«Кто как смог»

Михаил Литов

Кто как смог

Город не отличался завидными размерами. Он продолжительное время жил в чрезмерной тишине, лежал бесцветно под умолкшим небом. Но потом словно в одно мгновение засияли, даже, наверное, живее, чем в ставшей уже книжной старине, купола и кресты, и все увидели, дивясь, как велико их множество. Хрупко, как было бы, когда б навсегда вместо солнца выкатилась ущербная полупрозрачная луна, установилось то обстоятельство, что человек мог с обычной тяжеловесностью выйти из дома по своим дневным делам, совсем не думая ничего религиозного и мистического, - и тут же вдруг попадал будто в заколдованный мир бесконечных и предположительно летних вечеров и какого-то таинственного свечения из неведомых источников. На все легла как бы дымка с некоторым оттенком сумеречности. Наш прохожий призадумывается, у него возникают вопросы к бытию. Начиная ощущать себя несколько призраком, он непременно оказывался либо у монастырской стены, либо у голосисто звякающей колоколенки, или у хмурящегося пока, какого-то невостребованного еще остатка церковной древности. В тихом переулке, где он шел, отдуваясь, погруженный в серую злобу дня, его обгонял внезапно бойкий, сверх всякой своей телесности веселый монашек, да также, глядишь, навстречу уже поспешала монашка, понурившая голову в отвлеченной задумчивости, и поневоле человек принимался не без замешательства соображать, что же у него за место в этой черноодеянной сутолоке, присматривался между прочим, - а за листвой в прояснившемся небе что-то делают возле креста пасмурные, надутые вороны, и даже как будто еще какой-то человек темнеет, усмехаясь, на верхней площадке колокольни, примеряясь, видимо, вовремя зазвонить в большой колокол. Нас уже двое, думает прохожий, продолжая увязать в своих путях-дорожках; для того, который у колокола, он тоже всего лишь темнеется, только что внизу, и вот он прежде размышлял, не пойти ли от своих тягот в пивную или в баню, а теперь у него медленные и невнятные мысли о странным образом переменившейся действительности. Странно ему, и сам он невнятен, а все вокруг чуть ли не на его глазах схватывается какой-то упрямой и дивной гармонией. Ему надо устроиться в этом новом положении вещей, но куда же подевать свои общие, вызванные и прошлыми и нынешними обстоятельствами неустройства?

А вот небо слегка потемнело, и в волшебное разрыв-облако нежно свесились столбики лучей, однако, солнечных ли? Не мир уже это и не страна, не город, а заповедный край. Между тем город не разбросан невпопад, он притулился к холму, и поскольку церкви почти все на высоких местах и маковки сами по себе высоко, куча домов словно ужимается, подтягиваясь к ним, тесно собирается вокруг большого храма на вершине и скрадывается его сиянием. И если раньше, когда люди только увидели весь этот блеск, им представилось в виде недоумения, что они попали в музей, то теперь, уже при некоторой привычке так жить, они заимели почти что постоянное ощущение о себе и городе, будто они живут при церкви, а город стал неким городом-храмом. Все это было невинно, но и немножко тревожно для душ местного человечества, особенно тех, которые сделали свою красоту и единственность простой и больше ничего не желали. А пробивалось же еще откуда-то одновременно научное и легендарное познание о стоящей вообще на несколько отдаленной окраине церквушке, знаменитой, но после долгой и заслуженной славы вдруг захромавшей у нерадивых людей так, что в обнаженности и зиянии она уподобилась каким-то уродливым костылям. Сейчас и она усовершенствовалась, так что можно поговорить о современных людях как о знающих всякие архитектурные тайны и ухищрения лучше древних, как о людях ученых и в науке много укрепленных и обеспеченных. Остались в беспокойстве еще только разные хранители и создатели легенд. Они бегали вокруг церквушки и рассказывали о ней чудесные вещи, и хотя их было немного, их авторитет стоял довольно прочно, поскольку даже люди науки не совсем смотрели на них как на чудаков и кое-что солидно подтверждали в их безудержных высказываниях. Говорили же среди всякого, что в стенах церквушки все прошлые века создавалась и складывалась, сплеталась в циклы, в свитки вдохновенная древняя литература. Этот разговор образовывал в иных умах, не желавших ни спора, ни какого-либо умственного или нравственного обострения, страшную и казавшуюся им отчасти постыдной думку о безднах времени, о копошащихся в них писателях и мыслителях. Были и такие в городе, которые не выдержали всей этой музейной, но не застойной, а как будто даже чересчур деятельной напряженности, к тому же странным образом обязывающей мыслить, и повели себя как сумасшедшие.

У Севера Глаголева, который на переходе к полной зрелости возраста явился из полуночной стороны, все было обычно и как от века дано, пока он на религиозные запросы своей души отзывался вполне мудрым рассуждением о недоказуемости существования Бога, равно как и неправомочности утверждения, что никакого Бога вовсе нет. Север Глаголев усмехался диалектически и требовал безупречной логики в этом основном вопросе человеческой жизни. Но не иначе как бесы принялись внезапно осаждать его. Одни, подделывая голоса под гром и воплотившееся в некую бурю мужество, возглашали, что Бог есть, не остерегаясь брать на себя такую смелость, а другие, или те же, только успевшие изобразить себя другими, отвратительно, саркастически пищали: Бога нет! Север ужасался. В каком мире он проживал мгновения, когда это с ним происходило? Он и сам не ведал.

В описываемом нами краю была не совсем страна Андрея Боголюбского, но и здесь львы, фигурки всякие, как будто даже драконы резными струями стекали по фасадам соборов, быстро и тесно выражая вселенную. Встающее солнце посыпало резвыми лучами окна спальни в домике, где с некоторых пор зажил Север Глаголев. И сам он тоже ткал своим неказистым существом узоры в доставшемся ему жилище, но переменчивые и довольно-таки скудные, и иногда даже мелькал в комнатах длинно и с попеременной заметностью проползающим в неизъяснимой печали змеем. В прошлом, уже, собственно говоря, безвозвратно утраченном, он бойко перелистывал страницы дальних и близких странствований, были у него жены, одна другую сменяя и все уже, на его счастье, исчезнув, а в последнее время он завел самоличное дельце по части художественных промыслов, и на капиталы от него мог еще какое-то время без боязни голода и нищеты просуществовать. Север часто вздыхал, сокрушаясь о бессмысленной молчаливости души, не умеющей должным образом выразить потребность в устойчивости и совершенстве. Со многими эпохами в его жизни старение безболезненно покончило; он не то чтобы перечеркнул прошлое, что и невозможно, а бросил страсть жить будто бы слишком привычной жизнью, резко прервал бывшее с ним и прекрасным летним днем приехал сюда с одним только более или менее толстым кошельком и связкой самых любимых книг. Он и зажил здесь спокойно, и все шло наилучшим порядком, пока бесовская игла не соткала искушения. Тогда Север Глаголев вгляделся в полюбившийся ему город с некоторым возбуждением и страхом.

Мимо его окошка прошлепал глубокий, настоящий старик. Север разговорился с ним, восклицая:

- Дедушка! Как же вы живете при такой-то ветхости?

Старик смеялся целым оркестром, звуки шли из заменявшего губы и рот провала, из круглых дыр носа, даже из его ушей что-то валило, окутываясь похожим на табачный дымком.

- Живется! - объяснил он кратко.

- Я еще художник, не сдаюсь. Поэтому мне творческая энергия обеспечивает силу и жажду жизни. Творчество - это и есть слияние божественного и человеческого, - веско устроил философию Север Глаголев.

Скрывая свои реальные беды, нищету и неухоженность, старик не без игры и карикатуры потребовал у своего юного собеседника клятву, что он, вопреки своим унылым настроениям, не сделает над собой ничего жуткого и богопротивного. Север понял, что это городской сумасшедший, и не осудил, а полюбил себя за то, что вот так ненароком заговорил с ним. Старик же принялся показывать наготу, штришками ребер намеченную худобу, изумленную сутулость, как на старинных изображениях блаженных. Север невольно повторял кое-что за ним, пораженный мыслью, что если взглянуть на жизнь как на жизнь вообще, как на что-то, дающее приют и ему, и такому старику, то в ней ясно открываются большие и даже невероятные возможности. Но и в ту минуту, когда они творили странную пантомиму на пыльной летней улице, у старика все отлично получалось и даже много полезного откладывалось на будущее, ибо опять и опять некие хрустальные воды смывали с него давно развеянные грехи прошлого, а у его молодого напарника выходила одна лишь бессильная нелепица. Китежа еще не видал, вынес приговор старик, но не суровый и окончательный, а только как бы намекающий, дарующий Северу серьезный и умный совет.

Хотя Северу нет и сорока, он чрезмерно вытерт. Сознавая свою изношенность, грустно и вяло вертясь в длинношеем тщедушестве, он иногда даже говорил, что и женщины ему попадались как наждак, и приключения бывали такие, что он вытискивался из них как из-под ножей, жутко оголенным и с вытаращенными от испуга глазами. Так Север брал на себя некую таинственность, но, делая эти намеки на исключительность своего прошлого, он нынче уже словно оставил всякие претензии на особое будущее и зажил в домике у подножия общегородского холма тихой жизнью отшельника и не преуспевающего, но и не бедствующего художника. Удивительно было при этом, что его знал, кажется, весь город. Куда бы ни направлялся Север, везде у монастырских стен и белых высоких колоколен его провожали смеющимися узнаванием глазами и обязательно встречался человек, который вскидывал руки и восклицал: а, Север, ты ли это?! Возможно, так было оттого, что существо Севера впало в пронзительную невзрачность и даже казалось нагим в своих таинственных бедах, однако на облике его лежали, как покров сверхъестественного происхождения, необыкновенно глубокие, печальные, измученные глаза.

Ничем из того, что можно было вообразить по таким глазам, не мучаясь, Север вместе с тем действительно мучился вопросом, который всякому озабоченному неказистостью и некоторой даже изнуренностью этого человека показался бы уже и лишним, а именно вопросом, существует ли Бог. Поэтому когда встречный начинал выражать тревогу по поводу состояния его здоровья и путано рассуждать, что вот и с именем у Севера неразбериха, поскольку, может быть, это и не имя, а только прозвище, а тут еще, судя по всему, т. е. прежде всего по его виду, одолевают всякие недомогания или житейские передряги, - когда это начинало происходить, Север делал протестующие жесты и уверял, что у него все в порядке, никаких недомоганий и передряг, и ему вообще весело, и на свете хорошо живется таким, как он. А изнеможение, оно у него благообразно, не правда ли?

- Правда, - отвечал человек с изумлением открытия и после уже уважительно любовался Севером.

Но, избавившись от докучливого собеседника, Север плевался ему вслед, чертыхался, понимая, что в разговоре о его муках ничего не выразилось, а ведь выразить как раз есть что. Он мрачнел, погружался в дикую, тупую задумчивость и продолжал путь теперь уже в скверном настроении или даже вовсе поворачивал назад, думая только лишь поскорее забиться в свою щель и наконец вполне уяснить свое положение.

Он еще не сообразил о Боге, не помышлял о церковной службе, о молитве и только со стороны, с заинтересованностью истинного художника, рассматривал монастырские башни и ненатужные узоры храмов, а уже, однако, втянулся в муку сознания своего земного ничтожества и, словно обитая мелочью, мелкой изворотливой гнидой в прахе, неистово искал, где бы и как покаяться в своих бесчисленных грехах, в подлых бесовских мечтаниях. В его голове совершался разнузданный хоровод, натуральная свистопляска, и не мудрено, что после того от всякой, от первой попавшейся думы о себе он впадал в невыносимое уныние. Он хотел веры, а не напитывался ею, он думал о смерти с каким-то странным страхом, воображая, что ж это станется, если его самого больше не будет, и в то же время ничто так его не раздирало, как желание поскорее свести концы с концами, а концы спрятать в воду, в некие воды небытия. Однажды Север вошел в монастырь, на который каждое утро как бы с особой задумкой взглядывал из окна своего дома, а затем прогулялся до реки, к знаменитой церковке, которая там стоит с незапамятных времен и в которой будто бы велась долго летопись. Река у церквушки сливалась с еще одной рекой, уже в стороне, у подножия же храма теснилась какая-то обширная лужица, и ее одни называли прудом, а другие прежним руслом реки, т.е. старицей. Но храм строили именно на берегу, и только потом река отогнулась в сторону. Случилось это, разумеется, задолго до всякого Севера. В этой прогулке началось что-то необыкновенное.

Север, крякая, поднимал крепко стиснутый кулак на уровень груди, напротив сердца, и смутно бормотал: Бог знает чем уязвлено оно! Может быть, прошлым, отягощенным неисправленными грехами, а может, возможностью какого-то дивного света в будущем, которое провидение еще и приберегает для него. Луг, отделяющий церквушку, малую снаружи, да просторную, вытянутую к самым небесам внутри, от монастыря, не без горделивости, кажется, называли заповедным, и хотя много подобных устроенных доброй природой местечек повидал на свете Север Глаголев, все же, все же, когда он шел этим лугом, сначала к церкви, потом назад, к монастырю, эта обширная и светлая местность вдруг подарила ему ощущение небывалости, незаменимости. Конечно, это было вообще необыкновенно, что он, возвращаясь и глядя вперед, видел сказочный белый фантастический сгусток куполов и колоколен обители, вырастающий словно из-под земли, врастающий в глаза, а обернувшись, мог еще рассмотреть краешек, куполок чуда у слияния рек. Он видел и коров, мирно пасущихся на лугу без знания, что они берут от заповедности. Вдали тихонько продвигалась телега, влекомая одной лошаденкой, а за ней, тоже тихо, скользила серебристая машина, и Северу представилось, что там даже забавная сценка, что в машине матерится привыкший к бешеным скоростям водитель и кричит мужику на телеге свернуть в сторону, а мужик знай себе невозмутимо торит свой медленный путь. Но в этом ли небывалость?

