Вы такой умный, Володя! — поддела его автоматически, думая совершенно о другом — а именно о том, что в его словах нет ничего нереального. И возможен любой из перечисленных им вариантов. — Почему вы об этом не написали?

— Да написал — а главный сказал, что с ментами ссориться не хочет, еще налоговую нашлют или чего другое учудят. — Перепелкин грустно вздохнул. — Сказал, что того, что есть, хватит. А что умный я — это ты точно. Учись, пока я жив!

С его манерой работы было опрометчиво произносить такие фразы — я бы не удивилась, если бы его пристрелил выпертый из своего агентства охранник. Но я кивнула ему благодарно, как бы обещая воспользоваться предложением. Погружаясь в свои мысли — из которых вышла только потому, что ощутила скользящий по мне взгляд. Разглядывающий лицо, стаскивающий с меня обтягивающую водолазку, облизывающий жирненькие грудки. И подняла глаза на собеседника, в котором пиво и еда пробудили тот самый инстинкт, который называют основным. И который так бы и спал в нем, если бы он не опохмелился и не поел.

— Слушай — а у тебя планы какие? — Он откинулся, оглядывая меня так, словно я была восхищенной ученицей, которая могла только мечтать о возможности переспать с мудрым учителем. — Может, пойдем отсюда, возьмем еще чего покрепче и двинем куда? Ты одна живешь, нет? Ко мне нельзя — жена в шесть приходит со службы. Во, я щас приятелю одному позвоню, у него хата двухкомнатная — если выпить привезем, все нормалек будет. Ну чего, поехали?

Я усмехнулась внутренне, говоря себе, что наглость границ не имеет — особенно у такого примата, как Перепелкин. И потому никак не среагировала на его слова, думая о том, все ли у него спросила. И не находя ничего такого, что могла бы еще узнать.

— О, я так благодарна вам за предложение… — Коль скоро он все равно не слышал иронии, я могла острить сколько угодно. — Мне, право, очень лестно — но, к сожалению, это невозможно. Мне так приятно — но меня ждут в редакции…

— Да ладно, ты че? — Отказа Перепелкин понимать не хотел — хотя я не сомневалась, что не найдется женщины, которая ему не откажет. Ну разве что такая же, как он, — которой не светит ничего лучше, чем этот неприятный, неухоженный, алкоголичный тип. — Поедем, выпьем, я тебе еще расскажу всякого — я ж в журналистике полтора года уже, такого навидался. Ну и расслабимся — плохо, что ль?

Я легко подавила в себе желание сообщить ему, что я в журналистике уже одиннадцать лет, — опускаться до него мне не хотелось.

— Расслабимся? — поинтересовалась непонимающе. — Вы хотите сказать?..

— Ага, расслабимся — выпьем, потреплемся за жизнь, и вообще… — Он снова окинул меня очень мужским, по его мнению, взглядом — для меня это был взгляд не знающего женщин закоренелого мастурбанта. — Ну че ты — маленькая, что ль? Ты девчонка симпатичная, мне нравишься — поняла?

— Скажите, Володя, — а вы ведь забыли уже, как меня зовут, верно? — Он ни разу не назвал меня по имени за тот час с лишним, что мы здесь сидели, хотя я назвалась, когда разговаривала с ним по телефону. — И фамилию мою вы не запомнили — и вообще не знаете, из газеты я или специально соврала, чтобы с вами встретиться. Так вот представьте, что я та самая девушка, которую вы упомянули в своей статье, — и встретилась с вами, чтобы понять, как много вы знаете. Между прочим, на мне нет того, что вы называете трусами, — хотя я не могу вам этого продемонстрировать по ряду причин — и возможно, это именно моя часть туалета осталась в доме Улитина. А вы, такой невероятно умный, так неосмотрительно меня куда-то приглашаете. Представляете, что про вас потом напишут — бедные тоже хочут, а потом плачут…

— Да кончай, — неуверенно выговорил Перепелкин через какое-то время, так и не поняв спьяну, шучу я или нет, — Да не — ну че ты?

— Спасибо вам за компанию, Володя, но мне пора! — Я решительно встала под его потерянным взглядом, отмечая, что и вправду заронила в его пустую голову сомнения. — Знаете, я тут все сидела и думала, сыпануть вам в пиво то же, что и Улитину, или нет — да, к счастью для вас, знаете вы про меня мало.

Так что вы, Володя, не искушайте судьбу — и забудьте и мое лицо, и марку моей машины, хотя вы вряд ли разбираетесь в автомобилях. И я даже закажу вам еще бокал пива — и разрешаю написать о нашей встрече в следующем номере. Идет?

Наверное, он все-таки очень много выпил вчера — и сегодняшнее пиво, смешавшись с вчерашним алкоголем, сильно помутило жалкие остатки его сознания.

Потому что на лице, которое точнее было бы назвать рожей, такое странное было выражение — нечто среднее между недоверием и испугом. И следовало бы дать ему еще один совет — срочно пойти к врачу и вшить себе «Торпедо», дабы избежать белой горячки, которая уже была недалеко.

Возможно, все это было глупо — то, как я себя вела. Однако в противном случае мне бы пришлось быть с ним резкой и посоветовать ему, коль скоро он так хочет секса, купить себе вибратор самого большого размера. А заодно найти другую профессию — к примеру, предлагать соответствующие услуги небогатым геям у памятника героям Плевны. Думаю, это у него вышло бы лучше, чем писать статьи.

Но быть с ним грубой означало опуститься до его уровня — а так получилось даже весело. По крайней мере я улыбалась, когда после минутного колебания рассчиталась-таки с официантом. А вот в его взгляде, который я поймала, уже выходя из зала, ничего веселого не было. Хотя и боли по поводу нашего расставания я в нем не увидела…

— Ты куда сбежала после планерки? — В голосе Наташки был упрек. — Хотела с тобой потрепаться — а тебя уже и нет. Вот, думаю, Ленская дает — подруга-подругой, а сматывает, ни слова не сказав!

— Так я же вернулась, Антош, — дела сделала и вернулась. — Я закурила, не обращая внимания на укоризну в Наташкиных глазах — в своем кабинете она курить запрещает. Что умно, если учесть, сколько к ней заходит постоянно народа, даже если главный на месте, — к нему идти боятся, так что прямиком к Антоновой. И если каждый будет курить, то, наверное, можно задохнуться. Но отказываться от сигареты я не собиралась — справедливо считая, что для меня можно сделать исключение. И, закурив, подошла к окну, открывая его пошире.

— А что Каверин грустный такой? — На Наташкином лице нарисовалось болезненное любопытство. Видно, именно по той причине, что она не выяснила сразу этот вопрос, Антонова так переживала по поводу моего исчезновения. — Выгнала посреди ночи? Или не вышло у него по пьяни?

— Да не было ничего, Антош, — произнесла укоризненно, потому что Наташка знала, что Димка ко мне пристает периодически вот уже лет десять — и что ничего ему так и не обломилось. Хотя шанс у-него, бесспорно был, — поскольку он проявлял на начальном этапе своего увлечения мной фантастическую настойчивость. — Пытался меня до дома довести, а я отшила.

— Ну и сука же ты, Ленская! — Наташкина фраза прозвучала как упрек, словно она ужасно переживала за Каверина. — У мужика столько лет на тебя стоит, а ты… Даже в круиз тогда тебя запихнул — а ты тварь оказалась неблагодарная…

Настроение после встречи с Перепелкиным у меня было так себе — весьма задумчивое настроение, — но я улыбнулась. Потому что история с круизом действительно была смешная. В 89-м это было, весной. Я как раз накануне перешла из отдела комсомольской жизни в отдел информации, по Димкиному, между прочим, предложению — он тогда уже на меня запал и, видимо, решил, что если я перейду в его отдел, то все будет о'кей. Ему уже под тридцать было, а мне девятнадцать исполнилось или даже еще нет — и, наверное, хотелось Каверину молодого тела после некрасивой жены-ровесницы.

Надо сказать, что по тем временам Димка зарабатывал бешеные деньги. Он, кроме руководства отделом, вел музыкальную полосу, на которой регулярно помещал им самим придуманные рейтинги исполнителей, альбомов и синглов — и, понятное дело, получал приличную отстежку от тех, кто в этом самом рейтинге хотел занять место повыше. И за раскрутку тоже получал — за интервью и репортажи с концертов.

Так что больше, чем Димка, в газете тогда никто не зарабатывал — еще не начались те времена, когда с журналистики стали снимать деньги, тогда все на гонорары жили. А Димка был жадный и хитрый и сам придумал схему зарабатывания, и хотя многие догадывались, что не просто так прославляет он одних и тех же, за руку поймать все равно никто не мог. А с главным он, кажется, делился — потому что у Сережи претензий к нему не было.

При этом Каверин был фантастически скуп — и даже выпить старался за чужой счет. Но со мной вдруг расщедрился — в буфете кофе угощал, а это ж целых двадцать копеек за чашку, разориться можно. Потом пирожные начал покупать, на обед приглашать в нашу столовую. И между прочим, доплачивал, если мне талонов не хватало, чтобы рассчитаться за вкуснейшие по тем временам блюда, — а у нас тогда кормили как в ресторане, столовую обеспечивала база, снабжавшая высшие партийные и комсомольские учреждения.

Димка был жутко некрасивый, полысевший преждевременно, узкоплечий — и хотя одевался по тем временам дорого и даже приобрел себе «фольксваген-гольф», такой же, как у меня сейчас, это не делало его привлекательнее. По крайней мере в моих глазах. И приставал он по-идиотски — вызывал к себе в кабинет и сидел и пялился на меня, может, думая, что его взгляд меня обжигает и пробуждает во мне желание. А мне этот взгляд казался не сальным даже, но беспомощно-жалким — как у старого импотента, который хочет, но не может, о чем сожалеет ужасно.

В общем, он только пялился и ничего не говорил — а я делала вид, что ничего не понимаю. Меня это устраивало — а его, похоже, нет. Тем более что он был в курсе, что кое с кем из редакции у меня что-то было и есть. Так что он как-то даже отважился пригласить меня в бар — а потом и в ресторан. И я бы, наверное, отдалась ему в благодарность за настойчивость — но он и там ни слова не сказал, только руку мою гладил своей вспотевшей ладонью, мялся и жался. И когда притормозил потом у моего подъезда — а я уже тогда жила одна, спасибо маме с папой, — не попросился зайти. Хотя я бы пустила. Но он не отважился — потому и уехал ни с чем.

Напрямую предложить мне заняться сексом Димка не мог, мешало что-то, — зато родил коварный план. Как бы невзначай предложив мне поехать в двухнедельный круиз вместе с музыкальной тусовкой — Греция, Италия, Испания, Франция.

Я посомневалась только для вида — на самом деле сомнений не могло возникнуть. Я никогда не была за границей, а тут сразу куча стран; я ни разу не плавала на теплоходе, а тут все по высшему разряду плюс компания известных людей. И я была готова заплатить за это двумя неделями секса — отчетливо понимая, что придется делать это каждую ночь, потому что Димка сказал, что каюта двухместная. Тем более я все равно собиралась вознаградить его за столь долгое ухаживание и за проявления столь несвойственной ему щедрости — безо всяких круизов.

Я даже не исключала, что Каверин разошелся настолько, что оплатил мою поездку — самому-то, понятно, все проплачивали герои его статей, — хотя это было очень маловероятно. Но все равно я оценила жест — и тем же вечером, когда он, устав ждать, позвонил мне домой, потому что якобы ответ был нужен срочно, сказала ему «да».

Следующие четыре недели Димка не ходил, а парил — я даже удивилась, что чувства могут так изменить человека.

Желание, точнее. Желание, которое должно было осуществиться вот-вот. И ради осуществления которого он готов был свернуть горы. Даже когда я на следующий день после данного ему согласия сообразила, что у меня нет загранпаспорта, побледневший и утративший дар речи Каверин дрожащим голосом произнес, что я срочно должна дать ему свой советский паспорт и фото — остальное не мое дело. И загранпаспорт мне таки оформили — всего за две недели, по тем временам несбыточное чудо.

Кажется, о том, что у нас намечается медовый месяц, знала вся редакция — хотя я никому не сказала ни слова, и Димка, естественно, тоже. Но по его виду можно было догадаться, что его мечта близка к осуществлению — а заранее поданные главному заявления на отпуск подтверждали догадку. Димку в редакции не очень любили, и все четыре недели он был объектом для смешков за спиной и в лицо — но похоже, их не замечал. И ко мне не приставал — хотя попроси он, так сказать, аванс, я бы пригласила его к себе в тот же день.

Заодно догадалась о том, что что-то неладно, и жена Каверина — она заезжала как-то в редакцию, и я ее видела, тридцатилетнюю худосочную тетку, некрасивую и выглядящую на все сорок. Вряд ли она знала о его симпатии ко мне — и вряд ли подозревала в том, что он ей уже изменял, — но тут что-то заподозрила. Видно, витавший в эмпиреях Димка продолжал витать в них, возвращаясь из редакции домой и вызывая подозрения чересчур счастливым видом.

В итоге согласно разработанному им плану в Одессу мы должны были вылетать порознь. Я на день раньше, с нашими загранпаспортами и обмененными официально долларами на двоих — видно, Димка не хотел, чтобы супруга устроила ему обыск перед отлетом, — и в сопровождении одного певца и его жены, коим Каверин доверял и не сомневался, что на мою честь они покушаться не будут. А он должен был прилететь на день позже — перед самым отплытием.

Отплытие намечалось на десять утра, а накануне вечером Каверин в Одессе так и не появился. Я, впрочем, не особо беспокоилась — и даже, если честно, о нем забыла, тем более что приятно провела время в баре и рано легла спать. А часов в шесть утра меня разбудил телефонный звонок. И убитый Димкин голос поведал мне очень тихо — видимо, боялся, что жена может услышать, — что по независящим от него причинам в круиз он поехать не может.

Не могу сказать, что я тоже была убита, — хотя в силу порядочности какое-то время чувствовала себя неловко. Несколько часов примерно — до того момента, как вскоре после отплытия веселая круизная компания устроила грандиозную пьянку. Точнее, даже дольше — до момента, когда ко мне, скромно сидевшей за столиком в углу и наблюдавшей, как кумиры публики напиваются с фантастической быстротой, подсел высокий крепкий мужчина с сильным волевым лицом. И мне сразу стало легко и весело.

Как выяснилось позже, Каверин позвонил тем утром и тому певцу с женой, с которыми я летела в Одессу, — и слезно молил держать меня под контролем и даже, если есть возможность, поселить в своей каюте. Но они, не удержавшись, напились в первый день вместе со всеми — а утром, вспомнив Димкину просьбу, спохватились и сказали себе, что просто обязаны следить за мной и меня опекать.

Но когда этим самым утром они зашли в мою каюту, я была там не одна. Опоздали они, в общем.

По возвращении я сказала уже все знавшему от своих друзей Димке искреннее спасибо — не став добавлять, что благодарю не только за поездку, но и за фантастический теплоходный роман. Кстати, затянувшийся на пару месяцев и едва не закончившийся браком. Однако Каверин сделал вид, что меня не замечает, — и только протянутые мной доллары, которые он менял лично для себя, заставили его лицо чуть просветлеть. Но только чуть-чуть — что показало мне, что он и вправду страдает.

История, облетевшая всю редакцию, сделала Димку полным посмешищем. И только Антонова меня упрекнула — ей больно было, видите ли, оттого, что Димка переживает. А я в тот момент была жутко увлечена другим — хотя несколько месяцев спустя согласилась с тем, что Наташка была права, и пообещала себе, что если подвернется шанс, то я сделаю то, чего он так хочет. Однако больше шансов у Димки не было — или я их не замечала. А потом вовсе выкинула его из головы.

— Сучка ты, говорю, Ленская, — подвела итог моим воспоминаниям Антонова. — Столько лет мужик страдает — а тебе все до одного места. Так правда его не пустила — или все-таки было что? Мне-то можешь сказать. Ну не темни — а еще подруга называется!

— Да не было, не было, Наташ! — Болезненный интерес Антоновой порой начинал выводить меня из себя. — Одна я спала — понимаешь?

— Да ладно, одна — небось у дома-то уже мужик ждал, вот Димку и отшила.

— Слезать со своей любимой темы Наташка, похоже, не собиралась. — Уж не Вайнберг ли? А то он вчера что-то больно быстро соскочил — такой любитель махнуть, а тут часок посидел и смотал. И все на тебя косился — я видела, — а ты на него. Да ладно, Ленская, было ж у вас, все знают. Так он?

Я тяжело вдохнула, качая головой, и решительно размяла в пепельнице сигарету. А потом посмотрела на часы — показывая, что мне пора.

— Да ладно, ладно — я ж по дружбе! — Антонова поняла, кажется, что переборщила. — Ты мне не чужая — вот и спрашиваю. И девочку из себя, пожалуйста, не строй — знаю же, скольких мужиков ты тут перетрахала. Не Ленька — значит, не Ленька. Он, смотрю, на новую девку из отдела писем глаз положил — может, потому вчера и смотал быстро, что с ней в койку намылился…

Личной жизни у Наташки нет — но личные жизни других ей жутко интересны.

Она всегда была в курсе, кто с кем и где трахнулся. Правда, точно так же она знала, кто с кем и сколько пьет, у кого проблемы в семье, а кто собирается семью создавать. Кто-то даже пошутил, что еще только думает, кого бы послать в ближайший винный магазин, а Наташка уже знает, что в его кабинете намечается пьянка.

Ее всегда все интересовало, Наташку, — мне кажется, она с самого момента своего прихода сюда решила, что поднимется максимально высоко и это будут ее владения. А значит, ей надо знать все про всех — чтобы быть в курсе слабостей и пороков тех, кто эти владения населяет. И надо сказать, ей это всегда удавалось — хотя своя агентурная сеть у нее появилась только со временем, когда она кое-какой вес обрела в редакции.

Полученные знания Антонова умело использовала в подковерной борьбе — и именно потому и стала первым замом главного. Она умела строить схемы и ждать нужного момента, в который можно подставить того, кто мешает, — умела шепнуть в нужное ухо нужную информацию. Приложи ее умения к большой политике — уже, наверное, администрацию президента возглавляла бы. По крайней мере тут, в малой политике, она преуспела.

Тем, кто не знает, что такое жизнь газеты изнутри, это, может, кажется смешным — что тут свои интриги, свои войны компроматов, свои сепаратные миры и тайные пакты о ненападении. Хотя казалось бы — кто лучше пишет, тот и идет наверх. Но нет — все куда сложнее. Сплетни, слухи, стукачество, подсиживания — как у взрослых. Сейчас, может, в меньшей степени — но вот раньше, когда на кону стояли возможность получить квартиру и записаться в очередь на дефицитные «Жигули», поехать в командировку за границу или вступить в партию, все было всерьез.

Я в эти игры никогда не играла — мне было неинтересно, я была в стороне, я хотела только писать. А вот Наташка играла — и выигрывала. Став не только вторым человеком в газете — даже фактически первым, с учетом частых отсутствий главного и того, что газетой он занимается постольку-поскольку, — но и своего рода «серым кардиналом».

На ключевых постах находятся те, кого туда пропихнула она, — и именно Антонова шепчет главному на ухо и пользуется его безраздельным доверием. И именно к ней стекается вся информация о том, кто сотрудничает с другими изданиями, кто у кого берет деньги за статьи и сколько, кто что сказал про нее и про шефа. Однако, помимо этого, ее беспокоит и личная жизнь сотрудников редакции — кто с кем пьет и кто с кем спит. Прям-таки болезненно беспокоит.

— Как там материал твой? — Наташка поняла, кажется, что разговоры о сексе мне надоели. — Раскопала уже, что там с банкиром стряслось? Когда сдавать собираешься?

— Да не очень с материалом, — признала честно, хотя и не собиралась рассказывать о том, что уже узнала. — Понимаешь, Антош, тут человек нужен в МВД высокого уровня — пресс-центр Петровки информацию жмет, из начальства кто-то нужен, чтоб кое-что рассказал. Даже ссылаться на него не надо — как обычно, «по сведениям, полученным из наших источников»…

— А ты к криминал ьщикам нашим сходи — у них-то должны быть контакты. — Наташка поморщилась тут же, махнув рукой. Всем нам прекрасно известно, что редактор криминального отдела плотно завязан с одной, официально выражаясь, организованной преступной группировкой. Все по-умному, откровенных статей в защиту криминала он не пишет — но и поступающую к нему от милиции информацию фильтрует. И пропихивает через другие отделы материалы, которые нужны его друзьям, — по экономике, политике, спорту, у них разные интересы.

Платят ему за это, видно, неплохо — «четыреста шестидесятая» «вольво», мобильный телефон, квартиру купил недавно. На наши зарплаты да гонорары так не разгуляешься — их не хватит на простейший пейджер, автомобиль «Ока» и комнату в коммуналке. Но главный его почему-то не трогает — хотя уж наверняка та же Наташка давным-давно ввела его в курс дела.

Зато милиция прекрасно знает, у кого он на ставке, — у них давно вычислены те журналисты, которые на так называемую братву работают. И во всех силовых структурах — От ФСБ до налоговой — забит в компьютеры файл, в котором содержится журналистский черный список. Не знаю, зачем он им — может, разобраться планируют, если времена изменятся и коммунисты вернутся к власти? — но в любом случае с теми, кто в этом файле, силовые структуры дел не имеют. И за помощью к ним никогда не обращаются. И соответственно никогда не предоставят не то что закрытую, но даже полузакрытую информацию. И даже если надо специально организовать утечку фактуры — а у милиции и ФСБ это частый прием, они его используют, чтобы, слив журналисту компромат на того или иного клиента, этого самого клиента через газету предупредить, что дело может и похуже повернуться, — к таким никогда не обращаются.

— А у тебя никого там? — поинтересовалась на всякий случай, не сомневаясь, что вопрос глупый — Антонова вся тут, в редакции, внешний мир ей неинтересен, — но задать его надо. — А у Сережи?

— Да у Сережи точно есть — но его-то нет. Да и был бы — толку чуть. — Наташка поморщилась — ее коронное выражение лица, так же ей не идущее, как и задумчивое жевание тонких губ. — Херовый он политик — может, в бизнесе и соображает, а в политике не очень. То армию хаяли чуть ли не год, со всеми военными разругались, — сейчас милицию хаем. Ладно криминалыцик наш — ему братки его за это платят, — а Сережа-то что? Столько дерьма на них вылили за последнее время — того и гляди корреспондентов наших на улице арестовывать начнут. Я еще удивляюсь, как их на брифинги всякие милицейские пускают…

— А в ГАИ? — спохватилась, вспомнив рассказанную Хромовым историю про то, как Улитин после ухода из «Нефтабанка» попал в аварию и разбил машину и сам пострадал. И что, может быть, полученные в аварии повреждения серьезно подорвали его здоровье и стали в конечном итоге причиной его смерти в тридцать три года. — А, ну да…

С гаишниками у нас, у газеты в смысле, тоже вражда. Саша Веткин, отвечающий за автомобильную полосу, поливает ГАИ со страшной силой — взяточничество, платные парковки, принудительные эвакуации. Материалы его почитаешь — кругом беззаконие и коррупция. ГАИ, конечно, есть за что поливать, это факт — но у Сашки имеется и прямой корыстный интерес. Он с мужиком одним связан, юристом, которого рекламирует со страниц газеты и который умудряется выигрывать у ГАИ суды в пользу пострадавших от произвола автовладельцев. И видимо, получает отстежку — как человек, фактически приводящий клиентов.

— А в ГАИ, между прочим, есть. — Наташка так удивила меня своим ответом, что я посмотрела на нее недоуменно. — В пятницу мне как раз мужик звонил, помощник начальника московского, кажется, — дружить предлагал, спрашивал, нет ли возможности открытую телефонную линию с читателями организовать для гаишного начальства. Имидж поправить хотят. Вот если сейчас к нему обратиться, может, и сделает что. Да, а что надо-то?

— А надо материалы поднять по одной аварии, в которую этот Улитин у своего загородного дома попал в ноябре прошлого года! — выпалила, чувствуя, как теплеет все внутри. — Мне бы узнать, насколько серьезная авария и что именно с ним было, — может, гаишники ему первую помощь оказывали, а то и в больницу доставляли, может, адрес больницы у них остался в документах, может, с человеком можно встретиться, который первым на место аварии приехал. Адрес поселка я тебе уточню, а марка машины — «порш-каррера». Поможешь, Антош?

Признаться, я уже думала о том, что затею с материалом про Улитина пора бросать — потому что не найти мне концов, если банк с милицией решили все замять. Но сейчас неожиданно появилась возможность попробовать пойти обходным путем. И настроение сразу начало подниматься — он зацепил меня уже, этот материал. Таинственностью смерти банкира — и тем, что это скорее всего убийство. И тем, что я буду первой, кто об этом напишет, — даже не назвавшая банкирского имени «Сенсация» не в счет, тем более что меня не только факт смерти интересует, но и жизнь банкирская и что его привело к такому концу. Если удастся что-то раскопать, разумеется.

— Посмотрим. — Наташка изобразила на лице недовольство. — Как поболтать о чем интересном, так в сторону. А как помощь нужна — Антоша, помоги. Ладно, попробую — гаишник мне завтра утром позвонить обещал, ответ узнать, а я ему встречный вопрос задам. Довольна? А теперь правду говори — трахнулась с Димкой вчера?

На Наташкином лице был такой неподдельный интерес, что я чуть не расхохоталась. Но она заслуживала того ответа, которого ждала, и не только потому, что согласилась мне помочь — это в конце концов и в ее интересах, — но и потому, что мне казалось, что она дикое возбуждение испытывает, разговаривая со мной о сексе. И если получит ответ, который хочет услышать, то, возможно, испытает полноценный оргазм. Тот самый, которого ей так не хватает.

— Трахнулась! — призналась смущенно, сдерживая смех и опуская глаза. — Трахнулась! Димка в постели оказался — с ума сойдешь! Так-то тихий — а в койке зверь. Раз десять за ночь кончил — я уже думала, что сознание потеряю…

— Да ты что? — У Наташки непроизвольно отпала нижняя челюсть. — Нет, без дураков?

— Да какие там дураки! — возмутилась я почти искренне. — Я тебе говорю — животное. То так перевернет, то так поставит — и не устает ведь никак. Просто зверь!

— Почище Леньки?! — Наташка не спала ни с кем, кроме главного, но прекрасно знала, кто из редакционных мужиков как ведет себя в постели, — по слухам, естественно. — Да не может быть! Врешь ведь, а?

— Ленька рядом не стоял! — Я покосилась на Наташку, пребывающую в состоянии шока. — Ты знаешь что, Антош, — ты сама его попробуй. Я тебе говорю — такой мужик, на всю жизнь запомнишь. Я пойду сейчас, а ты подумай — не пожалеешь…

— Это ж надо, а? — Антонова явно пропустила мое предложение мимо ушей — секс ей интересен только между другими. Виртуальный, в общем. — Ну не думала…

Когда я выходила за дверь, она так и сидела с раскрытым ртом. У меня не было сомнений, что завтра она узнает правду — ей достаточно будет задать Каверину пару вопросов, чтобы понять, что ту ночь он провел со своей собственной женой. Но сейчас ей было хорошо. Она испытывала кайф от причастности к тайне и от того, что первой узнала показавшуюся ей сенсационной новость. От того, что наверняка представляла себе, как поделится этой новостью с другими.

— Наталья Николаевна просили не беспокоить! — бросила я Наташкиной секретарше и пошла в сторону своего кабинета. Думая, что это приятное ощущение — когда сделаешь кому-то хорошо. Прям-таки каким-то Дедом Морозом себя чувствуешь или добрым волшебником. Непривычное такое ощущение — если учесть, что обычно я делаю окружающим плохо. И даже очень плохо.

И живым — и мертвым…

Глава 8

Вино было до неприличия холодным — это при том, что красное положено подавать при температуре минимум восемь градусов, а лучше повыше, порядка шестнадцати. А в этом было около нуля — по крайней мере после первого же глотка у меня заболело горло.

Я посмотрела удивленно на бокал — а потом на стоявшего неподалеку официанта. Думая сообщить ему, что он перепутал красное с белым — это белое пьют охлажденным. И что при таких ценах на вино, как у них, — семь долларов бокал молодого испанского вина, это для целой бутылки-то дороговато — можно было бы делать все как надо. И что если они хранят красное вино на холоде, то оно потеряет вкус. Хотя его и так уже немного в нем оставалось.

Но вместо этого я промолчала. Мне вообще ни о чем не хотелось говорить — слишком много мыслей было внутри. Настолько много, что они даже мешали мне слушать того, с кем я сидела тут, — хотя встретилась с ним специально, чтобы выслушать его историю и сделать по ней материал. А вместо этого продолжала думать об Улитине — которого еще полчаса назад планировала навсегда выбросить из головы. Потому что с ним все было глухо — а тут, похоже, у меня появилась новая тема, читабельная и интересная лично для меня.

— Ты точно, кроме кофе, ничего не будешь, Юль? Давай не стесняйся!

Я посмотрела на него — высокого худощавого мужчину с грубым, резким лицом, немолодым, но кажущимся еще более привлекательным из-за своей немолодости. И нерешительно покачала головой:

— Да нет, наверное. Если только сладкое — лучше пирожное…

— Если ты о деньгах — так это бесплатно все, товарища моего заведение.

— Он улыбнулся. — Я ему позвонил, сказал, что встреча у меня важная с известной журналисткой, а денег нет, — попросил скидку сделать. А он обиделся даже — старые ж друзья, какие скидки, пусть за счет заведения будет. Так что не стесняйся, заказывай что хочешь. Он, может, попозже подъедет, специально чтобы с тобой познакомиться — читает твои статьи, поклонник твой, в общем.

Я хмыкнула недоверчиво — поклонники у журналистов были раньше, когда журналистов было значительно меньше, чем сейчас, да и газет тоже. А сейчас если человек говорит, что он читает твои статьи и является твоим поклонником, — значит, ему что-то от тебя надо. Да не что-то — статью. И почти наверняка рекламного характера. Так что, похоже, это ради меня нас здесь угощали за счет заведения — и это я должна была предлагать своему собеседнику не стесняться, а не он мне.

— Если что попросит — ты свою цену сразу объявляй. — Он точно угадал мои мысли. — Господин богатый, не разорится. Так ты что будешь?

— Кофе с пирожным, — ответила твердо, тут же спохватившись. — Нет, лучше с двумя пирожными — разными. И потом, может, еще бокал вина — только белого. А ты поешь, Валер, ты на меня внимания не обращай — мне худеть надо, а тебе, наоборот, есть побольше. Я хочу сказать, ты похудел вроде…

Он усмехнулся, показывая, что уловил мой промах. Некрасиво получилось — я ведь случайно это ляпнула. Думала сказать, что коль скоро у него нет сейчас денег, ему надо воспользоваться возможностью и поесть как следует, раз все равно угощают. И тут же осознала, что нехорошо, наверное, говорить такое взрослому мужчине. Однако фраза про его худобу положения не исправила.

— Похудел, говоришь? — Он все же пришел мне на помощь. — С такой жизнью отощаешь…

Я мысленно сказала ему спасибо за то, что снял неловкость. На самом-то деле он совсем не похудел — прошлым летом, чуть меньше года назад, он был точно таким же, А худощавость его, кстати, обманчива. Под одеждой — традиционными джинсами и джинсовой рубашкой — одни мускулы. И выше пояса — и ниже. Мне это было хорошо известно.

— Раз советуешь — значит, закажем. — Он допил залпом стакан минералки, оглядываясь на официанта, все надеявшегося, что мы сделаем заказ. Он жутко огорчился, когда мы, только войдя, взяли бокал вина и стакан минералки с газом.

Я его понимала, официанта, — ресторан почти пуст, только два стола заняты, заработок, значит, нулевой почти, и тут мы еще берем только питье. Но впереди его ждало куда большее разочарование — ему предстояло узнать, что мы сидим тут за счет хозяина. Но он пока этого не знал и потому жутко оживился — и, наверное, ликовал внутренне, предвкушая чаевые. Которые ему не суждено было получить.

Тут было неплохо, в этом ресторанчике, расположившемся на первом этаже огромного двухэтажного здания — элитного спортклуба, построенного совсем недавно. Немного помпезно, конечно, этак по-новорусски — много позолоты в отделке, и стиль какой-то купеческий, с показными наво-ротами. Но зато тихо и более-менее уютно. Для разговора — самое оно. Хотя, если честно, я совсем не предлагала встречаться в ресторане — даже не зная, что он без денег. Просто он сам позвонил, и сам предложил встретиться, и сам назвал место — вот я и приехала сюда. Сказав себе, что встречу откладывать ни к чему — поскольку с Улитиным полный облом, а тут обещают классную фактуру.

— Я тебе кассету привез — в машине у меня, потом отдам, чтобы понятно было, о чем речь. — Он смотрел на меня, как смотрит на женщину мужчина, когда-то этой самой женщиной обладавший, и не раз. — А пока заказ не принесли, я тебе сейчас обрисую все быстренько, чтоб ты поняла, что к чему. Идея с этим фильмом еще года три назад родилась — есть такой Колпаков, сыграл когда-то пяток ролей второстепенных, потом в бизнес ушел, разбогател. И обратно в искусство потянуло — режиссером себя возомнил…

Он поморщился брезгливо. Хотя, насколько я помнила, все пять лет нашего знакомства он мне твердил о том, что сам хочет снимать кино. Это при том, что был всего лишь каскадером и постановщиком трюков, никаких режиссерских курсов не кончал и в кино попал совершенно случайно и лишь благодаря тому, что был мастером спорта по дзюдо и боксу. Но, наверное, не стоило сейчас это вспоминать — в конце концов, он говорил о чужом человеке, а самого себя мог считать моим близким. До какой-то степени.

— Короче, раздобыл он где-то сценарий — полное дерьмо, но откуда ему понять? — и на меня сразу вышел. Фамилия моя на слуху, фильмов куча — вот он с парой приятелей своих, тоже бизнесменов, ко мне. Говорят — деньги у нас есть, давай снимать. А мне сценарий сразу не понравился — я и предложил изменить кое-что, чтоб поэффектнее было. Трюков побольше, гонок, драк — того, что народу нравится. Послушали меня — да, говорят, меняй, работу над сценарием оплатим. Я сценариста знакомого привлек, мы с ним на пару сценарий переработали. Объявил я им по-божески — и заодно смету представил на трюки, на бригаду свою. И говорю — как сосценаристу мне процент от проката положен, согласны? Да, отвечают, о чем речь. Мне б, дураку, сразу догадаться, что раз они мне за переработку сценария не заплатили сразу, то нечисто тут, — а я на большие деньги рассчитывал, вот и купился…

Он был всем хорош — эффектный внешне, сильный и как любовник классный.

Но единственный минус перевешивал все плюсы — он был повернут на кино и самом себе. Так было и когда я познакомилась с ним в девяносто третьем и он был процветающим постановщиком трюков, дорого одетым и разъезжающим на подержанном «мерседесе», — так было и сейчас, когда он, судя по всему, являлся фактически безработным. От былого достатка остались лишь те самые модные вещи, но уже жутко поношенные — судя по куртке, которую он при мне сдавал в гардероб, некогда блестящей, а теперь убогой и тусклой, — и древняя «восьмерка».

Когда-то я прощала ему этот его минус. На начальном этапе нашего знакомства, когда он произвел на меня очень сильное впечатление. Кто-то мне подкинул идею сделать интервью с каскадером — чуть ли не Антонова, — и я через кого-то вышла на него, на Валерку. А он как раз работал в одной картине, снимавшейся в Подмосковье, — и пригласил на съемки. Вам, мол, будет интересно.

И я поехала — и действительно получила массу впечатлений.

Я тогда очень серьезно ко всему подходила. И если писала интервью, пыталась полностью проникнуться темой — и потому ради десяти страниц машинописного текста встречалась с ним раз пять. На съемках, в студии, у него дома, где он мне показывал свои фотографии в спортзале и демонстрировал записанные на видеокассетах фильмы, над которыми работал. И в ресторанах тоже встречались — у него было достаточно денег, чтобы пригласить меня в ресторан и заплатить за это самому.

Мне даже стало жалко, когда статья вышла, потому что у меня больше не было повода с ним встречаться. И сидеть рядом с ним в его красивом темно-синем «мерседесе», отделанном внутри деревом и кожей, и слушать, как он легко рассуждает об известнейших актерах и режиссерах, которые, судя по рассказам, были его ближайшими друзьями. И любоваться мужественным лицом эффектного, дорого одетого человека, который на семнадцать лет меня старше.

Все произошло как раз в тот день, когда я отдавала ему пачку газет со статьей о нем. И он пригласил меня куда-то, а потом повез домой, рассуждая о кино и о себе в кино, — а я сидела и думала, что мне жаль, что все кончилось. И когда он притормозил у подъезда, предложила ему зайти на чашку кофе.

Кофе мы и вправду выпили — утром. И пили его по утрам еще с полгода — хотя и с большими промежутками, потому что он мотался по всей стране. Его много куда приглашали, да и московские режиссеры, кажется, предпочитали снимать вне России — то ли на Украине, то ли в Белоруссии, так дешевле выходило.

Я им увлеклась — но, к счастью для себя, не собиралась хранить ему верность, пока он там катается по командировкам. Я работала в газете, где царили пьянство и разврат, я была легкомысленной, и мне нравились мужчины, а я нравилась им-и это меня и спасло от любви, страданий и даже, может быть, брака.

Где-то через полгода после нашего с ним знакомства он вернулся из очередной командировки и позвонил мне утром, разбудив и вытащив из постели — в которой спал другой мужчина, не он. Но я тем не менее жутко обрадовалась звонку — хотя через полчаса радость поиссякла. А он, толком не спросивший меня, как я тут жила, и сразу начавший рассказывать о себе и новом фильме, все говорил и говорил. И я даже впервые за время нашего знакомства решилась на кощунственный шаг — положив трубку на стол и отойдя за сигаретами. А когда я вернулась, он все еще произносил свой монолог, не заметив моего временного исчезновения.

Глупо — но это все и решило. То, что он был настолько увлечен собой, что даже не заметил, что меня нет. И еще, конечно, то, что он был не единственным моим мужчиной на том этапе и мне было с кем его сравнивать. Он, возможно, был лучше всех — но те, кто был, может, и похуже его, относились ко мне получше. Внимательнее в смысле. Относились как к известной талантливой журналистке и считали свое присутствие в моей постели подарком судьбы. Он же единственной по-настоящему заслуживавшей внимания персоной считал себя. А я всегда была слишком эгоистична, чтобы жить интересами мужчины, — у меня хватало своих интересов.

И я, сидя с трубкой в руках и думая о своем, вдруг сказала себе, что вечером мы пойдем в ресторан и он будет рассказывать то же, что и сейчас, сыпля именами неизвестных и неинтересных мне людей, повествуя о своем героизме и великих планах. Понося всех за бездарность и глупость, обещая в ближайшем будущем начать снимать фильмы века, которые, кроме него, не дано снять никому.

И о том же он будет говорить по пути ко мне или к себе домой — и, наверное, даже будет жалеть, что со мной надо заниматься сексом, вместо того чтобы поговорить еще. И будет возобновлять разговор в перерывах между актами — когда я хочу слышать, как со мной хорошо, и насколько я бесподобна, и как сильно Он меня хочет. А мне в это время будет казаться, что он не со мной сейчас, а в Голливуде, а недавно сжимавшие меня руки становятся все белее от гипса, которым покрылись, когда великий режиссер мысленно оставлял отпечаток своей гениальной ладони у стен китайского театра, по соседству с отпечатками местных кинодеятелей.

Тем утром все и кончилось. Хотя должна признать, что в дальнейшем мое отсутствие в своей жизни он все же замечал. Не часто — но периодически. Видно, он все же порой отвлекался от себя любимого — и тут и обнаруживал, что меня нет. И тогда в моей квартире раздавались телефонные звонки — я ведь столько о нем знала, он просто обязан был рассказать мне, что с ним произошло за это время. И мы даже могли встретиться, несмотря на мое новое, абсолютно трезвое к нему отношение.

Но питья кофе по утрам я старалась избегать. Потому что знала, что за этим самым кофе на меня может обрушиться новая порция рассказов. Так что если мы встречались и что-то происходило — а мне нравилось, как он это делает, поэтому я была совсем не против периодического секса, — я выставляла его, как только все кончалось, хоть посреди ночи. В конце концов он был на машине — а мне, если верить моим горячим уверениям, срочно надо было работать, потому что назавтра от меня ждали новую статью, которая еще не начата.

В последние месяцев пять-шесть он звонил мне все чаще и чаще. Раз в неделю как минимум. Долго повествуя о своих невзгодах и проблемах — но всякий раз завершая рассказ победной мыслью, согласно которой он вот-вот найдет деньги на собственный фильм, который переплюнет не только все, что снимается у нас, но и заграницу. Деньги, правда, не находились — но и он не менялся, упорно считая себя самой яркой фигурой в мировом кинематографе и не сомневаясь, что таковым его считают и другие. И я в том числе.

Так что встреч с ним я избегала — одно дело слушать его по телефону, когда можно отойти или заниматься одновременно своими делами, и другое дело сидеть напротив него у себя или у него дома и в тысячный раз выслушивать подробный пересказ якобы сногсшибательного сценария, казавшегося мне самым что ни на есть банальным.

Но когда он позвонил мне вчера и предложил встретиться, я согласилась.

Потому что вспомнила, что он уже давно предлагал мне якобы фантастический сюжет для материала. Только раньше он был мне не нужен — а в свете последних событий показался заманчивым. И сейчас я сидела в ресторане и пила ледяное красное вино, слушая его вполуха.

— А как раз в конце девяносто шестого снимать начали, — донеслось до меня, и я, сообразив, что пропустила что-то, покосилась на лежащий между нами диктофон — миганием красной кнопочки подтверждающий, что я ничего не потеряла и спокойно могу думать о своем. — Планы наполеоновские — быстро снимаем, благо денег куча, заявляем на все фестивали, наши и заграничные, и вперед. Москва, Сочи, Монреаль, Берлин, далее везде. Колпаков всем мозги запудрил — что связей у него куча в кино, чуть не по всему миру, так что целый год с готовым фильмом покатаемся по странам да континентам, пособираем денежки. А партнеры его, бараны с толстыми кошельками, ушами только хлопают — чего им, бабки есть, охота чего-то нового. Искусство опять же, престижно — да и небось уже с «Оскарами» в руках себя видели. Кто знал, что Колпаков придумал все, чтобы бабок срубить — и лохов этих нагреть, дружков своих. Представь — три раза на фильм полную смету выделяли и три раза бросали, потому что деньги якобы кончились. Я уже когда узнал, что он ни копейки не вложил, понял, куда баксы утекают — в карман его. А эти ему в рот смотрят, он для них авторитет — раз сказал, что надо еще, напряжемся и вложим…

Я снова отвлеклась — в конце концов я предвидела, что повествование будет долгим и муторным. Потому и взяла диктофон, чтобы иметь возможность передохнуть. Только вот в этих передышках я планировала наслаждаться вином, кофе и пирожными — и воспоминаниями о том, как это было с ним. А что-то не получалось. Вино было холодным, пирожные слишком жирными, кофе слабым — а вспоминалось не очень. И я знала, в чем причина того, что все не так, — в покойном банкире, о котором я твердо решила забыть, но который отказывался выходить у меня из головы.

Я окончательно приняла.это решение сегодня днем, часов в пять. Сразу после того, как Наташка, еще утром переговорившая с гаишником, получила от него ответ. Согласно которому ни в центральном, ни в подмосковном ГАИ нет никаких сведений по поводу того, что в ноябре прошлого года гражданин Улитин Андрей Дмитриевич на автомобиле «порш-каррера» попал в аварию в указанном мной районе.

И разбитых «порше» без водителя в том месяце тоже не обнаруживали — а фамилия Улитин по сводкам не проходила.

Вот тогда я и сказала, что с этим пора кончать. Сначала Наташке — а потом себе. И сразу стало легче — на какое-то время. В течение которого я успела себя похвалить за то, что договорилась с Валеркой на вечер, — потому что у меня будет замена этому паскудному и бесплодному расследованию. И если эта замена будет по-настоящему интересной — возможно, наш вечер перейдет в ночь.

Кажется, он сейчас действительно заслуживал того, чтобы я после ресторана пригласила его к себе, — пусть в его .рассказе было чересчур много лишних деталей, но и фактура в нем присутствовала. Конечно, еще предстояло кое-что уточнить, встретиться еще с кем-то, кроме Валерки, кто дополнит и расширит его рассказ, — но, похоже, из всего этого мог получиться неплохой материал. О том, как у нас снимают кино. И о том, как умные люди зарабатывают на . этом приличные деньги — ничего не снимая, но умело прикарманивая спонсорские вложения. Что само по себе может стать выигрышной темой для фильма.

— По сценарию съемки в Италии должны были быть ~ и деньги были, знаю, что были, — а снимали в Хохляндии. — Он явно не замечал, что я отвлекаюсь, ему важен был факт моего присутствия. И я вдруг представила с ужасом, что не дай Бог окажись я парализованной, он бы с радостью меня навещал — и говорил бы, и говорил бы, и говорил бы. И я бы мечтала даже не о том, чтобы каким-то чудом встать на ноги и убежать от него, — но о том, чтобы оглохнуть. — Наметили целую парковку с иномарками уничтожить — перестрелка там сначала, а потом взрывы, — а ограничились одной старой «копейкой». Я ведь даже иномарки эти нашел — по объявлениям откопал старье, которое или не ездит уже, или еле передвигается, за пятнадцать тысяч десять машин договорился взять и из тех же денег эвакуатор милицейский оплатить, который их на место съемок доставит, чтоб не напрягать развалюхи, чтоб дотянули до площадки. Пятнадцать тысяч при смете в три миллиона — гроши! Так и тут кинул!

Я покивала, закурив, сделав глоток так и не согревшегося вина — и отставляя в сторону пустой бокал, чтобы чертов официант принес мне заранее заказанное белое. Надеясь, что в нем не слишком развито чувство противоречия — и он не станет его подогревать.

— Я понимаю, Валер. Жуткая история, — поддакнула, обозначая свое участие в разговоре — хотя ему оно не было нужно, он даже не завелся от моего поддакивания. Продолжая повествование тем же монотонным, безэмоциональным тоном — которым я когда-то восхищалась, считая, что настоящий мужчина не должен проявлять эмоций. Но еще не зная, что когда таким тоном рассказывают что-то два часа подряд, то ты, медленно сходя с ума, начинаешь просить небо, чтобы этот настоящий мужчина хотя бы один раз проявил какое-то чувство типа гнева, злости, раздражения.

Я давно научилась от него абстрагироваться — иначе бы или свихнулась, или просто падала бы в гипнотический обморок при первых звуках его голоса. И сейчас тоже абстрагировалась, возвращаясь к цепляющемуся за мои мысли Улитину.

Словно чувствующему, что я единственная, кто о нем думает, — и перестань я это делать, он умрет окончательно. Словно требующему выяснить обстоятельства его смерти и поведать о них миру — в обмен на обещание оставить мою голову в покое.

В том, что его убили, у меня не было сомнений — я, наверное, подсознательно это чувствовала с самого начала. И именно потому и бросился мне в глаза короткий некролог, и именно потому в качестве следующей темы я назвала Наташке именно эту — при том, что только проснулась и почти не соображала. И поведанная мне Перелелкиным история — которая точно была правдивой, он бы не придумал так много, так обстоятельно и так правдоподобно — это подтверждала.

Улитина убили — убила какая-то девица, которую он сам привез к себе в дом. Убила, не зная, что убивает, или зная — не важно. Убила сама — или впустила в коттедж тех, кто пришел его убить. И Перепелкин был прав, говоря, что убийцы могли попасть внутрь поселка несмотря на охрану — которую можно запугать или купить. Даже его приятель мог впустить киллера, или просто закрыть глаза на то, как тот проезжает внутрь, — а потом специально рассказать все соседу, зная, что тот напишет и своей статьей как бы докажет его невиновность.

Или, как справедливо заметил Перепелкин, убрать Улитина мог любой из его соседей — которому не надо было прокрадываться в поселок.

То, что у человека можно вызвать сердечный приступ таблеткой или уколом, известно даже дураку. И милиция могла в самом деле не увидеть ничего такого, что бы свидетельствовало о насильственном характере смерти. Или намеренно не увидела — скажем, след от укола. Ведь не заметили же они женские трусики, не услышали же показания охраны насчет девицы — почему не проигнорировать что-нибудь еще?

А делающий вскрытие патологоанатом может в таком случае в упор не заметить следы присутствия в организме какого-то лекарства или яда. Потому что милиции головная боль с нераскрытым убийством банкира не нужна — дело шумное получится, всех собак на них повесят, полоскать будут во всех газетах и телепередачах. А нет следов убийства — нет и дела. Особенно если при этом в карманах появляются зеленые купюры — засунутые туда представителями старающегося избежать скандала «Бетта-банка».

И заинтересованность банка вполне понятна — кому охота, чтобы склоняли твое имя? Ведь во всех поливающих милицию статьях будет фамилия Улитина и название организации, в которой он занимал весьма высокий пост, — а это в данном случае антиреклама. Потому что и год спустя, услышав словосочетание «Бетта-банк», обыватель будет говорить — а, это тот, в котором одну из шишек убили?

Да и, зная нашу прессу, нельзя исключать, что в определенных изданиях не появятся весьма вольные версии смерти банкира — что бросит на банк пятно.

Поди докажи, что покойник не был связан с бандитами или не занимался чем-то незаконным.

Итак, кто-то его убил — молодого и якобы фантастически способного банкира. Кто? Да кто угодно. Может, те, кто выпихивал его из «Нефтабанка», кого он обозлил своим упрямством — кто запугал его всерьез, недаром ведь Улитин отказался от предложения Хромова поднять шум в средствах массовой информации по поводу своей вынужденной отставки.

Но те, кто его запугал, могли впоследствии решить, что все-таки лучше заткнуть ему рот — чтобы история точно не всплыла. Тем более что совсем не обязательно, что Хромов знал абсолютно все об этой истории — Улитин мог и утаить что-то. Может, его заставляли банковские деньги перекачивать на счета тех, кого называют «семьей», — а он отказался и потому и был уволен, а потом и убит. В нашей стране все возможно — и ничего нельзя исключать, даже то, что кажется невероятным.

В принципе к его смерти могла быть причастна и «Бетта» — не сама структура, но кто-то оттуда. Кто-то недовольный тем, что какого-то парня из провинции запихнули на слишком высокую должность. А может, запихнувший его туда Хромов таким образом пытался контролировать «Бетгу» — а тем могло это не понравиться. И Улитин оказался крайним.

А еще это могли быть люди и не из банковской среды — это мог быть кто-то, кому Улитин что-то пообещал и не сделал, перед кем не выполнил обязательств. Бизнесмены, политики, бандиты — он мог провиниться перед кем угодно, кому угодно помешать и о ком угодно знать слишком много такого, чего ему знать не следовало.

Так что гадать можно было до бесконечности. И, что самое печальное, я не знала, куда мне двигаться дальше. Милиция явно собиралась хранить молчание, Хромов явно не планировал делиться со мной подробностями улитинской карьеры и сообщать, с кем лично он, Василий Васильевич, конфликтовал и какие цели преследовал, впихивая своего протеже сначала в один, а потом в другой банк.

Потому что ведь понятно, что Улитина убили из-за того, чем он занимался, — а занимался он тем, чем хотел Хромов, который по большому счету и подставил его пусть не под пулю, но под укол, таблетку или что там еще? Да, кстати, может, Хромов его и заказал — может, опасен стал для него бывший помощник, слишком много знающий о потенциальном кандидате в Президенты России.

Это глупо было, гадать — и бессмысленная трата времени. Но при всем при этом мне было жутко жаль бросать эту тему. Потому что я уже продвинулась вперед, пусть и недалеко, в своем расследовании, я уже кое-что знала, куда больше, чем в самом начале. И не сомневалась что, доведи я дело до конца, это будет сенсационнейший материал. Вот только я не представляла, как довести его до конца, если я не знаю, в каком направлении делать следующий шаг.

— Вот такая ситуация, Юль. — Похоже, мой собеседник все то время, пока я думала, говорил, притом без передышки. — В фильм вбухали миллионов пять минимум, реально на съемки ушло процентов пятнадцать, остальное Колпако-ву в карман. Снимали два года, а получилась полная мура, которая и ста тысяч прибыли не принесет — и ни на один фестиваль не пихнешь, и на видео картина не пойдет, и если что и можно отбить, так это только на прокате в провинции. А прокатчики, думаю, муть эту не возьмут, они тоже не дураки. Вот и результат — два года работы, полгода предварительной суеты со сценарием и деталями всякими, а кроме Колпакова, никто ни копейки не получил. Ни актеры, ни ребята мои, ни технари. И у меня ноль — хотя обещали и за переработку сценария, и за трюки, и плюс процент от проката. Я два с лишним года от всех съемок отказывался — ведь то снимаем, то не снимаем — да и рассчитывал тысяч на триста как минимум, а то и на пятьсот. Если бы фильм пошел, процент бы был дай Боже — а в итоге без копейки денег. Перед всеми подставился — и перед каскадерами своими, и перед сценаристом, и перед другими. Когда сомнения у людей возникали, я же всех убеждал, что все нормально. Выходит, из-за одного хитрожопого хапуги на карьере надо крест ставить и в сорок пять лет профессию менять?

Я покивала автоматически. Из того, что я услышала, следовало, что виноват он сам — так хотелось бешеных денег, что взрослый мужик и об осторожности забыл, и о логике, и вообще обо всем. И если этой самой логике следовать, он ничем не отличался от тех, кто вкладывал деньги в «МММ» или «Властилину» — то есть погорел из-за жадности. Но в любом случае из этого мог получиться неплохой материал — хотя даже с учетом того, что я не слышала большую часть рассказа, записавшуюся на диктофон, он и рядом не стоял с тем расследованием, которое я вынуждена была бросить.

— Что я тебе могу сказать? — произнесла задумчиво, говоря себе, что, если не уйду сейчас, он будет рассказывать еще два часа — а мне не хотелось больше здесь сидеть. Конечно, я могла бы провести их с пользой — если бы не Улитин, мешавший мне получать удовольствие от вина, сладкого и кофе. — Я дома послушаю запись, прямо сегодня вечером, все обдумаю. В любом случае мне нужны будут еще как минимум двое — только с твоих слов писать я не могу…

На лице его появилось недоумение — он немо вопрошал меня, неужели может быть такое, что мне недостаточно его рассказа. Но я предпочла ничего не заметить.

— Желательно, чтобы это был один из актеров, желательно с именем. — Я специально смотрела не на него, а на бокал с вином, который вертела в руках, — но услышала, как он кашлянул многозначительно, как бы говоря, что его мнение авторитетнее мнения самого известного актера. — И ты говорил, что сценарист, которого ты привлекал, с «Мосфильма» — есть ведь у него какие-то регалии, какие-то фильмы, более-менее нашумевшие, за спиной? Значит, и он тогда.

Ты с ними двумя договоришься, мы посидим вчетвером полчасика, вопросов у меня будет немного. И еще — мне нужны будут какие-то бумаги, документы — сам подумай, что это может быть. Сметы, договора с актерами и твоей каска-дерской группой, может быть, обязательство отчислить тебе процент от проката. Это все реально?

Он неуверенно пожал плечами — наводя меня на мысль, что, возможно, желание одним фильмом заработать кучу денег настолько его оглупило, что он даже не озаботился по поводу договоров.

— Реально. — В голосе не было особой убежденности. — С бумагами не знаю — но что-то есть. У актеров должно быть — я поговорю…

— И еще — может быть, понадобится встреча с этим Колпаковым. Может, он скажет что интересное. — Он снова кашлянул, но я проигнорировала изданный звук — я не собиралась учить его ставить трюки и не собиралась принимать советов насчет того, как надо писать статьи. — И с теми, кто финансировал фильм. И в любом случае мне нужна будет информация по Колпакову — максимально полное досье. И что касается кино — и бизнеса тоже. И все, что я тебе перечислила, мне нужно не позднее конца недели — успеешь?

Сегодня была среда — но коль скоро я решила сменить тему, мне надо было торопиться. И надо было, чтобы он это понял. Иначе мы еще неделю будем встречаться и он будет заново пересказывать мне всю историю, даже не замечая, что повторяется.

— Что ж — тогда все, Валер. — Я сделала последний глоток вина, значимо ставя бокал на стол. — Спасибо за приглашение и приятный вечер — но мне пора, наверное. Надо ведь еще подумать над тем, что ты рассказал. А ты мне позвони завтра — о'кей?

— Да ты куда, Юль, — давай посидим еще, время-то всего девять. — Он, кажется, не ждал от меня такой деловитости. — Возьми еще вина, все равно оплачено. Да и рассказал я не все еще — история длинная. И приятель, может, еще подъедет. А я тебя отвезу потом…

В принципе я так и думала — что мы посидим, он меня отвезет, и, может, я приглашу его зайти. Ненадолго. Я даже специально машину не взяла, отогнала от редакции к подъезду, а сама поехала на метро — потому что знала, что выпью,. а после спиртного за руль садиться не люблю. И к тому же это был повод пригласить его на кофе. Но сейчас мне хотелось уйти поскорее — потому что казавшиеся относительно заманчивыми планы на сегодняшний вечер свою привлекательность утратили.

— Да нет — я сама, на такси. — Я улыбнулась ему, показывая, что все нормально, просто у меня и правда дела. — А ты позвони — о'кей?

Мне казалось, что он пребывает в состоянии, близком к шоковому, — и не понимает, как могло получиться так, что я ухожу, не дослушав его, хотя он был готов говорить хоть до полуночи.

— Я вообще-то думал, что мы не только по делу встретились, — выдавил он после некоторой паузы. Может, подумал, что я оскорбилась, что он говорит только о делах и ни слова о личном, — а может, и вправду хотел от меня чего-то помимо статьи и не сомневался, что и я этого хочу. Так же сильно, как хотела когда-то.

А может, не мог осознать, что случилось с привычным ходом вращающейся вокруг него вселенной — в которой он был главным действующим лицом, и все его любили и обожали, и делали только то, что хочет он. — Давай посидим еще — а там я тебя отвезу. И…

Я вытащила из пачки сигарету, прикуривая и выпуская дым подальше от него, вспоминая, каким представляла себе этот вечер каких-то два часа назад.

Спрашивая себя, не стоит ли мне и в самом деле отвлечься и заказать еще вина, а потом провести несколько приятных часов в постели. В последний раз это было примерно полгода назад — с ним, я имею в виду, — и это было очень и очень неплохо. Сильный, властный, знающий, чего хочет, — и дающий мне редко выпадающую возможность почувствовать себя слабой. Способный делать это достаточно долго — и умеющий не только получать удовольствие от женщины, но и доставлять его ей. Так, может?..

Сигарета догорела только до половины, когда я сломала ее в пепельнице, вставая из-за стола. Все это было заманчиво — но уже не так, как раньше. А к тому же я чувствовала, что не смогу очистить голову от мыслей — работа для меня святее всего, — а следовательно, в постели нас будет трое. И хотя я ничего не имею против группового секса — он может быть даже приятнее, чем секс вдвоем, — я никогда не пробовала это делать с одним живым и одним покойником.

И пусть живой собирался брать мое тело, а покойник — пользовать мои мозги, все равно это было слишком даже для такой сексуально раскрепощенной особы, как я. Я многое пробовала и многое в сексе люблю — но все же я не настолько извращенка.

— Нет, мне правда пора, — бросила, задвигая свой стул. Вспоминая, что когда-то хотела сказать ему такую фразу в такой ситуации — чтобы его проучить, чтобы подстегнуть его интерес ко мне, чтобы показать, что если он и дальше будет думать только о себе и слышать только себя, мы расстанемся. Но тогда я не могла этого сказать. Не получалось. Он мне слишком нравился, слишком хотелось испытать то, что дарило мне такое удовольствие. А сейчас я произносила эти самые слова безо всяких тайных мыслей, безо всякого злорадства — просто потому, что мне действительно было не до него. — А ты посиди — и позвони мне завтра, о'кей? Появится твой приятель — дай ему мой телефон рабочий. И не провожай — я прекрасно доеду сама…

Я не стала добавлять, что провожать меня будет другой. И он же останется со мной на ночь. И утром будет со мной пить кофе. И что я не могу от него убежать, потому что он не материален, — и по той же причине не могу отправить его домой или послать на три буквы.

И все, что я могу сделать, — это упорно стараться его забыть. Хотя это будет куда тяжелее, чем отвязаться от живого человека…

Глава 9

— Как гонорар платить — так копейки, а как снимки нужны, так мне звонить. — Голос на том конце был явно недоволен моей просьбой. — Что, ни у кого из ваших нет, что ли? Пять рыл в фотослужбе — и ни у кого нет?

Мне не хотелось объяснять ему, что с нашими редакционными фотографами я еще не говорила — потому что идея пришла мне в голову только что, почти в двенадцать ночи, и ждать до завтра я не могу. Не хочу, точнее.

— Да откуда у них, Яш? — Я вложила в тон максимум пренебрежения, зная, что ему это понравится. — Ты же в курсе — они ремесленники, им лишь бы номер окучить, гонорар снять. Приехали, отщелкали и дальше бежать, на следующую съемку. А ты художник. Я вот всем говорю — если хорошая съемка нужна или кадры редкие, Яше звоните, у него есть…

— Ну и звонят — а толку? Полчаса выясняют, есть ли это, есть ли то, и когда отснято, и когда могу привезти — а потом оказывается, что платят копейки.

А то отдашь слайды — надо ж людям верить, — а потом начинается. А этот мы совсем мелко дали, за него нельзя как за крупный платить — а этот на обложку, но мы за обложку больше не платим, какие две тысячи, двадцать долларов, как за все. И вообще, раз мы у вас десять слайдов взяли, давайте скидку. Надоело все это, Юль!

Если Валерка при всей увлеченности собой и своей профессией, даже утомляя меня разговорами, оставался мужчиной — и не сетовал на жизнь, которая в последние годы была к нему не слишком ласкова, — то занудный Яшка больше напоминал бабу. Вечно брюзжащий, всем недовольный, капризный, беспрестанно жалующийся на газеты, в которых ему не заплатили или заплатили меньше, чем обещали. С поразительным однообразием стенающий по поводу того, какие все вокруг уроды — не умеют снимать, и ничего не понимают в фотографии, и не ценят его, великого фотографа.

— Я понимаю, — произнесла сочувствующе. Я знала, на что шла, когда набирала его номер, — но сейчас уже начала думать, что, возможно, мне лучше было бы ему не звонить. Потому что нытье я жутко не люблю. И если человек считает, что его не понимают и не ценят, если, на его взгляд, все только и пытаются его использовать и обмануть, то, мне кажется, ему надо идти к психиатру. Особенно если он упорствует в своем мнении вот уже несколько лет. — Думаешь, мне нравится, сколько мне платят? А куда деваться?

То, что мне якобы тоже плохо, его явно не утешило — из трубки по-прежнему доносилось недовольное сопение. И я мысленно извинилась перед Валеркой — по сравнению с Яшкой Левицким он был самым незанудным человеком на свете.

— Тебе для кого снимки нужны, мать? — послышалось наконец. — Если для вас, то не дам — тут пришел получать в конце марта, три месяца не был, думал, накопилось прилично, а дали пятьсот тысяч. Сто долларов, считай. Просто хамство! Мухин ваш, из отдела светской жизни, мне мамо-й клялся, что не меньше двадцати долларов за карточку платит, так я ему целую папку оставил. За три месяца картинок двадцать с лишним прошло — а мне вместо четырехсот, ну трехсот, если налоги вычесть, дают сто. Ну что с людьми делать — морду бить? В суд подавать?

Я издала какой-то неопределенный звук — настраиваясь на долгую беседу и пытаясь себя успокоить. Сколько я знала Яшку Левицкого, он всегда был таким. И если и менялся, то исключительно в худшую сторону.

Лет восемь назад, когда мы познакомились, он работал на договоре в каком-то спортивном журнале с крошечным тиражом, но снимал все подряд и бегал по московским редакциям, предлагая свои снимки. Которые у него брали неохотно — по крайней мере у нас, — потому что в штате были свои фотографы и снимали они совсем не хуже, а зачастую и лучше. Но неутомимый Яшка ходил по всем отделам, вываливал на стол горы фотографий — и предлагал оставить на случай, если вдруг что-то понадобится. Ему кивали, и он уходил довольный — и шел в другую редакцию.

За те восемь лет, что я его знаю, Яшка обрел всемосковскую известность.

В том плане, что он работал — внештатно или даже в штате — почти во всех московских изданиях. Но в итоге его отовсюду гнали, потому что он вечно был недоволен оплатой и к тому же продавал свои фото всем, кто готов был их купить.

А такое, понятно, не поощрялось ни раньше, ни сейчас — если уж взяли в штат, то будь добр не выступать по поводу гонораров и работать только на тех, кто тебе платит.

Я, например, долгое время писавшая в кучу журналов и газет помимо своей — глупо отказываться, если люди звонят и просят лично меня написать им кое-что, это ведь моя работа, я этим на сладкое и вино зарабатываю, — почти всегда пользовалась Псевдонимом, чтобы не было проблем с главным. А то он у нас припадочный, обидится еще, чего доброго, — и хотя ничем плохим это не кончится, зачем мне его обижать?

Яшка же всегда придерживался другого мнения. Восемь лет назад он считал себя талантливым — а сейчас давно уже был в своих глазах великим. И как великий имел право продавать все, что угодно, и кому угодно — если, конечно, не найдется кто-то, кто будет платить ему тысяч пять долларов в месяц только за то, чтобы он работал в одном месте. Деньги для нынешней журналистики большие — хотя в ряде изданий человек моего уровня получает две-три тысячи зарплаты, а рядовой фотограф не меньше тысячи-двух, — и Яшка, по-моему, это прекрасно понимал. Как понимал и то, что его не возьмут и на сумму, в пять раз меньшую, поскольку всем известно, что он скандален, склочен и всем недоволен. И снимает не настолько хорошо, чтобы платить ему ежемесячно даже пятьсот долларов оклада.

Тем не менее у Яшки всегда можно отыскать кадры, которых нет у других.

Потому что у него есть одна ценная черта — объясняющаяся как раз тем, что он нигде не работает. И в связи с этим целыми днями мотается по всяким мероприятиям — выставки и презентации, концерты и конкурсы, шоу и пресс-конференции — и добросовестно отщелкивает по три — пять катушек пленки.

И хотя снимков у него покупают мало, но зато он примелькался во всех тусовках — от артистической до политической — и частенько получает частные заказы. К примеру, снять крупному супермаркету его ассортимент, разложенный на полках, — для буклета, предназначенного для бесплатного всучивания покупателем.

Или сделать какому-нибудь бизнесмену, чиновнику или политику не самого высокого уровня свой собственный портфолио — прям как манекенщице. Политик за рабочим столом, с семьей, с товарищами по партии, на отдыхе, в спортзале, за рулем машины и т.д.

Именно поэтому я ему и позвонила — потому что у него могло быть то, чего могло не быть у других. Наши фотографы снимают конкретно для своей газеты, и если и приезжают на какое-то мероприятие — снимок ведь и заказать кому-то внештатному можно, если самому неохота или времени нет, — то делают, как правило, десяток кадров, зная, что пойдет все равно один, максимум два. И уходят, потому что есть другие съемки и еще надо быстро все проявить и напечатать, это же ежедневная газета, тут шевелиться приходится. А у Яшки времени куча, и потому он снимает долго и вдумчиво, наверняка теша себя мыслью, что когда-нибудь потом фотографии той или иной персоны вырастут в цене и все побегут к нему, а он как монополист будет долго кокетничать и выпендриваться, и торговаться, и в итоге получит сколько попросит — а именно несуразно высокую сумму.

— Ты лучше расскажи, мать, как сама. — Голос в трубке сменил гнев на милость — и, побрюзжав, стал вдруг игривым. — Замуж не вышла еще?

— Да ну, Яш, — с такой работой какая семья? — ответила вежливо, уже догадываясь, что последует дальше — разговор обо мне, — и торопясь перевести стрелки. — А ты сам?

— Да не — мне зачем, кругом столько девчонок симпатичных. — Левицкий сменил амплуа и из непризнанного гения превратился в донжуана. Хотя никогда не был ни тем ни другим. Вся его гениальность заключалась в способности мотаться целыми днями по городу и без устали жать на кнопку там, где другие нажмут один раз. А донжуанство — в неумелом заигрывании с самыми разными девицами, от откровенно страшных до красивых. При этом, судя по тому, как он себя вел, я не сомневалась, что он девственник — в его-то почти сорок лет — и если и имел какой-то опыт, то единичный. — Живу один, в свое удовольствие, зачем мне семья?

Не, я лучше погуляю…

Под гулянием он имел в виду онанизм — в этом я не сомневалась. Но это было его личное дело — а к тому же к мастурбации я отношусь положительно, по крайней мне она доставляет массу удовольствия. Побольше, чем многие мужчины.

— И правильно, — поддакнула со смешком. — Вот и я того же мнения…

— Слушай, а девочка у вас такая есть симпатичная, Нинка, о телевидении пишет?.. — Голос умолк нерешительно. — Ты с ней как — нормально?

— Если ты имеешь в виду, нет ли у нас с ней лесбийской связи — то должна тебя огорчить, я не совсем по этой части, я все же предпочитаю мужчин. — Я притворилась, что не понимаю, о чем он спрашивает. Если уж строишь из себя бабника, то задавай конкретные вопросы — а не ходи вокруг да около. А к тому же меня всегда смешило, когда Яшка начинал рассуждать о женщинах — забавно получалось. Вот я и решила направить разговор в это русло — все лучше, чем о его проблемах слушать. — Ты огорчен?

— А что так? Я лесбиянок люблю — красиво. — Яшка, как я и ожидала, воодушевился — кажется, разговор о сексе хотя бы временно избавлял его от комплексов, которых у него, на мой взгляд, была куча. И он совсем не случайно так любил поговорить на эту тему — видимо, начиная казаться себе этаким мачо.

Превращаясь из толстоватого, невысокого, неряшливо одетого белобрысого фотографа с жутко короткой стрижкой и густой щетиной на лице в двухметрового жгучего брюнета-латиноса, миллионера и плейбоя. — Тут девчонка одна просила ее голышом поснимать — вроде итальянцы ею заинтересовались, съемку просили. Я там думал мужика пригласить, чтоб настоящее порно, — и девчонку можно было бы. Не хочешь?

Я промолчала — что я могла ответить на этот бред, тем более произносимый не всерьез? Я пробовала делать это с женщиной, но помнила все смутно и, кажется, особого удовольствия не получила — ив любом случае не собиралась принимать участие в порносъемке, даже если бы для нее годилась. К тому же я знала, что Яшка все это только что придумал — и девицу, и съемку.

Просто чтобы что-то сказать — чтобы скрыть, что стесняется спросить напрямую, спит ли Нинка с кем-нибудь из редакции.

Хотя и это его вряд интересует — даже если я скажу, что она ужасно одинока и мечтает о мужчине. Потому что ему просто важно показать, что он живо интересуется женщинами и живет полноценной жизнью. Хотя было бы куда кон-. цептуальнее всем говорить правду — то есть что он до сих пор девствен, чист и непорочен. Вот уж желающих бы нашлось его этой самой девственности лишить!

— Так ты что конкретно хотела? — Яшка, похоже, понял, что несет ахинею, и сам сменил тему. — Ты конкретно скажи — а то банкиры, банки… Тебя кто интересует?

— Улитин — не слышал? Был президентом «Нефтабанка», потом ушел в «Бетту», и…

— Скотина он, твой Улитин, за копейку удавится! — Расслабившийся было Яшка снова вернулся в роль всеми обиженного и неоцененного. — Я в прошлом году два дня на этот «Нефтабанк» потратил — какая-то годовщина у них была, то ли первая, то ли вторая, — а заплатили копейки. Причем обещали минимум две с половиной штуки баксов — а отдали триста, и те еле вырвал…

— Да ты что?! — Мне надо было, чтобы он мне рассказал все — возможно, это могло как-то дополнить образ покойного. И ради этого я готова была сыграть.

— Обещали — и не заплатили? Вот скоты!

— Пиарщик их на меня вышел — у них целый отдельно связям с общественностью, а он пресс-секретарь там был; — Судя по обстоятельности, с которой он начал, мне предстояла долгая история. Но я была совсем не против — даже полностью за. — Яша, у банка юбилей, первый день банкет, а во второй на теплоходе поплаваем тесной компанией, надо снять. А я что — надо так надо.

Объявляю ему обычные свои условия — пятьсот баксов съемочный день плюс расходы, пленка там, печать. И ведь больше мог, банк все же, деньги есть — но зачем хамить, я ж порядочный. Тысячу триста даете — снимаю и отдаю контрольки, чтобы сразу все подряд не печатать и не платить за обычный формат. А потом вы выбираете, сколько вам надо, я делаю и из лаборатории приношу счет…

Я покачала головой — на мгновение задумавшись над тем, что жизнь несправедлива. Если фотографу, который только и умеет, что тупо жать на кнопку, кто-то платит пятьсот долларов за день работы — то мне должны были бы платить раз в десять больше; Должность высокая, материалы высшего качества, от главного одни комплименты — а вместе с гонорарами получаю в месяц как фотограф-ремесленник за два дня съемок. Ну не свинство?

Хотя, с другой стороны, такому фотографу не позавидуешь — видела я, как с ними обращаются. Позовут куда и как прислугу используют — и каждый дергает, чтобы его сняли, и требует, чтобы снимки получились классные, и советы дает, и все в таком духе. Так что лично я бы так зарабатывать не хотела — я себя слишком уважаю. Да и огромные деньги мне не нужны — норковые шубы меня не интересуют, «мерседес» бы я себе никогда не купила, на Гавайях бы отдыхать не стала. Давно научилась довольствоваться тем, что имею.

Яшка на том конце провода звучно сморкался. Вечная его манера — сморкаться зимой, весной, летом и осенью. То ли гайморит у него, то ли еще что, но он всегда таскает в неподъемной своей сумке с аппаратурой пачку бумажных салфеток — которые после опорожнения носа комкает и оставляет где попало. В лучшем случае швырнет в пепельницу — где им, в общем, не место, — а может и просто на стол положить.

— А Костя мне — да это ерунда, мы и больше заплатим, только чтоб два дня отработал нормально. Не то в прошлый раз позвали одного, так он нажраться умудрился и потом такое принес, что все за голову схватились. — В Яшкином голосе появились торжествующие нотки. — А я ему и сказал — знать надо, кого зовете. Позвали бы меня — никаких забот. Договорились, короче. В первый день сначала собрание официальное, а потом банкет — специально клуб один сняли. Я отщелкал катушек двадцать на цветнегатив — куча людей известных, было кого поснимать. Они сидят, жрут, пьют, артистов слушают, а я не присел. Съемка вообще отпад — Хромов был, депутатов несколько, из правительства пара человек, весь бомонд, короче. А уже вечером Костик ко мне подходит — сейчас в загородный дом приемов поедем тесной компанией, ты давай с нами, шеф распорядился. Ну я чего — надо так надо. Костик меня еще к этому подвел, к Улитину, познакомил нас. А тот мне — снимайте побольше, все купим…

Яшка перевел дыхание — похоже, он вспомнил, как в тот момент уже представлял, .как Улитин вручает ему конверт с десятком тысяч долларов и приглашает на должность штатного фотографа. Который банку нужен примерно так же, как собственный самодеятельный ансамбль песни и пляски.

— Приехали, все подогретые уже, официоза никакого — и рожи новые появились, в клубе их не было, мрачные такие, сразу видно — бандюки. Мне что, я на кнопку нажимаю — ну попала какая-то рожа в кадр, и ладно. И тут раз — ко мне какие-то быки подходят и в сторону меня: гони аппарат или башку отшибем. А я им — вы чего, ребята, я фотограф, работаю от банка. А бычье ж, тупые — камеру вырвали и пленку вытащили, хорошо не разбили, не сломали. Я к охране банковской — а они руками разводят. А тут смотрю — Улитин, под кайфом уже приличным, морда красная, довольная. Я к нему — вы снимать просили, а мне чуть камеру не разбили, пленку засветили. Пошел разбираться, а потом подходит — да ты извини, люди погорячились, не все светиться в прессе любят, но ты не расстраивайся, все компенсируем…

Я похвалила себя за то, что мне в голову пришла такая блестящая идея — позвонить Яшке. И дело даже не в том, что выяснилось, что непьющий, по словам Хромова, Улитин был все-таки не чужд алкогольных возлияний, — это как раз мелочь. А вот то, что господин Улитин общался не только с банкирами и политиками, но и с личностями криминальными — причем, естественно, высокого уровня, — это куда интереснее.

Понятно, что у нас все общество криминальное — но тут не частный банк, а государственный, и, следовательно, все вопросы решаются госструктурами типа милиции и ФСБ. Так что те, кто не хотел фотографироваться, — это не банковская «крыша» была, но, так сказать, друзья господина Улитина. Скорее всего вкладывающие в банк свои деньги для их преумножения — а в знак благодарности решающие кое-какие щекотливые вопросы.

Конечно, нельзя было исключать, что Яшка что-то преувеличил — и напрягла его охрана какого-нибудь бизнесмена, который мог не разобраться, кто и для чего его снимает. В конце концов, это мог быть какой-нибудь политик — не желавший светиться на юбилее «Нефтабанка» по своим соображениям. Но если это были бандиты — точнее, авторитеты, — это означало, что убить Улитина могли и они. Может, он оказался плохим партнером — а может, стал не нужен, уйдя из «Нефтабанка». А может… Да все, что угодно, могло быть поводом — и не это сейчас было важно, а то, что у меня появилась еще одна версия смерти банкира.

— Я в лаборатории сутки почти сидел с печатью, во вторник семьсот контролек Косте привез — выбирайте. А он мне звонит тем же вечером — печатай все, принесешь, сразу рассчитаемся. Я ему намекнул, что неплохо бы аванс получить, расходов-то я уже понес прилично, — а он мне в том духе, что глупо шефа про сто баксов спрашивать, когда речь о нескольких штуках идет, — я-то думал, люди порядочные, контрольки посмотрели, оценили, как я работаю, штуки три должны дать — тысячу триста обещали, компенсацию обещали, да за печать еще.

Я прикинул уже, что пленки запас куплю и для дома надо кое-что — нелишние деньги будут. Думаю, надо с ним поплотнее завязаться, порядочных людей не так много, обещать все умеют, а платить нет. Еще сутки отсидел в лаборатории, привожу карточки, Косте отдаю — а Улитина нет, уехал куда-то на встречу. Костя клянется-божится, что завтра все отдаст. А я чего — давайте завтра, только сами пришлите с кем-нибудь, чтоб я не бегал, я человек занятой…

Я представила себе на мгновение, как у какой-нибудь фотолаборатории притормаживает «шестисотый» «мере» с госномерами, и человек в строгом костюме входит внутрь в окружении охраны, и торжественно вручает Яшке пухлый конверт.

Получилось довольно забавно, я улыбнулась даже — чего он, к счастью, увидеть не мог.

— А назавтра звонок — Яш, шеф просит, чтобы ты негативы отдал. Потом вернем, это на пару дней, людей тех успокоить, кого ты щелкнул по ошибке, — они бизнесмены серьезные, но в прессе светиться не хотят, боятся, вдруг карточка где появится. Негативы привезешь — рассчитаемся. А мне неохота негативы отдавать — вдруг потеряют что, а там такие кадры были-супер, со звездами всякими, продать можно. Знал бы, что так получится, — не отдал бы, но люди вроде порядочные, деньги должны, может, заказы от них еще будут, чего ругаться?

Ну и привез. Улитина опять нет, оставил негативы Косте — и все. Ни негативов, ни денег…

— Не отдали? — встряла я, зная, что Яшка вполне способен растянуть концовку на полчаса. — Или отдали?

— Отдали — триста баксов. — В голосе была обида — но похоже, не на меня. — Дозвонился наконец, приехал — а тут вместо Улитина зам его. Мне Андрей Дмитриевич поручил с вами рассчитаться, но я тут проконсультировался с профессиональными фотографами, они вашу съемку раскритиковали, сказали, что такое мыльницей снять можно. А у нас не благотворительное заведение — вот вам триста баксов и до свидания. Я обалдел прям — а потом давай права качать. Я, говорю, сам профессиональный фотограф, что это за люди, кому вы мои снимки показывали? И негативы, говорю, отдайте, они денег стоят. И камеру мне поломали — Улитин оплатить обещал. А этот мне — или берите триста, или уходите так.

Взял, конечно, — Косте высказал все, что думаю, он обещал с шефом поговорить, да его самого потом выгнали. Ну как с людьми после этого работать?

— Значит, снимков не осталось? — спросила, просто чтобы что-то сказать — заранее зная ответ, который он мне дал уже. — Жалко…

Снимки, ради которых я ему позвонила, в принципе можно было найти у кого-то другого. Да и, возможно, это вообще бредовая была идея, случайно пришедшая мне в голову, — найти снимки и попробовать через Хромова выйти на жену Улитина. Якобы только для того, чтобы отдать ей фотографии покойного мужа, обнаруженные мной в нашей редакции. А на самом деле — чтобы сделать попытку ее разговорить и хоть что-то у нее узнать. Конкретное что-то — верит ли она в версию смерти от сердечного приступа, и если нет, то кого подозревает. Конечно, насколько я понимала, они уже какое-то время жили врозь — но возможно, разошлись они не так давно, возможно, у нее остались к нему самые теплые чувства, возможно, она была посвящена во все его неприятности и могла пролить свет на обстоятельства его смерти.

Но теперь, после того как Яшка рассказал мне столько интересного, выяснять у него, у кого могут быть фотографии Улитина и обрекать себя на еще час разговора, было бы несправедливо — и по отношению к нему, и по отношению к себе. Так что дискуссию пора было сворачивать — пока он не переключился на ту тему, которой мне вроде удавалось избежать. А именно — личную.

Я знала, что нравлюсь ему, и давно — может, потому что периодически давала ему немного заработать, и нормально к нему относилась, и как-то выручила в одной плохой ситуации, и вдобавок выслушивала его занудства. А может, он заодно испытывал ко мне что-то помимо благодарности за все вышеперечисленное — кто его знает? В любом случае я не раз получала от него приглашения где-нибудь поесть или выпить чашку кофе — и намеки, что я могла бы пригласить его в гости на правах старого знакомого. А мне, если честно совершенно не улыбалось звать его к себе или сидеть в каком-нибудь приличном месте рядом с Яшкой и слушать его сетования на клиентов и судьбу.

— Обижаешь, мать, — если у меня нет, то у кого тогда есть? — Левицкий продемонстрировал наигранное удивление по поводу того, что я могу сомневаться в наличии у него нужных мне кадров. — Те скоммуниздили — другие имеются. Я архив на днях разбирал, съемку одну нашел прошлогоднюю, я ее после того юбилея чертова делал — юбилей у них в августе был вроде, а это в сентябре. Позвонили люди, просили одно мероприятие снять — спортсмены турнир по теннису строили, междусобойчик такой для звезд. Хоккеисты, футболисты, борцы — титулованные все, чемпионы мира и олимпиад, и все в одном месте. И эта скотина там была, Улитин — тусовщик великий. Со всеми в корешах, руки жмет да обнимается. Я для себя пощелкал, а потом ребята подходить начали, спортсмены — сними то, сними это. А один подходит — не помню, кто такой, но известный тоже, — ты меня поснимай, картинки куплю. Ну и давай — то с тем, то с этим. А потом со скотиной этой в обнимку, прям лучшие кореша. А мне противно рожу эту снимать — и еще ведь смотрит на меня так, будто не узнал, — но парень заплатить пообещал, а деньги-то нужны. Ну и щелкнул их. А тут наткнулся — нормальный кадр такой, и еще на паре кадров Улитин есть на заднем плане. Надо — сделаю, только скажи кому и сколько платят…

— Да мне это, Яш, — призналась нерешительно, думая, что снимок Улитина с каким-то спортсменом мне ничего не даст — мне бы десяток кадров, чтобы было что вручить его жене. — Материал хочу сделать о нем — вот и…

— Да пошел он — бабки пусть отдаст сначала за ту съемку! — Яшка, лично Улитину ничего сказать не отважившийся, сейчас стал очень крутым. — Ты ему скажи — у меня еще его картинки были, он же тусовщик известный, а я все ту совки снимаю, значит, и он где-то есть. Картинка-две, ну а ток — я ж тогда не знал, кто он такой. А когда юбилей тот был, вспомнил, что снимал его уже где-то. Вот пусть заплатит сначала — а там я хоть специально для материала твоего еще съемку сделаю. А чего — если не для вашей газеты, так на цвет отснимем целый фотоочерк. Вот ты ему скажи…

Я только сейчас поняла, что Яшка некролог не читал — что неудивительно, впрочем, не самый интересный материал тем более напечатали его не во всех газетах, в нашей вот ничего не было, не попросили почему-то и не проплатили. А может, вообще в одном издании он и прошел только, некролог, — словно специально именно в том, которое я просматриваю регулярно. И если честно, мне жаль было огорчать Яшку — потому что он, судя по всему, решил, что это Улитин мне заказал материал, и уже готов был ради гонорара забыть старые обиды. Но он, кажется, собирался начать излагать свои идеи по поводу фотоочерка о банкире — как и где лучше его снять, — а это было лишнее.

