«Улита»

Михаил Литов

У Л И Т А

Улита была таинственным созданием. Я случайно познакомился с ней на улице, и случилось так, что она поселилась вместе со мной. От родителей мне достался большой дом, в два этажа, даже с какими-то башенками и балкончиками на своем внушительном деревянном теле, к тому же в живописной местности. Собственно говоря, дом достался не только мне, но и брату, однако у того была квартира в городе, где он и предпочитал обретаться. Я долго вел рассеянный образ жизни, и дом пришел в унылое запустение. Одинокий прежде, до знакомства с Улитой, я жил как бы зверьком, скребся и томился в паутине, в пыли. Улита с замечательной ловкостью навела в доме чистоту и придала всему укрепленный, вообще жилой вид. Деньги у нее были, мы хорошо питались, ну и куда же стремиться от чистоты и благосостояния? Красивая Улита на подносе приносила мне еду в комнату, в особенности так обстояло с завтраками, и я скоро привык не вставать с постели, дожидаясь стука в дверь и ее нежного голоса, спрашивающего, можно ли войти. А обед она устраивала в гостиной, и за обедом мы беседовали, я с некоторой рассеянностью отвечал на ее вопросы. Правду сказать, я чувствовал себя немножко барином. Но я видел, что Улита своими хлопотами вокруг моей персоны вовсе не отрабатывает безвозмездное поселение у меня, отнюдь не склонна считать меня этаким небывалым благодетелем и потакать моим прихотям, в ее поведении не было и намека на приниженность. Манипуляции с подносом и торжественным устройством обедов не исключали элемент шутовства, но мне было тепло даже под насмешками Улиты, и я быстро приспособился жить и играть в их мирном, каком-то даже обывательском шелесте.

Не скажу, что мне были до конца понятны наши отношения. Улита не стала ни моей любовницей, ни какой-нибудь там домоправительницей, ни хотя бы только квартиранткой. Она оставалась загадочной красавицей, которая почему-то встретилась мне однажды вечером на улице и в тот же вечер поселилась под одной крышей со мной, не спрашивая, на каких условиях подобное возможно. Но как я за два-три дня привык к насмешливым услугам Улиты, так мне пришлось на исходе недели нашей милой совместности подчиниться ее довольно строгим требованиям, чтобы не потерять эту славную особу. Она заявила, что мне пора вспомнить о своем мужском долге, приискать себе работу и носить в дом, в нашу приличную и отрадную коммуну, посильную лепту. Подобные рассуждения в устах какого-нибудь другого женского персонажа привели бы меня в недоумение, в смех над глупой бедностью жизни, но говорила Улита, говорила как человек, появившийся ниоткуда, поселившийся в моем доме и не показывающий намерения уходить, и я выслушал ее внимательно, без тени улыбки. Мне и в голову не пришло ослушаться. Идея какого-то нового, трудового существования даже захватила меня. Все правильно, я дожил до минуты, когда должен вспомнить о своих мужских обязанностях, и она, Улита, помогла мне в этом. И если сегодня я еще валяюсь на диване, жду завтрака или обеда и даже не смею гадать, что думает Улита обо мне по ночам в своей комнатке на втором этаже, то завтра, обретя облик кормильца, я обрету и право постучать в ее дверь, скрасить ее ночное одиночество.

Делать что-нибудь действительно необходимое и серьезное я ничего не умел, не знал ремесла, а дух предприимчивости не владел мной. Один деятельный субъект, организатор, на которого я вышел, по живому и умному блеску моих глаз заключил, что я пригоден к значительному индивидуальному развитию, даже поинтересовался, почему раньше я никак не проявил себя, и посулил мне прекрасное будущее, пост, кресло, звание, в общем, блестящую карьеру. Но я поостерегся дать твердый ответ, сказал, что хочу осмотреться в его фирме, проверить себя, и он, покачав головой, записал меня в толпу, в бросовую ватагу, которую лишь в наши просвещенные времена могли называть бригадой. Это были потертые, хмельные, падшие люди. Их бросали с места на место, а ко времени моего присовокупления к ним они осваивали труды на мясном комбинате. Первый же день этих трудов так согнул меня, что на следующее утро лишь упрямство и гордыня заставили мое покореженное тело выкарабкаться из-под одеяла и по утренней росе заковылять в бригаду. За неделю, впрочем, я привык и почувствовал себя сильным. Улита кормила меня, приготовляла мне постель, вставала ни свет ни заря, чтобы поднести завтрак, и ни о чем не спрашивала. Она не сомневалась, что я должен делать то, что делал, и в первые дни это оскорбляло мою усталость и память о недавних беззаботных временах. На восьмой день я решил устроить себе выходной, и она спросила меня:

- Тебе трудно, Женя?

- Трудно и ужасно, - ответил я.

- Почему?

- Труд черный, неблагодарный...

- Не ходи туда больше, - перебила Улита.

- Пойду. Я мужчина. Этим все сказано.

- Расскажи мне подробнее обо всем, чем вы там занимаетесь.

Я опрокинул в рот ложку супа, а Улита вытерла салфеткой губы, сложила изящные руки на столе и приготовилась слушать. Благопристойность обстановки была поразительной после того, что я повидал на комбинате.

- Работаем до ломоты в спине, - повел я обстоятельный рассказ. Представь себе огромные замороженные мясные туши... Вообще представь себе просторное тусклое заснеженное помещение холодильника, где до потолка громоздятся эти самые туши бывших живых существ... красное мерзлое мясо, в котором только воображением угадаешь какую-то пропавшую жизнь. Этим кормят. Мы, плотоядные, это едим. Но в бывшей корове, в бывшей овце или свинье чувствуешь не питательного друга, а коварного и жестокого врага, который очень тяжел при переноске и который вроде бы спокойно лежит в штабеле, а если вывернется и полетит оттуда, может зашибить тебя насмерть. К тому же их очень много. Много и начальников, а они, знаешь ли, создают атмосферу делового безразличия в этом водовороте мертвечины. Не до философии. Слишком много тупого, изнуряющего физического труда. Все происходит словно в пещере. Кристалики льда на потолках и стенах, тусклый свет, и только бегло успеваешь подумать, что так же безнадежно и смирно лежат где-нибудь, наверное, и потерявшиеся люди.

Улита обвела рукой новоявленную красоту моего дома, напоминая мне, что я жив и хорошо устроен.

- Верно, - подхватил я. - Но если отвлечься от причин и следствий беспрерывного и беспримерного производства мяса, то возникает вопрос о творцах этого грандиозного морга, о живом народе, о толпе, о том, что мы, интеллигентные люди, коротающие вечера в уютном домике, способны подумать о наших современниках, соплеменниках и единоверцах. Допустим, хорошие люди всех мечтают сделать хорошими, но можно ли, позволь мне спросить, тупых сделать умными? Улита, между нами, я не уверен, что тебя хоть сколько-нибудь интересует, чем живет простой русский человек, ты, похоже, стоишь вне этого. Но твой друг, твой покорный слуга трудится бок о бок с ними, с этими простыми и глупыми человеками, у которых не получилось ни диктатуры, ни завоевания мира, ни хотя бы удовлетворения первейших нужд, и твоему другу нетерпится молвить о них словечко. Ну, физиономии там прямиком с полотен Брейгеля, все сплошь пьяницы, самцы, тузящие своих самок в пьяных драках и продающие их друг другу за бутылку водки.

- Тебе ничто не мешает не обращать на них внимания, держаться особняком, - веско заметила Улита.

- Разумеется. Я и держусь особняком, помалкиваю, не вмешиваюсь, я не собираюсь утверждать, будто меня волнует их судьба. Но в порядке анекдота, Улита, выслушай... вот мы в обеденный перерыв собираемся в убогой комнатенке, грязными руками суем некую пищу в рот, жуем, и коллеги мои тараторят, а я слушаю глупые, пошлые шуточки да истории о том великом пьянстве, что произошло вчера. Я и сам в недавнем прошлом питал известную слабость к вину, для меня это предмет не чуждый, вполне объяснимый... но скажи, как можно женщину, с которой делишь ложе, вдруг взять и продать за бутылку водки? А они это делают и еще похваляются. У них на женщину свой самобытный, очень специфический взгляд, видишь ли, вот толкуют они о женщинах в самых разнузданный выражениях, а потом кто-нибудь из них со вздохом и улыбкой говорит: да, как сказал Альфред Мюссе... и выдает наизусть высказывание Альфреда Мюссе о слабом поле и находит у Альфреда Мюссе достойное подкрепление собственным соображениям. После этого они все пускаются вообще в литературную беседу, сравнивают Доде с Томасом Манном, Бальзака с Толстым... пока опять не свернут на нужды обыденности. Такие извивы, Улита, они все равно что абсурд или мистификация. Но как правда они непостижимы.

Улита выслушала мою исповедь тяжкого труда и несоответствия житейской грубости, но не смогла мне предложить ничего, что внедрило бы в меня твердое мнение о народе, и принялась убирать посуду со стола. Но я так взволновался своим терпеливым и сильным рассказом, что не сразу ушел из гостиной, сидел за столом и думал, что теперь-то уж точно дорога ведет меня в спальню Улиты. Как же иначе? после такого-то рассказа? после таких трудов? после таких проявления с моей стороны мужества и усердия?

Потом был ужин. После ужина я попал на диван, Улита же какое-то время возилась за стеной в кухне, затем ее шаги удалились вглубь дома, стройные шаги поднялись на второй этаж, скрылись за дверью. Спустя несколько минут я потрогал рукой эту дверь. Заперто. И что же? Я с удовольствием засмеялся перед запертой дверью. Очень хорошо! Повоюем, поиграем.

- Улита, - произнес я, весьма уже охваченный нежной воинственностью, Улита, милая, открой. Я пришел. Жажду твоей близости, твоей пылкой взаимности.

Открой, веселился я. Она интригующе так, притягательно пошевелилась, и всего-то в нескольких неосуществимых шагах от меня.