В монастыре пишут при входе в большой храм требование чистить обувь. Это тоже довольно забавно. Воображаются сапожная щетка, вакса и прочая подобная житейская чепуха. В огромной внутренности собора молодые монашенки ловко бегали, наводя чистоту, а какая-то девочка, совсем еще ребенок, плотно закутанная в черную ряску, с чувством собственного достоинства толковала посетителю некие чуть ли не догматы, едва ли не византийское что-то, и тот внимательно и серьезно ее слушал. Монашенки так и носились стайками по всему монастырю, вдруг словно взрыв выбрасывал их из разных дверей, и они невесть куда мчались. Что-то их занимало. Две из них, прилепившись к задней стене собора, чистили ее металлическими скребками, и тут же две прибежавшие откуда-то козы принялись, поглядывая на Севера Глаголева не то что без страха, а с некоторым даже презрением, объедать ровно высаженные на газоне кусты. Какие-то истерические дети бегали тоже. Маленькая, быстрая старушонка проскользнула в низкую дверь грузно осевшей башни, где некогда князь держал в заточении брата, тоже князя, а затем и удавил его, сделав святым в глазах народа. Старушка сморщила на твердом, как с дуба снятом лице плаксивую гримасу, крестясь перед местом убиения мученика. Дико сверкнув на Севера глазами, она сообщила, что здесь князя побили мечами и ножами, здесь же стали его душить, пинать ногами, опять бить мечами и ножами, а он еще потом смог преодолеть несколько ступеней вверх по узкой и кривой лестнице, вертевшейся там в каменном мешке. Север, между тем, помнил некое предание, что, мол, несчастный князь, хотя и был подвергнут насилию, смерть принял, однако, благостно и как-то безболезненно, успев, конечно, произнести классическую предсмертную речь, подхваченную еще от Бориса и Глеба.

- Может быть, вам дать немножко денег? - спросил он старушонку, когда они, бродя по монастырскому двору, разговорились. Она отказалась принять дар. Север еще и не выслушал причины ее отказа, а у него уже отлегло от сердца, ибо он не то жалел денег для этого отдаленного, почти не существующего для него создания, не то вдруг преисполнился утешения, ясно видя, что отнюдь не все бедняки нашего мира легко продаются. Остановившись и опять сверкнув на спутника глазами, старая сказала с гордостью, что не нуждается. Но с присущей ей порывистостью она прикипела сердцем к этому мужчине, вовсе не казавшемуся ей невзрачным и недостаточно статным, не хотела отвязаться и, подпрыгивая рядом с ним, как чертик, как акробат в цирке, рассказывала всякие чудесные истории. Какие-то деньги она потратила ради спасения души, а они ей тут же чудесным образом были возвращены, и произошло это не без влияния святого, имя которого она с чувством назвала. И еще истории, и еще.

И многие другие люди страстно осеняли себя крестом у места убиения, заставляя Севера подозревать, что у них есть особая склонность к князю, особая любовь. Но так ли? Как проникнуть в их мысли, в души и чувства этих людей? Ему казалось важным понять, почему и сам он как будто заболел каким-то особым чувством на лугу, пока шел от уединенной церквушки к монастырю. Он взглянул с возвышения в ту сторону, где была она, но вместо ее купола, как полагалось, увидел только слабо шевелящуюся в порывах ветра массу деревьев. Такому быть не следовало; повеяло холодной, могильной возможностью невозможного. Страх овладел путником. Купола не было, и не скрыла его листва, а что-то было тут другое. Север почувствовал, что отдается некой силе, вверяет ей себя, не вполне, однако, ей доверяя.

Он делал кадыком судорожные движения, направляя готовые навернуться на глаза слезы не во внешний мир, а внутрь, в душу. Он сознательно прятал их, еще не состоявшиеся, от мира, и разве что старушке был не прочь порассказать, как ледяная рука ужаса сдавила его сердце. Он плакал не маленьким и, в общем-то, скудным существом какого-нибудь старичка, невесть из какой дали подбежавшего к месту убиения святого, а оттого, что тут, при монастыре, его стеснила такая красота и древность, а посреди них вдруг образовалась жуткая дыра в потустороннее, и оттого, что это и есть Россия, ее красота и огромная мощь, ее вневременное начало, заключенное в чьей-то святости, и временный конец, заключенный в нем самом, грешном. А потому, что купола не видать было, как если бы он и вовсе исчез, душу объяла страшная пустота.

Нужно же принять во внимание и то, что дикость взгляда старушки, истово крестившейся и бившей поклоны на святом месте, была вовсе не злой, не грозной, не сумасшедшей, а благостной и почти блаженной. Заморский гость, рассуждал Север Глаголев в быстро складывающейся просторности внутреннего сознания, этого не поймет, у него потекут, как слюни, ассоциации, это Достоевский, сообразит он своим крепким разумом, занося старушку в путевой блокнот. А я, не хуже этого европейца образованный, сообразительный и шустрый, понял ту запредельность, в которой диковато мечется старушонка поверх своей земной суетной скорости, рассказов о чудесах и паломничествах из одного древнего града в другой.

И он видел, что она его полюбила.

- Как вас зовут? - Энергия, носившая ее от святыни к святыне, была заключена в этом простом вопросе.

Север назвался. Старушка слегка заколебалась, имя показалось ей надуманным, или представилось ей, что собеседник решил ее разыграть.

- Да вы в церковь сходите, - прокричала она, имея ввиду ту, что скрылась за шумящей рощей.

Она поняла, что в собеседнике гнездится смятение. Он, в сущности, и не смотрел на нее, во всяком случае запоминающим взглядом, а она пару раз взглянула на него и увидела, что он высокий и более или менее ладно сложенный человек с добрым лицом, погруженным в бороду. Север поискал глазами купол и на этот раз нашел; он вздохнул с облегчением.

В рассуждении целого не скажешь, что всякий раз, как он шел от церквушки или к ней, над ним простиралось и вершилось некое колдовство и он попадал в некий круг, из которого мог выйти только с чувством утраты. Уже на другой день он свободно ходил в том краю, просто отдыхая, и даже непринужденно болтал с разными людьми, с бабами, которых мужья вывезли на лоно природы, с пучеглазыми иностранцами, с бессмысленными юнцами. Но какое-то приключение все же продолжалось, медленно и неуклонно сводя происходящее к узкому итогу. Случай, когда купол исчез из виду, когда местность властно и без церемоний овладела Севером, случай действительно произошел, и он стоял в памяти его жертвы, и в нем следовало разобраться. Да и в тот же день Север стал некоторым образом тратить на это всю оставшуюся жизнь.

Или вот пусть вопрос пропишется так: а на что, собственно, было еще ему тратиться? Столь сильного чувства, как это чувство единения, слитности со здешним пространством, он давно уже не испытывал и, может быть, вообще никогда не испытывал ничего подобного. Все прочее было только слабостью, неуверенная вера его, всевозможные страхи и мечтания о скором конце, разрыв с прежним существованием - все это была одна лишь слабость, болотная топь.

***

Оставив старушку у стен монастыря, Север побежал в рощу, предполагая миновать ее и тогда с совершенной ясностью увидеть церковь. Он извивался среди деревьев, и тень его Бог знает где пропадала. Вдруг он выглянул в поле - и оно было именно то, заповедное, но церкви в нем не было. Север закричал, опустошенный, не помнящий умиления старушкой, ее похождениями и тем, как все же еще и при ней разглядел-таки купол. Он склонился над травой, отыскивая следы пути, сделавшего его заплутаем, но трава раскидывалась повсюду исполинским плотным ковром, прячущим других пластунов, еще менее, чем он, подающих надежды на благополучный исход их скитаний.

Чувство родства земле, полю, небу, монастырю, реке, укрепившись и одновременно утишившись в душе, с какой-то неожиданной силой выдвинулось в его натуре, когда он увидел в роще соседских людей Павлика Тушнолобова и его жену Дарью. Это была вовсе не мелкая и случайная публика, и определенно начиналось что-то серьезное, с подоплекой и даже с собственной историей, развивающейся и вне пространства обитания Севера Глаголева. Тушнолобовы пришли сюда, имея болевые точки и теперь отчасти внося их и в жизнь Севера, в его и без того достаточную несуразность. Перед ним словно развернулся девственный лес, населенный невежественными, грубыми и злыми язычниками, ибо с грубой яростью озирался по сторонам Павлик Тушнолобов и злыми глазами смотрела перед собой Дарья. Муж сомневался в верности жены. Наступало время вещей тонких и деликатных. Этот Павлик был почти ровесник Севера, он, отлично сохранившийся, поджар, ловко переставляет тонкие, стройные ноги, великолепно водит машину; а перед Севером скинулся великим знатоком искусства. Это вполне глубокий, вдумчивый, ответственный человек. Север увидел его крупно шагающим по лугу к церкви; теперь-то и церковь была вполне видна. Павлик, словно впервые узнав о ее существовании, рассеялся в восторге и упоении, да так вошел в раж, что опередил спутников, можно сказать, бросил Севера с Дашей. Он шагал как на огромных ходулях и вертел головой во все стороны, восхищаясь, и отставшие спутники могли созерцать его прекрасный, резко выточенный профиль, на котором скакали искорки его несколько даже жестокого, бесчеловечного воодушевления. Впрочем, Север это пагубное варварство соседа, конечно же, понимал, и его только тревожило, понимает ли Даша. С ней говорить ему было не о чем, ибо она несла в глубине души темную языческую реку, какое-то беспробудное, похожее на судорогу религиозное движение, а Северу пока не хотелось этого касаться, и он, чтобы развлечь ее и себя, лишь показывал ей то на вырастающий из-за холма купол церквушки, то на дивный общий вид монастыря у них за спиной. Даша благодарно улыбалась в ответ.

Север сразу понял, что ей понравились произошедшие с ним изменения, глубже, чем понравились. Интуитивно она уловила возникшую у него любовь к родному краю, и он показался ей неожиданно обретшим суровую цельность человеком, крепким этой своей любовью, хозяином, человеком, которого даже и Павлику не взять быстрым специализированным наскоком. Она поставила его, величественно, как ей представилось, шагавшего рядом с ней, выше мужа, который в своем восторге вдруг запрыгал отчасти и кузнечиком. Ее не интересовали религиозные тревоги и сомнения этого человека, его всевозможные недоумения, ибо это были для нее мелочи, которые и не должны интересовать случайную попутчицу, и она взяла только верхний слой, только хозяйственное и ответственное, как бы глубоко продуманное отношение Севера к здешней земле и превратила его в почву, на которой он, по выдумке ее мыслительного воображения, стоял, возвышаясь над суетным Павликом Тушнолобовым, и на которой в какой-то чудесный момент имела шанс очутиться и она, рядом с Севером, а не с мужем. А что эта почва могла обернуться рыхлой и непрочной, так и это не беда: ей под силу превратить ее и в пепел, а им посыпать голову смешного Павлика. Ей-богу, этой девушке очень многое под силу, и Павлик Тушнолобов оказался весьма наивен в том своем расчете, что здесь он ее обработает, облагородит, придаст форму ее темной, рвущейся на части и в клочья душе. Север видел ее и в собранности - в монастырском соборе, куда они прошли сразу после короткого завтрака в роще. Сжатая, исполненная воли, она молилась перед иконой. А ее супруг, кажется, и не заметил, не осознал этого, носясь по храму большим взволнованным специалистом, этакой ученой мухой. Север же стоял в стороне и смотрел на Дашу. Она была прекрасна. Глядя на погруженную в молитву девушку, Север чувствовал, что молодость, возвращенная ему пробудившейся любовью к городу и его окрестностям, равна здоровой, физической и, если можно так выразиться, стихийной молодости Даши, и это чувство сохранялось у него и после, когда они снова шли к церкви у слияния рек.

У порога церкви Павлик Тушнолобов остепенился, обрел серьезность. Простор заповедного луга больше не давил на него, он ступил в более узкий круг проблем и целиком сосредоточился на искусстве исполнения храма, его волнение, его мука стали о другом, и он забыл о Даше. Она сама напомнила о себе.

- А что это там за рожицы такие? - указала Даша на сползавшие сверху по фасаду каменные изображения.

Павлик Тушнолобов поскакал, разъяренно глядя на жену. Прыгая зайцем, он подавлял гнев, который в его груди сворачивался в плотную массу льва.

- А ты как будто первый раз видишь! Невыносимо, невыносимо! - хватался за голову и резко бросал он. - Нет, твои смешки неуместны!

Девушка пожала плечами.

- Какие смешки? Нет никаких смешков. Я просто спросила.

Разъяснять сердитый Павлик не стал. Да и знал ли он что-то точное и окончательное об этих самых рожицах? Северу же казалось, что где бы он ни находился, стоит ему закрыть глаза, как церковь эта тотчас встает в его внутреннем воображении, и сейчас тоже было это, так что он и шевельнул губами, с закрытыми глазами шепнув заветное словцо о родине. Даша пристально посмотрела на него.

- А родина для тебя только здесь? - спросила она.

Север не ответил, и смотрел он не на девушку, а на Павлика Тушнолобова. И он, этот энергичный человек, тоже оказался в его внутреннем воображении. Север уже видел, что Павлика захватило какое-то мучение, может быть давно неразрешимое для него, но с приходом к церкви жутковато обострившееся. Конечно, в этом не могло не быть смешного, потому что была еще у него и цель перевоспитать, оформить жену, отвратить ее от неких посторонних мужчин и приобщить к искусству, цель, которой, в сущности, и не следовало в действительности ему поддаваться, но то, что оставалось в нем поверх этой нелепости, должно было внушать Северу сочувствие. Это было как-то связано с тем, что переживал и он. Павлик недолго таился. Его сомнение и вопрос к России заключались в указании летописи на мастеров из иноземцев. Греки разные, посланцы немецкие возводили храмы на этой земле, а ему хотелось мастеров русских. А между тем храм стоял перед его глазами, и он не мог им не залюбоваться. Он был в замешательстве. Север рассмеялся. Павлика Тушнолобова мучила, конечно, и вся эта чепуховина о норманнах, до которых теперь никому не должно быть никакого дела.

Не нравилось Павлику легкомысленное отношение Севера к обуревавшему его вопросу. Он взволнованно говорил:

- Ты упитан Достоевским, Толстым и воображаешь, что культура сделана и нечего лезть в околичности, в некие подробности... А мне нужна вся нить, вся историческая цепочка, по крайней мере в части искусства, в вопросе эстетики... Ты понимаешь меня?

- Отлично понимаю.

- Какой-то епископ в двенадцатом веке решил, что свершилось чудо, когда в Суздале для возобновления храма не стали искать немцев, а удовлетворились русскими мастерами. Он ужасался, да?

- Почему ужасался, напротив, это чудо воодушевило и восхитило его.

- Нет, тот епископ ужасался долгому неумению русских строить. При Андрее Боголюбском строили мастера от немец, - дал окончательное определение Павлик Тушнолобов. Грузно пошевеливаясь, как бы ерзая или даже виляя задом, он усаживался в какое-то историческое гнездо, смиренно принимая всю тягость сопряженных с этим неудобств.

- А здесь русские строили, - твердо высказался Север, указывая на окрестности.

- Выходит, летописи врут?