— Да я скажу, Яш, — на кладбище к нему съезжу и скажу. — На том конце затихли, не поняв моего юмора. — Умер он почти две недели назад — скончался от сердечного приступа.

— И денег не отдал, — мрачно констатировал Яшка, кажется, пару минут назад уже слышавший шуршание тех самых купюр, которые когда-то обещал ему покойный. — Не, мать, не буду я искать ничего. Я-то думал, обломится приличная сумма, а за копейки не буду…

— Может, и обломится, — бросила неопределенно. Шанс, что у наших редакционных фотографов вообще не окажется ни одного кадра из тех, что мне нужны, был весьма велик. — Ты мне сделай хотя бы то, что нашел — со спортсменами, — а там, может, и обломится. Обещать не буду — но есть вариант.

Не телефонный разговор, сам понимаешь, — потом расскажу, при встрече…

Если честно, я просто не знала, что соврать, — а скажи я правду, Яшка бы ничего не сделал. И может, нехорошо было давать ему надежду — но с другой стороны, я не сказала ничего конкретного, зато сказанного был достаточно для того, чтобы Яшка клюнул. Потому что я не сомневалась, что он не слишком процветает — и хватается за все варианты, даже без гарантий. А телефонная крутость — не более чем блеф.

— Ладно, одну сделаю. — Левицкий показал тоном и тяжелым вздохом, как нелегко ему выполнить мою просьбу. — Для тебя — сделаю. Давай так — ты мне позвони на днях, послезавтра, может, в субботу. Заедешь ко мне, я тебе отдам.

Заодно посидим, выпьем. Тут, кстати, один проект есть — хотел тебе предложить.

Есть идея газету сделать — на три года порядка пятнадцати миллионов баксов надо. Я все просчитал, бумаги тебе дам — может, закинешь кому? У меня тоже люди есть — я им отдал, думают пока. Тут человек соображающий нужен, чтоб на прибыль сразу не рассчитывал, — дай Бог через год на окупаемость выйти, на ноль, а прибыль в лучшем случае года через полтора пойдет. Я там все расписал — штат, зарплата, гонорарный фонд, производственные все расходы, — все как положено.

Тебя тоже хотел позвать — на ответсека. Трешка в месяц — нормально тебе будет?

— Неплохо-о, — протянула, поражаясь про себя тому, что человек, у которого в кармане нет и тысячи долларов, всерьез рассчитывает, что кто-то даст ему пятнадцать миллионов на новую газету. И чуть не хихикнула, представив, как Яшка в своих неизменных грязных джинсах и растянутом свитере, из-под которого высовывается давно не стиранная белая майка, приходит в какой-нибудь банк со своим, с позволения сказать, проектом — не сомневаясь, что к нему отнесутся как к серьезному деловому партнеру. — Конечно, давай — есть кое-кто на примете с деньгами. Да, кстати, — у меня как раз встреча завтра с одним человеком, и если бы ты мне до вечера бумаги передал, я бы сразу отдала. Бумаги — и карточки заодно, чтобы сто раз тебя не дергать. Ты как?

— Вообще мне все равно печатать надо с утра. — Яшка, подав мне блестящую идею, уже забыл, что не собирался спешить с нужными мне снимками. — Давай так — подъезжай с утра в лабораторию на Тверскую, я тебе отдам все.

Поговорим заодно, кофе выпьем где-нибудь…

— Да у меня же планерка… — Я постаралась произнести это как можно более огорченно. Понимая, что если мы встретимся, то он обязательно заведет разговор о том, кто мне заказал материал про Улитина и сколько заплатят за карточки. — А может, ты мне оставишь там — а я заберу? Часа в два — нормально?

— Ну до двух я, может, и сам там буду. — Похоже, Яшка не оставлял надежды со мной пообщаться — может, ему нужен был собеседник, готовый в течение пары часов выслушивать утопический план насчет новой газеты. Естественно, необходимой рынку и читателю, естественно, фантастически интересной и, естественно, платящей очень высокие зарплаты и гонорары, — раз Яшка лично составлял штатное расписание и расписывал деньги, то можно не сомневаться, что о себе он позаботился в первую очередь. — Если ты точно в два приедешь — я подожду…

— Да нет, скорее в три, — произнесла поспешно. — Да, точно в три. О черт, в дверь звонит кто-то — так договорились, Яш?

Минуту спустя, положив трубку и вздохнув с облегчением, я сказал себе, что день прошел не зря. И хотя я не знаю, что даст мне пара фотографий и полученная от Яшки информация, — но по крайней мере мое расследование вышло из тупика и двинулось дальше.

Я покосилась на лежавший рядом диктофон — перед тем как набрать Левицкому, я снова прослушивала то, что он записал в ресторане, и обдумывала материал о кино. Потому что связанное с Улитиным расследование было тем самым пресловутым журавлем в небе, а то, что рассказал моему диктофону Валерка, — не менее пресловутой синицей в руках.

Но сейчас я сказала себе, что предпочту выбрать журавля — который хоть и был пока слишком высоко и далеко, но казался куда более заманчивым и привлекательным. Тем более что у меня, возможно, был шанс до него дотянуться — шанс, который я просто обязана была использовать.

На часах было уже половина первого — и хотя ложусь я поздно и у меня была еще пара часов на то, чтобы посидеть с сигаретой и подумать над следующими ходами в расследовании, я решила, что на сегодня хватит. Потому что позади был длинный и, в общем, плодотворный день — и я вполне заслужила то, чтобы отвлечься от работы, и налить себе полную ванну, и полежать часок в пене. И, разложив свои жирненькие ножки по бортикам, собственными пальцами компенсировать себе то, от чего добровольно отказалась, уйдя из ресторана в одиночестве.

И если господин Улитин так и не соблаговолит совсем убраться из моей головы — то пусть посмотрит. Меня это не смутит — а ему, наверное, будет приятно…

Глава 10

В зале остро пахло потом и еще чем-то — такой характерный запах для спортзалов, в которых занимаются единоборствами.

Хорошо знакомый мне запах — потому что в свое время, когда я неожиданно для самой себя заинтересовалась спортом и перешла в спортивный отдел, в котором проработала почти три года, я по таким местам поездила вдоволь. Стадионы, залы, манежи, корты — когда-то это были для меня родные, можно сказать, места.

И хотя женщин в спортивной журналистике тогда, в начале девяностых, практически не было — на телевидении одна была, и пара человек в газетах, писавшие исключительно о женских видах типа фигурного катания и гимнастики, — меня это не смущало. Не смущали запахи зала и раздевалок, мат во время тренировок и вечное поправление теснящихся под экипировкой половых органов, сморкание и плевки.

И меня никто не смущался — при мне ругались, порой не обращая на меня внимания, при мне могли переодеваться, меня периодически зазывали в сауну, со смехом, конечно. Потому что я была своей — потому что я была в теме, я хорошо писала, я всегда находила такой поворот, чтобы скучное интервью, которое тот или иной спортсмен давал уже сотни раз, отвечая заученно на банальные вопросы, получалось оригинальным. А репортаж с соревнований всегда был насыщен драматизмом, чтобы читатель почувствовал, каково там было — на ринге, поле, катке или корте.

Помню, многие спортсмены боялись даже интервью давать — был у них печальный опыт, когда журналисты их слова перевирали, перепутывали, дописывали что-то от себя. Просто дилетантов было много — которые, неплохо разбираясь, к примеру, в футболе или хоккее, в остальных видах спорта не понимали ничего, и потому и статьи такие получались. А бывало, что и вообще в спорте были по нулям — и ничем, кроме желания прославиться, не обладали.

Помню, кстати, как один известный телеведущий как-то с Арвидасом Сабонисом в прямом эфире беседовал — так сразу понятно было, что в баскетболе он нуль, не удосужился хоть попросить кого-то ему рассказать, что за спорт и с чем его едят. А я, перед тем как поехать, скажем, на чемпионат по карате, подшивки поднимала, изучала историю данного вида, запоминала имена лучших бойцов — и в материалах не путала названия ударов, — яе писала «маваша-гири» вместо «маваси-гери», это удар такой ногой в голову.

И хотя к спортивной журналистике я уже много лет никакого отношения не имела, здесь я чувствовала себя своей. И мое присутствие здесь воспринималось нормально другими — может, потому, что я вытащила диктофон, демонстрируя всем свою профессиональную принадлежность. И не пялилась на полуголых мужиков — а сейчас тут борцы тренировались в обтягивающих до неприличия трико, в которых почему-то у всех без исключения оказывались огромные члены, прямо как у порнозвезды Рокко Сифреди. Это при том, что процент таких половых гигантов, в общем, невелик — из личного опыта могу сообщить.

Тренировка в принципе кончилась — по крайней мере тот, кто был мне нужен, уже ушел в раздевалку, попросив меня подождать его прямо тут и сказав, что через двадцать минут вернется. И я сидела, искоса наблюдая за оставшимися на ковре энтузиастами, вспоминая старые времена — и человека, связанного тесно с теми самыми временами. Того, благодаря кому я здесь оказалась — и кого, извиняюсь за тавтологию, обещала отблагодарить, если услышу то, что мне надо.

Правда, я не знала, что хочу услышать, — в любом случае тот, к кому я приехала, вряд ли мог знать, кто убил Ули-тина. И потому по возвращении я смело могла сказать, что, к сожалению, никакой информации не получила — а значит, и про обещание можно забыть. Да и знала я к тому же, что Ленька это просто так сказал — про то, что я обязана буду ему отдаться. Это просто привычка у него такая.

Ленька Вайнберг — в редакции личность известнейшая. Пришел в газету еще черт знает когда, по-моему, в том же году, что Наташка Антонова, а до этого уже успел институт закончить и пару лет в многотиражке одной поработать. И сразу в спортотдел — который возглавил и лет десять им рулил, сделав из него один из ведущих в газете.

Не только в том плане, что в крошечном этом отделе из всего-то четырех человек всегда пили больше, чем в других редакционных подразделениях, даже насчитывающих человек по пятнадцать, — и отчаянно занимались сексом прямо на рабочем месте. Но и в том, что в неспортивной газете, традиционно отдающей под спортвыпуск одну полосу в неделю, материалы Ленькиного отдела выходили ежедневно. Потому что Ленька обладал гигантскими связями в футбольно-хоккейном мире — а следовательно, организовывал такие интервью, которые другим газетам не снились и читателями воспринимались с огромным восторгом, — и умел классно писать.

Потом Ленька писать устал — надоело. Да и, видно, перерос он уже отдел — и понявший это главный перевел его в свои замы. Не в первые замы, как Антонову, — отвечать за газету в силу характера Ленька не способен. Но зам по творческой части — идеальная для него должность.

Однако Вайнберг знаменит был еще с давних времен не только умением писать — но и патологической тягой к спиртному и женскому полу. Сколько я его помню, он ни одной девицы не мог спокойно пропустить мимо. И, прогуливаясь по редакционному коридору, почти всех встречающихся девиц нормальной внешности хлопал по заду или хватал за грудь, добавляя нечто, что могло в другом месте и из уст другого человека показаться нескромным, но в нашей редакции и от него звучало вполне естественно. «Ну и грудь у тебя выросла», «когда отдашься?», «такие ноги только на плечи закидывать» и все в таком духе. «Какие планы на вечер?» — самая скромная из его фраз, но и самая конкретная при этом, поскольку это уже не комплимент в Ленькином духе, но предложение заняться сексом.

Я — красавицей себя не считающая, но все же, вне всякого сомнения, чрезвычайно хорошенькая и сексуально привлекательная — Ленькиным приставаниям подвергалась регулярно. И в общем, не имела ничего против — говоря себе, что, в конце концов, я тут работаю, и раз тут царят такие нравы, я должна их принимать. Тем более что его комплименты и предложения ни к чему меня не обязывали — ему и так было с кем переспать, поскольку в редакции он перетрахал почти всех, на кого клал глаз.

Думаю, именно этим он всегда и привлекал женщин — наглостью и чисто потребительским подходом к женскому полу. А так как слухи и сплетни по редакции циркулировали весьма оживленно, то всем представительницам женского пола было известно, что Ленька в постели жуткий эгоист, потому что для него главное — получить удовольствие самому. И что он спокойно засыпает после испытанного им оргазма, не обращая внимания на лежащую рядом партнершу, которая тоже чего-то хочет. И что он может выставить девицу посреди ночи, если она его чем-то достанет. И что сразу после секса интерес к той, с кем переспал, у него тут же падает — даже если он перед этим целый месяц приставал к ней в редакционных коридорах. И что у него большой член, тоже всем был известно, — большой, крепкий и потому постоянно напоминающий хозяину о своем существовании и требующий женщин.

Когда я узнала Леньку получше, у меня сложилось впечатление, что сексом он занимается не потому, что очень хочет, а потому, что, на его взгляд, так надо. Есть же люди, которые внушили себе, что необходимо делать по утрам зарядку или пить ежедневно витамины, — вот и Ленька того же типа, только на сексе повернут. Не важно, хочется или нет, — важно, что без этого нельзя, и все дела. Потому и жаловались на него некоторые, что Ленька пристанет спьяну, убедит поехать к нему домой или еще куда, бедная девушка раздевается и идет в ванную, предвкушая бурную ночь, а когда выходит, Вайнберг уже спит. И попробуй разбудить — озлобится. Потому что он сделал то, что было надо — уложил девицу в свою постель, — а остальное не суть важно. Сексом и с утра заняться можно — благо с похмелья эрекция сильнее, чем обычно.

Тем не менее в поисках очередной партнерши на ночь Ленька проявлял чудеса упорства — особенно если выпивал, потому что в трезвом виде он вполне мог променять секс на футбольный или хоккейный матч, засесть перед телевизором или поехать на стадион. Но стоило ему выпить, и в голове происходило короткое замыкание — и начинался поиск. Причем отказов он не понимал — и мог выдвигать свое нескромное предложение раз в пять минут в течение часа, Так что многим проще было ему отдаться, чем объяснять свое нежелание это делать.

Я лично хорошо помню, как одно время он доставал меня. И в редакции, и домой звонил хоть посреди ночи — уверяя, что я просто обязана приехать туда, где он находится. Объяснять что-либо было бесполезно — Ленька продолжал гнуть свое, а стоило извиниться вежливо и положить трубку, как он перезванивал, сразу или через какое-то время — в которое звонил кому-то еще. И единственным спасением могло стать отключение телефона — тем более что Вайнберг ни на что не обижался и мог вообще забыть, что звонил мне ночью, и наутро был приветлив и весел.

У нас с ним все произошло давным-давно, я в редакции проработала только два года. И писала обо всем — и всем интересовалась. И вдруг услышала, что в Москву приезжает известнейший бразильский футболист Пеле. И, не сомневаясь, что наш отдел спорта с его-то связями будет брать у него интервью, позвонила в одно солидное издание — в котором меня знали, как и во многих других, — предложив им сделать материал. И, получив добро, отправилась на поклон к Леньке.

С Пеле мы и правда пообщались — прямо в аэропорту. Наглый Вайнберг уболтал таможенницу в Шереметьево, и мы с ним вдвоем, оставив позади, за кордоном, толпу недовольных собратьев по перу, проникли в ничейную зону, с ходу атаковав утомленного перелетом небритого негра, оказавшегося тем самым Пеле.

Правда, Ленька языка не знал, зато мой английский оказался получше, чем у Пеле, — так что мы объяснились. И через двадцать минут уже садились в Ленькины «Жигули», чтобы мчаться обратно в редакцию, слыша сзади возмущенные возгласы журналистской братии, тщетно пытавшейся хоть что-то у нас выведать.

Садились, уже зная, что не ответивший больше ни на один вопрос Пеле, отказавшийся беседовать с нашими уважаемыми коллегами по причине усталости, дал нам эксклюзив.

Была суббота, и в редакции царили пустота и тишина — газету тогда подписывали в свет не в четыре-пять дня, как сейчас, а поздно ночью, так что дежурная бригада появлялась только в вечеру, а так, может, пяток человек в редакции можно было встретить субботним днем. Вайнберг ушел к себе писать материал в номер, а я к себе в отдел информации, чтобы соответственно написать статью для заказчика. А где-то через час, когда я уже продиктовала написанное машинистке того солидного печатного органа, с которым договорилась, — так часто делали, все быстрее, чем со статьей мотаться взад-вперед, проще по телефону передать, — ко мне заглянул Ленька с предложением съездить в высотку на Пресню и купить выпить. Потому что такое событие, как приезд Пеле, обмыть надо обязательно.

Думаю, меня в качестве собутыльника он выбрал не просто потому, что никого из его более близких знакомых рядом не было, — а по той причине, что я была непосредственным свидетелем того, как успешно он проник сквозь все кордоны и взял интервью. И еще потому, что у него были в отношении меня конкретные планы. О которых я не знала — хотя выпить согласилась.

Я видела, что он впечатлен встречей, он мне рассказал по пути, что Пеле его кумиром был черт знает сколько лет, — и сама ощущала возбуждение оттого, что сделала столь значимый материал для очень солидной газеты. Я ведь не для гонорара старалась — а для того, чтобы повысить свой престиж, чтобы стать более известной. Для меня это очень важно было тогда, сделать себе имя в журналистике — тем более я ведь не знала, что пройдет куча лет, а я буду работать все в той же газете, я не сомневалась, что обязательно уйду куда-нибудь на более высокую должность и лучшие деньги.

В общем, мы сгоняли в высотку, а потом вернулись в редакцию и, запершись в его комнате, пили коньяк. А за окном была прохладная осень, и листья падали, и все вместе создавало такое классное настроение, что когда Ленька предложил взять еще коньяку и поехать к нему, я согласилась. Тем более что мы уже договорились назавтра вместе отправиться на открытие гольф-клуба, по приглашению которого и прилетел Пеле, и, может, взять интервью у кого-нибудь чуть менее известного — организаторы вроде обещали кучу звезд.

Еще через пару часов он как бы между прочим предложил мне сходить, в душ. Таким абсолютно спокойным ровным тоном произнеся эту фразу. Он что-то о футболе рассказывал, о каких-то матчах Пеле — и вдруг выдал свое предложение. И это было так неожиданно — вот этот будничный, ничем не примечательный тон, — что я кивнула автоматически. Ответив что-то вроде: «Да, да, конечно».

Потом, на следующий день, я сказала себе, что заранее знала, чем все кончится, — просто предпочла сделать вид, что этого не понимаю. Может быть — хотя, кажется, тогда я и вправду не думала о сексе и поехала к ему просто отметить событие. Он мне нравился, и я была в восторге от той бесцеремонности, с которой он прошел мимо таможенников, а потом послал подальше братьев-журналистов, саркастично пошутив, что у Пеле мы ничего не узнали потому, что тот в самолете прикусил себе язык и может издавать только нечленораздельные звуки. Самое смешное, что кто-то на эту чушь клюнул и Ленькины слова — выдаваемые за эксклюзивную информацию, полученную автором статьи из первоисточника, — были процитированы в одной городской газете.

А в тот вечер я сходила в душ и вышла, завернувшись в полотенце — удивившись, что Ленька в ожидании меня включил телевизор и смотрит с интересом футбольный матч. Претендуй я на какие-то чувства, цени я необычайно высоко то, что у меня между ног, — я бы жутко возмутилась. Но я знала, где я работаю и какие нравы царят в редакции, — и отреагировала спокойно. Как и на то, что окинувший меня взглядом Вайнберг сообщил, что ему просто необходимо посмотреть футбол по крайней мере минут пять — встреча интересная, жалко было бы пропустить.

У телевизора мы просидели довольно долго — зато потом он продемонстрировал, какова в реальности легенда о страшном сексуальном маньяке Леньке Вайнберге. Член у него и правда был огромный и крепкий, и опыт чувствовался гигантский — но прежде чем он кончил, я успела испытать целых два оргазма и потому сетовать на его эгоизм не имела права.

И при этом он вопреки редакционным сплетням вовсе не собирался засыпать равнодушно — и после того, как мы выпили еще, предложил продолжить. И хотя теперь проявлять активность пришлось мне, но зато я овладела в совершенстве техникой орального секса и пару часов усердно старалась, стоя на коленях перед креслом, а сидевший в кресле Вайнберг, специально придвинувший к нему столик с пепельницей и коньяком, пил и курил и лениво давал мне рекомендации. А потом снова поволок меня в постель. И я, утомленно отключившись посреди ночи, успела подумать, что, может, он и эгоист — но зато с ним я испытала то, чего не испытывала с теми, кто был у меня до него. Так что побольше бы таких эгоистов, которые умудряются кончать по четыре раза за ночь, — и поменьше бы альтруистов, готовых дарить женщине радость, но стыдливо одевающихся после первого акта, потому что больше не встает.

Следующую ночь мы тоже провели вместе — отчасти потому, что на открытии гольф-клуба Ленька кивнул мне на скромно бродившего по территории и никем не узнаваемого негра страшного вида, сообщив, что это Майк Тайсон, великий боксер, который в Москве впервые. И что ему самому, Леньке в смысле, бокс неинтересен — но мне стоит воспользоваться шансом, благо журналисты его не узнают.

То ли Пеле им хватило, и шведского хоккеиста Тумбы Юханссона, и Льва Яшина в придачу. То ли слишком поглощены были коллеги мыслями о предстоящей раздаче слонов — так на журналистском сленге называли презенты, которые обычно перед началом всяких крупных спортивных мероприятий раздавали, пакеты с эмблемами чемпионатов, папки, значки и прочую муть, до которой тем не менее было очень много охотников. А может, все халявного фуршета ждали — вот и не узнавали Тайсона, о присутствии которого организаторы даже не сообщали.

За возможность напечатать материал в газете — в своей ли, чужой — я тогда на многое была готова. И может, потому прониклась к Леньке жуткой благодарностью — за наводку и за обещание отдать мне полполосы в спортивном выпуске. Тем более что Тайсон уделил мне минут сорок, ему все равно там делать было нечего, он, оказывается, в Москву прилетел потому, что у него жена тут снималась в каком-то фильме, а гольф ему был побоку. И когда после мероприятия встал вопрос о том, что делать дальше и Ленька как бы невзначай поинтересовался, не хочу ли я поехать куда-нибудь и побеседовать с ним о газете и моих перспективах, я охотно кивнула. Зная, что другим местом будет его постель.

Естественно, ничего серьезного между нами получиться Не могло — только периодический секс. Ленька был слишком непостоянен, чтобы спать только со мной, — и уже через пару дней я стала свидетелем того, как он убалтывал девчонку из отдела писем на совместный вечер. А я была слишком увлечена работой, чтобы влюбляться, — хотя в него можно было влюбиться, потому что он делал это лучше, чем все, кого я знала, он был взрослый, на двенадцать лет меня старше, и очень талантливый. В общем, оставались периог дический секс и творческое сотрудничество.

Секса, правда, становилось все меньше — Леньке слишком часто хотелось этого прямо в своем кабинете, а я на такое была не готова, может, потому, что у нас это уже было по-другому. А вот сотрудничество крепло. Хотя я работала в отделе информации у Каверина, но одновременно писала и для Вайнберга. А меньше чем через год перешла к нему, решив наконец принять предложение, которое он мне делал раз десять. Хотя и думала, что за это мне придется платить собственным телом минимум раз в неделю.

Но, как выяснилось, я ошибалась. Потому что вскоре у меня начался роман с главным — а потом Ленька сам не проявлял инициативы. Может, по той причине, что я теперь была его подчиненной и он опасался, что если между нами что-то будет, то я стану капризной, потребую давать мне наиболее престижные и наименее энергоемкие задания, начну пропускать дежурства по отделу и все в таком духе.

В 92-м, кажется, я от него ушла — захотелось чего-то другого, зацикливаться на спорте я не собиралась, как и на любой другой теме. Но хорошие отношения остались — даже без секса. Вайнберг по-прежнему при встречах норовил рассмотреть меня бесцеремонно, или даже хлопнуть по попке, или положить руку на грудь — но это была лишь дань традиции, и он, наверное, не особо хотел чего-то и ни на что не рассчитывал. Может, потому, что в свое время я несколько раз подряд вежливо отклонила его предложения — под предлогом того, что живу с человеком, которому не хочу изменять.

Такого человека у меня не было и нет — может, не попадался тот, с кем хотелось бы жить, а может, я слишком эгоистична, а может, чересчур помешана на работе, которой бы постоянно находящийся рядом человек мешал бы. А причина моего отказа Вайнбергу заключалась в том, что я повзрослела, наверное, — только и всего.

Не скажу, чтобы Леньку это огорчало, — он вряд ли что-то ко мне испытывал особенное и в любом случае продолжал трахать всех подряд. В последнее время переключившись на совсем молодых девчонок — коих в редакции в изобилии. У нас же рекламное агентство свое, вот там их куча. Да и корреспондентки новые все время появляются — которые, естественно, чувствуют себя осчастливленными, когда их вызывает зам главного для разговора об их творчестве. А разговор, понятное дело, потом перемещается из редакции в какое-нибудь увеселительное заведение, а оттуда к Леньке домой, в его постель. И именно потому я удивилась немного, когда сегодня утром, обратившись к Леньке с просьбой помочь, услышала в ответ, что он не добрый волшебник, чтобы помогать бесплатно.

— Да разве я против, Лень? — Я улыбнулась ему кокетливо, хотя сразу решила, что он не на секс намекает. — С меня бутылка. Увы, сама я слишком стара, чтобы тебя заинтересовать, — но коньяк с меня. «Хеннесси» не обещаю — дороговато для бедного спецкорреспондента, — но «Метаксу» гарантирую.

— Ну ни х…я себе! Да чего мне твоя «Метакса» — мне столько коньяка презентуют, что дома, бля, склад целый, магазин открывать можно. — Вайнберг, верный старой редакционной традиции, не стеснялся в выражениях. — Нет чтоб сказать — давно я, Леня, не была у тебя в гостях, не проведывала бывшего начальника, который статьи мои правил. А ты сразу про выпивку…

— Лень, я уже старая, а ты по молодежи специализируешься, — произнесла кокетливо, хотя игривость была нарочитой лишь отчасти — да, я пришла к нему по делу, но его не сразу понятое предложение мне немного польстило. Приятно осознавать, что кто-то, с кем у тебя давным-давно был секс, помнит, как это было и хочет повторить. — Обидно, конечно, — но я понимаю, что в сорок лет только на молодых и тянет…

— Как, бля, трахаться — так с другими, а как Вайнберг понадобился — так сразу вспомнила! — Упрек был шутливым. — Вот народ неблагодарный — а я столько сил на тебя потратил, на правку материалов твоих! А минету тебя кто научил?

Чуть не всю ночь страдал, сидел как манекен какой, только и твердил — зубы убери, зубы убери: Научил я-а кайф ловят другие. Они от восторга ревут — а Леня и не при делах…

Будь на его месте кто другой, я бы возмутилась или как минимум покраснела бы — но в данном случае просто отмахнулась от него с улыбкой. Сменив тему и объяснив, в чем суть моего вопроса.

В том, что Ленька сразу узнает того, кто был на снимке рядом с Улитиным, у меня даже не было сомнений. Пусть он давным-давно не писал о спорте — но я знала, что друзей в том мире у него великое множество и отношения с ними он активно поддерживает. Именно благодаря этому спорт в нашей газете до сих пор освещается на таком уровне, какой не снился другим неспортивным изданиям, да и некоторым спортивным тоже. Пригласить в редакцию для телефонного разговора с читателями популярнейшего хоккеиста или футболиста, договориться об интервью с великим тренером, который в силу обиды на прессу никому интервью не дает, . организовать футбольный матч между чемпионом страны и редакционной командой — все это запросто.

— А на кой он тебе — трахнуть его хочешь? — Вопрос был в Ленькином стиле, так что на него просто можно было не отвечать. — Ладно, только так — сделаешь с ним интервью, а потом выясняй что хочешь. Нам для воскресного номера интервью большое нужно — а ты ж у нас мастер по этим делам. Стариной тряхнешь, вспомнишь, как в спортот-деле работала, и газете поможешь. И шкурные вопросы свои заодно порешаешь. Идет?

Через три минуты Ленька, позвонив какому-то из многочисленных друзей-спортсменов, уже выяснил телефон того, кто был на снимке, — как выяснилось, весьма титулованного борца. А еще через три минуты, набрав номер мобильного, уже беседовал с тем, кто был мне нужен — кто, кажется, жутко польщен был тем, что ему звонит зам главного популярнейшей газеты. И потому не удивился внезапному интересу, проявленному к его персоне.

— Короче, Реваз, — нам срочно интервью с тобой нужно, в воскресный номер поставить хотим. — Ленька, как всегда, поразил меня своей фамильярностью и умением общаться, молниеносно перейдя на ты и превращая человека, с которым никогда не встречался, в хорошего знакомого. — Да, на это воскресенье, но сдавать интервью уже завтра вечером надо, номер в среду в типографию уходит.

Да, да, цветной выпуск — да, конечно, знаешь, его вся страна читает. У тебя сегодня какие планы? На тренировку едешь? Ну и класс — через часок у тебя наш человек будет. Да ладно — там и поговорите, чего тянуть? Ты ж звезда — а звезде себя беречь надо, вот и дашь передышку, полчасика девчонке уделишь. Да, девчонка, классная, кстати. Ты с ней поосторожней — в работе зверь. Не, насчет койки не знаю — но можешь попробовать…

Ленька подмигнул мне, вешая трубку, — а я по старой памяти не стала возмущаться его бесцеремонностью. И ровно через полтора часа сидела в пропахшем потом спортзале, в котором тренировалась сборная по борьбе, беседуя с тем, кто мне нужен. Пока просто о жизни. О его карьере, о борьбе вообще и о его планах на будущее в частности. А сейчас ждала, когда он выйдет из раздевалки. Ждала якобы для того, чтобы кое-что еще-уточнить. А на самом деле собираясь приступить наконец к разговору, ради которого и приехала сюда.

— А я думал, девушку послали, значит, не понимает ничего — а ты спец, я смотрю. — Я задумалась и не заметила, как он подошел — невысокий крепкий парень с резкими, чисто мужскими чертами лица. В трико он смотрелся неплохо — но и в цивильном тоже. Черные брюки спортивного кроя, свободные такие, черная рубашка поло с серебряными версачевскими пуговками, черная кожаная куртка. Любовь кавказцев к черному традиционна — но ему этот цвет действительно шел. — Хорошие вопросы задаешь — самому интересно стало. А то корреспонденты приезжают, бывает, а все одно говорят — если б не ради спорта да ребят наших, борцов, никому бы интервью не давал. «А дрались когда-нибудь на улице?», «А хотите, чтобы ваш сын стал борцом?» — уши от их вопросов вянут. А ты молодец…

Кто-то из тех, кто был в зале, крикнул ему что-то на гортанном, диком таком языке. И он задумался, посмотрев на часы, и крикнул что-то не менее непонятное в ответ. Я поняла, что это ему совет давали, чтобы не отпускал меня просто так, — но он, кажется, и без совета был на это настроен. Не знаю уж, насколько я ему понравилась — но в любом случае я блондинка, то есть он просто обязан был проявить ко мне интерес.

— Может, вечером покушаем съездим? У меня встреча сейчас, а вечером пока свободен. Посидим в хорошем месте, поговорим — может, еще чего спросить захочешь…

Он смотрел мне прямо в глаза — открыто, но не нагло, видно, я и вправду вызвала у него уважение нестандартностью беседы. Ленькина школа — когда берешь интервью у спортсмена, ни в коем случае не говори только о спорте, мы ж не спортивное издание, нам очки, голы и секунды не интересны, нам человек важен. И надо не спорт через него показывать, а его через спорт. В том плане, что спорт — это только фон, на котором ты рисуешь портрет. Так что отчасти благодаря Леньке я стала специализироваться именно на материалах о людях или интервью с ними — кем бы эти люди ни были. Спортсмен, прокурор, учитель — не суть важно.

Потом, правда, я переключилась на расследования — но мастерство, как говорится, не пропьешь.

— Заманчиво. — Я улыбнулась ему, глядя на него оценивающе, но без лишнего кокетства. — Может быть, лучше завтра — у меня как раз будет готово интервью, а мне надо, чтобы вы его прочитали. А то потом начнете предъявлять — этого вы не говорили, а тут я не так поняла. Да шучу — просто не люблю, когда интервью выходит, а человек его не читал до выхода…

— Завтра так завтра. — Он кивнул, соглашаясь, — Номер оставишь?

— Лучше ваш запишу. — Я включила диктофон — лень было лезть за ручкой.

— Да, Реваз, насчет снимка — нам ведь снимок нужен будет. Я тут нашла один — неплохой, но вы там не один. Можно обтравить, конечно, — то есть все, кроме вас, убрать, — но лучше бы какой другой…

Я запустила руку в сумку — небольшую черную сумку от Джанфранко Ферре, стоившую мне кучу денег, поскольку на сумки распродажи не распространяются. Без повода не купила бы — но на день рождения отважилась, выложив всю зарплату за кусок красивой черной кожи с золотой биркой.

— Это, наверное, тоже спортсмен? — поинтересовалась как бы между прочим, протягивая ему снимок, который так долго рассматривала в выходные.

Изучая не того, кто стоял передо мной сейчас, — а другого. Молодого мужчину с открытым таким, типично русским лицом, круглым и даже, можно сказать, простоватым — хотя понятно, что за этой внешней простоватостью скрывалась чисто провинциальная хитрость, благодаря которой он и поднялся. — Хотя, на мой взгляд, на борца не похож…

— А… Есть у меня такая. — Мой новый знакомый на снимок среагировал достаточно сдержанно. — Не, это не борец — деятель там один был, помер он уже.

Не надо фотографию эту печатать…

— Такой молодой и умер? — Я пустила в голос удивление. — Убили, наверное?

— Писали, что от сердца умер. — Реваз пожал плечами, выражая свое неопределенное отношение к версии улитинской смерти. — Банкир, нам помогал по спорту, спонсировал немного. Люди одни сказали ему, что надо бы ребятам помочь, борцам, — вот и помогал…

— Люди? — переспросила непонимающе. Отмечая, что мой собеседник стал таким же неразговорчивым, каким был, когда мы только начали беседу, — но тогда сдержанность из него быстро ушла, я его разговорила, а вот сейчас он снова замкнулся. — А, вы имеете в виду Спорткомитет?..

— Не — люди одни. — Мне и так понятно было, о каких людях речь, но я не отказалась бы от уточнения — которое он, похоже, не собирался делать. — Познакомили нас, он помогал — а мы его спонсором везде называли, на соревнования приглашали, тусовки всякие. Любил он это — в президиуме посидеть.

Лицо серьезное сделает — и сидит, нравилось ему. И посниматься нравилось в обнимку, и чтобы телевидение было, чтобы всем показать, что он со спортом рядом…

— Банкир? — Я наморщила лоб, изображая напряженный мыслительный процесс. — Ой, а его фамилия не Улитин, случайно, — я тут некролог читала, еще удивилась, что такой молодой и умер…

— Да он, он… — Реваз посмотрел на часы, но, видно, вежливость не позволяла ему прервать разговор. — Все под Богом ходим, такая жизнь.

— Жалко, правда? — Судя по его поведению, времени у меня практически не осталось, но мне необходимо было хоть что-то из него вытащить. Я уже понимала, что, даже пойди я с ним в ресторан, он бы не стал говорить на эту тему, потому что она ему явно не нравилась, да и насторожил бы мой слишком пристальный интерес к персоне покойного спонсора. — Такой молодой — и, говорят, человек был очень хороший, порядочный, честный, помогал всем…

— Да сейчас чего — хороший, нехороший? — Реваз прокашлялся значимо. — Вроде хороший — скользкий только, банкир настоящий. В лицо ничего не скажет, тихо все делает, за спиной…

— Точно, я слышала, что он спорту очень много помогал, — не знала, что конкретно вашему виду. — Я упорно не хотела замечать его нежелания беседовать о покойнике. — Я недавно с Хромовым разговаривала — помните, в правительстве такой был, они с Улитиным из одного города, он его в Москву и вытащил… Так Хромов мне и сказал — что Улитин ему рассказывал, что огромные деньги в спорт вкладывал, нравился ему спорт. Меня еще написать о нем просили — что хороший человек, талантливый, молодой и всем помогал. Не успела — если только посмертно теперь? Может, вы мне про него потом еще расскажете — а я вас процитирую, когда о нем писать буду? Здорово получилось, правда, что так все совпало, — и снимок супер будет. Раз он вас спонсировал, мы как раз его и дадим — и анонс, что в следующем номере будет материал о том, кто помогал вашему виду спорта…

— Пойдем, а может, подбросить куда тебя? — Реваз решительно подхватил сумку, оборачиваясь к тем, кто был в зале, поднимая на прощание руку. И молча пошел вперед, вежливо придержав передо мной дверь, ведущую из спорт-комплекса на улицу, — и кивнул в сторону припаркованной на служебной стоянке черной «БМВ-525», может, не новенькой, но блестящей. — Тебе куда, Юля?

— О, спасибо, я на своей. — Я показала на «гольф», скромно притулившийся невдалеке. — Так вам понравилась идея по поводу снимка? И интервью насчет Улитина обещаете?

— Не, не понравилась — и интервью о нем не надо. — Тон был категоричным, и я посмотрела на него удивленно и чуть обиженно, как ребенок, с которым взрослый только что был нежен и ласков и вдруг на него озлобился без видимой на то причины. — Я тебе другой снимок дам — или созвонимся, фотографа подошлешь, здесь поснимает, в зале…

— Но почему? — Я понимала, что надоела ему уже и он, наверное, в душе проклинает мою привязчивость и вообще тот момент, когда согласился на интервью, — и следующее даст очень не скоро. Но у меня не было выхода — потому что было очевидно, что если он ничего не скажет сейчас, потом из него точно слова не вытянешь на эту тему, даже если он выразит горячее желание со мной переспать и я на это соглашусь. — Нет, правда — почему?

— Да гнилой он потому что. — Мой собеседник наконец-то проявил эмоции, клюнув на закинутую приманку. — И врал он, что много на спорт дает, — скупой был. И слово не держал — мужчина, а не отвечал за слова. Я ему один раз так помог — сильно помог. А потом звоню через пару недель, он нам сборы оплатить обещал, — а он мне рассказывает, что сейчас денег нет. То кричал, что друзья, заплатить предлагал за помощь — а на сборы денег нет. Я ему говорю — ты же слово давал, Андрей. А он вертит-крутит, по ушам ездит. Гнилой был, скользкий…

— Вот это да — а я думала, такой персонаж положительный, — произнесла растерянно. — А вы ему помогли — спасли от бандитов, да?

— От милиции спас. — Реваз усмехнулся, словно то, что он вспомнил, показалось ему забавным. — Это между нами только, поняла, Юля? Ерунда история, из меня тут героя делать не надо. Осенью прошлой на турнир его позвали большой, почетным гостем, а я не боролся сам, травма была, не хотел, чтоб хуже стало. Он приехал к финалам, посидел, сам скучный — я к нему телевидение послал, все равно им платим, пусть и его снимут. Он довольный стал — едем в ресторан отмечать, бери победителей, я уже позвонил, заказал, за все плачу. Я ему говорю — тебе, Андрей, спасибо, но мы ресторан сами оплатить можем, давай мы тебя пригласим. Понимаешь, неудобно только победителей — те, кто «серебро» и «бронзу» взял, тоже боролись, тоже люди, и тренеров еще брать надо, без тренера какой спортсмен? А он такой был — ему только звезды нужны. И как купец, знаешь, — раз довольный, все гуляем. Я ребятам говорю — ехать надо, нехорошо получится, ведь спонсор наш. Говорю — пока сам поеду, а там пусть еще человек десять приедут, ненадолго, с ним посидим, потом сами в другое место поедем.

— И что? — Пауза затянулась, и так как он снова посмотрел на часы, я просто не могла ее не прервать. Понимая, что вряд ли он пригласит меня куда-нибудь теперь, — но не сомневаясь, что эту потерю я смогу пережить. — Что-то случилось?

— Он охрану отпустил — всегда как президент ездил, на бронированном «шестисотом», и три джипа с ним, а тут на «порше» своем приехал и охрану отослал. Раз с нами — решил, что охрана не нужна. И поехали — он впереди летит, я за ним. Уже из Москвы выезжали, я от него отстал — а там место тихое, не случайно все там случилось. Смотрю, эти, «маски-шоу», с автоматами, человек десять. И «порш» впереди стоит. Думаю, может, стреляли в него или авария — а в масках эти дорогу перекрыли, подъехать к нему не дают. Вылез, а они мне — давай в объезд, а то самого обшмонаем и ласты загнем. Наглые твари — автомат в руки взял, маску надел, думает, хамить можно, все слушать его будут и не найдут потом. Я им говорю — э, вы, я чемпион мира, я на Олимпиаде был в призерах, чемпион страны многократный, а вы кто? Говорю, раз крутые такие, я начальников ваших знаю, им позвоню, выясню, кто тут рот раскрывает, лично разберемся. Ну не мог терпеть, понимаешь, — козлы хамят, сопляки. Они мне стволы в лицо тыкать — а я им визитку их министра из кармана, была у меня, лично дал. Визитку им пихнул — и сам вперед иду. Вижу, Андрей среди этих, белый весь, а те, кто рядом с ним, меня заметили — чуть не целятся уже. И тут один, что около Андрюхи стоит, им команду дает — отставить. И ко мне — Резо, ты тут чего? Голос слышу — близкий человек один, офицер, сам спортсмен, в сауне вместе сидели много раз, вопросы решали всякие…

Он посмотрел на меня внимательно — словно что-то лишнее сказал, — но я сделала вид, что не заострила внимание на последней фразе. В том, что мой собеседник связан с криминальными структурами, я и так не сомневалась — и какие вопросы он мог решать с представителем правоохранительных органов, я тоже понимала. Но меня не беспокоило сейчас, за чье освобождение он хлопотал, кого вытаскивал из СИЗО и сколько за это платил, — мне был интересен только Улитин.

— Я ему и сказал — что за дела, брат? У нас турнир сегодня, хороший турнир, вот со спонсором в ресторан едем, за нами остальные наши, победу лучших едем отмечать, телевидение тоже едет и пресса — а вы спонсора сборной России тормозите. Он банкир, говорю, человек уважаемый, спорту помогает — в чем виноват? А Андрей белый весь — так крутой и смелый, когда охрана кругом, а тут прижали и сразу скис. И мне кричит — Резо, помоги, наркоту в машину подложили, кокаин, слушать ничего не хотят. И этим давай гнать — я тому позвоню, этому позвоню, чуть не президенту позвоню, понимаешь? А ему — рот закрой! Смотрю — закрыл, как пацан сопливый закрыл, только глаза бегают. Я своего близкого в сторону отвел — говорю, не наркота это, понимаешь, сахар, может, или лекарство какое, понимаешь? А там вопрос решим — я за него отвечаю, что решим. Сколько скажешь-решим…

Даже я поняла, что он снова ляпнул лишнее, — но лицо мое ничего не выдавало, я, слава Богу, давно научилась индифферентное выражение на нем держать.

— Отпустили его, понимаешь? — Он скомкал рассказ, но это было не важно — детали улитинского освобождения и точная сумма, которую за это освобождение потребовали заплатить, не имели ключевого значения. — Не знаю, его наркота была, не его — сам клялся мамой, что подкинули. Я говорю — кто тебе подкинуть мог, скажи? Ничего не сказал — только попросил, чтоб до дома его проводил. Даже в ресторан не поехал — гуляйте, говорит, без меня, не то поеду, опять кто налетит. Разобраться, говорит, надо, кто меня заказал. Я его до дома довез, он при мне охрану вызвал — дождись, говорит, . пока не приедут. А потом с концами пропал. Я с него еле вырвал то, что он пообещал, — то любые деньги был готов заплатить, а тут сумма небольшая, десятка, а тянул две недели. Я уже свои отдал, а он мне потом с человеком прислал, не сам, даже вернул. А потом звоню насчет сборов — а он мне говорит, что денег у него нет…

Реваз сплюнул символически, безо всякой слюны — выражая свое отношение к покойному.

— Вот это да! — Мне, кажется, удалось изобразить потрясение. — Знаете, я, наверное, тогда писать о нем не буду — я-.то думала, он такой чистый весь и порядочный, а тут… А как вы думаете, почему с ним такое сделали — и кто?

— Может, навел кто — кто знал, что он при наркоте. — Реваз уже переминался с ноги на ногу — ему явно пора было уезжать. — А этим ментам, им чего — они и не знали, может, кто такой. Сказали, что наркоту возит — и когда лучше брать, чтоб без охраны. Вот и загнули ласты. Если бы не я рядом приняли бы, подержали бы, может, ночь, а потом отпустили. А его наркота или нет — не знаю я. Он гульнуть любил. Мне на Олимпиаде в 96-м его показали, он туда летал — отрывался там по полной. Рестораны, все такое — а за наркоту я не слышал…

Он в очередной раз посмотрел на часы, решительно шагнув к машине.

— Опаздываю я, Юля, — завтра созвонимся, договорились? Фото с меня — у меня много, сама выберешь. — Он повернулся ко мне спиной, огибая машину. — И давай про банкира не будем больше, зачем про мертвых говорить? А то в ресторан пойдем, а ты опять про него начнешь — не хочу…

— О, журналисты такие любопытные — а я к тому же еще и женщина, — произнесла кокетливо, пытаясь загладить произведенное мной впечатление — не ради завтрашней встречи, которая, кажется, не нужна была уже нам обоим, но просто чтобы он забыл побыстрее об этом разговоре. — Мне жаль, что я вас утомила…

Странно, но он ничего не ответил, молча сев в машину. Невежливо себя повел, в общем, — хотя до этого был максимально вежлив. И я сказала себе, что, судя по всему, завтра ни в какой ресторан мы не пойдем. И возможно, я вообще до него не дозвонюсь — и встретиться с ним даже для того, чтобы показать ему статью, мне не удастся. Потому что он пришлет кого-нибудь отдать мне фотографии — кого-нибудь, кто объяснит мне, что Реваз ужасно хотел со мной пообщаться и очень сожалеет, что из-за внезапно навалившихся на него проблем наше общение придется отложить.

Что ж, хотя он мне и понравился, я не собиралась сокрушаться по поводу нашего расставания навсегда. Потому что то, что я узнала, было лучше любого ресторана и любого мужчины — и доставило мне примерно такое же удовлетворение, как еда и секс.

Может быть, не большее — но по крайней мере равноценное..

Глава 11

— Володю? А кто его спрашивает?

Женский голос, ответивший на звонок, был явно не рад меня слышать, просто совсем. Но я к этому привыкла за столько лет работы в газете. Особенно за последние годы. Раньше мне радовались — когда я освещала какие-то мероприятия, делала репортажи о спорте или брала интервью у самых разных людей, — но с тех пор как я занялась расследованиями, число тех, кому я звоню по работе и кто приветствует меня радостным голосом, не кривя при этом душой, сократилось раз так в пятьдесят.

Правда, сейчас мне в принципе не были рады — кем бы я ни была. Но мне показалось почему-то, что стоит мне назваться, как безрадостность перерастет в активную антипатию с соответствующими последствиями типа кидания трубки.

— О, это с работы его беспокоят, — произнесла я уверенно, не сомневаясь, что это лучший ответ. — Из редакции.

— Да? — В голосе, принадлежавшем, судя по всему, женщине лет за тридцать, послышалось сомнение. — Из «Сенсации»? Я вообще-то вчера со всем начальством вашим разговаривала — и с завотделом, и с замом главного редактора, с Кулагиным. Так вы вообще кто? Русским языком вас спрашиваю — вы вообще кто?!

Тут было что-то не так. Потому что она — явно не мать, так что, выходит, жена Перепелкина — знала, что никто из «Сенсации» спрашивать ее мужа не может. По какой-то непонятной мне, но очевидной для нее причине.

— О, вы знаете, я… — Я замялась на мгновение, я не готова была к такому повороту в разговоре. — И я из редакции, да, но…

— Из редакции?! Знаю-я, из какой ты редакции, прошмандовка херова! — Голос накинулся на меня так внезапно и так агрессивно, что я растерялась. — Ты думаешь, если алкаш этот тебя по пьяни где отымел, он на тебе женится, что ль?

Другого мужика себе ищи, сука драная — поняла?! Раз поняла — иди на х…й!

В трубке слышались гудки, и я посмотрела на нее недоуменно, не понимая, как все получилось и почему. Я так вежливо разговаривала и уже готова была сказать, откуда я, собственно, звоню. И тут…

Нет, тут точно было что-то не так. С самого начала, как только я позвонила в «Сенсацию» и попросила к телефону Перепелкина — а меня начали расспрашивать, кто я такая и зачем он мне нужен.

Мне не хотелось говорить, кто я, — Перепелкин был мне неприятен, но все-таки он помог мне кое-что узнать. И подставлять его, представляясь спецкорреспондентом «Молодежи Москвы», мне не хотелось. Черт его знает, что там подумают, — может, что он пишет по моему заказу какие-то статьи, то есть халтурит, — и что сделают. Еще предъявят ему за меня — а мне хотелось кое-что у него узнать. В принципе мелочь. А именно то, не помнит ли его сосед хоть какие-то приметы той девицы, которая сидела в машине с Улитиным в ту злополучную для банкира субботу.

Я не знала, что мне может это дать, — но уточнить на всякий случай стоило. Может, он ее разглядел более-менее, может, мог сказать, что девица была, скажем, высокого роста, с выбеленными волосами, огромными глазами и гигантской грудью.

Мне бы это пригодилось. В конце концов, тот же Реваз наверняка видел Улитина с разными девицами — и знай я хоть какие-то приметы, я бы у него уточнила. Села бы на телефон, дозвонилась бы, сколько бы на это ни потребовалось времени, и уточнила бы — ведь не будет он из-за меня менять номер мобильного. И возможно, был кто-то еще, кто наблюдал господина Улитина в женском обществе и опять же мог мне помочь.

Не то чтобы я рассчитывала найти ту, которая его убила — случайно либо намеренно, я все никак не могла определиться с этим вопросом. Но по крайней мере можно было попытаться выяснить, как ее зовут, и получить более точное ее описание. А это уже немало.

Именно поэтому я и позвонила в «Сенсацию». В ответ на вопрос: «Кто это?» — сказав, что я знакомая Володи Перепелкина, очень хорошая знакомая, — так кокетливо сказав. И что он мне ужасно нужен по одному очень важному делу — потому что я кое-что ему пообещала и мне надо договориться с ним о встрече.

Нет, я не могу сказать, что именно пообещала — это вообще очень нескромный вопрос, — но если бы мне сообщили, когда он будет, если бы я знала, когда смогу его застать на работе, я бы была так благодарна, так благодарна…

— А вы ему через недельку звякните. — Мужской голос в трубке стал поприветливее. Он, кажется, решил, что я любовница его коллеги — хотя само слово «любовница» казалось мне несовместимым с образом оборванного, алкоголичного Перепелкина. И вообще у меня не сложилось впечатления, что у такого, как он, могут быть женщины. Если только не считать упомянутой им жены, с которой, впрочем, у них могла быть чисто платоническая любовь. Но тот, кто мне отвечал, похоже, решил, что с его коллегой я состою в интимных отношениях.

— Может, через десять дней. Заболел ваш Володя…

«Ой, да что вы!», «Ой, да неужели?», «Надеюсь, это не серьезно?», «О, как ужасно!» Я целый град этих и подобных этим восклицаний обрушила на собеседника, погребая его под ними. И через пару минут как бы невзначай поинтересовалась, не даст ли он мне его домашний телефон — потому что у меня был, но я не могу его найти никак, и если бы он оказал мне любезность, он бы сделал меня такой счастливой, такой фантастически счастливой…

— Ну не знаю…

Голос в трубке замялся, и мне показалось это странным. Конечно, в нормальных редакциях не принято давать домашние телефоны корреспондентов неизвестным, кем бы они ни представлялись, — последствия могут быть не очень хорошими. Конечно, при большом желании номер можно и так узнать — запустил ведь какой-то идиот в продажу еще несколько лет назад компьютерную программу, которая продается на рынках за копейки и из которой можно по фамилии узнать номер домашнего телефона. По крайней мере меня так находили-бывало такое, что мне звонили домой некоторые особо активные читатели, и далеко не всегда с целью высказать восхищение моими статьями.

Кстати, телефон я потом поменяла — главный помог, благо я живу в том же районе, в котором находится редакция. Вот по его звонку и официальному письму мне и поменяли номер год назад — и якобы засекретили, чтобы нельзя было его вычислить.

Но одно дело «Молодежь Москвы» и другое дело «Сенсация» — которую нормальной газетой не назовешь. Так что мне непонятно было немного это замешательство. И я снова начала сокрушаться по поводу отсутствия на работе так нужного мне Володи, нести весьма эмоциональную ахинею и вопрошать, что же мне делать теперь?! В принципе в случае его отказа я собиралась воспользоваться той самой телефонной программой — тем более что вряд ли поголовье Владимиров Перепелкиных в Москве было слишком велико. Но он сжалился вдруг, попросив только на него не ссылаться — мол, ничего я вам не давал и вообще с вами не разговаривал, — что я и пообещала охотно. И тут же набрала добытый номер — не ожидая, что наткнусь на его жену и что она будет так подозрительно выяснять, кто я. Вот и растерялась — за что и была послана на три буквы.

Наверное, все дело было в том, что я не очень хорошо соображала с утра — потому что накануне ночью пребывала как раз там, куда меня послала перепелкинская супруга. Не всю ночь пребывала, всего пару часов — но зато прилично выпила вдобавок, пришлось. И плюс ко всему проснулась посреди ночи, потому что тот, кто лежал рядом, это чертово животное пробудилось и, обнаружив рядом с собой женское тело, решило попользовать его еще разок. Вот я и проснулась — оттого что пристроившийся сзади мужчина брал меня быстро и жадно.

Он, правда, через пять минут отключился — как сделал свое грязное дело.

А я заснула только часа через полтора. Сначала в ванную сходила — хотя от беременностей я застрахована, я по прихоти природы физически не могу иметь детей. Постояла под душем, а потом тупо сидела и курила, попивая воду со льдом, а когда решила снова заснуть, обнаружила, что это невозможно. По той простой причине, что тот, кто лежал в моей постели, издавал жуткий храп.

Господи, что я только не делала! И перевернуть его пыталась, и нос ему зажимала — все без толку. И попытка уйти из спальни на диванчик в гостиную ничего не дала — потому что храп был слишком громким и эхо от него носилось по моей небольшой квартире, отражаясь от стен, проникая под двери. И я лежала без сна и вспоминала, как все было. Как вернулась в редакцию после поездки к Ревазу и зашла к Леньке, сказав, что интервью принесу завтра. И как он спросил меня, узнала ли я то, что хотела, — ты мне, мол, не заливай, что ради интервью с ним встречалась, был у тебя корыстный интерес.

Наверное, он увидел по мне, что я выяснила что-то важное для себя, — он меня все-таки давно знал. И мог помнить времена, когда я работала в его отделе и возвращалась с задания в редакцию, пытаясь скрыть, что набрала суперфактуру и рассчитываю написать суперматериал, — но радость и предвкушение того, какой вкусной будет статья, из меня лезли. И хотя я повзрослела и поумнела за то время, что прошло с тех пор, как я работала в спортотделе, — он сразу все понял.

— И куда — к тебе или ко мне? — Вайнберг спросил это так, словно наша, так сказать, встреча была чем-то само собой разумеющимся. — Коньяк с меня — выпьем, повспоминаем хорошие времена. А то ни вспомнить не с кем, ни коньяку принять, молодежь одна…

Он и вправду мне помог с этим Ревазом — но я прекрасно знала, что стоит за предложением выпить, и потому пожала плечами неуверенно. Этого давно не было — и у меня были сомнения насчет того, стоит ли возвращать прошлое. Правда, Леня мог мне еще понадобиться. Коль скоро Улитин так любил спортсменов, могло выясниться, что он общался не только с борцами, но и с хоккеистами, скажем, — и тут без Вайнберга было не обойтись. И раньше бы я, наверное, не раздумывала — потому что раньше я была моложе и ни большее готова, — но сейчас…

— Во, бля, времена — вспоминаешь Леню, только когда нужен, а как за бутылкой вместе посидеть, уже никак. — В голосе его слышался пусть легкий, но упрек. — Я вон молодым всем говорю — смотрите на Ленскую, со спорта начинала, а как поднялась. И девка класс — и башка варит, как вам не снилось. А Юлька, смотрю, крутая стала, старых друзей вспоминает, только когда чего надо от них…

— Да брось, Лень, — я тебя, между прочим, своим учителем считаю. — Это было верно лишь отчасти, но Вайнберг расцвел, в нем все-таки присутствовало тщеславие, несмотря на весь его пофигизм. — Просто мне писать надо — тебе же завтра материал нужен…

— Завтра и напишешь — с утра в редакцию приходи и пиши. — Ленька встал, подходя к двери и запирая ее изнутри на ключ. — А сейчас давай по соточке махнем — мне тут презентовали кое-что, попробуем заодно…

И мы попробовали. И еще достаточно долго пробовали и пробовали хороший французский коньяк — Ленька старой закалки человек, он за пропихивание материала, о котором просят его близкие, денег не возьмет, но от коньяка не откажется — и вспоминали старые времена. Те самые, когда в кабинетах пили и трахались, в коридорах стоял мат и смех, а дежурная бригада могла напиться так, что отказывалась подписывать номер в свет, пугая ночную смену верстальщиков; как спьяну умудрялись тем не менее заметить все ошибки на полосах и их поправить — хотя сейчас, когда никто не пьет и все модернизировалось вдобавок, набор стал компьютерным, ошибок в каждом номере хватает. И случаев, когда одна строчка в какой-нибудь статье набрана два раза подряд, а где-то, наоборот, строчка пропущена, ломая смысл всего материала, — их более чем достаточно.

В Ленькину дверь стучал кто-то время от времени, и мы отвлекались, а потом продолжали вспоминать. Про то, какие проходили юбилеи газеты, когда вся редакция выезжала в какой-нибудь загородный дом отдыха — и какой беспредел там творился. Вспоминали, как Ленька, под влиянием момента жутко возжелавший секретаршу главного, туповатую грудастую девицу, затащил ее в одну из комнат и долго уламывал, и она согласилась наконец. Но только с презервативом — у нее жених был иностранец, и она жутко боялась, что брак сорвется, а Ленькина слава внушала опасения, что с половым, так сказать, здоровьем у него не все в порядке.

И они разделись быстренько, и предусмотрительная секретарша извлекла из кармана джинсов упаковку презервативов — которые по иронии судьбы рвались, когда она пыталась натянуть их на соответствующее место. То ли размер был не тот у жениха, то ли перевозбудился Вайнберг — но в любом случае секса не получилось. Хотя девица была расстроена куда больше уставшего от ненужных формальностей и уже начавшего скучать Леньки.

Вспоминали, как один из недавно пришедших в редакцию напился настолько, что умудрился затащить в постель самую некрасивую корреспондентшу — проще сказать, самую уродливую, — после чего в течение месяца уволился, потому что каждый день минимум десяток человек приносили ему соболезнования. Вспомнили, как любовница тогдашнего зама главного, которую тот поставил руководить одним из отделов, на одном из таких выездов на природу воспылала безадресной похотью в отсутствие задержавшегося в Москве любовника и начала приставать ко всем подряд. Но зама того не любили и опасались — и потому и ее обходили стороной. И только один клюнул — невзрачный плюгавенький внештатник, которому накануне подписали заявление и который, по сути, в редакции работал первый день.

А в разгар событий из Москвы приехал-таки тот, кого она не дождалась, — и, быстренько получив последние известия от намеренно скорбных «доброжелателей», скорее всего Антоновой, в ее стиле поступок, — начал ломиться в запертую дверь, на которую ему указали. И неудавшийся донжуан попытался, наспех одевшись, уйти по балконам — там такие двухэтажные домики были деревянные, старые и скрипучие — и, обрушив одну из конструкций, рухнул со второго этажа в сугроб. И хотя остался цел и невредим, по возвращении в Москву его заявление о приеме на работу порвали и в редакции он больше не появлялся.

И еще мы вспоминали, как после ежегодного праздника газеты, отмечавшегося летом, отправлялись на всю ночь на теплоходе по Москве-реке — и странно, что никто ни разу не вывалился за борт, хотя все предпосылки к этому были. Вспоминали, как ждали в августе 91-го и во время октябрьских событий 93-го, что вот-вот в редакцию ворвется толпа с оружием и разнесет все к чертовой матери, — но не уходили, сидели на местах. И как однажды, днем тридцать первого декабря, мы втроем отмечали в редакции наступающий Новый год — я, Вайнберг и наш главный.

Напились мы тогда так, что Ленька приехал домой и лег спать, едва не проспав праздник, главного увез водитель, буквально дотащив до машины, а я доплелась до дома и несколько часов тупо лежала в ванне. В итоге никуда не поехав и зачем-то пригласив в гости позвонившую мне однокурсницу по Инязу — по настоянию мамы с папой вечерний я все-таки закончила, хотя странно, как меня не отчислили за пропуски. А однокурсница, между прочим, оказалась лесбиянкой и весь праздник провела между моих ног, пользуясь моей слабостью и бессилием.

Нам было что вспомнить — и бутылка коньяка пустела постепенно. Это были хорошие времена — до середины девяностых. До того момента, как главный повзрослел сразу как-то, из бесшабашного газетчика солидным бизнесменом стал, разъезжающим на бронированном «шестисотом» «мерее», а на смену двум раздолбанным редакционным «Волгам», днем катавшим замов главного, а по ночам развозившим ответственных за выпуск, пришли корейские «хенде», а грохочущие, но такие приятные пишущие машинки заменили на компьютеры. И появилось свое рекламное агентство и пара приложений — и веселое занятие превратилось в чистый бизнес. А приходящие в редакцию новички уже ничем не напоминали корреспондентов прошлого.

Не то чтобы я любила пьянство и ежедневную смену партнеров — я и в выпивке, и в сексе сдержанна, — но та атмосфера мне нравилась по-настоящему.

Творческая она была, и люди были поярче, и писавшиеся тогда материалы были куда интереснее того, что пишут сейчас. Да, тогда правительство не хаяли и коррупцию в верхах не разоблачали в каждом номере — но сейчас это делают все, а тогда материалы были штучные.

Помню, какой фурор был, когда в 87-м, кажется, у нас статья вышла про собирающихся у Большого театра голубых. Сейчас все грамотные и просвещенные — а тогда про тусовку эту мало кто знал, и, естественно, такие темы не обсуждались в газетах, и потому и эффект был такой оглушительный. Голубые, проститутки, откровения рок-певцов, допинг в спорте — все это тогда было ново. А сейчас хоть фотографии министра с голыми девками в бане публикуй, хоть рассказ о том, что известный политик отдыхал на яхте в Средиземном море в обществе популярных фотомоделей, — никого уже ничем не удивишь.

В общем, весело тогда было — и это стоило вспомнить. И потому не было ничего удивительного в том, что часов в девять мы перебрались из редакции в один небольшой ресторанчик — а оттуда ко мне домой. И я, пригласившая его совершенно искренне — потому что перенеслась в то прекрасное прошлое, о котором мы говорили, — только усмехнулась, когда Вайнберг сказал, что скоро уйдет, но прежде хочет убедиться, не забыла ли я его уроки и не разучилась ли делать то, чему он меня учил когда-то. И долго убеждался с перерывами на возлияния — а потом сам проявил неслыханную активность, словно тоже в былые времена перенесся. Но часа через два заснул-таки — хотя, проснувшись посреди ночи, снова захотел, быстренько сделав свое черное дело.

А я в итоге заснула часов в пять — и встала в девять довольно разбитая, и даже получасовое стояние под душем не помогло. И ровно в пол-одиннадцатого мы вернулись в редакцию, и я села писать интервью, пропустив из-за него планерку.

А где-то в час дня, сдав Леньке материал, вдруг вспомнила о Перепелкине.

Которого не оказалось на работе — а дома меня посылали туда, куда мне совершенно не хотелось сейчас.

Что-то было не так — это я чувствовала. И потому, закурив черт знает какую по счету сигарету, посидела молча, глядя на телефон, — а потом решительно сняла трубку, снова набирая тот же номер.

— Добрый день, вас беспокоят из редакции газеты «Молодежь Москвы». — Голос мой был сух и официален. — Я могу поговорить с Владимиром Перепелкиным?

— А вам зачем? — Перепелки некая женушка явно была плохо воспитана — хотя вряд ли могло быть иначе с учетом того, с кем она состояла в браке. — Вам что надо?

— Видите ли… — Я произнесла это подчеркнуто строго, показывая ей, что мне не нравится такой тон. — Это строго конфиденциальный разговор — но вы, наверное, его жена, я не ошиблась? Видите ли, мы хотели предложить Владимиру работу, хорошую высокооплачиваемую должность. На наше начальство его статьи произвели впечатление — и нам кажется, что Владимир заслуживает большего, чем должность корреспондента в скандальной непрестижной газете. К сожалению, мы не можем дать Владимиру много времени на раздумья, поскольку нам срочно нужен человек его уровня на вакантную должность — на которую очень бы не хотелось приглашать кого-то другого. Так я могу с ним побеседовать?

Это был бред, конечно, — хотя она так не считала, внимательно меня слушая. И я не сомневалась, что и Перепелкин поверит, когда она ему передаст наш разговор, — и возьмет трубку. Вот что я буду плести ему, я пока не знала — но ведь и разговаривала я пока не с ним.

— Да он… Заболел Володя. — Тетка, такая крутая и резкая со мной каких-то пятнадцать минут назад, сейчас была растеряна. — Заболел, да. Я… я жена его, Володи Перепелкина. А он…

— О, как неудачно — надеюсь, с вашим мужем ничего серьезного? — Я отбросила сухость, сразу став необычно мягкой и человечной, прямо матерью Терезой какой-то или принцессой Дианой. — Если есть проблемы — думаю, мы могли бы помочь. Мы очень заинтересованы в том, чтобы Владимир работал в нашей газете — и…

— Он это… — На том конце смешались. — Он не дома болеет, вот. Ну… то есть…

— Скажите, я могу с ним связаться? — Я уже говорила с ней как с хорошо знакомым мне человеком — приветливо, этак по-родственному. — Было бы жаль упустить время, вы понимаете?

— А вам ответ прям сегодня нужен? — Тетка, похоже, забеспокоилась всерьез. — Там телефона у него нет, может, завтра? Он мне позвонить сегодня обещал, я ему скажу…

— Может быть… Может быть, вы могли бы дать мне адрес, мы бы послали к нему нашего сотрудника с проектом договора? — Я не знала сама, зачем настаиваю, зачем продолжаю этот пустой разговор — возможно, мне просто показалось, что тут что-то не так. Возможно, Перепелкин просто запил, вот и реагируют на мои звонки таким образом в его редакции и дома. Но что-то внутри — предчувствие какое-то — заставляло не вешать трубку. Хотя давно уже было пора. — Признаться, жаль, что такой способный журналист работает в «Сенсации». Нет, я не хочу сказать ничего плохого — но согласитесь…

— А про них если и говорить чего — так только плохое! — В голосе появилась злость. — Как за копейки человека использовать — пожалуйста, а как сложности — ничего не знаем. Володя мне говорит — позвони им, скажи, что мне помощь нужна. Я и позвонила — от завотделом до зама главного дошла. А никто слышать ничего не хочет — говорят со мной как с дурой…

— Может быть, я могу вам помочь? — поинтересовалась участливо. — Вы ведь понимаете, что у нас серьезная газета и соответственно есть серьезные связи…

— Охрана ему нужна — чтоб не убили! — Она произнесла это таким громким шепотом, что у меня даже заложило ухо. — Он там написал чего-то — довольный такой ходил. А позавчера вечером соседка к нам зашла — сказала, ее муж в реанимацию попал, в подъезде избили. Он охранник, сутками работает с выходными, дома сидел, пошел в магазин, а на него прямо посреди бела дня в подъезде и напали. И избили так, что реанимация увезла. А Володя услышал, аж в лице переменился и вышел — мы с соседкой сидели, а он там, оказывается, собирался уже. Она уходит, а он мне и говорит — это со статьей моей связано. И раз Петьку избили до полусмерти, меня вообще убьют. Я ему объясняю, что это хулиганы какие-то, наркоманы, может, или алкаши, из-за денег — кто-то видел, как молодые ребята выходили из подъезда, а у Петьки, когда нашли его, карманы вывернуты.

Думала, может, крыша у него поехала с этой работой. А он меня одеваться тащит — чтоб до метро проводила, при мне не нападут. Сказал, к матери уедет, в Орел — а я чтобы с редакцией связалась и им рассказала, что его убить хотят и ему срочно охрана нужна и вообще. Он уехал, а я им звоню, а они…

Наверное, мне надо было ее утешить — и сообщить ей, что Перепелкина трогать никто не будет, просто потому, что он никому не нужен. Если бы за каждую подобную статью — я имею в виду расследование, а не тот бред непонятного стиля и жанра, который написал Перепелкин, — убивали, то поголовье журналистов в Москве резко сократилось бы, а газеты стали бы беззубыми и пресными.

Болтливого охранника наказали, это да — преподав тем самым урок его напарникам и Перепелкину заодно. Знал бы охранник больше, чем рассказал своему соседу, — его бы не избивали, ему бы нож воткнули в сердце. А так просто наказали — за длинный язык. Зная, что он сделает выводы, как и Перепелкин и все остальные.

Но боюсь, она бы меня не поняла — и ей ни к чему было знать, что я в курсе ситуации, в которую влез ее муж. Так что я повесила трубку, пробормотав ей фальшивые слова утешения и заверяя, что с ее мужем все будет в порядке и мы очень ждем его звонка. И снова закурила, пытаясь обобщить то, что узнала вчера и услышала сегодня — и вообще все, что мне известно про господина Улитина и его смерть.

Теперь я точно знала, что его убили, — иначе бы никто не трогал проболтавшегося охранника. Убили у него в доме при непосредственном участии какой-то девицы, чьи приметы мне уже не сообщат. И еще я точно знала теперь, что Улитин был тесно связан с криминалом — с теми самыми людьми, которые послали быков вырвать пленку из Яшкиной камеры. Теми самыми людьми, о которых говорил Реваз — и которые, как я поняла из его рассказа, одно время к Улитину относились хорошо, как к близкому человеку, а потом стали им недовольны. И именно их отношение выражал Реваз, говоря, что Улитин скользкий тип, не отвечающий за свои слова.

А еще я знала, что из «Нефтабанка» он уходить не хотел — дураку понятно, по какой причине главу государственной, по сути, структуры тормознули сотрудники какого-то спецподразделения, наставив на него стволы и обнаружив в машине кокаин. Не исключено, что я ошибалась — но Хромов мне сказал, что выдавливать Улитина из банка начали примерно 6 сентябре, а история с кокаином произошла в октябре. Видно, сдаваться без борьбы банкир не собирался, на увещевания не реагировал — вот ему и дали понять, что тогда он уйдет по-плохому. И он ушел вскоре — почему-то не обратившись за помощью к бывшему шефу, который мог бы, наверное, что-то сделать. Но Улитин к нему не обратился и от предложенной Хромовым кампании в прессе отказался.

Значит, был еще какой-то искусственно полученный компромат типа кокаина — а то и самый настоящий компромат, огласки которого Улитин не хотел. И вряд ли это было связано с женщинами, как у одного экс-министра, — одно дело глава правового ведомства, застуканный с проститутками в сауне, принадлежащей одной криминальной группировке, и другое дело банкир, которого можно застукать с кем угодно, но это ни о чем не скажет. Значит, то ли в прошлом его что-то было — то ли компромат связан был с его, так сказать, профессиональной деятельностью.

Но нужно ли было тем, кто выдавил-таки Улитина из «Нефтабанка», убивать его почти пять месяцев спустя? Зачем, если он ушел, проиграв сражение, ушел тихо, без публичного скандала? Знал что-то, чего не должен был знать?

И хотя никому ничего не сказал, мертвым он казался безопаснее, чем живым?

Это было возможно — что именно «Нефтабанк» был причастен к его смерти.

Точнее, те люди, которые им руководили и за ним стояли. Но точно так же к ней могли иметь отношение и те криминальные структуры, с которыми Улитин был связан. И даже «Бетта-банк», чья служба безопасности быстренько договорилась с милицией и история о том, что в момент смерти Улитин находился в доме не один, была похоронена. А сам банкир признан скончавшимся от сердечного приступа. Вот это было, конечно, маловероятно — но зато первые две версии вполне реальны.

Я знала уже не так мало — в принципе этого хватило бы для материала.

Интересного, легко читаемого материала — но, увы, полного не фактов, которые бы никто не подтвердил, но слухов и намеков. А я хотела, чтобы у меня получилась суперстатья — в конце концов, под ней моя фамилия будет, а собственный престиж мне дороже желания избавиться поскорее от темы — и значит, мне надо было узнать больше. Хотя бы чуть-чуть побольше. И я уже догадывалась, кто вопреки собственному желанию может сообщить мне хотя бы кое-что, чего я не знаю.

Не хочет — но сообщит. Хотя в отличие от меня об этом пока не догадывается…

Глава 12

Оливковое масло зашипело в сотейнике, распространяя характерный, ни с чем не сравнимый запах. Чувствуя который, я всегда представляю оливковые рощи — которых, надо признать, никогда не видела, и потому в моем представлении они несколько абстрактны. Как, впрочем, и все итальянское.

В Италии я не была и не особо туда хочу, в общем, — но итальянскую кухню обожаю. И в процессе готовки перед глазами встают сцены из виденных когда-то немногочисленных фильмов. Не из Феллини, конечно, с творчеством которого я не слишком знакома, — а, скажем, из «Крестного отца», где Майкл Корлеоне бродит по сицилийским просторам под известную всему миру музыку. Или из других американских картин про итальянскую мафию — причем это даже не сама Италия может быть, а итальянский квартал Нью-Йорка или итальянский ресторан, в котором обедают этакие доны, беседующие между собой на родном языке.

Вот и сейчас я что-то такое представляла, полностью отрешившись от реальности и погрузившись в процесс. И что-то такое видела, кладя в сотейник мелко порезанную луковицу и две дольки чеснока, — а потом, накрыв его крышкой, поставила на огонь кастрюлю с двумя с половиной литрами воды. Все по правилам, согласно которым на сто грамм пасты — макаронных изделий, если по-русски — требуется литр воды. А моя норма — полпачки, то есть двести пятьдесят грамм.

Сотейник шипел, выпуская сквозь три крошечных отверстия в крышке такой знакомый мне аромат, — а я вскрывала банку консервированных помидоров. В идеале неплохо бы иметь свежие — но весной они дороговаты, не для моей зарплаты, в общем. Да и не в Италии мы все же, мясистые крупные помидоры у нас купить сложно, а из тех, что обычно продаются, соус получается до невозможности кислый.

Я уже столько лет готовила пасту, что вполне обходилась без часов — и подняла крышку сотейника как раз вовремя, отметив, что лук и чеснок уже начали желтеть и ждут помидоров, которые я и добавила. Если по правилам, то с помидоров нужно снимать кожицу — но я не настолько привередлива и просто расплющила их давилкой, а затем, щедро посыпав перцем и солью, кинула щепотку базилика и убавила огонь под сотейником. Внезапно отметив, что, совершая доведенные до автоматизма действия, думаю не об Италии вовсе, не о Майкле Корлеоне, бредущем по полям в сопровождении людей с двустволками, а об Улитине.

О котором узнала еще кое-что.

Я вынула из сушилки тарелку с нарисованными на ней спагетти, обильно политыми соусом, и надписью «Pasta» — то есть с тем самым блюдом, которое готовила сейчас. Под Новый год купила в одном дорогом магазине, забредя туда как-то случайно. Черт знает, зачем я туда зашла — но когда осмотрелась, то просто затряслась. Увидев эту тарелку, и еще одну, на которой пицца была нарисована, и огромную миску для пасты на случай приглашения гостей или семейного обеда, и совсем маленькую мисочку для пармезана, знаменитого итальянского сыра, который используют и для пасты, и для лазаньи, и для пиццы, и вообще для кучи блюд. И все это, естественно, купила — плюс салфетки цветов итальянского флага, — оставив в магазине полторы сотни долларов, зато обзаведясь такой концептуальной посудой.

Вода в кастрюле еще не закипела, а соусу надо было порядка двадцати минут, чтобы дойти до нужной кондиции. И я задумчиво таскала приборы и посуду из кухни в гостиную, где обычно ела, расставляя их на низком стеклянном столике. Думая про себя, что странно, как это я раньше не сообразила, что Женька Алещенко мне врал. Или недоговаривал, если мягче.

Чувствовала ведь что-то, когда пыталась впихнуть ему Ули-тина, — и удивилась, что такой профи в экономике не знает ничего интересного про покойного. О котором, когда тот был еще жив, даже не смог написать критическую статью. Чувство-вала — но истолковала сомнения в Женькину пользу, решив, что ему просто неохота связываться с пустой темой, в то время как есть много своих, притом хорошо оплаченных. И ошиблась — в который раз подтвердив, что изначально подхожу к людям правильно, относясь к ним скептически и им не веря. А тут сделала исключение, сказав себе, что все же свой, — и вот купилась.

' Женька не ждал подвоха — он, наверное, забыл уже про наш разговор об Улитине и улыбался мне приветливо, когда я показалась в дверях его кабинета. И продолжал улыбаться, когда я вошла, прикрыв за собой дверь, садясь напротив, вытаскивая сигарету, — и даже пододвинул ко мне пепельницу.

— Я на секунду, Жень, — улыбнулась в ответ, хотя, наверное, менее приветливо. Потому что, если разобраться, он меня подставил. Правда, я не знала еще точно, почему он свернул заказанное главным расследование, — в деньгах было дело или в том, что его запугали те самые «люди», не любившие фотосъемок и благоволившие к борьбе как виду спорта. Но в любом случае он обязан был меня предупредить. Намекнуть хотя бы, что меня могут ждать неприятности. А он промолчал.

Будь он из другой газеты — если можно предположить, что я бы нарушила все неписаные законы и обратилась бы за помощью в другую газету, — это было бы не страшно. Но он работал здесь, и мы знакомы были уже пять лет примерно-а значит, он был обязан намекнуть.

— Тут с людьми одними общалась насчет Улитина, серьезными людьми. Так один уверяет, что Улитин тебе деньги заплатил за то, чтоб ты в его дела не лез.

А другой говорит, что запугали тебя. Вот ты мне скажи — кому верить?

Женька этого не ждал, и на лице по-прежнему была улыбка — становящаяся все более жалкой, неровно сминающаяся, сползающая неуклюже. Как у обиженного злыми детьми циркового клоуна.

— Да говори, говори — свои же люди! — Я подмигнула ему, хотя знала, что лицо мое остается холодным. Потому что никакого понимания и сочувствия я испытывать не хотела, и хотя склонна была к всепрощению, с возрастом особенно склонна, сейчас пыталась внушить себе, что из-за него могла обзавестись массой проблем. А он, вместо того чтобы шепнуть «мины», спокойно пропустил меня на минное поле. — Чего стесняться?

Кажется, он понял наконец, о чем я, осознал отчетливо — и кажется, еще осознал, что, поведи он себя не правильно сейчас, скажи мне, что все это ерунда, пошли меня подальше, это кончится для него еще хуже. Потому что я здесь старожил, и авторитет у меня повыше, чем у него, и — особенно если ему известно о моей некогда имевшей место связи с шефом, что, наверное, известно всем, такие легенды из уст в уста передаются — понимает, что, обратись я к главному, он поверит мне, а не ему. Тем более если вспомнить, что первый зам главного — моя, можно сказать, подруга, а просто зам — бывший начальник и любовник.

Я не собиралась ни к кому идти, не мое это — но он этого не знал. И потому сейчас нервно поправлял волосы и прокашливался, стараясь не смотреть мне в глаза.

— Так кому верить, Жень? — К нему могли войти, а я, как опытный следователь, не хотела, чтобы он вышел из той кондиции, в которую я его привела. — Не стесняйся — я слушаю…

— Деньги предлагали — но так, не по-настояцему. — Женька решился наконец, глубоко вдохнув и с силой выдохнув воздух. — Узнали, что я копаю, — я там кое-что про прошлое его нарыл, немного совсем, ничего особенного, вот, видно, и узнали, что я им интересуюсь. А потом я информацию начал собирать по разным людям — те, кто главному тему подкинул, ни хера вообще не дали, никаких фактов, только сказали, что химичит, бабки на Запад качает и все такое. Ну это про всех сказать м9жно — доказательства нужны, а их и не предоставили. Вот свои источники пришлось задействовать…

Женька поднял наконец на меня глаза — но тут же опустил. Вытаскивая из лежавшей на столе пачки «Парламента» сигарету и сильно затягиваясь.

— Мне Сережа когда сказал, что ему про улитинские дела материал нужен, я сразу понял, откуда ветер дует. Те, кто к теме, давно ждали, что его снимут, — Хромова сняли, а этот сидит и сидит, будто непотопляемый. А тут главный со своим заданием — я и понял, что хотят компру найти, а не могут. Слухи ходили, что ему миром уйти предлагали, а он не захотел, крутым себя чувствовал. И тут Сережа — сказали, что Улитин весь в дерьме, найди, напиши. Я и начал…

Алещенко случайно выдохнул дым мне в лицо, и я встала, подойдя к окну, оказываясь у него за спиной. И, приоткрыв створку, так и осталась там стоять — думая, что, может, так ему будет проще, когда он меня не видит. И мне так будет проще — потому что ненавижу, когда кто-то курит рядом со мной.

— Я там закинул кое-кому оттуда, откуда он приехал, — есть там человек, за экономику отвечает в местной газете. И по другим каналам рыть начал — накопал кой-чего по мелочам. Что никакого высшего образования у него не было, диплом он купил или ему сделали — это человек подтвердил, который учился на том факультете, который Улитин якобы заканчивал, и на том курсе, который в тот год выпускался, каким у Улитина диплом подписан. Что срок у него был условный — еще до армии сам у себя мотоцикл угнал. Купил, застраховал, а когда до конца страховки пара месяцев оставалась, он его скинул кому-то из соседнего города и заявил, что украли. Дурь, короче. Получил условно год — прям перед армией. Но это не афишировали — вроде родители хлопотали, упросили, чтоб дали ему в армию пойти, так втихую все прошло, хотя документы у меня есть…

Я присвистнула — молодой реформатор Хромов, оказывается, был весьма неразборчив в выборе помощников. А значит, подвергал себя риску быть скомпрометированным через них — хотя сам везде кричал, что он чист.

— А из армии Улитин пришел, работал учителем физкультуры в школе, в институт поступал, а не вышло. В бизнес лез по мелочам, палатки, то-се, с братвой местной был завязан, без братвы какие палатки? Потом поднялся немного, бензоколонкой рулил — видать, там и стал специалистом в нефтяном бизнесе, то-то его Хромов в замдиректора топливной компании пихнул. — Женька криво усмехнулся, хотя шутка прозвучала невесело. — А Хромов, между прочим, ту самую компанию тогда и возглавлял. До того как мэром стать. Не знаю уж, как они с Улитиным сошлись, — по одной версии тот у его сына в школе был учителем физкультуры. А там кто знает — фактов нет. В девяностом Хромов предвыборный штаб создал, и как-то Улитин туда затесался, — а когда на следующий год тот мэром стал, Улитина в замы. топливной и посадили. А потом и на банк. А потом и в Москву…

— Так тебя вычислили потому, что тот, кто тебе информацию добывал, тебя заложил? — произнесла, когда пауза затянулась, словно Алещенко хотел закончить на этом разговор. — Или…

— Да нет, там все чисто — я его спросил еще, не будет ли проблем, а он сказал, что нет. Я так понял, на родине Улитина не слишком жаловали после отъезда в Москву. — Женька приподнял трубку зазвонившего телефона, давая отбой, и, не опуская ее на рычаг, положил рядом. — По слухам, там даже конфликт вышел серьезный — он, уезжая, на банк свой близкого человека посадил, хотел его контролировать на тот случай, если возвращаться придется обратно из Москвы. Да и вообще — плохо, что ль, карманный банк иметь, который деньги вложит куда скажешь, если сам не рискуешь? А тот, по слухам, в кресле пригрелся и артачиться начал, самостоятельность проявлять — якобы за это его и застрелили год назад. В январе или феврале 97-го, так, кажется. По слухам, Улитин его и заказал — а на банк другой его человек сел. Парень-то мой пытался кое-какие документы банковские накопать — а не вышло. Кстати, может, и засветился там — и на меня кивнул, как прижали. Мог, точно мог — а я и не допер…

— И что еще интересного? — перебила, чувствуя, что Женька сейчас вот-вот начнет сокрушаться по поводу того, что не разбирается в людях. — Что ты узнал-то еще?