- Кто там?

- Ну, не надо, тебе отлично известно, что это я.

- Нет, нет, - откликнулась Улита поспешно, словно лишь теперь узнав меня, - уходи, ты зря это... ничего не выйдет! Ты неверно истолковал мое согласие жить здесь.

Я в простых словах растолковал ей:

- Улита, перестань, я знаю, ты хорошая и веселая девушка, но я отнюдь не убежден в твоем неколебимом целомудрии...

- Не смей! - Дверь накалилась ее гневом. - Что ты знаешь обо мне!

- Ты девственна, Улита?

- Не собираюсь с тобой откровенничать.

Отнюдь не удрученный, я рассмеялся и, как расшалившийся ребенок, захлопал себя по бедрам.

- Ах, моя славная девственница... но это легко исправить, поверь. Доверься мне, Улита.

- Ты пошлый и назойливый.

- Открой, или я выломаю дверь!

Тут она нарисовала мне занимательную и дающую пищу для размышлений картинку:

- Тронешь дверь - я подниму на ноги всю округу. Иди спать, и пусть тебе не снятся разные непотребства. Успокойся, если не хочешь неприятностей. Запомни, отныне эта дверь неприкосновенна для тебя. Теперь за ней живу я. В настоящий момент отдыхаю, лежу в постели. И я красива. Да, я лежу поверх одеяла, голая и прекрасная. У меня в ногах, если тебе это любопытно знать, прикорнул лучик лунного света, это красиво, правда? Но тебе этого не видать, как своих ушей.

Я столь свежо и взволнованно принял все, что она рисовала, и прикорнувший лунный свет тоже, что застонал, завыл в тоске по недоступной красоте. А Улита расхохоталась, я бы сказал, бесшабашно расхохоталась. Тогда я спустился в свою комнату и уснул. Утром отправился на комбинат. Вечером, вернувшись домой, я был безопасен, как олененок, кротко рассыпался перед Улитой в извинениях и горячо клялся, что впредь никогда не нарушу ее ночной покой. Эта бестия, для виду поприветствовав мои заверения и будто бы даже прослезившись от умиления, на ночь поставила в коридоре капкан. Я, естественно, и предположить не мог ничего подобного. Я вообще полагал, что не в ее правилах с узколобой серьезностью защищать свою девичью честь и что все ее построения самозащиты на самом деле сродни кокетливым уловкам любовной игры. Однако она поставила капкан. Почему же я не овладел ею до того, как она сделала это, например, вечером, когда вернулся с работы? Да как-то так повелось, что днем мои мысли уносились в какие-то необозримые и неведомые дали, а о ней, Улите, я вспоминал по ночам. В том капкане я бессильно и бестолково ворочался до утра. На рассвете, возникнув в коридоре, умытая и жизнерадостная, моя мучительница обронила:

- Ты получил хороший урок, Женя.

Она разомкнула ключиком тиски капкана, я наспех привел себя в порядок, и мы сели завтракать. Как ни странно, пострадавшая нога у меня совсем не разболелась. Мысленно я посыпал Улиту пеплом проклятий. Жестокая, бессердечная, бездушная. Но какая доброта чудилась мне в ее ладном теле, какая беспредельная ласка! Нет, она не защищалась с узколобым упорством, а смеялась, шутила, баловала, и я, не скрою, от души радовался ее успехам, ее капканам, ее словам, потешающимся надо мной. Я подумал быстрой мыслью, что она нисколько не боится меня, ей и в голову не приходит, что я в силах проучить ее за проклятый капкан; смело сидит она за столом напротив меня и смело смотрит мне в глаза, что и говорить, невинно смотрит. Был день, но я внезапно забыл унестись грезами в заоблачные миры. Кипятком, кипящей смолой брызнуло мне в голову безумие. Чем объясняется ее смелость? Она либо механическая кукла, либо переодетый мужчина. Эти гипотезы не показались мне совершенно фантастическими. Я как бы невзначай прикоснулся к ее руке: теплая рука, отнюдь не механическая. И я спросил напрямик:

- Ты мужчина, Улита?

Поверите ли, она не рассмеялась и не ужаснулась, не единая тень не прошла по ее безмятежному лицу. Может быть, именно в эту минуту я уверился, что она совсем не только та беспечная шалунья, за которую выдавала себя.

- А у тебя возникли сомнения на мой счет? - спросила она.

- Да... то есть в смысле твоего происхождения...

- Ты скоро получишь возможность избавиться от них.

Я вскрикнул:

- Каким образом?

- Потерпи. - И она загадочно усмехнулась; и вдруг засмеялась, когда я осторожно пододвинул руку к ее руке, а затем сказала: - Да ты наберись терпения, Женя. - Руку свою она отдернула.

Ее "скоро" наступило сразу вслед за падением очередного дня нашей жизни, ночью, когда я с величайшими предосторожностями, ощупывая и осматривая с помощью свечи каждый сантиметр пола, миновал коридор и вошел в ее комнату. Да, вошел, потому как на этот раз она не заперла дверь. Свечу, едва я переступил порог, задул порыв ветра из открытого окна, и пришлось ее отбросить. Скучно ночью без тебя, Улиты, прошептал я в темноту. Она не ответила. Не подала руку бедному пришельцу. Обещанного лунного света в ногах не было, она, кажется, задернула штору. Хоть глаза выколи. Я душевно позвал: Улита, Улита. Я сделал шаг в кромешной тьме, и тогда с громким предостерегающим стуком захлопнулась за моей спиной дверь, я сделал еще шаг - и мою шею нестерпимо, чудовищно охватил металл. Красным оком вспыхнул во тьме свет ночника. Улита сидела на кровати, подобрав под себя ноги, в ватном халате (это душной-то ночью!), скромная и тихая, как богобоязненная юница. Мою шею сдавливал ошейник, я в удивлении и ярости рванулся, но цепь держала крепко.

- Улита, - закричал я, - ты понимаешь, что это уже слишком?

Я не мог до нее дотянуться, она все предусмотрела. Попробовал выдернуть цепь из стены, да куда там!

- Сейчас ты убедишься, что я женщина, - сообщила Улита.

Она быстро скинула с себя халатец, тапочки и легла, голая, поверх одеяла. Я затаил дыхание, собственно говоря, я едва не задохнулся, большая сила потащила мой язык куда-то вниз, и он что-то говорил, но там, внизу, где открылся бред.

- Видишь, Женя? - спросила Улита, блестящими от смеха глазами указывая на свое бронзовое тело.

Конечно же, я видел. Восхитительное тело, шея, грудь, ноги, она подняла над кроватью ногу, изящно изогнув ее в колене, - показать мне, и я в бессилии опустился на пол от такого ее беснования.

В горле клокотали слова, хулящие ее, негодующие, жалующиеся, при возможности я бы сказал ей, что она мучит меня, а я не заслужил такого обращения, что я стараюсь и хорошо исполняю свои обязанности, а она только измывается надо мной, заявил бы, что она ведет себя недостойно, нагло, оскорбительно. Но возможности сказать не получалось, в горле образовался заслон, я стал бороться с ним, и мне пришло на ум, что она, Улита, слишком многое себе позволяет и я слишком многое ей позволяю и негоже мне тут находиться перед ней на цепи, пищать, жаловаться, возмущаться, а следует радикально переменить ситуацию. Тогда я остепенился, встал на ноги, заслон рухнул. Возможно, она решила продержать меня на цепи всю ночь, но этого я допустить не мог. Может быть, то, в чем другие идут не дальше помыслов, у нас делалось наяву. Может быть, кокетничая, как обычно поступают все женщины, Улита, вольно или невольно, погружала меня в самые пучины подлинной сущности кокетства, и любовная игра - у других забавная, павлинья - у нас приобрела свой истинный натуралистический облик. Но не стану во всех подробностях описывать свои страдания. Я сказал ледяным тоном:

- Довольно. Немедленно отпусти меня. Я ухожу. Конец игре!

Она повиновалась, и я все-таки не отвернулся, а украдкой проследил за ней в тот момент, когда она снимала с меня ошейник. Я ждал, что она посерьезнеет, поймет, что я уже не шучу, а действительно уязвлен и намерен от нее отвернуться, и она это, конечно, поняла, но она не сосредоточилась, не накинула халатик, не приняла извиняющееся выражение, она, положим, не сделалась еще развязнее, но она явно считала, что я и сейчас продолжаю волноваться и изучать ее горячую близость. Я, что греха таить, волновался и отчасти действительно изучал, подсматривал, и был момент, когда я знал, что, подавив обиду и прильнув к ней, даже попросту грубовато схватив ее близкое тело, я добьюсь-таки своего, но я превозмог это знание и свои желания, повернулся и вышел, не пожелав ей доброй ночи.

Странно было, что после подобных возбуждений я вовсе не ворочался в постели в липкой, потной бессонице, а мгновенно засыпал, словно неведомая сила забирала меня в другую жизнь и так нужно было для того, чтобы я сохранял собственные силы и терпение. Этой ночью я уснул с мыслью, что должен серьезно поговорить с Улитой.

----------

Думаю, нет нужды объяснять, насколько удивительным представлялось мне поведение моей загадочной незнакомки. Правда, она, соглашаясь поселиться в моем доме, заблаговременно вырвала у меня, чтобы не сказать выторговала, обещание моего хладнокровного и чуточку отстраненного отношения к ней, иными словами, что я не буду посягать на ее прелести. Прекрасно! Но я уже тогда понял, что это отнюдь не вечное обещание, т. е. она указывала на недопустимость грубых похотливых приставаний, а возможность разумного и, если здесь уместно так выразиться, роскошного романа никоим образом не отбрасывала. Только она хотела, чтобы этот роман произошел уже после того, как мы с хорошей, благородной статичностью и, может быть, даже некоторой картинностью выдержим паузу, исполненную какого-то затаенного любовного смысла. Но ведь я и не был груб, и, во-первых, я действительно выдержал паузу, а во-вторых, когда уже взялся за дело, то прокрадывался к ней, Улите, с самыми умеренными, надежными и, главное, известными намерениями. Вполне вероятно, что в этих моих боевых разведках уже не было искомой картинности, но если перед тем достаточно долго и хорошо держал позу, а кроме того на втором плане еще и нечеловечески мыкался среди замороженных свиных и коровьих туш, то отчего же в конце концов и не расслабиться, не дать волю чувствам?