Север сказал:

- Допустим, не врут, но мало ли, что летописи. Я про здешнее не знаю, что сказано в летописях, не слыхал, чтобы и сказано было что-то конкретное в интересующей тебя плоскости. Я просто убежден, и это мое личное убеждение. Это я тебе и высказал. Но я вот читал где-то, что Андрей Боголюбский хотя и звал мастеров с Запада, а уже все-таки при нем начало развиваться русское искусство. Ну а при его преемниках... это и скоро умерший Михаил, и Всеволод, прозванный Большим Гнездом... при них наши мастера уже сами строили и расписывали храмы.

- Тогда мы должны отделить время Андрея от времени его преемников.

- Наука сделает это и без нас. Уже сделала. Я же скажу тебе больше, я читал еще где-то, в другой книжке, что и при Андрее храмы строили русские, прошедшие выучку у греков. И это вполне вероятно. Русские учились у греков, строивших киевскую Софию...

- В таком случае надо конкретизировать, кто именно и что именно строил, - перебил Павлик. - Летописи, они, знаешь, тоже пустое утверждать не будут, и если они говорят о мастерах от немец, то значит, эти немцы что-то да строили.

- Теперь уже досконально не разберешь. И это, конечно, вопрос. Но ты, сдается мне, упускаешь из виду что-то важное, может быть самое существенное... ну а я где?.. да я тут вместе с тобой в дебрях, удобных для ученого, но не пригодных для человека свободного...

Павлик рассмеялся:

- Это ты-то свободный человек? От чего же ты свободен? От знаний? Пожевав губами, он вернулся к своим настойчивым недоумениям: - Почему говорят о наличии элементов романского стиля?

- Ну, это связано с наличием каких-то элементов... Ведь пишут же, что в этих построенных при Андрее русскими мастерами храмах есть какое-то сходство с храмами римскими и закавказскими, армянскими да грузинскими.

- А ты беспечен! - крикнул Павлик.

- Да нет же, - возразил Север, - ты не прав... да и того не забывай, что мы все-таки в другой стороне, и не надо бы тебе все о Боголюбском да о Боголюбском... понимаешь? У нас тут иного рода строения, и другая у нас судьба среди здешних искусств и духовных озарений. Мне среди вот этих храмов, пусть не боголюбских, а все же отчасти и боголюбских, мне среди них жить, и я не могу смотреть на них беспечно. Ты поставил вопрос, и он занимает меня не меньше, чем тебя. Но все же кажется мне, Павлик, что мы с тобой действительно что-то важное и существенное, все сказывающее упускаем из виду.

Павлик Тушнолобов отошел от собеседника и дальше с самостоятельностью стал перебирать умственно особенности представшего ему художественного стиля. Его питало стремление разобраться вообще, во всем скопом, не поддаваясь местечковости, которую навязывал ему Север. Он бормотал еще о всяких элементах и почти вслух решал вопрос, как был добыт для строительства камень в столь некаменистых местах. Его патриотическое волнение несколько насмешило Севера, и все же наш герой, наш приятель встрепенулся, его вдруг словно задело за живое, что в научных книжках так невозмутимо, прохладно, как бы только констатируя факт, пишут об этих самых мастерах от немец. Иной из тех немцев мог осесть и в здешнем краю, и сейчас это уже больше русский, чем сам Павлик Тушнолобов. Не в этом дело. Северу вдруг представилось, что и в книжках присутствует не только начитанный, величественный, хладнокровно глядящий на положение вещей ученый автор, но и неким образом выдвинувшийся из этого автора субъект, который, сейчас стоя вместе с ними у древней церкви, так же, как и они, проходит вниманием мимо тайны, действительно разъясняющей все возникающие или могущие возникнуть вопросы.

***

Они сели в стороне, под живописно вставшим целой рощей деревом, и смотрели на церковь и снующих возле нее туристов. Люди приходили поодиночке, подъезжали семействами на машинах, даже шли толпами. Место было известное, и слава его звала сюда из Бог весть каких отдаленных краев. Севера радовал этот интерес. Заметно было, что он у многих не праздный, что многие вообще не в праздном, а торжественном настроении и, приблизившись к церкви, принимаются даже и не за осмотр, а прямо словно бы за важное и хорошо прежде обдуманное ими дело. Этих серьезных людей Север немного жалел, сокрушаясь, как блаженный, поскольку они, может быть, добирались издалека и потратили уйму денег, только что не последнее, чтобы взглянуть на славную церковь и славную реку; впрочем, место и впрямь того стоило.

Павлик Тушнолобов, плотно сидя рядом с Севером, томился и страдал, все возбужденнее привязываясь к жене. Он думал о том, что мир в конечном счете все равно погибнет в страшной космической бездне и что славы ему, Павлику Тушнолобову, не добыть никакой ни при жизни, ни после смерти, а все-таки надо успеть определиться, выяснить правду о церквах и о том, какое в действительности значение имеет для него эта девчонка, вздумавшая мучить его своей ловкой юной красотой. Впрочем, ему в голову настойчиво лезло изображение какого-то паяца, потешающего в цирке публику, но каждую свою шутку начинающего, как и он, Павлик, с мысленного предисловия о грядущем конце света. Зачем это? - недоумевал Павлик. Расшатывалось его нутро от сознания неустойчивости мира, качалась маятником душа - и вдруг привычная картина жизни словно разрывала союз с его глазами, даже с его внутренним взором, уклонялась прочь, торопливо и с какой-то хмурой суетностью отлетала от него одним большим взмахом гигантской птицы. Павлик цеплялся за нее и ловил ее с восклицанием: ах, напьюсь когда-нибудь, безобразно напьюсь! И снова утверждалось оцепенение, из которого некто смотрел на Павлика в странном ожидании, как если бы от него в самом деле можно было ждать диких выходок, безобразий, трактирного разгула. Все яснее Павлик сознавал свою неотторжимость от Даши и невозможность жизни без нее, однако не умел сохранить свою привязанность в чистоте, в белизне какой-то и стройности и полагал, что будет правильно, если он не обинуясь наложит на женщину нравственные или даже идеологические оковы, опутает ее и свяжет, как пойманного несчастного зверька. Как-то даже физически разбирало его это томление, он пыхтел и бессловесно жаловался разными быстрыми возгласами, тотчас без следа пропадавшими. А не пристало ему, высушенному старостью, но удержавшему правильную, гордую мужскую красоту и тонкую, почти изящную величавость форм, пыхтеть. Это было смешно, и Север с Дашей, переглядываясь, усмехались. Север ощущал Дашу только как девушку, она была в его глазах если не совершенно чиста и непорочна, то, во всяком случае, не опутана грехом, а уж из всякого суетного зла жизни так и выглядывающей даже как бы невинной девчушкой.

- Тебе-то нипочем все эти храмы, - безблагодатно казнил Павлик жену, на монастыри эти ты смотришь как в пустоту. Вот так! Вот так! - выкрикивал он, показывая, как делает Даша.

Север вмешался, решив заступиться за девушку. Он мысленно отделял ее от Павлика, числил некоторым образом вне брака с ним, и, пользуясь таким представлением как почвой для подвигов где-то в области чувственной свободы, не без развязности сказал умоисступленному супругу:

- Опять ты не прав, Павлик. Даша молилась в соборе, я видел. Я не знаю точно, молилась она или просто погрузилась в думы о Господе, но в любом случае она делала это очень серьезно. Так, как и нам бы с тобой не помешало.

Павлик внимательно выслушал, но, похоже, сказанное воспринял таким образом, как если бы произнесла его именно Даша. Павлик Тушнолобов не только хотел, но и с полным успехом, как бы исключая присутствие Севера, умудрялся беседовать непосредственно с ней, хотя бы она при этом и не думала ему отвечать.

- Молилась, да! - гремел он, совсем уже опаленный и даже как-то выставляющий напоказ свою обезображенную этим утробу. - Как же! Молилась! Знаю я эти молитвы. Нет, я их серьезности не отрицаю, упаси Господь... сказал он проникновенно. - У нее это серьезно, она и мыслит, она мыслящая... У нее и мысли, а мысли эти, они ее, эти мысли... Ах, это не бред. Я не брежу! Моя жена становится перед иконой, такое у нее обыкновение, стоит перед ней и размышляет о Боге. Ведь правда, Даша? Но что, когда ты из храма выходишь? И это знаю. Только за порог церкви церковь из сердца вон. Нет у тебя серьезного отношения к храму. У тебя мысли, ты мыслящая, верно, но только за порог храма - и у тебя тогда почему-то особенно пустые мыслишки, не мысли, а пустышки в голове, даже о нарядах, почти что, можно сказать, о танцах, и только одна грубость и дерзость по отношению ко мне.

- Я с тобой никогда не бываю груба, - возразила Даша, слегка как будто побледнев.

Север подумал, что не столько негодование на несправедливые упреки мужа потрясло ее и заставило подтянуться, сжаться в единый сгусток воли, сколько ужаснувшая ее молодую душу мысль о действительной простоте жизни, способной и впрямь вывести ее на дорогу, на которой муж видел ее уже сейчас. А тогда действительно танцы, грубость, раскрасневшаяся ошалелая рожа среди каких-то взметнувшихся цветов и пестрых лент...

- Это верно, согласен, - кивнул Павлик Тушнолобов. - На словах не бываешь. Но твоя плоть остается грубой, твердой, черствой, ты ее из церкви вовсе не выносишь просветленной, вот в чем суть. Ты просто от чего-то отделываешься в церкви, от какого-то, может быть, страха, а света в ней не ищешь и не берешь. Твоя плоть мне хамит, дерзит.

- Я слишком красива для тебя? Тебя пугает мое превосходство?

- Я уже не в том возрасте, чтобы в плотской красоте, тем более в женской, видеть светлое начало и залог справедливости. Я, положим, и лба не перекрещу, входя в храм, но я вижу его красоту, сотворенную красоту, я нахожу там свет и совершаю восхождение. От церкви к церкви - это мое духовное восхождение.

- Да хочешь... хочешь, ты сейчас из-за меня будешь страдать как не знаю что? Я устрою это! - бесновалась Даша.

- Есть в монастыре паломники, бывают старики и старухи, бредущие от монастыря к монастырю, от святыни к святыне? - как будто в наивном незнании спрашивал Павлик.

- Найдутся, - ответил Север.

- Я уйду с ними! Тебе нужна жертва, Даша? Ты ее получишь!

- Видишь, как он уже мучается? - отнесся Север к Даше.

Она с отвращением взглянула на мужа.

- Он смеется над нами.

Север стал смеяться вместе с Павликом. Даже и жертвенный уход этого человека с толпой сумасшедших паломников, в его воображении мгновенно состоявшийся, он мыслил не как пыльное босоногое блуждание, но как торжественное шествие от храма к храму, важное восхождение со ступени на ступень, от красивого к прекрасному и от превосходного к совершенному. А вот Даше было не до смеха. Она сидела, обхватив руками колени, губы ее побелели, и видно было, сколько труда ей стоит вот так сцепляться и крепиться на одной земле с обсевшими ее мужчинами. Она была такая молодая и такая крепенькая, и ноги ее, согнутые в коленях, слагались в такое чудо, что Север не мог не окидывать ее исполненным любознательности взглядом. Она вовсе не была слишком красива для бедного Павлика, но тьма, стоявшая в ее глазах, была больше его. Павлик сказал:

- Да, от церкви к церкви... Я все выше и выше! А ты только уплотняешься и этим оскорбляешь меня, обижаешь даже. Да, обижаешь. И как не обижаться? Я же другого хочу, и именно для нашей любви другого. Я хочу, чтобы волна света подняла наши души, соединила их в одно и унесла в беспредельность, в бессмертие. А кому это под силу сделать с нами, если не Богу?

- Но практически посмотри на вещи... подумай трезво! Как такое может с тобой случиться, если ты не знаешь веры?

Бледное лицо Даши тонко светилось в тени дерева.

- Не знаю веры... - с бесцеремонно забравшей его отупелостью повторил Павлик Тушнолобов. - Как сказать! Может, и не знаю. Но ты за себя отвечай. Ты молода, а я почти стар, и ты еще, того гляди, задумаешь меня бросить, убежишь с каким-нибудь вертопрахом. Вот какие мысли у тебя могут возникнуть! Это при том, что у меня одно постоянное желание и одна постоянная мысль - оторваться от тяжелой земли, легко подняться в бескрайнее небо, смешаться с чистыми облаками... Я так, а ты этак! Я про облака и чистоту, а ты, может быть, о тяжелом думаешь, о плотском и грязном.

- Я живу с тобой, и мне другой жизни не надо. У меня мысли, правду сказать, не гаже твоих. Но в церкви я не глубока... то есть глубока, но по-своему. Не верю я в этого священнокнижного Бога. Буду я вам верить в какого-то первобытного иудея, который будто бы взял и воскрес! Они пишут в Библии, что прямо на каждом шагу там совершались чудеса и чуть ли не с каждым Иовом или Иосифом Господь общался напрямую. А тут же оказываются существующими великие грешники и негодяи, которые потому и скверны, что не ведают страха Божьего. Ну что это, если не брехня? Как же это, спрашивается, они не ведали страха, если этот самый Бог лез им прямо в глаза да еще мог сделать все что угодно, любое чудо, хоть землю поставить на место неба? Ну как можно в такой ситуации не бояться? Вот и получается, что все это чепуха!

Хохотала девушка, запрокидывая голову.

- Ты про первобытного иудея сказала почти по Саду, по сочинению маркиза де Сада, а насчет страха Божьего уловила и сообразила сама, умозаключил Павлик Тушнолобов. Повернув к Северу лицо, он сказал: Смышленая! Молодчина она у меня, согласен?

- Такого указания на противоречия в писании я еще не слыхал и не читал нигде, - ответил Север с видом знающего дело человека.

- Она это схватила свежим взглядом, - разъяснял ему сосед. - Заядлый читатель святоотеческих текстов улавливает в них общее и для него заведомо правильное, а такая молодуха... причем, обрати внимание, чтением она себя не слишком-то утруждает... такая, знаешь, выхватит кусок, эпизод, и сразу ей в глаза бросается та или иная нелепость.

- Бог есть, - сказала Даша.

- И я это понял сейчас, когда ты сказала, - взволнованно подхватил Север.

Даша говорила, с узким, коснеющим в отчаянии упрямством глядя перед собой, почти что уже уклоняясь в траву:

- Бог есть, но никто его не видел и не знает, какой он. А мне молиться надо, хотя бы иногда, и раз нет другого места для молитвы, кроме церкви, я молюсь в церкви. Но мне, может быть, подошло бы и капище языческое.

Вот с этим Север не мог не согласиться. Ей бы и игрища языческие, бесовские подошли. Ему бы хотелось разъяснить это со всей строгостью осуждения, но так, чтобы все-таки высмотреть и даже налюбоваться, как Дарья играет.