— А больше ничего… — Алещенко развел руками, поворачиваясь ко мне — словно хотел, чтобы я увидела этот жест и поверила, что он говорит правду. — Была информация, что он через «Нефтабанк» в оффшор деньги качает себе, что недвижимость у него во Франции есть. Ну так этим куча-народа занимается — и поди найди чего, его же банк, значит, все по-умному. Тут такие схемы есть, что даже документы получи — ничего не докажешь, а схем таких — как дерьма на пастбище. А тут звонок мне в редакцию — голос вежливый, вроде взрослый, солидный человек. Вы одним делом интересуетесь, хочу вам кое-какие бумаги передать, разговор не телефонный. Знаешь же, как бывает…

Я кивнула — мне это очень хорошо было знакомо. Когда кто-то звонит по твоему редакционному телефону — а то и домой, и так случалось, пока мне номер не поменяли — и, не представляясь, говорит, что надо встретиться, поскольку есть материал, который может тебя заинтересовать. И встречаешься, и получаешь в большинстве случаев туфту — непроверенную и бездоказательную информацию, за которой стоит куча эмоций и желания утопить зарвавшегося начальника, обнаглевшего конкурента, а то и родственника. Но в десяти случаях из ста материал заслуживает внимания. А в одном случае из этих самых ста — настоящий хит, готовая почти сенсация, которую надо только проверить и огранить.

Хотя случалось не раз — и со мной, и с другими, — что сенсация оказывалась хитроумно продуманным сливом, компроматом в смысле. Мне так на одного деятеля политического дали информацию — насчет того, сколько у него денег и имущества здесь и за границей. Даже копии банковских документов были — из западных банков, естественно, — и бумаги на покупку виллы на Лазурном берегу чуть не за пять миллионов баксов. Спасла меня собственная подозрительность, выработавшаяся за долгие годы, — и я не поверила, что все это правда. Вот просто не поверила, и все. И уже потом увидела материал в другой газете — и помню, какой был скандал и как газета оправдывалась и извинялась.

Слишком вкусная приманка — и неудивительно, что некоторые журналисты на такое ловятся. И потом оправдывайся, почему напечатал такое дерьмо, объясняй, что ужасно достоверным оно выглядело. Воткнут ведь не тому, кто принес компромат, — газете воткнут, а хваливший тебя еще вчера главный, восхищавшийся этой самой статьей, воткнет тебе. И будешь висеть под страхом увольнения с волчьим билетом — того, кто серьезно прокололся, в другое издание, особенно солидное, могут не взять. Но тем не менее большинство сенсаций именно так и делается — за счет добровольных, так сказать, информаторов, снабжающих журналистов материалами по каким-то своим соображениям.

— А он мне еще говорит — я вообще-то тут недалеко от вашей редакции, — продолжил Женька. — Заходить к вам по понятным причинам не буду — давайте мы с вами в скверике встретимся, вам пешком тут пять минут. Воздухом подышите, перерыв сделаете в работе — и, надеюсь, заинтересуетесь тем, что вам хочу предложить. Я и пошел. Потом подумал, что этот не один был, с охраной — сначала проверили, один ли я пришел, а потом этому знак дали, что можно подходить. Это я к тому, что он не сразу появился — я минут десять там прогуливался. А потом мужик подходит, за сорок так прилично, интеллигентный, в костюме хорошем, при галстуке. Предложил в ресторан пойти пообедать, а я отказался. Погуляем, говорю, лучше, погода хорошая. А он давай моими статьями восхищаться — видно, что газету регулярно читает или подготовился специально…

В дверь стукнули, и Женька замолчал — и, увидев того, кто хотел войти, молча махнул рукой. Таким нехарактерным для него, обычно мягкого и корректного, жестом.

— Повосхищался — и к делу. До меня, говорит, дошло, что вы собираете компрометирующий материал на Андрея Улитина, — и у меня к вам есть предложение.

Я не являюсь поклонником господина Улитина — но не хочу, чтобы вы компрометировали структуру, им возглавляемую, поскольку структура государственная, а не частная. Вам, говорит, наверное, интересно, кто я, — могу сказать, что я и те, кого я представляю, тесно связаны деловыми отношениями с «Неф-табанком» и не заинтересованы в том, чтобы его имиджу был нанесен ущерб.

Я, говорит, вас не прошу просто оставить эту тему — но кое-что хочу предложить взамен. У меня есть материал по поводу одного крупного банка и того, чем он занимается, — и мне папку протягивает. Я листнул, а там просто фантастика — такое досье, что мне и не снилось. Компромат на руководство, и некоторые операции детально раскрыты, и состояние дел в банке, который в первую пятерку входит, а сам, оказывается, на ладан дышит. Все проверять, конечно, надо, но куча документов и вообще отпад. То, что я на Улитина накопал, и рядом не стояло — просто слезы. А этот мне — папка ваша при условии, что вы оставляете в покое «Нефтабанк» и господина Улитина. И также мы понимаем, что вы не по собственной инициативе это делаете, вам это поручили или заказали, — и потому готовы заплатить, чтобы вы не понесли финансовых потерь. Пять тысяч долларов вас устроят?..

Я качнула головой: пять тысяч долларов за такое — это очень неплохо. Не знаю, конечно, сколько Женьке платят за заказухи, которыми он балуется, как и многие другие, — но вряд ли больше.

— А я ему говорю — надо подумать. — Алещенко выда-вил из себя смешок. — Не поверил, что он не от Улитина, прикинул — раз такое предлагают, значит, грязи на Улитине много и найти ее можно. Ну и мысль была: потяну — больше дадут. Может ведь, и не найду фактуры на него — так хоть заработаю. Этот мне мобильный оставил, а я не звоню — а сам все рою. И ничего — прикрыто все у господина банкира. Я тогда и решил — все, надо бабки снимать, как до десятки поднимут, соглашусь. И давай вообще всех озадачивать насчет «Нефтабанка» — считай в открытую. И через пару недель опять звонок. Нет, говорю, не надумал пока — а сам жду, что он мне встречу предложит и скажет, что готовы больше отдать. А этот — жаль, но вы еще подумайте. Вот, думаю, тупой гад — не понимает, что ль, о чем речь? А через пару дней я утром из дома вышел, за питанием детским съездил на молочную кухню — дочке еще года не было, ну вот и приходилось, не из жадности, просто ела это хорошо. Лето, жарко, жена с ней гулять собралась, я коляску вытащить помог — а потом они в парк пошли, у нас там рядом, а я постоял, рукой им помахал, посмотрел, как они уходят…

На Женькином лице, повернувшемся ко мне в профиль, появилось странное выражение — какое-то необычайно мягкое и беззащитное. Совсем не мужское. И было бы у меня настроение пофилософствовать — я бы задумалась над тем, какое влияние оказывает семья на мужчину, и в который раз пришла бы к выводу, что наличие семьи для человека совсем не полезно.

Это моя давняя точка зрения — совсем не устраивающая мою маму, которая не в состоянии понять, как работа может заменить собой все традиционные ценности типа брака и рождения ребенка. В моем случае — усыновления или удочерения. Но я давно так для себя решила — что это лишнее. И Женька подтвердил мое мнение. Заставив меня вдобавок задуматься о том, что лично я не хотела бы видеть рядом мужчину, так беззащитно улыбающегося при воспоминании обо мне, и условного, черт знает откуда взявшегося у меня ребенка. Нежности лично я предпочитаю силу — а возвышенной любви плотское желание.

— И? — Я стерла вопросом эту улыбку с Женькиного лица — отметив, что он сразу стал выглядеть лучше. — Дальше что?

— Дальше? — Женька посмотрел на меня затуманенным взором, начавшим трезветь постепенно. Заставлявшим меня подумать, что если бы ему на стену кабинета повесить фотографию жены и ребенка, он перестал бы писать остро и зубасто, перейдя на сопливые хвалебные статейки, за которые бы его быстро уволили. — А, ну да. Я к машине пошел — смотрю, у нее колесо переднее на ободе, проколол, пока на молочную кухню ездил. Надо б поменять, а я в костюме светлом, у меня встреча на вечер запланирована, и на планерку опаздываю. Ну как назло все. Я прям в шоке — стою, по сторонам оглядываюсь, есть,там у нас мужик один, сам на развалюхе ездит, но в машинах разбирается. Вот его я высматривал, думал, попрошу поменять резину, заплачу. А его нет. А позади меня джип стоит — и парень из него высовывается. Ты чего, спрашивает, сосед? Вроде незнакомый — а там кто его знает, я туда переехал полгода как, может, и видел его уже. Я ему — да вот ерунда вышла. А он — если в центр, давай подкину, мне на Пресню ехать, в ЦМТ. Я прям обалдел от такого счастья — поехали, говорю. Ну и сел…

Похоже, что Женька не врал — насчет того, что его не купили„но запугали. По крайней мере пока не врал — звучало все правдоподобно. И мне показалось, что он неуютно чувствовал себя сейчас, вспоминая.

— Ну и сел, — грустно повторил Женька. — Не ждал ничего, и не бывало со мной такого — да и парень нормальный. Постарше меня чуть, лет тридцать, выглядит солидно, на бандита вообще не похож. Веселый, разговорчивый, рассказал, что в соседнем подъезде живет, месяц назад квартиру купил, заколотил деньжат на деле одном. Разговариваем, курим, и тут он мне и выдал — даже не останавливался, ничего, как ехал, так и едет. Тебе, говорит, журналист, деньги предлагали, а ты не взял — значит, ты или дурак честный, или тебе другие больше предложили. Если ты дурак, то это плохо, валить тебя придется — а если в бабках дело, то жадный ты, выходит, но мы договоримся. Дочка твоя, спрашивает, сколько стоит? А жена? Я на него смотрю — понять не могу, что происходит, ни с чего ведь. А он машину ведет и разговаривает спокойно, с улыбкой — как в самом начале. Говорит, там пацаны мои с твоими рядом гуляют, смотрят, чтоб не обидел их никто, — и ждут, когда я им позвоню. И ты мне, говорит, ответь — стоят ли твоя жена и дочка столько, чтобы ты фамилию на букву "У" забыл? А я на него смотрю как баран — и понимаю, что мне не кажется ничего, и он это на самом деле сказал; и это не шутка неудачная, а всерьез…

Женька передернулся, нервно выдохнув и снова закурив, с первой затяжки сжигая чуть ли не треть сигареты.

— Начал ему объяснять, что мне это начальство поручило, никаких денег никто не платит, я ж подневольный человек, при чем тут семья моя? А он мне — отбой давать или нет? И мобильный достает. А что мне делать — я кивнул. Он номер набрал, сказал, что отбой, и мне — ты меня не видел, я тебя. Если еще кого спрашивать будешь про того, у кого фамилия на "У", — накажем рублем. Ты, говорит, парень жадный, хотел побольше срубить, вот и накажем — придется тебе на похороны да поминки разоряться. Сначала на одни, потом на другие — а затем на свои. А если к мусорам побежишь, то ты первый, а твои потом. Я сижу, киваю, в голове каша, и тут он меня толкает — приехали, вылезай. Смотрю — редакция. Я вылез, этот отъехал не спеша — я даже номер запомнил. А потом думаю: а зачем мне?

Рассказ был окончен, и я вернулась в кресло, садясь напротив него, извлекая очередную «житанину» и щелкая зажигалкой. Женька не был мне близким человеком, а таких историй я слышала массу — со мной самой нечто подобное приключалось. В том смысле, что угрожали лично мне — за неимением у меня детей и мужа. Но это всегда кончалось ничем, я выкручивалась как-то. Находила кого-то, кто за меня вставал, или публиковала в газете статью на опережение, детально рассказывающую, чем я занималась и кто мне позвонил и что сказал.

Я могла посочувствовать Алещенко — но он признался, что влип в историю потому, что хотел побольше заработать. А к тому же он не предупредил меня и тем самым чуть не подставил. Точнее, уже подставил — потому что я влезла в эту историю и собиралась закончить начатое расследование. Бесспорно, я была для него ничем — но и его семья была для меня тем же самым, как бы резко это ни звучало.

— Я еще порадовался, когда сволочь эту из «Нефтабанка» выперли, — думал раскопать наконец что-то да отплатить за все, такой материал сделать, чтоб вообще с дерьмом его смешать. А потом думаю — а если это от него был тогда человек, если бандиты эти и сейчас с ним? А тут некролог читаю — настроение такое, что напился бы с радости. Думал к Сереже пойти, сказать, что есть у меня кое-что про покойника, — а потом… — Женька, в глазах которого на мгновение загорелся огонь мести, сразу сник. — А потом вспомнил — и не хочу, чтобы снова это…

Я покивала с пониманием — это самое понимание преувеличив. Потому что Алещенко тут же догадался, что я хотела сказать без слов, — хотя скорее всего это и так было не слишком сложно сделать.

— Ну не прав я, Юль, — так я думал, ты все равно ничего не найдешь. Я же не нашел. Да и мертвый уже этот — кто теперь угрожать будет, кому он нужен?

Не хотел я тебе рассказывать — самому вспоминать неприятно…

Женька противоречил сам себе — но я понимала, что ему надо как-то передо мной оправдаться. Хотя легко могла бы его опровергнуть. Да, Улитин был мертв — но это ничего не меняло. Дела его — те самые дела, которые пытался выяснить Женька и за которые ему пригрозили убийством семьи, — остались. И остались люди, пытавшиеся их скрыть, — потому что пятно на мертвом даже Улитине означало, что куда более крупное пятно окажется на репутации здравствующего и процветающего банка.

А к тому же он мог заниматься чем-то совсем плохим — мне ничего не приходило в голову, но черт его знает, как он делал деньги, какие операции проворачивал и с чьей помощью и в чьих интересах, кроме своих собственных. И если так — то это должно было остаться тайной и после его смерти. А если к его сердечному приступу имели отношение те самые люди, которые угрожали Женьке, — те не раз уже упоминавшиеся «люди» или какие-то другие, — это означало, что я довольно скоро привлеку к себе их внимание. Если уже не привлекла.

Но я не стала ничего ему говорить. Я просто вышла молча — не остановившись даже, когда он выпалил мне в спину, что готов хоть сейчас отдать все те документы, которые собрал тогда. Я не хотела останавливаться — и не сомневалась, что он их и так отдаст. Я просто вышла и, забрав запертое в своем кабинете пальто, пошла домой — потому что у меня не было больше дел в редакции, мне не хотелось сидеть тут и обдумывать то, что я узнала. Зато мне очень хотелось поесть. Нормально поесть — не в столовой, а дома, неторопливо и с удовольствием. И обязательно с бокалом вина — или с двумя.

Но тем не менее Улитин отказывался выходить из моей головы — и даже умудрился в ответственный момент приготовления пищи подменить собой образ Майкла Корлеоне в исполнении Аль-Пачино, бродящего по полям Сицилии. И едва не испортил мне обед — который я спасла, спохватившись наконец, гоня прочь воспоминания о разговоре с Женькой. С облегчением отмечая, что автоматически помешиваемый мной соус загустел как раз до нужной кондиции, — и выключая огонь под кастрюлей с пастой.

Еще через десять минут я сидела за столом, обводя взглядом то, что на нем стояло. Тарелку со спагетти, обильно политыми густым красным соусом, корзиночку с разломанным на куски багетом, миску с напоминающим труху тертым пармезаном. И бокал темно-красного вина, молодого и терпкого, который я взяла в руки, собираясь сделать глоток, прежде чем приступать к еде.

«Дай поесть! — произнесла мысленно, обращаясь к Улитину, которого на сегодня с меня было достаточно. — Завтра подумаю — а сейчас отвали, понял?»

И, сказав себе, что в жизни есть кое-какие не менее приятные вещи, чем работа, сделала первый глоток вина. Не за упокой души надоевшего мне банкира, оказавшегося, кстати, весьма паскудным человеком, — но за горячо любимую себя.

И за плотские удовольствия — одному из которых я как раз собиралась предаться….

Глава 13

Стук в дверь главный явно слышал — равно как и то, что дверь в его кабинет открылась. И мое приветственное «здравствуйте, Сергей Олегович» он тоже слышал. Но не поднял головы, склонившись над столом, впившись взглядом в какие-то бумаги. Как я про себя подумала, связанные не с редакцией, но с его бизнесом — и именно по этой причине так приковавшие к себе его внимание.

Это, конечно, было несправедливо — поскольку именно Сережа поднял газету на те высоты, на которых она находится сейчас. За пятнадцать лет своего правления в десять раз увеличив тираж. Если бы не он, так бы и была у нас захудалая газетенка типа «Правды Москвы» или «Ночной Москвы» — а так получилось супериздание.

Лично я помню те времена, когда шеф дневал и ночевал в редакции. Воевал за каждый острый материал с вышестоящими инстанциями, неоднократно находился под угрозой снятия с поста — это в восьмидесятых, когда комсомол и партия здравствовали и цензура была не приведи Господь. Помню, как он болел за газету, постоянно что-то изобретал и менял — тематические полосы, рубрики, макет, оформление, — при том что по профессии был вовсе не журналист, а комсомольский работник.

Но недаром у нас в редакции с давних времен бытует мнение, что самые плохие журналисты получаются из выпускников факультета журналистки — куча гонора, потому что уже считают себя профессионалами, наличие определенных теоретических знаний, но отсутствие практических навыков. У нас почему-то все лучшие перья заканчивали совсем другие вузы — а то и никаких вообще.

На мой взгляд, писать нельзя научиться — то есть можно, но до определенного уровня — тебе это либо дано свыше, либо не дано. Это как чувство воды у пловца или чувство мяча у футболиста. Который, если он от Бога футболист, знает заранее, куда этот самый мяч полетит, и перемещается именно в эту точку поля, хотя партнер и не думает еще о том, куда отдаст пас. И точно так же он предугадывает, куда дернется вратарь и куда пойдет тот, кому он хочет сделать передачу.

И с писанием то же самое. Если тебе дано, материал сам идет, ты только пишешь, при этом совершенно не думая, как и что, — и получается именно то, что надо. А если начинаешь думать — это уже не талант, но ремесло.

Сережа, бесспорно, относится к талантам. Причем, как выяснилось, не только в области журналистки — но и в бизнесе тоже. По крайней мере рекламное агентство он организовал раньше, чем другие московские газеты, — и на нем и начал сколачивать свой капитал. А уже позже развернулся вовсю — и, если верить слухам, сейчас имеет многомиллионный бизнес в Англии. Но так как мне это безразлично, я до сих пор не знаю, что это за бизнес и правда ли, что Сережа миллионер.

От газеты главный, правда, отошел — в смысле, уделяет ей куда меньше внимания, чем раньше. Хотя официально это его единственное место работы, никакого другого офиса у него нет, и известен он именно как главный редактор «Молодежи Москвы». И предпочитает этим самым главным редактором оставаться, несмотря на заработанные миллионы, — хотя уж мог, наверное, офис попрестижнее найти, а то и вообще обосноваться в Англии.

Но он то ли помнит, что именно газета сделала его тем, кем он стал, то ли любит ее по-своему, то ли ему так удобнее для его бизнеса. Тем более бизнесменов много — а так он публичная фигура, с которой ищут знакомства многие влиятельные люди. Фигура, которая играет достаточно важную роль во многих серьезных вопросах — начиная от выборов и кончая отношением общества, скажем, к чеченской войне. Потому что газета по-прежнему формирует общественное мнение — пусть в меньшей степени, чем раньше, в связи с ростом числа газет и телеканалов, но тем не менее.

В творческие вопросы, правда, он уже вникает не так, как раньше — когда на каждой планерке детально анализировался вышедший номер и не менее детально обсуждался следующий. И отсутствует Сережа все чаще — то по бизнесу своему улетает, то где-то экзотических рыб ловит, есть у него тяга к таким развлечениям. Но если он в Москве, то в редакции хоть на пару часов, но появляется обязательно — и сидит в своем кабинете, который, несмотря на рост благосостояния своего владельца, практически не преобразился. Те же обитые деревом стены, большой рабочий стол и длинный стол для планерок, летучек и редколлегий. Может, только побольше стало всяких памятных фотографий на стенах да памятных подарков газете, выставленных на полках под стеклом — мемориальных дощечек, сувениров и прочих штуковин, — а так все то же, что и десять лет назад.

Главный сидел, по-прежнему не поднимая головы, и я кашлянула деликатно, чтобы он наконец обратил на меня внимание. Конечно, можно было бы просто пойти и сесть напротив — тем более что мое положение в редакции вполне позволяло мне это сделать, — но мне всегда казалось, что Сереже нравится игра «начальник — подчиненный», и я совсем не против была в нее поиграть. И потому кашлянула, и он тут же встрепенулся, делая вид, что не замечал до того моего присутствия.

— А, Ленская! Проходи, чего стоишь?

Я медленно прошла по не слишком большому, но очень длинному кабинету к Сережиному столу — чувствуя, как трутся друг о друга при ходьбе обтянутые джинсами ляжки, представляя, как прыгают жирненькие грудки под водолазкой. И села напротив него в кожаное кресло, закинув ногу на ногу.

— А на планерке почему отсутствуешь? На стороне халтуришь — или ночи слишком бурные?

— О, Сергей Олегович, разумеется, бурные, — протянула томно, удивляясь, что он заметил мое отсутствие. — Они ведь целиком посвящены работе, вы же знаете…

— Да ну? — Главный наконец окончательно оторвался от своих бумаг, глядя мне в лицо. — Ты мне не рассказывай. И редакцию не разлагай — а то соблазняешь то одного, то другого, так скоро работа остановится, о тебе только и будут думать…

Похоже, Наташка уже успела сообщить главному сногсшибательную новость — о том, что у меня якобы был секс с Кавериным. Проверить, наверное, не успела — или все же поинтересовалась у Димки, как прошла ночь со мной, а тот решил, что над ним смеются, и промямлил что-то невразумительное, что Наташка сочла за восхищение, которое нельзя описать словами. И тут же поделилась с Сережей — разве могут быть в редакции более важные новости?

Шучу, конечно, — наверняка сначала речь шла все же о газете, а это она на потом приготовила, когда он ее спросил, как вообще в редакции обстоят дела.

А Наташка, естественно, не могла не поделиться с ним таким потрясшим ее воображение известием. Хотя не исключаю, что тот факт, что Ленька Вайнберг провел у меня ночь, она уже тоже знала — а значит, и об этом поведала Сереже. А он таки запомнил — по старой памяти живо интересуясь всеми редакционными новостями, особенно теми, которые касаются старожилов. Вот отсюда и взялось его «то одного, то другого».

— О, Сергей Олегович. — Я томно закатила глаза. — В моей жизни есть только один мужчина — и тот компьютер. На других, увы, не хватает времени…

Сережа хмыкнул — показывая, что мне не верит. Что ж, у него были на это основания. А что касается меня, то я даже развеселилась — потому что мне стало приятно, что он запомнил то, что рассказала ему Антонова. Между нами года три как ничего не было — хотя могло бы быть, дай я согласие, минимум одна ночь была бы, — но все равно приятно, что такой представительный мужчина проявляет интерес к моей личной жизни.

— Вообще-то я по делу, Сергей Олегович. — Мне немного жаль было отвлекаться от темы, я даже немного возбудилась — но все-таки уж больно личный был вопрос, и обсуждение его могло привести к очередному Сережиному предложению. Может быть, потому, что он где-то год назад женился в очередной раз и, кажется, остепенился, хотя бы на время. По крайней мере в редакции он с тех пор никого не трогал — Наташка бы мне рассказала, от нее ничего не ускользнет. — Я тут одним расследованием занимаюсь — смерть банкира Улитина, Антонова вам говорила, наверное, и…

— Ну, ну?! — Большие серые глаза, мгновение назад смотревшие на меня как на женщину, с которой у обладателя этих глаз кое-что было в прошлом, сразу изменили выражение. А я подумала, что его глаза до сих пор кажутся красивыми, хотя лицо уже нет, Сережа постарел и обрюзг немного, хотя стал куда более вальяжным, респектабельным и солидным. — И как продвигается?

— С переменным успехом. — Я пожала плечами, весело ему улыбнувшись.

Показывая, что все равно доведу дело до конца, — хотя, признаться, в тот момент в этом очень сомневалась. — Вот решила к вам за помощью обратиться…

— Ага… — Сережа сразу насторожился. — И что конкретно?

— Покойный банкир до прошлой осени «Нефтабанк» возглавлял — вот хотела с ними встретиться, разузнать про него. А они почему-то видеть меня совсем не хотят — и это при том, что, насколько мне известно, особой любви к покойнику там никто не испытывает… — Я изобразила на лице наигранное недоумение. — А если соответствующим образом истолковать все слухи, полученные мной из весьма информированных источников, то можно сделать вывод, что… Что нынешнее руководство «Нефтабанка» не только лишило Улитина его поста, но и, скажем так, испытывает по поводу его смерти все, что угодно, кроме сожалений. А они со мной встречаться не хотят. И что же мне теперь, так и писать, ни с кем из банка не встретившись?

— Ну и пиши! — Главный, похоже, загорелся — уж кому-кому, а ему прекрасно известно, что если я ссылаюсь на информированный источник, значит, источник этот не только существует, но и является проверенным и надежным. — Прям так и пиши — прозрачным намеком!

— Мне кажется, это не только очень смелое толкование фактов — но и вообще преждевременно, — произнесла мягко, но категорично, напоминая ему, что всегда предпочту сто раз все проверить, прежде чем писать. — Может, лучше, чтобы они сначала высказали свою точку зрения на Улитина и его смерть? Не то потом начнут вам звонить или каких-нибудь ваших знакомых найдут, а вы меня будете упрекать, что я хороших людей обидела за глаза, высказаться им не дала…

Если главный и понял, что это камень в его огород — напоминание о его реакции на предыдущий мой материал, в котором я обидела какого-то его знакомого, — то никак это не показал.

— Это верно — надо и им слово предоставить, — согласился, не зная, какие у меня имеются факты, но понимая, что у меня на уме.

Лично я всегда люблю предоставлять слово тем, кого в своих материалах в чем-то обвиняю, — и не важно, что они скажут, для материала их присутствие все равно только в плюс. Вот, например, если в банке мне будут петь дифирамбы Улитину, то мой рассказ о том, как Улитина из этого самого банка выпихивали, будет читаться куда интереснее. И версию, согласно которой именно кто-то из «Нефтабанка» Улитина и убрал, мне даже не надо будет озвучивать — читатель сам придет к этому выводу. Достаточно ему прочитать лицемерные высказывания кого-нибудь из руководства «Нефтабанка», а потом историю с наркотиками, а в финале мою фразу о том, что вряд ли мы когда-нибудь узнаем, кто убил Андрея Улитина, — и все, вывод сделан, потому что он прям на поверхности лежит.

На столе у Сережи зазвонил телефон, и он схватил трубку, показав мне жестом, чтоб я подождала, он быстро. В этом я сомневалась — сколько раз он при мне разговаривал по телефону и почти всегда разговор затягивался, — но мне некуда было торопиться.

Главный, как я и ожидала, увлекся разговором, напрочь забыв обо мне. И явно не опасаясь, что я буду подслушивать, — наверное, он все-таки неплохо меня знал и мне доверял. А я и в самом деле не прислушивалась к тому, что он говорил. Я, искоса поглядывая на Сережу, думала о своем — и не об Улитине совсем.

Наверное, все дело было в том, что несколько минут назад между мной и главным произошел такой достаточно игривый разговор — и теперь я вспоминала то, что было когда-то. То, что было приятно вспомнить даже сейчас, много лет спустя.

Это было в 90-м, осенью — вскоре после моего двадцатилетия. Весной я перешла в отдел спорта, и Вайнберг с ходу пробил мне полную ставку, сто рублей — копейки по тем временам, но для газеты и хорошие деньги, и показатель высокого статуса. А заодно с помощью благоволившей ко мне Наташки организовал мое вступление в престижный тогда Союз журналистов.

Причем не ради того, чтобы гарантировать мое согласие на секс в любое время и в любом месте, — секс со мной как с сотрудником его отдела ему был не нужен, он, видно, опасался, что это повлияет на наши рабочие отношения. И сделал все потому, что искренне считал, что я этого заслуживаю — и газете стоит на меня разориться и ввести лишнюю полную ставку ради того, чтобы не потерять ценного кадра, которого могут переманить другие.

Я к тому моменту проработала в редакции три года — и по редакционным меркам этого было слишком мало, чтобы получить то, что получила я. Так что у меня были все основания для того, чтобы собой гордиться. И мне жутко нравилась членская книжечка Союза журналистов — хотя единственным благом был проход в Домжур, в который я и так проходила, по редакционному удостоверению, — и то, что я не просто корреспондент, но, можно сказать, заместитель заведующего отделом. Отдел у нас, правда, был самый маленький в газете, всего четыре человека, включая Леньку и меня, — но на время Ленькиных отлучек, а они часто случались с учетом его любви к пьянкам и выездам с девицами в загородные пансионаты, именно я его замещала. Что мне, бесспорно, очень льстило.

Как раз тем летом Сережа и обратил на меня внимание. Раньше я с ним старалась не сталкиваться — он производил на меня приятное впечатление, но все же он был главный редактор, и ему тогда было уже около сорока, а мне двадцать, и я ощущала разницу в возрасте и социальном положении. А к тому же не раз слышала, как он орет на тех, кем недоволен, — и совсем не хотела, чтобы такой ор был адресован мне. И старалась обходить его стороной.

Я знала, что он большой любитель женского пола — по крайней мере так гласили слухи. И даже называли имена тех, кто был удостоен чести побывать с ним в одной постели, — хотя я и не была уверена, что слухи правдивы. Потому что, как выяснила чуть позже, Сережа был очень осторожен — по крайней мере тогда — и всячески поддерживал свой авторитет и явно не хотел превращать редакцию в большой гарем.

Позж, уже в период нашей с ним связи, он стал менее стеснителен — но до нее все ограничивались не имеющими подтверждений слухами. Хотя, возможно, все дело было в том, что у главного была какая-то связь на стороне, закончившаяся к началу нашего краткосрочного романа, — а плюс в тот период он в очередной раз числился состоящим в официальном браке.

Зато позже он разошелся — и как-то, лет пять назад, даже тайно поручил мне сводить в венерический диспансер новую секретаршу, высокую грудастую девицу, за короткий срок умудрившуюся переспать чуть ли не со всем мужским населением редакции. И я, оценив доверие, ее туда отвела — чтобы не любящий презервативов Сережа мог спокойно эту девицу пользовать, не беспокоясь о драгоценном своем здоровье.

Но до наших отношений он был совсем другим — или просто я чего-то не знала или не замечала. Я все-таки недостаточно самонадеянна, чтобы верить, что он прямо потерял из-за меня голову, — скорей всего он просто сказал себе, что пусть думают что хотят, в конце концов, слухи всегда будут и ничего с ними не поделаешь.

Но как бы там ни было, лично я даже представить себе не могла, что между нами что-то произойдет. И что я вызову у него такой интерес, что он забудет об осторожности и о нашей связи будут знать все. Потому что он ко мне никак не относился — вообще. Когда я с ним встречалась в редакции, он меня узнавал, конечно, и в ответ на мое приветствие даже бросал что-то вроде «О, Ленская!» или «А, Ленская!» — но я не замечала ничего такого в его деланно приветливом, но на самом деле равнодушном взгляде. Да и ничего не рассчитывала там заметить.

И вдруг все изменилось в один момент. Может, потому, что я стала ходить в Ленькино отсутствие на планерки — минимум раза три в неделю. А может, потому, что до Сережи дошли слухи о моих свободных взглядах на секс, — тогда я не знала, что Наташка передает Сереже все редакционные сплетни, да еще и раздувает их, искажая реальность и наделяя героев этих самых сплетен гиперсексуальностью.

А может, потому, что Вайнберг, выбивая для меня ставку, честно признался, что хотя со мной спал, но старается не поэтому — тем более что все кончилось.

У них с главным всегда были дружеские отношения, они выпивали периодически вместе, и не исключаю, что Ленька мог такое сказать. Хотя, возможно, Сережа сам начал у него выведывать, с кем можно переспать так, чтобы и удовольствие получить, и обойтись без проблем с одно-или двухразовой любовницей, — а тот указал на меня.

Короче, на одной из планерок я заметила на себе пристальный Сережин взгляд — соскальзывавший с лица на жирненькие грудки, которые я и тогда обтягивала водолазками и свитерками. И внимание он вдруг стал на меня обращать чаще, чем прежде, — и даже как-то вызвал к себе, но ничего такого не сказал, может, потому, что день был, народ заходил к нему все время. А может, он все еще колебался.

А где-то в середине сентября на очередной планерке он бросил как бы невзначай, чтобы я задержалась. И, глядя на меня внимательно, начал говорить о том, что в начале ноября в Германии будет отмечаться первая годовщина разрушения Берлинской стены и объединения ГДР и ФРГ — и редакции обязательно нужен там свой корреспондент. Корреспондент, который может объясниться на каком-нибудь иностранном языке и который умеет писать. И Леня Вайнберг настойчиво предлагает меня — а к его мнению он не может не прислушаться, более профессионального человека в редакции нет. Однако кандидатов хватает и помимо меня — тех, у кого стаж работы куда выше, — и в любом случае вопрос пока не решен, хотя мой загранпаспорт ему нужен завтра.

Потом я узнала, что главным кандидатом была Антонова — которой хотелось не столько поехать за границу, сколько оказаться за границей вместе с Сережей.

Да и другие имелись — в основном заведующие отделами, члены редколлегии, тяжеловесы, в общем. И все они были готовы биться до последнего за загранкомандировку, коих тогда в редакции не было — если не считать редкие поездки в соцстраны по комсомольской линии. И тут я — молодая девчонка, которая в редакции всего три года, а в штате — полтора.

Но я этого не знала тогда. Знала только, что, если поеду, напишу настоящий шедевр — для меня именно возможность написать нечто фантастическое была важна, а не сама поездка. Хотя Сережу скорее всего материал не интересовал — его заказать можно было кому-нибудь или просто поставить в номер приходящие по телетайпу сообщения корреспондентов ТАСС и АПН, дешевле бы обошлось. Да и для нашей газеты событие было не слишком значимым. Но главный наверняка слышал историю с Кавериным, пытавшимся меня купить заграничным круизом, и, возможно, решил, что это лучший способ получить то, что он хочет, и гарантировать мое согласие, а потом и расставание без обид после недельной поездки, читай: недельного секса.

Тогда мне это в голову не приходило, и я не сомневалась, что моя кандидатура возникла именно потому, что я пишу лучше, чем подавляющее большинство в этой редакции, — даже лучше всех, за исключением Вайнберга. Так что вовсю готовилась к поездке, часами просиживая в читальном зале и набирая фактуру для будущего материала. И когда Ленька известил меня через несколько дней, что еду именно я — подмигнув при этом весьма двусмысленно, — я сочла это само собой разумеющимся. А подмигивание приняла за намек на то, что я ему кое-что должна за его хлопоты — хотя получать долг он почему-то не торопился.

Я, кстати, даже не заметила, как вдруг охладела ко мне Наташка — у которой якобы возникли какие-то проблемы с документами, помешавшие поездке. Мы были такими подругами, и вдруг наступила зима. Да и некоторые другие стали внезапно холодны и неприветливы. Так что на планерках вокруг меня образовалась стена покрепче Берлинской. Но я этого не видела и не чувствовала — я уже была в Германии мысленно и обдумывала черт знает какой по счету заголовок для первого репортажа.

Репортажи, надо сказать, и вправду получились блестящими — за неделю пребывания в Германии я их пять штук передала в редакцию по телефону. Мне даже по возвращении одно солидное издание заказало большой аналитический материал — при том, что я не политический обозреватель, — а популярный журнал попросил путевые, так сказать, заметки. И все это я написала быстро и с удовольствием, потому что всю неделю впитывала происходящее вокруг меня. Настроение людей, воздух, архитектуру, запахи и краски — все материальное и нематериальное. И была этим просто переполнена.

Как, впрочем, и кое-чем другим.

Я только уже спустя какое-то время после возвращения поняла Сережин коварный замысел. Когда Ленька мне сказал, что этой поездкой я нажила себе кучу врагов, но все понимают, что это решение главного, так что мне должно быть на всех плевать. Когда я заметила наконец охлаждение со стороны Наташки. А тогда я не сомневалась, что меня выбрали за мой талант, — и собиралась доказать работой, что выбор был верен. И буквально через час после приезда в отель сорвалась в город — вернувшись только вечером. Пропустив, как выяснилось, грандиозную пьянку, организованную немецко-фашистскими друзьями для московской делегации, состоявшей из десятка журналистов. Все уехали в ресторан — а меня не нашли. Оставив мне, правда, внизу адрес — но я туда не поехала, рассудив, что, наверное, они сами скоро вернутся.

Я была жутко возбуждена приездом и тем, что я здесь, и прогулкой по Берлину. И пошла в бар отеля, заказав себе бокал пива и слушая разноязыкую речь вокруг. И проникалась значимостью события — соединения двух половинок одной страны, разъединенных когда-то на целых сорок пять лет. И беседовала с какими-то иностранцами, которые ко мне подходили, видя карточку прессы на груди, и выслушивала комплименты в адрес Горбачева, позволившего немцам объединиться, и принимала угощения в виде бокалов с местным пивом — вино я тогда не особо любила, а к тому же пиво символизировало для меня дух Германии, традиционный ведь напиток.

И наверное, я уже больше часа беседовала с одним английским журналистом обо всем на свете — начиная от перемен в Москве и кончая английской королевой, — когда наконец появился Сережа. Немного нетрезвый — выпить он любил, но не во всякой компании, и в любом случае от коллег старался дистанцироваться, справедливо считая себя выше, потому что газета у него лучше, — и, как мне показалось на мгновение, недовольный моей пропажей.

— Вот материал собираю, Сергей Олегович! — сообщила весело, познакомив его с англичанином — тут же, правда, слинявшим, но впихнувшим мне в руки визитку, на которой записал три цифры, номер своей комнаты в отеле. — Жалко, что с вами не поехала, — но зато…

— А я думал, ты иностранцев снимаешь. — Сережа хмыкнул критически. Но тут же смягчился, увидев мой непонимающе-изумленный взгляд. — Выпить хочешь?

Давай не стесняйся — заказывай…

За следующий час мое мнение о главном редакторе переменилось полностью.

Если раньше я к нему относилась с опаской и он мне казался чем-то недосягаемым, то тут предстал обаятельным, остроумным мужчиной, вдобавок наговорившим мне кучу комплиментов. И я, никогда не думавшая, что буду сидеть за одним столиком с Сережей и пить пиво, уже чувствовала себя так, будто это в порядке вещей, — и то, что он мне говорит, что я очень привлекательна и возбуждаю мужчин, это тоже самой собой разумеется. Как и то, что я с ним достаточно откровенно кокетничаю.

Потому что та внутренняя дрожь, которая возникла у меня, как только я приехала в Шереметьево на редакционной машине, била меня и била. Заставляя радоваться всему на свете, воспринимать все происходящее как бесконечный праздник со множеством сюрпризов — волшебный, фантастический праздник, на котором возможно все. О том, что возможен даже секс с главным, я, правда, представить себе в тот момент не могла.

В одной постели мы оказались где-то через час. Когда я почувствовала, что опьянела от легкого и очень вкусного, но все же бившего в голову пива, и сказала, что с меня уже хватит, — тем более что на завтра намечена пресс-конференция для журналистской братии и экскурсия по знаковым местам. И я хотела бы весь день посвятить работе.

— А ночь? — Сережа спросил это так легко, что я даже не поняла намек. — Ночь-то кому посвятить собираешься — англичанину этому, очкарику? Да ладно — я же видел, что он тебе номер записал…

— О, перестаньте, Сергей Олегович! — так я, кажется, ответила. — Работа для меня прежде всего — вы же знаете…

— Знаю, знаю. — Сережа произнес это с улыбкой, притом очень многозначительной — как бы давая мне понять, что слышал кое-что о моей личной жизни. Но я не смутилась — тем более в этот волшебный день, перешедший плавно в волшебную ночь. И взгляд его, открыто меня рассматривавший, даже заставил чуть намокнуть внизу. Мне было лестно, что он видит во мне не только журналистку из своей редакции, но и женщину — хотя разве могло быть иначе в том фантастическом мире, в который меня перенес всего за два с лишним часа самолет Москва — Берлин?

— Начало второго уже — может быть, пойдем? — Я поднялась из-за столика, чувствуя легкую слабость в ногах и не менее легкое головокружение. — Вы как, Сергей Олегович?

— К тебе или ко мне? — Сережа улыбался, это явно была шутка, и я развела руками, демонстрируя .полную покорность.

— Как скажете — вы ведь главный редактор…

Там, в баре, он больше не сказал ничего. И в лифте молчал. И пока шел со мной по коридору, провожая до двери. И когда зашел вслед за мной, для того чтобы посмотреть мой номер — что мне показалось вполне естественным. А потом предложил осмотреть свой — который оказался побогаче, разумеется, и мини-бар там был таких размеров, что следовало назвать его макси-баром. И я приняла его предложение выпить на сон грядущий еще немного — мне он извлек из бара пиво, себе что-то крепкое, вроде коньяка или виски, не помню.

Потом я подумала, что он просто не сомневался, что я играю. Все понимаю с самого начала, с Москвы еще, но играю, оттягивая момент. Хотя на самом деле я ничего не понимала. И даже когда он произнес двусмысленный тост — что-то в том роде, что раз объединяются страны, сливаясь в одно целое, то и люди тоже должны объединяться и сливаться, — я игриво усмехнулась.

И вдруг внезапно мне пришла в голову мысль, которая еще вчера показалась бы крамольной, но сейчас вполне естественной — остаться в номере этого мужчины, который мне так нравится. И я переспросила кокетливо, кивнув на огромную постель:

— Вы имеете в виду это?

— Может быть. — Главный пожал плечами. — А ты как думаешь?

Сделать первый шаг я не решалась — хотя бы потому, что никогда не делала его раньше, его всегда мужчины совершали. И я произнесла что-то неопределенное типа «о-о-о», и сидела, бросая на него двусмысленные взгляды, облизывая губы и всем видом демонстрируя желание. И что самое странное, мне казалось, что это я его соблазняю. К тому же именно я внезапно охрипшим, но, наверное, полным возбуждения голосом произнесла через какое-то время:

— О, это такой замечательный тост — такой мудрый, такой верный. И такой… заманчивый…

— Если заманчивый — почему еще не разделась? — Сережа отреагировал так, словно уже с нетерпением ждал от меня этих слов. — А?

Он продолжал сидеть, не двигаясь с места, глядя на меня так по-особому — и я встала, стягивая водолазку, выпуская на свободу незнакомые с бюстгальтером жирненькие грудки. А потом, повернувшись к нему спиной и слыша шорох сзади, сбросила ботинки и потянула вниз джинсы, освободив радостно выпрыгнувшую из них попку, ненавидящую нижнее белье. И ощутила на себе его руки.

— О, мне надо в ванную, — произнесла, не поворачиваясь. — Я сейчас, я быстро, я…

В ванную я попала только часа через два. Не знаю, что уж его так жутко .возбудило — хотелось верить, что именно мое тело, а не долгое воздержание или спиртное, — но следующие два часа он меня не отпускал. И когда то, что заполняло меня сверху или сзади или сбоку, уставало, то тут же заполняло другое место, в котором набиралось сил для следующего рывка.

А я — я совсем не хотела, чтобы он меня отпускал. Как-то все сложилось так — и то, где мы находились, и то, что я ощущала перед сексом и во время, и то, кем он был, и вообще все, — что после этой ночи у меня появилось твердое убеждение, что ничего похожего в моей жизни не было. Не было таких сильных оргазмов, не было такого страстного, постыдного даже желания, заставляющего меня бессвязно — бормотать что-то и просить его продолжать. Не было такого полного растворения в происходящем — и такой готовности делать все, что он хочет. Хотя кое-что из того, что он хотел, я никогда не делала раньше и это могло бы меня испугать с кем-то другим. Но не с ним и не в тот момент.

Это длилось ровно семь дней — ежедневные совокупления, бурные, эмоциональные, вынимавшие из меня все силы. И я, возвращаясь от него в свой номер — он еще в первую ночь сказал, что мне лучше ночевать у себя, что меня, впрочем, устраивало, — тут же выключалась. А через пять-шесть часов просыпалась жутко голодная, полная сил, энтузиазма, желания работать — и заниматься сексом.

И все начиналось сначала.

В последнюю ночь он дал мне понять, что не хочет, чтобы кто-то узнал о том, что между нами было. Он так странно это сказал — очень обтекаемо, — и я кивнула, подавляя желание сказать ему, что «это» я предпочитаю делать, но не обсуждать. И хотя меня задела его фраза — как будто он мог подумать, что я по прилете сразу начну бегать по редакции с выпученными глазами и криками «он меня трахнул!» — он тут же продолжил делать то, что мне так .нравилось. Заставляя меня забыть свои слова.

Они вспомнились только утром, в самолете, где он вел себя так, словно между нами ничего не было вообще, — и в редакционной машине, которая по его указанию высадила меня в центре, не довезя до дома. И в которой Сережа сказал мне холодно и официально, чтоб завтра я была в редакции — и с обобщающим материалом. Потому что халява кончилась — и теперь надо отрабатывать оказанное доверие.

Признаюсь, мне стало обидно — я не поняла тогда, что он сказал это специально для водителя. Мне было всего двадцать лет, я, в общем, не имела большого опыта общения с мужчинами, и никто не нравился мне так, как нравился он всю ту немецкую неделю — настолько нравился, что я даже влюбилась, наверное.

Но с другой стороны, я прекрасно понимала, что если бы не та обстановка, в которой я оказалась, я бы воспринимала все иначе, — и что по-другому он себя вести не может, я тоже понимала.

И хотя, не скрою, ощущение в тот день было такое, словно меня безжалостно вырвали из сказки и швырнули грубо в какое-то зловонное дерьмо — и я тупо просидела весь день дома, чувствуя себя разбитой, onycтошенной, жутко подавленной, — к ночи я пришла в себя. Потому что села за работу, которая всегда отвлекала меня от всех других мыслей, забот и проблем, — и, перенося на бумагу то, что не отразила в переданных из Германии репортажах, этакий калейдоскоп из мелких деталей, фактов и событий, словно заново все пережила. А когда закончила работу, долго сидела и вспоминала ту волшебную неделю — а потом сказала себе, что сказка позади.

Сказка действительно кончилась — хотя отношения наши все-таки продолжились. Видимо, ему понравилось — а к тому же было бы наивно думать, что никому и в голову не придет, с какой целью он взял с собой именно меня. Хотя паузу он выдержал — может, раздумывал, как быть дальше, может, хотел удостовериться, что лично я никому не скажу ни слова, может, хотел убедиться, что я буду себя вести так, словно ничего не было.

Что ж, все было так, как он того пожелал, — и так, как того желала я.

Сталкиваясь с главным в коридоре, я здоровалась вежливо, тут же проходя дальше, на планерках не прожигала его страстным взглядом, а изучала стол. И естественно, никому ничего не сказала — хотя в первый же день моего появления в редакции меня зазвала к себе Наташка, якобы по поводу моего материала, и как бы невзначай поинтересовалась, как мне понравилась поездка.

Наверное, именно потому, что я была абсолютно спокойна и отдавала себе отчет в том, что все позади, и ничего не испытывала уже, я заметила, как она нервничает. Как дрожит голос, и руки тоже, и улыбка слишком неестественная. И хотя и так бы ничего не сказала про то, что было с Сережей, тут неожиданно для самой себя подмигнула Наташке — и начала вдохновенно врать про роман с журналистом из Англии, демонстрируя визитку с написанным на ней номером комнаты. Признавшись, что главного там видела только пару раз — а так собирала фактуру вместе с новоявленным любовником, бродила с ним по городу и занималась сексом.

Однако Сережа сам все выдал. В редакции, в которой работает порядка ста человек — это включая корреспондентов на договоре, то есть гонорарщиков, а также штатных писак, ре-дакторат, курьеров, машинисток, водителей и т.п., — сложно удержать что-либо в секрете. Особенно если говоришь себе, что пусть думают что хотят. Видимо, главный так себе и сказал. Не сразу — но вскоре.

Дней десять спустя после прилета в Москву он меня вызвал к себе под тем предлогом, что спортотдел не представил План на неделю — а обещавший представить его Вайнберг на работу не вышел. И поинтересовался, что я собираюсь делать вечером, — точнее, сказал, что у него есть для меня кое-какое задание, так что в семь вечера я в приказном порядке должна быть у ресторана «Пекин».

Все интересующиеся, разумеется, узнали, что он меня вызывал, — но Сережа в тот раз хотя бы отдал должное всем приличиям, замаскировав предложение продолжить то, что начато было в Берлине.

А дальше он его не маскировал. Он звонил мне домой — мог и через секретаршу, тут же сливавшую информацию всем желающим, — он вызывал меня к себе чуть ли не каждый день, он водил меня не только по ресторанам, но и таскал с собой на всякие презентации и прочие мероприятия, на которые приглашали его. А на выходные увозил к себе на дачу — прямо из редакции. И возвращались мы, естественно, тоже вместе — в редакционной машине. А когда я в первый раз сказала, что лучше вылезу пораньше и дойду пешком, — подразумевая, что, может, шофер и не передаст никому ничего, но если приедем вместе, кто-то обязательно увидит, — он махнул рукой. Как бы говоря, что и так всем все известно — а кто не знает, так узнает все равно.

Мне было приятно, мне было лестно, я получала удовольствие от секса и общества взрослого, солидного мужчины и походов с ним по разным местам. Но никаких особых эмоций при этом не испытывала — все, что было и могло быть, сгорело вместе с той сказкой, став воспоминанием. А тут были просто мелкие праздники — приятные, но все же мелкие. Которые рано или поздно должны были смениться буднями. Просто потому, что иначе быть не могло.

Не думаю, что он хотел чего-то, кроме секса, — но, кажется, немного огорчился, когда я ему сказала, что тоже хочу только этого. Кажется, его это немного задело — может, на его взгляд, я должна была быть безумно влюбленной?

Что ж, мне было жаль, что я его разочаровала, — но это была чистая правда.

Месяца через полтора все закончилось — само собой. Просто стало надоедать. И ему — и мне, в общем, тоже. Последние пару недель мы общались все реже — и когда после очередной поездки на дачу он мне сказал, что, наверное, придется сделать небольшой перерыв, потому что у него есть кое-какие проблемы, связанные с семьей и работой, я понимающе кивнула. Зная, что это все, — но об этом не жалея.

Много позже я узнала, что это был рекорд — почти два месяца непрерывной связи. С другими — теми, кто был после меня, — его хватало максимум на пару недель. И это было приятно — осознавать, что я сильно его привлекала. В смысле, вызывала сильное желание. Которое и потом время от времени просыпалось в нем — и требовало удовлетворения. И я, получая от него внезапное предложение сходить куда-нибудь в ресторан и поговорить о работе, понимала, о чем речь, но всегда соглашалась с удовольствием — я была совсем не против вспомнить что-то, что оставило очень приятную память о себе.

При этом у меня, естественно, были другие мужчины, с некоторыми из них были более-менее продолжительные отношения, вплоть до двух-трех месяцев даже, и как-то раз я чуть не вышла замуж — вот уж был бы идиотизм, с моей-то работой, — но тем не менее, получив очередное приглашение, я соглашалась. И у меня даже мысли не возникало о том, что вечер и ночь с Сережей — это измена тому, с кем я встречаюсь сейчас. Потому что с ним все началось очень давно и редкими встречами я отдавала дань прошлому, никак не затрагивая свое настоящее.

* * *

В последний раз он сделал мне предложение примерно три года назад, осенью 95-го. Вскоре после того, как попросил меня сводить в вендиспансер на обследование приглянувшуюся ему девицу. А через несколько дней, оказавшись со мной наедине, произнес с шутливым упреком, что я совсем не забочусь о главном редакторе, раз не указываю ему на ошибки и позволяю делать не правильный выбор.

И что он, можно сказать, пострадал морально из-за того, что я его , не остановила — как будто я бы стала давать ему советы! — и с меня причитается компенсация.

Тут-то я ему и сказала, что стала слишком стара для таких забав. И что в редакции полно молодых девчонок, для которых внимание главного редактора будет фантастически лестным. А я, увы, уже гожусь только для написания материалов — и вынуждена это признать, хотя это и ужасно обидно.

Не знаю, почему я так ответила — то ли слова его мне чем-то не понравились, то ли причина была в том, что в тот день по кое-каким обстоятельствам я могла делать то, чего он хотел, с определенными ограничениями. То ли в какую-то долю секунды я сделала вывод, что с этим пора кончать, потому что мне это больше неинтересно. Так что четкой причины не знаю — но об ответе ни разу не жалела.

А он, кажется, подумал, что слова мои означают, что я собираюсь замуж — и не хочу изменять будущему мужу. Потому что через пару месяцев вдруг ни с того ни с сего поинтересовался, не надумала ли я заиграть собственную свадьбу и избежать ее отмечания в реакции. А я, не поняв сразу, о чем речь, тем не менее среагировала достойно — неопределенно качнув головой и выдавив нечто неконкретное. Видимо, оставив его при том же мнении, при котором он и находился.

Замуж я, понятно, не собиралась — а вот он женился где-то год назад черт знает в какой раз. И до сих пор пребывает в браке. И, насколько мне известно, приключений на стороне не ищет — то ли любовь у него с женой, то ли постарел и утратил интерес к частой смене партнерш. Но тем не менее отношения у нас остались очень хорошие — безо всякого секса. И мне приятно вспомнить о том, что между нами было, — как в этот момент, когда он разговаривал по телефону, а я сидела напротив, посматривая на него искоса. И вынырнула из воспоминаний о совместном нашем прошлом, как только он положил трубку — а потом, посмотрев на меня со значением, набрал какой-то номер.

— Шульгина из горкома помнишь — он у нас большой банкир нынче. — Главный подмигнул мне, тут же отворачиваясь. — Шульгина. Воробьев спрашивает.

Сергей Воробьев, «Молодежь Москвы». Паш, привет, это Сергей — как жизнь? Да, мне передавали — в Лондоне я был, дела. Надо бы пообедать как-нибудь — в конце этой недели или в начале той пойдет? Ну и ладненько…

Шеф сделал паузу, подтягивая к себе ежедневник, листая его деловито.

— Пятница или понедельник — тебе как удобней? Вторник? Давай во вторник — записал, да. Слушай, что хотел спросить — у тебя с «Нефтабанком» как контакт, есть? Да тут спецкор мой ко мне приходила, на «Нефтабанк» жаловалась — а по ассоциации про тебя и вспомнил. Ну да — банк, банкиры, Шульгин. Дай, думаю, позвоню, узнаю, как Пал Иваныч поживает. «Нефтабанк»? А, да мелочь. Ты Улитина знал — умер недавно? У меня спецкор про него материал делать начала — девушка серьезная, источники свои есть, накидали там фактов. Но спецкор мой человек грамотный, к слухам осторожно относится, вот и подумала подъехать туда, побеседовать о покойном — он же у них первым президентом был. А пресс-служба в отказ. Нет, статья все равно будет — просто напишем, что они от встречи отказались, с выводами соответствующими. Не захотели встречаться — их проблема.

Все, Паш, — во вторник днем созваниваемся. Привет!

Главный повесил трубку, глядя на меня, — и я уважительно покивала, без слов выражая восхищение. Информация заброшена — пусть я и не стала рассказывать главному, о чем узнала, использовав его, так сказать, втемную, — и если они ее проигнорируют, то для меня это будет лишним подтверждением в пользу того, что они причастны к смерти Улитина. А если нет — тогда у меня появится еще один ход, за которым, возможно, откроется еще один и еще.

— Цени! — Главный подмигнул мне, и я приложила руку к сердцу, склонив голову в шутливом поклоне. — А теперь услуга за услугу. Там Абросимова такая у нас работает, в отделе информации, — вот ты мне скажи, что она за человек? И в рабочем плане, и в личном. Есть у меня на нее кое-какие виды…

Я усмехнулась внутренне. Какие у него виды на Ленку Абросимову, худенькую блондинку лет двадцати, пишущую полные соплей и слез материалы, но весьма щедрую на любовь, было вполне очевидно. И это при том, что я только похвалила его за то, что он остепенился. Вот уж точно — седина в бороду, бес в ребро.

Хотя, с другой стороны, мне следовало радоваться, что он не попросил меня о какой-нибудь другой услуге. А эту я готова была ему оказать — точно так же, как когда-то оказывала услуги другого рода. С тем же энтузиазмом — пусть и в ином качестве. И при этом — без малейшего сожаления по поводу смены ролей…

Глава 14

Я проследила направление жеста, уткнувшись взглядом в кучу разнокалиберных бутылок со спиртным. Красивых таких, несомненно, жутко дорогих бутылок, заполнивших солидных размеров столик-каталку. И отрицательно мотнула головой:

— Я бы предпочла кофе.

Он кивнул, выходя в соседнюю комнату, набирая короткий номер из трех цифр — судя по всему, внутренняя связь — и отдавая кому-то распоряжение. И тут же тоненько запищал мобильный, и он ответил, снизив голос, и, судя по шагам, отошел подальше от меня.

Я не прислушивалась и не собиралась — при этом допуская, что разговор идет обо мне. И вместо этого огляделась, отмечая, что дорогие здесь не только бутылки — но и вообще все. Деревянная мебель, отделанная кожей, картины на стенах, ящички с сигарами, витражи на окнах. Все со вкусом, без дешевых понтов и жутко дорогое. Как и положено солидному банку.

С улицы особнячок показался мне весьма убогим. Я даже не сразу поняла, что мне надо именно сюда, в двухэтажное здание за металлическим забором, которому больше пристало отделять от улицы овощебазу. И, с трудом припарковав «фольксваген» в забитом машинами переулке, еще раз заглянула в блокнот, чтобы уточнить номер дома. И даже подумала, что перепутала что-то, неверно записала.

Но и рядом не было ничего похожего на дом приемов одного из крупнейших банков страны.

Офис их я видела, гигантское современное здание, в котором не стыдно было бы расположиться какому-нибудь «Майкрософту». И дом приемов в моем представлении должен был быть таким же-а тут кругом были сероватые двух-и трехэтажные домишки. Никакой охраны, престижных машин, броских вывесок и прочих наворотов. Вообще ничего.

Когда я наконец подошла к металлическому заборчику и нажала на кнопку звонка, я не сомневалась, что звоню не туда и просто уточню сейчас у того, кто мне откроет, где находится нужная мне контора. Однако когда заборчик открылся — только после того, как я назвала свое имя и имя того, кто мне нужен, — я поняла, что попала куда следовало. Сразу увидев и скрытые этим самым заборчиком красивые ворота, управляемые фотоэлементом, и видеокамеры, и два припаркованных «мерседеса», как минимум «трехсотых». А когда вошла в сам дом после предметной проверки документов, то поразилась тому, что скрывалось за неприметным фасадом.

Такое ощущение было, что его специально налепили, фасад, на шикарно отреставрированный, фантастически обставленный особняк — просто нарисовали на картоне и налепили, чтобы не привлекать ненужного внимания.

И тот, кто через какое-то время спустился со второго этажа на первый, туда, где изучала мои документы вторая пара секьюрити, он тоже был солидный и богатый, под стать обстановке. Мужчина лет сорока с небольшим в дорогом темно-сером костюме, холодноватый, подчеркнуто вежливый — с аккуратной бородкой, в которой попадались седые волоски, с бледным, истонченным лицом.

Костюм мне показался лучшей и самой приятной чертой его образа — потому что все остальное мне не понравилось. Он весь такой из себя был утонченно-претенциозный, чересчур ухоженный, надменно-брезгливый, подчеркнуто аристократичный. Я почему-то подумала сразу, что на ночь он умащивает лицо кремом, что в кармане у него надушенный кружевной платок, что он боится пыли и сквозняков, а стоит кольнуть в боку, тут же звонит врачу и капризно требует немедленно приехать.

Такой вот педерастичный образ у меня сложился сразу, буквально через пару минут с момента нашего знакомства. Возможно, это было предвзято — возможно, он даже был привлекательным. Но у меня к нему была изначальная антипатия — потому что он заставил меня ждать внизу, а когда спустился, смотрел на меня как на низшее существо, до которого вынужден был снизойти и играть роль гостеприимного хозяина, хотя существо это ему бесконечно противно. Но он снизошел — по той причине, что эта мерзость может бросить тень на ту организацию, которую он имеет честь представлять.

Вряд ли стоит удивляться тому, что мне это не понравилось. И я, приехавшая сюда с достаточно серьезными намерениями и собиравшаяся поиграть вдоволь, дабы хитростью выудить из него кое-что, сразу сказала себе, что мой визит ему запомнится. И надолго — уж я постараюсь.

— Ваш кофе, Юлия Евгеньевна, — провозгласил он, пропуская вперед официантку с подносом. — Не знаю, понравится ли вам — это очень редкий сорт, очень специфический… Вы курите? Могу предложить вам сигару…

Он вынул из деревянного ящичка длинный толстый коричневый цилиндр, сразу вызвавший у меня фаллические ассоциации. И понюхал его так по-гурмански, медленно пронеся под самым носом, едва не касаясь ноздрей, — и даже закатил глаза. Вполне оправдывая то, как я назвала его про себя — педерастом. А потом покосился на меня скептически, как бы говоря, что таким, как я, сигары ни к чему, все равно что свинью апельсинами кормить. Но ради того, чтобы свинью задобрить, дабы хрюкала поменьше и не раздражала утонченный слух, апельсинов не жалко.

— О, вы так добры. — Я не подала виду, что правильно истолковала фразу насчет кофе — в которой содержался намек на то, что такие, как я, привыкли пить всякое пойло. И что предложение насчет сигары восприняла как издевку. — Но должна признаться, я предпочитаю живых мужчин — и уж если занимаюсь мастурбацией, то доверяю латексным фаллоимитаторам больше, чем подручным предметам…

Он скривился, чуть покраснев, — а потом выдавил из себя нечто вроде улыбки, видно, сказав себе, что от плебейки не стоит ждать чего-то иного. И уж особенно благодарности за то, что с ней соблаговолили встретиться.

— Итак, Юлия Евгеньевна, приступим к делу? — Он обогнул круглый деревянный стол, отделанный тонкой зеленой кожей, садясь напротив. — Давайте то, что вы принесли — я вашу статью имею в виду, — и мы с вами ее обсудим…

Я задержала дыхание — он так снисходительно и покровительственно это произнес, что я чуть не сорвалась. А это было ни к чему.

— Статью? — Я удивленно подняла брови. — Если честно, я совершенно не собиралась вам ее показывать. Ваше предложение отрецензировать мой материал, прежде чем его одобрить, мне очень польстило — но я работаю в газете, а не в вашей пресс-службе. И пишу то, что считаю нужным написать, — нужным мне, не кому-то другому…

— Но позвольте… — Он, видно, был из хорошей семьи, интеллигентной, обеспеченной, возможно даже, с дворянскими корнями — отсюда и старорежимные замашки, и барская брезгливость, и подчеркнуто старомодная манера выражаться.

Если это была роль, то он играл ее давно и с ней сросся — но мне показалось, что образ все же несколько гипертрофирован. И ничего, кроме смешков — в лицо или за спиной, это уж от должности зависит, — вызвать у окружающих не может. — Один наш… один друг нашего банка, господин Шульгин, вчера сообщил нашему руководству, что вы готовите статью о покойном Андрее Дмитриевиче Ули-тине. И у вас уже есть определенная информация — основанная на слухах, как я понял, — и вы хотели бы ее уточнить. Желание очень похвальное и разумное. Насколько я понимаю, у вас наказывают за статьи, написанные по неподтвержденным данным, — особенно если после выхода вашей статьи на вас подают в суд. И я, оценив ваши намерения и понимая, что вы не хотите портить себе карьеру, пошел вам навстречу и дал своему секретарю распоряжение связаться с вами и пригласить вас на встречу. И, признаться, я не совсем понимаю…

— А я объясню. — Я улыбнулась ему лучезарно, извлекая из сумки свой плебейский «Житан» и прикуривая от плебейской одноразовой зажигалки, прежде чем он пододвинул ко мне ту, что стояла на столе, — массивный кусок серебра. — Я действительно готовлю материал о господине Улитине, и из моих источников ко мне поступила масса информации о роли вашего банка в судьбе покойного. Своим источникам я верю на сто процентов — но считаю, что слово надо предоставлять обеим сторонам. Однако ваша пресс-служба, а именно некий господин Гарин, ее возглавляющий, отказалась со мной встретиться по причине пребывания всего вашего банка в трауре по господину Улитину. Что мне, признаюсь, непонятно — судя по имеющейся у меня информации, смерть вашего бывшего шефа должна была бы вызвать в банке прямо противоположные чувства. И вот…

Я осеклась, остановившись с трудом. Говоря себе, что меня заносит и я не контролирую свои эмоции, настолько сильно завелась. Что я уже ляпнула не то, что следовало, — и закосить под дурочку, просто интересующуюся мнением «Нефтабанка» о бывшем шефе, уже не выйдет. Потому что я все испортила, озлобившись на этого педика, — и теперь вполне могла уходить, провалив казавшийся выигрышным план.

«Ну ладно, ладно!» — упрекнула саму себя. Ведь и в самом деле несправедливо было предъявлять себе претензии. Да, я не сдержалась — но ругать себя не стоило, себя надо любить. И проще было подумать, что если бы я продолжала себя контролировать и косила бы под дурочку, разговор бы мне все равно ничего не дал. А теперь, коль скоро я здесь, можно сделать шаг в другом направлении.

Например, раз уж я все равно приоткрыла карты, можно было открыть их еще больше и попробовать вынудить его рассказать мне что-то компрометирующее о своем бывшем шефе. Пригрозив, что иначе я напишу то, что мне вздумается — изваляв имя банка в грязи. Он, конечно, мог на это плюнуть — это ведь не старые времена, когда негативного упоминания в газете боялись все, от директора продовольственного магазина до чиновника высокого уровня. Но в любом случае я могла попробовать. Все равно другого пути уже не было. А пойти с ним на обострение мне очень хотелось — в данный момент больше всего на свете.

— Подождите, подождите! — Он поднял ухоженную белую руку, властно так, командно, с видом привыкшего повелевать человека, которому это право даровано с рождения. — Вам не кажется, что…

— Нет, не кажется! — Это была моя игра, и ему предстояло это понять. А заодно и пожалеть, что не сообразил сразу, что надо было вести себя со мной по-иному. И что я не денег просить пришла и не заказную статью предлагать — и что я не провинциальная девочка, ослепленная местным блеском и потерявшая напрочь голову. — Зато мне кажется, что в ваших интересах предоставить мне информацию о том, за какие именно прегрешения господин Улитин был снят со своего поста — если таковые прегрешения имелись. Я понимаю, что вам совсем не хочется их обнародовать и выносить сор из избы, — но могу обещать, что я не буду вас цитировать и вообще упоминать вашу фамилию…

— Юлия Евгеньевна, давайте, как говорят англичане, вернемся к нашим баранам. — Он был так по-олимпийски спокоен, не сомневаясь, что контролирует ситуацию и сейчас укажет мне на мое место — на которое я тут же уползу, поскуливая и поджав хвост. — Вы готовите материал об Андрее Дмитриевиче Улитине — это первое. Второе — вы получили от кого-то, возможно, совсем неинформированного, какие-то слухи, бросающие тень на наш банк. Третье — вы хотели бы, чтобы банк опроверг или подтвердил эти слухи. И наконец, четвертое — вы уфожаете, что в случае непредоставления нами нужной вам информации вы напишете все, что считаете нужным. Даже если я вам сообщу, что это ложь и клевета. Я правильно все понял?

Я спохватилась, что забыла, как его зовут, — а он так подчеркнуто вежливо меня называл, что, наверное, стоило ответить ему тем же. И я демонстративно поднесла к глазам всученную им визитку — показывая ему, что его имя не задержалось в моей памяти.

— Отчасти, Валерий Анатольевич, отчасти. — Я улыбнулась ему, делая глоток кофе — наверное, очень хорошего, но показавшегося мне дерьмовым в силу антипатии к тому, кто меня этим кофе угощал. — Пункты один и два вы поняли абсолютно правильно. Что касается остального… Я действительно напишу то, что хочу, — поскольку верю своим источникам. Но я предлагаю вам нечто вроде сделки — вы рассказываете мне то, о чем я прошу, а я не цитирую вас и плюс не делаю умозаключений, которые могут выставить ваш банк в негативном свете. Например, не пишу, что тот факт, что господин Улитин не имел высшего образования, тем более экономического, свидетельствует о том, что «Нефтабанк» с самого начала и до сих пор работает непрофессионально. Не пишу, что «Нефтабанк», на мой взгляд, был максимально заинтересован в смерти Улитина. Вас это устраивает? Да, и кстати — вы ведь в курсе, что господина Улитина убили?

Я протянула ему статью из «Сенсации» — ее ксерокопию, точнее, потому что оригинал оставила себе, а пару ксероксов сделала просто так, на всякий случай, который вот подвернулся. И сидела и смотрела, как он читает, — говоря себе, что этого материала он не видел и о нем не слышал. И еще смотрела, как меняется его лицо.

Не скажу, чтобы на нем был страх разоблачения — даже если к смерти Улитина было причастно его руководство, мой собеседник этого знать не мог. Но нечто вроде догадки — или предчувствия того, какое мнение о банке может сформировать моя статья, — на его лице промелькнуло. И нечто вроде озабоченности. А потом на смену всему этому пришла брезгливая усмешка — хотя я заметила, что ксерокс он не отбросил презрительно, но аккуратно отодвинул чуть в сторону, что как-то не вязалось с появившимся на лице выражением.

— Да это же просто смешно! — Следовало признать, что голос у него хорошо поставлен — и манера поведения и жесты артистичны и очень отточены.

Может, мама его тренировала с детства — помешанная на принадлежности к высшему сословию мама, убеждавшая сынка в его исключительности и наставлявшая, как надо вести себя с плебеями, чтобы сразу им показывать, кто они и кто он. По крайней мере сейчас он развел руками с таким видом, что без слов было ясно, что он меня считает идиоткой, которая принесла ему какую-то грязную листовку и убеждена, что в ней написана чистая правда. — Помилуйте, Юлия Евгеньевна, — это же несерьезно. Бульварная газета — а вы придаете ей такое значение. Тем более там ведь нигде не сказано, что речь идет об Андрее Дмитриевиче, — так с чего вы это взяли?

Вот это было глупо — только идиот не мог сопоставить материал с реальностью. Герой статьи и Улитин были обнаружены мертвыми в один и тот же день, и тот и тот были банкирами и жили в загородных коттеджах. Так что вопрос получился беспомощным. Начни он хаять «Сенсацию» и подвергать сомнению достоверность печатаемых там материалов — это было бы нормально. Но вот этот идиотский вопрос показывал, что статью не читал ни он, ни его руководство — и статья эта ему очень не понравилась. И я догадывалась почему.

— Так как насчет моего предложения? — Я решила не заострять внимания на перепелкинском опусе. — Информация с вашей стороны в обмен на мое обещание как можно реже упоминать в статье «Нефтабанк» в негативном контексте? И на обещание не называть вас как источник информации?

— Должен вам сказать, Юлия Евгеньевна, что это походило бы на шантаж — если бы вам было чем меня шантажировать. — В голосе звучало нескрываемое, насмешливое превосходство — он так ничего и не понял пока, если вообще способен был понять. Или был чересчур высокого мнения о себе, не сомневаясь, что после разговора с ним я изменю свои взгляды на диаметрально противоположные. — Но я готов закрыть глаза на ваши, так сказать, журналистские приемы — оставим их на вашей совести. Что же касается информации, то я готов вам ее предоставить.

Улитин Андрей Дмитриевич возглавлял «Нефтабанк» с августа 1995 года, то есть с момента его создания, по октябрь 1997 года. В октябре 1997 года покинул «Нефтабанк» по собственному желанию, перейдя в «Бетта-банк» на должность заместителя председателя правления. Причины ухода Андрея Дмитриевича широко не обсуждались, но могу вам сообщить конфиденциальную информацию — у него были проблемы со здоровьем. Кстати, после ухода из нашего банка он в течение некоторого времени лечился за рубежом…

Я подняла брови — этого я действительно не знала. Я знала от Хромова про аварию, в которую он попал вскоре после ухода из «Нефтабанка» — между прочим, не зафиксированную в соответствующих органах аварию, — и что Улитин получил какие-то травмы. Но то, что он лечился за границей, — это было ново.

— Видите, я с вами откровенен. — Мой собеседник решил, видимо, что ему удалось надо мной посмеяться — и что я не поняла, что это издевка. — И благодаря моей откровенности вы можете прийти к выводу, что Андрею Дмитриевичу трудно было исполнять обязанности президента банка — надеюсь, вы понимаете, что такая работа вопреки мнению обывателей сопряжена со значительной физической и эмоциональной нагрузкой — и что именно по этой причине он предпочел чуть менее ответственную работу. К сожалению, не могу уточнить, что именно беспокоило Андрея Дмитриевича в плане здоровья, — он предпочитал не вдаваться в подробности. Но могу заверить вас, что его уход был для банка большой потерей — он зарекомендовал себя как исключительно профессиональный человек и грамотный руководитель и пользовался в банке непререкаемым авторитетом и всеобщим уважением. И потому его смерть стала для всех нас настоящей трагедией…

— И это все. — Я не спрашивала, я констатировала. — И ничего больше?

— Ну почему? — Вид у него был такой, словно он наслаждался моей неспособностью понять, что он надо мной смеется. — Андрей Дмитриевич был женат, имел дочь — и, несмотря на то что он покинул наш банк за полгода до своей преждевременной кончины, мы сочли необходимым принять материальное участие и в похоронах, и в судьбе его близких. Вот, наверное, и все, что я могу вам сообщить. И, признаться, не представляю, что еще вас может интересовать.

— И в самом деле — что? — Я развела руками, как бы и сама не находя ответ на это вопрос. — А, вспомнила. Сущие пустяки, правда, — но все же. Меня может интересовать, были ли у господина Улитина какие-либо прегрешения, за которые он лишился своего поста, — или единственной виной было то, что он являлся ставленником господина Хромова? Кажется, вам выгодней сообщить мне, что я прошу, чем прочитать, что Улитин был вытеснен из банка в результате кампании с привлечением сотрудников президентской администрации, членов правительства и спецслужб.

— Я вас не понимаю — вы слишком туманно выражаетесь. — Насмешливое удивление на его лице было скорее наигранным, чем естественным, — хотя я допускала, что он просто пешка, попугаи, произносящий то, что велят хозяева. — С сожалением должен вас уведомить, Юлия Евгеньевна, что мне вас отрекомендовали как порядочного журналиста и лишь потому я согласился уделить вам время и нарушить свой весьма плотный график. Как вице-президент банка по связям с общественностью я не встречаюсь лично с журналистами — но для вас сделал исключение. А вы мне пересказываете слухи непонятного происхождения — да еще и угрожаете их напечатать. Если вам так угодно, вы можете напечатать то, что хотите. Но должен вас заверить — мы подадим на вас в суд и у вашего начальства будут серьезные проблемы. И соответственно у вас лично. Но коль скоро вы предупредили нас о ваших планах, не сомневаюсь, что до суда дело не дойдет — и статья ваша не появится, а вам придется принести извинения. Обещаю вам связаться с вашим начальством — и потребовать принять меры в отношении вас…

Он усмехнулся высокомерно, видимо, ожидая, что я начну испуганно извиняться. И продолжал кривить свои тонкие бледные губы, когда я достала из сумки диктофон, выключая его, нажимая на перемотку.

«… у вашего начальства будут серьезные проблемы — и соответственно у вас лично», — громко повторил диктофон, и я снова нажала на перемотку, а потом на воспроизведение. «…у вашего начальства будут серьезные проблемы — и соответственно у вас лично».

Я покачала головой укоризненно, а затем убрала диктофон в сумку и встала.

— Остальное можно стереть — а вот это интересная фраза. Что ж, спасибо вам за кофе. Да, насчет обещанных вами проблем — это у вас наследственное, от Улитина? Тот тоже любил прессе угрожать — вы, наверное, в курсе. Но ему простительно — из провинции он и покойник опять же, — но вы-то весь такой из себя светский… Нехорошо — прям-таки моветон…

Все прошло не так — и я знала, что сама виновата. Я в принципе неэмоциональна, я умею себя контролировать — а тут не смогла сдержаться, потому что он меня взбесил тем, что смотрел на меня сверху вниз. А может, и потому, что я сама не знала, зачем сюда пришла. Слепой был ход, сделанный от бессилия, от незнания, куда еще шагнуть, — и оказался абсолютно бессмысленным.

Я и вправду не знала, что он мне мог сказать. Что Улитин проворачивал через банк какие-то левые сделки и заработал столько-то миллионов долларов, на которые купил себе дом в такой-то стране и открыл счет на такую-то сумму в таком-то банке? Наверное, да — наверное, этого я и ждала. При этом понимая, что он мне этого не скажет, даже если это так, — потому что информация бросает тень на весь банк. И к тому же у него нет гарантии, что я его не процитирую или на него не сошлюсь, — и он может только верить в мою порядочность, чего делать не захочет. А я не смогу ему объяснить, что мне не банк интересен, а личность господина Улитина — и все с ним связанное. Все, что поможет если не указать точно, то хотя бы предположить с большой долей уверенности, кому могла быть нужна его смерть.

В общем, все это было глупо — и поездка сюда, и разговор, и то, что я предупредила его о своих намерениях, выдав кое-что из того, что знаю. Глупо и обидно. Потому что больше никаких ходов у меня не было — и мне предстояло писать материал, целиком основанный на слухах, сообщениях неназванных источников и собственных предположениях и умозаключениях.

— Прощайте, Валерий Анатольевич. — Я улыбнулась этому уроду, говоря себе, что по крайней мере испортила ему настроение и сбила с него спесь. — До встречи на газетных полосах…

Он кивнул мне молча, глядя на меня уже без превосходства и даже без холодной своей вежливости — но очень неприветливо. И я чувствовала его взгляд, выйдя в соседнюю комнату, где висело на вешалке мое пальто, — а оттуда в короткий коридорчик.

Если бы взглядом можно было убивать — наверное, я бы уже лежала бездыханной, с пробитым его ненавистью сердцем. Но он этого не мог — и потому я спустилась на первый этаж и вышла на улицу, медленно направившись к «гольфу».

Говоря себе, что единственное, чему я могу радоваться, — так это тому, что написанная мной статья доставит моему недавнему собеседнику немало неприятных минут.

Хотя, признаюсь, это было не слишком сильное утешение. Даже слишком слабое…

Глава 15

Я взяла с деревянного подносика скрученное горячее влажное полотенце. И развернула его медленно, поднося к лицу, и аккуратно, чтобы не смазать косметику, коснулась им лба, а потом щек — и, чуть опустив ворот водолазки, приложила его к шее, сначала спереди, затем сзади. И только потом тщательно протерла им руки, ощущая, что посвежела сразу и усталость ушла куда-то.

Я уронила высохший и похолодевший кусок ткани — отдавший мне все свое тепло и влажность — обратно на подносик. Придвигая к себе небольшой керамический чайник — жутко простой на вид, но необычайно тонкий, если присмотреться и проникнуться его красотой. И наклонила его над чашкой — густо-синей, как и чайник, с белыми разводами и специальными вмятинами в боках, чтобы удобнее было брать в руку. А потом вдохнула на первый взгляд абсолютно невыразительный, но фантастически насыщенный запах бледного чая. И сделала первый глоток, наслаждаясь его вкусом.

Мне всегда нравились японские рестораны-увы, слишком дорогие, чтобы ходить в них самой. Но мне не хотелось сейчас об этом думать. Зато хотелось наслаждаться чаем — и предвкушать настоящий японский обед. И я сидела, попивая чай крошечными глоточками, любуясь его ароматной прозрачностью, и даже не обращала внимания на взгляды официантки — той самой, которая принесла мне чай.

Видимо, ей уже сообщили, к кому я пришла, — я мэтру сказала, что у меня тут встреча с господином Кисиным, и он, переменившись в лице, лично меня проводил, передав из рук в руки этой самой девице в японском кимоно. Вот она и думала, кто я, собственно, такая — на бизнесменшу, приехавшую к господину Кисину за помощью либо с очередным платежом, я вряд ли похожа, значит, или любовница очередная, либо… Вот тут она, видимо, терялась — хотя, судя по частоте да почти по неотрывности взгляда, вопрос ее беспокоил.

Тут было уютно — и вполне в японском стиле. Деревянные столы и стулья, разумеется, японская посуда, гравюры на стенах. Хотя и европеизировано — потому что японцы едят, сидя на специальных подушках со спинками или без оных. И столы очень низкие, и стоят, как правило, над сделанным в полу углублением — чтобы ноги туда спускать, если затекут от сидения. Я в этом деле спец, я в свое время часто по японским ресторанам ходила и ела именно в этих самых татами-рум, где все по-настоящему, по-японски. Ходила с тем самым человеком, которого ждала сейчас. Только в этом заведении не была — видно, оно открылось недавно.

— Посмотрите меню? — Официантка, видно, уставшая гадать впустую, приблизилась наконец, кладя передо мной красную кожаную папку, украшенную иероглифами. Но я мотнула головой — у меня был аппетит, однако заказывать в отсутствие того, кто меня сюда пригласил, было бы невежливо, а платить за саму себя я была не готова.

— За счет заведения. — Она словно догадалась, о чем я думаю. — Наш директор распорядился — раз вы гость господина Кисина…

— Нет, спасибо, — произнесла вежливо, думая про себя, что у меня тоже есть к ней вопрос — японка она или нет?

По разрезу глаз и типу лица похожа — зато говорит по-русски достаточно чисто. — Я подожду…

Она поклонилась коротко, отходя — оставляя меня в одиночестве. Тут было достаточно пусто — если не считать компании из двух молодых людей и девицы, сидевших через три столика от меня, — видно, японские рестораны не по карману не только мне. А значит, я могла спокойно понаслаждаться чаем и подвести итог своего расследования. Заглохшего окончательно и бесповоротно.

Я плохо представляла себе, что еще могу узнать, — ну разве что кто именно его убил, хотя это было нереально. А так я знала уже все — и не сомневалась, что материал получится читабельный, а шеф будет сыпать комплиментами. Но тем не менее сказать себе, что все кончено, и сесть за компьютер я не могла — хотя, кажется, все ходы уже были сделаны. В том числе и глупые и ничего не дающие — типа похода в банк. И наверное, типа сегодняшней встречи — которая еще не началась, но в любом случае не могла по определению окончиться результативно. Хотя…

«Даже если ничего не узнаю — по крайней мере вкусно поем. И с приятным человеком пообщаюсь», — сказала себе, усмехнувшись при мысли о том, что того господина, которого я жду, приятным человеком назвали бы немногие. То есть, конечно, он мог понравиться женщине, которая любит настоящих мужчин, сильных, жестких, с грубыми, резкими лицами. Но у мужчины вряд ли мог вызвать симпатию — скорее страх. Даже у того, кто его совсем не знает.

И это при том, что тот, кого раньше все звали Вадькой Кисой, тот, кто не вылезал из спортзала, ездил на метро, а потом на древнем японском джипе и не носил ничего, кроме спортивного костюма, давно превратился в солидного и респектабельного Вадима Михайловича Кисина. Облачающегося исключительно в дорогие костюмы, разъезжающего на ослепительно белом «пятисотом» «мерседесе» в сопровождении минимум двух джипов охраны, являющегося совладельцем ряда казино и ресторанов. И по совместительству уважаемым криминальным авторитетом — и главой собственной бригады, имеющей в славном городе Москве достаточно крепкие позиции, — известным среди братвы как Вадюха Кот.

Мы в последнее время общались нечасто — но мне казалось до сих пор, что он жалеет о тех временах, когда был просто каратистом, свихнувшимся на своем карате. Не вылезающим почти из зала, неспособным говорить ни о чем другом — и не желающим ничего делать кроме как тренироваться. Целый день и в любой ситуации. В зале, в метро, дома — где угодно. В зале он долбил мешки и спарринговал, дома отрабатывал технику, на улице и в транспорте без устали мял в руках теннисный мячик. И производил впечатление натурального безумца.