А вот отпор я каждый раз получал невероятный и необузданный, совершенно несоразмерный с грехом моего перехода от величавости к мелкому и суетному вероломству чувственных притязаний. Эти капканы, ошейники... у меня были все основания предполагать, что мой следующий поход Улита пресечет каким-то совсем уж немыслимым способом, поэтому я и хотел, из уважения к собственной персоне, а отчасти и самосохранения ради, поговорить с ней обстоятельно и, пожалуй, строго.

Придавленное было ошейником горло и незабываемое зрелище ее наготы не помешали мне отлично выспаться, я отдохнул, но все же мне снились этой ночью всякие кошмары и ужасы, а оттого на душе был непокой. Я не стал ждать, пока Улита, исполняя обычный ритуал, принесет мне завтрак в постель, а вышел в гостиную и сел за стол, жестом показав девушке, что она может накрывать. Наверное, на моем лице было написано недовольство, может быть, и лицо-то было как в воду опущенное, и если так, то впечатление я прозводил удручающее. А к тому же еще тот факт, что я нарушил порядок, не позволил Улите обслужить меня, утреннего, как она уже привыкла это делать, в общем, у нее было причины насторожиться. Милая эта девушка молча и проворно накрыла на стол, затем, робко присев на краешек стула, бросила на меня быстрый тревожный взгляд и спросила:

- Ты чем-то расстроен, Женя? Тебе кажется, что я веду себя неправильно, да?

Я посмотрел на нее. Ночью она, давая мне урок, была нагая, бесстыжая, почти гогочущая самка, а сейчас - сама скромность, тихая, гладко причесанная девушка. Ее красота затерялась где-то между этими двумя ипостасями, которые мне трудно было соединить в одно целое даже в собственном возбужденном и вполне пылком воображении, хотя я имел неопровержимые доказательства, что сама она довольно ловко и без фактических затруднений соединяет их в себе. Иначе говоря, ее прекрасное, порой исполненное какой-то даже детской горячей прелести лицо каким-то образом исчезло для меня в пропасти между нашей ночной и дневной жизнями, я не видел больше его, не видел потому, что уже не знал, где и как мне самому - мне с моей однозначностью - обосноваться в очевидной и жутковатой области такого различия.

- Ты ставишь вопросы, Улита... - медленно, не спуская с нее глаз, проговорил я. - Это твое право. Но у меня есть право не отвечать, и, боюсь, я им воспользуюсь, не отвечу, а если все же да, то есть отвечу... то не раньше, чем ты дашь удовлетворительный ответ на некоторые мои вопросы.

- Я готова, - сказала она.

- Очень хорошо. Видишь ли, Улита, я веду себя как раз правильно... может быть, с твоей точки зрения, не лучшим образом, но, согласись, последовательно, понятно, предсказуемо. А вот ты, твои контрвыпады... гм, как бы это выразить... это что-то вопиющее, какая-то у тебя чрезмерная реакция на мои поползновения. Ты чересчур активна, все очень фантастично, и в результате неясно, какую цель ты преследуешь, пропуская через натуральную мясорубку мои скромные желания и чувства. Капкан с ошейником - очень мастерски это у тебя вышло, ты, должно быть, выдающийся механик, Улита... Но зачем? Скажи: зачем? Положим, ты защищаешь свою честь. А я в некотором роде не соблюдаю условия нашего договора. Допустим, что так оно и есть. Так что же получается? Должен ли я думать, что ничего, кроме отвращения, тебе не внушаю или что сама мысль о физической близости с мужчиной тебе неприятна? Так, Улита? А может быть, ты принимала бы меня совсем иначе, когда б наши отношения были узаконены? Ты этого хочешь? Узаконенных отношений?

Улита помедлила с ответом; подперев щеку рукой, она смотрела на меня грустными глазами.

- Если это праздные вопросы, Женя, лучше прекратить этот разговор...

- Считай, что я сделал тебе предложение, - перебил я.

- Серьезно? - Она усмехнулась. - Я тронута... Но не могу ответить сразу, я должна подумать.

- Ты сомневаешься, Улита?

- В твоих чувствах? Ну, отчасти... Тебе и самому следовало бы получше в них разобраться. Гордится тем, что ты ведешь себя предсказуемо, тебе в данном случае вряд ли стоит, Женя. Ведь даже слишком предсказуемо... Я хочу сказать, что ты, наверное, потому так беспокоен по ночам, что это как бы и предписано некими правилами игры. Раз уж в доме женщина... А ты посмотри на дело шире. Ну да, женщина... Вот только нужна ли она тебе?

Желание глубже почувствовать ее, прочувствовать все, чем она была, невольно растянуло мои губы в улыбке. Но одним блеском пожирающих ее глаз я не мог, разумеется, спасти положение и добиться своего. К тому же обязательной была необходимость ответить и даже возразить на ее слова, а я ничего толком в этом смысле не придумал, пока она говорила, и потому лишь воскликнул, все еще улыбаясь:

- Я же сделал тебе предложение!

Улита, кажется, пропустила мое восклицание мимо ушей.

- По ночам тебя вело ко мне не столько желание, сколько мужская гордость, - сказала она назидательно. - Дескать, мужчина, оставшись с женщиной наедине, должен овладеть ею, иначе она будет презирать его...

- Так или нет, - горячо возразил я, - а тот прием, который ты мне оказывала, не заслуживает добрых слов...

Она прервала меня:

- Это другой вопрос. А вот если ты хочешь говорить о наших отношениях, заводишь разговор о браке и любви, то сначала спроси себя, есть ли в твоем сердце эта самая любовь.

- Напоминая тебе о капкане и ошейнике, я тем самым тоже говорю о наших отношениях, - отпарировал я.

- Женя, милый! - воскликнула она с исказившимся не то от обиды на мою несговорчивость, не то от какой-то растущей на глазах, как болезнь, муки лицом. - Любишь ли ты меня? Хочешь ты меня только потому, что так тебе велит твоя мужская гордость, или хочешь как нечто такое, без чего ты уже не в состоянии жить? Стало ли у тебя желание быть со мной абсолютным желанием чего-то абсолютного, вот в чем вопрос.

Услышав эти наивные слова, я снова не удержался от улыбки и затем добродушно сказал ей:

- Все-то у тебя странные и необузданные фантазии, Улита. Как можно говорить о чем-то абсолютном, применяясь к нам, людям? Мы лишь случайные гости в этом мире. Наш мир случаен. Абсолютно все - дело случая. Разве честно будет, если я скажу, что мне под силу желать чего-то абсолютного? Или абсолютно желать что-то?

- Скажи, и я разберусь... надо же конкретно разбирать каждый случай в отдельности, а не сваливать все в одну кучу.

- Но послушай, - возразил я, вставая и расхаживая в волнении по гостиной, - неужели я не покажусь тебе притворщиком, фарисеем или безумцем, если попытаюсь представить себя обладателем абсолютных желаний или идей? Ты затронула грустную тему, девочка, и у меня сразу возникло ощущение собственной старости и никчемности. О нет, ты ни в чем не виновата... мне теперь, конечно, можно только посочувствовать, но ты... ты всего лишь разбередила мои старые раны, разговорила меня... ну так слушай! Вот что я понял задолго до встречи с тобой. Чтобы иметь какие-то абсолютные желания, по крайней мере их подобие, нужно иметь прежде всего хотя бы виды, попросту крепкую надежду на некую абсолютную жизнь. Так спроси меня, хочу ли я бессмертия и вечной жизни. И я не найдусь с толковым ответом. У меня нет желания смерти, нет в этом вопросе бесстрашия, которым стоило бы бравировать... напротив, я ужасно боюсь, и все же это далеко не абсолютный страх при всей его определенности. Это совсем не тот страх, который своей противоположностью имеет паническую и сумасшедшую жажду бессмертия. Вечная жизнь... на что она мне и что это, собственно, такое? каким образом я могу до бесконечности желать что-то делать и о чем-то мыслить? что я такое я могу делать или хотя бы желать, чего мне хватило бы на вечность?

- Я поняла, - серьезно кивнула девушка.

- Знаешь, Улита, когда я впервые задумался обо всем этом, я не то чтобы увидел всего лишь неопределенность наших человеческих желаний и увидел не только какую-то удручающую смазанность нашего существа, нашего состава, я вдруг словно перегнулся через край пропасти, заглянул далеко в бездну и увидел такую пустоту внутри себя, что меня охватил безумный и самый настоящий ужас. Это совсем не та пустота души, над которой любят смеяться острословы. Если бы! Это изначальная и неизбывная пустота, это и есть наши основы. А ткни в такие основы пальцем, и ни во что не попадешь. Мы созданы такими, чтобы ничего в действительности не желать, кроме удовлетворения самых насущных потребностей, и все, что мы желаем помимо этого, это уже наши выдумки, наши попытки убежать от пустоты, ужаса и скуки. Человек, последовательно совершенствующий себя, в моих глазах прекрасен, он завораживат меня и внушает мне зависть, но в то же время он самый что ни на есть искусственный человек. И в конечном счете желающий, например, написать великую книгу так же относителен и, в сущности, суетен, как тот, кто озабочен лишь тем, чтобы иметь богатый дом, красивую жену и исправную машину.

Улита резким жестом остановила меня. Ей хотелось получить слово, а я уже давно не обращал на нее внимания, ходил из угла в угол и говорил без умолку.

- Но так думать - это и есть желание смерти, - сказала Улита.