- Ого! Куда тебя занесло! - Взбаламученный Павлик горестно покачал головой. - Ты и в этом хочешь от меня обособиться, быть на меня не похожей. Разве я пойду за тобой в капище? Зачем? В пустоту, в хаос? Это не для меня. Ты понимаешь, о чем я. Тут уже стоит вопрос о любви. Как же наша любовь, Даша?

- С ней все в порядке.

- Может быть. Но глубина... где глубина? Где истинность? Что мне твое капище! Я эстет до мозга костей. Поверь, тебе не повезет с другим, как повезло со мной, он не будет так же тонко разбираться во всех этих вещах. Или тебе этого не нужно, Даша? Врешь, нужно! Никогда не ври мне, Даша. И ссориться не будем.

- А мы не ссоримся.

- Согласен. Это он, - кивнул Павлик Тушнолобов в сторону Севера, может подумать, будто мы ссоримся. Но он просто плохо нас знает. Я только хочу, милая, чтобы ты получше поняла меня. Взгляни на эту церковь, мы столько о ней слышали еще, можно сказать, в утробе матери, а теперь видим воочию. Посмотри! Вот форма, истинная форма! И в этой форме истина. Кто же виноват, что ты не родилась подобной, что у тебя душа не стоит так же стройно и необходимо, а вертится и виляет в разные стороны. Но ты, ты одна и именно ты виновата, что эти виляния заходят слишком далеко. Бывали, знаешь, такие князья и графья, которые безобразничали и богохульствовали, вместо того чтобы создавать изящные формы, творить искусство... ну, хотя бы Гаврилу Гагарина возьми. По молодости был дьяволом. А в старости стал едва ли не святым. Вот что значит форма! Она в него изначально была вложена, и он только ее подавлял, пока мог. Не мешай же мне хорошо стариться, быть хорошим стариком. Я знаю, я до последней минуты буду заглядываться на небо и при этом думать, как бы вынести тебя из церкви на руках, как бы тебя, чаровницу, унести в кусты, во тьму. Но не это моя беда, не это страшно. Ты слишком вертишься. Вот что беда! Нельзя так. Ты становишься неуловимой, я рискую не поспеть за тобой. И нужно ли мне поспевать? Ты еще раз взгляни на эту церковь, на ее красоту. Я же все равно останусь при ней, за тобой не побегу. Ее красоту описать невозможно, а твою можно, и в этом огромная разница, очень для тебя невыгодная, Даша. Это пойми. Когда поймешь, ты станешь другой, взрослой, зрелой, воистину красивой. Ты станешь женщиной и человеком.

Север с любопытством ждал, что ответит Даша. Но у нее не получался ответ, видимо, Павлик Тушнолобов все-таки опутал ее и она запуталась в его словах, как муха в паутине. Он и вообще легко запутывал всякого, Север из того, что Павлик сказал, половину прослушал и уловил только суть. Но эту суть он вместил, а Даша не могла. В ней была сила броситься и в большую тьму, чем стояла в ее глазах, но голова, судя по всему, обладала странной способностью становиться вдруг маленькой и не вместительной, когда муж принимался вслух излагать свои мечтания. А разгоряченному Павлику представилось, что он вполне добился своего и Даша уже слушается его. Она приняла должную форму. Он пожимал ей руки, разглядывал ее пальчики и целовал их. Для Даши важно было, что он перестал говорить и словами отуманивать ее слабый, податливый разум, Павлику же казалось, что он закончил на верной ноте и взял верх. Север, невольный свидетель этой супружеской сцены, улыбался, жуя травинку. Ему уже не было никакого дела до их разговора, заканчивать который они будут вдали от него, в мире, который он постарается сделать для себя неведомым.

***

Глаза Даши выдают неодолимую ее тягу к вещам необыкновенным и склонность к темным порывам, необузданность, следовательно, и даже более, в ней, не исключено, живет неутолимая жажда сверхъестественного, а вместе с тем не припомнить случая, когда бы она впрямь сделала что-нибудь необыкновенное, выходящее из ряда. Север не хотел входить в подробности семейной жизни своих соседей. Энергичному Павлику разрешили свободно излагаться в модном столичном журнале, это у них называется свободной трибуной или что-то вроде того, и вот уже Павлик, как бы особенно высокий и гибкий в эту эпоху своего бытия, стоит и в самом деле на некой почти что трибуне, и все бы хорошо, тем более что пишет он складно и бойко и за статейки ему платят щедро, да только попробуйте каждую неделю в этом вольном полете обязательно выдумывать сюжет, брать считай что с потолка тему, да еще чтоб это все-таки устроило журнал, создавший свою модность на определенных условиях и творческих ограничениях, да еще чтоб оно, хотя бы приблизительно, обещало прийтись по вкусу разбалованному всякой погибельной для духа галиматьей читателю. Так что умный Павлик пишет, разумеется, умно и даже назидательно, а все же в непременных пределах мелкой злобы дня, и павликову творчеству, в конечном счете, не позавидуешь. Он старается. А Даша и думать не думает о тех страшных усилиях, которые предпринимает ее муж в борьбе за существование. Она, по безделию, то хватается за фотографию и в погоне за художественностью кадра разъезжает на павликовой машине целыми днями по таинственным и чудесным, метафизическим местам, то с изыском, прелестно малюет на картоне разные картинки, которых у нее уже немалая выставка. У нее получаются здорово и фотографии, и картинки, и еще кое-какие поделки, но и Север сумел бы не хуже.

Славный Павлик, от чрезмерного трудового запала прикусывающий, жующий кончик языка, имеет еще и словно подпольную эстетскую мысль, эстетскую тревогу, даже какую-то напряженную беду из-за того, что в построениях русского искусства не все так, как хотелось бы ему, или, скажем, не до конца все ему известно, ясно и понятно. Все эти греки с их византийскими канонами, упитанные мастера от немец; и не известно, кто возвел тот или иной храм; к тому же еще русский разум вообще как проходной двор, а русский гений всегда словно не от мира сего и, отрываясь от действительности буквально на глазах изумленного Павлика, еще и бьет его по этим самым глазам разными обрывками, разлетающимися в разные стороны скрепами. И другой на его месте точно сошел бы с ума, уж от того только, что никому в нынешнем мире нет дела до его тревоги и даже самое русское искусство стоит вне его озабоченности, но проворный Павлик все же не без достоинства, выдержав, кстати сказать, темное и в своем существе наглое язычество жены, отбыл в столицу поработать на месте в журнале и там, надо полагать, с обычной своей расторопностью принялся двоить жизнь на хорошо оплачиваемые творческие муки и на взятые в путь-дорожку домашние терзания. Сдвоенность же Севера теснилась вся тут, возле заповедного поля. Как отвратительно слиплись две его натуры! Он любит неказистые улочки окраин города, но ходить ему по ним порой до крайности трудно, ибо и несется как на крыльях, и шатается от усталости и отвращения к себе. Бог знает, что за сила еще влачит его и как его еще терпит, например, иная неожиданно развернувшаяся во всю ширь улица, умеющая четко и прочно, без видимых усилий, прорисовывать свою теневую и солнечную стороны. У нее эта прорисовка естественно и вообще отлично получается и достигает уровня законченной картины, в которую он закрадывается не то вором, не то жалким подражателем.

Однажды Павлик, сплетая ноги в узоры молний на грозовом небе, вбежал в его дом и с порога закричал:

- Моя жена тебя любит, любит! Теперь я раскусил все это!

Высказавшись, словно бы молниеносный Павлик вдруг жалобно задрожал, как безволосое, гадко нагое существо на морозном ветру. Север еще не успел встрепенуться и забеспокоиться и только на скорую руку возразил:

- За что ей любить меня?

- Ты что мне буднично отвечаешь? - запротестовал Павлик. - Ты же понял... и как не понять? Не до обыденности мне, когда такой расклад! Тут драма. Я напьюсь!

- Ну что ж, рассказывай.

- Ты в тот день, когда мы случайно встретились в роще, показался ей необыкновенным, солнечным, что ли... светлым таким, в отличие от меня. Она уже тогда забредила тобой.

Север осторожно рассмеялся.

- Она тебе сама об этом сказала?

- Нет, но я догадался.

Теперь Павлик стал неприятен Северу.

- Откуда ты взялся? Ты же был в отъезде.

- Я вернулся, - сказал Павлик. - А вы думали тут роман без меня крутить?

Север еще не знал, что даже и то, что сейчас у него складывается в более или менее ровную и гладкую речь, он уже через несколько дней сумеет высказать только при необычайной замкнутости на самом себе, внутри, в глубине души и остатков разума, но никак не словами, что, впрочем, случится с ним не по внезапной немоте, а из-за какого-то особого бреда всего его сознания. Павлик, между тем, не вынес открывающихся перед ним возможностей драматического волнения, ушел как от соблазна и затем опять уехал в столицу, несносно увлеченный журнальными делами и своей карьерой. Даша жила всего лишь в нескольких домах от Севера. Еще только начинался долгий летний вечер, когда Север шел по улице, размышляя, под каким предлогом ему войти к Даше. Он не слишком-то поверил в догадки Павлика, стало быть, далеким и бесполезным представлялся ему вопрос, любит ли его и впрямь Даша, как о том возвестил ее муж, тем не менее его занимала вся эта история. Он знал о женщинах, что они говорят: вот, это моя любимая книга, - или: это мой любимый цвет! Тогда мужчинам кажется, что женщина вложила в свои слова действительное содержание и у нее и в самом деле серьезное отношение к той книге или тому цвету. Но завтра у них окажется еще какая-то самая любимая книга, еще какой-то предпочитаемый прочим цвет, и в этом будет та же несерьезность, то же неумение вкладывать в вещи и в отношение к ним глубокий смысл. Также они могут сказать и о человеке, который им чем-то приглянулся нынче и который будет совершенно забыт уже на следующий день; но сегодня они скажут: это мой любимый человек! Вот что и сказала Даша о нем, Севере, а Павлик поверил. Павлик даже вполне убедился в том, что его давно обманывают, с тех самых пор, как в заповедных рощах стали некстати подворачиваться субъекты с необыкновенно блестящими глазами, и пока он там, в столице, вершит важные дела мироустройства и собственного становления, здесь, в нелепой провинции, его голове усвояют натуральные рога. А может быть, Даша и вовсе ничего не сказала и в голове никакого промелька мысли не имела ни о каком Севере, и все Павлику только погрезилось, все только сложилось с фантастическим своеобразием в его воображении. Но, как бы то ни было, Северу в происходящем между ним и соседями, между ним и Дашей, этой молодой прекрасной девушкой, виделось что-то в высшей степени заманчивое, неотразимое, как в свежем надрезе на дереве или в только что освежеванной тушке какого-то животного.

Проходя мимо дома Тушнолобовых, он увидел, что девушка стоит в окне и смотрит на него с пристальностью оторопевшего, уединенно взбаламутившего свою чувственность человека. В ответ Север, с мелко закравшейся дрожью сердца, отворил калитку и робко пошел к окну, но Даша, продернув на потемневшем лице какую-то быструю судорогу, знаком велела ему пройти в дом. Она уже стояла посреди длинной узкой комнаты своего сумрачного деревянного дома, неподвижная в темном тумане, сгустившемся вокруг ее крепко сбитой фигуры, со сдвинутыми над переносицей бровями. Север увидел, как она словно в медленном сне, задумчиво поднесла руки к вискам и стала их тереть, будто бы мучаясь тяжкой головной болью. К нему приблизился большой черный кот, сотканный для богатырской сказки, потерся о его ноги и завладел его вниманием. Север сладко обнял животное, посадив его на свои колени, и поцеловал в покатый лоб, мурлыча:

- Какой тут дивный кот! Как все удивительно, когда его берешь в руки!

Дашу мучили ее размышления, делавшие боли в ее висках. Она сказала, предполагая с некоторым сладострастием обсудить создавшееся положение:

- Я знаю, что тебе наплел Павлик. Не знаю, как к этому относиться. Не возьму в толк. А ты тогда действительно был такой необыкновенный! Но, согласись, надо еще в этом разобраться. Ну, полюбил эту землю, городишко наш, окрылился, и глаза у тебя заблестели... ну и что? Дальше-то что? Какая в этом необыкновенность? Вот только глаза у тебя в самом деле необыкновенные. За такие тебя любая полюбит.

Север как будто не слушал. Громадный в сказке внезапно обуявшей его любви, он как опрокинувшийся гигант валялся с котом на диване, то отбиваясь, когда животное, чересчур взыграв, выпускало когти и кусало его за пальцы, то прижимая к груди это теплое нежное тельце.

- Что ты заладила - обыкновенное, необыкновенное? - смеялся Север между делом. - Ничего серьезного во мне, я бы сказал, не сквозило, а что ты разглядела, так это немножко наподобие того, когда желаемое выдают или принимают за действительное.

- Хорошо, пусть тогда ничего особенного не случилось. А сейчас? Что у тебя, как ты живешь? Отцепись, ради Бога, от кота, поговори со мной.

Север встал, оставив кота в недоумении, и приблизился к девушке.

- Я хочу сказать, что у меня-то как раз были тогда большие потрясения, вот только они тебя не касались, и ничего ты заметить не могла... Я тогда говорил с одной старушкой и вдруг не увидел церкви, а она с того места должна быть видна. Это очень тяжело, это адская фантастика и бред, я почувствовал, что вроде как... ну, оставлен Богом, что ли... Потом я ее увидел, и это, может быть, фокус, чудо или обман зрения, кто знает, но это, может быть, как-то связано еще и с тем, что церковь бывает видимая и мы все ее хорошо знаем, а есть и невидимая. Церковь-то вы видели, Павлик возле нее крутился и все уши тебе прожужжал, а ты еще спрашивала, что там за рожи. Ты была вся такая языческая и вообще кровь с молоком, не то что монашенки в переулках, в своих монастырях... А невидимая церковь, это Китеж, например, или та, что на небе.

- Меня подобные вещи нисколько не интересуют, - небрежно махнула рукой Даша.

- Пропадала церквушка из виду - и Бог меня оставлял, а появлялась снова - такое умиление меня охватывало, что не выразить и словами. Такие вот дела, Даша. Меня бесы поставили в тупик, то крича, что есть Бог, то крича, что нет его. Как быть? - упорно рисовал Север свои картины.

- И как ты решил? Что ты будешь делать?

- Знаешь, я не могу из-за этого кота... он ведь просто невозможный... - сказал Север с сожалением, глядя на животное, которое снова терлось о его брюки. - Он сводит меня с ума. Какая красота! Я в умоисступлении. Я люблю красивое, но чтоб оно было одушевлено, было с душой, вот как этот прохвост.

Даша, глядя, как ее гость валяется с котом по полу, смеялась:

- А мой муж тебе и этих забав не разрешил бы, не дал бы тронуть даже этого кота, не то что меня!