Впервые я увидела его семь лет назад — в 91-м. Карате, долго бывшее под запретом, совсем недавно разрешили, и интерес к нему был огромный — даже Ленька Вайнберг, интересовавшийся исключительно футболом и хоккеем, решил отдать дань моде и поручил мне сходить на турнир по какому-то сверхжесткому стилю с жутко сложным названием. Мол, звонили, приглашали, рассказывали, что стиль контактный, нокдаунов и нокаутов куча, так что соревнования захватывающие и есть на что посмотреть и о чем написать. Вот ты, мол, и сходи — и фотографа возьми, на спортвыпуск крупный снимок каратистов дадим для разнообразия, а то все футбол и футбол.

Я, признаться, спорта была чужда — хотя и работала в спортивном отделе.

В голах, очках и секундах я не разбиралась, мне это было неинтересно — я о людях писала. А делать репортаж с соревнований по виду спорта, которого я вообще не знаю, желания не было никакого. Так что я хотела сказать Леньке, что это не мой профиль, пусть кого-нибудь другого пошлет, все-таки, кроме меня, еще два сотрудника в отделе есть, — но не стала, справедливо рассудив, что там наверняка будет кто-то интересный, кого я потом раскручу на большое интервью.

Обрадовались мне, помню, жутко — стоило только продемонстрировать на входе удостоверение и поинтересоваться, где мне найти самого главного, как меня к нему тут же проводили, усадили за стол для почетных гостей и сразу начали закармливать информацией. Так интенсивно, что я даже бои не смотрела-и слушала главного в этом стиле, президента федерации. Рассказывавшего мне и про то, как он получал черный пояс в Японии, и как тренировал под угрозой ареста в годы гонений на карате, и про то, что стиль его, разумеется, самый лучший из всех стилей, а он соответственно самая важная фигура во всем каратистском мире. И работал диктофон, неспешно мотая пленку, а я слушала с интересом всякие японские предания и легенды, истории про великих мастеров и их сверхъестественные способности — и уже предвкушала, какое классное интервью у меня получится.

Мне не слишком нравился мой собеседник — он был вежлив, умен и говорил красиво, но, на мой взгляд, чересчур выпячивал свое "я" и наверняка стал бы настаивать на том, чтобы пополнее раскрыть в интервью его биографию. И — что самое главное — он совсем не похож был на того человека, о котором рассказывал.

Он словно о ком-то другом повествовал — или излагал придуманную историю, потому что не мог он быть ее героем, не вязался его образ сытого, ленивого мужика с тем подвижником и фанатиком, коим он представал в рассказе. Но больше я здесь никого не знала — и потому выходило, что самый интересный и достойный собеседник и есть он.

А потом я отвлеклась — он слишком долго перечислял собственные заслуги, этот совершенно неспортивного вида человек с внушительным брюшком — и уткнулась взглядом в одну из площадок, на которых шли бои. И в буквальном смысле раскрыла рот — увидев, как невысокий парень ударом ногой в голову опрокинул на пол здоровенного детину.

Дело было даже не в том, что я такого не видела никогда и не представляла, что так бывает, — просто это было потрясающе эффектно. И удар, и падение соперника, и то, как победитель выглядел до удара и после — спокойно, уверенно, словно знал, что выиграет, не может не выиграть. И что-то еще в нем было — что-то внутреннее, что-то, чего я не могла объяснить. Какая-то аура, которая от него исходила и его окружала.

— А это… Вот этот, который выиграл, — он кто? — произнесла, не сводя глаз с того, кто помогал побежденному детине подняться. — С ним побеседовать можно?

— Этот… — Мой собеседник, кажется, был недоволен, что я его перебила, в то время как он увлеченно повествовал о себе любимом. — Это Кисин Вадим, москвич, — у меня тренируется. А что вам с ним беседовать — он вообще парень со странностями, да и позаслуженней люди у нас есть. Я вам лучше сам все расскажу — лучше меня кто расскажет?

Но я его уже не слушала. Потому что поняла, кто именно мне нужен. И пусть Вадька, как он представился, оказался куда более косноязычным и зажатым, чем его большой, так сказать, босс, пусть он испытывал дискомфорт от того, что давал интервью впервые в жизни, и некстати хохотал или, наоборот, ни с того ни с сего погружался в раздумья, — это было нестрашно. И слушать о том, как он набивает кулаки о мешок, наполненный свинцовой дробью, как закаля-.ет тело и внутренние органы, прося товарищей по секции ломать об него доски, как накатывает бревном голени, на которых уже не растут волосы, было куда интереснее, чем внимать гладким рассказам его якобы тренера. Который, как быстро выяснилось, таковым не являлся.

Мы сидели в каком-то крошечном барчике — он пил сок, а я кофе, и я смотрела на него, невысокого широкоплечего парня с грубым лицом, которое казалось мне привлекательным. И с неподдельным интересом слушала, как он увлекся карате еще в начале восьмидесятых, как раз перед запретом, как потом несколько лет тренировался в одиночку, по книге японского мастера, купленной у кого-то за бешеные деньги. Как ел только рис и рыбу, щедро поливая все это соевым соусом, и пил только зеленый чай, и спал на полу, и учил японский по разговорнику. Как несколько раз ломал костяшки кулака, пытаясь разбивать доски, — жуткие, огромные костяшки, сразу притягивавшие взгляд, — зато сейчас является обладателем рекорда федерации по разбиванию. Как отжимается по сто раз в день и минимум полчаса качает пресс. Как на спор провел тридцать тренировочных поединков подряд, причем соперники менялись, а вдобавок он просил их работать в полную силу, — и последние пять боев уже ничего не соображал и думал только о том, как бы не упасть.

Это было так ново, так необычно, так интересно, что даже я, достаточно равнодушная ко всему — как правило, после того, как материал был написан и сдан, тема переставала меня интересовать, — загорелась. И, изменив своим привычкам, сделала о нем несколько статей для разных изданий — и даже после их выхода продолжала с ним встречаться, потому что мне хотелось знать еще больше.

И даже чуть сама не начала тренироваться — однако первого урока, данного мне прямо на дому, с меня хватило. Я поняла — без особого сожаления, впрочем, — что слишком ленива и самоистязания не для меня.

Наверное, года два с лишним мы общались достаточно плотно — регулярно созванивались, и hi все соревнования я приходила, и он меня приглашал часто го в бар, то в кафе, то в ресторан китайский, который ему предложили охранять и в котором, помимо оплаты денежной, бесплатно кормили. И когда он, выиграв чемпионат России и получив черный пояс, открыл свой собственный клуб, лично я ему сделала рекламу. Бесплатную, разумеется.

А потом он пропал — как-то в один момент, сразу и бесследно. А я, несколько раз безрезультатно набрав его телефонный номер — он один жил в крошечной однокомнатной квартирке, — даже не удосужилась съездить в зал и поинтересоваться, куда он, собственно, делся. Решив, что, если ему надо, он позвонит мне сам.

И он позвонил — правда, еще через три года. Которые, как оказалось, провел в тюрьме, куда попал за вымогательство — заключавшееся в том, что один знакомый попросил его помочь вернуть долг. А на квартире у должника их ждали милиционеры в гражданском, двое из которых в результате задержания оказались в больнице, а остальные спаслись только потому, что один из них, догадавшийся, что в больнице окажутся все, выхватил пистолет и всадил в Кисина две пули в упор. Не убив — но остановив.

Естественно, позже выяснилось, что милиционерам были обещаны неплохие деньги и находились они там во внерабочее время и по личной, так сказать, инициативе — так что вместо внушительного срока он отделался двумя с половиной годами тюрьмы. Потому что когда дело наконец дошло до суда, ему дали ровно столько, сколько он уже отсидел — за превышение пределов необходимой самообороны, — чтобы не вышло, что сидел он ни за что. И тут же отпустили.

Насчет тюрьмы я догадалась сама — он на вопрос, куда пропал, просто отшутился, сказав что-то вроде того, что ездил на заработки. Это было похоже на правду — он был куда лучше одет, чем три года назад, и пригласил меня в хороший ресторан, и приехал туда на старенькой, но «БМВ». Но вот наколка на пальце его выдала — наколка, которую он позже свел каким-то образом. Но которая в тот день заставила меня заметить, что, насколько мне известно, в тех местах, где он был, платят совсем не много. И услышать наконец всю правду — точнее, малую ее часть.

Не знаю, с кем он уж там скорешился в тюрьме — но этот кто-то все эти два с половиной года оплачивал адвоката и свое собственное расследование, этот кто-то его приблизил и поднял, так что вышел он уже в авторитете. И с новой профессией — бандит. Может, потому и отказался от статьи, которую я предложила написать, — о его злоключениях. Сказал, что все равно все позади уже — а правда никому не нужна.

В зал он по-прежнему ездил регулярно — но уже не пропадал в нем целыми днями, занимаясь несколько иными делами. К которым, видимо, у него были не меньшие способности, чем к карате, — потому он и поднялся так быстро и круто.

О том, какой вес он имеет в криминальном мире, я, в общем, случайно узнала. Где-то через полгода после того, как он объявился — конец 96-го был, слякотная и мерзкая зима, так хорошо мне запомнившаяся, — попав на ровном месте в идиотскую и очень неприятную ситуацию. Я тогда достаточно безобидный материал написала про одного деятеля — молодого махинатора, влезшего в доверие к артистической тусовке и кинувшего пяток — десяток кино-и театральных звезд на приличные деньги.

Не помню уж, чем он их там собирался обеспечить — то ли иномарками по заграничным ценам и безо всякой растаможки, то ли необычайно дешевыми квартирами в элитном доме, к строительству которого не имел никакого отношения, то ли почти бесплатными дачами по соседству с президентской. Но в любом случае на него подали в суд, так что история уже, так или иначе, получила огласку — и моя статья ничего для него не меняла. Разве что ославила на всю страну.

А он обиделся. Сначала главному звонил и требовал опровержения, ссылался на якобы имеющихся влиятельных знакомых, способных закрыть газету, — а когда не вышло ничего, потому что Сережа угроз не любил и связями был куда богаче, начал звонить мне, каким-то образом узнав домашний телефон. Предлагая заплатить за новую статью, в которой я выставлю его честным бизнесменом, а тех, кого он кинул, — жадными до халявы и неблагодарными тварями.

А потом начались угрозы — не от него уже, от каких-то уродов, звонивших мне и предлагавших сделать то, что велят. Но так как я все это проходила не раз, то страха никакого не было — а когда звонки не утихли и через неделю, сказала звонившему четко и ясно, что записываю все разговоры и если он объявится еще раз, я посвящу его хозяину новую статью, после которой ему станет куда хуже, чем сейчас.

Звонков и вправду больше не было — зато дней через пять я, выйдя из дома, обнаружила что у моего «фольксвагена» выбиты все стекла и проколоты все шины. Я в жутком шоке была — но почему-то с той историей это не связала, подумав, что это пьянь какая-нибудь развлекалась. А еще через три дня произошло то, чего я уж никак не ждала.

Совершенно неожиданно произошло, утром, я только из дома вышла, направляясь на работу. Грустно посмотрела на то место, где еще совсем недавно стоял мой «гольф», я, наведавшись в шиномонтаж и вставив стекла, его от греха подальше отогнала на платную стоянку, где он скучал без меня, — и пошла сквозь двор. Не сразу заметив в самом его конце, у выхода на улицу, старенькую иномарку, в которой копались какие-то парни. И даже не сообразив, что происходит, когда, поравнявшись с ними, почувствовала, как меня дернули за руку — а в следующую минуту обнаружила, что сижу в салоне двинувшейся с места машины.

Такое точно было в первый раз — и мне повезло, что я просто не успела испугаться, иначе это и вправду кончилось бы печально. Потому что они как шакалы были, эти трое молодых быков, — и увидь они страх, они бы меня постарались раздавить. А так я плохо достаточно соображала, когда обнаружила, что сижу в салоне, зажатая между двумя уродами — естественно, молодыми, естественно, накачанными, естественно, коротко стриженными и облаченными в кожаные куртки с меховыми воротниками. Плюс пустые глаза и мат через слово.

Классика жанра, так сказать. Типичное рядовое бычье, отмороженное, как говорится, на всю голову.

Испугайся я, они хотя бы одну свою угрозу в исполнение привели. А обещали мне много чего — отвезти на квартиру и изнасиловать, порезать лицо, затолкать в разные отверстия пустые бутылки. Не знаю, было ли у них чем меня насиловать — до этого не дошло, к счастью, хотя руками меня похватали вдоволь, хорошо еще, что я юбок не ношу. А вот нож мне демонстрировали, даже по лицу им проводили и чудом не выкололи глаз, когда машина затормозила резко.

Во мне нет ничего геройского и никогда не было — я просто не могла понять, что происходит, веря, что меня с кем-то спутали и сейчас отпустят, как только я покажу удостоверение. А когда поняла наконец, кто их послал, — они, идиоты, этого и не скрывали, просто выражались очень бессвязно, вот я и не поняла сразу, — пугаться было поздно, я ведь уже сидела там, и слушала все это, и нож видела. И я только кивала тупо, когда мне говорили, что моя статья, которая вышла, нанесла финансовый ущерб одному хорошему человеку, так что я попала на большие деньги и мне придется переписать на них квартиру. А если этого не хватит, то меня продадут, кавказцам в рабство — тем блондинки нравятся — и я буду отрабатывать долг в койке. А если скажу кому-то хоть слово, то меня убьют просто, для начала со мной позабавившись.

И единственный для меня выход из ситуации — это в течение недели написать другой материал, в котором пострадавший от меня будет выведен как крайне положительный персонаж. И тогда, может быть, меня простят. Но если через неделю статьи не будет, меня ставят на счетчик и вдобавок будут иметь каждый день всем кагалом. А если ее не будет через две…

Все длилось достаточно недолго — минут двадцать, я думаю. Потому что высадили меня в районе «Белорусской» — от моего дома каких-то пять минут езды.

Но день был будний, пробки кругом, и, видно, им не хотелось торчать со мной в машине в этих пробках — вот и высадили, не доехав до Тверской. Живи я где-нибудь на окраине, да даже на Ленинском или Кутузовском, где движение посвободнее, возможно, все кончилось бы для меня хуже и меня таки отвезли бы куда-нибудь, дабы преподать первый урок, — а тут просто высадили. Сказав, что через неделю мы поговорим по-другому.

Они все еще торчали в пробке, проползая по метру в минуту, а я стояла на тротуаре и смотрела им вслед. Все еще не веря, что это произошло со мной — со мной, великим журналистом, спецкорреспондентом популярнейшей газеты. Я о таких людях писала, с которыми этот мошенник рядом не стоял, — и писала похуже, чем о нем, и ничего, максимум намеками на возможные последствия дело ограничивалось. А тут, на пустом, можно сказать, месте, в абсолютно стандартной ситуации, от которой и не ждала-то ничего, — и на тебе.

Только когда потрепанный темно-синий «опель» скрылся из виду, меня передернуло всю — сильно так, словно ток под огромным напряжением через меня пропустили. Все, что накопилось за время, так сказать, общения с этими уродами, выплеснулось сразу — и так меня тряхнуло, что проходивший мимо мужик отшатнулся даже. Может, подумав, что я припадочная. По крайней мере лицо у меня, наверное, было такое, что можно было испугаться. А потом я развернулась и медленно пошла обратно, в сторону дома, тупо глядя под ноги, с трудом удерживая в дрожавших пальцах сигарету.

О статье, опровергающей предыдущий мой материал и воспевающей этого придурка, даже не стоило думать — я бы не написала ее, во-первых, и никто бы не стал ее печатать, во-вторых. Писать о том, что мне угрожают, равно как и обращаться в милицию, не имело смысла — я не могла доказать, что угрозы исходят именно от этого юного махинатора, и не сомневалась, что милиция меня не защитит, а эти уроды вполне способны привести свои угрозы в исполнение, это по ним было видно. И то, что ровно через неделю они снова ко мне наведаются и мне будет грозить как минимум групповое изнасилование, — это тоже было очевидно.

У меня такое было ощущение странное — наверное, как у боксера, который выступает давно и успешно, носит чемпионский пояс и не сомневается в своих силах и вдруг получает от заурядного соперника удар ногой в пах, который никто, кроме него, не замечает. Я ведь тоже привыкла играть по правилам, и никогда их не нарушала сама, и решила давно, что этого не сделают и другие, и вдруг вера моя разлетелась на мелкие кусочки. Потому что казавшиеся мне незыблемыми законы походя нарушил один ублюдок, пославший ко мне отморозков.

Это настолько ново было, настолько неожиданно, что я не знала даже, что мне делать. И брела в сторону дома по Промозглой, слякотной улице, наступая в лужи и не замечая, что ноги уже промокли, а красивые ботинки из тонкой кожи покрыты слоем грязи и соли. И перебирала в уме все возможные варианты своего поведения — и не видела ни одного подходящего. Прятаться было глупо — если меня нашли здесь, то могли найти и у родителей, а то и подкараулить у редакции.

Газета мне вряд ли бы чем помогла — да вдобавок Сережа настоял бы, чтобы я написала обо всем случившемся, не сомневаясь, что эти испугаются и больше ко мне не сунутся.

Я бы и сама так сделала — я так поступала уже несколько раз, когда мне лично или по телефону вежливо намекали на возможные последствия моих материалов. И это помогало-и мне тут же перезванивали и говорили, что я не правильно их поняла, они вовсе ничего такого не имели в виду, или просто пропадали навсегда. Это был хороший ход на опережение, открывающий еще не осуществленные планы моих противников, — и даже стукни кто потом мою машину, получалось бы, что причастны к этому именно они. А так как я о серьезных людях писала, им такие ситуации были не нужны.

Но в том случае я чувствовала, что мне это не поможет, что они не испугаются и, более того, сделают все, о чем говорят, — это видно было по ним.

Это были тупоголовые уроды, для которых человека искалечить или убить не составляло никакой проблемы. И они явно не стали бы задумываться над тем, что им за это будет, — сначала сделали бы, а потом, может, и подумали бы.

Так что мне нужен был кто-то, кто решил бы с ними вопрос другим путем — неофициальным. Но кто, я не знала, У меня были знакомые, наверняка обладавшие соответствующими контактами, — был Валерка, который мог бы, наверное, меня поохранять какое-то время вместе со своими друзьями-каскадерами. Но когда я пришла домой и села на телефон, то выяснилось, что Валерка на съемках, а те, кого я хотела попросить задействовать свои связи, временно недоступны.

И я сидела и курила, листая книжку и судорожно гадая, кому позвонить еще — неожиданно наткнувшись на фамилию Кисин. И тут же набрала номер, а через час примерно, он сидел у меня в квартире, слушая оказавшуюся фантастически короткой историю. А еще через полчаса ушел, сказав, чтобы я не беспокоилась, он все решит.

Через три дня мне позвонили в редакцию, сообщив, что это от Вадима, он на соревнования меня приглашает, подпольные бои без правил с высоким призовым фондом — в которых он лично решил поучаствовать. Не скажу, чтобы мне хотелось куда-то ехать, — признаюсь, что, несмотря на его заверения, я оглядывалась по дороге в редакцию и из редакции. И даже дома не чувствовала себя в безопасности, болезненно реагируя на каждый телефонный звонок, впервые сожалея, что живу на первом этаже — все время казалось, что кто-то заглядывает в окна.

Но отказаться от поездки было бы невежливо — все же я обратилась к нему за помощью, да и, наверное, это важно для него было, мое присутствие, он все же не выступал черт знает сколько лет и вдруг решил тряхнуть стариной. Тем более меня обещали отвезти туда и доставить обратно домой — что применительно к ситуации было очень удобно.

Часов в шесть вечера я вышла из редакции и села в джип «чероки» рядом с незнакомым мне парнем. А минут через пятьдесят долго прорывавшийся сквозь пробки «чероки» притормозил у какого-то дома, на первом этаже которого красовалась вывеска «Спортивный центр». А еще минут через пять, пройдя по коридорам мимо залов с зеркалами, тренажерами и каратистским татами, я оказалась в небольшом зальчике без окон, в котором не было ничего такого спортивного — голый паркетный пол, обшитые деревянными панелями стены, длинная лавка вдоль одной из них, и, что самое странное, никого народа. Кроме разминавшегося в углу Вадима и сидевшего на лавке юного махинатора. Очень бледного, жутко подавленного, жалко улыбнувшегося при виде меня.

* * *

— Заходи, Юль, — вот знакомься, спонсор наш, — негромко произнес Кисин, оторвавшись от разминки. И я подумала, что ослышалась, — по лицу его нельзя было сказать, что это шутка. — Предложил в боях без правил поучаствовать за хорошие деньги — сто тысяч баксов победителю, прикинь? А честному человеку где такие деньги заработать — вот надумал старое вспомнить по такому поводу. Да проходи, знакомься…

Все это было странно — но я уже начинала понимать, в чем дело. И медленно подошла к съежившемуся на скамейке придурку, все еще улыбавшемуся натужно.

— Я… вы простите, да, мы не поняли друг друга… — говорил он так тихо, словно находился на смертном одре, — и так тупо, словно его заставляли заучить наизусть текст извинений, при каждой ошибке нанося удар дубинкой по голове. — Вот я-за ущерб, материальный, за машину вашу, и за моральный тоже…

Он протянул мне конверт — и мне показалось, что движение причиняло ему нестерпимую боль. А рука не дрожала даже — прыгала.

— Возьми-возьми — твое, — произнес Кисин, увидев, что я заколебалась. — Бери, говорю, — слышишь?! От чистого сердца человек дает — зачем обижать? Так, пацаны, начинаем!

Что было дальше, в деталях вспоминать я никогда не хотела. Потому что из соединенного с зальчиком закутка типа тренерской вывели шестерых — трое из которых были мне уже знакомы. И начались бои без правил — экс-чемпион России по контактному карате Вадим Кисин по очереди проводил поединки с шестью соперниками. Двое, правда, драться нехотели — вся крутость куда-то ушла по необъяснимой причине, — но их заставили. А еще один, упав сразу, никак не хотел вставать, и строгий судья его поднял пинками.

Он был жестоким, этот подпольный турнир, на котором было всего человек восемь — десять зрителей. Тех, кто падал, приводили в чувство весьма неспортивными способами — бои должны были идти до конца. Тех, кто пытался избежать боя и договориться миром, заставляли драться. А те, кто дрался, получали не меньше, чем те, кто этого не хотел.

И наверное, излишне говорить, что все шесть побед экс-чемпион одержал нокаутом — а соперников из зала выносили без сознания. И кажется, там, в тренерской, весьма конкретным образом выражали неодобрение их плохой спортивной формой и отсутствием у них спортивного духа.

Все это длилось не слишком долго — минут двадцать пять, наверное, максимум полчаса, — но мне казалось, что турнир растянулся на всю ночь. И если честно, наслаждения от зрелища я не получила — хотя должна была, наверное. Но уже не вспоминалось, что трое из этих шестерых мне угрожали, меня оскорбляли и хватали, и нож блестел перед моим лицом и касался кожи — и что изнасиловали бы они меня без душевных мук, да и покалечили бы тоже. Злорадства во мне не было — хотя они, такие крутые со мной, тут полумертвыми были от страха. Потому что их ломал дух того, кто стоял напротив, — еще до боя ломал. И это при том, что каждый из них был внешне покрепче Кисина да и помоложе. Но только он стоял на ногах, а они по очереди валились на пол.

Думаю, что зрелище было организовано не специально для меня — скорее уж для того, из-за кого все это произошло. Кто на протяжении боев сидел рядом со мной, белый как мел, и трясся непроизвольно. И наверное, для тех, кто был рядом с господином Кисиным — кому стоило наглядно убедиться, каков их босс не за столом переговоров, но в реальном деле. Ну и в какой-то степени для меня тоже — не случайно ведь он ко мне подошел, когда все кончилось.

— Ты правильно пойми. — Он весь забрызганный был кровью, все белое кимоно покрылось красными пятнами. — Это чтоб ты не думала, что все бандиты такие, как эти. Я лично беспредел ненавижу — как и все нормальные люди.

Наказывать за это надо — вот и наказал. Без стволов и бейсбольных бит — так доходчивей. Согласна?

Наверное, по мне было видно, что я согласна — хотя и не в восторге от увиденного. И «спасибо» я ему шепнула уже в спину, когда он отвернулся, — а тот, кто меня привез, уже кивал мне на дверь.

В конверте, вскрытом мной уже дома, оказалось десять тысяч долларов — что примерно раз так в пятнадцать превышало стоимость ремонта и чего хватило бы на еще один «фольксваген», причем вдвое моложе моего. Но Кисин денег обратно не взял — хотя я пыталась отдать, — отшутившись, что это мне за наводку, потому что перешедший под его опеку юный жулик приносит весьма неплохие доходы. Так что я смело погнала своего остроносого уродца на сервис к знакомым — справедливо рассудив, что компенсация выплачена ему. И сказала, что мне нужно, чтоб из моего старичка сделали молодого человека, заменив все, что нужно, и покрасив заново. Так что когда я забрала его обратно, было ощущение, что он вчера с конвейера сошел.

На следующий день после тех памятных боев я и узнала про него — у Мишки из криминального отдела. Просто спросила, не слышал ли он о таком услышав в ответ, что о нем только дурак не слышал, потому что это человек очень уважаемый, был чуть ли не правой рукой у одного вора в законе, а когда того убили, возглавил его бригаду.

Лично для меня это ничего не изменило — и мы продолжали общаться. Реже, чем тогда, когда он был спортсменом, но раз в пару месяцев примерно встречались. Это если не было никаких дел — у него ко мне и у меня к нему. Раз десять примерно он ко мне обращался — то просил узнать, откуда в той или иной газете появился тот или иной материал о криминале или бизнесе, то с заказчиками знакомил, которых я сосватывала тому же Женьке Алещенко или кому-то другому, то как-то попросил заметку дать о том, при каких обстоятельствах убили одного авторитета, то сделать рекламу соревнованиям, в которых он больше не участвовал, но которые спонсировал.

Мелочь, в общем, — он мог бы попросить и о большем, я бы не отказала. И в память о прошлом — и потому что он мне помог тогда, с теми уродами. И потому что в прошлом году предотвратил легко возможный конфликт — когда бизнесмен, о котором я собиралась написать, попросил разобраться со мной тех, кто его контролировал, внушив им, что я задену их финансовые интересы. А те, встретив меня у редакции, потребовали ничего не писать. Однако Кисин, которому я рассказала о случившемся, разрулил ситуацию без труда — и те люди даже мне спасибо сказали за то, что знают теперь, чем занимается за их спиной этот бизнесмен.

— Какая встреча! — раздалось над головой. — За опоздание извиняюсь — пробки…

— Долго жить будешь! — улыбнулась в ответ, глядя, как его свита рассаживается за двумя соседними столами. А потом внимательно посмотрела на него — солидного, респектабельного, в красивом темно-синем пиджаке, голубой рубашке и серебряном галстуке. На хорошо знакомое, но изменившееся за последнее годы лицо — мало похожее на физиономию Вадьки Кисы. Шрамы, правда, остались — но зато на смену двум выбитым передним зубам пришли профессионально сделанные имплантанты, гарантировавшие голливудскую улыбку. А затем перевела взгляд на руки — на которых все еще выделялись жуткими буграми костяшки кулака, зато на левом мизинце красовалось эффектное кольцо с черным камнем, а ногти были ухожены так, словно он только из салона. — Как раз тебя вспоминала…

— Долго жить — с удовольствием! — Он оглянулся, но официантка уже ставила перед ним подносик с горячим полотенцем и тут же испарилась, буквально через мгновение вернувшись с чайником и снова пропав. Судя по всему, он здесь был частый и весьма уважаемый гость — так что ему даже не предлагали мен:о, зная его вкусы. — Ты насчет суси как — не разлюбила еще? И сакэ — для поднятия духа?

Я кивнула, отмечая, что официантка снова возвращается, — похоже, его заказ был готов заранее. И чуть отодвинулась, давая ей возможность поставить передо мной блюдо с десятком рисовых колобков, на которых улеглись, придерживаемые тонкими полосочками черных водорослей, внушительные куски красной, желтой и белой рыбы — судя по всему, лосося, угря и тунца — и приличных размеров креветка. А потом аккуратно вытянула из бумажного пакетика с иероглифами лакированные черные палочки, кладя их на крошечную подставку. И втянула носом воздух, вдыхая запах сакэ, рисового вина, которое пьют подогретым, — и взяла в руку крошечную емкость граммов на двадцать.

— Зимний сорт, тяжелый, его вообще горячим пить надо. — Он кивнул на сине-белый кувшинчик. — Как говорят наши японские братья — кампай!

— Кампай! — произнесла в ответ традиционный японский тост, означающий, кажется, нечто вроде «за здоровье». И, поднеся чашечку к губам, сделала глоток странного, как все японское, напитка — не напоминающего ничего из когда-либо пробованного мной спиртного. Не поддающегося описанию, как и блюда японской кухни. Но зато действующего с максимальным эффектом — потому что подогретое вино сразу побежало по организму, слегка ударяя в голову. Напоминая о том, что на столе есть еда.

Рыба буквально таяла во рту, как и нежный рис — как и кусочки маринованных водорослей гари, которые очищают полость рта после съеденного и дают возможность острее ощущать вкус следующего колобка. И я так увлеклась, что спохватилась только когда блюдо почти опустело. Но тут же успокоилась — потому что он ел не менее увлеченно, видно, тоже проголодался. И, сделав глоток чаю, закурила, выдыхая дым подальше от него. Пытаясь отвлечься от воспоминаний и настроиться на деловой разговор. В который раз с того момента, как позвонила ему вчера — сказав, что очень хотела бы с ним встретиться, — думая, что это очередной слепой ход. Который не даст мне абсолютно ничего.

— Ты не мнись, говори. — Он словно почувствовал, о чем я думаю, кивнул мне подбадривающе. — Я ж понимаю, что по делу встреча, — так чего тянуть? У меня со временем тоже не очень, встреча через час в другом месте — завтра удобнее бы было, но я так понял, что тебе срочно надо…

— Спасибо. — Я оценила его слова — и то, что он, занятой человек, выкроил для меня время. Но все еще не решила, с чего начать — и что именно мне от него надо. Глупо было бы просить его раскрыть мне, так сказать, профессиональные тайны — в конце концов, я жила в одном мире, а он в другом. — Но… Я, в общем…

— Опять проблемы с кем-то? — Он улыбался и спрашивал, как о чем-то забавном, может, так успокаивая меня заранее на тот случай, если я нервничаю. — Да чего ты, Юль, — говори как есть, разберемся…

— Я тут материал один готовлю — может, ты слышал, банкир был такой, Улитин? — Я начала издалека, прямолинейных подходов я никогда не любила — и хотя и не хотела с ним хитрить, знала, что он поймет, когда я намекну, что именно мне нужно. — Вроде умер сам — а потом выяснилось, что вроде бы помогли.

То ли «Нефтабанк», в котором он главным был, пока не выперли его оттуда прошлой осенью, то ли братва, то ли «Бетта-банк», он там последние месяца три в руководстве был. Не знаю, в общем, — да и мне сам банкир больше интересен.

Копала-копала, в итоге на этот «Нефтабанк» вышла, хотела кое-какую информацию получить, ну и предложила сделку — вы мне говорите, что мне интересно, а я ваш банк стараюсь упоминать пореже в статье, чтобы антирекламу не делать. Так что ты думаешь — куча угроз и главному уже звонили, пытались все представить так, что я деньги вымогаю. Понятно, что он не поверил, — но ведь какие твари…

— Так ты думаешь, они на тебя давить начнут — ну эти, из банка? — Он произнес это после некоторой паузы — и как раз в тот момент, когда я смаковала последний колобок, и кивнула с набитым ртом, хотя рассчитывала услышать от него совсем другой вопрос. — Структура сильная — но поре-шаем. Хотя я тебе так скажу — дурь это будет, если они тебе предъявлять начнут. Отвечать за них не буду — но за такой структурой и люди серьезные, не бычье тупое. Или уже звонил тебе кто? Ты ж впустую не паникуешь — так, выходит, было уже что?

— Да пока нет. — Я закончила жевать, говоря себе, что, может, и не так плохо, что он поднял этот вопрос, — в конце концов, черт его знает, возможно, мне и вправду понадобится его помощь в этом плане, хотя не хотелось бы, чтобы дошло до чего-то большего, чем пустые намеки на возможные последствия. — Я к тебе не по этому поводу вообще. Понимаешь, мне кое-что узнать надо — а кроме тебя… Ты сам про эту историю с банкиром не слышал?

— Да слышал что-то… — Он пожал плечами неопределенно, снова разливая по чашечкам сакэ. — Ну что — кампай!

— Кампай! — согласилась, делая еще один глоток странной жидкости, чувствуя фантастическую легкость внутри. — А что за люди с ним работали, с банкиром, не знаешь? Они с борцами тесно связаны, те, кто с ним работал, — даже убедили Улитина сборную спонсировать. Как я поняла, высокого уровня люди…

— Да брось ты, Юль, — забудь ты об этом банке! — Он явно не хотел говорить на тему, меня интересовавшую, — а может, я намекала чересчур тонко. — Кто бы ни наехал — если наедут, — решим. Тебе какая разница — те, эти? Ты ж мой близкий человек, значит, мой это вопрос, я и решу.

Он словно сам толкал меня на прямой ход. Но спрашивать в лицо, не знает ли он, не было ли у тех, кто работал с Улитиным, к нему претензий — то сть фактически спросить, могли ли эти люди убрать банкира, — было бы чересчур. Да, мы были знакомы черт знает с каких времен, у нас были деловые отношения, выгодные ему и мне, — но в любом случае те, кто крутился в его мире, были ему ближе, чем я.

— Может, покушать еще хочешь? — Он словно почувствовал мои душевные метания и потому поспешил сменить тему. — Я-то все, я вес держу, на сегодня свое съел — прикинь, я тут замотался зимой, в зал ездил через день, а то и через два, а месяц назад на весы встаю — у меня семь кило перевеса. Согнал-то быстро — на ежедневные тренировки перешел, сауна опять же, массаж, все такое. А теперь вес держать надо. Так что я все — стакан кефира вечером выпить осталось.

А ты давай, не мнись. Может, мраморное мясо возьмешь — или полегче чего, темпуру там, салат какой? Ну сладкого хоть возьми — ты ж любитель, а тут такие пирожные, пацаны мои их всегда берут. Ну, давай?

Я мысленно облизнулась, представляя себе какое-нибудь фантастически красивое и вкусное пирожное, — и даже показалось, что живот заурчал беззвучно, но требовательно. Это было свинство, конечно, — так отвлекаться от дела из-за сладкого, — но я тут же сказала себе, что сладкое стимулирует работу мозга, а значит, мне сейчас просто необходимо. И кивнула.

— Вот и класс. — Он повернулся к тут же подскочившей официантке, кажется, следившей за каждым его движением, заказывая ей пирожное с кофе. — Ты лучше скажи — как жизнь вообще?

— Неплохо. — Я покивала, снова закуривая. Решительно разминая сигарету в пепельнице, как только передо мной оказались невероятной красоты корзиночка и чашка с ароматным кофе, «Айриш крим», судя по запаху. — Да, я тебя что хотела попросить — чтобы ты мне объяснил кое-что. Вот был банкир, работали с ним какие-то большие люди — и вдруг банкира убивают. Если не они сами его убрали — они ведь заинтересованы найти того, кто это сделал, они же деньги потеряли? фактически это был вопрос о том, не бандиты ли убили Улитина.

Закамуфлированный немного — но не настолько, чтобы его не понять. Так что я не сомневалась, что он все понял — и сейчас обдумывает ответ.

— Наверное, так. — Тон его был абстрактно-равнодушный, словно он рассуждал о далеких от него, чисто теоретических вопросах. — Если деньги им помогал зарабатывать — наверное, так.

Он сделал паузу, и я взяла в руки аккуратную вилочку, разламывая пирожное, отправляя в рот первый кусочек, замирая от наслаждения. Отвлекаясь на мгновение от всего на свете — и очень неохотно возвращаясь обратно. Потому что живущий во мне солдат удачи напомнил, зачем я здесь — и зачем я согласилась на сладкое.

— Восхитительно! — Я округлила глаза, высунула кончик языка, облизывая им губы, всем видом показывая, какое удовольствие получила. — Правда восхитительно. Да, а там у вас… Ты ведь все знаешь — может, слышал, кому банкир мог не угодить? Слух какой-то, может, был — мне ведь фамилии и имена не нужны, мне бы слуха хватило более чем. Не то обидно — столько работы, столько встреч, а даже вывод в материале сделать не могу. Не поверишь — ем пирожное, такая вкуснота, а все равно банкир этот в голову лезет. Даже обидно. Ни едой насладиться, ни о чем другом спокойно подумать, ни поспать даже как следует…

— Ты наркоман натуральный со своей работой! — Он хохотнул, но глаза не улыбались, он, кажется, все думал, дать мне наводку или нет. В конце концов, я ведь подчеркнула, как для меня это важно, — хотя бы туманный намек, хотя бы полслова. И мне почему-то казалось, что он что-то слышал о смерти банкира — или пытается что-то вспомнить. — Слушай — хочешь, я тебе мужика найду богатого, чтобы ты эту работу к черту бросила и нормальной жизнью пожила, без суеты и с деньгами хорошими?

Я вдруг подумала, что, несмотря на давнее знакомство, у нас с ним никогда ничего не было — что с учетом моей симпатии к нему и моего отношения к сексу просто удивительно. Правда, в тот доотсидочный его период я к нему относилась только как к фанатику карате — но зато потом воспринимала исключительно как мужчину. Хотя никогда с ним не кокетничала всерьез — именно потому, что помнила его другим. А он мне симпатизировал всегда — и раньше на меня поглядывал, а уж после отсидки особенно.

Но почему-то так ничего и не было — совсем. Намекни он или прояви настойчивость — наверное, я бы не раздумывала. А он не проявлял — смотрел иногда так чисто по-мужски, разглядывал порой откровенно, но молчал. Может, потому, что я у него ассоциировалась с тем периодом жизни, когда он меня воспринимал как члена своей каратистской семьи — и секс со мной был бы для него чем-то вроде инцеста? Так что получалось, что оно помешало нам, карате, стать ближе — и ему мешало, и мне.

— Я подумаю, — пообещала с улыбкой. — Вот материал напишу — и подумаю.

Если ты себя имел в виду…

— Ну ты бизнесмен! — просквозившее в голосе восхищение хотя бы частично было искренним. — Как вцепишься — не оторвешь тебя. Не знаю я, Юль, насчет твоего банкира — ну откуда мне такие вещи знать?

— И в самом деле. — Я посмотрела на него с улыбкой, как бы говоря, что уж передо мной не стоит изображать законопослушного гражданина. Да, он никогда не подчеркивал при мне, кто он, не разводил пальцы веером и не употреблял никаких жаргонных слов — как и положено серьезному человеку, — но я знала, кто он, а он знал, что я знаю. — И в самом деле…

— Да ладно тебе! — Он ухмыльнулся, показывая, что все это шутки. И вдруг посерьезнел — значимо так посерьезнел. — Слышал я кое-что про Улитина.

Слышал, что люди с ним одни работали солидные — когда он банк возглавлял. И что когда его поперли из банка, то и их поперли — они ж не банк держали, у них чисто с ним завязки были. Но они и потом с банкиром работали, все нормально у них было. Короче, ни при чем те люди. Может, он с кем другим после них завязался — но про это я не слышал…

Он замолчал, а я, забыв про остававшийся на тарелке крошечный кусочек пирожного, ждала продолжения. Но время тянулось, а он молчал — будто вправду ничего больше не знал. Хотя мне, если честно, показалось, что это просто отмазка — слова, сказанные специально для того, чтобы я от него отстала.

— А с теми людьми, о которых ты говоришь, — с ними встретиться никак нельзя? — Ход был чересчур прямолинейный, но других не осталось. Хотя он сделал вид, что не услышал вопроса, — он внимательно изучал собственные часы, словно высчитывал, во сколько ему надо уйти отсюда, дабы успеть на следующую встречу.

И словно получалось, что ему уже пора бежать. — Нет, правда — может, они узнают, что такая статья готовится, и решат, что есть у них свой интерес? Ну представь — я напишу, что, возможно, братва его убрала, а им это ни к чему, или знают они, кто мог это сделать? Или представь — напишу я, что он со всех сторон положительная личность, а у людей этих к нему остро негативное отношение? А так получается, что ты и мне поможешь, и им. Ты ведь можешь им насчет меня закинуть и сказать, что со мной дело иметь можно, секреты хранить умею, напишу только то, что разрешат? Что в долгу не останусь — они мне что-нибудь подкинут, а я им помогу, если нужда есть в чем. Не захотят встречаться — не надо, а захотят…

— Тебе бы разводящим работать. — Он покачал головой, усмехнувшись, глядя на меня с легким упреком — но и с уважением одновременно. — Не знаю я, Юль. Обещать не буду ничего — чтобы за язык потом не притянула. Закинуть — может, закину. Лады? А сейчас давай тебе еще сладкого возьму — чтоб ты подобрела и больше меня не трогала.

Я задумчиво посмотрела на пустую тарелочку из-под пирожного, все еще стоящую передо мной, — а потом кивнула. Сказав себе, что, наверное, заслужила лишнюю порцию — потому что кое-что узнала. И если повезет, благодаря сегодняшней встрече узнаю еще больше.

— Раз соблазняешь — заказывай! — произнесла решительно. — Одно пирожное — такое же, как это. Хотя… Нет, лучше два. Гулять так гулять, верно?

Глава 16

— О, мне всегда так хотелось написать о вашем университете! Я ведь на ваш переводческий факультет хотела поступать — до сих пор жалею, что не попробовала. Все-таки это так интересно — знать в совершенстве минимум два языка, иметь возможность читать литературу в оригинале, смотреть фильмы без перевода. И учиться у вас наверняка тоже очень интересно — стажировки в зарубежных университетах, работа с иностранцами на практике… Такая прекрасная профессия…

Кажется, энтузиазм мой стал дохнуть — я просто не знала, что еще сказать. Долго лицемерить тяжело — а я занималась этим вот уже минут пять. Пока не упомянув, что заканчивала вечерний педфакультет этого заведения, — это было лучше припасти на тот случай, если мое славословие не окажет нужного воздействия.

Кстати, то, что я собиралась в свое время на переводческий, было правдой — меня мама с папой как раз сюда и пихали. И вот я здесь оказалась наконец — спустя много лет и с совсем другой целью. И, широко улыбаясь, пела дифирамбы декану того самого факультета, на который меня пристроили бы, если б не мое увлечение газетой.

Однако через пять минут я иссякла. Можно было бы, конечно, еще повосхищаться — например, тем, что студенты могут читать Шекспира в подлиннике, — но так как времена изменились и гуманитарные знания утратили престижность, а фамилия Шекспира не так широко известна, это уж было бы совсем неискренне. Куда неискреннее, чем все сказанное.

— Да, вы знаете, конкурс по-прежнему очень высок — несмотря на то что среди молодежи стали куда популярнее. специальности юриста и экономиста. — Сидящая напротив меня женщина — ухоженная, привлекательная, лет сорока пяти, с аккуратным маникюром, строгим макияжем и тщательно уложенными волосами — кажется, не замечала моей неискренности, принимая мои слова за чистую монету. — В последние годы сложилось мнение, что наше образование бесперспективно, поскольку иностранный язык может выучить любой человек, и для этого совсем не обязательно пять лет учиться, достаточно закончить курсы или купить комплект кассет. Но вы же понимаете, что это глупость, — мы даем глубочайшие знания, прививаем чувство языка, воссоздаем на занятиях языковую среду, а на курсах человеку дают набор слов и фраз. И уж поверьте мне, выпускника таких курсов сразу можно определить по речи — оксфордским акцентом там и не пахнет…

— О, разумеется! — Я закивала бурно, вовремя спохватившись, потому что даже шея заболела от такой эмоциональной реакции. — Мне так жаль, что я упустила возможность здесь учиться — сейчас, конечно, уже поздно… Но… если бы вам было интересно, может быть, мы сделали бы с вами интервью? Знаете, у нас в субботнем и воскресном номерах обычно печатаются большие интервью с самыми разными людьми. И если бы вы вспомнили какие-то. интересные истории, связанные с факультетом, — чтобы это не только реклама университету, но живой, захватывающий материал, — мы могли бы…

Мне совершенно не нужно было это интервью — но зато мне нужна была ее помощь. Очень нужна. А ради этого можно было бы потом сделать такой материал. И я отвлеклась даже от истинной цели своего прихода, представляя себе, что надо будет у нее спросить, чтобы это было читабельно.

Я училась тут, пусть и на другом факультете и на вечернем, — и местные байки про казусы, имевшие место в ходе практики студентов-переводчиков в «Интуристе», я слышала. Про то, как впервые оказавшись один на один с иностранцами, студенты забывали напрочь весь свой словарный запас, как путали слова, говоря совсем не то, что хотели сказать. Как сообщали любопытным туристам наспех придуманные данные о том или ином историческом памятнике.

И еще я слышала, что в восьмидесятых немногочисленные счастливчики, которых отправляли на стажировки в Штаты и Великобританию, набирали с собой батоны сухой колбасы и увесистые шматки сала — дабы экономить валютные стипендии. И что во времена светлого социалистического прошлого некоторые из стажировщиков оставались на Западе, я тоже была в курсе. Так что если бы она честно обо всем этом рассказала…

Хотя захочет она или нет — это не имело значения. Когда у журналиста есть информация, которую ему надо вставить в материал, он ее и так может вставить, даже если собеседник об этом рассуждать не желает. «Я слышала, что отправляющиеся на заграничную стажировку студенты везли с собой килограммы колбасы в целях экономии — и нередко случались трагедии, когда на таможне в, скажем, Англии у них обнаруживали эту колбасу и изымали как не подлежащую ввозу» — вставить такую мою реплику, и все дела. И другие в том же духе — про то, как выгоняли из института тех, кто осмелился провести ночь с иностранкой.

Так что материал и в самом деле мог получиться интересным. Не совсем в духе моих обычных материалов-расследований, но все же.

— Вы знаете, я посоветуюсь с ректором. — Моя собеседница, кажется, смутилась от перспективы прочитать свои слова в газете. — Но вообще это было бы замечательно. Для престижа университета и нашего факультета в частности. Может быть, вы оставите телефон и я вам позвоню — завтра. вас устроит, в любое удобное для вас время?

Я усмехнулась про себя. Времена, может быть, и поменялись, равно как и отношение к газетам, но во многих людях — не беру бизнесменов, политиков и спортсменов, об обычных людях речь, в рекламе не нуждающихся, — желание засветиться в прессе все еще сильно. И с помощью журналистской корочки можно решать многие вопросы — не почти все, как раньше, но многие. По крайней мере если бы у меня были брат или сестра, которые собирались поступать в это самое заведение, — думаю, я смогла бы договориться с этой деканшей и обменять пространное интервью на некоторую благосклонность к конкретному абитуриенту.

Но у меня не было ни сестры, ни брата — и соответственно поступать они никуда не собирались. И мне было нужно от нее совсем другое. О чем пора было упомянуть — коль скоро она так и не поинтересовалась за десять — пятнадцать минут разговора, зачем я здесь. Хотя, наверное, могла бы уж догадаться, что если ни с того ни с сего к ней в кабинет приходит корреспондент газеты и начинает петь дифирамбы ее учебному заведению — так, значит, у него есть какая-то цель, и это явно не интервью. Но она, похоже, слишком увлеклась разговором — или, скорее всего, была чересчур наивна, предполагая, что такая тема может заинтересовать популярнейшую в стране газету.

— Да, кстати, Полина Михайловна, — у меня к вам был один вопрос. — Я мило так улыбалась, демонстрируя, что то, что я хочу спросить, — это мелочь, пустяк. — Я ведь, в общем, здесь оказалась по-другому поводу — это потом уже сообразила, какую замечательную статью можно написать, а приехала за другим. Я девушку одну искала — она у вас учится. Фамилии не знаю — только имя, Ирина.

Зато фотография есть…

Я выложила перед ней стандартный снимок размером десять на пятнадцать.

С которого улыбалась высокомерно эффектная черноволосая девица в вечернем платье.

— Дело в том, что она работала моделью, давно еще, и наш фотограф ее снял — а тут начальство увидело снимок, потребовало фотоочерк, а у него ни фамилии, ни координат. Только знает, что она у вас учится…

Я не слишком готова была к этому разговору, поэтому несла какую-то ахинею. Вообще-то фотоочерк, посвященный модели, подходит для журнала, но не для газеты, да и в любом случае ни один журнал просто так, ради нее самой, ее снимки печатать не будет, никому ее личность не интересна, будь она хоть суперзнаменитостью. Которой ту, кого я искала, назвать было никак нельзя. Ну разве что «Плей-бой» мог ею заинтересоваться — да и то если бы жив был Улитин и проплатил бы появление в журнале снимков своей любовницы в стиле ню. Но деканша только кивала понимающе — в журналистских тонкостях она явно не разбиралась.

— Вот я и приехала. Спрашиваю студентов внизу, никто не знает — а потом вспомнила, сколько раз хотела о вашем университете написать, решила, что раз уж здесь оказалась, зайду к вам, попробую договориться. И насчет девушки уточню, заодно… — продолжала тараторить я, мило улыбаясь, ожидая от нее какой угодно реакции. Вплоть до фразы, что студентки должны учиться, а не работать, так что она мне ничем помочь не может. Вплоть до более конкретного отказа — если она сообразит что все разговоры об интервью были просто приманкой, и ее возмутит моя не слишком хорошо замаскированная хитрость. А вдобавок я совершенно не была уверена, что она учится здесь, — это могла быть ошибка. Означающая, что я зря потеряла полдня — и осталась в том же тупике, в котором была.

— Вы знаете, Юлия… — Моя собеседница замялась, и я напряглась немного, продолжая тем не менее улыбаться. Как бы говоря, что это очень мелкая просьба и не стоит ее воспринимать как нечто глобальное — и уж тем более не стоит мне отказывать. Мне, так уважающей Иняз, его деканов и преподавателей, так стремящейся рассказать об этих замечательных людях всей стране. — Знаете, лицо мне кажется знакомым. Но… Я ведь декан только с осени, до этого была завкафедрой французского — а девочка, возможно, на английском учится или испанском. У меня пять курсов, столько лиц, сами понимаете…

— О, конечно, я вас понимаю! — воскликнула, сообразив, чем вызвана ее заминка. — Конечно! Может быть, вы мне подскажете, кто знает, — я схожу, и…

— Нет, нет, подождите — я сама узнаю! — Видно, перспектива дать интервью ее окрылила, так что она встала поспешно, даже вскочила, делая шаг к двери. — Да, вы меня подождите у секретаря — понимаете, здесь столько документов, печатей, у нас не принято оставлять никого в кабинете в свое отсутствие. Хотя нет, нет — вы же не студент, вы лучше посидите здесь, а я быстро, я сейчас…

Ей, кажется, стало неудобно — хотя я вполне могла подождать ее за дверью, я не обидчива.

— Может быть, чай или кофе? — Похоже, она пыталась загладить промах, опасаясь, что я оскорбилась. А может, ей требовалось время, чтобы выяснить насчет девицы, — и не хотелось, чтобы я сидела тут праздно и смотрела на часы, и думала, что плох тот декан, который не знает в лицо всех своих студентов, и вряд ли она заслуживает того, чтобы у нее брали интервью. — Я скажу секретарю, вам сделают — а я быстро…

— Не стоит! — ответила без колебаний, не доверяя тому кофе, который сделает ее секретарша, — наверняка ведь растворимый, который я ненавижу. И уж тем более не желая чаю. — Спасибо, но ничего не надо…

Мне показалось, что она уже меня не услышала. Что, не дождавшись моих последних слов, закрыла за собой дверь, оставляя меня наедине с моими мыслями — и надеждой на то, что план все-таки сработает. И мне повезет — на пустом месте.

Просто потому, что после нескольких неудачных встреч мне обязательно должно повезти…

…Яшка застал меня в ванне. Я буквально полчаса как туда легла, решив, что надо позволить себе расслабиться, что я это заслужила. Все-таки такая суета была последние дни, бесконечные звонки и встречи по поводу Улитина. И целых два материала сделала — интервью с борцом и статью о том, как у нас снимают кино.

Так всегда бывает — ищешь фактуру для одного материала, попутно находишь что-то другое. И в общем, мне надо было немного отдохнуть — тем более после пары приятных часов в японском ресторане, изысканной еды, фантастических пирожных и порции сакэ.

Я заранее запланировала себе этот отдых — еще когда, выйдя из ресторана, села в «фольксваген». Подумав, что расследование мое подошло к концу, ходов больше не осталось и в принципе можно начать писать материал — потому что Кисин вряд ли выполнит мою просьбу свести меня с теми, кто работал с Улитиным. Мне так показалось — что мысль не вызвала у него энтузиазма. А значит, все кончилось — вся суета, беготня, бесконечные гадания по поводу того, с кем еще связаться, бесконечные размышления о том, кто именно его убил. И это стоит отметить.

Мне понравилась эта идея — я люблю устраивать себе маленькие праздники.

С такой сумасшедшей жизнью это просто необходимо. И я еще по пути домой сказала себе, что сегодня приготовлю лазанью — съеденные суеи желудок уже забыл, это специфика японской кухни, блюдами которой наесться невозможно, тем более десятком рисовых колобков, — открою бутылку вина, поставлю любимых своих «Джипси кингз», испанских гитаристов, и посижу, сама с собой, отмечу окончание расследования. И может быть, даже заеду в булочную около дома, куплю пару пирожных — гулять так гулять. И обязательно полежу часок в йанне, а то и два — щедро побрызгав воду любимой туалетной водой от Готье. А потом натрусь кремом от него же-и буду лежать и наслаждаться запахом. И может быть, даже гладить себя — ведь отдых должен быть полноценным, правда?

В общем, я развеселилась сразу в предвкушении праздника — плюнув на Улитина и все с ним связанное. И, потолкавшись в пробках, минут через сорок оказалась в районе дома. А еще через полчаса вошла в квартиру — держа в руках пакет с мясным фаршем, коробкой пирожных и бутылкой «Ламбруско», сладкого итальянского вина, которое больше приличествовало случаю, чем мое обычное столовое. И быстренько приняла душ, после чего прикрыла голое тело передником и занялась готовкой.

Лазанья в итальянской кухне не менее популярна, чем пицца, — просто пиццу разрекламировали по всему миру, открыв кучу специализирующихся на ней заведений, а лазанья осталась в тени. Причем незаслуженно — потому что она куда вкуснее. Хотя и сложнее в приготовлении — специальные листы нужны, плоские твердые прямоугольнички тонко раскатанного теста, и соус маринара из помидоров, лука, чеснока и оливкового масла, и бешамель еще, белый соус из сливочного масла, молока и муки. Трудоемко, в общем, — минимум полчаса на приготовление и еще столько же на стояние в духовке. Но раз праздник — стоит ли думать о времени?

Так что я трудилась охотно — резала лук с чесноком, помешивала булькающий в сотейнике соус, жарила на другой конфорке фарш, потом занималась бешамелем и терла сыр. А после аккуратно выкладывала фаршем и помидорным соусом уложенные в форму листы, накрывала их новыми листами, и так слой за слоем — пока не образовалось внушительное сооружение в несколько этажей. Которое я щедро посыпала сыром и базиликом — и залила густым белым бешамелем. И, отправив форму в духовку, открыла вино — вычитала давно, что бутылку лучше открывать минут за сорок до того, как начнешь его пить, чтобы оно, так сказать, подышало.

Было где-то восемь, когда я, отключив телефон, зажгла свечку и села за стол, ощущая себя так, словно в ресторане нахожусь, тихом и уютном. А в десять, вдоволь насладившись едой, вином и музыкой, отправилась наполнять ванну.

Телефон по-прежнему был отключен — а про пейджер, лежавший в прихожей, я забыла. Да и по идее не должна была услышать его из-за запертой двери. Но услышала — всего через каких-то полчаса после того, как залезла в ароматную горячую пену. Услышала как раз в самый неподходящий момент — когда порозовевшие и отяжелевшие от воды ножки лежали на бортиках, а между ними блуждали пальцы, легко касаясь чувствительных точек и заставляя меня вздрагивать, открывать рот и закатывать глаза.

Я никогда не представляю себе никого конкретного, когда занимаюсь самоудовлетворением — что-то неявное, неясное, расплывчато-туманное. Этакий полусон, отлет в виртуальный мир. И потому когда в этот мир ворвался перезвон пейджера, он сразу стал расползаться, отступать, уходя от меня, выталкивая меня в реальность. Будь иначе, я могла бы сказать себе, что это звонит он, тот, с кем я вижу себя сейчас, — но так как я никого не видела, то было понятно, что звонит некто, не имеющий к моему сладкому полузабытью никакого отношения.

Некто, кому я нужна по делу — и кто вполне может подождать.

Пейджер успокоился быстро — но через пару минут затрезвонил вновь. И снова замолчал, и снова затрезвонил. Видно, я очень была нужна тому, кто меня беспокоил, видно, он хотел найти меня любой ценой, где бы я ни находилась. И заставить отозваться, не давая этими постоянными повторами вызова себя проигнорировать, требуя моего внимания. Видно, этот некто попросил оператора пейджинго-вой станции вызвать меня десять раз через каждые две минуты — потому что пейджер разрывался буквально.

Я задумалась, кто бы это мог быть с таким срочным делом, и пальцы, тут. же заскучав, прекратили свое сладострастное блуждание под водой, а жирненькие ножки уныло соскользнули с бортиков, вызвав локальное цунами. Но вылезать мне все равно не хотелось — и я протянула руку к предусмотрительно захваченным с собой сигаретам, ждавшим меня на стиральной машине, и прикурила. И тихо выругалась, когда он опять заверещал, прямоугольный кусочек пластика, чертова машинка, лишающая человека покоя. И, бросив сигарету в остывающую воду, вылезла тяжело, накидывая на себя халат. Поминая не самыми добрыми словами того, кто оторвал меня от такого приятного расслабления, — но лениво поминая, потому что я собиралась ответить на вызов, а потом, допив остававшееся в бутылке вино, вернуться к прерванному занятию.

Правда, делать звонок мне сразу расхотелось — потому что на пейджере высветилось послание от Яшки Левицкого. Еще неделю назад давшего мне снимки Улитина взамен на обещание попробовать пристроить их куда-нибудь за нормальные деньги. И вот теперь спохватившегося — и явно намеренного долго и нудно упрекать меня в обмане, а потом повествовать о жадности и несправедливости мира в целом. Но в конце концов я все равно уже вылезла из ванны — и включила телефон. Зазвонивший как раз в тот момент, когда я подумывала над тем, чтобы вернуться в ванную.

— Мать, ну ты чего не подходишь?! — В голосе Левицкого было веселое возмущение. — По пейджеру не отвечаешь, дома трубу не берет никто. С мужиком развлекалась?

— С двумя, — ответила автоматически, думая про себя, что не устроенные в личном плане типы с их однообразными вопросами мне надоели. — Было трое — один заснул.

— Утомила, значит. — Левицкий произнес это таким тоном, словно прекрасно был осведомлен о моих сексуальных способностях. И вовсе не понаслышке. — Замуж, мать, пора. Замуж — спокойная жизнь, супруг, ребенок. А то мужиков как перчатки меняешь — остепениться бы надо…

— Между прочим, я перчатки не меняла уже пару лет! — отрезала холодно, давая понять, что не стоит намекать на мой возраст, — хотя и знала, что он все равно не поймет, для него это слишком тонко. — Так что…

— А чего не перезваниваешь? — Яшка, кажется, услышал холод, и хотя вряд ли понял, чем он вызван, быстро сменил тему:

— Я все жду, когда объявишься, скажешь, кому снимки продаем и сколько платят, — а ты…

Я вдруг вспомнила, что вместе с фотографиями, которые он оставил для меня в фотолаборатории в центре, лежал проект новой газеты. На который требуется всего-то десяток миллионов долларов — и который я пообещала показать вымышленным знакомым, обладающим такими деньгами. Но Яшка, к счастью, об этом не вспоминал — может потому, что подобные проекты у него возникали довольно часто и довольно быстро им же хоронились. А может, ждал, пока я сама не заговорю о его очередной утопии. Но дождаться ему было не суждено — обсуждать этот бред я не собиралась.

— Да покупатель-то на снимки, кажется, есть… — начала нерешительно. Я совершенно не ждала, что он мне позвонит, и была уверена, что он забыл давно о том, что напечатал мне пять фотографий. — Но фактуры не хватает. Кое-что я о нем знаю уже, о покойнике, — но маловато. Вот найду кого-нибудь, кто его знал хорошо, — и…

— Я, понимаешь, по первой твоей просьбе весь архив перерываю, в лабораторию лечу, карточки делаю… — Он говорил это так, словно напечатал для меня по меньшей мере сотню фотографий, перед этим пару ночей разгребая заваленный негативами склад размером с самолетный ангар. — А ты, мать, меня кидаешь. Так дела не делают — ты сначала материал готовь, потом ко мне обращайся. Печать-то денег стоит…

— Хорошо, я заплачу — по ценам обычной фотомастерской, без учета того, что тебе как постоянному клиенту скидки делают. — Я пустила в голос усталость, мне и вправду не хотелось сейчас слушать все это занудство. Тем более что у меня был праздник. А нравоучения от какого-то неудачника меня просто взбесили.

— Пять картинок примерно по тридцать центов за карточку — полтора доллара, так?

С учетом срочности и морального ущерба пусть будет пятнадцать. Устраивает?

— Ну, мать, не ждал! — На том конце обиженно запыхтели. — От кого, от кого, а от тебя не ждал…

— Я тоже, — ответила сухо, надеясь, что он попрощается сейчас и повесит трубку. А через какое-то время позвонит как ни в чем не бывало — он отходчив.

Тем более что обижаться ему было не на что — если проанализировать наши отношения, то получалось, что он должен мне куда больше, чем я ему. Потому что я не раз пристраивала его карточки в нашу газету — по старой, так сказать, дружбе, — хотя он и ныл потом, что ему за них слишком мало заплатили. Потому что я не раз по его просьбе писала к его картинкам тексты, без которых фотографии у него не брали, — и никогда не выясняла, какой именно гонорар он получил. Потому что когда в прошлом году он влип в очередную неприятную историю — а он в них часто влипает, — выручила его именно я.

Яшка, несмотря на все свое занудство, тип довольно комичный — с ним вечно приключается какая-то ерунда. То его скрепя сердце аккредитуют на какое-нибудь мероприятие типа вручения премий «Тэфи» — Яшку везде уже знают благодаря его приметности и скандальности, — а он потом начинает высказывать устроителям претензии по. поводу того, что ему как фотографу не было создано условий для работы. То он ругается с охраной какой-нибудь заезжей звезды типа Сталлоне — вполне справедливо ограждающей клиента от Назойливых типов — и получает исподтишка удар по печени или почкам. То печатает снимки, которые вызывают недовольство у того, кого он снял.

В тот раз было еще смешнее. Яшка снимал в одном клубе достаточно известную певицу, находившуюся в приличном подпитии и потому особо разошедшуюся, — а через пару недель на очередной музыкальной тусовке, куда он чудом проник, к нему подошли двое крепких парней, предложив ему выйти и побеседовать на свежем воздухе. Спасло Яшку только то, что организаторы мероприятия его знали и за него вступились — не ради него самого, но дабы не омрачать событие. Однако те, кто звал его прогуляться, пообещали, не стесняясь в выражениях, что разберутся с ним завтра или послезавтра — после чего ему придется сменить профессию, так как ему переломают все пальцы, разобьют камеру и, возможно, еще и оторвут голову.

Как выяснилось, виной всему были фотографии, появившиеся в одной из скандальных газет — с которой Яшка сотрудничал, как, впрочем, со всеми изданиями, готовыми брать его снимки. И на фотографиях этих была та самая певица в пьяном виде и в максимально неудачных позах, свидетельствовавших неоспоримо о том, что она сильно пьяна, — причем на одной из фотографий мини-юбка задралась чуть ли не до пупка, и камера отчетливо запечатлела отсутствие под колготками нижнего белья.

Самое смешное, что снимки были не Яшкины — под ними вообще не было подписи, видно, тот, кто их продал, просчитал возможность возникновения конфликтной ситуации, — но так как на мероприятие от той газеты аккреди-товывался именно Левицкий, претензии предъявили ему.

Думаю, что последствия обещали быть не из приятных. Яшка, похоже, думал так же — даже куда более пессимистично. Начав обзванивать имеющихся у него знакомых в поисках защиты — не знакомых даже, друзей, как он любит говорить, при этом прекрасно зная, что те, кого он считает друзьями, его зачастую даже не узнают. К тому моменту как очередь дошла до меня — думаю, я была в ней сотой примерно, вряд ли в поисках помощи женщине звонят в первую очередь, — надежд у Яшки уже не оставалось. Но со мной ему повезло — я набрала Кисину, который уладил конфликт на следующий же день.

Яшка, правда, его услугу отработал — по крайней мере на следующих соревнованиях, спонсируемых бывшим чемпионом, Яшка летал по залу с видом самого важного здесь человека, фамильярно похлопывая по плечам спортсменов и без устали щелкая камерой. Меня же вполне устроило его «спасибо». Так что сейчас я сказала себе, что если он продолжит ныть, я ему напомню про тот случай — просто чтобы не надоедал. Но Яшка, похоже, тоже про него вспомнил — потому что обиженное сопение наконец прекратилось.

— Ой, мать, — огорчила ты меня, пострадал я опять из-за доброты своей, — миролюбиво произнес Левицкий, как бы меня прощая милостиво. — Вот всегда так — звонишь человеку, хочешь его обрадовать, а он тебя мордой в грязь…

— Ну так обрадуй! — Я сменила холодность на капризность. — Давай, давай — что молчишь?

— Вот снимок тебе еще нашел по твоей теме — по Улитину. — В голосе Яшки было плохо скрываемое желание услышать от меня бурное изъявление восторга. — Но раз не надо…

— Ну конечно, надо, Яш! Ты такой молодец, я тебе так благодарна! — затараторила, зная, что иначе он так и будет ходить вокруг да около. — Я всегда всем говорю — яужны снимки, которых нет у других, звоните Левицкому, у него все есть. Всем тебя рекомендую как лучшего фотографа Москвы — видишь, как ценю?

— Да толку-то, — уныло прореагировал Яшка. — Звонить-то звонят — а толку нуль. Вот на днях…

Я тихо перевела дыхание — зануда Левицкий снова сел на любимого конька, на котором мог сидеть хоть час, хоть два, вспоминая, кто и как его обманул.

Совершенно упуская из виду, что все это я уже сто раз слышала — а новые истории до боли похожи на старые, потому что сюжет у них неизменен: Яшкино желание получать за свои картинки кучу денег — при том, что, даже на мой взгляд, они этого не стоят, — и нежелание заказчиков эти самые деньги платить. Потому что всегда можно найти того, кто продаст куда дешевле — пусть даже качество будет чуть похуже.

— Может, сначала о хорошем? — поинтересовалась весело. — Давай, Яш, — пожалуйста…

— Ладно. — Яшка не обиделся — он привык, видно, к тому, что его занудство слушать никому неохота. — Тут в архиве копался вчера, нашел кое-что — с Улитиным твоим связано. Я когда юбилей «Нефтабанка» снимал, там в первый день с ним жена была — официальное ж мероприятие, — а на второй девчонка такая симпатичная. Высокая, худая, типичная модель — мне такие как раз девчонки нравятся. Я еще подумал, что ничего вкус у банкира — губа не дура…

Покойный Улитин, наверное, перевернулся в гробу — услышав, что непреуспевающий, мягко .говоря, фотограф одобрил и разделил его вкусы в плане женщин. Да что Улитин — даже я еле сдержалась от язвительной реплики или деланно удивленного возгласа. А если бы курила, точно поперхнулась бы дымом. Но вместо этого просто скорчила физиономию — благо лицо мое Левицкий видеть не мог. И значит, мог истолковать мое молчание как то, что я спокойно проглотила фразу — не увидев в ней ничего комичного.

— Ничего такая девчонка — мы с ней потрепались даже. Телефончик думал взять — а потом не стал, думаю, еще поймет банкир не так, обидится, денег не отдаст. Знать бы, что и так не заплатит, — точно взял бы, — как ни в чем не бывало продолжал Яшка. Кажется, в данный момент веря, что любовница банкира охотно бы пообщалась с ним, великим фотографом. — И внешность у девчонки классная, и толковая оказалась. Я-то уж на моделей насмотрелся — им лишь бы мужика с бабками найти, только деньги в голове. А эта толковая…

— Надо было тебе ее отбить, — выдавила наконец, потому что Яшка замолчал, кажется, предлагая мне сказать что-нибудь. — Предложил бы ей фотосессию устроить, а там, глядишь, и до снимков в стиле ню дошло бы, а там уж…

— Так я и предложил — ты че думаешь, мать?! — Яшка аж возмутился — такой опытный соблазнитель в моих советах точно не нуждался. — Думал, хахаль ее заплатит, а я картинки нормальные сделаю и с девчонкой приятной пообщаюсь.

Думал, объявить ему так десятку или пятнашку — студия же нужна, визажист, свет, да и работа не на один день, на неделю минимум. Говорю ей — тебе б в модели, а она мне — а я и есть модель. Вот и закинул ей — не нужен тебе, спрашиваю, портфолио? А она мне — у меня есть, но качество не очень нравится. Знаешь же, мать, как фотографы эти модные работают — им лишь бы бабок срубить, халтурщикам. Все крутые такие, камер дорогих накупили, сами все из себя, а снимать не умеют…

Я закурила наконец — и затянулась намеренно шумно, чтобы не комментировать Яшкины высказывания. И не заверять его, что, естественно, лучше его, никогда не снимавшего моделей, никто их и не снимет — а все фотографы страны, и модные, и спортивные, и прочие, не годятся ему в подметки.

— Потрепались мы с ней — я ж всех моделей знаю и агентства тоже. Но я так понял, что этот ее чуть не в первый месяц работы подцепил, чуть не на первом показе, — и, видать, работать не дал, не хотел, чтоб на его телку другие мужики пялились да трахнуться ей предлагали. — Яшка рассказывал со знанием дела — хотя к модельному бизнесу имел такое же отношение, как я к торговле нефтью. — Но я ей все равно закинул насчет съемки — намекнул, что хоть на плакат можно сделать, лишь бы хахаль ее оплатил. Да хоть на рекламный щит — что, плохая реклама для банка, если красивая девчонка на ней будет? Визитку ей дал — думал, раскрутит банкира. Да куда там — если он, сволочь, мне не заплатил за работу, видать, и на ней решил сэкономить. А представь, реклама банка была бы — красивая телка в короткой юбке и с грудью полуобнаженной кредитку в руках держит?

На мой взгляд, солидному банку такая реклама бы только повредила — если бы он, конечно, не надумал обслуживать жриц любви, изобретя для них какой-нибудь особый вид вклада. Тех бы, может, такая реклама и привлекла — а вот остальные бы ее не поняли.

— Упустил ты, Яшка, девчонку, — ляпнула, чтобы поддержать разговор. — Хвататься надо было руками и ногами — а ты…

— Да чего хвататься, когда рядом с ней такой жлоб! — Яшка помрачнел, кажется, слишком всерьез восприняв мои слова. — Жалко, конечно, — классная телка.

— Да ладно, другую найдешь, — выдала философское, вдруг спохватившись и поняв наконец, о чем речь. Он так меня заболтал с самого начала, что я толком и не задумалась над егo словами — но теперь вдруг осознала все в один момент. — Подожди — ты же говорил, что у тебя негативы забрали и не вернули?

— Негативы они, гады, сперли — а я тут картинку одну искал, деятеля одного мне заказали, ну и полез в архив. Он тусовочный такой мужик — а у меня с тусовок разных две коробки негативов. Я ж везде хожу, куда пускают — чтобы навык не утратить, и люди интересные бывают, да и нельзя, чтоб забывали, из обоймы тут же выпадешь… — Яшка бубнил монотонно, но слова его вопреки обыкновению не оказывали на меня усыпляюще-отупляющего действия. Я слушала внимательно все, что он говорил, отсеивая ненужное как шелуху. — И тут смотрю — и она там есть, девчонка эта. А я еще на юбилее банка думаю — где-то я ее видел раньше, а никак вспомнить не могу. А оказывается, я ее снимал уже. Знаешь, как бывает — на тусовку приходишь, ну и пока народ тусуется, снимаешь всех, кто нужен. Да и кто не нужен тоже — вдруг пригодится? И ее щелкнул — может, подумал, что какая-нибудь новая певица, их вон сколько каждый день появляется.

Щелкнул, контрольки напечатал и забыл — а тут нашел. И Улитин там твой тоже был — я тогда не знал, кто такой, специально его не снимал, а ее снял. Девчонка классная — и фигура, и лицо, и голова есть…

Яшка начал повторяться — но я слушала терпеливо, одновременно думая о своем. О том, что, возможно, это та самая девица, которая сидела с Улитиным в его машине — которая исчезла из дома после его смерти, забыв свои трусики в спешке. О том, как мне найти тех охранников, которые дежурили в поселке в ту последнюю для Улитина ночь, — и как убедить их мне помочь. О том, что после истории с соседом Перепелкина, начальником той смены охранников, это будет очень сложно — но попытаться все равно надо. Потому что мне выпал шанс, на который я не рассчитывала — и который не собиралась упускать.

— Слушай, Яш… — Я постаралась, чтобы голос мой звучал почти безразлично, — мне не хотелось, чтобы он понял, как важно для меня то, что я от него услышала. Настолько важно, что у меня внутри замерло все — и говорить я начала тихо и осторожно, продумывая каждое слово. — Ты говоришь, что она как модель себя пробовала — может, знаешь, в каком агентстве? Ты же везде тусуешься, сам говоришь, что со всеми моделями знаком, — может, кто-то из них насчет ее что-нибудь подскажет? Может, кто-то фамилию ее помнит, может, у кого-то телефон есть? Мы бы ее нашли вместе, как раз фактура недостающая появилась бы, я бы материал написала, и снимки твои, и..

— Да не — я ж говорю, что он ее чуть не на первом показе снял. Я по всем показам хожу — ее нигде не видел. Завязала, наверное. Хотя, если хахаль помер, может, появится. — В Яшкином голосе появился интерес — мысль его, похоже, приободрила. — Да запросто — хахаль помер, ей прямая дорога обратно в модели, если возьмут. А че, он жлоб такой был, небось и ей не особо бабок давал — куда ей податься теперь?

— Яш, есть дело… — Я старалась говорить вкрадчиво, чтобы убедить его сделать то, что мне надо. — Я завтра утром приезжаю к твоему дому, отвожу тебя в лабораторию, ты печатаешь эти снимки — и мы с тобой едем по модельным агентствам и выясняем, в каком именно она работала, и находим ее координаты.

Мне фактура — тебе девчонка. Утешишь ее, посочувствуешь — ей сейчас знаешь как нужен мужчина рядом? Окажешься в нужный момент в нужном месте — и…

— Да не, мать, у меня съемка на завтра намечалась — и поспать я подольше хотел, совсем замотался. Не, не пойдет — да и на кой она тебе? Ну расскажет, как у них в койке было, — и че? Да и в агентствах этих народ гнилой — начнут выяснять, что да зачем, знаю я их. — Судя по враз поскучневшему тону, Яшка вернулся с небес на землю и расхотел разыскивать девицу — прекрасно понимая, что ему там ловить нечего, и пытаясь скрыть это от меня своей якобы чрезмерной занятостью. Забыв о том, как повествовал мне о своих связях в модельном бизнесе, сейчас признавая, что на самом деле никаких связей у него нет. — Картинки напечатаю на днях — буду свои печатать и эти штампану, там их три штуки всего, две так себе, одна неплохая. Ладно, мать, пойду телевизор посмотрю — хоть узнать, что в мире творится…

Мне стало жалко Яшку на мгновение. Я вдруг представила себе, как он сидит там в своей однокомнатной квартирке, замотанный постоянной беготней и попытками пристроить хоть куда-нибудь свои карточки, — и набирает мой номер просто для того, чтобы в разговоре со мной ощутить себя крутым парнем.

Суперфотографом, который крутится в мире банкиров и фотомоделей и может легко соблазнить банкирских любовниц — было бы желание. А я все опошлила. Предложив найти ту, которую он предпочитал вспоминать как свою потенциальную подругу и которая в реальности быть таковой просто не могла. Вернув его из возвышенных мечтаний в тоскливую действительность.

— Вот так — предлагаешь мужчине провести с ним день, а он от тебя шарахается как от огня! — произнесла весело, говоря себе, что в принципе модельные агентства я могу объехать и без него. Потому что Людка Белкина, которая пишет у нас о моде, наверняка знает людей — а если и нет, я лично отыщу все адреса и телефоны и придумаю, как вытащить интересующую меня информацию. — А представляешь, я бы тебе ночь предложила вместе провести — вот удар бы был по моему самолюбию…

— Так ты ж не предлагаешь. — Яшка немного оживился, видно, я его утешила слегка своим кокетством. — Ты ведь что предлагаешь — по офисам мотаться целый день, а потом разбегаться в разные стороны. Да и чего по ним мотаться — я и так знаю, как ее найти. Зовут Иркой, учится в университете иностранных языков на переводчика — сама рассказала. Так чего там искать-то?

— Хорошо, я тебе предложу кое-что другое — в девять ноль-ноль я у тебя, едем печатать фотографии, а потом в Иняз. — Я говорила шутливо-приказным тоном, чтобы не задеть всего такого из себя чувствительного Левицкого, но и показывая ему одновременно, что я с него теперь не слезу. В переносном, разумеется, смысле. — И не возражай — без тебя я ее не узнаю. Она на фото наверняка в вечернем макияже, а может, и прическу специально сделала по такому случаю — да и вообще никакого сходства может не быть. А ты ее видел, так сказать, в оригинале — ты узнаешь. Мы с ней все обсудим — ты можешь не беседовать, если не захочешь, мне главное, чтобы ты пальцем в нее ткнул — и с меня ресторан. По твоему выбору…

Я плохо представляла себе, как мы будем искать в институте — ставшем университетом в силу моды на громкие названия — эту девицу. Я ведь училась когда-то в Инязе, и хотя он не такой огромный, как какой-нибудь технический вуз, но все равно три корпуса, и студентов тысячи три на дневном. Но это можно было решить — как и то, что с ней делать, когда мы ее найдем, как ее разговорить и что она мне вообще может дать. А вот каково мне будет в ресторане рядом с Яшкой, который, увы, не выберет убогое заведение, как Перепелкин, а назовет какое-нибудь более-менее приличное место в центре, — это был большой вопрос. Но сейчас все это было не важно — важно было лишь то, что в темном туннеле вдруг забрезжил слабый свет.

— Да чего ресторан — я тебя и сам пригласить могу, — начал было Левицкий, но и так понятно было, что он сдается. — Ладно, ты адрес мой запиши.

И не в девять приезжай, а в десять. А еще лучше в одиннадцать — выспаться охота…

— Как скажешь. — Теперь, когда я добилась своего, можно было побыть любезной. — В одиннадцать — значит, в одиннадцать. И знай, что я буду думать о тебе весь остаток вечера — и всю ночь…

…И вот сейчас я сидела в кабинете декана факультета, совершенно не зная, чего мне ждать. Потому что шансов на то, что девица соврала насчет института или просто выдала желаемое за действительное, было много. Равно как и на то, что Левицкий перепутал название учебного заведения — уж больно он неуверенно себя почувствовал, когда мы сюда приехали. Уж больно не хотел стоять рядом со мной у входа и изучать входящих и выходящих студентов, уж больно горячо убеждал меня, что никого мы тут не увидим, уж больно колебался насчет того, правильно ли расслышал ее слова, уж больно уговаривал меня уехать.

Так что я не исключала даже, что он просто все придумал — может, он и в самом деле хотел подойти к этой девице, но постеснялся, и разговор между ними происходил только в его воображении. А когда я начала его напрягать с агентствами, ляпнул насчет Иняза — думая, что от меня отвяжется.

Я встала и подошла к окну, выглянула на улицу — окно выходило во двор, а Левицкий ждал меня на лавочке перед входом. По крайней мере когда я уходила — он идти внутрь отказался наотрез, заявив, что это глупость и вообще нас не пустят, потому что не объясним мы охране, что нам тут надо, — то настояла, чтобы он ждал меня там и продолжал высматривать женщину своей мечты. Хотя, возможно, он был уже где-то далеко — смотавшись сразу, как только я скрылась из виду. Сказав себе, что потом отоврется — скажет, что получил срочное сообщение на пейджер и пришлось уехать.

Я медленно и глубоко вдохнула — и так же неспешно выпустила воздух обратно. С некоторым удивлением отмечая, что слишком волнуюсь — и внутри подрагивает все, и в руках ощущается дрожь, — потому что жутко хочу отыскать эту девицу. Потому что она мой единственный шанс на то, что я узнаю об Улитине что-то еще. Не важно даже что — главное, чтобы это было то, чего я пока не знаю.

Дверь скрипнула, и я обернулась поспешно, ожидая увидеть секретаршу с чашкой чаю — но видя вместо нее мою недавнюю собеседницу. Такую приветливую и любезную каких-то десять — пятнадцать минут назад — но сейчас очень серьезную и официальную. Явно принесшую мне плохую весть.

«Значит, не судьба», — сказала себе, выдавливая улыбку, стараясь казаться веселой и абсолютно безразличной к тому, что она мне скажет. Внушая себе, что в принципе это была игра вслепую — и глупо было на что-то рассчитывать. И что Левицкий за это ответит — не знаю как, но ответит.

— Видите ли, Юля, к сожалению… — Она замялась, и я почувствовала, как дрожь прекратилась сразу, а внутри появился кусок свинца, придавивший меня к земле. — Боюсь, что не смогу вам помочь…

— Ничего страшного — и в любом случае я вам благодарна. — Появившаяся на моем лице улыбка была вымученной, но я верила, что она смотрится естественно — я давно научилась делать хорошую мину при плохой игре и скрывать от тех, с кем общаюсь, свои истинные чувства. Хотя иногда и не получается. — Главное, что мы с вами побеседовали и достигли договоренности по поводу интервью, правда?

— Мне так неудобно, Юля, — я так неловко себя чувствую. — Кажется, она не ждала моих слов — кажется, она думала, что раз не может мне помочь, то и никакого интервью не будет. И улыбалась смущенно — подтверждая мою мысль. — Но… У нас так не принято — но ведь вы журналист, вы ведь не просто с улицы.

И…

Я посмотрела на нее непонимающе, продолжая улыбаться — кажется, смутив ее еще больше.

— Дело в том, что мы не разглашаем информацию о студентах, понимаете? — Улыбка на моем лице застыла, наверное, придавая мне несколько дебильный вид окоченевшего паяца. — Эта девушка, Ирина Александровна Соболева, действительно наша студентка, второкурсница — но проблема в том, что она оформила академический отпуск, осенью. А адреса и телефоны студентов мы никому давать не можем. Вы ведь понимаете? Но я подумала… Вы ведь журналист, и…

Я тупо кивнула, еще не веря, что мне улыбнулась удача. Она не хотела мне ничего говорить — но сказала-таки самое главное. Как бы невзначай, хитро замаскировав информацию — которой с меня было более чем достаточно. Потому что пусть даже в Москве обнаружится пятьдесят Ирин Соболевых с одинаковым отчеством и родившихся в один год — я все равно найду ту, которая мне нужна.

— Только у меня к вам просьба — чтобы это осталось между нами. — Голос ее упал почти до шепота, когда она протянула мне сложенный вдвое листок бумаги.

— Договорились?

— Разумеется, — ответила негромко, обещая себе, что ..сделаю с ней такое интервью, что читатель его просто проглотит. — Само собой разумеется…

Глава 17

Двое охранников, преградивших мне дорогу, явно не собирались меня пропускать. Они не улыбались злорадно, лица были каменно-сосредоточенными, и вели они себя скорее вежливо, чем издевательски, — но тем не менее пройти мне не давали.

— Извините, вас просили подождать, — повторил один из них, высокий крепкий мужик лет тридцати пяти в буклированном серо-черном пиджаке, любимой униформе отечественных охранников — и разумеется, в черной рубашке и светлом галстуке. — С вами хотело поговорить начальство. Подождите, пожалуйста, вон в той комнате.