- Думай об этом, не думай - ничего не изменится, так есть и так будет, - возразил я с досадой. - Мироздание не пусто само по себе, раз оно способно давать жизнь, но мы в нем созданы внутренне пустыми существами. В нас нет стержня, нам не на что опереться. Когда я осознал это, для меня начались мучения. Мог ли я желать, чтобы они были вечными? Но желать избавления от них значит ли желать чего-то абсолютного? Да, мучения... Безысходность. Я постоянно думал об одном и том же, вот об этой пропасти в ничто внутри нас, и наверняка смотрел перед собой печальным взором, смешившим кого-нибудь на улице. В какой-то момент моя голова вдруг стала твердой, и я поймал себя на том, что думаю уже не об унижении человека, созданного заложником ничто, а о этой твердости моей головы, о том, что это опасно, поскольку она рискует попросту расколоться, как орех. И на этом опасении я понемногу успокоился.

В изумлении Улита округлила глаза:

- Навсегда?

- Нет, не навсегда.

- Но люди ищут Бога, приходят к нему. Возможны и другие пути. Каждый находит свой способ укрепиться духом.

Она взглянула на меня так, что я перестал понимать ее отношение к моему рассказу, не видел, сочувствует ли она мне или в душе смеется надо мной.

Я пожал плечами.

- Не буду уверять тебя, будто я перепробовал множество путей. Да и не верю, что их так уж много. Как, впрочем, никогда ни минуты не верил, что подобные искания, подобное лекарство поможет мне. Когда я увидел в себе тот ужас, я в нем как в зеркале увидел внутреннюю пустоту и Христа, больного мыслью о своем божественном происхождении, и самого последнего бродяги. Она одна на всех. Она вне нас только потому, что нас слишком много расплодившихся и размножившихся, и в то же время она вся во мне одном. Это и есть мир.

- И нет никакого выхода из этого замкнутого круга?

- Постой!.. - Я поднял руку. - Возвращаюсь к твоим словам о крепости духа. Не думать обо всем этом - вот единственный верный путь к такой крепости. Замкнутый круг? Да! Ха, выход!.. Прожить отпущенный срок, чем не выход? Я думал, что избавился, но ужас приходил снова. Уходил и снова возвращался. В пересказе все это звучит не очень уж страшно, слова не так беспомощны, как человек. За словами можно укрыться. Можно представить их могучей силой. Но заглянуть бессловесной мыслью, едва-едва видящим вглядом в бездну... О-о! - закричал я и, вскочив на ноги, погрозил кому-то кулаком.

Я снова забегал из угла в угол.

- Ну хорошо, - сказала Улита, испуганно глядя на меня, - успокойся.

- Ничего хорошего! - грубо оборвал я ее. - Я понимаю, сейчас ты на моей стороне, переживаешь за меня, сочувствуешь мне, но... цыц! цыц, Улита!.. с другой стороны, ты и я сейчас - одно, и я могу надрать тебе уши, могу Бог знает что сделать с тобой, мы с тобой одно перед лицом бездны, и ты во мне все равно что улитка в раковине, и я могу вытолкать тебя, извернуться так, что ты пулей вылетишь... Да... о чем я? Знаешь, с каждым приходом этого ужаса... и зачем ты теперь только возобновила его во мне?.. с каждым разом я все сильнее и мучительнее ощущал, что со мной происходит что-то стыдное. Можно глубоко до дикости и одержимости страдать из-за невыразимой любви к Богу, или из ревности, или из-за того, что тебе не хватает денег для благополучной и счастливой жизни, и это не будет стыдно, хотя это искусственные и суетные страдания. При всей их суетности они совершенно человеческие. А в том, что происходило со мной, заключалось словно что-то нечеловеческое... не демоническое, конечно, это было бы чересчур, а вот такое, что бывает у человека, но чего он старается не замечать и что делает как бы только по печальной необходимости. Но как я мог не замечать собственных мук? Я их даже очень замечал, и это тоже было ужасно. Это означало оставаться один на один со своим позором. И пусть этот позор известен не мне одному, пусть все находятся в одинаковом со мной положении, а выходило так, словно всем ничего, а на мою голову все шишки. И когда стыд от такой моей отвратительной, гнусной, непотребной исключительности стал мучить меня больше, чем само мучение, это вдруг прекратилось как будто само собой. Я просто перестал думать о том, что собой представляю.

Улита принялась собирать посуду, и ее нежные руки пришли в движение. Я жадно следил за ними. Я все отдал бы за то, чтобы они обвили мою шею.

Улита молчала. Она замкнула уста и ключик выбросила Бог знает как далеко. Она не спрашивала, что же в действительности такого постыдного заключалось в моих тогдашних мучениях и насколько глубоко я взволнован и вернулся к прошлым мукам теперь, когда ее праздное любопытство разбередило мне душу. Ей очень хотелось спросить это, в сущности она была невинна и наивна в своем любопыстве, даже чиста, девственна, но она видела, как я разошелся, испугалась и надеялась молчанием, куда более невыносимым для нее, чем для меня, изгнать из моих недр недоумение, тоску и муку.

Она не понимала, что эти страдания, вторгшись чуждыми, почти тотчас становились не чем иным как моей душой и, даже не шутя страдая, я вовсе не спешил расстаться с ними. Они должны были уйти сами собой и когда пробьет час ухода, а то, что пыталась сделать Улита своим храбрым молчанием, могло обернуться лишь умерщвлением моей души. Я усмехнулся над ее наивной и трогательной попыткой. Она заметила мою улыбку, испугалась еще больше, но интуитивно поняла, что я не против продолжения разговора и даже хочу, чтобы она нарушила свой случайный обет молчания, и в растерянности спросила первое, что пришло ей на ум:

- А что же дальше? Что может произойти, если мыслить так, как мыслишь ты?

- Все что угодно.

- Например? - пробормотала Улита.

- Например, следующее, - сказал я, жестом приглашая ее снова сесть, умиротвориться и выслушать мои предположения. - Вполне вероятно, что муки на этот раз достигнут апогея, я не выдержу пытки, войду в ванную, погружусь в теплую воду, перережу себе вены и с истомленным видом откинусь на бортик в ожидании избавительницы смерти. Но молчу, молчу... вижу, как неприятно удивляет и пугает тебя эта гипотеза! Уже слышу готовые сорваться с твоих уст слова простеста и мольбы! Но возможен и другой исход... Может быть, зимней лунной ночью ты будешь стоять на ледяной горке, такая маленькая, беззащитная, трогательная, что я не удержусь и снизу протяну руки, призывая тебя... и ты шагнешь ко мне, не правда ли? Ты скатишься с горки и очутишься в моих объятиях, я, может быть, не устою на ногах, и мы оба со смехом упадем в сугроб...

Прищурившись, я мысленно всматривался в нарисованные мной картины. Мысль и в самом деле была бессловесной. Но фигурку на вершине горы я видел отлично, она стояла там как живая, и надо всем подрагивала бледная круглая луна, но западала за край, я не в состоянии был удержать ее в пустоте неба. Я покачал головой, удивляясь холоду, каким повеяло на меня от этой картины, и в какой-то момент усомнился, Улиту ли вижу на ледяной горке. Что она говорила мне сейчас, высказывая свои соображения на представленные мной варианты, я не разбирал, внезапно оглохнув. Власть смерти расширялась в моем сознании. Холодная смерть в теплой воде. Меня бросило в жар, и я словно веером помахал рукой, навевая на себя прохладу.

Я бы сказал моей подруге, что с наступлением душной ночи буду без слов, упорно и тупо искать близости с ней и духота превратится в чад, мы угорим, сгорим в любовной лихорадке. Мол, теперь это решено. И слов не надо. Оказалось, однако, что я уже дал весьма одобрительный ответ на ее пожелание удалиться в магазин за необходимыми покупками. Она сгорбилась старушкой, утомленной домохозяйкой. Неужто хлопоты обо мне, мыслящем тростнике, сделали ее такой? Но и потом, вернувшись, она была какой-то пришибленной. Видимо, наш разговор сразил ее. Я решил эту ночь провести в одиночестве, ничем не рискуя, ведь скорбь ее страха и потерянности могла обернуться для меня невиданными ловушками и оскорблениями.

Утром я тихонько выскользнул из дома, убежал ни свет ни заря, мне не хотелось, чтобы Улита, войдя в мою комнату с подносом, посмотрела на меня как на человека, который минувшей ночью ничего не предпринял. Иначе она не посмотрела бы, иначе и не было возможности посмотреть, потому что я действительно ничего не предпринял, а устремился я к одиночеству по собственной или по ее воле, в данном случае не имело большого значения.

Я пришел на комбинат и влился в бригаду. За работой быстро побежало время, я почти забыл, что в Улите, которой я накануне так пространно и, пожалуй, несколько безответственно открылся, меня ждет нерешенный вопрос всей моей жизни. Во всяком случае, в те редкие мгновения, когда я вспоминал о ней, ворочая замороженные туши, я довольно легкомысленно, как бы отмахиваясь, полагал, что теперь она не будет чинить никаких препятствий моим амурным амбициям, я возьму ее и этого будет совершенно достаточно. А труд был все такой же тяжкий и мрачный. Случилось так, что мои напарники ушли на обед, а я, выполняя отдельное маленькое задание, замешкался в огромном холодном помещении наедине с тушами. Внезапно это мое уединение в царстве мертвых и предназначенных в пищу животных было нарушено появлением молодой жены одного из здешних начальников. Контраст, царивший в этой чете, бросался в глаза, начальник был угрюм, замотан, туповат и уродлив, а его жена была нарядна, оживлена и прекрасна, ну, прекрасна ровно настолько, насколько может быть таковой живая, не воображаемая, не выдуманная всякими трубадурами и творцами учебников секса женщина. Надо полагать, жилось ей недурно. Я был в фуфайке, в засаленной хламиде, с инеем на бороде, в общем, затюканный Дед Мороз, усталый и одичалый, а она пронеслась мимо меня облаком свежести, благоухания и легкого опьянения. Что-то напевая, она с завидной беспечностью полезла на один из высоких штабелей, в которые были уложены все находившиеся в помещении туши.