И сама его трогала ногой, как бы заодно с ним играя с котом.

- Они кричат о Боге, то нет его, то есть он, это если их послушать, возбужденно объяснял Север, - а кот этот третий в нашей компании, и от него я слышу о природе, не о Боге, о страсти, но не о дьяволе, конечно. Он безгрешен. И я хочу быть таким.

- А у тебя много грехов?

- Все метят в святые. И мне трудно, потому что это такая обстановка, когда все вокруг вдруг становятся исполинами, все так и пышут благородством и я вынужден спрашивать себя, на что же я-то гожусь... Я был всегда дураком в общении с другими и наследил, да, имеются такие следы, Даша, что не знаю теперь, как и отмыть. Мне этот случай с церковью прямо указал, что надо идти к попам, надо идти в храм, искать возможности покаяться. Но я не пошел. Сейчас я подумал, что непременно надо было пойти, но ведь в действительности не пошел бы и сейчас. А каждое утро, как услышу колокольный звон, словно начинаю куда-то собираться... куда же? Понятное дело, в монастырь, мне там и девчоночка одна приглянулась, маленькая монашка, какая-то послушница... Она умеет все разъяснить. Ей бы я рассказал всю правду о себе.

- Скажи мне, - прямолинейно усмехнулась Дарья.

Север уже стоял перед ней и твердо смотрел ей в глаза своим неотразимым взглядом. Дрожь начиналась в коленках Дарьи, и она вздрагивала грудью, словно толкая близкого Севера. Кот запищал под ее каблуком.

- Я женам изменял, - сказал Север с угрюмой серьезностью.

- Ты же некрасивый, кто на тебя мог позариться?

- А мало ли некрасивых?

- Я не хочу даже думать о всяких страшных, уродливых женщинах, о всяких там невзрачных и поблекших.

- Я лгал налево и направо, - сказал Север, - суетился, как пес возле собственной блевотины. Ну, видишь ли, это не обязательно рассказывать в подробностях, и можно просто определять как бы уже готовыми словами: суетился, лгал, в общем, жил в земном прахе, так это называется. Я достиг уже возраста, когда очень даже понятно, что стоит за определенными словами, вот за такими словами о суете, о прахе земном. Скажу больше, я достиг состояния, в котором мне тошно от одного уже только, если я услышу эти слова, потому что я знаю, до чего они ко мне относятся. Вот и чувствуешь себя ничтожеством перед небом, перед Богом. А покаяние... с этим не получается, не выходит. Нельзя без него, нельзя без молитвы, в них спасение, а не выходит.

- Как же тебя спасет невидимая церковь, если не спасает видимая? Для чего тебе было на нее указано?

В задумчивости Север вышел от Дарьи; на пороге он суматошно споткнулся, так ярко сверкала в его сознании язвительная усмешка девушки и сбивала его с толку. Даша догнала своего творящего некую притчу гостя на крыльце, сердито шелестя, шурша, как змея:

- Убегаешь!

- Еще молоко на губах не обсохло, а туда же, искушать! - резко подосадовал Север. - Ты ничего не поняла в моем разговоре. Я говорил о высоком. У меня от кота помутилось в голове, ум зашел за разум, но к тебе это не имеет никакого отношения. Я бы с котом ушел.

- Бери! - крикнула девушка.

Север посмотрел, как кот сидит на подоконнике и умиротворенно лижет лапку.

- Он со мной, пожалуй, соскучится. У меня мяса нет, я на растительной пище... и вообще, там одно бесовство, в моем домике. Может, и существует Китеж, но я сам скорее стану невидимым, растворюсь в воздухе, рассеюсь и исчезну, чем доберусь до него. Тебе этого не понять. Девка, ты держись за мужа. Между прочим, мы с ним практически одни и те же книжки читаем, только у него внутри складывается цельная личность, и он свою жизнь строит ладно, а у меня одни шатания и разброд, у меня сплошь сомнения, и моя жизнь полна недоразумений. Я невидим!

- Одежды, однако, на тебе вижу, - сухо заметила Даша.

Север шел домой, тонко смеясь и покручивая как бы вставшие торчком усы. Ему казалось, что он обошелся с Дарьей именно так, как следует человеку, заботящемуся о соблюдении своей нравственной чистоты в отношении чужой жены. Дома он лег на кровать, прямо под тяжесть дум о бытии. Сразу налилась свинцом голова, и из нее словно готовились выскочить наружу какие-то ржавые пружины, выметнуться тошным взрывом пыль и труха. В эту минуту Север перестал мыслить себя художником. Он сознавал, что некие основы, некие важные опоры выбыли из-под него таким образом, что от них не осталось и следа, как если бы они никогда не существовали, и в образовавшемся черном провале даже ясная свежесть общения с прекрасной девушкой не рисовала никаких перспектив и не возбуждала никаких желаний. И так было оттого, что, затачиваясь перед ней будто бы разящим орудием праведности, он только баловал и скидывался химерой, вовсе не имея той нравственной чистоты, о который горделиво думал, возвращаясь домой. Он не очистил душу, прежде чем пойти к Дарье и заняться ее котом. Он мог бы исправить это сейчас, но знал, что в действительности и пальцем не шевельнет, чтобы что-то исправить.

Он бросился в угол комнаты и вообще по углам, по таинственным закоулкам своего жилища, заметался, убегая от нагло заговорившего о Боге бесовского голоса. Пол нудно заскрипел у него под ногами. Весь деревянный старый его дом наполнился унылыми звуками, невозможными, казалось бы, в этот тихий летний вечер. В кухне Север зачерпнул ковшом воды в ведре и напился. Косой луч солнца протянулся между ним и стеной, рисуя на последней сизые украшения несуществующего храма.

- Получите животное! - грубо прокричал кто-то с улицы.

Север ужаснулся, увидев перед собой стремительно влетевшего в открытое окно Дашиного кота. А кто кричал? Не знал Север, мужчина ли то был или женщина. Уж не вернулся ли Павлик? Но, хотя загадки бытия приобрели внезапно бессмысленный характер, покоряло и смиряло Севера уже то, что кот и в своем вынужденном полете сумел сохранить вполне величественный вид.

Он стал мучиться с животным, то так, то этак применяя его к своей жизни. Кот уже ничего не говорил в компании с бесами, ни в противовес им, не утешал нового хозяина и лишь ходил по углам, осматривая свое новое жилище. С каким-то ужасом Север осознавал свою ответственность перед ним и заведомую невозможность сохранить этого кота в той же холеной сытости, в какой он обретался у Тушнолобовых. Кот же, похоже, нисколько не задумывался о будущем, он, сев на пороге, спокойно умывался и время от времени бросал на человека вопросительные взгляды. Чтобы содержать такое животное достойным его образом, нужна твердая воля и спокойная совесть, но такая воля могла быть у Даши, благополучно ведущей хозяйство даже под напором неистовствующего мужа, и совесть, она спокойной была, наверное, у Павлика, хоть и в безумии, а восходящего от хаоса к гармонии, - а у Севера не было даже и простого понимания основных нужд его внезапного четвероногого друга. Он любил кота, но в этой любви не заключалось ничего содержательного, деятельного, способного вызвать ответную любовь. Видя красоту животного, Север оказывался не в состоянии подняться до обобщающего разумения всей целой красоты мира, как наверняка удалось бы Павлику, а только подавал кот голос, он и вовсе по-детски пугался, не в силах сообразить, что тот всего лишь требует удовлетворения каких-то своих надобностей, как привык требовать от Дарьи, а не стал рупором сообщений из сверхъестественных миров.

Вместе с представлением о реальности кота, мяукающего как будто из заоблачных сфер, Север утратил и представление о времени. Еще только две-три минуты назад он пил воду в кухне, но чудилось ему, будто с тех пор миновала вечность. Казалось ему, что кот уже гибнет в его неумелых руках, тем самым обрекая его самого на проклятие и тоже на неизбежную гибель. В его воображении Тушнолобовы вырастали в баснословных умельцев, в исполинских благодетелей животного да и человеческого царства, в богов, и он даже знал, что из-за своего неумения обеспечить кота сделался бесконечно мал, слишком мал, чтобы быть услышанным, если задумает вернуть этим небожителям их живой, довольно-таки странный, если вдуматься, дар.

Он чересчур долго, чтобы не сказать всегда, во всем сомневался, смотрел на окружающее как на некое недоумение и позволял себе в сомнении покачивать головой - вот в чем его беда и его вина, за которую он теперь покаран. Теперь окружающее вымахало в огромные, необъятные вещи, явления и истины, среди которых он не может не быть мал и ничтожен. Он еще отчасти посмеивался, соображая некоторую карикатуру в том, что орудием кары стал кот, красивый и сытый, но в то же время глубоко чувствовал, что смеяться в действительности нечему. Не стало какого-то стержня, за который он мог бы хвататься, вытаскивая себя из обваливающейся под ногами почвы, пропали куда-то все его восторги о городе, монастыре и заповедном луге, да и само сознание пребывания хоть в сколько-то прочном и определенном мире исчезло без следа. Север лег, подложив руки под голову, на кровать и тоскливо вытянул ноги, а кот, незаметно приблизившись, мягко взвалился ему на грудь.

***

Хозяин утихшего домика близ монастыря тяжело раздумывал о самых первейших, насущных, необходимейших жизненных шагах, не о шагах по жизни, как было раньше, а о каком-то преобразовании бытия, которое принесет счастье коту. Тот, будто в ожидании благотворных перемен, внимательно и серьезно смотрел в глаза Северу. Он долго устраивался на груди своего нового хозяина, переваливался с боку на бок, подбирал под себя лапки, пожевывал тоненькой кожицей губ, и, наконец, все словно свершилось и завершилось, он обосновался, перейдя весь в неподвижную сосредоточенность. Север начинал с мысли: все очень просто! этому созданию не так уж много надо для счастья! - но следовало затем добиться такой же простоты и по окончании размышления, т. е., собственно, и обеспечить коту раз и навсегда простое счастье, а это-то и не выходило. Путь от первого простого шага к окончательной простоте оказывался непреодолимым. Северу представлялось странным, что этот путь вообще возникает, иначе сказать, что после первого же шага не получается все правильно и надежно устроенным. Он думал, что это наваждение, с которым необходимо бороться, но тут же складывалось так, что и борьба вносила еще новые последствия и продолжения, новые необходимости, побеждавшие близкую, казалось бы, простоту решения. Между естественным побуждением обеспечить кота и реальностью каких-либо действий в этом направлении грозно бушевали целые картины сумасшедших перемен в сущем и безумной музыкой гремели мотивы, с трудом поддающиеся толкованию как именно причины, по каким нельзя сразу что-то сделать, а надо сначала решить важные вещи в отношении Тушнолобовых и самого себя. Стало быть, настоящие революционные сдвиги образовывались в сознании Севера, происходили реформы, громоздились геологические катаклизмы, взрывались солнца, разоблачались и дико отплясывали, а затем переходили в иную, неведомую ипостась Тушнолобовы, рушились церкви, пропадали с земли и даже из памяти людей старинные города, превращались в живописные руины некогда изящные построения человеческого духа - и цель всего этого заключалась, похоже, лишь в том, чтобы заколдованно, тупиково предшествовать действию не очень-то и хитрого обеспечения кота. Только себя Север не видел переменяющимся и растущим к чему-либо иному среди этих бешеных картин.

Он и для того, чтобы накормить кота, должен был сначала очистить душу от скверны, от бесовских мечтаний. По результатам, с какими кот пришел к нему, он видел, что Тушнолобовы сумели решить какую-то важную для себя задачу; гладкая блестящая шерстка животного подсказывала, что Тушнолобовы обходились с ним благородно, следовательно, они прежде должны были достичь в себе особого внутреннего благородства. Или даже чего-то большего, хотя Север предпочитал все же остановиться на благородстве, понимая, что предположение о большем поневоле ставит вопрос уже о святости, а это, пожалуй, было бы слишком, тем более что сами Тушнолобовы, какими он помнил их по свиданию в роще, по разговорам на лугу и посещению монастыря, не давали все-таки повода считать их святыми. Наконец, твердо создав мысль о благородстве этих людей, Север тут же начал сознавать, что большего он должен требовать не от них, сделавших кота гладким и блестящим, а от себя, еще только беспомощно лежащего под котом, ожидающим от него благотворных перемен. Может быть, и кот ждал от него не только пищи и ласки, но и большего, а именно раскаяния в прежних грехах, в греховных помыслах о жене соседа, покаяния, молитвы, очищения души, совершенства, святости. Вот на чем нужно сосредоточиться Северу. Тушнолобовы достигли благородства, а ему надлежит достичь святости.

Стал он не то засыпать, не то терять понемногу мысли и чувства. И кот как будто успокоился, особым образом, поскольку нельзя сказать, чтобы он до того слишком уж волновался. Он теперь, слегка помурлыкав, закрывал глаза и опускал голову, только иногда еще вскидывая ее, чтобы вдруг взглянуть на Севера с невзыскательной, как бы имеющей одну лишь цель развлечения поэтичностью. Вполне вероятно, что задача обеспечения, изыскания пищи и вовсе не стояла, решенная таким образом, что кот почему-то явился сюда вообще навсегда сытым и всем довольным, но это отнюдь не отменяло задачи становления самого Севера, отыскания им той формы святости, в которой он мог бы признать себя полным победителем гладкого, блестящего благородства Тушнолобовых. Путь был в сущности понятен: следует ободриться после былых грехов, осознав их изжитыми, преодоленными, и выдавить из души раба женской красоты, каким он сделался перед Дарьей. Вот уже и Дарья побежала перед его мысленным взором большим черным котом, которого он стал со смехом ловить в ее домике, крича кому-то, что столь прекрасного создания еще не встречал на своем жизненном пути. Но так было и с настоящим котом, которого, впрочем, не пришлось даже ловить, поскольку он сам подошел, попросился в объятия к нему, Северу, и он стал с ним валяться на диване и по полу, а Дарья трогала их ногой, не возбуждая в нем, Севере, особых, не зависящих от кота желаний. Значит, и это уже в прошлом и дает картинку, по которой можно судить, что он не так уж безнадежен перед Дарьей и вполне способен обходиться без нее, предпочитая кота.

Он истончился и сделался плоским, пока так дремал на кровати, под дремлющим котом, и, пробудившись, с трудом мог отыскать в себе хоть сколько-то определенный, улавливаемый взглядом состав. Но и это, кое-как обнаруженное, было не более чем организованной в некоторые границы опустошенностью, в которой не оставалось места для любви к женщине или даже к себе. Дальше нельзя уже было истончаться и можно было только в последний раз осмотреться и решить, что ему делать с котом, взявшим над ним власть и странно на него воздействующим. Он знал, что у него теперь либо нет души, либо она впрямь очищена, и, предпочитая второе, видел невозможность иного пути, кроме как начать все с начала с Дарьей, пойти к ней снова, быть с нею беспредельно чистым в своих намерениях и, убедившись в своей святости, спросить ее о действительном месте кота в его новой жизни.