Он кивнул куда-то за мою спину, но я не оглянулась, продолжая смотреть ему в лицо. Пытаясь сообразить, что делать в этой ситуации. У меня уже было такое пару раз — когда меня не выпускали из здания, куда я приходила для разговора с местным начальством и разговор этому начальству не нравился. Но все происходило куда жестче и грубее. Один раз у меня изъяли насильно кассету из диктофона и имевшиеся при себе документы, дискредитировавшие ту фирму, в которую я пришла, — неужели думали, идиоты, что у меня при себе оригиналы? — а во втором случае долго объясняли, что лучше жить в мире, намекая на проблемы.

Обе ситуации завершились тем, что те, кто пытался меня запугать, об этом сильно пожалели. Потому что статьи все равно появились — и были резче и предметнее, чем я их написала бы, не попробуй они меня напрягать. Тут же меня пока не пугали — напротив, пока со мной были корректны, — но я не знала, кто пожалеет о случившемся на этот раз. Потому что эта структура была куда серьезнее тех двух, о которых я вспомнила, — и эта самая структура была, возможно, причастна к убийству своего бывшего шефа.

— Пожалуйста, подождите в той комнате — мы вас проводим, — повторил охранник в третий уже раз, отрывая меня от воспоминаний и аналогий. Заставляя задуматься над тем, что мне лучше сделать сейчас. Можно было, конечно, начать орать, размахивать журналистским удостоверением, кричать, что они за это ответят, что через полчаса здесь будет милиция, что газета поднимет такой скандал, что их всех отсюда уволят, — но, если честно, для таких выходок я стала старовата. Да и не сомневалась, что это мне не поможет. И потому кивнула, разворачиваясь, — и медленно пошла вперед, слыша шаги за спиной. Позволяя себя обогнать уже у самой двери и распахнуть ее предупредительно перед мной.

— Если хотите чего-нибудь, скажите, сделаем. — В голосе не было заискивания — видно, ему просто дали указания быть максимально вежливым, владельцу этого голоса. — Чай, кофе? Если покрепче — вот бар в углу.

— Весьма признательна, — ответила сухо, подавляя желание сказать ему, что в этом доме пить кофе я не рискну — черт его знает, что туда могут подсыпать. В этом не было ничего невероятного — в том, что мне могли сыпануть чего-нибудь соответствующего и потом либо раскрутить меня, одуревшую, на нужную им беседу и ее записать, либо снять на камеру какой-нибудь компромат типа пьяных откровений нализавшейся халявным спиртным журналистки. Это уже не говоря о том, что после чашки кофе у меня вдруг мог произойти сердечный приступ — как у господина Улитина. — Я обойдусь…

Он пожал плечами, закрывая за мной дверь, оставляя меня одну. Я не слышала, чтобы он запер меня, но в принципе это не имело значения — я все равно не могла отсюда выйти. До тех пор, пока кто-то из руководства не поговорит со мной и не будет принято решение меня выпустить. Если оно вообще будет принято.

Телефона тут, естественно, не было, в этой небольшой комнате, предназначенной то ли для тайных переговоров, то ли для посиделок в узком кругу. Она во всем была точной копией той комнаты на втором этаже, в которой я была пять минут назад, — паркетный пол, обшитые деревом и увешанные картинами стены, мебель из дерева и зеленой кожи, бар в углу, коробка с сигарами на столе — не было только телефона.

Хотя даже будь он здесь, куда бы я могла позвонить, собственно? В милицию по ноль-два — смешно. В редакцию — сообщить Наташке Антоновой, что меня задерживают здесь насильно? Может быть. И может быть, я чувствовала бы себя чуть получше оттого, что в редакции знают, где я — и что со мной происходит.

Не то чтобы я боялась, что меня отсюда не выпустят, — но мысль о том, что никто не знает, где нахожусь, мне не понравилась. Потому что это было странно — то, что меня не выпустили отсюда, из дома приемов «Нефтабанка». Я не обладала информацией, способной разрушить их имидж, да и даже будь у меня убийственный материал о махинациях банка, для такой структуры любая статья в любой газете — что комариный укус для человека, одетого в скафандр.

Тем более в наше время, когда на прессу практически вообще никто не реагирует — разве что журналист нечто уж совсем фантастическое раздобудет. Да и то реакция на статью зависит от конъюнктуры. Если это материал о том, как, скажем, один министр парился с проститутками в бане, принадлежащей бандитам, — материал, подтвержденный сделанными с видеопленки фотографиями, — на такое отреагируют обязательно. А помню, не так давно статья у нас появилась про Одного губернатора области, двое конкурентов которого скончались в один день от непонятной болезни, и при этом даже вскрытие не проводилось, — и ничего, нуль эмоций.

Тем не менее меня отсюда не выпустили. То ли еще рассчитывая как-то со мной договориться — хотя какие могут быть разговоры после такого вот поступка?

— то ли планируя всерьез запугать. И значит, считая, что я знаю больше, чем сказала, — и эта информация может сильно повредить репутации уважаемой банковской структуры.

Наверное, мне не стоило сюда приезжать. Или хотя бы стоило сказать Наташке, куда я еду. Но все слишком неожиданно произошло. Я только приехала в редакцию, только зашла в свой кабинет, собираясь снять пальто и заглянуть к Антоновой, и вдруг звонок. И ласковый голос в трубке, предcтавившийся секретарем вице-президента «Нефтабанка» по связям с общественностью господина Макарова. Который хотел выразить сожаление по поводу возникшего между нами непонимания и узнать, смогу ли я приехать для более конструктивного разговора — в любое удобное для меня время.

Я, признаться, сначала жутко удивилась, а потом подумала, что раз мне позвонили, значит, все-таки решили мне что-то рассказать. Попытка скомпрометировать меня перед главным не удалась, и они поняли, что придется идти другим путем — тем, который нужен мне. И я так обрадовалась этому, что быстро собралась и ушла, никому ничего не сказав.

Я вытащила из сумки свой «Житан» и прикурила, оглядываясь по сторонам.

Почему-то очень остро ощущая на себе чей-то взгляд. Подумав вдруг, что тут наверняка есть видеокамера, замаскированная так, что я ее не увижу, даже если знаю о ее существовании. И микрофон наверняка есть, чтобы разговоры слушать и записывать. И мой недавний разговор с этим уродом, который вице-президент по связям с общественностью, наверняка записывался.

За этим он меня и позвал — думая, что знает журналистов, заранее составив план нашей беседы, не сомневаясь, что в конце разговора сообщит с усмешкой, что может продемонстрировать мне запись того, о чем мы говорили. И выдвинет свои условия, которые я обязана буду принять. Вот только просчитался он-и именно поэтому я сидела здесь.

Мне следовало бы задуматься после разговора с секретаршей — но я улыбнулась победно. Потому что это был удачный для меня день. Сначала я получила номер телефона и адрес девицы, которая была любовницей Улитина и, возможно, сидела в его машине в тот последний для него вечер, — а теперь этот звонок, означавший, что удача повернулась ко мне лицом.

Мне следовало бы задуматься — с чего это тот, кто говорил со мной так высокомерно, кто вел себя так, словно я какая-то оборванная попрошайка, явившаяся к большому человеку просить милостыню, вдруг столь разительно переменился. Но я сказала себе, что преподала ему неплохой урок, сбив с него спесь, — а его руководство, узнав о нашем разговоре, сбило ее окончательно. И даже интересно будет посмотреть, каким он стал после моего урока, — а услышать то, что он мне расскажет, будет куда интереснее.

На часах было полтретьего, когда она мне позвонила, — я только-только вернулась в редакцию после визита в Иняз.

Вообще-то я хотела домой — но Яшке надо было в «Ночную Москву». Не скажу, чтобы мне хотелось его подвозить — я ведь, если честно, собиралась домой, мне спокойная обстановка нужна была для размышлений, — но и посылать его не хотелось.

Я и так его кинула с рестораном — потому что работа была куда важнее в тот момент. А к тому же я справедливо рассудила, что коль скоро он, согласившись мне помочь в моих поисках, потом начал ныть и даже внутрь института со мной не пошел, то никакого вознаграждения не заслужил. По крайней мере до тех пор, пока я не найду эту девицу. И потому я сказала ему, что побродила впустую по зданию, но выяснить ничего не смогла — так что ловить нам нечего, тем более что у меня есть дела, мне в редакцию надо, дабы сесть на телефон и продолжить расследование.

Яшка не настаивал на ресторане, не напоминал про обещание — видно, понимая, что не заслужил. И был, по-моему, очень рад тому, что мы уезжаем от Иняза — почему-то с той, которая ему понравилась, встречаться ему совсем не хотелось. Видно, опасался вполне справедливо, что она его не узнает и может послать подальше, когда он к ней подойдет. Вот только попросил докинуть до редакции, раз уж я все равно туда собираюсь. И пришлось его довезти — и вместе с ним войти внутрь. И хотя ему надо было в «Ночную Москву» и я вполне могла подняться с ним в лифте и тут же спуститься на первый и поехать домой, но как-то глупо это было — уходить, коль скоро уже оказалась тут.

И я сказала себе, что подумать можно и у себя в кабинете — главное, сначала взять кофе, а там уже можно начать размышлять над планом беседы с улитинской любовницей и затем ей позвонить и убедить ее со мной встретиться. Я не исключала, что на это у нее нет ни малейшего желания, так что мне понадобится вся моя хитрость и изобретательность. Но стоило мне войти д кабинет, как сразу зазвонил телефон.

Я могла перенести визит в дом приемов «Нефтабанка» на завтра — но решила, что железо все же лучше ковать, пока она горячо. А девица — если она в Москве и вообще жива — никуда не денется, я позвоню ей сразу, как только вернусь домой. И, сказав секретарше, что могу быть минут через сорок, тут же уехала.

В общем, меня подвела самонадеянность — убежденность, что я его обломала. И вид его, когда он спустился со своего второго этажа на первый, чтобы меня встретить, это подтверждал. Хотя присмотрись я сразу, я бы увидела, что приветливость его фальшива, дружелюбие наигранно, а нескрываемое превосходство, озлобившее меня в первый визит, прячется за напускной галантностью, с которой он поцеловал мне руку, наверняка потом сплюнув.

По пути на второй этаж он все твердил, как ужасно рад тому, что я нашла возможным выкроить время и мы встретились снова. И в комнате, в которой мы беседовали в первый раз — она, видно, для гостей низшего ранга предназначалась, — тоже какое-то время был чрезвычайно любезен, предлагая мне выпить чего-нибудь алкогольного и сокрушаясь, что я ограничиваюсь водой, в то время как у них в баре имеются элитные напитки. Видимо, он расслабить меня хотел — а может, это тоже для камеры предназначалось, мое, так сказать, выливание. Вот, мол, смотрите, как якобы принципиальная журналистка на халяву французский коньяк жрет или вино коллекционное.

Будь я в другой обстановке, я бы и согласилась, может, — тем более что заметила в баре какое-то вино, жутко красивую бутылку с несомненно очень вкусным содержимым. Но с чужими людьми и во враждебной обстановке спиртное я не употребляю категорически. И даже от кофе отказалась — чтобы не терять времени.

Словно чувствовала.

— Что ж, Юлия Евгеньевна, понимаю ваше стремление поскорее перейти к делу. — Он все еще улыбался, но улыбка была уже другой, не той, с которой он меня встречал. И голос изменился, утратив искусственно нагнанное в него тепло.

— Я доложил о нашей беседе своему руководству, и… Бесспорно, я был не совсем прав в ходе нашей первой встречи — я не знал, что вы такой известный журналист, я, к сожалению, не читаю такие газеты, как… Я хотел сказать — не читаю вашу газету…

Я вдруг отчетливо поняла, что он хотел меня задеть — и спохватился только в последний момент, но все равно выдал свое намерение. И то ощущение одержанной победы, которое во мне было, тот радостный настрой и вера в удачу, с которыми я приехала сюда, отошли на задний план, пропустив вперед предельную настороженность.

— Осмелюсь напомнить, Юлия Евгеньевна, что в прошлую нашу встречу вы предлагали мне компромисс — который заключался в том, что вы в своей статье об Андрее Дмитриевиче не употребляете имя банка в негативном контексте, а я предоставляю вам некоторую информацию об Андрее Дмитриевиче. — Лицо его брезгливо сморщилось — демонстрируя отношение к моему предложению. — Это разумно — хотя, не скрою, у меня было другое представление о правилах поведения журналиста и журналистской этике…

Он все-таки совершенно не умел играть — этот весь из себя ухоженный и утонченный манерный урод. Не будь я такой самоуверенной, я бы в первую секунду увидела, что он тот же, каким был, — потому что он был не способен спрятать свой паскудный характер. Попытался, видно, но задача оказалась невыполнимой — по-другому смотреть на людей и с ними разговаривать он не умел. Я имею в виду, с такими, как я, — с плебеями.

Дерьмо, извиняюсь за выражение, прям-таки лезло из него — его руководству следовало бы знать, что их зам по связям с общественностью для связей с этой самой общественностью явно не годится. Потому что, возможно, он в состоянии скрывать свое "я" в течение минут так трех — но потом на его лице появляется пренебрежительно-брезгливое выражение, тон становится менторским и демонстративно усталым, а в глазах стоит превосходство над собеседником.

— У меня тоже было другое представление… — начала, не желая сдерживаться, заводясь с пол-оборота. Но он перебил меня, на таких, как я, его подчеркнуто изысканная вежливость не распространялась.

— Давайте не будем, Юлия Евгеньевна, — конфликты с вами в мои планы не входили. — Он барственно поднял белую. руку, останавливая меня жестом, достойным цезаря. — Я тоже хочу предложить вам компромисс. Но прежде попрошу вас ответить на один вопрос — статья об Андрее Дмитриевиче обязательно должна появиться в вашей газете?

Я просто кивнула. Уже догадываясь, что приехала сюда зря.

— Юлия Евгеньевна, ведь речь идет об умершем человеке. — Он укоризненно это произнес, словно журил уличного мальчишку за то, что тот ругается на улице матом. — Представьте себе состояние его коллег и родных, когда они прочитают вашу статью, — ведь им и так очень тяжело. Возможно, у вас действительно есть какая-то негативная информация, касающаяся Андрея Дмитриевича, — но вам не кажется, что аморально беспокоить тех, кто умер?

Я покивала задумчиво — делая вид, что его слова произвели на меня впечатление, и даже очень серьезное. А потом встала.

— Обещаю вам на досуге обдумать свое поведение, — произнесла с максимальной колкостью, на которую была способна. — А сейчас до свидания — и спасибо вам за то, что просветили…

Он так тревожно оглянулся на стену, словно за ней скрывался кто-то, наблюдавший за ним пристально, — и тут же сменил тон:

— Ну что вы, Юлия Евгеньевна, — вы меня просто не поняли. — Он теперь звучал оправдывающееся и даже просительно. — Прошу вас, не торопитесь — сядьте, пожалуйста…

Я посмотрела на него внимательно, размышляя, что мне лучше сделать.

Надеясь, что он поймет, что если он еще раз позволит себе заговорить со мной в своей привычной манере, наше общение тут же завершится. А потом села — демонстративно вытаскивая из сумки «Житан» и прикуривая, не сводя глаз с собеседника, провоцируя его на презрительный взгляд. Но он вел себя так, словно вспомнил о существовании некой высшей силы за стеной комнаты — силы, которая потребовала, чтобы он со мной договорился, и следит за ним сейчас.

— Давайте, как говорят англичане, вернемся к нашим баранам, Юлия Евгеньевна. — Он потрогал длинными сухими пальцами аккуратно подстриженную бородку. — Я, с вашего позволения, хотел бы узнать, что натолкнуло вас на мысль написать об Андрее Дмитриевиче? Или, быть может, вам заказали эту статью?

Я не собиралась отвечать, молча затягиваясь.

— Итак, вы провели некоторую работу, собрали из разных источников — увы, совсем не обязательно компетентных, даже скорее всего некомпетентных — определенного рода сведения и теперь собираетесь их опубликовать. — Он замолчал, снова предоставляя мне возможность сделать реплику, но я как бы этого не заметила. — Я прекрасно понимаю, что в ходе работы вами были затрачены определенные усилия и на эту работу вам потребовалось время — и вы, разумеется, хотите, чтобы это было оплачено. Гонораром за статью, который вам заплатит ваша газета, — или гонораром, который заплатит тот, кто заказал вам этот материал.

Прошу вас понять меня правильно — в наше время ангажированность средств массовой информации ни для кого не является секретом. И надеюсь, что вас не обижает мое предположение, что кто-то заказал вам подобную статью, предоставив определенные сведения — скорее всего не слишком правдивые — об Андрее Дмитриевиче?

Он явно не верил, что я сама взялась за эту тему, — точнее, его руководство не верило, видя за моей спиной неких врагов, — и явно пытался вытянуть из меня ответ. Объяснять ему, что не в моих правилах писать на заказ, было бы глупо — равно как и вступаться за всю журналистскую братию, проявляя бессмысленную корпоративную солидарность. И я не стала ни пожимать плечами, ни раскрывать рот — продолжая молча курить.

— Позвольте предоставить вашему вниманию следующее предложение. — Он так напыщенно говорил, так неестественно — почему-то вызвав у меня мысль о том, что в другой ситуации он охотно сквернословит и рассказывает грязные и пошлые анекдоты. — Точнее, два предложения. Первое заключается в том, что в обмен на ваш отказ от статьи об Андрее Дмитриевиче я передаю вам интересный материал о… об одной, скажем так, крупной финансовой организации. Материал в вашем стиле — я имею в виду, что там есть компрометирующие данные, при этом основанные не на слухах, но документально подтвержденные. Что вы мне можете сказать по этому поводу?

Я могла сказать только одно — что или он дурак, или считает за дуру меня. Он не сомневался, что я хочу заработать на Улитине денег, — а сам убеждал меня бросить эту тему и взять ту, которая выгодна его банку. Я не сомневалась, что он предлагает мне компромат на конкурентов, наверняка тоже крупный банк, — но логики в этом предложении не было.

Все это мне что-то напоминало — и я наконец поняла что. Историю с Алещенко — которому тоже предложили в свое время отказаться от статьи об Улитине в обмен на факты по крупному банку. Значит, теперь мне должны были предложить деньги. А потом, если я их не возьму, начать угрожать. Это в том случае, если сценарий писал один и тот же человек.

— Могу сказать, что хотела бы услышать предложение номер два, — произнесла негромко. — Если, конечно, оно отличается по своему характеру от предложения номер один.

— Что ж… — Он скрестил пальцы, снова оглядываясь как бы невзначай на стену — позже я поняла, что скорее всего там была вмонтирована камера, а тогда почему-то не догадалась. Меня больше заинтересовал тот факт, что он вдруг расцвел — словно до этого меня проверял и ужасно обрадовался, что я выдержала проверку. — Что ж, Юлия Евгеньевна, — должен признаться, что я рад, что услышал от вас именно это. Рад, что вы оказались принципиальным журналистом — увы, не могу сказать этого о большинстве ваших коллег. Я рад, что вами руководит не просто желание написать сенсационную статью любого содержания, но профессиональный интерес. И одновременно я выражаю надежду, что вы не только принципиальны, но и объективны — и ваша статья, посвященная Андрею Дмитриевичу, будет основана не на слухах, но на фактах.

Я прикрыла глаза, как бы соглашаясь — не понимая, куда он клонит.

— Должен вам сказать, Юлия Евгеньевна, что принципиальный и объективный журналист в наше время — большая редкость. — Он прямо-таки сочился радостью за меня и восхищением мной. — Особенно принимая во внимание размер выплачиваемых вашей редакцией гонораров. И исходя из всего вышесказанного я бы хотел, Юлия Евгеньевна, компенсировать вам те усилия, которые вы затратили на сбор информации, — и заранее поблагодарить вас за объективность и непредвзятость…

* * *

Конверт появился в его руке так стремительно, как револьвер в руке ковбоя с Дикого Запада. Я даже не увидела, откуда он его вытащил — то ли он снизу к столу был прикреплен скотчем, то ли уже лежал на его стуле, когда я сюда вошла.

— Прошу вас расценивать это не как взятку и не как попытку убедить вас как можно реже упоминать в статье наш банк. — Он улыбнулся мне так по-американски, демонстрируя хорошие белые зубы. — Давайте считать, что это своего рода грант — творческая премия. Возможно, вы знаете, что наш банк щедро спонсирует искусство — и учредил такие гранты в области театра и балета. Не буду скрывать, что у меня были сомнения в том, что для вас главное — творчество, а не деньги, — но после нашего разговора от этих сомнений не осталось и следа. И я глубоко убежден, что вы как творческая личность заслуживаете определенного меценатского дара — дабы могли и дальше творить, не думая о финансовой стороне вашего творчества…

Все-таки он был дурак. В том плане, что в силу своего . высокомерия был убежден, что видит меня, низшую тварь, насквозь. И наверняка не сомневался, что и в первый раз я приходила именно за деньгами, — но решил, что я их недостойна и он и так со мной разберется. А когда не вышло, получил втык от начальства — которое дало ему указание встретиться со мной еще раз. И он предложил, на его взгляд, идеальный план — не сомневаясь, что я возьму деньги. Попробовал, правда, почитать мне нотации, надеясь сэкономить выделенные на меня средства, — но когда ничего не вышло, вернулся к плану. Настолько слепо веря, что видит меня насквозь, что даже не удосужился продумать речь — и нес какую-то ахинею.

Когда я пару раз хлопнула в ладоши, на лице его появилась растерянность. А потом обида — когда я решительно запихнула сигареты с зажигалкой в сумку и снова встала. И попятилась, когда он, тоже поднявшись, шагнул ко мне, протягивая конверт.

— Должна вас разочаровать — вы слишком высокого обо мне мнения, — произнесла язвительно. — Я недостойна вашего великодушного предложения…

— Бросьте. — Тон изменился кардинально, и он поморщился, показывая, что игра кончилась. — Бросьте, Юлия Евгеньевна. Здесь пять тысяч долларов — а вам за статью и пятидесяти не заплатят. У меня есть фонд для работы со средствами массовой информации — теми, кто сотрудничает с нашим банком. Вы ведь не откажетесь от сотрудничества — тем более что оно может выйти за рамки разовой акции? И даже если вам надо подумать — то все равно возьмите. И пишите себе вашу статью — только потом привезите мне и мы с вами ее согласуем. Вас это устраивает?

Я мотнула головой, повторяя про себя, что он идиот. Веди он себя по-другому с самого начала, не показывай свою паскудную сущность, я бы и то не взяла у него деньги. А уж сейчас, после того, что между нами было, на это даже не стоило рассчитывать. Особенно если учесть, что своей взяткой он мне показывал, насколько не нужна «Нефтабанку» моя статья, — и наталкивал на мысль, что им есть что скрывать.

— Ну хорошо — если вас не устраивает размер суммы, я могу увеличить ее, допустим, вдвое. — Он смотрел на меня брезгливо, как благородный человек смотрит на грязного шантажиста, который, получив требуемое, тут же нагло начинает вымогать больше. — Сейчас возьмите пять тысяч — еще пять после того, как мы согласуем вашу статью. Надеюсь, я могу рассчитывать, что вы мне ее предоставите в течение ближайшей недели?

— Бесспорно! — Я улыбнулась ему мило. — Бесспорно. В течение недели я вам пришлю газету со статьей — могу даже десяток экземпляров, причем за свой счет. Считайте, что это мой меценатский дар. Лично вам…

…И вот теперь я сидела здесь, в комнате без телефона. Уже не сомневаясь, что меня сюда пригласили специально для того, чтобы всучить деньги, а потом продемонстрировать видеозапись того, как я беру взятку, и выдвинуть свои условия. Для начала снять статью или написать ее под их диктовку — а потом, наверное, и публиковать время от времени кое-какие выгодные им материалы. Иметь своего «карманного» журналиста в нашей газете престижно даже для такой мощной структуры. Но, увы, вышла накладка — и теперь мой недавний собеседник в срочном порядке докладывал своему начальству о ходе нашей беседы.

А я ждала, когда будет принято решение, что делать со мной дальше.

Я сомневалась, что меня не выпустят отсюда — в смысле, увезут куда-то, откуда я никогда не вернусь. Все-таки это было слишком. Если следовать сценарию — а я уже стопроцентно была уверена, что по этому сценарию и работали с Алещенко, — меня сейчас должны были начать пугать. Правда, ни мужа, ни детей у меня не было — но, возможно, разработчик сценариев мог сказать себе, что я женщина, я и личных угроз испугаюсь. Что ж, его ждал неприятный сюрприз — я не собиралась пугаться. Но и не собиралась это показывать. Я готова была подыграть — чтобы уйти отсюда. потом…

Если тот, от кого сейчас зависело решение, что со мной делать, был умным человеком, он должен был понять, что угрозы ничего не дадут. Это если он проаналивировал мой первый разговор, состоявшийся здесь, и сегодняшний тоже.

Если он дал себе труд навести обо мне справки — я ведь не знала, насколько сильную угрозу для них представляю. Но если этот кто-то был умен, то пришел бы к выводу, что пугать меня глупо. И принял бы какое-то иное решение.

Так что мне следовало ожидать чего угодно. Можно было предположить, что сейчас передо мной извинятся и отпустят, — а через десять минут мой «гольф» остановит милиция и найдет у меня наркотики — с Улитиным ведь такое проделывали. Можно было предположить, что они тянут время, которое используют, скажем, для того, чтобы вскрыть мою квартиру и подбросить туда что-нибудь, что сразу после моего возвращения домой будет изъято при обыске правоохранительными органами. Да много чего можно было ждать — особенно если вспомнить о весьма возможной причастности «Нефтабанка» к улитинской смерти. Причастности, которая с каждой минутой все больше казалась мне не предположением, но фактом.

Я затушила сигарету и, чувствуя, что не накурилась, снова протянула руку к пачке — но остановилась в последний момент. Говоря себе, что если за мной сейчас наблюдают — черт его знает, но ведь возможно, — то могут решить, что курение одной сигареты за другой есть признак моей нервозности. Так пусть лучше видят, что я спокойна — спокойна и уверена в себе. И их не боюсь — совсем.

Я впервые пожалела, что у меня нет мобильного — который пригодился бы мне сейчас. Предлагали ведь, и не раз — оплатить телефон с подключением плюс все счета за разговоры. Тот же Кисин, между прочим, предлагал — и долго недоумевал, почему я отказываюсь, тем более что не он лично платит, а одна фирма, которой ни жарко ни холодно от того, что платить придется еще за один телефон. Но я отказалась — сказав себе, что если кому-то когда-нибудь понадобится на меня компромат, как уже не раз бывало, и даже очень сильно понадобится, то раскопать, кто оплачивает мне разговоры по мобильному, не составит огромного труда. А так я чиста — и мне от этого спокойнее.

Я пообещала себе, что теперь вопрос с мобильным решен. И я возьму его себе прямо завтра за свои деньги. А может, и сегодня. Как только отсюда выйду.

Вот только выйду и сразу поеду, и все оформлю, и…

Я поймала себя на том, что все это звучит так, словно у меня есть сомнения в том, что я отсюда выйду. А это было абсолютно лишним. И я все-таки вытащила из пачки очередную сигарету и прикурила — а потом усмехнулась.

Демонстрируя всем, кто мог меня видеть — и в первую очередь самой себе, — что я в порядке. В полном порядке.

В настолько полном, в каком только можно быть…

Глава 18

Я досчитала до десятого звонка и уже собиралась вешать трубку, когда услышала на том конце запыхавшееся «алле». И, признаться, растерялась — потому что набирала этот номер вот уже три с лишним часа, а мне никто не отвечал.

Я уже успела много чего передумать — что та, кому я звоню, куда-то уехала, что она сменила квартиру и номер телефона соответственно, что, поступая в институт, она случайно или намеренно указала в анкете не тот телефонный номер. Даже о том, что она никогда уже не подойдет к телефону, я тоже подумала, — если именно она была в машине с Улитиным в последний его вечер, если это ее белье осталось в его коттедже, если она выполняла в его доме чей-То заказ, то, возможно, ее и не было уже в живых.

В общем, я уже совсем не рассчитывала, что кто-то подойдет, — и чисто автоматически нажимала на автодозвон, сидя перед телефоном. И потому и растерялась, услышав запыхавшийся голос.

— Алле, алле? — Обладательница этого голоса, судя по всему, бежала к телефону — она, видно, только вошла и услышала мой звонок в дверях и рванула к аппарату. — Вас не слышно, алле?!

— О, добрый вечер, — произнесла наконец, собравшись с мыслями, стараясь говорить максимально любезно. — Простите, могу я поговорить с Ириной?

— А нет Ирины. — Голос не сказал это, а буквально отрезал, давая мне понять, что той, кто мне нужна, не просто нет, но и не будет. — Не живет она здесь.

Я задумалась на секунду — тут же говоря себе, что это глупо, что это точно не она, потому что так не притворишься. Потому что обладательнице этого голоса лет пятьдесят, ну, может, немного поменьше, но именно немного. А той, кому я звоню, лет двадцать — плюс-минус год-другой.

— О, как это ужасно! — воскликнула расстроенно, пытаясь изобразить из себя эмоциональную идиотку, вдобавок словоохотливую. — Вы не поверите — я с таким трудом узнала этот телефон, я столько надежд возлагала на этот звонок, мне так хотелось верить, что я смогу поговорить с Ирой! О, это просто кошмар!

Такая неудача, ужасная неудача! Скажите — а вы не могли бы мне подсказать, где я могу ее найти?

— Не могу. — Голос продолжал оставаться категоричным, и мой монолог не произвел на него никакого впечатления. — А вы кто, собственно?

Я ждала этого вопроса. И была к нему готова. Продумав с десяток вариантов и остановившись на одном, показавшимся мне наиболее подходящим.

Довольно стандартном, часто используемом мной — но, как правило, действующем безотказно. Потому что человек корыстен — и этим следует пользоваться.

— О, простите, я так разволновалась, так разволновалась, что забыла представиться. Юлия Ленская, замдиректора модельного агентства «Супермодел».

Это новое агентство, мы открываемся через две недели, но должна вам сказать, что уже к концу года мы будем первым агентством в Москве! У нас такие щедрые спонсоры, такие средства, такие связи с Западом — вы не поверите, все ведущие зарубежные агентства уже выразили желание работать с нами. То, как у нас в стране занимались модельным бизнесом до этого, — это позавчерашний день.

Девушкам вечно недоплачивали, воспринимали их как рабочих лошадок, вечно вокруг подиума толстосумы с жадными глазами. В мире такого давно уже нет — а у нас…

И вот наше агентство, у него совершенно другой подход — в конце концов, мы существуем благодаря девушкам. А значит, главное в нашем бизнес — именно они. К ним надо относиться как к кинозвездам, их труд должен высоко оплачиваться, они должны видеть перспективу, знать, что их фотографии отосланы во все ведущие мировые агентства, и…

Я перевела дыхание — говорить так долго, а к тому же так восторженно было непривычно. Но надо было продолжать.

— Я вам уже сказала, что я замдиректора агентства, как раз занимаюсь набором перспективных девушек, из которых мы будем делать звезд мирового уровня. Знаете, мы решили не приглашать тех, кто уже сделал себе имя на подиуме, — но брать еще не раскрученных по-настоящему девушек, не испорченных дешевой славой, мешающей им расти. — Я жутко уверенно несла эту ахинею — и думаю, могла бы убедить в своем профессионализме кого угодно, даже того, кто хорошо знаком с этим бизнесом. — Мне рассказали про Иру, показали ее фотографии — и я просто была потрясена. Просто потрясена. Такая красивая девушка, такая фигура, она так двигается по подиуму! Вы не поверите, скольких усилий мне стоило раздобыть ваш телефон — мне дал его один фотограф, он специализируется на съемках показов и в свое время договаривался с Ирой о фотосессии. И вот…

О, это ужасно! Столько усилий, такая перспективная девушка, и… Поверьте, у нее такое будущее, она могла бы зарабатывать такие деньги… Мне так жаль, так жаль…

Голос молчал. Мне хотелось верить, что он молчит потому, что переваривает услышанное от меня, — и уловил главное, что ему надо было уловить, про большие деньги и перспективы. Если, конечно, это ее мать — потому что я именно для матери распиналась тут насчет нового подхода к моделям и прочей чуши. Будь это чужой человек, например, хозяйка съемной квартиры, на которой эта самая Ирина жила когда-то, она давно бы меня перебила, сообщив, что я не по адресу. И даже знай она новый номер своей бывшей постоялицы, после моего монолога ни за что. бы мне его не дала — чисто из зависти.

— Скажите — вы, наверное, Ирина мама? — Я решила, что если это окажется не мать, вообще не родственница, надо предложить ей материальное вознаграждение за содействие в моих поисках. Сто долларов за телефонный номер, по-моему, весьма неплохие деньги — тем более что всегда можно сказать, если она начнет артачиться, что я на самом деле из милиции и Ирина Соболева нужна мне как свидетельница, и тогда ей придется помочь мне бесплатно. — И наверное, вы мне скажете, где найти Иру, — я думаю, ее бы очень заинтересовало мое предложение.

Извините, я не знаю вашего имени-отчества — я так разволновалась, что забыла спросить…

Голос молчал. Он не хотел называть мне свое имя — и это был не слишком хороший знак. Но я сделала вид, что его не заметила.

— Скажите, ведь Ире было бы это интересно, правда? Мы бы гарантировали ей высокую зарплату и определенное количество выездов за границу в год — и возможно, контракт с зарубежным агентством по истечении полутора-двух лет, и…

Я не сомневаюсь, что Ира была бы счастлива. Скажите — вы тоже так думаете? Мне так важно знать ваше мнение, мне вообще хотелось бы иметь хорошие отношения с родителями наших девушек — и с вами особенно, ведь Ире я отвожу особую роль.

Так вы думаете, ей бы понравилось наше предложение?

— Понравилось, не понравилось — не знаю. — Этот чертов голос ничто не могло смягчить. Наверное, мне следовало выбрать другой вариант поведения и представиться либо подругой по модельному бизнесу, либо институтской подружкой, желающей проведать свою бывшую однокурсницу и рассказать ей об институтских делах. — Не до того ей сейчас, вы о ней забудьте…

Итак, она была жива, она была в Москве и даже, возможно, жила по тому адресу, который мне дали, — просто сейчас ее не было дома. Что ж, это уже была неплохая информация, и я почувствовала себя значительно лучше.

— О, ну что вы — ну разве о ней можно забыть? С ее данными, с ее перспективами — нет, это невозможно! — Я уже утомилась от бесконечных восклицаний, но раз уж выбрала себе роль, надо было играть ее до конца. — Вы говорите, что ей не до того, — вы, наверное, имеете в виду учебу? Я знаю, что она учится в институте, то есть в лингвистическом университете, — но ведь это восхитительно, мы это только поощряем. И постараемся сделать так, чтобы работа совсем не мешала учебе, и…

— Да не будет она больше этим заниматься. — Голос явно осуждал профессию модели. — Не будет.

— Но… Но может быть, я могла бы поговорить с ней лично — ведь это такое будущее, такие заработки… — Я перевела дыхание, чувствуя, что моя восторженность вот-вот начнет давать сбои. — Если бы вы дали мне ее телефон, я бы…

— Вы про нее забудьте, — отрезал голос, и в нем послышалась финальность. — У нее сейчас своих проблем хватает — и со здоровьем, и вообще.

Ей пережить все надо — а потом об учебе думать…

— Да, да, я понимаю, — поддакнула, думая, не выразить ли соболезнования по поводу смерти Улитина. Конечно, черт знает, как ее мамаша относилась к этой связи, но ведь она сама начала об этом. — Я вас прекрасно понимаю, поверьте. Я слышала — это так ужасно, то, что случилось. Но… Но вы ведь знаете, что лучшее лечение — это работа. Ей нельзя быть сейчас одной, надо, чтобы люди были вокруг, чтобы Ира чувствовала, что она нужна, что жизнь продолжается, что у нее есть будущее, и притом блестящее будущее. И — деньги. Вы простите, что я говорю об этом, — но в наше время деньги имеют огромное значение, они позволяют нормально жить, они дают ощущение свободы. Тем более такой молодой девуш-.ке, которой так важно быть самостоятельной, ни от кого не зависеть, иметь возможность помогать родителям…

— Да… — Голос впервые утратил категоричность, видно, я уместно ввернула насчет помощи родителям. — Да, конечно… Только как она такая работать сможет?

— О, не беспокойтесь — мы создадим все условия! — Я не сомневалась, что такого предупредительного и внимательного работодателя, как я, Ире еще не попадалось — и никогда не попадется. И не только потому, что никакое агентство не стало бы так уговаривать никому не известную модель, — но и по той причине, что таких работодателей в природе не существует. — Конечно же, мы учтем ее состояние, разработаем щадящий режим, чтобы она втягивалась в работу постепенно. А осенью, когда у Иры закончится академический отпуск, она сама решит, как ей быть дальше, — может быть, она решит совмещать работу с учебой на дневном, может быть, перейдет на вечерний, у нас есть связи в ее университете, это решаемый вопрос. Главное, чтобы она работала у нас, для нас это очень важно, и для нее тоже — учеба ведь тоже стоит денег, как и все в наши меркантильные времена…

— Да, конечно… — В голосе были сомнения-но он был уже на моей стороне, голос, ему нравилось то, что я говорю. Хотя задумайся та, которая говорила этим голосом, она бы спросила себя, откуда я так много знаю про ее дочь.

И заподозрила бы что-то неладное. Но, видно, я была убедительна — или, возможно, она ни секунды не сомневалась, что ее дочерью могут так горячо интересоваться. И что ее дочь заслуживает, чтобы ей сулили золотые горы с бриллиантовыми вкраплениями. — Вы мне напомните, как вас зовут, — и телефон оставьте, я ей передам…

— Но мое имя ей ничего не скажет — у нас ведь новое агентство, мы еще не открылись, — выпалила я поспешно. — Наше имя будет греметь через несколько месяцев — мы уже богаче всех конкурентов, и при нашем подходе к девушкам у нас будут лучшие модели Москвы и России, — но пока… Может быть, я сама могу объяснить Ире, кто я и откуда и что именно ей предлагаю? Тем более хотя наш офис и отремонтирован — представляете, наши спонсоры купили особняк в самом центре, это так удобно и для нас, и для девушек, — там еще остались кое-какие мелочи, которые надо доделать. Мы туда въедем только через десять дней, а пока… А оставлять домашний телефон — я боюсь, что Ира меня не застанет, я все время в делах, все время на бегу. А так хотелось бы связаться с ней побыстрее, переговорить, заручиться ее согласием, может быть, даже подписать контракт — чтобы мы уже знали, что она с нами. Мы собираемся печатать буклеты к презентации — мы бы поместили там ее фотографию, поставили ее имя. И…

— Хорошо, я с ней поговорю. — Голос не был уверен в правильности того, что он делает, но, если честно, я устала выдавать идиотские монологи — и если еще не убедила его, то мне вряд ли бы это удалось уже. — Перезвоните мне завтра вечером.

— Может быть, сегодня? — Может, и не стоило ее торопить, но я хотела ее дожать. Тем более что гарантии, что завтра я получу положительный ответ, если дам ей время на раздумья, у меня не было. А к тому же черт его знает, у ее дочери в модельном мире могли остаться неплохие знакомства — и попробуй она навести справки о новом богатейшем агентстве, которое откроется вот-вот… — Я бы прямо сегодня сообщила своему руководству, что нашла Иру, а юриста попросила бы подготовить проект контракта. Жаль, что я не могу поговорить с Ирой лично, но…

— Хорошо, перезвоните через час. — Голос попятился назад, моя настойчивость его давила, но мне казалось, что напрягать его дальше не стоит, чтобы не потерять то, что уже завоевано. — Через час или полтора…

— О, я так вам благодарна, так благодарна. — пропела я в трубку, прежде чем на том конце отключились. Наверное, успев меня услышать — а может, и нет.

Но это уже не имело значения — я сделала все, что могла. И оставалось лишь надеяться, что я правильно выбрала роль — и что мне повезет. Как повезло сегодня днем. Повезло там, где, кажется, на это не было ни одного шанса…

…Дверь в комнату, где я сидела, открылась после четвертой «житанины»

— и внутрь шагнул мужик лет пятидесяти, невысокий, плотный, лысоватый, в черном клубном пиджаке и черных брюках, белой рубашке и строгом черном галстуке в белую крапинку. И, не отводя от меня внимательного взгляда, склонил голову в вежливом приветствии.

— Добрый день, Юлия Евгеньевна! — Голос был дружелюбный, и глаза улыбались, но я не верила этой улыбке, потому что они слишком цепкими были, его глаза, и словно просвечивали меня, пытаясь разглядеть, что там внутри у этой чертовой журналистки. — Заочно я с вами знаком — по вашим публикациям, — но очень рад, что представилась возможность познакомится лично…

— Не сомневаюсь. — Мне плевать было, что он услышит мой сарказм. — Хотела бы ответить вам взаимностью — но, увы, даже не знаю, кто вы. Кстати, меня тут задержали именно для того, чтобы вам представилась такая возможность?

— Но вас никто не задерживал, Юлия Евгеньевна. — Он отвернулся на секунду, проверяя, плотно ли закрыл за собой дверь, а потом сделал пару шагов вперед, выдвигая стул и садясь напротив меня. — Возникло недоразумение — и я хотел с вами поговорить, чтобы все уладить. Побеседовать, что называется, в теплой дружественной обстановке — и откровенно, то есть желательно без диктофона. Если вы не возражаете, я попросил бы вас выложить его на стол…

Я не собиралась грубить и хамить, отвечать дерзко и с вызовом. Не собиралась спрашивать, что будет, если я не выложу диктофон, и провоцировать его на силовые методы тоже не собиралась. Равно как и заявлять, что в такой ситуации нам с ним не о чем говорить. Или орать, чтобы меня немедленно выпустили, — или требовать, чтобы он назвался сначала. Все это было глупо и как-то по-детски. И ничего мне не могло дать.

В тот момент мне достаточно было того, что он видит, что я спокойна и ничего не боюсь, — я почему-то не сомневалась, что или он лично, или кто-то по его распоряжению наблюдал за мной, пока я сидела тут одна, и никаких признаков паники они уловить не могли. Тем более что я даже внутренне не паниковала.

И разговаривать с ним планировала спокойно — по крайней мере начать разговор, — а дальше вести себя в зависимости от его поведения. Я готова была притвориться испуганной, если мне начнут всерьез угрожать, — я готова была соврать, что ничего писать не буду. Все, что угодно, лишь бы выйти. Все — только не брать конверт с деньгами. Потому что стоило мне его коснуться — и я проиграла.

— Пожалуйста. — Я пожала плечами, выкладывая диктофон на стол, выщелкивая кассету, показывая, что при всем моем желании крошечный хитроумный аппаратик записывать сейчас ничего не может. — Хотя получается не слишком откровенно — мой диктофон здесь, а ваш все пишет. Я понимаю, что вам сложно положить его на стол, для этого надо стены расковырять, — но ведь это не моя проблема. И выходит, что вы все пишете, а я — ничего…

— Господи, да о чем вы, Юлия Евгеньевна?.. — Он развел руками, глядя на меня с веселым недоумением — не пойму, мол, что за чушь несете, — но столкнулся с моим чуть усталым взглядом, говорящим ему, что я все знаю и сказок мне рассказывать не надо. Бесспорно, я не могла знать того, о чем сказала, — но по тому, что он сменил тему, поняла, что не ошиблась. — Может быть, я могу вам что-нибудь предложить?

— Может быть — только что-нибудь, не вызывающее сердечного приступа. — Я слишком поздно спохватилась, что, наверное, этого говорить не стоило, и постаралась загладить промах. — Я хочу сказать — в моем состоянии спиртное мне противопоказано, это может плохо кончиться. Тем более что в этом месте я совсем ничего не хочу. Возможно, где-нибудь за пределами вашей территории я бы не отказалась от бокала хорошего вина — но вся сложность в том, что я не пью с незнакомыми людьми…

— Извините, я забыл представиться — Середа Павел Григорьевич. — Он не протянул мне визитку, так что произнесенные имя, фамилия и отчество ничего не значили. — Член правления банка. Скажите, а насчет сердечного приступа — вы что имели в виду?

— Я? О, я хотела сказать, что чересчур взволнована вашим гостеприимством — а в таком состоянии спиртное вредно. — Я выдавила саркастическую ухмылку, выругав себя за неосмотрительно вырвавшуюся фразу. — И ничего больше.

Он хмыкнул что-то неразборчивое — ага, угу, черт его разберет. И по-прежнему не отрывал от меня глаз — словно был великим психологом, способным уловить малейшее изменение в моем внутреннем состоянии. Этаким двуногим детектором лжи, читающим излучения моего мозга. Но ничего во мне не менялось, и мозги мои ничего не излучали — я просто сидела и курила. Подумав только о том, что в принципе не отказалась бы посетить туалет — но полчаса вполне могу потерпеть. Тем более что вряд ли наша беседа затянется на более длительный срок.

— Юлия Евгеньевна, могу я узнать, кто именно дал вам информацию, которой вы оперируете? — Он спросил это без особой надежды и, видимо, не удивился, когда я отрицательно мотнула головой. — А характер этой информации вы мне можете сообщить? Я имею общее представление о вашем разговоре с Валерием Анатольевичем — и насколько я понял, вы собираетесь писать статью, в которой прозвучит, что «Нефтабанк» причастен к смерти Андрея Дмитриевича Улитина?

Прозвучит в том контексте, что банк заказал, как сейчас говорят, его убийство — осуществленное столь профессионально, что все решили, что покойный скончался от сердечного приступа? Я ведь правильно понял ваш намек?

Я промолчала — мне не стоило ляпать того, что я уже ляпнула, но теперь все равно было поздно. Так что проще было молчать.

— Насколько я понял, вы предложили Валерию Анатольевичу своего рода сделку — информация о деятельности Улитина на посту президента банка и причинах его снятия с этого поста взамен на обещание не пинать банк так сильно, как вы можете это сделать, и не обвинять его в смерти своего бывшего президента?

Давайте представим, что я принимаю ваше предложение — но сначала мне надо знать, какой именно информацией вы располагаете. Если речь идет о сделке — значит, я должен знать, какой именно товар вы мне предлагаете, так ведь?

Его глаза сверлили меня, то ли рассчитывая, что мое лицо выдаст все, о чем я думаю, то ли ожидая каких-то вздрагиваний, передергиваний, поеживаний.

Только зря они этого ждали. Я, конечно, не супермен вовсе, я хочу жить, я боюсь боли, и мне неприятно, когда мне угрожают, — но я столько лет проработала в журналистике и в таких разных ситуациях оказывалась, что давно научилась себя контролировать, хотя исключения и бывают. А к тому же лет-то мне уже немало — стыдно эмоции проявлять.

И потому я просто кивнула. Говоря себе, что в этом причина моего пребывания здесь, — они не знают, что именно знаю я, и это их пугает. А значит, есть что-то, чего им следует пугаться. И именно потому он и пытался выяснить источник моей информированности — чтобы не только понять, откуда произошла утечка, но и что именно утекло.

— А как я могу вести разговор — после того как ваш высокопоставленный сотрудник сначала мне угрожал, а потом пытался скомпрометировать меня перед моим начальством, говоря, что я вымогаю взятку? А сегодня настойчиво пытался мне всучить деньги? Не скажу, что меня это задело, — все журналисты, бесспорно, разные, и кто-то деньги берет, — но я не люблю, когда меня считают полной дурой. И когда записывают меня на камеру — тоже…

Я произнесла это негромко и мирно — намекая, что если беседа между нами и возможна, то только не в этом здании. А еще лучше — не сегодня.

Мне уже совсем не надо было ничего узнавать. Зато я могла написать о том, что мне угрожали, — ведь у меня имелась подтверждающая это запись на кассете, сделанная в прошлый раз. И о том, что мне предлагали взятку, — Сережа был тому свидетелем, ведь ему звонили с заявлением, что я вымогаю деньги. Так что потребовать опровержения они не смогут при всем желании. И все случившееся настолько ухудшало образ «Нефтабанка», что напиши я, что, возможно, банк был причастен к смерти Улитина — а у меня хватало фактов, чтобы сделать такой вывод, — читатель откинет слово «возможно» и скажет себе, что так оно и было. И видимо, мой теперешний собеседник это хорошо понимал — потому меня и не выпустили из здания.

— Я готов принести свои извинения. — Мне показалось, что фраза далась ему не слишком легко — потому что лицо потяжелело вдруг, напитавшись злобой то ли ко мне, то ли к этому идиоту, наверняка слушавшему сейчас наш разговор. — Наш вице-президент по связям с общественностью — он, знаете ли, человек искусства, в прошлом драматург. И несмотря на свою должность, общаться может не со всякой общественностью — вы уж меня извините за такой каламбур. С людьми искусства бесспорно — наш банк спонсирует театры, концерты классические, к нам часто оттуда приходят денег просить. С ними Валерию Анатольевичу общаться легко, а с вами, Юлия Евгеньевна, тяжело — вы вопросы каверзные задаете, ловушки строите. Вот Валерий Анатольевич и повел себя неадекватно — за что лично я извиняюсь от имени банка. Вас это устраивает?

Мне показалось, что злится он сейчас все же не на меня, а на того идиота, о котором говорит, — и потому с удовольствием произносит нелицеприятные фразы в его адрес. Словно точно знает, что тот сидит сейчас и слушает наш разговор. В лицо он ему, наверное, такое высказать не мог, а тут как бы за спиной все, но так, чтобы тот слышал.

— Устраивает полностью. — Я наклонила голову, преувеличенно благодаря его за проявленную вежливость. — Если это все, что вы хотели мне сказать, и теперь я свободна…

— И вы не будете освещать этот инцидент в своей статье? — Он оказался умнее, чем я думала, и хитрее, просто не заметив мою фразу насчет свободы. — Ведь, по сути, и инцидента никакого не было — Валерий Анатольевич просто предложил вам денежную премию, потому что высоко оценивает вас как журналиста.

Он и пригласил вас сюда специально, чтобы ее вручить, — хотел сделать вам своего рода сюрприз. А чтобы вам налогов не пришлось платить, решил передать деньги из рук в руки. А между вами произошло непонимание — и именно поэтому охрана попросила вас задержаться, дабы вы дождались меня и мы с вами внесли ясность в этот вопрос. Разве не так?

Я пожала плечами — другого ответа в этой ситуации я все равно не могла дать. Он хитро все придумал — но уже был наш предыдущий разговор с человеком искусства, и его звонок в редакцию, и разговор с главным, и запись на моем диктофоне, хранящаяся дома. И замалчивать случившееся я не собиралась — тем более что нельзя было исключать, что давление на меня продолжится и шефу будет звонить уже не зам президента банка, а кто-то повыше. В конце концов, для того, чтобы выжить Улитина, они даже кого-то из правительства привлекали — так что и здесь могли использовать те же связи. А значит, все происходившее со мной в доме приемов «Нефтабанка» просто необходимо было отразить в статье.

— Смелая вы девушка, Юлия Евгеньевна. — Мой собеседник смотрел на меня все так же пристально — он, кажется, ни на секунду не выпускал мое лицо из поля зрения. И сейчас ждал, когда на нем появится реакция на его слова. — Банк подозреваете в том, что он своего бывшего шефа заказал, — а сами в этом банке так смело себя ведете. Вы мне скажите — если бы это правда была насчет Андрея Дмитриевича, как, по-вашему, с вами бы сейчас поступили? Вы не подумайте — это полный нонсенс, насчет причастности «Нефтабанка» к смерти своего бывшего президента, — но мне лично интересно..

Что ж, это был хороший вопрос. Заданный напрямую — и в то же время очень завуалированно. И он совсем не случайно его задал и прям-таки к месту — потому что понял, видимо, что никаких гарантий от меня получить нельзя. И что бы он тут ни плел насчет премии, я напишу то, что считаю нужным. Даже если пообещаю этого не делать.

— Думаю, отпустили бы. — Я намеренно встретилась глазами с его взглядом и говорила медленно, взвешивая каждое слово, стараясь, чтобы на губах была такая легкая полуулыбка, подтверждающая мое спокойствие. — Согласитесь, что если я умру прямо у вас от сердечного приступа, — это все-таки будет слишком.

Тем более в редакции знают, где я, и ваш человек искусства уже поднял шум, когда звонил моему начальству, и мое руководство полностью в курсе данного расследования и всех его нюансов. Так что думаю, что проще было бы меня отпустить. И потом сделать вид, что напечатанный в газете материал — выдумка от начала до конца. Журналистский вымысел, проплаченный конкурентами с целью очернить достойное во всех отношениях финансовое учреждение. И подать в суд — хотя обещаю вам, что ни од-нойзацепки для подачи иска вы не найдете…

— И все? — Он явно намекал на последствия. Правда, у нас был чисто гипотетический разговор — по крайней мере таковым мой собеседник предложил его считать, — так что и ответ должен был быть таким же.

— Ну почему все? — Я сделала вид, что всерьез задумалась, даже лоб наморщила. — Посылать ко мне девиц с сильнодействующими препаратами — так я не лесбиянка. Попробовать войти в контакт с моим любовником, денег дать, чтобы он мне что-нибудь подсыпал, — так нет постоянного, вот в чем проблема. Проводить со мной беседы с привлечением высоких правительственных чиновников — масштаб не тот, маловата фигура. Натравливать на меня ОМОН или РУОП, чтобы подбросили мне наркотики и тут же арестовали, наверное, не стоит — откуда у бедного журналиста деньги на кокаин? Устраивать аварию — так у меня не «Порш-911», а старенький «фольксваген», и живу я не на Рублевке, гонять мне особо негде. Так что…

Видимо, я переборщила — потому что хотя он и кивал весело, постукивая пальцами по столу, вид у него был совсем не веселый. И становился все грустнее и грустнее. Пока я не упомянула про аварию — вызвав у него недоуменное возмущение.

— Ради Бога, Юлия Евгеньевна, — о какой аварии речь?! Может, мы еще и бомбу в самолет подкладывали, на котором Улитин за границу летал, а она не сработала просто? — Он так искренне запротестовал, что я сразу сказала себе, что вот это зря на них свалила, тут они точно ни при чем. Зато он своим возмущением подтвердил, что все остальное действительно имело место. И хотя я в подтверждениях не нуждалась, он, видно, решил по-другому — и, спохватившись, попытался выпутаться. — И вообще — наркотики, яд… Ну что у нас с вами детектив какой-то получается?

— Но мы ведь теоретизировали? — Я тоже изобразила недоумение — хоть и не так искренне. — Вы ведь сами задали теоретический вопрос — что бы со мной сделали после выхода статьи, если бы ваш банк был причастен к убийству Улитина, — вот я и ответила. Вы ведь не всерьез задали свой вопрос, верно? Вот вам и ответ несерьезный…

Я вдруг подумала, что он меня перехитрил — вытянув из меня те факты, которые я собиралась использовать в статье. Спровоцировал меня на нужный ему разговор и все вытянул — хотя я совершенно не собиралась это выкладывать. Это, в конце концов, было мое секретное оружие — то, что я знаю, — а теперь он был в курсе, каким именно оружием я располагаю. И следовательно, прямо сейчас и здесь мог принять решение, насколько я опасна — и как вести себя со мной, как поступить.

Я усмехнулась, показывая, что поняла его маневр — пусть и слишком поздно. И закурила снова, ощущая, что во рту все пересохло, покосившись на бар, где среди спиртного стояла бутылка французской минералки. Но сказала себе, что лучше потерплю. Не то чтобы я верила, что меня заранее решили сюда отвести и подсыпали что-нибудь во все бутылки-я все-таки не настолько параноидальна, — но все же расслабляться не стоило.

— Да, Юлия Евгеньевна, озадачили вы меня… — Глаза его по-прежнему следили за мной, а вот лицо пыталось излучать некое условное тепло, но это ему не слишком удавалось. Словно то, что он от меня услышал, ему совсем не понравилось. — Вы меня извините — я на секунду.

Он встал, кивая мне, выходя за дверь, неплотно прикрывая ее за собой.

Говоря кому-то несколько слов — вроде «Леша, четвертую», так мне показалось — и тут же возвращаясь обратно.

— Что ж, Юлия Евгеньевна, придется пойти на предложенную вами сделку — не то ведь выставите нас в таком свете, что хоть завтра банк закрывай, а все руководство отправляй в Матросскую Тишину. — Он улыбнулся, показывая мне, что шутит, что не сомневается, что моя статья ничем его банк задеть не может. Я, если честно, тоже в этом не сомневалась — до тех пор, пока мне не попробовали впихнуть деньги, а потом задержали тут. — А я, между прочим, возглавляю службу безопасности — а значит, отношусь к руководству. И в тюрьму мне совсем не хочется…

Мне сразу надо было понять, кто он — бывший комитетчик, естественно. И наверное, совсем не последний человек в системе, минимум генералом был — коль оказался в такой структуре. Поэтому он и взял на себя переговоры со мной, и вел себя куда увереннее, чем мой предыдущий собеседник, всем видом демонстрируя, что уполномочен решать щекотливые вопросы типа моего. Поэтому и выведал так хитро все, что у меня было против банка. Поэтому именно на него возложили принятие решения относительно того, что со мной делать.

— Поймите меня правильно — я не против гласности, и я не собираюсь препятствовать вашей журналистской деятельности и тем самым нарушать законы. — Еле заметная улыбка на его лице стала чуть менее призрачной. — Но мне кажется, что ваша будущая статья несколько однобока — поскольку, повествуя об Улитине, во всех его злоключениях обвиняет наш банк. И потому я готов пойти на сделку и рассказать вам кое-что об Улитине — надеюсь, именно он вас интересует, а не наша организация, не так ли? А вы, в свою очередь, рассказываете в статье только об Улитине и упоминаете название банка лишь в случае крайней необходимости — я правильно вас понял?

— Ну, в общем, да. — Я не знала, что именно он расскажет, и потому не могла ответить более конкретно. Хотя я оценила тот факт, что он предпочитал компромисс угрозам или неприятным для меня действиям — пока. — Да.

— Разговора между нами, разумеется, не было. — Это был не вопрос, а утверждение — и я кивнула, соглашаясь. — Тогда начнем сначала. Как Улитин был назначен на пост главы банка, вы, должно быть, знаете. Его кандидатура с самого начала вызвала сомнения в вышестоящих инстанциях — и в банковской среде он не имел, скажем так, должного авторитета, — но его покровитель занимал достаточно высокий пост, чтобы настоять на своем, тем более что именно ему принадлежала идея создания банка. Мне неприятно это говорить, но уважаемый мной Андрей Дмитриевич не очень подходил для такой роли — его масштабам больше соответствовал банк в его родном городе. К счастью, Улитин не пытался проводить собственную политику, выполняя распоряжения того, кто его сюда посадил, — а сам, извиняюсь за выражение, предавался радостям жизни…

— О?! — Я округлила глаза — мне показалось, что он ждал от меня какой-то реакции. По крайней мере он так со значением на меня посмотрел после этих слов. — Вы хотите сказать?..

— Я имею в виду парк дорогих машин, оформленных на банк, но купленных специально для Улитина, его личную охрану в количестве двадцати человек, бесконечные загранкомандировки и прочие мелочи. В том числе зарплату Андрея Дмитриевича, превышавшую миллион долларов в год, и его представительские расходы в размере ста тысяч долларов в месяц. Если хотите, можете об этом написать — только упомяните, что это слух. Были и еще кое-какие расходы — не хочу говорить плохо о покойном, но Улитин был человек экономный, свои-личных сбережений не трогал, зарплату не тратил, за все его прихоти платил банк.

Единственное, в чем Андрея Дмитриевича ограничили, — так это в желании посадить на ключевые посты своих, так сказать, земляков. Им предоставили неплохие должности, изобретенные специально для них Андреем Дмитриевичем, — но не самые ответственные. А так как в политику банка Улитин не влезал, то правление с готовностью потакало всем прихотям Андрея Дмитриевича. И именно поэтому уход из правительства господина, протежировавшего Андрею Дмитриевичу, никак не повлиял на судьбу самого Улитина…

Это было откровенно — даже несмотря на то что во всем сказанном не имелось ни одного конкретного факта, не считая зарплаты, представительских расходов и числа секьюрити. Что, кстати, могло быть намеренным преувеличением — дезинформацией, закинутой мне для того, чтобы потом, когда я вставлю это в материал, меня можно было обвинить во лжи. А доказав документально, что у Улитина было пять охранников, а не двадцать, можно скомпрометировать весь мой материал — мол, если она в мелочах врет, то и в главном тоже.

Поэтому я вовсе не собиралась клевать на эту фактуру, которую он так милостиво разрешил мне обнародовать, — да и заработки Улитина меня интересовали гораздо меньше, чем все остальное. Но мне казалось все же, что он откровенен, — интуиция подсказывала, которой я привыкла верить.

— Однако примерно год назад правлению стало известно, что, помимо радостей жизни, у Андрея Дмитриевича появились и другие интересы. Скажем так — финансового характера… — Он замялся. Я не сомневалась, что он заранее знал, что может мне сообщить — возможно, он даже обсудил это со своим начальством, — но, похоже, теперь он взвешивал еще раз, о чем стоит говорить, а о чем не надо.

— В частности, Улитин стал инициатором ряда финансовых операций с зарубежными банками, в результате которых «Нефтабанк» потерял значительные средства. Я не являюсь профессионалом в банковском деле — но если говорить проще, то банк в лице Улитина брал на себя обязательства, которые изначально не мог выполнить, и соответственно нес потери за их невыполнение в виде крупных неустоек. Вскрылось также несколько случаев приобретения фирм, которые исчезали сразу после перевода им денег. Заметьте, я не говорю, что все эти средства Улитин присвоил — прежде всего этому нет доказательств, — я лишь отмечаю, что это имело место.

Также стало известно о связях Андрея Дмитриевича с представителями так называемого криминального мира — и о том, что через наш банк отмываются так называемые грязные деньги. Вы сами понимаете, какой ущерб был бы нанесен репутации «Нефтабанка», если бы все это стало достоянием общественности…

Я пожала плечами — жестом говоря, что все это не очень убедительно. В конце концов, у нас почти весь бизнес криминальный, связями с криминалом никого не увидишь. А что касается хитроумных финансовых операций, в результате которых банки или другие организации якобы теряют деньги — спокойно оседающие на зарубежных счетах их руководителей, — так я об этом не раз читала, в том числе в нашей газете. Так что все это было не ново и повсеместно распространено. И я очень сомневалась, что нынешнее руководство банка не имеет компрометирующих связей и благородно игнорирует собственный карман.

— Чисто теоретически можно было бы сделать вывод, что Улитина обеспокоила отставка его покровителя и он, опасаясь что придет и его черед, начал активно обеспечивать себе безбедное будущее, — но это только теория. — Он понял вверх указательный палец, как бы предостерегая меня от ошибочного вывода, — но на самом деле намеренно подталкивая меня именно к нему. Ему важно было, чтобы я так и написала — хая лично Улитина и не трогая банк. — В связи со всем вышесказанным правление, скажем так, ограничило возможности Улитина совершать убыточные для банка операции. А что касается причастных к этим операциям сотрудников — тех самых, которых он привел с собой, — то встал вопрос об их увольнении. И все это, как вы понимаете, у Андрея Дмитриевича вызвало недовольство. Между президентом банка и правлением возник конфликт — и Улитину предложили решить его мирным путем. А именно — добровольно покинуть свой пост, дабы его ошибки не были преданы огласке. Однако Андрей Дмитриевич покидать свой пост не хотел и, более того… угрожал наиболее активным своим противникам физической расправой…

Он оглянулся на дверь, впившись в нее взглядом — словно желая увидеть каким-то образом, не стоит ли кто за ней. А потом, повернувшись и поймав мой взгляд, весело хмыкнул.

— Как вы, наверное, уже догадались, Юлия Евгеньевна, наш с вами разговор вопреки вашим опасениям никто не подслушивает и не записывает — мы с вами тет-а-тет говорим, вас ведь так больше устраивает?

Я склонила голову в знак согласия — отметив на его лице удовлетворение, означающее, что он рад, что я ему верю. Вдруг вспомнив те его слова, что донеслись до меня, когда он вышел на секунду: «Леша, четвертую». Выходит, он дал приказ отключить камеру — и действовал сейчас на свой страх и риск, взяв на себя ответственность за общение со мной.

Хотя расслабляться все равно не стоило — он пока не сказал ничего, за что можно было бы по-настоящему зацепиться, и я не знала, скажет ли. И нельзя было исключать, что на самом деле никакая запись с самого начала не велась и только потом он дал команду записывать — то ли для своего начальства, для отчета, то ли рассчитывая усыпить мое внимание и спровоцировать меня на какие-то слова или действия. А сам вел себя так, чтобы я поверила в приватность нашей беседы.

— Как вы знаете, в итоге Улитин все-таки ушел — между прочим, отказавшись от должности члена правления, которую ему предлагали. От фактической синекуры, дававшей хороший доход и позволявшей ничего не делать, даже в офисе не надо было появляться. — Он проскочил довольно большой и, насколько мне известно, полный событий временной период — но я ничего не сказала, решив, что сначала пусть расскажет все, что собирается рассказать, а там посмотрим. — Разумеется, никто не просил его возместить понесенный за время его правления ущерб — об этом не было речи, хотя к тому времени уже всплыла кое-какая информация о том, где именно находятся потерянные банком деньги.

Более того, Андрей Дмитриевич буквально за две недели до ухода — уже зная, что уходит, — купил себе квартиру, которая, между прочим, стоила банку свыше миллиона долларов. Но опять же правление не стало ничего предпринимать — предпочитая мирно расстаться со своим президентом. А теперь скажите мне, Юлия Евгеньевна, — зачем новому руководству нужна была смерть Андрея Дмитриевича Улитина?

Это было логично — то, что он хотел сказать. Более чем логично. Хотя, если честно, мне не хотелось с этим соглашаться — я уже сроднилась с мыслью, что именно «Нефта-банк» его заказал, — и я судорожно искала мотив. Плата за те потерянные деньги? Да нет, не бандиты же, которые убивают должника, неспособного отдать долг, дабы наказать провинившегося и преподать урок другим.

Месть за строптивость и угрозы? Тоже глупо — коль скоро главная цель была достигнута и Улитин ушел без шума и даже отказался от предложения Хромова поднять кампанию в прессе.

Если честно, то он разочаровал меня — потому что если верить всему, что он сказал, то выходило, что «Нефтабанк» здесь ни при чем. А значит, мне предстояло заново ответить на вопрос, кто же это сделал. Хотя — хотя почему, собственно, я обязана была ему верить?

Мне стало немного грустно. До разговора с ним все так здорово сложилось у меня в голове, такой материал ударный — я не продумывала его детально, я его чувствовала, его эмоциональную окрашенность, весомость концовки, тон повествования, он пах, имел вкус и цвет — а теперь все надо было переосмыслить.

— Я оценила вашу откровенность. — Я улыбнулась ему грустно. — Хотя вы умолчали о событиях, предшествовавших уходу Улитина из банка, — вы ведь понимаете, о чем я? Не скрою, мне было бы интересно услышать о том, как Улитина убедили покинуть свой пост. Беседы с высокими чиновниками, милицейские засады с обнаружением у него наркотиков — это я знаю, но ведь это не все, наверное?

Надо отдать ему должное — он промолчал. Не сообщая мне ничего нового — но по крайней мере не отрицая тех фактов, которые у меня уже были. И я это оценила — не став настаивать, понимая, что больше он на эту тему ничего не скажет. Но если он рассчитывал на сделку, то того, что он сказал, было для нее недостаточно. В случае заключения этой сделки я жертвовала слишком многим — конкретной версией улитинской смерти. Да вообще всем материалом — потому что от концовки зависит все, а если нет концовки, то и материала нет. А он предлагал взамен пустые слова, которые мне ничего не давали.

— И еще — я ведь не знаю, было ли на самом деле то, что вы мне рассказали, — произнесла осторожно, не желая открыто ставить под сомнение его слова, но желая подтолкнуть его к тому, чтобы он рассказал что-то еще. — Это все интересно — но фактов ведь нет?

— Почему же нет? — Он ответил после некоторый паузы — словно обдумывая серьезный какой-то шаг. — Допустим, я мог бы вам предоставить бумаги, подтверждающие покупку Улитиным весьма дорогостоящей квартиры за две недели до ухода из банка, — с его личной подписью, хотя для такой крупной, скажем так, ссуды требовалось решение правления. И другой квартиры, в прошлом году — для своей… хорошей знакомой. Допустим, я мог бы вам предоставить бумаги, подтверждающие, что представительские расходы Андрея Дмитриевича составляли сто тысяч долларов в месяц, а порой и выше. Приемы, рестораны, салоны красоты, спортивные центры… Хотя нет, этого делать не стоит — подумают еще ваши читатели, что и нынешнее руководство так же точно живет, а это не соответствует истине. Но затоя мог бы предоставить вам документы относительно неудачных, скажем так, операций, проведенных по инициативе Андрея Дмитриевича.

Какой-нибудь одной операции. И возможно… Впрочем, наверное, достаточно и того, о чем я говорил? Бумаги будут у вас завтра — если вы дадите мне обещание выполнить свою часть сделки. Вас это устроит?

Я задумалась на мгновение. Мне было жаль тот материал, который уже жил и рос во мне и теперь никогда не будет написан, потому что придется делать аборт. Даже хотя данная им фактура — с учетом предоставления документов — казалась достаточно заманчивой. Если честно, то, заявившись сюда в первый раз, я и мечтать об этом не могла — о том, что у меня будут такие факты. Но все равно мне надо было подумать. Не здесь и не сейчас — я предпочла бы сначала отсюда уйти, — но позже.

— Думаю, да, — произнесла неопределенно. — Это зависит от обещанных вами документов, но думаю, что да. А что конкретно вы хотите взамен?

— Вы не ссылаетесь на меня — документы вы получили из своих источников.

— Он загнул один палец, показывая мне, что это не последнее условие. — Далее — вы не отождествляете Улитина и наш банк и подчеркиваете, что не правильные, скажем так, решения он принимал лично и в своих интересах. А правление, узнав о них, сделало все, чтобы не допустить убыточных сделок в дальнейшем, — и именно осознание невозможности использовать банк в своих интересах послужило причиной ухода Андрея Дмитриевича. Третье — банк не имеет отношения к рассказанной вами истории с наркотиками, это просто совпало по времени с конфликтом в банке. А лучше эту историю вообще не вспоминать.

Я качнула головой — это был вкусный момент, мне не хотелось бы его опускать. И за него я готова была поторговаться — но это, к счастью, не потребовалось.

— Раз не можете без нее — пусть останется. Хотя боюсь, милиция вам вчинит иск — но это дело ваше. — Он очень легко это произнес — видимо, другие вопросы казались ему куда более значимыми и он решил не напрягать меня с не слишком принципиальными моментами. — Да, что касается какой-то аварии, которую вы упоминали и о которой мне ничего не известно, — банк здесь ни при чем, могу вас заверить. Далее — вы не разговаривали ни со мной, ни с Валерием Анатольевичем. Пусть все выглядит так, что мы не хотели порочить имя Андрея Дмитриевича, — это ведь на самом деле правда, и если бы не ваша настойчивость, вам бы никто ничего не рассказал. Да — денег вам тоже не предлагали и насильно не удерживали, поскольку вы у нас вообще не были. И пятое — кажется, это пятый пункт, я прав? — банк не имеет никакого отношения к смерти Улитина, и вы в статье не будете связывать имя банка с этим печальным событием. Вот и все. Вас это устраивает?

Условия были разумными. — и я молча прикрыла глаза, для большей убедительности склонив голову.

— Вполне, — добавила на тот случай, если ему все-таки требовались слова. — Меня это вполне устраивает. Хотя, не скрою, хотела бы услышать от вас больше, но…

— Вот и прекрасно. — Он проигнорировал мои последние слова, улыбнувшись лучезарно. — Кстати, Юлия Евгеньевна, вы не ответили на мой вопрос — зачем надо было руководству банка заказывать убийство Андрея Дмитриевича спустя полгода после его ухода и с учетом всех тех фактов, которые я вам сообщил?

Почему-то для него это было важно — убедиться, что у меня нет ответа на этот вопрос. Словно он беспокоился, что я, написав статью с учетом всех его условий, тем не менее останусь при своем прежнем мнении — которое попробую высказать с других страниц и под другой фамилией. Или изложу кому-то, кто напишет другую статью и скажет в ней то, что не сказала я.

— Незачем. — Я постаралась, чтобы ответ прозвучал твердо. Если у меня и оставались какие-то сомнения — вызванные его настойчивостью, а также тем, что мне предстояло все переосмыслить и решить для себя, кто же тогда это сделал, — то в любом случае ему ни к чему было их видеть. — Абсолютно незачем. Хотя…

Он напрягся — я сразу это заметила. Наверное, не стоило играть с огнем — но он был не дурак и должен был понимать, что если я захочу что-то написать, то не буду говорить об этом сейчас. А для меня важен был этот ход — даже очень.

— …хотя вы лишили меня такой замечательной версии, такой складной, такой красивой версии. — Я произнесла это с шутливым упреком. — И что мне теперь писать — что он умер сам?! Вы ведь первый будете смеяться, правда?

— Понимаю вас, Юлия Евгеньевна, — но помочь вам не могу. — Он с улыбкой развел руками. Неосознанно подтвердив, что тоже считает, что Улитина убили. Не то чтобы я в этом сомневалась — он лишь укрепил мою веру в то, что все случилось именно так. Он знал Улитина и знал, с кем тот связан и чем занимается, — и если уж он считал, что того убили, то я бы теперь не поверила даже результатам повторного вскрытия, если бы кому-то пришло в голову его сделать. — У Андрея Дмитриевича были разные, скажем так, деловые партнеры.

Возможно, он нарушил взятые на себя в бытность свою президентом нашего банка обязательства — вы понимаете, о чем я и о ком?

— Да-да, — ответила задумчиво. Меня не устроил уклончивый ответ — хотя на другой вряд ли можно было рассчитывать. Сейчас он намекал на тех авторитетных людей, с которыми Улитин был связан, — но на кого еще ему было кивать? Я и сама понимала, что если это не банк его убрал, то, значит, бандиты — только это нужно было доказать. Хотя бы найти какую-то причину, заставившую их это сделать — почему-то полгода спустя после того, как Улитин покинул «Нефтабанк». — А теперь я хотела бы узнать — я свободна и могу идти?

— Разумеется! — В голосе его прозвучало удивление. — Вы и были свободны — разве нет?

Я кивнула, вставая, убирая в сумку диктофон и сигареты — видя краем глаза, что и он встал, — и уже сделала шаг к двери, когда он преградил мне путь. Улыбаясь так тепло, прямо по-дружески, и глядя мне в глаза.

— Забыл вас спросить, Юлия Евгеньевна, — коль скоро вы у нас не были и вам никто ничего не рассказывал, может быть, вы не станете отказываться от премии, присужденной вам заочно, без вашего присутствия? За, скажем так, объективное освещение событий, имевших важное значение для нашего банка. И все официально оформим — вам ведь так будет спокойней? Не нравится слово «премия», оформим как договор на выполнение вами определенной работы — изучение общественного мнения, например. Когда ваша статья выйдет — через неделю, то есть в двадцатых числах апреля? А мы его маем датируем, наш договор, — юрист наш так все составит, что никто никогда не придерется. Учтем сумму налога и сделаем все так, что вы получите десять тысяч долларов чистыми — не в качестве взятки, но в знак благодарности за проявленное вами понимание. Не отказывайтесь, Юлия Евгеньевна, — в наше время лишних денег не бывает…

— Это точно. — Я тоже улыбнулась ему, прекрасно понимая, что ему надо — гарантий, что я напишу то, что обещала, и в дальнейшем эту тему поднимать не буду. Но я не собиралась отказываться наотрез — хотя бы потому, что я еще отсюда не вышла. — Давайте так — сначала выйдет статья, а потом мы обсудим эту тему. Я вам привезу пару номеров, и мы все обсудим. Просто дело в том, что я не люблю авансы — и, кстати, привыкла отвечать за свои слова…

— Но я вам доверяю, Юлия Евгеньевна. — Он изобразил на лице такую веселую обиду. — Вы же убедились в том, что я вам верю, — а вы мне, значит, нет?

— О, это совсем не так. — Я возмутилась шутливо, хотя смотрела на него абсолютно серьезно. — Просто всякое может случиться — вдруг что-то помешает выходу статьи. Или кто-то. Она все равно выйдет, это я вам обещаю. — не в одной газете, так в другой, — но брать аванс, не зная, когда ты его отработаешь, на мой взгляд, аморально.

— Ну как знаете. — Он все еще улыбался, но не так широко — ему явно не понравился мой отказ и логичное, казалось бы, объяснение не устроило. Он хотел, чтобы я оказалась на крючке, — и отпускать меня так, чистой и непорочной, не слишком хотелось. Но я не могла взять деньги — значит, должна была его как-то расслабить.

— Не сомневайтесь, я приду за своим гонораром, поскольку он мне очень нужен. Понимаете, я тоже решила заняться меценатством, как и ваш банк. — Я не улыбалась, и он смотрел на меня внимательно, пытаясь понять, куда я клоню. — Дело в том, что ваш Валерий Анатольевич — он показался мне таким благородным, таким аристократическим, таким утонченным…

Он смотрел на меня молча, всматриваясь в мое лицо в поисках улыбки — но ее там не было. А я смотрела в сторону, больше всего желая сейчас, чтобы видеокамера была-таки включена вопреки его обещанию и фиксировала наш разговор.

— Дело в том, что я хотела бы преподнести ему в дар коллекцию дизайнерского теплого белья и колготок, — закончила я наконец, улыбнувшись невинно. — Весна такой обманчивый сезон, так легко простудиться — а я бы не хотела, чтобы ваш банк понес еще одну невосполнимую утрату…

Кажется, он все еще улыбался, когда мы прощались у ведущей на второй этаж лестницы, — я сама просила меня не провожать. И отвернулась, направившись в сторону двух стоявших у выхода охранников — а он стоял и смотрел мне вслед, я чувствовала его взгляд. Я не знала, что было в нем, что он означал — но по крайней мере секьюрити расступились, а потом еще один охранник открыл мне ворота, и я оказалась на улице.

Я не знала, что было в его взгляде, которым он смотрел мне в спину.

Уважение или ненависть? Облегчение от того, что я смоталась наконец? Или сомнения по поводу того, следовало ли ему говорить мне то, что он сказал, — следовало ли отпускать меня вот так, дав мне то, что мне было надо, но не получив взамен никаких гарантий, кроме моего слова?

Или в нем была угроза .разобраться со мной, если я нарушу все обещания?

Я не знала, и это не имело для меня никакого значения. Как и то, что я прекрасно понимала, что, поведи я себя иначе, покажи испуг, дай слабину, со мной говорили бы совсем по-другому. Меня бы задавили морально и всучили бы деньги, и я бы вышла отсюда, трясясь от пережитого и собираясь завтра же заявить главному, что тема бесперспективна. Потому что тот, кто разговаривал со мной, явно был профи в своем деле и чувствовал, с кем и как надо себя вести, кому и что можно говорить, с кем и как стоит поступать.

Мне вдруг пришла в голову мысль, что, возможно, это он встречался прошлым летом с Женькой Алещенко. С Женькой, который счел себя самым умным, который пытался всех обхитрить и открыто показал, что хочет денег и будет играть за того, кто больше заплатит. Который показал, что с ним опасно иметь дело, потому что он продажен, а значит, не отвечает за свои слова. И потому и получил в итоге то, что с ним случилось.

Это было более чем вероятно — то, что именно мой недавний собеседник сначала встретился с Женькой, потом звонил ему, а потом приказал его припугнуть. По описанию он подходил, да и по преследуемым целям тоже — и с Женькой, и со мной он защищал не Улитина, но репутацию банка. Вот только в первом случае он понял, что Женьке нельзя верить, зато по мне увидел, что я не хитрю и не играю. Что я делаю то, что говорю, — это мой принцип, потому что даже у охотника за падалью должны быть принципы. И повел себя иначе. Хотя могло бы быть…

Но сейчас это не имело уже никакого значения — как могло бы быть и имел ли он отношение к истории с Женькиной семьей. Потому что Алещенко проиграл — а я выиграла. Как всегда.

Почти всегда…

Глава 19

Я стояла перед дверью — точнее, чуть в стороне, — Задумчиво поглядывая на кнопку звонка. Готовясь вдавить ее, квадратную и черную, в белую коробочку — не сомневаясь, что родится какой-нибудь необычный звук, такой крутой и новорусский. Какие положено рождать звонку в квартире экс-любовницы некогда преуспевавшего банкира.

Тут все было крутое — и район, экологически чистое и престижное Крылатское, и дом, построенный совсем недавно, и металлическая дверь, перед которой я стояла, и золоченая, причудливо изогнутая дверная ручка, и коврик с изображением Эйфелевой башни, и выложенный красивой плиткой квадрат, на который ступал тот, кто собирался войти в эту квартиру.

И стоило это круто — если верить документам, полученным мной вчера от господина Середы, квартира обошлась банку в сто двенадцать тысяч долларов. Не много по московским ценам за хорошее жилье — только вот квартира была всего-навсего однокомнатная. Так что круто получалось.

Я сплюнула мысленно — слово «круто», модное и повсеместно употребляемое, я ненавижу. Но тут сложно было сказать по-другому. Тем более что я не сомневалась, что господин Улитин, с учетом его происхождения и в соответствии с менталитетом, это слово любил — и наверняка именно так отзывался о квартире, которую купил за счет банка своей любовнице.

Правда, официально это была плата за участие фотомодели Ирины Александровны Соболевой в рекламной кампании «Нефтабанка» — однако это ни для кого ничего не меняло.

Тем более для меня, специально уточнившей вчера у Яшки, сколько получают модели, — я, признаться, удивилась ответу, потому что думала, что им куда больше платят, — и знавшей, что на модельном поприще вышеозначенная Ирина Александровна сделала только первый шаг, оказавшийся, судя по имевшейся у меня информации, и последним.

Рука потянулась к кнопке звонка, но я отдернула ее назад — чтобы еще. раз все обдумать. Правда, в квартире могло никого не оказаться — или она давно могла быть продана Ириной Александровной, или сдана в, так сказать, наем, — но все-таки был шанс, что здесь живет именно та, кого я ищу. И что она дома сейчас, в два часа дня в субботу. А значит, мне надо окончательно определить, что я ей скажу.

Ее мать так и не дала мне телефон дочери — толком ничего не объяснив. А я, ожидавшая совсем другого, потратившая столько времени на ахинею, которую плела этой чертовой мамаше, терпеливо выждавшая полтора часа, прежде чем перезвонить ей, как мы договаривались, даже растерялась. Потому что не сомневалась, что сейчас она даст мне номер. И пусть я не знала, как выстрою разговор с ее дочкой — та легко могла меня расколоть, так что мне надо было как можно быстрее договориться о встрече, сославшись на нежелание обсуждать по телефону столь важные вопросы, — но в тот момент главным было получить ее номер. И тут…

«Извините, ничем не могу вам помочь, про Иру забудьте, ей сейчас не до работы» — примерно так она сказала. И практически сразу бросила трубку, не дав мне ничего вставить. И я набрала ей тут же и сразу начала тараторить, что это очень важно, что ее дочери светит большое и обеспеченное будущее, и все в таком роде — но голос, категоричный, как и в самом начале нашей беседы, вклинился в мой словесный поток, останавливая его подобно плотине. «И не звоните сюда больше, понятно? Не звоните!» — произнес он твердо и резко, и в трубке снова зазвучали гудки. Говоря мне, что, может быть, я выиграла сегодня днем — но проиграла вечером. Потому что все время выигрывать нельзя.

Признаюсь — я огорчилась. Хотя и попыталась утешить себя тем, что в принципе эта девица мне не нужна. Потому что я уже и так знаю более чем достаточно для убойного материала — все, кроме того, кто же убил Улитина. Но в любом случае та, с кем он спал, мне этого не сообщит. А значит, даже если я ее найду — и если она еще согласится разговаривать, а точнее, если мне удастся ее разговорить, — мне это ничего не даст, совершенно. Так что расстраиваться не стоит.

Я успокоила себя тем вечером. Сказав себе, что это не она была в машине банкира в тот злополучный для него вечер. Потому что Ирину Александровну Соболеву, бывшую любовницей господина Улитина на протяжении длительного времени — это если верить Яшке и моему предположению, что за десяток ночей даже банкиры вряд ли расплачиваются квартирами стоимостью за сто тысяч долларов, — охрана должна была бы узнать. Умозаключение было не самым логичным — но в тот момент меня устроило. И я успокоилась. Хотя и знала, что это самообман — и я буду искать ее до тех пор, пока не найду.