- Не делайте этого, - предостерег я, - это очень опасно, туши скользкие...

Что могли значить для нее слова того пугала, каким я перед ней выглядел? Она продолжала карабкаться наверх с кошачьей ловкостью и уже почти сверху ответила:

- Какое мне дело до вашей опасности? Я хочу танцевать!

- Опасность не моя, опасность грозит вам... - бубнил я, но уже сам плохо верил в свои слова, предпочитая любоваться грацией плясуньи. - А для танцев можно найти другое место.

- Вот вы и ищите, я же буду танцевать здесь.

И вот она на вершине, на верхней туше, на скользкой и не слишком-то ровной площадке, которую та туша образовывала. Я не мог не улыбнуться, увидев ее под потолком, под сумрачными сводами этого адского места, такую открытую, доверчивую, пьяненькую, солнечную, красивую. А она выпрямилась во весь свой рост, расправила плечи, подняла согнутые в локтях руки, отчего ее голова очутилась как бы на дне цветочной чаши, и принялась бесшумно шевелить стройными ножками, отбивать на красноватой туше чечетку своими легкими туфельками на высоких каблуках.

Она делала невозможное, на подобной эстраде никакому обыкновенному человеку не под силу столь нескованно, не заботясь о безопасности танцевать. Но я уже фактически не сознавал этого. Поскольку сама она не видела риска своей затеи, то и я, уже и так не смогший удержаться от улыбки, перестал видеть его и волей-неволей стал вторить ей, т. е., стоя внизу и любуясь плясуньей, тоже пустился в своего рода пляску. Танцор из меня был никудышний, к тому же меня обременяли нелепая, тяжелая одежда и сознание, что женщина в сущности не ищет во мне партнера и едва ли даже замечает мои усилия, увлеченная собственной игрой. В конце концов я просто задвигался ни к чему не обязывающими движениями, а по-настоящему танцевала разве что моя улыбка, которая уже протянулась от уха до уха.

И эта улыбка имела для меня сокровенное значение, она и подогревала мою убежденность, что все-таки в моем пребывании в этом отвратительном месте заключен известный смысл, по крайней мере возник теперь, когда я стал как будто танцевать, и освящала вспыхнувшую в моей душе надежду, что когда женщине наскучит ее забава, она обратит внимание на мою персону и, может быть, захочет побыть со мной. Отчего бы ей и не пожелать этого, если ей уже и так взбрело на ум танцевать во хмелю на коровьей туше? Надо сказать, что я не замечал в ней ничего хищного и циничного. Глупостью то, что она делала, было, это само собой, но женщине глупость вовсе не помеха на ее жизненном пути, а вот впечатления кровожадного монстра, плящущего на трупе поверженного врага она не производила. Вряд ли она вообще сознавала, что у нее под ногами то, что некогда было живым телом. Она понимала только свое удовольствие, тонко, изящно и с исполненной меры бойкостью жила им.

Действительно могла она после такого додуматься и до новых удовольствий, которые уже я доставил бы ей, но судьба распорядилась иначе. Она поскользнулась и сначала шлепнулась на зад, а затем покатилась вниз. Штабеля там отнюдь не прочные, и, развались тот, по которому она съезжала, мы оба были бы погребены под тушами. Но штабель устоял, и дамочка неслась по нему как на незримых салазках, она визжала от ужаса, теперь сполна овладевшего ею, а досталось в результате мне одному. Не остановив толком своего дурацкого танца, я раскрыл объятия, чтобы принять скользившую, не допустить ее падения на цементный пол, и оглянуться не успел, как ее тонкий и острый, как игла, каблучок, пронзая глаз, въехал внутрь моей черепной коробки. Невероятная боль, одуряящая вспышка, а затем кромешный мрак.

-----------

Улиту напугала и, наверное, до некоторой степени отвратила от меня моя исповедь накануне гибели, но она не была бы трогательно загадочным существом, если бы среди всех этих болевых ощущений похоронила меня всего лишь обычным разрядом. Она совершенно миновала пригород, которому, собственно, и надлежало проводить меня, его недавнего обитателя, в последний путь, и поехала договариваться о похоронах в город, хотя сама, пожалуй, вряд ли объяснила бы, что это взбрело ей на ум. Но и в городе она не пошла в стабильное и всем известное похоронное бюро, а направилась фактически без пути, наугад, прежде всего круто в сторону от этого бюро, по-прежнему более чем смутно представляя себе, какую цель преследует, и забрела в какой-то сомнительный район, даже мне в мою бытность едва знакомый.

Ей горько было сознавать, что она навсегда потеряла меня, деньги у нее были, и она хотела предать меня земле хорошо, как бы со вкусом, независимо оттого, заслуживал ли мой прах особых почестей, - вот все, что она чувствовала и разумела и чем руководствовалась. Осуществила бы она свою цель и с помощью обычного бюро, где за деньги могли организовать Бог знает сколь пышное погребение, однако скорбящую овевали фантазии, ее вела в неизвестность туманная мечта о чем-то из ряда вон выходящем, изысканном, как будто даже поэтическом и неокончательном, не вполне земляном. И она почувствовала себя вознагражденной, когда в глухом переулке, куда и не всякий мужчина решился бы ступить, обнаружила похоронное агентство со странным названием "Навьи чары". Это художественное, чуточку и позаимствованное название подразумевало, конечно же, что в стоящем за ним агентстве с телами ушедших в мир иной обращаются не заурядно.

Улита вошла, и в тяжелом, со свисающей по углам коричневой и пепельного оттенка декоративной паутиной вестибюле ее любезно встретил высокий молодой человек в черном. Он опустил веки и медленно покачал головой, сокрушаясь, что повод для их знакомства не удался радостным, а затем жестом пригласил клиентку в кабинет, тоже обставленный скорбно, усадил за массивный, похожий на гроб стол и с тихой проникновенностью объявил, что цены в агентстве головокружительные, исполненные самого смелого новаторства, зато обслуживание, какого не сыскать даже в краях, где к смерти испытывают небывалое почтение. Этот молодец, попутно поименовав себя сначала Хароном, а затем и Гадесом, перечислил некоторые земные пределы, несомненно благословенные для гробовщиков, ибо там люди почитают даже за некое поэтическое счастье поскорее скончаться, завещав кругленькую сумму на погребальный обряд. Улита односложно выразила готовность к сотрудничеству с конторой, где в своем ремесле брали за образцы лучшие достижения похоронной мысли и чувственности. Тем самым она как бы аккредитовала себя богатой клиенткой. Впрочем, я уже говорил, что деньги у нее водились, вот только их источник так и остался для меня тайной за семью печатями.

Молодой человек провел Улиту в просторный зал и отдал в руки немногословной Персефоны, которая продемонстрировала ей различные модели катафалков, венков и прочих атрибутов материального и морального траура. Для убедительности она даже укладывалась в гробы, показывая удобство лежания в них, и густо оснащалась упомянутыми венками. Оставленная мной девушка сказала, что вполне доверяет вкусу этих безоговорочных специалистов. Тогда Харон-Гадес дал Персефоне отдых в одном из катафалков, накрыв ее крышкой, и, повернув бледное лицо к Улите, витиевато осведомился:

- Желаете ли оплатить услугу в виде переодического явления призрака дорогого и безвременно покинувшего вас человека?

Улита не выразила удивления и не заподозрила в словах чиновника ничего подобного пустому острословию и жестокому юмору могильщиков. Полагаю, у нее не возникла даже мысль, что подобная услуга должна стоить баснословно дорого. Она огляделась, как бы ожидая и моего показательного выступления среди всех тех удручающе роскошных образцов, а затем, собравшись с духом, произнесла:

- Я любила его... Я бы хотела встретиться с ним вновь... Это возможно?

- Вполне, - ответил Харон-Гадес.

- Я согласна.

Молодой человек сказал:

- Знаете, наши клиенты, люди, убитые горем, поначалу, как правило, с воодушевлением хватаются за такую возможность свиданий, но впоследствии нередко раскаиваются. По самым разным причинам, хотя, должен отметить, что никаких бытовых хлопот и лишений призраки с собой не приносят. Тут неудобства скорее нравственного, чувственного плана, чем материального. Поэтому мы гуманно ввели двухмесячный испытательный срок, по истечении которого вы, если сочтете это целесообразным, сможете продлить контракт с нами на все обозримое будущее.

Улита несколько времени колебалась, не решаясь задать вопрос, который ее по-настоящему мучил. Ей ведь нравился молодой чиновник с его набором и самых необходимых, и самых неожиданных услуг, ей представлялось, что он по своей службе все предусмотрел наилучшим образом, а потому ее вопрос может показаться ему неуместным и даже отчасти оскорбительным.

- А для самого покойника, - наконец решилась она, - это... я хочу сказать, необходимость подвизаться призраком... не оборачивается какими-нибудь нежелательными последствиями? не приносит ему вреда?

Молодой человек определенно не обиделся. Ни один мускул не дрогнул на его лице утопленника, не блещущем мужественностью, прекрасном, как лунное лицо русалки. Он пожал плечами и ответил:

- Не могу знать. Ведь суть в том, что наше дело - живое. Мы с вами, согласитесь, не настолько хорошо знаем жизнь, чтобы понимать еще и смерть... простите, это уже не наша вотчина, то есть та, что за гробом, мы по части погребения, не более того. И если мы прикасаемся к миру мертвых в том смысле, что вынуждаем заказанный призрак являться в оговоренный срок, то это еще не значит, будто нам известно, что в том мире чувствуют и, скажем, думают о нас. Тут, уважаемая, надо ждать откровений от самого Господа, а не от меня, - закончил чиновник с некоторой развязностью.

- В таком случае, - заявила Улита, - вопрос о призраке - вопрос спорный и нравственный.