Он запер того в доме и пошел в сторону Тушнолобовых. Но ему не хотелось, чтобы Дарья увидела его из окна, как уже было в прошлый раз, поэтому он избрал другой путь, задами, где вместо улицы вился узкий, мягко забирающий в необременительную таинственность проулок или просто какая-то вмявшаяся между заборами теснота и где в воздухе стоял свежий дух сельских огородов. Север как будто отдыхал. Он ощутил возможность легкого общения с Богом, общения, избавленного от сомнений и вопросов и держащегося лишь на развязном, несколько даже легкомысленном признании себя ничтожеством перед высшими силами. Да и как же ему было признавать себя чем-либо иным после такого истончения, которое и на воздухе не пропало, не наполнилось прежним Севером? Он чувствовал себя прозрачным и почти невидимым. Поэтому к Богу можно было обращать самые легкие и фактически беспечные просьбы, например, и дальше сохранить его в этом физически святом состоянии, а с Дарьей сделать так, чтобы она, при всей своей громадности и сумасшедшей наготе, не требовала от него невозможного, т. е. любви и преклонения, а смирилась, увидев его духовное превосходство.

За невысокой оградой встал угрюмой чернотой тушнолобовский дом. Север, страшный собственному воображению, шагнул на запретную уже территорию, как в жутком сне переступил через опавший далеко вниз забор. Он быстро истомился, с сумеречной осторожностью пробираясь между деревьями в глухом, предоставленном самому себе саду, и ему казалось, что никакого Павлика Тушнолобова никогда не существовало вовсе, а он, Север, пришел похитить невесту и сейчас женится на Дарье и сомлеет в ее объятиях. Его сознание еще не отошло от работы, творящей разные типические, общие для всех разгоряченных людей образы, и он увидел огромную ночную степь, испещренную искрами костров, среди которых неистово носились в безумной пляске обнаженные люди; они со смехом выхватывали его из темноты и бросали к Дарье, расширявшейся за пламенем костра в бездонную пропасть лона. Север качал головой и вздергивал плечи в такт невесть откуда лившейся музыке. Он вошел в сарай, тускло освещенный проникавшим в щели вечерним светом. Там стоял смрад прелости, гниения, нечистоплотного скота, иногда сюда по-домашнему, по-хозяйски заходящего, прежде чем лечь на обеденный стол истинных хозяев, а еще оттого, что Тушнолобовы, не мудрствуя лукаво, не обинуясь, устроили на крошечной верхней площадке, возле двери в коридор, отхожее место для себя. Тут чувствовалось убогое торжество плоти, язычества, царил дьявол, не имевший иного желания, кроме как внушить людям отвращение к жизни и к самим себе, и спазм волнами покатился по телу Севера, сдавив его в жалкую гармошку. Он удивлялся неприкрытой материальности мира и издавал мерзкие утробные звуки. Поднявшись на площадку, он смеялся и плакал, косясь на грубо вырезанную в гнилых досках дыру, куда опорожнялся ненасытный тушнолобовский желудок, и восклицал: фу! стыдно, господа! В коридоре было темно. Север приник к двери, ведущей в комнату, и прислушался. Ему не верилось, что какой-то час назад он уже был в этой комнате, играл с котом и с Дарьей, предлагая им иную жизнь, соблазняя их несбыточными мечтами, видами того счастья, которое он будто бы в состоянии для них устроить. Не звучащим голосом Север позвал, соединяя губы и замочную скважину в один темный, в глубокой интимности пролегающий путь:

- Даша!

Он сказал это для себя, чтобы именем как одним широким мазком вдруг обрисовать контуры своей беды. Дарья не могла услышать. Из комнаты доносились шорохи, природы которых подслушивающий не умел разгадать, а иногда и ясные шаги, пробегавшие то куда-то в отдаление, то оказывающиеся слишком даже близко и неожиданно замиравшие в грозной неизвестности. То, что Дарья не услышала его зова, Север вдруг грубо использовал как причину, по которой между ними навсегда становится непреодолимая преграда, и теперь уже ничто не могло и не должно было изменить дела на то, чтобы их связало некое теплое взаимопонимание.

Север отстранился от двери, думая, что все кончено и он твердо отделен от девушки, так что и скажи она, в свою очередь, зовущее его слово, он и тогда не откликнется или, может быть, даже не услышит ее. И в самом деле, твердость пронзила его тело, образовав из него безупречную прямизну в застойном сумраке коридора, и тверды стали его намерения. Он очистился. Но какой-то из его шагов прозвучал громким скрипом половицы, и уши Севера сошлись на макушке, рисуя перетрусившего зайца. Его сердце замерло. Похоже, и Даша остановилась, прислушиваясь. Север бесшумно подался в сторону крыльца, а там, за скрипнувшей дверью, были еще какие-то ступеньки в темноте, и пока Север отыскивал выход на улицу, Дарья, кажется, пустилась по его следам. Тогда Север снова истончился, как за таинственным силуэтом прячась за недавней твердостью, которая действительно могла обмануть бдительность Дарьи или деятельно навести ее на ложный след. Северу было стыдно, что он с невразумительными целями прокрался в чужой дом, но еще более оттого, что он внезапно перестал понимать, где находится и как случилось, что он уже по-настоящему, надежно укрылся от пошедшей на устроенный им шум девушки. Так ребенок, закрыв глаза и голову накрыв руками, перестает мыслить себя очевидным для окружающих, но ребенок этого не стесняется, а Севера даже бросило в жар, и он покраснел.

Он забыл, как выглядит Дарья. Наверное, не в ней заключалась причина его замешательства и всех обрушившихся на него недоразумений. Дарья была в его представлении только громадным голым существом, которое бродит поблизости, тяжелой, прочной белизной ступает в грозном розыске посмевшего потревожить ее покой. Впрочем, Север приписывал ей некую мифическую и тем более важную сейчас, в его случае, слепоту, которая, конечно же, помешает ей обнаружить его, затаившегося в каком-то углу, почти что под лестницей. Она, разъярившись, легко проходит сквозь стены, но и это не очень-то опасно, поскольку тут огромная и благотворная для него разница в намерениях: его намерения чисты - ему бы только спрятаться, уклониться от гнусного бесовского преследования и наваждения, а она, будто бы ищущая незваного гостя, на самом деле только и думает, как бы овладеть своей жертвой. Он преисполнился стыдом еще и потому, что происходящее слишком обличало нечистоту Дарьиных помыслов. Но Бог не выдаст его этой грязной бестии. Север стиснул кулаки и сцепил зубы. Губы он свернул в трубочку, слишком узкую, чтобы к ней подошел какой-либо ключ. Он ушел в некий затвор. Совсем близко встала Дарья, ему казалось, что он слышит ее дыхание и самыми крайними своими оконечностями, какими-то позорно шевелящимися щупальцами уже касается ее напряженного, горячего тела. Север сложил руки на груди и в тихом смирении опустил голову, оставив темноте только поднявшиеся слабым горбиком плечи.

- Ты где? - позвала Дарья.

Север ответил глухо и непознаваемо:

- Не скажу.

Дарья отошла с неким плачем, видя, какие глупости творятся окрест, а Север, взлохмачиваясь, потряхивая веселеющей головой, выбежал на огненное солнце вечера и опять задами помчался домой. Но лишь в первое мгновение ему на этом пути было отрадно. Скоро он остановился, не зная, был ли прав, когда не пожелал открыться хорошенькой соседке. А вернуться назад уже не стало возможности, ибо там теперь случился разрыв и зияла пропасть. Север понял, что ему и Дарье был подарен только один миг, один шанс сделать их любовь правильной и нужной и если Дарья не определилась в этом, лишь силой инстинкта действуя в верном направлении, то он почти сознательно оттолкнул дар небес, лишил великих возможностей не только себя, но и девушку, более или менее доверившуюся ему. Не о себе он жалел и сокрушался, а о Даше, которая из-за его неосторожного обращения с тонкими вещами, из-за его беспечности потеряла единственный шанс вернуться в рай.

- А шанс-то был уникальный, тысячи лет не видали и не слыхали подобного, а я сразу проморгал, прохлопал ушами, - рассудил Север. Он сидел на пригорке и смотрел на свой дом, где запер кота. - И я-то что, я человек конченый, я из тех, у кого только уныло обвисают уголки рта, когда с другими происходят важные и даже чудесные события. Но она-то, ей за что такое выпало, она почему пострадала?

И он так был готов к любви и так хотел ее, что даже, встав на ноги, пошире развел руки в стороны, как бы рисуя позу, в которой все смогут отлично рассмотреть его внезапные достоинства. Он не справлялся с сознанием вины, говорившим ему только, что он лишил ближнего, бедную, слегка заплутавшую девушку, счастья и верной возможности спасти душу, и ничего о том, как ему исправить ошибку и возвратиться на правильный путь. Зашевелилась в воздухе вечерняя сырая прохлада. Север побежал на заповедный луг, надеясь там снова обрести душевное равновесие. У него появилась быстроногость зверька, он скакал и всюду проныривал задорным лосенком, но в этом чувствовался надрыв и как бы какое-то последнее, отчаянное усилие. Едва он вышел из рощи на край обширного луга, как увидел зависшую над косогором золотую маковку церкви. Север остановился в высокой траве, соображая, из чего бы ему устроить легкую жизнь и себе, и безгрешному созданию, которое явилось в его дом в облике кота. Роща раздвинулась, словно кулисы, и на огромную сцену строго выдвинулась Дарья; приблизившись к Северу, она дернула его за руку. Север вскрикнул. Пронеслось над заповедной чистой простотой его короткое завыванье.

- Валяйся! - приказывала Даша, когда они упали в траву.

У нее было смешное детское раздражение на то, как он обошелся с нею в ее же доме. И теперь она верно повела свою игру, пугая Севера словом, значения которого он сейчас толком не понимал, по крайней мере в тех его оттенках, на какие вдруг стала нажимать девушка. Ведь он не догадывался обо всей силе впечатления, произведенного на нее его поступком, и полагал одну лишь невинную забаву в том, что валялся у нее на глазах с животным на диване и по полу, а с ней не захотел. Он тотчас оказался в подчинении у Даши, устрашившей его своим приказом и всякими резкими движениями.

Предостаточно вышло надутых губок, сверкающих как бы во тьме глаз, угрожающе сжатых кулачков, чересчур жгучих объятий, грубого хохота и невразумительных междометий.

Потом Даша сказала, изумленно страдая:

- Я еще ни с кем не изменяла мужу, и вот надо же...

- А я-то... я... - обозначил и Север меру своего смятения.

Тогда девушка вспыхнула и озлилась не на шутку:

- А что ты? Я же знаю, что ты такое. У тебя сознание ничтожества перед Богом и невозможность покаяния, - резко она бросила.

- Я осквернился.

- Ты? Осквернился? Со мной?

Север, растерянный, но в сущности мирный, в девушку влюбленный, кивнул. Он не успел объяснить, что не в ней, Дашеньке, которая нынче стала его единственной и ближе которой у него теперь нет никого на свете, не в ней грязь и блевотина. Не случилось ему довести до нее эти резоны.

С себя начинать надо - с суда над собой. Начать бы ему сейчас с очищающего покаяния перед возлюбленной. Он и вообразил уже, как излагает ей свою мысль, объясняет ей, что, начав с себя, видит, что грязь, запачкавшая его ныне, она и в нем самом, т. е. в его непотребном прошлом, и еще в том бездушии, с каким нечто внешнее вмешалось между ними, сделав их отвратительно мягкими, вонючей жижицей растекающимися игрушками в руках самого дьявола. Как-то странно он мучился из-за своего прошлого. Он понимал, что далеко не все было в нем так уж скверно, а вместе с тем нельзя же не брать что-то как пример своей греховности, когда имеешь дело с небом и засматриваешься на небесную чистоту, и что же, собственно, брать, если не совершенное уже, законченное, оставшееся позади. И он не мелочился, брал все, сразу весь ворох своего прошлого, а это было уже, наверное, слишком. Север уродливо наморщил лоб. Он собирался выразить свои мысли, свое мучение. Но, потеряв какое-то мгновение на эти сборы, он открыл расторопной девушке простор для дикого набега, в котором она не думала считаться и с тем, что вполне могло быть в Севере хорошо и достойно похвалы.

Она обхватила его шею тонкими, как прутья, пальцами и сдавила, а потом бросила это и принялась давать оплеухи, и потом еще била Севера, словно отовсюду выметывая острые, жесткие кулачки. Он тревожно забился и, раздавшись вширь, плотно накрыл ее и придавил к земле. Его лицо заострилось над распростертой жертвой, а из глотки вырвался клекот:

- Дашенька, ради Бога...

Даша засмеялась, ерзая. Она воскликнула:

- Вот ведь чертовщина какая, я думала, ты меня сейчас ой как клюнешь!

- Дашенька, Дашенька... пойми, - твердил и бессвязно объяснялся Север, - жижица, вонючая жижица... ты не смотри, что все сошло будто бы гладко... Мерзость! Наваждение! Мы растеклись... не то сделали... не так... А ты такая миленькая!

И тут он не с того начал, но Даша не удосужилась разобраться. Вырвавшись, она опять дала волю своей ярости. Ей казалось, что Север оскорбляет ее, и уже не словами только, а одним своим присутствием, тем лишь, что и сейчас в его глупо вытаращенных глазах было много необыкновенного и как бы приятного для всякого постороннего созерцания. Север без труда отводил в сторону ее метившие поточнее ударить руки, однако они возникали снова, как у сторукого чудовища, и Север, отскочив, вдруг стал с непроницаемой тупостью какого-то глубоководного гада смотреть прямо перед собой и сломя голову побежал прочь. Даша же осознанно смотрела ему вслед, с непостижимой даже для ее быстрого разума скоростью сделав исключительные выводы. Змей соблазнил меня, а теперь вздумал скрыться и залечь на дно, решила она; и рисовала уже для разнообразия: накормил меня запретным плодом...