Наутро, придя в редакцию, я попросила ребят из криминального отдела пробить, по какому адресу прописана Соболева Ирина Александровна, примерно 1978 года рождения, — есть у них эта программа, где все адреса и телефоны всех москвичей имеются. А двадцать минут спустя, попивая взятый в редакционном баре кофе, вдруг спохватилась, спросив себя, на кой мне это надо, коль скоро я уже решила, что она мне не нужна. Зная при этом ответ — заключавшийся в том, что я не люблю проигрывать. Даже в мелочах. Тем более когда все возможности одержать победу еще не исчерпаны.

Адрес, который мне принесли еще через час, — там было несколько адресов, но я сразу вычислила тот, который имел отношение к моей Соболевой, — оказался тем же, который у меня был, равно как и номер телефона. И это означало, что здесь я все-таки проиграла. Но зато еще через четыре часа, когда к редакции после предварительного звонка подъехал человек от Середы и передал мне тонкую папку с ксерокопиями документов и пояснил, что именно в этой папке, я победно усмехнулась. И не только потому, что Середа сдержал слово и предоставил мне пусть скудноватую, но зато классную фактуру по Улитину, — но и потому, что в пакете был адрес квартиры, купленной банком в апреле прошлого года для некой госпожи Соболевой.

Я не стала торопиться — хотя могла еще раз зайти в криминальный отдел и, вбив в компьютер имеющийся у меня адрес, получить номер телефона и набрать его тут же. Но я оставила это на потом — тем более что у меня были другие дела.

В том числе и часовая примерно беседа с Алещенко. Который, глядя на меня с уважением и недоверием, долго рассматривал заключенный Улитиным договор с одним французским банком — а потом терпеливо растолковывал мне, что именно означает этот договор и в чем тут хитрость.

В общем, я не стала ничего предпринимать вчера, когда получила этот адрес, — зато сегодня-вышла из дома, собираясь навестить госпожу Соболеву.

Вышла ровно в час — справедливо рассудив, что днем она должна быть дома. Она же представитель так называемой элиты — значит, у нее ночной образ жизни. Всю ночь гуляет — а потом спит полдня, набираясь сил для очередного выхода в свет. И даже если госпожа Соболева — это если верить ее маме — пребывала в глубоком трауре, она тем более обязана была быть дома в два часа дня. Хотя я бы не слишком огорчилась, ее не застав, — и вернулась бы к ней попозже, часиков в семь. А потом в десять. А потом в одиннадцать утра — и так далее. До тех пор, пока не увижу ее — или не выясню, что на самом деле квартира уже принадлежит кому-то другому.

Вычислить телефон и позвонить, бесспорно, было бы куда проще — но это был не тот случай, когда простое решение лучше сложного. Если она там не жила, мне вряд ли бы сообщили по телефону, как ее найти, даже если бы знали, — разговор тет-а-тет дал бы куда больше. Если она там жила, то тем более — потому что акулой модного бизнеса представиться я уже не могла, с журналисткой она вряд ли бы стала разговаривать, а остальные роли лучше было исполнять при очном общении. Так что я поехала — сказав себе, что даже если я никого не застану, попытка стоит того, чтобы потерять на нее полтора часа.

Тем более что мне было о чем подумать по пути — о том, кто она, кого я ищу, и какая она, и каково ей сейчас. О том, ищу я невиновную — или намеренную или невольную убийцу. Убитую горем девушку, влюбившуюся в богатого мужчину, который играл в ее жизни роль прекрасного принца, — или расчетливую девицу, сокрушающуюся по поводу потери сверхсостоятельного любовника, утешающую себя тем, что успела кое-что с него получить, и не сомневающуюся, что скоро найдет кого-то не менее богатого. Девицу, читавшую «Сенсацию» и боящуюся теперь, что и ее могут убрать, потому что она могла что-то видеть или слышать случайно, — или довольствовавшуюся версией о естественных причинах смерти любовника и знающую, что как партнерша покойного господина Улитина она никому не интересна.

Не то чтобы это имело ключевое значение — любая из них могла отказаться наотрез от беседы, и любую можно было попробовать развести на разговор, — но я пыталась просчитать все варианты. Чтобы потом, если мы все же встретимся, молниеносно принять решение, как вести себя с ней.

Так что время в дороге пролетело незаметно — несмотря на то что вместо тридцати минут я добиралась больше часа. В Крылатском я не ориентируюсь, и мне пришлось покрутиться, и дорогу узнавать, и искать подъезды к нужному мне дому.

А потом еще пришлось достаточно долго торчать у входа — на котором, естественно, оказался кодовый замок. И с улыбкой объяснять подозрительно косившейся на меня молодящейся старухе, что я ужасно рассеянная и вечно все забываю, вплоть до телефона своего жениха.

Зато теперь я была здесь. И стояла перед дверью, настраиваясь, собираясь с мыслями. И наконец нажала на кнопку — услышав через дверь изданное ею мелодичное пиликанье. А через минуту нажала еще раз — а потом еще. Почему-то с каждым мгновением все больше веря в то, что я не случайно приехала сюда именно в это время, — и усмехнувшись, когда послышалось что-то, напоминавшее шаги.

— Кто там? — Голос, раздавшийся из-за двери, принадлежал молодой девице — только я не знала, той ли, которая мне нужна. — Кто там?

— Ирина Александровна? — поинтересовалась лучезарно, этаким елейным голосом. — Мне надо увидеть Ирину Александровну — это вы?

— А вы кто? — Не скажу, чтобы голос был подозрительным или напуганным — хотя тот факт, что мать не дала ее телефон, мог быть свидетельством того, что она чего-то боится. Он скорее усталым был, голос — словно я ее разбудила и она была этим недовольна, — и пустым. — Вы откуда?

— Я из юридического отдела «Бетта-банка», Вайнберг Наталья Львовна. — Я мысленно извинилась перед Ленькой за то, что взяла его фамилию и отчество — а перед Антоновой не стала, Наташек слишком много и в Москве, и в нашей редакции.

— В сейфе Андрея Дмитриевича обнаружились кое-какие бумаги, касающиеся вас…

Это очень деликатный разговор, не телефонный, и я…

Я заранее придумала эту версию. Решив, что единственный способ ее заинтересовать и заставить впустить меня в квартиру — это представиться сотрудницей банка. С намеком на то, что ей, возможно, может кое-что перепасть.

Потому что я не сомневалась, что она хоть немного, но корыстна — наверное, потому, что видела несколько снимков покойного, ну никак не походившего на плейбоя, который способен вскружить голову.

Наверное, это было нехорошо — напоминать ей о случившемся. Особенно в том случае, если она действительно непричастна к его смерти и переживает сейчас. И давать ей ложную надежду на получение денег тоже было нехорошо. Но журналист не должен задумываться над такими вопросами — а к тому же я не для собственного блага старалась, а для Улитина. Потому что я все равно за статью получу копейки и никаких изменений в моей карьере в связи с написанием данного материала не предвидится — а вот покойный заслуживает максимально объективного рассказа о нем. И того, чтобы виновник его смерти был обозначен хотя бы намеком.

За дверью молчали — обдумывали, видно, мои слова, не торопясь мне открывать. Возможно, рассматривая меня в глазок — для которого я изобразила на лице открытость и дружелюбие. С оттенком туповатости — дабы она не заподозрила, что я пришла сюда с какой-нибудь подлой целью типа оттяпывания у нее квартиры.

Все могло быть и хуже — она могла звонить сейчас кому-нибудь из «Бетта-банка», чтобы уточнить, есть ли у них такая сотрудница. Да, я специально выбрала для визита субботу — но ведь она должна была близко знать кого-то оттуда. Просто обязана была знать — хотя бы улитинскую секретаршу или какого-нибудь его помощника. Раз она тусовалась с ним везде, значит, неоднократно бывала и в банке, и на приемах всяких, и, может быть, у кого-то из банковского начальства в гостях — и она вполне могла сейчас набирать чей-нибудь домашний номер.

Но я не случайно намекнула ей на щекотливость вопроса — надеясь, что намек отобьет, у нее желание меня проверять. И теперь ждала, оправдаются ли мои расчеты.

Пауза затянулась —.но я продолжала улыбаться, ничем не показывая, что мне не нравится такой прием, демонстрируя, что я не сомневаюсь в том, что мне откроют. Думая, что говорить мне, наверное, больше ничего не надо — глупо нести ахинею через дверь, не видя ее лица, тем более что главное уже сказано. С глубоким удовлетворением слыша, как медленно поворачиваются замки — один, другой, потом третий.

Она стояла передо мной, загораживая проход, глядя на меня изучающе, — высокая худая темноволосая девица с модным таким лицом, единственная характеристика которого заключалась в том, что на нем почти не было косметики.

Она, на мой взгляд, такая типичная была модель — пусть и не сделавшая карьеру на подиуме, зато — судя по наличию собственной квартиры в престижном районе и, несомненно, других благ — преуспевшая на ином поприще.

Мне не нравился никогда такой тип, называемый современным, — тем более их много развелось таких за последнее время, похожих и лицом, и фигурой, — но я пришла сюда не лесбийским сексом заниматься. И потому добавила в адресованный ей взгляд восхищение — молчаливым комплиментом заявляя, что, конечно же, выбор Андрея Дмитриевича Улитина мог пасть только на нее.

— Проходите. — Она посторонилась наконец, как-то очень странно посторонилась, словно у нее было что-то с ногой, по-инвалидному как-то. И точно так же сделала потом шаг веред, запирая за мной дверь, не выпуская меня из поля зрения.

— Как у вас красиво! — воскликнула я, оглядываясь, ожидая, пока она предложит мне пройти, не собираясь разговаривать с ней в коридоре. — Просто фантастическая красота! У вас такой прекрасный вкус!

Тут не было ничего такого умопомрачительного, в этом огромном просторном холле, — ну зеркало гигантское во всю стену, ну паркет дорогой, ну шелковые обои, на мой взгляд, больше все же подходящие для комнаты и слишком аляповатые, ну кожаный пуф и прилепившиеся к одной из стен деревянные полки с расставленными на них безделушками, все стандартно, в общем, — но мне надо было что-то сказать. Каким-то образом попробовать завоевать ее расположение лично к себе, а не только к тому делу, по которому я пришла якобы. Но в ее лице ничего не изменилось, когда я перевела на нее округлившиеся от деланного восторга глаза.

— Пальто вон туда повесьте. — Она кивнула на причудливую вешалку, и я сняла пальто, специально продемонстрировав ей узнаваемую тем, кто разбирается в одежде, серебряную подкладку, а заодно и бирку «Джанфранко Фер-ре». На пальто не было написано, что оно куплено на распродаже — хотя и так я отдала кучу денег, — и как дорогая вещь оно должно было подтвердить мой высокий социальный статус. — И ботинки снимите…

Я ненавижу снимать обувь в чужом доме — может, потому, что не люблю ходить по гостям, предпочитая встречаться с нужными людьми на нейтральной территории, держа дистанцию, — но тон был почти командным. Хотя я практически тут же поймала на себе ее неуверенный взгляд — словно она спросила себя, хорошо ли так резко обращаться с той, что, возможно, принесла очень приятную весть. И тут же махнула рукой, показывая, что приказ отменяется. А потом кивком головы показала, куда идти — почему-то пропуская меня вперед, словно не желая поворачиваться ко мне спиной.

Комната была огромной — я даже не сразу сообразила, что это не комната вовсе, а вся квартира, превращенная в одну гигантскую студию с высоченным потолком. Можно сказать, двухуровневую студию, потому что в ней возвышение было, сантиметров так на семьдесят, на котором огромная кровать стояла и еще что-то, я не разглядела, колонна загораживала обзор. То ли. так строителями было задумано, то ли уже позже тут снесли все стены, расширив квартиру максимально — отгородив немного кухню и ванную с туале' том невысокими короткими стенками из ярко-красного кирпича. И получилось очень даже здорово — я оценила. Сразу прикинув, что было-бы, если б снести перегородки между комнатами в моей квартире, — но спохватившись, что я здесь не для обмена дизайнерским опытом.

— Садитесь. — Она кивнула мне на пушистое велюровое красное кресло у низкого журнального столика, явно жутко дорогого куска дерева на безжалостно искривленных металлических ножках. А сама осталась стоять — теребя пояс красивого черного халата, больше похожего на платье. — Чай будете? Я только заварила.

— О, конечно, с удовольствием! — Я с детства ненавидела чай, но тут охотно покривила душой. — С огромным удовольствием. Я вам так благодарна, Ирина Александровна, чай — это как раз то, что мне нужно. На улице еще так холодно — солнце солнцем, а я все равно замерзла, у вас тут открытое пространство, такой ветер сильный…

Я несла то, что приходило в голову, внимательно глядя, как она идет в другой конец студии, как поднимается по лесенке на второй уровень, к огромной кровати, на которой валяется скомканный плед. Отмечая, что она ходит как робот, ходит так, словно у нее не сгибаются колени — точнее, очень плохо сгибаются, — фактически на прямых ногах. И тут же отвернулась, когда она взяла со столика у кровати большой ярко-синий термос и пошла обратно, — чтобы она не думала, что я за ней наблюдаю. И вместо этого с деланным интересом оглядывалась, блестя глазами и приоткрыв рот, продолжая изображать восхищение.

— Вот, пожалуйста. — Она поставила передо мной маленькую прозрачную чашку на точно таком же блюдце — и нажала на кнопку на крышке термоса, выпуская струю чего-то красноватого. — Травяной чай, модная штука — в Штатах все звезды от таких чаев тащатся. Боуи, Деми Мур, Опра Уинфри — я сама читала. Обмен веществ стимулирует, шлаки выводит, витамины в нем, и энергетика повышается.

Стоит немерено — но за здоровье денег не жалко. Вы курите?

Вопрос не слишком вязался с ее словами насчет здоровья — но я кивнула, снова глядя, как она встает тяжело и идет к столику у кровати и возвращается со второй чашкой и пепельницей и пачкой «Вог». И, уложив все это на стол, за которым мы сидели, выдвигает стоящее напротив меня кресло и садится странно, на прямых ногах, крепко вцепившись в подлокотники. Не садится даже — падает.

Видно, она лежала там, когда я позвонила в дверь, — и теперь ей приходилось ходить взад-вперед. Но ее это явно не смущало — и меня она не стеснялась. И вообще мне показалось, что такая ее ходьба — это не результат того, что она вчера ударилась или позавчера растянула ногу. Я не врач, конечно, — но у меня было ощущение, что она давно уже перемещается в такой манере и к этому привыкла. И на то, как отреагируют на ее походку окружающие, ей плевать.

Это было странно — потому что иначе как уродством ее походку назвать было нельзя, и оно.должно было бы ее напрягать, это уродство. Особенно с учетом того, что она бывшая модель и по современным меркам эффектная девица, может даже, ее и красивой бы назвали почитатели нынешней моды.

Она покосилась на вытащенный мной «Житан» — и я выругала себя, только сейчас подумав, что он, возможно, не очень хорошо ассоциируется с профессией банковского юриста, наверное, очень хорошо оплачиваемой. Но, с другой стороны, она видела мое пальто, и то, что джинсы от Ферре, тоже должна была отметить — и сказать себе, что обладательница дизай-нерских вещей может курить что угодно.

Но тем не менее взгляд ее показался мне испытующим — словно она поняла, что я совсем не та, за кого себя выдаю. Не из-за сигарет поняла — просто вдумалась наконец в то, что я ей сказала насчет цели своего приезда, и пришла к этому выводу.

Тем не менее она ничего не говорила — даже не спрашивала, откуда у меня ее адрес. Может, сомневалась еще насчет моей персоны и ждала от меня объяснений? Может, хотела узнать, зачем я приехала сюда и столько врала? Я не знала. Но коль скоро пока меня не разоблачили официально, в открытую, можно было поиграть еще.

— Ой, я совсем забыла — я вам хотела принести свои соболезнования. Это так ужасно, то, что случилось… — Я придала лицу скорбное выражение. — Вы столько пережили — и тут я еще напоминаю обо всем. Если бы не деликатность вопроса — я бы вас не побеспокоила, поверьте. Но все равно это бестактно — у вас такое горе, а я…

— Да… Да, так все получилось вообще… — Она буквально выдавила это из себя — это бессвязно-неопределенное. И посмотрела на меня так странно, словно хотела увидеть мою реакцию, словно специально для меня пробовала сейчас изобразить нечто типа переживаний. Но не слишком удалось — в лице не было ничего трагичного, — и теперь ей важно было увидеть, заметила я это или. нет. — Да кошмар, что говорить…

— И когда хоронили, день был такой солнечный. — Я сделала вид, что не слышу ее, что я вся в воспоминаниях. — Так ужасно — такая погода, весна, и Андрей Дмитриевич, такой молодой…

Я осеклась — подумав вдруг, что не знаю, в каком гробу хоронили Улитина, в открытом или закрытом. В конце концов, хоронили его через шесть дней после смерти — кто знает, что там с телом и лицом происходит за такой срок. И открывают ли на кладбище гробы, я тоже не знала — в смысле, не могла вспомнить.

Кажется, нет, кажется, это на панихидах делают, на прощании с покойным. Но она все равно не заметила промаха — что навело меня на кое-какие мысли. — Ой, представляете, я вас на похоронах не увидела… Так переживала, что даже не увидела…

— А меня и не было там — я потом уже узнала, случайно. Никто не позвонил, не сказал — так вот. — Она пожала плечами, явно изображая тоску и грусть. — Мы с ним столько знакомы были, столько времени рядом — а никто и не позвонил…

— Да что вы?! — Во всем этом было что-то не так — кто-то из близких Улитину людей, в банке или вне банка, должен был поставить ее в известность. — Какое безобразие! Если бы я знала… А вы когда Андрея Дмитриевича в последний раз видели?

Мне показалось, что разговор ее тяготит — и она ждет, когда я перейду к делу. Но и перебивать меня не хочет — словно боится мне что-то выдать. И усиленно пытается показать, что понесла тяжелую утрату, — специально для-меня.

Будто от того, успешно она сыграет роль или нет, зависит что-то важное. Будто если я пойму, что она неискренна, то попрощаюсь и уйду — ничего ей не сообщив.

Все это напоминало какой-то старый фильм, в котором адвокат умирающего богача посещает потенциальных наследников — и по их поведению пытается определить, достойны ли они наследства. Если скорбит по предстоящей утрате — достоин. А если прикидывается — обойдется. И здесь было нечто похожее.

— А вы когда Андрея Дмитриевича в последний раз видели? — повторила я, потому что она не ответила в первый раз. Повторила, уже не сомневаясь, что это не она сидела с ним в машине в тот вечер — с такими ногами она бы вряд ли ушла далеко от поселка посреди ночи. — Наверное, совсем незадолго?

— Да, совсем… — Я четко видела по ее лицу, что она врет. — За день-два, может. Нет… по телефону разговаривала за день или два — а видела…

Не помню уже, когда видела… У него дел было столько, и у меня…

Я сделала наконец глоток налитого мне чая — фантастически дорогого и жутко полезного чая, — с трудом удержавшись, чтобы не выплюнуть его обратно.

Нет, вкус у него, .конечно, был, и даже оригинальный, — это, видимо, моя была вина, что я не смогла его оценить. Тем не менее я для видимости качнула головой и подняла брови, как бы восторгаясь ее угощением. Хотя если бы мне налили такого в «Нефтабанке», я бы ни секунды не сомневалась, что это яд, и готовилась бы к смерти.

Тут было что-то не так — не с чаем, а с тем, что я услышала. Улитин, насколько я знала, и раньше предпочитал работу развлечениям, даже будучи президентом одного из крупнейших банков страны, — а в «Бетте» должность его, хотя и высокая, не требовала от него вообще никакой работы. И тот факт, что они давно не виделись — хотя черт ее знает, что в ее представлении значит «давно», — означал, что либо у Улитина возникли проблемы, рабочие или семейные, возможно, из-за нее, либо что они расстались за какое-то время до его смерти.

Зазвонил телефон, и она резко обернулась в сторону кровати, тут же скривившись недовольно, — видно, она оставила трубку на прикроватном столике, как и чай, и сигареты. Видно, ей не слишком нравилось ходить и она предпочитала иметь все под рукой — но из-за моего неожиданного визита вынуждена была совершать черт знает какое по счету путешествие. И встала тяжело, сначала уперевшись руками в подлокотники и приподнявшись, а потом перенося вес на вытянутые вперед почти прямые ноги. И медленно пошла к телефону неестественной своей, роботоподобной походкой — и остановилась на полпути, потому что он замолчал. Он и так дал звонков десять — а она с ее скоростью передвижения успела бы только на двадцатый.

Я вдруг представила ее себе рядом с Улитиным на какой-нибудь тусовке — такую, какой я видела ее сейчас, — и то, что получилось, показалось мне чем-то нереальным. Я не могла поверить в то, что преуспевающий банкир — пусть уже не президент банка, но зампредседателя правления не менее авторитетной финансовой структуры — будет таскать с собой девицу, обладающую такой походкой. Потому что ей достаточно сделать два-три шага, чтобы привлечь всеобщее внимание — и вызвать у собравшихся вопрос, на кой Улитин водит с собой какую-то инвалидку, если он не извращенец, конечно.

И тут же что-то щелкнуло в голове, словно я подсознательно дернула за ручку находившегося внутри меня игрального автомата и он загудел негромко, а когда остановился, на табло были три одинаковых картинки — показывающих мне, что я выиграла.

— Вы простите меня, Ирина Александровна, — я могу называть вас Ирой?

Она кивнула, повернувшись ко мне, стоя посреди огромной своей комнаты, а потом, так и не дождавшись новых звонков, медленно пошла в мою сторону.

— И еще раз простите — это бестактно, но… Мои глаза уткнулись в ее ноги, которые она вытягивала сейчас, опускаясь в кресло напротив. Так, чтобы она поняла, о чем я хочу спросить. Но она молчала, наверное, предоставляя мне возможность понять, что она не хочет об этом говорить, и вспомнить про правила хорошего тона и сменить тему.

— Это у вас — это от той аварии, правда? — Я всем видом изображала смущение — и воспетое писателями чисто женское любопытство, лично у меня отсутствующее. — Я слышала, что Андрей Дмитриевич в прошлом ноябре в аварию попал — а вы… Вы простите, я вот подумала — вы с ним тогда были в машине?

— Да. — Голос ее был сух — вполне справедливо. — Да, была. Я, знаете, не запомнила ваше имя-отчество — вы сказали, что вы по делу, какие-то там у вас бумаги…

— Ой, Ира, вы простите — я так некрасиво поступила. Такой вопрос нехороший. — Я молитвенно сложила руки, думая про себя, что делать дальше. Я уже узнала кое-что — хотя и не знала, что мне это дает, — но рассчитывать на большее в этом обличье не приходилось. А значит, пора было снимать маску. — И за то, что я вас обманула, тоже простите. Я не из банка, если вы еще не поняли…

— Ты любовница его, что ли? — Во взгляде ее был интерес, холодный и злой, — но заметить на моем лице она могла только растерянность от столь неожиданного хода ее мыслей. — Рассказывал он тебе про меня, а ты посмотреть захотела? Вот посмотрела — и чего?

— Нет, Ира, — я из газеты, — произнесла негромко, понимая, что предложенная ею роль мне ничего не даст, да и не смогу я, наверное, ее сыграть.

— Из «Молодежи Москвы». Извините, что я вас обманула, — но мне надо было с вами встретиться. Для вашего же, кстати, блага — чтобы не писать заочно о том, что у покойного Улитина была любовница, Соболева Ирина Александровна, экс-модель, студентка второго курса лингвистического университета, которой он купил квартиру за сто двенадцать тысяч долларов за счет банка. Не думаю, что ваша мама была бы счастлива — да и в университете вряд ли бы кто-то за вас порадовался. По крайней мере ваш декан мне показалась строгой женщиной…

Это было нечто типа шантажа — но я не испытывала угрызений совести.

Будь она влюбленной бессребреницей, верившей, что любовник на ней женится, а теперь тяжело переживающей его смерть, — возможно, я бы говорила с ней иначе.

Но она играла во взрослые игры, она встречалась с мужчиной, который был очень богат и делал ей весьма дорогие презенты, — а значит, она должна была быть в курсе того, что просто так ничего не дается и за все надо платить. И не только телом — которое лично мне было не нужно.

— Ира, я пишу статью об Улитине. — Она молчала, вертя в пальцах тоненькую сигаретку. — И я заинтересована в том, чтобы это была объективная статья. Я уже знаю о нем достаточно много плохого — это связано с его профессиональной деятельностью, — так что мне не нужен компромат. Мне нужны ваши воспоминания…

— О том, что он за мужик был? — Она, кажется, пыталась язвить — но я ее понимала. — В порядке с ним все было — импотентом не обзовешь…

— Интимные вопросы мне неинтересны. — Я улыбнулась ей, показывая, что говорю правду и не желаю ей ничего плохого. — И еще, Ира, — я вам могу пообещать, что ваше имя упоминать не буду. Потому что совершенно не хочу причинять вам неприятности. Я могла написать статью и без встречи с вами, и назвать вас по имени, и вашу фотографию напечатать, у меня есть, с собой даже, — но мне показалось, что"то некрасиво. А вот если вы мне что-нибудь расскажете — не эмоции, но факты, — я вам буду очень признательна. И пожалуйста, не думайте, что вы его предадите тем, что поговорите со мной, — тем более, как я поняла, ваши отношения…

— А тебе что надо-то конкретно? — Она перебила меня довольно бесцеремонно, но я была не в обиде — ей надо было все взвесить, чтобы понять, что лучше поговорить со мной, чем выставлять меня вон. — Как мы познакомились, что ли, и куда ходили? Где трахались и сколько денег он мне давал? Я в агентстве работала когда, у нас девка одна так попала — с журналистом трепалась, подкатывал к ней все придурок один, а потом про нее такое написал, что хоть вешайся. Она и не говорила такого — тот сам написал. Так ее чуть из агентства не поперли — жалуешься, говорят, на нас, так и вали! На всю страну блядью себя показала — нас только позоришь. И ты меня на понт не бери с фамилией и фотографией — надо тебе, пиши и фото ставь. Мне же реклама, пусть мужики нормальные прочитают. Адрес даже дать можешь — мне же лучше. И напиши, что любовь у нас была, у меня была — и не за деньги. А что сам дарил — так я не просила! Давай пиши! Потом мужики звонить тебе будут, меня искать — если слышишь, что нормальный, давай мой телефон, я тебя в долю возьму. А сейчас все, подруга, — некогда мне, притомила ты меня…

Как ни странно, она была права — моя статья с ее именем и снимком действительно была бы для нее рекламой. Ее мать так и так была в курсе отношений дочери с Улитиным — а университет это никак волновать было не должно.

Хотя, признаться, она плохо представляла, на что способен современный журналист — который может не просто приврать, но наврать много и всерьез. Я, правда, не из этого числа, я отвечаю за то, что пишу, — но все же.

— Ира, я уже извинилась за вынужденный обман — и мне совершенно не хочется с вами ругаться. — Я произнесла это как можно мягче, хотя уже без всяких елейных улыбок. — И поверьте, мне абсолютно неинтересно, каков он был в постели. И что он вам дарил, я тоже знаю, и про квартиру, и про машину…

Я просто так это сказала, начет машины, наобум — но ее почему-то это задело.

— Напиши — дарил «бээмвуху» «триста восемнадцатую», в гараже стоит у дома. Гараж тоже он купил! Про золото и брю-лики напиши, про шмотки из бутиков.

В загранку летали три раза, во Францию, тоже пиши. Да что хочешь пиши — мне-то что?! Да хоть напиши, что он мне самолет подарил да брюликов десяток кило!

— Ира, я понимаю, что вы на меня злитесь, но мне интересно совсем другое. — Я игнорировала ее вспышки, и она это видела, и злость ее была бессильной такой — может, потому, что она не могла вытолкнуть меня за дверь. — Не знаю, читали ли вы газету «Сенсация» — у меня есть с собой ксерокопия, я вам дам, если хотите. В любом случае существует версия, что Улитин умер не сам, что его убили, — и очень многие этой версии придерживаются. Я знаю, что ему угрожали, его пытались скомпрометировать, чтобы он ушел из «Нефтабанка», — и наверное, вы можете мне что-то об этом рассказать. И еще я думаю, что вы в курсе, кто мог его убить, — возможно, он кого-то опасался, и…

Она так ожесточенно мотнула головой, словно не могла поверить, что это было убийство — словно сама мысль об этом ее пугала.

— Да не знаю я ничего — мне откуда знать?! — Она выпалила это буквально, как-то слишком поспешно выпалила. — Он со мной свои дела не обсуждал — я ему для другого была нужна. И вообще…

— Ира — если вы боитесь, то не стоит, потому что я обещаю не упоминать вашего имени, — вставила я быстро. — Может быть, ему кто-то звонил при вас, что-то говорил в вашем присутствии, когда он с кем-то встречался.

Она категорично мотнула головой — я открыла сумку и извлекла из нее копию статьи Перепелкина, протягивая ей. Мне нужна была пауза в разговоре — для нее нужна, чтобы она перестала злиться на меня. А к тому же я хотела, чтобы она узнала, что в ночь его смерти рядом с ним была другая. Не то чтобы я верила, что она мне может сказать, кто это был, — этого, конечно, нельзя было исключать, но такие совпадения бывают только в сказках. Моя цель заключалась в том, чтобы она переключилась с меня на Улитина, озлобилась именно на него — тем более, как мне показалось, у нее были для этого и другие причины. Я могла ошибаться, но мне казалось, что они расстались за какое-то время до его смерти, и не по ее инициативе расстались, и это расставание ее задело, И может быть, разозлившись, она могла мне выложить куда больше, чем я рассчитывала. И еще — еще она странно как-то отреагировала на известие о том, что Улитина убили.

Словно что-то знала — или о чем-то догадывалась. Словно предположила, что могут прийти и за ней.

— Туфта полная. — Она фыркнула, бросая ксерокопию на стол — стараясь выглядеть абсолютно безразличной. Но у меня было впечатление, что я все же достигла цели, ее задев. — Ты в Париже была? По улицам идешь, а под ногами дерьмо собачье, — вот и газеты ваши как откроешь, сразу вляпаешься…

— Это не моя газета, Ира, — поправила я мягко. — Но тем не менее то, что там написано, — правда. Газета дрянная, статья пустая, но факты верны — я их проверила лично…

— Если убили, пусть милиция ищет. — Она это произнесла чересчур равнодушно для человека, который в течение долгого времени был близок с покойным. — Нужна им буду — пусть находят и спрашивают. Да и откуда мне знать — у нас в прошлом году еще кончилось все. И не видела я его давно — соврала я, усекла? Заезжал один раз, когда я в больнице была, в декабре или начале января, — и все. И с февраля не звонил. Пусть тех спрашивают, с кем он после меня был…

— Господи, неужели он вас бросил после той аварии? — Я постаралась, чтобы вопрос прозвучал максимально удивленно — надеясь, что смена роли журналистки на роль женщины, знающей, что мужчины вероломны, может мне помочь.

— Из-за того, что вы повредили ноги, — из-за этого? Но вы же столько времени были вместе, я слышала, что он так относился к вам… Неужели?

— А чего, в кайф хромую трахать, у которой ноги не согнешь? — Вопрос был задан зло, но я верила, что злость адресована не мне. — Стоя только и можно — а в кайф, что ли? Ни в кабак не пойти, ни еще куда — да в тачку усаживать надо как инвалида. На кой, когда здоровых толпа и каждая под богатого мужика лечь готова? Дело нормальное, я без претензий…

Я покачала головой, изображая сострадание — абсолютно неискреннее, мне не за что было ее жалеть.

— А врачи… Я хочу сказать, вы же за границей лечились вместе с ним, неужели там ничего не могли сделать?

— А ему-то от чего лечиться, он в порядке был! — Теперь пришел ее черед удивляться, только в отличие от меня без притворства. — А я здесь лечилась. По высшему уровню все — получше, чем на Западе. Колени заново сделали — ходить вот могу. Говорят, месяца через три все в норме будет — у меня ж процедуры все время, упражнения на разработку суставов, и человек ко мне оттуда приезжает постоянно. Андрей же денег им вперед загнал, за лечение-то…

Я кивнула глубокомысленно — думая про себя, что, выходит, после аварии Улитин уезжал за границу совсем не лечиться, хотя сообщал всем обратное. Это ничего не значило, конечно, — может, он отдохнуть решил после истории с «Нефтабанком», тем более что у него там собственность была, за границей. Но в любом случае выходило, что он остался цел и невредим — а вот ей не повезло.

— А вы уверены, что та авария была случайностью? — Мне показалось, что ей не нравится мой вопрос, но это была ее проблема. — Ведь почему-то Улитин милицию не вызы-' вал — и «скорая» к вам не приезжала. Может быть, это было подстроено, как вы думаете, Ира?

— Мне откуда знать, кого он вызывал? Мне не до того было. — Она точно ощущала "себя неуютно, потому что снова закурила, хотя только что потушила сигарету. И старалась не встречаться со мной глазами, глядя в сторону. Хотя, возможно, ей просто неприятно было вспоминать ту историю. — Да и что ее вызывать, ментовку, — он меня скорей торопился в больницу отвезти. У него знакомых много было спортсменов, вот он меня в больницу и повез, где звезд всяких лечат от травм.

— На чем повез? — Я изобразила недоумение. — Ведь машина разбилась?

— Та разбилась — он позвонил, другую пригнали. Охране позвонил — и все дела. — Она быстро взглянула меня, но на лице у меня было простое любопытство-по нему нельзя было сказать, что я намеренно загоняю ее в ловушку.

— Да не помню я-у меня колени раздроблены были, я.сознание потеряла. В больнице уже очнулась…

Я не могла объяснить, почему прицепилась к той аварии. Разговор на эту тему ее напрягал, и я рисковала тем, что она вообще прекратит со мной беседовать. Мне следовало бы оценить, что она, узнав, кто я, не начала орать, психовать и требовать, чтобы я ушла, — и значит, надо было вести себя соответственно, избегая говорить о том, что ей неприятно. Но я как идиотка вцепилась именно в этот эпизод — тупо так, по-бульдожьи. Как стоматолог-садист, несмотря на просьбы пациента прекратить, упорно ковыряющий больной зуб — хотя и знает при этом, что пациент сейчас сбежит и лишит его гонорара.

Дело тут было не в моей тупости — я придерживалась бы высокого мнения о своих умственных способностях, даже если бы его не разделяли окружающие. Дело было в том, что я чувствовала, что тут что-то не так. Хотя бы потому, что ей не нравилась тема. И, если честно, мне казалось странным, что Улитин, в аварии не пострадавший, смотался за границу якобы для лечения, оставив ее тут. А потом вообще ее бросил — хотя лечение оплатил вперед. Словно покупая ее молчание.

— Ира, а вы ведь знаете, что это совсем не случайность была. — Я произнесла это уверенно, твердым голосом, показывая, что любезности кончились.

Все равно она не соби-. ралась мне ничего рассказывать по делу — а подробности их романа мне были малоинтересны. Так что если я ошиблась насчет того, что она о чем-то умалчивает, — то в любом случае ничего не теряла. Да, разговор на этом должен был завершиться — так он ведь толком и не начинался. Конечно, будь у меня еще час, возможно, я бы вытянула из нее что-то — но сейчас готова была поставить на карту эту туманную перспективу. — Вы это знаете — и кто мог убить Улитина, вы тоже знаете. Я не утверждаю, что вы знакомы с той девушкой, которая была с ним в машине в тот вечер, — но что ему угрожало что-то и кто-то, вы в курсе. Поверьте, я и сама примерно представляю, кто это мог быть: либо кто-то из «Нефтабанка», либо бандиты. Прошлым летом на юбилее банка он людей приглашал авторитетных — помните? То, что у них были деловые отношения, я знаю, — и очевидно, что они могли испортиться из-за того, что он не хотел уходить из банка, или из-за того, что ушел. Вы не помните, кстати, как их звали — Улитин ведь вам точно говорил, кто они и откуда…

— Я же тебе сказала — не говорил он со мной о делах! — На лице ее появилась не просто злость, но даже ненависть. — А знакомых у него столько всяких было — я их всех помню, что ль? Он, может, и с Ельциным знаком был — мне откуда знать, он же меня с собой не везде таскал. А когда таскал и разговоры были по делу, без меня говорил. И все. А сейчас ты иди, слышишь, — ко мне скоро народ припрется. Тебе ж проблемы не нужны — ну и иди. Думаешь, с Андреем разошлась, так я теперь одна, что ли? Ты еще полчаса посиди, человек ко мне приедет — вот он тебя спросит, что ты за журналист и чего мне тут мозги трахаешь! И адвокат у меня есть — не то напишешь, разберутся с тобой! Вали на х…й, слышишь?!

Это было лишнее, это было слишком грубо и до беспомощности неубедительно — но я понимала, что она ищет любой способ от меня избавиться. Я действительно приперлась без приглашения, меня тут не ждали и не хотели видеть — я напоминала о неприятных минутах и днях и еще требовала информации. И ей очень хотелось, чтобы я ушла. Тем более что она умалчивала о чем-то — наверняка умалчивала, именно потому и разозлилась так. Но я не могла уйти без результата, офаничившись предположениями и сомнениями, — я должна была использовать все методы убеждения.

— Туда — всегда с удовольствием. — Я улыбнулась ей мягко, и ее злость прошла сквозь меня, не встретив ожидаемого сопротивления, сразу ослабнув. — Вы очень добрый человек, Ира. И потому мне очень жаль, что я вас огорчила, — и жаль, что вы мне не помогли. Жаль, что вы не хотите анонимно — а-но-ним-но — помочь мне в расследовании убийства человека, который долгое время был вашим любовником и кое-что для вас сделал, хотя бы в материальном плане. Возможно, вам стало на него плевать после того, как он вас бросил…

— Да, плевать, плевать! — Ее бесило, что я не иду на конфликт, ей хотелось, чтобы я тоже разоралась, а потом хлопнула дверью. — Плевать, усекла?

Да, год почти трахались, да, бабки давал, хату и тачку купил, и еще всего — так он и других потрахивал на стороне, усекла? Все, вали, если проблемы не нужны…

— Хорошо, Ира, я пойду, — произнесла вежливо, вставая. — Обещаю через неделю прислать вам по почте номер газеты. И обещаю, что там будет ваша фотография и ваши имя и фамилия. И упоминание, в каком университете вы числитесь. А еще там будет сказано, что вы знаете, кто убил Улитина, но боитесь об этом сказать. Да, адрес ваш я, кстати, тоже дам — на всякий случай, если кто заинтересуется. Милиции интересно будет с вами пообщаться — а может, и еще кому…

Я очень медленно это сказала, подчеркивая каждое слово. И взяла паузу, глядя ей в глаза. А потом повернулась и медленно пошла в сторону холла.

— И кому же со мной интересно пообщаться будет — кроме милиции? — В голосе был злобный сарказм. — Думаешь, деньги мне присылать будут как жертве несчастной любви? Давай, печатай адрес — на процент тебя возьму…

Я остановилась, не дойдя пары шагов до двери, — признаюсь, я очень неспешно шла, почти по-черепашьи, как бы любуясь напоследок ее квартирой, обозревая все вокруг, на самом деле ожидая ее реплики. И, услышав ее, повернулась, хотя и не сразу, как бы раздумывая, стоит ли отвечать. И посмотрела на нее устало.

— Нет, Ира, — я думаю, к вам человека пришлют. Пришлют те, кто в курсе, что вы можете кое-что знать. Кстати, говорят, Улитин остался кучу денег должен конкретным людям — так что за долги его могут квартирку у вас изъять и прочие его, так сказать, дары. А если они прочитают, что у вас есть свое мнение насчет того, кто мог его убить, — боюсь, что могут изъять и кое-что другое. По сравнению с чем потеря квартиры покажется пустяком…

Мне хотелось бы сказать, что она замолчала убито, поникнув головой. Но это, увы, было не так. Потому что она начала. ругаться — буквально взорвалась, разбрызгивая по огромной студии осколки матерных слов, употребляемых с чувством и весьма грамотно. Но я была уже в холле, скрывшись от них, пережидая артобстрел, — а они свистели бесплодно по комнате-студии, впиваясь в стены и рикошетя — но не достигая той цели, ради которой были пущены в полет.

Мне было жаль, что вышло именно так — потому что я ждала другого. Я ждала, что она все оценит и меня остановит. Она ведь не знала, что угроза моя пуста — что мои принципы мне не позволят поступить так с ней, даже если она этого заслуживала. Но у нее, такой спокойной, холодной и наверняка расчетливой, наверняка точно знающей, чего она хочет от жизни, эмоции возобладали над рассудком.

Я должна была дать ей последний шанс. То есть последний я уже давала, так что это был, если можно так выразиться, послепоследний. И я, надев пальто и посмотрев на себя в зеркало, пошла обратно, остановившись на пороге студии, в которой уже воцарилась тишина.

— Я очень сожалею, что так получилось, Ира. — Я говорила искренне, и мне хотелось верить, что она это почувствует — если вообще способна сейчас что-либо чувствовать, кроме ненависти ко мне. — И несмотря на ваши угрозы и вашу ругань, мне не хочется писать то, о чем я вам сказала. Но вы не оставили мне выбора…

Она молчала. Сидела в своем кресле, большом и красном, и курила нервно, не глядя на меня, — и не собиралась ко мне поворачиваться. И я, подождав пару минут, развернулась и двинулась к входной двери. Намеренно долго копаясь с тремя достаточно хитрыми, но, увы, не сейфовыми замками, специально издавая как можно больше шума. Не услышав за их металлическими звуками ее шагов.

— А если расскажу — между нами останется?

Я буквально застыла, услышав вопрос, я ведь не знала, что она вышла сюда за мной.

— Ни моего имени, ни фото, ни адреса — ничего не будет? А гарантии какие?

— Не будет ничего, — ответила тихо, судорожно думая, как быть с переданным мне Середой документом о покупке квартиры, который сбиралась поместить в газете, — и решая, что в принципе можно обойтись без него, просто упомянуть, что он у меня есть. Потому что слово надо держать. Обманешь одного — обязательно обманешь другого, и пусть об этом, может, никто и не узнает, но я-то буду знать. — Что касается гарантий — то их, разумеется, нет. Кроме моего слова. А если вы меня спросите, можно мне верить или нет, я вам отвечу, что можно. Потому что я не заинтересована в том, чтобы вам было плохо, — назову я ваше имя или нет, за статью мне заплатят одну и ту же сумму. И между прочим, денег за молчание я у вас не прошу. Нет у меня никакой выгоды, понимаете, Ира?

Я надеялась, что это она поймет — типичная представительница молодого поколения, высокопарно выражаясь, дитя материального века. В том, что касается морали, — не поймет. А в том, что касается выгоды, — должна.

— Ладно, пойдем обратно в комнату. — Дитя материального века, быстро просчитав все на внутреннем калькуляторе, кажется, сделало наконец свой выбор.

— Чай еще будешь?

— Конечно! — откликнулась с энтузиазмом, хотя мысль о глотке бурды странного цвета и вкуса вызвала у меня отвращение. — Чай просто фантастический — обязательно буду…

Глава 20

— Это Юлия Ленская из «Молодежи Москвы». — В трубке пищало и скрипело, как это периодически бывает, когда звонишь на мобильный. Но я успела разобрать, что тот, кто мне ответил и поинтересовался моей персоной, — это совсем не тот, кто мне нужен. — Я могу услышать Вадима?

— А… — Обладатель этого голоса явно меня знал — в-смысле, видел или обо мне слышал. — Слушай, он в конце месяца только объявится, по делам улетел.

У тебя что срочное? Проблемы, говорю?

Это было приятно — то, что он интересуется моими делами. Я, впрочем, не сомневалась, что вся кисинская бригада знает о моем существовании, — иметь своего человека в такой газете, как наша, престижно. Хотя я не выполняю заказы братвы, я только помогаю, если просят и если вижу, что просьба нормальная и выполнить ее можно. Но все равно считаюсь своей — и, судя по его вопросу, все кисинские люди знают, что, если у меня проблемы, мне надо помогать.

— Да нет, спасибо, все в порядке. — Я поколебалась, раздумывая, не сказать ли ему, что Кисин обещал меня кое с кем свести и я хотела узнать, говорил ли он с теми людьми. Но это был не телефонный разговор, а к тому же Кисин и не обещал ничего конкретного. — Я тогда перезвоню…

— Лады, — легко согласились на том конце. — Удачи. Я хмыкнула, кладя рубку на рычаг. Пожелание удячи было не совсем уместным — по крайней мере с моим расследованием удача мне больше не требовалась, — но все равно приятным.

Тем более что я собиралась засесть сегодня за материал — и в понедельник его сдать. Потому что встречаться больше было не с кем, да и выяснять в принципе нечего. Все уже и так было понятно. И то, что Кисин мне не перезвонил насчет тех людей, только подтверждало, что я сделала правильный вывод. Да к тому же нельзя было исключать, что он и не собирался с ними связываться — потому что знал или подозревал то же, что сначала подозревала, а теперь уже точно знала я.

На часах было восемь тридцать пять — я проторчала у моей новой подруги в Крылатском почти три с лишним часа, вернувшись домой только к семи. И вот уже больше часа слонялась из комнаты в комнату, меряя шагами небольшую свою квартиру. Приехала, приняла душ, надела любимый домашний халат и начала шляться взад-вперед бессмысленно, периодически закуривая в одной комнате и туша сигарету в другой. Ощущая легкую дрожь внутри, не дававшую сидеть на одном месте.

У меня всегда такое состояние, когда сбор фактуры закончен и пора садиться за материал. Ненавижу слово «ман-драж» — поэтому то, что со мной происходит вот уже в тысячный, а то и в десятитысячный раз, я называю «возбуждением». Самое точное слово — даже если учесть, что обычно его употребляют в сочетании со словом «сексуальное».

Особенно если это учесть. Потому что написание материала очень похоже на секс. Потому что я буквально сливаюсь с компьютером, и голова отключается, и все происходит на подсознании — которое заставляет меня делать нужные движения, в смысле, выстраивать материал так, как надо, и вставлять тот или иной факт в тот или иной абзац.

Я действительно не отдаю себе отчета в том, что делаю. И время за компьютером пролетает незаметно, и руки сами бегают по клавишам, и образы рождаются сами по себе, и слова как бы самостоятельно складываются во фразы и предложения. А меня нет, я вся в процессе, я отдаюсь ему целиком и полностью, в нем растворяюсь. А когда дело подходит к концу — это как приближение оргазма.

Которое торопишь и в то же время оттягиваешь.

А потом на белом экране появляется многоточие — точку я ненавижу, она слишком финальна для меня, слишком категорична, — и все кончается. Дрожь еще есть, конечно, но она уже спадает, и написанное читается уже отстранение, как чужой какой-то текст. А потом палец вдавливает клавишу, и экран гаснет. И внутри пустота, потому что все кончилось.

Творчество — процесс странный. Если это призвание, а не ремесло, если в процессе не участвует голова. Один извeстный скульптор, у которого когда-то давным-давно брала интервью, сказал мне интересную фразу — что сам никогда не знает, что у него в итоге получится, потому что это материал его ведет вперед.

Глина, гранит, дерево — они ведут, но не мозг. А у меня это больше похоже на секс с идеальным партнером. Такой своеобразный секс — потому что когда все кончилось, нет никакого желания тут же повторять еще. Слишком полной была отдача, слишком мощным оргазм.

Но сейчас было восемь тридцать семь — а за компьютер я обычно садилась в одиннадцать, а то и в двенадцать. Отключала телефон, чтобы никто не отвлек, и садилась — и максимум через два часа, выплеснув все, что было внутри, вставала, испытывая полное опустошение. С тоской думая, что надо еще раз прочитать текст, чисто на случай опечаток, потому что, кроме орфографии, я никогда ничего не правлю — свято веря, что то, что выплескивается подсознательно, куда лучше того, что можно придумать осознанно. И что первый шаг, в смысле первая версия написанного, всегда самая верная.

Если честно, я ненавижу читать текст во второй раз — и хорошо, что в компьютере есть автоматическая правка, которая сама скачет по тексту, выделяя слова с ошибками. А так возникает ощущение, словно смотришь плохую копию совсем недавно виденного на большом экране фильма. Там все ярко было и красиво, — а тут картинка прыгает, и краски тусклые, и звук плывет, и в сюжете вроде бы не все гладко.

Когда я начинала работать в газете, я умудрялась собственные материалы перечитывать раз по десять, прежде чем их сдавала, — все к совершенству стремилась. Пока не поняла, что если это творчество, то писать надо только один раз — что называется, набело. И ни в коем случае нельзя перечитывать ни сразу, ни на следующий день, и вылеживаться написанному нельзя давать, даже если материал не срочный, — лучше сразу сдать. И вот уже лет семь именно так я и поступаю. Раньше вообще на машинке печатали — волей-неволей потом еще раз просмотришь. А с тех пор как я купила себе компьютер, все стало куда удобней.

Напечатала, проверила ошибки, перегнала на дискету и ее и принесла в редакцию — даже распечатывать ничего не надо.

Я поискала взглядом пачку «Житана» и случайно уткнулась глазами в стоящий в углу спальни электронный будильник — специально поставила его в угол, чтобы он действительно будил. Поставишь его прямо у постели — все, беда: выключишь автоматически, когда зазвонит, и снова заснешь. А так пока встанешь, пока дойдешь, есть время проснуться и сказать себе, что пора вставать. Я, правда, проклинала его частенько по утрам, когда он вырывал меня из сна, — но все равно оставляла в углу, и он посверкивал оттуда злобно ярко-зеленым экраном, на котором жирными восклицательными знаками высвечивались четыре цифры. Сейчас — двадцать сорок одна.

Садиться работать было рано — но и заниматься ничем другим я не могла, потому что у меня уже начался подготовительный период. Это когда в голове бродят мысли по поводу материала, идеи всякие рождаются по поводу входа, или концовки, или заголовка. И сменяют друг друга размытые картинки тех встреч и событий, которые должны лечь в основу статьи. И голоса вспоминаются, и содержание разговоров, и значимые факты, и все это как-то там переваривается без моего участия и смешивается и сортируется — чтобы потом, когда я сяду за компьютер, выплеснуться в текст.

Сигарет не было видно, и я вышла в гостиную, обнаружив пачку на столе.

И закурила, задумчиво проследовав на кухню. Говоря себе, что, наверное, стоит сварить кофе — аппетита все равно нет, да и ничего неохота готовить в таком состоянии, а вот кофе не повредит. И что-нибудь сладкое — чтобы мозги получше работали.

Я усмехнулась, покачав головой. Укоряя себя за то, что попыталась нарушить, так сказать, сухой закон. В смысле подбить себя на то, чтобы съесть еще одно пирожное. Хотя сегодня съела уже два, выполнив и даже перевыполнив дневную норму. Просто в пластиковой коробочке, которую я купила в булочной недалеко от дома, пирожных было пять — и они не давали мне покоя. Изобретая веские доводы в пользу того, чтобы я их съела.

Где-то совсем недалеко, а именно в ванной, находился неустанно взывающий к моей совести судья — напольные весы. Но в ванную я не собиралась, в ближайший час по крайней мере, — а холодильник был совсем близко. И спрятанные в нем три чудесные «картошки», три шоколадных батончика, щедро политых глазурью и украшенных белым кремом. Так необходимые мне для внутреннего спокойствия — и для того, чтобы нормально работала голова.

— Обойдешься! — произнесла строго, туша в пепельнице сигарету.

Собственная привычка в часы предтворческого волнения выкуривать огромное количество сигарет и тушить их во всех имеющихся в квартире пепельницах меня неизменно удивляет. Казалось бы, чего проще — курить в одном месте и стряхивать пепел в одну пепельницу. У меня же их три штуки — по одной в каждой комнате и одна на кухне, — и если я в течение нескольких часов нахожусь дома и, не дай Бог, пишу еще ночью, то в итоге заполненными оказываются все.

Мысль о пепельнице не отвлекла от мысли о сладком — хотя отвлечься стоило. И я, сказав себе, что, возможно, сжалюсь над собой попозже, ночью скорей всего, полезла в полку, извлекая из нее большой, приятный на ощупь пакет с надписью «Сегафредо». Пакет с хорошо прожаренными, ароматными зернами моего любимого итальянского кофе из любимого итальянского супермаркета — точнее, кофе итальянской расфасовки, он все же в Италии не растет, насколько мне известно. И наклонила пакет над кофемолкой, заполняя ее до отказа, а потом, закрыв крышкой, начала крутить ручку. Слыша доносящийся изнутри хруст, наслаждаясь потекшим ароматом.

Если по-настоящему любишь кофе — надо молоть его вручную. Истина старая и давно мной усвоенная. Тем более что процесс обычно позволяет настроиться на предстоящее кофепитие — и отвлекает от земной суеты. А сейчас отвлечься не получалось — мешала предрабочая дрожь. И еще пирожные — как минимум одно. Но я пыталась его игнорировать, вращая ручку кофемолки. Играя роль этакого кандидата в святые, борющегося с искушением, стоически отвергающего шепот сатаны и готового к страшным мучениям ради своих принципов.

Я медленно пересыпала кофе в турку, залила его водой и включила газ, аккуратно устанавливая турку на плиту. Купить железную штуковину под названием пламерассекатель — ставишь на конфорку, и не надо беспокоиться, что турка перевернется, — у меня, естественно, нет никакой возможности, — я ужасно занятой человек. И по этой причине примерно раз в неделю мне приходится мыть плиту, за эту самую неделю покрывшуюся коричневыми пятнами и густо усыпанную высохшим кофе. А к тому же я натура творческая и потому, поставив кофе на огонь, периодически о нем забываю — вспоминая только когда до меня доносится громкое шипение.

Но сейчас я не собиралась уходить далеко — и осталась у плиты, искоса поглядывая на холодильник. Приводя кучу доводов в пользу того, чтобы вытащить из него всего одно пирожное, — но ни один не находя убедительным. Да, мне надо подкрепиться, но сладкое — это не еда. Да, мне нужно сладкое, чтобы лучше работали мозги, — но я ведь пью сладкий кофе, так что сахара вполне достаточно.

А поводов для поблажек я не видела. Разве что тот, что я закончила расследование и сегодня буду писать материал, чтобы сдать его послезавтра. А завтра буду расслабляться, к этому самому материалу не прикасаясь, — может, накуплю себе цветных журналов и буду листать их бессмысленно, любуясь картинками, а может, съезжу к маме с папой.

«А это разве не повод? — спросила себя возмущенно, устав бороться с искушением. — И если это не повод — то что тогда повод?»

Я задумалась — и, не найдя достойного ответа, пожала плечами и подошла к холодильнику. Уже через минуту созерцая аккуратно выложенную на тарелочку «картошку». Говоря себе, что я это заслужила — сегодняшней встречей с госпожой Соболевой. Встречей, которая могла закончиться ничем — и едва этим не закончилась, — но в результате которой я получила все, что хотела. И может быть, даже больше…

— Это второго-ноября было, в воскресенье, — у меня у бабушки как раз день рождения, я все дергалась, что надо к ней поехать, не то мать обидится. — Она смотрела не на меня, а куда-то в сторону окна, словно видела за ним то, о чем вспоминала. — Мы с ней поцапались накануне, все не нравилось ей, как я живу, — откуда у тебя машина, откуда квартира, откуда деньги? Объяснила ей давно русским языком — живу с одним человеком богатым, вот откуда. Успокоилась, а потом опять за свое — звонила тебе всю ночь, а тебя дома нет, в институт поехала, чтобы тебя увидеть, а ты, говорят, пропускаешь много. Детский сад. И все каркала еще — кончится плохо, кончится плохо. А время как раз такое — у него проблемы с банком этим, он весь психованный, на работе сидит, а потом кабаки да казино до ночи. Мне что, ему говорить, что мне дома надо бывать почаще, потому что мать звонит и меня проверяет?

Ей не нужен был мой ответ, она все равно ко мне не поворачивалась, но я покивала на всякий случай. Говорить я ничего не хотела, боялась отвлечь ее своими словами, вывести из той угрюмой решимости, с которой она начала рассказ.

Она еще сомневалась, когда мы вернулись вместе в комнату, она еще спрашивала меня, что конкретно мне надо, и уточняла, как именно я все напишу, и уверяла, что не знает, кто его мог убить. А потом решилась — когда я в пятый, наверное, раз сказала, что мне надо знать, что именно произошло в тот день, когда они попали в аварию. Решилась и помрачнела — видно, ей не очень приятно было все это вспоминать.

— И ночевать он у меня не хотел, к нему ездили на Рублевку-в четыре приедем, а к девяти он уже в банк обратно. — Она вертела в пальцах тонкую дымящуюся палочку «Бога», периодически поднося ее ко рту. — Будто боялся, что если позже-приедет, то его кресло уже займут. До банка довезет, я в «бээмвуху» свою сажусь и домой, отсыпаться. Отоспалась — и к семи обратно к банку. И по новой поехало — кабаки, встречи постоянные, он с кем-то говорит, а я как дура за другим столом сижу, жду, когда закончит. А закончит — и понеслись в другое место. Когда мне матери-то звонить? А она все бубнит одно и то же…

Я снова кивнула — как бы говоря ей, что проблема отцов и детей — точнее, матерей и дочерей — мне хорошо известна. Когда мне было двадцать, мама тоже активно вмешивалась в мою жизнь — тактично, но вмешивалась. Постоянно порывалась приехать ко мне и проверить, как я там живу одна, есть ли У меня продукты, не заросла ли я грязью, — и явно осуждала мой образ жизни. Напрямую ничего не говорилось — но намеки на то, что неплохо бы было перевестись с вечернего на дневной и заодно выйти замуж, бывали частенько. Да и сейчас бывают — по многим другим поводам, включая вечную тему замужества.

— А Андрей когда из банка ушел, вообще атас был. — Она выдохнула шумно дым, направляя его в противоположный угол комнаты. — Полный атас. Засел там у себя на Рублевке и сидит — и никуда. Телефон трезвонит, люди приезжают — а он сам из дома ни на шаг. И я у него там жила — тоже никуда. А тут матери позвонила — так, отметиться, — а она орать. Я ей — ты б радовалась, что я живу хорошо и тебе подкинуть деньжат могу, — а она в слезы. И про бабку мне — чтоб на дне рождения была. Не она б — я бы не поехала. А из-за нее… Вот был бы номер — бабка в этот день родилась, а внучка померла. Ничего номерок?

Я невесело усмехнулась. Мне жутко хотелось ее перебить — уточнить, с кем Улитин встречался перед тем, как уйти из банка, у кого искал помощи, и что за люди приезжали к нему уже когда он оттуда ушел, и о чем были разговоры, которые она просто обязана была слышать хотя бы краем уха. И она словно это почувствовала — хотя на меня и не смотрела.

— Я ж не знала, что у него там, — знала, что геморрой с банком. Он сам сказал — есть проблемы, но один х…й прорвемся! А падлы, что проблемы создали, плакать будут! — Она явно цитировала Улитина. У нее даже голос грубел, когда она произносила эти слова. — А больше ничего не говорил. Раньше, в начале еще и до проблем всех, было, что мог при мне с кем-то разговор начать по делам, а народ такой вокруг него был — чуть что, сразу в сторону отводят, не для баб, мол, базар. А мне что — мне на кой их дела? Раньше на тусовках мне все время говорил — этот вот президент нефтяной компании, а этот вот вице-премьер, ему по кайфу было, что такие люди рядом. А потом все — даже спросишь, что за мужик был, а он рукой машет: тебе, мол, что? А мне .что — мне ничего…

. Я отметила автоматически, что для студентки лингвистического университета речь у нее довольно бедная — тут же усмехнувшись мысли о том, что, возможно, на иностранном она говорит лучше, чем на русском. И упрекнув себя за то, что к ней придираюсь. Важно было, что я понимала, о чем она говорит, — а беспокоиться по поводу ее речи предстояло университету. Если она до осени не найдет замену Улитину.

— Он вообще мужик был — даже поддаст, а никаких соплей, даже если х…ево. Я-то видела, что ему х…ево, — а он молчок. Он мне сам давно сказал — красивой бабе мозги не нужны, и ни о чем, кроме мужиков, шмоток и кабаков, ей думать не надо. — На лице ее появилось странное выражение — словно она мечтала снова начать жить именно так и услышать эту фразу от кого-нибудь другого. — Мне и в башку не приходило, что он боится кого, — не выходит из дома и не выходит, может, надоело в Москву мотаться. Слышала, как он охрану предупредил, что на воротах в поселок, — если я не позвонил и не сказал, что ко мне такой-то приедет, а тут приперся кто, вы говорите, что меня нет. Мобильный свой вырубил, ему новый привезли, с другим номером — а телефон, что дома, вообще отключил. Я б знала — все о'кей бы было. А откуда мне узнать? Как-то тоска заела, я даже ныть начала — давай хоть в ресторан съездим, хоть на пару часов в Москву выберемся. А он рукой махнул — и опять на телефон, а потом гостей своих встречать. И чеделю так сидели, дней десять, может. У него народ целый день толчется, одни уехали, другие приехали, а я сплю, или в сауне сижу, или в тренажерном потею, или телик смотрю. И журналов у него куча была — «Плейбои» всякие фирменные, «Пентхаусы». А тут мать с этим днем рождения…

Я не знала, правду она говорит или нет, — но в любом случае я не сомневалась уже, что она не скажет, кто приезжал к Улитину и о чем были разговоры. Может, ей действительно было все равно — и она задавала лишних вопросов. Так что пока рассказ ее был мне бесполезен — и оставалось надеяться на то, что я все-таки услышу от нее хоть что-то ценное.

— А у меня «бээмвуха» у дома в гараже, я ему говорю: Андрюш, мне в Москву надо завтра, у бабки день рождения, отвези. Не приеду — меня мать с дерьмом сожрет. — Она скривилась — похоже, дочерней любви к той, что ее родила, она не испытывала. — А он мне — надо, так езжай, завтра днем кто-нибудь заскочит, а на обратном пути тебя захватит. А я ему — мне утром надо, я домой хочу попасть, и косметика кончается, купить надо, и в салоне бы прическу сделать, и маникюр, и вообще. И прокладки мне нужны — скоро дела мои начнутся, как без них? А он — я без охраны не поеду, а охрана только в понедельник будет.

У него ж банковская была, а тут он ушел, ему пообещали там люди — не день рождения бы этот… Дай сигарету — мои кончились, а куда блок задевала, не помню…

Я молча протянула ей пачку «Житана» — отмечая, как подозрительно она вертит в руках короткий толстый цилиндрик без фильтра, наблюдая, как вставляет его в рот и он после первой же затяжки прилипает к ее губе. Все-таки для того, чтобы курить такие сигареты, нужен навык, женщинам, наверное, несвойственный, — лично я не видела женщин, которые курили бы «Житан» и «Кэмел» без фильтра.

Я, кажется, именно по этой причине в свое время выбрала «Житан» без фильтра — потому что его никто не курил. И еще мне казалось, что он очень подходит творческой личности — особенно такому солдату удачи, как я. Который ходит исключительно в темном, не признает юбок и блузок, отвергает то, что любят женщины — моду, семью, походы по магазинам, — и живет только работой.

Временами опасной, временами грязной работой — составляющей смысл его жизни. И вот уже лет пять я ему не изменяю, «Житану», не представляя, как можно курить что-то другое. Но для человека неподготовленного он не годится.

Она затянулась, едва не поперхнувшись дымом, — после тоненького «Bora», который тянется еле-еле, ей, наверное, пришлось несладко. И покосилась на меня подозрительно — словно думая, что я ей специально подсунула какое-то дерьмо, начиненное, кроме табака, какой-нибудь сывороткой правды. Но я тут же вытащила из пачки сигарету для себя, закуривая на ее глазах, затягиваясь с наслаждением, медленно выпуская дым.

— Ни в какую он, в общем, — но я ж знала, как свое получить. — она ухмыльнулась криво, опасливо поднесла ко рту «житанину». — Мы в час ночи одни остались, я его в сауну потащила —.тебе, говорю, Андрюш, расслабиться надо, ты устал, а я тебе сейчас массаж сделаю. И так расслабила, что до шести не спали.

А в шесть он мне говорит: ладно, если так невтерпеж тебе, поехали сейчас. До дома не довезу, но до Рублевки докину и тачку тебе поймаю. А я еще думаю: главное — поехать, а там и до дома довезет. Собралась быстро, через полчаса выскочили. Он «порш» взял — и вперед. Воскресенье, ночь еще, считай, пусто вообще, тишина и темнота. Выпить хочешь? Вон бар, видишь, в том углу — бутылку возьми и стаканы. Кола в холодильнике, за перегородкой, — а лед в заморозке…

Я автоматически кивнула — скачок ее мысли был слишком быстрым, чтобы я успела его уловить. И встала, направившись туда, куда она указала рукой, — сообразив, что делаю, только когда распахнула дверцу бара, уткнувшись взглядом в выставленные там бутылки. Вина, правда, не было — джин, виски, водка, ром даже присутствовал, но не вино, — но, с другой стороны, я все равно не собиралась пить, а ей спиртное должно было пойти на пользу. По крайней мере когда я вернулась с двумя стаканами в руках — в одном была только кола, а в другом щедрая смесь этой самой колы с ромом, — она ухватилась за свой так, словно без него говорить уже не могла.

— Там до Рублевки еще доехать надо было, минут двадцать ехать — а если напрямую, то десять. Только дорога плохая, там толком не ездил никто, я сама когда на своей к нему приезжала, в обход ехала, тачку жалко было. А он по этой любил, чтоб напрямую, хотя там не разогнаться. Я ему еще сказала: Андрюш, не гони, ты мне «порш» обещал отдать, а тут убьешь его сейчас. Он мне правда обещал — еще до проблем, себе «ламборгини» хотел заказать. Быстро б гнали — может, не было б ничего тогда, а может, и от дерева потом нас с ним вместе отскребали б. Там лес такой, мы вдоль него ехали, — и тут джип оттуда, с моей стороны как раз. Я только увидела, как он на нас несется, заорала, — Андрей хорошо водил, а тут поддатый, еле успел руль вывернуть, но все равно этого зацепил. Я помню только, как железо по железу, и удар помню — мы с дороги слетели и в дерево. И подушки эти х…евы сразу выскочили — слышу, как нос хрустнул, и горячо там сразу, и течет что-то. Даже боли тогда не почувствовала — а ведь сломала нос-то. Хорошо, восстановили все потом — а то сейчас бы с кривым ходила…

Она поежилась — перспектива ее явно не радовала даже сегодня, когда все было далеко позади. А может, ледяной «Баккарди» с колой был тому виной.

— А потом слышу — говорят. Я вроде вырубилась, а тут голоса — мужик какой-то и Андрей. Сижу, подушка меня эта придавила, рядом говорят, а я только думаю, что у меня с носом и как мне жить теперь. Знала б, что дальше будет… — Она сделала глоток и тут же еще один. — Рот открыла его позвать — а там крови натекло от носа, я ее глотаю, она липкая, соленая, как кончил кто в рот. А тут голос: чего-то такое, что я тебя давно предупреждал, а ты бегаешь, к телефону не подходишь, за лохов всех держишь, а срок, что тебе объявили, вчера вышел. И Андрей: я тебя просил помочь с банком, ты не помог, а я сказал, что тогда всем плохо будет, как я теперь твои бабки вытащу? А тот: тебе давно сказали, чтоб вытащил, а ты мозги е…ал, сам теперь и отдашь. А у Андрея знаешь какие завязки были — сам говорил, что с кем хочешь мог разобраться. А тут ему — или говоришь, когда отдаешь, или здесь оставим вместе с бабой, если она уже не сдохла…

Она замолчала, взглянув на меня быстро, — и я тут же отвела от нее глаза. Не знаю, что она хотела увидеть, — Но я в тот момент подумала, что ей надо убедиться, интересно ли мне, удовлетворяет ли меня ее рассказ, в котором нет ни имен, ни фамилий. Что ж, он меня удовлетворял даже в таком виде — и я показала это, тупо глядя перед собой, чуть приоткрыв рот. Как бы поглощенная вся тем, что услышала.

— А мне страшно, и кровь еще течет, я думала, вдруг взаправду сдохну оттого, что крови много вытекло, — продолжила она после небольшой паузы. — И разговоры эти еще. Я ему: Андрей, Андрей, помоги! Меня вытаскивают какие-то рожи — я к «поршу» прислонилась, морда страшная, в крови, отворачиваюсь, куда с такой мордой светиться? Только увидела, что, кроме джипа, еще «мерc» откуда-то взялся. И говорю: Андрей, мне в больницу надо, у меня нос сломан, и сотрясение мозга, наверное, и, может, еще что. А тот, кто с ним говорил, мне и выдает: ты не суетись, в больницу вместе поедете. Андрей ему сказал что-то, я как услышала, что у него голос другой — вроде смелый как всегда, а вроде боится, — мне совсем х…ево стало. И тут этот Андрею: время не тяни, решай — мутить будешь или отдавать? Подарок для тебя припасли, ждали вон специально. Я смотрю, а у него пистолет со штукой такой длинной, с глушителем, в кино видела такие, знаешь?

— Да, да! — выпалила торопливо, потому что она смотрела на меня и ждала моего ответа — словно он был ей важен. — Конечно, знаю.

— Ну вот… — Она уже без спроса вытянула у меня сигарету, вкус, кажется, более не имел для нее значения. — И тут этот: думали жену с дочкой у тебя забрать, чтоб у нас побыли, пока не отдашь, да ты ж с ней не живешь. А эту заберем — про меня сказал, сволочь! — тебе тоже по х…ю, на кой она тебе с такой рожей? А у меня крыша ехать начинает, я как заору: вы что, отпустите, мне в больницу надо, и дома ждут, у меня папа генерал милиции, да я вас всех! А Андрей мне рот затыкать, как на нос надавил, я чуть не сдохла. И мне говорит, чтоб успокоилась, сейчас нормально все будет, орать не надо, — а сам зажимает.

И тут этот: ладно, до конца следующей недели тебе срок, а чтоб допер, что шутки кончились… Слушай, сделай еще выпить — только рома побольше. А лучше мне принеси, я сама сделаю…

Я вышла на кухню, отделенную невысокой кирпичной стенкой, и смотрела, вернувшись, как она щедро наполняет четырехгранный стакан «Баккарди», наполовину примерно, а потом доверху заливает его колой, даже не притрагиваясь к принесенной мной формочке со льдом. И пьет медленно и молча, глядя в никуда.

Свободной от стакана рукой ощупывая колено, а потом другое.

— Я даже не почувствовала ничего — как тебе? Крыша, видать, уже ехала от всего — вообще не почувствовала. Упала и вырубилась, а оклемалась — лежу в «порше», одна, боль такая, что дохну, ног вообще нет. Он домой меня повез, чтоб тачку поменять, — эту-то помял, подушки выскочили, куда на ней ехать? Я потом поняла, что он не хотел, чтоб знали, — даже «скорую» вызывать не стал, обратно со мной за другой машиной поехал. Хорошо, я вырубалась все время, а то бы сдохла так. А он в меня влил коньяка чуть не пол-литра дома — и в больницу в эту спортивную. А я то ли пьяная, то ли шок, башка вообще не варит — лежу и слышу, как он одно и то же бубнит. Ничего не знаешь, ничего не помнишь, ничего не знаешь, ничего не помнишь. А на следующий день — а может, через день, я откуда знаю, когда в себя пришла, — глаза открываю, и он тут. Я здесь, говорит, все объяснил как надо, всем пробашлял, никто тебя ничего спрашивать не будет — и ты никому ничего не говори. Я им, говорит, денег загоню столько, — что все в лучшем виде сделают, лучше, чем было, — ты только молчи. Кому скажешь — убьют и тебя, и меня…

— И вы никому не сказали? — Она все равно взяла паузу, так что я не отвлекала ее от мыслей. А вопрос был для меня важен. — Вообще никому?

— Да я дура, что ль, — я жить хотела и сейчас хочу. — На лице ее появилась уже знакомая мне кривая ухмылка. — Да и не спрашивал никто. С матерью тяжело было — ей позвонили из больницы, сказали, что я в аварию попала, какой-то водитель меня нашел и привез. Она прилетела, давай шум поднимать, в милицию звонить намылилась. А я ей наплела, что хотела новую тачку купить, села за руль и ее разбила, — и если она шум поднимет, хозяин с меня деньги потребует, потому как моя вина. Вот и успокоилась. А врачам он, я думаю, столько дал, что они бы и милиции про аварию рассказали, и придумали бы, почему я именно здесь, а не в Склифе. Он же за свое спокойствие платил, за это не жалко, — если мне, чтоб молчала, операцию проплатил и лечение и еще потом прислал пятьдесят штук наликом, так и им, наверное, нехило досталось…

— А он — он совсем не пострадал? —Я уже знала ответ, но решила уточнить на всякий случай. — Я слышала, он за границей лечился долго…

— Да ничего с ним не было! — Она скривилась. — Сказал мне тогда в больнице, что уехать должен, так надо, чтоб все нормально было, — как вернусь, сразу к тебе. А появился через месяц на пять минут — узнать, не сказала ли кому. Ты, говорит, пойми, не хочу рядом с тобой светиться, пусть думают, что у нас с тобой все, чтоб не трогал тебя никто, чтоб опасности для тебя не было.

Врал, наверное. Я там долго лежала, два с лишним месяца, — мне же колени заново собирали, не знаю уж чего напихали туда, там же каша была. Я поначалу все за нос беспокоилась — а с носом-то никаких проблем, зато с ногами до сих пор вон.

И то хорошо, что все сделали, — я так поняла, врачи там сначала боялись, что вообще все, на коляске всю жизнь кататься буду. Я б повесилась на х…й — куда так жить? И вообще поначалу х…ево было — караул! И рядом никого. Поначалу даже попросить некого, чтобы выпить принесли, — это уж потом, когда в диспансер перевели на восстановление, там спортсмены, и ходячие были. А так мать только приезжает — да что от нее, одно нытье…

— А он? — спросила я тихо, тактично напоминая, что свои эмоции и переживания она может оставить при себе, я не драматург, мне факты нужны. — А Улитин?

— А что он? Он не звонил даже. Уже когда выписалась, позвонил — сказали ему, наверное. Я, говорит, тебе денег пришлю, полтинник, чтобы как новенькая стала, — а ты сиди тихо, никому ничего, плохо еще все. А я просекла уже — ты, говорю, меня бросил, что ли? А он: да ты чего, какой там бросил, я же о тебе забочусь! Я, говорит, тебя так видеть хочу, и вообще хочу — но не надо, чтоб кто-то знал, что я к тебе езжу. Ну и все — с концами. Потом девка одна позвонила — мы с ней в одном агентстве были, я только пару месяцев как пришла, и тут Андрей и увел меня оттуда. А она звонит — матери сначала, а мать сюда номер дала — и мне рассказывает, как ее мужик на тусовку одну повел, а там Андрей с другой девкой был и с ней и уехал. Ты чего, спрашивает, мужика такого упустила? Специально, сучка, позвонила подколоть, как тебе? А я ей — да другого нашла, у него и бабок побольше, и не женат. Скучная стала, сучка, — подколка не получилась…

— А вы не узнали того, кто угрожал Улитину? Вы же его видели раньше, правда? И на юбилее банка, и до этого, и потом. — Это был блеф, но другого способа заставить ее ответить на мой вопрос я не видела. — Это же был его близкий знакомый, правда? Они же часто встречались? И имя вы его должны помнить-, и кличку, может, — да, Ира?

— Да я ж тебе сказала — крыша у меня ехала, морда в крови, я и не видела, на кого он похож-то. — Ее маневр показывал, что я права, что она знает того, кто угрожал Улитину, — но ни за что не скажет, можно даже не пытаться. — А Андрей так и не звонил больше — бабки от него человек привез, и все дела. Я сама ему набрала на Рублевку, как раз после того как бабки привезли, — а он два слова и трубку кладет: убегаю, завтра перезвоню. Потом еще набрала, через неделю — куда пропал, чего не звонишь, заехал бы. Он опять два слова, и привет — а потом звонит назавтра. И давай: я тебя просил, ты что, не понимаешь, да у меня телефон слушают, потом домой к тебе придут, подожди, дай время пройдет. А потом номер поменял, что ли, — звоню, а там нуль. А других телефонов у меня и нет. Я после этой сучки еще звонила, хотела ему сказать кой-чего — а там никого…

В принципе я была уже не против, чтобы она замолчала. Я не верила, что она скажет что-то ценное. Но она говорила и . говорила, перескакивая из далекого прошлого в недалекое, вспоминала, как познакомилась с Улитиным и что он рассказывал про жену, с которой собирался развестись и жениться когда-нибудь на моей собеседнице. Про поездки с ним за границу, про тусовки, на которых с ним бывала, про всяких эстрацных и спортивных звезд, которых он лично знал, — точнее, они его знали и сами подходили засвидетельствовать свое почтение.

Она рисовала потрет Андрея Дмитриевича Улитина, который к тридцати трем годам добился всего, чего можно, — и явно наслаждался достигнутым, и любил показать свои Достижения окружающим, и жил с размахом, по-новорусски, шикуя и ликуя. Гордясь знакомствами с сильными мира сего, включая криминальных авторитетов и правительственных чиновников, ощущая себя хозяином жизни, имеющим право казнить неугодных и миловать просящих о снисхождении.

Я не собиралась воспроизводить в своем материале ее рассказы — в них не было ни фактов, ни имен или кличек тех, с кем он вступил в конфликт, вообще никакой интересной конкретики. Была только картинка — и изображенный на ней образ героя моей ненаписанной пока статьи и ее несостоявшегося романа.

Достаточно субъективно изображенный, нарисованный в черно-белых тонах — но так как я уже тоже кое-что знала, я могла подчистить его, удалив слишком личностные мазки.

Мне хотелось ее перебить — но я слушала, хотя и не сомневалась, что интереснее того, что я услышала, не будет уже ничего. Слушала, потому что только так могла ей отплатить за ее рассказ. Слушала, потому что она дала мне ответ на вопрос, кто убил Улитина, — те, кому он должен был деньги и, видимо, не отдал, скрывшись на какое-то время за границей. А потом вернулся, наверное, заручившись издалека поддержкой каких-то других людей. Только вот она его не спасла…

На часах, на которые я поглядывала искоса, было почти шесть, когда она замолчала окончательно — замолчала так, что было понятно, что она высказала все, что в ней накопилось. И больше сказать ей нечего. А я сидела, утомленная выслушанным и сортировкой обрушившихся на меня слов — подавляющее большинство которых пришлось откинуть за ненадобностью, — и видела, как она, такая воодушевленная еще недавно, начинает угасать. Словно вымоталась, выложив то, что бурлило внутри, — и сейчас думала, зачем рассказала все черт знает откуда взявшейся девице.

— Фу, притомилась я чего-то. — Она произнесла это как бы невзначай, но я отметила, что она перед этим посмотрела на часы и, видно, сказала себе, что пора меня выпроваживать — И тебя утомила. Ты не забыла там, что обещала — про меня ни слова?

— Ну конечно! — Я округлила глаза, изображая оскорбленную невинность. — Конечно — разве может быть иначе?

— Ну не знаю. — Она поднялась тяжело, показывая, что разговор закончен.

И я тоже встала, медленно направившись за ней в коридор, испытывая какое-то странное ощущение — будто под градом ее слов забыла о чем-то важном, словно выпустила из рук что-то очень ценное, что засыпали тут же безостановочно бившие из нее фразы. И потому я замешкалась в комнате, тщетно пытаясь выудить из памяти ту важную мысль, — а потом попросила у нее разрешения сходить в туалет, а потом долго мыла руки. Но этим нельзя было заниматься бесконечно, а другого способа затянуть время у меня не было.

Это жутко неприятное было ощущение — осознание того, что я упустила очень важный момент, который уже не удастся вернуть, если я не вспомню ничего сейчас. Потому что мне казалось, что она уже жалеет о том, что разговорилась, — и перезвони я ей через час и попроси кое-что уточнить, она не станет этого делать. Ни за что не станет. И я уже была у двери, одетая и печальная, когда вспомнила наконец, повернувшись к ней так резко, что она попятилась назад на негнущихся почти ногах.

— Да, Ира, — а почему колени? — Вопрос был бестактным, наверное, но сейчас мне было все равно. — Ты говорила, что в аварии нос сломала, — а с коленями что случилось?

— А я не сказала, что ли? — Она, кажется, сама удивилась. — Да ну — неужто не сказала? Прострелили мне колени — оба сустава в кашу. Кости, мышцы — вообще все…

— То есть? — Теперь пришел мой черед удивляться. — Как прострелили — почему тебе?

— А кому еще-то? — Она пожала плечами, словно я спросила какую-то чушь.

— Я ж тебе рассказала — тот, который с Андреем говорил, ствол достал с глушителем, а я орала, а Андрей мне рот зажимал. А тот ему говорит: до конца следующей недели тебе срок, а чтоб понял, что шутки кончились… Я не видела, как он в меня целился, и выстрела не слышала, так, хлопок, — только чувствую, в колено что-то стукнуло и нога немеет разом. Даже боли не было — я ж психанула, на взводе вся. Потом еще хлопок, и я упала прям, ушли из-под меня ноги — и башкой об машину, и вырубилась. Такой вот урок ему дали — за мой счет…

Я слышала и не такие истории — а кончавшиеся куда хуже. И она мне не нравилась — совсем. И мне не за что было ее жалеть. Она должна была знать, на что идет, становясь любовницей Улитина, — и она поимела неплохо на этой связи, и даже неприятная эта история хоть и послужила причиной разрыва с Улитиным, но тоже принесла ей деньги. И в свои двадцать лет она имела очень многое — шикарную квартиру, дорогую машину, престижные украшения и одежду, деньги и, наверное, достаточно безоблачное будущее, после того как ее вылечат окончательно, — заслужив это своей внешностью и тем, что у нее между ног.

Я не завидовала ей — мне нравилось всегда, как я живу, и я бы не хотела ничего другого. Но мне вдруг стало ее жаль — совсем немного. И захотелось сказать ей что-нибудь — не знаю что. Но я подавила это желание, напомнив себе, что специализируюсь не на эмоциях, но на фактах. Что я солдат удачи, охотник за падалью, а не утешитель. Что мое дело — писать о том, что происходит, влезая при этом в души участников интересующих меня событий, но оставаясь холодной.

Я много от нее узнала, гораздо больше, чем рассчитывала, и мне по идее надо было бы этому радоваться — а мне жутко хотелось сказать ей что-то глупое и бессмысленное.

Такой вот ненужный приступ черт знает откуда взявшейся сентиментальности.

— Поверьте, Ира, мне очень жаль, что с вами произошло такое, — произнесла, глядя ей в лицо. — Я вам очень благодарна за ваш рассказ и вашу откровенность — но… Но я бы предпочла, чтобы вам нечего было мне рассказать…

Она посмотрела на меня удивленно, как-то неуверенно улыбнувшись, — но я уже отвернулась, говоря себе, что переборщила. И, поддавшись слезной сопливости, зашла слишком далеко и слишком сильно покривила душой.

Я вышла наконец из ее квартиры, еще раз кивнув ей. на прощание, и пошла вниз пешком, не став дожидаться лифта, — потому что не слышала, чтобы ее дверь закрылась, а значит, она собиралась стоять на площадке, пока я не уеду. А мне, если честно, хотелось побыстрее с ней расстаться. И я пошла вниз пешком. А уже на улице качнула головой, удивляясь себе и себя упрекая. И тут же отпуская себе все грехи — потому что теперь все было позади.

Встречи со знакомыми Улитина, разговоры об Улитине, мысли об Улитине — от всего этого я собиралась освободиться ближайшей ночью. Для того чтобы завтра взяться за новую тему…

Что-то зашипело, и я вскинулась тревожно, переносясь от дома в Крылатском в квартиру на Пресне. Обнаруживая, что сижу на кухне перед тарелкой с пирожным — а на плите убегает из турки кофе. Убегает не по моей вине — но из-за некоего Улитина. Вот уже две недели оккупирующего мою голову.

Но сегодня у нас была с ним последняя совместная ночь — песле окончания которой он должен был уйти обратно на Ваганьково. И я подмигнула ему, невидимому сейчас, но незримо присутствующему здесь. Посоветовав насладиться каждым мгновением этой последней ночи с такой восхитительной блондинкой — сейчас специально подпитывающей себя пирожным, чтобы стать еще слаще. И предупредив, что после этой ночи я собираюсь о нем забыть — сразу и навсегда…

Глава 21

Я сделала глоток кофе, потягиваясь лениво, щурясь от бившего в большое окно яркого солнца. И вытащила из синей пачки сигарету, щелкнула зажигалкой, затянулась, ощущая праздник в душе — праздник, который всегда наступал, когда я приносила в редакцию очередной материал.