- Не могу с вами согласиться, - возразил Харон-Гадес, несгибаемый в борьбе за статью дохода. - Не зря же сказано: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Не углубляясь слишком в философию и эзотерику этого странного, на первый взгляд, высказывания, мы вправе полагать нашей первейшей задачей защиту собственных интересов, а они есть не что иное как интересы нашего мира, мира живых. И если нам необходим призрак усопшего, мы его вызываем, не задаваясь вопросом, как это отликнется на знаменитом и вместе с тем до смешного мало изученном мире ином.

Решимость молодого человека не задаваться этим вопросом подкреплялась большими деньгами клиентов, Улите же надо было поискать другие стимулы, чтобы преодолеть моральное сопротивление и вполне естественный страх и дать согласие на встречу со мной на каком-то мистическом, может быть, ужасно сомнительном уровне. Но сумеречное обаяние руководителя фирмы "Навьи чары" было так велико, что она в конце концов уступила, и даже с некоторой торопливостью, пока он не заподозрил, будто в решающую минуту она вдруг стала экономить на своем дорогом покойнике.

Сделка состоялась. Я, лежа в холодильнике морга, ничего о ней не знал. Час моего возвращения еще не пробил. Бедную Улиту, подписавшую договор не иначе как с самим дьяволом, не посвятили в детали предстоящей авантюры, велев ждать в полной уверенности, что призрак найдет ее везде, где бы она ни очутилась. А это "везде", кстати сказать, имело для нее известную актуальность, ведь когда я перестал быть хозяином дома, ее право жить в нем оказалось под вопросом, ответить на который мог лишь единственный теперь домовладелец, мой брат Юрий.

Пышные похороны, которые устроила мне Улита, потрясли воображение обитателей нашего пригорода, и уже не я, а она стала как бы виновницей торжества. Загадка ее была велика в глазах свидетелей грандиозного погребения, в Улите проклюнулась словно бы некая волшебница, мастерица гипноза и грез, внушений, под воздействием которых люди почувствовали себя участниками грандиозного обряда и мистерии. Иначе как обманом зрения, казалось, невозможно было объяснить то, что проделывали с моим прахом. Иначе возникал вопрос: для чего человека, которому все уже безразлично, так здорово хоронить, да и кто я такой этой Улите, чтобы она разорялась на предании моих бренных останков земле? Мой брат был далеко не последним в череде тех, кто, позабыв о насущности скорби, ну и, опять же, недоумевая насчет моих прав на все эти баснословные явления траурной красоты, спешил выразить Улите восхищение ее щедростью и умением украшать жизнь столь великолепными и незабываемыми мгновениями. Как и у прочих, воображение Юрия не заходило дальше усредненной версии, что я был любовником Улиты. Но это всем им представлялось не столь уж убедительной причиной, чтобы закатывать мне фантастические по размаху похороны. Юрий терялся в догадках. Все происходящее свидетельствовало о богатстве Улиты, а ее красота говорила сама за себя, и мой брат подпал под влияние таинственных чар девушки. Это произошло быстро и совершенно безболезненно для него, практически незаметно, просто в какой-то момент он вдруг почувствовал себя как будто новым человеком, просветленным какими-то лучами, вообще словно прозрачным как стекло, человеком, с которого дожди, прошумевшие разве что в его снах, смыли все прежнее, усталое, в том числе и родство со мной. И он уже принял за освоение гениальности и вспышку чудесного озарения свою догадку предложить Улите жить в доме, сколько ей заблагорассудится, хотя чудесного в этом было не больше, чем если бы он высказал предположение или даже уверенность, что завтра взойдет солнце и будет погожий летний денек.

Но все, о чем я сейчас рассказал, только серая проза будней в сравнении с ощущениями, которые я испытал, внезапно обнаружив себя в комнате своего бывшего дома. Это была спальня Улиты. Бедная заговорщица, рискнувшая выступить против моей смерти в союзе с силами тьмы, готовилась отойти ко сну. Я знал, что умер и что каким-то образом вырван из мрака небытия. Улита, которая, не поленюсь напомнить об этом, подписала договор, обрекавший меня на печальную участь привидения, похоже, знала о моем положении гораздо меньше, чем я, представший перед нею в виде светящегося облака со слабо выраженными человеческими очертаниями.

- Женя, ты? - был ее вопрос. И ужас отобразился на ее лице.

Способности говорить агентство "Навьи чары" мне не дало, я промолчал, стоя у двери и любуясь девушкой, босой, божественно прекрасной, в кружевах ночной рубашки. Трогательно прижав к груди руки, она смотрела на меня увеличившимися и увлажнившимися глазами, смотрела с болью, опасаясь, может быть, что процедура, в которую я насильно оказался вовлечен, причиняет мне страдания и неудобства. Вместе с тем она, я полагаю, быстро сообразила, что делать ей со мной, собственно говоря, нечего, любоваться во мне нечем, толкований происходящего с нами ждать от меня не приходится, вот разве что рассказывать мне разные истории наподобие сказок. Но Улита, при всей своей загадочности, была не из тех, кому есть что порассказать существенного, тем более такому стрелянному воробью, как я.

Она приблизилась и робко прикоснулась ко мне пальчиком, но я был пустотой, ее пальчик попал в никуда. Улита отодвигалась, отдергивала руку, затем снова протягивала ее и трогала меня, разумеется, с прежним успехом. Несколько раз она, войдя в раж, ткнула кулаком. Нет, она не хотела меня бить и гнать, это вышло у нее от испуга, растерянности, от всей небывалости ситуации. К тому же за меня были заплачены немалые деньги, так что в некотором смысле она проверяла не мою индивидуальность, а качество работы похоронного агентства.

Судя по всему, она осталась довольна этой работой, а вот меня мое новое положение мало обрадовало. Я, можно сказать, уже свыкся с мраком небытия, я ничего не имел в нем, а следовательно, ничего не имел и против него. Теперь же у меня появлялись довольно странные, прямо скажем, неопределенные и, скорее всего, сомнительные с точки зрения разума обязанности. Я должен фигурировать перед Улитой. К чему мне это? Предо мной не стояла даже задача пугать ее, например, испусканием громких и жутких вздохов намекать, что я ужасно недоволен своей участью в потустороннем мире, что вышла, скажем, какая-то неувязка с захоронением моего праха и я очутился в бесприютной астральности, брожу неприкаянный и не упокоюсь с миром, пока оставшиеся на земле не исправят ошибку. Весь этот замечательный литературный потенциал и арсенал был у меня отнят, я был ничто, к тому же в моей едва начертанной голове царила невероятная путаница.

Я ничего не знал о небытии, откуда явился, и ничего вразумительного не рассказал бы о своем не слишком-то коротком земном пути. Я был само отсутствие желаний, потребностей, ясных воспоминаний и какой-нибудь здравой философии. Вернусь на минутку к рассуждению об упокоении с миром. Для чего мне желать его, если оно ничего не значит, а тем самым мало отличается от того, что представляло собой мое вынужденное облачное существование? И все же в моей голове властвовала путаница - это было, так сказать, действительное положение вещей. Значит, все-таки что-то было! И тут невыразимый стыд охватил меня, потому что я в сущности жаждал облечься плотью. Для чего, это другой вопрос, не первостепенной сейчас важности. В конце концов рядом была Улита и мое попадание в разряд вынужденных сообщаться с нею сущностей поневоле склоняло меня к разным желаниям, а она, между прочим, отошла в сторону, присела на краешек кровати и задумалась, явно ожидая какого-либо разрешения ситуации. Поскольку в праве на перемещения агентство не отказало мне, я осторожно приблизился к ней, и теперь всего в полушаге от меня белели ее шея, руки, ноги. Разрешением ситуации это не было, а вот в том, что я незаметно для моей подруги перебираюсь в царство протеста, бунта, анархии, в низовой мирок, где всякая нежить трепещет и бьется в яростном стремлении стать повыше, воплотиться, сомневаться не приходилось.

Впрочем, ничего нового в этом состоянии, в этой неразберихе чувств и чаяний для меня не было, все это я испытал и при жизни. Я больше не отражался в зеркале, но во мне как в зеркале отражались все пройденные моим сознанием пути. Я узнавал эту похожую на схватку путаницу возможного и невозможного, при которой действительность оставалась лишь бессильным наблюдателем. В моей жизни меня немало помучили признания возможными тех или иных явлений, которые тут же представали, как бы с другой точки зрения, невероятными. Не однажды я говорил себе, что счастье возможно, чтобы тут же признать его решительно невозможным. Но это просто самый удобный и понятный пример. На самом деле о так называемом счастье я никогда всерьез не думал, имея тупую действительность, действительность-обличительницу, которая стояла чуточку в стороне (читай: во мне) и тонко, презрительно усмехалась на все порхавшие под сенью моего дома фантазии. Не скажу, что неисполнимыми фантазии нарекала именно эта действительность, нет, тут вступал в дело другой механизм, действовала другая сторона возможности, но действительность была постоянной свидетельницей моих взлетов и неизбежно следовавших за ними падений, и проклинал я прежде всего ее.

Наивными выглядят исповедальные выкладки призрака, впрочем, прошлая жизнь всегда представляется наивной. Наивность, это, в сущности, некий даже орган, я убедился в достоверности такого умозаключения, став облаком, убедившись, что мне в сущности негде содержать ни наивность, ни даже что-нибудь попроще. Всего лишь мимолетным вихрем проносились сквозь меня мысли и чувства. Поэтому я могу вспоминать и рассказывать все что угодно, не опасаясь и не стыдясь того, что выгляжу смешным. Если меня и охватывал стыд, то он все же оставался отвлеченностью, чем-то, что ничего не меняло, как не могло изменить меня мое стремление и желание воплотиться.