***

Север ушел в город. Трудно сказать, как бы он понимал себя и даже, например, свой внешний облик, если бы знал о созданной девушкой на его счет капитальной образности. Прежде чем он ушел - извиваясь ли, с загадочной ли и отупелой угрюмостью какого-то совершенно внештатного существа, этот вопрос остается открытым, - и прежде чем переступил черту, за которой с ним начались, как можно выразиться, необратимые процессы, он отнес кота его прежним хозяевам. Дарья не ожидала этой новой и столь скоро наступившей встречи. Ей мгновенно вообразилось, что их внезапное свидание происходит при самых что ни на есть необычайных обстоятельствах, однако далеко не так выглядело это со стороны. Хозяйка взглянула на неожиданного гостя зло и с какой-то окончательной мерзостностью, как из самой уже тесной обыденности, тяжелой затертости в распоследних и грубейших реальностях повседневной жизни, возможно, она требовала объяснений, почему кот получает отставку, но никаких объяснений у Севера не нашлось. Предположительно, у него пропал голос, а уже только потом не сложилось необходимости хоть сколько-то объясниться с девушкой, не возникло даже отдаленного представления о том, что ее ожидания ответа и впрямь имеют под собой почву. Однако же он не то чтобы порвал именно с Дарьей и решительно отдалился от нее, а преобразился вдруг вообще в иного человека и самое первое - в человека, который обо всем происходящем с ним и в нем непостижимо умалчивает.

Нельзя думать и утверждать, будто Север принял некий обет молчания. Он-то как раз лучше, чем кто-либо иной, знал это, а вместе с тем, поскольку по невольному осознанию, что внешним образом он выглядит все же человеком, принявшим подобный обет или, на худой конец, имитирующим, будто принял, складывалось еще и как бы логическое сознание, что в некой действительности, например идеальной, там, где царит идея его, Севера, он и в самом деле пришел к такому обету. Одновременно выходила, в порядке уже полной несуразицы, и та надобность, чтобы происшедшее в этой идеальной действительности (где все, как известно, должно оставаться в неизменном виде) носило характер какого-то революционного переворота, невозможного на самом деле, а потому не отразившегося не только на Севере, но и на самой этой области идей. Т. е., случившись, явление вовсе не случилось, и никакого вреда идеальному нанесено не было, и, следовательно, приходится признать в высшей степени странным тот факт, что внезапное молчание Севера указывало на некие бесспорно происшедшие перемены. Такая вот путаница и такой, можно сказать, абсурд.

Естественно предположить, что Север выглядел глуповато, когда в ответ на пытливый взгляд Даши и какое-то, между прочим, ее глухое бормотание из глубин затравленности отделывался молчанием и подобием несколько даже презрительной ухмылки. Но это предположение может быть лишь заведомо неверным. Конечно, Север и сам бы почувствовал себя дурачком в своем новом положении, если бы не ощущение вмешательства идеального, которое, оставаясь незадействованной и неизменной областью идей, все же неким образом сейчас явно присутствовало в происходящем с ним, попутно порождая и ощущение вмешательства даже самых что ни на есть настоящих сверхъестественных сил. Эти ощущения, хотел он того или нет, приводили его к чувству некоторого превосходства над Дарьей, которой теперь на долю выпадало лишь злобно дергаться в ее бытовой тесноте. Дошло даже до того, что Даша и при всем желании не отыскала бы на его лице хотя бы только тени обязанной там появиться ухмылки, как, впрочем, не нашла бы и вообще ничего, что так или иначе соответствовало бы представлениям о возникающих на человеческих лицах выражениях. Но и не сказать, чтобы маска была перед ней. Нечто обескровленное, обезличенное в обычном понимании и одухотворенное в высшем смысле, если только допустимо предполагать существование такового, увидела она.

На все это ушло несколько мгновений. Север развязался с котом, а зачем он после этого подался на набережную, объяснению подлежит не больше, что все прочее, что стало с ним делаться. Солнце клонилось к горизонту. Север обходил гору, на которой стоял город, продвигаясь к культурно выстроенной набережной, где часто по вечерам собиралось и прогуливалось, кидая внимательные взгляды на реку, лучшее общество. Остается думать, что Север, уйдя в какой-то внутренний затвор, в то же время сохранил и даже увеличил свое желание хаотично бегать во все стороны, туда-сюда; может быть, эта склонность к физическому движению разрослась еще и от взрыва взявшего его внутреннего противоречия, ибо он отнюдь не утратил силы говорения и даже нашел бы, что сказать и в самой нынешней ситуации, а между тем обо всем уже молчал так, что, наверное, не заговорил бы и под пыткой.

Продвигался Север не без изящной сноровки, с замечательной, не то чтобы просто спортивной, а какой-то воздушной, звездной легкостью, чему в немалой степени способствовало, кажется, замешкавшееся в нем сознание превосходства над Дарьей. Удивительно только, что не это обстоятельство, а именно предвкушение встречи с лучшими людьми города повышало его настроение и заставляло думать, что ему хорошо и отрадно, как еще никогда не бывало прежде. Это было, правду сказать, как-то даже социально, с некоторым отвлечением от нравственной действительности его души и вообще состояния его духа, как если бы он неожиданно выдумал, что как раз теперь-то и настал для него момент явиться в обществе и то ли сделать в нем некую карьеру, то ли одним махом вдруг завоевать его симпатии. Но было бы выше сил нынешнего Севера побороть эту навязчиво завладевшую им, не слишком-то ясную и для него самого цель, тем более что мысли о разумном и благотворном уединении он больше не имел настолько определенно, словно не имел ее вообще никогда. Так что и тут была если не путаница, то уж во всяком случае неизъяснимая крайность. И еще скажем: если не сам Север плутает Бог весть где, то уж во всяком случае мы забредаем в немыслимые дебри, пытаясь постичь его действия и складывающиеся вокруг него обстоятельства. Разве недостаточно выразилась вся его тайна, когда он на вопрос Дарьи о его местонахождении ответил, что не скажет? Не достаточно ли для объяснения последующих событий того факта, что это было последнее, что он произнес вслух боле или менее уверенно и веско? И нет ли у нас оснований утверждать, что, отказавшись дать Дарье положительный и естественный ответ, он тем самым изобличил не свое нежелание открыться ей, а самое натуральное незнание и непонимание своего места, иначе сказать, того, где он в тот момент находился?

Если же мы все-таки неумолимо продолжаем вникать и пытаемся, несмотря на безнадежность дела, все же разобраться в загадке Севера, то вызвано это может быть только, с одной стороны, нашим пристрастием ко всему таинственному и легендарному, а с другой, стремлением вступить, не теряя, конечно, рассудка и меры, в область той легенды, которую наш герой создал из своей жизни. Таинственное соблазнительно для нас, положим, не само по себе, как нечто возбуждающее помыслы о совсем не плотском и материалистическом, обезьяньем происхождении мира, а как сфера, где именно что легко превращаются в легенды самые обыкновенные, на первый взгляд, явления, сфера, где нас всегда поджидает славная диалектика подобных превращений. Другое дело, вступить в эту сферу не от фонаря, так сказать, не от нечего делать, не по собственной прихоти и фантазии, а вслед за человеком, который, может быть, сам-то и не думал вступать в нее, а поди-ка, оказался в ней да еще с такой внезапной ловкостью и заведомой обустроенностью. Это дивное дело! Пробуешь собственными силами, норовишь въехать туда на собственном энтузиазме - и выясняется вдруг, что и диалектика уходит в сплошные недоразумения, и легендарность получается какая-то надуманная, словно бы высосанная из пальца. А следуешь покорно за субъектом, у которого, возможно, сделалось не все в порядке с головой или который, не исключено, махнул, прыгнул в абсурд аккурат по Кьеркегору, тут уже можно без опаски делать умное, вдумчивое лицо не только записного диалектика, но даже хотя бы и живописца, который прямо сейчас какую угодно бытийственность легенды вам зарисует в наилучшем и вполне правдоподобном виде.

Поэтому мы следим за Севером и некоторым образом вторим ему. О лучшем обществе сказано не только в мифическом роде или с намеком на карикатуру. Естественно, людей, на которых мы сейчас указываем, можно отнести к лучшим уже потому, что они не лезут в политику, не принимают позы разных депутатов и дипломатов, не кроят бессмыслицу трудов, выдаваемых ими за научные, не мельтешат в наспех и на смех созидаемом искусстве и тому подобное, но этого может оказаться мало, поскольку есть еще огромная масса, даже целая толпа, которая тоже ничего подобного не делает, а между тем никоим образом не заслуживает доброго слова. Поэтому требуется опись более существенных отличий, и мы просто обязаны заговорить о том, что для нас самих никогда не составляло предела мечтаний, а именно об основательности. В тех, кто теплыми летними вечерами прогуливался по набережной, поглядывая на реку, а то и сплевывая в ее довольно торопливое течение, ясно проступало нечто внушительное, сразу дающее понимание, что если этих представительных людей спросить, кто они такие, ни один из них не станет ни секунды мямлить что-то проблемное о темных геологических и исторических недрах, откуда приходит все живое, о загадках неба, Божьем промысле или неких биологических фокусах. Один твердо ответит вам, что он начальник местной пожарной охраны, другой отрекомендуется директором школы или овощной базы, третий не без гордости объявит себя успешным рыночным торговцем. И у всех приличные таки животы. Никто тут не получался человеком, например, худощавым, нервным на вид, беспокойным, вечно куда-то порывающимся, так что и в этом смысле Север, с его худобой, с его-то нервами, выделялся из ряда, если, конечно, пристало называть рядом то, что в каждом его члене мыслит себя замечательной индивидуальностью и отдельно преуспевшей личностью. Это вкратце; это взято от щедрот классики; и любой местный летописец сказал бы то же и ничем не погрешил бы против истины.

Странным выглядит лишь то, что Севера здесь не только терпели, но по-своему даже и любили. Однако эта странность тотчас развеивается, едва мы добираемся до очевидности, что никто из этих лучших людей вовсе, абсолютно не утруждал себя вопросом, за что можно любить такого человека, как Север. Была разве что общая, никем не растолкованная убежденность в том, что он для чего-то нужен городу. Мужчины дружески похлопывали его по плечу, а их спутницы рассеяно ему улыбались. Сколько-то значительный, широкий взмах руки одного из этих великанов пожарного дела или хранения овощей сразу заколачивал существо Севера в уже окончательную, плотную узость и заставлял его смотреть как бы с фотографии с ее мертвой запечатленностью мгновения, а не из глубины жизни. Если где слаживалась чисто мужская компания, как бы сама собой возникала необходимость Северу присоединиться к ней и с мягкой, одобрительной усмешкой послушать, что говорят эти высшие существа. Тогда начиналось для него некое подобие жизни. Обсуждения нередко переходили в полемику, а Север, как правило, не вмешивался, помалкивал, но в конце концов, когда в споре наступал перелом и дело клонилось в тупик, спрашивали и его мнение, и тогда он отвечал так, чтобы не обидеть ни одну из сторон, но и не ради угождения кому ни попадя. Выслушав Севера, высшие чины пожарной службы, образования и рыночной торговли неожиданно для себя каждый раз впадали в некую оторопь, ибо ими, много времени потратившими на пустое словопрение, овладевала торжественная и величавая мысль, что Север - знает. Кто-нибудь эту мысль и выдавливал из своих недр, глухо произнося: вот, он знает! И хотя никто толком не понимал, что же в действительности знает Север и какую, собственно говоря, точку он поставил в их споре, выходило таким образом, что Север, как к нему ни подступайся, именно что знает и лучше о его положении в сравнении с положением их, споривших, не скажешь.

Вот и нынче, т. е. этим самым вечером, когда Север прибежал от Даши на набережную, кончилось обращением к нему, некой, можно сказать, просьбой внести ясность в вопрос, разделивший компанию на сторонников всевозможных мнений, разница же с обычным порядком вещей случилась та, что Север не ответил и даже не улыбнулся, а лишь взглянул на спорщиков вдруг словно бы в высшей степени опешившим человеком. Но тут надо рассказать все по порядку. Итак, пока Павлик Тушнолобов, в муках делая душой розыск в загадках российского искусства, обеспечивал себе на столичных пажитях безбедную старость или, во всяком случае, думал, что обеспечивает, а его жена без особой запальчивости, но в сущности стойко подтверждала истину, что женщина есть не что иное, как сосуд греха, в то же время Север Глаголев в своей погоне за святостью задвигался с каким-то даже лихорадочным ускорением. Просто удивительно, как он при этом умудрялся сохранять гладко и бледно спокойное, ничем не тронутое, как бы выхолощенное лицо. Однако не об этом речь, хотя, конечно, привести сравнение упомянутого лица с свинцово отливающей в иные вечерние часы гладью реки все же стоит.

На набережной Север присоединился к компании мужчин, которая нами уже вполне описана. Все они стояли мощным, по солидности обращенных внутрь их круга животов, сгустком человечества и время от времени взрывались дружным хохотом, вспугивающим птиц, а Север присел на лавочке хотя и при них, но все же несколько в стороне и молчал, как-то странно отлившись в какую-то неподвижную закорючку или некую тоненькую, психически неудобную в нормальном обществе тень человеческого. На это последнее обстоятельство тотчас обратили внимание, сопряженное с подозрением, что Север нынче таков, что от него можно ожидать даже необыкновенных штук, но он был в действительности не совсем неподвижен и порой, мало уловимым движением повернув голову на тонкой шее, простирал затуманенный коровьей несообразительностью взгляд вдаль по набережной; сильно успокаивало, что он при этом как будто даже сплевывал. Набережная тянулась ровно и далеко, созданная, казалось, не для людского уверенного обитания, а чтобы ее когда-нибудь наконец надлежащим образом застроили, но, впрочем, ее существенно оживляло зрелище с некоторой картинностью прогуливающихся людей. А наверх шел городской холм, дававший полное впечатление устремленных к небесам крестов и маковок. Небо здесь пило золото земной веры в него. Спора на этот раз не было между собравшимися мужчинами. Говорили пустяково, так что обращаться к Северу было, собственно, не с чем, но исходившая от него необыкновенность, усиленная еще к тому же явной обособленностью, накрепко подготовляла почву для вопросов и даже насильственных попыток проникнуть в загадку его души. Ударили в колокол - в один, и в другой, и в третий. Колокольный звон красиво поплыл над рекой. Гулявшие любили прислушиваться к нему, и было хорошо и правильно, когда они при этом помалкивали, однако порой на них находил стих, и тогда не совсем уместно начиналось бурное сплетение словес.