Сейчас я чувствовала себя так, словно вернулась с задания из тыла врага — и теперь, написав отчет, могу отдохнуть. И несколько дней приходить в реакцию просто для того, чтобы пошататься по кабинетам, потрепаться с Антоновой, услышать от Вайнберга привычное «Когда отдашься?». Просто для того, чтобы пить кофе и есть пирожные, обмениваться ничего не значащими словами с хорошо и не очень хорошо знакомыми людьми, посещать планерку и праздно сидеть в своей комнате без окон. Наслаждаясь абсолютно пустым времяпровождением — и в глубине души желая оправиться на новое задание.

Сейчас это особенно остро ощущалось — что я вернулась из вражеского тыла. Может, потому, что я вот уже пять дней не была в редакции и даже не звонила сюда, проигнорировав несколько Наташкиных звонков на автоответчик и пейджер, сосредоточившись наделе, которое довела-таки до конца. И сейчас сидела, смакуя кофе и щурясь от солнца, в кабинете Антоновой. Уже высказавшей мне все по поводу моего очередного исчезновения, которое на самом деле вряд ли ее удивило или возмутило, — уже вручившей полученный за меня конвертик с зарплатой и гонораром. А потом начавшей пересказывать последние редакционные новости — и не умолкавшей минут сорок.

Я уже выслушала о том, как Ленька в четверг напился в своем кабинете и прицепился к новой девчонке из отдела политики и увез ее с собой — и девчонка с утра пришла на работу совершенно ошалевшая и полупьяная, видно, Ленька ее всю ночь терзал. А сейчас мне рассказывали, что Сережа в пятницу устроил на планерке натуральный разгон — по поводу материала Ленки Абросимовой. Написавшей очередное сопливое повествование — на сей раз о притесняемой бездушными чиновниками женщине, помогающей вызволять из чеченского плена заложников, находящихся там еще со времен войны. А как выяснилось после звонка из МВД, женщина эта находится в федеральном розыске, поскольку установлено, что она получала свою долю от выплачивавшихся за заложников денег. Так что Сережа рвал и метал — а Ленку Абросимову вообще пообещал уволить, если будет еще хоть один прокол.

Наташка с нескрываемой радостью об этом повествовала — видно, в курсе была, что Сережа положил на Ленку глаз. И я бы даже не удивилась, узнав, что именно она сосватала Ленке это задание, — опытным журналистским нюхом чуя, что тут что-то не так. И пусть тот факт, что главный озлобился на Ленку, не означал, что он немедленно начнет спать с Наташкой, — Наташка все равно была жутко довольна, словно своей главной задачей видела недопущение связей между главным редактором и подчиненными.

Я вдруг подумала, вполуха слушая редакционные слухи, сплетни и происшествия, что началась уже самая настоящая весна — а до конца апреля остались какие-то считанные дни. А я как дура все хожу в пальто, в котором проходила всю зиму, — хотя давно пора менять его на плащ. И вообще обо всем забыла — и все из-за этого материала, который сейчас лежал в моей сумке в виде спрятанной в пластмассовый футлярчик дискеты. От которой я собиралась избавиться еще как только зашла к Наташке — но забыла из-за ее болтовни. Но которую в любом случае собиралась ей оставить, перед тем как уйти, — и какое-то время вести пустое растительное существование.

Наташка все говорила, а я размышляла о том, что, наверное, могу устроить себе праздник — настоящий большой праздник по поводу окончания этого мутного расследования. Купить бутылку дорогого вина, кьянти, например, и приготовить лазанью, и приобрести каких-нибудь изысканных пирожных на Новом Арбате или Тверской, и посидеть как следует под испанскую гитару. Чтобы потом, на следующее утро, начать новую жизнь — сесть на диету, сократить курение, отказаться полностью от сладкого, и зарядку делать, и…

Мысль о новой жизни не показалась мне излишне радужной — и я упрекнула себя за то, что порчу идиотскими идеями такой приятный день. И прислушалась к Наташкиному рассказу — сейчас снова вернувшемуся к моей персоне. Которой, оказывается, несколько раз интересовался главный, ужасно желавший прочитать материал про банкира, и еще какие-то люди. Которые не могли дозвониться мне по причине отсутствия меня в редакцию и потому атаковали приемную.

— Мужик какой-то три дня подряд звонил — жопа моя, Ленка, в пятницу ко мне приперлась, говорит, что третий день Ленскую спрашивают по делу срочному.

Ну я ей сказала, чтоб передала, что в понедельник к двенадцати будешь. А сама думаю — ну обалдела Юлька, с кем-то трахается там целыми днями, работу вообще задвинула, лень из койки вылезти, а ей тут мужики обзвонились. Наобещала небось отдаться — а сама с другим крутит. А те, кому не досталось, переживают. Куда тебе мужиков столько, Ленская, — сколько ж трахаться можно? Ты у нас прям труженик полового фронта…

Антонова села на любимого конька, видно, весна на нее действовала, возбуждая, заставляя удовлетворять зов плоти рассуждениями о сексуальной жизни других. Сильно преувеличенными рассуждениями — видно, неслабый был зов.

Пейджер завибрировал в тот самый момент, когда Наташка предлагала мне создать при газете сексуальное приложение и возглавить его и печатать там рассказы о своих собственных похождениях, которых будет вполне достаточно для того, чтобы забивать раз в неделю восемь, а то и шестнадцать полос. Не знаю, почему я не в сумку его положила, пейджер, а прицепила на пояс, отключив звук, — но ощущения показались мне фантастически приятными, потому что родившаяся в районе живота вибрация поползла вниз по жирненькому тельцу к тому месту, о жадности и ненасытности которого повествовала Антонова. И я сладко поежилась и вздохнула, когда он успокоился, слишком быстро успокоился, — и сняла его с пояса, поднося к глазам, чтобы Наташка не подумала, что идиотская ухмылка на моем лице означает согласие на ее бредовое предложение.

— Во, очередной прорезался — хочет узнать, свободна ли койка сегодня? — Наташка, похоже, совсем тут свихнулась от весенних лучей, и я отмахнулась от нее вяло. — Да чего ты машешь — точно ж мужик…

Я кивнула задумчиво — изучая странный текст на экране черного пластикового прямоугольника: «Через полчаса внизу, Кот». Думая, что, увидь Наташка этот текст, она от восторга завизжит — решив, что человек специально назвался котом, что он подчеркивает тем самым, зачем мне звонит и чего от меня хочет.

Но я не собиралась ей его показывать — потому что она растрепала бы об этом сообщении всей редакции и кто-нибудь посвященный мог ей сказать, что в Москве есть человек по кличке Кот, известный также как Вадим Кисин. В этом знакомстве не было ничего особенного — сейчас такие времена, что каждый знает кого-нибудь, связанного с криминальным миром, — но светить свои контакты я все равно не хотела. Ни к чему.

Наверное, именно потому, что у меня было такое хорошее расположение духа, я не задумалась над тем, что Кисин никогда так не называл себя — и что кличку его я узнала не от него. И что он вообще никогда не звонил мне на пейджер — и, кажется, даже не знал его номер. Рабочий мой он знал, домашний тоже — а про пейджер я ему, кажется, не говорила, не было у нас таких срочных дел, ради которых ему мог бы понадобиться номер моего пейджера. Если только ему не передали, что я ему вчера звонила. И он подумал, что у меня к нему что-то важное, — и выяснил как-то номер, а сегодня, оказавшись в районе редакции, скинул мне такой странный текст.

Мне не хотелось об этом задумываться — и я даже не вспомнила, что он якобы уехал на пару недель. Зато спросила себя, почему он не позвонил мне домой. Меня, правда, вчера не было целый день — спала долго с отключенным телефоном, а потом уехала к маме с папой, а поздно вечером встретилась в одном клубе в. центре с человеком, обычно подкидывавшим мне неплохие темы. Так что вернулась я лоздно, уже в районе половины второго, но на автоответчике от Кисина ничего не было. От других было — а от него нет. И тут почему-то такая срочность — впервые за все время наших отношений. Совершенно непонятная спешка.

Которая заставила бы меня задуматься над ее причинами, если бы не мое благодушие. Ленивое расслабленное благодушие, не дающее возможности как следует проанализировать этот странный звонок.

— Я на планерку не пойду, ладно, Наташ, — сама же говоришь, что Сережа только завтра будет, а у меня тут дело появилось срочное. — Я подмигнула ей, предотвращая возмущенную реплику в том духе, что я настолько обнаглела, что, даже придя уже в редакцию, умудряюсь пропускать планерку, на которой обязана быть. — Вниз спущусь, с человеком одним поговорить надо — на полчасика, А потом обратно к тебе — поболтаем еще…

Наташка забубнила, но я уже не слушала ее, снова закуривая, глядя в окно и щурясь от яркого весеннего солнца. Думая не о странном звонке и непонятной спешке — а о том, что жить на свете все-таки не так уж плохо. И так прониклась этой мыслью, что минут через пятнадцать, выходя от Антоновой, даже забыла выложить ей на стол дискету — и с ней и двинула на улицу, рассчитывая постоять на солнышке минут десять, потому что специально вышла раньше срока.

— Ты Юлька? — Подошедший ко мне буквально через пару минут высокий крепкий парень в блестящей кожаной куртке ухмыльнулся, нагло оглядывая меня с головы до ног. — Юлька Ленская ты?

— Да! — согласилась весело — мне почему-то понравился его наглый взгляд, изучавший обтянутое джинсами и водолазкой жирненькое тело, которое я сама выставила напоказ, максимально широко распахнув полы пальто. — Именно так.

А где Вадим — в машине?

— Ага. — Он кивнул, оглядываясь на большой черный джип, стоявший прямо напротив входа в наш издательский комплекс — прорвавшийся сюда, несмотря на имеющийся перед въездом на общередакционную парковку шлагбаум и охранника. А потом повернулся обратно ко мне, заметив, как я всматриваюсь в закрытые затемненными стеклами окна машины, удивляясь, почему Кисин не вышел сам. — Поехали, он в кабаке ждет, рядом тут.

— А почему сам не приехал? — Я была так расслаблена, что .совершенно не ждала никакого подвоха — весеннее солнце было тому виной. А также тот факт, что материал был уже написан и я выкинула его из головы — равно как и все, что было с ним связано. Но выработанная за годы пребывания в журналистике подозрительность все равно вылезла наружу, хотя и лишь на мгновение. — Случилось что-то — срочность почему такая?

— Давай, Юлька, пошли. — Парень продолжал ухмыляться, кивая в сторону джипа. — Он тебе сам расскажет…

Я пожала плечами, двинувшись за ним, — и, забравшись в джип, в котором сидел еще один парень, на заднем сиденье, первым делом опустила стекло со своей стороны. Не собираясь в такую погоду дышать тем воздухом, который нагоняет в салон кондиционер. Слыша сзади пиликанье мобильного и всего одну фразу: «Все, едем».

— Это Вадим? — Я повернулась вполоборота к сидевшему сзади парню, моих лет примерно, широколицему, коротко стриженному, тоже в черной кожаной куртке, как и водитель. — Может, наберете ему еще раз? Я ему хотела пару слов сказать?

— Да скоро скажешь, — успокоил водитель. — Тут езды-то два метра, до кабака этого…

— А что за ресторан? — поинтересовалась, когда джип стартовал резко, уже через каких-то пять — семь минут, несмотря на обилие машин, оказавшись рядом с Киевским вокзалом. — И что за повод? Он бы мне позвонил хотя б заранее, у меня планерка сейчас, пропустить пришлось…

— Так он звонил, — вставил тот, кто сидел сзади. Я его не разглядела толком, только отметила, что лицо, кажется, незнакомое. Но не удивилась — у меня неплохая память на лица, но по работе я сталкиваюсь с таким количеством людей, что если главных персонажей еще запоминаю, то второстепенные уходят в тень. Так что я вполне могла его видеть рядом с Кисиным — на соревнованиях, в ресторане за соседним столиком, может, даже на тех памятных боях без правил, — но просто не запомнила. Как и водителя. — Три дня тебя ищем, а ты все бегаешь где-то. Обзвонились на работу тебе — а там и не знают, где ты. В пятницу сказали, что сегодня к двенадцати будешь, — вот подъехали на всякий случай, звякнули, снизу…

— А он что, домой мне не мог позвонить? — Я потянулась на удобном и мягком кожаном сиденье. — Или такой сюрприз приготовил, что заранее предупреждать не хотел?

— Ну, — поддакнули сзади. — Сюрприз…

Я замерла, почему-то чувствуя, как внутри все начало холодеть. А потом передернулась от этого холода. Уже зная, что дело вовсе не в открытом окне — а совсем в другом. В том, что я, дура, села в машину к чужим незнакомым людям — забыв, что позавчера звонила Кисину и мне сказали, что он будет только через две недели. Забыв, что он никогда в жизни не звонил мне на пейджер — и даже, по-моему, не знал его номер. Забыв, что он никогда не называл при мне свою кличку — и скорей всего не знает, что я ее знаю.

У меня были оправдания — на самом деле я ни о чем нед забывала, конечно, просто находила объяснения этим странностям. В субботу мне могли его не позвать, потому что, хотя он был в Москве, велел всем передавать, что будет в конце апреля, и для меня не стали делать исключения. Номер пейджера я могла ему дать когда-то — в конце концов тот, что у меня сейчас, я взяла уже год назад и могла за этот год на одной из наших встреч автоматически записать ему номер.

И все остальное я себе объяснила — что у него могли возникнуть проблемы и потому он не хотел разговаривать с моим автоответчиком, и даже на пейджер звонил не он сам, а кто-то от него, по этой причине и подписался так. И потому странности не беспокоили меня — потому что подсознание, не желавшее, чтобы я включалась в серьезный мыслительный процесс, подсовывало мне эти объяснения, меня успокаивая. И меня подставило.

— Вы ведь не от Вадима, да? — спросила негромко севшим слегка голосом, поворачиваясь деревянно всем телом к тому, кто сидел за рулем. — Может, скажете, от кого, — и заодно сообщите, куда мы едем? И что вам от меня надо?

— Это тебе надо! — Тот, кто сидел сзади, хохотнул коротко. — Ты ж людей дергаешь, вопросы всякие задаешь, мертвяков да живых беспокоишь. А нам че надо — да ниче нам не надо. Ты не тушуйся — путем все. Потолкуют с тобой, и обратно отвезем. Туда, куда скажут… — Завязывай, че девчонку пугаешь? — со смешком упрекнул водитель. — А ты че, Юлька? Хотела поговорить? Хотела. Вот и поговорят с тобой…

Я кивнула, встретив его взгляд, как можно спокойнее кивнула, с уверенным таким видом, словно все шло так, как я сама того хотела. А потом отвернулась, замечая, что мы уже выскочили на Ленинские горы. И летим дальше по пустой почти дороге, не тормозя на отсутствующих светофорах.

Не то чтобы я собиралась прыгать из машины, если бы на ее пути показался светофор и она притормозила немного, или махать руками и орать истошно, если бы вдруг увидела на обочине гаишника. Мне ничто не угрожало в данный момент — и возможно, вообще ничто не угрожало. Судя по всему, это были посланцы тех людей, с которыми я просила Кисина меня свести по возможности и которым он дал мой рабочий телефон. А те, отчаявшись меня поймать в редакции, каким-то образом вычислили мой пейджер — и набрали и подъехали наудачу, не зная точно, выйду я или нет.

Так что, наверное, все было нормально — если бы не одно «но». Кисин уже не раз сводил меня с разными людьми, по моей просьбе или их, и всякий раз мы встречались в его присутствии. Он нас сводил, он и присутствовал на встрече — в качестве посредника и гаранта, скажем так, нормальности нашего контакта. И заодно демонстрировал тем, что общаться со мной следует только через него. А мне — что я не должна ни о чем беспокоиться, потому что лично он поручается за то, что люди выполнят взятые на себя обязательства.

Это было серьезное «но» — то, что они на меня вышли в тот момент, когда его не было в Москве. Что именно они вышли, а не кто-то из его людей, кто должен был бы стать гарантом в отсутствие босса. Что тот человек Кисина, с которым я разговаривала в субботу, не предупредил меня ни о чем. А значит, не знал ничего.

Я закурила, заметив, как покосился на меня водитель. Может, он был некурящий и запрещал курить в машине — черт его знает. В любом случае это была его проблема — и я, приоткрыв немного окно, выпустила туда дым. Снова и снова пытаясь как можно полнее проанализировать происходящее.

Они знали, что я ищу с ними встречи, — знали, что я задаю вопросы насчет Улитина. Именно Кисин им это передал — потому они и подписали сообщение его кличкой. Но, видимо, когда он сказал им это, они не отреагировали никак на его слова — специально для него не отреагировали, показали, что им это неинтересно, — но запомнили мою фамилию и название газеты. И, узнав, что он уехал, начали искать меня сами.

Это был плохой знак — что они начали искать меня в его отсутствие. А еще хуже было то, что они меня все-таки нашли. И Кисин об этом не знает. И…

— Приехали, — уронил водитель, притормаживая у здания гостиницы, название которой я, наверное, слышала, но не бывала здесь никогда. Именно гостиницы, а не отеля, — скромной, явно непрестижной гостиницы. Довольно грустно смотревшейся снаружи. — Пойдем, что ли?

Я пожала плечами, вылезая из джипа — только сейчас замечая, что он подогнал его к самому входу в гостиничный ресторан, у которого нет никого народу. Он словно специально сделал все так, чтобы как можно меньше людей меня увидели здесь. И даже сообщение на пейджер передал наудачу — хотя мог бы оставить телефон, по которому мне надо перезвонить. Но он не хотел светиться и светить тех, кто приказал меня сюда привезти.

Водитель кивнул в сторону входа, и я пошла за ним, слыша сзади шаги второго. Отмечая, что ресторан на самом деле еще закрыт — потому что путь нам преградил небольшой металлический барьерчик и ни одной живой души не было видно. Но водитель легко обогнул препятствие, демонстрируя, что, может, для кого-то ресторан и закрыт, но только не для него.

В огромном холле, уставленном кожаными креслами, сидели какие-то парни, посмотревшие на меня с интересом, — и водитель махнул им приветственно, произнося: «Здорово, пацаны!», показывая мне, что это все его кореша. Но не задержался там, хотя второй отстал, присоединившись к сидевшим, — а мы пошли дальше по длинному коридору. Он шел не оглядываясь, не сомневаясь, что я иду сзади, и вдруг свернул направо, в черт знает откуда взявшийся тупик, — негромко стукнув в одну из дверей, а потом приоткрыв ее слегка, всовывая голову внутрь.

— Привез, — сообщил радостно, высовываясь обратно, маня меня пальцем. — Давай, Юлька, заходи…

Я в который раз за последние полчаса повторила себе, что я дура. И из-за собственной дурости все складывается не очень удачно — потому что никто не знает, где я, и даже в этом чертовом ресторане нам навстречу не попалось никого из обслуги. И хотя это ничего не изменило бы но мне было бы приятнее жить. Чуть-чуть приятнее.

И еще я подумала, прежде чем войти внутрь, что мне жутко везло, когда я занималась этим расследованием, — а когда решила, что оно закончилось, тут же кончилось и мое везение. И все, что мне остается сейчас, — это верить, что эта встреча тоже будет для меня удачной. Потому что в этом расследовании это последняя встреча, кульминация, так сказать, — а значит, мне должно повезти больше, чем во всех предыдущих эпизодах. Этак кудьминационно повезти.

Звучало не слишком — но я усмехнулась. И шагнула к предусмотрительно открытой водителем двери — за которой меня ждало то самое кульминационное везение…

Глава 22

— Ну здравствуй, Юля. — Мужик, сидевший во главе стола в этой комнате, оказавшейся не чем иным, как ресторанным кабинетом, не встал, игнорируя, как принято сейчас, правила хорошего тона. И слова его звучали не слишком приветливо и вежливо — скорее устало и безрадостно. — Чего ж ты — вопросы задаешь, любопытство проявляешь, людей тревожишь, а сама бегаешь так, что не найти? Несерьезно…

В этом было нечто угрожающее — в равнодушно произнесенной фразе.

Слишком подчеркнутым было равнодушие, слишком медленно произносились слова, и паузы между ними были намеренно затянуты. Хорошо знакомая мне манера — потому что мне не раз доводилось общаться с такими, как он, с представителями того же мира. Говорить с которыми, не имея опыта, всегда очень тяжело — потому что они навязывают свой темп беседы и, кажется, полностью игнорируют то, что ты говоришь, и перебивают в тот момент, когда сочтут нужным, и твердят свое, даже если ты приводишь им доказательства своей правоты, даже вопреки логике. И усталое равнодушие очень обманчиво — потому что под ним всегда кроется угроза, даже если собеседник улыбается, и надо четко вычислить тот момент, когда ситуация становится по-настоящему опасной.

— Я не бегаю — а работаю. — Ответила негромко, делая шаг и другой к столу. Садясь на ближайший ко мне стул, но не напротив того, кто меня, так сказать, приветствовал — ненавижу сидеть спиной к двери,. — а с краю. — А раз найти не могут — значит, плохо ищут.

Я улыбнулась, смягчая резкость слов. Именно ему улыбнулась, главному — наверное, он был главным, раз начал разговор, — смотревшему на меня как бы без интереса. Здоровому мужику лет сорока, в черном пиджаке и черной водолазке, со здоровым золотым браслетом на одном запястье и массивными золотыми часами на другом. Кстати, весьма приятному внешне. Лицо, правда, было чересчур круглым, показывающим, что у его хозяина есть проблемы с лишним весом, — но я сказала себе, что он скорей всего бывший спортсмен, набравший вес после того, как бросил регулярные тренировки.

А вот второй, сидевший сбоку от главного, показался мне куда более стремным — худой, лет сорок пять, наверное, хотя, может, просто поизносился сильно, и глаза пустые, как у наркомана, и лицо такое стертое и размытое, без определенных черт. И костюм на нем был жутко старомодный и однотонный к тому же — создающий впечатление, что он только сегодня утром вышел из зоны и в ближайшем сельском магазине прибрел себе висевший там лет десять костюмчик. А белая рубашка с совсем не подходящим под светло-голубой пиджак черно-белым галстуком только дополняла эту картинку. Как и переброшенный через спинку соседнего стула плащ из весьма невзрачной кожи, словно с оптового рынка.

— Пепельницу можно? — поинтересовалась, выкладывая из сумки сигареты с зажигалкой. Не то чтобы я намеренно наглела — но мне всегда казалось, что с такими так и надо себя вести. Уверенно, но одновременно приветливо — и желательно кося под дуру. Совершенно не видящую угрозы там, где должна ее видеть, — и потому не пугающуюся, хотя по замыслу ее собеседников следовало бы.

Пепельница была одна — и стояла между ними. И главный покосился на нее задумчиво, а потом поднял глаза на второго.

— Миш, Кольку скажи, чтоб у халдея пепельницу взял, — произнес тихо, показывая, что я не ошиблась насчет того, кто тут старший. — И кофе пусть притащит. Ты, Юля, кушать хочешь? Торт, может, к кофе — тут торты свои, сами делают…

Я понимала, что под словом «торт» он имеет в виду пирожное, — и отказываться не собиралась, хотя сильно сомневалась в кулинарных способностях местного персонала.

Наверное, есть сладкое было немного неуместно в этой ситуации, но я кивнула — и бесцветный, оказывается, откликавшийся на имя Миша, пошел к двери, выйдя за нее и что-то там бормоча неразборчиво. И тут же вернулся.

Мы молчали — сидели и молчали в ожидании кофе, словно без этого разговор был невозможен. Не скажу, чтобы меня изучали все это время, пытаясь определить, кто я такая, — но я чувствовала на себе Мишин взгляд. Пустой взгляд бледно-голубых глаз — не сверлящий, но давящий тупо. И закурила, сильно затянувшись и выдохнув белое облако густого дыма — не рассчитывая, впрочем, укутать себя этим дымом и укрыться от адресованных мне взглядов.

В дверь стукнули буквально через пять минут — и вошедший с подносом водитель сгрузил в центр стола чашки с кофе и блюдечки с внушительных размеров пирожными непонятного свойства, напоследок плюхнув перед мной простенькую черную пепельницу. И удалился, предварительно уронив не оцененную никем фразу про двадцать баксов на чай и не получив ни денег, ни ответа.

— Так чего ты. Юля, Улитке спать спокойно не даешь? — Главный подождал, пока я глотну кофе, и только потом задал свой вопрос. — Помер и помер — а ты стараешься, землю роешь, пыль во все стороны. Ты не на ментов трудишься, часом?

— Милиция, между прочим, никакого дела не открывала — насколько я знаю.

И версия насчет смерти по естественным причинам ей куда удобней. — Я продолжала улыбаться — тема была не слишком веселой, но улыбка должна была подчеркнуть мое спокойствие. Именно такая улыбка — неширокая, не слишком явная. — А тружусь я на саму себя. И иногда помогаю тем, кто просит, — и они мне иногда помогают в ответ. Как вам, наверное, уже рассказали.

— Да рассказали, рассказали. — Главный покивал, как бы затыкая мне рот этими словами. — Слышали, что братве помогала и братва тебе, — все слышали.

Только тут, Юля, другой вариант — и вопросы ты задаешь другие. Нехорошие вопросы. И мысли у тебя нехорошие. Вот скажи мы тебе сейчас — Улитка близкий наш был, бабки зарабатывать помогал, а больше ничего не знаем, езжай ты, Юля, обратно в свою газету — ты ж приедешь и напишешь, что Улитку братва кончила.

Потому как подумаешь: на кой встречались со мной? Оправдаться, подумаешь, хотят, чтоб в газете их не засветила. А коли так — считай, их работа…

— Ну почему? — Я пожала плечами, убирая с лица полуулыбку. — Почему же так?

— А потом приедут к тебе люди и начнут тебя трясти. — Главный продолжал говорить, словно не услышав меня, словно я даже рта не раскрывала. — Узнать захотят, с чего ты это взяла. А ты им и выложишь все мысли свои. И про нас скажешь — на кого похожи и где беседовали. Скажешь — выдернули посреди бела дня, отвезли куда-то, вопросы задавали неконкретные, а я им ответы неконкретные давала, а потом отпустили. А раз так — считай, точно они, пробить хотели, много ли я знаю, и прикинули, что немного. Так?

Получалась какая-то ерунда. Они сами вытащили меня на эту встречу — а теперь сами признавали, что эта встреча приведет меня к мысли, что именно они убили Улитина. Ну не эти двое конкретно, может, даже не человек из их группировки — бригады, команды, не знаю, от перемены названия смысл не меняется, — но заказали именно они. И выходило, что они сами загнали себя в тупик — и меня тоже.

И то, что они опасаются, что я напишу, что Улитина убили бандиты, с которыми тот работал, — это тоже была какая-то ерунда. Даже если все, кому надо, знали, с кем именно он работал. Потому что, во-первых, я не располагала доказательствами и высказала в материале свое личное мнение — даже приведенная в статье история, рассказанная мне Ирой Соболевой, была преподнесена как слух, потому что я не назвала ее имени, как и обещала. А во-вторых, я не могла понять, почему их это напрягает, коль скоро дела никто не заводил и официально считалось, что Улитин умер от сердечного приступа.

Да даже и завел бы кто это дело — один черт не докажешь ничего. Что, мало было случаев, когда какого-нибудь преступного авторитета считали причастным к убийству такого-то бизнесмена? Да навалом — и имя называли, и в газетах, и по тэвэ, и фото печатали, а толку нуль. Считай что хочешь — а хрен докажешь. А будут газеты надоедать, тиражируя эту причастность, — вызовет авторитет своего адвоката и тот подаст в суд и потребует опровержений. И выиграет ведь дело — потому как бездоказательно его клиента обвиняют, честного, законопослушного гражданина с тремя судимостями, подозревающегося в совершении целого ряда тяжких преступлений.

В общем, это была ерунда — то, что он говорил, та проблема, которую он придумал. Если только — если только они опасались не милиции, но кого-то, кто мог предъявить им за смерть Улитина. Кого-то, кому не нужны были вещественные доказательства и вполне хватило бы моей статьи, слухов и собственных догадок.

Только вот кто это мог быть, я не могла себе представить. «Нефтабанк»? Смешно.

Те, кто стоял за «Бетта-банком»? Вероятно. Кто-то не менее, а то и более авторитетный, для кого Улитин был ценным партнером? Может быть, очень даже может быть…

— Так? — повторил главный, и я только сейчас поняла, что вопрос был вовсе не риторический. — Ты говори — так?

— Нет, не так. — Я медленно качнула головой вправо-влево для пущей убедительности. — Совсем не так. А что касается статьи — то я ее уже написала и как раз сегодня сдала, за этим на работе и появилась. И там и так сказано, что Улитин был тесно связан с преступным миром и отмывал через свой банк криминальные деньги, и, по-видимому, в связи с вынужденным уходом из банка владельцы этих денег предъявили ему серьезные претензии. И по этой причине Улитин одно время скрывался за границей — и в течение этого времени, видимо, пытался так или иначе уладить этот вопрос. Однако через три месяца после возвращения из-за границы скончался при странных обстоятельствах — а имеющиеся факты позволяют предположить, что смерть не была естественной…

Главный хмыкнул, переводя взгляд на второго.

— Что скажешь, Миш? Искала с братвой встречи — а сама братву втемную слила. И че теперь?

Тот буркнул что-то неразборчивое — видно, понимая, что этот вопрос есть не что иное, как чистой воды риторика. Да и главный, похоже, ответа не ждал.

— Че делать будем, Юля? — произнес тем же тоном, каким обращался к своему корешу, — судя по всему, тоже не нуждаясь в ответе. — Вот че делать — ты скажи? Напрягать тебя, чтоб забрала обратно то, что написала, и убрала там все насчет братвы, — так ты, говорят, упертая, ничего не боишься, а за что берешься, до конца доводишь. И к Коту за помощью побежишь, когда приедет, — а Вадька близкий наш, нам его обижать не с руки. Дать тебе денег, чтоб по-другому написала, — так ты, говорят, в такие игры не играешь, принципы, говорят, у тебя, по понятиям по своим живешь. И вот че делать? Ты напишешь, народ просечет с ходу, о ком речь, — а нам на кой? Ну не нам — мы тут не при делах, это близкие наши с Улиткой работали, о них печемся…

Он так поспешно поправился, показывая, что говорит именно о себе, что я еле удержалась от понимающего кивка. И фразы «Я так и поняла». Хотя — хотя, может, этого он и хотел, такого вот спектакля?

— Не знаю, к сожалению, как вас зовут, — произнесла, видя, что он не собирается пока говорить. — Но выход найти всегда можно. Можно изменить статью, можно еще что-ьнибудь сделать, коль скоро ваших близких людей это так беспокоит. Если вы мне скажете, в чем проблема и почему они так опасаются слов о том, что Улитина убрала работавшая с ним криминальная группировка, мы можем вместе подумать и прийти к компромиссу…

— Тут один компромисс — не пишешь ничего, и все дела! — неожиданно выдал тот, кого звали Мишей, — категорично так выдал. — Че покойника дергать — в падлу это! Вот сейчас в газету свою звони, говори, мол, знающие люди тебе шепнули, что все, что ты написала, — фуфло натуральное. На мобилу — звони!

Это было резко — даже слишком. Будь здесь Кисин — такого разговора не было бы. Я не сомневалась, что он не самый большой авторитет в этом городе, — но знала, что он имеет немалый вес и его уважают. И он как посредник обеспечивал бы нормальность контакта даже в такой ситуации. А сейчас все шло совсем ненормально, и я предполагала, что ему это очень не понравится, когда он узнает.

— Видите ли… — Я не собиралась называть его по имени, коль скоро он мне не представился, — и не конкретно ему адресовала свои слова, а им обоим, и смотрела куда-то между ними. — Я не раз имела дело с теми, кого обзывают словами «организованная преступность», и общалась с ними исключительно на взаимовыгодной основе. То, что говорите вы, — это не компромисс, а наезд.

Который не нужен ни вам, ни мне. Давайте позвоним Вадиму — я имею в виду человека, который остался за него, — и пусть он нас рассудит…

— Крутая в натуре. — Миша буркнул что-то еще, может, выругался, я не поняла — у него нечеткая достаточно была речь. — Кота-то нет — а ты здесь. Вот прикинь, пропадешь ты — из газеты вышла, и с концами, — и че? Кота, короче, не трогай — сама за свои дела отвечай!

— Да ладно, Мишань! — Главный хлопнул его по плечу — словно они играли в доброго и злого следователей. — Компромисс — это когда всем хорошо. Вот нам хорошо, если она писать не будет, что братва Улитку заказала, — значит, надо и ей хорошо сделать, так, Юля? Как тебе хорошо сделать — ты скажи, сделаем…

— Я такая тупая — вот сижу, слушаю вас, а сама никак не могу понять, в чем проблема? — Я усмехнулась, сокрушенно качнув головой. — Ваши знакомые наверняка очень влиятельные люди — и что им от того, что я написала, что Улитина, на мой взгляд, убили и кто, по моему мнению, его убил? Если вы мне скажете, что они боятся милиции, я вам не поверю, — а если…

— Да есть проблема, — перебил главный, шумно прикладываясь к чашке с уже остывшим кофе, который я отставила после первого глотка по причине того, что он растворимый, и больше к нему не притрагивалась — равно как и к тоскливо стоявшему передо мной пирожному. — Есть проблема. Какая — это тех людей забота, чья проблема. А ты по делу давай — как тебе хорошо сделать?

Что ж, видно, я была права — они боялись, что им предъявит за смерть Улитина кто-то не менее авторитетный, и серьезно предъявит. И собирались настаивать на том, чтобы я убрала из материала вывод. Это было несложно, в общем, — особенно если учесть, что я так и не отдала Наташке дискету. Да я даже из сверстанной полосы уже могла его убрать, этот самый вывод, — и никто бы мне ни слова не сказал. Мало ли что я узнала в последний момент. Да и в конце концов я профессионал и знаю, что делаю.

Это было несложно — но мне этого не хотелось. Потому что получалось, что все, что я могу сказать в концовке, — это то, что Улитина мог убить кто угодно. Потому что он был всеяден и общался со всеми, потому что хотел заработать как можно больше денег и верил в собственную неприкосновенность. Это тоже было неплохо — но мне пришлось бы выбросить из текста историю, случившуюся второго ноября прошлого года около семи часов утра на проселочной дороге, ведущей к Рублевскому шоссе. А я не хотела ее убирать — она была слишком красочной и яркой, она придавала материалу особый вкус. Куда более острый и пикантный, чем история с попыткой подбросить ему наркотики. И без нее материал стал бы более сухим и пресным — а с ней читатель приходил к выводу, что разобрались с ним именно те, кому он, судя по всему, так и не отдал долг.

Конечно, встань вопрос ребром — в смысле, пойми я, что или сделаю так, или они сделают мне плохо, — я бы просто задержала выход материала до возвращения Кисина и пошла бы к нему. Но мне почему-то не верилось, что они хотят меня куда-то увезти и подержать там, чтобы я стала более сговорчивой, — или убить. Попугать, напрячь слегка — это да, но не более того. Да, они хитро меня выманили и никто не знал, к кому я поехала и где я, — но они верили, что материал в редакции и его можно изменить, только договорившись со мной.

— Звони и говори, что все туфта там, — вторгся в мои мысли второй, и мобильный в кожаном чехольчике поехал по столу в мою сторону. — Давай, делай че сказали!

Это было хуже. Позвони я и скажи такое, это развязало бы им руки.

Наташка, конечно, сразу заподозрила бы что-то — со мной таких историй никогда не случалось, чтобы я снимала собственный материал, — но ведь дискета была у меня. Прочитай она написанное, сразу станет понятно, что меня заставили это сказать, — и даже будет понятно, кто заставил, — но читать ей было нечего, потому что я забыла отдать ей дискету. Да и что мне толку от того, что она поймет, что меня похитили те самые бандиты, о которых идет речь в материале?

Даже будь там их имена и фамилии, толку нуль.

А вот они, получив свое, могли сделать со мной то, что сочтут нужным.

Особенно если учесть, что, судя по словам главного, Вадим меня охарактеризовал как человека упрямого и принципиального, — а значит, они не поверят, что, отпусти они меня просто так, я не напечатаю материал безо всяких изменений, рассчитывая на его помощь. Не поверят, даже если я возьму деньги — я ведь их могла вернуть потом через Кисина. А значит, если мой материал действительно представлял для них опасность, то они могли сделать мне плохо. Очень плохо.

Если бы я согласилась позвонить в редакцию и дать отбой. Так что я не собиралась на это соглашаться.

Я не труслива и не преувеличивала никогда опасность. И понимала, что, с одной стороны, это глупо — силой заставлять меня звонить в редакцию, чтобы снять материал, а потом куда-то увозить, дабы основательнее запугать или даже убить, чтобы я точно не могла их обмануть. Но с другой стороны, я могла предположить, что кто-то из них — скорей всего главный — спокойно прострелил ни в чем не повинной девице обе коленные чашечки. Прострелил, зная, что увечит ее, — но об этом не думая. Конечно, она в его глазах была обычной шлюхой, которая спит с мужиком ради денег, — но дела это не меняло. И даже ухудшало — показывая, что он способен на все, если для него это важно.

Я как-то не особо задумалась тогда, в Крылатском, над услышанным — а вот сейчас задумалась. Сказав себе, что только очень дерзкие люди могли организовать Улитину засаду на дороге, на которой вот-вот мог появиться кто-то еще. Только очень дерзкий человек мог поехать туда лично для беседы с Улитиным — ведь обычно ограничиваются тем, что посылают простых исполнителей. А с банкиром беседовал сам босс, не побоявшись приехать лично. И лично прострелил улитинской любовнице колени — не опасаясь, что Улитин его заложит потом. Видно, слишком сильно банкир его задел — видно, о слишком больших деньгах шла речь, раз человек очень большого калибра, человек, контролировавший президента одного из крупнейших банков страны, пошел на риск.

Мой случай тоже мог оказаться важным — если он опасался, что моя статья может ему повредить. А значит, со мной могли поступить как с Соболевой — почему нет? Отвезти сейчас куда-нибудь за город и прострелить колени, сообщив предварительно, что, если я расскажу кому-нибудь об этом, мне потом прострелят голову. Зная, что этот беспредельный поступок напугает меня так, что я никому ничего не скажу. Ну разве кроме Кисина — с которым они могут договориться, потому что живут в одном мире.

Мне не понравилось то, о чем я подумала, — просто со-всем. А значит, надо было как-то убедить их, что я сделаю, так, как им надо, и чтобы они мне стопроцентно поверили. И речь должна идти не о деньгах — наверняка на их памяти немало было случаев, когда человек брал деньги, а потом не делал того, что обещал, — о чем-то другом. Вот только о чем?

— Вы меня спросили, что мне сделать хорошего? — Я притворилась, что не слышала, что сказал Миша, — и смотрела сейчас только на главного. — Мне, например, было бы очень приятно, если бы вы мне сказали, кто же убил Улитина, — мне не нужна конкретная фамилия, мне нужно ваше предположение. Чтобы я могла написать, что, на мой взгляд, больше всех в смерти Улитина была заинтересована такая-то структура, — и как-то это обосновать…

— Говорил тебе, что она бабок не берет, а ты все — забашляем, забашляем! — Главный хлопнул мрачного своего приятеля по плечу. — Во, Мишань, какие люди есть — а мы и не знали. Не нужны им бабки, им главное — статью свою написать. А ты, Юль, — у тебя мужик, что ль, богатый, раз деньги не нужны?

Коммерсант, так? Или с Котом у вас любовь? Да колись, че ты — свои ж люди!

— Я пишу не ради денег — но ради того, чтобы донести до читателя правду, — ответила выспренне и улыбнулась тут же, показывая, что это шутка. — Так вы мне сделаете хорошо — вы же сами предлагали?

Главный кивнул, серьезнея, погружаясь в мысли — глядя на меня внимательно.

— Я так думаю, что это из банка того прилетело, откуда выперли его.

Улитка дел там навертел, они небось и не расхлебали еще. Да и крови им попортил — уходить не хотел, понты кидал там только так. Тебя кончат, если против меня пойдешь, и тебя кончат — крутой парень был Улитка. За чужой счет. Вот и посчитались, когда утихло все…

Он посмотрел на меня с таким видом, словно осчастливил своей информацией — словно открыл мне нечто, о чем бы я в жизни не догадалась.

— Не думаю. — В горле пересохло от бесконечного курения, и я сделала вынужденно глоток слабого невкусного кофе. — Правда, в банке мне тоже сначала угрожали, а потом пытались всучить конверт с деньгами — но не думаю. Мне кажется, они слишком счастливы были, что все же от него избавились, — настолько, что все его, скажем так, финансовые промашки покрыли, никаких претензий ему не предъявляли. А кто-то, как я слышала; предъявлял…

— Во умная, а? — вставил проснувшийся Миша — было ощущение, словно он пребывал в наркотическом забытьи, откуда выпадал периодически на пару минут, чтобы потом вернуться обратно. — Слышала! Ей туфту гонят, а она слушает!

Главный поднял ладонь успокаивающе, останавливая его.

— А что еще слышала? — поинтересовался спокойно, словно не о нем шла речь. — Ты давай-давай — все свои…

— Что слышала — то и написала. — Я снова подчеркнула, что статья лежит уже в редакций. — Слышала, что кто-то — может, ваши близкие люди, а может, и нет — предъявлял ему претензии по поводу своих денег, а он не отдавал. Слышала, что вроде бы даже ему засаду устроили — вроде девица пострадала, которая с ним была. Этого точно не знаю — но слышала. Зато знаю, что он после той истории за границу сбежал — а потом появился. А через три месяца…

Мне не хотелось подставлять ту, которая рассказала мне все это, — так что пришлось ограничиться тусклой размытой картинкой. На главного в тот момент я не смотрела. Я знала, что это правда, — то, что она мне рассказала. И видеть его реакцию мне было ни к чему.

— Да мало ль кому он должен был! — Главный хмыкнул, словно удивляясь моей наивности. — Да Улитке столько народа могло предъявить! Деловой был Улитка, много чего творил — да любой мог предъявить, отвечаю. И кончить мог любой. Что Улитка к телкам неровно дышит, все знали. Тут делов-то — телку ему подсунь, и все. Или ту обработай, с которой он сейчас…

Главный замолчал — возможно, считая, что дал мне именно то, что мне нужно. Значимо замолчал — будто показывая, что сказал все, что собирался, и больше я от него ничего не услышу.

— Значит, вы хотите, чтобы я убрала слова о том, что его скорее всего убили криминальные структуры, потому что он им должен был деньги. — Это не вопрос был, и я заменила вопросительную интонацию на утвердительную. — И написала, что к нему были претензии у большого количества самых разных людей, любой из которых мог…

— Да вообще писать не надо! — запел свою любимую песню Миша, но главный коснулся его плеча, заставляя его умолкнуть.

— Правильно поняла, Юля, — так и надо написать. Ну, хорошо тебе стало?

— А с чего? Вы у меня отняли такую версию, а взамен ничего не дали! — Я улыбнулась чуть пошире, стараясь, чтобы атмосфера в этом кабинете стала как можно более теплой и дружественной. — Но это не важно. А вот вы мне скажите… как вас зовут — а то некрасиво получается…

— Олегом меня зовут. — Он ухмыльнулся, мотнув головой, показывая, что не ждал вопроса и ответил на него чисто автоматически. — Олег. Теперь хорошо?

Если честно, мче стало не слишком хорошо. Потому что мне показалось, что я знаю это лицо, — не узнай я его имени, не вспомнила бы, но когда узнала, память услужливо подсунула фотографию, виденную в одной книге, посвященной оргпреступности. Там такой же невысокий и массивный был мужик, и такие же глаза небольшие, и маленький рот, и нос чуть вздернутый — и волосы тоже темные и стриженные коротко. И подпись под фотографией я помнила. «Олег Уральцев, он же вор в законе Урал, во время последнего задержания на воровской сходке в 1996 году. Урал — один из влиятельнейших славянских законников, действующих на территории Московского региона».

Не то чтобы это что-то меняло в корне — но в любом случае узнавание не вызвало у меня особой радости. Потому что я поняла отчетливей, чем прежде, что все происходящее не следует воспринимать слишком легко — и раз он встретился со мной лично, значит, у него есть для этого веские основания. И мне следует быть поосторожнее. Хотя я и так уже сказала больше, чем нужно, — не зная, с кем имею дело, и рассчитывая на заступничество Кисина. А здесь оно мне вряд ли могло помочь.

— Да, Олег, спасибо, — ответила задумчиво. — Большое спасибо.

Я чувствовала, как поселившееся внутри противоречие раздирает меня надвое. С одной стороны, мне надо было сейчас вести себя так, чтобы меня поскорее отпустили, — и я готова была выполнить их требование, тем более что для этого не надо было принципиально менять материал, даже историю с аварией можно было оставить, только концовку надо было подработать немного. Так, как он этого хотел.

В конце концов, с людьми такого уровня я еще не сталкивалась — разве что заочно, черт знает, кто стоял за теми, о ком я писала свои материалы. Но сейчас была очная встреча, и я понимала, что моя статья угрожает его интересам — и ради своих интересов он, несомненно, готов на многое. А как он действует, я уже знала.

Но с другой стороны, мне жутко хотелось его разговорить — и, может быть, узнать то, чего я не знала еще. Я никогда не отличалась безрассудной смелостью — да и глупо было бы рисковать собой ради пары фраз в материале, которые лично мне ничего не дадут, зато из-за них я многое могу потерять. Но…

— Я вас поняла, Олег. — Я допила холодный кофе, философски посмотрев на пирожное. Пообещав ему, что съем его, если все пойдет так, как мне надо. А если плохо пойдет, то тоже съем — мне ведь нужна будет компенсация. — Я уже не могу снять материал — он заявлен давно, и мое начальство в курсе. У меня, между прочим, был конфликт с «Нефтабанком», куда я приезжала за информацией, так что руководство в курсе событий. Так что снять его я не могу — но могу сделать то, о чем мы с вами договорились. И в материале будет сказано, что Улитина мог убить кто угодно. Но…

Я посмотрела ему в лицо, встречая его взгляд.

— Но получится глупо — потому что эта фраза не означает, что его не могли убрать те ваши близкие люди, о которых вы говорите. Если кто-то знает, что у ваших близких людей были к нему претензии, то все равно подумают на них…

— Во замутила! — буркнул Миша, по-прежнему не сводивший с меня глаз. — Так замутила, что вилы, в натуре. Написали ж, что помер, от сердца помер, — не, давай мутить! Туфтогон какой-то про трусы написал — сосед-придурок ему по ушам проехал, он и схавал, — так и че, фамилии ж не было даже! И все, не рыпался никто! А эта замутила! Звони давай в газету — говори начальству, что туфта-все!

Я подумала, что он слишком осведомлен насчет истории появления в «Сенсации» перепелкинского материала — а значит, проломленная голова перепелкинского соседа на их совести. И я совершенно зря грешила на «Бетта-банк». И ведь знала, что никому в этой чертовой «Бетте» смерть Улитина не нужна — он ничего там не решал и никому не мешал, — но история с охранником, которого хотели заставить замолчать, меня смущала.

Зато теперь все становилось на свои места, «Бетта» тут была ни при чем — заткнули ему рот эти люди. Наверное, предупредив перед тем, как проломить голову, что в следующий раз ее оторвут. Потому что им надо было, чтобы Улитина по-прежнему считали умершим от сердечного приступа. Потому что они его убили — или, наоборот, не трогали и очень не хотели, чтобы подумали на них.

— Погоди, Миш! — Уральцев, может, и не понял, что его напарник выдал мне кое-что, — но в любом случае очень веско его заткнул, чего не делал раньше.

Он останавливал его и до этого, но более мягко, видно, они и вправду играли в хорошего и плохого — а теперь плохой свою роль уже отыграл и реплик по сценарию у него больше не было. — И что ты. Юля, хочешь сказать?

— Только то, что если бы вы мне назвали тех, кто был заинтересован в его смерти больше других — хотя бы намекнули, — это было бы идеально. — Я говорила, тщательно подбирая слова, изображая напряженную работу мысли и отсутствие четкой идеи — которая у меня уже имелась. — Вот смотрите. Одно дело сказать — его мог убить кто угодно. И другое дело — он сделал то-то, и в его смерти могли быть заинтересованы те-то. Есть ведь разница, верно? Если бы вы могли мне помочь — наверное, вашим людям так было бы лучше. Или, может быть, вы мне могли бы дать какие-то доказательства того, почему они не могли его убить…

Я удивилась тому, что наступила тишина, — я не ждала, что они так сразу и так серьезно заглотят брошенную мной приманку и начнут ее пережевывать, размышляя, настолько ли она вкусна, чтобы ради нее дать мне что-то взамен. Но они молчали пока — и я молчала. Курить я уже не могла — перекурила, в маленькой пепельнице было штук пять моих окурков, — а мне надо было чем-то себя занять.

Чем-то, что показало бы им, что я совершенно спокойна.

И я взяла в руки вилку, отламывая кусочек пирожного — прямоугольного, покрытого со всех сторон шоколадом, так что не видно было, что внутри, — и отправляя его в рот. И замирая от удовольствия — потому что это оказалось не ненавистное мне «Птичье молоко», но нечто вроде торта «Прага», только куда более сочного и нежного, чем магазинный, — и искренне жалея, что пробую такую вкусноту в такой невкусной обстановке.

— Ты че — лохов тут разводишь? — прорезался через какое-то время Миша, все-таки почуявший подвох в моих слова. — Не, в натуре — ты за кого нас тут держишь? Не, ты че — не рубишь вообще, где и с кем…

Он поперхнулся от возмущения, выдохнув уже тише что-то неразборчивое — видимо, матерную тираду, посвященную мне либо моей непонятливости. Это было неприятно — я, видимо, и вправду сделала не правильный шаг, зайдя слишком далеко, — но я изобразила саму невинность, посмотрев на Уральцева недоуменно.

Говоря без слов, что не понимаю, за что мне это — я ведь хочу как лучше. И замечая на его лице ухмылку.

— Дерзкая ты, Юля! — Он в который раз мотнул головой, видимо, это был его коронный жест. — Про другую подумал бы, что дура, — да ты ж не дура у нас, так что дерзкая, выходит. Тебе б и вправду лохов разводить — хорошие деньги б делала. А мыслишка, что ты подкинула, — любопытная мыслишка, толковая. Вот только не на кого нам кивнуть. Что сам Улитка помер — ты не веришь, да и мы не верим. Что какая-то телка его кончила — отымел он ее плохо или денег пообещал и не дал, — так ведь туфта? За банк сказали тебе — ты опять не веришь. А даже кивни мы тебе на кого, ты ж доказательств попросишь — а мы не менты, чтоб доказательства искать. Знали б, с кого спросить, — спросили бы уже, будь спокойна…

Значит, они тоже искали того, кто убил Улитина, — и тоже не могли найти. При том, что у них было побольше возможностей, чем у меня. Это была интересная информация — если только не они сами его убрали. И именно это мне и надо было попытаться выяснить.

— Может быть, вы мне тогда объясните, почему этиваши близкие люди не были заинтересованы в его смерти? — предложила, пытаясь нарисовать на лице детскую непосредствен-ность — и в то же время понимая, что разговор лучше бы закончить прямо сейчас. Но удержаться уже не могла. — Им ведь так тоже будет лучше, если я объясню в статье, почему им не надо было его убивать. Это даже лучше, чем писать, что его мог убить кто угодно. Кто угодно — значит, и они в том числе, а так мы их исключим…

Уральцев ухмыльнулся, переводя взгляд с меня яа своего приятеля, кажется, пытавшегося понять, что именно я сказала.

— Че думаешь, Мишань, — оправдаем близких, чтоб на них Улитку не вешали? Разводит нас с тобой как лохов, но дело ведь говорит. Вот тебе, Мишань, натуральный компромисс — она делает, что мы попросили, а мы делаем, что она просит. Че скажешь?

Тот открыл было рот — судя по всему, у него было на этот счет особое мнение, совсем не совпадавшее с моим, — но Уральцев опустил руку на его ладонь.

— Ну давай попробуем, Юля, — произнес уже без ухмылки. — Короче — был банкир Улитка. Улитка — не потому даже, что Улитин, а склизкий потому что.

Натурально улитка — тоже дом на себе таскал, крышу в смысле, чуть что, сразу под нее, чтоб она прикрывала. Осторожный, короче, без дерзости, втихую все делал, а чуть что — сразу под крышу. Такой был, таким и помер. Так-то круче некуда — а с серьезными людьми улитка. Бывало, что раздувало его от крутости, забывал, кто он есть, — а как напомнят, он обратно улиткой становится. Гнилая суть у него, короче…

Это было прям-таки по-писательски — образно и красиво, И я пожалела, что не могу вставить его слова в материал — оскорблять покойника все же нехорошо. Но сказано было со вкусом — и абсолютно точно, если суммировать все, что я знала о банкире.

— Он там у себя дома с братвой работал плотно, а не уважала его братва — хотя поднялся Улитка круто, большими бабками ворочал и к главному близок был который в мэрах сидел сначала, а потой в губернаторах. Не уважали, потому как шестерка он был — ничего не решал. А в Москву переехал — стал круче некуда. А тут человек, которого он дома вместо себя на банк поставил, заартачился чего-то — Улитка через него дела крутил, бабки из Москвы туда пересылал, а тот их за бугор должен был переводить. Дела такие, что Улитка чистый, а тому подстава. Ну тот сначала делал, что Улитка говорил, а потом застремался. Улитка спихнуть его пытался, другого поставить — а его и не слушает никто, он же гнилой, уважения к нему нет, как уехал, так все позиции и потерял. На братву вышел местную — а тех пацан тот, что в банке, устраивал. Так Улитка, короче, его здесь закaзать решил — вот на близких наших и вышел…

Он кашлянул, поняв, кажется, что сказал лишнее, — но я делала вид, что не особо вслушиваюсь в рассказ, потому что это пока начало, а мне нужна концовка.

— А люди близкие… отказались, короче. — Он закончил предложение куда быстрее, чем его начал, но я и так уже все знала. Алещенко рассказывал мне, что Улитин вроде бы был причастен к убийству своего .преемника, — так что сейчас я просто убрала «вроде бы». — Но суть не в том — а в том, что прихватили на этом Улитку. И стал он близким помогать бабки делать — хорошие, я тебе скажу, бабки.

Себя не забывал — но и людям помогал. А люди его прикрывали да вопросы решали, когда нужда возникала. Кто знал, что Улитка такой жадный окажется — жил же нормально, колотил себе лавэшки приличные. А как из правительства турнули того, кто Улитку на банк посадил, крыша и поехала — так начал бабки рубить, что его самого спихнуть решили. Подставу с наркотой устроили — ну да ты в курсах…

Я кивнула, подумав, что мой несостоявшийся поклонник Реваз после интервью все-таки рассказал им о том, что я интересовалась Улитиным, — может, не специально прямо сразу позвонил, может, при встрече случайно вспомнил. И получалось, что еще до того, как я попросила Кисица свести меня с ними, они уже знали, что есть я и что я задаю вопросы про покойного банкира. А после того как и Кисин им закинул ту же информацию, они приняли решение со мной пообщаться.

Испугавшись, что моя статья может выйти им боком.

— С телкой его еще подставили — Улитка силен был по этому делу, ему малолетку и подпихнули. Познакомили специально, ее научили, чтоб к нему отказалась ехать, чтоб сказала, что если хочет, то только у нее, — а террорист этот к ней и поехал. Ну и засняли — а потом и говорят Улитке, что телке шестнадцати нет и она к ментам пойдет, вложит его, заяву напишет, что изнасиловал. Оно вроде мелочь — а Улитка задергался. И к нам… к людям нашим близким. Нашли ее, телку, сняли вопросы. А Улитка осмелел — то дергался после подстав, а тут смелый стал. И давай закидывать тем, кто против него был в банке, что он их закопает. И к людям нашим — этого надо валить, того валить, третьего валить. Короче, на пять человек список. Ему говорят: крыша, что ль, поехала, Андрюха, шум на всю Москву будет, да и на тебя первого подумают. А он ни в какую — надо валить. Если меня из банка выпрут, потеряете бабки, как я их вытащу? А завалите этих — не выпрут. Люди ему говорят: ты давай вытаскивай бабки наши. А он в том плане, что поздно уже, людей его убрали, которых он в банк притащил, контроль там за ним такой, что в сортир тихо не сходишь, — вы валите кого сказал, будет порядок. А там знаешь какие бабки крутились?

Сидевший тихо Миша пробормотал что-то в привычной своей манере — видимо, снова ругательство, только вот на сей раз я была уверена, что оно адресовано не мне.

— А тут выходят на людей наших — просекли, видать, в банке, что Улитка в натуре может кой-кого заказать, коль так понтуется. Вычислили, кто за ним стоит, и к нам. — Он помрачнел — судя по всему, вспоминания об Улитине и всем с ним связанном не доставляли ему радости. — Серьезные люди на встречу приехали — без понтов, без угроз. Люди такие, что запереть кого хочешь могут или завалить, — поняла? Но с уважением приехали, по-нормальному так. И говорят нашим; банк государственный, государство президента назначает, а государству тут другой человек нужен, так что все равно Улитку уберут, не сейчас, так через пару месяцев. А придется сейчас, потому как оборзел Улитка, бабки рубит внаглую, беспредел творит. Ладно, говорят, что он себе зарплату платит «лимон» в год, что на банковские бабки тачек накупил и хат — так еще и банк грабит внаглую, напоследок большой хапок устроил в натуре…

Не удержавшийся от.комментария Миша на сей раз произнес нечто отчетливое. Всего одно отчетливо прозвучавшее слово из пяти букв, обозначавших в прямом смысле сексуальную ориентацию Улитина, а в переносном — его сущность.

— И нашим говорят: знаете, за кого встаете? Он бабок ваших знаете сколько поимел? И бумаги .показывают — а по бумагам выходит, что Улитка близких за лохов держал. Чуял, что попрут скоро, — и на банк решил потери списать, а бабки в другое место перевел. Ну люди предъявили Улитке — тот аж .белый стал. А потом давай орать, что херня это, подставляют его, он сам любые бумаги сделать может. Вы кому верите — мне или им? Не поможете — пропадут ваши бабки, они их заныкать хотят, а на меня кивнуть.

В дверь стукнули, и заглянувший водитель посмотрел выразительно на Уральцева — но тот выходить явно не хотел, кивком головы показав Мише, чтобы пошел и разобрался, в чем там дело. И, проводив его взглядом, повернулся ко мне, как только дверь закрылась.

— Вот таким Улитка был, Юля. Из банка его выпихнули, бабок он людям не отдал — и еще и предъявлять начал, что не помогли. Раз не помогли — сами виноваты, ничего я вам не должен. Объяснили ему поконкретней, срок дали — понятно ж, что сам заныкал, бумаги-то есть. А Улитка давай хитрить — вышел на других людей и начал им гнать в том плане, что наши его напрягают по беспределу, чтобы помогли с ними разобраться, он заплатит, и связи у него такие, что если с ним корешиться будут, по бабкам быстро поднимутся. Да не на отморозков попал, а на нормальных людей, которые что к чему прикинули — и к нашим. А наши давай Улитку искать — а тот прячется, из дома не вылезает. А потом вылез…

Он сделал многозначительную паузу, словно думая, рассказывать мне о неудачной улитинской вылазке или нет, — но все же решив, что не стоит. Хотя я и так уже все знала.

Без него.

— Это когда его любовнице колени прострелили? — поинтересовалась невзначай. — Я слышала…

— Это кто тебе такое насвистел?! — Он явно напрягся, но я покачала головой, разводя руками. — Ты че — писать про это будешь?

— Да я уже написала — разве это что-то меняет? — пояснила легко, но по затвердевшему выражению лица поняла, что такое объяснение его не устраивает. А значит, он может начать размышлять, откуда я это взяла, — и вспомнить про Иру Соболеву, которой я кое-что пообещала. — Это слухи — просто слухи. Вроде от самого Улитина пошли. Он кому-то сказал — а что знают двое, то знает свинья, пословица такая есть…

Я извинилась перед Улитиным за то, что перевела на него стрелки, — сказав ему мысленно, что его все равно тут не очень любят, так что своими словами я не особо испортила его светлый образ и не осквернила память о нем.

— Ну и напиши, что слухи, — мало ли кто чего болтает. — Уральцев быстро успокоился, сказав себе, видно, что от того, что такое будет в материале, ему не станет ни жарко, ни холодно. — Короче, объяснили — а Улитка через пару дней вообще с концами пропал. Искали везде — нет, и все. А через недели три близкий один, в ментовке работает, рассказывает, что Улитка на них вышел через завязки свои — сдать наших людей хочет, болтает про то, что они банкира завалили у него дома, еще там на них до кучи вешает. И вроде такой разговор идет, что если нас… близких наших кого завалят, кого примут, то проплачено будет немерено.

Прикинь, мерзота какая? Хорошо, предупредили — получилось отбашляться. Зато вычислили, где Улитка сидит — во Франции он был, замок там прикупил себе давно еще, вид на жительство, все как положено. Полетели к нему люди, разъяснили, что так дела не делают — и что долг отдавать придется один хер. Скучный Улитка стал, когда его проведали, — не думал, что найдут, решил, что тут и оставят.

Ствол достали — и ему: выбирай, отдаешь или тут закопаем? Надо было кончить гниду…

— И он отдал? — поинтересовалась через какое-то время, не дождавшись продолжения. Подумав, глядя на погрузившегося в воспоминания Уральцева, что, видимо, он лично туда летал на беседу с Улитиным, и вспоминает сейчас тот день, и жалеет, что банкира оставили в живых. Мне не хотелось ему мешать — но желание уйти отсюда побыстрее победило. — Долг он отдал?

— Да начал… — Уральцев скривился — демонстрируя свое отношение к покойному. — Знали, что он за бугор столько бабок загнал, караул, — а он мутит, что нет денег, потерял на банке том. Отдал кое-что, и замок продать заставили — а больше вроде нет. Ну че с ним делать? А он просек, что злые уже люди, — ну и давай гнать, что из Москвы уехал, потому что боялся, что кончат, а так ему в Москве место хорошее предлагают в одном банке, он там развернется, отработает, все вернет. А отрабатывал еле-еле — мелочевку. И все гонит — время надо, я тут новый человек, скоро все верну и заработаю еще больше. Вот и заработал, гнида.

И ведь остались где-то бабки его, прятал он их где-то — а толку что? Так и пропадут…

— И я могу все это написать — о чем вы рассказали? — подытожила я, не сомневаясь, что больше он ничего не расскажет. — Я правильно понимаю, Олег?

— Напиши. — Он кивнул согласно. — Профильтруй грамотно — и напиши. И что не надо было людям его убивать, потому как он денег им был должен, — это ты тоже напиши. И еще напиши, что отдавал он понемногу, — на кой его валить?

Знаешь, как бывает — должен, а не отдает, и знают, что нечего с человека взять, потому и валят. А Улитка отдавал, хоть помалу. И не было близким никакого интереса его валить.

Это было не самое логичное доказательство того, что Ули-тина убили не они. В конце концов, даже если Улитин выплачивал долг, могли возникнуть другие мотивы. Они могли узнать, что он опять обратился к кому-то с просьбой от них избавиться, и Олег приказал его убить, понимая, что рано или поздно Улитин найдет того, кто согласится выполнить его заказ. Но тем не менее я ему почему-то верила. Может, потому, что мне показалось, что он не был готов к такому разговору. И потому откровенно все выложил.

Что ж, теперь было понятно, что тех, кто убрал Улитина, я уже не назову. Мне было немного жаль — у меня все-таки была убедительно выстроенная версия смерти банкира, а теперь в конце материала появлялась неразгаданная загадка. Но зато я много чего узнала. Все это тоже можно было преподнести только как слухи — историю с малолеткой, угрозы Улитина конкурентам из «Нефтабанка», рассказ о том, как его нашли во Франции, — но они делали материал куда красочнее.

Мне надо было еще кое-что уточнить, но чувство самосохранения подсказывало, что пришло время задать финальный вопрос: могу ли я наконец уйти?

Не то чтобы я думала, что с этим возникнут какие-то проблемы, — мне показалось, что мы все же нашли компромисс. И хотелось верить, что он не будет отступать от принятого уже решения.

Но все же засиживаться тут не стоило. Потому что мне казалось, что отсутствовавшему сейчас Мише — судя по всему, его ближайшему помощнику, правой руке, так сказать, — компромисс наш пришелся не по вкусу. И захоти он убедить Олега в том, что тот поступает не правильно, и материал им навредит, и надо заставить меня его снять, — наверное, он мог бы это сделать. Поэтому следовало закончить наше общение без него. Но, кроме деталей, осталось невыясненным кое-что еще. Кое-что, что меня беспокоило и без чего я уходить не хотела.

— Я вам очень благодарна, Олег, за то, что вы мне рассказали, — потому что я предпочитаю писать правду, — произнесла, глядя ему в лицо. — И хотя обстоятельства нашей встречи были весьма своеобразными — я рада, что она состоялась. Но, признаться, я не совсем понимаю… не совсем понимаю, почему ваши близкие люди так не хотели, чтобы я написала, что Улитина убрали криминальные структуры. Разве им было бы от этого плохо?

— Они когда в улитинский банк бабки вкладывали, и других людей подтянули — тоже серьезных, авторитетных. — Он ответил не задумываясь, я неплохо замаскировала вопрос, — и спохватился только когда уже произнес то, что мне надо было услышать. — Это не пиши, не надо — для тебя пусть будет, чтоб поняла. Наши близкие своим близким хотели помочь заработать — ну и зарабатывали, и в Улитку все больше вкладывали, вот и потеряли все вместе. А тем предъявлять кому — нашим только, наших же людей был Улитка. Когда решали вместе, чего делать с ним, наши всех убедили, что пусть работает, бабки возвращает — завалить всегда мож-. но. Ну и напиши ты, что братва его кончила, — сразу и решат, что наши просекли, что не расплатится со всеми Улитка, сами втихую сдернули с него сколько могли и завалили, чтоб не узнал никто. Ты прикинь, что о наших братва начнет говорить и что с авторитетом их будет? А отдавать всем за Улитку — там знаешь какие бабки? А так заказал его кто-то другой — и все дела. Вместе решали не трогать, вместе и попали. Но это тебе — а писать не надо…

— О, конечно, — да для статьи это и не нужно. — Я улыбнулась ему лучезарно. Про себя искренне благодаря его за то, что он все мне объяснил в нескольких словах — и подозрений, что все-таки это они его убрали, у меня больше нет. — Я вам очень благодарна. И очень рада, что мы нашли такой чудесный компромисс — который устроил нас обоих…

— Ты нашла. — Он выделил тоном местоимение, показывая, что предполагал совсем другой вариант общения. — И развела заодно — и на разговор вытащила.

Дерзкая ты, Юля, — но грамотно действуешь. Теперь напиши еще грамотно…

— Разве у вас есть сомнения? — Я продолжала улыбаться, хотя последние его слова мне не понравились, мне показалось, что он начал задумываться, не зря ли со мной пооткровенничал. — Надеюсь, Вадим вам сказал, что мне можно верить и я знаю, что следует писать, а что нет…

— Да сказал, сказал. — Он уже не был так приветлив, как пять минут назад. — Только ты-то знаешь, что писать, — а нам откуда знать, что ты так, как надо, напишешь?

Я оглянулась на дверь — опасаясь, что она откроется вот-вот и появится Миша, который в данной ситуации перевесит чашу весов не в мою пользу.

— Во-первых, вы мне все рассказали — и это интересней того, о чем я уже написала. — Я кривила душой немного, но он об этом не знал все равно. — Во-вторых, я отвечаю за свои слова. А в-третьих, я не настолько тупа, чтобы обещать вам одно, а делать другое, — тогда мне проще было взять у вас деньги и вообще ничего не делать. Поверьте, проблемы с вами мне абсолютно не нужны. И наконец, я ведь все равно покажу вам переделанный материал перед тем, как его сдать. И готова завтра приехать сюда, чтобы вы его прочитали, — лучше с утра, мне в двенадцать надо быть на работе…

Это был плохой вариант — я давала ему время, чтобы еще раз все обдумать и, возможно, прийти к невыгодному для меня выводу. И завтра он мог категорично потребовать выкинуть из материала тот или иной абзац. Но, с другой стороны, я вспомнила, что каких-то двадцать минут назад ситуация была совсем иной, просто я уже об этом успела забыть, — а значит, мне надо было задобрить его. А к тому же я умела воевать за свои материалы — и доказывать, почему нельзя убрать, сократить или изменить нужный мне кусок.

— Да че встречаться? — Он пожал плечами, так легко отказываясь от того, что меня напрягало. — Если за слова отвечаешь, и так все сделаешь как надо. Ну а если не отвечаешь — покажешь одно, а начальству своему отдашь другое. Тут главное, чтоб ты понимала, что люди мы серьезные и шутки с нами шутить не надо.

Ты ж не Улитка вроде…

— О, разве я похожа на улитку? — Я оглядела себя с интересом, остановив взгляд на жирненьких грудках, а потом двинувшись ниже. — Мне кажется…

— Да не… — Он усмехнулся. — На кого, на кого — а уж на улитку никак.

Ладно, сейчас скажу, чтоб обратно тебя отвезли. Ты, короче, профильтруй все и грамотно напиши — а самой если надо будет чего, проблемы если, звони. Мобильный мой запиши и пацанов моих — привезли тебя которые? Если чего — звони, порешаем.

А сейчас все вроде…

— Не совсем, — вставила я, решив, что уж если наглеть — так наглеть. — Остались кое-какие детали — куда Улитин ваши деньги перевел, и сколько был должен, и сколько отдал, и где у него замок был во Франции. Чтобы тот, кто прочитает, не подумал, что это слухи пустые…

Он рассмеялся — впервые за все время нашего общения. Почему-то ему стало весело — хотя я опасалась, что моя настырность может произвести обратный эффект. Хотя когда через три минуты я встала, записав все, что надо, он не смеялся уже и ухмылки на лице не было.

— Ну все, Юля! — бросил устало — похоже, моя наглость утомила его в конце концов. — Встретимся еще…

— С удовольствием! — Я кривила душой, и он, наверное, об этом догадывался. Но в любом случае ничего не сказал. Тем более что мне показалось, что перспектива еще одной нашей встречи и ему не представлялась особо радостной…

Глава 23

Видимо, это был тот, для встречи с кем я сюда приехала, — потому что он приподнялся сразу, как только я вошла в зал, заулыбавшись и двинувшись мне навстречу. Худой высокий светловолосый мужчина лет сорока пяти в красивом темно-зеленом шерстяном пиджаке и черных брюках, блестящих черных туфлях и вишневом галстуке, приятно контрастирующем с голубой «оксфордской» рубашкой.

— Юлия Евгеньевна? — уточнил на всякий случай, хотя даже не стал дожидаться, пока я соглашусь тем, что это я и есть. — Куделин Анатолий Андреевич. А мы уже вас заждались…

— Пробки, — пояснила коротко, отметив, что он сказал «мы» — видимо, имея в виду второго мужика, оставшегося при моем появлении сидеть за столиком.

На часах, кстати, было без пяти два — я не только не опоздала, но и приехала на пять минут раньше. Но мне понравилось, что они меня заждались, — значит, им было что мне рассказать, и раз они так торопились поделиться со мной информацией, то встреча стоила того, чтобы на нее ехать.

— Да ничего, ничего. — Он успокаивал меня, словно решив, что я переживаю, что приехала позже, чем они. — Ну что, пойдемте?

Я кивнула согласно, направившись за ним к столику — лишь на мгновение задержавшись у вешалки, на которую повесила плащ. Я принципиально не стала снимать его на входе, проигнорировав предложение торчавшей там и явно скучавшей официантки, от нечего делать пытавшейся исполнять обязанности метрдотеля. Тем более я не знала, что они уже здесь. И сейчас повесила плащ на вешалку, причудливо изогнутый кусок железа, который с появлением на нем моего черного яркого плаща сразу ожил и преобразился, став тем, чем должен был быть, а не просто непонятного предназначения предметом.

Здесь было практически пусто, в этом небольшом ресторанчике в самом что ни есть центре, в двух шагах от Красной площади, — куча официантов и пять посетителей. Двое из которых ждали тут меня, третьей была я, и еще какая-то пара мужиков сидела на противоположной стороне зала. Наверное, для посещения ресторанов было еще рановато — всего-то два часа дня, — а может, тут были дикие цены.

Лично я была тут впервые — и никогда не слышала о существовании этого заведения. Довольно просторного, очень светлого в связи с наличием гигантских, во всю стену, окон. И весьма удобного — зал был как бы на три части разделен.

По крайней мере для приватной беседы — а меня сюда пригласили именно для этого — место было вполне подходящее.

— Андрей. Андрей Петрович, — представил тот, кто встретил меня, своего напарника, кивнувшего мне сдержанно. Он помоложе был Куделина лет так на десять и, если честно, совсем не походил на сотрудника МВД, или ФСБ, или РУБОПа — я так и не знала пока, кто они такие. Куделин, правда, тоже не походил на большинство тех, кого мне приходилось видеть в коридорах Петровки или ФСБ, в пресс-центре которого я бывала несколько раз, — уж слишком одет богато, — но этот второй явно не имел ни к каким соответствующим органам никакого отношения.

И не потому, что на нем был явно очень дорогой светлый костюм, — просто я не могла представить его в униформе, говорящим «есть» и «слушаюсь». И казалось, что он больше привык приказывать, а не исполнять приказы.

— Что закажем, Юлия Евгеньевна? — Интеллигентное, приятное, западное такое лицо Куделина с аккуратно подстриженными тонкими усиками излучало любезность. — Тут очень неплохая французская кухня — просто на удивление.

Рекомендую кролика — под бокальчик «Божоле нуво» просто мечта гурмана. Вы как?

— Меня вполне устроила бы чашка кофе, — ответила без колебаний — было слишком рано для того, чтобы есть, а к тому же для меня еда есть процесс очень интимный, и я люблю ею наслаждаться в одиночестве. Конечно, в крайнем случае я могу перекусить в компании другого человека — например, отведать суси, — но для этого надо, чтобы я его знала, и желательно хорошо. С чужими же — только кофе, ну, может быть, еще и сладкое.

— Ну что вы, Юлия Евгеньевна, — кстати, я могу называть вас по имени?

Вот и чудесно. Вы, Юля, обязательно должны что-нибудь здесь попробовать — уверяю вас, это того стоит. Да и мы с Андреем Петровичем собирались пообедать — а то все в бегах, все суета да запарка, а тут выпала возможность посидеть спокойно. Так что давайте совместим приятное с полезным. Десерт хотя бы возьмите — рекомендую груши в красном вине.

— Если вы рекомендуете — тогда конечно. — Я улыбнулась, думая про себя, что, несмотря на то что они меня якобы заждались, на самом деле они никуда не торопятся. Я-то поняла по его словам, что мы сейчас быстро поговорим по делу и они уйдут, потому что не хотят тут светиться в моем обществе, — но, похоже, им надо было настроиться на разговор. А может, они думали, что обязаны угостить меня обедом, чтобы я внимательнее отнеслась к тому, что они мне расскажут, — такое случается.

В любом случае я не собиралась их торопить и настаивать, чтобы мы сразу перешли к делу, — мне некуда было торопиться. Тем более что они планировали сообщить мне что-то важное — иначе зачем бы я здесь оказалась?

Он подозвал официантку, попросив заменить одно горячее десертом — судя по всему, заказ они сделали заранее, — а второй смотрел скучающе в окно. Между прочим, так и не сказав еще ни слова. И я подумала, что они странная пара, — они казались мне абсолютно разными, волей случая и очень ненадолго сведенными вместе людьми. И тем не менее якобы представляли одну и ту же организацию.

Название которой я бы хотела услышать.

Сквозь прикрывшие окна прозрачные шторы било яркое солнце, легко проходя сквозь толстое стекло, нагревая мою щеку. Там вообще супер было, на улице, — даже в плаще казалось жарковато, и погода напоминала мне о том, что надо было бы наведаться в один магазин, в котором я давно еще присмотрела себе черный пиджак с золотыми пуговицами от «Рокко Барокко». И купить его наконец, потому что уценили его уже по максимуму, с семисот, кажется, долларов до трехсот, и стать еще дешевле ему явно было не суждено. Это была приятная мысль — особенно если учесть, что в сумке лежал полученный вчера от Наташки конверт с зарплатой, в который я по причине занятости не успела еще залезть. А значит, можно было себя порадовать, сделать себе подарок на окончание расследование и сдачу материала — в порядке исключения.

Надумай я делать себе подарки на выход каждой статьи, мне пришлось бы отказаться от своих принципов и тянуть деньги со всех, с кого можно, — но этот материал заслуживал того, чтобы себя порадовать. Потому что оказался слишком непростым, потому что я в нескольких не слишком приятных ситуациях оказалась в процессе его подготовки. Правда, такое со мной случалось не раз, — но в любом случае мне стоило сделать себе подарок. Ведь это не блажь была, не прихоть, а нужная вещь — и раз уж я, весьма спокойно относящаяся к вещам, чего-то захотела, отказывать себе было глупо.

«Если расскажут что-нибудь ценное — прямо отсюда за ним и поеду», — пообещала себе, сразу ощущая, как и без того классное настроение стало еще лучше. Тем более я не сомневалась в том, что услышу нечто экстраординарное — уж слишком странно была обставлена наша встреча.

Бумажку с номером телефона Куделина сунул мне главный. Причем совершенно неожиданно и даже неуместно — я ждала совсем другого. В реакцию я пришла чуть ли не в одиннадцать, попив в одиночестве кофе перед планеркой.

Антонова была занята, суетилась по поводу завтрашнего номера, который на этой самой планерке предстояло обсуждать с отсутствовавшим вчера Сережей, — как подсказывал опыт, главный должен был сегодня проявить особую активность. Так что Наташка суетилась, и я оставила ей дискету, взяв в редакционном баре чашку кофе и отправившись в свою комнату без окон. Думая о том, как проведу сегодняшний день — первый по-настоящему свободный день за последние пару с лишним недель.

Я знала от Наташки, что Сережа уже раз пять спрашивал, куда я делась и когда сдам материал, — а значит, следовало предположить, что после планерки он скажет, чтобы я задержалась. И позвонит Антоновой, чтобы принесла распечатанный на принтере материал, и будет читать, отпуская излюбленные свои комментарии — заключавшиеся в том, что из-за меня закроют газету, разгонят редакцию, введут ограничения на свободу слова. И, дочитав, скажет что-нибудь в том роде, что для меня нет ничего святого и что я опять разнесла всех в пух и прах, и таких, как я, надо изолировать от общества.

Это комплименты у него такие — в лицо он ничего другого мне никогда не говорил, хотя за спиной всегда пел дифирамбы. И хотя я давно не нуждалась ни в его, ни в чьей-либо еще оценке — я лучше других знаю, что и как я написала, — но мне все равно было приятно от него это слышать. И вспоминать, что он редко читает материалы до выхода — но мои всегда. Потому что знает, что там будет что-то супер, — и я всегда оправдываю его ожидания.

Однако на сей раз все получилось иначе. Сережа был не в духе, хотя, насколько я знала, только вчера днем вернулся из очередной краткосрочной поездки в любимую свою Англию, а оттуда он обычно приезжал благодушным, похоже, бизнес его там процветал. Так что вспышка ярости, обрушившейся на воскресный выпуск, хуже которого, по его словам, он не видел никогда, для всех была полной неожиданностью — для большинства редакционных старожилов Сережа прогнозируем, и вот теперь народ переглядывался удивленно и непонимающе. А разошедшийся главный разнес, что называется, до кучи и субботний выпуск, ни слова, правда, не сказав про мой материал — интервью с деканом Иры Соболевой.

— Ну что за человек, а? Вчера звонил мне, когда прилетел — веселый, довольный, — а тут психопат прям, — огорченно шепнула мне Наташка, воспользовавшись тем, что Сережа отвернулся. — Жена ему не дала, что ли?

Я пожала плечами — в отличие от Антоновой я никогда не была склонна истолковывать поведение людей в соответствии с учением Фрейда. И сказала себе, что, видимо, беседа с ним после планерки отменяется — что даже к лучшему, раз он в таком состоянии. И жутко удивилась, когда главный, закончив планерку раньше, чем обычно, окликнул меня, когда я уже была в дверях. И молча протянул листок бумаги с телефонным номером. Который я взяла так же молча, глядя на него и ожидая, пока он сам все объяснит.

— Прямо сейчас позвони! — бросил Сережа с таким видом, словно ему не терпелось, чтобы я ушла поскорее, и даже глаз на меня не поднял, глядя в стол.

— Ох и тип ты, Ленская, — спецслужбы в редакции телефон обрывают, чтоб тебя найти, а главный редактор курьером у тебя работает, записки передает!

— А что им надо, Сергей Олегович?. — Признаться, я удивилась. Прежде всего его тону — он ведь знал, чем я занималась все это время. И тому, что он ничего не спросил про материал. И еще тому, что я зачем-то понадобилась каким-то там спецслужбам. — Что они хотят от меня?

— Прямо сейчас позвони! — Главный чуть повысил голос, чего не делал давно, общаясь со мной. Не то чтобы я обиделась — к его вспышкам и припадкам я вот уже много лет отношусь абсолютно спокойно, — но объяснения я заслуживала. В конце концов, он мне впихивал этот номер — значит, знал, в чем там дело. Но при этом делал вид, словно он только исполняет роль курьера — а больше его ничто не касается. — Все, иди и звони!

Моего звонка ждали — это было очевидно. Потому что сорвавший трубку после первого же звонка мужик, услышав, кто я, буквально расцвел.

— Да, очень рад, Юлия Евгеньевна, очень рад! Нам с вами, Юлия Евгеньевна, надо встретиться — прямо сегодня, желательно прямо сейчас. Разговор не телефонный. Понимаю, что для вас это неожиданно, — но дело, к сожалению, не терпит отлагательств. Я мог бы пригласить вас к нам — но, учитывая тему нашего разговора, предпочел бы побеседовать с вами в более приватной обстановке…

Я даже не произнесла ни слова — тем более что он говорил так обтекаемо, так расплывчато, что сразу становилось понятно, что он мне ничего не скажет по телефону. И я молча записала название и адрес ресторана, ответив «да» на вопрос, смогу ли быть там через час. Так что, уже приехав сюда и сидя с ним за столом, я до сих пор не знала, кто он и кто его напарник — и зачем я здесь.

Почему-то не сомневаясь, что Куделин предложит мне сейчас тему для нового материала — слив компромата на кого-нибудь очень известного.

Не знаю, почему я решила именно так — может, потому, что другого объяснения не было. Может, потому, что в таком случае становилось понятно, почему так вел себя главный — делая вид, что это совершенно его не касается.

Становилось понятно, что ему позвонил кто-то сверху и предложил стремную, но интересную тему — за которую Сережа, естественно, ухватился. Но обыграл все так, что получалось, что он тут ни при чем, что я сама нашла эту тему. И теперь я, исполнитель, встречалась с другим исполнителем — которому поручили передать мне информацию как бы по своей инициативе. Так что выходило, что это не наше начальство, но мы с ним завариваем кашу, которая, судя по таинственности, обещала быть весьма вкусной.

Я, правда, собиралась отдохнуть пару-тройку дней, прежде чем взяться за новый материал, но в принципе готова была взяться за него и прямо сейчас.

Потому что отдыхать я все равно не умею. Да, я собиралась после планерки немного пошататься по редакции и уйти домой, накупить по пути кучу журналов и чего-нибудь вкусного и залечь на диван. И может быть, посмотреть вечером телевизор или выехать на полчасика из дома и купить где-нибудь видеокассету с каким-нибудь фильмом, о котором читала в нашей газете, — у нас раз в неделю печатаются обзоры видеоновинок. И лечь и встать попозже, и завтра ненадолго сходить на работу, и вернуться и опять листать журналы и смотреть видео. Но при этом я отдавала себе отчет в том, что к концу завтрашнего дня уже начну маяться. Потому что отдыхать не умею. Потому что без работы чувствую себя как-то неуютно.

А тут мне должны были предложить новую тему — которой я была бы рада.

Потому что пока никаких идей у меня не было. Я бы, конечно, посетовала про себя на жизнь, в которой мне не удается нормально расслабиться и отвлечься от работы, — но это для вида. А сама с готовностью взялась бы за новый материал — если, конечно, этот таинственный Куделин собирался сообщить мне не слухи и сплетни, а конкретные факты.

Но судя по тому, что он принадлежал к одной из отечественных спецслужб, можно было рассчитывать на конкре-тику. А судя по срочности и загадочности встречи — на убийственную конкретику, касающуюся чего-то очень важного и кого-то очень высокого.