Когда меня - подразумевается моя прошлая жизнь - мучило сознание внутренней пустоты, моего чуть-чуть прикрытого провала в ничто, на каком-то пределе, как бы уже в невыносимом обморожении, вдруг резко наступала оттепель, некий толчок пробуждал во мне беспредельную ясность и я четко, как пуля в затвор, задвигался в потребность облечь ту пустоту плотью. Порыв, конечно, был сумасшедший и предполагал что-то несбыточное, а вместе с тем я ощущал себя так, как если бы без иной жизни, связанной изнутри новой плотью, все сущее теряет для меня всякий смысл. Этого скрадывания пустоты, обрастания ее плотью требовала вся внезапная ясность, вся предельность моего существа. И по ясности, по окончательности это было похоже на открытое и не подвластное никакому вмешательству извне уразумение собственной смертности, и я, естественно, не питал надежд на действительно другую жизнь с этим новым оплотнением, но в то же время невозможность продолжать существование без него была такой же, как невозможность добыть где-либо эту самую новую плоть, - не только предельной ясной, но и исключительно взыскующей.

Обитание в доме было моей главной действительностью, и я в умоисступлении выбегал на улицу, надеясь подобраться, спасения ради, поближе к воображаемому. Прежде всего, я не мог оставаться в пригороде, где мою драму не украшали соответствующие декорации, и ехал в город, спешил на самые его красивые улицы. Я понимал, что ищу новых знакомств, встречи с новыми, необыкновенными людьми. Мечта внутренне облечься некой плотью там, на улицах, не разрывала мое существо изнутри, как это было в безысходности дома, а бежала впереди, между старинными домами, манила меня видениями, в которых уже не я метался в бесплодных поисках, а мне навстречу само собой выдвигалось то, чего я столь страстно домогался. Но эти видения были пострашнее творившегося у меня на душе, поскольку я и в кручине мог, по крайней мере, двигаться, сворачивать в переулки, пить чай, кофе или вино в забегаловках, они же, приближаясь, внезапно с чудовищностью последнего несчастья рассыпались и рассеивались, оставляя мне чувство вины. А отчего бы я чувствовал, что рассыпаются они по моей вине, если бы в них не заключалось нечто действительное, даже, может быть, что-то более реалистическое и натуральное, чем я сам? Значит, их живое, если и вовсе не одушевленное начало, разветляющееся на некие персоналии, находилось тут, в непосредственной близости от меня, а я обошелся с ним неосторожно, какой-то небрежностью заставил его отступить и спрятаться. Обнаженное в этих видениях было округло, прекрасно, совершенно и притягательно желтело в неожиданно сгущающихся даже среди дня сумерках. В растерянности я узко, не умея охватить явление во всей его полноте, бормотал себе под нос, что это обнаженное и желтеющее не может быть домом, деревом или собакой, не символизирует красоту как таковую, а отвечает моей одинокой и замшелой потребности в человеческом.

Я очень стыдился этих похождений в безвременных сумерках. Об этом стыде я и умолчал, когда исповедывался Улите накануне своей гибели. По всем признакам выходило, что ищу я человека, а раз уж виделось что-то округлое и плавное, речь шла, стало быть, о женщине. Меня удивляло, что в минуты, когда моя голова шла кругом от созерцания внутренней бездны, неизбывной пустоты, я вдруг всем своим существом устремляюсь на поиски женщины. Но в видении, судя по тому, что я успевал разглядеть по мере поступательного приближения таинственных и прекрасных форм, заключалась такая сила, что я предчувствовал свое полное самозабвение, какую-то будущую немыслимую самоотверженность, в общем, только приблизилась бы она, та женщина, уж я бы тогда раскрепостился сполна в любви и свободе. Но я уже говорил, что ей никогда не удавалось приблизиться. Может быть, весь смысл этих видений только и был что в указании на цель моих поисков. Мне объяснялась надобность искать красивую, совершенную незнакомку. Приключение! Не знаю, что последовало бы за его успешным завершением и как могла женщина, даже в самом деле совершенная, оградить меня от всех тех душевных мук, которые я терпел. Боюсь, далеко не в этом проблема. Разве неустранимое отличие реальной женщины от той воображаемой прекрасной дамы, которой всякие псевдорыцари слагают гимны, не лишает мои поиски сакрального смысла, не низводит мою беготню на уровень чего-то кобелиного? - спрашивал я себя и тут же впадал в дикое раздражение.

Однажды туман раннего осеннего утра усилил впечатление иррациональности происходящего. Я уже думал забиться в какое-нибудь полуподвальное кафе с невыспавшимся официантом и тихой, бредовой музыкой, когда выступивший из тумана женский силуэт более или менее удачно вписался в навязчиво маячившие предо мной фантастические формы. И вдруг я решил больше не откладывать дело, не виноватиться перед судьбой, перед Роком, который заманивал Бог весть куда, а сам рассыпался в прах при малейшей моей попытке отчаянно отдаться ему во власть. Незнакомка, шагавшая мне навстречу, была в принципе хороша собой; на ней сидело отличное черное пальто, под которым едва ли пряталась уже полная нагота, приготовленная, как у иных, если верить слухам, шлюшек, для показа потенциальному клиенту. Ничего дурного в мыслях у нее явно не было, пожалуй, она, едва не столкнувшаяся со мной в тумане, и не разглядела меня толком. Наверняка ее целью было лишь выгулять собачку, бежавшую за ней следом, а затем, позавтракав и выкурив сигарету, отправиться на службу. Но я глянул и глубже. Да, она хороша собой, но если присмотреться к ней, если ее раздеть, если ее выслушать и полностью вычислить, в ней окажется до удручения мало того совершенства, которое мерещилось моей мечтательности. Я мог поручиться за это, еще и не приступив к исследованиям. Что-нибудь определенно будет не так, ведь тех самых других женщин, которых не знают органы наших чувств и ищут некие поэтические фибры наших душ, в действительности не существует. Пусть ужасна моя личная действительность, однако та, где постоянно и неизбежно обманываешься в отношении женщин, еще ужаснее, беднее, непотребнее. Но что мне оставалось делать? Я должен был рискнуть, иначе мне грозила неизвестность, а неизвестность нередко соседствует с умопомешательством или физической гибелью. И, оказавшись за спиной у женщины, я вдруг остановился, набрал полные легкие воздуха и громко выкрикнул:

- А ну-ка постойте!

Слова были не те, что могли воодушевить ее на знакомство со мной. Женщина испуганно обернулась, бегло глянула на меня и ускорила шаг. Топот, который я тут же устроил на тротуаре, дал ей понять, что я и не думаю оставлять ее в покое, и она, вдруг странно, уродливо покрупнев в искажениях тумана, рыхлой слонихой побежала на мост, могучие основы которого вырисовывались впереди. Мы были словно одни в неизъяснимом мире случайностей и неопровержимых превращений, поэтому незнакомка и не рассчитывала криками привлечь чью-либо помощь, мне же в таких условиях легче было ставить на кон все в моей отчаянной борьбе с Роком. Я поднимал над головой руку и грозил кому-то кулаком, - разумеется, не девушке, не этой даме с собачкой, которую я хотел всего лишь слегка и безобидно использовать как кстати подвернувшуюся реальность, островок твердой почвы посреди океана иллюзий и фикций. Она неверно истолковала мои задумки. Я не питал к ней недобрых чувств, хотя не сомневался, что, в своем полубредовом состоянии надеясь обрести в ней совершенную богиню, вынужден буду жестоко разочароваться. Но мне и в голову не приходило обвинять ее в том, что она не безупречна, - видите, в том, что какие-то иллюзорные видения, эти аберрации моего забежавшего в неизвестность ума, рассыпались при моем приближении, я винил себя, а за то, что во всем мире некому было спасти меня, я и не думал предъявлять кому-либо претензии.

Итак, все происходящее со мной заключалось во мне самом, хотя внешним образом я и погнался за незнакомой девушкой, а когда выскочил на мост, даже как будто зарычал и оскалил зубы. Кстати сказать, собачка поняла эту мою сосредоточенность на самом себе раньше своей хозяйки. Сначала она трусливо и жалобно бежала за девушкой, но затем, сообразив, что без прямого воздействия на меня извне я не угомонюсь, резко развернулась и принялась с лаем наскакивать, норовя укусить за ногу. Уж что бы другое, но эти лай и скачки совершенно не вписывались в тот рисунок, в котором я пытался сплести в один гротескный узор воображаемое и действительное, священное и профаническое. Я схватил наглое создание и бросил через перила моста. На воде оно полностью изобличило свою глупость: до берега было рукой подать, но эта тварь только шлепала, как безумная, своими тонкими лапами куда ни попадя да вертела во все стороны узкой, носатой головой. Пришло время остановиться и осмыслить свои деяния; выводы сразу были неутешительные, так что я до боли прикусил язык и исподлобья взглянул на девушку, которая была, конечно же, моим наваждением, кошмарным сном, однако не желала рассыпаться. Она простирала руки над перилами и призывала собачонку спастись. Проклиная этих двоих на чем свет стоит, я спустился с моста, вошел в воду и, выловив четвероногое недоразумение, швырнул его на берег.

Собачка взбежала на мост, и хозяйка, схватив ее на руки, нежно прижала к груди. Мне было холодно в мокрых штанах. Девушка подала с моста голос:

- Спасибо! Спасибо! Но вы промокли... Я вам помогу. Вы такой храбрый!

Нынче мне, в моем новом стыде и позоре, который сравнялся с бесстыдством, с цинизмом существования в отсутствии существования как такового, скрывать нечего: я тогда показал незнакомке полновесный кукиш, сложил его на берегу с такой гордой силой, словно запросто мог дотянуться до моста, на котором она стояла, прижимая к груди спасенное мной существо.

Вместо картин былого снова возникло лицо Улиты, только, кажется, для нее уже прошло какое-то обыденное время после того, как я в первый раз исполнил волю фирмы "Навьи чары", впрочем, не поручусь, что это был мой второй визит, а не третий или десятый. Я вглядывался в существо девушки, пытаясь понять, что отличает ее, живую, от меня, никакого. В ее облике сквозила печаль, которой раньше, при жизни, я не замечал, может быть, это была вовсе не воспеваемая иными мастерами слова особая грусть существования, а недоумение перед фактом, что я все-таки чуточку есть и вижу ее, а быть прежним не могу и уже никогда не буду. Т. е., казалось бы, можно восстановить прежнее и что-то поправить в нем, на иное повернуть наши отношения, не вполне сложившиеся, а все же в конечном счете выходило, что как раз и невозможно.