Вопрос еще в том, о чем же это зазвонили над склонившимся к земле солнцем, час ведь вроде бы уже был для того неурочный; но не нам на этот вопрос отвечать, а из зевак на набережной он ни у кого и не возник. Мужчины, к которым пристроился Север, повернули на звон головы и несколько времени прислушивались с сознанием внимательности к истинной красоте. У них под монументальными мужскими носами копошилось нечто растительно дышащее, какая-то масса упрямо выбившихся за своей порцией свежего вздоха черных волосков, и за расстегнутыми воротами рубах богатырски стояла, с ладно изваянным напряжением мышц, как бы что-то медленно заглатывающая шея, а тщательно начищенная обувь даже и в отстое издавала новенький скрип. Прошла дрожь по их сообществу, начавшись от земли, от прочно державших их гранитных плит набережной. Север, естественно, остался в стороне от этого движения. Он вслушивался в мелодию колокольного звона, но так, как если бы колокола работали для него одного, а для других оставались в бездеятельном покое или вовсе в неизвестности. Вполне возможно, что так оно и было. Крупный, выпивающего в свободное от культуры прогулок у реки время вида мужчина, облаченный в тесно облегающие слоновью пластику его ног сугубо черные брюки и - не иначе как для демонстрации неизмеримости культурных достижений - зеленый, какой-то даже изумрудный пиджак завидной просторности, пробасил с полной отстраненностью от каких-либо сомнений:

- Красиво, ничего не скажешь, а вот истины в этом ровно никакой нет. Я о том, что религиозная истина - это всего лишь одно вранье и сама по себе религия - это сопли.

Сразу в узких мыслях тоже большого, но мелкоголового мужчины возникла идея сказать первому, что он в своем зеленом пиджаке похож на лягушку, и привести в пример себя, одетого образцово, на загляденье. Однако это могло вызвать диспут, а то обстоятельство, что нынче между ними завелся субъект с какой-то пока еще затаенной необычайностью, слышавший звон, которого в действительности, может быть, не было, не располагало к спору. Поэтому носивший на плечах картину взятого из мира моллюсков несколько все же отдаленного сходства с человеческой головой сказал умеренно и беспристрастно:

- Согласен.

Другие тоже выразили согласие, складывая общее мнение и дивную устойчивость единосущия. И даже, правду сказать, кое-кто из этих господ вообразил, что коль сказано уже достаточно и верно, то и говорить уже вообще не о чем и осталось только блаженно улыбаться, покоя руки на животе. Они думали, что жить идеей преображения, перехода к иным, более высоким и плодотворным формам существования не следует не потому, что это в сущности несбыточная мечта, а по той простой причине, что им самим эта идея не давала ничего нового и манящего и в противовес ей они имели полное удовлетворение от достигнутого ими при том наличии средств и возможностей, которое, если уж на то пошло, они всюду носили с собой. С чего бы уходить в монастырь, в пустыню, к диким зверям в лес или после смерти заниматься еще неким восполнением и доделкой земных дел? Подобное приходит в голову лишь тем, кто не справился с собственной сущностью в заготовленных на земле для всякого условиях, не отработал вполне заложенное в него содержание, не выразил до конца идею, рождающуюся вместе с первым писком возникшего на свете белом существа. Вот именно! именно эту идею, которой не было до возникновения и одновременную с возникновением, а не мифическую, не выдуманную горячечными умами, не сказочную идею, существующую будто бы до рождения где-то в закромах вечности. Вот, например, кивнул среди общего согласия еще какой-то человек. Но он не просто поддакнул, не только лишний раз подтвердил правильность сказанного, нет, он именно что утвердился в сознании благородства своего выбора и достигнутого им положения, некой даже изысканности того, что он, вопреки всяким бредням об ограниченности человеческого существования и суетности мирского, краткости времени, красоте вечности и прочем, еще о многом таком, чего и не измыслит нормальный ум, вполне достоверно и цельно занял место в жизни, нашел себя в конторе ли, в торговых рядах или в кабинете большого начальника пожарной безопасности. Пожарник сказал недоуменным вопросом:

- Читал ли кто про Иисуса Христа?

Ответа не последовало. На овощном складе попадались люди, удивлявшиеся безверию, ибо им много дало прозорливости чтение разных книг, более или менее случайно подвернувшихся в самое последнее, для страны необыкновенное и трудное, время, но начальнику тамошней торговли в это некогда было вникать. А оттого он промолчал, из соображений солидности мягко обхватив подбородок пальцами. Некоторые забивают себе голову вопросами, для чего вертеться во временном круговороте жизни и не лучше ли подумать, что будет с ними в вечности, на высшем суде, после которого для иных вечность обернется более чем продолжительными неприятностями; и, в минуту вдохновения подняв палец, они восклицают: вот, у нас идея! Но у нормального человека идей, из-за которых приходится истязать себя постами и молитвами и мыслями, что и этого недостаточно для завоевания будущего вечного благополучия, не возникает. Это ясно всякому, кто непредвзято, не хмуро, а спокойно и благостно взглянет на чистое небо и красоту родного города.

- Как примитивно! - вздохнул еще некий господин. Он таинственно усмехался, и усмешка, выступая из самых недр и образуя несказанно гладкую округлость какой-то мясистой дыры, бросала густую черную прожорливую тень на всю прочую его массу. Полное отличие этого человека от других состояло в том, что он даже при таких словно бы катастрофических обстоятельствах выглядел безупречно.

Все поняли. Насмешливый господин вздыхал и сокрушался не о сомнительной целесообразности красиво стоявших на холме церквей и тем более не о бренности жизни, а потому, что присутствие Севера заставило их внутренности сосредоточиться на защите своей правды. Она, эта правда, не могла не выглядеть убедительно и мощно, но вдруг оказалась поблекшей и скудно понурившейся в слове рассуждения, едва дело потребовало необходимости развязного идеалистического философствования, к чему мало был приспособлен их ум, при всей его твердости. Они проходили равнодушно и с естественной безответностью мимо тех картин жизни, в которых голуби спускали на землю небесную благодать, тщедушные старички кормили из своих рук осмысленно потерявших дикость медведей, женщины переставали греховно ухмыляться и маленькие дети умудрено ведали о своем возвращении в рай, а тут им навязывался субъект, одним уже своим молчанием уверявший, что существуют даже и более необыкновенные вещи, которые он, как бы они ни отворачивались от него, способен внедрить в их вроде бы уже привычное к жизни и обстоявшееся в ней нутро. Вот кто был виновником из виновников их внезапного беспокойства! При малейшей же попытке вернуться к моменту, когда вдруг раздался колокольный звон, и сообразить, имел ли он место в действительности, мы упускаем возможность разобраться в другом моменте или даже хотя бы только уловить его, а именно момент, когда гнев людей на возмутителя их покоя дошел до высшей точки кипения и обратил того в бегство. Тут почва вообще зыбкая. Есть основания полагать, что скандальной погоне предшествовал научный спор, ибо люди все-таки пожелали выпутаться из того примитивного расклада, в который их загнал навязчивый попутчик, потянулись к чему-то большему, чем одно только плоское противопоставление прочного реализма всяким несбыточным и бесплодным мечтаниям. В сумерках прозвучали монологи и диалоги о началах мира, о двуединстве образования от Бога и от дьявола, о крысах, которым тоже нужно найти какой-то смысл и цель существования в целом мироздания, в красоте нашего мира, возникающей из преломления света. Пожарник, может быть, описал красоту огня, которой он не устает любоваться, а торговец смекнул высказаться о червях, ничего не совершающих в товарном виде продаваемых им яблок, а между тем увеличивающих их полезный вес. Все это, видимо, отскакивало, как мячик от стены, от бледного, невыразительного, на беглый взгляд, а вместе с тем в высшей степени выразительного ныне лица Севера. Он молчал. А ведь все эти увязшие в нем собеседники, не получавшие никакого ответа, видели, что он знает и о двуединстве, и о крысах, и о червях, что он уже в своем неподатливом уме сложил все раздиравшие их противоречия в некую монолитную картину и под тонкой оболочкой, еще помогавшей ему сохранять видимость пребывания в их мире, скопилась необъятная бездна темного и страшного единого знания всего существующего и в них, только не с началом и концом, как у них, а безначально и бесконечно, без корней, без всяких оснований, без чего-либо, за что можно было бы ухватиться. Они и не думали хвататься. Он весь не был им нужен, не мог весь ступить в круг их жизни таким образом, чтобы они начали его уважать и считаться с фактом его существования. От его знания, невозможного и бессмысленного для отдельного человека, а следовательно, затаившего в сердцевине какую-то гниль неправды, им нужен был разве что скромный, но обязательно прочный кусочек, взяв который в руки, они получили бы право сказать, что теперь-то уж окончательно убедились в своей изначальной правоте. Однако Север не удовлетворял даже столь малой их претензии и отделывался молчанием, безмолвием. Вполне вероятно, что у них там не обошлось и без спора о наличии умного деланья и вывода, что они могли бы сделать не хуже. Но мы, вместо положительных результатов этого несомненно состоявшегося обсуждения, вдруг видим превращение солидного общества мужчин в толпу разнузданных, обезумелых преследователей. Как же это сталось? Склоняемся к той точке зрения, что упорное молчание субъекта вывело господ из себя. Некий шутливо возникший впоследствии миф гласит: обрисовавший никчемность религиозных начинаний господин, перед тем как пуститься в погоню, зачем-то застегнул свой изумрудный пиджак, но уже в пути расстегнул его с некоторым обрывающим пуговицы неистовством, и тогда наружу хлынули градины и целые ручьи пота, изобличающие старательность, с какой этот мужчина избывал свои недоумения.

Похоже, в сознание Севера Глаголева пришедшая в движение ярость собеседников ударила яркой вспышкой. Так бывает с неожиданно оказавшимся на свету кротом. Бедолага зажмурился. Он стрекозой пролетел между очутившимися поблизости парочками гуляющих, свернул в траву, где обернулся кузнечиком; в глазах его зажил ловко спасающий свою шкуру заяц. Вот он бежит, и скачет, и порхает разнообразно среди принадлежностей детских развлечений, оборудованных под сенью сохраненных от былого леса дерев, лавирует в гуще питейных заведений, легкой белкой преодолевает всякие преграды и будто бы страшно зияющие пустоты между ними. Таким увидел нашего беглеца праздношатающийся люд. Но если не подлежит сомнению, что Север от разъяренных мужчин и впрямь спасся за счет быстроты своих ног, то обязательно ли думать, что в его бегстве заключалось нечто смешное, бесславное? А между тем рассказ очевидцев отнимает у нас право думать, что этот человек, прежде всего, с достоинством удалился оттуда, где его не захотели понять. Он отступил, когда на него пошли с кулаками, и даже убежал, но почему же не сказать, что так любой поступил бы на его месте, и почему обязательно выставлять на вид какие-то комические стороны происшедшего отступления, вместо того чтобы предположить за ним в целом разумный и оправданный характер и после этого уже только на каком-то его отрезке усматривать пусть и вынужденную, а все же несколько в самом деле, может быть, чрезмерную суетность?

Но мы понимаем, почему беглец впал в немилость у свидетелей его бегства. Оно, в их глазах, не имело успешного завершения, беглец не был настигнут и избит, его не за что жалеть. Более того, он скрылся в направлении, которое с железной в данном случае логикой можно назвать неизвестным. О таких народная мудрость не плачет и не печалуется, опустив головку на подставленную ладонь.

Видим, что о направлении, в каком скрылся Север Глаголев, есть возможность порассуждать с более или менее удобным применением правил логики. Но не рассуждаем, ибо как бы и не до того. Баснословие народное не пугает и не запутывает нас, и мы на его богатой ниве смеемся и плачем каждый раз с замечательной уместностью, а все-таки странен показался бы даже нашему воображению человек, попытавшийся навязать нам представление, будто народ там же, на набережной, или даже где-то в другом месте призадумался и стал размышлять о таких вещах, как ничто, бытующее небытие, рождение чего-то из ничего, переход из видимого царства в невидимое, некое оборотничество из незримого в зримое и так далее. А ведь к этим-то вещам, судя по всему, и отошел Север. Если мы и думаем о них, то уж точно что не тогда, когда на наших глазах великие мужи словно из воздуха достают исцеление для огромной массы безнадежно больных, благообразные старички расселяются по незримым чащобам, прячась от светопреставленья, или сосед скидывается ужасным хряком.

Отучившись от детства, мы думаем об этих вещах теперь лишь в годину, когда окрестная реальность становится как бы выше нашей головы и приобретает невозможные цвета, а в воздухе пахнет грозой, и мы начинаем отыскивать шанс превращения предстоящей опасности в некий миф, творимый земле во благо по-настоящему красивыми женщинами, женщинами-богинями, и мужчинами, не ведающими ни физических, ни нравственных сбоев. Поэтому даже красивые, благодатные легенды, при такой нашей потребности в них, оборачиваются к нам сначала своей будто бы зловещей стороной, и мы далеко не всегда добираемся до их душеполезной сути, а если и добираемся, то прежде, как нам представляется, слишком много терпим от тех великолепных богов и богинь и всегда непременно оказываемся слабее и глупее даже тех человекоподобных одров, на которых они разъезжают по облакам. Но стоит только промыть глаза и принять происходящее на раскиданных повсюду олимпах за должное - и мы видим, что легенды прекрасны и чисты, как и встарь, и их герои и героини исполнены добродушия, даже, прямо сказать, великодушного смирения по отношению к нам, грешным. Тогда-то, обретя ясность, мы идем в народ, который, по слухам, всегда и обо всем знает больше нас, и требуем у зацветших, мхом поросших мужичков и бабусь: рассказывай, правдознавец! Они плетут словеса, и слова у них одно нелепее другого, а подробности содержания складывают огромную фигу здравому смыслу, но мы терпеливо собираем из осколков Бог знает где и когда разбитой истины более или менее правдоподобную картину. Только так отыскиваются следы исчезнувших народов и людей, перебравшихся из нашей правды в некий вымысел, чтобы оттуда снисходительно усмехаться над чередой наших будней. Всей нашей правдой не охватить и не покрыть того, что произошло с Севером Глаголевым, и никакие наши упражнения в логике и тщательные розыски не обнаружат его укрытия, но обрывочные рассказы очевидцев тех или иных явлений все же создают впечатление, что легенда о нем то ли уже с нами, в наших умах и сердцах, то ли бродит где-то поблизости, осторожно отбрасывая тень. Кто-то видел его под покровом ночи пробегающим в первозданной наготе по главной улице города. Другой усмотрел сходство с ним в человеке, который лунной ночью спал на ступенях церкви, подложив под голову крошечный кулачок. Третий упирает на то, что описываемый нами субъект даже в лютый мороз появляется на улицах, как правило, безлюдных в этот момент, босиком и, кажется, вовсе без одежды, без самой что ни на есть худой одежонки, которая хоть как-то прикрыла бы его изнуренное тело. Подробности, конечно, не блестящие, не слишком-то вдохновляющие, но мы с интуитивной уверенностью ожидания чего-то большего, чем уже получили, восклицаем: прекрасно! превосходно! это именно то, что мы и ожидали услышать! И вот уже робко произносится упоминание о сияющих особенно глазах, слышим горестный вздох - эх, умели бы мы читать, что там пишет нутро такого человека, уж мы бы все как есть вычитали!