И вот теперь я сидела в этом ресторанчике в центре — в полной тишине и в компании двух мужчин. И ждала, пока не появится официантка с заказом и не уйдет обратно. И думала про себя, что для работника спецслужб, не слишком обласканного государством в материальном плане, Куделин — второй был точно не оттуда, я поклясться была готова чем угодно, — слишком дорого одет, и слишком хорошо ориентируется в ресторанном меню, и знает разницу между «Божоле нуво» и другими французскими винами. И видимо, питается здесь — а может, и в других ресторанах — достаточно часто, чтобы выработать вкус к хорошему французскому вину и французской кухне.

Я не была наивной, прекрасно зная, что многие силовики промышляют, так сказать, на стороне — порой с использованием своего служебного положения.

Некоторые милиционеры могут не только охранять обменные пункты или вымогать взятки, но и сбиваться в банды и работать на криминальные структуры. Некоторые налоговые полицейские могут закрывать глаза на кое-какие нарушения, допускаемые отдельными фирмами, а в результате этой слепоты в их карманах появляются приятно пухлые пачки зеленых бумажек. Про таможенников говорить не приходится — в их случае слово «некоторые» лучше заменить на «почти все».

Насчет комитетчиков — эфэсбэшников, если угодно, — я тоже немало слышала. Про то, как отдельные представители некогда грозной структуры стоят на страже интересов крупного капитала — при желании открывая дела на тех, кто неугоден их хозяевам, находя компрометирующую документацию, прикрывая своими документами нелегальные операции.

Но этот Куделин был слишком чистеньким, чтобы участвовать в чем-то стремном и грязном, — он был такой типичный белый воротничок, А уж молчаливый Андрей Петрович — не проронивший ни звука, даже когда официантка поставила перед ним тарелку с чем-то, в предыдущей жизни бывшим кроликом, и бокал вина, — вообще напоминал президента процветающей фирмы или политического деятеля.

— Давайте за знакомство, Юля? — Куделин подлил мне минералки, взял в руку бокал, глядя на меня очень приветливо, прямо как на хорошего друга. — Повод, увы, нельзя назвать слишком приятным — но раз мы встретились, то будем рассчитывать на то, что все неприятности позади. Вот за это мы и выпьем — согласны?

Он сделал глоток вина прежде, чем я сообразила, что он сказал. А когда наконец сообразила, он уже с аппетитом воткнул вилку в помершего зверька, густо политого непонятным мне соусом, — и отправил в рот первый кусок.

— Неприятности? — переспросила, глотнув минералки, давая ему возможность прожевать. — Могу я узнать, что вы имеете в виду?

. — Вы не волнуйтесь, Юля, — мы вам все расскажем. — Сейчас он говорил со мной, как врач с тяжелобольной. — Тема достаточно серьезная — и я надеялся, что вы не откажетесь разделить с нами трапезу, мы поговорим, поймем, откуда происходят эти наши неприятности, именно наши, И… Да, Юля, — а над чем вы сейчас работаете?

То ли я сильно отупела в процессе написания саги об Улитине, то ли он слишком абстрактно выражался — ,по крайней мере я ничего не поняла. Но так как рассчитывала получить от него тему для новой статьи, то не стала требовать объяснений. Тем более что он говорил о своих неприятностях — значит, надо было дать ему время собраться и настроиться на то, чтобы их выложить. И я снова приложилась к минералке — «Перье», между прочим, Куделин на себе не экономил.

Хотя, признаться, не отказалась бы от «Божоле нуво» — но привычка не пить ни грамма, перед тем как сесть за руль, и не пить с незнакомыми мне людьми была сильнее желания.

— В данный момент ни над чем, — ответила просто из вежливости, чтобы как-то поддержать разговор и скоротать время, пока они жуют тут. — Я вчера дописала материал, сегодня его сдала и сейчас абсолютно свободна, так что если вы мне хотели что-то предложить, то я вас внимательно слушаю…

— А ваш последний материал — он о чем? — Это было не болезненное любопытство, он просто вежливо спрашивал, кажется, ему в самом деле было интересно. — Вы не могли бы рассказать?

— Да, в общем, могла бы. — Я покосилась на две располовиненных груши, покрытых шоколадной коркой и политых густым соусом, в котором явно присутствовало вино. Но вместо этого снова глотнула воды, а потом закурила.

Говоря себе, что он хочет знать, какие темы я освещаю, чтобы убедиться, что я смогу справиться с той темой, которую ему поручили мне дать. Что ж, он не обязан был знать, кто я, — я не сомневалась, что не куделинское начальство просило Сережу поручить материал именно мне, а Сережа им сказал, что я буду этим заниматься. — Про одного покойного банкира — некоего Улитина, вы, возможно, слышали. Который якобы умер сам — но, как оказалось, ему помогли. И как выяснилось, было за что…

Я отметила как Куделин и его молчаливый спутник обменялись значимыми взглядами.

— А нельзя ли поподробней, Юля? — Он улыбался мне уже одними глазами, лицо было серьезным. — Для нас это может быть очень важно — для всех нас, включая вас лично…

Он все-таки умел туманно выражаться — следовало отдать ему должное. Но мне не хотелось цепляться к словам — по крайней мере до тех пор, пока они не закончат есть. Мне проще было пересказать им статью, которую они при желании могли прочитать через несколько дней, опуская процесс расследования, о котором, кроме, меня, никому знать не стоило. И я начала, погружаясь в тему, отвлекаясь от тех, кто сидел за мной со столом, — за жующими людьми наблюдать не. слишком интересно, особенно когда тебе неинтересны сами личности. И уложилась примерно в пятнадцать минут — в тысячный раз удивившись тому, насколько написанный текст лаконичней, ярче и глубже устного повествования.

— Что ж, спасибо, Юля. — Куделин приложил ко рту салфетку, а потом поправил рукой щеточку усов. — Вы нам очень помогли — по крайней мере теперь все понятно. Верно, Андрей Петрович?

Молчаливый кивнул, продолжая неспешно ковырять мертвое животное, явно обиженное таким обращением — стоило ли убивать, чтобы так лениво и равнодушно жрать потом? А Куделин повернулся обратно ко мне, сталкиваясь с моими глазами, в которых стоял большой жирный вопрос.

— Видите ли, Юля, — у нас в вами в самом деле очень неприятный повод для встречи. — Он вытащил из кармана, пиджака пачку «Мальборо», прикуривая. — Эти неприятности связаны с вашей профессиональной деятельностью — как я теперь понимаю, именно с вашим последним материалом. Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, даже не знаю, как вам сказать, чтобы вы правильно меня поняли… В общем, ваш главный редактор вам сказал, наверное, что я сотрудник ФСБ, работаю в управлении, которое занимается организованной преступностью…

— И? — произнесла требовательно, устав от затянувшейся паузы и уже понимая, что меня сюда позвали не для того, чтобы подбросить мне классную фактуру, — и настоятельно желая знать, в чем, собственно, дело. — И что?

— Как вы понимаете, у нас есть свои источники информации в практически всех крупных опэгэ — организованных преступных группировках, я хотел сказать.

Кое-где есть и свои люди — это между нами, конечно. И вот к нам поступили данные о том, что… — Он снова сделал паузу, глядя на меня очень внимательно, серьезно и в то же время с сочувствием, словно собирался выложить что-то из ряда вон выходящее и заранее мне сопереживал. — Данные получены из надежного источника и абсолютно достоверны. А суть их в том, что вас, Юля, хотят убить…

Я ждала чего угодно — но только не этого. И потому не поняла смысл сказанного.

— Простите?

— Я сказал. Юля, что вас хотят убить, — повторил он, глядя мне в лицо.

И в умных глазах, внимательных, сочувствующих, понимающих, не было того, что я так хотела бы там увидеть. Смешок, улыбку — что угодно, показывающее, что это он не всерьез.

— Вот как? — поинтересовалась с любопытством, которое больше было деланным, чем настоящим. — И кто же? Неудачливые конкуренты? Разгневанные читатели?

Куделин молча пожал плечами.

— Это не шутка? — Я посмотрела на него с недоверием, готовая простить ему столь нестандартное проявление чувства юмора. — Это точно не шутка?

— Ну что вы, Юля?! — Он развел руками, и на серьезном лице появилось немного обиженное выражение. — Разве такими вещами шутят?

«Почему бы и нет? — ответила я ему мысленно. — Почему бы, собственно, и нет?» Но промолчала. Начиная осознавать, что это не розыгрыш. Что меня — меня, великую журналистку, фантастическую женщину, мечту мужчин и любимицу читателей — кто-то хочет убить. По-настоящему. Всерьез.

— Вы не волнуйтесь, Юля. — Кажется он хотел коснуться моей руки, но не решился. — Мы ведь с вами встретились не для того, чтобы просто вас предупредить, — а для того, чтобы помочь. Так что, пожалуйста, не волнуйтесь, и…

— Ну что вы — я абсолютно спокойна. — Я выдавила из себя улыбку, почему-то пытаясь острить. — Я просто фантастически спокойна. И должна отметить, что более приятных вещей мне еще никто не говорил. Никогда в жизни…

Глава 24

— Я вас понимаю. — Куделин улыбнулся мне мягко, он уже смотрел на меня не как на тяжелобольного, но как на больного безнадежного. — Но поверьте, что повода для волнений у вас быть не должно. Сейчас для нас с вами самое главное — определить, чем вы так прогневали нашу оргпре-ступность, и принять соответствующие меры. Согласитесь, что убийство журналиста — возможно, это только планы, намерения, которые никогда не будут осуществлены, — это очень серьезный шаг. И тот, кто его делает, должен знать, что за этим последует. Что это всколыхнет всю Москву и всю страну, произойдет резкое усиление борьбы с преступностью, дело возьмет под контроль Генпрокуратура и, возможно, сам президент…

Наверное, это было очень лестно — что мое потенциальное убийство произведет такой фурор и о моей скромной персоне узнают отечественные небожители. Но я бы предпочла, чтобы они по-прежнему не имели ни малейшего представления о моем существовании — скромном, тихом, но существовании, а не небытии.

Вообще у меня было ощущение, что все это — самый натуральный бред.

Какая-то несуразица. И хотя я понимала, что значат его слова, но не могла применить их к себе. Я не раз слышала за годы работы в газете, что кто-то кого-то заказал или может заказать — но это всегда было где-то далеко, всегда с кем-то другим. А сейчас относилось ко мне.

— Юля, вы, главное, не волнуйтесь. — Куделин решился-таки и коснулся моей руки успокаивающе. — Причину возникновения ваших неприятностей мы уже знаем — то, что вы нам рассказали о вашей последней статье, все объясняет.

Очень серьезная тема, затрагивающая очень серьезных людей. И очень серьезно затрагивающая. Верно, Андрей Петрович?

У меня было такое ощущение, словно я раздвоилась после услышанного. И одна "я", отупевшая и пришибленная, сидела на стуле, погрузившись в себя и пытаясь переварить то, что мне сказали. А вторая "я" приподнялась над землей, отлетела, словно душа покойника — как ни неприятен и преждевременен был этот образ, он был самым точным, — наблюдая за происходящим сверху. Спокойно и бесстрастно отмечая абсолютно все.

Например, то, что Куделин обращается ко второму исключительно по имени-отчеству и при этом подчеркнуто уважительно. Даже если молчаливый был куделинским начальником — в чем я сомневалась хотя бы потому, что он моложе был лет на десять, — все равно это было слишком. И еще я отметила, что Куделин, представившись сотрудником ФСБ, про своего спутника не сказал ни слова. А еще то, что у Куделина швейцарские часы, «Филипп Патек», тянущие не на одну тысячу долларов и купленные явно не на эфэсбэшную зарплату, — а вот зажигалка, лежащая на пачке «Мальборо», простенькая. И то, что у его спутника золотые запонки — а карман белой рубашки украшен какой-то монограммой.

Я раздвоилась. И в голове была какая-то каша — и одновременно восхитительная, девственная пустота. Та, которая оставалась внизу, не соображала толком ничего, пытаясь переварить мысль о том, что ее хотят убить, — а та, которая воспарила, отвлеченно фиксировала происходящее, не думая ни о чем. И потому вполне естественный вопрос — кто же это, собственно, хочет меня убить, и почему, и зачем? — завис между небом и землей. И не молчи Куделин, не давай он мне времени на размышления, вопрос так и растворился бы. Но Куделин молчал — и вопрос, пометавшись между половинками одного целого по имени Юлия Ленская, поднялся вверх, попав в бездумную пустоту, заполнив ее собой.

Рожденная пустотой мысль показалось мне странной, но при этом абсолютно логичной. Убивать меня было бессмысленно — потому что материал был уже сдан. А значит, должен был выйти независимо от того, буду я жить или умру, — и произвести соответствующий эффект.

Более того — моя смерть никому не была нужна. Олегу Уральцеву? Но он мог запугать меня вчера во время нашего разговора — или сегодня, все обдумав и решив, что он зря пошел со мной на компромисс. И ему было достаточно в коронной своей манере прострелить мне коленные чашечки — не в ресторане, так где-нибудь поблизости, разве сложно было меня отвезти в безлюдное место? — и я бы сняла этот чертов материал, даже если бы для этого мне пришлось ползти до редакции, оставляя за собой кровавые следы.

«Нефтабанку»? Но мы с ним достигли договоренности, они сами предоставили мне фактуру. Какому-то близкому другу Улитина, которому не хотелось, чтобы я порочила имя покойного? Полная чушь — хотя бы потому, что мне сначала попробовали бы дать денег, да и не убивают за такое. А к тому же я не верила, что у Улитина были преданные друзья, оставшиеся таковыми после его смерти.

Бесспорно, жизнь лишена логики — но никто не убивает никого просто так.

Если, конечно, речь не идет об уличном ограблении, совершаемом пьяными уродами, или малолетними беспределыциками, или дохнущими без дозы наркоманами, или о маньяке типа Чикатило, или об отморозках, пытающихся завоевать авторитет, убирая конкурентов и должников. А я в данном расследовании сталкивалась только с солидными людьми-и никому из них моя смерть ничего не давала. А кроме них — кроме Уральцева и «Нефтабанка», — моя статья больше никого не трогала. Если не считать покойного Улитина — которого уже вряд ли беспокоили эти вопросы. Так что все это было нелогично. И оттого странно.

— Знаете, я все-таки не думаю, что это связано с последним моим материалом, — произнесла, поколебавшись, замечая адресованный мне взгляд Куделина. Немного удивленный взгляд — словно он не ждал, что я буду размышлять, словно он думал, что я сижу сейчас и трясусь от страха и думать совершенно не способна. — И вообще я практически все время пишу на скользкие темы и недовольных мной хватает. Вот, в частности, я недавно писала об одном экономисте, который открыл свой университет, а сам бесплатно полученную у государства площадь использовал в корыстных целях. А перед этим я писала о…

— Нет-нет, Юля. — Куделин решительно качнул головой. — Поверьте, это связано именно со статьей, которую вы сдали сегодня. Видите ли, та информация, которую мы получили, — там как раз был намек на этот ваш материал. И как только вы нам рассказали, о чем он…

— Какой намек? — переспросила с легким недоумением. Если он заранее знал, с чем связана угроза моей жизни, зачем тогда было расспрашивать так детально о содержании статьи — хватило бы и того, что я коротко обрисовала сюжет. И если он знал, с чем связана угроза, значит, знал, от кого она исходит.

У «Нефтабанка» были ко мне свои претензии, у бандитов — свои. — Что именно вам сказали?

— Ну… Вообще-то… — Куделин замялся, на лице появилось нечто вроде растерянности — и он быстро посмотрел на второго, который не отрывал взгляд от окна. — Нет, Юля, — к сожалению, я не могу вам этого сказать. Поскольку… Ради безопасности нашего источника — понимаете? Я скажу вам, вы скажете кому-то еще — в такой ситуации это объяснимо, — и… Да к тому же это не так важно, поверьте…

— Мне — важно, — произнесла я твердо, глядя ему в глаза, а он вот свои почему-то отвел — словно ему было стыдно, что он не может сказать правду.

Словно он хотел бы сказать — но не имел на это права. — Я хочу знать, кому я не угодила. Тем более вариантов не так много — либо банк, либо те, кто стоял за банкиром. При этом я на девяносто девять процентов уверена, что это не те и не те. А значит, это никак не связано с моим материалом. Я вам могу рассказать, о чем я писала в последние два-три месяца, — надеюсь, это поможет…

Куделин в который раз бросил взгляд на молчаливого — словно ему нужна была поддержка. Но в любом случае ее не получил.

— Юля, поверьте, что все дело именно в этой статье — мы это знаем. И давайте лучше подумаем сейчас, что нам с вами делать, как обеспечить вашу безопасность. Вообще-то у меня есть кое-какие предложения — у нас. Первым делом вам надо снять эту статью — вообще ее не печатать, совсем — и на время переехать куда-нибудь. К родителям, к подруге, к молодому человеку — куда угодно. На две недели, не больше. Не ходить на работу, желательно вообще не выходить — и если захотите, у подъезда будет дежурить наш человек. Кстати, возможен и другой вариант — у нас есть, как вы понимаете, серьезные связи в самых разных структурах. В том числе и в турагентствах. И чтобы вы чувствовали себя еще спокойнее, мы вас можем отправить на две-три недели за границу — Кипр, Турция, Испания. Бесплатно, разумеется. Отдохнете, успокоитесь, наберетесь сил для новых, так сказать, подвигов…

Это была идея — и довольно неплохая. Я была в курсе, что куча бывших комитетчиков подалась в бизнес и преуспевает, не теряя связей с бывшей конторой. И житью у мамы — которая бы сразу догадалась, что что-то происходит, — я бы предпочла отдых за границей. Но думать об этом было преждевременно — сначала надо было понять, кто хочет мне зла.

— А мы тем временем через свой источник срочно запустим информацию, что никакой статьи не будет, — продолжил Куделин, кажется, довольный моим молчанием, которое принял за знак согласия. — Придумаем вескую причину — может, начальство ваше отказалось ее печатать, может, вы сами передумали. Может, вам кто-то заплатил — или сверху надавили на вашу газету, такое ведь бывает? И в течение этих двух недель — возможно, трех, не больше — тот, кто представляет угрозу для вашей жизни, убедится, что статья не вышла. И все ваши проблемы закончатся.

Он весело так закончил монолог, улыбнувшись мне широко и ободряюще — и, кажется, ожидая от меня чего-то. То ли ответной улыбки, то ли слез радости, то ли того, что я с криками «спасибо» брошусь ему на грудь. Но я не собиралась делать ничего подобного — хотя бы потому, что не испытала никакого облегчения.

Потому что тут было что-то не то, во всей этой ситуации — и я это чувствовала.

Многое было не то — и он сам, и его спутник, и нежелание говорить, кто меня хочет заказать, и такая забота обо мне, и моя неспособность понять, кому нужна моя смерть. И еще кое-что.

Мне угрожали — это уже бывало. И кстати, я не знала, насколько серьезны были угрозы — по телефону или при личной встрече мне обещали большие проблемы, но я не знала, что под этим подразумевалось. Возможно, кто-то уже хотел меня заказать — но не заказал. По одной простой причине — про которую я вспомнила только сейчас.

— Подождите, Анатолий. — Мне вдруг стало так легко, что я даже выдавила из себя смешок — который он, судя по выражению его лица, воспринял как первый признак того, что я тронулась умом. — Подождите. Это ведь нелогично. Я имею в виду, что нелогично меня убивать. Потому что, во-первых, статья все равно выйдет. А во-вторых, из статьи сразу станет понятно, кого я могла озлобить. Так что… так что это ошибка, понимаете?

Куделин явно хотел меня перебить — но я не дала ему это сделать.

— Это ошибка — или устаревшая информация. — Я ощутила, что улыбаюсь, причем вполне естественно. — Я не исключаю, что мое расследование могло у кого-то вызвать массу негативных эмоций. Этот кто-то даже мог сказать сгоряча, что со мной разберется, — но поверьте, что сейчас ко мне ни у кого нет претензий. Хотя бы потому, что я никого не обвиняю в смерти Улитина, — более того, как следует из моей статьи, ни его бывший банк, ни работавшие с ним бандиты, которые к тому же не названы, не были причастны к его смерти, потому что у них не было на то причины. Поверьте, я не пытаюсь себя обманывать — просто это действительно так. И тем не менее я вам очень благодарна. И…

— Нет, Юля. — Куделин почему-то помрачнел — хотя должен был бы обрадоваться, коль скоро принимал мои проблемы так близко к сердцу. — Увы — это не ошибка. Я рад был бы разделить ваш оптимизм — но не хочу вводить вас в заблуждение. Может быть, еще кофе?

Я мысленно обругала его — абсолютно беззлобно, впрочем. Он хотел мне помочь, и я была ему за это благодарна. Хотя при этом он оказал мне медвежью услугу — испортив настроение и почти напугав. Но тем не менее я кивнула. И, глядя, как он подзывает официантку, подумала, что не могу объяснить ему то, что заставит его перестать быть таким пессимистом. Я не могла рассказать о том, что начальник службы безопасности «Нефтабанка» лично дал мне документы по Улитину, после того как мы пришли к компромиссу. Что компромисса я достигла и с Уральцевым.

Я пожалела, что у меня нет с собой текста статьи, чтобы дать ему прочитать — чтобы он увидел, что она задевает по-настоящему только Улитина и никого больше. Ну разве что — краем — тех высокопоставленных чиновников, которые настоятельно убеждали его покинуть свой пост добровольно и намекали на последствия. Но это была всего одна строчка, и были названы их должности, но не фамилии, и было сказано, что это слух, не более того.

Нет, конечно, я задела там кое-кого еще — опять же не напрямую, краем, походя. Продажных омоновцев или руоповцев, подложивших банкиру наркотики.

Милиционеров, по согласованию с «Бетта-банком» скрывших как минимум тот факт, что в ночь смерти Улитина он был дома не один. Но это все были мои умозаключения, не указывавшие ни на кого конкретно — и потому не могущие вызвать ко мне ненависти.

Да, еще я слегка задела «Бетту». Написав, что возникает ощущение, что они хотели скрыть, что Улитина убили, чтобы не делать себе антирекламу. Что они наверняка знали о его прегрешениях, за которые его выставили из «Нефтабанка», и еще и потому стремились замять его убийство, чтобы эти самые прегрешения не всплыли. И по этой причине служба безопасности «Бетты» избила охранника, позвонившего в милицию до приезда банковских секьюрити и указавшего милиционерам на злосчастный предмет женского туалета.

Но в любом случае то, что я написала, «Бетту» особо задеть не могло.

Если только это не по заказу кого-то очень высокого из «Бетты» убрали Улитина.

Тогда у того, кто его заказал, был бы мотив на меня озлобиться. Но зачем кому-то из банка убивать Улитина? Я не видела причины — и не могла ее придумать. И даже если угроза мне исходила от этого чертова банка, я никак не могла это доказать даже самой себе. Так что и предполагать такое не стоило.

А вместо этого стоило перестать копаться в собственном материале и сказать себе, что я права — что у Куделина устаревшая информация. Тот же Миша, мрачный спутник Уральцева, еще до нашей встречи вполне мог заявить, что со мной надо решить вопрос, если я не успокоюсь, — при этом имея в виду не физическое устранение, но запугивание. А куделинский источник не правильно истолковал его слова. А возможно, вообще речь шла не обо мне — мало ли развелось писак?

Да и не стоило исключать, что этот источник просто соврал — узнал, к примеру, что Уральцев хочет меня разыскать и со мной побеседовать, и все перевернул. Специально чтобы показать Куделину и его начальству, что работает в поте лица. А те ухватились, решили спасти журналистку, а заодно оказать услугу свободе слова и демократии в целом. И в частности, самой популярной газете страны — которая в знак благодарности какое-то время не будет пинать соответствующие органы. И которую можно попросить об ответной услуге.

Господи, все было так просто на самом деле — но я не могла объяснить это Куделину. Который никак не хотел понять, что я права и все в порядке. И сидел сейчас с мрачным видом и курил, не глядя на меня — повернувшись ко мне, только когда удалилась принесшая кофе официантка.

— Юля, я понимаю ваше желание доказать себе, что этого не может быть, — произнес очень серьезным, трагичным почти тоном. — Я прекрасно вас понимаю, я сам как-то раз оказался в похожей ситуации и тоже внушал себе, что это ошибка, но… Но это была не ошибка, и, к счастью, я это вовремя понял — а иначе…

Он нес ахинею. Он так гладко говорил до этого, так легко и грамотно изъяснялся, а после того, как я отказалась верить его информации, что-то сбилось в речевом аппарате. И он начал запинаться, и все больше многоточий появлялось, все обрывочней становились мысли.

— Я вам очень благодарна, Анатолий, правда — но поверьте, что мне ничто не угрожает. — Я улыбнулась ему как можно радостней, пытаясь передать свое состояние. Передать, что я не прикидываюсь — мне и вправду хороша и весело. — Спасибо вам — но я пойду. А в знак благодарности обещаю упомянуть вас в статье — прямо сейчас приеду в редакцию и напишу постскриптум. Напишу, что мне в процессе подготовки материала угрожали убийством — но благодаря вам все обошлось. Будет весьма неплохая реклама статье — и вам тоже…

— Нет, нет, Юля, вы что?! — Он прямо-таки выкрикнул это, тут же спохватившись и понижая голос. — Ни в коем случае — это ведь секретная информация. И моя фамилия — ее вообще не надо упоминать. И вообще, Юля, — будьте серьезней, прошу вас. Куда вы пойдете — может, вас уже ждут у редакции?

Вам уезжать надо, понимаете, — и ни в коем случае не показываться на работе. Я вас провожу домой, возьмите документы, деньги, мы с вами поедем в турагентство, все оформим — да даже командировочные вам выпишем, есть у нас свои фонды.

Напишете потом статью о поездке, если захотите, — и все. Главный редактор в ваш курсе — и наш план полностью одобрил. И совершенно согласен с тем, что вашу статью нельзя печатать — ради вашей же безопасности. С ним сегодня говорили, и он, разумеется, сразу вошел в положение, и…

За почти одиннадцать лет работы в газете я только однажды снимала свой материал. По личной, очень частной просьбе главного. То, что я написала, могло ему повредить-как поняла, он опасался, что на него начнут давить те люди, которых я упоминаю, и, видимо, у них было что-то на него. Он ведь не святой, бизнесом занимается, за границей опять же, и, наверное, кто-то очень высокопоставленный может его, что называется, прихватить на чем-то. И я согласилась тогда — хотя и с неохотой. И только потому, что он об этом попросил. Но снимать собственноручно свой материал — тем более такой вкусный, тем более после трехнедельного почти расследования? Это было исключено.

— Это исключено, Анатолий, — произнесла категорично. Тут же постаравшись смягчить фразу. — Я ценю вашу заботу — но я никуда не поеду и материал снимать не буду. И заверяю вас, что он выйдет. А со своим начальством я побеседую сама — коль скоро речь идет о моей безопасности, то мне и решать, ставить ее под угрозу или нет. Кстати, должна вам сказать, что я не в первый раз оказываюсь в нехорошей ситуации — и по личному опыту знаю, что лучшей гарантией моей безопасности является скорейший выход статьи. Так что она выйдет в самое ближайшее время — не завтра, конечно, но послезавтра или послепослезавтра…

Он сокрушенно всплеснул руками с таким видом, словно это его жизни угрожала моя статья. И в обращенном ко мне взгляде была целая куча эмоций — от сожаления и сочувствия до обиды и упрека. А потом он снова покосился на молчаливого, который теперь смотрел не в окно, а на меня. Как-то непонятно смотрел. Как на паскудное какое-то насекомое, на тупого мотылька, который летает вокруг свечки, сужая и сужая круги, а его пытаются отогнать и тем самым спасти, а он отлетает и возвращается, по глупости ища собственной гибели.

— Все, что я могу сделать, — это немного смягчить материал. — Я улыбнулась ему как можно теплее, говоря себе, что обижать его все-таки не стоит. Тем более что мне выгодней найти с ним компромисс — чтобы после нашего разговора его начальство не начало звонить главному и убеждать его снять мой материал. Мне не нравилась такая навязчивая забота — и не стоило исключать, что это самое начальство ждет от газеты какой-то ответной услуги. Не придумав специально эту историю со мной — но явно сгустив краски. И собираясь отстаивать свою позицию до конца. А компромисс дал бы нам всем выход из ситуации. — Но для этого мне надо знать, откуда исходит угроза. Если вы мне хотя бы намекнете, я обещаю немного изменить соответствующие куски, и…

— Юля, почему вы не хотите понять, что тут не смягчать надо — а просто не печатать материал? — В голосе Куделина было нечто вроде отчаяния. — Естественно, речь идет о бандитах — вы же написали про них. И что бы вы там ни смягчили, это ничего не даст. Напишете вы, что им не за что было его убивать, — и что? Есть факт, что Улитин убит, — а ваше мнение никого, простите, интересовать не будет. Все равно их обвинят — вы же написали, что Улитин должен был им деньги? — и возьмутся за них плотно. Вы просто не представляете себе, с кем имеете дело. Это не пацаны с бритыми затылками — это такого уровня люди, что им вас убрать и даже меня легче, чем стакан воды выпить. И выход статьи вас не спасет — вас убьют, чтобы другим неповадно было про них писать. Не дай бог, конечно.

Он закурил снова, хотя только что потушил предыдущую. сигарету, — и я тоже закурила, задумываясь над тем, что он сказал. Следовало признать, что в его словах была доля истины — тот же Уральцев, с которым мы вчера так мирно расстались, наверное, мог приказать меня убить. Теоретически — мог. Но я в это не верила — он показался мне умным человеком. И мог добиться своего гораздо более простым и легким путем. Но не стал. А значит, и теоретизировать не стоило.

Мне все меньше и меньше нравилась чересчур навязчивая забота обо мне. И особенно то, что его начальство за моей спиной звонило Сереже и решало судьбу моего материала. Это расследование стоило мне усилий, я потратила кучу времени на него и собрала классную фактуру, и мне нравилось то, что я написала. Это немного выспренне, наверное, но этот материал — да все непростые материалы — был для меня чем-то вроде собственного ребенка. Я его вынашивала, дергалась, мучилась и родила наконец. Наверное, так сублимируется моя неспособность иметь детей, не знаю, — но как бы там ни было, я не собиралась отказываться от того, что вышло из меня.

— Значит, мне угрожают те, с кем работал Улитин, я вас правильно поняла? — Я сама не знала, зачем задала этот вопрос, — но в любом случае он прозвучал, и Куделин, помявшись, кивнул.

— Да, Юля, — это между нами, но раз вам так важно знать, то да. Речь идет о крупной преступной группировке, возглавляемой очень влиятельным вором в законе. Теперь вы понимаете, насколько все серьезно?

Я тоже замялась. Но лишь на мгновение.

— Вы имеете в виду этого… сейчас вспомню — Урала, да? — поинтересовалась невинно, дождавшись, пока он кивнет неохотно. — Коль скоро, Анатолий, у нас с вами конфиденциальный разговор, я вам конфиденциально сообщаю, что с Олегом Уральцевым я разговаривала только вчера — и мы расстались хорошими друзьями. Прошу учесть, что я вам этого не говорила. А теперь, извините, мне пора…

Он был в шоке — я четко это видела. У него был такой вид, словно он пропустил удар ниже пояса. Он был уверен, что своим ответом сразит меня наповал и я задрожу при упоминании страшного вора в законе, и начну скулить и плакать тихо, и забиваться под стол. А вышло так, что в нокауте оказался он. И я удивилась, когда, собираясь встать, почувствовала на своей ладони его руку, прижавшую мои пальцы к столу.

— Юля, ради бога, да послушайте же вы меня! — Я попыталась высвободиться аккуратно, но он достаточно крепко меня прижал, делая мне немного больно. — Ну почему вы такая наивная? Да выбросьте вы свою статью — ради своего же блага. Слетайте за границу, отдохните, вы заслужили, — а вернетесь, другую статью напишете, еще интересней, вы же талантливая журналистка. Зачем же так рисковать — ради гонорара? Так у вас отпуск будет оплаченный, по высшему классу — и командировочные вам выдадим, есть такая возможность. Допустим, заплатят вам даже пятьсот долларов за статью — а тут вы отдохнете на две-три тысячи. А если дело не в деньгах, то в чем тогда? Вы молодая красивая женщина — неужели вам статья дороже вашего спокойствия, вашей собственной жизни?

Я уже слышала эту фразу — от других людей, тоже предупреждавших меня об опасности, только опасность эта исходила от них. И может, потому я вдруг протрезвела сразу — сказав себе четко и холодно, что он переживает вовсе не за меня, а за себя. И за свой карман.

Мне надо было сообразить это раньше — когда я отметила, что он дорого одет и у него дорогие часы. И что его спутник — одетый куда дороже — явно не имеет никакого отношения к ФСБ. Мне надо было раньше сообразить, что не случайно он вышел на меня именно сейчас, накануне появления статьи. И не случайно так сразу уцепился за материал об Улитине — хотя я много чего писала такого, за что со мной можно было бы свести счеты, — и не случайно единственным путем к спасению называл отказ от печатания материала. А я не доперла — и хорошо, что он произнес фразу, которая помогла мне допереть хотя бы сейчас.

Я была абсолютно права — моей скромной персоне совершенно ничто не угрожало. Я со всеми достигла компромисса, никому не надо было меня убивать.

Так что все это было придумано — и надо сказать, очень хитро придумано — специально ради того, чтобы мой материал не появился на страницах газеты.

Настолько хитро, что я слушала весь этот бред и принимала его за чистую монету.

Все, включая предложение отправить меня за границу и оплатить мое трехнедельное пребывание там — бредовее которого нельзя было придумать.

А я даже не задумалась, зачем организации, которая платит своим сотрудникам копеечную зарплату — из-за чего некоторые из них, как господин Куделин, к примеру, промышляют на стороне, — выкладывать две-три тысячи долларов ради того, чтобы отправить за свой счет за границу какую-то журналистку. Чья судьба этой самой организации абсолютно безразлична.

Я усмехнулась собственной глупости. И глупости тех, кто вложил это предложение в куделинскую голову. Понятно, что они рассчитывали, что я настолько испугаюсь, что мне будет не до размышлений, — а если и нет, с удовольствием обменяю материал на три недели халявного отдыха и пачку долларов на мелкие и, может быть, даже крупные расходы. Откуда им знать, что за то, чтобы не публиковать этот материал, я теоретически могла получить минимум тысяч пятнадцать. Десять с «Нефтабанка», наверное, давшего бы и больше, если бы я попросила, — и тысяч пять с Уральцева, бандиты свои деньги считают. Это была чистая теория — хотя бы потому, что я не взяла бы деньги, а если бы согласилась их взять, вопрос, дали бы их мне или нет и чем бы для меня это кончилось.

Но суть была не в том. А в том, что теперь я знала, что Куделина ко мне кто-то послал. И я собиралась выяснить, кто именно. Заинтересованных в том, чтобы статья не вышла, было много — да все действующие лица за исключением Улитина. Но все они уже смирились с тем, что материал выйдет. Так что Куделин встретился со мной не по инициативе «Нефтабанка» и уж тем более Уральцева. И «Бетта» вряд ли была к этому причастна.

И получалось, что я упустила что-то, — получалось, что был кто-то еще, кому моя статья не давала спокойно спать. Кто-то, кто очень хотел предотвратить ее выход, потому что она угрожала ему чем-то. И это были скорее всего не банкиры, не бандиты и не покойный Улитин — никого, кроме . последнего, статья не задевала по-настоящему. Но тогда кто?

Сейчас не стоило гадать — а к тому же у меня был шанс выяснить это другим путем. А именно — пробить номер его мобильного, по которому я ему звонила. Я сомневалась, что это ФСБ оплачивает ему мобильный телефон, — а у одного моего знакомого, кое-чем мне обязанного, имелись завязки, через которые можно было вычислить, на кого телефон зарегистрирован и кто его оплачивает.

Хотя скорее всего название фирмы мне ничего бы не сказало — но можно было подключить другие связи и выяснить, кому эта фирма принадлежит. И соответственно — кто послал ко мне господина Куделина.

Я рывком высвободила свою руку и резко отодвинулась от стола, рисуя на лице лучезарную улыбку.

— И все-таки я вас поблагодарю в статье, Анатолий, — я просто обязана это сделать. И Андрея Петровича тоже — если он мне покажет свое удостоверение.

Хотя боюсь, что он забыл его дома — верно, Андрей Петрович? А что касается вас, Анатолий, я очень надеюсь, что ваша история о том, что меня убьют, если я не сниму материал, — это не попытка мне угрожать. Я, конечно, приму меры и составлю ваше точное описание — и вашего напарника тоже, — но все же мне бы очень не хотелось думать о вас плохо. И передавать от вас привет господину Уральцеву — который, узнав, в чем вы его обвиняете, наверняка захочет с вами пообщаться. И ужасно обрадуется тому, что у меня есть ваш телефон…

— Юля, подождите! — Куделин подался в мою сторону, и я вскочила. — Вы меня не так поняли!

— Если вы попробуете помешать мне уйти, я закричу — а появление милиции вам невыгодно, правда? — спросила его почти ласково. — Прощайте, Анатолий, — и вы, Андрей Петрович. Мне было очень приятно с вами познакомиться. И искренне надеюсь, что вы сможете сказать обо мне то же самое…

Глава 25

Стук в дверь главный явно слышал — равно как и то, что дверь в его кабинет открылась. И мое приветственное «Здравствуйте, Сергей Олегович» он тоже слышал. Но не поднял головы. Хотя на сей раз никаких бумаг вопреки обыкновению перед ним не было.

Я не раз заставала его именно в таком положении — сидящим за столом не поднимая головы. Как бы не видящим ничего и не слышащим. И обычно стояла в дверях, кашляя деликатно — дожидаясь, пока он не обратит на меня внимание.

Я воспринимала все это как игру — и раз она ему нравилась, я готова была в нее играть. Он изображал жутко задумчивого, озабоченного миллионом дел человека — каковым, впрочем, и являлся, но все же любил казаться еще более озабоченным. А я изображала его подчиненным, безмерно уважающим своего шефа и не желающим отвлекать его от этих самых дел.

Но сейчас это была не игра. И я это знала. И он знал, что я знаю. И потому я не застыла в дверях, как обычно, — но решительно пошла вперед, пересекая кабинет и садясь в кресло напротив него.

— А, Ленская! — Энтузиазм в его голосе сразу показался мне фальшивым — а вот удивление во взгляде было искренним. — Ты чего здесь делаешь? Я тут сижу, переживаю за лучшего своего корреспондента, которому мерзавцы какие-то угрожают, и за материал переживаю, который теперь снять придется, — думал, ты уже в Шереметьево, а ты чего? Давай-давай, ты мне живой и здоровой нужна — езжай, отдохни, только с мужиками не перебарщивай, знаю я тебя…

Это тоже был элемент игры — фраза насчет каких-то неведомых мне мужчин, — и обычно я деланно протестовала, подыгрывая. Сейчас же мне было не до игр. Но тот факт, что он не ждал моего появления, означал, что эти ему не позвонили. И не только потому, что поняли: затея провалилась, — так четко поняли и даже не набрали ему, не попробовали ему объяснить, что я все поняла неверно и очень рискую собой, и все в таком духе. Но и потому, что он на самом деле не знал, кто стоит за Куделиным.

Будь он заодно с ними — я бы удивилась, будь это так, но в этой ситуации все было возможно, он, в конце концов, живой человек и, значит, уязвим, — он бы уже был в курсе, что у тех ничего не вышло. Но он не знал. И потому я усилием воли нарисовала на лице улыбку.

— О, Сергей Олегович, вы же знаете, что мой единственный мужчина — это компьютер…

— Ты мне скажи — ты зачем пришла? — Главный, кажется, чувствовал себя неловко, и если и смотрел мне в лицо, то только вскользь. — Мне сказали, тебе пару недель пересидеть надо, обещали в отпуск за кордон отправить, а я, понимаешь, приготовился людям добром за добро отплатить. Охрана-то твоя где?

— Охрана внизу. — Я все-таки заставила себя улыбнуться. — Я просто хотела узнать, Сергей Олегович, эти люди — они от кого? Странная такая ситуация — и слишком уж они заботливые…

— Ну ты и тип, Ленская! Всех подозреваешь, даже тех, кто тебе помочь хочет! — Главный усмехнулся, кажется, почувствовав себя лучше. А я хотя и не верила, что он в курсе того, что господин Куделин заботится вовсе не о моей безопасности, — но все же хотела в этом убедиться окончательно. И мне надо было кое-что выяснить, прежде чем его просветить. — Человек один позвонил из той системы — большой пост там занимал, а потом его ушли, политик он теперь, но связи остались. Довольна? А вообще надо тебе сказать, Ленская, — одни приключения с тобой. Напишешь очередной опус — и начинается. То мне телефон обрывают из-за материала твоего — так теперь тебя еще прятать надо и материал снимать. Я вчера днем только прилетел, так телефоны звонили не переставая, и мобильный, и домашний, и редакционный заодно. Чуть ли не до полночи звонки — и с утра еще. Ой, Ленская, — такое творишь, что потом только расхлебывай…

— А кто звонил, Сергей Олегович? — Я спросила это как бы между прочим, показывая и видом и тоном, что он может мне сказать — теперь-то уж какая разница. — Хоть знать, кому материал мой мешал?

— Ты лучше спроси, кому он не мешал! Да всем — милиции, банкирам, политикам. Даже жена покойника звонила — в издевательстве над мертвым обвиняла, а потом плакала, просила не печатать ничего. Пол-Москвы ты, Ленская, переполошила. Ладно, ты иди давай — раз сказали, что не надо тебе светиться, так не светись…

Главный посмотрел на часы — кажется, намекая, чтобы я ушла. Я его понимала — ему неуютно было со мной. Я не сомневалась, что он за меня переживает — и переживает за материал, понимая, что раз он вызвал такой ажиотаж до выхода, значит, выйдя, произвел бы сенсацию, о которой говорили бы по телевидению, и перепечатывали бы, и авторитет газеты вырос бы еще больше. Но при этом я не сомневалась и в том, что он жутко рад, что мой материал не пойдет, видно, насели на него всерьез. И оттого ему и дискомфортно со мной — что он боится, что я начну его убеждать поставить-таки мою статью несмотря ни на что.

— А из-за материала не расстраивайся, — произнес финально. — Я тебя знаю, из отпуска выйдешь — через неделю другой принесешь!

— Спасибо, Сергей Олегович. — Я улыбнулась ему лучезарно, как бы благодаря за столь высокое мнение обо мне. И приподняла лежавшие передо мной восемь отпечатанных на принтере страничек. Только что отпечатанных, еще не успевших остыть, еще пахнущих принтерной краской. — Я уже принесла.

— Ой, Ленская! — Главный сменил недоуменный взгляд на восхищенный. — Ну ты даешь! И о чем тут?

— Сейчас расскажу, — произнесла многообещающе, замечая, что главный расслабился уже — потому что я так и не затронула тему, которой он опасался. — А вот вы мне скажите — человек, который вам звонил, на которого комитетчики вышли, он кто? Я имею в виду — с кем он в политике, в какой партии?

— С правыми он-с реформаторами нашими. Хромова такого помнишь? Вот у него он в движении. Он мне, кстати, тоже звонил, Хромов твой…

Я мысленно обозвала себя дурой. И вопреки обыкновению-не слишком мягко.

Потому что умудрилась упустить из виду одно из самых главных действующих лиц — которое, судя по сегодняшней встрече, было даже самым главным действующим лицом. Молодого реформатора Василия Васильевича Хромова — давшего мне самую первую информацию по поводу Улитина и упорно намекавшего, что в его смерти виновен «Нефтабанк».

Из всех, кого я упоминала в статье, больше всех проигрывал от ее появления именно он. Потому что покойный Улитин был его протеже. Потому что компромат на Улитина являлся, по сути, компроматом на Хромова. Потому что публикация моей статьи могла привести к дальнейшим расследованиям — моим ли, чужим, не важно. Расследованиям жизни и смерти Улитина — и заодно того, кто ему протежировал, того, кто имел репутацию чистого, честного и неподкупного политика. А уважаемый Василий Васильевич на следующий год во главе собственного движения собирался в Думу. А еще через год — в президенты.

«Ну надо же быть такой дурой?!» — повторила про себя еще раз. Все плохое, что я написала про Улитина — заказное убийство своего преемника на посту президента провинциального банка, тесные связи с оргпреступностью, отмывание грязных денег, незаконные махинации и фактически хищение государственных средств, — все это ударяло по Хромову. Который, будучи знаком с Улитиным черт знает сколько лет, не мог не быть в курсе относительно личности своего ближайшего помощника Андрея Дмитриевича Улитина.

Кстати, нельзя было исключать, что Хромов, посадивший Улитина в кресло президента «Нефтабанка» и помогавший ему там удерживаться уже после того, как ушел из правительства, имел свою долю от улитинских финансовых операций. И возможно, даже участвовал в их разработке — коль скоро сам Улитин, как мне дали понять, был в банковском деле профаном.

Наверное, можно было пойти дальше и спросить себя, на чьи, собственно, деньги Хромов создал собственное политическое движение и собирается в Думу?

Можно было себя спросить, не на хромовских ли счетах находятся те исчезнувшие якобы деньги, за которые прострелили колени Ире Соболевой? И наконец — не Василий ли Васильевич заказал убийство своего протеже?

Ради денег или ради того, чтобы улитинские махинации не стали достоянием общественности. Или ради того, чтобы избавиться от человека, который своим образом жизни и своей манерой вести дела мог его очень серьезно скомпрометировать. А при желании — если таковое вдруг возникнет — положить конец его политической карьере. Ведь кто знает, как достался безработному Улитину высокий пост в «Бетге» — не вынудил ли он на это Хромова, намекнув, что может обидеться в противном случае?

Конечно, заходить так далеко все же не стоило. Хотя выстроившаяся в голове цепочка показалась мне единственно правильной. Потому что теперь на вопрос, кто убил Андрея Улитина, я могла дать четкий ответ. По крайней мере эта версия была реальней всех остальных.

— Ты заснула, что ли, Ленская? — донесся до меня голос шефа. — В пятый раз тебя спрашиваю — про что материал?

— Материал? — переспросила, все еще находясь в своих мыслях, все еще упрекая себя за то, что не догадалась раньше, — и хваля за то, что все же догадалась наконец. — А, материал! Про одного банкира, Сергей Олегович, — был такой Улитин, может быть, вы слышали даже. И вдруг умер — в тридцать три года.

По официальной версии — от сердечного приступа. А на самом деле…

В кабинете воцарилась тишина. И я, встретив недоверчивый взгляд шефа, улыбнулась невинно, протягивая ему листы, — и он улыбнулся в ответ, решив, что это шутка. И, положив материал перед собой, впился в него глазами и буквально тут же застыл, закаменел лицом — а потом поднял на меня глаза.

— Вся история с готовящимся на меня покушением — чистая липа, Сергей Олегович, — произнесла твердо, чтобы он сразу понял: я знаю, что говорю, и все решила для себя, и переубеждать меня не стоит. — А подкинул вам ее господин Хромов — который, как я полагаю, несчастного банкира и заказал. И которому моя статья поперек горла. Я понимаю, что вас обманули, — но также понимаю, что вы с радостью сняли бы материал, потому что вас об этом очень просили разные люди. А я отказаться от него не могу — он нелегко мне дался, и я рисковала, и не исключаю, что теперь мне и в самом деле может что-то угрожать. Но даже если нет — он для меня принципиален. Теперь — особенно принципиален…

Главный молчал — кажется, потрясенный тем, что его обвели вокруг пальца. И моим категоричным заявлением тоже.

— Сергей Олегович, я понимаю, что у вас есть свои интересы, — продолжила быстро, пока он меня не перебил. — В том случае, если вы не можете поставить мою статью, я вынуждена буду отдать ее в другое издание — прямо сегодня, потому что чем быстрее она выйдет, тем спокойнее я буду дышать. Мне обидно, что она выйдет не в нашей газете, мне обидно, что над вами пытались посмеяться, но…

Я знала, что он озлобится — немного на меня, потому что об этом сказала, но в основном на тех, кто так хитроумно и легко его обыграл. И потому не удивилась, заметив, что он покраснел, — и посочувствовала, что ему не на кого выплеснуть злобу. И, решив предоставить ему такую возможность-вызвать кого-нибудь и наорать на него, — встала. Тем более что говорить все равно больше было не о чем. И медленно пошла к двери.

Я не блефовала — ну, может быть, только чуть-чуть. Потому что мне было жаль отдавать статью в другое место — хотя бы по той причине, что я люблю свою газету. Это не говоря уже о популярности и тираже, по которым с нами никто не сравнится. Но пытаться переубеждать шефа я не хотела — тем более что он не хуже меня знал, что газета от моего материала только выиграет, и не хуже меня понимал, что его выставили дураком.

— Подожди, Ленская! — услышала уже у самой двери, он, видно, долго колебался, если учесть, что кабинет у него длинный, а шла я медленно, мечтая, чтобы он меня остановил. — Ты куда собралась? И что это за дела вообще — у нас контракт с тобой, я тебе деньги плачу, а ты про какие-то другие издания начинаешь?

Я посмотрела на него молча. Я много что могла бы ему сказать. О том, что платят мне копейки по сравнению со многими другими газетами. О том, что я не за гонорар занималась этим расследованием — и могла бы сама отказаться от статьи, получив за это кучу денег. О том, что я серьезно рисковала в ходе этого расследования — и может быть, рискую сейчас. О том, что я старалась не для себя, но для газеты, — что, впрочем, было не правдой, потому что я именно для себя пишу, а не для гипотетического читателя. О том, что газета и ее главный редактор от моего материала выиграют куда больше, чем я, — я получу только копеечный гонорар, а газета еще выше поднимет свой авторитет и соответственно привлечет больше рекламодателей, а значит, кое-кто заработает больше денег.

Но вместо этого я промолчала. Понимая, что он несет эту ахинею просто потому, что не знает, что еще сказать. Что эта ахинея показывает, что он хочет меня задержать и думает судорожно, как ему быть. И я молчала и смотрела на него — а он смотрел в стол. Через какое-то время подняв на меня глаза.

— Ой, Ленская, одни проблемы с тобой, — выдохнул, покачав головой. — Ладно, три дня мне дай. Сегодня у нас вторник — вот и подожди до пятницы…

Это было не то, что я хотела услышать. Он брал время на раздумья — но мне оно ничего не давало. Потому что в защиту статьи могла выступить только я-а желающих убедить его не ставить материал была куча.

— Да зачем, Сергей Олегович? — произнесла спокойно, давая понять, что ни к чему тянуть время, когда и так все ясно, и что у меня нет к нему никаких претензий и все случившееся останется между нами. — И вам лишние проблемы, и мне. Нет — значит нет, я ведь все понимаю. Так зачем ждать?

— Ну что ты за тип, Ленская?! — На лице главного нари-Совалось деланное возмущение. — Я тебе русским языком говорю — улетаю я в пятницу. Сейчас отдашь материал Антоновой — пусть на субботу ставит. Она за меня остается — вот пусть сама и ставит, своим решением. А я не в курсе — улетел я. Когда вернусь, за самовольство, что ты тут творишь с ней, увольнять не буду, но пару ласковых скажу. Так устраивает?

Я пожала плечами. Спрашивая себя, зачем мне все это надо — куда-то мотаться, с кем-то встречаться, сидеть на телефоне, кого-то из себя изображать, придумывать себе роли, играть, обманывать, выслушивать угрозы и рисковать?

Зачем мне две или три недели не иметь возможности думать ни о чем другом, кроме материала, над которым работаю, — а потом, закончив его, тут же хвататься за следующий?

И действительно, зачем, когда я давно могла сидеть себе спокойно в уютном кабинете ответственного секретаря, попивать кофе неспешно, а заодно с вопросами редакционными решать и свои вопросы, проталкивая по просьбе знакомых нужные им материалы и получая за это знаки благодарности, целые пачки знаков с портретом Бенджамена Франклина? Зачем, когда я сейчас могу сказать главному, что устала писать, и завтра для меня освободят должность заведующего каким-нибудь отделом или новую создадут — типа литературного редактора? Зачем, когда я могу уйти в другое место и за куда более спокойную работу получать там в три — пять раз больше, чем здесь?

Я вздохнула с деланной грустью, прекрасно зная, что вопросы эти чисто риторические. Потому что я солдат удачи, я воюю по той простой причине, что мне это интересно и больше ничего делать я не хочу и не умею. И воюю не ради денег, не ради какой-то цели, не ради главного редактора или газеты — а для себя самой. Потому что мне это нравится. И поэтому я буду воевать дальше, не рассчитывая на повышения зарплаты и премии, загранкомандировки и прочие блага.

Буду воевать и получать удовольствие от самого процесса. И от победы. Которая не всегда дается легко — но от этого становится только приятнее.

— Устраивает, Сергей Олегович, — ответила наконец, решив, что достаточно потянула время и главный сейчас взорвется и заорет, чего мне, собственно, еще надо. — Вполне устраивает. В смысле — очень устраивает. Я пойду?

— Иди. — Сережа согласился так легко, что кто-нибудь другой на моем месте даже обиделся бы. — И слушай — когда следующую тему выбирать будешь, постарайся взять такую, чтобы тебя за нее никому убивать не хотелось, а мне чтобы телефон потом не обрывали. Договорились?

— Ну разумеется, Сергей Олегович! — Я закатила глаза с видом оскорбленной добродетели. — Разве я когда-нибудь поступала иначе?

Он не нашелся что сказать, и я вышла за дверь. Не став говорить ему напоследок, что если я найду такую тему, он первый будет жутко недоволен. И не став спрашивать его, есть ли такие темы вообще. Потому что ответ я прекрасно знала. И он заключался в том, что таких тем — которые всех устраивают, ни у кого не вызывают злобы, ненависти и протеста, а лишь радостную улыбку и благодарность к журналисту и желание ему помогать — не существует.

По крайней мере лично для меня…

Глава 26

Я заметила ее издалека — высокую блондинку, стоявшую как раз там, куда я направлялась. И остановилась, заметив, как она оглядывается быстро по сторонам, — и сделала вид, что ищу что-то в сумке. И, вытащив сигарету и прикурив, на всякий случай посмотрела на часы.

Сейчас было без десяти одиннадцать утра — и я вообще-то рассчитывала, что приду сюда первая и уйду до того, как здесь появятся люди. Я специально приехала пораньше — зная, что сбор желающих почтить память Андрея Дмитриевича Улитина, со дня смерти которого сегодня исполнялось ровно сорок дней, состоится в двенадцать часов. И прекрасно понимая, что мне здесь не будут рады.

Я бы сама не стала высчитывать, когда исполнится сорок дней, — да и, если честно, я давно про него забыла, про Улитина. Материал вышел уже почти три недели назад, свои сто пятьдесят долларов — двадцать долларов страница, такие уж у нас расценки, хотя есть немало изданий, где платят пятьдесят, а кое-где и сто, — я уже получила. Все комплименты главный мне высказал — как всегда за спиной. Так что вспоминать?

Тем более что лично меня никто не побеспокоил по этому поводу. Как и следовало ожидать, мне не звонили из «Нефта-банка», не восхищались моим журналистским талантом и вопреки горячим заверениям не предлагали сотрудничества и премий за объективное освещение столь важных для банка вопросов. Я не в обиде — я не собиралась с ними работать и не взяла бы у них денег. Из «Бетты» мне, разумеется, тоже не звонили — могли бы поблагодарить, надо было понимать, что если бы я захотела, то приложила бы их всерьез.

Правда, Уральцев передал мне привет — через Кисина, с которым я встречалась дней через пять после выхода материала. И это оказался единственный человек, отреагировавший на мою статью. А всем остальным на нее было наплевать — и даже если она и вызвала у них какие-то эмоции, они оставили их при себе.

Кроме милиции, заявившей категорично, что убийство Улитина есть плод журналистской фантазии. И кроме господина Хромова — в ультимативной форме потребовавшего от газеты опровержения. Не знаю, что именно он хотел, чтобы мы опровергли, — видимо, весь материал в целом. И факты, и слухи, и умозаключения — абсолютно все.

Думаю, его больше всего разозлило мое предположение, согласно которому Хромов не случайно, посадил в кресло президента одного из крупнейших банков России своего человека — в банковском деле разбиравшегося плохо и откровенно предпочитавшего красивую жизнь сидению в кабинете — и вполне мог быть в курсе того, что творил его протеже. Но и все остальное ему тоже не понравилось.

Видимо, ему важен был сам факт протеста — который, естественно, никто не собирался удовлетворять. Поскольку предъявить нам господину Хромову было нечего. Я все-таки профессионал и слухи называю слухами, предположения — предположениями, а собственную версию — собственной версией, так что зацепиться не за что. А опровергать факты, согласно которым он сделал своим ближайшим помощником человека, незаконно получившего диплом о высшем образовании и имевшего условную судимость, было бы глупо — у меня были доказательства.

Конечно, Василию Васильевичу стоило бы оценить, что я по просьбе главного не стала намекать, что он вполне мог заказать смерть Улитина, и приводить мотивы тоже не стала. Стоило бы оценить, что хотя свою встречу с незадачливым комитетчиком Куделиным я описала — не указывая его фамилии, — но не стала излагать свои мысли по поводу того, по чьей инициативе он на меня вышел.

Однако Хромов ничего не оценил и прислал в редакцию гигантское гневное письмо со своим протестом. Хотя на ответе не настаивал — видно, понимая, что его не будет. Но зато по телевидению высказал, что хотя до выборов в Думу еще больше года, определенные структуры, в свое время способствовавшие его изгнанию из правительства, уже сейчас боятся сокрушительного успеха реформаторов на выборах. И потому заранее пытаются опорочить движение и его лично, используя ангажированных журналистов и продажные средства массовой информации.

Это он сделал зря — шеф, по-моему, обиделся. И, насколько я поняла, дал Женьке Алещенко задание накопать на Хромова компромат — притом любой ценой. Бог знает, что там получится с компроматом — возможно, соответствующие органы, у которых нет других дел, кроме как заботиться о журналистах, сообщат Женьке, что на него готовится покушение и ему лучше отказаться от расследования, что Женька тут же и сделает. Но в любом случае в ближайшие полгода Василию Васильевичу от нашей газеты ждать комплиментов не придется. А так как главный злопамятен, то, возможно, полгода растянутся до тех самых выборов, за которые Василий Васильевич так переживает.

А так я давно забыла и про Улитина, и про материал — буквально на следующий день после того, как вышла статья. А что вспоминать — все вышло, а значит, все осталось в прошлом. Да, материал произвел фурор, о нем по телевизору говорили, на него ссылались в нескольких изданиях, а пара газет перепечатала его внаглую, немного изменив текст и убрав мою фамилию. Но для меня это привычная ситуация, такое с большинством моих материалов происходит. А к тому же я уже дней десять занималась новым расследованием — которое почти довела до конца. И, разумеется, ни о чем другом не думала.

И если бы не главный, цинично напомнивший мне вчера на планерке, что мне следует навестить моего покойного друга Улитина, — и назвавший даже время, когда соберутся на кладбище условно скорбящие о нем люди, — я бы, естественно, об этом не вспомнила. И даже если вспомнила, то не пошла бы. Зачем, собственно?

Так что я сама не знала, почему оказалась здесь. Может, дело было в том, что я проснулась сегодня рано — разбудил тот, кто уходил от меня утром.

Ему в девять надо было уйти, и хотя он старался не шуметь и собрался быстро и тихо, я все равно проснулась. И лежала с закрытыми глазами, стараясь не показать, что я не сплю, — ненавижу мужчин по утрам после совместной ночи и не желаю, чтобы они меня видели наутро, — и вспоминая, как все было ночью.

А когда захлопнувшаяся за ним дверь предложила мне вернуться обратно в сон, я проигнорировала это предложение и встала, мне кофе вдруг захотелось. А в ванной вспомнила про сорок дней и спросила себя: почему бы, собственно, и не навестить того, чье имя произносила постоянно и о ком неотрывно думала в течение трех недель? Навестить и сказать ему, что все давно кончилось — и что я сделала его известным всей стране, потому что дурная реклама — это тоже реклама. И я даже знаю — на девяносто процентов знаю, — кто виновен в его смерти. И не моя вина, что я не написала об этом, — меня саму это огорчает. Не меньше, чем его.

В общем, я решила ехать. И ровно в десять пятьдесят припарковала «фольксваген» неподалеку от кладбища. А десять минут спустя была почти у самой могилы. Заметив вдруг эту самую девицу. Высокую худую блондинку в черных джинсах и тонкой короткой черной кожаной куртке, блестящей на солнце.

Она не видела меня — хотя оглядывалась периодически по сторонам. Потому что я специально не пошла по широкой аллее, воспользовавшись узенькими дорожками, — на тот самый случай, если кто-то уже будет здесь, — и вышла к улитинской могиле с другой стороны. Находясь сейчас сзади и чуть сбоку от этой самой могилы и от той, которая стояла перед ней. От той, которая принесла сюда букетик роз — небольшой, насколько я видела, — и держала его в руках, словно не решалась никак положить.

Мне не хотелось подходить к могиле, потому что там была она. Потому что я могла представить, какое впечатление произвела на родственников и знакомых Улитина моя статья. Не то чтобы я боялась, что меня узнают и пошлют отсюда матом, который будет разноситься на все кладбище, или попробуют меня избить — это все же было бы слишком, — но в любом случае ввязываться в скандал мне не хотелось. Тем более что я самой себе не могла объяснить, зачем сюда приехала.

Она снова огляделась быстро по сторонам — словно ждала кого-то, кто должен был появиться вот-вот, — но, кажется, так и не заметила меня. Или решила, что я здесь совсем по другому поводу — я ведь тоже около чьей-то могилы стояла сзадумчивым видом. Только думала не о том, о чем положено по идее думать на кладбище, но о том, кто она такая.

Точно не жена — жену я видела мельком в день похорон. Точно не дочь — дочери Улитина было одиннадцать лет, а этой около двадцати. Но в принципе она могла быть кем угодно — какой-то родственницей, подругой жены, супругой кого-нибудь из улитинских соратников. Даже сотрудницей «Бетты», а то и «Нефтабанка», которую с Улитиным связывало нечто большее, чем рабочие отношения. Или его любовницей, не имеющей к банкам никакого отношения. Он же бабник был, Улитин, — так что…

Она снова огляделась — украдкой так, беспокойно огляделась, нервно, рывком поворачивая голову вправо-влево. Наверное, в десятый раз за те десять минут, что я за ней наблюдала. Словно она, как и я, не хотела, чтобы ее тут видели. Даже больше, чем я. Я собиралась постоять там спокойно и, если завижу кого-то, сделать вид, что вообще-то пришла к другому, а здесь остановилась просто так. А вот она нервничала. Очень нервничала.

Я в который раз спросила себя: кто же она такая? На сотрудницу банка она все же не слишком походила — мне показалось, что она чересчур молодая для этого, и выглядела она, на мой взгляд, не так, как должна бы выглядеть банковская служащая. Она уж скорее модель напоминала или манекенщицу. Так что скорее всего она была его любовницей со стороны — не связанная с банками, незнакомая ули-тинским соратникам и его жене. Но тогда чего ей было беспокоиться, если никто ее не знал? Разве что…

Разве что это именно она была с Улитиным в ночь его смерти — озвучила я наконец мысль, вертевшуюся у меня в голове вот уже минут пять. Разве что это была она. И хотя я не могла объяснить, зачем той девице — девице, между прочим, причастной к улитинской смерти — надо было сюда приходить, это было не важно.

Я заколебалась на мгновение, думая, с какой стороны ее лучше обойти, как приблизиться к ней, чтобы она меня заметила в последний момент, кем прикинуться и о чем с ней заговорить. Но в этот момент раздались голоса, и заскрипело что-то довольно громко, и она вздрогнула, резко обернувшись в ту сторону, откуда донеслись звуки.

Это были работяги — кладбищенские работяги, приближавшиеся к ней по аллее со стороны входа. Я их увидела, может, чуть раньше, чем она — тут же отвернувшаяся, сделавшая поспешно несколько шагов и застывшая перед памятником по соседству с Улитиным. Она не знала, кто это идет, и не смотрела в их сторону, уставившись на памятник, — а я, воспользовавшись ситуацией, двинулась к ней медленно и спокойно. Как бы гуляя, рассматривая все вокруг, не глядя на нее — успев отметить только, что цветов в ее руке уже нет. Что они уже лежат на улитинской могиле.

Она заметила меня в тот момент, когда я была в каком-то метре от нее, — услышала, точнее, потому что я подходила сзади. И оглянулась на меня испуганно, показав мне молодое совсем, бледное, почти без косметики лицо, — и отвернулась тут же.

— Андрея Дмитриевича пришли проведать? — спросила я ее напряженную спину, останавливаясь прямо за ней — решив, что лучше действовать напрямую, чем выспрашивать, почему она бросила цветы на могилу Улитина, а стоит перед памятником другому человеку. — Очень кстати — просто очень…

Мне показалось, что она готова была рвануть от меня бегом — но, видно, находилась в шоке и не могла двинуться с места. И повернулась ко мне деревянно, словно тело ее не слушалось.

— Нет, нет, что вы! — Она совсем девчонка была, лет восемнадцать, наверное, а может, и меньше. Чем-то напомнившая мне Иру Соболеву — ростом, фигурой, лицом. Таким, что называется, модным, современным лицом, которое якобы так нравится мужчинам. Впрочем, даже я могла признать, что она приятная — и длинное каре из тонких светлых волос, белых почти, ей идет. — Я…

— Да вы не волнуйтесь. — Я улыбнулась ей довольно холодно, с превосходством, пользуясь ее состоянием, додавливая ее. Не будь она такой пугливой, она бы могла послать меня подальше и уйти, и на этом бы все и кончилось — но ею в тот момент владел страх, не дававший ей возможности соображать. — Я — Юлия… Еленская, капитан милиции, расследую обстоятельства смерти Андрея Улитина. А вы кто ему, собственно, будете?

Ей даже не пришло в голову спросить у меня документы — все, что я могла ей показать, это просроченное удостоверение внештатного сотрудника ГУВД, выданное мне по большому блату одним хорошим человеком лет пять назад и давно утратившее силу.

— Я… ну… знакомая… — Она снова огляделась. Только, кажется, на сей раз она была бы не против увидеть идущих сюда людей — я явно казалась ей опаснее, чем они. — Мы знакомы были… так, немного… вот, пришла, сорок дней…

— Да, да, конечно, — прокомментировала я саркастично, глядя ей в глаза — которые она отводила, сразу показывая, что тут что-то не так. — Разумеется. А зовут вас как?

— …Лена. — Мне показалось, что она хотела соврать, но не решилась, а может, никакие другие имена в забитую страхом голову не пришли. — Львова, Лена.

— Угу. — Я кивнула, протягивая руку, касаясь ее кожаной куртки, символически беря ее под руку. — Давайте мы с вами пройдемся, Львова Лена, — как вы на это смотрите? Все равно придут все к двенадцати, а сейчас еще половины нет, — а мы с вами пройдемся и побеседуем, вы ведь не против? А можем подождать здесь — мне все равно надо поговорить с родными Улитина…

— Нет-нет, пойдемте! — выпалила она, видно, решив, что мое общество предпочтительнее. — А говорить — о чем?

— Ну как — об Улитине, конечно. — Я слегка придерживала ее пальцами за локоть — не сомневаясь, что со стороны мы смотримся очень странно, особенно если учесть, что она выше меня на голову и худая, а я такая плотненькая. — Вы ведь в курсе, что Улитина убили, верно?

Я почувствовала, как она передернулась — и как у меня все замерло внутри. Потому что хотя я не верила, что это именно она, — но внутри появилось ощущение, что мне повезло. Так повезло, как бывает только в сказке. Так, как не везло ни разу в ходе последнего расследования. В котором все давалось с боем, с трудом, с проблемами.

— Дело в том, Лена, что охранники поселка, последними видевшие Улитина, уверяют… — Я сделала паузу, зная, что сейчас скажу, но не зная, какой будет ее реакция. Не зная, упадет она в обморок, или заорет, или ударит меня и бросится бежать. — …Уверяют, что с ним в машине сидела девушка, очень похожая на вас. По крайней мере их описание совпадает с вашей внешностью. Так что мы вас давно искали — и поверьте, что нашли бы через две-три недели. Но…

Это было невероятно, фантастично, смешно даже — но, судя по всему, я угадала. Потому что она остановилась, не поворачиваясь ко мне, не пытаясь вырываться, съежившись, став меньше ростом. И молчала.

— Разумеется, вас никто ни в чем не обвиняет, Лена. — Я сделала голос чуть помягче. — Мы сейчас проедем к нам, на выходе уже ждут наши сотрудники с машиной, и все проверим. Официально — просто снимем с вас показания как со знакомой покойного, возможно, способной пролить свет на обстоятельства его смерти. А заодно вам придется объяснить, что вы делали в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое марта — после чего мы вам устроим очную ставку с охраной поселка. Снимем отпечатки пальцев — там их много осталось в доме — и проверим, не вам ли принадлежит забытый впопыхах предмет туалета. И…

— Это… не я… — выдавила она наконец, выдавила так, словно в горле стоял спазм и требовались невероятные усилия, чтобы произнести хоть слово. — Не я…

— Да вы не волнуйтесь, Лена, — мы разберемся, — заверила ее безо всякой угрозы в тоне. — Ну что вы так нервничаете — разберемся, вы нам все расскажете, извинимся перед вами, если ошибка вышла. Зачем же нервничать? Может, дать вам сигарету?

Она кивнула мелко несколько раз подряд, и я вытащила из сумки «Житан», протягивая его ей, поднося к сигарете зажигалку. Глядя, как она затягивается сильно, не замечая, кажется, крепости «житанины». И закурила тоже, судорожно думая про себя, как быть теперь.

Я не собиралась сдавать ее милиции, даже если она его убила, — я, в конце концов, журналист, а не следователь, тем более что милиция никакого дела так и не завела, не могла она признать, что Улитина убили, и повесить на себя обвинение в попытке скрыть громкое преступление и очередную нераскрываемую заказуху. И все, что мне надо было, — это узнать, кто именно его убил, и желательно — за что. Прямо сейчас узнать, прямо здесь, и чем быстрее, тем лучше — потому что она могла выйти из своего состояния и отказаться со мной разговаривать.

Мне надо было это узнать чисто для. себя. Потому что, в конце концов, я занималась этим вопросом целых три недели-и не нашла на сто процентов точного ответа. И то, что я его не нашла — сейчас, стоя в пяти метрах от могилы Улитина, я могла это признать, — меня беспокоило до сих пор. Потому что я профессионал, и, если влезаю во что-то, мне надо выяснить все до конца.

Я не думала в тот момент о том, что если узнаю что-то, то вернусь в редакцию и сразу засяду за продолжение материала, — хотя это подразумевалось, конечно. Я не думала о том, что главный схватится за Голову, о том, что у меня не будет доказательств, поскольку она уйдет и растворится навсегда. О том, что публикация такой информации может навлечь на меня очень серьезные неприятности.

Просто в эту секунду ничто не имело значения, кроме одного — узнать.

— В принципе мы можем с вами договориться, Лена. — Я сделала голос максимально мягким и даже приветливым. — Если вы мне расскажете, как все произошло, — без протокола, прямо здесь расскажете, только мне, — то я вас отпускаю. Мы, конечно, и сами догадываемся, как все было, — но… В общем, если вы мне расскажете правду, то я вас не видела. Вы меня поняли?

Она посмотрела на меня наконец — широко раскрытыми, полными страха и недоверия глазами. Но я молчала, я ждала, пока до нее дойдет то, что я сказала уже. Надо было бы отвести ее подальше — мы в каких-то пяти метрах от улитинской могилы стояли — и свернуть за угол, чтобы не торчать тут на виду. Но я не хотела ее отвлекать.

— Сначала, да? — Я не совсем поняла вопрос, но кивнула на всякий случай. — Мы восьмого марта познакомились — был показ, фуршет потом, он подошел, сказал, что я ему понравилась, в ресторан пригласил. Мне девчонки наши потом рассказали, что он такой… что со многими знакомится, а с одной девчонкой, что у нас работала, встречался долго, давно уже. А я… Он такой был — с ним весело было, и вообще…

— Может быть, вернемся к той ночи? — Я догадалась наконец, что она не так меня. поняла и что означает ее «сначала». — Вы мне расскажите, что произошло, — все, что было, — и уходите. Вы меня понимаете, Лена?

Она кивнула неуверенно — кажется, уже настроившись на рассказ об их отношениях. Но мне не нужны были ее эмоции, мне нужно было имя. Настолько нужно, что я ощущала дрожь внутри и гадала с нервным азартом, чье именно имя она назовет.

Хромова? Мне хотелось, чтобы это был именно он, — хотя я не представляла, как и что напишу в этом случае. Уральцева? Это было возможно, очень возможно, несмотря на все его заверения в обратном, — наверное, он мог получить с Улитина большую часть долга и оставить деньги себе, не став делиться со своими близкими, которым банкир тоже был должен, а Улитина кончить, чтобы никто об этом не узнал. Кого-то из «Нефтабанка»? Тоже возможно — несмотря на все продемонстрированные мне документы. Несмотря на то что глава их службы безопасности так складно мне все объяснил. Или — или это будет имя, которое мне еще незнакомо?

Я не знала — и очень хотела узнать. Поскорее, побыстрее, в следующую секунду. И потому, наплевав на то, что ей, возможно, надо сосредоточиться, поторопила ее коротким и резким «Ну?!».

— Я… Да, я поняла — да… — Она поежилась от моей команды. — Мы приехали — не помню, в десять или в полдесятого, так где-то. Были в ресторане, а потом к нему. Приехали — и он сказал, что пойдем в спальню. Он… он меня любил, говорил, что хочет все время, даже когда на работе. И мы пошли сразу — а потом я домой хотела позвонить, на часы посмотрела, а уже больше двенадцати. А он мне: домой не поедешь, сейчас отдохну, в сауну пойдем. Смеялся еще, что я его утомила, — дышать, говорит, тяжело, рука левая не поднимается, и вообще весь бледный такой, и все из-за меня. Я ему говорю: ты поспишь, может? А он меня в сауну потащил, и там опять…

— И? — поинтересовалась я строго. — И что дальше?

— А потом… он сказал, что выдохся совсем. Там так жарко было, а он так долго меня… Вы понимаете? Он вообще такой был — я таких не видела, никогда. А потом мы оттуда ушли — ему плохо стало, сказал, что от жары. А я в медучилище училась, год, правда, — сказала, что ему надо таблетки выпить, что раз рука левая болит и дышать тяжело и бледный такой, то это сердце, может. А он смеяться. И опять — в спальне уже. Я его тоже любила, — он меня, а я его, — и мы опять… А потом — после всего, понимаете? — он сказал, что устал очень, полежит немного. А я в душ пошла — а пришла, он спит. А я посидела, выпила еще — он мне шампанское всегда покупал французское, «Моэт Шандон», — вспомнила, что про таблетки сказала. И пошла искать. Я ведь в медучилище год училась — я разбираюсь немного в лекарствах. Искала-искала — а потом пришла…

Он замолчала, устав, кажется, от сбивчивого монолога. Не столько длинного, сколько заполненного многоточиями и паузами. И стояла передо мной с таким видом, усиленно вспоминала что-то — хотя, на мой взгляд, ей нечего было вспоминать, ей надо было только перестать врать и сказать честно, кто приказал ей дать Улитину таблетки.

Я отдавала себе отчет в том, что, возможно, названное ею имя ничего мне не скажет. Что скорее всего это будет имя далеко не самого главного человека в этой цепочке. Но я готова была бросить свой новый материал и вернуться к Улитину, начать распутывать все заново. Звонить, искать, встречаться, выяснять — и так до тех пор, пока не выйду на того, кто за этим стоял. Пока не смогу написать статью, в которой назову имя человека, заказавшего смерть Улитина, — не ради покойного банкира, но ради себя.

— Стала его будить, а он спит. — Она явно не понимала, что я хочу услышать прежде всего имя, а уже потом детали. Потому что я собиралась частично нарушить свое обещание и отпустить ее, только когда она расскажет мне абсолютно все, все до самых незначительных мелочей. — Будила, будила, а потом…

Она снова сделала паузу, и я выдохнула с силой и глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь, усиливавшуюся по мере того, как приближалась развязка.

— А когда поняла, я испугалась так, страшно стало… — Она наконец подняла на меня глаза, на какую-то секунду. — И все… Сигарету еще можно?

— Что именно вы ему дали, Лена? — Я не могла ждать, когда она успокоится моей «житаниной», — надо было ковать железо, пока оно горячо.. — Какие таблетки вы ему дали и кто вам сказал их ему дать? Ну же, Лена, — я ведь обещала, что все останется между нами, скажете и уйдете. Ну?!

— Ну кто — в училище рассказывали кое-что, и бабушка у меня сердечница.

— Она посмотрела на меня непонимающе, вызвав во мне приступ ненависти. Потому что она, похоже, начала играть — похоже, я ошиблась, не задавив ее сразу, и она оправилась от шока, вызванного моим появлением, и вспомнила, что с ней пообещали сделать, если она кому-нибудь расскажет, и теперь стала крутить. — А я ему и не дала ничего — я не нашла, а он спал…

Я шумно втянула в себя воздух, заставляя ее посмотреть мне в глаза — и увидеть, что я очень недовольна тем, что слышу. И это вот невинное выражение на ее лице меня не обманет.

— А он не просыпается, — закончила она, не отводя глаз. — Я будить начала, до шеи дотронулась — а он не дышит. Я испугалась, еще проверять стала — зеркало к губам, и пульс щупать, а он… Я знаю, что надо было позвонить, милицию вызвать, а я так испугалась, оделась — и бегом. Там темно, машин нет, дорога пустая, холодно — а я бегу и плачу, так страшно. Хорошо, ехал мужик один — подумал, может, что меня изнасиловали, спрашивал, может, в милицию отвезти.

Прям до дома довез. Я бы позвонила, честное слово, обязательно бы позвонила — просто мне так плохо было. Я его любила, а он умер — я неделю лежала, думала, сама умру…

— Лена, мы ведь с вами договорились! — Я повысила голос, не сомневаясь, впрочем, что она и так понимает, что я ждала от нее совсем другого и очень ею недовольна. — Если вы думаете, что я с вами шучу, тогда мы сейчас проедем к нам, и не знаю, когда вы от нас выйдете. Так, может быть, лучше сказать мне честно, что именно произошло, — и спокойно уйти?

— Но я ведь честно — я ведь все сказала! — На лице была обида, искренняя такая, открытая, детская прямо. — Я пришла, стала будить, а он мертвый. Ему плохо было в сауне, ему полежать спокойно надо было, таблетки выпить, а он еще хотел — я же не знала, что так будет. А убежала, потому что испугалась, страшно в доме стало одной с ним. Я потом подумала, что нельзя было так, надо было сидеть там, пока не приедут, — но страшно, и спрашивать бы стали, а я ему никто, и родители бы узнали, и…

Это было странно — но мне казалось, что она не врет. Все же она слишком растеряна была моим появлением, слишком шокирована, чтобы так врать и верить, что я приму эту идиотскую версию за чистую правду. Абсолютно идиотскую — потому что никто не сомневался в том, что его убили. Люди из «Нефтабанка», из «Бетты», Уральцев, Ира Соболева — да все считали, что Улитину помогли умереть. И потому поверить в ее рассказ я не могла. Одновременно чувствуя, что она не врет.

— Вы хотите сказать… — Я даже не знала, как сформулировать мысль, и потому запнулась. — Вы, Лена, хотите сказать, что Улитину стало плохо от того, что он слишком много занимался в ту ночь сексом, и он умер от сердечного приступа? Вы хотите сказать, что вы не давали ему никаких таблеток и в доме, кроме вас, никого не было — и что он умер сам?

— Ну конечно, никого не было — я и он. А таблетки — я хотела, но не нашла, а он спал, я же сказала. — Она смотрела на меня так, словно подозревала, что я пьяная или сумасшедшая и именно по этой причине не могу понять простейших истин. — И убежала…

Я покачала головой, пытаясь успокоить прыгающие в ней мысли. И закурила, отметив, что у меня трясутся руки. Ощущая, что мне вдруг стало жарко — хотя я была легко одета. И, затянувшись, посмотрела ей в глаза, посмотрела устало и испытующе — помня о том, что. я следователь Елен-ская. Опытный, суровый, безжалостный следователь. И встречая ее чистый, невинный взгляд.

— Значит, вы хотите сказать, что он умер сам? — переспросила, просто чтобы не молчать. — Вот взял — и умер. Сам. И все?

— И все… — Она явно не понимала, чего я от нее хочу. — Вам разве этого мало?

Я вдруг поняла, что, если не приму меры, у меня вот-вот начнется истерика. Самая натуральная истерика — с идиотским смехом и рыданиями. Потому что я уже ждала, что вот-вот услышу от нее имя того, кто заказал Улитина, — а услышала версию, в которую не верил никто. Включая меня саму.

Если бы я одна думала, что его убили, а все прочие пытались бы меня опровергнуть, то было бы нестрашно услышать то, что я услышала от нее. Но ведь все считали точно так же-и даже отрицавший это Хромов прислал ко мне комитетчика Куделина, заявившего, что меня хотят заказать, потому что я назвала тех, кто стоял за убийством Улитина. Так что никто — н-и-к-т-о — не сомневался, что Улитин умер не сам.

Самое смешное заключалось в том, что я сама натолкнула всех на эту мысль — вряд ли статью Перепелкина кто-то воспринял всерьез, не говоря уже о том, что мало кто ее читал. А я с самого начала, только прочитав некролог, почувствовала: что-то тут не то. И каждый из тех, с кем я встречалась, говорил себе, что я права, — потому что знал мотивы, по которым Улитина могли убить. И каждый старательно отводил от себя мои подозрения, доказывая мне, что этого не делал, — и пытался понять, кто же тогда это сделал. А теперь выяснялось, что банкир все же умер сам. И кто скажет, что у меня не было повода для истерики?

— Разве вам мало? — повторила она настойчиво, глядя мне в глаза, настаивая на ответе смело и даже возмущенно. — Разве вам мало?

Мне очень хотелось сказать ей «да». Выкрикнуть даже. И продолжать орать, что мне этого мало, потому что я проделала гигантскую работу, я вытащила на свет всю банкирскую подноготную, я нашла кучу поводов для его убийства — и мне, между прочим, грозили серьезные неприятности, что подтверждало, что я на правильном пути. Я, в конце концов, написала статью, ставшую сенсацией, — статью, обсуждавшуюся бурно на телевидении и в прессе. Статью, последствия которой еще долго буду ощущать на себе очень многие. Статью, которую я так хотела продолжить, получив от нее имя убийцы. И поэтому мне мало того, что она сказала. Очень мало. Ничтожно мало.

Но вместо этого я просто пожала плечами. Я не могла ей ничего ответить — и просто пожала плечами, ощущая фантастическую пустоту в голове и легкость внутри. И быстро отвернулась от нее, пряча появившуюся на лице идиотскую улыбку, с трудом сдерживая приступ истеричного смеха. И пошла к выходу. По мере удаления от улитинской могилы забывая о нем и о том, что услышала. Потому что оживленно дискутировала с самой собой по поводу пирожного, которое я заслужила, несмотря на твердое намерение начать худеть с сегодняшнего дня.

Через десять минут, чудом не столкнувшись с толпой визитеров, среди которых был мой горячий поклонник Василий Васильевич Хромов, я уже садилась в «фольксваген». Твердо намереваясь приехать сейчас в редакцию, подняться в общередакционный буфет и взять себе чашку кофе и пирожное. Угрожая себе принципиальной — занудной и слишком правильной и оттого ужасно скучной, — что если она будет напоминать мне про необходимость похудеть минимум на пять килограммов, я сегодня куплю себе целый торт. Так что куда разумнее пойти на компромисс и взять всего одно маленькое пирожное. Ну в крайнем случае два.

А худеть — худеть можно начать и завтра. А лучше с первого июня — символичнее как-то. Правда, есть риск перенести дату начала правильной жизни на первое июля, а потом на первое августа, а там месяц до дня рождения остается, как-то логичнее начинать с него. Но, с другой стороны, разве мне есть куда торопиться?

Я задумалась, заводя машину и готовясь тронуть ее с места. И ответила себе, что, наверное, все же нет. Тем более что жизнь такая штука, что может, как у Улитина, оборваться в любой момент. Умереть в постели после долгого и вкусного секса теоретически приятно, не спорю. Но умереть, не поев вдоволь сладкого, — в этом есть что-то ужасно не правильное и бесконечно обидное.

Пятнадцать минут спустя, сидя в редакционном буфете и разламывая ложечкой залитый шоколадом эклер, я сказала себе твердо, что, пока живешь, жизнью надо наслаждаться вовсю. А попоститься… Попоститься можно и потом…

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26