- Видишь, как все происходило поэтапно, - сказала Улита, пожимая плечами, удивляясь странному раскладу жизни. - Сначала я хотела, что ты вел себя, как подобает настоящему мужчине... помнишь, комбинат, ужасные мороженные туши? Потом добивалась от тебя настоящей любви... это ты тоже помнишь, правда? А когда ты умер и оказалось, что можно хоть вот так тебя... оживлять... я решилась на это, приняла условия... и ведь я опять хотела чего-то настоящего, а вышло...

Она не договорила. Да, тосковала она от невосполнимости утраты, оттого, что ни к какому новому этапу и новым шансам на нечто подлинное мы уже никогда не придем. Но она успела и пожалеть о своих словах, не следовало, мол, живому человеку говорить подобное тому, кто лишен всякого будущего и зависит лишь от того, будет ли продлен контракт на его призрачные скитания. Она предположила, что я обиделся, не подозревая, что я уже недоступен обидам и оскорблениям. Жаль только, что я не имел возможности растолковать ей это.

Наш односторонний разговор происходил на залитой солнцем веранде, Улита была в легком хорошеньком платье, и, высказавшись и как бы загладив вину своих неосторожных слов внутренним, понятным мне смущением, почувствовала облегчение, как если бы сбросила с сердца камень. И тогда я увидел, что ей необходимо разобраться со мной, подвести итог наших отношений, стало быть, у нее появилась цель, она уже не может жить лишь тем, чтобы, свесив голову на грудь, сокрушаться о мизерности моего нового существования, как было сначала. Помимо меланхолии в ней уже сильна некая бодрость, и в ее положении нет ничего естественнее, чем поместить меланхолию вместе со мной в невозвратном прошлом, в конце концов перечеркнув его, а бодростью торить пути к новому.

Затем я понял причину ее оживления. На веранду поднялся Юрий. Мой брат ничего особенного собой не представлял, о его жизни здесь и вовсе не стоит говорить, но жил он, в сущности, неплохо, сыто, да и в том, как он поднялся по ступенькам и предстал перед Улитой, многое говорило о важности и солидности, какие он вменил себе в обычай демонстрировать. В прошлом я мог побеждать его конкуренцию со мной некоторой оригинальностью суждений, живостью, умением развиваться, гибкостью ума, известной образованностью, но сейчас мои достоинства и победы канули в лету. Я лишился не только тела, но и, хотя продолжал мыслить, всего того, что было создано во мне внешними условиями и выставляло меня в определенном свете. История моего брата продолжалась, моя исчерпала себя, а между тем что-то принуждало Улиту крепко держаться той человечьей тропы, которая пролегала через некогда мой дом. Я сразу уловил, что как прежде Улите нужен был я, так почти та же необходимость у нее теперь в Юрии.

Я бы не сказал, что она цепляется за нас, общение некогда со мной, а теперь с Юрией у нее складывалось искреннее, но все же иной раз трудно было не поверить, что обстоятельства, неким образом принуждающие ее оставаться в доме, для нее нужнее и важнее нас. Мне уже чудилась в этом какая-то тайна. Юрий не мог ее разгадать, поскольку вдруг стал совершенно надутым индюком, его просто распирало от гордости за то, что он снискал благосклонность такой красавицы, он воображал, что Улита безоговорочно капитулировала перед ним. А ему и не надо было ничего, кроме как достичь понимания, что пора жениться, а следовательно, надо взять в супруги женщину, с которой не стыдно будет показаться в обществе. И он вполне достиг такого понимания. Мне же только и оставалось, что заниматься загадками да тускло, кое-как, с мертвечинкой, грезить о новом воплощении.

Юрий не платил за мои визиты, а потому был лишен возможности любоваться мной, даже если я находился прямо перед его глазами, но и от Улиты я со временем научился прятаться. Это способствовало моему плану раскрыть ее тайну. Стоило ей отвернуться, я плыл в какое-нибудь укрытие, оставляя Улиту при мысли, что я попросту исчез до следующего раза, и потихоньку следил за ней, пока и в самом деле не исчезал. Собственно говоря, я проваливался во тьму и получалось по моим ощущениям, что исчезает скорее именно Улита. Пусть и так. Тогда, наверное, и начиналась ее тайна, в этих ее исчезновениях, в минуты, когда я ничего не знал о ней, как, впрочем, и о себе самом. Шансы на успех у меня были ничтожные, и я с унылой безнадежностью мечтал о настоящих возможностях расследования.

Много таинственного, очевидно, было во мне самом, когда я украдкой, из-за угла, наблюдал за Улитой, и это помогало мне держаться, поднимало мой авторитет в моих собственных глазах. И все же не двигало дело вперед. Улита не делала ничего такого, что подтверждало бы мои подозрения, а если и делала, то скрытым, невидимым для меня образом, иными словами, дело, возможно, проворачивалось в ее голове. Если была интрига, то раскручивалась она, по всей видимости, в ее мыслях, в которые мне не было доступа. О, мне бы тело, настоящую возможность двигаться, настоящий взгляд на вещи. Ведь сейчас у меня не было даже сколько-нибудь серьезного представления о мире и живущих в нем людях, следовательно, не было ничего, что вело бы к проницательности, к озарениям, я не мог рассчитывать, что меня вдруг осенит некая мысль, которая и поможет мне проникнуть в тайну Улиты, неким волшебством разгадать ее. Я был пленником ее сговора с фирмой, меня стерегла и смиряла сумма, которую она заплатила за мои появления.

Я не сердился на нее за это, она поступила так не со зла, а к тому же вольно или невольно подарила мне лишнее время на то, чтобы получше разобраться в себе самом. Могла ли она знать, что меня чрезмерно обескуражит ее флирт с Юрием и я буду возникать лишь для мучительной мысли, почему же она так быстро перенесла нежное отношение ко мне на моего брата?

Может быть, во мне даже сейчас таились истинные возможности, но воплотиться они, похоже, никак не могли, и, тоскуя из-за этого страшно, смертной тоской, я выдумал сумасшедшую идею. Я решил, что тайное прикосновение к Улите, почти попытка овладеть ею, вольет в меня новые силы, а то и совершит чудо моего воплощения. На этот раз я очень кстати возник ночью. Улита, скоро потеряв меня из виду, преспокойно улеглась спать. Лунный свет заливал спальню. Мне было нехорошо оттого, что Улита теперь воспринимала мои появления и исчезновения невозмутимо, можно сказать, с полным равнодушием. Во сне она разметалась по кровати, сбросила с себя простыню, обнажив прекрасное сильное тело. Несколько минут я в оцепенении любовался ее величественной красотой и как бы плакал от зависти. Моей целью было приникнуть к ее губам и в последний раз попытать счастья на фантастическом поприще моего восстановления из ущербности.

В самой красоте Улиты заключалась великая тайна, так что я, пожалуй, избрал верный путь. Я не боялся разбудить ее своими прикосновениями, слишком для этого бесплотными, но на всякий случай решил начать восхождение с ее ног, которые представлялись мне наименее чувствительными. Я продвигался, сознавая себя бесконечно маленьким. Ее лоно дышало. Оно, нежно прикрытое золотистыми волосками, разверзлось предо мной с какой-то чрезмерностью, и это было уже слишком, оно не могло быть таким огромным, черным и бездонным, - положим, женская недоступность для меня нынешнего очевидна, но зачем же тут такая карикатурность в изображении, в чем ее смысл? Меня манила эта дышащая гора. Золотистая чернота втягивала меня в неизвестную глубину. Я мог исчезнуть в ней, не достигнув цели. Но мог ли я рассчитывать на возрождение после такого спуска на дно, где солнце, дающее силу чадородия, роняет свои лучи в прах земной, добровольно гасит их тьмой смерти? Некогда во мне, и ныне соображающем, была совсем другая жизнь, проницая которую пытливым взглядом, я видел пустоту, беспредметность и бесцельность человеческой сущности. Теперь я сам стал пустотой. Воздушно балансируя на краю женственности, уводившей к истокам и во мрак веков, я Бог знает зачем, но мучительно старался припомнить все запахи, которые источает этот бесконечный тоннель, многое дающий жизни и многое у нее отнимающий, но все мои догадки о былом лишь подтверждали, что мне уже никогда не спрятаться в этой тьме и не вернуться из нее обновленным.

Я медленно продвигался вперед. Мерно вздымающаяся грудь женщины несколько раз подбросила меня в моей невесомости, я парил, но я и возвращался, пока мне не удалось краешком моего облака более или менее прочно уцепиться за ее торчащий сосок. Я посмотрел на губы Улиты, улыбавшиеся во сне. Они были велики в сравнении со мной, по крайней мере с оставшимся мне существованием, и изгибались, как змеи, а между ними луной блестел зуб. И вдруг Улита, не открывая глаз, глухо, может быть, с затаенной нежностью проговорила:

- Я знаю, ты здесь, Женя, не знаю только, чего ты ищешь... Но уже поздно, былого не вернешь. Постарайся понять меня, милый, я люблю твоего брата, и тебе нельзя больше здесь бывать... Я не продлю контракт, Женя. Прости, если это тебе не по душе.

Неужели и впрямь любит? И в этом вся разгадка?

Я подумал о контракте, о ее отказе продлевать его, о том, что она лишала меня всякого будущего. Ее нежелание впредь иметь со мной дело было законным, решение справедливым, конечно, прежде всего с ее точки зрения, но если принять во внимание мою абсолютную бесправность, то в каком-то смысле и с моей тоже. Прошлого действительно не вернуть. Когда-то у меня была жизнь, которую я не слишком ценил, а ведь ничего другого у меня быть не могло и никогда не будет.